Антология советского детектива-48. Компиляция. Книги 1-11 [Николай Иванович Леонов] (fb2) читать онлайн

Братья Вайнеры Гонки по вертикали. Ощупью в полдень

Гонки по вертикали

Книга 1

Глава 1 Инспектор Станислав Тихонов

…Алексей Дедушкин грустно смотрел на меня бархатными черными глазами, и я видел, как под тонкими перепонками век у него накипают слезы.

— Мне стыдно за вас… — сказал он своим глубоким мягким баритоном.

Вот так. Ему было стыдно за нас. Или, может быть, только за меня, а за Сашку Савельева не очень? Нет, скорее всего — за нас обоих, потому что беседовали мы втроем, и Сашке он был обязан нашей встречей даже больше, чем мне. И хотя мне тоже было стыдно за свое поведение, а уж про Сашку-то и говорить нечего, я спросил Дедушкина:

— Все-таки расскажи мне, Дедушкин, за что же тебя наградили этим орденом.

Дедушкин достал из кармана белый платок, промокнул быстрым движением глаза и негромко, интеллигентно высморкался. Платок отвел от лица, развернул за уголки и внимательно посмотрел в него, как фокусник во время представления. Но, к моему удивлению, из платка не вылетел голубь и не полезли бумажные цветы. Он просто снова сложил платок и спрятал его в карман:

— Извините меня, но предмет разговора мне пока неясен. Впрочем, я попытаюсь удовлетворить ваше любопытство и…

И начал в пятый раз излагать какую-то фантастическую историю о болгарском друге, с которым он познакомился несколько лет назад в Крыму. Однажды купались в штормовую погоду, и болгарин стал тонуть. И вот тогда, мол, Дедушкин, рискуя жизнью, вынес его из пенных волн. Немного очухавшись, спасенный снял с пиджака орден, которым его наградили во время войны за героизм, и подарил его своему спасителю.

— …И уж, простите меня, храню его как память, — закончил он свое прочувствованное выступление.

Почти в каждое предложение Дедушкин вставлял «прошу прощения», «уж извините», но его полный сдержанных модуляций голос дрожал от обиды, и если ты еще не совсем скотина, то должен был бы понять, что извиняться, конечно, надо тебе самому. И у Сашки Савельева был вид человека, уже осознавшего себя прохвостом и примирившегося с этим навек. Поэтому он робко спросил Дедушкина:

— А что, старый был болгарин?

Дедушкин высокомерно усмехнулся:

— Почему же это «был»? Он еще довольно молодой человек…

Изобличенный в невежестве, Сашка совсем сник и горестно закачал головой:

— Ай-яй-яй! Вот ведь беда какая! Теперь все совсем запуталось…

— Простите, я не пойму — почему? — с достоинством спросил Дедушкин.

Сашка быстро взглянул на меня, усмехнулся:

— Да по нашим расчетам получается, что вашему болгарскому другу, гражданин Дедушкин, должно быть сейчас лет эдак сто…

— Простите меня, но я не совсем…

Я взял со стола золотой крест с бриллиантами на муаровой ленточке и показал Дедушкину:

— Это очень старый орден. Вот здесь, на обратной стороне, написано…

Дедушкин взглянул мне в глаза, и океан скорби и стыда за все человечество затопил меня. Теперь Дедушкин стыдился не только за нас с Сашкой, но и за своего неведомого нам болгарского друга:

— Значит, он обманул меня…

— Ага, — сказал радостно Сашка. — Я-то все волновался, что вы нам не говорите правды, а оказалось, что наврал этот прохвост. Слава Богу! Теперь надо узнать, как к вам попал этот импортный чемодан, набитый заграничными вещами, и маленькое недоразумение между нами будет улажено.

— А он, наверное, спас иностранца во время авиационной катастрофы, — невинно предположил я и повернулся к Дедушкину: — И за это иностранец наградил тебя своим чемоданом. Нет?..

Дедушкин достал из кармана свой замечательный батистовый платок и проделал с ним полный цикл фокуснических манипуляций. Потом грустно сказал мне или нам обоим:

— Вы дурно воспитаны…

Леха Дедушкин по кличке Батон, опытный вор-«майданник» — специалист по кражам на вокзалах и в поездах, был моим старым знакомым. И, услышав это скорбно-интеллигентное «вы дурно воспитаны», я просто захохотал, поскольку с этих слов началось наше с ним знакомство восемь лет назад. Тогда он совершил непростительную для профессионала ошибку — оставил у себя редкой красоты краденые часы. Он носил их в верхнем кармане пиджака на платиновой цепочке, закрепленной какой-то изящной запонкой в петлице на лацкане. По этой-то цепочке я его и высмотрел, довольно бесцеремонно извлек ее вместе с часами из кармана, и часы повисли на лацкане, как военная медаль. Тогда-то он мне и сказал: «Вы дурно воспитаны». И весь он — седеющий, очень элегантный, с часами-медалью на груди — источал такую скорбь по поводу моей невоспитанности, что я растерялся и с развязностью пристыженного мальчишки сказал ему, чтобы он лучше о себе подумал, что воровать в его возрасте стыдно, и что… и что… В общем, доставляя Батона в дежурную часть, я поведал ему массу всяких пламенных глупостей, а он слушал меня не перебивая. Потом сказал с усмешкой:

— Да-а, пижонство вора погубило… — И с неожиданной злобой добавил: — Ненавижу я вас, сопляков из уголовки. Работать вы еще не умеете, но усердия на десятерых. Ты бы взглянул на себя, у тебя от возбуждения сейчас температура. Под сорок… Щенок.

Дело прошлое, но сейчас-то я могу честно сказать, что еще много лет не мог забыть и простить Батону «сопляка», которым он меня наградил при знакомстве. Я даже заранее придумал несколько остроумных и ехидных шуток, которые скажу ему, если доведется когда-нибудь его снова задержать. Но жизнь мало заботится об удовлетворении нашего тщеславия. Медленно, но неустанно трясет она нас в своем жестком сите, и постепенно опадает всякая труха, забываются глупости и мелочи, исчезают вздорные аллюзии, пока не останется одно лишь человеческое ядро. Правда, мне доводилось видеть, как человек целиком превращается в шелуху, или, может быть, и не было у него своего ядра, только посмотришь на такого — и с ужасом обнаруживаешь, что рядом с тобой человек целиком ушел в отходы. Да, но я не об этом. Я к тому, что много лет мне понадобилось, чтобы понять: ничего, во-первых, нет радостного в том, что я снова поймал Батона. Во-вторых, никаких слов мне не надо, чтобы доказывать ему свое нравственное и физическое превосходство, поскольку он проиграл свою партию еще до свистка. Ведь дело не в том даже, кто из нас умнее, наблюдательнее или кто быстрее бегает, а в самом характере наших взаимоотношений: я всегда преследую его, я всегда в атаке. Батон всегда должен скрываться, всегда бежать. Ну а, в-третьих, я только сейчас сообразил, что Батон был прав, назвав меня тогда щенком.

И неожиданно мне стало жаль этих своих безвозвратно ушедших лет, того душного вечера на товарном дворе Киевского вокзала, где остро пахло свежими сосновыми досками, угольной гарью, вишнями, и все всплыло в моей памяти, будто я просматривал ролик цветной киноленты, на которой было не только изображение, но и звуки, и запахи, и все мои волнения. Я видел нас обоих, будто не было восьми лет и мы все еще стоим во дворе Киевского вокзала: спокойный и прекрасно одетый Батон с часами-медалью на груди и я — злой, тощий, с модненькой в то время прической ежиком и торчащими рубиновыми ушами, в скверном, все время мнущемся, несмотря на мои ухищрения, польском костюмчике, старающийся выглядеть уверенным и спокойным и от этого еще более взволнованный и неловкий. Я помню даже тополиные пушинки, которые Батон сбил с рукава точным и легким щелчком, и его злобно-презрительное «щенок». Но в тот момент я еще не мог вспомнить слов, что сразу всплыли в памяти сейчас, через восемь лет, и которые он произнес за несколько минут до «щенка». Он сказал тогда: «Вы дурно воспитаны». И, услышав сейчас эти слова, я почувствовал себя полностью отмщенным за того давнего «сопляка» и «щенка».

— Да, не сильно ты за это время вырос, Батон, — сказал я весело. — За восемь-то лет мог придумать что-нибудь поновее.

Батон, не глядя на меня, ответил с большим достоинством:

— Последние восемь лет я был занят обдумыванием своего тяжелого прошлого и пришел к твердому решению жить по закону. А ваши выходки, гражданин Тихонов, оскорбляют мое человеческое достоинство и, надеюсь, станут предметом принципиального разговора у руководства московской милиции.

Ага, даже по фамилии помнит. Я сказал:

— Что и говорить, Батон, ты типичный «человек с трудной судьбой». Но не обольщайся, полагая, что каждая кража чемодана становится предметом обсуждения у руководства.

— Я ваших порядков не знаю, но ни к какой краже отношения не имею.

— Это ясно, — кивнул я. — Правда, я не понимаю, зачем тебе эта комедия. Через час в сводку попадет заявление гражданина, у которого ты украл этот чемодан, и твоя очередная легенда получит естественное завершение.

Батон пожал плечами, показывая, что все мои домыслы не имеют к нему никакого отношения. Если бы это происходило не сейчас, а восемь лет назад, я бы, наверное, испытал немалое злорадство, представляя, как с минуты на минуту явится потерпевший и расскажет, при каких обстоятельствах Батон увел у него чемодан. Но сейчас я не испытывал никакого злорадства, потому что прошло восемь лет и я уже не был «щенком», и хорошо знал, что Батон при опознании, и на следствии, и в суде будет выступать оскорбленным праведником, так и уйдет в тюрьму. И никакого удовольствия оттого, что Батон не считает меня больше сопляком, я тоже не испытывал.

— Что еще есть в вашем чемодане? — спросил Савельев, и я от неожиданности вздрогнул, потому что он так долго сидел молча, а я так погрузился в свои воспоминания, что совсем забыл о нем. Сашка держал в руках дорогой японский фотоаппарат марки «Никон».

— Да всякая чепуха. — Батон посмотрел на Савельева, потом внимательный взгляд его ощупал роскошную камеру. Немного помолчав, он небрежно махнул рукой. — Фотоаппарат, например…

Я сказал Сашке назидательно:

— Учитесь, товарищ капитан. Вот прекрасный образец бессребреничества и душевной широты: гражданин Дедушкин считает чепухой аппарат, который стоит больше, чем он заработал за всю свою долгую трудовую жизнь.

Но Батона такими пустяками не выведешь из равновесия. Он четко гнул раз и навсегда выбранную линию. Он смотрел на меня своими грустными умными глазами, точно такими, как на старых иконах или у актера — Михаила Казакова, и говорил снисходительно-вежливо:

— Ну зачем же вы со мной так, гражданин Тихонов? Помимо того, что вы еще ничего не доказали насчет этого чемоданчика, вы хоть с возрастом моим считайтесь — я ведь почти вдвое вас старше.

Ах молодец, ах нахал! Ведь прекрасно знает, что я сам раскапывал его «биографию» и доказал тогда, что ему на пятнадцать лет меньше, чем он приписывает себе, и в этом году ему исполнится только сорок четыре года, но все равно прет как танк. Ладно, мы ведь не на товарном дворе Киевского вокзала, и я, к сожалению, уже не щенок.

— Вдвое, значит?

— Вдвое. Почти вдвое, — ласково кивнул Батон.

— А я, значит, дурно воспитан и поэтому неуважительно разговариваю с тобой?

— Точно, — подтвердил Батон. — А я разговариваю с вами уважительно. Между прочим, на «вы». Так что сначала насчет чемодана докажите.

— Докажем, Дедушкин, докажем. Ты об этом не беспокойся, — беспечно улыбнулся я.

Но было мне в этот момент не особенно весело, и в глубине души нарастало беспокойство, оттого что не поступает никаких сигналов от потерпевшего, а без хозяина чемодана мы ровным счетом ничего не сможем доказать. И тогда надо будет Батона отпустить, предварительно извинившись. И пока я вел все эти для меня изнурительные непринужденные разговоры с Батоном, не покидало меня предчувствие, что здесь не все ладно, и я с нетерпением ждал известий о хозяине чемодана. Мне еще было невдомек, что владелец чемодана заявить о пропаже не может.

Сонный милиционер сказал Батону:

— Ну, пошли, что ли?

Тот встал, чинно поклонился нам, плащ перекинул на руку и гордо понес к дверям красивую седеющую голову. Глядя на Батона, я думал, что все его коренастое, крепкое туловище — только приспособление для ношения головы, значительной, крупной, вознесенной вверх, как у деревянной статуи на носу парусного фрегата. Милиционер посторонился в дверях, пропуская его, и Батон снисходительно кивнул. Посторонний человек, наблюдая их, наверняка решил бы, что это ненароком заглянул сюда какой-то министр и сейчас в сопровождении милиционера обходит наши скромные апартаменты: «Рассказывайте, товарищи, какие у вас нужды?»…

Глава 2 Вор Леха Дедушкин по кличке Батон

Доброе начало полдела откачало. Это мой папаша так сказал бы. Или что-нибудь в этом роде. У него на каждый случай полно таких дурацких поговорочек. А начало, получилось, действительно знаменитое. Как он углядел меня, мент проклятый! Вот уж если не повезет, то никакой расчет против случая не тянет. Мне как-то на этапе Демка Фармазон рассказывал, что довелось ему удачно обобрать химчистку: сложил два здоровых тюка отборных вещичек и выкинул со второго этажа во двор. А там в затишке постовой милиционер обнимался с дворничихой — вот прямо на них тюки и упали. Спустился Демка, так они его не только повязали, еще и по шее как следует накостыляли за порушенный уют.

Но, конечно, противнее всего, что подвязался к этой истории Тихонов. С ним я дерьма накушаюсь. Это как пить дать. Вредный он, зараза, и наверняка на зло память долгую держит. Окажись под рукой мой дед, он бы мне сказал: «С людьми надо уметь строить отношения». Н-да, хорошо ему было строить отношения, когда он в Коммерческом клубе по вечерам играл в карты с ростовским полицмейстером Свенцицким. И когда полковник Свенцицкий лез под стол за упавшим полтинником, мой дорогой дед светил ему зажженной сторублевкой — «катенькой». Думаю, что Тихонов со мной не сядет играть в карты. Да и я нашел бы сторублевке лучшее применение.

Так что, попался? Неужели сгорел Леха Дедушкин? Эх, Тихонов, миляга мой расчудесный, если бы ты только знал, как мне неохота лезть в кичу по-новому! Это ведь только ты думаешь, что мне сорок четыре годика. А на самом-то деле мне еле тридцать семь отстучало. Ты хоть и вострый паренек, но замотал я тебя в прошлый раз, да и масть моя сбила тебя с толку. Знаменитая у меня масть — седина бобровая, серебряный волос из меня со школьной поры прет. Мне бы с такой благородной окраской фармазонить — фраерам «куклы» продавать, а я вот по глупости в майданники подался. Как говорила мадам Фройдиш, что держала хазу в Марьиной роще, в 5-м проезде: «Если человек дурак, то это надолго».

Конечно, виноват во всем охломон, который придумал поговорочку «Ученье — свет, а неученье — тьма», потому что у меня как раз все неприятности от ученья. Вот те несчастные без малого десять лет, что я отсидел в школе, и определили тайный ход карт моей жизни. Я почувствовал огромный избыток образованности — она меня переполняла, она меня просто душила, полсвета я мог бы обучить из несметных моих знаний. И даже если бы меня не вышибли из школы за то, что я спер и продал на Тишинке пальто нашего химика, я бы все равно, наверное, уже не мог учиться — я и так все знал.

Почему-то я часто вспоминаю этого химика. Он уже умер наверняка, ему и тогда было за шестьдесят. Но его я вспоминаю чаще многих живых. Он странный человек был. Однажды, поспорив с Васькой Мухановым на два бутерброда, я встал на уроке и сказал: «Петр Иванович, извините, пожалуйста, но мне кажется, что вы дурак». Дело давнее — почитай, лет двадцать с гаком укатило, но я и сейчас помню ту ужасную тишину, просто немоту какую-то, залившую класс. Замерли все неподвижно, будто грянул гром и все окаменели. А Васька Муханов побелел так, словно я ткнул его рожей в гипс, он ведь до последнего момента не верил, что я скажу. Мне и самому не хотелось говорить, но мы уже поспорили, не отдавать же ему бутерброды. Я и сказал. Тихо было в классе, только с Цветного бульвара раздавался трамвайный звон и сипло дышали проржавевшие трубы отопления. Я поднял глаза на учителя — он тоже тихо стоял, длинный, очень худой, в синей гимнастерке, штопаной, старой, обсыпанной мелом и табачным пеплом. Стоял он, заложив руки за широкий сержантский пояс, и прищурясь смотрел на меня одним глазом — одним, потому что на втором было большое серое бельмо.

Он, наверное, долго молчал, мне-то, уж во всяком случае, показалось — целую вечность, а потом не спеша и негромко сказал:

— Может быть. Может быть, с твоей точки зрения, я и дурак. — Помолчал и спросил, будто советовался со мной: — Только как же мне учить-то тебя дальше?

Не знаю, если бы он мне дал по рылу, или вышвырнул из класса, или послал бы к страшному директору школы Шкловскому — в общем, принял бы какую-то необходимую по их учительской науке меру, то, может быть, все в моей жизни пошло бы по-другому. Но он не принял мер. Или, может быть, это была неприменимая ко мне мера — он хотел подействовать на меня добром, а я этого смерть как не люблю, но, во всяком случае, он сказал только:

— Ты сядь, Алексей. Такие вещи не обязательно говорить стоя.

Вот ей-Богу, я и сейчас не могу понять, почему я себя повел тогда таким макаром. Я просто озверел. Ну простил старик, садись, утри сопли и помалкивай в тряпочку. Побил он козырным тузом твою мусорную семерку — сиди и не рыпайся. Так нет же — битого валета из рукава потянул. Убежал со следующего урока, взял в раздевалке пальто химика и отнес на Тишинку. Черное пальто было, с истертым бархатным воротничком, из драпа с пылью пополам. Там меня и загребли. Доставили в 5-е отделение, сидел я в «аквариуме» вместе с какими-то пьянчугами, бабами-мешочницами, одним карманником и бритым чучмеком поперек себя шире.

Потом я увидел через решетчатую дверь, как в дежурку в клубах пара с мороза ввалился химик Петр Иванович, замотанный шарфом, в женской кацавейке поверх синей гимнастерки. Я видел его бураковые, набрякшие уши и как он судорожно растирал занемевшие от холода руки, и все во мне переворачивалось от жалости к нему и ненависти на весь мир. И слушал его тихий, бубнящий голос, бившийся о деревянный барьер дежурки, как в стены бочки, и, наверное, именно тогда я в первый раз подумал, что все мы живем в бочке, громадной бочке, которая нам и земля, и небо, и весь наш размах и полет, и все наши удачи и унижения, все ограничено покатыми вонючими стенками невидимой глазом бочки, которая и сама-то не твердь, а так, кусок дерьма, мчащийся на волнах мироздания.

Химик бормотал: «Нервный мальчик… это эксцесс… педагоги должны в первую очередь отвечать…»

И тогда я с разбегу бросился на решетку двери, искровенив махом себе всю рожу, и заорал жутким, рвущимся из живота криком:

— Не верьте!.. А-а-а! Я сам за все отвечу!.. Вы мне все надоели!.. Я украл! Украл! Украл!..

Глава 3 Досуг инспектора Станислава Тихонова

— Крупная сволочь этот твой старый друг Дедушкин, — задушевно сказал Сашка.

— Да-а? — удивился я. — Не совсем так. Это определение не для него.

— А какое же для него? — насмешливо глянул на меня Сашка.

— Враг. Стал бы я с ним четыре часа разводить тары-бары, если бы он был просто сволочь. Но он нам враг и требует серьезного отношения.

— И что будем делать?

— Если Батон сообразит, что у нас нет потерпевшего, дело швах. Но я и сам не могу понять, почему до сих пор от него не поступило заявление.

Сашка уверенно сказал:

— Ничего страшного. Хозяин за эти четыре часа мог еще и не хватиться чемодана, а сейчас, пожалуй, уже спит. Утром обнаружит пропажу и заявит.

— Да-а? Ты так думаешь? — спросил я с надеждой. — Я тоже хочу так думать…

— И что?

Я лениво потянулся, подавил в скулах зевок, сказал:

— Пива хорошо бы попить. С воблой и соленым горохом. «Праздрой» любишь?

— Ничего. Со свежими раками лучше. Так что же с чемоданом?

— А я сам не знаю. Я ведь и не говорил, что у меня есть какие-то предположения. Просто я не верю в рассеянность этого потерпевшего.

Сашка сердито уставился на меня. Я встал, обнял его за плечи, засмеялся:

— Брось, старикан. Ничего мы сейчас с тобой не придумаем: это задачка по линии математического бреда. А трехмерные упражнения мы с тобой в уме делать не умеем. Так что все равно ничего не получится.

— Да перестань ты выкаблучиваться! — прорвало наконец Сашку. — Надо сесть и подумать, в каком направлении искать.

— Вот именно: в каком направлении искать, — обрадовался я. — Хорошо, что мы с тобой сидим сейчас на Киевском вокзале и точно знаем — поезда отсюда уходят только в юго-западном направлении СССР, где расположена четверть советских городов и населения. Поэтому остальные три четверти мы можем не проверять.

Сашка сделал протестующий жест, но я успел договорить:

— Это при условии, что ты прав и пассажир еще едет в поезде. А если он, наоборот, приехал в Москву?

— Тогда надо построить несколько рабочих версий и…

— Давай. Тем более что из всех известных мне видов строительства это самый дешевый и неутомительный.

Мне уже самому надоело балаганить, а Сашка не хотел заводиться, и игра потеряла интерес. Конечно, вся эта история не представлялась мне тогда ни сложной, ни интересной. Просто меня удивляло, что не появился пассажир, у которого Батон украл чемодан. А может быть, меня это и не удивляло, и придумал я все это потом, тем более что сильно удивляться или волноваться не было оснований — ведь прошло всего несколько часов после кражи. Но, во всяком случае, тогда я отнесся ко всей этой истории довольно спокойно, иначе я бы не стал дожидаться утра. Правда, Сашка Савельев потом доказывал мне, что при всем желании мы бы не могли разыскать потерпевшего в эту ночь, и даже если бы мы его нашли, то только все испортили бы. Честно говоря, я до сих пор не верю, будто самый верный путь к истине обязательно идет через ошибки.

Я уже привык к мысли, что процесс нашего возмужания — это вроде вступления в какое-то труднодоступное общество и, чтобы вступить в этот «Клуб опытных людей», надо долго и дорого платить — годами жизни, огромными разочарованиями, иногда болью и кровью. За это получаешь опыт, или, как говорили раньше, житейскую мудрость. Штука необходимая, избавляющая тебя, в частности, от унизительного сознания, что ты щенок. И как только избавился — тут тебе и крышка. Обязательно садишься в лужу, потому что в каких-то вещах мы до смерти остаемся щенками, и, когда уходит от тебя это понимание, ты теряешь готовность к встрече с неожиданностью, которая берет тебя за шиворот и начинает тыкать носом в твою замечательную житейскую мудрость: «Ты же ведь больше не щенок? Ты же член клуба взрослых, опытных людей? Давай, давай, реши-ка мои задачки!» Короче, я допустил ошибку. Или мы с Сашкой ее допустили. Но виноват в ней больше был я, потому что я был опытнее, потому что я был меньше щенок. И много, очень много дней и ночей я исправлял свою ошибку, чтобы, поняв и исправив ее, решить свою проблему в целом и этим заплатить за гордое сознание, что я уже не щенок.

Я сказал Сашке:

— Хорошо, давай подождем до завтра. Если пассажир завтра не объявится…

— Да куда он денется! — резонно возразил Сашка. — Кроме того, завтра можно будет связаться с линейными отделами милиции. Кого ты сейчас, вечером, да еще в субботу, найдешь там?

— Завтра, между прочим, тоже нерабочий день — воскресенье, — напомнил я.

— Но ведь это будет день. День, понимаешь? Дежурные там и в воскресенье есть наверняка! А сейчас ночь на дворе!

— Ладно, все равно мы с тобой за день сильно устали, ничего путного не придумаем. Оставь дежурному домашний телефон на случай, если новости будут, и пойдем спать.

На том и порешили.

Мы вышли из метро на Комсомольской. Площадь была залита пронзительным дымным светом ртутных фонарей, который, перемешиваясь с нервным мерцанием неоновых реклам, вспышками автомобильных огней, поднимался над городом, как извержение. Моросил холодный апрельский дождь, и мостовые тускло отсвечивали нефтяным блеском, а изо рта шел пар, который подолгу не хотел таять, и люди были похожи на рисунки в комиксах, когда разговор изображают такими исписанными клубочками пара, срывающимися с губ. И если бы мы с Сашкой записали слова на этих маленьких облачках, то все смогли бы прочитать, о чем мы с ним думаем. И хотя большинство людей в принципе не прочь узнать, о чем думают остальные, как раз на этой площади им меньше всего до этого дело. Эта площадь похожа на огромное сердце, которое мощно и ритмично выпускает и принимает через три вокзала бессчетное число пассажиров, заполняющих ее до предела. Я иногда с испугом думаю о том, как было бы страшно, если бы случилось что-то фантастическое, и все пассажиры уехали бы, и больше поезда не пришли бы к платформам, и вся эта суета утихла, исчезло веселое напряжение перед дорогой, опустели перроны, залы ожидания и переходы, и, хотя я понимаю, что это чушь, чепуха, остаток какого-то вздорного сна, я все равно пугаюсь, потому что пустой вокзал и заколоченный дом для меня всегда были символами смерти.

Из дверей метро слышался ровный утробный гул и толчками выходил теплый плотный воздух, пахнувший горячей резиной, и даже здесь был ощутим запах весны, который преследовал меня сегодня с утра и совсем исчез в прокуренном помещении милиции. Пахло землей, прошлогодней травой, тающим снегом, хвоей…

— Пошли ко мне? — предложил Сашка. — Поужинаем вместе, потреплемся, а захочешь — останешься ночевать.

Я покачал головой:

— Спасибо, не могу. У меня еще сегодня свидание. Вернее, визит в гости.

— Куда ты в одиннадцать часов поедешь? Знаю я твои визиты, — засмеялся Сашка. — Плюнь, завтра поедешь.

— Не могу. — упирался я, — Тем более что мне не ехать, а идти. Тут рядом, пять минут. Я точно обещал.

Я смотрел Сашке вслед, на его прямую, твердую спину в узеньком коротком пальто — крепкий, спортивный мальчишка — и испытывал чувство обиды и досады, как ребенок, дважды отказавшийся за столом от любимого блюда, а теперь блюдо уже унесли на кухню и нельзя сказать: «Я передумал, дайте мне тоже кусочек» — потому что предлагали-то от всего сердца, и никому не объяснишь, из-за чего находит на тебя застенчивое упрямство, заставляющее говорить и делать глупости. Хотя в глубине души я и сам понимал, что от того блюда, которого мне сейчас больше всего хотелось, которое мне так было нужно, не отрежешь кусочка на долю гостя.

А хотелось мне немного, всего капельку обычного обывательского покоя. Того самого, которого принято стыдиться, который презрительно называют «мещанским уютом», которого благополучные люди никогда не прощают житейским нескладехам. Того покоя, семейного счастья, что приходит вместе с жизненным становлением, незаметно сопутствует успехам, окружает удобной мебелью в своей квартире, предлагает вкусный ужин вместо докторской колбасы и еще позволяет иметь тапочки. Есть такие тапочки, мягкие, войлочные, цена четыре рубля, которые стоят под вешалкой и являются для меня символом жизненного спокойствия, благополучия и уверенности.

В общем, когда тебе тридцать лет и у тебя масса нерешенных жизненных и бытовых проблем, весна вызывает болезненно-острое чувство грусти и активное отвращение к своей запущенной холостяцкой комнате в многолюдной коммунальной квартире.

Короче говоря, в этот весенний прохладный вечер или ночь, уж не знаю, как правильнее надо считать одиннадцать часов, охватило меня томительное чувство неприкаянности, пустоты и абсолютной ненужности никому на свете; и, пока я шагал через площадь, раздумывая, где бы поужинать, мне становилось все досаднее, что я отказался от Сашкиного предложения, и в душе росло какое-то несправедливое ожесточение против ничего не подозревающих людей, сумевших устроить свою жизнь бесхлопотно и красиво. Я понимал неправедность своего гнева и вздорность своих глупых претензий и от этого злился больше всего на себя самого.

По путепроводу Окружной железной дороги, мягко погромыхивая, катился поезд Ленинград — Сухуми. В окнах, освещенных абажурчиками настольных ламп, были видны пассажиры в пижамах, папильотках, и все эти желтые, розовые и голубые купе отсюда, с мокрого тротуара, виделись прекрасными микромирами уюта, благополучия и душевного спокойствия. Я поднял воротник плаща и пошел к подъезду гостиницы «Ленинградская».

Народу в ресторане было не много, и я уселся у окна, рядом с огромной, просто ужасающей своими размерами вазой, вознесенной на подоконник, по-видимому, подъемным краном. Официанта не было, и я пока занялся разглядыванием посетителей. Молодые люди ласково журчали с девушками о чем-то неповторимом, уныло разжевывали свои шницели командированные, веселились на всю катушку компания иностранцев, судя по красным затылкам и огромному количеству пива — немцев. Они так дружно чокались и с таким аппетитом ели жареное мясо, что у меня начались голодные спазмы.

Пришел официант. Быстро записал заказ и спросил:

— Что пить будем?

В глазах у него была твердая решимость, как у опытных медсестер, которые уже привыкли к постоянным отказам больных пить совершенно необходимый для них рыбий жир, и сколько бы они сейчас ни откручивались, на этот раз номер не пройдет — выпьют как миленькие! Я понял, что и мне не миновать сегодня этой чаши в прямом смысле, и сказал трусливо: «Да коньячка граммчиков сто пятьдесят, пожалуй» — хотя пить совсем не хотелось.

Я смотрел на иностранцев и раздумывал, почему же не появился с заявлением о пропаже владелец чемодана. Интересно было бы знать, что он делает сейчас. Едет куда-то из Москвы в поезде. Или, наоборот, приехал и, может быть, даже живет в этой гостинице и сидит пьет себе пиво вместе с этой компанией. Только вряд ли. Если бы он приехал, то уже обязательно хватился чемодана. Жалко, что Сашка задержал Батона перед вечером — даже позвонить было некуда… Очень есть хочется. Я неожиданно подумал, что Батон тоже голодный — его доставили в камеру предварительного заключения уже после раздачи ужина, — и почувствовал от этого какое-то дурацкое злорадство. Нечего было воровать, а надо было заниматься каким-нибудь тихим почтенным трудом, иметь семью и диетическое питание — у него от бурно прожитой жизни наверняка больные печень и желудок. Вот если бы Батон был не вором, а приличным человеком, то у него — я это точно знаю — под вешалкой обязательно стояли бы войлочные тапки за четыре рубля. Но у Батона нет тапок, потому что он вор и ему надо все время ездить, бегать, скрываться, и тапки для такого дела совсем неподходящая обувь. А вот почему, интересно знать, у меня нет войлочных тапок?.. Я, наверное, еще долго размышлял бы над всей этой ерундой, но официант принес еду. Он меня явно не уважал и не старался скрыть это — воспитанный человек не станет в двенадцатом часу есть борщ. Но, во-первых, я вообще люблю борщ, а во-вторых, я точно знаю, что человек за обедом должен есть одно горячее жидкое блюдо. Это я прочитал в замечательном журнале «Здоровье», где в разделе «Полезные советы» есть масса подобных откровений. Поэтому я решил съесть свой борщ во что бы то ни стало. И, кроме того, я не виноват, что мой обед так запоздал. Но поскольку я верю в судьбу, то считаю, что не только у людей — у вещей тоже есть своя судьба. Так вот, если можно борщ считать вещью, то у него была судьба остаться несъеденным. Кто-то негромко сказал:

— Стас… А, Стас?..

Не оборачиваясь, я уже знал, кто это стоит у меня за спиной и ласково смотрит мне в затылок, и борщ стал горьким, а может, кислым или сладким, не знаю, не помню, просто он исчез, я забыл о нем вместе со всеми прекрасными советами из журнала «Здоровье», как забыл про некормленого Батона и неведомого мне владельца чемодана, и о том, что мне сильно не хватает в жизни войлочных тапок за четыре рубля, потому что этот хрипловатый низкий голос и ласково-неуверенное «А, Стас?» могли принадлежать только одному человеку на свете. Человеку, с которым мне совсем и никогда не нужен уют и обывательское спокойствие и не нужна квартира с мягким диваном, под которым стояли бы войлочные тапки, потому что, когда мы вместе, мне просто некогда думать обо всех этих глупостях, потому что до сих пор это единственный человек на всей земле, с которым я хотел быть всегда вместе, и ни годы, ни боль, ни множество других встреченных мной людей ничего не могут изменить и исправить. Так уж получилось, и, видно, ничего и никогда тут не изменить.

Не оборачиваясь, я кивнул, проглотил ложку безвкусного, как горячая дистиллированная вода, борща и сказал негромко и бесцветно:

— Конечно, я. Кто же еще. Садись…

И даже не удивился исключительной глупости своего ответа — будто мы каждую ночь обязательно встречаемся в ресторане гостиницы «Ленинградская» и последний раз виделись как раз вчера. Нет, не удивился — эта женщина обладала редкой способностью заставлять меня вести себя так, как я никогда и ни с кем себя не веду. Она села на стул боком, положив удобно ногу на ногу, и со своим обычным ласковым и чуть плутоватым выражением заглянула мне в лицо:

— Ты устал? Или расстроен? А, Стас?

Я отодвинул тарелку с опостылевшим мне борщом и, не глядя на нее, сказал:

— Нет. Я очень люблю по ночам есть борщ. Обычно это занятие поглощает меня полностью.

Она положила мне на руку свою ладонь, и я подумал, что в жизни я могу подготовиться к встрече с тысячью Батонов, но вот есть же человек, живущий от меня в двадцати минутах езды, с ним в любой момент можно созвониться по телефону, и раза два в год мы видимся, и перед которым я всегда щенок, никогда не готовый к встрече. Потому что, когда она кладет свою ладонь мне на руку, меня охватывает какое-то сладкое сумасшествие, и я забываю, что сто раз давал себе клятву презирать ее, ненавидеть, не уважать, не любить, не помнить, и мне хочется бесконечно продлить это мгновение, когда она сидит рядом со мной, ласково улыбается и держит меня за руку.

Я осторожно высвободил руку из-под ее ладони и понял, что получилось это смешно и некрасиво, и, чтобы как-то скрыть смущение, взял со стола графинчик:

— Тебе коньяку налить?

Она молча кивнула, и, хотя я по-прежнему не смотрел на нее, я понял это, угадав, как всегда угадывал смысл ее молчаливых жестов, точно узнавал ее присутствие у себя за спиной.

— Ты с работы? — спросила она.

— Ну что ты! Сегодня же суббота, я не работаю, — неуклюже соврал я, лихорадочно придумывая, где бы это я мог быть вечером в субботу, откуда ушел в ресторан есть борщ. Дело в том, что мне ужасно не хотелось выглядеть в ее глазах каким-то зачуханным и голодным, ведь каждый голодный человек выглядит немного несчастным. Но придумывать ничего не пришлось, потому что она наклонилась ко мне и быстро провела рукой по боку пиджака, нащупала пистолет в полукобуре на поясе и засмеялась:

— Эх ты, врунишка! Я тебе тысячу раз говорила, что ты не умеешь врать, лучше уж и не учись. А кстати, как же ты на работе-то? Ведь тебе, наверное, надо уметь ловко обманывать своих жуликов?

— Нет, они мне и так верят, — усмехнулся я.

— Но если им говорить всю правду, то ты ведь и не докажешь, что они жулики, — удивилась она.

— Я могу просто не говорить им всю правду, — пожал я плечами, — я ведь могу о чем-то просто не говорить.

Мы чокнулись, и я в первый раз взглянул ей в лицо, и, как всегда во все эти долгие годы, екнуло сердце, потому что если бы я верил в Бога, то подумал бы, что это лицо — крест моих человеческих исканий, вечной неутоленности, приговор пожизненного подчинения человеку, которому все это совсем не нужно. Не виделись мы больше полугода, но она совсем не изменилась, как, в общем-то, не изменялась за те десять лет, что я знал ее. Может быть, я совсем не способен оценивать ее объективно, но мне кажется, будто и сейчас ей нельзя дать больше двадцати — двадцати двух лет, хотя ей столько же, сколько мне.

— А за что мы будем пить? — спросила она.

— За что хочешь. Это не имеет значения. Вообще все это не имеет значения.

— Нет, имеет. Это вроде знака уважения или ритуала воздаяния небольших почестей. Давай выпьем за тебя.

— Ты же знаешь, я не люблю всякие знаки. Но если тебе нравится, давай выпьем за меня.

— Я тебе желаю счастья.

— Спасибо. Но это неважно.

Конечно, мне бы хотелось в этот момент выглядеть поуверенней и «поблагополучнее», но даже под ее гипнозом я понимал, что все удобства и блага мира, даже войлочные тапки, без нее не существуют, и прикидываться, изображая самодовольного жуира и баловня судьбы, просто глупо. Потому что, если честно говорить, для счастья мне в жизни не хватало только ее, и было бессмысленно пытаться обманывать ее в этом, хотя бы из-за того, что мы все равно никогда не будем вместе. Ведь если хоть один человек на всем свете знает тайну другого и пускай никогда и никому не говорит о ней, то это уже все равно не тайна, поскольку они оба знают о ней, и она или соединяет их, или разделяет навсегда. А она знала мою тайну, мою любовь, муку, мое счастливое страдание. И еще она умела читать мои мысли. Она сказала:

— Мы ведь все забыли?

Я повернулся к ней всем корпусом:

— Нет! Даже ты не забыла. А я забывать не хочу и ничего не забуду. Когда я был моложе и глупее, я старался позабыть. Ты ведь не предложишь мне сейчас «остаться друзьями»?

— Стас, дорогой мой, но ведь это не может быть вечно! Тебе надо устроить как-то свою жизнь. Нельзя же до старости жить вот так и ходить ночью в ресторан есть борщ. А нам, кстати говоря, ничего не мешает быть друзьями.

— Мешает. Если между любовью и дружбой лежит расставанье, значит, и не было никакой любви или разлюбили совсем и все позабыли. А я ничего не забыл и забывать не хочу. Это раз. А что касается необходимости устраивать свою жизнь, то она и так прекрасно устроена. Вот только куплю тапки, и все в порядке…

— Какие тапки? — удивилась она.

Я засмеялся:

— Есть такие замечательные тапки. Да это неважно. И давай не говорить обо всем этом. Лучше выпьем за тебя, ты расскажешь, как живешь, и все будет отлично.

Я почувствовал, что от голода, волнения и усталости начал пьянеть: это от двух-то рюмок коньяка! В зале пригасили часть огней, и ее лицо расплывалось в полумраке, текло, струилось, как на врубелевских картинах, и на мгновение мне даже показалось, что я просто задремал, дожидаясь официанта, и все приснилось — она не приходила, и весь наш разговор — это продолжение сегодняшних воспоминаний, которые вызвал Батон. Но она сидела совсем рядом, бесконечно далекая, и я не мог преодолеть это расстояние, как нельзя перепрыгнуть через пропасть в два приема.

— Тебя, наверное, очень боится жулье, — сказала она. — В тебе есть какое-то ужасающее неистовство. Ты никогда не сможешь быть счастлив, потому что ты не воспринимаешь жизнь такой, какая она есть, и если тебе что-то надо, то ты вцепляешься мертвой хваткой, как волкодав, пока не докажешь свое.

Я понял, что отвечать не надо: она не разговаривала со мной, а просто думала вслух.

— И мера затрат тебя тоже не интересует. Тебе важно только выиграть, а какой ценой это достанется, тебе безразлично.

Я усмехнулся:

— Не надо делать из меня человека, горящего на работе.

Она строго сказала:

— Не дурачься. Ты отлично понимаешь, о чем я говорю: ты был таким же, еще когда учился, и я тебя — безусого еще — просто побаивалась. Тебе, пожалуй, надо было стать спортсменом — из тебя вышел бы пожизненный чемпион по боксу.

— Так не бывает. Пожизненных чемпионов не бывает — человек обязательно когда-нибудь проигрывает.

— Вот я об этом и говорю. Такие альтруисты, как ты, — тираны. Они верят в свою правоту и стремятся подчинить всех окружающих своей идее, своим страстям, своей правде.

— А если окружающие не согласны?

— Тогда ты с ними воюешь, даже если для этого приходится мучиться и любить. Но людей вокруг много, Стас, и страстей твоих много, а тебя самого мало. Поэтому ты проиграешь. Жизнь коротка.

— Может быть, — пожал я плечами. — Раз жизнь коротка, то скоро она все покажет.

Как хорошо было бы, если бы она вышла замуж за какого-нибудь дипломата и уехала с ним в Нью-Йорк или Рио-де-Жанейро, и я бы точно знал, что между нами полмира, и нельзя позвонить, и невозможно приехать на троллейбусе, и нигде меня не подстерегают эти случайные встречи, от которых остается чувство горечи и тоски! Может быть, тогда я бы примирился с мыслью, что ее больше нет, нет, почти физически нет, раз между нами есть муж, пухлые дети, таможни, восемь границ, тысячи километров, необходимость устроить свою личную жизнь и купить войлочные тапки, и, наконец, есть миллион девушек, согласных делить со мной бремя моих страстей, нести тяготы «альтруистической тирании». Но пока она рядом и пока существуют рестораны, куда в двенадцатом часу я хожу есть борщ и где случайно встречаю ее, все это становится нереальным.

— Лена, мне тридцать лет, я нормальный мужчина, с минимальными достоинствами и бесчисленными недостатками, самый обычный человек, в общем. Когда-нибудь я встречу женщину, которую ищу, которая мне нужна, и все проблемы решатся сами по себе…

— Но скорее всего, она окажется похожей на меня. Тогда что?

— Не знаю, но думаю, что все будет нормально. Если бы мы встретились с тобой сейчас, а не десять лет назад, все было бы по-другому.

— Да, наверное.

Мы посидели молча, потом я спросил, как она попала сюда.

— Иностранную делегацию принимаем. Это издатели и переводчики из Финляндии, — сказала она. — Наше издательство заключило с ними договор.

— А что ты сейчас делаешь? — спросил я.

— Редактирую прелестную книгу про средневековых пиратов.

— Это, наверное, действительно интересно. — Я подумал, как великолепно было бы ступить сейчас на палубу пиратского галиона, и грохнул бы залп из медных жерл, взвились вымпелы на реях, не было бы горестей, тревог и забот, а только удаль и красота боя. — Слушай, а почему про нас, сыщиков, следователей, не пишут хороших книг?

— Трудно. Чтобы книга была про сыщика, а не про фельдшера, надо написать сыщика в работе. А масштаб интереса к его работе обычно поглощает интерес к его личности. Так и появляются книжки про всякие уголовные чудеса, которые раскрывают совершенно одинаковые герои в синих шинелях.

— В серых. Теперь форма новая.

— Герои-то от этого не изменятся.

— Ну что ж, до встречи?

Пройдет несколько месяцев, и я снова — в метро, или на улице, или, как было однажды, на пляже в Адлере, — снова увижу ее, услышу вопросительно-ласковое «А, Стас?», и снова ударится,срываясь с ритма, застучит, забарабанит сердце, и она вновь положит мне ладонь на руку, и я буду тонуть в радостной муке и смешном неуважении ко всем устроенным, благополучным людям, потому что она здесь, рядом, на другом краю пропасти, которую не перепрыгнуть в два приема…

Глава 4 Тишина вора Лехи Дедушкина

В «предбаннике» — дежурной комнате камеры предварительного заключения — у меня отобрали брючный ремень, галстук и попросили вытащить из ботинок шнурки, короче говоря, освободили меня от всего, что может жать, стягивать, мешать во сне и на чем бы я мог сдуру удавиться, коли страх перед грядущим возмездием станет невыносимым. Конечно, изъятие всех этих тряпок — приспособлений висельника — совершенная чепуха, потому что, приди мне блажь удавиться, я бы скрутил из подкладки пиджака такую петлю — хоть на Геринга.

Дежурный, пожилой старший лейтенант, еще раз просмотрел список изъятого у меня имущества, при этом протокол он водил перед самыми глазами, отчего казалось, будто он тщательно принюхивается к написанным им самим строчкам и ту, что понравится больше всех, наверное, слизнет со страницы, но, видать, ни одна настолько ему не понравилась — не стал он слизывать строчек протокола, а бросил листок на стол и, покачав седой круглой головой — волосы его были похожи на аккуратно приклеенные к костяному шарику, лоскуты серого бобрика, — сказал сипло:

— Такой человек приличный с виду… — и снова покачал своей бобриковой башкой.

— А я не только с виду. Я и внутри тоже ужасно приличный.

Дежурный на меня внимательно посмотрел, для этого случая он даже вытащил из ящика стола очки — жутко старые очки, с отломанной оглоблей, перевязанной нитками мулине, и смотрел он через них, как в лорнет, держа в руке. И со своими очками, обвязанными салатовыми нитками, он был так не похож на тюремного смотрителя, что я перегнулся через стол и заглянул в открытый ящик.

— Вам чего там надо? — сердито спросил дежурный, желтая мятая кожа на костяной голове под пыльным бобриком тускло забагровела, и он быстро задвинул ящик в стол. Лежал там старый журнал «Огонек» с наполовину разгаданным кроссвордом и промасленный бумажный сверточек с бутербродами.

— Я подумал, что у вас там должно быть вязание и спицы, — сказал я ему душевно.

— Это почему еще?

— Да так показалось. Вы мне лучше скажите, как с моей жратвой будет?

Судя по лицу дежурного, я ему совсем мало нравился. Да уж ничего не попишешь, раз ты на службе, терпи. Терпи, терпи, может, капитаном станешь. Он все так же сердито сказал:

— Кормление задержанных производится в восемь, тринадцать и девятнадцать часов. А сейчас сколько? Какая же может быть еда среди ночи? Терпите до утра.

— А какое мне дело, сколько сейчас времени? Я ведь не то чтобы гулял по столице, дышал свежим воздухом и забрел к вам переночевать. Меня задержали около пяти часов вечера — заметьте, незаконно задержали и за это еще ответят где следует…

— Я за это не отвечаю, — сказал дежурный. — Кто задержал, тот и будет разбираться. Просто так людей не хватают.

— За арест не отвечаете. Но завтра я напишу прокурору, что и вы применяли ко мне пытку голодом.

— Какую пытку? — удивился дежурный. — Мне иной раз случается по суткам ничего не есть.

— Хоть по неделе. Меня это не касается.

И еще долго я балаганил, пускал слезу, нажимал на басы, грозился — и все для того, чтобы не идти в камеру, где желтый мутный свет, тишина и всегда пугающее меня одиночество. Мне и есть-то совсем не хотелось, но только невыносимо было сидеть одному в пустой камере, шуршащей, шаркающей тишине, и лучше бы еще два часа препираться с этим высохшим сморчком дежурным, чем идти в камеру, где я буду один, а для меня нет ничего страшнее, чем находиться в комнате одному, одному засыпать и одному просыпаться. Штук тридцать психиатров и невропатологов смотрели меня — лысые и косматые, совсем уж потрясучие от старости и здоровенные обломы, похожие на футболистов, сладенько-вкрадчивые тихони и громыхающие нахалы, и все они стучали меня по коленям своими молотками, водили перед глазами пальцами, спрашивали, нет ли в роду алкоголиков, сифилитиков, психопатов, многозначительно бормотали: «психостенические наклонности по Банщикову», «синдром Корха», «клаустрофобические симптомы Циндлера», прописывали мне массу всяких порошков, капель, психотерапию, холодный душ, и, конечно, вся эта лабуда помогает мне, как мертвому припарки. Стоит мне остаться в комнате одному, не помогают ни снотворные, ни валерьянка, ни элениум, ни седуксен — ничего не помогает, и начинает меня душить бессонница, тоска холодным утюгом наваливается на грудь, и, если случается задремать ненадолго, приходят кошмары, липкие, приставучие, нелепые; они в бессмысленном калейдоскопе поднимают со дна памяти всю дрянь и грязь, все то безмерно противное, что хотелось бы забыть навсегда и о чем наяву не вспоминаешь, а стоит прикрыть глаза в тишине пустой комнаты — и все они здесь, и мечешься во сне, кричишь, плачешь, пытаясь сбросить навязчивую одурь, а они держат цепко, не пускают, и приходится выдираться из сна, как из водолазного костюма с оторвавшейся воздушной трубкой. А проснувшись, долго не можешь успокоить дыхание и чувствуешь себя гадко и стыдно, словно вынырнул из выгребной ямы.

Поэтому я и препирался с дежурным, и грозился, и стыдил его, пока ему не надоело. Он вновь открыл ящик стола и протянул мне свой сверточек с бутербродами:

— Если вам так не терпится — нате поужинайте. В бачке кипяченая вода.

— Ну уж нет! — важно сказал я. — Мы люди бедные, но гордые, нам подачек не надо. Я сыт буду, когда вас всех за нарушение социалистической законности сурово накажут. — И тут я быстро к нему наклонился через стол и сказал тихо-тихо, почти шепотом, но отчетливо, чтобы он каждое слово слышал: — Вам до полной выслуги сколько не хватает? Совсем малость, видать? И вдруг без пенсии — на волю! А-а? Вот поворотец для карьеры!

Дежурный положил сверточек на стол, накрыл его обеими руками, будто вдруг ужасно застеснялся или очень испугался, как если бы он мне не бутерброды свои отдавал, а предложил взятку и я с гневом отказался от нее, а он теперь не знает, что ему делать с этими проклятыми бутербродами, хоть бы в стол втереть, и сидел он так, прикрыв сверток своими корявыми ладонями, довольно долго, потом заглянул в протокол, наверное, чтобы фамилию мою вспомнить, и стал смотреть на меня, но уже не в дурацкие свои очки, подвязанные мулине, а просто сощурив бесцветные узкие глазки на сухом, печеном лице, и неровный бобрик у него на темени от напряжения двигался.

— Очень вы плохой человек, гражданин Дедушкин, — сказал он тихо.

Я радостно захохотал и спросил:

— А вы хороший?

— Я обыкновенный. Кабы мне право такое было дано, я бы вам в паспорте написал, в графе «Особые отметки» — «плохой человек».

Я размял сигаретку, закурил и сказал ему:

— Вот видишь, старшой, какой огромный рост гуманизма в твоей профессии. Раньше таким людям, как я, на щеках и на лбу такие, как ты, каленым железом отметку делали. А ты только о паспорте мечтаешь. Но даже и этого не можешь.

Он еще подвигал своим тусклым, пыльным бобриком, пожал плечами:

— Да, не могу. — Помолчал и вдруг добавил: — Может, оно и к лучшему.

Я смотрел в узкие невыразительные щелки его глаз, и плавала в них мука немоты, страстное желание сказать мне как следует, врезать по сусалам, съязвить, посмеяться или, может быть, что-то объяснить, все его сухонькое лицо выражало это неудержимое и совсем бессильное стремление, подергивались вислые щечки пожилого хомяка, покраснела иссеченная жилками кургузая картошечка носа, зло и в то же время жалобно подергивались губы, и я видел, как сильно он хочет мне сказать, что клеймить раскаленным железом живого человека — это не профессия, его или моя, а это характер — его или мой, и, доведись нам сместиться во времени, еще неизвестно, кто из нас кому врезал бы в бритый лоб дымящееся, вишневое от жара клеймо. Но он не мог этого сказать, он только чувствовал это, а сказать, хоть убей, не мог. Ему трудно все это было сформулировать, потому что в отличие от меня, не прожил он такой насыщенно-бойкой жизни, а просто просидел все годы, как пень, в этой дежурке и сторожил таких ореликов, как я. И его не тяготили, как меня, десять классов средней школы — кошмарный стандарт всеобщей образованности. Поэтому он понапрягался, потужился, помучил себя и сказал только:

— Эх, беда с вами! Не хотите вы жить по-людски, правильно жить не хотите! Сидите тогда, черт вас побери, в тюрьме, коли с людьми вам невмоготу!

И не успел я спросить его, с кем это «с вами» беда, — со мной лично или со всем нашим братом вором. А он уже отправил меня в камеру.

Захлопнулась железная дверь, протопали по коридору шаги конвойного, и поползла на меня из углов тишина. Походил я по камере, расстелил на нарах плащ, прилег, а тишина проклятая шуршала, грозилась, пряталась, смотрела тускло из паутины в углу, маячила грязным светом сиротливой лампы под потолком, струйками вливалась через оконную решетку, стелилась по полу, как дым, давила на уши и глаза, пугала. Нервы проклятые…

Значит, жить я не хочу по-людски? Эх вы, дураки!

Я-то как раз очень сильно жить хочу, и жить по возможности хорошо. А поскольку я жить хочу хорошо, то наплевать мне на то, что там думают по этому поводу и Тихонов, и его приятель — рыжий мент по фамилии Савельев, и дежурный, старый вертухай, и все это безмерное дурачье под названием «потерпевшие». Штука в том, что все они не хотят жить хорошо, а хотят жить правильно. Они бы наверняка не возражали жить хорошо, но только если это совпадает с их убогими представлениями о правильной жизни. Но вот беда их извечная и проблема неразрешимая во все дни их тягостные — не бывает так, и понять они этого не в силах, — что правильная жизнь приятной не бывает. Они скулят, жалуются или, стиснув зубы, влачат бремя своей праведной жизни, но никогда им не хватает ума сообразить такой пустяк — не бывает так, чтобы сразу было и хорошо и правильно. И сколько бы мне ни доказывали, будто то, что для одного хорошо, для другого может быть совсем неинтересно и заради правильной жизни можно потерпеть, не поверю я в это. Я так думаю, что как раз правильная жизнь — с весельем, удовольствием и радостью, — она для всех одна. Если ты молодой, здоровый мужик, то какие бы у тебя ни были вкусы, все равно хотеть будешь то же, что и все остальные, — вкусную жратву, крепкую выпивку и горячую бабу. И нет людей, которые этого не хотят. Есть которые не могут. Не могут, потому что нет здоровья, или нет монеты, или времени нет, а самое главное — нет сознания своего права на все эти нужные и приятные вещи.

Вот это сознание своего права на хорошую жизнь и есть наиглавнейший момент, без которого многие — с деньгами и здоровьем — влачат довольно тухлую жистишку. Потому что если ты не прочувствовал в себе права — не желания, а права — жить хорошо, то лучше живи тогда правильно. Грызи банан и размышляй, насколько твоя жизнь лучше моей, потому что ты человек почтенный, платишь профсоюзные взносы и не боишься, что на платформе Киевского вокзала тебя остановит рыжий сыщик по фамилии Савельев и поинтересуется содержимым твоего чемодана. Неинтересно сыщику Савельеву смотреть в твой чемодан, потому что ты живешь правильно и в дерматиновом брюхе твоего баула лежат линялые рубашки и мятые брючата, на которые ты набрал с двух получек — ведь за правильную жизнь платят до обидного мало. А интересно заглянуть ему, наоборот, в мой чемодан, потому что, во-первых, он не мой, во-вторых, он набит дорогими и дефицитными шмотками, и это тоже важно — для меня-то это, во всяком случае, ужасно важно: все это добро стало моим за пять минуточек хорошо обдуманного и рассчитанного в каждом движении риска.

Но если много раз подряд все получается удачно и риск уже не горчит испугом, а только приятно взвинчивает, как акробата перед прыжком, то в один не очень-то прекрасный день врезаешься рожей об забор. Вот как сегодня. Ведь правильно живущие люди ужасно недовольны, когда я живу хорошо. Они в какой-то мере справедливо полагают, что моя хорошая жизнь складывается из тех крупиц хорошего, что я увожу у них. И за это они меня сильно не любят. Достаточно любому из них, пускай до этого он меня никогда не видел, не слыхал обо мне и я у него зерна макового не тронул, но каждому из них покажи на меня пальцем: «Это вор!» — и он начинает меня сильно не любить. И чувство это стойкое и острое, потому что всегда оно густо замешено на любопытстве: «Откуда такие берутся?» И никак вы понять не хотите или не можете, что беремся мы оттуда же, откуда и вы, — из жизни, обычной людской жизни.

И не любите вы меня, граждане люди, не только за то, что беру ваше, и живу вашим, и, причинив вам зло, творю себе этим добро. Это вы простили бы мне, ведь не убил же я никого из вас, не украл последнее, ни один жадюга не повесился от моей кражонки! Ненавидите вы меня не за то, что живу я вашим, а за то, что живу не по-вашему.

А сейчас вы нутром своим, тысячелетним инстинктом, голосом крови своей, прямо-таки биологическим отвращением отвергаете меня, вот точно как овца начинает биться и хрипеть, едва почуяв волчий дух.

Не знают правильно живущие люди, да и знать, конечно, не могут, но чувствуют всегда, понимают, догадываются, всеми фибрами души ощущают, что вся наша жизнь настолько разная, что, стоя с ними на одной ступеньке эскалатора метро, будто пребываю я совсем на другой планете. Я поздно ложусь, и поздно встаю, и никогда у меня руки не гудят от тяжкой работы, и устаю я только от нервного напряжения да от того, что хорошо живу, — ведь это тоже утомительное занятие, и напиваюсь я не в праздники, а когда хочу, «Запорожец» мне не нужен, потому что наше самое дешевое в мире такси действительно надежный и удобный вид городского транспорта, ну а пенсия, как верно заметил этот змей Тихонов, мне действительно не полагается, вот я и не думаю о ней никогда. А детей с их визгами, пеленками и слюнявыми «у-гу-гу» я просто не люблю. Остается жена. А на кой мне жена, если в мире баб на полтора процента больше, чем мужиков? Принимая во внимание масштабы нашего поганого человечества, это пятьдесят миллионов баб на мою долю. Если отбросить старух, несовершеннолетних, лесбиянок и уродин — все равно миллионов двадцать мне останется. Из такого количества невест пойди сделай выбор — обязательно ошибешься и будешь потом кусать локти. Так что и жена мне не нужна, обойдусь невестами, тем более что сейчас эти понятия сильно перемешались.

Вот и выходит — не за что людишкам любить меня. Да и я-то, если по-честному говорить, от них не то чтобы в бешеном восторге. Они ведь не знают, что я живу лучше их, а все равно стращают мной детей и сильно обеспокоены всегда, как бы их бесценные чада не пошли по моему скользкому пути. А я бы в жизни свой скользкий путь на ваши гранитные дороги не променял!..

Вот в этом месте своих размышлений «за жизнь» и поймал я себя на том, что я не на бану, и не на малине, и даже не у следователя в кабинете. Я ведь в КПЗ — один я здесь, в камере, нет никакой аудитории, и не говорю я, а думаю, думаю, совсем я тут один, значит, и наигрывать нечего, и врать самому себе незачем. Великий ученый Карл Маркс не то сказал, не то написал где-то, что бытие определяет сознание. Вот и у меня от многолетнего общения с блатными появились их замашки — норов истерический и привычка врать всегда, в том числе и самому себе. А врать себе — занятие очень увлекательное, но опасное. Никакой лжи человек не верит так радостно и с такой охотой, как своей собственной, и если с этим делом пережать маленько, создается придуманный, понарошечный мир, очень уютный и приятный, но это не мир, а мираж, и, пока он ласкает, успокаивает твою воспаленную голову, ноги, а вернее руки, аккуратно приведут тебя в тюрьму.

Врать себе глупо, а ложь состоит в том, что я изо всех сил стараюсь не думать о тюрьме. О том, что я уже в тюрьме. Конечно, КПЗ еще не тюрьма, но разница, в общем, чисто условная. Как говорил карманник Сережа Мичман, КПЗ — это комната принудительной задумчивости: «Попал сюда, хошь не хошь, задумаешься — как сюда притопал, куда отсюда поползешь». Ну ладно, все-таки КПЗ не тюрьма, отсюда на волю выскочить легче, чем из следственного изолятора № 2, в просторечье именуемого Бутырками. И мы еще побьемся. Как говорит мой дед, еще конячья мама не сдохла. Иначе коли Тихонов разыщет потерпевшего, то придется менять это уединенное жилье на общую камеру в Бутырках, потом следствие, суд, и исправлять меня начнут в колонии строгого режима, а это много хуже, чем правильно жить, даже если жить правильно не так уж приятно.

Глава 5 Стена инспектора Станислава Тихонова

Мотоцикл «Индиана» загрохотал часто и сильно, как сдвоенный зенитный автомат, — чтобы глушители не забирали мощность, их не ставят на гоночные машины. Гога Иванов сел в седло, дал форсаж и сказал мне:

— Садись передо мной, на бак. Потом я сдвинусь назад, и ты поведешь сам…

— Упадем, наверное?

— Нет. Мы никогда с тобой не упадем. Падать нельзя: убьемся.

— Я ведь не умею.

— Неважно. Жизнь коротка. Надо узнать все.

Мы стояли внутри огромной, высотой с двухэтажный дом «бочки», где на самом верху была сделана галерейка для зрителей аттракциона «Гонки по вертикальной стене». Но сейчас почему-то зрителей не было, и я жалел об этом, поскольку с ними было бы легче: если номер удастся — приятно насладиться триумфом, а если грохнемся — то лучше, когда рядом люди. А мотоцикл гремел и вырывался у Гоги из рук, и он говорил мне грустно, но твердо:

— Садись, надо ехать. И зрителей не будет — когда человек решается ехать по стене, он делает это один.

— А ты?

— Я не в счет. Это моя жизнь, моя работа. Людям необходимо, чтобы кто-нибудь мог в любой момент проехать по стене.

— Но ведь это бессмысленно! Это же ничего людям не приносит!

— А что ты приносишь людям, когда ловишь убийцу? Ты ведь не можешь возместить причиненный им вред.

— Но это необходимо человеческой справедливости, спокойствию и уверенности остальных людей!

— Правильно. Людям нужен не только хлеб. Им нужна уверенность. Каждый хотел бы проехать по стене хоть раз в жизни, но не всем удается. Я езжу изо дня в день, чтобы напоминать людям: это можно, просто надо не забывать о необходимости хоть раз проехать по стене.

Я сидел перед ним на баке и слышал сквозь тягостный грохот мощного двигателя его ровное, спокойное дыхание.

— Поехали?..

Горячий бензиновый дым, дрожит от рева круглая деревянная стена «бочки», которая отгораживает нас от всего мира, от триумфа и позора, от смеха и сочувствия, оставляя один на один с собой, она дрожит от нетерпения проверить — можешь ли ты хоть раз в жизни проехать по стене?

— Поехали.

Захлопнулась дверь, через которую мы вошли на дно «бочки», — последняя возможность вылезти и жить, как жил раньше, и не ехать по стене, а купить лучше войлочные тапки, стать серьезным человеком, достойно и красиво устроить свою жизнь. Но тогда я больше не смогу никогда прийти сюда, на галерейку, ни с любимой, ни с друзьями, ни со своими детьми, потому что каждый раз, когда Гога Иванов будет в реве и дыме стартовать внизу, а затем стремительными спиралями подниматься вверх по стене, вместе с ним со дна «бочки» будет подниматься мой страх, победивший меня в игре один на один. И сколько бы впредь ни представилось случаев проехать по стене, страх всегда будет победителем…

Дрогнул ребристый каучук переднего колеса, мелькнули, сливаясь в сияющий диск, спицы, тяжелый мотоцикл покатился по круглому манежу, застонали досочки пола, ближе к краю, рядом стена, первый круг пройден, все мелькает в глазах, мотоцикл нагибается внутрь манежа, откос у стены, сейчас мотоцикл развалится от напряжения, толчок, толчок, небо рухнуло на плечи и вжало, вбило меня в машину, а перед нами узенькая дорожка, отвесно поднимающаяся вверх, но мотоцикл почему-то не падает, а все время с рокотом взлетает, и дорога загибается за нами, и я с ужасом вижу, что вишу вниз головой, и только тут соображаю: мы мчимся по стене! По стене!

Дорожка — это и есть стена. Но больше она никогда не будет возноситься надо мной, ее вертикаль бессильна — я проехал, промчался по второму измерению, по страху и войлочным тапкам! Значит, меня не так мало! Пусть еще строят стены!..

Так я и проснулся с ощущением какого-то удивительного счастья, огромной победы и долго не мог поверить, что ничего этого не было, не хотел верить, что все приснилось; и хоть я знал, что Гога лечит в санатории сломанную руку, мотоцикл «Индиана» стоит тихий, забытый в сером пустынном сумраке гаража, а сейчас апрель и аттракцион не работает, но все равно я не хотел и не мог поверить, что сегодня ночью, сейчас, только что я не ездил по стене. Мне очень надо было знать, что я могу проехать по стене. Потому что в тридцать лет человек должен знать о себе все, а поскольку мы так или иначе не можем узнать о себе все, то надо знать, по крайней мере, готов ли ты проехать по стене.

Звонил телефон пронзительно и долго, а я лежал, не открывая глаз, и ощущение радости и силы оставалось, будто все произошло на самом деле, и я верил, я точно знал, что на самом деле было бы все так же. И в этой дреме, пролегшей узким мостком между сном и явью, я протянул руку и снял трубку, в которой булькал, захлебываясь словами и чувствами, голос Сашки Савельева. Вначале он меня ругал, кажется, за лень и тунеядство, потом сказал четко и раздельно:

— А потерпевший не объявился… — И в голосе его я услышал растерянность и удивление.

Я проснулся окончательно:

— Мысли есть? Излагай…

Сашка говорил, что он уже обзвонил все линейные отделения — заявления о пропаже не поступало, и еще что-то долго и путано объяснял. Говорил он все время как-то бубниво-монотонно, как будто чувствовал за собой какую-то вину. Наконец мне надоело.

— Все, рапорт принят. Распорядись доставить Батона, я через полчаса буду в управлении.

Глотая обжигающий чай, я лихорадочно обдумывал линию разговора с Батоном. Кроме абсолютной уверенности, что чемодан ворованный, я не располагал никакими уличающими Батона фактами. А обвинений, построенных на одной уверенности, не существует. Шестнадцать часов сидит Батон, а потерпевшего нет. Ситуация грозная. Впрочем, один шанс есть…

Когда я вошел в кабинет, Сашка оживленно беседовал с Батоном. Молодец Батон. И не думает сдаваться. Ну что ж, у него, помимо сдачи и чистой победы, есть выигрыш по очкам. Я повесил плащ в шкаф, пригладил волосы и сел к столу. Батон выглядел веселее и оживленнее, чем вчера, но я ощутил в этой приподнятости звенящее напряжение ожидания. Ведь долгие годы Батон изучал юриспруденцию с другой стороны моего стола и хорошо знал, что, если мы сейчас не введем в кабинет хозяина чемодана, значит, потерпевший не объявился, значит, доказать его вину юридически почти невозможно и тогда он еще с нами потягается. Что ж, приступим.

— Скажи, Дедушкин, у тебя есть войлочные домашние тапки?

Это было одно мгновение, практически неуловимое, как солнечный блик на окуляре бинокля неприятеля. Но я его заметил, а может быть, скорее, почувствовал — Батон спружинил и сразу же радостно расслабился, уверенный, что мы вышли на чужой след.

— Тапочки? — переспросил он задумчиво.

— Ага, тапочки, — подтвердил я невозмутимо.

— Войлочные?

— Ну да, войлочные.

— Нет. Искренне сожалею, но у меня нет войлочных тапок…

— Вот и прекрасно, — сказал я довольно. — Я был уверен, что у тебя нет таких тапок. Я вот полночи думал о тебе, о себе и об этих тапках.

— Да-а? — неуверенно протянул Батон. Он не знал, куда я веду, и на всякий случай решил воздержаться от рассуждений. — И что?

— А ничего. Вот у меня их тоже нет. Ты не усматриваешь в этом связи?

Батон пожал плечами:

— Не понимаю…

— Я это к тому говорю, что есть такой диалектический закон единства и борьбы противоположностей. А мы с тобой — противополюсы.

— В процессуальном смысле? — живо осведомился Батон.

— Да. И в человеческом тоже.

— Что?! А-а… Ну да… — усмехнулся Батон. — Но это же не основание брать меня под стражу?

— Ну это ты брось! Твою свободу мы… ограничили… по другой причине. Но мы с тобой… как бы это сказать… особая форма общественных отношений — «полицейские и воры»…

Батон весело рассмеялся:

— Все понял. Хотите сказать, что мы, мол, скованы одной цепью?

— Не совсем так. Но из-за формулировок я с тобой спорить не стану. Я хочу сказать, что, пока я сыщик, у тебя войлочных тапок не будет.

— Но ведь у вас их тоже нет? — напомнил Батон.

— Нет, — кивнул я, — хотя они мне нужны. Ты-то мне и мешаешь иметь тапки.

— Да почему я? — искренне возмутился Батон. — На мне, что ли, свет клином сошелся? Тоже нашли короля преступного мира?

— Когда-то ты мне сказал: «Сопляк»…

— Значит, мстите? — прищурился Батон. — Фэ. Некрасиво, совсем некрасиво…

Я покачал головой:

— Эх, Батон, совсем ты, значит, ничего не понял за эти восемь лет.

— Чего ж тут не понять? Побитое самолюбие, как старая рана — и через двадцать лет саднит.

— Да какое же самолюбие? Это я только тогда на тебя обиделся. За «щенка». Теперь-то я понимаю, что и был настоящим сопливым щенком. А ты и сейчас не хочешь смириться, что хоть и щенок, а тебя, старого волка, я все-таки поймал.

— Ну и что?

— А то, что, пока ты вор, а я сыщик, у нас с тобой тапочек не будет. Тем более что прошло восемь лет и я уже не щенок, а ты-то стал уже совсем пожилым, ну просто дряхлым волком…

— Поживем — увидим, — зло блеснул золотой коронкой Батон. — Возможно, за все это вам еще придется извиняться…

— Нет, — я решительно мотнул головой, — мне перед тобой извиняться не придется. Я докажу, что чемодан ты украл.

— Это без потерпевшего-то? — ехидно улыбнулся Батон.

— Почему же без потерпевшего? Я его найду, это я тебе точно обещаю.

— И что это вы так со мной надрываетесь?

— Потому что у нас с тобой отношения принципиальные. Помнишь, когда я был щенком, я тебе сказал, что воровать нехорошо, а ты посмеялся надо мной? Помнишь?

— Допустим…

— Вот я и сейчас считаю, что воровать нехорошо. Совсем плохо. Просто отвратительно. И все нормальные люди так считают. Но тебе и на меня, и на всех нормальных людей просто наплевать. Поэтому я обязан тебе доказать, что воровать нельзя. Понимаешь — нельзя. И каждый раз, как ты украдешь, буду являться я, ловить тебя и сажать в тюрьму. И это будет до тех пор, пока тебе вся эта жизнь смертельно не надоест и позарез понадобятся войлочные тапки. Вот тогда мы вместе и купим их.

— А не наоборот? — хитро прищурился Батон. — То есть вам смертельно надоест, а не мне? А? И вы — в отставку… А я спокойно куплю тапки…

Мы все засмеялись, и обстановка у нас была непринужденная, легкая, как за обеденным столом в санатории, во всяком случае, вид у нас был именно такой. Я открыл сейф, достал из него несколько папок, железнодорожное расписание и сказал:

— Шутки шутками, но пора найти потерпевшего. Нам поможет твой преступный почерк.

— Пустячок, а приятно, — оживился Батон. — Обычно мой дедушка перед тем, как мне всыпать, вместе со мной проверял, хорошо ли вымокла лоза. При чем здесь мой почерк?

— При том, что ты никогда не хватаешь в вагоне первый попавшийся чемодан. Ты намечаешь себе жертву и «пасешь» ее, дожидаясь нужного момента, ставишь свой «фарт» на точный расчет: по пути следования есть несколько станций, где встречные поезда останавливаются либо одновременно, либо через несколько минут после отправления твоего поезда. Поэтому ты воруешь только на этих станциях. Здесь уже везенье просто необходимо: если на первой станции украсть нельзя, ты дожидаешься следующей, иногда третьей, а иногда и весь прогон бывает холостым. Но как только подворачивается момент, ты берешь чужой чемодан и тотчас же пересаживаешься во встречный поезд. И удаляешься от потерпевшего с удвоенной поездной скоростью. Пока человек хватится, пока доедет до следующей станции, заявит в милицию, пока передадут по линии — ты уже вместе с толпой пассажиров сходишь на платформу в Москве, садишься на такси и отправляешься восвояси. Если, конечно, не останавливает на привокзальной площади инспектор Савельев, знающий тебя по фотографиям в лицо и интересующийся содержимым твоего чемодана. Как тебе нравится мой рассказ?

— Довольно занимательно. А с потерпевшим-то что? Без него это только психологический этюд. Увлекательный. И не более… Как вы любите говорить: доказательственной силы в суде не имеет.

— Точно, нужен потерпевший. Ты, Батон, человек умный, опытный и правильно догадался, что потерпевшего у нас нет. Поэтому мы, займемся сейчас его вычислением. А ты, может быть, если ошибемся, подскажешь…

— Ну это уж увольте. Я в уголовном розыске зарплату не получаю, чтобы вместе с вами самого себя ловить.

— Да что вы все «деньги» да «зарплата»! — удивился Сашка. — Ведь есть же интерес академический, бескорыстное творчество.

— Как же, как же! Мне за творческое удовлетворение «пятерик» сунут, а вам — по медали. Ничего себе премии на вашем конкурсе!

— За вас, Дедушкин, медаль не дадут, — сказал Сашка. — У нас медали скорее дают за храбрость, чем за сообразительность.

— А нам в суде больше за сообразительность дают, — огорчился Батон.

— Так у вас сообразительность, Дедушкин, вредная, за это и дают много, — вежливо объяснил Сашка.

— Ну-ну, посмотрим, у вас какая сообразительность, — сказал Батон, — может быть, вам правильно медалей не дают.

— Может быть, — согласился я. — Итак, начнем сеанс материализации духов. Во сколько ты его задержал, Саша?

— Половина седьмого было. Он шел с кишиневского поезда — 18.25. Экспресс «Молдова» называется поезд.

— Отлично, — я взял расписание и стал выписывать на отдельный лист все остановки экспресса. — Позвони, пожалуйста, в справочную, узнай, не было ли опозданий, остановок и задержек вне расписания.

Пока Сашка трудолюбиво накручивал телефонный диск, я выписал перпендикулярно к графику движения экспресса «Молдова» расписание всех поездов, отправившихся из Москвы от Киевского вокзала за вчерашние сутки.

Кишиневский скорый останавливался девять раз: Котовск — 0.13, Вапиярка — 1.49, Жмеринка — 3.03, Винница — 3.47, Казатин — 4.52, Киев — 7.08, Конотоп — 9.29, Брянск — 13.47, Сухиничи — 15.20 и в 18.25 — Москва. Получились своеобразные оси координат, где кривая движения лежала между временем и направлением. Поэтому один из московских поездов должен был обязательно пересечь какую-то из девяти временных точек движения кишиневского поезда.

Линию пересек в Конотопе «Дунай-экспресс», который прибыл туда в 9.10 и отправился далее в Софию — Стамбул через девять минут. Где-то на ближних семафорах он встретился с подходящей к станции «Молдовой», ни разу в этом рейсе — по сведениям Сашки — из расписания не выходившей.

Через семь минут Батон отбыл в Москву. С чемоданом своего попутчика из «Дунай-экспресса».

Ознакомив Батона с результатами своих подсчетов, я спросил:

— Будем теперь всерьез говорить?

— Нет. Вы же знаете, Тихонов, что я не люблю «чистосердечных признаний». Кроме того, я хочу проверить вашу угрозу. Вдруг вы и вправду докажете, что воровать нельзя? — Батон ненадолго задумался и добавил: — Между прочим, вы учли только московские поезда… А с «Молдовой» могли встречаться в этом рейсе и другие?..

— Не-а, нас другие не интересуют.

— То есть? — поднял брови Батон.

— А то и есть, что ваши домочадцы любезно сообщили инспектору Савельеву, что позавчера вы еще были дома. И выехали, следовательно, из Москвы…

— Редкий случай, когда алиби мешает, — засмеялся Сашка.

— Ладно, — сказал я и повернулся к Сашке: — Садись за машинку, я тебе продиктую парочку телеграмм.

Сашка долго устраивался на стуле, прилаживался к машинке, потом сказал неестественным голосом, каким возглашают на опустевших платформах машинисты метро:

— Го-то-ов!

— Записывай, диктую:

«Фототелеграмма.

Контрольно-пропускной пограничный пункт Унгены. Прошу срочно предъявить поездной бригаде „Дунай-экспресс“ № 13 настоящую фотографию для опознания. В положительном случае выяснить, до какой станции имел билет опознанный, где и при каких обстоятельствах он сошел с поезда…»

Батон, отвернувшись от нас, смотрел в окно, на улицу, залитую холодным весенним ветром, расчерченную квадратами оконной решетки, и голова его больше не была похожа на носовое украшение фрегата. Он как будто сильно устал от всего нашего разговора.

Сашка спросил:

— Все, что ли?

— Подожди. Я ведь обещал доказать, — я снял трубку и позвонил дежурному: — Пришлите за задержанным конвой.

Батон, не оборачиваясь, смотрел в окно.

— Пиши, Саша, следующую.

«Кишинев, отдел уголовного розыска жел. дор.

Прошу произвести по прилагаемой фотографии опознание поездной бригадой пассажира».

Я перехватил Сашкин недоуменный взгляд.

— Они ведь из Москвы уже отправились обратно. И последняя телеграмма, в Конотоп:

«Линейный отдел ст. Конотоп-пасс.

Прошу допросить кассира, работавшего вчера с 9.00…»

Батон шумно вздохнул, откинулся на стуле и взглянул на нас будто откуда-то издалека, желая рассмотреть нас попристальнее:

— А что же теперь?

Сашка пожал плечами:

— Теперь мы вас сфотографируем и по фототелеграфу направим снимки в Унгены, Кишинев и Конотоп. Там ваши снимки предъявят. В Унгенах вас опознают проводники, с которыми вы ехали до Москвы, а в Конотопе вас наверняка вспомнит кассир, продавший билет. Билет-то, наверное, в мягкий вагон взяли?

Батон, не отвечая, засмеялся каким-то своим мыслям, немного погодя сказал:

— Замечательный город Конотоп. Войдет в историю тем, что в нем из-за сапог убили Хулио Хуренито и из-за чемодана сгорел Леха Дедушкин, по кличке Батон. — Он провел по лицу руками, будто смывая с него смех. — Это все прекрасно, но вот насчет потерпевшего что?

— Саша, сдай это на телеграф, — протянул я бланки и ответил Батону: — Будет вам и кофе, будет и какава. Найдем, я же обещал.

— Тогда поторопитесь, — сказал серьезно Батон. — У вас времени совсем мало. Часов пятьдесят осталось…

Это он точно сказал. По закону задержанного подозреваемого можно содержать под стражей не больше трех суток. После этого ни один прокурор без солидных доказательств, на одних подозрениях санкцию на арест не даст.

— Ничего, я думаю, успеем, — ответил я ему тоже серьезно. — Я вообще человек не ленивый, а уж для тебя, видит Бог, постараюсь от души. Понимаешь, мне в последнее время сильно понадобились тапки войлочные.

В дверь постучали, вошли конвойные. Сашка сказал:

— Все. Гражданин Дедушкин, вам придется пока поскучать, дожидаясь результатов. Если надумаете рассказать чего-нибудь — милости просим, будем рады. Мое самолюбие не пострадает и без проверки сообразительности, и мы останемся довольны вашим добровольным признанием. Так называемым чистосердечным. Вам же лучше — меньше дадут.

— Вот это уж дудки! Я ведь и так могу подтвердить весь этот ваш кроссворд, потому что мой маршрут, который вы здесь так ловко рассчитали, еще не доказывает моей юридической вины. Потерпевший вам нужен.

— Точно, — сказал я. — Очень нужен. Я уж постараюсь. А что касается подтверждения маршрута, то это уже после ответа на наши телеграммы. Тогда будет видно, что ты сам, по своей воле, ни слова правды не сказал, все пришлось делать нам. Суду это будет интересно…

Батон бессознательно заложил руки за спину — на мгновение ослабло внимание, и из глубин всплыл рефлекс, выработанный многими годами хождения под стражей, — и двинулся к дверям. На полпути остановился, взглянул мне в глаза и сказал:

— Помните, в «Празднике святого Иоргена» Микаэль Коркис говорит: «Главное в профессии вора — вовремя смыться»?

— Да, помню.

— А я считаю, что главное в профессии всех фартовых — не расковыривать запечатанных бутылок.

— Почему?

— Никогда не знаешь, из какой выпустишь джинна. Вот я нарушил это правило. — Он повернулся к конвойному: — Ну?..

Захлопнулась дверь, и мы с Сашкой еще минуту молчали, пока он не спросил:

— Ты как его понял — он сейчас выпустил джинна или восемь лет назад?

— Не знаю. Я тоже не понял…

— Ну ладно, тогда загрузи работой: начальник должен держать аппарат в напряжении, — сказал Сашка. Его голова сейчас была особенно похожа на взрыв: красные жесткие волосы стояли дыбом. — У тебя случайно в столе сигарета не завалялась? Все выкурил.

Зная, что я не курю, ребята специально кладут в нижний ящик моего стола недокуренные пачки и прибегают ко мне в тяжкие минуты. Я пошарил в столе и нашел красную квадратную коробочку с изображением собачьей морды. Сашка покрутил пачку, положил обратно на стол:

— «Друг». Замечательные сигареты… я такие даже посреди ночи не курю.

— Уж больно ты разборчив, — сказал я сварливо. — Давай лучше к делу. Значит, так: у нас остаются еще два канала информации — орден и фотоаппарат, найденные в чемодане. Орденом займусь я, а ты сдай аппарат в научно-технический отдел и, если в нем есть пленка, поставь перед экспертизой два вопроса: что за пленка в фотоаппарате, страну-производитель пусть установят, и второе — пусть определят профессиональный уровень снимавшего. Кадры пленки, коли она есть там, пусть отпечатают крупноформатные.

— Указание получено. А с орденом что ты собираешься делать?

— Думаю отвезти показать его в Исторический музей. Очень уж он меня развлекает этот орден.

— Чего так?

— Скорее всего, это старый русский орден. Видишь, тут славянской вязью написано: «Св. Александра Невского…» Эта вязь, наверное, и сбила Батона с толку — решил, что болгарская. Непонятны две вещи — зачем такую драгоценность возят с собой в чемодане и кто тот человек, которому он принадлежит.

— Когда будешь?

— К вечеру, наверное. И брось, пожалуйста, свою паскудную привычку отвечать на любой телефонный звонок, что я буду через двадцать три с половиной минуты.

Когда меня не бывает на месте, Сашка выдает такие ответы, что людей на другом конце провода бросает в дрожь. Всем женщинам он говорит коротко, но внушительно: «На операции…», хотя знает, что я поехал на вещевой склад за новой шинелью или в судебный архив за справкой. У него на этот счет есть даже теория, которая сводится к тому, что служащему или производственнику трудно поверить, что порой наша работа может состоять из целодневного болтания по городу и очень часто совсем безуспешного. Или просто в долгих бесплодных поисках какого-нибудь пустякового свидетеля, а то и вовсе в стрельбе в тире или борьбе самбо. Если ты сыщик или следователь, то давай целый день допрашивай преступников, а ночью сиди в засаде или проводи обыски и задержания. Поэтому, мол, не надо разрушать иллюзий о характере нашей работы, вносить новые сомнения в несколько поколебленную романтику нашей профессии.

Я вышел на улицу, и солнечный свет был такой яркий, плотный, холодный, что хотелось плыть по нему. Тени от людей ложились на асфальт синие, точные, и не было полутонов, а голые деревья, впечатанные в тротуар железными решетками, казались нелепыми конструкциями, расставленными вдоль улиц, как абстрактные украшения в модерновом интерьере. И в этом яростном неистовстве света, отбрасывающего от каждого препятствия четкую злую тень, где добела рыжий цвет уничтожил все остальное, оставив лишь черно-синий, была какая-то прямолинейная непримиримость, крикливая незавершенность природы. В такие дни, когда тебя еще не разморила радость начала весны, нега теплого воздуха, пока не охватило бессмысленное чувственное блаженство от одного ощущения, что ты живешь в этом прекрасном мире голубых рассветов, клейкой молодой листвы, прозрачных снеговых луж, я думаю, что жизнь все-таки складывается не так, как хотелось бы. В такие дни этот нестерпимый свет высвечивает тебя насквозь лучше всякого рентгена, потому что лучи старого умного немца не могут показать душевные рубцы, проявить незажившие душевные раны, не зафиксируют очаги жизненной неудовлетворенности. Да и вообще он утверждает, что нет такого органа у человека — душа. Легкие есть, мозг, сердце есть, а души нет. Он был большим утешителем людей, настоящим лириком, мудрый физик Рентген, лучи которого снова подтвердили, что никакой души у человека нет, а потому и болеть нечему. И поэтому тебя на улице ждет апрельский свет, холодный, яростный непримиримый, не знающий, что у тебя нет души, и высвечивающий все ее закоулки. Он будит память, как дремлющего зверя, и бросает его на тебя, когда ты с ним не хочешь и не можешь бороться, когда ты уже понял, что не может быть мира между мечтой и буднями, и согласен провести в душе хотя бы линию прекращения огня. Но апрельский свет не знает компромиссов, ты его не уговоришь, потому что он — это ты, а себя не обманешь. И не выключишь его, потому что это свет твоей молодости, острота необломанных углов, не шлифованных опытом терпимости.

От этого, наверное, охватывает меня в такие дни мучительное волнение, стремление что-то сделать, все изменить, куда-то бежать, купить войлочные тапки или промчаться по стене. А по ночам снятся цветные сны растворившегося в годах детства, когда ты счастлив в ощущении своей вечности и нужности людям, когда нет времени дня, а существуют лишь времена года и никогда не возникает вопрос, зачем ты живешь на земле. Мне снятся мои товарищи, нет, не сегодняшние, солидные, уже седеющие мужи, обремененные служебными проблемами или нехваткой грудного молока у супруги, а те ребята из вечности, из моего чувства бессмертия и целесообразности моего существования. Я никак не могу поверить, будто это одни и те же люди, восходящие по спирали своего качественного развития. Потому что они вновь вернулись к начальной точке мировосприятия, хотя жизнь и развеяла для них иллюзию бессмертия и заставила ответить, зачем они живут на земле. Став взрослыми, они просто забыли про бессмертие, и от этого оно родилось вновь, только отодвинувшись на задний план, как старая декорация в театре. Но был еще вопрос: «Ты — зачем болтаешься по миру?» И они ответили на него, став инженерами, врачами, летчиками, то есть людьми, в общественно-историческом смысле в сто разболее ценными, чем я. Так, во всяком случае, многие считают.

Я где-то читал, что каждые семь лет в человеке происходит полная замена всех клеток. Вроде бы заново появился человек, только не враз, а постепенно. Значит, я должен был уже четырежды обновиться, и, если бы это случилось, все было бы наверняка нормально. Но мне кажется, что когда-то — в семь, а может, в четырнадцать лет — что-то сломалось в моем генетическом механизме, и больше ничего не изменялось, и я рос только количественно, унося в страну взрослости маленький прямолинейный мир детства, который никак не уменьшается, не влезает или выпадает из гибкой округлой рамы моей нынешней повседневной жизни. И с годами моя память, пробивающаяся сквозь сумрак времени лучами игрушечного проектора — аллоскопа, превратилась в мучительный апрельский свет, проходящий сквозь мою жизнь и никогда не дающий ей развалиться на отдельные бессвязные куски, обрекший меня на пожизненный моральный дальтонизм, ибо я не различаю полутонов, а из всех цветов для меня существуют только белый и черный.

Но, кроме того, когда бушует на улице апрельский свет, я всегда думаю о Лене. Он не позволяет мне забыть ничего, и тогда я снова жалею, что клетки во мне замерли и не хотят сменяться новыми, потому что за это время я успел бы полностью переродиться и сбросить себя прежнего, как змея сбрасывает старую, прошлогоднюю кожу, и, став совсем, стопроцентно, новым, смог бы навсегда все позабыть. Но оттого что клетки не меняются, я и сам остаюсь таким, как был, и не хочу ничего забывать, и в этом вихре ослепительного света часами бесцельно вспоминаю все и думаю о Лене, о себе, о нас обоих, о том, как могло бы быть и ничего не получилось. И, наверное, оттого что клетки не меняются, они устают, и тоска моя перешла в ровную грусть, которую почти не беспокоит этот неистовый свет, если только накануне мы не встречаемся ночью в ресторане, куда я прихожу есть борщ.

Я шел по улице Горького через этот нестерпимый свет, будто плыл в нем, зная, что человек освобожден от бессмертия, потому что ему очень трудно ответить на вопрос, зачем он вообще живет. А во внутреннем кармане пиджака лежал тяжелый драгоценный крест, волнующий своей непонятностью, как таинственный знак кабалы, определяющий судьбу.

Глава 6 Пасьянс Лехи Дедушкина

Рыжий милиционер Савельев разложил на столе, как карты в пасьянсе, цветные фотографии. Снимки, черт бы их побрал, были интересные. Очень красивая девица, мужчина лет тридцати пяти и мужчина лет пятидесяти. На шести карточках сняты девица и пожилой, на трех — девица и молодой, на одной — оба мужчины и, наконец, на последней — только пожилой. Савельев передавал Тихонову их именно в этой последовательности, и я понял, что у него уже есть на сей счет какие-то соображения, Я ведь этих фотографий не видел, мне и самому было интересно посмотреть, чего они там наснимали. Вот фокус-то получится смешной, если тот хмырь был шпионом.

Фотографировались на улицах, на фоне каких-то памятников — видны были только части их, один снимок был сделан, скорее всего, в гостиничном номере — модерновая обстановочка с рекламной картинки. На этой фотографии девица, в узеньком бюстгальтере и трусиках сидела на коленях у пожилого гражданина, нежно обнимая его за толстую шею. Фигура у девицы была великолепная, и она это знала наверняка и позировала так, чтобы лучше можно было рассмотреть груди. А ноги, длинные-длинные, стройные, с круглыми коленями, расчеркивали снимок пополам.

— Ваше лихоимство, Дедушкин, вынуждает нас быть нескромными и рассматривать картинки из интимной жизни посторонних людей, — с тяжелым вздохом сказал Савельев.

— А вы поберегите свое целомудрие, — посоветовал я ему. — Не смотрите.

— Не могу — служба, верность долгу обязывают меня рассматривать все это очень внимательно, — ответил Савельев серьезно. — Тем более что девица напоминает — внешне, конечно, — одну мою старую знакомую, которая из всех театров предпочитала ресторан. Пришлось ей меня бросить. А вы так и не вспомнили, кто эти люди и где вы их фотографировали?

— Нет, не вспомнил. На курорте, наверное, в прошлом году. Лица-то вроде знакомые, а вот точно не припомню.

— Ну-ну, допустим, — сказал Тихонов. — А чего же вы себя не запечатлели в этом теплом коллективе?

— А я на первых тринадцати кадрах не снимаюсь. Примета плохая. Я как раз на следующем хотел сфотографироваться, да не успел, наверное.

— Такая предусмотрительность греет мое сердце, — сказал Савельев. — А где пленочку цветную достаёте? Это же дефицит сейчас.

— В магазине на улице Горького была.

Савельев записал ответ, дал мне расписаться, потом поцокал языком и достал из ящика бланк.

— Ц-ц-ц… Никак эксперты ошиблись? Пишут-то чего:

«Извлеченная из аппарата пленка производится в ФРГ компанией „ИГФИ“, цветная, обратимая, светочувствительность семнадцать дин, в СССР не импортируется…»

Тихонов засмеялся и сказал:

— Дедушкин, сейчас самая пора схватиться за голову и заявить что-нибудь вроде «эх, старость не радость, склероз проклятый!» и вспомнить, что аппарат ты давно купил вместе с пленкой у какого-то поиздержавшегося иностранца… Врать, так с размахом.

Положение у меня было, конечно, аховое, поэтому я доверчиво посмотрел на него, хлопнул себя ладонью по лбу и сказал с нажимом:

— Эх, старость не радость! Склероз проклятый! Вспомнил! Я ведь давно купил этот аппарат вместе с пленкой у одного поиздержавшегося иностранца! Говорить правду, так с размахом, всю до конца! Чистосердечно, с искренним раскаянием!

У Савельева в глазах колыхнул нехороший огонек, но он, сморкач несчастный, постарался сдержаться и сказал невозмутимо:

— Давайте, Дедушкин, поразмышляем вместе над этими фотографиями.

— А чего там размышлять? Разлагается буржуазия как хочет, — сказал я вроде с юмором, но, наверное, раздражение мое уже заметно просвечивало.

— Э нет, — не согласился Тихонов. — Джинны, вырвавшись на свободу, хотят понять, что вокруг них происходит.

— Да-а? — осторожно спросил я.

— Несомненно, — заверил меня Тихонов. — И могущество их не от Бога, а от дьявола и заключается в знании, которое они добывают трудом и любознательностью. Итак, мы располагаем тринадцатью фотоснимками…

Он взял фотоснимки, сложил их в одну пачку и перетасовал вроде карточной колоды.

— Чтобы осмыслить их содержание… Что нам надо, Саша, чтобы осмыслить их содержание?

— Система, — бойко отрапортовал Савельев. — Она необязательна только для камерного снимка с полуобнаженной девицей, где формы исчерпали содержание.

— Нужна система, все правильно. Теперь надо решить, что нам взять за основу для классификации. Дедушкин, есть соображения?

— Я свои соображения для другого применяю, — категорически отказался я от соавторства.

Они сделали ставку на то, чтобы раскачать меня на перегрузках страха, и, если я сделаю ошибку в расчетах у них на глазах, тогда дело мое будет швах. Они не случайно вели все эти разговоры в моем присутствии — они ведь рассчитывают, что я не выдержу «психологической атаки» и сдамся. И когда они впотьмах шарили в омутах моей тайны, сердце у меня все время сжималось в тревожном предчувствии, даже, скорее, предвидении — сейчас нащупают, ухватят, и тогда все запирательство станет бессмысленным, и, как говорится в любимой песне: «…опять, опять передо мной — решетка, вышка, часовой…» Все свои маневры они проводили у меня на глазах, неизбежно выводя меня из равновесия. Только бы не ошибиться. Мне очень важно было сейчас удержаться в полной «несознанке».

— Раз Дедушкин не хочет думать вместе с нами, разрешите мне внести предложение, — сказал Савельев. — Снимки нужно классифицировать по группам изображенных на них лиц.

— Принято за основу. Против нет? За — двое, воздержавшийся — Дедушкин. Принцип подбора групп? Какие предложения?

— Чего ж тут думать? Везде, где девица — в одну группу, все остальные — в другую, — быстро сказал я, слабо надеясь, что мне удастся сбить их со следа.

Савельев чуть не подпрыгнул от радости:

— Гражданин Дедушкин будет участвовать в прениях только по второму вопросу! Председатель, внесите в протокол заседания. Предложение Дедушкина принимается?

— Проголосуем, — сказал Тихонов безразлично. — Я против.

— И я против, — вроде бы огорченно сказал Савельев. — Вы, Дедушкин, условия задачи, наверное, не поняли. Девулька-то красавица нас пока не интересует. В чемоданчике вещи мужские были. Эти трое на снимках — все равно как уравнение X + Y = 5. Нас пять не интересует — пять оно ведь и есть пять. Нам надо узнать, кто такие X и Y.

Тихонов усмехнулся:

— А для этого отложим первый фиш — девица с пожилым. Я тебя правильно понял, Саша?

— Абсолютно. Шесть карточек — основа нашего пасьянса. Выведем за скобки два кадра, там, где девица одна. Они нам не нужны сейчас. Под ними три снимка с дамой и молодым джентльменом. Сюда кладем фото обоих мужчин, а внизу — пожилого. Итого?

Для верности Тихонов пересчитал их пальцем:

— Девица — на одиннадцати, пожилой — на восьми снимках и молодой — на четырех. А все трио вместе — ни разу. Выводы?

Я понял окончательно, что они вышли на цель точно, и тихо сидел, помалкивая.

Савельев поведал:

— Вот видите, Дедушкин, оказывается, Тихонов выполнил свое обещание.

На всякий случай я сказал:

— Не шейте, чего не было, не знаю я тут никого…

— Как же не знаете, — разозлился Савельев. — Мы для вас здесь все как на блюдечке разложили, а вы — «не знаю, не шейте». Давайте еще раз повторю. На снимках три человека в разных сочетаниях, но нигде их нет втроем. Поскольку это сувенирные, памятные снимки на фоне достопримечательностей и тэдэ и тэпэ, значит, их было только трое, иначе они все вместе снялись бы. Вот два совершенно одинаковых по сюжету фото, снятых почти с одной точки: старик с девицей около какой-то пушки — это кадр номер восемь, и то же самое на кадре номер девять, но место, старика занял молодой. Трое их было, понимаете, трое!

— Ну а если трое, так что? — спросил я.

— А то, что нам нужно, чтобы их не было четверо, — сказал Тихонов.

— Почему? — продолжал я прикидываться дураком.

— Потому что тогда мы точно определили хозяина чемодана, — терпеливо сказал Савельев. — Фотоаппарата, во всяком случае.

— И кто же это?

— А вот этот, молодой, — ответил Тихонов уверенно.

Я старался изо всех сил, чтобы ни один мускул, ни один нерв на моем лице не дрогнул. Так же тупо и настойчиво я спросил:

— Почему вы так думаете?

Савельев покорно наклонил голову и монотонно стал объяснять:

— Из двадцати трех объектов съемки молодой зафиксирован только четыре раза. Трижды его фотографировал пожилой и один раз девица. Это уже достаточно реальное основание предположить, что хозяином аппарата является он. Во-вторых, экспертиза дала заключение, что эти четыре снимка сделаны гораздо менее опытными людьми — выбор ракурса, панорама, а один кадр немного смазан. Это дополнительно подкрепило наше предположение, что хозяин аппарата — молодой. Ясно? Как, Дедушкин, перед фотографическим ликом потерпевшего, может быть, начнем говорить правду?

— Я так полагаю, что вы обойдетесь без моих признаний, — грубо сказал я.

— Эх, Дедушкин, с вами не в МУРе, а в священной инквизиции разговаривать… — покачал головой Савельев.

Глава 7 Вчера и завтра инспектора Станислава Тихонова

Батона увели, а мы еще долго разглядывали фотографии, пытаясь извлечь из них какую-то дополнительную информацию. Но ничего подходящего найти не смогли. Правда, на заднем плане на четырех снимках был виден бирюзовый «мерседес», причем на один попал даже кусок номера — 392… Остальные цифры загораживала фигура девушки. Она была сфотографирована, по-видимому, около кинотеатра, потому что прямо над ее головой висел афишный щит, на котором два молодца выясняли отношения — один совал в нос другому пистолет. В рамку кадра влезли три светящиеся буквы названия кинотеатра — «…СКВ…»

— Чего будем делать? — спросил я Сашку.

— Давай пошлем в Унгены фотографию хозяина чемодана. Если поездная бригада его тоже опознает, то вместе с пограничниками там в два счета установят его личность. У них же места нумерованные.

— Это программа-максимум: поездная бригада вернется в Унгены через сорок восемь часов. А через сорок шесть часов надо решать вопрос с Батоном. Ты не забывай — мы ведь могли и ошибиться. Представляешь наши физиономии тогда?

— Да, это будет малопривлекательное зрелище. Но почему он все-таки не заявил о пропаже чемодана?

— Вот и я об этом думаю все время. И орден этот непонятно как попал к нему…

— М-м-да, — промычал Сашка. — Слушай, а тебе не приходило в голову, что мы, может быть, несправедливы к Батону?

— То есть как это? — удивился я.

— А вдруг он действительно не воровал у него чемодана? Вдруг это была какая-то совсем другая операция — фарцовка, укрывательство или что-то еще в этом роде?

Я подумал и отрицательно покачал головой:

— Не думаю. Полным чемоданом вместе с грязным бельем обычно не фарцуют. Но мне кажется, что, независимо от Батона, надо плотнее заняться этим человеком. Тем более что они сейчас для нас, как Аяксы, неразделимы. У меня есть идея…

— За идеи платят только у Херста, — усмехнулся Сашка. — У нас вещественные доказательства в цене.

— Вот давай попробуем оценить по-настоящему наши вещдоки. Я буду по-прежнему ковыряться с орденом. А ты, раз уже так пошло удачно, продолжишь линию фотопленки.

— А что с нее еще возьмешь?

— Надо попробовать выяснить, где они фотографировались. Тут возникает два «если». Первое — если его опознает поездная бригада, и второе — если мы установим, где они фотографировались; тогда это открывает для нас дальнейшую перспективу.

Сашка, не вдаваясь в обсуждение, сразу кивнул:

— Надо произвести архитектурную и скульптурную экспертизу — специалисты, возможно, по памятникам определят, где они установлены.

— И еще одно дело надо будет завтра же организовать. Внешнеторговая организация «Экспортфильм» должна, по-видимому, получать проспекты всех зарубежных фильмов. Там наверняка должна быть какая-то просмотровая комиссия, — я протянул Сашке снимок с девицей на фоне киноафиши.

Заканчивался еще один день. Сашка ушел, и я долго сидел один в кабинете. Верхний свет я погасил, настольная лампа вырывала из темноты сплющенный желтый круг, из коридора доносились звуки шагов и обрывки разговоров уходивших домой сотрудников. Потом все стихло, и кабинет затопила густая, вязкая, как нефть, тишина. На работе мне нечего было делать, впрочем, как незачем было и спешить куда-то, поэтому я и сидел в этой теплой, сонной тишине, лениво передвигая по желтому сплющенному кругу тяжелый золотой портсигар. Наверное, многое нужно иметь или многого достигнуть, чтобы позволить себе таскать такую дорогую штуку. Подобного портсигара я еще никогда не видел — вся нижняя крышка была покрыта гравировкой нотной партитуры. На лицевой стороне монограмма — «П. В.» На месте хозяев таких дорогих вещей вместо никому не понятных нот и таинственных инициалов я бы гравировал свой почтовый адрес — для сохранности. Долго сидел я так, и мысли текли неспешные, тягучие, как этот пустой весенний вечер, когда не к кому пойти, да и идти неохота. Потом набрал телефонный номер. Трубку сняли мгновенно, будто дожидались моего звонка, и я услышал:

— Нет, милочка моя, вам с сольфеджио еще надо повременить, извините, я только отвечу. Аллеу! У телефона.

— Здравствуй, мама. Это я.

— Стас, мальчик мой! Здравствуй, родной! Ты совсем меня забросил! — началось обычное телефонное представление.

Я мог побиться об заклад, что мать стоит, облокотившись на рояль, прижимая ухом трубку к плечу, и прикуривает новую сигарету, пока другая дымится в пепельнице на столике, а глазами, бровями, губами, всей своей богатой и пластичной мимикой поясняет очередной дурынде ученице, что вот он, тот самый, тот мифический, легендарный, таинственный сын-нелюдим! В ее рассказах я выгляжу дьявольски похожим на лорда Байрона, и я ужасно доволен, что от меня не требуется сломать ногу, чтобы придать этой легенде окончательную достоверность.

Вопросы она мне задает «скромненькие, но со вкусом»:

— Стас, никаких перестрелок больше не было?..

— Мама, о чем ты говоришь! Какие перестрелки! Их со времени нэпа нет. Можно подумать, будто по Москве разгуливают банды вооруженных гангстеров.

— Все секретничаешь. А у Ксении Андреевны из профкома украли марки. Ты ничего об этом не знаешь? Может быть, их уже поймали? Не прикидывайся, будто тебе ничего не известно. Настоящие профсоюзные марки. Для взносов.

— Как это ни странно, но я действительно ничего не слышал про марки. Я не мог и не должен был слышать про эти марки, их вообще, наверное, скорее всего, потеряли…

— Ах, Стас, чтобы успокоить меня, ты что угодно наговоришь!

— Мама, я не успокаиваю тебя, потому что тут и волноваться не из-за чего. В жизни есть масса всяких вещей, из-за которых стоило бы волноваться.

— К сожалению, вы, дети, никак не можете понять, что большинство наших волнений — из-за вас.

— Но я ведь, мама, доставляю тебе очень мало волнений. Я благонравен до противного — я даже не курю, очень редко напиваюсь и не распутничаю, не играю на бегах и в карты. А родителей больше всего волнуют эти пороки.

— Пусть они волнуют твою парторганизацию, эти пороки. Меня волнует, что ты никак человеком не станешь. Я бы тогда, может быть, примирилась с увлечением ипподромом.

— Как я понимаю, твоя ученица еще не ушла и ты можешь своими неосторожными замечаниями разрушить легенду, — сказал я ехидно.

— Ах, Стас, ты еще совсем маленький и глупый мальчишка. И очень злой, — сказала она грустно, — я даже не понимаю, почему ты такой злой.

— От своей праведности. Все праведники очень злые и нетерпимые люди. У них почему-то всегда с желчным пузырем неприятности.

— Ты говоришь со мной, будто я желаю тебе зла, — сказала растерянно мать. — А я ведь тебе только добра хочу…

— Я это знаю, мамочка. И я себе добра хочу. Но, честно говоря, я даже не очень-то понимаю какого. Поэтому я ищу…

— Но тебе ведь уже тридцать! В восемнадцать ищут!

— В восемнадцать, мама, человек обязан идти в институт или в армию, как в семь идут в школу, а в шестьдесят — на пенсию. Я говорю не об этом.

— Но так ты можешь и не найти ничего и никогда!

— Не исключено. Хорошо, что живем мы не в Италии, иначе там бы мы с тобой разорились — там повременная оплата телефонных разговоров. Я к тебе лучше заеду попозже, и мы обо всем поговорим…

На троллейбусной остановке было много народу, и я пошел пешком. С Тверского бульвара были видны сияющие айсберги Нового Арбата: опробовали первомайскую иллюминацию. Праздник был совсем рядом.

Я помню, как мучительно медленно тянулось раньше от праздника к празднику время, а сейчас оно будто перешло на какой-то новый счет, побежало, помчалось, не успеваешь оглядываться. А может, это не время, а я сам быстрее побежал через него?

Ушли назад, остались за спиной вчера, и позавчера, и год назад, но они не пропали, не растворились в сумерках времени, а замерли, как плиты туннеля, через который я иду к станции счастья. Я думаю, что время постоянно и существует все целиком — как мир, как вселенная. Люди для своего удобства ввели порции, разделили время на доли, как кинопленку на кадры. А потом забыли об этом и стали поклоняться не времени, а порциям, загнав себя в колодец циферблата, в лабиринт перекидных календарей, где вчера предшествует сегодня, которое идет всегда перед завтра. Но ведь всего два дня назад твое вчера должно было стать завтра! И из-за того, что я часто думаю об этих чудесах, мне непонятны люди, легко и охотно забывающие свое вчера, живущие только сегодня и плюющие в завтра, потому что я свято верю: время не разделить на эти крошечные ломтики, и завтра — это кусок моего вчера. Ведь в движении кинопленка времени может свернуться, и вчера опередит завтра. Кто его знает, какое для этого нужно движение, и, возможно, световая скорость для этого не нужна, а достаточно раз в жизни промчаться по стене. Но смотреть в завтра страшно из-за того, что для этого надо проехать по стене. Мы никогда не могли договориться с матерью, наверное, потому, что она терпеть не может смотреть в завтра. Для нее будущее — ближайшие десять минут, и когда она говорит со мной о моем будущем — это тоже разговор о сегодня. И мне бесполезно говорить с ней о том, что время можно свернуть и посмотреть в свое завтра — оно для нее линейно и непостижимо. Я ни за что не осуждаю ее: нельзя требовать от молодой и неприспособленной женщины с маленьким пацаном на руках, когда муж пропал без вести, выполняя задание в тылу врага, чтобы у нее достало сил совершить бросок по стене и рассмотреть свернутую в движении ленту времени. Просто она сказала мне: «Стас, я еще молодая женщина, ведь и мне надо устроить свою жизнь». Я этого не понял и не принял. Тогда я не понимал этого, потому что знал: устраиваются на работу, устраиваются на спецжиры, наконец, устраивают в школе вечер. Но как можно устроить жизнь, я не понимал. Впрочем, и потом я так и не усвоил для себя второго, глубинного смысла этого слова.

Отца я совсем не помню, потому что он ушел на фронт, когда мне было три года. В эвакуации у нас пропали все вещи, и не осталось даже его фотографии, и было у меня лишь полустершееся воспоминание, как незадолго до войны отец принес домой радиоприемник «6-Н-1», включил его, и из загадочного ящика рванул бравурный марш, а я от неожиданности напугался и заревел благим матом, и отец таскал меня на плечах, распевая:

Мне очень нравилось, что мы снимем с грозного Карабаса брюки и всыплем ему по попке, чтобы он не пугал маленьких детей. И больше я ничего не помнил, все растворилось, утекло, исчезло. Иногда я просыпался по ночам и долго бормотал: «Испугался мальчик Стас», пытаясь этими словами как заклинанием вызвать в памяти облик отца, потому что еще мгновение назад он разговаривал со мной во сне, большой, веселый, сильный, но лица у него не было, и это мучило меня, как физическая боль.

Мать вышла замуж за преподавателя немецкого языка с той же кафедры, где работал отец. Это был добрый, рыхлый, очень флегматичный и чрезвычайно трудолюбивый человек. Мы переехали к нему и прожили вместе одиннадцать лет, до тех пор, пока я не поступил в институт. Тогда я вернулся к нам на старую квартиру, где живу до сих пор. Вскоре мой отчим умер. И хотя мы прожили много лет вместе, я редко вспоминаю о нем, будто это случайно встреченный на улице прохожий. Я совсем не узнал его за все годы, так он и остался в моей памяти каким-то молчаливым серым пятном. Наверное, это получилось из-за того, что я сам был ему совсем неинтересен и он всегда был со мною безразлично-ласков, как с соседской кошкой. Вежливый, спокойный, скромный, как пожилой театральный статист. Ведь никто не приходит в театр рассматривать нюансы игры статистов, а он прирожденный статист, и, когда он сошел со сцены, похоже, что никто этого и не заметил.

Когда он умер, мне было восемнадцать лет, а матери тридцать девять, и она была еще очень красивой женщиной, и я был уверен, что она как-то будет устраивать свою жизнь. Мы часто ссорились с матерью, и она, сердясь и грустя, говорила мне: «Папочка! Вылитый папа!» А потом она вышла замуж за молодящегося полковника в отставке.

Полковник Хрулев оказался веселым, хорошим мужиком, и я был рад за мать, потому что с ним она чувствовала себя в жизни уверенно и твердо, а он действительно помолодел на двадцать лет, и они оба вроде устроили свою жизнь и были взаимно счастливы, радостны и удовлетворены. И оттого что они оба были уже немолоды и встретились после долгих жизненных мытарств, они как-то недоверчиво относились к прочности своего благополучия, неся его, как переполненную чашу, на вытянутых руках, всецело поглощенные охраной своей непрочно устроенной жизни, никогда не заглядывая в завтра и напрочь зачеркнув вчера, потому что время существовало для них только в форме сегодня. И если бы они могли, то наверняка остановили бы солнце на небосклоне, лишь бы оттянуть, задержать закат, после которого должно прийти совсем неизвестное завтра. В этой их погруженности в свои проблемы мне не было места, и я снова все чаще вспоминал отца, потому что у меня накопилось уже много вопросов, которые я не мог решить сам. И тогда отец стал защитником всех моих сумасбродных и странных поступков, потому что я поверил: будь он жив, мы бы могли с ним о многом договориться, он бы многое понял, чего мать не принимает и не желает понимать. Он стал для меня пробным камнем, символом отрицания того, что делает и говорит мать.

Но оттого, что у него в моих воспоминаниях не было лица, объемности, из-за того, что я никогда не мог с ним поговорить, я начал постепенно с тоской думать, что, может быть, его не было совсем, моего отца, и никто не таскал меня на плечах, распевая «Испугался мальчик Стас», и некому уверять, что «не боится мальчик Стас», и не с кем будет повязать разных Карабасов моей жизни. Уже поступив в милицию, я пошел в университет и там в архиве разыскал его личное дело. И когда я перевернул обложку пожелтевшей, выцветшей папки, меня точно в сердце ударило — с первой страницы анкеты на меня смотрело мое лицо. Короткие жесткие волосы, сердитый взгляд, уши торчком. Тихонов Павел Михайлович, 1911 г. рождения. Конечно, это биологическая случайность — я мог быть похожим на мать или не походить ни на кого из родителей. Но в двадцать два года случайностей не бывает — мир предопределен и заранее рассчитан, как схема телевизора. Именно тогда я впервые подумал, что время едино и человек может возвращаться в свое вчера и заглядывать в завтра. Я хотел незаметно от секретаря вырвать из папки фотографию, а потом раздумал, сложил пожелтевшие корочки и ушел. Мне больше не нужна была фотография, потому что показывать ее было некому, а моя память навсегда перенесла ее в завтра.

Я не могу сказать, что любил отца. Наверное, это называется как-то по-другому, потому что люблю я, несмотря ни на что, мать. А с отцом все по-другому. Это какое-то эгоистическое чувство нашей с ним нераздельности. Когда я увидел его фотографию, у меня будто щелкнуло что-то в мозгу, открылся клапан и понеслись одна за другой картины былого или придуманного, где нам было три года и тридцать, он нес меня на плечах по Красной площади на демонстрации, а я подавал ему вторым номером патроны у пулемета, потом он стоял в хоккейной маске в воротах, и я бросал ему нижнюю «резаную» шайбу, и он стыдил меня из-за того, что я горько плакал, когда меня бросила Лена, или, может быть, это я утешал его, что мать вышла замуж за Хрулева, но все это кружилось в бешеном круговороте, и я не мог нас разделить — где он и где я, потому что мы встретились впервые, когда он уже погиб, и для этого я пришел из его завтра в свое вчера.

Тогда-то я понял, почему у нас с матерью такие неважные отношения. Я остро, болезненно ревновал ее к рыхлому, флегматичному преподавателю немецкого и полнокровному, веселому Хрулеву, которые должны были устраивать с ней жизнь после отца, а он был со мной неразделим, он был я, а они заняли наше место, и, значит, она их больше любит, чем меня-отца. И я люто, бессознательно ненавидел карточки на хлеб, вещи, очереди, человеческое одиночество, всю войну вообще, из-за которой у людей возникает необходимость устраивать жизнь, зачеркивать вчера и отворачиваться от своего завтра.

А мать я любил и ненавидел, как можно любить и ненавидеть самого счастливого из всех несчастных людей, потому что она не смогла в труднейший момент своей жизни проехать, пройти по второму измерению, чтобы свернулась лента времени, она не захотела и не сумела сделать вчера своим завтра, а только надеялась устроить свою и мою жизнь, не понимая, что жизнь нельзя устроить для себя: время едино и завтра — всегда часть твоего вчера, а вчера еще был жив отец, но она поверила, что он мертв, когда он еще мог быть жив, а жизнь нам таких вещей никогда не прощает. Годы шли, шли, шли, пока я понял, что моя любовь к матери и ревность — это половина памяти отца, а ненависть — бремя верности этой памяти, которое я хотел возложить на нее, а она не могла его снести, потому что была обыкновенной слабой женщиной, и я не вправе требовать от нее умения чувствовать единство времени, где память есть любовь, а завтра — только часть твоего вчера.

Я поднялся по лестнице на второй этаж большого дома, старого, очень удобного, какие строили в Москве в начале века. Мать открыла мне дверь, сказав:

— Я не думала, что ты будешь так быстро.

Она подставила мне щеку для поцелуя, и я почему-то подумал, что мать никогда меня не целует — наверное, чтобы не испачкать помадой.

В прихожей стояла миловидная девушка в пальто — она, по-видимому, прощалась, когда я пришел.

Мать сказала:

— Познакомьтесь, пожалуйста…

Началась ненавистная мне процедура знакомства. У меня есть мерзкая привычка не слушать, когда незнакомый человек называет свое имя, из-за чего уже через две минуты я попадаю в дурацкое положение: вместо того чтобы называть его по имени, приходится выдумывать всякие безличные обращения вроде «видите ли» или «понимаете ли». Кроме того, знакомясь с неинтересным тебе человеком, нужно непременно говорить массу пустых, ничего не обозначающих слов. «Очень рад». Почему это я очень рад?.. В общем, пробормотал я что-то там вежливенькое, да и девушка, видно, была разочарована несоответствием моей весьма заурядной внешности той легенде, которая была тщательно создана матерью. На том, слава Богу, и расстались. Мать проводила ее и возвратилась, улыбаясь:

— Очень способна…

Я не удержался от ехидства:

— Наверное, уже выучила «Жаворонка»?

Мать взглянула на меня и весело засмеялась.

Ах, как я люблю смотреть на мать, когда она смеется! Исчезают морщинки, становится незаметной легкая желтизна кожи, а глаза, голубые, выпуклые, как озера весной, разливаются добром и весельем. Когда она смеется, глаза у нее загораются каким-то непостижимым светом, притягивающим к ней мужчин, как маяк в ночи. Я никогда не слышал, чтобы она хохотала, как это часто делают многие женщины. Она смеется совершенно беззвучно, и только радостно и сильно полыхают ее глаза, и мужчины начинают тихо сумасшедшеть, стараясь сделать что-то сверх своих возможностей, а поскольку это всегда довольно затруднительно, то обычно они становятся просто хвастливыми…

— Не понимаю, зачем ты с ними занимаешься.

Мать пожала плечами:

— Техника все больше машинизирует людей, им не хватает эстетического воспитания, понимания красоты искусства…

— При такой широте подхода надо это делать бесплатно, — предложил я.

— Но ведь мне и для себя необходимо создать видимость своей необходимости людям, — сказала она, и я не понял: шутит она или говорит всерьез. — Ты так погружен в эту проблему, что и я стала над ней задумываться всерьез, — и мать снова засмеялась.

Потом она посерьезнела:

— Стас, дорогой мой, мы с тобой стали совсем чужие. Ты так ужасно отдалился!

— Что делать, мама, — развел я руками, — у меня очень мало свободного времени…

— А, разве в этом дело! Я ведь совсем не знаю, как ты живешь, и меня это очень пугает. Я, наверное, стала уже старая и все время думаю о тебе и очень боюсь за тебя.

— Чего ты боишься? — искренне удивился я.

— Стас, я совсем ничего не знаю о тебе. Не знаю, с кем ты дружишь, с кем сталкиваешься по работе, что ты делал сегодня и год назад.

— Мама, мы с тобой уже говорили об этом. Мир, в котором я вращаюсь, тебе непонятен и неинтересен. И жизнь моя не меняется: и восемь лет назад, и сегодня я разбирался с одним и тем же вором по кличке Батон.

— Я говорю не о том! Вчера ко мне приходил Вадик Петриченко…

— Знаю, знаю! — перебил я. — Вадик — твой любимый ученик, мой ровесник и уже лауреат международного конкурса! Но я, мама, не хотел и не мог стать пианистом — у меня слуха нет. Хоть в этом-то я не виноват?

— Ты так гордишься отсутствием слуха, будто за это диплом выдают. Но ты напрасно меня перебил, я еще не такая бестолковая старуха, какой ты меня всегда представляешь. Вадик рассказал мне страшную вещь — ты помнишь Лю Шикуня?

Я кивнул:

— Пианист, ему хунвэйбины камнями разбили руки.

— Так ты знаешь об этом?

— Я читаю газеты.

— И ты говоришь об этом так спокойно?!

— Мама, я не говорю об этом спокойно. Но что можно сделать? То, что происходит там, — как чума, как градобой.

— Но ведь это сделали люди, а не микробы и не град!

— Да. Но я-то что могу сделать? Я-то здесь при чем?

— Ах, Стас, ты не видел, какие у него были руки! Он маленький, худенький, а руки будто выточены из бамбука — тонкие, нервные, сильные. И по ним били камнями. Камнями!.. Ты понимаешь, как это страшно!

Мать замолчала, нервно раскуривая сигарету. Две недокуренные дымились в пепельнице. Я аккуратно погасил их.

— Я почему об этом с тобой говорю, — сказала мать, судорожно вздохнув, — твоя жизнь уходит на то, чтобы ловить воров и хулиганов. Я боюсь за тебя, боюсь, что вся твоя жизнь уйдет ни на что. Ну ответь мне по-человечески, чтобы я поняла, если я действительно такой отсталый человек: почему именно ты должен ловить жуликов? Каждый творческий человек выбирает себе работу по призванию. Разве твое призвание — ловить жуликов? Разве вообще есть такое призвание?

Я сидел молча, раздумывая над ее словами. Как же мне ответить ей?

— Ну почему ты молчишь?

Да, действительно, разве бывает такое призвание? Так я и сидел молча, и рассматривал комнату матери — другой мир, в который мне не было доступа, потому что у меня с детства не было слуха, а главное — желания проникнуть в него. И интересовали меня совсем другие вещи, а мать была занята устраиванием жизни и воспитанием будущего лауреата Вадика Петриченко, который, по-моему, уже лет в семь точно знал свое призвание и был действительно хороший парень — вежливый, скромный, трудолюбивый и с абсолютным слухом. Так что я медленно и неуклонно открывал дверь в свой мир — задымленные милицейские дежурки, неистребимый запах пота и капусты в тюрьмах, тревожную сонливость засад, витиеватую матерщину задержанных хулиганов, всегда пугающий холод уже остывшего трупа…

Интересно было бы перевесить с этой стены в мой служебный кабинет портрет Стравинского. Нельзя. И нельзя перенести фотографию Рахманинова, и неуместен там маленький бюст Бетховена, бронзовые подсвечники, раздерганные пожелтевшие ноты. Нельзя. Я и сам был уверен, что наши миры разделены прочно, навсегда. А оказывается, что жизнь их связывает, как подземные реки.

«…Твоя жизнь уходит на то, чтобы ловить воров и хулиганов…» Но ведь где-то же хулиганов приучают разбивать камнями руки! Как же объяснить матери, что мое призвание не только в том, чтобы ловить жуликов, а и в том, чтобы не позволить хулигану раздробить пальцы лауреату Вадику Петриченко? Ведь дело не в одном лауреате и не в одном хулигане. Господи, как же называется мое призвание?

— Мама, ничего я не могу тебе сказать. Тут словами ничего не скажешь, это надо чувствовать, как я это чувствую в себе…

— Все разумное, осмысленное можно сказать словами, — сказала мать.

— Ладно, мама, не будем больше говорить об этом. Здесь нам с тобой ничего не изменить.

Зазвонил телефон. Быстрым точным движением мать провела платочком по лицу, не размазав ни одного косметического штриха, достала из-под рояля трубку и сказала: «Аллеу». Через мгновение она с увлечением обсуждала со своей приятельницей новую прекрасную программу Михновского, чем-то возмущалась, огорчалась, радовалась, восхищалась чьими-то шведскими замшевыми сапогами.

Я достал из кармана портсигар и держал его наготове, чтобы сразу вклиниться между отбоем и подробным пересказом всех деталей этого «волнительного» разговора.

— Ой, какая прелесть! Откуда у тебя такая вещица?

— Это вещественное доказательство. Посмотри, пожалуйста, что это за ноты на нижней крышке?

Мать, прищурясь, рассматривала нотные знаки необычного золотого клавира и длинным тонким пальцем отстукивала на полированной крышке стола ритм, а я мучительно старался не смотреть на этот тонкий нервный палец, потому что точно такие же сухие, тонкие пальцы, совсем не мужские, трепетные и хрупкие, были у Вадика Петриченко, и уж, наверное, ничем, разве что цветом, не отличались они от рук Лю Шикуня, которого я никогда не видел.

— Это токката Панчо Волкова…

— Что-что? — переспросил я.

— Есть прелестный болгарский композитор, — начала подробно объяснять мать…

Глава 8 Школа справедливости вора Лехи Дедушкина

Не знаю уж почему, но злобы к Тихонову я не испытывал. Может быть, потому, что он глупый? Про него правильнее сказать, что он не глупый, а ограниченный. Во всем вроде нормальный парень, а на работе своей прямо звереет. Ну будь он тщеславным, хитрым чинушей, я бы мог это понять: хочешь в начальники выскочить — давай паши людской навоз. Но по нему не видать, чтобы он сильно рвался к большим погонам, ему надо мне какие-то глупости доказывать. И главное — зачем? Никто его не просит так надрываться, и славы на мне он никакой не заработает, но вот завел я его однажды, и теперь он будет со мной биться, пока пар из него не пойдет.

Смотрел я на него долго и вдруг заметил, что у него ворот на рубашке протерт. Сорочка белая, поплиновая, чистенькая, много-много раз стиранная и в сгибе у шеи протерлась до тонкой ворсистой бахромки. И никак я не мог на него разозлиться, пока он из кожи вылезал, загоняя меня в тюрягу.

Не мог я сосредоточиться, чтобы по всем правилам дать ему оборотку, а может быть, и не в моих это было силах — отбиться от него, потому что он давно уже не щенок, а матерый, жесткошерстный розыскной пес. И все в его поступках и размышлениях было логично, смело и правильно, только одного он не мог сообразить, и касалось это не меня, а его самого — он очень хороший, отлично вышколенный пес, который сторожит забор без дома. За тем забором, вдоль которого он бежал за мной ровной, не знающей усталости рысью, настигал меня, прыгал мне на спину, валил на землю и волочил харей по грязи к дерьму прямо в тюрьму, он лично — не капитан милиции, не инспектор МУРа, а просто одинокий тридцатилетний парень с худым сердитым лицом по имени Стас Тихонов, — вот он лично ничего своего не оставил за этим забором, который он так истово охранял от моих преступных посягательств.

И подумал я об этом, глядя на протертый у сгиба воротничок сорочки. И от этой мысли я никак не мог сосредоточиться, потому что он мне вроде бы доверил свой большой секрет и обязывал держать его в тайне, а сам душил и рвал меня, пытаясь вытащить у меня из глотки те слова, что он мог бы записать в протокол, дать мне расписаться и лишить меня за эти слова самого дорогого, что есть у человека, — жизни без конвоя. Дело в том, что мне казалось, будто мы двое знаем о протертой на воротнике рубашке, ведь всем остальным до этого не было никакого дела, и никто с лупой не станет рассматривать его сорочки, и об этой протертости — унизительной печати бедности — знали только мы двое: он и я.

Он увидел свой старый, изношенный воротник сегодня утром, собираясь на работу, и мне казалось, что я стою в его комнате и вижу, как Тихонов, еще в майке, растягивает на руках сорочку и прикидывает: можно еще надеть эту рубаху? Достаточно ли незаметна намечающаяся дыра? Или выкинуть и надеть кобеднешнюю? Пожалуй, еще разок можно надеть эту, старенькую. Надевает и идет на работу, сюда, на Петровку, 38, чтобы решить вопрос всей моей жизни. И здесь протертый воротник увидел я, и он совсем вышиб меня к чертям из седла, потому что я с какой-то болью ощутил, в каком нелепом, перековерканном мире мы все живем.

Господи, да я ему сто, или двести, или тысячу рубашек купил бы, только бы он выпустил меня отсюда! Заикнулся бы он только, я бы выплатил ему его зарплату за пять лет вперед! Я бы, наверное, не обратил внимания на его рубаху, будь она грязная, мятая или разорванная, но она была вытертая! Вытертая от многолетней аккуратной носки. И у этого человека в руках была вся моя жизнь! Господи, чушь какая!

Но Тихонову не нужна тысяча нейлоновых, бонлоновых, орлоновых, льняных и хлопчатых полосатеньких пижонских рубашек «кент». И не нужна ему в один миг полученная от меня зарплата за пять лет вперед. Его вполне устраивает протертая на воротнике поплиновая, чисто выстиранная рубашечка, потому что только в ней он может носиться со своей ответственностью перед всеми людьми, будто бы уполномочившими его сторожить забор, по одну сторону которого поселились они со своими пожитками и жалким обывательским покоем, а по другую — я с моей никогда не утихающей жаждой жить легко и приятно.

Он ведь не стадный, он не осел, повторяющий послушно чужие, навязанные ему прописи, такие, как он, на все имеют свою точку зрения и умудряются первыми получить все самые поганые обязанности и последними выуживают из котла награды и призовых слонов. И все-таки ему нравится то, что он делает. Почему? Может быть, это жажда власти? Или славы? Или силы? Или возвращение долга за жалкое и нищее детство? Или он считает, что вершит справедливость? Но этого не может быть — он же не блаженный идиотик! Нельзя же быть умным взрослым человеком и верить в какую-то общую и добрую справедливость!

Для меня вера в справедливость скончалась, когда мне было десять лет. Это словечко было в большом ходу в нашей проклятой семейке. Почесывая длинное родимое пятно на щеке — «мышку», дед говорил: «Бог забыл нас, умерла справедливость, и погрязли мы в скверне»… Полагаю, что второго такого разбойника на ростовских хлебных ссыпках, как родненький мой дедуля, было не сыскать. Мать смотрела на меня с ненавистью, и красные мятые пятна проступали на ее пористой коже: «По справедливости говоря, лучше было бы мне сделать аборт, чем вырастить такое чудовище…»

Но больше всего любил это словечко папа. Вечерами он приходил с работы, стягивалсатиновые синие нарукавники, отряхивал с туальдероновой толстовки невидимые крошки, садился к столу и долго зябко умывал одну ладошку о другую; он всегда судорожно тер ладони, будто ни вода, ни мыло не могли отмыть налипшую на них за день грязь, и он все тер их, даже во время еды — отложит на минуту ложку, потрет синие, влажные, всегда очень холодные ладошки и снова принимается за суп, отвратный, воняющий кислятиной и прелыми овощами. Почему-то у нас дома всегда мерзко ели, и не потому даже, что каждая выдача денег на жратву сопровождалась кошмарной свалкой и «битвой с саблями наголо», и в этой бойне рвался вверх дедов визгливый фальцет: «Жулье, моты проклятые, сколько можно несчастного старика доить!», а отец испуганно тряс башкой, он весь сгибался на одну сторону от унижения и страха, но держался несокрушимо: «Я честный служащий, и денег не кую!», а мать, шваркнув в деда кастрюлей с остатками вчерашнего супа, потом с удовольствием, с мясницким «хэк», с оттяжкой охаживала отца по тощим лопаткам скалкой и, походя дав мне по рылу, говорила душевно, почти ласково: «Сгорите вы все в огне! Подавитесь вы все трое! Воши проклятые, нет на вас санпропускника тифозного! Чтоб вас уж скорее на простынях отсюда вынесли! Чтоб вам ваши рты поганые забросало гнилыми нарывами, тогда бы вы жрать не хотели и никаких денег было бы не надо!» И готовила мать с отвращением, просто с ненавистью, поэтому она начинала варить борщ, забывала о нем, борщ выкипал, пригорал, и в обед она тычком совала на стол грязную, закопченную кастрюлю, мрачно объявив: «Жрите. Овощное рагу». До сих пор я никогда не ем компота, потому что дед однажды достал где-то мешок порченых сухофруктов и каждый день мы ели на третье компот из заплесневелого чернослива и гнилых грушек, невыносимо кислый, и в каждой ложке плавала парочка белых фруктовых червяков. Дед вышвыривал их ловким щелчком желтого железного ногтя, подмигивал мне: «Давай, давай, с мясным наваром сытнее». Однажды меня затошнило, и мать мне сразу помогла, дав такую оплеуху, что я сковырнулся с табуретки, и тошнота сразу прошла, и все сразу условились, что компот нам нравится.

Так вот, вспомнил я, как отец, дожрав хлебово, которое ему мать совала на всегда замусоренный, изгаженный, липкий стол, вытирал о подол толстовки свои вечно зябнущие ладошки, садился у подоконника и начинал вершить справедливость.

Он творил ее вдохновенно, как, наверное, писатели придумывают свои книги. Он брал мою старую, не дописанную до конца тетрадь, аккуратно разглаживал ее на подоконнике и, почесывая тупым концом карандаша в ухе, задумывался. Видимо, он сочинял сюжет. Потом он делал в тетради какие-то пометки — надо полагать, это были эскизы к образам. Сидел он подолгу, не спеша все обдумывал, иногда коротко негромко всхохатывал — наверное, ему нравилась какая-то отдельная мысль или поворот событий. Потом заискивающе спрашивал меня: «Ленчик, ты уже все уроки сделал?» Так он называл меня только в тех случаях, когда сотворял справедливость. А во всех остальных случаях он меня просто никак не называл, а обходился протяжным и выразительным обращением — «ты!». И это «ты» он говорил длинно, вытягивая и округляя губы, и получалось какое-то странное слово: «Д-ды-ы!»

А поскольку я был двоечник, то уроки у меня всегда были сделаны. Он сажал меня рядом с собой у подоконника, открывал чистый лист в тетради и начинал мне диктовать, а я писал. Я писал ему доносы. Доносы были на всех. На соседей, на сослуживцев, просто на каких-то малознакомых людей. Я спрашивал его: «А зачем?» А он говорил мне добро и задумчиво: «Так надо. Справедливость во всем нужна». Писал он о том, что домоуправ злоупотребляет и соседи живут не по средствам, инвалид Жинкин — симулянт, начальник треста Волобуев берет взятки, партиец Коновалов разлагается в быту с лаборанткой Косенковой, продавщица Лапина ворует и на каждый день носит фильдеперсовые чулки — с зарплаты так не пофорсишь. У Семенкиных что ни день, то пьянка, а главный инженер Фомичев, беспартийный, из бывших буржуазных спецов, шагая со знаменем в колонне на демонстрации, антинародно улыбался и при этом думал: «Надо же — как бараны тащимся, а я вовсе как дурак с этой тряпкой вылез…»

Я спросил его: «А ты откуда знаешь, что думал Фомичев на демонстрации?» Отец дал мне подзатыльник, не больно, а так, чтобы поставить на место и чтобы вопросов глупых не задавал: «Раз сигнализирую, значит, известно мне это…» Потом подумал и сказал: «Пожалуй, зачеркни лучше „думал“. Напиши так: „Все время бормотал себе под нос“». Доносы он подписывал загадочно и внушительно: «Группа честных доброжелателей».

Мать, проходя мимо, недовольно бурчала: «Вот скорпион проклятый на мою голову навязался. Чем за правду бороться, сходил бы за картошкой лучше». И самое главное, что я долго верил, будто отец действительно воюет за справедливость, и только очень сильно удивлялся, почему он, зная за этими людьми столько плохого, бежит, с протянутой рукой через весь двор навстречу домоуправу, пьет с инвалидом Жинкиным водку, спрашивает у партийца Коновалова о здоровье драгоценнейшей супруги, продавщице Лапиной достает модельные «лодочки». А Сашке Семенкину продал стопу пластинок с песнями Лещенко и Вертинского. Быстро времечко бежало под теплым родительским кровом, и очень скоро представился случай все понять.

За какие-то там стахановские рекорды наградило правительство директора треста Волобуева собственной машиной — «эмкой», и держал он ее во дворе под своими окнами. Однажды в воскресенье собрался он куда-то ехать — глядь, а заднее колесо спустило. Ну конечно, не то чтобы оно само постояло и спустило, а это я ему вывинтил ниппель на пружиночке — очень смешно воздух выходит, когда на железный штырек нажимаешь: «пье-есь-сь-ть!» Задумчиво походил пузатый директор вокруг машины, а тут, естественно, папаня наш тут как тут. Вот, наверное, Тихонов бы повеселился, кабы узнал, что он еще в штаны писал, когда я получил первое предупреждение от высшей справедливости — папашиными руками, конечно.

Папка дорогой мой говорит Волобуеву: «Почтеннейший Ван Саныч, давайте подсоблю, насос вам маленько покачаю». С того уже и водичка соленая течет, он и рад помощи. Смотрел я, смотрел, как отец директору шину качает, стало мне за папаню обидно, подошел я и говорю: «Плюнь ты на него, не качай ему шины. Ты же знаешь, что он взяточник, его не сегодня завтра НКВД к себе заберет».

Н-да, сценочка была — загляденье. Отец медленно разгибался, вытягивая постепенно вверх ручку насоса, и казалось, будто он одним ходом штока высосал из себя весь воздух, я ведь даже не знал до этого, что из человека можно выпустить воздух не хуже, чем из шины, и даже на штырек ниппеля нажимать не надо. И синюшное его, сморщенное личико с длинным прямым носом все запало и усохло, а глаза от страха сощурились. А Волобуев побледнел. Сначала он даже не понял, что я выкрикнул, а потом до него это медленно дошло, и он побледнел. Надо было хоть раз видеть Волобуева, чтобы понять, какое это невероятное, небывалое явление — бледный Волобуев. Он был здорово похож на урожай, который обычно рисуют на плакатах, — огромный пузатый пшеничный сноп с кирпично-красным лицом и пышными усами из колосьев.

Побледнел он, обхватил меня за спину огромной ручищей и подвинул к себе легко и быстро, как фунтик с прилавка снял, и я чувствовал, что его теплая ладонь обхватывает сразу половину моей спины.

— Ты что сказал, пацан? — спросил он. — А ну повтори!

Сказал он это не с угрозой и не зло, а так, будто я что-то ужасно всем интересное поведал, а он на минутку отвлекся и вот, черт возьми, прослушал. И от бледности и спокойной уверенности его я как-то сник и почему-то засомневался в том, что он очень плохой человек, которому, как я писал под диктовку отца, «давно пора отрубить карающим мечом правосудия загребущие лапы хапуги». Я не очень хорошо понимал, что такое взятки, я только помнил, что их зачем-то дают и берут и что это ужасно плохо и стыдно. И, может быть, поэтому мне стало жалко, чтобы такие огромные и теплые лапы отрубили. Я сказал тише и уже без прежнего пламенного жара:

— Вы, дядя Волобуев, взяточник и хапуга. И вам надо карающим мечом…

Я не успел докончить, захлебнувшись кровью и зубами. Ручкой от насоса отец брякнул меня изо всех сил по лицу, и все вокруг подпрыгнуло, и закружился проклятый продажный мир наш, загаженный и заплеванный, в сверкающем колпаке на колесе дареной директорской «эмки»…

Таким образом я получил первый урок: за справедливость не надо бороться — она сама тебя найдет. И урок этот запомнил крепко, потому что еще много лет, пока я не получил среди блатных кличку Батон, прозывали меня все Щербатым. Иногда я задумываюсь над тем, что даже в случаях, когда заради справедливости люди и не хотели мне зла, все равно она выходила мне боком. Ведь если бы тогда Волобуев, узнавший от меня случайно, кто донимает его анонимками, приволок моего родного папульку в суд и там ему припаяли бы годика два за клевету, то, может быть, и в моей жизни все повернулось бы по-другому. А может быть, и не изменилось бы ничего, и на те же круги я выкатился бы все равно, но только Волобуев решил это как-то неожиданно: жалко ему стало меня сиротить, сам он из беспризорных, горький хлеб безотцовщины еще на губах, так он и оставил эту историю без последствий. Выгнал только отца из своего треста.

Эх, кабы в десять лет можно было бы понимать ясно и четко то, что и к сорока не совсем еще прояснилось! Уйти бы мне тогда из дому и податься в детдом, или в ремесленное, или в ФЗО, и стал бы я с годами летчиком, или фрезеровщиком, или шофером — безразлично кем, но возникла бы у меня с детства потребность жить правильно и не было бы во мне отравы — необходимости жить приятно и легко, и не сидел бы я сейчас в пустой камере.

Но в десять лет нельзя себе выбирать дороги и жить с семьей кажется единственно возможным. Даже если в обычных сварах из-за денег появляется новая тема: отвечая на вопли матери, отец колотил меня ложкой по затылку и гугниво сипел: «Вот у него, у него, у байстрюка своего проси денег на жизнь. Он с нами за все доброе расплатился!» А мать отвечала: «Сам хорош, прыщ в подмышке! Кто тебя просил за правду бороться? У них разве найдешь справедливость!» А дед благодушно журил зятя: «Дурак был и помрешь дураком. Разве серьезное дело можно мальцу поручать? А пасть ты ему не зря наломал — пусть навек запомнит: что бы дома ни было, оно все, и хорошее и плохое, — наше. Они нам чужие, и нечего им про нас знать».

Может быть, и забылось бы все это, тем более что вскоре Волобуев получил новую квартиру и уехал из нашего дома на своей дареной «эмке», а отец устроился кладовщиком в артель инвалидов. Но тут пришла первая в моей жизни настоящая беда.

Из дому пропали колье и аграф.

Не знаю, сколько они тогда стоили, но в доме колье и аграф были вещами символическими. Они остались от той — от ТОЙ! — жизни, и каждая буковка в этом коротком словечке произносилась у нас в доме как заглавная. ТА жизнь, к которой я, к несчастью, не поспел, видимо, была жизнью удивительной, и когда говорили про ТУ жизнь — а говорили о ней с какой-то извращенной страстью каждый день, — то говорили с тяжелыми вздохами, мать часто со слезами, а дед мрачно сплевывал и сквозь зубы матерился.

Все в ТОЙ жизни было замечательно — полно всякой дешевой жратвы, никаких тебе карточек и спецжиров, мать шила свои шмотки на Кузнецком мосту у дорогих «костюмьеров» — она почему-то всегда говорила «костюмьеры», у деда была оптовая хлебная торговля и несколько магазинов, и даже люди в то время были совсем другие — деликатные, воспитанные, приличные. Вот насчет людей я верил с трудом, глядя на своих дорогих папашу и мамашу. Мать, когда папаша к ней сватался, была его на пять лет старше, да и видом своим больше на циркового борца смахивала, чем на лилейную барышню. Но отец верил в справедливость и был убежден, что дед тоже поступит справедливо, коли переведет его из младших конторщиков в управляющие — за то что сумел он разглядеть тонкую душу его дочери и поступил к нему в зятья. Не знаю уж, какие на этот счет у деда планы были, только диктатура пролетариата внесла свои поправки в личную жизнь всей моей дорогой семейки. Экономическая передышка кончилась, командные высоты индустрии остались в руках бывших эксплуатируемых, а ныне хозяев своей судьбы, а заодно и своей страны, и весь этот распрекрасный нэп прикрыли к едрене фене, как засвеченную «малину». Реквизиции, экспроприации, конфискации, обложения, самообложения — всего и не упомнишь, хотя мне и помнить нечего, я тогда еще на свет не родился, но, во всяком случае, в нашей семейке с эксплуататорскими способами существования было покончено. Деда забрали в ГПУ и попросили поделиться с народом накопленными им нетрудовым путем ценностями. Следователь объяснил, что в стране идет грандиозное, доселе в мире неслыханное строительство и для этих целей нужно много желтого металла, хотя они могут принять также драгоценности и иностранную валюту. Дед мрачно сказал: «Когда нет денег, то не строят…», но ценности сдал. Его тотчас отпустили, и стала моя семейка вносить посильный вклад в дело строительства социализма.

А справедливость тут как тут. Чтобы как-то утешить огорченную столь серьезными потерями семейку, на свет родился я. Судя по тому, что вылетел в этот распрекрасный мир я только с пятой попытки — четверо моих старших брательников родились мертвыми, — я был в семейке долгожданным ребенком. Но, вспоминая теперь, что вытворяли со мной мои бесценные родители, я часто задумываюсь: чего это они так старались делать детей? От любопытства, что ли? А когда у меня бывает совсем плохое настроение, то я жалею, что среди братьев Дедушкиных я не был вторым или четвертым.

Во всяком случае, сколько я себя помню, столько в нашем доме было разговоров про колье и аграф. Это все, что осталось у них от ТОЙ жизни, и мать относилась к этим дурацким бусам и брошке прямо с религиозным восторгом. «Такую вещь сейчас не найти», — говорила она дрожащим от удовольствия голосом, прикладывая колье к могучей красной шее с несколькими поперечными складками. Гранатовая штуковина, как мне сейчас представляется, была не больно-то дорогая и довольно безвкусная. Ну да это не имеет значения: нравилась — значит, нравилась.

И вот колье и аграф пропали. Обнаружилось это вечером, когда отец уже отужинал и томился бездельем, потому что писать доносы после истории с Волобуевым он пока опасался, а телевизоров тогда еще не придумали. Мать открыла жестяную банку из-под индийского чая, в которой она хранила свое сокровище и облигации, и, не находя побрякушек, начала быстро шарить в коробке рукой, и выглядело это точно так, как кошка скребет лапой по песку. Потом она подняла на нас потемневшее от прилива крови лицо, и две тяжелые складки набежали у нее около переносицы. Она сказала негромко и зловеще:

— Колье…

И переводила свой тяжелый взгляд с деда на отца, с отца на меня, с меня на деда и снова на меня. И я понял, что пропал. Видимо, у меня уже тогда были плохие нервы, и я очень испугался, даже не знаю, чего я испугался, может быть, от предчувствия сердчишко екнуло, но только я от этой пугающей тишины, от этой духоты взаимной ненависти заплакал. Я и сам это не сразу заметил, но когда отец сипло спросил: «Значит, кошка знает, чье мясо съела?», я почувствовал, что у меня по щекам текут горячие быстрые струйки и сильно трясется подбородок. Хотел я закричать во весь голос, что не виноват, что не брал я никакого колье, но голос пропал, и все происходящее стало разворачиваться в стремительный бессвязный кошмар, который до сих пор мучает меня в тишине и одиночестве.

Мать била меня с маху по щекам, и моя башка моталась, будто привязанная на веревочке, и пьяненький грустный дед подскакивал на своем стуле, редко лупая красноватыми веками, а отец с ремнем в руках нетерпеливо сучил ногами, будто в уборную торопился, и когда я получал удар слева, справа на меня бросался наш торгсиновский буфет, и мчался он на меня с грохотом и треском, как поезд по мосту, и то ли буфетная створка, то ли ласковая мамочкина рука врезала мне по правому уху оглушительно и страшно, а уже слева наезжал на меня черный клеенчатый диван, и предшествовала ему громадная, во всю диванную спинку ладонь, и эта ладонь-диван вмазывала мне по левой скуле, и плыли вокруг меня, как в китайском цирковом аттракционе, звенящие, переливчатые радужные круги, которые время от времени сталкивались, и тогда во все стороны летели ослепительные сине-зеленые искры.

И все они кричали без остановки: «Куда ты дел колье, распроклятый, негодяйский мерзавец, отвратительный выродок?! Вор! Вор! Вор! Вор!..» Их охватило истерическое неистовство, свойственное плохим людям, когда случится им встретиться с гадким поступком, который они и сами с охотой совершили бы, но вот почему-то замешкались, не успели и какой-то шустрик их сумел опередить, и тогда досада от упущенной возможности кажется им самым праведным гневом незаслуженно обиженных людей.

«В нашем доме вор!» — голосили они. «Это подумать надо: в нашей семье — вор!» И они так напирали на это обстоятельство — «в нашей семье», что сторонний человек мог подумать, будто вор объявился в семье князя Трубецкого.

Но традиции воспитания в хорошей семье требовали не только кары, необходим был еще и момент раскаяния. Поэтому отец выволок меня на кухню, где собрались досужие соседи, сочувствующие, возмущенные и равнодушные, и, сдрючив с меня брючишки, стал пороть ремнем, чтобы впредь воровать неповадно было. Господи, я ведь уже большой мальчишка был — десять лет, и с меня при всех стащили штаны и лупцевали по голой костлявой заднице. И боли я уже никакой не чувствовал, а только мечтал, чтобы устал он или чтобы у него рука отсохла, только бы отпустили и дали натянуть штаны.

Не знаю, сколько бы это продолжалось, но на крики мои явился Сашка Семенкин — здоровенный парень, формовщик с завода «Станколит», наш сосед. Он швырнул отца в угол, как куль с тряпьем, взял меня на руки, прикрыл полой пиджака и сказал сердито: «Вы, июды, ишь расходились! Я вас всех правов родительских лишу. С ума посходили? Время-то не старое…»

Исполосованная задница зажила, и ничего дома не менялось. Только дед стал часто пьяненький приходить, и мать грызлась с ним до синевы. Однажды я вел его домой из пивной совсем пьяного, раскачивало его во все стороны, и он каждый раз наваливался на меня всем телом, и я уговаривал его еще немного удержаться, не падать, потому что двор наш уже почти рядом. А дед тыкал мне в щеку мокрыми холодными усами, дышал на меня портвейном, пивом, воблой, ласково приговаривал:

— Эх, дурак ты, Леха, всю жизнь в дураках будешь. Тебе за каменья гранатовые порка была, а мне на них удовольствие от захмеления. Потому как я умный, а ты дурак.

Я сказал:

— Сейчас брошу тебя и пойду матери расскажу.

А он засмеялся:

— Так она тебе и поверит! Да и поверит если, ты ведь уже оплеухи со щек не скинешь. А когда правого за чужую вину выпороли, то от сраму и неправого простят.

— Гад ты, дедушка, — сказал я.

И вот тогда, именно тогда я почувствовал себя вором, еще ничего и не тронув у людей, потому что человек становится вором не тогда, когда украдет, а когда ему при всех сказали «вор!», за воровство при всех покарали и, расходясь, припечатали: «Поделом вору и мука!»

Глава 9 Перспективы инспектора Станислава Тихонова

В это утро наконец вышел на службу Шарапов. Я шел по длинным унылым коридорам и думал, что с пятницы собираюсь позвонить ему и никак не выберусь — забываю. А около его кабинета вдруг уловил за дверью запах кофе. Без стука толкнул дверь и увидел его за столом — Шарапов наливал в хрустальный фужер кипяток, и кофейный аромат поднимался горькими нежными клубами.

Этот дурацкий фужер с отбитым краем я помню столько лет, сколько знаю Шарапова. Когда-то давно, в те поры, когда у нас еще не было растворимого кофе, он варил натуральный на электрической плитке в маленьком кофейничке. Из-за этой плитки постоянно скандалили комендант и пожарник, которые в своих письменных и устных рапортах называли ее только «пожароопасным электронагревательным прибором». Спор решил начальник МУРа. Раскрываемость преступлений в отделе Шарапова, видимо, волновала его больше, чем возможность небольшого пожара. А поскольку и то и другое было, очевидно, связано с плиткой, то он сказал, чтобы Шарапова оставили в покое.

А теперь вот уже много лет пил Шарапов растворимый кофе, потому что натуральный кофе пить уже было совсем нельзя — здоровье не позволяло. Так плитка с кофейником, ставшим просто кипятильником, превратилась в маленькую достопримечательность, лишенную содержания традиционную формулу, как пирамида, из-под которой уже давно выкрали фараона. Но Шарапов с каменным спокойствием пирамиды хранил от посторонних свою тайну, отшучивался, говоря, что растворимый кофе — его уступка прогрессу, и только я догадывался, как болезненно-нервно он боится за свою былую репутацию «железного» Шарапова, выпивающего за ночь дюжину фужеров кофе — «чтоб спокойно работалось…»

Он дождался, пока в фужере поднялась желто-коричневатая пена, и сказал;

— Ну, здорово…

— Здравствуй, Владимир Иванович. Я третий день тебе собираюсь позвонить.

Шарапов глянул на меня голубыми узкими глазами, усмехнулся:

— Но-о? Третий день?.. Ладно. Допустим. Кофе попьешь?

Я кивнул. Он достал из стола белую эмалированную кружечку и стал насыпать в нее из банки кофе. Окна кабинета выходили на Петровку, к саду «Эрмитаж», и комната была залита ярким утренним солнцем. И оттого что было очень светло, я вдруг увидел, что Шарапов больше не белобрысый блондин, а седой. Волосы у него были не мочально-белые, а тускло-серебристые. Лицо ватное — припухлое, белое, и я почему-то подумал, что Шарапова, наверное, и в молодости не любили женщины. Интересно знать, как он до женитьбы ухаживал за своей Варварой? Думаю, что никак не ухаживал. В немногие свободные вечера ходил с ней в кино «Колизей», молча приносил свиную тушенку из пайка и, отдавая, говорил своим невыразительным тихим голосом: «Возьми, мне и так много дают…», хотя пайка не хватало даже на житье впроголодь. Потом, наверное, сказал однажды, что ему дали комнату и им надо зарегистрироваться. Пошли и записались — тогда ведь не надо было ждать три месяца в очереди во Дворец бракосочетаний. Скорее всего, именно так все и происходило. А может быть, и нет, кто знает…

Шарапов, увлеченный приготовлением кофе, метнул в меня быстрый взгляд:

— Я вижу, не порадовал тебя мой видок-то.

Я пожал плечами:

— Ты же с бюллетеня, а не с курорта.

Он сказал задумчиво:

— У человека есть порожек, до которого его спрашивают люди: «Вы почему сегодня так плохо выглядите?» После, как перевалил, вроде радуются: «А сегодня вы замечательно выглядите!» Закон — чего необходимо, а чего достаточно.

— Тебе сколько лет, Владимир Иванович?

— Пятьдесят два. Это еще не много, — он был почти весел. — В таких случаях еще пишут: «…в расцвете творческих сил…»

Не давая мне сказать, Шарапов продолжил, как будто отвечая моим мыслям:

— Я шучу, конечно. Дело не в годах, не в том, что их осталось мало. Дело в том, что они — которые остались — для меня стали слишком быстрые, короткие слишком…

Он прихлебнул коричневую дымящуюся жидкость и, отвернувшись от меня, стал смотреть в окно. А за ним бушевала весна, которую жизнь, будто сумасшедший режиссер, почему-то решила сделать декорацией к его осени. По-прежнему глядя в окно, он сказал:

— Я во время болезни прочитал записки Филиппа Блайберга. Это тот мужик, которому пересадили сердце…

— И что?

— Меня там одно удивило — я это будто своими глазами увидал: он пишет, что согласился на операцию, потому что знал — его сердце до конца изношено. Вместе со всей этой… сердечной сумкой. Да-а. Вот я тоже попытался представить, как мое сердце выглядит…

Не знаю почему, но против своей воли я сразу же увидел сердце Шарапова — большую красно-синюю дряблую мышцу, разъеденную, как коростой, кофе и никотином, изношенную бесчисленными жизненными заботами, радостями, горестями, ужасно тяжелой ношей — как изнашивают хозяйственную сумку, складывая в нее постоянно и без малейших раздумий грузы и грузики ежедневной жизни. Складывают, носят и выкладывают. Но из сердечной сумки ничего не выкладывают. В нее только складывают и носят. Складывают и носят в себе до тех пор, пока один из сосудов, через которые сейчас еще с шумом, неровными толчками бьет кровь, вдруг не лопнет. Как в сумке-«авоське» неожиданно лопается ниточка-перекладина, и вся поклажа, вся ноша летит на асфальт, в жидкую, растоптанную ногами грязь.

Все это промелькнуло у меня перед глазами, но я ведь недаром имел восемь лет начальником Шарапова. Я был у него способным учеником. Поэтому я и бровью не повел. Дело было серьезное, и играть теперь надо по его правилам.

— Да-а, дела-а, — сказал я, копируя шараповскую манеру. — У нас с тобой, Владимир Иванович, серьезно. Вот один вопрос только имеется: ты бы на пересадку сердца согласился?

Еще мгновение он смотрел в окно, потом повернулся ко мне и засмеялся;

— Ты змей, Стас. Нет, я бы не согласился.

— А почему?

— Не знаю. Я это понимаю, только объяснить мне трудно. Я ведь плохо говорю…

— Мрачных разговоров достаточно! Впрочем, насколько я тебя знаю, ты со мной неспроста завел эти погребальные разговоры. Чего-то ты от меня хочешь.

Он встал, не спеша прошелся по кабинету, будто раздумывая — говорить дальше или не надо. Потом подошел к сейфу, отпер его, достал из нижнего ящика с отдельным замком толстую тетрадь в ледериновой серой обложке, сел за стол, аккуратно положил тетрадь перед собой, водрузив на нее свои огромные кулаки.

— Да, — сказал он. — Мне кое-что нужно от тебя. Вот в этой тетрадке досье по одному давнему делу. Когда будешь постарше — поймешь, что для каждого человека высшая судебная инстанция — суд его совести… Я, Стас, ошибся тогда. И если я… уйду — закончи его вместо меня. Потому что ошибки надо исправлять. А чем ты сейчас занимаешься?

Я рассказал ему про Батона, сказал, что завтра кончается срок задержания, что мы ждем сообщения из Унген, Шарапов хорошо знал Батона, и мой рассказ его развеселил:

— Да-а. Батон — это тебе не роза, которую мечтаешь приколоть на грудь. На прошлом суде его же защитник Окунь так и выразился.

— Работенки он нам подкинул по горло.

— Пора привыкнуть, — сказал Шарапов. — У нас ведь как у дворников: сколько снегу выпадет, столько и убирать.

Отправляясь на свидание к незнакомому человеку, я стараюсь обычно угадать заранее его внешность. Иногда мне это удается, и тогда я радуюсь необыкновенно, пытаясь объяснить удачу наличием в себе парапсихологических свойств. Но поскольку никакой системы угадывания вывести мне не удалось, то при каждой следующей ошибке я уныло соглашаюсь с тем, что за меня просто сыграл случай. Это же подтвердила Людмила Михайловна Рознина, которую я представил себе после телефонного разговора серенькой канцелярской мышкой, покрытой пылью времени, которое архивисты консервируют в толстых папках на бесконечных стеллажах и в сейфах.

Людмила Михайловна обещала разобраться с крестом и дать справку, кому он принадлежал. Я приехал в архив около двенадцати и снова убедился, что по части парапсихологии у меня сильные перебои: серая мышка оказалась очень элегантной и смешливой девушкой, и, конечно, называть ее Людмилой Михайловной было просто необходимой уступкой служебному этикету — она была просто Люда, Людочка, а еще лучше — Мила.

Она спросила серьезно:

— Товарищ Тихонов, а вы действительно настоящий сыщик?

— А как же! Вот мое удостоверение и запрос к вам насчет ордена.

— Да нет, я не об этом, — сказала она разочарованно.

— А-а! — протянул я. — Понятно. Но я еще не волшебник, я только учусь. Кроме того, могу сообщить, что хоккеист Боря Майоров стрижется всегда у одного и того же парикмахера…

Люда-Людочка-Мила недоуменно пожала плечами:

— Он что, франт?

— Не-ет, ни в коей мере. Просто парикмахер равнодушен к той мужественной игре, и поэтому он единственный из всех людей, кто не разговаривает с Майоровым о хоккее.

Она усмехнулась и невинно спросила:

— Но Майоров среди хоккеистов самый знаменитый. А вы?

— Среди хоккеистов — пожалуй…

— Нет, среди сыщиков?.. — спокойно добила она мяч в ворота.

— Пожалуй, вряд ли, — ответил я и добавил: — А если подумать, то наверняка не самый…

— А хочется?

— Быть «самым»?

— Ну да. Самым знаменитым сыщиком…

— Хочется, — кивнул я покорно. — Вот вы мне поможете и, может быть, стану. Тогда мое тщеславие будет удовлетворено вдвойне.

— Почему вдвойне?

— Потому что я стану первым живым знаменитым сыщиком. Дело в том, что живых знаменитых сыщиков не бывает. Я вот, например, не слышал.

— Да-а? — недоверчиво протянула Люда-Людочка-Мила.

— Да, — подтвердил я сокрушенно. — Вы слышали про знаменитых убийц: извозчика Комарова и Ионесяна по кличке Мосгаз?

— Слышала.

— И многие про них слышали. Но ведь редко кому приходит в голову, что они стали знаменитыми после того, как их выследили и поймали совсем не знаменитые сыщики. Про Ионесяна вы слышали много, в газетах даже читали, а о том, что его поймал, вместе с другими конечно, совсем неизвестный вам подполковник Шарапов, вы и понятия не имели. Точно?

— Но ведь это, наверное, несправедливо? — сказала девушка с досадой.

— Нет, — я перестал дурачиться и засмеялся. — Все справедливо. Люди должны знать актеров и спортсменов — и это правильно. А если бы сыщика прохожие стали узнавать на улице, как кинозвезду, — толку от него стало бы как от козла молока. У нас работа такая, что чем меньше людей знает нас в лицо, тем лучше.

— Ладно, не набивайте цену, а то мне становится обидно, потому что вы-то сумели найти себе оправдание, а мне и придумать нечего. Я-то как раз хотела бы, чтобы меня узнавали на улице, но ведь знаменитых архивистов тем более не бывает.

— Ха! — сказал я весело. — Зачем вам слава? Слава — тлен! По-настоящему узнал меру счастья только тот лебедь, который вырос из гадкого утенка.

Она грустно пожала плечами:

— Но ведь бывают гадкие утята без перспективы. Не вырастет прекрасный белый лебедь — вырастет обычная простая утка.

Я тихо засмеялся, потому что у меня стало очень радостно на душе. Она еще просто не понимала, что ее грусть — это томление весны, избыток молодости и сил.

— Вы ехидный человек. И если бы вы пришли с неофициальным запросом, я бы не дала вам справку.

— А что… уже? — спросил я с надеждой.

Люда-Людочка-Мила важно кивнула и достала из стола напечатанную на бланке справку.

— Вот это темпы! — восхищенно пробормотал я, жадно впиваясь в текст. Мгновенно прочитал и вновь повторил концовку:

«…Его превосходительство генерал-майора кавалерии барона Николая Августовича фон Дитца, командира 307-й Тернопольской дивизии орденом Святого благолепного князя Александра Невского со звездой и мечами 13 октября 1916 года от Р.Х.».

— Значит, Людмила Михайловна, другом Батона был его превосходительство генерал-майор кавалерии барон Дитц?

Она искоса взглянула на меня и сказала:

— Я не знаю, о каком Батоне вы говорите, но этот барон уже много лет ничьим другом быть не может. В 1946 году генерала Дитца, сподвижника атамана Семенова, по приговору Военной коллегии Верховного суда повесили…

— Какого Семенова? — не сообразил я сразу.

Она осуждающе покачала головой:

— Ай-яй-яй! Стыдно не помнить. Атаман Семенов, белогвардейский генерал, в конце гражданской войны отступил в Маньчжурию, где и чинил всякие антисоветские козни, пока его в 1945 году после разгрома Японии не взяли в плен. Потом судили и вместе с четырьмя другими главарями повесили. Вот и все, что я знаю.

— А что есть еще про Дитца?

— Ничего. Я уже посмотрела. Вам надо поинтересоваться в архиве Верховного суда. Я не помогла вам стать самым знаменитым?

Эх, Люда-Людочка-Мила! Я вдруг подумал, что хорошо было бы жениться на ней. Она красивая, веселая и хочет вырасти лебедем. И, может быть, ее бы не так угнетало бремя альтруистской тирании. Но я наверняка опоздал к ней на свидание. На несколько лет. В пять часов она торопливо накинет свое светлое демисезонное пальто, которое пока еще терпеливо висит в углу на гвоздике, прогремит легкой дробью каблучков по бетонным лестницам, выбежит на Пироговскую улицу, жадно вдохнет студеный вечерний воздух апреля, сядет на пятнадцатый троллейбус и в сутолоке часов «пик» будет мчаться по бульварам к центру, не замечая толкотни и препирательств пассажиров, и через запотевшее стекло, как сквозь волшебную линзу, будет разглядывать людей на тротуарах, раздумывая о далеких белых лебедях и тупых жирных утках, нисколько не заботясь о том, что какой-нибудь парень увидит ее задумчивое, грустно-улыбчивое лицо в желтой рамке окна, и толстобокий гудящий троллейбус сразу превратится в голубую мечту, быстро исчезающую в сторону Пушкинской площади, и этого парня, что кольнула нечаянно в сердце, Людочка и не заметит — мечта цепко держится за поводья электрических проводов и мчится в жестком графике вечернего маршрута. А на конечной остановке Люду-Людочку-Милу будет ждать молодой человек, для которого надо вырасти лебедем, потому что и он еще твердо уверен, что по-настоящему счастливы те, кто стал самым знаменитым. Жизнь еще не призвала его проехать по стене, и он не знает, что вряд ли он будет когда-либо счастливее, чем сейчас, когда к нему мчится через весь город Люда-Людочка-Мила, оставляя на одно мгновение несчастным того парня на тротуаре, что увидел ее лицо в желтой рамке мечты, курсирующей от «Детского мира» до Лужников.

Я опоздал на свидание, поэтому ее будет встречать молодой человек, который еще не знает, что самые знаменитые никогда не бывают счастливы. И опоздал я довольно давно, и по-настоящему ждет меня сейчас только один человек на земле — вор Леха Дедушкин по кличке Батон, которому осталось сидеть под стражей еще несколько часов…

Глава 10 Похвальная грамота вора Лехи Дедушкина

В середине дня бачковой принес миску баланды и кашу. Полбуханки и три куска сахара нам выдают утром, а привычный ритм тюремной жизни уже захватил меня. Если сидишь без передач и пока без ларька, главное — правильно распределить харчевку в течение дня. Советами врачей, которые рекомендуют плотнее пожрать утром, обед сшамать облегченный, а на ужин выпить стакан кефира, и тогда, мол, фигура будет в норме и настроение — люкс, — вот этими советами приходится пренебрегать.

В тюремной диете я разбираюсь получше их и знаю наверняка, что люди, жрущие из бачка баланду, заняты какими угодно заботами, но только не беспокойством о своей фигуре. Баланда тебе сама фигуру обровняет. Тут очень важно — если ты без передачки и без ларька — обеспечить себе ужин. Когда после суда отправляют в колонию, там с едой вопроса нет — кормят вполне достаточно, а, вот в КПЗ или в УСИ изволь подумать про свою вечернюю жратву, иначе кишки у тебя повоют. УСИ — это так интеллигентно называется следственная тюрьма: учреждение следственного изолятора, и питание тамошних обитателей строго рассчитано по калориям на расход энергии здорового человека, не занятого физическим трудом.

Может быть, те, кто составляет нам рацион, и правы были в своих раскладках, кабы спустили они их в больницу или какой-то паршивенький пансионат. Там люди тоже не заняты физическим трудом. Но находятся они в холе и покое и не знают, что такое расход нервной энергии, а от него жутко жрать охота. И начинаешь расходовать эту свою нервную энергию прямо с утра при разделе пайки. Полкило черняшки я прикидываю на глазок и разрезаю черенком ложки на три части: две по сто граммов и одна триста. За завтраком я съедаю пшенную кашу с постным маслом и выпиваю две кружки кипятка с одним куском сахара и маленьким ломтем хлеба. К двум часам я готов съесть порцию жареных куриных потрошков, гурийскую капусту, одно сациви, яичный паштет, сулгуни на вертеле, затем сборную мясную соляночку или борщ по-московски, на второе — колбасу по-извозчичьи или карский шашлык, можно цыпленка-табака или шницель по-министерски. Де-воляй тоже подошел бы. Теперь десерт — омлет «сюрприз» или кофе-гляссе, а потом чашечку кофе по-турецки с пенкой и хорошую сигарету. Официант, приговорчик! Дежурный отпирает дверь, и бачковой приносит миску с рыбкиным супом.

Это особая, ни на что более не похожая уха, и ее особый, ни с чем более не сравнимый вкусовой букет, видимо, связан с тем, что редкостные породы дорогих заграничных рыб — мерлуза, бельдюга, сайда и сквама — варятся на бульоне из трески, притом целиком, вместе с головой, хвостом и плавниками, поэтому, выловив кусок в миске, никогда не знаешь, что это — глаз или икра. Тут же немного картошки и перловки. Все, привет! На второе — вареная картошка или, если подвезло, каша из гречневого продела. На десерт — маленький кусок хлеба с кипятком. В ужин снова каша с каким-то коричневым, неаппетитным на вид соусом. Но у меня еще есть здоровый кусман хлеба — не меньше трехсот граммов и два куска сахара. Устраиваю шикарное чаепитие в Мытищах, то бишь в Бутырках, и заваливаюсь на нары, не менее довольный, чем нахальный мордастый поп с вышеупомянутой картины. И начинаю думать.

Тут бы лучше всего уснуть, закрыть рожу плащом от тусклого, унылого негасимого камерного света и спать. Но в камере тихо, пусто, и я знаю, что через час истекут семьдесят два часа пребывания под стражей в порядке задержания, и, где бы сейчас ни был Тихонов, чем бы ни занимался рыжий мент Савельев, они бешено скребут копытами землю, решая вопрос о мере пресечения для меня. Никаких чудес быть не может — если они разыскали того пижона, то все, сушите сухари, пишите письма, мы ждем их в солнечном Коми.

Эх, беда в том, что во взаимоотношениях между собой люди плохо понимают отведенные им жизнью места и заранее расписанные им роли. Как-то такое несколько лет назад, незадолго до моего выхода с очередной отсидки в колонии, проводили диспут зэков «Готов ли ты к жизни на свободе?». Приехали всякие начальники, ученые юристы и психологи. Поскольку моего согласия на участие в диспуте никто не спрашивал и предполагалось, что я еще не решил для себя вопрос — готов ли я к жизни на свободе, меня вместе со всей 18-й бригадой тоже доставили в клуб. Всякие глупости там говорили и ученые, и раскаявшиеся заключенные, подробно поделившиеся с нами своими планами новой, прекрасной и правильной жизни. Я от выступлений воздержался, потому что мои планы немного расходились с планами тех молодцов, которые поняли свою готовность к новой жизни на свободе только после нескольких лет усиленного режима исправительно-трудового воспитания. Но один психолог, молодой еще совсем парень, сильно близорукий, в очень толстых очках, говорил об интересных вещах. Излагал он жутко ученым языком, сильно волновался, сбивался и, чтобы было интереснее, употреблял массу иностранных слов, отчего его вообще никто не слушал. А бубнил он о штуковинах умных и очень важных. Ну смысл у него был приблизительно такой: масса конфликтов происходит между людьми, оттого что они не хотят понять и правильно оценить свою роль в обществе. Такого никогда не может произойти, например, в армии. Там никому и ничего придумывать не надо, да и нельзя. Там каждый человек раз и навсегда знает, что ему делать, кто подчиняется кому и кому он подчиняется сам. И если ефрейтор считает себя Львом Толстым, он все равно должен беспрекословно выполнять приказ младшего сержанта, ну и уж, естественно, шкуру спустит с солдата, если тот вздумает ему доказывать, будто у него в черепушке шариков больше.

Вот Тихонов и хотел бы довести до меня свою армейскую философию. Он считает, что у нас уже раз и навсегда расписаны роли в этом мерзком представлении под названием жизнь. Он — славный, замечательный человек, бескорыстный борец за благо потерпевших, умный и проницательный сыщик. Я — подлый, бесстыдный, корыстный паразит, живущий за счет чужого труда, короче говоря, явление безусловно вредное. Поэтому он должен меня ловить, сажать в тюрьму, перевоспитывать, отучать воровать, или, как он говорит, заставлять меня понять, что воровать НЕЛЬЗЯ. И полнейшая армейская красота получилась бы у нас, кабы я тоже согласился взять на себя эту роль.

Но в этом-то и вся загвоздка. Дудки! Не получится у нас, гражданин инспектор, этого красивого представления. Не может или не хочет Тихонов понять, что ему борьба против меня нужна для собственного человеческого утверждения. Что он изо всех сил доказывает, какая я мразь, чтобы самому получше высветиться на этом фоне, что он изо всех сил доказывает мне, насколько он сильнее и умнее меня. Ему и невдомек, что его сила — это огромная сила множества человечков под названием «потерпевшие», иначе именуемых — люди, народ. Они все очень меня не любят, и каждый из них дал ему против меня совсем чуток силенок, а все вместе — это много, ух как много, и бороться мне против его силы просто глупо. Поэтому весь спор у нас — кто умнее, ловчее, быстрее. И когда он в уме тягается со мной, то он тоже не прав — наш ум нельзя сравнивать. Вот как нельзя одной меркой мерить тонны и километры. До самой старости он останется очень — умным, просто талантливым мальчишкой. А я уже мальчишкой был глупым мудрецом. Потому что учили меня уму-разуму отец и дед. Тихонову негде было научиться их мудрости, а если бы было, то, может быть, сидели бы мы сейчас здесь вместе, дожидаясь, пока Савельев вызовет нас обоих на допрос.

И первая заповедь, которой родственнички меня обучили, была формула их собственной жизни: всяк человек — дерьмо. Конечно, они не формулировали так своих представлений, но у нас в семействе, о ком бы ни говорили, подвязывали сразу человеку обидную кликуху, а сравнения носили исключительно оскорбительный характер: «Эта врачиха просто дрымпа какая-то, точно как наша сумасшедшая тетя Клава», «У этого безусого вора-управдома жена спуталась с придурочным инженером из седьмой квартиры»…

Все люди вокруг были глупыми, некультурными, уродливыми, жадными, мстительными, подлыми — и все эти скверные качества не просто подвергались домашнему осуждению в нашей семейке: де они вот плохие, а мы, наоборот, хорошие. То, что мы все — наша семейка — хорошие, это не ставилось под сомнение и в утверждении ненуждалось. Просто другим были свойственны все эти паршивые качества, и надо очень умело использовать все их гадостные черты, чтобы самому выжить. И оттуда, с тех незапамятных времен моего детства, от дорогой моей семейки идет мой ум, вызревший совсем на других представлениях, чем у Тихонова. И воспитанный десятилетиями образ мышления предписывает мне то отношение к людям, что я получил от отца и деда.

Если человек глуп — его надо обмануть.

Если он некультурен — над ним надо смеяться.

Если он доверчив — его надо обворовать.

Если он мстителен — надо ему первым такую гадость учинить, чтобы ему не до тебя было.

Если он подл, то будь его подлее вдвое — и он захлебнется подлостью.

Уроков пакостной сообразительности я получил в детстве на всю жизнь. Хитро улыбаясь и почесывая длинную родинку на щеке, дед спрашивал меня:

— Вот нанимаешь ты сторожа. Какого выберешь?

— Самого сильного, — мгновенно отвечал я. — И самого храброго!

— Дурак ты, братец, — отвечал дед. — Перво-наперво пригласи закурить всех. И особо взирай на тщедушных, с дохлой грудью. Это самолучшие сторожа. Он от курева всю ночь кашляет, не до сна ему. А сила и храбрость ему без надобности — у него вместо этого бердан имеется. Тут ведь все просто. Вот найми кучера в теплом тулупе — обязательно сам замерзнешь. А брать кучера надо в худом армячишке — он сам для сугрева всю дорогу бежать будет, и ты скоро доедешь.

— Дед, никаких кучеров давно нет, — говорил я глубокомысленно.

— Хе-хе, дурашка, люди-то все на местах остаются, ты смотри местечко свое не проморгай. Или в худом армяке — бегом, или под волчьей полостью — Богом.

Тогда еще я был пионером, и представление о всемирном братстве бедняков вмешивалось в мое сознание. Я спросил:

— А нельзя, чтобы мы оба ехали в санях?

Дед покачал головой:

— Нельзя.

— Почему? Там же ведь обоим места хватит?

— Хватит, это верно. Но как только он угреется рядом с тобой, отдохнет маленечко, на первом ухабе тебя самого из саней — хлобысь!

— А вдруг не станет он меня выталкивать? Чем ему вместе со мной плохо-то?

— Поживешь — поймешь. Вон по радио говорят, что не от Адама вовсе человек происходит, которого Господь Бог из праха сотворил. А происходит он от обезьяны. Надо же!

— Это точно, — подтвердил я. — Нам училка обо всем этом говорила.

— Вот и не верь ты ей, брешет она, — сказал дед.

— А кому же — попам верить? — спросил я.

Дед посидел молча, потирая пальцами длинную черную родинку на щеке, пощурил на меня с усмешкой подслеповатые глазки, потом сказал:

— Ты и попам не верь. И училке не верь. И комсомольцам своим задрипанным не верь. Ты мне верь — я все знаю.

— А что ты знаешь?

— А знаю я, что если не от Адама, то и не от обезьяны произошел человек. А пращуром ему была противная, вонючая, всежрущая свинья — зверь без разума, без совести и без памяти.

— Не может быть! — удивился я.

— Может, может, — заверил дед. — Выбери самонаилучшего человека и подойди к нему в момент преблагостный, в минуты полной тишины душевной, прислушайся только повнимательней — и услышишь в глубине духа его хрюканье алчности и зла…

В этом-то, конечно, дед был прав, хотя в последние годы стал я сомневаться — а не обманул ли он меня в чем-то самом главном, как обманул меня отец с грамотой?

В тот год, когда мне надо было идти в школу, моя семейка забыла об этом. Ну да, дел было полно всяких, и забыли они меня записать в школу, сразу обеспечив мне на следующий год совершенно определенное положение переростка-дылды. И дожидался я первого сентября с таким же нетерпением, как впоследствии ждал амнистии или конца срока. Повел меня в школу отец. Построили нас всех во дворе школы в Сухаревском переулке, и директор, сказав приветственные слова, начал вручать похвальные грамоты; вручали их после каникул, первого сентября, так сказать, за прошлые успехи и в ожидании новых. Ну, отличники, значит, выходили перед строем, директор вручал им грамоты, поздравлял, горнист и барабанщик врезали торжественный мотивчик, все мы орали что-то приветственное, в общем, все было очень красиво. Начали с отличников старших классов, постепенно перебираясь к малышам.

Когда вручили первую грамоту, отец нагнулся ко мне и сказал: «Жди, Алеха, я список видел — тебе тоже дадут!» Я просто обмер от счастья — восемь лет мне было, и меня еще можно было легко обмануть. И тогда я не мог знать, что даже грамоту надо долго и терпеливо заслуживать, и за-ради грамоты мои одноклассники-отличники целый учебный год правильно жили, и часто им было тяжело, и в эту картонку с золотым тиснением вложено много-много скучных часов учебы, тех часов, что я гонял на катке или катался на подножке трамвая «А». Но я этого всего не знал и принялся ждать грамоты. Пригладил слюнями чубчик, отряхнул еще раз брюки, пытаясь пальцами навести на них несуществующую складку — мать, конечно, не успела их погладить, заметив, что они шевиотовые, а все остальные оборванцы будут в вельветовых. Стопка грамот на столике становилась все меньше, и, когда выдали отличникам из 2-го «Г», директор поздравил всех с наступающим учебным годом, и нас повели по классам, а я стоял один и чувствовал себя несчастным, ну никогда за всю жизнь потом я не чувствовал себя таким несчастным, потому что мне присудили грамоту, должны были под горн и барабан вручить перед строем и почему-то раздумали, не стали вручать, и директор не пожал мне перед строем руку. Несчастный и расстроенный, бросился я к отцу, а он хохотал, ужасно довольный своей шуткой. И школа мне опротивела навсегда…

Долго я лежал на нарах, раздумывая и вспоминая, и незаметно задремал, и почти сразу мне приснился дед, как он сидит у подоконника с железными очками на кончике носа и, елозя пальцем по строкам, читает вполголоса нараспев «Житие протопопа Аввакума». И в моем сне голос его звучал хоть и бубниво, но вполне отчетливо, я разбирал слова, которые столько раз слышал наяву:

«…И нападе на нея бес, учала кричать и вопить, собакою лаять, и козою блекотать, и кокушкою коковать.

Аз же зжалился об ней…

Покиня херувимскую петь, взяще от престола крест, и на крылос взошед закричал: „Запрещаю ти именем Господня; полно, бес, мучить ея!“

Бес же изыде от нея…»

И грохот бесовского исхода пушечным громом гремел у меня в ушах, я испуганно открыл глаза и увидел вертухая:

— Вставай, на допрос вызывают…

Я пришел в себя, долго смотрел на конвоира, пока окончательно понял: нет, так просто не изыдет бес, и мукам этим конца не видно.

Глава 11 Унижение инспектора Станислава Тихонова

У дежурного для меня лежало несколько телеграмм. Я даже не очень волновался, читая их, — настолько я не сомневался в правильности наших расчетов. И еще, может быть, потому, что все это было бы важно позавчера — сегодня это являлось лишь доказательством нашего лестничного мышления, той сообразительности, что подсказывает лучшие ответы и решения, когда дверь за тобой уже захлопнута. Телеграммы были отправлены почти в одно время из Конотопа, Кишинева и Унген. Поездные бригады и кассир в Конотопе безоговорочно опознали Батона. Проводники шестого Мягкого вагона «Дунай-экспресса», два таможенника и пограничник КПП Унгены опознали молодого человека с фотоснимков и сообщили его имя — Фаусто Кастелли.

Фаусто Кастелли, Фаусто Кастелли. Ничего родители имечко подобрали. Что же ты, Фаусто, не заявил, что Батон спер у тебя чемоданчик? А, Фаусто? Почему же это ты так поскромничал? Не нравятся мне такие тихие ребята… Такой ты богач, что не хотел себе из-за чемодана голову морочить? Это вряд ли. По своей практике я знаю: чем состоятельнее человек, тем бережливее он относится к своему барахлу. Нет, из-за этого молчать ты не стал бы, по крайней мере, заявил бы проводнику. А ты, Фаусто, друг мой ситный, ни гугу никому. И в декларацию внес только один чемодан, а про тот, что Батон прихватил с собой в Конотопе, — ни слова. И как же этот крест повешенного генерал-майора фон Дитца, белогвардейца и военного преступника, оказался у тебя в чемодане? Ну скажи на милость, зачем тебе орден благолепного князя Александра понадобился?

Билет у Фаусто Кастелли был до Софии. Проводники показывают, что туда он приехал благополучно. В Софию, в Софию… Черт те что! Ничего не понятно. Не хотел привлекать к себе внимание? Почему? Почему же ты, голубчик Фаусто, не хотел привлекать к себе внимание уголовного розыска? Слушай, Фаусто, а может быть, ты шпион? Но шпион не повезет с собой открыто вещи, которые при первом же досмотре обязательно привлекут внимание. Так кто же ты, Фаусто? Жулик? Или просто болезненно застенчивый человек, боящийся оскорбить нас намеком, что в великой социалистической стране еще не перевелись воры? Не знаю, не знаю, что-то не верю в твою гипертрофированную тактичность. Ладно, займемся тобой вплотную.

Как говорит в таких случаях Савельев, объявляется день повышенной добычи. Я влез на подоконник и растворил верхнюю фрамугу.

По Петровке гонял синий апрельский ветер, тонко парили лужицы на асфальте, а в саду «Эрмитаж» на газонах еще лежали иссеченные солнцем глыбы грязного черного снега. Рабочие обухами топоров разбивали фанерные колпаки над цветочными вазонами, и этот густой, толстый звук — тох! тох! — перекрывал уличный гам и доносился отчетливо сюда. В воде на мостовой купались толстые растрепанные сизари. Весна. И завтра Батон уже сможет насладиться ею в полном объеме на свободе. Я не смог ему доказать, что воровать нельзя, нельзя. Не смог. Какой-то сумасшедший калейдоскоп фактов, не имеющих между собой никакой осязаемой связи: Батон в КПЗ, Фаусто в Софии, генерал фон Дитц на том свете. Всех их объединяет крест. Нет, с этим крестом не все ладно. Я не могу пока еще понять его значение, но какая-то роль ему отведена, и, возможно, далеко не второстепенная…

Надо сосредоточиться, понять, что и куда ведет. Так, во-первых, выяснить все о Кастелли. Второе — прочитать дело Дитца. Третье — с Батоном. А что с Батоном? При всей унизительности моего положения Батона придется выпустить. Юридических оснований для дальнейшего содержания его под стражей не имеется.

Почему-то в этот день меня никто никуда не дергал, и даже телефоны не звонили, будто мои бесчисленные абоненты почувствовали, что меня не надо сегодня отвлекать. А я сидел за своим маленьким неудобным столом и писал запросы, план расследования, рисовал оперативную схему и раздумывал о том, что не должна вот так закончиться наша нынешняя встреча с Батоном. Это будет неправильно, ну просто вредно для нас обоих.

Уже совсем стемнело, когда позвонил Савельев:

— Так что в Библиотеке Ленина я…

— Что? — удивился я. — Ты как попал туда?

— Значит, подробностями я тебя обременять не стану, сообщу сразу результат: пленочка вся или почти вся отснята в Болгарии.

— Ты сохрани эту лаконичность для всех остальных случаев, а сейчас уж, будь друг, обремени меня подробностями…

— Хозяин — барин, пожалуйста. В «Экспортфильме» сделали очень неуверенное предположение, что на афише изображен кадр из болгарского кинофильма «Опасный полет». Но, во-первых, утверждать это категорически они не могли, а во-вторых, болгарский кинофильм мог идти где угодно — хоть в Уругвае.

— Понятно, понятно, дальше…

— Сам же просил подробностей. Тогда я в Союз архитекторов. Естественно, запрос наш там еще никто и не рассматривал. Ну поторопил я их… Не, не, все очень вежливо. Ласково все им объяснил, со слезой в голосе. Ну отыскали они мне в два счета какого-то дедка в ермолке, вот он сразу и точно заявил, что все красоты на снимках — фрагменты памятников, установленных в Софии и Плевне. Облобызал я деда на радостях и помчался в библиотеку.

— А в библиотеку-то зачем?

— Я деду-эксперту доверяю, но проверяю. Потому как я еще не академик архитектуры, а просто сыщик. Он ведь и ошибется — научный просчет, а мне шею намылят. Вот и взял я тут вечернюю софийскую газету, чтобы ознакомиться с репертуаром местных кинотеатров…

— А что ты по-болгарски понимаешь?

— Все, — спокойной заявил Сашка. — У них язык точно как у нас, только на старославянский сильно смахивает. У нас — «я», у них — «аз», мы говорим — «был», а они — «бяше». «Слово о полку Игореве».

— Да, ты у меня крупный исследователь, — согласился я. — Так что с кинофильмом?

— Помнишь, на фото просматривались три буквы названия кинотеатра — «СКВ»? Оказывается, в Софии есть кинотеатр, который называется «МОСКВА»! И с 28 марта по 3 апреля в нем шел кинофильм «Опасный полет». Возражения имеются?

— Порядок. Можешь возвращаться на базу. Выполнял поручение истово.

Я сел к машинке и отстучал постановление об освобождении Батона из-под стражи, и, когда я дошел до слов «…из-под стражи освободить…», настроение у меня совсем испортилось, потому что обозначали они мой полный провал. Потом спрятал бланк в папку и отправился к шефу. Вошел в его кабинет и, как смог твердо, сказал:

— Полагаю, что Дедушкина ни в коем случае отпускать нельзя!

Как расхваставшийся и неожиданно уличенный мальчишка, я надеялся, что еще может произойти какое-то чудо, которое спасет меня от позора, хотя отлично знал — ничего не может сейчас случиться и Батона надо будет выпустить.

Шарапов поднял взгляд от бумаг и как будто взвесил меня — чего я стою, усмехнулся и снова опустил глаза, дочитывая абзац. При этом он пальцем придерживал строку, будто она могла уползти со страницы. Потом подчеркнул что-то карандашом, поставил на поле жирную галку и отложил документ в сторону. Снял очки и положил их на стол. Очки у Шарапова были наимоднейшей формы — с толстыми, элегантно оправленными в металл оглоблями, крупными, отливающими синевой стеклами. Не знаю уж, где достал себе Шарапов такие модерновые очки, но нельзя было и нарочно придумать более неуместной вещи на его круглом мясистом лице с белыми волосами. Он помолчал немного, потом спокойно сказал:

— Судя по твоему тону, все законные основания для содержания Батона под стражей исчерпаны. Да-а…

Это было его фирменное словечко — «да-а». Он говорил его не спеша, врастяг, набиралось в нем обычных «а» штук пять, и в зависимости от интонации оно могло означать массу всего — от крайнего неодобрения до восхищения. И незаметно все мы — Сашка, я, Дрыга, Карагезов, все ребята из отдела стали говорить «да-а-а». Не то чтобы мы подделывались под Шарапова — словечко уж больно хорошее было. А сейчас его «да-а» ничего не выражало, ну вроде он констатировал, что я крупно обмишурился, и все. Я кивнул.

— Да, почти исчерпаны. Но существует еще арест в порядке статьи девяностой — до десяти суток без предъявления обвинения.

Шарапов усмехнулся:

— Да, я слышал об этом где-то. Там в аккурат речь шла об исключительных случаях… Предположим, что мы продержим Батона еще неделю. Какие ты можешь гарантировать результаты? Если они будут на нынешнем уровне, извиняться перед Дедушкиным придется втрое. И все.

— Я, между прочим, не пылесосы выпускаю. И не электробритвы. Ну и никаких гарантий давать заранее не могу… Но… но…

— После такого «но» должно последовать серьезное откровение…

— Этого я не обещаю. Но я предлагаю двинуться не вдоль проблемы, а вглубь.

Шарапов поднял белесую бровь. Я разложил на столе оперативную схему и развернутый план расследования:

— Дальнейшая разработка и допросы Батона представляются мне бесперспективными. Сознаваться он не станет. Но мне не дает покоя крест. Странный он очень, этот крест. Поэтому я хочу затребовать из архива Верховного суда дело атамана Семенова. Это раз. А затем самое главное: надо связаться с болгарским уголовным розыском — запросить их об этом Фаусто Кастелли. Вчера он приехал в Софию. Если он вполне респектабельный человек, надо попросить болгарских коллег порасспросить его о чемодане.

Шарапов зачем-то надел очки и посмотрел на меня исподлобья сквозь дымчатые стекла. В это время постучал в дверь Савельев:

— Разрешите присутствовать, товарищ подполковник?

— Присутствуй.

— Давайте еще раз с Батоном поговорим, — предложил я.

— Бесполезно, — с ходу включился в разговор Сашка. — Это же не человек — это кладбище улик.

Но Шарапов уже снял телефонную трубку и коротко приказал:

— Дедушкина ко мне, — положил трубку на рычаг и сказал нам: — Поговорим и, по-видимому, отпустим…

Сашка, который не слышал начала нашего разговора, взвился с дивана, как петарда:

— То есть как это отпустим? В каком смысле?

— В прямом, — спокойно сказал Шарапов. — Тем более что Батон не иголка, фигура всесоюзно известная и в случае чего никуда от нас не денется. — Он быстро взглянул на меня и снова повернулся к Савельеву: — Я думаю, что у Тихонова уже лежит в папочке постановление о его освобождении. А, Стас?

— Допустим, что лежит, — сказал я зло.

Сашка посмотрел на меня так, будто я предал его в тяжелую минуту:

— Как же это можно? Он ведь вор… Он же отъявленный ворюга…

— Да, он вор. Но мы не доказали этого, — сказал Шарапов грустно. И я подумал, что, когда он нас хвалит, он говорит: вы это хорошо сделали, а когда мы в провале, он говорит: мы этого не смогли сделать.

Сашка обернулся ко мне, будто ища моей поддержки:

— Ну ты-то что молчишь? Для чего же я его поймал? Ведь его нельзя выпускать! Он ведь завтра снова что-нибудь украдет…

Шарапов положил очки на стол и сказал задумчиво:

— Да, сынок, ты прав. Он представляет собой постоянную общественную опасность. Но содержать в тюрьме человека без достаточных доказательств — еще большая опасность для общества. Ты кое-чего, к счастью, не помнишь…

— Но ведь Батон преступник, и смысл, содержание закона — на нашей стороне, — почти выкрикнул Сашка. Он был бледен той прозрачной, синеватой белизной, что заливает лица рыжих людей в момент сильного волнения.

Шарапов твердо сказал:

— Закон — это тебе не абстрактная картина, и смысл его выражен в форме. Саша, запомни, пожалуйста, что, когда причастные к закону люди начинают толковать его смысл, а соблюдением формы себя не утруждают, закон очень быстро превращается в беззаконие. Незадолго до моей болезни у нас с Тихоновым был разговор на эту тему. Ты как тогда сказал, Стас? А?

Да, я сказал это тогда, а сейчас я проиграл и надо признать поражение:

— У нас не бывает побед по очкам.

— А дальше?

— За нами признают только чистые победы.

— Вот именно. И, пожалуйста, правила игры под свои возможности не подгоняйте. Кроме того, у меня сложилось впечатление, что вы не поняли меня. Судя по вашим стонам, вы оба решили, что раз Кастелли в Софии, а Батона отпустим, то делу будет позволено догнивать на корню. Должен вас разочаровать — я с вас шкуру спущу, если вы его до конца не доведете. И примите как приказ, если нормальных человеческих слов не понимаете…

— Перспектив мало в этом случае, — буркнул Сашка.

— Мало? — сердито посмотрел Шарапов. — Может быть, и мало. Но это твоя вина. Потому что нераскрываемых преступлений не существует. Есть сыщики, которым это не удается.

Сашка, пожав плечами, изобразил возмущение — мол, давайте уж, валите все сразу.

— И мимические жесты свои мне не показывай, для девушек прибереги. Рассказали мне, что ты в подшефной школе беседу провел — «Единоборство с вором». Чушь это все!

— То есть как это? — удивился я.

— А так! Нет никакого поединка, поскольку смысл этих слов — это соревнование один на один. Взять хотя бы, к примеру, твое первое серьезное дело, Савельев. С бандитом Валетиком. Ты как думаешь, взял бы ты его один на один?.. Никогда бы ты его не отработал. И Тихонов бы ничего не сделал. И я то же самое. Он ведь каждого из нас не глупее был. Смог бы ты спуститься по водосточной трубе с одиннадцатого этажа? Не знаю. А Валетик спустился…

— И что? — все еще задиристо спросил Сашка.

— Ничего. Валетик-то против тебя действительно один, у него весь расчет, как у волка — только на себя. А мы тут против него впятером думали. Но и это не самое главное. Когда ты выходил за Валетиком, у тебя в одном кармане лежал «Макаров», а в другом — красная книжечка. Там написано, что ты — офицер МУРа. И эта маленькая картоночка давала тебе силу ну просто исключительную! Мандат от всех людей. Ты был их представитель и, может быть, об этом не думал, но уверен был, что, кого ты ни попросишь или кому что ни поручишь, все будут доброхотно тебе помогать.

— Что, значит, я ничего не сделал? — обиженно сказал Сашка. Я разделял его обиду, потому что дело-то действительно было проведено блестяще.

— Как не сделал? — удивился Шарапов. — Ты прекрасно поработал. Но успех вовсе не от этого твоего «поединка» взялся и не от храбрости, и тэдэ и тэпэ… Добросовестность. Понимаешь? Добросовестность в работе. Ты хорошо думал тогда — тяжело, трудно. Как пахал, как лес рубил, с потом, с кровью, больно думал. Оттого и победил.

— Да вы же сами себе противоречите, Владимир Иванович! — сказал Сашка.

— Нет. Если бы не было тебя, это дело отработал бы Тихонов, или Дрыга, или я. Но никто из нас в одиночку его бы не сделал, разве что случай помог бы. Да какая надежда на случай, ты сам знаешь. Ты вел это дело, как вожак упряжку. Но тяжелые сани один вожак с места не стронет.

В дверь постучали, вошел конвойный милиционер:

— Товарищ подполковник, задержанный доставлен.

Батон был очень бледен, спокойно-медлителен, и его огромные черные глаза будто попали случайно на чужое лицо — как в широких прорезях алебастровой маски, они метались тревожно и живо. Батон понимал, что сейчас его или отпустят, или отправят в тюрьму. Он узнал Шарапова и сказал:

— Мое почтение, гражданин начальник. Как говорится в старой пьесе — «друзья встречаются вновь».

— Здравствуй, Дедушкин. Не могу тебе сказать, чтобы я слишком радовался нашей встрече…

— А я, ей-Богу, рад. Недоразумение, уж наверное, выяснилось, а с умными людьми пообщаться всегда приятно.

— Точно, — сказал Шарапов, — тем более что умные люди уже выяснили, у кого ты увел чемоданчик.

— Серьезно? — озабоченно спросил Батон. — Значит, недоразумение все еще длится и теплого душевного разговора не получится.

А глаза у него бились, метались в маске лица. Мне вдруг совсем некстати стало жалко Батона — такой умный, сильный человек посвятил свою жизнь уничтожению себя.

Шарапов негромко сказал:

— Прекрати, Дедушкин, волынку. Мы с тобой сейчас не играем. Чемодан ты украл 13 апреля около девяти часов утра в «Дунай-экспрессе» у итальянского гражданина Фаусто Кастелли.

— Да-да, помнится, какой-то господинчик, ехавший в моем купе, показался мне итальянцем… Правда, багажом его я не интересовался.

Савельев сказал:

— Ты бы нас хоть перед иностранцами не позорил. Стыдно.

Батон усмехнулся и сказал с нотой нравоучения:

— Гражданин Шарапов, у вас служат аморальные люди. Даже если бы вы доказали, что я у этого итальяшки махнул чемодан, то разве с точки зрения нравственности это хуже, чем обворовать нашего советского честного труженика? Он ведь, наверное, буржуй и живет, скорее всего, как и я, на нетрудовые доходы. Где-то его даже можно причислить к лику агентов империализма. Простые итальянские трудящиеся не катаются по заграницам люкс-туром, а заняты классовыми боями.

Вот сволочь-то, еще издевается над нами.

А Батон продолжал:

— Судя по задушевности нашей беседы, этот самый Фаусто еще не заявил своих гражданских претензий и имущественных прав. Все, что вы мне говорите, — обычные предположения, которые вы любите называть версиями. Я бы хотел более серьезных доказательств моей вины. Ведь я тоже не по своей охоте законы выучил.

— Ну а вещички в чемодане? — спросил Шарапов. Он говорил спокойно, с каким-то ленивым интересом, будто все происходящее здесь его совсем мало волновало.

— Вещички? — пожал плечами Батон. — Их нельзя считать доказательствами.

— Это почему же? — полюбопытствовал Шарапов.

— Потому что я могу выбирать для себя две линии защиты. Первая: заявляю вам категорически, что чемодан купил целиком у какого-то неизвестного мне гражданина, — все, точка. Вторая: открываем широкую дискуссию по презумпции невиновности — я-то ведь не должен вам доказывать, что я не виноват, это вы должны доказать мою виновность. Поэтому речь может идти только об оценке доказательств, а это всегда штука объективная. Например, старый пожарник, прослуживший всю жизнь в консерватории, на вопрос, чем отличается виолончель от скрипки, объяснил, что виолончель дольше горит. Понятно?

— Понятно, — кивнул Шарапов. — Ну что ж, ты меня окончательно убедил: парень ты серьезный. Поэтому посадим мы тебя обязательно…

— Нынешний эпизод не годится, — покачал головой Батон. — Товар калина — дерьма в нем половина.

— Ладно, посмотрим, — так же легко, без всякой угрозы сказал Шарапов. — Ты бы, Дедушкин, рассказал мне лучше чего-нибудь еще про итальянца. Нет настроения?

Батон не спеша осмотрел нас всех, задумался на мгновенье, потом сказал:

— Сдается мне, что этот Фаусто интересует вас больше, чем я. А, гражданин начальник?

Шарапов кивнул:

— Допустим. Так что?

Батон думал, мы его не торопили. Потом сказал:

— Что — «что»? Ничего!

— Не будем говорить?

— Конечно, не будем. Вы думали, «советская „малина“ врагу сказала — „нет!“»? Ничего подобного…

— Почему?

— Слушайте, Шарапов, вы же умный человек. Неужели вы не понимаете, что такой враг, как этот Фаусто, мне-то гораздо ближе, чем такой земляк, как вы? Его я, допустим, не знаю и знать не хочу. А вас я знаю так же хорошо, как то, что вы хотите меня посадить в тюрьму. Надо мной не тяготеет моральное бремя патриотизма, поэтому помогать вам ловить кого-то я не стану. И вы в этом тоже виноваты.

— Почему? — по-прежнему невозмутимо задавал вопросы Шарапов.

Батон посмотрел на него прищурясь, будто решал — говорить или не надо. Потом решил:

— Тихонов считает, что мы с ним уже старинные знакомые. Не знаю, говорили ли вы ему, что мы с вами познакомились, когда он в кармане еще не пистолет, а рогатку таскал. И я вас хорошо изучил за эти годы. Вы в общежитии совсем маленький, заурядный человек. Вами даже жена дома наверняка командует. Таких людей идет ровно двенадцать на дюжину — ни пороков, ни достоинств. И так каждый день, круглый год — минус время на сон. Но те десять — двенадцать часов, которые вы проводите в этом кресле — вы же наверняка перерабатываете, — делают вас фигурой, личностью, значительным и сильным человеком. Ответственность за людей, власть над ними, постоянный риск, азарт игры и поиска делают вашу мысль острой, а жизнь интересной. Поэтому вы не просто любите свою работу, а вы живете ею, у вас ничего нет, кроме нее, и как бессмысленно человеку обманывать самого себя, так вы никогда не пойдете на сделку со своей профессиональной честностью. Она ведь превратилась в основу вашего существования. Это оплот вашей веры, и вы лучше получите строгача или служебное несоответствие, чем предложите мне: «Давай, Дедушкин, помоги нам разобраться с итальяшкой, а мы уж дело с чемоданом замнем». Я вас за это не осуждаю, но, честно говоря, сильно не люблю. И думаю, что этот разговор в присутствии ваших мальчиков вы мне никогда не забудете…

Шарапов долго молчал, покручивая в руках очки, потом надел их на нос и еще раз внимательно осмотрел Батона.

— А я полагаю, что мои мальчики думают так же, как я. И надеюсь, что тоже меня не осуждают. Ну а разговор у нас был хороший. Я ведь в жизни опасаюсь только неизвестного. А с тобой просто — ты нам очень даже понятен.

— Грозитесь? — усмехнулся Батон.

— Нет, — сказал Шарапов. — Я когда слушал тебя, мне стало немного страшно. Ты очень опасный человек. Я и сам не больно чувствительный, но тебе прямо удивляюсь — отсутствуют у тебя человеческие чувства. Живи ты тридцать лет назад в Германии, вышел бы из тебя натуральный эсэсовец.

— А что бы делали вы?

— Не знаю. Наверное, старался бы не попасть к тебе.

— Вот видите — от перемены мест слагаемых…

— У нас с тобой, Дедушкин, не сложение. Мы, понимаешь, просто исключаем друг друга… В общем, разговор закончен.

Да, разговор был закончен совсем. Я достал из папки бланк и сказал:

— Гражданин Дедушкин, мы считаем дальнейшее содержание вас под стражей нецелесообразным…

— Незаконным! — перебил он меня.

— …нецелесообразным, — продолжал я, — в связи с чем вы освобождены из-под стражи. Распишитесь вот здесь, на постановлении.

Дедушкин встал, не спеша подошел к столу, достал из стакана на столе у Шарапова ручку, аккуратно обмакнул ее в чернильницу, внимательно осмотрел кончик пера, взял в руки бланк, прочитал.

— Здесь расписаться?

— Здесь, — сказал я негромко, и ярость, тяжелая, черная, как кипящий вар, переполняла меня, и ужасно хотелось дать ему в морду.

Батон быстро наклонился к листку бумаги, будто клюнув его, поставил короткую корявую закорючку. Но и в этот короткий миг я разглядел, как сильно тряслись у него руки. И промокать пресс-папье его подпись я не стал, потому что он бы увидел, как трясутся руки у меня. Просто взял листок бумаги и небрежным таким движением помахал им в воздухе — вроде бы закончил неприятную процедуру, и слава Богу. Я положил бланк в папочку и сказал:

— За задержание приношу свои официальные извинения. — И сказал я это как-то весело, со смешком, будто в подкидного дурака проиграл и наплевать мне и на проигрыш, и на Батона, и на извинения все эти пустяковые. И почувствовал, что, если скажу еще одно слово, из глаз могут покатиться дурные, злые слезы досады и отчаяния.

А Батон засмеялся и сказал:

— Да ну, ерунда какая! Бог простит, — и не удержался, добавил: — Я же ведь говорил вам, Тихонов, что извиняться еще придется. А вы посмеивались. Правда, должен признать, что вы уже совсем не тот щенок, которого я знал.

Он сделал паузу, посмотрел на меня с насмешкой и врубил:

— Совсем не тот. Другой, другой… Кстати говоря, а как с вещами?

Не знаю почему, но этим ударом он как-то снял с меня напряжение, будто из шока вывел. Плюнул я на все эти игры со спокойствием и «позиционной борьбой» и сказал попросту:

— Рано радуешься! Дело-то продолжается. Я ведь тебе извинения официальные принес как должностное лицо. А я сам — Тихонов — перед тобой не извиняюсь, потому что ты вор и к тому же не самый толковый. Поэтому в присутствии своих товарищей клятву даю — я тебе докажу, что воровать нельзя. И если я этого не сделаю, то я лучше из МУРа уйду. Но я тебе докажу, что из МУРа мне уходить еще рано.

— Красиво звучит. Прямо клятва Гиппократа. Так что с вещами? С чемоданом моим что?

— Вот с чемодана и начнем. Чемодан не твой — он ворованный и как вещественное доказательство будет приобщен к делу до конца следствия. Уведомление об этом тебе вручу в собственные руки. Гражданин Дедушкин, вы свободны. Можете идти…

Батон дошел до дверей, и шаг у него был какой-то неуверенный, заплетающийся, как у пьяного. Может быть, потому, что в ботинках не было шнурков, не знаю. Но он все-таки обернулся и сказал с кривой ухмылкой:

— Прощайте…

Мы с Шараповым промолчали, а Сашка крикнул вслед:

— До свидания! До скорого!

Глава 12 Час свободы вора Лехи Дедушкина

На свободе было полно воздуха, свежего, прохладного воздуха. Один шаг за дверь — и позади смрад портянок, кислый запах баланды и капусты, пота, карболки и еще какой-то дряни. Тюремный запах — это дыхание страха. И всякий раз, выходя на волю, я удивлялся: как это люди не замечают того сладкого воздуха, которым пахнет свобода.

Я дошел до Страстного бульвара и остановился, раздумывая, куда мне податься. Кровь молотила в висках, я задыхался от нестерпимого желания заорать на всю улицу: «Вот она, свобода!» И от пережитого напряжения всего меня сотрясала внутренняя дрожь, будто я ужасно замерз, будто забыли меня на много дней в холодильнике, и я совсем окоченел, до самого сердца, и теперь только руки-ноги оттаяли, а внутри лед, и тряслись внутри меня все поджилки от уходящего испуга, но испуг был глубоко — в самом замерзшем сердце, и не мог его вытаять сразу даже этот апрельский вечер теплый, не мог его выдуть свежий воздух, горько-сладкий, настоянный на тополиных почках.

Конечно, в моем положении сейчас бы самый раз броситься в объятия семьи, усесться за праздничный стол, шарахнуть бутылку коньяка и успокоенным и довольным залечь на боковую. Да вот незадача — семьи нет, и дома нет, и некому праздничный стол накрывать. И где залягу сегодня на боковую — тоже неясно.

На углу Петровки я зашел в маленькое кафе. Народу было довольно много, наверное, такие же бездомные бродяги, как я, иначе чего им жрать здесь сосиски с трупного цвета кофием, коли у них есть семья и дом. А скорее всего, никакие они не бездомные; есть у них и дом, и семья, а толкутся они здесь не потому, что вышли из тюряги, а заскочили перехватить между работой и театром или между учебой и свиданием, или просто у них здесь свидание. Они ведь все живут правильно.

Заказал я себе фужер коньяка и бутылку минеральной воды, а закуску брать не стал. Закуска у меня была с собой — большая часть хлебной пайки и два куска сахара. Отпускавший меня на волю вертухай очень удивился, когда увидел, что я кладу пайку в карман. «Зачем? — спросил он. — Ведь на волю же идешь». «Не твоего ума дело. Это мой трудовой хлеб, хочу — оставляю, хочу — беру с собой». «Трудовой! — передразнил милиционер. — В камере заработал? Не стоишь ты хлеба, который ешь». Неохота мне с ним разговаривать было, взял я свой хлеб и пошел.

А теперь положил пайку на тарелку и заедал коньяк маленькими кусочками. Не знает дурак вертухай, что у коньяка «Двин», когда тюремным хлебушком закусываешь, вкус другой. Вообще мало людей знает, что хлеб тюремный любую горечь отбивает. На заказ такой хлеб не получишь, но коли доведется, то, какие бы неприятности тебя ни волновали, попробуешь его разок и покажутся тебе все невзгоды на воле милыми, дорогими сердцу пустячками. И не заботило меня сейчас то, что дома нет и не ждет меня никто за праздничным столом. А просто сидел я в шумной забегаловке совсем один, хлебал и думал. Подумать было о чем.

С каждым глотком внутри что-то оттаивало, прогревалось, коньяк веселыми живыми мурашками бежал по жилам, приятно жгло в желудке, и постепенно стихала эта ужасная, отвратительная дрожь в сердце. Но приятный хмельной дурман не притекал к голове, не глушил память страха, и мозг стучал размеренно и сухо, как кассовый аппарат.

Жевал я не спеша свой хлеб, и с каждым следующим куском росла во мне уверенность — в руки больше не даваться. И съеденный хлебушек мой тюремный был вроде клятвы. Я ведь не Тихонов — мне-то перед товарищами клясться не надо, да и нет их у меня, товарищей. На тюремном хлебе на своем я поклялся — не научит щенок волка, не переучит Тихонов вора в законе Алеху Дедушкина. И в решении моем не было торжества или радости, а было лишь мое упрямство, на расчет поставленное, и горечь безвыходности.

Может быть, и есть воры, которые завязывают по совести: решили, что нехорошо воровать, всякие им там Тихоновы, Шараповы и Савельевы это разобъясняли. Поняли они, как нехорошо и стыдно воровать, и занялись почетной созидательной работой. Но я таких совсем мало знаю. И не верю им: если человек способен понять такое, он и до всяких объяснений воровать не стал бы. Но спорить на этот счет не стану — у каждого свое соображение. Что касается меня, то я уверен, что вор завязывает, когда больше ему хода нет, когда воровать нет резона. Причин этому может быть сто: или вор он неудачливый — горит все время, или бездомничать надоело — жениться захотел, промысел себе находит доходней воровства, в общем, и не перечислить всего.

Вот и решил я — завязывать мне еще рано, но и продумать все надо так, чтобы больше им в лапы не попадать. Нет мне смысла завязывать. Ну чем я, спрашивается, буду заниматься как честный советский гражданин? Я ведь почти до четвертого десятка докатил, так и не получив никакой специальности. Ничего, совсем ничего не умею делать, кроме как ловко воровать, да не в чести у них эта специальность. Да и нигде она не в чести, и в Америке, наверное, несмотря на разгул реакции, меня бы тоже не послали во Флориду отдыхать. Но там хоть, если подфартит хорошую пенку снять, живи себе спокойно, никто тебя не трогает. А тут вон как Тихонов за чужое добро надрывается. Народом уполномочен! Вот чушь ведь, прямо власть потерпевших какая-то!

Интересно, послали они за мной «хвоста» или нет? Ну да это безразлично — от «хвоста»-то мы убегем. Но что потом делать? Допустим, найдут они этого набриолиненного итальяшку. Тогда плохо. Тихонов решит, что можно меня дальше уму-разуму учить, и узнает на другой день, что от меня ему на память только подписка о невыезде осталась. Он тогда совсем озвереет. Надо подумать, как пустить его по привычному для него руслу размышлений. Если я скрылся — где меня всего логичнее искать? Где-нибудь на необозримых просторах нашей Родины, далеко от Москвы, подальше от МУРа, от бдительного ока домовой общественности. Что бы я на его месте сделал в первую очередь? Запросил бы по сводке материалы обо всех кражах в поездах и на вокзалах. Верно? Безусловно. Затем отобрал бы похожие по почерку и географической близости и так далее. Это надолго. Значит, не надо Тихонову помогать. И уезжать из Москвы не надо. Большой это город, в нем человека найти трудно, особенно если вести себя правильно. Но на вокзалы мне вход закрыт железно. А также в аэропорты, автобусные станции и вообще во все места, где люди с чемоданами ходят. Вот по этой причине тоже надо менять окраску — с майданными делами покончено. Значит, надо придумать себе занятие. И что-нибудь неожиданное — пусть подольше они ищут по старому следу. С Тихоновым глупо у меня получилось — он ведь теперь не отвяжется. Он из кожи вон попрет, доказывая мне, что воровать НЕЛЬЗЯ. А я допустить этого не могу, иначе, если он меня возьмет, уж из поля зрения не выпустит, и хошь не хошь придется завязывать. А я за это время вряд ли выучусь на академика, чтобы жизнь у меня была правильная и приятная.

Что же теперь делать? Если они послали за мной «хвоста», надо идти домой, а коли у человека дома нет, то домом его считается жилплощадь, на которой он прописан. А прописан я на жилплощади остатков моей дорогой семейки — в коммунальной квартире дома номер 13 по Печатникову переулку. И живут там до сих пор мой дед, которому уже далеко за восемьдесят, папуля мой дорогой и его сожительница — рыжая кассирша с лошадиными вставными зубами и веселой фамилией Магилло. Мать умерла лет десять назад, и, в общем-то, для всех и для нее самой это было к лучшему. Последние годы она со мной принципиально не разговаривала, произнося лишь время от времени, как это делается в старых пьесах, в сторону: «Лучше бы он попал под поезд во младенчестве». Иногда поступали варианты этого доброго пожелания: «Бывает же счастье родителям — у Шитиковых ребенок в Алупке семи лет утонул». Я не обращал на нее внимания, потому что считал ее совершенно чокнутой. Когда меня судили первый раз, мать, опасаясь, что в приговор включат конфискацию, написала в газету письмо — почему-то в «Комсомольскую правду». В безграмотных и высокопарных выражениях она отрекалась от меня. Глупость какая! Письмо, конечно, не напечатали и переслали в суд, но совершенно неожиданно оно здорово помогло мне. Вся эта идея — с конфискацией и письмом — наверняка принадлежала деду. Он же и объяснил наверняка, что это письмо освобождает их от расходов на адвоката.

В суде мне дали адвоката по назначению, это бесплатно, значит. Молодой парень совсем, только после института, опыта у него, как у осы меда, но с письмом он нашел линию защиты. Дело в том, что даже прокурор от письмишка этого закачался. Довольно злобно он заявил матери, которую приводом доставили в суд, что безусловно правильно было бы лишить их родительских прав за отказ от несовершеннолетнего ребенка. Ну а адвокат, Окунь его фамилия была, попер, как танк: вот-де классический пример возникновения правонарушений среди подростков в неблагополучных семьях. Он тут вспомнил и дедовы мельницы, и непролетарскую идеологию, и мелкобуржуазную сущность моего замечательного папаши, и отсутствие надзора за ребенком, и влияние улицы, и недостаток заботы со стороны школы. В общем, года два, а то и все три Окунь мне своей пламенной защитой скостил тогда. После этого он меня еще раза четыре защищал, пока сам не сгорел. Ну да не о нем речь.

Короче говоря, вернулся я как-то из колонии и застал хозяйкой в доме уже эту самую Магилло. Она протянула мне пухлую руку с короткими, будто обкусанными, ногтями и всю в крупных пестрых веснушках, а глазки завела кокетливо под белые ресницы и показала мне коробку таких вставных зубов, будто в свободное время грызла камни.

— Магилло, — сказала она басом. — Я уверена, что мы станем друзьями.

Ей, видимо, была по вкусу добрая пьеска «Ласковая мачеха и беспутный пасынок». Я сел на стул, закинул ноги на кровать и сказал отцу:

— Ну-ка развяжи шнурки, ноги затекли чего-то, — а ей дружески улыбнулся: — Послушайте, мадам Могила, у вас зубы-то вставные вроде?

Она ошарашенно кивнула, но все-таки поправила:

— Магилло, а не Могила…

— Не влияет. Вот и возник у меня вопрос: чего бы вам было не сделать себе зубы поменьше, когда челюсть новую заказывали? А то тяжело ведь носить, наверное?

Отец вынырнул из-за ее спины, зябко умывая ладошки:

— Эт-то, Леха, эт-то, значит, ты не думай, чего там… У нее своя жилплощадь есть. Но мы не живем там — боимся, дед умрет, комнату заберут. Для тебя комнату берегу-то… Может, остепенишься, жить где будет…

— Подавись своей комнатой. Только на глазах у меня не мелькай…

Дед сидел у подоконника, ко всему равнодушный, бесцветный, серый какой-то, и только длинная волосатая родинка на щеке — «мышка» — выделяла его на фоне стены.

Вот туда мне и надо было сейчас вернуться, к зубастой Магилло, папашке своему скользенькому и впавшему в идиотизм деду.

Доел я свою пайку, встал и пошел не спеша по Петровскому бульвару до Трубной площади, а оттуда вверх, по кривому, горбатому, очень старому Печатникову переулку. К себе домой. Когда-то я ходил по этому переулку в школу. Теперь вот возвращаюсь из школы. Я шел по светлой стороне улицы. Шел медленно, не оглядываясь, лениво покуривая сигарету. Если за мнойидет «хвост», он должен хорошо разглядеть, как я пришел домой.

Вся моя семья была в сборе, все мои дорогие родственники были на месте. Дед с отрешенным лицом смотрел по телевизору передачу «Энергетический кризис в странах капитала». Отец с Магилло играли в лото. Около них лежала кучка медяков. Отец, видимо, проигрывал, и лицо у него было сердитое и алчное. Когда я открыл дверь, Магилло потрясла мешок и, вынув оттуда очередной бочонок, сказала, щелкнув своим экскаваторным ковшом:

— Семь — «кочерга», девяносто — «дед», линия, у меня «квартира», я кончила!

Отец так окрысился, что даже мой приход не произвел на него впечатления. А ведь он теперь любит, когда я прихожу, потому что мой приход означает даровую выпивку, даровую хорошую закуску и возможность выцыганить червонец-другой наличными. Но он всю жизнь был таким, таким и остался — горечь и злоба от потерянного пятака для него всегда заслоняли радость найденной сотни.

— Здорово, — буркнул он. — Снова с мусорами завязался? Приходили тут о тебе спрашивать. Рыжий такой нахальный мент.

— Ну а ты что ему?

— На всякий случай сказал, что ты дома был. В твоем рукоделии, когда дома сидишь, это всегда вернее.

— Ну и дурак. Неправильно сказал.

— В другой раз сам с нам разговаривай, — обиделся отец и сразу начал канючить: — Другим родителям на старости лет от детей радость, спокой и поддержка. А тут волнения одни и благодарность — хрясть по роже! А копейку помощи отцу немощному и деду умом убогому от заработков своих миллионских — это хрен в сумку! Мачеха сколько слез о тебе пролила — ты бы ей хоть платок подарил…

Он долго так причитал побирушечьим заунывным голосом, а дед слепо смотрел в телевизор. Магилло, довольная выигрышем, добродушно ухмылялась, разевая свое непомерное хлебало. Она, кстати говоря, была неплохая баба, уж во всяком случае, лучше их обоих — и деда, и отца. Я сказал ей:

— Слушай, Могила, укуси его, может, тогда он заткнется.

То ли отец испугался, что она послушается меня и укусит его своими бивнями, то ли скулить ему надоело, но он умолк. Магилло спросила:

— Ужинать будешь?

— Нет. Что слышно?

— А ничего не слышно! — вновь оживился отец. — Дед совсем сблындил. Вчерась откопал из какой-то своей заначки три пятисотки…

— Чего-о?

— Царские пятисотки — ассигнации с портретом Петра, нам ничего не сказал, пошел в сберкассу и требовал, чтобы ему их там разменяли на десятки. Ему говорят, что денег таких пятьдесят лет в употреблении нет, а он скандалит, требует, чтобы ему тогда дали «катеньками» — сотенными.

Я засмеялся:

— Эх вы, ящеры ископаемые! Вы тут как на забытой планете живете.

Дед повернулся от телевизора и, не узнавая меня, сказал дрожащим, треснутым голосом:

— Да-да! Голодранцы! Пятьсот рублей, «петенька» — это состояние. Это приданое хорошее для приличной невесты. И в какую, бывало, лавку ни зайдешь, тебе ее тут же разменяют. А сейчас хочешь разменять паршивую десятку — так ее нет у тебя.

Я засмеялся и подумал, что ничего дед не сблындил, он только прикидывается придурком, он себе такую нору-убежище придумал из этой полоумности, сидит там в тепле и тишине и наблюдает со своей пакостной ухмылочкой, как мы тут все кувыркаемся. Я сказал ему:

— Смотри, дед, попадешь в институт Сербского, тебя там живо расколют.

Дед махнул рукой и отвернулся к телевизору. Я спросил у отца:

— Денег в долг дашь?

Он взмахнул испуганно руками и замахал ими судорожно, будто собирался взлететь, да на ногу я ему наступил.

— Ты чего так всполошился? Я ведь не взрывчатку у тебя прошу.

— Леха, сынок, да откуда взять-то их? Сам знаешь, на пенсию мою ничтожную да на зарплату ее и тянем. Концы с концами еле сводим.

«Сынок»! Вот видишь — «сынок»! Значит, у него деньги наверняка есть. То есть не то чтобы вообще — это-то я наверняка знаю, что у него денег понапрятано по всей Москве: он ведь по всяким туфтовым артелям инвалидным не один год ошивался. А вопрос в том, есть ли сейчас деньги в доме.

— Слушай, я же у тебя деньги не на память беру, а в долг. Понимать, в до-олг! А раз в долг, я тебе со всей суммы процент уплачу.

— А какой процент? — не удержался он.

— Обычный, «марвихерский» — одну пятую.

— Это значит, возьмешь десятку, а вернешь двенадцать? — На лице его было написано мучение — очень ему с меня дармачка получить хотелось, а деньги мне доверить было боязно. Сейчас он судорожно прикидывал, какой суммой можно было рискнуть. — А сколько тебе надо?

— Две тысячи.

Он смежил глаза — не то прикидывал, не то задремал, а когда через секунду проснулся, то все лицо его было в добрых веселых морщинках:

— Да ты что, Ленчик, мы про такие деньги и слыхом не слыхали. Я-то думал, тебе рубликов сорок надо, так я бы средь соседей сейчас побегал, насобирал бы, выручил тебя в минуту трудную. А ты вон про какие деньги говоришь — мы же не лауреаты там какие-то, не академики, не киношники. Нам бы главное: от получки — к пенсии, от пенсии — к получке.

И все его лицо лучилось добрыми отеческими морщинками, они исполосовали лицо во всех направлениях, и мне казалось, когда я глядел на него, будто кто-то рывком содрал всю шкуру с этой хари, долго мял ее и тискал в кулаке, а потом налепил обратно кое-как, да снова натянуть ее и позабыл. А сам-то он не умеет, а попросить кого — вдруг тот денег стребует; вот он из экономии и ходит с мятой рожей. Тьфу, зараза!

Посидел я молча, посмотрел на него, и чем дольше смотрел я на него, тем сильнее начинал он ерзать, и, кабы помолчал я еще немножко, он бы обязательно стал косяка бросать в тот угол, где у него монеты заныканы. Но чего-то расхотелось мне из него деньжата вынимать, уж очень он мне противный был.

— Убить бы тебя хорошо, — сказал я. И не спеша стал собираться.

На выходе я им сказал:

— Запомните накрепко, это для вашей же собственной пользы будет: если придут меня спрашивать, кто бы ни пришел, говорите всем одно: уехал Дедушкин в Сибирь, в город Абакан. Завербовался и уехал. Там, мол, дефицит в таких специалистах…

В кафе «Националь» был праздник. Для меня там, во всяком случае, всегда праздник, когда в кармане звякает монета. Там светло, беззаботно и весело, и я никак не мог поверить, будто еще несколько часов назад я валялся на нарах КПЗ, снились мне кошмары про моего безумного деда, изгоняющего бесов, и делил пайку на три части, оставляя на ужин два куска сахара. Сейчас за десять минут мне могут наворотить на стол столько, что и взвод конвойных солдат не умял бы. Что ни говори, а в жизни фартового человека все меняется, как на войне.

В дверях меня встретила официантка Надька и приветственно помахала рукой, указывая глазами на свой столик в глубине зала. Официантки в этом кафе меня знают и любят, я в их глазах фигура интересная и загадочная. Дело в том, что несколько лет назад мне довелось махнуть один чемодан, в котором я нашел медаль лауреата Госпремии. Я для этой медали специально купил у фарцовщика Фимы темно-синий териленовый костюм — медаль смотрелась на лацкане изумительно. И время от времени я надевал ее.

Должен сказать, что медаль эта не раз наводила меня на размышления о глупости рода человеческого. Я хорошо запомнил того профессора кислых щей, у которого я увел ее. Совсем ничтожный человечишко — будто какие-то колдуны из сказки поймали его в детстве и затормозили во всех отношениях, кроме той алхимии, в которой он стал наипервейший мудрец. Из себя урод, но сколько ему от всех внимания, сколько почету! А ведь во всех сферах, кроме его алхимии, я человек-то много больше его. И несмотря на мои десять классов, я книг и журналов читал больше его, а школу получил такую, что он в своих аспирантурах и слыхом не слыхал. Но у него медаль, а у меня пять судимостей, награды не одинаковые, вот я и ходил в «Националь» с его побрякушкой. А когда я добавлял к ней свои чаевые, так для официанток я был главнее Ньютона.

В общем, уселся я за столик с белой крахмальной, хрустящей скатертью, рюмочки хрустальные позванивают, мельхиор приборов тускло светится, и меню на трех языках предлагает всякие чудеса обжорки и выпивки. И сорок шесть рублей в кармане у меня пока шуршат. Джаз играет задушевные мелодии. А настроение у меня все равно дрянь. Такое настроение, будто это прощальный обед, я как будто предчувствовал, что мне не скоро здесь снова пировать. Если вообще доведется попасть сюда когда-нибудь.

Да, сорок шесть рублей у меня было. Не Бог весть какой капитал, но на приличный ужин хватит. А беречь их на черный день глупо — не деньги это никакие. Инженерская получка под расчет. А на черный день мне беречь не приходится — когда он приходит, меня берут полностью на иждивение государства. Министерство внутренних дел о моем черном дне заботится.

Надька-официантка принесла закуски — двойную порцию зернистой икры, семгу, ростбиф, спинку нельмы, лепесточки масла, свежие помидоры и огурцы. Нагретый хлеб был покрыт салфеткой. Она расставила все это на столе, в большую прозрачную рюмку налила водки и сказала:

— Приятного аппетита!

— Спасибо. Слушай, Надежда, ты не хочешь за меня замуж?

Она удивленно посмотрела на меня и засмеялась:

— У вас уже, наверное, есть две жены и трое ребят.

— Будешь третьей. Ты ведь не маленькая, наверное, смекаешь, что лучше быть третьей женой лауреата, чем первой женой шофера.

Надька пожала плечами:

— Кому как.

— А у тебя есть кто-нибудь?

Она будто раздумывала мгновенье — стоит ли со мной говорить об этом, потом тряхнула головой и с улыбкой сказала:

— Есть. С хорошим парнем я встречаюсь.

— Лучше меня?

— Ну как сказать вам… — Она засмеялась, потом нашла самое для нее приятное объяснение: — Он ведь молодой.

— А кем он служит, твой молодой?

— Он тоже официант, в ресторане «Украина». Мы вместе в торговом училище занимались.

— Что же это за профессия у мужика — салфеткой шаркать по столу и с подносом бегать?

Она озадаченно посмотрела на меня, и мне захотелось наступить на нее каблуком — за то, что ее холуй сопливый для нее в сто раз лучше меня, потому что они оба молодые, а я вроде бы уже старый.

— А чем же плохая профессия — людей кормить? — спросила она.

— Хорошая профессия, — сказал я. — А у вас дети тоже будут официанты? В газетах о вас напишут — потомственные официанты, целая династия официантов.

Надька пристально посмотрела мне в глаза, я видел, как она закусила губу, и на душе у меня стало легче.

— Посмотрим, кем дети станут. Может быть, официантами, а может быть, лауреатами. Может быть, не хуже вас будут.

— Ну не хуже меня — это трудно, — засмеялся я. — Почти невозможно. На это надо всю жизнь положить, чтобы достичь того, чего я достиг.

Она меня уже остро ненавидела, я видел это по тому, как она опустила ресницы, чтобы не смотреть мне больше в глаза. Но мне уже было наплевать на дружбу нашу и на ее отношение ко мне — я ведь справлял прощальный бал, и Бог весть когда мне придется снова сесть к ней за стол. И сказал я ей:

— Все-таки ты подумай насчет замужества со мной. Выкатимся мы из загса, и поедем в ресторан «Украина», и сядем за стол к твоему бывшему жениху, и он нас с тобой будет обслуживать весь вечер как миленький, и тогда ты сразу оценишь и поймешь, чьей женой быть лучше.

Она, не поднимая глаз, кивнула и сказала:

— За мой второй стол сейчас иностранная делегация ужинать придет, так что вас дообслужит Рая, вон та блондиночка. Она и по счету получит…

— А чаевые кому? Ей или тебе?

Она подняла наконец глаза, узкие они стали, злые, и сказала с придыханием:

— Вы себе на них белые тапочки закажите!

Крутанулась на каблуках и ушла. А я стал ужинать. И оттого что я с ней рассчитался за свою «старость» и лауреатство, настроение у меня несколько улучшилось, хотя все равно на душе было нагажено, будто вместо зернистой икры положили мне в серебряное блюдечко куриного дерьма.

Почему-то вспомнил я про Сеньку Бакуму — шепнул мне кто-то перед самой посадкой, что он завязал. Но это, наверное, вранье. Не станет Бакума завязывать, не такой он парень. Он из того же кроя, что и я. И не было у меня в былые времена подельщика лучше и кореша надежнее Бакумы. Он вор настоящий, умный, быстрый и хваткий. Когда-то давно, лет десять — двенадцать назад, мы с ним домушничали — чистили квартиры. Это совершенно особый род воровства, требующий ювелирного расчета, железного спокойствия, фантазии и наблюдательности. Майданить — работа хлопотнее домушничества, но много безопаснее, потому что, пока людишки живут на земле, ротозеи не переведутся, и, пока люди носят в руках чемоданы, они не перестанут их ставить время от времени на землю, а чемодан, стоящий на земле, уже наполовину мой. Домушничеством же занимаются две категории людей. Случайные залетные хмыри, которые вламываются в чужую квартиру, как пьяный жлоб в церковь. И сразу, естественно, попадаются. И профессионалы, настоящие воры, которые долго квартиру выбирают, аккуратно пасут ее, тщательно обдумывают план взятия, и когда уже выходят на дело, то работают безошибочно и с большим наваром.

Пять раз я заваливался на своих делах, но за те несколько лет, что мы домушничали с Бакумой, мы даже на след свой не вывели, подвесив МУРу несколько до сих пор нераскрытых краж, и думаю, что за эти кражи начальство и по сей день регулярно вливает в мозг муровским командирам.

Может быть, и не стал бы я майданить, и не влип бы с этим дурацким чемоданом, и шерудили бы мы с Бакумой и дальше, да глупость все провалила. Разбежались мы с ним, из-за глупости разбежались, из-за бабы. Увел я у него бабу. Конечно, хорошая она девка, сладкая, как банка с вареньем, но ведь ни в жисть не променял бы я ее на Бакуму. Кто же мог знать, что у него с ней так серьезно, что он из-за нее кореша бросит. Ужасно глупо все это получилось, мне-то ведь наплевать на нее было, так — развлечение… А он, как узнал, просто посинел весь. Я его никогда и не видел до этого таким — губы трясутся и в глазах слезы, я даже испугался. Я ему говорю:

— Брось, Бакума, пену гнать! Подумаешь, добра пожалел — я тебе, если хочешь, Нинку свою отдам!

А он длинно, с загибами, поворотами, разгонами, возвратами и религией покрыл меня и сказал:

— Потрох ты поганый, Батон! Пропади ты пропадом!

— Не бросайся дружками, Бакума. Пробросаешься, — сказал я.

— Не дружок ты мне больше. Ты мне на толковище с ворами в Марьиной роще жизнь спас, а теперь я оборотку даю — сыпь отсюда, не трону я тебя. А если встречу еще когда — зарежу.

— Если сможешь, — сказал я. — Ты тоже пупком на мое перо не нарывайся.

И разбежались мы с ним тогда и больше не встречались, да и не слыхал я о нем. Жаль, конечно! Сейчас бы он мне очень даже пригодился.

Пил я не спеша водку, думал о Бакуме, мне было сытно, тепло, музыка играла, свет вокруг то притухал немного, то разгорался праздничней и ярче, вокруг моего столика танцевали длинные стройные мальчики-акселераты, черт бы их побрал, с длинными девочками-акселератками, и я с обидой подумал о том, какие они сейчас все хорошо одетые, сытые, холеные, какие они все удивительно чистенькие, светящиеся вот той самой чистотой, что появляется от каждодневного мытья в собственной белоснежной, сияющей никелем и кафелем ванной, у них у всех были собственные ванные и с детства их приучали в них мыться каждый день. И не понять им, что, будь ты тысячу раз чистоплотным, все равно не быть тебе таким чистеньким, если тебя в детстве мыли по субботам в корыте на кухне и раз в месяц водили в Самотечные бани.

Не было у меня своей ванной, нет и, наверное, не будет никогда, и не мог я этого простить нахальным длинным счастливым акселератам. Всем они вызывали у меня ненависть — и чистотой своей, шампуньей мытостью, и красивыми шмотками, которые они себе не заработали, и даже не украли, а так — с неба свалились, папочки с мамочками подарили, и были они мне противны даже ростом своим. Господи, да я ведь таким коротконогим, наверное, оттого вырос, что в детстве белого хлеба ни разу досыта не ел! Я ел хлеб из мешочка. Мы все, вся семейка, ели хлеб из мешочков. Из грязных белых полотняных мешочков. Это дед придумал. Он сказал, что мы съедаем хлеба больше его, что мы все объедаем его. А отец сказал, что старый паразит и дочка его, паразитка, и молодой паразит сидят на его шее. А мать сказала, чтобы нас всех водянка задушила. И сшила из старой, уже порвавшейся простыни четыре мешка — деду, отцу, себе и мне. Хлеб делили и прятали в мешки, и каждый завязывал свой мешок одному ему известным узлом, чтобы другие не таскали. Ну, казалось бы, все? Раздел Европы совершился? Так нет — каждый день снова начиналась грызня: кому полагается мякиш, а кому горбушка, чья очередь забрать крошки. А ну их к дьяволу!

В общем, как бы там ни было, надо мне подъехать, побалакать с Окунем про житьишко мое. Он хоть и не адвокат больше, но любому действующему защитнику сто очков вперед даст. И по главным вопросам, кроме как с ним, посоветоваться больше не с кем. Умнейший он мужчина, что и говорить. Вот тоже орел, из-за баб сгорел. Ведь он как защитник в большом авторитете был, и заработочек у него клевался дай Боже! Но баб любил ненормально, ему без них жизни никакой не было. Все деньги на них просаживал, работал как вол, всегда он сразу в паре процессов сидел, и все денег ему не хватало, видать, темперамент у него был больше заработка или бабы ему такие ненасытные попадались. Он сам себя называл «перпетуум кобеле». Короче, ввязался он в грязное дело. Родственникам подзащитного своего сказал, что, мол, есть у него ход к судье, надо будет там крепко подмазать, и вылетит тогда их сокол ненаглядный на свободу. Деталей я не знаю, чего там и как у них происходило, но выплыло это все наружу, потому что всякое дерьмо, сколько его ни топи, какие к нему камни ни привязывай, обязательно где-то всплывет на всеобщий погляд и удовольствие. Возбудили, конечно, по этому случаю уголовное дело, начали шерстить все до ногтя, но то ли он денег взять не успел, или доказать не смогли, от тюряги Окунь открутился, а вот из адвокатов его на лопате вынесли. Не мне его судить, остались мы с ним приятелями, и он мне регулярно за довольно мелкую деньгу дает массу деловых советов.

Допил я кофе, съел мороженое с ломтиками ананаса и попросил блондиночку Раю завернуть еще бутылку коньяка на вынос. Я оставил ей около трешника на чай, но она отсчитала из своего кошелечка два рубля семьдесят шесть копеек сдачи и, не говоря ни слова, ушла. Вот факт налицо: пролетарская солидарность — это не пустые слова! Официанты всех стран, дружите, женитесь, размножайтесь!..

Глава 13 Ночь инспектора Станислава Тихонова

Я вошел к себе в комнату и увидел, что вечерний сумрак стелется в углах, как туман. Закат над городом догорел, и ушедшее солнце разогревало снизу облака, сиреневые, синие, легкие, и свет от них окрашивал все в полутемной комнате размытой акварелью, и от этого не видно было беспорядка, пыли, продравшейся обивки на кресле, запущенности моей комнаты, и только необычайный дымящийся полусвет плавал в ней, стирая грани, все неприятное и некрасивое, и в короткое это мгновение комната была похожа на сказочный аквариум, заполненный гаснущим серебристым свечением и прозрачной тишиной. Тишина была замкнутой, не сообщающейся с миром, как воздушный колокол под водой, потому что за окном, напротив, в Гнесинском училище, тонко выбивал кто-то на рояле гаммы, и эти дрожащие ноты бились о стенки моей тишины, не в силах проникнуть в нее, поколебать, нарушить; и поэтому они сразу же поднимались вверх, к сиреневым облакам, и улетали с ними далеко, за горизонт, навсегда…

Не раздеваясь, я уселся на стул, бросил на стол пачку пельменей, пакет с «микояновскими» котлетами и вспомнил, что забыл купить хлеба; от этого стало досадно, потому что, сколько я себя помню, у меня дома никогда не бывало свежего хлеба, я всегда забывал его покупать, и валяются в буфете старые, заплесневелые корки. Да и есть мне почему-то перехотелось, а настроение было препаскудное, и этот замирающий вечер совсем добил меня. Не было сил двигаться, и я долго сидел за столом, с тупым упорством рассматривая этикетку сибирских пельменей, и не понимал букв, как будто состав, способ приготовления, артикул и цена были начертаны клинописью. Потом встал и снова забыл, что я хотел сделать, и вспоминать не хотел, а просто улегся на диван и лежал долго, пока вечер совсем не догорел на улице и комнату не затопила чернота, но все предметы, округло-мягкие, размытые, я видел отчетливо, и темнота от этого была живая, и не было сна, но царила явь. А мысли шатались, переваливались, падали, как пьяные на неровной дороге, из-за этого я никак не мог заснуть, и мне казалось, что партию с Батоном я проиграл окончательно, потому что она была мной проиграна еще до начала игры, а я просто не знал этого. Мне вспомнились когда-то давно прочитанные и почти совсем позабытые стихи Рильке о пантере, выросшей в клетке. Она не знала свободы и поэтому полагала, что ограниченный пятачок ее вольера — это и есть свобода, а вся земля за решеткой — неволя. Неужели свобода Батона — за решеткой? Но он ведь не хотел в тюрьму и бился до последнего!

Зазвонил телефон. Аппарат стоял на столике рядом с диваном, я хорошо видел его в темноте: маленький, горбатенький, сердитый, он звенел настойчиво и пронзительно, пока мне это не надоело, и я не снял трубку.

— Стас? А, Стас? Здравствуй!

Звонила Лена. Давно я не слышал ее голоса по телефону и не мог сообразить, зачем она разыскала меня сейчас. Она сказала, что звонила моей матери, которая объяснила, что если я не на службе, то должен быть здесь. Лена сказала, что мать на меня обижена за недостаток внимания.

— Это, конечно, не мое дело, но, по-моему, ты не прав…

— Я, конечно, не прав, но, по-моему это не твое дело, — ответил я.

Мне все сильно надоело. Нельзя учить жить взрослых людей, коль неохота делить с ними бремя альтруистской тирании. Люда-Людочка-Мила не стала бы этого делать. Но ведь я любил Лену, и она об этом знала. И меня не любила, поэтому могла и поучить. А на улице догорел голубой апрельский вечер, Батон пировал с друзьями, рассказывая, какой я щенок и сопляк, немой крест повешенного генерала лежал на полочке в сейфе, а я раздумывал о свободе, стиснутой клеткой вольеры. Мне так хотелось, чтобы Лена вдруг, ни с того ни с сего сказала мне какие-то слова, от которых можно было бы почувствовать себя мчащимся по стене, а тоска по войлочным тапкам растворилась, как детская печаль о съеденном леденцовом петушке на палочке. Наверное, все выпущенные из бутылки джинны одиноки и нуждаются в любви и поддержке чаще, чем кто-либо. Слабодушные они существа, джинны, оттого что душа у них — пар. А может быть, и слова бы не помогли, потому что слова вообще мало чего стоят. Имеют цену только наши поступки.

Лена сказала:

— Ну не сердись, Стас. Тем более что у меня к тебе просьба.

Я внимательно вслушивался в ее слова, но соображал совсем плохо, наверное, из-за того, что все время думал еще о чем-то. Какой-то художник из их издательства напился в компании, поссорился с кем-то на улице, подрался, попал в милицию.

— И что?

— Теперь ему из милиции пришлют письмо на работу, у него будут неприятности. Не мог бы ты поговорить там, чтобы не присылали письма? Ведь ничего страшного не произошло, дело-то житейское. А парень он хороший…

Дело житейское. А парень он хороший. И я тоже парень хороший. И люблю ее. Ничего страшного не произошло, можно позвонить мне через несколько лет после всего, что было, и попросить о какой-то пустяковой услуге. Ведь я же могу поговорить там, в милиции, чтобы не присылали письма. Они меня наверняка там, в милиции, уважают, потому что я не напиваюсь и не дерусь на улице. И настроение у меня как раз подходящее для выполнения таких просьб, а если нет настроения, то это тоже не очень важно, потому что масштаб интереса к моим делам всегда больше интереса к моей личности скромного героя в серой или синей шинели.

Ее низкий глуховатый голос ласково и чуть просительно звучал в трубке, а я лежал, закрыв глаза, чтобы не видеть в темноте расплывчатый горбатый силуэт телефонного аппарата, из которого шел ко мне ее голос, долго лежал и думал, что этот звонок — последний эпизод сегодняшнего тяжелого и унизительного дня, а голос ее низко трепетал, как черная ночная бабочка, и я не понимал ни одного слова, кроме того, что ей просто позарез надо помочь этому отличному парню и сделать это могу только я, а она знает, что я ей никогда не отказывал, и боль становилась невыносимой, будто меня медленно распиливали тупой пилой. Я отодвинул трубку от уха, но ее голос был отчетливо слышен в тишине, слышен все время, пока я медленно нес трубку к горбику съежившегося аппарата, и оборвался внезапно, когда трубка легла на рычаг. Тинь! — тихо звякнул аппарат, и голоса ее больше не стало.

Через мгновение телефон зазвонил снова, еще раз, он был зол, он гремел, он требовал, чтобы я снял трубку и узнал, что приличные люди себя так не ведут. А я вдруг увидел, что лежу на диване прямо в плаще, который забыл снять, и очень болит бок от вмявшегося в него пистолета. Я встал, сбросил на стул плащ, снял кобуру и положил пистолет под подушку, а телефон звенел, а я раздевался и бормотал, что я тоже хороший парень и хочу, чтобы кто-нибудь просил за меня не посылать писем о том, как я напиваюсь и дерусь на улице. Трещал телефон, я разделся, не зажигая света, нашел в буфете две таблетки снотворного, запил их стоялой, невкусной водой из графина, улегся. И телефон смолк. Очень хотелось заснуть, но сон не шел, и тишина была такая нестерпимо плотная, что судорожное тиканье часов на руке высекало в ней дырочки, как перфорацию на ленте.

…Я хожу вокруг клетки, отделенной от меня еще и глубоким рвом. В углу клетки, рядом с мисочкой и графином с невкусной, старой водой кто-то лежит, свернувшись калачиком. Мне хочется рассмотреть этого зверя, но его почти не видно, только плотная пятнистая спина, и я не знаю, как позвать его. Зверь крупный — ему не посвистишь и не шепнешь «кис-кис-кис». А он не встанет, и я не могу уйти, потому что точно знаю — мне обязательно надо рассмотреть этого зверя. За дощатой перегородкой позади клетки раздаются шаги, и меня это очень радует — наверное, идет кормить зверей служитель зоопарка, и я смогу рассмотреть обитателя клетки. Отворяется маленькая дверка в перегородке, и в вольеру входит Лена. Но я почему-то совсем не боюсь за нее. Да и зверь не обращает на нее внимания. Она подходит к прутьям и говорит мне: «Я решила приготовить тебе сюрприз. Мне не хочется больше редактировать книжки. Это неинтересно — ведь я не видела живых пиратов. Я буду лучше воспитывать зверей. Я ведь умею это делать. Помнишь, как я решила стать художницей?»

Да, конечно, я это помню. Как ты пришла однажды и сказала, что уже купила мольберт, подрамник, краски. Что тебе нравится писать маслом и ты станешь художницей. А я удивился и сказал, что ведь, наверное, это трудно — это ведь надо уметь, этому учиться надо. А ты засмеялась и сказала, что мое жизненное призвание — быть учеником. Я обиделся тогда, а сейчас бы, конечно, мне это не показалось таким обидным. Картина получилась удивительная, не похожая ни на что, и в то же время, как мозаика, она состояла из кусочков уже когда-то виденных мною рисунков. Картина висит у меня на стене — такая яркая, веселая, несерьезная, что ее можно, наверное, рассматривать в темноте. А краски высохли, мольберт Лена кому-то подарила, и никто, кроме меня, не помнит, что она решила стать художницей. Но ведь воспитывать зверей тоже надо уметь?..

Лена засмеялась и сказала: «Нет, здесь, на воле, они перевоспитываются сами. Надо просто найти к ним правильный подход…»

Почему же на воле? Она ведь со зверем в клетке? Лена снова засмеялась: «Нет, это ты огорожен клеткой. Она невыносимо велика для тебя, одинокого, маленького джинна. Это только страстей твоих много, а тебя самого мало. Но парень ты хороший, обыкновенный незаметный герой в серой шинели, жаль лишь, что масштаб интереса к твоей личности не велик…»

И тогда я крикнул: «Но ведь ты сама говорила, что и Джордж Вашингтон когда-то был майором милиции!» А она только пожала плечами и засмеялась. От моего крика проснулся зверь, потянулся, встал, и я увидел, что это громадных размеров пантера. Я очень испугался за Лену, но пантера подошла к ней и стала тереться о ее ноги, басовито урча. «Вот видишь, — сказала Лена, — речь идет только об оценке доказательств. Замяли бы дело с чемоданчиком — дело ведь житейское, а он бы вам помог найти итальяшку…» И тут я с ужасом увидел, что у пантеры лицо Батона. А он лизнул Лену в щеку, и мурлыкнул: «Нет, он уже не тот щенок. Другой, другой…» — и издевательски засмеялся. Лена треснула его по толстому загривку ладонью, и он испуганно заморгал, а она сказала: «Ты этого не понимаешь. Если бы он занимался боксом, из него бы вышел пожизненный чемпион». Батон-пантера ухмыльнулся гадко: «Я его за это не осуждаю, но, честно говоря, сильно не люблю».

Но ведь он не меня, а Шарапова не любит? Я оглянулся и увидел, что по дорожке зоопарка идет ко мне не спеша Шарапов, сгорбившись, с любопытством глядя на нас сквозь свои удивительные очки. И я невероятно обрадовался ему, потому что мне точно было известно, что именно это лицо я видел в пожелтевшей папке личного дела, валяющегося в архиве университета, это он таскал меня на руках, громко распевая: «Не боится мальчик Стас…» А как же отец? Что-то все перепуталось у меня в голове…

Я побежал ему навстречу, и он взял меня за руку и повел обратно к клетке, и мне было радостно и спокойно ощущать тепло его широкой шершавой ладони, будто он вел меня — совсем маленького — первый раз в школу. А он говорил мне: «У нас не бывает побед по очкам. У нас ведь ничего, кроме работы, и нет. И надеюсь, что ты меня за это не осуждаешь?» Батон увидел Шарапова и визгливо закричал: «А как же с вещами?» Шарапов посмотрел на него и нисколько не удивился: «Зачем тебе вещи? Ты же пантера, и у тебя есть свобода неволи…» В глазах Батона стыли крупные капли слез. «Мы взаимно исключаем друг друга», — сказал он и убежал в угол клетки, где стояла мисочка и графин со старой водой. А Лены в клетке уже не было…

Я очнулся, будто вынырнул из затхлого черного омута, и долго глубоко дышал, не в силах утихомирить тяжелый неровный бой сердца.

Комната была залита дымным лунным светом, и лучистые блики вырывали из темноты на стене часть Лениной картины — подсолнухи, желто-зеленые, громадные, прекрасные, как тропические пальмы. От снотворного глухо шумело в голове, пересохло во рту. Сильно хотелось есть. Я понял, что заснуть больше не удастся, полежал еще немного, поднял высоко руку, чтобы часы попали в полосу лунного света. Половина третьего. Я встал, оделся, подержал в руках кобуру, соображая — брать или оставить дома, потом обратно засунул под подушку, на цыпочках прошел по коридору и неслышно притворил за собой входную дверь.

На улице было очень красиво, светло и зябко. Я поднял воротник плаща, засунул руки глубоко в карманы и по тихим кривым арбатским переулкам пошел в сторону Калининского проспекта. Луна перекатывалась по крышам небоскребов, а небо было густо-синее, в белых мазках редких облаков. Медведица повисла вниз головой, светофоры безмолвно наливались пунцовой краснотой, и когда она становилась невыносимо яркой, огонек будто лопался и вместо него вспыхивал зеленый, ласковый, зовущий, успокаивающий. Сиреневые ртутные фонари отражались в огромных стеклах витрин, и казалось, что множество маленьких лун осталось ночевать в пустых магазинах и кафе. Из окон ювелирного салона «Малахитовая шкатулка» на меня смотрели элегантные некрасивые женщины, украшенные драгоценностями, и все в них было ненастоящее — драгоценности, замерзшие фотоулыбки и сам призыв покупать драгоценности. Настоящим было только их одиночество в гулкой красоте пустынной бесконечной улицы, роковая невозможность преодолеть сто метров до витрины кинотеатра, где так же замерли картонные киногерои, лихие, бесстрашные, могущие все на свете, кроме одного — пройти сто метров по улице, чтобы скрасить свое ночное одиночество хотя бы с хозяйками ненастоящих драгоценностей. И на всем проспекте были только дамы в роскошной бижутерии, молодцы-киногерои и я. И уж не знаю почему, но это меня развеселило. Я подошел к витрине и сказал элегантной манекенщице:

— Если вы хотите что-нибудь передать киногероям, скажите мне. Я ничего не забуду и слово в слово им перескажу. Вы не смущайтесь — ведь, кроме нас, здесь никого нет.

Манекенщица завороженно смотрела мимо меня, улыбаясь своей ненастоящей улыбкой. Я постоял еще немного, потом сказал:

— Ну как знаете. Тогда я передам просто привет…

Не знаю, показалось ли мне это, или я придумал, или на самом деле она ответила мне, но я видел, как женщина кивнула, даже ненастоящие драгоценности зашевелились на шее.

По ровным квадратным плиткам тротуара я быстро зашагал к кинотеатру, вбежал по ступенькам к афишному щиту и крикнул Алеше Баталову:

— Вам передавала привет женщина! Она рекламирует ненастоящие драгоценности, но она очень хорошая! И очень одинокая! Она совсем одна на целой громадной пустой улице! Можно ей передать от вас привет? Ей наверняка будет приятно.

Ласковой толстогубой улыбкой светилось лицо актера, и я забыл, что это только афиша, так много доброты было в его лице. Я повернулся и побежал назад — к витрине «Малахативой шкатулки». Но за эти минуты ночная сторожиха выключила свет в магазине, и лица женщины стало почти не видно, лишь уличный фонарь вперемешку с дымным лунным светом вырывал из темноты часть шеи с ненастоящими драгоценностями. Я постучал костяшками пальцев в стекло и сказал негромко:

— Он тоже просил передать вам привет, — и не оборачиваясь торопливо пошел по чистому белому плиточному тротуару к Садовому кольцу, вниз по Новинскому спуску к Москве-реке, через Дорогомиловку к Киевскому вокзалу, где было много людей, сновали такси, плавал обычный дорожный гам. В буфете я сел за стол к какому-то небритому дюжему дядьке. Дядька был очень благодушен и под хмельком.

— Ты, парень, жрать хочешь, — уверенно заявил он.

— А как вы угадали? — удивился я.

— По глазам, — засмеялся он. — Иди возьми пивка, а я уж тебя угощу кой-чем.

Пузырилось, лопалось пиво в кружках, оседала пена на стенках, а дядька достал из мешка под столом толстый ломоть розового сала, завернутого в газету, пару ядреных луковиц и общипанную буханку теплого ржаного хлеба.

— Разве дадут тебе бутенброды такие в буфете? — спрашивал он меня и сам себе отвечал: — Ни в жисть!

Потом хитро щурился:

— А ведь поднесу, то и выпьешь?

Я сказал:

— Под такую закуску грех отказываться. Только нельзя, я думаю. Увидит если милиционер, пристанет, наверное?

— А что милиционер? Он ведь к тем пристает, кто бузит или хулиганничает. А мы с тобой мирно, тихо…

— Тогда наверняка не пристанет, — сказал я серьезно.

Он достал из мешка початую бутылку водки и разлил по стаканам.

— За что выпьем? — спросил я.

— Да какая разница? Было бы настроение…

— Э нет, — сказал я. — Это вроде знака уважения. Или ритуала воздаяния небольших почестей. Давайте выпьем за вас…

Дядька от смеха даже головой закрутил:

— Эк ты чудно сказал. Ну да ладно, ты человек, видать, ученый, тебе виднее. Давай за меня.

Тепло от водки затопило меня половодьем, мы ели душистый хлеб с розовым салом, хрустели луком, окуная в блюдце с солью целую головку, а пиво было вкусное, свежее, и вокруг было много людей, не было ночи, одиночества, а дядька, смешно окая, объяснял мне, как «нынче с шифером трудно, а про железо-то кровельное и не говори, потому как все счас в новых домах жить хотят…», и был мне этот человек невероятно дорог, я записывал ему на бумажке свой телефон и адрес и требовал, чтобы он в следующий приезд в Москву обязательно поселился у меня, и во всем мы с ним сходились во мнениях — хвалили раков, ругали Моссовет, твердо решили не жениться, были очень довольны тем, что у него сыновья, а не дочери, и вся жизнь была легкой и приятной, потом мы с ним расцеловались, и я шел домой по занимающемуся рассвету, и меня качало от выпитой водки и пришедшего наконец ощущения свободы и пустоты, от твердого сознания, что Батона, по словам моего нового друга, я еще «уконтектую», а бабы не стоят того, чтобы из-за них жизнь свою заедать, и когда я пришел к себе на улицу Воровского, вставало солнце.

В комнате у меня было светло, и необычайные подсолнухи-пальмы на Лениной картине пригасли. Я сбросил с себя плащ, быстро разделся, лег в постель и закрыл глаза. И тогда я вновь увидел некрасивое строгое лицо женщины с ненастоящими драгоценностями, неведомого человека на пустынной улице, освободившего меня сегодня от одиночества. Она кивнула мне — и я уснул.

Глава 14 Золотая рыбка Лехи Дедушкина

На улице стало много прохладнее. Ночную синеву располосовали яркие огни, напротив гостиницы «Москва» и в Историческом проезде дорожные рабочие накрашивали на асфальте длинные полосы — отмечали ряды для первомайской демонстрации, и в своих оранжевых костюмах они были похожи на раскатившиеся по мостовой огромные апельсины. У входа в «Националь» затормозил сияющий высокими стеклами автобус, большущий, с огромным обзорным стеклом, как в самолете. Из него высыпала толпа иностранцев — все на одно лицо, мужички и их очкастые, очень важные сухоногие жены. Конечно, для меня иностранцы — подходящие клиенты, но не сегодня. Подъехало такси, выпорхнула парочка и направилась в ресторан, в машине вспыхнул зеленый глазок. Я отворил дверцу:

— Поедем?

— Полетим. Куда рулить?

— В Чертаново, на кулички…

Движение на улицах уже стихло, таксист гнал машину ровно и быстро. С заднего сиденья я видел его лицо в длинной рамочке зеркала, от сосредоточенности оно было угрюмым. Когда он затягивался, огонек на конце сигареты вспыхивал ярче, освещая тонкие обветренные губы, серую щетинистую кожу.

На улице Красный маяк он высадил меня. Я походил среди новых корпусов, дома были все новые, и редкие прохожие не знали, где здесь девятый корпус. Правда, и я не был точно уверен, что мне нужен девятый, но, по-моему, Окунь жил в девятом корпусе. Проверить все равно нельзя — я ведь никогда сроду не держал записных книжек. Память у меня хорошая, и все, что мне нужно, я и так помню. А если что забыл, значит, судьба — значит, не надо мне помнить. Масса фартовых людей из-за этого сгорела: попадались на каких-то пустяках, но в МУРе хорошо умели работать с записными книжками. Ведь записная книжка вроде бредня, который люди волокут за собой по жизни: и тина там есть, и водоросли, и головастики, и ерши, и плотва, и щук оттуда можно вынуть умелой рукой. Но запомнил я дом Окуня правильно, позвонил в квартиру на шестом этаже, и откуда-то из глубины ее тотчас донесся его острый, пронзительный голос:

— Иду, моя голубка, сейчас открываю, моя ласточка!

Он распахнул дверь, и на лице его, будто штампом шлепнутая, полыхнула досада.

— Ага, рыбка Окунь огорчена, что вместо ласточки на ужин получила старого зубастого барбоса, — сказал я сурово, и Окунь принужденно улыбнулся:

— Заходи, я тебе рад.

Я снял в прихожей плащ, достал из кармана и протянул Окуню коньяк. Он сдвинул на лоб очки, подслеповато прищурился на марку.

— Армянский, «Отборный», — удовлетворенно хмыкнул он. — Хорошо живешь, Батон, красиво…

— Мне по чину нельзя иначе.

— Не говори, — ухмыльнулся невесело Окунь, — чины у нас с тобой сейчас исключительно высокие.

Мы пошли на кухню, неумело прибранную нескладными холостяцкими руками, и везде были следы беспорядка и грязи. Да и вообще, квартира была небольшая, неуютная, заваленная, как склад, огромным количеством разношерстной мебели.

Окунь хлопотал над какой-то немудреной закуской, доставал стаканы из буфета, сметал крошки со стола, и делал он все быстро и толково. А я сидел на табуретке в углу, курил и рассматривал его. Конечно, это он не для меня нацепил модный узенький костюмчик и лиловую рубаху с цветастым галстуком. Но «ласточка», она же «голубка», опаздывала, и я мог вместо нее оценить все великолепие очень нарядного, модненького Окуня. Должен сказать, что на месте девушки я бы обязательно полюбил такого красавца. Из-под кургузого пиджачка выпирал тугой, мускулистый зад, крутой, как верблюжий горб. Толстые подрагивающие ляжки, налитая грудь — икряной мужик Окунь мог страдать лишь одним дефектом: нехваткой денег. А человек он все-таки очень умный.

— Рюмок нет, оказывается, — сказал Окунь.

— А ты что, не знал об этом?

— Нет. Я помнил, что вроде были.

— Врешь ты, Окунь. Сроду у тебя в доме рюмок не было.

— Это почему еще? — с обидой спросил он.

— Потому что бабу напоить легче из стакана. А у пьяной бабы характер мягчеет. Тут ее и уговорить…

— Трудно сказать, — уклончиво ответил он.

Он плеснул нам в немытые чайные стаканы, посмотрел на свет бутылку, там оставалась еще треть. Окунь сказал:

— Ко мне тут девулька одна должна забежать немного попозже, давай ей оставим, а то по моим заработкам «Отборный» ныне не укупишь.

— Давай оставим, — кивнул я.

— Вот и отлично. И нам выйдет грамм по сто шестьдесят на душу населения страны.

Мы чокнулись.

— За что? — спросил я.

— Эх, Батон, за что нам пить? Дай нам Бог свободы, остальное как-нибудь добудем сами.

Выпили, и я подумал, что время и жизнь смыли между нами последние барьеры, и сидим мы с ним в одном сортире, и больше он никакой не правозаступник, а такой же отколовшийся от всех и навсегда правонарушитель, как и я, хотя никто его не разыскивает, «хвостов» за ним не пускают и подписки о невыезде не берут. Это все зависит от собственной оценки своего поведения, от той позиции, которую ты выбираешь. Вот если бы по какому-то недоразумению Шарапова самого посадили в тюрьму, он бы и там старался меня перевоспитывать, а Тихонов, сидя на соседних нарах, доказывал бы мне, что воровать НЕЛЬЗЯ. А Окунь, которому и судебного обвинения даже не предъявили, сел вместе со мной на нары, потому что он сам в душе отвел себе там место и, как умный человек, понимает, что мы теперь с ним заодно и в тюрьме, и здесь, у него на кухне.

Он протянул мне пучок зеленого лука:

— Ешь, ешь, в нем витаминов полно.

— Это что-то новое — закусывать коньяк луком, — сказал я.

— Икры закажи, — усмехнулся Окунь. — Так что у тебя?

— Подгорел я маленько… Не знаю, что и делать.

— Втаких случаях, впрочем как и в остальных, Тузенбах говорил — надо работать, работать, работать!

— Я твоего Тузенбаха не знаю, но работать я не стану.

— Он не мой, он Чехова. А работать ты станешь.

— Это почему еще? Ты меня знаешь — я ведь завязывать не собираюсь.

— Завяжешь и станешь работать, — Окунь приподнял на лоб очки, лицо его стало растерянным и глуповатым, и тотчас, будто почувствовав это, он опустил окуляры на место. — У тебя, Батон, нет выхода, ты должен завязать. Тут ничего не попишешь — объективный исход общественно-исторического процесса.

Я прихлебнул коньяк и спросил негромко:

— Что же ты меня закапываешь, я ведь двигаюсь еще?

— Двигаешься, конечно, но совсем мало. Глянь на дружков своих, и ты поймешь, что я прав.

— В чем же ты прав — все завязали, что ли?

— Я не об этом говорю. Я о том, что твоя специальность вымирает, и притом довольно резво. У тебя есть хоть один знакомый «чердачник»? Или «медвежатник»? Может быть, ты хороших «домушников» знаешь? А живого «сонника» ты когда видел?

— Ну и что? Разогнали эту рвань — правда. Значит, мне одному вольготнее работать — никто под ногами путаться не будет.

Окунь засмеялся своим пронзительным, немного визгливым смехом:

— Так ты полагаешь, что они для тебя расчищали фронт работ?

— Не знаю, так получается, во всяком случае.

Окунь потрогал дужку очков, покачал своей кудлатой головой.

— Нет, не получается. Если ты не уймешься, они тебя уничтожат. — И сказал он это как-то горько-уверенно, твердо, наверняка без всяких сомнений и обсуждений, будто он не защитник мой бывший, ныне кореш и советчик, а Генеральный прокурор гражданин Руденко. И от этого мне стало как-то не по себе. А может, я уже коньяка выпил многовато? Я спросил:

— Но почему же именно меня?

— Тебя, Бакуму, всех остальных…

— А что произошло? Есть какое-нибудь постановление?

— Есть. Есть постановление идти нашему обществу в коммунизм. А там тебе места нет.

— Допустим. Но у меня два вопроса. Во-первых, они с самого начала шли в коммунизм, и мне это существенно не мешало. Почему же сейчас они меня станут уничтожать? И второе: а тебе в коммунизме место есть?

— Отвечаю в порядке поступления, — он снова пронзительно засмеялся. — Дорога в коммунизм — весьма долгое и трудное мероприятие и требует наряду с определенными нравственными установлениями необходимых экономических предпосылок. С точки зрения их морали и идеологии ты и раньше был явлением острореакционным, и они в силу своих возможностей с тобой боролись. Но, во-первых, вас было очень много, а во-вторых, ваша проблема сдвигалась в тень из-за тысяч других, более насущных задач. Теперь вас стало гораздо меньше, зато государство располагает неизмеримо большими материальными и людскими резервами, для того чтобы подавить вас окончательно и навсегда. И сейчас этот вопрос уже в повестке дня…

— Понял. А как со вторым вопросом?

— Насчет моего места в коммунизме? Насчет коммунизма не знаю, но думаю, что на весь остаток социалистического строительства мне местечко спокойное отыщется.

— Это почему же? Объясни мне, чем ты меня лучше?

Окунь захохотал тонко, визгливо, хлопая себя ладонями по пышной груди, у него даже очки от смеха запотели. Он протер их пальцем.

— Ты, оказывается, в амбицию полез! Так знай, что я тебя нисколько не лучше. Я тебя хуже, я много, слышишь, много хуже тебя!

— Тогда почему тебе найдется место, а мне нет?

— Потому что они — ОНИ — этого не знают. Я отличаюсь от тебя тем, что твое поведение в обществе носит невыносимо ДЕРЗКИЙ характер. Ты как помойная яма на центральной улице. А я не помойная яма, я аккуратный мусорный бачок, и стою я не на проспекте Калинина, а в тихом заднем дворе всеми забытого переулка. Понимаешь, какое дело, мы живем в гуманном обществе, и законы блюдут этот гуманизм. Я этими законами пользуюсь, а ты их систематически и злостно нарушаешь.

— Чем же это ты пользуешься?

— В уголовном праве Российской империи существовал институт подозревания. Вот в такой истории, как со мной случилась, не смогли бы доказать моей вины, а оправдать бы не захотели и вынесли бы вердикт: «Оставить под подозрением навечно!» И привет. Существовала такая милая формулировочка — это тебе не сорок седьмая статья КЗОТ, сиречь Кодекса законов о труде.

— Ну нет сейчас такой формулировочки — тебе-то что толку с этого? Из адвокатов-то тебя выперли?

— Из адвокатов! Но не из жизни же! Что я, себя не прокормлю? И вкусно, и сытно. Но только без нарушения закона — есть тысяча способов обойти его.

— А девулек своих? Тоже прокормишь?

— С девульками сильно похужело, но это неизбежные издержки всякой неудачи. Я сделал глупость, а ничего в мире не стоит так дорого, как глупость. Ларошфуко давно сказал, что самый верный способ быть обманутым — считать себя хитрее других. Я ошибся, за это надо платить.

— Ну а я?

— А ты мастодонт. Динозавр. Где-то птеродактиль — совсем уже вымирающая порода людей, которые берут чужое имущество, не желая даже чуть-чуть потрудиться над тем, чтобы это так вопиюще не бросалось в глаза окружающим.

— Ну хорошо — умер я. Как явление. На моем месте ты — что станешь делать? Найди мне местечко, сытое и тихое.

— Займись коммерческой деятельностью. Советским бизнесом. Иди в артель, в магазин, в столовую, садись в киоск по ремонту авторучек…

— И что?

Окунь усмехнулся, съел бутерброд с баклажанной икрой, корочкой вытер тарелку, проглотил ее и облизнул пальцы с очень короткими, будто поперек расколотыми ногтями и воспаленными искусанными заусенцами. Спросил:

— Не понимаешь или валяешь дурака?

— Не понимаю. А может, от тебя хочу услышать — знаешь, со стороны это как-то убедительнее.

— Тогда слушай. Если ты совершаешь такой шаг, то ты сразу приобретаешь очень много. Социальный статус. Понимаешь?

— Не очень.

— Ну вот сейчас ты не воруешь, не продаешь краденое, а сидишь в гостях у приятеля и ведешь с ним беседу за жизнь. И несмотря на это безобидное занятие, твое существование даже в этом противозаконно — ты нигде не работаешь, не имеешь постоянного места жительства, существуешь на нетрудовые доходы и тэдэ и тэпэ. Ты в этом обществе паразит, понимаешь, не бездельник, а паразит, сиречь явление исключительно вредное, особенно в моральном смысле, ибо нравственный догмат нашей жизни — «Кто не работает, тот не ест». А ты ешь, и, надо полагать, неплохо, а сейчас запиваешь «Отборным». Поэтому не только милиционеры, но и всякий рядовой советский гражданин, ознакомившись с твоей личностью, начинает сильно хотеть взять тебя к ногтю. И это навсегда делает тебя врагом общества в целом и каждого его гражданина в отдельности.

Я перебил его:

— Ты, Окунь, на распределении в институте ошибку сделал…

— Что?

— Тебе не в адвокаты, а в прокуроры надо было проситься.

— У прокуроров всегда был заработок ниже, а требования морали выше, — усмехнулся Окунь. — Итак, продолжим. Что происходит, если ты следуешь моему совету, устраиваешься на службу и начинаешь продавать мясо, или делать заколки для волос, или жарить беляши, или чинить шариковые ручки? Ты становишься трудящимся. У тебя возникает почтенный социальный статус — честный советский трудящийся, ибо нечестных советских трудящихся не бывает, а лишь встречаются в виде исключения отдельные выродки, не дорожащие честью рабочего человека.

Я засмеялся:

— Если бы мне к этому статусу еще подыскать человека за меня работать — цены бы твоей теории не было…

— А ключи от квартиры, где лежат деньги и вещи, не подойдут?

Я допил коньяк и сказал:

— Ты мне адресок дай квартиры, где лежат деньги и вещи, я туда без ключей войду. Ну давай дальше, не отвлекайся.

— А дальше и рассказывать нечего — ты занимаешься общественно полезным трудом, и с каждой сделанной заколки, каждого проданного фунта мяса и поджаренного беляша ты трудолюбиво будешь снимать свой навар — много прибыльней и спокойней, чем ты живешь сегодня.

Я подумал, что в чем-то он, конечно, прав, но согласиться с ним я не мог. Никак не мог, хоть глотку режь!

— Нет, — сказал я. — Не согласен. Не будет этого. Я в обэхаэсные клиенты не пойду.

— Это дело хозяйское. Тебе жить, вот ты и решай.

— Пойми, Окунь, ты же умный мужик, ты многое понять можешь, пойми ты меня! Клянусь тебе, Окунь, свободой, всей жизнью клянусь: если бы я мог, я бы вообще завязал! Со всей этой проклятущей жизнью завязал! Мне все обрыдло — через горло уже течет! Но выхода нет у меня никакого… Потому что совсем я завязать не могу. Мне ведь почти четыре десятка. Ну подумай, Окунь, что я буду делать? Я пять тысяч книг прочитал, а знать ничего не знаю, ничего не умею, чтобы получить работу, на которой я не повешусь от тоски через два дня.

— А ты напиши письмо министру внутренних дел — вот, мол, я, Алеха Дедушкин, кадровый вор-рецидивист, стаж у меня двадцать два года, надумал я завязать. Только начинать с нуля мне нет охоты — поэтому я завяжу, коли вы зачтете мой уголовный стаж как выслугу лет с соответствующим производством в звание полковника, поскольку я люблю красивую жизнь, а работа меня устраивает только интересная.

— Смеешься, Окунь. А зря! Если бы меня взяли в МУР на приличную должность, я бы им в два счета всех блатных переловил.

— А корпоративные соображения тебя не останавливают? По отношению к твоим нынешним коллегам?

— Плевать я на них хотел! Плевать! Я бы их душил, как крыс! Плевать мне на них!

— Швейк в таких случаях говорил: «Пан, не плюйте здесь!», — Окунь задумчиво смотрел на меня, и в глазах за толстыми линзами очков стыло холодное отвращение ко мне. Но мне ведь и на Окуня наплевать, и не скрываю я этого.

— Да-а, Батон, — задумчиво пробормотал он, — ты, конечно, экземплярчик штучный. Слушай, а вот взяли бы тебя в МУР, ты бы и меня, наверное, посадил?

— Нет, — сказал я. — Ты мне нужен был бы, мне с тобой советоваться часто приходилось бы.

Он засмеялся пронзительным своим смехом, снял очки и долго протирал их носовым платком. Потом он надел очки и сказал мне ласково, очень внушительно:

— Так вот, Алеша, почтенный и прекрасный друг мой, не говоря обо всем остальном, они бы тебя не взяли к себе за одно только это — что ты меня не посадил бы. Они нас поэтому и побеждают, что за правое дело каждый у себя самого глаз вырвет. Ты уже должен был понять, что они, как это ни смешно звучит, люди очень высокой идеи и со своей грошовой зарплатой под пули идут не ради навара.

— Мне тоже навар не нужен! Я в хозяйственные расхитители идти не хочу, потому что мне пускай беднее, пускай опаснее, но тоже интерес в моем деле нужен. Пойми ты, что и мне во всей преснятине будничной нужна острота какая-то, риск, мне тоже нужен полет!

— Врешь, врешь, врешь, врешь! Ничего тебе этого не нужно, все это дешевые блатные истерики, я их за двадцать лет наслушался. Ты не хочешь махинациями обэхаэсными заниматься, потому что там надо работать вдвое усерднее, чем обычному служащему. Приходить раньше, уходить позже, все на учете держать, мерекать все время — где сэкономить, кого подмазать, куда левый товар спихнуть, что сбагрить быстрее, а что придержать. А ты работать совсем не хочешь, ты бы и полковником быстро расхотел работать, потому что там за широкие погоны тоже пыхтеть приходится будь здоров. Как я понимаю, тебе бы больше всего подошло быть полковником на пенсии — приличное содержание, а чего не хватит, ты в свободное время подмайданишь. А-а? Не прав я?

Я махнул рукой:

— Не знаю, может быть, и прав.

— Прав я, Батон, прав. Поверь мне. Но ты ведь не за тем пришел ко мне, чтобы эти теории мы с тобой тут разбирали?

— Не за тем. У меня вот какая петрушка получилась…

Рассказал я ему подробно всю историю с итальянцем, чемоданом и Тихоновым. Окунь взял из моей пачки сигарету, неумело закурил ее, и дым он пускал, смешно надувая свои толстые щеки, пристально рассматривал пухлые синие клубы, плывущие по маленькой кухне, как отравленные пары над свалкой.

— Это ты с ними зря завязался, — сказал он наконец. — Забылся ты, братец, несколько. Вору милицию заводить не следует. Этот Тихонов, видать, тоже гусь хороший, он тебе еще покажет кузькину мать.

— Спасибо на добром слове, утешил хоть, — усмехнулся я.

— А чего тебя утешать? Я таким, как ты, давно рекомендую: будьте мудры, как змии, и кротки, как голуби… Значит, надо считать, что ты в розыске?

— Почему в розыске? Я на подписке, и никто меня искать не собирается.

Окунь быстро зыркнул на меня, и во рту у него хищно блеснула коронка:

— А ты что, собираешься к ним по вызову являться?

— А куда денешься? — сказал я простовато, потому что я ему тоже больше не доверял. Не знаю почему, но перестал я ему верить. Раньше всегда верил, а теперь перестал. И таким уж мудрецом он мне больше не казался. Не могу объяснить, что произошло, но как-то рухнул он у меня в глазах. Наверное, вся штука в том, что мы с ним сейчас впервые поговорили по душам после того, как он из адвокатов вылетел. И хоть, он все время мне объяснял, какой я ничтожный помоечник и что песенка моя спета, я почему-то не смог преодолеть жалости и пренебрежения к нему, потому что он только в одном правду сказал — в тысячу раз он хуже меня, гаже, подлее, грязнее. Никогда раньше он так не раскрывал самого себя и своих мыслей, потому что между нами был громадный барьер моего уважения к его профессии: ведь для фартового человека адвокат — как Господь-заступник. Да и он сам невольно очень сильно свою профессию уважал, потому что была у него профессия совершенно замечательная — он за всех людей ходатайствовал, от несправедливости защищал, милосердия для них просил, и какие бы они ни были плохие, эти люди, но они все-таки люди, а самый поганый человек заслуживает жалости, помощи и защиты, и был он для них больше отца-матери — он был их ПРАВОЗАСТУПНИКОМ. А стал жалким и ничтожным, голодной крысой стал — забился в свою заваленную мебелью нору и таскает сюда куски. Сожрет жадно свою баклажанную икру, оближет пальцы — и баб щупать. Так что верить я ему перестал. Почувствовал я к нему опаску какую-то. Потому и сказал:

— А куда денешься? Не бегать же мне от них. Позовут — явлюсь. Вся надежда, что итальянца не отыщут.

А Окунь, видать, тоже пожалел, что вошел со мной во все эти разговоры. Видать, и он меня опасался. И решил разойтись со мной без злобы, по-хорошему. Самую короткую минуточку он думал, потом сказал:

— У тебя главная надежда не на итальянца, а на то, чтобы из игры Тихонова вывести.

— Почему? — я сделал вид, что не понял.

— Потому что кража чемодана в конечном счете пустяк. Чемодан у тебя со шмотками изъяли, и, если появится итальянец, отдадут ему чемодан, извинятся за тебя — и арриведерчи, Рома. Вызовут — нет тебя на месте. До конца года будешь в розыске, а потом усохнет это дело постепенно. Но это все в случае, если не будет Тихонова, который поклялся отучить тебя воровать. А если дело будет у него, он это тебе так не спустит.

— А как же мне его освободить от моего дела? Я же не начальник МУРа.

Окунь развел руками и покачал головой:

— Существует такое понятие — человеческая кооперация. Она возможна, когда люди оценивают свои взаимоотношения одинаково.

— А какое это имеет отношение ко мне и Тихонову? — перебил я его разглагольствования: хлебом его не корми — дай ему поговорить красиво.

— Самое прямое. У вас с ним тоже установилась стойкая кооперация в отношениях, и вы оба считаете одни и те же вещи само собой разумеющимися.

— Например?

— Ну вот он тебя гоняет, как борзая зайца, а ты, естественно, бегаешь. Тебе это, конечно, не нравится, но ты не считаешь это неправильным, потому что он — сыщик, а ты — вор.

— А что же делать?

— Взять жалобную книгу.

— Не понял.

— Ох беда с вами! Чего тут непонятного? Надо пойти к директору магазина, попросить жалобную книгу и написать там, что продавец Тихонов очень плохой работник, грубиян, оскорбляет покупателей, недовешивает колбасы. Поэтому его надо отстранить от прилавка, а иначе ты на них найдешь управу в вышестоящих торговых организациях. Продавца Тихонова накажут, потому что покупатель всегда прав. А чтобы ты не базарил и не жаловался по инстанциям, тебе взвесят без очереди кило копченых колбасок и принесут в кабинет директора.

— Да, Окунь, ты это лихо придумал…

Посидели мы немного молча, и каждый из нас напряженно и зло думал о своем.

— Окунь, я бы хотел тебя отблагодарить за совет…

Он коротко блеснул очками:

— С тех пор как эти паршивцы финикяне выдумали монеты, все остальные виды благодарности сильно обесценились.

Я вытащил из кармана червонец и бросил его на стол. Встал и сказал:

— Ну, Окунь, бывай…

Глава 15 На взгляд инспектора Тихонова

На задней обложке папки последнего тома дела был приклеен конверт, в который вкладывались документы осужденных. Я вложил в него все эти полуистлевшие бумажки и закрыл досье. Вот и все. Замолкли вновь голоса людей, умерших почти четверть века назад и оживших для меня ненадолго, чтобы рассказать о том, что происходило с ними за последние полвека. Лежали на столе молчаливые папки, коричневые толстые тома с пугающей надписью «Хранить вечно!»

Вечно. Разве что-то вечно на земле? Господи, как все это давно было! Когда судейский секретарь поставил на обложку папки штамп с красным коротким грифом «В.М.Н.» — «высшая мера наказания», я пошел во второй класс, мать вышла замуж за учителя немецкого, Батон совершил первую кражу, Шарапов поступил на работу в МУР, стали поговаривать об отмене карточек, Савельева не приняли в детский сад «по недостижению установленного возраста», Черчилль просматривал перед выступлением фултоновекую речь о «холодной войне», в кинотеатрах повторно стали показывать «Остров сокровищ», а килограмм масла стоил восемьсот рублей.

Много злого совершили эти люди, пока злодейство не получило протокольной записи, и в стремительно уходящем сознании мелькнула последняя мысль: зачем же все это надо было?

Долго, долго — в один миг — промчалось четверть века, не так уж много осталось в живых и людей, которые судили злодеев, изжелтели бумаги, протерлись на сгибах, обтрепались на краях, поблекли чернила, выцвел машинописный текст. А вечность хранения? Что же вечно? Может быть, установленный десятилетиями протокол правосудия вовсе не это имел в виду? Может быть, он взывал вовсе не к вечности нашей памяти, которой человеку отпущено на один короткий век, а всем вместе — на всю человеческую историю? Может быть, вечной-то должна быть наша память, а не стареющие, выцветшие бумаги?

В это мгновение раздался телефонный звонок. Я снял трубку — звонил Сашка:

— У вас там Тихонова из МУРа поблизости не видать?

— Видать, — сказал я и посмотрел в окно. Через дорогу к подъезду Гнесинского училища степенно вышагивали добротные, хорошо одетые дети со скрипками в руках. Это были правильно воспитанные дети — переходя дорогу, они не вырывались у родителей из рук, а на середине мостовой аккуратно смотрели направо. Скрипка здорово дисциплинирует людей.

— А-а, это ты, — протянул Сашка. — Ну и закопался ты в своих катакомбах — еле разыскал. Работаешь?

— Помаленьку.

— Молодец, — разрешил Сашка.

— Слушай, Сашок, а ты никогда не хотел жениться?

Сашка подумал недолго, отрапортовал:

— Хотел. Девушка о-очень красивая была. Но со мной разговаривала только так: «Ты растоптал большое и чистое, ты осквернил святое…» Пришлось бросить.

Я засмеялся и спросил:

— И все?

— Почему же все? — серьезно сказал Сашка. — Еще один раз хотел. Но невеста отказала мне, объяснив, что не может выйти замуж за человека, у которого никогда не будет отчества — «Сашка да Сашка — что такое?..» Так и бросила.

Я вновь посмотрел за окно на детей, спешащих к началу занятий в училище, и спросил:

— Слушай, Сашк, а ты своих будущих детей станешь учить музыке?

— Никогда, — твердо ответил Сашка, — сейчас патефоны дешевые.

— Это ты отстал — патефоны за редкостью вновь стали дорогими. Радиолы дешевые.

— Мне все равно. У меня слуха нет. Совсем как у тебя.

— Отлично. А теперь запиши — дашь запрос в справочную картотеку: Сытников Аристарх Евграфович, осужден в 1946-м по делу атамана Семенова.

— Записал. Слушай, Стас, а как же его в детстве ребята во дворе называли — Арик? Или Ристик? А мотает быть, Стархуня?

— Вы босяк, Александр. Аристарх Сытников во дворе с ребятами не играл — он воспитывался в пажеском корпусе.

— Два мира — два детства, — образовался Сашка. — Я тоже воспитывался в ремесленном училище № 163. Ребята из зависти называли меня малопривлекательной кличкой Ржавый. Кстати, а почему тебя заинтересовал этот ископаемый паж?

— Он не паж, он штабс-капитан. И единственный оставшийся живой человек из всей этой компании. Ну все? Вопросов больше нет? Тогда я пойду домой.

— А сюда не придешь?

— Тогда купи мне раскладушку, я и ночевать буду на Петровке. Пока, до завтра…

— Подожди, подожди! Тебе тут девушка звонила.

— Какая? — сердце колотнуло испуганно: Лена!

— Подожди, посмотрю, у меня записано. Вот, нашел — Рознина…

— Рознина?

— Людмила Михайловна Рознина. И телефон свой на всякий случай оставила.

Люда-Людочка-Мила. Зачем я ей? Может быть, нашла еще чего-нибудь?

— Не нужно. У меня есть ее телефон.

— Тогда привет… Я сказал, что ты позвонишь ей попозже.

Я взглянул на часы. Стрелки замерли на четырех часах — механизм давно остановился. За окном темнело. Черт его знает, сколько сейчас времени! Наверняка она уже давно ушла с работы, промчалась по бульварам тридцать первым маршрутом, встретилась со своим молодым человеком, и сейчас они сидят где-нибудь в кино или в кафе, а может быть, и вовсе отправились к нему домой… Вот балбес этот Сашка, не мог меня разыскать раньше! Правда, я сам обещал ему звонить, да позабыл. Опаздываю, всегда опаздываю. Ах, черт, досада какая! Ведь у нее могли быть какие-то интересные сведения!

И вдруг я поймал себя на том, что стараюсь обмануть себя и мне совершенно наплевать на все сведения, которые она может сообщить, что все вместе они не интересуют меня совершенно, и единственное, что меня интересует, — услышать ее голос, веселый и в то же время чуть грустный, задумчиво-грустный, озабоченный необходимостью вырасти лебедем и дожить до времен, когда люди будут называть друг друга «ваша человечность», и, раздумывая в растерянности обо всем этом, я бессознательно набирал номер телефона, наверняка зная, что ее там не может быть ни за что. Тягучий пронудил гудок в трубке, и я очнулся, поняв бессмысленность этих звонков в пустой опечатанной комнате архива, откуда она ушла навстречу мальчику, собирающемуся стать «самым-самым». И все это вместилось в несколько коротких секунд, которые отделяют один гудок от другого, потому что, когда я уже почти положил трубку на рычаг после первого гудка, мне послышался в ней какой-то звук.

И от неожиданности, вместо того чтобы снова поднести трубку к уху и проверить — показалось мне или в ней действительно был звук, я вскочил и согнулся над столом, прижимая ухо к уже почти положенной на рычаг трубке.

— Алло-алло! — заорал я истошно в микрофон и услышал голос Люды-Людочки-Милы:

— Да-да, я слушаю…

Я опустился на стул и неуверенно сказал:

— Мила, это я вас беспокою, Тихонов. Который приходил к вам насчет креста генерала Дитца. Его еще повесили потом. Помните?

— Я вам звонила сегодня…

— Людмила Михайловна, мне товарищ поздно передал об этом. А почему вы так засиделись на работе?

— Он сказал, что вы позвоните попозже. Вот я и ждала…

Я вдруг представил себе, что Сашка не разыскал бы меня, и я бы, конечно, не позвонил, а она бы сидела одна в пустой белой комнате архива, все, все уже ушли по домам, а она дожидается моего звонка, потому что точно знает: если было обещано, значит, будет выполнено, ведь по-другому не бывает, и погас бы вечер, тосковал бы на остановке тридцать первого маршрута «самый-самый» мальчик, наступила бы ночь, залив пустую белую комнату дымным лунным светом, а она бы сидела и ждала, когда я позвоню, ждала долго, не зная, что Сашка меня не нашел и от этого она еще долго будет одна, наедине с законсервированным в папках временем.

Мне захотелось сказать ей: спасибо за то, что вы долго ждали меня одна в пустой комнате… Но постеснялся и не знал, что же мне ей сказать, и долго молчал, а она меня не торопила, и это длинное наше молчание было легким, как дружеское объятие.

— Мила, а вас никто сегодня не ждал на Трубной? На остановке троллейбуса?

— На Трубной? — удивилась она. — Нет. Я вообще там редко бываю. Я к себе в Измайлово на метро езжу.

— Милочка, это же прекрасно! Это так замечательно, что вы там редко бываете!

— Почему? — засмеялась она.

— Почему? — задумался я. — Почему — так сразу мне трудно объяснить. Я просто думал, что, может быть, я не всегда и всюду опаздываю. Мила, давайте увидимся сегодня.

И она сразу, без раздумий и колебаний, сказала:

— Давайте. Где?

— Вам не трудно будет приехать на тридцать первом маршруте на Трубную? Я буду ждать сколько вам только понадобится…

— Но ведь вы были рады, что я там редко бываю?

— Э нет, Милочка, это совсем другое дело. Я очень люблю материализовывать миражи.

— Да-а? — уважительно сказала она, и «да-а» получилось у нее, точно как у Шарапова. — Пожалуйста, как хотите. А вам что, так ближе?

— Нет-нет, дальше. Но приятнее. Значит, я пошел?

— Хорошо.

Я сложил стопу томов уголовного дела, перевязал их веревочкой, взглянул в последний раз на надпись «Хранить вечно!» и вызвал звонком дежурного.

Люда-Людочка-Мила сошла с подножки троллейбуса и спросила:

— Как обстоит с материализацией миражей?

— Изумительно, — пробормотал я. — Мне очень нравится.

Она засмеялась и взяла меня под руку. И мне это было приятно, будто мне не тридцать лет, а, по крайней мере, на десять меньше.

— Куда пойдем? — спросила Люда-Людочка-Мила.

— Куда? — задумался я, лихорадочно перебирая в уме, куда бы можно было направиться нам вдвоем. — А вы есть хотите?

— Хочу, — сказала она. — И вы, по-моему, тоже хотите есть.

Я вспомнил дядьку, с которым мы пировали сегодня ночью, как он рассмотрел голодное выражение у меня на лице, и удивился, что это было меньше суток назад.

В ресторане «Арагви» было на удивление малолюдно, прохладно и пахло шашлыком и зеленью. В мраморном овальном зале на хорах наяривал оркестр, играли музыканты что-то маловразумительное. Мила, усаживаясь за стол, сказала:

— Один мой приятель говорил, что ему очень нравится здесь оркестр, потому что он никак не может определить момент, когда они кончают настраивать инструменты и начинают играть.

Я принужденно засмеялся, подумав ревниво, что так, наверное, говорил «самый-самый» мальчик.

— А мне здесь нравится, — сказал я.

Мила удивленно взглянула на меня:

— И мне здесь нравится. В этом ресторане очень вкусно готовят. Это не общепитовское учреждение, а гастрономический оазис.

Она огляделась, долго с улыбкой рассматривала стенную роспись Тоидзе.

— Мне даже картинки эти нравятся.

— Картинки серьезные. Даже улыбнуться совестно.

— Только не вздумайте сказать, что вам нравится Шагал, — погрозила пальцем Мила.

— Я его вещей не видел, — сказал я неуверенно.

Она посмотрела мне внимательно в лицо и улыбнулась:

— Слава Богу. А то все интеллигентные молодые люди сейчас обязательно беседуют с девушками о Камю, Шагале и Антониони. Малый искусствоведческий набор.

— А вам не нравится то, что они делают?

— Почему? Нравится. Я не люблю, когда об этом пространно рассуждают. И вообще я больше всего люблю сказки.

Тут я посмотрел на нее во все глаза. Она серьезно сказала:

— В сказках добро всегда сильнее мудрости.

— А разве это соперничающие силы?

Мила задумчиво провела ладонью по лицу:

— Не знаю. Человеческая мудрость сильно выросла. А доброта?

— Я думаю, рост культуры смягчает и нравы.

— Возможно, — кивнула Мила и спросила неожиданно: — Как вы думаете, сколько людей было замучено в застенках инквизиции? Учтите, что длилась она четыре века.

— Миллион? — спросил я наугад. — Или два?

Мила покачала головой:

— Тридцать две тысячи человек. За четыреста с лишним лет. А в Освенциме за четыре года фашисты уничтожили более четырех миллионов человек. А потом атомная бомба в одно мгновение испепелила сто тысяч человек в Хиросиме.

— Люда, Людочка, Мила! Это же не то совсем! Ведь люди не могут и не должны забыть свою накопленную в муках мудрость.

— Так и я не об этом. С развитием мудрости все обстоит прекрасно. Вот с добром сильные перебои. А мудрость без добра обязательно вырастает в злодейство.

— Но ведь любому искусству противно злодейство? — сказал я негромко, возвращая разговор к не понятому мной началу.

— Конечно, — легко согласилась Мила. — Только новое искусство острее чувствует неравновесие добра и мудрости. Поэтому оно тяготеет к разрушению. А разрушение не может создать новой сказки.

В это время в оркестре, видимо, перестали настраивать инструменты, потому что музыканты сделали перерыв. Официант принес вино и закуски, и я опять обрадовался этому — я плохо понимал, о чем говорит Мила, что-то меня не устраивало в ее рассуждениях, но возражения не приходили в голову, и от этого я чувствовал себя совершенным дураком. Я разлил в бокалы вино и сказал:

— Милочка, давайте выпьем за «самых-самых» архивистов.

— Таких не бывает, — усмехнулась Мила.

— Да, не бывает. Потому что они все — «самые-самые». Пройдут годы, много-много лет, придут на земле в равновесие добро и мудрость, и тогда обязательно найдутся люди, и будет их много, таких людей, которые захотят узнать, как же все это происходило. И тогда выяснится, что вы сохранили для них законсервированное время, уберегли память обо всех событиях и обо всех людях, живших в трудные времена соревнования добра с мудростью, потому что и на ваших папках, наверное, стоят печати «Хранить вечно!», а вечность — это, видимо, очень долго.

Люда-Людочка-Мила посмотрела ласково на меня и провела своей ладонью по моей руке, и у меня защемило сердце, потому что совсем недавно точно также гладила мою руку Лена, и я пожалел, что постеснялся сейчас заказать себе борщ — ведь в сказках он много уместнее, чем кофе с коньяком, даже если ты его заказываешь в кавказском ресторане, где нельзя угадать, когда музыканты перестали настраивать инструменты и начали играть.

— Давайте выпьем за них, — кивнула Мила. — И еще давайте выпьем за Калинина, Бурдзенюка и Скоробогатова. Благодаря им я не бросила свою работу.

— А кто они? Ваши учителя?

Мила покачала головой:

— Они умерли задолго до того, как я родилась. А узнала я о них, когда уже пришла работать в архив. Честно говоря, работу свою ненавидела, казалась она мне кротовой, унылой, никому не нужной. Но однажды я услышала радиопередачу о подвиге Николая Гастелло: «…и тогда командир бомбардировщика направил свою машину в середину вражеской колонны…» Я слышала и читала об этом много раз, но в тот день что-то остановило мое внимание, хотя я не могла никак сообразить — что именно. И вдруг поняла — бомбардировщик! Ведь бомбардировщик — многоместная машина, ее экипаж состоит из нескольких человек. Но я всегда слышала только про Гастелло. Я строила всевозможные догадки и предположения: может быть, экипаж выпрыгнул на парашютах или, возможно, они уже погибли к тому времени, когда Гастелло принял свое решение? Или они тоже приняли решение погибнуть вместе с командиром? Тогда почему о них нигде и ничего я никогда не слышала? И эти мысли не давали мне покоя, мучили как наваждение. Я стала наводить справки и вскоре получила ответ: решение пикировать на танковую колонну было принято всем экипажем — Гастелло, Калининым, Бурдзенюком и Скоробогатовым. И весь экипаж погиб. А я поняла, что кто-то должен стоять на карауле памяти тех, к кому слава не пришла даже после смерти. Люди ведь должны помнить и о них тоже…

Мы чокнулись, и я подумал, что слава — порождение мудрости и пути ее прихотливы, а скорбь и память — от добра и потому вечны.

Глава 16 Шаман вора Лехи Дедушкина

Такси подвернулось почти сразу. Шофер попался болтун, всю дорогу он вел со мной заунывный разговор-монолог о тяготах таксистской жизни. За окном мелькали желтые мятые огни, редкие встречные машины, и все время что-то бубнил таксист. Я сказал ему:

— Ну-ка притормози около кукольного театра…

До полуночи оставалось две минуты. Я вылез из такси, облокотился на крыло, закурил. Все дверцы на удивительных часах кукольного театра были еще закрыты. Куклы готовились к представлению, которое они собирались сейчас устроить специально для меня. Потому что, кроме меня, никого не было на Садовой около кукольного театра — без одной минуты полночь. Проносились мимо с гудением и ревом машины, проплыл не спеша почти пустой троллейбус — всем на улице было не до кукол: без одной минуты полночь, надо спешить домой, надо торопиться лечь в постель, надо успеть еще поспать семь-восемь часов, завтра надо идти к станкам, на стройки, в институты. Надо спешить жить, надо торопиться жить правильно, потому что не спеша в правильной жизни совсем ничего не получишь, надо успеть много сделать, чтобы в правильной жизни урвать хоть немного из того, что люди не спеша, зато легко и быстро получают неправильной жизнью. Тем, кто живет правильно, некогда смотреть в полночь кукольное представление на необыкновенных часах, потому что куклы — это куклы, это игра, это несерьезно, а все правильные люди жутко серьезные. Правильному человеку некогда рассматривать по ночам кукольный театр и не для него эти куклы и часы, зачем-то очень сложно сделанные, и, наверное, совсем глупо, с его точки зрения, вместо цифры двенадцать, знака полуночи, делать избушку, из которой выскакивает веселый и беззаботный золотой петушок, и открываются двери остальных волшебных домов, и выходят оттуда смешные куклы и зверушки, и очень широко — настежь — открыты для меня двенадцать домов в Москве, единственные двенадцать домов, где распахнуты для меня двери. Целую минуту открыты двери, они зовут меня в гости, потому что только я один знаю, что все мы куклы. И я, и Тихонов, и Окунь, и Шарапов — все мы смешные, нелепые куклы, которые по команде времени оживают, начинают дергаться, кривляться, воровать, ловить, допрашивать, скрываться, и, кроме меня, никто не хочет понять, что дана нам всего одна минута — отзвенят колокольчики, стихнет музыка, и стрелка загонит нас обратно в свои избушки на циферблате жизни, захлопнутся дверки, и будем мы сидеть в темноте и тишине, и только время будет господствовать над нами, и только стрелка, как палочка дирижера, будет выпускать нас по очереди на свободу, пока не пройдет снова очень много времени, чтобы мы все вместе вновь встретились в полночь или в полдень, потому что, только собравшись вместе, каждый из нас становится самим собой.

Умолк звон, захлопнулись с металлическим стуком дверцы, снова стало на улице пусто. Я сел в машину.

— А куда вам в Марьиной роще? — спросил таксист.

— Третий проезд, к товарному двору Рижского вокзала.

Машина, с треском и сипением набирая скорость, помчалась по Краснопролетарской.

Когда-то было здесь вольготно — в каждом втором доме притон, малина, хаза. Если у вора случалась беда, топал он в Марьину рощу. Здесь находил и кров, и жратву, и нужной копейкой разживался. Трущобы тут стояли кошмарные. Но покончили со всем этим навсегда. Воров большей частью переловили, барыг — скупщиков краденого — и девиц наилегчайшего поведения перековали и заставили трудиться, а трущобы снесли. Понастроили больших домов, бульвары проложили, прямо тебе Париж. Только около самой железной дороги осталось несколько хибар-развалюх, дожидавшихся очереди на снос. В третьем домике от полотна живет Шаман. Если, конечно, домик тот еще стоит, а то, может быть, Шаман уже в собственной трехкомнатной квартире панует. Смешно, ей-Богу! Шаман сколько жил, столько советской власти пакостил, а вот теперь не сегодня завтра квартиру дадут. А может быть, уже дали — давно я у него не был.

Домик Шамана стоял на месте. Я расплатился с таксистом, подождал, пока он развернется на пустыре и уедет, потом постучал во второе окно от угла. Окно было темное, никто долго не откликался. Я постучал сильнее. За стеклом, тускло отсвечивавшим в холодном мерцании молодой синеватой луны, как из омута, всплыло одутловатое лицо утопленника.

— Кто там? — хрипло спросил утопленник.

— Свои.

— У нас все свои дома, — сказал утопленник, прижимая толстую небритую рожу к стеклу. — Кто «свои»?

— Батон.

— Ишь ты, смотри, пожаловал… — Утопленник снова нырнул в пучину.

Звякнула щеколда, заскрипела дверь, с грохотом покатилось ведро, хриплый голос матюгнулся:

— Иди, что ли, коль пришел. Не студи меня, и так грыпп замучил.

Я шагнул в сени, и удушливый теплый смрад плеснул в лицо струей из компрессора. У Шамана воняло, как в тюрьме. И еще псиной, кошачьей мочой, прокисшей мокрой шерстью. Ударился о кадушку, снова загремело под ногами ведро, глухо брякнуло на стене корыто. Шаман щелкнул выключателем, стало чуть светлев, но только чуть-чуть, потому что пятнадцатисвечовая лампочка была прикрыта прогоревшим, загаженным мухами бумажным абажурчиком. Грязь, беспорядок, вонь.

Я присел на колченогий стул, Шаман стоял передо мной в синих трикотажных кальсонах, накинув на плечи рваный тулуп.

— Один живешь по-прежнему? — спросил я.

— Один.

В углу, где темнота делала предметы неразличимыми, кто-то завозился и хрипло зевнул.

— А это кто?

— Пес мой, Захар.

— Слушай, Шаман, ты же богатый. На что тебе деньги, коли ты в таком убожестве проживаешь?

— А ты кто такой, чтобы мое богатство считать? Я тебя в душеприказчики не приглашал, — от одного упоминания о деньгах Шаман рассердился, и сразу стало почти ничего не понятно из того, что он говорит. У него очень много щек, губ, языка, и когда он сердится, все это мясное рагу подается собеседнику, в разжеванном виде.

— Да просто я прикинул, сколько всего я перетаскал к тебе и сколько у тебя должно было остаться…

— Что было, то прошло, а что осталось, то мое, — буркнул Шаман. — Ты зачем ко мне пришел?

— Да вот хотел с тобой посудачить, а разговор у нас что-то не завязывается.

— Разговор не узел на мешке, чего его завязывать. Ты говори, зачем пришел, и иди себе. Я тебе не компания — гусь свинье не товарищ.

— Ишь, как ты разговорился-то. Только я не гусь, а орел. А ты и есть самая распоследняя собачья свинья, если ты старого товарища так встречаешь.

— Были мы товарищи. И еще был я барыга сдатный, а ты вор везучий. На том и товариществовали. А теперя я веду жизнь тихую, законом дозволенную, не нужно мне от тебя заработков.

— Шаман, никак и ты завязал? Что это на всех вас напало, как китайский грипп? Слушай, может быть, ты членом профсоюза стал?

— А что? А что? И стал! И бюллетень мне положен, и отпуск — все как у людей, — сердито забубнил Шаман.

— А со старых заработков не просят уплатить взносы?

— Кто же о них знает? — искренне ответил Шаман. — А делать больше шахер-махер нет резона. И накопленным попользоваться не успеешь — вмиг загремишь какую-нибудь гидростанцию строить.

— То-то я вижу, как ты пользуешь накопленное! Прямо прожигаешь жизнь. А с бабами как устраиваешься?

— Ни к чему мне это. Пора о душе подумать.

— Ну ты даешь… А работой доволен?

— Ничего работа, не соскучишься.

— Заработок приличный?

— Хватает.

— А где служишь-то?

— В лечебнице ветеринарной. Ты ведь знаешь, я животных люблю.

— Санитаром, что ли?

— Навроде этого, на машине санитарной. По дворам, по улицам отлавливаем бродячих кошек и собак.

— А потом что?

— Если здоровые — в институты их для опытов передают, а больных усыпляем. Укольчик кольнули — пшик, и готово!

Я как-то по-новому посмотрел на него — мордастая, опухшая орясина в синих кальсонах. Душегуб. Его по-другому и назвать нельзя было — душегуб, и только.

— Ты чего так смотришь на меня? — спросил Шаман со злобой, с вызовом спросил.

— Никак я на тебя не смотрю, смотреть на тебя противно.

— Ага, противно! — забарабошил Шаман. — А я вот с радостью свою работу сполняю, хотя мне собак и жалко маленько.

— А кошек?

— А кошек когда ловлю, как будто с вами сквитываюсь…

— С кем это — с нами?

— С блатными, с вами, проклятущими, мокрушечниками, ширмачами, домушниками — гадами блатными, что себя «в законе» считают…

— А чем же это мы тебе насолили? Ты ведь, как пиявка, от нас и жил всегда!

— А страху от вас сколько я претерпел? И милиции всегда боялся, а вас еще пуще. То-то вы всегда деньги мои считали, не раз, наверное, на меня зарились, по глотке «пиской» полоснуть и в подвале у меня пошустрить. Спасибо, Захарушка рядом… А теперя конец — ничего вы у меня не найдете, и помру — копейки вам не перепадет. Надежно себя я обеспечил, надежно, не боись…

— Дурак ты, Шаман, и псих к тому же. Только кошки здесь при чем?

— Как же ни при чем? Вот собака — она во всем человек и кошку смертно ненавидит, потому что кошка — это как есть вылитый блатной, как есть вор-«законник»! Нрав у этой животной — точный копий с уголовника. И кошек я ловить научился, как МУР вас всех, проклятых, ловит.

На мгновение мне стало страшно, потому что показалось, что он совсем с катушек сорвался. И все-таки я его спросил:

— Чем же это кошка на блатного похожа?

— А всем. Повадки те же, и бессовестность, и нахальство, и ни памяти, ни благодарности, а только форс да жадность глупая!

Меня это заинтересовало, я сказал ему:

— А ты поточнее, с подробностями расскажи, потому что я душегубством не занимаюсь, как ты, откуда мне про кошачьи ухватки знать.

— Так ты на себя вглядись и как в зеркале углядишь кошачий лик!

— Чего же я там узрю? Глаза у меня черные, а не зеленые, волос седой, усов не ношу.

— Душа! Душа у тебя, как у кота — черная.

Теперь я уже не сомневался, что Шаман сошел с ума.

А он продолжал:

— Вот гляди, котвсегда, понимаешь, всегда живет один. Сам живет, как блатной, и кошка ему всегда только на раз нужна — как вам. Не бывает у котов товарищей. Собаки от силы своей промеж себя дерутся, как люди в бокс, а коты только от жадности и злобы, потому что у каждой кошки есть свой участок земли, где она себя хозяином почитает. И это у них, как у вас. Вы ведь себе местечко отхватите и держите за него железно мазу, чужой не залетай. Так я говорю?

— Так, — кивнул я.

Шаман всерьез разволновался, он барабошил, шепелявил, глотал слова, жевал и выплевывал целые пригоршни звуков.

— А как появится урка понахальней да посильнее, так у вас пошел в ход кошачий закон — толковище за место на бану. Пришел такой кот на помойку, где один уже хозяйнует, и начинают они орать дико, будто кипятком их шпарят. А орут они от трусости своей, хотят визгом пугануть друг друга и драться боятся. Хвосты к земле жмут, кончики дрожат, как головы змеиные елозят. И как видят, что не разойтись, так один, что понахальнее, когтями второму по носу да по глазам, как вы своими «писками»! И каждый норовит сзади заскочить, затылок зубами уцепить, только бы не харей в харю! Только сзади, сзади, этак трусам и подлецам завсегда удобнее!

— Почему же трусам? — спросил я. — А ты не видел никогда, как котенок здорового пса шугает?

— Конечно, видел! — счастливо осклабился Шаман. — Потому что маленький кот, он уже вроде приблатненный хулиган с ножом в кармане, та его пес али человек тихий завсегда боится и завсегда ему уступит, потому как у того за душой, кроме глупой отчаянности, нахальства, на его ножик опертого, ничего нет, и обычный человек его опасается, смерть принять от глупой злобы не хочет…

— Ну-ну… Значит, за нас с котами расчет ведешь?

— Веду! Он на крысу охоту ведет, а я на него с сетью. Хлоп, меня-то криком его подлым не спутаешь! И в сетке сидит, гад! А я уж с первого взгляда скажу — лучше ветеринара, — есть у него лишай или он еще в институте для науки поживет! А коли у него лишай, то все — не уйти ему от моей сетки, не уйти ему от моей клетки, у меня ему место приготовлено.

Сумасшедший экстаз уже полностью захватил его, смотреть на него было невыносимо страшно. Делать здесь было нечего — конечно, денег он мне в долг не даст, даже если успокоится. Я осторожно двигался поближе к двери, почему-то опасаясь, что он выхватит откуда-нибудь из тряпья сетку и, накинув на меня, потащит к своим лишайным кошкам. И денег от него я уже не хотел — зачем они одинокому, больному паршой и лишаем коту, прячущемуся на помойке большого, совсем чужого ему города…

Глава 17 Предпраздничные хлопоты инспектора Станислава Тихонова

Утренняя «пятиминутка» подошла к концу. Я быстренько подытожил нехитрый наш улов за вчерашний день.

— Какие планы на сегодня? — спросил Шарапов.

— Из адресного бюро сообщили, что Сытников проживает в Зареченске, это маленький городок в Тульской области, — сказал я. — Савельев отправил телеграфный запрос в горотдел милиции — пусть сообщат, что он за человек, чем занимается. А сейчас мы поедем в гостиницу «Украина», попробуем что-нибудь разузнать про Фаусто Кастелли. Мало ли что бывает — может быть, он обслуге чем-то запомнился.

В гостинице «Украина» царила предпраздничная суета. В вестибюле, как во времена вавилонской постройки, стоял гул от перемешавшихся языков, но люди, по-видимому, прекрасно понимали друг друга, а если и не понимали, то, наверное, не сильно огорчались от этого. Маленькие, невзрачные, голодные на вид индусы с бесценными перстнями на пальцах, чрезвычайно авантажные шведские клерки, сухоногие негритянки с лилейно-белыми переводчицами, юркие французские коммерсанты, солидные, весьма респектабельные голландские докеры из профсоюзной делегации, длинноволосые американские студенты, беседующие о чем-то с увешанными орденами маленькими вьетнамцами в военной форме.

Горничная Клавдия Васильевна. Анохина сказала, что Кастелли ей не понравился:

— Ну как же, у нас работает комиссия общественная по чистоте номеров, соревнуемся за звание лучшего этажа, а он целый день из номера не выходит. А когда генеральную уборку делать? Хоть после работы оставайся, да он ведь и вечером никуда. Харчи из ресторана заказывал в номер, ему даже спуститься пообедать лень было. А так плохого ничего не скажу, вежливый он проживающий был, конечно. Или чтобы это… в номер водить — ни-ни. Бутылок только много вытащила после него, красивые такие бутылки, здоровые, дай Бог памяти, как называется… А-а, вспомнила — «синцано»!

— «Чинзано», — подсказал Сашка.

— Может, и так, — равнодушно сказала горничная.

— Клавдия Васильевна, а бутылочки вы куда дели? — спросил с надеждой Сашка.

Она удивленно взглянула на него:

— Как куда? Выкинула! А на что они? Ведь все одно пустые, а обратно их не принимают. Кабы полные…

— Мне полные нельзя, — сказал Сашка. — Я инвалид обеденного стола — язва у меня.

— Э, милок, то-то я смотрю, ты такой бледный, — посочувствовала Клавдия Васильевна.

— И не говорите прямо, — вошел в роль Сашка. — Это у меня с году от рождения — бледность такая. А потом и волосы от болей покраснели.

Клавдия Васильевна недоуменно и несколько подозрительно посмотрела на него — неужто и такое бывает? Сашка, не давая ей опомниться, быстро спросил:

— А что, Клавдия Васильевна, вы бутылки из номера по мере осушения выносили или после отъезда все разом?

— После отъезда, конечно, а то как можно? Вдруг они ему понадобятся?

— На обмен, например? — подмигнул Сашка. — В валютном баре — там ведь бутылки только на обмен. Десять бутылок сдал — тебе флягу «Мартеля»!

Горничная рассмеялась:

— Вот вы шутники какие! Как будто и не из милиции…

— У нас сейчас все такие. Так что же, вынесли вы, значит, все бутылки и куда их?

— В мусоропровод. Ой, батюшки, напомнили вы мне. Я же ведь Зине с двенадцатого этажа обещала для каустика две бутылки оставить!

— Так, так, так! И где бутылочки?

— Да если не выкинули, в дежурке стоять должны. За шкафом. Они ведь удобные — пробка с винтом, вот Зина у меня и попросила. А сама забюллетенила, до сих пор на больничном.

Бутылки спокойно стояли за шкафом, слегка припудренные пылью, две литровые бутылки из-под аперитива «Чинзано-Бьянко» и шотландского виски «Маккинли», две бутылки с винтовыми пробками, оставленные Фаусто Кастелли, забытые Клавдией Васильевной, не истребованные забюллетеневшей Зиной с двенадцатого этажа, найденные Сашкой, твердо знающим, что по-другому просто не может быть. И очень многие события в моей жизни и в жизни других людей могли предопределить две пустые запыленные бутылки за шкафом в дежурке для горничных.

— Я их сейчас в момент оботру, — сказала Клавдия Васильевна.

Мы засмеялись, а Сашка ответил:

— Если бы это произошло, мне бы ничего не оставалось другого, кроме как пойти и купить себе полную. Это, говорят, даже с язвой успокаивает. Лучше дайте мне резиновые перчатки, в которых вы санузлы моете.

Ничего не понимающая горничная протянула перчатку. Сашка ловко натянул ее и осторожно выудил из-под шкафа по очереди обе бутылки, держа их за донышко и верхнюю часть пробок.

— Клавдия Васильевна, кроме вас, никто эти бутылки не трогал? — спросил я.

Женщина недоуменно пожала плечами:

— А бес их знает. Я, помню, все бутылки вытащила на лестничную клетку к мусоропроводу, а эти принесли прямо сюда. Вроде на том же месте и стоят…

— Мы вас попросим после работы заехать к нам на Петровку, 38. Буквально на десять минут — мы должны снять у вас отпечатки пальцев, чтобы отличить их на бутылке.

— Не было печали, — с досадой сказала горничная. — Перед праздником в дому хлопот полон рот, а тут на тебе!

— Клавдия Васильевна, голубушка вы моя нежная, — проникновенно сказал Сашка, — а вы думаете, у меня это развлечение такое — перед праздником по гостиницам ходить и собирать бутылки? Особенно когда язва бушует?

При этом выражение лица у него было такое, что я и сам понял, как это ужасно, когда перед праздником у человека бушует язва. Я даже позабыл в этот момент, что Сашка понятия не имеет, где у него находится желудок.

— Ну раз надо… — вздохнула женщина. — Раз дело — ничего не попишешь.

— В том-то и дело, что дело, — сказал серьезно Сашка. — А что, Клавдия Васильевна, не замечали вы, часто напивался этот ваш жилец?

— Да как вам сказать — по нему не поймешь. Когда к нему в номер ни зайду, лежит на кровати одемшись и курит. Сигарету за сигаретой, я ведь за ним выносила каждый день чуть не полную урну окурков да пустых пачек. А на столике рядом с кроватью, пара бутылок и стакан. Лежит и цедит, лежит и цедит, глядь — к вечеру еще две пустые бутылки. А сам вроде ни в одном глазу. Раз только напился сильно: утром рано куда-то умотал, явился к ночи, а часа через два из соседнего номера — тридцать шестого — звонят и просят унять его, а то, мол, покоя нет — песни во всю глотку горланит…

— К нему приходил кто-нибудь? — спросил я.

— Ни разу не видела. Да и сам он вот только в тот раз отлучался, а то все время сидел в номере, даже обедал у себя. Вечером лишь спустится в ресторан поужинать и сразу к себе. А так, чтобы в музей или театр — это нет…

— Вы с ним разговаривали? — спросил я. — Вообще-то как он по-русски говорит?

— Так себе — с пятого на десятое. Но понять можно.

— Вам хорошо, — улыбнулся Сашка, — а мы вот ничего пока понять не можем.

— А он что — натворил что-нибудь? Случилось чего?

— Случилось, — сказал а. — Чемодан у него украли.

— А-а, я-то думала, невесть что произошло, — разочарованно протянула Клавдия Васильевна.

— Пока Бог миловал, — окончательно успокоил ее Сашка.

— Для всякого толкового расследования необходима какая-то единая линия, канва, тема, — сказал я Шарапову. — А здесь ничего. Клочья, обрывки. Все смешалось — времена, события, люди, пространство, вещи. Из-за этого я не могу отработать никакой системы, отобрать нужные факты, принять, наконец, какие-то решения.

Шарапов не моргая смотрел на лампу, затененную зеленым плафоном, покусывая кончик карандаша, а из открытого окна доносился сюда тихий теплый вечерний шум.

Долго сидели молча, потом, я сказал:

— Ну есть у нас теперь пальцы этого Кастелли. А что дальше?

— Завтра комиссар будет в министерстве докладывать справку по делу, — сказал наконец Шарапов. — Я предложил направить ее в Болгарию.

Теперь машинистки перепечатают нашу справку на мелованной бумаге с водяными знаками, которая называется «верже», начальники поставят свои подписи, печати, справку положат в плотный конверт с черной светонепроницаемой подкладкой, пять кипящих клякс красного сургуча с продетой шелковой нитью застынут на пакете, ляжет сверху штамп «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО», и фельдкурьер помчит депешу в далекую добрую солнечную страну, где бесследно исчез для меня Фаусто Кастелли.

— Слушай, Владимир Иванович, зачем он в сервисбюро узнавал про Ясную Поляну? Ведь не интересовало его это ничего?

— Не знаю. Правда, Ясная Поляна находится в двадцати двух километрах от Зареченска. А там проживает твой единственный семеновец — Сытников. Это тоже только предположение…

В дверь постучали.

— Войдите! — сказал Шарапов, и в проеме появилось обескураженное лицо Савельева.

— Телеграмма пришла из Зареченска насчет Сытникова, — Сашка замолчал, и я увидел, что ему не до шуток. Мы тоже молчали, и тогда он растерянно сказал:

— Как говорят в Одессе, будете смеяться, но… он тоже умер…

— Когда? — одновременно спросили мы с Шараповым и переглянулись.

— Семь недель назад — шестнадцатого марта, — сказал Сашка и, взглянув на наши лица, покачал головой: — Нет, нет, Кастелли прибыл в Москву третьего апреля…

Глава 18 Тихая гавань вора Лехи Дедушкина

В буфете центрального аэровокзала было пустовато, тепло, тихо. Двое пьяненьких командированных уныло, настырно спорили, и до меня долетели всплески их волнений: «Я те грю — врет он, нет фондов… Сам врешь — он челаэк железный… Хоть золотой — нема металла… Тебе — нема, а мне — на…»

Усталой шаркающей походкой подошла официантка, не глядя на меня, спросила:

— Что будете заказывать?

Я опустил на стол «Вечерку», посмотрел в ее мягкое округлое лицо и заказал:

— Принесите мне две порции счастья…

Она взглянула на меня, стряхнув сонную одурь, и ни радости, ни злости, даже удивления я не прочитал в ее глазах. И, как будто мы уже час разговаривали, сказала:

— Для одного двух счастий многовато…

— А я для себя одно прошу. Второе — для тебя.

— Ты мне однажды уже преподнес… До сих пор сыта по горло.

— Брось злобу держать, Зося. Ты ведь и тогда все понимала. Не маленькая была.

— Не маленькая, — кивнула она согласно. — Все понимала. И злобу не держу.

— А чего же ты говоришь со мной так?

— Как — «так»?

— Ну не знаю я, в общем, плохо говоришь.

Она усмехнулась, горестно как-то усмехнулась, растерянно.

— Странный вы народ, мужики. Ну вот было у нас с тобой всякое разное… Может, это для тебя так, раз плюнуть, начхать и позабыть, во всяком случае, укатил ты, до свидания сказать не захотел… А сейчас являешься — нате вам, бросайтесь на шею! Так, что ли?

— Может, и так, кто его знает… А не хочешь — не бросайся. Но поговорить-то как люди можем ведь?

— Можем, — сказала она безразлично.

И меня вдруг охватила ужасная усталость, серая, вязкая, будто бросили меня в бочку с густеющим цементом, и с каждой секундой засасывала эта усталость все сильнее, и трудно было шевельнуть рукой или ногой, чугунели мышцы, глаза слипались и болели, шее стало невмоготу держать мою голову, набитую тяжелыми всякими мыслями. Я откинулся на спинку стула, с усилием открыл глаза, подумав, что слишком уж долгим получился сегодняшний день. Над Зосиной головой ярко светили цифры на электрическом табло часов — 03.16. Четверть четвертого, и если Зося не пустит к себе, дойду до медпункта и симульну сердечный приступ — пускай везут в больницу, там хоть отоспаться можно будет. И вообще хорошо было бы недельку полежать в больнице, чтобы ухаживали все за тобой, таскали из-под тебя утки, и где твоя сердечная болезнь — настоящая или придуманная — обязывает всех носиться с тобой, будто ты лауреат или герой какой. Я бы, наверное, еще чего-нибудь придумал по этому поводу, но Зося наклонилась ко мне и быстро провела ладонью по моему лбу, и я успел почувствовать, что ладонь у нее по-прежнему мягкая, ласковая, легкая.

— Ты плохо себя чувствуешь?

— Да.

— Что с тобой, Леша?

— Заболел я.

— Серьезно? — и в голосе ее я уловил беспокойство.

— Уж куда серьезнее!

— А что у тебя болит? — И она снова наклонилась ко мне.

— Ничего у меня не болит. При моей болезни ничего не болит у человека, все у него замечательно и все анализы — на большой.

— Так что же у тебя?

— Я земного тяготения больше не чувствую.

— Шутишь все?

— Какие там шутки! Не держит меня земля чего-то больше.

— У тебя все не как у людей, всех держит, а тебя одного не держит!

— Это не меня одного. Сегодня меня один тип уверял, что целую профессию земля больше держать не хочет.

Зося скривила свое мягкое, круглое лицо, будто по ошибке глотнула ложку горчицы:

— Про-офес-сию! Пропади, она пропадом, твоя профессия!

— Зося, так ведь и я с ней вместе пропаду, с профессией-то моей…

Она быстро опустила глаза, но я успел заметить мелькнувшее на ее лице чувство горечи и досады, помолчала она и не спеша сказала:

— Ну что ж, коли ты без своей профессии замечательной жить не можешь, то лучше бы и тебе пропасть. Никто не пожалеет…

— И ты не пожалеешь?

Зося беспомощно пожала своими круглыми плечами, покорно и обреченно сказала:

— Я пожалею. Да что толку?

— Как это «что толку»? Пока есть хоть один человек, который пожалеет обо мне, пропадать еще рано!

Она присела на край стула, устало, по-старушечьи сложила руки под грудью, покачала головой:

— Эх, Леша, не видишь ты себя со стороны…

— На артиста Миронова не похож?

Зося шутки не поняла, будто не слышала, а все качала головой устало и обреченно, с трудом, будто не слово, а войлочный ком выдавила из горла:

— На зверя ты, Леша, похож. На загнанного лесного зверя.

Она все качала головой, и я не заметил, как из глаза, почему-то только из одного, из левого глаза у нее побежала круглая светлая капелька, а я некстати вспомнил, что сережки с одним круглым бриллиантиком называются «слезки».

— Зося, никто и ничто мне пока не грозит. Почему ты думаешь, что меня загнали?

— Леша, беда в том, что ты меня умнее и сильнее. Разве ты поверишь глупой простой бабе, когда ты можешь любого умника в два счета охмурить?

— А чего я тебе должен поверить?

— А то, что никому и не надо тебе грозить. Ты сам о собой так расправишься, что ни одному твоему врагу будет не под силу.

И снова волной накатила усталость, сковала, утопила в себе и раздавила она меня, распластывала, как глубинную донную рыбу, темной толщей черной воды наваливалась невыносимо, и казалось мне, что глаз у меня, как у камбалы — один. И пузырями уходящего воздуха прыгали электрические цифры светящихся часов. И слова Зоси были неясные, малопонятные, будто не говорила она со мной, а лениво шлепала ладонью по стоячей воде:

— Один ты всегда… Алеша… Товарищи тебе не нужны… И дети… И семья не нужна… Ты только говоришь, что страха не знаешь… Сердце твое, как доска шашелем, страхом изъедено… Чужим живешь, за каждый глоток страхом платишь… Голубь сизарь крошки подбирает, и то за каждую его испуг колотит… От страха и одиночества сердце у тебя стало дряхлое и злое. Любовь тебе не нужна, а только баба теплая… И сочувствие тебе ни к чему, а нужна тебе комната для укрытия… И земля тебя не держит, потому что ты за него свою жизнь ни одного корешка мало-мальского не пустил в эту землю… Опереться тебе не на что и удержать тебя на ней некому…

Всполошно бежали светящиеся цифры на этом сумасшедшем циферблате, и единственный мой камбаловый глаз болел от их мелькания, будто вместе с ними вылетали клубочки стеклянной пыли едучей, и всю ее загребал я ресницами в усталый, воспаленный глаз.

— А ты? А ты не будешь меня удерживать? — спросил я тяжелыми, непослушными губами.

— Так что я? Ты ведь ко мне приходишь, когда вода под горлышко подступает. Оклемаешься, отдышишься, по сторонам оглядишься — прощай на сколько-то месяцев!

Губы у нее были розовые, чуть-чуть выпяченные, будто надула она их, чтобы обиду мне свою показать, хоть я знал, что не обижается на меня Зося, что никогда не обижается на меня, и обижаться никогда на меня не будет до того момента, пока не встретит мужика, который вычеркнет меня из ее памяти, будто и не жил я на земле, и не было у нас с ней всякого разного, и не бросила она ради недолгой любви ко мне безоглядно и навсегда такого редкостного парня, как Сенька Бакума, который любил ее так сильно, что, не раздумывая, плюнул на старого и верного своего блатного кореша, а я наверняка знаю, что, коли он на такое решился, значит, захотела бы только Зося — и завязал бы он навсегда с воровством.

— Пропадешь ты, Алеша, — сказала она просто и грустно. — Совсем пропадешь.

— Тьфу, дура! Сглазишь ведь, — и сил рассердиться на нее тоже не было — черт с ней, пускай бормочет, пусть еще причитает, я им еще всем покажу!

— Эх, Леша, Леша, тебе бы, умному, немного моей дурости…

Я был на все согласен, только бы поскорее лечь, вытянуться на постели, ощутить ласковую прохладу неналеженной простыни, и понесет эта летучая простыня, как ковер-самолет, в невесомость, беззаботность, беспамятство, легкое и приятное, как прикосновение мягких Зосиных рук. А рядом неощутимо, неслышно будет дышать Зося, и достаточно будет пошевелить рукой и дотронуться до нее — и не станет кошмаров, ужасного бреда моих одиноких сновидений. Для этого мне надо было согласиться только принять часть ее дурости…

— Ладно, Зося, заживем мы по-хорошему. Только не надо сейчас говорить об этом. У меня больше сил нет.

Она погладила меня по лицу ладонью, будто я совсем маленький и она своей нежной рукой умывает меня перед школой, а я засиделся вчера поздно за уроками и сейчас невыносимо просыпаться, но гремит уже по радио марш физкультурной зарядки и мужской голос, гладкий, бодрый, задорненький, физкультурный голос, который я ненавижу с детства, командует мне: «Подтягиваемся на мысочки… Руки на пояс, товарищи… Глубокий вдох… И-раз…» И я знаю, что нельзя спать, и доносится голос Зоси — «потерпи немного, родненький», и охватывает меня сонная сумасшедшая радость: кажется мне, будто Зося — это моя мать, моя мама, моя мамочка, ласковая, красивая, никогда в жизни не было у нее никакого аграфа и колье, и не лупила каменными ладонями по щекам со всего размаху, не отказывалась она от меня в суде через газету, да, впрочем, и суда ведь никакого не было — откуда ему взяться, когда я совсем еще маленький и меня умывает добрыми мягкими руками перед школой моя мама по имени Зося, и только неприятно мне, что смотрит на нее противным липким глазом своим адвокат Окунь, вижу я, как хочется отобрать ему мою мать, которую я столько лет не видел, поэтому показываю я ему кулак и говорю сквозь зубы: «Пропадитысукапропадом, намотаюятебекишкинаголову», — а он идет к моему столику, на Зосю глазом своим черным с поволокою кнацает, грудью наливной поигрывает, икрами мясными толстыми вздрагивает, и зад крутой, похотливый из-под куцего пиджака вытарчивает, тогда лезу я в карман за бритвою своею — острой «пискою», и заливает меня испуг, как кипятком обваривает — ведь не может быть у меня «писки», я же маленький, меня мама перед школой умывает, а Окунь, гад, хохочет пронзительно, от радости подвизгивает и из-за спины своей толстой выхватывает сетку, над головой моей машет, кричит, хохотом давится: «К котам, к больным паршивым котам его, на усыпление! Смотрите, он и так уже усыпает! Усыпает! Усыпает!»

С хрипом, в мыле, весь я был липкий от пота, сердце под горлом почти заткнулось, вскочил я и увидел, что Зося стоит рядом, уже в плаще, гладит меня по плечу осторожно, тихонько бормочет:

— Прямо на ходу усыпаешь…

Я потряс головой, отдышался, спросил задушливо:

— Тебя уже отпустили?

— Напарница меня подменит. Пошли, ты еле на ногах стоишь.

Мы вышли в серый, только занимающийся рассвет, все вокруг было неподвижно, спокойно, и такая тишина и покой заливали этот проклятый дрыхнущий мир, что я никак не мог поверить, будто со времени моего выхода из КПЗ прошло всего двенадцать часов. Если и дальше время побежит в таком темпе, не выдержать мне, каюк придет, нервы не сдюжат.

И все это сотворил маленький злой джинн, которого я по глупости выпустил из бутылки восемь лет назад. Сейчас лежит, наверное, зараза, пыхтит спросонья, слюни пускает — доволен, гад? Но тебе сеть на меня не накинуть — я тебе, щенку легавому, еще покажу. А для начала надо тебя обратно в бутылку загнать.

Мы сели в такси, и машина помчалась через пустой город в Сокольники. Я обнимал Зосю за плечи, круглые, мягкие, а волосы ее щекотали мне лицо, пахло от них апельсинами и еле слышно сигаретным дымом. Прозрачная дрема уже закручивала меня, но я успел подумать: как было бы хорошо, кабы на земле всегда было так мало людей, как сейчас на улицах…

Книга 2

Глава 19 Загородные прогулки инспектора Станислава Тихонова

Утро было пасмурное, сырое, и оттого что снег ужо стаял с полей, а деревья стояли в лесу голые, грязно-черные, залитые тусклыми свинцовыми лужами, не верилось, будто кончается апрель, что до мая осталось три дня и придет настоящая весна. Казалось, природа замерла, как это бывает в ноябре перед первым снегом — испуг ожидания неизвестного сковывает мир.

До Зареченска оставалось еще минут двадцать езды. Косые капельные следы дождя затекли на грязных стеклах, в электричке было холодно. Деревенские бабы с мешками аппетитно уписывали большие фиолетовые бруски мороженого с белым хлебом, неспешно, достойно обсуждали, что телевизор «Темп» надо покупать самый большой, потому как он хоть и подороже, но зато и в кино с ним можно не ходить — экран больше, чем на передвижке. Они везли к праздникам полные авоськи оранжевых, светящихся солнцем апельсинов, и в устоявшемся навсегда железно-резиновом воздухе вагона их нежный и острый запах плавал тропическими облаками. Бабы были в черных коротких пальто, которые у них почему-то называются «плюшками», шерстяные платки скинуты на плечи, морщинистые, будто распаханные лица раскраснелись, и только в тяжелых клешнястых руках, изуродованных и навсегда разбитых тяжелой работой, был покой, ощущение хорошо выполненного дела. Скоро они сойдут на станции и еще довольно долго будут добираться к себе в деревню на автобусах и попутных машинах, войдут в дом и сразу включатся в привычный, годами отработанный ритм работы — будут доить корову, перекапывать огород, запарят корм свиньям, поставят в печь обед — в общем, будут делать массу всяких дел, о которых я и понятия не имею, а вечером сядут пить чай и смотреть большой, как кино, телевизор, искренне сопереживая героям демонстрируемых пьес, которые они воспринимают только как сказки, потому что, к счастью, им в голову не приходит, что существуют на свете международные гангстеры, живые шпионы и что только совсем недавно умер их сосед — отъявленный белогвардеец, друг и сподвижник атамана Семенова, который всю свою жизнь положил на то, чтобы они не смотрели большой, как кино, телевизор. Но им этого знать и не надо — они заняты тем, что просто кормят всех людей. Ну а мы уж, раз уж мы никого не кормим, должны обеспечить им возможность спокойно по вечерам смотреть большой, как кино, телевизор и перевозить домой целые авоськи нежно и остро пахнущих апельсинов, а по дороге неторопливо есть фиолетовые бруски мороженого с белым хлебом и вести неспешные, пустяковые, очень значительные разговоры, а потом всю оставшуюся часть дороги их тяжелым клешнястым рукам устало и спокойно лежать на коленях…

— Видите ли, выморочное имущество подлежит обращению в госдоходы. Но в таких случаях у нас масса хлопот. Имущество по большей части хлам, рухлядь всякая, никому оно не нужно. Поэтому мы отбираем наиболее ценное, а остальное разрешаем взять соседям, но и они не льстятся, как правило, на это барахло…

— И всю мебель сожгли?

— Да какая там мебель? — искренне удивилась инспектор горсовета, немолодая близорукая женщина. — Я сама участвовала в составлении описи. Кушетка продавленная, хромой стол, три ломаных стула, шкафчик какой-то нелепый. Ни одного родственника, претендента на это наследство, так и не объявилось, вот и выкинули все, ограничившись изъятием ценностей.

— Но ведь вы в этом шкафчике нашли четыреста долларов, неужели ни у кого не хватило любопытства тщательно осмотреть все остальное?

— Да уж чего говорить теперь? Дело прошлое. Ну и, кроме того, ваши товарищи из милиции там были — они, в общем, тщательно смотрели. А я ведь не специалист в этих вопросах…

В том-то и дело. Там были наши товарищи, и поработали они неважно. А она не специалист — обычная немолодая женщина, у которой своих забот хватает, помимо наследства какого-то одинокого старика. У нее тоже праздник на носу — на подоконнике кабинетика были разложены свиные ножки для холодца и пакеты с какими-то продуктами, из-под бумаги вылезали длинные зеленые хвосты молодого лука. И мне тоже захотелось плюнуть на все это к черту и поехать в Москву доставать свиные ножки для праздничного холодца. В конце концов, я тоже люблю закусывать холодцом…

Я полистал тощую серую папочку — «…по факту смерти гр-на Сытникова…»

Так… Протокол осмотра: «…окно закрыто… на столе — остатки пищи в тарелке… бутылка с томатным соком… шкаф небольшой… Тело… на кушетке… признаков насильственной смерти не обнаружено… в морг для патанатомического исследования…» Ясно, дальше. Так, справки, счета, личные документы… Ага, вот медицинское заключение: «…значительные болезненные изменения со стороны сердечно-сосудистой системы… распространенный артериосклероз… Указанные резкие изменения протекали со слабо выраженными симптомами… обусловили смерть гр-на Сытникова… насильственная… исключается…» Ну что ж, я так и думал, царствие небесное, как говорится… А вот и опись имущества.

В описи было тридцать шесть пунктов: брюки диагоналевые б/у, полупальто бобриковое б/у, шляпа соломенная (сильно поношенная), стулья — три, кушетка — одна, вилки — три, сберегательная книжка с вкладом 134 руб. 84 коп., 400 долларов — по однодолларовой купюре, брошь женская бриллиантовая…

Сберкнижка, доллары и брошь — вот и все ценности, оставленные Сытниковым. В деле была справка о том, что доллары и брошь обращены в доход государства и переданы соответственно в местные отделения Госбанка и в отдел хранения ценностей областного финуправления.

— А что с вкладом в сберкассу? — спросил я у инспектора.

Она наморщила лоб, тщательно припоминая, наконец сказала:

— Мне кажется, в книжке была сделана запись с просьбой перевести эти деньги в местную церковь для погребения по православному обычаю…

Несмотря на пасмурный день, на улицах было оживленно. Дворники развешивали на домах флаги, повсюду алели призывы и транспаранты. Какие-то ребята, укрепив на столбе репродуктор, опробовали его, гоняя во всю мощь модный твист или шейк — что-то в этом роде. Эту мелодию я много раз слышал в утренней передаче «Опять двадцать пять», и все-таки она не надоела, и сейчас, слушая, как музыка постепенно стихает в отдалении, я подумал, что она, наверное, и ребятам нравилась, потому что они ставили ее все снова и снова, и мелодия, постепенно угасая, провожала меня до самого дома, где жил одиноко и в одиночестве умер Аристарх Сытников. В его комнату был вселен технолог мясо-молочного завода Куреев — маленького росточка человек с длинной, как дыня, головой и могучим раскатистым басом. Художественные, огромного диапазона модуляции его прекрасного голоса загипнотизировали меня, и я никак не мог влезть в поток его рассказов хоть с каким-то пустяковым вопросом. Он рассказывал мне о перспективах индустриальной обработки мяса, о том, как уместно он получил сейчас комнату, о внедрении НОТ в приготовление колбас по новой технологии, о разводе с женой, оказавшейся неспособной к высокому пониманию счастья, о получении второй премии на республиканском конкурсе рационализаторов, о новой женитьбе на простой, но очень достойной женщине, о предстоящем приглашении работать в Москве и о том, что у него, по существу, будет отмечаться сразу три праздника — свадьба, новоселье и Первомай, и я, конечно, буду дорогим гостем на этом торжестве.

Отчаявшись остановить его, я сидел и покорно слушал, и повествование Куреева представлялось мне весенним речным половодьем, неизменно выбрасывающим меня обратно на берег, как только я пытаюсь окунуться в пего. Вот только о Сытникове он ничего не знал…

— …Ведь когда я пришел со смотровым ордером, здесь уже ничего не было. Месяц как его похоронили, — гремел надо мной голос Куреева. — И никто вам ничего толкового не скажет: здесь мало соседи контактуют, из-за того что у каждого, по существу, свой выход в отдельные коммунальные блага индивидуального пользования…

В комнату вошла молодая худенькая женщина, из тех, кто доставляет вам самые большие хлопоты при опознании — их лица невозможно вспомнить, расставшись пять минут назад.

— Машуня, нежность моя дорогая! — дал оглушительный залп Куреев. — У нас замечательный гость из Москвы! Он, правда, приехал по делу! Но это не имеет значения! Знакомься, счастье мое!

Он так и говорил все время, завершая каждое предложение восклицанием. Машуня, счастье его, видимо, не считала столь необходимым афишировать их духовный союз и сильно покраснела. Она протянула мне руку-лодочку и торопливо стала снимать плащ, негромко бормоча что-то насчет неготового еще обеда.

Я сказал, чтобы она не беспокоилась, потому что у меня все равно нет времени и я должен уезжать.

— Ни в коем случае! — бабахнул над моей головой Куреев. Я сидел, а он непрерывно ходил по комнате, и от этого у меня постепенно создавалось впечатление, будто его голос звучит из заоблачных высот. Я его уже начинал бояться. — Ни в коем случае! Машуня — прелестный кулинар! И так редко случается поговорить с интеллигентным человеком! Из столицы!

— Так до столицы езды всего два часа, — робко заметил я.

— Не говорите так! Для некоторых людей эти два часа растягиваются на целую жизнь!

Я пожал плечами, предпочитая помолчать, ибо почувствовал, что дискуссия на любую тему может увести слишком далеко.

— Нет, вы меня можете не так понять! Мы с Машуней и здесь счастливы! Ведь я нашел в ней тот идеал моих представлений! О достойном спутнике жизни! С которым я хотел пройти оставшийся недолгий путь!

Мне было непонятно, почему Куреев считает оставшийся ему путь недолгим — на вид он должен был, по идее, еще меня пережить. А я собираюсь прожить немало.

Достойному спутнику жизни Куреева были, по-видимому, неприятны эти разговоры в моем присутствии, и она ежилась от накатов звуковых волн, рождавшихся в недрах щуплой любящей груди супруга. Но он этого не замечал или не обращал на это внимания.

— Я хочу предъявить вашим соседям фотографии двух мужчин — не видели ли они их когда либо у Сытникова, — сказал я Курееву, достал из кармана снимки Батона и Фаусто Кастелли и положил их на стол.

— Это можно! — бодро рокотал Куреев. — Но бесполезно! Как я вам уже докладывал — входы в комнаты изолированы, и потому низка коммуникабельность!

Как я понял, общительность Куреева была сильнее терпимости соседей.

— Я разговаривала с этим человеком, — вдруг сказала за моей спиной Машуня.

Я обернулся и увидел, что она через мое плечо рассматривает фотографии на столе. Первый раз я отчетливо услышал ее тихий, невыразительный голос. Даже Куреев от неожиданности замолк, но не успел я опомниться, как он прошел звуковой барьер:

— Аналогичный случай произошел однажды с библейским Валаамом… — И оглушительно захохотал. Ему, видно, понравилась собственная шутка, потому что хохотал он долго, густо, смачно, длинными полновесными периодами. Машуня, нежность его дорогая, сильно смутилась — не то от сравнения с заговорившей ослицей, не то от хохота, походившего на горный обвал. Я дал ему высмеяться, но на этот раз вступить в беседу он не успел.

— Сейчас я попрошу вас три с половиной минуты не открывать рта, — сказал я ему таинственно и строго, и Куреев от такого хамства замер неподвижно, очень похожий со своей длинной головой и коротким туловищем на бракованные песочные часы.

— Маша, расскажите мне, пожалуйста, все, что вы знаете…

Маша еще сильнее покраснела, и в этот миг душевного напряжения она перестала быть безликой, незаметной, неразличимой. Может быть, Куреев понял свое счастье именно в такое мгновение?

— Недели две назад, я в тот день работала во вторую смену, часов в десять утра раздался звонок в дверь, — сказала Маша, поглаживая от волнения ладонью фотографию Фаусто Кастелли. — Я открыла и увидела вот этого человека. Он плохо говорил по-русски, и я еще подумала, что он или иностранец, или из Прибалтики. Он спросил, дома ли Аристарх Сытников. Ну, я ему объяснила, что Сытников с месяц уже как умер и нас вселили в его комнату. Он тогда попрощался и ушел…

— Больше он ничего не сказал?

— Ничего не говорил он. Только вид у него был очень расстроенный…

— Чего же радоваться! — не удержался Куреев. — Человек умер все-таки!..

Я строго посмотрел на него и спросил у Маши:

— Вы не знаете, у соседей случайно какого-нибудь имущества Сытникова не осталось?

Она покачала головой:

— Кому же сейчас такое барахло нужно? Все выкинули… — Она подумала и добавила: — Вот только столик маленький еще стоит у нас в прихожей. Может, кому и пригодится…

Это был не столик, а ветхие, облезшие остатки некогда красивого подзеркальника трюмо, с гнутыми расколовшимися ножками и развалившимися ящичками. Фурнитура от ящиков была потеряна, и выдвигались они, только если просунуть с обратной стороны руку. В ящичках — пыль, дохлые мухи, крошки. Я осмотрел внимательно ящики, короба, где они помещались, потом пошарил рукой у задней стенки фанерной обшивки и нащупал какую-то бумагу, завалившуюся туда случайно из ящика или спрятанную специально. Легонько потянул и вытащил длинную ленту плотной бумаги. А Куреев, потрясая длинной головой, объяснял мне пока что секреты семейного счастья: «Мы никогда не ссоримся с Машуней — все нерешенные вопросы мы относим на субботу, в конец рабочей недели, и решаем их в организованном порядке за два часа. Так сказать, НОТ в семейном быту»… — И носился, и хохотал надо мной, как Фантомас.

Я внимательно рассмотрел ленту. В нескольких местах она была перегнута, а где-то в середине фиолетовыми чернилами написано: «500 по одн. Снято 100. К выд. — 400». И неразборчивая подпись. Бумага плотная, с типографскими разводами, как на недоделанных деньгах. Осторожно сложил ленту по сгибам — получилась объемная решетка типа банковской обертки-бандероли…

Уже подходя к станции, я вспомнил, как называется голова Куреева, — башенный череп, вспомнил его громовой, раскатистый голос, маленький, невзрачный торс, длинную голову — башенный череп, и мне стало веселее. Теперь, когда он не пугал меня беспрерывно грохотом своих восклицаний, он показался мне много симпатичнее. Куреев ни за что не хотел отпускать меня, и вырвался я, только показав расписание поездов в Москву — почему-то это его убедило.

Я поднялся на пешеходный мост, повисший над железнодорожной станцией. Ни одного человека не было видно вокруг, и только жестяной голос громкоговорителя на сортировочной горке хрипло распоряжался: «Давай еще два пульмана накатывай, цистерны готовьте. Да не туда, не туда, на четвертые путя подавайте…» Сонно пыхтел маневровый тепловоз, и безгласно перемигивались сигнальные огни на путях — фиолетовые, красные, синие. Тихо было вокруг, и только ветер порывами взгромыхивал проволочными ограждениями на мосту, трепал мне волосы, заползал в рукава и за шиворот, а я стоял наверху, пока вдалеке не показалось белое зарево прожектора, сужающееся постепенно в белый узкий сноп света, и электричка вылетела из мрака яростно и бесшумно, как циклоп. Я сбежал с лестницы, вошел в вагон, зашипели пневматические двери, поезд мягко качнуло, и, уже погружаясь в сон, я вспомнил, когда последний раз видел так же бесшумно вынырнувшую из мрака электричку…

…Много лет прошло с той зимы. Лена, всегда выдумывавшая что-то необычное, предложила нам встретить Новый год вдвоем на даче. Тридцать первого декабря стоял солнечный морозный день. Ветер с заснеженных голубеющих полей поднимал облака серебряной пыли. На платформе маленькой станции Хотьково было совершенно пустынно. Электричка загудела, мягко громыхнула и, взвихривая снег у колес, умчалась в Загорск. Мы с Леной перекинули лыжи через плечо и спустились по обледенелым ступенькам. Прошли мимо закрытого магазинчика, через какие-то задворки вышли на дорогу. Разговаривать было трудно — лицо жег холодный ветер с редким крупяным снегом. Мы шли по накатанной дороге, держась за руки. Потом началось поле. Я помог Лене надеть лыжи — ее «ротафелы» никак во застегивались. Я стоял перед ней на колене, металл креплений обжигал руки. Потом скоба щелкнула, я поднял голову, и Лена провела ладонью по моему лицу.

— Спасибо, дружочек! — И побежала по искрящейся холодной целине. Когда я закрепил свои лыжи, она была уже довольно далеко. И бежала Лена очень легко. Ее голубой лыжный костюм с желтым длинным шарфом выделялся на поле большим ярким цветком, и я подумал, что если помедлю еще немного, то она дойдет до края горизонта и растворится в сиреневом дымящемся мареве. И все-таки я медлил. Мне хотелось еще долго стоять так и смотреть на Лену, далекую, голубую, манящую. Бегущую по сверкающим снежным волнам. Потом я разом воткнул палки в снег, с силой оттолкнулся и заорал во все поле, во все снега, во весь мир:

— Лена-а! Ого-го-го! Лена-а!..

Догнал я ее, наверное, не меньше чем километра через два. Она ни за что не хотела сдаваться, и все-таки я ее догнал.

Мы повернули с ней влево, в сторону леса и долго гонялись друг за другом среди заиндевевших толстых стволов. Потом нашли какие-то игрушечные горочки, и носились с одной на другую, и прятались за ними друг от друга, бросаясь на жесткий скрипящий снег. Прошли через весь маленький дачный поселок, пока не добрались до Лениного дома. Лена отворила калитку, и мы прямо на лыжах подкатили к террасе. Снег еще не сровнял клумбы и грядки на участке, и повсюду торчали из него колышки с привязанными бирками — «Роза аквитанская», «Гладиолусы голландские»…

Мы поставили лыжи на террасе, сбили снег с них, и Лена дала мне ключ:

— Ну-ка отопри это ржавое чудовище.

Я отворил дверь. Окна в комнате заиндевели, и поэтому здесь было гораздо темнее, чем на террасе. И холоднее. В углу стояла большая печь-голландка. Лена, сказала:

— Иди, Стас, в сарай за дровами, а я пока попробую растопить печь.

Солнце уже садилось в клубящиеся румяные облака за лесом, разбрасывая вокруг мягкие фиолетовые тени. Мороз рьяно щипал уши и щеки.

У нас было с собой две банки консервов, буханка хлеба и бутылка шампанского. Где-то в шкафу Лена нашла целую бутылку вишневки, и мы размешивали ее с шампанским. Странный получался напиток, но от него кружилась голова, все тихо звенело вокруг, и я плыл по мягким волнам счастья.

Мы сидели с Леной на медвежьей шкуре перед открытой дверцей печки, протянув ноги к теплу, и смотрели, как пламя жадно облизывается красными языками. Свой необыкновенный коктейль мы пили из больших глиняных кружек, и я, размахивая кочергой, рассказывал Лене какие-то небылицы о том, что было, и о том, что будет, а вернее, чего не было и впоследствии не стало.

Лена сказала тогда:

— Ну закончишь ты юридический, будешь ловить жуликов и убийц. А какой смысл? Какой смысл ловить одного убийцу, когда в мире каждый день легально убивают сотни людей? Когда дня не проходит в мире, чтобы не воевали?..

Не помню, как я тогда возражал, но что-то я говорилубежденно и страстно, наверняка бестолково и несвязно, потому что передо мной светило ее лицо — круглое, чуть скуластое, с острым сломом бровей, а от черных прямых волос пахло дымом и подснежниками… Она погладила меня ладонью по лицу, она часто гладила меня тогда ладонью по лицу, и сказала:

— Ты ведь бестолковый, Стас, а? Я тебя очень люблю. Ты всю жизнь будешь наивным злым воителем за добро. Ты всю жизнь будешь мальчишкой…

Я встал и подошел к окну. По стеклу шуршала мягкими черными лапами ночь. Оглушительно стрельнуло в печи полено. Лена от неожиданности вздрогнула и засмеялась:

— Здесь зимой всегда такая тишина, что мне немного боязно. Хотя я знаю, что здесь никого нет. И мне кажется, что кто-то тихо разговаривает.

Она гибко потянулась и разом вскочила на ноги, подошла ко мне:

— Смотри, — она взяла с подоконника альбом. — Соседская девочка собирала летом гербарий и позабыла его здесь. Давай посмотрим?

К плотным страницам альбома были аккуратно приклеены листья, травинки, засохшие цветы. Непонятно почему мне стало грустно от этого свидания с летом. Может быть, оно имело слишком засушенный, приклеенный вид. Я положил Лене на плечо руку:

— Пройдет несколько месяцев, и снова будет полно солнца, леса, яблок. Будет белый песок на пляже, лодки, сладкий дым над полем. Я бы хотел быть с тобой летом…

Лена пожала мне слегка руку и сказала:

— А разве сейчас плохо?

— Мне никогда еще не было так хорошо. А тогда будет еще лучше.

Я наклонился к ней. Ее глаза были рядом. В огромных тяжеленных ресницах. И губы. И снова ее волосы пахли подснежниками. Она положила мне руки на грудь и тихо сказала:

— Стас, любимый мой, маленький мальчик, не надо было нам встречаться, мы ведь никогда не будем счастливы…

— Почему? Я счастлив сейчас.

— Нет, это я счастлива сейчас. А ты уже мчишься в завтра, тебе нужно завтрашнее счастье, ты всегда мечтаешь жить в будущем времени. А я вся в сегодня. Мне ведь совсем мало надо…

Я твердо сказал:

— Мы обязательно будем счастливы. Я без тебя не могу ни сегодня, ни завтра…

Как же я мог сказать ей, что без нее нет никакого завтра? Ведь и тогда я знал это наверняка, как совершенно точно знал, что мы будем счастливы. Она провела ладонью по моему лицу:

— Ты веришь в себя?

— Я верю в себя, в тебя, в нас…

Лена покачала головой:

— Как же быть, если я не могу верить в себя, если я не люблю завтра, а у меня есть только сегодня?

Она поцеловала меня, и губы ее, полные, ласковые, теплые, были для меня колыбелью, океанской зыбью, каруселью детских снов, когда нет людей и событий, а только блаженство свободного падения и ощущение сладкой пустоты пришедшего счастья.

Не помню, был ли то сон или причудливо сместившаяся явь, потому что все кружилось, плыло вокруг в красных сполохах пламени из печки, и я крепко держал Лену, боясь открыть глаза, чтобы все не растаяло, не исчезло, не рассыпалось в прах. А она гладила меня по лицу ладонями и говорила:

— Стас, а, Стас! Сколько времени? Новый год уже наступил?

— Не знаю, ты же не велела брать сюда часы, — шептал я, не открывая глаз.

— Это хорошо, Стас. Я не хочу, чтобы двигалось время, я не люблю завтра. Я тебя сегодня люблю. Тебя в сегодня, тебя в сегодня, — повторяла она в полусне, и я тонул в ней радостно, как в светлом омуте, и весь мир, бесконечный, бездонный, замыкался в ней, и счастье становилось невыносимым, как боль, потому что я уже знал — завтра наступило, и никогда, никогда, сколько бы я ни прожил, я ни с кем не смогу снова войти в эту безмерную реку любви.

Она провела ладонью по моему лицу и сказала:

— Стас! А, Стас? Давай уедем отсюда…

— Когда? — спросил я в полузабытьи.

— Сейчас.

Я приподнял голову в увидел, что она плачет.

— Я не хочу, чтобы завтра приходило сюда, — сказала она. — Я хочу, чтобы все это навсегда осталось у меня в сегодня…

— Почему? — спросил я испуганно.

— Я хочу, чтобы через много лет — когда бы я тебя ни встретила — эта ночь была со мной. Чтобы она не стала вчера. Чтобы она оставалась сегодня…

В Москве на вокзале стояли гам и толчея, суетились на площади носильщики и таксисты. Над головой летели облака удивительного красного цвета, и было от них светло, и лица людей были похожи на камни в костре…

Глава 20 За правду борется вор Леха Дедушкин по кличке Батон

Я проснулся от острого ощущения, что кто-то смотрит на меня.

— Чего уставилась? Знаешь ведь, что я ненавижу, когда во сне на меня смотрят…

Зося засмеялась:

— А когда же мне на тебя еще смотреть? Ты, как проснешься, сразу куда-нибудь лыжи навостришь.

Я притянул ее к себе, поцеловал и снова подумал, какое у нее молодое, упругое и мягкое тело. Она отодвинулась, тихо сказала:

— Не надо, Алеша, не надо… Светло совсем, не люблю я, нехорошо это…

— А чего же плохого? Нет ведь никого!

— Не знаю, все равно нехорошо. Для этого ночь есть…

— Ага! То-то мы с тобой раньше ночами нарадовались!

Когда я только сошелся с Зосей, у меня, как и всегда, не было постоянного жилья, а она жила в одной комнате с матерью — злющей усатой полькой, от которой ей житья не было. Когда мы ложились спать, стоило мне только шепнуть слово Зосе, мать из своего угла спрашивала басом:

— Зося, что он тебе сказаув? — Она так говорила, будто засасывала обратно в рот концы фраз.

Зося ей чего-нибудь буркнет в ответ, а та со слезой:

— Зося, у тебя есть секреты от мамуси?

Вот так мы и любились, пока я не снял отдельную комнату, да вскоре подвернулось хорошее дело в Челябинске, а потом я решил повременить с возвращением в Москву на всякий случай и поехал мотать монеты в Минводы, а когда деньжата кончились, вдруг сообразил, что неохота мне к Зосе возвращаться, уж больно все там всерьез начало у нас разворачиваться и замаячил в недалеком будущем загс, а вору женитьба — как зайцу стоп-сигнал. А еще через полгода загремел я в тюрягу и уже из колонии написал Зосе открыточку, не очень-то надеясь получить ответ. Но Зося писала мне все время, и передачки слала, и раз на свиданку приезжала, хотя отбывал я на этот раз не в Минводах и не в Сочах…

Потому я и напомнил ей про наши ночные радости, но она хоть и мягкая, а очень упрямая всегда была. Покачала головой и говорит:

— Нет, Алеша, хорошим людям для этого ночь дана…

Глупые у нее представления какие то были — это, наверное, от плохого воспитания. И злорадно сказал ей:

— Это точно. Все самые лучшие дела люди ночью делают. Мы с тобой делаем приятные дела. А когда я один, без тебя, то я свои дела тоже лучше всего ночью обделываю… — Она бессильно и испуганно развела руками. — Смотри, Зося, — сказал я жестко и весело, — как бы тебе совсем не стать дневной женщиной.

— Это как?

— А так: ты сначала с мамусей своей замечательной жила, а теперь работаешь всегда по ночам, у тебя для любви ночного времени не остается, и с твоей стыдливостью останешься без мужика.

— Что-то ты заботишься обо мне больно, не к добру это, — усмехнулась Зося.

Я почувствовал, что она сейчас рассердится или обидится на меня, а я не хотел, чтобы она сейчас на меня сердилась или обижалась, не нужно это мне сейчас было, мне требовалось, чтобы она меня любила, как в первые наши дни. Я поцеловал ее еще разок и сказал:

— Не обращай внимания. У меня стал склочный характер.

Зося радостно засмеялась:

— Вставай скорее, завтрак готов…

Мы ели сосиски, поджаренные в яйце хлебные ломтики, пили крепкий сладкий кофе, и, может быть, оттого, что не было тряской сутолоки колес под ногами, въедливой вагонной пыли, пронзительной карбидной вони вокзальных сортиров и я совсем не чувствовал невольного напряжения побега от возможно близкой погони, — но именно во время этого завтрака в маленькой, очень чистенькой кухне Зосиной квартиры я подумал на мгновение; а может быть, действительно завязать? И потому, как я испуганно и торопливо прогнал эту быструю, короткую мыслишку, я понял: чтобы завязать, мне надо гораздо больше смелости, чем продолжать и дальше воровать.

Зося собиралась в магазин, а я лежал на тахте и обдумывал текст письма, которое мне сейчас надо было соорудить. Письмо для меня было очень важным, думал я о нем сосредоточенно и в этот момент был, наверное, похож на своего папаню, когда он боролся за правду. Зося заглянула в комнату:

— Ну я пошла. Скоро вернусь…

— Погоди. Ты Сеньку Бакуму давно видела?

Зося поставила сумку на пол:

— Нет, не очень. А что?

— Повидать я его хотел. Потолковать есть кое о чем.

Зося покачала головой:

— Не знаю, захочет ли он с тобой говорить.

— А почему не захочет? — пожал я плечами. — С тобой же захотел говорить.

Она помолчала немного, потом сказала медленно:

— Леша, дурачок, ты мужчина, и этого не понимаешь. Не надо тебе с ним встречаться.

— Так объясни мне, раз я не понимаю, — ухмыльнулся я. — Он ведь тебя, а не меня любил, и все же говорить с тобой стал. Чего же ему со мной не поговорить?

Зося сосредоточенно смотрела в пол, и я видел, что она хочет мне что-то сказать, да с духом собраться никак не может.

— Потому и стал со мной говорить, что любил он меня. Когда человек любит, он очень многое может понять и простить…

— Авось и меня простил. Хотя и вины-то я за собой не чувствую: он тебя что, на рынке купил? Сначала он любил, а потом я пришел и его любовь перелюбил.

Зося подняла на меня глаза, долгим взглядом посмотрела на меня и тихо сказала:

— Не надо так, Леша, говорить. Вы с ним очень разные…

— Зося, ласточка моя, не надо ненужные слюни растягивать. И не надо делать из Бакумы влюбленного принца. Бакума — вор, такой же, как я, злой, спокойный блатняга. Понимаешь, он вор, настоящий вор в законе, и ушел за мной он из кодла только потому, что понимал — со мной ему работать и наваристей, и спокойней…

Зося снова взяла сумку, выпрямилась:

— Может быть. Не знаю, может быть, ты и прав. Только он больше не вор…

Я опешил:

— Как не вор? А кто, святой?

— Нет, не святой. Он шофер. В такси работает.

— Что? Бакума — шофером?

— Да, шофером. Он мне паспорт показывал.

— Я тебе хоть три паспорта могу показать. И все на разные фамилии.

— Нет, — покачала Зося головой. — У него был один паспорт и на одну фамилию. Настоящий.

— А почему ты знаешь, что настоящий?

— Я его руки видела. У него руки шоферские стали, не такие, как раньше.

— Н-да, — пробормотал я. — Дела пошли дальше некуда…

Зося отправилась в магазин, а я стал бороться за справедливость.

Бакуму я разыскал немыслимо легко. Оказывается, если человеку не надо прятаться от уголовки, достаточно подойти к будке справочного бюро, заплатить двадцать копеек, и, если тебе известны фамилии, имя-отчество и возраст, подадут тебе его, как на блюдечке. Садишься в такси, платишь всего рубль семьдесят шесть, и на восьмом этаже беленького, воняющего свежей покраской дома в Вешняках-Владычине нажимаешь черную скользкую пуговицу звонка. И открывает тебе дверь давний подельщик, бывший верный кореш, бывший классный домушник, бывший вор в законе, железный блатарь Сенька Бакума.

Он открыл дверь, посмотрел на меня своими тяжелыми оловянными глазами, не моргнул, не зажмурился, не удивился, не обрадовался. И, кажется, не разозлился. Ну и слава Богу.

— Чего надо? — вежливо и спокойно спросил он, будто присели мы с ним вчера вечерком в картишки, и не пошла его игра, перезвенели его монетки в мой карман, а я вот, и не отоспавшись еще, уже снова приперся.

— Эх, прокачу! — сказал я. — Так, что ли, у вас теперь здоровкаются?

— Гоношишь все… — усмехнулся Бакума и стал притворять дверь.

Но я уже вставил ногу в щель:

— Не гоношусь. Да и ты не спеши.

— Прими ногу-то. Прижму сейчас. Захромаешь.

— Прижми, родной. Это ведь всегда у блатных закон был — у кореша на хазе в капкан залетать. Чтобы мусорам меня ловчее было надыбать.

Серыми пудовыми глазищами толкнул меня Бакума, как кулаком в грудь, но на дверь давить перестал.

— Ты чего хочешь? — спросил он снова.

— Денег, — просто сказал я.

Он подумал немного, усмехнулся углом тонкого злого рта:

— Сколько?

— Да ну, пустяки, говорить не об чем.

— Стольник устроит?

Я засмеялся:

— Бакума, ты что? Сто рублей — это деньги?

Он постоял, помолчал, пожевал нижнюю тонкую губу, спросил:

— А ты знаешь, что я за эти «неденьги» две недели за рулем горблю?

— Знаю. Но это штука такая: охота пуще неволи.

— Ладно, сказал — не гоношись. Сколько надо, говори и отваливай.

— Половину выручки вашего парка. За один день, само собой.

Бакума оперся спинок о стенку, посмотрел на меня с прищуром исподлобья, хмыкнул:

— А вторую половину куда денешь?

— Тебе отдам. Я ведь не жадный — бери, пользуйся на здоровье. Тысяч десять на вашу долю приходится, без мелочи. Без мелочи примете?

— Как я посмотрю, ты все такой же шутник. Шутки шутишь…

— А что?

— Ничего, дошутишься. Возьмут тебя по новой…

— Ой-ой-ой! Слушай, а может быть, мне тебя надо называть теперь «гражданин начальник Бакума»? Может, ты уже сам у мусоров начальник? Выхватишь сейчас из порток кривой револьвер: «Руки вверх, вы задержаны, гражданин Дедушкин!» Встать! Суд идет! Батону — три года, а легавому Бакуме — тридцать сребреников по-старому, а по-новому — три рубля!

Чего-то я так увлекся представлением, что не заметил, как это Бакума ловко, без замаха тычком снизу врезал мне по сусалам. Только искры из глаз звезданули и на какое-то мгновение я будто в воздухе повис, а потом со всей силой шмякнулся головой и спиной о противоположную стену и потихоньку, соблюдая достоинство, съехал на пол. Дурацкое это ощущение — будто стену приподняли и шарахнули тебя по башке, и ножонки отнялись, и спина из резины — гнется, прямо держать не хочет, и шум в затылке, как на камнедробильне. Встать бы сразу и дать Бакуме оборотку, но, видимо, врезал он мне душевно, башка работает, а ноги не слушаются. Вообще-то в драке Бакума против меня не сдюжит — он, во-первых, не духарь, а во-вторых, я драку знаю. И руки у меня сильнее. Вот только встать не было сил.

Так и лежал я в углу лестничной площадки, а Бакума по-прежнему спокойно подпирал спиной свою дверь и молча лупал на меня своими серыми, будто пылью присыпанными глазами. Интересно, как он мог Зосе нравиться с такими-то глазами? Или, может быть, он на нее другими смотрел?

— Резать тебя придется, Бакума. Ты уже лишнее живешь, — сказал я ему, а язык заплетался, и слова получились какие-то шепелявые, не настоящие, гунявые. Провел рукой по подбородку — весь рот кровью залитый. Он мне, конечно, хорошо врезал. Я харкнул, и на пол вылетел с сукровицей зуб.

Бакума моргнул своими каменными веками, мрачно и спокойно сказал:

— Волк волка исты, як барана немае. Ты попробуй.

— Попробую. К тебе же пассажиры ночью садятся? С заднего сиденья — перышком тебя…

— Сказал, не гоношись. Сопли подбери.

— Подберу, чего тут делать.

Опираясь на стенку, я медленно поднялся. Голова еще сильно кружилась, вот же, зараза, как вмазал смачно! На пиджаке и плаще чернели пятнышки крови, весь я был в пыли. Вроде бы совсем чистый пол был, а стоило на него чуть прилечь, весь как черт извозился.

— Ну как, мусор, дашь обмыться или прямо вот так направишь меня к корешам своим в уголовку?

Бакума мгновение подумал, затем посторонился в дверях:

— Иди мойся.

Я вошел в тесную квартирку с маленькой совмещенной ванной, пустил струю холодной воды. Саднило губу, подбородок, болел весь рот. Языком я качнул передние зубы — ничего, один пропал, остальные держатся. Меня всего трясло от боли, унижения и бессильной злобы. Я все лил и лил на голову холодную воду, а кружение в мозгах не переставало, пока вдруг что-то внутри остро не подкатило под самое горло, и меня начало ужасно рвать, сводило скулы, безостановочно текла слюна, и рвать-то уже было нечем — давно вылетели в Бакунин унитаз все Зосины сосиски, и гренки, и яичница, потекла желто-зеленая желчь, а я никак не мог унять эти проклятые судороги. Потом и это прошло, я снова умылся, а Бакума за спиной сказал:

— Возьми полотенце…

Не нужно мне было его полотенце, достал я из кармана платок, утерся и положил его обратно в карман плаща, а плащ накинул на руку. А в кармане плаща лежала у меня чудом не разбившаяся бутылка водки. Взял я ее удобно в ладонь, бывают такие ненормальные бутылки — плоские, сдавленные по продольному шву, вот эта была такая, и легла она в ладонь очень удобно. Бакума отступил на шаг, пропуская меня из ванной, и сказал:

— Не гоношись. Грабку из кармана не вынимай…

И в руках у него я увидел утюжок, маленький, немецкий, электрический, но моей бутылки он все равно был поувесистей. В общем, обыграл меня Бакума на этот раз. Ладно, я ему не зуб за свой выну и не око… Я пошел к дверям, но Бакума мне вслед сказал:

— Постой, Батон…

Я повернулся к нему, а он положил свой утюжок на табурет и сказал:

— Хочешь, слушай меня, хочешь — нет, но пора тебе завязывать. Не маленький, вяжи, Батон, пока не поздно…

Хотел я его спросить чего-нибудь вроде того, сколько в уголовке платят за каждую приобщенную воровскую душу, по не было сил и говорить было больно, поэтому я только сказал:

— Ладно, апостол хренов, ты скажи лучше, где мой инструмент?

Бакума тяжело вздохнул, качнул головой, с неожиданной злобой ответил:

— Не знаю я, где твой инструмент! Не брал я его! И давай вали отсюдова! Запомни только: если инструмент возьмешь, а ко мне из уголовки придут, я тогда — век мне свободы не видать — заложу тебя на всю… как миленького! Мне за тебя, суку, пыхтеть по колониям неохота!

— Ладно, кореш дорогой, запомню. А за прием, за ласку спасибо. Ну ты меня знаешь — должок верну, с перышком впридачу… Глядишь, сочтемся…

Глава 21 …А оправдывается инспектор Станислав Тихонов

Савельев сидел, склонив набок рыжую голову, а короткие толстые пальчики он переплел на худом мускулистом животе, сильно походя на шкодливого католического исповедника. Он дождался, пока я дочитал справку до конца, коротко спросил:

— Прекрасно написано?

— Сойдет, — махнул я рукой и добавил: — Хорошо, что мы не получаем за свои справки гонорара, а то бы ты меня обвинил в соавторских домогательствах.

— Ничего-ничего, — успокоил меня ласково Сашка, — ответственность за неправильно составленный документ раскладывается пропорционально количеству подписавшихся…

В кабинет вошел Шарапов. Очки он держал в руке, а лицо у него было хмурое, бледное, мятое какое-то. Неважно он выглядел.

— Как дела, орлы? — спросил он.

— У нас разве дела, Владимир Иванович? — оживился Сашка, забыв о своей позе исповедника. — Дела в Совете Министров, а у нас так, делишки…

— Ну и плохо, — сказал Шарапов. — Так ты, Савельев, до смерти не попадешь в Совет Министров. Смолоду большие дела надо делать.

— Да, конечно… — развел Сашка руками. — Каждый человек кузен своему счастью.

Я засмеялся, Шарапов хотел что-то сказать Сашке, по передумал, пояснив мне:

— Это он, наверное, на меня намекает. Смотри, Савельев, маленькие начальники никогда не прощают, если им напоминают, что они уже не станут большими.

Сашка вскочил и пылко прижал руки к груди:

— Владимир Иванович! Так разве я что говорю? Вы для меня единственный и самый главный начальник. Как кучер для мерина. Больше вас начальство я только на парадном смотру и видел…

Шарапов покачал головой:

— Эх, Савельев, Савельев! Жизнь несправедлива. Опасные и вздорные иллюзии у тебя, а избавлять сейчас от них будут Тихонова.

Я удивленно поднял голову:

— Это еще почему?

Шарапов положил мне руку на плечо:

— К начальнику МУРа сейчас идем оправдываться. Батон на тебя «телегу» прикатил…

У Шарапова на лице было досадливое выражение, а Сашка замер, как в кино на стоп-кадре. Я посидел молча и вдруг заметил, что мои руки бессознательно, беспорядочно перебирают на столе бумажки, раскладывают их по папочкам. И от этого мне стало неприятно, потому что я понял: я просто испугался. Тихо было в комнате, и мои руки суетливо раскладывали бумажки, а я испытывал невероятную горечь и злобу из-за того, что такая тварь, как Батон, сумела напугать меня.

— Хороша жалобка? — спросил я.

— Хороша. Толково написано. Да он вообще толковый парень, Батон. Адресована в МК партии, копии — прокурору города и начальнику управления. А ты чего скис? Боишься?

— Что значит — боюсь… — неопределенно сказал я. Я сидел и никак не мог понять — чего же я испугался. Наказывать меня не за что — действовал я правильно, и, если бы довелось, я бы то же самое сделал снова. И начальника МУРа я не боялся. Так почему же все-таки… Или можно бояться и без вины? Чего?

Сашка очнулся и заорал:

— Ну это уж просто хулиганство!..

— Не ори, Саша, — поморщился Шарапов. — Тебе надо будет, Стас, обдумать ответы. Батон напирает на то, что ты применял к нему незаконные методы допроса: угрожал, запугивал, уговаривал признаться — тогда, мол, ты бы его отпустил до суда…

— Батя, а ты считавши, что это все серьезно? — спросил я.

— Не считаю. Но существует порядок.

— Порядок! — вмешался Сашка. — Владимир Иванович, но я действительно в толк не могу взять, почему Тихонов должен оправдываться перед этой заразой…

Шарапов повернулся к нему всем корпусом:

— Тихонову надо не перед заразой оправдываться, а объяснить прокурорскому надзору и высшему начальству истинное положение вещей. Они спросить имеют право, ты как думаешь?

— Имеют. Но ведь это же безразлично, как называть — оправдываться или объяснять, важен смысл. А смысл в том, что Тихонову надо будет доказывать, что он не применял запрещенных методов допроса. Вот я и спрашиваю: почему Тихонов должен доказывать, что он не верблюд, если это утверждает Батон? Вор, гадина, рецидивист!

Шарапов сел на стул, водрузил на нос очки, провел рукой по своим белесым седым волосам:

— Лет двадцать назад был у нас один работник — Третьяков. Следователь был незаурядный и результаты получал фантастические. У него не бывало «нерасколовшихся» преступников — гремел мужик! И довольно долго. Пока однажды мы с Ильей Ляндрисом не взяли на одной малине Фомку-Крысу. Был такой довольно противный бандит, осторожный, злой, как настоящая крыса. Стали мы его мотать, а допрашивал, надо сказать, Илья отлично, ну, короче говоря, признался Фомка в убийство в Банковском переулке. Подняли мы материалы — убийство три года назад было совершено — и обомлели. Преступление раскрыто, убийца найден, осужден и отбывает двадцатилетнее наказание. Мы вызываем дело к себе, читаем. Сначала обвиняемый категорически отказывался довольно долго, а потом признался, сам Третьяков расследовал. Возобновляем дело по вновь открывшимся обстоятельствам и начинаем с ним пыхтеть дни и ночи. И доказываем, что убийство совершил Фомка-Крыса, а осужденный никакого отношения к нему не имеет…

— А зачем же он признавался? — спросил Сашка.

— А его Третьяков уговорил: улики, мол, неопровержимые, человек ты с подмоченной репутацией, и единственный шанс не получить «вышку» — чистосердечное признание, хоть жить будешь. Слабый человек оказался — и согласился. После этого произвели ревизию всех дел Третьякова, и выяснилось, что такие номера он не один раз откалывал…

— А какое это отношение к Стасу имеет?

— А такое, что у человека на носу не написано — честный он работник или негодяй. Поэтому Батону — коли мы не доказали, что он вор, — предоставлены все гражданские права для защиты. Да и если бы доказали — все одно. Это, знаешь ли, гарантия того, чтобы с людьми не вытворяли третьяковских штучек.

Я сказал Шарапову:

— Если вдуматься, то выходит, что у Батона сейчас этих прав даже больше, чем у меня…

— Конечно, — живо сказал Шарапов, — а почему бы нет? Мы не доказали, что Батон вор. Это мы, можно сказать, для себя знаем, что Батон вор. Но пока не оформили установленным законным способом, он обычный советский гражданин. А у всякого гражданина прав не меньше, чем у тебя. Это ведь ты служишь обществу, а не оно тебе.

— Ой, батя, не говори ты со мной казенными словами!

Шарапов развел руками:

— Ну казенными или домашними — суть-то не меняется, и ты знаешь, что я говорю правду. А вообще-то все правильно…

— Что правильно?

— Наша работа — игра жесткая, и ни одного промаха не прощается. Мы пропустили свою очередь для удара, поэтому его нанес Батон. И так будет всегда…

— Садитесь, — сказал комиссар, набирая номер телефона. Мы с Шараповым уселись сбоку от длинного стола совещаний. Комиссару, видимо, ответили, потому что он быстро сказал:

— Это Лебедев докладывает. К сожалению, новых данных не поступило… Но ведь это же не от нас зависит, Александр Васильевич. Мы и так бросили на реализацию лучшие силы. Что?! Да у меня там люди в засаде сидят неделю без смены! А без ошибок только бюро прогнозов работает… Они вам, а вы мне мылите шею. Так не чугунная же она… Вот возьмем его, и успокоится общественность… Есть, есть, слушаюсь. В семнадцать часов снова буду докладывать.

Он положил трубку на рычаг и усталым движением провел ладонью по шее, будто ему и впрямь ее крепко натерли. Я понял, о чем он говорил: на прошлой неделе наши ребята наконец вышли на след человека, убившего в энергетическом институте двух девушек, но взять его пока не могли. Комиссар рассеянно посмотрел на нас и сказал:

— Что у вас? Слушаю…

Шарапов, привыкший к начальству больше меня, спокойно ответил:

— Вызывали, товарищ комиссар. Насчет жалобы.

Комиссар внимательно смотрел на меня, наверное, вспоминал, о какой жалобе идет речь, постукивал пальцем по столу, а я очень сильно не люблю, когда начальство начинает выстукивать пальчиком по столу, не нравится мне это. Потом он медленно сказал:

— Жалоба на тебя, Тихонов, поступила… Удивляюсь…

Тут я понял, что до этого мгновения он нас вообще не замечал, а продолжал разговор со своим телефонным собеседником.

— Я думаю, что, если бы от вора-рецидивиста Дедушкина на меня поступила благодарность, вы бы еще больше удивились, — выпалил я обиженно, и мне показалось странным, что молчит Шарапов: он же ведь все знает!..

Комиссар перестал стучать пальцем, прищурился:

— Всякое бывает. И благодарности приходят.

— От Дедушкина я не дождусь, — пробормотал я, а Шарапов все молчал.

— А ты что, действительно угрожал? — застучал снова комиссар.

Я почувствовал, как раздражение подкатывает к горлу:

— Можно и так сказать. В тюрьму обещал посадить.

Шарапов продолжал молчать, и я невольно стал отводить от него взгляд.

— Ну-у! — удивился комиссар. — Отчего это ты так расходился?

Я посмотрел на него, комиссар вроде повеселел, взял карандаш и стал быстро делать пометки на кипе лежащих перед ним листов. И мне стало досадно, что такой важный для меня разговор — всего лить пустячный эпизод в заполненном событиями и разговорами рабочем дне моего шефа. Чего мне объяснять ему? И Шарапов помалкивает. Я встал и, уже начав говорить, понял, что голос у меня предательски дрожит:

— Товарищ комиссар, разрешите быть свободным! Все обстоятельства дела я изложу в рапорте на ваше имя…

Комиссар, не отвечая, дописал что-то на листочке, сказал Шарапову:

— Владимир Иванович, у тебя в отделе с дисциплиной плоховато. Если этот мальчишка со мной так разговаривает, что же он себе с Дедушкиным напозволял?

— У Тихонова сдвиг в другую сторону — деликатничает в избытке с обвиняемыми, а потом дерзит начальству…

— Так ты, Тихонов, на меня обиделся, что ли? — спросил комиссар.

Я пожал плечами: чего, мол, мне обижаться?

— Ты сядь, сядь, не стой… Мне тут Владимир Иванович поведал все или почти все. Должен сказать, что я бы с удовольствием натер тебе язык перцем. А ругать тебя надо не за то, что ты обещал Батона в тюрьму посадить, а за то, что своей угрозы не смог выполнить. Если не можешь — не суйся, а то срам один потом получается. Жулик моих оперативников помоями поливает, я должен прокурору романы писать про ваши с Дедушкиным счеты, а ты помахал языком — и в кусты…

— Да почему в кусты?.. — заорал я.

— Молчать! — рявкнул комиссар. — Не перебивай меня! Я бы тебе показал, где раки зимуют, если бы не одно обстоятельство…

Комиссар закурил и как-то сразу успокоился:

— Ты когда с Батоном имел дело последний раз?

— Восемь лет назад. Приговорили к пяти годам.

— Угу, — сказал комиссар и снова стал листать свои бумаги. Все молчали. Потом комиссар поднял голову и спросил меня: — Ты как думаешь, он зачем на тебя «телегу» прислал?

— Не знаю, отомстить, наверное. Я ведь с ним действительно пристрастно работал…

Комиссар сломал в пепельнице сигарету и сказал:

— Ты, Стас, хороший оперативник. Но до шефа твоего — Шарапова — тебе еще далеко.

Я усмехнулся:

— Кто бы спорить стал, а я…

Комиссар, не слушая меня, спросил:

— Кто с Батоном работал?

— Я и Савельев, руководил Шарапов. Задержание произвел Савельев.

— А ты не подумал, почему же он именно на тебя жалобу пригнал?

— Трудно сказать. Счеты-то у нас с ним старые…

— Эх ты! Между прочим, у Шарапова тоже с ним счеты не новые. А я вот сразу понял: Батон тебя боится. Именно тебя, и потому в жалобе пережал акцент, настаивая на отстранении тебя от расследования. Тем более что ты предоставил ему эту возможность, не доказав его вины. Но смотри, Стас, если выяснится в конце концов, что боялся он зря… Справку по делу подготовили?

— Так точно.

— Оставь мне, я потом почитаю. Она мне еще для прокурора понадобится. Ты все понял?

— Все.

— Ты свободен, а ты, Владимир Иванович, задержись на минутку.

Затрещал звонок циркулярной связи, и из селектора раздался голос:

— Товарищ комиссар, в Бескудникове снова три карманные кражи…

Я вышел и неслышно притворил за собой дверь.

Я окончил перепечатывать выписки из дела атамана Семенова, вытащил закладку из каретки, разложил листы по экземплярам: один — в дело, второй — в «наблюдательное производство», третий — для сведения начальства — и сказал Савельеву:

— Слушай, а чем я буду заниматься, если меня из МУРа выставят? Я ведь и делать-то ничего не умею. Вот разве на машинке стучать. Но такой мужской специальности не существует, даже названия нет.

— Есть. Ремингтонист называется, — утешил Сашка.

— Ну слава Богу, пойду в ремингтонисты.

Тут наконец пришел от комиссара Шарапов. Он добродушно ухмылялся, и было заметно, что настроение у него явно улучшилось.

— Ну что, готовы к смерти или к бессмертной славе?

— Владимир Иванович, пора подумать о спасении души, — тут же влез Сашка. — А то я все больше убеждаюсь, что возмездие слепо и по своим кривым дорогам приходит к совсем неповинным людям. Аналогичный случай произошел со мной в детстве. У нас в подъезде лестница шла колодцем, поэтому все пацаны забирались на четвертый этаж и пускали вниз бумажных голубей. Однажды я так увлекся этим занятием, что сильно перегнулся через перила и, естественно, полетел вниз. Ну по всем законам, конечно, я должен был разбиться в лепешку. Но на страже моих интересов стояло возмездие, обращенное к совсем неповинным людям. Дело в том, что внизу у нас была фанерная сторожка, в которой проживала дворничиха, и в то самое мгновение, как я летел вниз сизым соколом, принимала она у себя в гостях своего постоянного ухажера — постового милиционера. Чай они в это время из самоварчика кушали. Натурально пробил я им фанерную крышу, как топором, и упал на стол. У дворничихи от испуга — стенокардия, у милиционера — сильные ожоги от самовара, у меня — мелкие порезы от стаканчиков.

— У милиционера нервы были хорошие, — сказал Шарапов. — Тихонов на его месте от волнения тебя бы застрелил. Что, Стас, как чувствуешь себя сейчас?

— Противно. Я вот сколько раз допрашивал людей и не догадывался, что это очень неприятно — оправдываться.

Шарапов засмеялся:

— Коты от удовольствия крутят хвостами. Это, правда, не значит, что, если им крутить хвосты, они получат удовольствие. Ну ладно, что собираетесь делать теперь?

— Перво-наперво поищем, откуда у Сытникова доллары взялись, — сказал я. — Если он их по легальным каналам получил, тут мосточек может оказаться к Фаусто этому таинственному.

Глава 22 Нервная система вора Лехи Дедушкина

«Ушла на работу. Ужин в холодильнике». И все. Даже без подписи. Значит, разозлилась. Эх, Зося, Зося! Наверное, не надо было тебе все-таки уходить ко мне от Бакумы. Или надо было своевременно поступить в школу торгового ученичества, найти себе там, как официантка Надька, приятеля, встречались бы вы с ним сколько там положено, потом поженились бы, вечерами бы считали полученные чаевые, народили бы маленьких официантиков и были бы счастливы до невозможности. А от меня тебе на грош радостей, а неприятностей и огорчений полон рот.

Не стал я доставать ужин из холодильника, а взял только банку маринованных яблок, из плаща плоскую свою бутылку водки, отнес в ванную и составил все на маленькой табуреточке. Налил до краев ванну теплой водой, быстро разделся, и рубашка моя, издряпанная в крови и брызгах блевотины, вызывала во мне острое, невыносимое отвращение. Бросил ее на пол и подумал, что другой-то нету. И нет денег, чтобы купить другую. Влез в теплую воду.

И хотя голова болела ужасно, я принял решение твердое и окончательное: сегодня же выйти на дело.

Подремал немного, и тишина меня не успокаивала, еле слышное шуршание отопительного регистра взвинчивало и без того напряженные нервы. Все во мне тряслось, и повторял я все время: подождите, я вам еще покажу! Хотя и сам толком не знал, кому грозился, потому что, прежде чем доехал до дома, я уже знал, что смасть, которую мне налепил сегодня Бакума, останется без ответа. Не пойду я его резать — что мне, жизнь надоела? В наши дни нацепить на себя мокрое дело по дурацкому воровскому толковищу — нет уж, дудки! Ладно, похожу пока с битой мордой, а там поглядим, даст Бог — сочтемся. И не знает дурак Бакума, что ходить ему на свободе ровно столько же, сколько и мне. На чем бы и когда бы меня теперь ни взяли, сразу же заложу и его. Скажу, что он все время со мной в доле работал. И посмотрим, дорогой передовик и ударник производства: поверят тебе твои легавые товарищи?

Достал с табурета бутылку, сковырнул фольговую пробку и вспомнил, что не взял стакана. Из горлышка пить не хотелось, а вылезать из воды — еще больше. Взял с полочки пластмассовый стаканчик из-под зубных щеток, сполоснул его, наполнил до краев и жадно глотнул два раза.

Водка рванулась в горло легко, как газировка, и я не хотел тянуть время, мне жалко было терять его зазря, и я быстро допил стаканчик до дна, и на просвет мне видно было его рябое, в разводах зубной пасты дно. Еще раз налил, выпил, и тогда лишь немного утихла ужасная жажда, пропала противная горечь во рту. Откусил маринованное яблоко и снова завалился в теплую воду.

Над Зосиной ванной висела нейлоновая цветная занавеска, которую задвигают, чтобы не заливать душем пол. На голубом фоне были нарисованы пузатенькие хвостатые рыбки, смешные морские коньки, водоросли и причудливые раковины. Лампа расплывающимся пятном светила сквозь занавеску, словно утонувшая луна. Журчала в стоке утекающая вода, где-то выше или ниже этажом спускали в унитазе воду, и трубы досадливо и зло гудели, и я чувствовал, что кровь во мне гудит с такой же нелепой слепой яростью.

Стихла немного головная боль, и меня стало клонить ко сну. Голубые рыбки с разноцветными хвостами плавали над головой, водоросли стелились по кафельным белым стенам, и урчали унитазным спуском нарисованные на прозрачной пленке раковины. Хорошо бы отсюда никогда не выходить. Прожить оставшиеся годы в ванной. Со мной в колонии под Сургутом тянул срок один полицай, который в сорок четвертом году, при наступлении наших, влез в подпол у матери и просидел там сколько-то лет. Потом выбрался и сам пошел сдался. Нет, мне сидеть в ванной годами ни к чему. Да и Зося, наверное, при всей ее замечательной любви возражала бы, чтобы я напостоянно прописался у нее в ванной.

Пропади они все пропадом со своими рыбками, дружбами, любовями! Я не стану сидеть здесь сколько-то лет, я выйду отсюда сегодня же и сразу всем им покажу, что Алеха Дедушкин еще кое-чего стоит! Жалко, нет инструмента моего. Да ладно, инструмент возьмем на этих днях, а пока и без инструмента я, голыми руками покажу, что умею.

Не знаю, задремал ли я и во сне вспомнил об одном магазинчике, или, может быть, все, кроме моего решения, не существовало уже. До встречи с Бакумой я еще сам не знал — прислушаюсь я к Зосиным просьбам, приму ли советы Окуня, испугаюсь ли угроз Тихонова. А теперь я попросту забыл о них, будто они все одновременно испарились. Только азарт воровской да многолетняя привычка все высчитывать до точечки охватили меня, и сомнений, брать ли сегодня этот маленький магазин на Домниковке, не было.

Я присмотрел его года два назад, но тогда мне он был ни к чему, и я только подумал, что взять такой магазинчик — как два пальца оплевать, и было это ночью, осенью, в сильный дождь, и я забрел во двор на длинной темной Домниковке, потому что было поздно и все уличные уборные уже закрылись, а мне было нужно позарез, потому что мы с Санькой Карасином выпили в баре две дюжины пива, и, пока я мочился под дождем в тихом пустом дворе, я хорошо рассмотрел задворки этого магазина, а Санька ждал меня на улице, и, помнится, когда вышел из подворотни, я так и сказал ему: как два пальца оплевать…

Голова еще болела, но мозги вертелись четко. Вытерся докрасна полотенцем, надел свою грязную, заблеванную рубаху. Ничего, скоро переоденемся. Вышел из ванной и стал шарить в кладовке. На полу в картонной коробке нашел заржавленный разводной ключ, пассатижи, отвертку, кусачки. Даже непонятно, откуда это все набралось у Зоси. Впрочем, она ведь без мужика живет, приходится самой о хозяйстве заботиться.

А вот подходящая сумочка, хорошая, удобная, на ремне, с «молнией» — фирменный шик Аэрофлота. Ну-ка, ржавый инструмент, брысь в сумку! Это, конечно, не мой инструментальный чемоданчик, с которым можно банк брать, но для того задрипанного магазина и это барахло сойдет. Под унитазом я вчера видел резиновые перчатки — Зося моет в них сортир. Ага, вот и они, прекрасно. Вроде бы все! Теперь надо посмотреть, что у нас творится с монетами. Дрянь дело — вместе с мелочью меньше двух рублей, может не хватить. Ну ладно, может, Бог даст.

Присядем на дорожку. Как мне нужна счастливая дорожка! Только, дал бы Бог, глупость какая-нибудь не завалила бы все — это ведь вдвоем надо делать, а я буду один работать, без стремы, не осмотревшись заранее. Вот так обычно и сгорают, но сейчас думать об этом уже глупо — надо в фарт свой воровской верить, не могла ко мне судьба навсегда задницей поворотиться!

Тикают часы, бегут стрелки по циферблату. Накинул на плечо ремень сумки — пижон в рубашечке заблеванной. Четверть второго на часах. Воровское время наступило. Зашел в ванную, налил еще в синенький стаканчик пластмассовый, выпил не закусывая и вкуса водки даже не учуял. Посмотрел на рыбок разноцветных, и дремлющие водоросли, и смеженные раковины уютные. Повернул выключатель, и все исчезло в темноте. У порога я остановился и трижды плюнул через левое плечо. Потом захлопнул за собой дверь.

Метро закрыто. На сокольническом кругу пусто. Зябко. Ветер сильный, в нем последний зимний ледок. Запах мокрых деревьев несет он и еле ощутимый запах гари — в парке днем сжигают прошлогодние листья и старые сучья.

Со стороны Преображенки катит с лязганьем старый трамвай с двумя прицепами. В вагонах свет наполовину притушен. Притормозил у остановки, пророкотала дверь, глухо, черным резиновым валиком бухнула в упор, из вагона раздался голос водителя, скрипучий, сдавленный динамиком: «Вагон идет в парк».

Брякнула монета в кассу, завизжал, заорал колесами трамвай на повороте, глухо подвыл себе мотором, чиркнул дугой по проводам, длинная искра с шипением пролетела. Бежит трамвай, гремит на стыках рельсов. Пол ребристый под ногами прыгает, стекла звякают и протяжно, зло дребезжат. И скамеечки деревянные дрожат от этого мелкой малярийной дрожью, и меня всего трясет скамеечка, а может быть, это я сам по себе трясусь.

Голубь сизарь крошки подбирает, и то за каждую его испуг колотит, это Зося сказала. Ах, родненькая моя девочка, если бы ты знала, как заваливает меня всегда испуг тошнотным ужасом, если бы ты знала, какая это мука, какая пытка невыносимая — этот разлившийся в каждой клеточке страх. И если услышишь, что есть бесстрашные воры, не верь. Случаются воры тупые, нахальные, а бесстрашные — никогда. И за всю жизнь тебе на испытать столько страха, сколько мне приходится испытать за одно только дело. Скрипят, лязгают тормоза на остановках, и водитель уныло, сипло говорит в микрофон: «Вагон идет в парк… Вагон идет в парк…»

Запоздавшие гуляки и усталые работяги садятся в вагон, проезжают одну-две остановки и выходят. Я не смотрю на них, мне видеть их невыносимо. Глазею я в темное окно, на пустынные, спящие улицы, и оттого, что прохожих почти не видно, становится легче на душе.

На Домниковке все было без изменений — узкий, в ямах и рытвинах проезд, по которому тряско бежали редкие машины, маленькие старые дома, заборы дощатые, безлюдье, темнота. Справа чахлый скверик с автоматной будкой, подсвеченной желтой лампочкой. А вот и магазинчик, вот подворотня с проходом во двор. Из этой подворотни можно пройти в соседний двухэтажный домишко. Во дворе темно, воняет прелью и отбросами. Вот служебный выход из магазина. Ладно, мы его трогать не станем. Окно, забранное толстенной решеткой. Это окно или магазинного склада, или уборной, потому что угол решетки вырезан и там установлен мощный вытяжной вентилятор. Не надо трогать решетку. Толстая решетка — символ безопасности, и на символы мы покушаться не станем.

Подкатил в окну с решеткой мусорный бачок. Положил на него пустой деревянный ящик. Потом расстегнул «молнию» на своей сумке и достал резиновые перчатки. Они были толстые, и пальцы в них гнулись туго и слушались неважно. Ничего, привыкнут. Сумку я повесил на шею — как кондукторскую, и если одной рукой даже ухватитьсяза решетку, то другой можно быстро и удобно достать из сумки то что надо. Вскарабкался на бачок, потом влез на ящик, ухватился руками за решетку, постоял немного, чтобы освоиться на высоте. Ну вот, теперь порядок. Осмотрел вентилятор. Крепился он четырьмя болтами и к распределительной колодке подходило три толстых изолированных провода.

Ладно, благословясь приступим. Я достал «шведик», разводной ключ и, держась одной рукой за решетку, чтобы не загреметь со своей шаткой опоры, стал винтом подгонять ключ. Нарезка ржавая, губки ключа сходились медленно, неохотно. Наконец они плотно схватили болт. Я перехватил ключ правой рукой, а левой все придерживался за решетку и потихоньку повел ключ против часовой стрелки. Качнулся под ногами ящик, меня мотнуло из стороны в сторону, заскрипел внизу бачок, я навалился всем телом на решетку, но «шведик» из руки не выпустил. Сбалансировал и снова стал крутить разводным. Заскрипел болт, поехал помаленьку. Сделал полный оборот, потом еще один, еще один. Порядок, дальше его можно будет вывернуть пальцами. Следующий болт открутился легко. Я освободил его почти совсем, но из паза не вынимал; вентилятор тяжелый и может перекосить оставшиеся болты — тогда хана, не снять мне его никогда.

И третий пошел с резьбы легко. А когда, прилично попыхтев, я столкнул с места последний, во дворе послышались чьи-то тихие, скользящие шаги. Под ложечкой холодная сосущая яма, горечь брызнула во рту, и сердца нет, оно остановилось, разорвалось, как брошенный об асфальт пузырек чернил, и всего меня залило ужасом. Темнота, страх, я прижался к ржавой решетке, я размазался по ней, как клей, еще миг — и я просочусь сквозь нее паром. И шелестящие, короткие, неуверенные шажки. Остановились. Потом еще шажок, и шелест бумаги.

Если сторож, то прорвусь. Пусть подойдет ближе, прыгну на него с криком: пугануть — и в подворотню. Через сквер надо бежать. Там за ним есть выход в проходнягу, и можно попасть в Астраханский переулок.

Тишина. Я осторожно разворачиваюсь, только бы ящик под ногами не заскрипел, а рукой все держусь за решетку. Ладони в резиновых перчатках совсем мокрые стали. Вздох. А если «шведиком» по башке?

Шуршание. Шаг. Шорох.

У стенки дворика, там, где мусорные баки выстроились шеренгой, мелькнула тень, это ведь рядом совсем. Ключ снял с болта, пальцы, сжимая его, занемели. Тень скользнула, замерла. Фырьк!

Кошка.

Это кошка. Не сторож, не милиционер. Просто бродячая, помоечная кошка. Долго стоял я еще неподвижно, утишая бой враз ожившего, подпрыгнувшего, судорожно забившегося, но все же отравленного страхом сердца. Я слышал, как оно билось, как испуганно-счастливо дышало оно.

— Брысь! — сказал ей шепотом. То ли эта кошка не привыкла, чтобы на нее брыськали, то ли чувствовала эта проклятущая котяра, что нечего ей бояться — прав у нее здесь не меньше, чем у меня, но только не подумала она убегать, и сейчас, пообвыкнув, я отчетливо различал в темноте ее острый, настороженный силуэт на крышке мусорного бака.

Осторожненько развернулся я на ящике, снова подвел ключ к головке болта и быстро согнал его. Ключ бросил в сумку и, держась одной рукой за решетку, расстегнул и стащил с себя брючный ремень. Пришлось надуть изо всех сил брюхо, чтобы не свалились портки, держать-то мне их было нечем. Один конец ремня я подвязал морским узлом к крыльчатке вентилятора, а другой перекинул на поперечину решетки — мне сейчас грохот от упавшего вентилятора был ни к чему. Достал кусачки и аккуратно перекусил провода. Вот и все. Вытащил болты и стал потихоньку выталкивать вентилятор из гнезда. Еще раз потрогал ремень — должен выдержать. Толкнул изо всех сил мотор и спрыгнул с ящика. Вентилятор медленно, будто раздумывая, стоит ли это делать, кувыркнулся вниз, и жестяные лопасти его со звоном ударили в толстые прутья решетки, и удар этот, отчетливый, глухо звенящий, пронзительно-громкий в вязкой тишине ночи, врезал по моим нервам, будто эти два пуда железа упали мне на макушку.

Я весь сжался у стены, глядя на дрожащий еще от напряжения ремень, который держал теперь повисший в воздухе вентилятор. Но звон стих, и перестал дрожать ремень, а во дворе было по-прежнему тихо, и даже машин с Домниковки не было слышно.

Оперся я ногой о скобу бачка, на крышку, оттуда на ящик, ухватился руками за переплет открывшегося на месте вентилятора люка, подтянулся, влез до половины, улегся животом на раму, перевернулся, подтянул ноги, одну ногу засунул в люк, затем другую, повис на решетке, потом стал потихоньку опускать ноги внутрь, одна нога уперлась во что-то, поставим теперь другую, сейчас протащим голову. Порядок. Я стою в уборной на унитазе. Отсюда, даст Бог, назад выбираться будет попроще.

Спрыгнул на пол. Жаль, конечно, что свет нельзя зажигать. Зажмурил веки, чтобы привыкнуть к темноте, потому что как ни темно было во дворе, а здесь много темнее. И только я прикрыл глаза, как снова увидел бело-голубую Зосину ванную, пузатеньких рыбешек, водоросли и раковины, всем телом ощутил ласку теплой воды, вспомнил булыжные глаза Бакумы и с удивлением подумал, что больше никакой злобы на него не держу. И если на выходе из этого паскудного магазина меня возьмет уголовка, то, конечно же, не стану я закладывать Бакуму, потому что, во-первых, мое дело сразу превратится в групповое и сроку за него навесят вдвое, во-вторых, Бакума от тоски и злобы может расколоться на старые дела, и ничего хорошего из этого не будет, а самое главное, — каким бы ни стал там ударником Бакума, он все-таки родная воровская косточка, из того же куска материала он выкроен, что и я. И если на кого и держать мне злобу, так это на Тихонова, потому что именно он мне жизни не дает, и если вдуматься поглубже, то ведь это не Бакума мне сегодня рожу разворотил, а Тихонов. Да-да, Тихонов. Я ведь, собственно, никогда не питал той ненависти к милиции, которой живут многие настоящие блатные. Я ненавидел Тихоновых в милиции, потому что несколько лет назад — уже при Шарапове — стало трудно жить, а при Тихонове вода подходит под горлышко…

Но сейчас не надо думать об этом, надо быстрее делать дело и уходить. Я приоткрыл ресницы, и еще мгновение перед глазами плавали яркие разноцветные круги и проносились быстрые светящиеся полоски. Потом глаза привыкли совсем, я толкнул дверь и вышел в коридор. Здесь не было окон, а чуть дальше — одна напротив другой — две двери. Я чиркнул спичкой, на одной из дверей рассмотрел стеклянную табличку «Директор». Дверь была захлопнута на старый английский замок. Из своей аэрофлотской сумки я достал отвертку и подсунул ее под ригель замка, поддел и одновременно нажал плечом, что-то там хрустнуло, и дверь открылась.

Окно директорского кабинета выходило на Домниковку, и в комнату попадал слабый свет уличного фонаря. Обычный убогий кабинетик, однотумбовый письменный стол, кривоногий диванчик, на стене доска с соцобязательствами, в углу маленький сейф. Серьезных денег в нем быть, конечно, не может, но я точно знаю, что в них часто запирают остаток выручки, после того как инкассаторы уже сняли кассу. Сейф барахловый, и с моим фирменным инструментом его можно открыть проще, чем консервную банку. Но инструмента нет, а есть эти ржавые отвертки да кусачки.

Правда, у директора должно быть два ключа от сейфа и вряд ли он их оба уносит домой на связке. Я подергал ящики письменного стола — заперты. Снова загнал отвертку и отжал замочные язычки. В ящиках было полно каких-то бумаг, авоська, две хорошие шариковые ручки в пластмассовой коробочке, одна кожаная перчатка, еще какая-то дрянь, а ключей не было. Ручки я забрал. Осмотрелся и увидел, что на вешалке у дверей висит темный саржевый халат, в таких все магазинщики щеголяют на работе.

Вылез я из-за стола и уже без малейшей уверенности дошел к дверям — в халате шарить. Тряхнул его, и по приятной тяжести, по легкому взбрякиванию понял, что газеты всегда правы: сколько жив будет на земле человек, ротозеи и растяпы не переведутся. Мне даже шутка Окуня вспомнилась: «Халатность — как халат: на кого ни надень — всем впору». Ладно. Добыл я, значит, ключи из халата, и, пока прилаживал зубчики-бородки в скважине замка, все время не покидала меня мысль: а вдруг нет ни черта в этом поганеньком ящике?

Хлопнула негромко дверца, зажег я спички и осветил внутри сейф. Бумажки, бумажки, картонные папки, печать с чернильной подушечкой — я еще подумал, не взять ли с собой печать на всякий случай, а потом раздумал: чего с ней таскаться. Спичка не жгла пальцы в резиновых перчатках, и я давал ей догореть до самого конца, и все-таки их прогорело четыре, пока в самом углу сейфа, под какими-то ведомостями я нашел деньги. Их было не очень много — пачечка измусоленных купюр в полпальца толщиной. Я со злорадством подумал, как завтра директор магазина будет выворачиваться перед уголовкой, придумывая всякие враки — откуда, мол, у вора могла оказаться точная копия ключа от сейфа. А сейчас он спит. И Тихонов спит. Это мой час.

Снова уселся я за стол — большой руководитель, ночной хозяин крупного торгового предприятия столицы Алеха Дедушкин. В негнущихся перчатках было неудобно считать деньги, да и темно было. Чтобы рассмотреть, пятерка это или трешка, подносил я бумажки к самым глазам, и тогда мне казалось, будто от них воняет потом. Наверное, мне это казалось. Но до того как они завалились в этот дерьмовый сейф, товарищи-граждане прилично попотели за эти засаленные бумажки. А я пришел и забрал их сразу. Все 437 рублей. Но этого было мало не только потому, что этого было просто мало — мне надо было еще окупить те часы, недели или дни моей жизни, которые безвозвратно отняла у меня своим появлением помоечная бродячая кошка. Никто, да и я сам, не может посчитать, сколько нервов срезала она у меня своим шелестящим шагом и шуршащей под ногами бумагой, как раздолбала она мне мозг, измочалила сердечные камеры. Но от того срока, что мне был предписан под названием «длина жизни Батона», она с маху оторвала приличный кус. Честное слово, кабы не эта бродячая помоечница, я бы положил монеты в карман, вылез через вентиляционный люк в уборной — и пишите письма!

Но мне нужна была оплата моих бесполезно подерганных нервов. И тогда я решился на такую штуку, которую никогда бы себе не позволил, кабы меня так не загонял Тихонов, кабы меня не вычеркнул из жизни Окунь, кабы не врезал мне так жутко по роже Бакума, кабы не напугала так сильно кошка и — самое главное — кабы мне не надо было всем доказать, что они меня рано сбросили со счетов.

Я зажег еще одну спичку и придвинул к себе телефон. На аппарате под диском было прорезано окошечко, и в него вставлена бумажечка под слюдой, а на бумажке был указан номер этого телефона. Я вообще-то сроду не мог понять, зачем это делают, — не может ведь человек не помнить номер своего телефона? Но почему-то на всех телефонах в окошечках указаны их номера. И если директор магазина такой рассеянный, что ему нужно было читать по бумажке номер своего телефона, то придется мне его снова наказать за халатность.

Снял трубку и набрал 225-00-00. Толстые резиновые пальцы неуклюже вращали диск. Но я старался. Раздался протяжный гудок, потом еще один, еще. Наконец в трубке щелкнуло, и женщина пронзительным «справочным» голосом ответила: «Центральная диспетчерская такси слушает…»

— Добрый вечер, девушка, — сказал я бархатным, специальным «телефонным» голосом.

— Здравствуйте, — ответила она равнодушно.

— Голубушка, не смогли бы вы мне подослать сейчас машину? — я выжал из своего голоса весь сахар.

— Машины подаются в течение часа, — так же безразлично ответила она. И вообще ей было наплевать на все мои интонации: судя по всему, ей сейчас хотелось одного — спать.

Я стал канючливо объяснять, что вот, мол, поезд уйдет, а следующий только послезавтра, а я и так уже…

— Где ж мне машину вам взять? Из-под стола? Нет машин сейчас! Подойдет машина — позвоню. Давайте номер вашего телефона…

Задудели наперегонки гудки в трубке, я бросил ее на рычаг, вылез из кресла и подался из этого плюгавого кабинета в торговый зал. Дверь я оставил открытой, чтобы услышать звонок диспетчерши.

Пустой магазин ночью — ужасно непривычное и какое-то неуютное зрелище. И все время пугал гулкий стук собственных шагов.

Здесь все было как во сне — полно любой шмотвы; и все твое, все твое, что сможешь за один раз унести. Когда я был маленьким, мне иногда снились такие сны — бери, все твое, но из всего богатства твоего здесь столько, сколько сможешь за раз унести. Сколько же может из всего богатства унести один человек ночью, не вызывая интереса милиции и случайных прохожих? В отделе кожгалантереи я выбрал два больших немецких чемодана, а заодно снял с выставки плетеный ремень для брюк.

Один чемодан я отнес в отдел мехов. Меха там были даже на ощупь дрянь, но в витрине лежали мужские каракулевые шапки. Вот их-то все я и перегрузил в чемодан, но заполнили они его только наполовину. Бросил туда же женское пальто с воротником из чернобурки. Сверху накидал шарфов и перчаток, прижал ногой крышку и застегнул замки.

Со вторым чемоданом я заправился к стойке женского трикотажа, и сколько удалось напихать кофточек и костюмов, я и сам не знаю. Казалось, в это дерматиновое брюхо уже ничего не поместится, но меня охватило какое-то остервенение — столько добра должно было пропасть зазря! Ведь взять можно было только то, что я уносил за раз, а у меня всего две руки, и больше двух чемоданов к такси не вынесешь. И я вминал трикотажные кофточки и костюмы в чемодан, будто мял глину, или месил тесто, или душил Тихонова, и каждый раз мне удавалось засунуть туда еще.

Напильником по нервам резанул звонок. Я сжался весь, и пот на спине мгновенно превратился в лед, но звонок раздался снова, и я сообразил, что это звонит диспетчерша. Опрометью кинулся я к дверям, зацепился за чемодан и с грохотом растянулся на полу, ударился больным, разбитым ртом о кафель, в глазах полыхнули искры, и острая боль рванула колено, и все-таки я сразу вскочил, ковыляя добежал до директорского кабинета и рванул с рычага трубку.

— Такси заказывали?

— Да-да-да! — от боли я задыхался.

— Говорите свой адрес…

— Домниковская, дом 66, пусть у скверика остановится, я его из окна буду караулить.

— Такси пойдет от Открытого шоссе, минут через десять будет…

Я посидел несколько минут не открывая глаз, и боль стала стихать. Ах, Господи, только бы выйти отсюда! Мне надо вытащить два чемодана и мою аэрофлотскую сумку. И пролезть в вентиляционный люк. Во рту все горело и что-то хлюпало. Я плюнул на пол, и даже в темноте было видно расползшееся на паркете большое черное пятно. И я вспомнил, что вся моя рубаха в пятнах и грязи, вся насквозь провоняла засохшей кровью и блевотиной. Как же я мог забыть об этом! Ведь эта рубаха, в общем-то, и решила все.

Я снова прошел в зал, уперся изо всех сил здоровым коленом в крышку чемодана с трикотажем, и, если бы она не поддалась, я бы, наверное, втер, вдавил бы ее в пол, но замок щелкнул, а тогда уже и второй заперся. Взял я этот чемодан и оттащил его в коридор, потом в уборную, вскарабкался на унитаз, поднял с пола чемодан и просунул его в люк, уперся и толкнул вперед. Ужасно долгим показалось мне мгновение, пока летел чемодан эти два метра до земли, я даже уши к башке прижал в ожидании удара, но бухнулся он о землю негромко, глухо. Потом таким же макаром вытащил второй. Вернулся в зал, нашел стеллаж с рубахами и долго копошился там, выбирая получше. Нашел финскую нейлоновую, в полосочку. В красивом прозрачном пакете. Огляделся последний раз и пошел в директорский кабинет, к которому я уже привык, как к своему собственному. Да и виден мне был отсюда из окошка сквер, около которого должен остановиться таксист.

Стащил с себя плащ, пиджак и рубашечку мою распрекрасную, надел финскую, полосатую, а свою хотел положить в сейф директорский, но вовремя передумал и запихал в свою сумку. Оделся и решил больше резиновые перчатки не натягивать — не за что мне теперь здесь хвататься. Уселся в кресло и закурил.

Против сквера, у автоматной будки притормозила «Волга». Я встал, через плечо плюнул трижды в кресло, на котором сидел, и пошел в уборную. Еще раз, последний, затянулся сигаретой, бросил окурок в унитаз и спустил воду. Встал на доску, ухватился за решетку и рывком подтянулся. Пролезая через люк, подумал, что себя, к сожалению, я не могу выбросить в эту дырку, как свои чемоданы. А когда уже повис снаружи, то никак не мог нащупать ногой деревянный ящик, с которого я влез сюда, и понял, что падающие чемоданы сбили его с мусорного бака. Чуток еще повисел, а потом разжал руки и, когда врезался с маху в мусорный бак, загадал: только бы ноги не сломать!

Постоял немного на четвереньках, прислушиваясь к себе самому, и понял, что все в порядке, ничего, по крайней мере, не сломано и не вывихнуто. Нашарил в темноте руками свои чемоданы — неподъемной тяжести они были, встал, отряхнулся. Теперь пройти подворотню и тридцать метров до такси — и все, дело сделано. Но их ведь еще надо было пройти! И все-таки идти было надо. И я вышел из подворотни на улицу.

У скверика прикорнуло одинокое такси с непогашенными подфарниками. Шофер, сгорбившись за рулем, дремал. И ни одного прохожего. Я дотащил до машины свои чемоданы и постучал ему пальцем в окно:

— Поехали?..

Глава 23 Бриллиантовая брошь инспектора Станислава Тихонова

Я ужасно не люблю, когда меня будит будильник. По своему психологическому складу я человек ночной, медленно, трудно засыпаю, и самый крепкий сон затапливает меня к утру. И поэтому, когда в тишине раздается оглушительный дребезг будильника, я путаюсь, будто меня хватили палкой по голове. Зато, проснувшись за несколько минут до звонка будильника, я испытываю злорадное чувство, как если бы мне удалось перехитрить его. С мстительным удовольствием нажимаю я кнопку стопора звонка, запирая бодрствующий дух часов еще на полсуток, и от этого охватывает меня веселое настроение…

Я открыл глаза и сразу же торопливо нажал кнопку звонка, поднялся с дивана, потом взял полотенце, халат и направился в душ. Пустил горячую воду и, когда кожа привыкла, начал потихоньку выводить кран с надписью «гор». Вода остывала медленно, наливалась холодом и упругостью, потом ледяные струйки стали плотными, как резина. Десятки злых острых лоз стегали, щипали, рвали сразу покрасневшую кожу, били в глаза, уши, ноздри, и я вспомнил, как мы с Шараповым мокли под невероятным ливнем в Останкине перед домом старухи Ларионихи, где скрывался беглый бандит Крот. Меня контузило тогда выстрелом, но, как сейчас помню, больше всего я переживал из-за порванного в свалке нового дакронового костюма. Смешно! Но факт — было это. Пять лет назад, и было мне тогда столько лет, сколько Сашке Савельеву сейчас. В ту ночь мы с ним и познакомились — это была зона его дружины…

Ощущение нестерпимого холода прошло, и я почувствовал, как тело наливается силой и бодростью, я чувствовал каждый мускул, каждую жилочку в себе, я понял, что я еще молодой. Я еще совсем молодой, тридцать — это не так уж и много! Нет, немного!

От махрового полотенца пошел горячий зуд, и кровь пульсировала сильно и шумно, и было мне очень легко и весело. Поставив на плитку кофейник, я вновь завалился на диван и лежа стал драить щеки электробритвой. Было всего начало восьмого, и впереди был целый огромный день, полный всяких хороших и интересных событий, и все почему-то казалось мне прекрасным.

Надел свежую сорочку, аккуратно завязал галстук и чинно уселся пить кофе, и от всей упорядоченности моего утра я казался себе человеком просто замечательным. В буфете нашел вполне съедобную булочку и плавленый сырок, так что и завтрак получился прекрасный. Я отпил два глотка, встал и вынул из внутреннего кармана пиджака бумажную ленту. В кармане она, конечно, помялась несколько, но старые сгибы были по-прежнему отчетливо видны. Прихлебывая горячий кофе, я вновь свернул ленту по сгибам крест-накрест и еще раз крест-накрест, получилась обертка-бандероль, какими опечатывают в банках пачки денег. Лента была мне интересна и непонятна. Зареченская милиция, обнаружив у покойного Сытникова при осмотре комнаты четыреста долларов, не предприняла никаких мер для выяснения источника получения этих денег. Логика у них была железная: все равно старик умер, имущество выморочное, деньги так и так будут переданы государству — тогда какая разница, где он их взял? Недосуг им было и невдомек размышлять над такими проблемами, что мертвые часто и живым в наследство дела свои оставляют. Да и, говоря между нами, не такое уж простенькое мероприятие они бы затеяли. Ладно, пойдем дальше.

Откуда у старика могли появиться доллары? Фаусто Кастелли разыскивал Сытникова и приходил к нему домой. Конечно, соблазнительно связать доллары с появлением Кастелли, но итальянец приходил, когда Сытников уже был мертв. Но в чемодане у Кастелли лежал крест сподвижника, начальника и друга Сытникова — генерала фон Дитца. Никаким случайным стечением обстоятельств это объяснено быть не может. Значит, они виделись раньше? Когда? Отдел виз и регистрации сообщил, что Кастелли в Советский Союз приезжал впервые. Сытников с момента ареста осенью 1945 года находился сначала в заключении, а затем безвыездно в Зареченске. Непонятно. И очень сильно меня смущала обертка-бандероль. Такой лентой перевязывают деньги в банках. Если ею перевязывались советские деньги — рубли например, они вполне по размеру подходят, тогда по-прежнему все неясно. А если в ней были доллары? В банковской-то обертке?.. Тем более что на ней написано фиолетовыми чернилами: «500 по одн. Снято 100. К выд. — 400», а долларов у старика нашли именно четыреста…

Я встал из-за стола и похвалил себя за правильно прожитое утро. Потом взглянул в окно — тепло на улице совсем было, перекинул через руку плащ и отправился на Петровку.

А еще через час мы шли по Страстному бульвару во Внешторгбанк, и я объяснял Сашке сложившуюся ситуацию:

— Здесь возможны три варианта: деньги официально получил Сытников, и это дает нам очень много, но вариант почти невероятен. Второе: кассир опознает свою обертку-бандероль и вспомнит, кому она ее выдавала. Этот вариант вероятнее, хотя информация наша будет беднее. Третье: в банке не смогут ничего вспомнить об этой операции, и, к сожалению, данный вариант ближе всего. Но отработать этот канал мы обязаны…

— А что еще осталось от Сытникова? — спросил Сашка.

— Какая-то бриллиантовая брошка. Да и она уже ушла в госфонды. Иди ищи ее теперь.

Сашка подобрал с земли тополиную ветку, потер смолистые клейкие почки между пальцами:

— Как выглядела брошка? Ее видел кто-нибудь у старика? Описание ее в протоколе имеется?

— Не знаю. В протоколе написано — брошь бриллиантовая женская. И все.

— Неправильно это, — серьезно сказал Сашка. — Я бы, например, охотно посмотрел на нее.

Я пожал плечами:

— Теперь уже поздно говорить об этом.

— Трудно сказать, — неопределенно пробормотал Сашка.

Четыреста долларов однодолларовыми купюрами получил во Внешторгбанке 28 февраля сего года Аристарх Сытников. Это было довольно невероятно, но факт: контролер-оператор показала нам журнал. «Получил — Сытников, 1896 г. р., паспорт — серия, номер, проживает — Зареченск, ул. Прибрежная, д. 7, кв. 12. Деньги переведены на основании платежного поручения из Инюрколлегии, приходный ордер…» — в общем, все честь по чести. Вот это да! Мы этого никак не ожидали.

— Что будем делать, Стас? — спросил, очарованно глядя в журнал, Сашка.

— Я думаю, махнем в Инюрколлегию? А?

— Стас, у меня есть маленькая идейка индивидуального пользования. Что если я сегодня займусь ее реализацией, а ты в Инюрколлегию двинешь сам? Нам ведь там вдвоем все равно делать нечего…

— Понятно. Привет.

В Инюрколлегии я договорился, что там снимут для передачи нам копии со всего наследственного дела Аристарха Сытникова — каждый документ был настолько интересен, что подлежит приобщению к делу. Поэтому Шарапову я все объяснил на словах, изредка заглядывая в записную книжку, где отметил наиболее удивившие меня моменты:

— Наследство было завещано Сытникову баронессой Анной-Лизой Густавой фон Дитц, вдовой генерала фон Дитца, урожденной Шмальбах, гражданкой Соединенных Штатов Америки, бывшей подданной Российской империи. Баронесса скончалась в ноябре прошлого года в городе Теннеси-Порт, штат Индиана, графство Окридж…

Фирма Уитуотерсгалл Бразерс.

Соединенные Штаты Америки.

Индиана, графство Окридж. Теннеси-Порт.

Дело: трестфонд баронессы фон Дитц.

Уважаемые господа, благодарим за Ваше письмо от 20 сентября с. г., содержание которого принимаем к сведению.

Сообщаем, что смерть баронессы Анны-Лизы Густавы фон Дитц, урожденной Шмальбах, вдовы генерала барона фон Дитца, гражданки Соединенных Штатов, бывшей подданной Российской империи, согласно решению окружного суда считается имевшей место.

Тем же решением единственным бенефициарием семьи фон Дитц объявлен двоюродный брат покойной полковник Шмальбах.

Неоспариваемым завещанием баронессы фон Дитц бывшему адъютанту ее покойного супруга Аристарху Евграфовичу Сытникову выделено наследство в сумме 400 (четыреста) долларов США.

…Мы считаем, что клиент Аристарх Евграфович Сытников, проживающий в СССР, в городе Зареченске, имеет разумные виды выиграть в своей претензии, поскольку его личность исчерпывающе идентифицирована представленными документами…

ДОВЕРЕННОСТЬ

Да будет настоящим всем, кого это касается, известно, что я, нижеподписавшийся, Сытников Аристарх Евграфович, принимаю завещанное мне баронессой фон Дитц не обремененное долгами наследство, назначаю и уполномочиваю адвокатов фирмы Уитуотерсгалл Бразерс, имеющих контору в городе Теннеси-Порт, штат Индиана, США, порознь и совместно быть моими полномочными и законными поверенными.

А. Е. Сытников

ПЛАТЕЖНОЕ ПОРУЧЕНИЕ

Чейз Манхеттен банк переводит согласно поручению фирмы Уитуотерсгалл Бразерс в Инюрколлегию, СССР, Для вручения Сытникову Аристарху Евграфовичу 400 (четыреста) долларов США.…

Я уже собрался уходить домой, когда позвонил Сашка.

— Стас, моя идейка индивидуального пользования провалилась вроде, — голос у него был усталый.

— Какая идейка? — удивился я, успев за этот долгий день позабыть о нашем утреннем разговоре.

— Да насчет броши. Я ведь целый день провел в отделе хранения ценностей. Ух, зажиточная организация! — с воскресшим энтузиазмом сказал Сашка.

— Ничего не перепало? — полюбопытствовал я.

— Кое-что. Недоразумение у тебя получилось, — невинно сказал он.

— Какое еще недоразумение?

— Тут разночтения возникли. У тебя в описи брошь женская бриллиантовая, а здесь опись поквалифицированнее, так они ее назвали по-другому… — Сашка помолчал, и я ощутил, как острым предчувствием застучало у меня сердце.

— Ну?!

— Баранки гну! «Брошь, украшение декоративное из бриллиантов, на основе белого металла, в форме восьмиконечной звезды».

— Звезду видел?..

— Я же говорю — провалилась идея. Звезду направили две недели назад для реализации в московский комиссионный магазин номер пятьдесят три…

— А в комиссионке был?

— Опоздал, — тяжело вздохнул Сашка.

— Продали? — крикнул я.

— Нет, поздно уже было в комиссионку ехать, закрылся магазин.

— Уф, — облегченно вздохнул я. — С тобой говорить, что суп дырявой ложкой хлебать.

— А какая разница — за две-то недели, наверное, продали звезду, — сказал уныло Сашка.

— Саня, она же ведь дорогая, — с надеждой сказал я. — Может, граждане и не бросились на нее сразу, это же не холодильник — не первой необходимости все-таки вещь, может, повременят, а, Саня?

— Может, и повременят. Я же не каждый день себе бриллиантовые броши покупаю, так что сведения на этот счет у меня самые общие…

— Ну ладно, значит, к открытию магазина мы уже там? Есть?

— Есть. Большой привет.

Я положил трубку. Звезда восьмиугольной формы. Я отчетливо представил цветные картины, которые мне показывал орденовед в музее. Крест с перевязью и звезда. Елки-палки, звезда восьмиугольной формы!

Глава 24 …И золотая челюсть вора Лехи Дедушкина

— Что у тебя с зубами? — спросила Зося испуганно.

Я поджал нижнюю губу под верхнюю, языком погладил дырку между зубами, но все-таки усмехнулся:

— Да так, ерунда. Сдача с разговора.

Она опустила глаза и, не глядя в мою сторону, сказала:

— Я ведь говорила тебе — не надо вам с Бакумой встречаться. Не послушал ты меня…

— И правильно не послушал, — пожал я плечами. — Ты что думаешь — старый кореш какого-то зуба несчастного не стоит?

— А много ты еще корешей проверять собираешься? — спросила она серьезно, и я ей тоже серьезно ответил:

— На нижнюю челюсть хватит.

Вот так мы поговорили, и Зося, ушла на работу и не спросила, где я шеманался весь вчерашний день и всю прошедшую ночь, а она знала, что я не ночевал дома, потому что как я ни спешил, а все-таки опоздал и пришел чуть позже ее — около шести утра.

Не знаю, что думала Зося о моих ночных приключениях, но вряд ли она меня ревновала к другим бабам — женским чутьем своим ощущала она, что не интересует это меня сейчас. Но спросить из гордости не хотела, а сам я не стал об этом распространяться, потому что нутром бы она сразу почуяла вранье. А рассказывать ей про ночной магазин, про такси, Курский вокзал, про старуху в багажном отделении, которая за десятку сшила мне быстренько чехлы на мои чемоданы, про грузоотправление: два места малой скоростью в славный город Тбилиси, — про все это мне не надо ей рассказывать, не обрадуют ее мои подвиги, и наплевать ей на мою удачу.

А вот насчет моей щербатой пасти она права. И не беда, что меня девочки-акселератки, язви их в душу, любить не станут. А плохо, что для уголовки это примета серьезная. Не миновать мне теперь лап Серафима Зубакина. Смешно все-таки в жизни получается: один кореш мне зуб вынул, теперь другой вставлять будет.

Конечно, Серафим не то чтобы мой ближайший дружок был, но знакомство с ним давно водили. Дело в том, что Зубакин из всех известных мне жуликов наиболее ловкий и изворотливый прохиндей. Вообще-то он дантист, из-за чего я много лет считал, будто Зубакин — это вовсе его кликуха. Однако я ошибался — это была его настоящая фамилия. Так вот, если бы Тихонов познакомился с зубным врачом Зубакиным, он бы его, наверное, как и меня, очень сильно заненавидел. Никак, ну прямо ни за какие коврижки не хочет Серафим жить, не нарушая законов Советского государства. Казалось бы, дергай людям зубы и вставляй новые — чем тебе не занятие? И прибыльное, и почетное. Но только Зубакин хочет обязательно с золотом работать. А ему разные там органы ОБХСС говорят — не моги ни в коем случае! Это ведь и понятно: откуда Зубакину взять законного, не воровского золота? Неоткуда. А Зубакин на ОБХСС плевал и за милую душу делал из золота и фацетки, и коронки, и мосты. Я ему сам сколько раз из своего улова «рыжий» металл сплавлял. Деньги он на этом зарабатывал, конечно, бешеные. Ну и, естественно, в милиции на Зубакина приличный зуб имели. А поймать не могли. Долго они охотились за ним, пока лет десять назад он по глупости не попался.

Сгубили его две вещи: любовь к собакам и интерес к шахматам. У него был изумительный пойнтер по кличке Додсон, и меня всегда с души воротило, когда я видел, как они из одной тарелки жрут. Не знаю, какой бы он там ни был чемпион среди псов, но ведь как-никак собака! А он с ним из одной миски лопает, от удовольствия жмурится. Тьфу, гадость! И вот недосмотрел как-то Зубакин, какая-то сволочь сунула псу в рот железный прут, и чемпион Додсон сломал себе сразу три зуба. Серафим чуть не повесился — ему пса на выставку выводить надо. Потом взял и сделал пойнтеру три золотые коронки. Не знаю, чего тут больше было: любви к Додсону, тщеславия собачника, а скорее всего — нахальной глупости. Во всяком случае, когда в собачьем клубе увидели пойнтера с золотыми коронками, там тоже от удивления варежки открыли. Ну и, конечно, кто-то сообщил в родную нашу, ту самую, которая нас бережет.

После этого случая товарищи в синих шинелях Зубакина под колпак надежный взяли. А тут он им сам помог своей второй страстью. Делал он в это время челюсть одной бабе на Гоголевском бульваре. А в соседнем доме — Центральный шахматный клуб, куда он часто наведывался, поскольку сам хорошо играл и очень интересовался всеми этими «е2—е4». Привез он к вечеру протез, зацементировал, и надо было пациентке посидеть минут тридцать с набитым гипсом ртом, пока мост не просохнет. Скучно ему было столько времени на нее смотреть, он и сказал: «Вы посидите, не раскрывая рта, а я ненадолго отлучусь». Забежал в клуб, а там какой-то гроссмейстер дает сеанс одновременной игры. Пристроился Зубакин к доске и закаменел, как гипс у бабы во рту. Часа три он там проторчал, пока вспомнил. А баба с мужем своим в институт Склифосовского отправилась — ей там цемент чуть не ломом изо рта вышибали. Конечно, скандал жуткий, заявила она в милицию, и сгорел Зубакин на три года в северные районы.

К этому самому Зубакину я и отправился подремонтировать свой фасад, Бакумой испорченный. Давно уже отбыл Зубакин свое заключение, жил тихо, но, как я знал понаслышке, по-прежнему пробавлялся скользкими делами. Навар ему с меня небольшой — на золотые кусалки у меня сейчас монет не хватит, но по старой дружбе, думал я, он мне какой-нибудь костяной зуб смастерит, чтобы в глаза не бросалось.

Местожительство имел Серафим в Кисельном переулке, в небольшом двухэтажном доме. В длинный общий коридор выходило пять дверей из пяти крошечных отдельных квартирок, и в каждой из них был еще отдельный выход на улицу. Мне кажется, что до революции здесь был дом свиданий. Во всяком случае, для такого деятеля, как Зубакин, это было исключительно удобно — в парадное человек вошел, а когда и куда отсюда вышел — иди ищи его.

Встретил меня Серафим хорошо, весело:

— Давненько, давненько, друг ситный, ты меня, старика, вниманием своим не баловал… Зубы хороши или дела плохи?

— Дела хороши, а зубы плохи, — усмехнулся я.

— Ну, это мы тебе враз поможем. Расскажи про житье-бытье.

— Не могу, сильно шепелявый стал. Ты мне пасть почини, а то я как твой покойник Додсон.

— Ну, тебе ж на выставку не надо. Ты ведь и с зубами медаль не получишь…

Я засмеялся невесело, снова вспомнил Тихонова и Савельева, рыжего мента на подхвате. Зубакин сполоснул под умывальником руки, задернул шторы плотнее, посадил меня рядом с пастельной лампой.

— Ну-ка, разевай свою варежку, — скомандовал он добродушно-весело. Долго смотрел мне в рот, сильно качал пальцами зубы, недовольно хмыкал, потом поинтересовался: — Ручная работа, как я понимаю?

— Нет, — сердито ответил я. — Столкнулся с самосвалом.

— Очень ловкий тебе достался самосвал. Считай, что он тебя на челюсть нагрел.

— Это почему еще? Один ведь зуб вылетел?

— Значитца, так: резец и коренной надо удалять, а зуб мудрости у тебя, как у придурка, — держать не будет.

— Ну вставь коронку или что там надо…

— А на что ее ставить прикажешь? На нос тебе или на…? Окромя выбитого зуба, для коронки соседи нужны крепкие, чтобы жевать мог: слюнями ее не приклеишь. Поэтому надо тебе мост съемный делать.

— На ночь в стаканчик с водой его класть?

Серафим хитро прищурился:

— Коли ты себя так уважаешь, Батон, что стаканчик не подходит, упри где ни то хрустальную вазу…

Я разозлился, посмотрел на него в упор и спросил:

— Ты телевизор смотришь?

— Иногда. А что?

— Чаще смотри. Тебя в нем третьего дня показывали.

— Меня? Где?

— В Африке. Есть такая птичка, не помню точно названия, но что-то вроде Серафима Зубакина… И живет она всегда рядом с крокодилами. Зверюга такой вылезет на песочек, пасть на метр раззявит, а птичка эта по имени Зубакин ходит у него там спокойно и выклевывает из междузубьев кусочки мяса. Крокодилу приятно, а Зубакину сытно.

Серафим захихикал ласково:

— К чему бы это, Лешенька, такой пример?

— Именно что пример, Серафим. А вспомнил так просто, случайно.

— Ну просто, так просто, тебе, Леша, виднее. А только сомневаюсь я, что крокодил тот — Леха Дедушкин, — Серафим добро улыбался.

— А почему же тебе это кажется сомнительным?

Серафим сипло заперхал, закашлялся от смеха:

— А ты, Лешенька, разве видел крокодила с выбитыми зубами? Это скорее на собачку похоже, на песика сирого, бездомного, беззащитного, безнадзорного.

Я уже отошел — ведь это Серафим правильно все сказал, потому что старик он умный, много живший и сильно битый, а оттого остро глядящий вокруг. Да и надрался я на него сам, вот и получил по выбитым зубам.

— Во всем ты прав, мудрая птичка Зубакин. Вот только не сирый я пока еще песик. Пока что я железный барбос с каменной лапой. Говори лучше, что с моим мостом делать будем?

— А что будем делать? Делать его будем, — обрадовался Серафим. — Значитца, так: золотой мост — две коронки, между ними зубчики сделаем костяные, беленькие. Ты же зубы сизые, стальные, носить не станешь? Ты же не сявка-оборванец, ты же в законе, человек почтенный?..

Я кивнул.

— Значитца, дружок мой, давай теперь поговорим про пустяки…

— Давай.

— Золотишко, для работы потребное, сам принесешь? Или моим попользуешься?

— У меня нет рыжевья сейчас.

— Так о чем там разговаривать! Я тебе и сам металл найду! Червонненькие зубки будут, отменные кусалки, с отливом красненьким. Шестьсот рубликов все удовольствие.

— Ты что, Серафим, озверел?! Шестьсот монет за мост?

— А что? Дорого?

— Конечно, дорого!

— Да ты в поликлинику сходи, в свою районную! У нас ведь обслуживание медицинское доступное, совсем бесплатное. Тебе там сразу, без очереди, с доставкой на дом как человеку заслуженному и сделают золотую челюсть.

Посмотрел я на него, посмотрел, головой даже от досады покачал.

— Жулик ты, — сказал я ему. — Старый разбойный жулик.

Он от радости снова засипел, закудахтал:

— Это точно. Я жулик, а ты херувим. Девица непробованная, нежная, с розой алою на острых грудях.

Меня это рассмешило, и я сказал ему вполне добродушно:

— Черт с тобой, грабь бедных трудящихся воров. Только вот какая штука, Серафим, я с тобой расплачусь чуть позже…

Он все еще хихикал и вытирал около умывальника после мытья руки не очень чистым полотенцем, и, наверное, до него не сразу дошло то, что я сказал, потому что он как-то по инерции еще пару раз усмехнулся, а потом замолчал так резко, будто я вырвал из рук его грязное полотенце и стер им с морщинистой хари смех.

— Это как мне надо понимать — чуть попозже? — спросил он строго, и я вдруг тоскливо, до боли в животе запомнил выражение лица моего папаньки.

— Попозже — значит не сейчас! Мне сейчас деньги самому нужны. А через месячишко я тебе монет доставлю.

Зубакин аккуратно повесил на гвоздик свою поганую тряпку, провел в задумчивости руками по седым редким волосам, не спеша спросил:

— А почему через месяц?

— Через месяц деньжат насобираю.

— И на аванс под золотишко тоже нету?

— Я тебе не сказал, что у меня нету. Я сказал, что мне они сейчас самому нужны. А через месяц и мне, и тебе хватит.

— Все понял, — бодро сказал Зубакин, и в его узеньких, замешоченных складками глазах засветилась решимость палача. — Значитца, так: через месяц будут деньжата, вот тогда и приходи — сделаю тебе зубки, как картиночка. Договорились?

Серая, тяжелая, как свинец, злоба подступила к горлу, перехватила дыхание, я, наверное, с минуту слова не мог выговорить.

— Как прикажешь считать — мне на слово не веришь, что ли?

— Лешенька, мил друг, ничего тебе не могу приказывать — прошу только. Прошу меня тоже понять, не один лишь гнев в душе своей слушай — он в минуту острую не опора каменная, а пропасть бездонная.

— А что же мне тебя понимать-то? Что сука ты, паскуда нерезаная? Я ведь тебя за кореша держал, считал, что наш ты парень…

— Ошибка! — тонким сипатым голосом неожиданно перебил меня Серафим. — Дважды ошибка! Не сука я, это раз! А вторая ошибка — не ваш я. И не их! Я свой! Я сам по себе! Ты ведь свои дела для себя крутишь, меня в долю не зовешь, а паскудой почему-то себя не считаешь.

— Да я к тебе что — побираться пришел? Я у тебя вроде в долг попросил, а ты нахально, у меня на глазах, деньги по карманам заныкал и говоришь — нету!

— Не говорю! Не говорю, что нету! Говорю, что дать не могу!

— Почему же ты, потрох поганый, мне дать не можешь?!

— Да не сердись, Лешенька, ты ж умный человек, ну сам задумайся хоть на минутку: я ведь не Форд какой-нибудь, я ведь себе добро по копеечке сложил, а ты хочешь, чтоб я золотишка граммов двадцать из кармана вынул и за здорово живешь тебе в рот положил! Про работу-то я уж не толкую!

— Я же тебе говорю, гнида, что через месяц отдам!

Серафим сложил ручки на брюхе, и сказал он мне вежливо, добро:

— Вот теперь понял. Ты ведь через месяц премию лауреатскую получишь. Или, может, кино выйдет, где ты главный артист — красавец неписаный? Или ты самолет новый придумал да мне рассказать позабыл? А может, еще где деньжат добудешь? А-а?

— А твое какое дело собачье? Тебе-то не все равно, где я деньги возьму? Украду хотя бы?

— Вот то-то, что не все равно.

— С каких это пор ты стал такой разборчивый? Ты у меня раньше не только ворованные деньги брал, но и рыжевье чужое.

— Правильно, все правильно. Только деньги были совсем другие.

— Чем другие?

— Они уже были давно и благополучно украдены. И ты, живой и невредимый, а главное — свободный, приносил их сюда. А те деньги, что ты мне за протез сулишь, надо тебе еще украсть…

— Так. И что?

— А ничего. Может, хорошо украдешь, а может, попадешься, у тебя ведь работа, как у мотоциклиста под потолком — риском своим да удачей проживаешься. Тьфу-тьфу, не сглазить, конечно, ты ведь понимаешь, что я тебе только добра желаю…

Он еще что-то говорил, но я прямо оглох от ярости, ничего я не слышал из всей его галиматьи, и только жуткое, неодолимое желание ударить его молотком по голове охватило меня полностью. И непонятно, как у меня хватило сил спросить его спокойно:

— А ты, Зубакин, чем живешь?

— Специальностью, умениемсвоим, ремесло мое кормит меня, поит, теплый кров дает…

Серафим все говорил, говорил, а я сидел и холодно, зло, весело обдумывал, как я сейчас его убью. Особо изощренный ум — это тоже форма глупости, и чересчур хитрый Зубакин ошибся, сказав мне, что я в любой момент могу сорваться во стены. Ему даже в голову не приходило, что не только я — все мы, люди — потерпевшие и воры, — гонщики на огромной невидимой стене, и никто не знает, когда и где он грохнется вниз, в тартарары. Рассматривая в упор непрерывно бормочущего что-то Зубакина, я неожиданно для самого себя вдруг ощутил просто ненормальный, счастливый, сумасшедший восторг от своего открытия: все мы, со специальностью или с одним лишь воровским фартом, мчимся по стенке, мельчайшая трещина на которой, незамеченный камешек или неосторожный плевок могут все и навсегда непоправимо изменить. И я сам не только гонщик на стене, но и доска этой стены, и сейчас Зубакин неосторожно плюнул на меня.

Всего несколько мгновений, только один виток он успеет сделать на стенке, как накатится вновь на свой плевок, я встану и мраморной пепельницей размозжу вдребезги его плоскую башку, а он вместе со своей хитростью, специальностью, умением и ремеслом рухнет вниз — в дерьмо и пустоту. И никогда в жизни, вот до этого самого момента я никогда не думал, что так просто убить любого человека, что так легко сбросить гонщика со стены. Я резко тряхнул головой, и тонкий занудливый голос Зубакина вновь стал слышен, будто я включил приемник.

— …в семь часов, в девятнадцать, значит, по московскому времени лекция начнется…

— Какая лекция? — переспросил я.

— Да ты что, глухой, что ли! Говорю ж тебе — в шахматном клубе о чемпионате мира будет лекция. И партии сыгранные будут гроссмейстеры разбирать. Не интересуешься пойти? Поучительная весьма игра это — требует тонкости ума необыкновенной…

— Не интересует, — сказал я, и в следующее мгновение, когда пепельница должна была с хрустом врезаться в этот рыхлый склерозный затылок, меня полоснула острая, пронзительная, как электрический ток, мысль: остановись!

Ни страха, ни сомнений, ни волнения я не испытывал тогда. Просто внезапно понял, что если я разбрызгаю ему пепельницей мозги, то на отвесной стенке, по которой я мчался все эти дни, непонятно как удерживаясь в седле, сразу станет невыносимо скользко. Чтобы наказать его, а себя почувствовать прочнее на сиденье, его надо пришибить сильнее, чем пепельницей по башке, и такой способ существует. Зубакин натянул плащ, обернулся ко мне и, увидев, что я держу в руках мраморную пепельницу, подозрительно спросил — он ведь не боялся, что я убью его этой пепельницей, а только опасался, как бы я ее не спер:

— Чего в вещь вцепился? Старая она, дорогая, отношения бережного требует…

— А зачем тебе, Серафим, пепельница? Ты же не куришь?

Он вздернул на плечи плащ, нацепил шляпу — колпак шляпы: чтобы вещь не портить, он ее не заминал, сказал неуверенно:

— Что значит «не куришь»? Другие приходят, которые курят. Вот ты, например…

Зубакин явно боялся, что я начну выцыганивать у него старую мраморную пепельницу. Господи, как же глупы люди! Я положил пепельницу на стол.

— Смотри, Серафим, не держи в доме вещей, которые самому не нужны. На грех наведешь… — засмеялся я злобно и пошел к двери.

— Не сюда, не сюда, Лешенька! — остановил Зубакин. — Отсюда лучше выйдем.

Он показал на дверь, которая выходила не в общий коридор, а во дворик Кисельного переулка.

— Здесь у меня только для входа дверь, — объяснил он. Снаружи она запирается туго — перекосило ее от сырости.

В скважине замка торчал ключ. Мы вышли во двор, через подворотню в тупик, оттуда — за угол, в Кисельный переулок.

— Тебе в какую сторону? — спросил Зубакин.

— В Сокольники. Прощай, Серафим. Достану денег, к тебе не приду. Пусть лучше кто другой наживется на моей пасти, только не ты…

Не могу этого объяснить, но никогда еще за всю свою воровскую жизнь я так не радовался, выходя на дело. Обычно мне на горести потерпевших было наплевать с высокой колокольни. Когда я был совсем молодой, то я о них — что они там чувствуют и как переживают после того, как я их почистил, — просто не думал. Потом, заматерев, даже жалел маленько. А тут я весь исходил от распиравшего меня удовольствия, представляя себе рожу Зубакина, когда он припрется домой после гроссмейстерской лекции.

В предбанничке с пятью дверями было пусто и тихо. Может быть, все эти болваны пользуются только черными ходами? Я осмотрел замок и вытащил из кармана два зубодера. Я не знаю, как эти штуки правильно называются, что-то вроде «трактора», в общем, клещи, которыми зубы рвут. Я увел их со стола Серафима, пока он опасливо следил за своей дорогой пепельницей. Даже не знаю, как это получилось, потому что заметил я их с самого начала: больно уж похожи они на шперц — воровские щипцы для выдирания замков. И забыл сразу же. А потом, когда уже поднял пепельницу, снова бросились они мне в глаза. И торчащий в замке входной двери ключ…

Огляделся в пустой прихожей, зажег спичку, присел на корточки и ощупал скважину замка. Старый врезной замок, могучий рыжий урод, таких уже нигде не ставят, с тяжелыми накладками для дверных ручек, с раздолбанной скважиной — прорезной треугольник с круглой головкой: такие в «Крокодиле» рисуют как окошко для подсматривания. Но через скважину замка в двери Зубакина ничего не увидишь: изнутри в замок был вставлен ключ. Зубакин его специально оставлял в скважине — даже если иметь подходящий ключ, то снаружи не запихнешь, а выломать такой замок можно только перфоратором. Но у меня в руках были зубные клещи с тонкими и наверняка очень прочными захватами.

Снова осветил я скважину и осторожно засунул туда захваты зубодера. Кругло изогнутые, по форме зуба, они цапнули кончик ключа, но держали плохо — явно не хватало длины. Засунул второй — и рассмеялся от радости: клещи легли на стержень ключа, будто это не ржавая железка, а глазной зуб. Зажав покрепче рычаги, я давил на них так, чтобы кривые хваталки клещей врезались в закаленный металл ключа, и, услышав тонкий железный скрип, плавно стал поворачивать ключ в замке по часовой стрелке. В замке щелкнуло чуть слышно, я быстро перехватил клещи в руке и резко повернул ключ еще раз. Дверь открылась. Ну вот видишь, Зубакин, и следующий скок мне тоже удался. Дорого тебе обойдется твоя бережливость.

Теперь весь вопрос в том, не сменил ли Серафим свой тайник. А старый я знал. Пять лет назад я удачно взял в берлинском экспрессе чемодан, в котором неожиданно оказалось много золотых вещей. С ними я пришел к Зубакину. Чтобы не сбить цену, я не выволок их все пригоршней, а доставал из карманов по одной, отчаянно торгуясь за каждую вещь. Серафим чувствовал большой улов, но не знал, сколько еще и что есть у меня в карманах, поэтому он поставил три бутылки водки, и мы усердно смачивали глотки во время торговли до тех пор, пока я вусмерть не упился и не заснул на клеенчатом зубакинском диване. Среди ночи я проснулся и у окна, освещенного луной, увидел, ползающего на коленях Серафима. Видимо, я неосторожно повернулся, заскрипели пружины в диване, Зубакин испуганно привстал, и на пол с тоненьким звоном упал золотой медальон — я хорошо видел его в светлом пятне на полу. На всякий случай я что-то сонно бормотнул и захрапел. Прошло, наверное, несколько минут, пока он успокоился и стал снова шерудить за батареей у подоконника. Я понял, что там у него тайник. Правда, по тем временам мне и в голову не пришло бы чистить из его лабазов каменных алмазы пламенные. А теперь все переменилось. Мы теперь мчались по стене, и пускай проклятый скупердяй задавится от жмотской досады, от того, что пожалел мне несколько граммов золотишка, забоялся, что я с ним могу уйти в тюрьму, не расплатившись…

Сегодня не было луны, да и не нужна она мне была вовсе — я и так хорошо ориентировался в зубакинской комнате. Я встал на колени у окна, засунул руку за батарею и тщательно ощупал стену. Стена была холодная, чуть влажная и очень ровная. Я нажимал сильно в разных местах на стенку, но никаких дверок и лючков не открывалось. Потом так же осторожно и внимательно я ощупал низ подоконника, но снова ничего не нашел. Но я ведь тогда ночью точно видел, что именно у этой батареи шустрил Зубакин.

Я встал, подошел к буфету и вытащил из ящика кухонный секач. Вернулся к подоконнику, снова подлез за батарею и загнал секач под плинтус, дернул — и весь метровый плинтус легко отскочил. Под ним была щель. А в щели — штук двадцать золотых монет, портсигар — судя по весу, золотой, несколько обручальных колец, и все. Конечно, это не главный и наверняка не единственный тайник Серафима, но дальше ломать его квартиру не было времени. Распихал я все это добро по карманам, зажег настольную лампу и своей новой шариковой ручкой, той самой, что увел из директорского кабинета в магазине на Домниковке, написал записку:

«Птичка мудрая Зубакин! Челюсть мне сейчас нужна, а не через месяц. Если вякнешь — две статьи поимеешь (забыл, откуда рыжевье клевал?).

Остаюсь любящий тебя крокодил Леша».

Глава 25 Савельев, боевой заминспектора Станислава Тихонова

Без десяти одиннадцать я подошел к комиссионному магазину. Около витрины с разношерстным антиквариатом прогуливался Сашка. Издали я видел, как он выгибает шею, пытаясь заглянуть в магазин через стекло, красные волосы его искристо блестели на солнце, и вообще он был сильно похож на лису, приготовившуюся к охоте. Я хотел незаметно подойти к нему и попугать, но, когда до него оставалось всего два шага, Сашка резко обернулся и сказал, будто продолжил сию минуту прерванный разговор:

— Ваша дама бита! Я уже давно наблюдаю в стекле пакостное выражение на твоем лице…

Мы засмеялись и хлопнули друг друга по плечу. Сашка спросил:

— Ломберный столик красного дерева не нужен? Вон стоит — в хорошем состоянии, всего четыреста двадцать рублей. По вечерам чаек будем попивать, а потом в картишки перекидываться.

— Меня останавливает то, что мы с тобой не знаем игр, для которых нужен ломберный стол.

— Это, уж точно. Я по необходимости выучил игры, популярные среди моих клиентов, но не уверен, что для игры в «буру», «сику», «петуха» и «очко» нужен стол. Кстати, а в какую игру спустил деньжата Германн?

— Какой Германн? — не понял я.

— Эх ты! — Сашка преисполнился презрения. — Пушкинский. Ну, «тройка, семерка, туз»…

— Не знаю, во что они там играли. Я вообще только в подкидного дурака умею. Может быть, в покер?

— Скажешь тоже! — засмеялся Сашка. — Хотя это не имеет значения: Германн все равно был обречен на поражение, независимо от характера игры.

— Это почему еще?

— Ну это я тебе как криминалист говорю.

— Чего-чего? — окончательно развеселился я.

Сашка уселся на перила витрины, закурил сигарету, достал из кармана сложенный вчетверо тетрадный листок в клетку и сказал:

— Очень модно сейчас на базе криминалистики исследовать исторические факты: отравили ли Наполеона, умер ли от рака Рамзес II, дали ли Пушкину холостые патроны… Вот я накропал статеечку в один журнальчик — убей время до открытия магазина, поредактируй…

Я с некоторым удивлением развернул листок. Кривым Сашкиным почерком он был исписан вдоль и поперек.

«Операция, которую провернул Германн со старухой, находится на грани аморального поступка и преступления, — прочитал я. — А человек он был жалкий и трусливый. „Я не могу рисковать необходимым в надежде приобрести излишнее“, говорил он. Поэтому после смерти старухи он сильно занервничал — ведь могло выясниться, что он был там. Результатом непосильной для такого ничтожного человека психологической нагрузки явилась галлюцинация с приходом старухи, назвавшей три карты. Германн понимал — в этом нет сомнений, — что никакой графини у него дома не было и никаких заветных карт никто не называл. Он был человек чрезвычайно рациональный и оценить достоверность полученной во время видения информации мог трезво. Но тут в нем начинается бешеная внутренняя борьба — ужасно хочется добыть легко и быстро чужие денежки, а, с другой стороны, страшно. Мы установили — человек он аморальный, он ведь, чтобы выведать секрет трех карт, хотел пойти в любовники к полудохлой старухе, и стремление выиграть деньги уже полностью захватило его. Но существует барьер трусости и жадности — боязнь рискнуть „необходимым“. И тогда этот барьер начинает штурмовать не его человеческая сила, а его душевная слабость. Рационалист, трезвый маленький хищник, он дает себе самому убедить себя, что дух, погребенной старухи приходил к нему и назвал три карты. Ему так хочется денег, он так любит себя, настолько считает себя человеком нестандартным и ранее несправедливо обойденным судьбой, что убеждает себя: это был перст рока. Злодейство совершено — старуха умерла, но ведь он сам так много пережил при этом, что будет просто несправедливо дать пропасть его переживаниям, остановиться на полпути. И здесь происходит эгоцентрический сдвиг, характерный для психики любого преступника, полностью забывающего о моральном и физическом ущербе, причиненном его жертвам. Германну и в голову не приходит задать себе контрольный вопрос: а с какой это радости ко мне явился дух старухи? Чего хорошего я старушке сделал, чтобы она меня после смерти облагодетельствовала? Не замечая ловушки, расставленной себе самому, он прет полным ходом навстречу краху — его человеческие слабости уже размыли барьеры. Теперь надо назвать три карты, а Германн знает, что их ему никто не называл. Но он снова убеждает себя, что видение подсказало ему именно „тройку, семерку, туз“. Да и в конечном счете что-то надо назвать, а Германну все равно, ибо, не будь галлюцинации, он бы так и поставил — как во всяком преступлении, алчность уже победила осторожность. И Германн называет три карты. Ну а тут достаточно посмотреть „Занимательную математику“ Перельмана, и все станет понятно: возможность трижды правильно назвать сочетания трех карт из 56 практически близится к нулю. На этом основании…»

Сашка спрыгнул с перил, бросил окурок в урну:

— Убедительно? До открытия магазина — одна минута.

Я засмеялся:

— Не уверен я, что Пушкин согласился бы с такой трактовкой образа, но в целом довольно занятно.

— У Германна нервы были плохие, — убежденно сказал Сашка. — Ему надо было взять подельщика вроде нашего Батона…

В пустом еще магазине гулко прогремели наши шаги, и мы вперились в прилавок, где были разложены на черном бархате различные украшения. Девушка-продавщица с интересом посмотрела на двух рьяных любителей драгоценностей, прямо с утра рысью бросающихся к ее прилавку. А мы еще раз осмотрели весь прилавок — звезды не было.

— Вы драгоценности любите?

— А кто же их не любит? — весело сказала продавщица.

— Я, например, — сказал Сашка, — у меня из-за них одни неприятности. Семья очень обижается на недостаток драгоценностей. Вот решил поправить дела.

— Пожалуйста, у нас хороший выбор, — сказала девушка, недоверчиво глядя на Сашку.

— Но у меня целевой заказ. У вас тут есть брошь — звезда восьмиугольная из бриллиантовой россыпи…

— Была такая. Уже опоздали, ее несколько дней назад купили.

— Кто купил? — вырвалось у меня, хоть я и понимал глупость своего вопроса.

— Покупатель, — пожала плечами девушка. — Обычный человек, мужчина…

Сашка облокотился о стекло прилавка, нагнулся вплотную к продавщице и сказал:

— Девушка, дорогая моя, мне эта звезда нужна вот так. — и он провел пальцем по горлу. — Давайте подумаем вместе, как нам разыскать этого мужчину…

Продавщица удивленно посмотрела на него:

— А как же мы его разыщем? Он сюда редко заходит.

— А все-таки заходит? — оживился я. — Вы его знаете?

— Как вам сказать… Он появляется время от времени, что-то берет. Я знаю, что его зовут Сергей Юрьевич — он мне как-то сказал.

— А фамилию или чем он занимается?

— Не знаю. Мне ведь это ни к чему. А зачем вам звезда?

Сашка махнул рукой.

— На два дня рассказов хватит. А вы не скажете, может, он что-то в других отделах приобретает? Может, его другие продавщицы помнят?

— Нет, я не в курсе. Вот только я припоминаю, в конце прошлого года он сдал на комиссию в художественный отдел какую-то картину. После этого ко мне подошел и сказал, что очень доволен: картина ему надоела, а в продажу ее поставили хорошо…

Деловой архив магазина, к счастью, еще не отправили во вторсырье. Директор магазина проводил нас в маленькую пыльную каморку, заваленную кипами бумажных пачек и журналов. Сашка снял пиджак, повесил его на гвоздь и предложил:

— Ну что — благословясь?..

Нужную нам комитентскую карточку и соответствующую запись в «амбарной книге» мы нашли часа через четыре. Во всяком случае, мы хотели верить, что это именно нужная нам карточка. Я с удовольствием продекламировал:

— «Полотно, масло, осенний пейзаж, иностр. школа, авт. неизвест., рама — багет художеств., нереставр., разм.: 67X52. Цена — 110 р. Комитент — Обнорский С. 10. Дом адр.: 6-я ул. Октябр. поля, д. 94, кв. 66». Старик Шарапов прав: не бывает, чтобы не осталось хоть каких-нибудь следов от любой человеческой акции. Необходимы только настойчивость и фантазия!

— Не приписывай счастливый случай себе в заслугу, — сказал Сашка, развалившись на пачках бумаг. От пыли его лицо посерело, пригас лихорадочный блеск волос.

— Сашок, всякий случай — это несистематизированный и не взятый под контроль факт. Просто надо придать его стихийности некоторую упорядоченность. Тогда все приходит в соответствие и заурядный случай превращается в вещдок.

Сашка смотрел на меня улыбаясь:

— Что-то я не заметил такой уверенности и твердости духа несколько часов назад у пустого прилавка…

Мы приехали на Петровку, чтобы привести себя в порядок и выяснить, кто такой этот Обнорский Сергей Юрьевич. Пока я старательно отчищал от пятен и пыли свой и Сашкин пиджаки, мой боевой зам усердно накручивал телефон адресного бюро. Передав запрос: «Только срочно, слышите, очень срочно, я дожидаюсь», — он подошел проверить мои успехи. Осмотрев критически, взял у меня щетку:

— Совсем ты безрукий человек, Тихонов. Тебе и пиджак доверить нельзя. В гардеробные мужики тебя бы точно не взяли.

— Нахал вы, Александр, и прирожденный эксплуататор чужого труда.

— Не говори… Где-то я даже неоколониалист и агент империализма. А теперь надевай снова пиджак и смотри, как это делается. На щетку нажимать не надо — это тебе не утюг, и движения должны быть не снизу вверх, а совсем наоборот. Касания легкие, быстрые, вот так, вот так. Эх, если бы не ты надо мной был бы старший, а я над тобой — я бы тебя быстро жить научил. А так воспитательный процесс затягивается.

— Бодливой корове Бог рог не дает, — проворчал я и неожиданно спросил: — Саня, а ты стричь умеешь?

— Умею, — удивленно сказал Сашка и добавил: — Если ножницами, а не машинкой. А что?

— А стряпать? Ну суп там, второе всякое?

— Умею, — сказал Сашка и по недоуменному выражению его лица я понял, что спрашиваю о вещах, для него само собой разумеющихся.

— А рубашку сшить?

— По выкройке? Или так?

— Ну, допустим, по выкройке.

— Конечно. А чего там уметь? Наложил материал, обвел, ножницами выкроил и на машинке швейной по сгибам — вжик! И готово.

Зазвонил телефон. Сашка подбежал к аппарату:

— Я слушаю. Да-да. Записываю, адрес имеется, так — профессор абдоминальной хирургии в 3-й Градской клинике, телефон… Спасибо, девочки. Ну еще бы, у нас с вами любовь до гроба…

Сашка положил трубку:

— Итак, звезду нашу купил профессор Обнорский. Давай-ка позвоним ему в клинику и увеличим его прием еще на двух пациентов.

— Давай.

Но профессора мы не застали. Минут десять ловил его Сашка по все новым и новым номерам телефонов — в хирургии, в прозекторской, в амбулатории, в перевязочной, в ординаторской, — и везде сообщали: только что был, уже вышел. Наконец, когда круг замкнулся в отделении, медсестра сказала: сегодня больше не будет, уехал домой.

— Сегодня 29 апреля, — сказал я. — Если мы это отложим до завтра, все может повториться снова, и тогда до после праздников — пишите письма. Потеряем неделю.

— Идеи есть? — деловито осведомился Сашка.

— Домой. К профессору домой надо ехать. Ты мне больше не нужен, можешь отдыхать. Я к нему сам поеду.

Глава 26 Совсем один вор Леха Дедушкин

«Куплю хорошую дачу с большим участком. Звонить от 19 до 22 часов».

Я читал это объявление и никак не мог сообразить: то ли сама судьба меня в капкан манит, то ли это знак: сменился тайный ход карт, и вся игра теперь пошла ко мне.

Вычитал я объявление в брошенной Зосей на кухне газете, приложении к «Вечерке». Глупость человеческая, суетливость, бессмысленная коллекционерская алчность бушевали на этих страничках. Какая-то дура умоляла возвратить ей потерянную собачонку, ученый хмырь Марк Львович менял, покупал и продавал старинные открытки, деятель по фамилии Мукосей предлагал поменять свою однокомнатную квартиру в Дегунине на трехкомнатную в Центре, таинственно намекая на «возможные варианты», кандидат наук обещал двоечников подготовить в институт, а безымянный телефон сдавал-продавал-нанимал гараж. И хор в двадцать голосов зазывал няню к маленькому ребенку. А меня заинтересовал покупатель дачи с большим участком. Дело казалось таким простым, что я даже испугался, не заломает ли меня судьба на нем.

Всего три газетные маленькие строчки занимало это объявление, но оно мне прямо весь мир застило. Ни о чем, кроме него, я не мог думать, потому что чувствовал: там можно содрать приличный куш, там можно снять банк, который позволит надолго лечь на дно и затихарить. Для меня так много было написано в этих трех строчках — телефон, по которому я легко узнаю адрес, они радостно мне сообщали, когда приходят домой и во сколько ложатся спать, и самое главное — на весь свет прокричали мне, что имеют дома монеты. Конечно, не держат они в комоде специально для меня перевязанные толстыми пачками крупные купюры, но ведь и дураку понятно, что когда люди просят продать им хорошую дачу с большим участком, то еще до этой покупки они плотно набили свою хазу добром, потому что хорошие дачи с большим участком не покупают на деньги, сэкономленные на завтраках. Перед таким объявлением обязательно проходит несколько лет, а то и десятилетий благополучной, хорошо обеспеченной жистишки, когда и мебель, и разные там магнитофоны-приемники-холодильнки-телевизоры уже давно закуплены и хорошо объезжена стоящая в гараже машина. Теперь им понадобились свежий воздух, озон, кислород и с собственного кустика клубничка, наливная, краснощекая. Я вам, мать вашу раздери, покажу клубничку, малинку, крыжовник — так вас и разэтак!

Я сидел у телефона, дожидаясь, пока стрелка часов доползет до семи, и, когда палец повел диск по аппарату, понял: решено!

— Слушаю, — раздался чуть хрипловатый мужской голос в трубке.

— С телефонной станции говорят, старший линейный мастер Черевков.

— Здравствуйте, товарищ Черевков.

— Товарищи дорогие, ну так же нельзя! — заблажил я. — К вам монтер четвертый день попасть не может — целый день звоним, никто к аппарату не подходит.

Удивленно и немного растерянно мужской голос ответил:

— А кому же подходить — у нас все целый день на работе. А в чем дело — телефон у нас вроде нормально работает?

— Мы на всем участке меняем аппараты на новые, немецкие, с сигнальной лампой вызова…

— Да-а? — заинтересовался голос. Он не только хорошую дачу хотел и большого участка при ней ему было мало — он еще забесплатно хотел немецкий аппарат с сигнальной лампочкой заграбастать. Давай глотай живца, раз ты так любишь новые телефоны.

— Да! — нажал я. — Мы до праздников должны закончить работу, пятого мая нас на другой участок перекинут.

— А как же быть-то? Нас ведь днем не бывает. Сейчас же у всех перед праздником дел полно. — Потом его озарило: — А вы не можете попросить монтера прийти после семи? Ну задержаться немного? А мы бы уж его отблагодарили!

— Не знаю, не знаю, я ему таких приказании давать не могу. Но завтра я с ним поговорю, может, согласится он. У вас линейный монтер Володя Попов, хороший парнишка. Я ему скажу завтра.

— Вот спасибо вам большое, — с чувством сказал кандидат в дачники. — Ну и мы ему чего-нибудь к праздничку, того…

— Так, хорошо, подождите, сейчас запишу, ну есть, порядок, — бормотал я в микрофон, а потом, будто вспомнил: — Подождите, я же вашу карточку сдал в стол учета, повторите мне ваш адрес…

— Конечно, конечно, запишите…

Ну вот и адрес в руках. Иди, Батон, отдали тебе город на разор. Маленький город на улице Воровского, дом 22.

Пусто дома. Я один. Зося на работе. И время — начало восьмого. Завтра утром я пойду брать пустой, почти обреченный город. А сегодня? Телевизор не работает, да и смотреть его неохота. Чем бы заняться? Хорошо бы пойти куда-нибудь. А куда? Куда было бы хорошо сходить? К родным. К дружкам. К каким-нибудь интересным знаменитым знакомым. Составить пульку с тремя лопухами. Прокатиться на речном трамвайчике. Или лучше на простой лодке-однопарке, как тогда, двадцать лет назад в Щукине, с Никой Карташевой: мы с трудом наскребли пятнадцать рублей старыми, совсем-совсем старыми, дореформенными, по трешничку в час за лодку — это все, что у нас осталось после покупки булки и ржавого копченого леща, а запивали мы эту царскую жратву прямо из реки, и вода пахла чуть-чуть железом и тиной, а потом лежали на пляже совсем одни, да и никакой вовсе и не пляж был тогда, а просто пустующий луг с притоптанной травой, и в день этот, солнечный, тихий, июньский, обычный будний день никого, кроме нас, не было на заречном пустом пляже, потому что катерок-паром тогда работал в Щукино только по воскресеньям, а у нас была своя лодка, арендованная на пять часов, и часы эти были неподвижны и быстры, как текущая перед нами река, прозрачная и холодная, еще не настоявшаяся на тугом июньском зное.

С Тушинского аэродрома, маленького, зеленого, близкого, взлетали игрушечные серебряные самолетики, закладывали в прозрачно-синем небе пенисто-мыльный следок и кружились над нами, переворачивались, к самой воде заваливались и снова взмывали вверх с гундосым рокотом. И все это они так старательно вытворяли, будто отрабатывали перед нами представление, купленное на те же старые пятнадцать рублей, за которые выдавали на пять часов лодку, пустынную луговину за рекой и возможность молча лежать рядом с Никой, держа руку на ее теплом упругом животе.

«Леша, а ты не хочешь стать летчиком?»

«Нет. Это скучно».

Я ведь не могу ей сказать, что не могу стать летчиком — с детства я был болен страхом высоты. Это какая-то непонятная мне болезнь, вроде того безотчетного ужаса, который охватывает меня в пустом закрытом помещении, но даже на балконе второго этажа я не могу стоять спокойно — меня начинает мутить и сильно кружится голова.

«А кем бы ты хотел стать?»

Я хотел стать летчиком. А еще больше я хотел стать следователем. Но сказал почему-то: «Миллионером».

А она в ответ засмеялась. На ее загорелой, коричневой коже теплел светлый, почти прозрачный пушок, и, когда я осторожно, вроде случайно проводил ладонью по ее сухощавому, очень гладкому бедру, все во мне тряслось, и становилось горько-сухо во рту. Я лежал ничком на траве рядом с ней и гладил ее все настойчивее, увереннее, требовательнее, а она не отодвигалась и не убирала моих рук, и я очень переживал, что от волнения мои ладони становятся мокрыми и ей это, наверное, противно. Но она не отталкивала меня.

Углом глаза я видел, что, закинув руки за голову, она смотрит широко открытыми глазами в высокое выцветшее небо, и весь ее мягкий профиль, не тронутые еще бритвой волосы под мышкой, скрутившийся от воды ситцевый простенький лифчик, из-под которого мне видна была ее маленькая, совсем не загоревшая грудь с крошечным коричневым соском, — все это я помню, будто просто прикрыл на одно мгновение глаза и пробежало в этот миг двадцать с лишним лет.

Я приподнялся на коленях и, неловко ткнувшись вперед, поцеловал ее в губы — неумело, слюняво, с постыдным громким чмоком. Ника словно очнулась от сна, тряхнула головой, засмеялась, села, обняла меня и прижала к себе, и всем своим дрожащим пылающим телом я ощутил ласковую мягкость ее небольшой груди, похожей на острые белые яблочки: «Не надо, Алеша, этого сейчас не надо. Подожди, ты еще маленький».

«А ты меня совсем не любишь, Ника?» — Я задыхался, мне просто дышать было нечем, я думал, что сердце у меня лопнет.

А она поцеловала меня в обе щеки и впрямь как маленького и снова засмеялась: «Когда вырастешь, тогда сам узнаешь».

«Я уже вырос, уже вырос», — повторял я горячо, как заклятье.

А Ника качала головой:

«Нет еще. Нет еще. Ты просто хороший парень». «Ты просто хороший парень», — сказала она тогда. А вечером хороший парень Алешка, по прозвищу Батон, пошел постоять на стреме Гаве Горбатому — тот на продуктовый магазинчик нацелился. И обоих там же и взяли. «Исходя из материалов дела, суд приговорил несовершеннолетнего Алексея Дедушкина, ранее судимого, к пяти годам…»

И оттого что больше я никогда не видел Нику, я считаю, что и не было вовсе никакого пляжа — пустынной луговины с притоптанной у воды травой, не брали мы лодку напрокат, не ели копченого леща с булкой и не пили прохладной, чуть пахнущей тиной воды.

Но ведь был неуклюжий двухэтажный троллейбус, на котором мы ехали от Сокола через весь город. Неужели никто не помнит этих смешных, похожих на слонов троллейбусов, как они катили по всему Ленинградскому шоссе, по улице Горького, до Манежа?

Я помню, помню, как мы ехали с Никой на верхотуре, на самой первой лавочке. И весь город был подо мной, и даже страх высоты не мучил меня, потому что я крепко держал ее руку и тихонько млел от счастья. И очень переживал, что не смогу проводить ее до дома: я обещал Гаве Горбатому быть у него в восемь, а Гаву я очень уважал, очень был почтенный вор Гава, и для меня было огромной честью приглашение его. После первого стакана водки, который мне поднес Горбатый, я сразу сильно окосел и очень захотелось поделиться с ним распиравшим меня счастьем, да и посоветоваться с таким опытным человеком мне казалось совсем не лишним, а он участливо выслушал меня и сказал:

«Сегодня по делишку сбегаем, монета у тебя живая заведется в кармане. Значит, ты Нику свою домой волоки, баночку водки в нее влей, а сам не пей, чтобы не балдеть, значит».

«А зачем?» — спросил я.

Он добро, снисходительно засмеялся:

«Ну и сявка же ты, ну и олень! Захмелится она — тут ты ее и… того…»

Захотелось дать ему по морде, но от водки стал я весь волглый, бессильный. Набил он мне быстренько хлебало, поспал я часа три и плохо помню, как он меня разбудил, где он меня поставил на стреме, плохо даже помню, как нас забрали. Почему-то осталось только в памяти, как Гава разорялся, что при первой возможности «попишет» меня. Случая ему такого не представилось, потому что через несколько лет его самого муровцы застрелили на Преображенке, когда брали шайку Мотьки Козла.

Подох давно Гава. И Ники нет, как будто и не было. Не с кем на лодке кататься в Щукине.

А речные трамваи еще не ходят — только лед сошел, апрель.

И трех самых ничтожных, ну самых пустяковых знакомых не наберешь, чтобы составить пульку в преферанс.

А хорошая бильярдная есть только в Доме кино, да не ждут там меня.

И на вокзал мне нельзя — наружная и патрульная милиция и сыщики транспортные уже в ладошке фотоснимочек мой держат крепко.

В ресторан мне тоже нельзя — самое лучшее место снимать таких, как я, глухарей.

И новой бабы скоро не будет — дай Бог, чтобы Зося не прогнала.

А из интересных знакомых у меня только Шаман сумасшедший.

Дружков ни одного не осталось. Ни одного.

И родных нет. И не было.

Один я на свете.

Совсем один.

Один.

Давно уже стемнело в комнате. Не раздеваясь, лежал я на тахте и долго, долго смотрел в чернеющий постепенно потолок. И летали по нему маленькие, будто игрушечные, самолетики, кружились низко, почти до самой воды, падали и уносились снова ввысь с негромким гундосым рокотом. Навсегда.

Глава 27 Светские контакты инспектора Станислава Тихонова

Супруги Обнорские собирались в театр. Жена была уже совсем одета, а Сергей Юрьевич завязывал галстук, когда я позвонил в дверь. Во всяком случае, узел был не затянут, пиджак с белым платочком в верхнем кармане висел на спинке стула — я видел все это в зеркале на стене прихожей. Жена, загораживая мне вход в гостиную, сердито сказала:

— Сергей Юрьевич никого сегодня принимать не будет. Он занят.

— Мне не на прием, а Сергей Юрьевич мне нужен буквально на две минуты.

— Не может он! Он не может сегодня. Я же вам русским языком сказала: он занят.

— Но у меня к нему дело, не терпящее отлагательства. И очень ненадолго.

— А у кого к нему дела терпят отлагательства? Господи, неужели нельзя понять, что врачи тоже люди, что им тоже полагается досуг, что раз в год и они имеют право сходить в театр, черт побери!

Сергей Юрьевич Обнорский, не догадываясь, что я прекрасно вижу его в зеркале, продевал в манжету запонку. Он был спокоен и весел, моложав и очень красив седой благообразностью, какой наливаются в последний период зрелости люди, никогда в молодости не бывшие красивыми. Грозный речитатив супруги он молча комментировал смешными гримасами — он ведь не знал, что я вижу его в настенном зеркале, как на телевизионном экране. Я сказал:

— Я бы, между прочим, тоже с удовольствием сходил в театр, но вместо этого приехал, наоборот, к вам…

Профессорша замерла, изучающе глядя на меня — сумасшедший или такой феерический наглец. Я воспользовался паузой:

— Мне медицинские познания профессора Обнорского, к счастью, пока не нужны. Я старший инспектор Московского уголовного розыска Тихонов.

Онемение мадам перешло в ступор. Но я смотрел через ее голову в зеркало: Обнорский поднял голову и насторожился — не ослышался ли он. Но продолжающаяся тишина в прихожей убедила его, что он не ослышался. Сергей Юрьевич смешно поджал губы и дернул носом, изображая крайнее удивление, потом крикнул:

— Валентина, в чем там дело? Почему вы говорите в прихожей, а не в гостиной? Проводи человека сюда…

Под пудрой у женщины выступила краснота, она вошла в комнату со словами:

— Этот товарищ говорит, что он из уголовного розыска…

Профессор протянул мне крепкую жилистую лапу, поросшую короткими жесткими волосами:

— Прелестно. Я всю жизнь мечтал познакомиться с настоящим детективом вроде комиссара Мегрэ, да никак не доводилось.

Обнорский говорил во всех словах вместо «е» тяжелые полновесные «э», и слова от этого получались особо весомые — прэлестно, мэчтал, дэтэктив.

— А у меня с комиссаром сходство чисто внешнее, — сказал я.

Профессор оглядел мою тощую фигуру, видимо, сравнил с толстым комиссаром в драповом пальто с бархатным воротничком, и от души захохотал.

— Итак? — спросил он. — Чем обязан?

— Пятнадцатого апреля вы приобрели в комиссионном магазине номер пятьдесят три бриллиантовую брошь в форме восьмиконечной звезды…

Я говорил торопливо, потому что хотел быстрее покончить с формальностями и получить в руки свою вожделенную звезду. Смешно, что мне пришлось так долго гоняться за ней, а теперь она рядом, совсем рядом, где-то лежит в двух шагах от меня в любимой хозяйкой шкатулке для драгоценностей. Я был так счастлив, что звезда нашлась, что нашелся покупатель, что застал его на месте, что все в порядке, что звезда лежит где-то рядом в коробке, — я даже перестал сердиться на мадам.

— Одну минутку, — сказал профессор и быстро взглянул на жену, — тут какое-то недоразумение. Я ни пятнадцатого апреля, ни в какой другой месяц не покупал никакой броши. Это ошибка.

— Как ошибка? — оторопело переспросил я. — Вы же сдавали на комиссию в этот магазин осенний пейзаж, масло, иностранной школы, автор неизвестен?

Жена поднималась из угла, как грозовое облако:

— В чем дело, Серж? О чем спрашивает этот молодой человек?

— Оставь нас в покое, Валентина! У тебя какие-то странные представления! Инспектор интересуется какой-то вещью и поэтому вправе задавать мне все нужные вопросы…

Но реакция жены стала уже неуправляемой:

— Ну и что? Сдавали, сдавали! Мы разве не имеем права продать собственную картину? Или есть указание получать в таких случаях разрешение в уголовном розыске? И при чем здесь какие-то краденые броши?

— Прекрати, Валентина! — сквозь зубы сказал Обнорский, у которого прямо на глазах портилось настроение. — Кто говорит о краденых брошках?

— Но этот человек не из Пушкинского музея, а из уголовной милиции. А там интересуются крадеными вещами! Ты хоть это понимаешь?

Обнорский судорожно вздохнул, будто слюну сглотнул, и зло покачал головой.

— Сергей Юрьевич, мы с таким невероятным трудом, собственно, благодаря счастливой случайности разыскали вас, нам до зарезу нужно взглянуть на эту звезду, мы ее вам сразу же оставим, только сфотографируем ее, она ведь — сама-то звезда — нам и не нужна, — я сбивчиво бормотал, чувствуя, как с трудом обретенная почва стремительно уходит из-под ног. — На звезде номер должен быть с обратной стороны, нас этот номер интересует…

Профессор решительно встал:

— Я никакой звезды не покупал и о чем вы говорите, не понимаю.

Я видел, что тяжелый, мучительный склеротический румянец пал на его щеки.

— Как же не покупали? Нам продавщица Надя сказала, она вас прекрасно запомнила, она помнила даже, что вы сдали картину на комиссию…

— Она меня с кем-то спутала. Это ошибка.

— Прекратите в конце концов допрашивать ни в чем не повинного человека! — закричала жена. — Мы завтра же позвоним вашему начальству на Петровку. Сержик, ну скажи ему, что ты примешь завтра меры!

— Уйди, Валентина, — тихо сказал Обнорский. — Ты меня медленно, но верно убиваешь, — и я испугался, что с ним случится удар. Но звезда была где-то здесь, совсем рядом, я не могу уйти без нее, потому что за ней было для меня все — Батон, Сытников, бесследно исчезнувший Кастелли, Сашка Савельев, знающий, что трусость и аморальность ведут к краху, больное сердце Шарапова, «ваша человечность» — Люда-Людочка-Мила, комиссар с нечугунной шеей, легкомысленные топкие пальцы матери, вся моя неустроенная жизнь, отсутствие войлочных тапочек и мечта примчаться по стене.

Поэтому я твердо сказал:

— Сергей Юрьевич, эта звезда не краденая. Но только с ее помощью я смогу раскрыть преступление, масштабы которого мне еще самому неизвестны. Если я разыщу эту звезду и окажется, что это та, которую я ищу, станет ясно, что мы на правильном пути. Я вас очень прошу подумать, мне без этой звезды от вас уходить никак нельзя.

Обнорский устало сказал:

— У меня звезды нет. Нет у меня звезды! И давайте кончать этот разговор.

Я ошалело посидел еще мгновение, потом провел ладонями по лицу, встал и пошел к дверям и все-таки вернулся:

— Я ведь понимаю, что никто не даст мне санкцию на обыск у такого респектабельного человека, как профессор Обнорский, да еще по такому смешному эпизоду. Да и целесообразность его мала: коли не дает сразу, то, пока бы я получил разрешение, спрятать можно. А вот насчет совести как? Тоже спрячете? Вы сейчас со мной то же самое сделали, как если бы вы меня вам ассистировать на операции попросили, а я бы больному в живот ножницы спрятал. Прощайте.

Совершенно оглушенный, я шел по улице без направления и цели. Почему, ну почему они отказывались? У профессорши на роже было написано, что она не отдаст звезду. Так я ведь и не собирался ее забирать. Профессор хоть совестился немного, а эта жаба смотрит тебе в глаза, будто ни о какой броши и не слышала. Видно, такая судьба у этой звезды — идти долгим, кривым, извилистым путем по людским рукам. Я вошел в телефонную будку, набрал Сашкин помер. Он выслушал мой рассказ, лаконично резюмировал:

— Ты не прав. Надо было в прихожей на коврике лечь. Не уходить, пока звезду бы не показали.

— Ага. Дежурный по городу очень порадовался бы, когда бы ему дозвонилась мадам и сказала, что я лежу на коврике в передней.

— Я бы на его месте посоветовал ей выдать тебе матрасик… Слушай, Стас, а может, он липовый профессор, а сам из их шайки?

— Не безумствуй, Александр, — сказал я сердито. — Ты Шарапова не видел?

— Он из министерства звонил, просил тебя разыскать. Позвони ему срочно.

— Ладно, с тобой все. До завтра. Большой привет.

Я остановил такси и поехал на Петровку. Около стадиона «Динамо» нас задержала колонна бронетранспортеров и танков — Московский гарнизон готовился к праздничному параду. Я подумал, что несправедливо не выводить на парад колонну милиции — все-таки тоже воюем Иногда со стрельбой. И погибшие есть, и вполне известные герои имеются. Масштаб интереса выше?..

Шарапов сидел за столом в парадном мундире, важный, загадочный за голубоватыми дымчатыми стеклами очков. И я снова удивился, как много у него боевых орденов. Даже какие-то иностранные.

— Батя, а что это за крест?

Шарапов покосился себе на грудь.

— «Виртути Милитари», польский орден, — и добавил, будто оправдываясь: — По начальству ходил сегодня, полагается быть при всем иконостасе.

Помолчал, задумчиво глядя в зеленый мягкий свет настольной лампы.

— Смешно получается: за четыре года войны я получил двенадцать наград, а за двадцать лет здесь — три…

— Так там ты на танке орудовал, а здесь в кресле.

Шарапов прищурился на меня:

— Вот когда-нибудь сядешь в мое кресло, тогда посмотришь, как в нем сидится.

— Я же с фронтом все равно сравнить по смогу.

— Да, — сказал Шарапов, — я надеюсь, что и не сможешь. Придется на слово мне поверить. Только вот говорю я совсем плохо, мало чего объяснить вам могу.

Я промолчал.

— Я когда говорю с вами, намного теряюсь. Вы, молодые, сейчас очень много знаете, больше, чем я в те же годы. Но у вас знание другое. Поэтому я говорю с тобой и опасаюсь, как бы ты не засмеялся: чего он там еще, старый хрен, поучает? А мне так важно отдать тебе то, что я знаю, а тыеще не смог узнать и узнаешь только через боль, горечь разочарования.

— Батя, когда же я над тобой смеялся? — искренне удивился я.

— Не об этом я, Стас, говорю. Ты в работе человек способный, но тебе не хватает усидчивости, ну вот как сапожнику, например, или портному. А без этого никуда далеко не пойдешь. И еще: ты учиться не любишь — самолюбие не позволяет, все у тебя под настроение, вдохновение тебе обязательно подавай, а иначе сидишь на месте камнем. Да-а… А это неправильно.

— Батя, я сторонник творческого подхода к нашему делу.

— Сынок, любое творчество на усердии стоит. Понимаешь, памятники не на гениальных открытиях поставлены, а на терпеливых задницах. Усердие, понимаешь, дает большое умение, без которого ничего не бывает. Да-а-а… Возьми, например, войну. Тут, казалось бы, чистое счастье — попадает в тебя пуля или нет. Так это, да не совсем.

— А как же?

— А так. Я вот поначалу никак понять не мог на фронте: если танкиста в первые несколько месяцев не убило, значит, долго он воевал еще. А ведь танкистов — в процентах, конечно, — больше всех погибало. Потом только понял: если он в первых боях не погибал — счастье шло навстречу, то он научился правильно воевать. И убить его уже было гораздо труднее. Вот и я хочу, чтобы ты научился воевать хорошо, ну грамотно.

— Слушай, Владимир Иваныч, я хоть звезду и не добыл, но все равно такого разноса не заслужил.

— А я и не разносил тебя, мне по моему возрасту положено иногда поворчать. Я, так сказать, на всякий случай, для памяти. Чтобы мобилизовать тебя. Дело в том, что из Софии пришла телеграмма.

— Что же ты раньше молчал? — подскочил я.

— А чтобы тебе все вышеуказанное сказать. В министерство вызывали меня, показали депешу. Там содержатся два очень важных сообщения. Первое: обнаруженный нами в чемодане Кастелли портсигар был украден вместе с другими ценностями из квартиры их известного композитора Панчо Велкова. Болгары полагают, что это одна из целой серии краж, которые происходят уже третий год, причем ни преступники, ни ценности ни разу не были обнаружены. Второе: гражданин Республики Италия Фаусто Кастелли, имевший в Болгарин статус туриста, на другой день после приезда из Москвы выбыл из Софии в Берн. Серия краж, полагают они, осуществлена одной бандой, и дело это находится под особым контролем. Так что болгарам вы этим Фаусто здорово помогли — стало ясно, кого искать. Вскорости в Москву прилетит для консультации с нами офицер связи из их Министерства внутренних дел. Докладывать дело будешь ты.

Я растерянно почесал в затылке:

— Да-а, дела-а…

Шарапов усмехнулся;

— У нас дела одни и те же — уголовные.

Я посмотрел на него внимательно и спросил:

— А как же со звездой? Она теперь еще важнее для нас. Если мы правы в своих предположениях…

— Завтра вызови сюда профессора, — перебил Шарапов, — девочку эту, из магазина, пригласи. Очная ставка. Разговаривать всерьез будем.

Глава 28 Выдумки вора Лехи Дедушкина

Три комнаты оставил мне дачник в полное распоряжение. Три аккуратно прибранные, хорошо обставленные комнаты. А у меня никогда не было своей комнаты, хотя бы одной, пускай с плохой обстановкой. Не нужен мне был бы тогда свежий воздух, и клубника своя не понадобилась бы.

Интересно, сколько здесь живет людей? Чем занимаются? Хорошие они человеки или дрянь? Старые или молодые? Деньги свои или тоже прижулили? А какое это имеет значение? Они ведь потерпевшие! Они все беззубые! Стадные, парнокопытные. Собравшись в ораву, они могут затоптать, а вот рвануть глотку — так, чтобы один на один, — это им слабо. И бежит вокруг этой толпы, сипит, пастью щелкает, скребет землю лапами, от злобы заходится Тихонов, бережет их обстановку, радуется, что сохранил им свежий воздух, уберег от меня их добро бесценное. Пропадите вы все пропадом, и молодые и старые!

Устал я очень. Ужасно устал. У меня нет сил больше. Живет ведь на свете какой-то чучмек, которому за полторы сотни перевалило. И считают его все дураки старым человеком. А он рядом со мной щенок, мальчишка сопливый. Мне ведь уже тысяча лет. Глупость со мной случилась — никакой я не Батон, вор в законе Леха Дедушкин, а бродячий я Жид бессмертный. И умереть мне спокойно из удастся, потому что поганая душа моя, неугомонная, алчная и ленивая, сразу же в другого новорожденного вора попадет, потому что я точно помню, до слова почти все помню, как мое дед мой мерзкий читал Евангелие, и все там про меня было написано, не про похожего человека, а именно про меня, и в той тысячелетне пропащей жизни звали меня Варрава, и пусть хоть весь свет объявит меня сумасшедшим, но я-то точно знаю, что в том малопонятном дедовском бормотании мне совсем наплевать было на все Христовы страдания, а только до слез, как родного человека, мне было жалко разбойника Варраву, которого по случаю нелепому — один раз в жизни подфартило — помиловали, и то от смерти не удалось отвертеться.

Где же выход? Что же мне дальше делать?

Идиотские вопросы для человека, уже раскупорившего чужую квартиру. Надо брать, брать как можно больше, вещи как можно дороже, надо забрать их отсюда и быстрее сматываться.

Я начал со спальни. Открыл шкаф и, торопливо отбирая вещи, стал бросать нужные мне на кровать, а те, что оставлял хозяевам на разживу, — на пол. На полках лежало чистое белье — смахнул его разом на пол, чтобы посмотреть, не спрятано ли чего-нибудь доброе в глубине, у стенок.

Со стены смотрел на меня грозным глазом сердитый папаша в буденовке и с шашкой на поясе. Фотография выцвела и потрескалась. На груди, на левой стороне шинели, к банту был привинчен орден, но из-за того, что фотография потускнела и потрескалась, казалось, будто это и не орден вовсе, а стреляная рана затекла кровью. Очень хмурый, злой глаз был, словно это я выстрелил ему в грудь. Я отворачивался от него, что-то мне не хотелось смотреть в его сердитые, выцветшие картонные глаза. Я полез в шкаф за чемоданом и вдруг без всякой связи вспомнил, как много лет назад у меня дома, там, у отца, по месту моей прописки, делал обыск Тихонов.

Он был тогда еще самый настоящий сопливый щен, и я видел по его красной тощей шее, как мучительно, как невыносимо стыдно и противно ему копаться в чужом шкафу, среди чужих заношенных, грязных вещичек. И все-таки он, медленно двигаясь от шкафа к комоду, от дивана к буфету, методично шмонал все подряд — наверное, точно так, как учили его этому в институте. Или Шарапов учил его этому, но, во всяком случае, он тем вечерком добыл у меня немало всякого барахла, значащегося в розыске, очень сильно он хотел в те времена стать настоящим сыщиком и доказать мне, что он не сопляк и не щенок.

Ну и что? Разве он добился своего? Вот я спокойно по его системе и методу обыскиваю без всякого ордера квартиру, и не для того чтобы вернуть барахло кому-то, а для того, чтобы все забрать себе.

Сложил два чемодана и отнес в переднюю. И когда вернулся в кабинет, меня поразила мысль, что существует возможность вынуть все или хотя бы часть тех денег, что они собрали на дачу. Письменный стол был не заперт. Смешно, я давно это заметил: люди, которые и мысли не допускают, что здесь, в их лабазах каменных, будет шустрить и кувыркаться вор, все равно прячут ценности куда-нибудь поглубже, в глубины самые нелепые; в них ищут в первую очередь — под бумажками в письменном столе, за вещами в шкафу, на полке среди книжек; еще почему-то любят класть деньги в буфет под проволочную сетку с ножами-вилками, словно надеются, что, залетев сюда по недоразумению, я поленюсь поднимать их ящик с мельхиором и нержавейкой.

Сломанные часы карманные, морской кортик, тюбик с клеем, патефонная пластинка, рисунки на плотной бумаге, две пачки сигарет «Новость», карандаши, несколько медалей в коробочках, толстый блокнот с блестящей табличкой монограммы — «Дорогому Николаю Ивановичу в день пятидесятилетия».

Вот они — три сберегательные книжки. Анна Федоровна Репнина, срочный вклад — четыре тысячи рублей. Николай Иванович Репнин, срочный вклад — две тысячи рублей. Николай Иванович Репнин, счет № 7911 — четыреста двадцать три рубля 72 копейки.

На книжках — штамп с адресом и телефоном сберкассы.

Анну Федоровну — обратно в стол. Два Николая Ивановича. Один положил две тысячи рублей в сберкассу на Суворовском бульваре 15 сентября 1966 года, больше записей нет, значит, он там был один раз пять лет назад — растит на серых полях сберкнижки «срочные» проценты. У второго Николая Ивановича четыреста двадцать три рубля и 72 копейки на счете, и эта цифра — итог двадцать шестой операции в этой книжке, открытой в кассе на улице Горького. Значит, там его могут знать, значит, и этого Николая Ивановича швырнем обратно в ящик.

Чтобы забрать вклад, нужен образец подписи и две тонны спокойствия. Перед окошком не дергаться, не суетиться, не щериться девке-кассирше трусливыми улыбочками.

Нужен образец подписи. В доме он наверняка есть. Вообще, в любом доме есть все необходимое для вора, чтобы обнесчастить хозяев, потому что обычные люди всегда не готовы к встрече с вором, из-за того, что самые поганые и подозрительные людишки не могут представит себе, как вор захочет обойтись с ними. И для того чтобы защититься, держат Тихонова. А я и его на кривой объеду.

Во втором ящике стола, запертом на хилый врезной замочек — его пришлось ковырнуть стамеской, — лежал паспорт Николая Ивановича Репнина и супруги его Анны Федоровны, в бархатной коробочке — очень старый, с отбитой кое-где эмалью орден Красного Знамени, приколотый к красному шелковому банту, и вороненый браунинг с гравировкой на ручке: «Красному командиру Ивану Репнину от революционного командования».

…Не понять, не вспомнить, не объяснить — почему я, подержав мгновение в руке пистолет, уже собравшись бросить его обратно в ящик, задержался еще на миг, снова перечитал надпись и опустил его в карман пиджака.

Здесь же, на письменном столе, стоял телефон. Обычный черненький горбатый аппарат. Ну спрашивается: зачем, за каким чертом Николаю Ивановичу понадобилось менять его на новый? Но он захотел, и теперь я звоню по его телефону:

— Сберкасса? Здравствуйте! Это ваш вкладчик Репнин. Мой счет номер двадцать четыре тысячи шестьсот восемьдесят пять. У меня срочный вклад на две тысячи. Я вас прошу приготовить мне деньги, я после обеда заеду. Нет, не только проценты, я все снимаю. Кстати, голубушка, если вас не затруднит, произведите мне расчет заранее — мне в автомагазин обязательно до четырех надо поспеть. Ну конечно, очень уж охота до праздников машину получить… Спасибо вам, родненькая…

В паспорте, в самом низу странички, есть пункт четвертый: «подпись владельца». И Репнин здесь здорово постарался, он, наверное, язык высовывал от усердия, когда выводил свою замечательную роспись — четкую, ясную, без всех этих дурацких завитушек-финтифлюшек. Тут же лежали расчетные книжки по квартплате. Видимо, Николай Иванович с Анной Федоровной дружно поживали да добра наживали — на квартиру они ходили платить по очереди, и там, где платил Николай Иванович, стояла его простодушная и ясная роспись, Точно такая же, как в паспорте, — с круглой шапкой буквы Р, похожей на рослый гриб, и высокими перекладинами буквы Н, отчего его фамилия, написанная шариком, была похожа на «Реппип».

Я взял паспорт и расчетную книжку и вышел из квартиры, тихо притворив за собой дверь со взломанным замком. Я ходил по улицам, пахло горьким тополиным медом, дождем, апрелем. Но воздуха свободы не было. А только ужасная тоска, как голодная крыса, грызла сердце, и снова, снова остро бился, в каждой жилке пульсировал, туманил голову ужасный, непереносимый страх. Потом я зашел на почту, сел за столик в углу и целый час подряд учился писать «Репнин».

За десять минут до открытия сберкассы я был уже у дверей и к окошку подошел первым, тут же заполнил квиточек на красной, расходной стороне, а паспорт Репнина вместе со сберкнижкой держал на всякий случай в руке, и когда расписывался — «Репнин», — старался не вспоминать прочерк отдельных букв, потому что тогда обязательно завалился бы, этого ни в коем случае нельзя было делать: есть вещи, которые надо делать быстро, почти механически, в одной надежде на инстинкт, поскольку, стоит на миг задуматься — тут тебе сразу и придет конец.

Контролер, молодая некрасивая девчонка, встала к ящику за моей карточкой. На ней были хорошие лакированные сапоги и английский вязаный костюм. И пока она отыскивала карточку, а потом что-то писала в ней, я смотрел на ее блеклую серую кожу и прыщики на лбу и вяло думал о том, что ей, страшилке, приходится и на службу носить свой дорогой и, наверное, единственный выходной костюм, который она купила за много месяцев экономии и одалживания, и жалеть ей его не приходится, потому что она не может ждать своей судьбы — какого-нибудь потного шоферюгу или затруханного студента — только в праздники, когда все остальные люди надевают свои наряды; ей ведь приходится — с такой-то рожей и тощими ногами — ждать свою судьбу всегда, и за этим стеклянным окошком тоже, и для этого она носит свой единственный красивый костюм на работу.

— Вам мой паспорт не нужен? — спросил я, протягивая серую мятую книжечку. Она взглянула на паспорт мельком — фамилия, имя, отчество, роспись внизу страницы, и пальцы мои в этот момент не дрожали, потому что весь я будто окаменел. Кивнула и подала мне жестяную бирку с номером:

— В кассу!

А кассирша доедала бутерброд. Она смахнула крошки ее стола в газету, скомкали ее и бросила в урну. Подвинула ближе к себе карточку и уже надорванную пополам сберкнижку — я ведь закрывал счет Репнина, я ведь сегодня должен поспеть в магазин за автомобилем.

— Распишитесь еще раз! — сказала она. — Подпись нечеткая…

Она-то как раз была красивая женщина. Лет тридцать назад. Конечно, не молодая уже, но она вроде этого и не скрывала обычными косметическими ухищрениями, от которых женщины еще страшнее становятся, и потому старухой ее нельзя было назвать.

…Не знаю уж, откуда это у меня, только старух я с детства побаиваюсь и не люблю. Стариков сколько угодно есть красивых, видных, посмотреть приятно, а старухи меня пугают, потому что очень уж несправедливо с ними обходится времечко, как трактором по их лицам ездит, мнет гладкую кожу в жеваную сеть морщин, и мышцы, когда-то упругие, виснут пустыми, дряблыми мешками, глаза тускнеют, западают, гаснут, а времечко все бушует, изгаляется, хулиганит, словно мстит им за что-то, корчит, крючит их, мнет, давит, пока не натешится вдоволь: глядите, мол, люди добрые, какое страшилище я сотворило из красавицы, она ведь так нравилась вам когда-то, вы так ее хотели!..

Так вот, эта кассирша уцелела как-то, хотя и для нее времечко не бесследно прошло. Она-то своей судьбы за этим окошечком дождалась, пришел ее ненаглядный принц, дал ей прикурить от хорошей жизни. Вот доела она свой бутерброд, не с колбасой и не с сыром, не с икрой, а лежал на сером хлебушке ломтик мяса из борща — я видел это точно, к нему прилипли кусочки капусты и свеклы. И это было для меня символом ужасной, отвратительной бедности, в которой все они хотели держать меня тоже, кабы я сам не распорядился по-другому и не лежала бы передо мной чужая, уже надорванная серая сберкнижка, стоившая ровно две тысячи рублей плюс проценты за пять лет. И в деньги эти были вложены бутерброды с остатками борщевого мяса, неиспользованные отпуска, сверхурочные, отказ от такси и жаркая давка в переполненных автобусах в часы «пик», одни туфли в год, сигареты «Прима», а не «Столичные» — в три раза дешевле, и масса всякого другого, что мне было ненавистно, и кассирша спрашивала теперь, почему на ордере нечеткая подпись, а я засмеялся и сказал:

— У меня прямо беда — до пятидесяти лет подпись неустоявшаяся. Я специально для всех бухгалтерских расчетов с собой паспорт ношу. Давайте еще раз подпишусь, аккуратнее…

Показал паспорт, еще раз расписался, она открыла стол и стала считать деньги:

— Получите! Две тысячи триста одиннадцать рублей…

На Арбате я остановил такси и велел шоферу ехать в Медведково — мне было безразлично, куда ехать, только бы подальше и подольше побыть одному. Из Медведкова поехал через весь город в Зюзино, потом вернулся в центр. За все заплатил девять рублей и, глядя вслед уезжающему такси, бормотал бессмысленно и злобно: «Придется подождать с телефоном и дачей, дорогой Николай Иванович…»

В карманах приятно тяжелели пачки денег и вороненый браунинг. И вдруг совершенно неожиданно я подумал о том, что Николаю Ивановичу будет жаль только браунинга — ведь деньги ему вернут. Все денежки, до копейки, вместе с процентами. А вычтут эти деньги у материально ответственных лиц, допустивших грубую халатность в обращении с денежными ценностями, — у страшненькой контролерши в английском вязаном костюме и седой кассирши, приносящей на работу бутерброды с остатками мяса в крошках свеклы и капусты.

Глава 29 Седьмой, некупленный билет инспектора Станислава Тихонова

Без пяти девять я уже был в кабинете, и сразу позвонили из бюро пропусков.

— Вас спрашивает какой-то гражданин, Фамилия его Обнорский.

— Срочно выпишите ему пропуск. Я жду на месте.

Вид у профессора был неважный, утомленный, и поэтому сразу стало заметно, что лет ему немало.

— Здравствуйте, комиссар Мегрэ. Недавно виделись, а я уже соскучился, — сказал он со смешком, но барственных тяжелых «э» в его словах не было.

— Прэлестно, — ответил я. — Правда, я еще не комиссар, я пока только капитан. Но, несмотря на это, тоже соскучился. Хотел как раз посылать за вами. И за продавщицей Надей…

— Не надо, — махнул он рукой, — не надо всех этих криминальных приемов.

Профессор сунул руку в карман и протянул мне плоскую коробочку:

— Вот, возьмите, это ваша звезда…

От неожиданности я замер. Обнорский грустно засмеялся, сказал:

— Что же вы не берете? Она ведь вчера была вам так нужна, что практически стоила мне остатков семейного благополучия.

Не слушая его, дрожащей рукой я взял коробочку и открыл крышку. На черном бархатном ложе сияла восьмиконечная звезда, второй атрибут ордена «Св. князь Александра Невского». Я перевернул коробочку, и звезда, шероховатая, теплая, тяжелая, легла мне на ладонь. На потускневшем серебре основания ордена был четко виден номер — 46/214. Она самая! Я осторожно положил, на стол звезду, торопливо отпер сейф, достал из сигаретной коробки крест генерала Дитца и показал Обнорскому.

— Видите, на них одинаковые номера.

— И что?

— У вас была не брошь — это вторая часть ордена. Господи, неужели вы не понимаете? Это же был пароль: пароль и отзыв! Крест — пароль, звезда — отзыв.

Обнорский смотрел на меня с удивлением, потом с какой-то осторожностью взял в руки звезду и принялся внимательно рассматривать, а я сел за стол и потер ладонями лицо, приводя мысли в порядок. Ну погодите теперь у меня! Я вам покажу, что и я кое-как научился воевать. И вы меня не устранили вначале, не вывели из игры, теперь еще посмотрим, кто кого. Я и сам не знаю, кому я грозился — Батону, Кастелли или мертвому Сытникову, а может, им всем и тем, кого я еще даже не знал, но с кем собирался встретиться и потягаться всерьез. Меня вывел из раздумий голос Обнорского:

— Иногда я жалею, что занялся абдоминальной хирургией, а не психологией.

— Почему? — спросил я по инерции, не вдумываясь в его слова.

— По большому счету это интереснее, завтрашний день медицины за психологами.

Мне казалось, что я понял его, и участливо спросил:

— Это вам жена не велела звезду давать?

— Жена? — удивился Обнорский. — Нет, она здесь совсем ни при чем. Она вообще не знала, что я купил эту брошь…

Я посмотрел на него с недоумением: Обнорский отвернулся к окну и, будто продолжая разговор с самим собой, задумчиво сказал:

— Нет в мире лжи, которая когда-то не стала бы явной. Когда вам будет столько лет, сколько мне сейчас, и, не дай Бог, вы однажды поймете, что прожили жизнь с чужим и неприятным человеком, возможно, у вас тоже недостанет душевных сил сделать решительный шаг и уйти. С годами это все гораздо труднее. Короче говоря, моя жена и не знала о существовании броши…

Он встал, но, видимо, решив, что я не все понял, уточнил:

— Звезда была куплена и преподнесена совсем другому человеку. Вчера я не мог вам этого сказать, да и не должен я всего объяснять. Просто… почему-то мне было бы неприятно оказаться в ваших глазах прохвостом… Я могу быть свободен?

— Подождите одну минутку, я оформлю выдачу звезды…

— Не надо. Когда пройдет в ней нужда, позвоните мне в клинику, я заберу.

— Все-таки, пожалуйста, подождите. Это не только для вас требуется, но и для дела тоже…

Сашка небрежно бросил звезду на стол и сказал:

— Я сразу почувствовал, что здесь что-то не то. Один мой знакомый немец в таких случаях говорил: их хабе цвай бабе…

— Меня его возраст смутил — все-таки ему шестьдесят шесть. Это же немало? — спросил я у Сашки, которого считал большим специалистом в вопросах любви.

— Ничего, в любви все возрасты проворны, — успокоил меня Сашка. — Я вот чего не пойму: как смог Сытников после всех жизненных передряг сохранить звезду этого генерала? Дитца этого самого? И как крест от ордена оказался у Кастелли? Прямо чертовщина какая-то! Ну ничего, поживем — увидим.

Он сказал это так спокойно и уверенно, будто стоило ему подойти к первой же будочке справочного бюро на Страстном бульваре, заплатить двадцать копеек, и ему незамедлительно выложат все сведения.

— А тебя не смущает, что и Дитц, и Сытников уже на том свете? — спросил я с насмешкой.

— Смущает. Но Кастелли-то на этом. И надо полагать, он не от себя работает. Не один он, ты про Батона забыл, — сказал уверенно Сашка. — Я помню, еще в институте профессор Строгович сказал нам, что неустановимых истин не бывает. Бывают истины, которые не удалось установить. А он мужик умнейший. У него шапка, наверное, шестьдесят четвертого размера была. Я бы мог из нее себе сделать меховое пальто…

— Я не уверен, что Строгович счел бы правильным такое использование своей шапки. Так что пусть уж он ее носит и дальше, а ты походи пока в своем балахончике невыразимом.

— А чем он плох? — обиделся Сашка за свое необыкновенное розовое пальто. — Такого пальто я больше ни на одном человеке в жизни не видел… Ишь, не нравится ему мое демисезонное! Заграничное пальто, импортное, можно сказать. Один материал чего стоит: драп-хохотунчик — не рвется, не мнется, три рубля километр. Кстати, когда вчера отправляли по фототелеграфу в Софию увеличенные отпечатки пальцев Кастелли, я подумал, что вряд ли он месяц назад на минутку заскочил в Болгарию, чтобы очистить квартиру композитора и двинуть дальше к Сытникову.

Вот так мы и подошли к разговору, который меня волновал больше всего. Теперь эпицентр поиска неизбежно смещался в Болгарию. Я отчетливо понимал, что сейчас розыск несомненно целесообразнее вести из Софии: люди, связи, выявленные события, отправная точка преступления были, конечно, там, и все, что мы узнали с Сашкой, было очень важным, но все же только вспомогательным материалом, сырьем для организации хорошо продуманного и подготовленного расследования в Болгарии. А мы с Батоном оставались за линией, которую ребята называют в своих играх «чирой». Пока мы оставались за «чирой», и, по-видимому, надолго.

— Думаешь, дело передадут в Болгарию? — спросил я Сашку неуверенно.

Он только пожал плечами.

— Да, жалко, — сказал я. — Мы, как спортсмены, только-только разогрелись, мы это дело еще ладонями чувствуем… Жалко, конечно…

— Передадут так передадут. Ты же сам понимаешь, что это правильнее. Жалко, тоже мне еще! Подумаешь, Венеру Милосскую создал, нос там у нее без тебя отколотят…

Я встал, потянулся и весело сказал:

— Нет, Саня, я ведь ничего и не говорю. Я ведь Батона все равно не оставлю: раз я ему обещал доказать, что воровать нельзя, так уж теперь кровь из носа, а докажу. Я уже подал Шарапову докладную по этому вопросу, он поехал в министерство, а мы свободны. Сегодня тридцатое апреля — можем все праздники гулять на всю катушку…

— И ни разу за праздники не дежурим? — недоверчиво спросил Сашка.

— Свободны до четвертого мая, — подтвердил я.

— Прекрасно! Можно подумать о спасении души. Как говорил все тот же мой знакомый немец: их виль безухен айне кляйне пивнухе. Пива хочешь?

— Нет. Я, наоборот, хочу пойти на свидание.

— Чрезвычайно почтенное занятие, — сказал Сашка. — Не смею отговаривать…

После его ухода я еще некоторое время листал дело, но никаких идей не приходило, да и взяться им не с чего было. Я запер папку в сейф и позвонил Люде-Людочке-Миле. Поболтали немного, потом я сказал ей:

— А ведь вы помогли мне…

— Стать самым-самым? — с интересом спросила Мила.

— Нет, самым-самым мне, видимо, даже с вашей помощью не стать. А вот кое-что прояснить в ситуации вы мне помогли…

— Неужели все это и за полвека не превратилось в пустые побрякушки? — удивилась Мила.

Я засмеялся:

— Милочка, вещь становится побрякушкой, когда утрачивает смысл, которым наделили ее люди. Но если побрякушку облечь новым смыслом, она опять становится вещью. Другой, новой вещью.

— Ну вас, вы меня только дразните какими-то намеками, а ничего все равно не расскажете.

— А вы что собираетесь делать сегодня, Мила?

— Буду готовиться в дорогу.

— В какую дорогу? — удивился я.

— Мы решили целой компанией поехать на праздники в Ленинград.

— А-а! — разочарованно протянул я и вдруг поймал себя на мысли, что это не вызывает у меня досады. — А я думал, мы с вами увидимся.

Мила помолчала и сказала:

— Нет, мы уже договорились…

— Тогда после праздников созвонимся?

— Я четвертого числа улетаю в командировку в Свердловск, — и мне послышалась в ее голосе горечь. — Помните, мы с вами говорили про уток и лебедей?

— Да, — обескураженно сказал я. — А что?

— Есть еще хуже участь — в Австралии живут нелетающие птицы под названием киви-киви. Представляете, как ужасно родиться птицей, которая никогда не летает. Птица, которая только ходит? В общем, глупости это все. Я вам когда-нибудь сама позвоню…

— Спасибо, Милочка, вам за все. Вы мне здорово помогли, и дело даже не в этом дурацком ордене…

— Если киви-киви прыгнет с горы, то и она может немного пролететь, — засмеялась Мила. — Будьте счастливы, мы еще с вами увидимся…

И положила трубку.

Было еще рано, и я решил навести у себя на столе полный порядок. Сразу после праздников мне, наверное, дадут новое дело и я буду заниматься им, исподволь готовясь к встрече с Батоном. Через три дня я приду сюда утром, сяду за стол, и все должно быть готово. Готово к чему?

«Готов», «готово» — это слово вызывает у меня дрожь, как скрежет ножа по кастрюле. Даже в метро я стараюсь войти побыстрее в вагон, чтобы не слышать, как машинист командует на опустевшей платформе — «готов!» В нем есть какая-то решительная законченность, невозможность ничего изменить и переделать, свершенность сегодняшнего дня, никак не связанная с будущим, хотя вроде оно и обращено целиком в завтра. У Лены была шутливая приговорочка: «Готов ли ты к встрече со счастьем?» Она часто говорила это, и ее шутливые слова пугали меня, когда я окончательно усвоил для себя их смысл, несмотря на то, что она никогда их не растолковывала. Лена считала, что все-все люди делятся на три категории: счастливчики-везуны, которых совсем мало, и у которых, за что бы они ни взялись, все получается прекрасно; прирожденные неудачники — их больше, чем счастливцев, и у них все, чем бы они ни занимались, кончается плачевно; все остальное огромное большинство людей счастливо или несчастливо — в зависимости от того, насколько они осознали свое счастье и как подготовились к встрече с ним. Я думаю, что она представляла счастье как огромную солнечную птицу, которая хоть раз в жизни прилетает к каждому человеку, и, если он готов к встрече с ней, она оставляет у него маленьких солнечных птенцов радости, которые много лет согревают его жизнь. Но большинство людей не узнают птицу света и радости, они ЕЩЕ не готовы или УЖЕ не готовы к встрече с ней, и счастье неслышно, незримо, беззвучно улетает… В ее представлениях было что-то язычески-наивное и прекрасное, и я всегда опасался, что так оно и есть на самом деле, потому что точно знал: когда птица прилетит ко мне, я буду не готов к встрече с ней. Ведь птицу надо узнать, а я и сейчас не представляю: каким оно должно быть, мое счастье? Может быть, моя птица — Люда-Людочка-Мила? Не может же составить человеческое счастье радость победы над Батоном? Даже если мне это удастся. Но если встреча с Людой-Людочкой-Милой — мое счастье, то я ее должен любить? А какая же может быть любовь, если я размышляю об этом, как на семинаре по гражданскому процессу? Но она мне нравится — она же очень хорошая девушка! И красивая. И умная. Только когда любишь, наверное, это все не имеет значения, просто об этом не задумываешься. И вообще, если птица летает, то, возможно, она и не обязательно раздает людям счастье разделенной любви? Счастье же для всех не может быть одинаковым, как гастрономические наборы. Кто его знает, может, моя птица прилетала тогда, давно, и принесла мне мой седьмой, некупленный билет…

…Стоял мартовский солнечный холодный день, и заниматься нам не хотелось, поэтому с последней лекции мы сбежали и все вместе отправились в кинотеатр «Повторный» — там показывали «Римские каникулы». Было нас семеро: Валя Рогов, который только что женился на нашей Элке Лифшиц, и вышагивали они по улице Герцена, как всегда, взявшись за руки; мы нарочно выстраивались за ними колонной — Настя и Марьяша Щеголевы, которых мы называли Помпончиками — беленькие, пухленькие, совсем одинаковые; потом болгарин Ангел Стоянов-Веселинов, который в отличие от нас очень хорошо различал близнят и всегда на занятиях усаживался поближе к Насте; за Ангелом вышагивал я, и замыкал наш строй Два Петра — Петька Глазырин, огромный, очень добрый, хотя и болезненно обидчивый парень. Прохожие улыбались, глядя на наше шествие, а Элка застенчиво краснела и все время просила своего Валечку пропустить вперед «это отпетое хулиганье». Настя и Марьяшка, несмотря на все уговоры «хоть им-то посовеститься», весело хохотали и упрямо маршировали за ними. А у Вальки на лице плавало бессмысленное ласковое блаженство, хитро ухмылялся Ангел, смущенно-глухо похохатывал Два Петра, и от этого глупого смешного развлечения, от яркого, еще холодного солнца, оттого, что мы сбежали с лекции, у меня было бессмысленно-радостное настроение. Так мы и дошагали до кинотеатра, где узнали, что билетов на следующий сеанс уже нет. Настя предложила «пострелять билетиков», и мы стали носиться у входа с яростным вопросом: «Лишнего билетика не найдется?» Первым достал два билета Ангел. Мгновение он размышлял и, к моему удивлению, отдал билеты не Помпончикам, а Вале с Элкой. Потом я сообразил, что у него возник целый план: его задачу сильно осложняло присутствие Марьяшки. Один билет перекупила Настя, Ангел тотчас же отобрал его и отдал Петьке: «Ты-то сам себе никогда не купишь!» Я тоже наметил себе жертву — на углу стоял парень с тоскующим лицом, ежеминутно поглядывая на часы. Тут должны были освободиться два билета.

Совершенно неожиданно купил билет у какой-то старушки Два Петра, и почти сразу же появился Ангел еще с одним билетом. Я прочно занял место рядом с нервным парнем — по моим расчетам, все сроки ожидания уже истекали. Когда стрелки на часах подошли к пяти, парень с тяжелым вздохом полез в карман, и я почувствовал, что шансы Ангела сидеть рядом с Настей сильно выросли. Но у парня, видимо, план культурных мероприятий не зависел от превратностей личной жизни, и он предложил купить только один билет, решив компенсировать вероломство своей девушки удовольствием созерцания Одри Хепберн. Фильм должен был вот-вот начаться, я забрал у Петьки билет и поменял на два вместе для Насти и Ангела, и только для меня никак не удавалось купить билет. Так и не достали мне билета, и этим седьмым, некупленным билетом, возможно, оказался тот клочок синей бумаги с номером ряда и места, который оставил себе парень, обманутый девушкой на свидании, лишивший меня «Римских каникул» и давший мне встречу с Леной.

Владелец седьмого, некупленного мной билета наслаждался в маленьком уютном зале «Повторного» удивительными и смешными приключениями очаровательной принцессы и ловкого красавца Грегори Пека, а я вернулся обратно в университет и пошел в Круглую читалку, где у входа на железной лестнице собирались все прогульщики: обсудить массу важных вопросов, занять рубль и узнать все главные студенческие новости.

Я пробежал первый марш по лестнице и увидел Лену. Она стояла, прислонившись к теплой чугунной батарее, и читала толстую тетрадь в коленкоровом переплете. Прошло десять лет с этого мгновения, но я уверен, что если бы я прожил века, то все равно не забыл бы всех деталей точно так же, как я помню их сейчас. Я не помню ни одного слова из того, что я сказал, подойдя к ней, и о чем мы говорили потом, и когда мы вышли из здания на Моховой, о чем мы говорили, когда шли по улице Горького, и когда сидели в кафе-мороженом «Север», и когда шли через Южинский, Трехпрудный переулки, через Патрики, на Кудринку, мимо зоопарка по Краснопресненскому валу, обходя Ваганьково, по Хорошевке, и когда остановились где-то около ее дома в Мневниках. Ничего, ну просто ни одного слова я не запомнил, но все детали я помню так, будто все это произошло пять минут назад. В тетради была конспекты по западноевропейской литературе, на пальце серебряное чеканное колечко с бирюзовой каплей, квадратная сумка на длинном ремешке, лопнувший шов на коричневой кожаной перчатке и просвечивающее в эту дырочку пятнышко белой кожи, покрасневшие от ветра щеки в точной рамке выбившихся из-под вязаной шапочки черных прямых волос, острый слом бровей и веселый крупный рот, всю жизнь преследующий меня овал мягких полных губ, свет неровных белых зубов и глаза, чуть раскосые, длинные, коричневые, как старый мед, как ириски, с тяжелыми грустными веками. Было холодное мартовское солнце, сильный ветер, потом ударил короткий снеговой заряд, и снова солнце провожало нас по Москве, пока не утонуло где-то на Девичке в красновато-синих дымящихся облаках, и необычно яркие звезды, не размытые даже мощным городским электрическим маревом, полыхали над нами, и мы все время говорили о чем-то, но все слова не имели сейчас значения, они утратили привычный смысл, и, если бы она говорила тогда со иной даже по-японски, я все равно понял бы каждое слово, потому что маленькая дырочка на ее перчатке была для меня Пулковским телескопом, через который я мог свободно рассматривать другие миры.

Она проводила меня от своего дома до остановки автобуса, потом я обратно проводил ее до дома, потом решили разойтись на полдороге от дома до остановки, все равно дошли до ее подъезда, поднялись по лестнице, где пахло пылью и теплом, и она сказала, что уже два часа ночи, и ее будут сильно ругать родители, и я очень боялся, что ее будут ругать, но все равно не отпускал, и она не уходила, а я, распахнув пальто, грел ее у себя на груди, она шептала: «Мы завтра же утром увидимся», — но завтра уже было сегодня, и было оно громадным, как мир, и ждать ее еще восемь часов было так же невозможно, как обежать треть экватора. Я прижался лицом к ее волосам, и пахли они чем-то неуловимым, кажется подснежниками, и в это мгновение для меня не существовало ничего, потому что весь мир был во мне, потому что именно тогда ко мне прилетела солнечная птица счастья — ведь парень-неудачник уже вышел из кино и выкинул мой счастливый, седьмой, некупленный билет, и я был не готов к встрече со счастьем…

Потом, наверное уже под утро, щелкнул за Леной замок в двери, и я еще долго стоял в сонной неподвижной тишине подъезда, на пыльной теплой лестнице, пока не сообразил: Лена ушла. Я вышел на улицу, небо посерело, померк неистовый блеск звезд, надсадно гудели на шоссе самосвалы. Я шел по асфальтовой дорожке, поминутно оступаясь в мокрый закисший снег, меня раскачивало, шатало во все стороны, потому что радость была больше меня — ее хватило бы, чтобы поднять дирижабль, а я еще не был готов к встрече со счастьем.

Автобусы не ходили, и я долго стоял на пронизывающем рассветном ветру, пока меня не подсадил шофер попутного «Маза». От ровного гула мотора, тепла, приятного запаха машинного масла меня разморило, и я задремал. У Бегов шофер резко тормознул, и я проснулся в испуге: мне показалось, что сплю я невероятно давно, может быть, сутки или год, и все, что произошло со мной, — приснилось, ничего не было, приятная просоночная одурь, мечта пробуждающегося сознания. Я очумело взглянул на шофера и выскочил из кабины. Я бежал назад по Хорошевскому шоссе в сторону Мневников по тающему грязному снегу, прыгая через лужи, скользя на наледях, поминутно оборачиваясь в поисках попутной машины, мной овладело отчаяние, потому что я был уверен — мне не найти теперь этого дома никогда. Его нет, нет этого стандартного пятиэтажного дома с теплым парадным, пропахшим олифой и пылью, нет этого домика, каких понастроили тысячи по всей Москве, и только тот дом, что мне нужен, был выстроен в моей фантазии, и седьмой билет был мною куплен, а сон просто посмеялся надо мной, подсунув мне вместо Лены сбежавшую на каникулы принцессу Одри Хепберн. Я бежал, совсем не зная, что к встрече со счастьем надо быть готовым.

Меня подвез милиционер-мотоциклист, и я навсегда запомнил его грубое обветренное лицо с маленькими, как у медведя, добрыми глазами. И дом, конечно, был, ведь седьмой билет я все-таки не купил. Я поднялся по лестнице на третий этаж, уселся на подоконник и стал ждать. Иногда приходила легкая, словно серый пар, дремота, но, как только в подъезде где-то хлопала дверь, я сразу просыпался. И постепенно забыл бы, что время сгибается в движении, и завтра можно увидеть из вчера, не надо было бы мучиться во сне от рева мотоцикла на стене, потому что второе измерение — вертикаль — больше не угнетало бы меня.

Я вернулся из своих путешествий во времени, из размышлений о солнечной птице счастья и седьмом, некупленном билете обратно к себе в кабинет, в Управление Московского уголовного розыска на Петровке, 38, и поход назад, к людям и событиям десятилетней давности, не помог мне понять, почему бы мне не полюбить по-настоящему Люду-Людочку-Милу. Тогда, наверное, можно было бы жениться на ней, завершить процесс духовной мутации, успокоиться, купить войлочные тапки, и никогда больше не зияла бы под боком пропасть, которую невозможно преодолеть в два прыжка. Все пришло бы в норму — моя жизнь была бы устроена. Погаснет тревожный апрельский свет моей юности, растает дым, и джинн тихонько вернется в свою бутылку, потому что с позиции серьезного взрослого человека нет, да и не может быть у нас с Батоном никаких принципиальных споров: он вор, а я сыщик, и когда-нибудь спокойно, без всякой нервотрепки я поймаю его за руку с неопровержимыми уликами, и Батон отправится в тюрьму, а я буду дальше ловить ему подобных, пока ее уйду на пенсию, если только к тому временя не будет искоренена преступность, хотя я и не уверен, что это удастся сделать за оставшиеся мне до полной выслуги шестнадцать с половиной лет…

Такую жизнь прожил Шарапов. А я не считаю, что он прожил свои годы плохо или неправильно. Но я верю в диалектически расширяющуюся спираль, и, если я просто повторю все то, что сделал он в своей жизни, это, по существу, зачеркнет все его усилия, ибо он возложил на меня — молча, никогда не произнеся об этом ни слова, — трудное бремя сделать нечто гораздо большее. И если я просто повторю его путь, значит, я не выполню и его надежд, значит, он просто ходил по кругу, не дав начального ускорения для новой большой и важной орбиты.

Да, но ведь Мила всем хороша, и, возможно, ей бы подошли все мои нелепости и чудачества? Нет, видимо, для счастья нужен седьмой, некупленный билет, даже если ты находишь по нему человека, который далеко не всем хорош и, как никто в мире, приносит тебе боль, радость, страдания и блаженство. И сразу же пришла грусть, оттого что я понял: я ухожу от человека, хорошего человека, которого встретил, когда мне было плохо, совсем плохо, и в нем было все то, чего мне так тогда недоставало, но я обманывал себя, полагая, что мне нужна рука дружеской поддержки. Мне нужна была любовь. А любить от сознания, что этот человек достоин любви, невозможно, потому что, чтобы любить, нужно встретить свою птицу солнца, которая уже позаботилась о том, чтобы перед началом «Римских каникул» около кинотеатра продавалось только шесть свободных билетов.

Глава 30 Самоутверждение вора Лехи Дедушкина

Праздник, праздник, праздник…

Они все готовились к празднику. А я уже подготовился к нему, можно даже сказать, что я его торжественно отметил. Как пишут в таких случаях в газетах — личный трудовой подарок. Я чувствовал грудью приятную тяжесть бумажных пачек в кармане. Это, конечно, не сокровища Голконды и даже не сбережения настоятеля Борисоглебского монастыря, но если удастся хорошо распихать товар из магазинчика на Домниковке, а фарцовщикам сбыть добро Серафима Зубакина, то жить можно. Надо только немного отсидеться где-нибудь за печкой, и можно снова потрогать судьбу за вымя.

А почему ждать? Прятаться от Тихонова? Ждать, пока его злость на меня уймется или пока он забудет о моих чудесах? Только дураки считают, будто нельзя злить своего следователя. Мы с Тихоновым уже достаточно сильно разозлены друг на друга. На всю жизнь. Если я ему по случаю праздника пришлю теплую поздравительную телеграмму на художественном бланке с кистями сирени, он ведь все равно ко мне лучше относиться не станет. А вообще-то жаль, что я не знаю его адреса: хорошо было бы ему прислать поздравление — представляю себе, как бы он от досады скукожился… И в тексте что-нибудь такое: «Поздравляю с выдающимися следственно-розыскными результатами. Желаю творческих успехов…» — и тому подобное.

И все время я почему-то старался не думать про девку-контролершу и старую кассиршу из сберкассы. Не потому, что я жалел их, — наплевать мне было на них тысячу раз, они мне были до глубокой фенечки, чихать на них я хотел, видал я их горести в гробу, пусть хоть пропадут они со своей недостачей пропадом!

О чем я думал сейчас? А, про телеграмму Тихонову! Тихонову ведь можнопослать телеграмму не только на домашний адрес. Или ты боишься Тихонова рассердить окончательно? Значит, он действительно больше не сопляк и не щенок? Или твой страх стал больше тебя самого? Что же тебе делать, Батон, ведь нельзя бояться всегда, всех, всего… Кем же стал Тихонов в твоей жизни? Или это про него дед читал в своих старых, замусоленных книгах? Не про тебя же!

«…Разгневался Бог на ангела истины и сбросил его на землю, и ходит он по сей день средь людей непризнанный и правду блюдет, истину отыскивает, ложь обличает, за что хулу и поношение от людей принимает…»

Так это Тихонов, что ли, правду блюдет, истину отыскивает, от меня хулу принимает?..

Есть только один способ избавиться от страха моего, поднимающегося из сердца, как гнилой болотный туман. Не пройдет страх перед Тихоновым и всей его сворой, ноя хоть самого себя перестану бояться, и дни, которые мне отпущены до встречи с Тихоновым, я смогу провести, не разрываясь от ежесекундного ужаса кары судьбы, которая и называется, наверное, обреченностью.

Если я пошлю вот такую дурацкую телеграмму, то я снова испробую судьбу, и смысла в этом нет никакого, но я докажу самому себе, что не сломал он меня, что я еще могу с Тихоновым бороться и еще поборюсь всерьез. А сильнее, чем есть, мне его уже не рассердить — мы с ним все равно враги до последнего вздоха. Да и стыдно мне его сердитости бояться.

И не телеграммой надо дать Тихонову оборотку — таким номером можно дать по сусалам рыжему нахально менту Савельеву. А уж если давать бой Тихонову, то отчебучить надо такую штуку, чтобы над ним весь МУР хохотал, чтобы ему проходу никто не давал, чтобы он не смог спрятать мой ход в карман, как поздравительную телеграмму, — пусть все веселятся и над ним издеваются, и пусть хоть в какой-то мере он почувствует ту загнанность и общее пренебрежение, которое чувствую я, когда люди узнают, что я, Алеха Дедушкин, вор. Но Тихонова не зашельмуешь и жуликом не выставишь, потому что все, что у него есть, так это его задрипанная нищенская честность. И существует только одна глупость. Только выставив его дураком, на всеобщее посмеяние, я могу ему как-то отомстить, хоть в малой доле рассчитаться с ним за все, что он мне причинил, потому что весь мир знает и свято блюдет мудрость, дедами оставленную и клятвой заверенную, — главнейший рецепт всей их жистишки затерханной:

ПРОСТОТА ХУЖЕ ВОРОВСТВА!

ХУЖЕ ВОРОВСТВА.

ХУЖЕ…

Я ехал по бульварному кольцу на такси, и сквозь приоткрытое окошко врывался в машину, провонявшую навсегда бензином, краской, маслом, резиной, горький прозрачный ветер апреля. Ничего я не видел вокруг, только рука судорожно тискала в кармане измятый газетный лист — рекламное приложение к «Вечерке», оттягивав подкладку черная гиря браунинга и рядом с пачкой денег давил на сердце паспорт Репнина.

— Давай, шеф, быстрее, гони на Чистые пруды!

— Ничего, поспеем…

— Быстрее, быстрее, сегодня день короткий, предпраздничный…

Очень я боялся, что объявления принимают в самой редакции, а вход туда через вахтера, а поганее этих тараканов людишек не бывает, они в сто раз внимательнее и злее любого милиционера — это от чувства своей караульной ущербности, потому что он хоть и с «дурой» в кобуре стоит, а все-таки никто его представителем власти не считает, и от своей сторожевой неполноценности он тебе паспорт прямо языком хочет вылизать. И мне совсем не хотелось, чтобы такой попка рассматривал в моих руках паспорт Репнина.

К счастью, оказалось, что объявления надо сдавать в соседнем здании, вход прямо с улицы. Девчонка-секретарша выглянула из своего деревянного окошечка с прилавком, как кукушка из ходиков:

— Товарищи, поторапливайтесь, через полчаса мы заканчиваем…

Я сел за стол, положил перед собой паспорт Репнина, заглядывая в него, заполнил бланк, который валялся на залитом чернилами столе, задумался на минутку — текст должен быть самый лучший и в то же время не вызвать в редакции подозрений. Покусал металлический зажим своего шарикового карандаша — замечательный карандаш все-таки я взял из стола директора магазина! — потом не спеша написал:

«В связи с длительным отъездом хозяина очень дешево продается в хорошие руки породистый легавый щенок-медалист по кличке Стас, имеется родословная, воспитан в служебном питомнике. Звонить в дневное время — 24-98-88».

Протянул бланк и паспорт в окошко, секретарша перенесла в учетную книгу данные из паспорта Репнина — ей и в голову не приходило сравнить мое лицо с фотографией, быстро пробежала глазами текст, спросила:

— Что значит — «в хорошие руки»? Это неправильно сказано.

Я усмехнулся:

— Напишите правильно.

Она задумалась, но, видимо, и ей ничего подходящее не пришло в голову, и она предложила:

— Давайте просто сократим эти слова. Вы ведь все равно не узнаете, хорошие это руки или плохие.

— Давайте, — согласился я.

Перышком ученической ручки она стала быстро считать буквы в объявлении, и я следил, как беззвучно шевелятся ее губы, приоткрывавшие на длинных цифрах белые ровные зубки. Потом сказала:

— В объявлении 161 знак. Один знак — семь копеек, — она еще чего-то перемножила на бумаге. — С вас одиннадцать рублей двадцать восемь копеек…

— Дороже, чем сам щенок стоит…

— Тогда снимите вот это: «по кличке Стас» и насчет питомника.

— Э нет! Я ведь не из-за денег — жаль будет, коли такой щенок пропадет. И еще я вас хотел спросить: когда объявление напечатают?

— Через две недели, — ей очень не хотелось со мной разговаривать, она торопилась скорее закончить свою лабуду и закрыть лавку.

Я взмолился, прижимая руки к груди, и в голосе моем были слезливые завывания:

— Девушка, голубушка моя, да что вы говорите, мне через две недели надо уже быть в Кейптауне на Эльдорадо! Сделайте божескую милость, поместите раньше, а то щенок пропадет!

— Где, где? — удивилась она.

— Есть такое жуткое место в Южной Америке — мне надо туда срочно вылетать на киносъемку. Я вас убедительно умоляю — напечатайте пораньше…

Она вяло отказывалась, а я все сильнее напирал и смотрел на себя будто со стороны, и мне казалось, что этот нахальный тип, изгаляющийся у окошка, сошел с ума. Но и остановить себя я никак не мог. И, когда она пообещала наконец позвонить в типографию и попросить вставить объявление в следующий номер, я долго благодарил и посулил ей за внимание и заботу обо мне привезти из Южной Америки чучело маленького крокодила. Она засмеялась:

— Оставьте чучело себе, а если номер не забит до отказа, то объявление выйдет четвертого мая.

На Чистых прудах я зашел в стеклянную полупустую клетку кафе, сел за свободный столик в углу и заказал кофе, лимон и триста граммов коньяка. Я сидел около прозрачной холодной стены и смотрел на грязный илистый пруд с грудами черного, еще не растаявшего снега.

Страха не было. Но и облегчения я никакого не чувствовал, я все еще дрожал от непрошедшего возбуждения, и почему-то все время мне казалось, будто я весь — снаружи и изнутри — вымазан такой же зловонной илистой грязью, как на дне весеннего, спущенного для чистки пруда. Почему-то не пришла ко мне радость оттого, что я навесил Тихонову такую звонкую, на всю Москву оплеуху.

Рюмочку за рюмочкой, глоточек за глоточком выцедил я весь графинчик, и, когда коньяк согрел меня и дрожь наконец унялась, я вдруг с пугающей ясностью понял, что сам себя посадил в тюрьму.

Надо остановить объявление, надо забрать его назад как можно быстрее, его ни в коем случае нельзя печатать. Быстрее обратно в редакцию! Господи, как кружится голова. Совсем я ошалел. Эй, официанточка, счет! Да поторапливайтесь вы, неживые!

Я мчался по раскисшему гравию, по скользким дорожкам бульвара, и с боков метались черные руки голых деревьев, и браунинг мерно ударял меня в живот, полновесно и мягко, будто он один хотел успокоить: я с тобой, теперь только с тобой, я один тебе защитник и надежда.

Там всего бежать было триста метров, но они показались мне бесконечными, и совсем я не запыхался и не устал, будто эта ужасно длинная дорога быстро и круто укатывалась вниз, как на лыжном спуске, и я всем своим изболевшим, разъеденным страхом сердцем чувствовал, что, подав в окошко объявление, я в припадке сумасшествия оттолкнулся от тверди на вершине бесконечно громадного трамплина и помчался сломя голову вниз, и передо мной впереди — очень близко, совсем рядом — бездонная пропасть, и теперь я пытался остановиться, задержать этот кошмарный полет вниз, повиснуть хоть на самом краешке ската, но еще шагов за двадцать до двери конторы я увидел большой навесной замок и понял, что край трамплина уже позади и я не бегу, не живу, не сплю — я лечу вниз.

Глава 31 Породистый щенок инспектора Станислава Тихонова

В это утро, солнечное, чуть ленивое утро, первое после праздничных дней, я пришел на работу около девяти, зашел в дежурную часть, потрепался не спеша с ребятами, прочитал сводку о происшествиях. Обычные горестные издержки радостей и развлечений, которые дарит людям праздник: ножевое ранение… машина, сбившая пешехода, скрылась… кража… сорвали шапку…

Из всего длинного списка интересной была только дерзкая квартирная кража: уже собрав много вещей, вор почему-то оставил их в квартире, а с собой взял только паспорт и сберкнижку хозяина, по которой получил вклад. На моей памяти это был первый такой случай среди домушников.

Потом вместе со старшиной из комендантского отдела мы сняли сургучные блямбы, которыми опечатывался на праздник мой кабинет, я растворил окно, уселся за свой стол и сладко потянулся, раздумывая о том, какое дельце мне подкинет Шарапов. Лично я, если бы можно было выбирать, охотно повозился бы с этой квартирной кражей — тут чувствовался почерк, выдумка, размах ворюги. Но в этот момент зазвонил телефон, я снял трубку.

— Скажите, вы еще щенка не продали? — раздался мальчишеский голос.

Я засмеялся:

— Нет, не продал. Я и не продавал, потому что у меня щенка сроду не было. Вы, молодой человек, ошиблись номером.

— Ой, извините!

Несомненно, что у Кастелли было какое-то важное дело к Сытникову. То есть других дел у него и не было. Но что у них могло быть общего?

Зазвонил телефон; тот же звонкий голос спросил:

— У вас продается щенок?

— Вы снова попали ко мне, молодой человек. Набирайте внимательно номер.

— А я набирал аккуратно…

Я только положил трубку, как снова раздался звонок:

— Скажите, ваш щенок уже в комнатах не гадит? — требовательно спросила женщина.

Вот же чушь какая!

— Не гадит, потому что у меня нет никакого щенка — вы не туда попали.

Да, Сашка, конечно, прав, — все корни этого дела в Болгарии, и искать надо там. Батон, скорее всего, вообще оказался в нем сбоку припека, хотя это обстоятельство не снимает с повестки дня наших с ним счетов. И опять звонок телефона:

— Послушайте, а сколько недель вашему щенку?

— Вы ошиблись номером, — я бросил трубку, и сразу же телефон снова зазвонил:

— Я по объявлению о щенке. Он детей не искусает?

— Мне кажется, я вас сам искусаю! Вы куда звоните?

— На квартиру.

— А попали в милицию, и никаких щенков здесь нет!

— Ну и очень глупо! Вам остается сказать про роддом! — И старушка обиженно разъединилась со мной. Какое-то телефонное недоразумение, черт бы их побрал со щенками и вечно барахлящими телефонами.

Звонок:

— Простите, а вы еще своего Стаса на выставку не выводили?

— Что-о? — спросил я, и сердце ворохнулось быстро и тревожно.

— Щеночка своего, спрашиваю, на выставку молодняка представляли?

— Да, — сказал я очумело, — скажите, а по какому номеру вы звоните?

Человек назвал номер моего телефона.

— А где вы взяли мой телефон? — осведомился я.

— Да вы что, не в своем уме? Он же в объявлении напечатан! Черт знает что — дают объявления, сами не знают зачем, людям головы морочат только! — И возмущенно бросил трубку. И снова зазвонил телефон.

— Я по объявлению. Вы сколько за псину свою хотите?

— Недорого, почти задаром. Вы простите меня, я хотел у вас узнать: где вы прочитали мое объявление?

— Как где? В газете! А вы что, не знаете, где свои объявления печатаете?

— Видите ли, какая штука, — быстро забормотал я. — Мы с женой в принципе договорились о таком объявлении, а давала она его сама, и я спросить позабыл, а сейчас ее нет дома, поэтому я у вас и спрашиваю.

— Все понял — нет у вас насчет щенка еще согласного решения. А объявленьице такое ваша супруга дала в сегодняшнем приложении к «Вечерке».

— В каком приложении?

— В рекламе. Нешто не видели?

— Видел, видел, маленькая такая газета. А не прочитаете мне объявление?

Он там, на другом конце провода, засмеялся:

— Э, видать, супружница ваша совсем контрабандно провернула это объявление. — Я слышал в трубке его сытый смешок, тяжелое настырное дыхание, я видел, как толстые ноздри с рыжими волосками раздувались от удовольствия, что он является первым и главным участником надвигающейся семейной грозы, и в его голосе было неодобрительное уважение к моей самовольной жене, так откровенно пренебрегающей моей волей, и нескрываемое презрение к моему слюнтяйству. — Да-с, ловко жена ваша это сделала.

Оп посопел у микрофона, видно очки на нос напяливал, и дикторским тоном возгласил:

— «В связи с длительным отъездом хозяина очень дешево продается легавый щенок-медалист по кличке Стас, имеется родословная, воспитан в служебном питомнике. Звонить в дневное время…»

— Спасибо, — я нажал на рычаг.

Легавый щенок-медалист по кличке Стас. Все ясно — это Батон. Но почему? Напомнить мне о моем поражении? Но он знает лучше всех, что игра не окончена. Или он считает это еще одним голом в мои ворота? Разозлить меня хочет? Обсмеять перед всеми? Но ведь я могу никому не сказать об этих звонках…

Звонок. Я снял трубку и сразу же опустил ее на рычаг. Почти бесплатным щенком-медалистом будут интересоваться долго.

Я могу не сказать? Этот как следует считать — моим личным или служебным делом? Или, как говорят в документах, это личное дело возникло на почве выполнения мною моих служебных обязанностей? Так это что — плевок в меня лично или вызов большой группе людей, противостоящих Батону рядом со мной и называющихся вместе — МУР? Или я много беру на себя? Может быть, истина состоит как раз в том, что человек по фамилии Дедушкин смог ловко и очень хлестко поиздеваться над человеком по фамилии Тихонов и тот, не имея других средств отмщения, надевает на себя форменный мундир и начинает ерепениться, что Батон-де оскорбил честь этого мундира и должен за это ответить?

Батон, которого я грозился отучить воровать, спокойно вышел на волю и уже один раз подверг меня публичному унижению, заставив испугаться, когда прислал на меня жалобу. Теперь он нанес второй сокрушительный удар, поставив меня перед дилеммой: или доложить начальству об этом объявлении и совершенно неминуемо сделаться всеобщим посмешищем, потому что такие вещи обычно мгновенно становятся общеизвестными, или же никому не говорить про легавого щенка и признаться самому себе в собственной трусости и жуликоватости, потому что Батон знает: в нашей работе достаточно один раз хоть по самому пустяковому поводу схитрить — и добра не жди…

Надо идти к Шарапову и доложить обо всей этой истории. Ее еще будут тщательно разбирать, выяснять, устанавливать, неизбежно кроме Шарапова в этом будут участвовать другие люди, и даже страшно подумать сейчас, какую вызовет объявление лавину шуток, анекдотов, всяких басен, дружеских насмешек и не очень дружеских — вовсе не все в управлении мои друзья, и относятся люди ко мне весьма по-разному. Ох, черт его побери!

Я достал из стола телефонный справочник и позвонил в редакцию. Меня пофутболили по нескольким номерам, пока я добрался наконец до секретарши отдела объявлений:

— С вами говорит старший инспектор Московского уголовного розыска капитан Тихонов. Вы поместили в сегодняшнем номере объявление о продаже щенка…

— Какого именно? У нас их в номере три продается.

— Легавого щенка по кличке Стас, — сказал я, и ощущение у меня было такое, будто я глотал наждачную бумагу.

— Да, помню такое объявление. А в чем дело?

— Нас интересует, кто дал это объявление.

— Сейчас посмотрю по регистрационному журналу, — она коротко пошуршала бумагой, потом ответила: — Репнин Николай Иванович, проживает — Москва, улица Воровского, паспорт № 2794513…

Шарапов по телефону давал указания — наверное, кому-нибудь из наших инспекторов:

— Да, и вот еще что: посмотрите, подумайте, сравните, нет ли там чего-нибудь общего с кражей в магазине на Домниковке. Ну давай, давай, жду вестей…

Он положил трубку, взглянул на меня удивленно — что это еще за фланирующие личности? — сказал и спросил одновременно:

— Итак, жизнь продолжается. Сводку читал?

— Читал.

— Я вчера допрашивал потерпевшего, и когда он мне рассказывал, на какую удочку его выудил вор — он телефонным монтером прикинулся, — то невольно вспомнил историю двадцатилетней давности, — Шарапов хмыкнул и замолчал.

— Что за история? — спросил я без интереса.

— Я на работу через Трубную площадь ходил, и там на лотках два деятеля продавали сухой кисель. Помнишь, был такой розовый порошок в продаже?

— Помню.

— Вот я и обратил внимание, что у одного всегда стоит очередь, а у другого кисель берут совсем редкие прохожие. И стало это мне любопытно, и любопытствовал я до тех пор, пока не посадил продавца с богатой клиентурой.

— Почему? — удивился я.

— Потому что он был житейский философ. Практическую психологию хорошо смекал: он в ягодный концентрат ценою двадцать три рубля кило добавлял ровно половину сахара за девять рублей кило. На каждом килограмме товара он зарабатывал четырнадцать рублей, и покупатели охотнее брали его кисель — он был много слаще.

Шарапов, видимо, хотел пояснить свою мысль о сладком киселе, который нравился обворованному телефонным мастером человеку, но я глубоко вздохнул и быстро, как человек, прыгающий в холодную воду, перебил его:

— Владимир Иванович, у меня неприятность произошла…

Он слушал внимательно, не перебивал меня, не смеялся и не сердился, а только рисовал все время на бумаге какие-то затейливые фигуры — ромбики, кружки, кресты, соединял их между собой, какие-то части заштриховывал, и получался сложный орнамент. И на меня не смотрел, отчего мне казалось, будто он плохо слушает мою историю, продолжая раздумывать о практических психологах и любителях сладкого киселя.

Я договорил до конца, тяжело вздохнул, мы помолчали, потом Шарапов спросил:

— А почему же он на паспорт этот Репнина сдал объявление? — И по-прежнему на его лице не было ничего, кроме скуки, но мы с Шараповым работали давно, и я сразу же безотчетно уловил в нашем разговоре дрожание незримой струны, какой-то непонятный нервный трепет, для постороннего человека совершенно непостижимый за ватной маской недвижимого шараповского лица. Мне даже показалось, будто он изо всех сил сдерживается, чтобы не вскочить, не затопать на меня ногами, не заорать тонким сердитым голосом, и я никак не мог понять причины его гнева — ведь в конце концов любой на моем месте мог стать жертвой выходки Батона. Наконец Шарапов отверз уста — мне, ей-Богу, другого слова и не подобрать: он не сказал и не заговорил, а именно отверз уста. Разлепил, чуть приоткрыв сухие губы:

— При твоей внимательности, будь это на фронте, тебя в первой вылазке убили бы…

— Владимир Иваныч, ей-Богу, не понимаю, о чем ты говоришь.

— Я вижу. Прошу тебя — вспомни, с чего мы начали сегодняшний разговор?

— О киселе мы вроде бы говорили… — неуверенно сказал я.

— А до этого? Я спросил тебя, читал ли ты сводку! — тихо сказал Шарапов и побелевшими растопыренными пальцами обеих рук уперся в столешницу. Меня осенило.

…Репнин! Репнин! Господи, как же это я мог забыть!

— Репнин… — сказал я растерянно, — кража в квартире, сберкасса, преступником похищен дареный именной браунинг…

— Именно браунинг, — повторил Шарапов. — А это означает, что теперь твой друг Батон вооружен.

— Но зачем ему оружие? Ведь он «майданник», никогда не лазил он по квартирам. Воры ведь почти никогда не меняют своей «окраски»…

— Во-первых, меняют. Во-вторых, лазил он и раньше.

— Откуда вы знаете?

— Я хотел тебе дать отдохнуть хоть в праздники и не стал вызывать тебя вчера. С повинной пришел вор, бывший вор Бакума. Знакомый мой.

— И что?

— Из ряда вон случай. В пиковом я положении.

— Вы? А вы-то почему?

— Чистосердечное признание может быть признано таковым в случае, если преступник исчерпывающе пояснил, когда, где и с кем он совершал преступления. А он не говорит, с кем домушничал. Написал заявление на пяти страницах: когда и где, при каких обстоятельствах совершал кражи, перечисляет похищенное и обязуется возместить ущерб. А с кем — не говорит…

— А почему положение-то пиковое?

Шарапов насупленно, недовольно покосился на меня:

— Потому что он теперь стал честным человеком. Совсем. А его судить будут. Должны, во всяком случае, судить, особенно если он не назовет подельщика. Потому как для закона полуправды не существует.

— Я тоже этого не понимаю: если он совсем честным стал, если он такой честный теперь, пусть говорит, с кем воровал раньше.

— С такой логикой в крестики-нолики хорошо играть, а не людей судить. Тебе просто — ты себя чувствуешь одновременно ж сыщиком, и судьей, и законом. А я человек старый и, может, чего-нибудь не понимаю, но вот с законом я себя не объединяю. Закон — это закон, а я человек.

— Человек, — повторил я. — Но человек на службе у закона.

— Да. А Бакума — человек, стоявший много лет против закона. Но мы с ним оба люди, поэтому мы много знаем друг о друге, и, может быть, тебе это дико от меня слышать, но я вот лично в его честность меньше поверил бы, кабы он полностью сдал своего подельщика.

Я зажал пальцами уши:

— Владимир Иваныч, будем считать, что твой подчиненный не слышал еретических откровений…

Он пожал плечами:

— Ты ведь знаешь — я ничего шепотом не говорю, чего вслух повторить бы побоялся.

— Бьюсь об заклад, начальство не одобрило бы такой точки зрения.

— Это смотря какое начальство. Оно ведь разное бывает, и у начальников точки зрения бывают разные. Для сиюминутной пользы правопорядка, конечно, лучше было бы, чтобы Бакума назвал своего компаньона. А если чуть шире статистики уголовной и нашей отчетности взглянуть, то выходит, что гораздо важнее, когда на сороковом году старый вор в законе Бакума стал честным человеком.

— Может быть, — пожал я плечами. — Но вы-то сами не опасаетесь, что это у вас в душе звучит чувствительных струн перебор?

— Не опасаюсь, — отрезал Шарапов. — У меня с чувствительностью нормально, я соплей христорадских насмотрелся. А Бакума знал, когда сюда шел, что его повинная без полного признания принята не будет. Он только надеялся…

— На что?

— Что ты его от предательства избавишь и сам возьмешь подельщика. Он ведь от своей доли ответственности не отлынивает, готов кару нести.

— Так если он стал честным, то какое же это предательство — вора передать закону? Тут где-то у тебя, Владимир Иваныч, конструкция трещит — или в честности его, или в предательстве!

— Не понимаем мы сейчас с тобой друг друга, — растерянно развел руками Шарапов. — Наверное, потому, что выросли мы с тобой в разное время. Вокруг тебя полно людей хороших, и, чтобы достать одного плохого, тебе другого, хорошего, заломать не жалко.

— Мне хорошего заломать жалко, — зло ответил я. — Только не такой уж хороший этот Бакума. Он вор, который согласился больше не воровать. Не такая уж это замечательная добродетель у нормального человека.

— И в этом ты прав, — покорно согласился Шарапов. Долго задумчиво молчал и совсем неожиданно закончил: — Двадцать пять лет мне понадобилось протрубить, чтобы понять вот здесь, — он показал рукой на сердце: многие преступники похожи на беспризорных, шкодливых сирот, потерявших своих мамок…

— А кто их мамка была?

И он ответил очень просто, спокойно и от этого необычайно значительно, весомо, точно:

— Люди. То есть человечество…

Что-то расхотелось мне спорить с Шараповым, и я сказал, чтобы как-то закончить наш разговор:

— Вот одна такая сирота человеческая по имени Алексей Дедушкин и нашкодила уже.

— Да. И мне кажется, что именно его не захотел назвать Бакума.

— А почему ты их связываешь?

— Не знаю. Сердце мне подсказывает. Ну и, кроме того, дерзость исполнения, необычность замысла — Бакума сам на это не способен. Вообще, там много деталей наводит на такую мысль. В частности, давно знакомы они.

— Плюс кража у Репнина?

— Да, и кража у Репнина. Мне вообще кажется, что это объявление Батона и повинная Бакумы как-то связаны между собой. Там что-то внутри происходит, кипит там что-то в глубине. Батон сбеситься должен был, чтобы дать такое объявление.

И снова унижение волной залило меня:

— Ну, если он сбесился, надо будет на него надеть намордник…

— Не хвались, едучи на рать, — усмехнулся Шарапов. — Взять его теперь будет трудновато. Я думаю, он не случайно с собой пистолет прихватил.

— Неужели ты думаешь…

— Думаю, думаю, — кивнул Шарапов. — Это объявление — мне, во всяком случае, так кажется — жуткий вопль отчаяния. Он теперь, наверное, ни перед чем не остановится. Он за собой мосты сжег. И помни: его браунинг теперь снят с предохранителя всегда…

Зубы у женщины были такие огромные, что она не могла губами прикрыть их, отчего на лице ее все время плавала растерянно-испуганная улыбка.

— Магилло моя фамилия, — сказала она.

— А кем вы доводитесь Алексею Дедушкину? — спросил я.

— Супруга мы его отцу, вроде, значит, мачехи, — от застенчивости она растирала пухлыми руками свой фартук.

Сидевший в углу на табурете, старик со слепым от безмыслия лицом вдруг сипло заперхал, закашлял, долго хрипел и отплевывался, и мокрота летела прямо на пол, потом он сказал отчетливым петушиным фальцетом, вздымая синий кривой палец:

— Близок Господь ко всем призывающим его, ко всем призывающим его в истине. Господь пойдет сам перед тобою, сам будет с тобою, не оставит тебя и не отступит от тебя…

Ноги его для тепла были завернуты в мешковину, на которой ясно виднелся штамп с надписью: «Сахар. ГОСТ 4762».

— Это их дедушка, — пояснила Магилло, — мужа моего бывший тесть…

Я придвинул стул ближе к старику и сел напротив. Глаза у него были пустые, как стершиеся пуговицы.

— Дедушка, ваш внук Алексей когда из дома ушел?

Старик смотрел сквозь меня, жевал ввалившимся ртом, молчал.

— Мне нужен ваш внук Алексей. Где он может быть?

Старик редко мигнул несколько раз, будто раздумывая над моим вопросом, потом звонким фальцетом вдруг проговорил:

— Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии пожетонное вознаграждение! Мне не оплачено пожетонное вознаграждение — потрудитесь, сударь, вернуть его!

Проблеск мысли в глазах держал его еще какое-то мгновение на поверхности, после чего он вновь нырнул в омут безумия.

Сначала до меня даже не дошел смысл его слов, и, постепенно вдумываясь, я понял, что всплеск безумия своротил гору лет, и под этим тектоническим сдвигом неожиданно обнаружилась уже всеми забытая и всем давно ставшая безразличной мерзость одинокого сирого старичка, закутанного в старый мешок из-под сахара, — передо мной сидел заживо истлевший филер, платный доносчик, провокатор. Получатель «пожетонного вознаграждения». Дед вора-рецидивиста Алехи Батона. И, подумав о Батоне, я почему-то вспомнил слова Шарапова: шкодливые беспризорные сироты, потерявшие свою мамку-человечество.

Тяжело вздохнула за моей спиной Магилло:

— Не в своем уме. Бормочут все время что-то несуразное, требуют без конца какое-то вознаграждение — вроде бы чего-то им не заплатили. А кто и что — в ум не возьму. А супруг мой сердится на них за это. Давеча палкой грозился отколотить, а старичок все просит жалобно — отдайте мое…

Я сказал ей:

— Сейчас придет участковый с понятыми, мы должны будем сделать у вас обыск…

Магилло испуганно охнула, а дед — я это точно заметил — при слове «обыск» вдруг снова вынырнул из бездны, и в глазах его забилась легкая рябь мысли. Тонким голосом он стал говорить:

— Иов снискал себе пропитание рыбной ловлей… Из всех рыб самая поганая — окунь, костистая и ослизлая… В пищу потребная магометанам, иудеям и другим нехристям… Окунь — вельзевулов исход…

— Вы не понимаете, что он бормочет? — спросил я Магилло.

— Кто же его поймет, убогого? — пожала мощными плечами Магилло. — Я думаю, ему еще так окунь противен, что у Алешки нашего друг был с таким прозванием, и когда дед немножко в уме находился, то они с мужем моим часто ругали этого Окуня: дескать, он Алешку с толку сбил, против семьи настроил и из-за него Алешка из заработков своих в дом ничего не давал. Вот муж мой с дедом очень сильно на того Окуня и злобились. А кто он и из себя какой — не могу сказать, не видала его никогда, не довелося…

Я сел за стол писать протокольную часть обыска, и все время в голове крутилась мысль: неужели речь идет о бывшем адвокате Окуне, который защищал Батона по четырем делам?..

Глава 32 Семь жилищ вора Лехи Дедушкина

Когда пьешь с самого утра, то хорошо. Не страшно. Все гудит, ухает вокруг, плывет, и стены, кажется, текут. А я не пьяный. Водка меня не берет. Я водки-то все равно сильнее. Вре-ешь, меня с катушек не свалишь. Не-ет, шалишь, я всего на свете вина пьянее. Нет, трезвее. Ишь, гады, придумали — меня не пуганешь. И не обхитришь, не старайся. Думали Батона из игры выкинуть — нате, выкусите! Дорогой гражданин инспектор Тихонов, дудочки вам-с! Ну-кось покажите, как это вы Батона отучите воровать? А не угодно ли пройтись в сберкассу? Получите по вкладу…

Зосенька! Птичечка! Чего ты мне говоришь? Я тебя не слышу! Не бормочи, не слышу! Вы для меня все умерли — я с вами не знаком! Я отдыхать буду, я маленько выпил. Два дня пью — буду месяц пить, я водки сильнее. И денег у нас хватит! Зося, поехали на курорт! Или давай тут выпьем! Денег хватит! Зося, где мои деньги? Отдай, паскудина, деньги! Как не брала? А, вот они где! Праздник разве кончился? Деньги есть — пускай праздник идет дальше. Зося, спляши мне! Эй, бакланы, рванина уголовная. Батон гуляет! Хватай хрусты, их у меня два кармана! Блатные денежки легкие, они веселые должны быть… Эй, Зоська, сука, не вороти нос! Или тебе моих монет мало? Я еще принесу. Молчи! Не слышу я тебя! Ну-ка налей мне еще стакан! За помин души моего папеньки давай хлопнем! Или он еще не подох? Ну черт с ним, пусть его еще носит! Зоська, спой, ты мне почему-то давно не пела! Зоська, Зоська, давай пой «Белые туфельки»! Как там — «…и проплясала она в белых туфельках…» А-а-а! Ты чего, хабалка, ревешь? Не нравлюсь я тебе? К Бакуме хочешь! Шоферская маруха Зоська! Я вас, потрохи проклятущие, обоих из шпаера заделаю! Ты видела, какой у меня шпаер — называется он «браунинг»! Смо-ори, смо-ори какой, где это он у меня лежит, ага, вот он! Читай, чего тут на нем написано — «Красному бойцу»! Поняла, нет? Поняла, нет? Зоська, давай споем вместе — вот хорошая песня: «Мы встр-р-ретились, как тр-ри р-рубля на водку-у… И р-разошлись, как водка на тр-рои-их…» Зоська, как там дальше?

Это кто там звонит? Зоська, гости пришли! Вместе пить будем, песни в теплой бражке споем! А-а-а! Какая гостья — Ядвига Феликсовна! Пришли проведать дочку Зосю и почти законного зятя Алешу? Проходите в красный угол, посажу вас около самого телевизора — вы для меня красивше всех дикторш телевизионных… Да вы усы не топорщьте! Не пуганете! И любите лучше своего почти законного зятя, а то я вас сейчас как шугану отсюдова! Цыц! Цыц! На вверенной мне территории тишь с благодатью! Докладывает старший по камере Дедушкин!

Ядвига Феликсовна, водку пить будете? А то я за шампанским смотаюсь. Или Зоську пошлем, пускай она нам всяких разносолов притащит. Слушайте, Ядвига Феликсовна, у меня чего-то жизнь в последнее время сикось-накось пошла. Сломалось земное тяготение, машина перестала работать. Вы знаете, Ядвига Феликсовна, что такое земная ось? Это проволочка, на которой глобус крутится, вот она сильно погнулась. Я себя нормально чувствую только лежа. А может, мне для этого навсегда залечь? Отбросить хвост и тихо улечься в ящик?

…Ядвига Феликсовна, вы же гадать умеете! Погадайте мне — хочу все знать про себя! Да не нужны вам карты, вы и так, по руке умеете! А я вам говорю — гадайте! Цыц! Цыц! На этой хате маза всегда за мной! Цыц! Гадайте… И не смотрите на меня так своим ведьмачьим глазом… Глаз у вас прозрачный, злой, хитрый… Колдуйте, хрен с вами…

…А может быть, вас нет вовсе, Ядвига Феликсовна? Может быть, у меня видения уже? А? Вы скажите — меня уже ничем не напугать, я и так всего на свете боюсь! А на кой вам знать мое любимое число? Ну семь, допустим. Родился я седьмого числа седьмого месяца, а год и не упомню… Не верю в магическое число семь…

— …Семь ангелов стоят перед лицом Господа — Цафкиил, Цадкиил, Шамаил, Рафаил, Ганиил, Михаил, Гавриил, — владеют миром души человеческой, страстями людскими. Твой ангел — Ганиил, попечитель хитрости и алчности…

Семь планет обращаются вкруг тебя на своде небесном, и твой мир — под планетой Сатурн, демоном, пожравшим детей своих.

Семь птиц планетных — удод, орел, коршун, лебедь, голубь, аист и сова, и знак твой — сова, потому что слеп ты при свете дневном.

Семь зверей священных — крот, олень, волк, лев, козел, обезьяна, кошка, и покровитель твой — волк, зверь алчный, злой и трусливый.

Семь металлов планетных — свинец, олово, железо, золото, медь, ртуть, серебро, и твой металл — ртуть, тяжелая, из рук вытекающая, мерцающая холодом и всех травящая.

Семь отверстий в голове человеческой — рот, уши, ноздри, глаза, и ты — это рот на голове человеческой, потому что глаза твои закрыты на чужие беды, уши не слышат стона обиженного, ноздри не чуют запаха гари, лишь рот твой ненасытен и неустанен.

И только семь жилищ осужденного судьбой — все твои: геенна, боль смерти, врата смерти, мрак смерти, помойная яма, забвение, преисподняя!..

Тишина. Тоска. Темнота. Мрак смерти?..

Глава 33 Правоведение инспектора Станислава Тихонова

Ученическим круглым почерком написала она в конце бланка протокола допроса: «С моих слов записано верно» и расписалась так же кругло, детски беспомощно — «Г. Петровых».

Я положил протокол в папку и спросил ее:

— Галя, а вы давно работаете после школы?

— Год. Два курса училища после школы и год работаю, — в глазах ее была надежда, такая же отчетливо-круглая, как детский почерк, — она надеялась, что я пойму: не могла она за год научиться читать в людях, не могла она знать, что и такие мерзавцы встречаются, которые могут вырвать дважды чужие деньги. Ведь даже кассир Антонина Петровна ничего не заметила! Но про Антонину Петровну она ничего не сказала, только испуганно покачала головой…

— А вы у Антонины Петровны в больнице были? — спросил я.

Она кивнула.

— Как она? Врачи просили ее пока не беспокоить.

— У Антонины Петровны сердце плохое. Сын у нее был, Женя.

— И что?

— Он новые самолеты испытывал… и в прошлом году погиб. А жена его и девочка живут вместе с Антониной Петровной, — она посмотрела на разложенные на столе фотографии Батона и сказала: — А этот… теперь ее совсем добил…

Раздался телефонный звонок:

— Станислав Павлович, это из бюро пропусков. Тут пришел гражданин по фамилии Окунь, он говорит, что вы его приглашали к себе.

— Да-да, пропустите, пожалуйста…

Я подписал Гале Петровых пропуск на выход и сказал:

— Поезжайте к Антонине Петровне, постарайтесь успокоить ее. Вы ей объясните, что мы знаем этого рецидивиста, он находится у нас в розыске и должен из-за этого проживать нелегально — ему деньги потратить негде будет. Я уверен, что мы его возьмем в ближайшее время и все это как-то утрясется… — Галя молчала, и я добавил: — Экспертиза считает, что подписи в ордере сходны с оригиналом, особенно вторая…

— Ну? — не поняла Галя.

— Ну, с учетом того, что он и паспорт предъявил, и расписался одинаково, ваша вина не так уж очевидна… — говорил я все это бодрым строевым голосом, но, судя по Галиным глазам, не очень-то верила она в мой казенный оптимизм…

А через минуту после ее ухода явился ко мне в кабинет Окунь. Притворил за собой дверь, снял очки, и, пока он протирал темным платком стекла, лицо его — как со сна — было беспомощным, и под переносицей с обеих сторон носа ярко краснели ямки, надавленные опорами очков. Потом он надел очки, и глаза его за сильными бифокальными линзами блеснули холодно и ясно. И вид у него был совсем не беспомощный и не просоночный.

— Слушаю вас, — сказал он сухо и внушительно.

— Я пригласил вас, гражданин Окунь, чтобы задать вам несколько вопросов о ваших взаимоотношениях с Дедушкиным…

— «Гражданин Окунь»! — перебил он меня, зафиксировав свое восклицание поднятым указательным пальцем. — Имея некоторый опыт в осуществлении юридической процедуры, хочу отметить, что высоким титулом гражданина у нас почему-то принято именовать лиц, вступивших в напряженные отношения с законом. Вам это не кажется странным? Послушайте, как звучит: «гражданин Робеспьер!», «Гражданин Окунь!» Нравственная эволюция от Дантона до Дедушкина…

— Это хорошо…

— Вы находите?

— Я хотел сказать, что это хорошо, коли у вас есть время и настроение сейчас резвиться подобным образом. Это раз. А теперь два — вы меня больше не перебивайте. Когда мы будем чай пить у вас в гостях, там вы сможете вести беседу так, как вам понравится. А здесь попрошу вас отвечать на мои вопросы. Договорились?

— Понятно. Но есть один обязательный предварительный вопрос к порядку ведения…

— Готов ответить.

— Если вы намерены просто побеседовать, то для этого как минимум нужно заручиться моим согласием.

— Верно, — сразу согласился я. — Но если я намерен вас допросить, то мне вашего согласия совсем не нужно — вы мне отвечать обязаны.

— Абсолютно точно, — кивнул Окунь. — Соблаговолите тогда сообщить мне номер уголовного дела, в связи с которым вы меня хотите допрашивать, а также против кого оно возбуждено.

Он вежливо, почти застенчиво улыбнулся, ласково пояснил:

— По закону нельзя допрашивать людей до возбуждения уголовного дела.

Я вынул из стола папку, перелистнул обложку, спросил его:

— Продиктовать, вы запишете? Или запомните?

— Запомню — у меня очень хорошая память.

Я назвал номер и добавил:

— Дело по обвинению гражданина Дедушкина в совершении преступлений, предусмотренных статьями 93-й, 144-й и 218-й Уголовного кодекса.

— Вот теперь все прекрасно, — сказал Окунь. — И в каком качестве вы намерены меня допрашивать?

— Свидетеля.

Он длинно, тонко засмеялся, повизгивая на раскатах:

— Вы меня не поняли, гражданин Тихонов. Насчет себя я и не сомневаюсь, моя процессуальная роль ясна. Я насчет вас интересуюсь: по закону инспектор уголовного розыска допрашивать не имеет права, — и он радостно потер пухлые ладони, взыграл всей своей пышной грудью.

— Имеет, — спокойно сказал я, — Как бывшему адвокату вам бы не мешало знать, что сотрудник оперативной службы имеет право производить допрос, располагая поручением прокурора или следователя.

— И как же?

— Вы не волнуйтесь — все в порядке, у меня такое поручение имеется. Что, все ваши сомнения разрешены? Можно начинать?

— К вашим услугам.

— Вот теперь, до заполнения анкетной части протокола, попрошу вас ответить: вам зачем понадобилась эта дешевая психическая атака?

— Я отвожу ваш вопрос как не имеющий отношения к расследуемому делу. Можете записать, что я на него отказался отвечать. В отдельном заявлении, которое я вас попрошу приобщить к протоколу допроса, я намерен отметить, что вы считаете выяснение свидетелем своего правового статуса психической атакой на следствие.

— Ах так, вы, значит, меня уже легонечко припугиваете?

— Зачем? Я просто ставлю нас по местам!

— Ну, гражданин Окунь, для этого не надо было тратить столько пороху: нас жизнь уже давно на свои места поставила!

— В жизни, к сожалению, еще слишком велика роль нелепого случая и общественной несправедливости.

— Если вы имеете в виду ваше отстранение от адвокатской деятельности, то вряд ли это можно считать нелепым случаем…

— Зато можно считать прекрасным примером несправедливости!

— Ну-ну… Это, скорее, прекрасный пример тогдашней нашей нерасторопности — логический конец в той истории отсутствует.

Наливной мужик Окунь весь пошел красными пятнами:

— Может быть, вы располагаете неопровержимыми доказательствами для предъявления мне обвинения?

— Нет, не располагаю. К сожалению.

— Тогда я попросил бы держать ваши домыслы при себе, — и весь он покрылся крупными горошинами пота. У него, наверное, хорошая секреция: внутренний импульс — мгновенная внешняя реакция.

— Почему же? Вот я поговорил с вами и убедился, что если Батону надо пожаловаться на противного, въедливого милиционера, то ему есть с кем посоветоваться, — и вдруг совершенно неожиданно для себя я сделал «накидку», хотя делать это крайне не люблю и обычно тщательно избегаю: — Если Батон это рассказывает, он что, клевещет на вас?

Окунь снял очки, достал носовой платок и стал не спеша протирать стекла, и лицо его снова было беспомощно-голым, и я не мог не оценить прекрасной отработанности этого хода, потому что немыслимо хватать, вязать, изобличать человека, который в это время ничего не видит. А Окунь быстро думал. Не спеша надел он очки, поправил дужку на переносице.

— Уточните, что вы имеете в виду? — спросил он.

— Ваши душевные разговоры с Дедушкиным, и ничего более, — сказал я наугад.

— Помочь человеку, при этом в рамках закона, — мой нравственный долг порядочного гражданина и правозаступника, — он говорил медленно, будтоподбирал слова, и я понял, что угадал. Чтобы не потерять внезапно найденной позиции, я мгновенно ответил:

— И вас не смутило, что Дедушкин искал выход из трудного положения путем клеветы на меня? Что ж, надо прямо сказать, что ваш нравственный долг имеет очень растяжимые границы.

— Я не знаю, что вам говорил Дедушкин, но мой долг адвоката был в том, чтобы найти честный и прямой путь к закону. Я и дал ему совет обратиться в органы внутренних дел с повинной.

— Послушайте, Окунь, не надо жонглировать словами. Никакой вы более не правозаступник, никто вас этими полномочиями давно не облекает, а действовали вы не как адвокат, а как подпольный стряпчий.

— Как вам угодно будет считать, мне ваше мнение безразлично…

— Ну это вы напрасно так горячитесь! Я вот смотрю на вас и с огорчением думаю о том, что здесь, на том самом стуле, что вы занимаете сейчас, просидел много часов матерый преступник, вор, признанный особо опасным рецидивистом, по имени Алексей Дедушкин. И он говорил те же слова, что и вы, с той же интонацией, в той же манере, что наводит меня на мысль о подражательности всей его личины. В таких случаях мы говорим, что его поведение вторично. Вряд ли вы мне станете доказывать, что переняли манеру поведения у малограмотного, хоть и очень нахватавшегося верхушек вора…

— А я вам ничего не собираюсь доказывать…

— Вот, вот! Я с вами буду столь же откровенен. Вы юрист и знаете так же хорошо, как и я, что оснований для уголовного преследования в отношении вас не имеется. Отсюда ваша независимость в обращении со мной. Но я должен вас разочаровать.

— Н-да? — протянул Окунь.

— Да. Вы были сначала удивлены, когда решили, что Батон уже сидит у нас, а потом даже этому обрадовались — что он может сказать про вас, заурядный вор-майданник? И с вашей точки зрения даже лучше, чтобы он у нас побыл на иждивении, — спокойнее. Но штука в том, что Дедушкин на свободе…

— Да-а? — вновь протянул осторожно Окунь.

— На свободе — и совершил ряд исключительно дерзких преступлений. С последнего места происшествия он украл пистолет и может теперь сотворить что угодно…

— Но я-то что могу сделать? — вдруг, не выдержав, крикнул Окунь.

— Вы будете мне помогать искать Батона. Если вы этого не захотите сделать, то я не дам вам сидеть вот так свободненько в кресле и пользоваться моральными привилегиями честного человека только потому, что ваша вина не была юридически доказана.

— Что? Что вы хотите этим сказать? — шея у Окуня от злости побагровела.

— Я хочу сказать, что с вами работал ленивый или неопытный следователь. Я начну землю рыть носом в поисках старых следов. Когда мы возьмем Батона и он расскажет о вас, а он, скорее всего, расскажет, я поеду на все три предприятия, где вы совмещаете работу как юрисконсульт, и привлеку к вам внимание партийной организации и общественности. Там наверняка с большим интересом узнают, что их юрисконсульт в свободное время консультирует уголовников. В общем, обещаю, что я много стараний приложу, чтобы доказать вам: нельзя жить так вот припеваючи только потому, что ты не оставляешь за собой явных следов…

Видимо, очень яростно я поведал это все Окуню, потому что он вдруг засмеялся и сказал:

— Послушайте, инспектор, чего вы в самом деле так распетушились? Мне ведь Батон не сват, не брат. И у вас наверняка хватает здравомыслия не предполагать, будто мы вместе ходим шарить по вагонам. Отношения у нас с ним действительно старые, но если я вам смог бы помочь его поймать, то сделал бы это с большим удовольствием…

— Вот с этого начинать надо было, — сказал я сердито. — Что вам известно о местопребывании Дедушкина?

— Ничего. Я действительно не знаю, где он сейчас, но опыт подсказывает мне справедливость слов Альберта Камю…

— Каких?

— «Женщина всегда была последней отрадой для преступника, а не для воина. Это его последняя гавань, последнее прибежище, и не удивительно, что преступников обычно хватают в постели у женщины». Ведь хорошо, черт возьми, сказано! И очень точно!

Савельев, выслушав мой рассказ, сразу сказал:

— Это не просто совет! Он на кого-то намекал, но на всякий случай от прямых показаний воздержался.

— Ничего себе намеки! Иди проверь в Москве все постели, в которых может валяться Батон!

— Есть один вариант, — сказал Сашка. — Но это не наверняка…

— Ну-ка?

— Давай пошлем телеграмму-запрос в колонию, где отбывал последний раз Батон. У них там могут быть сведения о его переписке, посылках или свиданиях…

— Можно попробовать. Составишь телеграмму?

— Хорошо. Слушай, а этого жука навозного, Окуня, надо бы внимательно отработать, — сказал Сашка, недобро ухмыляясь.

— Давай с Батоном разберемся сначала.

Зазвонил телефон, я снял трубку.

— Стас, это ты? — раздался голос Шарапова. — Тут вот какое дело — из Тбилиси пришло спецсообщение. Ребята из уголовного розыска арестовали месяц назад некоего Зураба Манагадзе, его биография — целый уголовный букет. Сейчас он уже во всем сознался. Так вот, вчера на его имя пришли две посылки из Москвы, чемоданы с промтоварами. Ну предъявили ему их — он говорит, что в Москве у него из друзей только Алеха Батон, больше не от кого получать вещи. Вот какие пироги, понял?

— Наверное, мне в Тбилиси надо лететь…

Разделавшись с перепиской, а за время работы по делу ее всегда накапливается предостаточно, — я натянул плащ, собираясь в «Метрополь» за билетом в Тбилиси. Вспомнил, что хотел позвонить матери, и подошел к телефону, но аппарат затрещал, опередив меня. Я снял трубку и услышал глухой голос Шарапова:

— Хорошо, что застал тебя на месте. Бери дело и приезжай в министерство к Борисову. Машина за тобой уже вышла. Номер — два ноля пятьдесят два. Давай срочно. Тебя ждут.

Ото, видно, там происходило что-то нешуточное, если меня дожидался заместитель министра внутренних дел…

Глава 34 Сновидения вора Лехи Дедушкина

Это было не похмелье, не просоночный бред. Сон был прозрачный, ясный, я запомнил в нем все до мельчайших деталей…

Я вошел в Зосину квартиру и в передней услышал чей-то негромкий говор из комнаты. Отодвинул штору на двери, увидел, что Зося стоит на коленях перед тахтой. А на тахте сидит мальчик лет двух-трех. Худенький, в заштопанном сереньком свитере. На прозрачном лице — огромные черные глаза с длинными почти синими ресницами. Где-то я уже видел этого мальчонку, но никак припомнить не могу, когда и где. И Зося перед ним — бледная, усталая, лицо в слезах.

«Зося, кто это? Чей это мальчик?»

«Это твой сын».

«Почему же я его никогда не видел?»

«Потому что он не родился тогда…»

«Почему же он здесь?»

«Потому что он — это ты!»

И огромное воспоминание, светлое и больное, билось во мне, как в непроходимой, вязкой трясине; оно рвалось наружу, пыталось удержаться на поверхности памяти, и это воспоминание стало бы для меня спасением, кабы оно сомкнулось явью до того, как я проснулся. Я рванулся к мальчику, хотел схватить его на руки, а он повернулся ко мне, и я увидел, как в зеркале, на тоненьком его лице свои глаза, и мне стало так невыносимо страшно, что я закричал.

И проснулся.

Глава 35 Переоценка доказательств инспектора Станислава Тихонова

Я отворил дверь в кабинет, и от необычности обстановки, от напряжения и неизвестности всего происходящего у меня перехватило дыхание. Я сделал три шага вперед, неловко стал «смирно» и срывающимся голосом доложил:

— Товарищ генерал-лейтенант, капитан Тихонов по вашему приказанию прибыл…

— Здравствуйте, капитан. Садитесь…

За отдельным, сбоку стоящим столом для совещаний сидело пятеро, и пока шел к своему стулу, я рассмотрел их. С края — Шарапов, за ним, вполоборота ко мне, — широкоплечий молодой брюнет, потом наш комиссар — начальник МУРа, напротив него — начальник Центророзыска страны комиссар Кравченко и в торце стола — Борисов. Я в первый раз видел так близко Борисова и очень сильно удивился — если бы не золотые важные очки, про него можно было бы сказать: совсем молодой человек, ему наверняка только-только перевалило за сорок. Вообще-то за девять лет работы в милиции я видел замминистров главным образом в художественных кинофильмах и с некоторым разочарованием обнаружил, что ни одного из обязательных атрибутов кабинета киногенерала здесь нет. Кабинет был совсем небольшой, ну, может быть, чуть-чуть просторнее, чем у Шарапова, не было деревянных панелей на стенах, тяжелых штор, всех этих раздражающих меня барских апартаментов с громадными гостиничными мягкими креслами, какими-то пуфами и почему-то всегда пустыми полированными столами. Стол Борисова был придавлен двумя кипами бумаг, аккуратно расположенными с обеих сторон: по-видимому, в одной были отработанные, а в другой — еще не рассмотренные. Рядом, на столе поменьше, стояли телефоны. Вот телефонов-то было предостаточно: министерский циркулятор, городской и еще масса всяких аппаратов, назначения которых я и не представлял, и мне стало интересно, как сам он разбирается, когда они звонят. Нелепые часы-башня в углу кабинета захрипели, и раздались какие-то странные кашляющие удары: бам-ках-кхе, бам-ках-кхе…

Борисов мотнул головой в сторону часов:

— Профессор Лурия утверждает, что мои часы идеально воспроизводят бронхиальный спазм…

Все засмеялись, я сел за стол против широкоплечего брюнета, взглянул ему в лицо и обмер. С очень строгим официальным выражением лица, улыбаясь одними глазами, на меня смотрел Ангел Веселинов. У меня, наверное, был завороженно-дурацкий вид, потому что Ангел не выдержал игры и, захохотав, сказал Борисову:

— Другарь генерал, моя женщина Настя велела мне в первый же день встретиться в Москве с Тихоновым, но она и не думала, что вы мне в этом поможете…

Я еще находился в столбняке, и для всех это было очевидно, наверное, поэтому Борисов сказал.

— …Ну ладно, для отдыха и приветствия друзей объявляю двухминутный перерыв…

Мы обнялись, и только тут я окончательно понял, что это Ангел Стоянов-Веселинов, мой веселый хитрый друг Ангел, с которым мы не виделись девять лет и который, как раньше, называет жену по-болгарски — женщина, а женщину — жена, что именно он офицер связи, о котором говорил Шарапов, и, по-видимому, он заканчивает в Софии дело, начатое мной здесь. Хохотун, насмешник и забияка, от проделок которого больше всех страдал Два Петра и называл в сердцах Архангелом, парень, о котором я совсем недавно думал и с которым мы искали и не нашли мой седьмой, некупленный билет. Моя мать считала его единственным приличным моим приятелем, называла только Ангелочком, и мы вместе с этим приличным приятелем по ночам воровали для его Насти из Ботанического сада какие-то, как он говорил, «отдельные», то есть особенные, цветы, обменивались шпаргалками на экзаменах, водили один грузовик на целине, а Гога Иванов — тогда он еще не ездил по стене в парке Горького — учил нас всяким гоночным трюкам на мотоцикле. Мой друг Ангел, который смешил нас всегда выражениями вроде «постав палто» вместо «положи пиджак» и, утверждая любую затею, кричал призывно и весело «Хай-де!..» — именно он тискал меня в объятиях в кабинете Борисова, куда я сам попал впервые в жизни. Наш разговор состоял из одних междометий, и длилось бы это, наверное, долго, если бы Борисов не сказал:

— Перерыв закончен. Мы вас слушаем, товарищ Веселинов.

Ангел подмигнул мне, шепнув: «Поговорить успеем». Он вернулся за стол, достал из портфеля большой лист бумаги, и я понял, что это оперативная схема.

— …Шайка располагала скоростными машинами — за несколько часов они могли пересечь всю страну, — сказал Ангел. — Это и осложнило на первых порах следствие. Ведь, говоря откровенно, никому и в голову сначала не пришло, что дерзкие кражи и мошенничества, совершаемые почти одновременно в разных городах страны — дело рук одной шайки… — Ангел показал нам схему, на которой разноцветными условными значками были помечены преступления в Софии, Пловдиве, Русе, Варне, Плевене и многих других городах.

— Вас легко понять, — сказал, разглядывая схему, Кравченко. — Насколько я помню, в республике никогда подобных шаек не было.

Ангел кивнул, а начальник МУРа заметил завистливо:

— У них оперативная обстановка круглый год как на курорте — благодать!

— Ну вот, эта компания и показала нам «курорт», — повернулся к нему Ангел. — Размах и дерзость преступлений потребовали вмешательства министерства, и только тогда мы обратили внимание на их сходство. Одинаковый «почерк», так сказать…

— А в чем, простите?.. — полюбопытствовал Шарапов.

— В дерзости. В ловкости, — глаза Ангела заблестели. — В методах. Вот смотрите… — Он развернул следующую схему. — В большинстве случаев двери отжимались одним и тем же инструментом. Замки сейфов высверливались электродрелью, а потом шел в ход… — Ангел задумался, припоминая русское название, сделал выразительный жест рукой: — По-нашему, гыщи крак…

«Гусиная лапа», — догадался я.

— Вот, вот, — закивал Ангел. — Дальше. Кражи совершались только на первом или втором этаже — чтобы в случае чего можно было выпрыгнуть. И только из помещений с двумя выходами — понятно?.. Интересно, что обычных вещей — даже дорогих — воры не брали. Только деньги, драгоценности — золото, камни и тому подобное. За приверженность к злату население очень скоро прозвало их златарями.

— А «пальцы» где-нибудь остались? — спросил Кравченко.

— Да, в нескольких местах, причем одни и те же… — Ангел поднял над столом дактокарту. — Но что интересно: работала несомненно группа, а «следы» оставлял только один. Мы предположили, что остальные судимы, прошли дактилоскопическую регистрацию и, наверное, даже спят в перчатках, не то что воруют. Короче, оставалось немногое — установить жуликов и выловить их. Но они, скорее всего… имели противоположную точку зрения на этот вопрос.

— Циркулюс вициозус, — улыбнулся Борисов.

— Так точно, порочный круг, другарь генерал, — серьезно подтвердил Ангел. — Пора было этот круг разрывать, а они, как назло, готовились к преступлениям мастерски, всячески подстраховывались, тщательно выясняли все, что можно, личной «разведкой». И на месте были осторожны до того, что мокрой тряпкой затирали свои следы на полу, окурки в карманах уносили!

— Но ведь сбыт похищенного… — подал голос я.

— Правильно! — азартно подхватил Ангел. — Во всех скупках, комиссионных магазинах, на рынках лежали описания и даже рисунки украденных вещей! А они, чтоб их собаки загрызли, поклялись, оказывается, не продавать ни одной вещи! И даже любимым девушкам не дарили!

— А жили на что? — поинтересовался Шарапов.

— Ого! Они только в авиакомпании ТАВСО пять тысяч левов взяли, а у гинеколога Крыстю Ненова, например, — семь тысяч. И сколько таких… — Ангел вытащил из портфеля небольшой плакат и прочитал: — «…опасены брютальни квалифицировани звершени управе смут сред общество то…»

Я взял у Ангела листок — это было обращение МВД к населению, пробежал его глазами и вспомнил Сашку Савельева — «…у них язык — точно как у нас, только на старославянский смахивает. У нас — был, а у них — бяше…». «Граждани, бъдете бдителни! — взывало обращение. — Извършването на кражби е неприсъщо явление в социалистическото общество…» Действительно, почти все понятно. А Ангел продолжал:

— Дальше. Кое-где воров видели люди. С их слов художники создали их приблизительные образы — робот-портреты…

— В этих случаях главное, чтобы робот-портрет не превратился в портрет робота, — сказал, скрывая улыбку, Кравченко.

Все засмеялись, а Ангел, пустив по рукам фотороботы, заметил:

— Нам повезло: один из свидетелей, профессиональный художник, не только описал воров, но и нарисовал их, как потом выяснилось, очень похоже… Короче говоря, мы стали принимать активные меры: объединили все дела в одно производство — ограбление ТАБСО, нападение на кассира стадиона, кражи в ювелирных магазинах, в квартирах наших крупных ученых, деятелей искусства, просто состоятельных людей…

— По какому принципу объединялись преступления? — спросил Борисов.

— По методу совершения и объектам нападения, — сказал Ангел.

— И ни разу не удалось обнаружить что-либо из похищенного? — удивился Борисов.

— Ни разу… Дальше. Всех арестованных за разные преступления немедленно дактилоскопировали. Тщательно изучали людей, к которым хоть немного подходили фотороботы. Выявляли ранее судимых. Да. Потом мы построили схему хронодинамики преступлений — их развитие, так сказать, во времени и пространстве. Анализ схемы позволил предположить, что преступники — скорее всего софиянцы, в крайнем случае жители Перника или Кюстендила, городов-спутников Софии.

— Так-так, понятно, — Борисов что-то зачеркнул карандашом в своих записях.

— Да. Значит, круг розыска постепенно сужался. И вдруг две новые дерзкие кражи: из конторки отеля «Глория» на Золотых песках ночью похитили целый ящик иностранных паспортов; а на другой день в обед из кладовой стрелкового тира в Стара-Загоре, отжав замки, взяли два пистолета! Задуматься заставляло уже само это сочетание. Ну и… сами понимаете: обстановка накалилась до предела. В этот момент инспектор криминальной милиции Цвятко Янчев выходит на след крайне подозрительной личности. Некто Христо Дудев, бездельник, ведущий самый сомнительный образ жизни, — лицом точь-в-точь фоторобот. Сделаю маленькое отступление. Я уже говорил, что бытовых вещей преступники не брали. За исключением одного случая: обокрали квартиру в Сливене, и потерпевший заявил, что, кроме часов, колец и пендары — это старинная золотая монета, женщины ее как украшение носят, воры унесли наконечники рулевых тяг от его «вартбурга», лежавшие в кладовой. Наконечники — никчемные железки для всех, кроме владельцев машин этой марки!..

— И у Дудева «вартбург»?! — не выдержал я.

— Голубого цвета и притом не новый. А наконечники у них — слабое место!

— И что сказал Дудев? — нетерпеливо спросил Кравченко.

— Сначала надо было его взять. А соседи объяснили, что он уехал на море, — отозвался Ангел. — Мы объявили Дудева вместе с его «вартбургом» в розыск, а в это время пришли ваши материалы: справка о Фаусто Кастелли, портсигар композитора Панчо Велкова и фотографии. Портсигар сам по себе был сенсацией: еще бы — первая вещь из украденных златарями, которая возникла в нашем поле зрения за три года деятельности шайки…

— Что дали направленные вам отпечатки Кастелли? — спросил Борисов.

— Вот тут произошло самое интересное. В итальянском посольстве нам сообщили, что Фаусто Кастелли выездную визу у них не получал и не регистрировал. Нас это взволновало: что ни говорите, но через Болгарию проходит крупнейшая международная автомагистраль ЕВРОПА — ВОСТОК, и допустить, чтобы по ней беспрепятственно болтался авантюрист такого ранга… Короче, мы обратились в европейское бюро Интерпола, поскольку, если наши подозрения были верны, деятельность Кастелли могла их прямо заинтересовать. Вскоре мы получили ответ: пальцевые отпечатки Кастелли принадлежат Адольфо Марио Беллини, имеющему подлинный паспорт на имя Фаусто Кастелли, уголовному преступнику, осужденному заочно итальянским судом и разыскиваемому Интерполом в течение шести лет по обвинению в совершении различных преступлений…

Ангел продолжал рассказывать:

— Оставить такую птицу без внимания мы, конечно, не могли. Пограничные контрольные пункты в Колотине, Враждебно, Драгомане, Кулате были нами ориентированы на въезд Кастелли. После этого мы занялись его фотографиями. Если помните, там, кроме Кастелли, были изображены девушка и пожилой мужчина. Одна из наших версий допускала, что девица — болгарка, ну… из тех немногих, что превращают себя в аттракцион для иностранцев. Не буду обременять вас подробностями, скажу только, что инспектор Филипе Маринов, старый опытный кримка, быстро разыскал эту девицу. Радка Христева по обыкновению развлекалась в сладкарнице «Бразилия» в обществе себе подобных. На фотографиях Радка без колебания опознала своих «друзей»-туристов: итальянца Фаусто Кастелли и американца Алверсена Ги. А затем доброхотно показала нам две собственные фотографии, где, кроме Кастелли и Ги, фигурировал их, по словам Радки, «общий друг и постоянный собутыльник» итальянец Анджело Макети…

Ангел остановился, кашлянул. Кравченко предупредительно придвинул к нему стакан, налил воды из графина. Ангел сделал несколько глотков…

— …Проверить их оказалось нетрудно. Алверсен Ги, бывший американский летчик, ветеран корейской войны — деклассированная личность, морфинист, ставший уголовником. Анджело Макети — профессиональный аферист, устроитель липовых «беспроигрышных лотерей». После не совсем удачной операции с фальшивой лотереей в Италии они были заочно осуждены итальянским судом, а несколько афер в Австрии и ФРГ обеспечили им место в списках, объявленных бюллетенем Интерпола «Интернэшнл криминал полис-ревью»… Спасли идея перебраться в Болгарию. Использовав подложные паспорта с настоящими визами и указав в бумагах, что они — путешествующие коммерсанты на отдыхе, аферисты обосновались в курортной части страны, наводненной огромным и непрерывным потоком интуристов.

После оформления материалов проверки Алверсен Ги и Анджело Макети были арестованы. При обыске у них нашли паспорта, похищенные в отеле «Глория», и ворох приспособлений для их подделки. Через несколько дней на КПП Драгомане был задержан ничего не подозревавший Фаусто Кастелли. Между прочим, перед тем, как препроводить его к нам, таможенники вытащили из тайника в его зеленом «шевроле» добрую партию контрабандной галантереи…

Ангел снова отпил из стакана, перелистнул страницу своего досье.

— Розыск Дудева между тем активно продолжался. И вот милиционер Петко Иванов, заглянув в ресторан «Кайлыка», что под Плевеном, обнаруживает человека, очень похожего на изображенного на фотороботе. Иванов под благовидным предлогом приглашает посетителя в комнату милиции и тот предъявляет паспорт на имя… Дудева! Не вступая с ним в долгие разговоры, дежурный сразу же предъявил Дудеву фоторобот соучастника и спросил: «А где ваш товарищ?» Растерявшись, думая, что милиции уже все известно, Дудев ответил: «Где ж ему быть? Дома». Все сразу стало на место: златари попались. Не вникая в подробности, отмечу, что именно этому «товарищу» — его звали Трифон Цолов — принадлежали все найденные нами на местах краж пальцевые отпечатки…

Незаметно подкрались сумерки, в кабинете включили свет, секретарша поставила перед нами стаканы с чаем. Ангела слушали внимательно, молча, и лишь изредка бронхиальный кашель старых часов-башни отмеривал очередные полчаса, а я повторял про себя засевшую почему-то в голове фразу из обвинительного заключения, которую прочитал Ангел: «С момента хищения оружия общественная опасность преступников возросла до чрезвычайной степени, так как они были готовы дать сражение органам власти в случае эвентуального неожиданного обнаружения их…» Да, наверное, так. Ну а Батон? Шарапов говорит, что он теперь готов на все. «Дать сражение органам власти…» Это ведь я «органы власти»? И это мне он готов дать сражение? И теперь уже не в изворотливости, не в хитрости, не в предусмотрительности! Он носит теперь в кармане браунинг, с ним он и сражаться будет. Как смешно звучит, не по-нашему: «в случае эвентуального обнаружения»… Интересно, что шайка возникла не сразу. Сначала объединились Дудев и Цолов, они-то и были исконными «златарями». А «путешествующие коммерсанты на отдыхе», позанимавшись контрабандой, быстро почувствовали себя на мели, в изоляции. Первая же попытка Алверсена Ги сбыть небольшую партию сигарет с опиумом чуть не привела к провалу. Нужны были знакомства, каналы связи с уголовниками. Вскоре такой случай представился: за столиком в «Славянской беседе» подвыпивший Цолов охотно пошел навстречу дружеским ангажементам Фаусто Кастелли. Жулики быстро поняли друг друга, и взаимовыгодный альянс был заключен: аферисты подучили истинные знакомства, связи, а «златари» охотно обменивали с ними «златарскую» добычу на лакомые образчики контрабанды — украшения, часы, транзисторы, которые легко могли сбыть своим многочисленным знакомым. Главным же образом «златарей» интересовало умение интуристов благополучно переправляться через границы: в далекой перспективе маячила надежда — прихватив награбленные ценности и обеспечив себя фальшивыми паспортами высшего сорта, осесть где-нибудь в Турции или ФРГ, основав небольшой бизнес — какой, там уж видно будет…

— …На этой стадии следствия нам снова пришлось обратиться к досье другаря Тихонова… — громко сказал Ангел, и его голос вывел меня из задумчивости: Ангел перешел к изложению эпизода с Ситниковым.

— Сначала Кастелли не хотел говорить о цели своего визита в Москву, — докладывал Ангел. — Туризм, и все. Мы прочитали ему показания горничной из «Украины», напомнили о поездке в Зареченск к Сытникову. Убедившись, что нам многое известно, он рассказал забавную историю. Оказывается, Алверсен Ги был племянником баронессы фон Дитц, урожденной графини Шмальбах. Когда баронесса сочла нужным огласить свое завещание, Алверсен с удивлением обнаружил в числе сонаследников Аристарха Сытникова. Баронесса объяснила, что Сытников был преданным другом ее покойного супруга, он разделил с ним горечь военного поражения 1945 года и смертную тоску судебного процесса 1946-го. Но перед тем, в Харбине, военная судьба ненадолго развела друзей: Сытников с несколькими белогвардейцами направлялся в глубь Маньчжурии, а фон Дитц, больной воспалением легких, вынужден был остаться. В критический момент, опасаясь ареста, фон Дитц передал Сытникову на сохранение шкатулку со своими ценными бумагами — акциями нескольких европейских коммерческих предприятий и грамотами на родовые поместья в Тульской и Смоленской губерниях. В той же шкатулке была и звезда от ордена Александра Невского. Крест — вторая часть ордена — по прихоти случая остался у баронессы, в Америке… Дальнейшее известно: Сытников был арестован и предан суду вместе с фон Дитцем.

Узнав все это, Алверсен Ги выпросил у тетушки крест покойного генерала — так, на всякий случай. Позже, находясь в Болгарии и испытывая постоянные финансовые затруднения, Алверсен решил попытать свое счастье в шкатулке фон Дитца. А вдруг сохранились акции каких-то действующих предприятий, чем черт не шутит?! Алверсен знал адрес Сытникова, который к тому времени принял наследство баронессы, и надумал в разговоре с ним использовать крест как своеобразный пароль. Заодно имело смысл выяснить: нельзя ли завязать с Сытниковым какую-либо взаимовыгодную комбинацию — например обмен златарского товара на меха или что-нибудь в этом роде. Поездку поручили Кастелли: у него были наиболее надежные документы, а кроме того, он один из всей компании мог связать хотя бы несколько слов по-русски… Ну, чем кончилось все предприятие, вы, другари, не без вмешательства Батона узнали еще раньше, чем мы…

Ангел остановился в гостинице «Ленинградская». За день мы здорово оба умаялись и решили здесь же в ресторане поужинать. Вошли в зал, и я невольно посмотрел в угол, туда, где стоял под огромной вазой столик, за которым незапамятно давно, почти месяц назад, я ел свой ночной борщ и разговаривал с Леной. Стол и сейчас был свободен.

— Идем, вон там сядем, — позвал я Ангела.

Он засмеялся:

— Не боишься, что ваза может на нас упасть?

— Проверено, — буркнул я. — Мне тут сидеть уже доводилось…

Да, доводилось, и хоть тогда я сидел здесь не со старым «кримкой» Ангелом, с которым, помимо всего, мы еще соединены одним делом, а был я здесь с женщиной, самой желанной и самой недоступной мне на этом свете, мы и тогда говорили — долго, изнурительно много — о работе. И весь вечер не понять мне — благословение это или наваждение, но ведь было же о чем нам вспомнить с Ангелом за те девять лет, что мы не виделись, а все равно разговор, будто насаженный на ось, делал небольшой круг и возвращался к златарям, к Батону, итальянцу, и ничего, наверное, с этим нельзя было поделать, потому что бытие наше невольно стало частью или формой нашей работы и мы не можем приказать себе не думать о Кастелли или о Батоне, так как дела наши с ними — это не пулька в преферансе, где проиграл, или выиграл, или при своих остался — не суть важно, лишь бы время с приятными людьми провести; от того, как проходят, чем заканчиваются наши партии, зависит порой вся жизнь, и не только твоего партнера, но и многих связанных с ним людей, и зачастую твоя жизнь тоже. Вот и думаем мы и разговариваем о поступках людей, о которых и говорить-то нам вроде нечего, а все их поступки спокойно надо уложить в рамки разных кодексов — уголовного, гражданского или брачно-семейного, есть и такой… Но только отпустишь руки от этих рамок — и люди сразу начинают гнуть их, ломать, вылезают они из рамок, не хотят они в них находиться, вырываются на волю, имя которой — жизнь, и сразу становятся другими: плохими ли, хорошими, но всегда неожиданными, и думаешь о них, споришь с ними, ненавидишь их или жалеешь, к себе примериваешь, забывая, что их дела, мысли, поступки, они сами — это работа, а рабочий день давно уже окончился. И длится это довольно долго, пока не привыкаешь к чувству, что твой рабочий день — это 25 лет службы, от дня первого до вылета на пенсию…

Глава 36 Разыскивается вор Леха Дедушкин

На столе лежали объедки, пустые бутылки. Что-то липкое разлилось по клеенке. Унитаз весь заблеван. Угарный смрад старых окурков и невыветрившегося дыма.

Стояли часы. Нет времени. Небо как саван. Прохожих мало, наверное, сейчас утро. Здесь тяжело дышать, все замкнуто, закрыто, тесно, как в гробу. Надо на улицу идти, на волю. Скоро день настанет, скоро откроются магазины, кафе, можно будет опохмелиться, мандраж мой уймется маленько, успокоюсь. Деньги надо взять с собой, неизвестно, попаду ли я сюда опять, отсюда меня Зосина мамуська как раз в уголовку сдаст с рук на руки. Пистолет — вот моя надежда последняя.

Вышел на улицу, и сразу заморосил мелкий поганый дождик. Недалеко от метро увидел на столбе часы — пятнадцать минут шестого. Скоро трамваи пойдут. Поеду-ка я в центр. А что там делать? И вообще, почему я из дома ушел? Я что-то хотел сказать, а сейчас уже не помню…

На трамвайной остановке ждали несколько человек. Я попросил у какого-то работяги закурить. Он достал из кармана пачку «Памира»:

— Угощайся, заграничная марка — «Горный воздух».

— Спасибо…

Горячий горький дым потек в легкие, слюна накипела во рту, стало дышать чуть полегче. Работяга посмотрел на меня сочувственно:

— Да-а, парень, видать, ты вчера тяжелый был…

Мне было рот открыть больно, ничего я не ответил, отошел в сторону. На стене висело какое-то большое заметное объявление. Ноги как свинцовые волочились, пока я шел к нему… В половину газетного листа объявление с фотоснимком. Красные буквы.

Господи, проснуться бы скорее — это же ведь все продолжается ужасный сон о неродившемся сыне, который был я — умерший. Это же мое лицо на снимке, только я здесь помоложе и слегка улыбаюсь. Проснуться бы! Сил нет!

ОБЕЗВРЕДИТЬ ПРЕСТУПНИКА!

Красные крупные буквы вопили со стены, они бесновались, прыгали, орали, голосили истошно, они собирали весь народ на улице, тыкали в меня своими закорючками и хвостиками — вот он!

ОБЕЗВРЕДИТЬ ПРЕСТУПНИКА!

И серая фотография сбоку — я, в белом костюме и красивом галстуке, улыбаюсь — это я в Сочи снимался.

Черные буквы, поменьше красных, острые, ядовитые, деловые, как приговор, впивались в меня, они притягивали меня к стене с объявлением, они звали людей в трамвайной остановки — читайте, вот же он, чего вы стоите, хватайте его!

Товарищи!

Я оглянулся на людей, они стояли спокойные, курили, ждали трамвая, они не знали, не слышали еще, что плакат вопит, просит их схватить меня.

Товарищи!

За совершение краж разыскивается неоднократно судимый вор-рецидивист Алексей Семенович Дедушкин.

Приметы Дедушкина: среднего роста, плотный, коренастый, волосы темные с сильной проседью. Глаза большие, темно-карие. Имеет татуировки: на кисти левой руки «ЛЕША», на правой руке изображение змеи вокруг ножа и двух голубей на веточке, на левом плече изображение женщины в кругу, на груди изображение церкви и двух ангелов.

Если вам известно местонахождение преступника, просим сообщить об этом милиции. Преступник вооружен, и от своевременности его задержания зависит безопасность честных граждан.

Уголовный розыск

Подошел трамвай. Люди уселись в него, и вагон со звоном и грохотом укатил.

Нет, не сон. Это Тихонов мне доказывает, что воровать нельзя. Будь ты проклят, несчастный джинн из бутылки!

Он рассматривает меня под лупой своей дурацкой нищенской честности, проклятой честности нищих, обворованных мною дураков. Но, когда он поймает все лучи в фокус, он сожжет меня. Хорошо бы его убить.

Убить. Расколоть вдребезги бутылку, из которой я его выпустил. Мне же старая лешачиха сказала, что у человека семь отверстий в голове — надо сделать ему еще одно.

Теперь мне конец. Не сегодня-завтра меня опознают и возьмут. Со всех стен будут орать эти плакаты: вот он — ВОР, ВОР, ВОР — возьмите его! И все они — товарищи потерпевшие — с радостью постараются навести на меня уголовку.

Что делать? Куда я сейчас?

А может быть, пойти на Петровку и сдаться?

Ну нет, Тихонов так легко меня не одолеет. Я за себя поборюсь. У меня ведь пока еще пушка есть, в кармане греется.

Надо попробовать прорваться через аэропорт. Надо лететь в Тбилиси, чемоданы туда уже пришли, через Зурика Манагадзе распихать вещички. У меня еще почти все деньги из сберкассы. Не могут же висеть эти плакаты вечно — если пересидеть где-то в глуши, новые повесят, а эти снимут, может быть, как-то забудется…

И бился судорожно мой истерзанный запуганный мозг, что-то еще пытался сообразить, что-то ловкое смикитить, ведь всегда он меня выручал, лазейку незаметную находил, а сейчас в сердце уже не было надежды, и я знал: всей этой мерзкой истории приходит конец…

Глава 37 Спираль времени Станислава Тихонова

— Возьми оружие, — сказал Шарапов. — На всякий случай.

— Хорошо. А кобуру я у тебя оставлю, пусть пистолет в кармане лежит — надежней…

Он кивнул. Я встал, расстегнул брючный ремень и стал стягивать кобуру. Ремень застрял в петле кобуры, и она не пролезала, я дергал сильнее, и от этого движения были неловкие, суетливые, будто меня обезоруживали. Наконец кобура слезла, я расстегнул ее и достал пистолет, тяжелый, теплый, тускло мерцающий «ПМ». Передернул затвор, достал обойму, заглянул в ствол, потом положил в карман. Протянул Шарапову кобуру и вспомнил, как много лет назад здесь же он, вручая мне оружие, сказал: «Чтобы добыть этот „ПМ“, бандиты убили милиционера Мохова. Но вот видишь, мы его назад вернули. Носи его теперь ты и знай, что у тебя в кармане лежит жизнь и смерть человеческая. И сколько носить будешь, помни: без дела не обнажать, без славы не применять…»

Шарапов отворил дверцу сейфа, отпер нижнее отделение и, положив кобуру, повернулся ко мне:

— Тут она и полежит до твоего возвращения.

Я шел по бесконечному коридору, серому, с размазанными желтыми пятнами электрических ламп, мимо нескончаемой шеренги совершенно одинаковых дверей с разными номерами, слабо скрипел под ногами пахнущий свежей мастикой паркет, и меня почему-то не покидало ощущение, что со всем этим я расстаюсь надолго.

Подходя к дому матери, я с удовольствием подумал, что сегодня у нее свободный день и я наверняка не встречу никого из ее приятельниц или учениц. Нажал кнопку звонка и услышал в глубине квартиры голос матери: «Костя, открой!» Затопали грузные шаги, и дверь отворил ее муж Хрулев — высокий, лысый, краснолицый. В отличие от матери он человек очень собранный, аккуратный и бережливый, поэтому он до сих пор донашивает дома военную форму. Обычный его комнатный наряд — шлепанцы, галифе и пижамная куртка, и, когда я вспоминаю о нем, он всегда предстает в моей памяти именно в этом костюме. По мере износа меняются галифе, пижамы и шлепанцы, но в целом ансамбль остается неизменным. Я помню, что первое время мать очень шокировал подобный туалет, особенно в присутствии ее подруг, но, уж не знаю почему, Хрулеву был так приятен и дорог его домашний костюм, что это единственное, в чем он проявил твердость перед требованиями и претензиями матери, и ей пришлось примириться с этим не очень обычным нарядом своего супруга. Во всех остальных вопросах он слепо и беспрекословно выполнял все ее желания, поручения и указания.

Так же готовно он собрался любить меня, потому что знал: матери это будет приятно. Но в это время я ушел от них, и он позабыл обо мне, потому что все его ресурсы времени забирала мать. Когда она говорила ему что-то, я видел, как от удовольствия и внимания у него медленно розовеет затылок. И стоило мне появиться в его поле зрения, как он преисполнился ко мне самыми искренними добрыми чувствами — ведь я все-таки, как ни говори, часть матери, а этого было вполне достаточно. Когда-то давно, вскоре после того как они поженились, я случайно услышал из соседней комнаты их разговор. Хрулев просительно сказал матери, что хорошо бы было, если бы Стасик называл его отцом — я же ведь ее сын. Представляю, как посмотрела на него мать, потому что я услышал короткое и сухое: «Константин, ты совсем сошел с ума!» А товарищеских отношений у нас не сложилось, потому что он никак не мог преодолеть в себе внутреннего тайного убеждения, что лейтенант — это человек, по крайней мере, на пять рангов пониже, чем полковник. Во всем остальном он был мужик очень хороший, и жили они с матерью прекрасно…

Хрулев радостно хлопнул себя по пижамно-полосатому животу и закричал:

— Масенька, иди взгляни, какой гость у нас дорогой!

С кухни прибежала мать — в фартуке, повязанная косынкой, скрывающей папильотки, и в косынке этой она выглядела совсем, ну просто совсем-совсем еще молодой.

Радостно полыхали ее глаза, а она по обыкновению своему беззвучно смеялась, обнажая два ряда ослепительных зубов, таких ровных, что не верилось, будто это настоящие, и все-таки — я это точно знаю — самых настоящих красивых зубов, и я смотрел на нее с удовольствием, потому что видел, какая она еще молодая, и понял, почему ее так остро и нежно любит Хрулев: он ведь был уже совсем немолодой, ну, конечно, не то чтобы старый, но совсем немолодой, и в его чувстве было что-то отцовское, и в этой возрастной аберрации ее недостатки представлялись ему дорогими и милыми детскими причудами…

Мать сказала:

— Я тебя сейчас изумительно накормлю. Константин принес сегодня из суперсама индейку, прекрасную и белую, как Джейн Мэсфилд.

Мать регулярно посещала все премьеры в Доме кино и постоянно оперировала именами каких-то неведомых мне актеров и актрис. Я обнял мать и сказал:

— К сожалению, мне не попробовать индейки, прекрасной, как эта самая Джейн. Я забежал, чтобы попрощаться и попросить у тебя чемодан.

— Ты куда-нибудь едешь? — глаза у матери загорелись еще сильнее. Она жуть как любила всякие поездки и путешествия.

— В Грузию, — сказал я таким тоном, будто собирался в гости к Савельеву.

— В Грузию? — восхитилась мать. — В Цхалтубо? По путевке?

— Нет, в Тбилиси. Меня посылают в командировку.

Мать почему-то пришла в неописуемый восторг:

— Константин, ты слышишь — Стаса посылают в Грузию в командировку! — Она транслировала ему мое сообщение, будто он не присутствовал здесь же при разговоре. Видимо, ее глубоко поразило, что в Грузию можно ездить работать, а не отдыхать.

Хрулев невозмутимо пожал плечами:

— А что? Я всегда говорил, что Стасик способный парень. И добросовестный. Подожди еще немного, будешь иметь сынка-полковника.

Мать забегала по квартире в поисках чемодана, запонок, платков для верхнего карманчика пиджака, несессера. Я понял, что ей и в голову не приходит спросить, зачем я еду в Тбилиси.

Хрулев рассказывал мне что-то про Кутаиси, где он лежал в госпитале во время войны, а я сидел в кресле и рассматривал бюст Бетховена, кашалотовые зубы, свечи в модерновых канделябрах, маленькую картину Рериха, стилизованные гравюрки, ноты, разбросанные по темной блестящей спине рояля, дымящиеся в пепельнице сигареты, которые поминутно закуривала и забывала мать. Телефонный аппарат под роялем, старую мебель, ставшую теперь неожиданно вновь самой модной, и думал о том, как бы выглядел наш дом, если был бы жив отец.

Мать сказала Хрулеву:

— Костя, иди подверни огонь в духовке, птица сгорит. Сколько времени сейчас, Стас?

Предотъездная суматоха уже полностью поглотила ее. Я отвернул рукав пиджака и увидел, что часов нет. Забыл. Днем еще на Петровке снял, положил в ящик стола и забыл. Черт, досадно. Не возвращаться же за ними. Я отпустил рукав и сказал:

— Не знаю. Часов нет.

Мать это почему-то очень удивило.

— Как нет часов? — спросила она. — Ты же не маленький. Как ты без часов обходишься?

— Часы у меня вообще-то есть. Я их просто забыл на работе.

— Как же ты будешь без часов? — сильно заволновалась она. — Как же ты время определишь? У тебя же тогда вообще режима не будет? Ведь нельзя же не знать, сколько времени?

— Мама, я буду знать, сколько времени, — сказал я, сдерживая раздражение. — Я ведь не в пустыне, и часы не проблема.

— А как же ты все-таки будешь определять время? — настойчиво допрашивала мать. Я уже пожалел, что сказал про часы.

— Не знаю, мама, не знаю я сейчас, как буду определять время, — сказал я сердито. — Днем я буду спрашивать у прохожих, а ночью определять по звездам.

— Ох, до чего же ты у меня нескладный, — с искренней горечью сказала мать.

Мать вышла из комнаты, а я посчитал дымящиеся в пепельнице сигареты: ни много ни мало пять. Я встал и аккуратно загасил их. Пора идти. Мать что-то искала в спальне, Хрулев возился на кухне, напевая приятным баском: «Тбилисо, Тбилисо, под солнцем Грузии моей…» Мать вышла из спальни, и я увидел, что онаплачет.

— Вот возьми, — и она протянула мне часы. Старые, с облезшей никелировкой, потемневшим циферблатом, еле различимой надписью на нем «ЗИФ», продолговатые узкие часики, такие старые, что сейчас ни у кого и не найдешь таких. Я взял их в руки, рассмотрел, и вдруг меня обожгло воспоминание, сдавило горло, закружилась голова — я вспомнил, я вспомнил! Даже черный растрескавшийся, совсем истлевший ремешок был тот же! Этот «зифик» был на руке человека, который таскал меня на себе, распевая «Испугался мальчик Стас», я вспомнил, как он подносил часы к моему уху, чтобы я послушал «тик-так», и сейчас я поднес часы к уху, и оттого что они молчали, в памяти произошел скачок — фотография человека с сердитыми глазами на пожелтевшей архивной фотографии ожила, он засмеялся и сказал: «Стаська, тик так, тик-так!» Он ожил, и теперь навсегда у меня будет его живое лицо, голос, руки, он будет со мной, потому что стоящие часы соединили нас снова — спираль времени сделала полный виток, и отец пришел ко мне через тридцать лет в шестнадцать минут третьего, когда окончился завод и часы остановились, чтобы дать нам точку встречи…

Не знаю, поняла ли мать, о чем я думал, но она наверняка что-то почувствовала, потому что сказала:

— Я их так ни разу и не заводила, все дожидалась, что он придет и заведет их сам… Больше у меня ничего не осталось…

Большие, совсем прозрачные капли слез текли по ее щекам, и в этот момент я любил ее нежно и немного жалостливо. Я обнял ее и сказал:

— Спасибо тебе, мамочка. Это самые точные часы в мире.

Она не поняла и торопливо объяснила:

— В них хоть старый механизм, но они действительно ходили очень точно. Заведи, посмотри…

Я покачал головой:

— Не надо. Они наверняка и сейчас точно ходят…

Мать оглянулась на дверь, откуда доносился полнокровный голос Хрулева, негромко сказала:

— Не говори ему, пожалуйста, ничего. Это же ведь наше с тобой дело… И, если можешь, не суди меня строго, я плохая мать…

Вошел Хрулев, мать замолчала, потом сказала:

— Может быть, я тебе с собой на дорогу кусок индейки заверну?

— Действительно, — оживился Хрулев. — Одну булочку и кусочек грудки?

— Не надо, самолет летит до Тбилиси два часа, — сказал я. Взял легкий, почти пустой чемодан с несессером, запасными запонками, платочками для верхнего карманчика. А в другой руке у меня были зажаты старенькие часы «ЗИФ» на потертом растрескавшемся ремешке, и никто не знал, что я держу в ладони машину времени. И сказал: — Ну что? До встречи?..

Дома я быстро собрал чемоданчик: мне ведь и брать-то с собой особенно нечего было. Разделся и улегся на диван, а стоящие часы «ЗИФ» положил на тумбочку рядом с неистовствовавшим в сиюминутном усердии будильником. Часы молчали, а будильник стучал. В слабом свете уличного фонаря мягко светили на стене Ленины подсолнухи-пальмы, и на душе у меня было тихо, было такое ощущение, будто я со всеми надолго распрощался. Стучат колеса под вагоном, в котором дремлет едущая в Ленинград Люда-Людочка-Мила. Носится со своими неотложными визитами по городу Ангел Веселинов. Лежит без сна, прислушиваясь к неровному бою сердца, Шарапов. Куда-нибудь на Тридцать пятую парковую провожает очередную любимую девушку Сашка Савельев. Затаился где-то озлобившийся, готовый на все Батон. В обширной камере Пазарджикской тюрьмы скучает по любимому «чинзано» Фаусто Кастелли. Оглушительно грохочет у себя на свадьбе Куреев с «башенным» черепом. Мать играет негромко «Пассакалию» разомлевшему после прекрасной белой индейки Хрулеву. С ненавистной женой молча едет из театра в такси профессор Обнорский. Последний раз перед уходом с работы перечитывает сводку начальник МУРа. Лена сейчас… А что делает сейчас Лена? Что ты делаешь: сейчас?

Часы молчали, будильник стучал, стучал. Четверть первого показывали его стрелки. Пройдет еще два часа, и время будильника сомкнется с временем на часах «ЗИФа», молчащих часах, машине времени, которая может оживлять вчера и позволяет заглянуть в завтра. Когда будильник простучит два часа шестнадцать минут, я открою глаза, и в ночном сумраке моей запущенной комнаты, где в свете голубой электрической луны мягко дымятся подсолнухи-пальмы, придет и сядет рядом со мной Лена, как будто ничего не было тогда, восемь лет назад, и все по-прежнему, радостно и прекрасно…

…Я должен был уезжать на другой день в Ленинград и совершенно случайно встретил на Пушкинской площади Марата Львова. Я знал его по университету — он в одно время со мной окончил факультет журналистики. Сейчас он только что возвратился из Лондона, где провел от агентства печати «Новости» год на стажировке. Мы поболтали, и я решил его взять в гости к Лене. Она понравилась Марату сразу, и мне это было очень приятно. Мы весело провели вечер — Марат был великолепен. Он несколько часов подряд рассказывал про Лондон, про Шотландию, бесконечно мелькали, причудливо переплетаясь, в его рассказе «мартини», «форд-зефиры», Вестминстер, угольные печурки, счетчики-автоматы за отопление, Ковент-гарден, дерби, скоростные магистрали — «чуть нажал, а на спидометре — 160», инфракрасные шашлычницы под названием «гриль», джин-фис и индийская хинная вода «тоник», прогорающий газетный магнат лорд Бивербрук и прием у английской королевы…

Потом Марат предложил Лене проводить меня на вокзал, и она охотно согласилась, и я махал им рукой из окна уходящего поезда, и, когда уже нельзя было разглядеть их лиц, а только две фигуры рядом были видны издалека на пустеющем перроне, в сердце ударило нехорошее предчувствие. Из Ленинграда мне пришлось вылететь в Тбилиси, а потом в Таллинн, и сразу же оттуда — в Ригу. Отовсюду я посылал Лене по два письма в день и везде получал ответы, и письма ее были хорошие — веселые, с шутками и обычными ее смешными придумками. Но из Риги я поехал во Львов, и туда уже письма не приходили. Я никак не мог оторваться ни на один день, а только посылал ей телеграммы и звонил по телефону. Но ее телефон не отвечал — ни утром, ни днем, ни ночью. Я прилетел в Москву и прямо с аэродрома помчался к ней домой. Долго звонил в дверь, но никто не отворил мне. Что-то лежало в почтовом ящике, я открыл его перочинным ножом и увидел целую пачку уведомлений с почты: «Просим явиться за телеграммой из Львова»…

Я поехал не к себе домой, а к матери. Помню, было еще совсем рано, и она открыла мне дверь в халате, заспанная, в папильотках. И потому, что она воскликнула! «Ах, Стас, родной мой! Сколько зим, сколько лет!» — я понял, что случилось несчастье, и только выдохнул:

— Что?! Что с ней?!

— Ничего, Стасик, не волнуйся, ничего не произошло, — жалко забормотала мать, и я понял, что, наоборот, все произошло.

— Мама, что с ней случилось? — спросил я, и мне показалось, что я говорю спокойно.

— Не скажу, ни за что не скажу! — воскликнула мать. — Подумай хотя бы обо мне!

Сзади маячила румяная лысина Хрулева, он был ужа в пижаме, галифе и шлепанцах. Хрулев жалобно сказал:

— Да, да, Стас, подумай о маме. И вообще, значит, она не стоит тебя…

И только тогда я наконец понял, что с НЕЙ ничего не случилось, понял, и даже боли не почувствовал, а испытал какое-то огромное, как блеклое осеннее небо, унижение. Унижение, стыд за себя, за Лену, за них, за все их недостойное представление. Я сказал устало:

— Прекратите, пожалуйста, это безобразие. Я хочу поговорить с ней…

Хрулев обрадовался:

— Видишь же, Масенька, я говорил тебе, что он настоящий мужчина. Он просто хочет расставить все точки над «i».

Я побежал вниз по лестнице. Было все еще утро, часов семь, не больше, и таксист, словно чувствуя мое напряжение, гнал изо всех сил к Соколу, будто я опаздывал на тот самолет в «Шереметьеве», что час назад привез меня сюда.

Я вбежал в подъезд, нажал несколько раз кнопку лифта, в зарешеченном колодце неспешно поплыл вверх противовес. Я понял, что кабину ждать долго, и побежал по лестнице вверх, и, пока я бежал, все еще не пришел вопрос: куда, зачем я бегу? Ведь лучше всего, если бы эта лестница шла до самого неба. Но на восьмом этаже была дверь, на ней черная зеркальная табличка «36» и медная дощечка «В. М. Львов». Почему «В. М.»? Его же зовут Марат? Потом сообразил, что он, как все молодые, только начинающие становиться благополучными людьми, живет еще с родителями.

«…Познакомься, папа, это моя жена, ее зовут Лена».

«…Здравствуйте, а меня зовут В.М.».

«Что ж, поздравляю вас, желаю счастья…»

«…Спасибо, мы обязательно будем счастливы».

«…Марик так хорошо говорил про вас…»

«…Да, папа, Лена необыкновенная девушка, мы отправимся с ней в Лондон и будем ездить по Ковент-гарден на „форд-зефире“, нажмешь слегка акселератор — и сразу 160, а там мы будем пить мартини и джин-фис с тоником, а после дерби я напишу грандиозный отчет, от которого окочурится лорд Бивербрук и английская королева скажет на приеме: “Какая прелестная жена у этого советского журналиста…”»

«…Ну что ж, будьте счастливы, дети. А как вы познакомились?..»

«…Это, папа, ужасно смешная история. У Лены был друг, к которому однажды прилетела солнечная птица счастья и принесла седьмой, некупленный билет — он встретил Лену. Но он не был готов к встрече со счастьем и все время мотается по командировкам и ловит каких-то дурацких жуликов. И последний раз, собираясь в командировку, он встретил меня и познакомил с Леной. Она мне сразу понравилась, и, ты представляешь себе, ему это было приятно…»

Я стал непрерывно звонить в дверь и колотить в нее кулаками. Там спросил кто-то испуганно:

— Кто?

— Я! Это я пришел! Откройте дверь! Да, да, да! Откройте!

Щелкнул замок, и дверь, притянутая цепочкой, приоткрылась — передо мной стоял Марат.

— В чем дело? — спросил Марат.

— В чем дело? — спросил я, и спазм сдавил горло, я сглотнул и тихо сказал: — Ты меня спрашиваешь, в чем дело? Ты же вор. Вор! Ты понимаешь, что ты сделал?

— Прекрати кричать на лестнице и устраивать сцены! Иначе я захлопну дверь…

— Захлопнешь дверь? — удивился я. И вдруг понял, какое внутреннее спокойствие, несмотря на страх, он испытывает. Ведь я же не имею права рваться в его квартиру, он не преступник какой-нибудь, закон на его стороне.

Сиплым, сдавленным голосом я сказал:

— Мразь ты несчастная, я в двери входил, когда из-за них в меня стреляли, а ты пугаешь тем, что захлопнешь ее. Ну-ка ты, слизняк, открой дверь! Открой, я тебе сказал! Или я сейчас ее вышибу!

Неожиданно высоким, пронзительным голосом, будто переходящим в ультразвук, он закричал:

— Прекрати безобразничать, черт тебя возьми! И уходи, уходи по-хорошему!..

Я ухватился обеими руками за дверь и рванул ее на себя — скрежетнула цепочка, что-то глухо, деревянно затрещало.

— Не смей! — кричал он пронзительно и бил меня изнутри кулаками по пальцам, но я не чувствовал боли, а с нарастающим остервенением продолжал рвать дверь к себе.

И вдруг я услышал Ленин голос, низкий, мягкий, спокойный:

— Отойди, Марат…

Я выпустил на мгновение дверь из рук, и передо мной появилось ее лицо:

— Стас, не надо. А, Стас? Я сейчас открою.

Она захлопнула дверь, чтобы снять цепочку, и я слышал, как он торопливо говорит:

— Не открывай, Леночка, я тебе говорю, не открывай. Он с ума сошел!..

Я сел на ступеньку лестницы, и меня охватило какое-то отупение, пустота, безразличие. Я вспомнил, как семь недель назад Лена целовала меня своими мягкими добрыми губами на перроне, а теперь она живет за дверью с табличкой «В. М.». Я не разобрал, что Лена ответила ему, но замок щелкнул вновь, и она вышла, захлопнув за собой дверь, и я вспомнил, как совсем недавно, ну почти вчера, я дожидался ее на подоконнике в подъезде, пропахшем пылью и олифой… За что же такое? И я горько, бессильно заплакал…

Я сидел на ступеньках, а Лена стояла рядом и гладила меня по голове, выглядывали из дверей любопытствующие соседи, прошел почтальон, маленький мальчишка, тренькая звонком, прокатил мимо нас велосипед, и шины глухо ударялись по ступеням, гудел вверх и вниз в своем решетчатом колодце лифт, и все это меня не касалось, потому что я знал: жизнь моя сломалась окончательно в бесповоротно.

Лена сказала:

— За предательство нет прощения. Ты и не прощай меня никогда, Стас… — Лицо у нее было странное, какое-то неживое.

Я встал и пошел по лестнице вниз, и дорога была такой долгой, будто эта лестница действительно была с неба…

Я поднялся с дивана, походил по комнате, взял с тумбочки часы — молчащий «ЗИФ». Два часа шестнадцать минут, на будильнике половина третьего. Лена уже, наверное, спит.

После того утра мы увиделись в следующий раз через пять лет. С Маратом она тогда еще рассталась, и замуж она не вышла, а я не женился. Так и живем…

Завтра я улечу в Тбилиси, будет обычная следственная круговерть, и мне вдруг остро захотелось поскорее вернуться в Москву, поймать Батона и на этом поставить точку — покончить со всем, что так властно притягивало меня к прошлому. Но сначала надо было поймать Батона, ибо спор с этим человеком вырастал из прошлого, и сама нерешенность его не давала мне уверенности в правильности прожитых лет, не позволяла решиться на что-либо в настоящем и рождала сомнения в будущем. Смешно, конечно, но мне в для своей личной жизни очень важно было доказать Батону, что воровать НЕЛЬЗЯ.

С рассвета шел мелкий холодный дождь. Стеклянные стены аэропорта густо запотели изнутри — уже сотни людей ждали вылета. А вылетов не давали.

— Сколько это может продолжаться? — спросил я у дежурного. — Может быть, есть смысл вернуться в Москву, а потом снова приехать в аэропорт?

— Не советую. Дело ведь не в нас — это Крым и Кавказ не принимают самолеты. А там горы — в любой момент туман может рассеяться, и сразу дадим вылет. Вы уж лучше подождите…

Текли часы бессмысленного тягучего ожидания. Я сидел в кресле, читал журналы, потом пошел перекусить в буфет, потом разглядывал пассажиров. Трескуче орал над головой динамик, гомонили люди, с надсадным грохотом прогревали моторы самолеты.

В середине дня я позвонил из автомата Шарапову:

— Сидишь все? — сочувственно-весело спросил он.

— Сижу, — уныло ответил я.

— А вот Савельев тут развернулся во всю мощь.

— А что такое?

— Он тут логово Батона разыскал.

— Каким образом? — удивился я.

— Пришел ответ на ваш запрос из колонии. Сообщили координаты дамы, с которой он был в переписке. Ну Савельев туда и помчался сразу…

— И что?

— Ничего. Нет его там пока, хотя дама показала, что он все эти дни у нее жил, засаду оставили…

— Может, мне стоит вернуться?

— А какой в этом смысл? Ты лучше разберись как следует с этим Манагадзе и вещи привези. А коли Батон появится, то мы с ним тут управимся и без тебя.

И снова текли минуты, часы, часы. Стемнело. Потом по радио объявили: «Посадка на рейс 505 Москва — Тбилиси начнется через сорок минут…»

Я решил снова сходить в буфет.

Глава 38 Варианты вора Лехи Дедушкина

День без конца. В магазине я купил уродскую серую кепку и ходил, низко надвинув ее на глаза, подняв воротник, и все равно казалось, что все смотрят на меня, пытаясь разглядеть в небритой, опухшей, грязной рясине белокостюмного пижона с веселой нахальной улыбкой.

Я уговаривал все время себя, что это чушь, никто на меня не смотрит, никому нет до меня дела и вообще на меня могут обратить внимание только случайно, но гнилое сосущее болото под сердцем уже затянуло меня по самое горлышко.

Толкучка в аэровокзале. Очередь за билетами. Паспорт Репнина в трясущейся грязной руке. Каменная тяжесть пистолета в кармане.

На такси доехал в Домодедово. Почему-то запомнился по дороге рвущийся на ветру красно-голубой газовый факел над трубой какого-то завода.

Тогда еще подумал, что у меня есть: совсем немного денег, пистолет и… больше ничего. Мне, оказывается, нечего терять. Может быть, угнать самолет? Там ведь до границы доплюнуть можно. Пистолет сунул в зубы — держи курс на юг. Или застрелить одного из пилотов для острастки? Сразу же шмальнуть одного — другой будет веселее пошевеливаться. От Тбилиси до границы — по воздуху-то — километров двести — триста.

Так что — попробовать? Мне терять совсем нечего… И когда таксист затормозил около аэропорта, я все еще не знал: что же делать?

Народу полным-полно. Вылетов не давали. Надо пойти в нижний буфет, там в уголочке притыриться потихоньку. Подсел к двум каким-то крашеным девкам. Пергидрольные дворняжки. Мы их называли «перекисы». С ними сидеть лучше, одинокие больше привлекают внимание.

— Ну, девулюшки, коньячка хорошего попьем? Лететь не скоро…

— Ой, какой вы интересный…

Чего-то они там бормотали без умолку, хихикали, дурищи, и мы незаметно выпили две бутылки коньяка, и совсем хмель меня не брал, а затопляла всего сухая палящая злоба на весь этот проклятущий мир, на этих крашеных сук, на эти толпы дурачья с мешками и чемоданами, на Тихонова. Хорошо было бы бросить на них на всех атомную бомбу — испепелить всех-всех к едрене фене!

И я вдруг почувствовал, что в сердце пришла спокойная и твердая готовность — от всей моей замечательной жизни, от плаката на стене, от выпитого коньяка и щебечущих дешевок — войти в кабину самолета, выстрелить в спину летчику, а второму дать рукояткой по рылу и велеть поворачивать на юг. Что-то неразборчиво проорали по радио, я поднял голову.

И увидел Тихонова.

И еще не понял, мысль опоздала — сердце само мне крикнуло, что проклятый легавый щенок снова стал на моей дороге, загородил спину летчика в кабине самолета.

Глава 39 Обязательства инспектора Станислава Тихонова

Я прихлебывал невкусный кофе и медленно, без аппетита жевал бутерброд, раздумывая не спеша о том, как сильно похож на Батона мужик, сидящий в углу буфета с двумя крашеными девицами, и продолжалось это довольно долго, пока я не понял, что он не похож на Батона, а это и есть Батон. И случилось это в тот миг, когда он поднял голову и встретился со мной глазами. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Потом Батон встал, похлопал себя по карману, обвел взглядом сидевших вокруг людей и криво, волчьим оскалом усмехнулся.

Я понял, что нахожусь в безвыходном положении: если попытаюсь его задержать, он откроет стрельбу. В помещении, переполненном ничего не подозревающими людьми, Батон пошел к выходу. Я встал и, срезая угол между столиками, двинулся за ним, и он все время оглядывался на меня. Руку он уже держал в кармане. Я никак не мог отпустить его. Я шел вслед за ним, на ходу дожевывая бутерброд, будто сейчас не было у меня важнее дела на свете — успею я съесть свой бутерброд с вареной колбасой или нет.

Батон быстрым шагом пересекал вестибюль. До вертушки-двери — двадцать шагов. Я побежал. Батон бросился к двери, и я увидел, что рядом со мной в стеклянной стене зияет проем на улицу — выставлено стекло, я нырнул в проем, в лицо плеснула острая дождевая пыль, ярко полыхнули автомобильные фары у входа, который оказался совсем рядом, затормозил автобус, и из него навстречу выбежавшему Батону посыпались пассажиры. На мгновение он потерял меня из виду, и я выбежал на мостовую, чтобы обогнуть автобус спереди и выйти Батону а спину, но и он соображал довольно быстро и сразу понял, что для него автобус — хорошее прикрытие. И когда он выскочил из-за кабины, то мы столкнулись носом к носу. Пистолет он вытащить не успел, я перехватил его поперек корпуса, а в голове четко билась мысль: если он вырвет руку из кармана, мне придет конец…

Драчун из меня неважный, и приемы знаю плоховато, но впервые в жизни я ощутил: если не удастся удержать Батона, то через несколько секунд я умру. Батон был тяжелее меня килограммов на двадцать, и рвался он бешено, таская меня по тротуару, как куль. Но вытянуть руку из кармана я ему не давал. Какие-то люди, наверное пассажиры автобуса, что-то кричали, молодой таксист — из лучших, конечно, побуждений — стал оттаскивать мена от Батона, и я закричал: «Отойди, пистолет у него!..», и Батон как бы подтверждая это, хрипел, отплевываясь! «Перестреляю, падлы, паскуды проклятые!..»

Люди не могли взять в толк, что происходит, и в растерянности стояли вокруг, а Батон, извернувшись, ударил меня головой в лицо, и все вокруг загрохотало, будто бухнуло из пушек, заметались, запрыгали по мокрой мостовой фонари, завертелись над головой в бешеном танце голые ветки деревьев, я почувствовал, что по лицу у меня течет кровь, меня тошнило от ее ужасного мясного запаха, вдруг боль во всем лице стихла из-за того, что он вцепился мне зубами в плечо, и я чувствовал, как он вырывает из меня кусок мяса, мне бы, наверное, не выдержать этой муки, но отпустить его я не мог, иначе все они — вчерашние и завтрашние Крот, Лагунов, Прохацук, Белаш, Батон — меня бы убили, они оказались бы сильнее. И я не отпускал его руку. Я держал Батона в захвате поперек корпуса, прижимаясь к его рубахе своим разбитым в кровь лицом, в котором болела каждая клеточка, а он бил меня ногами, левой рукой под ложечку, в печень и не мог добить, заставить разжать руки. Вдруг я почувствовал, что скоро потеряю сознание, и хотя еще держал его руку, а перед глазами уже мелькало безумно-слепое лицо деда Батона, и Лена говорила: «…а какой ценой это достается, тебе безразлично, Стас», и мать, светя глазами, объясняла, что надо устроить свою жизнь вовремя, и Шарапов говорил: «Без нужды не обнажай, без славы не применяй».

Где-то далеко раздался тонкий частый треск, словно строчили из игрушечного пулемета, бешено забился в моем судорожном объятии Батон, и я понял, что это приближается патрульный мотоцикл. Батон рванулся и дико, страшно, как волк, завыл, мы оба упали на мостовую и покатились по лужам, по грязи, но рук я не разжимал. Потом приподнял голову и увидел, что желтый мотоцикл совсем рядом, я видел даже дымки из выхлопных труб и брызги из-под колес и видел, как с коляски спрыгнул а бежит к нам милиционер. Но Батон снова страшно ударил меня головой в лицо, на мгновение я откинулся, и он смог вырвать руку из кармана и выстрелить в меня.

В упор. Выстрела я не услышал, только что-то больно ударило в грудь, небо подпрыгнуло, как резиновое, и последнее, что я видел, — парящий надо мной в этом ненастоящем, резиновом небе милиционер…

Глава 40 Алеха Дедушкин

И сразу он отпустил руки, силы кончились и у меня. Кто-то меня держал, кто-то выворачивал из ладони пистолет, меня связывали, пинали, кто-то все еще кричал пронзительно тонко, замахнулся на меня таксист, его отталкивал милиционер, люди метались, и все шел и шел дождь, и что-то бубнили голоса вокруг:

— Поднимите голову ему…

— Расступитесь, граждане, воздуху дайте…

— «Скорую» вызвали?..

— Какая «скорая» — кончился он уже…

— Господи, молодой какой! Мальчик…

— Бандит проклятый!..

— Что же это делается, люди добрые…

Не доходили до меня никакие слова, потому что я все время смотрел на лежащего в грязи Тихонова. И у мертвого, лицо у него было удивленно-сердитое. Кровь и грязь уже спеклись на щеках. И глаза были открыты. Дождь стекал по его лицу круглыми каплями. И только сейчас я понял, что это я — я, я, я — убил его.

Лицо у него было, как у моего сына, неродившегося сына, в том страшном вещем сне.

Боже мой, что я сделал? Это же ведь не Тихонов вовсе, окровавленный, растерзанный, валяется под дождем на мостовой.

Это я свою собственную жизнь растоптал и растерзал. Вот и открылись передо мной все семь жилищ осужденного судьбой…

Глава 41 Станислав Тихонов

Яркий свет операционной лампы. Боль. Холод. Беспамятство. Все плывет, качается, и времени не существует, я нырнул в него, пробив тонкую пленку сна, как дрессированный тигр рвет в цирке горящее бумажное кольцо. Рядом на стуле — мать. В послеоперационную пускают только к умирающим. Значит, я умираю? Нет сил шевельнуть губами… И чей-то голос — где-то в изголовье, позади меня, — шелестящий, шепчущий: «…Старые часы в нагрудном кармане… Пулю увело… полсантиметра».

И вовсе это не послеоперационная, это гоночная «бочка»; громадная тяжесть прижимает меня к ревущему мотоциклу, и спираль круто, сильно разворачивает меня на грохочущей машине все выше, к белому полыханию юпитеров… Долго-долго, целый год светло. Потом снова темно. И теперь опять яростно вспыхивает свет — я вспоминаю шелестящий голос, спрашиваю:

— Часы?..

Мать протягивает мне на ладони блестящий искореженный квадратик, весь изорванный, размятый, и не разглядеть на нем тусклого циферблата со старыми черными стрелками… Бессильные горячие капли бегут у меня по щекам, и нет сил сказать матери, что она держит на ладони завещанную мне машину времени, которая разлетелась вдребезги, чтобы вновь подарить мне ощущение своего бессмертия — навсегда.

И снова плывут сны, короткие, легкие. Я открываю глаза, в палате полумрак. Девочка-медсестра сидит рядом со мной и читает книжку. Из окна дует слабый ветерок, пахнет листьями и дождем. Девочка перелистывает страницу, устраивает книгу поудобнее, и на обороте я вижу рисунок: монах дошел до края небесного свода и, высунув наружу голову, разглядывает чудесный и неведомый мир…

Ощупью в полдень

Пролог

Мысли перепутались… Ужасная горечь невероятного открытия комом стояла в горле. Зачем она приехала сюда? Убедиться, что этот человек — преступник? Столько лет — и одно лишь предательство, ложь, целая жизнь, сплетенная из лицедейства… Зачем он жил? Что ему было дорого? Чего он хотел в своей никчемной жизни? И какой ценой…

Она стояла на обочине тротуара, жадно вдыхала холодный воздух, пытаясь остановить, успокоить бешеный бой сердца, наметить план действий, принять окончательное решение — что делать?

Потом пошла узкой, протоптанной в снегу тропинкой к остановке автобуса на Сусоколовском шоссе. Шла медленно, усталой походкой. Она не замечала острого ледяного ветра, бившего в лицо жесткой снежной крупой, шла каким-то ломким механическим шагом, изо всех сил стараясь сбросить с себя тягостное бремя незаконченного разговора. Да что там кончать! И так все ясно. Надо позвонить. Она вспомнила, что на остановке автобуса видела телефонную будку. Да, надо позвонить — ей одной не развязать этот тугой затянувшийся узел.

Принятое решение позволило наконец стряхнуть оцепенение. Она натянула перчатку и прибавила шагу. На слабо освещенном пустыре было безлюдно, раздавался лишь свист ветра да позади негромкий скрип снега под ногами — звук чьих-то шагов.

Она вспомнила его перекошенное от ненависти лицо, сладкий, ласковый голос, какие-то нелепые, лицемерные, визгливые слова…

Скрип снега позади усилился, кто-то нагонял ее, но не было сил и желания обернуться, она лишь слегка посторонилась на узкой тропинке, чтобы пропустить… Господи, как противно!.. Теперь все. И она довольна, что ей удалось все это понять, теперь все, теперь можно…

Она не успела додумать, потому что в это мгновенье ощутила резкий, острый толчок в спину, горячую боль в груди, и мир раскололся на части — оглушительный звон, чудовищный грохот полыхнули в ушах. Желтые тусклые фонари на автобусной остановке ракетами взлетели в черно-серое заснеженное небо, стремительно закружились огненной каруселью лампы в окнах домов, и пронзительный звон умолк. И все исчезло…

Шарапов говорит медленно, не спеша, оглаживая и ровняя слова языком, лениво проталкивает их между губами. Поэтому у него в разговоре нет восклицательных знаков, изредка — вопросительные и бесперечь — тире. Шарапов долго думает, потом веско заканчивает:

— Нет, махорочка, что ни говори, штука стоящая. Возьми вот сигареты нынешние, особенно с фильтром. Крепости в них никакой — кислота одна. Изжога потом. Кислотность у меня очень нервная — чуть что не по ней, сразу так запаливает — соды не хватает. А из махры к концу дня свернешь «козу», пару раз затянешься — мигом мозги прочищает.

— Ну и как, прочистило сейчас?

— Трудно сказать…

Тихонов нетерпеливо барабанит пальцами по стулу:

— Непонятно, непонятно все это…

Шарапов спокоен:

— Поищем, подумаем, найдем.

— А если не найдем?

— Это вряд ли. И не таких находили…

— Тогда давайте думать! А не вести беседы про махорку!

Шарапов протягивает руку, снимает с электрической плитки закипевший чайничек.

— Ты, Тихонов, грубый и невыдержанный человек молодой. А я — старый и деликатный. Кроме того, я твой начальник. Таких, как ты, у меня тридцать. И с вами с всеми я думать должен. Поэтому думать мне надо медленно. Знаешь ведь, в каком деле поспешность потребна? А тут много непонятного.

Тихонов перелистывает первую страницу картонной папки, надписанной аккуратным канцелярским почерком:

«Уголовное дело № 2834 по факту убийства гр-ки Т. С. Аксеновой. Начато — 14 февраля 196* года. Окончено…»

И говорит:

— Хорошо. Поехали с самого начала…

Часть первая

Понедельник

1

Ветер успокоился, и снег пошел еще сильнее. Было удивительно тихо, и эту вязкую, холодную тишину внезапно распорол пронзительный скрипучий вопль. Потом еще раз и еще, как будто кто-то рядом разрывал огромные листы жести. И смолкло.

— Что это? — спросил Тихонов постового милиционера.

— Павлины. Их тут, в Ботаническом саду, в клетке держат. Прямо удивление берет — такая птица важная, а голос у нее — вроде в насмешку.

— Ладно. Дайте-ка фонарь?

Тихонов нажал кнопку, и струя света вырубила в серебристой черни зимней ночи желтый, вспыхивающий на снегу круг, перечеркнутый пополам человеческим телом. Тихонов подумал, что в цирке так освещают воздушных гимнастов. Он опустился на колени прямо в сугроб и увидел, что снежинки, застрявшие в длинных ресницах, в волосах, уже не тают. Глаза были открыты, казалось, женщина сейчас прищурится от яркого света фонаря, снежинки слетят с ресниц и она скажет: «Некстати меня угораздило здесь задремать».

Но она лежала неподвижно и с удивленной улыбкой смотрела сквозь свет в низкое, запеленутое снегопадом небо. А снег шел, шел, шел, будто хотел совсем запорошить ее каменеющее лицо. Тихонов легко, едва коснувшись, провел по ее лицу ладонью, погасил фонарь, встал. Коротко сказал:

— В морг…

2

Тихонов держал сумку осторожно, за углы, медленно поворачивая ее под косым лучом настольной лампы. Черная кожа, блестящий желтый замок в тепле сразу же покрылись матовой испариной. Комочек снега, забившийся в боковой сгиб, растаял и упал на стол двумя тяжелыми каплями.

Стас щелкнул замком и перевернул сумку над листом белой бумаги. Сигареты «Ява», блокнот, шариковый карандаш, коробочка с тушью для ресниц, десятирублевка, мелочь, пудреница, белый платочек со следами губной помады. Из-за этого платка Стас почувствовал себя скверно, как будто без разрешения вошел в чужую жизнь и подсмотрел что-то очень интимное. Даже не в жизнь — сюда он опоздал. Он пришел в чужую смерть и, уже не спрашивая ни у кого согласия, будет смотреть и разбираться — до самого конца.

Из бокового кармашка сумки Тихонов вынул удостоверение и конверт. В коричневой книжечке с золотым тиснением написано: «Аксенова Татьяна Сергеевна является специальным корреспондентом газеты…» И сбоку — фото: лицо с большими удивленными глазами и улыбкой в уголках губ. Тихонов подумал, что обычно фотографии на документах почему-то удивительно не похожи на людей, личность которых они удостоверяют. А эта — похожа. Даже после смерти. Конверт был без марки, со штампом «Доплатное» и московскими штемпелями отправки и получения. Внутри лежал лист бумаги, неаккуратно вырванный из ученической тетрадки «в три косых». Размашистым почерком: «Вы — скверная и подлая женщина. Если вы не оставите его в покое, то очень скоро вам будет плохо. Вы поставите себя в весьма опасное положение».

Тихонов покачал головой: неплохое начало… «Москва, Теплый переулок, д. 67, кв. 12. Аксеновой Т. С.».

Тихонов снял трубку:

— Адресное? Тихонов из МУРа. Дайте справочку на Аксенову Татьяну Сергеевну, журналистку… Так, так. Все правильно. Нет, это я не вам. Спасибо.

Обратного адреса на конверте нет. Письмо было получено два дня назад.

В блокноте исписаны только первые две страницы. Собственно, не исписаны, а изрисованы. Какие-то фигурки, половина человеческого корпуса, потом незаконченный набросок одутловатого мужского лица. И отдельные короткие фразы, слова между рисунками: «Корчится бес», «Белые от злобы глаза», «Старик Одуванчик», «Страх растворяет в трусах все человеческое», «Ужасно, что все еще…»

Тихонов пробормотал себе под нос:

— Как жаль, что я не владею дедуктивным методом…

3

— …Гражданка Евстигнеева, расскажите теперь все по порядку.

— С самого начала?

— С самого…

— Значит, Нюра приехала ко мне насчет холодильника…

— Нюра — это Анна Лапина?

— Ну конечно! Кто же еще! У нее очередь на «ЗИЛ», а у меня на «Юрюзань». Она, значит, говорит, что, мол твоя очередь еще не скоро, а у меня…

— Надежда Петровна, начните с того момента, как вы вышли на улицу.

— Так, пожалуйста! Значит, полдевятого Нюра стала собираться, а я ей говорю: «Давай до автобуса провожу». А дом мой, значит, прямо напротив гостиницы «Байкал», наискосок немножко. Я говорю Нюре: «Ты здесь не садись на автобус, здесь всегда народу полно. Пошли лучше через пустырь, там последняя остановка двадцать четвертого. Все сойдут, а ты сядешь, вокруг гостиницы объедешь, зато до самого центра сидеть будешь. За пятак как в такси поедешь». Ну, и пошли, значит. Тропинка там утоптана…

— Скажите, пожалуйста, тропинка прямо к автобусной остановке выходит?

— Нет, остановка на Сусоколовском шоссе. А на краю пустыря, значит, дом шестнадцать стоит, вот как его обойдешь, тут и остановка будет. Мужчина этот самый еще у начала тропинки нас с Нюрой обогнал. А впереди-то и шла убитая.

— На каком расстоянии от вас шла женщина, которую убили?

— А кто его знает! Вам же точно надо? А я разве меряла. Думаю, что шагов пятьдесят. А может шестьдесят… Если б заранее знать…

Тихонов внимательно слушал, стараясь тщательно рассортировать все, что говорила эта расстроенная пожилая женщина. Ведь она и ее подруга Анна Семеновна Лапина были единственными очевидцами убийства.

— Как выглядел мужчина?

— Как? Обыкновенно вроде. Высокий, в кепке, пальто, кажись, было темное…

— Гражданка Лапина, а вы не разглядели его лицо?

— Да где же? Темно ведь. Тропинка узкая, я спиной к нему повернулась, когда он нас обгонял.

— По тропинке двое рядом могли идти? Или одному надо было посторониться?

— Так я ж про то и говорю! Одному отступить надо было, не то нога в снег проваливалась.

— А какая сумка у него в руке была?

— Да это, по-моему, и не сумка вовсе, а чемоданчик. Вот вроде как студенты носят.

— Вы бы могли этого человека опознать?

Женщина подумала, помялась:

— Не, боюсь грех на душу взять. Темно ведь было. Так и в тюрьму человека ни за что упечь можно.

— Так просто человека в тюрьму не упекают… Давайте дальше. На тропинке вас было четверо: вы с Евстигнеевой, перед вами мужчина, перед ним — эта женщина.

— Правильно. Когда дошли до середины пустыря, женщина уже подходила к самому краю, а мужчина ее нагонял. Потом пошел впереди. Потом подняла голову, смотрю — ни его, ни ее не видать. Прошли мы еще немного, а она, горемыка, глядь, лежит на снегу. А его уж и след простыл.

— Давайте еще восстановим последний момент, когда все были на тропинке. Вы видели, как он обгонял женщину?

— Да, видела.

— После этого они сразу исчезли из виду?

— Нет. Я еще видела, как он шел немного впереди, а она сзади.

— Сколько метров было приблизительно от вас до них?

— Да, так, если на глаз, метров пятьдесят, наверное.

— Если мы выедем на место, вы сможете показать, где вы все находились?

— Думаю, что смогу…

4

«…ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Я, судебно-медицинский эксперт Сорокин, на основании изучения обстоятельств дела и данных судебно-медицинского исследования тела гражданки Аксеновой Т. С., двадцати восьми лет, с учетом:

1) характера раневого канала, направленного сзади вперед, сверху вниз, несколько слева направо и слепо заканчивающегося на внутренней поверхности четвертого левого ребра;

2) особенностей краев раны — круглой формы, ровных, без осаднения;

3) наличия в левой лопаточной кости округлого отверстия, повторяющего форму оружия, диаметр которого соответствует размеру раны;

4) отсутствия поясков осаднения и ожога, — прихожу к заключению, что смерть Аксеновой наступила в результате проникающего ранения левого легкого и сквозного ранения сердца с последующей тампонадой его, причиненного длинным (не менее 17–18 см) остроконечным орудием, действующим по направлению своей продольной оси, вероятнее всего, толстым шилом…»

Тихонов даже присвистнул:

— Ничего себе! Шилом!

Шарапов еще раз внимательно просмотрел акт экспертизы.

— Да-а, дела…

У Шарапова привычка такая: «да» он говорит врастяжку, будто обдумывая следующее слово.

— Шилом. Надо же! Так что у тебя есть, Стас?

— Вот смотрите, Владимир Иваныч: план, составленный по обмеру и показаниям Евстигнеевой и Лапиной на месте убийства. Длина тропинки — сто восемнадцать метров. Тело Аксеновой лежало на расстоянии двадцати четырех метров от дома шестнадцать. Обе свидетельницы утверждают, что неизвестный обогнал Аксенову метров за десять — двенадцать до этого места. Это-то и непонятно. После того, как он ударил ее шилом в спину — больше ведь и некому, — она сделала еще около двадцати шагов и упала, даже не вскрикнув.

Шарапов осмотрел лист с одной стороны, потом зачем-то перевернул его вверх ногами. С обратной стороны лист был покрыт столбиками цифр; они умножались, складывались, делились, вычитались.

— Что это за арифметика?

Стас прищурил глаз от дыма.

— Да пришлось вспомнить: «пешеход вышел из пункта А в пункт Б, через час следом за ним выехал велосипедист…»

Шарапов кивнул:

— Понял. Что получили?

— Исходные данные у меня очень приближенные. Я сделал три варианта: на разную скорость ходьбы убийцы убитой и свидетельниц. Потом три варианта на разную засечку интервалов, через которые Евтигнеева и Лапина видели Аксенову и убийцу на тропинке. Потом привел их к средним результатам.

— И что?

— Несообразность. Лапина говорит, что, взглянув в последний раз перед собой, никого на тропинке не увидела. А убийцу, по моим расчетам, она должна была увидеть. Уже после того, как Аксенова упала.

— Ладно, поехали на место…

5

Все длилась эта бесконечная ночь. Снегопад немного стих, и прожектор с оперативной машины просвечивал почти всю тропинку — от дома шестнадцать до корпусов гостиницы «Байкал».

Шарапов сказал:

— Здесь она упала. Ему осталось пройти всего метров десять — потом он исчез в тени от дома шестнадцать. Видишь, дом заслоняет свет фонарей на шоссе. Поэтому Лапина его и не видела.

— Может быть, — сказал Тихонов. — Но что-то здесь не то…

Он махнул рукой — и прожектор на оперативной машине погас.

Мгла непроницаемая, прошитая белесыми стежками снегопада, повисла над пустырем.

Они прошли по тропинке до шоссе, где ветер на столбах с визгом раскачивал фонари. Последней дорогой Тани Аксеновой, которую она не прошла до конца. Здесь снегопад сатанел совершенно, мокрые снежинки липнули к лицу, лезли в рукава и за шиворот. Хлопнула сухо, как затвор, дверца машины, и Шарапов сказал:

— На Петровку…

Вторник

1

Ключ слегка заедало в замке, и, чтобы открыть дверь, его надо было быстро покрутить несколько раз налево-направо, подергать туда и обратно. Тихонов чертыхнулся, но ключ повернул все-таки нежно, дверь открылась. В кабинете было сине от утренних зимних сумерек и холодно. «Черти хозяйственники, — меланхолично подумал Стас, — окна, наверное, заклеят к Первомаю». Стекло покрылось толстой узорной изморозью. Не снимая пальто, Тихонов подошел к столу и включил электрическую плитку. Медленно, лениво вишневела спираль, теплые струйки воздуха стали ласкаться о покрасневшие замерзшие пальцы. «Перчатки на меху надо купить», — так же безразлично подумал Стас и сразу забыл об этом. Снял пальто, толстый мохеровый шарф бросил на спинку стула. После вчерашней ночи он чувствовал себя разбитым. От теплого воздуха плитки его снова потянуло в сон. «Хорошо бы пойти в ночные сторожа. Сидишь себе в тулупе, в валенках, в малахае на свежем воздухе. И спишь. Красота. А утром сменился — и снова спишь. Лафа!» Стас засмеялся тихонько, вспомнив это слово. Во время войны у всех мальчишек высшую степень блаженства обозначало слово «лафа». А потом, так же неожиданно, как и появилось, оно исчезло.

Тихонов потянулся изо всех сил — затрещали суставы. Бабушка говорила в детстве: «Смотри, выскочат все кости из гнезд, будешь вбок-поперек расти».

Тихонов встал, походил по кабинету. Начнем обзванивать автобусное хозяйство. Звякает диск телефонного аппарата.

Шесть цифр:

— Пожалуйста, дайте начальника эксплуатации.

Шесть цифр:

— Попросите к телефону старшего диспетчера.

Шесть цифр:

— Линейную службу прошу.

Шесть цифр:

— Начальника четвертой колонны. А! Очень приятно. Говорит старший инспектор МУРа Тихонов. Нет-нет, с вашими ничего не случилось. Вы мне сообщите, пожалуйста, каков интервал движения двадцать четвертого маршрута в районе Владыкина между двадцатью и двадцатью одним часом. Сколько? Одиннадцать минут? Так. Теперь второй вопрос. Сообщите фамилии водителей, проехавших Владыкинский конечный круг с двадцати часов двадцати минут до двадцати часов сорока пяти минут. Записываю. Гавриленко — двадцать двадцать шесть, Демидов — двадцать тридцать семь, Ласточкин — двадцать сорок восемь. Спасибо. Когда они работают сегодня? Очень хорошо. До свидания.

«Так… Шоферы будут в пять. Поеду к Аксеновой домой. Ну и разговор мне там предстоит! У родных такое горе, а мне ведь детали нужны. Ладно, поеду, посмотрю по ситуации…»

2

Тихонов вышел на Петровку, обогнулЕкатерининскую больницу, двинулся по Страстному бульвару к Пушкинской площади. На воздухе сонливость прошла. Негромко поскрипывал под каблуками снег, заваливший скамейки высокими «купецкими» перинами. Стас на ходу зачерпнул ладонью ком тяжелого мягкого снега, скатал тугой, жесткий шарик и бросил его в ствол старого развесистого тополя. Снежок с хрустом разбился, с ветвей посыпались пышные белые хлопья. Впереди шла высокая тощая старуха. Она обернулась и сказала хрипло:

— Ты что, со вчера не проспался? Ишь, бездельник, шутки придумал!

Стас быстро ответил:

— Миль пардон, мадам!

Старуха погрозила прямым пальцем, похожим на обгорелый сучок:

— То-то!

Тихонов знал эту старуху. Летом она прогуливала на веревочке по Страстному бульвару огромного рыжего петуха по имени Пьер. Обычно старуха громко беседовала с этим дурацким Пьером по-французски. Поэтому, чтобы не связываться сейчас с ней, Стас сразу выложил все свои познания во французским. Помогло. Стас подумал, что каждому человеку, видимо, отпущен какой-то лимит любви и он должен непрерывно расходовать его, чтобы не разрушить баланс своей жизни. Очень это обидно: людям нужно еще так много доброты и любви, а кто-то любит бессмысленного рыжего петуха…

Около стеклянного навеса кинотеатра «Россия» толпились первые зрители. В витрине «Известий» вывешивали фоторепортаж «Вчера и завтра Якутии», школьники положили на снег у памятника Пушкину цветы. Тихонов сел в троллейбус. На Кропоткинской сиреневым облаком поднимался над бассейном пар, мятыми светлыми кругами еще горели над водой прожекторы. По Метростроевской, с лязгом размахивая кривыми железными руками, ползли снегоуборочные машины, и шоферы самосвалов, глядя, как проседают под грудами снега кузова, кричали:

— Ха-а-рош!

Москва жила своей жизнью.

Тихонов поднимался по лестнице медленно, останавливался на площадках, прислонившись к дверям, думал. Больше всего его страшила минута, когда он позвонит и из-за двери спросят: «Кто там?» Кто там? Десятки раз раньше звонил, спрашивали, и он отвечал: «Откройте. Из уголовного розыска». Иногда в ответ можно было получить через дверь пулю или плотный заряд дроби. Так убили Толю Панкратова. Молодой был совсем, забыл, что отвечать надо, стоя сбоку от двери. Мерзкий холодок под ложечкой в таких случаях не проходит никогда. Но и к этому привыкаешь. Нельзя только привыкнуть к необходимости сказать кому-то, еще неизвестному, за дверью: «Ваша дочь сегодня убита…»

Ну, Стас, так кто там? А?

Капитан милиции Тихонов, двадцати восьми лет, холостой, последний год в комсомоле, по мнению начальства — способный работник, по собственному убеждению — человек, еще не нашедший своего призвания и не решивший начать новую жизнь.

Самое глупое, до чего может додуматься человек, — это решить начать новую жизнь. Стас знает это точно. Волевые люди, принявшие такое решение, мучаются долго, пока не выработают какие-то эрзацы, хотя бы внешне не похожие на прошлое. И продолжают спокойно и весело жить по-старому. А вот с неволевыми людьми — просто беда. Стас — человек безвольный. Часто он просыпается с твердым решением начать новую жизнь, обдумывает все ее аспекты в троллейбусе, по дороге на работу. Вместо обычной шутки Стас сухо козыряет постовому в воротах и не бежит по лестнице на четвертый этаж, а дожидается лифта. Открывает вечно барахлящий замок в своем кабинете, садится за стол и обдумывает рапорт начальству об увольнении из милиции. Потом прикидывает, кем он сможет работать на гражданке. Лешка Пинчук, бывший следователь первого отдела, стал корреспондентом «Московской правды», Тихонравов — заместителем директора самолетостроительного завода. По общим вопросам, конечно. Иван Петренко пошел администратором в цирк. Правда, Петренко не сам ушел, а выгнали его из милиции…

Потом раздумья Стаса обрывает телефонный звонок, и тягучий голос Шарапова гудит мембраной в трубке:

— На проспекте Мира вооруженное ограбление сберкассы. Инкассатор ранил одного из бандитов. Ты — старший группы. Савоненко, Ластиков и Дрыга с тобой. Давай в темпе.

Тихонов почти автоматически вскакивает, передергивает затвор своего «Макарова», засовывает его на ходу в задний карман брюк и бежит вниз к оперативной машине. И ныряет с головой в колготу розыска, преследования, звонков, обысков, опознаний. А вечером, поднимаясь в лифте к себе домой, он прислоняется к красной исцарапанной стенке, потому что ноги дрожат от усталости уходящего напряжения, и думает, что Дрыгу надо завтра послать домой к вернувшемуся из тюрьмы Колюне-Иконостасу; а Лепилина-эксперта надо заставить сделать новые снимки в косопадающем освещении: на сейфе были следы; и поехать со следователем к прокурору — получить санкцию на обыск у Галки-Миллионерши, а фарцовщика Берем-Едем надо взять прямо утречком… Знаем, куда золотые диски поплыли! И еще надо, надо, надо…

Стас падает в постель и засыпает мгновенно, не успев подумать, что так и не начал сегодня новую жизнь и прошедший день был похож на десятки других. Об этом он вспомнит только утром. Но завтра об этом будет некогда думать. Завтра дело будет в разгаре. О новой жизни придется подумать, когда дело закончится и наступит пауза. Но тогда позвонит Шарапов, как позвонил вчера:

— Стас, женщину убили во Владыкине…

Тихонов поднялся до четвертого этажа, остановился, вынул из кармана записочку: «5 этаж, квартира 12». Все, надо идти. Он повернул на последний марш и увидел, что дверь в квартиру отворена. Стас вошел в прихожую. Здесь стояли тихие, заплаканные люди. Значит, опоздал. И впервые Тихонову стало легче оттого, что кто-то его опередил. Полный мужчина негромко говорил по телефону, иногда голос его срывался на визг:

— Это же не люди, а бюрократы, я вам говорю! Это же что-то невозможное! Я же сказал, чтобы автобус послали в морг!

Он с маху брякнул трубку на рычаг и повернулся к Тихонову.

— Здравствуйте. Арон Скорый, заведующий редакцией. Иначе говоря, заместитель главного редактора по хозяйственной части. Ах, какое горе! Кто бы мог подумать! Вы, если не ошибаюсь, Константин Михайлович?

— Нет. Я, наоборот, Станислав Павлович. Но это не имеет значения.

— Видит бог, что да, не имеет. Перед горем все равны. Да-да-да.

«Вот привязался Скорый-Почтовый-Пассажирский, — с досадой подумал Стас. — А кто же это Константин Михайлович? Она вроде незамужняя…»

— Простите. — Он отодвинул расстроенного толстяка и вошел в комнату.

Седая женщина в черной косынке, сидела в углу на диване. Взгляд ее совершенно остекленел. Она не плакала, а только тихонечко раскачивалась и повторяла беспрерывно:

— Донюшка моя, донюшка, за что же ты меня так? Таточка моя нежная, за что же ты? Что мне жить без тебя? Донюшка моя, донюшка…

Рядом, обняв ее за плечи, сидела девушка с опухшими красными глазами и говорила:

— Ну, мамочка, дорогая, перестань! Перестань, мамочка…

Женщина все время раскачивалась:

— Донюшка моя светлая, солнышко мое, Таточка, убили меня вместе с тобой, Таточка…

Стас осторожно прошел к окну. Вдруг женщина подняла голову и увидела Тихонова:

— Вы с работы Таточкиной?

Стас немного растерялся, неожиданно остро почувствовал свою неуместность здесь и сказал угрюмо:

— Я из милиции.

Женщина смотрела на него долго, внимательно, и Стасу стало нестерпимо страшно — такое чудовищное страдание было в этих набрякших выцветших глазах.

— Подойди, сынок, — сказала женщина вдруг охрипшим голосом. Стас подошел. — Наклонись, — Стас нагнулся, она провела ледяной ладонью по его лбу, и он сразу вспомнил, как ночью прикоснулся рукой к уже окоченевшему лицу Татьяны.

— Дочку мою, Таточку, убили, — сказала женщина тихо. И тут что-то хрустнуло в ней, и она в голос, от всего рвущегося сердца закричала: — Уби-и-ли-и! Донюшку мою! Кровиночку мою родную!

Девушка обняла ее, обхватила крепко, как будто хотела остановить рвущийся из нее крик:

— Мамочка, перестань! Ты убьешь себя!

— Ой, Галенька, что жалеть-то мне? Убили меня сегодня, не хочу больше жить. Зачем жить мне? Как домой пойду, если завтра положат ее в землю ледяную?

Какая-то старуха громко зарыдала. Стас окаменел. Женщина повернулась к нему:

— Сынок, дожить хочу только, как поймают этого ирода! Если не поймаешь его, зря живешь ты на земле. Слышишь, это мать тебе говорит!

Галя крикнула:

— Ну зачем ты, мамочка! Посмотри, на человеке и так лица нет.

— Ни на ком сейчас лица не должно быть! Галюшка, человека убили! Дочь мою убили! Все люди на земле кричать должны — человека убили! Какого человека уби-и-ли-и-и!..

Тихонов целый час расспрашивал в соседней комнате Галю обо всем, что могло иметь отношение к убийству Тани. Ничего, ничего, ровным счетом ничего девушка не могла сообщить полезного. Уже перед самым уходом вспомнил:

— А кто такой Константин Михайлович?

— Это Ставицкий — Танин приятель. Одно время они даже пожениться хотели. Но он скрыл от нее, что был женат. А она врунов ненавидит. Вот и пошло у них вкривь и вкось. Но все-таки они видятся иногда…

Девушка не замечала, что говорит о Тане, будто она должна скоро прийти…

3

Тихонов шел по улице раздумывая, где лучше встретиться с шоферами — поехать в парк или перехватить их на остановке «Владыкинский круг». Оба варианта имели свои плюсы и минусы. В парке можно было поговорить обстоятельно — на линии водителей поджимал график. Но встреча на остановке психологически целесообразней: им придется вспоминать только нить событий — обстановка же полностью сохранялась. С этим нельзя не считаться. Впрочем, подумал Стас, если это не пройдет, вызову их на Петровку и попробую копнуть глубже.

Он приехал во Владыкино задолго до пяти и решил еще раз пройти по тропинке. На том месте, где упала Таня, снег был уже плотно утоптан, по тропинке деловито шагали люди. Стас дошел до гостиницы «Байкал», бессознательно считая шаги. Потом повернул обратно. Здесь она упала. Лапина говорит, что вот тут убийца еще шел впереди. Сколько же шагов сделала Таня со смертельной раной в сердце? Тропинка заворачивала за дом шестнадцать и кончалась на автобусной остановке. Евстигнеева помнит, а может быть, ей кажется, что она помнит, будто сразу после того, как они нашли Таню, раздался гул уходящего автобуса.

Шофер Гавриленко не помнил.

— Бес его знает! У меня длинных мужиков в черных пальто и кепках, почитай, сотня за день проедет…

Тихонов на него не очень-то и рассчитывал. Машина Гавриленко ушла в двадцать двадцать шесть. А Евстигнеева говорит, что они вышли из дома минут двадцать девятого. За шесть минут они дойти почти до самой остановки не могли. Убийцу, вероятнее всего, увез Демидов или Ласточкин.

Увез Демидов. Толстый, с маленькими серыми глазками и красным носом в голубоватых прожилках, он говорил спокойно, ковыряя каблуком кирзового сапога снег около кабины.

— Когда народу много, еще совестятся. Вроде все на тебя смотрят — давай пятак. А как пассажиров сзади нет, так некоторые мимо кассы все боком шмыгнуть норовят. Проездной, мол. А я двадцать девять лет в автобусе баранку кручу — меня хрен обманешь. Я «зайца» издаля вижу и сразу ему по радио в салон: «Гражданин, предъявите проездной билет или опустите деньги за проезд в кассу». Так вот этот, что вы спрашиваете, этот — нет. Он вошел аккурат вот здесь, и еще какая-то старуха тоже. Старуха пятак в заднюю кассу бросила, а он стоит, в карманах мелочь копает, билет брать не торопится. Я микрофон включил и говорю: «Граждане, приобретайте абонементные книжечки стоимостью пятьдесят копеек за десять поездок. Они экономят ваше время». Тут он подошел к окошечку, засмеялся и говорит: «Батя, давайте сэкономим мое время!» — и купил книжечку. Опустил билетик в кассу, вернулся ко мне и говорит — окошечко у меня открыто было: «А гетеродин, батя, в радиоле твоей менять надо. А то смотри, хрипом своим распугаешь всех пассажиров».

Это он верно заметил: динамик мой — ни к черту. Вот и все. Потому и запомнил. А так бы — нет. Много же людей — и молодых, и длинных, а про пальто черное и говорить не стану. Вообще-то, парень вроде приличный…

Рассудительный дядя, молодец. Тихонов спросил:

— А где сошел этот парень?

— Ну-у, этого я, конечно, не заметил. Народу на следующей остановке много село, да и ни к чему мне смотреть за ним. А вообще-то, ежели не секрет, на кой он ляд сдался?

— Дело в том, что, по всей видимости, этот «приличный» парень, перед тем как сел в ваш автобус, убил человека…

— Ну-у! Этот парень?! Да-а-ют бандюги… И ограбил?

— Не думаю. Скажите, Иван Михалыч, узнали бы вы этого парня?

— А то как же! Я же с ним разговаривал…

— Ладно. Если вспомните еще что-нибудь или новости какие появятся — позвоните мне по телефону девяносто девять — восемьдесят четыре. Фамилию свою я вам уже сказал — Тихонов. Всего хорошего.

— Всего. Если будет чего, уж конечно позвоню…

Зимний день догорел, стало совсем темно. Вспыхнула зеленая световая вывеска на крыше гостиницы, зажглись фонари на Сусоколовском шоссе, небо расчистилось немного, и в рваных прорехах сизых облаков стало видно беспокойное мерцание скупых маленьких звезд. Сильно похолодало. Тихонов ежился на пронизывающем ветру, тер руками покрасневшие уши. Долго стоял на остановке, пропуская гудящие, наполовину пустые автобусы. О чем-то думал. Потом махнул рукой и сел в очередную машину. В тепле его разморило, и снова захотелось спать. Он приехал на Петровку, поднялся к себе. От смены холода-тепла его била мелкая противная дрожь. Стас снял телефонную трубку:

— Тихонов у аппарата. Дайте, пожалуйста, запрос на Ставицкого Константина Михайловича. Постарайтесь подготовить к завтрашнему утру.

Среда

1

Газетно-издательское объединение находилось в огромном сером доме с галереями, длинными балконами, круглыми окнами. Дом был похож на старый пассажирский корабль, во время наводнения случайно попавший на городскую улицу и застрявший здесь навсегда.

Тихонов знал, что редакция газеты помещается в левом крыле на четвертом этаже. Он шагал по коридору, раздумывая о том, какие можно было бы здесь устроить замечательные велогонки.

На бесчисленных дверях белели таблички с фамилиями. Почему-то рядом с туалетом висела черная стеклянная табличка: «Ходи тихо. Работают». У входа в комнату 414 было написано: «Беляков С. Н., Степичев Ю. М., Аксенова Т. С., Пушкина А. Н.». Тихонов коротко постучал.

— Войдите…

В комнате за одним из столов сидел парень лет тридцати в красивом дубленом полушубке. Меховая шапка в длинными ушами валялась рядом на стуле.

— Мне нужен заведующий отделом Беляков.

Парень повернул к нему кудрявую светлую голову с худым хищным профилем:

— Беляков вышел. Будет через полчаса. Я Степичев. Могу быть полезен?

— Да, можете. Я Тихонов из МУРа.

— Садитесь сюда, это Танин стол. Подождите немного, я сейчас закончу свои дела и — к вашим услугам.

Танин стол был завален какими-то газетами, исписанными листами, гранками, вырезками из журналов, на шестидневке были расчеркнуты и загнуты листы. Крышка с чернильного пузырька была свинчена, в нем торчала обкусанная деревянная школьная ручка. Под стеклом на столе большая цветная фотография: космонавт гасит купол парашюта на бесконечном, залитом солнцем поле. И надпись на фотографии: «Доброму и умному товарищу, прекрасному человеку, Танюше Аксеновой…»

Степичев разбирал на своем столе какие-то бумажки, быстро читал, некоторые складывал в верхний ящик стола, остальные рвал. На угол сложил стопку потертых блокнотов. Позвонил куда-то и попросил приготовить досье по Таймыру. Задвинул ящик, запер, ключ положил на стол Белякова.

— Все. Можно ехать. — Он сел верхом на стул, достал пачку сигарет, протянул Тихонову.

— Спасибо, не курю. Далеко собираетесь?

— Талнах, Северный Таймыр. Гидростанцию и металлургический комбинат пускать будут. Там-то все в порядке, а вот у вас как — по-прежнему ничего?

— Ноль. На вас надеюсь — думаю, поможете. Вы когда последний раз Аксенову видели?

— В понедельник, около пяти.

— Потом она ушла?

— Нет, я ушел первым. Таня еще оставалась. Я ее звал ужинать — она сказала, что ей надо поработать.

— Больше никого в отделе не было?

— Нет. Собственно, заходил Беляков. Но он в понедельник был «свежей головой», так что в отделе почти не показывался.

— Как это — «свежей головой»?

— На каждый номер выделяется человек, который приходит, когда верстка номера уже готова, и вылавливает из него «ляпы».

— Понятно. Вы не обратили внимания, какое у Тани было настроение в этот день?

Степичев пожал плечами:

— Трудно сказать. Вроде бы нормальное. Она ведь вообще была очень спокойная.

— Спокойная или флегматичная?

Степичев взмахнул сигаретой:

— Это, знаете ли, только в школьном учебнике люди разбиты на четыре подкласса: флегматики — холерики, меланхолики — сангвиники. В жизни сложнее подогнать человека под эти рамки. Таня была обычной молодой женщиной — веселой, добродушной. И, кроме того, когда вот так внезапно погибает близкий человек, в первое время почему-то уходит из памяти самое главное. Мелочи какие-то остаются, пустяки.

— Вы не знаете, были у нее враги?

— Не думаю. Недоброжелатели какие-нибудь, наверное, как у всякого человека, были. Но такие, чтобы убить — вряд ли.

— А что она в понедельник днем делала?

— Сейчас подумаю. Дай Бог памяти. Так, с утра она писала отчет о командировке…

— Простите, а когда она приехала из командировки?

— В субботу утром. Таня ездила на лавсановый комбинат в Ровно, неделю там была. Привезла очерк. Да! Говорила, что нашла какой-то поразительный материал для рубрики «На моральные темы», но что-то ей еще должны были не то прислать, не то она должна была проверить. Я сам был в закрутке и как-то пропустил это мимо ушей. Да оно, собственно, сейчас уже не имеет значения…

Стас спросил как бы между прочим:

— Аксенова не замужем?

— Нет. У нее был один человек. Не знаю даже, как его назвать, — жених, что ли.

— Вы о Ставицком говорите?

Степичев взглянул на него удивленно:

— А вы уже о нем знаете?

— Пока очень мало. Я как раз и хотел что-нибудь интересное о нем узнать.

— Да ничего, по-моему, в нем нет интересного! Актер! Таким всю жизнь не хватает одной роли, чтобы стать знаменитыми.

— Я хочу вам напомнить — мы об обстоятельствах убийства почти ничего не знаем. Нам лишь известно, что Таню убил высокий молодой человек в темном пальто с чемоданчиком в руке, — сказал спокойно Стас.

— Во-первых, Ставицкий ходит в сером пальто, а во-вторых, я не верю, что он может быть к этому причастен.

— Во-первых, я вам не сказал, что подозреваю Ставицкого, — мне просто надо лучше знать людей из окружения Аксеновой. А во-вторых, в уголовном розыске «не верю» — это не аргумент. Мы предпочитаем факты.

— Видите ли, я его не люблю и не могу быть объективным. А вам необъективность сейчас может только навредить. Да и действительно я его очень мало знаю. Встречался с ним несколько раз, и мне он не понравился. По-моему, просто хлыщ, который дома снимает с себя интеллигентность, как пиджак. Мне иногда казалось, что Таня его терпит, потому что дала себе слово сделать из него человека. А может быть, я и не прав, не знаю…

2

Беляков вошел в комнату стремительно, рывком. В руках он держал сырой еще оттиск газетной полосы. Беляков был очень мал ростом, очень прям, очень озабочен.

— Здравствуйте, товарищ Тихонов. Я прямо из типографии.

Стас встал, шагнул навстречу.

— Сидите, сидите. Вот здесь мы даем Танин очерк, который она привезла из командировки.

На желтоватом листе бумаги выстроились колонки сереньких букв, аккуратно огибая белые пятна, куда втиснутся клише фотографий. Сбоку шел высокий трехколонник, названный «Много ли человеку доброты надо?». Под заголовком — фамилия Тани в траурной рамке и жирным шрифтом официальное: «Когда верстался этот номер, трагически погибла молодая талантливая журналистка Т. С. Аксенова. Читатели хорошо знают…»

Степичев поднялся.

— Ну, я поехал, — он обнял Белякова за плечи, пожал Стасу руку. — Желаю удачи.

— Из Норильска телеграфируй, — сказал Беляков.

— Пока.

Дверь захлопнулась, и долго еще из коридора доносились четкие шаги Степичева.

Беляков снял очки и, высоко подняв их, стал протирать платком. Как у всех очень близоруких людей, глаза у Белякова без очков сильно скашивались к носу и лицо становилось незащищенно голым. «Глазные мышцы от постоянного напряжения слабеют», — подумал Стас.

Беляков надел очки и снова стал руководяще озабоченным.

— Мы потрясены этой трагической, нелепой гибелью, — сказал он и доверительно добавил: — Наш главный хочет свестись с вашим руководством на предмет выделения группы самых сильных оперативных работников для расследования этого из ряда вон выходящего дела.

— Благодарю за внимание, — усмехнулся Тихонов, — только самых сильных мало, а преступлений еще вполне хватает. Так что, если все самые сильные будут заниматься одним делом, для преступников будет не жизнь, а малина. Кроме того, мы занимаемся не следствием, а оперативным розыском преступника. Следствие ведет прокуратура.

— Не обижайтесь, товарищ Тихонов. Я, наверное, неудачно выразился. Я просто хотел сказать, что этому убийству надо уделить чрезвычайное внимание.

— Я не обижаюсь, товарищ Беляков. А что касается чрезвычайного внимания, то оно уделяется у нас всякому убийству.

— А как вы думаете, поймают убийцу?

— Я за это зарплату получаю, — сказал зло Стас и вспомнил спокойное шараповское: «Найдем. И не таких находили».

— А все-таки случается еще, что такие преступления остаются нераскрытыми?

— Случается.

— Вот видите!

— Что я вижу? Убит человек. Надо выяснить, почему. Тогда уже будет проще найти — кто убил. Для этого берем всю совокупность объективных обстоятельств вокруг убитого и отметаем все лишнее — налицо мотив и субъект преступления.

Беляков смотрел недоверчиво: разыгрывает его оперативник, что ли? Стас говорил спокойно, слегка улыбаясь, скрывая душившую его злость.

— Да-да, как у Родена: берем каменную глыбу и отсекаем все ненужное.

— Но ведь это, наверное, дьявольски трудная задача, — растерянно произнес Беляков.

— Нет. Если привыкнуть, то ничего, — успокоил Стас, подумав: «Ох, милиция, милиция! Горький, черствый хлеб!»

По лицу Белякова было видно, что он в Стаса не верит. «Медаль надо было надеть», — усмехнулся про себя Стас.

— Все это так непостижимо, нет никаких логических объяснений всему свершившемуся, — сказал Беляков, и очки его запотели. — Даже не знаю, как вы это распутывать будете. Боюсь, уйдет убийца от кары.

Больше всего Стаса бесило, что Беляков молод. Ну, старый, какой-нибудь пенсионер со сквера, обыватель доминошный бормотал бы такое — понятно. Но молодой совсем парень — это уж черт те что! Только бы не сорваться, спокойно:

— Как я понимаю, вы хотите получить от меня расписку в том, что я обязуюсь найти убийцу. Такой расписки я вам не дам. И никто не даст. Потому что я — человек. И всякий другой оперативник, молодой или старый, — только человек. Поэтому мы можем ошибаться, не знать, не понимать, не предвидеть. И все-таки мы ищем и, как правило, находим.

— Каким же образом? — с интересом спросил Беляков.

— На моей стороне закон, люди, общественное мнение, — устало сказал Тихонов. — Наконец, я человек, а он — волк, человеко-волк, и рано или поздно мы его загоняем за флажки.

— Да-а, это по-своему убедительно, хотя довольно общо, — упрямо сказал Беляков.

— Ладно, предлагаю эту криминологическую дискуссию перенести на внеслужебное время. Я хотел бы с вашей помощью ознакомиться с архивом Тани Аксеновой…

Около трех часов Стас задвинул последний ящик стола, откинулся на стуле. Все. Не нашлось ничего интересного. Беляков тоже устал от напряжения — он расшифровывал Стасу некоторые непонятные Танины записи.

— Вот посмотрите ее последний блокнот. Она забыла его у меня на столе, уходя в понедельник.

«Предпоследний, — подумал Стас, — последний был у нее в сумке».

Он взял из рук Белякова красную ледериновую книжку, долго листал. Записи и пометки о людях, каких-то кораблях, атомной электростанции на Чукотке, сказка о диком олене Хоре и очень много фраз-вставочек, наподобие режиссерских ремарок: «гораздо больше экспрессии», «это одеяло лжи, сшитое из лоскутков правды», «потеря темпа», «врет так интересно, что не хочется спорить».

Видимо, у Тани была привычка механически записывать отдельные мысли. Уже в самом конце шли наброски очерка о людях Ровенского комбината, который завтра будет напечатан в газете. На последней странице написано: «М. П. Синев, А. Г. Громов, Шурик, А. Ф. Хижняк», «Говорят, что микробы проказы могут прожить в организме, объективно не проявляясь до пятнадцати лет», «В плотине моральных устоев открылся слив для всех человеческих нравственных нечистот», «Трусость — детонатор жутких поступков». Какие-то птички, галочки. Больше ничего нет.

— Тут тоже ничего нет, — вернул Стас Белякову блокнот. — Скажите, Аксенова не заявляла в план каких-либо материалов, связанных с проблемой преступности? Или, может быть, с судьбами жертв фашизма?

— Нет. Это вообще не относится к тематике нашего отдела. А проблемами фашизма занимаются международники… Она мне сказала, что сдаст какой-то интересный материал, но я в понедельник был очень занят…

— Когда вы видели Таню последний раз?

— Подождите, сейчас я точно скажу. Третью полосу приносят в половине шестого. Да, в половине шестого я зашел в отдел, и Таня с кем-то говорила по телефону. Да-да, она еще мне показала рукой — подождите, мол. Но меня вызвали в секретариат, и я решил зайти позднее. Заглянул минут через сорок — ее уже не было.

— А о чем говорила Таня, вы не слышали?

— Видите ли, я не имею обыкновения слушать чужие разговоры.

— Жаль, — сказал Тихонов. — Жаль, что не нарушили в тот раз обыкновения.

В отделе кадров Стас быстро перелистал личное дело Аксеновой. Последняя характеристика для поездки в международный дом отдыха журналистов в Варну.

«…Зарекомендовала себя… деятельный и инициативный журналист… ведет большую общественную работу, политически грамотна… морально устойчива…»

«Не придумаешь лучшего способа обезличить человека, — подумал Тихонов. — Смешные какие-то сохранились рудименты в нашей жизни. Характеристика! Кого она — такая — может охарактеризовать? И вообще это нелепо: хорошим работникам характеристики не нужны, их и так знают, а плохих характеристик, по-моему, вообще не дают…»

Кадровик спросил задумавшегося Стаса:

— Что-нибудь неясно?

— Неясно. Что обозначает, например, «морально устойчив»?

— Ну как же! Значит, зарекомендовал себя хорошо…

— Деятельным и активным?

— Хотя бы. Устойчив в быту и на производстве. Не было аморальных проявлений, персональных дел там всяких.

— Замечательно, — усмехнулся Стас.

Последний листок в деле — выписка из приказа:

«Командировать специального корреспондента т. Аксенову Т. С. в город Ровно на строительство химического комбината с 3/II по 10/II — 196* г.»

Десятое — это какой день? Стас достал карманный календарь. Так, десятое — четверг. Значит, она должна была выйти на работу в пятницу, а Беляков говорит, что вернулась в субботу. Надо бы узнать, не объясняла ли она как-то задержку. Тихонов вернулся обратно по коридору, но в комнате никого не было. На столе Белякова лежала записка: «Я на редколлегии. Буду в 17 часов». Стас взглянул на часы. Пора возвращаться на Петровку.

3

Шарапов приоткрыл дверь в кабинет Тихонова: Стас внимательно рассматривал несколько документов, отпечатанных на машинке.

— Давно приехал?

— Час назад. Заходите, Владимир Иваныч.

— Чего-нибудь привез?

— Так, кое-что. Как говорится в процессуальном кодексе, документы, «характеризующие личность».

Шарапов подошел к Тихонову, присел на край стула:

— Ну?

— В редакции у нее был. Почитайте ее характеристику. — Тихонов протянул фирменный бланк редакции. Шарапов прочитал, прищурился:

— Да-а, для уголовного розыска здесь маловато.

— Здесь для кого хочешь маловато. Разве что для другого кадровика. Взыскание, видишь, было и три поощрения. Высшее образование у нее и вела общественную работу, а в самодеятельности не участвовала. Я, конечно, с товарищами ее беседовал — те как о живой о ней говорят. А мне сейчас важнее всего узнать ее живую. При наших исходных данных шансы выйти на убийцу минимальные. Мотив надо искать. Пока мы не установим мотив нападения, преступника не найти. Будем крутиться на одном месте…

— Пожалуй, — сказал Шарапов. — Хочешь, давай прикинем по вариантам. Ну, во-первых, ее могли убить из корысти.

— Вряд ли, — возразил Тихонов. — По обстановке преступник никак не мог ее ограбить — люди сзади шли. Да и сумочка при ней осталась. На богатое наследство тоже рассчитывать не приходилось…

Шарапов кивнул:

— Значит, отпадает. Тогда — ревность.

— Вот это очень возможно. Молодая, красивая. Мог какой-нибудь мерзавец загубить женщину — лишь бы другому не досталась. Мне вообще кажется, что мотив скрыт где-то в ее личной жизни. И письмо это…

Шарапов сказал:

— Пошли дальше. Хулиганство. Обстоятельства убийства вполне подходят для этой версии: разгулялся, пьянчуга, ну и ткнул шилом ни в чем не повинного человека…

— Могли убить, — продолжал Тихонов, — на семейной почве. Нет, это сразу отпадает…

— Остается еще убийство из мести или для сокрытия другого тяжкого преступления, — задумчиво сказал Шарапов. — Таких данных у нас пока тоже нет, но отбрасывать эти мотивы рано.

— Рано, — согласился Тихонов. — Ну, и последнее: эксцесс. Аксенову мог убить какой-нибудь сумасшедший, либо на нее напали по ошибке, приняв за другого человека.

Шарапов грустно улыбнулся:

— Прямо весь Уголовный кодекс перебрали. Значит, какие оставим направления?

— Я думаю, что в первую очередь надо пройти по ревности и хулиганству. Потом будем думать о мести, это понятие широкое и многое охватывает. Попробуем проверить эксцессы.

— Конечно. — Шарапов поднялся, повертел в руках характеристику. — Не забудь только: ее могли убить за то, что она слишком много знала о ком-то. В общем, работенки нам, видимо, хватит…

4

СВОДКА-ОРИЕНТИРОВКА

16 февраля 196* года, № 138

…В отделениях милиции проверить, нет ли среди граждан, доставленных за хулиганские действия, мужчины, сходного по приметам с разыскиваемым. Ориентировать общественность, народных дружинников на выявление лиц, имеющих колющее оружие типа шила. Запросить все медицинские учреждения о поступлении больных, имеющих раны от такого оружия, для выяснения обстоятельств ранения.

Информировать о происшествии персонал психиатрических лечебных учреждений, так как не исключена возможность задержания с колющим оружием психически больных.

Уголовные дела обо всех аналогичных преступлениях, в том числе и приостановленные, немедленно представить в Управление.

Зам. начальника Управления полковник милиции Санин

5

В середине дня дверь без стука растворилась, и перед Тихоновым во всей своей пылающей рыжей красе возник оперативник из семьдесят третьего отделения Саша Савельев.

— Большой привет, — сказал он так, будто они расстались вчера, а не встречались последний раз год назад, когда брали в Останкине вооруженного рецидивиста по кличке Крот.

— Привет, — сказал несколько озадаченно Тихонов. — Ты как попал сюда?

— Да вот начальство рассудило, что ты без меня никак не управишься. Решили двинуть меня на усиление. — Он смотрел на Стаса ласково-сочувствующе. Потом пояснил: — Понимаешь, Шарапов звонит мне сегодня и тонким голосом просит: «Помогите, пожалуйста, Александр Иванович, а то без вас Тихонов ни с места». Пришлось мне его уважить. Тем более что убийство произошло на моей территории. Так что с сегодняшнего дня имеешь заместителя.

Тихонов засмеялся:

— А мне Шарапов ничего не говорил еще…

— Это он твои нервы бережет. Дает возможность привыкнуть.

— А что будешь делать, заместитель? — с интересом спросил Тихонов.

— Я себе уже обеспечил фронт работ. Ты что думаешь, мы сводок-ориентировок ваших не читаем?

— Думаю, что читаете. Давай ближе к делу.

— Я вчера одного парня задержал…

— Хорошее начало — половина дела, — усмехнулся Стас.

— Вот и я так считаю, — серьезно кивнул Савельев. — Зовут парня этого Алексей Якимов. Не сахар, конечно, этот парень. Хотел меня бабахнуть молотком по голове. Представляешь, Тихонов, по такой голове — молотком?!

— Ужасно, — посочувствовал Тихонов. — А ты что?

— А я ничего, — сказал Савельев. — Связал я его. И водворил в камеру предварительного заключения.

Тихонов посмотрел на жилистую, сухопарую фигуру Савельева и решил, что Якимов необдуманно выбрал себе партнера для драки. Правда, не мог знать Якимов, что тщедушный на вид Савельев — признанный в своем районе самбист.

— А из-за чего у вас произошел конфликт? — спросил Стас.

— Он бульдозерист в стройуправлении. Зарабатывает хорошо, и как получка — начинается покорение Ермаком Сибири. Напивается и идет безобразничать в женское общежитие. К женщинам, видишь ли, Якимова влечет во хмелю. Я его еще в прошлом месяце предупредил: хоть одно заявление — и схватка будет переведена в партер…

— И, как я понимаю, заявление вчера поступило?

— По телефону. С воплями. На этот раз Якимов запер комендантшу общежития в стенном шкафу, а сам направился, заметьте себе, в душевую. По-моему, там в окошках полопались все стекла. От дамского визга. А потом приехал я, и все остальное тебе уже известно.

— Прекрасная история, — сердито хмыкнул Стас. — Не понимаю только, какое она имеет…

— …отношение к твоему делу? Самое прямое. Пять лет назад Якимов был осужден за нанесение тяжких телесных повреждений. Мне как-то и в голову не приходило посмотреть — что именно у него произошло тогда. А вчера я с ним занялся плотнее, посмотрел справку по его делу. Вот тут и прояснились некоторые подробности. Оказывается, в тот раз, будучи, как пишут в протоколах, в состоянии сильного алкогольного опьянения, он пристал на улице к совершенно незнакомому человеку и без всякого повода ударил его длинной, заостренной на конце отверткой. Теперь понимаешь?

— Н-да, интересно…

6

Тихонов с сожалением отодвинул на край стола томик уголовного дела о хулиганстве Якимова. Очень, очень заманчивая напрашивалась аналогия… Вышел он на свободу недавно — и вот опять начал гастролировать. Не его ли работа — убийство Аксеновой? Способ нападения, во всяком случае, такой же. Но всю неделю Якимов работал вечерами. Да и приметы его отличаются от примет парня, которого видели Евстигнеева и Лапина. Все же на всякий случай надо поточнее проверить, где был Якимов в понедельник вечером.

Зазвонил телефон.

— Тихонов.

— Але, Тихонов, Демидов говорит.

— Да-да, Иван Михалыч, слушаю.

— Сейчас со мною снова ехал парень, про которого ты спрашивал, тем же рейсом…

Стас неожиданно охрип:

— Где он?

— А кто его знает? На Цветном, у цирка, из автобуса вышел. А сел здесь же, у «Байкала», из чемоданчика книжку достал и читал всю дорогу.

— Ах, черт возьми! Что же ты его не задержал?!

— Так откуда я знаю — задерживать его или нет? У нас такого уговора не было. Ты ж позвонить, в случае чего, просил…

— Это верно, — сказал с досадой Тихонов. Подумал переспросил: — Тем же рейсом, говоришь? И с той же остановки?

— Двадцать тридцать семь. От «Байкала».

Тихонов подумал еще немного:

— Тогда вот что, Иван Михалыч. Завтра в это время мы с тобой поедем. Если парень войдет в машину, ты мне знак подай…

— Ладно. Посигналю два раза.

— Договорились. Привет.

Четверг

1

Тихонов захлопнул дверь, но замок опять не выпускал ключ. Стас аккуратно поводил им с боку на бок, резко дернул на себя. Ключ вышел. Стас повернул голову и в длинном сумеречном коридоре увидел Шарапова, издали узнал его раскачивающуюся походку.

— Далеко собрался?

— Беседовать за жизнь со Ставицким.

— А чего ты его к себе не вызвал?

— Нецелесообразно. Когда я задаю ему вопросы у него дома — это милая беседа. Когда мы мило беседуем на Петровке — это допрос. А допрашивать его пока еще рано. Пока надо просто мило беседовать с ним.

— Ну давай, собеседник! Ишь ты… — ехидно улыбнулся Шарапов.

В четверг с утра потеплело и снова пошел снег. Стас постоял на углу, прикинул: на Кузнецкий мост можно проехать сорок вторым троллейбусом. Можно пешком. Решил идти пешком по бульварам. Надо еще раз неспеша все обдумать.

Это дело пугало своей непонятностью, бессвязностью, отсутствием очевидных мотивов. Нет, это не хулиган просто так ткнул шилом. Когда ткнули шилом, эта история не началась, а закончилась. На заснеженном пустыре у гостиницы «Байкал» поставили точку. Какие-то незримые страсти давно бурлили подо льдом. А промыло лед на владыкинском пустыре. Но почему? И кто? Как это было записано в блокноте у Тани; микробы проказы могут жить в человеческом организме до пятнадцати лет… Шарапов держит в ящике стола забавную головоломку — маленький разноцветный шарик. Достаточно дернуть за кольцо — и он распадается на дюжину причудливых частей. Стас в первый раз изрядно попыхтел, пока сложил из них шарик. Но там были все части. Все. И он знал это заранее. А здесь? Стас же прикинул десяток стройненьких версий. Из имеющихся фактов. Но достаточно было любую версию чуть натянуть на жесткую раму достоверности, как она начинала позорно трещать, обнажая прорехи очевидных домыслов. Придется идти единственным путем — искать недостающие части.

— Ничего, — упрямо сказал Стас, нажимая на кнопку звонка. — Мы этот шарик еще сложим…

Ставицкий оказался совсем не таким, как представлял себе Тихонов. Ничего в нем не было изнеженного и хлыщеватого. Высокий — вровень со Стасом — красивый парень открыл дверь, мельком глянул на удостоверение, спокойно сказал:

— Заходите. Я ждал вас.

— Это почему же?

— Было бы грубейшей ошибкой следствия не поговорить с человеком, который, быть может, лучше всех знал убитую.

Стаса неприятно царапнуло слово «убитая». Все-таки о любимом человеке!

— Вот я и решил этой ошибки не допускать.

Стас снял пальто, замешкался — вроде искал, куда повесить. На вешалке висело серое короткое пальто, на сундучке лежала черная замшевая куртка.

Стас простовато улыбнулся:

— Извините за нескромный вопрос: сколько стоила эта куртка?

Ставицкий удивленно взглянул на него:

— Семьсот двадцать форинтов. Я ее в Венгрии купил. А что?

— Мне вот такую же предлагают. Девяносто рублей хотят. Дорого, наверное?

— Это дело любительское. Охота пуще неволи…

— Да я вообще не знаю, пойдет ли она мне. Черный цвет — боюсь, что при моей фактуре на факельщика буду похож.

— А вы примерьте эту.

— Можно?

— Конечно.

Стас натянул куртку, посмотрел в зеркало. Теплая, с подстежкой, шерстяным воротничком. До середины бедер. Сказал:

— И зимой можно носить вместо пальто.

— Можно, — ответил Ставицкий. — Хотя я в ней обычно только в машине езжу.

Помолчал, подумал, потом сказал;

— Ну что, наверное, маскарад можно кончать? Куртка сидит неважно — оттопыривается пистолет в заднем кармане. А зачем вам надо было осмотреть мою куртку?

Стас быстро глянул ему в глаза, спокойно ответил:

— Куртку — не надо. Я хотел осмотреть себя в куртке. Мы же с вами одного роста. А насчет пистолета вы ошиблись. Это коробочка с мятными конфетами «Эвка». Угощайтесь!

— Вот и хорошо. Поставим все точки над «ё». Значит, подозреваете?

— Нет. Нет достаточных оснований. А вот серьезно поговорить — есть о чем.

Ставицкий сердито хмыкнул:

— Как же это вы для такой серьезной беседы пистолет не взяли?

Тихонов удобно уселся в кресло:

— А я его попусту с собой не ношу. Он же ведь, черт, тяжелый. Да и таскать его повсюду — потерять можно, голову потом за него снимут.

— Мне казалось, что вы без этого обязательного криминального атрибута никак не обойдетесь.

— Дело в том, что этот атрибут для меня такой же инструмент в работе, как для бухгалтера — счеты или для вас — коробочка с гримом. Вы же не берете ее с собой, отправляясь в магазин или в гости?

— А вы пришли, чтобы прицениться к моей куртке?

— Нет. Я пришел к вам в гости. Правда, в гости ходят по приглашению. Но специфика работы вынуждает меня пренебречь некоторыми условностями. Поэтому я решил лучше прийти в гости к вам, чем приглашать вас к себе. Так, мне кажется, лучше.

— Кому лучше?

— Вообще лучше, — сделал неопределенный жест рукой Стас.

— Видимо, вы полагаете, что допросы в неофициальной обстановке более эффективны?

— Я уже сказал, что это не допрос. А что касается эффективности — несомненно. Я вам напомню о причине и цели своего визита, — тихо сказал Стас, и голос его стал жестким. — Убита при непонятных обстоятельствах женщина, которую вы, по моим сведениям, любили, на которой собирались жениться и были ею не так давно отвергнуты. Во всяком случае, я мог рассчитывать на вашу всемерную помощь в розыске убийцы. Поэтому я пришел сюда. В этой, как вы говорите, неофициальной обстановке она бывала много раз, здесь еще должно быть эхо ее голоса, и вы должны это помнить и рассказать мне все, имеющее отношение к делу.

— Но вы же подозреваете меня. Это кощунство!

Стас посмотрел на него и сказал:

— Подозрения, уложенные в рамки уголовного закона, являются только следственными действиями. И все! Вы мне лучше расскажите, что вы делали в понедельник вечером.

Ставицкий походил по комнате:

— В театре я был свободен. Позвонил Тане в редакцию около пяти, может, в половине шестого, предложил встретиться, поговорить. Она куда-то торопилась, сказала, что ейнадо с кем-то увидеться. Велела позвонить в среду, Я поехал к Генке Григорьеву…

— Кто это?

— Мой приятель, тоже актер. Его не оказалось дома. Там рядом с ним кинотеатр «Прогресс». Делать было нечего — зашел на семичасовой сеанс. Потом поехал в ресторан, поужинал и отправился домой спать. Вы удовлетворены?

— Почти. Вы откуда звонили Тане?

— Из дома.

— Через сколько вы вышли?

— Вскоре. Минут через тридцать, наверное.

— Где живет Григорьев?

— На Ломоносовском проспекте.

— Каким транспортом ехали к нему?

— Четвертым троллейбусом.

— Итак, складываем: пять тридцать — вы звонили Тане, плюс полчаса на сборы — шесть. Минут пятнадцать ходьбы до остановки четвертого троллейбуса плюс минут тридцать езды. Значит, без четверти семь вы были у Григорьева. Так?

— Так.

— Когда вы уходили из дома, кто-нибудь из соседей вас видел?

— Понятия не имею. Я как будто никого не встретил.

— Идемте дальше. Дома у Григорьева вас кто-нибудь видел?

— Нет, я же сказал, что его не было.

— А может, кто-либо из его родственников?

— Нет. Никто дверь не открыл.

— Ладно. Без пяти семь вы в кинотеатре. Какой демонстрировали фильм?

— Какая-то импортная белиберда.

— А точнее?

Видно было, что Ставицкий напрягся:

— «Вернись, Беата!»

— Прекрасно. Когда закончился фильм?

— Около девяти.

— Так это же короткий фильм. Что так долго?

— Журнал был длинный.

— Не помните, о чем?

— Новости науки и техники.

— Прямо из кино поехали ужинать?

— Нет. Была хорошая погода, снегопад, и я дошел до метро «Университет», а оттуда почти до моста через Москву-реку. Там сел в такси.

— В каком ресторане ужинали?

— Дома актеров. Приехал туда около десяти.

— Какой швейцар дежурил?

— Новый какой-то. Я его ее знаю.

— Ладно. Вы не запомнили, кто из официанток вас обслуживал?

— Да, конечно. Надя. Она может подтвердить.

— К сожалению, она может подтвердить только то, что вы пришли в ресторан около десяти. Она же с вами не ездила к Григорьеву и не смотрела «Вернись, Беата!».

Покусывая губы, Ставицкий сказал:

— Что же, алиби у меня нет. Но это еще ни о чем не говорит.

— Конечно, не говорит. А куртку свою вы когда последний раз надевали?

— Неделю назад. А может быть, дней десять. Не помню. Если бы знал, что предстоит разговор с вами, повесил бы на нее табличку: «Ношено первого февраля с 17.30 до 22.00».

— Да вы не сердитесь, — миролюбиво сказал Стас.

— Посмотрел бы я на вас в моем положении, — зло дернул головой Ставицкий. Он достал из стенного бара небольшую пузатую бутылку, вытащил пробку. — Хотите попробовать? Это «Реми мартен» — один из лучших в мире коньяков.

— Спасибо, я не хочу.

— А что, в вашем Скотленд-Ярде не пьют?

— В Скотленд-Ярде — не знаю, не был. А в МУРе пьют. Только не на работе, — спокойно ответил Стас.

Ставицкий налил немного коньяка в высокий фужер, выпил разом, долго морщился, нюхая кусочек мармелада. Тихонов встал, подошел к окну. На улице шел снег, все было серо и тоскливо. Стас почему-то вспомнил, как школьный учитель Коростылев говорил: «Окно — две системы измерения, дающие нам возможность познать третью».

Ставицкий сказал вялым голосом:

— А Тани уже нет…

Тихонов обернулся. Ставицкий понурившись сидел в кресле. Потом взял сигарету и стал чиркать спичкой, во руки у него дрожали, и спички ломались. Наконец затянулся, и кадык на худой шее дернулся вверх-вниз. И весь он был уже не красивый и спокойный, а нервный, угрюмый и напуганный. Ставицкий несколько раз затянулся и сломал сигарету в пепельнице:

— Про нее, про мертвую, трудно говорить. О мертвых обо всех стараются говорить хорошо и забывают мелочность, жадность, всякую человеческую труху. Потому что, когда кто-то неожиданно умирает, люди вокруг пугаются — ведь и с ними могло такое приключиться! И они невольно проникаются признательностью к умершему — что это случилось с ним, а они вот живы. Оттого и говорят хорошо обо всех скопом — о хороших и плохих.

— Мрачноватая у вас философия, — буркнул Стас.

— Да бросьте, не философия это никакая. Просто меня злит, что о Тане будут говорить, как обо всех. А она совсем другая!

Ставицкий помолчал, закурил новую сигарету:

— Можете смеяться, если хотите, мне это безразлично. Но Таня была святая. Очень ироничная, очень веселая святая. А на ее работе это особенно трудно — быть святой.

— Быть святым вообще трудно, — пожал плечами Стас. — А почему ей — особенно?

— Она слишком много видела разного. А большое видение иногда порождает цинизм. Особенно у молодых. Таня шутя называла себя «прорабом человеческих душ»…

«Большое видение». «Цинизм». Красиво… Тихонов наклонился и сказал тихо:

— Простите, вы Таню Аксенову любили?

— Во-первых, сейчас это уже не имеет значения, а во-вторых, это мое, личное, и лучше этого не касаться.

— Несомненно. Но Таня убита при очень непонятных обстоятельствах, и я бы хотел знать о ней как можно больше. Ведь Танина смерть — это не только ваше личное дело.

— Понятно. Ну, условимся, что любил.

— Любили. Или условимся, что любили?

— Любил.

— Вы из-за Тани разошлись со своей женой?

— И это знаете?

— Я это знать обязан. Так как же?

— Нет, не из-за Тани. Просто тот брак был уже бессмыслен. Совершенно чужие люди. Елена не хочет этого понять до сих пор.

— Елена Букова, ваша бывшая жена, знала о ваших отношениях с Аксеновой?

— Да. На этой почве у нас были острые конфликты. Она требовала, чтобы я прекратил встречи с Таней и вернулся.

— Аксеновой это было известно?

— Нет. То есть в конце концов она узнала. Ей кто-то стал присылать анонимные письма. Думаю, что это работа Елены.

«Так. Это уже теплей», — мелькнуло в голове у Стаса.

— А почему вы сразу не рассказали обо всем Аксеновой?

— Ха! Надо было знать Таню. — Ставицкий налил себе еще коньяка, выпил. — Она бы сразу меня к черту послала. Она мне и так говорила: «Очень ты всегда красиво беседуешь…» А я уже так заигрался, что вел себя, как школьник, прогулявший уроки: все равно накажут, поэтому прогуливал все больше и больше, надеясь на какое-то чудо. Думал, что со временем это потеряет свою остроту и всякое значение. Это была, как говорится, ситуационно обусловленная ложь.

— А потом?

— Потом Таня получила какое-то письмо. Ну, а врать я больше не мог. И тогда пришел конец всему.

— Вы письмо это видели?

— Нет. Таня даже разговаривать со мной не захотела. Но я надеялся, что в среду все выяснится.

— Вы почерк своей жены хорошо помните?

— Да. А что?

— В сумке Тани я нашел письмо с угрозами. Она получила его за два дня до смерти.

— Но это не то письмо! То она получила месяц назад. Если можно, покажите мне его.

— Пожалуйста.

Дрожащими пальцами Ставицкий достал из конверта письмо. Взглянул мельком:

— Нет, это не ее рука.

— Вы посмотрите внимательней.

— Да что смотреть! Что я, почерка Елены не знаю? Слава Богу…

— Прочтите письмо.

Ставицкий быстро пробежал письмо глазами, порывисто вскочил на ноги, затравленно глядя на Тихонова.

— Что скажете?…

— Я здесь ни при чем! — срываясь на фальцет, закричал Ставицкий. — Ни при чем, понимаете?

— Не устраивайте истерик, — спокойно сказал Тихонов. — Я не слабонервный… Вот к чему приводит ваша «ситуационно обусловленная ложь»… Или как там вы ее называете.

— Вы не смеете… не смеете, — прошептал Ставицкий и неожиданно зарыдал, прикрыв руками лицо. Сквозь разорванную всхлипываниями фразу до Тихонова донеслись слова: — …Смерть Тани — крест мой… крест… до конца дней… — Потом подбежал к Тихонову и снова закричал: — Послушайте, вы не смеете думать, что я замешан в этом деле! Я не убийца!..

— Успокойтесь, — неприязненно сказал Тихонов. — Криком вы ничего не докажете.

Ставицкий опустился в кресло и снова закрыл лицо руками:

— Боже мой, Боже… Как все это ужасно! Какой-то бессвязный нервный бред, как в пьесах Ионеску… — И добавил безразлично: — Впрочем, вы этих пьес не видели, у нас их не ставят…

— Отчего же, я их читал, — сказал насмешливо Тихонов. — И даже носорога в себе выискивал, как он рекомендует. Не нашел, правда. А, кстати, Шекспира вы давно перечитывали? Или Чехова, скажем? Ведь у вас в оперетте их тоже не ставят? А полезно было бы вспомнить… Там и о благородстве есть, и о человеческой глубине, и о любви тоже… О настоящей любви, я имею в виду… Ну ладно, давайте к делу. К письму то есть… Значит, если предположить, что Букова имела к нему отношение, напрашивается вывод: такой щепетильный вопрос она могла доверить только очень близкому человеку. Кто может быть ей настолько близок?

— Вероятнее всего, это Зинка Панкова, ее подруга, — быстро, не задумываясь, сказал Ставицкий.

— А кто она, эта Панкова?

— Актриса, вместе с Еленой работает в театре музыкальной комедии…

Ставицкий налил себе еще коньяку. Глаза его влажно блестели.

— Ужасно! Как ужасно все это!.. Невыносимо! С одной стороны — это ужасное горе, а с другой… Признаюсь честно, разговоры с вами отнюдь не содействуют душевному спокойствию. Ерунда, конечно… Главное, что в этой драме все так непоправимо…

Стас по-прежнему стоял у окна, смотрел на падающий непрерывно снег и думал: «Небольшой ты человечек-то оказался. Не верю я твоему горю. Ладно, неси дальше свой дешевый пластмассовый крест…»

2

Вернувшись к себе, Стас включил плитку, достал из сейфа несколько папок с уголовными делами, присланными ему для ознакомления из разных районов. Позвонил Саша Савельев. Но у него тоже ничего интересного не было.

Тихонов подумал, что надо бы еще раз внимательно осмотреть одежду Тани.

— Вот что, Савельев, — сказал Стас. — Ты мне завези, пожалуйста, вещи Аксеновой. А от меня поедешь в домостроительный комбинат, точно разузнаешь, как Якимов провел понедельник.

— Насчет Якимова я уже интересовался, — ответил Савельев. — Он с пяти до одиннадцати вечера вместе с другими рабочими был в Свиблове: там они временный водопровод чинили…

В управленческой столовой было, как всегда, полно народу. Тихонов злился, но есть все-таки хотелось и пришлось выстоять длинную очередь. Щи были почти холодные, зато шницель назывался «по-африкански». Шарапов уныло шутил, что его делают из львов пополам с хлебом.

После щей есть расхотелось. Тихонов лениво жевал невкусный шницель и думал, что надо было спросить Старицкого о том, чем кормили в понедельник в ресторане. «Не верю, не верю я ему. Это не отчаяние, это душевная расхристанность», — пробормотал Стас и пошел наверх.

Савельев уже ждал его. Передав Стасу большую картонную коробку, он умчался по своим многочисленным делам. Стас включил свет, открыл коробку.

Черное мохнатое пальто с седым норковым воротничком. Крохотное отверстие в черной ткани, его только на свет и разглядишь. Серая шерстяная кофта. Крупные, толстые петли, они образуют строгий, красивый узор.

А где же все-таки отверстие? Сразу и не найдешь, Впрочем, его может и вовсе не быть. Ведь если это шило, то острие могло пройти между петлями, раздвинуть их, не задеть ткань. Так оно, наверное, и было. Нет, вот отверстие. Меленькая круглая дырочка. Пятнышко крови. Красивая пушистая вещь.

Стас достал из стола сильное увеличительное стекло. Повертел в руках. Может быть, отверстия в одежде подскажут форму оружия? Нет, эта линза сейчас бессильна. Надо бы звякнуть экспертам-криминалистам, у них техника помощнее. Но уже поздно. Завтра.

3

В половине восьмого Тихонов вышел на улицу. Синеватые пятна фонарей вырывали из промозглой снежной куролеси ссутулившиеся фигуры прохожих, размытые очертания неуверенно ползущих автомобилей, мохнатые купы деревьев над оградой «Эрмитажа». Тихонов поднял воротник. Ох и злится зима, прямо до костей пробирает сырая стужа. А Вася-шофер, как всегда, не спешит.

— Сто лет тебя дожидаться, — ворчит Стас, усаживаясь в машину. — Небось мозоли на руках от домино набил.

— Что-то вы не в духе сегодня, Станислав Палыч, — улыбается Вася. — Разве вы со мной опаздывали когда?

На автобусной остановке у «Байкала» Стас наметил себе дистанцию: от фонаря до фонаря — шестьдесят шесть шагов. Он ходит по тротуару, постукивая время от времени ботинком о ботинок, смотрит, прикидывает. Все-таки интересно — за три дня парень побывал здесь дважды. Вряд ли это случайность. Значит, реальные шансы встретить его здесь сохраняются. Это было бы ловко! Сразу же многое стало бы на свои места. Конечно, взять его — еще не все. Это еще пойди докажи, что именно он убил Таню…

У остановки автобуса уже собралась небольшая очередь: немолодая женщина с ребенком, две девчонки-школьницы, два солдата. Двадцать двадцать шесть. Подтормаживая и скользя по накатанному асфальту, к тротуару прижимается автобус. Машина Гавриленко. Со скрипом раскрываются створки задней двери, пассажиры торопливо поднимаются в машину, уехали. Опять один в этой проклятой ледяной крупе. Не встретил. Но парень поедет следующей машиной. С Демидовым. Должен поехать. Иначе какого черта здесь мерзнуть? Какие крохотные дырочки в пальто Аксеновой, в платье, в кофте. Всего несколько пятен крови. И нет человека. Глупо, нелепо. Из-за угла дома показывается длинная мужская фигура, приближается к остановке. Следующий автобус — демидовский. Тихонову уже не холодно. Человек приближается, подходит к столбу остановки. Высокая цигейковая шапка-москвичка, темное, заснеженное на плечах пальто. Он? Какого черта, в нем же роста — метр с кепкой. Просто издали показался длинным, и одет совсем по-другому. Нервишки проклятые играют. Хорошо было классику говорить — «учитесь властвовать собою». А где, интересно, учиться? На юрфаке эту дисциплину не преподают.

Тихонов зябко поводил плечами, спина, ноги замерзли. Очень холодно все-таки. Подходят, взявшись за руки, маленький крепыш лейтенант и девушка в полосатой меховой шубке. Девушка ест мороженое и с увлечением объясняет лейтенанту, что «…Надька такая врушка, всем говорит, будто она на втором курсе, а сама на первом, и в театр она ходила вовсе не с парнем, а со своей теткой, надо же!..» В очередь встали еще несколько человек. Они к тихоновским делам явно никакого отношения не имеют. Стас чувствует, что сейчас подъедет Демидов, а парня все нет. Вот бежит к остановке мужчина в сапогах и шубе, и тут же из-за угла показывается автобус. Это демидовский. Тихонов видит, как Демидов озабоченно вертит головой, встречается с ним глазами. Парня нет. Автобус стоит минуту. Наконец дверцы захлопываются. Тихонов бормочет чуть слышно: «Постой, постой еще минуту. Сейчас он подойдет». Демидов, умница, понимает. Автобус мелко дрожит, ждет. С неба просеивается белесая сырость, садится на лицо, на плечи, на окна автобуса. Вдруг щетка снегоочистителя делает широкий взмах, оставляя за собой влажный стеклянный полукруг. В нем — озабоченное лицо Демидова. Тихонов пожимает плечами, и автобус трогается у него расписание. Форсаж, голубоватая струя выхлопа у поворота. Уехал.

Надо ждать. В конце концов, Длинный — так Тихонов окрестил парня — с ним не договаривался ездить только на демидовском автобусе. Тихонов ходит по заснеженному тротуару, пальцы совсем окоченели, нос, щеки отваливаются. Форс держим, шелковую маечку носим. Кисло бы нам сейчас в теплом бельишке было?… Какая крохотная дырочка в кофте, даже петля не спустилась. Как ей, наверное, больно было! А может, сразу сознание потеряла? Нет, вряд ли. Ведь еще шагов двадцать прошла. Может, бежала? Нет, Евстигнеева и Лапина говорят — шла. Не спеша шла. Упала молча, руками даже не взмахнула.

Прошел автобус, еще один. Подвыпившая компания выбралась из гостиничного ресторана. Прошли мимо. Тихонов узнал, что в Красноярске шашлык куда лучше, чем здесь, а проект Нефедова все равно зарежут. Если не в главке, то в министерстве уж обязательно…

Дальше торчать тут глупо. Отложим до завтра. Голова, как утюг, тяжелая…

Пятница

1

Тяжелая, обитая сияющей бронзой дверь неохотно приоткрылась, и табличка «Служебный вход» сразу потеряла свою магическую неприступность.

— Вам кого? — спросил швейцар, величественный, в седых бакенбардах и пижамной полосатой куртке.

— Либердей Гордеича, — буркнул Тихонов. Швейцар не понял, но переспрашивать не стал и указал рукой на лестницу. Тихонов поднялся на второй этаж и среди длинного ряда безымянных дверей быстро отыскал ту, на которой было написано: «Инспектор по кадрам». Заперто. Тихонов еще раз дернул ручку. По коридору шла женщина с ведром и щеткой.

— Чего дергать-то? Ведь заперто! Марианна Ивановна пошла за пирожками. Будет скоро. Ты сядь, подожди.

— Слушаюсь. Сяду, подожду.

Тихонов уселся на красный бархатный диванчик и стал рассматривать развешанные на стене фотографии актеров в разных ролях. Прямо напротив висел хорошо сделанный портрет — «Заслуженный артист Кабардино-Балкарской АССР К. М. Ставицкий в роли графа Люксембурга».

«Да ведь он же раньше тоже в этом театре работал», — вспомнил Тихонов. Ставицкий был в блестящем цилиндре, смокинге, с тростью и в накинутом на одно плечо плаще. Красивый парень, ничего не скажешь. Потом подумал: «А все-таки алиби у вас нет, гражданин Люксембург». Тихонов встал и пошел вдоль стены, читая подписи под фотографиями. Ага, вот Букова… в роли Пепиты в оперетте Дунаевского «Вольный ветер». Букова была похожа на этикетку одеколона «Кармен» — с веером и завитой прядью на щеке. «Такие нам страсти Бог послал», — покачал головой Стас. Почти в самом конце коридора он нашел портрет Панковой — Элизы Дулитл в оперетте «Моя прекрасная леди». Здесь Элиза уже не оборванка — она леди, элегантная, стройная, с очень умным лицом. Ну-ну.

Дверь в конце коридора вела на крутую железную лестницу. Стас спустился но ней и неожиданно оказался за кулисами. Здесь было полутемно. Причудливыми волнами застыли складки занавесов и кулис, чернел провал оркестровой ямы, зыбь партера уходила в глубину зала, где очень далеко ночными бакенами краснели буквы «Выход». Рабочий, возившийся где-то наверху, над сценой, кричал: «Электрики! Электрики, черти, луну снимайте!» И голос его булыжником катался в пустой бочке зрительного зала.

«Смешно, что мы часто не только не задумываемся над сущностью явлений вокруг нас, но даже не подозреваем о существовании у них какой-то оборотной стороны, — подумал Стас. — Нас четко держит в русле привычных представлений изначальная заданность событий и людей. В театре всегда должен быть праздник, запуски бывают только на космодроме, актер обязан всегда быть благородным и прекрасным. Причем заложено это так глубоко, что обычно и в голову не приходит спросить: „Почему?“ Это аксиома, как точка — обязательно пересечение двух прямых. Хорошо бы запретить аксиомы. Их придумали наверняка о-очень умные люди. Аксиомы мешают заглядывать за установленный ими предел…»

Стас тряхнул головой и поднялся обратно по лестнице. Дверь — «Инспектор по кадрам» — была приоткрыта.

Стас представился пожилой женщине, сидевшей за старинным письменным столом.

— Мне нужно посмотреть несколько личных дел…

— Творческих? — деловито спросила инспектор.

— Как? — не понял Тихонов.

— Ну, служащих или артистов?

— Артистов.

— А в чем дело? Кто-нибудь проштрафился?

— Да нет, что вы! — засмеялся Стас. — Просто в силу профессиональной любознательности.

— А чье именно дело вам требуется?

— Видите ли, я бы хотел посмотреть несколько…

— Ясно, ясно, — догадалась Марианна Ивановна. — Вот шкаф с личными делами, кто вам нужен — ищите сами. Секретничаете все!

Тихонов сказал:

— Вы не обижайтесь, пожалуйста. Ведь у нас, в уголовном розыске, специфика: спросим иногда про Петрова — и уже готова версия: то ли у Петрова что-то украли, то ли он у кого-то украл — в общем, в какой-то краже Петров замешан…

Кадровичка засмеялась:

— Да ладно уж, я эту шутку еще в двадцатом году от артиста Александра Вишневского слышала. Трудитесь…

Тихонов взял несколько личных дел. Букова Елена Николаевна. Анкета: тридцать два года. Образование высшее. Копия диплома. Характеристика в девять строчек. Автобиография. Тоже несколько строчек: родилась, училась, поступила… Копии приказов: зачислить в театр, предоставить отпуск, объявить благодарность. Присвоить вторую категорию. Заявление об отпуске, еще одно. «Ей-Богу, — подумал Тихонов, — у швейной машинки паспорт и то разговорчивей: что она умеет делать, чего нет; когда хорошо работает, когда плохо; кому на нее жаловаться…» Тихонов вздохнул и вернулся к автобиографии. Четкий, почти каллиграфический почерк. «Выработанный», — вспомнил Тихонов термин экспертов-почерковедов. Не спеша, наверное, писала, выводила. А вот прошлогоднее заявление об отпуске. Здесь Букова явно спешила — зачеркивала, некоторые слова недописывала. Все равно строчки круглые, гладкие, как на школьной доске. Да, не густо.

Тихонов открыл тоненькую папку с надписью «Панкова З. Ф.». Так, Зинаида Федоровна, тридцати одного года, автобиография: школа, театральная студия, эстрада, театр. Присвоена вторая категория. Вот и все. Взысканий нет. Благодарность — «За творческие успехи» — ко дню Восьмого марта. Отпуск, еще отпуск, трудовая книжка. Все. Ближайшая подруга Буковой. Задушевная. Ставицкий говорил, что Панкова принимала очень близко к сердцу его разрыв с женой. В автобиографии, конечно, об этом ничего нет. И не может быть. Почерк какой корявый. Двоечницей, наверное, в школе была. Не то «к», не то «н» — не разберешь, одинаково пишет. Постой, постой. Эти буквы кто-то еще пишет так же. «Н» похоже на «к», и «к» похоже на «н».

Тихонов отложил папочку, полистал «для дела» еще несколько. Потом спросил:

— Скажите, пожалуйста, в какое время приходит в театр Панкова?

— Видите ли, Панковой сейчас нет в Москве. В Ленинграде у нее старушка мать. Недавно она серьезно заболела, и Панковой предоставили отпуск за свой счет. Завтра она должна выйти на работу.

— А когда она уехала?

— В понедельник вечером или во вторник утром. Я точно не знаю. Зине неожиданно сообщили о болезни матери, и она договорилась об отпуске с режиссером Колосковым по телефону.

— Ясно. Автобиографию Панковой и ее заявление я, с вашего разрешения, возьму…

— Тут, видимо, какое-то недоразумение. — Колосков, коротко стриженный молодой человек, нервничал. — Зины с понедельника нет в Москве, она уехала к больной матери.

Стас быстро просчитал в обратном порядке: четверг — раз, среда — два, вторник — три. Аксенова погибла в понедельник. Спросил:

— А как это произошло?

— Часов в десять вечера она позвонила мне домой, была очень взволнована. Сказала, что с матерью плохо и она немедленно выезжает в Ленинград. Зина просила оформить ей отпуск до пятницы.

— Значит…

— …завтра она обязательно должна быть к двенадцати часам, у нас крайне ответственная репетиция.

Прямо из театра Тихонов поехал к Панковой домой, в Кривоколенный переулок. Дверь открыл представительный мужчина в сапогах и галифе.

— Зинаида Федоровна? Она в отъезде, — сказал он задумчиво. — Да вы заходите. Знакомый ей будете?

— В общем-то, знакомый. А она давно уехала? — спросил Тихонов.

— Порядочно. Дня три-четыре, значит.

— Три-четыре?

— Да я вам точно скажу. В воскресенье, значит, я ей сказал, чтобы она жировку за свет и газ рассчитала — ее очередь. Она говорит: «Ладно, Павел Кузьмич, к вечеру сделаю». Смотрю, вечером ее нет. Известное дело — артисты! А в понедельник сидим, телевизор смотрим, слышу — дверь у нее хлопнула. Я сразу к ней в комнату, а она сидит на диване, чемодан пакует. Я, значит, ей: «Ты что, Зин, уезжаешь? А жировка?» Она говорит: закрутилась, мол, с делами, забыла, говорит, жировку вывесить. И дает ее мне. А сама уехала, на гастроли, что ли, в субботу обещала вернуться.

— Что же она, прямо так в полночь и укатила? — вежливо удивился Тихонов.

— Да нет, часов одиннадцать было, аккурат телевизор кончился, как я к себе зашел.

— Ну, спасибо, папаша, — сказал Стас, глядя через его плечо на листок с расчетом за свет и газ, пришпиленный к кухонной двери. Теперь окончательно ясно, откуда эти корявые, совпадающие «н» и «к». — Водички нельзя попить?

— Это пожалуйста, воды у нас вдоволь, вон из крана третий день течет, а слесарям плевать… — Сосед, бормоча, пошел на кухню. Стас протянул руку, отцепил от двери счет, опустил его в карман. «Состава преступления нет, — подумал он. — За малозначительностью кражи и отсутствием вредных последствий».

Пить совершенно не хотелось, но Тихонов цедил воду, невкусную, с запахом железа, леденящую зубы.

2

На сей раз замок открылся сразу, и это обрадовало Тихонова — замерзли руки и проделывать фокусы с ключом ужасно не хотелось. «За это я сейчас вызову наконец слесаря», — злорадно подумал Стас. Дуя на пальцы, он набрал номер комендантского отдела, но там никто снимал трубку, Стас посмотрел на часы — обед. Замок в этот день починить было не суждено.

Тихонов уселся за стол, с удовольствием вытянул длинные ноги, снял телефонную трубку, набрал номер, подождал.

— Алло? Савельев? Ты чего не звонишь? Я? Давно пришел. Минут десять. Ну, ладно, ладно. Ты Демидову фото Ставицкого показывал? Не опознает? Значит, правильно. А чего мне не веселиться? У меня, мой друг, свои тайные радости. Теперь, старик, вся надежда на пассажира. Значит, в шесть ты, как из пушки, готов и ждешь моего звонка.

Потом достал из сейфа расчерченный на квадраты лист и стал аккуратно, с явным удовольствием густо заштриховывать клетку, в которой было написано «К. М. Ставицкий». Закончив, долго рассматривал лист, любуясь своей работой. Сложил его, спрятал в сейф, щелкнул замком, надолго задумался…

3

В Ленинградский уголовный розыск

ТЕЛЕФОНОГРАММА

18 февраля 196* г. 14 час. 25 мин. Исх. № 171 ф

…По указавшему адресу прошу срочно проверить факт болезни гр-ки Панковой Екатерины Сергеевны и пребывания у нее дочери — Панковой Зинаиды Федоровны. О результатах сообщите немедленно по телефону 99–84.

Передал — Тихонов

Принял — Петровцев

4

Перед вечером пришла Трифонова, эксперт-трассолог из НТО.

— Нечем мне вас порадовать, Станислав Павлович. Очень уж трудную задачу вы мне задали.

— Простые я сам решаю, — усмехнулся Стас.

— Видите ли, Станислав Павлович, в подобных случаях ткань — очень плохой следовоспринимающий объект. Лишь в самых редких случаях она фиксирует форму орудия, которое на нее воздействовало. Поэтому уже сейчас ясно, что по поводу повреждений на пальто и платье потерпевшей мы вам никакого заключения не дадим. — Трифонова сняла очки и задумалась. Потом вздохнула и продолжала: — Что касается кофты, то тут особый разговор. Вы, конечно, знаете, что такое негативный след?

Тихонов хмыкнул что-то не очень определенное.

— Грубо говоря, это появление следа, которого не должно быть. И вот мне кажется, что на кофте есть такой след…

— Не понял, — честно признался Тихонов.

— Объясню, — терпеливо сказала Трифонова. — Вы мне вчера изложили механизм нападения, как вы его себе представляете и каким он выглядит по материалам дела. Кофта, которую вы мне передали для исследования, сделана из синтетической широковолокнистой пряжи методом крупной вязки. В этой кофте есть отверстие от оружия нападавшего. Я провела эксперимент: шильями круглой и трехгранной формы я во многих местах прокалывала кофту…

У Стаса захватило дыхание.

— …и ни в едином случае отверстия в ткани кофты из оставалось. Это подтвердило мое предположение о том, что ткань подобного типа оказывает лишь косвенное, так сказать, побочное сопротивление острию оружия. Она пропускает его между отдельными нитями, проскальзывающими вдоль иглы шила…

— Но этого не может быть, — растерянно сказал Стас.

— Давайте поднимемся к нам в лабораторию, и я вам все покажу, — тихо сказала Трифонова.

Стас взглянул на часы. Без пяти шесть. Он снял трубку телефона, набрал номер:

— Савельев? Я задерживаюсь. Бери кого-нибудь и поезжай на автобусную остановку к «Байкалу». Жди не меньше часа. Я буду все время на месте.

Они поднялись на шестой этаж, прошли длинным коридором, заставленным какими-то громоздкими станками, приспособлениями, ящиками. В одном из простенков стояли изрядно помятый капот «Волги» и переднее крыло с разбитой фарой. Трассологическая лаборатория помещалась в двух маленьких комнатах. Весь угол первой комнаты занимало огромное сложное сооружение. Оно было похоже одновременно на весы с товарной станции, токарный станок и телескоп.

На полу вдоль стен были расставлены разные вроде обычные вещи, являющиеся для кого-то страшными вещественными доказательствами: гипсовые следы чьих-то ног, сапог с четким отпечатком автомобильного протектора на голенище; выпиленный из двери замок с явными следами взлома и рядом с ним ржавый изогнутый ломик; жаровня с торчащими из нее шампурами.

«Чего только не стекается сюда со всего города, — подумал Стас. — Здорово похоже на лавку „Старье берем“. Хотя, если вдуматься, понятие старья весьма относительно — сегодняшнее старье завтра неожиданно становится антикварной ценностью».

Стас улыбнулся и сказал:

— Вы знаете, Анна Сергеевна, я вот оглядел вашу контору и вспомнил, как давным-давно, когда я еще был мальчишкой, в нашем доме жил дворник — татарин Бабахан. И рассказывал он нам, пацанам, сказки, которые слушали мы, естественно, с восторгом. Несмотря на то, что мужчин он обязательно называл «она», а женщин — «он». Помню, была у него сказка о том, как обидел багдадский халиф своего судью за справедливость его решений. Закинул судья от досады их багдадский УПК^[1] в реку и открыл на базаре лавку старья, да не простую, а волшебную. Ходил он по богатым домам, и, если покупал в них вещь, добытую злом и насилием, превращалось все остальное в этом доме в хлам и рухлядь. А сама вещь стояла в лавке, пока не приходил настоящий хозяин, и, если он был добрый человек, волшебник превращал вещь в новую и возвращал ее ему. Вот вы, Анна Сергеевна, и есть тот самый багдадский волшебник.

— Да ну вас, Станислав Павлович. Вы всегда что-нибудь придумаете. — Трифоновой было под пятьдесят, но смущалась и краснела она, как девочка.

— Ну хорошо, — засмеялся Стас. — Вернемся к нашим баранам.

— Для начала давайте повторим эксперимент, Станислав Павлович, — сказала Трифонова.

Много раз, во всех направлениях, они прокалывали ткань кофты разными шильями и тут же внимательно рассматривали ее. Результат во всех случаях был один и тот же: от ударов не оставалось никаких следов, острие шила беспрепятственно проскальзывало сквозь пушистые волокна.

— Да-а, что-то тут не то, — растерянно пробормотал Тихонов. — Но как же с отверстием?…

— Вот сейчас мы его рассмотрим под микроскопом, — сказала Трифонова и положила кофту на предметный столик прибора. — Поглядите, нити петли в том месте, где находится отверстие, обрезаны ровно, как бритвой. А вот экспериментальный участок, смотрите внимательно, я ввожу шило…

Между рядами нитей, напоминавших — под сильным увеличением — ровные линии бревен в плотах, Тихонов увидел огромный металлический стержень с зазубренным концом. Конец стержня спокойно раздвинул два соседних «бревна», и они, изогнувшись, легко скользнули по нему.

— И вот петля, которую я для пробы разрезала пажом, — сказала Анна Сергеевна, и Тихонов увидел новый участок ткани, где несколько «бревен» были разрезаны пополам. В местах среза торчали лохматые, разной длины волокна, а некоторые из них, оставшиеся целыми, мягкими мостками соединяли разрезанные нити.

— Теперь вам понятно? — спросила Трифонова.

— Теперь мне понятно, что ничего не понятно, — сказал Стас. — А может быть, это не шило вовсе, а острая узкая отвертка?…

— Это ближе к тому, что мы видим, — задумалась Трифонова. — Но нам ведь нужен достоверный вывод, а не гипотеза. Так?

— Так, — отозвался Стас.

— Мы можем сделать вот что. Поскольку отгадка, возможно, таится в свойствах ткани, надо обратиться к специалистам. Давайте, пока не поздно, я съезжу в лабораторию профессора Роговина. Там большие знатоки искусственного волокна. Может быть, они нам все разъяснят.

— Не поздно?

— А я, как чувствовала — договорилась с научным сотрудником лаборатории Левиным. Он меня будет ждать.

5

В девять вечера пришел Савельев.

— Ничего, — флегматично сказал он. — Я — на остановку, тут как раз и автобус демидовский подъехал. Переглянулись мы с шофером — и гуд бай. — Савельев моргал рыжими ресницами. Посмотрел еще несколько автобусов — и сюда. Ошибся шофер, наверное.

— Это почему же?

— Потому что, уж если б тот парень здесь ездил, так ездил бы. А то появился и исчез. Так не бывает.

— Логика железная, — засмеялся Стас. — Ну, ладно. Я буду домой собираться, да и ты иди отдохни. Завтра к десяти приезжай ко мне…

Его перебил звонок телефона. Савельев поглядел на телефон с опаской: какие еще новости в десятом часу?!

По отдельным репликам Тихонова и его уничтожающему взгляду Савельев понял, что новости имеют к нему самое непосредственное отношение.

— Пошли к Шарапову, — сказал Тихонов, положив трубку.

— Кто звонил-то? — спросил Савельев.

— А то ты не понял! — зло рявкнул Стас. Презрительно протянул: — «Так не быва-а-ет»… Сейчас нам с тобой объяснят, как «бывает», теоретик!

Шарапов сидит нахохлившись, на желтом пергаментном лице резко обозначились морщины. Он крепко сцепил пальцы, руки тяжело лежат на столе, и смотрит он куда-то вбок. Тихонов тоже уставился в пол.

— Да-а, дела… — говорит Шарапов. — Как же это ты, Тихонов?

Ответа он, видно, не ждет, понимает, что отвечать тут нечего.

— Значит, говоришь, подъезжает Демидов к Самотеке, а впереди Гавриленки автобус?

— Гавриленки, — сумрачно подтверждает Стас. — У светофора перед строящейся эстакадой задержался.

— Ну и?…

— Ну и выскочил из этого автобуса Длинный, сел на один рейс раньше, наверное. Демидов его сразу узнал, а что поделаешь?

— А ты-то где же был?

Стас зло глянул на Савельева, сидевшего с невинным и даже чуть сонным видом на диване.

— Да вот, как на грех, закрутился тут с экспертами…

Савельеву стало неловко. Он тряхнул ярко-рыжим чубом:

— Я за ним выходил, товарищ подполковник. К демидовскому автобусу. Кто ж его знал, что он к Гавриленке сядет?

— А-а, — протянул Шарапов. — Значит, не сдержал он обещания-то?

— Какого обещания? — опешил Савельев.

— Ездить только рейсом двадцать тридцать семь…

Савельев покраснел тяжело, пятнами. Лучше уж помолчать. Стас что-то шептал себе под нос, загибал пальцы, потом вдруг сказал:

— Никуда он не денется. Сегодня не взяли — завтра возьмем… Раз он тут крутится…

— Да-а? Завтра возьмем, говоришь? — протянул Шарапов. — А может, через недельку возьмем? — Неожиданно разозлился: — Адресочек знаете?

— Какой? — спросили разом Тихонов и Савельев.

— Гарнизонный гауптвахты. На случай, напомню: Семеновская, двадцать шесть.

— Я, между прочим, недельку там с удовольствием отдохнул бы, — едко сказал Стас.

— Правильно, молодец. Сделал дело — отдыхай смело.

— Да ну, Владимир Иваныч. Сказал — возьмем, значит — все.

— Ну-ну, — покачал головой Шарапов.

В кабинет заглянул дежурный:

— Тихонов здесь, Владимир Иваныч? Ему телефонограмма из Ленинграда.

Стас поднялся с дивана, подошел к дежурному, взял листок. Прочитал.

— Панкова действительно была в Ленинграде, — с удивлением сказал он. — Из ЛУРа сообщают, что мать ее хронически больна. Только что Панкова выехала московским поездом…

Шарапов подумал. Сказал:

— Встретишь ее на вокзале. Привезешь сюда.

Помолчал, потом растягивая слова, добавил:

— Я думаю, она много чего рассказать может. В лоб не начинай, за жизнь побеседуй… Длинного завтра найди…

— Ну…

— Без «ну». Найди — и точка.

6

Тихонов еще раз внимательно перечитал телефонограмму, посмотрел в темное заиндевелое окно.

— У нас с тобой, Савельев, есть еще около девяти часов — надо успеть.

— Чего успеть?

— Найти Длинного.

— Ты что, шутишь?

— Самое время. У тебя дома есть телефон?

— Нет. А что?

— Тогда звони к себе в отделение, скажи, чтоб к жене кого-нибудь послали — предупредить. Дома только завтра будешь, — сказал Стас, достал из стола чистую бумагу и стал писать что-то в столбик. Потом поднял голову, задумчиво посмотрел на Савельева. Оперативник дремал на стуле. Почувствовав взгляд Тихонова, встряхнулся, зябко поежился:

— Стас! А, Стас, есть очень хочется…

— Сочувствую. Мне тоже.

— Идем вниз, в буфет. Работать после будет легче.

Тихонов взглянул на часы:

— Двадцать минут одиннадцатого. Уже закрыто. Теперь буфет по ночам не работает.

— Чего так? — спросил недовольно Савельев.

— Наверное, в связи с сокращением преступности, — пожал плечами Стас. — А есть действительно убийственно хочется. Представляешь, сейчас бы шашлычок по-карски? А? И бутылочку-другую «Телиани»?

— Ой, не мучь!

Тихонов пошарил в карманах, нашел рубль, пригоршню мелочи.

— Давай, Савельев, шапку в охапку — и чеши в гастроном на улицу Горького. Там до одиннадцати. Колбаски любительской возьми и булок. За полчаса обернешься. А я пока чай смастерю и подготовлю фронт работ.

Савельеву не очень-то хотелось выходить сейчас на мороз, но перспектива просидеть голодным всю ночь тоже не слишком грела…

Тихонов допил чай, стряхнул крошки и колбасные шкурки в пустой пакет, ловко бросил его через всю комнату прямо в корзину.

— Ну, хватит, что ли, тешить плоть? Ты еще свой ужин не отработал. Не хлебом единым жив оперативник! — сказал Тихонов.

— Конечно, не хлебом, — буркнул Савельев, — за работу в твоей бригаде молоко надо получать — вредное производство.

— Садись, старик, рядом и, как говорят в Одессе, слушай сюда. Здесь список телефонов. Я разделил его поровну. Бери аппарат и начинай…

Заканчивался пятый день поиска.

Суббота

1

Тусклый зимний рассвет вползал в окно неслышно, мягко, как кошка. Тихонов нажал кнопку, настольная лампа погасла, и знакомые очертания предметов, потеряв свою четкость, расплылись в голубом сумраке кабинета. Веки были тяжелые, будто налитые ртутью, а голова — огромная и звенящая, как туго надутый аэростат.

Тихо посапывал Савельев. Он устроился на четырех стульях у стены, подложив шинель Тихонова и накрывшись своим стареньким пальто какого-то невероятного розового цвета.

Стас встал, потянулся, потер кулаками глаза и медленно, вязко, как о чем-то постороннем, подумал, что сегодня, наверное, все кончится и тогда можно будет спать, спать, спать. Он подошел к Савельеву, легко потряс его за плечо:

— Вставай, вставай, старик! Уже четверть девятого…

Савельев резко дернулся, не открывая глаз, сунул руку под голову, под шинель, наткнулся на спинку стула и проснулся. Он сел, улыбаясь, все еще с закрытыми глазами, сказал:

— Сон хороший снился…

На его бледном лице затекли от сна складки, набрякли глаза.

Приглаживая руками красную шевелюру, спросил:

— Стас, у тебя зеркала нет? Видок, наверное, тот еще!

— Ты ангорского кролика видел? Сходство сейчас замечательное.

— Он же белый, по-моему? — недоверчиво протянул Савельев.

— Цвет и выражение глаз одинаковые.

— У тебя, между прочим, сходство с киноактером Тихоновым сейчас тоже минимальное, — ехидно заметил Савельев. — Слушай, Стас, а сколько я проспал?

— Часа полтора верных. Ну все, старик, поехали. Поезд приходит в девять десять. Значит, в полдесятого я здесь, а ты бери Длинного и прямо сюда…

Панкова сказала:

— Учтите, что в двенадцать у меня репетиция.

— Собственно, длительность нашего разговора зависит от вас. Мне-то всего пару вопросов надо задать.

«Красивая женщина, — подумал Стас. — Хотя времечко уже и начало точить эту красоту. Хорошо держится».

— Итак, приступим к делу. Расскажите, пожалуйста, что вам известно о взаимоотношениях в семье Ставицких?

— Ах, так трудно говорить с посторонними об интимной жизни своих близких!

— Ничего страшного, Зинаида Федоровна, — успокоил Стас. — В милиции, в исповедальне и у доктора интимные стороны жизни охраняются профессиональной скромностью собеседника. Так я вас слушаю.

— С Алешенькой Буковой мы дружим уже лет пятнадцать…

— Вы имеете в виду Елену Николаевну?

— Да, конечно. Мы все ее так называем…

Панкова говорила страстно, похрустывая длинными красивыми пальцами:

— Тяжкая драма. Развалилось окончательно это теплое, доброе человеческое гнездо, созданное тонким интеллектом Буковой и высоким артистизмом Ставицкого. А Алешенька еще надеется…

Высокая, еще стройная, в изящном костюме из джерси, она время от времени вставала и нервно ходила по кабинету. «Ишь затянулась… — неприязненно посмотрел на нее Тихонов. — Был бы я режиссером — сразу в третью категорию обратно бы перевел…»

— Простите, а чем вы объясняете уход Ставицкого от жены?

— М-м, точно я не могу этого утверждать, но чем вас, интересных женатых мужчин, можно скорее совратить с пути истинного? — кокетливо сказала она. — Как говорят французы: «Шерше ля фам»^[2].

— Я только интересный, но неженатый, — сказал Тихонов, напряженно думая о чем-то.

— Ну, тогда у вас еще все впереди, — заверила Панкова.

— А вы не знаете, где надо искать эту женщину? — спросил Стас.

— Право, затрудняюсь вам сказать. Это ведь только мои догадки.

— И Букова тоже не знает?

— Скорее всего — нет. Она бы мне сказала.

— Прекрасно. У меня будет к вам просьба: напишите мне обо всем этом. Можно покороче. Раз в шесть.

Звонок. Стас рванул трубку:

— Тихонов. Да, да, слушаю, Савельев. Куда?! На работу? Совместительство? Давай туда. Жду. Удачи, старик.

Панкова за соседним столиком быстро писала объяснение. Тихонов подошел к окну. По заснеженной Петровке сновали троллейбусы, женщина несла перед собой, как щит, новый латунный таз, лениво протащила свой возок мороженщица. Тихонов негромко барабанил пальцами по стеклу, напевая под нос:

Прошло утреннее оцепенение, его уже сотрясал азарт охотника, идущего по верному следу. Все, сеть заброшена…

— Все, я написала.

Стас подошел к столу, взял у Панковой объяснение, прочитал. Довольно улыбнулся, положил листок в стол:

— Вот видите, наша беседа заняла меньше часа. Давайте я вам отмечу пропуск на выход.

— Прекрасно, я как раз успеваю в театр.

Тихонов поставил на пропуске свою корявую, немного детскую подпись и потянулся к тумбочке за штампом. Достал, подышал на него. Панкова встала. Стас еще раз дыхнул на штамп и отложил его в сторону:

— Простите, Зинаида Федоровна, я забыл вам задать еще один вопрос.

— Пожалуйста.

Стас тихо сказал:

— Вы зачем писали письма с угрозами Тане Аксеновой?

Панкова бледнела стремительно, кровь отливала от лица, как будто сердце ее остановилось.

— Какие п-письма? Я вообще не люблю писать письма. И я не знаю никакой Аксеновой.

— Не знаете? Но это же вы предложили — «шерше ля фам»?

— Боже мой, если вы говорите об истории со Ставицким, то я не имею к этому никакого отношения.

— Вот что, Зинаида Федоровна. Если вы хотите успеть на репетицию, то давайте не будем транжирить наше время. Хотя боюсь, что на репетицию вы сегодня все равно не попадете. А роль благородной подруги из вашей пьесы вам придется репетировать здесь, со мной.

— Не запугивайте меня! — крикнула Панкова, и из глаз ее брызнули слезы. — Театральная общественность не допустит!.. Вы еще молоды…

— Чего не допустит театральная общественность? Моей молодости? — спросил вежливо Тихонов. — Наоборот, она ее, скорее, будет приветствовать. Так, знаете ли, интереснее…

— Вы — мальчишка, — сказала Панкова, и лицо ее теперь покрылось красными пятнами.

Стас покачал головой:

— Как жаль, что мы не в магазине. Там хоть висят плакаты «Будьте взаимно вежливы!». Тем более что я еще не понимаю причины вашего гнева и испуга.

— Вы меня напрасно пытаетесь впутать в эту неприглядную историю! Сейчас не бериевские времена! — кричала Панкова.

— Ну-ка, тише, — вдруг резко сказал Стас, и Панкова сразу смолкла. — Насчет времен вы правильно сказали. А в скверную историю вы себя впутали сами.

Он открыл ящик и разложил на столе четыре листа бумаги.

— Вот ваша автобиография из театра. Вот счет за газ из вашей квартиры. Вот ваше объяснение, которое вы сейчас написали. А вот это, — он поднес листок к глазам Панковой, — письмо Татьяне Аксеновой.

— Я ничего не понимаю, — сказала растерянно Панкова.

— Понимать нечего. Не надо быть экспертом, чтобы увидеть: все бумаги написаны одной рукой.

— И что?

— А то, что это письмо найдено в сумке убитой Татьяны Аксеновой.

— Убитой? — с ужасом переспросила Панкова.

— Да-да, убитой. За три часа до того, как вы поспешно убыли в Ленинград.

— Но клянусь вам, это случайность! Ужасное, роковое совпадение! Я действительно писала ей письмо, но ничего подобного и в мыслях не имела. — Панкова зарыдала по-настоящему.

Стас налил ей в стакан воды. У Панковой тряслись руки, и вода текла некрасивой струйкой по подбородку, рассыпалась темными каплями на платье. Она затравленно, не отрываясь, смотрела Стасу прямо в глаза. Тихонов отвернулся к окну. За стеклом летели сухие снежинки, в полдень было так же сумрачно, как и на рассвете.

Панкова плакала. Стас, прислушиваясь к ее всхлипываниям, вспомнил, как сидела окаменевшая мать Тани, приговаривая все время: «Донюшка моя, доня…» И подумал с ожесточением: «Плачь, плачь. Не жаль мне тебя, Таня, когда умирала, не плакала…»

Тихонов сел за стол, собрал бумаги, положил в ящик:

— Вы успокоились? Давайте продолжим. Но учтите: если вы будете снова врать, то уже сами — как вы писали Тане — «поставите себя в весьма опасное положение».

Панкова кивнула:

— Но зачем вы так грубо со мной говорите? Вы же воспитанный человек…

— А вы бы хотели, чтобы я вас называл Зиночкой и шаркал ножкой? Нет уж, увольте! Вы что-то не очень раздумывали об этике, когда писали Аксеновой письмо с весьма прозрачными угрозами. А человек этот убит. Так что обойдемся без реверансов. Нам нужна правда. Намерены вы говорить только правду?

Панкова снова кивнула. Лицо ее стало некрасивым, обвисшим, с множеством мелких морщинок.

— Зачем вы написали письмо?

— Лена была так несчастна! И она надеялась, что, если эта женщина оставит Костю в покое, он вернется домой.

— Вы снова говорите неправду.

— Почему?

— Это… это… — Стас вспомнил фразу из блокнота Тани Аксеновой. — Это одеяло лжи из лоскутков правды. Вы же прекрасно знаете, что Таня была не в курсе семейных дел Ставицкого. И специально информировали ее письмом. После этого Таня указала Ставицкому на дверь. Поэтому говорить о том, чтобы она «оставила его в покое», нелепо. Правильно?

— Ну, значит, я оговорилась. Это же не принципиально!

— Нет, принципиально. Потому что вы рассчитывали так: получив письмо с угрозами, Таня испугается и заставит Ставицкого вернуться к Буковой. Так?

— Ах, может быть, и так! Но ведь, ей-Богу, я действовала из лучших побуждений! Я хотела восстановить семью. Кто мог знать, что…

— Что? Кончится убийством?

— Я не имею к этому никакого отношения! Ведь это так страшно — убить человека…

— Боюсь, что вы не очень хорошо представляете, как это страшно — убить человека. Вы мне лучше скажите: кто мог совершить это убийство в интересах Буковой?

— Клянусь, я не знаю!..

— Ладно, допустим. У Буковой есть сейчас мужчина, как это называется — поклонник, который готов ради нее на все?

Мгновение подумав, Панкова ответила:

— Да, есть. — И сразу заторопилась: — Но я его видела всего несколько раз.

— А что, Букова его скрывает?

— Нет, мне он просто не понравился.

— Подробнее!

— Ну, у него какие-то скверные манеры, очень разухабистые. Вообще он… не нашего круга. И… нетрезвый.

— Как он выглядит?

— Высокий, по-моему, шатен, худощавый…

— Как зовут его? — Тихонов задержал дыхание.

— Ника. По-моему, Ника. Или Кока…

— Его зовут Никита Казанцев? — спросил спокойно Стас.

— Наверное, — обрадовалась Панкова. — Полного имени я не знаю, но, кажется, его так и звали — Ника.

— Посидите здесь. Я скоро приду. — Тихонов подергал ручку сейфа и вышел.

2

— Через полчасика, Владимир Иваныч, сможете побеседовать с Никитой Казанцевым, проходившим у нас под условной кличкой Длинный. Савельев поехал за ним.

Шарапов поднял глаза от бумаг:

— Но-о! Нашел-таки? Ну, хвались подвигами. Как вышел?

— Я его вычислил. Как Леверье — планету Нептун: на кончике телефонного диска!

— Ну-ка, ну-ка…

— Вот смотрите. Эта идея сформировалась у меня окончательно вчера, когда я ушел от вас. Интервал между автобусами — одиннадцать минут. Как же Демидов смог догнать Гавриленко на середине маршрута? Позвонил в парк. Оказывается, Гавриленко на семь минут опоздал к владыкинской остановке. Застрял у Самотеки, там эстакада строится. Тогда меня озарило: Длинный появляется на остановке три раза в неделю: по понедельникам, средам и пятницам, ровно в полдевятого, что, вероятнее всего, связано со сменами на работе. Надо было угадать самое главное: куда он ездит из Владыкина — домой или на службу. Подумал и решил: домой. Вот почему: во-первых, в пользу этого говорит само время его поездок. Вечерние смены везде начинаются от пятнадцати до семнадцати часов — значит, поздно. А ночные — от двадцати двух до двадцати четырех часов — значит, рано. Во-вторых, я сделал допущение, скорее социологическое…

Шарапов усмехнулся.

— Не смейтесь, не смейтесь, — сказал Стас. — Женщины обычно ездят на работу очень точно, а возвращаясь, имеют в графике своего движения отклонения в среднем около часа. Это связано с хозяйственными заботами. Мужчины, наоборот, имеют по дороге на работу отклонения до пятнадцати — двадцати минут, а уходят довольно точно. Поэтому я решил, что он ездит домой. Отсюда у меня пошел следующий этап. Парень должен работать где-то близко. В этом я не сомневался. Сначала я допустил, что он приезжает сюда на каком-то другом транспорте и делает пересадку. Однако этот вариант я отбросил. Объясняю. Приехать во Владыкино он мог только на восемьдесят третьем автобусе, идущем от Сокола, и электричкой Савеловской железной дороги. Автобус не годится: парень едет к цирку, а туда проще добраться этим же маршрутом по Лихоборскому шоссе.

— А электричка? — спросил Шарапов.

— Не годится, — покачал головой Стас. — Станция Окружная там действительно недалеко. Но зато от станции к остановке идти проще и ближе по тротуару, чем по пустырю. Кроме того, в этом промежутке времени только две электрички останавливаются на Окружной — двадцать десять и двадцать тридцать одна. Если бы он приезжал в двадцать десять, то уезжал бы на автобусе в двадцать двадцать шесть, а если в двадцать тридцать одна, то на автобус раньше, чем в двадцать сорок восемь, никак не попадал бы. А он-то ведь в двадцать тридцать семь ездит! Значит, ясно — работает он где-то близко.

— Резонно, — кивнул головой Шарапов.

— Так где же это «близко»? Место убийства практически совпадает с остановкой автобуса. Я решил сделать первую прикидку: на карте района провел циркулем круг с центром в месте убийства. Длинный шел к остановке по пустырю с северо-запада. Поэтому половину круга в юго-восточном направлении я заштриховал сразу. Остался сектор, образованный Сусоколовским шоссе, железнодорожной линией и оградой Ботанического сада. Из-за линии он прийти не мог: полотно проходит по высокой обледенелой насыпи, на которую с той стороны не вскарабкаешься. Выйти из Ботанического сада он тоже не должен был — там у ворот, на полкилометра ближе, есть остановка. Вывод: Длинный шел из глубины владыкинского жилого массива. С работы, заметьте себе, товарищ Шарапов!

— Ну-ну-ну, — заинтересованно сказал Шарапов.

— Вот тут и встала проблема: где же он может работать? И начали мы с Савельевым подбивать бабки. В намеченном для розыска районе имеются такие предприятия: завод, фабрика, комбинат бытового обслуживания, столовая, шашлычная, один ЖЭК и две гостиницы — «Байкал» и «Заря».

Начали с завода металлоизделий. При этом не забудьте, что Длинный ходит с работы через день в двадцать тридцать. На заводе служащие уходят в пять, вторая смена заступает в четыре, а третья — в одиннадцать вечера. Савельев еще проверил, нет ли у них сотрудников, работающих до восьми-полдевятого. Нет. Значит, отпало.

Берем фабрику головных уборов «Свободный труд». Труд у них, видимо, действительно свободный, потому что работает этот гигант легкой индустрии до семнадцати часов, после чего запирается на замок.

Потом началась эпопея с магазинами. А их — шесть штук. Ужас! Два промтоварных, два продмага, один культтоварный и булочная. С промтоварными и форпостом культуры, правда, все решилось быстро: в понедельник они все выходные. В булочной никто через день не работает. В продмагах — время не совпадает, к тому же в одном из них работают только женщины.

Столовая закрывается в девятнадцать. Умерло.

Шашлычная — до половины одиннадцатого. На всякий случай через ОБХСС проверили: никто в восемь-полдевятого там работу не заканчивает. Дошли до комбината — закрывается в семь. Точка.

Тогда настал черед гостиниц. Тут мне прямо нехорошо стало: около двух тысяч работников. Ну, благословясь, приступили. Узнаем: дежурные рабочие — электрики, мастера по ремонту пылесосов и полотеров, радисты — работают по двенадцать часов через день, с восьми тридцати до двадцати тридцати. Наконец-то! Начали с «Байкала» — ближе к автобусной остановке. Нашлось там таких дежурных двенадцать человек. Кто работал в понедельник — среду — пятницу? Шесть. Скольким из них до тридцати? Четверым. Кто длинный? Двое. Кто такие, где живут? Один — в соседнем доме. А радиомастер Никита Александрович Казанцев живет в Большом Сухаревском переулке, дом тридцать шесть, квартира семьдесят девять — в пяти минутах ходьбы от остановки двадцать четвертого автобуса «Госцирк». Вот так.

— Молодец, — сказал Шарапов. — Молодцы! — И засмеялся. — Нептун, одно слово…

Зазвонил телефон. Шарапов снял трубку.

— Савельев? Где, внизу? Прямо вместе с ним поднимайтесь ко мне…

3

Высокий парень в черном пальто был чуть бледен, но держался спокойно. Только руки судорожно мяли кепку. В кабинете Шарапова он прислонился к стене, принял независимую позу. Савельев, помахивая чемоданчиком, взял его под локоть.

— Вы проходите, проходите. Присаживайтесь. Беседовать-то долго придется.

Парень дернулся:

— Не хватайте руками! Не глухой.

— Вот и хорошо, — миролюбиво сказал Савельев. — Садитесь вот, с товарищами потолковать удобней будет.

— Всю жизнь мечтал, — усмехнулся парень.

Шарапов и Тихонов молча рассматривали его. Потом Шарапов провел пальцем по губам, будто стер слой клея между ними:

— Что в чемоданчике носите, молодой человек?

— А вам что до этого? Все мое, вы там ничего не забыли.

— А чего дерзите?

— А вы привыкли, что здесь перед вами все сразу в слезы — только отпустите ради Бога?

— Нет. Кому бояться нечего — с теми легко без слез обходимся. Так что в чемоданчике?

— Возьмите у прокурора ордер на обыск и смотрите.

— А прокурор, наверное, сейчас сам пожалует. С вами познакомиться, специально.

Казанцев нервно вскочил, щелкнул никелированными замками лежащего перед ним на столе чемоданчика, откинул крышку. Тестер, мотки проволоки, пассатижи, паяльники, припой. В отдельном гнезде на крышке — тонкая длинная отвертка, слабо мерцающая блестящим жалом. Тихонову изменила выдержка:

— Вот оно, шило!..

— Это не шило, а радиоотвертка, — сказал, презрительно скривив рот, Казанцев.

— Знаю, знаю, гражданин Казанцев! Это мы поначалу думали, что шило, — сказал Стас и повернулся к Савельеву. — Подготовь для Панковой опознание и мотай за Буковой.

Парень не моргнул глазом…

Казанцев захотел сесть с краю. Рядом уселись еще двое. Панкова вошла в кабинет, и Тихонов подумал, что глаза у нее, как на скульптуре Дианы, — большие, красиво вырезанные, без зрачков. Он сказал:

— Посмотрите внимательно на этих людей. Успокойтесь, не волнуйтесь. Вспомните: знаете ли вы кого-нибудь из них?

Панкова долго переводила взгляд с одного на другого, потом на третьего, и Тихонову показалось, что она избегает смотреть в лицо Казанцеву. Он увидел, как побледнел Казанцев. И глаза Панковой были все такие же, без зрачков.

Она сказала медленно:

— Не-ет. Я никого из них не знаю. — Потом уже тверже добавила: — Ники здесь наверняка нет…

4

Тихонов горестно всхлипывал, бормотал, c кем-то спорил, и сон, горький и тяжелый, как дым пожара, еще клубился в голове, когда он услышал два длинных звонка. Он сел на диване.

Оконная рама встала на пути голубого уличного фонаря, расчертившего стену аккуратными клетками-классами. Ребятишки чертят такие на асфальте и прыгают в них, приговаривая «Мак-мак, мак-дурак!» Тихонов сонно подумал: «Я бы и сам попрыгал по голубой стене. Но я уже наступил на „чиру“. Сгорел. Мак-мак-дурак!» Снова требовательно загремел в коридоре звонок.

«Все-таки действительно звонят. Я-то надеялся, что приснилось». — Он нашарил под диваном тапки, встал, пошел открывать. За дверью кто-то напевал вполголоса:

«Понятно, — хмыкнул Тихонов. — Лебединский со своим репертуарчиком».

— Розовые лица! Револьвер — желт? — заорал с порога Лебединский.

— Заходи. Твоя милиция тебя бережет, — пропустил его Тихонов и не удержался: — Долго придумывал эту замечательную шутку?

— Всю жизнь и сей момент. Слушай, а ты ведь и не розовый совсем, а какой-то нежно-зеленый. Как молодой салат.

— У меня, видимо, жар, — сказал Тихонов и потрогал горячий лоб.

— Надеюсь, любовный? — осведомился Лебединский.

— Нет, служебный, — хмуро сказал Стас.

— О, Тихонов, если уж ты заныл, значит, дело швах! Тебя, наверное, разжаловали в постовые?

— Ха, если бы! Моя жизнь стала бы безоблачно голубой! И даже где-то розовой.

— А ты знаешь, я приехал вчера из Парижа с симпозиума, и там мне очень понравилось, что полицейские раскатывают на велосипедах. Живописно до чрезвычайности!

— Где раскатывают — на симпозиуме?

— Ты, милый мой, зол и туп. Ажаны раскатывают по Парижу, а на симпозиуме обсуждают возможности моделирования человеческого мозга. Я же, вместо того чтобы привезти тебе приличную мозговую модель, истратил половину валюты на подарок.

Лебединский достал из бокового кармана пальто небольшой сверток:

— Гляди, питон, это марочный старый коньяк «Реми мартен». Штука бесподобная. Ц-ц-ц, — поцокал он языком.

— На меня ты потратил только четверть валюты, вторую четверть ты сейчас проглотишь сам, — пробурчал Тихонов и подумал: «Какое счастье, что есть на земле такие нелепые умницы Сашки Лебединские, которые тратят половину своей скудной парижской валюты на „Реми мартен“, не подозревая, что эту невидаль можно купить в Елисеевском гастрономе. Наверное, настоящим мужчинам даже в голову не приходит, что дружить можно дешевле». Тихонов покрутил в руках бутылку, понимающе кивнул:

— Коньячок хоть куда! Позавчера такую в руках держал.

— Ну врешь же, врешь, по глазам вижу! Где ты мог его пить?

— Вот те истинный крест! Держал! А пить не пил. Был при исполнении служебных… — И сразу вспомнил: «А у вас в Скотленд-Ярде не пьют?»

— Ладно, Сашка, давай отведаем твоего бальзама. За это, подожди только, угощу тебя напитком, которым причащают вступающих в орден настоящих мужчин. Называется ликер «Шасси».

— Врешь, поди, как всегда. Или ликера такого нет, или не угостишь, или вообще все придумал.

— Нет, Сашок, ликер такой есть. Это я тебе серьезно говорю. И слово даю честное: мы его с тобой еще выпьем на радостях.

Лебединский неожиданно спокойно и тихо спросил:

— Когда жар окончится?

— Да, Сашка. Дела мои, как ты говоришь, швах!

Лебединский сильно хлопнул его ладонью пониже спины:

— Ну-ка, морж, встряхнись! Давай тяпнем этого французского барахла, поболтаем, сгоняем в шахматишки — и жизнь покажется нам краше и нарядней…

Лебединский лежал на диване, Стас уселся в глубокое кресло рядом, между ними на столике шахматная доска. Сбоку, на стуле, бутылка и рюмки. Коньяк не брал Стаса совсем, но все вокруг казалось горячим, влажным, лишенным четких очертаний. «Как в парилке», — додумал Стас и сказал:

— Устал я, Сашка, очень. Устал. А дело без движения. Подтверждается все: и Казанцев это, и по пустырю он шел в понедельник, и отвертка у него есть длинная. Но упирается изо всех сил и доказывает, что он не убивал Аксенову. И что не знал ни ее, ни Букову, и что не надо ему было этого вовсе. И хотя этого не может быть — я ему верю. А Букова мне объясняет, что приятеля ее, оказывается, зовут Кока, а не Ника — Николай Лысых, и находится он уже третью неделю в Свердловске. Это правда, мы проверили. И все разваливается, хотя со вчерашнего дня я был уверен: осталось чуть-чуть — и возьмем убийцу. Пять дней я топал по фальшивому следу. А где теперь настоящий убийца — кто знает?

— М-да, тут даже вся моя диагностическая лаборатория не поможет…

— Ты знаешь, Саш, я ведь в этих вопросах всегда очень строг к себе. Но тут я даже казнить себя не могу — факты настолько четко выстраивались в логическую схему, что я и сейчас не представляю, с чего начну в понедельник.

Лебединский сказал:

— Старик, я в этих вопросах плохо понимаю. Но, выслушав тебя внимательно, я бы хотел высказать свое мнение.

Тихонов кивнул.

— У тебя, Стас, для такого запутанного дела было слишком много фактов.

Стас удивленно взглянул на него.

— Да, да, — Лебединский встал с дивана, прошелся по комнате, включил телевизор. Медленно затеплела трубка.

— Постараюсь объяснить на близких мне понятиях. На симпозиуме выступил с очень интересным докладом француз Шавуазье-Прюдом. Он предложил, ни много ни мало, принципиальную схему электронной машины, полностью моделирующей человеческий мозг. Был у этой схемы только один маленький порок — практически она неосуществима из-за фантастического количества деталей. Понимаешь? Работа всей схемы зависит от одновременной надежности каждого из элементов. Но их так много, что в любой данный момент выходит из строя хотя бы один. В результате схема не срабатывает или дает неправильный результат. Понимаешь? Во всем твоем деле было столько узлов, что проверить их надежность в работе одномоментно тебе не удалось. А ты ведь не компьютер — ты только гомо сапиенс, и то не слишком удачный экземпляр.

Стас сказал:

— А что такое компьютер?

— Машина-вычислитель.

— Слава Богу, что я гомо, хоть и не слишком сапиенс. В отличие от тебя, компьютер несчастный.

Лебединский засмеялся, подошел и обнял его за плечи:

— Эх, Стас, Стас! Вижу я, старик, совсем тебе худо с этим делом.

Стас хмуро покачал головой:

— Не говори, Сашка. Как вспомню ее мать — жить не хочется.

— Тебе сейчас надо отвлечься, хоть немного отключиться от дела. Это я тебе как врач говорю. У тебя сейчас выработался стереотип мышления. В каком-то месте есть порок, но ты этого не замечаешь и продолжаешь бегать по кругу. Давай беседовать на отвлеченные темы, а то мы с тобой, как канадские лесорубы: в лесу — о женщинах, с женщинами — о лесе.

Лебединский снова разлил коньяк по рюмкам, обмакнул ломтик лимона в сахарницу.

— Что ж, Стас, выпьем? За тех, кто в МУРе!

Стас засмеялся. Они выпили, Лебединский, морщась, закусывал лимоном. Пока он расставлял на доске фигуры, Стас смотрел телевизор. Транслировали «Ромео и Джульетту».

— Смешно, когда идет опера без звука. А балет — ничего, даже лучше, — сказал Лебединский. — Ага, если я не ошибаюсь, там как раз завязывается свара между Монтекки и Капулетти.

— Точно, — кивнул Стас и двинул вперед королевскую пешку. — Эти стройные молодцы в чулках и камзолах уже крепко выясняют отношения. Скоро начнут тыкать друг в друга саблями.

— Не саблями, валенок, а шпагами.

— Ну, шпагами, — равнодушно сказал Тихонов и шагнул конем под бой. — За это время умерли шпаги, умерли камзолы, умерли государства, а любовь — жива. И до сих пор из-за любви умирают и убивают.

— Это рудимент и атавизм, — сказал Лебединский, — буржуазный пережиток в сознании отсталых людей.

— Что, любовь?

— Нет, умирать и убивать из-за любви. Вот на том же симпозиуме один деятель сделал вне программы сообщение. Он предложил повсюду внедрить брачующие электронные машины.

— Это как?

— А так. Большинство людей, так же, как и ты, долго не женятся из-за того, что никак не могут, видите ли, встретить того единственного человека, который им нужен. Поэтому заполняешь специальный бланк, описываешь с минимальной скромностью свои достоинства, с максимальной обстоятельностью — свои потребности и отправляешь его в Центр брачевания. Там соответствующим образом кодируют этот бланк и запускают в электронную машину, которая по имеющемуся каталогу в два счета находит тебе невесту. Едешь к ней, представляешься: вот, мол, де, я ваш единственный суженый и ряженый, прошу покорно в загс. Нравится?

— Не очень. Я уж как-нибудь обойдусь старым способом. — Стас помолчал, подумал, спросил: — Слушай, Сашк, а ты кто больше — врач или кибернетик?

— Теоретически — врач, — усмехнулся Лебединский.

— А вот посмотри, Тибальд уже минуты две, как пырнул Меркуцио, а тот все еще красиво умирает. Ты мне скажи, в жизни так может быть: в сердце воткнули и выдернули шпагу — может человек еще ходить после этого?

— Ты, Стас, вульгарный материалист. Это же искусство! А в жизни — вряд ли.

— А точнее?

— Ну, шаг, другой, третий может сделать — и все.

— Но ведь Аксенова сделала после такого ранения не менее двадцати шагов — это же факт!

— Нет ничего относительнее абсолютных фактов. Помнишь, как мы с тобой лет пятнадцать назад поймали ворону и окольцевали ее табличкой с надписью: «1472 год». Если ее потом поймал какой-нибудь орнитолог, он наверняка защитил на ней диссертацию. А пока тебе гардэ!

Зазвонил телефон. Стас, не вставая с кресла, протянул руку и взял трубку.

— Добрый вечер, Станислав Павлович. Это Трифонова говорит.

— Да, да, Анна Сергеевна, слушаю.

— Простите за поздний звонок. Но я решила не откладывать. Профессор Левин утверждает, что края отверстия в кофте оплавлены…

Электрические шорохи скреблись в телефонных проводах, по которым бежали крошечные молнии человеческих слов, суматошно заметались в трубке гудки отбоя, и вдруг все перестало плыть перед глазами, снова стало четким, как будто кто-то повернул в голове ручку фокусировки. Стас бережно положил трубку на рычаг, механически снял конем короля. Лебединский заорал дурным голосом:

— Что ты делаешь, жулик!

— Стой, — тихо сказал Стас. — Я все понял…

Гладкая дырка в кофте, двадцать шагов мертвой Тани Аксеновой, идущий впереди по тропинке Казанцев, черные окна гостиницы — все закрутилось снова сумасшедшей каруселью.

— Пуля! — крикнул Стас. — Это была пуля!

Часть вторая

Следующий понедельник

Сегодня у Шарапова день начался удачно. Аферист Костя Корсунский, которого долгих три месяца искала специальная опергруппа, появился в ресторане «Берлин». После роскошного обеда жулик щедро расплатился с официантом и вышел на улицу.

У дверей его ждали Савоненко и Дрыга. Корсунский хорошо знал Савоненко.

Раскланялись они изысканно. Корсунский сказал:

— Как я понимаю, уважаемый гражданин Савоненко, вы намерены освободить меня от расходов на такси?

Оперативник кивнул, распахивая широким жестом дверцу милицейской «Волги»:

— Правильно понимаете, Костя…

Сейчас Корсунский сидел в соседнем кабинете и давал подробнейшие показания, расставляя точки на целой серии нераскрытых афер, гирей висевших на шее Шарапова.

Хорошая была операция! Ей-Богу, хорошая. Шарапов, откинувшись на спинку кресла, отдыхал, слегка прикрыв веки, и его круглое широкое лицо расплылось больше обычного. Стасу показалось, что Шарапов дремлет, когда он приоткрыл дверь кабинета. Стас захотел повернуть обратно. Но дело надо делать. Он вошел в кабинет, Шарапов поднял на него глаза, и улыбка пропала. Наверное, и хорошее настроение тоже. Никуда не денешься, надо подойти, сесть у стола и докладывать, чувствуя, как с каждым словом взваливаешь на Шарапова свой нелегкий груз.

— Владимир Иваныч, беда — тихо сказал Стас. — Оправдались мои худшие предположения. Аксенова убита пулей, и мы всю неделю шли не в ту сторону. Пропало самое дорогое время…

Шарапов неожиданно улыбнулся, но улыбка была грустной:

— Не волнуйся, сынок. Известно: время — самый злой наш враг. И самый коварный. Да ничего — мы времени зря не тратили. Жаль, главная версия наша оказалась ошибочной. Но и узнали мы за это время многое. Да-а. Все это нам еще пригодится. Раскрутим мы это убийство не вешай носа. Чаю хочешь? Нет? Ну, садись тогда, рассказывай по порядку.

Тихонов достал из бокового кармана свернутые в трубочку бумаги, разгладил их ладонью, полистал. Не поднимая глаз, начал рассказывать:

— Когда я понял, что эксперт-медик ошибся и мы следом за ним идем в тупик, я всех на ноги поднял. Вчера ведь было воскресенье, а надо было срочно договориться о повторной судебно-медицинской экспертизе. Ну, свет, как говорится, не без добрых людей: всех обзвонил, обошел, все обеспечил — сегодня в одиннадцать утра экспертиза начала работу. Минут через сорок эксперт — вы его знаете — профессор Павловский нашел пулю.

Тихонов глубоко вздохнул. Достал из кармана пиджака картонную коробочку. В вате лежал небольшой продолговатый кусочек темного металла.

Шарапов потянулся к коробочке, взяв ее в руки, внимательно рассмотрел пулю.

— Калибр пять и шесть, — сказал Тихонов.

— Да-а. Пять и шесть, — повторил Шарапов. — Слушай, Стас, а как же все-таки получилась ошибка?

— Понимаете, Владимир Иванович, произошел редкий казус, мне это профессор разъяснил. Пуля пробила сердце, перикард, ударилась в ребро, скользнула по нему вниз, раздвинула межреберные мышцы и, — Тихонов заглянул в лежащие перед ним бумаги, — застряла в подкожной клетчатке передней грудной стенки. Вот Павловский прямо пишет: «След от пули на ребре эксперт принял за конец раневого канала с осаднением от острия оружия».

— Ясно, — сказал Шарапов. — Окончательно сбила первого эксперта с толку картина происшествия: шла женщина, ее обогнал парень, после этого она упала. Все ясно. Редко, но бывает и такое. Еще какие-нибудь выводы: профессор сделал?

Тихонов снова заглянул в бумагу:

— Два. Во-первых, что смерть наступила мгновенно от паралича сердца. И что, следовательно, больше, чем один-два шага, Таня после выстрела сделать не могла. Во-вторых, стреляли, по-видимому, издалека, поскольку полностью отсутствуют характерные следы близкого выстрела. Вот, в общем, и все.

Шарапов сидит, подперев щеку рукой, прикрыв глаза. Долго, неторопливо думает.

— Да-а. Развалилась, значит, вся наша постройка. А ведь через пару дней уголовное дело надо передавать по подследственности — в прокуратуру. Ума не приложу — что мы им передадим?

Тихонов безнадежно машет рукой.

— Ладно, — решает Шарапов. — Надо искать оружие…

— В первую очередь надо выяснить, откуда стреляли, — хрипло говорит Стас. — Казанцев явно отпадает: стрелять он мог только в упор, а экспертиза это отвергает напрочь. Кроме того, Евстигнеева и Лапина на пустыре никого не видели…

Тихонов задумывается надолго, потом, нащупав решение, вскакивает:

— Вот что, Владимир Иваныч! Направление выстрела мы определим экспериментально!

Шарапов с сомнением прищуривает глаз:

— Как это?

— Очень просто. Я договорюсь с НТО — они нам сделают из парафина бюст человека — фантом называется. Профессор точно обозначит в нем раневой канал. Используем этот фантом для следственного эксперимента. Положение Аксеновой в момент выстрела нам известно. Рост тоже. В раневой канал вставим трубку и на пустыре провизируем траекторию полета пули — получим место, откуда стреляли.

— Сомнительно что-то…

— Ничего сомнительного, все по науке будет.

— Подвела нас крепко твоя наука, с шилом-то, — покачал головой Шарапов.

— Нечего теперь на зеркало пенять, — разозлился Стас. — Подсунул эксперт удобную для нас версию, мы в нее и вцепились. Спешим все…

Взгляд Шарапова потеплел:

— Ладно, парень. Не в Сочи спешили… Вперед урок будет. Так что решаем с экспериментом?

— Я считаю, надо проводить.

— Ладно, пробуй, только на месте обставь все поаккуратней, без лишнего шума, народ не мути.

Тихонов сделал несколько шагов по комнате, упрямо сказал:

— Это еще как сказать — насчет народа.

— А что?

— Мне кажется, эту операцию широко надо провести с размахом. Народ обязательно соберется, будут спрашивать: что, да как, да зачем? Объясним. Люди другим расскажут. Глядишь, кроме Евстигнеевой да Лапиной, еще свидетели найдутся. Может, кто-то выстрел слышал. Или подозревает кого-нибудь. Да мало ли еще что! Беспокоюсь только, как бы не спугнуть стрелка этого…

— Не-е, — улыбнулся Шарапов. — Что нет, то нет. Дело не то. Здесь нам от преступника таиться нечего. Мы розыск сейчас в открытую ведем. Если убийца даже поймет, что мы на правильном пути, помешать нам ничем не сможет. Он сейчас затаился, на дне где-то лежит. А если попытается подняться, воду нам мутить — гляди, и наведет на свой след.

Шарапов размял сигарету, стряхнул со стола табачинки, закурил.

— Помню, разматывали мы в Филях одно дело. Лёлик-Каин, рецидивист, человека убил. Ну, среди прочего узнали мы, что с убитого золотые часы сняты, «Омега». То ли Каин пронюхал, что мы эти часы ищем, то ли сам сообразил от улики избавиться, только решил он их сплавить. Подобрал в «Ландыше» одного пьющего компаньона-командировочного, напились оба. А когда до поцелуев у них дошло, поменялся с ним часами: у того «Полет» был, он ему за них и отдал «Омегу». Проспался компаньон, видит обновку. Однако трезвый он принципиальным оказался. Приходит в девятое отделение, ищите, говорит, мои часы, мне, мол, чужого не надо. Дежурный уж было его наладил на выход, да тут, к счастью, Володя Дранников случился. Бросил глаз на «Омегу» и обомлел. Ну, а когда командировочный обрисовал, с кем гулял да часами менялся, ясно стало — Лёлика работа. Так-то, друг, — поднялся Шарапов. — Преступник нам здесь не помеха. Ну, что ж, давай, организовывай эксперимент. Посмотрим, что получится.

Следующий вторник

1

Девяти еще не было, когда на утоптанную площадку за гостиницей «Байкал» въехали сразу три машины: микроавтобус «УАЗ» с большим прожектором на крыше кабины, сверкающая лаком «Волга», поджарый пронырливый «козлик». На боковых обводах машин четко выделялась красным по синему надпись «милиция». Из «Волги» вышли, щеголяя новыми милицейскими шинелями, Шарапов и Тихонов, к ним присоединились эксперты-криминалисты и судебный медик. Савельев, тоже в форме, открыл заднюю дверцу «козлика», помогая выйти Евстигнеевой и Лапиной. Тут же находились участковый инспектор местного отделения милиции и понятые.

Как и ожидал Тихонов, необычное зрелище за несколько минут собрало приличную толпу. Люди негромко переговаривались, наблюдая, как криминалисты вынесли из «УАЗа» муляж человека и установили его с помощью штатива в том месте тропинки, где погибла Таня Аксенова. Это место, посовещавшись, показали Евстигнеева и Лапина. Более любопытные из толпы расспрашивали участкового — что случилось? Участковый, проинструктированный Тихоновым, давал объяснения, ему оживленно и доброхотно помогали окрестные мальчишки, всегда осведомленные обо всем лучше всех…

К одиннадцати часам визирование было закончено. Выводы специалистов не оставляли никаких сомнений: выстрел произвели из гостиницы «Байкал» с высоты третьего этажа. Оставалось решить — где же находится конкретное место выстрела? Таким местом, как показали расчеты, могли быть лишь окна пятьдесят восьмого и пятьдесят девятого номеров гостиницы, либо окно примыкающей к этим номерам лестничной площадки. Более конкретного вывода сделать не удалось, потому что ни Евстигнеева, ни Лапина не смогли достаточно точно описать положение Аксеновой в момент падения, а небольшие отклонения в этом положении уже создавали различные предпосылки для определения фактической траектории полета пули. Важно было одно: прицелиться в Таню убийца мог только из тех окон, которые установили эксперты, — ни из какого другого попасть в нее на том месте тропинки, где она была убита, оказалось невозможным.

В длинном гостиничном коридоре пахло вишневым вареньем. Даже устоявшийся годами запах пыльных ковров, мокрых тряпок и вечно перекрашиваемых стен не мог перебить его нежного, слегка горчащего аромата.

Когда Тихонов отворил дверь пятьдесят девятого номера, вишневый пар волной метнулся в лицо. Доктор Попов пил чай с вишневым вареньем. Варенья было много — целое ведро. Эмалированный зеленый сосуд источал не меньше вишневого запаха, чем целый цветущий сад. На столе важно шипел блестящий электрический чайник.

— Добрый день. Я из Московского уголовного розыска, инспектор Тихонов.

Попов посмотрел на него с нескрываемым удивлением. Проволочные золотые очки были сдвинуты у него к кончику носа, и оттого, что он смотрел все время как-то снизу, взгляд у него получался хитроватый и в то же время удивленный, будто говорил: вот ты какой, оказывается!

Из регистрационной карточки в гостиничном журнале Тихонов знал, что Александр Павлович Попов проживает здесь вместе с супругой три недели, прибыл в Москву из Кинешмы, цель приезда — защита диссертации, место работы — городская клиническая больница, должность — заведующий отделением.

Попов, приглядевшись к Стасу, сказал:

— А я вас помню. Присаживайтесь, будем пить чай и беседовать. Постараюсь быть вам полезным, чем смогу.

— Помните? — переспросил Тихонов. — Простите, а откуда вы можете меня знать?

— Я вас видел на месте происшествия. Около тела убитой девушки.

— Да-а? — неопределенно протянул Стас.

Попов быстро потер ладони, будто они у него сильно озябли, и сказал немного застенчиво:

— Видите ли, у меня довольно редкая зрительная память. Если я видел человека хотя бы раз, я запоминаю его навсегда. Иногда это приводит к ужасным последствиям.

— А именно? — поинтересовался Тихонов.

Попов усмехнулся:

— Память на события и факты отстает. Облик человека я запоминаю, а при каких обстоятельствах и где мы встречались — не всегда. Увижу такого человека — и начинаются мои мучения… Пока не припомню, откуда мы знакомы, не могу успокоиться. А длится это иногда неделями. Вот и представьте мою участь…

Тихонов засмеялся:

— Ну, я-то вас сразу избавил от этих мучений. Простите, а как вы оказались на месте происшествия?

— Да ведь в гостинице почти мгновенно стало известно о случившемся. А я здесь жилец со стажем — знают, что я врач, поэтому ко мне сразу же прибежали, сообщили о несчастье и попросили осмотреть женщину. Правда, пока я оделся и добежал, там уже была «скорая помощь». Так что мои услуги не понадобились. Кстати, судя по вашему визиту, убийца еще не найден?

— Нет, еще не найден, — сказал Тихонов. — А вы здесь в командировке?

— Я буду на следующей неделе защищать диссертацию. В институте усовершенствования врачей.

— А какая тема вашей диссертации? Разумеется, если это не секрет?

— Какой там секрет! — рассмеялся Попов. — Я занимаюсь исследованием воздействия ионизирующего излучения на эндокринную систему.

— Любопытно, — заметил Тихонов. — Так сказать, открытия на грани наук?

— Вообще-то да, — сказал Попов. — Здесь медицина весьма перспективно смыкается с физикой.

— И что главнее?

— Я человек заинтересованный, мне свою работу хвалить вроде неудобно, но думаю, что это одна из самых интересных и малоисследованных областей медицины…

Попов выключил электрический чайник, снял с него небольшой фарфоровый — для заварки, налил Тихонову ароматный янтарно-коричневый напиток.

— С собой возите? — с улыбкой кивнул Стас на чайники.

— Аз грешен, без чая дня прожить не могу, а в буфете разве чай?… — немного смущенно отозвался Попов и положил в блюдечко варенье для Тихонова. — Так вот, эндокринная система руководит всем обменом веществ в организме…

— Проходили… — сказал Тихонов без особого энтузиазма.

— …Было замечено, — с увлечением продолжал Попов, — что облучение способно вызвать резкие изменения обмена веществ и это можно использовать в лечебных целях, при раке например. — Попов расстегнул объемистый портфель, достал из него огромную рукопись и раскрыл ее на какой-то весьма сложной схеме. — Вот из этих таблиц видно, что облучением гипофизарно-гипоталамической области у молодых животных можно резко замедлить рост и созревание…

— Лихо, — сказал Стас, сообразивший, что, если он хочет успеть вернуться сегодня на Петровку, надо увести Попова немного в сторону от излюбленной темы. — А ваша супруга тоже врач?

— Да-а, — удивленно посмотрел на Тихонова поверх очков Попов. — Она хирург, на «скорой помощи» работает… Служба у нее тяжелая — мотается вот вроде тех, что тогда на пустырь выезжали…

Тихонов поторопился задать следующий вопрос:

— А почему в тот вечер, когда вас на пустырь пригласили, пошли вы, а не ваша жена — ведь ей это по роду деятельности ближе?

— Как же она могла пойти, когда ее в тот вечер и в Москве-то не было? — сказал Попов.

— Как не было?

— Видите ли, какая тут история — мне ведь еще пятого февраля надо было защищаться. Но неожиданно заболел профессор Перемогин, а он у нас не только признанный корифей этой проблематики, но и мой официальный оппонент. Решили защиту на две недели перенести — до его выздоровления. А жена сейчас в отпуске, приехала поддерживать во мне «моральный дух». Она и говорит: раз так, давай-ка я пока, до защиты, вернусь домой, чтобы надолго ребят без надзора не оставлять. Ну, и уехала — только вчера вернулась. А из гостиницы мы ее и не выписывали, чтобы тут пока кого-нибудь не подселили: добивайся потом отдельного номера!

— По-о-нятно! — протянул Стас. — Так, значит, в день убийства вашей жены в Москве не было?

— Ну, конечно же! — раздосадовался его несообразительностью Попов. Он налил Тихонову еще чашку чая, в синее блюдечко с надписью «Общепит» добавил несколько ложек вишневого варенья. — Угощайтесь, угощайтесь, свое как-никак варенье-то…

— Спасибо. — Тихонов придвинул к себе чашку, небрежно спросил или просто подумал вслух: — От работы вас оторвало то происшествие…

— Как раз нет, — покачал головой Попов. — Я, наоборот, решил сделать передышку, попросил горничную включить в холле телевизор и смотрел «Кинопанораму». А она тем временем в номере убиралась… Так что меня прямо из холла вызвали… — Попов ненадолго замолчал, потом, по-видимому, его кольнула какая-то неприятная мысль, и он с подозрением посмотрел на Тихонова. — А если бы и от работы… какое это имеет значение — там ведь человек пострадал!..

— Что вы, что вы, доктор, — поспешил успокоить его Тихонов. — Я не к тому вовсе… Конечно же, надо было сразу… — И перевел разговор на новые рельсы, кивнув на стоявший в углу футляр от ружья: — А вы, Александр Павлович, охотник?…

Попов оживился. Он встал, подошел к футляру, щелкнул кнопками и с нескрываемым удовольствием достал охотничьеружье — новенькое, блестевшее воронением и свежим лаком.

— Охотник, любитель оружия и, не буду скромничать, неплохой стрелок к тому же! — сказал он гордо, и, если бы в его глазах не светилось счастье коллекционера, добывшего вожделенную вещь, его слова прозвучали бы хвастовством.

— Это «ижевка», ИЖ-58! Ах, красавица… — Он передал Тихонову ружье. — Ложа ореховая, посмотрите, какая великолепная резьба по дереву! А? К тому же двустволка!

— М-да, оружие серьезное, — сказал Тихонов, внимательно осмотрев ружье. — Но оно ведь не нарезное, гладкоствольное?…

— Ну и что же, что гладкоствольное! — возмутился было Попов и тут же объяснил снисходительно: — Зато калибр — двадцать восемь, медведя положить можно!

— Да у вас разве в Кинешме медведи встречаются? — с сомнением спросил Тихонов.

Попов пожал плечами:

— Вообще-то про медведей я не слыхал. Но все-таки приятно.

Тихонов встал:

— Спасибо за чай, варенье и беседу.

— Да что вы! — замахал руками Попов. — И того и другого — сколько угодно. А жена вот-вот из города вернется — тогда разговоры наши до полуночи продлятся. — Попов весело засмеялся. — Заходите.

— Очень возможно, что я вас еще побеспокою. Вы уж извините…

2

Тихонов набросал карандашом схему и протянул Шарапову:

— Вот, посмотрите, Владимир Иванович. Эксперты утверждают, что выстрелить могли только из этих трех окон — номера пятьдесят восемь, пятьдесят девять и окно лестничной клетки. В номере пятьдесят восемь проживают инженер-строитель из Львова Козак Лев Алексеевич и главный бухгалтер из Кромска Лагунов Дмитрий Михайлович. В пятьдесят девятом номере — врач из Кинешмы Александр Павлович Попов с супругой. Все они проживали в своих номерах и в прошлый понедельник. И кто-то еще, нам не известный, мог выстрелить из третьего окна, на лестнице.

— Соображения?

— Козака и Лагунова я еще не видел — они со своими командировочными радостями возвращаются около пяти. С Поповыми разговаривал.

— Что-нибудь интересное есть?

— Есть. Варенье. Любите вишневое варенье?

— Чего-о?

— Варенье, говорю, вкусного целое ведро есть. Приглашали еще заходить.

— Тебя все на сладкое тянет, — ухмыльнулся Шарапов. — А кроме варенья, что интересного?

— Он в институт усовершенствования приехал, диссертацию защищать, а докторша — болеть за него. Я специально для вас даже записал тему диссертации — запомнить не смог. Тихонов достал записную книжку, полистал и важно объявил: — «Состояние гипоталамо-гипофизарно-тиреоидной системы при воздействии ионизирующего излучения». Во как!

— Что ж, тоже красиво. Гипоталам был бог, кажется?!

Тихонов захохотал:

— Бог был Гименей, которому пели эпиталаму.

Шарапов неожиданно разозлился:

— Что ты ржешь, как жеребец? Некогда было мне эту ерунду древнюю изучать. Ты после учебы с девчонками в оперы ходил да на танцы, а я учебники на дежурствах между операциями читал. Ты еще лейтенантских звездочек не нюхал, когда я «Почетного чекиста» получил! Ишь, тоже еще Леверье отыскался…

— Владимир Иванович, не воздвигайте искусственной проблемы отцов и детей!

— Тоже мне ребеночек! Животик не болит от вишневого варенья? Я ж тебя знаю — сметал, наверное, полведра?

— Ну-у, Владимир Иванович, вы не правы. Я же сластей вообще не ем!

— Ладно, ладно, давай дальше.

— Дальше — окно на лестнице. Вот окно это мне не нравится. Лестничная клетка находится в конце коридора, и выход на нее — из бокового прохода. Этакий аппендикс. Площадка из коридора не просматривается. Лестницей пользуется в основном обслуживающий персонал — горничные, монтеры, слесари. По существу, это черный ход. Выходит он во двор гостиницы. Дверь внизу обычно запирают в десять вечера. Наверху лестница переходит в чердачную площадку. Дверь на чердак заперта и была когда-то опломбирована. На петлях висят обрывки проволоки, а в углу я отыскал смятую пломбу. Пол там очень запылен, и на бетоне нечеткие следы ног. Перекопали мы чердак сверху донизу, но ничего не нашли. Отпечатки следов на всякий случай мы сняли. Надеялся я все-таки стреляную гильзу найти — нет, ничего. Сейчас поеду беседовать с Козаком этим и с Лагуновым. А лестницей еще придется заняться…

3

— Я вам объясню, из-за чего произошло убийство, — сказал Козак. — Не надо быть всевидящим пророком, чтобы объяснить, из-за чего могли убить молодую интересную женщину. Любовь. Да, да, любовь! Это страшная штука, должен вам заметить. Меня самого однажды чуть не убили из ревности.

Тихонов внимательно смотрел на него: Козак был чрезвычайно наряден, мал ростом и невыносимо энергичен. Он без устали катался по небольшому номеру на своих коротких ножках, ловко обходя все препятствия на пути.

— Да-да, я вам серьезно говорю. У меня был такой острый роман в Смоленске. Неповторимая дама! Волшебный экстерьер! Я не женился на ней случайно. Когда я уехал из Могилева в Минск…

— Вы же сказали, что в Смоленске…

— Да, но ведь мне потом пришлось перевестись в Могилев, и она приезжала ко мне. О, эти незабываемые прощания и встречи на вокзале! Я получил тогда строгача с понижением в должности…

— За прощания на вокзале?

— Нет, к сожалению, за встречи, — ловко обогнул тумбочку Козак. — А вы смеетесь? Зря, зря, товарищ Тихонов. Ваше лицо мне симпатично, поэтому я с вами так откровенен. Скажу вам тет-а-тет, как мужчина мужчине: сколько я горел из-за женщин! Как горел, боже мой! С дымом, с треском! Но не могу я бороться с чувством прекрасного в себе!

— И давно вам так тяжело?

— Первый выговор я схлопотал лет двадцать назад. — Козак чуть не налетел на стул.

— Просто вам надо жениться по любви, — сказал участливо Тихонов.

— Ах, милый мой, я уже четырежды был женат по любви.

— Слушайте, Козак, у вас не сердце, а дворец бракосочетаний. Вашу бы энергию да на мирные цели…

— Интерес к женщинам — стимул любого творчества, — обиделся Козак. — Все великие люди были неравнодушны к женщинам — Леонардо да Винчи и Рафаэль, Петр Первый и Наполеон, Пушкин и Толстой. Это же достоверный факт!

— А вы, мол, замыкаете этот славный ряд?

— Я не Рафаэль и не Наполеон…

— Заметил, — кивнул Стас.

— …но и я имею перед человечеством заслуги, — важно сказал Козак.

— По части чего? — вежливо осведомился Стас.

Тут Козак обиделся всерьез. Он полез в шкаф, достал чемодан, из него потертую кожаную папку с надписью «На подпись». Папка распахнулась с треском. Почетные грамоты, благодарности, вырезки из газет свидетельствовали о трудовых успехах инженера-строителя Л. А. Козака. Среди бумаг лежала фотография еще совсем молодой, очень красивой женщины.

— Это моя супруга, — с гордостью сказал Козак.

— Четвертая? — съехидничал Стас.

— Практически, — замялся Козак.

— А теоретически? — как клещ, привязался Стас.

— Видите ли, сложные житейские обстоятельства помешали нам с четвертой оформить брак официально.

— Строгач или понижение? — сочувственно спросил Стас.

— Перебросили в сельское строительство на Львовщину, — вздохнул Козак.

— Там вы и познакомились со своей нынешней, пятой супругой?

— Да, ее папа, мой тесть, — начальник межрайонной конторы «Сельэлектро»…

Стас неожиданно вспомнил, что Львов не так уж далеко от Ровно, куда Таня ездила в командировку. «Пора начинать атаку», — подумал он.

— А ее папа, ваш тесть, намного вас старше?

— На четыре года. А что?

— А то, что я хочу узнать, как вы провели вечер прошлого понедельника.

— Вечер? Прошлого понедельника? — споткнулся Козак.

— Да-да, уважаемый Лев Алексеевич, именно вечер прошлого понедельника.

Козак подумал:

— Часов в пять я уехал из гостиницы. Походил в городе по магазинам, потом поехал к друзьям, в гости.

Говорил он не спеша, и Стас почувствовал, что Козак думает над каждым словом.

— Когда вернулись в гостиницу?

— Было уже поздно, но время я не заметил.

— Сколько времени вы ходили по магазинам?

— Часов до восьми.

— В каких магазинах побывали, если не секрет?

— В Марьинском универмаге, в комиссионном магазине на Октябрьской улице, потом в комиссионке на Колхозной, еще в нескольких… Вот жене сумку купил.

Тихонов взял у него из рук изящную черную сумку, повертел в руках, откинулся в кресле.

— Приятно поговорить с вами, Лев Алексеевич.

— Почему? — насторожился Козак.

— Потому что ваш рассказ напомнил мне один старый, но ужасно смешной анекдот. Разрешите его вам поведать?

— Сделайте одолжение, — растерянно развел руками Козак.

— Вернулся один человек из отпуска и рассказывает друзьям: «Как только, — говорит, — я приехал в Кисловодск, так сразу же пошел на море и искупался». «Позвольте, — говорят друзья, — ведь в Кисловодске же нет моря!» «Так вот, я не знал, что в Кисловодске нет моря, пошел и искупался», — отвечает курортник. Правда, смешно?

— Смешно, — согласился Козак. — Но какое это имеет…

— …отношение? — спросил Стас, перехватив напряженный взгляд Козака. — А такое: вы не знали, что по понедельникам промтоварные магазины в Москве закрыты, — пошли и купили сумку. Смешно?

Это был чистый гол. Козак даже бегать перестал. Он стоял посреди комнаты, нервно вытирая губы концом своего элегантного галстука. Тихонов невозмутимо крутил в руках сумку. Козак решил выкатить мяч в центр и начать игру сначала.

— Простите, я, видимо, перепутал. Да-да, я купил сумку во вторник.

— А к друзьям тоже во вторник ездили?

Козак замешкался на мгновение:

— Не-ет, в гостях я был в понедельник…

— Кто ваши друзья? Где они живут? — Стас достал записную книжку.

— Их фамилия Алешины. Они живут на Юго-Западе.

— Телефон есть?

— Нет. Должны скоро установить.

— Когда вы приехали к ним и сколько там пробыли?

— Около шести. А уехал поздновато.

— Они, наверное, смогут подтвердить, что вы провели у них весь вечер?

Козак заерзал. Он затянул узел галстука до отказа, потом растянул его совсем, расстегнул верхнюю пуговицу горочки, снова подтянул узел.

— Вы сейчас помнете свой прекрасный галстук, — спокойно сказал Тихонов. — Так как же насчет Алешиных?

— Я вам могу поклясться честью, что я провел там весь вечер, но мне бы очень не хотелось, чтобы вы этот факт у них проверяли!

Тихонов удивленно поднял брови:

— Это почему же?

— Вы же интеллигентный человек! Вы же понимаете, что всем всего не расскажешь. Вы же знаете, что ваш приход может быть неправильно истолкован. Представляете, как это звучит для простых людей, где-то немножко обывателей: о друге дома расспрашивают из МУРа! Ведь это же не просто. Это же МУР! Это же звучит как!

— Гордо! — мрачно отрезал Тихонов. — Но доводы ваши я считаю неубедительными. Тем более что честному человечку нечего бояться, если официальное лицо наводит справки во имя закона. Поэтому нам придется вместе поехать сегодня к Алешиным.

— Но это же невозможно! — с отчаянием сказал Козак.

— Возможно. Очень возможно. Я вам это точно говорю, — отозвался Стас.

— Но дело в том, что Алешина сейчас нет дома.

— То есть как? А где же он?

— В командировке, — упавшим голосом сказал Козак.

— А где же вы были тогда?…

— Я же говорю — в гостях у Алешиных.

— Так-так-так, — забарабанил Тихонов пальцами по ручке кресла. — Вы уж формулируйте тогда точно — у Алешиной, а не у Алешиных.

— У Алешиной, — покорно вздохнул Козак.

Тихонов задумался: «Просто смех и грусть берут, когда подумаешь, с чем только не сталкиваемся на работе. Впрочем, это тоже объяснимо. Мы же ходим всегда, как пограничники, вдоль тонкой линии, разделяющей нормальное и извращенное. Но у пограничников — полосатые столбы, распаханная полоса, на ней остаются следы. А мы эти столбы ставим сами и полосу пашем на себе. Поэтому в разговоре нельзя поставить деликатную точку, нельзя на обыске тактично отвести взгляд от чужого белья, нельзя не видеть чужих пороков и слабостей. Как это трудно — иметь большие права, которые в сто раз тяжелей ваших нелегких обязанностей! Но иначе нельзя — мы ставим столбы между людьми и убийцами. Убийство — не абстрактная картина, здесь непонятного и недосказанного быть не может. И кто-то должен копаться в чужой грязи и крови, чтобы не было вообще грязи и пролитой крови».

Тихонов провел ладонями по лицу, будто умывался, потом встал:

— И все-таки, Лев Алексеевич, я должен вас огорчить; к Алешиной нам сегодня придется поехать.

— Но вы убедитесь, что все это ерунда, и сами же потом будете смеяться.

— Может быть. Но, как говорит мой начальник, хорошо смеется тот, кто смеется без последствий.

Отворилась дверь, и в комнату вошел высокий седой человек. Он подошел к Тихонову, сказал звучным веселым басом:

— Здравствуйте! Лагунов. — И крепким мужицким пожатием стиснул ему руку.

4

— …Нет, дорогой мой, у вас архаические представления о нынешней периферии! — сочно захохотал Лагунов. Его лицо красно, крупные черты подвижны, небольшие седые усы вздыблены.

— Небоскребов у нас, на Орловщине, не строят, как на проспекте Калинина, скоростную химчистку налаживают второй год — это все верно. Но вот вы, столичные жители, всегда немного кокетничаете с нами, провинциалами: «Ах, у нас такая спешка всегда, такой ритм жизни бешеный!» Так ритм — что? Уже давно нужны другие категории, другие определения. Я бы сказал, что надо нынешнюю жизнь мерить ее наполнением, насыщенностью… Да и ребята у нас сейчас хорошие растут, грамотнее нас, глубже жизнь знать хотят. Мне тут как-то сын — семнадцать лет парню — говорит: «Папа, а где бы взять почитать Пруста?» Я ему снисходительно так: «Вон в шкафу пятитомник стоит. Прочитай сначала „Фараона“ — отличная вещь». Помолчал мой Алеха, потом говорит: «Папа, я Болеслава Пруса читал, я про Марселя Пруста спрашиваю». Бах! Я чуть со стыда не сгорел. А ведь мы их воспитывать должны. Вот мой сосед Брэдбери читает. Я посмотрел — сложно, конечно, но чертовски интересно… Да, видать, чтобы кого-то воспитывать, надо самому учиться здорово!

— А вы как думали… — рассудительно сказал Тихонов. Лагунов быстро повернулся к нему:

— Вам, молодой человек, хорошо. А вот мне где время взять? У меня вон была намечена целая программа, а я за все время в Большой театр один раз вырвался. Как раз в тот день, когда здесь все это случилось…

— Надо же… — равнодушно отозвался Тихонов.

— Конечно, скромничать не буду, на выставке Юона побывал, — сказал Лагунов, загибая пальцы. — Потом посмотрел музыкальное ревю… Но ведь раз в год?!

— А спектакль хороший был? — спросил Тихонов.

— Отличный. «Князя Игоря» давали. Великолепно все это — в музыке такая мощь, что после спектакля чувствуешь себя причастившимся к великой силе духа. Я бы детей-школьников в обязательном порядке водил на эту оперу, — засмеялся Лагунов.

— Исполнители пожиже стали, — сказал Стас. — Кто Кончака-то поет сейчас?

— М-мм… этот… о, черт!.. ну… — Лагунов замялся, выжидательно посмотрел на Тихонова, но тот не сделал никаких попыток ему помочь.

Лагунов беспомощно развел руками, и Тихонов наконец смилостивился:

— Огнивцев?

— Огнивцев? — повторил Лагунов. — Н-нет, фамилию забыл… Как же его?… — И вдруг обрадованно закричал: — А-а! Сейчас я вам точно скажу — у меня же программка была!

Лагунов вынул из тумбочки добротный, уже потемневший бумажник из свиной кожи, вывалил из него на стол ворох бумажек и стал перебирать их толстыми сильными пальцами.

— Сувениры как-никак, — смущенно улыбнувшись, сказал он доверительно. — Ага, так. Это программа музыкального ревю… билет на выставку… так-так… билет в Большой… так, телеграмма — не то… ага, вот она, программка! Ведерников! Ведерников! — Он аккуратно сложил бумажки, бережно спрятал их в тумбочку и сообщил Стасу: — Конечно, хороший он певец, Ведерников, но, кто Максима Дормидонтовича Михайлова слышал, тот может сказать, что был знаком с половецким ханом лично. — Лагунов провел ладонью по усам. — И все-таки здорово — получил большое удовольствие!

— Дмитрий Михайлович, а когда вы узнали про убийство? — спросил Тихонов.

— Да сразу же! Как пришел я за ключом — времени уже около одиннадцати было, — мне горничная Ханя и рассказала. Минут за десять до этого тело увезли, а они все — горничные — в окна глазели.

— А в город вы уехали задолго до убийства?

— Так я ведь и не знаю, когда ее убили-то. Мне потом рассказали, что в гостинице шум поднялся, когда ее нашли, — около девяти, что ли. А мы с Львом Алексеевичем в пять уехали.

— Лев Алексеевич-то куда направился?

— Видите ли, мы договорились ехать в половине шестого, но в пять ему позвонили, и он куда-то заторопился. А мне надо было жене письмо дописать, он не стал меня ждать и уехал. Минут через десять — пятнадцать поехал и я.

— Значит, вы запирали номер?

— Да, конечно.

— А кому из дежурных сдали ключ?

— Ну, дорогой, я этого уж не помню. Сами посудите — сколько их там. А вечером я взял ключ у Хани. Это я точно запомнил, потому что именно она рассказала мне про убийство.

— А когда приехал Козак?

— Затрудняюсь сказать. Но наверняка поздно. Я еще, помню, дослушал последние известия по радио, потом почитал с часок и заснул.

Тихонов спросил:

— Вы не слышали, когда, Козак вошел?

— Слышал. Я проснулся на мгновение, он мне еще сказал: «Тише, тише. Все в порядке, свои». И я снова уснул.

— Он вам не показался взволнованным? — спросил Стас.

Лагунов захохотал:

— Знаете ли, спросонья да еще в темноте определять нюансы душевного состояния я не берусь.

На журнальном столике у кровати Козака лежала книга — томик Брэдбери. Тихонов лениво перелистал книжку. На титульном листе штамп: «В дар Народной библиотеке им. А. П. Чехова на добрую память о читательнице Суламифи Яковлевне Пайкиной». Тихонов улыбнулся, хлопнул переплетом, встал:

— Ну, простите, Дмитрий Михайлович, за отнятое у вас время.

— Да что вы говорите! У меня и дела-то все закончены, билет домой заказан. Хочу успеть у себя еще и на лося сходить — через две недели отстрел заканчивается.

— До свидания.

— Всего хорошего. Если будете в наших местах, на Орловщине, — заезжайте. Я вас такой лосятинкой жареной угощу, пальчики оближете.

— Если будет возможность — с удовольствием. Спасибо. До встречи.

5

В холле Савельев вел душеспасительную беседу с томящимся Козаком. Увидев Тихонова, Козак привстал:

— Мы едем или вы, может быть, передумали?

— Одну минуту. — Стас подошел к столу дежурной по этажу. — Скажите, пожалуйста, кто работал на вашем этаже в тот понедельник?

— Наша же смена. Мы дежурим сутки, а потом трое свободны. В понедельник как раз мы и работали.

— Кто из жильцов пятьдесят восьмого номера сдавал вечером ключи?

— Ей-Богу, не помню. У меня же сорок номеров на этаже, да и прошло больше недели. Разве упомнишь?

— А когда они вернулись в гостиницу?

Дежурная подумала, помялась, покраснела:

— Знаете, я в тот день белье сдавала, намаялась. Поэтому часов в десять прилегла вздремнуть немного — мне же всю ночь сидеть. А здесь Ханя осталась. Давайте ее спросим.

— А кто это — Ханя?

— Горничная наша — Ханифя Гафурова.

— Давайте сюда вашу Ханифю.

Гафурова, быстроглазая моложавая женщина, сказала, что ключ забрал Лагунов. Он пришел вскоре после того, как с пустыря уехали милицейские машины и «скорая помощь».

— Очень веселая был, все песню напевал, из театра пришел.

— Кто веселая?

— Лагунов. Все пела, тихо, правда: «О дай-ка, дай-ка мне свободу».

— А Козак когда пришел?

Ханифя задумалась, потом весело сказала:

— Задремал я, не слышал. Но шибко поздно было, я в три часа задремал.

— Не боитесь, что гостиницу из-под носа украдут?

— Не. У нас кража никогда не был.

— Удивительно, что не было, — хмуро сказал Тихонов. — А никто не приходил в этот день к жильцам в пятьдесят восьмой номер?

— Может быть, приходил. Не видел я, — сказала Ханифя. — У нас учет сейчас — шибко дел много. Мы только в полночь смотрим, чтоб чужие в номерах не бывали.

— Спасибо, вы свободны, — сказал Стас и снял телефонную трубку. Набрал две цифры. — Абонированный «голубая звезда». Дайте телефон репертуарной части Большого театра. Есть, записываю. Отбой.

Набрал номер:

— Большой? Добрый день. Из милиции говорят. Сообщите, пожалуйста, какой спектакль шел четырнадцатого числа на основной сцене. «Игорь»? Прекрасно. Заодно уж подскажите: кто пел партию Кончака? Ведерников? Хорошо. А замен не было? Нет? Когда оканчивается спектакль? Отлично. Всего доброго.

Повернулся к Савельеву: — И к Лагунову больше вопросов не имеем. Ты, Савельев, поезжай домой, выспись как следует, завтра будешь нужен. А со Львом Алексеевичем мы сейчас предпримем одну прогулку…

В автобусе Стас позорно заснул. Он долго клевал носом, потихоньку наклонялся вперед, вдруг встряхивался и откидывался назад. Потом голова его съехала набок и уютно легла на мягкий ондатровый воротник сидевшего рядом Козака. Козак сидел не шелохнувшись, хотя ему было неудобно и тяжело. В автобусе было холодно и тихо, лишь завывал мотор, когда машина с разгона въезжала на обледенелую гору, да голос водителя, охрипленный динамиком, называл остановки. На Херсонской улице Козак осторожно постучал ладонью по колену Тихонова:

— Мы приехали, нам пора сходить.

— Да-да, войдите, — сказал Стас и проснулся. Он протер глаза, чертыхнулся, спросил:

— Давно я уснул?

— От самого метро, почти сразу, — сказал Козак. — Ничего страшного, я вас понимаю, сам устаю на работе.

На Херсонской было темно, с близких деревьев ветер доносил запах хвои и сухого холода, гребешки сугробов вспурживало белым дымом. Тихонов зябко поежился, взглянул на огоньки микрорайона, стоявшего в стороне от остановки, невольно рассердился:

— Давайте, ведите, — и пропустил Козака вперед.

На заснеженной пустынной улице холодный ветерок с крупой, как в аэродинамической трубе, продувал насквозь, заныли щеки и пальцы. Тихонов засунул руки в подмышки и, сгорбившись, медленно шел за бойко вышагивающим Козаком, лениво думал: «А я ведь даже не пощупал его слегка в автобусе — прекрасный будет номер, если он сейчас вынет „пушку“ и вложит в меня пару полноценных свинцовых пломб. Ну и черт с ним. Можно было бы полежать хоть немного до „скорой помощи“».

Однако эта мысль добавила Стасу силенок. Он выпрямился и быстрым шагом догнал Козака, взял его под руку и стал с интересом расспрашивать о перспективах сельского строительства на Львовщине. Легкими незаметными движениями ощупал карманы Козака. Потом улыбнулся и сказал:

— Лев Алексеевич, в какой-то степени я склонен верить в вашу непричастность к трагическому происшествию на пустыре…

Козак остановился, прижал руки к груди и сказал:

— Дорогой товарищ Тихонов! Я же говорил вам об этом с самого начала. Так зачем нам идти сейчас в этот дом — смущать покой и моральное состояние замечательной женщины. Давайте лучше вернемся и выпьем по случаю благополучного разрешения всех вопросов бутылку коньяка!

Тихонов покачал головой:

— Нет. К Алешиной мы пойдем все равно. Но я заинтересован в вашей предельной искренности…

— Можете на нее рассчитывать, — снова приложил руку к сердцу Козак. Для этого он даже сдернул перчатку.

— Вот и расскажите мне подробно о том, как вы в понедельник уезжали из гостиницы.

— Мы договорились с Лагуновым часов в пять вместе выехать в город. Он сел писать письмо жене и писал очень долго, так что мне стало жарко, и я уехал. — Пар изо рта Козака вырывался четкими круглыми клубочками.

— И все? — спросил Тихонов.

— Вроде бы все.

— Чтобы вызвать вас на полную откровенность, предложу небольшой психологический тест. Хотите, например, чтобы я подробно рассказал, что и в каком кармане у вас находится?

— Хочу, — нетвердым голосом сказал Козак.

— В левом боковом кармане пальто у вас лежит связка из семи или шести ключей. И спичечная коробка, в которой мало спичек. В правом кармане — папиросы «Три богатыря». В левом боковом кармане пиджака — дамская расческа. В правом — перочинный нож с двенадцатью разными приспособлениями, изготовленный заводом «Красная Заря», ценой пять сорок. Да, и еще там лежит носовой платок. В левом внутреннем кармане пиджака у вас деньги, а в правом — портмоне. В портмоне — билет в купейный вагон скорого поезда Львов — Москва, счет за десять дней проживания в гостинице, сильно почерканный список разных вещей, командировочное удостоверение. Да, забыл совсем, — квитанция на отправленную телеграмму. Там, где бумажник перегибается, отпорота подкладка и под ней — фотография Алешиной. В отдельном карманчике — десять рублей целой купюрой.

— Пятнадцать: десять и пять, — совсем плохим голосом сказал Козак.

— Может быть, — кивнул Стас. — Ну, и заканчивая наш опыт, могу сообщить, что в верхнем карманчике у вас лежит коричневая кожаная книжечка с тиснением: «Министерство сельского строительства УССР». Как, все правильно?

— В бумажнике есть еще записка в Госплан, — тихо сказал Козак. — Но откуда вам все это известно?

Стас многозначительно ответил:

— Профессиональная тайна. За ее разглашение я могу угодить под суд. Но если я вас убедил, что знаю о гражданине Козаке гораздо больше, чем он думал, и вы станете искреннее, то обещаю на обратном пути рассказать, как я это узнал. Так почему вы не дождались Лагунова? Какая вам звонила женщина? — сделал «накидку» Стас.

— Пуся. Пуся Алешина.

— Ну-ну. И еще: говорил ли вам Лагунов, что собирается в театр?

— Да, кажется, говорил. Да-да, говорил, что хочет попасть в какой-нибудь театр, если повезет с билетами…

Дверь открыла высокая полная брюнетка в скромном голубом халатике.

— Ой, ты не один! — Она смутилась и убежала в глубь квартиры. Из-за двери спальни доносился ее приглушенный грудной голос, чуть в нос: — Ну, Львенок, как тебе не стыдно приглашать друзей, не предупреждая меня заранее! Мне же вас и угостить нечем!

Козак нервно ходил под дверью:

— Пусенька, это не мой друг… То есть нет, я не так сказал — друг, конечно, конечно. Но, видишь ли, у нас такое щекотливое дело…

Пуся вышла из спальни в нарядом черном платье, разрисованном павлиньими хвостами. И Тихонов вспомнил, как жутко орали павлины в ту ночь.

— Что ты лопочешь, Львенок? — спросила она снисходительно, направляясь к Стасу с протянутой рукой.

— Тихонов, — представился он.

— Полина Владимировна, — кивнула Алешина. Она возвышалась над маленьким Козаком, как океанский фрегат.

— Ты помнишь, Пусенька, в прошлый понедельник, когда… — торопливо забормотал Козак.

— Минуточку, — остановил его Стас. — Я работник уголовного розыска.

Глаза Алешиной стали квадратными.

— Мне нужно знать, где провел вечер и ночь четырнадцатого февраля — в прошлый понедельник — ваш приятель Лев Алексеевич Козак.

У Алешиной челюсть отвисла аккуратным балконом. Она несколько раз глотнула воздуха и раскатистым голосом, постепенно набиравшим силу, дала залп:

— Да вы что?! Да как вам не стыдно задавать мне такие вопросы? Этот человек, — она ткнула рукой в сторону Козака, — действительно бывает у меня в гостях. Но очень редко и всегда в благопристойное время! Я замужняя женщина, и ваши вопросы оскорбляют меня! Я инженер-экономист! И последний раз я его видела не меньше года назад!

— Как год назад, Пусенька? Ведь позавчера… — заверещал Козак.

— Замолчите, грязный человек, и не втягивайте меня в ваши плутни!

— Одну минуточку, — постучал Стас ключом о графин, как будто утихомиривая страсти на собрании. — Полина Владимировна, я прошу вас серьезно отнестись к моему вопросу, потому что речь идет об убийстве.

— Пусенька, родная моя, пойми, речь идет об убийстве, — застонал Козак, пытаясь обнять Алешину за талию.

Алешина одним движением отшвырнула его от себя;

— Позвольте, позвольте, гражданин! Я вас знать не желаю и видела последний раз в прошлом году в присутствии своего отсутствующего супруга. И попрошу вас не марать моего доброго имени! Не смейте больше за версту подходить к нашему дому. Я еще к вам на работу сообщу о вашем, недостойном поведении!

— Пусенька, о чем ты говоришь! Пойми, что все это очень серьезно, а товарищ Тихонов вовсе не имеет в виду чего-то другого…

— Прекратите эти неприличные разговоры. Я официально заявляю, что вас здесь не было, и я вас вообще… плохо знаю…

— Как плохо знаешь? — взвизгнул Козак. — Как не был? Как не был?…

Алешина зловеще сказала:

— Вон отсюда, негодяй! Карлик!

Тихонов почувствовал, как его затопила волна омерзения и злости. «Хорошо бы ванну принять», — подумал он механически. Встал.

Алешина подошла к нему:

— Вы убедились, что его здесь не было?

— Нет, не убедился. А все, что я видел здесь, — гнусно. Гнусно! — И быстрыми шагами вышел на квартиры.

Козак понуро шагал сзади и негромко бормотал: «Я такой любвеобильный и добрый человек… Кто мог знать?…»

Тихонов остановился и подождал его:

— Слушайте, Козак, я не любитель заниматься доносами, но если я хоть раз еще услышу от вас слово «любовь», я напишу любимой пятой жене письмо с описанием ваших похождений…

— Не буду, — покорно согласился Козак.

На остановке долго ждали автобуса. Тихонов совсем замерз и проклинал себя, свою работу, блудливость Козака, подлость Алешиной, зиму, автобусное расписание.

В автобусе было совершенно пусто. Козак побежал к кассе с возгласом:

— Я возьму билеты!..

— Мне не надо. Мне полагается бесплатный проезд.

— Неужели? — пришел в восторг Козак.

— А что же вы думали, что я к вашим дамам еще за собственные деньги должен ездить?

— Нет, конечно. Это только справедливо.

Минут десять молчали. Тихонов немного отогрелся, вспомнил испуганно-возмущенный вид Козака, и ему стало смешно. Козак, видимо, тоже успокоился и робко сказал:

— Если вы только не передумали, товарищ Тихонов, и у вас не будет, упаси Бог, неприятностей на службе, расскажите, пожалуйста, как вы узнали, что лежит у меня в карманах.

Тихонов засмеялся:

— Меньше о шашнях думать надо, тогда будете наблюдательней. В левом кармане ключи — вы продавили мне ими бок, сидя рядом в автобусе. Там у вас лежало еще что-то твердое, я все не мог понять. Но когда вы спрыгнули с подножки, загромыхали спички. Ясно? Когда мы шли по тротуару, в узких заснеженных местах вы прижимались ко мне правым боком и я ощущал какую-то гладкую плоскую поверхность. В пепельнице на столе я видел окурок папиросы с изображением трех былинных молодцов. Что же еще вам держать в кармане, как не «Три богатыря»? Перочинный нож? Ну, это совсем просто. Под столом валялась картонная коробочка из-под него с описанием всех его достоинств. Когда я пришел в номер, вы, как воспитанный человек, сразу надели пиджак. При этом я заметил, что левый внутренний карман у вас застегнут булавкой. Для надежности. Ясно, деньги.

— Да, но откуда вы узнали, что лежит в бумажнике?

— Проще простого. Железнодорожный билет и счет за гостиницу вы сохраняете для отчета. В гостинице надо оплачивать каждые десять дней, а живете уже тринадцать. Судя по куче свертков и пакетов на вашей кровати, вы покупали для дома разные разности. Чтобы не забыть чего-нибудь, жена дала вам списочек — из него вы вычеркивали уже купленное…

— А пятнадцать рублей?

— Заначка. На прощальный бал с Пусенькой. Все просто.

— Незабываемо… — восхищенно сказал Козак.

Тихонов сонно глядел в окно, задумчиво отбивая пальцем на замерзшем стекле только ему известный ритм. Потом спросил:

— Послушайте, Козак, вы читать любите?

Козак подозрительно покосился:

— Вообще-то… как любой интеллигентный человек… то есть конечно… если есть время.

— Понятно. А какой жанр вас больше привлекает?

— Это даже трудно сказать, — замялся Козак, но сразу же воспрянул: — Мне близка интеллектуальная фантастика! Особенно английская.

— Вы полагаете, что Брэдбери — англичанин?

— Ха-ха! — сказал нервно Козак. — А что — нет? Впрочем, я всегда предисловие читаю потом, чтобы не создавалось предвзятое мнение.

— Так какое же у вас сложилось непредвзятое мнение?

— Великолепно, великолепно. Правда, я ее не дочитал еще до конца, потому что совсем недавно достал с большим трудом. Вы же знаете, как трудно достать Брэдбери!

— Угу, — кивнул Стас…

В центре Тихонов сошел. Он постоял на остановке, и со стороны могло показаться, что он забыл, куда ему надо идти. Стас достал из кармана какую-то схему из квадратиков, соединенных стрелками. Снежинки падали на листок и слабо искрились под неживым светом уличного фонаря. Стас стряхнул ручку и, прислонив книжку к столбу, стал аккуратно заштриховывать квадратик, где была вписана фамилия Козак. Зачеркнув половину, Стас остановился, подумал. Закрыл книжку, засунул ее глубоко в карман и медленно пошел домой.

Была ночь, была уже среда, пятнадцать минут третьего.

Следующая среда

1

Винтовку, из которой убили Таню Аксенову, нашел в среду Савельев. Он позвонил Тихонову утром и сказал своим немного сонным голосом:

— Але, Тихонов, это Савельев говорит. Я вроде бы винтовку ту самую нашел. Приезжай сюда, в отделение, с пацанами поговорить надо.

Тихонов от такого сообщения немного обалдел:

— С какими пацанами?

— Приезжай, здесь потолкуем…

— Я тебе все по порядку, — сказал Савельев. — Эксперимент, значит, наш вчерашний, шуму наделал много. Все только об этом и толкуют. Пошел я «в люди»: народ-то взбудоражен — собираются все, обсуждают, каждый свою версию строит… Человек двадцать до вечера в отделение явилось — свою помощь предлагают, подозрения высказывают, ну и тэдэ и тэпэ. Захожу я в булочную — тут о том же разговор. Слышу — одна тетка другой подробно все происшествие излагает, а потом резолюцию накладывает: ничего, мол, удивительного, хулиганье распустилось… Вон Гафурова — дворника — сын Муртаза сегодня в обед притащил ружье и давай вместе с приятелем по птицам палить! Я, само собой, уточнил у тетки адрес, фамилию — и к Гафуровым. Вызвал тихо Муртазу, шепнул ему: ну-ка давай, мол, ружьишько твое! Муртаза постеснялся немного, поотнекивался, слезу, конечно, пустил. Потом, само собой, объясняет: «Винтовка-то у приятеля, Сережки Баранова, лежит». Пошли к Сережке. Там без лишнего шума эту винтовочку и изъяли. Калибр — пять и шесть десятых. Тот, что мы ищем. Оба пацана здесь, в разных кабинетах сидят. Разговаривать прямо сейчас будем?

— Конечно, — рассеянно отозвался Тихонов, рассматривая винтовку. Обыкновенная пятизарядная винтовка калибра пять и шесть десятых миллиметра. Необычной была только деревянная ложа — короткая, грязно-белого цвета, выструганная, похоже, из доски.

— Побеседуй с Сережкой, — сказал Тихонов. — А мне давай Муртазу…

Через порог ступил маленький плотный мальчишка лет четырнадцати. Он молча прошел к указанному Тихоновым стулу, сел, закрыл глаза и неожиданно громко заревел на одной низкой нудной ноте. Стас с интересом смотрел на него, ждал. Муртаза ныл довольно долго. Тихонов терпеливо дожидался. Муртаза осторожно приоткрыл один глаз, остро зыркнул из-под черной челочки.

— Ну хватит, что ли? — сказал Тихонов. — Где это ты таким фокусам научился?

— Нигде, — спокойно сказал Муртаза и открыл второй глаз. — Только не бейте, дяденька!

— Что-о? — спросил удивленно Тихонов.

— Не бейте, говорю.

— Ладно, не буду, — усмехнулся Тихонов. — Ты запомни только: советских граждан никто бить не смеет. А ты — советский гражданин.

Муртаза сразу приосанился, важно сказал:

— А как же! Конечно. Я сам все расскажу.

— Я в этом и не сомневаюсь — ведь тебе скрывать нечего?

— Ага… — Муртаза собрал под челочкой мелкие морщинки, задумался. Черные хитрые глазки смотрели сосредоточенно, — Значит, было так. Иду я утром в школу, а по дороге машина снегоочистительная едет. Знаете, такая — снег передом загребает, а сбоку он, как из пушки, вылетает. Я, конечно, постоял, посмотрел. Ну, проехала эта машина, а снег по краю — как ножом обрезала. Гляжу, из сугроба срезанного, около дороги, какая-то гладкая палка торчит. Подошел поближе, стал ее из сугроба тащить, гляжу — винтовка! Жалко только — одно дуло было. Я обрадовался, хотя она и без приклада была. Побежал к Сережке Баранову — он хвастался, что у него патроны есть. Взяли мы с ним доску, обстрогали, приладили к дулу…

— К стволу, — поправил Тихонов.

— К стволу, — повторил Муртаза. — Все хорошо получилось. Ну, решили попробовать, как она стреляет…

— Так-так…

— Взяли патроны, зарядили винтовку и пошли во двор.

— Когда? — спросил Тихонов.

Муртаза подумал немного, быстро взглянул на Стаса:

— Вчера. Ну, бабахнул я разик. По вороне…

— Попал?

— Не-е. Сережке дал стрельнуть — все-таки его патроны-то. Он попал.

— В кого? — негромко спросил Стас.

— В кого, в кого! В ворону! Она как раз в развилке на клене сидела…

— А потом?

— Потом все. Похоронили ворону и разошлись.

Тихонов поднялся, походил по кабинету. Повернулся к мальчишке:

— А в тот день, что винтовку нашел, ты в школу ходил?

Муртаза горестно покачал головой и, тяжело вздохнув, сказал:

— Сережка Баранов тоже не ходил…

— А когда же все-таки ты нашел винтовку?

— На той неделе.

— Точнее?

— Точнее? Так, в понедельник я был в школе, потом мы всем классом ходили в кино. А вот на другой день я школу и прогулял. Во вторник, значит, нашел. Сразу вместо школы к Сережке побежал…

Тихонов переспросил:

— А первый раз когда стрелял?

— Я же говорю — вчера!

— Ой ли? — покачал головой Стас.

— А как же, — заторопился Муртаза. — Пока деревяшку приделали — два дня. Потом еще подождали…

— Чего же это вы ждали? — насторожился Тихонов.

Муртаза прищурил маленькие глазки:

— А вдруг хозяин винтовки найдется? Увидит ее у нас и сразу отнимет! Подождали, подождали, а вчера и решили ее попробовать.

— Значит, сколько же раз вы всего стреляли?

— Так я же говорю — два раза, — неторопливо сказал Муртаза.

— А сколько у Сережки патронов было?

— Пять.

— Остальные где?

— Вот они, — мальчишка полез в карманы, вывалил на стол кучу очень полезных вещей: механизм от старых часов, круглую батарейку, несколько значков, моток тонкой проволоки, авторучку без колпачка. Глухо звякнув, на стекло выпали, поблескивая латунными гильзами, три патрона.

— Ладно, — сказал Тихонов. — Кто твои родители?

— Отец работает дворником в нашем доме. А мать — горничная в гостинице «Байкал».

— Подожди, подожди, — стал припоминать Тихонов. — Ее как зовут — Ханифя?

— Да-а. А откуда вы знаете?

— Ты же сам сказал. А к матери на работу ты ходишь?

— Иногда хожу, — сказал Муртаза. — Денег на кино попросить или еще чего…

— Ясно. А в прошлый понедельник ты у нее был? После кино?

Муртаза опять задумался, потом неуверенно сказал:

— Н-не помню. Я, кажется, до кино к ней заходил…

Тихонов усадил Муртазу на скамеечку в коридоре, вызвал Савельева. Из его короткого рассказа Стас понял, что приятель Муртазы, Сережка Баранов, повторил объяснения Гафурова слово в слово.

— Вот что. Савельев, — сказал Тихонов. — Ты сейчас свяжись с трестом благоустройства и на всякий случай проверь: работала ли пятнадцатого февраля снегоочистительная машина во Владыкинском проезде. Узнай, в какое время работала. И не забудь спросить, какая машина — плужная или шнековая. А я поеду с винтовкой в Управление. Пускай эксперты с ней поколдуют.

2

Баллистическую экспертизу проводил старый опытный эксперт НТО Шифрин. Его заключение было лаконично и недвусмысленно:

«…Установлено совпадение индивидуальных особенностей канала ствола оружия и пули: ширины и крутизны следов от полей нарезов. Отмеченные признаки дают основание сделать вывод о том, что пуля, изъятая из тела Т. А. Аксеновой, стреляна из представленной на исследование винтовки номер БВ 806237, производства Тульского оружейного завода, обнаруженной у несовершеннолетних Гафурова и Баранова. Фототаблицы прилагаются».

— Ошибки не может быть? — недоверчиво спросил Тихонов.

— А вы посмотрите фото, — пожал плечами Шифрин. — Сопоставьте разные таблицы, и вы увидите, как совпадают мельчайшие детали оболочки пули и канала ствола. Пуля стреляна из этой винтовки — это так же верно, как то, что сегодня среда и вы стоите передо мной!

— Хорошо, — сказал Тихонов. — Вы меня убедили. И я вам очень благодарен, Юрий Петрович. Вы себе даже не представляете, как нам сейчас важно получить оружие, из которого было совершено убийство!

— Почему не представляю, — добродушно сказал Шифрин. — Я шесть лет следователем работал. Потому так и старался.

Стас помолчал, потом сказал:

— Вы ведь почтовые марки собираете, да?

Эксперт оживился, влез пятерней в густую черную бороду, скрывавшую изувеченный шрамами подбородок — след лабораторного эксперимента с самодельной миной, явно заинтересовался:

— Собираю, собираю! Это все знают. А вы хотели мне что-нибудь показать?

Стас засмеялся, обнял Шифрина за плечи:

— Ничего подобного. Вы заслужили большего. Когда-то, еще студентом, я насобирал целый альбом всякого барахла. Но одна марка у меня есть по-настоящему ценная: Леваневский, 1935 год. С перевернутым штемпелем «Москва — Сан-Франциско». В знак искреннего уважения к науке я ее вам дарю.

— Этот подарок столь же щедр, сколь и неожидан, — растроганно сказал эксперт. — Но у меня нет сил его отклонить. Я даже не уверен, что смогу с вами расквитаться за этот царский подарок. Во всяком случае, я подумаю над этим вопросом.

— Не надо думать над этим вопросом, — сказал Тихонов. — Потому что я хитрый. Я вам принес еще работу…

— Где, какую работу? — засуетился Шифрин.

— Вот три патрона. Их надо исследовать по вашей линии, но в основном с позиций судебного химика. Вопрос: имеют ли этипатроны что-либо общее с пулей Аксеновой?

Эксперт подумал, что-то прикинул, сказал:

— Результаты будут завтра, что-нибудь к обеду. Устраивает? Кстати, вы полагаете, что пуля Аксеновой и эти патроны — из одних рук?

Тихонов хитро прищурился:

— Срок меня устраивает. А вот свои предположения насчет патронов я пока оставлю при себе. Вы уж не обижайтесь, но я не хочу, чтобы ваша симпатия ко мне распространилась на выводы экспертизы. Знаете, когда хочется сделать приятное человеку…

Шифрин засмеялся:

— Не морочьте мне голову. Какого черта вам исследовать эти боеприпасы, если бы вы не подозревали, что они из одного источника? Но не сомневайтесь, я не меняю науку на симпатии, даже под бременем такой редкой марки…

В Дзержинском районном тресте благоустройства вежливая девушка-диспетчер сказала Савельеву, что у них ведется строгий учет уборки улиц. Посмотрев документы, она сообщила, что во вторник, пятнадцатого февраля, Владыкинский проезд очищался от снега с восьми до девяти утра шнеко-роторным снегоочистителем номер МОН 17–46.

— Вопрос исчерпан, — сказал Савельев вошедшему Стасу. — Снег действительно во вторник чистили, так что Гафуров не врет.

— Снег-то чистили, — отозвался Тихонов. — Но вовсе не факт, что он взял винтовку в снегу. Давай проверять дальше.

— А что еще проверять?

— Смешно, но сейчас нам придется искать погибшую от рук этих злодеев ворону. А в ней — пулю. Одевайся, поехали.

Мальчишки сразу показали место, где они закопали ворону.

— Первый раз присутствую на такой эксгумации, — покачал головой Стас.

Однако здесь их ожидало разочарование — ворона была прострелена навылет, пули не было. Тихонов уже хотел уезжать, но Савельев, у которого терпения почему-то всегда оказывалось больше, деловито спросил мальчишек:

— Ворона-то где сидела, когда вы стреляли?

— Вон, в развилке клена, — показал Сережка на старое ветвистое дерево. Савельев сказал:

— Вы здесь минутку погодите, — и с озабоченным видом куда-то ушел. Вернулся он скоро, волоча за собой ветхую деревянную лестницу. Скинув свое замечательное розовое пальто на руки Стасу, Савельев приставил лестницу к дереву, ловко и быстро влез наверх и закричал:

— Здесь?

— Чуть повыше! — показал Муртаза.

— И левее, — уточнил Сережка.

Савельев достал из кармана носовой платок, осторожно обмел прилипший к коре снег, уткнулся носом в развилку. Глядя на его рыжую шевелюру, Тихонов улыбнулся: «Ну чистый дятел». А Савельев продолжал методично обметать снег.

— Есть! Вот входное отверстие виднеется. Выковыривать будем или как?

— Или как, — отозвался Стас. — Будем выпиливать участок, где находится пуля. Слезай, надо достать инструменты и сходить за понятыми.

Надевая пальто, Савельев досадливо морщился:

— Скажи на милость, где сейчас понятых найдешь — на морозе-то стоять! Без них не обойдемся?

— Нельзя, брат Савельев, — сказал Тихонов. — По закону вещественные доказательству с понятыми изымать надо. Значит, быть по сему!..

3

В коридоре Тихонов встретил худощавую подтянутую девушку — инспектора отдела разрешений.

— Добрый вечер, Галочка, — сказал Стас. — А я как раз к вам собрался. Вы проверили тот номер, который вам Савельев днем принес?

— Здравствуйте, товарищ Тихонов, — официально сказала девушка. — Задал же мне работки ваш Савельев! Ведь у нас винтовки числятся по фамилиям тех лиц, которым выданы разрешения на пользование оружием, поэтому все пришлось в обратном порядке проверять. Должна вас огорчить: винтовки, интересующей вас, на нашем учете нет и не было. Справочку пришлю завтра…

«Этого следовало ожидать, — размышлял Тихонов по дороге к себе. — Вряд ли кто бросит на улице винтовку, зарегистрированную на свое имя. Но владельца теперь уже надо найти во что бы то ни стало — здесь может начаться очень интересная ниточка».

Тихонов вошел в кабинет, включил настольную лампу — при неярком ее свете комната не казалась такой унылой. Достал из ящика стола записную книжку, полистал, снял трубку.

— Алло, связь? Примите заказ на Тулу. Гормилиция, уголовный розыск, Хохлова.

Хохлов отозвался сразу, как будто ждал звонка Стаса.

— Привет, Толя, — сказал Тихонов. — Как жив? Вот и отлично. Толя, у меня к тебе срочная и очень важная, просьба. Добро, ты же знаешь — за мной не пропадет. Так вот, слушай. Поедешь на оружейный завод, в отдел сбыта. У меня есть винтовка — ТОЗ-17 за номером Вера Борис восемьсот шесть двести тридцать семь. Запиши. По этому номеру установи дату выпуска — раз. По дате выяснишь номер партии — два. По номеру партии тебе скажут, по какой накладной эта партия была отпущена — три. Ну, а по накладной уже легко установить получателя — четыре. Все понял? Номер винтовки записал? Значит, сделаешь? Понимаю, что не сегодня. Но завтра, старик, жду звонка обязательно. А копию накладной сразу же вышли фельдсвязью. Все, салют!

Тихонов устало вздохнул и стал собираться домой.

Следующий четверг

1

«…Для комплексного химико-баллистического исследования представлены три объекта:

№ 1 — три патрона калибра 5,6 мм, изъятые у подростка Гафурова.

№ 2 — одна пуля калибра 5,6 мм, извлеченная из дерева по протоколу от 23 февраля 196 * г.

№ 3 — одна пуля того же калибра, послужившая причиной смерти Аксеновой Т. С.

…На основании результатов химико-баллистического анализа, приведенного в исследовательской части настоящего заключения, экспертиза приходит к следующим выводам:

1. Пули, взятые из объектов 1 и 2, абсолютно одинаковы по форме, твердости, весу и химическому составу и являются изделиями одной производственной партии.

2. Пуля, обозначенная как объект № 3, по твердости и химическому составу отличается от объектов №№ 1 и 2. С учетом особенностей технологии изготовления патронов можно категорически утверждать, что объект № 3 не относится к партии изделий, к которой принадлежали объекты №№ 1 и 2.

Эксперты: Шифрин, Варламов»

Тихонов отложил в сторону заключение экспертизы. Так, ясно. Похоже, что мальчишки здесь ни при чем: у них другие патроны. Если бы еще иметь уверенность, что Муртаза действительно стрелял по птице… Но этого патрона нет, и он безвозвратно потерян. Смешно получается: пока что все, кого мы подозревали, невиновны: Панкова, Казанцев, Муртаза… Кто же преступник? И где он?…

2

Тихонов сидел за столом, опершись подбородком на сцепленные ладони, смотрел бессмысленно в окно… «Остается минимальная надежда на винтовку. Может быть, удастся найти владельца и начать разматывать от него новую версию. Все старые можно считать исчерпанными. Врач Попов, Лагунов, Козак, Муртаза. Поиски людей, которые могли попасть на лестницу гостиницы, ничего реального не дали. Дальше искать негде. Нет следов. Вернее, не видно их. Следы должны быть, не может быть, чтобы убийца не оставил никаких следов. Ах, если бы можно было поговорить с Таней! Ведь она наверняка незадолго перед смертью уже все знала. Возможно, догадывалась, что ее хотят или могут убить. Или нет? Она не ребенок — наверняка бы заявила. Может быть, один из многих людей, с которыми я разговаривал, десять дней назад брал ее на мушку. А она шла спокойно, не знала. Вот оно: чужая душа — потемки. Не влезешь. Это тебе не Козака шерлокхолмскими фокусами удивлять. Скоро придется поехать к матери Тани и сказать: „Следствие по делу приостановлено из-за нерозыска преступника…“ Зря ты живешь на земле. Ты ничего не созидаешь, ничто не рождается в твоих руках. Ты ешь хлеб за то, что бережешь людей от выползней. Не уберег. Выползней не нашел, не раздавил каблуком. Ушли обратно, скрылись… и снова придут — убьют, разорят, опаскудят. А что делать? Ну не виноват я! Не могу я рассматривать незримое, не могу ощущать бесплотное. Ведь я человек только, и я исчерпал все свои возможности. У меня мозг болит, как будто я выжал его рукой…»

Тихонов потер ладонями лицо, встал, походил по кабинету, подошел к окну, сел на подоконник. Из-под стекла поддувала холодная, тонкая, как лезвие, струйка. Снег, снег. Скорее бы весна, что ли! Тихонов повернул к струе воздуха разгоряченное лицо, закрыл глаза. «Условимся, что преступник попал в круг моего поиска. Проскочить мимо него я мог по двум причинам: абсолютная маскировка, или меня подвела проклятая заданность восприятия, аксиомы несчастные. Надо научиться в работе ничего не воспринимать заранее как неоспоримый, безусловный факт. У всякого факта может быть тьма интересных нюансов. А ведь кто-то же говорил с Таней вечером в понедельник. Во Владыкино ее, совершенно ясно, заманили. Но кто? Каким способом? И, самое главное, — зачем? Нет, стой, стой, снова сбился с мысли.

Начнем сначала. Приехала она из командировки в субботу. Отсюда снова поедем вперед. И каждый факт надо взять на ощупь. Надо выяснить все насчет командировки. Отправлюсь-ка я опять в редакцию».

Беляков встретил Стаса теплее, говорил с ним вроде сочувственно. «Хороший видок у меня, наверное», — подумал Тихонов. На Танином столе было уже пусто, аккуратно вытерта пыль и только под стеклом еще лежала фотография счастливо смеющегося космонавта с надписью «Доброму и умному товарищу, прекрасному человеку…» Беляков перехватил взгляд Стаса, извиняющимся тоном сказал, тяжело вздохнув:

— Ничего не попишешь, жизнь продолжается…

— Да, жизнь продолжается, — кивнул Тихонов. — Но в какой-то миг она остановилась. Нам надо вернуться к нему. Вы сказали мне, что Таня вышла на работу в субботу, двенадцатого, а командировка у нее была по десятое. Откуда это расхождение?

— Разве? — удивился Беляков. — Я, честно говоря, не помню уже. Может быть, мы с ней договорились раньше. Не помню.

— Постарайтесь вспомнить, это важно.

— Вообще-то у нее были отгулы за дежурства, может, она их использовала? Не могу вспомнить, говорила ли она мне…

— Напрягите память, свяжите с какими-то событиями! У вас же должна быть творческая ассоциативная память. Помните, как у Чапека: «О, шея лебедя, о, эта грудь…»

— Не помню, — развел руками Беляков.

— Ладно, — сказал Тихонов. — Мы с вами в прошлый раз смотрели блокнот Аксеновой. Он у вас сохранился?

— Да, я оставил его себе на память.

— Одолжите его мне на несколько дней, — попросил Стас, — я его верну потом.

С видимым сожалением Беляков достал из стола блокнот:

— Только, пожалуйста, верните, не забудьте.

— Хорошо, — сказал Тихонов, листая блокнот.

Все то же самое. И в конце эти непонятные фразы. И фамилия — «А. Ф. Хижняк».

— Вы не знаете, случайно, кто такой Хижняк? — спросил Стас, показывая Белякову запись.

Тот близоруко щурился, долго, внимательно смотрел, полистал страницы в обратном порядке, пожал плечами:

— Тут полно разных фамилий. Она ведь со многими людьми встречалась. Вот здесь еще какие-то: Ли, Дебаремдикер, Синев, Громов…

«Но Хижняк — последняя фамилия. Потом ее убили, — сказал себе Стас. — А может быть, здесь вообще никакой связи нет…»

В бухгалтерии Стас долго рассматривал отчет Аксеновой по командировке, пытаясь вместе с Таней повторить маршрут. Билет на самолет Москва — Ровно, счет за шесть дней проживания в гостинице, железнодорожный билет в купейный вагон.

Восстановим снова. В Ровно Таня прилетела третьего февраля. Счет в гостинице открыт тем же числом. Закрыт девятого. Минуточку, от третьего до девятого — семь дней. Значит, она поселилась в гостинице во второй половине дня и в первой половине уехала — поэтому ей посчитали шесть дней. Поезд от Ровно до Москвы идет около суток. Если она уехала в середине дня девятого, то в середине дня десятого она должна была быть в Москве. А Галя, ее сестра, категорически утверждает, что Таня приехала в пятницу утром, одиннадцатого. Где же еще она была почти целые сутки?

Тихонов взял железнодорожный билет и внимательно посмотрел на свет. На темном квадратике картона были видны еле заметные светлые точки компостерных щипцов…

— Этот билет выдан железнодорожной кассой станции Ровно на скорый поезд номер шестнадцать, который прибыл на наш вокзал десятого февраля в шестнадцать часов двадцать минут. Но в Брянске десятого числа билет был прокомпостирован на сутки. Затем его владелец сел в двадцать три сорок на московский поезд и прибыл в Москву одиннадцатого февраля в восемь часов утра. — Билетный кассир взглянул на отчужденное лицо Тихонова и добавил: — Нет-нет, вы не сомневайтесь, у нас четкий график и перевозки на учете.

— Конечно, конечно, — согласился Тихонов и спросил: — А когда этот скорый прибыл в Брянск?

— Сейчас посмотрим по расписанию, — кассир пробежал карандашом по колонке цифр. — Десятого февраля в девять пятнадцать утра.

— Спасибо…

Тихонов вышел на привокзальную площадь. Часы на башне громыхнули четыре раза. Холодный сырой ветер с Москвы-реки хватал разгоряченное лицо. Тихонов, задумавшись, прошел остановку, вышел на Бородинский мост. Вода в реке не замерзла, коричневая, грязная, подернутая легкими клочками пара, она несла изгрызенные желтые глыбы льда. Тихонов стоял на мосту, облокотившись на перила, на едком, пронизывающем ветру, и смотрел в темную рябую глубину. На мутном, сморщенном зеркале воды он пытался начертить какую-то схему. Потом с остервенением плюнул вниз, как будто река скрывала все, будто она не пускала к истине… Почему Брянск? При чем здесь вообще Брянск? Брянск-то откуда здесь взялся?

3

ТЕЛЕФОНОГРАММА

Вх. № 83/1

Московский уголовный розыск

Капитану милиции Тихонову

…Винтовка выпущена заводом 23 января 1965 г. и по накладной № 231234 отправлена Брянскому облспортторгу.

Инспектор Тульского уголовного розыска

Хохлов

Позвонив по телефону в Брянский облспортторг, Тихонов узнал, что эта винтовка в апреле 1965 года была продана городскому клубу ДОСААФ…

Срочно!

В БРЯНСКИЙ УГОЛОВНЫЙ РОЗЫСК

Управлением Московского уголовного розыска разыскивается владелец винтовки ТОЗ-17 № ВБ 806 237, которая в апреле 1965 года была куплена Брянским городском клубом ДОСААФ. Необходимо установить, в чьем ведении находилась эта винтовка и каковы данные о ее местонахождении в настоящее время. О результатах проверки прошу известить нас незамедлительно.

Начальник отдела Управления Московского уголовного розыска

Шарапов

Срочно!

Начальнику отдела Московского уголовного розыска Шарапову

Сообщаю, что винтовка ТОЗ-17 № ВБ 806237 действительно была приобретена 21 апреля 1965 года городским клубом ДОСААФ и использовалась для спортивно-стрелковых целей, находясь на ответственном хранении завскладом оружия Хомякова В. С.

29 июня 1965 года из помещения клуба были похищены различные предметы, в том числе и вышеуказанная винтовка. В ходе следствия установлен и разыскан гр-н Плечун С. Я., совершивший эту кражу.

Плечун признал себя виновным и выдал следствию часть похищенных предметов, пояснив, что остальные вещи он в разное время продал нескольким лицам. В частности похищенную винтовку Плечун продал на городском рынке за сорок пять рублей неизвестному мужчине, внешность которого он описать затрудняется. Плечун заявил, что при встрече мог бы опознать этого мужчину. Однако принятыми мерами розыска установить покупателя винтовки не удалось. Судьба оружия неизвестна, и оно находится в нашем розыске. При наличии данных о нем просим информировать Брянский уголовный розыск. Для сведения сообщаю, что Плечун содержится в Ярцевской исправительно-трудовой колонии, почтовый ящик 344…

4

«Ну что ж, Стас, вот ты уже, как говорится, достиг определенных успехов: нашел своим брянским коллегам похищенное имущество», — грустно подумал Тихонов. — И «судьба» этого «имущества» — страшная судьба — стала известна. Вот так оно и нанизывается цепочкой: головотяпство в клубе, где не обеспечили сохранность оружия, потом некрупная и в мировом масштабе неважная кражонка, которую совершил мелкий жулик Плечун, потом этот неизвестный покупатель — на черта ему краденая винтовка? А потом — смерть Тани Аксеновой… Как уследить здесь, в этой цепочке случайностей, где начинается закономерное? В растяпе кладовщике? Нет. В воришке? Не похоже: сам он сидит в колонии, а винтовку еще раньше продал… Покупатель? Здесь начинается темнота. Что за любитель оружия такой? Осталась ли винтовка в его руках или путешествовала дальше? Неясно. Но мне нужен этот покупатель, и его надо искать. Как хлеб ищут. Ну что ж. Примем первые меры…

Срочно!

ФОТОТЕЛЕГРАММА

Отдельное требование в порядке статьи 132 Уголовно-процессуального кодекса

Начальнику Ярцевской исправительно-трудовой колонии

Направляю нумерованные фотографии четырех мужчин. Прошу, с соблюдением требовании статьи 165 УПК РСФСР, предъявить их для опознания гр-ну Плечуну С. Я., отбывающему наказание в Ярцевской НТК.

Материалы опознания вышлите в наш адрес: Москва, К-6, Петровка, 38. Управление МУРа.

Начальник отдела

Шарапов

Тихонов открыл сейф, достал пачку фотографий, внимательно осмотрел их. Потом отобрал четыре, подколол их скрепкой к телеграмме. Подумал немного, взял из пачки еще одну фотографию и присоединил ее к первым четырем…

5

Брянск, Брянск. Значит, все-таки не случайно появился он в деле. Аксенова едет в командировку в Ровно, возвращаясь назад, останавливается на день в Брянске. Никто не знал, что она туда собирается. Вернувшись, никому не сказала о том, что была там. Через шестьдесят часов ее застрелили на пустынной тропинке во Владыкине из снайперской винтовки, украденной в Брянске и в Брянске же купленной неизвестным. Слишком мною совпадений. Никто из прошедших по делу людей в Брянске не живет. И все-таки искать надо, видимо, там.

От недосыпания и напряжения остро резало глаза. Стас нажал кнопку настольной лампы — и полумрак раннего зимнего вечера, слегка подсвеченный голубыми уличными фонарями, затопил кабинет.

Выход должен быть, он где-то рядом. В Брянске? Вероятно. Но после записей в блокноте с фамилией Хижняк идет жирная черта. И такая же черта перед ровенскими записями. Так что, скорее, этот Хижняк в Ровно, чем в Брянске. О чем там в блокноте?… «Микробы проказы живут пятнадцать лет… Открылся слив для всех человеческих нечистот… Трусость — детонатор жутких поступков…» Это в предпоследнем блокноте. А в последнем, из сумки? Подожди, подожди, там есть что-то похожее. Так: «…Страх растворяет в трусах все человеческое… Белые от злобы глаза…» Рисунок человеческой фигуры… «Корчится бес». Нет, уверен, что все это связано какими-то глубинными каналами с Хижняком. Так где же он, Хижняк, — в Ровно или в Брянске? Интересно, это у него «белые от злобы глаза»? Искать надо начинать с Ровно. Думаю, там Аксенова решила ехать в Брянск.

Следующая пятница

1

— Просыпайся, молодой человек! Чай проспишь.

Тихонов открыл глаза и сразу зажмурился — так ослепительно сверкало солнце в безбрежной белизне полей. Он потер руками глаза, привычно провел ладонями по лицу, тряхнул головой.

Пожилая проводница добродушно улыбалась, стоя в дверях купе:

— Ну что умываешься, как киска после еды?

— Для красоты. А кстати, мамаша, вы не знаете, почему «после еды»?

— Как же. Сказка есть такая. Поймала кошка мыша и приготовилась его кушать. А мышь давай ее совестить: как же ты, мол, не умывшись, есть собираешься? Послушалась кошка, отпустила мыша и стала умываться, а он — ноги в руки… Теперь кошки только после еды умываются. А ты вот можешь чай свой проумывать…

— Чай — ладно, — засмеялся Тихонов. — Мне бы мыша своего не проумывать. — Оперся на полку и спрыгнул вниз.

В туалете под полом вагона особенно громко стучали колеса, изредка взвизгивая на крутых поворотах. Тихонов долго полоскался и фыркал под холодной водой, докрасна вытер лицо и руки, причесал жесткий ежик волос. Посмотрел в забрызганное зеркало и подумал: «Побриться бы сейчас в самый раз». Но бритвы не было. Впрочем, не было у него с собой не только бритвы. Вообще ничего не было. Он не успел заскочить домой и уехал на вокзал прямо с Петровки. Проводница, проверяя у дверей вагона билет, удивленно спросила:

— А багаж?

Тихонов ухмыльнулся:

— Иметь некрасивые чемоданы — признак дурного тона. Поэтому я обхожусь без них.

Проводница взглянула на него подозрительно и сунула билет обратно:

— Третье купе.

Стас вошел в купе, лег на полку, и стук колес электровоза слился с его первым хриплым сонным вздохом…

Вместе с ним в купе ехали трое: старичок бухгалтерского вида и молодая женщина с дочкой лет восьми. Девочка читала книжку «Сказка среди бела дня», старательно водя пальцем по строкам, мать вязала. Старичок непрерывно заглядывал в какой-то толстый справочник и все время что-то вычислял карандашом на бумажной салфетке, удовлетворенно похмыкивая время от времени. Отрывался от этого занятия он только для того, чтобы послушать по радио последние известия.

Тихонов, усевшись в углу, с удовольствием пил крепкий сладкий чай, немного пахнувший дымом.

Проводница снова открыла дверь, с сомнением посмотрела на него:

— Печенье брать, конечно, не будешь?

Чтобы немного поддержать свою поломанную на корню репутацию, Тихонов спросил:

— А бутербродов с черной икрой у вас нет, случайно?

— Не бывает, — гордо сказала проводница.

— Жаль, ах, жаль. Пяточек к завтраку сейчас было бы уместно. Несите тогда печенье. Две пачки…

Девочка оторвалась от книжки, посмотрела на Тихонова строгими глазами:

— Дядя, а ямщик — это извозчик?

— Извозчик, — кивнул Стас. — Извозчик-дальнорейсовик.

Старичок, прижав палец к губам, сказал:

— Тише!

«Маяк» передавал последние известия. Дослушав, старик улыбнулся, и лицо его, потеряв выражение озабоченности, вдруг стало добрым, почти ласковым. Он покакал на справочник и сказал торжествующе:

— Великая книга. Это сводный железнодорожный справочник за нынешний год. Придумывая неожиданные маршруты перевозок, можно с помощью этого справочника обеспечить индивидуальными арифметическими задачами каждого школьника страны. Например, сколько будет стоить и сколько потребуется вагонов, чтобы перевезти из Мурманска во Владивосток пятьсот тонн апельсинов, тысячу тонн нефти и тысячу восемьсот кубометров леса? А-а?

— Действительно, очень интересно возить апельсины из Мурманска во Владивосток, — сказал Стас.

Женщина с вязанием улыбалась. Видимо, старичок уже вдоволь побеседовал с ней на все темы и жаждал новой аудитории.

— Вот, посмотрите и убедитесь сами, — протянул он Стасу справочник.

— Сейчас, доем только печенье, — покорно сказал Стас.

От ознакомления со справочником, видимо, было не отвертеться. Он полистал толстую, отлично изданную книгу — с картами, графиками, подробными расписаниями. Стас остановился на крупномасштабной карте-плане Киевской железной дороги, стал внимательно всматриваться и тихо охнул.

— Что? Говорил я вам, что не оторветесь? — ликовал старикан.

— Не оторвусь, не оторвусь, — быстро сказал Стас, лихорадочно листая справочник в поисках карты административного деления. Наконец нашел, посмотрел, вернулся обратно и сравнил с картой-планом, потом ногтем отметил точку на административном разноцветье маленького портрета страны.

Дверь отъехала в сторону, и проводница сказала Тихонову:

— Через десять минут — Ровно. Вам сходить…

За окном замелькали пакгаузы, старая водокачка, вагоны-дома путейских рабочих. На стрелках судорожно забились, затарахтели колеса…

Срочно!

ТЕЛЕГРАММА

Москва, Петровка, 38, Шарапову!

Незамедлительно сообщите в адрес Ровенского уголовного розыска, кому была выдана в Народной библиотеке имени Чехова книга Рэя Брэдбери «Фантастические рассказы». Книга подарена библиотеке читательницей Суламифью Яковлевной Пайкиной.

Тихонов

2

Человека по фамилии Хижняк Тихонов нашел быстро. Депутат райсовета Анна Федоровна Хижняк работала старшей аппаратчицей на Ровенском химическом комбинате.

— Недели две назад с ней разговаривала журналистка из Москвы, — сказал Тихонову председатель месткома. — Хотела написать о ней и не успела — трагически погибла. В газете сообщение было вместе с очерком о нашем комбинате. Хорошо, душевно написала. Как же это она погибла? Под машину попала?

— Есть много разных способов трагически погибнуть, — пожал плечами Стас. — А как увидеться с Анной Федоровной?

— Она сегодня должна была вернуться из Киева. К сыну ездила на зимние каникулы — он у нее студент-дипломник. Адрес в личном столе найдете.

Хижняк жила в старой части города, в небольшом деревянном доме. Когда Тихонов вылез из такси, уже перевалило за полдень. Он постучал в дверь, обитую старым дерматином и тряпочными полосками, и кто-то теплым, мягким голосом крикнул в доме:

— Подождите, подождите, сейчас открою…

Загремела щеколда, и из открытой двери ударил в лицо запах молока и свежего хлеба. У женщины было молодое, еле тронутое морщинками лицо и совершенно белые волосы. Туго затянутые в косу на затылке, они сидели на голове, как серебряный шлем.

— Анна Федоровна?

— Да. А вы ко мне?

— Я хотел поговорить с вами…

Полы в комнате были белые, дощатые, выскобленные до стерильной чистоты. Тихонов посмотрел с сомнением на свои облепленные снегом ботинки, но женщина добродушно засмеялась:

— Заходьте, заходьте. Все одно убирать, во всем дому грязь. Только сегодня приехала — у сына в гостях десять дней была.

На стене висела фотография красивого смуглого парня, и Тихонову вдруг показалось, что он уже где-то видел это лицо.

— Простите, Анна Федоровна, а когда вы поехали к сыну?

— Во вторник прошлый. А что? — встревожилась женщина.

— Нет, я просто так спросил. — Тихонов понял, что она не знает о смерти Тани — в дороге разминулась с газетным сообщением. Он помедлил и сказал:

— Анна Федоровна, я из Московского уголовного розыска. Привело меня к вам печальное событие…

— Что? Случилось что? — Хижняк стала медленно бледнеть.

— Вы помните Таню Аксенову?

Хижняк что-то хотела сказать, но горло сдавило, она сглотнула тяжелый ком, кивнула.

— Одиннадцать дней назад она погибла…

— Убил. Убил! Убил, проклятый!..

3

Стас огляделся. Ночная улица была пустынна, голые черные ветви деревьев покачивались под порывистым холодным ветром, редкие неяркие фонари с трудом рассеивали вокруг себя мрак. Стаса знобило. На вокзал надо скорее, на первый же поезд. Как назло, ни одного такси не видать. Тихонов шел размашистым шагом, все быстрее и быстрее, потом побежал. В груди что-то противно екало и свистело, остро закололо под лопаткой. «Пуля давит, — подумал Стас. — Ничего, она не опасная. Больно потому, что она на плевру давит. Нет, она уже не опасная. Как это врач сказал: — она „покрылась капсулой“. Слово противное — „капсула“. Ничего, еще метров пятьсот пробежать можно. Скоро все уже кончится… Надо успеть на московский ночной экспресс…» Он бежал и бежал, уговаривая себя потерпеть еще, до следующего фонаря, потом до следующего, и еще до одного. Брызгал из-под ног грязный жидкий снег, глухо цокали подковки на каблуках, и над переулком разносился сухой хрип легкого, разорванного пулей два года назад…

В комнате милиции на вокзале сидел мужчина в сером коверкотовом костюме.

— Из Москвы? Надо помочь — поможем. А вы пока присядьте.

Тихонов опустился на полированную, очень неудобную скамейку с резной надписью «МПС», прикрыл глаза. Он тяжело дышал, вытирая ладонью пот с лица. Мужчина снял трубку и негромко сказал:

— Зина! Майор Сударев позвонил. На семьдесят первый один билет в двухместное купе, быстренько! Как это нет? Знаю, знаю, для проводниц оставляете, чтобы их пассажиры не беспокоили… А если проверю? Что? Нашлось уже? Ну и чудненько. Сейчас к вам товарищ Тихонов подойдет…

Повернулся к Стасу, объяснил:

— Подойдите к седьмой кассе, получите билет в отдельное купе. Я вижу — вам давно пора спокойно выспаться…

— Спасибо. Помогите мне добраться до горотдела. Мне очень срочно надо позвонить по междугородной.

— Элементарно, — сказал Сударев и вызвал дежурного сержанта: — Пахомов, заведи мотоцикл, подбрось товарища на Гончарную.

Через десять минут Стас уже разговаривал по телефону с начальником Ярцевской колонии.

— Опознание провели, — бился в мембрану далекий окающий голос. — Плечун без всяких сомнений опознал на фотографии номер три человека, который купил у него винтовку…

Тихонов положил трубку и снова разгладил на столе телеграмму Шарапова:

«Книга Рэя Брэдбери „Фантастические рассказы“ выдана 26 января с. г. Т. С. Аксеновой».

Следующая суббота

1

К Брянску поезд подошел в шесть часов утра. Было еще темно, и только на востоке рассвет уже начал размывать густую синеву неба, стирая с него звезды, как капли со стола. На перроне царили сутолока, гомон, метались фонари проводниц. Тихонов вышел на вокзальную площадь, огляделся и направился к автобусной станции. Кассирша с сожалением сказала:

— Ваш автобус ушел двенадцать минут назад. Следующий отправляется в десять ноль пять.

Тихонов про себя чертыхнулся, спросил:

— А согласовать автобусное расписание с железнодорожным никак невозможно?

Девушка развела руками:

— Это не от меня зависит.

— Я понимаю. Просто, когда спешишь, торжествует принцип максимального невезения.

— Какой, какой принцип?

— Максимального невезения: бутерброд всегда падает маслом вниз.

Девушка улыбнулась:

— А если все-таки вверх?

— Значит, он упал неправильно…

Тихонов шел малолюдной улицей, негромко ругался и размышлял, где ему провести оставшиеся четыре часа. На углу ярко светилась вывеска «Баня». Пожалуй, это был хороший выход из положения. В вестибюле остро пахло земляничным мылом и березовыми вениками. Тихонов заплатил за ванный номер, вошел в небольшую кафельную комнатку, щелкнул замком, пустил горячую воду. Вода с шипением бежала по эмалевым стенкам ванны, закручивалась в булькающий, пузырчатый водоворот у стока. Стас снял пиджак, опустившись на кожаный диванчик, устало слушал бормотание и шелест воды. На живот тяжело давила рукоятка пистолета, вылезшая из открытой полукобуры.

От нервного возбуждения он всю ночь не сомкнул глаз, и теперь сонная одурь теплым паром заволакивала голову. Стас быстро разделся, влез в воду и незаметно для себя задремал…

…Учителя Коростылева он встретил жарким июльским полднем, прогуливаясь с майором Садчиковым по улице Горького. У Стаса еще дергался глаз, контуженный пулей Крота-Костюка, но настроение было прекрасное, И Садчиков подсмеивался над ним:

— В п-погонах новых щегольнуть охота?

Коростылев стал совсем старый. Он говорил тихо:

— Эдик Казарян уже ведущий конструктор. А Слава Антонов стал кандидатом наук. Атомщик.

Стасу послышалось в голосе Коростылева осуждение. И он, словно оправдываясь, с вызовом сказал:

— А я стал капитаном!

Садчиков усмехнулся:

— Каждый к-кулик свое местожительство хвалит.

Коростылев спросил его:

— А вы там же работаете?

Садчиков кивнул. Стас, как будто извиняясь за то, что Садчиков не кандидат атомных наук, сказал Коростылеву:

— Он уничтожил банду знаменитого Прохора…

Учитель помолчал. Ветер трепал его редкие седые волосы, и Стас боялся, как бы они все не улетели. Потом Коростылев улыбнулся:

— Я доволен тобой. Вы делаете очень важное дело — караете зло. Прощать содеянное зло так же преступно, как и творить его.

— М-мы не караем. Закон карает. М-мы только ловим, — сказал Садчиков и отвернулся.

Стас почему-то разволновался тогда и, чтобы скрыть это, сказал:

— Все замечательно. Одна беда — не можем определить свое место в споре между физиками и лириками…

Вода в ванне остыла, и Стас проснулся от холода. Он пустил на себя из душа струю горячей воды, гибкую и упругую, как резина. Потом вылез и долго сидел на диванчике, завернувшись в простыню, осторожно поглаживая багрово-синеватый шрам на груди. Не спеша оделся, взглянул на часы: стрелка подползла к девяти. Он перекинул через плечо ремешок с петлей, достал «макарова», оттянул затвор, достал патрон. И повесил пистолет в петлю слева под мышкой.

…Автобус, перемалывая толстыми шинами бугры наледей, въехал на площадь. Кондукторша сказала:

— Пойдете прямо по этой улице, за третьим кварталом направо — улица Баглая.

Тихонов огляделся. Часы на здании горисполкома показывали половину второго. Прилично потрясся в автобусе.

Стас направился в горотдел милиции. За двадцать минут он договорился с начальником уголовного розыска, как расставлять людей, когда прислать машину. Вышел на улицу и вдруг с удивлением заметил, что больше нет ни азарта погони, ни возбуждения, ни страха. Сейчас он пойдет и возьмет этого бандита. И все произойдет буднично, даже если тот попробует стрелять. Он посмотрел на вялое зимнее солнце, беззащитное, на него можно смотреть не щурясь, провел холодной ладонью по лицу и вспомнил, что так же прикоснулась к его лбу Танина мать, повернулся и пошел на улицу Баглая. Он даже не смотрел, есть ли в доме двадцать девять черный ход, а прямо постучал в дверь и сказал вышедшей женщине:

— Здравствуйте. Хозяин дома?

— Заходите, он скоро придет. Суббота сегодня — он в баню пораньше пошел.

Женщина открыла из прихожей дверь в столовую, пропустила Стаса, сказала:

— Жена я. Нина Степановна зовут.

— Очень приятно. Тихонов, корреспондент из Москвы.

— Пообедать хотите или самого подождете? — Из кухни доносился запах пирогов и жареного мяса.

— Спасибо. Мы лучше сначала побеседуем, — сказал Стас и подумал: «Диеты у нас с ним разные…»

Нина Степановна сказала:

— Сам-то важен стал. Недавно уже приезжала к нему корреспондентша. Из Москвы тоже. Не застала только — в районе был.

— Знаю, — кивнул Стас. — Из нашей газеты. С вами разговаривала?

— Да, проговорили три часа. Не дождалась, расстроенная была. А сам, то же самое, как рассказала о ней, расстроился, что не застала. Да, знамо дело, всем разговоры приятные вокруг себя охота слышать, да и работяга он большой — статья об нем авторитету бы прибавила…

— Это уж точно, — сказал Стас. — Корреспондентка книжку у вас здесь не забывала? Просила захватить, если сохранилась…

Хлопнула входная дверь. Тихонов выпрямился, сунул руку под пиджак, щелкнул предохранителем «макарова». Женщина сделала шаг к двери.

— Стойте! — свистящим шепотом сказал Стас. — Стойте на месте…

Женщина обомлела. Распахнулась дверь.

— Заходите, Ерыгин, я вас уже час дожидаюсь.

Вошедший автоматически сделал еще один шаг, сказал: «Здрасте» — и судорожно обернулся.

Стас больно ткнул его стволом пистолета под ребро и сорвавшимся на фальцет голосом крикнул:

— Ну-ка, ну-ка, без глупостей! — Вздохнув, сказал: — Я за вами две недели не для того гоняюсь, чтобы сейчас еще кросс устраивать…

Женщина, оцепенев от ужаса, прижалась к стене. Из кухни понесло чадом подгорающего мяса.

— Вы, Нина Степановна, займитесь пока на кухне, а мы с вашим супругом побеседуем.

На крыльце затопали тяжелые шаги. Стас, прижав к бедру наведенный на Ерыгина пистолет, отскочил к столу, чтобы видна была входная дверь. Громыхнула щеколда, и вошли три милиционера. Стас облегченно вздохнул и подумал: «Вообще-то глупость, конечно, была — идти за ним одному. Он же меня соплей перешибить может. Расчет на внезапность оправдался…»

— Что, Ерыгин, здесь говорить будем или прямо в Москву поедем?

Ерыгин разлепил сразу запекшиеся губы, хрипло сказал:

— Не о чем мне с тобой говорить…

Стас кивнул милиционерам:

— Наручники…

2

Тихонов вышел на трап первым, за ним — Ерыгин, которого придерживали сзади два оперативника. Они шли из носового салона, и пассажиры, выходившие из двери у хвоста самолета, удивленно и испуганно смотрели на эту молчаливую группу. Внизу, у первой ступеньки трапа, стоял, расстегнув пальто, заложив руки в карманы, широко расставив ноги, Шарапов. И Тихонову вдруг захотелось побежать по лестнице ему навстречу, обнять и сказать что-нибудь такое, чего завтра ни за что не скажешь. Не спеша спустился, усмехнулся, протянул руку:

— Здравствуйте, Владимир Иванович. — Кивнул через плечо. — Вот и нашел я его все-таки…

Шарапов и не взглянул на убийцу. Не отпуская руки Стаса, он смотрел на него своими чуть раскосыми монгольскими глазами. Потом сказал медленно, и слова будто падали на бетон тяжелыми мягкими гирьками:

— Я рад, сынок, что это тебе удалось, — он сделал паузу и добавил, хотя Стас заметил, что Шарапову не хотелось этого говорить: — Если бы ты его не взял, тебе жить дальше было бы нелегко…

Аэропорт был похож на огромный светящийся кусок сахара. Прожектора высвечивали серебристые сигары самолетов, искры вспыхивали на полосках снега между бетонными плитами, тускло светились огни в черном лаке оперативных «Волг». Шарапов посмотрел в серое, безжизненное лицо Ерыгина и сказал оперативникам:

— Поезжайте с ним в первой.

Ерыгина посадили в машину, вырвался белый дымок из выхлопной трубы, и машина рывком ушла в ночь, на шоссе, в Москву. Шарапов открыл дверцу второй «Волги»:

— Влезай, я за тобой.

Шофер Вася сказал:

— Здравствуйте, Станислав Палыч! Мы вас заждались.

— Не говори — два дня не был, — улыбнулся Стас и почувствовал, что все кончилось, что он — дома…

Мелькали черные деревья на обочинах, вдалеке горели огоньки на шпиле Университета. «Волга» со свистом и шелестом летела по пустынному ночному шоссе. Голос Тихонова звучал надтреснуто:

— В принципе мы с вами не ошиблись, Владимир Иванович, предположив, что причина смерти Тани скрыта в ее личной жизни. Но мы не знали этого человека и поэтому канцелярски сузили понятие личной жизни. Вы понимаете, для Тани не было чужих болей и бед, они становились ее личными бедами, частью ее личной жизни. Так и получилось, когда она познакомилась с Анной Хижняк. А жизнь Хижняк — отдельная страшная трагедия, за которую надо было бы само по себе расстрелять этого бешеного пса. Вот послушайте. Анна Хижняк вышла замуж за местного счетовода Ерыгина прямо перед войной. И как только в Здолбунов — это под самым Ровно — пришли немцы, Ерыгин отправился к ним и предложил свои услуги. Парень он был здоровый, незадолго до войны стал чемпионом города по стрельбе. Ерыгина взяли в карательные войска СД, и он прославился неслыханной жестокостью. Скоро стал командовать расстрелами евреев, советских и партийных работников. Мне рассказала Хижняк, что Ерыгин выстраивал людей в шеренгу и с большого расстояния из карабина беглым огнем валил их через одного. Это называлось у него «расчет на первый-второй». В середине сорок второго года Ерыгин получил серебряную медаль «За заслуги перед рейхом» и нашивки ротенфюрера. Он каждый день приходил в дом ее матери, куда Анна убежала от него с крошечным ребенком, издевался над нею и бил. А когда понял, что она не вернется к нему, сдал ее в фельджандармерию как связную партизан. Шесть дней просидела она в камере, ожидая виселицы. На седьмую ночь в Здолбунов нагрянули партизаны, сожгли дотла комендатуру, перебили всех немцев и полицаев, а арестованных освободили. Она ушла с шестимесячным сыном к партизанам, уверенная, что этого изувера убили вместе с остальными бандюгами. Да выжил, сволочь, сменил фамилию, окопался, женился и осел в глубинке.

Прошло двадцать четыре года, и в руки Анны Федоровны случайно попадает газета с групповым снимком передовиков. И в одном из них она узнает Ерыгина. Причем подписи под снимком нет. Знаете, как дают иногда — «участники совещания обсуждают…» Это произошло за неделю до встречи с Таней. А Таня должна была о ней очерк написать. И, видимо, здорово она умела с людьми разговаривать. Поговорили, поговорили, не выдержала Хижняк, расплакалась и рассказала ей все. А до этого — никому ни полслова. Там, понимаете, возникла страшная коллизия. Сын вырос, в этом году кончает Киевский университет. И до сего дня уверен, что отец его геройски погиб на фронте. Она специально после войны все бросила, уехала из Здолбунова, чтобы кто-нибудь не рассказал пацану о том, кем был его отец. Я ее хорошо понимаю — это для парня было бы незаживающей раной. И вот рвется Хижняк на части: надо бы пойти, заявить, проверить, не ошиблась ли она. А с другой стороны, боится: вдруг не подох он тогда, жив, арестуют его — процесс громкий, в газетах все. Сын, счастье единственное, проклянет ее за то, что скрыла от него такое. А через месяц распределение у парня. И все же Таня убедила ее, что молчать нельзя. Но поскольку Хижняк не была полностью уверена, что на фотографии именно Ерыгин, Таня вызвалась по дороге заехать и проверить — это же по пути, два с половиной часа на автобусе от Брянска.

Вот так появился лишний день в командировке Аксеновой. Таня сошла с поезда в Брянске, по газетному фотоснимку с помощью местной редакции легко установила Ерыгина и поехала к нему…

Машина промчалась мимо щита с надписью «Москва», зашелестела по Ленинскому проспекту. Шарапов слушал сосредоточенно, ни разу не перебил.

— …На месте его не оказалось — в районе был. Аксенова объяснила жене, что она корреспондент, стала беседовать с ней. И тут Таня допустила ошибку. Жена, очень простая, тихая женщина, добросовестно пересказала Ерыгину содержание их разговора. Как я понял, его насторожили три вопроса Тани: давно ли они женаты, где он был во время войны и жил ли раньше Ерыгин в Здолбунове. И старый волк сделал стойку.

Таня сама не была уверена в том, что она нашла подлинного Ерыгина. Очень тонкая, деликатная, она не решилась обратиться вофициальные органы с предложением проверить подозрения Хижняк. Боялась оскорбить человека таким жутким предположением. Тем более что жена сказала, что он через пару дней собирался поехать по делам в Москву. Таня оставила для него записку со своим телефоном и попросила срочно позвонить ей по очень важному делу.

И тогда он положил в чемодан купленную в Брянске у воришки винтовку…

Тихонов помолчал, долго смотрел в окно, потом сказал:

— Я вот все думал — зачем он купил тогда винтовку? На всякий случай? Вряд ли. Недавно прошли большие процессы над пойманными изменниками, и он точно знал, что ни под какую амнистию не подпадет…

«Волга» с визгом прошла поворот с бульвара и выскочила на уже безлюдную ночную Петровку, затормозила у ворот. Шарапов и Тихонов вылезли, постояли, глубоко вдыхая холодный чистый воздух. Шарапов достал пачку сигарет, спросил:

— Может, закуришь?

Тихонов пожал плечами:

— Давайте испорчу одну за компанию.

Они стояли, прислонясь к ограде, и курили, и постовой удивленно смотрел на них. Шарапов бросил окурок в снег, взял Тихонова за руку:

— Пошли, Стас. Еще немного.

Они поднялись в кабинет Шарапова, и он, не снимая пальто, подошел к телефону, коротко бросил:

— Ведите.

Сидели, молчали, смотрели друг на друга и думали каждый о своем, оба об одном и том же. До тех пор, пока в коридоре не раздался тяжелый размеренный стук шагов. Так шагает конвой.

Он вошел в дверь боком, так и стал посреди комнаты, набычившись, с ненавистью глядя на них. Молчали долго, и Тихонов потом не мог вспомнить: как долго это было — час или минута. И все в комнате было пронизано такой взаимной ненавистью, что Стасу показалось, будто окна не выдерживают ее тяжести и тонко дрожат. Наконец Шарапов сказал:

— Ну, Лагунов-Ерыгин, будете каяться или пойдете в суд на одних следственных доказательствах?

Лагунов хрипло выдохнул:

— Какие еще, к хренам, доказательства у вас есть?!

— Расскажи ему, Тихонов, про доказательства.

Стас, не поднимая глаз от пола и методически отстукивая ногой такт, монотонным голосом, будто читая обвинительное заключение, рассказывал:

— Четырнадцатого февраля, в понедельник, около половины шестого, вы позвонили Тане Аксеновой в редакцию и уговорили ее приехать в гостиницу. Заодно, мол, забрать и забытую ею книжку. Это было через несколько минут после того, как Козак уехал. Таня приехала около семи часов. За это время вы достали из чемодана, собрали ствол и приклад винтовки. В это время дежурная по этажу сдавала белье, в коридоре ходило много народу, поэтому приход Тани остался незамеченным. Вы беседовали с ней немногим более часа, и Таня окончательно поняла, что никакой вы не Лагунов, а именно скрывавшийся больше двадцати лет Ерыгин. Но она не сумела этого скрыть от вас, и вы поняли, что прямо из гостиницы она пойдет в КГБ или к нам. Тогда вы окончательно решили, что положение безвыходное, терять вам нечего — за прошлые зверства все равно полагался расстрел. Вы уже знали, что, выйдя из гостиницы, Таня пойдет перед вашими окнами по пустырю. Затворив за ней дверь, вы заметили, что в коридоре по-прежнему нет дежурной. Вы заперлись, включили на полную мощность радио, погасили в комнате свет, отворили верхнюю фрамугу и встали на стул, оперев ствол винтовки на оконный переплет. Вы хотели застрелить Таню на середине пустыря — это место просматривается лучше всего. Но прямо за нею по тропинке шел мужчина по фамилии Казанцев, и он сразу бы увидел, как она упала. Поэтому вы дождались, когда он обогнал ее метров на пятнадцать, и нажали спусковой крючок. В этот выстрел было вложено все ваше бандитское мастерство. Впрочем, вы и не сомневались, что убьете ее наповал. Опыт большой. Выстрел услышать никто не мог — у этих винтовок негромкий бой, а шум радио погасил и его. После этого вы разобрали винтовку, спрятали под пальто ствол и приклад, тихо открыли дверь и выглянули в коридор. Там по-прежнему никого не было. Вы захлопнули дверь, быстро подошли к столу дежурной и оставили ключ от номера. Потом вернулись назад, к черному ходу, спустились по лестнице вниз и вышли во двор, а оттуда — на стоянку такси около гостиницы «Заря». По дороге засунули в глубокий сугроб ствол и приклад. Из взволнованных разговоров прохожих об убийстве на пустыре вы поняли, что беспокоиться вам нечего: вы послали пулю точно.

Сев в такси, вы поехала в Большой театр. Вы приехали в начале десятого и полчаса ожидали конца спектакля, после чего попросили у кого-то из выходящих зрителей программку и билет. Снова взяли такси и вернулись в гостиницу. Здесь вы уже постарались максимально обратить на себя внимание горничной Гафуровой, вплоть до того, что пели «О дайте, дайте мне свободу». План удался, и Гафурова впоследствии подтвердила ваше алиби. После этого вы решили не дергаться, а сидеть и ждать.

Вообще-то вам ничего другого и не оставалось, потому что, я уверен, вы не смогли узнать у Тани, как она нашла вас. Если бы вы поняли, что на след навела Хижняк, вы тотчас же поехали бы в Ровно, чтобы убрать этого опасного свидетеля.

В разговоре со мной вы осторожно и ловко намекнули на Козака, а потом успокоились окончательно. Правда, здесь вам здорово помог сам Козак. Своей дурацкой хвастливостью он чуть не сбил меня с толку, когда наврал, что книга Брэдбери принадлежит ему. К сожалению, я поздновато сообразил, что он просто хотел продемонстрировать свою «интеллигентность»…

И все-таки несколько ошибок вы сделали. Вы слишком настойчиво акцентировали, что ваш Кромск — в Орловской области. Когда я поинтересовался этим, то узнал, что Кромск хоть и в Орловской области, но расположен гораздо ближе к Брянску, чем к Орлу. И зря вы так на виду держали книгу, подаренную московской библиотеке Суламифью Яковлевной Пайкиной. Но все это детали. О них разговор будет потом. Сейчас мы вас спрашиваем: вы хотите рассказать нам о своих преступлениях?

— Хочу, — сглотнул слюну Лагунов. — Хочу. Хочу сказать, что мало, мало вас стрелял! Сколько смогу…

— Не сможешь, гад! — сказал Шарапов. — Отстрелялся! — И кивнул конвою: — Уведите…

Затихли в коридоре шаги. Шарапов посмотрел на Тихонова. Стас сидел, закрыв глаза, шевеля неслышно губами…

— Поехали домой, Стас.

— Сейчас, — встрепенулся Тихонов. — Подождите только минутку, я хочу зайти к себе, посмотреть одну бумажку…

Стас подошел к своей двери, вставил в скважину ключ, повернул, но замок не открывался. Сломался совсем. Кружилась голова. Стас решил присесть на мгновение на скамейку в коридоре, чтобы перестала дрожать рука и спокойно открыть замок.

Он сел, привалился к стене. Камень приятно холодил затылок. «Сейчас, посижу еще чуть-чуть и встану», — бормотал Стас, и веки пухли, тяжелели, голова клонилась на плечо, и губы расплывались в улыбку…

Так и застал его Шарапов — спящим со счастливым лицом у дверей кабинета, где плохо открывался замок.

Георгий Вайнер Дивизион: Умножающий печаль. Райский сад дьявола

Умножающий печаль

Во многой мудрости

много печали;

и кто умножает познания,

умножает скорбь.

Екклесиаст

По законам нынешней жизни,

если в первом акте на стене висит

ружье, значит, до начала спектакля

из него уже кого-то застрелили.

Милицейский взгляд

на чеховский театр

Сергей Ордынцев: ЭКСТРАДИЦИЯ

– Ты очень хитрый парень, – сказал Пит Флэнаган, повернул руль налево, и мы покатили в сторону Трокадеро.

Спорить с ним бессмысленно, как забивать лбом гвозди. Да и вообще разговаривать неохота. Жестяной пузырь машины был заполнен щемящей золотой песней саксофона Птицы Чарли Паркера, протяжной, сладкой, плотной, как облако из сливочного мороженого.

Через окно я рассматривал скачущее отражение нашей машины в зеркальных витринах – черный юркий «ситроен» с проблесковым синим фонарем на крыше. Его тревожный пульсирующий свет был неуместен в этом мягком воскресном утре, еще не увядшем от подступающей жары, от потной людской суеты, не задушенном синеватым угаром автомобильного дыма.

– Я не хитрый, – ответил я Флэнагану, когда мы выскочили на набережную и погнали по правому берегу. – Я задумчивый. По-русски это называется «мудак»…

– Правда? – переспросил на всякий случай Пит, хотя ему было все равно.

– Абсолютно, – заверил я серьезно. – Так и запомни: захочешь русскому сказать приятное, смело говори: вы, мол, месье, мудак… Это русский эвфемизм понятия «доброжелательный задумчивый мудрец».

– Запомню, – пообещал Флэнаган и повторил вслух: – Мьюдэк…

– Во-во! Так и говори…

Слева над рекой торчала Эйфелева башня, на которой полыхало неживыми белыми сполохами электрическое табло – «До 2000 года осталось 534 дня».

И что? Что теперь делать?

Воздетый в безоблачное голубое небо, фигурно скрученный железный перст торжественно и грозно предупреждал ни о чем – если бы там, в туманном небытии, через 534 дня должно было что-то случиться, от нас бы это тщательно скрыли. Мы живем в замечательное время, когда никого ни о чем заранее не предупреждают. А раньше нешто предупреждали? Разве что пророки о чем-то жалобно просили народы. Да кто же их когда слушал? Интернета тогда на нашу голову не было.

– Пит, ты знаешь, что через 534 дня наступит новый век? – спросил я Флэнагана.

– А ты что, считал их? – усмехнулся Пит.

– Нет, я в управлении разведки подсмотрел секретный доклад – они предполагают, что это достоверная цифра. Ну, может быть, 536… Это ведь никогда до конца не ясно…

– Угу, – кивнул серьезно Флэнаган. – Скорее бы…

– А что случится?

– На пенсию можно будет уйти. Надоела мне наша собачья работа, – равнодушно сказал Пит.

– Да брось ты! Всякая работа – собачья. Не собачий только отдых, – глубокомысленно заметил я. – Но отдыхать все время нельзя.

– Это почему еще? – искренне удивился Пит.

– Отдых превратится в работу. Будешь мне жаловаться: надоел мне этот собачий отдых…

– Дурачок ты, – усмехнулся Пит. – Молодой еще…

Мы уже проехали Дефанс, миновали громаду Большого стадиона, сквозанули на оторут 9 – в сторону аэропорта Шарля де Голля. И от этой утренней воскресной пустоты, от желто-голубого света, окутывающего город золотистой дымкой, от печально-сладкой музыки Чарли Паркера, от никнущей малахитовой зелени бульваров охватывало меня чувство щемящей грусти, смутного ощущения прощания, разлуки надолго, может быть, навсегда.

– Что будешь на пенсии делать, Пит?

– Жена присмотрела домик в Провансе. Там и осядем, наверное…

– А домой, в Шотландию, не тянет?

Флэнаган пожал плечами:

– Там уже нет моего дома… Там – скромный риэл-эстейт. Старики умерли, ребята выросли, разъехались. Приятелей встречу на улице – не узнаю…

– Тогда покупай в Провансе, – разрешил я. – Буду к тебе наезжать, съездим в Грасс, там дом Бунина…

– Какой-нибудь новый русский?

– Нет, это очень старый русский…

– Богатый? – поинтересовался Пит.

– Умер в нищете.

– Странно, – покачал головой Пит. – Я не видел во Франции бедных русских.

– Оглянись вокруг. Вот я, например…

– Потому что ты – доброжелательный мудрец, задумчивый мьюдэк, – утешил Пит.

– Вот это ты очень правильно заметил, – охотно подтвердил я.

Город уплывал вместе с волшебной мелодией Паркера, которую почти совсем задушил, измял, стер тяжелый басовитый рык турбин взлетающих и садящихся самолетов. Индустриально-трущобная пустыня предместья, нахально рядящаяся под пригород Парижа.

– Я хочу рассказать тебе смешную историю, Пит…

Флэнаган, не отрывая взгляда от дороги, благодушно кивнул, наверное, сказал про себя по-английски: мол, валяй, мели, Емеля…

– Я в школе ненавидел учебу…

– Да, ты мало похож на мальчика-отличника, – сразу согласился Пит.

– На всех уроках я читал… Закладывал под крышку парты книгу – и насквозь с первого урока до последнего звонка. У меня не хватало времени даже хулиганить.

– Много упустил в жизни интересного, – заметил Флэнаган.

– Наверное. Я был заклятый позорный троечник – я никогда не делал домашних заданий и отвечал только то, что краем уха услышал на занятиях, читая под партой книгу. На родительских собраниях классная руководительница Ираида Никифоровна…

– Только у поляков такие же невыносимые имена, как у вас, – сказал Флэнаган.

– Не перебивай! Моя классная руководительница говорила маме: у вас мальчик неплохой, но очень тупой. Тупой он у вас! Тупой…

– Dumb? – переспросил Пит.

– Yes! Dumb, bone head – костяная голова, тупой!

Флэнаган захохотал.

– Вот ты, дубина, смеешься, а мама, бедная, плакала. Спрашивала растерянно учительницу: почему? Почему вы говорите, что он такой тупой? А Ираида Никифоровна ей твердо отвечала: это у вас с мужем надо спрашивать, почему у вас сын такой тупой!

Флэнаган взял со щитка голубенькую пачку «Житан», ловко выщелкнул сигарету, прикурил. Прищурившись, выпустил тонкую, острую струю дыма, покачал головой и сказал решительно:

– Это невеселая история, она мне не нравится…

– У вас, шотландцев, ослаблено чувство юмора…

Машина начала с мягким рокотом взбираться на спиральный подъездной пандус аэропорта.

– Это веселая история, – упрямо сказал я.

– Наверное, у вас, русских, действительно усилено чувство юмора, – пожал плечами Флэнаган.

– Ага! Как рессоры на вездеходе. Иначе не доедешь…

– По-моему, доехали, – сказал Пит, притормаживая у служебного входа.

Я взял с заднего сиденья свою сумку и повернулся к Флэнагану:

– Я рассказал тебе веселую историю. И для меня важную…

– Почему?

– Одна знакомая встретила недавно эту учительницу – Ираиду Никифоровну. Двадцать лет прошло – она старая стала, сентиментальная, все расспрашивала о наших ребятах, у кого что получилось, как жизнь сложилась. И моя знакомая по дурости сказала, что самая яркая, неожиданная судьба вышла у меня. Классная руководительница послушала ее, послушала обо всех моих прыжках и ужимках, вздохнула и подвела итог: «Как все-таки несправедлива жизнь. Ведь такой тупой мальчик был!»

Флэнаган открыл бардачок, достал плоскую фляжку и протянул мне:

– Возьми… Может, пригодится, это хороший деревенский бренди.

– Спасибо, друг…

Я приспособил фляжку в кармане куртки, хлопнул Пита по плечу и вылез из машины. Он наклонился к двери, опустил стекло и сказал:

– Это была невеселая история…

– Нет, это была веселая история, Пит. Просто мы с тобой догадались, что старая карга была права… Пока, дружище! – махнул рукой и, не оборачиваясь, пошел в аэровокзал.

«Ситроен» с резиновым колесным визгом погнал прочь, беззвучно разъехались стеклянные двери передо мной, и я вошел внутрь праздника.

Удивительное гульбище, полное света, музыки, вкусных запахов, веселой и тревожной беготни, экзотических пассажиров – каких-то полуодетых ликующих негров и растерянных заблудившихся шикарных господ. Я вошел в атмосферу звонкого и чуть испуганного ожидания смены воздушной и земной стихий, мелькания реклам, внушительной зовущей неподвижности огромных биллбордов, восторженного удивления от нескончаемого путешествия в прозрачных трубах стеклянных эскалаторов. А закончился праздник у дверей полицейского офиса, где усатый жандарм в опереточной форме спросил меня вполне драматическим тоном:

– Что вам угодно, месье?

– Я – старший офицер Интерпола Сергей Ордынцев, – и протянул ему удостоверение. Жандарм долго внимательно рассматривал коричневую кожаную книжечку, перевел суровый взгляд с фотографии на меня, скромного предъявителя, снова посмотрел на фото и, к моему удивлению, все-таки возвратил ксиву.

– Да, месье Ординсефф, вас уже ждут…

В офисе было полно народу – полицейские в форме, детективы в цивильном, клерки из министерства юстиции, российский консул Коля Аверин и еще четверо русских. Трое из них, несмотря на вполне приличные недорогие костюмы тайваньского или турецкого производства, мгновенно опознавались. Как русские, во-первых, и как менты – во-вторых. С толстыми буграми подмышечных кобур под пиджаками.

Русские – в смысле бывшие советские. Дело, наверное, не в национальности. Русский или татарин, вотяк или еврей – мы не растворяемся в европейском людском месиве. Будто пятая человеческая раса, существуем от других наособицу и отличимы от всех иных так же явственно, как белые, черные, желтые и краснокожие народы. Вот будет для будущих антропологов и этнографов загадочка – почему? В чем генетическая разница? Настороженное выражение лица? Колющий взгляд, исподлобья, в сторону – испуганный и атакующий одновременно? Не знаю. Никто не понимает. Я узнаю земляков в толпе даже со спины. По походке? У нас особенная стать? Бомжи и миллионеры, профессора и воры, молодцы и дедушки несут в себе незримую, но отчетливую общность, которую ученые дураки из Гарварда назвали бы наследственной ментальностью зеков.

Мы все – выброшенная в мир мутация пожизненных арестантов. А, пустое! Не о чем и незачем думать. Все то, что не огонь – то прах…

А вот четвертый русский был красавцем – настоящий валет из карточной колоды. Изящным взмахом головы откидывая назад шикарную гриву волос, молодой русый валет в пиджаке нежно-сливочного цвета, шелковой светло-голубой рубашке, широковатых элегантных трузерах, башмаках «Балли» и скромно поблескивающих на запястьях наручниках, он доброжелательно и снисходительно улыбался всем нам, суетливой толпе стрюцких.

Консул с распаренным бабьим лицом бросился мне навстречу:

– Сергей Петрович, мы уже волновались…

– Зря, – усмехнулся я и небрежно-значительно наврал: – Я никогда и никуда не опаздываю…

Поздоровался с французами, и в затхлой атмосфере полицейского участка еще долго летали, легкие и стрекочущие, как стрекозы, – «бонжур»… «коман сова?»… «рьен»… «бьен»… пока я не разрушил эту обстановку общей приятности:

– Господа, протокол экстрадиции арестованного готов. Согласны ли вы провести процедуру идентификации арестанта для передачи его российскому конвою?

– Да, французские власти завершили свою работу, – торжественно сообщил Пимашу, старший советник министерства юстиции, любезный прохвост и сука невероятная. Ведро крови из меня выцедил.

Я повернулся к красавцу валету и попросил душевно:

– Встаньте, пожалуйста, и назовите внятно свое имя.

Роскошный валет, весь нарядно-ярко-красочный, будто только что сброшенный из новой хрусткой атласной колоды, встал и, так же любезно улыбаясь в элегантные блондинистые усики, сообщил:

– Меня зовут Смаглий Василий Никифорович, я гражданин России…

Пимашу, не понимающий по-русски и от этого особенно переживающий, что мы можем сговориться хоть и в его присутствии, но как бы в то же время за его спиной, перебил незамедлительно:

– Смаглий – это имя или фамилия?

Я постарался успокоить его:

– Смаглий – фамилия арестованного, его первое имя Василий. Это все есть в бумагах.

– Спасибо, – сказал Пимашу с озабоченным лицом, – у русских такие сложные имена.

– У поляков еще хуже, – патриотически заметил я.

А Смаглий учтиво кивнул и, глядя в упор наглыми синими глазами, молвил:

– Возвращаясь к тому месту, где этот козел меня бестактно перебил… – он кивнул в сторону старшего советника, – хочу подтвердить, что я являюсь гражданином России. Пользуясь присутствием здесь нашего консула, заявляю категорический протест в связи с моим незаконным задержанием грязной французской полицейщиной…

Смаглий сделал вдох, как певец на подъеме тона, и воздел над головой скованные наручниками длани.

– Я требую присутствия свободной прессы! Пусть она донесет из этих мрачных застенков мой гневный голос до сведения мировой прогрессивной общественности. И правозащитников из «Амнести интернэшнл»…

– Все понял, – согласился я. – Консул Российской Федерации господин Аверин сделает соответствующую запись в протоколе экстрадиции. А в прессе я вам должен отказать.

– А почему? Боитесь? – захохотал Смаглий, как моложавый упырь над ангелицей.

– Что он говорит? – сразу возник Пимашу. – Почему арестованный веселится?

– Арестованный не веселится. Он обсуждает со мной второстепенные процедурные вопросы, – заверил я советника юстиции и сказал арестанту: – Слушай, Смаглий, хватит дурочку по полу катать. Запомни, я ничего не боюсь. Я опасаюсь…

– Чего?

– Что тебе пресса навредит только. Для тебя сейчас – чем тише, тем спокойнее. А еще я опасаюсь, что ты меня держишь за дурака и тянешь резину. Надеешься опоздать на этот рейс?

– А чего спешить? – засмеялся Смаглий. – Я что, завтра в Бутырки опоздаю?

Тут очень уместно вмешался консул Аверин:

– Господин Смаглий, это рейс Аэрофлота, и пока мы вас торжественно не погрузим на борт, поверьте мне, самолет никуда не улетит.

Смаглий вздохнул и подергал свои никелированные оковы.

– Ладно, как говорили в старину – сходитесь, господа… Банкуйте, псы глоданые…

Я взял со стола протокол и стал громко, с выражением – чтобы доставить удовольствие Пимашу – читать по-французски. Коля Аверин быстро переводил на русский – для Смаглия и конвоя.

– По международному запросу Генеральной прокуратуры и Министерства внутренних дел Российской Федерации Интерполом был произведен в сотрудничестве с французской полицией оперативный розыск и арест российского гражданина Василия Смаглия, обвиняемого в незаконной деятельности на территории России, США, Греции, Германии и Израиля…

Смаглий перебил меня:

– Отец моего дружка Зиновия Каца с детства говорил ему: «Зямка, никогда не воруй! А станет невтерпеж – не попадайся!»

– Зря вы не послушались папашу Каца, – отвлекся я на мгновение и продолжил протокольное чтение: —…По документам, представленным российскими властями, Смаглий обвиняется в участии в организованной преступной группировке, банковских аферах, позволивших ему вместе с соучастниками похитить восемьдесят шесть миллионов долларов США, в отмывании денег, уклонении от налогов и других преступлениях…

– Ребята, имейте совесть! – возник снова Смаглий. – Хоть чуточку, объедки какие-нибудь от Уголовного кодекса оставьте еще кому-то! А то – все мне!..

– Смаглий, не перебивай меня, добром прошу, – сказал ему негромко.

И конечно, Пимашу сразу же забухтел под руку:

– Что говорит арестованный?

– Господин Смаглий все время задает мне внепроцессуальные вопросы. Я полагаю, обсуждать их сейчас несвоевременно. Можно продолжать?

– О да, конечно!

– …Французские власти, рассмотрев представленные документы, сочли возможным для дальнейшего детального и продуктивного следствия экстрадировать Василия Смаглия в Россию, где арестованный обвиняется в совершении наиболее значительных, базовых преступлений…

Я посмотрел в прозрачные глаза Смаглия и спросил официально:

– Вам содержание протокола понятно? Тогда поедем домой, на родину…

Смаглий кивнул, задумался и вдруг громко запел старую песню Игоря Шаферана:

– «О воздух родины – он особенный, не надышишься им…»

Я махнул на него рукой и повернулся к французам:

– Господа, арестованный Смаглий идентифицирован по имени, документам, внешности, соответствию возрасту, дактилоскопическим отпечаткам и описанию татуировок на теле. Ему объявлен состав инкриминируемых преступлений и сообщено о выдаче властям России. Прошу всех официальных лиц подписать протокол…

И пошла писать парижская губерния: сначала, естественно, французы – человек пять, потом консул Аверин, старший группы конвоя майор милиции Котов, а последним – я. И, словно дождавшись этого великого мига, радио объявило о завершении посадки на рейс «Париж – Москва».

Я спросил у старшего конвойного Котова:

– Наручники?

Милиционер достал из кармана и протянул мне наручники. Смаглий, с интересом следивший за нашими маневрами, удивился:

– Зачем? Этого мало? – Он поднял скованные руки.

Я взял у французского детектива ключ, снял со Смаглия наручники, а майор Котов ловко застегнул на запястьях Смаглия свои – наши нормальные, добротные, отечественные ручные хомуты. Я отдал французу его имущество, пояснив недоумевающему арестанту:

– Это служебный инвентарь. На его материальном учете. Надо вернуть, а то он с бухгалтерией не расплюется.

– Это ж надо! – Смаглий от души расхохотался. – Вот гандоны штопаные – мелочной народ!

Я легонько похлопал его по спине:

– Понимаю, все понимаю – в твоем прикиде надо щеголять во французских браслетах. Но ты уж терпи, привыкать надо. Клифт на зоне – это тоже не «Версаче»! – И аккуратно стряхнул несуществующую пыль с лацкана его шикарного пиджака.

– Не срамись, земляк, – снисходительно усмехнулся Смаглий. – «Версаче» не употребляю. Это – «Валентино»! Почувствуйте разницу…

– Ну-у, тогда совсем другой коленкор, – серьезно согласился я.

Бесконечный сводчатый туннель, по которому горизонтальный эскалатор – движущийся тротуар – неспешно вез нашу конвойную процессию от аэровокзала к терминалу посадки в самолет. В мягком полумраке вспыхивала и гасла нескончаемая череда реклам, предлагающих нам все радости мира. Я смотрел на своих спутников – их лица от этих вспышек то ярко озарялись, то глухо меркли, и от этого монотонного, как бы праздничного мерцания возникало ощущение тревоги и напряжения. Я закрыл глаза и пытался вспомнить, вновь озвучить золотую мелодию Чарли Паркера – и не мог.

Наверное, потому что не мог выгнать из памяти то телячье-счастливое чувство восторга, надежды, ожидания чуда, которое я испытывал на этом эскалаторе давным-давно, когда ехал на нем впервые. В обратном направлении – из самолета в аэропорт. В Париж.

А сейчас из всего этого пиршества чувств, оргии предлагаемых радостей, огромной карточной сдачи жизни остался у меня на руках нарядный валет в наручниках, самая младшая карта из разбросанной по столу судьбы крапленой колоды. Консул Аверин деликатно постучал меня пальцем по плечу:

– Сергей Петрович, а вы-то зачем летите?

– Понятия не имею. Замминистра телеграмму прислал – срочно прибыть…

– А вы разве подчинены Москве? – удивился Аверин.

– Нет, – ухмыльнулся я. – Но в министерстве этого не знают или не помнят. И строго приказывают.

– А вы?

– А я выполняю. Международный чиновник – работа временная…

В полупустом салоне первого класса я усадил Смаглия в предпоследнем ряду, к стенке, у иллюминатора, а сам уселся рядом, в кресле у прохода.

А тут и радиотрансляция включилась, стала рассказывать приятное:

– Уважаемые пассажиры! Наш самолет «Ил-86» совершает полет по маршруту Париж – Москва на высоте десять тысяч метров. Температура за бортом минус 56 градусов. Расчетное время прибытия в аэропорт Шереметьево – 20 часов 40 минут по московскому времени. Табло «не курить» погасло, вы можете отстегнуть привязные ремни и откинуть спинки в удобное вам положение. Сейчас бортпроводники предложат вам напитки и обед. Желаем вам приятного полета…

Смаглий толкнул меня плечом в плечо:

– Если не снимете браслеты, я не смогу отстегнуть привязные ремни…

– Ну и что будет?

– Как что? – удивился Смаглий. – Я ведь нарушу правила Аэрофлота. А для меня нарушать правила – боль сердечная, мука совести. Будь человеком, отомкни эту гадость, избавь от душевных страданий.

Я усмехнулся:

– Ага! Я тебя отстегну, а ты безобразничать начнешь…

– Господин криминальный начальник! Смеетесь над униженным и оскорбленным? Я что – с дуба екнулся? Под нами десять километров! Можно сказать, Марракотова бездна! Даю слово почетного потомственного миллионера! А оно, как золото, нетленно.

Я обернулся к сидящему позади нас майору Котову:

– Дай ключ…

Котов слышал наш разговор, неодобрительно покачал головой и, протягивая ключ, недовольно спросил:

– А если этот сраный миллионер станет выдуриваться здесь?

– Слушай, друг, долбанный по голове, мне что – жить надоело? – горячо вступил Смаглий. – Ты пойми – я жить ужасно люблю…

– Ну да! – хмыкает Котов – То-то подсчитали, срок жизни нового русского – тридцать четыре года.

– Может быть! – согласился Смаглий. – Значит, у меня еще три года в запасе. А потом на сверхсрочную останусь…

Я расстегнул наручники, и Смаглий с облегчением затряс затекшими кистями, потом наклонился ближе ко мне и громким театральным шепотом сообщил:

– Командир, ты расскажи своему цепному… Тот умник, что считал мне короткий срок, давно умер от голода.

Я откинулся на кресле, прикрыл глаза от слепящего солнечного света. Пассажиры в правой стороне салона уже дремали, нацепив на глаза черные тряпичные очки из сувенирного бортового пакета. Мне было жутковато смотреть на них – будто компания несчастных безглазых слепцов сняла для увеселительного путешествия первый класс. Черные наглазники на безвольных, расслабленных лицах спящих людей…

Когда-то, ужасно давно, у нас выступал в университете слепой поэт Эдуард Асадов. У него были на лице вот такие черные тряпочные очки-повязки. Читал он страстно, с выражением и жестикуляцией – о весне, о зеленых листьях, о любви. Черные диски вместо глаз были неподвижны, без дна, без надежды. Как мгла направленной на тебя двустволки. Я не мог собраться, вслушаться, понять – я только смотрел в ужасные черные диски на лице.

Мои попутчики надели черные наглазники и нырнули в темноту. Может быть, во сне они видели весну, листву, баб?

Я посмотрел на их лица и решил, что скорее всего им видятся в темноте бабки…

Из кармана на спинке переднего сиденья я достал несколько ярких цветных журналов. С обложки «Коммерсантъ – Деньги» мне улыбался, осторожно и насмешливо, Сашка. Хитрый Пес. Я слышал, что он стал очень крутым. Но не настолько? Поперек обложки размашистый заголовок: «Александр Серебровский: "Олигархи нужны России!"»

Молодой человек в стильных золотых очечках смотрел на меня с выражением «я вам всем цену знаю». В школьных учебниках в таких маленьких очках с тоненькой оправой щеголяли демократы-разночинцы – полоумный Чернышевский Николай Гаврилович и Добролюбов, уж не помню, как его там по батюшке, которых зачем-то разбудил Герцен.

Я стал листать журнал, чтобы узнать, зачем нужны России олигархи, – может, они тоже кого-то собираются будить, но Смаглий сказал мне:

– Давай расскажу анекдот…

– Можно, – согласился я. – Слушай, а ты чего так веселишься? Сидеть придется крепко.

– Не факт! – уверенно ответил Смаглий. – За деньги сел, за деньги выйду… Так вот, встречает еврей нового русского…

Но досказать анекдот ему не удалось, потому что около нас остановилась стюардесса с тележкой-баром:

– Что будут пить господа? Мы предлагаем вам водку, коньяк, виски, джин, вино, шампанское…

Смаглий мгновенно отозвался:

– Красавица! Обласкай джин-тоником. С «Бифитером»…

Котов за нашей спиной от возмущения вздыбился:

– Отставить! Арестованным спиртное запрещено!

Смаглий обернулся к нему, печально покачал головой:

– Эх, майор! Не бывать тебе генералом… Мыслишь мелко, конвойно…

– Это почему?

– По кочану! И по кочерыжке! Если бы ты не залупался, не портил жизнь людям, так бы мы и летели над миром – с девочками, с семгой, пьем, жрем, пока жопа не треснет. Это же первый класс! Но ты привык к «вагонзаку» – езжай не пивши…

– Ты, что ли, запретишь? – зло вперился в него майор и встал с места.

– Я? Упаси Господь! – Смаглий прижал руки к сердцу и огорченно поведал: – Устав. Устав конвойной и караульной службы. Там конвою допрежь арестантов запрещено спиртное. «Ваша служба и опасна и вредна» – помнишь такую песню?

– Трудна… – поправил Котов. – Трудна наша служба. С такими обормотами…

– Это точно! Представь морду надзирающего прокурора, когда он узнает, что меня – особо опасного! – вдрызг пьяный конвой вез. Я ведь мог захватить самолет и угнать на Занзибар…

– На Магадан! – вмешался я. – На Занзибар не выйдет, а на Магадан можешь попробовать. – И, вздохнув, сказал стюардессе: – К сожалению, здесь до противного непьющая компания. Обойдемся кока-колой и минералкой…

Стюардесса расставила на столиках стаканы, бутылки, еще раз с улыбкой взглянула на нашу непьющую компанию, пожелала приятного аппетита и покатила свою зазывно звякающую телегу обратно в буфет, за кулисы.

Котов перегнулся через спинку моего кресла, потрогал за плечо:

– Зла не хватает с этой наглой харей разговаривать…

– А ты плюнь. Не разговаривай. Поспи… Он от меня никуда не денется. Только наглазники не надевай…

Котов решил, что я опасаюсь, как бы он не проглядел чего важного.

– Да нет, ничего… Я лучше похожу, разомнусь немного…

– Валяй…

Включился экран бортового телевизора – там беззвучно плясала и пела рок-группа. Я воткнул в гнездо штекер наушников – и потек печально-матовый голос Вячеслава Бутусова, «Наутилус-Помпилиус». Господи, песня какая старая! Ее уже, наверное, все забыли.

Я достал из внутреннего кармана плоскую фляжку с деревенским бренди, которым благословил меня в дорогу Пит Флэнаган. Отвинтил неспешно пробку, налил в освободившиеся стаканы коньяк. Себе и Смаглию. Он с интересом смотрел на меня:

– Нарушаешь устав, командир?

– Я никогда не пью один. – Нюхнул пойло табачного цвета, пахнущее почему-то яблоками, и выпил.

– Замечательно! – восхитился Смаглий. – Один мой знакомый говорит, что кто пьет один – чокается с дьяволом.

– Не ври, это не твой знакомый. Это Шекспир говорил…

– Да хрен с ним! Какая разница? Не влияет. Для тебя важно, что, если не пьешь в одиночку, значит, умрешь не от пьянки.

– Наверное, – кивнул я. – Не успею…

Смаглий выпил, сморщился, затем блаженно ухмыльнулся:

– Хорошо! Ох, хорошо! Коньяк – дрянь, а парень ты интересный.

– Чем?

– Халявный марочный коньяк не пьешь. Только на свои бабульки?

– Я на халяву не падаю.

– А если друзья ставят?

– Это не халява. Это, дурак, обмен любовью… Моя подружка так говорит.

– Н-да? – удивляется Смаглий. – Наверное, впрочем… Слушай, я тебе с утра хотел сказать, да все эта хива конвойная под ногами мельтешит…

– У нас с тобой от них отдельных секретов нет, – спокойно заметил я.

– Ну, это как сказать… Если бы ты так не надрывался, отлавливая меня, я бы тебя сам сыскал.

– Оказывается! – Я искренне засмеялся. – Это зачем еще?

– «…Услышу ли песню, Которую запомню навсегда…» – пел Бутусов.

– Зачем! Зачем! Я ведь только сегодня понял, что ты – это ты! Что мне ТЕБЕ привет передать надо! Налей еще по стопарю, я с тобой хочу обменяться любовью.

– Интересное кино! – Я действительно удивился, но коньяк налил, закрутил пробку фляжки и убрал ее в карман. – «Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало…»

Смаглий одним глотком дернул коньяк, вытер рот рукавом своего великолепного пиджака, отхлебнул минералки. Потом ровно сказал:

– Тебе привет от Кости Бойко…

Я допил свой деревенский коньяк, посидел неподвижно. Наверное, мое лицо было непроницаемо слепо, как у спящих попутчиков в черных наглазниках.

И Бутусов в рябой голубоватой линзе телевизора пел, закрыв глаза – от страха? от боли?

Я медленно спросил:

– Вместе сидели?

– И сидели, – радостно подтвердил Смаглий, – и пили, и гуляли – жили, одним словом…

– Значит, ты – в Париже, а Кот – на зоне?

Смаглий грустно усмехнулся:

– Скорее наоборот. Я, считай, на зоне, а Кот – откинулся. На воле он.

– Откуда знаешь?

– Знаю, и все. – Смаглий взял с моего столика яркий журнал, показал портрет на обложке. «Александр Серебровский: "Олигархи нужны России!"». Молодой интеллигентный человек в добролюбовских очках насмешливо-осторожно улыбался мне. – Это ведь тоже твой дружбан? – уверенно сказал Смаглий. – Если ты Кота не прикроешь, этот милый паренек уроет его по самую маковку. И на тебе грех будет…

– Ты меня снова пугаешь?

– Нет. Правду говорю.

– А как я его прикрою? Меня через пару дней назад отправят… – И поймал себя на стыдной беспомощности в голосе.

– Не знаю. Ты подумай, – сказал Смаглий, и тон его был не шутовской-развеселый, а скребуще-жесткий, как напильник, и звенели в нем сила и властность, и сам он в этот миг был меньше всего похож на разнаряженного валета. – С коллегами не разговаривай – они на корню все куплены, в ломбард заложены, на рынке проданы. А вон твой конвойный уже назад прет. Запомни телефон для связи, нет-нет, не записывай, запомни, он простой —717–77–77.

Александр Серебровский: ОЛИГАРХИЯ

– Сколько времени?

Все повернулись ко мне. Вдруг захотелось – как тысячу лет назад в детстве, которое, наверное, отменено за давностью, – пропеть им дворовую считалочку-дразнилку:

Не стоит. Вениамин Яковлевич Палей и Окунев обидятся. Не обидятся даже, а испугаются – решат, что я им грожу. Пугаю.

А грозить мне им пока не за что. Вон как они – и Палей, и Окунев, и вся остальная команда – дружно сделали отмашку левой рукой, будто офицеры на строевом смотре: задрали обшлага дорогих пиджаков, вперились в увесисто лежащие на запястьях одинаковые золотые цилиндры «Картье-Паша». Это не случайное совпадение вкусов и не примета одновременно пришедшего нуворишеского достатка. Будем считать это знаком особой принадлежности – вроде шитых золотой канителью погон. Или боевого ордена. Хотя орденов по 26 тысяч баксов не бывает. В Нью-Йорке на Брайтоне орден Ленина стоит пять сотен – за золото и восемь граммов платины уважают. А все остальные советские регалии – по двадцатке. Господи, если бы мой отец мог себе представить, что его героические цацки, которые он с гордостью надевал по праздникам на специальный – парадный, орденский – бостоновый синий костюм, будут стоить по двадцать долларов штука… Эх вы, бедная технологическая интеллигенция!

«Не надейтесь на князи, на сыне человеческие, – сказано в Псалтири. – И почести их, и гнев их – проходят».

– …Без одной минуты десять, – быстрее всех сказал Палей, лысоватый пожилой ловчила с быстро шарящими глазами, похожий на антисемитские карикатуры в фашистских газетах.

– Двадцать один час пятьдесят девять минут, Александр Игнатьевич, – сообщил Коротков, брыластый мордоворот с красным затылком, мой самый надежный продолжатель дел и традиций советской партийно-государственной системы в нашей ненадежно-зыбкой рыночной жизни.

– Осталось ровно тридцать пять секунд, – дал справку Анкудинов, сухой беловзорый старикан, богатый до отвращения и оттого с неизгладимой печатью бухгалтерской нищенской участи на костистой роже.

– Уже пора, наверное, Сашенька, – проворковала моя хищная горлица Алябьева, пока еще броская, вроде бы интересная, но маленько перезревшая ягода. От нее наносит сладостью тлена.

Оганесян – утомленно-расслабленный джентльмен с тонкими руками профессионального игрока. Окунев и Костин, американизированные молодые парни в изящных золотых очечках, подмигивают друг другу, что-то щелкают на карманных компьютерах. Сафонов, надежа моя и защита, – жесткий крутой мужик, на котором костюм от Оскара дела Рента сидит как плохо подогнанный, еще не обмявшийся мундир, кивает:

– Время…

Моя команда. Зверинец. Коллекция. Гербарий ядовитых редких растений, который я заботливо и долго собирал. Я их, естественно, не люблю, но ценю. В этой крошечной стране, на одной шестой суши, найти других, получше – невозможно. Пускай будут эти.

Из мутной синевы телевизионной заставки вынырнула ведущая Татьяна Миткова и сказала мне своим обычным доверительно-неофициальным тоном:

– Главное событие дня – Президент Российской Федерации Борис Ельцин принял сегодня в Кремле крупнейших представителей российского частного капитала…

На экране в голубовато-бирюзовом интерьере Владимирского зала мы выстроились неровной шеренгой. Чудовищное зрелище! Пионервожатым на линейке магнатов – миленький, молоденький, маленький, пузырящийся от тщеты премьер-министр Кириенко.

А вот и президент наш явился, не запылился. Державный, могучий, почти самоходный. Гыкает, рыкает, ласково-хамски шутит, чинно ручкается. Ладонь толстая, неподвижная, вялая.

А Телетаня бойко щебечет:

– …На встрече, посвященной обсуждению насущных вопросов российской экономики и социального положения в стране, присутствовали Председатель правления РАО «ЕЭС» Анатолий Чубайс, Председатель правления «Газпрома» Рем Вяхирев, руководитель «Онэксим-банка» Владимир Потанин, Президент «Менатепа» Михаил Ходорковский, Председатель правления холдинга «Росс и Я» Александр Серебровский, Президент холдинга «Мост» Владимир Гусинский, Президент «СБС-Агро» Александр Смоленский…

Я взял со стола пульт и выключил телевизор.

Все нормально. Бред. Миллиардеры не могут сбиваться в стаи. Это сюр. Толпа магнатов – штука противоестественная, разрушается идея элитарности личности властителя, единичности занятия. Ничего не поделаешь. Стадо. Бездна незапоминающихся имен.

А себя назову Мидасом. Моя родословная – Мидас, Гордиев сын, властитель Абдеры – страны дураков…

Тишина. Я ткнул пальцем в американистого Окунева:

– Следующий! Что с залоговым аукционом? Докладывайте…

Кот Бойко: ПОЛЕТЫ ВО ВРЕМЕНИ И НАЯВУ

Крутанулась стеклянная вертушка двери и с тихим шелестом вбросила меня в вестибюль. И сердце радостно и тоненько заныло.

Господи, Боженька ты мой родимый! Сколько же меня здесь не было! Как же все это шикарно-базарное великолепие могло здесь жить безменя? Я ведь, прошу учесть, по своему марксистско-материалистическому мировоззрению – упертый идеалист. Может быть, отчасти даже солипсист, в какой-то мере по большому счету – если как отдать. То есть все, что мой разум с помощью пяти или шести – точно не помню – чувств не воспринимает, того нет. Нет! Как бы не существует.

Да я нассу в глаза любому, кто попробует антинаучно и противоестественно доказать мне, что долгие годы – на все время моей вынужденной отлучки – существовал без меня этот вестибюль гостиницы «Интерконтиненталь», или, по западно-заграничному, – лобби.

Лобби! Долбанный по голове! Хорошо, что не сацив-ви! Кому-то, может быть, лобби, а по мне – волшебный мир, сказочная лоббковая цивилизация. Край грязных грез, быстрых денег, легких баб, шальной выпивки, неживых вечнозеленых берез, летящих в зенит лифтовых кабинок, переливающихся огоньками, как мыльные пузыри. И орущего на верхотуре золотого петуха в перемудренных курантах. Ах мой прекрасный, почти было потерянный, помоечный рай!

Данте Алигьери, старинный дурень, написал свой кошмарный путеводитель по кругам ада. Ему бы, межеумку, описать восходящие круги нашего рая – вот бестселлер бы отлудил, мир от этой «Божественной комедии» животики бы надорвал.

Приятный ветерок кондиционера здесь пахнет кофеем, миндальной горечью «амаретто», сигаретным дымом. И бабами! Их едким звериным духом, перешибающим любые запальные французские духи.

Я обонял – или придумывал себе – нежно-сладкий смрад их потаенных складок и булочный аромат грудей без лифчиков под кофточками, которые и не наряд вовсе, а прозрачный намек на одежду.

Девочки мои любимые! Три года меня здесь не было – и вы не существовали вовсе, а сейчас вы явились в моем воспаленном голодном мире как чудесные икебаны из длинных ножек, острых сисек, круглых попок, быстрых глазок и всего остального икебанистого.

Я хочу вместе с вами прожить всю жизнь в роскошных вестибюлях дорогих отелей – я, оголтелый лоббист пятизвездочного эдема. Мы будем сидеть за мраморным столиком, с сигарой «Партагос эминенте», под шелестящей пластмассовой листвой бутафорского сада, над шорохом хрустальных струй фонтана из местной канализации. Мы будем любить друг друга, сливаясь в судорогах оргазма, перетекающего в экстаз.

Вожделенные мои телки! Бросьте своих налакированных шнырей с их мобильниками и ноутбуками, бегите ко мне! Я покажу вам, хотите – потрогайте руками жуткие рубцы и шрамы на моем теле: через них вынимали мои ребра, чтобы сотворить вас, мои Евы, недорогие, но любимые мои девочки, дающие самое большое счастье за небольшую копеечку. Я счастлив отдать свои ребра – зачем мне, простодушному Адаму, эта костяная клетка, в которой страстно молотит мое сердце – могучее и горячее, как мотоцикл «харлей»?

О, неповторимое волшебство соития в сказочных чертогах этого туфтового рая, на выходе из которого светится маленькое красное табло – «Дорога в ад».

Они бы наверняка мигом словили мой посыл, затрепетали бы крылышками, бросились ко мне, трущобному ковбою, грозному погонщику своих злых сперматозоидов.

Но здоровенный долболом за спиной не дал нам оргаистического счастья соития, а грубо пихнул меня:

– Не стойте, идемте… Нас ждут…

Оказывается, нас ждут! Нас – это меня и его, мясного быка с цицками. Он – мой телохранитель. Или конвой. Одним словом, силовая обслуга.

Ладно, раз нас ждут – пойдем.

Посмотрел на себя в черной зеркальной панели на стене – грязный, мятый, небритый, занюханный, затруханный, с серым лицом и прической, как у медведя на жопе. А костюмец мой роскошный – как муар – в поганых разводах, полосах и суповых пятнах.

– Нет, не помчатся ко мне козочки мои вестибюльные, серны отельные, лани мои панельные… – произнес я со смиренной горечью.

– Что вы сказали? – нырнул ко мне детина.

– Я не с тобой разговариваю.

Нет, не постичь тебе, свиноморд долбаный, мудрость, с которой мы – возвышенные идеалисты – отираемся в этом прекрасном поганище.

Жизнь – это не то, что с нами происходит, а то, как мы к этому относимся.

Вот так!

И понеслись мы к небесам в прозрачной капсуле лифта, и пока брели по бесконечному гостиничному коридору к номеру люкс, я почувствовал, как сильно я устал за долгий день. Охранник костяшками пальцев постучал в дверь условным стуком. Точка-тире-тире-тире-точка. Этот козел стучал деликатно, он заранее извинялся.

– Можно, – послышалось из-за двери.

Сторожевой мерин собственным ключом отпер замок, пропустил меня вперед. Вот он, наш хозяин – воздымающаяся из кресла сорокалетняя толстая гиря с мордой, проштампованной несмываемой печатью сексотства. Радушный веселый злодей и опасный жизнелюб в легкомысленной рубахе-апаш.

– Добро пожаловать домой! Страна приветствует своих героев! – У него был непропорционально большой подбородок, тупой и серый, как подшитый валенок.

– Не преувеличивай, – усмехнулся я, пожал вялую, как грудь старухи, ладошку и сбросил на пол свой замечательный пиджак. Потом уселся в кресло и показал ему на бутылку виски: – Сдавай… Будем знакомиться…

А чтобы охранник не простаивал без дела, загрузил его работой:

– Ну-ка, возьми лед в холодильнике…

Хозяин налил в стаканы виски – на два пальца, силовая обслуга вылущила из ванночки несколько кубиков льда. Тогда гиря, лыбясь, как параша, свой стакан торжественно поднял для приветственного спича:

– Костя, я рад, искренне рад, что ты здесь, что усилия наши увенчались… Зовут меня Николай Иваныч… Надеюсь, что мы успешно поработаем вместе… За встречу на свободной земле!.. – От этой патетики его толстые брови вздымались на лоб и ползали там самостоятельно, как ржаво-серые мыши.

Сглотнул я свою янтарную кукурузную самогоночку, дух перехватило, взял из вазы яблоко, с удовольствием, с хрустом надкусил. Негромко бурчал телевизор, нарядный красавчик Леонид Парфенов, почему-то сидя на лестнице-стремянке, как маляр на перекуре, поведывал:

– «…Мы… показываем год 1982-й… Факты нашей истории… представить трудно… а еще труднее понять…» – И замелькали кадры старой кинохроники.

Николай Иваныч, кося глазом на телевизор, спросил:

– О чем задумался, Кот?

– Я? Да вот хочу представить, хоть это и трудно понять. – Я кивнул на Парфенова в телевизоре. – Почему во всей Конторе кумовьев зовут Николай Иванычами?

Тот расщерился еще шире:

– Ну, ты даешь! А как я должен называться – Борис Абрамычем? Хорошее имя у меня, Николай Иваныч – народное, памятное. Душевность и простота в нем…

– Не выдумывай, – махнул я рукой. – Это вам железный нарком Ежов Николай Иваныч имечко свое заповедовал.

– Хорошая мысль! – обрадовался, захохотал, руками замахал. – Буду теперь знакомиться: «Николай Иванович Ежов! Я – комиссар государственной безопасности…»

Я остановил его:

– Не преувеличивай. Ты не комиссар. Да и звания такого нет в нынешней службе.

– Звания нет, – согласился Николай Иванович. – Хотя служба-то, слава Богу, есть. Правда, я теперь не по этой части…

– А по какой? – искренне поинтересовался я.

– По гуманитарной…

– Слава те, Христос! – закричал я, вскочил с кресла и в пояс ему поклонился. – Есть на земле святые люди, которые постоят за сирых и убогих, за обиженных, униженных и опущенных. Ты наверняка в «Амнести интернэшл» служишь?..

– Нет, – усмехнулся Николай Иваныч. – Мы люди серьезные, глупостями не занимаемся – делом заняты. Поэтому постарались скостить тебе два года на зоне.

– Николай Иваныч, кормилец ты мой и поилец! – заорал я и быстро налил себе полный стакан вискаря, хлобыстнул, не задерживаясь, и продолжил свой благостный вопль: – Век за тебя буду Богу молиться! И детям, и внукам своим накажу. Вот как родятся дети, вырастят себе внуков, так я им всем сразу и накажу – молись, рвань сопливая!

– Накажи, Костя, накажи обязательно! – серьезно сказал Николай Иваныч.

Я отодвинул стакан, посмотрел грустно, спросил смирно:

– Зачем звал к себе, старче?

Этот черт по кличке «Николай Иваныч», глядя через мою голову на экран телевизора, сделал громче звук. Иронически-восклицательный голос Парфенова у меня за спиной сообщил:

– Этот год был отмечен триумфом советских спортсменов на зимней олимпиаде в Нагано…

Я обернулся и увидел себя на экране.

– …Героем этих соревнований, символом физической мощи и моральной стойкости советской молодежи на фоне дряхлеющего руководства государства стал двадцатилетний студент Константин Бойко, выигравший две золотые олимпийские медали в биатлоне…

Эх ты! Сердечко-то как испуганно и стыдно-счастливо задергалось! Ти-ви-шные щелкоперы и упырь Николай Иваныч выдернули тебя – в один миг – из реального пространства-времени и швырнули в почти забытую волшебную небывальщину. Фантастический коктейль для матерого идеалиста – в мире живо лишь то, чем мы живем.

Истаявшие годы, забытые континенты, смешные ненужные подвиги, воскресшие персоналии, печальные реалии, сумасшествие всей нашей виртуалии.

А на экране – я, молодой, упругий, как тетива, злорадно-веселый, пылающий людоедским азартом, дымящийся паром, как жеребец в намете, – рву лыжный кросс, на бегу скидываю с плеч лямки карабина, нырком – как в море – падаю в снег на боевом рубеже. Глубокий вздох, я остановил дыхание, я замкнул накоротко указательный палец и страшную силу смертоносного вдохновения, я в каждый патрон вложил себя – и гремит серия, шестью выстрелами с огромной быстротой бью шесть мишеней. Мгновенно вскочил, закинул за спину карабин и – бешеный рывок к финишу…

Прыгают черно-белые кадры – вот он я, здоровенный, как обожженный кирпич, в спортивном свитере с гербом Советского Союза и надписью «СССР», еще тяжело дышащий, мокрый от пота, красный, растрепанный, счастливо-молодой, полный куража и уверенности в том, что жизнь прекрасна и вся принадлежит мне.

О чем и рассказываю в микрофон журналисту:

– Я счастлив, что мои медали тоже попадут в золотую копилку советской команды. Это наш общий успех на благо нашей замечательной родины, давшей нам все возможности в этой жизни…

Вот что правда, то правда! Родина действительно дала мне все возможности в этой жизни…

И в следующем кадре – распадающийся бровеносец Леня Брежнев прикрепляет мне на лацкан пиджака орден Октябрьской Революции.

Обнявшись, мы оба, как бесы в омуте, пропадаем в голубой пучине телевизора. Будто из жизни подсмотрели. А на экране уже снова Леня Парфенов, невероятный красовчук и мудрый всезнатец, Нестор-летописец с НТВ, полный писец! Качает головушкой:

– А в жизни все получилось иначе…

– Во даете! – восхищенно помотал я головой. – Это вы к моему прибытию передачу обеспечили?

Николай Иваныч вздохнул:

– Прости, передачу не обеспечили. Обеспечили, чтобы ты в летопись страны попал.

Он щелкнул клавишей видеомагнитофона, выползла кассета. У меня было пакостное ощущение, будто они подсмотрели мой сон. Они могли копаться в моих воспоминаниях. Значит, могут управлять моим будущим.

Я спросил:

– И чего хотите за это?

– Да ничего от тебя не хотят! На кой ты нам сдался? Просто подправили мы маленько ход событий, чтоб игра была по справедливости, по-честному…

– И в чем же наша игра будет? Чтоб все по-честному?

– Да у нас с тобой игры и не будет! – засмеялся Николай Иваныч. – Это как бы нас не касается… – Он обернулся к телохранителю: – Ты, Валерочка, сходи погуляй немного. Мы тут побалакаем немножко, и я поеду. Позову тебя погодя…

Сергей Ордынцев: ВОЗВРАЩЕНИЕ

На самом подлете к Москве, когда густую лиловую акварель горизонта уже размыло желтое электрическое зарево города, я задремал.

И во сне всплыло воспоминание – легко, неслышно, как теплый монгольфьер в этом вечернем сиреневом сумраке.

…Мы с Сашкой Серебровским прячемся за приоткрытой дверью учительской, где директор Марк Тимофеевич, которого мы для ясности называли Мрак Темнотеич, орет надсадным нутряным криком на шкодливо-смущенно раскаивающегося Кота Бойко:

– Ты – позор школы! Нет, нет, нет! Не выпустим мы из школы гражданина и патриота! Попомните все! Вырастет из тебя хулиган, фарцовщик, бандит!.. Убийца Кирова!..

Кот что-то забормотал по поводу Кирова – я не расслышал что именно, потому что его юродскую жалобно-заунывную слезницу заглушил душераздирающий вопль Мрака Темнотеича:

– Вон! Вон отсюда!.. Чтоб твоей ноги больше в школе не было!..

– Вот дурак! – досадливо вздохнул Сашка Серебровский и чуть шире приоткрыл дверь.

– Кто именно? – шепотом поинтересовался я на всякий случай.

– Похоже, оба. Наш – хуже…

Учителя бессловесной подтанцовкой суетились на заднем плане, образуя вокруг директора Мрака Темнотеича фон горькой педагогической скорби. Между тем Кот плачущим фальцетом возгласил:

– Как скажете! Раз моей ноге в школе нет места…

И совершенно неожиданно подпрыгнул без разбега, сделал сальто и пришел на руки, выжал стойку, косолапо повернулся на ладонях и пошел на руках к двери, помахивая воздетыми в зенит лядащими ногами, обутыми в шикарные белые кроссовки «адидас».

…У Кота, у одного во всей школе, были кроссовки «Адидас». Кот – пионер борьбы с монополией государства на внешнеэкономические связи – отловил туриста около гостиницы «Москва». Пьяный финн снял с ног «адидасы», а Кот ему отдал кеды, похожие на парусиновые галоши, шикарный значок с барельефом первопроходца космоса Юрия Гагарина, бутылку смертельного пойла «Солнцедар» и металлический целковый «лысик» – юбилейный рубль с Лениным, на глаза которого был надвинут вместо шапки огромный лоб, как у Г.А. Зюганова.

Сашка Серебровский, который и двадцать лет назад знал массу вещей, недоступных нам, уличным придуркам, сказал тогда, корчась от зависти:

– Нормальная бартерно-клиринговая сделка с высоким профицитом…

Вот так, грациозно помахивая в воздухе этим самым профицитом, украшенным черными прописными буковками «Adidas», нашей недостижимой мечтой, воплощенной немецким сапожником Ади Дасслером в недорогие удобные спортивные туфли, которые для нас были вовсе не тапки, а символ невероятно прекрасной, ошеломляюще роскошной заграничной жизни, наш друг Кот, хулиган и двоечник, шествовал на руках по пыльному паркету учительской к двери, где мы уже изготовились ловить его, страхуя на обратном перевороте.

А в учительской тишина была сказочная – будто их там цементом залили.

Сашка распахнул дверную створку, и Кот степенно вышел на руках в коридор. Я хотел подхватить его за мускулистые копыта, но он сдавленным голосом остановил:

– Отчепись! Вертикаль держу…

– И далеко ты так собрался? – невозмутимо, как всегда, поинтересовался Серебровский.

– Прочь из Москвы! Сюда я больше не ездок…

Он шел по коридору, за ним скорбно шествовали мы с Сашкой, а за нами бежала толпа школяров, визжа от восторга, улюлюкая и гогоча.

Когда Кот, осторожно переставляя на ступеньках ладони, стал спускаться по лестнице, Сашка спросил:

– Слушай, Котяра, а может, ты теперь всегда будешь ходить на грабках?

– Я подумаю, – пообещал Кот. – Писать неудобно – ширинку ногой не расстегнешь…

– Поможем, – заверил я и попросил: – Кот, а не можешь на пуантах? Слабо встать на пальцы?..

…Сейчас бы, наверное, девчонки сказали про Кота – «прикольный парень». А в те времена у слова «прикол» был совсем другой смысл – «иждивенец», «прихлебатель», «стололаз».

Вот это я могу точно сказать: никогда Кот Бойко не был приколом…

Проснулся, будто сбросил с себя сон, как душное, тяжелое одеяло.

Проспал посадку. Самолет уже причалил к терминалу.

На Смаглия надели наручники. Майор Котов отсек остальных пассажиров, и мы потянулись по длинной складчатой кишке в здание аэропорта.

Из аэровокзала доносился мелодичный телебенькающий перезвон радиоинформации и вкрадчивый женский голос, будто сообщающий по секрету:

– Рейс 252 прибыл из Парижа…

На стеклянном портале красовался огромный рекламный биллборд – сусально-клюквенный силуэт Москвы с кремлевскими башнями и церковными маковками, перечеркнутыми размашистыми словами цвета мяса: «This is another World» – это иной мир!

Ну полно! Так-таки совсем иной?

Навстречу нам ленивой развалочкой шагал красивый франтоватый подполковник, шутовски отбивающий земные поклоны:

– Какие люди! Как там у вас привечают – ю ар велком?

– Фомин! – обрадовался я. – Тысячу лет!

– Это деноминированными! – обнял меня Фомин. – А если нынешними – года два верных будет.

– Как жив?

– Сказка! Волшебный страшный сон – боюсь проснуться, – засмеялся Фомин. – Я, Серега, живу как Вий – поднимите мне веки…

– Живи, Фомин, как я, – не бойся. Я точно знаю: все возможные неприятности однажды произойдут. Чего заранее бояться?

– Все правильно, Серега! Я вот подумал, может быть, махнемся? Я – туда, ты – сюда. Ты ничего не боишься здесь, а я там, в Лионе, в Интерполе боюсь только уронить престиж Родины.

– Заметано! – легко согласился я. – Мне еще года полтора осталось пыхтеть, и ты меня сразу меняешь. Годится?

– А чего время зря терять? – озаботился Фомин. – Ты там поговори у себя – есть, мол, замечательный парень, прекрасно носит за начальством портфели, уживчивый, хороший аппетит, без вредных привычек, холостой…

– Как холостой? – остановил я его. – Ты что – с Галкой развелся?

– Ни слова о страшном… – прижал руку к губам Фомин.

К нам подошел майор-пограничник со стопкой паспортов в руках.

– Ваши документы готовы. Паспорт арестованного…

– Мне! – протянул руку Фомин. – Его паспорт будет у меня.

– Хорошо, – согласился я. – Я еду с вами или в министерство?

– Нет, – покачал головой Фомин. – Не с нами и не в МВД. Ты едешь с этими роскошными господами…

Фомин показал рукой на двух стоящих у стены парней, неподвижных, как камни, с немыми, ничего не выражающими лицами. Типичные «шкафы».

– В МВД поедем мы, вершители благородного дела грязного криминального сыска, будем пахать, колоть, не покладая рук и ног трудиться, – стебал неутомимо Фомин. – А вы, избранники фортуны, любимчики судьбы, заграничные тонкие штучки, вы пойдете, как завещал Владимир Ильич, другим путем…

Он махнул рукой, подзывая «шкафов»:

– Передаю его вам, бойцы, с рук на руки. Берегите его, лелейте и ласкайте…

Те молча, дисциплинированно, серьезно кивнули.

– Подожди, – вмешался я. – Я получил телеграмму от замминистра, от Степанова…

– Знаю, все знаю, – перебил Фомин. – Оне, в смысле их превосходительство Анатолий Иваныч, мне и велели тебя встретить и перепоручить этим бойцам…

– Куда? Зачем? – обескураженно спросил я. – Ничего не понимаю!

– Слава Богу! С возвращеньицем! Мы здесь так и живем всю дорогу – ничего не понимаем…

На парадной площадке у входа в аэропорт бушевала нормальная вокзальная суета. Хотя, конечно, здесь ощущался завышенный, антуражно-приподнятый уровень жизни – дорогие иномарки, лимузины с синими «рогами» моргалок и правительственными номерами, импозантный багаж, нарядные дамы, многие с породистыми собаками, разнообразные оглоеды с сотовыми телефонами, цветы у встречающих.

Здоровенный гаишник лениво разгонял подъезжающий транспорт с площадки перед большими стеклянными дверями, оцепленной для милицейского конвоя. Я попрощался с мрачным Котовым, поручкался напоследок с его коллегами-розыскниками, моими парижскими спутниками и подошел к Смаглию:

– Ну что, Василий Никифорович? Хочу пожелать тебе здоровья, остальное – за судом и следствием…

– И тебе, земляк, не хворать! А вообще зря ты меня заловил, командир. Лучше мы бы с тобой в Париже сейчас гулеванили!

– Что поделаешь! Живем по понятиям – ты бежишь, я догоняю…

– Все по-честному! – согласился Смаглий. – Я тебе только один секрет открою: мы тут все по кругу бежим. И ты тоже. Неизвестно, кто кого догоняет…

– Так думаешь?

– Знаю! Как запыхаешься чуток – оглянись. У тебя уже на хвосте сидят.

– Обязательно оглянусь, – заверил я. – А за телефончик – спасибо…

Подошел ухмыляющийся Фомин, похлопал меня по спине:

– Все, все, все! В таких случаях в крематории говорят: пора-пора, прощайтесь, господа…

– Бывай, – засмеялся Смаглий и нырнул в «Волгу».

Фомин открыл передо мной дверцу джипа «чероки»:

– Давай поехали. Отправляю тебя – и мчим в Лефортово.

Один из «шкафов», которым меня перепоручили, покачал головой и коленом проворно застопорил переднюю дверцу:

– Простите, попрошу вас на заднее сиденье…

Второй «шкаф» уселся за руль. Я удивленно посмотрел на Фомина, а тот развел руками.

– Ничего не попишешь, Серега, это правила перевозки особо ценного контингента. Места впереди – для нас, расходного материала, саперов милиции, сменных мишеней…

Я влез в машину, а Фомин наклонился к окошку:

– Не бздюмо! Все будет о’кей! Думаю, кто-то сверху тебе впарил чрезвычайное по пакости и важности дело…

Мы хлопнули друг друга на лету ладонями, джип медленно покатился, «шкаф» на ходу прыгнул в машину, хлопнул передней дверцей.

Я оглянулся, и в заднем стекле было видно, как Фомин машет нам вслед рукой. Я еще слышал, как, подходя к «Волге», он крикнул:

– Сопровождение подано?

Водитель из милицейского «жигуленка» с мерцающей световой рампой на крыше дал Фомину отмашку, и тот уселся за руль «Волги»…

Кот Бойко: СГОВОР

Я слушал Николай Иваныча, смотрел с интересом, как ползают по его лицу жирные мыши бровей, и думал о том, что все-таки нет в мире справедливости.

Любой ссыкун, хромой или кривой, получает без проблем инвалидность. А Николай Иванычу – не дадут. А почему? Ведь запустили его в мир с таким фантастическим зарядом антипатичности, такой ползучей бытовой противности, что просто непонятно – как он прожил жизнь? Будь он косорылый, со стеклянным глазом, с горбом или грыжей – не взяли бы на боевую службу, а все остальное – нормально. А так он, бедняга, целую жизнь мается со своей отвратительностью. Бабы ему не дают, мужики не дружат, начальство не уважает и остерегается, подчиненные боятся и ненавидят. Жена, наверное, мечтает стать вдовой, дети – сиротами. Господь всемилостивый смотрит на него в смущении: «Не виноват я, ошибочка с тобой вышла – не люблю я тебя…»

Сейчас он мне напористо-ласково втолковывал:

– Известно, что это твой дружок тебя в клетку отгрузил…

– Не преувеличивай! – усмехнулся я. – Народный обычай, национальный аттракцион – спихнуть на крайнего.

От усердия выступали на бугристом лбу Николая Иваныча капли зеленого, наверное, вонючего пота.

– Ну да, это конечно! Все нормально! Только с этим крайним вся жизнь прожита, и все первые деньги и бизнес принес этот крайний, – пожал плечами Николай Иваныч. – Бабулечки эти неплохой урожай дали: сам-тысяча…

– На деньги плевать! – махнул я рукой. – Завтра новые, как плесень, вырастут…

– Не плюй на деньги, Костя, – серьезно задвигал своим валяным подбородком Николай Иваныч, и голос его зазвучал как-то зловеще, будто в опере: – На деньги, как на икону, плюнешь – больше не вырастут…

– Ну ты даешь! – засмеялся я вполне беспечно. – Деньги – как бабы: приходят, уходят… Кого-то просто так, без причины любят – сами липнут. А другой до обморока вздыхает, а они на него смотреть не будут. Пруха должна быть! Деньги везунчиков любят.

– А ты – везун? – с сомнением посмотрела на меня эта мерзкая глыба.

– А то? Я – профессор человеческого счастья, доцент удачи. Я – завкафедрой теории везения!

– То-то и видать! – покачал головой Николай Иваныч.

– Чего тебе видать? Ну не будь я везунчиком, стали бы твои хозяева чинить порушенную справедливость? Сижу здесь с тобой, вискарь лакаю. А не на шконках в лагере. Ладно, ты говори попросту – чего тебе надобно?

– А ничего! Ты теперь вольная птица, сам с дружком своим разобраться сможешь.

Я долго смотрел на него, а потом участливо заметил:

– Вижу, что и вас он достал крепко…

– Он человек шустрый, он всех достал, – горько сказал мне мой тягостный собутыльник. – Пока ты отлучался на время, он тут в большие забияки вышел. Поэтому коли понадобится тебе помощь – деньгами, нужными концами, инвентарем тебе привычным, – подсобят тебе.

Я налил в стакан шотландской ячменной самогоночки, медленно-протяжно отхлебнул, зажмурился от удовольствия, а потом поднял на него свой простодушно-доверчивый глаз:

– Ага, понятно! Ну и жить, само собой, под твоим надзором?

– Ну почему – под надзором? – обиделся Николай Иваныч. – Просто вместе будем жить, часто видеться. А вот Валерка, тот при тебе будет круглые сутки на побегушках. Всегда он при тебе будет…

– Выходит, моего согласия и не требуется? – спросил я на всякий случай.

– Да что ты такое говоришь, Костя? Кто ж тебя неволит? Вольному воля! Только воля эта тебе ни к чему. Без меня тебя через неделю угрохают… – На таранном его рыле проступила, как плесень, скорбь-печаль о моей горькой участи.

– Твои дружки, что ли? Которые за справедливость?..

– Нет. Мои друзья – люди смирные, добрые, безобидные. А угрохает тебя твой закадычный дружок…

– Зачем? – простовато спросил я. – Дружок мой в большой отрыв ушел. Он, можно сказать, везде, а я – нигде… За что?

– За длинный язык твой, Костя, за несдержанность. – Николай Иваныч сочувственно вздохнул, и рыжеватые мыши его съехались на переносице, слились, совокупились. – Я тебя понимаю: обидно было и крайним оказаться, и девочку любимую в залог дружку оставить. Вот ты и болтал не к месту, что рассчитаешься с ним по самому крутому счету…

– Все-то вы знаете, – помотал я головой.

– Знаем, Костя, знаем, – кивнул Николай Иваныч. – И дружок твой знает – у него служба безопасности не хуже нашей. И он тебе рекордный кросс со стрельбой не позволит. Теперь ваша дружба встречный бой называется. Вот ты и прикинь, что к чему…

Сейчас этот урод, выкидыш гнойный, захочет взаимных клятв на крови. Верности до гроба – дураки оба.

– Ладно, ужинать пора, – махнул я рукой. – Вопросы ты мне серьезные задал, тут думать надо. Пошли в кабак…

– Зачем ходить? – возбудился Николай Иваныч. – Мы сейчас в номер закажем, чего нам в ресторане зря светиться, рисоваться лишнего. А думать, конечно, будем. Тут не олимпиада, ошибиться нельзя. За второе место серебряную медаль на кладбище выдадут… – Он встал, открыл дверь, позвал охранника: – Валер! Подь сюды! Значит, спустись в ресторан, своим глазом убедись – ужин пусть по полной программе будет.

Он вернулся в комнату и протянул мне мобильный телефон:

– Вот возьми, пусть все время при тебе будет… Если что, я с тобой свяжусь. Номер мой простой: нажмешь 717–77–77 – и вот он я. Завтра я вас с Валеркой свезу отсюда в приятный коттеджик – отдохнешь, оглядишься, прикинем что и как… В старые адреса тебе не надо ходить, и по старым телефонам не звони – все мониторируется…

– Неужто все? – восхитился я.

– Надеюсь, – со спокойной гордостью сообщил Николай Иваныч. – И коль мы о них знаем, то и у другана твоего они под контролем…

– Во даете! Прям как у Штирлица с Мюллером…

КАК БЫЛО ДЕЛО

Конвойный ордер – милицейский «Жигуль» и черная «Волга» с проблесковым фонарем на крыше – уже прошел Ленинградское шоссе и по длинному плавному съезду стремительно выходит на Окружную кольцевую дорогу в сторону Дмитровки. В полукилометре за ними следует грязная «девятка», ведущая их от аэропорта. Наводящий из «девятки» – человек с неразличимым лицом потного призрака – переговаривается с кем-то по рации.

С площадки отдыха – много впереди подъезжающего конвоя – трогается несколько машин. Большой тяжелый грузовик, полуфургон «Газель», поношенный неприметный «опель». Они занимают крайний левый ряд и растягиваются по трассе. Конвой приближается и на большой скорости начинает обгонять их в правом ряду. Мчащийся впереди «опель» вдруг делает резкий рывок направо и ударяет первую машину конвоя – милицейский «Жигуль» – в левое заднее крыло. Это профессиональный удар недобросовестных гонщиков. От неожиданного бокового удара «Жигуль» на скорости вылетает с полотна дороги, падает в глубокий кювет и переворачивается через крышу.

Угрожающе и бессильно воет сирена, над разбитой машиной продолжает вспыхивать пульсирующими сполохами сигнальная рампа.

Фомин за рулем «Волги» пытается погасить скорость и выйти налево, чтобы обойти перекрывающий ему путь «опель». Но слева на них тяжело надвигается борт грузовика.

– Тревога! – кричит Фомин. – Оружие к бою!.. Нападение!..

Майор Котов ревет перепуганному Смаглию:

– На пол!.. На пол, мать твою!.. – выхватывает пистолет, заталкивает на пол кабины слабо сопротивляющегося Смаглия и ложится на него, прикрывая арестованного своим телом.

Офицеры сопровождения открывают стрельбу по грузовику. Поздно – им не хватило нескольких секунд. Грузовик всей своей чудовищной железной массой наваливается на «Волгу» и волочет ее по обочине навстречу уже остановившемуся «опелю», из которого выскакивают два человека с автоматами наперевес. «Волга» врезается в «опель», и сдвоенная автоматная очередь разрезает монотонный негромкий рокот автострады. Киллеры стреляют внутрь машины до последнего патрона в магазине, бросают автоматы на землю и на ходу прыгают в фургон «Газель». Туда же забирается водитель грузовика. Из притормозившей «девятки» невзрачный человек с рацией кричит:

– Пошли! Пошли!..

Машины быстро набирают скорость, сворачивают на Алтуфьевское шоссе, влетают в город, за первым перекрестком киллеры пересаживаются в две иномарки, и машины разъезжаются в разных направлениях.

На месте побоища немо вспыхивает сигнальная рампа на крыше исковерканного «Жигуля», курится дымок над расстрелянной «Волгой», в кабине – кровавое месиво. Мертвый майор Котов прикрывает собой Смаглия, во лбу у которого круглая пулевая дырочка.

Сергей Ордынцев: ВСТРЕЧА

Наш джип с мягким утробным рокотом вспорол сумрак городских окраин и будто рубильником включил для меня разноцветные переливающиеся огни празднично-нарядной Москвы. Ярко иллюминированные здания, томная подсветка зелени, огромный тускло-золотой кулич храма Христа Спасителя, загадочный свет в окнах незнамо откуда возникших небоскребов, прыгающие вспышки рекламы, зовущие пятна биллбордов, дорогие витрины и подъезды ресторанов, сладкий запах жареного поп-корна, ватажащиеся в стаи развеселые мужички и панельные девки – шикарная ярмарка жизни. Все продают. Кто покупает?

Красиво! Мне нравится. Мне нравится быть гостем в моем родном городе.

Володька Фомин предлагает подсменить меня в штаб-квартире во Франции. Он не знает, что разница между гостеванием в Париже и постоянной жизнью там приблизительно такая же, как между посещением театральной премьеры и работой в этом театре осветителем.

Из автомобильного приемника доносилась залихватская киркоровская песня «Ой, мама, шикодама…». Интересно, что такое «шикодама»? Водитель нажал клавишу на панели приемника – в кабину рванул развязно-агрессивный голос радиообозревателя:

– …Безусловно, решение Александра Серебровского баллотироваться в губернаторы Восточно-Сибирского края внесет известное разнообразие в наш унылый политический ландшафт. Во всяком случае, это недвусмысленно означает, что большие деньги хотят большой власти… Андрей Черкизов, радио «Эхо Москвы»…

Въехали во внутренний двор огромного делового билдинга. Мои молчаливые сопровождающие ввели меня в высокий мраморный вестибюль: рамы металлоискателей, контрольные кордоны – бойцы службы безопасности в серой униформе, трехкратная проверка документов. У растворенных дверей отдельного лифта охранник сказал любезно, не допускающим обсуждения тоном:

– Я вас провожу…

В просторной кабине полированного красного дерева, с фацетованными зеркалами в бронзовых рамках, похожей на ампирный платяной шкаф, мы поехали, воздев очи вверх, как на молитве в храме, и на лицах моих спутников было такое ожидание, будто на световом табло-счетчике этажей сейчас проступит чудотворный лик Одигитрии-путеводительницы.

Разъехались створки дверей, и мы выкатились в просторный, заделанный под старину холл. А навстречу из-за бюро уже топает еще один стерегущий, приветливо улыбается, кланяется и быстро, как писали раньше в театральных ремарках – «в сторону», говорит лифтовому сопровождающему:

– Свободен…

И тот сразу же провалился обратно в кабину, будто откуковавшая кукушка в ходики.

Мне было видно, что вмонтированный в бюро пакет TV-мониторов просматривает и контролирует весь наш путь от самой входной двери. Этажный стерегущий проводил в приемную – незатейливое сооружение, размером и дизайном напоминающее католический собор. Сбоку у приставного столика сидели двое мужиков – не то референты, не то посетители, а может быть, снова охрана. Из-за большого секретарского стола, уставленного бесчисленными телефонами, поднялась немолодая, элегантно одетая женщина:

– Добро пожаловать, Сергей Петрович! Вас ждут…

Она открыла дверь в кабинет, а вся моя охранная свита, слава Богу, будто натолкнувшись на незримый барьер, осталась у входа в приемную.

Я вошел в какое-то неярко освещенное пространство и увидел в перспективе зала, далеко-далеко, как в воротах на футбольном поле, своего дружка Сашку Серебровского. Он полусидел, полулежал в кресле и разговаривал по телефону:

– …Слушай, не забивай мне баки! С этим траншем еврооблигаций вопрос очень простой. Если у них есть лицензии, если они готовы дать перформенс-бонд на сто миллионов, я буду разговаривать…

Он помахал мне рукой – иди сюда, мол.

– Хорошо-хорошо! Сейчас мне не до этого. Ты завтра позвони Кузнецову, объясни ситуацию. А он мне доложит. Пока… А почему министр? Хорошо, я его послезавтра увижу… Скажу… Пока…

Он нажал кнопку – трубка испуганно пискнула, упав на стол. Сашка смотрел на меня с явным удовольствием, но его ехидные змеистые губы складывались в привычную ироническую улыбку. Потом он гибко и резко вскочил навстречу:

– Ну что? Прибыл, Верный Конь?

Мгновение мы молча стояли друг перед другом, внимательно всматриваясь, потом крепко обнялись, и я увидел, как саркастическая улыбка Серебровского блекнет, и он горячо, негромко, на выдохе сказал:

– Господи, как я тебя ждал, Серега!

Я только сейчас заметил, что я почти на голову выше субтильного маленького Серебровского. Я смотрел на него с нежностью.

– Сашка, Хитрый Пес, ты зачем сюда вскарабкался?

– Кто знает? Тайный ход карт… Или призыв судьбы…

– Доволен?

– Врагу не пожелаю.

– Тогда зачем?

– От меня это не зависит…

– Как это? – удивился я.

Он усмехается, и в его усмешке вновь проскользнуло снисходительное высокомерие.

– Серега, это на бегу не объяснишь… Это сложно… Во всяком случае, альпинист на траверсе не может сказать: притомился я маленько, надоело, пойду домой… Надо переть вверх. Или…

– Или?..

– Или – внизу кучка мясного фарша с обломками костей…

Серебровский возвратился к столу, нажал кнопку переговорника:

– Надя, сделай малый созыв. Нам – аперитивы.

Кот Бойко: ВИД, УДОБНЫЙ ДЛЯ ЛОГАРИФМИРОВАНИЯ

Я вышел из ванной и увидел, что мой страж Валера, развалясь в кресле, тупо глядит в телевизор. Я предложил:

– Может, в ресторан спустимся?

– Да сейчас сюда принесут!

– Не выдумывай… Не уважают они тебя – забыли.

– Не забыли… Сейчас в кабаке самый крутеж. Придут, денег всем хочется.

Я с сочувствием посмотрел на охранника – тугого, мускулистого, остро пахнущего потом. Здоровенный ком жесткого мяса.

– Глупо так торчать, – попробовал я его уговорить. – Пошли вниз – девочек подснимем, гормональную нагрузку снизим. А?

– Нельзя! – горестно-твердо отказал мне конвоир. – Николай Иваныч запретил из номера выходить.

– Смотри, как у вас с дисциплиной хорошо поставлено! – восхитился я.

– Да, это верно, – с идиотской серьезностью подтвердил Валера. – У нас дважды не повторяют.

– Замечательно! Раз так – будем сидеть по краям унитаза, как пара орлов на вершине Кавказа.

И тут постучали в дверь.

– Кто? – дернулся на стук охранник.

– Ужин из ресторана заказывали?

Валера приоткрыл дверь, внимательно рассмотрел в щель официанта, только потом скинул цепочку и впустил неспешного посланца кухни – официант вкатил в номер тележку с выпивкой и яствами. Валера, пропустив его в номер, на всякий случай выглянул за дверь – пусто ли в коридоре. Молодец, бдит.

Я с удовольствием наблюдал, как официант снимал с телеги и расставлял на столе многочисленные тарелки, судки, бутылки. Потирая от радостного нетерпения руки, я объяснял моему дисциплинированному сторожевому животному:

– У меня, как у всякого художника, в жизни есть три желания, три задачи, три высоких цели – завтрак, обед и ужин. Мимо завтрака и обеда я сегодня пролетел. Значит, сейчас пожуем втройне… Але, ты как там?

Валера, шевеля губами, тщательно читал счет, потом подписал его, дал официанту чаевые:

– Посуду заберешь завтра, – закрыл за ним дверь, не забыв придирчиво проверить цепочку и замок.

В номере было жарко. Я скинул с себя рубаху и брюки, оставшись в одних трусах, – в полуголом виде человек выглядит беззащитно-беспомощно.

– Рассупонься, сынок, – предложил я своему обормоту. – Сейчас будем пировать, как древние римляне, – долго и в кайфе… Ты суп-то заказал? Я без супа не могу!

– Предусмотрено, – снисходительно улыбнулся Валера.

– Молодец! Мыслишь стратегически – далеко пойдешь. Я тебе расскажу один секрет: на зоне у людей странные представления. Без устриц или там черной икры живут спокойно, а без баланды – полная чума!

Валера засмеялся:

– Устриц не брал, а черной икры – навалом… Уха из стерляди с расстегаями подойдет?

Он снял и аккуратно развесил на спинке стула свой нарядный пиджак. Под мышкой в кобуре – «макаров», к брючному ремню прицеплены наручники. Бой-парень, жопа – колесом!

– Давай-давай! – поторопил я его. – Ночь на дворе, приличные люди давно уже в пыль пьяные, а мы – не синь пороху! Сдавай!

Валера повернулся к столу, взял в руки бутылку «смирновки» и начал разливать по рюмкам.

Его бритый тяжелый затылок был отделен от накачанной мощной шеи жирной складкой, такой глубокой и красной, будто кто-то уже рубанул его по загривку топором.

Ну вот и мой черед пришел.

Я неслышно нагнулся, взял с пола свои брюки, растянул штанины на полный размах рук и в быстром плавном броске накинул их охраннику на шею. За неимением другого и это вполне может сойти за удавку. Резкий рывок в разные стороны с одновременной подсечкой – полный абзац!

Валера обрушился на пол с грохотом упавшего в обморок буфета. Собственно, весь вопрос и состоял в том, чтобы пистолет из его кобуры перекочевал ко мне. Всех делов!

Из опрокинувшейся бутылки тихо журчала на пол водка. Я отпрыгнул назад, естественно, попутно нагнулся и поднял бутылку, недовольно заметив ему:

– Экий ты, Валерка, нескладень! Сколько добра зря перевел… – Я уселся в кресло, ни на миг не отводя взгляда от лежащего на паркете охранника, с удовольствием выпил стоящую на столе рюмку водки. Ласково спросил, кивнув на экран телевизора: – Ты видел, как я стреляю?

Валера вяло пошевелил пересохшими губами:

– Не убивайте… пожалуйста…

Я пожал плечами:

– Направление мысли правильное. Но не преувеличивай… От тебя зависит! Николай Иваныч – кто?

– Он из службы безопасности «Бетимпекса»…

– О-о-о! – восхитился я. – Неслабая контора заботится обо мне. Настоящие гуманитарии! Ты сам-то – в штате?

Одновременно я обшаривал карманы его висящего на стуле пиджака, достал портмоне, связку ключей, запасную обойму, платок, разнообразную мусорную мелочь, вытряхнул на стол содержимое бумажника – довольно много денег. Их я отложил в сторону.

– Никто из нас не в штате… Мы в охранном агентстве «Конус». А к «Бетимпексу» как бы не имеем отношения. И связи с Николай Иванычем у меня нет…

– Понятно, – кивнул я. – То есть если я тебя сейчас стрельну или завтра мы вдвоем шмальнем кого-нибудь, а потом ты угрохаешь меня, все эти страсти для «Бетимпекса» – бим-бом? Концов нет?

– Выходит, так… – обреченно сказал Валера и сделал неуверенную попытку приподняться.

– Ну-ну-ну! – Я поднял ствол. – Ты, сынок, лежи, где тебя уронили. У тебя был трудный долгий день, тебе нужен покой. Брюки только мои отдай…

Под прицелом охранник стащил с шеи брюки и бросил мне через комнату. Натягивая портки, я перекидывал из руки в руку пистолет, чтобы не выпустить этого остолопа из поля стрельбы ни на долю секунды.

– Ты уж извини, друг, я понимаю, что ты с моими портками сжился, как с родными. Но они мне пока нужны: тут такой дурацкий обычай, можно сказать, народная традиция – на людях ходить в штанах…

Поднял с пола свой муаровый пиджак и разложил по карманам со стола все нужное, пересчитал пачку денег.

– Деньги, надеюсь, не твои. Казенные?

Валера молча кивнул.

– Ну, слава Богу! «Бетимпекс» – организация зажиточная, спишут на представительские расходы. Тебе моя расписка не понадобится, они тебе на слово поверят. Вставай! – скомандовал я и показал на здоровенную сумку-баул в углу номера. – Ну-ка, собери все добро со стола…

Валера, испуганный и злой, с угрюмым сопением собирал и аккуратно укладывал в сумку деликатесы и выпивку. А я пока внимательно рассматривал сотовый телефон, который оставил мне Николай Иваныч. Включил, послушал долгий протяжный гудок, засветился зеленоватый экран на электронном табло, но звонить отсюда я не стал, выключил телефон и опустил в карман.

В этот момент охранник, взбесившийся шестипудовый зельц, бросился на меня.

Вот, Господи, напасть какая!

Здоровенный мясной дурак, обученный приемам рукопашного боя с мирными безоружными фраерами, попросту не представляет скорость реакции олимпийского чемпиона. А может быть, глядя на меня, он не мог поверить, что этот замурзанный, худой, обросший щетиной лагерный чмырь и есть тот самый знаменитый чемпион? Или страх перед улыбчивым Николай Иванычем в немсильнее угрозы пистолета в руках беглого оборванца?

Охранник не преодолел половины разделявшей нас дистанции, пока я дважды нажал спусковой крючок – выстрелы ударили коротко, негромко. Валера падал долго, мягко. Будто ватную куклу подхватил я его на руки и тихо опустил на пол.

Вот дурачье! Свинопасы серые! Ничего не умеют…

Пистолет положил в карман, салфеткой обмотал ладонь, плеснул на нее водки, быстро протер подлокотники своего кресла, стол, ручки на двери в ванную. Стакан и рюмку, из которых пил, бросил в сумку, огляделся, подхватил баул, выключил свет и вышел в коридор. Притворил дверь, повесил на ручку гостиничную табличку «Прошу не беспокоить». И ушел.

Александр Серебровский: РУКОПОЛОЖЕНИЕ

– Все равно не понимаю! – помотал головой Ордынцев.

– А чего тут понимать? – усмехнулся я. – Ты там, у себя, наверное, читаешь «Пари-матч», а надо читать Гете…

– Бу-сделано, – отрапортовал Серега и отдал мне честь. На правом запястье мотнулся его браслет-амулет – шесть пулек в кованой золотой цепочке. – Сегодня перед сном сразу же подчитаю маленько Гете. Только скажи, с какого места, чтоб врубиться поскорее. Спиши слова, как говорится…

– «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо», – со значением сказал я.

– Ага! Понял! – кивнул Сергей и участливо спросил: – Не наоборот?

– Как случается… Иногда получается наоборот, – пожал я плечами.

Серега посмотрел сквозь бокал на пляшущий в камине огонь и совершенно твердо разочаровал меня:

– Не стану я, пожалуй, читать на ночь твоего заплесневелого дедушку Гете…

– Что так?

– Он ведь, помимо баловства стишатами, был, кажется, премьер-министром в какой-то там Вюртембургской Швамбрании. А из поэзии заведующих мне больше по душе творчество нашего бывшего премьера Виктора Степаныча. Есть у него душераздирающее место, когда Мефистофель предлагает ему душу в обмен на «Газпром», а Черномырдин говорит: «Я – часть той силы, что вечно хочет блага и вечно совершает как всегда!..»

Я захохотал:

– Дурак ты, Сережка! Правильно про вас, ментов, говорят: ничего святого, кроме зарплаты.

Серега истово перекрестил пупок:

– Только от испуга, господин президент! Мне с непривычки показалось, что жизнь страшноватая.

– Ну, это ты не прав! Жизнь замечательная! В России сейчас самый шумный карнавал за всю историю. Удивительная, похожая на сон шикарная оргия! Людям при коммуняках было невыносимо скучно. Жизнь была серая, как солдатское исподнее…

– А сейчас?

– А сейчас – невероятно интересно! Люди громадные деньги крутят, все суетятся и торгуют, ловчат и развлекаются! Тучи «мерседесов», ночные клубы, бардаки, наркота и пьянь, стрельба и взрывы – бандиты кого-то все время мочат, – невозмутимо пояснил я. – Всегда война – не слишком опасная, не очень кровавая, но жутко прибыльная…

– Любопытно, – покачал головой Сергей и серьезно спросил: – Шахтеры, учителя, врачи, которым не платят зарплату, тоже веселятся на этом карнавале?

– Вряд ли. Но они присутствуют на этом празднике. И видимо, одобряют…

– С чего бы это?

– Если бы не нравилось – они бы прекратили эту гулянку. Они все – избиратели в свободной стране. Но все избегают резких движений – всем есть что терять. И вообще, не радей ты, Христа ради, за народ – это выглядит смешно…

Сережка хмыкнул, потряс льдинки в бокале, и пульки в его браслете глухо стукнулись. Так же серьезно он спросил:

– Санек, а что в этом смешного?

– В любой придури есть нечто смешное, – сказал я. – Ты свое сострадание народу отправляешь шифровками из Парижа – это придурь…

– Из Лиона, – поправил Серега. – Моя контора в Лионе. Улица Шарля де Голля, дом 200.

– Тем более, – заверил я его. – Вот давай выйдем с тобой на улицу и побредем, как калики перехожие, и весь встречно-поперечный народ российский будем спрашивать: ой вы, гой еси, добры молодцы, сограждане наши дорогие, компатриоты любимые! Не хотите ли вы с завтрева стать лицами швейцарской национальности? Али любезнее вам быть датчанами? Судьба вам будет сладкая – сытая, спокойная, тихая. Как думаешь, согласятся?

– Не знаю…

– А я знаю. Пошлют они нас с тобой – дальше не бывает. Потому что знают: богоносничать там – ни Боже мой! Воровать – ужасно невозможно. Пьянствовать – только попробуй! За Ампиловым по улице бегать – только на карнавале. Вот и ответь по совести: так жить можно?

Серега заметил:

– Вообще-то говоря, я и живу в этих обстоятельствах. И жизнь эта бывает часто мучительна…

В кабинете было очень тихо. Только дрова потрескивали в камине. Сполохи пламени перебегали по дубовым панелям стен, жарко мерцали отблески на ковре винно-красного цвета, вспыхивали на золоте старых картинных рам. Я люблю эти полотна. Старая русская школа – Боровиковский, Венецианов, Тропинин. Я держу их не из-за цены. Пусть они будут у меня.

Мы молчали долго, а потом Серега, механически покручивая на руке свой заговоренный браслет, тихо спросил:

– Слушай, Хитрый Пес, а где брат твой – Бойко?

Вот он и наступил, этот тягостный и отвратительный момент – время разговоров, откровений, воспоминаний – все, что я так ненавижу и к чему приговорен неотвратимо, ибо имя мне – безвинно проклятый Мидас.

И сказал я как только мог просто и ровно:

– Не брат я больше сторожу моему… Не знаю. Пока не знаю…

– А узнаешь? – напористо спросил Серега.

– Конечно. Я это должен знать…

– Почему? Вы же больше не братья?.. – И спрашивал он меня не как друг, а как мент.

– Потому что он хочет убить меня, – уверенно сказал я.

Долгая пауза повисла в сумеречно освещенном кабинете. Такие паузы умеют строить только Станиславский и наш президент Борис Николаевич – эмоциональная дыра, когда конец прошлой фразы забыт, а новая еще не придумалась.

– Ты боишься? – спросил Сергей.

– Нет, – покачал я головой.

Как это можно объяснить? Я ведь действительно не испытываю страха. Какое-то совсем другое, противное чувство, ощущение опасности, животной тревоги…

– Вообще-то меня несколько раз пытались убить. Да руки коротки, – сказал я.

– А почему ты думаешь, что Кот хочет убить тебя? – Серега пристально всматривался в меня, словно психиатр, принимающий решение: симулянт или полный чайник?

– Я знаю.

– Но вы же были как братья?! Мы же друзья были! – почти крикнул Ордынцев, и я услыхал тоску и боль.

Я неопределенно хмыкнул:

– Выражаясь научно, бизнес и дружба – явления разнохарактерные. Как соленое и квадратное… К сожалению, у богатых не бывает друзей.

– Из-за этого ты меня вызвал в Москву? – Серега помолчал, подумал и ответил себе на собственный вопрос: – Да.

Он сделал большой глоток коньяка, откусил кусочек меренги, простодушно спросил:

– Посоветоваться со мной не хотел?

– Нет.

– Ну там, знаешь, как бывает – спросить моего согласия?

– Нет, Серега, времени нет советоваться. Я не сомневался, что ты согласишься.

А он смотрел на меня с искренним удивлением:

– Но почему? Почему ты так уверен?.. Ведь дело это…

Я перебил его:

– Потому что так будет правильно! Серега, ты уж поверь мне! Я – системный математик, а по профессии – бизнесмен. Я оцениваю ситуацию проверенными формулами, где вместо непредсказуемых человеческих чувств подставлены цифры реальных фактов…

– И в какую формулу ты подставил мое неполученное согласие? – спросил он без подначки, без вызова. С каким-то грустным любопытством.

Я катал по столу стакан, раздумывая, как объяснить внятно невероятную сложность происходящего, и, понимая невозможность растолковать что-либо даже близкому и любящему человеку, медленно и жестко сказал:

– Это очень длинная формула. Если ее записать на бумаге, получится занимательный роман…

– А если коротко?

– Коротко не получится, – вздохнул я. – Но решение любой проблемы – это поиск разумного равновесия включенных в нее интересов. Серьезный бизнесмен способен разрушить глупый парадокс, будто овцы не бывают целы, если волки сыты…

– А еще проще? – досадливо переспросил Серега. – Излагай на моем, на ментовском уровне.

– Не придуривайся! – поморщился я. – Будет ужасно, если моя ретивая служба безопасности пристрелит Кота…

– Это будет ужасно, – согласился Ордынцев, глотнул коньяка и сочувственно вздохнул. – Я думаю, что твоя служба безопасности не пристрелит Кота. Промахнутся…

– Мне кажется, ты их недооцениваешь.

– Возможно, – развел руками Серега. – Я ведь их не знаю. Но насколько я знаю Кота, он не даст им прицелиться.

– Хочешь сказать, что скорее Кот пристрелит меня? – спросил я его с интересом.

– Я это допускаю, – мотнул башкой Сергей.

– Это будет еще хуже, – сказал я, а Серега откровенно заухмылялся. – Что ты смеешься, дурачок! Я кормлю около миллиона человек. Умру, и вмиг разрушится все, что я построил. Нельзя мне умирать, нельзя…

– Это я понимаю! – засмеялся снова Сергей. – Совершенно нельзя и абсолютно неохота! Но я-то тебе зачем сдался?

– Встать между Котом и мной.

– Заманчивое предложение, ничего не скажешь! И как ты это себе представляешь?

– Я возьму на жесткую сворку свою службу безопасности, а ты найдешь Кота и прикроешь меня, – твердо сказал я.

– А что обо всем этом скажет мое начальство? – поинтересовался Серега.

– В подробности мы их посвящать не станем, а в принципе они охотно поддержат твои усилия. Я говорил с твоим министром.

Ордынцев растерянно смотрел на меня.

– Знаешь, Сань, я, наверное, маленько зажился за рубежами. Что-то я не врубаюсь во многие вещи…

– А что тут врубаться? Одним звонком я могу поднять сто лучших сыскарей страны. Завтра могу вызвать охрану из агентства Пинкертона. Но мне нужен ты…

– Лучше всех, что ли? Тоже мне – комиссара Мегрэ сыскал!

– Не знаю, может быть, ты и не лучший. Но ты – единственный, кому я доверяю. И единственный, кому поверит Кот Бойко…

Кот Бойко: ПРИЯТНАЯ НЕОБЯЗАТЕЛЬНОСТЬ НОЧНЫХ РАЗГОВОРОВ

До тошноты мне хотелось добраться до места и бросить якорь, а все равно не поддавался себе и монотонно командовал водиле:

– …теперь направо, ага, возьми налево, еще квартал вперед, вот этот дом объедем и чуток направо…

Водила оборачивался ко мне и озабоченно спрашивал:

– Так мы же здесь уже были никак?

– Нет, тут мы не были… Обман зрения – тут ведь все дома и кварталы одинаковые.

И поношенная, серая, как крыса, «шестерка» продолжала петлять в лабиринте жилых коробок спального района Теплый Стан. Ночь, неуверенные огни желтых фонарей, пусто и тихо на улицах, сонно шелестит тополиная листва в скверах, редкие освещенные окна в домах – в спальном районе спят.

Решив, что теперь водила и на Страшном суде не сможет показать, где я вылез, скомандовал остановку:

– Эй, земеля, тормози лаптем! Приехали… Тут, на уголке, прижмись.

Протянул деньги, водила быстро пересчитал, восторженно заблекотал:

– Ну-у, побаловали, господин хороший! Спасибо!

– На здоровье! – Я выбрался из тесной машинки со своим здоровенным баулом. – Рад помочь развитию малого бизнеса столицы.

– Да какой там бизнес! – усмехнулся водитель. – Я, вообще-то говоря, инженер. Смех сказать – сплошная вялотекущая бедность… Вот эта лошадка только и кормит!

– Не грусти, мы еще увидим небо в алмазах. Якутских… – пообещал я ему уверенно и попер свою неподъемную сумку к дому. Водитель, до глубины инженерной души растроганный «бетимпексовскими» деньгами, высунувшись из окна, крикнул:

– Вы хоть номер корпуса знаете, подъезд? А то давайте помогу…

– Да вон он, тут он, родимый… – показал я рукой и открыл дверь подъезда.

«Шестерка» завизжала своим раздолбанным сцеплением, сорвалась с места и помчалась по длинному пустому проезду с такой скоростью, будто ночной инженер-извозчик опасался, что я могу вернуться и отобрать деньги безвременно усопшего сторожевого мерина Валеры.

А я долго глядел ему вслед через стекло входной двери, дождался, пока габаритные огни машины исчезли из виду, и вышел из парадного снова на улицу. Огляделся, прислушался – было тихо и пусто. Тогда пошел через дорогу в другую сторону – к домам напротив.

В непроницаемо черной тени большого мусорного контейнера я остановился, достал из кармана сотовый телефон. Замечательная игрушечка! Включил, нажал светящиеся кнопочки цифр. В маленьком пластмассовом тельце бушевала тайная, удивительная жизнь – он тихонько попискивал и шуршал, он испускал невидимые трассирующие очереди сигналов, которые неощутимыми, но очень прочными нитями должны были меня с кем-то связать, мне что-то навязать и как-то круто повязать. Потом на зеленоватом подсвеченном экране всплыли четкие цифры: 717–77–77.

Гудок, еще гудок, и как через треснувший картон – приволокли ко мне электронные ниточки хрипловатый голос:

– Слушаю…

– Николай Иваныч, прости, это тебя Кот Бойко беспокоит… Ты велел звонить, если что…

– Что-нибудь случилось? – В его голосе полыхнула тревога.

– Как тебе сказать… Парню твоему, Валерке, плохо стало…

– В каком смысле?

– В прямом. Мне кажется, он умер…

– Что-о? – Электрончики в трубке возбухли в алый, кипящий гневом и испугом шар.

– Что слышал. Сначала был очень здоровый, а потом стал совсем мертвый…

Николай Иваныч помолчал несколько минут, в телефоне, как в трубочке стетоскопа, было слышно его тяжелое сдавленное дыхание, потом грозно спросил:

– Ты понимаешь, что ты натворил? – И говорил он так сердито и так страшно, что я испугался, как бы телефончик от такой страсти не разлетелся мелкими дребезгами.

– Нет. Не понимаю.

– Вот и мне кажется, что ты этого не соображаешь. Ты где? Надо срочно встретиться!

– Прекрасная мысль! Я уже соскучился по тебе, – засмеялся я вполне доброжелательно. – Мне вообще нравится, что ты такой умный. Жаль, меня за полного козла держишь…

– Да ты послушай меня!.. – крикнул он.

– Остановись! – сказал я быстро, как плюнул. – И не продавай мне больше ситро за шампанское. Ты меня с кем-то спутал. Слушай внимательно: ты пошли чистильщиков в гостиницу, пусть номер приберут, намарафетят все это поганище. «Бетимпексу» и тебе лично такая вонь без надобности. А меня ты не отлавливай – произойдет большая бяка…

– Ты черный, страшный человек, – жалобно-зло сказал Николай Иваныч. – Плохо кончишь…

– Не преувеличивай! – усмехнулся я. – Мы все кончим более-менее одинаково… А засим, как говорят на автоответчике, абонент временно недоступен…

Он что-то там разорялся еще, телефончик прыгал в моей руке. Он был живой. Он брызгал в меня электронными слюнями. Маленький, а злой какой! С размаху бросил я его на асфальт, для верности топнул по трубочке каблуком, поднял расплющенный корпус и швырнул в мусорный контейнер.

И с легким сердцем пошел я в непроницаемый сумрак бесконечных, соединяющихся друг с другом дворов.

МИНИСТРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

СРОЧНОЕ СПЕЦСООБЩЕНИЕ

От оперативного дежурного ГУВД г. Москвы

Около двадцати одного часа на Московской кольцевой автомобильной дороге в районе сорок шестого километра совершено нападение на милицейский конвой, этапирующий из аэропорта «Шереметьево-2» экстрадированного из Франции преступника, гражданина России Василия Смаглия. По имеющейся неподтвержденной информации с места происшествия, начальник конвоя подполковник Фомин и три сопровождавших Смаглия офицера погибли. Арестованный Василий Смаглий скончался в машине «скорой помощи». По показаниям очевидца на месте происшествия, нападение было осуществлено тремя машинами: «опелем-астра», полуфургоном «Газель» и неустановленной марки большим тяжелогрузным грузовиком. Государственные номерные знаки автомобилей не установлены. Экипаж автомобиля сопровождения ГИБДД – старшие лейтенанты Жуков и Орешкин – тяжело ранены и доставлены вертолетом санитарной авиации в госпиталь Министерства внутренних дел.

Вся поступающая информация будет незамедлительно передаваться в министерство.

Ответственный оперативный

дежурный по г. Москве

полковник Н. Сорокин

Москва, 21 час 27 минут

15 июля 1998 г.

Сергей Ордынцев: КОРПОРАТИВНЫЙ КОНТЕКСТ

Когда мы шли по коридору офиса, один охранник топал перед нами, а двое – в нескольких метрах за спиной. Я спросил Сашку:

– Скажи на милость, тут-то они зачем? На этот этаж посторонних не пускают.

– Понятия не имею, – пожал плечами Серебровский. – Я не могу перепроверять действия всех моих служб, я обязан доверяться профессионалам. У режимщиков наверняка есть какие-то соображения…

Сашка без стука открыл какую-то дверь – просторный, в строгой офисной красоте кабинет. Непрерывно дышит, тихонько пощелкивает компьютер, стрекочет-выщелкивает распечатанные странички принтер, радиоприемник на милицейской волне хриплой скороговоркой, отрывистыми позывными создает постоянный негромкий бурчащий шум.

И во весь этот деловой интерьер был очень точно вписан крепкий, военно-выправленный мужик в партикулярном темно-сером костюме с очень знакомым лицом. Ба-а! Не может быть!..

– Привет, Кузьмич! Привел к тебе своего старого дружка. – Серебровский сделал шаг влево, пропустил меня вперед, и я в некоторой растерянности остановился посреди кабинета, неуверенно прикидывая – поручкаться, откозырять, заключить в объятия?

– Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант, – сказал я вяло.

Цивильный генерал подошел, обнял за плечи, с ласковой усмешкой сказал нараспев:

– Запаса, Сережа, генерал-лейтенант запаса. Пенсионерить скучно и неуютно. Вот я здесь у Александра Игнатьевича и пребываю на покое…

Этот ласково-мягкий тон напряг меня – генерал Сафонов похож на закончившего с отличием церковное училище матерого бульдога.

– Ну-ну, не прибедняйся, Алексей Кузьмич! – со смешком заметил Серебровский. – На покой только архиереи безгрешные уходят. А ты у нас, как бронепоезд, – на запасном пути…

– Как я погляжу, – сказал я ему, – у вас тут черт не разберет, где пути магистральные, а где – запасные…

– Фу, Серега, не говори, как иностранец, – «у вас», «у нас»! – все так же мягко, но очень уверенно поправил меня Алексей Кузьмич. – У нас! Только «у нас»! Здесь все радости и горести – все наши…

– И не вздумай спорить, Верный Конь! – хлопнул меня по плечу Сашка. – Кузьмич – вице-президент и шеф службы безопасности. Он, как бывший замминистра, знает столько, что и мне не все сообщает… А, Кузьмич, правильно говорю?

Серебровский пронзительно вперился в генерала, смотрел без улыбки, и нельзя понять было, шутит он шутки или всерьез предупреждает его.

– Обижаешь, Александр Игнатьич! – притворно возмутился генерал. – Мусором, пустяками стараюсь тебе голову не засорять, зря нервы не трепать.

– Ага, я так и понимаю это, – процедил Серебровский. – Я схожу в дилинговый зал, а вы тут пока пошепчитесь…

– Сердится, – мотнул головой Кузьмич в сторону закрывшейся двери и тяжело вздохнул. – Конечно, прав он, крупный кикс мы сделали…

– В чем? – поинтересовался я.

– Проблема у нас, – озабоченно забурчал Кузьмич. – Недоглядели мы Кота Бойко.

– То есть?

– Ему еще два года сидеть было. Год, десять месяцев, двенадцать дней. Там он у нас был под приглядом, – вздохнул Сафонов. – Не отследили мы ситуацию…

– Не пришибли, что ли? – поинтересовался я.

– Нет, так вопрос вообще не ставился. Но Гвоздев, хозяин «Бетимпекса», сумел ему провернуть помилование. Ну, мол, с учетом личности осужденного, выдающихся прошлых заслуг и примерного поведения. Через комиссию по помиловке и Администрацию Президента продвинули мгновенно и бесшумно…

– А что, у Кота действительно было примерное поведение?

– Ага, как же! – зло крякнул генерал – Примерное поведение! Бойко с первого дня – вождь лагерной отрицаловки! А мы ушами хлопали, пока Гвоздев шустрил под ковром… Срам!..

– А зачем это «Бетимпексу»?

– Как зачем? – удивился вопросу Кузьмич. – Тебе Серебровский еще не объяснял?

Я покачал головой – не объяснял.

– Гвоздев – это наш Гитлер, – сообщил Кузьмич с чувством. – Гвоздев – акула империализма, коммунист, враг народа, политическая проститутка, наймит сионизма, фашист, уголовник, миллиардер и бессовестная гадина…

– Понятно, – засмеялся я. – Одним словом, ваш основной конкурент и враг. Зачем ему Кот?

– Не «ваш», а «наш»! Наш враг! – напомнил напористо Кузьмич и взял со стола потрепанную папку. – Это копия лагерного дела Бойко. Опустим детали… По донесениям лагерной агентуры, Бойко неоднократно грозился убить Серебровского, как только окажется на свободе. Я думаю, что в устах Бойко это не пустые угрозы. Наверняка Гвоздев потратил сумасшедшие деньги, чтобы выпустить Кота на боевую тропу.

– Как вы, Алексей Кузьмич, представляете себе развитие событий?

– А чего тут представлять? Как доска просто… Они будут держать Бойко на коротком поводке – ему нужны укрытие, деньги, транспорт, оружие. Реальной связи с «Бетимпексом» они ему никогда не дадут, он вообще может не знать, кто его наниматели. Им важно вывести его на покушение, тогда дело, можно сказать, сделано…

– Для этого покушение должно быть успешным, – осторожно заметил я.

– Совсем необязательно, – отрезал Кузьмич. – Удачное покушение – это для них запредельный успех. Если оно удалось, в тот же день Бойко угрохают – шандец котенку, больше никаких концов нет. При этом надо помнить, что в любом случае во время покушения наши бойцы набьют Кота свинцом, как водолазный башмак. Допрашивать некого будет, следов, поверь, тоже не останется…

– Не понимаю, Алексей Кузьмич! Им же Серебровский нужен, а не Кот!

Генерал помолчал, задумчиво побарабанил пальцами по столу, потом негромко спросил:

– Тебя самого никогда охотники за флажками не гнали? Облаву на себя представить можешь?

– Только в общих чертах…

– Тогда и я в общих чертах постараюсь объяснить тебе кое-что. Серебровский – отечественного розлива финансово-промышленный магнат, их у нас еще олигархами кличут – для убедительности. Ежедневно ему приходится принимать решения ценой в десятки или сотни миллионов, и от их правильности зависит жизнь невероятного количества людей.

– Вот как раз эту часть мне Серебровский объяснил, – признался я.

– Но он тебе, наверное, не объяснил, каково принимать эти решения, когда в затылок тебе наведен карабин… Вот для этого Гвоздев выволок из клетки вашего боевого Кота.

– И что, вся ваша грозная контора не может обеспечить безопасность Серебровскому?

– Раньше – могла.

– А теперь?

– Теперь – не знаю. Два новых обстоятельства возникли. Первое – Бойко. Там, у Гвоздева, сидят ребята не пальцем деланные, вызволить Бойко на оперативный простор – это они гениально удумали…

– В чем гениальность-то?

– В том, что Бойко – не вонючий наемный киллер. Сейчас киллеров в Москве толчется, как раньше лимитчиков… Вопрос цены. Но как бы магнаты ни воевали между собой, никто из них не станет нанимать на конкурента киллера – риск катастрофического скандала слишком велик. А Бойко – самонаводящееся оружие. Наши психологи сделали анализ – психодинамическая модель называется…

– Кот бы умер от хохота, кабы знал…

– Может быть. От хохота приятней, чем от пули. Правда, хорошо смеется тот, кто смеется без последствий, – мрачно сообщил генерал.

– И что эта самая модель показала?

– Максимальную степень опасности. Установить какую-то связь Бойко с «Бетимпексом» будет практически невозможно. Бойко – стрелок высочайшего класса, оптимально подготовлен физически, он спортсмен мирового уровня. Двадцать пять лет дружил с Серебровским и знает его, как самого себя. И самое главное – он не корыстный наемник. Он упертый двужилистый чемпион, и цена победы ему безразлична. Ему важно это сделать, доказать, победить! Сейчас он живет одной сверхценной идеей – показать всем, что он разрушил магната Серебровского! Что он – Кот Бойко – сильнее хитрости, денег, власти. Он – судьба! Его цель – это и есть Божья воля…

– Алексей Кузьмич, это вы так думаете или это модель ваших психологов? – спросил я осторожно.

– Так думают психологи. Мне пока нечего им возразить.

– А какое второе обстоятельство? Вы говорили о двух обстоятельствах…

– Второе – самое главное. Раньше я бы от Бойко как-нибудь отбился – и намордник бы ему нацепил, и босса прикрыл. Но Серебровский решил участвовать в губернаторских выборах, а вот это – полный ахтунг! Публичный политик на выборах не может быть стопроцентно прикрыт. На выборах он привлекательная и легкая мишень.

– Это я понимаю. Митинги, хождения в народ, пресс-конференции, массовые гулянья…

– Вот именно. Это просто. Шведский стол для киллера – выбирай что нравится… У нас свободная страна, а в свободной стране политик должен быть доступен всем. И убийце…

– Вы не пробовали это объяснить ему?

Кузьмич засмеялся:

– Я не знаю случая, чтобы кто-либо когда-нибудь в чем-то переубедил Александра Игнатьевича Серебровского. Он свои решения не пересматривает. Если бы это было возможно, он бы не вызвал тебя в Москву.

Я поинтересовался:

– А соперники на выборах у него серьезные?

– Довольно серьезные, – вздохнул Сафонов. – Главный противник – нынешний губернатор. Ворюга, финансово-политический бандит. Он со своими прихвостнями там все растащил, они край до вечной мерзлоты выгрызли…

Милицейское радио затрещало громче, и сипловатый голос дежурного внятно сообщил:

– Внимание! Внимание!.. Всем постам, службам… Объявляется операция «Перехват»… На 46-м километре Московской кольцевой дороги совершено вооруженное нападение на милицейский конвой, перевозивший опасного преступника. Имеются убитые и раненые. Предположительно нападавшие скрылись в направлении Алтуфьевского шоссе…

Кот Бойко: МОСКВА, ТЕПЛЫЙ СТАН, «ШЕРАТОН»

На полутемной лестничной клетке седьмого этажа, где стояли картонные коробки, сломанные детские велосипеды и утлые остатки продавленного дивана, а атмосфера вплотную приближена к Юпитеру – ни грамма кислорода, только запах старой космической пыли, желтые вихри мочевины и метановые облака из капустных щей, где царила тишина обморочного сна и вялого шуршания коммунальной нежити, – вот в этой приподнято-праздничной, нарядно-красочной обстановке я и закончил наконец свою кругосветку.

Как какой-нибудь там Магеллан, вышел я отсюда года три тому назад и отправился вокруг света. Кстати, тогда тоже не было фанфар, транспарантов, шампанского, орудийного салюта.

У этой стартовой линии для столь героического похода было всего лишь одно преимущество – маленькое, но весомое. О существовании квартиры номер 79, перед дверью которой я присел обессиленно на замученный диван, не знал ни один из моих знакомых.

Я совершенно не настаивал на всей этой помпезной прощальной суете и шумихе – может быть, потому, что в моем скромном атташе-кейсе лежали зубная щетка, роман Полины Дашковой, электробритва «Браун» и карта Острова сокровищ. Ну, естественно, не пожелтевший пергамент с рисунком кривого куска тверди с долготой, широтой и золотым жуком в пустой глазнице черепа. Ежу понятно!

Нет, конечно! Да и ценности, которые искали одноногий Сильвер и Билли Бонс, были денюжки вполне даже пустяковые, средневековые, как бы несерьезные.

Моя карта имела вид довольно толстой папки с пропастью всяких документов – платежки, гарантии, официальные поручения, титульные списки фирм и организаций, копии правительственных постановлений, решений, разрешений и указаний. Короче, это была о-очень серьезная карта целого архипелага сказочных островов оффшорных сокровищ.

Смешно – в то утро я уехал отсюда на леваке, так же как и приехал сейчас. Судьба, наверное.

Маршрут боевой и трудовой славы – «Шереметьево-2», Франкфурт, Париж, Нью-Йорк, Кайманы, Гонконг, Москва. Когда меня взяли на въездном паспортном контроле в аэропорту, карты со мной уже не было. Да и вряд ли она бы помогла кому-нибудь – сокровища были откопаны, расфасованы и перезанычены.

Господи, какое счастье этот современный финансово-электронный прогресс! Хорош бы я был, таскаясь по миру с десятью тоннами всяких там пиастров, дублонов, цехинов и прочих гиней!..

Так и поехал налегке из Шереметьево в Лефортовскую тюрьму, потом в Бутырки, оттуда в спецколонию № 11 Пермского областного управления исправительно-трудовых учреждений, пока сегодня меня не доставили обратно в Москву, погуляли в шикарной гостинице, а уж после этого довелось мне добраться на «шестерке» крысиного цвета сюда – на финишную отметку моего увлекательного путешествия.

И в точном соответствии с жанром сумасшедших гонок я почувствовал, что у финишной ленточки силенки, видимо, кончились совсем.

Я подтянул к себе ближе свой огромно-неподъемный баул, держась за ручку, как за поручень, рывком поднялся с чужого дивана. Тело, намученное, загнанное за сегодня, выло пронзительно, тонко плакало и жалко стонало. Тело вело себя недостойно – я не уважал его. Я знал, что это позорное поведение тела – от страха. Оно боялось, что за дверью никто не ответит на звонок. Я сказал скулящему телу, своей якобы могучей тренированной плоти – плевал я на тебя! И на твои пустые страхи!

И нажал на пуговку звонка. Длинно, нахально. Как бы уверенно. Как к себе домой.

Шелест шлепанцев в прихожей, приглушенный щелчок выключателя, писклявый и нахальный голос за дверью:

– Ну, кого там среди ночи несет?

– Ужин из ресторана заказывали? – строго спросил я.

– Что-о? Совсем охалпели… – Дверь распахнулась. Вот оно – длинное, худощавое, золотисто-рыжее, конопатое, востроносое, с модными кручеными дужками очков, в джинсовых рваных шортах и короткой маечке – не то повязка на сиськах, не то просторный лифчик. А из-за ее спины, из комнаты будто звуковой пар вздымается музыкой – кричит, ликует и страстно жалуется в эфире Любовь Успенская: «Пропадаю я, пропадаю…»

Не верю! Это я пропадал, пропадал, да, видно, не судьба мне пока – выбил дно и вышел вон.

– Ты кто? – спросила она, улыбаясь еле-еле заметно, только уголочками губ.

– Кот в пальто.

– Ага! Пальто, наверное, в этом роскошном портпледе?

– Как же! Личные вещи следуют отдельно международным багажом. Что с местами в вашем «Шератоне»?

– Зависит от срока проживания…

– На часок. На денек. На неделечку… А?.. – Я стоял, опершись плечом на дверную раму, с удовольствием глядя на нее. Наверное, единственного человека, который ждал меня в этом злом и отчаянном городе.

– Если надолго – скидка полагается. Предпочитаю – навсегда… На всю жизнь…

– Для меня часок – это и есть навсегда. А денек – вся оставшаяся жизнь.

Она молча смотрела на меня, вглядывалась пристально, будто все еще не верила себе.

– Можно я тебя покиссаю? – спросил я вежливо.

– Можно, – кивнула она. – Поцелуй меня…

Она взяла меня за лацканы моего измочаленного муарового пиджака, втянула в квартиру, обняла и поцеловала. Господи, Боженька ты мой! Так пьют в жажду холодную воду, так вдыхают чистый воздух в удушье, так смотрят в забытьи сладкий сон.

Черт его знает! А может быть, я ее люблю?

Потеряв дыхание, весь трясясь, я сильно прижимал ее к себе левой рукой, забыв, что в правой у меня по-прежнему баул. Она оторвалась от меня только на миг, быстро приказав:

– Да брось ты свой дерьмовый рюкзак!

Ишь ты какая! Брось! Я осторожно опустил свою суму переметную, а ее подхватил на руки, внес в комнату, освещенную зеленой настольной лампой и нервно мерцающим экраном компьютера.

Шикарный однокомнатный «Шератон» в многоквартирной трущобе в Теплом Стане – нежданно-негаданная прибыль на безумный поступок. Это когда я дал ей несколько лет назад – беспомощной, беззащитно-одинокой, бездомной, загнанной, да и мне почти незнакомой, – денег на покупку этой хибары. И мысли тогда не допускал, что станет она стартом и финишем моей кругосветки, а теперь – единственным для меня укрывищем, лежбищем и охотничьей засидкой…

Мы двигались по комнате в недостоверном танце, будто плыли под крик Любы Успенской, которая все грозилась пропасть, и глаза мои были закрыты, а она быстро и счастливо бормотала:

– Господи… на часок… на денек… Придурок ненормальный! Зачем ты на мою голову навязался? Счастье ты мое горькое… На всю голову трахнутый… Тюремная морда… Любимый мой…

Я опустил ее на тахту и стал стягивать эту смешную мини-майку, из-под которой вырвались на волю острые, нежно-смуглые сиськи, похожие на спелую хурму. А она, не отпуская меня, расстегивала пуговицы на моей рубахе, дергала брючный ремень, наткнулась на заткнутый за пояс пистолет.

– Это что? Зачем? – встревожилась на миг.

Я целовал ее и смеялся:

– Будильник. Мой телохранитель дал поносить. На память. Не урони, смотри, на пол – еще стрельнет нам в беззащитные места…

Швырнул через всю комнату башмаки, стоптал с себя брюки, и упали мы в небывалое, невероятное, всегда повторяющееся и каждый раз все более неповторимое счастье самой сладкой, таинственной и взволнованной человеческой игры, превращающей нас в единого зверя о двух спинах.

РАДИОПЕРЕХВАТ

Запись телефонного разговора.

Связь: охранное агентство «Конус» —

неустановленный абонент.

Разговор состоялся 15 июля 1998 г.

в 21 час 46 минут.

Перехват осуществлен Управлением внутренней безопасности.

Оператор – Ю. Коментов.

Пленка записи изготовлена в 1 экземпляре.

– …Нет, не бери это в голову, мы к Смаглию не имеем отношения. Это с ним братва разобралась… Не твое это дело. Ты сейчас гони в гостиницу – нашим занимайся… Я там буду… И ищите Кота, найди, хоть из-под земли отрой! Нет, ментов не трогай… Пусть твои ребята говорят с таксистами, со шлюхами тамошними, со всеми швейцарами, прихватите нескольких мелких торговцев наркотой – взгляни, кто там по учетам проходит. Дворники, шофера ночных мусорников… Запомни – он не мог оттуда улететь, он уехал на машине. Это может быть случайный проезжий частник, а может, он колымит там регулярно… Кто-нибудь видел, как Кот садился в кар. Найдите его – как из пушки…

Сергей Ордынцев: ЧУЖДЕНЕЦ

В сопровождении охраны мы вышли из подъезда во внутренний двор билдинга «РОСС и Я».

Честно говоря, меня уже сильно раздражала эта орава сытых дармоедов. Из-за опереточной свирепости на розовых ряшках они были похожи на крепостных крестьян, подавшихся в лесные разбойники. Но здесь, наверное, считается по-другому. Ничего не поделаешь – this is another World.

Мы нырнули в салон «Мерседеса-600», просторный, чернокожий, уютный, похожий на приемную модного стоматолога. Тяжело чмокнула – пушечным затвором – бронированная дверца. Начальник охраны махнул рукой крепостным, сидящим в головном джипе «форд-экспедишен», прыгнул на переднее сиденье «мерседеса», оглянулся назад – проверил место замыкающего тяжелого джипа, спросил глазами команды Серебровского, дождался разрешающего кивка и сказал в портативную рацию:

– Я – первый! Поехали… Маршрут – четвертый, скорость – штатная, режим готовности – второй, дистанция – два метра.

Из динамиков на передней панели эхом откликнулось:

– Я – третий. Вас понял… Радиорежим – закрытый…

– Я – четвертый. Вас понял ясно…

Просто Колумбия какая-то! Демократия плюс колумбизация всей страны.

На крышах автомобилей сопровождения одновременно вспыхнули синие проблесковые фонари, и кортеж, плавно набирая скорость, выехал из закрытого двора. Створки электрических ворот за нами тяжело, как шлюзы, закрылись. Мощные машины с утробным ревом, глухим жующим рокотом баллонов, звенящим коротким подвизгом сирен лихо погнали по ночной Москве.

…Участок Московской кольцевой дороги, где произошло нападение на милицейский конвой, был забит автомобилями ГАИ, «скорой помощи», стояла пожарная машина, «вольво» телевизионной бригады «Дорожного патруля», автобус дежурной опергруппы с Петровки – множество машин и людей на месте уже завершившейся драмы.

Полотно дороги в восточном направлении было перекрыто, сполошно плясали синие и красные огни, свет фар сотен сбившихся в пробку автомобилей заливал мертвенным сиянием следы разразившегося здесь недавно побоища. Белые халаты пронесли накрытый простыней труп в санитарную машину.

Наш кортеж подъехал по встречной, внешней полосе кольцевой дороги, замедлил ход.

Начальник охраны повернулся к нам:

– Вот здесь это все и произошло…

Я тронул его за плечо:

– Слушай…

– Нет-нет-нет, Сергей Петрович, мы останавливаться не можем. Это без обсуждения! – непреклонно-твердо сообщил охранник.

Серебровский с невозмутимым выражением лица смотрел прямо перед собой, не вмешиваясь в наш разговор. Я подергал несколько раз ручку дверцы – бесполезно, замки заблокированы.

– Сергей Петрович, там уже все кончено, – мягко сказал охранник, он меня успокаивал. – Вы там сейчас ничем и никому не поможете. Там – финиш…

– Не финиш! – зло выкрикнул я. – Это меня касается, я должен был ехать с ними! Останови, я тебе говорю!

– Нельзя! – твердо резанул мой страж.

Я поманил его пальцем, а он готовно наклонил ко мне голову. Я ухватисто взял в пригоршню его ухо и сжал вполсилы. Повернулся к Серебровскому и попросил:

– Саша, вели остановиться, или я оторву ему ухо!

Серебровский усмехнулся, помотал головой:

– Однако! – Помолчал, будто прикидывал для себя ценность охранного уха, и решил по-хорошему: – Изволь…

Я отпустил ухо не столько напуганного, сколько удивленного охранника, и Серебровский мягко сказал ему:

– Миша, не обращай внимания. В Болгарии иностранцев называют чужденец… Этот у нас тоже пока чужденец. Сходи с ним туда, а мы вас подождем.

Мы вылезли из машины, а Серебровский, приспустив бронированное стекло, сказал охраннику:

– Ты проследи там, чтоб кто-нибудь не подснял нашего шустряка-чужденца…

Кот Бойко: ПРОДАВЕЦ СНОВ

Мы с подругой лежали обнявшись на тахте, и этот жалобный матрас летел сейчас над миром, как ковер-самолет.

Его несла над этой заплеванной, обиженной землей, над облаками легкой дремы и сладкого полузабытья острая тугая сила моего вожделения и ее уже уходящая нежная агония: «О мой родной, лучший мой, единственный…»

Потом Лора оттолкнула меня, взяла с тумбочки очки, надела, и лицо ее сразу построжало, как у училки, проверяющей мою контрольную – грамотно ли все сделал, есть ли в моем сочинении искреннее чувство или только чужие цитаты с ошибками? Долго смотрела она в мое лицо и решила, наверное, что я на этот раз ничего не списывал, не подглядывал, подсказками не пользовался.

– Ты мне снился, урод несчастный.

– И ты мне снилась… Лежишь, бывало, ночью на шконках, вокруг сто двадцать мордоворотов храпят, как танковая колонна. Безнадега, вонь и мгла… А я лежу и о тебе, единственной, сладкой, как эскимо, мечтаю…

– Ну что ты врешь, Кот позорный! – засмеялась она. – Мечтал бы – хоть раз открыточку прислал, я бы к тебе приехала…

– Лора, цветочек мой душистый! Декабристка моя хрупкая! Тебе на свиданку в зону нельзя, туда только законных супружниц пускают. А мы с тобой, слава Богу, в сплошном грехе сожительствуем.

– К сожалению…

– Не жалей. Представь себе – вот это наше сладкое хряпание называется супружеский долг! Долг! Как трояк до получки! Полный отпад!

– Угомонись, тротуарный мустанг! Мне это не кажется таким ужасным наказанием, – недовольно заметила Лора. – Просто тебя бабы разбаловали. От этого тебе нормальная жизнь кажется стойлом.

Я закурил сигарету, потянулся, закинул руки за голову и сказал ей совершенно честно:

– Ошибаешься, подруга, это не разбалованность. Я очень люблю женщин. Понимаешь, не просто факаться люблю, я каждую женщину люблю, как волшебный подарок… Подарок, которым дали поиграть один раз. У меня до сих пор трясется душа, когда я впервые прикасаюсь к женщине. Я люблю первые слова знакомства, я люблю ваши капризы, вашу терпеливость. Вашу верность, память ваших тел, их запах – у каждой свой. Когда я с тобой, я люблю тебя, как часть самого себя… Когда я в тебе – ты для меня, как два кубика дури, как сорванный мной впервые миллион, как рекордный выстрел на олимпиаде… Понимаешь?

– Я люблю тебя, безмозглого вруна. Умираю по тебе! И ничему никогда не верю…

– Зря. Я никогда не вру женщинам. Я их всех любил в момент знакомства так сильно, что хотел на них жениться. Честное слово!.. Но по разным причинам передумывал.

– Больной человек, чистая клиника, – неискренне посочувствовала Лора. – Лечиться надо вам, пожилой юноша!

Я поднялся со своего медленно планирующего на землю ковра-самолета:

– Можно попробовать. Хорошими продуктами. Помогает…

– Ужас! – Лора закрыла лицо руками. – У меня в холодильнике только мед и орехи.

– Одну минуточку! Тебе же доставили ужин из ресторана!

– Послушай, продавец снов! Последний раз мы ужинали в ресторане, когда я решила по дурости, что ты хочешь на мне жениться. А ты уже передумал… Или думать не собирался…

– Пока не знаю, но, может быть, я снова передумаю, – сказал я и направился в прихожую за своим баулом.

Александр Серебровский: КАРНАВАЛ САМОЗВАНЦЕВ

Гаишники перекрыли для нас встречное движение, пока машины переползали на внешнюю полосу кольцевой дороги – все, поехали домой!

Серега заткнулся в угол салона, подавленно и сердито молчал.

– Жаль, что ты мент, полицейский. А не японский поэт. Мог бы написать стихотворение, элегантное танку в стиле дзен, – сообщил я Сереге. – Такого типа: «Ночью я проехал мимо своей могилы. Из тьмы в никуда…»

Ордынцев подозрительно посмотрел на меня:

– Але, а ты почему велел забрать меня прямо из аэропорта? Ты что-то знал?

Меня стал разбирать смех – до чего же люди ни черта не понимают в происходящемвокруг, с ними самими. Но строго и уверенно судят!

– Ты знал? – приступал ко мне Серега.

– Ну даешь! У тебя мания величия! По наивности тебе кажется, что ты к этому имеешь отношение. Все это, – я показал пальцем себе за спину, туда, где медленно исчезало мерцающее зарево, – имеет отношение только к 86 миллионам баксов. Должен тебе сказать, что это о-очень серьезная сумма, и те, кто растырил ее по оффшорным банкам, не хотят, чтобы веселый босяк Смаглий тут начал болтать глупости на следствии! Просто ему не надо было попадаться тебе в руки. Вот и все…

– Выходит, если бы я его не отловил… – задумчиво сказал Серега.

– Конечно! – заверил я его. – Смаглий нарушил правила игры – он попался. Проиграл – плати…

– В той игре, что я играю, у меня есть роль. Я – сыщик. А получается, что я еще и судья. И отчасти – палач…

– Не морочь голову! Никакой у тебя отдельной игры нет. И быть не может! – твердо остановил я его. – Мы все играем одну громадную, очень интересную игру, и никого не спрашивают о согласии. Играем все! Постарайся ни к чему всерьез не относиться – мы все на сумасшедшем карнавале самозванцев. Это бал воров с непрерывным переодеванием, все в нелепых масках и чужих костюмах. Гримасы, ужимки, комичные кошмары…

– Там был кошмар настоящий. Там убили моих товарищей, – просто сказал Сергей.

Я перебил его:

– Знаю! Сделай выбор: или глубокая скорбь по этому печальному поводу, или безмерная радость, что тебя там не было. Слава Богу, жив. Жив! Радуйся!

– Эта формула не из человеческой жизни, а из мира твоих рвотных цифр…

– Не ври, не ври, не ври! Себе самому не ври. Это и есть человеческая жизнь! Тебе и поскорбеть охота, и ребят очень жалко, и порадоваться за избавление от погибели нужно, а делать это прилюдно неловко…

– А почему неловко? – всерьез спросил Сергей.

– А потому что мир, в котором мы живем, не требует чувств, а требует только знаков, одни рисунки чувств…

– И что он требует от меня сейчас?

– О, мир гримас и ужимок требует знаков сердечной скорби и страшной клятвы гнева и отмщения! Ты клятву дай и плюнь на все это! Тебе пора взрослеть. Лучше позаботься о себе. И обо мне…

– Сань!

– А?

– Ты стал ужасной сволочью.

– Глупости! С годами люди не меняются… Чуток количественно. Ты, я, Кот Бойко – такие же, как мы были в детстве. Просто выросли…

ЧЕРТИ

У бокового входа в гостиницу «Интерконтиненталь» стоит реанимобиль – мерседесовский автобус в раскраске «скорой помощи». Несколько поздних зевак, скучающий милиционер. Из дверей отеля санитары выносят носилки, на которых лежит укрытый до подбородка простыней мертвый охранник Валера. Николай Иваныч возникает в изголовье носилок, отгораживая их от досужих прохожих. Распахивает заднюю дверцу, носилки вкатывают в кузов, фельдшер говорит громко:

– Инфаркт… Скорее всего – задней стенки…

Николай Иваныч захлопывает дверцу. Коротко вскрикнула сирена, реанимобиль помчал мертвого пациента на неведомый погост.

Кот Бойко: КРОШКА МОЯ

С ума можно сойти – как душевно кормят в «Бетимпексе»!

Лора сновала по кухне, расставляя на столе яства, угощения и выпивку, которые мы добыли из бездонного баула. Они не помещались на столешнице, и Лора их пристраивала в беспорядке на буфете, плите и подоконнике.

В тесном неудобном пространстве она двигалась сноровисто, ловко, я смотрел на нее – сказочное, нездешнее, неотсюдное животное, гибкое, быстрое, тонкое, с гривой золотисто-рыжих, будто дымящихся волос, – и каждый раз, как она пробегала мимо, я быстро целовал ее – в круглую поджаристую попку, в грудь, в упругий и нежный живот, в плечи, в затылок. Она тихонько, будто испуганно, взвизгивала, как струнка на гитаре, и вроде бы сердито говорила:

– Ну перестань!.. Сейчас все уроню!.. Не мешай!..

Но любой маршрут прокладывала ближе к табуреточке, на которой я восседал, как давеча Леонид Парфенов, рассказывающий о моих былых подвигах.

А может быть, плюнуть на все и замуроваться в этой фатере навсегда? Лора будет мой бочонок Амантильядо. Никогда и никуда больше не соваться…

– Все! Готово! Прошу за стол!

Икра, осетрина, семга, крабы, ростбиф, салаты, овощи, расстегаи к супу и мясо в блестящих ресторанных судках и на подносах. Я вспомнил, что, как наркоман в ломке, второй день во рту маковой соломки не держал, проглотил кусок осетрины и заорал:

– Господи! Наслаждение, близкое к половому!

– Сколько же ты заплатил за это? – усаживаясь за стол, простодушно восхитилась Лора. – Состояние!

– Не преувеличивай… Одного черта пришлось обмануть, а его помощника-балду пришибить. И пожалуйста – кушать подано!

– Ну что ты выдумываешь всегда! – засмеялась Лора. – Наверное, все свои тюремные деньги потратил…

– О да! Я там круто заработал! – серьезно согласился я. – Но за ужин я рассчитывался не деньгами, а безналичными. Можно сказать – опытом.

– Это как?

– Понимаешь, ты не в курсе, есть мировая система финансовых операций – продажа опыта, – глотая огромные куски, просвещал я подругу. – Тюремный опыт – это высоколиквидный капитал для безналичных расчетов. Вроде пластиковых кредит-кард. Если нет налички, платишь из этого капитала. Коли счет невелик – получаешь сдачу…

– Ну объясни мне, Кот, почему ты такой врун?

– Не веришь? Мне – пламенному бойцу за правду? – тяжело огорчился я. – Меня всю жизнь называют Господин Правда. Мистер Тру. Месье Лаверите. Геноссе Вархайт. Коммунисты для своей газеты мое имя скрали, «Правдой» назвались…

Я достал из кармана пиджака пачку Валеркиных денег, показал Лоре:

– Вот сдача за ужин. А ты мне не веришь, крошка моя…

И тут на меня напал приступ неудержимого хохота. Я давился едой, слезы выступили, а я все хохотал неостановимо.

– Ты чего? – испуганно спросила Лора.

– Как раз в тот момент, когда меня упрятали в зверинец, во всех кабаках горланили песню «Крошка моя, хорошо с тобой нам вместе…».

Я вскочил со своей колченогой табуреточки, обнял Лору и стал кружиться с ней по кухне, распевая «Крошка моя, хорошо с тобой нам вместе».

Маленькая моя, несмышленая, бессмысленная, сладкая, глупая совсем. Крошка моя! Кто здесь тебя ласкал и пользовал, кто пел с тобой и танцевал на непроходимой кухне, кто летал на продавленном ковре-самолете? Пока меня не было? Пока меня отгрузили в клетку? Тысячу дней, тысячу ночей! Неужто ждала меня? Это, конечно, вряд ли. Не бывает.

Да и не важно. Я ведь идеалист и знаю наверняка: тысячу дней здесь не было жизни, раз здесь не было меня. И не могла ты здесь хряпаться тысячу ночей – тебя не было. Я верю в это несокрушимо. Хотя бы потому, чтоб не думать, что делали в эти тысячу ночей мой дружок Александр Серебровский и самая вожделенная женщина на земле – Марина.

Марина, моя несбыточная мечта о прошлом. Моя окаянная память о неслучившемся. Моя истекающая жизнь, никчемушная и бестолковая.

Марина, любимая моя, проклятая.

Нет, нет, нет! И знать ничего не хочу! Жизнь – это не то, что с нами происходит, а то, как мы к этому относимся.

Поцеловал Лору и сказал ласково:

– Девушка, дай я тебя покиссаю! Ты и есть та самая беда, с которой надо ночь переспать. Утром все будет замечательно. Мы будем петь и смеяться, как дети…

Сергей Ордынцев: СЛАДКОЕ ОБОЛЬЩЕНИЕ БОГАТСТВА

Галогеновый фонарь вырубал в ночи огромную голубую прорубь – прямо над воротами загородной резиденции Серебровского в Барвихе.

Обзорная телекамера поползла хищным хоботком объектива вслед въехавшим машинам, откозыряли привратники, еще один – внутри караульной будки – быстро шлепал пальцами на электронном пульте.

Подъездная дорожка плавно закруглилась к входу в трехэтажный дом-усадьбу. Охранник у дверей держал на поводке белого питбуля, похожего на озверелую свинью. Телохранители выскочили из машин, начальник охраны открыл дверцу «мерседеса» и протянул руку Серебровскому. Мне не протянул руку помощи – или мне по рангу еще не полагается, или боялся, что я его снова за ухо ухвачу.

Питбуля спустили со сворки, страшный пес с радостным рыком бросился к Саньку, подпрыгнул, положил на миг ему лапы на плечи, лизнул в лицо. Я боялся, что он свалит Сашку с ног, сделал шаг к ним, и тотчас же собака повернула ко мне морду сухопутной акулы и злобно рыкнула, обнажив страшные клыки-клинки.

– Жуткое сооружение, а? – засмеялся Серебровский. – Я его обожаю!

Он гладил собаку по огромной противной морде, ласково трепал по холке, и в движениях его и в голосе была настоящая нежность:

– Ну, успокойся, Мракобес, успокойся! Все свои…

– Песик, прямо скажем, малосимпатичный, – бестактно заметил я. – В цивилизованные страны их запрещено ввозить. Так и называют – дог-киллер. Мокрушник…

– За это и ценим, – сказал Серебровский со своей обычной зыбкой интонацией – нельзя понять, шутит он или всерьез, потом взял меня под руку: – Пошли в дом…

Начальник охраны Миша Красное Ухо – за спиной – мягко напомнил:

– Указания?

– Как обычно, в шесть… – уронил Сашка, не оборачиваясь, не прощаясь. А пес-дракон строго «держал место» – у правой ноги хозяина.

Я вернулся на пару шагов, протянул руку Мише:

– До завтра. Прости, пожалуйста! Не сердись…

Он улыбнулся, и ладонь его была как улыбка – широкая, мягкая.

– Да не берите в голову. Все на нервах. Я вас понимаю…

Я хлопнул его товарищески по спине, Миша наклонился ко мне ближе и тихо сказал:

– При подчиненных больше меня за уши не хватайте. А то для поддержания авторитета придется вам руку сломать.

Я ему поверил.

Догнал дожидающегося меня в дверях Серебровского, который сообщил:

– Мне кажется, он – единственный – любит меня.

– Кто – охранник? – удивился я.

– Мракобес, – серьезно сказал Сашка.

Я испуганно посмотрел на него.

– Не боится потерять работу!.. – хмыкнул Сашка, и его тон снова был неуловимо зыбок.

А в мраморном холле нас встречала Марина, сильно смахивающая сейчас на американскую статую Свободы – в широком малахитовом, до пола длинном платье, но не с факелом, а с запотевшим бокалом в поднятой руке. Посмотрела на меня ласково, засмеялась негромко, светя своими удивительными разноцветными глазами – темно-медовым правым, орехово-зеленым левым, – лживыми, будто обещающими всегда необычное приключение, радостно протянула мне руки навстречу.

Вот баба-бес, чертовская сила!

Она сразу внесла с собой волнение, удивительную атмосферу легкого, чуть пьяного безумия, шального праздника чувств, когда каждый мужчина начинает изнемогать от непереносимого желания стать выше, остроумнее, значительнее – в эфемерной надежде, что именно он может вдруг, ни с того ни с сего стать ее избранником хоть на миг, потому что любой полоумный ощущает невозможность обладать этой женщиной всегда, с мечтой и отчаянием предчувствуя, что такая женщина – переходящий кубок за победу в незримом соревновании, где талант, случай, характер вяжут прихотливый узор судьбы в этом сумасшедшем побоище под названием жизнь.

– Ну, Серега, как сказал поэт? – спросила Марина. – «Воспоминанья нежной грустью…»

– «…меня в чело, как сон, целуют», – закончил я строку и обнял ее, легко приподнял и закружил вокруг себя.

Питбуль Мракобес утробно зарычал, глядя на нас подслеповатым красным глазом рентгенолога. Сашка гладил его по загривку, успокаивая, приговаривал:

– Свои… свои. Умный… умный, хороший пес… Это свои…

Отпустил собаку, подошел к Марине, вполне нежно поцеловал ее в щеку, откинув голову, посмотрел на нее внимательно, как бы между прочим заметил:

– Подруга, не рановато ли стартовала? – и кивнул на бокал.

– Не обращай внимания… До клинического алкоголизма я не доживу, – усмехнулась Марина и взяла нас обоих под руки. – И вообще, Санечка, не становись патетической занудой, это не твой стиль.

Столовая, конечно, – полный отпад. Зал, декорированный под средневековую рыцарскую трапезную. Дубовые балки, темные панели, стальной проблеск старинных доспехов и оружия, кованая бронза, высокая резная мебель, цветы в литых оловянных сосудах, сумрачные красные вспышки камина. Все-таки, как ни крути, а обаяние буржуазии в старинном макияже – оно еще скромнее, еще неотразимее.

– Скажи на милость, – спросил я Марину, – а какой стиль должен быть у нашего выдающегося магната?

– Что значит – какой? – поразилась Марина очевидной глупости вопроса. – Он, как египетский фараон, повелитель всего, что есть и чего нет! Санечка наш – над мелочами, над глупостями, над людьми, над жизнью…

Она схватила меня за ухо, как я недавно начальника охраны Мишу, ну, может быть, понежнее, конечно, и сказала громким театральным шепотом:

– Александр Серебровский – фигура надмирного порядка, гиперборейская личность, можно сказать, персонаж астральный…

Сашка невозмутимо заметил:

– Шутка… – Он со вздохом посмотрел на Марину, потом обернулся ко мне: – За годы, что ты не видел Марину, у нее бешено развилось чувство юмора. Имею в семье как бы собственного Жванецкого.

Марина обняла за плечи Серебровского и поцеловала его в намечающуюся лысинку.

– Прекрасная мысль, Санечка! Почему бы тебе не купить в дом настоящего Жванецкого? Представляешь, какой кайф – приходишь домой, а тут уже все мы: Михал Михалыч со своими шутками, я с моей нечеловеческой красотой, Мракобес, мечтающий загрызть кого-нибудь насмерть, вокруг – прекрасный неодушевленный мир обслуги. Просто сказка, волшебный сон! Купи, пожалуйста! Ну что тебе стоит?

– Хорошо, я подумаю об этом, – серьезно ответил Серебровский. – Ты же знаешь, что твоя просьба для меня – закон…

В этом роскошно навороченном буржуазно-антикварном новоделе должна была бы звучать пленительная музыка Игоря Крутого в аранжировке какого-нибудь Вивальди. А я слышал тонкий, приглушенный, задавленный подвизг истерии. Они не хотели гармонии. По-моему, им обоим нравился звук аккуратно скребущего по стеклу ножа.

Я серьезно сказал ей:

– Знаешь, Маринка, если ты будешь так доставать мужа, жизнь ему подскажет парочку крутых решений семейных проблем.

– Не выдумывай, Верный Конь! – махнула рукой Марина. – Нет у нас никаких проблем. Наша жизнь – это романтическая повесть о бедных влюбленных. Или не очень бедных. Даже совсем не бедных. Скорее богатых. Наверное, очень богатых. Но наверняка – чрезвычайно влюбленных. Так я говорю, мой романтический рыцарь?

Она обняла Сашку и легонько потрясла его – так выколачивают монету из перевернутой копилки.

– Абсолютно! Тем более что современному рыцарю достаточно не обкакать шпоры, – невесело усмехнулся Сашка. – Все-все-все, садимся за стол…

Серебровский уселся во главе стола, и в ногах его сразу разлегся с негромким рычанием Мракобес. Мгновенно возникли неизвестно откуда – будто из небытия – два официанта в смокингах, предводительствуемые маленьким шустрым вьетнамцем, который нес в растопыренных пальцах развернутую веером полудюжину бутылок.

– Цто коспода будут пить? – любезно осведомился вьет, наклонив прилизанный пробор. – Оцень хорошо сан-сир, легкое шато-марго, монтрашо зевеносто третьего года, к рибе мозно сотерн… К утиной пецени «фуа гра» нузно взять молодой бозоле от Зорз де Бёфф…

– Подай ему, Вонг, божоле от Жоржа де Бёффа, – захохотала Марина. – А то он там у себя во Франции всех этих понтов не ловит!

– Приятно обслузить гостя, понимаюсего вкус настоясего вина, – с достоинством сказал Вонг.

– А мне приятно, что в доме моего старого друга служит настоящий сомелье – хранитель вин, – учтиво, стараясь не улыбаться, ответил я.

– Сомелье! Наш сомелье Вонг Фам Трах! – продолжала смеяться Марина, и в ее смехе просверкивали уже заметные искры скандала. – Я помню, как вы с Сашкой бегали ночью покупать водку у таксистов…

Вонг направился к боковому столику, чтобы раскупорить бутылки, но Серебровский мгновенно остановил:

– Я тебе уже говорил, чтобы ты открывал бутылки при мне…

Марина углом глаза смотрела на мужа, потом положила мне руку на плечо:

– Сумасшедшая жизнь!

– Твой муж мне объяснил – нормальный карнавал, – пожал я плечами.

– Ненормальный карнавал, – покачала головой Марина. – Во всей Москве Санек не сыскал дворецкого-японца, пришлось взять вьетнамца, которого мы продаем за японца. Но шутка в том, что те свиные рыла, для которых гоняют эти понты, не отличают японца от вьетнамца, они все на их взгляд – косоглазо-узкопленочные. А Вонг, я думаю, только нас ненавидит больше японцев.

– Многовато разговариваешь при обслуге, – отметил Серебровский и поднял бокал: – За встречу… За прошедшую вместе жизнь… За нашу молодость…

Все чокнулись, по-птичьи тонко звякнул хрусталь, мы с Сашкой как-то неуверенно пригубили, а Марина выпила вино одним долгим глотком.

Она не закусывала, а сидела, опершись подбородком на ладонь, и внимательно, пьяно рассматривала меня.

Все-таки она обалденно красивая баба. Божий промысел, дьявольская шутка, слепая игра мычащих от страсти генов, еле заметные мазки мэйк-апа – не знаю, что там еще, да и предполагать не собираюсь, а вот поди ж ты – чудо! Присутствует в ней какая-то кощунственная, невероятно волнующая смесь иконы и порнографической модели из глянцевого журнала, и действует она как алхимический субстрат – достаточно одного взгляда на нее, и вместо вялой маринованной сливы простаты вспыхивает в мужских чреслах солнечный протуберанец, а яйца становятся больше головы.

К сожалению, все это добром не кончается. Не дело это, когда с одной бабой хотели бы переспать три миллиарда мужиков. Ну, минус гомики, конечно, зато – плюс лесбиянки. Я считаю и всех тех, которые не слышали о ее существовании, но, несомненно, стоило бы им взглянуть разок, они – как тот грузин из анекдота – сказали бы: «Конэчно, хочу!»

Ну а ты, Верный Конь?

Не буду отвечать. Имею право. Никого не касается. Мне мои дружки, суки этакие, Кот Бойко и Хитрый Пес, придумали на целую жизнь жуткое амплуа – Верный Конь. Не друг я ей, не любовник, не муж, даже не воздыхатель. Мне досталась ужасная роль – быть свидетелем, как два моих друга, два брата приспособили самую красивую на земле женщину в нашу популярную национальную забаву – перетягивание каната…

Марина положила руку на мою ладонь и спросила:

– Серега, ты счастлив?

Я поднял на нее взгляд:

– Ничего не скажешь – простенький вопрос! Наверное, «нет счастья на земле. Но есть покой и воля…»

– И ответ простенький, – кивнула Марина. – Обманул поэт – нет покоя, и воли нет поэтому…

Серебровский дожевал кусок и спокойно сказал:

– Я думаю, Мариночка права. У нее нормальная точка зрения умного человека, бесконечно утомленного непрерывным отдыхом. А Марина – невероятно умный человек. Пугающе умна моя любимая. И ничем не занята.

Марина хмыкнула:

– Видишь, Серега, – жалким куском рябчика попрекает, горьким глотком монтрашо девяносто третьего года укоряет. Страна в разрухе, мы на пороге голода и нищеты, а я гроша живого в дом не приношу. Нет, Серега, нет счастья на земле…

– Счастья наверняка нет, – согласился Сашка. – Во всяком случае, в твоем понимании. А что есть вместо счастья, Марина?

Марина повернулась к нему и произнесла медленно, со страхом, болью, неприязнью:

– Не знаю. Христос сказал: сладкое обольщение богатства…

И снова в благостной тишине семейно-дружеского ужина я услышал визг тревоги, опасности, стоящей на пороге ненависти.

Я, медленно постукивая пальцами по столу, неуверенно сказал:

– Иногда в жизни счастье заменяет долгое везение. Фарт. Это я от профессиональных игроков знаю.

– Тогда все в порядке! – захлопала в ладоши Марина. – Мой муж Санечка и счастливый, и везучий! У нас, Серега, есть своя ферма – Санек купил какой-то племенной совхоз. Серега, ты знаешь что-нибудь омерзительнее теплого парного молока? Но это не важно. Я тебе, Серега, расскажу по секрету, ты смотри, никому не проболтайся, – у нас там куры яйцами Фаберже несутся. Вот какие мы везуны!

– По-моему, приехали, – вздохнул устало Серебровский.

КАК ОНИ ЭТО ДЕЛАЮТ

В Центре радиотелеперехвата «Бетимпекс» два инженера-оператора перед огромным монитором с картой Москвы что-то объясняют Николаю Иванычу.

– Радиомаяк, вмонтированный в трубку, по-видимому, частично поврежден. Сигнал нестабильный. Наши пеленгаторы не берут его во всем диапазоне, – говорит один из них, скорее всего старший.

– Из-за этого мы не можем точно локализовать источник… Радиус допускаемого приближения – два-три километра, – уточняет второй.

– Ни хрена себе – допускаемое приближение! – сердито мотает головой Николай Иваныч. – Ты-то сам понимаешь, что такое в Москве два-три километра? Десятки улиц и переулков! Тысячи домов…

Он смотрит на карту города, где в юго-западной части пульсирующим очажком гаснет-вспыхивает затухающий, потом набирающий снова силу мерцания огонек.

– Ну, вы, Маркони глоданые, какие мне даете позиции? – с досадой спрашивает Николай Иваныч.

– Четыре машины с пеленгаторами уже вышли в радиозону. Если в телефончике батарею не замкнет совсем, мы за сутки-двое дадим точную дислокацию объекта, – заверяет старший.

Кот Бойко: РАЙСКОЕ ЯБЛОЧКО

Я перевернулся с боку на бок и мгновенно проснулся, услышав, что Лора тихонько всхлипывает. Комната серебристо-серо освещена экраном невыключенного компьютера.

– Что? Что случилось?

– Ничего-ничего, – быстро вытерла Лора слезы краем простыни. – Спи, спи! Тебе показалось…

– Ни фига себе! Показалось! – Я сел на постели, притянул ее к себе. – Девушка с побледневшим лицом, вся в рыдальческих слезах уже бежит к пруду, а мне, видите ли, показалось! Ну-ка, давай колись! Разоружись перед партией!

– Не обращай внимания! – Она уткнулась мне в грудь и, по-детски сдерживая слезы, сопли, слюни, сопела. – Это от радости! Чисто нервное! Знаешь, бабы не потому дуры, что дуры, а дуры потому, что бабы…

Я поцеловал ее, прижал к себе теснее, тихонько сказал:

– Все понял! А теперь говори – в чем дело?

– В шляпе! – оттолкнула меня Лора. – Подумала о том, как ты сбежишь завтра, – так стало себя жалко! Жди тебя снова три года…

– А ты собираешься ждать? – строго спросил я.

– Не знаю… Наверное… А чего делать?

– Вообще-то лучше не жди. Плюнь…

Вот смешная девка. Полная дурочка. Как я могу ей объяснить, что ни с одной женщиной я не способен прожить целую жизнь вместе, не про меня такая судьба. Вообще-то существовала одна женщина, с которой я мог, наверное, вместе состариться и умереть в один день. Но так вышло, что она меня бросила. Стариться будем теперь врозь. Остается вместе умереть.

Как раз вот в тот черный период в моей жизни мы и сыскались с Лорой. Забавно все получилось. Приехал я к приятелю Толику Куранде на дачу. Когда-то мы с ним вместе за сборную страны выступали, почти в одно время вылетели. Парень он был замечательный – шестипудовый кусок доброго, веселого и пьяного красавца мудака. На гражданке себя искать не стал, не напрягался, сильно выпивал и все время врал и хвастал. Подобрала его крутая баба – директорша промтоварной оптовой базы, лихая дамочка со звеняще-визжащим именем Зина Зиброва. Взяла его на полное содержание, от всех обязанностей освободила, а знакомым говорила, что держит для женского здоровья собственного чемпиона.

На мой вкус, бабенка она была вполне противная – нежная, жеманная, мелкая, а ряшка у нее размером была, как у актера Депардье. Для своего женского здоровья и, наверное, чтобы Толик, шальной Куранда, ее не бросил, свое личико величиной с коровью морду Зина держала в холе и ласке, будто любимое животное выхаживала и растила.

Сроду бы, конечно, не поехал я на их долбаный день рождения, если бы Толик раз пять не позвонил. Неудобно, да и на душе такая мерзкая желтая гадость, как на зассанной кошками черной лестнице. Черт с ним, поеду! Вручу подарок, выпью по-быстрому и отвалю. Как говорит мой друг карточный шулер Иоська Кацап, пришел на поминки, быстро всех поздравил – и сразу же за зеленый стол!

Пора была осенняя, ноябрь, предзимок. Пока доехал до Опалихи, продрог сильно – сломалась в машине к едрене-фене печка. Потом разыскивал их дачу, огромное каменное сооружение, будто построенное из остатков сталинского метро, – совсем стемнело. Продрог как бобик. Дождь со снегом хлещет, это называется осадки – холодная грязь с неба, тьма и ужас. Вошел в дом, озверелый от холода и досады, что приехал сюда, от злобы на себя, на бросившую меня Марину, на Толика и хрупкую его подругу с крупно-рогатой молочной рожей – хочу всех убить!

А там гулянье дымит коромысленно.

Елки-палки! Кого там только нет – Ноев ковчег, на который зажуковали посадочные билеты для чистых, а потом по блату и за взятки продали их только нечистым. Стойбище индейцев-делаваров еврейской и кавказской национальностей. Блатные, деловые, жуковатые, нужники, начальники, фирмачи, славянские бандиты, платные телки – «зондерши», эмигранты, прибывшие из Штатов за контрибуцией… Сказочный зверинец! Спектакль Ануя «Бал воров»!

Поднесли мне с порога штрафную, потом вторую, третью – загудело, зашумело весело, ну, расправил орелик крылья – понесло меня. Огляделся я с высоты птичьего полета – вон она, у стены стоит – Лора! Смотрит на меня во все глаза, и такое на лице ее восхищение и такой восторг встречи написаны, что я даже засмеялся. По-моему, на меня никто никогда не смотрел вот так. Шагнул я к ней, а она рванулась навстречу, будто я на танец ее приглашал. Спросила быстро:

– Вам что-нибудь нужно? Я с удовольствием вам подам…

Мне стало смешно. Я ее взял за руки и сказал:

– Дай один кисс! Поцелуй, значит, меня… Пожалуйста.

Она вспыхнула, засмеялась и говорит:

– Вообще я бы с удовольствием, но неприлично это как-то.

– А чего ж тут неприличного? – удивился я. – Мы ведь нравимся друг другу!

Она сказала:

– Да, вы мне очень нравитесь!

– И ты мне нравишься… Давай поцелуемся!

Я притянул ее, и она, умирая от восторга и смущения, прильнула ко мне, а вокруг бушевали гоморроидальный содом, галдеж и безобразие. Но я уже летел, подхватив ее на руки, и все вокруг отодвинулось, приглохло, размылось в очертаниях. Не отпуская от себя, спросил ее:

– Тебя как зовут?

– Лора Теслимовка.

Я засмеялся:

– Это не фамилия, а сорт райских яблок.

И в поцелуе ее был вкус яблок – упругий, нежный, дикий, вкус простой и вечный.

– А ты что здесь делаешь?

– Я племянница Зинаиды Васильевны, хозяйки.

– У-у, значит, ты человек важный!

Тут Зиночка Зиброва, хозяечка наша, промтоварно-продовольственно-торговая дама, возникла из гостевой толпы, похожей на кипящую помойку, и строго сказала:

– Ну-ка, Лора, займись делом! Принеси студень из подвала. А ты, Кот, иди к гостям, все заждались…

Я сам видел, честное слово, как в Америке таким племенным молочно-товарным коровам ставят на морду тавро-клеймо-пробу – как там это называется? Зиночка, зараза моя звонко-заливисто-звенящая. На твою морду пробы негде ставить. Отстань.

Лора высвободилась из моих рук, пошла в подвал. У дверей обернулась и спросила хозяйку:

– Зинаида Васильевна, а где фонарь? Там свет не горит.

– У меня есть фонарь, – сказал я, обернулся к Зиночке Зибровой и посоветовал: – Ты лучше к Толику иди. А то он соскучится и уедет вместе со мной.

А сам догнал Лору, схватил за руку и потащил по лестнице вниз.

– А фонарь? – испуганно спрашивала Лора.

– Да есть фонарь, есть, – уверил я ее. – Свет зачем тебе? Я тебе все покажу…

Спустились в подвал, а там – густая осязаемая чернота, как в бочке с варом.

– Темно, – неуверенно сказала Лора.

Я прижал ее к себе и целовал ее долго и радостно.

– Нехорошо, Зинаида Васильевна очень рассердится. Давайте найдем студень и пойдем наверх.

– А где студень? – со смехом спрашивал я, потому что меня как-то очень смешило, что мы будем носить студень. Я уже был пьяный. Я ходил по темному подвалу, и куда бы я ни ступил, передо мной оказывалась Лора.

– Фонарь нужен, – сказала она робко.

Я достал зажигалку и стал чиркать. Студня нигде не было видно.

– Студень! Холодец из Зинкиной морды! Ты куда девался? – орал я.

Зажигалка выпала из руки, погасла. Тогда я притянул к себе Лору и стал ее быстро раздевать. Она вяло сопротивлялась:

– Сейчас придет Зинаида Васильевна… Такой скандал будет!..

Я прислонил ее к чему-то твердому и запустил свои хищные цепкие грабки под юбку. Я всю ее видел в черноте, я обонял ее и осязал, как разобранное пополам яблоко. Я был весь – в ней, как счастливый, беззаботный червячок в сердцевине райского яблока.

Лора блаженно вскрикивала и бормотала:

– Ой, нехорошо, нас там все ждут!

А я, корыстный червяк-подселенец, блаженно сопел и деловито успокаивал:

– Ничего, дождутся… Дождутся они своего студня…

Не было тьмы, подвального запаха пыли, духоты, а только свежий нежный запах зеленых лесных яблок. Что-то гремело под ногами, чавкало и хлюпало, мы топтались на чем-то податливо-мягком.

А потом я отпал от нее, и в подвале вдруг вспыхнул электрический свет – это, видимо, Зинулька, зловещая зануда, решила меня выкурить-высветить из подвала. Я огляделся и увидел, что стою в огромном жестяном блюде – противне со студнем. Весь этот студень от страсти я истоптал в тяжелый бульон, и брызги его вперемешку с лохмотьями мяса заплескали и облепили мои шикарные брюки до пояса. Наверное, слон, кончив соитие, заливает себя и подругу таким количеством густой комковатой мясистой спермы с ломтиками лимона.

Я озабоченно спросил:

– Лора, ты не знаешь – студень был говяжий или свиной?

– Говяжий. А что?

– Слава Богу! Я боялся, чтобы ты не забеременела от меня свиньей.

Лора стала нервно смеяться:

– Ты им хочешь подать студень на своих штанах?

– Убьют! Они, гости наверху, – люди страшные. Нам с этим деликатесом появляться там нельзя. Пошли отсюда через боковую дверь.

Она испугалась, удивилась, обрадовалась:

– Куда?

– Ко мне. Будем жить в моей машине. Хуже, чем с теткой Зиной, тебе не будет…

Я встал, пошел на кухню, достал из холодильника водку, нацедил добрый стаканчик, хлопнул, закусил огурцом и вернулся к огорченной подруге с важным заявлением:

– Слушай, Лора! Раньше в моей жизни было много ошибок и заблуждений…

Она с надеждой и интересом взглянула на меня.

– И самая горькая в том, – торжественно возвестил я, – что я, как всякий видный коммунист – а я был очень видный, отовсюду видный коммунист, – был вне лона церкви…

В глазах Лоры возникло опасливое подозрение, но я не дал окрепнуть ему, а бросился на колени и страстно сообщил:

– А ведь нас когда еще Владимир Ильич Ленин учил: жизнь есть объективная реальность, данная нам в ощущение Богом…

Лора осторожно сказала:

– Ну, если уж Ильич пошел в ход – не к добру, наверное, исповедь…

– И не права ты! – строго остановил я ее. – Потому что как только мы, демократы, победили тоталитарный режим, так сразу же мы, видные коммунисты, первыми вернулись в это самое лоно. Так сказать, вкусили наконец благодать полной грудью.

Лора со вздохом махнула рукой:

– Раньше на железнодорожных станциях стояли таблички в конце платформы – «закрой поддувало»…

– Твоя душевная черствость, Лора, и твоя грубость, Лора, не помешают мне сказать тебе, Лора, все, что накипело в моей страждущей религиозной душе, Лора!

– Трепач, проходимец и уголовник, – забыв о недавних слезах, улыбнулась Лора.

– Неверие – мука и смертный грех темных духом. Это мне поп, мой сокамерник отец Владимир, сказал. Святой человек, за веру пострадал – пьяный въехал в храм на мотороллере, старосту задавил. Итак, подбивая бабки в моей сердечной исповеди, торжественно обещаю… Как истинно верующий пионер…

– Обещаешь, как будто грозишься, – засмеялась Лора.

Я выдержал страшную паузу, потом отчаянным шепотом возгласил:

– Вот тебе святой истинный крест – никуда не убегу! – Я тяжело вздохнул и смирно завершил: – В смысле – пока не убегу…

– В каком смысле – пока? – заинтересовалась Лора.

От громадности данного обещания я неуверенно поерзал и рассудительно предположил:

– Кто его знает? Может, пока ты меня не выгонишь… Впрочем, и выгонишь – не уйду. Мне все равно идти некуда. Буду тут с тобой мучиться, с наслаждением…

Александр Серебровский: МУЧЕНИЕ

Марина извивалась, кричала и плакала от сладкой муки, раскачивалась и падала мне на грудь, взвивалась и с хриплым стоном счастья впечатывала меня в себя, и в судороге наслаждения впивалась мне в шею зубами, и боль становилась все острее – я чувствовал, что она прокусит мне горло, я захлебнусь собственной кровью, я не мог этого больше терпеть – физическая мука стерла удовольствие…

Закричал, оттолкнул ее – руки повисли в пустоте. Потрогал осторожно горло – золотой крестик сбился на цепочке и уткнулся в ямку на шее, давил резко и больно, как острый гвоздь…

Поправил крест на цепи, поцеловал его, разжал пальцы, и упал он мне на грудь – тяжелый, теплый, – как ангельская слеза сострадания.

Повернулся на бок – пусто рядом со мной. У Марины своя спальня. Мы не спим вместе. Довольно давно.

Я не могу. Не получается больше. Дикость какая-то! Все врачи мира не могут уговорить или заставить моего маленького дружка. Он, послушник подсознания, молча и неумолимо воюет с моей волей, с моими желаниями, с моей личностью.

Врачи долдонят одно и то же: вы совершенно здоровы, вы молоды, у вас нет никаких органических поражений или отклонений. Просто у вас стойкое хроническое нервное перенапряжение, вы живете в режиме непрерывного дистресса, вам нужен покой, разрядка и отвлечение.

Мое гнусное подсознание сильнее всех их знаний, исследований, препаратов и процедур.

Когда я смотрю в бегающие глаза сексопатолога, когда слушаю утешающую буркотящую скороговорку психотерапевта – весь этот жалобный, нищенский, побирушечий бред профессорской обслуги, я понимаю с горечью и гордостью: не руководители, не управители, не помощники они моему маленькому дружку, живущему в монашеской черной аскезе и отшельничестве. Мое могучее, отвратительное подсознание оказалось сильнее меня самого и наказало меня по-страшному.

Импотенция? Ха-ха! Бессилие? Лом вам в горло!

А может быть, это не наказание? В том смысле, что не задумывалось как возмездие, а просто – баланс сил? Может быть, изначально задумано, что римский папа не должен трахать баб?

Но Кароль Войтыла, когда стал Иоанном Павлом, был уже старым хреном. А мне тридцать шесть лет. И я не могу уйти в отпуск, чтобы отдохнуть, – никогда, ни на один день. Я разряжаюсь, только переключив свое внимание с одной кошмарной проблемы на другую – еще более невыносимую. Я отвлекаюсь от своих забот только затем, чтобы положить в свой карман чужие.

Я – Мидас, строящий золотой свод мира.

Большая тягота, большая власть, большой кайф.

Интересно, обрадовались бы или огорчились легионы людей, зависящих от меня, если бы им довелось узнать, что не я им хозяин и распорядитель их судеб, а мой маленький дружок, одинокий и бессильный, отдавший меня самого во власть могучей черной тьмы бушующих во мне ураганных стрессов и ужасных страстей.

Наверное, обрадовались: они – рабы.

И я – раб. Мидас – царь, который знает о своем рабстве.

Никто не догадывается об этом. Врачи не в счет, они не игроки, а интерьер, часть декорации жизни, неживая природа. Они верят, что это болезнь чрезмерного душевного утомления.

А я знаю, что это не состояние надпочечников, простаты, яичек и всей остальной мочеполовой требухи – это свойство моей души, которую ученые дураки называют подсознанием.

Бедные живут в счастливом заблуждении, что за деньги покупается власть. Деньги платят за небольшую власть. За настоящую власть принимается только одна плата – душой.

Об этом знаю я. И Марина, без которой я не могу жить, которую я люблю мучительной острой ненавистью, ибо по кошмарной прихоти судьбы она и есть неумолимо-жестокий мытарь, взимающий с меня безмерно тяжелую плату душой за ту власть, что я имею, за ту жизнь, которую я веду.

Я могу в этом мире все – не могу только заставить ее кричать от наслаждения. Со мной.

Все! Все! Все!

Я проснулся. Конец пытке ночного отдыха – обморока, липкого кошмара, бессилия перед провокациями моей души, заполняющей темноту и безволие страшными снами об ушедшем навсегда счастье, которое, может быть, и было смыслом радостного животного существования меня – молодого, бедного, алчного, полного никогда не сбывающимися мечтами.

Все! Все!

Встаю. День начался. Сейчас – в гимнастический зал, и гон по электрическому бесконечному тротуару беговой дорожки, силовые машины, неподъемные блоки – до горячего истового пота, до сильной, глубокой задышки, пока не придет Серега, невыспавшийся, помятый, и недовольно спросит:

– Ну что ты так рвешься наверх? Что ты так напрягаешься?

– Времени нет, – тяжело отдуваясь, отвечу я.

– О чем ты говоришь? Ты же молодой еще!

– Уф-ф! – брошу я гири. – В нашей сонной отчизне молодость – всегда или льгота для лентяев, или стыдный порок для достигателей…

– Ты думаешь, в мире по-другому?

– Мир, Серега, это не только пространство. Это – время… Царь Александр Филиппыч Македонский к тридцати трем годам завоевал полмира и умер. Иисус Христос в этом возрасте создал Новый Завет, был распят и вознесся. А наш былинный герой Илья Муромец только слез с печи и пошел опохмеляться. А мне уже больше годков натикало…

– Ты хоть не опохмеляешься…

– Бог миловал… Все, пошли мыться.

…Мы медленно плыли в голубой прохладной воде бассейна, и я говорю Сергею, а доказываю себе:

– Все, что человек способен сделать, он совершает в молодости. У нас с тобой сейчас – полдень жизни. Еще чуть-чуть, и незаметно начнет подползать старость, противная, больная, стыдно-беспомощная… Серега, с годами человек становится хуже – мозги киснут и душа съеживается.

Серега бросился на меня, пытаясь слегка притопить, и орал дурашливо:

– Хуже старости, Хитрый Пес, человека разрушают власть и деньги. Он становится злым и агрессивно-подозрительным…

Я вынырнул, со смехом отмахнулся:

– У тебя нормальная идеология бедного человека…

– Может быть! – смеется Серега. – Нам не понять друг друга. Ты-то миллиардер, а я уже давным-давно пока еще нет…

Кот Бойко: УЕВИЩЕ

– Але, подруга! – Я поцеловал Лору в шею. – Ты работу не проспишь?

– Что я, с ума сошла, сегодня на работу переть? – Лора вылезла из-под простыни, взяла с тумбочки свои фасонистые очки. – А сколько времени?

– Семь-двадцать. А что скажешь на работе?

– Ничего. Шефу своему позвоню, отговорюсь. Он у меня с понятием. Если бы не приставал с глупостями – цены бы ему не было…

– Секс-обслуживание в контракт не входит?

– Ты бы взглянул на шефа – по нему курс эндокринологии учить можно. – Лора встала с тахты и сообщила, как вердикт вынесла: – Сейчас из тебя человека буду делать.

– Уточните, мадам? – насторожился я.

– Отпарю тебя, как старые брюки, отглажу, отмою, подстригу – станешь лучше нового! – Лора смотрела на меня с улыбкой, но говорила твердо: – Такой причесон забацаем – полный улет! Как у Зверева, только забесплатно…

– Сказка! – восхитился я. – Волшебный сон!

– У тебя денег, ловчила, наверняка нет? – спросила утвердительным тоном Лора.

Я показал на смятую пачку на столе.

– Чепуха! – махнула рукой Лора и с энтузиазмом сообщила: – А у меня есть тысяча шестьсот «у.е.».

– Это что такое? – удивился я.

– Баксы официально называют «условные единицы»…

– По-моему, доллар – это не условная, а очень конкретная единица, – возразил я. – Совсем с ума посходили – полное уевище…

– Ну, не важно! Условные, безусловные! Когда их нет, они, наверное, условные. А так – важно, что есть! Значит, приводим тебя в божеский вид, я звоню на службу – быстро отбиваюсь, мы завтракаем… – Лора замолкла и мечтательно закрыла глаза.

– И что дальше? – опасливо спросил я.

– Едем в город и одеваем тебя с ног до головы! Чего ты смеешься, обормот? Не веришь, что за кило-шестьсот можно фирмовый прикид собрать? Я такие места знаю! Не веришь? Давай собирайся, берем деньги и едем…

Я обнял ее, прижал голову Лоры к своему плечу, чтобы она не видела моего лица. У меня было сейчас наверняка плохое, слабое лицо, морда утешаемого слабака, сентиментальная патока заливала мой разбойный фэйс. Мой приятель Фотокакис наверняка сказал бы, что у меня влажно заблестели глаза. Просто срам!

Как странно возвращаются к нам наши поступки!

Как давно мы сбежали с дачи Толика Туранды, который, оказывается, доводится Лоре приемным дядей. В машине не только жить, в ней ехать было невыносимо из-за жуткого холода – мы, крепко обнявшись, грели друг друга.

Марины уже не было со мной, перегрелись и напряглись отношения с Хитрым Псом, и Верный Конь Серега отбыл на службу в Интерпол. А дела мои были на таком стремительном и опасном взлете, что я не хотел на всякий случай ночевать дома.

– Поехали в Питер, – предложил я тогда Лоре.

– Поехали, – сразу согласилась она. – А зачем?

– Поспим в гостинице, согреемся. Одежонку купим. А?

– Хорошо. Но ко мне – согреться – ближе…

– А ты где живешь?

– Снимаю квартиру в Теплом Стане.

– Отдельную?

– Отдельную, – кивнула Лора. – Там не «Шератон», конечно, небогато, но тепло.

– Ну да, наверное, – поверил я. – Стан-то, говорят, Теплый…

– Поехали-поехали! – настойчиво звала Лора. – Вот скоро меня хозяйка выгонит, тогда поедем греться в Питер. Если до этого я тебе не надоем…

– А почему выгонит?

– Она квартиру продавать надумала, ей сдавать невыгодно. Ей, мол, двадцать штук предлагают…

– Ладно, поехали к тебе. Питерских ментов жалко.

– При чем здесь менты?

– Ну представь, завтра на заре ловят они на Московской заставе нашу тачку, в которой едут два давно заледенелых трупа. Ну скажи на милость, выдерживают такое человеческие нервы? Даже если ты человек-мент?

– Не выдерживают, никогда, – согласилась Лора. – Поворачивай на Кольцевую,поедем ко мне.

– Поедем. А ты с утра вызывай хозяйку и вели по-быстрому оформлять на тебя документы…

С трудом шевеля синими от холода губами, Лора сказала:

– Какие документы? А деньги?

– Деньги – прах! Фарт нужен!

– Сумасшедший! – вздохнула Лора. – И врун. Все равно – поехали! Едем?..

– …Ну, ты что? Берем бабки и едем! – нетерпеливо дергала меня Лора.

– У меня дружок был, фарцовщик, – по-прежнему не глядя ей в лицо, вспомнил я. – У него кличка была Берем-едем.

– И что?

– Нет, ничего… Застрелили его отморозки в Сочах.

– Царствие ему небесное! – торопливо посочувствовала Лора, обуянная грандиозными планами. – Приступаем к помыву и причесону?

– Обязательно! Все сделаем, как ты сказала. Только совсем по-другому…

Сергей Ордынцев: ПОЧЕМ В МОСКВЕ СРЕБРЕНИКИ

Питбуль Мракобес кровяным оком следил за каждым моим движением, неохотно, на миг, отрываясь, когда Серебровский кидал ему время от времени кусочки сыра и ветчины. Пес глотал с металлическим чавком, обязательно облизывал руку хозяина, но и в этот момент не спускал с меня настороженного взгляда.

На открытой террасе, где мы завтракали, посреди благостного барвихинского ландшафта, у сервировочного стола замерли неподвижно и беззвучно два официанта – молодые крепкие парни в белоснежных крахмальных рубашках и черных, тщательно отглаженных брюках с блестящим шелковым лампасом. Вообще-то формой и выправкой они больше смахивали на вахтенных лейтенантов океанского корабля.

Кофейный сервиз здесь был лиможского фарфора, салфетки – будто из пиленого рафинада, ложки тяжелые, с монограммами – на всем печать роскоши, шика, дороговизны, и меня удивляла собственная плебейская неприязнь ко всему этому. Я боялся, что это – изнанка зависти. Но ведь видит Бог – не завидую я этому ничему!

– Так что, я подотчетен твоему шефу безопасности? Сафонову? – спросил я.

– Никогда, – мягко ответил Серебровский. – Ты подотчетен только мне. С Кузьмичом вы оперативно взаимодействуете. В рамках твоей задачи ты ему мягко и деликатно предписываешь все необходимые действия.

– А если он не согласится?

– Придет ко мне и спросит об указаниях. Я скорее всего велю выполнять.

– Обидится, наверное? – предположил я.

– Это его проблемы, никого не интересует. С сегодняшнего дня тебе выделят кабинет, где-нибудь рядом со мной. Тебе понадобятся секретарша и водитель.

– Водитель не нужен.

– Как знаешь… Телохранитель?

– Ага! И медсестру – лет девятнадцати, блондинку, килограммов на шестьдесят! – захохотал я.

– Если надо – обеспечим, – пожал плечами Серебровский. – И еще один важный вопрос – твоя зарплата…

– Для меня это не важный вопрос – я зарплату получаю.

– Эти совковые заскоки забудь! Со вчера тебе потекла зарплата – настоящая. Ты будешь получать сто двадцать тысяч в год. Баксов, разумеется…

Я внимательно смотрел в лицо Серебровского, эпически спокойное, чуть затуманенное подступающими заботами. Забавно, зарплата моего самого большого начальника, генерального секретаря Интерпола – главного полицейского мира – составляет 127 тысяч баксов.

– Сань, хочу пояснить тебе одну вещь – я у тебя год работать не собираюсь. Меня кисло-сладкая жизнь прикола у богатенького Буратино не интересует…

Серебровский нахмурился, хотел что-то сказать, уже пробежала мгновенная судорога гнева на лице, но я упредил его:

– Во-во-во! И сурово брови он насупил!.. Саня, запомни: это ты для своей челяди – магнат, олигарх, тайкун, великий могул и завтрашний генерал-губернатор! А мы с тобой двадцать пять лет назад пипками мерились – у кого длиннее выросла. Когда-то ты, Кот и я были как братья. И служащим на зарплате у тебя я не буду…

– Ты согласился решить эту проблему, – недовольно сказал Серебровский.

– Да. Но ты обговорил только одну сторону вопроса – прикрыть тебя от Кота. И я буду стараться это сделать.

– А вторая сторона? – подозрительно спросил Серебровский.

– Не допустить, чтобы твои ломовики ненароком убили Бойко…

– Буду счастлив, если это удастся тебе, – сухо обронил Серебровский. – Но не получать за все это нормальной зарплаты – идиотизм…

– Ты уверен, что я отказываюсь от таких деньжищ из выродочного советского целомудрия?

– От непонимания ситуации в целом, – спокойно ответил магнат.

– Это как раз ты не понимаешь ситуацию в целом! Я всю жизнь зарабатываю деньги тем, что служу обществу или государству, или не знаю там как…

– Сережа, не возбухай! Подумай, не спеши, не горячись. Когда ты работаешь сейчас на меня – ты служишь державе под названием Россия…

– Россия или «РОСС и Я»? – резко подался я вперед.

Серебровский усмехнулся, устало помотал головой:

– Сегодня это одно и то же… Нераздельные это вещи… Попробуй понять – я не хапошник, грабящий беззащитную мамку-родину! Россия – это мир, который я строю. Я служу ему восемнадцать часов в сутки. Поэтому я владею им. И от тебя хочу одного – устрой так, чтобы Кот Бойко не мешал мне это делать!

– Я попробую. Я очень постараюсь. Но не за деньги… Ты это можешь понять?

– Нет! – отрезал Серебровский.

– Саня, да что с тобой? Неужели ты не сечешь? Ты просто назначил свою котировку тридцати сребреникам! Четыре тысячи баксов за один сребреник! Все нормально! Курс московской валютной биржи!

– Я не прошу тебя убить Кота…

– Не просишь. Ты разрешаешь его убить! Сто двадцать штук – моя плата за эту милую работенку!

– А если ты не берешь эти деньги? Вполне, кстати говоря, скромные.

– Тогда я найду Кота и рассчитаюсь с ним из капитала нашей прошлой жизни!

– Надежный источник финансирования, ничего не скажешь, – своим зыбким, недостоверным тоном заметил Серебровский.

Я злобно засмеялся:

– Не знаю, берет ли твой банк в обеспечение залог дружбы, любви, верности… Памяти прожитой вместе жизни…

– Берет, – серьезно кивнул Серебровский. – Но под выданный кредит обязательно требует разумный и надежный бизнес-план.

– Он прост и очевиден…

– Уточни.

– Найду Кота, встану перед ним на колени или изобью его как собаку…

– И то и другое сомнительно, – хмыкнул Серебровский. – Кот дерется гораздо лучше тебя, а ты и в церкви на колени не станешь…

– Не твоя забота! Объясню, уговорю, заболтаю! Слово свое, честь офицера в заклад ему отдам! А все равно решу!

Кот Бойко: МЕМОРАНДУМ

Уже в прихожей, открывая входную дверь, я еще раз напомнил:

– Подруга, все поняла? Все запомнила?

– Поняла-поняла! Запомнила! – мотнула Лора своей золотисто-рыжей копной.

– Я без тебя – никуда ни ногой. Сижу, как гвоздь в стене. Мне сейчас болтаться по улицам не полезно…

– За-ме-ча-тель-но! – сказала Лора. – Железная маска!

– Точняк! – обнял я ее на дорожку. – Московский боевик – «Резиновая морда в Железной маске».

– Ладно. Я поехала?

– Давай. Люблю и помню…

– Хорошо, я поехала. Поцелуй еще разок. Покиссай меня, пожалуйста…

Лора уже вышла, потом снова засунула в дверь голову и быстро сказала:

– А еще говорят – тюрьма не учит. Без меня не грусти, не пей, не плачь…

– Не буду, – пообещал я. – А вообще-то я последний раз плакал в детстве. Нам книжку читали – мелкие серые мыши убили слона. Выгрызли ему ночью мягкие подушечки на ногах…

Лора вернулась обратно в прихожую, поцеловала меня, шепнула:

– Я люблю тебя…

Выскочила на площадку и захлопнула за собой дверь.

А я еще долго медленно разгуливал по комнате, подходил к окну – глазел на улицу, раздумывая хаотически обо всем сразу и ни о чем в отдельности, – бывает такое состояние, когда размышления похожи на грязевой сток. Потом возвратился за стол, удобно устроился перед компьютером, с удовольствием смотрел в экран монитора с пляшущей эмблемой программы «майкрософт», лениво покуривал, вспоминал людей и обстоятельства, злорадствовал и горевал. Пока не выстучал одним пальцем заголовок: «МЕМОРАНДУМ».

ТЕ, КТО ИЩЕТ

В Радиоцентре «Бетимпекса» инженеры рассматривают экран с участком города, захватывающим Теплый Стан. Источник радиосигнала попадает наконец в перекрестье двух поперечных локаторных лучей. Старший хватает телефон и торопливо набирает номер:

– Николай Иваныч, есть! Сигнал локализован и взят! Теплый Стан, улица Огурцова… Нет, дом пока не могу сказать… Хорошо, поисковые группы будут на месте… Я с ними на связи… Нет-нет, предпринимать ничего не будут до вашего приезда…

Александр Серебровский: ОБМЕН РИСКАМИ

Миша, начальник охраны, захлопнул за нами дверцу лимузина, прыгнул на свое место рядом с водителем, включил рацию:

– Я – первый! Эскортный ордер в работе. Тронулись помаленьку… Маршрут – семь… Скорость – штатная, лимит – плюс двадцать в режиме, дистанция – два метра…

Я поймал себя на том, что краем уха, закраиной внимания я контролирую этот конвойный вздор. Это ужасно. Глупо, неправильно, очень вредно – нельзя фильтровать такой поток информации, невозможно взаимодействовать со всеми вызовами мира.

Охранники в джипах сопровождения откликнулись, кортеж с места взял в намет, миновал ворота, с приглушенным подвизгом сирен, с фиолетово-синим просверком мигалок на крыше помчался по плавным загогулинам Рублевки через величаво дремлющий, прекрасно неподвижный подмосковный пейзаж.

Сергей спросил нейтрально:

– Ты с Людой видишься?

– Очень редко. Практически – нет. Я их с Ванькой хорошо обеспечиваю, а видеться с бывшими женами – пустое. Это как собачке из жалости рубить хвост по частям. Да ты ей сам позвони…

– Ага! Я обожаю такие звонки: «Ваш друг здесь больше не живет! Он – подлец, укравший мою молодость! И вообще, больше не смейте звонить сюда!»

– Перестань! – засмеялся магнат. – Люда – вполне цивилизованная женщина, почти все понимает. Нет, у нас вполне благопристойные отношения. А к тебе она всегда хорошо относилась…

Мы помолчали, и я добавил:

– Она всегда считала тебя противовесом дурному влиянию Кота. Предполагалось, что ты являешь фактор сдерживания и здравомыслия. Все чепуха…

Серега тихо засмеялся.

– Ты чего? – поинтересовался я.

– Вспомнил, как Люда нас обоих с Котом вышибла…

– Почему? – удивился я.

– Да мы пришли к ней деньги занимать, а она нам перчит мозги какой-то невыносимой патетикой. А про тебя, ну и про себя, естественно, она сказала с тяжелым вздохом: «За спиной каждого преуспевающего мужчины стоит очень усталая любящая женщина». Я, конечно, в расчете на деньги промолчал, а Кот, конечно, ответил: «Точно! Голая, очень костистая и с косой в руках!» Ну, Люда и сказала нам ласково: «Пошли вон отсюда! Оба!»

Мы засмеялись.

– Давно было, – сказал Серега. – Ванька еще был пацанчик. Кот для него был фигурой культовой…

– Ну да! – усмехнулся я. – Если учесть, что, собираясь к нам, Кот отбирал у тебя офицерские погоны, кобуру, кокарды и дарил Ваньке…

– Погоны были старые, кобура пустая, – вздохнул Серега. – А вот золотую медаль чемпиона он подарил Ваньке настоящую, собственную…

Интересно, Верный Конь забыл? Или, наоборот, мне намекает?

– Да, Серега, я помню это. Я помню, как на мой тридцатник Кот на банкете вручил мне свой орден Октябрьской Революции.

Серега кивнул:

– Это был знаменитый праздник, и подарочек Кота ничего выглядел – эффектно… Ты ему через пару месяцев отдарил «БМВ». Помню…

– Ну, на этой «боевой машине вымогателей» Кот недолго наездил – расколотил ее вдребезги, расшиб на мелкий металлолом…

– Это не важно, – усмехнулся Серега. – Ты ведь тоже дареный орден не носишь. Смешно сказать, я тогда очень переживал – мне-то вы таких подарков не дарили…

Я искренне удивился:

– Верный Конь, неужто ревновал? Завидовал?

– Нет, не завидовал, – помотал Серега головой. – Никогда. Ценность самого подарка – чепуха, ничего не значит. Важно душевложение в подарок, на твоем языке выражаясь – инвестиция чувства.

– А! Чего там сейчас вспоминать! Нет давно этих подарков, и чувств не осталось…

– А сами мы, как шары по бильярду раскатились, над лузами повисли, друг друга боимся, приглядываемся – у кого кладка лучше. – Серега махнул рукой и спросил: – А сколько Ваньке сейчас?

– Тринадцать. Через пару лет пошлю в Англию…

– Что-то ты задержался, – усмехнулся Сергей. – Я смотрю, дома учиться стало неприлично.

– Нормальная мечта нищих дураков. Ни один из студентов, отправленных Петром в Европу, не вернулся домой.

– А Ванька вернется?

– А куда ж ему деваться? – засмеялся я и показал рукой за окно: – Вот всем этим ему предстоит владеть и управлять лет через двадцать.

Кортеж резал автомобильную толчею на запруженных улицах Москвы, выскакивая на резервную полосу и встречное полотно движения в затеснениях и пробках. Серега нажал кнопку на панели – звуконепроницаемое стекло плавно поднялось, отъединив нас в салоне от телохранителя и шофера.

– Ты не хочешь рассказать обстоятельства вашего боя с Котом? – спросил Сергей.

– Нет! – отрезал я и, помолчав, добавил: – Это никакой не секрет. Но если я тебе начну объяснять все с самого начала, получится глупая длинная сплетня – «ты сам виноват!», «а ты меня не слушался!», «а ты меня предал в беде!». И конца этим взаимным препирательствам не будет никогда. Эти разговоры не объясняют ничего по существу.

– А что объясняет?

– Дремучая и вечно свеженькая сказка о двух медведях в одной берлоге… Кот не понимал, как быстро и решительно меняются времена. Он думал, что этот развеселый разбойный бизнес, когда вся страна стала огромным беспризорным Эльдорадо, когда миллионы просто валялись на земле – нагнись и подбери или силой отними, – вот он и думал, что это будет всегда…

– А ты?

– А я знал, что так не будет, и пытался заставить его делать то, что я говорю. А он плевал на меня и беспредельничал как хотел. Конец известен, – неожиданно для самого себя сказал я с досадой и горечью.

– Кот считает, что это ты его сплавил в зону, – заметил Сергей.

– Вольному воля, – развел я руками. – В нем бушует чудовищная энергия заблуждения. И она заведет его далеко…

– Мне все равно надо знать подробности. Без этого не оценить степень и направление опасности.

Я махнул рукой:

– Надо оценивать ситуацию в целом, подробности тебе не помогут. У тебя, к сожалению, неверный настрой…

– В смысле?

– Ты, разыскав Кота, ни в чем его не разубедишь и не уговоришь. Рассчитаться со мной – главная и единственная сверхценная идея его жизни. Глупо, конечно, но это так…

– Сделай милость, не ряди Кота Бойко в графы Монте-Кристо, – усмехнулся Ордынцев.

Я устал. Откинулся, прикрыв глаза, на подушку лимузина. Никто ничего не понимает. Сказал терпеливо:

– К сожалению, жизнь проще и страшнее беллетристики. Сейчас Кот опаснее Монте-Кристо…

– Але-але, только без паранойи! – замахал руками Серега.

– Нищий юноша Эдмон Дантес, до того как его кинули на нары в замок Иф, прожил ничтожную убогую жизнь мелкого обывателя, – терпеливо объяснял я. – Только став графом Монте-Кристо, он наконец зажил яркой, пряной, увлекательной жизнью героя, любовника, интригана, мстителя, вершителя чужих судеб. С этого момента, по существу, только и началась его жизнь. А у Кота Бойко, независимо от того, убьет он меня или пристрелят его самого, на этом все кончится…

– Уточните мысль, банкир Данглар, – смирно попросил Сергей.

– У Кота нет потенциала развития в жизни, у него все в прошлом.

– При всем уважении к возможностям вашего системного мышления, мой почитаемый учитель, наставник и гуру, – ехидно сказал Сергей, – хочу заметить, что из всех известных мне людей Кот Бойко меньше всего похож на поношенного дедушку-ветерана, у которого все в прошлом. Извините, пожалуйста, если что не так сказал…

– Пожалуйста, пожалуйста, – снисходительно кивнул я. – Вся мировая финансовая игра – от Нью-Йоркской биржи до торговли пирожками – это обмен финансовыми рисками. Выигрывает тот, кто сумел снизить свои риски до минимума. Понимаешь?

– Я думаю, что вся жизнь – это обмен рисками, – серьезно сказал Ордынцев. – Длинная цепь решений – человек оценивает свои интересы и степень риска.

– Точно. И каждый день, принимая эти решения, я должен понять, какое у этого человека вчера и что его может ждать завтра. Это стало для меня привычкой и необходимым условием. Мы должны произвести с Котом обмен рисками.

– И что?

– Жуть, полная чума! За спиной Кота, в его вчера – азарт молодости, слава чемпиона, сумасшедшая любовь к Марине, лихо сорванные, бессмысленно потраченные и более невосстановимые деньги – времена ушли. Деньги больше под ногами не валяются, надо уныло каторжанить за них – а этого Кот не любит и не умеет. Ничто из прекрасного прошлого не повторится, все позади. Впереди у него нет ничего интересного. Только главный чемпионский выстрел…

Мы помолчали, равнодушно разглядывая и не замечая суетливую городскую жизнь за окном. Потом Ордынцев сказал:

– С будущим Кота ты мне обстановочку прояснил. А как насчет твоего завтра? Как там с оценкой рисков?

Как мог искренне, я засмеялся:

– Я не люблю глазеть в бездну!

У НИХ КОНТАКТ УТРАЧЕН

Грузовик-мусоровоз маневрирует на улице Огурцова в Теплом Стане вокруг контейнера, куда Кот забросил свой сотовый телефон. Это место – в двухстах метрах от подъезда Лоры. Двое здоровенных парней-мусорщиков, невероятно грязных, даже на вид издающих сильный запах, доброжелательно матеря друг друга, цепляют такелаж к контейнеру.

– Давай, вира помалу! – кричит парень водителю. – Да выбирай полегоньку, едрить твою мать!

Контейнер вздымается вверх, медленно ползет к своему месту на грузовой платформе.

– Майнай полегонечку! – командует мусорщик. – Давай, давай…

Контейнер встал на место в кузове. На замен ему грузчики устанавливают на тротуаре пустой, усаживаются в кабину, один сразу же начинает жевать здоровенный бутерброд. Грузовик трогается по улице, сворачивает за угол, исчезает из виду.

В тот же момент на улицу въезжают машины радиоразведки. Они движутся медленно, будто обнюхивают квартал. Штурман-поисковик хватает рацию:

– Центр, внимание! На связи – шестой… Внимание!.. Объект вышел из пеленг-зоны. Объект смещается на северо-запад… Прямой контакт утрачен…

Сергей Ордынцев: ЛИЧНЫЙ СЕКРЕТАРЬ

Я уселся за стол своего нового кабинета – не очень большого, но продуманно организованного в стиле делового уюта.

А деловой уют – это черно-белый металлопластиковый аскетизм, который должен – по замыслу создателей – полностью отбивать охоту и возможность отвлекаться на что-либо вообще, кроме порученной тебе работы.

Но меня с самого начала рабочего дня отвлекли сильно.

Хорошенькая барышня, неброско, классно экипированная. Высокая, ухоженная, технологический класс «хай-фай», диапазон приятного применения, на мой взгляд, необъятный.

– Добро пожаловать, Сергей Петрович! Я ваш личный секретарь Лена Остроумова. Мое досье у вас на столе, там все необходимые сведения обо мне. Мой рабочий день с девяти до пяти. Но в случае необходимости я всегда могу прийти раньше или задержаться, сколько нужно.

– Замечательно, Лена, – усмехнулся я.

Девушка протянула мне пластиковую коробку и конверт:

– Здесь ваш сотовый телефон, а в конверте ключи и документы на ваш служебный автомобиль. Джип «блейзер» – во внутреннем дворе. Мне сказали, что водитель вам не нужен?

– Не нужен, – помотал я головой.

– Вот это – ваша кредитная корпоративная карточка «Мастер-кард» для текущих производственных расходов. Здесь распишитесь, пожалуйста, и постарайтесь ее не потерять – она безлимитная. Вроде волшебного слова «сим-сим».

– Сказка! – восхитился я.

– Пропуск с режимом «проход всюду» вам чуть позже принесет директор Департамента персонала. Кажется, у меня все…

– Мир сладких грез. Как говорил мой погибший друг – поднимите мне веки…

Я взял в руки папку с ее личным делом, раскрыл обложку, быстро пролистал несколько страниц, закрыл картонные корочки, подержал несколько секунд и бросил на стол.

– А что вы умеете делать?

– Я знаю английский хорошо, по-французски бегло читаю, работаю с компьютером, не очень быстро стенографирую. С осени пойду на курсы бизнеса и менеджмента. Прилично вожу автомобиль…

– Конечно, имеете «черный пояс» карате? – осведомился я вежливо.

– Ну уж нет – увольте! – не принимая моей иронии, ответила Лена. – Я считаю, что вместо этого мордобойного балета дамский браунинг гораздо надежнее.

– Резонно, – согласился я. – В общем, Лена, оказывается, что вы – американская «корпорейт-герл» отечественной сборки. Давно работаете в холдинге?

– Год, – спокойно сказала она, глядя на меня чуть насмешливо большущими серыми глазами отвязанной неваляшки.

– Угу, – кивнул я. – Представляю, как долго вы мыкались по улицам Москвы в поисках места. Усталая, иззябшая постучалась в ворота холдинга и робко спросила: вам не нужно для офисных нужд сокровище? А они хором заорали: добро пожаловать!

– Издеваетесь? – усмехнулась Лена. – У нас полгода спецпроверка. Директор персонала – генерал госбезопасности…

– Ну, вас-то полгода не проверяли!

– Почему вы так думаете? – подняла тонкие брови Лена.

– Во-первых, по молодости вы не накопили биографии на полгода проверки. А потом, папа у вас – замминистра топлива и энергетики. Чего там проверять, слепому ясно – очень ценный кадр. Перспективный…

– Вы хотите унизить меня, Сергей Петрович? – лениво спросила Лена.

– Помилуй Бог! – замахал я руками. – Просто у меня никогда не было личного секретаря. Наверное, поэтому я думал, что личных секретарей столоначальники подбирают себе сами…

– У нас это не принято, – покачала головой Лена. – Департамент персонала предлагает кандидатов, а Александр Игнатьевич утверждает. Только он…

– А отказаться можно? – спросил я осторожно.

– Вам? Или мне? Я не поняла…

– Ну вам, например… Или мне, – пожал я плечами.

– Не знаю, у нас так никогда не бывало, – растерялась Лена. – А вы хотите отказаться от меня?

– Что я, с ума сошел? Да никогда!

Александр Серебровский: ВИРТУАЛИИ

Телевизор – машина времени фирмы «Сони» – нас аккуратно нашинковал и разделил пополам. Здесь, по эту сторону экрана, в осязаемой плотности окружающих предметов, в аромате свежезаваренного кофе «хейзлнат», чуть слышном сиплом дыхании кондиционера – жили мы. Я и мой помощник Кузнецов.

Мы молчали и слушали, как из вчерашнего зазеркалья тринитрона, оттуда, из виртуального прошлого говорил я – в ипостаси Александра Игнатьевича Серебровского. Я проповедовал, учил, все объяснял телевизионному ведущему «Итогов» Евгению Киселеву.

Разложенный на телевизионные строки и снова собранный в кадр Серебровский был мне противен. И одновременно я испытывал родительскую гордость за него, за себя. Такой вроде бы неказистый, незамысловатый паренек – а на самом-то деле, оказывается, ого-го-го!

Конечно, постоянное мелькание на телевизоре – занятие одновременно отвратительное и противоестественно-приятное, вроде выдавливания прыщей. Но от этого нельзя и неохота отказываться. Справа за моей спиной вздохнул и пошевелился Кузнецов. В кадре – это было вчера – я отвечал на его сомнения:

– …Резервы монетаристской политики исчерпаны! Денег попросту больше взять негде – сколько бы мы ни латали тришкин кафтан бюджета. Нужен принципиально другой подход.

– А в чем вы видите другой подход? – спрашивает величавый красавец Киселев.

– В новой налоговой политике как составной части новой финансовой стратегии. У нас ведь самые мудрые в мире налоги – всего сто четыре копейки платежей на каждый заработанный рубль. Это абсурд – с барана российской экономики седьмая шкура уже спущена…

Киселев, пошевеливая английскими усами, спрашивает строго:

– В случае победы на выборах вы намерены оказать давление с регионального уровня на всю федеральную политику?

– Влияние, – усмехаюсь я мягко, но с большим значением. – Не давление, а влияние, назовем это так. И влияние это будет исключительной силы. Я не сомневаюсь, что меня поддержит вся региональная властная и финансовая элита. Все настоящие бизнесмены – не перекупщики и спекулянты, а создатели реальных ценностей. Все те, кому надоело кормить жулье и дармоедов…

– А государственная бюрократия и оппозиция?

– Государственная бюрократия существует вечно, и вечно она борется с любой инициативой, которая ограничивает ее власть. Бюрократию надо воспринимать как дурной климат. Ей надо противостоять, как плохой погоде. Ну а оппозиция… А что она может? Она бесплодна. Она не способна предложить народу реальной альтернативы. Прошли времена, когда люди верили, будто наши любимые пищевые жиры – пушечное сало и ружейное масло. Люди выросли, поумнели, они плевали на лозунги, а хотят они нормальной сытой благополучной жизни. И я готов им помочь в этом…

Я вывел пультом звук, повернулся к Кузнецову:

– Что у нас сегодня?

– Совещание по состоянию биржи, – взглянул помощник в ноутбук. – В десять – деловой завтрак с президентом Би-би-би, «Бостон бизнес бэнк». Просится к вам на встречу Гаглоев – надо определить нашу позицию с еврооблигациями, он уже говорил с вами.

– Экспертное заключение есть?

– В вашей рабочей папке.

– Я посмотрю, к вечеру сообщу решение. Что с «Макрокомп глобал электроникс»?

– Билл Хейнс выставил банковские гарантийные письма и аффидевит^[3] о готовности подписать договор. На этой неделе у вас встреча с вице-премьером Завалишиным – все финансовые и технические документы готовы. Нужно решение правительства…

– Собери рабочую группу, девять миллиардов – не шутка, надо будет еще раз прогнать доклад. Я обязательно буду, все должно быть отполировано, как котовьи яйца!

– Я думаю, что там все в порядке – ребята очень серьезно поработали, – сказал Кузнецов.

– Может быть, – кивнул я. – Правда, я знаю, что если тебе кажется, будто все в порядке, – значит, ты просто плохо информирован…

Сказал и задумался, забыл о Кузнецове. Какое ужасное внутреннее напряжение, щемящий звон тревоги в душе, торопливый, испуганный колотун сердца! Как хочется – хоть бы на день – животного пейзанского покоя. Как избавиться от этого вечного нервного тремора?

Пустое! Это невозможно. Физиология. Адреналиновые бури в злой азартной крови.

Пустое! Тряхнул головой, услышал, как Кузнецов что-то говорит мне. Я спросил:

– Что там еще?

– Заседание правления, отчет ревизоров о работе Воронежского металлургического – похоже, там у нас воруют.

– Оторвите голову, остальное – в прокуратуру… Решите без меня.

– Балясный хочет вам доложиться. Предлагает купить бывший санаторий ЦК в Сочи, перестроить в пятизвездный отель. Очень высокая рентабельность…

– На фиг! Сейчас на Кипре и в Турции отдыхать дешевле. И пусть Балясный подсчитает, сколько мне будет стоить выкурить оттуда мафию! Нет, это мимо кассы…

– Кстати, Александр Игнатьич… Шеф службы безопасности Алексей Кузьмич хотел переговорить по деликатному вопросу.

– В четыре. Дай ему десять минут. Все?

– Вам должна быть представлена команда имиджмейкеров – это люди Краснова, игроки профессиональные.

– Завтра в десять. Еще?

– Приглашения на праздник песни, оргкомитет кинофестиваля, презентации, юбилейные банкеты, премьеры, открытие выставок, концерт Патрисии Каас, личная просьба Маслякова вручить призы победителям КВН. Общим числом двадцать семь…

– Прекрасно. Всем разослать письма, поздравления и пожелания. Праздных – поблагодарить. Нужных – обнадежить моей уверенностью в нашем сотрудничестве. В будущем…

Кот Бойко: ЖИВОЙ ТРУС

У Лоры на лице было выражение чувственного наслаждения. Восклицательная гримаса счастья! Она сидела посреди комнаты на нашей колченогой табуреточке и смотрела, как я примеряю купленные ею тряпки развеселого молодежно-отвязного стиля. А я перед зеркалом старательно пристраивал длинноволосый блондинистый парик.

Лора хохотала, светя своими белоснежными зубами, такими неправдоподобно ровными, что наводили на пакостную мысль о металлокерамике, но все-таки настоящими, костяными, собственными. У нее были всегда приятно прохладные зубы…

– Ну скажи, пожалуйста, зачем тебе парик?

– Хочу быть похожим на настоящего артиста. На Филиппенко. Или Говорухина.

– Да перестань ты дурака валять! Серьезно!..

– Серьезно? – корчил я рожи. – Если серьезно… Если серьезно…

В разных ракурсах я рассматриваю себя в зеркале, гримасничая и кривляясь.

– Если серьезно, то я хочу немного уклониться от своей бешеной популярности на улице. Я просто боюсь толп поклонниц и почитателей моего таланта. Ты не представляешь, как пугают меня эти женщины, падающие передо мной публично на колени! Толпы девственниц, плачущих от вожделения! Педики, прячущиеся в засаде. Говорю тебе совершенно откровенно – я боюсь. Я попросту трус…

– И это ты врешь, жучила несчастный! – вздохнула Лора. – Я бы предпочла, чтобы ты был сильно потрусливее. Мне твое гусарство – во где стоит! – Она провела ладонью по шее.

– Подруга! Волшебная Теслимовка! Все бу, как ты ска! Я ведь не успел тебе сообщить, что я сейчас снимаюсь в кино по пьесе Толстого. Называется «Живой трус». Я уже все придумал! У нас это с покойником Львом Николаевичем просто отпадно получилось. Хит сезона!

– И что ты мелешь!

– Правду говорю! Тебе понравится. Основная мысль – любой бабе больше по душе живой трус, чем мертвый герой. Увидишь – культовый фильмец отгрохаем…

– Что ты несешь, ненормальный?

– Арию живого труса. Сатрап, парализованный страхом…

– Слушай, живой трус, ты лучше скажи – тебе шмотки нравятся?

– Подруга! Кормилица, поилица и одевалица! Спасибо тебе! Я в этом паричке и новом прикиде красив нечеловечески! Так шикарно выглядел только мой приятель аферист Харлампий Спиридонович Фотокакис. Жаль, репатриировался, фраер этакий, к себе на родину – в древнюю Элладу. Сейчас бы умер от зависти.

– Кот!

– Чего? – остановился я.

– Мне все равно – трус ты или герой. Чемпион или подзаборник…

Я решительно направился к Лоре:

– Докажите поступком! Слово…

– …и дело, – тихо сказала Лора. – Я тебя очень люблю.

– Дай покиссаю!.. – заорал я.

Она обняла меня и целовала долго, будто в забытьи. Судорожно вздохнула:

– Собаки не понимают, что хозяин уходит из дома ненадолго – на работу или в магазин. Они каждый раз умирают от горя, потому что думают – навсегда.

– О чем ты, яблочко мое Теслимовка?

– Когда мы расстаемся, я прощаюсь с тобой навсегда…

Сергей Ордынцев: ЗВОНОК

Дикий невоспитанный народ – американцы – замечательно придумали отдыхать, положив ноги на стол. Это удобно – кровь отливает от головы и от копыт, ноги не гудят от беготни, черепушка от мыслей. И, развалясь в кресле, попивая холодный боржом, смотришь по телевизору вчерашнее интервью моего финансового гуру Серебровского невероятно серьезному, крайне обстоятельному Евгению Киселеву. Вообще они забавно выглядят вдвоем – Киселев гораздо больше похож на Магната Олигарховича, чем мой мальчишески худощавый и несильно богатырский друган.

– Ваше решение баллотироваться на выборах в губернаторы вызвало самые противоречивые отклики в политических и журналистских кругах. Как бы вы сами охарактеризовали свой поступок? – спрашивает Киселев.

– Мое решение продиктовано давно назревшей необходимостью прихода во власть реальных политиков. Ведь у нас сложилось парадоксальное положение, что политические решения принимают, в принципе, абсолютно безответственные люди. Во всей государственной вертикали занимают места те, кто распоряжается миллиардами государственной и гражданской собственности, не имея за душой ни копейки. Они ничем и никогда не рискуют в случае любых провалов и ошибок. Более того, они не страшатся даже краха политической карьеры как расплаты за свою корыстность и некомпетентность. Максимум, что им грозит, – почетная отставка. Возникает возможность во всех интервью ссылаться на свой государственный опыт министра, губернатора или депутата при заходе на новый виток жизненных успехов. Так дальше продолжаться не может. Политику должны делать реально ответственные люди…

Я выключил телевизор, взял трубку сотового телефона и осторожно стал нажимать кнопочки, пока на экране не всплыли цифры: 717–77–77.

Гудок, другой, затем возник хрипловато-сытый голос:

– Слушаю…

– Я бы хотел поговорить с Костей Бойко, – быстро сказал я, как можно проще сказал, как бы между прочим решил звякнуть.

На том конце не сразу, с раздумчивой запинкой ответили:

– Эт-то можно… Кто спрашивает его?

– Товарищ, старый товарищ.

Мой абонент уже сориентировался, собрался, увереннее, тверже спросил:

– А как зовут-то тебя, товарищ?

– Сергей. Моя фамилия Ордынцев.

– Ага-а, – тянул время, размышлял на ходу собеседник-ответчик, видимо, судорожно искал правильный ход. Думаю, что, прикрыв микрофон ладонью, скомандовал своим помощникам: «Попробуйте просканировать номер». Потом бодрым голосом сообщил: – Это можно! Можно связаться с ним.

– Каким образом? – спросил я.

– А давай увидимся, покалякаем. Посмотрю я на тебя. Если ты нормальный хороший человек, почему же не связаться? Свяжемся! Я у него как бы секретарь – звонки принимаю…

– А чего нам с тобой связываться? Ты ему передай, что я искал его, он мне сам и перезвонит.

– Нет, так не водится, – рассудительно остановил меня секретарь-ответчик. – Мы с тобой встретимся, поговорим, после чего поедем к Косте. Или позвоним ему…

У меня все равно не было другого выхода, я согласился:

– Хорошо. Давай встретимся. Назначай.

– Так-так-так, – слышно из телефонной трубки. – Сейчас прикину – где, когда… Ну, давай с тобой встретимся в скверике против Большого театра. В пять часов. Устраивает?

– Устраивает, – согласился я и уточнил: – А опознаемся как?

– Да я тебя узнаю, не беспокойся… Я к тебе сам подойду.

Кот Бойко: ДЕЛОВИТЫЕ ЛЮДИ

– И куда же это ты, весь из себя невероятно прекрасный, намылился? – спросила Лора.

– Как куда? Я ведь тот самый современный мужик из анекдота: раз ты поставила меня на ноги – значит, сразу к бабам!

– Сходи, Кот, к бабам, сходи, – благожелательно согласилась Лора, только глазками за линзами полыхнула. – Погуляй, пошустрись, погарцуй. Себя покажи, девчушек посмотри. Гляди только, чтоб не обидели они тебя, здоровье мочеполовое не сорвали, по карманам не перешарили…

– Не пугай, злыдня! – сурово сказал я. – Весь кураж сломала. Пойду тогда по делам.

– Иди-иди, деловитый ты мой! – Она захохотала. – Ты взгляни на себя, Кот, – какие у тебя могут быть дела?

Я искренне удивился:

– Подруга моя, сладкий яблочный сок из Теслимовки! Это почему же у меня не может быть дел?

– Дела у людей деловых – серьезных, солидных, основательных, – уверенно сказала Лора. – А ты парнишка с праздника и боя – какие такие дела у тебя? Гулянка, драка, пьянка, враки – вот там без тебя морг, конец мероприятию. А дела – это в другой, следующей жизни.

– Обижаешь, подруга. Нагнула до пола…

– Нет, Кот, я правду говорю. Ну скажи на милость – есть на свете хоть один деловой человек, который даст незнакомой, пустой, чужой девке двадцать штук? Представляешь, Джордж Сорос отловил меня в блюде студня и подарил квартиру. Или Березовский…

– А кто знает – может, Сорос приехал бы к Туранде Толику на именины вперед меня…

– Ага! – оживилась Лора. – И пошел бы со мной в подвал студень искать. Только я бы Соросу не дала…

– А вот Харлампий Спиридоныч Фотокакис, тот бы…

Лора прикрыла мне ладонью рот, подтолкнула к двери:

– Иди-иди! Скорее уйдешь, может, скорее вернешься. Только возвращайся…

Я поцеловал ее, шепнул:

– Я буду поздно. Не тревожься. Я буду… Не прощайся навсегда…

Пешком поднялся я на девятый этаж, за лифтовой шахтой остановился перед деревянной крашеной дверью. Это – вход в технический коридор, соединяющий по чердачному переходу подъезды длинного многоквартирного дома. Я достал из кармана плоскогубцы и сорвал хилую петельку, на которой висит замок. Петлю потом аккуратно приладил на место и тихо притворил за собой дверь.

Долгое путешествие по коридору – вдоль всего длинного дома, похожего на упавший на бок небоскреб. Тут – пыль, запустение, ясно, что люди здесь бывают редко, нечего им тут делать… Дошел я до двери в конце туннеля, осторожно попробовал ее на прочность, потом резким толчком сшиб с запора и вышел на лестничную клетку в самом последнем подъезде дома. А вот теперь можно вызвать лифт и спуститься на третий этаж. Здесь мы лениться не будем, пройдем пешком по лестнице, которая обязательно упрется в нижний полуэтаж – это камера мусоросборника, за ней должна быть дверь во двор. Отсюда забирают контейнеры с мусором.

Дверь не заперта – а я уже во дворе с другой стороны улицы, по существу, в противоположном месте от того, где я вчера вошел в подъезд Лоры.

Осмотрелся не спеша по сторонам, перешел улицу, встал на мостовую, как витязь на распутье. А вот и он – проезжающий левачок мчится ко мне, притормаживает.

Сел я в машину и уехал.

СОВЕЩАЮТСЯ

Николай Иванович в автомобиле проводит совещание со своей командой неподалеку от того места, где стоял мусорный контейнер с телефоном. Рядом с его машиной припаркованы два автомобиля радиоразведки. Один из поисковиков докладывает шефу:

– Пока сигнал движется, мы не можем его локализовать. Нам нужно, чтобы он где-то остановился, тогда мы переместим свои силы, чтобы взять его в квадрат…

– А почему вы не можете ехать в направлении сигнала? – спрашивает Николай Иваныч.

– Это бессмысленно. Источник радиосигнала может в любой момент изменить направление движения. Он может зайти в магазин, спуститься в метро… Это будет просто бесплодная суета.

Николай Иваныч машет на них рукой.

– Старайтесь удержать в зоне радиопоиска источник сигнала. Место зафиксируете – сразу же сообщаете мне и в Центр.

Поисковики вылезают из машины, и Николай Иваныч поворачивается к своему помощнику:

– Это место ни в коем случае не бросать! Здесь где-то поблизости у него гнездо. Почти сутки сигнал шел отсюда. Он должен вернуться. Поэтому подтяните все силы и ищите – по портрету, по агентурным связям, пешим патрулированием, постарайтесь выяснить все возможное о его лежбище. Оно где-то здесь неподалеку. Что слышно о машине, на который он уехал от гостиницы?

Помощник разводит руками:

– Ищем. Пока ничего. Как только что-то появится, сразу сообщим.

– Ищите быстрее. У меня нет времени, – говорит Николай Иваныч.

Сергей Ордынцев: ЛОВУШКА

– Что слышно о вчерашнем нападении на конвой? – спросил я у шефа безопасности Алексея Кузьмича Сафонова.

– Глухое дело! – Генерал махнул рукой. – Во всяком случае, не скорое. Ты-то как?

– Что мне сделается? У меня, Алексей Кузьмич, к вам вопрос…

– Слушаю, – с интересом взглянул Сафонов.

– Есть у меня один телефончик, мне его дал Смаглий. По этому телефону, он сказал, можно связаться с Котом Бойко. Смаглия вчера убили. Я случайно не оказался в этой же машине. Или не случайно…

Я сделал резкую паузу, лицо Сафонова – толстое, коричневое, в глубоких трещинах морщин – было непроницаемым. Он просто слушал.

– Я позвонил по этому телефону…

– И что? – спокойно спросил генерал. В разговоре с ним возникало тягостное ощущение, что он знает твои реплики наперед. Или делает вид, что знает.

– Кто-то морочит голову… Предложил встречу. Мне чутье подсказывает – что-то тут не так… По-моему, он был не готов к моему звонку. На встречу обязательно пойду.

– Это без вопроса, – кивнул Кузьмич. – А в чем проблема?

– Тут сошлось много непонятных обстоятельств. Думаю, что на встрече мы останемся в нулях. Но я бы хотел, чтобы вы организовали сильную и квалифицированную наружку. Надо выяснить, кто этот человек на связи. По крайней мере сможем определиться…

– Сделаем, – уверенно пообещал Алексей Кузьмич. – Сейчас первейшая задача – известить Кота, что ты в Москве. Дать ему канал связи с тобой. Тогда он появится в поле зрения.

Я с сомнением заметил:

– Не знаю, не уверен. Кот очень умный, хитрый и реактивный парень. Он никуда не побежит сломя голову. Мне надо не только известить его о том, что я здесь, но и заверить его в безопасности встречи.

– Не сомневаюсь, – согласился Алексей Кузьмич. – Я думаю об этом все время… Ладно, давай «пропишем» тебя…

Сафонов встал, в стенном шкафу раскрыл дверцу встроенного холодильника, достал заиндевелую бутылку водки, буханку ржаного хлеба и шмат свиного сала.

Разложил снедь на столе, вынул из кармана нож-выкидушку, цыкнуло наружу бритвенно острое лезвие. Сафонов нарезал пористый хлеб, мягко дышащий, толстыми ломтями, секанул по куску мраморного бело-розового шпика, разлил в тонкие чайные стаканы водку. От сала головокружаще пахло специями.

– У тебя там, в Европах, с утра не квасят, наверное?

– И не закусывают так, – засмеялся я.

– Ну давай! Как говорится, с почином тебя. Сегодня первую борозду на поле положишь…

Выпили. Водка, от холода густая, как глицерин, текла по горлу вязкой струйкой. Я с наслаждением впился зубами в свой бутерброд. Сафонов показал на сало:

– Настоящее, хохляцкое, домашнего засола… Это мне мой дружок Варфоломеев, бывший украинский министр, привез из Киева. Времени теперь много, сам солит… Ты Варфоломеева помнишь?

– Помню, – кивнул я. – Он когда-то в союзном министерстве главком УБХСС командовал.

– Сильный был работник, – вздохнул Сафонов. Задумчиво глядя на сало, сказал: – Он мне про это сало забавную историю рассказал. На даче у него жиластарая крыса, огромный рыжий пасюк. Ума и хитрости невероятной. Варфоломеев с ней воевал всю дорогу. Не брала она приманок. Разбойничала по дому как хотела, а заманить ее в крысоловку – никогда! Озверел Варфоломеев, взял кусок свежего сала и засолил его по всем правилам. С лавровым листом, чуток перчика, чеснока, сам чуешь – запах с ног валит. Нарезал ломтиками и раскладывал в разных местах, и пасюк этот не смог устоять – стал его жрать помаленьку. Вот тогда Варфоломеев поставил лисий капкан и зарядил большим куском сала. Тут-то и сломался пасюк – пришел в ловушку…

Я с грустью смотрел на Сафонова, потом отодвинул свое прекрасное ностальгически-опасное угощение, такое традиционное, соблазнительно простое хлеб-сало.

– Кажись, Алексей Кузьмич, вы по рецепту Варфоломеева из меня капкан для Кота заряжаете…

Кот Бойко: КАРАБАС

Водитель положил деньги в карман и спросил:

– Приехать попозже? Забирать вас не надо?

– Спасибо, земляк. Обойдусь…

– А как же вы отсюда в город доберетесь?

– Я тут останусь, жить тут буду, – пообещал я.

– Вольному – воля, – развел руками шоферюга и покатил на поиски своей неверной попутно-дорожной удачки.

А я, гуляючи, фланируя и созерцая, отправился в путь по «Моторленду» – уже никем не охраняемому, заброшенному, забытому прежними хозяевами автодрому на дальней развилке между Рогачевским и Дмитровским шоссе. Когда-то здесь была мощная спортивная автомототехническая база, пришедшая явно в упадок из-за отсутствия государственного финансирования. А состоятельных новых владельцев пока, видно, не нашлось.

Поэтому еще не кончилась здесь привольная, хоть и бедная, житуха байкерско-рокерской вольницы. Гром, рокот и треск мотоциклетных моторов, гул тяжелого «металлического» рока, пелена синего выхлопного дыма стелилась над гоночными трассами, выгоревшей желтой травой центрального поля, порывы ветра хлопали линялыми вымпелами и старыми флагами. Рокеры – в традиционном кожаном прикиде с блестящими заклепками и бляхами – выписывали вензеля по полю со своими отчаянными подружками.

Так, праздно разгуливая посреди желто-лимонного и нежно-голубого июльского дня, ленивым туристом дошел я до красно-кирпичного ангара. Перед ангаром был водружен полосатый зонт-тент, под зонтом – пластиковый стол и алюминиевые складные стулья. На столе разложены детали мотоцикла, инструменты, жестянки с бензином и смазкой, бутылка виски «Джим Бим» и пластиковые красные стаканы. Над всем этим железным мусором воздымался двухметровый человек – огромный, толстый, бородатый, с пегими лохмами, заплетенными в косу, в черной шевровой жилетке, с сигарой в зубах и в золотом пенсне. С непривычки это сооружение вызывало чувство шизофренического разрыва – глядя на него, невыносимо хотелось смеяться, а с другой стороны – очень боязно.

Я подошел к столу, уселся на стул, положил ногу на ногу и, покачивая мыском элегантного полусапожка, приветливо молвил:

– Бог в помощь, Карабас Барабасыч…

Человек-гора оторвался от своего ценного мотобарахла, неспешно допил свой красный стакан, наклонив голову, долго смотрел на меня поверх щегольского пенсне, лениво спросил:

– Ну, хрен с горы, откуда ты такой красавец сыскался?

– С хреновой горы, Карабас Барабасыч, – невозмутимо ответил я, снял свои шикарные крупноформатные темные очки, стянул парик и бросил этот постыдный реквизит на стол.

Карабас мгновение оцепенело смотрел на меня, потом стал подниматься из-за столика, как кожаная туча с заклепками и детским великом-пенсне, сделал шаг ко мне и поднял вверх вместе со стулом.

– Кот! Кот Бойко! – заревел Карабас нутряным басом. – Долбаный в голову!.. Это ж надо!.. Котяра собственной персоной! Дружбан ты мой дорогой!.. Кот, с ума сойти! Уже не надеялся… Кот, йог твою мать!

– Не преувеличивай, – ввернул я словечко. – Может, поставишь на землю, Карабас? А то не поймут нас…

Карабас опустил на землю стул, на котором я изо всех сил старался сохранить невозмутимость, сокрушительно хлопнул меня по спине.

– Ох, какую мы сейчас с тобой пьянь учиним! – вымолвил он мечтательно-нежно.

– Мне нельзя, – усмехнулся я. – Режим…

– А у меня? – возмутился Карабас. – Ему, видите ли, нельзя! А мне можно? Режим! И у нас режим – напьемся и лежим. Ты, Кот, не тревожься, мы для начала пьянку аккуратную покатим, вполсилы…

– Я тебя знаю – вполсилы, – усомнился я. – Не забудь, я почти три года не тренировался…

– А ты, Котяра, не напрягайся, береги себя, пей лежа…

– Лежа, говоришь? Ладно! Сердце – не камень, душа – не деревяшка! Уговорил! – согласился я.

– Я и не сомневался в тебе никогда, – уверенно заметил Карабас. – Щас вспрыснем, как инжектором на форсированном движке…

Он обернулся в сторону ангара и зычно крикнул:

– Эй, Ксана! Вари пельмени, ко мне дружбан дорогой прибыл! Ты, Кот, пельмени любишь?

– Уважаю. Это наши предки хорошо придумали.

– Наши предки! – захохотал страшно Карабас. – Сибирские пельмени – наша национальная китайская гордость!

– Почему китайская? – удивился я.

– Потому что китайцы соорудили четыре угловых камня цивилизации – порох, компас, колесо и пельмени, – витийствовал Карабас. – То, что китайцы изобрели порох и компас, – мне плевать. А вот за микояновские пельмешки в пачках – большое им наше русское спасибо! – Одновременно Карабас быстро раскладывал по картонкам и ящичкам мотоциклетные детали, инструменты, тряпки, крепеж.

Я ехидно засвидетельствовал:

– Карабас, ты такой грамотей, мне с тобой толковать стыдно…

– Это ты зря! – успокоил меня великан, наплевав на мое ехидство. – Новые времена – новые песни о главном. Сейчас ничего не стыдно – стыдно только денег не иметь.

– Смотри, Карабас, как бы нам с этими песнями не помереть со стыда, – заметил я, внимательно вглядываясь в лицо приятеля. – Денег, похоже, не предвидится…

– Не боись, Кот, мы на этом гульбище барышников и конокрадов себя не потеряем, – успокоил Карабас. – Денег здесь и сейчас больше грязи, а людей приличных – как эритроцитов в моче, два-три в поле зрения…

– Дело говоришь, Карабас! Все будет замечательно – мы же с тобой везуны! Жили как люди, придет час – умрем как святые…

Карабас разлил по стаканам выпивку, пододвинул ко мне стакан.

– Сейчас мы с тобой, Котяра, глотнем аперитивчику – Акымя Варкын зовется…

– Это еще что такое? – опасливо спросил я, зная склонность Карабаса к питейным экспериментам.

– Не боись, это по-чукотски значит – Огненная Вода.

– Карабас, а ты на Чукотке был?

– А то! В чуме жил, рыбу сырую жрал да клык моржовый сосал, Акымя Варкын пил, с чукотскими бабами спал…

– Во даешь! – восхитился я. – И как?

Карабас снял с носа свое фантастическое пенсне, протер стеклышки, кинул обратно на переносицу и снисходительно сообщил:

– Что – как? Как у всех! Только дух у них – как от морского зверя. И волосы на всех причинных местах ликвидированы как класс.

– Страшное дело, Карабас! Ты у нас настоящий землепроходимец…

– Н-да, золотишка в тот раз я оттуда привез, – поделился Карабас. – Ну что, дружок, дернем по первой? За тебя, за твой фарт, чтобы глаз не погас, чтоб рука не дрогнула! За все прошлое, Кот, тебе – спасибо…

Сергей Ордынцев: БИЛЛИОНЕР

Журнал американских толстосумов «Форбс» был занят любимым делом дураков и бездельников – считал чужие деньги. И делился этими сплетнями с нами – завистливыми безденежными ротозеями.

В мировом рейтинг-листе наиболее зажиточных ребят планеты обитали две совсем нескудных тетечки – английская и голландская королевы, и, как любят говорить наши журналюги, «получили прописку» пятеро русских.

«Форбс» полагал, что в России сильно продвинулись по части личных заработков Борис Березовский, Владимир Потанин, Александр Серебровский, Михаил Ходорковский и Геннадий Гвоздев.

Мой бывший одноклассник, может быть, вчера еще друг, но не наверняка, потому что с сегодня он мой наниматель, патрон, босс, хозяин, начальник, не знаю, кто там он мне еще, – Александр Серебровский в рейтинге смотрелся неплохо. Хотя, конечно, Хитрый Пес со своими скромными 2,7 миллиарда USD выглядел рядом с Биллом Хейнсом, владельцем «Макрокомп глобал электроникс», просто удачно подкалымившим любителем – Хейнс пришкаливал к сотне миллиардов.

Но, вообще-то говоря, 2,7 миллиарда – это тоже неплохо. Такие бы бабки да Коту Бойко в руки! Он бы сразу обналичил все активы и поставил себе невыполнимую задачу – ежедневно прогуливать по миллиону долларов в день. Правда, Кот никогда не боялся трудностей, он бы придумал, как справиться с такой сложной, но увлекательной задачей.

Итак, мой товарищ Хитрый Пес – пока еще он никак не показал, что товарищем меня не считает, – так вот, Хитрый Пес является владельцем таких заводов, газет, пароходов, по сравнению с которыми пресловутый мистер Твистер – просто расистски настроенный, политически некорректный бомж.

Ибо Санек Серебровский, страдай он, не приведи Господь, дурацкими предрассудками Твистера и столкнувшись с невыносимым расовым присутствием в отеле, попросту купил бы себе пятизвездный «Мариотт» или «Холидей инн». А после этого черных, желтых и других разноцветных гостей не выгнал взашей, а быстро разузнал, что у них можно выгодно купить или им что-то такое ловко впарить.

Наверное, поэтому он и красуется в списке «Форбса» среди мировой финансовой элиты – магнатов, могулов, олигархов, тайкунов, планетарных мироедов. Все правильно, все справедливо.

Одно слово – толстосумы. Интересно, какой толщины должна быть сума, в которую влазит миллиард?

Американцы обычно не использует слово «миллиард». Поэтому «Форбс» называл эту теплую компанию «биллионеры». Елки-моталки, Сашка Хитрый Пес – биллионер! Не понарошке, всерьез!

Але, Кот! Где ты, дурак набитый? Мы тут с Хитрым Псом уже биллионеры!

Лена Остроумова, сидящая за компьютером, деликатно кашлянула. Я оторвался от своего увлекательного чтения и спросил:

– Лена, а вы знаете, что наш шеф Александр Игнатьевич Серебровский – биллионер?

– Естественно, – спокойно уронила Лена. – А что?

– Нет, ничего. Просто забавно. Вы эти публикации передаете ему? – показал я на разворот «Форбса».

– Это не входит в мои обязанности – я ведь не состою в секретариате президента. – Мне показалось, что она еле заметно улыбнулась над моей нехитрой подставой. – Вообще-то этим занимаются Пи Ар и аналитический отдел. Уверена, что они это тщательно отслеживают.

– Замечательно! А то я заволновался – вдруг он об этом не знает?

– О публикации в «Форбсе»? – переспросила осторожно Лена.

– Нет, о том, что он уже миллиардер…

Она смотрела на меня иронически.

– Вы, оказывается, шутник и весельчак, Сергей Петрович. Кстати, я думаю, что наш шеф эти публикации читает как развлечение.

– Почему? Дело-то как бы серьезное…

Лена пожала острыми плечиками:

– Мне кажется, что все цифры в рейтинге – псевдеж и чепуха. У этих людей может быть денег гораздо больше или значительно меньше, но наверняка не столько, как указано в списке. Такие средства – слишком серьезная вещь, чтобы информировать о них досужих зевак и налоговые команды. Реальные цифры – не для посторонних, это интимно-конфиденциальная информация.

Понял, Серега? Ощутите разницу, Верный Конь – вот что такое настоящий личный секретарь, скромная, сдержанная корпорейт-герл с этикеткой-лейблом на попке – «Made in new Russia».

– Все понял, Лена. Последний вопрос: вам как больше нравится – биллионер или миллиардер?

Она откровенно засмеялась:

– Если можно в единой валюте, то лучше – миллиардер!

– Отчего так?

– Не знаю, звучит красиво. Кажется, Феллини говорил: слово «миллиард» заполняет весь рот.

– Замечательно! Усладив свой рот вкусом чужих миллиардов, приступим к нашим сиротским делам. Готовы?

– Как штык! – сообщила Лена.

– Пишите: «Режиссер-постановщик детского приключенческого сериала «Верный Конь, Хитрый Пес и Бойкий Кот» Сергей Ордынцев проводит в воскресенье кинопробы…»

Лена подняла на меня удивленно-недоумевающий взгляд.

– Пишите-пишите, Лена, – все правильно. Итак, «…кинопробы на роли главных героев фильма. Желающие принять участие в конкурсе должны прислать конверты со своими реквизитами и фотографией по адресу…» Какой у нас абонементный ящик?

– А/я № 9648/1-Р.

– Пишите номер. Затем: «…Получив письмо с приглашением на пробы, вы можете справиться о подробностях по телефону…» Дайте, Лена, мой номер… 920–24–24.

– Они нам головы разбомбят своими звонками. Вы тут работать не сможете, – рассудительно заметила Лена.

– А я тут и не собираюсь работать, – искренне признался я. – Отныне, Лена, это ваш кабинет. Будете сидеть здесь и фиксировать амбиции будущих кинозвезд.

– Нехорошо обманывать детей, – заметила Лена. – А у вас дети есть, Сергей Петрович?

– Есть. И жена у меня есть. И собака – черный коккер. И всех их я всегда обманываю. Живу в грехе…

– Не мучитесь?

– Никогда! Какой-то досужий болт подсчитал, что человек за год врет так или иначе тысячу раз. У меня получается много больше.

– Не совестно?

– Нет. Моя ложь не корыстная, а ситуативная. Вот, например, выдаю себя за режиссера. Или делаю вид, что доверяю вам…

– А вы мне не доверяете?

– Я – полицейский. Народ мы противный, подозрительный. Почти как финансисты. Всегда возникает масса неуместных вопросов. Вот, например, хочется знать: вы меня расспрашиваете просто так? Или зачем-то? – осведомился я.

Лена смотрела на меня в упор, даже не скрывая улыбку.

– Зачем-то просто так… Личный секретарь по возможности должен знать о своем боссе все.

– Может быть. Правда, босс по крайней мере должен быть уверен, что это знание не просачивается никуда. В том числе к более боссистым боссам…

– Пока я могу просочить наверх только одно знание – вы занятный и очень закрытый человек, – уверенно сказала Лена.

Улавливаешь, Серега, что личный секретарь – это тебе не какая-нибудь задрипанная отдельская секретарша, измызганная жизнью секретутка, с продуктовыми авоськами под столом, раздолбанная сотрудниками, вобравшая в себя всю жизненную стужу казенных дерматиновых диванов, с судьбой тусклой, как сумеречный свет, сочащийся по вечерам в окна кабинетов, где вы празднуете после работы свой служебный усталый оргазм…

Я потряс головой, включился:

– Вот и отлично! Значит, это объявление – у вас на контроле. Возьмите за глотку ваш отдел общественных связей, пусть не спят, не едят, камни грызут, обеспечат сегодня предоплату – завтра объявление должно выйти на всех коммерческих радиостанциях города, во всех многотиражных развлекательных газетенках. По радио пусть крутят, как рекламу, каждые полчаса… Сбросьте обязательно это объявление в Интернет. Внимательно слушайте все ответные звонки, один из них обязательно привлечет внимание…

Кот Бойко: ЦВЕТ «ЗЕЛЕНИ»

Эх, хорошо мы пировали с Карабасом! Солнце укатило к закату, вялые жаркие порывы ветра швыряли в нас гул моторов на поле, а когда они стихали понемногу в отдалении, кузнечики своим металлическим цокотом не подпускали тишину.

Карабас, видимо, соскучившийся по хорошему, понимающему слушателю, летал над миром:

– …От скудости все мечты уперлись в Индию! Только бы сыскать – там ангелы золотыми какашками гадят! Колумб, хитрец, еврей, наверное, всем мозги перчил: я вам Индию открою, а сам в Америку намылился. А наш-то Афанасий Никитин, дурачина-сложнофиля, через три моря пошел, до Индии все-таки допер. Вот придурок!

– Окстись, Карабас! Чем он тебе не угодил?

– Невезуха историческая! Ну представь себе, не повезло бы Колумбу – открыл он нас, Россию. А Никитин Афанасий ошибся и, наоборот, вместо заветной, нищей и вшивой Индии откупорил бы для нас Америку. Мы в результате здесь все катаемся на «кадиллаках», а в Америке Жириновский с Зюгановым в их конгрессе, Государственной Думе, значит, безобразничают…

Меня потряс размах геополитических конструкций Карабаса. Я подложил себе в тарелку из большой глиняной миски пельменей, полил соевым соусом, взял стакан в руку и спросил:

– Как житуху обеспечиваешь?

– По-разному, – проглотил пельмень Карабас. – В кино трюками подрабатываем. Не разживешься с этого… Ну и поручения кой-какие рисковые выполняем… Стремно, конечно, но моим ребятам не привыкать. А иначе сейчас не выжить.

– Н-да, не весело…

– Перестань, Кот! Вольная жизнь – ничего слаще не бывает. Я тебе что скажу – многие за деньгами погнались, потому что верили: деньги – это и есть свобода. Кто мошну не словил, так и живет в этом блазне…

– А кто словил?

– Тот ярмо себе на шею соорудил! И чем деньга больше, тем хомут теснее. Ты посмотри – все с этими баксами как с ума посходили…

– Это-то мне как раз понятно, «зелень» – штука хорошая!

– А что – «зелень»? – возбух Карабас. – Это даже цвет не самостоятельный – спроси у любого художника. Смесь желтого с синим…

– Наверное, – согласился я и, чтобы завести его сильнее, понес: – Ты, Карабас, денежный дальтоник. Не различаешь цветов, не понимаешь, что желтое с синим – это цвет солнца с небом. Или с морем. Это цвета удовольствия, отдыха. Счастливой жизни. Зелень – это цвет покоя.

– Ага! – заорал Карабас. – Их из-за этого покоя бьют, как уток на утренней тяге!

– Не преувеличивай, Карабас! Нам бы с тобой сейчас пара «лимонов» не помешала, – веселился я.

– Кот, глупости все это! Зачем мне «лимон» – жопой есть? Что я, на бирже с ним играть буду? Мне нужно две штуки в месяц без налогов, долгов и обязательств. Из-за того и рисковать приходится, за волю плата. Кстати, если интересуешься – добро пожаловать в наш сумасшедший дом!

– Спасибо, друг! Мне сначала по старым долгам рассчитаться надо. Большие обязательства повесил…

– Святое дело. Помочь могу? – Карабас кивнул на мою опереточную сбрую – парик и темные очки, сброшенные на свободный стул. – Как понимаю, и ты в рисках сейчас?

Я кивнул, и в этот момент хмель отхлынул, был я сейчас совершенно трезв и сказал:

– Риски большие… Да не привыкать, всю жизнь в погоне и в побеге!

– Кто не рискует, тот не пьет самогонку, – невозмутимо ответил Карабас, тряхнул бутылкой виски и налил в стаканы.

Старенький переносной телевизор вдруг мигнул бельмом своего черно-белого экрана, закашлял – в нем прорезался звук:

– …операция «Перехват» не дала результатов. Поиски преступников продолжаются. Как мы уже сообщали, вчера на Московской кольцевой дороге группой бандитов было совершено вооруженное нападение на милицейский конвой, перевозивший из аэропорта «Шереметьево» Василия Смаглия, которого Франция выдала по запросу российских властей. Вместе со Смаглием погибли три офицера милиции…

Пропал снова звук. И Васька пропал. И жизнь пропала.

– Ты чего засуромился? – спросил Карабас.

– Дружка убили…

– Н-да, Кот, здесь круто прихватывают. Давай выпьем за помин души новопреставленного…

– Давай… Ни за что пропал парень… Вот гадство!

Карабас бурчал, рокотал, успокаивал.

– Ты мой чемоданчик не посеял случайно? – спросил я небрежно, и сам услышал, как дребезжит в моем голосе напряжение.

– Обижаешь! – хмыкнул Карабас.

Я облегченно вздохнул. Чокнулись мы, выпили.

Карабас, вылавливая из тарелки пельмень, бубнил:

– Жрать, пожалуй, надо меньше. С сегодняшнего дня ограничиваю питание. Решил. Что думаешь?

– Присоединяюсь. Давай после ужина?

– Заметано! – Карабас сглотил пельмень, как пузатый Пацюк галушку. – Ждал я тебя очень. Про себя решил – если ты не возникнешь до нового года, до двухтысячного, значит, открою чемодан и распоряжусь по усмотрению. А ты явился, слава Богу…

Сергей Ордынцев: КАК УЛЕТЕТЬ В КОСМОС

– Сегодня ребят хоронят – Фомина, Котова, – сказал я Серебровскому, пока мы шли в зал заседаний.

– Знаю, – кивнул он коротко.

– Через час я поеду на панихиду…

Сашка посмотрел на меня и решительно мотнул головой.

– Ни в коем случае! Я сказал – венок от тебя уже послали. А ты будь тут…

– Почему? – Одномоментно я удивился и разозлился.

Серебровский резко остановился – идущие сзади охранники чуть не налетели на нас.

– Во-первых, ты мне нужен на месте. А во-вторых, тебе там лишнего светиться не стоит…

– Не понимаю! Почему?

Сашка вздохнул, поправил пальчиком дужку очков, и смотрел он на меня, как на пацана-несмышленыша.

– Серега! Я понимаю и разделяю твои чувства. С этими же горькими чувствами придут другие твои товарищи и коллеги. Кто-то из них, из этих твоих товарищей, передал убийцам маршрут и время следования конвоя из аэропорта. Хочешь – примажем: он меньше всех похож на предателя, а выглядит самым товаристым из остальных скорбящих товарищей. Я не хочу, чтобы ты с кем-либо из них общался…

– Сань, у тебя крыша совсем съехала? – обескураженно спросил я.

– Не надейся – не съехала! – хмыкнул Серебровский и совершенно серьезно обронил: – Более того, у меня к тебе настоятельная просьба…

– Сань, твои просьбы все более выглядят приказами, – заметил я.

– В рабочее время – конечно, – без тени юмора заметил мой друг-магнат.

– Ну да, конечно! – согласился я. – А если учесть, что у меня ненормированный рабочий день, то в сухом остатке мы получаем радостный результат – ты мне теперь босс всегда…

Серебровский обнял меня за плечи:

– Серега! Не заводись! Закончим дело – будешь мной командовать сколько захочешь. Кстати, я говорил сегодня с твоим замминистра – Степанов, кажется…

– О чем?

– Он договорился в Интерполе, с твоими командирами там, что тебя командируют в Москву на четыре недели.

– Здорово! Сань, скажи, пожалуйста, а ты не можешь сделать меня генералом?

Сашка удивленно воззрился на меня:

– А ты кто по звездочкам?

– Подполковник…

– Наверное, могу, – пожал он плечами и, глядя на меня своими пронзительными острыми зыркалами, засмеялся, чувствуя, что шутка попыхивает синими огоньками злости. И перетянул на себя одеяло смешков: – Тебе генералом милиции быть нельзя. Их вон окрест – сотни, как раньше участковых. Тебе надо пробить звание особенное – допустим, адмирала милиции! Представляешь, Серега, ты – контр-адмирал милиции? С таким званием и в Интерпол возвращаться не зазорно! А, Серега?

– Как скажете, Ваше Финансовое Превосходительство!

Занятно, что я, ненавидевший и презиравший наше генеральское сословие, вдруг обиделся. Не за них, конечно. Даже не за себя – не состоявшегося пока генерала. За исчезнувшую иллюзию каждого военного человека о вступлении в особую касту людей – генералитет!

Это одинаковые во всем мире, отдельные, своеобразные люди, чей статус власти отмечают не только нелепой золочено-красной петушиной формой, не только особой почтительной формой титулования, но и стойким мифом о том, что каждый из этих тысяченачальников на пути восхождения к власти совершает бездну подвигов и выдающихся поступков, требующих целой героической жизни.

Девальвация. Всех, всего. Нынешний генерал – это вроде прежнего крепкого, уже обстрелянного лейтенанта. Ведь Сашка не врет и не хвастает, когда ясно дает мне понять, что со своего барского плеча финансового фельдмаршала может запросто сбросить мне шитые золотой канителью генеральские погоны. Эх, канитель!

Отчего я грущу? За что обижаюсь? Стыдно признаться: за пятнадцать лет стремной жизни честного дурака – полицейского опера.

И на Хитрого Пса глупо дуться, он ведь не чувствует оскорбительности своих шуток, зачеркивающих мою прошлую жизнь – как глупое пустое заблуждение.

Он живет в постоянном сладостно-нервном кайфе своей игры, он в непрерывном легком опьянении собственным могуществом, в нем бушует никогда не утихающий почти гормональный азарт борьбы, сумасшедшей свалки в чистом виде, почти бессознательном стремлении упрессовать соперников, конкурентов, врагов, стать – как выжить – их всех сильней, больше и властней.

Совершенное безумие!

– Ты сказал, что у тебя есть просьба, – напомнил я.

– Да-да! Мы говорили о твоих товарищах и коллегах, – вернулся Сашка к нашему разговору. – Кроме руководства, почти никто из них не знает, что ты вернулся. Естественно, не должны догадываться, чем ты будешь заниматься. Ты это понимаешь, да?

– Я это приму к сведению.

– Отлично! Поэтому я бы предпочел, чтобы ты жил или в моей резиденции, или – если это тебе не очень удобно – в одной из наших квартир. Это во-первых…

Любезное товарищеское приглашение Сашки меньше всего было похоже на просьбу. Нормальный служебный приказ. Моего согласия не требовалось.

– А во-вторых, если кто-то из коллег вдруг разыщет тебя здесь по телефону, предложит встретиться-поболтать-выпить, с ответом не торопись, а сразу же сообщи Сафонову.

– Зачем? – дураковато спросил я.

– Чтобы Кузьмич выяснил, откуда объявившийся друг узнал о твоем прибытии, зачем звонил, грубо говоря – чего он хочет? Я считаю, что перебитого на дороге конвоя нам пока хватит…

Мы все шли, и шли, и шли по этому загоризонтному коридору, и я думал о том, что пока еще у меня есть возможность послать Хитрого Пса к черту и слинять с этого долбаного парохода.

А Кот? Чем закончится эта история для Кота?

При всей его звериной хитрости, невероятной ловкости, нахальстве и пронзительном уме отчаянного уличного проходимца, его шансы выжить – у абсолютного нуля. Минус 273.

Я воочию убеждался, какую огромную власть, какие необозримые возможности держит в своих тонких худеньких ладошках Сашка.

И хватит дурака валять с этими отмирающими играми в неразлучных друзей, в геройски-романтических ремарковских товарищей, из которых двое прицелились убить друг друга. Все! Серебровский тебе начальник, не забывайся и смотри, что можно будет сделать.

– …Ты меня слушаешь? – толкнул меня в бок Серебровский.

– Да, конечно, – откликнулся я, пропустив какую-то связку в его рассказе.

– Кто владеет информацией и средствами распространения – тот хозяйничает в политике, тот владеет миром, – говорил Сашка. – Сейчас я тебе покажу, на что брошены все мои силы. К сожалению, я в трудном положении догоняющего…

– Я этим занимаюсь всю жизнь.

– Ты гоняешься за жуликами, а я – за ушедшим временем. Я опоздал к разделу телевизионного пирога – сказочной машины для промывания мозгов.

– Как телезритель я бы ее назвал машиной для засерания мозгов…

– Одно и то же… Я его зову «ящик Пандоры для идиотов». Вообще-то я и раньше догадывался о возможностях телевидения. Да только слаб в коленках был тогда. А теперь мне придется воевать не против какого-то одного канала, а против всех сразу… Как нам с тобой Суворов наказывал бить врага?

– Мне он, слава Богу, ничего не наказывал, и без него хватает наказчиков, – отмахнулся я. – А тебе, наверное, наказывал их как-нибудь деньгами отметелить…

– Не опошляй святое! Деньгами! У моих конкурентов денег за компанию побольше, чем у меня. Будем их душить умением…

Охранник отворил перед нами дверь с массивной бронзовой табличкой «Правление» – огромный, поднебесно высокий ампирный зал заседаний, отделанный темно-золотым багетом, ляпис-лазурью, зеленоватым мрамором.

Нет, что ни говори, а субординация у них не хуже, чем у строевиков, – при появлении Серебровского все присутствующие встали и смирно дожидались, пока он займет свое место во главе бесконечного овала стола.

– Прошу садиться! – Серебровский взглянул на часы: – Приступаем, господа… – Повернувшись к молодому, хлыщевато-американского вида человеку, Сашка ткнул в его сторону указующий перст: – Петр Петрович, прошу помнить, что на доклад в правительстве мне отпущено семь минут. Должны уложиться – полно, ясно, убедительно. Никакой лирики!

Петр Петрович мгновенно поднялся, сделал знак технику, сидящему в стороне с переносным пультом управления. И сразу же на большом электронном экране вспыхнуло изображение карты России с пульсирующими на ней точками-огоньками.

– На карте изображена система базирования российских межконтинентальных ракет СС-20, – пояснял Петр Петрович. – Согласно обязательствам нашей страны по договору ОСВ-2, ядерные боеголовки с них должны быть демонтированы, а сами ракеты уничтожены…

На карте огоньки одновременно вспыхнули и протяжно замигали маленькими взрывами.

– …Общее количество ракет превышает тысячу боевых единиц, – пугал нас Петр Петрович. – Стоимость уничтожения одной ракеты составляет около одного миллиона долларов США. Этих денег в бюджете нет и не предвидится.

Взрывы на карте исчезли – огоньки стали гореть ровным светом.

– …Компания «РОСС и Я» разработала проект федерального масштаба, обеспеченный научно-технически, финансово и организационно. Реализация этого проекта позволит России не только избежать невыносимых для нашей экономики миллиардных затрат, но и выдвинуть страну на самые передовые рубежи мировой технологии, политики и финансовых прибылей. – Петр Петрович сделал технику знак, и на экране возникла схема – земной шар, окруженный густой сетью вращающихся по концентрическим орбитам спутников.

– Нами достигнута договоренность с господином Биллом Хейнсом, главой крупнейшей в мире компьютерной компании «Макрокомп глобал электроникс», о создании совместной глобальной информационной сети.

На экране всплыла знакомая всем эмблема «Макрокомпа», крупная фотография Билла Хейнса, справка об экономических показателях этой мировой компании.

– Тысяча российских баллистических ракет, с которых будут демонтированы боеголовки и установлены спутники-трансляторы «Макрокомп глобал», вынесут на околоземную орбиту небывалую в человеческой истории международную коммуникационную сеть…

– Ты понимаешь, что это такое? – тихо спросил Серебровский у меня.

– Картина впечатляет, – пробормотал я. – Демон, фраер, хвастался, что он, мол, вольный сын эфира. А ты собираешься стать паханом эфира…

Эксперт Петр Петрович ликовал-заливался:

– Сметная стоимость проекта составляет около девяти миллиардов долларов и будет солидарно проинвестирована нашей компанией и «Макрокомп глобал».

Серебровский наклонился ко мне, шепнул:

– Не обижайся, Верный Конь. Становиться генералом глупо…

– Наверное, – пожал я плечами. – Если генерал – просто ряженый в лампасах…

– Да! – жестко вымолвил он. – Разница между ливрейным швейцаром в «Трамп Плазе» и нашим Кузьмичом – только количественная. Один принимает мое пальто, а другой – мои указания.

– Жуть! Лишаешь последних карьерных стимулов…

– Это не стимул! – проронил Хитрый Пес. – Мне Сафонов показал распечатку – только к последнему празднику президент пожаловал сорок семь званий генералов милиции. Тебе это надо? Быть сорок восьмым? Или сто сорок восьмым? Стимул – быть первым. Уже второй не получает ничего. Чем бы ты ни занимался – быть надо первым…

Кот Бойко: МЕЧ НА БОКУ СЛЕВА

Летом напиваться днем нельзя. День – долгий, и пьянка становится изнурительно-бесконечной, как это масляно-желтое незаходящее вечернее солнце. Зимой выпил, потом повторил, снова добавил, еще закрепил – глядь, и сам ты плавно затухаешь вместе с меркнущим днем. А летом – жуткое дело! Светло еще, жизнь полным ходом идет, все только намыливаются на застольные подвиги, а ты уже домой вяло подплываешь с бултыхающимся в трюме литром жесткой выпивки.

В сон клонит, дремота качает меня на заднем сиденье карабасовского старого ржавого японского вездехода. А сам Карабас, совсем уже бусой, ватный, складной, сидит впереди рядом с молодым парнем-водителем, рассуждает о жизни. В зеркале заднего вида я рассматривал себя одним глазом, второй приоткрыть нет сил. Ксана, подруга Карабаса, перед отъездом снова напялила на меня парик, расчесала длинные блондинистые пряди – прямо не человек обычный, а певец Игорь Николаев какой-то. Темные очки на носу, рубаха до пупа расстегнута, а сам вцепился руками, как клешнями, врос суставами в небольшой коричнево-кожаный чемодан. О дорогой мой!

– Нет, Кот, я город не люблю, – настырно гундел Карабас. – Меня в город калачом не заманишь. Боязно тут у вас… Вот недавно шел я от приятеля. Отдохнули мы с ним, конечно, крепко… Ищу я, значит, свою машину – забыл, где я ее поставил.

У Карабаса и машина не как у всех людей – руль справа для японского левостороннего движения.

– А тут навстречу двое, в прах пьяные, орут как оглашенные – всех бить будем! Я спрашиваю – и меня? А они – тебя, толстуна лохматого, особенно! Тут я, конечно, с перепуга как в торец одному шмякнул – рухнул он костью в асфальт, думаю – беда, забил! Нет, шевелится, и второй уже возникает. Ну, наковырял я им ряшки на память – и домой поскорей, от греха подальше…

Мне стало смешно – я представил себе, как громадный Карабас, похожий в пустынном ночном городе на сбежавшего из зоопарка носорога, сиротливо рыщется по темным улицам в поисках забытой где-то машины.

– Не боишься пьяный за рулем ездить? – спросил я нравоучительски.

– А я пьяный не езжу, – уверил Карабас. – Сажусь за руль, смотрю вперед – если край капота вижу, значит, порядок. Можно двигать. А если край не различаю, то все, конец, туши свет…

– Слава Богу, что машину разыскал.

– А как же! Мне без моей лохматки – жизнь невпротык…

– Слушай, Карабас, ты ведь все знаешь – почему у японцев левое движение? Неудобно ведь!

– О великая мудрость старых традиций! – обрадовался старый болтун. – Два века назад без малого император Мэйдзи предписал: ходить слева, чтобы на узких дорогах самураи не цеплялись друг за друга мечами и не дрались на дуэлях из-за этой глупости, окаянные. Ходить-то можешь как хочешь, без разницы, а оружие надобно всегда иметь слева – в руку должно ложиться удобно… Усек?

– Это ты к чему? – спросил я.

– К тому, что коли уж ты со своим Чрезвычайным и Полномочным Другом не разъехался, пусть рука будет наготове…

Я прижал к себе свой чемодан крепче.

– Карабас, знаешь, в чем наша беда?

– Валяй…

– Нам с тобой давно пора на завалинку, языком чесать, кости греть старые, а мы все в драку норовим.

– Вот придурок! Это наше счастье, а не беда!

Я ухмыльнулся довольно – может быть, он прав?

– Приехали, Карабас! Зарули во двор.

Машина притормозила у дальнего конца дома – против двери рядом с камерой мусоросборника. Я открыл дверцу:

– Спасибо, старче…

– Перестань! Жду звонка. Как только – так сразу…

Александр Серебровский: КАПИЩЕ

Я вошел в диллинговый зал, и все, что так тревожило меня, волновало и заботило с самого утра, – ушло. Нет, не перестало существовать, конечно, не обесценилось и не стало малозначительным. Просто в этом денежном космосе начинали работать другие законы бытия, совсем иные понятия о времени, пространстве и о тебе самом – вершителе мира и его ничтожной пылинке.

Здесь, на торцевой стене вокзального размера зала, размещены пять огромных часовых циферблатов с надписями: «Токио», «Москва», «Лондон», «Нью-Йорк», «Лос-Анджелес» – символом пугающего предупреждения о том, что деньги не спят никогда. Десятки брокеров – аккуратных, шустрых молодых людей с лунатически отрешенными лицами, – оседлав все мыслимые коммуникационные системы, ведут по компьютерам и телефонам ни на миг не затихающую битву за деньги.

Они продают, закладывают, покупают, меняются пакетами акций, торгуют, скандалят и улещивают, снова продают, предлагают, пугают и уговаривают – гонят мощный денежный кровоток, в котором перемешаны рубли, франки, доллары, марки, – неутомимо и незримо пульсирует он в виртуальных артериях мира.

Громадное большинство людей на Земле считают, что 100 долларов – это хорошие бабки. По-своему они правы, потому что и 1 доллар тоже очень хорошая бабка!

Но если заговорить с ними о миллионах, они сразу утрачивают интерес, поскольку разговор сместился в жанр какой-то скучной небывальщины, вроде вечного блаженства или геенны огненной.

Цифры, выскакивающие на электронных табло, им ничего не говорят. Им и в голову не приходит, что их кусок хлеба, кров над головой, учеба детей и сама их жизнь зависят от деловых индексов нью-йоркского «доу-джонса», лондонского «футси» или сингапурского «стретс». Они и слов-то этих никогда не слыхали. Может быть, это и хорошо…

Поэтому здесь напряженно и неслышно молотит сердце моей империи, здесь – центр возводимого мной мироздания. Здесь мой Родос, где я должен прыгать каждый день. Рубикон, который я перехожу ежечасно. Здесь поле моей ежеминутной битвы.

Вот оно – Бородинское поле, и небо Аустерлица, и окопы Сталинграда, и взятие Берлина, и никогда не утихающая буря в пустыне.

Огромные деньги, непрерывно двигающиеся в компьютерных каналах, излучают здесь гигантскую энергию и создают фантастическую атмосферу азарта, надежды, алчного восторга, страха. В этом огромном неуютном зале никогда не исчезает ощущение волнующего кровь флирта со смертельной опасностью.

Здесь – алтарь нашего презренного Храма Денег. Здесь – святая святых нашего прекрасного волшебного капища…

– Святая святых? – удивился мой финансовый директор Палей. – Евреи могли бы назвать это трефная трефных…

На стойке перед его столом – телевизор, всегда включенный, но звука нет, и комментатор на экране немо и страстно гримасничает.

– Итак, я продолжаю – рынок перегрет до предела! – говорил со страстью Палей. – Этот абсурд с краткосрочными облигациями доведет всех до большой беды… Вы меня не слушаете, Александр Игнатьич?

– Слушаю-слушаю, мудрый Вениамин, – положил я ему руку на плечо. – Думаю…

– Поделитесь, – смирно предложил Палей.

– Обязательно, – пообещал я. – В надлежащее время. Что там западные инвесторы?

– Мелко суетят. Тихо, вполне корректно выводят свои деньги… Малыми дозами.

Нет, что ни говори, а это мое счастье – не пришли еще сюда большие, настоящие игроки. Мелкие шкуродеры, барышники.

– Ага! Значит, так… – Я взял со стола телевизионный пульт, включил звук, и оживший комментатор со страстью науськанного пса яростно заорал мне в лицо:

– …Приход в большую политику таких фигур, как Серебровский, не может не настораживать. Скорее всего он привнесет в политическую жизнь те же методы, которыми пользуется в бизнесе. А как сказал один остроумно-злой аналитик, Серебровский способен систему бандитского капитализма превратить в механизм капитального бандитизма…

Ах ты, дерьмо этакое! Тварь! Я со злобой выключил телевизор, а Палей заметил снисходительно:

– Не обращайте внимания, обычные штучки наемников… Мелкие корыстные насекомые из отряда кровососущих.

Да, к сожалению, ситуация не располагает к моцартовскому изяществу и легкости финансовых операций.

Я обернулся к Палею:

– Что нам известно о запасах ГКОшек у «Бетимпекса»? Сколько может быть их сейчас на руках у Гвоздева?

– Тьма! – уверенно сказал Палей. – Сначала они от кулацкой жадности их сами гребли без счета. А потом им правительство силком набило за пазуху бумажек на миллиард. Я это по своим источникам знаю точно…

Я глубоко вздохнул, как перед прыжком в воду:

– Значит, так, Вениамин Яковлевич… Завтра, за десять минут до закрытия торгов, сбросьте все наши ГКОшки.

– Все-е? – с испугом переспросил Палей.

– Все краткосрочные облигации. Мы к этому отношения не имеем, они переданы в трастовое управление «Вест-Дойче акционер банк». Передайте Фогелю и Кирхгофу по закрытой линии мое распоряжение. Устно, конечно…

– Вы не боитесь убить рынок?

– Как говорил один мой старый приятель – не преувеличивайте! Мы его не убьем. Немного уроним. А потом – поднимем… Сбросят немцы бумаги – докладывайте мне состояние биржи каждый час.

Кот Бойко: КЛАДЕНЕЦ

Я стоял посреди комнаты, весь из себя гулкий и облачно-пустой от хмеля, прижимая к груди свой шикарный чемодан. Лора, оторвавшись от работы на компьютере, смотрела на меня опасливо-подозрительно.

– Ну, ненаглядный мой гусар, какие совершил подвиги? – спросила она вполне незлобиво.

– Лора, подруга дней моих суровых, я сделал страшное открытие…

– Напугай и меня – за компанию.

– Я узнал, что выбитый из седла гусар – это кривоногий солдат в пешем строю. Представляешь, ужас? – возгласил я патетически.

– Страшно подумать, – кивнула Лора и показала на чемодан: – У кого-то в пешем строю отбил?

Я прижал чемодан к груди еще теснее:

– Нет, подруга, это мое… Законное! Исконное! Мой меч-кладенец… Я с ним и в пешем строю гусар!

– Одним глазком!.. Умоляю! – заверещала Лора.

Я положил чемодан на стол, нагнулся, всматриваясь в цифирь наборного замка.

– Номер забыл? – напугалась Лора.

Я схватился за голову:

– Забыл! Е-к-л-м-н! Забыл! Что теперь делать?

– Я знаю мастерскую, это тут, недалеко…

Я обрадовался:

– Ага! Давай лучше прямо в ментовку заглянем, попросим пособить наших защитников-лимитчиков!

– А что там? – тыкала Лора пальцем в чемодан.

– Я ж тебе сказал – меч волшебный, называется кладенец – в смысле ма-а-аленький такой клад, как бы игрушечный… Можно сказать, кладюнечка…

– Кот, противный живой трус, перестань мучить! Вспоминай лучше номер, балда ты этакая!

– Подожди, давай подумаем… Может, ты мне поможешь… Что-то я запамятовал – когда у меня день рождения?

– Экий ты садист, Котяра! Код – 25–04–62! 25 апреля 1962 года!

– Отпираем! – Я быстро закрутил колесиками-шестеренками замкового кода, и это было сказочное удовольствие – будто пальцами влез в волшебные часы, махонькую машинку времени. Щелчок!

Поднял крышку и увидел, что у Лоры вытянулось лицо.

Ах, какой же роскошный чемоданчик мне впарили когда-то за несусветную цену в магазине «Хэрродс»! Откинувшаяся крышка отделена дополнительной перегородкой на молнии. В днище чемодана, в глубоких покойных нишах, обитых светлой замшей, лежит бельгийский автоматический карабин «зауэр». Отдельно ствол, отдельно приклад, затвор, оптический прицел, четыре переливающиеся ярой медью гильз обоймы с патронами. Красавец ты мой! Неописанный!Таможней!

– Кот, ты что, сдурел? Зачем это?

– Привет из прошлого, – доброжелательно улыбнулся я. – Забыла, что ли? Это ж мой рабочий инструмент…

– Кот, у тебя же пистолет есть уже… Зачем тебе? – Лицо ее дурнело от натекающего тона тревоги.

Ласково оглаживая полированную ореховую поверхность приклада, я поделился:

– По сравнению с этой машинкой пистолет – просто уличная рогатка!

– Кот, что ты придумал? Я тебя спрашиваю – зачем?

– Сезон скоро открывается – на охоту пойду, – невозмутимо сообщил я. – В этом году разрешена охота на бронтозавров…

– Кот, хочешь – на колени встану?

– Никогда, любимая! – подхватил я ее на руки. – Мы же кладенец-то не осмотрели полностью… Кладик-кладюнечку нашего…

Рывком разодрал я молнию на крышечном отсеке чемодана, и оттуда посыпались на карабин обандероленные пачки долларов. Потом несколько паспортов, кредитные карточки «Виза» и «Мастер-кард», и уж конечно, мы без этого никак не можем, – мое большое цветное фото. Тут я еще совсем молодой, орел, красавец и кавалергард, в чемпионской ленте, усыпанной бесчисленными спортивными медалями, жетонами и почетными знаками.

Я сорвал с пачки бандерольку, потом с другой, с третьей – деньги зеленой вьюгой полетели по комнате, я хватал их пригоршнями и сыпал на Лору с диким развеселым криком:

– Смотри, подруга, сколько у тебя «у.е.»! Вот это и есть уевище! Гуляем!..

А Лора, улыбаясь, слабо держала меня холодными ладошками, и две круглые росяные капельки медленно ползли к ее подбородку.

Сергей Ордынцев: РАЗВЕДДОПРОС

На Театральной площади бушевал водоворот бесплодной и бессмысленной суеты. В уже привычной неопрятной стройке колготели и толкались люди с плакатами, призывавшими обратиться к Богу, к коммунистическим идеалам, к йоговской медитации, быстро разбогатеть и подать на пропитание беженцам.

Мы рассматривали их с Сафоновым из машины, припарковавшейся перед Малым театром.

– Вот эту штучку спрячь под рубаху, – протянул мне Сафонов маленькую черную коробочку, похожую на бипер. – Радиомаяк…

– Опасаетесь, что они меня киднапнут?

– Нет, похищать они тебя скорее всего не станут. Но все-таки… Береженого Бог бережет, – рассудительно-неспешно сказал Сафонов. – А вот эту булавку воткни за лацкан куртки. Это мощный микрофон-транслятор – мне весь ваш разговор будет слышно. Чуть что – мы тебя так прикроем, что им мало не покажется…

– Спасибо!

– Не за что. Ты не дергайся, головой не крути – мы тебя ни на миг из поля зрения не выпустим.

– Алексей Кузьмич!

– А?

– Вы Интерпол чем-то вроде детсада представляете?

– Нет, серьезная контора. Бывал я там. Однако разница с нами имеется. – Когда Сафонов ухмылялся, его каленая бурая морда покрывалась трещинами, как старая глина.

– Какая?

– То, что наши бандюки здесь на улице вытворяют, на Западе в кино показывают. А ты не обижайся, Серега. Я – старый, хочу потише, поспокойнее. Без прыжков, стрельбы и других шумных фокусов… Ну все, иди, иди, сынок… Не дергайся – я держу территорию.

Я прошел не спеша через сквер и остановился у грязного пустого фонтана. Где-то, пока не различаемые мной, в разных позициях группировались патрули наблюдения – пешие прохожие и оперативники в машинах, готовые принять меня под опеку в любой точке по всей окрестности.

И хотя я знал, что человек, к которому я пришел, уже наверняка пасется здесь давно – взглядом щупает меня, опознает, оценивает, – а все равно я дернулся маленько, когда коренастый здоровяк средних лет крепко взял меня под руку.

– Здравствуй, Сережа, здравствуй, друг!

Я отодвинулся на шаг, высвободил руку и лениво ответил:

– Здорово, мой дорогой, старинный, безымянный, неизвестный мне дружбан…

Мой новый корешок – шестипудовый комод со стенобитным рылом – добродушно засмеялся:

– Все смешалось в доме Обломовых! Без пол-литра не понять – кто друг, кто враг…

– Это точно! Упаси Господь от друзей, а от врагов сами отмахнемся…

А друган мой новый тянул меня за руку:

– Идем, пройдемся маленько! Чего стоять без толку?

– Пойдем, – согласился я, понимая, что он хочет проверить мои хвосты в движении. Сейчас наше сопровождение – его и мое – превратится в слоеный пирог.

Мы вразвалку прошли переход к станции метро «Охотный ряд», миновали ее, пересекли Дмитровку и лениво шествовали мимо Государственной Думы – в сторону Тверской.

– Расскажи, как дела… Что слыхать? – доброжелательно предложил этот гусь и улыбнулся неосторожно – растянул сухие пленки губ и обнажил две желтоватых костяных пилы.

– А не твое это дело, не касаются тебя мои дела, – ответил я ему тоже доброжелательно, с улыбкой. – Я жене и начальству про свои дела не докладываю, а уж тебе-то…

– Так это ж ты мне звонил, а не я тебе! – обиделся этот брутальный кабан.

– Я не тебе звонил, а Коту Бойко. Ты предложил встретиться, посмотреть на меня. Посмотрел?

– Посмотрел!

– Доволен?

– Не сильно как…

– Это твои проблемы. Можешь связать с Котом?

– Зависит от обстоятельств… – неопределенно сказал он.

– Например?

– Хочу знать, например, зачем Кота ищешь. Ты ведь от Серебровского притопал?

– Так! В общем, с тобой понятно, боле-мене. Ты Коту сказал, что я его ищу?

– Сказал, – не моргнув ответил диспетчер. – Просил выяснить обстановку…

– Что ты мне лечишь мозг этой чепухой? Что ты мне пар продаешь?

– Как просил Кот – проясняю ситуацию.

– Ты меня за кого принимаешь? Ты со мной не боишься играть в такие игры? – спросил я по возможности внушительнее.

– Не боюсь, – усмехнулся нахально мой приятный спутник.

– Зря…

– Коли ты такой грозный, что же ты такой нервный?

– Оттого, что не могу пока сообразить – что у Кота с тобой общего?

А он печально сказал:

– Кот вчера по глупости человека замочил. Я ему сейчас помочь стараюсь…

В этот момент у него в кармане раздался звонок сотового телефона, он вынул трубку и нажал кнопку.

– Слушаю… Да… Ага, понял… Повтори это снова, – и протянул к моему уху трубку, из которой внятно раздавался быстрый сиплый голосок:

– …Повторяю… За вами идет наружное наблюдение…

Мой обормот проговорил в микрофон:

– Понял тебя, понял… Продолжай работу… – выключил телефон, убрал в карман и сказал огорченно: – Неискренний ты человек, Сергей! Я к тебе с сердечной просьбой от друга, а ты наружку за собой тянешь.

– Ну да, это ты меня ловко ущучил! – захохотал я. – Ты ко мне на свидание с цветами, а я с охраной. Просто срам…

– Нехорошо, Сережа, – удрученно покачал он головой. – Эх, беда нам с нами, трудный мы народец…

Я похлопал его по плечу:

– Слушай, новоявленный друг, до того как тебя вышибли из Конторы, ты наверняка в идеологическом управлении служил. Там полно было вот таких мокрушников-моралистов… Значит, хочешь помочь Коту?

– Хочу, – кивнул сентиментальный хмырь. – С твоей помощью. Надо, чтобы Кот тебе поверил… Надеюсь, не сдашь друга за сдобные коврижки серебровские?

– Не сдам, – пообещал я. Потом нагнулся и стал мерить по асфальту раздвинутыми пальцами – вершками – длину башмака этого урода.

Он отодвинулся и настороженно спросил:

– Ты чего?

– Размер белых тапочек прикидываю. У нас – по предварительному заказу… А связи с Котом у тебя нет, ты его сам ищешь.

Александр Серебровский: РЕКЛАМНЫЙ БРЕНТ

В переговорный офис мой помощник Кузнецов привел ко мне на встречу избирательную команду имиджмейкеров – толпу разношерстных людей неопределенных возрастов, полов и внешностей. Их руководитель Краснов, молодой, длинный, лысый парень в небрежно дорогой одежде, ласковый нахал и въедливый шут, комментировал задачу:

– Я надеюсь, Александр Игнатьич, вы представляете объем затрат на такую кампанию…

Он смотрел на меня с жадным взволнованным вниманием, он ловил флюиды моей реакции, пытаясь точно определить денежную щель, через которую надо юркнуть, – не продешевить, но и не разозлить меня дороговизной своего дурного товара – ассорти из говна с запахом весенних фиалок.

Я кивнул наконец, и он бросился:

– Сейчас эта сумма превышает 10 миллионов долларов. Она включает расходы на связь, транспорт, гостиницы, избирательные офисы, вознаграждения полезным людям и оплату медиа-звезд, сценаристов и режиссеров массовых действ, гонорары журналистам и главным редакторам, оплату газетных полос и телевизионного времени, зарплату и бонусы создателям основного рекламного мифа – брента…

– Я вас понял, – перебил я Краснова. – Проект сметы представьте финансовому директору Палею. Курировать вашу деятельность будет Павел Сергеевич Кузнецов. Вы подчиняетесь ему безоговорочно…

Вдохновленный Краснов ощутил точку опоры и запел:

– В рамках продуманного нами брента – мифологической программы вашей жизни и деятельности – аналитики, социологи, имиджмейкеры и спичрайтеры предложат вам беспроигрышную модель поведения. Вы будете говорить, выглядеть, поступать как политик следующего тысячелетия, но знающий и болеющий о сегодняшних нуждах народа…

Команда алчных проходимцев возбужденно-восхищенно гудела, как привлеченный сладким ароматом рой. Они уже обоняли запах денег.

Мой будущий брент – выдуманная чепуха, пустое колебание воздуха, гнилой пар истертых слов – явился для каждого из них сотворением своей маленькой, но совершенно реальной мечты. Жратва в ресторане «Царская охота», автомобиль «ссаньё», длинноногая лярва из топ-модельной фирмы, отпуск на Канарах. Что там еще их занимает? Что еще они мечтают получить за эти копеечки? Ах, эти соблазнительные копеечки!

Конечно, деньжата – очень нужная штука и чертовски приятная! Это вкусная еда и красивая одежда, нормальная лечеба для родителей и разумная учеба для детей. Это развлечения, увлечения, удовольствия.

Им невдомек, что это не деньги, а потребительские средства. Нечто совсем иное.

Они пока не знают, что такое настоящие деньги.

Они не ведают, что деньги – величайший дар Господен, который он дал нам в утешение за то, что смешал языки на Вавилонской стройке и разобщил нас навсегда. Это был дар-утешение, которое должно было соединить одним интересом разных людей.

Те, кому судьба вручила настоящие большие деньги, сделав их жрецами вечного служения, удивительными художниками – творцами денег, вот они-то знают, повседневно чувствуют величие, неповторимость этого магического дара, следующего сразу после выпавшего счастья родиться на свет.

Они – мудрецы и дураки, великие и ничтожные, прекрасные и отвратительные – окружили деньги легендами, предрассудками, жгучим презрением и страстным вожделением. Для тех, у кого нет денег, они наняли нищих гениев – ученых и поэтов, которым поручили воспеть и разоблачить мистическую власть денег. Деньгами – как архангеловской дланью – они разжигают войны и создают миры, возводят города и стирают государства.

Деньги – это сладость власти.

Острое счастье любви.

Сумасшедший полет творчества.

Злой азарт боя.

Чудотворная, опасная кисть.

Мы рисуем ею будущее мира на пустом холсте жизни.

Вообще, иметь деньги – это как обладать прекрасной женщиной. Только это ощущение больше и острее, чем факанье.

К сожалению, у денег есть одно опасное свойство – как женщина, они в любой момент могут почему-то разлюбить тебя. И уйти к другому.

Я придвинулся к Кузнецову и тихо сказал ему:

– Паша, подумай и вечером ответь мне…

Кузнецов сразу же раскрыл блокнот, взял со стола ручку, приступил к своему жизненному призванию – исполнению моих указаний.

– Они действительно такие умные и умелые? – спросил я.

– Так считается, – развел он руками. – Говорят, они – лучшие. Их называют конструкторами успеха.

– Тогда почему богатый – я?

Кот Бойко: БОМБА

Мы с Лорой сумерничали, тихо гасили вечер, как настоящие приличные люди: она что-то быстро стучала на киборде своего компьютера, а я лежал на тахте и с интересом листал очень содержательную газету «СПИД-инфекция». Замечательное издание! Только за него имело смысл разрушить Империю зла! Слава Богу, духовный подвиг оппозиции не пропал зря – читаем совершенно свободно, отвязанно, без страха и упрека. А по радио, постепенно затухая, орала что-то свое сексуально-бессмысленное Маша Распутина. Ди-джей на остатках ее эротических воплей оповестил мир:

– Вы слушаете радио «На семи холмах»! В Москве – девятнадцать часов. В новостях этого часа… Один из крупнейших российских бизнесменов, Александр Серебровский, объявивший недавно о своем решении баллотироваться в губернаторы, подготовил грандиозный проект создания глобальной коммуникационной сети…

– Ага! Сети на ловца! – рассмеялся я неодобрительно.

Лора оторвалась от компьютера, пристально посмотрела на меня, неуверенно спросила:

– Кот, ты от кого скрываешься?

– Я? Скрываюсь? – удивился я. – Лора, вспомни – есть время раскрывать объятия, а есть время уклоняться от объятий! Я уклоняюсь…

– А почему ты уклоняешься от их объятий?

– Подозреваю в неискренности! Сначала – объятия, потом обиды, претензии, и почти сразу станут долго и больно портить мне лицо. Они захотят менять его цвет, форму и выражение. Зачем?! Взгляни на него – вроде бы неказистое, но такое родное, привычно-близкое! Мы с тобой сжились с моим лицом, пускай будет как есть…

– А за что они хотят портить твой неказистый, но родной нам фейс? – настойчиво расспрашивала Лора.

– От глупого стремления идти в ногу со временем. Я тебе не успел рассказать – пишу сейчас философский роман «Идиотина». Знаешь, так – взгляд на демократический процесс в стране. За эти годы приятно упростились нравы и сблизились люди…

– Ты думаешь?

– И не сомневаюсь! – жарко заверил я. – Естественно, как это водится среди близких людей – бурный рост числа набитых рож. По сравнению с 1913 годом, когда отчуждение в народе было еще громадно, оно выросло в 946 раз – я точно подсчитал…

– Кот, тебе не надоело?

– Да нисколечко! Поэтому и живу тихой жизнью обывателя-домоседа. Я, с моей мягкой смиренностью и смиренной мягкостью, выйду на улицу – там, как пить дать, набьют мне баки. Представь, возвращаюсь и приношу тебе деликатес – баки отбивные! Ты такого сроду не пробовала!..

По радио какой-то кретин завопил, будто ему в турникете метро яйца защемили: «…и Леонид Агутин!» Все-таки правильно коммуняки назвали какое-то свое постановление «Какофония вместо музыки». В этом вопросе я их поддерживаю. Не помню только, про кого было постановление – не то про Агутина, не то про Шостаковича…

Лора подперла голову ладонью, долго смотрела на меня, потом сказала мягко:

– Кот, мне боязно… Я люблю тебя…

Я бросил на пол этот самый «СПИД» – хрен его знает, может, им заражаются внеполовым путем, слез с тахты, подошел к ней, обнял, нежно поцеловал.

– Я не боюсь, что тебе набьют баки, – шепнула Лора. – Ты сам кого хошь исколотишь. Я боюсь, тебя убьют…

– Типун тебе на язык! Я, как праведный Иов, проживу век и умру, насыщенный днями. В твоих объятиях…

– Кот, давай уедем! Столько денег есть, ничего не держит – поехали? А?

Я отрицательно помотал головой:

– Не могу. Вообще-то мы уедем. Обязательно! Только не сейчас… В рай на Кипре грехи не пускают. Подожди, яблочко мое Теслимовка. С долгами рассчитаюсь, и уедем…

– Давай отдадим все деньги – неужто не хватит?

Я засмеялся:

– Всех денег мира не хватит! Послушай меня, подруга, это я говорю серьезно. – Я протянул ей компьютерную дискету. – В этой дискеточке – энергия атомной бомбы. На земле нет человека, которого бы не заинтересовало ее содержание.

– Что это?

– Здесь отчет о возникновении огромной финансовой структуры, ее криминальных истоках, о старых и нынешних связях, номера счетов в оффшорных банках, указатель зарубежного движения капиталов, перечень вмазанных правительственных чиновников, имена и должности стрюцких генералов, которые были крышей. Все – трехлетней давности, но если это станет известно – всю страну содрогнет…

Лора с испугом посмотрела на меня:

– Ты хочешь это обнародовать?

– Что я, с ума сошел? Тоже мне, нашла Робин Гуда среди этих уродов! Вурдалаки, молозивом вспоены, беленой вскормлены! Это мой страховой полис… Гарантия относительной безопасности…

– А что ты с этим собираешься сделать?

– Не я, а ты. Ты!

Я уселся на стул напротив Лоры и не отрываясь смотрел ей в глаза. Я держал ее за руки, я хотел перелить в нее свою уверенность. Я понимал, что ей страшно. И я сейчас не похож на того веселого прикольно-отвязного фартового мэна, каким привыкла меня видеть Лора.

– Ты введешь информацию с дискеты на анонимный компьютерный адрес в Интернет и подвесишь этот файл на стопоре – раз в неделю будешь подтверждать режим ожидания. Если, не приведи Господь, с нами что-нибудь случится, через неделю стопор снимается автоматически, бомба вылетает в Интернет и становится достоянием мира… Поняла?

– Поняла, – дрожащими губами сказала Лора.

– Введи дискету и забудь об этом навсегда…

Сергей Ордынцев: ПИР В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ

– Нет, Серега, тут и спорить нечего – у сыщика, как у балерины, короткий век. Тридцать шесть – порог! Или иди в начальники, или – в жопу, туши свет, меняй работу, – говорил Сафонов.

Мы сидели с Кузьмичом за столиком уличного кафе на Тверской, прямо под зеленым бронзовым хвостом мерина по имени Юрий Долгорукий, пили из высоких запотевших стаканов ледяное пиво «Бек’с» и трепались о жизни, дожидаясь, пока вернутся люди Сафонова с информацией.

Мимо нас текла по тротуару вечерняя праздная толпа, я с интересом глазел на прохожих и вдруг понял, чего мне не хватает в этом многолюдном потоке.

Красивых девок!

Странное дело, шастала тьма баб – молодые, стильные, примакияженные, модные, в мини-юбочках и джинсах, в обтягивающих блузках или с сиськами наголо, толстоватые и тощие, – а красивых не было!

Как же так?

Раньше я нигде, никогда, ни в одном городе мира не видел на улицах столько красивых женщин – красоток, симпатяг, прелестных мордочек, замечательных рожиц, восхитительных личиков! Куда же вы подевались? Или, может, дело во мне? Вдруг это я резко, рывком постарел? Не могли же вас, мои любимые, как рубли, деноминировать? Или разобрать замуж в Америку? Или развезти по бардакам всего мира?

Слева, у дверей ресторана «Арагви», полыхнули гортанные крики, плюхнули тяжелые шлепки ударов, донеслось до нас громкое злое сопение, булыжный мат, звон стекла, и почти сразу все стихло. Там еще толпились какие-то люди, но драка уже была задушена. Кузьмич и головы не повернул.

А я вспомнил, как множество лет назад мы все гуляли в этом кабаке – Кот впервые пришел с Мариной. Они опоздали немного, вошли в зал, разыскали стол, за которым мы с Хитрым Псом и девками уже пировали, на миг остановились – явились нам. Мы смотрели на них в некотором оцепенении. Ей-богу, было на что посмотреть – на них народ оглядывался!

У Кота был вид космонавта, спасшегося при взрыве посадочного модуля. Жесткий, героический мэн, оглушенный и приглупленный безмерным счастьем второго рождения. Не знаю, как это объяснить, не понимаю даже, из чего это складывается, но Кот тогда смотрелся так, что все бабы, наверное, хотели ему отпустить немедленно.

Одного взгляда было достаточно, чтобы объяснить счастливую ошибку природы при конструировании Кота – в нем были минералы, белки, может, капля углеводов и ни одной граммулечки жира. Сажень гибких канатов, пластично скрученных в стройную прямоходящую композицию – подставку, приспособление, ложемент для нахально-горделиво сидящей головы с загорелым лицом шкодливого ангела-проходимца.

Ну и экипирован он был соответственно, с ума можно было сойти от его прикида – светло-коричневые туфли «Кеннет Коул», фланелевые серые брюки и фантазменный белый пиджак в очень крупную синюю клетку с шелковым платочком в верхнем кармане.

Нет, ни одна баба не смогла бы отказать ему. А Марина и не собиралась. Она держала его за руку, пока они шли к нам между столиками, смеялась – будто зубную пасту рекламировала, светила своими забавно-разными глазами, и, когда она смотрела на Кота, ее губы с чувственно-нежным разрезом были как бы всегда приоткрыты для поцелуя.

А в руках держала свежую, только распустившуюся чайную розу.

Они стояли около нашего стола – наверное, это длилось миг, – Кот бессмысленно-счастливо ухмылялся, и Марина молча прислонила голову к его умопомрачительному пиджаку, а мы дураковато-обескураженно глазели на них, обуянные восторгом и завистью. Потому что наши девушки – очень пригожие барышни, вполне секси – показались нам с Хитрым Псом совсем линялыми и жалковатыми рядом с Мариной. У меня это постыдное чувство прошло минут через десять, а Хитрый Пес заболел им навсегда.

А тогда Марина засмеялась, разрушила эту мгновенную паузу – никто ведь не мог предположить, что этот миг молчания, секундная остановка, как аритмичный перебой в сердце, изменит всю нашу жизнь. Засмеялась она, вспыхнули ее удивительные глаза, и сказала, еле заметно дробя во рту букву «р», словно серебряный шарик языком катала:

– Привет, девочки! Здравствуйте, ребята! Мне ваш милый лжец всю дорогу рассказывал, какие вы гении!..

Оторвалась от Кота и неожиданно поцеловала нас – Хитрого Пса в макушку, а меня в щеку. Нашим подругам – не замечая – сунула руку. А мы с Санькой от ее поцелуя просто скукожились в своей ревности, потому что означал он только подачку со стола их шикарного любовного пиршества с Котом.

– Вы послушайте только, послушайте! – ликовала и веселилась Марина. – Про себя он наврал, что он олимпийский чемпион и заслуженный мастер спорта. А ты, Саша, – академик математики и без пяти минут миллионер. А ты, Сережа, – старший следователь уголовного розыска по делам ОБХСС при 17-м отделении милиции. Да! И есть секретное постановление о том, чтобы сделать тебя полковником!

Когда она целовала меня, я уловил еле заметный запах хмеля. Видно, они уже где-то лакировались шампанским.

Сашка рассаживал их, Кот разливал по бокалам выпивку и орал:

– Выпьем! Выпьем! Тост! За нас! За любовь! За жизнь! За жизнь – всегда!

Мы пили, как водится, из фужеров, а Кот, естественно, демонстрировал свой рекордный трюк: не отрываясь выцедил из горла полную бутылку шампанского – я никогда не видел, чтобы этот номер мог кто-нибудь повторить. Бутыляку водки из горла – это сколько угодно, а шампанского – никто. Дыхалки не хватает.

Слизнул Кот с горлышка последнюю каплю и обнял Марину:

– За жизнь!

– За жизнь! – сказала она. – Никакой нет смерти, мой замечательный прохвост! Мы не умираем…

И он ответил:

– Мы просто перевоплотимся… Мы будем с тобой всегда!

– Мы будем странствовать из рождения в рождение, – сказала она ему, и я видел, как Сашка Серебровский смотрит на ее пухлые, чувственно-нежные губы, всегда приоткрытые для поцелуя, и я боялся, что у него сейчас остановится сердце.

А я? Под страхом смерти я не смогу сейчас вспомнить лицо девочки, которая была со мной в тот вечер.

Может быть, это была моя нынешняя жена?

Во всяком случае, я не много уделил ей внимания, той девушке.

Я глазел с завистью на Марину – уже душно пьяную, а все равно свежую, как утренний ветер. Была в ней неестественная смесь распутства и целомудрия, ей было все можно.

Из-за грохота музыки я не слышал, о чем они с Котом говорили, но они общались, как незрячие – руками, пальцами, они ничего не видели вокруг и были соединены так неразрывно, будто они уже здесь, прямо у всех на глазах, самозабвенно, упоенно, оголтело трахались. Марина скользила своими длинными породистыми перстами по плечам Кота, по сильной загорелой шее, а его кисть лежала у нее на боку, в том самом волнующем сгибе между спиной и бедром, где попка Марины начинала круглиться, как обвод виолончели. Господи, я никогда, наверное, не испытывал такого эротического возбуждения!

Невероятное происходило тогда гулянье – пьяное, азартное, веселое, нелепое – это Марина чародействовала, колдовала, всех сумасшедшила.

На хорах над нашей головой неистовствовали музыканты – кавказский ансамбль под предводительством аккордеониста в алой черкеске и с глубокой дыркой во лбу – видимо, кто-то из благодарных клиентов бутылкой вмазал.

Мерцали сполохи на чудовищных стенных панно, курились синими дымами подносы с шашлыками и цыплятами, непрерывная глухая перестрелка шампанских пробок, какие-то командированные танцевали на скользком мраморном полу танго под рулады «Тбилиссо».

Нас палила жажда разрывающих страстей, и пили мы, как ненормальные.

Недалеко от нас сидел приблатненный богатый человек Джансуг с какими-то двумя недорогими джансучками. Он непрерывно пялился на Марину и вожделенно шевелил усами. Потом почему-то он оказался за нашим столом, с ним пьяно братался Хитрый Пес, и в какой-то момент Джансуг вдруг возник рядом с Мариной и, держа ее руку, страстно пел под аккомпанемент музыкального джигита с дыркой во лбу:

Потом он что-то стал шептать ей, а Марина своим ломким рокочущим голосом громко, на весь стол сказала:

– Горец! Не тяни руки! Я не для тебя. Твоя женщина в туалете пол моет…

Как вепрь заревел раненный в сердце Джансуг, схватил со стола нож, замахнулся, отпрянул в сторону с заячьим криком джигит-аккомпаниатор с дыркой во лбу. Смертоубийства не случилось. Кот, видимо, давно присматривался к маневрам Джансуга и в этот патетический момент метнул ему в голову здоровенную вазу с сациви.

Это было леденящее душу зрелище – Джансуг, залитый потоками крови и желтой детской дрисней орехового соуса, распростерт на полу, прямо под фреской «Витязь в тигровой шкуре душит тигра». Джансучки с причитаниями обтирали мужика салфетками. Марина, раскачиваясь, хохотала до икоты. Наши девушки куда-то исчезли. Хитрый Пес торопливо метал деньги набежавшим официантам. Кот, деловито спокойный, сообщил:

– Сейчас, как в празднике святого Йоргена, надо вовремя смыться. Пора делать ноги отсюда. Менты набегут – Серегу обратно в лейтенанты разжалуют…

Уже на улице, стоя как раз на том месте, где мы сейчас пили с Сафоновым пиво, Кот обнял меня за плечи.

– Серега, это такое ощущение…

Я подумал, что он говорит о Марине, и неопределенно хмыкнул, а Кот махнул рукой на гуляющую вечернюю толпу:

– Я могу любого из них отметелить…

– Да, я это точно знаю – или в начальники, или на волю, ищи другую работу, – напористо сердито повторил Сафонов.

Я очнулся, вынырнул из далеких воспоминаний и осторожно сказал:

– Ну, не все попадают в начальники. А некоторые – и не хотят. Я знаю прекрасных сыскарей-пенсионеров…

Сафонов насмешливо улыбнулся – на его тяжелом лице грамотного бульдога проступило снисходительное сочувствие.

– Сережа, ты как думаешь, сколько у генерала Деникина было народу в Добровольческой армии?

– Не знаю! – удивился я вопросу. – Много, наверное… Армия!

– Три тысячи бойцов. И под моим началом была армия офицеров. Сто тысяч в сапогах. Повидал я и героев, прохвостов, умниц, садистов, идиотов, звонких карьеристов и тихих трудяг…

– И что?

– А то, что ты разных и всяких знаешь, а я – всех. Я ведь выруливаю на финиш жизненной гонки – с ярмарки на погост. Оттого знаю смысл, закон и цель службы…

– Алексей Кузьмич, больно уж круто вы меня умыли!

– Нет, Сережа, я дело говорю. Сыщицкая работа – дело молодое. Только молодой человек делает ее по-настоящему.

– Почему?

– Для настоящего сыщика нет грани между этим смертельным делом и детской игрой в казаки-разбойники. Вся эта беготня, прыжки, стрельба, засады, агентурные прокрутки, азарт ловли живых людей. И все это за нищенские деньги…

– Ну, с деньгами милиция явочно решила вопрос – все взятки берут!

– А что поделаешь? – развел руками Сафонов. – Берут. Они ведь не ангелы. Люди. И часто не самые лучшие. Страха нет, стыд не мучает, бедность замудохала. Берут…

– Все правильно, Алексей Кузьмич. Я за эти годы полмира объехал. Везде полно нищих полицейских, живут в нужде. Но есть менты, которые берут, а есть – которые не возьмут никогда!

Я смотрел на мчащийся по улице бешеный табун фыркающих машин, сполохи разноцветных огней, нарядных прохожих с хмурыми лицами, вечернюю жизнь, изо всех сил старающуюся выглядеть беззаботно праздничной, и думал с испугом – что-то непоправимо сломалось.

– Чертовщина какая-то! Времена настали – стыдно вслух сказать, что я взяток не беру! Звучишь, как врун или пафосный дурак… – сказал я растерянно.

Сафонов долго внимательно смотрел на меня, наклонился вплотную и задушевно спросил:

– Тебе когда-нибудь миллион баксов предлагали?

– Нет, Господь избавил.

Сафонов с удовольствием отпил холодного пива и заметил:

– Вот как предложат, тогда потолкуем…

Помолчали. Я поставил на стол свой бокал.

– Алексей Кузьмич!

– А?

– А вам предлагали?

Сафонов показал официанту два пальца – еще пива! – и невозмутимо сообщил:

– Было дело…

– А вы?

– Так тебе все сразу и расскажи! Тем более при посторонних… – И показал глазами на идущего к нам оперативника из их службы безопасности: – Садись, орел, докладывай!

Запыхавшийся парень присел за стол, я подвинул ему свежий бокал пива. Он сделал огромный жадный глоток, благодарно приложил руку к сердцу и приступил к докладу:

– Наружное наблюдение осуществлялось ими из трех машин, и мы засекли пять патрулирующих наблюдателей. Нами осуществлены качественная видеозапись, аудиомониторинг и фотосъемка с помощью объективов-телевиков. Вышедший на встречу человек идентифицирован нами как Юрий Николаевич Павлюченко – шеф охранно-сыскного агентства «Конус», подполковник запаса КГБ, сорок семь лет, женат, двое детей, проживает… Уже начали выяснять характер связей с «Бетимпексом».

– Ну что? – повернулся Сафонов ко мне.

– Потрясем эти деревья, глянем – какие с них падают фрукты…

Кот Бойко: КОНТАКТ ЕСТЬ!

Я набрал этот так памятный мне телефонный номер – когда-то я звонил сюда тысячи раз. Терпеливо ждал, пока гулкие звонки бродили где-то там, далеко, по старой квартире, в которой я провел столько времени, узнал так много, а теперь ушел оттуда навсегда. А может быть, оттуда уже ушли все, кого я когда-то любил. Наверное, там пусто. Тишина перед открытием мемориального музея.

Собрался положить трубку, но в ней раздался щелчок, и знакомый надтреснутый голос сказал:

– Слушаю вас…

Жива моя дорогая бабка! Молодец! Ты сделала мне так много хорошего! Сослужи дружбу – сделай еще одно дело, не подведи, пожалуйста!

– Мне нужна Нина Степановна Серебровская.

– Это я, я вас слушаю.

– Вот как хорошо! Это из районного отдела социального обеспечения. Моя фамилия Пронин… Инспектор Пронин. Извините, что так поздно, я вам днем звонил, но никого не застал.

– Ничего страшного, я поздно ложусь. Но я сегодня была дома – никто не звонил…

– Ну вы же знаете, как работают сейчас телефоны. Я вот по какому поводу… У вас ведь полный преподавательский стаж?

– Я проработала педагогом тридцать восемь лет и семь месяцев, – как всегда обстоятельно, спокойно и достойно сказала бабка.

– Ага, тридцать восемь с половиной лет… У меня на руках ваше дело, я так себе это и представлял. Значит, вышло постановление Лужкова о доплате к пенсии учителям со стажем больше двадцати пяти лет…

– Вот удивительный человек! – вздохнула бабка. – Сколько доброго он делает для людей.

– Да, дай ему Бог здоровья. Но есть проблема… Чтобы успеть оформить вам доплату с 1-го числа, нужно, чтобы вы завтра утром подошли в собес к десяти часам. Мне надо получить от вас некоторые сведения, я их сразу внесу в ваше пенсионное дело и завтра же отправлю в финотдел на оплату. Вам ведь пенсию на Сбербанк перечисляют?

– Да, конечно. Я вам так признательна за внимание, сейчас так редко встречаешься с этим…

– Да не стоит благодарности. Я вас завтра жду в десять утра. Пронин моя фамилия, шестая комната, не забудьте…

– Спасибо, господин Пронин, я в десять буду у вас.

– Очень хорошо… Всего доброго. До свидания, я вас жду.

Я облегченно вздохнул и положил трубку. Лора с интересом спросила меня:

– Поделись, мой бойкий Кот, – зачем тебе понадобилась мать Серебровского?

– О чем ты спрашиваешь, птичка моя певчая? Как это – зачем? Забота о социально незащищенных – стариках и детях – моя первейшая обязанность теперь! Можно сказать, гуманитарный долг! Проживу остаток дней добрым самаритянином!

– А где ты взял ее телефон, добрый самаритянин с ружьем? – спросила Лора с напором.

– Где взял, где взял! Помню, – пожал я плечами. – Они прожили в этой вонючей квартире всю жизнь.

Лора восхищенно поразилась:

– И что, ты помнишь все телефоны из записной книжки?

– У меня никогда не было записных книжек, – рассмеялся я. – Все, что нужно, я и так помню. А что забыл – значит, судьба, не пригодилось. Кстати, у меня к тебе просьба. Завтра купи мне в городе два сотовых телефона. Один – системы «Би-лайн», второй – «МТС». Не забудешь?

– Не забуду, – кивнула Лора. – А зачем тебе два телефона?

– Для надежности. Представь – я лежу в койке с «Би-лайном», а ты, на кухне, с «МТСом». Надумал я чаю попить или факинг учинить – сразу звоню тебе, через горы, через расстояния. Ты чего это так смотришь на меня?

Лора недоверчиво-задумчиво качала головой:

– Мне пугающе везет. Ты – человек-событие! Мужчина-праздник! Не мужик, а фестиваль искусств! Снимает кино, пишет философские романы, устраивает сафари на бронтозавров!.. Сам с собой по двум телефонам разговаривает. А теперь еще, оказывается, самаритянин – друг стариков и детей…

– Лора, жизнь заставляет! Обеспечу сытую старость старушке Серебровской – и все дела! Ты не представляешь, какая это радость – творить добро! Вот уже сейчас ощущаю – стихла к ночи моя гражданская боль, оставили наконец муки сострадания! Можно ужинать, отдыхать и факаться!

Лора засмеялась и простодушно спросила:

– А что, учителям действительно увеличивают пенсии?

– Откуда я знаю? – искренне удивился я. – Скорее всего вряд ли, а точнее говоря – нет.

Лора отправилась на кухню, в дверях обернулась и спросила:

– А зачем матери миллионера Серебровского нужна грошовая добавка?

– Ну, наверное, лишний припас спину не сломит, – предположил я. – Все хотят словить довесок. А может быть, бабка тоже грезит о независимости…

Сергей Ордынцев: АЗБУКА ЦИФИРИ

Я сидел у себя в кабинете, читал газету и дожидался звонка от Пита Флэнагана. Газета тошнотворная – кажется, журналюги забыли все части речи, кроме числительных. За ненадобностью отказались от букв, слова рассыпались, и вся газета состояла из цифр – количество убитых, сколько взяли заложников в Чечне, сколько украли чиновники, сколько голосов в Думе будет теперь у Жириновского, сколько денег у красноярца Быкова и сколько шансов у Лебедя, сколько кредитов вырвет премьер Кириенко у МВФ, курс доллара к рублю, счет на футбольном матче и температура на завтра. Все.

Я не улавливал смысла этого цифирного водопада, потому что думал о нашем разговоре с Сафоновым. О том, что в моем возрасте сыщику – шандец. Или – в начальство, или – в жопу. Кромешный дед меня дурачил. Он прощупывал меня. Он хотел поточнее знать, о чем таком мы шепчемся с Хитрым Псом.

Елки-палки, как это мне раньше не пришло в голову! Он боится меня! Он опасается, что я подсижу его на должности. Кузьмич проводил разведку боем – он пытался выяснить, пришлись ли мне по вкусу барские пироги. Не захочу ли я устроиться на сытное местечко под крылом могучего другана! Вот беда – не смогу я доказать ему, что не участвую в этих крысячьих гонках. Что-то случилось в мире – стало опасно не предавать, не воровать, говорить правду. Пошло звучит – стало опасно быть честным человеком.

Зазвонил телефон, я нажал кнопку спикерфона и услышал густой голос:

– This is Flanegan.

– Hi, buddy, – закричал я, обрадовавшись ему, его надежности, спокойному вескому немногословию. – Sergey Ordintsev speaking. Yes, I am in Moscow… Pete, do me a favor. Do you remember Bazil Smagliy? We arrested him together. He was murdered yesterday… Yes, in Moscow, on his way from the airport…

– I am very sorry! Are you o’kay?

– Yes, yes. I am fine. Please, do me a favor… I will use your secure line to send a detailed request. Could you look-up in our computer database and also in the records of the Intelligence… I need to know if there is any connection between the Russian security company «Konus» and an «Betimpex» international holding corporation. Please, look up their subsidiaries, partners, etc. Smagliy had four companies registered in his name. Check out any financial and business links between all of these companies… I need this information right away. Thanks. I know you will do everything perfectly. I am waiting for your answer. See you soon… No, I will be staying here for a little longer. Bye^[4]…

Постучав в дверь, вошла Лена с пачкой бумаг:

– Все, что вы, Сергей Петрович, продиктовали мне, я перепечатала.

– Отлично, отправьте все по этому компьютерному адресу. И не забудьте, Лена, – информация совершенно секретная…

– Через час все будет исполнено, – кивнула Лена, делая пометки в блокноте, потом подняла взгляд: – Что касается секретности, я хочу пояснить – все, о чем вы со мной говорите, я упоминаю в разговоре с третьими лицами, только если вы меня просите что-либо передать им.

Н-да, непростая девулька – в наше время таких не было. Мой друг Питер Флэнаган сказал бы: «вери компликейтед» – очень мудреная.

– Сделайте милость, Лена, уточните, – попросил я. – Эта замечательная установка связана как-то со мной лично или это ваш служебный принцип?

Она улыбнулась, а глаза у нее были прозрачные, наглые.

– Разве это имеет значение? Какая вам разница? Пользуйтесь и ничего не берите в голову…

Эта молодая, породистая, неглупая сука меня не уважала. Похоже, Кузьмич относится ко мне серьезнее.

– Хорошо, так и буду. Как вы сказали, – пообещал я. – А что с рекламным объявлением?

– Обо всем договорились, – мгновенно нырнула в казенную скорлупу Лена. – Со всеми коммерческими радиостанциями, с «Комсомолкой», «МК», «Экспресс-газетой», «Из рук в руки», «СПИД-инфо» – со всеми многотиражными газетами. Завтра с утра все это вылетит в свет…

Александр Серебровский: ПРЕДЛОЖЕНИЕ, КОТОРОЕ НЕЛЬЗЯ ОТКЛОНИТЬ

– Я надеюсь найти прямую связь между агентством «Конус» и концерном «Бетимпекс», – докладывал мне ситуацию Серега. – И я уверен, что я ее сыщу. Пока это не имеет никакой юридической доказательной силы, но важно это до чрезвычайности.

Сафонов развалился в кресле и безучастно, молча разглядывал моего сыскного дружка – его тяжелое темное лицо не выражало ничего. Пустыня.

– Почему? – спросил я.

– Это обозначает, что Кот кинул «Бетимпекс». Они его вытянули на волю и скорее всего привезли в Москву. А дальше не выходит – не знаю, что там у них произошло, но Кот их кинул. Понимаешь, они его ищут – он ушел от них! Причем они его ловят чрезвычайно энергично, с большим расходом людских и технических ресурсов.

– Что следует из этого?

– Изменилась расстановка сил – Кот скрывается и от тебя, и от них. Это важно для понимания игры.

– Надеюсь, – кивнул я. – Что еще происходит?

– Я дал во все средства массовой информации объявления для Кота о том, что ищу с ним встречи.

– Уточни, – заинтересовался я.

– Я предложил Коту встретиться. Обсудить съемки фильма «Верный Конь, Хитрый Пес и Бойкий Кот»…

Эх, Серега, кажется, ты так и остался мальчонкой. Не обхитрить тебе Сафонова, не обыграть Кота. Мой добрый Верный Конь.

– Я не уверен, что в Коте так сильны ностальгические воспоминания о нашем детстве. Ну попробуй, – сказал я со вздохом и повернулся к Сафонову: – Алексей Кузьмич, ты хотел со мной о чем-то деликатном пошептаться…

– Я пойду к себе, – поднялся Сергей.

– Нет-нет, сиди, – твердо остановил его я. Мы играем теперь одну игру, и у нас не может быть чистеньких и грязненьких, в нашем стаде негоже делиться на овнов и козлищ.

Сафонов крякнул недовольно, покосился на Сергея. Он понимал, что если я задаю ему интимные вопросы в присутствии Сереги, то делаю это не по рассеянности или недомыслию, а в этом есть мой умысел босса, это – команда. А может быть, знак ему о новой системе взаимоотношений. Пусть знает…

– Я встречался с Гришиным, – сказал Сафонов, прокашлявшись и безотчетно отворачиваясь от Сереги.

– Это кто такой? – удивился я.

– Авторитет крупнейшей славянской группировки в России.

– А-а, да-да, знаю. Чего он хочет?

– У него к вам просьба.

– Какая? – насторожился я, мне не нравится, когда у блатных нарывают вопросы в моем организме.

– Вы в курсе, что они так или иначе прикрывают ряд наших интересов в азиатской нефти и в металлургии на юге России, – глядя в стол, сказал Сафонов.

Ох ты, Господи, не нравится моему генерал-полицмейстеру разговаривать с блатными авторитетами! Да, я в курсе, что бандиты помогают мне поддерживать порядок в местах полного беспредела властей. И это не радует меня. И не огорчает. Я отношусь к этому идиотизму как к данности. Объективная реальность нашей страны – как наш тяжелый климат, где десять месяцев зима, а остальное – лето.

– В курсе, – сухо сказал я.

– Он просит о встречном одолжении.

– Что именно?

– Вы знаете, что такое «грев»?

– Материальная поддержка зеков, – кивнул я.

Сафонов пояснил:

– Он просит, чтобы через наши связи было разрешено передать братве на зону 2 миллиона пачек сигарет и 2 миллиона банок тушенки…

Прикидывая варианты, я некоторое время раздумывал, а потом сказал вроде нейтрально, как бы безадресно:

– Вообще-то обстановка на зоне тяжелая, на воле-то людям жрать нечего. А там от туберкулеза и бескормицы дохнут как мухи…

Моя полицейская псарня сосредоточенно молчала, возлагая на меня всю тяготу решения. Я спросил Сафонова:

– Кто, предполагается, оплачивает эту поставку?

– Гришин – человек слова, чтит воровской закон и считает для себя долгом «греть» зону. Они готовы оплатить сами, – ответил Кузьмич.

– Нет, так не пойдет, – твердо отсек я. – Мы решим по-другому…

– Как? – пристально посмотрелна меня Сафонов.

– Ты встретишься с Гришиным и скажешь, что мы обеспечим эту поставку, но денег не возьмем. И после этого мы с ним квиты – дела закончены. В остатке – добрые воспоминания, а с их стороны – гарантии помощи в случае наезда беспредельщины. И больше никаких делов…

– Как мы это можем сделать? – не понял Сафонов.

– Это не проблема, – тряхнул я головой. – Если ты договоришься на этих условиях, я создам целевой благотворительный фонд. Допустим, «Зеки – граждане России», ну, знаешь, весь этот гуманитарный, популистский бред. Мол, и они имеют право на человеческое существование. Наш взнос в этот фонд и составит необходимую сумму. Я надеюсь, что братва не позволит разворовать этот фонд в лагерях. Надо будет сделать так, чтобы кто-то из Думы, из почтенных наших депутатов, подконтрольных братве, хорошо бы какой-нибудь либерал, правозащитник, вошел в этот благотворительный фонд и проследил, чтобы не украли деньги. Впрочем, мы внесем в фонд не деньги, а продукты – это нам обойдется дешевле. А ты через МВД найдешь пути обеспечить поставку продуктов.

Сафонов тяжело вздохнул и осторожно заметил:

– Места заключения забрали из МВД, это теперь епархия Минюста…

– Ай-яй-яй, беда какая! Вместо старой вохры английских проповедников пригласили? – спросил я. – Те же самые сидят, те же охраняют. Ты для них и в министерстве юстиции – как был замминистра, так и остался прежним командиром…

– Так-то оно так, – замотал головой Сафонов. – Только есть…

– Перестань, Кузьмич, не выдумывай лишних проблем, – перебил я. – Если государство не хочет кормить полицию, оно обрекает народ кормить бандитов.

Сафонов иронически посмотрел на меня:

– Наверное, правильно. Но когда братва накушается, то она возьмется управлять державой.

– Может быть, Кузьмич, очень даже может быть, – махнул я на него рукой. – Но мы уже пожилые мальчики. Надо смотреть правде в глаза. А правда в том, что в стране идет война. Огромная криминальная война. У нас только в охранные подразделения рекрутировано более миллиона человек – это примерно как во всех войсках НАТО.

Сергей подал голос:

– Беда в том, что их трудно различить – кто из этих натовцев охраняет, а кто грабит и убивает…

– Сережа, война – это одна из форм бизнеса, – начал я объяснять ему. – И выигрывает в войне не патриотический дух, а количество денег, которые воюющие стороны могут вложить в сражение. Могу сообщить тебе, видному борцу с международным криминалом, что сегодня активы русского уголовного капитала превышают 50 миллиардов долларов. Это вдвое больше, чем нужно нашей стране для полной экономической стабилизации. Поэтому платить за борьбу с братвой держава не будет – денег нет! Так что не валяйте дурака и не выделывайтесь, как девочки-институтки. Короче, разговор закончен. К концу недели, Кузьмич, доложи мне о результатах. Думаю, я сделал им предложение, которое они не смогут отклонить.

Сергей Ордынцев: СТАВОК БОЛЬШЕ НЕТ

Серебровский кому-то вкладывал в мозг по мобильному телефону, а я праздно глазел в окошко – сантиметровой толщины синеватый броневой лист. Когда кортеж сворачивал с Тверской на Садовую, я обратил внимание, что конвойные джипы при любых маневрах умудряются держать минимальную дистанцию с нашим «мерседесом» – мы двигались не как три отдельных тяжелых и скоростных машины, а как сцепка, вроде венгерских автобусов-гармошек.

На поворотах водитель и сидящий рядом охранник Миша совершенно синхронно, будто соединенные шарниром, поворачивали свои круглые головы направо, потом налево, прямо – они жили как единый организм.

Негромко, чтобы не мешать Сашке, я сказал водителю:

– Ездите хорошо – загляденье…

Он усмехнулся, пожал плечами:

– Нормально… Я тринадцать лет прослужил в «девятке».

Охранник Миша, подумав, видимо, что я не пойму, объяснил:

– В охране правительства – Янаева, вице-президента возил. Смешной был мужик…

Зачем-то – какое мне дело? – я спросил:

– А стреляешь как?

Водила, ни на миг не отрываясь взглядом от дороги, каким-то боковым зрением посмотрел на меня, будто оценивал, стою ли я ответа, подумал и с явным удовольствием сказал:

– О, стреляю-то я хорошо!..

А Миша кивнул, засвидетельствовал:

– Штатно! У нас с этим нормально…

И я ему поверил – интересно было бы посмотреть, как они хорошо стреляют, если эта виртуозная езда – нормальная.

Сашка громко засмеялся и сказал в телефон:

– Нет, об этом и не заикайся! Не дам! У меня только на твой пенсионный фонд уходит в год около пяти тысяч. Прикинь – полтинник за десять лет. За век – полмиллиона. За тысячу лет – пять лимонов! Вот тут ты выходишь на пенсию и ни в чем себе не отказываешь. Все, все – тема исперчена. Позвони в пятницу Кузнецову и доложи движение моего вопроса…

Щелкнул кнопочкой, бросил аппаратик в карман, посмотрел на меня.

– Ну, чего?

– Чего! Чего! А ничего! Сегодня Кузьмич старательно и тонко выполнял твое поручение.

– Какое именно?

– Объяснял мне, придурку, что с полицейской беготней пора завязывать. Делом надо заниматься! Настроения выведывал…

– Разумно. Но ты ошибаешься – я ему этого не поручал, – засмеялся Серебровский и рукой показал на джипы сопровождения: – Сафонов, умница и профессионал, понимает неэффективность физического прикрытия, силовой охраны. Это все – часть карнавала, гроза для босоты, уличных отморозков. Борис Березовский чудом избежал смерти, а вот в этом переулке среди бела дня застрелили моего приятеля банкира Мишу Журавлева. Как ты догадываешься, их неплохо охраняли…

– А чего хочет Кузьмич?

– Психологической игры. Он уверен, что ты сможешь погасить иррациональный чемпионский азарт Кота.

Охранник Миша поднес к губам рацию:

– Прибываем на точку… Группе сопровождения приготовиться!

Автомобили притормозили у ярко освещенного подъезда старинного красивого особняка. Телохранители из переднего джипа сыпанули на тротуар, протопали по красной ковровой дорожке к дверям. Миша уже вылетел наружу и собрался принимать на руки охраняемое тело, бойцы концевого «экспедишена» рассекли вялый ручеек пешеходов коридором для нашего прохода.

Мы вышли из машины. По случаю собирающегося дождя на Сашке был плащ, тончайший серый пыльничек от Эрмененгельдо Зеньи. Не надет в рукава, а накинут на плечи – этакий невероятный голливудско-дерибасовский шик. Наверное, этот плащ внакидку – последняя фантазия истаявшей юности о предстоящей нам шикарной жизни.

Человек в красной сюртучной ливрее, с блестящими шнурами аксельбантов, с кручеными золотыми погонами и в фуражке с дорогим шитьем склонился с достоинством в полупоклоне на парадном входе. Он был похож на генерала Пиночета, приносящего присягу президенту Альенде.

Сашка шевельнул плечом, уронил ему на руки плащ, и я вспомнил наш недавний разговор о генеральстве.

Одно слово – йог твою мать!

– Идем ужинать, – сказал Сашка. – Марина, наверное, уже ждет нас.

– Это что – ресторан? – удивился я.

– Это наш клуб…

Мы вошли в вестибюль, простор которого бесконечно размножался зеркальными стенами. Искусственные деревья и натуральные растения соединились в уютно-тихий зеленый ландшафт. Прогулка на пленэр. Под двухскатной беломраморной лестницей, на невысоком подиуме – точно в цвет – белый рояль «Ямаха», на котором негромко наигрывал седоусый лысый старик в смокинге.

Охрана быстро рассредоточилась, растворилась, исчезла из виду в холле, а мы неспешно направились к лестнице. Вальяжного вида господин с лицом нежным, как докторская колбаса, успел перехватить Хитрого Пса:

– Александр Игнатьич, простите великодушно! Ровно на тридцать шесть с половиной секунд… Только проинформировать!

Серебровский кивнул, остановился, но было совершенно очевидно, что тридцать седьмой секунды он толстяку не даст.

А я пошел к подиуму, на котором старый тапер играл романтически-печально музыку из «Доктора Живаго». Облокотился я на крышку снежно-белого рояля, посмотрел в лицо музыканта, и стало мне грустно, смешно и обидно.

Это был не живой человек, а манекен, муляж, удивительно правдоподобно сделанная кукла. Музыкальный робот. И рояль – электро-механическое пианино, пьесу для которого окончили, записали и превратили в компьютерную шарманку. Клавиши сами скакали, прыгали, дергались под неподвижными пластмассовыми пальцами куклы.

– Здрасьте, маэстро, – негромко поздоровался я.

Кукла через тонкие очки слепо смотрела в разложенные на пюпитре ноты. Пляшут клавиши, не зависящие от воли и чувств пианиста.

– Маэстро, по-моему, мы коллеги, – сказал я таперу.

Ритмично, плавно, пугающе прыгали черные и белые пластинки клавиатуры.

Подошел Сашка, обнял меня за плечи:

– Пошли-пошли… Ты чего грустный такой?

– Не знаю, устал, наверное…

Серебровский потащил меня по лестнице, весело приговаривая:

– Запомни раз и навсегда – никогда не жалуйся на усталость! Все равно никто не пожалеет, а уважать перестанут. Кот Бойко и я никогда не устаем! Знаешь почему?

– Догадываюсь…

– Вот именно! Мы никогда не работали – мы всегда только играли! Вообще вся жизнь – огромная, увлекательная, страшноватая игра!

– Ага! То-то я гляжу – ты с рассвета до полуночи только играешь и развлекаешься…

– Это совсем другое, Серега, – засмеялся Сашка, он смеялся самому себе, он поощрял, одобрял, крепил какое-то свое, тайное знание. Или порок. – В слове «работа» корень – «раб»! Рабское сознание. Нигде в мире не говорят столько о работе и не делают так мало, как в нашей отчизне. Основа нашей трудовой этики – искреннее убеждение, что любое усилие – это работа!

– Ну да! – усмехнулся я. – Все зависит от точки зрения: ты уверен, что кормишь миллион людей, а они думают, что тяжело работают на тебя!

Мы вошли в небольшой элегантный зал клубного казино. Несколько человек играли за столами в блэкджек, кто-то лениво бросал кости на изумрудное, расчерченное тщетными знаками надежды игровое поле. Бесшумный официант разносил коктейли и сигары.

– Естественно! – продолжил Серебровский. – Потому что они работают на меня за деньги. Устают и сильно злятся на меня. А когда эти люди играют в футбол, или пляшут, или выпивают целую ночь – нешто они тратят меньше сил? Но они их тратят с наслаждением и на усталость не жалуются…

– Ага! Для убедительности сравни усилия счастливого любовника в койке и мучительный труд наемного жиголо!

– Правильной дорогой идете, товарищ! Вас там, в международной ментовке, учат зрить в корень. Факанье – это венец, пик, зенит нашего бытия! – почему-то грустно сказал Сашка. – Здесь – людское начало и человеческий конец. Или трахание – самое острое счастье всей твоей жизни, или занудная потная работа на какую-то противную тебе тетю…

К нам приближался сложным галсом менеджер казино – он остановился на некоторой дистанции, но так, чтобы оказаться рядом, как только понадобится, и весь его вид был сплошная готовность прийти на помощь, оказать услуги или просто проявить нам знаки внимания, искреннего почтения и сердечной привязанности.

– Занятно, – покачал я головой, – услышать это от тебя…

Серебровский с усмешкой смотрел на меня:

– Удивительно? Да? Наполеончики избегают очевидцев их блеклой и невыразительной молодости?

– Твоя молодость не была блеклой…

– Она была никакой! Как у всех тех, кто сильно устает от работы… Кстати, ты не увлекаешься? – Сашка кивнул на игровые столы.

– Азарта не хватает… Знаешь, когда мы были пацаны, этого ничего не было, а потом так и не встрял. А ты что, играешь?

– О-о! Еще как! Большая страсть!

– Рулетка? Баккара? Кости? – поинтересовался я.

– Нет, – покачал головой Серебровский. – Игра у меня страшноватая, но замечательная…

– Уточни?

– Я скупаю, отнимаю и открываю казино…

– Ничего не скажешь – классная игра, – согласился я охотно. – По доходности сидит между наркотой и торговлей оружием. Самый высокий съем бабок с алчных дураков. И без обмена финансовыми рисками…

– Ну-ну-ну! Как любил говорить Кот – не преувеличивай! Финансовые риски есть в любой игре.

– Жизненные риски есть. А финансовые – пустяки, – уверенно не согласился я. – Все эти игры – домино с дьяволом, у игрока всегда в конце «пусто-пусто».

– А гигантские выигрыши? – смотрел на меня Сашка с усмешкой. – А все легендарные саги о сорванных банках?

– Перестань! Казино – это чертов храм, роскошная языческая молельня, где безмозглые верующие просят Маммону отсыпать им чуток…

– Это не совсем так, – сказал Серебровский. – Игра – лихой, стремный и трудный бизнес. Стратегия нужна. И очень перспективный – в мире полно свободных денег…

Ой-ой-ой, как интересно! Я мгновение пристально смотрел на него – лицо у Сашки было совершенно невозмутимое, я спросил его:

– Але, акула с Арбат-стрита! Это не твои людишки пытаются купить в Лас-Вегасе огромный отель-казино «Тропикана»?

– А что?

– Не отвечай, как еврей, вопросом на вопрос. Твои дела?

Серебровский развел руками:

– Любой мудрый еврей отвечает вопросом на вопрос, потому что он – как и я – не занимается делами, на которые можно дать однозначный ответ…

– Саня, я уже догадался, что твои дела нужно делить, умножать, брать в скобки, возводить в степень, потом интегрировать, слегка дифференцировать…

– Не забудь в конце извлечь корень моего интереса, – заметил Серебровский. – Все равно в ответе – хрен целых, ноль десятых…

– И все-таки что с Лас-Вегасом? – настырно переспросил я.

– А почему это тебя так заинтересовало?

– Потому что у американцев из ФБР и у нас в штаб-квартире в Лионе есть мыслишка, что это русские деньги…

– Ну и что в этом плохого? – простовато спросил наивняк Сашка.

– Видишь ли, если бы казино стояло посреди Челябинской губернии – Бог с ним, налоговики разберутся. Но в штате Невада рубли не ходят. Есть у нас слушок, будто эти два миллиарда долларов – русская часть контракта с колумбийским наркокартелем Кали. Ты к этому имеешь отношение? – очень серьезно спросил я.

Серебровский смотрел на меня долго, с интересом, а раздумывал одно короткое мгновение. Потом твердо сказал:

– Нет. – Помолчал и добавил: – Уже не имею. Я чуть не встрял в это… Они играли через очень респектабельных лондонских посредников. Кузьмич, молодец, вовремя прокачал этот вопрос.

– Я надеюсь. Просто хочу сказать тебе, Саша, – там история довольно смрадная. Смотри поостерегись…

– Хорошо, Серега, спасибо, обязательно остерегусь. – Серебровский взял у крупье стопку фишек, заметив в его сторону: – Запиши на меня…

Лениво, не торопясь, он расставил в манеже рулетки фишки, на обороте которых было написано с лаконичным достоинством «$1.000», сказал мне своим зыбким недостоверным тоном:

– На твое счастье ловлю удачу…

Крупье объявил:

– Ставок больше нет… – и запустил лихим броском шарик.

Долго крутился легкий бесшумный барабан, бронзовая вертушка бликовала, мимо недвижимых четырех карточных эмблем скакал шарик по лункам и бороздкам с черными и красными цифрами удачи – лживый угадчик уже предрешенной судьбы. Последний щелчок, тихое жужжание, и крупье сообщил:

– Двадцать два, черное, – и поставил золоченую фигурку на выигравшее поле, закрытое фишкой Серебровского. – Выигрыш – один к двадцати четырем.

Лопаточкой крупье придвинул стопку фишек к Серебровскому.

– Поздравляю! – восхитился я. – Блеск! Точный выстрел, казино наказано!

– Да! Хорошо бы только в другом месте…

– В смысле?

– Это – мой клуб…

Кот Бойко: СЕКС-СИМВОЛЫ

Я лежал на тахте и мирно глазел телевизор, который с приглушенным звуком вел себя не так агрессивно-нахально, как обычно. Рядом со мной – слева на полу – стояла бутылка вискаря, которую я потихоньку пригубливал, а справа под боком так же тихонько лежала Лора и с упоением читала мемуары Андрона Кончаловского, который обстоятельно и очень тепло вспоминал, где, когда и при каких обстоятельствах он трахал разнообразных знаменитых и малоизвестных девушек.

Честно говоря, мне это ее занятие не нравилось – я опасался, что могу задремать, умиротворенный вискарем и притихшим теликом, а тут-то как раз распрекрасный Андрон выскочит из-под картонного переплета и ухряпает мою любимку.

На экране метался, пел и плясал какой-то разбитной парубок, этакий лихой рэп-звезда с Хрещатика. А мне он был чем-то симпатичен, он мне не мешал думать – его клип с пришибленным звуком был забавным мельканием цветовых пятен, которые в барах называют еще светомузыкой.

Лора оторвалась на миг от хронологии режиссерских оргазмов, взглянула на экран и засмеялась:

– Жив курилка! Это Богдан Лиходед. Его когда-то называли секс-символом России…

– Это – от недоедания… Случается!.. Секс-символ! Это ж надо!.. Секс-символ… – окончательно развеселился я. Сделал хороший, глубокий глоток и сообщил подруге: – Вообще на почетное звание секс-символа страны тянул только один мужик. Я тебе говорил о нем – мой друг Харлампий Спиридоныч Фотокакис…

– А почему? Чем тянул? – оживилась, сразу отвлеклась от книжного неубедительного секса Лора. – Расскажи! Расскажи скорей…

– Э, подруга, такого не рассказать! Это надо было видеть… До форменного красавца мой друг Харлампий не дотягивал сантиметров двадцать росту, иначе говоря росту было в нем метр на коньках и в фетровой шляпе. Хотя шляп он не носил, а щеголял всегда в белой капитанской фуражке с крабом. Полный рот золотых зубов и шикарные английские усы. При этом было у него тугое, наливное пузцо и, конечно, отдельно стоящая откляченная задница…

– Что ты несешь, Кот! Довольно странная внешность для античного афериста – секс-символа. А?

– Против жизни не попрешь, подруга, – это чистая правда! Харлампий говорил: мне надо удержать женщину в первые три минуты. Удалось – все, игра сделана! Три минуты женщины его презрительно терпели, затем пять минут внимательно слушали, потом они хотели прожить с ним всю жизнь…

– А что же твой Фотокакис им говорил?

– Харлампий рассказывал им об их мечтах, он толковал им сны, он сеял в них надежды и растил радость… Он дарил один цветок, но обязательно со сказкой… Он читал им стихи якобы Аполлинера, которые придумывал на ходу. Он заставил меня надеть все мои медали и регалии и прийти в детский сад…

– Зачем?

– Это был день рождения какого-то сопляка – сына воспитательницы из сада, и Фотокакис сделал ей из меня подарок – переливающуюся золотом елку. Маленькая девочка спросила у меня: «Дядя, а все эти красивые брошки – ваши?» Пришлось одну медальку отстегнуть ребенку…

Лора захохотала.

– Он ласкал своих баб так, будто завтра они могли умереть, – рассказывал я Лоре и чувствовал, как охватывает меня непонятный жар воспоминаний. А может быть, это был просто жар от выпитой малыми вкусными глотками выпивки. – Нет, не умирали они, конечно. Они его любили, но жизнь двигалась, и они просто расставались. Фотокакиса уже ждали старшие школьницы и пенсионерки. О нем грезили путаны и диссидентки. Харлампия со сладким вздохом вспоминали цыганки и инструкторши сельских райкомов… Вот что такое секс-символ, а не эти стрекозлы… Ясно?

– Ясно, – грустно сказала Лора. – Все, как всегда, наврал…

– Не понял вас, дремучая змея! Потрудитесь объясниться, ядовитая очковая леди!

– Никакого Фотокакиса не было. Никогда. Ты его выдумал. Это ты все про себя рассказывал…

– Не преувеличивай!

– Кот, я никогда не ревную тебя… Ни к кому… Ты – ничей. Ты никому не принадлежишь. Кроме одной…

Я напрягся:

– Что ты имеешь в виду?

– Не надо, Костя… Я видела ее… По телевизору… Вместе с твоим Серебровским… Извини, что я говорю об этом. Я подумала…

Я резко перебил ее:

– Никогда!.. Прошу тебя никогда не говорить со мной о ней…

Я поймал себя на том, что противно, судорожно дышу, а голос запальчиво дребезжит. Вот срам-то какой! Совсем ты, сынок, распался. Взял себя в руки, весело сказал:

– Ее нет! Ты ошиблась. Она не с Серебровским… Уехала она… Эмигрировала вместе с Фотокакисом в Грецию. Открыли шашлычную в городе Эллада… Живут-поживают, добра наживают. У них шестеро детей. Мальчики – гении, компьютерщики. А младшая дочка – хроменькая, бедняжка, играет на скрипке.

Как-то незаметно я вискарем насосался – в голове шумит. Как океан. Но не синий, прохладный, бездонный, с бордюром зеленых пальм по краям, а тот, серый, что шуршит, шоркает, шебаршит в морских раковинах, когда их прикладываешь к уху.

– Кот, любимый… – Лора держала меня за руку, тихо, мягко, как взволнованному ребенку, говорила: – Нет города Эллада… На той земле давно все вымерли…

– А мы – есть? Мы – живы?..

ПОХОД НА ПОМОЙКУ

В Центре радиоразведки «Бетимпекса» Юрий Николаевич Павлюченко, именующий себя в миру Николаем Иванычем, говорит с нескрываемым раздражением шеф-оператору:

– Ну что за чушь? Какая еще свалка?

– За Хованским кладбищем, – невозмутимо отвечает оператор. – Саларьево называется… Полигон промышленных отходов…

– Твои люди ничего не перепутали?

– О чем вы говорите, Николай Иваныч? Взяты четкие пеленги, наши ребята оттуда звонили – радиосигнал направленно получен с территории свалки.

– А они там внутри, на свалке, не успели оглядеться?

– Что же они там в темноте могут увидеть? Там мусорное царство, чужой и днем туда войдет – вряд ли выйдет… Прорва, закраина жизни… Мне менты говорили – там бомжи-людоеды, крысы – с собаку ростом…

– Ты мне зачем эти глупые враки рассказываешь? Ты меня что – пугаешь?! – Павлюченко грозно придвигается к оператору.

– Да что вы, Николай Иваныч! Я к тому, что ночь, темно – глаз выколи, там же помоечный город целый! Что там впотьмах разглядишь!

– Ты просто трусливый дурак! Готовь штурмовую команду, – подумав, говорит Павлюченко.

Сергей Ордынцев: ОДА ДЕНЬГАМ

Обеденный зал в клубе был выдержан в любимых тонах нынешней российской элиты – темное дерево, матовый блеск зачерненного золота, багровый отсвет хрустящих скатертей. Дизайнер, молодец, не мучился дурью и не выдумывал велосипедов, а слямзил все – до последней медной кочерги у камина – оформление лондонского ресторана «Голден Оук», и этот самый золотой дуб прекрасно врос в наше лукоморье, а на его удобных кожаных ветвях сидели сейчас мы – прилично выпившая Русалка, бродячий Леший и чахнущий над златом Кощей. Только ученый Кот, так долго заводивший нам песни, так долго говоривший сказки, не ходил кругом нашего золотого дуба. Потому что нас охраняли тридцать витязей прекрасных, вышедших из ясных вод службы безопасности холдинга «РОСС и Я».

Был, надеюсь, русский дух. Наверное, в этом англизированном кабаке пахло Русью.

Ловкий чернявый официант, своей гибкой ласковой пластикой похожий на гея, переставил с сервировочной тележки на стол серебряную жаровню, под которой билось синее нервное пламя спиртовой горелки.

– Александр Игнатьевич, эта молодая оленина с белыми грибами под клюквенным соусом – гордость нашего повара, – похвастался он. – С горячим кукурузным хлебом – сладкая греза! Мадам, господа, желаю вам приятного аппетита…

Официант бесшумно укатился со своей тележкой. Я ел изумительную оленину с аппетитом набегавшегося за день крючника. Сашка задумчиво жевал, явно не замечая вкуса. А Марина совсем не ела, только пила красное вино. Красивая, разноглазая, с высокими скулами, задумчиво-недоступная. Поставила бокал на стол, подняла взгляд на меня и, рокоча своим серебряным шариком на языке, сказала недоуменно:

– Игривая проказница судьба… Странно!.. Пошутила, покрутила, повертела… И всех снова за стол бросила… – И по медленности речи стало видно, что она уже давно и крепко под градусом. – Ну не совсем, конечно… Не всех!..

Моя вилка повисла в воздухе, а Серебровский поправил пальцем дужку очков и невозмутимо заметил:

– Если тебе не хватает в застолье Кота, я постараюсь, чтобы он поскорее присоединился к нам.

– Замечательно, – вяло хлопнула в ладоши Марина. – Сразу станет невероятно весело! Скучный обед мгновенно превратится в праздничные поминки!

Сашка, откинувшись на стуле, пристально смотрел на жену, и я не мог понять – хочет он ее обнять, успокоить, утешить или – убить. Не обнял и не убил, а спросил с усмешкой своим зыбким недостоверным тоном:

– Поминки по кому?

– Наверное, по Коту, – уверенно сказала Марина, а потом пьяно-глубокомысленно задумалась: – А может быть – по тебе?.. Или по мне… Какая, в принципе, разница? Во всяком случае, по прошлой нашей жизни…

– Оставь, Марина! – Я попытался разрядить ее. – Помнишь, ты всегда читала: «Никогда не бывать невозвратному, никогда не взойдет солнце с запада»…

Марина взяла со стола бокал, удивилась, что он пуст, и неведомо откуда выросший официант бросился наполнить его вновь. Сашка сделал еле заметную гримасу, как-то неприметно бровью дернул, и официант так же стремительно исчез.

– Видишь, Серега, – обратила мое внимание Марина, – мой муж стесняется своей сильно зашибающей спутницы жизни, избранницы на небесах…

– Он не стесняется, он огорчается, – предположил я.

– Вот это – точно! Я ведь не кто-нибудь как! Я – Первая леди «РОСС и Я»! Ощутите разницу! У такого человека, как мой Санечка, жена должна жить делами и интересами своего великого мужа! Джон Кеннеди сказал: женщина, не спрашивай, что любимый может сделать для тебя, – спроси себя, что ты можешь совершить для мужа?

Я засмеялся:

– Кеннеди не спрашивал про мужа, он говорил о родине…

– Серега, совсем ты в Европе одичал! – укоризненно покачала головой Марина. – Для нас всех Санечка – это и есть родина! Это – мир! Это наша галактика – не будет Санечки, мир померкнет, как задутая свеча!

Она сделала резкий повелительный жест, и официант снова материализовался, но замер в сшибке двух разнонаправленных указаний, с испугом глядя на Серебровского. Сашка кивнул, официант налил Марине вина, и она жадно приникла к бокалу. Она его всосала.

Серебровский отодвинул опостылевшую тарелку с жарким из молодой оленины с белыми грибами, отпил глоток минералки и обратился ко мне:

– Если бы ты не был давно и сравнительно безвредно женат, сказал бы я тебе: не женись, друг Серега…

Марина сразу включилась:

– Но если ты настоящий друг, Серега, то срочно разведись – Санечка не ошибается! Если что-то не так, значит, ошибка в условиях задачи…

Не глядя в ее сторону, Серебровский медленно сказал:

– Грустно, Серега, что идея единобрачия изжила себя. Люди больше не женятся, чтобы стать единой плотью, прожить вместе сто лет и умереть в один день…

Я жалко пытался смягчить обстановку шуткой:

– Наверное, потому, что никто не живет до ста…

– Не поэтому, – вступила, не желая угомониться, Марина. – Никто не хочет умереть в один день. Женятся для душевной и бытовой приятности – как покупают собак, лошадей, охранника-генерала, вьетнамца-сомелье… С заведомой идеей пережить свою любовь. Потом купим новую… Санечка, любимый мой супруг, может быть, мы тебе вместе прикупим новую подругу?

– Я подумаю, – медленно сказал Сашка.

– Санечка, и думать нечего! Эта, – она постучала себя в грудь, – нам с тобой уже поднадоела, она, гадюка, крепко выпивает и вообще пообносилась… Ну ее к черту! Не злись на меня, мой дорогой легендарный Мидас, я хочу, чтобы тебе было лучше…

– Я не злюсь, я грущу, – сказал Серебровский своим зыбким недостоверным тоном, и не понять было – не то правда, не то ложь. – В тебе, Марина, живут два человека… Прекрасная, умная, яркая женщина – лучшая на земле. Больше такие здесь не рождаются… Для меня, во всяком случае… Тогда я мечтаю умереть с тобой в один день. Завтра или через сто лет… И вдруг выскакивает из какой-то страшной мглы чудовище, миссис Хайд – агрессивная, пошлая дура. Злая клоунесса… Она заставляет меня подумать о печально-сладкой участи вдовца…

– Грозишься? – усмехнулась Марина, и пухлые ее губы, нежные, красиво очерченные, не были открыты для поцелуя.

Я поднялся:

– Але, ребята, я бы предпочел, чтобы вы свои разборки как-нибудь без меня…

Марина схватила меня за руку, силком усадила на место:

– Нет, нет, нет! Ты с ума сошел! Какие тут разборки, милые тешатся! Все проблемы – от недопонимания. Я почитаю его как царя Мидаса, а Санечка сердится! Серега, помнишь предание о Мидасе?

– Это не предание, – покачал я головой. – Это миф, выдумка… О царе, которой превращал в золото все, к чему прикасался.

– Вот-вот! Деревья, людей, еду! Все становилось золотом, пока он не умер от голода…

– Ошибаешься! – со вздохом заметил Серебровский. – Мидас не умер от голода… Зря надеешься!

– А чем там закончилось? – живо заинтересовалась Марина.

– А вот этого я тебе не скажу. Пусть это будет пока нашим секретом. С Мидасом, я имею в виду…

Марина горестно вздохнула:

– Хорошая у вас подобралась компашка, ничего не скажешь – Мидас, ты, Билл Хейнс… Сколько вы сегодня срубили миллионов?

– Все твои, Мариночка! Все в твоей сумочке… Представь себе – пройдет совсем немного времени, и ты станешь самой богатой на земле женщиной после английской королевы. Только чуть моложе и привлекательней! – Голос Сашки был сейчас достоверный – издевательский.

Марина положила ладонь ему на руку и неожиданно мягко, сердечно сказала:

– Санечка, ты очень умный человек! Наверное, самый умный из всех, кого я знаю… Ты как Лев Толстой – когда ему исполнилось пятнадцать лет, мальчик записал в дневнике: пора привыкать к мысли, что я умнее всех…

– Ты сказала, – хмыкнул Сашка.

– Постарайся понять… Давно, давным-давно, в эру позднеперестроечной голодухи, меня попросили в Смоленском пединституте прочитать лекцию о поэтике Цветаевой. Господи, как они слушали! Потом библиотекарь, стесняясь, объяснил, что денег у них, конечно, нет, и вручил мне гонорар – бутылку жуткой местной водки и две порции вареного кролика с лапшой. Ночью, возвращаясь в поезде, я прихлебывала их сивуху, жевала холодного кролика и плакала от счастья… Ты меня понимаешь, Санечка?

– Нет, не понимаю! – отрезал Сашка. – И понимать не желаю! Ты блажишь не от душевного томления… И твое демонстративное презрение к деньгам – не от величия духа, а от сытого тупоумия…

– Спасибо, Санечка, на добром слове! Действительно, как это можно не любить деньги?

– Не делай из меня дурака… Конечно, можно деньги не любить. Так же, как кастрат не должен любить женщин, язвенник – вкусную еду и выпивку, глухарь – музыку, а слепец – богатство цвета. Но деньги – экстракт всей жизни человечества, ее символ, зримое воплощение ее энергии… Деньги не требуют от меня любви, они хотят заинтересованной дружбы. И полного понимания…

– Не знаю, – развела Марина руками. – Меня тошнит от твоего вдохновения…

– Потому что ты так и осталась бедным человеком, – с досадой ответил Сашка. – Несмотря ни на что… Ты думаешь, что деньги – это потертые медяки и сальные бумажки?

– А как ты на них смотришь, мой ненаглядный Мидас Игнатьевич?

– Уж если Мидас – то Гордиевич! Мидас Гордиевич, запомни, – серьезно сказал Серебровский. – Я смотрю на деньги как на великое чудо, не перестающее меня удивлять. Философский камень, поворачивающийся каждый раз новой гранью. Я не пользователь денег, я их создатель, композитор, творец… Каждый день я сочиняю симфонию богатства, сложенную из криков счастья, скрежета зубов, стонов наслаждения и визга людских пороков. Деньги в моих руках – инструмент власти, человеческие вожжи, оглобли на державу, хомут на мир, который бежит в пропасть…

– Оказывается, ты и мир спасаешь, – уронила Марина.

– Представь себе! Жалко, что ты этого не замечаешь, – тяжело вздохнул Серебровский. – Деньги в руках таких, как я, – последняя надежда, что наш маленький засратый шарик не провалится в тартарары…

– Бог! Одно слово – повелитель судеб! За ужином, между мясом и десертом, творишь будущее, – ядовито улыбнулась Марина.

– Творю! – сипло, придушенно-яростно завопил Сашка. – Еще как творю! На мои деньги люди едят, плодятся, лечатся, учатся – я кручу мельничное колесо истории. Мои деньги питают энергию работяг и художников, они – источник их работы, стимул вдохновения, праздничный погонщик трудолюбия…

Я смотрел на Сашку – и гордился! Я любовался им – честное слово, он был прекрасен! В нем клокотала такая сила, такая страсть, такая уверенность, что я вдруг понял – я его совсем плохо знаю. Видимо, и 25 лет – не срок.

А Марина устало, отчужденно захлопала в ладоши:

– Аппассионата! Героическая ода деньгам! Бетховенский фестиваль… Большой театр… Солист – маэстро Александр Игнатьевич Мидас!.. Покупаем любовь и признание народа по разумным ценам…

Сашка угас. Он долго крутил в руках кольцо от салфетки, слепо глядя невидящим перед собой взглядом, потом бросил кольцо со звоном на стол и сказал мне:

– Прости, старик… Я всего этого не имел в виду…

– Перестань! – отмахнулся я. – Меня здесь не сидело…

– Да не имеет все это значения! – Александр Игнатьевич поправил на переносице свои тоненькие очки, и был он в этот момент похож не на Магната Олигарховича и не на зажиточного царя Мидаса Гордиевича, а сильно смахивал на разночинца Чернышевского Николая Гавриловича, коленопреклоненного на эшафоте перед гражданской казнью и раздумывающего над затруднительным вопросом «Что делать?».

– Смешно, конечно, – задумчиво тер он ладонью лоб. – Ведь давно известно, что в театре самые взыскательные зрители – те, кто попал туда по контрамарке…

Марина допила бокал до дна, поставила его со стуком на столешницу и любезно сообщила:

– Как только Шекспир это сообразил – так сразу сжег свой театр «Глобус»…

– Я подумаю об этом, – пообещал ей муж, и будь я на месте Марины – честное слово, я бы испугался. А он повернулся ко мне: – Ничего не попишешь, Серега… По-моему, она меня ненавидит…

Я обескураженно молчал. А что тут скажешь? Она для Сашки – не любовь, не страсть. Это наваждение, морок, мара, блазн, сладкое помрачение ума. Может быть, это искупление? За что? Почему? Никому этого не понять, никому нет хода в бездонную каменоломню его души.

Сашка положил мне руку на плечо:

– Спасибо, Верный Конь, что ты приехал!

– Толку от меня! Если бы я мог помочь…

– Мне нельзя помочь… Мой разум заманут в ловушку бесконечности…

ТЕЛЕФОН НА ТОМ СВЕТЕ

Городская мусорная свалка Саларьево. Ночь на переломе к рассвету. Над помойной бездной густая тьма, слабо прореженная маслено-желтыми и красноватыми огнями, а небо медленно натекает опаловым цветом. Пять машин с бойцами Павлюченко прочесывают огромные, страшные, зловонные пространства свалки – место сброса ненужной дряни, житейских отходов, бытового старья и – последнее прибежище людей, выброшенных как мусор из жизни. Здесь конечная точка их жизненного пути, потому что им не суждено отсюда уехать даже на кладбище. Когда придет их час, приятели поставят «четверочку» бульдозеристу, который ровняет привезенные сюда самосвалами городские отходы, и стальной ковш подгребет усопшего под мусорный вал, и об этом бывшем человеке будет забыто навсегда – как о небывшем.

«Шанхаи» – трущобные сараюшки. Ветхие шалаши из обломков и обрывков. Землянки-норы, накрытые кусками брезента или пленки. На костерках булькает какое-то варево в котелках, на железных прутьях жарят пойманных чаек, которые и в темноте ходят над головой пугающими седыми несметными стаями. Около костров и самодельных очагов сидят жуткие обитатели помоечной прорвы – молодые, старые, женщины, подростки. Черные, грязные, одутловато-отечные, в лохмах и бородах, в бурых от запекшейся крови повязках.

Ужас ада, выродившегося в мерзкое помоечное гноище. Нельзя поверить, что эти каприччос – в сорока минутах езды от Кремля.

Бойцы Павлюченко выволокли из трущобного барака какого-то безвозрастного человека, одновременно страшного и смертельно напуганного. Перед входом в это звериное логово – радиоразведчики с портативными пеленгаторами, фиксирующими максимальный сигнал. Один из поисковиков трясет перед лицом бомжа смятой телефонной трубочкой «Нокия»:

– Где ты взял это, козел? Кто тебе дал?.. – и для понятности колотит его телефоном по голове. За ними внимательно наблюдает Павлюченко, за спиной которого – трое ребят с автоматами наголо.

Бомж, заикаясь, трясясь, гундосит:

– Клянусь… ребяточки дорогие, откопал в мусоре… самосвал отсыпал груз… я и подошел… из контейнера ссыпали, с края он лежал, и не включается он… чем хочешь – забожусь…

– Оставь его! – скомандовал Павлюченко. – Не о чем говорить, падалица людская, городской отброс. Наколол нас всех этот подлючий Кот…

К нему подходит помощник:

– Из «Интерконтиненталя» звонили ребята. Они левака отловили…

– Помчались!..

Александр Серебровский: ПОДАРЕННЫЙ МИР

Лег, расслабился, закрыл глаза, постарался переключиться – как учит меня Толя Кашпировский.

Еще один день ушел, закончился, истек. Наша жизнь – странная, жульническая копилка времени, из которой мы только вынимаем наши дни, истертые медяки будней.

Люди вокруг меня живут в ощущении бессмертия, которое на самом деле является безвременьем. Как гуляющий в кабаке растратчик, они никогда не заглядывают в кассу – а сколько там всего-то осталось капиталу? Сколько времени инвестировал в тебя Господь?

Я часто спрашиваю навскидку разных людей: сколько дней длится средняя человеческая жизнь?

Никогда нигде никто не ответил. Об этом никто не думает.

Морща лоб, закатывая глаза, откладывая пальцы, начинают считать мучительно, сбиваясь, возвращаясь к началу вычислений, и от непривычной тяготы устного счета обычно ошибаются на порядок.

Всех поражает, впечатляет, а потом пугает, когда я сообщаю им, что очень долгая жизнь – по нынешним неслабым обстоятельствам – в семьдесят лет состоит всего из двадцати пяти тысяч дней с каким-то незначительным, ничего не решающим довеском.

Потом они начинают вычитать из этой нищенской цифры беспамятные годы младенчества, бессмысленно-суетливой юности, противные годы становления, когда ты все время ощущаешь себя подмастерьем бытия, потом вычеркивают сумеречную пору оскорбительного пенсионно-старческого существования и впадают в недолгую панику.

Выясняется, что тебя попросту кинули аферюги на этой удивительной ярмарке жизни – вместо огромного, неиссякающе бездонного богатства твоего времени тебе всучили сумку, в которой жалобно бренчат всего десять тысяч дней. Это ж надо – десять тысяч! С ума можно сойти!

Это если тебе удастся выжить столь долгий век – семьдесят! Сейчас статистический покойник откидывает лыжи в пятьдесят семь.

Не надо думать об этом.

А как об этом не думать? У темных трусливых людей мысль о смерти вызывает тошнотный несформулированный ужас, взрыв адреналина в крови, немой вопль – не хо-о-чу! Я должен думать об этом, представляя проблему в ясных и простых математических символах.

Марина верит в переселение душ, в перевоплощение. Кто знает, может быть, она и права? Я бы очень хотел в это поверить – это ведь невероятное облегчение.

Не получается. Наяву не получается никогда.

Наверное, я действительно сильно устал. Раньше я ненавидел сон. Он сокращал мою жизнь на треть, он нагло грабил мою копилку времени, сон воровал у меня часы любви, чтения, развлечения, ощущения себя живым.

А теперь я возлюбил сон – огромный странный мир смещенных чувств. Я люблю засыпать, я бегу по тонкому прозрачному мостику, разделяющему явь и небывальщину, я погружаюсь в дремоту, как в теплое море.

…Евреи верят, что, когда мы засыпаем, Господь забирает к себе наши души и возвращает их при пробуждении.

Что он делает с ними там, в неведомом небытии? Слушает их? Рассматривает? Спрашивает отчета о прожитом дне? Берет в заклад? Печальная, неутешительная работа у нашего Великого Господина…

Спасибо Ему за каждодневную милость: возвращение нам душ – заскорузлых, неугомонных, настрадавшихся и натерпевшихся, добрых и алчных, завистливых и милосердных. Наверное, они Тебе не очень нравятся, наши души. Но других у нас нет. Обычные, человеческие.

Ах, если бы Ты, беседуя по ночам с нашими душами, объяснил им – пока мы, неодушевленные, спим – и поучил их, и пригрозил, и втемяшил, и приласкал, и направил, – мы бы просыпались новыми, одухотворенными, прекрасными. Мы стали бы праведными, как обитатели рая.

Но мы обитаем на земле, и только в волшебных сновидениях я снова живу в ощущении своего избранничества.

И в дремлющем сознании брезжит ласкающая надежда: если это случилось со мной тысячелетия назад, когда я был могущественным и мудрым Мидасом, может быть, я потом явлюсь опять?

Спать, спать, скорее спать! Сейчас опустится пелена сна и ночная сумерь превратится в ослепительное сияние полдня, ленивую жару, цинковый цокот цикад, тяжелую густую зелень над головой, тонкий плеск воды в источнике, сладко-пряный вкус черного фригийского вина и веселые нежные звуки свирели, на которой играет пьяный Пан – дорогой мой гость и друг Селен Марсий.

Пан, здоровенный, корявый, коренастый, прекрасный, губастый, пучеглазый урод, отложил в сторону мех с вином и сказал:

– Вели, Мидас, привести моего осла. И мне пора собираться в путь.

– Куда ты, Пан? Оставайся! Будь мне братом – разделим царство пополам!

Вскочили, тревожно зашевелили ушами мои любимые псы, зачарованно слушавшие музыку Пана.

Засмеялся Пан, замотал кудлатой головой, взмахнул своим пышным лошадиным хвостом.

– Я не хочу быть царем, Мидас. Я служу Дионису, дарю людям радость. У нас с тобой разные пути! – со смехом сказал Пан, скаля свои желтые лошадиные зубы.

– Столько я не спросил у тебя, Пан! – крикнул я в досаде. – Я столького не узнал!

– Человек – раб или царь – не может знать всего. Все знают только боги, – грустно ответил Пан. – Мне хорошо было у тебя – ты был мудр и щедр. Прощаясь, я хочу сделать тебе подарок…

– Какой подарок может утешить меня, если ты, Пан, уходишь? – спросил я в искреннем огорчении.

– Все обязательно расстаются когда-то. Только бессмертные боги избавлены от этой сладкой горести, – сказал Пан и снова засмеялся. – Скажу тебе по секрету – от этого они надоели друг другу. Я обещал тебе подарок…

– Спасибо, Пан. Ты и так одарил меня своей дружбой…

Пан отмахнулся от меня:

– Не было случая, чтобы мой господин, великий и веселый Дионис, не выполнил моей просьбы. Скажи мне о своей мечте, и Дионис исполнит ее…

– Я – царь, я привык повелевать, а не просить!

– Боги повелевают царями строже, чем ты своими слугами. Потому что они зрячи, а люди слепы.

– Хорошо, Пан. Цари могут просить богов только об одном – о власти!

– Какая тебе нужна власть, Мидас? – с интересом спросил Пан.

– Богатство! Безмерное, невиданное на земле богатство! – сказал я твердо.

Пан снова уселся на камень, подтянул к себе мех с вином, сделал несколько огромных глотков, поинтересовался:

– Зачем тебе, Мидас, богатство? Ты ведь просил о власти…

– Я много дней слушал твои рассказы и песни, всезнающий Пан. О людях Ойкумены, откуда мы пришли, как жили, с кем воевали, кто пал и кто возвысился. Ты рассказывал мне о гневе, любви, сострадании и зависти, о жестокости и милосердии…

– Я не говорил тебе, Мидас, о богатстве, – усмехнулся Пан.

– Потому что ты, Пан, как все, живущие вместе с богами, скрытен и лукав. Я понял, что власти в бедности не существует. Она как былинка в поле – до первого ветра…

– Запомни, Мидас, богатство ожесточает сердце…

– Но просвещает умы…

– Богатство приводит к одиночеству, – печально сказал Пан.

– Это одиночество высоты – ты летишь над миром…

– Падение с этой высоты – смерть, – уговаривал меня Пан.

– Я упаду в протянутые руки моего народа. Он беден, мал, худ и неграмотен. Мое богатство даст ему все – мои люди, как семена, засеют землю. Мы дадим диким свет и силу…

– Я обещал, ты попросил, – сказал Пан, встал и начал карабкаться на своего осла. Он уже был такой пьяный, что уселся на спине одра задом наперед. Угнездился, вздохнул и задремал.

Собаки окружили его кольцом, весело крутили хвостами, с любопытством смотрели на него умными смеющимися глазами. А Пан сидел неподвижно, шевелил толстыми губами, будто во сне все еще с кем-то разговаривал. Потом встряхнулся, упер в меня пучеглазый взор и повелительно бросил мне:

– Подай мне, царь, мой мех с вином…

Я наклонился, схватил мех – а он не отрывается от земли. Не сразу понял, что не теплую шершавую козлиную шкуру сжимаю, а держу прохладный гладкий тяжелый металл. В испуге дернул мех изо всех сил, поднял, кряхтя и задыхаясь, эту ужасную глыбу, которая мерцала и переливалась желто-красным туманом, и промелькнула испуганно-счастливая мысль – золото!

Завыли псы, я повернулся к Пану – следов не осталось. И далеко-далеко, где-то за оливковой рощей, у реки разносился его голос и пьяный смех:

– Все золото в мире теперь твое, Мидас! Все, к чему прикоснешься, станет золотом! Бери, сколько хочешь…

Кот Бойко: ПОЗОР И ГОРДОСТЬ

В райсобес я, естественно, приперся спозаранку – хотел оглядеться на месте. В вестибюле нашел окно, выходящее на улицу, согнал с подоконника какого-то шелудивого и с комфортом обживал свой НП.

Рядом с входной дверью за столиком-конторкой сидел дежурный или вахтер – никто не разберется в служебном предназначении этих привычных нам костистых пожилых отставников с орденскими планками и тучей значков, восседающих при телефоне на входе любого казенного присутствия. Жил старикан довольно удобно – на его столе были пристроены настольная лампа, транзисторный приемник с неизбежными музыкальными криками и электрический чайник. Консьерж, удерживая пальцем строку, читал какой-то яркий таблоид, медленно шевеля губами, не обращая внимания ни на меня, ни на текущий мимо вялый мутный поток пенсионерского народа.

Нестарые еще люди, замученные этой долбаной жизнью, нуждой и тревогами. И женщины с детьми. И припухшие клочкасто-седые непомытые мужики. И картофельного вида бабки. Больные на колясках. Похмельные чугунные парни на костылях. Инвалид в замызганном камуфляже, проезжая мимо меня на колесной тележке, рассказывал идущему вослед приятелю:

– …Я ей, суке, говорю: я же кровь проливал, меня три раза ранили, а она мне: лучше бы, говорит, тебя в Чечне убили…

Вот именно. Может быть, и лучше.

Музыкальный фонтан из приемника на столе вахтера иссяк, бодро вздрюченный голос ди-джея сообщил:

– С вами радио «Москва»… После рекламной паузы слушайте обзор утренних новостей…

Я поднял взгляд – часы на стене показывали 9.56. Я снова обернулся к окну и увидел, что на другой стороне улицы, прямо у перехода под светофором, остановилась бабка. Как всегда старомодно-скромно-опрятно одетая, с зонтиком-тростью в руках. Я уже сделал шаг к дверям, но радио на столе орденоносного консьержа заблекотало человеческим голосом:

– …Сергей Ордынцев, режиссер-постановщик детского приключенческого сериала «Верный Конь, Хитрый Пес и Бойкий Кот», проводит в воскресенье кинопробы на роли главных героев фильма. Желающие…

Я слушал объявление, раскрыв от удивления рот, потом хлопнул с восторгом себя по коленям и заорал:

– И-я-а! Во дает Серега! Из Франции прикатил! Ай да Верный Конь!..

– …вы можете справиться по телефону 920–24–24…

– 920–24–24, – повторил я, обернулся к вахтеру и увидел, что на изнаночной стороне газетной полосы, которую тот истово штудировал, напечатано то же самое объявление: «…Верный Конь, Хитрый Пес и Бойкий Кот…»

Я сделал к нему шаг:

– Отец! А-адну минуточку… – взял из рук обалдевшего стража газету, оторвал страницу с объявлением, бросил на стол десятку и выскочил из подъезда наружу.

Я внимательно осмотрел улицу – не притащила ли бабка ненароком хвоста, дождался, пока она минует переход, и у края тротуара протянул ей руку:

– Нина Степановна, как я рад вас видеть!

Близоруко щурясь и так же, как ее сынок, поправив дужку очков, бабка вгляделась на миг в мое лицо, усмехнулась и невозмутимо спокойно, как на школьной перекличке, сказала:

– Бойко Константин… Шалопай и троечник…

– Обижаете, Нина Степановна! – оскорбленно возбух я. – Я никогда не был жалким троечником, презренным середнячком. Я был заслуженным двоечником школы, ее великим позором и мукой…

– Но ты стал заслуженным мастером спорта, великим чемпионом, и твой портрет по сей день в актовом зале. – Она оперлась на мою руку. – Позор и мука незаметно превратились в гордость – в жизни так случается.

– Странно, – удивился я. – А как же не сняли, когда я снова стал позором школы?

– Снимать некому. И некогда. Всем ни до кого и ни до чего… Живем, как в обмороке, – печально сказала Нина Степановна Серебровская.

– Забавно – унизили равнодушием, – заметил я. Позор или гордость, стыд, слава – все равно, просто пятно на стене. Действительно, беспамятство какое-то, припадок…

– Мой сын Саша сказал, что Россия сейчас – огромный игорный дом, все играют – на все, на всех, без лимита. – Старуха тяжело вздохнула и, глядя мне в глаза, спросила: – Вы поссорились с Сашей навсегда?

Какая она стала маленькая, седая, старая! Печально.

Мне хотелось, чтобы она обняла меня за голову, погладила по волосам, поцеловала. Наверное, моя мать выглядела бы так же. Но представить мне это трудно – я ведь видел ее только молодой. То ли воспоминание, то ли воображение.

Я любил и жалел эту старуху. Я понимал, какой смертный неискупимый грех я должен взять на себя. Какую страшную смертельную боль я должен ей причинить, что это итоговая черта под ее жизнью, самое страшное страдание, которое может выпасть на человеческую долю. Это ведь для других он – олигарх Серебровский, великий магнат, миллиардер и завтрашний губернатор. Деспот, предатель, мироед и кровосос. Для нее он навсегда останется сыночком. Сашей.

– Да, навсегда, – твердо сказал я.

– Ты винишь его в своей беде? – спросила она.

– Нина Степановна, об этом бессмысленно разговаривать… Кто там разберется?

– Господь с тобой, Костя, – вздохнула Серебровская. – Не судья я вам. Прощай… Мне надо идти…

– Не надо, – остановил я ее. – Простите меня, это я вас вызвал. Иначе мне до вас теперь не добраться. А это должны сделать вы…

Бабка удивленно смотрела на меня:

– Зачем ты меня позвал?

Я протянул ей аккуратный маленький сверток – немногим больше сигаретной пачки.

– Передайте это вашему сыну. Лично в руки, это касается его. И это – важно…

В ее взгляде был немой вопрос, испуг, волнение.

– Костя, мне страшно…

– Нина Степановна, жить вообще страшновато – мы запугали друг друга до рвоты…

Я знал, что творю черное дело, но я не мог поступить по-другому, я знал, что я прав, что, кроме меня, некому остановить этого живоглота.

– И что будет? – спросила она беспомощно.

– Если поживем – то увидим. – Я уже собрался уходить, сделал несколько шагов по тротуару, но все-таки обернулся и сказал вместо прощания: – Молитесь за пропащего…

Сергей Ордынцев: УШИ МЕРТВОГО ОСЛА НА ДЕПОЗИТЕ

Сашка разговаривал по телефону, и его тонкие змеистые губы стягивало от холодной ненависти.

– Я отдаю себе отчет, Анатолий Борисович, что мы смотрим на очень многие вещи по-разному… Но существуют вещи, ради которых мы должны сохранять хотя бы деловую корректность. Нет, Анатолий Борисович, нам с вами клятвы в дружбе не нужны, но простая лояльность предполагает… Да, Анатолий Борисович, я могу приехать к вам, чтобы решить раз-навсегда эти вопросы. Назначайте, пожалуйста, срок… Хорошо, я буду звонить после вашего возвращения из Вашингтона.

Сашка положил трубку и с огромной душевностью сказал вслух:

– Ох, этот Чубайс клятый!

Я молча смотрел на него – мое участие в разговоре, естественно, не предполагалось, моими репликами и мнением никто не интересовался, да и не знал я, о чем они так сердечно грызлись между собой. Хорошо, что они говорили по радиотелефону, иначе никакие провода не выдержали бы – сгорели от напряжения в их деловом дружелюбном разговоре.

– О чем мы с тобой говорили? – вернулся ко мне с поля боя Серебровский.

– Ты знаешь вице-премьера Фатеева? – спросил я.

– Знаю. Правда, он уже давно не вице-премьер…

– А чем он занимается сейчас?

– Черт его знает! Возглавляет какой-то общественный фонд, – равнодушно сказал Сашка. – Можем сейчас же узнать. А зачем он тебе?

– Мне-то он ни к чему, но я получил на свой запрос любопытную справку из Интерпола. У моих коллег нет реальных доказательств, но они допускают, что миллионы Смаглия могли притечь из ловких ручек Фатеева. Из казны, естественно, но с ведома и согласия Фатеева…

– Действительно любопытно, – с интересом посмотрел на меня Серебровский поверх очков.

– Ты такую возможность допускаешь?

– Я любую возможность допускаю, – сказал Серебровский. – Наши чиновники – люди отчаянные. Остановить их нельзя – они уже полностью в восторге от своей безнаказанно-сладкой недозволенной жизни… Прошлое свое они продали, предали и чертям передали. Души нет, прощения не будет. И завтра никакого нет – там ад. Остается черный нал сегодняшнего дня, на закраине бытия…

– Я и не догадывался, что ты такой моралист, – усмехнулся я.

– Я не моралист. Я – трезвый, объективный наблюдатель…

– И участник, – добавил я.

– И участник! Мне иначе нельзя – мигом задницу отвинтят, – засмеялся Сашка. – Возвращаясь к Фатееву… Я его хорошо знаю. Если у вас нет реальных доказательств, очень хороших, надежных документов – все это разговоры в пользу бедных…

– Пока доказательств нет, – согласился я. – У Интерпола – список из двенадцати компаний, зарегистрированных в Ирландии, на Кайманах, Антигуа, где осели деньги.

– Ага, все понятно – оффшор! – махнул рукой Серебровский. – Оффшорные банки вам не дадут информацию. Получите от мертвого осла уши… Да и денег там скорее всего уже нет.

Мне почему-то показалось, что Серебровский сказал это с облегчением.

– Посмотрим. Мои ребята сообщают мне, что Фатеев был тесно связан с «Бетимпексом». И будут копать дальше.

– Я это приветствую, но…

В этот момент раздался звонок внутренней связи, и спикерфон голосом секретарши Нади оповестил:

– Александр Игнатьич, звонит ваша мать…

– Скажите ей, что я попозже перезвоню ей.

– Извините, Александр Игнатьич, но Нина Степановна настаивает, она говорит, что это очень срочно…

– Она здорова?

– Да, я спросила. Она говорит о каком-то очень срочном и важном деле… Она явно взволнована…

– Хорошо, переключите на мой аппарат.

На пульте что-то пискнуло, моргнула зеленая лампочка, загорелась красная, Серебровский сказал в микрофон:

– Здравствуй, мама… Да, мама, ты знаешь, что я всегда занят… А что, собственно, случилось? Какой собес? Что-о? Кот Бойко? А ты? Ладно, я сейчас к тебе приеду… – Он положил трубку, встал с кресла, в голосе звенела тревога: – По-моему, у меня неприятности. Поехали!

ОКРУЖАЮТ

В Теплом Стане, на улице Огурцова, неподалеку от дома Лоры стоит старая «шестерка», на которой несколько дней назад прибыл сюда ночью Кот Бойко. С капота и багажника – вплотную – она замкнута двумя поисковыми машинами «Конуса». На пассажирском сиденье «шестерки» восседает Павлюченко, допрашивающий перепуганного водителя. Сзади – еще двое тяжелых мордоворотов.

– А потом?

– Ну, расплатился он… Ничего не скажу – хорошо заплатил, широко…

– Значит, щедрый тебе достался клиент? – ласковым голосом, ничего хорошего не предвещающим, спрашивает Павлюченко.

– Да поверьте, мужики, я ж все по правде говорю, как было… Взял он свой сидор и попер вон в тот подъезд… – Левак уверенно показывает на дверь, за которой Кот пережидал, пока он уедет.

– Что он говорил?

– А ничего! Шутил, небо, говорил, увидим все сплошь в якутских алмазах…

– Он известный шутник! Так ты наверняка говоришь, что он в этот подъезд вошел?

– Да клянусь! Сами подумайте – ну зачем мне врать? Я еще ему сказал, мол, давайте помогу, суму поднесу, а он смеется – вон, уже приехали.

– Попробую поверить, – зловеще говорит Павлюченко. – Потому что если ты нам наврал, мы к тебе домой поедем. Ребята у меня обидчивые, нервные! Они тебе таких звиздюлей навешают, что у тебя башка как купол планетария станет…

Павлюченко вылезает из машины, к нему сразу же присоединяются экипажи поисковых машин.

– То, что он вошел в этот подъезд, может ничего не значить. Просто начинайте с этого места – и сплошняком по всем этажам, по всем квартирам – тотальный шмон. Я подошлю еще людей. Теперь слушайте – у него нет машины, и выехать из глубины дворов он не должен. Чтобы словить машину или попасть на транспорт, ему надо выйти на примыкающие проезжие улицы – обеспечьте непрерывное встречное патрулирование от перекрестка до перекрестка. Здесь его лежбище, он тут обязательно появится…

Александр Серебровский: ФАТВА

– Вот это он просил передать. Срочно!.. – сказала мать, протягивая маленький сверток.

– Можно мне? – ловко перехватил сверток Серега, внимательно осмотрел его, прикладывал зачем-то к уху – слушал, осторожно снял пластиковую обертку, понюхал, положил на стол, засмеялся: – Проверено, мин нет! Но лучше давай я посмотрю первым…

Серега осторожно развернул пакетик – там был кусок засохшего черного хлеба, густо присыпанного каким-то темным порошком.

– Что это? – с испугом спросила мать.

– Мне кажется, это перец, – сказал я. – Черный перец…

– Перец? Зачем? – удивилась мать. – Ничего не понимаю!

– Шутка, – сообщил Сергей. – Глупая шутка…

Мать смотрела на него недоверчиво.

– Сережа, ты думаешь, что ради дурацкой шутки Кот вызвал меня в собес? И мне не показалось, что он в веселом расположении духа…

– Мама, ты обещала дать нам по стакану чая, – напомнил я.

– Ой, Сереженька, Саша, простите меня ради Бога! Ничего голова не держит… – Семеня, она направилась на кухню, а я приказал-попросил Серегу:

– Говори…

– Это – фатва, блатная черная метка, – вздохнул Сергей и добавил: – Предупреждение о смерти…

Я взял хлеб, покрутил в руках, снова принюхался к перцу, пожал плечами и бросил горбушку на стол.

– Идиотизм! Пошлая оперетта! – У меня было ощущение, что меня насильно, против воли вволакивают в какое-то дурацкое стыдное действие. – Наш друг никогда не отличался тонкостью вкуса…

– Оставь! Сейчас не до этого, – сказал Серега, и мне не понравился его голос.

– Ты обеспокоен? – спросил я.

Серега мгновение колебался, а потом твердо сказал:

– Да! Честно говоря, я до сих пор думал, что ты сгущаешь краски. Но…

Вот тебе и возвращение в отчий дом! Родительское гнездо, вершинное достижение в жизни моих стариков, местожительство, которое я ненавидел.

Н-да, ничего не попишешь, ведь мои родители – люди штучные. Мать – человек с принципами, а отец был с представлениями.

Эта малогабаритная двухкомнатная квартира в Северном Измайлове есть не просто жилище добропорядочных служивых советских интеллигентов – когда-то она была наградой, государственным даром за выдающиеся заслуги моего отца.

Четверть века назад почтовый ящик, в котором он служил конструктором, зафигачил в космос какой-то невероятно хитрый пердячий снаряд – мол, оттель грозить мы будем шведам, американцам, сионистам и всей остальной враждебной нечисти. А может быть, и не грозить, а шпионски подсматривать, не влияет, – работу высоко оценили партия и правительство. На институт пришла поощрительная разнарядка наград: на усмотрение начальства надо было составить в пределах выделенной квоты список учрежденческих героев – кому ордена, кому госпремию, а кому жилье.

Отец, проживший всю жизнь с твердым представлением, что интеллигент не может ни у кого ничего просить, мучаясь от унижения и стыда за свое недостойное поведение, пошел к директору их закрытого института – матерому советскому академику в генеральских штанах, и, ненавидя власть, презирая себя, выпросил эту квартиру. До этого мы жили втроем в роскошной комнате площадью 8 квадратных метров в «одноэтажном строении коридорного типа» – попросту говоря, в бараке на восемнадцать семей. Когда я немного подрос, отец соорудил для меня полати – подвесную откидную койку, как полки в бесплацкартном купе. Это позволило втиснуть в комнату дамскую туалетную тумбочку, которую отец использовал для работы как письменный стол.

Зная, что отец никогда не станет торговаться, спорить и скандалить, институтские жуки-хозяйственники впарили ему вместо новой квартиры вот эту – «за выселением предыдущих жильцов».

Обычная хрущевская «распашонка», в большую комнату – целых 17,5 метра – выходили двери из прихожей, санузла и крошечной кухни. И запроходная спальня – 13,7 метра.

Мы все были счастливы, мы жили в хоромах.

Когда отец умер, я уже был взрослым парнем-студентом и, понимая, что на мать в этом смысле надежды нет, попытался через бюро обменять квартиру. Мне помогали Серега и Кот Бойко. Боже, каким истязаниям подвергали нас обменные контрагенты!

– Санузел раздельный?

– Нет, смежный, – гордо отвечал Серега.

– Паркет?

– Нет, линолеум, – пренебрегал я чепухой.

– Лифт есть?

– Нет, но у нас легкий четвертый этаж. Я за двенадцать секунд с велосипедом поднимаюсь, – успокаивал их Кот.

– Комнаты изолированные?

– Нет, смежные, но в спальне стенной шкаф.

– Мусоропровод?

– Нет, но сборник прямо у подъезда. Пищевые отходы вывозят на правительственный пункт откорма свиней, – заверял Серега.

– Дом кирпичный?

– Нет, панельный. Очень красивый! – вдохновенно лгал я.

– Высота потолков?

– Два шестьдесят. Может быть, даже больше…

– Какого же черта вы людям голову морочите! – орали они так, будто я назло им выстроил такую хибарню.

Я скидывал последний козырь:

– У нас есть балкон! Очень хороший!

Но они уже не слушали. Серега, с детства отличавшийся коммерческим идиотизмом, долго думал, потом предложил:

– Надо все разговоры начинать с балкона. Балкон нормальный…

Но скоро пришли из домоуправления, балконную дверь опечатали и забили гвоздями. Из-за проржавления арматуры в районе имели место факты обрушения балконов с жертвами – объяснили нам.

И я махнул рукой.

А лет десять назад, когда мне уже не надо было обращаться в бюро обмена, знакомые ловчилы-домопродавцы подыскали мне для матери прекрасную квартиру во Вспольном переулке. Но моя мать – женщина с принципами. Отказалась.

– Это будет непорядочно по отношению к твоему отцу… Все, что было в нашей жизни, мы разделили поровну… Глупо начинать мне барскую жизнь, когда его нет…

Я уговаривал, умолял, доказывал, совестил, объяснял – все попусту. Потом оставил, потому что понял – эта упертость не только от любви и памяти к отцу, это гордыня: она не уважала мои нынешние занятия, ей не нравились протекающие через мои руки большие деньги. Жалко, что еще тогда мы все недовыяснили. Далековато зашло…

Сережка толкнул меня:

– Але, старичок, ты что, затараканил? Ты о чем думаешь?

Я встряхнулся, оглядел снова родное гнездо, и было мне очень грустно.

– Вспоминал, как мы с тобой меняли эту прекрасную фатеру…

Вошла мать с подносом – чай, варенье, сухарики, расставила все по столу и сказала мне:

– Саша, я не могу понять…

И клокотавшее во мне волнение прорвалось наружу.

– Мама! Я тоже многого не могу понять, хотя и очень стараюсь. Скажи, пожалуйста, сколько составляет твоя пенсия?

– 360 рублей…

– Прекрасно! Держава с тобой в расчете – ты получаешь 60 долларов в месяц. Каждый месяц первого числа моя секретарша Надя привозит тебе еще тысячу долларов. Я мог бы давать тебе две тысячи или десять – безразлично, но я знаю, что ты человек не буржуазный и не имеешь дорогих вредных пристрастий. Поэтому я даю тебе только тысячу…

– Саша, почему ты заговорил об этом сейчас? – спросила мать.

– Хочу разгадать тайну людских поступков. Скажи, Христа ради, зачем ты идешь в собес унижаться из-за этой грошовой прибавки? Которую, кстати говоря, тебе никто и не собирается давать! Зачем? Чтобы досужие сплетники говорили, а щелкоперы писали, что олигарх Серебровский не кормит свою мать? Почему ты ездишь на трамвае в собес, когда по телефонному звонку к тебе мчится лимузин? Объясни мне, почему ты в одиночку, как партизанка Лиза Чайкина, ходишь на конспиративную встречу с вооруженным бандитом, когда тебя должен охранять генерал милиции Сафонов?

– Опомнись, Саша, – тихо сказала мать. – Этот бандит целую жизнь тебе был как брат… И вообще, от кого меня надо охранять?

– Мама, опомниться надо тебе! Вернись в реальную жизнь! Кот мне давным-давно не брат и не друг! Жизнь сделала нас врагами! Он хочет убить меня!

– Господи, Саша, что же ты сделал, что Кот хочет убить тебя? – всплеснула руками мать.

И я вдруг ощутил острое, мучительное чувство, почти забытое, давным-давно не испытанное – жуткую обиду!

Меня можно попробовать оскорбить. Довольно легко разозлить. Наверняка возможно разъярить. Но уже незапамятно давно никому не удавалось меня обидеть. Ведь обида – это саднящий струп на живой раненой душе, а я не живу с людьми, чьи слова могут достать меня до сердца.

Матери это удалось. С пугающей меня отчужденностью я опустошенно-холодно почувствовал, что не люблю ее. То есть, наверное, люблю все-таки, жалею, сочувствую. Но никак не могу освоить, что эта старая бестолковая женщина – моя мать, мое родоначалие, исток моей жизни.

Со злым смешком сказал:

– Серега, обрати внимание, что у моей мамы и вопрос не возникает, кто из нас виноват! Безусловно, это я отчубайсил нечто такое, за что меня стоит убить! Пророкам в отечестве своем презумпция невиновности не положена!

– Саша, сыночек, остановись, – с отчаянием говорила мать. – Что происходит с тобой? Ты не видишь себя со стороны…

– Оч интересно! Поведай, пожалуйста. – Я уселся верхом на стул, с интересом смотрел на нее, в общем-то чужую старую женщину, измученную вдовством, склерозом и принципами.

– А что же мне сказать тебе, чтобы ты услышал меня? Ты как будто в ледяном панцире… У тебя – наваждение…

Она подошла к книжному шкафу, открыла створку, раздвинула на полке тома и достала из-за них старую кожаную сумку. Щелкнул никелированный замок, и мать вынула из сумки толстенную пачку стодолларовых купюр, перевязанную бечевкой.

– Вот деньги, которые привозит твоя милая любезная Наденька… Я не взяла отсюда ни одной бумажки…

Долгая тишина. Я сидел, твердо упершись локтями в стол, обхватив ладонями голову, я мял ее руками, как хохол арбуз на базаре, – проверял зрелость мыслей.

– Интересно знать, а почему ты не взяла отсюда ни одной бумажки?

– Мне не нужно. У меня почти нет трат. Мне хватает пенсии. А последнее время твой охранник привозит продукты – он сказал, что ты купил себе колхоз. Это правда?

– Правда…

– Господи, помилуй! Выходит, ты теперь помещик?

– Выходит, что так…

– Светопреставление какое-то! Мы с папой мечтали воспитать из тебя интеллектуала, ученого. Я была уверена, что ты станешь настоящим русским интеллигентом… – Мать говорила медленно, как во сне.

– А стал помещиком Михал Семенычем Собакевичем – торгую мертвыми душами. – Я развел руками. – Ну что поделать, не повезло – ребенок у вас получился некачественный. Интеллигентом в первом поколении у нас будет твой внук Ванька… Так что с деньгами? Ты их копишь?

– Нет, они мне вряд ли понадобятся. Просто они лежат у меня…

– Зачем?

– На черный день…

– Чей? – безнадежно допытывался я. – Мой? Твой? Державы?

– Не мучай меня, Саша. Мне очень больно говорить, я не хотела – ты меня сам вынуждаешь. Но все равно тебе этого, кроме меня, никто не скажет.

– Отчего же?

– Я с ужасом думаю об этом – тебя больше никто не любит. А только боятся. – У нее текли по лицу слезы.

– Что ж, неплохо поговорили, искренне, по-семейному, – сказал я, кусая губу.

Серега подошел к ней, обнял за плечи:

– Успокойтесь, Нина Степановна, успокойтесь…

Я встал, надо собираться, дела не ждут. Не о чем говорить.

Мать за спиной устало жаловалась, делилась, бормотала:

– По ночам я не сплю и все время думаю о тебе, Саша… О том, как ты живешь, что ты делаешь, что ты чувствуешь… Я пытаюсь представить твой мир, я хочу понять жизнь моего единственного, любимого мальчика… Я вижу тебя по телевизору, я читаю о тебе в газетах… У тебя такая власть, что ты стал сам себе Мефистофель – ты можешь выполнить любое свое желание. Только вот душа твоя, никем не востребованная, ничем в делах не полезная, отмерла, как ненужный человеку хвост…

Кот Бойко: ПУТЕШЕСТВИЕ ПО КЛАССУ VIP

Невыразимо прекрасные, элегантно-нарядные, беззаботно-доброжелательные, как зарубежные гости нашей красавицы столицы – настоящей витрины одной шестой свободного мира под названием «Независимая Демократическая Россия», гуляли мы с Лорой, взявшись под ручку, по Новому Арбату.

– Мы с тобой, подруга дорогая, так великолепны, что прохожие оглядываются с завистью нам вслед и горько думают – ось, идуть иностранцы, мать их етти! – поделился я с Лорой своими впечатлениями интуриста.

– Это они только про тебя так думают, – сказала Лора. – А мне, бедной замарашке, сочувствуют…

Нет, все-таки что там ни говори, клеветники беспардонно клевещут на нашу жизнь, которая якобы пришла на край. Люди живут содержательно и со вкусом, мне даже кажется, что им все нравится. По тротуарам снуют вполне пригодные для радостей жизни разнообразные бабенки, а по дороге, как татарская конница, лавой течет тьма иномарок. Пацаны с очевидным удовольствием жрут «сникерсы», девки с неприличным сладострастием публично обгладывают бананы, интеллигентные юноши бегут с цветами в руках, а деловики – с сотовыми телефонами. Чумазые толстомордые цыганята неискренними голосами весело просят на хлеб. И беременные шкицы гордо несут перед собой круглые животики. И молодые маманьки катят в колясочках свои ненаглядные чада.

Могу заложиться на что угодно – здесь даже солнце восходит каждый день! Идут прозрачные голубые дожди, и подпирают небо огромные разноцветные радуги. И ветры несут сладкий запах бензиновой гари и горьковатый аромат тополиной листвы.

Смеются, трахаются, выпивают, горюют, воруют, ликуют. Кто-то, наверное, даже работает. Живут.

Эй, пиплы! Возьмите меня к себе…

– По-моему, пришли, – сказала Лора, показывая на вывеску рядом с внушительным подъездом – «Москва – Уорлд тревэл». Она пригладила мой невыразимо великолепный блондинистый парик, сдвинула у меня на носу мерцающие окуляры солнечных очков и сказала озабоченно: – Галстук все-таки надо было потемнее…

– Ништяк, и этот сойдет.

– Сойдет, – кивнула Лора. – По телевизору слышала – Карден считает, что галстуки светлее сорочки носят только гангстеры и официанты.

– Твой Пьер Карден – псевдила и выпендрежник, в хороших местах официанты носят черную бабочку. – Я пропустил Лору вперед, и она спросила у стоявшего на пути охранника:

– С кем нам поговорить об индивидуальном туре в Европу?

Я вынул большой шелковый платок и стал тщательно утирать несуществующие сопли, нехитро прикрывая нижнюю половину своей незамысловатой ряшки.

– Пройдите во второй зал, слева в углу – туроператор Валерия, она все расскажет и предложит наиболее интересные варианты, – на удивление толково и любезно объяснил страж в десантном камуфляже. Вот, ешь твою налево, кому это в мире можно объяснить – зачем в бюро путешествий стоит на входе десантник? Будем брать штурмом Анталию? Или на Канарах с вертолетов высаживаться? Бред.

Мы направились в следующий зал, и в зеркальном витраже я видел, что охранник провожает нас взглядом – пока мы не скрылись за дверью. Быстро огляделись в операционном зале, полном сотрудников и посетителей, отыскали Валерию, хорошенькую и приветливую, уселись на стулья против нее, и Лора начала морочить ей голову, а я – крутить своей головой по сторонам.

– В сентябре мы с мужем собираемся на месяц в Европу. Что вы можете нам посоветовать?..

– В первую очередь я должна знать, какой класс путешествия вы планируете, – улыбнулась хорошенькая Валерия.

– VIP, естественно…

Ну естественно, ну конечно, VIP! Валерия, милочка, неужели ты сама не соображаешь, что Кот Бойко настолько very, до такой степени important, в такой мере person, что по-другому путешествовать ему и в голову не приходит! Ну, окромя случаев, конечно, когда его везут в вагонзаке «Москва – Пермь – СпецИТК № 11».

Валерия, я придумал! Мы поедем отдыхать и развлекаться по классу VIP все вместе! Я попробую преодолеть половую ортодоксию Лоры, разрушить ее устаревшие сексуальные предрассудки – втроем нам будет веселее!

Валерия, еще не догадывающаяся о том, какое ее ждет наслаждение, взяла стопу каталогов и справочников, и они с Лорой погрузились в обсуждение вариантов роскошной жизни. А я, быстро бормотнув: «Одну минуточку, прошу прощения, сейчас вернусь», – направился спорым шагом к двери с бронзовой табличкой «Генеральный директор Л.А. Серебровская».

Без стука толкнул дверь и, как говорят в Одессе, – уже имеете! Подруга моей славной комсомольской юности Людмила Андреевна, бывшая, ноне разведенная жена магната, так сказать – соломенно-вдовствующая магнатесса, отставная олигархиня, тайкунистая могулка, стоя у окна кабинета, разговаривала по телефону с каким-то чмо:

– Степик, дружок, ничего мы не можем сделать… Это не от меня зависит… Банк не пропустит, я тебе объясняла сто раз. Степа, дорогой, я устала от тебя… Тебя как послать – устно или по факсу?..

Она перевела взгляд на меня, устраивающегося поудобнее в кресле напротив, нормального скромного посетителя, заурядного путешественника, торящего по миру свою нелегкую тропу VIP-классом. На лице ее менялись с непостижимой быстротой маски, будто слайды в проекторе, – растерянность, волнение, испуг, досада и боль.

В телефоне продолжал клокотать Степа. Люда Серебровская удивленно-брезгливо посмотрела на трубку, словно на крысу, неведомо как попавшую к ней в руки, сердито нажала несколько раз на кнопки – по-моему, отключила Степу навсегда.

– Здравствуй, Люда, – доброжелательно-мягко поздоровался я.

– Здравствуй, Кот, – настороженно ответила Серебровская, и звучало это приблизительно так: пропади ты пропадом!

Она мало изменилась, ну, может, заматерела чуток – крупная, еще интересная женщина, находящаяся в последней, осенней поре женской красоты. Эх, гребаная перестройка! Стоял бы на дворе благословенный застой, она бы сейчас не билетами торговала, а руководила Комитетом советских женщин.

Сложив руки на груди, она по-прежнему подпирала окно, внимательно всматриваясь в меня, пытаясь понять, зачем это я пожаловал – просить-побираться или грозить-скандалить?

Или еще зачем?

А может, завалился с честными намерениями – например, предложение сделать? Мол, давайте, как в мазурке – кавалеры меняются дамами! Дорогая Люда, моя незабвенная подруга перешла к вашему герою-супружнику, а вы отходите ко мне! Танцы продолжаются! Веселимся до упаду!

А тут вдруг и небольшой радиоприемник на шкафу негромко и проникновенно доложил нам:

– …радио «На семи холмах»… Режиссер Сергей Ордынцев… сериал… «Верный Конь, Хитрый Пес и Бойкий Кот…»

Погоди, Серега, отстань, сейчас не до кино. Танцы пока в разгаре. Я со смешком предложил:

– Присядь, подруга! Поговорим – мы ж с тобой не чужие…

Люда пронесла себя в огромное «банкирское» кресло, закурила сигарету «Картье», спросила:

– Выпьешь? – и видок у нее был такой, что я мог попросить только стакан выдержанного, хорошо настоянного раствора мышьяка.

– Не-е… На работе не пью.

– А ты здесь, у меня, на работе?

– Скажем так – с деловым визитом, – ухмыльнулся я.

– Пришел за долгами своего дружка, моего бывшего мужа? – недобро прищурясь, спросила Люда. Удивительная, невыдыхающаяся, нелиняющая сила старых предубеждений по-прежнему бушевала в ней.

– С моего друга, твоего бывшего мужа, долги можно получить только на Новодевичьем, – попытался я ее успокоить.

– Думаю, долго ждать будешь, – заверила твердо Серебровская.

– Может быть, – пожал я плечами. – Главное, чтобы время ожидания оказалось короче моего жизненного срока…

– А вот этого, как любит говорить мой бывший муж, уверенно обещать тебе не могу. – Она кивнула на радиоприемник, вещающий обычную рекламную чепуху: – Дурачок Серега Ордынцев думает, что он – режиссер предполагаемого спектакля… А режиссер у нас один…

– Не пугай! – схватился я в ужасе за голову.

– Смейся-смейся, пустомеля! Сашка назначает нас на роли друзей или врагов, он приближает нас или прогоняет со сцены, он велит нам быть героями или злодеями. Он дарит нам свою любовь или… Рассердится – велит убить…

– Не преувеличивай! – веселился я. – Бог не выдаст, свинья не съест.

Людмила тяжело вздохнула:

– Да, так все время и рассчитывали, и надеялись… А Бог выдал, и свинья сожрала… – Она нервно давила в хрустальной пепельнице сигарету и сразу же чиркала зажигалкой, закуривая новую. – Кот, тебе в лагере круто довелось?

– Люда! О чем ты говоришь! Не смеши меня и не жалоби! Три года всего! Да я их на одной ножке простоял!

Она усмехнулась грустно, и в лице ее появилось нечто человеческое.

– Я забыла, что ты, хвастун, не жалуешься! – Она помолчала, потом тихо сказала: – Если можешь, прости – я к тебе плохо относилась всегда… Думала, что ты Сашку с толку сбиваешь. У тебя ведь всегда на уме только пьянь да блядки были…

– Как вам не совестно, мадам! А фарцовка? Пламенный комсомолец-негоциант Кот Бойко! А карты? А бега? Мало забот было?..

– Да, ты был человек очень занятой, ничего не скажешь…

В глазах у нее была печаль – она явно жалела, что не может, как в давние времена, снова исключить меня из комсомола. Люда была в те поры секретарем Свердловского райкома комсомола нашей прекрасной столицы, которую мы все по призыву партии превращали в город коммунистического быта. Люда тенденциозно, на мой взгляд – глубоко ошибочно, считала, что моя деятельность не помогает росту коммунистического быта. На бюро райкома комсомола оскорбляла меня клеветническим предположением, что я, мол, унижаю, оскверняю и вообще позорю высокое звание члена Ленинского Коммунистического Союза Молодежи.

Такой ужасный упрек вызывал у меня нестерпимую боль.

Я предлагал старшим товарищам доказать свою верность идеалам.

Я обещал повеситься или застрелиться из вражеского пулемета, как наши комсомольские бабушка и дедушка Зоя Космодемьянская и Александр Матросов.

А они все равно упрекали меня в неискренности.

Они кричали в гневе: «Этот проходимец смеется над нами!»

Конечно, я бы забил болт на них на всех, но меня могли выключить не только из комсомола, но и выпереть с треском из сборной, и Хитрый Пес отправился к Люде отмазывать меня – он был гений всякого рода разговоров с начальством.

Пришел, увидел, пошутил.

Поговорил, понял, полюбил.

Сошелся, трахнул, женился.

С помощью Люды, ее громадных повсеместных связей мы потом разворовали половину городских денег. Золотая пора: идеи наши – бензин комсомольский, общественный, партийный, государственный – чужой, одним словом. Ушли те времена…

– Ах, если бы можно было что-то вернуть! Я боялась, что ты у меня мужа из дома сгонишь, а вышло совсем по-другому, – с горечью говорила Люда, и у нее на глаза наворачивались слезы. – Твоя ненаглядная и тебя кинула, и меня из дома выбросила…

– Люда, не люблю я говорить об этом, не хочу вспоминать ничего, – мягко остановил я ее.

Она смотрела на меня долгим сверлящим взглядом, качала головой:

– Мне-то не ври!.. Тебе и вспоминать ничего не надо – ты об этом никогда не забываешь, каждый миг помнишь. И живешь в том же аду, что и я… Колдунья, ворожея твоя Марина…

– Не моя, – сказал я.

– Нет, Кот, я баба, я все про это понимаю… Марина всегда будет твоя!.. Далекая, чужая, недоступная, а сниться по ночам будет только она. Ворожбу она знает, приворотное чудо… Ненавижу ее, презираю, могла бы – убила, а все равно знаю: есть в ней страшная сила чародейская…

– Не преувеличивай! – Я резко встал, достал из кармана дискету. – Ни с кем и никогда я не говорю на эту тему. Даже с тобой…

– Особенно со мной! – подняла палец Серебровская. – Мой муж…

Я перебил ее:

– Твой муж, мой бывший брат, – из породы людей-чертей. Он – бес! Бес Пардонный… И меня не устраивает роль солиста на ниточках в кукольном театре моего друга. Хватит, надергался! Поезжай срочно к своему бывшему мужу и передай ему эту дискету…

– Какой-нибудь скелет в шкафу? – горько усмехнулась Люда.

– Это у обычных людей припрятан скелет в шкафу, – поправил я. – Здесь – то самое Новодевичье кладбище…

– Хорошо, – согласилась сразу Людмила. – Сейчас постараюсь с ним созвониться и поеду.

– Никуда не звони, ничего по телефону не объясняй. Поезжай и отдай из рук в руки. Ни одному человеку, кроме него…

– Это так серьезно? – тревожно спросила Людмила.

– Серьезно, поверь мне. И еще одно – не вздумай после моего ухода посмотреть на компьютере дискету. Если твой нежный супруг догадается, что ты знаешь ее содержание, я за твою жизнь гроша ломаного не дам…

Я дошел до двери, обернулся к оцепеневшей женщине:

– Люда, Ванька вспоминает обо мне? Когда-нибудь?

– Очень часто. Он так и зовет тебя – Капитан…

На улице мы с Лорой остановились у витрины большого магазина электроники – двенадцать Серебровских одновременно обращались к прохожим, торопливо снующим по своим ничтожно маленьким, но почему-то очень важным для них делам. Двенадцать поставленных друг на друга крупноэкранных телевизоров «Сони» транслировали передачу, в которой Николай Сванидзе беседовал с моим замечательным другом Александром Серебровским.

Это было впечатляющее зрелище – из витрины смотрела в мир толпа магнатов. Олигархи заполонили улицу, как на первомайской демонстрации.

– …Ну хорошо, Александр Игнатьевич, – говорит Сванидзе. – Вы принадлежите к той группе наших сограждан, которых называют «Господа Большие Деньги». Я хотел вас вот о чем спросить… Каждый значительный человек ощущает некоторое духовное родство с памятным литературным персонажем. Кто вы – Шейлок? Или Гобсек? Привалов с его миллионами? Может быть, вы финансист Фрэнк Каупервуд или барон Шудлер? Кем вы себя ощущаете?

– Мою литературную родню прозывают Михаилом Семенычем Собакевичем, – серьезно отвечает Сашка. – Очень был неглупый и серьезный мужчина…

– Потому что считал всех губернских чиновников жуликами и разбойниками? – смеется Сванидзе.

– И поэтому тоже. Помните – Гог и Магог?..

Я зачарованно смотрел на двенадцать громко вещающих Хитрых Псов, захвативших полностью мое жизненное пространство. Потом легонько подтолкнул Лору в бок:

– Вчера по ящику сказали, что у нас больше десяти миллионов олигофренов. Семь процентов народа – идиоты…

– Ты это к чему? – удивилась Лора. – Он совсем не похож на идиота…

Двенадцать одинаковых магнатов застят мир, говорят, объясняют, проповедуют, учат, командуют, управляют, владеют всем. И мной.

– Земля олигархов и олигофренов! – досадливо тряхнул я головой, пытаясь сбросить наваждение.

Телеведущий спросил Серебровского:

– И все-таки что же вас подвигнуло на решение баллотироваться?

– Стыд, – быстро ответил Серебровский. – Россия – богатейшая страна на земле. Почему же мы такие бедные, если мы такие богатые? Мне надоело быть бедным родственником, нахлебником процветающего мира. Надоело слушать ложь и глупости – дураки нелепо командуют, а умники ловко воруют. Может быть, хватит?..

Кот, это он тебя спрашивает – может, хватит?

Сергей Ордынцев: ВАУЧЕР В.П. ЧКАЛОВА

Есть вещи, которые не надо оговаривать, – они возникают явочно и существуют далее как нерушимый порядок. Когда мы шли куда-то вместе, Сашка Серебровский не обгонял меня на ходу, не отталкивал за спину, да и я не тормозил себя в движении, а воткак-то так получилось, что у нас уже сложился неизменный походный ордер: два охранника впереди, потом всегда быстро идущий мой друг-магнат, я – за правым плечом, на полшага сзади, и уже после меня – прикрывающий тылы, замыкающий конвой.

Вот так мы и протопали через гулкий вестибюль нашего зажиточного билдинга, и цокот каблуков на гранитных плитах пола эхом возвращался к нам, будто отбивал тревожный ритм движения. Вошли в персональный президентский лифт – концевая охрана осталась в вестибюле, Сашкин личный телохранитель Миша нажал кнопку, и кабина, зеркалами и обшивкой красного дерева похожая на ампирный платяной шкаф, взмыла.

Серебровский повернулся ко мне, и я уже почти открыл рот, но наш всемогущий и всеведающий босс неожиданно заорал:

– Только не вздумай сейчас мне говорить что-нибудь!

Я понимал, что он маленько не в себе, и миролюбиво пожал плечами:

– Просто я хотел…

– Знаю! Знаю все! Они, мол, люди другого времени, с другими жизненными ценностями, иными моральными целями… Нельзя их строго судить. Не нашими мерками…

– Но это правда!

– Никакой общей правды не существует! – заорал Серебровский так, что его тонкие разночинские очки подпрыгнули на переносице. – В условиях нынешней жизни эта правда означает переход бытового идиотизма в клиническое безумие!

Кабина лифта остановилась, растворились двери с мягким рокотом, охранник-столоначальник в холле, наблюдавший наше движение по монитору, уже стоял навытяжку. Перед входом в приемную, в конце коридора, Сашка взял меня крепко за лацкан пиджака – я испугался за сохранность заграничного конфекциона – и сказал со страстью:

– Серега, поверь мне, все эти бредовые разговоры о честной бедности и бедной честности – чушь, моральная шизофрения. Бедным быть нечестными никто не позволит – их за это в острог сажают!

– Ну, вообще-то говоря, во всем мире и богатых, случается, за это в узилище ввергают, – уточнил я.

– Не у нас! – Сашка рубанул воздух рукой, как чапаевской саблей. – Мы не весь мир! Мы другие! И у нас, слава Богу, все по-другому! У нас человек, ничего не укравший у своей родины, вызывает презрение! Ты знаешь хоть одного богатого, которого кинули на нары?

– Банкир Янгель… Тот, что в бане с министром юстиции отдыхал с барышнями, – напомнил я.

– Не смеши! Диспетчер! – с презрительной усмешкой кинул Серебровский. – Запомни накрепко: настоящее богатство у нас дает иммунитет похлеще, чем депутатам или дипломатам…

– Давай поговорим тогда о честном богатстве, – усмехнулся я. – Или о богатой честности…

– И не подумаю! – безоговорочно отказал мне Серебровский. – Это все из жанра нелепых мифов о душе, о грехе, о чистой совести. Нищенское наследие советских интеллигентских кухонь! Вся жизнь – вечером на кухне, в этом парламенте трусливых рабов, на арене кастрированных гладиаторов и трибунов-шептунов!..

– Если бы не было этих бессильных болтливых кухонь, ты бы сейчас таких высот достиг! Ого-го! Возможно, уже стал бы доцентом в Текстильном институте…

Серебровский отмахнулся от меня, охранник Миша распахнул дверь в приемную. Обычная картина – помощник президента Кузнецов, секретарь Надя, пара референтов, два охранника, несколько томящихся ожиданием посетителей.

В кабинете Сашка подошел к картине Тропинина, засунул руку за раму, видимо, нажал кнопку – отъехала в сторону деревянная панель, обнажив бронированную сейфовую дверцу с наборным замком. Что-то он там поколдовал с цифрами, мелодично звякнул замок, и Хитрый Пес стал торопливо перебирать какие-то бумаги. Вздохнул наконец с облегчением:

– Вот она… Наша реликвия… – и бросил мне маленькую серую книжицу.

От старости обложка земляного цвета приобрела грязно-желтый оттенок. На ней было напечатано: «Народный комиссариат финансов СССР. Управление гострудсберкасс. Сберегательная книжка № 2137».

Перелистнул шершавую корочку – Серебровский Игнат Артемьевич, выписана книжка 18 февраля 1937 года. Это сберкнижка Сашкиного отца. Подожди-подожди! Как это может быть? По-моему, он родился в тридцать седьмом году?

Вноситель вклада – Чкалов Валерий Павлович.

Сумма вклада – 100 рублей 00 копеек.

Больше никаких записей на линованных страничках не было.

– Это что – тот самый Чкалов? Знаменитый летчик? – глуповато спросил я.

– Да, тот самый, – кивнул Сашка.

– Срочно передай в музей авиации с табличкой: «Даритель – Александр Игнатьевич Серебровский», – бесхитростно предложил я.

Сашка отрицательно помотал головой:

– Это экспонат для другого музея. Огромной экспозиции о бессмысленности, зряшности прожитой здесь жизни. Об идиотизме любой веры…

– Не подрывай во мне веру в тебя, – предостерег я, но он и не обратил внимания на подначку.

– Мой дед Артем был механиком у Чкалова, они и вне работы корешевали. Когда родился мой отец, геройский пилот, сталинский любимец подарил деду Артему эту сберкнижку, как ложечку на зубок. Вырастет, мол, парень, мой подарок вместе с процентами состоянием станет…

– Тогда, наверное, это приличные деньжата были…

– Наверное, – грустно согласился Сашка. – Только вскоре Чкалов разбился, а деда Артема расстреляли как вредителя. Бабка нищенствовала, но в сберкассу не пошла – боялась, что по этому чкаловскому подарку ее вспомнят и пригребут для комплекта.

– Грустная история…

Сашка пронзительно посмотрел на меня и едко, зыбким своим тоном сказал:

– Боюсь, ты меня не понял. Мне кажется, ты заподозрил меня в сентиментальной печали…

– Ну, знаешь, бодриться-веселиться тоже поводов не видно, – заметил я.

– А не надо грустить или веселиться – понимать надо! – яростно сказал Серебровский. – Наверное, ты уже плохо помнишь моего отца – он был гением. Безответным, тихим, занюханным гением. Ты знаешь, чем он занимался?

– Нет, конечно, – пожал я плечами. – Он, кажется, в каком-то ракетном ящике инженерил…

– Вот именно – безвидно и безнадежно инженерил. Но до этого он первым в мире придумал систему гироскопического управления летательными аппаратами. Понимаешь? – с напором спрашивал Сашка.

– Не понимаю, – честно признался я. – Я совсем не по этому делу…

– Да и все начальники, к кому он обращался с этим выдающимся изобретением, были не по этому делу. Потом он надоел начальству, его группу разогнали, а тему закрыли навсегда – разработки бесперспективны, научно-технической и оборонной ценности не содержат. Вот он в ящике и инженерил лет пятнадцать, пока не умер. Сорок шесть старику было. А рассчитались за него с нашими долболомами американцы…

– Каким образом? – удивился я.

– Они создали новое поколение оружия – крылатые ракеты. И все вооружение нашей непобедимой и несокрушимой перед этими ракетами стало горами металлолома. Крылатые ракеты работают на тех же системах, что придумал когда-то мой батька. Смешно, мой тихий бессловесный отец мог продлить век коммунизма. Но не случилось…

Сашка забрал у меня из рук старую сберкнижку, положил ее обратно в сейф, щелкнул замок на дверце.

– По этой книжке можно изучать историю нашей страны, – сказал он. – Мало кто понимает, что деньги, как состав крови, отражают состояние здоровья народа, самочувствие государства. То, чем с нами расплачивались семьдесят лет, были не деньги. Фальшак, бумажки, талоны на питание. А у талонов не бывает долгий век. Ты чего улыбаешься?

– Смешная фантазия пришла – представляешь, если бы Чкалов положил на имя твоего старика сто франков в швейцарский банк, – предположил я. – Что стало бы с ними за шестьдесят лет с лихом?

– Я на них себе дом под Лозанной купил бы, – сказал зыбко Сашка – не то всерьез, не то шутил. – А книжечка сберегательная – мой расчетный чек с державой! Больше я ей ничего и никогда не должен…

Негромко загудел зуммер на переговорнике, замигала лампочка, и голос секретарши Нади нас мгновенно вздрючил:

– Александр Игнатьич, в приемной Людмила Андреевна. Она хочет вас немедленно видеть…

– Пригласи, – сказал Сашка и уже шел к двери, навстречу Люде, бледной, в смазанном макияже и растрепанных чувствах. – Что случилось? – быстро спросил Серебровский.

– Здравствуй, Саша! – Она вглядывалась в его лицо, будто стремилась понять или вспомнить что-то безнадежно ускользнувшее из памяти.

– Здравствуй, Люда, здравствуй… Почему ты здесь?

Она расстегнула замок сумки, достала запечатанный конверт и молча протянула Серебровскому.

ТЕПЛО, ТЕПЛЕЕ…

В «Бетимпексе» начальник поисковой группы докладывает Павлюченко, бывшему Николай Иванычу.

– Вот эту группу домов мы прочесали, – показывает он пальцем на схеме. – Вы обещали добавить людей, тогда перейдем на левую сторону улицы Огурцова…

– Сегодня же, – кивает Павлюченко. – Бойко вполне мог обмануть этого придурка водилу – дать ему ложный след.

– И еще! Нас аккуратно, но вполне профессионально пасут.

– Плевать! – отмахивается Павлюченко. – Это люди Серебровского. У них вообще нет никаких концов, поэтому они от безнадеги пытаются раскинуть сети на ловца. Мы все равно на шаг впереди…

Поисковик протягивает ему газету «МК», показывает объявление – «Верный Конь, Хитрый Пес, Бойкий Кот…».

– Этого парня из Интерпола зовут Ордынцев?

Павлюченко читает объявление, хмыкает досадливо:

– Ты смотри – куда конь с копытом, туда и пес с клешней! Придется всерьез присмотреть за этим вонючим режиссером… Не думаю, что Кот ему поверит, не такой он дурак – самому в пасть Серебровскому лезть. Но вообще-то жизнь штука сложная, чем черт не шутит. Было бы хорошо их вдвоем надыбать на встрече… Очень хорошо было бы!

– Простите, не уловил…

– Не бери в голову, потом поймешь. Запомни одно: сейчас Ордынцев – никто, и имя ему – никак. У него здесь игры нет – он болван в польском преферансе. Но если он действительно такой умник, как мне шептали, и он сообразит что к чему, а дружки из Интерпола всерьез подсобят – вот тогда он может стать очень, ужасно опасен… Ладно, займись делом. Вы используете этого дурня – водилу?

– Еще как! Я дал ему деньжат – он с двумя нашими парнями полный день утюжит на своей «шестерке» все окрестные дворы и улицы.

– Дельно! Дуракам – счастье, может, встретит Кота, – задумчиво говорит Павлюченко. – В этом случае позаботься обо всем…

Александр Серебровский: НЕСРАБАТЫВАЮЩАЯ ЦЕПЬ

Изо всех сил сдерживаясь, стараясь не выдать своего отвращения, я негромко, как бы спокойным голосом спрашивал генерала Сафонова:

– Хотелось бы знать, что делала наша охрана?

Шеф безопасности тяжело вздыхал:

– Хлопала ушами…

Людмила попыталась вступиться:

– Но он действительно выглядел неузнаваемо… С ним была очень привлекательная женщина – может, это сбило охранников с толку?

– А по-твоему, киллер должен ходить по городу в пулеметной ленте, как матрос Железняк? – любезно поинтересовался я и снова спросил Сафонова: – Сколько у нас там людей?

– Четыре наряда по два человека.

– Прекрасно! Всех уволить… Сегодня же…

– Александр Игнатьич, прошу вас, не горячитесь, – стал заливаться бурым склеротическим румянцем Сафонов. – За этот прокол отвечаю я. Из-за ошибки или нерадивости одного охранника, наверное, неправильно наказывать еще семерых людей…

– Я понимаю – семьи, дети, безработица на дворе, – кивнул я. – Кузьмич, дорогой мой, ты меня неправильно понял. Я их не наказываю. Они мне просто не нужны, они – слабое звено в неработающей цепи. Как системщик, я не могу этого допускать. Уяснил?

Цвет лица Сафонова приобрел черно-багровый оттенок, как уголь в горне.

– Уяснил, Александр Игнатьич, уяснил, – вздохнул он тяжело. – Как системщик, вы должны начинать с меня – я руковожу этой несрабатывающей цепью…

– Я об этом подумаю, – спокойно, без нажима пообещал я.

– Хорошо, – сказал Сафонов, глядя в стол. – Дайте, пожалуйста, указания относительно охраны офиса Людмилы Андреевны.

Я прошел за свой стол и снова вставил дискету в гнездо компьютера.

На экране монитора поплыли символы загадочных процессов пробуждения зловещей памяти. Там сейчас дремал оживающий демон.

– Охрану в офисе «Уорлд трэвел» снять, – решился я наконец. – Людмиле Андреевне она больше не нужна…

– Как?! – в один голос воскликнули Сафонов, Людмила и немо молчавший до сих пор Ордынцев. Они заголосили хором. Греческий хор ужаса и гнева.

На экране монитора, который виден был только мне, всплыли из необъятной глубины электронных волн слова:

ПРЕЗИДЕНТУ ХОЛДИНГА «РОСС и Я»

А. И. СЕРЕБРОВСКОМУ

ЕСЛИ СО МНОЙ ПРОИЗОЙДЕТ НЕЧТО ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ, СОДЕРЖАНИЕ ЭТОЙ ДИСКЕТЫ БУДЕТ НА ДРУГОЙ ДЕНЬ СБРОШЕНО В СЕТЬ ИНТЕРНЕТА И СТАНЕТ ОБЩИМ ДОСТОЯНИЕМ.

Ну скажи на милость, Алексей Кузьмич, дорогой ты мой охранно-сыскной бык-ветеран, какую ты можешь обеспечить охрану моей неугомонной семье – при условии, что с Котом Бойко не должно происходить ничего чрезвычайного?

Нет, об этом мне надо позаботиться самому. Мне вообще не на кого рассчитывать, кроме себя самого. Он, Хитрый Пес, тебя, Мидас, не подведет. Вы уж давайте держитесь и дальше друг за дружку.

Я выключил компьютер и сказал ровным голосом своей бывшей любимой жене:

– Люда, опустим сто страниц объяснений… Сразу – к делу. Ты берешь Ваньку и вылетаешь с ним в Швейцарию. На сборы – два дня…

– Подожди, Саша, как это можно? У меня…

Я вылез из кресла, подошел к Людмиле, нежно обнял ее за плечи, поцеловал в щеку, раздумывая с удивлением о том, что когда-то я вожделел к этой крупной тетеньке с тяжелым красивым лицом римского памятника. Непостижимо!

– Людочка, перестань… У тебя дела!.. Я понимаю. И у меня дела!.. Но все они ничего не стоят! У нас есть с тобой только одно настоящее дело – сын! Вот это серьезно! И мы за него отвечаем. У меня дом под Лозанной, поживете, отдохнете, погуляете. Запомни – никому не сообщай свой адрес и телефон, тебя Кузьмич подробно проинструктирует. Мне будешь звонить по спутниковому телефону. На следующей неделе мне надо по делам в Париж – заверну к вам, проведаю. А через месячишко здесь все утрясется – сразу вернетесь…

Она смотрела на меня так, будто пыталась запомнить, словно прощалась навсегда. Против воли из глаз ее катились слезы, она некрасиво, неопрятно плакала, негромко всхлипывая:

– Не утрясется… Саша… Я его видела… Прошу тебя – сделай что-нибудь! Не по уму, а по сердцу…

Кот Бойко: В ДОБРЫЙ ЧАС, ДРУЗЬЯ

По радио, наверное, специально для меня пел Андрей Макаревич:

Он мне пел, а я готовил пулю для своего друга Серебровского. Я сидел за столом, который был мне сейчас как верстак. В центре – яркая настольная лампа. Слева – мой изумительный разобранный бельгийский карабин. На столешнице – миниатюрные инструменты для ремонта часов, аптекарские весы, ручные тиски, несколько вынутых из обоймы патронов.

Из-за неплотно прикрытой двери в ванную я слышал шелестящий шум душа и голос Лоры, подпевающий Макаревичу:

Пассатижами я вынул пулю из гильзы, высыпал на лист бумаги порох. Потом повторил эту операцию со следующим патроном. Порох ссыпал на чашку весов, очень аккуратненько добавляя смертельные черно-серые крупинки. Как сказал классик – порошок Бертоле успешно лечит зубную боль в сердце.

– Порядок! – скомандовал сам себе. Через бумажную вороночку загрузил порох в пустую гильзу, отставил ее в сторону. Взял пулю, зажал в тиски и хирургическим скальпелем сделал на головке тонкие спиральные надрезы.

А Макаревич пел, подбадривал меня, обещал:

Я вынул из тисков пулю и закрепил в них гильзу с порохом, потом очень осторожно ввинтил в горловину пулю, тщательно обжал пассатижами и на пламени зажигалки обжег поясок гильзы. Потом долго дул на нее и перекидывал снаряженный патрон с ладони на ладонь.

Усиленный дальнобойный патрон я поставил в шеренгу уже готовых, грозно поблескивающих рыжей бронзой в желтом световом кругу под лампой. Потом встал из-за стола, потянулся, напрягся и с удовольствием почувствовал, как играют все мышцы тела. Взял со стола детали, узлы карабина и со скоростью, наработанной бессчетными сотнями часов тренировок, с коротким металлическим пощелкиванием и лязгом собрал несколько безобидных матовых железяк в смертоносную машину.

Карабин больше не существовал отдельной неодушевленной жизнью – он стал частью меня, мы слились в один боевой механизм, который не может ошибаться, не знает пощады.

Я поднял карабин и прицелился в далекую телеантенну за окном, она плавала тоненькой ниточкой в натекающей вечерней мгле, в подступающей ночи, в мире, который почему-то хочет вытолкнуть меня из этой яркой праздничной жизни.

Я стоял недвижимо, чувствуя, как теплое дерево приклада врастает в мое плечо. Как легко поразить любую цель, плюнув на версту раскаленным куском свинца! Указательный палец начинает почти неощутимое, невидимое глазу движение, ниточка замерла в кольцевом створе мушки, дыхание остановилось, и – щелк – негромкий щелчок холостого выстрела!

Серия – щелк! – щелк! – щелк!

Бесшумно я упал на пол, быстро, плавно – перекат через спину – щелк! – щелк! – щелк! Ах, как жалко, что стальное чмоканье курка быстрым злым пунктиром рассекает песню Макаревича!..

Я спружинил на ногах, вскочил, упал и снова дал серию: щелк! – щелк! – щелк! Прыжок, кульбит, и опять серия – пока еще холостых выстрелов. И все надо делать очень быстро, беззвучно, неслышно, только Макаревич – под негромкое частое клацанье затвора-автомата – пусть поет свою грустную песню о дружбе, об ушедших временах, о разведенных путях:

Я должен двигаться гибко, стремительно, бесшумно. Это не тренировка, не разминка. Это репетиция. Как языческий шаманский танец войны, пусть это будет ритуал неотвратимой смерти.

Я услышал шорох за спиной, опустил карабин и обернулся – в дверях ванной Лора с ужасом смотрела на меня.

Сергей Ордынцев: МАЛЯВА НА ДИСКЕТЕ

Когда я пришел к себе в кабинет, мой личный секретарь, именуемая Леной Остроумовой, сидела с телефонной трубкой в руках за моим столом. Закрывая ладонью микрофон, она сообщила мне:

– Ленин прав, кино – важнейшее искусство для народа! Житья нет от сумасшедших, – убрала руку и сказала в микрофон: – Я вам все объяснила, присылайте в письменном виде, до свидания…

Положила трубку, встала из-за стола.

– С чужого коня – посреди грязи… Хотя вы не чужой, а Верный Конь…

Я хмыкнул, усаживаясь в кресло. Вообще-то кресло было огромное, мы бы там и вдвоем поместились. Вполне возможно, было бы удобнее. Или приятнее.

– What’s up? – запросил я свой рабочий аппарат. – Что происходит в нашем милом зверинце?

– Я получила для вас еще несколько справок из Интерпола от вашего коллеги Пита Флэнагана. – Лена положила на стол пластиковую папочку и деловито спросила: – Как я поняла, Хитрый Пес – это Александр Игнатьич?

– Да. А что?

– За что это вы его так?

– А он сам придумал для нас эту игру. Нам было лет по десять… Индейцы… Рыцари тайного ордена… Потом мы превратились в пиратов. Потом были космические разведчики… Потом мы были ремарковскими товарищами… Потом мы были очень многими… Пока не превратились в сегодняшних уродов.

– Занятно, – усмехнулась Лена. – Сейчас уже, наверное, никто не играет в такие игры… И никто так не дружит.

– Так, как мы дружим сейчас, кажется, дружат все…

Лена рассмеялась – лицом она была похожа на куклу-неваляшку: круглая мордашка со вздернутой носопыркой и огромными синими, якобы простодушными глазами. Такие беспомощно доверчивые очи бывают только у аферистов «на доверии».

– Мой отец говорит, что раньше дрались до первой кровянки, а сейчас – до последнего издыхания…

– Ну, Лена, ваш отец, – замминистра, он-то уж знает, о чем говорит. – Я начал просматривать содержимое папки.

– Родней попрекаете? – со вздохом спросила Лена.

– Ни в коем случае! Завидую… – рассеянно ответил я, читая документы – увлекательнейшие изыскания моего друга Флэнагана. Потом поднял голову: – Лена, я не хочу, чтобы эти бумаги шли через нашу службу безопасности…

– Не доверяете?

– Лена, о чем вы говорите? – с возмущением откликнулся я. – Доверяю! Конечно, доверяю. Но хочу дышать отдельно.

– Я вам сегодня же открою отдельный интернетовский адрес, – пообещала Лена, а я думал о том, что никакой новый адрес не решает моих проблем. При желании можно будет снимать информацию с интернетовского провайдера, на который выходят связи всего холдинга.

Ничего-ничего, как когда-то меня подбадривал Кот хохляцкой поговоркой, – ще конячья мама нэ сдохла!

– Сергей Петрович, а что вы собираетесь делать вечером? – оторвала меня от раздумий Лена.

Я удивленно воззрился на нее:

– Сегодня? Вечером? Не знаю… Работать, наверное… А что?

– Нельзя так стараться на работе, – уверенно сообщила Лена. – Жизнь пройдет, скоро состаритесь – потом и вспомнить нечего будет. Пойдемте вечером куда-нибудь! Попьем пива, пожуем креветок, потанцуем… Вы танцевать-то умеете?

– Умею, – неуверенно ответил я, пытаясь вспомнить, когда это я танцевал последний раз. Встал с кресла, подошел к ней и уставился с интересом в ее бездонные наивные девичьи глазки. – Лена, я вам в отцы гожусь… – сказал я достаточно трагически.

– Не хвастайтесь! И не выдумывайте! В ваши времена в седьмом классе еще не жили половой жизнью, так что не рядитесь мне в папаши. Не обижайте девушку отказом – у меня может вырасти комплекс. Пойдем?

– Меня Хитрый Пес загрызет, если узнает, что будет ужинать без меня, – начал я трусливо отнекиваться.

– Я надеюсь, вы не кормите его грудью? И вообще, мне кажется, ему сейчас не до вас…

– Почему вы так решили? – насторожился я.

– Мне так показалось, – неопределенно сказала Лена.

– Креститься надо…

– Я крещеная.

Распахнулась дверь, и вошел, пыхтя, Сафонов. Здесь бытует милый товарищеский добрососедский обычай – входят без стука. При этом наверняка без «стука» мышь не пробежит.

– Я к тебе на минутку…

Лена собрала все бумаги:

– Сергей Петрович, документы я принесу через сорок минут…

Кузьмич уселся поудобнее, спросил:

– У тебя в холодильнике есть холодное пиво?

– Не знаю, я не покупал.

– Ты и не должен покупать, обслуга, надеюсь, позаботилась…

Я открыл дверцу заделанного под темное дерево холодильника – елки-палки, настоящий мини-бар, как в хорошей гостинице. Только по размерам его надо было бы называть макси-баром.

Взяли по бутылке «хайнекена», присосались, и Сафонов, сглотнув до половины, наконец спросил:

– Кот не объявлялся у тебя?

– Нет, пока молчит, – вздохнул я. – Алексей Кузьмич, а что вы вообще думаете о действиях Кота?

– Кота? Думаю, что он лихой парень. Ему бы не из винтаря на бегу стрелять, а с Каспаровым играть – может быть, тоже стал бы чемпионом… Тебе босс сказал, что на этой дискете?

– Нет.

– И мне не сказал. Предупредил лишь, чтобы в Кота ни при каких обстоятельствах не стреляли. Я полагаю, если бы Люда – простодушная дуреха – не сунула дискету прилюдно у тебя на глазах, он бы и не сказал нам об этой весточке. Уверен, что это – «малява», письмо блатное…

– Мне кажется, это ультиматум, – предположил я. – Не знаю, что там есть на этой компьютерной «маляве», но у меня ощущение, что Кот сделал «рыбу», как в домино. Нет хода.

– Беда в том, что Кот – камикадзе, – покачал тяжелой головой Сафонов. – Он топчет тропу в один конец, он будто не собирается возвращаться…

– А что с мальчиком? С Ванькой?

– С Ванькой все нормально. Мы дружим – я его прикрываю, а он меня ненавидит.

– Почему? – удивился я.

– А ты поставь себя на его место… Большой уже парень – ему охота с друзьями погулять, в футбол он хорошо играет, девочками стал интересоваться. А с ним повсюду три амбала: один за рулем, два – впритык за спиной. В школу, в кино, на дискотеку… Ванька на стадионе по полю с мячом бегает, а они, как тренеры, за сеткой стоят. Это для мальчишки – жизнь? Он и уверен, что всю эту неволю устроил я…

– Еще два дня, и Ванька – в Швейцарии.

– Честно сказать – не дождусь этого. Гора бы с плеч свалилась…

Кот Бойко: РЕКОГНОСЦИРОВКА

Ржавый вездеходный танк Карабаса притормозил в слабо освещенной аллее около стадиона «Ширяево поле» в Сокольниках. Я мазу держу: если Карабас, напившись, оставит его здесь, придется ему переходить на пеший ход – сроду он в этих местах не сыщет свой «ровер»!

Неуютно здесь ночью. Мне лично, во всяком случае, здесь не нравится. Желтые пятна редких фонарей, сизая мгла, корявые кроны старых деревьев, черные полосы неровных теней. Пустынно кругом. Не парк, а кладбище какое-то. И ветер с присвистом носит по мостовой клочья бумаги, обрывки афиш, перекатывает пустые жестянки кока-колы. Мне бы совсем боязно стало, если бы ногой я не упирался в лежащее под сиденьем помповое ружье «мосберг» – эта штука по мощности залпа сравнима с баковой пушкой крейсера «Аврора».

Карабас, сидящий за рулем, показывал мне:

– Вот у этих ворот они стопорят свой «мерс» – наверное, ехать дальше мальчишка не велит. Отсюда они топают пешком в раздевалку. Два ломовых чудозвона все время с пацаном… На разминке и игре они стоят с обеих сторон поля у вратарской площадки. Ломовики хорошо тренированные, дело знают. Финальный свисток – они пацана мигом перекрывают и сразу в раздевалку. Один у входа, другой – к дверям душа… Водила в «мерсе» уже дожидается их с включенным движком. В кабине у него – автомат «узи».

– Глупости все это, Карабас! – посмеивался я. – В случае вооруженного нападения им наверняка запрещено стрелять – чтобы пацана не задеть в боевом контакте.

– Кто его знает? – рассудительно заметил Карабас. – Работа лихая, ремесло стремное, нервы ниточные… Свинцовый душ все инструкции, как мыльную пену, мигом смывает… Ты-то сам – как?

– Сказка! Как еврейский былинный богатырь – Еруслан Лазаревич!

– Смотри! Не завалишься? Трюк дожмешь?

Я похлопал другана по плечу:

– Не бздюмо! То, что мы с тобой, Карабас, забыли, молодые еще не выучили…

Сергей Ордынцев: ШЕСТАЯ ПУЛЯ

Я крепко держал ее за маленькую круглую попку, прижал к себе еще теснее, еще глубже – и самого закружило, подняло вверх, как в воронке смерча, завертело, понесло над землей надувным цветным шариком, а она тоненько, счастливо заголосила – ой-ей-ей-ей-ей-ой… ма-а-мочка ма-а-я!..

Ночной сумрак в комнате, еле подсвеченный шкалой радиоприемника, сочащегося песнями Патрисии Каас. И голос у нее был такой довольный, будто она с нами в койке валялась. Полоса света на полу – луч из неплотно прикрытой двери в кухню.

Лена, закрыв глаза, шепнула:

– Господи, как это замечательно придумали…

Обнявшись, мы долго молча лежали, потом Лена осторожно сняла с себя мою руку, встала и направилась на кухню. Стукнула дверца холодильника, Лена вернулась с откупоренной бутылкой шампанского, снова обняла меня за шею и приложила холодное горлышко к моим губам. Жадно глотнул несколько раз и хрипло поделился со своим персоналом:

– Отличная шипучка…

– Наверное, – тихо засмеялась Лена. – Это «Дом Периньон» девяносто второго года…

– Ну да, я забыл – мы ведь в земле чудес! – Я слизнул с ее груди пузырящуюся лужицу шампанского. – Везде это лакают сильные мира сего, а у нас цедят скромные секретарши. А я, как дурак, не беру взяток – к «Дом Периньон» не привык, перед девушкой совестно, будто в бязевых кальсонах на свидание прибыл…

– Вы так мучаетесь своей честностью, Сергей Петрович, что на вас больно смотреть, – светя своими чистыми невинными глазами, посочувствовала Лена. – Не надо хвастаться слабостями. Кстати, у нас возникла сложная этическая проблема…

– Что еще? – приподнялся я на кровати.

– Мне, Сергей Петрович, как вашему личному секретарю, подчиненной, можно сказать, скромной служащей, недопустимо предлагать перейти на брудершафт. Вам, мужчине, настоящему заграничному джентльмену с принципами, вы даже взяток не берете, не пристало первому предлагать мне брудершафт. Как быть теперь?

– Решаем по обстоятельствам – явочным порядком, – смеялся я, целовал ее сладкие губы, и ее ехидный злой язычок был нежен и ароматен, как сорванная с кустика земляничка. Нет, наверное, клубничка. Клубничка. Это все было клубничкой. И так беспамятно, беззаботно хорошо мне было с этой замечательной, лживой, прекрасной гадюкой!

На радио, боюсь, больше любили деньги за рекламу, чем песни Патрисии Каас, – я вздрогнул, услышав из радиоприемника свою фамилию:

– …Сергей Ордынцев приглашает… Хитрый Пес… Верный Конь… Бойкий Кот…

– Ты его зазываешь на съемки, а он наверняка давно спит, – подначила осторожно Лена.

– Нет, он не спит. Кот по ночам не спит, он живет ночью.

– Любопытно было бы взглянуть на вашего отчаянного дружка, – сказала Лена. – А то пристрелит его Кузьмич, и не увижу никогда…

– А тебе-то зачем?

– Ну как зачем? Интересно! – беспечно засмеялась она, и я подумал, что в разговоре с ней я всегда опасаюсь подвоха, ловушки, подставы.

– А тебе никогда не приходило в голову, что Кузьмич не попадет в Кота, а выйдет все как-нибудь наоборот?

– Не выйдет наоборот, мой дорогой! – Она шелковой, гибкой, нежной змеей скользнула вдоль моего тела.

– Почем ты знаешь?

– Любой человек не справится с отлаженной системой. А Кузьмич – это система…

– Но и Кот – не любой человек. У тебя когда-нибудь зубы болели?

– Болели, – удивилась Лена. – А что?

– Тогда поймешь. Лет двадцать назад мы на горы лазили. Кот застудил коренной зуб – всю челюсть разнесло, спускаться вниз решили, такой флюс – не шутки. Кот взял пассатижи и вырвал себе сам зуб мудрости. Понятно?

– Понятно! – кивнула Лена. – Ему не зубы надо было лечить, а голову. Я думала, что он хитрован, а он отморозок…

Я засмеялся:

– Он не отморозок, он из породы сверхлюдей!

Она погладила меня по голове.

– Ты не старый… Ты даже не взрослый… – Оттолкнула меня и быстро сказала: – Эй, бессребреник, христоподобный мент! Не расслабляйся в нашей конторе. У нас там все очень сложно…

– Что ты хочешь сказать?

– Ничего… Я бы не хотела, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

Лена оглаживала меня своими быстрыми легкими руками, и мне было неловко, что она натыкается все время на мои ямы, рытвины и бугры. Она долго делала вид, что ничего не замечает, а потом не выдержала:

– Слушай, а что это ты весь, как швейцарский сыр?

– Профзаболевание, – сделал я неопределенный жест. – Вообще-то меня один раз убили… Словил шесть пуль из «калаша»… Но почему-то выжил.

Она привстала, зажгла ночник и с детским интересом стала разглядывать ямки, старые швы, заросшие рубцы на груди, животе, на руке, на бедре. Наклонилась, нежно гладила, а потом начала перецеловывать их. Может, это ее возбуждало? Я вообще-то слышал, что некоторым женщинам нравятся инвалиды.

Потом схватила за запястье и перебрала в пальцах мой браслет – шесть тусклых, тяжелых, мятых кусочков свинца, собранных кованой золотой цепью.

– Вот это откуда, – зачарованно сказала Лена.

– Хирург Фима Удовский, мой спаситель, вынул их из меня и отдал Коту. Ну а эта пижонская морда, как ты понимаешь, только у Гуччи мог сделать мне браслет. Он заговоренный, мой амулет, я его не снимаю… суеверю…

– И я тебе суеверю, – шепнула Лена, притянула меня к себе, крепко, со сладким вздохом поцеловала, уложила на подушку и накрыла собой, как волшебным сном.

Я скандально вскричал:

– Что, опять?!

А она на миг приоткрыла глаза:

– Не опять… Снова! Всегда… Как первый вздох… Как глоток… Поплыли, дорогой! Снова… В жизни нет ничего лучше… Какое счастье, что шестая пуля попала в бедро, а не чуть левее…

Александр Серебровский: ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ

Мерцающие диски циферблатов на торцевой стене диллингового зала «РОСС и Я» служат иллюстрацией для дебилов, постигающих волшебное соотношение пространства – времени. В первое мгновение возникает ощущение, что время взбесилось.

Московское время – полдень, 12 часов.

Лондонские показывают 10.

Нью-йоркские – 4, не сообразить сразу – день, ночь?

В Лос-Анджелесе сейчас – 1 час. Сколько – Р.М.? Или – А.М.? Как понять?

А в Токио – восемь. Наверное, все-таки вечера. Японцы, пожалуй, собираются отдыхать.

Но мои люди, сосредоточенно и напористо работающие в этом зале, считают время не по солнцу и не по циферблатам. Их пространственно-временной континуум вмещен в режим работы мировых финансовых бирж, а империя денег – единственная земля, над которой никогда не заходит солнце. Деньги никогда не спят, они не могут отдыхать, они должны все время жить, двигаться, работать – строить, кормить, разрушать, лечить, убивать, учить.

Деньги – мои самые верные друзья.

Мои самые толковые помощники.

Мои неустрашимые наемники.

Безымянные солдатики, завоевывающие мир.

Боюсь, меня не поймут, не так истолкуют и, как всегда, грубо осудят, но я бы за свой счет воздвиг памятник погибшему неизвестному рублю.

А деньги все время бегут. Они все время умножают знание. Они всегда умножают печаль. Вечно манят мир обманкой обещанного ими счастья.

Мираж власти. Напрасная греза свободы. Последняя надежда и мечта о вечности…

Вениамин Яковлевич Палей сказал мне:

– У нас все готово. Фогель и Кирхгоф ждут команды…

– Там никаких проблем не будет? – на всякий случай поинтересовался я.

– О чем вы говорите, Александр Игнатьич! – воздел короткопалые толстые ручки Палей. – Это железные люди. Тяжелые добропорядочные немецкие гены со штампом «орднунг»…

– Хорошо, приступайте, – скомандовал я. – Когда заколотит нашу биржу?

– Часа через полтора-два. Мы поднимем до конца торгов волну, а шторм разразится завтра…

– Как закрылись сегодня азиатские рынки? – спросил я.

Палей махнул рукой:

– Пока лежат… Это как гонконгский грипп – не смертельно, но силы заберет все…

– Все, командуйте, – ровным, будничным тоном запустил я землетрясение, которое будет много дней колотить и содрогать несчетное количество людей. – В конце дня график биржевой сессии – мне на стол.

Кот Бойко: ПОБЕГ

Через окошечко-амбразуру забуксиренного прицепа-фургончика я видел, как из кабины вылез Карабас. Обошел вокруг моего колесного ящика, загремел рукояткой, открыл заднюю створку фургона и опустил ее до земли – замечательный скат-пандус для карабасового мотоцикла «судзуки».

– Ну, что лыбишься? – строго спросил Карабас.

– Привет, земеля! Приехали эти козлы?

– Вон они стоят, как по уговору прикатили, – показал мне через окошечко-амбразуру Карабас на черный «мерседес» у ворот.

– Тогда с Богом…

Мы скатили по пандусу могучий сверкающий мотоцикл, одним толчком кик-стартера я запустил двигатель, машина гулко рявкнула и тихо зарычала сытым звериным бурчанием. Отсюда, из-за угла прицепа, я видел, как водитель-охранник, заслышав звук мотоцикла, оторвался от газеты, покрутил головой в разные стороны, но так и не разглядел нас за стенкой фургона, успокоился и вновь погрузился в чтение. Вот колхозан! Тоже мне – избу-читальню сыскал…

– Давай, Карабас, проваливай! Тебе здесь больше нечего делать…

– Одного оставлять тебя… боязно как-то… – сомневался Карабас.

– Ну-ну-ну! Ты мне не мути воду! Делай, как договорились…

– Знаешь, Кот, если что не так, помощь может понадобиться! – И он потрогал приклад помповика «мосберг» под сиденьем.

Я обнял его за необъятные плечи.

– Не очкуй, Карабас, все путем будет! А если что не так, помощь мне санитары в морге окажут, – рассмеялся я. – Поезжай, земеля…

Карабас вздохнул, направился в кабину. А я подпрыгнул, сделал «козью ножку» в повороте, плавно опустился на седло, от всего сердца дал форсаж, и «судзучка» во всю мощь ее необъятной японской души рванула с гулким слитным ревом вперед по аллее. Охранник-читатель, чудило грешное, глянул лениво в заднее обзорное зеркало – кто это еще там шумит на его территории, а я уже завалил мотоцикл на бок, довернул руль направо и по короткой дуге, объехав «мерседес», с грохотом и дробным рокотом прогремел через ворота, миновал под трибуной арку и ворвался на просторный зеленый овал стадиона.

Я мчался по гаревой дорожке, опоясывающей футбольное поле, на котором два десятка ребят в разноцветной форме с азартом гоняли мяч. За сетками футбольных ворот маячили смутные фигуры телохранителей. Стадионная радиотрансляция лупила на всю катушку быструю развеселую музыку. «Ой, мама, шика дам я», – грозился Филька Киркоров. Я катил, как на спидвее, на поворотах машина ложилась на грунт так, что я почти касался коленом земли.

У центральной линии сделал подскок и рванул на поле. «Ой, мама, шика дам я!» Изумрудный пружинисто-мягкий газон я сек наискосок, направляясь к группе игроков на правом фланге. Ребята в изумлении замерли, пораженно глазея на необычайный аттракцион, беспризорный мяч одиноко катился по полю, телохранители, ногастые шкапы, шустро бежали от ворот к центру, как две Онопки.

Я сбросил газ, крутанулся на заднем колесе – мотоцикл плавно катился мимо восхищенных ребят. Сорвал с себя шлем и заорал оцепеневшему принцу-наследнику империи «РОСС и Я»:

– Ванька! Ванька! Обормот! Бегом ко мне!.. – и махал ему ночным горшком своего гоночного шелома.

Худой голенастый вьюнош бросился ко мне – Ванька споро бежал параллельно медленно плывущему мотоциклу. Это было похоже на плавное заторможенное движение во сне – сердце-метроном вышибало секунды, оставленные мне погоней.

– Кот! Кот Бойко! Это ты?! – кричал, захлебываясь, Ванька.

– Бегом, Ванька!.. Некогда! На подвиг – одна секунда! Прыгай!..

– А как же… – на миг растерялся паренек. На лице его была мука – он разрывался. Он ничего не понимал, но душа его – в страдании и испуге – сдавала первый экзамен личности, наверное, впервые он делал выбор между свободой и долгом.

И я ревел, как вырвавшийся на волю гейзер адреналина, потому что знал – еще секунда, и меня застрелят. Если Ванька не прыгнет сей же момент на заднее седло, эти уроды такую мишень обязательно положат. Телохранители с «береттами» наперевес были уже совсем близко.

Вязкий нескончаемый сон о погоне.

Сквозь мягкий тяжелый рокот моей послушной, бессмысленной, могучей «судзучки» я слышал яростное свистящее дыхание охранников, их надсадный крик, испуганный и пугающий одновременно:

– Ваня! Ваня! Остановись! Ваня, ложись! Ложись! Стреляю…

Один бежал мне навстречу, пытаясь отсечь мальчишку, второй догонял сзади, перекрывая пути отхода к воротам.

– Ванька! Слово Капитана?.. – крикнул я в тоске, понимая, что время исчерпано.

– Закон! – выдохнул мальчишка уже почти забытый пароль, махнул рукой и с разбега прыгнул на заднее седло.

– Крепче держись! – орал я оглашенно. Ванька обхватил меня руками, и, чувствуя за спиной его тощее воробьиное тело, тесно прижатое ко мне – клянусь, я слышал бой его сердчишка у себя под лопаткой, – я испытал, наверное, самое большое, самое полное ощущение счастья в своей жизни.

Исчезла без следа дурнота страха, и тоска предсмертная откатила, а только злой веселый азарт прыснул в инжектор «судзучки», которая заревела чудовищным визгливым воем, бросившись на маячащего перед нами охранника. В последний миг – ученый все-таки, собака! – кинулся в сторону с перекатом через спину, и промчались мы в пяди от него.

– Держись, Ванька, только держись! – вопил я и бросал мотоцикл с боку на бок, и гнали мы, наклоняясь, выпрямляясь, рыская из стороны в сторону, немыслимыми зигзагами выкручивая вензеля по полю среди хохочущих и вопящих ребят и бессильно мечущихся телохранителей.

Я видел, как один из них на бегу что-то кричал в рацию – наверное, поднимал в ружье остолопа с автоматом в «мерседесе».

Должен вас маленько огорчить, мои милые конвойно-сторожевые друзья, замечательные вы наши бодигарды, – поздно! Господа телохранители, охраняемое тело убыло со мной. В неизвестном направлении.

С грохотом разогнав мотоцикл на гаревой дорожке, я поехал не к воротам и не к арке, откуда прибыл на игровое поле, а, задрав руль, перепрыгнул через барьер ограждения трибун, с дребезгом и лязгом проскакал по лестнице, потом нырнул вниз на пешеходный пандус, крутой поворот – мигнули напоследок за нами яркой вспышкой стоп-сигналы и скрылись в пустом гулком туннеле для выхода зрителей.

Сергей Ордынцев: ИГРА В ЖМУРКИ

За годы своей полицейской службы я усвоил главную сыскную аксиому: наши начальники и наниматели больше заинтересованы в яркой зрелищной картине розыскного рвения подчиненных, нежели в предметных результатах расследования.

Розыскниками был разработан за долгие века нашего ремесла целый комплекс, всеобъемлющий свод бюрократических жестов, изображающих «движение по делу», симулятивных акций и демонстрационных поступков, которые все вместе должны показать, что мы, мол, тоже свой хлеб не зря едим. Для начальственного ока нет более отвратительного, оскорбительного зрелища, чем сидящий на заднице сыскарь, о чем-то якобы думающий. Он думает! Тоже мне, Чапай сыскался – думает! Мыслитель хренов! Родена на нашу голову не хватает!

Двигайся! Ищи! Вот тебе и вся мудрость ментовская! И сафоновские люди хаотически и суетливо двигались.

Потому что даже такой умный и предметно заинтересованныйчеловек, как мой друг Хитрый Пес, тоже не свободен от этой слабости. Не сомневаюсь, ему бы наверняка хотелось увидеть больше делового усердия, пыхтения и сложных телодвижений в поисках Кота, чем я мог продемонстрировать.

А я не мог и не хотел разыгрывать для него старый анекдот с поисками под фонарем потерянных часов, когда ищут здесь не потому, что часы потеряны под фонарем, а потому, что здесь светло.

Я искал там, где было непроглядно темно. Впотьмах, медленно, очень осторожно я искал в непроницаемой тьме жаркой корыстной заинтересованности и молчаливого ледяного равнодушия остановившиеся бесценные часы – не «Картье-Паша», не «Патек Филип», не «Даймонд Роллекс», – они назывались «Разграбленный Поволжский кредит». Я был твердо уверен, что их остановившиеся стрелки замерли навсегда в момент, когда два моих друга стали смертельными врагами.

Вот это я знал почти наверняка, когда на выходе в проходной предъявил документы милицейскому лейтенанту и крутящаяся дверь выбросила меня на улицу. За спиной на гранитных полированных плитах величавого подъезда – надраенные до нестерпимого сияния бронзовые доски: «Министерство внутренних дел Российской Федерации».

Здесь я повидал сегодня массу приятелей, вчерашних товарищей, бывших сослуживцев – они все были мне рады. Мы шутили, и сетовали, и советовались – но ни одного словечка сверх того, что я и сам знал, я не услышал. Хорошо, я разузнаю, выведаю, сыщу, пойму все сам. И в этой кошмарной игре в «жмурки», где уже и так было дополна жмуров, моим единственным помощником оставался Пит Флэнаган, который издалека кричал мне электронным голосом: «холодно!», «теплее!», «еще теплее!»…

Когда станет совсем горячо, я должен буду сам ему крикнуть об этом.

Я прошел на стоянку к своему джипу, завел машину и через Октябрьскую площадь погнал в задушенный автомобильными пробками центр. Отдуваясь, добрался до Дмитровки и вошел в проходную рядом с воротами, украшенными красной вывеской с раскоряченным лохматым орлом и грозными словами – «Генеральная прокуратура Российской Федерации». Показал удостоверение на вахте, вышел во внутренний двор и уже направился к главному подъезду, когда в кармане раздался звонок мобильного телефона.

– Да-да, Лена, я слушаю.

– Сергей Петрович, срочно возвращайтесь! У нас – ЧП!

– Что там стряслось?..

– Кот Бойко украл сына Серебровского…

Кот Бойко: ВЕРТИКАЛЬ

Когда на большой скорости мы миновали Градские больницы, я крикнул Ваньке через плечо:

– Запомни – мы сейчас на нелегалке…

Он крепко держал меня поперек корпуса, уютно умостив башку между моими лопатками. Захлебываясь ветром, он вопил в мое ухо:

– Пьем ворованный воздух свободы!..

Я плавно сбросил скорость, притормозил и свернул в боковой проезд, заканчивающийся служебным въездом на территорию Центрального парка. У будки со шлагбаумом остановились – все честь по чести, пошутили с охранником в традиционной боевой униформе, подарили ему на память полсотенку, и вперед – с песнями и танцами.

По боковым дорожкам парка прикатили к гоночной бочке – аттракциону «Гонки по вертикальной стене». А там, в ограде, под старыми тенистыми деревьями, уже стоит ржавый «ровер» с фургоном-прицепом. И за столиком восседает в полотняном креслице, нервно попивает пиво Карабас.

Я заглушил мотоцикл, взял за плечи мальчишку:

– Идем, познакомлю с ископаемым мамонтом…

А сам приблизился к дяде-глыбе, прижал руки к груди, низко склонил голову, проговорил почтительно:

– Здравствуй опять, сенсэй Карабас…

– Ты все-таки это сделал, непутевый, – сказал толстун, встал нам навстречу, пенсне свое золотое фасонное сдрючил с носяры – хотел, наверное, получше рассмотреть нас, убедиться. Потом обнял меня – как асфальтовым катком расплющил – счастливо захохотал: – Учитель, воспитай ученика, чтоб было у кого потом учиться!

После дружеского объятия я соскребал себя с него кусками, объясняя Ваньке:

– Помнишь, я тебе рассказывал – вот этот пожилой динозавр победил земное тяготение. Он научил меня ездить по стене.

– Кот, ты обещал… Кот, ты помнишь? – просительно и нахально забубнил Ванька.

Я оглянулся – двое ребят, Карабасовых помощничков, уже вкатывали мотоцикл в фургон-прицепчик.

– Идем взглянем, – сказал я неопределенно.

Через маленькую боковую дверь мы вошли внутрь гоночной бочки. Посреди дощатой круглой арены – черно-желтый трековый мотоцикл «индиана». Ванька крепко схватил меня за рукав:

– Кот, ты обещал мне!.. Ты обещал поднять на вертикаль!..

– Слово Капитана?.. – усмехнулся я.

– Закон! – в упоении напирал Ванька.

– Не боишься?

От напряжения, испуга, страстного желания превозмочь собственный страх Ванька не мог говорить – только мотал головой из стороны в сторону. У меня нет детей, и братьев меньших у меня не было – сам я подкидыш от дорогой маманьки-Родины. Сильное это, видать, чувство. Если, конечно, сподобен ему. А-а, что там мне еще рассуждать об этом!

– Подумай, Ванька, не надувайся, – попросил я его и сказал спокойно и негромко, без нажима: – Там, наверху, не передумаешь?

– Кот! Я не передумаю! Мне это необходимо! – задыхался Ванька. – Надо мной в школе смеются… Иваном Калитой зовут, царевичем всея России дразнят… Я с тобой ничего не боюсь… Лучше со стены грохнуться…

– Не грохнемся, сынок! – рассмеялся я. – Ты ведь мужик, если не запаникуешь – не грохнемся.

– Я не боюсь, Кот, поверь, совсем не боюсь… – уверял меня трясущийся Ванька.

– Не преувеличивай! – хлопнул я его по плечу. – Когда меня впервые Карабас вывез на вертикаль, я чуть штаны не обмочил…

Я подошел к машине, присоединил концы джамп-старта, и мотоцикл со снятым глушителем зычно кашлянул, еще раз, еще, потом оглушительно заревел, забился, загрохотал страшным утробным голосом. Я уселся в седло – широкое, удобное, желтой кожи «харлеевское» седло, которое я когда-то украл для Карабаса с милицейского патрульного мотоцикла, примерился поудобнее и почувствовал, что и сам сильно волнуюсь.

– Ванька, запомни, только бык тупой ножа не боится. А человек всегда чего-нибудь боится. Побеждает тот, кто сильнее своего страха… Давай садись!

Я усадил его перед собой на бензобак, дал минутку освоиться, объяснил:

– Постарайся не закрывать глаза. То есть сначала обязательно зажмуришься от ужаса… А потом открывай помаленьку. Руки положи на руль. Не цепляйся, как утопленник… Дыши глубже… Смотри перед собой… Мгновенно делай что скажу. Не бойся, сынок! Ты сильнее страха… Твои дураки-телохранители этого не смогут… А ты можешь… Помни об этом… ты сильнее! Чемпионами жизни становятся те, кто сильнее своего страха… Поехали, Ванька, вверх! Помни, ты уже прыгнул выше себя…

Я отпустил сцепление, прибавил газа, и мотоцикл вздрогнул, еле заметно прокрутилось колесо, и он плавно поехал по кругу, перещелкивая, как на ксилофоне, досками арены. «Индиана» описала первый циркуль, вышла бойко на второй круг, скорость растет, мелькают наборные доски гоночной бочки, мы уже обгоняем треск мотора и сизый дым выхлопа, и вот тут легкий доворот руля – ап! – и мы выскочили на бортовой пологий скат арены, мотоцикл круто, почти падая, нагнулся внутрь бочки, подскок – ап! – и «индиана» мчится по вертикальной стене!

Незрячее лицо Ваньки – от ужаса, от восторга преодоленного страха, от фантастического ощущения невесомости и бешеного движения, зачеркнувшего силу земного притяжения.

Наверное, и у меня было идиотически-счастливое лицо. Как-никак, а сегодня я снова принял чемпионский старт.

– Держи руль! Крепко!.. – кричал я, перекрывая грохот мотора и свист рассекаемого воздуха. – Держи!.. Управление – у тебя! Не бойся – я страхую! Не бойся ничего!.. Никогда!.. Держи!..

Ванька судорожно сжимал руль, мотоцикл с ревом писал на бесконечной кольцевой дороге волшебные зигзаги ни с чем не сравнимого иррационального счастья.

– Кот! Я веду!.. – вопил Ванька. – Я сам!.. Я сам!..

Сергей Ордынцев: ПАНИКА

На выходе из лифта меня уже встречал вахтенный охранник командирского этажа:

– Александр Игнатьич ждет вас в кабинете Сафонова…

Паническая суета властвовала на этаже – люди с вытаращенными глазами, с бумажками и сотовыми телефонами в трясущихся руках бегали по коридору. Из большой приемной Серебровского доносился слитный шум шепчущего, бормочущего разноголосья, треск пейджеров, звонки телефонов, механическое мяуканье биперов. Чиновничью братию раздирало одновременно желание продемонстрировать свое усердие и страх обнаружить свою никчемность в критической ситуации, их манила мечта деловито промелькнуть перед грозным оком босса и ужас попасть ему под горячую руку.

Я вошел в кабинет шефа безопасности, когда Сафонов закончил телефонный разговор с кем-то и положил трубку, а Серебровский сидел верхом на стуле посреди комнаты. Он поднял взгляд на меня, кивнул и показал на пустое кресло напротив.

– Садись… Вместе мы являем прекрасную восточную композицию – икебана из мудаков! – Потом повернулся к Сафонову: – Ну, что обещает наша краснознаменная ментура?

– По всей Москве введен в действие план «Перехват». Всем постам и патрульным рассылаются фото и описания Ваньки и Кота. Я подключил РУОП, и дана команда всем муниципалам.

– Господа, друзья, начальники! Извините, пожалуйста, – вмешался я. – Мне кажется, вы зря это делаете…

Серебровский грозно обернулся ко мне.

– Так! Тоже интересная точка зрения! Какие дашь рекомендации?

– Подождать… Ничего не предпринимать. Не поддаваться панике. Подождать хотя бы до вечера… – Я старался держаться спокойно.

– Ты отдаешь себе отчет в том, что происходит? – зловеще-тихо спросил Серебровский. – Ты понимаешь, что я полностью в руках у Кота? Что сейчас он волен мне предписывать все, что захочет?

Вот беда! Как все-таки несчастье застит взор, омрачает разум! Я помолчал и сказал Сашке как можно мягче:

– Саня, может, я чего не понимаю… Мне кажется, что Кот хочет тебе показать – мы все в руках друг у друга. Я уверен, что он не причинит вреда парню – это самое главное!.. Я понимаю, что тебе на хрен не нужна моя голова, но я даю ее наотрез – не сделает Кот ничего плохого пацану…

– И что – ждать, сидеть сложа руки? – с яростью спросил Сашка.

– Да, ждать! Не дай Бог, какой-нибудь ретивый идиот захочет силой отнять Ваньку у Кота – мы не можем знать, что получится… Не надо нам ничьей помощи – Кот теперь сам объявится, он прорвал оборону. Мы напрямую узнаем, чего он хочет.

– А я и так знаю, чего он хочет, – сказал магнат. – Он хочет мне показать, что вся моя сила – мнимость, миф, выдумка. Что он один сильнее вас всех… И умнее меня…

Серебровский встал со стула, собрался идти на выход, остановился и снова развернулся к нам.

– Я подумаю об этом…

В этот момент растворилась дверь, и в кабинет заглянул финансовый директор Палей:

– Извините, Александр Игнатьич, я знаю, вам сейчас ни до чего…

– Остановитесь. Вздохните. Докладывайте.

– Биржа закрылась на минус сто двадцать два. Индекс во Франкфурте и Лондоне тихонько поехал вниз. В Нью-Йорке рынок откроется через три часа – я сразу сообщу вам…

– График биржевого движения дайте мне к семи тридцати, – распорядился Серебровский. – К утру мне нужен австралийский индекс «Олл Ординарис» и гонконгский «Ханг Сенг»…

– Обязательно! – Палей смотрел на магната с испугом, недоумением, восхищением. – Вы железный человек, Александр Игнатьич…

– Надеюсь, что нет, – покачал головой Серебровский. – Железо – слабый металл. За тридцать лет ржа съедает железо дотла. Меня бы уже давно отправили на переплавку…

Кот Бойко: ЧАНГ И ЭНГ

Ванька Серебровский и я остановились перед прилавком стрелкового тира в парке. Служитель, унылый человек в перевязанных ниткой очках и клочковатой бороде, отсыпал нам из коробочки пульки, уселся сбоку на стул и опять погрузился в чтение какой-то толстой растрепанной книги.

Ванька стал неловко целиться в мишень.

– Э, брат, давно не брал ты в руки шашки… Все забыл, – сказал я. – Палец на курке – мягкий-мягкий, резиновый… Ствол плывет легко, как пузырек мыльный.

– А ты сам стрельни, Кот, – предложил Ванька.

Я, не спеша заряжая разложенные на прилавке винтовки, сообщил ему потихоньку:

– Опасаюсь…

– Чего? – удивился пацан.

– Срама, – усмехнулся я, продолжая вкладывать пульки в оружие. – Давным-давно, я только получил первую медаль чемпиона страны, пошли мы в кино «Форум» – твои папаня с маманей, Верный Конь Серега и я. Там в подвале тир был… Зашли мы, а публика завсегдатайская, на медаль мою глянула – естественно, расступается с почтением. А наши меня поднатыривают – ну-ка, Кот, стрельни, покажи им класс…

Ванька с восхищением смотрел, как я быстро переламываю пневматические карабинчики, заправляя в ствол свинцовые капли пулек.

– Взял я пригоршню пуль, прицелился, выстрелил – мимо! За спиной – вздох, как рыдание! Представь сам – пижон с чемпионской медалью в тире киношном промахивается! Прицеливаюсь снова по всем правилам, бац – мимо! Сзади – шепот и смешки… Стреляю еще раз – мимо! Сзади смех и громкий голос – купил он медаль!.. Люда, твоя мать, хохочет, на Серегу и твоего отца смотреть больно! Публика веселится…

– А почему – мимо?

– Да у них у всех мушки сбиты, дуло кривое.

– И что?

– Что! Озверел я маленько, плюнул на стрелковую азбуку и начал шарашить по стволу… Вот так…

Я поднял винтовку и, почти не целясь, стал стрелять навскидку по мишеням. Следующая – выстрел! Следующая – выстрел! Следующая – выстрел! Выстрел! Выстрел!..

Служитель тира, забыв о своей книжке, смотрел на нас с оторопью. Без остановки падали подстреленные кабаны и олени, крутились ветряные мельницы, взлетали самолетики, загорались огни, что-то непрерывно хлопало, громко ухало, механически скрежетало и играла жестяная музыка. Ванька смотрел на меня влюбленно.

– Профессионалам в любительском тире призы не полагаются, – неуверенно сказал служитель, теребя свою жалобную бороденку.

– А вы почему решили, что мы профессионалы? – спросил Ванька.

– Бой уверенный, рука набитая, – засвидетельствовал служитель.

Я засмеялся:

– Боюсь, ты прав, земляк, – не полагается нам призов у тебя. Профессионалы сейчас призы берут за живые мишени… Пошли, Ванька!

В киоске «Баскин-Робинс» мы купили по длинному вафельному конусу мороженого, уселись на лавочке в тенистом палисаднике за оградой гоночной бочки – здесь нас никто не мог видеть. Неспешно судачили и вылизывали из вафель очень вкусное мороженое.

– Мать сказала, что послезавтра мы летим в Швейцарию, – сообщил Ванька.

– А что? Хорошая страна! Доводилось бывать, – поделился я. – Жаль, тебе там скоро скучно станет…

– Мне уже скучно! Ну подумай, Кот, что мне там делать? Мрак и тоска! Что я, сыру швейцарского не ел?

– На экскурсии поедете, в музеи сходите… – неуверенно предположил я.

– Да ненавижу я все это! «Гнедиге фрау, лиебер кнаббе! – передразнил Ванька. – Посмотрите налево, взгляните направо, здесь плюнул в Женевское озеро базельский чиновник Эйнштейн, открыв теорию относительности». Дурь для зажиточных дебилов…

Ванька облизал свое мороженое, обкусал край вафельного стакана, бросил суетящимся под ногами воробьям. Самый шустрый растолкал остальных, подхватил вафлю – взлетел на ветку дерева за нашей спиной. Не глядя на меня, Ванька спросил:

– Вы с отцом навсегда поссорились?

Я подумал, оторвал от своего стаканчика вафлю, кинул веселым нахальным воробьям, потом сказал:

– Мы с ним не ссорились. Давай опустим печальные детали… Была такая история, давным-давно, далеко-далеко. Родились два мальчика-близнеца, которых назвали Чанг и Энг. Прекрасные ребята, всем хороши, веселы, умны и подвижны. Одна беда – родились они сросшимися в грудине…

– Сиамские близнецы? – уточнил Ванька, он, видно, как его отец, читает все подряд.

Я кивнул, бросил еще кусок вафли птицам.

– Им суждено было всю жизнь смотреть в лицо друг другу. Всегда вместе, глаза в глаза… Они выросли, не зная свободы. И от этого возненавидели друг друга. Чанг сказал, что свобода больше любви… А Энг ответил: значит, она дороже жизни…

Я подкинул кусок вафли, воробей подхватил его на лету и устремился ввысь, и я в тот же миг, будто подброшенный пружиной, подпрыгнул вверх, вперед – это было упражнение, которому меня учил когда-то молодой, стройный Карабас, – протянутой рукой схватил летящую птичку, плавно опустился и протянул Ваньке сомкнутую ладонь, в которой судорожно трепыхался воробей.

– Свобода, Ванька, дороже жизни. И платишь за нее только тем, что тебе по-настоящему дорого…

Раскрыл ладонь, подкинул воробья – и птичка с испуганным счастливым криком унеслась прочь.

Сергей Ордынцев: ОСЛЫ ПОСРЕДИНЕ РЕКИ

Я попросил Лену:

– Распечатай мне, пожалуйста, мое вчерашнее письмо как официальные запросы о судьбе правительственного кредита Поволжскому региону…

Лена сделала пометки в блокноте.

– В какие адреса?

– Министерство экономики, канцелярия премьера, Главное управление экономической преступности МВД, Генеральная прокуратура, губернаторам Поволжского региона…

Лена записывала, усмехалась:

– Неслабо взялись! Надеетесь сыскать концы?

– Надеюсь… Девяносто миллионов – такая здоровенная иголка, что даже в нашем стоге оставляет следы.

Лена подняла на меня взгляд, испытующе посмотрела:

– Босс знает, что вы ищите эти миллионы?

– Он знает, что я ими интересуюсь. А что? Почему ты спрашиваешь?

– Так, к слову пришлось… Я вижу, вы не очень взволнованы сегодняшним ЧП? – спросила Лена.

– Я взволнован, но участвовать в этой бессмысленной суете не хочу. Кот ничего не сделает мальчишке.

– Я тоже так думаю, – согласилась Лена. – Но заложников не обязательно убивать или мучить… А Кот взял Ваньку как заложника. Он будет диктовать условия.

– Ты о-очень вострая девушка, Лена, – заметил я. – И знаешь больше, чем говоришь.

– По-моему, это нормально, – пожала Лена плечами. – Вострый человек и должен говорить поменьше.

– Наверное… Но с Котом ты ошибаешься. Он не будет держать Ваньку, чтобы успешно жать из Серебровского масло.

– А зачем взял с полки пирожок?

– Кот разбирается с Серебровским. По понятиям. Он его учит, он разрушает его дух, он запугивает его, нервирует, заставляет делать ошибки. Он хочет растоптать гордыню великого магната… – Я не говорил с ней, я раздумывал вслух. – Кот пытается показать ему, что, пока люди живы, власть любви и ненависти, память прошлой жизни сильнее любых денег, наемной охраны, политического могущества…

Лена подошла ко мне, быстро обняла и поцеловала. Снова поцеловала, целовала коротко, жарко, будто кусала, потом оттолкнула от себя:

– Вы с Котом оба – пожилые придурки! И Кот обречен…

– Много ты понимаешь! – недовольно буркнул я.

– Как только босс заполучит обратно Ваньку, он прикажет Сафонову бить Кота на поражение, – уверенно сказала Лена.

– Кузьмич не захочет этого делать.

– Тогда он прикажет ему убить Кота через «не хочу» – без удовольствия. Через не могу! Оглядись вокруг себя – у Кузьмича нет выбора, он сам висит здесь на волоске.

– Серебровскому не на кого поменять Кузьмича. И некогда – начинается избирательная кампания. Лошадей не меняют посредине реки, – тоскливо сказал я и с болью ощутил вдруг, что эта молоденькая девочка знает о нынешней жизни больше, чем я. И вписана в нее гораздо прочнее.

– Лошадей – может быть, – усмехнулась Лена. – А ослов топят на самой стремнине…

Я обнял ее за плечи, посмотрел пристально в глаза и медленно, неуверенно сказал:

– Наверное, я слишком долго отсутствовал…

– И что? Это прекрасно! Наблюдать революции издалека – полный кайф! Как ужастик по видику – страшно, но совсем безопасно.

Я помотал головой:

– Не об этом я… Серебровский сказал – здесь нет места тем, кому за тридцать. Мне – тридцать шесть.

– А мне – двадцать три, – сообщила Лена. – Сложи и раздели. Вдвоем, похоже, проходим…

Александр Серебровский: НАСЛЕДНИК

Ваньку усадили за огромный стол для совещаний, напротив шефа безопасности Сафонова и начальника личной охраны. Серега Ордынцев стоял в стороне, привалившись спиной к каминной полке.

А я, откинувшись в своем рабочем кресле, не вмешиваясь, внимательно слушал их.

– Ваня, твои телохранители говорят, что ты сам, по доброй воле, прыгнул на мотоцикл – это правда? – расспрашивал Кузьмич.

– Правда, – напряженно, но твердо отвечал Ванька.

– Но мы же с тобой только вчера говорили о том, что надо соблюдать обязательные меры безопасности.

– Это не относится к Коту Бойко. Я его знаю дольше, чем вас… Сколько себя помню…

Сафонов тяжело вздохнул, покрутил головой, потом сказал:

– Хорошо… И куда вы поехали?

– В парк.

– С кем вы там встречались, что делали?

– Гуляли, разговаривали о жизни…

– А где именно гуляли?

Ванька подозрительно посматривал на Сафонова:

– А какое это имеет значение?

– Ну, хотелось бы знать – как, где, с кем вы гуляли. Столько часов гулять по аллеям вы не могли – парк прочесывали три десятка людей с вашими фотографиями в руках… Куда делся мотоцикл, на котором вы прикатили в парк? Куда вы пошли после того, как постреляли в тире?

Ванька задумался на минуту, я видел, что он принимает какие-то важные решения, потом повернулся ко мне:

– Папа, ты знаешь, я никогда не врал тебе… Я хочу сказать, что Кот не произнес о тебе ни одного дурного слова. И не задал о тебе ни одного вопроса. И я ни в чем не предал тебя. А отвечать на вопросы твоих охранников я не буду… Это их не касается…

Мне хотелось дать ему по морде. Но это не решение вопроса. Не знаю, может быть, он прав. И гнев мой нелеп, жалок. Страх обессиливает, убивает волю. Я поправил дужку очков, вяло сказал:

– Наверное, сынок… Правда, это касается меня. И тебя… Впрочем, ладно, многое уже не важно. Машина ждет тебя – поезжай домой, тебе надо собираться… Вы улетаете завтра.

– Мама сказала – послезавтра?

– Я изменил планы – вы полетите на моем самолете. Быстрее и надежнее… Мама уже знает.

Ванька подошел ко мне, я встал, и сын крепко, судорожно обнял меня:

– Я тебя всегда очень любил…

А сейчас он не любил меня. Он благодарил меня за то, что я освободил его от унижения.

– Больше не любишь? – грустно спросил я.

– Я стал взрослым… Я вырос…

– Надеюсь, – со вздохом сказал я. Я хотел сказать ему об очень многом. Но знал, что это бесполезно – он попросту не услышит меня. То, что мы пошло и пафосно называем «жизненной мудростью», не воспринимается изустно. Она приходит только с болью собственных потерь.

– Ты больше не Ванька, сынок. Ты – Иван Александрович Серебровский. Я хочу, чтобы ты помнил об этом всегда. Это как титул, это – миссия, это – пожизненный долг. И большая честь… За это существует ужасная плата – утерянная любовь…

Поцеловал его в лоб, повернул за плечи и подтолкнул в спину:

– Иди!..

Иван направился к дверям кабинета и, проходя мимо Сергея, вдруг впервые за весь вечер обратился к нему, и в тоне его звенели сила и уверенность:

– А ты, Сергей, знай – если бы вокруг отца были такие, как Кот, ему вся ваша безопасность была бы бим-бом, до лампочки!

И, не слушая ответа, выскочил за дверь.

Сергей Ордынцев: ПОКОЛЕНИЕ NEXT

Лена Остроумова хорошо водила машину. Она уверенно гнала джип «блейзер» по московским улицам, забитым транспортом, душной бензиновой гарью и шальными пешеходами – подколесными самоубийцами.

Откинувшись на пассажирском сиденье, я тихо покачивался, прикрыв глаза, будто дремал. Уголком глаза наблюдал за своим водилой.

– Сергей Петрович, возлюбленный мой руководитель, вы чего закручинились? – с улыбкой спросила Лена.

– Кручина гнетет, к земле клонит…

– Страшное дело! – ужаснулась Лена. – Помнится, был такой могучий деятель – управделами ЦК партии Кручина…

– Был такой… А ты-то как это помнишь?

– Мы в одном доме жили. Этого Кручину партийные подельники выкинули с восьмого этажа. А меня отец развеселил тогда…

– Невероятно смешно!

– Отец сказал, что пока, мол, летел бедолага, мучился все время чеховским вопросом: почему люди не летают? – рассмеялась Лена и добавила: – Отъявленный был ворюга, диспетчер партийных денег…

– Охота тебе этим мозги занимать? – заметил я.

– А как же? Мне все это надо знать, – пожала изящными плечиками Лена.

– Зачем? – удивился я. – Зачем тебе помнить всю эту унылую, грязную чепуху?

Лена, не отрываясь от руля, закурила сигарету, тихонько засмеялась:

– Мой высокий, нежно любимый командир и повелитель! Ты полагаешь, что секретутничать – это самая подходящая для меня участь?

– Да никогда! – с энтузиазмом протестнул я. – Ты – девочка-праздник, подарок для избранника судьбы! Если честно говорить, я не понимаю – на кой я тебе сдался? И вообще неясно – зачем тебе эта работа? С твоими-то данными!..

Лена щурилась от дыма, затаенно насмешливо улыбалась.

– Знаешь, почему мужики плохо баб понимают?

– Поделись, просвети, – готовно согласился я.

– Мужиков интересует в жизни то, что происходит вокруг. А женщин – то, что внутри событий, отношений, людей… Бабы как часовщики – они не на стрелки смотрят, а чувствуют, как там колесики и шестеренки крутятся…

– Замечательно! – похлопал я в ладоши. – И в какую сторону крутятся колесики и шестереночки твоей волшебной души? Куда они должны прикатить тебя?

– Тебе почтовый адрес сообщить? – покосилась на меня Лена. – Не знаю я пока точно, что будет интереснее – большой бизнес или высокая политика. Не секретаршей, разумеется… Хозяином…

– Хозяйкой?.. – поправил я.

Лена отрицательно помотала головой:

– Хозяйка – это жена или сожительница хозяина. Ира Хакамада или Наташа Раевская, президент «Автобанка», – они хозяева, а не хозяйки. Хозяйки на кухне распоряжаются.

– Забавно, – хмыкнул я, с интересом разглядывая свою молодую подругу. – А ты их знаешь?

– Конечно! Они все дружат или очень давно знакомы с моим отцом. Я просто опоздала на восемь – десять лет родиться, – искренне вздохнула Лена и сразу засмеялась: – Хотя в этом есть свои преимущества…

– Например?

– Мои сверстники, профессионалы, «золотые воротнички» – это класс власти в наступающем веке. Можно будет руководить этим миром и не делать ошибок, которые наворотили голодные молодые акулы капитала.

– Уточни, – смирно попросил я.

– А чего тут непонятного? Их миллиарды ведь не с неба упали. У них нехорошее, стыдное прошлое… У всех магнатов одна общая мечта – сохранив деньги, начать все с чистого листа. – Лена затянулась сигаретой и выкинула окурок в окно.

Я механически заметил:

– Во Франции за это дают пятьсот франков штрафа…

– И правильно! Когда у нас будет чистота, как во Франции…

– Твой папаня давно в правительстве? – перебил я ее.

– По-моему, всегда, – сообщила Лена. – Кроме крикунов и воров, кто-то должен хоть немного работать. Мой старик – классный специалист. И большой хитрец…

– Ага, понятно… И сколько годочков этому дедугану натикало?

– Сорок восемь, – бросила Лена и предложила: – Да не думай ты об этом, у тебя комплекс возникнет! Ты еще молодой…

Я положил ей руку на плечо, мягкое, нежное. Это, наверное, называется «слабое девичье плечо».

– Я в детском саду пел народную песню – «поедем, красотка, катасса…».

– Видишь, не прошло и тридцати лет, как все сбылось, – объяснила Лена и подмигнула мне. – Главное – не суетиться! Все придут сами и все предложат…

– Да, все сбылось… Случайно пришли и предложили сами. Больше, чем просил, – кивнул я. – Ты мне очень нравишься. И я тебя боюсь…

– А вот это – зря!

– Ничего не поделаешь – я от природы тугодум, самоед и сильно трусоват. Поэтому возник у меня вопрос… – медленно, как бы нерешительно сказал я.

– Спроси! Смогу – отвечу!

– Зачем Серебровский подставил мне тебя?

Лена нервно щелкнула зажигалкой, закурила снова, после паузы, тщательно обдумывая слова, довела до сведения:

– Для надежности. Наш босс предпочитает систему двойных перестраховочных гарантий.

– Это более-менее понятно. А тебе-то это зачем? – допытывался я.

– Спрашиваешь – зачем? – Лена повернулась и внимательно посмотрела мне в лицо.

– Але, ты смотри на дорогу! – заорал я в панике. – Он тебе наверняка не велел убивать меня в автокатастрофе…

– Не велел. Да я бы и не послушалась… Я ведь согласилась сначала из любопытства. А потом, как говорит наш босс, возник внесистемный разрушительный фактор…

– Я тебе, наверное, понравился? – иронически спросил я.

– Понравился! Ты мне, придурок, действительно очень понравился! Когда-нибудь ты поймешь, что это самое главное… Что это в тысячу раз важнее злых и опасных глупостей, которыми ты занимаешься…

Кот Бойко: ПРОЕЗД

Я – человек серьезный, на пустяки не меняюсь! Поэтому я и выбрал самый большой жилой дом старой Москвы на Сретенском бульваре – «Дом России». Как в любимой советской песне – «столица мира, сердце всей России».

Целый квартирный комплекс, занимающий два квартала, построили на одном из семи московских холмов. И открывается с крыши дома панорама всего центра города – на все стороны света. Меня, конечно, не интересуют все стороны света, я вам не путешественник Юрий Сенкевич. Мне интересно, как добраться до сердца всей «РОСС и Я».

Я привольно разлегся на кровле машинного отделения лифтовой шахты с секундомером и оптическим прицелом, снятым с карабина. В окуляр прицела был хорошо виден поток автомобилей, мчащихся мимо холдинга «РОСС и Я», я непрерывно засекал на хронометре скорость их движения. Некоторые машины притормаживали у высоких железных ворот бокового въезда во внутренний двор, водители предъявляли пропуска охране – огромные створки раздвигались и проглатывали лакированные пончики авто.

– Семь секунд с четвертью, – бормотал я вслух, поглядывая на циферблат, и снова приникал к окуляру – в черном ниточном перекрестии прицела появлялась следующая машина, смутно угадывались силуэты людей в кабине, бликующие на солнце бронированные стекла лимузинов. Расстояние до цели очень даже немалое – 900 метров, около километра. Н-да, верста для приличного выстрела – дистанция серьезная. Эх, не тем я занимался в молодости! Надо было стрелять по бегущему оленю. Или по кабану.

Глядя в прицел, я развлекал себя, тихонько напевая песенку из старого кино:

– …Вот пуля пролетела – и ага!..

Я лежал в тени громадного рекламного биллборда – стальная решетчатая конструкция у самого края крыши завлекала призывом: «СОНИ – наш мир красочней». Я бы хотел, чтобы он был не красочней, а прочнее – к решетке я прикрепил блок, через который пропустил нейлоновый трос. На одном конце – петля-беседка, а другой уходил вниз, за парапет, туда, где Карабас привязал его к буксирной лебедке своего рыжего «ровера».

Ветерок трепал локоны моего парика, они мешали мне маркировать цель. Я содрал парик с головы и засунул в карман – тут, надеюсь, мной любоваться некому.

Сделал следующую засечку времени на секундомере, и со стороны Садового кольца появился кортеж Хитрого Пса – тяжелый «мерседес», замкнутый впереди и сзади черными джипами. Пульсирующий сине-фиолетовый огонь полыхал на крыше ведущего.

Я замер и впился в прицел, а левая рука непрерывно щелкала гашеткой электронного хронометра – он регистрировал во времени траекторию движения кортежа.

По-видимому, команды охране у ворот передавали по радио – за несколько секунд до подхода машин грузные створки ворот расползлись, и кортеж, почти не сбавляя скорости, с резиновым визгом баллонов свернул с трассы и резво влетел внутрь комплекса. Ну, это, естественно, только так говорится – не сбавляя скорости. В точке поворота кар движется километров двадцать – двадцать пять, не больше.

Ворота закрывались медленно, торжественно, как в крематории.

Я еще раз взглянул на секундомер, довольно хмыкнул:

– Две секунды – семнадцать… Нормально!

Осторожно положил на бетон прицел и хронометр, потом перекатился на спину и улегся, раскинув руки. Смотрел в небо. Закрыв глаза.

Наверное, Хитрый Пес был бы рад посмотреть на меня сейчас. Он бы подумал, что меня уже убили.

Александр Серебровский: БОЛИВАР ДВУХМЕСТНЫМ НЕ БЫВАЕТ

Я знал, что на Московской валютной бирже сейчас тревожная беготня – на электронных информационных стендах плясали опасные огоньки «медвежьего рынка», курсовые индексы медленно, но неуклонно ползли вниз. Я мог легко представить себе, как каждая новая вспышка падения сопровождается усиливающимся напряжением у брокеров – мелькают цифры на мониторах компьютеров, треск и звяканье мобильных телефонов, отчаяннее и быстрее жестикуляция людей, и нарастающий шелест взволнованно-испуганных голосов:

– Продаем!.. Продаем!.. Продаем!..

Я стоял у окна своего кабинета, рассеянно глядя на муравьиную беготню машин и людей где-то там, далеко внизу, а финансовый директор Палей докладывал обстановку на бирже:

– Темпы падения на рынке приблизительно совпадают с нашими расчетами. По моим представлениям, сегодня к концу биржевой сессии начнут обваливаться пакеты крупных держателей.

– Что тебе шепчут твои люди из Центрального банка? – спросил я, плотно усаживаясь в своем кресле.

– Сутки-двое они еще подержатся. Потом – резкий подскок ставки рефинансирования.

– На сколько?

– Минфин настаивает удвоить…

– Ого! – крякнул я. – Вениамин Яковлевич, я знаю, ученого учить – только портить. Поэтому ничего тебе не говорю, сам понимаешь – надо проскользнуть в эту щелочку. Опоздаешь – нам хвост отрубят.

– Александр Игнатьич, не тревожьтесь, все будет тип-топ! – Палей усмехнулся: – Чай, не впервой замужем…

– Как наши немцы из «Вест-Дойче банка»?

– Безукоризненно! Другая школа, – вздохнул Палей. – В наши времена поэт революции сказал бы про них: компьютеры делать из этих людей! Для нас это очень перспективные партнеры, мы у них со временем многое можем позаимствовать…

– Да-а? – Я посмотрел на него с интересом, кивнул: – Наверное… Я подумаю об этом.

Он встал, а я пультом включил звук в телевизоре, где на экране мелькнула борода председателя Центробанка Дубинина. Телерепортер говорил:

– …Таким образом, руководство Центробанка и Минфина уверено, что падение цен на внутренние бумаги не является кризисным и вызвано мировыми финансовыми флуктуациями. Государство уверено в своей способности удержать на плаву рынок. Никаких реальных оснований предполагать, что напряженность на рынке ценных бумаг связана с махинациями какой-либо из финансовых групп, на сегодня не существует…

– Вот видите, Вениамин Яковлевич, никто вас пока и не подозревает в махинациях, – усмехнулся я.

– Я бы сказал – нас, – уточнил Палей. – Нас никто не подозревает в махинациях…

– А я бы все-таки сказал – вас! – Я уткнул ему палец в грудь. – Меня горазды подозревать всегда, но тыкать пальцами – кишка тонка. А вот вы, если допустите малейший сбой, станете тем самым единожды ошибшимся минером… Участь черного козла Азазела печальна и негуманна, но мир сошелся на том, что козла отпущения найти проще, чем справедливость…

Палей грустно засмеялся и спросил:

– И вы не встанете широкой грудью на защиту? Не дадите мне убежища за вашей необъятной спиной?

– Вениамин Яковлевич, вы знаете, как я отношусь к вам… – Я говорил медленно, глядя прямо в лицо побледневшему Палею, и переход с товарищеского «ты» на официальное «вы» явился зримым водоразделом в разговоре. – И степень моего доверия… Поэтому хочу быть честным… Мы играем в страшные игры – по масштабу, по их последствиям… И каждый должен понимать цену ошибки… Я просто не смогу вам помочь – мы затеяли игру на сотни миллионов. Чужих – обращаю ваше внимание… Сейчас такое время, что каждый русский человек, особенно если он при этом еврей и одновременно серьезный финансист, должен понимать, что за такие игры прощения не бывает. И старый завет не потерялся – Боливару не вынести двоих…

Палей механически крутил авторучку на полированной поверхности стола, потом задумчиво спросил:

– А вы не думаете, Александр Игнатьич, что, ставя меня в такие жесткие рамки, вы рискуете ослабить мою лояльность вам?

– Перестаньте, Вениамин Яковлевич! О чем вы говорите? Ваша лояльность – результат разумного взвешенного расчета, а не чувственной нежной привязанности. Наши отношения – это не вздохи на скамейке и не свиданья при луне…

– Безусловно, – согласно кивнул Палей. – Но лояльность компетентного работника – это рыночный товар. У него есть цена.

– Я исхожу из этого – никто не даст вам большую цену, чем я. Ибо ваша цена – это не только ваш астрономический заработок в моей компании. Это еще и моя привязанность к вам. Она так огромна, что я не мыслю нашу жизнь врозь…

После долгой паузы Палей переспросил:

– Если я вас правильно понял, мы можем расстаться, только если один из нас умрет?

– Теоретически говоря – это можно понимать и так.

– Угу, понял, – смотрел в полированный паркет Палей. – Мы будем едины, как Бойль и Мариотт, как Гей с Люссаком… И хранителем-депозитарием нашей нерасторжимости будет Алексей Кузьмич. Простой человек, знающий одну форму лояльности – присягу.

– Совершенно верно, Вениамин Яковлевич. Это надежно.

– Да. До тех пор, пока я в чем-то не проколюсь. Боливар не «мерседес», ему двоих действительно не вынести…

Я беззаботно-весело рассмеялся, товарищески хлопнул Палея по плечу:

– Поэтому просто забудьте про скачки на Боливаре, ненадежном слабом животном! Вам нужно плавно ездить на своем навороченном «мерседесе», сосредоточившись на том, чтобы у нас никогда никаких проколов не случалось. Мир не интересуют никакие объяснения, он, как бухгалтер-ревизор, смотрит только на итоговое сальдо…

Палей помолчал, собрался уже совсем уходить, но остановился, хмыкнул:

– Занятно… Я надеюсь, вас не оскорбит мое предположение. Мне кажется, что вы и еще несколько известных мне людей не являетесь продуктом естественной человеческой эволюции…

– Интересная мысль, уточните, пожалуйста! – поправил я дужку очков.

– Я не фантазер и не выдумщик-мечтатель – профессия не позволяет. Но иногда вы мне кажетесь пришельцем… Вы – плод инобытия. Вы не из живой кровоточащей ткани, вы весь из кремниевого камня. Вы – другой…

Да, мой друг Палей, ненавидящий меня сейчас острой, синей, пахнущей ацетоном ненавистью, ты правильно угадал. Я другой, но я не могу тебе рассказать о моей невнятной жизни Мидаса. Мои радости, мои страдания – это не из твоей серой пухлой жизни. Это мое инобытие.

– Может быть, Вениамин Яковлевич. Я не знаю. Я подумаю об этом…

Сергей Ордынцев: РАЗОРВАННАЯ ЦЕПЬ

– Алексей Кузьмич, вы не снимаете наблюдение за разведчиками из «Бетимпекса»? – спросил я Сафонова.

– Ни в коем случае! – сказал Кузьмич. – Наши пасут их открыто – внаглую. Пусть дергаются, надо, чтобы жизнь им мармеладом не казалась… Они плотно толкутся в районе Теплого Стана – тебе это ничего не говорит?

– Ничего, – помотал я головой.

Мы сидели в стеклянном боксе, замыкающем сзади лабораторию, где эксперт-криминалист «собирал» на мониторе женское лицо – рисовал компьютером словесный портрет. Купроксное стекло отделяло бокс от лаборатории – мы видели и слышали все происходящее, а из лаборатории стекло выглядело как глухая полированная стена.

Эксперта питали информацией двое – неудачливый охранник из трэвел-агентства, не разглядевший Кота на входе в офис, и оператор Валерия, долго обсуждавшая с дамой Кота планы прекрасного путешествия по VIP-туру.

Оператор Валерия подсказывала эксперту:

– Нет, брови у нее под углом идут… И губы чуть толще, округлее… Еще у нее симпатичные конопушки…

– Нос у нее покурносее, маленько вздернутый, – уточнял удрученный охранник, который надеялся, что его ценные сведения могут что-то изменить в его безнадежно рухнувшей карьере сторожевого.

Эксперт вносил коррективы в портрет – лицо на экране легко, быстро трансформировалось, все отчетливее проступал через компьютерную схему облик женщины, будивший смутное воспоминание, – я ее где-то видел. Видел, наверняка видел. Наверное, очень недолго, может быть, и не говорил с ней. Но я ее видел.

– …Если я получу достоверный портрет женщины, это увеличит наши шансы вдвое, – сказал я. – Кота пусть ищут «бетимпексовцы», мы должны у них сидеть на хвосте впритык. А я займусь женщиной, есть у меня кое-какие идейки…

– Бог в помощь, – усмехнулся Сафонов.

В радиодинамике умолкла музыка, пролетел какой-то неразборчивый текст, и снова зазвучал рекламный призыв: «…Верный Конь, Хитрый Пес и Бойкий Кот…» Сафонов, мотнув головой в сторону динамика, спросил:

– Вижу, на твои кинопризывы Кот не откликается?

– Пока нет. Молчит…

– В кино, значит, играть не желает.

– Думаю, позвонит, – упрямо сказал я.

– А чего же он с тобой, с другом ситным, не спешит поручкаться?

– Не знаю, – честно признался я. – Мне кажется, он докручивает какую-то комбинацию, он хочет обеспечить себе надежную позицию. Но объявится он всенепременно.

– Может быть, вполне может такое происходить, – согласился осторожно Сафонов. – Только помни: если это так, как ты себе мерекуешь, появится ваш Кот с таким кунстштюком, что у нас головы с плеч поотлетают! Дискеточка та мне покоя не дает…

– Не вам одному, – мрачно заметил я. – Эта дискетка, наверное, многим покоя не дает…

– Например? – всем корпусом повернулся ко мне Сафонов.

– Вопрос на засыпку: почему этот долбаный Павлюченко из «Бетимпекса» с таким ожесточением ищет Кота?

Сафонов недовольно хмыкнул, пожал плечами:

– Говорили мы с тобой об этом – не затем Гвоздев, хозяин «Бетимпекса», столько сил и бабок ухлопал, чтобы Кот их кинулкак сопливых мальчиков.

– Я так раньше думал…

– А теперь? Не думаешь? – удивился генерал.

– Не думаю! – заверил я. – Я уверен, что не в этом дело. Точнее говоря – не только в этом.

– А в чем? – по-настоящему заинтересовался Сафонов.

– В ком! Не в чем, а в ком! В покойном Василии Никифоровиче Смаглии…

Лицо Сафонова закаменело, в нем появилась тайная отчужденность, секундная внутренняя паника, мгновенно подавленная и сокрытая в рытвинах и складках тяжелого лица ученого бульдога.

– Не понимаю… Объясни, – сказал Сафонов и покосился на экран компьютера, где лицо молодой красивой женщины в золотых очках становилось все более живым.

– А я пока сам ничего не знаю, – развел я руками. – Я согласен с вашим предположением, что Кота вызволили из зоны, чтобы сделать из него самонаводящееся оружие против Серебровского. Но это только одна из причин…

– А другая?

– А другая – столь же важная – замкнуть разорвавшуюся денежную цепь. И Кот, по их замыслу, должен решить эти задачи практически одновременно. После чего его можно будет устранить совсем… – Я нарочно говорил будничным скучным голосом, как о каких-то очевидных, надоедно скучных вещах.

– Ты о какой денежной цепи говоришь? – настороженно спросил Сафонов.

– Я говорю о Поволжском кредите – здесь эта цепь началась. Правительственный вексельный целевой кредит для агропромышленного комплекса Поволжских регионов… Ничего не слышали об этом? – невинно спросил я.

Сафонов неопределенно покачал головой.

– Кредит составлял триста пятьдесят миллиардов рублей, что по тогдашнему валютному курсу равнялось 89 миллионам 730 тысячам 817 долларам. Эту звездную сумму благополучно украли, многократно и очень сложно трансферировали, и концевым в этой мудреной цепи за рубежом был развеселый бандит Вася Смаглий, – эпически поведывал я. – Не хозяином, конечно, не распорядителем – диспетчером…

– При чем здесь Кот Бойко? – перебил Сафонов.

– Не знаю, – сказал я. – Но он имел к этому отношение.

– Ты так думаешь или ты что-то знаешь?

– Я так думаю. Тех, кто знает наверняка все об этой истории, – двое-трое на земле… В этой цепи, я полагаю, десятки звеньев. По мере продвижения по ним капитала они все отпадали. Но что-то не сработало – убили Смаглия, и Кот – я в этом уверен – должен восстановить распавшееся звено…

Я молча, отрешенно смотрел на компьютерный эскиз женского портрета, Сафонов угрюмо жевал губами, потом негромко, без нажима спросил:

– Ты, Серега, понимаешь, во что ты встреваешь?

– Ну так, более-менее… – Я сделал плавный жест рукой.

– Боюсь, что менее, чем более, – бросил Сафонов. – Хочешь быть неустрашимым служителем Фемиды?

– А что? – беспечно усмехнулся я. – У нее хоть морда и замотана тряпкой, но дамочка она вполне привлекательная!

Сафонов тяжело вздохнул, махнул рукой:

– Так это ж бандюки и жульманы ей морду замотали! Как всякой нормальной заложнице. Развяжи ей глаза, дуре стоеросовой, она ведь и впрямь сыщет дорогу к правде. А этого, боюсь, делать не след… Качнем лодку чуть сильнее – нас всех волна кровяного говна накроет…

Кот Бойко: ЗАПОВЕДНИК ДЛЯ НЕЖИТИ

Мы с Лорой собирались уходить из дома. Лора чепурилась, прихорашивалась перед зеркалом, но я видел, что настроение у нее совсем смутное. Я ласково обнял ее:

– О чем грустишь, любимая?

Лора подмигнула мне в зеркале:

– Об уходящей молодости. О близкой старости. А между ними бабьей жизни – на один вздох…

– Совсем подруга сбрендила, – засмеялся я. – К тебе мужики на улице пристают? В смысле – знакомятся?

– Случается.

– Тогда все в порядке! Пока не начнут уступать передние места в троллейбусе – ты еще в игре…

Лора хлопнула меня легонько по лбу:

– Больше никто никому в транспорте место не уступает…

– По-моему, вполне демократично! И очень рыночно! На Западе тоже никто мест не уступает. Заплатил свой доллар-франк-марку, задницу втиснул по-быстрому на сиденье – и плевать на все ваши половые и возрастные вторичные признаки! Все довольны! Как бы свободные люди, мол, в абсолютно свободной стране!

– Кот, и ты тоже не уступал место?

– Когда ездил в гортранспорте – уступал. Бегал по вагону, искал, кому бы свое местечко ловчее уступить. Старушке предложу – грех простится, молодке – на вечер подкадриться можно. А на меня смотрели как на сумасшедшего – я от обиды с этим завязал, с тех пор езжу только на такси! Когда не возят в автозаке…

– А в тюремной машине не уступают место? – иронически спросила Лора.

– Подруга, о чем ты говоришь! В зэковозе место уступишь – вечером под нарами спать будешь. В зоне, как нынче на воле, закон один – сильный и есть правый… Ну что, собралась, идем?

– Идем… Выходим как обычно?

– Любимая, мы, как британцы, не меняем привычек, – заверил я Лору. – Ты спускаешься, отлавливаешь машину, объезжаешь квартал, а на той стороне я выскакиваю из мусоросборника и птицей влетаю в салон! Поверь мне – вся английская аристократия только так и выезжает в свет. «Роллс-ройс» – к мусорнику, и в Тауэр!

Лора бросила последний взгляд в зеркало, повернулась ко мне и тихо сказала:

– Хочется немного счастья… Не можешь устроить?

– Имеешь! – восторженно заорал я и показал рукой куда-то наверх, на потолок, ну, предполагается, мол, на небеса. – Я уже там обо всем договорился… Лора, мы ведь кузнецы своего счастья! Как в песне – куем мы счастия ключи…

– Нет, Кот, – покачала головой Лора. – Удачливые хитрецы придумали эту фенечку для невезучих дураков…

– А на самом деле? – заинтересовался я.

– Счастливость – это талант, он от рождения. Как ум, красота, смелость… Или имеешь, или нет. У кого он есть, придумали для серых нескладех миф – как они, мол, свое счастье трудно ковали, потно кузнечили, в слезах ваяли. На кой оно нужно, такое вымученное, выплаканное блаженство?

Я бросил свою пижонскую куртку на пол, уселся плотно на стул, терпеливо спросил:

– А твое счастье – это что?

– Котяра, бессмысленно говорить об этом. Для тебя это смешно…

– Давай посмеемся вместе! Итак…

– Наверное, это у меня оттого, что жить страшно. Я и не знаю, как мне это рассказать… По ночам мне часто мнится – не то сон, не то мечта… Или забытая сказка… Лес, зима, дорожка санная среди огромных деревьев, серпик серебряный луны, кругом – снега, снега, никого вокруг, сумерки сиренево-сизые, дом бревенчатый, из окошка – желтый свет, тихо-тихо…

Лора села напротив меня на низкую табуреточку, взяла с подзеркальника пачку сигарет, закурила. Я внимательно слушал. Лора говорила медленно, будто пересказывала только ей видимую картинку:

– Пахнет стужей, хвоей, лошадиным потом, кожей. В доме тепло, поленья красные в печи. Я вынимаю из загнетка высоченный горячий хлеб, а ты сидишь за дощатым столом, карабин свой ненаглядный чистишь и что-то весело рассказываешь мне – клыкастый кабан валяется у дверей…

Я во все глаза смотрел на Лору, открыв от удивления рот. Потом испуганно спросил:

– И пятеро ребят – мал-мала меньше – играют на полу с собакой?

– Да, – спокойно и просто кивнула Лора. – Или семеро – сколько успеем…

Мы помолчали несколько мгновений, после чего я осторожно, пытаясь говорить помягче, сказал:

– Лора, подруга дорогая, ты отдаешь себе отчет, что эта буколическая идиллия – бред? Что в этой лесной сказке хорошо провести уик-энд с шашлыками? Что от этого счастья через неделю с волками дуэтом запоешь?

Лора вздохнула:

– Я ведь сказала, Кот, что тебе это и слушать будет смешно…

– Так это не только мне – кого хошь рассмешит. Ты про кого-нибудь слышала, чтобы так жили?

– Я видела. Моя подруга с мужем купили дом в Брянской области, в брошенной опустевшей деревне. Я была у нее…

– И что? Что ты там увидела, кроме идиотизма сельской жизни?

– Кот, не говори так! Я видела двух счастливых людей… Во всяком случае – спокойных! Ты этого просто не понимаешь, не видишь, не слышишь, – снисходительно-ласково объяснила Лора.

– А что тут видеть? Что тут надо понимать? – начал я сердиться.

– Кот, нет одинакового счастья для всех, – задумчиво сказала Лора. – Но есть волшебный ключ судьбы – свободная воля. Этим золотым ключиком ты отпираешь дверь в свое будущее…

– В брошенном доме? В пустующей деревне? – с досадой переспросил я.

– Не знаю, Костя, – беспомощно развела руками Лора. – Но за все последние годы я впервые увидела спокойных и свободных людей. Я никому никогда не завидую, а тут вдруг поняла, что вся наша жизнь – тусклая нелепая чепуха. Покорное озлобленное рабство или крысиные гонки со стрельбой…

– Пой, ласточка, пой… Пой, не умолкай, – усмехнулся я.

Лора подошла ко мне и обняла.

– Я уж было привыкла к мысли, что ты исчез навсегда… А тут ты вернулся, и сердце соскочило с хода…

– Почему?

– Потому что у нас с тобой нет впереди ничего. Я не знаю, что произойдет, когда я выйду на лестницу. Страшно… Боюсь – открою глаза, а тебя больше нет… Совсем…

– Лора, родная, подумай – а твоим деревенским не страшно? У них что – охранная грамота в этом заповеднике для нежити?

– Не знаю, Кот, не знаю я – наверное, им тоже тяжело и бывает страшно. Но их жизнь – не идиотизм, а избранничество…

– Ну что ты молотишь, подруга! Послушай себя! «Избранничество»! В чем? В каторжной крестьянской работе? В одиночестве на пустой одичавшей земле? В первобытной жизни? – Я говорил нехорошо, зло, с досадой.

– Я не хочу спорить с тобой, Кот, я согласна жить так, как тебе нравится, – вздохнула Лора. – Мои друзья действительно живут как первобытные люди – вокруг нет наркоты, пейджеров, киллеров, олигархов и воров-министров, всего этого противного безобразия… Поэтому их избранничество в том, что они одни переживут этот песий век.

Я закрыл в ужасе ладонями лицо:

– Полный улет! Девушка блажит по-черному…

Александр Серебровский: СОРЕВНОВАНИЕ

Боги – суетны, хвастливы и лживы. Легкомысленны, злопамятны и мстительны. И сила их – не по разуму.

Я не почитал богов, я не уважал их, я был преклонен перед ними потому, что боялся их.

Я стоял перед их пиршественным столом в рваном рубище и с веревкой на шее и ждал их милосердия. А веревочное ярмо становилось все холоднее и тяжелее, оно превращалось в золото.

Из всех подданных мне людей и народов стояли за моей спиной, чуть в отдалении, лишь мои любимые псы и тихо поскуливали от страха и сострадания.

А Дионис с Аполлоном веселились, пили, жрали – Пан неутомимо подавал им яства и амфоры с вином, и лакали его боги, как звери, и чем больше пили, тем их враки становились неудержимее, а споры непримиримее.

Я бессильно и обреченно стоял около их празднества, а Пан играл им на свирели, а боги ликовали в гордыне и доказывали друг другу – кто более любим Зевсом, кто умнее, кто красивее, чьи подвиги важнее, кто больше трахнул баб, чьи чудеса удивительнее, чей фаллос сильнее, кто может больше выпить и кто прозревает будущее дальше.

Солнце поднималось выше, становилось жарче, и под его лучами затвердевал холст моего рубища, он мерцал и золотился, давил на усталые плечи, он медленно накалялся, и я понял, что сгорю в нем, как в печи.

Не могли договориться братья-боги. Пока Аполлон не сказал Дионису:

– Моя игра на кифаре завораживает мир. А ты, Дионис, лишен нашим великим отцом таланта создавать чарующие звуки. Ты можешь только плясать и горланить. А мне нет равных в волшебстве музыки…

Только на миг нахмурился Дионис, но тут же воспрянул, захохотал, захлопал в ладоши:

– Бедный брат мой, Апа, дорогой! О чем ты говоришь? Не божеское это дело – бренчать на струнах! Вон мой слуга Пан – он волнует глупые людские души своей свирелью. И нравятся его хиты людишкам больше, чем твои шлягеры, любезный брат мой Апа! Ты – наш божественный предводитель муз, наш прекрасный Мусагет!

Поднял бровь Аполлон грозно, горделиво, сказал с презрением:

– Ты, мой божественный брат Дионис, или глух, или слеп. Не увидишь ты в подлунном мире людской души, которой бы понравилось пиликанье твоего раба Пана больше, чем моя величавая музыка сфер…

– А мы сейчас проверим, – хохотал-веселился Дионис и сделал мне знак рукой: – Подойди ближе, Мидас…

С трудом переставляя ноги, чувствуя, как огнем течет и плавится на мне золотое рубище, сделал я шаг вперед.

– Ты удивительный везун, Мидас. Ты избранник богов, – сказал Дионис, пронзительно, со значением глядя мне в глаза. – Среди людей ты – царь, пред нами – прах. И тебе доверено сегодня судить богов. Не вздумай лукавить, будь искренен, ибо человек не может обмануть богов…

И еле заметно подмигнул мне.

– Чья музыка тебе более по душе – великие звуки брата моего Аполлона или сладкое медоточие раба моего Пана? Говори!..

Пан за спиной богов махал руками, делал мне какие-то знаки. Но я уже ничего не понимал. Я знал лишь, что судьба моя в руках развеселого лживого Диониса.

Я пал на колени и усохшим, пропадающим голосом сказал:

– Велик… прекрасен… Аполлон, но песни Пана – это музыка моей души…

От хохота Дионис повалился на землю, он катался по траве и, захлебываясь смехом, кричал:

– Апа, брат мой!.. Я же говорил тебе! А ты не верил!.. Пан, бери колесницу… гони за нимфами!

Аполлон, не обращая на него внимания, подошел ко мне и вперился в меня своим огненным взором. Мне казалось, что его пурпурно-алый хитон дымится от гнева. И я понял, что пришел мне конец, ибо смертному невыносимо увидеть гнев бога.

Аполлон сдавленно-тихо, грозно сказал:

– Я поверю, что ты, ничтожный, не лукавил! – Он возложил руки на мою пылающую от зноя и ужаса голову, и я почувствовал, что он крепко ухватил меня за уши. – Не вина, а беда твоя, что ты плохо слышишь. Для моей великой музыки уши твои слишком малы…

И он поднял меня за уши в воздух. Боже мой, Аполлон великий, помилуй, прекрати мое страдание, останови мне дыхание – пусть кончится эта мука! Страшно завыли мои псы, они прыгали, хрипло лаяли и кричали от моей ужасной боли.

Слезы и кровь текли по моему лицу, изо рта ударила горькая пена. И сквозь собственный звериный рев я слышал, как ломаются хрящи и лопается моя кожа, как он рвет и тянет мои уши, они уже давно должны были оторваться – а не рвались и вытягивались все длиннее.

Кончились силы, меня вырвало, и моча побежала по мне горячими струйками.

Аполлон зловеще-спокойно говорил:

– Ты мечтал не о прекрасном, а хотел богатства. Ты не грезил красотой для сердца, а искал золота для брюха. Живи теперь с ослиными ушами – пусть все видят, что и цари глупы и алчны…

Собрал я уходящие силы и крикнул или, может быть, прошептал – прямо в его прекрасное холодное лицо, искривленное гримасой злобы и презрения:

– Ты ничего не доказал… Ты, бог, просто сильнее…

И тогда он плюнул мне в лицо и бросил меня с отвращением на землю.

А потом я вновь открыл глаза, выглядывая из померкнувшего черного мира, где я пробыл неведомо долго, и увидел склонившееся ко мне доброе пучеглазое губастое лицо Пана.

– Пан, я не люблю богов… Я их ненавижу, – прошептал я.

Он погладил меня по лицу своей огромной мягкой прохладной ладонью:

– Мидас, богам не нужна любовь людей. Им нужен страх человеческий… Это надежнее любви…

И тихонько подвывали, плакали рядом мои псы.

Кот Бойко: ВЫХОД В СВЕТ

Лора в такси объехала квартал, машина завернула за угол, вкатила во двор, и когда она притормозила на минуту у последнего подъезда, из помойника, как английский принц Чарлз, быстрой легкой походкой вымахнул я, отворил заднюю дверь и плюхнулся на сиденье рядом со своей принцессой, слава Богу, пока живой.

Машина, маневрируя между длинными корпусами, выехала на улицу Огурцова и остановилась перед перекрестком, пропуская тяжелый самосвал.

Я думаю, что именно в этот момент нас засек стоящий на углу наблюдатель-«бетимпексовец». Мне кажется, я даже видел его – какой-то сизый хмырь сделал почти непроизвольный рывок вслед нашей уезжающей машине, махнул рукой и выхватил из кармана мобильный телефон.

Когда мы уже подъезжали к Охотному ряду, такси остановилось на красный свет перед перекрестком, и я протянул водителю деньги:

– Слушай, брат, довезешь молодую леди до Белорусского. – Я быстро поцеловал в щеку Лору. – Как договаривались – через два часа… По-моему, тебе надо увольняться с работы. Или хотя бы возьми отпуск… А я пока буду думать про дом в лесу…

Лора недоверчиво усмехнулась:

– Как всегда – выдумки и мифы?

– Вот те истинный крест! В непроходимом густом лесу. Можно сказать, в тайге. В Испании…

На светофоре зажегся зеленый свет, я взялся за ручку двери, а таксист встревоженно заорал:

– Але, але, на перекрестке нельзя! Сейчас на том углу…

Машина уже ехала, когда я открыл дверь и на ходу мягко выскочил на асфальт, перепрыгнул через барьерчик тротуарного ограждения, еще два прыжка – и я нырнул в жерло подземного пешеходного перехода. Внизу он разветвляется на добрый десяток маршрутов. Такси, подгоняемое сзади напором мощного потока машин, унеслось на Тверскую, в сторону «Известий».

Даже если я не ошибся и они меня пасут – пусть теперь поищут. Для сыскных я сейчас исчез бесследно: вычислить или проследить, из какого выхода я появлюсь на поверхности, невозможно.

Александр Серебровский: БОЛЬШАЯ ОХОТА ЗА ГОЛОВАМИ

В столовой за моим кабинетом я заканчивал ленч, официант уже подал мне чашку кофе. Стоявший у стола помощник Кузнецов перепроверил на всякий случай:

– Вы поедете провожать Людмилу Андреевну и Ваню?

– Нет. Нет необходимости… А главное – я думаю, что Ванька этого не хочет. Ему надоело жить под моим зонтом, – сказал я и, видимо, киксанул голосом, Кузнецов заметил слабину.

– Александр Игнатьич, не берите в голову – у него сейчас возраст такой! Мне мой идиотик сказал, что лучше бы я стал рок-музыкантом…

Я устало засмеялся:

– А что? Неплохая мысль! Представляешь, Паша, ты – не замученный мной и громадными делами чиновник, а весь отвязный и томный, в макияже и женском платье, поешь по телевизору вместе с Борисом Моисеевым… Наверное, и Ванька бы мной гордился, если бы я играл центром в «Спартаке». – Я взглянул на свой хронометр и попросил помощника: – Включи звук.

Кузнецов нажал кнопку на пульте, и диктор на экране телевизора бодрым голосом сообщил населению о текущих неприятностях:

– …длящееся третий день быстрое падение цен на Московском фондовом рынке не является симптомом общей тяжелой болезни всей кредитно-финансовой системы, считают российские и зарубежные эксперты. По их мнению, золотовалютные резервы Центробанка позволят в ближайшие два-три дня стабилизировать обстановку на рынке ценных бумаг. Массированные интервенции на рынок не дадут…

– Интервенции! – усмехнулся я. – Тоже мне, Антанта сыскалась…

Кузнецов убрал звук, осторожно спросил:

– Когда вы встречаетесь с вице-премьером? С космическим проектом?

– Завтра. Сегодня – рано, послезавтра будет поздно. На верблюда надо влезать, пока он лежит…

– Все бумаги готовы.

– Хорошо, – кивнул я. – Значит, сегодня Ванька улетает в Швейцарию…

Я отпил остывший кофе из чашки, задумчиво постучал пальцами по столу. Кузнецов удивленно посмотрел на меня – он знает, как я не люблю переговаривать говоренное.

– Да, они вылетают вашим бортом, «стотридцатьчетверка», в восемнадцать тридцать. В Цюрихе их будет встречать Калошин, он и доставит на место. Два человека постоянного сопровождения…

– Присядь, Паша, посоветоваться надо, – остановил я Кузнецова и показал ему место за столом. – У меня проблема. Нет времени дожидаться, пока Ванька вырастет и поймет все про меня, про рокеров и футболистов, про то, что купить команду «Спартак» – игра азартнее и круче, чем гонять мяч… Я хочу уплотнить время…

– Слушаю.

– Ты знаешь, кто такие «хед-хантеры»?

– Охотники за головами? – перевел и удивился Кузнецов. – Полицейские? Киллеры?

– За головами! Но не за скальпами, а за мозгами, – рассмеялся я. – Это редкая, очень ценная, высокооплачиваемая работа. Хед-хантер ищет гениев… У нас таких специалистов нет, потому что в России во все времена пропадало столько талантов, что гений всегда стоил дешевле грязи… Гения не то что продать, его за бесплатно некому было впарить. Вот и хед-хантеров у нас не возникло – убыточный бизнес… Ты понимаешь, к чему я клоню?..

– Вы хотите создать благотворительный институт «Мозг-инвест»? – осторожно спросил Кузнецов шефа.

– Ни за что! Я ненавижу благотворительность – самую лживую популистскую форму саморекламы!

– Коммерческий фонд?

– Я хочу, чтобы ты стал первым настоящим хед-хантером в России. Когда-нибудь эта неблагодарная и беспамятная страна поклонится нам в ножки за это… Ты должен отыскать и собрать все яркое, талантливое, самобытное, что есть на нашей земле.

– Думаю, еще не все разбежались по миру.

– Слава Богу! Не алмазы, не алюминий, не нефть – никто не перехватит! Нет интереса! И на наше счастье, быстро вспухший русский капитал живет пока одной заповедью: если ты такой умный, то почему бедный? Им еще не приходит в голову, что самая бесценная энергия в мире – невоплощенная идея гения. И ты должен собрать мне этих никому неведомых нищих мудрецов.

– Уточните параметры задачи.

– Только общие контуры, детали ты проработаешь и срочно подготовишь доклад. Объект поиска – молодые люди от двенадцати до тридцати лет. Пространство – Россия, все новые самодельные республики и Восточная Европа. Сфера интересов – прикладные науки, передовые технологии, нетрадиционные технические проблемы, менеджмент. Реальный мир, который кормит человечество…

– Какие вы намерены мобилизовать средства?

– Бюджет – без нашего обычного воровства, но вполне свободный, без нищеты и крохоборства. И главное – юридическая база! Их мозги должны принадлежать нам…

– Как вы это себе представляете?

– Договора должны быть составлены так, чтобы мы всегда оставались их хозяевами или партнерами. Семь из десяти наших выкормышей принесут убытки, на двух – останемся в нулях. Один реализованный гений даст миллиард. Если эта затея выгорит, через двадцать лет наши сыновья не будут горевать, что мы с тобой не стали футболистами или плясунами…

– Кто-нибудь знает об этом плане? – спросил Кузнецов.

– Ты. И я. Больше никому и знать ничего не надо. Пока, во всяком случае. Кроме экспертов и специалистов, которые тебе понадобятся. И тем информацию сплавляй не полностью, а только в той части, что их касается.

– Я найду надежных людей, – пообещал Кузнецов.

– Постарайся, – попросил я. – Обеспечь, пожалуйста, полную конфиденциальность. После того как я утвержу твои предложения, я открою на проект отдельное финансирование, из сторонних источников. Это миллионы, очень много миллионов. Всеми деньгами распоряжаешься единолично, отчитываешься только передо мной.

Кузнецов смотрел на меня с грустью:

– Спасибо, Александр Игнатьич… За доверие…

– А чего такой скучный?

– Нет, все нормально, – тяжело вздохнул Кузнецов. Отвернувшись, спросил: – Вы меня вывели из своего круга?

Я отодвинул от себя пустую чашку, она резко противно звякнула – Кузнецов вздрогнул.

– Паша, я не двигаюсь по кругу… А тебе даю возможность выйти на новый виток расширяющейся спирали.

Сергей Ордынцев: ДЕД И ВНУК ОДНОВРЕМЕННО

Господи, как мне не хотелось его спрашивать об этом! И все-таки, заканчивая разговор, уже встав, я еще мгновение колебался, но потом задал вопрос:

– Ты мне ничего не хочешь сказать о дискете?

Серебровский поднял на меня детски незамутненный взор:

– Ты о чем?

– О дискете, которую передал Кот…

– А! – будто бы припомнил Сашка. – Чепуха! Нормальный шантаж…

Я хмыкнул:

– Ну да, я и сам догадался, что это не любовная записка! Чем же тебя шантажирует Кот?

Хитрый Пес махнул рукой:

– Долгая, мутная история… Дела давно минувших дней…

– Правильно я понимаю, что тебе эта информация безразлична? – спокойно осведомился я. – Иначе говоря, с этими делами у тебя все в порядке?

Серебровский откинулся на кресле, долго смотрел на меня в упор.

– Видишь ли, Серега, мы живем в такие времена, когда никакие дела не могут быть в полном порядке. Я своим всегда повторяю: если тебе кажется, что все в порядке, – значит, ты плохо информирован…

– А о каком непорядке сигналит Кот?

– Он стращает меня привидениями из нашего прошлого.

– Наверное, есть чем попугать, – заметил я.

Серебровский вскочил с кресла, ударил кулаком по столу, яростно закричал:

– Не будь дураком и не строй из себя целку! Ты понимаешь, что миллиардный бизнес не возникает из воздушных поцелуев? В нищей разгромленной стране, где нет власти, нет закона, нет совести и нет хлеба!..

Я снова уселся в кресло и невозмутимо заметил:

– В таких случаях Уинстон Черчилль говорил: аргументы слабы, надо повысить голос…

Серебровский мгновение страшно смотрел на меня, потом внезапно успокоился, рассмеялся:

– Что с тобой, диким, разговаривать, все равно не поймешь! Я хочу, чтобы ты знал… Когда-то я ошибочно думал, что самое трудное – заработать большие деньги. Оказывается, гораздо труднее все это удержать. Слишком много желающих учинить новый передел.

– Так всегда было. И всегда будет…

– Но никогда этого не происходило в такой короткий срок! Папаша президента Кеннеди баловался бутлегерством, по-нашему – спиртоносом был. Дед Джона Пирпонта Моргана был пиратом – кровожадным головорезом. Их дети и внуки стали гордостью нации. А мне приходится быть себе и дедом и внуком одновременно!

– Кот напоминает о твоих дедовских грешках?

– Да! То, что было нормальной практикой недавно, сейчас – для моих врагов и конкурентов – манна небесная под названием компромат, – тяжело вздохнул Серебровский. – Раньше это делали все, теперь это может завалить мои планы…

– Кот грозит переслать дискету в какую-нибудь газету?

– Нет, он обещает сбросить ее через Интернет во все газеты сразу. Это будет сладкая новостишка для всех масс-медиа мира, – раздумчиво говорил Сашка.

– А что он просит? Или требует?

– Ничего. Пока ничего… Он потом попросит все сразу.

– И что ты намерен делать?

– Я думаю об этом, – спокойно объяснил Сашка. – До того как он запустит этот грандиозный слив, у меня еще есть немного времени. Те дела, проекты, процессы, которые я запустил, уже существуют объективно – они вне моей воли, я теперь не могу их остановить. Поэтому я не имею права, не могу ошибиться в расчетах…

– И в этом мощном сливе всплывет снова история Поволжского кредита, – эпически заметил я.

– Не хочу говорить об этом! – резко мотнул головой Серебровский. – Это были делишки Кота… Глупые, нахальные… Собственно, на этом кончились наши отношения.

– Саша, они не кончились. Они длятся…

Александр Серебровский: СТАРЧЕСТВО

Преосвященный отец Арсентий, епископ Сибирский, пришел минута в минуту. Я встал ему навстречу, но продолжал глазами «держать» телеэкран, где на фоне хроники испуганной беготни в торговом зале фондовой биржи диктор вещал:

– …непрерывное падение котировки российских ценных бумаг вызывает беспокойство властей, которые, безусловно, примут в ближайшее время ответные меры…

Я вывел пультом звук, гостеприимно встретил иерея на середине необъятного кабинета. Епископ протянул мне руку, повисшую на секунду в срединном пространстве: если чуть выше – я, как мирянин, почтительно принимая благословение, могу облобызать пастырскую длань, а если чуть ниже – поручкаться в коллегиально-светском рукопожатии. Ну, естественно, я предпочел сердечное крепкое рукопожатие, тепло взял преосвященного отца под локоток и повел его к креслам около горящего камина.

– Чай, кофе? Вино? Что-нибудь покрепче? – радушно предложил я гостю. – Это ведь, как говорится, и монаси приемлют…

Арсентий – красивый пятидесятилетний мужчина в легкой седине, чуть подсеребрившей окладистую бороду, – смотрел на меня с интересом:

– Сейчас умные монаси приемлют то, что им врачи разрешают. Мне, если можно, чай…

Возникшей по звонку секретарше Наде я сказал:

– Чай и бисквиты. Не соединяй меня ни с кем.

– Я рад вас видеть. – Арсентий говорил значительно, неспешно. – Во-первых, у меня есть возможность лично поблагодарить за ваш исключительно щедрый дар на нужды церкви…

– Оставьте, святой отец, – махнул я рукой. – Нормальный долг христианина… Коли есть возможность… Да и тысячелетняя христианская традиция на Руси внушила идею, что постная молитва без денег до Бога не дойдет.

– Если молитва искренняя, от сердца, с верой и упованием – дойдет! – заверил пастырь.

– Как говорил святитель Тихон: «Сейте на песке, на пустой земле, на камне…»

– Мы живем в трудные времена, – вздохнул епископ. – Грех стал обыденным, как бы нормальным. Добродейство мне кажется всегда подвигом, еще одной ступенькой на лестнице к небесам… Кстати, мне сказал ваш помощник господин Кузнецов, что вы изменили ваше первоначальное пожелание финансировать ремонт и восстановление кафедрального храма.

– Да, я понял, что сейчас гораздо уместнее открыть в Восточной Сибири сеть воскресных приходских школ, – твердо сообщил я. – Начнем с ремонта, восстановления и созидания храмов в душах людских. Я намерен, естественно, под вашим руководством, устраивать еженедельный праздник для детей и их родителей. Каждое воскресенье – маленький религиозный фестиваль: приобщение к библейским ценностям, культурные развлечения и – обязательно! – совместный с родителями обед. Простая, недорогая, вкусная трапеза в семейной и высокодуховной обстановке – всего этого они лишены дома…

Официант внес чайные приборы, разлил янтарный напиток в тончайше-прозрачные чашки, придвинул гостю бисквиты, варенье, мед, нарезанный ломтиками лимон, беззвучно удалился.

– Обратите внимание, святой отец, как бесплодно колотится наша политическая элита в поисках национальной идеи, способной объединить общество, – сказал я. – А ведь она перед глазами, она проста, как доска.

– Уточните, – попросил поп.

– Семью надо восстанавливать! Без семьи общество превращается в кочевую орду. Давайте вместе реставрировать семейные ценности. Мне для этого никаких средств не жалко…

Епископ взял в руки дымящуюся сизым парком чашку, склонив голову на плечо, взглянул на меня:

– Сумма, ассигнованная вами, безусловно, очень значительна. Особенно по нынешним несытным временам… Но! Вы не боитесь, что деньги будут проедены, а…

– Нет, не боюсь, – перебил я нетерпеливо. – Я хочу пояснить вам, святой отец, что я бизнесмен, и любой мой поступок, в том числе благодеяние, называется «проект» и заранее обсчитывается специалистами. Я не намерен просто перевести несколько десятков миллионов рублей на счет епархии и получить у вас квитанцию-индульгенцию для последующего вручения апостолу Петру.

Арсентий усмехнулся:

– А что вы намерены делать?

– Мои люди закупят по самым льготным оптовым ценам продовольствие и доставят его в регион. Они также договорились о закупке уже ненужных в армии полевых кухонь. Вы организуете монахинь, жен и дочерей местных клириков, церковный актив – они пусть и поработают по воскресеньям на кухнях в наши несытные времена. Это логично?

– Логично, – кивнул епископ.

– Мы приведем в церковь тысячи новых прихожан. Пусть там с ними поговорят ваши священники и учителя богословия. А я сумею организовать для этих школ-фестивалей ученых – специалистов по этике, эстетике, истории церковного искусства, артистов, писателей и журналистов-почвенников. Святоотеческая Русь нам этого не забудет вовек!

– Вовек – не знаю, а уж на ближайших выборах – точно не забудет! – засмеялся епископ.

– Надеюсь, – серьезно, с нажимом сказал я и повторил: – Надеюсь! Не забудет, хотя, надо признать, живем мы с вами в земле бессмысленной и беспамятной. Народец у нас, паства наша, прямо скажем, не сахар…

Епископ развел руками:

– Все народы, в общем, одинаковы. Нашему досталось уж слишком тяжело…

– Тяжелее, чем китайцам? Или неграм? – полюбопытствовал я, прихлебывая чай.

– Я не могу сравнивать меру чужих страданий, это грех. Но негров били палками по голове, китайцев по пяткам, а нас – по душе… Ни в одном народе так целеустремленно не убивали душу.

Я сочувственно покачал головой:

– Да-да, я это понимаю… Поэтому наш народ-богоносец носил Бога, носил, пока не притомился сильно. Устал, надоело, он и бросил его где стоял – посреди тысячелетней грязи и разрухи…

Епископ Арсентий тяжело вздохнул, с грустью смотрел он на меня, в чем-то я, видать, сильно не соответствовал.

– Большая смута у вас в душе, Александр Игнатьич…

Я ернически сказал:

– Это у меня оттого, что в молодости на горы лазил. Альпинисту трудно поверить, будто Голгофа выше Эвереста.

– Может быть и поэтому, – смиренно ответил епископ.

– Что поделать! Мы, насельники этой земли, юдоли скорби и печали, идем к истине Господней трудными путями, – говорил я, а он пристально всматривался в меня, словно решая, словно стараясь понять – разговариваю я всерьез или дурачу его.

– Ваши пути, Александр Игнатьич, особенно трудны, ибо вы к Богу идете не от смирения, а от звенящей гордыни человеческой. – Епископ говорил негромко, спокойно, звучала в его голосе чуть слышно снисходительность.

– К сожалению, святой отец, жизнь на земле двигается не смирением, а гордыней людской, алчущим духом, завистью, агрессивными инстинктами и жаждой накопительства, – развел я руками. – Это не я придумал, это аксиома бытия…

– В мире нет аксиом, – покачал головой епископ. – Мнимости, видимость истины, сиюминутные заблуждения. Апостол Павел сказал: желающие обогащаться впадают в искушения и погружают людей в бедствие и пагубу, ибо корень всех зол – сребролюбие, подвергающее многим скорбям и печалям…

– Одну минуту! – энергично воскликнул я. – От моего сребролюбия, подвергающего меня скорбям и печалям, сегодня кормится пищей телесной миллион Божьих душ! Царь Соломон в божественных откровениях указал: умножается имущество, умножаются и потребляющие его… Разве это не оправдание всего, что я делаю?

Епископ мягко сказал:

– Вам не нужны оправдания, вам нужен душевный покой. Вам надо договориться с собой, с миром и с Богом. И для вас это почти невозможно, ибо это не биржа и взаимозачеты не принимаются. Царь Соломон вас оправдал, но он же вам заповедал: «Кто любит серебро, тот не насытится серебром, и кто любит богатство, тому нет пользы от того»…

Я встал, подошел к рабочему столу, включил монитор, на котором непрерывно бежали курсовые индексы биржи.

– Хочу продемонстрировать вам, святой отец, что премудрый Соломон лукавил. Заповедуя нам отказ от любви к богатству, он в это время получал ежегодного дохода шестьсот шестьдесят шесть талантов золота. Эта сатанинская цифра – 666 талантов – в современных мерах веса составляет… одну минуточку… так, около 25 тонн золота.

– И что?

– А то, что в переводе на рыночный торговый эквивалент… – я быстро щелкал кнопками компьютера, – это равно 801 тысяче 282 тройским унциям. Так… мгновение… на Цюрихской золотой бирже сегодня одна тройская унция золота стоила 333 доллара 56 центов… Итак, ежегодный доход царя-бессребреника составлял скромную цифру в двести шестьдесят семь миллионов двести семьдесят пять тысяч шестьсот двадцать три доллара и девяносто два цента… Впечатляет?

Епископ пожал плечами:

– Для меня это весьма отвлеченные понятия…

– А для меня – очень конкретные! Три тысячи лет назад, во времена Соломона, доллары еще не имели хождения. Это удивительно – но факт! И все равно любые деньги за этот огромный срок подверглись тысячекратной инфляции. Таким образом, Соломон – проповедник смиренной мудрой бедности – зарабатывал в год около двухсот пятидесяти миллиардов долларов, если по современным ценовым стандартам. Это больше, чем Билл Гейтс, султан Брунея, Джордж Сорос, я и все остальные российские магнаты, вместе взятые! Почему же я должен поверить его проповеди?

– Вы, Александр Игнатьич, не обязаны верить. Вы можете поверить Соломону, ибо больше вам верить некому…

– Почему?

– Потому что легко отказаться от богатства, которого у тебя никогда не было. А вот при невероятном могуществе Соломона нужна была большая мудрость, чтобы сказать в конце жизни: как вышел человек нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришел – ничего не возьмет от труда своего, что мог бы он понесть в руке своей…

– Мне кажется, что общая ошибка состоит в том, что деньги все время противопоставляют мудрости, – сказал я задумчиво. – Деньги – это и есть аккумулированная энергия мудрости.

Епископ качал головой:

– Жаль, что вас не удовлетворил наш разговор. Вы не верите мне. Не верите людям, Священному Писанию, собственному душевному смятению…

Да, не верю. Когда-то жили на нашей земле смиренные иноки, благочестивые отшельники, святые старцы. Можно было спросить – как жить? Что истина? Что благо? В чем Бог?

Давно это было.

Некого мне спрашивать. В святых скитах, средь нетленных мощей угодников, хоронят уголовников, тамбовских бандитов.

Я сам себе старец. Мне скоро будет тридцать шесть. Зачет у меня фронтовой, день за три. Значит, больше века длится жизнь.

Епископ Арсений печально уговаривал:

– Об одном прошу вас – подумайте на досуге о словах Соломона, для вас они могут быть знамением: мудрость дает защиту, как дают защиту деньги, но мудрость лучше любых денег, ибо может спасти жизнь…

Кот Бойко: УМОПОМРАЧЕНИЕ

Международный центр астральных наук и космических знаний размещался почему-то не в Звездном городке и не на мысе Канаверал, штат Флорида, а в зажиточном, купеческого вида особнячке в Козицком переулке. Естественно, чтобы мировая закулиса не ляпнула эти бесценные знания и не присвоила корыстно себе достижения этих таинственных астроанальных наук, охранял их на входе в особнячок здоровенный свиноморд в рейнджерской амуниции.

– Вам назначено? – строго спросил он.

– А как же! Я – руководитель Академии ксенофобии и сексофилии, – скромно представился я.

– Ваши документы! – потянул ко мне толстые руки бычара.

Ага, ща-ас! Разбежался! Как говорит президент вашего центра – получишь с носу в рот.

Я показал ему на телефон и ласково попросил:

– Звони быстро в приемную и скажи, что к президенту на встречу прибыл гасконский армянин Дертаньянц. Давай шевелись – она ждет, а я опаздываю…

Мгновение он раздумывал – было видно, как шевелятся под беретом мускулы мозгов, потом он махнул рукой, труд этот явно был страшно громаден, совершенно не по плечу одному. Он позвонил и кому-то сказал:

– Тут какой-то кекс спрашивает Джину Рафаэловну. Говорит, что он армянин… – Повернулся ко мне и для надежности переспросил: – Как фамилия?

– Дертаньянц, из Гаскони.

– Дертаньянц, говорит… Не знаю, из Черножопии какой-то…

Пауза была недолгой, и судя по тому, как он энергично замахал своими толстыми лапами тупого лентяя другому охраннику, маячившему в глубине холла, распорядились наверху категорически.

– Быстро, быстро! – скомандовал он коллеге, такому же пятнисто-зеленому солдату удачи. – К президенту его!

Пока тот волок меня на второй этаж, я боялся, что он обделается от усердия. Даже странно – почему они мне так противны? Почему я испытываю к этим караульным животным такое злобное отвращение? Может быть, это волчий рефлекс на сторожевого пса? Как говорил вор Лодыга: овчарка – это вонючий мент в лохматом тулупе…

А по коридору мне навстречу семенящей иноходью мчался генерал-полковник. Ма-аленький такой, субтильный генеральчик – с херову душу полководец, с гривой развевающихся черных волос. С красными лампасами на портках, в золотых трехзвездных эполетах, под звон и дребезг каких-то самодельных медалей – Джина Бадаян, великая экстрасенска, предсказательница счастья, прорицательница побед, ясно видящая, как заработать, хиромант-хиропрактик-херотеоретик, президент всякой нежити, академик любой небывальщины, предводитель проходимцев всех стран, кумир мира идиотов, а теперь, оказывается, еще и генерал-полковник.

Бежала и плакала от радости.

– Джина, для дневного брючного костюма – перебор! Милитаристка ты моя оголтелая!.. – крикнул я, принимая ее в объятия.

Она была такая худенькая и тоненькая, что я просто поднял ее на руки, как давеча вознес меня Карабас. А она целовала меня в обе щеки, гладила по голове, как маленького, приговаривала, захлебываясь словами:

– Господи, как я рада тебя видеть!.. Проходимец мой дорогой!.. Гасконский брат мой Дертаньянц! Как ты жив?..

– Ужасно! – горько сообщил я. – Ты вон дослужилась уже до генерала, а меня разжаловали из капитана мушкетеров…

– Кто? Кто он, этот демон? – страшным голосом вопросила Джина. – Назови его, и силы нижнего черного мира поглотят…

– Э, нет, подруга! – засмеялся я и поставил ее на пол. – Тут твои номера не пролезают! Ты генерал понарошечный, а он демон настоящий…

Джина взяла меня за руку и повела к себе, сердито приговаривая:

– С чего это ты решил, что я генерал понарошечный? Самый что ни на есть всамделишный! Генерал-полковник медицинской службы…

– Не гони пену, любимая. Я понимаю – уровень безумия в стране высоковат, но не настолько же, – усомнился я.

Джина остановилась, уперла руки в боки, с вызовом спросила:

– Хочешь сказать, что я глупее или хуже тех долболомов, которым указом звезд насовали?

– Упаси Бог! Жаль, меня не спрашивают, а то бы я тебя сразу направил министром обороны! Или в МВД! Ты бы там такого шороху навела – вся страна бы зачесалась! Чеченцы завтра же самораспустились – столицу свою из Грозного переименовали бы в город Жалобный…

– То-то! – сменила гнев на милость дипломированная чародейка. – А то смотри – чакры порву! В астрал вышвырну, к чертовой матери!

Мы посмотрели друг на друга и снова обнялись – так я рад был видеть моего умного, верного,добропамятного дружочка Джин-Джину, которого я выпустил из бутылки давным-давно.

Надо сказать, у меня вообще фантастическая способность находить и кучковаться с разного рода недостоверными людьми, проходимцами, маргиналами, мистификаторами и самозванцами. Я в них ощущаю родную душу, я опознаю их мгновенно, как Буратино признал родными кукол в театре маркиза Карабаса.

Когда-то Хитрый Пес говорил неодобрительно: «У тебя неискоренимая плебейская потребность предводительствовать стаей оборванцев и импосторов». Я не знал, что импосторы – это и есть самозванцы, и очень обижался, и отвечал ему очень находчиво и тоже по-заграничному: «А ты сам жлоб, сноб и понтовила».

Наверное, Хитрый Пес, как всегда и во всем, был прав. Так ведь и вышло, что никого, кроме этих прекрасных импосторов, у меня и не осталось.

А тогда я был в зените своих успехов и популярности – меня все любили и тютюшкали. И все-таки невезуха подкараулила – на слаломном спуске вышиб диск в позвоночнике. Вообще-то я любую боль терплю – с детства мне доходчиво объяснили, что боль – это спасительный рефлекс организма, и закрепляли во мне этот полезный рефлекс долго, основательно и разнообразно.

Но тут вопрос о моем терпении не возникал – было неясно, сколько еще эта боль согласится терпеть меня самого. От любого ничтожного движения меня пронзал – от затылка до копчика – чудовищной силы электрический удар, и я впервые по-настоящему посочувствовал нашим несчастным шпионам супругам Розенберг, сожженным на электрическом стуле в тюрьме Синг-Синг. Но они-то хоть атомную бомбу сперли, а мне за что?

Пользовала меня толпа профессоров невропатологов, хирургов, остеологов – черт их знает, кого там только не было! Шухер стоял невероятный – нависла реальная угроза потерять чемпиона страны, нашу светлую олимпийскую надежду. Меня бесперечь катали, как дерьмо на тачке, по кабинетам – на рентгены, просвечивания и осмотры, мне делали по пять уколов промедола, загнали инфекцию и вырастили флегмону в арбуз величиной – и все это вместе помогало мне, как мертвому банки. От наркотиков я был все время под балдой, но не в кайфе.

Профессора качали многомудрыми еврейскими головами, светились лысинами, как нимбами, многозначительно перешептывались, вздыхали и объявили в конце концов утешительный диагноз – операция на позвоночнике неотвратима. Надежда, что со временем смогу двигаться на костылях, не исключалась. Консилиум – одно слово! Спасибо, эскулапы дорогие, йог вашу мать!

Я уже был так измучен своим огненным позвоночным столпом, что мне было все равно: режьте, вправляйте, рвите на части – только пусть уймется в жопе это ГОЭЛРО проклятое!

Перед вечером персонал куда-то разбрелся, стало тихо, и я, лежа на брюхе, задремал. Потом услышал шорох, приоткрыл глаз и увидел около своей страшной ортопедической кровати тощую патлатую девку, которая вежливо сказала:

– Здравствуйте, Костя. Меня зовут Джина, я экстрасенс и целитель…

Моложавая ведьма с чертовой тусовки. Боясь разбудить свою звериную боль, я не шевелился и молчал, как партизан в гестапо.

– Меня привез ваш друг Сережа и попросил помочь вам…

– А где он сам? – шепнул я осторожно.

– Внизу. Время ведь – десятый час, его не пустили…

– Ага, его не пустили, а тебя, светило медицинское, пустили?

– Ну конечно, – сказала она. – Я этих теток внизу загипнотизировала…

Елки-палки, может, это у меня от боли памороки начались? Со страхом я смотрел на нее, как из засады высунув голову из-под одеяла. И сестричка палатная, зараза, провалилась куда-то! Шевельнуться не могу – эта ненормальная чего хошь теперь может вытворять со мной.

– Не бойтесь, не нервничайте, расслабьтесь, я не сделаю больно, – спокойно объясняла придурочная шабашовка. – Дотрагиваться до вас я не буду, напрасно ежитесь, я работаю бесконтактно… Сейчас вы ощутите в спине тепло от моих рук… Боль незаметно легко уйдет…

Полный сикамбриоз – я хотел заорать, позвать кого-нибудь, но было стыдно, просто закрыл глаза от страха.

Скинув с меня одеяло, она водила надо мной руками, что-то неразборчиво бормотала, тихонько сопела – по-моему, моей полоумной целительнице не мешало самой подлечить аденоиды. Потом она положила мне ладони на хребтину, еле-еле касаясь спины, – я начал авансом подвывать от ужаса предстоящей боли.

– Ой, какие же вы, мужики, нетерпеливые, – вздохнула Джина. – У вас прорыв чакры между седьмым и восьмым позвонком… Сейчас я вам помогу…

И обрушила мир.

Двумя руками уперлась в позвоночник и резким ударом, будто прыгнула на меня, вправила выскочивший диск. Костяной треск, мгновенная мгла от невероятной вопящей боли, глухота, мой животный рев и пещерный порыв – как у недобитого медведя – раздавить эту ничтожную говнизу.

По-моему, я ее уже сграбастал в охапку, но не успел придушить, поскольку она заполошно верещала:

– Погодите, погодите! Посмотрите – вы же стоите на ногах!..

Я стоял на ногах – без костылей, без помощи этих паскудных гиппократов. Она вылечила меня. Гениальная прохиндейка, недоучившаяся медсестра, чернявая тощая волшебница с чародейской силой в костлявых тоненьких ладошках.

Я точно знаю – в ней бушевало таинственное знание инобытия, взошедшее на дрожжах мелкого шарлатанства и пустякового циркового жульничества.

Конечно, мы были с ней одного поля ягодицы. Всегда я боялся кому-нибудь задолжать. Не мог же ей просто дать деньжат! Сначала хотел по-честному рассчитаться, а потом вдруг заметил, что мне очень приятно устраивать ее судьбу. И жутко интересно.

Я возил ее по всем знаменитым знакомым, с моей подачи она начала помаленьку врачевать режиссеров, писателей и генералов. Потом пошло-поехало – госбоссы и крутые деловики, моссоветовские шишки и жены цековских командиров. Был в ней азартный размах гражданки Хлестаковой и таинственный шарм бесовщины, никогда она не мельчилась, играла с апломбом – лечила или бесплатно, или за огромные деньжищи.

Тогда уже подкатила золотая пора шальных бабок – за магические пассы Джины, за душевные разговоры, за реальное или внушенное исцеление, за принадлежность к избранному кругу ее пациентов, чьи имена якобы хранились в секрете, но почему-то были известны всем, – за все за это никаких монет было не жалко! А в газетах ее разоблачали и восхищались, топтали и свидетельствовали, издевались и сообщали о чудесах – она стала наразрыв и нарасхват. Потом подлечила дочку какого-то члена Политбюро – и начала регулярно вещать по телеящику. И незаметно быстро моя крестница на этой шумной ярмарке плутов и самозванцев превратилась в культовую фигуру.

Мы жили так стремительно и полно, что как-то так странно получилось – ни разу и не нырнули мы с ней в койку. А потом она познакомила меня с Мариной – и все делишки насчет задвижки с ней сами отпали.

Но из всех моих знакомых баб только Джина Бадалян приехала ко мне в лагерь, в Пермскую исправительно-трудовую колонию № 11. Заблатовала все начальство, всем дала в лапу, всем пасть хмельным медом смазала, привезла полный джип продуктов для нашей братвы, огляделась и сквозь слезы бодро сказала:

– Ништяк, гасконский братец Дертаньянц! По-вашему, по-мушкетерскому – алагер кум алагер, а по-нашему – в лагерях как в лагерях…

– Думаешь? – не поверил я.

– Знаю. Как поет Левка Лещенко, «не надо печалиться, вся жизнь впереди…».

А может, мне, дураку, надо было жениться на ней?

Наверное, нет. Я ведь уже встретил Марину. Самое большое и острое счастье в жизни. И потерял ее…

…А на двери ее кабинета была привинчена сияющая бронзовая доска – «PRESIDENT GEENA BADALYAN».

– Слушай, президент, сними срочно мемориальную доску! – попросил я сердечно.

– Это еще зачем?

– Русских посетителей твоей международной шарашки пугаешь до смерти – они ведь это безобразие читают или как «геенна», или как «гиена». Нехорошо! Ты, можно сказать, светило наше национальное, а прозываешься как-то враждебно-оскорбительно. Как говорят нынешние придурки, весь имидж себе описаешь…

– Ништяк! – отмахнулась Джина, усаживая меня в громадное покойное кресло. – Мой имидж не описаешь – я кутюрье и совладелица великой фирмы «Новые платья короля». Ты заметил, кстати, что чаще всех говорят – «дураков нет!» – самые безмозглые дураки?

– Ну да, они это заявляют, когда у них умники денег просят, – усомнился я. – Я вообще считаю, что в нашем мире сейчас не дефицит ума, а острая нехватка счастья.

– Как проявляется? – деловито спросила Джина, и по ее наморщившемуся лбу я увидел, что она уже прикидывает, как коммерчески сбагрить клиентуре «левые» запасы дефицитного счастья.

– Понимаешь, не вижу я вокруг себя ни одного по-настоящему счастливого человека, – сообщил я меланхолически. – Как встречу, так сразу же собезьянничаю – отращу себе золотые рожки, стану веселым беззаботным козликом на изумрудной лужайке жизни…

– Посовестись, Кот противный! – возмутилась Джина. – Ты ведь прирожденный везун! Пожизненный счастливчик! Мистер Фарт! Господин Удача!

– Не преувеличивай! – скромно потупил я ясные очи. – Многовато накладок в последнее время у твоего везучего счастливого удачника-фартовика… Чего-то я маленько по жизни не подтверждаюсь.

Джина подошла ко мне вплотную, вперилась в меня своим огневым обжигающим взглядом:

– Правду скажешь?

– Клянусь! – поднял я руку, как на присяге. – Клянусь говорить неправду, одну неправду и только неправду!

– Все равно говори – ты кому-нибудь завидуешь?

– Завидую? – удивился и озаботился я. – Не знаю… Наверное, понемногу завидую. Хитрому Псу – на широкие бабки, Сереге – на ясность жизни, тебе – на тусовку… Не знаю больше, не могу припомнить… А, вот вспомнил – боксеру Майку Тайсону, у этого кретина девятнадцать гоночных машин!

Джина почти беззвучно, шелестяще засмеялась:

– Ты и сам не понимаешь, какое это счастье – никому не завидовать! То, о чем ты тут блекотал, – не зависть…

– А что же это? Светлое умиление?

– Котяра, я ведь с людьми работаю… Такого наслушалась, такого нагляделась! Зависть не бывает на деньги, или на баб, или на карьеру. Зависть – это готовность поменяться судьбой, страстное желание махнуться своей личностью, способность отдать свое прошлое за чужое будущее. Вот это – настоящая зависть. Ты готов на такой чейндж?

– Ну-ну-ну! – замахал я руками. – Сглазишь еще, чертова колдунья! А так – какой ни есть говенненький, а все-таки я свой!

Она тихо засмеялась, а я подозрительно спросил:

– А ты-то сама кому-нибудь завидуешь?

И она твердо и быстро ответила:

– Да. Я мечтала поменяться судьбой!

– Это с кем же ты поменялась бы будущим? – спросил я ошарашенно.

– Мне будущего мало. Я бы хотела и прошлым… С подругой моей Мариной…

– Во даешь! – растерянно пробормотал я. – Надоело быть простой колдуньей-мещанкой, хочешь стать столбовой дворянкой? Мадам Губернатор?

– Плевала я на его губернаторство! Захочу – завтра меня в Госдуму депутатом выдвинут. Не в этом счастье…

– А в чем? – тупо допытывался я.

Джина помолчала, будто раздумывала – говорить со мной, остолопом, или плюнуть на меня, как на губернаторство. Вздохнула и засмеялась:

– Мне Маринка рассказывала, что, когда вы спутались, ты устроил ей ванну из шампанского. Правда? Или наврала для красного словца?

– Правда, – признался я. – Было дело. Подумаешь, тоже мне чудо! Тридцать пять ящиков по двенадцать бутылок. Без отстоя пены – полное булькающее корыто…

Господи, как это давно было!

…Джина позвонила мне и попросила встретиться на бегу, на минуточку – хотела отдать мне долг, на машину деньги занимала. Я ей «забил стрелку» у Юрия Долгорукого, мы в «Арагви» с Серегой и Хитрым Псом гулянку запланировали. А она прикатила с Мариной и сказала весело:

– Знакомься! Она тебе должна понравиться – такая же шиза… Жили у бабуси два безумных гуся… Представляешь, эта больная летает на дельтаплане! Можешь это вообразить?

– Могу, – сказал я, потеряв дыхание.

Она и должна была прилететь ко мне на дельтаплане – не на пердячем «Жигуле», не в троллейбусе и не на грохочущем самолете. На дельтаплане! Спустилась с небес – не лилейный нежный ангел, конечно, нет, а вся загорело-хрустящая, как вафельная трубочка с кремом, смеющаяся своими удивительными разноцветными глазами, горячая – у нее нормальная температура была градусов сорок, от ее кожи шел живой теплый ток, и тысяча яростных пульсов бились в ней одновременно, и я умирал от непереносимого желания прямо здесь же на улице войти в нее, раствориться, исчезнуть в ней – в ее вожделенной Марианской впадине, в этой марракотовой бездне наслаждения.

Она разомкнула меня, и взяла в свои нежные сильные руки мое сердце, и поцеловала его, запечатав мою любовь. И моя неугомонная алчная душа полетела к небесам легко и плавно, как воздушный шарик, и я знал, что это навсегда, потому что теперь я обручен с ней на муку и счастье до последнего вздоха.

Это же надо – на дельтаплане, долбанный по голове! Жарким летним днем. В сумасшедшем слепом городе. На улице Горького. Спустилась с небес.

Сладкое умопомрачение, волшебное сновидение – вроде бы наяву. Остановилось надо мной солнцем. Ничего не видел, не слышал, не помню. Не знаю, куда подевалась Джина, что происходило, что мы говорили друг другу. А может, и ничего не говорили – не надо это нам было!

Помню только, как мы зашли в цветочный магазин и я, купец Иголкин, купил все имевшиеся у них розы. 121 штуку – букетик удался! Мы стояли около конного памятника со своим пылающим снопом в оба наших обхвата, и Марина раздавала идущим мимо бабам розы – целовала бутон и протягивала прохожим, а они испуганно шарахались, боясь подлянки или скверного понта, а мы хохотали и бросали цветы вслед отказавшимся. Последний цветок Марина оставила себе и сказала – вот этот будет мой, мне больше не надо…

А потом мы пошли в ресторан, где уже широко кутили мои замечательные дружки с какими-то девками, и я любил их и горевал, что все счастье обвалилось только мне, что я один сорвал сказочный джекпот, мне было совестно перед ними, как будто я замухлевал на карточной сдаче судьбы, и за это я готов был отдать им все на свете.

Кроме Марины.

И мы жутко пили, орали, танцевали брейк-данс под «Тбилиссо», с кем-то там дрались, и я знаю точно, что если правда, будто бы утопающий в последний миг видит всю свою прошедшую жизнь, то вся моя судьба вместится в одно воспоминание об этом самом прекрасном вечере в грузинском ресторане, провонявшем шашлыками и прокисшим вином…

На лице Джины была грусть и легкое разочарование – может быть, ей было бы приятнее, если бы я сказал, что Марина наврала про ванну шампанского? Но Марина никогда не врала, мне кажется, ей было лень утруждать себя враньем.

– Джина, добрая волшебница, разве это так важно? То шампанское давно утекло в канализационный сток…

Джина покачала головой:

– Никуда оно не утекло… Это шампанское до сих пор шумит в твоей голове. – Вздохнула и с усилием сказала: – Не повезло мне в жизни с хорошими мужиками…

Я обнял ее и осторожно поцеловал, а она отпихнула меня.

– Хочешь, погадаю? Судьбу твою посмотрим, тайны угадаем…

– А чего там смотреть? Ты же сама знаешь, что я везун и счастливчик, – засмеялся я. – Все будет хорошо! А вообще в жизни есть только одна настоящая тайна…

– А именно?

– Мы, по счастью, не знаем нашего часа…

– Эту тайну знают самоубийцы, – сказала она серьезно.

– За эту разгаданную тайну они платят жизнью.

– Они не за тайну платят, Кот. Они платят за то, что их Бог разлюбил. Это единственная реальная плата за умершую любовь…

Я смотрел на нее во все глаза, пытаясь сообразить, что она имеет в виду. Не повеситься же она мне предлагает!

– Ты чего хотел от меня? – спросила Джина.

– Устрой мне встречу с Мариной. Здесь, у тебя, по-тихому. Я бы не просил, но у меня нет выхода – меня Сашка очень плотно обложил…

Сергей Ордынцев: И.О. ПРАВИТЕЛЕЙ

Вице-премьер правительства Российской Федерации Антон Дмитриевич Завалишин поразил мое воображение.

– …А почт скоро не будет в мире вообще – прощайте, бронзовые горны Турн и Таксис, – говорил он Серебровскому, покачивая печально маленькой лысой головой с аккуратной бахромой серых волос вокруг плеши.

Честно сказать, мне показалось недостоверным, что российский министр помнит элегантную эмблему старейшей в мире почтовой службы – скрещенные трубы королевских посыльных. Но Антон Дмитриевич знал не только это, он знал много чего и хотел этим знанием поделиться с заглянувшим на минутку магнатом с проектом на 9 миллиардов долларов.

– В новый век войдут лишь телефон, радио и компьютер, – рассуждал он неспешно, и от авторской гордости за эти пошлые банальности его ровная лысина бликовала розовым отсветом. – Владимир Одоевский писал Пушкину: «Письма в будущем сменятся електрическими разговорами». Это ведь надо – електрическими разговорами!

На Хитрого Пса было боязно смотреть. Он медленно перекатывал желваки на скулах, покусывая нижнюю губу, и, поправляя мизинцем дужку золотых очков, глядел на вице-премьера, как солдат на вошь.

Корректно-невозмутимый компьютерщик Петр Петрович и я, вообще непонятно зачем сидящий здесь, создавали за спиной Серебровского драматический фон – безмолвный и многозначительный, как греческий хор. Может быть, мы изображали народ, за блага и интересы которого бился Хитрый Пес с гидрой правительственной бюрократии?

Встреча не задалась с самого начала. Когда мы подошли к дверям приемной вице-премьера, Сашка остановился посреди громадного коридора, посмотрел на свой золотой котел «Картье» и сказал:

– Подождем… Осталось еще полторы минуты. – Перехватил мой недоуменный взгляд и, усмехаясь, пояснил: – Я не могу приходить раньше времени… И тем паче – толкаться в прихожей, дожидаясь приема.

– И в миллиардных делах счет тоже идет на секунды? – спросил я.

Сашка снисходительно похлопал меня по плечу:

– Не думай о секундах свысока, как пел нам незабвенный геноссе Штирлиц. У нас – Византия. Цель – ничто, ритуал – все. Ситуация просчитывается не в лозунгах, а в деталях. В секундах, гримасах, в мелких буковках после текста…

Петр Петрович тоже обнажил из-под обшлага свой «Картье» – они были похожи на командиров, сверяющих время атаки, и ровно в одиннадцать он распахнул перед Серебровским дверь в приемную.

Мы вошли в этот вокзальный эллинг под звон часов-башни красного дерева в углу, поздоровались – Серебровский ограничился сухим кивком и направился в кабинет Завалишина.

И тут секретарша сделала спурт, который бы и нашему Коту Бойко сделал честь в его олимпийские времена. Рывком она выскочила из-за своего стола, резкая пробежка, и, как панфиловец, преградила нам своим тщедушным неаппетитным телом вход в святилище.

– Александр Игнатьевич, прошу прощения, одну минуточку надо подождать. – На ее лице была не пудра, а сахарин. – Антон Дмитриевич сейчас заканчивает важный разговор по «кремлевке»…

Серебровский зло усмехнулся, поправил на переносице дужку, повернулся к ней спиной и сказал мне, не понижая голоса:

– Оцени, Серега! Сейчас важные разговоры по «кремлевке» ведут только министры и блатные паханы. А всерьез люди разговаривают по спутниковым закрытым мобильникам…

Секретарша трусливо улыбалась, но стояла в дверях насмерть, и улыбка ее была как гримаса боли.

– Александр Игнатьевич, он вас ждет, уже спрашивал о вас, сей момент он закончит…

Не обращая на нее внимания, Сашка зловеще изрек:

– Плохой знак! Мне кажется, он нас не уважает…

Я тихо сказал:

– Сань, не заводись. Бог весть – может, и впрямь ему сверху звонят…

Хитрый Пес по-волчьи, углом рта усмехнулся:

– Сверху, говоришь? Вице-премьеру? Откуда? От Господа Бога? От президента? Так ему не до Завалишина, сейчас на Боре шапка горит. Запомни, Серега, – у чиновника, как у павловской собачки, выделяется слюна только перед кормежкой.

Распахнулась дверь, чуть не зашибив секретаршу, и с порога призывно замахал лапками нарядный человечек:

– Александр Игнатьич, простите великодушно, замотали меня… Добро пожаловать! Ждем-с, ждем-с…

– Это мы вас ждем-с, Антон Дмитриевич, – ласково, ледяным голосом ответил Сашка и, не дожидаясь приглашения, прошел к длинному столу для совещаний и твердо уселся. – Итак…

– Что предпочитают гости – чай, кофе, коньяк? – суетил хозяин.

– Гости предпочитают серьезный деловой разговор, – за всех нас расписался Сашка. – Послезавтра заседание правительства, надо утрясти и согласовать все неясные вопросы.

Антон Дмитриевич уселся напротив, озабоченно наклонил набок свою круглую лысую голову в опушке седых волос, похожую на мохнатое яичко, и сказал удрученно:

– Возникли проблемы, Александр Игнатьич. Вопрос о договоре с «Макрокомп глобал» из повестки дня правительства пока исключен.

– Так… – сказал Серебровский голосом, не предвещавшим ничего хорошего. И повторил: – Так… Объясните, пожалуйста…

– Вы финансист, Александр Игнатьевич, и не хуже меня понимаете, что сейчас творится на денежном рынке, – запыхтел Завалишин. – Центральный банк не может гарантировать стабильность валютного коридора…

– Я не прошу у правительства денег, – перебил Сашка. – Мне нужны для Билла Хейнса государственные гарантии о переводе военной техники в коммерческое использование…

– Да-да, я понимаю! Но в Администрации Президента сильно озабочены, – совсем разволновался вице-премьер. – Я бы сказал, некоторое обоснованное беспокойство…

– Стоп, стоп! Вот с этого места – медленно, внятно, желательно по слогам, – остановил его Серебровский. – Чем, интересно знать, обеспокоена высшая власть державы?

– Александр Игнатьевич, мы же не дети! Ежу понятно, что в случае успеха проекта вы разрушите так надежно работавшую долгие годы конструкцию стабильности, которую любят называть системой сдержек и противовесов! В ваших руках могут оказаться все масс-медиа этой страны!

– Чем еще обеспокоены радетели отечества? Тем, что я хочу избавить страну от непосильных обязательств и включить ее в мировое информационное пространство?

– Не в этом дело, Александр Игнатьич! Ваш проект – замечательный. Но разве камень преткновения в Администрации? У нас у всех связаны руки Думой! Ведь чтобы разоружить тысячу баллистических ракет, надо провести голосование за ОСВ-2! А депутаты на это никогда не пойдут. Из патриотических побуждений…

– Но неделю назад вы были уверены, что мы получим постановление правительства и найдем рычаги давления на Думу! – вколачивал, как гвозди, фразы Серебровский.

– Неделю назад еще не надвигался финансовый кризис! – задергался Завалишин. – Правительство твердо стояло на ногах, а не балансировало над пропастью.

– А вы собирались с этими гнилыми бумажками ГКО баловаться до конца жизни? – ядовито осведомился Сашка. – Эта гнойная пирамида была обречена с самого начала!

– Неужели вы думаете, Александр Игнатьевич, что мы тут не понимаем пороки внутренних заимствований? – вздымился вице-премьер. – Но нет выхода – налоги не собирают, производство нерентабельно, почти все убыточно…

Сашка откинулся на стуле, положил ногу на ногу, посмотрел на него в упор:

– Это вы правы – все невыгодно. Меня удивляет, откуда берут средства печатать деньги – по идее, все они должны быть разворованы по дороге на Монетный двор…

– Н-датес, проблема эта у нас существует, – государственно-озабоченно вздохнул Завалишин, поправляя золотистый двухсотдолларовый галстук «Ив Сен-Лоран». – Что касается компьютерно-космического проекта, думаю, надо решать его по частям, а не весь сразу.

– Поясните мысль? – строго спросил Сашка.

Лысина Завалишина стала накаляться красным светом – он вдохновлялся на глазах:

– Проект ведь действительно космический – в прямом и переносном смысле! Он должен ввести Россию в новую коммуникационную эру! И правительство настроено весьма позитивно. Но вы, Александр Игнатьич, должны считаться с реальными трудностями сегодня! Нужно немного повременить в части юридического оформления – необходимо провести через Думу закон ОСВ-2, уточнить статус государственного участия. Я не сомневаюсь – проект обязательно будет реализован…

– Вы полагаете, что Билл Хейнс и я вложим девять миллиардов долларов в затею, гарантированную патриотизмом наших депутатов и доброй волей правительства? – с интересом спросил Серебровский.

– Александр Игнатьич, голубчик, но ведь ни вы, ни хозяин «Макрокомпа» не должны сразу же инвестировать такую огромную сумму! – нашелся Завалишин. – Пока будут решаться процедурные вопросы, у вас возникнет тьма подготовительных работ.

– Интересно знать – кто гарантирует мне надежность инвестиций на предварительные работы? Вы представляете, сколько это стоит?

– Если хотите, я могу сегодня же дать вам и Хейнсу письмо с заверениями о заинтересованности российского правительства в осуществлении проекта.

– Ну что же, – вздохнул Сашка. – Как говорят симпатичные начитанные испанцы Ортега и Гассет – лучше синица в руке, чем утка под кроватью…

– Испанцы знают, что говорят. – Завалишин весело засмеялся – он знал Хитрого Пса хуже, чем я, и ошибочно решил, что самая неприятная часть разговора позади, дело сделано, в смысле – разрушено.

Я смотрел на Сашку и по его лицу читал ясно, что Завалишин ему дело не сломает.

А тот плел какую-то гуманитарную чепуху о значимости проекта для страны, о неостановимости прогресса, о почтовых трубачах Турн и Таксис и переписке Одоевского с Пушкиным.

Сашка встал, протянул вице-премьеру руку для прощания и грустно сказал:

– Рейган ошибался, Россия – не империя зла. Россия – страна бесконечной печали…

Не понимая, куда он клонит, Завалишин осторожно переспросил:

– Да-а?

– Ни один из сталинских министров никогда не слышал електрических разговоров и понятия не имел об Одоевском… – И, не давая Завалишину возникнуть, упер в его тщедушную грудь указательный палец: – Сегодня же переговорите с премьером Кириенко. Мне надо с ним встретиться незамедлительно. Договоритесь об этом. Пожалуйста…

Серебровский проследовал через приемную, ни на кого не глядя, не отвечая на приветствия толпящихся просителей, ни с кем не прощаясь. Петр Петрович распахнул дверь в коридор шириной со Старый Арбат, и Хитрый Пес вышел, сопровождаемый нами, двумя бессмысленными статистами, театральными куклами, которым он даже ниточки поленился привязать, ибо знал только один жанр представления – театр одного актера.

И плюнул на алую ковровую дорожку.

– Профессор метафизики Хосе Ортега-и-Гассет, если бы не помер давным-давно, сказал бы сейчас: «Градоначальник города Глупова Топтыгин, собственно, не то чтобы был зол, а просто так – скотина», – сообщил нам Сашка.

Петр Петрович спросил:

– Александр Игнатьич, он что – струсил? Или денег хочет?

Сашка передернул плечами:

– Наверное, и то и другое. Но дело не в нем. Завалишин просто изрядный прохвост и заурядный дурак. И ввязался в игру не по его умишку. И не по его силенкам…

– То есть? – не понял Петр Петрович.

– Мои коллеги-конкуренты очнулись и через него решили развести меня пожиже… Для начала они попросили Завалишина застопорить пока проект, а потом уже, оглядясь, обдумав и благословясь, учинить раздел этого пирога. Сейчас существуют проверенные механизмы – экспертизы, конкурсы, тендеры и прочая тряхомудь, наводящие тень на плетень…

– А что будешь делать? – Я обозначил свое присутствие.

Хитрый Пес смотрел на меня, но не слышал – думал о чем-то своем, наверное, быстро считал варианты, прикидывал, искал, я думаю, системный подход.

– Что ты сказал? – переспросил он, когда мы подошли к лифтам.

– Ничего не сказал. Спросил – что делать будешь?

Сашка помолчал, скорее всего мерил дистанцию безопасности, свой единственный нерушимый принцип – не доверять никому, а потом засмеялся:

– Для начала – выгоню Завалишина из правительства. Засиделся! Как вы, менты, говорите – сросся со средой.

Я промолчал, а Петр Петрович эпически заметил:

– Они, как сюда попадают, будто с ума сходят. Ребенку ясно – министров назначают и снимают. А магнаты пришли навсегда…

Я с интересом оглянулся на него – Петр Петрович не угождал Сашке, не говорил приятности, не льстил. Он действительно так думал.

– Ну, ты чего насупился? – толкнул меня Сашка. – Завалишин не понравился?

Телебенькнул звонок приехавшего лифта, вспыхнули сигнальные лампы, с рокотом покатились створки в стороны.

Я пропустил Серебровского в кабину и смирно сказал:

– Нет, не понравился. Я думаю, он похож на Фатеева.

– На кого? – удивился Сашка.

– На вице-премьера Фатеева. Помнишь? Ты через него вышиб Поволжский кредит…

Александр Серебровский: ГЛУБОКОМЫСЛИЕ НА МОКРОМ МЕСТЕ

Как только машины рванули от Белого дома, оглушительно громыхнул громовой раскат, сиреневый сполох молнии располосовал черное небо и ливень рухнул стеной.

– На Баррикадную, – скомандовал в рацию начальник охраны Миша, повернулся к нам и пояснил: – Надеюсь объехать туннели, там сейчас весь транспорт станет…

– Валяй!

Но мы опоздали. Около зоопарка мы вмазались в глухую пробку – маленький пятачок уже намертво забили потоки автомобилей, стекающие сюда, как в воронку, с Пресни, Грузинов и площади Восстания. И назад уже хода не было – подперли в четыре ряда, во всю ширину дороги. И на встречной полосе – под завязку.

Охранник Миша, судорожно шарящий по волнам милицейской радиостанции, оторвался на миг и со злорадной улыбкой доложил:

– Гаишники визжат от ужаса – у Самотеки затерли в пробке кортеж Кириенко. Премьер на совещание опоздал…

– Все, суши весла. Будем ждать… Соедини меня с Палеем.

Миша быстро набрал цифры и протянул мне телефончик.

– Палей слушает… – буркнуло в трубке быстро, озабоченно.

– Привет, Вениамин Яковлевич. Доложи обстановочку…

– Биржа падает катастрофически… «Бетимпекс» прекратил платежи…

– Вот это хорошо! Первая добрая весть за день!

– Мне тут сказали, что через час Центральный банк ставки вздернет на дыбы.

– Ладно, как с эвакуацией «воздуха»?

– Трансферы завершены, акцепты с первого рубежа получены…

– Ага, отлично! Начинайте гнать их по цепочке дальше…

Вода ровно, гулко шумела по крыше автомобиля, за стеклом – серая безвидная мгла.

– Люди, к счастью, совсем не понимают друг друга, – неожиданно сказал Серега Ордынцев.

– О чем ты? – удивился я.

– Ты Завалишина грубо унизил. Объяснил, что только сталинские хамы были настоящими министрами. А он и не заметил…

– Или заметил, не влияет, – сказал я. – В глубине-то души Завалишин понимает, что со всей своей ничтожной трепотней – не чета он тем зубрам…

Серега потер запотевшее изнутри стекло, спросил:

– А ты уверен, что советские министры лучше нынешних?

Я засмеялся:

– Замечательный вопрос! Это все равно, как если бы я спросил тебя: кто лучше – бандит, крутой медвежатник или отмороженный сявка-форточник? Это не относится к категории «лучше-хуже». Это системная проблема эффективности.

– Поэтому ты и решил податься во власть, – иронически заметил Верный Конь.

– Отчасти, – спокойно подтвердил я. – Я хочу внести в наш безумный эксперимент тему здравого смысла. Во всяком случае, как я это понимаю на сегодняшний день…

– А как ты это понимаешь на сегодняшний день? – подчеркнуто смирно поинтересовался Ордынцев.

Хорошо, я скажу ему. При всей возникшей в нем заостренности – нормальной реакции друга, перешедшего на положение служащего, он мне ничем не опасен. Он мне нужен и полезен, о чем и сам не догадывается. А кроме того, я его, наверное, люблю – как часть моей жизни, тот прекрасный период простовато-доброжелательных взаимоотношений с миром. И вообще не понимаю – как он может быть хорошим полицейским? Хотя с Фатеевым он сообразил. Молодец. Надо только правильно сориентировать его, чуть-чуть довернуть на курсе.

– Так что со здравым смыслом? – напомнил Серега.

– Здравым смыслом? Шевелится он во мне, гад, скребется, шепчет на ухо: «Саня, не спи – замерзнешь. Страна беременна сталинским режимом! Давай-давай! Срочно нужен акушер, повивальный дедка!»

– Не понял! – вскинулся Серега. – Так ты что, собираешься спасать демократию в стране? Или установить тоталитаризм в одном отдельно взятом крае Сибири?

Я взглянул в непроницаемое мокрое месиво за окном: кажется, дождь припустил еще сильнее. Фары встречных автомобилей дымились в водяной сетке оранжевыми шарами.

– Ну что ж, друг Серега, сидеть нам с тобой в этой дождевой автопрорве долго, развлечений и дел не предвидится. Давай устроим политзанятие, семинар-скучище об устройстве жизни человеческой. Ты заметил, кстати, что людям кажутся всего скучнее вопросы, от которых напрямую зависит их жизнь?

– Я тоже предпочитаю про баб и безобразия, – улыбнулся Ордынцев.

– Тогда воспользуемся этим транспортным безобразием, порожденным безобразием стихии и народным безобразием под названием «российская демократия»…

– А чего ты так демократию не любишь? – перебил меня Серега.

Вода текла по улице густой мутной речкой и вместе с мусором – бумажками, пластмассовыми стаканчиками, щепками и тряпками – несла первые клочья осени, тьму желтых, бурых, жухлых листьев. Вот и еще одно лето пробежало. Сколько их осталось?

Смешной человек Серега – «почему ты не любишь демократию?» Это как расспрашивать Ломоносова – вы почему, Михаил Васильевич, великий наш русско-народный всезнатец, не любите вещество горения «флогистон»?

Да потому что нет никакого «флогистона»! В природе не существует!

– Серега, демократия в России – вещь противоестественная и нелепая, как шпоры на валенках, – заверил я его совершенно серьезно. – Демократия! Тоталитаризм! Чепуха, мусорная болтовня! В мире нет нигде, слава Богу, демократии. Когда-то, в сумеречно далекие родоплеменные времена, она ублюдочно тлела – дикари общим рассуждением решали, как им надо жить. Но однажды возник вождь и дал армейскую команду – делай, как я! И с тех пор демократия стала чисто духовной идеей, вроде религиозной конфессии. Иудеи, христиане, мусульмане и истинно верующие демократы. Хочешь приобщиться – это как в церковь сходить, всегда пожалуйста, можешь помолиться, бабки пожертвовать, а вот с Богом поручкаться, за бороду подержать – это хрен в сумку! Только на небесах, в следующей жизни…

– Ага, уловил, – кивнул Ордынцев. – Выходит, между Москвой, Пхеньяном и Вашингтоном особой разницы не просматривается?

– Ого-го-го! Разница огромная – в бабках! В механизме управления экономикой, который и есть техника управления людьми. Тем самым демосом, который якобы и осуществляет свою кратию. В Пхеньяне техника простая, как дубина, – военно-пыточная система, послушание абсолютное, но денег нет совсем. И скоро это, конечно, упадет. А Америка, которую долгие века строили купцы, менялы и ремесленники, простоит подольше.

– Лет сто?.. – мрачно предположил Серега.

– Ну, в следующем веке сто лет ни одна демократия не простоит. Слишком дорогие декорации в этой постановке. Но в Штатах это будет стоять, пока не источится, не соржавеет, не сломается их замечательный денежный механизм.

По тротуару бежал мальчишка. Мокрый насквозь, совершенно счастливый, махал руками – он плыл в дожде. Я тоже так бегал – говорили, что если бегать под дождем босиком, то быстро вырастешь. А я очень хотел вырасти, я был маленький.

Неужели остался?

– Баксы – штука действительно обаятельная, – согласился Серега. – И что, они и поддерживают американские народные права и свободы?

– Они ничего не поддерживают, – покачал я головой. – Они и есть американская демократия. Посмотри, что на баксе нарисовано…

Серега засмеялся:

– Джордж Вашингтон в седых кудряшках. Как моя бабушка Серафима в завивке. Смотрит на нас подозрительно, курс доллара в Москве проверяет.

– Вот это точно! Но символ свой они на спинку купюры, на грин бэк, залепили – недреманное масонское око! Никогда не смеживается, не спит – надзирает, чтобы средний американец был таким же покорным и послушным, как северный кореец. Не битьем и голодом управляет это грозное око американцами, а собственным домиком, джипом и завалом жратвы.

– И вольнолюбивый американский народ ни фига не решает? – усмехнулся Серега, задумчиво глядя на залитую дождем улицу.

– Народ, к счастью, нигде ничего не решает. Ни американский, ни российский, ни корейский. И не спрашивают его нигде и никто, и спрашивать-то не о чем – не понимает наш прекрасный демос ни хрена. Чтобы демос не стал охлосом, по-нашему – охламонами, решает за него власть. Везде, всегда, все! В нормальной стране обыватель боится банковского инспектора больше, чем полицейского.

– Веселую ты изобразил картинку. Тупая власть насилия или изощренное владычество денег? – раздумчиво сказал Ордынцев и спросил: – Как я понимаю, ты надумал нас всех, как гирьки на весах, передвинуть от Пхеньяна к Вашингтону? Или наоборот?

– Я вообще хотел бы сменить вектор движения. Жить в Пхеньяне страшно, а в Вашингтоне невозможно. Да и неохота! Если бы поставить Россию на рельсы – в мире лучше страны бы не сыскалось…

– На рельсы – куда? Куда мы, счастливые чебурашки, поедем в этом голубом вагоне?

– В просвещенный абсолютаризм. В экономическое самодержавие…

Верный Конь оборотился ко мне, посмотрел как на буйно помешанного.

– Не боись, Серега, я в своем уме, – успокоил я. – Я знаю, что говорю. И оперирую не лживой митинговой демагогией о народном счастье, а единственно достоверным знанием – пониманием природы денег. Они, как люди, творят жизнь, рождаются, растут, плодятся…

– А случается, умирают?

– Нет, Сережа, деньги не умирают. Они бессмертны. В земле они называются «сокровище», в моих руках – рабочий капитал, в твоих – зарплата. Но эти сгустки энергии не исчезают – страховая фирма «Ломоносов-Лавуазье» не допускает: где-то что-то убавилось, значит, кому-то прибавилось, просто они переходят в другое состояние…

Верный Конь покачал недоверчиво головой:

– Сделай милость, просвети. Я ведь сейчас работаю в стране бывшего просвещенного абсолютизма. Вернусь из Лиона сюда, а тут уже – будущий просвещенный абсолютаризм. В чем разница? Что, как говорится, носить будут?

– Язык за зубами. Сейчас многим болтовня успешно заменяет работу. Стало выгодно быть разговорчивым бездельником, якобы защищая и представляя интересы народа. Вот этого – не надо! Я и сам народ не обижу! Все наши великие демократические завоевания – запретить и позабыть! Наш народ у Мишки Горбачева просил не свободы, а колбасы, а он, дурень, не понял и дал ему гласность. А я дам людям свободу работать до упора и жрать колбасу от пуза. Но политических игрищ – никаких! Все, наигрались! Законы – понятные, строгие, справедливые. Армию бюрократов сокращу в сто раз. За взятки – расстрел. Дармоедов – в зону. Блатным – пулю…

– Слушай, Хитрый Пес, не пугай так сразу! А кто же это будет тебе так абсолютарно просвещать народ?

– Военные коменданты. И полиция, не берущая взяток.

– Но вы же меня убедили, что здесь таких нет! – воскликнул Серега.

– Есть. Есть, поверь мне. Не стоит село без праведника, а держава без людей, которые живут по понятиям. Не блатным, а Божеским…

– Что, попов попросишь подсобить?

– Нет, я попрошу тебя. Ты мне их всех сыщешь и такую полицию создашь. Я хочу, чтобы следующим министром внутренних дел России был ты…

Не шутил я с ним. И не обманывал. Ну, может быть, не все сказал. Так это ему и не надо.

Господи, как я устал от огромного количества ведомых мне тайн! Серега и не представляет даже, как старят человека тайны. Вся его жизнь, вся его работа предполагают конфиденциальность, закрытость, секретность. Но это бессмыслица, ибо имеет задачу сделать скрытое явным, это не таинство созревания зерна в земле, а закрытая напряженность нарыва. И от этого их молчаливость никогда не становится тайной, а всегда остается пустяковым служебным секретом. Любая бумага со строжайшим грифом – «совершенно секретно!» – гроша не стоит, потому что настоящие тайны не доверяют бумаге.

Настоящим тайнам отпущен срок жизни их хранителя, и они должны умирать вместе с ним. Человек, переживший тайну, смешон и беззащитен.

Кот Бойко думает, что владеет моими тайнами. Серега надеется разгадать то, что знает Кот. Эх, мальчики вы мои дорогие…

Тайну знает Вениамин Яковлевич Палей. Мы здесь – в августовском ливне, в автомобильной пробке у ворот зоопарка – рассуждаем о демократии. А Палей перекачивает деньги. Огромные деньжищи! Несчетные миллионы. Кровь, душу, плоть завтрашней власти. Будущее легионов людей.

Вот это тайна. И тебе, Серега, такие тайны еще не по плечу. Или не по душе? Какая разница…

Сергей Ордынцев: ДЕТСКИЙ «МЕРСЕДЕС»

Лена Остроумова, мой личный секретарь, сделала пометку в блокноте и с лучезарной улыбкой сообщила:

– Рабочая программа на сегодня исчерпана, осталось только позвонить жене…

– Не понял? – Я посмотрел на нее озабоченно.

– Вы здесь, дорогой Сергей Петрович, болтаетесь больше недели. Пора звякнуть, узнать, все ли у них благополучно, не надо ли чем помочь. Сыну Василию скоро идти во второй класс лионского лицея имени Мольера. Надо озаботиться, все ли куплено парню для учебы, не надо ли что-то подослать из Москвы…

– Зачем? – спросил я, покручивая на руке свой шестипульный браслетик.

– Проявить сердечное участие, набрать в семье очки, укрепить расшатанный командировками брак.

Занятно, что я никогда и ничего ей не говорил о Ваське. Смотри, как у них все плотно схвачено. Она ведь не проболталась, она это говорит специально, она наводит меня на какую-то мыслишку, на что-то очевидное, чего я не замечаю.

– Я спрашиваю – тебе зачем это нужно?

– Странный вопрос! – Лена вздернула тонкие бровки. Круглая веселая мордочка, круглые плошки-глазки, круглая пимпочка вздернутого носика, короткая стрижка на небольшой породистой головушке. Веселая девчушка-старшеклассница. Жуть какая-то!

Лена повернула ключ в замке,подошла ко мне и крепко, долго поцеловала.

– Не боишься, что нас здесь застукают? – спросил я.

Она покачала отрицательно головой и быстрыми своими, ловкими пальцами стала расстегивать на мне рубашку.

– Только один человек может здесь выразить тебе неудовольствие – Александр Игнатьевич Серебровский, – со смешком молвила моя всезнающая старшеклассница. – Но он к тебе, мой медово-сахарный, не пойдет, а вызовет к себе.

– Ну, слава Богу, тогда заблудим на службе по-черному, – вздохнул я.

Она оторвалась от меня и спросила с живым интересом:

– Слушай, скромник мой дорогой, а в твоей заграничной ментуре, в Интерполе, я имею в виду, сотрудники так не балуются?

Я представил себе, как я запираюсь в своем кабинете на Шарль де Голль, 200, с секретаршей нашего управления – костистой белобрысой кобылой Морин Ван де Грааф, и она шепчет мне страстно сиплым басом: «О-о, майн цукер-хениг кнаббе», – и меня охватил такой страх, что желание сексовать пропало начисто.

– Сотрудничка моя дорогая, – сказал я Лене со смехом, – в Интерполе, чтобы попасть с этажа на этаж, из отдела в отдел, нужен специальный электронный пропуск. А во всех кабинетах двери в коридор всегда распахнуты настежь.

– Понятно, – кивнула Лена. – Для пущей открытости. Мы открыты для стука?

– Примерно так… А ты почему про Ваську моего заговорила?

– Я хочу, чтобы у тебя было все хорошо. – Она смотрела на меня в упор смеющимися круглыми глазами. – И вообще, я люблю детей.

– А чего своих не заведешь?

– Ты что, мой возлюбленный руководитель? Я сама еще дитя, нежный ребенок, нераспустившийся цветок! Лет этак через восемь – десять все организуется, можно будет заняться прямым воспроизводством…

Она взяла меня обеими руками за уши, притянула к себе, стала быстро целовать в глаза, лоб, губы, жалюще-остро-сладко целовала и смеялась.

– Чего сейчас развеселилась? – спросил я. – Скажи правду, мой нераспустившийся распущенный цветок.

– Мы – я и наш босс Александр Игнатьич – любим детей сильной платонической любовью. Он не только своего Ваньку любит, он и чужих деток обожает…

– Да-а? – протянул я неуверенно. – Свежо предание!

Лена села передо мной на стол, обхватила меня своими длинными сильными ногами, подтянула вплотную.

– Несколько лет назад охранник-дурак упустил со сворки Мракобеса, хозяйского питбуля. Ты это чудовище видел, представляешь. Ну, естественно, добрый песик в кровь искусал соседского мальчишку. Мальчонка-то пустяковый, а папаня его – некстати первый замминистра финансов. Объеденного кабыздохом парня забрали в больницу, и запахло грандиозным скандалом…

– Не поверю, что Хитрый Пес не мог откупиться.

– Серенький мой властитель, любимый командир! Конечно, деньги решают все, но есть ситуации, отягощенные эмоциональными глупостями – родительский испуг, материнский гнев, общая ненависть к собакам-людоедам. Как говорит Серебровский, разрушительное действие внесистемного фактора. Надо было сделать так, чтобы допрежь скандала в газетах и заявления в прокуратуру потерпевшие сами оказались довольны укусами…

– Для этого надо было, чтобы вся министерско-финансовая семья оказалась мазохистами, – заметил я.

Лена восхищенно покачала головой:

– Твой друг Хитрый Пес потому магнат, что знает о таких возможностях денег, про которые мы и не догадываемся…

– Обложил ребенка компрессами из тысячерублевок? – предположил я.

– Нет. Спросил – сколько лет пацану? Одиннадцать? Отлично! Позвонил нашему представителю в Нью-Йорк и велел незамедлительно купить детский «мерседес».

– Это еще что такое? – удивился я и почувствовал стыд – прожил столько лет на Западе и не видел детского «мерседеса».

– В Нью-Йорке самый лучший в мире магазин игрушек – «ФАО-Шварц». Там продается «мерседес» – настоящая двухместная «шестисотка», только маленькая, метра полтора длиной. С двигателем, огнями, все на коже – как полагается, но только для детей. Хороших, качественных детей, которые знают, где и у кого надо было родиться. Потому что стоит этот игрушечный автомобильчик девять тысяч восемьсот долларов…

– Ну-ну, и что? – Я почувствовал себя увлеченным старой сплетней.

– В тот же день наш человек в Нью-Йорке снял с витрины «мерс» и вечерним рейсом увез в Москву. А поутру в палату к сшитому и склеенному мальцу вкатили это авточудо, и, как ты догадываешься, после этого ребенка можно было выволочь из машины только с помощью того же Мракобеса.

– Любопытная история… Может быть, это миф?

– Наверное, миф, – легко согласилась Лена. – Правда, я сама на этом «мерсе» прокатилась. Полный прикол!

– А ты как в этот детский «мерс» попала?

– А его привез в больницу мой папаша. Так уж получилось, что он хорошо знаком с Серебровским и покусанным замминистра…

Мы молчали, глядя друг на друга. Мне показалось, что я начал улавливать код, тайный подтекст ее разговоров со мной.

Лена простодушно сказала:

– Я думаю, что тебе было приятно убедиться в чадолюбии твоего друга. Отец покусанного мальчика потом понял, что за суховатой внешностью олигарха Серебровского скрывается нежная, чувствительная душа. Они даже подружились впоследствии.

– Что-то в этом роде я и предполагал. Как фамилия этого папы, кстати говоря?

– Фатеев…

Она ласкала меня пронзительно, нежно. И властно. А я вел себя как сексуальный инвалид, как эротический лишенец. Я хотел с ней разговаривать.

– Спасибо, что ты рассказала мне…

– О чем ты? – оторвалась она на миг.

– О восхитительной любви Серебровского к детям покусанных министров.

– Не стоит благодарности. Добродетели босса очевидны…

– Тебе наш босс нравится, – утвердительно спросил я.

– Нет, – отрезала она, пытаясь выволочь меня из русла интриг в сладкое лоно удовольствий.

Но мы – международные менты-мазохисты – так легко гадость на радость не меняем.

– Почему? Почему может не нравиться Хитрый Пес? Некрасивый?

– Перестань говорить глупости. Богатые некрасивыми не бывают. Серебровский – очень крутой мэн.

– И что?

Она, видимо, махнула на меня рукой – от эмоционального паралитика кайф не словишь. Закурила сигарету и сказала мне душевно:

– В отличие от тебя, мой ненаглядный начальник, наш шеф Александр Игнатьич – настоящий босс. Как вы называете в Интерполе главных мафиозных донов?

– Capo di tutti capos. Босс всех боссов…

– Вот он и есть Босс Боссович, потому что владеет замечательным секретом расчетов с миром. Все платят за него.

– Нежный мой цветок, несведущее дитя, обращаю твое внимание, что это он нам всем платит, – ради справедливости вступился я за друга.

Она смотрела на меня с еле заметной насмешкой в круглых васильково-синих, бездонно-прозрачных глазах.

– Сердечный ты мой простофилюшка! Все фокусы в цирке очень просты, но исполнить их может только мастер. Секрет Хитрого Пса примитивен, но умеет это делать только он один.

– Поделись секретом, девушка-невинность, нетронутый эдельвейс, если знаешь. Может, мы и для себя сообразим что-то про этот трюк?

Лена положила мне руки на плечи и неожиданно просто сказала:

– Сережа, это не трюк. Это характер, это свойство гениального бизнесмена. Он платит смехотворно дешево за все, что покупает. И берет неимоверно дорого за все, что продает. Хитрый Пес предлагает людям деньги, а взамен берет у них талант, дружбу, верность, счастье, будущее – он приобретает человеческие судьбы. В руках у Серебровского контрольный пакет акций незримой компании «Наш мир завтра»…

Растерянно покачал я головой:

– И тебе не нравится такой крутой мэн?

– Не-а! – беззаботно рассмеялась Лена. – Мы с ним райские птички из одного змеиного инкубатора. Только я пока птенчик в золотом пушке, а он громадный матерый лысый гриф. Нет, не нравится. Мне нравишься ты…

– Ага, это понятно! Как говорится, мечтаю верить…

– Ты, дурачок, этого не понимаешь. Ты как черный хлеб, как печеная картошка в золе. Мне нравится перебрасывать тебя с ладони на ладонь.

– По нашим временам – диета сомнительная…

– Не боись! Как затоскуем, я с презентаций в сумке икры с лососиной утащу. Кстати, я давно хотела тебя спросить…

– Спроси! Смогу – отвечу…

– В какой самой страшной криминальной истории ты участвовал? Какое убийство, ну, допустим, чья смерть произвела на тебя самое большое впечатление? – Ее глаза горели азартным любопытством.

– Смерть Вольфганга Брикса, – не задумываясь, ответил я сразу. – Его останки обнаружили через пять лет после смерти.

– Расскажи, расскажи! – задергала меня Лена. – Быстрее рассказывай…

– Каждый год мы проходим обязательную трехнедельную стажировку в одной из национальных полиций мира. В прошлом году я отбабахал ее в Германии, в Гамбурге. В полицию обратились из местного банка – они, мол, не могут связаться со своим клиентом Вольфгангом Бриксом, на счету у которого кончились деньги. А все коммунальные и регулярные платежи осуществлялись автоматически с этого счета. Как, значит, им быть?

– Ну-ну, дальше? – Лена дергалась в нетерпеливом ожидании криминального ужастика.

– Выехали к нему домой, позвонили в дверь – никто не открывает. А в квартире слышны звуки – кто-то ходит, разговаривает, через замочную скважину видны отблески света.

– Взломали?

– Еще как! Чистенькая двухкомнатная квартирка, в углу на рождественской елке мерцают разноцветные лампочки. Включен телевизор – какое-то ток-шоу передают. А в инвалидном колесном кресле перед телевизором – скелет в лохмотьях. На коленях открытый журнал – программа передач на 5 декабря девяносто второго года. Пять лет назад…

– Полный отпад! – восхитилась Лена. – Сказочный рекламный ролик о елочных гирляндах и телевизорах «Сони»! Хороший слоган: «Живи с нами – после жизни»…

– «Филипс». У него был не «Сони», а «Филипс»… Пять лет покойника развлекал «Филипс».

– А сколько ему годков натикало? Ну, этому самому немцу?

– Бриксу было сорок три. Многоквартирный огромный дом, громадный город, миллион людей вокруг… Могила неизвестного человека…

– Жуть какая-то! – передернула плечами Лена. – Гиньель! Вампука!

Потом обняла меня за шею, тихо прошептала на ухо:

– Эту веселенькую историю ты не рассказывай Хитрому Псу никогда…

Кот Бойко: ВОЗНЕСЕНИЕ

– Не бздюмо, Кот! – Карабас положил тяжеленную лапу на мое плечо. – Мои ребята были ночью на крыше, проверяли – блок выдержит.

– А я и так знаю – ничего со мной не станется, – засмеялся я. – Я ведь везунчик, ведущий счастливец эпохи.

– Я верю, – кивнул Карабас. – Будь ты лошадь, я бы за тебя на бегах вмазывал!

– На ипподроме не пробовал, а в крысиных гонках я рекордсмен. Не имею равных, – заверил я Карабаса. – Мне тут одна колдунья недавно нагадала…

– Что пообещала? – деловито осведомился Карабас.

– Умру, говорит, в конце следующего века от тяжелой раны при самоубийстве. Пригрозила, что с бабами возникнут проблемы…

– Ладно, подождем, – пообещал Карабас.

Я уселся в маленькую люльку-беседку, трос от которой уходил поднебесно высоко и через блок на крон-балке биллборда «Сони» спускался обратно – на буксирную лебедку рыже-ржавого «ровера».

– Давай рабочий струмент, – скомандовал я Карабасу, и он поставил мне на колени ведро, в котором лежал разобранный карабин, а сверху натыканы какие-то щетки, совки и прочая декоративная дребедень.

Карабас наклонился ко мне:

– Ты его решил мочить наглухо?

– Как Бог даст! – усмехнулся я. – А что?

– У него бронированный «мерс», из этой пукалки ты его не достанешь.

– Не учи ученого…

– Зря смеешься! С ним не пошутишь, его, как медведя-подранка, отпускать нельзя.

– Ага! Только я его снимать буду не как медведя, а как соболя – прямо в глаз, чтобы шкурку не портить…

– Шутишь все, юморист хренов! Не так надо было! – досадливо махнул рукой Карабас.

– А как надо было, Киллер Террористович? – поинтересовался я.

– Из гранатомета! Или тяжелого подствольника, – серьезно сказал Карабас.

– Порядок, – успокоил я его. – Если не попаду ему в глаз, вечером доставай «стингер».

– Ну да! Коли до вечера мы еще будем живы…

– Будем, Карабас! Куда мы денемся! Давай поехали…

Карабас махнул рукой парню за рулем, мотор «ровера» загудел гуще, ниже, металлически чавкнула лебедка, дернулась люлька, и я поплыл вверх.

Когда я вознесся выше Карабаса, он, задрав голову, сказал негромко:

– Ни пуха…

– К черту, к черту, к черту!

А он перекрестил меня.

Лебедка плавно и ровно тащила меня наверх, я поднимался на крышу, минуя бдительных вахтеров в подъезде, случайных памятливых жильцов на лестнице и в лифте, пудовые замки на чердачных дверях и люках на кровлю. Геометрическое счастье самого короткого пути – прямиком между двумя точками.

На нижней точке пыхтел движком маленький «ровер», карабасовские бойцы в желтых жилетах и пластмассовых касках, опершись о краденые штакеты с табличками «Мосэнерго», которыми они огородили тротуар, опасливо глазели на мое вознесение. Карабас, как и поклялся мне, уселся в машину. Он ведь в отличие от своих неузнаваемо одинаковых ребят в касках запомнится наверняка очень многим прохожим, которых уже сегодня будут опрашивать РУОП, МУР и служба безопасности Серебровского.

А на верхней точке ветерок напрягал биллборд, пузырил парус японской каравеллы «Сони», бегущей по электронным волнам в какой-то другой, более красочный мир. Куда красочней! Ярче и красочней, чем у нас, мира не бывает. Только загробный.

Трос, на котором раскачивалась полегоньку моя люлька, соединял два придуманных фальшивых мира – ненастоящие мосэнерговцы в чужих, ворованных касках и ярко-красочный, загробно-виртуальный, ссаный, сонный «Сонин» мир.

А я, как водолаз, с унылого плоского дна дворового колодца всплывал на верхотуру, где надо мной, как наблюдательно заметил классик, струя была светлей лазури и, естественно, луч солнца золотой, пока я, мудило мятежное, искал на свою голову бурю. Бессмысленно предполагал, будто в буре есть покой! А на хрена мне покой? Хорошо придумали коммуняки: «Мир – народам! Покой – покойникам!»

Попутно я заглядывал во все окна, мимо которых проплывал на пути к бурному покою на крыше. Как космонавт, пролетающий над континентами, я посылал местным обитателям привет и пожелания мира их пятикомнатным хижинам.

Все, слава Богу, вернулось на круги свои – после революции самые дорогие квартиры в Москве были превращены в коммуналки и заселены нищими пролетариями. Теперь за каких-то пару лет шустрые риэлтеры расселили из коммуналок хозяев страны и продали дом за астрономические бабки наемникам капитала.

На втором этаже молодой жирноватый буржуй завтракал. Скорее всего ел ананасы и рябчиков жрал. Абсолютно было непохоже, что он верит полоумному поэту революции, будто день его последний приходит, буржуя. А зря! По-моему, социалистические революции неизбежны в нашем отечестве, как осенняя грязь и зимняя холодрыга.

Буржуи лето красное пропели, оглянуться не успели, как опять им ссут в глаза, едритская сила!

На третьем этаже мучили мальчика, мытарили ребенка по-черному. На черном рояле учили музыке. Дрочил, бедняга, гаммы. На бледной мордочке написано страдание. Не понимает, дурачок, что выполняет миссию. Он – новая генерация, культурный помет дикого российского капитализма.

А на четвертом этаже стояла перед окном голая девка. Со сна – пухломорденькая, мопсовидная, с острыми козьими сиськами и поджарым животом, под которым черный треугольник, как пиратский парусок, понес меня на волне вспыхнувшего желания. Она лениво и сладко потягивалась, а у меня ведро с карабином зашевелилось на коленях.

Забыв на миг, почему я здесь оказался, я снял каску и чинно поклонился. Девка вгляделась удивленно и засмеялась, сучка. Ах, как было бы хорошо спрыгнуть к ней на подоконник, как сизарь-голубь, поцокать клювом в стекло!

А трос волок меня выше, выше, еще выше, уже крон-балка над головой, я махнул рукой вниз – майна!

Люлька замерла, я ухватился за блок, для верности качнулся сильнее и соскочил на крышу.

Поднялся на кровлю лифтовой шахты, из ведра достал части карабина, быстро собрал, проверил, тщательно привинтил оптический прицел и взглянул через калиброванный окуляр на подъезд холдинга «РОСС и Я».

Сновали люди, бежали машины, суетила жизнь. Как всегда.

Все.

Я залег.

Локти – в бетон.

Приклад упер в плечо.

Закрыл на мгновение глаза.

Мир вокруг медленно меркнул.

Я выводил его реостатом – я погружался в себя.

Приглохли все звуки, беспамятство объяло полностью.

Я навсегда забыл голую девку с мопсовидной рожицей, дребезжащего гаммы пацана, дожирающего свой богатый завтрак буржуя, моих помощников из «Мосэнерго», Карабаса в кабине «ровера», скрестившего на счастье пальцы, исчезла Лора, я больше не любил Марину, ушла ненависть к Хитрому Псу.

Меня здесь не было.

Была только самая короткая линия между двумя точками – смертоносная гипотенуза между устьем карабина и железными воротами «РОСС и Я».

Я исчез – мой дух вселился в каленый синеватый ствол, в тяжелый усиленный патрон, я жил за частоколом ризок в оптическом прицеле, соединенных тонким крестиком цели.

Тогда я беззвучно позвал Цакуга-дзена.

И старый самурайский демон ответил мне сразу:

– Я с тобой. Ты готов?

– Готов… – не размыкая губ, крикнул я.

– Соедини свою душу с пулей…

– Моя душа в ее свинцовом сердце…

– Пусть она плавит свинец твоей яростью, болью и унижением…

– Моя боль ужасна…

– Пусть твое сердце будет холодно, как вечный лед… Не дыши, тебе это сейчас не нужно. Ты живешь силой и страстью мести…

– Цакуга-дзен, великий дух, у меня всего три секунды… Одна из них – на полет пули…

– Не думай об этом. Цакуга-дзен жив тысячу лет, а свершает лишь в короткие мгновения… Мне нужен миг, чтобы соединить воина, стрелу и Цель… Я слышу, как бьется твое сердце… Останови его…

– Цакуга-дзен, мне горько. Мы были как братья…

– Месть крепче братства, слаще любви, дольше памяти. Только смерть сильнее мести. Но Цакуга должен знать, что Цель достойна мстителя.

– Я стреляю в свою прожитую жизнь…

– Тогда открой глаза! Цель близка…

Кортеж, перемигиваясь синими фонарями на крышах, подъезжал к воротам. Наружная охрана разгоняла пешеходов на тротуаре, головной джип на миг задержался перед расходящимися створками ворот. Эскортируемый «мерседес», бликуя на солнце фиолетовыми блиндированными стеклами, сбавил скорость и стал доворачивать к въездному шлюзу.

В крестике прицела бешено крутился черный толстый бублик переднего колеса, я видел, как оно смещается по оси, и Цакуга-дзен, самурайский дух мести, немо прошептал:

– Дай душе волю…

Одна секунда.

Указательный палец, бескостный, мягко упругий, не мой – в нем был дух Цакуга-дзена, плавно нажал крючок.

И толчка выстрела не ощутил.

Еще секунда.

Моя душа – раскаленный кусок свинца – летела над городом, над этим паскудным миром, над моей испакощенной жизнью.

И вдохновенное окаянство ушло из меня.

Прощай, Цакуга-дзен…

Сергей Ордынцев: ПОКУШЕНИЕ

Перед поворотом с дороги – на въездной шлюз внутреннего двора – гибкая сцепка эскорта растянулась, водитель нашего «мерседеса» отпустил головной «джип» немного вперед.

Охранник Миша сказал в рацию:

– Эскорт на точке!.. Наружным постам обеспечить коридор… Ворота открыть!

Водитель еще сбросил скорость и стал входить в поворот. Я почему-то взглянул на спидометр – уж больно споро он поворачивал. Оранжевая стрелка уперлась в цифру 40.

– Через полтора часа пресс-конференция в Союзе журналистов, – сказал Серебровский. – Поедешь со мной…

И тут я услышал шлепок. Даже не услышал – почувствовал!

Чпо-о-у-к!

И в тот же миг «мерседес» упал на обод переднего колеса, как конь на колено, – пуля, прошив жирную толстую резину баллона, распустила его в клочья.

Бешеный рывок в сторону, утробный грохот удара днища о бордюр тротуара.

Доли секунд. Но каждая неподвижна, как замерший навсегда стоп-кадр.

Остекленевший взгляд Серебровского.

Прокушенная до крови губа водителя.

Помертвевшее до синевы лицо охранника Миши.

Кроша бетон, в снопе искр от трущего с визгом камень металла – как болид, машина вывалилась с дороги на пешеходную часть.

Водитель, судорожно раскручивающий баранку направо, порскнувшие в разные стороны прохожие.

Пронзительный скрип автоматических тормозов, клинящих остальные колеса, жаркое шипение стирающейся до корда резины – нас несло по асфальту, как громадные бронированные сани.

Тошнотная волна ужаса залила меня – я почему-то ждал, что сейчас грохнет взрыв.

А водитель уже крутил рулевое колесо в другую сторону. «Мерседес» ерзнул и, наклонившись на левый борт, с грохотом и звоном врубился в тумбу фонарного столба.

Оглушительный шлепок и пронзительное шипение вспухших взрывом воздушных мешков безопасности.

Тишина.

А может быть, мы оглохли от удара. Или испуга. Меня бросило на пол между сиденьями. Серебровский с каменным, ничего не выражающим лицом, с закрытыми глазами сидел в углу кабины, судорожно сжимая привязной ремень.

Миша хрипло крикнул из-под воздушной подушки:

– Шеф, вы в порядке?!

Сашка медленно разлепил пересохшие губы:

– С вами, Миша, я как за каменной стеной… Великой, китайской, мать вашу етти!..

Я дернул ручку двери, но Миша уже ожил, задвигался, заорал:

– Из машины не выходить!.. – И завопил в рацию: – Тревога один! Нападение! Прикройте лимузин…

Конвой и сам уже включился. Передний джип стал быстро сдавать назад и закрыл разбитый автомобиль справа, а концевой «форд-экспедишен» влетел на тротуар слева и загородил его со стороны проезжей части. Из машин высыпали ребята с короткими автоматами «узи», окружили «мерседес», ошарашенно оглядываясь по сторонам.

Телохранитель Миша выпрыгнул наружу, что-то кричал своей силовой обслуге, потом растворил заднюю дверь в «мерсе» так, что получился проход в джип шириной в один шажок. Миша встал на подножку джипа и наклонился над лимузином – он перекрывал своей спиной, как крышей, этот шаговый переход из машины в машину. Вот что такое настоящий самопожертвенный героизм! Мише-телохранителю не повезло – он поздно родился, во время войны вполне мог стать Александром Матросовым.

Я сказал Хитрому Псу:

– Иди! Никто в нас больше стрелять не будет…

А Сашка уже нашел и нацепил снова свое потерянное на один миг лицо. Поправил очки на переносице, усмехнулся:

– И зачем только я вожу тебя с собой, как талисман? – и полез в джип.

А я вдруг понял, что он не шутит. До этого момента я никак не мог сообразить, какого черта он таскает меня повсюду с собой. Оказывается, все удивительно просто – Хитрый Пес твердо рассчитал, что Коту в моем присутствии убить его гораздо труднее. А убивать меня за компанию с Сашкой не станет ни за что. Господи, какие естественные объяснения существуют для такой сложной материи, как дружеская ностальгия, сентиментальная память о прекрасном общем прошлом!

Ну что же, хорошо! Я согласен. Ведь в моем присутствии вам и Кота будет убить не так-то просто.

Я сказал охраннику:

– Миша, слезай оттуда. Не смеши народ! Дай пройти…

Миша, еще тяжелее дыша, озабоченно ответил:

– Хорошо, что он с одного выстрела промахнулся. Но ведь…

Я отодвинул его и сказал Сашке:

– Он не промахнулся. Ты это понимаешь? Он стрелял в колесо!

– Я на это надеюсь, – хмыкнул Сашка. – Что хотел сказать, на что намекал?

– Он предупреждал. Это печать на дискетку… Кот знает, что ты ее боишься.

– Ага, – кивнул Хитрый Пес. – Возможно.

Потом повернулся к Мише:

– Быстро втащите «мерседес» во двор. Журналюгам – информации никакой. Если что-то просочится в газеты, отвечать, что случайно лопнула шина. Доложи Сафонову, и к вечеру дайте результаты.

– Слушаюсь, Александр Игнатьич, – сказал Миша. – Вы пресс-конференцию перенесете?

– Ни в коем случае! Через сорок минут выезжаем.

Александр Серебровский: БОЛЬШИЕ ИГРЫ

– Катастрофа! Я всерьез опасаюсь, Александр Игнатьич, что ситуация на рынке становится неуправляемой, – тараща от возбуждения наливные глаза, говорил Палей. – По-моему, биржу, как перегретый реактор, несет вразнос…

– Ничего страшного, – ровно сказал я. – Нам к Чернобылям не привыкать.

Я не хотел, чтобы от волнения его быстрые шарящие зыркала выскочили из черепа и шлепнулись на мой стол парой черных скользких головастиков. Он был мне неприятен.

И сам я был себе противен – уходя, рассасываясь помаленьку, пережитый животный ужас выпадал во мне ядовитым шлаком злобы и презрения ко всему этому недостоверному марионеточному миру.

Молодец, Кот! Сволочь! Он смог наконец напугать по-настоящему. Не тревогой, не боязливым опасением, не тоскливым ощущением подступающей беды, а реальным грохотом наезжающей смерти.

Как безвольно, как неподконтрольно и бессильно волокло по асфальту нашу здоровенную бронированную колымагу! Вот тебе и безопасность! Вот тебе и весь хрен до копейки!

А если бы в движении на прямой? В разгоне? С ветерком – за сотню?

Был бы нам полный шандец.

– Я боюсь, что финансовая катастрофа может привести к государственному банкротству, – блекотал перепуганный Палей. – Это международный дефолт. А для нас в этом случае – крах!..

– Не бойтесь, дефолта не будет. Я договорился…

– С кем? – вперился в меня Палей.

– С апостолом Петром. Он там, наверху, выполняет те же функции, что и вы у нас в фирме. Уже спущено указание в Международный валютный фонд и в Мировой банк.

– У вас есть силы шутить сейчас? – спросил с тяжелым вздохом Палей. – Я понимаю, вы игрок атакующий, рисковый. И заработали мы за эти дни фантастически. Но положение очень тяжелое, нам эти успехи могут выйти боком…

Я смотрел на него с заинтересованным отвращением. Все-таки старость – жуткая вещь! Мозги высыхают, медленно, подслеповато думают, а мгновенные подсознательные реакции глохнут. Хваленая мудрая осторожность опыта – просто трусливая неуверенность поглупевшего человека. Мозговая близорукость.

Кажется, мой мудрый друг Вениамин Яковлевич, у которого я столькому научился когда-то, на сегодня все свои ресурсы исчерпал. Прискорбно.

– Успокойтесь, Вениамин Яковлевич. Сегодня выступит по телевизору президент и заверит мир, что все в порядке. Как говорится, холера протекает нормально. Это даст нам на несколько дней передышку…

– И все? На несколько дней? – в ужасе переспросил Палей.

– Достаточно. И оставьте, пожалуйста, глобальные проблемы мне. Сообщите лучше, что с «Вест-Дойче банк»…

– Я говорил с утра с Кирхгофом и Фогелем. Они подтвердили переводы на антильские и ирландские оффшоры. Они прекрасные партнеры! Самые профессиональные, каких мне довелось встречать.

– Замечательно! – Я вылез из-за стола, подошел к Палею и сказал ему негромко и внятно: – Выведите от немцев все наши авуары, обнулите счета – до мелочи. Наши взаимоотношения с ними закончены. Навсегда…

Видимо, Палей тоже испугался забрызгать своими глазами мой костюм и полированный стол – закрыл очи, смежил веки от страха, судорожно вздохнул несколько раз и убедительно молвил:

– Как?! Как?!

Я вернулся на свое место и эпически сообщил ему:

– В детстве на этот вопрос мы отвечали – сядь да покак! Как-как! Обычно! Произведите рутинные транзакции и очистите наши счета в «Вест-Дойче банк». На их испуганные и возмущенные крики объясняйте про сложность финансовой обстановки в стране. Попытки связаться со мной пресеките на корню. Меня для них нет никогда…

– Но!.. Но!.. – стал возникать Палей, и мне пришлось его остановить:

– Замолчите! И делайте, что я сказал! Я не могу тратить время и объяснять вам тонкости предстоящих событий. Только помните – вы играете в домино, а я в шахматы…

– Хорошо, я все сделаю, – сказал Палей, и глаза его погасли, перестали быстро и жадно шарить, и что-то в нем неуловимо сломалось.

– И последний на сегодня вопрос… – Я протянул ему белую картонку, маленькую, в четвертушку листа. – Здесь список из девяти фамилий. Вы их всех знаете.

Палей посмотрел на картонку и как-то отчужденно, будто декламировал про себя, сказал:

– Министры… Лидеры партий…

– Да, это хорошие люди, они делали нам много доброго. И, даст Бог, еще сделают. Значит, вы их обзвоните по закрытой линии и от моего имени попросите забрать вклады из нашего банка. Незамедлительно. Через день-другой может быть постановление об остановке платежей… Вы поняли меня, Вениамин Яковлевич?

– Да, понял, – кивнул он устало.

– Приступайте. Список верните мне к вечеру. Естественно, я вас даже не предупреждаю – никому его не показывать, копий ни в коем случае не делать. Ясно?

– Ясно, – еще раз тяжело вздохнул Палей и спросил: – Будет ли с моей стороны лояльно – снять мои деньги со счетов?

– Снимите. Но сделайте это как-нибудь по-тихому, не надо сеять панику. У нас тут не «Титаник».

– Ну да, – усмехнулся Палей, – у нас крейсер «Варяг»!

– Не говорите мне об этом геройском утопленнике. Если на то пошло, у нас крейсер «Аврора»… За сто лет один хороший холостой залп – и ты в легенде. Так победим!

– Вашими устами – Богу в уши…

– Не проблема. Билл Хейнс уже тянет туда линию. Идите. И позовите ко мне Окунева.

– Он ждет в приемной.

И пока я доставал из сейфа дискету Кота, в кабинет, струясь и извиваясь, как морской змей, хромая и переваливаясь с боку на бок, втек Илья Оконефэфэ.

Конечно, безусловно и неоспоримо – это один из самых ценных моих кадров. Я гордился им всегда, как селекционер-полевод снопом кустистой пшеницы. Как тренер гордится выращенным чемпионом. Как наша Родина хвасталась балетом и спутником.

Это я его нашел. Собственно, не то чтобы он валялся где-то на помойке, в забросе и безвестности, – нет, конечно! О нем знали многие, но только я сумел его таланты правильно приспособить.

Когда-то давно колченогий мальчик-гений-урод Илюша Окунев вместе с родителями отбыл в эмиграцию на свою историческую родину. Но по пути его папаня сбился немного с дороги, что-то там перепутал в маршрутах, и они оказались не в пустынных отрогах Иудейских гор, а на довольно многолюдных равнинах южного Бруклина, именуемого в просторечии Брайтон-Бич.

В том кошмарном Крыжополе, где они жили до эмиграции, папа Окунев занимал ответственную должность заведующего мастерской по ремонту обуви. Поэтому он был спокоен за будущее их семьи – скоро мальчик подрастет, они вдвоем сядут в палаточку на углу Кони-Айленд авеню и будут на ходу подметки рвать и прибивать. Бизнес, конечно, не миллионный, а все равно на мацу со шпиком хватит.

Но Илюша не оправдал радужных надежд родителя. Он даже не доучился в школе. Там ведь для американских детей – здоровенных веселых ленивых придурков – двенадцатилетняя программа обучения. Наверное, чтобы не сильно напрягали мозги, не вредили самочувствию и не мешали развитию священного американского «прайвеси».

В девятом классе, непонятно каким образом, Илюша пришел в выпускной класс и написал со всеми вместе итоговую экзаменационную работу. Сто шестьдесят вопросов с оценкой по десятибалльной системе каждый.

Работу и Илюшу показывали по телевизору. По зачетным коэффициентам он получил 1600 очков. Из 1600 возможных. Такого никогда не было. Мол, это возможно только теоретически, а практически – еще никто не пробовал.

Илюшу мгновенно пригласили в Гарвардский университет. Папа Окунев мгновенно послал их подальше. Папа, нормальный местечковый поц, был человек ответственный вообще, а за судьбу сына в особенности, – он не мог легкомысленно променять гарантированный бизнес холодного сапожника на углу Кони-Айленда, прямо напротив «Дайм-банка», на довольно неопределенное и сомнительное будущее гарвардского ученого.

Илюша в этих разборках не участвовал. Примостив удобнее больную ногу, он думал. О цифрах и уравнениях второго порядка.

Доброхоты-знакомые совестили отца и объясняли, что обучение в Гарварде, куда Илюшу пригласили забесплатно, обходится нормальным родителям в сто двадцать тысяч долларов. Папаня усмехался, гордый своей вековой местечковой мудростью:

– Кто их видел, эти тысячи? Пусть они мне дадут хотя бы половину сюда, на кешеню! – и хлопал себя по обвислым карманам на тощих ляжках.

Потом Илюша сел на метро и поехал в Манхэттен, а вечером позвонил отцу по телефону и сказал, что остается жить в кампусе Купер-Юнион, в котором он завтра начинает учиться.

Отец запузырился, заорал, забился, а Илюша кротко сказал:

– Они мне дали деньги. Как ты просил. Но в рассрочку…

Купер-Юнион – единственный университет в Америке, где студентам платят стипендию. И весьма большую. Но берут в этот университет лишь молодых людей с очевидными приметами гениев.

Через пару лет студент Илюша опубликовал в журнале «Мани лайн» работу, которая потом во всем мире стала известна как «Общая теория развития денежных рынков в странах третьего мира».

Он пользовался авторитетом как теоретик и консультант. Зарабатывал неплохие деньжата. Я один знал, как превратить его скучные теории об узких финансовых рынках в увлекательную волшебную практику. Я дал ему зарплату в миллион долларов и толстый акционерный пакет.

И американец mister Ilya Okooneff вернулся в родные российские палестины за недополученной отцом контрибуцией.

Посмотрев его паспорт, Сафонов удивленно сказал:

– И что у нас будет делать этот Оконефэфэ?

У нас Оконефэфэ реализовал с блеском мою вечную идею о самом выгодном бизнесе в мире – торговле деньгами. Ибо не существует на рынке более желанного, ликвидного и прибыльного товара.

Оконефэфэ манипулировал деньгами. Как алхимик он выпаривал водянистые тугрики, возгонял тощие форинты, сплавлял донги с юанями, разогревал вялые злоты и растирал динары. Из индийских долгов Оконефэфэ замазывал наши дыры рупиями, впаривая их за бирманские кьяты, вексельные пакеты афгани менял на реалы, левы на драхмы, финские марки на израильские шекели. Азиатское мыло на латинское шило!

Он гнал по длинной цепи эти мусорные деньжата, вытравляя на каждом этапе шлак и лигатуру, превращая их постепенно в настоящие деньги, пока в самом конце не начинало сверкать золото. Россыпи, копи царя Соломона Давыдыча!

Оконефэфэ знал всемирный лабиринт денег, как старый экскурсовод любимую экспозицию. Настоящий, вдохновенный художник, творец и пониматель денег…

И сейчас он мне был нужен, как никогда.

Я уселся в кресло напротив него и спросил душевно:

– Скажи мне, хитроумный друг мой Оконефэфэ, что надо сделать, чтобы у тебя были большие деньги?

Он пожал плечами:

– Считается, что для этого нужны какие-то особые личностные свойства…

– А ты так не думаешь?

– Я думаю, что нужно не наличие, а скорее отсутствие определенных свойств.

– Например?

– Ну, например, важно отсутствие сентиментальности. Ностальгичности. Влюбчивости. Лишних, тормозящих реакции знаний. Эмоциональная туповатость должна быть – в форме отсутствия сомнений. Нет места жалости. Естественно, недопустимы расхожие представления о совести. Вообще должен вам заметить, босс, что все десять заповедей сильно отвлекают от работы…

Я засмеялся:

– Хорошенькую ты картину нарисовал!

– А вы с этим не согласны? – серьезно поинтересовался Илья.

– Да как тебе сказать? Это тот случай, когда соглашаться стыдно, а спорить – глупо. Но я тебе сообщу самое главное условие, о котором ты забыл. Чтобы были большие деньги, их надо вдумчиво, умело и надежно сохранить. Чтобы в надлежащее время приумножить. Вот этим ты и займешься сейчас…

– Готов! – собрался Оконефэфэ.

– В связи с ситуацией, которую ты наблюдаешь теперь ежедневно, я своевременно выгнал очень значительные суммы на систему дальних счетов. Схему их распределения и количество получишь у Палея. Прояви себя во всем блеске, пожалуйста, крутани их так, чтобы нигде никогда никаких ниточек, следов паутинных не осталось! Пусть отлежатся немного, я надеюсь через год их ввести сюда, как штурмовую армию…

– Будет сделано, чиф-коммендер! – шутовски отдал честь Илья. – Размещу надежно и выгодно. У меня валяется в Италии один очень респектабельный, но нищий инвестиционный фонд. В Люксембурге парочка… Пускай они поработают за мелкую денежку.

– Короче, подготовь мне справку. Я посмотрю – и в бой! Твоя доля в этом пакете – полтора процента. По завершении, естественно…

– О, спасибо большое, босс! Срок?

– Ну, не знаю, думаю, недели две у тебя есть, может быть, три. Сейчас здесь будет жарко, не до нас, – сказал я и достал из стола дискету Кота. – А вот второй вопрос – срочный…

Я прошелся по кабинету, раздумывая о том, сколько можно сдать Илье информации.

– Меня пробуют шантажировать. – Я помахал перед его лицом дискетой. – Здесь есть все – правда, домыслы, вымыслы, помыслы. Бытовая грязь и возвышенная гадость. Шантажист грозится скинуть информацию в Интернет. Соображения есть?

– Можно взглянуть? – протянул руку Илья.

– Нет нужды. – Я убрал дискету. – Не загружай чепухой свою мудрую голову. Как думаешь, я могу разыскать терминал, с которого она сошла?

– Можете. Наверное. Но это чудовищный объем работы. И очень долго. С непредсказуемым результатом…

– Я тоже так думаю. Поэтому мы не будем его искать. Мы уничтожим ценность информации, – сказал я твердо. Я долго, мучительно думал об этой проклятой дискете и теперь принял решение окончательно.

– Уточните, босс, – вежливо попросил Оконефэфэ.

– Если на слабый, разъеденный инфляцией денежный рынок выбросить десятикратное количество фальшивых денег, что произойдет?

– Валюта рухнет окончательно, – уверенно сказал Илья.

– Вот именно! Сегодня же создашь группу. Возьми компьютерщиков у Петра Петровича, а сыскарей и аналитиков у Сафонова. Подкрепись парой-тройкой разнузданных журналюг, которым надо будет хорошо заплатить, но играть с ними втемную… Пусть верят, что все по-настоящему, по-честному.

– Пока что я и сам играю втемную, – заметил Илья.

– Ну-ну, не прибедняйся, прозорливец, ты уже уцепил. Формулирую задачу: ты готовишь дюжину материалов размером в 10–15 страниц каждый. Это должны быть увлекательнейшие истории о коррупции в верхних эшелонах власти, о разбое и беспределе олигархов, о продажности ментов и прокуроров, о лихоимстве мэров и губернаторов. Истории должны быть основаны на правде, правдоподобных слухах, недостоверных сплетнях, заведомой лжи, и чем она чудовищней, тем лучше. Названия зарубежных банков, номера счетов от фонаря и копии денежных проводок откуда-то с Луны, фотографии их кредит-кард, загородных домов и драгоценностей…

– Кто герои историй – по персоналиям? – перебил Илья.

– Только всенародно известные лица. Олигархи, нынешний и прошлый премьеры, их заместители, министры кабинета, тузы Администрации Президента и Патриархия. И обязательно, просто непременно, что-нибудь крутое про Чубайса! Действующие в связи с ними – всякого рода полууголовная и совсем блатная публика… Все понял?

– Понял, – немного очумело кивнул Илья. – И что со всеми этими детективными ужасами надо делать?

– Ждать. Может быть, они нам и не понадобятся. Но если мы не уймем шантажиста и он сбросит свою дискету в Интернет, ты начнешь с часовым интервалом сплавлять в сеть твои кошмарные байки. В течение дня мир получит чертову дюжину историй, с которыми он не разберется до конца следующего века. В этой лавине компроматов ни один человек не поймет, кто кому доводится Николаем: Серебровский – Березовскому? Или Ходорковский – Гусинскому? Или Потанин – Быкову, а Быков – Лебедю. Задача ясна? Вопросы есть?

– Задача ясна, вопросов нет. Есть по этому случаю уместное воспоминание…

– Давай, у тебя еще пять минут…

– Уложусь быстрее. Как вы знаете, я жил раньше в городе Бельцы, который вы почему-то высокомерно называете Крыжополем. Конечно, это не Париж и не Лос-Анджелес. Даже не Рио-де-Жанейро. Маленький, плевый городишко. Однажды он был потрясен душераздирающей историей. Продавщица райпо Лида бросила своего жениха Лерика Шимко и вышла замуж за участкового Сукирко. Надо сказать, что Лерик был завидный и очень зажиточный жених, потому что работал шофером ассенизационной цистерны, а в городе без канализации это очень почетная и выгодная должность. Но любовь к красавцу менту оказалась сильнее низких интересов к водителю говновоза, и свадьба очень шумно загуляла в Лидкином доме на Заречье. В разгар веселья туда подъехал Лерик на своей вонючей цистерне, очень печальный и очень пьяный. Как принц Гамлет, обозрел чужое счастье, забросил в открытое окно спускной шланг и затопил ликующую общественность города Бельцы жидким говном под самую крышу.

– Ну и что ты хочешь сказать?

– Я хотел узнать, когда подавать цистерну к окошку Интернета…

Кот Бойко: ПОГОНЯ

Короче! Слушай только себя, козел! Поговори с душой своей – что подскажет, то и делай! Забудь про остальные разговоры, советы, подсказки, просьбы и опасения! Как предчувствуешь – так и поступай!

Уговорил меня Карабас ехать на метро. Затеряешься, мол, в толпе, как капля в дожде. Не хотел я, а дал уговорить. Поехал на лучшем в мире метрополитене, ядри его в туннель!

Это я-то – тот самый легендарный ученик, которого наш директор Мрак Темнотеич хотел вышибить за то, что я со своих фарцовых заработков ездил в школу на такси!

Видимо, столько сил с утра ушло на выстрел, что упала сопротивляемость души. Согласился, поехал! И почти час мечусь, как крыса в западне, пытаясь сбросить с хвоста двух «бетимпексовцев». Может быть, вообще-то говоря, их здесь больше, но этих я срисовал точно. Эти двое вместе с покойным охранником Валерой, царство ему небесное, везли меня в «Интерконтиненталь» на встречу с приснопамятным другом Николаем Иванычем – или черт его знает там как!

Как они на меня вышли, как перехватили меня – понятия не имею. Во всяком случае, когда я перепроверился на станции «Комсомольская», они уже вели меня. И наверное, вызвалиподкрепление. Вдвоем, на людях, в толчее метро они не наберутся нахальства задерживать меня. Но эта льгота у меня очень недолгая – подмога вполне может подоспеть в милицейской форме, и они у всех на глазах начнут крутить пантомиму под названием «захват геройскими ментами вооруженного преступника».

Я методично прочесывал все доступные мне переходы и пересадки в надежде оторваться где-нибудь от них, но они перли за мной неутомимо, как приклеенные.

Хорошо, я их запомнил. Один, постарше, в черно-сизой куртке с оттопыренными карманами, был настоящий красавец из учебника патологии. Готов примазать, его когда из маманьки вынимали – щипцы на башку накладывали, тащили его в этот славный мир с большим усилием и усердием. У него были вдавленные виски, будто ямы в черепе позади глаз, и на дне этих пугающих углублений под серой нездоровой кожей что-то шевелилось и пульсировало. Может быть, мозг? Или гной?

Нет, он мне был как-то несимпатичен.

А второй был боец хоть куда – здоровенный костистый парень, похожий на мускулистый скелет.

Они шли за мной, практически не скрываясь, подстраховывая друг друга, время от времени долдоня что-то по мобильным телефончикам.

Вот влип, ешь твою налево! Как говорил дантист Изя Кацап, это – не люди, это – свора гоночных псов.

На станции «Курская» я стащил с себя парик и бросил в урну. Какой тут, в задницу, парик! Йог твою мать! От кого теперь в нем скрываться? Игра пошла серьезная, тут, понимаешь, не комедия с переодеваниями!

На переходе с радиальной на кольцевую, стоя на эскалаторе, величественно плывущем в преисподнюю, я решил прорываться на волю. Здесь, в подземелье, мне ловить нечего. Здесь ловить меня будут. Рано или поздно они меня тут уконтрапупят, а выволочь меня на улицу, до машины – дело рутинной техники.

И в этот момент увидел поднимающегося на встречной ленте эскалатора своего замечательного другана Николая Иваныча. Выходит, я их все-таки недооценивал. Какая же у них должна быть система связи и наведения!

Николай Иваныч был еще далеко, глубоко внизу, он поднимался, как гроб в крематории, поехавший почему-то назад, наверх. Он уже увидел меня, или ему передали по радиотелефону следующие за мной гоночные псы. Широко разводил руками, как для братского объятия, и показывал жестами – подожди меня внизу, там тебя встретят.

Думать больше не осталось времени. Вообще, похоже, не твое это дело – глубоко, раздумчиво мыслить, не твое это поле. Положись на дремлющие инстинкты, прислушайся к душе, не мучай, не томи ее! Если она просит или велит что-нибудь срочно – уступи ей, как женщине, сделай, что говорит! Обоим будет лучше!

А велела она мне в этот момент сделать то, что моя гоночная свора повторить не сможет.

Я прыгнул.

Сгруппировался и взлетел – вверх-вперед-влево. Легко коснулся – для опоры – рукой за ореховую полированную разделительную панель между встречными лентами эскалатора и приземлился на ступенчатой полосе, которая ползла вверх.

Пассажиры, стоявшие ниже меня на лестнице-чудеснице, железно отсекали от меня Николая Иваныча – он не мог стрелять в меня сквозь толпу.

А мои шустрые преследователи, краснорожие индейцы-следопыты Гнойный Мозг и Мускулистый Скелет, плавно едущие вниз, вдруг из глубокого арьергарда оказались прямо перед направленным на них пистолетом ПМ.

– Ложитесь, суки! Сейчас череп пробью! Ложись! – орал я. – Пушки вниз кидайте!

Нет, бойцы они были неважные. Жидкие оказались на расправу. А может быть, живо помнили, как в «Интерконтиненталь» привезли они нас с Валерой вдвоем, а из гостиницы вывозили своего гончего сыскного коллегу в мешке.

Они не легли, а сели на эскалатор. И пистолеты бросили, которые катились вниз по ступенькам с каким-то каменным стуком. Ну ладно.

А я припустил по лестнице, которая как-никак везла вверх. Хороший был спурт. Давние мои гонители из сборной, точнее сказать – выгонители, сейчас бы душой порадовались за те результаты, которые я показал на дистанции.

И народ, слава Богу, у нас хороший. Сознательный. Все понимает. Никто не бросился меня ловить, перехватывать. Смотрели с интересом, но, встречаясь со мной глазами, сразу стыдливо отворачивались, будто боялись запомнить мою личность. Потом еще в свидетели затаскают!

Выскочил я на площадь и сразу повернул направо – мимо линейного отделения милиции, мимо касс, мимо депутатского зала – там с первой платформы есть открытый проход на пути.

Я понимал, что у меня всего несколько секунд форы – они сейчас подтянут все резервы. На меня хватит, мало не покажется. Спрыгнул с перрона, перебежал через рельсы, нырнул под платформу, успел проскочить перед длинным пассажирским составом. На третьем пути пассажиры заныривали в зеленое чрево электрички. Хорошо бы знать, куда эта колесная колбаса направляется. Но нет времени выяснять маршрут, расписание, тарифы. Едем к свободе, к счастью, к жизни! Беспечные ездоки – из ниоткуда в никуда.

Влетел в тамбур, тяжело отдуваясь и утирая с морды пот рукавом. По вокзальной трансляции сообщили: «Электропоезд Серпухов – Москва – Голицыно отправляется через минуту с третьего пути. Остановки – Каланчевская, Белорусский вокзал, Беговая…»

Я выглянул из растворенных дверей и увидел, что по перрону бегут, заглядывая в окна поезда, Гнойный Мозг и Скелет. Не знаю, кто-то из их шайки видел, как я нырнул в вагон, или у них достаточно людей, чтобы проверить все отходящие электрички.

У меня нет выхода – надо оставаться в вагоне. Здесь, на вокзале, их слишком много.

Я снова осторожно высунул голову наружу, и в этот момент пневматические двери угрожающе зашипели. Примерно за три вагона до моего укрытия настойчивые мои попутчики силой удержали сходящиеся створки дверей и впрыгнули в тамбур.

Вот, Господи, великая сила всепобеждающего учения Павлова! Чему только не научишь сыскное животное за сытную кушеньку!

Поезд заскакал, затопотал по стрелкам, среди фиолетовых огней и зеленых светофоров, пробежал над Земляным Валом, перед Разгуляем. Через три – пять минут гоночные псы прочешут поезд и доберутся до меня. Я не готов устраивать кровавое побоище в центре города.

Я переходил из вагона в вагон, приближаясь к голове состава. Поезд шел по эстакаде, под нами промелькнул троллейбусный парк, справа – пригородные кассы Казанского вокзала. До Комсомольской площади оставалось сто метров.

Я постучал рукоятью пистолета в дверь машиниста и крикнул:

– Отпирай, милиция!

Распахнулась дверь. Удивленные глаза за круглыми стеклами очков, встопорщенные усы.

– Какого хрена?..

– Открой входные двери!

– Не положено!

– Открой дверь наружу, козел старый! Не возникай! Делай, что говорят!..

Видок у меня, наверное, был такой, что машинист не стал спорить. Нажал какой-то рычаг, со свистом зашипели, расходясь, железные створки.

– Тормози!..

Я оглянулся и увидел, что в другом конце вагона появились мои друзья.

Встал в открытых дверях, ветер гладил воспаленную хряшку, поезд медленно двигался по насыпи-мосту над проездом с Каланчевки, от гостиницы «Ленинградской» к площади трех вокзалов.

Здесь, внизу, перед мостом на дороге – светофор. Метрах в пятнадцати от насыпи. Они не успеют разогнаться. Но мне нужен грузовик, мне нужно прыгнуть в кузов.

Мать-судьба! Хозяйка-удача! Везуха моя лихая! Вывезите! Помогите! Дайте стремный шанс!

Моргнул красным оком светофор, погас на миг, вспыхнул зеленый. Вот она, моя фартовая сдача – задрипанная «Газель» с грязными тюками в деревянной коробке кузова.

Оттолкнулся – слетел на насыпь, еще толчок, миг пролета. Невесомость. Лети, как кот – на четыре точки. Бряк! Ткнулся мордой во что-то вонючее и расслабленно-освобожденно заплакал. Уехал.

Лежал среди мусорных мешков на дне кузова, дышал обессиленно, и страх, напряжение, усталость выходили из меня судорожными рывками, как рвота.

Заднее окошко кабины было завалено каким-то барахлом, шофер меня не видел. И не слышал – у него на всю катушку работало радио, хиты крутило. На езде музыка сливалась с уличным шумом в ритмичный дребезг. А на светофорах «Газель» тормозила, и я слышал через раскрытые окна – «слушай наше радио, остальное – видимость…».

Грузовичок волок меня вместе со своим помоечным грузом куда-то далеко, неведомо куда. Может быть, на свалку? А, какая разница… Путешествовать надо, не зная цели. Цель, как и все остальное, – видимость.

Мы, три великих путешественника – Колумб, Магеллан и я, Кот Бойко, – стремились к громадной цели. Колумб искал Индию, нашел Америку, попал в тюрьму и умер в нищете. Магеллан описал кольцо вокруг шарика, все упирался-доказывал, какое множество стран и народов населяют наш зеленый колобок. Пока его на полпути не сожрали дикари. А я направился на Острова Сокровищ и совершил великое открытие.

Я узнал, что на Земле живут всего два народа. И поселились они в двух странах. Народы зовутся просто – богатые и бедные. А все эти разговоры про американцев, негров, русских, китайцев, песни про национальные особенности и кошмарные басни про менталитет – сплошная видимость!

Богатые – невероятно интересная, но малопонятная раса, и все люди этого народа очень похожи друг на друга, независимо от цвета кожи, возраста и вероисповедания. И живут они в очень небольшой, но при этом всемирной стране – очень приятной, удобной, невероятно красивой, с замечательным климатом. И вся она похожа на шикарный отель «Шератон»-Рай.

А бедные – многочисленный, доступный, очень понятный, но никому не интересный народ. А друг другу – в особенности. Чем там интересоваться? Обитают они неопрятно, плохо, наспех – будто торопятся быстрее дожить свой срок в своей огромной и убогой стране под названием Бедность. Именуются насельники этой земли бедняками, или беднягами. Иногда – бедолагами. А самые бедовые мечтают прорваться, эмигрировать в страну Богатства и получить национальность «богач», а если совсем повезет – «богатей».

Обычно их убивают при незаконном пересечении границы. Потому что законно перебраться из Бедности в Богатство невозможно. И пошлину на границе взимают неслабую – тебя самого. Положи, мол, душу на таможенный стол – и давай пробуй!

Одна участь у нас, великих путешественников-первооткрывателей. Эти суки, мои сограждане, уже посадили меня в тюрьму, как Колумба. Теперь хотят убить, как Магеллана.

Лом вам в горло, дорогие господа и товарищи! Чтоб голова от удовольствия не качалась. Не дамся!

Приподнял голову осторожно над краем борта – ехали по Садовой, справа мелькали корпуса Института скорой помощи имени доктора Склифосовского. Ну, сюда-то я всегда успею.

У Колхозной наша «Газель» застряла в плотной пробке, и я слушал радио из кабины водителя:

– …Кандидат в губернаторы Восточно-Сибирского края Александр Серебровский, один из самых могущественных российских финансистов, устроил сегодня большую пресс-конференцию в Доме журналистов…

Видимо, включили нам зеленый свет – затарахтела пердячим треском наша славная антилопа, загазовала изо всех сил наша «Газель», завоняла остро газолином, помчалась вместе со всем грохочущим и воющим железным стадом вниз по Садовой, к Самотеке. И не услышал я, что поведал городу и миру не подстреленный мной кандидат в губернаторы.

И в этот момент во внутреннем застегнутом кармане куртки резко, пронзительно зазвенело. Раз, другой. Испуганно стал хлопать себя по груди, пока не вспомнил – это же мой мобильный телефончик. И номер знает только один человек.

Суетливо раздергивал молнию на кармане, трясущимися руками доставал трубку, чуть в суете не нажал кнопку отбоя.

– Але! Слушаю! Слушаю!

– Ты чего кричишь, Дертаньянц? Это я, Джина…

– Здравия желаю, товарищ генерал!

– Вольно. Чего ты какой-то встрепанный, а? Или мне показалось?..

– Показалось, подруга! Наоборот, я весь из себя спокойный, лениво-раздумчивый. Лежу, как князь Болконский на Бородинском поле, глазею в небо. Думаю думу свою…

– Болконский лежал на поле Аустерлица, – показала свою образованность Джина. – А чего это там грохочет так на поле?

– Мысли. Знаешь, я когда думаю – это страшная сила!

– Вот мужик-урод! – печально восхитилась Джина, помолчала и сказала: – Я договорилась с ней… Завтра, у меня, в два…

– Спасибо, подруга. Слушай, ты не знаешь – гиена может загрызть газель?

– Что? – удивилась моя ясновидящая.

– Нет-нет! Это я так, от пустомельства. Так сказать – мысли вслух…

– Дурак ты, Кот, и мысли у тебя дурацкие, – с досадой сказала Джина и дала отбой.

А грузовичок остановился на светофоре, и ко мне благовестом пришел снова радиоголос Хитрого Пса:

– …От бедности и общей неустроенности возникла в обществе тенденция демонизации денег. Наверное, это неправильно… Альберт Эйнштейн, знавший относительность всего в этом мире, говорил, что деньги, конечно, зло, но только благодаря этому злу человечество может избавиться от голода, болезней и невежества…

Э, друг мой Саня, кандидат демонологических наук, если ты будешь говорить народу эти культурные глупости, хрен тебя выберут в губернаторы.

Сергей Ордынцев: ДЕНЬ ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ ПЛАЩЕВИЗАЦИИ

– Господин Серебровский, вы не боитесь, что в результате всех этих реформ Россия превратится в банановую республику? – спросила корреспондентка «Ъ», прилизанная девочка-отличница в таких же очешках, как и у Хитрого Пса.

Сашка снисходительно-добро улыбнулся:

– Вот уж это нам точно не грозит! Моя забота – чтоб не превратилась Россия в брюквенное царство с народной кухней из лебеды и березовой каши…

Журналисты захохотали, восприняли ответ как прямой наезд. Сашка вообще вел себя очень свободно, говорил легко, много шутил. А журналисты его явно не любили. Но он им все равно нравился. В его поведении был дорогой шик большого стиля.

– Как вы относитесь к коммунистам?

– Лояльно, – пожал плечами Серебровский. – Их только нельзя до власти допускать…

– А как вы совмещаете лояльное отношение к коммунистам с тем, что они пишут о вас в своей печати? – напирал корреспондент «Комсомольца».

Хитрый Пес сделал удивленное лицо, словно впервые слышал:

– А что они пишут?

– Что вы, выполняя заказ ЦРУ, хотите продать «Макрокомпу» оборонный щит державы и сделать Россию беззащитной перед мировым капиталом…

– Ага, понятно! – кивнул Сашка. – Я иногда даже сочувствую коммунистам. Ну представьте себе, каково приходится крупной политической партии, у которой в идеологическом арсенале есть одна-единственная идея – давайте вернемся во времена Ленина – Сталина!

– У этой партии треть всего электората страны! – крикнул кто-то с места.

– Это нормально. В обществе и должна быть треть людей, которым нечего ловить в будущем. Они этого не знают, не понимают, но нутром ощущают – у них нет достойного места в следующем веке, веке информации. А информация – это богатство, это энергия знания, это свобода. Богатым, свободным и умным людям, сами понимаете, не нужны коммунисты с их разбойно-побирушечьими идеями «отнять-поделить».

– В каком сейчас состоянии ваш совместный проект с Биллом Хейнсом?..

…Когда-то, это было ужасно давно, ровно одну треть моей жизни назад, Хитрый Пес втолковывал нам с Котом то же самое на празднике Великой Октябрьской Плащевизации меня. В тот осенний дождливый день Кот выполнил давнее обещание и достал мне импортный, кажется, английский плащ «Лондон фог». Это была плащаница почище Туринской – стального цвета реглан с двойной грубой строчкой швов, нагрудными клапанами, погонами, молниями, заклепками, накладными карманами и с подстежкой!

Господи, тот, кто не видел шерстяную подстежку моего нового плаща, тот не ведает художественного совершенства! Дизайнер сорвал с неба радугу и распустил ее на клетки и полосы моей мягонькой ворсистой подстежки – длинного, по поясницу, жилета, который прикреплялся к плащу гибкой, мягко рокочущей молнией с иностранной надписью «Zipper».

Одно слово – «Лондон фог»! У меня этот лондонский туман от счастья в глазах стоял. Ну и, конечно, от выпитого.

Счастливое событие мы начали обмывать дома у Хитрого Пса. От гордости я сидел, не снимая плаща, как околоточный на Пасху. Вообще было понятно, что остаток жизни я теперь прочно связал с этой дорогой и невероятно красивой одежкой.

Кот хвастал, что плащ удалось вырвать буквально из зубов академика Аганбегяна.

– Не ври, Кот, – меланхолично заметил Хитрый Пес. – Мой директор Аганбегян раз в пять толще Сереги, ему этот плащ ни к чему…

– Не преувеличивай! – засмеялся Кот и разлил по рюмкам остатки из четвертой бутылки водки. – А вот за водкой сейчас надо будет ехать…

– Не надо пока, – твердо сказал Сашка. – Не считая пролитых капель, мы приняли звериное число – по 666 граммов на рыло. Знак и доза Сатаны. Это – миг истины, момент откровений. Если вы еще что-нибудь цепляете, я скажу вам сейчас очень важные вещи…

Мы смотрели на него с подозрением, потому что говорил он, как всегда, своим недостоверным зыбким тоном, и, несмотря на сильную подпитость, мы опасались какого-то подвоха.

Но Сашка пафосно-трезво сказал:

– СССР по обыкновению опаздывает. Мы все задержались со вступлением в информационный век. Век компьютеров…

Мы с Котом удивленно переглянулись, не в силах связать грандиозный – в общечеловеческом масштабе – факт покупки мне плаща и неуловимо подступающий к нам из какого-то неведомого далека век компьютеров, этих забавных электронных машинок не очень понятного нам назначения.

– У кого информация – у того власть, богатство и свобода, – сказал Сашка.

– Ты что, Хитрый Пес, чокнулся? – спросил Кот. – Время к вечеру наклонилось, водка на излете, а ты какую-то хренотень несешь… Сейчас у нас одна информационная проблема – где среди этой долбаной трезвости водяру сыщем?

– Угомонись, придурок, – ласково сказал Сашка. – Я знаю, как мы все станем миллионерами…

– При мне ты до таких чертиков еще не напивался, – сказал я сочувственно и одернул полы плаща, чтобы при сидении не мялись.

– Послушайте меня, убогие, – попросил Серебров– ский. – Постарайтесь понять, что я вам объясняю. Вот ты, Кот, в числах третьего порядка не силен, но это должен знать – сколько стоит на рынке доллар?

– Четыре рябчика, – мгновенно отрапортовал Кот и оживился: – Наконец-то! Займемся фарцовкой по-настоящему?

Не обращая на него внимания, Хитрый Пес говорил, объяснял и втолковывал, и сейчас-то я понимаю, что не нуждался он ни в нашем одобрении, ни в нашем понимании, ни в поддержке. Он тогда уже все знал, и ему просто было не с кем, кроме нас, поделиться великим финансовым открытием. Да и говорить, кроме нас, никому об этом не следовало.

– Официальная цена за доллар – шестьдесят две копейки, – многозначительно сообщил нам общеизвестное Сашка. – На черном рынке – четыре рубля. И та и другая цены абсолютно произвольные, волевые, они не соотносятся ни с каким товарным паритетом…

– А сколько же стоит, по-твоему, доллар? – на всякий случай поинтересовался Кот.

– Тринадцать и тридцать шесть сотых копейки! – На лице Хитрого Пса был восторг.

– Эврика! – заорал Кот. – Осталось найти дурака, кто нам их сдаст по этой научной цене, и мы – в порядке!

– Я нашел, – скромно потупился Сашка. – Государство.

Я печально вздохнул:

– Саня, я всегда знал, что у тебя будет горе от ума…

– Послушайте, кретины! Я ввел в компьютер две тысячи наименований товаров, услуг, зарплат и вывел общий ценовой коэффициент по сравнению с тем же списком в Штатах. Получилось 13,36 копейки за 1 доллар.

– Изумительно! Почему же они такие сытые, а мы такие голодные? – спросил с живым интересом Кот. – Почему все грезят о таких, оказывается, дешевых зелененьких бумажках?

– Идиот! Доллар – это деньга! Он и в Штатах, и у нас, и в Африке – деньга! А рубль – не деньга! Это расчетный купон, за который можно приобрести товары и услуги только в СССР! Государство, приобретая у своих граждан единственный наш товар – рабочую силу, сознательно наполняет рубль необходимой покупательной способностью! Чтобы мы могли купить дерьмовые харчи, дрянную водку и нищенские тряпки! – Хитрый Пес презрительно ткнул рукой в мой невыразимо прекрасный плащ. – И все это с одной целью – завтра все должны выйти на свое рабочее место и вкалывать по-черному! Мы должны нырнуть в просвет между реальной ценой доллара и расчетным купоном – рублем!

– Насчет некоторых тряпок я бы выражался поосторожнее, – заметил я угрожающе.

– А я бы и дрянной водки сейчас выпил, – мечтательно сказал Кот.

– Эх, вы-и, – с горестным подвывом, как горьковский дед Каширин, сказал Сашка. – Я этим недочеловекам про финансовую революцию объясняю, а они…

И махнул устало рукой.

Кот, физически не выносивший, когда Сашка чем-то всерьез огорчался, собрался с силами и участливо спросил:

– Саня, ну а к нам-то какое это имеет отношение?

– Самое прямое! – завопил Хитрый Пес. – Нужно где-то выбить краткосрочный кредит на 5 миллионов рублей…

– Ско-о-о-лько? – поразился Кот и присвистнул. – Будь у меня пять миллионов рябчиков, мне бы и доллары, эта копеечная дешевка, не нужны были… По твоим расчетам это на тридцать пять американских «лимонов» тянет! Куда мне столько!

– Кот, не выеживайся, – сказал строго Сашка, и от его тона мы маленько протрезвели. – Я дело говорю. Монополия внешней торговли сломана. Вчера было рано, завтра будет поздно. Мы должны это сделать! Сегодня, немедленно, сейчас! Здесь! Поверьте мне на слово, ребята, я открыл бездонное Эльдорадо!

– Ну хорошо, допустим, – задумчиво-недоверчиво сказал Кот. – Добудем кредит – и что делать?

– Я найду пути – через Люду, через ее комсомольские связи мы почти законно разменяем кредит на миллион баксов с большим лишком. Ты летишь в Гонконг, Сингапур, Сеул и покупаешь тысячу компьютеров «желтой» сборки. Они стоят около 1200 долларов каждый.

– И что будет?

– К твоему приезду я их все продам на бумаге. Люда через своих комсомольцев поможет! В госучреждения, крупные предприятия, кооператорам – сейчас в стране полно бумажных денег, их хоть жопой ешь, а компьютеров нет, и стоят они от шестидесяти до ста тысяч рублей. Завтра их понадобится здесь тьма…

– А что потом? – спросил я многозначительно-осторожно, как всякий самый задумчивый мудак в компании.

– Ты, Серега, вообще в делах ничего не петришь – и сиди, помалкивай в тряпочку! – отшил меня Сашка и добавил снисходительно: – Мы тебя не за деловитость ценим.

– Потом мы передадим компьютеры заказчикам… – медленно, с пробуксовкой стал включаться Кот. – И получим…

– Ребята, мы получим несметное состояние! – приплясывая от возбуждения, сообщил Хитрый Пес. – После возврата кредита, процентов, выплаты взяток, перевозок, потерь на обратном трансфере из рублей в доллары, поскольку дешевые доллары пока предпочтительнее дорогих рублей, короче, после всего нам останется около восьми миллионов долларов…

Сашка, как вдохновенный танцор, исполнивший наконец свою партию лебединой песни, замолчал обессиленно. Кот задумчиво мурлыкал, но он все-таки больше думал в этот момент о выпивке и бабах, поэтому остался впоследствии на вторых ролях.

А я?

Я не мог думать о дурацких бреднях Хитрого Пса про какие-то мифические миллионы – даю честное слово, я до этого никогда живого доллара в руках на держал.

Я думал о том, что мир спасет красота в виде моего нового, нечеловечески шикарного плаща, я так хотел поделиться с людьми зрелищем этого прекрасного лондонского «фога», я так хотел, чтобы мои земляки все видели, как может быть прекрасен спасенный моим плащом мир, что в конце концов сам предложил Коту:

– А не пора ли нам в люди, Кот? Надо идти к ним, высекать из них, как из камня, водку. Покажем им всем кузькину мать в виде моего плаща…

Сашка остался убирать стол и готовить закуску для продолжения праздника Плащевизации. Мы с Котом отправились по каким-то магазинным подсобкам – в стране лютовала горбачевская борьба с пьянством, потом оказались почему-то в ресторане Дома литераторов, потом у каких-то знакомых, потом у незнакомых, и я всех их спасал, демонстрируя красоту своего плаща, а некоторым, наиболее симпатичным, даже давал померить.

Мы плавно проходили три стадии опьянения, о которых нас предупреждали еще в школе – стеклянный, оловянный, деревянный.

Домой попал под утро, полуживой. Крался по коридору, как диверсант, конечно, что-то с грохотом опрокинул, и мама, выглянув на шум, сказала восхищенно-весело:

– Ой, сынок, какая на тебе красивая жилетка!

Плащ где-то потерялся по дороге. На празднованиях, посвященных ему.

Осталась от него на память невыразимой красоты подстежка благородных цветов радуги, сорванной с неба пьяным художником.

Пролетел я. Вышло так, что променял я компьютерные миллионы на свитку, да и ее черт в преисподнюю унес.

Смешно сказать – Серебровский таки провернул при помощи Кота операцию с компьютерами, миллионы стали реальностью, и Хитрый Пес заложил начало своей сегодняшней империи. После компьютеризации началась ваучеризация, потом приватизация и окончательная долларизация всей страны.

А я по-прежнему жалел о потерянном плаще неземной красоты больше, чем о том, что меня не взяли в компаньоны неслыханного бизнеса.

Наверное, я бы и сам не пошел в бизнес. Как правильно заметил однажды великий пролетарский письменник – рожденный ползать летать не может. Летать мог только крылатый конь Пегас. Но он был не верный, а капризный, своенравный и злопамятный.

Хитрый Пес сказал очень давно, что ценит меня не за деловитость. Надо бы при случае спросить – а за что?

А он скорее всего ответит мне так же, как сказал минуту назад какому-то шустрому мальчонке-журналисту:

– Все, что выгодно мне, – выгодно России! Это и есть мое мироощущение – здесь, сегодня, сейчас…

Кот Бойко: МОЯ ЛЮБОВЬ

– Не стой в дверях, как рассыльный, – засмеялась Марина. – Иди сюда…

И покатились, серебряно зажурчали шарики у нее под языком.

– Точите нож, мочите солью кнут, – предложил я осипшим голосом.

– Ну нет! – покачала Марина головой. – Как ты говорил раньше – давай я тебя покиссаю… Не чужие все-таки…

Не обняла, не прижалась, почти ко мне не притронулась – потянулась на цыпочках и чмокнула в щеку.

По-товарищески, по-братски. Без всякой туманящей голову страсти, мешающей жить, никому не нужной чувственности, так сказать, без неуместной между чужими сексуальности.

Эх, Марина, просил ведь тебя – не оглядывайся на горящий Содом! Мой сладостный соляной столп.

Держал ее осторожно за плечи, смотрел в это лицо – мое проклятие, мое благословение, чертову усмешку, ангельский приветик, удивительный лик богородицы, вышедшей на панель. Волшебная навесная печать-кустодия на свернувшемся свитке с прописью моей судьбы.

Женьшеньщина моя.

Столько мечтал сказать, а увидел и спросил глупость:

– Как живешь?

– Фантастика! Картинки с выставки! – прищурилась Марина. – Слышал, наверное, в губернаторши я нынче подалась!

– А если моего друга в губернаторы не возьмут?

– Типун тебе на язык! Тогда мне конец – Сашка от досады в президенты прорвется. А у царицы морской, сам знаешь, как сказочка закончилась…

– А чем плохо? – спросил я серьезно. – Сидишь ты, старуха, у разбитого корыта, а тут и я иду с большой рыбалки, старик победитель, с главным призом – аккуратно вырезанной дыркой от бублика…

– Я-то все время думала, что Сашка и есть ведущий наш старик рыбак, – усмехнулась Марина.

– Нет, Марина, Сашка не рыбак. Он у нас золотая рыбка…

– Ага, интере-е-сно, – протянула Марина. – Итак, я у разбитого корыта, ты с дыркой от бублика. Как говорит мой умный муж, надежный инвестмент в будущее! Что происходит?

– Начинаем сказку сначала…

Марина долго смотрела мне в глаза, потом обняла меня, прижала мою голову к груди, быстро, волнуясь, чуть картаво сказала:

– Кот дорогой, ты ничего не понял! Мерзкая старуха и золотая рыбка – это один и тот же персонаж! Старуха всю жизнь обманывала его… Рыбка уплыла, когда старик устал мечтать…

– Марина, я никогда не устану мечтать о тебе, – сказал я шепотом, и острая нежная сила вздымала и раскачивала меня, и я летел без памяти и направления, как воздушный змей. – Без тебя жизнь не пляшет… Для меня ничего не изменилось… С первого дня…

Она оттолкнула меня.

– Перестань, Кот! Все ушло! Жизнь изменилась! Мне ни с кем не было так хорошо! Поздно начинать сначала! Никогда не взойдет солнце с запада…

– И не надо! Давай остановим его в зените, – предложил я.

А она медленно, грустно покачала головой:

– Ничего у нас с тобой не получится, Кот. Мы оба живем на одолженное время.

– Что ты говоришь, любимая? Ты раньше никого и никогда не боялась…

– А я и сейчас никого не боюсь. Когда я была маленькая и мне снилось что-то страшное, я во сне расправляла руки и улетала от своего страха, как птица…

– Ты перестала летать?

– Мне кажется, я больше не опускаюсь на землю. Приснился волк и съел мой сон.

– Может быть, это прекрасно?

– Нет. Это не свободный полет, это призрачная легкость сомнамбулы. Ты ведь сам всегда говорил: жизнь – это не то, что с нами происходит, а как мы к этому относимся.

– Тебе нравится твоя жизнь? – спросил я серьезно.

– Она мне безразлична, – пожала Марина плечами. – Жить стало неинтересно до рвоты… Я знаю, что до самой смерти со мной не произойдет ничего интересного.

– Давай, любимая, побежим к горизонту, – сказал я неуверенно. – Там, впереди, за этой воображаемой линией может оказаться тьма интересного…

Марина засмеялась:

– Кот, а почему горизонт всегда впереди? Почему горизонта не бывает позади? Мы ведь можем бежать с тобой лишь назад. У нас с тобой было такое прекрасное вчера, что наше завтра может быть только хуже…

– Не преувеличивай! Между вчера и завтра живет пустяк по имени «сегодня». Давай жить сегодня, здесь, сейчас!

Марина погладила меня холодными ладонями по лицу, с улыбкой сказала:

– Как вы похоже говорите! Какие вы одинаковые – и ты, и Хитрый Пес, и Серега!

– Мы – одинаковые? – удивился я. – По-моему, мы все очень разные!

– Нет, Кот, вы не разные. Я вас всех очень давно знаю. Мне кажется иногда, что Господь стал лепить из праха замечательного человека, увлекся, а потом сам увидел – переборщил! Многовато для одного получилось, разорвал он свою животворную глину на три куска и вышвырнул вас в мир. Каждому разное досталось, а основа у вас одна и та же. Вы не пахари, вы – захватчики…

– Ну да, это точно! Особенно хищный захватчик Серега, Верный Конь, – заметил я.

– И Серега! – кивнула Марина. – Я видела его. Я думаю, что Сашка от своей обычной самонадеянности ошибочку делает…

– В чем?

– Он уверен, что круто впряг Верного Коня в свои оглобли. А у Сереги, кажется, своя игра.

– Какая у него сейчас может быть игра?

– Не знаю. Он ищет тебя.

– Я в курсе.

– Ты не доверяешь ему? – испугалась Марина.

– Доверяю. Но я не хочу подставлять его, он не умеет врать. Отдай ему это. – Я протянул ей свой сотовый телефончик. – Позвоню ему, если вода под горлышко подступит…

– Хорошо. – Она положила трубку в сумку, щелкнула замком. – Уезжай, Кот, ничего хорошего из всей этой свалки не выйдет…

– Готов! Прямо сейчас. С тобой. – И попытался снова обнять ее, а Марина отвела мягко мои руки.

– Я не могу, Кот…

– Ты боишься потерять богатство и свое положение?

– Не говори, Кот, глупости – это тебе не идет. Я боюсь потерять себя. Совсем… Пойми, я ведь не переходящий кубок…

Сергей Ордынцев: ОПАВШЕЕ ПЛАМЯ

Перед вечером я зашел в службу безопасности и забрал компьютерный робот-портрет женщины, которая вместе с Котом приходила в агентство к Люде Серебровской. Сафонов еще третьего дня обещал мне прислать его – как только эксперты закончат работу. Но, видимо, забыл.

А может, не забыл – Кузьмич мало походит на рассеянного с улицы Бассейной. Почему-то не захотел. Вам виднее, господин генерал. Вообще у болвана в польском преферансе жалобная и постыдная роль только до того момента, пока он не понял отведенную ему позицию. После этого он может отчасти вмешаться в игру.

Вернулся к себе в кабинет, прочитал депеши Флэнагана в моем электронном почтовом ящике. Конечно, сафоновские умельцы, наверное, уже давно раскрэкали мой секретный код-пароль, и Кузьмич одновременно со мной читает сыщицкие изыски моего дружка – но, кажется, это все уже не имеет значения.

В выпуске новостей по телевизору говорили о нарастающем финансовом кризисе, об угрозе биржевого обвала или системного экономического краха.

Потом ведущая Светлана Сорокина в передаче «Герой дня» задушевно спрашивала Хитрого Пса:

– Ну, я это все понимаю, Александр Игнатьич… А вот вам лично зачем этот космический проект?

А Сашка так же задушевно-просто отвечал, раздумчиво, очень искренне, от всего сердца – как у нас водится:

– Потому что я хочу Россию через силу, пусть за уши, но втащить в следующее тысячелетие. Это не окно в Европу, а широко распахнутая дверь в мир…

В кабинет вошла Лена, с интересом посмотрела на экран, одобрительно поцокала языком:

– Ай да Серебровский! Ай да молодец! Настоящий герой дня…

– Бери выше! Я думаю, Сашка тянет на героя нашего века.

– Не бери в голову! Завтра, может, кто-то еще героистей и вековечней объявится. Какие планы?

– Должен сходить к боссу доложиться.

– Подожду? – спросила Лена легко, без нажима и принуждения – мол, все свободны, никто никому не должен. Можем провести вечерок вместе, а можем разбежаться.

– Если можешь, подожди, – хотел сказать небрежно, а получилось как просьба. – Может, напьемся сегодня?

– А то! – восхитилась Лена. – С особой жестокостью и цинизмом!

Потом обняла меня и спросила тихонько:

– Ты чего такой расстроенный?

– Нет, ничего… Нормальная комедия масок. Как настоящий актер, вживаюсь в роль. Осваиваю образ болвана в польском преферансе…

Лена засмеялась:

– Ну-ну-ну! Ты просто не привык к новым правилам игры. У бедных вообще снижен порог обидчивости. Давай, давай, иди к боссу. Раньше сядешь – раньше выйдешь…

Я поцеловал ее и стал собирать со стола бумажки. А Светлана Сорокина все пытала – ручки подставляла Серебровскому:

– …Как вы относитесь к утверждениям, что банкиры разграбили страну и вызвали обнищание народа?

Я задержался – действительно, Александр Игнатьич, что вы думаете по этому поводу? Мне тоже интересно ваше мнение по поводу отдельных клеветнических утверждений.

Хитрый Пес усмехнулся, поправил мизинцем дужку очков и проникновенно сообщил:

– Нормальная пропаганда – ее накачивают радикалы, жизнь которых немыслима без образа врага. А ведь если вдуматься, банкирство – самая старая профессия на земле. Когда-то праведный Ной превратил свой ковчег в генетический банк. И спас для нас всех жизнь на планете. Это самая успешная банковская операция в истории человечества…

Лена помахала мне рукой:

– Вот так-то! Иди, помогай спасать жизнь на Земле.

В приемной было пустовато. Секретарь Надя говорила по телефону:

– Да, зарезервируйте рейс Париж – Нью-Йорк – Париж. Да, сверхзвуковым «конкордом»… На следующей неделе… Нет, босс полетит один… Сколько мы должны перевести?.. Хорошо, восемь тысяч пятьсот шестьдесят шесть долларов. Это первый класс?.. Угу, понятно… Спасибо…

Она положила трубку и сказала мне удивленно:

– На «конкорде» нет первого класса. Весь рейс, говорят, классом «люкс»… Интересно, что же они там дают за такие деньжищи?

– Ложку черной икры, бокал шампанского и скорость, – поделился я своими огромными знаниями о шикарной жизни. – Три с половиной часа – и ты за океаном. Чуть дольше, чем до Сочей…

– Чудеса! – восхитилась Надя. – Вообще-то я за такие деньги лучше бы себе дом в Вырице купила. А вы, Сергей Петрович?

– Надя, мне проще, – засмеялся я. – Передо мной не стоит такой ужасный выбор. Я не летаю на «конкорде» и не знаю, где находится Вырица.

Серебровский, глубоко завалившись в кресло и положив ноги на стол, устало разговаривал по телефону:

– Спекуляции? Ну и что? Во всем мире так называется рутинная работа на бирже! Только в русском языке оно носит оскорбительно-унизительный смысл. А по-английски значит «размышление», «рассмотрение», «умозрение»! Так и объясняй всем! А не поймут – пошли подальше…

Я уселся в кресло напротив, на стол положил папку с бумагами. И вдруг поймал себя на том, что сильно волнуюсь. Стыдно сказать – я был внутренне напряжен, колотилось сердце, а в горле застревало дыхание, хотелось прокашляться, как перед докладом большим начальникам. Может быть, я уже тоже сошел с ума? И воспринимаю эту понарошечную пьесу, этот странный бал ряженых и самозванцев как настоящую жизнь?

А может, и не сошел с ума – другой ведь житухи нигде вокруг не просматривается. Вот эта самая, ненормальная, и стала настоящей.

– Ты забыл им еще напомнить, что по-английски «спекулейтор» значит «мыслитель», – заметил я эпически.

– Бесполезно! – усмехнулся Сашка. – Не поймут. Или не запомнят…

– Почему? Придут в музей, а там под роденовским «Мыслителем» табличка – «Спекулянт». По-моему, очень современно будет звучать…

– Хорошая мысль, – кивнул Сашка. – Ты это к чему?

– А я как сороконожка – задумался, с какой ноги ходить, и сразу сбился с хода.

Сашка пристально взглянул на меня и миролюбиво, мягко посоветовал:

– Тебе просто надо выбрать направление. Определить вектор движения. И ноги – как в сапогах-скороходах – сами понесут…

Я подвинул по столу к нему папку и сказал:

– Понимаешь, нормальный полицейский всегда был игроком в борьбе добра со злом. А сейчас идет бой зла с нечистью. Непонятно, к кому прибиться…

Хитрый Пес засмеялся и, не притрагиваясь к моим бумажкам, спросил:

– Что это?

– Это обзорная справка по делу о расхищении Поволжского кредита…

Сашка тяжело вздохнул и покачал головой:

– Серега, я устал от своих тайн, мне чужие не нужны…

– Саня, это не чужие тайны. Это ваши маленькие дружеские секреты с Котом. То, что он прислал тебе на дискете. А ты мне не захотел ее показывать. Ты ведь меня ценишь не за деловитость…

– Да, Серега, я тебя очень ценю. Но не за деловитость. И слава Богу! Деловитых окрест хватает. С избытком!

– А расскажи, сделай милость, за что ты меня ценишь? – серьезно спросил я.

А Сашка серьезно ответил:

– Не знаю. Наверное, это и есть братская любовь – когда ценишь человека просто так, за его присутствие, за его существование в твоей жизни. За то, что он часть тебя, может быть, лучшая часть… – Он протянул ко мне растопыренную ладонь: – У меня пальцев на руке больше, чем людей на свете, которых я люблю.

– Тогда загни лишние пальцы в счет любви к России. И еще один разогни – любовь к Коту можно считать аннулированной. Контракт истек…

Сашка смотрел сквозь меня, напрострел, думал о чем-то своем – не услышал меня. Или обижаться не стал. Но одно я усек железно – он больше не боялся дискеты Кота. Не знаю почему, но он не боялся, он как-то нейтрализовал довольно грозную ситуацию.

Потом он вынырнул из омута своих размышлений и спросил:

– Что-нибудь для меня интересное в твоей справке есть?

– Не знаю, – пожал я плечами. – Мне ведь неизвестно, что ты сам знаешь, а чего нет. Например, зачем убили веселого жулика Васю Смаглия…

– Действительно, интересно. И зачем?

– Я думаю, его расстреляли твои бывшие компаньоны из «Бетимпекса», для того чтобы в МВД и прокуратуре из него не вытрясли «пассворды» – секретные коды счетов…

Сашка криво ухмыльнулся:

– Ну уж – компаньоны! Много чести! Так, временные контрагенты…

– Нет, Саня, временными контрагентами ты их потом сделал, перед тем как их кинуть окончательно, – остановил я его. – А начинали вы как вполне равноправные партнеры!

– Оч интересно, оч! – покачал Хитрый Пес головой. – Тогда расскажи, может, ты лучше знаешь…

– Не лучше. Но кое-что знаю, предполагаю, догадался. Весть об огромном кредите, который выколачивает для Поволжского региона холдинг «Бетимпекс», тебе принес Кот. Он дружил со Смаглием, шестеркой у хозяина «Бетимпекса» Гвоздева… Припоминаешь?

– Очень возможно… Я такие второстепенные детали стараюсь не запоминать.

– Ага! Как мне сказал Хабусо, начальник полиции в Токио: «У меня самурайская память – я не запоминаю лиц кредиторов и неудачников». Но это не второстепенная, а очень важная деталь.

– Почему? Почему это важно? – искренне удивился Серебровский.

– Потому что Гвоздев создал всю базу этого проекта – технико-экономическое обоснование, социально-политический прогноз, договорился с областными губернаторами, получил их ходатайства в правительство и финансовые гарантии. У всех уже слюни текли от запаха этого жирного тельца… Одна малость мешала…

– Расскажи про малость, – попросил Сашка.

– Вице-премьер правительства Фатеев показал им непристойный жест полового содержания – протянул правую ручку вперед, а левой постучал на сгибе: «Вот вам, живоглоты, а не 350 миллиардов! Христос велел делиться…»

– А чего они не делились?

– Так они мечтали об этом, а найти человека подходящего, вхожего к Фатееву казачка, не удавалось. Разговор нешуточный, человек должен быть серьезный, сомнений у Фатеева не вызывающий. Вот тут и вышел на поле забивающий форвард Серебровский, лучший бомбардир сезона, игрок национальной сборной.

– Кот бы тебе сейчас сказал – не преувеличивай! Тогда я еще в сборную олигархов не входил, – засмеялся Сашка.

– Сыграл и вошел! Ты дал заверения Фатееву, что все будет о’кей! И неожиданно для Гвоздева взял всю игру на себя… Фатееву с тобой играть было надежнее и спокойнее, чем с тем отморозком.

– Почему ты думаешь, что я вел эту игру? – спросил Сашка, поглядывая на меня иронически поверх стекол своих разночински-золотых очков.

– Потому что ты – гроссмейстер такого рода комбинаций. Как только Фатеев провел постановление правительства, отец Лены Остроумовой, который был тогда замминистра финансов, дал указание спустить кредит в Индустриально-аграрный универсальный банк – «Индаграунбанк». А там первымвице-президентом сидела твоя бывшая любимая девушка Алябьева, очень хорошенький «бальзачок» в стадии прокисания…

– Нехорошо, Серега, так говорить о коллегах, – неодобрительно заметил Сашка.

– Да, Санек, я знаю, что ты не забыл ее подвигов и держишь здесь эту вполне бессмысленную тетю членом правления. А тогда она все сделала перший сорт, хай-класс: выдала вексель «Индаграунбанка» на 350 миллиардов рублей руководителям Поволжского региона. С маленьким, но обязательным условием – вексель должен быть всенепременно перестрахован в фирме «Омниа-Пакс». Ты это помнишь, Саня?

– Да, что-то такое припоминаю, – улыбнулся снисходительно Серебровский, нажал на кнопку и сказал в переговорник: – Надюша, распорядись нам кофе с коньячком…

А мне сказал:

– Слушаю тебя с наслаждением! Как старый конь в стойле прислушивается к забытым командам с плаца…

– Ну да! Это точно! Как старый конь, что с каждым годом глубже пашет! Итак, «Индаграун» вы впоследствии разорили, фирма «Омния» с уставным капиталом в 500 долларов стала перестраховщиком кредита на 90 миллионов, поручив для надежности оперировать этой незначительной суммой кредитно-инвестиционной компании «Интеркоммодитис». Это одна из твоих бесчисленных лавочек, где ситуацию контролировал Кот. Вот тут и прошел ваш жизнераздел… Здесь сломалась ваша дружба…

– Почему ты так решил? Почему именно здесь? – строго спросил Сашка.

– Хорошо, я объясню сейчас – как я понимаю. Но я хочу, чтобы ты мне сказал, что случилось у тебя с Гвоздевым, когда кредит сел на счета «Интеркоммодитис»?

– Началась война, – пожал плечами Сашка. – Гвоздев понял, что «Бетимпекс» вывели из игры, и попер, как бык. Поскольку он дурак и позиционных ходов не разумеет, я понял, что будет не просто кровопролитие, но и со страшной вонью на всю страну. И велел Коту играть по правилам…

– Что значит «по правилам»?

– Сбросить кредит в регион, войдя в какую-то разумную долю на местах в губерниях. Это были не слишком большие заработки, но мне очень нужно было упрессовать «Бетимпекс» и отогнать Гвоздева от кормушки.

– А Кот не послушался?

– Нет, не послушался, – вздохнул Серебровский. – Ему не деньги были важны, ему надоело быть вторым номером. Он хотел мне доказать, что соображает не хуже меня. И он послал меня далеко-далеко…

– И что сделал?

– Бумагу надо было превратить в реальные деньги – «Интеркоммодитис» разменял кредит на 20 векселей по 17,5 миллиарда рублей и передал их Второму ваучерно-инвестиционному фонду за 88 процентов. Современные алхимики свершили чудо конвертации – стопка бумаги превратилась в груды золота…

Я раскрыл свою папку.

– Ты, может быть, и сам знаешь, но это список латвийских и литовских банков, через которые перебросили оставшиеся семьдесят семь миллионов долларов в «Дрезднер коммерц банк». Оттуда – в Штаты, в «Ферст нэйшэнэл бэнк оф Нью-Джерси». А потом уже скинули на 12 счетов в оффшоре. Тут эти номера…

Сашка не дотронулся до бумаг.

– Серега, зачем мне эти счета?

Вошла Надя, расставила чашки, налила в пузатые рюмки коньяк, неслышно удалилась.

Сашка пригубил, задумчиво сказал:

– Гвоздев всегда был суетливым дураком. Этот злобно-требовательный кретин никогда не оставлял пространства для маневра. Ему страшно понравилась идея сделать дуплет – убить меня руками Кота и вынуть из него секретные коды счетов. Поскольку Кот уже был у них в руках, они решили избавиться от Смаглия. С точки зрения криминальной технологии, это не очень сложно. И не очень дорого. Решено – сделано! А теперь выходит, Кот забил «рыбу». Пат! Ни у кого нет хода, у всех нет игры…

– Саня, мне вся эта грязь и кровь надоела. Пора завязывать…

Сашка встал, обошел стол, подсел ко мне на ручку кресла, душевно сказал:

– Тогда, друг, дела твои плохи. Ничего другого в мире нет. Наша жизнь растет из грязи, орошенной кровью. Поэтому плюнь. А твои страшные бумаги – штука смертоносная, но неопасная. Как отсыревшие патроны…

Он взял папочку, медленно прошел по кабинету и, не открывая, бросил ее в горящий камин. Полыхнуло, ярко взметнулось и опало белое бумажное пламя. Сашка вернулся ко мне, чокнулся с моей рюмкой и невыразительно сказал:

– На этих счетах давно ничего нет…

Я долго смотрел на него, безуспешно пытаясь проникнуть за непроницаемый фасад иронично-спокойного, равнодушно-снисходительного лица. Что там, внутри, за этой чисто вымытой бетонной стеной в золотых очках? Неужели у него в душе такой сгусток темноты, непроглядно черного мрака?

– Ты знал пассворды?

Хитрый Пес допил коньяк, глотнул кофе, сказал своим недостоверным тоном:

– Черт его знает, не помню уже! И не будь ты таким пафосным радетелем за чистоту нашего юного капитализма! Ты не радуешься жизни из-за того, что не видишь исторической перспективы.

– Вижу, Саня. С ужасом. Наши дети будут стыдиться нас…

– Ошибаешься, Серега! Они будут гордиться нами. На что хочешь заложусь с тобой!..

Загудел зуммер переговорника. Сашка подошел к столу, нажал кнопку, и в кабинет вплыл хрипловатый, с одышкой бас Сафонова:

– Александр Игнатьич, хотел зайти, доложиться о работе по утреннему нападению… Мы тут кое-чего…

– Нет, нет, нет! Кузьмич, сегодня я разговорами сыт по горло, еду отдыхать… И суета ваша, и все ваши соображения меня не интересуют – мне результаты нужны! Ладно, завтра поговорим…

Отключил генерала, как крошку со стола сбросил. Прикрыл глаза, как задремал, и негромко сказал:

– Одна из главных иллюзий бедных людей, будто деньги дают свободу…

– А на самом деле? – спросил я.

– Не дают! Деньги дают власть, и она предоставляет сладостное право распоряжаться чужой свободой. Но за это власть берет в залог твою волю…

Резко встал, подошел ко мне, уткнув мне в грудь палец, яростно сказал:

– Пройдут годы, пыль забвения покроет благородной патиной непривлекательные подробности нашей жизни. Лихие писаки и бойкие киношники сложат про наши пакости героические саги и возвышенные легенды – и к потомкам мы придем не как разбойные лихоимцы. А как античные герои. Просто нужно потерпеть, подождать, дожить…

Александр Серебровский: РОЖДЕНИЕ

Я очень устал. Не сон, не явь. Тусклое полузабытье. Только боль соединяла меня с миром.

Мы двигались, как надлежит шествовать царской процессии. Узкую тропу впереди топтал на своем осле Пан, усевшись, как обычно, задом наперед. За ним, с мукой передвигая опухшие разбитые ноги, брел я. И мне казалось, что путь в ночной тьме освещают нам мои размозженные, растерзанные уши. А чуть поодаль – мои верные псы. Они боялись и от тоски тихо выли, но не разбегались, не бросали меня.

Не было за мной подданного мне народа. Мои люди были немы, глухи и слепы. И сердца их бесчувственны. Они все были где-то далеко, по другую сторону моей муки.

Только псы – нюхом? быстрым собачьим умом? невесомой звериной душой? – опознавали в униженном и разрушенном рабе, скованном страшной золотой колодкой, своего царя.

Они помнили меня.

Они верили мне.

Они любили меня?

А Пан, попивая из меха красное парфянское вино, утешал меня:

– Не кляни жизнь, Мидас! Она прекрасна и в страдании. К сожалению, она очень коротка…

Его осел поднял дугой хвост и вывалил на кремнистую тропу дымящиеся комья навоза. У меня не было сил обходить их, и я ступал босыми израненными ногами в горячее зловонное месиво, и не успевал снова шагнуть, как навоз твердел, застывал, круглился в тяжелые золотые яблоки.

– А если жизнь невыносима, Пан? – спросил я из последних сил.

– Не говори так, Мидас! И у царей жизнь бывает горька, но только горьким лекарством исцеляют тяжелую хворь…

Оглушительно громыхнул гром, и ночное небо разъяла пополам длинная серебристо-синяя молния. Пан опасливо взглянул наверх, вздохнул:

– Я надеюсь, что мой властитель Дионис и божественный брат его Аполлон утомились долгим и ярким празднеством. Я верю – они сладко и беспечно отдыхают. Когда они узнают о моем самовольстве…

Он не закончил фразу, крякнул и покрутил досадливо головой.

– Чего тебе тревожиться, Пан? Ты же бессмертен…

Пан гулко захохотал – сотрясался его толстый лохматый живот, перекатывались под лоснящейся кожей мощные мышцы.

– Бессмертны только боги! Нам в утешение они дали бесценный дар – короткий людской век. Ослепительно быстрый миг между сумерками рождения и тьмой смерти. Звенящая радостью радуга – мостик из теплой мглы материнской утробы в холодную черноту могилы. Поверь мне, Мидас, в мире, кроме этого, ничего нет…

Когда мы дошли до берега Пактола, священной реки, к воде обещанного мне Паном спасения, высокие звезды в небе прозвонили Час Тавроса.

– Миг мрака, Пан, пик ночи наступил, – сказал я.

– За этим пределом кончается власть темноты, – сказал Пан.

– Роковой страшный час – сейчас умирают старики и больные, – вздохнул я.

– Но в сладкой судороге наслаждения сейчас зачинают детей – гениев и героев, – усмехнулся Пан.

– К спящим приходят самые тяжелые кошмары…

– А к музыкантам и поэтам являются и ласкают их музы…

– Пан, в этот час я велел поднимать на казнь осужденных…

– Зато искателей и путников поднимает в этот час надежда, – качал громадной кудряво-патлатой головой Пан.

Выцветала густая синева ночи, невнятно лепетал на берегу тростник, с шелестом и мокрым шорохом мчалась вода по камням, где-то близко закричала птица.

Пан положил мне теплую руку на плечо:

– Плыви…

– Я утону в своем золотом рубище. Оно непосильно мне…

– Доверься, Мидас, я не обману тебя… Плыви… – И легонько толкнул меня в спину.

Пустота падения. И удара о воду я не ощутил, и холода не почувствовал, и страх исчез – я долго опускался сквозь густую и теплую воду, плавно, легко, и движения мои были свободны, как во сне.

И это было чудо – я видел сон во сне.

А пришедшие после долгой мучительной неволи легкость, гибкость, свобода были так прекрасны, что я решил остаться здесь навсегда. Но когда уперся ногами в мягкое песчаное дно, где-то высоко вверху воду прорезал косой острый луч солнца, и мир вокруг вспыхнул буйством невиданной красоты, я увидел обещанную Паном радугу между рождением и смертью, оттолкнулся от тверди и быстро поплыл к свету.

Вынырнул, тряхнул головой, не ощутил саднящей, острой, мозжащей боли в ушах и увидел рассвет, и мокрый мягкий хитон холодил мне плечи, и услышал счастливый заливистый лай скачущих по берегу моих псов, а медленно удаляющийся вверх по тропе Пан кричал мне, что свобода – это и есть жизнь, но я быстро плыл по течению и звал его в слезах:

– Пан, не покидай меня! Ты спас меня! Останься…

А он, задержавшись перед скалой на повороте, крикнул:

– Мидас, я нарушил волю богов! Ты-то эту компанию знаешь! И гнев их будет ужасен… Больше, дружище, мы не увидимся никогда…

И ветер трепал и таскал, как тряпку, его крик – никогда… никогда… никогда!..

– Подожди, Пан! Подожди еще миг!.. Я должен…

Быстрый поток уносил меня, и откуда-то издалека, уже не видел я Пана, а все еще слышал его голос, измятый эхом:

– Отныне Пактол будет золотой рекой… Золотой рекой… Отдай ее людям… Людям…

Я выбрался на берег, добрел до большой старой оливы и, падая, раскинул руки и обхватил землю, как возлюбленную. Мои собаки, верные мои псы, не боялись меня, они лизали мне лицо и радостно рычали. Приподнял голову и увидел, что дно реки стало сливочно-желтым. С ветки упала крупная оливка. Я слышал, как с шорохом растет трава. И тихо позванивают на дне Пактола золотые песчинки.

Я, наверное, задремал, потому что увидел, как по косогору медленно идет ко мне, опираясь на резной посох, мой отец, совсем старый, мудрый и тихий царь Гордий, и он ласково говорит, утешает и обещает:

– Спи, сынок… Доброму человеку, уснувшему под оливой, приснится сказочный вещий сон. Он узнает секрет моего магического Узла… А кому ведом секрет Гордиева узла, тот владеет миром. Он знает секрет бессмертия…

Я хотел сказать ему, что мой опыт дольше, больше и горше. Я хотел рассказать Гордию, что добрый человек не может владеть миром, ибо в том, кто владеет миром, умирает доброта. Но не мог пошевелить губами.

Я очень хотел заснуть. И не мог – я ведь хотел снова увидеть сон внутри своего сна. И, минуя сон-тайну, я проснулся совсем, вылетев из волшебного небытия, как из реки…

Я взял со столика очки – на электронных часах мягким зеленым светом пульсировали цифры:

16.08.1998 г.

4.37.

Ага, поздравляю вас, Александр Игнатьич! Сегодня ваш день рождения.

Тридцать шесть.

Сергей Ордынцев: ПОДАРОК

– Если по справедливости, мне должны были бы платить зарплату водителя, от которого ты отказался, – сказала Лена, выворачивая наш джип на Садовую.

– Могу переговорить с руководством, – предложил я.

– Ладно уж, – смилостивилась Лена. – Доберу с тебя натурой…

Мы, конечно, заспались немного, потому что вчера оттянулись по полной программе. Мне же велел Хитрый Пес радоваться жизни, а я человек дисциплинированный, ослушаться начальство не могу. А если принять во внимание, что лучшего партнера по радованию жизни, чем моя странная подружка – лживая, заботливая, коварная и нежная, – жизнь придумать не сумела, то я поручение босса выполнил замечательно. С другими поручениями не справился, а вот с этим – превосходно.

Наверное, потому, что он сам организовал мне эту радость и эту жизнь.

Ночью я пытался расспросить Лену, а она смеялась, ласкала меня и шептала:

– Поверь мне, есть ситуации, состояния и отношения, в которых не надо ковыряться, не надо их трогать руками и задавать вопросы. В них надо жить, дышать, чувствовать… От первого вопроса – «зачем?», «почему?» – они рассыпаются.

Живу, дышу, чувствую. Как просят в рекламе – чувствую разницу.

Мы ползли через мучительный утренний трафик, Лена краем уха слушала радио, постукивала в такт музыке пальчиками по рулю.

Повернулась ко мне с мягким напоминанием:

– Надеюсь, босс, вы не забыли, что сегодня у главного босса день рождения?

– Не забыл, спасибо. – Положил ей руку на плечо и начал совершенно серьезно: – Слушай, юный нераспустившийся цветок, ты ведь все про тусовню знаешь…

– Ну, не все, конечно, – скромно потупилась Лена, чиркнула зажигалкой, выпустила струйку дыма. – Так, кое-чего слышала, видела…

– А что можно подарить на день рождения миллиардеру?

Лена заливисто, с чувством расхохоталась:

– Вон что тебя мучит! Так это не проблема…

– А что?

– Ну, подари ему, например, нефтяную вышку! Или ма-а-ленький такой, портативный телеканал. Он любит русскую живопись – можешь отдать одного из своих Венециановых. Это подарок недорогой, но со вкусом!

– Ужасно остроумно! Смотри на дорогу, сейчас вбахаемся в «Жигуля»!..

– Не вбахаемся! И что ты у меня такой трусишка! В ум не возьму, как ты там со своей шпаной уголовной раньше управлялся…

– Не знаю. Наверное, они, как и ты, входили в мое положение, сочувствовали…

– Я тебе не сочувствую, я тобой восхищаюсь, – снова заулыбалась Лена. – Как говорят сейчас – я тащусь от тебя…

– Ага! Вот это точно! Так что с подарком? Какие-нибудь более прикладные идеи имеются?

– Сережа, это действительно просто! Для начала – твой подарок не должен иметь никакой материальной ценности. Все, что ты можешь купить, для Серебровского выглядит смешно. Он нас самих давным-давно купил с потрохами…

Мне это было невыносимо слышать. Наверное, со стороны это так и выглядит. Но он меня не купил. И не купит. Никогда. Умру раньше.

Я вдруг ощутил глупое, страстное, мальчишеское желание объяснить этой нахальной бойкой девчонке, что я не продажно-покупной товар. Я задыхался от стыда, досады и злости.

И все-таки сумел одолеть себя – ничего не сказал. Я ей не верил. Пусть все пока будет по-прежнему, пусть и дальше думает, что мы все – крысята одного помета.

А Лена увлеклась моим воспитанием.

Воспитание чувств.

Воспитание памяти.

– …Вспомни, что вы дарили друг другу, когда были молодые? Когда вы еще дружили все вместе? Чем можно было обрадовать в детстве? Или в юности? Приятные пустяки…

Я не помню, что мы дарили в детстве. А в юности мы ничего друг другу не дарили, мы собирали все деньги – сколько у кого было, – накупали выпивки и учиняли огромный шумный гулянс с плясками до упаду. Наверное, мы себя дарили друг другу – без остатка.

Нет, я помню, как Кот подарил Сашке приятный пустяк. Хитрому Псу исполнилось семнадцать лет, и он был девственник, и от стыда врал нам, что это его совершенно не интересует, что эти животные утехи волнуют только ничтожных некультурных недоумков. Сашка был маленький, тщедушный, головастый очкарик – он боялся девок, он не верил, что они не оттолкнут со смехом, что они дадут, что все получится, что он попадет, влезет ей между ног туда, куда надо, что… что… что…

Тьма страхов обуяла его, и он старательно выказывал нам с Котом свое презрение за низменность наших интересов. А если честно признаться, у нас тогда никаких более важных интересов, чем факание, и не существовало – мы, как тот солдат из анекдота, думали об ей всегда. Я еще только-только начал кое-как обустраивать свою неуверенную сексуальную жизнь с одноклассницами и девульками с танцев, а Кот уже бушевал по-настоящему.

К Сашке на день рождения он пришел с Эльзой Мальцевой – микрорайонной секс-бомбой. С нашей точки зрения, девушка была уже сильно немолода – годиков ей тогда натикало никак не меньше двадцати двух, а может, и двадцати четырех. Но хороша телка была невыносимо – рослая, сливочно-белая, мягко-упругая. А цыцуганы под кофточкой – будто гантели в лифчик запихала. Нас, молокососов, она шугала прочь как брехливых псов. Ребята злобно-завистливо говорили, что она дает, но только за деньги.

Наверное, врали. С Котом-то она хороводилась безо всяких денег.

Короче, в тот душный августовский вечер в тесной квартирке Серебровских кипел большой разгул. Кот взял Эльзу за руку и, сопровождаемый нашими завистливыми взглядами, повел в спальню. Известно зачем! Проходя мимо меня, наклонился, быстро горячо шепнул:

– Доставь Пса…

Во мне есть единственный талант – аккуратно-вдумчивой исполнительности. Я и реализовал его, втащив через пять минут упирающегося Сашку в спальню. Закрыл дверь, и мы оба чуток обомлели.

В комнате остро, волнующе, прекрасно пахло женщиной. Эльза, здоровенная, белоснежная, совершенно голая, лежала на родительской двуспальной кровати, и поперек ее живота и богатых чресел вилась голубая лента из подарочного магазина с надписью: «С днем рожденья, Хитрый Пес! You are welcome!»

А она, гадюка, хохотала и приветливо махала белой рукой.

Я почувствовал, что сейчас металлическая молния на моих джинсах проплавится и разлетится в прах мелкими бронзовыми брызгами.

Сашка, забыв, что должен сейчас возмущаться и презирать нас, стоял в сладком оцепенении, завороженно глядя на огромную белую лебедь, спустившуюся с небес его юношеских мечтаний на деревянную румынскую кровать, и жадно, судорожно вздыхал, будто в городе вслед за сахаром и водкой кончился воздух.

Кот, стоя в изголовье, наклонил набок голову, сложив под подбородком ладони, сказал голосом протестантского проповедника:

– Благословляю вас, дети мои… Возлюбите друг друга и станьте единой плотью…

Сашка хотел что-то заявить, наверняка очень умное, но из него вырвалось только сдавленное кудахтанье. Кот рявкнул:

– Разговорчики в строю! Серега, ложи его сюда… Ремень, дурак, расстегни… Ну, ботинки-то сними, козе-е-е-л! Эльза, не сглазь новобранца! Любимая, подмахни с душой!..

Мы с Котом выскочили за дверь и с восторгом слушали их нежное сопение, медовое рычание, счастливые стоны и крики. Хохотали, обнимались, пили за успешное окончание, мы были как сумасшедшие. Потому что уже тогда предчувствовали, что такие подарки потянут подороже, чем нефтяная вышка или глиноземный завод.

И Эльза, прекрасная, обильная, щедрая, как земля, сказала потом:

– А мелкий-то ваш! Такой боец, оказывается! – и нежно поцеловала Саньку в затылок…

Удивительные прихоти, чудные выкрутасы памяти! Я забыл, я плохо помню своих женщин, а Эльзу, с которой никогда не спал, не дотронулся до нее, двух слов не сказал, я запомнил навсегда. Для кого-то она, возможно, недорогая молодая шлюха, разнузданная развеселая потаскуха. Для меня она память о самой прекрасной женщине, какую я видел, о счастье, весело подаренном ею, напоминание о том, что женщина – это как небо, как море, как благодать. Для всех.

Лихая, беспутная волшебница, она вершила таинство вхождения в удивительный мир, о котором мы в молодости думали всегда, неотступно, темно и сладко, как верующие о загробной жизни.

You are welcome. Добро пожаловать…

– По-моему, ты уже и без меня придумал подарок боссу, – легонько потолкала меня в плечо Лена.

– Нет, не придумал, – вынырнул я из воспоминаний. – Я вспоминал о подарках нашей молодости. Думал о женской красоте…

– Ну ты даешь! – восхитилась Лена. – О женской красоте – применительно к дню рождения босса? Или безотносительно?

– Относительно! Как всякий стареющий козел, я стал подолгу рассматривать баб…

– Это хорошо! – одобрила Лена. – Повышает гормональный тонус… К чему рассказываешь?

– Хочу спросить. У меня такое впечатление, что с улиц Москвы исчезли красивые девки. Это факт? Или это старческая мизантропия?

– Это факт, – пожала плечами Лена. – Нормально…

– Куда делись?

– Ну, одна, например, сидит рядом с тобой, – усмехнулась подруга. – Другие – в попутных и встречных машинах, отечественных и иномарках, в такси и персоналках.

– А чего это они все вдруг так автомобилизировались? – искренне заинтересовался я.

– С того, что в этой стране теперь рынок. Не социализм, при котором все одно – уродка иль красотка, была бы только патриотка! Сейчас красота наконец и у нас стала товаром. И естественно, имеет цену…

– А какова цена-то?

Лена раздавила в пепельнице окурок, медленно, улыбаясь – не то всерьез, не то шутя, – сказала:

– На рынке, Сережа, не бывает фиксированных цен. За сколько продашь! Поэтому они не шастают по тротуарам с авоськами в руках, а сидят в дорогих офисах серьезных контор, снимаются в рекламе, топ-моделят, рвутся на телевидение, а некоторые – пока я тут шоферю у тебя – нежатся на пляже в Ницце. Усек?

– Усек…

Не знаю, может быть, она права. Вообще это похоже на правду. Красота – это дар, физиологический талант. Талант ученого, или торговца, или скрипача имеет цену. А почему красота – самый редкий и самый востребованный в мире товар – не должна иметь цену?

У нас, слава Богу, она не имела цены. Может быть, потому, что, как говорит Хитрый Пес, тогда не было реальных денег. А может, потому, что не было ничего дороже – приценить не к чему было.

Пустое. Я многого не цепляю, у меня странное чувство, будто я лечу по касательной к этой жизни. Не сопрягаюсь.

Положил Лене руку на колено:

– Назови цену.

Она легко, прикосновением погладила мою ладонь, со смешком сказала:

– Тебе – бесплатно. Фирма угощает…

Александр Серебровский: РАЗДАЧА СЛОНОВ

Человек – животное ритуальное. Неохота думать о том, что каждое пробуждение – это и есть твой новый день рождения. Неохота и некогда. День рождения отмечается как сложный ритуал.

Приятно раз в году, потратившись чуток на угощения, собрать близких людей. Близкие – это орда халявщиков, прохиндеев-стололазов, надоевшие сотрудники, друзья детства, с которыми ты познакомился, когда они узнали, что ты далеко уплыл в восьмизначные цифры, и, конечно, надежные компаньоны и партнеры, мечтающие повидать тебя на следующих праздниках – в гробу, на поминках.

С утра до обеда они будут идти через мой кабинет – сегодня это дозволено – и непрерывно врать, кривляться, лебезить и притворяться. Вечером – шикарный прием в загородном доме в Барвихе. Как сейчас говорят – большая парти.

А я улыбаюсь поощрительно, сегодня я добр и доступен. Правила ритуальной игры. Надя и Кузнецов в приемной следят за жестким расписанием движения поздравителей – всем назначен точный срок, минута в минуту, всем определено количество времени для выражения теплых чувств и зачтения поздравительного адреса.

Стол для совещаний уставлен сегодня рядами фужеров с шампанским и наполеонками с коньяком. Подносы тарталеток, канапэ и маленьких пирожных, вазы с фруктами и бездна цветов. В углу горой свалены пакеты и свертки с подарками.

Кто-то из обслуги, от большого ума, догадался пустить через спикеры негромкую классическую музыку. Вот кретины! Нечто похожее я видел только на прощании с отравленным банкиром Кивелиди.

Я выслушивал очередного визитера из близких, говорившего обо мне так сладко, что на губах выступал сахариновый налет, принимал адрес, благодарил сердечно, и если это был дальний-близкий, то мило и душевно ручкался, а если заявлялся близкий-близкий, то мы и лобызались троекратно.

Я думаю, что эта наша неискоренимая традиция – обниматься и целоваться с противными мужиками – восходит к душевной необходимости плотнее ощупать собеседника и убедиться, что он не прячет за спиной нож. А камень – за пазухой.

После этого возвращался к своему столу и смотрел на терминал финансовых индексов – биржа катилась вниз неостановимо. Сегодня она может рухнуть. Это, конечно, плохо. Очень плохо. Но я ничего не могу сделать…

А посетители все шли. Они любили меня. Они искренне надеялись притулиться к моим деньгам.

Владимир Вольфович, похохатывая, хлопал меня по плечу:

– Нет, Александр, ты неправильно себя ведешь! Однозначно! Ты же форменный нормальный гений! Держись ближе к нам – все будет у тебя нормально!..

Мясищев, грубый человек, хозяин агропромышленного банка, обнимал меня, досадливо крякал:

– Трудный денек сегодня, Сашок! Вкладчики бегут, паникуют, тащат понемногу… Знаешь, курочка по зернышку клюет, а весь двор в говне…

Президент «СБС» Смоленский веселился, подначивал, до печенок достать старался:

– Ну, тезка, поздравляю! Еще годешник отмотал! Ты – орел! Одно мне только скажи – зачем ты попер в губернаторы? Нужно это тебе? Будут шутить – у олигарха положение хуже губернаторского!

Стая кинорежиссеров – все невероятно революционные художники, верящие в торжество прекрасного:

– …и ваши несомненные будущие успехи, Александр Игнатьич, мы считаем залогом бессмертия, непобедимости нашего многострадального кинематографа…

Сенька Агафонов, глава «Росалюминия», низкий завистник, долго рассматривал картины, потом сочувствующе вздохнул:

– Цены на русскую школу в Европе катятся вниз, как сегодняшняя биржа…

– Не тревожься, Семен! После того как повисят на моих стенах, эти полотна свою цену удвоят…

А министр экономики Хейфец сказал по-простому, по-мужицкому, по-нашему:

– Ну что же, господин Серебровский, я очень доволен, что премьер поручил мне вас поздравить и сказать вам, что вы лишний раз доказали, как может быстрых разумом Билл-Гейтсов российская земля рождать. Вы по праву являетесь лидером нашего поколения Интер-Некст!

И довольный сложной шуткой – домашней заготовкой – с чувством засмеялся, вперед меня…

Шли, шли, шли.

Потом появился взволнованный Палей. Тревога, тайный испуг явственно проступали сквозь восторженно-поздравительное выражение лица, как на плохо загрунтованном холсте.

– Дорогой Александр Игнатьич! С восхищением, с гордостью…

– Притормозите, Вениамин Яковлевич, – остановил я его. – Спасибо за поздравление, но мы с вами финансисты и оба знаем, что лесть – просто эффективное коммерческое действо. Набираешь моральный капитал, не вкладывая ни копейки из основных средств. Давайте лучше поговорим по делу.

Палей тяжело вздохнул:

– Вести неутешительные, рынок не сегодня-завтра может рухнуть. Это приведет к международному дефолту… Государственное банкротство…

– Бог милостив, а западные кредиторы не зарежут курицу с золотыми яйцами, огромными, как у быка. Что еще?

– «Московский комсомолец» напирает на нас. Фамилий никаких не называют, но грубо намекают, что хорошо бы разобраться – кто инициировал кризис и кому он может быть выгоден…

– Ну, это они, молодые, ретивые, торопятся. Поперед батьки в финансовое пекло лезут, – усмехнулся я. – Рановато разбираться пока. А что с немцами? С банкирами?

– Возмущены и огорчены, – покачал удрученно головой Палей. – Говорят, что впервые сталкиваются с таким несправедливым и нелояльным поведением партнера. Они потрясены…

Палей просто цитировал их. Я спросил – он ответил. Но он им сочувствовал. Он со мной был не согласен. Он думал по-другому. Он считал, что мы с немцами братья навек. Он считал, что нам еще многому можно будет научиться у них.

В Писании сказано: «Мои пути – не ваши пути».

– Вениамин Яковлевич, пошлите им для успокоения вагон валиума. Кстати, нам надо решить один вопрос. Присядьте, пожалуйста…

Усадил его в кресло, обслужил, как хороший официант, – подал бокал шампанского, на тарелочку покидал закусь.

– Нам предстоят тяжелые времена, большая война. Статейка в «МК» – просто первая ласточка…

– Что вы имеете в виду? – встревоженно спросил Палей.

– По моим прикидкам, уже на следующей неделе начнутся поиски концевого, стрелочника, виноватого. Наши позиции неуязвимы, но в азарте свершения справедливости, в разгуле гражданского гнева надо быть подальше от места праведного побоища…

– Я не понял, уточните… – попросил побледневший Палей.

– Я говорю о вечной проблеме нашего правосудия – ужасного выбора между произволом и самосудом, – спокойно пояснил я. – Чтобы выстоять в предстоящей кошмарной разборке, нужны огромные деньги, гигантские связи и стальные нервы.

– По-моему, у нас все это в наличии, – дрожащими губами вымолвил Палей.

– У меня – да. А у вас – плохие нервы, вам просто не по силам битва с этими разбойниками – газетчиками, прокурорами, кредиторами и прочими стервоядными! Мы должны сделать правильный ход…

Палей резко встал, шампанское плеснуло на его серый пиджак, растеклось на лацкане неопрятной черной кляксой.

– Вы хотите избавиться от меня?

– Ну, ну, ну! Вениамин Яковлевич, опомнитесь! – Я положил ему руку на плечо, силой усадил обратно в кресло. – Когда-то мне Гарри Каспаров сказал замечательную вещь: не сделанный вовремя нужный ход сразу ухудшает твою позицию. Ему-то просто – Каспаров играет в обычные шахматы с жесткими правилами. А я шпиляю в стоклеточные шахматы, где все фигуры ходят как могут…

– И что вы предлагаете? – Его быстрый глаз померк, и в голосе задребезжало старческое бессилие.

– Я прошу вас отдохнуть, – как можно мягче сказал я. – Вам сейчас нужен хороший отпуск – подольше и подальше. Где-нибудь на Багамах. Или на Кайманах… Естественно, отпуск оплаченный…

Палей мелко, суетливо вздыхал, будто дышал жабрами. Он хотел что-то сказать, может быть, крикнуть или броситься на меня. Но не было воли. Потом собрался с силами и спросил сдавленно:

– Это приказ?

– Это моя просьба, Вениамин Яковлевич. Подождите, мы еще с вами побушуем! А пока положимся на вековую народную мудрость – на нет и суда нет! Билет на Барселону у вас на завтра, на восемь вечера… У Наденьки…

– Подождите! Подождите! – вскрикнул Палей, будто я уезжал от него на трамвае. – Какая Барселона? А жена? А дочка?

– О чем вы говорите, Вениамин Яковлевич! Я о них позабочусь здесь, как о самых близких людях! А пока вам лучше полететь одному. Не надо давать пищу клеветникам с их рассказами о бегущих с «Титаника» крысах. Погодя немного, когда здесь пыль уляжется, бой утихнет, крики смолкнут, я пришлю к вам семью. Не тревожьтесь и не сомневайтесь.

Палей разрушенно помолчал, потом вздохнул-всхлипнул:

– Боюсь, у меня нет выбора…

– Да бросьте вы, не драматизируйте! Просто приятное путешествие богатого, хорошо потрудившегося джентльмена. Кстати, у вас ведь с иностранными языками не густо? Вас в Барселоне в аэропорту встретит девушка, она возьмет на себя все дальнейшие хлопоты.

– Какая девушка? О чем вы говорите? – спросил Палей с таким испугом, будто я пообещал кастрировать его.

– Очень хорошенькая девушка. Она из службы Сафонова. Катя. Обеспечит вам везде полную безопасность, – заверил я.

– Катя… Безопасность… – как во сне повторил Палей. – Почему?

– Потому что она капитан ФСБ. В общем, не берите все это в голову – отдыхайте и набирайтесь сил! А сегодня вечером жду на празднестве…

Палей тяжело поднялся, он сразу резко постарел, осыпался. Раздумчиво сказал:

– Вы мне всегда были интересны как человеческий тип… Я никак не мог решить для себя – хороший вы человек или плохой…

Я не дал договорить ему, обнял и повел к дверям.

– Вениамин Яковлевич, в вашем возрасте и с вашим опытом необходимо точно знать: нет людей просто хороших или просто плохих. Есть люди, которые к нам хорошо относятся, и есть люди, которые к нам плохи. Я к вам отношусь очень хорошо, и поэтому мы оба – очень хорошие люди. До встречи на большой парти в Барвихе!

Он взялся за ручку, но обернулся и сказал:

– Я уверен, что ваша праздничная парти будет обильной, долгой и доброй… Как коммунистическая парти…

Сергей Ордынцев: БОЛЬШАЯ ПАРТИ

Лена просунула голову в кабинет и, заговорщически подмигивая, быстро сказала:

– Иди быстрее! Я с Надькой договорилась – она тебя без очереди пропустит…

– Спасибо, Лена! Спасибо тебе! Добытчица, заступница моя, просительница за меня – нескладня недотепистого! Мне бы еще денек простоять да ночь продержаться, а там ты меня пристроишь в жизни…

– А то? Конечно, пристрою! Если слушаться будешь!

– Не буду, – обнадежил я подругу и отложил в сторону портрет-фоторобот.

Пристально, долго я рассматривал его, будто медитировал, я вживлял его в себя, я закрывал глаза и накладывал портрет на смутное размытое воспоминание в надежде, что между ними проскочит искра догадки – волшебный прыжок сознания. Я поднимал свою тяжелую, лениво огрызающуюся память, как зимнего медведя из берлоги. Видел, видел, я наверняка ее видел с Котом! Но где, когда, при каких обстоятельствах, где ее сейчас искать – сообразить не могу.

Как ее зовут – не помню точно, это и вспоминать бесполезно. А фамилия у нее какая-то яблочная… Антоновка, семеренка, владимирка… Тьфу! Владимирка – это вишня! Нет, не вспомню. Привязаться не к чему, нет ассоциативного повода…

– Ну, ты идешь? – заторопила Лена. – Ты придумал душевный подарок?

– Придумал.

– Говори! Говори! Что подаришь?

– Для мил дружка выйму сережку из ушка. Из твоего ушка…

– Ну да, разбежался! Мне, молодой нежной девушке, будущей невесте, эти брюлики самой нужнее. Ну скажи серьезно!

– Серьезно? Сниму последнюю рубаху. Знаешь, есть такой народный обычай – отдал другу последнюю рубаху и идешь в нудисты.

– Ага, ага! – согласилась Лена, подталкивая меня в сторону приемной. – Поменьше рассуждай и резонерствуй. А то станешь занудистом. Занудой мужского пола. Ты думай об этом…

– Буду. До конца рабочего дня…

– А потом?

– Потом мы напьемся на большой парти. Твое указание исполним явочным порядком.

Она незаметно ущипнула меня за бок:

– Жалко…

– Чего тебе жалко?

– Нельзя здесь, прямо в коридоре, тебя поцеловать, занудист…

– И мне жалко. Кот раньше говорил девушкам: «Дай я тебя покиссаю…» А мне было смешно.

– А мне не смешно! Мне нравится! Слушай, офицер! А может, плюнем? Угости девушку одним серьезным киссом! Слабо?

Охранник на лестничной площадке немного скукожился лицом, когда я обнял Лену. Длинная, с меня ростом, гибкая, она смотрела в упор своими круглыми нахальными очами разнуздавшейся куклы-неваляшки, ноздри короткого вздернутого носа трепетали, и она смеялась.

– Дай я тебя покиссаю, мой маленький босс, – шепнула она.

Стоя в людном коридоре, я прижимал ее к себе каждой складочкой, каждым изгибом. В ушах стоял пенный гулкий шум, все плыло и кружилось, меня раскачивало, как на палубе, а за спиной раздавались смешки и удивленные возгласы, но мне было на все и на всех наплевать – только бы не выпустить из рук эту наглую веселую врушку, которая с самого начала обманывала меня: она знала, что никакой я ей не босс, не начальник, не руководитель. Такая была игра.

Она глубоко вздохнула, будто проснулась, очень медленно, мягко отодвинула меня:

– Иди! – Подтолкнула и засмеялась. – И помни – во дни сомнений, в минуты тягостных раздумий…

– О чем?

– Как одна такая, угловая, застенчивая и вся целомудренная… Растоптала из-за тебя на производстве свою девичью репутацию…

Сашка сидел за компьютером, и на лице его было выражение спокойной деловитой ненависти к этому миру. Увидел меня, махнул рукой и пошел мне навстречу. Я захватил со стола бокальчики с коньяком, а Сашка сказал:

– Мне сегодня Вондрачек, чешский посол, сообщил прекрасную шутку – лучший в мире тост-здравица у моравских шахтеров, известных грубиянов. Чокаются с силой стаканами и грозно выкрикивают: «Ну!..»

– Ну! – сказал я.

– Ну, Серега! – чокнулся со мной Сашка.

– Ну, смотри, Хитрый Пес!

– А что делать, Верный Конь… – и крепко обнял меня.

Я выпил коньяк, расстегнул на руке свой браслет-амулет – шесть пулек на кованой золотой цепи, – протянул Сашке.

– Никогда не снимай его. Мне он всегда приносил удачу. Дай Бог тебе…

– Ты что, Серега, спятил? – заорал Сашка. – «Шесть пуль, как в Сараево»! Никогда в жизни не возьму…

– Возьмешь, – сказал я уверенно и крепко ухватил его за руку. – Пока сюда добежит охранник Миша со своей хивой, ты полностью беззащитен…

Он пытался выдернуть руку, но я не отпускал его, пока не защелкнул замочек на тонком Сашкином запястье.

– Не возьму! – бушевал Хитрый Пес.

– Саня, это не подарок, – протянул я ему еще бокал. – Я передал тебе обет…

– Чему? О чем? – сердито спросил Сашка.

– Когда тебе позвонили и сказали, что я убит, ты всю ночь орал и плакал… Мне потом Люда рассказывала…

– Ну и что?

– Я думаю, ты плакал тогда последний раз в жизни… Ты теперь другой… Но на этом браслете – твои слезы, моя кровь. И любовь, которую вложил в нас Кот…

– Серега, это не разговор взрослых людей. Это – сентиментальное шаманство, слезливое волхование!..

– Может быть! Наверное! Люди моей профессии суеверны, мы верим в приметы, в знаки, в амулеты. Не снимай его никогда. Давай выпьем! – Я поднял свой бокал.

Сашка помолчал, потом резко махнул рукой – глухо стукнулись пульки на браслете.

– Давай, Серега, выпьем… За нас! – Он провел ладонью по лицу, будто умывался или стряхивал наваждение. – И за Кота! Он, дурак, думает, что я его боюсь и ненавижу…

– А на самом деле? – живо заинтересовался я.

– На самом деле? Наверное, жалею… Он соскочил с катушек окончательно…

– Это не страшно! – бодро заверил я. – Как говорил наш незабвенный вождь Михаил Сергеевич – процесс пошел! Если ты его не боишься и не ненавидишь – можно решить все по-хорошему…

Сашка покачал головой:

– Ничего нельзя решить… Серега, ты не понимаешь – все зашло слишком далеко. Американцы всегда говорят: «Nothing personal – only business»…

– Ничего личного – только дело, – повторил я за ним, и хотел спросить: – А Марина знает…

– Оставь! – перебил меня резко Сашка. – У нас с Мариной общее чувство огромной любви к ней. Не в ней проблема. Я не дам Коту сломать дело своей жизни. И если он появится в округе со своей дурацкой аркебузой, я велю изрешетить его в клочья… Я больше ему не партнер в этой сумасшедшей игре…

Я встал, грустно сказал:

– Сань, к сожалению, нет во мне твоей бандитской финансовой гениальности. И нет, к сожалению, великого таланта обаяния Кота…

– Почему – к сожалению? – удивился Сашка. – К счастью! Если бы все люди были похожи на нас с Котом, жизнь на земле давно бы прекратилась – все перебили друг друга начисто! Мир плохо приспособлен к парным играм…

– Хорошо, – кивнул я. – Будем эту жизнь донашивать, какая есть…

– Все, все, все! Собирайся, поедем вместе – гости званы на шесть.

– Мне надо заскочить переодеться.

– Не надо! В твоей гостевой комнате тебя ждет мистер смокинг, месье пластрон, мисс бабочка и лаковые туфли сорок третьего размера, – невозмутимо сообщил Сашка. – Подтяжки я для тебя выбрал алые – как лампасы, ты же у нас без пяти минут генерал…

Я засмеялся:

– Разница между нами в том, что ты все помнишь, а я забыл…

– Что ты забыл?

– Я забыл тебе сказать, что я раздумал становиться генералом.

– И правильно! – щелкнул от удовольствия пальцами Сашка. – Как тот грузин из анекдота – дэлом займись! Все, поехали…

Прошлой ночью я мало спал – по указанию Хитрого Пса радовался жизни. С Леной. С утра нервничал. Огорчался. Выпил несколько рюмок коньяка. Релакснулся. Плюнул на все. В мягком полумраке лимузина удобно умостился и заснул. Сладко продрых весь перегон до Барвихи и проснулся у ворот резиденции оттого, что Сашка громко смеялся, разговаривая с кем-то по телефону:

– Аля, я люблю тебя как бабу, как друга и единственного министра-женщину. Но твои подопечные уроды хвастаются своей бедностью, как талантом… Ага, ага, я понимаю… Но штука в том, что я вообще не люблю бедных… Глупые бедные не заслуживают разговора, просто гумус. А умные бедные – злые завиды и ненавистники. За что их любить?.. Ладно-ладно, что-нибудь придумаем… Сегодня я добрый… Хорошо, до вечера…

Вот так, Серега, ты, наверное, просто гумус. Земля. Прах.

Машины затормозили. Толчея на подъезде. Рычащий и скачущий от счастья Мракобес с красно-налитыми глазами. Охранники с неподвижными лицами, делающие вид, что не замечают кровожадного кабыздоха и не боятся его.

Хитрый Пес гладит его по холке, дает указания:

– Заприте собаку в моей спальне, чтобы она не устроила себе праздничный ужин из гостей…

Генерал Сафонов говорит начальнику охраны Мише:

– Приглашения проверять у внешних ворот. Ни одного, кто называются «этот со мной»! Охрану гостей не впускать ни под каким видом – пусть провожают хозяев до вахты и там же встречает, безопасность на территории мы гарантируем. Гостей пропускать через лучевой контроль – ни одного постороннего соружием в резиденции! Сегодня режим безопасности – «тревога!».

На английском газоне было расставлено множество столов, которые украшала стая официантов под предводительством сомелье Вонга.

Электрики под приглядом охраны проверяли мигающие и переливающиеся разноцветными огнями гирлянды маленьких лампочек на деревьях и беседках.

Из глубины сада доносились звуки легкого джаза, смягченное ностальгией ретро – «Because of you…» Интересно взглянуть, кто надзирает за ними? Кто проверяет безопасность и чистоту исполнения? Или только футляры от инструментов? Неужто гений этих лабухов совместен со злодейством?

Э, пустое! Остановись! Глубокая раздумчивость без юмора – верный путь к величавой торжественности идиота.

Пошел к себе в гостевую спальню и на прикроватной вешалке-подставке узрел нечеловеческой элегантности смокинг – он дымно светился шелковыми лацканами, как рояль-миньон. На кровати аккуратно положена тончайшая белая рубаха с накрахмаленной грудью-пластроном, с жемчужными пуговками и запонками.

Н-да-тес, скромное обаяние буржуазии. Эта жизнь так удобна, привлекательна, мила – может, мне кого-нибудь по блату протырить на нее? А самому свалить к едрене-фене?

Ладно! Если поживем, то увидим. В душе долго плескался под острыми, колющими струйками, уменьшая постепенно горячую воду, пока не стало нестерпимо холодно. И трезво.

Вылез, натянул толстый махровый халат с шитой золотом монограммой «АС», посидел в кресле, чтобы не тревожить на кровати, не стеснять покой моей барской рубахи с крахмально-кружевным пластроном. За окном в саду раздавались возбужденные голоса, смех, крики, гавкал Мракобес, с шипением, в брызгах искр пролетела петарда. Праздник назревал как нарыв.

Оделся, нацепил бабочку, причесался. Туфли – тонкие и мягкие, как хороший презерватив. Положил свою «беретту» в задний карман брюк. Посмотрел на себя в зеркало. Как странно выглядит человек в смокинге!

Слушай, але, ты чего тараканишь? Не знаю. Мне грустно. Плохой признак. Современный человек должен испытывать или злобу, или кайф. Все остальное – игра навылет.

Спустился в холл и в дверях встретил Марину с бокалом шампанского в руках.

– Серега! Тебя мне и недоставало!..

– Как только – так сразу…

– Не говори ты эти всеобщие пошлости! – сморщила свой короткий хорошенький нос Марина. – Когда-то ты меня удивил – мент читал на память Георгия Иванова…

– «Поговори со мной о пустяках, о вечности поговори со мною…» – усмехнулся я. – Знаешь, это очень мешает в работе и в быту, в боевой и политической подготовке…

– Плюнь ты на всю эту чепуху, – предложила Марина. – Не к чему больше готовиться. Все экзамены давно сданы. Нас оставили на второй год. Давай выпьем!

– Отчего бы нам не выпить? – Я взял с подноса бокал, а ей протянул закусить маленькое миндальное пирожное.

Она отвела мою руку с гримасой отвращения:

– Терпеть не могу миндальные пирожные. От них несет цианистым калием…

У нее глаз был под влажным напряжением слезы, готовой пролиться при любом неосторожном слове. Но я ее знал давно – никогда Марина не плакала, а только еле слышно потрескивали сухие молнии неразразившейся грозы.

Мы чокнулись, пригубили, и она сказала негромко:

– Я виделась с Котом…

Я допил свой бокал, пожал плечами:

– Ну, вообще-то ты меня не удивила. Он ведь вернулся сюда за мечтой… Он хочет, наверное, своего журавля с неба?

– Серега, беда в том, что Коту не нужен журавль в небе, – серьезно, спокойно, трезво сказала Марина. – Он по ошибке гонится за мной, будто за волшебной небывалой птицей, золотисто-розовой, как фламинго. А я уже никогда не взлечу в это заоблачное голубое поднебесье…

Вспыхнула огромная хрустальная люстра, заметалась быстрее обслуга, Марина вынула из сумки и протянула мне маленький телефон, сказав:

– Он тебе позвонит. Он знает, что твой телефон прослушивают. Позвонит по своему, если станет совсем невмоготу. – Подумала и неуверенно добавила: – А может, и я позвоню, если выхода не будет… Я номер помню…

Я спрятал телефон и пошел к парадному входу.

Теплая латунная желтизна неба – солнце только ушло за кроны деревьев. Пахло сеном и подступающей осенью. Хорошо было бы завалиться в смокинге на траву, слушать, как стрекочут кузнечики, смотреть в меркнущее небо, по которому гнался мой безумный друг за Мариной, которая не хотела, не могла, разучилась летать, пить коньяк и медленно, как в ночь, погружаться в сон.

Нельзя. Гость пошел от ворот табуном. На ступеньках их встречал Сашка, торжественно ручкались, обнимались, говорили, смеялись, похлопывали по спинам и шустро устремлялись к пиршественным столам.

Я уселся сбоку на балюстраде и с огромным интересом смотрел на неиссякающий поток гостей. Их лица мне были очень знакомы, я их всех где-то когда-то видел! И вдруг вспомнил старый рассказ Брэдбери «Вельд» – из глубины телевизора вышли в жизнь, материализовались львы-людоеды. И сожрали зрителей.

Ну, эти-то были, конечно, не львы. Не хочется говорить – кто именно! Бездна, толпа, орава людей, которые с утра до ночи полощут нам, несчастному безмозглому гумусу, наши несильные мозги, – министры, депутаты, банкиры, миллионеры, обозреватели, телеведущие и еле ведомые генералы и академики. Эстрадная попса – вся! Тьма баб, сверкающих брюликами, как догорающий бенгальский огонь. И отдельно гуляла какая-то неведомая мне молодая поросль этой прекрасной жизни – шальные девочки полусвета и томные мальчики полутьмы.

Все пили, шутили, говорили одновременно, обнимались, хохотали, толкались – они общались. Наверное, им было хорошо здесь – на свободе, а не в тусклой пыльной мгле телевизионного ящика.

Кто-то мягко положил мне руку на плечо. Я обернулся – Лена!

– Ну что? Не нравится? – спросила она со смешком.

– Как такое может не нравиться? – возмутился я. – Просто, моя нежная Кисса, я чужой на этом празднике жизни…

– Не привык пока… Это называется парти, большая тусовка. А теперь возьми-ка себя в руки!

– А что такое? – озаботился я.

– Следи за своим лицом – у тебя такое выражение, будто ты хочешь у них у всех проверить документы…

– Может, не помешало бы?

– Это не твоя забота сейчас! И поверь мне на слово – у них документы лучше, чем у тебя.

– Наверное, – сразу согласился я. – И скорее всего их больше…

– А вон идет мой драгоценный папаша! – воскликнула Лена. – Хочешь, познакомлю?

– Лучше в следующий раз, как-нибудь при случае… – зажевал я резину.

– Как хочешь, – легко согласилась Лена. – Я тебе хотела сказать, что в смокинге ты – полный отпад! Не жалко даже девичьей чести…

Она ласково провела ладонью по моей руке, задержалась на запястье и вдруг резко спросила:

– А где твой браслет?

– Хитрому Псу подарил…

– Амулет? Подарил свой амулет? – потрясенно смотрела она на меня.

И тут я испугался, потому что из ее круглых распутных веселых глазищ брызнули слезы – прозрачные блестящие горошинки, кипящий град.

– Господи! Ну как же можно быть таким раздолбаем! Это же не безделушка! Сережа, это ведь твой оберег, твое заклятие, щит небесный! Зачем он Серебровскому – он сам кого хошь убьет! Сережа, как можно быть таким дураком! Ты ведь больше не мальчик! Вы не ремарковские товарищи, вы не индейцы во дворе! Страшная жизнь вокруг идет…

Я обнял ее, прижал к себе, и она, всхлипывая, шептала:

– Обвей меня на руку, опояши, как поясом, положи щитом на сердце…

Мы стояли, обнявшись, посреди этой бушующей, хохочущей, гудящей толпы, я видел, как люди с удивлением смотрят на нас – они нам завидовали, играла громко музыка, полыхали огни в сгустившейся синьке вечера, хлопали пробки шампанского. Где-то за домом кричали: «Мракобес! Мракобес!»

Лена тряхнула головой.

– Извини, глупо получилось! И не знала про себя вовсе, что я, оказывается, такое нежное животное…

– Не уезжай без меня, – попросил я.

– Идет… Я тебя найду к концу гулянки.

Я слонялся между столов, и даже выпить не хотелось – уже перегорел. Кричала, шутила и смеялась публика, и хотя между нами не было стекла телеэкрана, все равно они обитали отдельно от меня, они, разбившись на группы, жили там, в зазеркалье.

Серебровский говорил тост в микрофон, и толпа сразу затихла, нишкнула.

– За Россию! Выпьем за нашу родину! И за «РОСС и Я» – наш большой дом! Сейчас наша страна тяжело больна. Так болеет могучий богатырь, которому нерадивые врачи по ошибке перелили кровь другой группы. От нас зависит превозмочь эту хворь! Мы должны явить миру нашу державу снова в ее обычном блеске и мощи! За Россию!..

Заорали все «ура!», загомонили, затопали, в ладоши захлопали, гости дружно сделали патриотический бульк.

А кто-то в саду кричал: «Мракобес! Мракобес!» Какого черта, его же заперли в Сашкиной спальне?

Я сидел в беседке и от скуки жевал дыню, когда вошел, качнувшись на пороге, Палей.

– Добрый вечер, Сережа, – сказал он, и его голос странно, тягуче плыл, будто на сломанном магнитофоне.

– Здравствуйте, Вениамин Яковлевич, присаживайтесь, – вежливо предложил я и только тут разглядел, что он давно и тягостно пьян.

– Я хочу с вами попрощаться, Сережа. Я завтра отбываю…

Кто-то близко крикнул: «Мракобес!»

– Надолго? – равнодушно поинтересовался я. Вообще-то пожилому благообразному еврею, наверное, не след так сильно напиваться.

– Навсегда, – сказал Палей, облизнув губы. – Думаю, навсегда…

– В каком смысле?

– Меня уволили. Я еду в бессрочный отпуск… Далеко… За горизонт.

Рядом с беседкой, за кустами крикнули:

– Мракобес там!.. Мракобес…

Я хотел встать, посмотреть, что учинила эта противная собака, но Палей схватил меня за руку, жарко, быстро, пьяно заговорил:

– Вы мне кажетесь честным, искренним, человеком… Я хочу сказать вам, чтобы вы знали… мне больше некому сказать… Если вы вскоре услышите, что я умер от инфаркта… или утонул, купаясь в океане… Знайте, меня убили…

Тяжело протопали шаги по ступеням, в беседку заглянул Сафонов, обвел нас тяжелым взором, скомандовал:

– Сережа, быстро со мной! Мракобеса убили…

За сетчатой оградой теннисного корта, в густом сумраке старых деревьев, на сосне висел питбуль. Я и представить не мог, что он такой длинный, – тихонько покачиваясь на ремне, пес был похож на матерого хряка, которых на бойне вывешивают перед разделкой.

Сафонов крикнул охране:

– Никого сюда не пускать…

Пугающе торчали огромные клыки, на морде засохла черная сукровица. Эта пешеходная акула и сейчас выглядела страшно. Кто-то осветил землю под собакой – рядом с дорожкой валялся здоровенный деревянный дрын, не то городошная бита, не то валек, обломок весла.

Генерал сказал зловеще тихо:

– Это твой дружок учинил…

– Вы, Алексей Кузьмич, кого имеете в виду? Серебровского? – переспросил я деликатно, напомнив, кто тут заказывает музыку.

– Нет, Сергей, я имею в виду Кота Бойко. Только этот бандит может руками убить такого пса-яйцедера…

Сзади раздался шепоток, шевеление, охрана расступилась – в освещенный круг, как на цирковую арену, вышел Серебровский. Он смотрел молча, неотрывно на повешенного пса, покусывал губы. Поправил мизинцем дужку очков, задавленным от злобы голосом спросил:

– Как это могло произойти?

Сафонов, покашливая в кулак, показал в сторону высоченного забора:

– Внешняя охрана у забора, внутри периметра территории, нашла фиберглассовый шест для прыжков в высоту… Им пользовался Кот Бойко, я уверен, что это был он, это его работа! Скотина этакая!..

– Ну-ка без эмоций! – оборвал Сашка. – По делу!

– За забором пустующая дача убитого банкира Кантора. Бойко пришел оттуда…

– Как он проник на территорию? Через трехметровый забор с электронной сигнализацией? – Сашка говорил с подвизгом, не скрывая раздражения.

– Я же говорю – он перепрыгнул с шестом, не дотрагиваясь до забора! Приборы ничего не зарегистрировали! А тут его встретил Мракобес…

– Прекрасно! – сказал, задыхаясь от ярости, Сашка. – Значит, из всей этой армии оказался на посту только пес. Кстати, почему он был не в доме?

– Мракобес выбил стекло и выскочил на двор. Может, он услышал что или почувствовал, кто же это узнает теперь! – по-бабьи вздохнул Кузьмич. – Тут он его и удушил…

– Итак! Кот явился сюда, чтобы – с риском быть застреленным – казнить пса? Так, по-вашему, выходит? Вы в своем уме?

– Можно мне сказать слово? – вмешался я. – Кот не собирался убивать пса, он и не думал о нем! Он вообще не собирался никого убивать!

– А что он собирался сделать? – сипя, спросил Сашка. – Поздравить меня? Явить себя почтенной публике?

– Да, хотел явить себя. Он хотел показать себя Марине у тебя на дне рождения.

– Так, очень интересно…

– Саня, я уверен – у него вообще никакого оружия не было. На счастье, вот эта дубина здесь валялась…

– И что? Палкой убил Мракобеса? Медалиста-питбуля? Серега, ты что, пьяный?

– Нет, не пьяный. Кот убил его палкой, – сказал я упрямо. – Это ты не сможешь, и я не сумею… А Кот знает, что резкий, очень сильный удар в кончик носа убивает самого мощного пса. В Сибири и в Канаде охотники так волков бьют.

Я показал на охранников:

– Никто из них не попадет палкой в нос прыгнувшему питбулю. И у меня от страха кишка до земли провиснет. Но Кот – другой…

– Что ты несешь, Серега? – взъярился окончательно Сашка. – Собака повешена, ты не видишь – она висит на дереве!..

– Вижу. Я осмотрел ее – на ней нет колющих, режущих или огнестрельных ранений. Давайте спустим ее, на что хочешь спорю – у нее разбита вся носяра! А подвесил он ее уже потом – из хулиганского куража! От злости, что пес сорвал его аттракцион! Перепрыгнул с шестом обратно на двор к покойному Кантору – ему на эти три метра подпрыгнуть, как мне два пальца обоссать, и ушел спокойно…

На мгновение повисла злая, растерянная тишина, а потом Серебровский заорал.

– Все, все!.. Все вон отсюда! К черту! – вопил Сашка. – Безголовое бычье тупое!.. Идиоты! Животные! Какого пса погубили!..

Фейерверк в густой ночной синеве трещал, шипел, раскручивался в огненные спирали, вспухал золотистыми шарами, он жил над нами своей короткой яркопламенной жизнью.

Лена дожидалась меня у входа в дом с огромным букетом в руках.

– Это тебе! – протянула мне охапку лилий-стрелиций.

– От тебя?

– Ага! Как же! От меня ты можешь получать цветы только в рабочее время, – засмеялась Лена. – Это от хозяйки заведения Марины Сергеевны, почтенной госпожи Серебровской…

– Чего это вдруг? – Цветы еще были мокрые.

– Не знаю, вам виднее, офицер. Она уже совсем бусая, пьяная-складная. Достала букет из вазы и велела почему-то передать тебе. Сказала, что во всей этой ораве с песьими мордами у тебя одного человеческое лицо.

– Спасибо за высокую оценку этого незамысловатого сооружения!

– Это не мне! Спасибо ей скажи. Только, умоляю, завтра! Сейчас хорошо бы податься в коечку. А-а? Солдатик? Бери цветы, иди домой…

Я обнял ее за плечи, повел к вахте:

– Поехали с орехами… Нам бы теперь только машину сообразить какую-нибудь! Наша в офисе осталась…

Она остановилась, достала из сумки ключи с брелоком.

– А что это? Хороша бы я была, личный секретарь, не подумавши, как пьяного босса домой на себе тащить…

Она защелкнула сумочку, но я успел рассмотреть в раскрытом кожаном зеве никелированный ствол небольшого пистолета.

– Слушай, я думал, что ты мне наврала ради красного словца.

– Это когда было, ненаглядный мой с человеческим лицом?

– При нашем знакомстве. Когда сказала, что носишь дамский браунинг…

– Смотри, запомнил! – усмехнулась Лена. – Тогда запомни еще – я тебе никогда ничего не вру. Есть множество вещей, которые я не хочу и не скажу тебе. Никогда! Но это совсем другая песня…

…Когда мы с Леной уже подошли к воротам, нам попался на пути Палей, мучительно пьяный, выключенный из реальности.

Он держал меня за руки, он прорывался ко мне через роскошный букет стрелиций и, дыша перекисшей выпивкой, сбивчиво и страстно говорил:

– И уйдя из земли своей… иудеи унесли священный Ковчег, в котором хранили орудия мудрости – тесло и гранило…

Гром небесный! В башке полыхнуло наконец мучившее меня так долго воспоминание – тесло, тесло, тесло!

Тесло!

Фамилия, похожая на сорт яблок!

Давно. Давно… Три года? Четыре?

Пьяный веселый Кот за рулем обнимает женщину с портрета-фоторобота.

Мы, умирая от усталости, посреди ночи едем в гости. Или из гостей?

В Теплый Стан.

– Становище для утепления отморозков! – кричит Кот и ласково трясет ее. – Яблочко мое, Теслимовка, не спи, не спи, замерзнешь в сугробе.

Теслимовка!

Александр Серебровский: БЕЗДНА

Ночная тьма, окутывая землю, снимает с глаз завесу света. И предстает пред нами звездный небосвод.

Бархатно-черный с серебряной искрой колпак укрывает мир, пока я бегу по разноцветным досочкам волшебного моста-радуги, подаренного мне давным-давно Паном. Из света в тьму.

…Я, царь Фригии Мидас Великолепный, вернулся к своему народу. И дал людям достаток, смысл в их трудах, надежду в буднях, веселье в праздники.

Я выполнил наказ Пана. Золото Пактола принесло им знание, ощущение силы, уважение к себе.

Но сердце мое отворотилось от народа моего. Я не верил им и не любил их, бросивших меня на расправу богам.

А они боялись меня. Ибо знали – себе не прощаю и их не пощажу. Они помнят – не пожалел я самых любимых.

Сгинул Пан, покинул меня мой мудрый и добрый друг. Кто-то видел его далеко отсюда, в долинах Анатолии, но ко мне он больше не приходит никогда.

Не с кем слова сказать, не с кем поделиться заботами, не с кем учинить пир души и утишить скорбь сердца. Одни лишь псы мои верные сидят вокруг меня, грустно смотрят умными глазами, понимают, сочувствуют, молчат.

Над царями – только боги.

Под царями – бездна.

Дака, любимая моя, предала.

Пан, мой друг, ославил на весь мир. Может быть, он этого не хотел.

…Нежная и прекрасная Дака – единственное утешение мое, хранительница моей постыдной тайны, одна на всей земле допущенная – вершила церемонию царского туалета. Быстрыми, ловкими руками она снимала необычный для царской головы убор – связанный из каппадокийской шерсти длинный белоснежный колпак, оставлявший открытым только лицо.

Из-под волос безобразными кожаными рогами торчали мои уши – страшные, мускулистые, в белых рубцах и буграх хрящей, длиной в локоть, как у пожилого мула.

Царь с ослиными ушами.

Царь Мидас, вид которого вызывает сначала испуг, а потом смех. Злорадный смех – утешение для завистливых и ничтожных людей.

А Дака мыла мне голову розовой водой, расчесывала драгоценным гребнем волосы, умащивала ласково мои жуткие уши мазями и благовониями, щебетала весело и звонко:

– Государь, ты поведал мне, что миром управляют три чувства – стыд, страх и зависть. Мудрость твоя безмерна, но бездумная щедрость женского сердца больше твоего знания. Я верю, что любовь сильнее зависти. Победи своим разумом стыд! И тогда мы вместе сокрушим страх. А тот, кто преодолел страх, смеется над завистниками и познает счастье любви…

Мое сердце было отдано ей, больше я никого в жизни не любил. Но женщины – странные существа, ненадежные и непонятные.

Дака томилась своей огромной тайной, своей допущенностью в мир моих страстей и страданий, в мое холодное, высокое одиночество. Может быть, ей хотелось похвастаться? Или рассказать, что цари – не боги, что цари – люди и могут испытывать стыд, страх и боль? Она ведь любила меня, она клялась, что мы состаримся вместе и тайна умрет раньше нас.

Она побежала ночью на берег Пактола, выкопала в песке ямку, посеяла зерно и рассказала ему все обо мне – о мечтах и муках, о возмездии богов, о моем стыде и страхе. Через две луны выросла высокая гибкая тростинка, полная звука – немой, мычащей, шелестящей песни о чужих страстях.

Пан проезжал мимо на своем осле, как всегда пьяный, как обычно чуткий. Остановился, срезал тростник и сделал свирель. Подул своими толстенными губами в тонкую дудочку – разлетелась по миру весть, полная внятной муки. Люди услышали, они пересказывали с азартом и судачили с удовольствием про мою мечту и мое горе, они ничего не захотели понять, они хохотали и показывали у меня за спиной ослиные уши. Они радовались и смеялись над царским горем, которое приключилось из-за того, что я хотел дать им всем благо.

Я казнил Даку.

Ее удушили ременной петлей.

Еще теплую нежную плоть ее бросили на расклев кровоядным птицам, на разжев бродячему зверью.

Я проклял Пана.

Сердце мое окаменело.

И я никогда не снимаю на людях свой колпак.

А далеко за морем богатые и ученые люди стали носить такой колпак и называют его теперь фригийским. Это стало модой, и поговаривают, что она продержится века. Фригийский колпачок скрывает ослиные уши, лысины, уродливые шишки и черные мысли.

Когда мне совсем нехорошо, я закрываю глаза и бегу по мостику-радуге, подаренному мне когда-то Паном. Из яви в спасительный сон.

Кот Бойко: ОСТОРОЖНО, ДВЕРИ ЗАКРЫВАЮТСЯ

Пронырнув из камеры мусоросборника в лифт крайнего подъезда, я поехал наверх, на чердак, к чертям на кулички, злобно раздумывая о том, что мы как-то слишком буквально разыграли с Хитрым Псом старый анекдот – он везде, а я нигде.

Вообще жизнь городского партизана меня маленько утомила. Борьба с Сашкиной охраной и гоночными псами «Бетимпекса», этими ледащими наемниками капитала, загнала меня на чердаки и в подвалы, на крыши и заборы, превратив мой вызов в трудовые будни техника-смотрителя ЖЭКа. Страшная участь, позорная карьера – из блатного Смотрящего территории стать загнанным пыльным Смотрителем!

Плюс сегодняшний ужасный прокол с этим омерзительным псом. Я даже испугаться не успел, когда услышал ватный топот и хриплый рык этой милой собачки. Извините великодушно, сэр Александр Баскервиль, не корысти ради, а одного лишь спасения для – пришлось отвалдохать вашего людоеда по всем правилам! Чтобы впредь гаду этакому неповадно было бросаться на скромных неформальных гостей, заглянувших вечерком на огонек в ваше фамильное семейно-родовое гнездо.

Он же ведь, сучара гнусный, бросился на меня, как дикий зверь – с клыками наголо, будто взбесившийся мамонт!

Дурак-пес, весь праздник испортил – себе, мне, Марине. Геройски глупо погиб, спасая репутацию и жизнь хозяина. В натуре – глупо. Вся эта служебно-караульная фауна – псы, охранники, телохранители – совершенно не готова к отпору, они давно не знают равного ручного боя или свалки «кость в кость». Они развращены запуганной покорностью своих беззащитных жертв. Молодец, гребущий овец, а против бойца – сам козел вонючий. Такие в лагере от параши не отходили.

Да черт с ними! Чего мне о них печалиться! Надо придумать, что Лоре сказать. А что я могу сказать? Вот жуть – врать не хочу, а правды не скажу. Зачем ей эта правда? Ну, нарежу ей эту правду-матку, как мясник говядину. Нужна ей эта правда! Не откровение, не утешение, не надежда – так, кровяная колбаса! Хорошо бы спросить ее – может, возьмет меня братом? Или другом?

Я ведь не могу сказать ей главного – я все равно на ней не женюсь. Не могу, не имею права. Пока есть Марина. Не знаю, не понимаю, что сказать Лоре.

Спускался к себе на этаж пешком, бормоча под нос:

Приник к двери, прислушался. В квартире было привычно тихо. Отпер замок, шагнул в прихожую. И холодная сталь пистолетного ствола тычком уткнулась мне в шею.

– Прежде чем дергаться, шустряк, подумай о подружке, – сказал тихо кто-то за спиной.

Через распахнутую дверь в комнату я увидел Лору, сидевшую в кресле. А за креслом, приставив ей пистолет к затылку, стоял здоровенный худой парень, который во время беготни в метро показался мне похожим на мускулистый скелет.

Нашли все-таки, суки рваные! Надыбали, паскуды!

Голос за спиной предупредил:

– Одно резкое движение, и девочке сделаем лишнюю дырку в рыжей голове… Цепляешь?

– Уцепил! – дисциплинированно ответил я и попросил: – Але, ствол отодвинь чуток – я щекотки боюсь…

– Ишь, какой ты нежный, оказывается… Ручки-то подними! Вот так, за голову, – засмеялся шелестяще и ударил изо всех сил в почку.

Уф, ой-ей-ей! Е-к-л-м-н! Фу-фу-фу! Дурак ты, едритская сила! Меня болью не нагнешь. Я мог бы их на выставке показывать, свои боли, у меня их коллекция. Пока чувствуешь боль – все в порядке, все поправимо. Нормальная реакция живого организма.

Скелет сказал – надо мной – своему партнеру, пока тот сноровисто обшаривал меня:

– Проверь у него нож за шиворотом. Пощекоти между ног…

Обыскивал профессионально – одной рукой, ствол по-прежнему жестко уперт в шею. Щелкнул на запястьях наручниками, добыл у меня из-за пояса пистолет, резким тычком в спину толкнул в комнату.

Я покосился через плечо – ну конечно, старый мой знакомец с вдавленными висками, несчастный младенец, изуродованный родовыми щипцами, пульсирующий мой преследователь – Гнойный Мозг.

– Не оборачиваться! – сдавленно, негромко крикнул он и снова врезал мне по почке.

Это хорошо! Не то, конечно, что он врубил мне по урологии, а то, что орать воздерживается. Опасается, значит, лишнего шума. Учтем на будущее.

Лора, бедная моя подружечка, синюшно-бледная, рот заклеен лейкопластырем, без очков щурится, слезы катятся из глаз, а на лице не испуг, а страдание. Руки связаны ремешком, тонкий халатик накинут на голяка. Они явились, когда она уже спала.

– Не волнуйся, родная, – сказал я ей. – Я знаю, что ты не могла крикнуть – предупредить. Все будет в порядке, не тревожься…

Гнойный Мозг снова ударил меня – пистолетом по загривку, ухнуло тяжело, ломко в голове.

– Не разговаривать!..

Я прикрыл на миг глаза, в темноте и тишине ждал, пока рассосется, отступит боль. Потом мирно, вежливо сказал:

– Слушай, ты, скотоложец! Еще раз поднимешь руку – умрешь. Не веришь – спроси у своего покойного друга Валерки. Он меня уже сторожил…

– Ты и за Валеру еще ответишь, падлюка! – взвизгнул Скелет.

– Кому отвечу? Тебе, что ли? – спросил я и уселся на стул посреди комнаты. Надо протянуть время, нужно сориентироваться, понять – вызвали они подмогу или повезут к себе в их вонючие застенки? Где их замечательный командир Николай Иваныч?

Комната расшарена, распотрошена обыском. Они что-то искали. Долго. Они здесь давно. А Николая Иваныча нет! Они не торопятся с победным рапортом. А может, они, помимо сдельно-премиальной оплаты, поддерживают себя частным мародерством? Они краем уха слышали, что меня ищут из-за денег. Они ищут здесь деньги! Вот идиоты!

От дикости этой догадки я засмеялся. Они еще не дошли до антресолей, где лежит под барахлом мой чемодан. Эх, мне бы сейчас карабин…

Своим смехом я обидел Скелета. Он подпрыгнул и ударил меня ногой в грудь. Тяжело вломил, но плохо. Раз не вырубил, значит, плохо. На пол я рухнул, вздохнул, душевно сказал:

– Не каратист ты, а говно. Нормальная срань…

Он ударил меня ногой в живот.

– Говорю же тебе – дерьмо ты, кал, экскремент поносный!

Опять врубил он мне.

– Как есть – навоз, фекалий…

Скелет долбанул меня кулаком в темя – до темени в глазах.

– Конечно, ты – какашка, меконий…

Скелет хотел ударить ногой слева, но я откатился немного, не удар получил, а толчок.

– Жалкое ты испражнение дристучее!

Тут он меня все-таки достал, а я, задыхаясь, намекнул:

– В натуре – жопный плевок, дрэк ты текучий…

Гнойный Мозг остановил спарринг-партнера:

– Погоди! Собери все дискеты компьютерные в сумку…

Я лежал на паркете и успокаивал Лору:

– Яблочко мое дорогое, не грусти… Все будет хорошо! Ничего они мне не сделают. Я такой ловкий – толкачом в ступе не отловишь… Ты только не бойся этих козлов…

Чем позже они найдут чемодан на антресолях – тем лучше. Там лежат деньжата какие-то и документы. Для этих подзаборных мародеров – огромные деньжищи! Они могут из-за них нас убить – деньги украдут, а начальству доложат, что во время захвата пришлось нас укокошить.

Упираясь мордой в теплые буковые клепки паркета, я начал группироваться.

Ах, если бы я сейчас был здесь с ними один! Но при первом моем рывке они застрелят Лору.

Господи Боже, как легко и сладко было всю жизнь одиноко волчарить!

Я ждал.

Тихо лежал.

Не мог он забыть обо мне.

Не мог не услышать мой крик о помощи.

«Цакуга-дзен, мой боевой дух, неужели ты покинул меня?

И еле слышно шелохнулся шелест-шепот:

– Я здесь…

– Цакуга, учитель и друг мой, я унижен своим бессилием.

– Мы не ведаем, когда слабость становится силой, а унижение возвышает…

– Цакуга, я не боюсь смерти.

– Я знаю… Воин переступает страх, как путник порог перед долгой дорогой.

– Цакуга, я боюсь за девочку…

– Не думай о ней сейчас… Страх за нее гнет к земле твою силу. Победи сам – спасешь ее…

– Цакуга-дзен, я безоружен, а руки мои в металле…

Тихо-тихо засмеялся старый самурайский дух.

– Есть узы крепче металла».

А из коридора раздался счастливый крик Скелета:

– Гля, чего я тут наверху нашел!

Ну да, нашел-таки, зараза. Мой заветный чемоданчик, мой бывший меч-кладенец, мой боевой клад.

Сергей Ордынцев: БУКЕТ СТРЕЛИЦИЙ

Я по-честному предложил:

– Давай завезу тебя домой, а потом подамся в Теплый Стан…

– Ага, как же! – возмутилась Лена, влезая за руль. – И это называется мужчина с человеческим лицом! Как служебная рутина или житейская бытовуха – тут мы не разлей вода! Скрещенье рук, скрещенье ног и прочее там скрещенье! А как большое приключение, ночной полет, звон риска – так все себе! Нехорошо, дяденька…

Рванула с места так, что гравий из-под колес градом ударил в забор, по широкой плавной дуге вылетела на шоссе и погнала в сером сумраке истекающей ночи.

– Что ты несешь, шоферюга несчастная? Какой риск? Какое приключение? – неохотно, вяло отговаривал я Лену. Я ведь хотел, чтобы она ехала со мной, я хотел, чтобы мы вместе разыскали Кота, я хотел, чтобы она была рядом.

– Не замай! – толкнула меня локтем Лена. – Ну подумай сам, какой прикол! Кота сейчас в Москве не ищет только тот, кто сам в розыске. А мы с тобой его находим! Полный отпад!..

На Кольцевой повернули направо, покатили на запад. За спиной небосвод натекал серым перламутром, над горизонтом пузырились парусники облаков. Скоро рассветет.

– Брось на заднее сиденье эти чудовищные цветы и дозванивайся своим дежурным ментам… – распорядилась Лена. – В районе Теплого Стана вряд ли живет толпа Теслимовок.

– Наверное, – согласился я и на всякий случай поинтересовался: – Чем это цветы чудовищные?

– Не видишь? – удивилась Лена. – Жуть! Посмотри – уже не флора, еще не фауна! Как страшные черно-красные птицы… Раскрытые жадные клювы… Фу!

– Не выдумывай! Нормальный строгий элегантный цветок…

– Ага! Не вздумай только приносить их на мою жилплощадь! Мы с тобой уснем, доверчивые и беззащитные, как в детсаду на тихом часе, а они…

– Что они? Что ты мелешь?

– Допревратятся! Совсем станут хищными птицами и расклюют нас. Без смеха – боюсь их…

– С психиатром не советовалась?

– Советовалась. Хороший врач. Предложил переспать с ним.

– А ты? – живо заинтересовался я.

– Пообещала найти себе другое снотворное, не такое тошнотное… Угостите сигаретой, офицер! В сумке лежат…

Я бросил цветы на заднее сиденье, расстегнул замок сумки и снова наткнулся на холодный никелированный ствол. Достал из пачки сигарету, прикурил, осторожно вложил ей в губы сочащийся синим дымом бумажный цилиндрик.

– Спасибо, дорогой друг, – сказала Лена и начала корчиться от смеха.

– Так, нормально! Плавно переходим в следующую стадию безумия, – заметил я. – Что теперь?

– Мы с тобой сейчас как в «Санта-Барбаре»! Мечта провинциалов! Шикарный джентльмен изящным движением вкладывает в рот сигарету невероятно прекрасной красотке! Посмотри на нас! Ты в смокинге похож на загулявшего пингвина! Ой, умру!

Махнул на нее рукой, достал телефончик, который передал мне Кот, и начал дозваниваться в адресную справочную МВД – у меня были кодовые пароли.

Лена, казалось бы, внимательно смотревшая перед собой на дорогу, сказала буднично:

– Что-то я у тебя этот аппаратик не видела…

– Да-а? – неопределенно-вопросительно протянул я.

– Да! У тебя телефон «Эрикссон», – напомнила Лена. – А этот «Нокия»…

Вот шпионская морда! С ней не задремлешь, не соскучишься. Как она зорко сечет все вокруг себя! Вряд ли ее будущему мужу удастся безнаказанно сходить налево. А может быть, с такой бабой и не захочется? Дома страстей хватит…

– Это телефон Кота, – сказал я. – Мне его Марина передала…

– Ока-а-зывается! – подняла брови Лена. – Это называется «близкие контакты третьей степени»… А почему ты ему не позвонишь?

– Куда звонить-то? У меня нет его номера! Только он мне может звонить. По моему телефону звонить нельзя – он наверняка прослушивается.

– Волшебная земля Паранойя, – покачала головой Лена.

Мы гнали по пустынной дороге, я переругивался и перешучивался по телефону с ребятами в дежурной части министерства, разыскал там старого дружбана Аникеева, мы с ним поболтали о делах-делишках, пока его коллеги проверяли по своим учетам Теслимовку, и ночь незаметно дотлела в серый предутренний пепел.

На траверсе Внуковского шоссе я знал, что Теслимовка Лариса Алексеевна, 1973 года рождения, русская, образование незаконченное высшее, незамужняя, проживает на улице Огурцова, дом 16, корпус 2, квартира 79.

– Или проживала до последнего времени, – сказал Аникеев. – Сейчас миграция – страшное дело! Текут люди, как песок… Ну ладно, Ордынцев, бывай! Если что – звони…

Смутно припомнил теперь, что Кот называл ее Лара. Или Лора.

Нет, не должна была песчаной струйкой утечь отсюда Теслимовка. Недаром столько времени пасутся около ее дома патрули «Бетимпекса». Не понимаю почему, но они упорно ищут Кота здесь. Они ничего не знают про Лору-Лару, иначе бы установили ее адрес так же просто, как и я. Но они знают, что у Кота здесь где-то поблизости лежка. Поэтому не уходят. Они и сейчас, кстати, могут там топтаться.

Я прикрывал ненадолго глаза, и тогда начинало казаться, что Лена разгоняет машину до визга, что движение наше непрерывно и жутко ускоряется, зашкаливает спидометр, колеса отрываются и летят над дорогой – неизвестно куда.

Открывал в испуге глаза – Лена вела машину уверенно и ровно, она ехала точно.

Это не она разгоняла автомобиль, это скорость жизни нарастала. Как на кольцевых гонках – ужасающая скорость в бетонной монотонности, где реальностью движения является только ежесекундный смертельный риск…

Лена закурила новую сигарету и сообщила:

– У китайцев есть высокое понятие – культура молчаливой тишины. По-моему, мы с тобой подняли уровень этой культуры до неприличия. Поговори со мной, мой маленький босс! А то засну…

– Не спи, мое яблочко, – сказал я, как когда-то Кот повторял Теслимовке. – Не спи, а то в сугробе замерзнем. Мне почему-то очень тревожно… Ленушка, гони быстрее.

Было уже совсем светло, когда мы вкатили на улицу Огурцова. Светло и пусто, только далеко за перекрестком гулял одинокий бессонный болт с лохматой собакой.

– Вон табличка – корпус 2, – показала мне Лена на угол дома.

И тут я увидел Кота.

Из подъезда вышел здоровенный костистый мужик и вывел Кота. Они не шли вместе, а он его вывел – руки Кота были заведены за спину, не то связаны, не то замкнуты наручниками. Задержались на миг, и из дверей выпихнули молодую женщину, в которой я не сразу признал Теслимовку – ее конвоировал еще один урод с небольшим чемоданчиком в руке.

И время расслоилось.

Когда-то знающий все Хитрый Пес рассказывал нам, что в проливе Босфор два течения – быстрое верхнее бежит из Черного моря в Мраморное, а медленное донное втекает обратно. В половине пятого утра 17 августа 1998 года на улице Огурцова в Теплом Стане время расслоилось, как вода в Босфоре. Я плыл в бешеном потоке секунд вперед, а эти псы, как в рапиде, очень плавно текли навстречу.

До них было метров двадцать, они явно собирались пройти несколько шагов по тротуару, обходя припаркованную «Волгу», сойти на мостовую, пересечь дорогу и усесться в кофейного цвета «пятерку», за рулем которой сидел еще один обормот. Они вели Кота и Теслимовку вполне безмятежно – они были хозяевами пустой улицы, здесь не могло быть опасности, здесь никто не может помешать или оказать сопротивление. Гуляющий рассветный собаковод за перекрестком – не в счет. Они наверняка набиты пушками, как бронепоезд.

Спасибо тебе, моя гнусная профессия ловца людей, охотника за головами! Ты меня многому научила.

Я умею расслаивать время – я умею считать варианты в секунды. Этому нельзя было не научиться, потому что в таком «блице» у проигравшего падает не флажок, а башка.

– Вон они! – сказал я Лене быстро и спокойно. – Жди в машине. Мотор не выключай!

Схватил с заднего сиденья охапку цветов, всунул меж длинных стеблей «беретту» и вывалился на тротуар.

Я шел им навстречу – загулявший пингвин в смокинге, с огромным букетом лилий, похожих на хищных остроклювых птиц с алыми гребешками, и счастливо орал: «Ой, мама, шика дам я…»

На миг мелькнула мысль – кто они? «Бетимпексовцы»? Или наши – сафоновцы? Да ладно! Какая разница! Это с ножа кормленные парни. Кто бы они ни были – оттуда, куда они вознамерились везти Кота, живым он не выйдет. А из яблочка его, Теслимовки, сделают компот.

Они остановились, напряглись, внимательно всматриваясь в меня, и я увидел или услышал – на всю пустынную улицу – их вздох облегчения. Нормальный, празднично-пьяный мудак, скорее всего со свадьбы! Я был в смокинге – как жених! Как официант! Как дирижер!

Конвой обогнул «Волгу», ступил с тротуара на мостовую, а я шел посреди дороги и вопил, как обоссанный: «Ой, мама, шика дам я!»

Кот! Котяра! Ты слышишь меня? Включайся, секунды бегут! Они у нас считанные, как друзья на белом свете!

Услышал!

Посмотрел, засмеялся, гад. И я на расстоянии почувствовал, как звенящей упругой силой налился он.

– Ребята! – орал я. – Вы местные? Где здесь этот долбаный восемнадцатый дом? Выручайте, земляки!..

– Пошел вон отсюда, – незло и не очень громко сказал костистый, шагавший перед Котом.

Десять метров до них.

– Ну, в натуре! Цветы я должен отдать?

– Ты чё, в отделении доспать хочешь? – спросил костистый. Они рядились под ментов!

Пять метров.

– Бля буду! Не найду, мне же домой не войти!..

Три метра.

– Эй, кореша, что вы как неродные…

Метр. Я протянул к костистому букет, нафаршированный пистолетом.

И тут Кот прыгнул. Никогда нигде никому – Ирине Родниной или Оксане Баюл, Гриценко или Пахомовой – не снился такой «двойной тулуп»! Без поддержки! С наручниками за спиной! Фантастической разножкой он с лета, как косой, срубил конвойного перед собой на асфальт и, не переводя дыхания, в плавном приземлении вломил ему коленом по яйцам.

Во времени, расслоенном, как босфорская вода, секунды этих падл текли очень плавно, зримо, рельефно, а мои неслись, как велосипедные спицы на солнце.

Бандаморда, ведущий Теслимовку, стал рапидно вытягивать правую руку из кармана, а чемодан – сука! – все равно не выпускал. Дурак, надо было держаться не за ручку чемодана, а за рукоятку пушки. Твой флажок на часах упал, как мои замечательные цветы-птицы опали на тротуар, обнажив «беретту», упертую ему в пузо.

– Стреляю, сука! – сказал я убедительно. – Не шевели рукой в кармане, потом дырки не заштопаешь…

И чтоб не искушать этого урода, неожиданно ударил лбом в лицо – хруст хрящей и его короткий вопль еще не стихли, а я уже вынимал из кармана его «макарова».

– Сережа! Сзади!.. – полоснул улицу пронзительный Ленкин визг.

Я рухнул с подкатом и переворотом наземь и увидел, как от кофейного «Жигуля» бежит ко мне третий боец с пистолетом, вдруг харкнувшим коротким дымком. Взвизгнула рядом пуля, но еще не смолк гулкий тяжелый шлепок выстрела из «ТТ», как короткой злой серией татакнула очередь из автоматического браунинга, и бегущий подпрыгнул, споткнулся и стал медленно проседать, заваливаясь вперед, пока не врубился в мостовую. Я оглянулся – Лена стояла у капота нашего джипа, и в руках у нее плясал никелированный пистолет.

Значит, так, давайте договоримся: «лежачих не бьют» – это придумали лежачие, которые собрались убивать стоячих. Бьют и лежачих! Особенно если не хочешь прикончить, а собираешься всерьез отключить.

Вырубил я их. Переднему, которого так четко приземлил Кот, не повезло особенно – он поднял голову, высунул ее наружу из-под навалившегося Кота. Спросите любого футболиста – идеальная позиция для штрафного удара с навесом на ворота. Лаковые туфли хуже бутсов, но все-таки…

Бедная Теслимовка была в обморочном состоянии. Лена волокла ее за руки в джип, она упиралась.

Кот орал мне:

– Ключи у них отбери! Там от браслетов… Чемодан, чемодан возьми!

Отобрал. И пистолеты. Подошел к стрелявшему в меня водиле, которого подсняла Лена. Вокруг бедра натекала бурая лужа, венозная. Поднял валяющийся «ТТ», и он тонким, дребезжащим голосом сказал:

– Не стреляй, брат…

– Нужен ты мне, говнюк!

Ухватил коричневый чемоданчик и потащил Кота к машине:

– Шевелись, шевелись… Милицию ждешь?

– Не жду, Серега. Закон – на злых собак не зови волков…

– Лена, за руль! – скомандовал я. – Все, поехали…

Не знаю, как там получилось по быстрому времени, струей мчащемуся поверх Босфора, а по обычному, московскому летнему времени – думаю, секунд в пятнадцать уложились. Может, в двадцать…

Кот Бойко: ДРУГОЙ УМ

Лора немного успокоилась, ее перестал бить колотун. Тесно прижавшись, она тихо сидела рядом со мной, будто дремала.

А Серегина подруга – девка-молоток, крутит баранку, негромко напевает модный хит «Белив», покуривает сигарету, хоть бы хны!

– Сережа, ко мне надо ехать, – сказала она, как только мы с визгом дернули с Куликова поля нашего, с Ледового побоища на Бородине. –Надежнее всего. Там искать будут в последнюю очередь…

– Поехали, – согласился Серега. – Езжай не быстро, не нарушай.

Она вздохнула, на миг обернулась ко мне:

– И это говорит мне полицейский якобы с человеческим лицом! – И тихо, ликующе засмеялась: – Который втравил меня в страшные уголовные события! Невинная чистая девушка попала в бойню, как кур в ощип…

– Невинная чистая девушка, не говорите этого никогда при болгарах! – драматически воскликнул я – не мог удержаться, не поделиться с таким боевым товарищем из сокровищницы жизненных наблюдений.

– Почему? – удивилась она.

– У меня был дружок, Любомир Танев, чемпион Болгарии. У нас на соревнованиях услышал про этого самого кура и пришел в ужас от такой садистской жестокости. На их южнославянской фене кур обозначает мужской член, и Любо никак не усекал, зачем его совать в щи, в любимый всенародно, можно сказать, кипящий кислый суп из капусты…

Серега положил ей руку на колено:

– Так, Лена, все в порядке. Жить будет – шок прошел, Кот вернулся в свой репертуар… По-моему, я рановато расстегнул на нем наручники. Его надо, как Пугачева, возить по Москве в клетке.

– А ты молчи! – строго окоротил я его. – Вы, Лена, не верьте первому впечатлению, оно обманчиво. Смотришь на Серегу – такой, кажется, солидный господин, на службу по утрам в смокинге чапает, а на самом деле он паренек незамысловатый.

– Обидеть художника может каждый, – заступилась за него Лена.

– Клянусь, правду говорю! – сказал я и поклялся нашей старой дворовой клятвой: – В рот меня тя-ля-па-тя жареными пончиками!

И Серега вспомнил, засмеялся – лет двадцать пять назад мы присягали на правду этой чепухой. Я хотел его вывести из стресса, немного разрядить, развеселить – ему сейчас наверняка очень тяжело. Он ведь там, на мостовой в Теплом Стане, шагнув с тротуара, сделал очень трудный, жизнераздельный шаг. Про него, ненормального, наверняка в служебных аттестациях кадровики пишут – «лично честен»…

– Так вот, сообщаю вам, Лена, что учеником в средней школе этот красавец был вполне убогим. И помогал ему наш общий друг, наоборот, очень талантливый, тогда он был гордостью школы и звали его Хитрый Пес. Сейчас он выбился в большие люди, заведует огромным зверинцем… При правильном вашем поведении я вас с ним познакомлю как-нибудь.

– Спасибо большое! – радостно согласилась Лена. – Мечтаю заглянуть в зверинец…

– Ну, однажды бьется Хитрый Пес с бедным Серегой час, другой, растолковывает какое-то уравнение или теорему, а может быть, закон природы… Мне это, честно говоря, все едино – бим-бом, не упомню сейчас…

– Я догадываюсь, – поддакнула Лена.

– Не берет Серега объяснение в ум, не врубается, о постороннем мечтает, и наконец завизжал от отчаяния Хитрый Пес: «Как же можно быть таким тупым кретином! Как это можно не понимать?» А Серега ему мягко так, спокойно, ласково говорит: «Не злись, Саня! Я не кретин, честное слово! Просто у меня совсем другой ум»…

– Изумительно! – захохотала Лена. – Я то же самое говорю! Но один вопрос покоя не дает – что во время этих занятий делал Кот Бойко?

– Я? Как что? Лежал на тахте и смотрел иллюстрации в «Гинекологии» Штеккеля…

По плечам, по затылку Сереги я видел, что он уже отошел немного, расслабился. Мы, наверное, проехали километра два, от Востряковского кладбища до Минского мотеля, когда он обернулся и спросил:

– Ты к чему эту историю вспомнил?

– Ни к чему! Просто так! К слову пришлось! – заверил я, а потом все-таки сказал: – Спасибо великому духу Цакуге-дзену за то, что у тебя, Серега, другой ум…

– Уймитесь, мужики! – вмешалась Лена. – А то я от умиления зарыдаю, слезы застят мне глаза, и я совершу наезд…

Молодец, кремневая девка! Как говорят лошадники – напор класс бьет! Генерация Некст!

– Да мы уж спозаранку на «Бетимпекс» наехали, – заметил я.

На подъезде к Ленинградскому шоссе Серега сказал Лене:

– Здесь не съезжай, до следующего поворота гони. На Левобережную…

– Зачем? Здесь же быстрее?

– Делай, что я тебе говорю! – коротко и хлестко сказал Серега. – Минуешь Ленинградку, сразу перестраивайся в правый ряд.

Чего-то он там хитрое, непонятное кумекал своим другим умом. Из бортового кармана на двери достал трофейные пистолеты и черный пластиковый мешок, свалил в него громыхнувшие пушки. Взял сумку Лены, вытащил из нее никелированный браунинг-автомат – дорогую вещичку, и тоже бросил в мешок.

– Сережа, ты что? – ахнула Лена.

Я своего другана знаю лучше – помалкивал. Слава Богу, ему не пришло в голову открыть мой чемодан.

Машина въехала на широкий многополосный мост через Москву-реку. Виды отсюда – волшебные. Яхты плавают. Песок на пляжах призывает. Красота!

– Притормози, пожалуйста, на середине, – попросил Серега.

Лена оглянулась, за нами было пусто, в соседних рядах – ближе к осевой – телепалось несколько попутных машин. Джип остановился, Серега выскочил на бордюр, на ходу завязывая горловину мешка, нагнулся через балюстраду и кинул в водяную бездну роскошный арсенал, тысяч на пять хорошего товара в пучину булькнуло. Осмотрелся на мосту, прыжком вернулся на сиденье, хлопнул дверцей:

– Теперь помчались… Съедешь на Левобережную, через Химки-Ховрино выскочишь на Водный стадион…

– Хорошо, – сказала Лена, но голосок ее, тон не предвещали ничего хорошего. И не утерпела, добавила: – Хорошо было бы тебя вслед за мешком скинуть…

– Послушай меня, – предложил ей Сергей, и это была не любовная просьба, а жесткий приказ. – Запомни, как Бог свят – кто бы и когда бы тебя ни спросил, что ты делала сегодня ночью, отвечать будешь одно: около полуночи, точнее не помнишь, ты вместе со своим отцом покинула празднество у Серебровского и ночевала под родительским кровом. Поговори с отцом и втолкуй ему это твердо. Никогда и ни с кем ни в какой Теплый Стан не ездила и не знаешь, где он находится. На любой вопрос, который тебе не понравится или покажется затруднительным, отвечай – не помню! Не помню, не видела, не знаю… Поняла?

– Не помню! Не помню, не видела, не знаю! – бойко отрапортовала барышня.

Серега покачал головой:

– Не остроумничай, остроумица моя, девица Остроумова…

Потом мы приехали к ней домой, Лена упорхнула в душ, Серега отправился на кухню варить кофе, а Лора наконец оттаяла совсем и несокрушимо мягко сообщила мне:

– Кот, любимый, я уезжаю.

– Куда? – не смог я подключиться. – Когда?

– Сегодня. Я тебе говорила… ты, наверное, не помнишь… у меня друзья живут в деревне…

– В глуши, в Саратове?.. – задохнулся я.

– Под Брянском. Я бывала у них…

– Лора, там же необитаемая жизнь! Ты уверена, что из нас выйдут Робинзоны Крузы? Томом Крузом я еще могу попробовать! А Робинзоном – ну ни за что! Ну просто никогда!

– Кот, ты не понял меня… Я одна поеду.

– Яблочко мое, ты боишься?

– Нет, Кот, уже не боюсь… Но сейчас я тебе не помощник, не подруга. Гиря на ногах, камень на шее… Я не хочу, чтобы ты вспоминал меня с досадой. Я хочу, чтобы ты вспоминал обо мне с радостью…

Вошел Серега с кофейником, и я сразу запросил его:

– Слушай, командир, Лора хочет свалить в деревню… Это же дичь!..

– Где деревня? Далеко? – деловито осведомился Серега, разливая по чашкам кофе.

– В Брянской области, недалеко от Жиздры, – сказала Лора. – Там у меня друзья фермерствуют в выморочной деревне…

Не очень долго раздумывал мой друган, поведал с солдатской искренностью:

– Лора, вам, пока суд да дело, все равно возвращаться домой нельзя. Лена соберет для вас необходимые на первое время вещички. Сегодня же надо ехать! – отрубил Серега, как судебный исполнитель.

Я еще только возбух, чтобы сказать пару ласковых, а Серега развернулся на каблуках и уперся в меня свирепо:

– Лучше помолчи! Лора дело говорит. Мы не контролируем ситуацию, мы бежим и прячемся. И не выеживайся! Попробуй понять, что Серебровский – это не наш бывший дружок Хитрый Пес. Это совсем другой, неизвестный нам человек… – Он постоял, подумал, будто вспоминал что-то, а потом медленно проговорил: – И, если хочешь, можешь меня не уважать… Но я часто, со стыдом и болью, ловлю себя на том, что боюсь его…

Я подошел, обнял его за плечи, спросил растерянно:

– Верный Конь, он что, сломал тебя?

А Серега покачал головой:

– Дело не во мне. Он и такие, как он, сломали мир…

Александр Серебровский: УТРЕННИЙ СОН

Утром, совсем рано, еще не рассвело по-настоящему, ко мне пришла Марина. Нырнула под простыню, обняла меня, прижалась, и тягота моя, страдание и боль мгновенно утонули, растворились в половодье острого счастливого наслаждения.

Я слышал ее тихо рокочущий голос, смотрел на эти приоткрытые для поцелуя губы с чувственно-нежным разрезом, прикрытые сумраком ресниц глаза – и, безумея, я не воспринимал смысл ее слов, я был с ней, в ней, и мне было все безразлично, и со всем я был заранее согласен. Жаркий, бредовый, сладкий лепет, адреналин, бормочущий в крови, как весенний ручей…

– Санечка, давай плюнем на все. Бросим, забудем… Сделаем другую жизнь…

– Да…

– В богатстве нет ни смысла, ни кайфа. Есть только азарт движения наверх.

– Да…

– Ты все уже сделал… Ты все всем везде доказал… Дальше – пустота, дальше – больше горестей и потерь.

– Да…

– Ты и так почти один… Вчерашняя толпа – не родня, не друзья, это противные статисты, исходящий реквизит. Еще не поздно вернуться в люди…

– Да…

– Ты – умный, талантливый, сильный… Ты можешь все. Стряхни наваждение.

– Да…

– Вокруг – огромный, сказочный мир. Давай обойдем его… Давай подружимся с людьми, которые не зависят от твоей власти и денег… Ты еще не изведал счастья бескорыстной раздачи добра.

– Да…

– И губернатором тебе не надо быть – ты больше любого губернатора. Поверь мне, у нас губернатором человека можно называть только в насмешку. Бетховен, узнав о коронации Наполеона, в ужасе закричал: «Боже, какое снижение вкуса!»

– Да, моя любимая…

– Вся твоя жизнь и так сплошное Ватерлоо, и это звучит не ода «К радости», а Реквием… Остановись, Саша…

– Да…

– Ты сделал свое имя нарицательным, и обозначает оно – деньги!.. Ты стал первосвященником дьявольской религии, где веру заменяет жадный азарт. Это дорога в ад.

– Да. А что такое ад?

– Это твоя жизнь, помноженная на бесконечность…

– Да, наверное…

Господи, как невыносимо остро я любил ее в этот момент!..

Какое волнующее недостоверное блаженство!

Короткое счастье, как вздох, – она ведь мне врет. Не знаю, в чем ложь – в чувствах, мыслях, обстоятельствах, планах, намерениях, мотивах.

Но она меня сейчас обманывает. Пытается обмануть. Хотя меня обмануть нельзя, потому что я, пролетая сквозь детали, как безмозглый детектор лжи, как электронный полиграф, все равно сразу фиксирую недостоверность поступающей информации. В системе – сбой! Правильный ответ невозможен…

Не знаю почему, не понимаю зачем, но она хочет обмануть меня. Может быть, уводит за собой, стаскивает со следа? Не знаю.

Но я ее люблю и счастлив прикосновением к ней. Все разумею, все понимаю, а сделать ничего не могу. Да и понимать-то нечего, потому что разум и любовь – непересекающиеся поля, сходящиеся параллели, эмоциональная геометрия Лобачевского.

А иначе как объяснить, что Пушкин, умнейший в русской истории человек, любил беспамятно пустую хорошенькую бабенку, которая его в грош не ставила и стеснялась его, а страстно обожала, наоборот, здорового блондинистого кавалергарда и не угомонилась, сука, пока не погубила единственного, избранника, гения, пришельца…

Глупо рассуждать об уме и любви, когда в твоих объятиях женщина, которая делает абсолютно неинтересным для тебя существование остальных трех миллиардов баб на земле…

Раздался телефонный звонок. Снова, и снова, и снова рвала утреннюю тишину тревожная трель – сигнал тревоги, знак беды.

– Не бери трубку, – испуганно сказала Марина.

– Этот номер знают всего три человека… В пять утра?

Включил с ненавистью и страхом телефон и услышал голос человека № 3 – аппарат Президента.

– Александр Игнатьич, примите меры, если поспеваете… Сегодня – занавес. Ресурсы исчерпаны… Так сказать, технический дефолт…

Так, лавина поехала вниз. Положил трубку.

– У тебя проблемы? – спросила Марина.

– Да. Сегодня они станут проблемами всей страны…

Гул в голове. Руки немного дрожат. Я встал и начал быстро собираться. Телефонный звонок вышвырнул меня из пространства счастья, он отсек все предыдущее, как гильотина отрубает и мечты, и воспоминания.

И снова зазвенел телефон. Многовато для закрытой линии в рассветный час! Рванул трубку – человек № 2, Сафонов.

– Александр Игнатьич! Наш боец ненормальный, Серега Ордынцев, час назад уложил «бетимпексовский» патруль, который захватил Кота.

– Ордынцев?

– Вот именно…

– А где Кот?

– Я же говорю – его Ордынцев увез из Теплого Стана… Наш человек наблюдал.

– Только этого еще мне не хватало сегодня! У вас связь с Ордынцевым есть?

– Он отключил мобильник. Но мы его ведем, – заверил Сафонов. – Я уверен, он повез его к Ленке Остроумовой…

– К Лене? Остроумовой? Странно, – удивился я. – У него радиомаяк есть?

– Есть. Но я ничего не предпринимал – жду ваших указаний…

– Какие ты ждешь указания, Кузьмич? Я тебе вчера сказал – мне эта история уже поперек глотки! Сегодня же реши этот вопрос…

– Мне надо знать меру допустимых решений!

– Ты что, старая министерская крыса, ждешь от меня письменных резолюций? – взбесился я окончательно. – Не играй со мной! Я сказал – решить! Вот и действуй – по обстоятельствам…

– Есть! Решим по обстоятельствам!

Я обернулся – Марина лежала ничком, закопавшись лицом в подушки. Как в обмороке, как в коматозном сне.

Уже одетый, присел рядом с ней на край кровати, погладил ее нежно:

– Марина, сегодня ужасный день… Надо пережить его. Я должен выстоять сегодня… Потом мы сделаем все так, как ты говоришь. Я готов…

Ничего не ответила. Не пошевелилась. Ладно, надо пережить сегодняшний день.

Сергей Ордынцев: ПРОЩАНИЕ

– Я Лору провожу на вокзал, – сказал я Коту. – А ты отсюда пока не высовывайся. Для тебя будет здоровее, а нам всем – поспокойнее…

Кот пробурчал под нос что-то досадливо-сердитое, ему было невыносимо быть ведомым, зависимым. Здравый смысл все-таки одолел кураж, он махнул рукой:

– Тогда не тяните Кота за душу – давайте прощаться…

Мы с Леной вышли на кухню, она притворила дверь и спросила:

– Солдатик, может, мне поехать с вами на вокзал?

Я помотал головой:

– Спасибо, не надо. Подержи тут Кота на сворке…

– Пустое! Он – самопрограммирующийся механизм. Его уговорить невозможно, проще убить…

Я посмотрел в ее круглое личико куклы Барби, подавшейся в банду.

– А тебе раньше приходилось стрелять в кого-нибудь?

– Конечно! В тетеревов, в зайцев, в лося стреляла… Меня отец лет с двенадцати брал на охоту!

– Ну, это все-таки другое!

– Естественно, другое! – подтвердила Лена. – Зверюшек потом, когда запал уходит, жалко до слез… А этих шакалов… Потом жалела, что яйца ему не отстрелила…

– Фи, девушка! Ты же невинная и нежная – забыла, что ли?

– Она и есть! Нераспустившийся цветок! Но когда я увидала, как он припустил к тебе с пистолетом навскидку, так я и распустилась сразу… – Она вдруг обняла меня и стала хохотать: – Если бы ты мог на себя взглянуть – в смокинге, с клювастым веником в руках и с криком «Шикадама!». Я боялась описаться от ужаса и смеха…

– Такие нежные и невинные на Западе идут в террористки и грабительницы банков, – подытожил я.

Она быстро, остро поцеловала, как прикусила.

– Ты все забыл! Пистолетчики, грабящие банки, – нищие обреченные отморозки. Банки берут изнутри, в тишине и благолепии, при полном непротивлении сторон…

Я видел через дверное стекло, как Кот запихнул Лоре в заплечную сумку-рюкзачок две толстые пачки долларов. Ну да, все правильно – она там, в деревне под Жиздрой, по казино и бутикам пойдет! У Кота свое, нетрадиционное понимание народной жизни.

– Все, поехали…

Заплаканная Лора тихо сказала Коту:

– Ты уж постарайся, побереги себя…

– Я буду! – заверил Кот. – Я буду беречь себя, носить на руках, тютюшкать, кутать, холить и лелеять. – Обнял ее крепко и твердо пообещал: – Приду! Не бойся, ни черта мне не станет! Ты же знаешь – я везун… Не прощайся навсегда…

По-моему, Лора не слышала, что он говорит ей. Нервно оглаживала его плечи, смотрела неутолимо и незряче. Она не прощалась с ним на неделю или на год. Лора расставалась с ним навсегда.

Я крикнул: «Жду в машине!» – и вылетел из квартиры…

Мы ехали через проснувшийся, суетящийся, испуганно-злой город, я включил радио, и тревожная разноголосица дикторов в эфире звучала, как сообщение о войне. Вероломное нападение, военное вторжение, репортаж с разразившейся битвы, списки потерь, надежда на второй эшелон обороны.

«– …Правительство России приостанавливает выплату по государственным казначейским обязательствам…

– Крупнейшие коммерческие банки страны заморозили депозиты…

– Тысячи вкладчиков безуспешно штурмуют банки и офисы инвестиционно-финансовых учреждений…

– По оценкам экспертов, потери составят десятки миллиардов долларов…

– Биржа не функционирует…

– Угроза финансового краха страны…

– Нерезиденты покидают Москву…

– Потери иностранных вкладчиков пока не поддаются исчислению…

– Считается, что крупнейший западный инвестор Джордж Сорос потерял около 2 миллиардов долларов…

– Финансовая катастрофа грозит непредсказуемыми последствиями населению страны…

– Очередное ограбление народа…

– Тысячи и тысячи бизнесов будут закрыты…

– Технический дефолт…

– Дефолт… Дефолт…

– Премьер Сергей Кириенко объявил об отставке правительства…»

Я почему-то вдруг вспомнил Палея, бормочущего, как в бреду: «…значит, меня убили!» При чем здесь Палей? Чепуха какая-то.

От бессонной ночи звонко гудела пустота в голове, легкий сумрак застилал глаза, было зябко-дремотно, как с тяжелого похмелья.

Лора негромко произнесла:

– Я хочу вам сказать об очень важном…

Я не сразу и расслышал ее сквозь взволнованную радиоистерику и гул мотора, удивленно взглянул на нее.

– Да?

– Я знаю, что вы самый близкий человек Коту. Я хочу, чтобы вы знали. Если сочтете правильным, вы скажете Коту…

Из глаз ее снова неостановимо потекли слезы. Я протянул ей платок и попросил:

– Лора, не волнуйтесь… И не плачьте, а то я совсем потеряю соображение…

– Не обращайте внимания, это у меня от испуга. Они так жутко били Кота, я была уверена, что они его убьют…

– Все обошлось, не нервничайте. Все как-то устроится, – говорил я обязательные банальные глупости.

– Ничего не устроится, – покачала она головой. – Я по просьбе Кота подготовила файл. Он называется «Меморандум»… Там шла речь о «Бетимпексе», о концерне Серебровского «РОСС и Я», об огромном кредите, там были имена, фамилии, банки, счета…

– Да, Лора, я знаю – о Поволжском кредите.

– Там было не только о Поволжском кредите, там была масса чудовищных историй! Кот велел сделать так называемый почтовый ящик со стопором… То есть если я не подтвержу команду, через неделю вся эта информация вылетит в Интернет…

– Да, Лора, я догадывался об этом.

– Он считал, что это наша страховка, защита от врагов. На случай, если с нами случится что-нибудь. Кот, видимо, предупредил их об этом.

– И что?

Она судорожно вздохнула, в горле ее клокотали рыдания.

– Я впервые в жизни ослушалась Кота… Когда я прочитала все это, я поняла, что он ошибается. Никакая это не защита. Те, кто знает об этом файле, не разрешат ему жить на земле. Если файл будет обнародован, Кота просто необходимо станет убить…

– И что вы сделали?

– Не включила автоматический выпуск файла в Интернет. Он спит. Пока я сама не запущу его в сеть… Если Кот узнает, он решит, что я предала его… А это не так… Я только хотела оберечь его. Я бы лучше сама умерла.

Н-да-тес, вот такие пироги! Не знаю какие именно, но Хитрый Пес наверняка предпринял титанические усилия, чтобы нейтрализовать угрозу Кота. Мне бы очень хотелось знать – включает ли он в свои системные комбинации такие факторы, как женская любовь? Учитывает ли он, что женщина, пытающаяся спасти своего любимого, может совершить абсолютно непредсказуемый поступок?

Я запарковал машину у Киевского вокзала, положил ей руку на плечо и совершенно искренне предложил:

– Забудьте! Забудьте, Лора, об этом! Вы слышите, что происходит сегодня? Не до Кота сейчас никому, не до вас, не до дискеты! А когда он появится в вашей пейзанской благодатной дыре, наврите ему, что вы уничтожили файл…

– Как можно? – испугалась Лора.

Я вспомнил свою бесхитростную прямодушную подругу Лену, всю из себя нежную и невинную, и засмеялся:

– Обычно, по-женски. Немного бескорыстной лжи, как смазка, смягчает трение между любящими людьми. Скажите ему, что, когда к вам вломились «бетимпексовцы», вы от испуга нажали «delete» и стерли всю информацию! Что, кстати говоря, было бы только правильно…

Потом мы долго бесплодно толкались в кассах, пока я не подозвал милиционера, подарил ему на память десять долларов, и он через несколько минут принес нам билет на кишиневский поезд.

Я посадил ее в вагон, обнял на прощание и шепнул:

– Однажды все снова будет хорошо. Кота долго не будет… Пока не жди… Но он появится. Обязательно!

Ехал по забитой машинами Садовой, через жару, синий смог и пугающие новости по радио, и нервная дремота качала меня за рулем, как пьяного.

И долго не мог сообразить, что это такое звонит долго, резко, на мне, – пока не встряхнулся, поняв, что это звонит у меня в кармане сотовый телефон.

Выхватил трубку, включил и услышал рвущийся голос Марины:

– Серега! Серега! Сафоновцы сегодня убьют Кота…

– Подожди! Откуда ты?

– У метро «Динамо». Я убежала от своей охраны, еду к Лене Остроумовой… Они туда обязательно придут, они знают, что он там!

– Каким образом?

– Не знаю! Как я поняла, на твоей машине стоит радиомаяк, Сафонов всегда знает, где ты был, где находишься…

– Не паникуй, Марина! Я сейчас приеду, ничего не предпринимайте без меня! – заорал я в трубку.

– Ты не успеваешь, Серега! Я должна вывезти его оттуда, они не посмеют стрелять – я пока их хозяйка…

– Марина, послушай, вам некуда ехать! Дождитесь меня, я через полчаса буду…

– Кот знает, что я еду к нему. Я позвонила… Кот сказал, что приедет какой-то его друг, он поможет… Кот не хочет подставлять тебя…

– Марина, не делайте глупостей! Я… – В трубке затрещало, и связь прервалась.

Тупая непроходимая пробка забила Садовую. Машины двигались медленно, вязко, тяжелыми толчками по склеродированным улицам, забитым жестяными газующими полчищами.

Кот Бойко: ПРЕДПОСЛЕДНЕЕ ПРОСТИ

Мы спускались с Мариной в лифте, я обнимал ее одной рукой, а другой держал завернутый в лист обоев карабин. И жалел, горевал и сетовал, что не идет эта долбаная кабинка, этот дребезжащий вертикальный транспорт к самому центру земли.

О, какой это был бы кайф! Мы бы медленно и блаженно ползли через земляную кору, прорезая постепенно все эти девоны, кембрийские и прочие слои, постепенно опоясывались, как золотым кушаком, оливиновым поясом, пока не нырнули бы в кипящий океан магмы, и в самом центре бушующего багрово-алого пламени, у сердца земли, я бы сказал ей: «Мы прошли только полпути, поехали дальше…»

А она бы спросила: «Куда дальше, зачем?»

А я бы ответил: «Не нужен нам этот адский огонь, я люблю тебя жарче и дольше, моя единственная звезда… Мы поедем к свету, к голубому океану, поднимемся на другом краю земли… выйдем где-нибудь в Австралии…»

Но ничего не сказал, а только крепко обнимал ее и судорожно вздыхал. Она пришла все-таки! Она пришла!

– Не бойся, Кот, – сказала Марина. – Они не имеют права стрелять, пока я с тобой. У службы безопасности это записано в их регламенте. Они все знают меня в лицо…

Я засмеялся:

– Не боюсь я, любимая! Когда я обнимаю тебя, меня можно напугать только угрозой кастрации…

– Ты, Кот, душевнобольной!

– Я, наоборот, исключительно душевноздоровый. Хочу учинить соревнование по душеперетягиванию, этакий соулрестлинг… Буду чемпионом…

– Хвастун ты, а не чемпион! – усмехнулась Марина. – Душевноздоровые ходят по улицам с портфелями и авоськами, а не с ружьями бегают…

Господи, как любил я сейчас ее косую челку, разноцветные шальные глаза, серебряные горошинки картавого «р»! Она говорила «рлужьями»!

В подъезде я остановил ее, посмотрел через стекло на улицу. Людей было немного, у дверей припаркован красный спортивный «мерседес». Чуть поодаль торчал на своем рыжем танке Карабас.

– Я вывезу тебя отсюда на моей машине, – сказала Марина и показала на алый «хэтчбэк». – А где будет удобнее, ты пересядешь к другу.

– Нет, любимая, давай свалим отсюда на чем-нибудь менее приметном. Твою машину заберешь опосля…

Я взял ее за руку, и мы побежали через дорогу к «роверу», из которого грузно лез нам навстречу Карабас.

Мы бежали вприпрыжку, легко и радостно, будто не по серому, искапанному масляными каплями асфальту, а по батуту, пружинистому, прозрачному, связанному из утренних облаков, и качался он на концах радуги во весь небосвод, и подсвистывал нам весело попутный ветерок, пахнущий тополиным медом и вянущей травой, и судьба ласково шелестела, нашептывала – вот ты и счастлив, дуралей… лети над жизнью, над бедой… лети к радости…

И Карабас, приветственно машущий нам, был, наверное, счастлив, смеялся или гримасничал, зачем-то нырнул в машину и появился снова с ружьем «мосберг» в руках, и орал он сейчас отчетливо:

– Ложись!..

Еще не обернувшись, резко толкнул в сторону Марину и в плавном развороте скинул с карабина лист обоев, пришел в боевую стойку на колено и увидел едущих на нас – во всю ширину проезда – два джипа. И торчащие из окон автоматные стволы. Резкий, рвущий уши треск и короткие дымки у пламегасителей.

Грохот выстрела за спиной из карабасовской пушки и его крик:

– Я вам, суки рваные, еще скажу предпоследнее прости!..

Но я уже взял левый джип – со стороны Марины – в прицельный створ…

Александр Серебровский: БИТВА

Однажды приходит день, в который прошедшее утро кажется незапамятным прошлым, а предстоящий вечер – недостоверным и очень далеким будущим.

Я бился. Большой лесной пожар не собьешь огнетушителем. Только встречным огнем.

Старый трусливый Палей сказал бы, что это я сам вызвал сход финансовых лавин. Глупость! Просто я первым правильно оценил масштаб распада этого карточного домика, который считался финансово-экономическим пространством великой державы. И своевременно вынул из этой сплошь крапленой колоды свои карты. Настоящие, заметьте, а не фальшивые!

Честно говоря, моя ошибка в том, что я не рассчитал, как все сгнило глубоко, не мог представить, что кризис может стать крахом.

Я много заработал.

Я много сейчас потеряю.

Может быть, больше, чем приобрел.

Но я выстою.

Я ввязался в свалку первым, и теперь меня не затоптать.

Утратив многое, я останусь на рынке.

Большинство исчезнет, они будут разрушены дотла.

Мир узнает их страшную и смешную тайну – они не олигархи, они еще не магнаты, они и не были могулами, они только казались тайкунами.

Они – как все в нашей жизни – попса. Зажиточная финансовая попса.

Оказалось, что в нашем доме от великого Билла Гейтса до смешного Мавроди один шаг.

Олигархами, денежными столпами мира еще надо становиться – долгие годы.

Я стану. У меня нет другого пути.

А пока я сражался – говорил по телефону, уговаривал, грозил, договаривался, рассылал по электронной почте срочные указания, обещал, посылал к черту, выдавал гарантии, отзывал обязательства, перегонял деньги, останавливал зарплаты, консервировал предприятия, замораживал кассовую наличность, стопорил платежи и диктовал директивы руководителям подразделений холдинга на территориях и в наших представительствах за рубежом.

Потом в этом хаосе, испуганной суете и сумасшедшем мельтешении возникла пауза, лакуна тишины, дырка во времени, клочок неподвижности. В бизнесе, как в теннисе, для продолжения игры мяч должен вернуться из-за сетки.

Очень захотелось есть – я только сейчас сообразил, что ничего не ел больше суток. Вызвал секретаршу:

– Надя, очень хочется щи из крапивы. Может наш шеф сделать?

– Бог с вами, Александр Игнатьич! Какая же крапива на щи в августе? Это в конце мая, в начале июня хорошо. А сейчас она как бурьян…

– Ладно, обойдусь…

– Александр Игнатьич, завтра к нам вылетает Лазаренко из Аргентины. Там сейчас весна – хотите, позвоню и скажу, чтобы свежей крапивы привез? Он с удовольствием! Вот только не знаю – а растет крапива в Аргентине?

– Крапива, Надя, растет везде. Лазаренко не звони, забудь. Скажи, чтобы мне сделали большой сандвич – отварное мясо на черном хлебе. С острой горчицей. И бокал пива. «Грольш»…

Она ушла. Загнанно сидел я за своим столом, бездумно смотрел в синеватую прорубь поляризованного стекла, хотелось есть, спать, не быть здесь – испариться.

Прикрыл глаза на миг – просто мигнул, услышал звон металла и ощутил острый запах конского пота. Царь Александр спешивался со своего Буцефала тяжело, неуклюже, будто был он ранен или болен. Я не видел его три года, а выглядел он так, будто прошла жизнь. Слуги бережно поддерживали его – чтобы не показать, как он слаб, и не дать ему качнуться или упасть пред лицом поверженных. Я пошел ему навстречу с поклоном.

– Приветствую тебя, великий государь македонян, властитель мира, могучий царь Искендер…

Он обнял меня за плечи, и я ощутил, что он весь горит.

– Я рад тебя видеть, Мидас, брат моей царственности, мудрый и богатый владетель Фригии…

Он трудно, с кряхтением и стоном усаживался на походное сиденье из шкуры льва. А вокруг меня стояли мои верные псы, тихо рычали – их тревожил и возбуждал невыветрившийся запах льва.

– Моя мудрость, великий царь, короче жизни ночной бабочки. И богатство наше мнится нам как сон. Проснулся – и черепки кажутся золотом…

– Не прибедняйся, Мидас, – я не пришел разорять твою землю, и дань мне твоя не нужна. Я властвую над половиной мира, и всадник за год не объедет границы моих владений… – Он говорил с хриплым придыханием. Сейчас ему должно быть тридцать три года. Древний, изможденный старик. Желтые редкие пряди на бугристой в шрамах голове, ужасные язвы на лице.

– Что привело тебя к нам, царственный стратег? – спросил я, глядя в землю. Мне было боязно-больно смотреть на него.

– Я возвращаюсь домой. Я покорил Бактрию и занял половину Индии. – Он протянул мне руку и сжал горячечными пальцами мою ладонь. – Спасибо тебе, мудрый Мидас, что ты согласился с миром пропустить мою армию домой, в Македонию. Если бы ты отказался, мне пришлось бы разрушить твое царство, тебя убить и быстрее пройти к Понту. У меня нет времени…

Я молча поклонился, а он тихо сказал:

– Я умираю, Мидас…

Не мог я унизить великого героя лживыми утешениями – я почтительно и скорбно молчал.

– Мой славный родитель царь Филипп Македонский когда-то говорил мне, что твой отец, смиренный и тихий государь Гордий, владел секретом мира… На ярем повозки, везущей его на коронацию, навязал он удивительный узел, секрет которого сообщил ему орел – вестник богов. Ни одному из смертных не удалось развязать этот узел – в нем тайна бессмертия. Гордий умер, не стал развязывать узел смерти, который открыл бы ему вечность. Но он не мог не сказать этого секрета тебе, своему сыну. Спаси меня, Мидас! Я не хочу умирать, я молод, я нужен миру, я его воля и ум! Я сила мира! Только я могу спасти мир от подступающей тьмы дикости!

– Великий господин, вели слугам поднять тебя! Я хочу показать тебе магический узел, чтобы ты поверил в искренность моих слов.

Я сопроводил его под священный шатер, где на беломраморных плитах стояла рассохшаяся, источенная древоедами, почерневшая от старости повозка. А псы мои расселись у входа в шатер, смотрели, слушали.

Круглый коричневый узел с человеческую голову размером, связанный из старого коричневого вервия, истончившегося, сбившегося в кудели, со множеством торчащих по сторонам концов, узелков и завязок.

– Мой отец Гордий умер, когда я был младенцем. Он не мог объяснить мне секрет бессмертия. А никому, кроме меня, он не захотел доверить тайны, ибо владеющий этим секретом становится сильнее меня – ребенка-царя…

– Почему же он сам не воспользовался великим тайным знанием? – хмуро спросил Александр.

– Он любил меня больше своей жизни и хотел дать этот небывалый дар мне. Я думаю, он надеялся, что я сделаю больше его. Время принадлежит позжеродившимся…

– Но он и тебе не передал этот дар! – с досадой крикнул царь.

– Гордий надеялся, что я сам догадаюсь и открою для себя тайну бессмертия. В молодости я пытался это сделать…

– А потом?

– А потом я понял, что мне оно не нужно. Я не хочу жить вечно. Я уже стар, и я бы со счастьем отдал для твоего исцеления эту тайну. Но я не знаю ее – моя мудрость и богатство бессильны…

Александр долго, пристально смотрел на магический Гордиев узел, потом спросил меня:

– Знаешь, брат мой, что лучше богатства и мудрости?

И, не дожидаясь ответа – он им не интересовался, он ему был не нужен, – выхватил из ножен короткий бронзовый меч, мерцающий искрами от острой наточенности, надсадно крикнул:

– Сила!..

Он рубанул старый веревочный узел наискосок, поперек изношенных связочек, и толстый коричневый шар распался на куски, а из сердцевины полетели пыль, прах, моль, слепые бабочки.

Александр покачнулся, силы покинули его, я подставил плечо, он тяжело навалился на меня, сбивчиво, с всхлипом сказал:

– Мидас, боги посмеялись надо мной! Сначала они мне дали все, о чем я просил их в молитвах и мечтах… А теперь я понял, что беспокоил их глупостями…

Он закашлялся, из горла его черной струей хлынула кровь.

– Мне страшно, Мидас, – прошептал, захлебываясь, неустрашимый Александр. – Я отхожу… Или это мир погибает?

– Александр Игнатьич!.. Александр Игнатьич! – заполошно кричала Надя. – Сафонов звонит – у вас перекрыта линия. «Бетимпексовцы» обстреляли машину, в которой ехала Марина Сергеевна… Она ранена…

Сергей Ордынцев: СДЕЛКА

Марина была убита сразу, одной пулей. Я это понял, пока бежал к ним. Она лежала поперек дороги, и в ее позе была стылая неподвижность, окончательная.

Марина – мертвая?! Навсегда? Какой-то жуткий навязчивый сон. Долгий тошнотворный кошмар. Мы же с тобой, Марина, говорили полчаса назад по телефону! Господи, я же просил тебя…

Кот стоял перед ней на коленях, гладил по волосам, он тихонько неразборчиво разговаривал с ней.

Огромный бородатый мужик с пушистой косой валялся в луже крови рядом с разбитым «ровером», в который уткнулся расстрелянный корейский джип «КИА». Через распахнутую дверь джипа были видны тела людей, оттуда доносились затихающие стоны.

Много каких-то машин, милицейские автомобили, несколько испуганных редких ротозеев – еще не успели набежать толпы зевак.

И над всем этим упористо возвышался, как межевой камень, Алексей Кузьмич Сафонов, окруженный мелколесьем своих холуев из службы безопасности и малых милицейских начальников. Они явно ждали, пока Кузьмич молвит свое слово, указующее и направляющее.

В конце переулка заорала с судорожным подвизгом, заполошила синими огнями «скорая помощь».

Я подошел к огромному мужику, опиравшемуся головой на скат искореженного «ровера», – когда-то я видел его с Котом.

Он был еще жив, но черно-багровые дыры на груди и животе уже слились в сипящее кровавое месиво. В руке он сжимал разбитое пенсне.

– Ты Ордынцев? – спросил еле слышно, и в дырках на груди булькнули розовые пузыри. – Нас здесь ждали. Это была засада… Предупреди Кота – всех перебитых я возьму на себя… Если выживу… А нет – тем паче… Валите все на жмурика…

– Разрешите! Дайте пройти! – оттолкнул меня врач со «скорой».

Я повернулся – Сафонов по-прежнему немо и неподвижно следил за моими маневрами. Он не хотел до разговора со мной обозначать свою позицию. Да и суетиться было ни к чему – за спиной Кота уже стояли его ребята, этакие бронеподростки со свинцовыми кулаками.

Я подошел, и Кузьмич горько сказал:

– Видишь, Сережа, какая беда пришла! Говорил я, добром не кончится, отследит их «Бетимпекс»…

– «Бетимпекс»? – переспросил я без выражения.

– А кто же еще? – рассердился Сафонов. – Вот их черный джип, это из их охранного агентства «Конус». Да и парни, которых Кот в машине положил, это «конусовцы»… А второй джип ушел все-таки!

– Ага, понял, понял… – медленно произнес я и предположил: – Думаю, недалеко он уйдет!..

– Что ты хочешь сказать? – спросил Кузьмич.

– А ваши ребята за ними вплотную едут, – ответил я. – До вечера ни одного из них не останется.

Сафонов смотрел на меня, откинув назад брыластую голову, и всем своим озабоченно-осанистым видом демонстрировал: «Что-то я не пойму, о чем ты тут толкуешь?»

– Не хотите поговорить со мной, Алексей Кузьмич?

– Хочу! – сразу согласился он, взял меня под руку и вывел из круга почтительно внимавшей обслуги.

– Помните, мы с вами в кафе на площади пиво пили, о жизни толковали? – напомнил я.

– Помню.

– Я еще спросил вас – приняли вы предложенный вам миллион или нет?

– Ну помню, помню!

– А вы мне не ответили тогда…

– Ну и что?

– Так вот, теперь я знаю – вы его взяли…

– Хм, воображение у тебя, Серега, хорошее и смелости не занимать, коли ты набираешься духу говорить мне такое, – огорченно помотал тяжелой башкой Кузьмич. – Ладно, пускай это на твоей совести остается, если ты в такой момент мне – за все мое, за доброе – так ответил. Зачем это тебе?

– Затем, что я хочу забрать Кота и уйти отсюда. Поэтому мы и должны прямо сейчас договориться.

Кузьмич упер руки в бока, быком попер на меня:

– Ты меня шантажировать собрался? Щенок! Чем ты меня пугануть можешь?

– Дискетой! Дискетой, которую Кот передал боссу и которая вам покоя не давала! – пошел я в атаку и вдохновенно наврал: – Я-то дискету читал и с вашими подвигами знаком…

Кузьмич растерялся, неуверенно-зло сказал:

– Ты совсем оборзел! Что ты молотишь?

– Это вы навели сюда охранников из «Конуса»! Позвонили их шефу Павлюченко и вызвали на точку. Сказали им, что Кот выйдет отсюда со своей бабой и можно бить на поражение! Пусть они Кота убирают!..

– Сережа, окстись! Как ты мне такое говорить можешь? – Сафонов выставил вперед руку, будто защищался от меня.

– Могу, могу, Алексей Кузьмич! Я правду говорю – они ведь, козлы, и понятия не имели, что это жена Серебровского. К ночи вы их всех положите – некому и рта открыть будет. Одним звонком вы и решили все проблемы сразу… Только вышло все по-другому!.. Понятно я говорю?

Сафонов горько-грустно вздохнул:

– Понятней не бывает! Эх, дурачок, зачем ты в это полез? Головы не сносишь…

– Не ваша печаль! Решайтесь быстрее, у вас нет выхода! Сейчас наедет пресса, примчится босс, у меня руки развязаны! А молчать я не стану. Серебровский вас всех в прах превратит! И запомните – меня вы просто так не пришьете, я вам не беглый зек Кот Бойко!

– Пуленепробиваемый, что ли? – усмехнулся Кузьмич.

– Очень даже пробиваемый! Поэтому я подстраховал себя, чтобы у вас и соблазна не возникало…

– В «Богстрахе» полис купил?

– Почти! – подтвердил я. – Справку с описанием всех этих дел я забросил в свой служебный компьютер в Интерполе. На русском языке. Пока все нормально, никто мою тарабарщину на кириллице и смотреть не станет. А не приведи Господь, случится что-нибудь со мной, там переводчики найдутся! И уверяю вас – вот тогда генеральный секретарь сэр Раймонд Кендалл сюда сам пожалует. Так что давайте разойдемся без матерщины и мордобоя…

– Н-да, хорошо ты используешь свой служебный пост, – вздохнул Кузьмич и добавил: – На который я тебя, на свою голову, направил…

– Спасибо, я это помню. Что вы решили?

– А чего мне решать? Ты молодец – хорошим сыскарем стал. Но самый лучший сыщик – это живой сыщик. Значит, шустрый, вумный и везучий. – Кузьмич думал мгновение, потом добро, по-стариковски заперхал: – Да ладно, что ты, Сергей, возбух, как геморрой! Если ты дашь мне слово, что этот бандюга здесь больше не появится, – забирай его…

Вздохнул, печально помолчал и грустно сообщил:

– Все, Сережа, все затопил ледяной плывун безверия, половодье общего обмана…

Он протянул мне руку, я взял его мясистую пухлую ладонь, наклонился и плюнул ему в пригоршню. Сжал с силой его пальцы и тихо сказал:

– Будьте вы все прокляты, христопродавцы…

Подошел к Марине, глядящей широко открытыми глазами в выцветшее августовское небо. Разноцветные радужки стали в смерти одинаковыми – почти черными. Она улыбалась! Честное слово, она улыбалась!

Прости нас, дорогая девочка, ничего не изменить – разорвалась серебряная цепочка. Наверное, это ты нас с Котом спасла на рассвете своим букетом ненормальных цветов, лилий-стрелиций, похожих на птиц.

Поцеловал ее в теплый еще лоб и сказал Коту:

– Пошли.

Он смотрел на меня в упор, не понимая, что я ему говорю.

– Пошли, Кот!

– Куда? – спросил он. – Зачем?

– Не знаю. Может быть, ты захочешь рассчитаться за нее.

– Захочу, – кивнул он механически.

– Пошли, Кот! Здесь больше нельзя… Пошли, друг…

Кот взял в руки ее лицо, и голова Марины послушно повернулась к нему – она улыбалась ему ободряюще и утешающе. У меня сердце зашлось.

Он поцеловал ее в эти всегда приоткрытые для поцелуя и смеха чувственно-нежные губы, прикрыл ей ладонью глаза, и лицо ее сразу стало строгим и успокоенным.

– Пошли, Кот…

Он встал, раскачиваясь как пьяный, подошел к затихшему бородачу, опустился на колени, положил ему руку на лоб, тихо сказал:

– Прощай, Карабас… Прости, дружище…

name=t162>

Александр Серебровский: ДО СВИДАНИЯ

Ну что же, Марьяша, жизнь моя прошедшая, горькая моя любовь неутоленная, острое мое, щемящее счастье, – давай попрощаемся.

Последний раз мы с тобой наедине.

Больше нам уже не быть вдвоем – с утра повалит толпа злорадных соболезнователей, лицемерных утешителей, а потом будут официальные государственные похороны – все то и все те, кого ты остро ненавидела. Кортеж длиной в пол-Москвы, море цветов, реки венков. А пожалеет тебя, может быть, только прислуга в доме – они тебя любили, по темноте своей считали простой русской душой, забубенной пьющей бабой.

Ты переиграла меня, обманула, ушла непобежденной. Простое, нелепое объяснение – да не любила ты меня!

А я тебя любил больше жизни.

Я не вру тебе – нельзя хвастаться слабостями, а это моя слабость.

Как наркотик.

Давным-давно ведь знал – нам лучше расстаться, эмоциональная абстиненция всегда была сильнее, не мог я вырвать тебя из себя.

Любил больше жизни, готов был всегда умереть с тобой в один день.

Но ты мне не верила. И правильно делала.

Потому что умереть я был готов, а поменять свое дело, мое жизненное призвание на жизнь с тобой – ни за что!

И сейчас, когда ты перешагнула порог всех тайн, я признаюсь тебе – лучше пусть будет так, чем если бы ты ушла с Котом.

Прости меня, но никто из нас не волен изменить себя. И подчинить судьбу.

По законам античности Герой бессилен перед Роком.

Секретарша Надя пожалела, она хотела «подготовить» меня к страшной вести – сказала, что ты ранена. Но я сразу знал, что тебя больше нет.

Потому что вместе с тобой умерли остатки моей души. Острая боль, похожая на инфаркт.

Какое-то время я буду болеть, как чахоточник, отхаркивать омертвелые куски души, потом сердечное кровотечение утихнет, на том месте, где была душа, возникнет твердый рубец, похожий на пяточную мозоль.

Тогда я вернусь к своей работе. Я буду дальше держать на плечах свод мира.

Это не я выбрал себе такое странное занятие. Меня сюда поставила судьба. И я буду стоять, дожидаясь, пока подрастет сын Иван Александрович Серебровский, чтобы ему – единственному любимому на земле человечку – переложить на плечи этот невыносимый груз, это проклятие, всегдашнюю боль и грех, эту великую миссию. Избранничество.

За что?

Зачем?

И согласится ли он взять ее?

Не знаю.

Но я буду стоять. На том месте, где ты оставила меня, мой срезанный цветок, мое улетевшее облачко, моя умершая душа, моя ушедшая весна…

Оттуда, куда ты ушла, взглядом, свободным от пристрастий, зла и суеты, посмотри на меня. Ты увидишь, что я не злодей. Хирург ножом и болью несет исцеление. Уляжется пыль и летящие обломки смутного времени, и люди узнают, и ты увидишь, как много важного, нужного, тягостного и доброго сделал я. И там, в новом воплощении, ты дашь мне то, что я так и не смог получить здесь, – твою любовь.

Это и будет Рай. Я заслужил его своим адом здесь. Ибо сказано навек: вершителям Добра будет Добро, и ни пыль, ни бесславие не покроет их лиц, и будут они жители Рая, в котором пребудут вечно…

До свидания, моя любовь.

До свидания в Раю…

Кот Бойко: РЫВОК

Заходящее солнце раскалило Серегино лицо до индейской красноты. Строго, не отрываясь, смотрел он перед собой на дорогу, шевелил беззвучно сухими губами – с собой разговаривал.

– Марина знала бездну стихов, – почему-то вспомнил он. – Часто со смехом повторяла Белого: «Жизнь, говорил он, стоя средь зеленеющих могилок, – метафизическая связь трансцендентальных предпосылок»…

– А я все хотел тебя спросить или в словаре посмотреть – что это значит? Но так и не удосужился. И сейчас не знаю, что это за метафизика…

– Плюнь, забудь! – посоветовал Серега. – Не нужно это тебе…

– Наверное… Страшное дело – у людей самые разные таланты, а у меня один – здоровье! На кой он мне? Надоело мне все, Серега!

– Пройдет, – пообещал он твердо.

– Знаешь, я последний раз по найму работал лет двенадцать назад. И так я надоел своими фокусами руководству, что когда подал заявление об уходе по собственному желанию, мой начальник Фима Головчинер наложил резолюцию: «С наслаждением!»

– Ты это к чему?

– Не знаю… Иногда мне кажется, что это Фортуна расписалась на моем заявлении…

Серега недовольно покачал головой:

– Не разговор! Сейчас тебе надо собраться… Как никогда!

– Зачем, Серега?

– Пока Сафонов не опомнился. Он сам напуган, поэтому дал слабину и выпустил нас. Это ненадолго… Сегодня-завтра тебя начнет искать вся милиция…

– Для чего?

– Тебя загребут – поводов достаточно – и придушат в камере. Вопрос будет решен радикально, – серьезно сказал Серега.

– И что мне делать? Собравшись, как ты говоришь…

– Сваливать! Осталась узенькая щель – в нее надо проскользнуть. Если удастся…

– Каким образом?

– Мы сейчас приедем в аэропорт, купим билет на первый зарубежный рейс, и ты улетишь по моим документам. С удостоверением Интерпола тебя не станут особенно проверять. Пройдешь…

Серега говорил это обыденно, спокойно-деловитым тоном, как о вещи, хорошо, основательно продуманной. И не допускающей обсуждения.

– Спасибо, Верный Конь! – положил я ему руку на плечо. – Не буду я это делать. Тебя сотрут в прах…

– Бог не выдаст, свинья не съест – не сотрут, зубы изломают!

– Серега, ты отдаешь себе отчет, что будет, когда выяснится – по твоим документам убежал разыскиваемый уголовник?

– Ничего не выяснится. Во-первых, тебя сейчас еще не ищут. Надеюсь! А во-вторых, я завтра официально заявлю, что все мои документы украли. Конечно, не поверят и вышибут из конторы. Так я и сам решил уходить! Резолюция «С наслаждением!» мне гарантирована…

Серега свернул с Ленинградки на указатель «Аэропорт Шереметьево-2». Громадный биллборд обещал, что все наши проблемы решит корейская компания «Санье». Может быть. Кто их знает. Во всяком случае, ясно, что в моей жизни теперь все ссанье, кроме говна. Эта банда смотрит на меня, как на падаль.

Нет, ребята, не могу я вам этого позволить! Рано! Я не падаль! И пришибить меня при задержании или придушить в камере я вам не дам!

Серега разорвал аккредитив своей жизни и отдал мне контрольный купон. Он мне дает дополнительный тайм, утешительный заезд. Такой долг нельзя выплатить. И нельзя отказаться от ссуды на жизнь.

Ладно, пока мы живы. Счеты не закончены. Рассчитаемся судьбой…

Сидя в кафе на втором этаже аэропорта в мучительно-неподвижном ожидании, пока Серега где-то сновал в кассах, я пил с отвращением пиво, бесплодно, тупо думал о своей жизни, о Марине – и не ощущал боли, как под наркозом, как после контузии. А может, я еще не мог представить, понять, почувствовать, что больше ее нет со мной.

Мне мешала думать о Марине, о Сереге, Хитром Псе компания за соседним столиком. Толстого среднеазиата с депутатским значком провожала куда-то свора холуев, и они громко шутили, тоненько смеялись, заискивали перед ним, говорили за него тосты и лезли из кожи вон, чтобы он, не дай Бог, не подумал, что им не нравится быть его холуями. А он был добр, снисходительно разрешал.

Появился Серега, протянул мне небольшую дорожную сумку.

– Это я внизу купил. Напихал туда газет, журналов…

– Зачем? – не понял я.

– Никто, даже офицеры Интерпола, не летает за границу с пустыми руками.

Он достал из кармана, положил на столик портмоне:

– Возьми… Здесь билет на транзитный рейс Токио – Москва – Франкфурт. Мой международный паспорт, служебное удостоверение… И там еще осталось триста шестьдесят долларов.

– Серега, забери деньги… Мне надо долететь… У меня есть. Я богатый…

Серега долго, печально смотрел на меня, потом осторожно сказал:

– Кот, мне надо предупредить тебя… У тебя нет денег. На твоих счетах пусто, ветер гуляет.

Занятно. Ну, проказница Судьба, что еще придумала интересного? И смех, и плач – как дребезги души.

– А! Плевать! Бог дал, черт взял!.. Я все равно богатый. Не пропадем…

Перед таможенным досмотром обнялись. Серега сказал:

– Фото в паспорте будут смотреть один раз – погранцы на пасконтроле… Ненавязчиво покажи мою ксиву. И постарайся чем-нибудь отвлечь внимание. Не переиграй смотри…

Потом я снова обнял его, судорожно, крепко сжал:

– Серега, братан… Чего говорить тебе? Найду тебя… Скоро…

Прошел таможню, зарегистрировал билет и встал в очередь к стеклянному пеналу пограничного контроля. Двигались медленно. Я оглянулся – Серега стоял далеко, за двумя кордонами, закусив губы, ждал моего рывка. Рядом с ним горестно махали пухлыми лапами давешние холуи из-за соседнего столика. Их любимый сатрап стоял позади меня, человека через три.

Наконец освободился проход перед кабиной пограничника. И я услышал внутри себя замолкший было звон напряжения, злой азарт соревнования, адреналиновый визг в крови.

За стеклом сидела конопатая девка в зеленой форме прапорщицы. На Лору чем-то похожа. Засунул в стеклянную амбразуру паспорт и коричневые корочки с металлической бляхой Интерпола.

– Здравствуйте, товарищ Зеленый Фуражкин, – сказал я вахтенной и внятно шепнул: – Удостоверение посмотрите и сразу верните…

Она непонимающе смотрела на меня.

– Вас хорошо видно из очереди на контроль, поэтому делайте вид, что тщательно изучаете мои документы, – дал я ей указание и пояснил: – Через три человека стоит толстый басмач с золотыми зубами. Посмотри, сестренка, внимательно его бумаги и запиши все установочные данные, они нам понадобятся…

И громко попрощался:

– Спасибо! До свидания! Счастливо оставаться…

Конопатая зеленая девица послушно шлепнула в Серегин паспорт красный штемпель:

– Счастливого пути…

Перед магазином «дьюти-фри» был воздвигнут огромный транспарант с видами Москвы – «This is another World!».

Нет, это не другой мир. Или все-таки?

Купил бутылку бурбона «Джек Дэниэлс». Вот и нашел себе попутчика, компаньона, собеседника до самого Франкфурта. Потолкуем мы с тобой всерьез, дорогой Джек, достопочтенный мистер Дениэлс. Объяснишь мне по пути, кентуккский полковник, как дальше жить.

И помянем с тобой всех, кого я здесь любил. И потерял…

Сергей Ордынцев: ИНОЙ МИР

Прошел! О чем-то он говорил с пограничником. Или с пограничницей – отсюда не видать. Улыбался. И прошел.

А я долго стоял и тупо рассматривал рекламу магазина беспошлинной торговли – «This is another World!».

Пора идти. Куда? Наверное, в наш, в иной мир. Другого у меня нет.

Раздался телефонный звонок. Нажал кнопочку и услышал голос Лены:

– Босс! Вы намерены ужинать?

Я молчал и слушал ее дыхание.

– Алло! Алло! Ты куда там пропал? – забеспокоилась Лена.

– Я здесь, слушаю тебя…

– Это я тебя слушаю, мой маленький босс. Жду, так сказать, руководящих указаний.

– Я тебе больше не босс. Ни маленький, ни большой… Никакой… Твоя миссия закончена…

Она помолчала, будто перепроверяла мои слова, на зубок пробовала, потом грозно спросила:

– Это что же такое деется? Девушку нежную, можно сказать, вполне невинную, поматросил и бросил? А в парторганизацию не хочешь? Сейчас отца попрошу позвонить лично товарищу Зюганову! Они тебе такую персоналочку-аморалочку организуют! Из партии выключат! В жизни больше за границу не выпустят!..

– Я, по-моему, с этим справился самостоятельно…

Она разочарованно вздохнула и предложила:

– Тогда иди домой. Быстрее… Я тебя очень жду!

МИДАС

Ах, какой это был прекрасный, высокий и печальный пир!

Крез, лидийский царь, сказал мне с гордостью:

– Мидас, а все равно я был богаче тебя…

– Наверное, – согласился я.

Сиво-седой, просто зеленый от старости Мафусаил предостерег меня:

– Мой век, Мидас, был громаден. Но и он истек. Не гордись…

– Я насыщен годами…

А мудрейший царь иудеев Соломон утешил меня:

– Пустое! Никто не ведает меры страдания, цены богатства и силы любви. Не радуйся без предела и не отчаивайся вовек! Уповай…

Отошли они все.

Открыл я глаза и увидел, что никого нет. Догорает огонек в очаге. И силы мои иссякают.

А псы мои сидели рядом, смотрели на меня с печалью, и слезы катились по их лохматым мордам.

– Не грустите! – попросил я их. – Сильнее любви, богатства и власти – время. Праздник жизни прекрасен. Но наступает час, и с самой лучшей компанией приходится расставаться…

Москва – Лион – Нью-Йорк,

октябрь 1999 г.

Райский сад дьявола

Видел я трех царей. Первый отругал мою няньку и снял с меня шапку за то, что не поприветствовал его. Второй сослал меня в две ссылки. С третьим стараюсь подружиться. Не дай Бог… идти моим путем и ссориться с царями.

А.С. Пушкин (из письма к жене, 1834 г.)

ПРОЛОГ ПРОГНОЗ НА ВЧЕРАШНИЙ ДЕНЬ

– Жди! – доброжелательно-снисходительно сказал мне помощник министра Коновалов и еле заметно подмигнул, чуть смежив пронзительное око ласкового нахала и неукротимого прохиндея. Вообще-то ему здесь не место – Коновалова надо содержать в Парижской палате мер и весов, где он с одного взгляда безошибочно определял бы удельный вес визитеров, их ценность и вектор карьерного движения – вверх или вниз.

– Не знаешь – ждать долго? – спросил я.

– А кто ж это может знать? – засмеялся Коновалов и кивнул на министерскую дверь. – Не царское это дело – поверять нам, винтикам-болтикам, свои тайны… Ты тут лишнего не отсвечивай, иди покури пока, я тебе свистну…

Коновалов отправился в кабинет министра, и на лице его были одновременно запечатлены державная озабоченность и готовность выполнить любое задание родины. Или его шефа. Этакая усталая и бодрая скорбь всеведущего столоначальника – «счастливые столов не занимают!». Сейчас он будет подъелдыкивать при решении моей судьбы. Наверное, это и есть царское дело – решать чужие судьбы.

А я отправился погулять в коридор, уныло раздумывая о том, что ни одного царя видеть мне не довелось. Зато я знал двенадцать министров. Честное слово! Двенадцать министров внутренних дел. Ох, недюжинные были ребята!..

Я вспоминал их, глядя на огромную гранитную стелу в небольшом холле, как бы мемориальной прихожей перед приемной министра. На полированном винно-красном лабрадоре были узорно выведены золотыми письменами их незабываемые имена. Конечно, имена не только этих двенадцати всегда чем-то разгневанных мужчин, которых я знал лично, а всех пятидесяти восьми верховных охранителей общественного порядка в нашей неспокойной державе за последние двести лет.

Начиная с Виктора Павловича Кочубея, заступившего на боевую вахту в сентябре 1802 года – внука того самого знаменитого Кочубея, на которого так ловко слил компромат коварный и сластолюбивый гетман Мазепа. Пришлось тогда нашему крутому и мнительному государю Петру Алексеевичу замочить Кочубея наглухо – не министра, конечно, а его деда, который был богат и славен, хочь убей. Потом царь, естественно, очень огорчался, что подверг своего верноподданного полковника необоснованным репрессиям, даже через комиссию по реабилитации выхлопотал ему полное оправдание, да только голова не шапка – снявши, не воротишь.

Вот и пошло с тех пор, поехало! Выяснилось неожиданно, что для такой нормальной штуки, как поддержание правопорядка в стране, а попросту говоря – проживания людей в мире и согласии, да еще при полном благоволении во человецех, надо валдохать народонаселение по-черному, и совершенно нет никакой возможности поддерживать этот долбаный общественный порядок без кнута и плахи, без острогов и расстрелов, без стукачей и держиморд!

И министры наши, знатоки внутренних органов Российской империи, главные генерал-полицмейстеры, души голубиные, взяли на себя эту ношу неподъемную. Совестью порадели, и умом потрудились, и сердцем намаялись они, работая с людишками нашими каторжными, которых и дубьем по башке не отучишь пить, воровать, бесчинствовать и душегубничать.

Но за короткий срок – всего-то век с небольшим – выяснилось, что в конструкции этого манкого вожделенного кресла, щедро декорированного золотом погон, сиянием орденов, суетой холуев, денежным достатком и громадной, просто ни с чем не сравнимой властью, заложен какой-то странный, подлый, противный порок – оно существовало по законам балаганного аттракциона «Колесо смеха». Всегда вначале было почетно, приятно и весело, но каждый день колесо крутилось все быстрее, и на его скользкой от крови и слез горизонтали все труднее было удержаться – сановник неостановимо сползал к закраине вертящегося политического круга, к пропасти, позору, погибели и забвению, и не за что было уцепиться, и веселое колесо страшного бытия незаметно и неостановимо перемалывало смех в плач.

То грозная царская опала, то бомбы народовольцев, то ворошиловский стрелок Богров превращает оперный театр в учебный тир. И дольше века длилась эта жуть – пока не пришла, слава Богу, советская власть!

Тут министров – царских сатрапов, кровавых палачей, опричников проклятых – срочно переименовали в народных комиссаров. И они, народом вознесенные и призванные все тот же долбаный общественный порядок поддерживать, наконец-то хоть душой отдохнули – никакой неопределенности, никаких тайн бытия и загадок туманного будущего. Они об этом и не помышляли, как камикадзе о персональной пенсии. Дело было поставлено надежно – каждого министра должно было со временем убить как врага народа.

Ничего не попишешь – лес рубят, как говорится, щепки летят. Наверное, наркомы ошибочно предполагали, что на этой внушительной лесосеке они и есть героические лесорубы, а полет щепок, за которыми уже и самого леса стало не видно, и есть воплощение общественного порядка, которого почему-то наше трудное несговорчивое население по-прежнему не хотело придерживаться. Песню даже придумали популярную: «Э-ге-гей, привычны руки к топорам!..»

Смешно – гранитная плита на паркете, золотые письмена на ней, последнее упоминание о старательных министрах – железных дровосеках. Какое пафосное надгробие, какой величавый памятник людям, у которых нет могилы, нет праха, чьи имена прокляты.

Ягода (Ягуда) Генрих Григорьевич.

Ежов Николай Иванович.

Берия Лаврентий Павлович.

Его партии пришлось одернуть, строго покритиковать и, мягко намекнув на некоторые заблуждения, тоже – извините! – расстрелять. После Берии министров больше не казнили. Конечно, в тюрьму – при некоторых нарушениях – это запросто! Или если решил сам на себя руки наложить, с перепугу там или от угрызений совести – пожалуйста! Вольному – воля, спасенному – не скажу чего…

Короче, у меня, веселого, жизнерадостного лейтенантика-идиотика, принимал присягу уже великий министр – Николай Анисимович Щелоков. Он просидел на своем месте шестнадцать с половиной лет – почти столько же, сколько потом довелось всем вместе его одиннадцати преемникам и местоблюстителям.

Всю эту недобрую дюжину дюжих крутых мужиков я видел в разных обстоятельствах и ситуациях, я слышал и слушался их, я выполнял их государственные приказы и личные указания, они поощряли меня или давали строгий укорот, они вершили мою судьбу, указывая мне, где и каким образом я должен укреплять правопорядок в стране. И за ее пределами.

И я укреплял.

Наверное, у меня мания величия, но я утверждаю, что двенадцать министерских карьер вместились в мою куцую и неубедительную служебную биографию. Но главная глупость сиюмоментного моего стояния перед мемориальной стелой в том, что последней строчкой в том златорубленом списке должно было сиять мое имя! Совсем недавно мне это твердо обещал мой друг – всемогущий магнат Серебровский. Это было два министра назад. Он так и сказал – следующим будешь ты!

Правда, он не поинтересовался тогда спросить, что я думаю по поводу такого роскошного предложения. И правильно сделал – кто же это в здравом уме и твердой памяти не захочет порулить общественным порядком на одной шестой суши?

Но не получилось. Как говорится, факир был пьян – и фокус не удался. Кризис, дефолт, падшие, как девушки, правительства. Бегство капитала, который бежал быстрее лани, быстрее, чем заяц от российского двуглавого орла. Все смешалось в доме Обломовых – кони, люди, реформаторы и коммуняки. Крах, обвал, завал, полный отпад.

В сухом остатке: Серебровский – в каких-то заоблачных, плохо просматриваемых финансовых эмпиреях, я – в мемориальном предбаннике, а в кабинете министра – абсолютно другой, не я, малознакомый и строгий мужчина. Не знающий, к счастью, что в его кресле сейчас должен был бы сидеть я. Он бы мне тогда показал кузькину мать!

И Коновалов, демонстрирующий министру высший уровень почтительности – он шаркает обеими ножками сразу, – слава те, Господи, тоже не знает, что мог бы сейчас быть моим помощником. А то бы не говорил мне товарищески-грубовато, приятельски-хамски:

– Ну, давай шагай… Можно…

«…Я, Ордынцев Сергей Петрович, 1962 г. рождения, подполковник милиции, общий стаж службы 21 год 4 месяца 12 дней, откомандированный на должность старшего офицера Управления криминальной разведки Международной организации уголовной полиции (Интерпол), прошу уволить меня из органов внутренних дел…»

Министр неодобрительно хмыкнул и спросил недоверчиво:

– Каким же это макаром ты себе такой стаж накачал? Тебя что, в милицию сыном полка взяли?

– Пасынком, – смирно ответил я. – А стаж мне кадровики накачали – за участие в боевых действиях в Афганистане. Про нас, ментов-афганцев, был специальный приказ вашего предшественника министра Бакатина… Давно это было…

– Угу, – покивал он значительно державно-государственной головушкой. – Помню, помню… Но дать тебе, Ордынцев, пенсию по боевой травме не могу – у тебя инвалидности нет… Не обессудь…

Тут и я вздохнул тяжело, а молвил мягко:

– Ну, не можешь – не надо… Я понимаю, тебе порядок нарушать нельзя… Раз не полагается, значит, обойдусь как-нибудь… Ты это не бери в голову…

Он от удивления глаза выпучил – с того дня, как он впервые перешагнул порог этого кабинета, никто не сказал ему панибратского «ты». Великая привилегия сановника говорить всем «ты», твердо зная, что «я» – это «мы», что меня – много, что «я» – держава, власть, сила, и обращаться ко мне надлежит только на вы, и любая попытка «тыканья» есть не просто нарушение субординации, а оскорбление национального достоинства и покушение на государственный престиж.

Покачал он головой и сказал удивленно:

– А мне звонили о тебе достойные люди… Сказали, что ты неплохой парень… Толковый…

– Люди – злы! Обманули… – вздохнул я.

– Ладно! – махнул он рукой. – Последний вопрос – что ты можешь сказать об обстоятельствах убийства жены Александра Игнатьевича Серебровского?

– А что я могу сказать? Я ведь там случайно оказался! – развел я беспомощно руками. – Когда я приехал, она уже была мертва…

– Я понял, – снова кивнул он. – А Константина Бойко кто вывез отсюда?

– Кота? Бойко? – безмерно удивился я. – Откуда мне знать? На месте убийства я видел его мельком… Но там такая кутерьма была, что я сразу потерял его из виду… Больше Бойко я не видел, где находится – не знаю. И он мне ни разу с тех пор не звонил…

– Я понял, – опять повторил министр и долго задумчиво смотрел на меня. Потом сказал ровным голосом: – Подпиши заявление, проставь дату…

Я расписался и число поставил, протянул лист, прикрыл глаза, скрестил под столом пальцы и молча завопил: «Господи Всемогущий! Сделай так, чтобы это было последним распоряжением по службе! Я ведь отдал ей всю свою непутевую, бестолковую жизнь!»

И ничего не услышал в ответ. Сыто сопел кондиционер, поскрипывало золотое перо в руке у министра.

Зачем он меня вызывал? Взглянуть лично на отвязного дурака, за которого ходатайствуют невероятно достойные люди? Боюсь, мне этого не узнать никогда. Да и не нужно мне это теперь.

Левый угол моего заявления перекрыла размашистая косая резолюция: «Вывести за штат, с сохранением в действующем резерве».

– А я думал – «с наслаждением!».

– Что – с наслаждением? – не понял министр.

– Резолюция на рапорте об увольнении… Одному знакомому написали…

– Свободен! – коротко, душевно, исчерпывающе сообщил министр.

Вышел я оглушенно в приемную, и Коновалов, наверное, впервые в жизни промашку сделал – радостно, с ожиданием спросил:

– Как? Что сказал?

– Сказал, что я свободен…

РОССИЯ, МОСКВА, МВД РФ, 16 СЕНТЯБРЯ 1998 г.

УПРАВЛЕНИЕ СОБСТВЕННОЙ

БЕЗОПАСНОСТИ АППАРАТА

МИНИСТЕРСТВА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

Доступ к делу разрешен:

Министру внутренних дел России.

Начальнику Управления

собственной безопасности.

Инспектору-куратору Управления.

Справка особого учета и проверки

служебно-должностного и личного поведения

на

ОРДЫНЦЕВА СЕРГЕЯ ПЕТРОВИЧА.

Справка составлена по указанию

Министра внутренних дел РФ.

Изготовлена в одном экземпляре.

Ордынцев Сергей Петрович родился 12 февраля 1962 г. в г. Нью-Йорк (США) во время долгосрочной загранкомандировки его родителей по линии Главного Разведывательного Управления Генерального Штаба Советской Армии. Отец Ордынцева С.П., полковник ГРУ Ордынцев П.Н., работал в Соединенных Штатах Америки в торговом представительстве СССР, а затем в составе консульской группы Постоянной миссии СССР при ООН с июня 1960 г. по март 1969 г., после чего был отозван в Москву и переведен на другую работу. В том же году брак с гр-кой Ордынцевой Н. А. он расторг и участия в воспитании сына Сергея не принимал, ограничиваясь выплатой алиментов.

С.П. Ордынцев окончил Высшую школу милиции МВД СССР в 1982 г. Последовательно занимал должности инспектора, оперуполномоченного уголовного розыска 83-го отделения милиции, зам. начальника отдела уголовного розыска Фрунзенского райотдела милиции г. Москвы.

В 1988 г. С.П. Ордынцев был откомандирован для выполнения спецзадания в Узбекистан, а затем в Афганистан, по завершении которого был возвращен на должность ст. оперуполномоченного Главного управления уголовного розыска МВД СССР в 1991 г.

Принимал активное участие в операциях по перехвату больших партий наркотиков и особо ценной контрабанды из Афганистана в страны Западной Европы через территорию СССР и в борьбе с коррупцией в верхних эшелонах власти в Таджикистане и в «генеральской группе» в Герате (Афганистан).

В 1992–1995 гг. возглавлял в составе Главного управления по борьбе с организованной преступностью МВД России особое подразделение, именуемое «Дивизион». Функции «Дивизиона», его статус и задачи перечислены закрытым приказом министра внутренних дел России от 8 апреля 1992 г.

В 1995–1998 гг. был откомандирован на работу в штаб-квартиру Международной организации уголовной полиции (Интерпол) в г. Лион, Франция. В Интерполе специализировался на борьбе с международной организованной преступностью. Владеет свободно английским, бегло говорит на французском языке. Иностранные языки усвоены в детстве во время проживания с родителями в США и закреплены, по-видимому, матерью – преподавателем английского языка.

В августе 1998 г. С.П. Ордынцев был отозван из Интерпола и выведен за штат министерства в связи с невыясненными обстоятельствами гибели гражданки Серебровской Марины Алексеевны. По устному указанию министра внутренних дел РФ служебного расследования в отношении С.П. Ордынцева не производилось.

Подполковник С.П. Ордынцев – сильный и грамотный работник. Процент раскрываемости преступлений, разрабатываемых его группой дел, был стабильно высок. Ордынцев располагает плотной и эффективной сетью агентуры. Агенты работают на него под угрозой компромата, за материальное вознаграждение и на «деловых связях».

Подполковник С.П. Ордынцев имел два строгих выговора в приказах и устное предупреждение об отстранении от должности за различные нарушения, допускаемые им лично и его сотрудниками в работе.

С.П. Ордынцев женат, но, по имеющимся сведениям, с женой не живет. Имеет ребенка, сына Василия девяти лет. В настоящее время семья Ордынцева находится во Франции, в г. Лион – по месту последней службы мужа. Жена, Разлогова Ирина Константиновна, 1966 г. рождения, до командировки мужа в Интерпол преподавала литературу и русский язык в 6–7 классах школы № 610 г. Москвы. Разлогова – морально выдержана, характеризуется администрацией, соседями и агентурой положительно.

Поведение Ордынцева регулярно проверялось надзорными службами Управления собственной безопасности МВД – периодическим телефонным аудиомониторингом и наружным наблюдением.

По имеющейся информации, Ордынцев в настоящее время сожительствует с гр-кой Остроумовой Еленой, 1975 г. рождения, сотрудницей аппарата холдинга «РОССиЯ». Связи С.П. Ордынцева с другими женщинами не установлены. Вне работы много употребляет алкоголя, пьянеет медленно. По сообщениям «смежных» агентов, внеслужебных связей практически не поддерживает, профессиональных разговоров вне работы не ведет никогда. Компрометирующих контактов не зафиксировано.

По донесению агента «Селиванова», хорошо играет во все виды карточных игр, но играет очень редко и всегда выигрывает, с точки зрения агента – за счет знания шулерских приемов. Достоверность донесения проверить не представилось возможности.

Имущественно-накопительских интересов не проявляет, хотя хорошо разбирается в дорогих произведениях искусства, антиквариате и монетарно-ювелирном золоте.

Физически подготовлен хорошо, владеет основными системами рукопашного боя. Имеет шесть пулевых ранений, однако инвалидность оформлять отказался. Военно-медицинской комиссией признан к прохождению службы годным.

Награжден орденами «За личное мужество» (1994 г.), Красного Знамени (1990 г.), Красной Звезды (1989 г.), многочисленными медалями и знаками отличия.

С.П. Ордынцев агрессивен, характер – замкнутый, скрытен. Лично честен, порочащих его моральных фактов не имеется. В общении с людьми груб и высокомерен, с начальством – дерзок, по отношению к подчиненным требователен до жестокости. Необходимо отметить его ненависть к служебной субординации, неумеренное самомнение, регулярно выражаемое в крайне неуважительных выражениях в адрес руководства министерства и всей страны.

Резюме:

Подполковник С.П. Ордынцев является высокоэффективным оперативно-розыскным работником.

Однако он морально негибок, трудноуправляем в сложных этических обстоятельствах и для выполнения особо конфиденциальных заданий непригоден.

Инспектор-куратор УСБ МВД РФ

подполковник внутренней службы

Г. Коренной

Я не уверен, что всякий мужик слышал от своей жены озаренные страстью, придушенные волнением слова: «Как я тебя люблю!» Но нет на земле супруга, которому однажды нежная спутница жизни не сказала бы проникновенно: «Ты сломал мою жизнь…» Супружеская верность подобна воинской присяге – она пожизненна, непрерывна, и никакие объяснения по поводу преходящности чувств, времени да и самой нашей жизни не рассматриваются в принципе.

Еще не дослушав меня, Ира сказала патетически-печально:

– Ты сломал мою жизнь…

По телефону я слышал, как в ее голосе сочится влага, сырая вода булькает в носу. Я знал, что это ненадолго. Сейчас она передохнет, освоится с ситуацией, и пламя гнева бесследно высушит эти незначительные осадки.

– Значит, я так понимаю – тебя вышибли с работы, а ты вышиб меня с ребенком! Так я понимаю, дорогой мой перпетуум-кобеле?

– При чем здесь работа? – удивился я. – Я подал рапорт об отставке сам…

– Но я рапорт об отставке тебе не подавала! – крикнула Ира. – Ты думаешь, я не знаю, что ты завел себе бабу? Молодую длинную суку!..

– Остановись, Ира, – смирно попросил я. – Не нужно это…

– А что нужно? – все сильнее заводилась она. – Угрохала целую жизнь на морального урода! Даже разойтись с женой по-людски не может! Это ты, проходимец, неплохо придумал – по телефону разводиться! Он меня по телефону уведомляет! По междугородке! По международной! Жизнь у него зашла в тупик, видите ли! А ты обо мне подумал? Ты о нас с Васькой подумал, когда в койку со своей подстилкой укладывался? Твой тупик у нее между ног кончается!!!

Моя жена Ира – гений скандала. Она знает массу изысканных поворотов для усиления душевных травм, она – виртуоз форсирования обид, маэстро обертонов ссоры. Но сейчас она кричала без души – она отрабатывала номер, она знала, что мы не скандалим и не ссоримся, как это происходило тысячу раз в прежней жизни.

Мы расходились. Разошлись. Разъединились. Мы перестали давно быть единой плотью, мы отделились. Похоже, навсегда. Мы уже давно чужие.

Я положил трубку аккуратно на диван – она гулко бурчала, подпрыгивала от Иркиной ленивой равнодушной ярости, а сам пошел к буфету, налил виски в толстый стакан, бросил пару кусочков льда, отрезал себе половинку лимона, прихлебнул, закусил и покорно вернулся на место телефонной экзекуции. Сейчас главное – не мешать ей укрепиться в роли безвинной жертвы, выходящей горестно и достойно из жизненной катастрофы, в которую она ввергнута моим бытовым идиотизмом и патологической похотливостью. Страдательный залог.

Вообще-то я и сейчас к ней хорошо отношусь. Она неплохая, веселая баба. Чужая. Хорошо бы, конечно, предложить ей остаться друзьями. Это ведь действительно замечательно – и дальше дружить с неплохой, веселой, чужой бабенкой, с которой у тебя есть сын. Только предлагать боязно – убьет! Сейчас, по ее нехитрой драматургии свары, мы не должны оставаться друзьями, а обязаны расставаться врагами. Как можно не быть врагами – с вероломным гадом, сломавшим ее жизнь и предавшим пожизненный патриотический долг!

Трубка буркотела, подзванивала от обиды, тихонько ползала по дивану. А я сосал вискаря, закусывал ослепительно кислым лимоном и думал о том, как быстро промелькнула наша общая жизнь.

Потом трубка замолкла, я быстро схватил ее в руки и печально сказал:

– Да-а…

– Что «да»? Что ты молчишь как замороженный?

– А что я тебе могу сказать?

– Естественно! Ему и сказать нечего! Но запомни одно – так не будет, чтобы у тебя все было хорошо, а у меня все плохо!

Я сказал как можно мягче:

– Ира, у меня вовсе не все так хорошо, а у тебя не все так плохо…

– Замолчи!.. – Трубка звенела пронзительно, как электропила. Я осторожно устроил ее на диванную подушку и вновь отправился за выпивкой. Главное, чтобы телефон не разлетелся вдребезги от ее крика – она мне этого никогда не простит, скажет, что я назло разбил трубку.

Не стоит сейчас ее сердить.

На языке оседала нежная гарь кукурузного самогона, бился телефон, как припадочный, я рассматривал через окно грустную закатную полуду неба и вспоминал, как много лет назад подобрал свою любимую в ломбарде. На Пушкинской.

Она там серебряные ложки сдавала. А я там высматривал подружку вора Леши Коломенцева – долговязую хипесницу Таньку по прозвищу Коломенцева Верста. В длинной очереди перемогающихся в нищете граждан Таньку я не нашел, а углядел свою нареченную, суженую мне на небесах акварельно-прозрачную подругу, похожую на литовскую студентку-отличницу.

В уличной кадрежке первое дело – сразу ярко заявить себя как человека могущественного. В те поры на моей территории бушевала подпольная книжная толкучка, все «жучки» – букеры были под контролем, и я сказал небрежно Ирке, что достану ей за номинал, за два рубля, Мандельштама.

– О-о, оба-а-ажаю! – сказала она.

Я предложил после ломбарда пойти в пивной бар неподалеку – там нас угостят свежим пивом и креветками.

– О-о, оба-а-жаю! – сказала она.

Потом мы пили холодное бархатное пиво, прикладываясь к бутылке андроповской водки «Экстра», именуемой трудящимися из-за безобразной этикетки «Коленвал», – это мне в виде мелкой взятки прислала художественный руководитель пивной Гинда Михайловна, которую мы из уважения называли Гнидой Михалной. А я объяснял Ирке, что, несмотря на службу в ментовке, я – интеллигент, либерал и демократ, и чем больше будет таких людей в силах правопорядка, тем скорее победит демократия. При этих словах Ирка говорила:

– О-о, об-а-а-ажаю!

Потом мы пошли пешком по бульварам ко мне домой на улицу Воровского, я непрерывно вещал какую-то возвышенную мракобесную чепуху, и все ее реплики и реакции в разговоре были похожи на вопли страсти в коитусе.

– О-о!.. А-а-а!.. Ой-ей-ей! – говорила она. И я был страшно горд, что знаю так много мудреного, а она такая умная, что все это понимает.

Потом пришли домой и, не говоря ни слова, мгновенно рухнули в койку, и тут выяснилось, что мы действительно замечательно понимаем друг друга. Хотя бы потому, что свое «о-о!.. а-а-а!.. ой-ей-ей!» мы орали хором.

Ложки все-таки пропали в ломбарде. Ирка отдала мне квитанцию и поручила их выкупить. Ну а я, естественно, забыл. В ответ на мои вялые объяснения, что, мол, с одной стороны, сильно закрутился по службе, а с другой стороны, серебряные чайные ложечки – вещь мелкобуржуазная и не монтируется с нашим мироощущением интеллигентов и либералов, Ирка показала мне на экран телевизора. Там что-то судьбоносное вещал академик Лихачев, которого в те поры стали таскать по всем телеканалам как хоругвь. Наверное, из-за того, что рекламы прокладок и «сникерсов» на телике еще не существовало.

– Интеллигент, наверное, тебя не менее, – сказала бесконечно печально моя нежно возлюбленная и единосущная. – Он, по-твоему, варенье к чаю пальцем ковыряет?

Я замешкался, потому что к соревнованию со стареньким академиком, можно сказать, совестью нации, был не готов, и жена, покачав головой, подвела итог:

– Дурак ты, Сережа…

И звучало это не зло, а горестно. Окончательный диагноз.

На этих забытых в ломбарде ложках я полностью утратил семейный авторитет, и ничто за долгие годы прожитой вместе жизни не могло разубедить Ирину, что я не бессмысленный растеряха и недалекий фраер.

Мой отец, умный, злой, пьющий мужчина, сказал мне как-то недавно:

– Ты с ней так долго живешь, потому что не любишь… И не любил никогда…

– Не понял? – переспросил я.

– А чего тут понимать? Если бы любил – убил бы к черту…

Я глотнул янтарной жгучей выпивки, взял трубку, дымящуюся от гнева. Глупость какая! Ведь вся ее ярость из-за того, что я первым сказал – ухожу! И лишил ее возможности крикнуть: «Ты мне больше не муж, ты мне надоел, недотепа!» Мы просто давно равнодушно устали друг от друга.

– Ира, я съехал из дома, – сказал я. – Ключи у тебя есть, можешь возвращаться в любое время…

Она помолчала некоторое время, будто пробуя мои слова на вкус, потом сказала:

– А я и не собираюсь уезжать из Лиона…

– Что ты имеешь в виду? – удивился я.

– Я устроилась на работу…

– Ты? – обескураженно спросил я.

– Я! – с вызовом крикнула Ирина. – Менеджером в одну российско-французскую фирму!.. Агентом по продажам…

– Исполать! Поздравляю! А они знают, что я сотрудник Интерпола?

Она вздохнула – не то злорадно, не то огорченно:

– Сережа, ты больше не сотрудник Интерпола…

– Да, ты права… Я теперь частное лицо…

– Слушай, частное лицо, может так случиться, что я здесь задержусь. Ты ведь не претендуешь на часть нашей квартиры? – спросила она осторожно.

– Нет, не претендую. А что? Что ты имеешь в виду?

– Я хочу, чтобы Вася окончил лицей здесь, мне понадобятся деньги. Ты сможешь хорошо продать нашу квартиру и переслать мне деньги?

– Я постараюсь…

– Постарайся, Сережа, для семьи хоть в чем-то… И деньги обеспечь надежно… Чтобы не пропали… Чтобы с ними ничего не случилось…

– Ира, я обещаю тебе не забывать ложки в ломбарде, – сказал я с искренним, но запоздалым раскаянием и подумал о том, что прослушивающий мой телефон опер уверен – все эти «ломбарды», «ложки» являются нехитрым шифром и обозначают что-то невероятно секретное. И наверняка очень ценное. – Я вместе с деньгами пришлю тебе серебряные ложки. Я их где-нибудь найду, как-нибудь выкуплю… Знаешь, я поздно сообразил, что ложки – важная в жизни штука… Я ими, забытыми, потерянными, так долго хлебал…

– Сережа, похлебка была пустая… Не бери в голову… Ты ведь теперь свободен…

И бросила трубку.

Упал – отжался. Уснул засветло, очнулся – густой вечерний сумрак. Лена сидит на ковре рядом с диваном, смотрит мне в лицо, улыбается. Проснулся совсем и понял, что очень устал.

– На закате спать вредно, – сказала Лена. – Голова будет болеть…

– Чему там болеть? Лица кавказской национальности утверждают, что там кость…

– Наверное, – засмеялась она. – У тебя там драгоценная, слоновая кость… Покрыта тайными хитрыми письменами… Как дела?

– Недостоверно прекрасны. Боязно, что сглазят. Я теперь свободен…

– В каком смысле? – осторожно спросила Лена.

– Во всех. – Я сел на диване, обнял ее за плечи. – Вольную получил, купчая крепость сожжена, я теперь вольноотпущенник без надела…

– От кого вольную? – уточняла моя любимая. – Ты что, уволился?

– Вчистую! От всех! Хочешь посмотреть на отвязанного?

– Слушай, отвязанный, – засмеялась Лена, – я надеюсь, что ты хоть одну привязанность сохранил…

Я покачал головой:

– Нет, любимая. Ты не привязанность. Ты – моя порочная, дурная, тайная страсть…

– Не пугай! Экий маркиз де Сад сыскался! – Легла рядом со мной на диван и стала быстро, сладко, щекочуще целовать.

А я в полузабытьи бормотал:

– Ты – моя зависимость! Как наркота, как ширево! Как пьянь, как курево…

– Поискать нарколога? – грустно усмехалась Лена и шептала, подсмеивалась: – Закодируем тебя – станешь как новенький, стерильный… Забудешь меня, все проблемы решатся, все станет легко и просто…

Мне уже никогда не будет легко. А просто сейчас даже у кошечек не выходит. Не хочу открывать глаза, хочу жить в маре, блазне, в неподвижном сладком туманном дурмане. В хитиновой скорлупе. Закуклился.

Любимая, я – потерявшийся в толчее людскойярмарки мальчонка. Обними меня, прижми крепче, утешь – пусть раскачает нас волна волшебной соединенности на старом, скрипяще-поющем под нами диване, который ты со смехом называешь «скрипкой». Хочу жить в беспамятстве. С тобой.

И лоно твое – перламутрово-розовое, в мягких складках, с таинственной глубиной, как тропическая раковина каури.

Женщины делают гибкое змеиное движение задницей – вперед-назад, с боку на бок – вдевая себя в трусики. Занавес опускается, представление кончается. Объявляется антракт.

– Я еду в командировку… – сказала Лена.

Разнеженный, расслабленный, демобилизованный, я спросил беспечно:

– Когда?

– Послезавтра!.. – крикнула она из кухни.

– Куда?

– В Нью-Йорк… – Гремели кастрюльки на плите.

Так! Уже интересно. Сегодня было много интересных новостей.

– Надолго?

– Месяцев на шесть… Может, на год… – Конец фразы отрезала шипящая струя воды в мойке.

Ага, неплохо! Как там поется? И бился синий свет в окне, как жилочка на шее. Надо сохранить лицо. Как говорит Лена – мент с человеческим лицом. Любопытно, как мы все всегда во всем врем друг другу. Наверное, невозможно говорить правду. Какой дурак сказал – прост, как правда? Правда – штука невыносимо сложная. Только во лжи есть мягкая гармония искусства. Правда – это злой хаос жизни.

– Что ты молчишь? – Лена стояла в дверях и смотрела на меня сердито-шкодливо.

Ну вот – на колу мочало, начинай сначала.

– А что я могу сказать? – развел я руками. – Поздравляю! Я рад за тебя! Счастливого пути… Удачного взлета, мягкой посадки, семь футов под килем… Добро пожаловать! Ю ар велком в город Большого Яблока…

– Ну чего ты юродничаешь, Сережка? – жалобно спросила Лена. – Ты понимаешь, что от таких поручений не отказываются?

– Понимаю, – кивнул я покорно. – А что ты там будешь делать? Столько времени?

– Стажировка в «Фёрст рипабликен Нью-Йорк бэнк», – ответила Лена, и голос ее звенел. – Если я пройду ее, меня назначат директором операций по Восточной Европе…

– Ты пройдешь ее с блеском, я в тебя верю. Операции с Россией входят в Восточную Европу? – спросил я на всякий случай.

– Естественно!

– Это мой друг Серебровский договорился? Там, в нью-йоркском банке?

– Да, конечно. – Она помолчала миг и спросила осторожно: – Сережечка, ты недоволен всем этим?

– Как тебе сказать? Я озадачен…

Лена обняла меня крепко и быстро зашептала:

– Серега, не дуйся! Поехали вместе! Никогда такой возможности больше не будет! Ничто не держит, денег нам хватит, там у тебя и будет воля от всего! Тебе сейчас нужна пауза, ты там передохнешь, осмотришься, примешь решение – как жить дальше! Поехали, дорогой мой мент с человеческим лицом! Не рассусоливай, не копайся в себе, не прицеливайся в других – просто взяли и поехали! Тебе же хорошо со мной?

– Мне очень хорошо с тобой, – сказал я чистую правду. И спросил: – Тебе предложил это Серебровский?

Глаза у нее заиндевели, Лена отодвинулась от меня:

– Снова те же разговоры? Ты ведь знаешь – я не сдаю тебя.

– Я надеюсь. Теперь это уже вопрос нашей общей безопасности…

– Что ты хочешь сказать?

– Ничего, я хочу спросить – когда он тебе сделал это предложение?

– Сегодня… Часа в четыре… А что?

– Нет, ничего… Все нормально…

Хорошо у них работает связь. Шустро. Мой друг Санька Серебровский, по прозвищу Хитрый Пес, знал о том, что я абсолютно свободный отставной козы барабанщик, еще до того как мой рапорт об увольнении прошел священный бюрократический круг документооборота. И сделал своей подчиненной Лене Остроумовой, моей любимой подруге, предложение, которое отклонить нельзя. И очень не хочется.

Лена не понимает, что он не с ней разговаривал. Это он со мной говорил. Он объяснял мне, чтобы я тут не отсвечивал. Не мешал, не болтался под ногами, не бубнил лишнего. А может, зря я на него так? Может, опасается, чтобы мне по головушке из слоновой кости в подъезде вечерней порой ломом не настучали?

– Если ты против, я не поеду, – срывающимся голосом сказала Лена.

– Упаси Господи! Никогда! Я – только за!

– Сердишься?

– Нет, не сержусь… Грущу маленько…

– Серега, не поедешь?

– Нет… – помотал я головой. – День отъезда – день приезда считается за один день…

– Ты о чем?

– Ты – уезжаешь, я – доехал… Сегодня – День свободы…

Сутки – тьма, нестерпимый свет, снова ночь – подмигнули, как фотовспышка. Пора прощаться.

– Я тебя отвезу в аэропорт?

– Нет, Сереженька, не нужно. – Лена гладила меня ладошками по щекам. – К восьми утра придет машина из офиса… Я ведь теперь руководящий кадр – мне полагается…

– Хорошо, здесь попрощаемся, – согласился я. – Долгие проводы – лишние слезы…

– Долгие проводы – горше печаль, – вздохнула она. – Слезы? А ты помнишь, когда последний раз плакал?

– Помню…

– Расскажешь?

Я подумал и медленно сказал:

– Я тебе напишу об этом…

– В письме? – удивилась Лена.

– Нет, я не знаю, как тебе сказать… В последнее время у меня было много свободного времени, я долго и сильно, как Чапай, думал, пока не додумался до очередной глупости…

– Расскажи, расскажи, расскажи! – возбудилась Лена.

– Вся моя прошлая жизнь состояла из непрерывного действия, из бесконечного ряда каких-то очень крутых поступков. Не то чтобы я совсем уж не нагружал свое серое вещество, но каждый поступок был сопряжен с огромным риском и требовал предельной сосредоточенности на каких-то локальных обстоятельствах и ситуациях… Понимаешь?

– Понимаю! Да говори ты, говори! Не тяни!..

– Ну, представь себе – бездна невероятных событий, фантастических встреч, нечеловеческих прыжков и ужимок – и ни одной мысли о жизни! Одни оперативные комбинации и агентурные разработки! Некогда было подумать о жизни! А ведь моя жизнь – тоже определенного рода урок. Может быть, отрицательный урок. Вообще моя память – это еще не распечатанный сундук аббата Фариа…

– Ты решил стать графом Монте-Кристо? – осторожно спросила Лена. – Ты хочешь отомстить?

– Нет… Не думаю… Не знаю… Сначала мне надо все вспомнить, рассортировать и выстроить долгую цепь… Я должен рассказать это все себе самому… Наверное, записать…

Лена посмотрела на меня, как на тяжелобольного.

– Да-да, наверное… – Быстро, успокаивающе поцеловала и сказала: – Сержик, ключи от машины и квартиры – на кухонном столе. Не забывай только за телефон платить – отключат…

Я держал ее в объятиях, мою теплую, живую, уже ушедшую, и меня судорогой ломала мука немоты, невозможности ничего объяснить ей, предупредить об опасности, предостеречь – она сейчас ничего не услышит. Она не поверит, что предложение моего друга-олигарха отклонить можно, что это заманчивое поручение отклонить нужно. Она сейчас не помнит, что Хитрый Пес общается с людьми на вздохе интереса – выдохнув, он навсегда забывает о них.

Но пытаться разубедить ее сейчас бесполезно. Как говорит мой старый мудрый друг Гордон Марк Александрович – молодые не воспринимают опыт старших изустно, их учат только собственные синяки и шишки. Не очень свежая идея, но от моего бессилия еще более щемяще-грустная.

Может быть, это называется душеизнурение?

Что-то многовато у меня сегодня свободы стало!

И сказал ей, как только мог мягко:

– Подруга дорогая, спрячь ключи… Мне некуда ездить на машине… А из твоей квартиры мы утром уйдем вместе…

– Подожди, а где ты будешь жить это время?

– Я крупный домовладелец – у меня есть комната мамы, – засмеялся я.

– В коммуналке? – потряслась Лена.

– Зато какой!

Видок у моего нового жилища был вполне горестный. Он руинировался. Отвратительное зрелище трущобизации и распада. Вполне марксистская эволюция из былого великолепия в мерзость текущего запустения. Нормальный переход дворцов, которым была объявлена война когда-то, в трущобы якобы мирных хижин.

Этот дом в самом центре Москвы на Поварской улице – задолго до того, как ее стали именовать улицей Воровского, а потом снова переименовали в Поварскую – был самым шикарным доходным домом старой столицы. Шесть этажей роскошных квартир под пятиметровыми потолками с расписными и наборными плафонами, мрамор, бронза, камины, узорный паркет, коридоры с пилястрами и колоннами, фацетованные стекла в просторных эркерах и бемские зеркала.

В громадной квартире на втором этаже жили родители моей мамы, то есть мои дед с бабкой. Жили они в гостиной московского городского головы Челнокова. Ну, естественно, не то чтобы московский мэр – должностной предтеча Юрия Михайловича Лужкова – обратился к моим вполне пролетарским бабушке и деду с униженной просьбой маленько пожить у него. Так сказать, погостить в его гостиной чуток, в смысле – несколько лет, а точнее говоря, трем поколениям.

Они были подселенцы, живое воплощение свершившейся народной мечты о том, что революция покончит с богатыми. Насчет бедных не уточнялось, а было сообщено как-то неопределенно – кто был ничем, тот станет всем. Ну, всем, положим, мои дед с бабкой не стали, а роскошную комнату в буржуйской квартире по случаю жилищного уплотнения градоначальника словили. Еще с шестью другими семьями-подселенцами.

Думаю, что и Лужков, несмотря на очевидный демократизм и гостеприимность, в такой милой коммунальной квартирке жить бы не захотел, а уж про буржуаза Челнокова и говорить-то нечего – свалил в эмиграцию как наскипидаренный. И память о нем там, за бугром, иссякла. Бывшему мэру повезло – он был не хозяин квартиры, а наниматель, иначе говоря, ответственный квартиросъемщик. Свалил с занимаемой жилплощади и был таков.

А вот предание о настоящем хозяине дома сохранилось – благодаря литературе. Точнее говоря – «Двенадцати стульям». Есть там такой смешной персонаж, Авессалом Владимирович Изнуренков – веселый нищий эстрадный автор, который бесперечь хлопает себя по жирным ляжкам, приговаривая: «Высокий класс!»

Это и был хозяин замечательного дома на Поварской улице, и списали его сатирики с реального человека по фамилии Гучков. Не министра Временного правительства, богача и заводчика, конечно, а нищего пьющего бесшабашного бездельника, острослова и анекдотчика, предводителя богемной голи перекатной, картежника, обжоры и бабника. Проживался игрой на ипподроме и продажей скетчей для куплетистов. И за невозврат своевременно долгов бывал неоднократно бит.

1 августа 1914 года в жизни Гучкова произошло два скорбных события. Россия вступила в мировую войну, из которой, похоже, не хочет вылезти до сих пор. И это событие встревожило и напугало Гучкова до крайности, поскольку представить себя с грыжей, скаткой и винтовкой Мосина в маршевой колонне он не мог, и призыв защитить свою родину вызвал у него испуганно-гневный крик: «За что? Что я такого сделал? Почему? Почему я должен идти защищать свою родину? Лучше жить совершенно живым дезертиром, чем умереть абсолютно павшим героем!» В силу политической малограмотности Гучков еще не знал, что его ощущение полностью совпадает с позицией Владимира Ильича Ульянова (Ленина), и он, таким образом, является интуитивным большевиком и нравственным соучастником предстоящей революции.

А второе скорбное событие повергло его в неописуемый восторг и погрузило в пучину бездонного ликования.

Умерла его тетя. Нет, нет, не то чтобы Гучков был такой злодей и страстно ненавидел свою единственную престарелую родственницу. Если честно сказать, он ее и видел-то несколько раз в жизни. Давно. И плохо представлял, как она, карга старая, выглядит. Просто бабка стеснялась поведения и репутации своего племянника и никогда не принимала его. А ведь был ей, тетечке незабвенной, знак свыше, предначертание, можно сказать, судьбы, а она, дура тугоухая, то ли от древности, то ли от душевной дремучести не услышала, – фамилия ей была Племянникова.

Вот и почила в бозе в этот скорбный для всего народа день дорогая тетенька, купчиха первой гильдии Племянникова, и оставила своему ненаглядному племянничку Гучкову кое-что по мелочи наликом, загранично выражаясь – «кэшем», и огромный новый доходный дом на Поварской улице стоимостью два миллиона рублей, и не каких-нибудь ельцинских, мусорных миллиона, а настоящих – царских, золотых.

Господи, какая тут война, какая мобилизация! При таких-то деньжищах! Гучков вступил в Союз городов – невероятно воинственную организацию, воевавшую только в глубоком тылу, надел офицерскую форму с погонами, ремнями, кобурой и загулял так, что Москва завистливо содрогнулась. Конечно, он был творческий человек, потому что соединить в таком огромном гармоническом объеме бардак, игорный дом, круглосуточный халявный кабак, шантан и притон еще никому не удавалось.

Гучков был возвышенный бескорыстный художник разгула, талантливый творец всех видов веселого безобразия. И судьба ему даровала удивительную жизнь, ставшую какой-то мистической карикатурой на всю историю страны.

Довольно скоро замечательный дом Гучкова на Поварской улице был продан с торгов за громадные безнадежные долги.

И все скупердяи, скопидомы и жадюги, именуемые «здравые люди», злорадно-счастливо завопили: мир не видел такого идиотину, как этот прощелыга Гучков! Это же надо – за три года прогулять дотла несколько миллионов!

А назавтра, 25 октября 1917 года, случилась наша Великая ноябрьская революция, уничтожившая, казалось бы, навсегда богатых и начавшая превращение бедных из «ничего» во «все» с переселения их из подвалов и бараков в благоустроенные жилища классово-чуждых.

И тогда все эти чуждые, которых раньше именовали здравыми, возопили в глубокой печали и досаде: «Боже ты мой, каким мудрецом оказался Гучков! Хоть пожил! И как пожил!»

Новая власть Гучкову оставила комнату в одной из громадных квартир, обильно-плотно заселенных ныне классово-близкими, и он зажил своей беззаботной легкой жизнью эстрадного автора – маргинала высокого советского искусства. Даже гамбсовские стулья по случаю покупал.

И пережил почти всех жильцов своего некогда немалого домовладения. Потому что он обитал на жалкой тихой обочине светлой жизни, а жильцы, ставшие «всем», были яркими деятелями и созидателями этого невиданного бытия. Оттого их вымывали из дома незатихающие волны народного возбуждения – партнаборы на коллективизацию, массовые репрессии, отечественные войны, счастливые расселения по хрущобам в новых районах и последующие постыдные эмиграции.

Здесь перед войной родилась моя мать, деда убили на фронте, и сюда же вместе со мной мама вернулась, когда с ней разошелся отец.

Но Гучкова я уже не застал – он умер 14 октября 1964 года, в день, когда верные ленинцы и ближайшие сподвижники-единомышленники выяснили, что Хрущев неожиданно оказался волюнтаристом. Наверное, романтичного Гучкова сразило, что Хрущев встал под одни идеологические знамена с Шопенгауэром и Фихте, и старик, не в силах снести такого цинизма нашего Никиты Сергеевича, тихо ушел. Скорее всего понял, что надеяться больше не на что. И лет ему было под сто. Как пожил!

А я в это время жил в городе Желтого Дьявола под названием Нью-Йорк. Далекий прекрасный и страшноватый город, который теперь переименовали в Большое Яблоко. Может быть, в честь Явлинского – с них, американских демократов, хватит. Город на другом берегу Океана Тьмы, куда улетела сегодня моя любимая. Молодая, умная, алчная. Ничего еще не смекающая.

Ну а я остался здесь. В доме Гучкова. И для того чтобы сделать задуманное, я должен помнить о старом его хозяине. Видать, знал он какую-то удивительную тайну – не собирал богатства, нет в деньгах радости и проку нет. Большая суета.

Пришел я в это запущенное, заброшенное жилье, бросил на пыльный стол сумку, уселся на стул посреди комнаты, как прокурор на обыске, огляделся. Серый налет праха, мутные зеркала, будто задышенные старостью, из форточки порывом ветра выбило стекло – на полу под окном тускло блестят осколки и сквозняк возит по паркету засохшие тополиные листья. Добыл из своего кофра бутылку «смирновки», яблоко и пачку бумаги.

Вообще-то надо бы кого-то пригласить или самому убрать, включить в розетки холодильник и телевизор, купить каких-нибудь харчей. Мне здесь, видимо, долго придется прожить. Но это потом, немного погодя.

А сейчас свернул бутыляке голову и, не найдя чистого стакана, хлебнул раз-другой из горла, закусил тугим красным яблоком, подождал, пока хмель залил первым ласковым теплом.

Сидел тихо и вспоминал.

Давно все это началось, лет пять назад.

Я цедил свою память по каплям – как живую воду, как крупинки манны, как глотки воздуха…

1. 95-Й ГОД, ПОСЛЕДНЯЯ СТЕПЕНЬ ЗАЩИТЫ

Заместителю министра

внутренних дел России

генерал-полковнику милиции

КЕЛАРЕВУ П.Н.

Рапорт

В дополнение к рапортам от 1.02.95, 12.04.95, 17.05.95 настоящим в очередной раз довожу до Вашего сведения о фактах нарушения законности и служебного поведения оперуполномоченным Главка, сотрудником «Дивизиона» старшим лейтенантом Ларионовым Валерием Алексеевичем.

Ранее Ларионов В.А. привлекался к дисциплинарной ответственности за применение штатного огнестрельного оружия на поражение и был отстранен от работы до конца прокурорской проверки.

Несмотря на наложенные ранее взыскания, проведенную разъяснительную работу и твердые заверения Ларионова В. А. не допускать в служебной деятельности превышения власти и пределов законности, вышеупомянутый Ларионов В. А. произвел не санкционированный прокурором обыск в ресторане «Счастье», ссылаясь на необходимость изъятия якобы имеющихся там наркотиков. Необходимо отметить, что наркотических веществ им не было обнаружено. Несмотря на это, Ларионов задержал буфетчика ресторана Оганесова А.Е., доставил его на Петровку, 38, и при участии сотрудников МУРа капитана Ермакова С.Ф. и ст. лейтенанта Калинича Б. Г. допрашивал Оганесова 22 часа, подверг побоям и угрожал при этом посадить в тюрьму «наглухо». По этому поводу нами также получено представление прокурора Северного округа.

Необходимо отметить, что это не случайность, а постоянная линия поведения Ларионова, о чем свидетельствует (вместе с ранее предоставленными рапортами) следующий факт: еще находясь в ресторане «Счастье», Ларионов затеял скандал со случайно присутствовавшим там на обеде гр-ном Джангировым П.М., депутатом Государственной думы и крупным общественно-хозяйственным деятелем. Ларионов в присутствии посторонних лиц кричал Джангирову, что его место «…не на депутатской скамье, а на скамье подсудимых», и, мол, он еще Джангирова там увидит.

Учитывая все вышеизложенное, предлагаю рассмотреть вопрос о возможности дальнейшего использования Ларионова В.А. в рядах органов Министерства внутренних дел России.

Ст. инспектор Управления

собственной безопасности МВД РФ

майор внутренней службы

Г. Коренной

Резолюция

Незамедлительно истребовать объяснения С. Ордынцева. В отношении ст. лейтенанта В. Ларионова провести служебное расследование в рамках Управления кадров министерства, оставив решение вопроса до рассмотрения результатов расследования.

Зам. министра

П. Келарев

2. МОСКВА. ТОВАРНЫЙ ДВОР КУРСКОГО ВОКЗАЛА

В сентябре погода совсем сошла с ума. Окружающая среда будто белены объелась – жара бушевала пуще, чем в июле. А к ночи духота превратила город в медленно остывающую парную баню. Горизонт затянуло пухлыми багрово-синими тучами. Проседая от собственной тяжести, они опускались на город, как мокрое ватное одеяло, полное влаги и электричества. Синие сполохи куцых молний разрезали небосвод. Это в сентябре! В облачной утробе глухо рокотал несформировавшийся гром. Но долгожданная гроза так и не приходила.

Валерий Ларионов, обливаясь едким горячим потом, быстро шел из черноты и хаоса железнодорожных трущоб в направлении вокзала. Он бывал в этих гиблых местах много раз и был уверен, что хорошо разбирается в лабиринте складов, пакгаузов, полуразрушенных зданий, стальных ущельев вагонных отстойников и гниющих помоек. Но ночью все это выглядело по-другому. Он старательно повторял про себя: «Второй поворот направо, три блока, потом налево… Оттуда есть дорожка… Там в конце – телефон-автомат… Добраться бы до конца сортировки…»

Ларионов, очень хитрый, резкий малый, бывший афганский парашютист-десантник, был не из робкого десятка. Вообще-то говоря, робкий и не мог оказаться в этих местах в ночное время. Разве что спьяну.

С наступлением темноты здесь не было не только света и дорог, здесь не было закона, здесь человечество откатывалось на тысячелетия вспять, возвращаясь к естественному первобытному состоянию пещерного обеспечения своей безопасности. Здесь можно надеяться только на быстроту ног, упреждающий удар и умение выстрелить первым. И никогда еще эти умения не подводили Ларионова.

Но сейчас он боялся. Страх, как тошнота, мучил его. Черт дернул согласиться на встречу с агентом в таком проклятущем месте глубокой ночью. Но иного выхода не было. Если агент-информатор не врал, то именно отсюда начнется завтра дерзкая, наглая, опасная бандитская затея Нарика Нугзарова. Агент Гобейко согласился показать их базу, заброшенный гараж, откуда пойдет машина с бандитами-налетчиками. Ларионов не мог сказать агенту, что не пойдет смотреть ночью базу бандитов. Он вынужден был согласиться, но не успел предупредить никого у себя в отделе, потому что сегодняшняя встреча с агентом, назначенная в десять часов вечера недалеко от Курского вокзала, не предвещала подобной информации. Это был обычный рапорт сексота, который должен был информировать о ситуации. И именно во время этого разговора агент сказал, что Нарик Нугзаров захватил американца и держит его скорее всего в этом гараже. У Ларионова не было выхода, он решил пойти. Дважды набрал Ларионов телефон дежурного Пикалова, но там никто не отвечал. Это было странно – дежурный не имел права отлучаться.

Конечно, надо было попридержать агента и дозвониться. Но что это могло изменить? И Ларионов пошел. Он хотел убедиться, что в этом месте может быть украденный американец, и тогда уж по тревоге собирать ребят.

А теперь он боялся, потому что темнота вокруг него была наполнена ощущением опасности, тревоги, скрытой угрозы. Ларионов понял, что он двигается правильно, потому что здесь проходила невысокая насыпь с главными выездными путями с вокзала. Темнота рассеялась светом мощного прожектора приближающегося тепловоза. Тяжело пыхтя дизелями, с шелестом и рокотом прокатил мимо локомотив и поволок длинную, искрящуюся окнами змею крымского экспресса. На маневровых путях мерцали фиолетовые и желтые лампочки. Ларионов решил идти вдоль железнодорожного пути, ориентируясь на далекое дымящееся голубоватым светом зарево – там должен быть вокзал…

От невыносимой духоты перехватывало дух, но Ларионов не чувствовал жары. Он хотел добраться только до света, до людей. На всякий случай вынул из кобуры под мышкой пистолет и переложил его в правый карман пиджака. Ему казалось, что за спиной мелькают тени, слышится чей-то топот, неуверенные шаги или шарканье. Оглядывался, но никого в неверном сумраке разглядеть не мог. Но Ларионов знал, что там кто-то есть, кто-то во мгле злобно существует.

Тогда он побежал. Отравленный воздух со свистом вырывался из легких. Здесь пахло угольной гарью, окаменевшими нечистотами, ржавым металлом. Он бежал вдоль бесконечного бетонного забора, из-за которого были слышны пронзительное мяуканье и затравленный лай. Ларионов вспомнил, что там находится сборник для бродячего зверья, которое отлавливают по городу собачники-душегубы и, формальности ради, держат несколько дней перед тем, как умертвить. И в завывании, мяуканье и лае несчастных животных чувствовалась обреченность.

Когда силы кончились, Ларионов увидел справа впереди желтый, истекающий мятым светом пенал телефонной будки. Ларионов перепрыгнул через развороченный штабель бетонных труб, угодил в какую-то яму с отбросами, чуть не вывихнул ногу и побежал через дорогу. И снова сердце екнуло от испуга, когда Ларионов вспомнил – агент Гобейко дыбом стал, ни за что не соглашался возвращаться вместе с ним к вокзалу. Дундел затравленно, что если их кто-то увидит, до утра ему не дожить. Кто, интересно, мог их увидеть в такой непроглядной мгле?

На разгоряченное лицо Ларионова упала большая теплая капля дождя, с чмоком, как поцеловала. Затем еще одна. Он поднял лицо к небу, низкому, дымно-красному, как печной под. Капли застучали по лицу, по плечам. Ларионов пытался поймать их на язык, потом махнул рукой и побежал быстрее к телефону. Со злобой думал о том, что сейчас любая шваль, любая приблатненная босота ходит с трубочками мобильников – а для их службы денег нет, вы, мол, сами должны, как лоси, быстро бегать…

Он не вынимал руку из правого кармана, судорожно стискивая горячую влажную рукоятку «макарова». Дверь в телефонную будку была сорвана и висела на одной петле, заклинивая проход. Ларионов нажал плечом, отодвинул дверь, протиснулся в тесный объем будки, навсегда провонявшей стоялой пылью, ссаниной, снял трубку и с радостным облегчением услышал гудок. Бросил жетон и быстро набрал номер в отдел. Что-то в аппарате металлически чавкнуло, и поплыли в ухо долгие, неспешные, тягучие гудки ожидания. С оглушительным треском грохотнул над головой ломкий гром. Господи-Исуси, все на этом шарике стало вкривь и вкось! И дождь хлынул плотнее.

Ларионов прижимал трубку к уху плечом, а левую руку выставил из раскрытых дверей наружу, и теплая струистая вода хлестала его в ладонь, и он испытывал острое радостное удовольствие. «Где же вы все? Черт бы вас всех побрал!» – повторял про себя сердито Ларионов, пытаясь понять, почему не отвечает дежурный в отделе, и клянясь, что завтра настучит ему по голове так, чтобы мало не показалось. Потом набрал номер в соседний кабинет к Любчику, там тоже вяло мычали гудки, безнадежно, тягуче, протяжно, и Ларионов с отчаянием представлял себе, как в этом огромном здании безнадежно и безответно дребезжит телефон. Он снова дернул рычаг автомата и стал набирать телефон «02» в дежурную службу городского управления. Расходящийся все сильнее дождь брызгами захлестывал ему в лицо. Ларионов немножко угомонился, умерил бой сердца и расслабился, услышав в трубке голос: «Ноль-два слушает, милиция, говорите…» И от этого голоса, как от кончика протянутого с борта лодки утопающему пловцу веревки, он настолько успокоился, что утратил контроль над ситуацией.

Ларионов совершил оплошность, одну-единственную ошибку, которая людям его профессии обходится очень дорого, – он повернулся спиной к распахнутой стеклянной двери. В телефонной будке нельзя стоять спиной к двери – подходи, подслушивай, подсматривай. Сжимая трубку так, будто решил ее раздавить в пыль, он надсадно крикнул:

– Дежурный! Это Ларионов из «Дивизиона» Ордынцева. Ты меня слышишь?!

Дежурный на том конце был неспешен, бестрепетен, спасибо большое – терпелив:

– Ларионов, я тебя слушаю, это Спиридонов… Что ты орешь?

– Алё, Спиридонов, ты разыщи срочно Ордынцева, я не могу с ними связаться… Передай ему… они богатого американца захватили… Ты ему только скажи…

Ларионов не успел закончить. Он не видел, как из темного мусорного проулка неслышно, на выключенном двигателе подъехал к нему «жигуль»-«девятка». Поравнявшись с телефонной будкой, автомобиль еле слышно скрипнул тормозами, и Ларионов услышал этот скрип обостренными нервами, дернулся назад, но было поздно.

Водитель «жигуля», симпатичный чернявый парень с острыми крысячьими, чертовыми ушками, поднял лежащий на коленях автомат «АК-47» и дал короткую очередь в упор.

Будто дьявол чечетку отстучал.

Не выпуская трубки из рук, Ларионов, которому показалось, что грохнул очередной удар грома, ослепнув, оглохнув, перестав бояться навсегда, медленно сползал по стенке телефонной будки. Словно охватила его вдруг нечеловеческая усталость и решил он усесться по-узбекски на корточки в этом заплеванном стеклянном пенале, отдохнуть от долгих страхов и томящего напряжения. Жизнь какая короткая получилась, а день-то был долгий…

Из трубки рванулся голос дежурного Спиридонова:

– Ларионов! Ларионов! Отвечай, что с тобой?.. Ларионов!..

Ларионов выпустил трубку из руки, она ударилась о стенку будки и повисла на шнуре.

Убийца вылез из-за руля автомобиля, держа на изготовку автомат у живота, пошел к Ларионову. Он двигался не спеша, развинченно-гибкой походкой. И улыбался. Внимательно присмотревшись, убедился, что Ларионов мертв, довольно хмыкнул, как стрелок, разглядывающий в тире хорошо пробитую мишень. Переложил автомат в левую руку, достал из кармана носовой платок, обернул болтающуюся телефонную трубку, послушал надсадные крики дежурного и тихо, ласково сказал:

– Всех вас, сук проклятых, перебьем…

Положил трубку на рычаг, достал из пиджака Ларионова пистолет, не спеша уселся за руль, включил мотор и исчез в темноте.

3. СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО!

Заместителю министра

внутренних дел России

генерал-полковнику милиции

КЕЛАРЕВУ П. Н.

от начальника «Дивизиона»

подполковника милиции

С. Ордынцева

Прошу Вас войти с ходатайством в Генеральную прокуратуру России за санкцией на применение системы непроцессуальных оперативных мер к гр-ну Джангирову П.М.

Необходимость подобных мер связана с нижеследующим. Депутат Государственной думы России Джангиров Петр Михайлович, 1946 г. рождения, возглавляет ряд общественно-государственных и коммерческих структур. Оборот материальных и денежных средств, к движению которых Джангиров имеет непосредственное отношение, исчисляется десятками миллионов долларов США.

Я располагаю данными о том, что Джангиров осуществляет постоянный контакт и практическое сотрудничество с уголовно-мафиозными и криминально-хозяйственными группировками.

Однако все попытки «Дивизиона» собрать свидетельства и материалы, имеющие в суде доказательственную силу, оканчиваются безрезультатно. Джангиров – за счет депутатской неприкосновенности, старых связей, наработанных за 24 года службы в КГБ и МВД, и вновь приобретенных деловых контактов – остается по существу неуязвимым из-за гигантской поддержки, оказываемой ему по всей властной вертикали вплоть до правительственного уровня.

Заявляю официально, что утечка информации из системы милиции и органов безопасности во всех вопросах, касающихся Джангирова, носит тотальный, опасный и оскорбительный для сил правопорядка характер.

Мне необходима санкция Генеральной прокуратуры на прослушивание всех телефонных переговоров Джангирова, перлюстрацию его корреспонденции – и личной и деловой, постоянное наружное наблюдение за людьми, входящими в непосредственное окружение фигуранта.

Помимо этого, мне необходим запрос прокуратуры в Государственную думу на допрос ряда депутатов, высокопоставленных чиновников из аппарата президента и правительства, руководства парламента, список которых в числе четырнадцати человек прилагается.

Если сейчас не принять необходимые меры, то криминальная ситуация в этом вопросе может выйти из-под контроля.

С. Ордынцев

Резолюция

С. Ордынцеву. Отказать.

По закону депутатская неприкосновенность Джангирова исключает возможность применения предлагаемых мер. Материалы слабы, не имеют правовой надежности – Генпрокурор никогда не подпишет запрос в Госдуму. Оперативную разработку продолжать, доложить о плане мероприятий.

П. Келарев

4. США. НЬЮ-ЙОРК. АЭРОПОРТ ДЖОНА Ф. КЕННЕДИ. ТЕРМИНАЛ «ДЕЛЬТА»

Дремота Лекаря была зыбкой, прозрачной, будто сладко закумарило от первого косяка, от жадной утренней затяжки дурью. Мир плавно раскачивался вокруг, и невнятно-ватно гудело в ушах – ва-ава-ва-ава. Как в бане.

Но закрашенную стеклянную дверь из таможни в зал ожидания Лекарь ни на секунду не выпускал из прицела полусмеженных век. Сейчас пассажиры московского рейса со своими жуткими баулами закупорят выход. Лекарь подумал, что огромный багаж – верная примета нищеты, богатые двигаются по миру налегке.

Было душно, кондиционер задыхался – не мог разогнать спертый пар, потный жар возбужденных встречающих. Господи, как они противно галдели! Лекарь испытывал к ним ненависть, тягостную и неукротимую, как подступающая рвота. Совки проклятые! Были, есть и пребудут вонючими совками!

Распахнулась дверь, оттуда вынырнула женщина, увешанная сумками, и тотчас над ухом Лекаря пронзительно заголосили:

– О-о, Маня! Смотрите, это же Маня!..

Ага, пошел аэрофлотовский рейс. Лекарь встал, подтянул ногой из-за кресла кейс и подался ближе к стеклянным дверям. Оттуда появились несколько накрахмаленных, выутюженных мужичков без возраста с неразличимыми лицами швейцаров – первый класс. Новые советские буржуа шли уверенно, брезгливо разгребая толпу, они всем своим видом демонстрировали, что они здесь не впервой, что им здесь привычно, что они не чета этой вопящей, суетливой эмигрантской и «пылесосно-гостевой» шантрапе, что это их встречают шофера лимузинов в форменных мундирах и фуражках с галуном. «Мы, командиры молодого российского бизнеса, вам не компания», – было написано на их серых ряжках, слегка отекших с недосыпа и многочасового пьянства на самолетную халяву.

«Врете вы все! – злобно, обиженно подумал Лекарь. – Здесь врете и там, у себя, врете, никакие вы не капиталисты, торговцы паром. Ваши дела тут – проверить на счетах деньжата, из отчизны сплавленные, неделю покайфовать в «Шератоне» и пошарить в дорогих магазинах на Манхэттене, воришки долбаные!»

Лекарь стоял, опершись спиной о стойку сервис-бюро, и внимательно следил за входными дверями, откуда должен был вынырнуть курьер. Конечно, здесь таможня смешная – не наша тюремная «шмональня». Но все-таки… Ничего-ничего, все будет в порядке. Если на той стороне они так ловко проходят досмотр, Бог даст, и здесь ничего не случится.

И все равно нервничал. Там, на другом берегу, в Москве, что-то не получилось, не сложилось. Бастанян все изменил. Позвонил из Москвы и сказал, что приедет другой курьер…

– Простите, сэр! Вы здесь мешаете людям… отодвиньтесь немного…

Лекарь обернулся – диспетчер сервис-бюро, красивая длинная негритянка, небрежно помахивала своей розовой обезьяньей ладошкой – мол, отвали в сторонку, не маячь здесь, не заслоняй видимость.

«Грязная черная сука! – сердечно вздохнув, подумал Лекарь. – Хорошо бы вас всех, подлюг, переселить в Руанду, или в Эфиопию, или в Сомали. Отсюда – вон, во всяком случае».

Негров Лекарь не любил – ленивые животные. Ему и латиносы не сильно нравились – придурки суетливые. Противнее их были только чисто белые исконные американцы, гадины корыстно-высокомерные.

«А кого ты вообще любишь? – закричала вчера, забилась в истерике Эмма. – У тебя вместо сердца – гнойный нарыв!..»

– Витечка, Витечка! Привет, дорогой! – Через круговерть встречающих, носильщиков с тачками, пассажиров, водителей лимузинов, величественных, как адмиралы, через поток чемоданов, картонок, коробок, собачонок и багажных тележек, через все это плотное месиво распаренных, возбужденных людей к нему проталкивался Сенька Лаксман, аферист, кусошник, врун и прихлебатель по прозвищу Дрист. – Хай, Витечка! – Лаксман уже лез к нему с объятиями. Принесла его, халявщика, нечистая сила!

Дрист был одет фасонисто – в грязную, некогда белую бейсбольную шапку с надписью «Кено», разорванную под мышкой гавайскую рубаху и запальные джинсы с отвисшей мотнёй.

– Стой спокойно, – охладил восторг встречи Лекарь и отпихнул его взглядом, как встречным ударом в печень.

Иждивенца хамством не остановишь, у него профессия такая, оскорбления терпеть обязан.

– Витечка, дай сигаретку! Будь другом!

Лекарь, стиснув зубы, протянул ему пачку «Мальборо», и Сенька Дрист профессионально ловко мгновенно выхватил из пачки две сигареты. Одну заложил за ухо, у другой оторвал фильтр, бросил на пол, чиркнул зажигалкой, жадно затянулся.

– Ой, спасибо тебе, браток! А то свои я забыл в машине…

Лекарь приподнял тяжелые веки, косо глянул на мятого, будто вынутого из мусорной корзины, Сеньку.

– У нас говорили – «забыл деньги на рояле, а рояль в форточку унесли». Врешь ты все. Нет у тебя сигарет, нет машины, и имени у тебя нет…

Сенька рассмеялся неуверенным дребезжащим смешком.

– Ну что ты, Витечка, такой заведенный? Ну в самом деле… Ты припомни, как мы с тобой раньше настрадались. Три года вместе на «киче» – это же ведь не шутка. Тут-то можно расслабиться…

– Ага, я вижу, – мотнул головой Лекарь. – Ты тут, по-моему, расслабился навсегда.

А сам все время смотрел на двери из таможни. Надо побыстрее избавиться от этого идиота.

– Это я просто плохо выгляжу со вчерашней поддачи, – объяснял-тянул за почки Дрист. – Нарезались вчера в клочья… Голова трещит, будто черепные швы расходятся…

– Для тебя лучшее обезболивающее – жгут на шею, – заверил Лекарь и тихо спросил: – Ты мне все сказал?

– В каком смысле? – удивился Дрист. – Ты шутки шутишь, а у меня, ей-богу, башка раскалывается…

– Если хочешь, могу пристрелить тебя – чтобы не мучился, – предложил Лекарь, и по его тону было не понять – шутит он или говорит всерьез.

– Да ладно тебе! – махнул рукой Дрист, но на всякий случай отодвинулся подальше.

Лекарь криво усмехнулся:

– Глянь – ты уже докурил до пальцев. Сейчас ногтями будешь затягиваться… А здесь вообще курить не разрешается…

Дрист уронил окурок и неуверенно сказал:

– Я к тебе – всей душой. Думал, может, выпьем по рюмашке за встречу… О прошлом вспомянем…

– Вопросов больше нет? Тогда иди… делай ноги отсюда. У меня тут дело. Прошлое в другой раз вспомянем… Иди, иди…

Не упуская дверь из виду, Лекарь посматривал в спину удаляющемуся Сеньке Дристу, и в душе ворочалось неприятное предчувствие. Конечно, Дрист мог случайно оказаться здесь по своим хаотическим побирушеским делам. Тогда – все в порядке. Поговорили душевно и разошлись. Но у Лекаря было ощущение, что Дрист, отираясь рядом, показывал его кому-то. Дело в том, что Лекарь знал почти наверняка – Дрист «стучит» в бруклинскую полицию, как говорят в американской ментовке – он «кенарь», он «поёт». А те закрывают глаза на кое-какие его делишки. Сейчас Лекарю было особенно не нужно внимание – ни со стороны полиции, ни деловых дружков Дриста.

Распахнулась дверь, и в зал выкатился парень, которого сразу засек Лекарь. Он был, как все они, жлоб с коротенькой стрижкой, в спортивном цветастом костюме, в кроссовках, с красным пластиковым чемоданом-сумкой. По телефону Бастанян, посмеиваясь, сказал: «Хороший, простой парень, отдохнуть едет к вам маленько, и ни шиша у него нет, кроме красной рожи…»

На условленном шифре это означало красный чемодан. У некоторых вышедших пассажиров вроде были похожие, но у этого мордоворота, кроме «красной рожи», в левой руке был черный кейс – точно такой же, как у Лекаря. И он сделал рывок на перехват, постучал приезжего по крутому плечу:

– Алё! С приездом! Я – Витя…

Тот обернулся, мгновение всматривался, видно, припоминал описание, мазнул взглядом по чемоданчику в руке Лекаря и широко распахнул объятия:

– Витя! Друг! Сколько лет! Рад видеть в городе-герое Нью-Йорке!

От него остро наносило лошадиным потом и пивным перегаром.

– Привет, – вежливо и сухо ответил Лекарь, ловко уклоняясь от зловонных объятий и опасаясь, что Жлоб нащупает у него под мышкой кобуру. – Вот твой кейс, он не заперт, там лежат пять сотен…

Протянул руку за кейсом с бело-голубой бирочкой «Аэрофлота» и сунул ему свой. Но Жлоб завел свой кейс за спину и, смеясь, сказал:

– Экий ты прыткий! А где же хваленое нью-йоркское гостеприимство? Нам сейчас самое время не чемоданчиками меняться, а сесть-выпить по махонькой, одной-другой-третьей, закусить как следует, про житуху потолковать…

«Может, их с Дристом спарить?» – подумал со злобным смешком Лекарь, но случкой этих животных заниматься не стал, а сказал тихо и вежливо:

– Это тебя так в Москве инструктировали?

Жлоб пожал плечами:

– О чем ты говоришь? Это было давно…

– Сегодня утром, – напомнил Лекарь.

– И десять тысяч километров назад! – захохотал Жлоб.

К ним подошла аэропортовская служащая в черной форме, тощая черная женщина с собачьим оскалом, и стала гнать их с прохода:

– Не мешайте пассажирам и носильщикам! Отойдите в сторону…

Действительно, чего не отойти в сторону, подумал Лекарь. Надо прикинуть – ситуация разворачивается как-то не так.

Вот глупость какая!

Они остановились около витрины – крутящейся стеклянной стойки, на полочках которой были выставлены разнообразные букеты для встречи дорогих новоприбывших – любой за пять долларов.

– Ты чего хочешь? – спросил Лекарь.

– Внимания! – заржал Жлоб.

Лекарь смотрел на него прищурясь – подозрение перешло в уверенность, и он коротко, смирно кивнул:

– Прости, земляк, ты прав…

Вынул из кармана кучу смятых купюр, отобрал пятерку с портретом президента Линкольна – «абрашу» – и засунул в автомат. Нажал кнопку со своим любимым числом – 21. Внутри цветочницы-стойки что-то чикнуло, щелкнуло, зашелестело, и, плавно повернувшись, она замерла, открылась стеклянная дверца, и Лекарь вынул из этого цветочного бара-автомата букет роз в красивой травяной опушке.

Жлоб озадаченно следил за манипуляциями Лекаря.

– Это ты кому?

– Тебе! – твердо протянул ему Лекарь букет. – И не вздумай отказываться! Народная традиция…

Надо было занять ему руки.

– Ну дает! – заржалЖлоб. – Вы тут все шутники такие?

– Только те, кому доверено встречать почетных гостей. Так о чем разговор?

– О чемоданчике… – Жлоб помахал кейсом. – Маленький, гаденыш, а тяжелый, все руки отмотал…

– То-то ты его из рук выпустить не хочешь, – усмехнулся Лекарь, подталкивая гостя к лифту, ведущему на крышу-автостоянку.

– Ну да, – согласился Жлоб. – Ты сам подумай – дорога долгая, скука жуткая, ну как тут вместо головоломки не открыть ваш парольный секретный замочек на кейсе…

– Я понимаю, – согласился Лекларь. – Ну, открыл ты его. И чего хочешь?

Они уже были у дверей лифта.

– Пять кусков хочу! – хохотнул коротко Жлоб. – Как вы тут говорите – пять гранов…

– Понятно! – кивнул Лекарь.

– Ну, сам подумай, ведь я по-честному! – дыхнул на него Жлоб жарким зловонием. – Ведь мог вообще смотаться с кейсом! Ты ведь не станешь в вашу ментовку стучать на меня?

– Конечно, не стану. А так – поговорим-поторгуемся, ты скинешь, я набавлю, наверное, сойдемся, – быстро бормотнул Лекарь, потом спросил его: – Я вижу, ты, парень, не промах… А не боишься назад возвращаться?..

Этот потный конь взглянул на Лекаря с сожалением:

– Наза-ад? А зачем мне щас назад возвращаться?

Лекарь сказал ему сердечно:

– Что же, тут ты при таких ухватках далеко пойдешь…

В стене разъехались стальные створки лифта, и из хромированной коробки-кабины посыпалось, как горох из лопнувшего стручка, китайское многодетное семейство. Как только выкатился последний раскосый пупс, Лекарь легонько подтолкнул спутника внутрь, а сам, загораживая дверь, заорал по-английски подпиравшей сзади стайке пассажиров:

– Лифт сломан… Оборвался трос… Занимайте кабину напротив…

А сам быстро перебирал пальцами клавиатуру табло управления – кнопки «4 этаж», «паркинг», «экспресс», «дверь закрыть», «ход», и в зеркале матового полированного металла смыкающейся двери Лекарь рассматривал Жлоба, по-хозяйски располагающегося в лифте со своей «красной рожей», кейсом и нелепым букетом. Почему он не бросил букет? Может быть, ему впервые в жизни подарили цветы?

Загудел лифт, кабина плавно взмыла, и Лекарь в мягком развороте через левое плечо повернулся к многоумному гостю и, уперев ему в живот ствол своего «ругера», трижды нажал курок – в печень, под вздох, в сердце.

Этот дурак умер мгновенно, так и не поняв, что с момента, когда он вскрыл кейс, ему не надлежало больше жить. Не его ума это было дело, не надо было туда лазать.

Лекарь высвободил из его руки чемоданчик, плюнул несколько раз на табло управления лифтом и протер кнопки подолом своей рубахи.

Лифт остановился. Лекарь оглянулся – гонец лежал на своем красном чемодане, на «красной роже», упершись стриженой головой в угол. А букет из правой руки не выпустил. Молодец.

Дверь распахнулась. Длинный коридор на автостоянку был на удивление пуст.

Вот тут Лекарь побежал.

ЕСЛИ ВЫ ХОТИТЕ ПОЛУЧИТЬ САМОЕ ЛУЧШЕЕ

АДВОКАТ RAYMOND B. GRUNEWALD

805 Третья авеню (6 этаж), Нью-Йорк

Tel. (212) 371-1311 Fax (212) 688-4252

Бывший главный федеральный прокурор Бруклина,

Квинса, графств Нассау, Саффолка и Ричмонда.

Более 35 лет опыта работы. Специалист по

судопроизводству в Федеральных и Штатских

уголовных и гражданских делах

ВСЕ АСПЕКТЫ УГОЛОВНОГО ПРАВА

включая акцизные налоги на бензин, уклонение от уплаты подоходного налога, организованную преступность, обман и др.

ГРАЖДАНСКОЕ ПРАВО

медицинские ошибки, серьезные травмы и несчастные случаи, возникающие в результате неосторожности, оспаривание контрактов и различные экономические проблемы

20 лет успешной работы с русскими клиентами

Ассистент Елена говорит по-русски.

«Новое русское слово»

5. МОСКВА. «ДИВИЗИОН». ОРДЫНЦЕВ

Голос звучал сипло, отчаянно:

– Дежурный!.. Это Ларионов из «Дивизиона» Ордынцева… Ты меня слышишь?..

И сонный, усталый голос дежурного:

– Ларионов, слушаю тебя! Это Спиридонов…

И снова торопливый, захлебывающийся тенорок Ларионова:

– Алё, Спиридонов… ты срочно разыщи Ордынцева… Передай ему, что они захватили богатого американца, фирмача… Ты ему только скажи…

Голос его прервался отдаленным треском, и наступила сипящая тишина магнитофонной ленты, разорванная криком встрепенувшегося дежурного:

– Ларионов!.. Ларионов!.. Отвечай! Что с тобой?.. Ларионов!..

Потом донесся стук, будто трубкой ударили по дереву, снова шипящая пауза и крик дежурного:

– Ларионов!.. Ларионов!.. Ты что, говорить не можешь?.. Ларионов!..

И неожиданно выплывший в тишине ласковый, сдавленный ненавистью голос:

– Всех вас, сук проклятых, перебьем…

Истерически быстрые, нервные гудки отбоя – трубку положили.

Я нажал кнопку на панели магнитофона, испуганно-тревожное гугуканье телефона смолкло, потом ткнул пальцем другую клавишу, и зашелестела, подсвистывая, перемотка кассеты.

– Вот это все, что мы сняли с переговорного терминала дежурной части, – сказала мне Ростова, пока я пристально рассматривал крутящиеся катушечки с пленкой, будто надеялся там высмотреть что-то важное. Или сквозь шелест пленки услышать еще раз голос умершего вчера Ларионова – чтобы шепнул, сказал, крикнул о чем-то очень важном, помогающем догадаться или понять – где, как искать того, кто вчера врезал в него из автомата в упор на товарном дворе Курского вокзала. Но запись была короткой, автостоп цыкнул, и все смолкло.

Я поднял голову, посмотрел на ребят и негромко спросил:

– Какие будут соображения?

– Почему он звонил в дежурную часть города? Почему он не позвонил к нам в отдел? – вместо ответа переспросила Ростова.

– Вчера здесь дежурил Пикалов, – сказал я. – Я из него душу вынимаю с утра – он клянется, что не отлучался ни на минуту…

– Может быть, был занят телефон? – предположил Никита Морозов, по прозвищу Кит Моржовый, и откусил здоровый кусок от сладкой булки.

– Может быть, – кивнул аналитик К.К.К. – На таймере переговорного терминала дежурного по городу зафиксировано время разговора с Ларионовым и его убийцей – двадцать три часа двадцать семь минут. Связь длилась восемнадцать секунд… Я опросил наших – никто в это время не звонил Пикалову…

– А может быть, Пикалов врет? – медленно сказал я. – Врет, что сидел на месте? Не маленький – понимает, во что обошлась его отлучка, если он за кофейком в буфет бегал.

– Да сейчас это уже не имеет значения… – примирительно буркнул Кит Моржовый, потихоньку дожевывая булку.

– Имеет, – тяжело проговорил я. – Это вопрос не дисциплины, а нашей совести, ответственности друг за друга. Вокруг все воруют, врут и предают. Нас не уважает общество, не любит народонаселение, и от нас отступилась держава. И если мы сами не прикрываем спину товарища, нас убивают. И перебьют всех по очереди…

Я был самому себе противен – я говорил какие-то совсем не те слова, патетические, микрофонные, но ничего не мог придумать. Я надеялся, что ребята понимают меня.

Эксперт-криминалист Гордон Марк Александрович усмехнулся невесело:

– Как говорили в старину, большое поврежденье нравов в мире случилось…

– Мир повредился, – сказала Ростова, – чего уж тут про нравы рассуждать.

Я встал со стула, прошелся по кабинету, безмысленно-слепо уставился в окно. Стоял долго у стекла, широко расставив ноги, сцепив руки за спиной, и раскачивался с пятки на мысок, будто принимал какое-то трудное для себя решение. А какое я мог принять решение? Я ведь как Гулливер, привязанный лилипутами за каждый волосок.

Все молчали, и в этой напряженной тишине вдруг раздалось негромкое посвистывание – Любчик, задумавшись, насвистывал любимую песню Ларионова «Гуд бай, Америка, где я не буду никогда…».

Я смотрел прямо перед собой в неестественную для сентября синеву неба, быстро двигающийся от Крымского моста антрацитовый навал туч, размытый предгрозовой свет с сизой дымкой, рафинадно-белые дома с собственным свечением, пропылившуюся, пожухшую зелень в сквере напротив, клубящуюся вокруг статуи вождя расхристанную стаю костистых бабок с жестяными прическами и транспарантами сочно-мясного цвета, ерзливую суету машин и целеустремленно-бессмысленную пробежку пешеходов. Я слушал насвистываемую Любчиком мелодию, которую так часто напевал Ларионов, а перед глазами неотступно стояла грязная зассанная телефонная будка на задворках Курского вокзала и лежащий на полу съежившийся маленький Ларионов, с серым, будто замурзанным лицом. Я подумал, что это я и раньше видел много раз, у убитых – несчастные, обиженные лица. Но как-то не доходило до сердца, пока не увидел Валерку.

– Сколько лет ему было? – спросил К.К.К.

– Двадцать четыре, – не оборачиваясь ответил я и кинул Любчику: – Заткнись…

Потом прошел к своему столу, уселся на место, сильно потер ладонями лицо и медленно сказал:

– Вчера вечером, когда его убивали, я был у Келарева. Он мне велел подать докладную… Управление безопасности требует уволить Ларионова… Вот… Освободил меня Валерка от этой работы.

– И начальству приятнее – не какого-то там нарушителя и разгильдяя гнать с треском, а печально и гордо исключить из органов в связи с гибелью на боевом посту. Всем хорошо… – заметила Ростова.

Любчик беззаботно махнул рукой:

– А нас всех – кого не застрелят – или посадят, или выгонят!

– Но нас пока, слава Богу, не застрелили, не посадили и не выгнали. Какой отсюда вывод? – спросил я.

– Расквитаться со всей джангировской бандой, – спокойно-уверенно сказал Любчик.

– А ты думаешь, что это они? – Я внимательно посмотрел на него.

– Я тоже в этом не сомневаюсь, – вмешался Кит Моржовый. – Ларионов кричал по телефону: «Они захватили американца!»

– Они! – повторил К.К.К. – Ларионов уходил от погони, у него не было времени объяснять, он кричал как о само собой разумеющемся – кроме Джангирова с компанией, он ничем не занимался сейчас!..

– Погоди, не бухти… – остановил я его. – Келарев сказал, что несколько дней назад бесследно пропал американский гражданин Левон Бастанян. Ушел из гостиницы и сгинул. Может быть, это о нем кричал Валерка?

– У Джангирова от безнаказанности совсем стерлись тормозные колодки – делает что хочет, – эпически вздохнул К.К.К.

И Кит Моржовый согласился:

– Непонятно зачем, но нахальства украсть американца у них вполне достанет.

Гордон Марк Александрович поправил на носу золотые очки:

– Могу засвидетельствовать, как бывший доктор, что сдобное холеное тело мира быстро покрывает российская криминальная сыпь. Ждем-с рожистых воспалений, экзем, гнойных пролежней…

– Дождетесь, – пообещал я.

– Ах, если бы можно было узнать, с кем вчера встречался Валера! – с досадой стукнула кулаком в кулак Ростова.

– Невозможно, – покачал головой Любчик. – Агент наверняка позвонил внезапно, что-то важное посулил, он и помчался, никому ничего не сказав… А смотреть его агентурное досье – пустое дело! Он, кроме нас, никому уже не доверял и попросту не вносил данные агентов в картотеку.

– И не сказал ни единого слова… – пробормотал Гордон.

– Что? – удивился Кит Моржовый.

– Роман был такой хороший, – пояснил ему К.К.К. и повернулся ко мне. – Шеф, хочу напомнить пункт двадцать два из инструкции по системе эффективного управления…

– Началось… – махнул рукой Любчик.

Гордон Марк Александрович улыбнулся.

Кит Моржовый покрутил пальцем у виска.

Я согласно кивнул.

– Руководитель, созвав сотрудников и выяснив их мнение по обсуждаемым вопросам, должен дать понятные и четкие распоряжения по исполнению, – продекламировал К.К.К.

– Хорошенькое время ты нашел для шуток, – сердито бормотнул Любчик.

– А я не шучу, – спокойно ответил К.К.К. и снова обратился ко мне: – Пункт девятнадцать – «не прибегай к заседаниям как способу коллективной защиты от индивидуальной ответственности»…

– Спасибо, Куклуксклан, пошел в жопу, – оприходовал я рекомендацию аналитика. – Вытряси из своих компьютеров все мыслимые комбинации их связей.

Показал пальцем на Любчика:

– Насчет агентуры ты прав только частично… У меня на этот счет есть соображения… Ладно, вы с Ростовой знаете, чем заниматься… Марк Александрович представит все соображения к вечеру… А с тобой, Кит, мы сейчас прошвырнемся кое-куда…

Все встали, но Любчик еще успел возникнуть:

– Имею вопрос! Командир Ордынцев, прикажите, пожалуйста, Куклуксклану покопаться в компьютере… Нужен ответ…

– Что нужно?

– Почему мафиознику, попавшему на цугундер, вся их система помогает любыми средствами, а у нас в конторе – как раз наоборот? Почему?..

– Любчик, у тебя компас есть? Иди по нему, иди…

6. НЬЮ-ЙОРК. АЭРОПОРТ ДЖ. Ф. КЕННЕДИ – МАГИСТРАЛЬ ВАН-ВИК

Для пассажиров, глазеющих из окошек самолетов на подлете к аэропорту Кеннеди, терминал «Дельта», наверное, выглядит как кастрюля циклопических размеров: к громадному стеклянному цилиндру главного аэровокзала пристроена длинная четырехэтажная «ручка» – в ней бессчетная текучая армия пассажиров рассасывается по кассовым залам, посадочным стойкам, холлам-накопителям, магазинам и ресторанам. А на крыше «ручки» ползают муравьями по стоянке автомобили.

По бескрайней кровле-паркингу, где медленно плавились в палящем солнечном мареве эти сотни автомобилей, Лекарь бежал словно рэгбист-нападающий – корпус наклонен вперед, кейс, как мяч, прижат левой рукой к животу, весь в атаке – и весь в ожидании бокового удара. Издалека нажал кнопку электронной секретки, и его «мерседес» подал знакомый голос – «пик-так-тик-су-у!», приятельски мигнул фарами: тут я, босс, тут, дожидаюсь.

Рванул дверь, чемодан – за спинку между сиденьями, ключ – в замок, рявкнул мотор-зверюга, глухо и грозно заурчал под капотом. Включил на всю мощь кондиционер, задний ход, баранку налево – и погнали! Давай, приятель, давай, покажи себя!

Еще полминуты из жизни украл билетер на выездной платежной будке – ленивый жирный индус, похожий на усатую матрешку. Кинул ему пятерку – «абрашу» и, не дожидаясь сдачи, рванул во всю мочь, вихрем скатился с пандуса, через гулкий короткий туннель ухнул на площадь. Светофор сморгнул зеленую каплю света, вспыхнул жидким йодом желтый сигнал, но тут уж Лекарь не дал этим вареным фраерам ни единого шанса – прорезал тронувшийся с места поперечный поток, нагло выскочил на перекресток, довернул руль до упора налево – задние баллоны злобно-жалобно взвизгнули, и помчался серебристо-стальной «мерседес» из аэропорта навылет.

Петли дороги, разнесенные эстакадами на разные уровни, витки вздымающихся и опадающих разводок, как вывороченные наружу кишки, мелькающие зеленые и оранжевые указатели на решетчатых консолях, бликуют стеклянные сводчатые купола, плывут стрелы кранов, струящиеся в поднебесье алюминиевые трубы, навигационные башни, пульсирующие красные огни на мачтах, выползающий из ангара сверхзвуковой хищно-горбатый «конкорд». Все быстро и непрерывно движется.

И ни одного человека.

Когда-то в детстве Лекарь видел такое на рисованных обложках журнала «Техника – молодежи»: фантастика, мол, космопорт на Марсе. Тот же ослепительный свет, багровая воспаленность. Машинное безлюдье.

В боковом зеркальце Лекарь рассмотрел далеко позади полицейскую машину. Лекарь косился на нее время от времени, пытаясь угадать – просто едет в том же направлении? Или за ним? Обычный патрульный коп? Или это дружки Сеньки Дриста за ним топают?

Не важно! Не возьмут они его тут. Сейчас с Ван-Вика съезд направо, оттуда на Белт, сейчас надо затесаться в лабиринт улочек вокруг Рокавей-бульвара.

Полицейский включил световую рампу на крыше – полыхнули, забегали, заметусились всполохи тревоги, и шакальим воем заголосила сзади сирена. Лекарь взглянул на спидометр – стрелка уперлась в багровую цифру «115». Лекарь успел подумать: «Жлоб сказал бы – по-нашему это почти сто девяносто выходит», но потом он сразу забыл о нем. Сейчас коп по радио вызовет подмогу в зону, надо уходить с трассы.

Лекарь крутанул машину – вразрез двигающимся рядам, резко направо помчался на рэмп – выходной пандус с магистрали. Пронзительно завизжали тормоза отсеченных его рывком машин, что-то сзади тяжело грохотало и ухало, истерически завывала полицейская сирена.

«Может, это я зря делаю? – подумал Лекарь. – Может, это просто патрульный дурак за мной увязался? Нет! Я моим чемоданом рисковать не могу!»

Выжженное злобой сердце Лекаря не знало страха. Оно ведало только чувство опасности, горечь подступающей беды. А подсказать, откуда она, эта черная беда, не могло. И поэтому он все время косился назад, уходя от надрывающейся воем, заходящейся в зверином азарте погони полицейской машины…

Лекарь взглянул направо – в створ перпендикулярной Атлантик-авеню и увидел прямо перед собой необъятный хромированный бампер громадного грузовика-трассохода «Кенворс». Он двигался беззвучно и неотвратимо, он плыл легко и плавно, и наверняка, если бы можно было на миг закрыть и снова открыть глаза, трассоход исчез бы, как в просоночном кошмаре.

Но этого мига не осталось.

Эх, глупость-то какая – всю жизнь прожил не оглядываясь!

А тут! Зря смотрел назад…

И навалился на него грузовик, как рухнувшая железная гора.

7. БУДАПЕШТ. РЕЧНОЙ ВОКЗАЛ «МАРГИТ». ХЭНК АНДЕРСОН

Хэнк Андерсон затянулся последний раз, потом зажал окурок между пальцами, щелкнул, и белый столбик фильтра, протягивая за собой хвостик синего дыма, описал долгую траекторию и упал в воду. Вода в голубом Дунае была мучительно-коричневого цвета. Андерсон хмыкнул – люди полны вздорных нелепых предрассудков. Почему именно Дунай называется голубым? Нормальная сточная канава Европы. Цветом и скверным запахом она мало отличалась от Меконга, который бы никто спьяну и в бреду не назвал бы голубым. Меконг был последней рекой, в которой купался Андерсон. Ну, не то чтобы купался…

Тогда, незапамятно давно, он плыл на восточный берег, сочась кровью, задыхаясь от усталости; сквозь тяжелый трескучий гул вертолетов прикрытия он слышал позади визгливое вяканье преследующих его вьетконговцев. Кто знает, если бы Меконг не был таким грязным, страшным бульоном бактерий, может быть, в ране не началось тогда воспаление и не пришлось резать до локтя руку. Сейчас этого уже не узнать. Да и не имеет это значения.

Тогда они вырвались из лагеря всемером. И пятьдесят миль за ними неукротимо шла погоня. Поплыли через реку они втроем. С тех пор регулярно преследует кошмар, или сон, или наваждение, приходящее наяву и во сне: виден близкий берег, он плывет один, загребая правой рукой, и ясно, что сил осталось только на один взмах, а дна под ногами нет. Берег – рядом, но дно – еще ближе…

Андерсон посмотрел вниз на набережную. По широкой сходне скатывали с борта теплохода его вэн, маленький удобный автобус «плимут». Тихо урчал мотор, галдели матросы, хэнковский экипаж пошучивал с ними. А капитан теплохода, усатый удалой болгарин Ангелов, перегнувшись через поручни мостика, кричал им на сносном английском: «Смотрите не опаздывайте, отходим ровно в полночь». В крышный багажник уже была уложена вся съемочная телевизионная аппаратура: камеры, лампы, огромные алюминиевые чемоданы. Съемочная группа – двое парней и некрасивая тощая девка, похожая на колли, устраивались в автобусе и махали снизу рукой Андерсону – мол, мы готовы.

Андерсон поставил на мраморный столик недопитую наполеонку с коньяком, рука ощутила нежный холод камня. По трапу спустился к нему капитан, козырнул и открыл рот, чтобы что-то сообщить – скорее всего какую-нибудь глупость.

Андерсон знал – для того чтобы командовать речным круизным теплоходом, вовсе не надо быть Генрихом Мореплавателем. Но доброжелательно-веселая дурость капитана Димитра Ангелова его удивляла. От разговоров с ним Андерсон испытывал мазохистское удовольствие.

– Хай, кэп! Ты хотел меня предупредить, чтобы мы не опаздывали. Угадал?

– Точно! – восхитился Ангелов. – Откуда вы догадались?

– Пока не могу сказать. Это секрет. Ты мне лучше ответь – из-за чего вы, болгары, русских не любите?

– Почему? – удивился капитан. – Мы их любим. Как братьев. Двоюродных…

– Тогда объясни, почему на теплоходе все объявления так хитро составлены – все, что пассажирам разрешено, написано по-английски, а все запрещенное – по-русски?

Капитан Ангелов, не задумываясь, быстро ответил:

– Потому что они богатые!

Андерсона это развеселило – он давно заметил, что глупые люди быстры на ответ, поскольку им легко думать.

– Не вижу логики, – строго сказал он.

– Видите ли, мистер Андерсон, у нас довольно дорогой круиз. Обычные русские сюда не попадают. А те, что путешествуют с нами, напиваются каждый день и обязательно пытаются отнять у рулевого штурвал. Когда я не допускаю этого, они предлагают выкупить теплоход.

– А что они будут делать с ним? – заинтересовался Андерсон.

– Один мне сказал, что он перегонит его в Москву и поставит напротив Кремля. Бордель, ресторан, казино, на верхней палубе – дискотека. Может быть, он шутил?

– Не думаю! – восхищенно покачал головой Андерсон.

– Если бы теплоход был мой, я бы продал, – вздохнул Ангелов. – Этот русский обещал меня и в Москве оставить капитаном на судне…

– А что? – присвистнул Андерсон. – Замечательная должность – флаг-капитан бардака…

– В Болгарии сейчас жизнь тяжелая, – пожал плечами Ангелов. – И очень ненадежная…

– А в Москве? – спросил Андерсон. – Надежная?

– Не знаю… Я там не был, – сказал Ангелов. – Я в Одессе был… Давно… Я тогда на пароме Одесса – Варна плавал… А в Москве не был…

– И я не был, – успокоил его Андерсон. – Может быть, вместе еще поплывем, кино снимем…

– С вами, мистер режиссер, хоть в Австралию, – заверил капитан.

Чистая душа. И разговор их прост, как треньканье на банджо. Пару недель назад доброжелательно-дурацкие рассказы капитана и навели Андерсона на мысль об этом круизе. Совершив приятное путешествие по Дунаю через шесть стран, он вместе со своими ребятами не оставит ни одного следа, ни единой отметки о своем пребывании там. Ладно, посмотрим, как это получится…

Андерсон встал, похлопал приятельски капитана по крутой спине, твердо пообещал:

– Не тревожься, мы вернемся до полуночи… Нам осталось снять только вечернюю панораму города…

– Желаю удачи! – еще раз козырнул капитан Ангелов.

Андерсон спускался по трапу на набережную и удивлялся, что нет в нем ни возбуждения, ни страха, ни ощущения чего-то необычного. Шел как на скучную работу. Белые стены круизного теплохода, алая ковровая дорожка на трапе, латунные поручни и ободки иллюминаторов. Духота и скука. Спустился на набережную, сел в автобус, оглядел команду и сказал:

– Ну что? Поехали?

8. ФРАНЦИЯ. ЛИОН. РЮ ШАРЛЬ ДЕ ГОЛЛЬ, 200

ШТАБ-КВАРТИРА ИНТЕРПОЛА

ИЗВЕЩЕНИЕ О РОЗЫСКЕ – «КРАСНАЯ КАРТОЧКА»

Хэнк Мейвуд Андерсон, живет под другими фамилиями, гражданин США. Родился в Норс Шор, графство Нассау, штат Нью-Йорк, 1 апреля 1949 г.

Окончил колледж в Хьюстоне, военно-воздушное училище в Аннаполисе, принимал участие в военных действиях во Вьетнаме с 1972 по 1975 г. Был сбит и взят в плен в 1974 г. Бежал из плена. Был тяжело ранен, потерял левую руку. Награжден медалью Конгресса, медалью «За храбрость», двумя орденами «Пурпурное сердце».

Лишен воинского звания «майор» и уволен из армии за поведение, несовместимое с честью американского офицера.

Разыскивается за совершение ряда дерзких и тяжелых преступлений. Предполагается, что связан с организованной преступностью, экстремистскими военизированными структурами в США и остатками террористической группировки «Красные бригады»…

Всегда вооружен. Признан очень опасным и в любой момент склонным к агрессии.

9. НЬЮ-ЙОРК. СТИВЕН ДЖ. ПОЛК

Доктору Кеннету Полку,

кафедра славистики,

Гарвардский университет,

Бостон, Массачусетс

Здравствуй, мой дорогой старик!

Я подумал сейчас, что мои письма являются хрониками – не было еще случая, чтобы я сел за стол, начал и закончил письмо. Обычно мои письма, как и полагается историческим хроникам, охватывают целый период – недельный, иногда месячный. Я начинаю письмо в понедельник, потом дела и обстоятельства отрывают, я продолжаю его в среду, дописываю в субботу, в воскресенье забываю отправить, а в следующий вторник происходит что-то важное или любопытное – я делаю дописки к письму, и длится это до тех пор, пока не приходит пора срочно рассылать чеки-платежи, и тогда я в произвольном месте обрываю послание, заклеиваю конверт и со всей деловой почтой опускаю в ящик. Из-за всего этого ты получаешь мои письма крайне нерегулярно, но зато, как ученый, ты можешь изучать не разрозненные клочья-эпизоды бытовой информации, а целые системные периоды, и картина моей жизни для тебя выглядит более убедительно и впечатляюще.

Я надеюсь, что этим вступительным пассажем я выпросил у тебя прощение за долгое молчание. Простил?

И кроме того, ты виноват сам – я не знаю ни одного человека, который в наш век Интернета, е-мэйла, телефонов и факсов пишет своим родителям письма. Но я всегда был послушным и исполнительным сыном и уже много лет выполняю твою категорическую просьбу-требование – писать письма. И не на машинке, не на компьютере – рукой! Спасибо, что ты не взял с меня клятвы писать гусиным пером.

Верю тебе на слово, что это зачем-то надо. И как ты любишь говорить – мне это нужнее, чем тебе.

О моих последних подвигах ты наслышан, наверное, по радио и ТВ. И газеты побаловали вниманием, хотя в их изложении, как и требует того всякая коммерческая реклама, было гораздо больше героической и драматической чепухи, чем на самом деле. Поскольку в жизни это все скучнее, утомительнее, грязнее. Вообще сложность нашей работы состоит в том, что для русских мафиозников характерна чрезмерная готовность к немедленному бою – итальянцы до последнего момента пытаются решить вопрос тихо и только потом стреляют. А русские сначала стреляют, а потом готовы обсуждать накопившиеся проблемы.

Кстати, можешь меня поздравить с крупным служебным повышением – я теперь «старший специальный агент ФБР». Мои коллеги говорят – кто весело, кто завистливо, – что я теперь самый молодой ССА-джи-мэн во всей конторе. Я должен гордиться и радоваться.

А я – в грусти и растерянности. Дело в том, что мое служебное повышение – это взятка начальства мне, это, так сказать, руководящий аванс за мою будущую работу на фронте борьбы с растущей и крепнущей русской преступностью, это захлопнувшаяся дверца мышеловки. Ибо если я сейчас захочу уйти из конторы, это будет выглядеть черной неблагодарностью, мрачным свинством, предательством гражданских интересов и оскорблением так сильно верящего в меня начальства, которое настолько высоко ценит меня и досрочно поощряет.

Если судить по справедливости, то, наверное, поощрять начальству надо не меня, а тебя – это ведь ты с малолетства заставлял меня учить русский, соблазнял его прелестями, объясняя его великолепие, наказывал за нерадивость, внушал мне неутомимо, что забыть, похоронить в себе прекрасный язык моих материнских предков – просто глупое преступление. А я всегда был послушным сыном. Естественно, тебе и в голову не приходила дикая мысль, что я буду использовать этот язык не для филологических исследований в Стэнфорде или Корнеле, а употреблю его в работе с веселыми кровожадными разбойниками с Брайтон-Бич.

Но сирены-соблазнители из департамента персонала ФБР после колледжа взяли меня в такой оборот, они рассказывали и сулили нечто такое волшебно-таинственное – «секретность, сила, невидимая власть, причастность к ордену справедливости и надежды беззащитных» и очень многое еще волнующее и многообещающее, что мое сыновнее послушание растаяло незаметно и быстро, как льдинка в мартини.

Я пошел продолжать образование не в Гарвард, а в академию ФБР в Куантико. Если то, чему меня там научили, – а научили меня там многому такому, о чем частные люди и не догадываются, – можно считать образованием.

Я разочаровал тебя и обрек себя. Наверное, и то и другое было неизбежно – я и сейчас ни на секунду не жалею о пренебреженной мной ученой стезе. Но и своей участью я очень недоволен. Самое глупое, что может надумать человек в тридцать один год от роду, – это принять решение начать жить сначала. Но я не готов даже к такому глупому поступку – я не хочу начинать жить сначала. Потому что я не знаю – а как надо жить сначала? Беда в том, что у меня нет сверхценной идеи. Сколько я себя помню, у меня всегда были сверхценные идеи моего бытия – мальчишеского, юношеского, молодого интеллектуала. Часть из них реализовалась, остальные бесследно рассеялись. Наверное, потому что я скорее эмоционален, чем интеллектуален. Моя жизнь наполнена уголовно-следственной рутиной, конкурентно-недоброжелательным соревнованием с полицией, склоками с прокуратурой и туманными обещаниями начальства подчинить мне Русский отдел при Нью-Йоркском ФБР. Сам понимаешь, что до сверхценной идеи это не дотягивает.

И стою я на большом жизненном распутье. Честное слово, не знаю, что делать…

Просмотрел снова письмо, и показалось оно мне глупо-слюнявым, и сам я – хныкающий напуганный эмоционал, а не бесстрашный рыцарь ордена «Закон и справедливость». Правильнее всего эти листочки было бы разорвать и бросить в корзину. Но я не знаю, когда у меня найдется время написать тебе следующее письмо, а ты будешь беспокоиться.

И еще одно важное обстоятельство: я тебя люблю, и ты, наверное, мой единственный приятель – так уж получилось. Мне не с кем обсуждать то, что я написал тебе. И не хочется.

А во всем остальном я – о’кей! Здоров как бык. Желаю тебе здоровья, всего самого лучшего, твой преуспевающий сын – старший специальный эмоционал Нью-Йоркского отделения ФБР

Стивен Дж. Полк.

10. МОСКВА. «ДИВИЗИОН». ОРДЫНЦЕВ

В коридоре ошивался Лешка Пикалов. По кривым паркетным волнам сновал он зорким сторожевиком – меня перехватывал. Объяснять собирался. А я не могу смотреть в глаза людям, которых не люблю или которым не верю. И говорить с ним не было сил и желания. Кинулся он с криком:

– Командир Ордынцев! Сергей Петрович…

А я ему предложил:

– Пошел вон…

И Кит Моржовый, идущий за мной, остановился на миг, сказал ему скучно:

– Шел бы ты, Леха, домой… Не время сейчас…

Но Пикалов вцепился в меня удушливой хваткой утопающего:

– Да побойтесь Бога, Сергей Петрович! В чем я виноват? Что бардак повсюду? Телефоны не работают? В чем вы меня обвиняете?

– Ты бы этот вопросик задал в Афганистане… Или в Чечне… Там бы тебе ответили… – бросил я ему на ходу.

– Но здесь не Афганистан! И не Чечня! – завыл Пикалов. – У вас это вроде фронтовой контузии, Сергей Петрович! Вы меня напрямую в Валеркиной смерти обвиняете! Вы же знаете, он мой друган был!

Я резко остановился и ткнул в него пальцем:

– Знаю! И обвинять тебя не могу – доказательств нет. Я вообще могу наказать тебя только одним способом… Ничего я тебе сделать не могу… Я тебя отлучаю!

– Как? – испуганно удивился Пикалов.

– Так! Живи один! Без меня! Без Любчика! Без Кита! Без Валерки Ларионова! Без всех! Один живи! И звони по ночам в пустоту! Тогда, может быть, ты узнаешь, что Валерка чувствовал – один, брошенный. Перед тем как умер…

– Господи, что ж мне такое мучение ни за что? – заныл Пикалов.

Он был бледен, но трусливый отток крови не мог совсем погасить его здоровый румянец, ясную голубизну глаз хитрого жизнерадостного прохиндея, цепкую нацеленность на успех. Он не помнил сейчас, да и помнить не мог – он ведь не видел сегодня утром – замурзанного усталого лица Валерки Ларионова, жалко скорчившегося в вонючем пенале телефонной будки.

Я хотел ему сказать о дурацкой истории, вычитанной мной еще в детстве, об истории одинаково трагической и издевательской. Как бойцы-красноармейцы шутки ради поставили своего товарища-китайца на пост – охранять нужник. И забыли об этом. А потом пришли белые, и китаец много часов сражался с ними, пока его не застрелили. Я хотел сказать Лешке, что мы все – героические китайцы, охраняющие сортир, и в наши удивительные времена, когда не осталось ни белых, ни красных, ни памяти о них, а только стоят забытые нужники, мы можем остаться людьми, только пока помним о долге и верности.

Но не сказал ему об этом ничего – он сейчас мучился. Ни за что.

– Иди в кадры, предлагайся, – посочувствовал я ему. – Скажи, что я согласен на твой перевод…

– Сергей Петрович, как же? Я ведь и рапорта не подавал…

– Считай, что он уже подписан…

Мы вышли с Китом на улицу и отправились к автостоянке. Кит за спиной недовольно кряхтел и задумчиво жевал бублик с маком.

– Ну, чего сопишь? – спросил я недовольно – злая энергия возбуждения искала выхода.

– Да чего там… – вздохнул тяжело Кит и откусил полбублика.

– Из тебя слово вырвать тяжелее, чем коренной зуб… – сердито сказал я.

– А чего там говорить? – пожал плечами Кит. – Знаешь, как в рекламе – лучше жевать, чем говорить.

Посмотрел с сожалением на оставшийся кусок бублика, протянул засиженную маковым пометом четвертушку, лицемерно угостил:

– Хочешь? – Кит надеялся, что я откажусь и он благополучно дожрет свой бублик.

Толстые усы Кита были грустно опущены. Его усы служили индикатором душевного состояния. Когда они опускались, его мясистая хряшка становилась вроде греческой маски печали и страдания. Поднимались грозно вверх – маска задора и готовности к бою.

Я отнял огрызок, торопливо сжевал и пообещал:

– Не плачь – дам калач…

– Ага, как же! Дождешься, – эпически заметил Кит, мрачно наблюдая, как я слизываю с ладони маковые зернышки. – Слушай, командир Ордынцев, а может быть, ты с Лешкой слишком круто? А? Вдруг мы ошибаемся… Вдруг он не уходил никуда?

– Запомни, Кит, я никогда не ошибаюсь. Понял? Не ошибаюсь! Не могу! Не имею права…

Кит помотал тяжелой башкой:

– Все, Петрович, ошибаются. Когда-нибудь. Даже минеры…

– А я, Кит, и есть минер. Как ошибусь – конец, в жопу… А с Лехой я не ошибаюсь!

– Почем знаешь?

– Его друга Ларионова убили, когда он дежурил. Лешка сейчас должен был по потолку бегать. А он себя до хрипа отмазывает…

Итак, за прошедшую ночь мы потеряли двоих из нашей малочисленной, непрерывно сокращающейся команды.

Когда-то наш отдел в «Шестерке» – Главном управлении по борьбе с оргпреступностью – был довольно грозной силой. Именно тогда прилипло название «Дивизион»: Юрка Любчик, болтун и полиглотник, называл его по-английски – «фёрст дивижн», то есть первый отдел. И другие стали повторять – «дивизион». Так и привыкли.

А отдел редел и усыхал, как шагреневая кожа.

Интересно, кто такой этот самый шагрень – чья кожа все время уменьшается и исчезает?

Мы подошли к машине Кита – самому уродливому автомобилю на территории Российской Федерации. Может быть, даже во всем СНГ. Старый военный «газон», реставрированный, переделанный, переоснащенный, перекрашенный в камуфляж цвета свежей блевотины.

Когда Кит после года ремонтно-восстановительной деятельности пригнал машину впервые, мы все, естественно, вывалили на улицу – смотреть обновку.

К.К.К., ученая головушка, задумчиво-растерянно сказал:

– Н-да, можно сказать, тюнинговый кар…

Мила Ростова осторожно спросила:

– В нем ездить не опасно?

Валерка Ларионов успокоил:

– Его хоть с Останкинской башни скинь – ни черта ему не станет…

Гордон Марк Александрович предположил:

– Никита, это вам Ордынцев у душманов отбил?

Кит Моржовый обиженно сказал:

– Да что вы все понимаете? Нормальный «иван-виллис», естественный русский джип…

И усы его были грозно воздеты в зенит.

А добренький наш Любчик утешил:

– Нет, Кит, у него вид не как у джипа. Он выглядит как «джопа»…

Как припечатал. Навсегда. Даже Гордон Марк Александрович и Мила вежливо спрашивали:

– Кит, мы поедем на «джопе»?

Мы влезли в кабину «джопы», больше похожую на водительский отсек БМП, и Кит спросил:

– Поехали?

– Давай в Сыромятники. Потихоньку… А я тебе обскажу свой план по дороге… Шаг за шагом, как говорят американцы – «step by step»…

– Ну да, – кивнул Кит. – Степ бай степ кругом, путь далек лежит…

11. НЬЮ-ЙОРК. ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ. ПОЛИС ПЛАЗА, 1. СТИВЕН ПОЛК

– Здесь одиннадцать с половиной фунтов! – приглушенно-таинственно сказал детектив Джордан и театральным жестом указал Стивену Полку на свой стол. – Тысяча сто сорок шесть штук!

– В протокол внесли? – спросил Полк.

– Конечно! – удивленно выкатил на него свои сизые маслины Джордан.

– Ну, слава Богу! – усмехнулся Полк, уселся поудобнее в кресле и вытянул ноги. – Полдела сделано…

Полицейские любят накачивать пар. Или привыкли делать вид, будто они из-под земли добывают то, что им иногда с неба падает. Или с моста – как этот сумасшедший в «мерседесе».

Джордан смотрел на Полка с досадой и раздражением – этот «фед», этот нарядный джимен, этот нахальный хлыщ хочет ему показать, будто он такое в жизни повидал, что его ничем не удивишь. Наглец молодой, пончик с дерьмом.

– Я понимаю, что вам большие дела крутить не впервой, – стараясь улыбаться, заговорил Джордан, а голос его искрился от нарастающей злости. – Но нас, скромных мусорщиков уголовщины, поразить очень легко. Во всяком случае, за двадцать лет службы я впервые вижу одиннадцать с половиной фунтов зубов…

Полк, чуть прищурившись, разглядывал на пластиковой столешнице гору золотых зубов. Заходящее солнце косыми лучами рассекало кабинет Джордана на дымящиеся светом ломти, и нижний пласт разогревался сиянием небрежно насыпанных на столе кусочков золота. Полк оторвал взгляд от зубов и повернулся к полицейскому:

– Не злитесь, Джордан… Я сам никогда не видел ничего подобного…

Острые конусы клыков, плоские пластины резцов, суставчатые гусеницы мостов, бюгели, фестоны коронок, обломки вставных протезов – всех оттенков желто-красной гаммы.

Старшему специальному агенту ФБР Стивену Полку раньше приходилось не раз иметь дело с золотом. Украшения, золотые монеты или банковские слитки. Очень редко – самородки. И случалось, что золота было много больше, чем сейчас. Но почему-то именно эта куча золота вызывала у него непривычное ощущение тревоги и отвращения. Может быть, потому, что в нем тайно присутствовало ощущение былого страдания. Золото в монетах или слитках было обезличенным и по существу ничем не отличалось от обычных пачек денег. Эти зубы несли на себе отпечаток давно перенесенной людьми муки. И оттого, что их было так много, это старое истаявшее страдание уплотнялось и набирало силу.

– Скажите, Джордан, что вам удалось узнать о погибшем?

Джордан подвинул к себе листок бумаги, приподнял его над столом, и справка рассекла солнечный луч. В кучу золота на столе впечатался черный квадрат, и в этом месте искрящееся пламя золотого костерка на столе пригасло. Полк невольно подумал о том, что лицо Джордана похоже на это золото: неровная кожа с коричнево-золотым блеском, изрытая темными пятнами.

Джордан прокашлялся, будто собирался запеть или продекламировать Полку стихотворение.

– Виктор Лекарь, 1950 года рождения. Приехал в Соединенные Штаты четыре с половиной года назад из Израиля. Эмигрировал туда из СССР. Держал магазин, потом продал его и создал брокерскую фирму. Два года назад имел неприятности с налоговым управлением, но внес штраф и отбился. Фирма, мне кажется, липовая. Реальными делами не занимается. «Мерседес» был оформлен как собственность фирмы.

– А что он за человек? – поинтересовался Полк.

– Сейчас детективы собирают информацию, пока ничего конкретного.

Полк отпил из картонного стаканчика остывший кофе и задумчиво сказал:

– Перед нами несколько вопросов. Очень бы хотелось узнать, откуда эти зубы. Потом меня интересует, что это такое…

– Я уже догадался, – ядовито усмехнулся Джордан. – Это искусственные человеческие зубы из драгоценного металла…

Полк помотал головой:

– Нет, лейтенант. Это раньше они были человеческими зубами. Сейчас у них есть какое-то новое качество.

– Не понял! – отчеканил Джордан.

– Видите ли, Джордан, ведь их было выгоднее переплавить. Поэтому меня интересует, что это такое. Плата? Аванс? Долевой взнос? Какая цель у этих зубов? У этих зубов, я не сомневаюсь, какое-то уголовное происхождение и, возможно, очень страшное прошлое.

– Вам не приходит в голову, что это имущество какого-нибудь давно практикующего дантиста? – хмыкнул Джордан.

– Нет, – покачал головой Полк. – И вы это знаете не хуже меня. Иначе бы вы тоже не так удивились. Не станет дантист коллекционировать тысячу с лишним старых золотых зубов. Это не золотые коронки, это зубы. Поэтому мне бы очень хотелось узнать, каким образом попали к Лекарю эти зубы. Надо, чтобы ваши люди сегодня собрали всю мыслимую информацию о Лекаре. Мы подключимся по нашим каналам. Хорошо бы узнать о нем побольше…

12. БУДАПЕШТ. ХЭНК АНДЕРСОН. ПУТЬ НАВЕРХ

Подступающая ночь накрыла город двухцветным куполом, похожим на рекламный лейбл «Пепси». На востоке над Пештом небеса, утратив последнюю голубизну, наливались густой сочной синевой. А западная половинка небосвода была еще закатно-алая, она над Будой быстро линяла, краснота стекала с нее за горизонт, и в подступающей блеклой серости облаков торжественно вздымалась дымно-рыхлая луна – как огромный одуванчик.

Промаргиваясь после дневного сна, подмигивая и щурясь, на столбах медленно загорались фонари. Уже вовсю полыхали телесными соблазнами роскошные витрины на улице Ракоци. И отовсюду доносилась музыка, странное попурри изрэпа и цыганских скрипок. Под каштанами толпились, кишели стайками молодые люди, хиппиподобные, панкообразные, в металлической упряжи, гривастые, мелкие, как боевые пони. Их подружки, тощие, лохматые, некачественно помытые, свиристели и цокали на своем никому не понятном угро-финском наречии, обнимались, пронзительно хохотали, и было неясно – собираются они факаться или кого-то убивать.

Андерсон показал на освещенный подъезд ресторана:

– Это «Матьяш Пинце». Здесь готовят самую вкусную рыбу в Европе… Халасли называется…

Водитель кивнул:

– Принято! Завтра придем сюда есть халасли…

– Надеюсь, завтра мы будем обедать в Вене, – заметил Андерсон.

На Мадьяр Утья он взглянул на часы, подсказал водителю:

– Лоренцо, они будут ждать на следующем углу. Около светофора. Будь внимателен…

Лоренцо начал перестраиваться в правый ряд. Сидевший в кресле напротив Андерсона белобрысый немец спросил:

– Слушай, Хэнк, а кто они, эти венгры?

– Шандор – инженер в музее, а Дьёрдь – бродяга, – спокойно ответил Андерсон.

– Бродяга? – удивился немец. – Зачем нам бродяга?

Хэнк пожал плечами:

– Он бродяга особый… Он бродяга по вертикали… – И, глядя в недоумевающие глаза немца, пояснил: – Он альпинист-скалолаз. Для нас сегодня – главный человек.

Лоренцо осветил дальним светом фар фигуры двух людей, стоящих на углу, выключил свет и плавно притормозил у стоп-линии. Немец уже распахнул дверь, и венгры мгновенно прыгнули в автобус. Это произошло так быстро, что если бы кто-нибудь наблюдал с другой стороны улицы, он бы и не заметил, что в автобус кого-то подсаживали по дороге. Венгры уселись на свободные места, и старший сказал Андерсону:

– Привет, босс, давно не виделись.

– Давно, – усмехнулся Андерсон, пожимая ему руку. – Здравствуй, Шандор!

Автобус свернул на висячий мост Ланцхид и покатил в Буду. Шандор расстегнул молнию на большой спортивной сумке, вынул квадратную картонку с обведенной красной каймой венгерской надписью «Проезд всюду». Андерсон внимательно посмотрел и передал водителю. Лоренцо, не отрываясь от руля, прикрепил картонку на лобовом стекле.

– Где достал пропуск? – поинтересовался Андерсон.

Венгр засмеялся:

– Сам сделал! Это ксерокопия. Но для внешней охраны сойдет…

Потом все из той же сумки достал лист бумаги и дал Андерсону.

– Предъявишь постовому полицейскому, это разрешение на съемки на территории дворца.

– Тоже ксерокопия? – спросил Андерсон.

– Нет, это оригинал. Правда, совершенно фальшивый.

Лоренцо повернулся к ним:

– Через три минуты подъезжаем…

– О’кей! – кивнул Андерсон. – Внимание всем! Повторяю боевую установку. Машина останавливается около задней торцевой стены. Десантируем Шандора, Дьёрдя и Рудольфа, – ткнул он рукой на белобрысого немца.

Автобус с надсадным гудением сжевывал последние петли серпантина, ведущего к Королевскому замку. Андерсон продолжал инструктаж:

– На крышу идут Дьёрдь и Рудди. Шандор патрулирует вокруг – присматривается, нет ли посторонних. Если встретит кого-нибудь из знакомых, отводит подальше, отвлекает разговорами. Лоренцо высаживает меня с Магдой на площади Рыбачьего Бастиона, уезжает и делает круги вокруг замка. Каждый длительностью шесть минут, подъезжая каждый раз к месту спуска наших верхолазов. По расчетам Шандора, они должны управиться за двенадцать минут. Мы с Магдой обеспечиваем второй рубеж прикрытия. Огневой…

Немка впервые подала голос, издала звук – захохотала басом. Венгры испуганно покосились на нее. Магда подмигнула и показала под полой куртки многозарядный «глок».

– В случае каких-то осложнений Лоренцо закладывает третий круг – это восемнадцатая минута, – после чего мы уже ждем их в полной готовности. Подъезжаете, забираете нас и трогаемся отсюда. Все ясно? Вопросов нет?

Все промолчали. Значит, все ясно.

Андерсон закурил сигарету и сказал немцу:

– Рудди, на тебе контроль времени. Вся операция внутри дворца – девять минут. Шандор знает точно, что во всем этом районе с десяти ноль-ноль будет выключена на десять минут подача электричества, что-то там на электростанции переключают. За это время вы спуститесь с купола в зал и возьмете нужное нам полотно. Оно у тебя обозначено на схеме. Это второй зал от купольного помещения направо, ты не собьешься, там горят ночные противопожарные огни. В купол проникнете через третью крышную плиту, Шандор покажет. Стеклянная плита снята с крепежа и просто уложена в пазы. Отодвинете и пройдете спокойно…

Предъявили на въезде в ворота Рыбачьего Бастиона письмо-разрешение на съемки. Полицейский лениво посмотрел пропуск на лобовом стекле, махнул рукой. Они въехали на территорию дворца, свернули налево в густую тень. Венгры, беззвучно лежавшие на полу, мгновенно выпрыгнули, за ними, чуть замешкавшись, – Рудди. Автобус неслышно укатил дальше.

Дьёрдь расстегнул сумку и вынул сооружение, похожее на арбалет, прицелился в край ската крыши, выстрелил, и гарпун на тросике, описав кривую, устремился вверх, с негромким стуком упал на крышу, сполз немного вниз и зацепился за каменный барьер. Дьёрдь изо всех сил подергал нейлоновый трос, прикрепленный к гарпуну, крепко ухватился обеими руками, присел гибко – раз, два, легко подбросил себя и уперся ногами в стену. Перехватил руки – передвинул ноги, перехватил руки – передвинул ноги. С удивительной быстротой и ловкостью он шел по вертикальной стене, он не полз, а шагал вверх по тросику, как черный пиратский флаг на мачту. Шандор и Рудди, затая дыхание, следили за ним, поглядывая время от времени на светящийся циферблат хронометра. Через сорок секунд Дьёрдь перелез через бортик крыши, исчез на мгновение из поля зрения, после чего высунулся снова, помахал им рукой.

Рудольф ухватился за трос, подпрыгнул, упершись ногами в стену, и стал повторять маневр Дьёрдя. Да и венгр наверху помогал ему, непрерывно подтягивая трос вверх. Не имея сноровки венгра, Рудди все равно быстро поднялся до бортика, и снизу было видно, как венгр подхватил его под мышки и помог перелезть через бордюр. Потом пошел вверх Шандор, через минуту их силуэты исчезли с подсвеченного сиренево-синими сполохами неба.

Здесь было очень тихо. Откуда-то издалека доносились музыка и веселые голоса, смех. Далеко внизу, отсеченные мерцающей лентой Дуная, мигали и вспыхивали мириады огней ярко освещенного Пешта. По реке катились разноцветные пузырьки вечерних прогулочных теплоходиков. Там происходила какая-то другая жизнь.

Двенадцать минут – оказывается, это очень долго.

Потом на крыше снова появилась тень, перемахнула через барьер и, держась за трос, заскользила вниз. На фоне белой стены фигура Рудди была перечеркнута, как крестом, трубкой футляра с картиной за спиной. Было слышно, как он сопит и шоркают по стене его кроссовки. На уровне второго этажа он посмотрел вниз, оттолкнулся от стены и прыгнул легко, гибко-зверино. Помахал наверх рукой, и Дьёрдь перепрыгнул через бордюр, почти бегом пошел по вертикальному тросу вниз. Когда он соскочил на тротуар, Шандор, держа трос толстыми перчатками, быстро соскользнул на землю и стал раскачивать трос, пытаясь отцепить гарпун наверху. Но, видно, каленый крюк крепко въелся в пористый камень и не освобождался ни под каким видом.

Рудди подтолкнул его в плечо:

– Плюнь. Завтра они все равно найдут, как туда попали, – и протянул Андерсону тубус.

Быстро расселись в подъехавший автобус и помчались к выходу. Притормозили около охранника, отдали пропуск и вывернули на спуск с горы. Они промчались через мост Ланцхид, и, не доезжая парламента, Шандор сказал:

– Пожалуй, мы здесь сойдем.

Андерсон, не выпуская картины, которую он прижимал к себе культей, достал из кармана две толстых пачки.

– Шандор, здесь двадцать тысяч… Остальное – как всегда… Получите по реализации. Я позвоню…

– Это деньги чистые? – спросил Шандор.

– Да, это хорошие деньги… Магазинные, разменные… Можете пользоваться свободно. – Усмехнулся и добавил: – У выигранных и украденных денег волшебный вкус – легкий, сладкий, пьяный…

Лоренцо притормозил на миг, венгры выскочили из автобуса и бесследно исчезли в веселящейся шумной толпе на тротуаре. Андерсон подумал, что под страхом смерти ни один из его людей ни на одном опознании не сможет вспомнить их лиц. Всем хорошо. Скомандовал:

– Порядок! На теплоход…

13. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. РАЗБОРКА «ХОНДЫ»

На лавочке у подъезда сидела на старом венском стуле сизая толстая старуха. Несмотря на жару, она красовалась в китайском манто из крашеной собаки. Наверное, бабка демонстрировала соседкам достаток. Она тщеславно похвалялась нарядом – как Кит гордился «джопой».

– За домом его ищите, в гараже он, – взмахнула она пышным рукавом шубы, которая еще недавно гавкала на берегу Хуанхэ. – Здоровенный гараж, кирпичный, самый зажиточный…

Длинный ряд железных «инвалидских» гаражей замыкал терем силикатного белого кирпича с раскрытыми створками ворот. Кит подогнал к ним «джопу» впритирку, устроив нечто вроде тамбура перед гаражом. Мы вышли из машины и в замкнутом пространстве «гараж – тамбур – “джопа”» обнаружили лежащего под старенькой, зеркально наблищенной «хондой» человека, которого звали скорее всего Василий Данилович Прусик. Это про него писал мне рапорты Валерка Ларионов – «по сообщению агента Гобейко…».

Дело в том, что давеча Любчик был не совсем прав, утверждая, что Валерка Ларионов со своей агентурой замуровался как в дзоте. Просто Валерка на всякий случай держал свои рапорты в моем сейфе – я хорошо знал, чем он занимается. Другое дело, что успехи его были невелики, информация разрозненна и недостаточна, и предпринять что-то против группировки Психа Нарика мы пока не могли. Но Валерка вчера умер и возложил на нас бремена тяжелые и неудобоносимые – взять к ногтю всю эту компанию жгучих блондинов…

Кит постучал связкой ключей по капоту «хонды» и приветливо пригласил к разговору хозяина лядащих копыт, торчащих из-под машины.

– Эй ты, гумозник! Подь сюды…

Тощие ноги в трикотажных рейтузах с пузырями проворно согнулись в острых коленях, точь-в-точь как у жука-плавунца, сухопарая задница ерзнула из-под днища, и вырос перед нами, быстро складываясь и разгибаясь во всех мослах и суставах, замечательный красавец.

Вы его видели наверняка – на странице 232 учебника биологии для средней школы есть подборка фотографий развития человеческого плода, от двух недель до девяти месяцев.

Вот наш красавец как две капли смахивал на шестимесячный зародыш, неожиданно вспухший к пенсии до полутора метров на коньках и в фетровой шляпе. Здоровенная костистая башка с плешкой, похожей на облезший пах.

– Здравствуйте, товарищи! – бодро выкрикнул Василий Данилович, широко щерясь и радостно светясь выпученными глазами. Это были не глаза, а глазные яблоки. Два кислых зеленых яблока-падалицы.

Я уселся на пустой ящик у ворот гаража, а Кит вежливо поздоровался:

– Здорово, урод. – Подумал немного и сердечно добавил: – Только запомни – мы тебе не товарищи. Мы тебе господа…

Я озирался по сторонам, и чувство зависти и восхищения не покидало меня. Не видел я никогда такого гаража. Вдоль стен шли аккуратные, покрашенные белилами стеллажи, уставленные до потолка неописуемым количеством самого разнообразного барахла всеобъемлющего назначения. Пользованная резиновая клизма, патефон без крышки, стертая авторезина, утюги, побитые эмалированные кастрюли, унитаз с въевшимися потеками ржавчины, продранный чемодан, стул красного дерева без спинки, запчасти для разных моделей машин, одна лыжа, гитара без струн…

Все аккуратно протертое от пыли, чистое, в порядке сложенное или хорошо притороченное к стойкам стеллажа. Нет, это был не факультет, это был университет, академия ненужных вещей. Они все были одухотворены любовью Василия Данилыча к имуществу. На всех трех стеллажах были прикреплены рукописные плакатики-указатели: «Для дома», «Для души», «Для бизнесу».

Кит, впечатленный не меньше моего, достал из кармана шоколадку «Марс», откусил, кивнул на листок:

– Значит, ты и бизнесом занимаешься?

– Да какой уж сейчас бизнес! – вздохнул пожилой зародыш. – Кошкины слезы! Так, кручусь помаленьку – жить-то надо!

– А зачем? – с интересом осведомился Кит.

– Господь заповедовал, – заверил нас Прусик, вдохновенно полыхнув своими падалицами. – Раз дал он нам дыхание – будем славить его по все дни!

Кит восхищенно помотал головой, взял из ровной стопы на стеллаже рекламную газету «Экстра-М». Ее разбрасывают бесплатно по подъездам, а вот Василий Данилыч старательно собрал комплект – может быть, за несколько лет. Наверное, пригодится. Для души.

Кит старательно свернул из толстой газеты конический кулек, дисциплинированно сложил в него – не на пол бросил – обертки от доеденной шоколадки.

А Василий Данилыч следил за ним с удовольствием – хоть и жалко немного газеты, но приятно, что гость не мусорит, уважает, понимает порядок в этом храме хлама. И, осмелев, спросил:

– А чего же вы, господа хорошие, не предъявите себя? Если вы крутые, скажите тогда слова… А может, вы люди государственные, тогда, как говорится, надо ксивы сломать…

– К сожалению, государственные мы, – грустно вздохнул Кит, показал на меня пальцем. – А командир Петрович вообще фигура международная. Интернешнл. По-казахски называется «халакарлык фигур»… А ксивы сломать надо…

Надел толстый газетный куль на руку, как варежку, и вдруг ударом резким, как тычок ножа, врезал по лобовому стеклу «хонды». Негромкий треск, молочной мутью пробежало стерильно намытое стекло и покрылось вмиг густой сетью трещин. Как каннелюры на старых картинах.

Я подумал, что у Василия Данилыча Прусика, агента под псевдонимом Гобейко, прямо у меня на глазах случится инфаркт. Или инсульт. Но не случился. А сипло-задушенно сказал мой стукач-предатель, вероломный двойной агент-осведомитель, информатор – подлюга продажная:

– Господи! Чего же это деется такое… – И шепотом беззвучно закричал: – Люди! Караул!..

Кит скинул газетную варежку, усмехнулся и оборотился ко мне:

– Командир Ордынцев, давай доведем его до отчаяния?

– Валяй, – разрешил я.

Кит нагнулся, поплевал на руки, ухватился за конец хромированного бампера, примерился и с мясницким выдохом – хэк! – рванул к себе железяку.

«Хонда» и Прусик одновременно крикнули отчаянными жестяными голосами. Кит повернул бампер, как оглоблю, и с разворотом крутанул его на себя, оторвал с крепежа, согнул пополам и сунул в руки хозяина.

– Ну, ты, каналья, держи… Положи на полку «для души». Или «для бизнесу»…

– Не имеете прав таких, чтобы бандитничать! – визгливо пришепетывал стукач. – Ответите за все за это, за разбойное!..

Занятно, что он и не пытался крикнуть, привлечь внимание, позвать людей на помощь. Он шептал. Тертый жучила не боялся, что Кит его убьет. Он не хотел огласки, он надеялся решить разборку по-тихому, среди своих. Вот только имущества, дорогого, иномарочного, было жалко душеразрывно.

– Да ты не тушуйся, ишак, – успокаивал его Кит и ударил ногой в крыло, в фару, и сразу же «хонда» приобрела такой вид, будто на полном ходу столкнулась с «джопой».

И тогда из зеленых яблок-падалиц Василия Данилыча брызнули слезы, шипучие и мутные, как молодой сидр.

14. НЬЮ-ЙОРК. ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ. ПОЛИС ПЛАЗА, 1. СТИВЕН ПОЛК

Стив Полк не сомневался, что супруги рассказывают правду. Не сговариваясь, основные факты они излагали одинаково, расходясь лишь в некоторых подробностях. Эмма Драпкина, например, говорила, что жила с погибшим Лекарем почти с самого их приезда в США, а ее муж Лазарь по этому поводу отвечал уклончиво: «Пропади они оба пропадом!» Супруги излагали вещи довольно любопытные, но Лазарь был Стиву гораздо интереснее – впервые в жизни Полк видел раба. Не в фигуральном смысле, а вполне буквальном. И не какого-нибудь нелегального мексиканца или неграмотного китайца из трущоб Чайна-тауна, а раба белого, тридцати семи лет от роду, ученого человека с дипломом – Пи Эйч Ди, упоминающего в разговоре Заратустру и Кьеркегора.

В четырех других комнатах на шестом этаже городского полицейского управления детективы Джордана вылущивали информацию у соседей, знакомых и предполагаемых партнеров Лекаря. Но настоящей находкой, конечно, были именно эти странные супруги Драпкины. Их привезли на Полис плаза, 1, незадолго до полуночи, когда осведомитель Сэм Лаксман по кличке Дрист назвал их наиболее близкими людьми к убитому Лекарю.

– Да-да, я раб! – с усталым отчаянием говорил Лазарь Драпкин. – Ну и что? Кого это волнует? И Эзоп был рабом…

Джордан смотрел на него с ленивым отвращением и при упоминании имени Эзопа вопросительно взглянул на Полка – что это за птица?

Стив усмехнулся, покачал головой – мол, не обращай внимания, не имеет значения.

Лазарь довольно грамотно говорил по-английски, хоть и с чудовищным акцентом. Его речь была похожа на компьютерный перевод.

– Вы язык учили здесь или в России? – поинтересовался Полк.

Драпкин гордо выпрямился:

– Не забывайте, что я кандидат технических наук! Я интеллигентный человек!

Он напоминал изможденного гуся, которого поймали, ощипали наполовину, а потом отвлеклись, и ушел он снова в мир со своей костистой узкой головой, покрытой неопрятным редким пухом.

– Я об этом ни на миг не забываю, – серьезно заверил Полк. – Поэтому меня особенно интересует, каким образом возникла ваша рабская зависимость от уголовника Лекаря.

Лазарь страстно прижал к груди худые руки.

– Все мы – бывшие морские беспозвоночные! Но я, наверное, особенно! Вы не можете представить, какое это чудовище – Витя Лекарь! В первый же день нашего приезда он взял наши документы, якобы для оформления ходатайства о грин карде. И больше я своих документов ни разу не видел. У нас истекла американская виза, у нас не было ни одного документа, обратных билетов на самолет и ни одной копейки…

– Копейки не имеют хождения в США, – заметил многозначительно Джордан. – Почему вы не обратились в полицию?

Драпкин закрыл ладонью сухое островытянутое лицо и долго сидел молча, раскачиваясь на стуле взад-вперед.

– Я вам сказал: я – беспозвоночное. Я всех боюсь. И я боялся испортить отношения с Лекарем, я надеялся, что все как-то устроится по-человечески. Мне объяснили, что если я пойду в полицию, то нас как нелегальных эмигрантов сразу же арестуют и будут держать в тюрьме до решения нашего вопроса…

– И вы не пытались поговорить с Лекарем всерьез? – спросил Полк.

– Пытался, – кивнул своей ощипанной головой Драпкин. – Он меня повесил.

– В каком смысле?

Драпкин испуганно съежился.

– Он избил меня и подвесил за ноги… У меня в комнате под потолком идет труба… Он меня к ней привязал за ноги… и сказал, что если я еще раз открою рот, он меня повесит по-настоящему – за шею.

– А что делала в это время ваша жена? – заинтересованно спросил Джордан.

– Жена-а! – горько усмехнулся Драпкин. – Эта продажная самка была у него дома…

Стив встал и направился в соседнюю комнату, где детектив Майк Конолли допрашивал «продажную самку» Эмму Драпкину, видную брюнетистую бабенку лет тридцати. Эмма говорила меланхолично записывающему протокол детективу:

– Поймите же наконец, о мертвых плохо не говорят!..

Сидящая рядом с ней русская переводчица быстро перевела, постаравшись интонацией передать страстность заявления Эммы.

Красавчик Конолли, похожий на кинозвезду Энди Гарсиа, не отрываясь от бумаги, деловито сообщил:

– Это, наверное, мертвецы сами придумали… В полиции – говорят!

Эмма оглянулась на вошедшего Полка, потом сокрушенно вздохнула и развела руками:

– Таки – плохо! Мертвый оправдаться не может…

Конолли удовлетворенно кивнул, объяснил переводчице:

– Скажи ей, что мы ни в чем пока мертвого Лекаря не обвиняем. Но она может помочь нам объяснить, как к нему попали золотые зубы…

Переводчица исправно протранслировала просьбу Конолли.

– Как? Как? Купил наверняка! – Эмма вся была – один напуганный и хитрый глаз. – Что вы думаете – вышибал он их, что ли?

Конолли мотнул головой:

– Нет, мы так не думаем. Но очень хочется знать поточнее, как они попали к Лекарю…

– Я вам уже сказала, что впервые услышала об этих зубах здесь, в полиции, – быстро ответила Эмма.

Конолли пригладил свой замечательный косой пробор – точно как у Гарсии, потом достал из ящика деревянную резную шкатулку, положил ее перед собой на стол, закурил сигарету и долго молча смотрел на Эмму. Полк стоял у двери, привалившись к стене. Переводчица сосредоточенно разглядывала ногти. Было очень тихо. Шарканье шагов и приглушенные голоса в коридоре еще сильнее подчеркивали эту злую тишину.

– Вы эту коробку раньше видели? – спросил негромко Конолли.

– Не знаю… Не помню… – неуверенно бормотнула Эмма.

Хитрый глаз стал мутнеть и тускнеть, его затягивало бельмо страха.

– Я думаю, что видели, – сказал Конолли. – Это мы взяли в спальне Лекаря.

Он неторопливо достал из коробки колье – вещицу красивую и пугающую – спаянную золотыми проволочками зубастую пасть, многозубую челюсть на цепочке.

Красавчик Майк встал, обошел Эмму сзади и быстрым движением накинул ей жутковатое колье вокруг шеи – так набрасывают удавку. Эмма попыталась отшатнуться, но Конолли очень мягко, очень тяжело положил ей руки на плечи и удержал ее на месте.

– Это украшение лежало рядом с вашей кроватью… Вы ведь не могли его не заметить?.. – настойчиво-вкрадчиво спрашивал Конолли.

Человеческие зубы страшно переливались, двигались, скалились на черной шелковой кофте Эммы, они шевелились на ее страстно вздымающейся груди, будто собирались жевать.

Стиву казалось, что зубы еле слышно скрипели и щелкали.

– Ну и что? – крикнула Эмма. – Да, видела! И что такое? Какое я имею к ним отношение?..

– Я это как раз сейчас выясняю, – невозмутимо ответил Конолли. – Итак…

– Не знаю! – как саблей рубанула рукой воздух Эмма. – Понятия не имею… Мне кажется, Виктор продавал эти ожерелья черным… Негры давали за них хорошие деньги…

– Прекрасно, – кивнул Конолли, наклонился к ней ближе и ласково зашептал: – А где он брал зубы?

– Я же вам сказала – понятия не имею…

Конолли печально вздохнул:

– Ах, миссис Драпкин, вы такая милая! Такая приятная женщина. Но мне придется арестовать вас, миссис Драпкин…

– За что? – пронзительно взвизгнула Эмма. – Что я сделала? За что?

– За нарушение эмиграционных законов… Пока за это… – обнадежил Конолли и добавил мягко: – Я хочу помочь вам…

– Я вижу, как ты хочешь помочь мне, полицейская харя!.. – орала Эмма.

Стив подумал, что бандит Лекарь, видимо, не случайно выбрал себе Эмму подругой – несмотря на испуг, ярость в ней бушевала сильнее спасительной покорности. И засмеялся, потому что переводчица или втайне сочувствовала Эмме, или не знала, как перевести «полицейская харя», но, во всяком случае, не стала переводить Конолли несправедливое мнение Эммы о его профессиональной физиономии, так похожей на ангельский фейс Энди Гарсиа.

Да и не могла знать переводчица, что хлыщеватого вида «фед» Полк, который вроде был здесь за главного, очень хорошо знает слово «харя», что много-много лет назад мама Стивена Полка – Анастасия Александровна Щербакова частенько ругала «неумытой харей» их соседа негра – пьяницу и весельчака Джереми Ноланда.

Полк подошел к Эмме, наклонился к ней и сказал по-русски:

– Эмма, вы попали в скверную историю… Вам надо очень много вспомнить и рассказать нам… Сержант Конолли собирается вас арестовать, чтобы суета и обилие впечатлений на воле не отвлекали вас…

Глаз у нее был больше не хитрый и не яростный. Он был померкший, с остановившимся зрачком, как у мертвой курицы.

– А что вы хотите? – сипло выговорила Эмма.

Полк сел на стул задом наперед, облокотился на стол и, глядя ей прямо в глаза, внятно, медленно произнес:

– Мы хотим, чтобы вы вспомнили о вашем дружке Лекаре все… Круг знакомых, чем занимался, как развлекался, где бывал, с кем дружил и кого ненавидел…

– А вы что – из КГБ? – потрясенно спросила Эмма.

– Эмма, КГБ уже давно нет. Там, у вас, есть ФСБ. А я из родственной организации – ФБР…

ФЕДЕРАЛЬНОЕ

БЮРО

РАССЛЕДОВАНИЙ

обращается к лицам, говорящим по-русски, с просьбой помочь бороться с преступностью, положить конец терроризму и шпионажу в США. ФБР интересуется любыми фактами и предположениями о деятельности организованной преступности, вымогательствах, наемных убийствах, мошенничестве, незаконных доходах, наркотиках, подделках денег и какой-нибудь другой криминальной деятельности в США или за границей. В особенности для защиты национальной безопасности. ФБР примет любую информацию в научной, военной или технической сферах.

ФБР просит лиц, располагающих вышеупомянутой информацией, сообщить об этом в Нью-Йоркское отделение ФБР по телефону: (212) 335-2700, добавочный (3037). Вы также можете писать по адресу:

Federal Bureau of Investigation

26 Federal Plaza

New York, New York 10278.

Вся полученная информация будет содержаться в строгом секрете.

ФЕДЕРАЛЬНОЕ БЮРО РАССЛЕДОВАНИЙ

МИНИСТЕРСТВА ЮСТИЦИИ США

15. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. ГАРАЖ

Василий Данилыч Прусик, агент под псевдонимом Гобейко, продержался до момента, пока Кит не примерился к рулевому колесу «хонды», чтобы вырвать его со всей колонкой.

– Да остановись ты зверствовать, жопастый баклажан! – закричал Прусик, заорал по-настоящему, распялив пасть, похожую на старую ржавую обойму, выкопанную из земли на местах боевой славы. – Поговорить, что ли, по-людски не можем? Будь человеком! Договоримся…

– Конечно, договоримся, – подал я голос.

А Кит заверил:

– Ясное дело – договоримся! Обо всем договоримся! Ударим по рукам! По ногам! По рогам! По яйцам!..

Его усы-барометр были грозно подняты.

– Василий Данилыч, подойдите ко мне… – сказал я негромко.

Долговязый шестимесячный пожилой зародыш послушно просеменил ко мне и встал так, чтобы смотреть мне в лицо, но и Кита не выпускать из виду, если тот надумает крушить его машину дальше. А Кит вздохнул тяжело, как пахарь у края борозды, и достал из кармана воблу. Для размягчения рыбешки он обстукивал ее о блестящую полированную крышу «хонды», и выражение лица Прусика свидетельствовало, что ему было бы легче, кабы Кит обстукивал свою воблу о его плешь.

– Василий Данилович, нас здесь трое. Как вы думаете, чем мы отличаемся? – спросил я как бы загадочно.

– Откуда мне знать? – угрюмо буркнул Прусик. – Все мы люди. Сегодня ты пануешь, а завтра, может, я…

– Э, Василий Данилыч, вы, похоже, совсем без ума! – усмехнулся я. – Вы надо мной и после конца света пановать не будете. Но это пустой разговор. Я вам задал вопрос…

– Да откуда мне знать? Я вас сегодня вижу впервой! – со злобой возник агент.

– Хорошо, я объясню вам. Дело в том, что у меня мало времени. Мне нужно, чтобы вы быстро рассказали всю правду. Но есть проблема – мы все довольно разные люди. Вот, например, мой подчиненный Кит врет иногда – по необходимости. Я не вру никогда – из принципа, назло. А вы врете все, всегда и везде. Вы не человек вовсе, а сплев харкотины из лжи, криводушия и подлости… Поэтому если вы сейчас попробуете мне врать…

– Да Боже упаси! – прижал он клятвенно руки к килевой грудине потомственного рахитика. – Богом клянусь, правду скажу…

Кит уже добыл из воблы вяленый пузырь и обжигал спичкой, готовясь сожрать его, пока я отвлекся на минуту.

– Кит, имей совесть, отдай половину обожженки, – остановил я его. – И обращаю твое внимание, что клиент снова употребляет всуе имя Божье. По-моему, это грех…

– Наверняка! – согласился завзятый клерикал Кит Моржовый. – Не нравится мне это. Пожалуй, погляжу, что у него там с габаритными огнями…

Последовавший звон разбитых стекол убедил меня, что с задними фонарями у Гобейки теперь не все в порядке.

– Да перестань, ирод проклятый! – заблажил Гобейко-Прусик. – Я же сказал – все, что знаю, все…

– Тогда, Василий Данилыч, не тяните резину. Расскажите, что произошло с нашим товарищем Валерой Ларионовым?.. – попросил я.

– Что, что! Пришили его лица черножопой национальности…

– Кто именно?

– Ну, командир, дорогой ты мой, подумай сам – нешто они мне паспорта предъявляют? Шептались у нас, будто нугзаровские бандиты, Психа Нарика люди, его уделали…

– Из джангировской группировки?

– Как сказать ето… Псих Нарик – племяш самого Джангирова… Братан Нарика Ахат под вышкой сидит сейчас. Ждут исполнения… Вот и слушок такой повеял, будто дядька с племянником поцапались крепко…

– Я вас правильно понял – Джангиров с Психом Нариком поссорились?

– Ну, естественно! Не со мной же… Вот я и протелефонил Валерке – приходи, мол, пошепчемся… Вы ведь в курсе, что я помогал ему? Исключительно по патриотическому соображению и за небольшую поддержку финансами…

– Я в курсе. Продолжайте, Василий Данилыч…

– Ну, встренулись мы, не очень далеко отсюда… За Курским… Покалякали, понятное дело… Обсказал я ему ситуацию, он подался звонить из автомата…

– Это когда было?

– Ну, точно не скажу, а так примерно часов после десяти…

– А почему он пошел звонить срочно?

– Так я ж объясняю – скандал у их главного, у дядьки с Психом приключился…

– Ну и что? Впервые бандиты разбираются между собой? Не крутите быку уши, Василий Данилыч! Объясните ясно, что такого важного узнал Ларионов, если он ночью без поддержки пошел в глубь вокзала?

На миг он задержал свои водянистые глазные яблоки на мне, и я успел уцепить плавающий в их глубине ужас. Глубже и острее, чем горечь за порушенную «хонду».

– Так я же вам толкую все время, – недоуменно развел он свои цепкие лапки, дивуясь на мою бестолковость, и я понял, что он решил скинуть еще одного мусорного козырька из своей крапленой, «заряженной» колоды. – Говорю же я, что базар у них вышел из-за компаньона джангировского, или кунака по-ихнему. Ну, которого Псих украл…

– Так, так, так, – негромко бормотал я, и азарт уже начал легонько сотрясать меня, и первое предчувствие словленной, пойманной игры сводило скулы, как холодной судорогой. – А кто этот кунак-то, вы поинтересовались, Василий Данилович?

– Черт его знает! Мужики тут баяли, что, мол, америкашка какой-то…

– Ага! Америкашка! – встрял Кит. – Слушай, недоделок, а где же эти мужики твои собираются и бают про такие интересности? Может, ты меня отведешь туда?

Гобейко посмотрел на него с опаской, смирно заметил:

– Так они и не собираются нигде – это ж тебе не Государственная дума… Бродит народ прощелыжный, перехожий – от тычка до толчка, от палатки до шалмана… Треплются, а ветерок разговоры носит…

– Продолжайте, Василий Данилович… Что, Ларионов дозвонился куда-нибудь, говорил с кем-то?

– Вот это не скажу – не подслушивал, не знаю. Только он вышел из автомата и говорит – все! Пока, мол, друг, пока, спасибо тебе большое, позвони послезавтрева… Ты, мол, иди, а мне тут надо еще в одно местечко заглянуть… И зашагал на вагонную территорию, туда, меж путей… И все, не видал его более…

– Все? – спросил я нестрого.

– Все! – радостно отбил концовку урод.

– Кит! – позвал я своего труженика металлоремонта. – Он снова врет…

– А что я вру? – возбух Гобейко-Прусик. – Чего наврал-то?

Я тяжело вздохнул и стал медленно объяснять ему:

– Вы, Василий Данилыч, со мной неискренни. Это называется «дезинформация умолчанием». Вы надеетесь, коль мы вас прихватили здесь, отбиться от меня крошками, объедками, слухами… Рассчитываете, что я ваших мужиков, дружков или подельников не отловлю, а они вам за это не оторвут вашу многомудрую башку… Так вот – надеетесь зря…

– Почему?

– Потому что ведущий вас офицер Ларионов убит, и я допускаю, при вашем участии…

– Да что вы такое говорите? – завизжал Гобейко. – Я… я…

Кит мрачно посоветовал:

– Замолчи, осел! Ты молчи пока и слушай…

– Мне кажется, что вы встали на смертельный для агента путь двойного осведомительства: нам – про них, им – про нас. И подставили вчера Ларионова…

– Не подставлял я никого… – слабо возразил агент.

– Не будем сейчас обсуждать это… Если вы действительно больше ничего не знаете, Василий Данилович, то вы мне больше не нужны. От вас нет пользы, и я сегодня же закрою ваше агентурное дело. И вы переживете Ларионова на день, от силы – два…

– Почему? – разлепил трясущиеся губы Гобейко.

– Потому что я незамедлительно сплавлю информацию о вашей деятельности тем самым таинственным мужикам, которые слоняются от тычка до толчка…

– У тебя хоть завещание на все это добро заготовлено? – поинтересовался Кит, и усы его благодушно опустились. – Кому перепадет «для души», а кому «для бизнесу»?

– Не имеете права… по закону… – обессиленно помотал вздутой головой смрадный зародыш.

Кит засмеялся:

– Обрати внимание, командир Ордынцев, что эта сволота и сейчас боится своих больше, чем нас. – И обратился к Гобейке: – Чего ж ты вчера не помнил про права, обязанности? Чего ж ты только сейчас вспомнил про закон?

Гобейко затравленно прижмуривал свои жуткие глазные яблоки.

– А потому ты вчера был такой смелый, – объяснял ему Кит, лениво пошевеливая усищами, – что поверил, будто и нас можно бить влет, как хочешь! А тебя – нельзя! Только по закону! По писаному! Справедливому! Чтобы все права твои, падаль ты этакая, были соблюдены в строгости! Вот мы и соблюдем все в точности! По первому закону человеческому, красавец ты наш писаный и каканый!

– Это как это? – опасливо пискнул красавец. – Что-то я не слышал про такой закон…

– Сегодня и услышишь, и увидишь, и прочувствуешь, – пообещал Кит. – Закон-то простенький…

Гобейко умоляюще смотрел на меня – он все-таки надеялся, что Кит берет его на понт. А я кивнул, подтвердил:

– Око за око, зуб за зуб, ребро за ребро. Мы вас всех, Василий Данилыч, переколошматим. И начнем с вас…

– Под суд пойдете… – жалобно цеплялся Гобейко.

– Не смешите, Василий Данилыч! Мы вас сейчас заберем с собой, а на территории учиним роскошную облаву, поберем всех, кто под руку попадет. А вас, Василий Данилыч, к вечеру отпустим, гуляйте – от тычка до толчка, от палатки до шалмана…

Кит злорадно захохотал:

– Вот они тебе и поверят, смрадная сволота, что ты у нас молчал, как партизан в гестапо. Ты – на воле, а они – на киче? Я надеюсь, что они тебя до ночи разберут на три кучки и разложат по полкам – «для дома», «для души» и «для бизнесу»…

– Сейчас! Сейчас! Постойте! Я думаю, что в Валеру стрелял Мамочка… – заверещал Гобейко, и я понял, что запруду из страха, лжи и дерьма прорвало.

– Кто такой?

– Душегуб, бандит… Я не знаю, как его зовут по прозванию правильно, его Псих Нарик так кликал… Я, конечно, не знаю – Мамочка напал на Ларионова иль кто другой… Но он Психу друган самый близкий, такой же отмороженный… Как Ахатку-живореза вы замели, Мамочка стал у них самым первейшим, его Псих на самые крутые терки посылал…

– Откуда он возник?

– Так Ахат, Нарика брат, был Китайкин кобель, а потом она вроде перешла по наследству к Мамочке…

– Кто Китайка?

– Бельдюга раскосая. Простипома валютная! Ее Мамочка под америкашку подложил… Она, наверное, и подманула к бандюкам этого козла заокеанского… А бандюки его, видать, и взяли в сачок…

– А где держат американца? – спросил Кит.

– Клянусь! Клянусь – не знаю! – забился, слюной брызнул Гобейка. – Мабыть, на товарном дворе Курского вокзала… Или в поездных отстойниках… Да кто же без наводки сыщет в этом шанхае? Там же жуть! Черный город!

– Стоп! – остановил я его сетования и сказал Киту: – Возьмешь его с собой. Отвези к Куклуксклану, пусть он с ним поработает всерьез…

Потом обернулся к предателю агенту, взял его больно за ухо, подтянул к себе:

– Слушайте внимательно, Василий Данилович. Сейчас вами займется наш сотрудник-аналитик. Не вздумайте фантазировать – он будет проверять вас на компьютере. Вспоминайте все – важное, пустяковое, слухи и факты. Мы сами отберем злаки от плевел. И помните все время – вы сейчас бьетесь за свою никчемную и противную жизнь. Вы ведь сами сказали, что вам зачем-то жить надо…

Кит поднес к глазам Гобейки пятидесятикопеечную монету и, медленно сжимая большой и указательный пальцы, стал сгибать полтинник пополам.

– Ты не верь, Иудушка, что твоей жизни грош цена. Она сейчас вот сколько стоит. – И Кит сунул ему в руки сплюснутый латунный диск. – Держи ее в кулаке на допросе крепко и молись, сука! Может, реформы не будет…

16. МОСКВА. БУТЫРСКАЯ ТЮРЬМА. ПОЛНОЧЬ

Когда створка внутренних ворот с тихим рокотом отползала в сторону и машина Потапова, выехав из «шлюза», оказывалась в асфальтированном просторном дворе тюрьмы, он неизменно вздыхал с облегчением – дома, слава Богу!

«Шлюз» был одной из многочисленных выдумок и изобретений Потапова, имевших целью не допустить «самовольного покидания охраняемым контингентом места пресечения» – как он изысканно выражался в официальных бумагах по поводу извечного стремления своих подопечных выйти из руководимого им места пресечения. А говоря попросту – удариться в побег. Потому что Иван Михайлович Потапов двадцать семь лет руководил «местом пресечения», широко известным под названием Бутырская тюрьма. И вполне справедливо гордился тем, что за все эти долгие годы не было у него ни одного случая – ни одного! – самовольного покидания охраняемым контингентом «места пресечения», официально именуемого «Следственный изолятор № 2».

Проскочить через «шлюз» на волю было невозможно – ни одинокому беглецу, ни группе отморозков, ни даже всей тюрьме, коли надумала бы, осумасшедшив, пойти на приступ ворот. Потому что «шлюз» был ярко освещенным каменным туннелем со смотровой траншеей на земле и обзорной галерейкой под сводом, а заканчивался «шлюз» с обоих концов здоровенными железными плитами ворот на электрической тяге. И управление их было включено так, что никогда внешняя и внутренняя воротины не могли быть отворены одновременно. Или внешняя створка – на волю, или внутренняя – в тюрьму.

«Шлюз» возвел Иван Михайлович давно, вскоре после своего грандиозного восхождения к вершине тюремной власти. Был он когда-то молодой капитанишка, никому не известный и ничем не приметный, зашарпанный «опер» по режиму, каких в безбрежной советской тюремной системе – несчитанные легионы.

И вдруг судьба предоставила ему случай, о котором он сумрачно и тщетно томился душой в угрюмой конвойной гордыне.

В старом корпусе тюрьмы начался бунт.

Заключенные – особо сейсмичный материал – узнали, что по огромному следственному делу о коррупции судебно-следственных работников арестован и начальник Бутырской тюрьмы. С воли маляву передали или надзиратели трепанули – кто это узнает? Но к ночи тюрьму охватило пламя мятежа. Было это на исходе летней субботы, и замнач по режиму, створожившийся от ужаса, тщетно дозванивался какому-нибудь начальству МВД, чтобы получить указания – что можно и что должно делать?

А зэки, уже придушив и растоптав нескольких надзирателей, ломали себе на оружие коридорные «рассекатели» – заборы из мощных стальных прутьев и, сокрушая по пути замки, рвались во внутренний двор.

Оперуполномоченный Иван Потапов, стоя на вахте, наблюдал, как зэки уже разбивают изнутри брусовые ворота корпуса. Он понимал, что если они вырвутся во внутренний двор – конец! Стрельба с угловых сторожевых вышек результатов не даст – очень узкое поле поражения, напирающая сзади толпа промчится через двор, неся убитых пред собой, как щиты.

А «шлюза» тогда еще не было.

И, не дожидаясь разрешения совсем обделавшегося замначальника, схватил автомат Калашникова, приказал двум конвойным солдатам-киргизам следовать за ним и помчался по черной запасной лестнице на третий этаж главного тюремного корпуса. Они обогнули кипящий кратер зэков в кирпичном коридоре сортировки, на первой «сборке», и вышли на них с тыла.

С верхней поперечной галереи он смотрел на беснующихся внизу стриженых черных мосластых зэков и понимал, что и глас архангелов они сейчас не услышат.

– Огонь! – скомандовал Потапов своей киргизской армии, конвойной золотой орде.

Три свинцовых струи разом плеснули в месиво тел, круто заваренное духотой, яростью, истерикой, и, перекрывая грохот автоматов, полыхнули под крышу визг, крик муки, рыдания и долгий завитой мат.

Как муравьи в развороченной куче, подумал тогда Потапов, с остервенением нажимая спусковую скобу. Тысяча озверевших людей металась под ними, давя раненых и слабосильных. В ужасе они озирались наверх, откуда хлестали огненные плети, падали на бетонный пол, подползали под сраженных.

– Всем лечь! Лечь, я сказал! – орал Потапов и время от времени давал – для острастки – очередь поверх голов.

Если бы зэки могли вырваться во двор, они бы смели всю тюрьму. Но здесь они были упрессованы и парализованы собственным многолюдством и теснотой «сборки», простреливаемой с галереи до каждого уголочка.

– Лежать, суки рваные! Лежать! – демоном бесновался над ними Потапов. И только убедившись, что все зэки, сломленные безвыходностью и кинжально-прострельным автоматным огнем, покорно лежат на бетоне, погнал одного из киргизов за подмогой.

Так продержал их час, крича и постреливая иногда, дурея от злобы, напряжения и кошмарного смрада, поднимавшегося снизу. Сладкая вонь густеющей крови, потная кислятина, дерьмовина забивали привычный запах тюрьмы – кислой капусты и плесени.

Потом распахнулась снаружи дверь и в зал пустили конвойных собак, надроченных с первого слова драть зэков на мясо. Псы скорым волчьим махом заняли привычную позицию – по периметру зэковской толпы, пока никого не трогая, а только порыкивая с утробным рокотом на это ненавистное стадо.

Потапов дал короткую очередь в стену у входа – радостно-зло забился в руках автомат, завизжали пули рикошетом, кто-то с мукой завопил, и завыла раненная случайно овчарка, и тогда Потаповзаорал:

– Пять зэков у входа! Встать! Вон ты, рыжий! Корнилов, вставай! Потом еврей! Двигайся, пархатый! Чурка за твоей спиной! Встать, шнурок косой! На выход! Кто приподнимется без команды – стреляю без предупреждения… Следующий ты, лысый…

Под надзором собак, под дробный пробой автомата он выгонял их на тюремный плац пятерками, нормальной шеренгой маршевой колонны, а уж там-то их мигом распихивали по боксам, карцерам, накопителям.

Семь убито, одиннадцать ранено – массовый побег предотвращен, бунт подавлен, прорыв в Москву тысяч опасных преступников не допущен. Тогдашний министр внутренних дел Щелоков докладывал самому Брежневу, и вождь лично велел всячески поощрить, отметить и наградить Потапова.

Через следующее звание – майора – получил капитан Потапов погоны подполковника и должность исполняющего обязанности начальника Бутырской тюрьмы. Молодым парнем был назначен временно на важную должность, большое будущее сулили ему в безграничной сатрапии под названием ГУЛАГ, да что-то там наверху не сомкнулось, не поехал вверх безумный лифт лихой карьеры, так и состарился Потапов на этом месте.

Никогда не называл он подведомственные ему Бутырки тюрьмой или официальным именем «Учреждение следственного изолятора № 2». Говорил – «мое хозяйство», «у меня на хозяйстве»…

Жесткий ежик на голове стал пепельно-сивым, дубленую коричневую морду изрубили глубокие рытвины морщин, и на ходу стал тяжеловат, и мысли горькие о предстоящем конце службы все чаще приходили. Прикидывал иногда, что за долгие годы «на хозяйстве» – а меньше двенадцати часов в день он в тюрьме никогда не проводил, и полными выходными пользовался редко, да в отпуск не ездил никогда – провел он в общей сложности в Бутырях чистыми более шестнадцати лет. Считай – как за убийство, да еще с малым «довеском» за побег.

Только по всему видать – придет этому скоро конец, наступит и его черный день – вышибут на пенсию, выйдет он на волю навсегда.

И на кой черт ему эта постылая воля – без его огромной всесильной власти над тысячами зэков, без любви и благодарности людской, без денег мало-мальских – с пенсией грошовой?

…И вот в такой миг горестных размышлений и подцепил его на свой каленый крюк Джангиров…

За долгие годы, слившиеся уже в десятилетия, режим жизни Потапова в тюрьме сложился накрепко и соблюдался так же неукоснительно, как у заключенных. Каждый день он приезжал к восьми утра в тюрьму и целый день в многочисленных заботах, суетных проблемах и хлопотах проводил там время до пяти часов. Потом уезжал отдыхать, и не было еще случая, чтобы он пропустил вечерний отбой. Он-то знал, что состояние тюрьмы определяется именно вечерним отбоем. Без четверти десять вечера он приезжал ежедневно на два часа и дожидался, пока тюрьма успокоится и уснет, хотя тюрьма, как всякое производство с непрерывным циклом, не выключается на ночной сон. Это заведение круглосуточное. Но в повседневном тюремном жизнесуществовании есть чрезвычайно опасные пики активности этого беспокойного пятитысячного стада и нижние спады относительного спокойствия.

Потапов, прибыв на вечернюю поверку, никогда не проходил к себе прямо в кабинет. Он обходил тюрьму раз и навсегда установленным маршрутом, в котором прослеживалась жесткая закономерность. Он шел тем путем, каким проходит всякий вновь поступивший в тюрьму арестант – от первой «сборки», где принимают привезенного с воли заключенного, до камер, находящихся в особом корпусе, в которых содержались приговоренные к смерти – в шестом, смертном, коридоре. С этими-то нужно было всегда держать ухо востро. От отчаяния, от страха или от бесшабашного озлобления, когда уже больше ничем угрозить нельзя, они всегда были чрезвычайно опасны. Потапов назидательно говорил: потому опасные, что весьма чреватые…

На первой «сборке» принимали последний этап арестованных, доставленных вечерним конвоем из милиции, камер предварительного содержания и пересыльных транспортных тюрем. На сортировке было довольно многолюдно, там царили суета и рабочее оживление, тюремная охрана старалась до отбоя рассовать по камерам вновь прибывших.

Навстречу Потапову из-за стеклянной перегородки, где велась регистрация по журналам движения контингента, вышел Козюлин, человек немолодой, болезненный, в старомодных толстых очках, потертых лейтенантских погонах и со скрюченными подагрой пальцами. Он служил в Бутырях много дольше Потапова, и сидельцы старожилы уверяли, что он стерег еще Емельку Пугачева. Если бы не толстая разноцветная рамка орденских колодок на кителе, Козюлин больше бы походил на счетовода-учетчика, чем на тюремного надзирателя. Козырнул и отдал рапорт:

– …По списочному составу в следственном изоляторе находятся 4789 человек, на этап уходят ночью 112, по спискам поступивших 67. Особых происшествий во вверенном мне подразделении – следственный изолятор № 2 – не произошло…

Поперек «сборки» висел огромный плакат: «Чистосердечное признание является смягчающим вину обстоятельством». В длинном зале, похожем на крытую железнодорожную станцию, царили глухое гудение, лязг, выкрики, хохот, команды, хлопанье дверей, мерный топот, шум льющейся где-то воды, чей-то плач. Для всякого чужого человека это был тяжелый, давящий мозг шум. А для Потапова – нормальный производственный спокойный гул. В режиме.

В основном здесь командовали, регистрировали, обыскивали, сортировали по боксам и разбирались с поступившим контингентом женщины-надзирательницы, которых теперь называли демократически-цивилизованно – контролеры. Этих здоровенных, ядреных баб будто плодили и растили в каком-то особом сторожевом инкубаторе – все как на подбор крупные, задастые, в защитной вохровской форме, все с жесткой завивкой, будто это тоже входило в форму.

И везде – цвет безнадеги. Грязно-зеленый и тускло-синий кафель, мятый желтый свет. Наверное, те, кто начал строить два с половиной века назад эту тюрьму, знали, как и Потапов, что зэку нужно напоминать все время, что он не дома, не давать расслабляться, надо подчеркнуть его безвыходность, необходимо ежесекундно вколачивать ему в репу: тут тебе не Сочи, это не санаторий, здесь – нары, а не Канары, тут – тюряга.

У дверей второй «сборки», которую бывалые зэки называли «вокзалом», надзиратели выстраивали колонну, чтобы через перегонный коридор разводить по камерам. Их считали парами – два, четыре… десять… шестнадцать…

Потапов обогнул их, почти бессознательно фиксируя радующую глаз трансформацию зэковского стада в строгую геометрическую красоту конвойного строя. Он вышел во двор и, сопровождаемый старшим по корпусу Козюлиным, направился во второй корпус. Железная дверь, переход, лестница вверх, переход, лестница вниз, переход, тамбур, лестница, рассекатели – стальные решетки-ворота поперек кафельных коридоров, бетонные ступени, сетки, натянутые между галереями. Сквозь нормальный смрад тюремного воздуха – дезинфекции, пота и кислых щей – доносился ласковый запах свежеиспеченного хлеба. На верхнем перегоне Потапов разминулся со встречной колонной. Издалека был слышен их тяжелый топот и бряканье надзирательского ключа о пряжку, говорок конвойного: «Давай, давай, шевели копытами, родина-мать зовет!»

Увидев начальника тюрьмы, разводящий сержант скомандовал:

– Смирна-а! Стоять! Направо-о! Лицом к стене! Молчать!..

Потапов дошел до сектора «г», где у решетки-рассекателя стояли два солдата. Сержант махнул солдатам, те откозыряли Потапову, отперли дверь, и он вошел в коридор, в котором было двенадцать камер смертников. Так и называлось – шестой коридор, смертный.

Здесь сидели люди, ожидавшие кассационного решения или ответов на ходатайства о помиловании. Потапов подошел к сто двадцатой камере, кивнул вертухаю, тот неслышно открыл смотровой волчок, кормушку. Небольшая камера, помойно-зеленые стены, низкий закуренный потолок, окно забрано сплошным «намордником» – стальными частыми жалюзи, параша в углу, размытый сумрак висящей под потолком электролампы, козлиная вонь давно немытого тела, горький дух старого табачного пепла. На койке, поджав под себя ноги, уставившись лицом в дверь, сидел молодой парень, и взгляд его столкнулся с глазами Потапова.

Парень был худ, жилист, очень смугл и сильно носат. Щеки ввалились, и в короткой стрижке торчали белые клочья, пепельно-седые. Потапов давно заметил, что у сидящих под «вышкой» другое течение времени – они старятся на глазах, иссыхают, сгорают. За год-два они изменяются так сильно, что перед исполнением смертной казни их обязательно фотографируют, и эксперт дает сравнительное заключение – тот ли это персонаж, что таращится или улыбается на фотках в начале уголовного дела, те самые свежезадержанные молодцы, которым оставшаяся впереди жизнь еще кажется бесконечной.

Осужденному, на которого смотрел Потапов, судя по застывшему синюшному лицу, по ужасу, затопившему глаза с редко мигающими веками, была отчетливо видна ленточка поперек жизненного пути с обнадеживающей надписью «Финиш».

Начальник тюрьмы долго смотрел на смертника, медленно зажмурил глаза – то ли успокаивал, то ли пугал – и захлопнул сам кормушку. Повернулся и пошел к себе в кабинет.

Дежурный офицер в прихожей, трепавшийся с кем-то по телефону, увидев Потапова, бросил трубку на рычаг, вскочил, щелкнул каблуками:

– Никаких происшествий не зарегистрировано, вся последняя спецпочта у вас на столе, товарищ полковник.

Потапов уселся за стол, достал из ящика хрустальный стакан с подстаканником, налил воды из термоса, засыпал щепоткой чая и долго смотрел в стакан, глядя, как набухают травинки, как зеленеет, коричневеет, наливается цветом чай в стакане. Потом из стопы писем достал большой красный конверт с типографским черным грифом «Канцелярия Президента России». В углу глянцевитого пакета напечатано: «Совершенно секретно, лично полковнику И.М. Потапову. Имеет право ознакомления только начальник следственного изолятора № 2».

Взял со стола ножницы, отрезал аккуратно край конверта, достал хрусткий лист бланка. Стал читать текст, потом перескочил сразу на последний абзац: «В связи с особой жестокостью и опасностью совершенного Ахатом Нугзаровым убийства, а также отсутствия смягчающих вину обстоятельств Президент России отклонил просьбу Ахата Нугзарова о помиловании и подтвердил приговор уголовной коллегии Верховного суда России о применении к нему исключительной меры наказания – смертной казни».

Потапов покачал головой, вздохнул, вложил бланк в конверт, а конверт запер в сейф. Потом снова вернулся за стол и не спеша выпил чай, с хрустом раскусывая коричневыми зубами кубик рафинада. Вынул из ящика мобильный телефончик, набрал номер, долго дожидался ответа, потом, услышав голос, сказал:

– Эй, Петро, привет! Как живешь? Да вот видишь, не сплю. Слушай, я на охоту, пожалуй, не пойду. Щенок, которого ты мне дал, плох совсем. Боюсь, долго не протянет. Да… Да… Есть приметы… Хорошо, давай повидаемся. Ладно, завтра, где всегда…

17. ВЕНА. ХЭНК АНДЕРСОН. ОТЕЛЬ «ЦУМ КЁНИГ»

Хэнк спустился в ресторан и с удовольствием обнаружил, что туристы, черт бы их побрал, уже позавтракали – в зале лениво жевали всего несколько человек. Хэнк не любил людские скопища. Двое людей казались ему многолюдством, трое – толпой. Он даже в лифт с пассажирами старался не садиться, ему казалось – от них воняет. А безумные возбужденные крики идиотов-туристов в утренних гостиницах? Они азартно готовятся потратиться в чужом городе на кретинские развлечения, посмотреть все достопримечательности сразу, чтобы назавтра все это позабыть.

Хэнк прошел через столовую мимо стайки белобрысых климактерических баб – похоже, датчанок. С восхищенным испугом внимали они своему предводителю – нелепого вида мужичку, одетому со строгостью евангелического проповедника и с седой клочковатой косой. Волосы на косу были мучительно собраны с висков и оголовка, поскольку темя и затылок, безнадежно голые, возвышались желтым старым лошадиным мослом.

Но голос у него был роскошный – переливчатый рокочущий баритон профессионального разговорщика, кафедрального краснобая. Умело модулированное звукоточение разносилось мягко, не очень громко, но отчетливо по всему ресторану.

– Экзистенциализм основывается на концепции абсурдности жизни… – вещал лошадиный мосол, а бабенки слушали затаив дыхание. Розовые, с бесцветными волосиками, толстенькие, похожие на пожилых ухоженных свинок.

Наверное, какой-то деревенский философ. Это сейчас в Европе такая мода завелась – как бы изучают историю, литературу и философию в экскурсиях. Кружок для домохозяек. Хэнк прошел от них подальше в угол. И сразу же возник чернявый смазливый официант, молодой итальяшка.

– Много кофе, – сказал Хэнк.

– По-венски? С молоком? Лате? Или турецкий? Регуляр? – переспросил итальянец.

– Черный, самый крепкий, двойной заправки. И много…

– Что будете кушать? – осведомился официант. У него, как на старых римских бюстах, не было переносицы – нос начинался прямо со лба.

– Яичницу, сосиски ноквюрст. – Хэнку нравились эти коричневые жареные колбаски, которые с хрустом лопались под зубами.

Официант записал в блокнотик, спросил на всякий случай:

– Не хотите ли попробовать белых колбасок? У нас их делают замечательно.

Хэнк махнул рукой:

– Ладно, попробую их в ленч.

На лице официанта был написан ужас:

– Белые колбаски в ленч? Их едят только с утра.

– Тогда тем более дайте ноквюрст, – сказал Хэнк.

В философском кружке решались громадные проблемы. Бархатный голос доносился в угол к Хэнку:

– Существует только субъективная истина для отдельной личности… Сущность экзистенциализма – это вера в абсурд, это религия парадокса…

«Вот именно, – подумал Хэнк. – Жалко, что я не верю ни во что, даже в абсурд. А то бы я стал экзистенциалистом…»

Проповедник душил свинок именами, которые они до него сроду не слышали:

– …Кьеркегор, Хайдеггер, Кафка, они дали образцы того, как люди непроницаемы, одиноки и наглухо замкнуты…

Может быть, это хорошо?

Официант принес кофе и, не допуская мысли, видимо, что такую бадью можно выпить без молока, поставил большой молочник со сливками.

– Спасибо, – сказал Хэнк. – Теперь несите виски-бурбон, лучше «Фор роузис». Но айс, но вотер, но анисинг, бат дабл энд твайс…^[5]

Этот парень внешне очень сильно напоминал ему Адониса Гарсия Менендеса, старого приятеля, когда-то бывшего у него вторым пилотом. С таким же прямым римским носом легионера. Хэнк вообще-то был уверен, что очень давно, когда людей на земле было совсем мало, жили они одной семьей. А потом неоправданно расплодились, распались единокровные роды, и разбрелись они по миру, потеряв навсегда своих братьев и сестер.

Официант принес виски. Он все-таки был похож на Эда Менендеса, как однояйцевый близнец. Но штука в том, что Адониса Гарсия Менендеса было невозможно представить с подносом в руках, обслуживающим других, – он сам был везде главным гостем и хозяином застолья. Наверное, в той старой, очень давно растерявшейся семье Менендес и официант-итальяшка не были близнецами. Адонис наверняка был старший, боевой, бандитский брат, а официант избрал для себя сытую, спокойную участь обслуги.

Хэнк в один присест выпил двойной бурбон, запил обжигающим кофе, чиркнул своим потертым «зиппо», закурил сигарету, и через несколько секунд пришла приятная расслабуха.

Проповедник под взволнованные вздохи своих датских свинок-пенсионерок вещал угрожающе:

– …Экзистенциалисты – одинокие волки, гомеостаты, пустынники… Им свойствен крайний индивидуализм, они по природе своей интроверты и склонны к аутизму…

Хэнк с интересом прислушался – кажется, этот ученый дурак рассказывает о нем. Вот его дружок Эд Менендес не подходит ни под одно из определений экзистенциалиста. Нет! Нет! Он был совсем другой парень. Эда подсадили в экипаж к Хэнку, когда довольно сильно подранили его неразлучного друга Кэвина Хиши, по прозвищу Кейвмен – Пещерный человек.

Хэнк любил Хиши. Молодой, яростно-рыжий ирландец, лютый в пьянке, в бою и в молчанке. Здоровенный, в длинных патлах медных волос, всегда молчащий, одно слово – пещерный прачеловек. Он был из бедной семьи, отец Хиши когда-то служил шерифом в безымянной техасской глухомани. Однажды старик какого-то негритоса пристрелил не по делу, то ли придушил его – мол, у негров слабые шейные позвонки, в общем, что-то там произошло, газетчики раздули – и его выперли из полиции. Доживал без пенсии, а работать не хотел принципиально.

Слушая невнятный рассказ Хиши о случайном непреднамеренном удушении вооруженного негра, Хэнк спросил:

– А папаша твой был такой же верзила, как ты?

Хиши вздохнул:

– Он был настоящий мужчина. Папаша был в нашем графстве чемпионом по армрестлингу… Ось от грузового «форда» руками гнул…

Может, папаша Хиши думал, что негритянская шея крепче фордовской оси?

Нехорошо, несправедливо обошлись с ветераном полиции – спился от этого и нищенствовал.

Короче, его второй пилот – сынок Хиши, Кейвмен, ненавидел всех их узкоглазых врагов, их союзников, власть в Вашингтоне, начальство в Сайгоне и, похоже, товарищей – всех, кроме Хэнка.

Однажды Хэнк спросил его:

– А зачем ты приперся на эту дурацкую войну?

Хиши долго думал, чесал меднопроволочную тыкву:

– Я не хочу больше быть бедным… Мой папаша не мог оплатить мне учебу. Отобьюсь я здесь еще полтора года… Вернусь – мне положено бесплатное обучение… Окончу университет… Буду жить как остальные жирные коты… Куплю новый «мустанг»…

– А если убьют? – спросил Хэнк.

– А чего это меня убивать? – удивился Кейвмен. – Да и все равно – когда-то ведь нужно умереть… Раньше – позже… Не имеет значения…

При взлете с диверсионной базы в Долине кувшинов, куда они возили на «Сикорском» оружие, боеприпасы и ящики с пугающей надписью «Взрывчатка», какой-то шальной вьетконговец бросил в открытый люк вертолета гранату. Машина почти не пострадала, Хэнк мгновенно довернул ее чуть-чуть и размозжил посадочной «лыжей» вьету голову. Кейвмену вырвало осколком из задницы фунта два мяса.

Хэнк выл от ярости – доктора, конечно, на базе не оказалось. Какой-то полупьяный рейнджер помог ему срезать с Хиши портки, в ужасающую рану налили полбутылки виски – остаток допил рейнджер, засыпали каким-то порошком антибиотика, кое-как замотали сочащуюся кровью яму в ягодице, и Хэнк полетел назад.

Господи, какой распад и разгильдяйство вокруг! Это же надо – охрана подпустила партизана вплотную к вертолету обеспечения! А если бы они еще не разгрузились и граната угодила в ящики со взрывчаткой? А может быть, вьет и не был партизаном, а служил нашим надежным союзником в армии доблестного Нго. Они нас там все одинаково ненавидели…

Рана Хиши была не тяжелая – не в кость, а в мясо, но очень болезненная. А главное, как бы неприличная – никому показать и похвастаться нельзя – засмеют. Получил от косоглазого настоящий «кик ин ас» – пинок в жопу.

Хэнк пришел навещать его в госпиталь и весело спросил:

– Ну, как твоя жопа?

Хиши совершенно серьезно ответил:

– У меня ранение не в жопу…

– Ага, понятно, – кивнул Хэнк. – У тебя черепно-мозговая травма…

– Нет, – так же серьезно сказал Хиши и взял с тумбочки листок, на котором было написано что-то по-латыни. Медленно шевеля толстыми губами, прочитал: – Тяжелое проникающее ранение в «мускулюс глютеус максимус»… Понял? В максимус! А не в жопу…

Кейвмен со своим рваным «глютеусом максимус», именуемым до ранения просто жопой, выбыл из строя надолго. Тогда Хэнку дали Эда Менендеса, беглого кубинца, весельчака, болтуна, анекдотчика, страшного бабника и неукротимого певца – он если не трепался, то все время пел свои чудовищные кубинские песни, все – с обязательным припевом: «Ай-яй-ай-яй». И подмяукивал, сука, как гавайская гитара.

Хэнк мрачно раздумывал, как-то они попоют в воздухе. Перед первым же полетом Хэнк мягко сказал ему:

– Если в воздухе ты, кубинская радиола, откроешь хоть раз рот, я тебя выкину из вертолета…

Официант принес яичницу – воздушный нежный «скрэмбл» и коричнево-розовые поджаристые сосиски. Горячие хрусткие булочки мгновенно впитывали масло и на глазах желтели.

– Принеси еще «Дэниэлса»… Три двойных, – велел Хэнк.

– Сразу? – вежливо переспросил итальянец, похожий на Эда Менендеса. Нет, официант смахивал на Эда только внешне – Эд никогда бы такой глупости не спросил. Если есть выпивка – то всю! И сразу! Дабл! Твайс!

– Ладно, – вздохнул Хэнк. – Заходи на цель с интервалом в пять минут…

Приятное тепло уже разливалось по всему телу. И даже драматический голос пастыря пожилых датских свинок больше не отвлекал Хэнка – выпитое виски действовало, как ватные затычки в ушах.

…В первом же полете Эд удивил Хэнка быстротой, хваткостью, ловкой осторожностью, уверенным спокойным пилотированием и полным хладнокровием. Но главное – он молчал. До приземления. А там уж изверг взрыв шуток, баек, вранья, хвастовства и кошмарных песен. И сразу же: «Хэнк, нельзя терять ни минуты – в бардак! Пьем и трахаемся с нашими милыми обезьянками до утра!» И Хэнк решил твердо – парень живет правильно. Пошли в бардак и программу Эда перевыполнили – пили по-черному, беспамятно ласкали гладеньких прохладных азиаток, щебечущих что-то птичье, потом долго и лениво дрались с улетающими в Штаты пехотинцами и под утро возвращались в казармы тяжелые, как танкеры в грузу, залитые до носовых клюзов перегорающей выпивкой.

А потом вернулся из госпиталя Кейвмен, и пьяный Эд горько плакал, расставаясь с Хэнком. Не балагурил, а только пел печально «О, ченита кеси», припевая с отчаянием: «Ай-яй-ай-яй…» Но быстро утешился – его назначили командиром одной из вновь прибывших на пополнение тяжелых «вертушек».

В семьдесят четвертом году Эд демобилизовался, уехал к своей родне в Майами. Время от времени присылал веселые открытки Хэнку. Иногда – фото, всегда в кабаках или на пляжах, обязательно с толпой хорошеньких смуглых девок. Писал, что купил прачечную…

А с Кейвменом летали до последнего дня, когда их сбили. Они попали в разные лагеря для военнопленных, и больше им увидеться не довелось. Уже в Сайгоне Хэнк слышал, что Кейвмен освободился – его обменяли на какую-то большую вьетконговскую шишку, и Хиши возвратился домой. Наверное, поступил в университет и стал учиться на жирного кота.

…Хэнку было здесь, в углу полупустого кафе, уютно, тепло и тихо. Его уже морила послепохмельная дремота.

– Мы существуем одни в скорлупе наших забот и огорчений, – доносилось до него еле слышно, учитель совершенно благостных бабок не унимался, наверное, хотел их напугать пыткой одиночества, а они и не подозревали, что в мире есть пустыня души.

«Мне кажется, что этот болтун покушается на их счастье, им ведь хорошо в их прекрасном неведении, – раздумывал Хэнк. – Господи, как мне не хватало людей, когда я проваливался, как в шахту, в бездну своих несчастий. Никого не было, и от этого мои страхи казались мне еще ужаснее.

Нет руки, нет здоровья, нет больше друзей, а семьи никогда и не было. Нет денег, нет будущего. Огромное НЕТ висело над головой, как дубовая решетка над ямой, в которой меня держали проклятые косоглазые.

Много позднее я понял, что в беде не бывает помощников, нет избавителей. Вместе люди живут только на радостях. Горюем – поодиночке. Если выползешь, вырулишь из этой пропасти сам – станешь человеком-зверем, ничего потом не страшно. Домашние, стойловые животные не выдерживают – ломаются, превращаются в мусор, людскую падалицу, медленно, тухло дохнут…»

…Хэнк провалялся по госпиталям четыре месяца, и его страшно мучили жуткие боли в несуществующей, давно ампутированной руке. Он привыкал обходиться одной рукой, и это было невыносимо. Хэнк не представлял себе раньше, какое это счастье – уверенно махать обеими лапками! С этой противной багровой культяшкой он как бы потерял свободу везде, во всем – в драке, в любви, в еде, джинсы застегнуть стало заботой.

И больше фантомных болей в руке его мучила огромная тоска, бездонное отчаяние, которое ученые дураки – армейские психологи – называли «посттравматическим стрессом с последующим тяжелым депрессивным синдромом».

Его отправили в клинику полевой ортопедии, в главный военный госпиталь на Окинаву. Здесь сделали Хэнку протез – бутафорский пластмассовый муляж руки мерзкого желто-розового цвета. Хэнк стеснялся носить на людях эту телесного окраса гадость и с тех пор никогда не снимал светлых тонких перчаток.

Он возвратился обратно в Сайгон – ехать в Штаты побоялся, там ему не было места. А здесь уже безнадежно проигранная война подходила к концу, и в этом огромном галдящем, стреляющем, перепуганном, пьяном городе, похожем на горящий бардак, Хэнк чувствовал себя спокойнее.

Конечно, ни о каких полетах речи не шло, но он был герой, звезда, и его взяли на какую-то пустую должность в штаб ВВС. Распад и гульба на пепелище стали нормальной жизнью – никаких обязанностей, полно выпивки, дешевых проституток, китайского опиума.

Хэнк пристрастился ходить на собачьи бои. Схватки – до смерти. Кровоядные кошмарные псы, в пене, с хрипом и стоном рвали друг друга молча, никогда они не гавкали, не скулили, умирали молчаливо-злобно, и Хэнку казалось, что они тоскуют перед окончательной тьмой не от страха и боли, а от предстоящего последнего позора – у загородки уже стоял наготове мальчишка с тележкой из кхмерского ресторана, куда отволокут сейчас еще теплого бойца, и за ночь он будет разъеден на стейки «велл-дан» и пряное рагу. А утром косоглазые узкопленочные гурманы прокакаются, и собачка уйдет навсегда – из дерьма к новой жизни не возрождаются…

Хэнк ходил во всеобщих любимчиках и легендарных героях – нужны были плакатные храбрецы-образцы. Еще в госпитале ему дали Серебряную медаль Конгресса и таскали на всякого рода показательные гульбища. Из-за этой глупости и начались все приключения Хэнка Андерсона.

В Сайгоне ждали министра обороны США. Несмотря на то что фронт трещал по всем швам, а вьетконг уже бушевал в пригородах, местное начальство надувалось до выпадения кишки – устраивали шоу торжественной встречи не хуже, чем церемонию вручения Оскаров. Отобрали наиболее геройских офицеров в почетный караул, и, естественно, в эту толпу ряженых попал Хэнк.

Репетицию принимал сам командующий авиацией во Вьетнаме генерал Весли Роу. Когда свита дошла вдоль строя до Хэнка Андерсона, Весли одобрительно похлопал его по плечу и, повернувшись к холуям, добро сказал:

– Что-то у этого тощего мало орденов… Дайте ему что-нибудь…

И тотчас же какой-то адъютант выхватил из чемодана и прицепил Хэнку на мундир еще одно «Пурпурное сердце».

То ли Хэнк не успел опохмелиться с утра, то ли адъютант неловко дотронулся до еще не зажившей культи, то ли полыхнул острый приступ фантомной боли в сердце, то ли просто моча ударила в голову. «Боже, какой я мудак! – с отчаянием подумал он. – За такие бляшки-медяшки, которых у этого гладкого хлыща полный чемодан, я потерял здесь товарищей, свою руку, искалечил свое будущее, стал злым пьянчугой, потерял себя самого!»

А блестящая, восторженно гудящая свита, довольная тем, что хорошего парня не забыли, не обидели, уже шагала дальше, намечала, кого еще наградить, чтобы и он порадовался, и министр остался доволен.

И тогда Хэнк заорал на все взлетное поле тонким злым голосом:

– Эй, вы там!..

Генералы замерли, свита остановилась, медленно, удивленно поворачивалась к нему вся эта золотовышитая толпа. Хэнк сорвал орден и швырнул в них, заорал, срывая глотку:

– Подавитесь вы всем этим!.. Пропадите пропадом!..

Вышел из строя. Два шага вперед, поворот через левое плечо. И ушел.

Немота. Тишина, как после бомбежки. Ужас штабных – что делать? Бунт! Хватать? Волочь?

Генерал Роу, опытный вояка, первым вылез из воронки от взрыва:

– Пресса есть здесь?

– Никак нет!.. Был приказ никого из писак до окончания репетиции на базу не пускать…

Генерал вздохнул, грустно покачал головой:

– Больной парень совсем… Нервный срыв… В госпиталь его…

И зашелестела радостно, облегченно генеральская обслуга – хозяин повернул жуткий скандал в русло печального эпизода войны. Ветерок разносил по полю: «Стресс… Стресс… Стресс…»

Наверное, все это и рассосалось бы бесследно – никому громкий скандал перед приездом министра был не нужен.

Но, видно, Хэнк уже вдел ногу в стремя своей сумасшедшей судьбы – понесло! Его не успели перехватить и водворить в госпиталь, потому что прямо на поле он подсел в чей-то попутный джип и направился в бар «Камбодия», где встретил давнего дружка Тома Галлауэя – из управления стратегической связи.

Том где-то украл ящик антигуанского рома «Пуэрто». А у Хэнка был стресс – все видели! Коричневые бутылки в деревянной коробке стояли у ног Тома, как в снарядном ящике. Страшная выпивка – этот ром доливали в бензобак, когда кончалось горючее в джипе.

На выскобленном дощатом столе немо таращилась на них пучеглазая сырая рыба телапия.

Видно, удивлялась их идиотизму.

Резали финками рыбу, ломти мочили в соевом соусе, лениво закусывали, хрустели жареными лягушками и пили темный ром, и его чернота перетекала в их мозги, и приятели, медленно безумея, быстро зверели.

Том уговаривал Хэнка не грустить, плюнуть на все, катить в Штаты, забыть все как страшный сон.

– Конечно, на свою пенсию ты не забогуешь, но у тебя же должны остаться приличные деньжишки… – успокаивал Том.

– Ага! – заорал Хэнк. – Я тут заработал сумасшедшие деньжищи!.. Где они? С чего взялись?..

Он бешено таращился на Тома, как искромсанная телапия на столе.

– Все прогулял? – удивленно смотрел на него Том. – Все черные бабки?..

– Какие черные бабки? – пучился Хэнк, и зеленая терраса бара кружила его, как карусель. – Ты о чем говоришь?

Том испуганно закрыл рот, медленно спросил:

– А ты что, был не в доле?

– В какой доле? – завопил пронзительно Хэнк. – О чем ты говоришь, идиот несчастный?

Том помолчал, зажевал лягушачью лапку, растерянно пожал плечами:

– Тогда идиот – ты… Попроси генерала Шеппарда, чтобы он тебе выплатил вторую пожизненную пенсию… У него хватит…

– Почему? – удивлялся Хэнк.

– А что вы с Кейвменом возили на территории Патет-Лао? За линию фронта? – спросил Том.

– Что? – не понял Хэнк. – Все! Оружие, боеприпасы, продовольствие… Что хочешь возили… Мы свиней даже возили…

Том грустно расхохотался:

– Ты, Хэнк, ничему не научился и ничего не понял…

– Что? Что я должен был понимать? – бесновался Хэнк.

– Что все это дерьмо никому не нужно… Все оружие досталось вьетконговцам, а боеприпасы расстреляли просто так… А главное, что вы возили, были ящички… Написано «Взрывчатка». Возили?

– Да, возили, – подтвердил Хэнк.

– Вот в этих ящичках была действительно самая сильная в мире взрывчатка, – бубнил настойчиво Том. – Это сырец опиума… Десятки килограммов для наркокухонь… Тех, что на нашей контролируемой территории… Китайским опиумным поварам…

Хэнк долго тупо смотрел на Тома, потом медленно сказал:

– Ты все врешь… Этого не может быть…

Том махнул рукой:

– Да перестань! Ты, оказывается, просто дурак…

Замкнуло. Дымная муть сивухи заливала его глаза свинцовой слепотой.

Бог весть как бы все пошло в жизни, если б на крошечном пятачке времени не сошлось столько случайностей. Если бы не было репетиции дурацкого парада, если бы не оскорбление-награждение, если бы Том не украл ящик рома, если бы не так давила влажная духота и если бы начальник интендантской службы генерал Шеппард не задержался на работе дольше обычного.

Сошлось.

Опрокидывая снарядный ящик с ромом, Хэнк выскочил из-за стола и помчался к штабному бараку. Потерял по дороге пилотку, глаза налиты кровью, как йодом, лицо, опухшее от тяжелого рома, растерзанная на груди парадная форменка с бренчащими орденами – видок в общем-то хай-класс!

Шеппард выходил из штаба, усаживался в машину.

Сильно качнувшись, Хэнк схватил его за шиворот:

– Эй ты, сволочь!.. Чертов пастырь^[6]!.. Что было в ящиках взрывчатки?

Шеппард, еще молодой, тренированный скот, не сильно испугался. Отшвырнул не стоящего на ногах Хэнка, повернулся к охране у дверей штаба:

– Посадите этого пьяного кретина в карцер…

Морские пехотинцы бросились к ним. Хэнк был пилотом – пускай пьяный, пускай однорукий, почти сумасшедший, но реакция-то у него была летная, не чета этим толстым земляным лентяям. И прежде чем его повалили на мокрую, жирную красную землю – подпрыгнул, рванулся вперед, лбом ударил в плоскую генеральскую морду, мгновенно залившуюся густой алой жижей – как из лопнувшей банки кетчупа «Хайнц».

Хэнка отработали в военном суде на Окинаве, приговорили строго – исключить из армии, лишить воинского звания, всех наград и пенсии.

Окаменение души.

В сердце Хэнка не было ни боли, ни обиды, ни досады. Холодная злоба, испепеляющая больше всего себя самого…

Злоба не утихала, не смягчалась, не меркла – горела она в нем ровно, спокойно, негасимо, превращаясь постепенно в единственную реакцию на окружающий безумный и равнодушный мир…

18. НЬЮ-ЙОРК. ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ. ПОЛИС ПЛАЗА, 1. СТИВЕН ПОЛК

– Что ты хочешь от меня? – обреченно спрашивал Драпкин.

– Задавись! – коротко объясняла Эмма.

– Хорошо, – покорно соглашался Драпкин. – Если это сделает тебя счастливее…

– Я буду счастлива, если ты сделаешь меня вдовой, – уверенно пообещала Эмма и обернулась за сочувствием и поддержкой к Полку: – Посмотрите на этого пионера Дальнего Запада! И он повез меня сюда за лучшей жизнью…

Полк не мешал им переругиваться – в извивах и поворотах скандала, как в гостиничных коридорах, возникали все новые люди, составлявшие ареал обитания боевого Вити Лекаря, валявшегося сейчас в застегнутом черном пластиковом мешке в морге больницы округа Кингс.

Имя Левона Бастаняна всплыло в перебранке недавно, и Полк своей обостренной звериной интуицией ловца почувствовал мускусный запах греха и пакости.

– …Чем, вы сказали, он занимается? – переспросил Стив.

– Он – артдилер. Торгует картинами, фигурками, антиквариатом разным… – уныло говорил Драпкин и качал своей серой головой, будто посыпанной прахом и пылью. – Я не знаю, чем он там еще торгует…

– Где – там?

– В Сохо. У него галерея в Сохо. Рядом с Гринич-Виллиджем…

– А зачем к нему ездил Лекарь?

– Я знаю? Что он, обсуждал со мной свои гешефты? Сказал: «Поехали» – мы поехали…

– Адрес галереи помните?

– А то! Мы ж туда не раз ездили. И не два…

– А сколько? – уточнял Полк. – Десять? Двадцать?

– Наверное, двадцать… Я считал? Это же ведь все давно происходит…

– Зачем Лекарь ездил к Бастаняну? О чем они говорили? – потихоньку напирал Полк.

– Что вы меня спрашиваете? – удивился-испугался Драпкин. – Откуда мне это знать? Они что, по-вашему, меня на переговоры приглашали?

– Тогда почему Лекарь вас брал с собой?

– Чтобы я шоферил за баранкой…

Полк вспомнил, как Лекарь удирал от полицейской погони, и невольно усмехнулся:

– А вы водите машину лучше Лекаря? – Ему вообще показалось удивительным, что Драпкин умеет водить автомобиль.

– Ха! Взгляните на этого автогонщика! – не утерпела Эмма. – Ему надо ишаком управлять, а не «мерседесом»!

Презрительно покачала головой, потом спросила Полка с надеждой:

– Кстати, а что с «мерседесом»? Витя его совсем разгваздал?

– Боюсь, что совсем, – разочаровал ее Полк, вспомнив расплющенный, спрессованный, раздавленный кузов лимузина, который резали автогеном, чтобы выволочь из кабины искромсанные останки Лекаря. А чемоданчик с зубами, валявшийся между сиденьями, даже не помялся.

– Ах, какая шикарная была тачка, – печально вздохнула Эмма. Видно было, что с разгвазданной шикарной тачкой ее связывали очень сильные воспоминания.

Драпкин, деликатно потупясь, спросил:

– Можно я закурю одну сигарету? Вообще-то я не курю, но сейчас, признаюсь, я очень волнуюсь…

Полк протянул ему пачку «Парламента», чиркнул зажигалкой.

Драпкин лихорадочно затянулся несколько раз и, заглядывая снизу в глаза Полку, сказал:

– Обратите внимание, она меня презирает даже за то, что я не мог расколотить вдребезги «мерседес» так, как управился этот бандит. Но водил я машину, конечно, хуже его…

– Зачем же вы ему были нужны?

– Там днем нельзя припарковаться – нет мест. Лекарь уходил к Бастаняну на час, на два, а я сидел за рулем – вторым рядом у тротуара, как говорится, дабл-паркингом. Если приезжал полицейский, он сгонял меня, и я круизировал вокруг квартала, потом возвращался к подъезду…

– Подумайте, Драпкин, внимательно, прежде чем отвечать, – это важно. Лекарь привозил Бастаняну какие-нибудь вещи? Или забирал у него что-либо?

– И привозил, и забирал, – уверенно ответил Драпкин.

– Что это были за вещи?

– Какие-то свертки, пакеты, чемоданчики, сумки. Или картины. – Драпкин на миг задумался и повторил: – Да-да, я уверен, что это должны были быть картины. Небольшие упакованы в картон или бумагу, а покрупнее – свернуты в цилиндрические рулоны…

– Вы думаете, что это были холсты без рамы?

– Я не могу этого утверждать! – прижал руки к груди Драпкин. – Я ни разу не видел сам холст. Эти рулоны были завернуты в пластик. Но мне кажется, что они пахли пылью и краской…

Полку казалось, что от самого Драпкина пахнет ацетоном – запахом страха и отчаяния. Несчастный урод. Яйцерожденный. Куриное яйцо, попавшее в гнездо стервятников.

Отворилась дверь, Джордан пропустил в кабинет детектива Конолли, а сам поманил пальцем Полка в коридор. Стивен взял свой бумажный стаканчик с остывшим кофе, прихлебнул – противная кислая бурда, с отвращением поморщился и сказал Конолли:

– Потолкуйте с супругами еще о друзьях ушедшего от нас навсегда мистера Лекаря… Среди них было много людей замечательных и, главное, очень интересных для нас… – И отдельно обратился к Эмме: – Вспоминайте, пожалуйста, все о ваших друзьях…

– Ха! – сразу же возникла Эмма Драпкина и передразнила Полка: – «Дру-зья!» Тоже мне друзья! Таких друзей – за хрен и в музей!

Подошедшая переводчица на ходу дожевывала сахарный пончик «донатс», утирая салфеткой губы.

– Это переводить инспектору Конолли? – деловито осведомилась она.

– Это можете не переводить, – усмехнулся Полк. – Конолли имеет представление о взглядах миссис Драпкин на дружбу и любовь.

– А что, не так? – подбоченилась Эмма. – Какие друзья? Что за лепет? Друзья нужны в молодости, когда ты глуп и беден. А серьезному мужику друзья – только обуза! Не было у Вити друзей.

Полк рассмеялся:

– Вы мне положительно нравитесь, миссис Драпкин. Я даже жалею, что не познакомился с вами раньше, до Лекаря…

– А вам что, Витя Лекарь мой борщ перебаламутил? – покачала головой Эмма. – Поверьте, вкус не испортил…

– И не сомневаюсь! – заверил Полк. – Хочу открыть вам страшную тайну – сегодня в нью-йоркских тюрьмах содержится 68 246 человек. Боюсь, к завтрашнему утру эта внушительная цифра увеличится еще на одну весьма приятную даму. Так что мне не суждено оценить вкус вашего борща. Поэтому вы думайте, вспоминайте, говорите детективу Конолли как можно больше. Вам уже давно пора во весь голос «петь» – или, как говорят ваши земляки, «колоться»…

И, не слушая ее отчаянно-яростного клекота, пошел из кабинета.

– Баллисты дали заключение, – сказал Джордан. – Парень, убитый днем в лифте аэропорта Джей-Эф-Кей, расстрелян из пистолета Лекаря, из того «ругера», что у него вытащили из живота после катастрофы. Лекарь врезался в грузовик в 2.35, а убитого обнаружили в лифте приблизительно в 2.20.

– На той скорости, что мчался Лекарь, времени у него было достаточно, – кивнул Полк. – Вы с русской милицией связались?

– Мы послали запрос в Москву, в их МВД. Но они никогда не торопятся с любыми бумагами, – махнул рукой Джордан. – Застреленного по документам зовут Сергей Ярошенко, ему двадцать семь лет, прибыл по гостевой визе, на теле две татуировки и след огнестрельного ранения приблизительно годовалой давности…

– Кто приглашал в гости?

– Или во въездной анкете ошибка, или таких людей нет в природе…

– Запрос в наш консулат в Москве? Там должен быть официальный бланк приглашения – с печатями и заверениями.

– Уже ушел, – вздохнул Джордан. – Но сейчас все эти бумажки – кусок дерьма. За сто долларов на Брайтоне тебе изготовят удостоверение директора ФБР или верительные грамоты посла в Одессе – совершенно настоящие.

– Не жалуйтесь, Джордан, это нормальные издержки свободы, – засмеялся Полк.

Джордан остановился и посмотрел на него в упор своими выпуклыми бычьими глазами:

– А почему вы решили, что я такой большой ценитель свободы? По мне – ее и здесь, у нас, с избытком. Но почему мы должны расплачиваться за свободу этих кровожадных хулиганов – вот этого я никак не пойму!

– Дорогой лейтенант Джордан! – очень серьезным тоном начал Полк. – Еще в университете мне вдолбили, что свобода есть понятие неделимое. Но если кто-нибудь из твоих копов услышит, что в три часа ночи мы спорим о природе свободы, он справедливо скажет, что мы оба идиоты и ты потеряешь авторитет. Поэтому давай спустимся, дернем по паре стаканчиков, пожуем и решим, как жить завтра…

19. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. МОРГ

Хирург Фима Удовский, громадно-толстый, как африканский слон, сказал снисходительно-строго:

– Не жалуйся… Жизнь вообще очень вредная штука. От нее сначала устают, потом болеют, в конце концов умирают. Или – убивают…

– Хорошенькая философия! – хмыкнул я.

– Мне по-другому нельзя, – пожал он необъятными плечами-подушками. – У меня работа такая. Адаптировался. И хочу заметить тебе: ни один хирург не берется оперировать близкого человека…

Мы шли по внутреннему скверу института Склифосовского к двухэтажному белому корпусу с закрашенными стеклами – патолого-анатомическому отделению. Попросту говоря – морг. Последний земной дом Валерки Ларионова.

Уходил Валерка отсюда в ясный жаркий день,похожий на пик июля, а не середину сентября. И листва стояла нетронутая, зеленая, мягкая, еще не скукожившаяся и не заскорузевшая, и небо – фаянсово-голубое – висело над нами парашютным куполом, а грохот мчащейся по Садовому кольцу автомобильной лавины разбивался о колоннаду Шереметьевского странноприимного дома и не проникал сюда, в тенистый тихий сквер, где сидели на лавочках больные в сиротских пижамах, грелись, неспешно собеседовали о своих болях и бедах, а мимо них с веселым гиканьем проносились студенты-практиканты в белых мятых халатах. Они еще не адаптировались к печальной мысли о том, что люди устают, болеют и умирают. Или их убивают.

– А почему вы близких не оперируете? – спросил я.

– Руки будут дрожать, – сказал Фима и нажал кнопку звонка на стальной двери с табличкой «Служебный вход. Посторонним вход строго воспрещен».

За дверью сдвинулся смотровой волчок, и в круглой железной скважине показался глаз, сморгнул, и щелкнула щеколда. И прежде чем створка распахнулась, я сказал Фиме:

– Я твой намек понял. Но беда в том, что мне перепоручать мои операции некому. И я тебе обещаю – когда найду эту гадину, у меня руки дрожать не будут…

– Дай тебе Бог, – вздохнул мой дружок. – Ты, Серега, все время живешь в ощущении, будто ты по-прежнему в Афганистане. Тебе от этого трудно – здесь не Афган. Здесь не война…

– Война, Фима, война! Поверь мне…

Санитар, кривой мужичок с металлическими зубами, впустил нас в предбанник, отделанный зеленым кафелем, и в нос шибанул тяжелый дух формалина, дезинфекции и мертвой человеческой плоти.

– Заходите, Ефим Евгеньевич, давно вас не видел, – почтительно поприветствовал санитар и быстро зыркнул в мою сторону: – А это с вами?

– Со мной, Аникеев, со мной, – успокоил его Фима. – Проводи нас к Ларионову… Милиционер… Вчера убили…

Фиолетовый мигающий трепещущий свет люминесцентных ламп, бетонные полы, белые пронумерованные дверцы холодильных ниш, липкая холодная тишина. Из шкафа № 13 Аникеев выкатил носилки на колесиках. Длинный белый куль, тусклая желтизна торчащей из него пятки. Санитар сдернул простыню.

Валерка был голый, синюшно-бледный, совсем закоченевший, со страшным кроваво-бугристым анатомическим секционным швом от горла до лобка. Беспомощный, беззащитный. Голый. Как пришел в этот мир.

Завтра тебя обрядят в белую рубашку, в парадный мундир с золотыми погонами. Он у тебя почти ненадеванный. Сыщик в парадном мундире бывает на смотру и во гробе. В долгом красном ящике, в цветах и лентах, с прибитой к крышке фуражкой, под медный гром оркестра, с троекратным салютом из автомата Калашникова понесут тебя четыре капитана, как принца датского, – все будет выглядеть скорбно-значительно, власть тебе уделит в последний путь часть своего державного блеска и могущества. В котором было отказано при жизни. Ты – не принц, ты – не Гамлет. Обычный опер.

– Идем, Аникеев, перекурим, – взял Фима за плечо санитара. – Пусть попрощаются…

Я положил руку на лоб Валерки – холод потек в мою ладонь. Все тепло мира уже не согреет его. Жесткая короткая стрижка. У него было две макушки – по старой примете суждена была Валерке долгая счастливая жизнь с двумя женами. А он и одной себе не сыскал.

Прощай, Валерка. Не пойду я завтра на похороны, не могу слышать, чего там о тебе вещать станут. Прости. Я обещаю сам справить по тебе большую тризну. За то, что не дали тебе ни до чего дожить – не женился, не родил детей, ничего хорошего не увидел, даже матерым мужиком стать не успел. Остался долговязым мальчишкой.

Я обещаю тебе с ними поквитаться по-честному – поверь мне, тот, кто это сделал, будет лежать здесь, вот в этой холодильной камере № 13, и пусть это будет его платой за твою беззащитную наготу.

Прощай, Валерка. Завтра на кладбище скажут, что память о тебе будет жить вечно в наших сердцах. Насчет «вечно» – я тебе обещать не могу, я не знаю, что такое «вечно». Но вот что я точно знаю: пока расчет не закончен, ты будешь со мной, мой младший братан…

Я вышел в кафельный предбанник и сказал терпеливо дожидающемуся Фиме:

– Мы с тобой люди близкие?

– Надеюсь, – хмыкнул он.

– Я к тому… Если меня доставят к вам с отдельными повреждениями, ты меня режь сам. У тебя не будут дрожать руки…

20. МОСКВА. ЖИТНАЯ, 16. МВД РОССИИ

Без пяти минут два Джангиров подъехал к министерству – десятиэтажному белоснежному, будто из рафинада напиленного, кубику на Житной. Дважды объехал стоянку и нашел место, с которого можно было наблюдать за центральным подъездом, не выходя из машины. Джангиров не хотел здесь светиться лишнего – полно ненужных старых знакомых. А автомобиль его никак не выделялся среди остальных тачек среднего начальства – нормальная черная «Волга» с антенной радиотелефона. Та самая «Волга», о которой так страстно хлопотал вице-премьер Борис Немцов.

Конечно, шофера, дремотно дожидающиеся своих хозяев, с большим интересом заглянули бы под капот джангировской «Волги», кабы он разрешил – фордовский восьмицилиндровый движок с автомат-трансмиссией делал сходство их машин чисто внешним. Футболист-профессионал, надевший униформу дворовой команды. Для того чтобы могучий движок не заносил на поворотах зад, в багажнике лежала двухсоткилограммовая чугунная плита.

Полуденное солнце, не по-осеннему жаркое, раскалило лакированную черную крышу, которая давила на мозги, как эта металлическая чушка в багажнике. И кондиционер не спасал – холодные струйки воздуха рассасывались через плохую герметику кузова. Но пересаживаться на иномарку Джангиров не желал, были у него для этого резоны. «На бегах – в рысаках, на проселке – мерином», – говорил он.

По всем своим статьям мерин его был непростой, от тонированных броневых стекол до баллонов «гудьир» – под стать своему наезднику, маленькому, завалящего вида мужичонке, умеющему и готовому убить всякого, кто не подходил под простое и емкое определение – «хороший человек». Поскольку Джангиров точно знал, что любые рассуждения о добре и зле, о благе и пороке, о справедливости и насилии – словесный мусор, чепуха на постном масле, сопливый вздорный лепет незрелого разумения, то и понятие «хороший человек» было очень понятным.

Хорошие люди – это те, кто относился к Джангирову хорошо и старался помочь ему. Остальных Джангиров воспринимал как отданных ему Господом на суд и расправу. Или дьяволом. Да какая там разница!

Зачарованный собственной неподвижностью, тягучей музыкой Марсалиса из стереодинамиков «Филипса» и зрелищем непрерывно крутящейся двери центрального подъезда – она, как мясорубка, неустанно вышвыривала в уличное пекло распаренный людской фарш, – Джангиров не заметил, как подошел сбоку и постучал в стекло костяшками пальцев Коля Швец. Джангиров покосился недовольно, нажал кнопку подъемника – синюшная пластина окна опустилась.

– Зачем ушел из машины? – недовольно спросил Джангиров.

– Я тебя, шеф, боюсь пускать одного за рулем. Ты давно сам не ездишь, а с этими отморозками на дорогах сладу нет. Давай сяду за баранку.

Джангиров посмотрел с интересом – неужто заботится? Или предстоящим разговором интересуется? Не успел решить, потому что Швец предложил:

– Или сядь в джип, там все ж таки посекьюристее будет…

Джангиров подмигнул:

– Ништяк! Начальнику тюрьмы в нашем джипе раскатывать по Москве не след. Ты смотри, чтоб мне никто на хвост не сел. Езда – бампер в бампер. А говорить при тебе он не станет…

– Вам, господин президент, виднее, – ухмыльнулся Швец.

– Слышнее, – серьезно кивнул Джангир и, ткнув пальцем в сторону подъезда МВД, спросил строго: – Не хочется вернуться?

– А на кой? – пожал плечами Швец. – Я и сейчас делаю то же самое. Только размах больше, воля вольная и деньги хорошие…

Помолчал миг, вздохнул и спросил простовато:

– А ты?

Он, Коля Швец, был весь такой улыбчиво-ямчатый, голубоглазо-беззащитный, с детскими блондинистыми кудряшками вокруг розовой загорелой плеши. Его, наверное, каждый мог обмануть и обидеть.

– А ты, великий учитель? – повторил вопрос Швец.

– А я и вернусь, – спокойно ответил Джангиров. – Министром…

– Неплохо, – одобрил Швец и погладил задумчиво аккуратную круглую лысину, такую нежную и ровную, будто ангел сдул лишнюю волосню. – А кто премьер-министром будет в этом правительстве?

– Не знаю, – развел короткие ручки Джангиров. – Это не важно. Кого назначим, тот и будет…

– Вот это дело! – обрадовался Швец. – Только ты меня заранее предупреждай…

– О чем?

– Когда ты пули льешь, а когда всерьез толкуешь. А то случается, я не въезжаю сразу.

– Уже въехал?

– Ага, – вздохнул Швец тяжело. – Возражаю…

– Чего так? Представляешь, как звучит – «заместитель министра внутренних дел по кадрам генерал-лейтенант Швец». А-а? Каково?

– Каково! Хочу напомнить, что хозяин и строитель этого дома застрелился, а его зама боевого охреначили на семь лет в Пермский лагерь номер одиннадцать. Нравится? Ты Щелокова и Чурбанова помнишь или уже запамятовал?

– Я-то помню, Коля. Ты еще про Пуго вспомни, тот от усеру тоже шмальнул себя, – вздохнул Джангиров. – Я все помню. Но они жили в другие времена, в другой стране, считай, на другой планете…

– Тоже мне – инопланетян сыскал! – усмехнулся Швец.

– И еще возьми в разумение одно обстоятельство, – невозмутимо продолжал Джангиров. – Они служивые коммуняки были, то есть чистые, честные, бедные люди. Их жалкий достаток состоял из казенного жалованья, смешных привилегий и нищенских поборов…

– Не фантазируй, шеф! – возмутился Швец. – Не такие уж и взятки у них были нищенские, и привилегии вполне даже существенные.

– Не физдепини, Коля, – скривил сухой угол рта Джангиров. – В хороший месяц ты имеешь больше, чем генерал армии Щелоков брал за год. Но главное не в этом…

– А в чем? – ехидно прищурился Швец. – Они Ленина видели?

Джангиров засмеялся:

– Ерничаешь, дурак, а зря! У них была гнилая совесть, но когда жизнь – у самого конца – отскребла с этого гнилого оглодка всю дрянь, тлен и гной, осталась на дне души крошечная капелька этой совести. И последняя крупица чести. И тень стыда. Чуток, самую малость – ровно на одну пулю для себя, чтобы не терпеть срам и поношение…

– Не понял, – перебил Швец.

– Поймешь, поймешь со временем, – заверил Джангиров. – Никто из нынешних не стреляется – никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах. Ни губернаторы, ни банкиры, ни министры. Бьют их киллеры из автоматов и ножами кромсают, но сами они не стреляются никогда. А нам с тобой это гарантия, что всех их возьмем в пригоршню…

Джангиров, прищурившись, рассматривал десятиэтажный белоснежный айсберг, взметнувшийся над бездной московского асфальтового пыльного, серого океана. Памятник человеческой суетности. Великая стройка развитого социализма, реализованная за какой-то небывало короткий срок бывшим министром Щелоковым. Как только ему удалось вырвать у пастозно-ватной куклы – Леонида Ильича – согласие на возведение нового здания МВД, так и возвел сразу. За год…

Щелоков играл со своей стройкой, как мальчишка с подаренным конструктором – увлеченно, счастливо, самозабвенно. Со сверхзвуковой скоростью прорвали все тягомотные препоны согласований, проектирования, землеотвода, подготовки коммуникаций, и вдруг однажды утром, как когда-то, незапамятно давно, в Берлине возникла за одну ночь стена, так в центре Москвы на Октябрьской площади вырос забор. Каре периметром в два километра, высотой три метра, с «колючкой» по гребешку и пулеметными вышками в углах. В разгар зрелого социализма, хельсинкского детанта и непрерывного роста демократии вспух на цветущей морде столицы мира, в сердце всей России, нарыв концлагеря. Впрочем, московских обывателей, мчащихся стадно по утрам в метро и по вечерам – из чрева столицы наружу, нисколько это не удивило и не заинтересовало. «Ящик почтовый какой-ни-то-очередной возводят», – смотрели они равнодушно на забор. Ну да, как в песне поется: «А город подумал: ученья идут».

Архипелага ГУЛАГ в то время, слава те, Господи, уже не существовало. И чтобы памяти его позорной не осталось, чтобы исправить этот прискорбный перегиб в славной нашей истории, пришлось даже вышибить за пределы отечества его летописца, пробравшегося к званию нобелевского лауреата.

Вместо архипелага ГУЛАГ функционировал вполне успешно архипелаг ГУИТУ – Главное Управление исправительно-трудовых учреждений МВД СССР. И вместо сталинско-бериевских немереных-несчитанных легионов зэков кантовалось на островах ГУИТУ в ту пору чуть-чуть менее 2 миллионов человечков обоего полу, включая малолеток, инвалидов и стариков.

Персональный ответчик за строительство – начальник ГУИТУ генерал Чугунов – лично проверял списки этапов из лагерей в Москву на великую стройку МВДизма. Ниже шестого разряда рабочих специальностей – слесари, бетонщики, каменщики, электрики, штукатуры, маляры, сантехники, плотники, столяры, паркетчики, кровельщики, стекольщики – на спецкомандировку в одном километре от Кремля не попадали. Лагерные «кумовья» и замполиты членораздельно втолковывали ошалевшим от надежд и испуга зэкам: малейший брак в работе или нарушение режима – так сразу обратно на шконки за Полярным кругом. Всех «проявивших себя» – в день завершения стройки – на волю. По домам! Гуляй, рванина, вволю и на воле, пока к нам снова не попадешь.

Они и вкалывали как звери. Даже инструмент финский им закупили. А стройматериалы! После Кремлевского Дворца съездов никто не видел такого и столько вместе: карельский гранит, армянский туф, киргизский мрамор, бук из Буковины, наверное, а дуб из Дубоссар. Праздник дружбы народов, населяющих бескрайнее ГУИТУ. Велико и обильно ГУИТУ, это вам не Гаити нищенская. Все чего-нибудь хорошенькое от себя оторвали, в столицу направили на строительство самого большого в мире полицейского храма, милицейского капища.

В три смены зэчня трудилась – им ведь за часы ночные да сверхурочные платить не надо, слава Богу.

Через год, накануне замечательного праздника Великой Октябрьской социалистической революции, именуемой в быту неблагозвучным сокращением ВОСР, окна нового дома – хрустальные полупрозрачные плиты фацетованного стекла из Гусь-Хрустального – были вымыты до полудрагоценного сияния, за одну ночь забор разобран. И чудо свершилось – слово министерское оказалось твердым – подарил Николай Анисимыч зэкам лагерную недоимку лет. На волю!

А сам министр кинулся в ночи к недомогающему, совсем плохому генсеку, дорогому нашему Леониду Ильичу, лично товарищу Брежневу, и уболтал, уговорил, умолил распадающегося вождя собственными ручками разрезать ленточку на входе 10 ноября, всего-то через три дня – в день 65-летия нашей славной краснознаменной милиции. Не мог архитектор разрядки отказать своему старому другану – архитектору правопорядка. Согласился.

А утром восьмого, назавтра после парада на Красной площади и праздничного ужина в Кремле, не проснулся Леня, бровастый наш маршал и многажды герой. Дуба дал в расцвете лет, сгорел на руководящей работе, можно сказать, преемникам своим и сподвижникам приказал долго жить. Но так уж все густо подгнило в нашем мудацком королевстве, что даже этот последний приказ никто не выполнил – стали наши командиры откидываться, как в детской игре «Замри!».

Но Щелоков еще не знал – и не узнал, – что будут генсеки наши мереть как мухи и каждому из них срок дан длиной с хренову душу, – и киксанул, сделал сдачу в штаны. Эх, если бы тогда продавались памперсы «Хаггис» на каждом углу, как сейчас! Может быть, и обошлось потихоньку?

А без памперсов не получилось. Крут оказался на расправу генсек Андропыч – примурлыкивая «Тэйк зэ а трейн», очешками в тонкой оправе поблескивая, вышиб Николая Анисимовича, свет нашего Щелокова, из министров ровно через месяц.

Так министр и не вошел ни разу в свой кабинет в новом, любовно отгроханном здании.

А еще через месяц выставили его из ЦК бесконечно авангардной нашей партии.

Еще месяц – отнял Андропыч депутатский мандат.

Месяца два пауза – и снова подарок судьбы: давайте разжалуем генерала армии Щелокова. Ура! Интересно было бы узнать – до какого звания кинули советского главмента? В полковники? Лейтенанты? Или совсем под нары – в солдаты?

Он зубами скрипел, но терпел, крепился. А сорвался на совершенной глупости: сообщили в «Известиях», что Всесоюзная Аттестационная комиссия подумала, обсудила и решила, что диссертация профессора Щелокова не содержала серьезных научных открытий – это только тогда и выяснилось! – и потому постановил ВАК лишить его ученой степени доктора экономических наук и научного звания «профессор». Не выдержал этого измывательства Анисимыч, вставил в рот бельгийский охотничий карабин и нажал курок – кровавыми ошметками государственного ума все стены в прихожей забросало.

А текинский ковер – посредине черно-бурые неотмывающиеся пятна – лежит сейчас на полу в кабинете Джангирова на даче…

Как память. Предупреждение. Призыв.

Щелоков Николай Анисимович [р. 13 (26).11.1910, ст. Алмазная, ныне в черте г. Кадиевки Ворошиловградской обл. УССР], советский гос. и парт. деятель, генерал армии (1976), доктор экономич. наук (1978). Чл. КПСС с 1931. Род. в семье рабочего-металлурга. Окончил Днепропетровский металлургич. ин-т (1933). В 1933—34 и в 1935—38 работал на металлургич. з-дах на Украине (инженер, нач. цеха). В 1938—39 1-й секретарь Красногвардейского РК КП(б)У (Днепропетровск). В 1939—41 пред. Днепропетровского горисполкома. В 1941—46 в Сов. Армии, участник Великой Отеч. войны. В 1946—47 зам. министра местной пром-сти УССР. В 1947—51 в аппарате ЦК КП(б)У. В 1951—62 и в 1965 1-й зам. Пред. Сов. Мин. Молд. ССР. В 1957—58 и 1962—65 пред. СНХ Молд. ССР. В 1965—66 2-й секретарь ЦК КП Молдавии. С 1966 министр внутр. дел СССР. Канд в чл. ЦК КПСС с 1966. Чл. ЦК КПСС с апреля 1968. Деп. Верх. Совета СССР 4—9-го созывов. Награжден 3 орденами Ленина, 2 орденами Красного Знамени, орденами Богдана Хмельницкого 2-й степени, Отечественной войны 1-й степени, Трудового Красного Знамени, Красной Звезды, а также медалями.

Большая Советская Энциклопедия, 1978 год.

21. ХЭНК. ВОЗВРАЩЕНИЕ НА КУРОРТ ВО ФЛОРИДЕ

…С момента выхода из гарнизонной тюрьмы на Окинаве Хэнк шел по длинной цепи унижений и мелких издевательств военных чиновников.

В госпитале сообщили, что в связи с исключением из армии по статье он не должен рассчитывать на обещанный усовершенствованный электронный протез – пока это штука слишком дорогая, чтобы раздавать бесплатно всем безруким.

В бухгалтерии отказались выплатить компенсацию «по боевым» за время плена и госпиталя.

Медицинская страховка ветерана пролетела мимо – «вы исключены из армии с лишением звания, лечитесь на здоровье, как все нормальные инвалиды».

И конца и края было не видать всему этому беспардонному обирательству и надругательствам.

Ни разу Хэнк не вступил в спор, ни разу не унизил себя до препирательств. И отказался от натырок товарищей обратиться к бесплатному военному адвокату. Он не хотел, чтобы его нервы из звенящих стальных струн превратились в ржавую лохматую проволоку.

Хэнк боялся неосторожным поступком, крикливым взрывом расплескать в себе злобу. Он хранил ее как волшебный сосуд, как гранату со снятой чекой.

Единственное, чем он воспользовался – обратным билетом домой. В контракте под названием «Хэнк Андерсон и Народ Соединенных Штатов – Договор» было указано, что правительство обязано его доставить, при всех условиях, на родину, в любое указанное им место. Или в деревянном длинном ящике в трюме военного транспортного самолета, или экономическим классом любой авиакомпании, летающей в Америку. Когда в транспортном управлении его спросили, куда ему выписать проездной воинский билет, Хэнк всерьез задумался.

Веселый путешественник, беззаботный турист – вас нигде не ждут! Вы, дорогой друг, на хрен никому не нужны!

В Лос-Анджелес – решил он. А оттуда – в Лас-Вегас! Сначала понежимся на пляже, потом поживем на развеселом курорте. Какие-нибудь девки появятся – не может ведь быть, чтобы женская половина человечества состояла только из проституток. Черт его знает, может быть, есть бабы, которые трахаются не только за деньги?

Конечно, эти суки-эвакуаторы организовали ему билетик – люкс-класс! Загадка, как они только смогли найти маршрут с пятью пересадками, и последний кусок – через Майами в Лос-Анджелес на «Эр Мексика». Это из Юго-Восточной Азии!

Хэнк бродил по огромному и бестолковому майамскому аэропорту, дожидаясь пересадки. На Флориду грозно накатывал ураган «Лиззи», самолетам не давали вылет. Сизая мгла давила их к земле. В терминале обитали тысячные толпы одичавших людей. Хэнк пошел выпить в баре, набитом народом, как сигарная коробка. Он уселся на полу рядом с баром, за веревочной изгородью, попросил бартендера позвать его, как только освободится место. Хэнк закурил свой «Лаки страйк», достал из мешка томик Нормана Мейлера, который он подобрал в предыдущем самолете.

Полицейский похлопал его по плечу:

– Эй, мен! Погаси сигарету…

– Почему? – удивился Хэнк.

– Вся страна воюет теперь с курением, – довольно засмеялся коп. – Ты что, парень, не знаешь – в аэропорту на всей территории запрещено курить…

– А где мне курить? – спросил Хэнк.

– Где хочешь! – жирно заликовал коп, он упивался законным правом досаждать людям. – Выйдешь из аэропорта – кури где хочешь!.. – Он показал на коридор, исчезающий за горизонтом.

Хэнк встал, огляделся – в одном шаге от него, за веревкой, в баре люди преспокойно курили.

– А почему они курят? – спросил Хэнк и с отвращением услышал острый звон внутри.

– Они сидят в баре! – спокойно объяснил коп. – У бара все договорено с аэропортом… Заплатил за выпивку – кури спокойно…

– А если я попрошу передать мне из бара сюда, за веревку, стаканчик? – нарывался Хэнк.

– Нельзя! – отрезал коп. – Выпивать здесь нельзя – это публичное место…

– Значит, и курить теперь можно только за деньги? – подпирала горло злоба.

– Так полагается! Погаси сигарету или проваливай в бар…

– В баре нет мест… Я жду очереди, – сипло сказал Хэнк.

– Ты мне надоел, парень! Дождись свободного места и тогда пей, трахайся, кури чего хочешь. А сейчас брось сигарету, иначе я тебе шею сломаю…

– Пошел ты к чертовой матери! Ты разговариваешь с офицером, вонючий бык!

Полицейский засмеялся и отступил на шаг. Он был немного постарше Хэнка, лет тридцати. Но уже выпита за эти трудные полицейские годочки в курортном городе наливная цистерна пива «будвайзер», съедены стада свиных отбивных, контейнеры гамбургеров с сыром вылетели в сортир, жареная картошка высилась за его толстой жопой Аппалачскими горами! Этот капитал жратвы, вложенный копом в радость безбедной жизни, дал отличный процент – проросли по загривку, по бокам, по бочечно-круглой спине, на необъятной заднице горы здорового светлого сала. У копа была простецкая деревенская морда с курносым пятачком, усеянным симпатичными веснушками.

– На пол… – скомандовал он.

– Что-о? – заорал Хэнк.

И в тот же миг коп ударил его ногой в пах. Господи ты Боже мой, какая мука!

Хэнк обезумел от боли и страха, его охватил ужас, и это было непонятнее всего. Несколько лет подряд он взлетал на своей «вертушке», ясно понимая, что его через час могут разорвать зенитной ракетой, застрелить, сжечь в воздухе. Но не боялся.

А тут его охватил панический ужас бессилия перед страшной и безнаказанной силой – гораздо хуже, чем было в плену, когда его пытал вьетконговский контрразведчик Вонг.

Мир падал ему на голову, расшибая череп своими обломками. Ан нет – это коп ударил его, скрючившегося на корточках, кулаком по темени.

Вокруг уже собиралась толпа, она возбужденно и одобрительно гудела.

Хэнк упал на пол, и его вырвало на мраморную плиту.

– Он совсем пьяный… – сказал кто-то из толпы сочувственно.

– Или «травки» накурился крепко… – добавил другой размыслительно.

А еще один заметил:

– Смотри – парень с представлениями… Весь грязный, как чушка, а в лайковых перчатках…

– Руки за спину! – крикнул коп, и Хэнк, не глядя, слышал бряканье «браслетов» в его руках.

Животный ужас, невероятное страдание охватили Хэнка – это было сумасшествие, но он точно знал, что коп, надевая наручники, оторвет ему сейчас протез вместе с воспаленной культей.

Ну-ну-ну! Он вспомнил побежденных в собачьих боях псов, которых развозили еще теплыми по харчевням.

«Не возродятся! Не хочу! Меня сейчас отвезут на живодерню и скормят кусками каннибалам.

Не возрожусь после этого!»

Он медленно, со стоном перекатился на живот, левую руку с протезом в перчатке завел на спину, а правую сунул под ремень на животе, выхватил пистолет и, глядя с пола прямо в голубые добродушные глаза копа, выстрелил ему дважды в грудь – повыше нашивок за беспорочную службу, пониже металлической бирки с именем «Карл Келлер».

Тишина. Даже дребезжащие динамики информации по аэропорту смолкли. Только тонкий визгливый подхлест воздушных порывов за стеклянной стеной – видно, ураган «Лиззи» подошел вплотную, может быть, барышня Лиззи хотела тоже поглазеть на подстреленного копа.

Карл Келлер не упал – он оседал, как взорванная башня, стекал на пол медленно своими необъятными телесами. И глаз не закрывал, а смотрел удивленно на этого мятого оборванца, который так ловко его провел, и правая рука бессильно дергалась к кобуре – завод в игрушке кончился. Хэнк суматошно думал, что коп настолько был в своей силе и праве, что даже не расстегнул кобуру.

Потом он все-таки залег, и Хэнк обратил внимание, что на полицейском были не форменные нормальные ботинки, а ковбойские полусапожки со стальной обивкой по носку и каблуку. Садист, сука. Толстожопый пижон.

Хэнк с мукой поднялся – «он мне или яйца разбил, или уретру разорвал». Отряхнулся, накинул мешок на плечо – не судьба, наверное, попользовать до конца армейский проездной билет до Лос-Анджелеса. Наклонился над еще живым Келлером, сказал негромко:

– Если бы Волк не приставал к Красной Шапочке, он бы до сих пор гулял по лесу…

И пошел к выходу из аэропорта.

Вот тут, как скорбный набат по героически павшему копу, грянул гром, расколовший небо и затрясший стены аэропорта. Ураган «Лиззи» накрыл город. Разделил свет и тьму. День утонул в черном мраке, и по стеклам фасадов помчались водопады.

Хэнк шел через расступающуюся толпу, и никто не пошевелился, шага не ступил, чтобы попытаться его задержать. Он неуверенно, враскоряку, медленно брел через тот бесконечный коридор, по которому дохлый коп предлагал ему сходить на улицу перекурить, но выяснилось, что коридор кончается не за горизонтом, а в водяной прорве у выхода, водовороте, скручивающем тучи, пальмы, бурлящие лужи в мощный мокрый поток, в который Хэнк нырнул, как в океан.

Желтый железный ковчег в волнах всемирного потопа. Хэнк вполз в него, один за всех чистых и нечистых, протянул лохматому мексикаке Ною стольник и посоветовал:

– Пошел… Очень быстро… – И только тут увидел, что пистолет держит в руке.

Желтый ковчег стартовал, как торпедный катер. В огромном пенном буруне скатился с аэропортовского пандуса, выскочил на хайвей и превратился в подводную лодку.

Ковчег плыл через стоячий водопад. Сквозь дрожащую водяную стену, изморщенную шквальным ветром, тускло мигали где-то вверху желто-красно-зеленые огни бесполезных маяков светофоров.

По радио орали жестокими и испуганными голосами приказы о движении на автострадах и эвакуации из зоны затопления.

«Мой праведный мексикака Ной везет меня из Атлантиды на гору Арарат, – думал Хэнк. – Ураганная подруга Лиззи, спаси и выведи меня отсюда…»

– Не можешь быстрее?.. – спросил он таксиста.

– Нет смысла… Зальем мотор – останемся тут навсегда…

Хэнк с отвращением представил, как он внутри заглохшего ковчега опускается в водяную прорву – там в холодной глубине плавает раздувшийся труп полицейского утопленника Келлера.

– Остановись где-нибудь у телефона, – сказал он таксисту.

У него был единственный номер телефона в Майами, и он его помнил наизусть.

Щетки разгребли мокрую кашу на лобовом стекле, и Хэнк увидел навес бензоколонки «Тексако». Под навесом был грот в водяной бездне, и слабо светился пенал телефона-автомата.

– Подожди, – буркнул Хэнк и бросился из ковчега в будку. Он молился, чтобы вода не размыла аппарат, чтобы шквал не вырвал из земли провода, чтобы электрический голубь, которого он выпустил в надежде найти благословенную твердь, нашел Арарат, какую-то библейскую, может быть, и не существовавшую никогда землю, и принес обратно зеленую веточку, весть от Эда.

Гудок, мычание, щелчок, металлический голос: «Опустите двадцать пять центов», звон монеты, тонкий вой в дальних жилах связи, мягкий басовитый зуммер, треск – и голос, казалось, навсегда забытый:

– Я здесь…

– Эд!.. Эд!.. Это я!.. Хэнк Андерсон!.. Ты слышишь меня?.. Эд!

– Хэнк!.. Командир!.. Дружище!..

– Эд, погоди!.. Что ты делаешь сейчас?

– Собирался трахаться… А ты?

– А меня, наоборот, собираются трахнуть… Ты…

– Где ты?.. Выезжаю…

22. ВЕНА. СИНАГОГА «БЕТ ШАЛОМ»

В день Искупления, великий и грозный праздник Йом-Кипур, почтенный венский обыватель господин Эммануил С. Гутерман приходил к утренней службе в Старой синагоге и творил молитву страстно, разговаривая одновременно с Богом и с самим собой.

– Ой, Монька, ты думаешь, что Он – фраер, что Он не знает твоих делишек и простит тебя? – спрашивал Гутерман себя сочувственно-строго, как оперативник Вусатый из 6-го отделения милиции на одесской Чумке. Потом тяжело вздыхал, глядел в молитвенник Сидур, отвешивал поясной поклон и читал с выражением, шевеля толстыми губами: – «…Ты знаешь секреты вселенной и сокровенные тайны всего живого. Ты смотришь в тайники сокрытого и проверяешь мой разум и сердце – ничего не укрыто от Тебя, и нет потаенного от Твоих глаз…»

Он поправлял на плечах молитвенный плащ талес – белоснежное покрывало из тончайшей шерсти с золотым узорным шитьем по вороту – и говорил себе горько:

– Ну, поц, и ты считаешь себя иудеем? Ты же жалкий выкрест, ты еврей-расстрига! Помолиться не умеешь! Ой, плохо, когда толком и не знал, да еще забыл. Нет, Монька, не будет тебе в этом году от нашего Великого Господина искупления, не выхлопочешь ты себе у Него прощения…

Монька смотрел на драгоценные свитки Торы в царственных футлярах – свой последний подарок синагоге – и громко говорил, будто не просил Вседержителя, а требовал свое на крутой разборке:

– «…Итак, да будет благоволение от Тебя, Господи, Боже наш и Боже отцов наших, чтобы Ты простил нас за все наши грехи и извинил нас за все наши провины, и искупил нас за все наши преступления…»

Монька оглядывался вокруг, и все его соседи на молитве – слева и справа, и много рядов за спиной – согласно кланялись и кивали головами. Только четверо кающихся – двое сзади Моньки, двое спереди, нормальный «конверт» охранного ордера, – видно, застыли в ступоре глубокого раскаяния. Они ничему не кивали и никому не кланялись, а внимательно прочесывали взглядами огромную толпу молящихся, фиксируя любые перемещения и отслеживая появление каких-либо новых персонажей. Они были в традиционных шапочках – «кипах» и в талесах на плечах – всё, как у всех. Только молитвенники лежали нетронутыми на соседских стульях – у телохранителя в руках не может быть ничего, кроме оружия. А поскольку в синагоге держать в руках многозарядные пистолеты «глок» грех не только перед Богом, но и перед полицей-президентом Вены, то руки они мирно держали на животе, как католики какие-нибудь. Только пиджаки расстегнуты и левая пола сдвинута. Конечно, они не ортодоксы с пейсами, но вполне нормальные смиренные прихожане.

А Монька Веселый читал строки Великого Покаяния и с грустной усмешкой думал о том, что, наверное, нет греха, которого бы он не совершил, и сейчас, как и полагается в последнем слове, просил грозного судию простить его и помиловать:

– «…За грех, который мы совершили пред Тобою по принуждению или по своей воле;

И за грех, который мы совершили пред Тобою по черствости сердца;

И за грех, который мы совершили пред Тобою дурным словом;

За грех, который мы совершили пред Тобою распутством;

За грех, который мы совершили пред Тобою лицемерием и обманом ближнего;

За грех, который мы совершили пред Тобою в беспутном сборище нечестивых;

И за грех, который мы совершили пред Тобою лживым раскаянием;

За грех, который мы совершили пред Тобою неуважением к родителям и наставникам;

За грех, который мы совершили пред Тобою насилием;

За грех, который мы совершили пред Тобою сквернословием или злословием;

За грех, который мы совершили пред Тобою дурным побуждением;

И за все это, Господи, прости нас, извини нас, искупи нас…»

Моньке было тяжело стоять так долго – остро болели искалеченные в детстве ноги. Он привык перемогаться, он считал боль непременной частью жизни и никогда ей не подчинялся. С того зимнего черного утра, не рассвета, а серого мрачного сблева ночи, сорок лет назад в Одессе, когда в их квартиру – две проходные хибары – в самом сердце Молдаванки, на Мясоедовской улице, стали ломиться менты. Собственно, они сначала не ломились, а звонили, стучали кулаками в дверь и кричали его отцу:

– Семен! Открой дверь, мы знаем, что ты, падла, дома…

– «…И за грех, который мы совершили пред Тобою мздоимством;

За грех, который мы совершили пред Тобою гордыней и надменностью;

За грех, который мы совершили пред Тобою в делах с ближним;

За грех, который мы совершили пред Тобою злоречием уст;

И за грех, который мы совершили пред Тобою дерзостью.

И за все это, Господи, прости нас, извини нас, искупи нас…»

…У отца, знаменитого фартового вора Семена Гутермана по кличке Еврей, было сумрачно-затравленное лицо. Он явился домой посреди ночи, не успел сбросить товар – завернутую в большой носовой платок огромную жменю драгоценностей. Колье, перстни, брошки, пылающий радугой бриллиантовый аграф, цепочки, серьги. Давно уже не выпадал Семену такой фарт! Давно, правда, так быстро не приходили менты трясти добро обратно.

Мать, обморочно-бледная, молча показала отцу на раскрытую форточку, безмолвно шевельнулись губы:

– Выкинь!..

Семен Еврей усмехнулся:

– Фира, сердце мое, ты думаешь, что там не стоит взвод вайзосов?

– В унитаз, – шепнула Фира под грохот ударов в дверь.

– На это у них шариков хватит – посмотреть, чем мы какаем, – пожал плечами Семен. – Нет, кажется, на этот раз я попал…

– «…И за грех, который мы совершили пред Тобою неправедным судом;

За грех, который мы совершили пред Тобою злым умыслом против ближнего;

И за грех, который мы совершили пред Тобою беспричинной ненавистью;

И за грех, который мы совершили пред Тобою упрямством;

За грех, который мы совершили пред Тобою, спеша творить зло;

За грех, который мы совершили пред Тобою ложной клятвой;

За грех, который мы совершили пред тобою присвоением чужого;

И за грех, который мы совершили пред Тобою смятением сердечным.

И за все это, Господи, прости нас, извини нас, искупи нас…»

…Полуодетый Монька, собиравшийся в школу, вскочил с дивана, на котором все это время сидел парализованно, схватил со стола кулек с брюликами и стал ссыпать их в свои детские школьные ботинки, потом натянул башмаки рывком, с мукой завязал шнурки и скомандовал матери:

– Отпирай мусорам…

Шесть часов шел обыск. Монька сидел на своем незастеленном диване, по команде ментов вставал, переходил в другую комнату, усаживался за стол, его снова сгоняли куда-нибудь, он канючил гугниво:

– Я школу из-за вас прогуливаю… Обыщите и отпустите… Конец четверти – меня по немецкому не аттестуют…

Немолодой, серо-небритый мусор сказал, покачав головой:

– На кой тебе, сынок, школа… У тебя дома, считай, академия…

Мент с пыльным от усталости лицом обшарил его карманы, заглянул в портфель, помял пальто пальцами, подтолкнул легонько в спину:

– Ступай…

Моньке в ту пору было одиннадцать лет, но он уже хорошо знал, что такое «наружка», и, опасаясь «хвоста» за собой, пошел, хромая, в школу, и каждое движение причиняло страшную боль. Просидел два урока в школе, пока приятель Перчик не сказал:

– Слушай, у тебя же из ботинка кровь капает…

Как в бреду, в полубезумии ехал на одиннадцатом трамвае на Ланжерон, где жил старый отцовский друган Ларик Клигач. Дошел до его дома, ввалился в квартиру и упал без сознания.

Ступни ног превратились в месиво, и врачам починить их совсем так никогда и не удалось. Ходил хромая, неуверенно, раскачиваясь с боку на бок, как пожилая утка. Потом к нему пришла большая воровская слава и общий авторитет, но пока не получил в двадцать три года воровской венец и имя Моньки Веселого, звали его кое-где колченогим. Правда, всегда за спиной и очень потихоньку.

– «…И за грехи, за которые мы подлежим побиению за непокорность;

И за грехи, за которые мы подлежим истреблению и бездетности;

И за грехи, за которые мы подлежим умерщвлению от руки Небес;

И за все это, Господи, прости нас, извини нас, искупи нас…»

Монька неспешно сошел с гранитных ступеней парадного входа в синагогу, задумавшись, остановился на тротуаре. Толпа евреев с молитвенниками и златоткаными сумочками для талеса почтительно обтекала его, поздравляла с праздником, благодарила, желала счастья в новом году, заглядывала в глаза и приятно улыбалась добродею и благотворителю – в прошлом месяце Монька пожертвовал в общину миллион шиллингов. Но пожать руку или обнять не довелось никому – четверо телохранителей высекали в плотной людской толчее квадрат неприступности и простора для Моньки, а для себя охраняли свободную дистанцию для рывка, если бы кому-то пришла в голову дурацкая мысль опасно пошалить.

Помощник Паша Васенко, распахнув дверь долгого, как пульмановский вагон, «мерседеса», сделал приглашающее движение ладошкой:

– Поехали, босс, поехали… Делу время, а молитве час…

Монька откинулся на просторном прохладном сиденье, коротко ойкнул – не то вздохнул, не то застонал: покалеченные ступни протяжно и пронзительно выли от боли.

– Поздравляю вас, Эммануил Семеныч, – с большой душевностью, теплотой и искренностью сказал Васенко. – Со светлым и грозным праздником всего прогрессивного иудейства поздравляю вас, дорогой босс! От всего своего необъятного православного сердца, можно сказать…

– Я и не знал, что ты такой религиозный парень, – усмехнулся Монька.

– А то! – возмущенно пожал плечами Васенко. – Сегодня день большой! Прошлепал нам Господь своей небесной печаткой судьбу – приговорчик, так сказать, на будущий год. Все там про наши успехи и промахи уже определено…

– Это только евреев касается, – заметил Монька. – Это нам Господь утвердил судьбу на год – погибать или радоваться…

Пашка дурашливо выпучил глаза и сказал тихо, будто секрет доверил:

– Я вам, Эммануил Семеныч, так скажу: давным-давно, на заре человечества, все люди были евреями. Потом многие оставили это занятие. Остались только упертые…

– Слава Богу! – засмеялся Монька. – Ты можешь представить себе этот ужас – мир населен одними евреями?

Васенко осторожно заметил:

– Ну, ужас – не ужас, но ситуация, конечно, стала бы критической. Пришлось бы вызывать инопланетян – антисемитов.

– Ладно, обойдемся наличными силами. Докладывай, что происходит на территории.

– Есть проблема. Требуется ваше решение в принципе, – сразу посерьезнел Васенко.

У него была гибкая пластика настоящего шпиона – лицедея по профессии и призванию, и он трансформировался в разговоре мгновенно, как вода, занимающая предложенную в этом объеме любую форму. Наверное, он и был хорошим шпионом, раньше, когда служил старшим офицером венской резидентуры Разведупра. А вот гляди ж ты, домой, на родину возвращаться не захотел, при Моньке оказалось служить теплее и сытнее.

– По договоренности с епископом Витбергом мы разместили деньги католической курии Милана в финансирование четырех веселых домов – два в Вене, в Граце и в Инсбруке. Бардаки в оздоровительных комплексах. Телки – наши, привозные из отчизны…

– Зачем ты мне это все мусолишь? – спросил, как сплюнул, Монька. – Я что, не знаю этого?

– Естественно, Эммануил Семеныч! Я для объемной стереоскопичности вопроса… – поднырнул Васенко. – У нас там серьезные потери…

– Как это? – вздыбился Монька.

– Большой наезд. Поляки-бандиты блокируют, варшавская бригада. Их здешняя полиция отмазывает, нашли ходы эти ляхи сраные к нашим бескорыстным колбасникам.

– Не понимаю, – зло мотнул тяжелой башкой Монька. – Ты, ты! Ты не можешь разобраться с шайкой варшавских босяков? Ты говорил с ними?

«Мерседес» с мягким рокочущим гулом шел по брусчатке набережной Дуная. Васенко оглянулся, посмотрел в заднее стекло, оценил, не отстает ли от них машина сопровождения с охраной, потом медленно сказал:

– Нет, конечно, Эммануил Семеныч… С ними говорить нельзя. Они – отморозки. Я не хотел, чтобы они знали, кому принадлежат веселые дома. Мы не можем допустить разборки, скандала, газетных воплей – у нас на руках миллионы шиллингов миланских католиков. И они нам еще понадобятся…

– Предложение?

– Их гасить надо. И срочно.

Монька тяжело задышал:

– А разборки? Скандалы? Газетные вопли?

– Мы к этому отношения иметь не будем, – быстро посунулся к нему Васенко. – Чистота – залог здоровья! Из Москвы бригаду вызовем. Четыре человека, чистые документы, транзитные визы, прозрачный багаж – все нужное дадим на месте.

– А ты думаешь, у меня в Москве бюро добрых услуг есть?

– Думаю! – лучисто улыбнулся Васенко. – «Пи Эм Джангиров, Инкорпорейтед». Вы ему только звякните, и он сразу все сделает. У него ведь тоже интерес в этих домах серьезный. А нашему здоровому коллективу в эту историю лучше не встревать…

– Вы не коллектив, а толпа потных пиджаков, –скинул через губу Монька. – Вот времена настали – чтобы угомонить нескольких польских хулиганов, надо через три границы возить капеллу мокрушников.

– А чего удивляться? Капитализм! Рынок! То, что я предлагаю, – безопаснее, значит, дешевле. По цене рисков, я имею в виду.

– Хорошо, я подумаю, – кивнул Монька. – Надо найти какое-то другое решение. Я крови не люблю…

– Вам виднее, Эммануил Семеныч, – согласился сразу Васенко. – Вы, Эммануил Семеныч, сидите высоко, глядите далеко.

– Не подначивай…

– Да Боже упаси! Вы же смотрящий по Центральной Европе! Резидент, можно сказать! Считай, генерал-лейтенант по-старому! Какие подначки, Эммануил Семеныч? Сплошная субординация! Не велите мочить ляхов – будем думать, как их упрессовать…

– Думай, голова, полковничью папаху куплю. Что еще?

– Позвонил Хэнк Андерсон. Он в Вене.

– Когда приехал? Где он?

– Ничего не говорит, – развел руками Васенко. – Просил передать вам, что он готов к взаимодействию.

– К взаимодействию? – переспросил Монька.

– Именно так. Он ждет вас в десять вечера в отеле «Цум кёниг». В баре.

– Значит, привез все-таки…

23. НЬЮ-ЙОРК. СТИВЕН ПОЛК. МНОГО НЕЯСНОГО…

– Нет, нет, дорогой мистер Лаксман! Обстановка в полицейском управлении не располагает к доверительным разговорам… – сказал Стивен Полк.

– А вы, простите, кто будете? – вежливо поинтересовался Сенька Дрист.

Полк с любопытством рассматривал Дриста – маленькая меховая голова с круглыми черными глазами, воспаленные веки, оттопыренные прозрачные уши, смазанный подбородок в мохнатой плесени небритости. Вылитый детеныш шимпанзе.

– Кем я буду – пока не знаю. А сейчас меня зовут Стивен Полк, я руковожу подразделением С-24 Нью-Йоркского отделения ФБР…

– Елки-моталки! – выпучил красные глаза Сенька. – Это еще что такое?

– Я занимаюсь русской организованной преступностью, – эпически поведал Полк. – Конечно, я мог бы взять вас для беседы к себе в офис на Федерал-плаза. Но боюсь, и там у нас не выйдет душевного разговора…

– Тогда, может, просто разойдемся? – доброжелательно предложил Дрист.

– Э-э, нет, дорогой мой! – покачал головой Полк. – Мы с вами просто так разойтись не можем… Наши судьбы связал ваш безвременно ушедший дружок бандит Витя Лекарь…

– А я-то какое отношение к нему имею? – возмутился детеныш шимпанзе. – Не друзья мы с ним, не соседи, не подельники… У меня от душещипательных разговоров о нем уже вся душа в синяках от вопросов…

– Может быть, может быть, – согласился Полк. – А вы к нему хорошо относились? Уважали его? Боялись? Выполняли какие-то поручения?

– Я? – задумался Дрист.

– Ну не я же! Конечно – вы!

Дрист внимательно смотрел на Полка, юное шимпанзе долго прикидывало, и с лица его не сходило выражение местечкового агрессора: «Я не дам плевать себе в кашу!» Потом предложило:

– Дайте сигарету…

Полк протянул пачку, Дрист вытащил две – одну закурил, другую ловко вставил за оттопыренное ухо. Полк опасался, что сигарета выпадет из этих торчащих в стороны лопухов и Дристу нечего будет курить, ибо этот тип курильщиков отличается устойчивостью вкусов: они курят сигареты одного сорта – чужие.

– Я Витю знаю давно. Но плохо. Я бы, может, и стал с ним дружить, да он ни с кем не дружит… Если по чести сказать, он человек, конечно, выдающий… Но очень сильно плохой…

– Понятно, – кивнул Полк. – Поэтому мы с вами сейчас пойдем, погуляем и непринужденно поболтаем… Здесь на вашу искренность плохо влияют полицейские стены…

– С чего это вы взяли? – насторожился Дрист.

– С того, что вы морочите голову копам, которым вы «поете». Вы, готов голову заложить, нормальный полицейский «кенарь». Но полицейские, в свою очередь, делают передо мной вид, что вы не имеете к ним отношения…

– А им-то это зачем? – горько усмехнулся Дрист. – Стесняются?

– Нет, они ребята не стеснительные. Но сами пока не знают, как обернется дело… Может быть, им придется вас предъявлять суду как свидетеля, – спокойно объяснял Полк. – А закон гласит – свидетелем не может быть агент-осведомитель по этому делу. Поэтому собирайтесь, и мы пойдем куда-нибудь. В поля, в моря, в общем – на волю. Поговорим о том о сем, познакомимся поближе… И там нас не будут слушать копы, и не увидят нас ваши дружки с Брайтона. Вам ведь это ни к чему?

– Да уж наверное… Только за разговоры с вами мне кирдык могут сделать…

Они спустились в вестибюль – мрачное сооружение храмового типа с громадными мемориальными досками в память погибших полицейских по стенам и бронзовым рослым идолом посредине, изображающим, надо полагать, бессмертного стража правопорядка. Наверное, тоже погибшего.

Полк предъявил офицерам охраны удостоверение и записал в книге регистрации посетителей, что свидетеля Лаксмана забирает с собой.

На улице Дрист облегченно глубоко вздохнул:

– Епонский бог! Тут у вас, в ментовке, ужасное атмосферное давление… Уши болят…

– Кислородную маску хочешь? – вежливо спросил Полк.

– Лучше бы пожрать чего-нибудь…

Не спеша они спустились к Бруклинскому мосту, прошли под эстакадой, вышли к Семнадцатому причалу – живописно-просторной развлекательной площадке. Здесь были ошвартованы большие океанские парусники – самые настоящие, только никогда и никуда не плавающие. Ностальгический аттракцион – памятник ушедшим временам, развеселым разбойным романтическим походам пиратов. Полк подумал, что через век современный бандитизм тоже будет выглядеть романтично.

Они уселись в кафе «Збарро» напротив клипера «Йорктаун». Суетливая команда киношников снимала там какой-то клип. Вокруг сновала, ротозейничала, веселилась праздная толпа, сверкали вспышки фотоаппаратов в руках бесчисленных туристов, большинство из которых все-таки составляли разновозрастные японки на своих коротеньких извилистых ножках. Прозрачная туманная дымка стелилась над заливом, в голубовато-серой глубине была ясно видна на Эллис-айленде позеленевшая от старости леди Либерти. Не верилось, что в такой светлый солнечный бездельный день кто-то кого-то убивает, грабит, травит, рвет из пасти зубы.

Полк велел официанту принести две больших неаполитанских пиццы и пива.

Тогда Дрист осторожно спросил:

– На кой хрен я вам сдался? Я ничего не знаю… А знал бы, не сказал…

– А удовольствие от общения? – засмеялся Полк.

Рядом с ними – за огромным витринным стеклом кафе – толстопузый усатый пекарь на мраморном столе готовил тесто для пиццы. Это было завораживающее зрелище – кусок теста размером с футбольный мяч он бросал в воздух, тестяной пузырь с тугим тяжелым шлепком падал на каменную плиту, превращаясь в здоровый каравай. Тогда пекарь принимался лупить его кулаками всмятку, пока мяч не превращался в тощую длинную подушку, а истязатель, шевеля хищно усами, складывал ее в несколько раз и обрушивал серию ударов ребром ладони – Чак Норрис умер бы от зависти! Потом пекарь отрывал кусок избитого до беспамятства теста, сминал в цилиндр и принимался раскручивать его в воздухе, и белоснежный сдобный ремень будто вырастал из его ладони, превращаясь в лассо, неотвратимую гастрономическую петлю, миновать которой не сможет никто, увидев, как это вершится.

– Я ведь не собираюсь разрушать вашу местечковую омерту, – сказал Полк. – Раз ты дал страшную клятву молчания – это святое! Я искушать тебя не стану. А прояснить кое-какие вопросы тебе придется.

– И что вам от этой ясности? – ощерился Дрист. – Это как в той истории о еврее, подавшем на паперти слепому кусок мацы. Тот ощупал дырчатый тонкий кусок мацы и грустно сказал: слова замечательные, но много неясного…

Полк ухмыльнулся:

– Молодец, Лаксман! Главное, что смысл замечательный. Ты знаешь, что в России называют «крышей»?

– А то!

– Вот и прекрасно! Тебе повезло, что ты встретился со мной…

На лице шимпанзе было написано сомнение в таком неслыханном везении. Но официант принес огнедышащие пиццы и зеленые сталагмитики «хейнекен», которые дымились ледяным паром. Дрист сразу же откусил ломтище, залил раскаленное месиво сыра, овощей и теста протяжным глотком холодного пива и кивал непрерывно головой при этом – да! да! да! – мне очень повезло встретиться с пиццей и пивом, и вежливым федом в придачу, в погожий солнечный день на Семнадцатом причале.

Заглотив наконец невломенный кус, Дрист деликатно рыгнул, прикрывая щербатый рот ладошкой, и проникновенно сказал:

– Уважаемый гражданин начальник из ФБР! Или из ФСБ! Или из ЦРУ! Или какой-нибудь еще бейсашхиты!^[7] Спасибо за доброту и вкусный завтрак! Но мне «крыша» – силовое прикрытие – совершенно без надобности… Я человек маленький, безвредный – вон как эти животные!.. – Дрист показал на белоснежных чаек, подбирающих на настиле корки хлеба. – Ведь они тоже вроде эмигрантов. Им надо над морем реять, а они тут ходят побираются. Животное, а ума хватает – черт с ним, с морем, на берегу сытнее. Вот и я – если кто там чего бросил ненужное, я подобрать могу. А чтобы самому взять, без спроса, значит, то есть спереть, или, не дай Бог, силой отнять – это никогда в жизни! Да ни за что!

Полк засмеялся:

– Ай-яй-яй, Лаксман! Вы легкомысленно отталкиваете протянутую вам руку дружбы и сотрудничества… Я ведь вас не вербую, мне такие агенты не нужны…

– А чего вы делаете? Приглашаете в Ротари-клуб? – уставился на него Дрист своими круглыми глазками ученой обезьяны.

– У вас, Лаксман, мания величия… Я из-за такого агента, как вы, могу в два счета со службы вылететь! Нет, в агенты я вас не возьму. – Полк снова засмеялся и с удовольствием выпил бокал прохладного пива.

Дрист подумал, что люди здесь в ментовке вообще-то неплохие. И вежливые, конечно. Но недалекие.

Мятый, грязный Дрист, будто ночевавший на помойке, горестно покачал рыжеватой меховой головой:

– Это ваше дело! Но если вы намекаете на интимные отношения, то я вас предупреждаю – я завзятый твердый гетеросексуал…

Полк, похожий на хлыщеватого парня с рекламы Ральфа Лорена, искренне захохотал:

– Ну и ну! Не грубите мне, Лаксман, иначе я вас очень строго накажу…

– Что же вы предлагаете? – осторожно спросил Дрист.

– Прикрыть вас от моих коллег – копов. И от ваших дружков – гангстеров… Мне кажется, что у вас дела – швах…

– А шо такое? – прикинулся дурачком Дрист.

– Мне кажется, скоро здесь будет такая свалка, что вам уж точно не сносить головы…

Полк понял, что напугал Дриста – тот занервничал так, что забылся и вытащил собственную сигарету из пачки в кармане. Сигареты той марки, что никогда не вынимают наружу, их достают в кармане, и от этого у них такой же вид, как у хозяина, – жалобный, тертый, пользованный.

Дрист оправился, поморгал красными веками, вздохнул:

– Боюсь, что вы меня не за того принимаете…

– Не пугайте меня, Лаксман! Неужели я обознался? По-моему, я принимаю вас именно за того… Милого общительного джентльмена, нацеленного у кого-то всегда что-то съесть, выпить, попросить, получить, взять без отдачи… У ваших земляков это называется «прожить на дурыку»… Но ваш ресурс исчерпан. Кроме меня, вам больше никто ничего не даст…

– А что вы мне дадите? Дырку от бублика?

– Я вам дам возможность слинять потихоньку… Пока пыль уляжется…

– Верится с трудом…

– Знаете, Лаксман, когда я учился в академии ФБР в Куантико, мне повторили тысячу раз первую заповедь оперативника: допрашиваемого надо убедить, что информация не пойдет ему во вред…

– Как же вы меня можете в этом убедить? – с сомнением прищурил Дрист круглые глаза примата.

– Как? – удивился Полк. – Да очень просто! Если бы я хотел вам зла, я бы сейчас отвел вас обратно в полицейское управление, оформил задержание и отправил в тюрьму…

– За что? – от души возмутился Дрист, на всякий случай обтирая корочкой пиццы тарелку – неизвестно, как и когда закончится их душевный разговор.

Полк пожал плечами:

– Я велел подослать мне из Службы эмиграции ваше личное дело. Прочитал с интересом и уважением к вам. Там сказано, что вы дважды сидели в СССР по политическим мотивам… За это вам в восьмидесятом году, перед Олимпиадой, без разговоров дали въезд как политическому беженцу…

– Ну?..

– Какое тут может быть «ну»? Я знаю множество русских, которые, готовясь к эмиграции в США, подготовили себе легенду не хуже профессиональных шпионов. И повторяют ее столько раз, что в конце концов сами верят в нее. И очень обижаются, когда им говорят, что вся их биография – сплошной «булшит»…

– Какое же бычачье дерьмо вы нашли в моей трагической жизни? – горестно вопросил Дрист.

– Я еще ничего не искал. Но знаю заранее, что вы грубо обманули американские эмиграционные власти. Вы такой же диссидент, как я любавичский ребе…

Дрист гордо воздел ввысь стесанный подбородок:

– Этими словами вы меня ударили прямо в сердце, как кинжальным ножом… Вы хотите сказать, что я не идейный эмигрант, а экономический переселенец?

Полк похлопал его по плечу:

– Не морочьте мне голову, Лаксман. Вы не очень похожи на академика Сахарова. Но если хотите, я запрошу Москву прямо сегодня, и через пару дней у меня на руках будут приговоры по вашим делам. А там – эмиграционный суд, и прошу пожаловать в аэропорт Кеннеди – на депортацию… Вы хотите на родину?

– Ага! Моя родина – на другом глобусе…

– Ну и прекрасно! – кивнул Полк. – Поэтому соберитесь и внятно ответьте мне на некоторые вопросы. Например, Эмма Драпкина была в курсе дел Лекаря?

Дрист удивился:

– Эмма? Тушка у нее, конечно, ничего, хорошо бы отодрать до костей… Но к делам ее Витя навряд привлекал. Нужды не было…

– А что связывало Лекаря с Бастаняном?

Дрист откинулся на спинку, задумчиво ковырял во рту зубочисткой. Медленно спросил:

– Вы знаете, что у вас в полиции «течь»? Там «капает» информация…

Полк вздохнул:

– Я это уверенно предполагаю. Поэтому и хотел поговорить на стороне. Все, что скажете, останется только у меня…

Дрист, отвернувшись, глядя на серую, взморщенную ветром воду залива, глухо сказал:

– Бастанян гоняет через себя ворованный антик и очень дорогие полотна… Витя на подхвате был… Я всегда думал, что когда-нибудь он обязательно пришьет Левона…

– Почему?

– Бастанян очень неплохой мужик, нормальный… А Витя… Дайте сигарету…

Полк протянул пачку, чиркнул зажигалкой, Дрист глубоко затянулся.

– Наш праотец Иаков одного из двенадцати своих сыновей назвал Гадом. Колено его рассеялось в веках… – Дрист с ненавистью сказал: – Но не без следа – полно его детишек расплодилось на земле. А Витя и был его самым прямым потомком – такого Гада свет не видел!..

Дрист говорил долго.

Потом Полк достал сотенную купюру и протянул ему:

– Пишите расписку… Да берите! Вы же мне раз пять сегодня повторили, что деньги не пахнут…

– Ага! – угрюмо кивнул Дрист. – Они не пахнут, когда их нет…

24. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. «ДИВИЗИОН»

Когда я вошел в кабинет аналитика Константина Константиновича Кузьмичева, именуемого в миру К.К.К., а нами для простоты и краткости нареченного Куклукскланом, крутил он по-черному Василия Даниловича Прусика, агента под псевдонимом Гобейко.

– Да откуда мне знать ее фамилию? – отбивался Гобейко. – Проститутка, и все тут! А на вид – помесь китайца черт знает с чем!..

Аккуратненький, чисто выбритый Куклуксклан, ровно причесанный, в турецком костюмчике незаметного цвета, был бесконечно вежлив и терпелив.

– Василий Данилович, в пункте пятом рекомендации по деловому взаимодействию сказано ясно: не спорь по мелочам, мелочи не должны заслонять главного! Вспоминайте быстренько – где, когда, при каких обстоятельствах вы видели милую молодую женщину, которую вы зовете Китайкой… – И защелкал клавишами компьютера.

– С неделю тому назад… – гнусил Гобейко, и вид у него был вполне эндокринологический – воспаленный жилистый загривок и глаза-падалицы, выпертые наружу сумасшедшим напором адреналина.

К.К.К. обернулся ко мне и сообщил удовлетворенно:

– Командир Ордынцев, могу вас заверить, что наше сотрудничество с гражданином Прусиком развивается вполне плодотворно. Он знает массу всякого интересного. Но он застенчив, и мне приходится втолковывать ему беспрерывно смысл параграфа второго наставления по социальному успеху – будь активен, энергичен, инициативен, не бойся эксперимента!

– Давайте, давайте, Василий Данилыч! Пора расковаться и отбросить застенчивость, – предложил я. – А то сейчас придет специалист из автосервиса Кит Моржовый и разберет вас на части, как давеча «хонду»…

– Итак, Василий Данилович, мы остановились на том, что вы видели Китайку на прошлой неделе, – возвратился к компьютеру Куклуксклан.

Я спросил его:

– А где Ростова?

– Я ее погнал в картотеку. Скоро будет, жду с минуты на минуту…

– Костя, как только закончишь, зайдите ко мне…

Куклуксклан кивнул и снова вцепился в Гобейку:

– Давайте, Василий Данилович, напрягайте мозги, думайте, вспоминайте…

Его привел год назад Гордон Марк Александрович, сказав мне загадочно:

– Парень он, конечно, немного сумасшедший, но с явными приметами гения…

Я долго не мог взять в толк, чем гений будет заниматься у нас. До этого он работал в нашем министерском Научном центре проблем управления, где был инспектором в отделе с замечательным названием – «Моделирование социальных процессов в сфере управления охраны правопорядка».

Я спросил его тогда:

– А зачем мы тебе? Работенка у тебя сейчас непыльная, можно сказать – научная…

– Она не научная, она – мифотворческая, – сказал К.К.К. и пояснил: – Науку интересуют только факты, а ничего так не бесит начальство, как неприятные факты. Я решил плюнуть и воспользоваться указанием великого американского менеджера Ли Айякокка – «всегда стремись к тому, чтобы ясно видеть общую цель, групповую задачу и личную перспективу»…

– А какая у нас тут перспектива для тебя? – усмехнулся я.

– У вас тут интересно. Я всю жизнь стараюсь заниматься только тем, что мне интересно. Думаю, что кой-какие компьютерные идейки у вас тут можно применить с полным блеском…

– Занятно, – покачал я головой и поинтересовался: – А что ты умеешь? Что знаешь?

К.К.К. пожал плечами:

– Что умею? Ну, наверное, умею думать. А знаю все. Или почти все…

Я захохотал:

– Ну и наглец! Ничего нет опаснее в любой конторе, чем прослыть всезнайкой.

– Я в курсе… Но Марк Александрович предупредил меня, чтобы я говорил с вами откровенно.

Я взял со стола какую-то пеструю газету – на задней обложке был напечатан громадный суперкроссворд.

– Так… Сейчас проверим… Вот… Как называется гибкая проволока, которой заматывают пробку на бутылке шампанского? Пять букв…

– Мюзле, – мгновенно ответил К.К.К. – Стандартная длина мюзле пятьдесят два сантиметра. Это длина проволоки, которую выдернула из своего корсажа Жозефина Клико, чтобы закрутить пробку своего сорта шампанского «Вдова Клико»…

– В кроссворде об этом не спрашивают, – опасливо заметил я.

Мне это показалось забавным, и я ради смеха задал еще вопрос из кроссворда:

– Какова скорость света?

– В газовой среде? – откликнулся К.К.К.

– Черт его знает! А что, различается?

– Различается! Скорость света в вакууме – 299 792 465 метров в секунду…

– Может быть, – неуверенно сказал я и понял, почему не любят всезнаек – все не любят проигрывать.

Любчик, прислушивающийся к нашему разговору, подскочил к К.К.К. и, протягивая на ладони коробок спичек, спросил:

– Как мент определяет, есть в коробке спички или нет?

К.К.К. удивленно посмотрел на него.

– То-то! – заликовал Любчик. – Смотри…

Он осторожно поднес коробок к уху и ожесточенно затряс головой:

– Гремит! Всё в порядке…

– Слушай, а ты в «Что? Где? Когда?» не играешь? – спросил я.

– Неинтересно, – махнул рукой К.К.К., и я ему сразу поверил. Мне показалось, что он не хочет играть в викторины, придуманные для него другими…

Через полчаса – я не успел все необходимые звонки сделать – появились Мила Ростова и Куклуксклан.

– Сергей Петрович, есть мнение, что нам с Ростовой удалось вычислить эту разбитную деваху, которую Гобейко-Прусик называет Китайкой, – довольно потирая лапы, сказал К.К.К.

– Не скромничай, Куклуксклан, – засмеялась Мила. – «Нам с Ростовой…» Мы пахали – называется. Я ему только ассистировала, как знаток проститутского мира. После выхода на пенсию К.К.К. рекомендует мне написать «Яму-2»…

К.К.К. разложил на моем столе компьютерную распечатку.

– Мы думаем, что девицу, которую Гобейко называет Китайкой, зовут Надежда Улочкина, по прозвищу Тойоточка…

– А почему Тойоточка?

– Сладкая девочка, – засмеялась Мила. – У нее в Москве у первой из всех «центровых» девок была «тойота». Из дальневосточного завоза, с правым рулем. Она тогда повсюду орала: «Наше дело правое, ходим только “налево”…»

25. МОСКВА. ДЖАНГИРОВ. ВСТРЕЧА

Джангиров рассмотрел осадистую тяжелую фигуру начальника тюрьмы, как только крутящаяся лопасть двери вышвырнула того из сумрака вестибюля в душное парево улицы. Потапов шел загребущей развалистой походкой разбойника. Озираясь в поисках Джангирова, он по-волчьи не ворочал головой, а медленно поворачивался всем корпусом.

Джангиров сухо кинул через губу Швецу: «Быстро в джип!», поднял стекло и плавно тронулся из ряда утомительно однообразных черных машин. Подъехал вплотную к Потапову, который не мог его разглядеть за тонированным фоном темно-синих окон. Притормозил, и Потапов с удивительной проворностью для такого тяжелого корпуса прыгнул на переднее сиденье. Джангиров хлопнул сухой обезьяньей ладошкой по мясной ляжке Потапова, весело спросил:

– Ну, Иван, колись, каких свежих тайн накопал?

Потапов рассудительно сказал:

– Петр, ты ведь, чай, не маленький, должен знать, что тайн свежих не бывает. Свежая тайна – это сплетня. Тайна, чтобы она чего-нибудь стоила, должна быть старая…

– Резонно, – заметил Джангиров, усмехаясь потихоньку как бы про себя. – Хотя знаешь, Иван, я понял недавно, что тайны, как коньяк, не должны быть слишком старыми. Они умирают от возраста… Ладно, поехали ко мне обедать…

Потапов помотал головой:

– Не могу, Петро! Хотел бы в рай, да грехи мои тюремные не пускают – на работу надо… Ты меня отвези на мое хозяйство, успеем поговорить.

Джангиров повернул на Якиманку и погнал в центр – мимо расписных теремов французского посольства, кирпичного сундука «Президент-отеля», памятника Георгию Димитрову, тяжело задумавшемуся на развилке с Полянкой – а стоило ли вообще из-за всего этого поджигать рейхстаг? Время от времени Джангиров поглядывал искоса в зеркало заднего вида, проверяя сопровождение. Джип «труппер» ехал впритык, не отставая, но и не сокращая расстояния больше чем в полтора-два метра.

– Итак, Петро, хочу тебя предупредить, пока моя тайна не умерла от старости, – хмуро сказал Потапов. – До конца этой недели я обязан казнить Ахата этого самого, брата твоего Психа…

Сообщил, как гирю в воду бросил, и замолчал. Достал из кармана сигареты «Столичные», закурил, сопя, с пыхтением отдуваясь, как паровоз на сортировке.

Джангиров поморщился от разящей вони сигареты, спросил недовольно:

– Слушай, Иван, тебе что, заработки не позволяют курить нормальные сигареты? Скажи только, подкину блок «Мальборо».

Потапов медленно разъял свои жвалы:

– Заработки позволяют, положение не велит. Люди, которым доверяют исполнение смертной казни, должны курить сигареты по своим скромным деньжатам…

– Чтобы злее были?

– Чтобы не подумал кто, будто я людей отсюда на тот свет выбрасываю за свою хорошую житьишку…

– Ну да, – подтвердил готовно Джангиров. – Ты-то это делаешь из простого чувства долга.

– А то? – удивился Потапов. – Конечно! Это моя работа.

– Когда пришел отказ в помиловании? – спросил Джангиров.

– Вчера, вечерней фельдпочтой… – Потапов глухо закашлялся.

– Что можно сделать сейчас?

– Молиться, – посоветовал Потапов. – За упокой его грешной души.

– Пока рано, – тряхнул головой Джангиров. – Думай, Иван, думай, что можно сделать. Побег?

– Это можно, – кивнул солидно Потапов. – Если я тебе больше не нужен на моем месте… Коли не планируешь, что кого-то еще из твоих ко мне в острог подбросят, то давай! Ему – побег, мне – по жопе и на пенсию.

– Так что же делать? – нервно спросил Джангиров. – Не сработали мы с тобой, большие будут неприятности.

– Не мы, а ты, – рассудительно сказал Потапов. – Ты не сработал! Чтобы в наши-то прекрасные времена не найти концов в суде, прокуратуре, у психиатров!.. Да хотя бы в этой придурочной комиссии по помилованиям… Они, кажись, только людоеду Чикатиле в прощении отказали.

– О чем ты говоришь! – махнул рукой Джангир. – Этот кретин Ахат, отморозок долбаный, трех милиционеров на глазах у толпы завалил. Какие тут концы?

– Знаю, читал я его дело, – кивнул Потапов.

Ехали споро, молча, Джангиров лихорадочно соображал, а Потапов курил свою вонючую сигарету, еле заметно улыбаясь, рассматривал с удовольствием Кремль, и Джангиров готов был поклясться, что его спутник чисто профессионально прикидывает – вместятся ли в случае чего все обитатели из-за высоких кирпичных стен в его хозяйство? И вздыхал огорченно – нет, все-таки по традиции часть придется уступить «Матросской Тишине».

Потапов неспешно сказал:

– Ты человек хитрый, мудреный, на верхах летаешь. Тебе советы тюремного опорка не нужны. Но я бы, если ты меня спросишь, сказал тебе пару мыслишек…

Джангиров резко повернулся к нему:

– Не выламывайся! Говори!

– То, на что ты меня толкаешь с этим ненормальным идиотом, делают только в двух случаях… К примеру – родная кровь ревмя ревет от боли и страха… Или если студеная вода беды под горлышко подкатывает…

Потапов выкинул зловонящий окурок в окно и замолчал.

– Ну? – требовательно подогнал его Джангиров.

– Баранки гну! У тебя ни того ни другого с этими уродами не наблюдается. Родня он тебе – десятая вода на киселе, а дела они тебе делали вспомогательные. По-своему, если его не будет, прости меня Господи, тебе же самому лучше. И бьешься ты потому, что тебе, по законам гор, нужно показать всем, будто ты для спасения племяша-единокровца сделал все возможное. Так ты это показал уже! Я тебе даже могу подсобить, чтобы ты еще больше показал. А сверх, Петь, ничего нельзя сделать. А всей твоей нагорной кавказской мешпохе есть всегда хорошее объяснение: Потапов – сука, тюремный скот в сапогах, не смог, гад, и не захотел сделать, и нет, мол, на него никакой управы…

Джангиров пожал плечами:

– Что значит нет никакой управы? На всех есть управа.

– А на меня управы нет, – шевельнул в ухмылке глиняные губы Потапов. – Меня можно только убить… Так это никому не выгодно… А ссориться со мной глупо, как с хирургом перед операцией. Все ко мне попадут! Знаешь, кто не был – тот побудет, а кто был – не позабудет…

– Что же ты предлагаешь? – спросил Джангир.

– Не суетиться. Не надо дергаться. К концу недели мы твоего сумасшедшего в установленном законом порядке кончим…

Джангиров заметно дернулся, а Потапов успокаивающе положил ему руку на плечо:

– Да брось ты, Петро! Мы ведь не дитятки малые. Все когда-то помрем… Расстрел – это быстро и не больно совсем…

– Не больно, мать твою! – взвыл Джангиров. – Ты что, пробовал?

– Пробовал, – спокойно заверил Потапов. – Других пробовал… А ты сможешь выполнить перед сородичами и подельниками свои обязательства…

– Каким образом? – поинтересовался Джангиров.

– Честью джигита! Отстоишь! Тут такое дело – до исполнения приговора я ничего не смогу сделать. Сто глаз вокруг за каждым моим шагом следят. А после исполнения, когда мы его в крематорий повезем, – вот это только один наряд знает, кого они везут. Тебе же нужно традицию поддержать, себя проявить и понт национальный дожать – надо джигиту могилу иметь! Чтобы положить бойца в землю честь по чести, чтобы потом родным косточкам поклониться можно было. Правильно я понимаю?

Джангиров осторожно кивнул:

– Правильно.

– Вот я и сообщу тебе час, когда в крематорий отправят спецнарядом тело казненного Ахата… Для переработки его, так сказать, в прах и пепел. Вот там, в крематории, вы легко договоритесь заменить твоего родича на любого другого жмурика. Все будут более или менее довольны. Тебя устраивает такой вариант? – спросил равнодушно-спокойно Потапов.

Джангиров долго молчал, потом сказал – через зубы цыкнул:

– Устраивает. Раз ты говоришь, что не больно…

26. ФЛОРИДА. ХЭНК. ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ

У Эда Менендеса в машине была армейская рация. В руках он держал микрофон, а также: толстую сигару, четки, раскупоренную бутылку белого рома «баккарди» и запасную обойму к винтовке «М-16», которая успокаивающе покачивалась на ремне между сиденьями. До руля руки, похоже, не доходили. Но ехали быстро.

Хэнк, по неискоренимой привычке пилотов следить за курсом, чувствовал в кромешной тьме – они двигаются на северо-северо-запад. В Эверглейдские болота? Места не только непроезжие – непроходимые. Топи, джунгли, крокодилы.

Эд орал в микрофон что-то по-испански, отрывисто, властно, уточнял – будто на цель наводил.

– Си, сеньор!.. Си!.. – кричал он таким тоном, что было ясно: сеньор – это он, Эд Менендес, а остальные – просто си с бемолем.

Потом дорога нырнула в небольшую лужу, размером с Мексиканский залив, и машина стала. На другом берегу океанической лужи мелькал, коротко вспыхивал, быстро моргал, гаснул сдвоенный красно-зеленый огонь.

– Нон, сеньор! – рявкнул Эд в микрофон, повернулся к Хэнку, сделал хороший глоток из горлышка, протянул ему бутылку и сообщил: – Возьми, дерни… Мы приехали…

– А где же тут жить? – удивился Хэнк.

Эд захохотал:

– Рано на ночлег устраиваешься… Дорога только начинается…

Эд открыл дверцу, и в салон хлынула вода. Ухватил за ложе винтовку, поднял над головой – капризная «дура».

– Все, полезай наружу… – велел он Хэнку и спрыгнул по пояс в воду. Хэнк следом провалился в теплую густую жижу и, держась края лужи, побрел за Эдом на свет пульсирующего фонаря.

Сивый от старости мексиканец, заросший бородой до глаз – совершенный леший, – вынырнул из мокрой мглы им навстречу неожиданно, пригасил пульс-фару, поклонился Эду и поцеловал его в плечо. На Хэнка не обратил внимания.

По косогору прошли полмили, фонарь старик не зажигал, шагал уверенно. Хэнк по струйному шуму впереди понял – река. Или проточный канал.

Старик нажал кнопку и желтым острым лучом мазнул, как мачете, вырубил из тьмы светлый коридор – к дереву на закраине суши был привязан большой катер. Вскарабкались на борт, леший оказался и водяным – сел на кормовую банку за румпель, дернул шнур магнето, забился, мягко затарахтел движок, и с плеском, шелестом, легким шипением лодка вспорола течение.

А Эд заголосил песню «А дондира эса баркито»… С неожиданным припевом: «Ай-яй-яй-ай!..»

Перед рассветом пришли в какое-то странное становище – три хижины на высоких сваях стояли прямо над водой. В одном окне теплился багровый отсвет очага, на нижней площадке стояла огромная молодая женщина – в ней было больше шести футов роста. Она смеялась и разговаривала с Эдом по-испански, потом подхватила Хэнка под мышки и легко вынула из катера, прижала к себе – тело ее было упруго и мягко, она пахла рекой и травой. На руках, как младенца, перенесла в дом, уложила на дубовую лавку, быстрыми сильными руками сорвала с него мокрую, грязную одежду и все время смеялась и приговаривала: «Не стесняйся, мой маленький мальчик… сейчас я тебя помою и уложу с собой… тебе надо отдыхать…»

И цвета она была, и вкуса, как теплый черный сладкий кофе, чуть разведенный сливками, и только белки глаз и зубы мерцали отблесками углей, и, уткнувшись в ее круглые твердые груди – две спелые дыньки-канталупы, Хэнк закрыл глаза, и она объяла его, как Праматерь Ночь.

Наверное, это ее звали ураган «Лиззи».

Но наверняка этого Хэнк не узнал никогда – когда Эд утром разбудил его, полыхало уже во все небо душное флоридское солнце, на голубом своде не было ни облачка и урагана след простыл.

Старик-лесовик, лохматый джанглер, поднял их на катере вверх по реке на пару миль, они вылезли на сухой берег, и дед сказал Эду:

– Грасио, сеньор…

А тот великодушно кивнул:

– Си, сеньор…

За это древний латинос поцеловал Эда в плечо, а тот похлопал его по спине.

Перешли плешивый лесок и вышли неожиданно на дорогу – заброшенное, разбитое, растрескавшееся серое шоссе.

– Тут никто не ездит, – разочарованно покачал головой Хэнк.

– Не скажи… – засмеялся Эд. – Джунгли – штука неожиданная…

Они уселись на поваленное дерево, закурили, Эд достал из мешка бутылку рома.

– Посидим, пошутим, перекурим, дернем по маленькой… – веселился Эд. – А там, глядишь, какая-нибудь шальная попутка и объявится…

Хэнку показалось, что он слышит в небе знакомый треск. Поднял голову и увидел, как из-за леса планирует прямо на дорогу старый «бичкрафт». Истрепанная машина дымила, как пожилая молотилка, но заходила на посадку жестко. Без разворота – по прямой – зависла над узкой выщербленной асфальтовой дорогой, резко коснулась земли, подпрыгнула, визжа тормозами, прокатила ярдов двести и лихо крутанула на месте в обратную сторону.

Винты остановились, из кабины вылез пилот и, прихрамывая, направился к ним. На ходу стянул кепку-бейсболку с прикрепленными к ней резинкой солнечными очками.

– Кейвмен!.. – ахнул Хэнк. – Ты откуда?..

Кевин Хиши пожал плечами:

– Этот вопрос задают себе все оперативные службы ФБР… Ладно, времени потолковать у нас теперь навалом.

Потом повернулся к Эду Менендесу, обнял за плечи.

– Спасибо, брат… Возвращайся домой, а мы полетим ко мне… С Богом…

– А выпить? – завопил в гневе Эд, потрясая своей початой бутылкой рома.

– В следующий раз… – решительно пресек пререкания в строю Кейвмен. – И тебе не стоит оставлять надолго свою прачечную без присмотра… Мы с тобой свяжемся – как пыль уляжется… Я скажу своим ребятам, они тебя доставят ко мне на Бастион…

27. МОСКВА. МАЙОР ШВЕЦ

Швец сильно нервничал. Никаких вестей из Нью-Йорка не поступало, и все телефоны, куда звонил Швец, мертво не отвечали. И курьер с чемоданом золота исчез бесследно.

И ощущал себя от этого Швец сильно вздрюченно. Дело в том, что переправка в Америку партии зубов была в чистом виде служебной «самочинкой» – Джангиров ничего не знал об этом, поскольку еще полгода назад строго запретил пользоваться этим каналом. Наверное, имел в этом какой-то расчет, потому что на все уговоры Швеца твердо сказал:

– Конец! Мы эту деятельность там сворачиваем…

– Шеф! Окстись! Там же у нас все схвачено!.. – горячился Швец.

– Ага! – криво ухмыльнулся Джангиров. – Похоже, ты уверен, что у тебя и Бог за бороду схвачен. Короче, нельзя!..

Джангиров был единственный человек на земле, которого уважал и боялся Швец.

А все-таки ослушался. Жадный соблазн одолел – партия зубов заторчала, и «окно» на таможне было в этот день открыто – дежурил купленный до кишечника инспектор Зозулин, и идиот, пригодный для роли мула-перевозчика, под рукой болтался без толку…

Не удержался Швец, рискнул. Мул улетел с чемоданом зубов на прошлой неделе. И наступила тишина. Сулящая большие потери и неприятности.

А главное, надо это все как-то объяснить Джангирову. Молчать нельзя.

Или повременить пока?..

…Майор Швец слыл фигурой легендарной. Его широкая известность в очень узких кругах восходила к давним временам бурно цветущего застоя. В те поры он, молодой, перспективный на выдвижение, лихой начальник ОБХСС Дзержинского района неожиданно загремел в тюрягу по прокурорско-следственному делу, когда КГБ сделал разработку на полторы сотни бойцов правопорядка и разразился один из громких скандалов в правоохранительной системе. Майора Швеца взяли прямо в его служебном кабинете, быстро оформили задержание и меру пресечения в виде содержания под стражей и кинули на нары в Бутырскую тюрьму.

Следствие длилось около года, и в течение всего этого времени, когда коллеги Швеца – прокуроры, начальники отделов, следователи по особо важным делам в слезах и соплях кололись до исподнего, рассказывая о всех своих делишках, махинациях и взятках, Швец один стоял нерушимым бастионом честности и справедливости, утверждая, что все показания на него являются ложью, страшным наветом и грязной клеветой, а все улики сфальсифицированы. В полной несознанке и ушел в суд.

Во время трехмесячного процесса Швец так и остался единственным, не признавшим за собой ни одного эпизода в нарушении социалистической законности и Уголовного кодекса. Несмотря на это, суд впаял ему 13 лет и отправил в Пермскую колонию, так называемую ментовскую, для особого контингента.

Швец прибыл к месту своего перевоспитания в понедельник. А понедельники он любил – все его большие дела начинались в понедельник. Вот и подал он в этот светлый понедельник по команде жалобу, которая выглядела довольно оригинально: «Его высокопревосходительству, Генеральному секретарю ООН господину Пересу де Куэльяру от начальника ОБХСС Дзержинского района города Москвы майора милиции Швеца Николая Степановича. Жалоба». И дальше он обращался к Куэльяру с подробным изложением клеветнических нападок и несправедливости социалистической Фемиды – с просьбой вмешаться.

На другой день Швец написал жалобу председателю Президиума Верховного Совета Подгорному. На третий день – Генеральному секретарю ЦК КПСС Брежневу. К концу недели – предсовмину Косыгину.

И так каждый день он обращался во все советские, международные, государственные, общественные и правозащитные инстанции с горестными, горячими воплями о совершенной в отношении его несправедливости. Это длилось года полтора, пока полностью не утих шум от прогремевшего процесса, с одной стороны. С другой стороны, большинство осужденных борцов за социалистическую законность, прибыв к месту отбытия наказания, посоветовались со старожилами, поняли, какими они были идиотами, расколовшись и поверив в то, что чистосердечное признание облегчит их участь, и написали многие отказные заявления о своих признательных показаниях.

Шквал жалоб, которые обращал в начальствующие инстанции Швец, видимо, по диалектическому закону перехода количества в качество однажды сработал, и дело затребовали для ревизии. Как во всяком крупном заказном деле, там было много разного рода процессуальных недоработок, и Швеца, чтобы прояснить ситуацию, этапировали в Москву для доследования отдельных эпизодов.

Швец по межлагерной связи сумел перетолковать со многими из подельщиков, которые валили его на следствии и процессе. Теперь он с полным основанием мог орать, что эти люди дали показания под незаконным давлением следствия. Некоторых вызвали в Москву для дополнительного расследования, часть не смогли доставить по самым разным причинам: от сложностей этапирования по болезни до прямого нежелания участвовать в суде. Во всяком случае, дело Швеца, выделенное в отдельное производство, при вторичном слушании с треском провалилось, и он был оправдан в связи с недоказанностью предъявленных ему обвинений.

Отбахав в сумме около трех лет, Швец вышел на свободу. И в первый же день по приезде в Москву явился в ЦК КПСС с визгливым требованием о немедленном восстановлении его в рядах ленинской коммунистической партии. В отделе административных органов крутились как могли, потому что почти никто не сомневался в том, что Швец – матерый взяточник и жулик. Но, с другой стороны, он был по суду оправдан, и никаких оснований отказать ему в восстановлении в партии не было. Через несколько месяцев со скрипом, кряхтеньем и сжатыми от злобы губами чиновники среднего уровня восстановили Швеца в рядах авангарда человечества.

На другой день после получения партбилета Швец пришел в Управление кадров Министерства внутренних дел и подал заявление о немедленном восстановлении его в органах. Матерые кадровики, с усмешкой глядя на шустрого Швеца, сказали, что никогда больше его присутствие не осквернит священных стен МВД. Швец захохотал как русалка и сообщил им, что он их пахал во все дыры и покажет им, как очень быстро восстановится в рядах славных органов внутренних дел, поскольку он настоящий чекист-дзержинец с холодным умом, горячим сердцем, а главное – с абсолютно стерильными руками, о чем свидетельствует его восстановление в партии – самой высокой нравственной институции, которая когда-либо была создана человечеством.

Ошалевшие кадровики постепенно исчерпали все доводы, почему можно было бы его не взять обратно в контору. И град жалоб в ЦК, во все государственные и правительственные инстанции в конце концов вынудил их с болью и отвращением восстановить Швеца в кадрах МВД.

Швеца вызвали на собеседование и стали обговаривать место работы, куда он пойдет дальше трудиться. Швец засмеялся и вежливо сообщил кадровикам, что во всей многотысячной системе советской милиции существует только одно место, на которое он пойдет работать, – должность начальника ОБХСС Дзержинского района. Именно отсюда он был провокаторами и бериевцами из МВД, прокуратуры и КГБ извлечен с целью дискредитации органов. Его возвращение именно на эту должность – вопрос престижа органов внутренних дел.

Кадровики пытались урезонить Швеца, объясняя, что это место давным-давно занято, там работают люди, и вообще это может быть неправильно понято. День за днем Швец являлся в Управление кадров, топал ногами, требовал, скандалил, плакал, угрожал, умолял. В конце концов история закончилась однозначно – человека, сидевшего на его стуле в Дзержинском райотделе, перевели с повышением, чтобы освободить место, и Швец водворился на свою должность.

Он пришел на работу в понедельник утром, издал приказ по отделу ОБХСС о том, что вступил в должность и принял отдел к руководству, а на другой день направил министру внутренних дел рапорт об увольнении в отставку. Наэтом швецовская героическая эпопея службы в МВД закончилась. Продолжил он ее во вполне необычных обстоятельствах.

АРИЙСКАЯ АРМИЯ

«Арийская республиканская армия», готовясь к войне с правительством США по освобождению страны от черных и евреев, только в этом году совершила 19 ограблений банков в Небраске, Огайо, Висконсине и других штатах. Лидеры политических гангстеров утверждают, что они не грабители, а экспроприаторы средств, необходимых для покупки оружия и вооруженной борьбы.

АРА – одна из многочисленных организаций людей, именующих себя милитантами. Они не признают власть федерального правительства и не скрывают целей свержения существующей власти. Сорокатрехлетний Ричард Макларен и его единомышленники провозгласили «Республику Техас». Макларен, называющий себя президентом независимого Техаса, грозит началом третьей мировой войны в случае его ареста.

По мнению экспертов, в стране существует масса не менее опасных милитантов. Они взрастили необычайную инфраструктуру по всей территории США. Они активно привлекают людей, которые видят в масонах, католиках, евреях, в международных банках суть всех проблем. Наиболее влиятельная сеть называется «Christian Identity». Основной постулат этих людей – они являются истинными наследниками Земли, будучи белыми арийцами христианского вероисповедания. Все остальные – грязь и недолюди. Идейные убеждения охлоса все чаще смыкаются с идеологией ку-клукс-клана. Милитанты изолируются от общества, образуя собственные закрытые общины. Рано или поздно они сливаются в «Орден» – систему правых подпольных организаций. Наиболее типичным «Орденом» является легально зарегистрированный «Завет, меч и длань Господня» – группа вооруженных людей, готовых использовать «волю Господню», то есть те задания, которые, формулируя библейские тексты, дают им руководители.

Небольшие группы по 5—10 человек, вооруженных до зубов, готовы противостоять правительству в любых формах и целью своей полагают тотальный терроризм. Год назад было намечено взорвать здание федерального правительства в Оклахома-Сити. Покушение не удалось, потому что ракета взорвалась в руках у террориста. (Здание федерального правительства в Оклахома-Сити было взорвано Тимоти Маквеем два года спустя.) Среди перехваченных документов существуют планы запустить в водоснабжение цианистый калий, взрыв больших нефтяных терминалов, сбор любыми средствами денег на покупку земель для «Белого бастиона». «Белым бастионом» милитанты называют находящиеся в непроходимой глуши территории, почти ненаселенные, не контролируемые властями. Здесь осуществляется военизированная подготовка армии бойцов освобождения Соединенных Штатов от империалистов, негритянской черноты и проклятых жидов – «кайков». Первый основатель АРА Ричард Ботлер избрал Гайди-Лейк в Айдахо в качестве штаб-квартиры, а в Элохим-Сити Роберт Миллер собирает, обучает и отправляет на задания вооруженные отряды. Их тактика – призыв небольшим отрядам создавать хаос, всячески саботировать деятельность правительства и финансовых институтов. Официальных лидеров АРА не называет, а клановость позволяет им довольно четко пресекать любые попытки спецслужб ввести в ряды организации своих информаторов. Пока единственным агентом ФБР, выполнившим свое задание и вернувшимся живым, был Шон Кенни. Он сорвал операцию по ограблению Цинциннати-банка.

Ларс Эрик Нельсон. «Дейли ньюс», Нью-Йорк

28. ТЕХАС. ХЭНК. БАСТИОН

С обочины раздолбанной шоссейки Эд отмахнул им бутылкой рома взлет, Кейвмен дал газ и отпустил тормоз.

Ветер от винтов трепал гриву Эда, он махал руками, и Хэнк сквозь натужный треск измученных моторов слышал отдельные слова:

– Приеду… Жди… Выпьем…

«Бичкрафт», трясясь, дребезжа и подпрыгивая, бежал по дороге. Хэнку самолет нравился, но он боялся, что машина развалится еще до взлета. Все в ней колотилось, билось, звучало. К фюзеляжу были почему-то привязаны алюминиевые проволоки. Хэнк с отвращением смотрел, как при форсаже на крыле дрожит лужица коричневого масла, может быть, из левого двигателя.

Кейвмен выжал до упора газ и взял на себя рычаг – машина будто ударилась задницей о землю и оторвалась от дороги. Самолет уже летел, но не поднимался. Планировал на высоте футов тридцати и явно не собирался забираться выше. Дорога под ними упиралась в лес, дальше была видна вода – бескрайний болотный разлив. Хэнк чувствовал пронзительный сладкий холодок под ложечкой, будто кварту ванильного мороженого засунули за пазуху.

Перед самым лесом Кейвмен чуть довернул машину и мрачно сказал:

– Ну, ты, кобыла, поднимайся…

И самолет подскочил над лесом, над протокой, над бесконечным затеком болота – полетел!

Они двигались на северо-запад часа полтора, и Хэнк предположил, что они уже над Луизианой. Кейвмен усмехнулся:

– Да мы почти прилетели…

Сели на небольшом поле, окруженном высоченным лесом. На опушке стояли домики, из которых вывалил на звук самолета народ. Почти все – с автоматами и ручными пулеметами.

Кейвмен выключил двигатели, и наступившую тишину рассекла автоматная очередь – парнишка, ростом сам с автомат, салютовал им.

– Не рановато ли парню играть с автоматом? – спросил тихо Хэнк.

Кейвмен ответил серьезно:

– Здесь дети с оружием не играют… Научился держать ложку – держи автомат… Они предпочитают «узи» – все-таки полегче…

Публичка встречала их пестрая. Некоторые – совершенные лесовики, другие сохранили на себе малозаметные чешуйки городского быта. Старший отдал по-военному честь Кейвмену:

– Салют, генерал! – Протянул руки к Хэнку: – Рад тебя видеть, брат! Уже о тебе наслышаны. Присоединяйся к хорошей компании…

В приземистом бревенчатом доме стояли длинный дощатый струганый стол, дубовые лавки и ружейная пирамида у дверей. На столе дымилась еда, а в галонной бутыли из-под яблочного сока янтарно желтела какая-то жидкость – наверняка не сок. В доме не было электричества, канализации, воду держали в пластмассовых ведрах. Хэнк подумал, что лесовики-партизаны отъехали на 200 лет назад.

– Садись, ты здесь не гость, – подтолкнул его в спину Кейвмен и налил ему кружку освежающего напитка – настоящего чистейшего кукурузного самогона.

Все выпили и разом заорали:

– С прибытием, товарищ! Добро пожаловать!..

И понеслось! Все говорили громко, жадно жрали, много пили и спорили все одновременно.

О’Рурк рассказывал о какой-то Джейн, у нее, мол, можно за сорок долларов хорошо перепихнуться, правда, лень ехать семьдесят миль. Спорили о том, какое виски лучше – скотч или бурбон, потом согласились, что бурбон все-таки лучше, а лучше бурбона только их самогонное пойло. Затем спорили о том, что лучше – винтовка «М-16» или автомат Калашникова. Долго перечисляли достоинства и недостатки автоматов и пришли к выводу, что для их целей лучше русский автомат «АК-47», «укороченный», который они называли «ублюдок». Лысый рослый бородач, не обращая ни на кого внимания, играл в дартс – неостановимо, как машина, он бросал дротики в мишень и, промахиваясь, очень громко скрипел зубами.

Сидевший напротив Хэнка полоумный интеллигент-паупер настойчиво втолковывал ему:

– Проклятые жиды-кайки, как черви, изъели нашу страну… Ты взгляни на нашу государственную печать – и все станет ясно…

– А что там еврейского? – удивился Хэнк.

Паупер с лучезарным взглядом вдохновенного маньяка пронзительно захохотал:

– Все! Все! Там всех государственных символов по тринадцать штук! Орел на печати держит в одной лапе ветвь с тринадцатью листьями, в другой – тринадцать стрел!..

– И что? – обитал в невежестве Хэнк.

– Это же тринадцать символов веры жидов, это «тринадцать атрибутов милосердия Иеговы»! А в сумме – двадцать шесть! Это гиматрия Тетраграмматона – скрытого тайного имени жидовского Бога!.. – бушевал партизан-теоретик.

Хэнк еле держался на ногах, когда распахнулась дверь и в дом с шумом ввалился их главарь Шон О’Риордан, похлопал по плечу Кейвмена – привет, генерал! – крепко обнял Хэнка и сказал в наступившей почтительной тишине:

– Ты – настоящий герой…

Хэнк пожал плечами.

– То, что ты убил тысячу узкоглазых во Вьетнаме, – это хороший поступок, – одобрил О’Риордан боевые заслуги Хэнка. – Но то, что ты пришиб проклятого копа, – это подвиг гораздо больше…

О’Риордан говорил законченными длинными периодами, помогая себе во время разговора энергичными жестами, и в его гладкой городской университетской речи, так не похожей на гугнивое бормотание лесовиков, было много театральной страсти и настоящей ярости. Он объяснял, что их задача – свалить это проклятое правительство, грязную власть империалистов, жидов и вонючих негров, кровососов на шее настоящих арийских американцев, основателей, открывателей и созидателей этой земли, тех, кто создал и накопил все это огромное богатство, которое эти паразиты праздно и пакостно транжирят в своих корыстных интересах.

Хэнк осторожно поинтересовался – какие у них есть возможности, чтобы свалить государственную машину самой большой и могучей в мире страны?

О’Риордан, сверкая белоснежной улыбкой, громко засмеялся:

– Это огромный, неуклюжий, рыхлый колосс на глиняных ногах. Он стоит не на силе этой продажной, прогнившей державы, корыстного грязного бюрократического аппарата, а на покорности и неграмотности простых людей. Своими действиями мы покажем народу, как можно правильно и хорошо жить, как надо установить новый правильный порядок…

От самогонного виски и разговоров О’Риордана кружилась голова. Ирландец говорил о тех делах, которые они уже совершили, – взрывы, убийство хозяина радиокорпорации грязного кайка Лейбовица, об ограблениях банков.

– Деньги! – восклицал О’Риордан и поднимал вверх руки. – Нам очень нужны деньги! Не для лощеных шлюх и игр в казино! Нам нужны деньги для того, чтобы напитать кровью мышцы нашего народа! Нам необходимо оружие! Нужны территории, не подконтрольные власти! Там мы сможем научить военной борьбе смелых белых ребят, готовых постоять за чистоту арийского народа…

– Людей этих хватит? – с сомнением спросил Хэнк.

О’Риордан махнул рукой:

– Хватит! Мы повсюду, по всей Америке! Мы дружим с нашими единомышленниками в Европе – Аксьон Директ, Красные бригады, Красная Армия… Мы расходимся с ними в политических аспектах, но принципы действия и цели у нас едины… Во всяком случае, пока мы считаем их союзниками, хотя связи с ними явно недостаточны…

Утром за завтраком О’Риордан бросил на струганый стол пачку бумаг, спросил:

– Как я понимаю, денег у тебя нет совсем?

Хэнк пожал плечами:

– У меня оставалась пара тысяч на счету, но…

О’Риордан оборвал:

– Об этом забудь… Считай, что ты их подарил вместе с половиной своей жизни этому проклятому неблагодарному режиму… В той жизни ты умер… Теперь у тебя новая жизнь… – и протянул паспорт. Нормальный американский паспорт, чуть засаленный, потрепанный – такой и должен быть у человека, много ездившего по миру. В него была аккуратно переклеена фотография из старого паспорта Хэнка и записано имя Ги Алджернон Алверсен. – Теперь это твое новое имя. Не могу обещать тебе, что ты доживешь с ним до старости, – невесело усмехнулся О’Риордан. – Может быть, придется много раз менять. Но для нас ты Хэнк Андерсон, а для всего мира – Ги Алверсен…

Кто-то из бойцов принес О’Риордану его портплед, он достал приличный темный костюм, несколько рубашек и хорошие ботинки.

– Примеривай… Что надо будет, подгоним по фигуре…

Хэнк с недоумением посмотрел на него:

– Зачем мне это здесь?

О’Риордан обнял его за плечи:

– Твое место не здесь. Стрелять мы и сами можем… Данной мне властью назначаю тебя послом Свободной Американской Арийской Республики Техас в Европе…

Дал Хэнку кое-какие адреса в Болгарии и телефоны надежных людей в ФРГ.

– Ничего никогда не записывай… Запоминай… Эти немцы очень боевые… мы с ними мало контактуем, но надеюсь, ты с ними подружишься. Твоя задача – сколотить боевую оперативную группу. Вы должны добыть денег для нашего общего дела! Я очень надеюсь на тебя. Вот тебе тринадцать сотен – больше все равно нет…

Вечером Кейвмен доставил Хэнка в маленький луизианский городок Шривпорт и оттуда – транзитом через Атланту – в Вашингтон, и первым же утренним рейсом он улетел в Гамбург.

Когда прощались с Кейвменом в маленьком деревенском аэропорту Шривпорта, Хэнк сказал:

– Увидишь Эда Менендеса, скажи ему, что я все помню. Я задолжал ему пустяк – жизнь…

Кейвмен качнул головой:

– Не увижу…

– Почему?

– Его вчера феды застрелили…

– Ка-ак?!

– Прачечная завалилась…

– О чем ты говоришь, Кейв?!

Хиши долго, внимательно смотрел ему в лицо, потом горько усмехнулся:

– Ты думал, что Эд белье стирает?.. У него был отмыв денег… Колумбийских… Он нам сильно помогал… Хороший был парень… Хоть и латинос…

Глядя через иллюминатор «макдоннел-дугласа» на поверхность океана, похожую на изморщенную рыбью кожу, Хэнк думал о том, что ему очень понравятся идеи его новых друзей. Но ему не нравится жить на заброшенном «бастионе», ездить за сорок долларов трахаться к неведомой Джейн, скрипя зубами, играть в дартс и ходить в сортир на дворе. Тогда, в самолете, он дал себе клятву рассчитаться с властью.

Поэтому следующие годы, меняя паспорта, страны, знакомых – объекты своего интереса, он провел в Европе. Руководил разбойным сбором денег. Финансово он был никому не подконтролен и жил так, как, по его представлениям, должен был жить всякий человек – вольный городской волк. В самых дорогих отелях, одевался у хороших портных, жил с самыми красивыми женщинами и приближал Великую Американскую Арийскую революцию.

29. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. КИТАЙКА ТОЙОТОЧКА

У входа в гостиницу «Ренессанс» у нас возникло препятствие. Дело в том, что за огромной стеклянной дверью в шикарном лобби поток людей сразу же разделялся на два русла. Один, полноводный, тек шумной оживленной рекой в ресторан, кафе, бутики, киоски, кегельбан и разные прочие места массовых развлечений. Другой, малочисленный, портфельно-деловой, скучно-бытовой, направлялся к лифтам – в номера отеля. Вот как раз здесь непреодолимой плотиной, просто Братской ГЭС, точнее говоря – братковской плотиной, на пути этого несильного потока стоял здоровенный облом в десантной форме со значком «Секьюрити». Он внимательно прочитал удостоверение Милы Ростовой и, не выпуская его из рук, строго спросил:

– Вы в какой номер?

Мила приятно улыбнулась:

– Нам надо на месте разобраться… Там и решим…

Охранник возвратил ей удостоверение и спокойно сообщил:

– Нельзя. Вот телефон – позвоните в номер, пусть гость вам закажет пропуск. А так – нельзя. Участились случаи воровства…

Я оглянулся в поисках Любчика – он задержался, пристраивая машину на забитом паркинге перед гостиницей. Хотелось бы, чтобы он разобрался с этим спокойно-ликующим мордоворотом. Мы, естественно, не собирались делиться с этим караульным животным нашим маленьким интимным секретом, так трудно добытым. Что мы идем в гости к госпоже Улочкиной Надежде Тимофеевне, проживающей в номере 1104. Профессиональной гостиничной проститутке высокого класса. Таких девочек в принципе не очень много, они – свободные художницы секс-бизнеса и не работают на сутенеров и бандерш.

Проститутка, живущая в «звездной» гостинице и промышляющая в закрытом отельном пространстве, можно сказать – в тепличных условиях, имеет огромные преимущеста перед своими панельными зяблыми и потными подругами. «Крышей» им служит служба безопасности отелей, которым отстегивается нормальная зеленая денежка. Поэтому вся обслуга – от охранников до коридорных – истово блюдет интересы блядей, и получить от них самую пустяковую информацию невозможно…

Я уже хотел было вмешаться в эту милую дискуссию и маленько окоротить сторожевой восторг блюстителя покоя блудливых овец, но Мила плечом меня легонько отодвинула и вежливо сказала:

– Молодой человек, вы понимаете, что мы здесь по служебному делу и вы не должны нам мешать?

На что проститутский гвардион откровенно засмеялся:

– А мне до фени – по какому вы здесь делу! По служебному или пофакаться на часок заскочили! Нет пропуска – не пущу…

Меня он в упор не замечал. Как говорит мне Гордон Марк Александрович: «У вас неубедительная интеллигентная внешность». Я вспомнил почему-то, как в щелоковские времена был пущен в широкое пропагандистское обращение лозунг: «Милицию не должны бояться – милицию должны уважать!» До уважения милиция не дожила, а бояться и впрямь нас совсем перестали. А это неправильно. Как там демократически ни крути, а бояться милицию должны. Но я не успел это объяснить бардачному стерегущему, потому что Мила сказала медовым голосом:

– Как жалко! Я слабая женщина, и меня легко обидеть. Вот и вы меня не хотите слушаться и оказываете таким образом сопротивление. Поэтому я сломаю вам руку. Или ногу. Мне все равно…

Охранник молвил:

– Гы-ы…

Он не испугался – это естественно. И не удивился – что глупо. Он просто медленно цеплял информацию. А Милка, двигаясь проворно-легко, крутанула почти незаметное фуэте на левой ноге, без подскока, чистый «уромавашигери» – хлесткий, хрусткий удар в ряжку обратной стороной стопы.

В кино каратист, получив такую пощечину пяткой, обычно сразу же дает нападающему жесткую оборотку. Но это – в кино. А в жизни – ложится. Как миленький. Каратисты не рассказывают, что четко проведенный и достигший цели «йокогери» или «мавашигери» – это легкое сотрясение мозга. Или не очень легкое – зависимо от того, какой мозг и как попал. У нашего сторожевого мозг оказался нежным и хрупким, как у лирического поэта, – он рухнул на блестящий мраморный пол, словно дрова. Я поймал на лету эту волглую мясную тушу и вытащил из его фасонистой полукобуры пистолет.

– Смотри, Милка, это же «вальтер»! Им ведь запрещено иметь боевое…

Она прерывисто вздохнула, лицо было бледное, губа закушена:

– Им много чего запрещено. Но теперь стало можно…

Сзади раздался удивленный возглас Любчика:

– Алё! Что за шум, а драки нет? Чего у вас тут творится?

Мила усмехнулась:

– Ты там что, Любчик, просто прятался, пока Ордынцев защищал честь дамы и мундира?

Я не дал Любчику возбухнуть, сунул ему пистолет охранника и велел вызвать наряд.

– Давай, Любчик, оформи его по всей программе. Они нас не уважают, пусть его научат свободу любить. А потом поднимайся в тысяча сто четвертый…

Любчик снял с застежки на поясе наручники, наклонился к поверженному стражу, защелкнул браслеты и резко похлопал его по мордасам:

– Алё, просыпайтесь, пассажир, следующая станция «Белорусская»… Открой сомкнуты негой взоры…

Тот послушно открыл глаза – глубокая муть плыла в этом взоре.

– Шта-а? – бессмысленно спросил охранник. Он говорил сейчас с дикцией нашего президента – «шта-а?».

Любчик засмеялся:

– Эх ты, витязь – мясная башка! Вставай, ишак…

В лифте Мила, не глядя на меня, сказала:

– Не сердись, Ордынцев… Я нечаянно… Как-то он достал меня сильно…

– Забудь… Мы, сыщики, все – неврастеники…

– Я не об этом… Я подумала, почему это мне на роду написано шастать по шикарным гостиницам – каких-то косооких шлюх ущучивать?

– Перестань, подруга боевая! Это у тебя женские рудименты взыграли, – засмеялся я.

– Может быть! Может быть, я так разозлилась, что этот скот угадал – я бы лучше с тобой сюда приехала жить…

Тренькнул звоночек, вспыхнула на табло цифра «11» – приехали. Я положил ей руку на плечо, неуверенно пробормотал:

– Чего об этом говорить, Мила? Ты же сама вышибла меня. Давным-давно…

– Да. Не будем об этом больше говорить. Идем посмотрим, чем дышит эта розовая спирохета…

На двери с табличкой «1104» был смотровой глазок. Я встал сбоку, достал пистолет, а Мила постучала в дверь.

– Ктой-то там? – донесся высокий звонкий голос.

– Из бюро обслуживания, – проворковала Мила. – Вам конверт…

Она улыбалась перед окуляром дверного глазка, как на цветной открытке «Привет из Крыма!». Внутри раздался щелчок замка, и Мила бесшумно сделала широкий шаг направо – под прикрытие стены, из простреливаемого пространства дверной коробки.

А расширяющуюся щель дверного проема штурмовал я. Наука знает много гитик – говорили в старину. Наверное, и хитрую гитику входить в дверь, из-за которой в тебя могут плеснуть автоматной очередью.

Подсед, пружинисто-пушечный толчок в дверь, и в тот же миг прыжок в открывшееся пространство, и сразу же циркульный круговой разворот со стартовой готовностью стрелять на поражение в любую опасную мишень на просматриваемом поле зрения.

За распахнутой дверью опасных целей было не видно. Только в углу прихожей валялась сбитая с ног молодая голая баба.

– Кто еще есть в номере? – наклонился я к ней, пока меня со спины прикрывала Мила с поднятой на изготовку пушкой.

Баба молча помотала головой. Потрясение дверью, моральное и физическое, контузило ее.

– Тогда, голубка моя нежная, давайте подниматься, чего нам тут лежать, не на пляже, – протянул я ей руку. – А ты, Мила, пока проверь жилплощадь…

Я поднял девицу Улочкину с пола и только тут рассмотрел, что она не голая, а очень даже фасонисто одетая – в модный костюм, купальный. Две симпатичных экономных тряпочки. Одна не прикрывала, а слегка поддерживала наливные цыцуганы, а другая – просто шелковый шнурок, небрежно вдетый между безукоризненными шарами ягодиц. Я такие уже видел, я знаю – эти удивительно искренние трусы называются «джей-стринг».

Мила выглянула из комнаты, махнула мне рукой – чисто!

– Ну, давайте, давайте, Надежда Тимофеевна, как говорят наши зарубежные бывшие братья, а ныне незалежные украинцы – заповядайте в зало! Разговор у нас долгий, а в ногах, даже в таких прекрасно длинных, правды нет…

Чинно, поддерживая ее под руку, я ввел Улочкину в гостиную уютного полулюкса и бережно усадил в кресло. Медленно отходя от ушиба и ужаса, она сказала:

– Чего-то я не въезжаю… Вы – кто?

– Мы из милиции, – мягко сообщил я. – Вот мое удостоверение, моя фамилия – Ордынцев, и возглавляю я спецподразделение по раскрытию особо неважных дел… Ну просто никуда не годящихся дел, из рук вон плохих… Въезжаете, Надежда Тимофеевна?

Она снова помотала головой:

– Ничё себе!.. Я тут при чем?

– При том, что я долго вас разыскивал, хотел поговорить о некоторых обстоятельствах вашей интимной жизни. Которая, сдается мне, является одновременно вашей профессиональной деятельностью…

– Ну уж прям! – фыркнула Тойоточка.

Я чем больше смотрел на нее, тем больше она мне нравилась. Эта девица полностью соответствовала замыслу небесного конструктора, задумавшего на досуге, для собственного развлечения, создать идеальный секс-механизм. Взял он у себя в мастерской с полки ктеис – симпатичную женскую пипку и с добродушной усмешкой стал лепить к ней разные вспомогательные анатомические агрегаты, имеющие одну задачу – не дать мужикам отвлечься мыслью от основного ее органа. Хорошо получилось, удалось.

– Не знаю уж – прям или крив, но ваша женская привлекательность, Надежда Тимофеевна, сделала вас участницей очень серьезных и ужасно скверных дел. Для вас весьма опасных…

Она вскочила, уперла руки в плавно обтекаемые боки.

– Чой-то ты меня пугаешь? – крикнула с вызовом. – Мне бояться нечего! Ничего беззаконного не делаю! А моя женская жизнь – не твоего ума дело! Да не суй ты нос туда, куда нормальные мужики свои причиндалы суют!..

Я пожал плечами:

– А я бы и не совал, кабы ваши нормальные мужики, Надежда Тимофеевна, людей не убивали. А вы бы им не помогали…

– Я? Я?.. – задохнулась от гнева девушка Тойоточка. – Я просто тащусь от вас!

Лебединая грудь Улочкиной вздымалась от возмущения. Я с интересом рассматривал ее лицо – круглое, нежное, как большущая женская титька, с раскосыми блудливыми глазами. И тугим курносым соском посредине.

Мне было до слез жалко, что запаздывает Юрка Любчик – настоящий эксперт, пониматель и потребитель этих красот. Он бы сейчас наверняка, поцокав языком, восхищенно промолвил: «Буфера, как воздушные шары…»

Миле, по-видимому, показалось, что я чересчур внимательно рассматриваю подозреваемую, потому что она сказала скрипуче-резко:

– Ну, хватит, уважаемая! Перестаньте тут размахивать своими грудными железами, оденьтесь нормально и отвечайте на наши вопросы…

Тойоточка усмехнулась и взглянула на Милу с тем безграничным презрением и снисходительной жалостью, с какой проститутки смотрят на приличных, обыденно-бытовых женщин, которых мы привычно называем «порядочными».

О, как много было во взгляде этой бессмысленной телки! «Тоже мне – капитан милиции! Сука ментовская, псица – не в прикольном прикиде, без модной стрижки, не в боевом раскрасе лица, в дешевых босоножках, с бледной усталой кожей, не знающей курортного солнца, с нищенской зарплатой, равной моему двухчасовому заработку! Ну и пускай говорят, что у меня работа противная! Положим, раз на раз не приходится, а даже если и кайф не словишь, то все равно не шпалы грузить! Тащите дальше свою лямку, дуры стоеросовые! Тоже мне – «порядочные»! Ваши же кобели, которых вы забесплатно обстирываете, моете, кормите и ублажаете, – они же первые и мечтают ко мне в койку хоть на разик занырнуть! Только твоим мужикам мои прелести не по карману! Не ты, порядочная, а я для них мечта и сон! Вот вы и ласкайте их по безналичному расчету, росомахи ссаные!»

Я читал на ее симпатичной круглой хряшке, как на дисплее. Но произнести это вслух она побоялась и направилась надевать халат. А я с удовольствием смотрел ей вслед, на ее трусы-веревочку, доброжелательно-откровенно демонстрирующие миру два загорелых, совершенной формы мозговых полушария, которые безвкусные грубияны вроде Кита Моржового склонны называть задницей. Фу! Ничего святого!

Ей-богу, не знаю, можно ли было считать пеньюар Улочкиной, в который она послушно облачилась, нормальной одеждой – в соответствии с указанием Милы. По-моему, девица Улочкина по прозвищу Тойоточка просто издевалась над ней. Длинный, до полу, пеньюар был заткан у воротника и по подолу золотыми тропическими рыбами, а на всем остальном пространстве незамутненно прозрачен. Таким образом, мы приступили к допросу в ощущении удовлетворенности наших чувств: у Тойоты – чувства мести, у Милы – от соблюдения необходимых приличий, а у меня – примитивного эстетического удовольствия.

– Расскажите, Улочкина, о ваших отношениях с гражданином Левоном Бастаняном, – предложила Мила.

– А чё о них рассказывать? – удивилась Тойоточка. – Мужик как мужик! Немолодой, естественно. Но веселый… И широ-о-кий!..

– Когда вы виделись последний раз? – поинтересовалась Мила.

– Дней пять назад… А что?

Я взял телефонную трубку, набрал номер и спросил:

– Это городская инфекционная? Соедините меня с главным врачом… Скажите, это Ордынцев из милиции…

– Когда вы виделись с Мамочкой? – напирала Мила.

– Не знаю я никакого Мамочку… Впервой слышу…

– Про Мамочку слышите впервой, но знаете, что это не она, а он! – заметила Мила.

У меня в трубке раздался надтреснутый, глухой голос Степановой:

– Слушаю вас, Сергей Петрович…

– Мое почтение, Валентина Сергеевна… Деловой вопрос у меня. Даю вводную…

Мила нарочно сделала паузу, чтобы не рассредоточивать внимание Улочкиной.

– Валентина Сергеевна, я тут задержал одну очень привлекательную девицу… Она профессионально занимается проституцией…

– Ты это докажи еще, ментяра! Козел противный! – заорала Улочкина. – Под грамотного фраера рядится, а сам волчина противный…

Я зажал микрофон ладонью и вежливо попросил Тойоту:

– Ну что же вы так кричите, Надежда Тимофеевна! Вы же мне разговаривать по делу мешаете. – И сказал Степановой: – Не обращайте внимания на помехи, Валентина Сергеевна… Вы же знаете, у нас с вами пациенты мнительные… Так вот, есть у меня подозрение, что она заразила сифилисом нескольких почитателей ее сексуального таланта…

Вот тут Улочкина заблажила так, что громко зазвенели хрустальные подвески на люстре. Она вскочила из кресла, и ее распахнувшийся прозрачный пеньюар вновь оскорбил чувства общественных приличий Милы Ростовой – коротким тычком она водворила Тойоту обратно в кресло и со звяком нацепила ей наручники.

А я разъяснял ситуацию Степановой:

– Мне надо поместить ее в ваше отделение сифилидологии… Нет, нет, нет! Никакой у меня спешки нету – вы ее тщательно исследуйте неделю-другую, никуда не торопитесь! По-моему, вы всех инфицированных СПИДом держите там же? Замечательно! Подберите ей палату с симпатичными спидоносцами. Ага! Вот пусть она у вас и побудет… А мы охрану обеспечим – никуда она не денется… Я вас обнимаю, Валентина Сергеевна, до скорой встречи…

У Тойоточки был по-настоящему испуганный, затравленный вид. Я положил трубку, и тут в номер ввалился наконец Любчик.

– Быстроногий ты наш, – сказала ему ласково Мила.

– Да, Любчик, ты незаменим, если тебя за смертью посылать, – подтвердил я.

– Дорогие товарищи по партии! Боевые соратники и отцы-командиры! Чего вы взъелись сегодня? – возмутился Любчик. – Что вы меня с утра макаете в какашки? Сначала вручаете мне в вестибюле какие-то мясные отбросы, велите грамотно упаковать, потом…

– Все, все, остановись! Засуромил ты нас, обидчивый! Займись лучше одинокой женщиной, – скомандовал я.

– Вот это с наслаждением! – включился Любчик.

– Отвезешь ее в инфекционную больницу на Короленко…

– У нее что – проказа? – деловито переспросил Любчик.

– Как врач-общественник, думаю, что у нее СПИД… Или уже есть, или через неделю будет…

– Командир Ордынцев, а СПИД обязательно передается половым путем? – с надеждой спросил Любчик.

– В палате Надежду Тимофеевну будут ждать еще четыре спидоносца. Вот ты их расспроси, как там было дело – половым, бытовым или «баяном»…

Улочкина тихо, тонким голосом спросила:

– Чё вам надо от меня? Нет у меня ничего, никакого сифилиса…

– Очень может быть, – согласился я и присел перед ней на корточки, так что мы смотрели в упор друг на друга, глаза в глаза. – Вы знаете, Надежда Тимофеевна, что проституция у нас наказуема. И Бастанян для вас просто немолодой, веселый и щедрый мужик. А про Мамочку вообще не слышали. И вы надеетесь, что ничего доказать я не смогу. Так что все взятки с вас гладки. Верно я излагаю?

Я придвинулся вплотную к ее лицу, будто хотел поцеловать, – ее плоская, круглая, симпатичная, ненавистная мне рожа заслоняла мир, свет застила. Улочкина испуганно отшатнулась, а я сказал ей свистящим шепотом:

– Твой садун Мамочка убил моего товарища. Позавчера. Или ты своего бандита сдашь немедленно, или сгниешь в спидовальне! Я тебя оттуда не выпущу, пока жопа не отвалится…

– Вызываю конвой? – деловито осведомился Любчик.

– Да погоди ты! – завопила Улочкина, и снова зазвенел хрусталь на люстре. – Не знаю я ничего! А что знаю – скажу…

Ричард Батлер, руководитель антиправительственной организации «Сопротивление белых арийцев», на объединительном съезде милитантов в Колорадо заявил: «Мы обязательно создадим в Соединенных Штатах арийское государство… Но чтобы защитить ценности белого человека, нужно в первую очередь истребить всех евреев! Сделать то, что не довел до конца сын Бога Адольф Гитлер. Только уничтожив еврейскую власть в нашей стране, Америка станет тем, о чем мечтали наши предшественники, – нацией белых господ!»

30. ВЕНА. ХЭНК АНДЕРСОН. ПРЕДЛОЖЕНИЕ

– Деньги принес? – спросил Хэнк.

– А як же! – кивнул Монька и подвинул к нему ногой стоящий на полу кейс. – Здесь четыреста тысяч…

Хэнк положил на темно-зеленый мрамор стола никелированный ключик:

– Центральный вокзал, камера хранения, бокс двенадцать двадцать четыре. Расчет закончен…

– Это мы сможем сказать завтра…

– Почему завтра? – удивился Хэнк.

Монька засмеялся:

– Завтра узнаем – или ты мне не впарил фальшак, или я тебе не всунул полпуда фантиков…

Хэнк пожал плечами и медленно повторил:

– Расчет закончен! Надежность наших отношений основана, слава Богу, не на доверии…

– А на чем?

Хэнк покачал головой, откинулся на спинку кресла, достал неспешно из пачки солдатскую сигарету «Лаки страйк», звякнул исцарапанной металлической крышкой старой зажигалки «Зиппо», высек огонек, пустил острую – стрелой – струю серо-синего дыма и только после этого медленно переспросил:

– На чем? – И сам себе ответил спокойно и очень уверенно: – Мы с тобой, Иммануил, как твой старый немецкий тезка Кант, знаем единственный нравственный императив – врага надо убить. Мы с тобой не аферисты. Мы – серьезные люди. И ты знаешь: если ты разочаруешь меня, я убью тебя…

– Ты, Хэнк, думаешь, это так просто? – усмехнулся весело Монька.

– Нет, Иммануил, я так не думаю, – серьезно сказал Андерсон и ткнул сигаретой в сторону столика у входа в бар, где сидели четверо охранников Моньки. – Но эти здоровенные дураки тебе не помогут!

– А вот эти ландскнехты тебе помогут, если я рассержусь на тебя? – спросил Монька и показал на столик в торце зала, где сидели Рудольф Кастль, Лоренцо и Магда.

– Не знаю, – пожал плечами Хэнк. – Это будет зависеть от многого. Но они отличаются от твоих сильно…

– Чем? – поинтересовался Монька.

– Мои ребята убивали только министров и полицейских. И еще – грязных политиканов и банкиров. Они не знают страха, и жизнь для них не имеет цены. Их нельзя испугать и перекупить…

Из ресторана на втором этаже доносилось пронзительно-визгливое тирольское пение «йодли» – йохохахиха-о! Хэнк сосредоточенно курил, а Монька с грустью смотрел на него, раздумывая о том, что никто никому ничего не может объяснить. Хэнк хвастает неподкупной идейностью своих подхватчиков – мелких уголовно-политических людоедов. Ему и в голову не приходит, что господин Гутерман, по прозвищу Монька Веселый, почти тридцать лет носит венец вора в законе, члена высшей в России криминальной касты, самого консервативного противозаконного сословия, замкнутого сообщества людей с убежденностью религиозных сектантов, исповедующих и соблюдающих традиции и заветы поведения, послушников свода миропредставлений, именуемого «блатной закон» и возводящего их тем самым в достоинство уголовного дворянства. А принадлежность к любой аристократии дает не только особые права и преимущества, но и налагает несокрушимые обязательства.

И одно из таких обязательств вора в законе Моньки Веселого, принятых им еще в бесконечно далекие времена, когда в преступной иерархии вор стоял над бандитом выше, чем барон над коногоном, было неприятие кровопролития, презрение к мокрушникам и костоломам и твердая уверенность: вор может убить, только защищая свое достоинство. Долго объяснять, а может быть, и вообще невозможно растолковать чужому, отчего для настоящих, козырных, жуковатых вор-карманник, щипач, или хитрый домушник, или ловкий «майданщик» были всегда фигурами несравненно более почтенными, чем любой громила.

До тех пор, пока не ринулись в криминальное поле беспредельщики, отморозки, бессмысленные жадные скоты, из которых самые удачливые и бессовестные опускались до покупки воровской «короны» и титула «законника». Монька понимал, что виноваты в этом не новые, современные воры, которых презрительно называли «апельсинами», а его собственная былая недоступная каста воров-законников, «синих» – это они опустились до того, что эти грязные блатные объедки покупали себе у них венец! Раньше, давно, в былые славные поры, если бы кто-то из таких пидорасов просто заикнулся об этом, его бы вмиг распустили на восемь клиньев…

– Ты прав, Хэнк, – сказал Монька. – Пожалуй, действительно расчет закончен. Но ты меня огорчил…

– Чем? – удивился Хэнк. Он очень сильно не любил этого грязного еврея, но показать этого не мог – Монька был ему нужен, он был надежен. И кроме того – Хэнк это остро чувствовал, – исходил от старого еврейского гангстера мощный невидимый ток силы, огромной пугающей уверенности, могущество какого-то противного тайного знания, почти неощутимого презрительного превосходства. И потому спросил снова: – Чем я тебя огорчил?

– Если следовать твоим правилам, – вздохнул Монька, – мы с тобой на земле останемся вдвоем. Остальных придется убить…

– Пусть живут, – усмехнулся Хэнк. – Еще понадобятся…

Подумал и, чтобы хоть как-то достать мерзкого еврея, сказал:

– И вообще, Иммануил, речь идет о такой ничтожной сумме, что она не стоит столь серьезного разговора…

– Сумма нормальная, – пожал плечами Монька. – Двадцать процентов от среднеаукционной цены…

– А ты собираешься выставлять ее в «Сотби» или в «Кристи»? – с издевкой полюбопытствовал Хэнк.

– Я не собираюсь ее выставлять. Зачем? – невозмутимо ответил Монька. – Она уже продана…

– Ого! – восхитился Хэнк. – И деньги получены?

– Естественно! – подтвердил Монька. – Картинка давно продана. Под заказ…

Монька видел, что Хэнка разбирают злоба и любопытство – кто эти замечательные клиенты? Швейцарские гномы или техасские керосинщики? Кто под пустую стенку в своей тайной галерее выдает авансом два миллиона? Ах, если бы можно было выйти на них напрямую!

Шалишь! Тебе, дорогой Хэнк, этого знать не полагается. Монька был в курсе, что Левон Бастанян, партнер Джангирова и оператор на подпольном рынке, уже очень давно ничего не продает западным тайным коллекционерам. Нет смысла! Русские! Вот это и есть сейчас лучшие клиенты на художественном маркете ворованного антиквариата высочайшего мирового класса. Там немереные деньги и бешеный поиск их надежной капитализации.

– А если бы мы вчера не взяли картину? – спросил Хэнк. – Ты вернул бы деньги?

– Нет… – покачал головой Монька. – Картину взяли бы другие. Или взяли другую картину в другом месте. Равноценную. Но я и думать не хочу, что ты бы не справился с такой чепухой. Тебе ведь нужны деньги…

– Это не деньги. – Хэнк пренебрежительно пнул кейс под столом. – Мне нужны большие деньги…

– Похоже, – кивнул Монька. – Позволь спросить – а зачем тебе большие деньги?

Хэнк покатал на губах ледяную улыбочку и мягко заметил:

– Иммануил, я думаю, это не твой бизнес, я хотел сказать – тебя это не касается…

Монька засмеялся, потряс седеющей шевелюрой, благодушно сказал:

– Речь идет о таких больших деньгах, что я обязан знать не только, где они вспухнут, но и куда они уйдут. Дело в том, что власть берет нас за жопу не тогда, когда деньги взяты, а в момент, когда мы начали их плавить в наши радости… Поэтому я хочу понять, зачем тебе большие деньги и что ты можешь поставить за них…

– Это зависит от того, насколько они велики, эти большие деньги, – прищурился Хэнк.

– Миллионы. Много миллионов симпатичных североамериканских гринбаксиков… И все – кэшем…

– Это подходит, – уверенно согласился Хэнк. – За них я могу не очень много поставить… Но мне пока нужное… Свою жизнь…

– Ты не ответил, зачем тебе такие бабки, – напомнил Монька.

Хэнк не раздумывал ни секунды:

– Я выполню обет. – Чуть помедлил, будто раздумывал, стоит ли делиться. – Я создам независимый фонд помощи военным инвалидам и ветеранам. Таким, как я сам…

Монька с недоверием глянул на Хэнка, пожал плечами – каждый пусть сходит с ума по своему усмотрению.

– Наркота или оружие? – спросил Хэнк.

– Дурь.

– «Мальчик» или «девочка»?^[8]

– Синтетик.

– Объем поставки?

– Неограниченный.

– Моя задача?

– Распространение в Штатах и Канаде… Я получаю товар из России и перебрасываю его через океан. Дальше действуешь ты. Ты понимаешь, почему я выбрал именно тебя?

– Пока нет…

– Ты – боец. И ты не вмазан в уголовные структуры Штатов. Нам нужна новая, абсолютно закрытая и автономная сеть. Три существующих системы сбыта не подходят. Мы не можем договориться ни с латиносами, ни с какими колумбийскими картелями. Они торгуют естественной наркотой, а мы синтетиком. Это другая цена, другой рынок, другие объемы – мы с ними самые острые конкуренты. И второй путь – партнерство с итальянцами – тоже не годится. «Коза ностра» разрушена и насквозь проедена стукачами, они за грош друг друга сдают…

– А третий путь? Русские?

– Русская братва в Штатах – нам не компания. Их ФБР держит под прицелом всех. Как что-нибудь всерьез залепят – курок нажмут сразу. Всех за ночь поберут. Поэтому нужны не просто другие люди, нужна другая система…

Монька замолк, мгновение подумал и нейтральным тоном добавил:

– Что-нибудь вроде твоих инвалидов и ветеранов…

Хэнк быстро взглянул на него – лицо Моньки было невозмутимо благодушно, и Хэнк с отвращением подумал, что этот мерзкий «кайк», этот жид расколол его в одно касание.

– Подумай, по силам ли тебе такая игра… Не торопись, все взвесь… Время есть. Дело это очень серьезное, за ним стоят большие крупняки… Надеюсь, что ты не будешь разочарован…

– Я никогда не бываю разочарован, потому что я никому не верю, – желчно сказал Хэнк. – Как мы рассчитываемся?

– По-честному, – добродушно улыбнулся Монька. – Хозяева товара перед отправкой называют мне минимальную цену. Они в курсе всех этих дел. Я перебрасываю товар к тебе. Через три месяца ты возвращаешь мне деньги – две трети названной суммы в кэше…

– Какая приблизительно цена первой поставки?

– Пока я затрудняюсь тебе сказать точно, – почесал в затылке Монька. – Ну, думаю, миллиончиков на сто потянет…

Хэнк подумал, что никогда еще он не был так близок к цели своей жизни – Великому Отмщению. Сглотнул ком в глотке и равнодушно сказал:

– Согласен. Я сделаю это…

– Ну и прекрасно! – хлопнул Монька в ладошки, короткопалые, ловкие, быстрые. – Значит, будешь держать связь и работать с моим советником Васенко. Он умный и хорошо подготовленный парень…

– Да, я видел его, – сказал Хэнк, засунул в карман свои солдатские сигареты и исцарапанный «Зиппо». – Он,по-моему, из спецслужб?

– Наверное, – прикинулся Монька. – И что?

– Я не буду с ним работать. Я работать буду только с тобой. Лично.

– А почему?

Хэнк встал, положил легонько руку на плечо Моньке и вежливо сообщил:

– Император Аврелиан сказал – кто не пощадил родину, тот не останется верен и мне…

«С 1980 года Соединенные Штаты Америки потратили более 500 млрд долларов на борьбу с наркотиками. Однако, похоже, мы проигрываем. Сегодня американцы нюхают, вдыхают, курят, вкалывают и глотают больше наркотиков, чем когда-либо прежде», – заявил генерал Барри Маккафри, который руководит работой более 50 различных агентств, так или иначе участвующих в борьбе с наркотиками.

Маккафри, которого именуют «Царь наркотиков», сообщил, что в текущем году власти потратят на борьбу с наркотиками около 120 млрд. При этом он не высказал твердой уверенности в значительных успехах. Некоторые критики говорят, что властям следует просто объявить о своей «победе» и прекратить борьбу, как сделали США во Вьетнаме.

31. НЬЮ-ЙОРК. ПОЛК. ГАЛЕРЕЯ

Драпкин на заднем сиденье негромко уныло бормотал:

– Когда мы только приехали сюда, моя жена Эмма, наверное, еще любила меня… Она все время повторяла: «Если, не дай Бог, кто-нибудь из нас умрет, я сразу перееду в Лос-Анджелес»…

Полк подумал, что его речь звучит как компьютерный перевод. У Драпкина своеобразное чувство юмора, основанное на твердом убеждении, будто ничего жальче и нелепее в этом мире, чем он сам, придумать невозможно.

Красавчик Конолли понимающе кивнул Драпкину:

– Я поэтому и не женюсь – терпеть не могу Лос-Анджелес…

Драпкин, почувствовав в Конолли родную сочувствующую душу, сказал ему доверительно:

– У меня была знакомая в Киеве – очень умная старая женщина, адвокат по семейным делам. Я пожаловался ей однажды, что моя жена стала любить меня меньше.

Наверное, Конолли решил выяснить бесплатно, как решаются такие дела у русских. Он энергично закивал головой:

– Очень, очень интересно! Что посоветовала вам старая умная леди?

– Она сказала: «Драпкин, не будь поцем! Для начала вывези из дома все сколько-нибудь ценное. После этого обсудим эмоциональную сторону проблемы…»

Майк восхищенно захохотал:

– Все-таки я убежден: адвокат – это не профессия, это национальность! И что вы, Драпкин, сделали?

– Я послушал ее совета, – вздохнул Драпкин. – Я взял Эмму и вывез ее из дома в Америку…

Конолли засмеялся, а Полку показалось, что это не смешно. Грустно.

– Вот здесь остановите! – показал Драпкин. – Вот эта галерея… Я сюда возил Лекаря…

Полк переспросил:

– Вы уверены, что никогда не заходили внутрь? И не видели Бастаняна?

– Я же вам говорил!.. Я никогда не был внутри… Бог свидетель!.. Он все видит…

Конолли подтвердил:

– Верю!.. Надеюсь, что он все видит! Но мне трудно пригласить его для дачи свидетельских показаний… Хотелось бы знать заранее, не ждут ли нас здесь какие-нибудь сюрпризы…

– Хватит, Майк, пошли… – тронул его за плечо Полк.

С утра ему испортил настроение судья Джеф Харки.

Они были давно и довольно близко знакомы – вместе учились в университете, но Джеф Харки был на три курса старше – Полк еще ходил во «фрешменах», а Харки финишировал. Джеф был старшиной в студенческом клубе «Альфа-гамма-бета», когда Полк поступил туда. Уже в те времена все говорили о выдающихся способностях Харки. Мол, индекс «ай-кью», определяющий умственные возможности, у Харки какой-то огромный – 1200 или 1400 очков, – Полк так этого и не запомнил.

Сам-то Полк проходить тест «IQ» опасался – вдруг выяснится, что он безнадежный болван? И что тогда? Задавиться? Но его отец, в чьем спокойном и дальновидном уме Полк никогда не сомневался, над всей этой системой «ай-кью» подсмеивался. Старик отшучивался на вопросы Стива, потом сказал осторожно:

– Может быть, людской разум и подлежит тестированию… Но человеческий ум экзаменуют не профессора, а жизнь… Один русский писатель сказал, что мудрость – это ум, настоянный на совести… Вот это тебе надо помнить твердо. Большие злодеи, как правило, большие умники…

– Ты говоришь совсем о другом! – сердился Стив.

– Наверное, – соглашался старик. – Но для меня всегда было важно именно это – другое…

В клубе «Альфа-гамма-бета» Джеф Харки был большим забиякой. Робеющего Полка он встретил вопросом:

– Ну, так! Расскажи-ка нам, юный талант, о разнице между Ирвингом Стоуном, Ирвином Шоу и Вашингтоном Ирвингом?..

Полк засмеялся, как абитуриент, вынувший счастливый билет. Если бы грамотей Харки побывал у них дома и увидел библиотеку старика Полка, он бы, наверное, не задавал таких дурацких вопросов.

Но ответил Полк совершенно серьезно:

– Мне, молодому Рип Ван Винклю, одержимому жаждой жизни, надо думать, кем быть – богачом или бедняком. А не корпеть над книжками…

Дружный хохот и аплодисменты студиозов – Стивена Полка приняли в «Альфа-гамма-бету».

И за свою толковость Полк был сразу приглашен вместе со всеми членами клуба на празднование Дня благодарения в имение Харки на Лонг-Айленде.

Там было на что посмотреть! Это было не обычное человеческое жилье, а серия из телепрограммы «Богатые и знаменитые». Величаво-строгий дворец в колониальном стиле, изыск стола, разливанное море самой дорогой выпивки, ящики с сигарами «партагас эминенте» по 25 баксов штука, лакеи в смокингах – все это наводило на мысль, что папаша Харки для праздника младшего сына Джефа и его товарищей заодно заказал и этот прозрачно-голубой ноябрьский день, подсвеченный мягким осенним солнцем. И оплатил. Кэшем, чтоб было без обмана. Ну и за компанию, чтобы молодые не заскучали, гостевали там же Джек Николсон, Синди Кроуфорд и модельерша Дона Каран. И с приятной улыбкой ходил по изумрудной лужайке губернатор штата со своей свитой.

И Стивен Полк облегченно вздохнул. Догадался – скорее всего у начинающего юриста Джефа Харки с его фантастическим «ай-кью» жизнь, наверное, получится. Все, даст Бог, сложится хорошо. Если, конечно, есть справедливость на земле.

Одно огорчало Полка. Чем больше он общался с Джефом Харки, тем больше удивлялся. Почти с испугом Полк обнаруживал, что Харки со всеми его невероятными баллами «ай-кью» – просто бойкий, очень уверенный в себе, сильно нахватанный дурак.

Полк с завистью наблюдал, как Харки самозабвенно легко управляется с жизнью, которая вся до остатка принадлежала ему – вроде огромного поджаристого, ароматного «омаха-стейка» на тарелке. После университета Харки легко прошел через юридическую школу, с невероятной быстротой сдал экзамен на вступление в адвокатскую корпорацию – «бар», тот самый кошмарный «бар», который трижды проваливал младший Джон Кеннеди, и сразу же Харки приняли в самую престижную юридическую компанию «Эйкен – Гамп». Переехал в Техас, в Хьюстон – поближе к тревожащему кровь запаху нефти, – и исчез из жизни Полка. Надолго.

А год назад возник в скромной должности Верховного судьи Манхэттена. Ни больше ни меньше. Когда Полку первый раз надо было пойти к новому федеральному судье Харки подписать документы, он вспомнил о своем университетском одноклубнике и однокашнике грамотее Джефе, но это воспоминание никак не монтировалось с представлениями Полка о личности вершителя третьей власти в Америке.

– Здорово, Рип Ван Винкль! – заорал из своего огромного, как диван, кресла Джеф. – Добро пожаловать в храм правосудия…

А обескураженный Полк, смущенно улыбаясь, сказал:

– Здравствуйте, ваша честь… Поздравляю вас с назначением на пост верховного жреца правосудия.

Полк уже тогда знал, что все молодые судьи – противные. У них какая-то патологическая потребность казаться хуже, чем они есть на самом деле. Это происходит по трем причинам. Первая – завораживающее ощущение собственной власти. Вторая – маниакальная уверенность, что законы Хаммурапи еще не написаны и, по-видимому, этот основополагающий свод справедливости и мудрости заповедовано создать им. Третье – скрываемое изо всех сил чувство неуверенности и боязнь совершить какой-то смехотворный ляп.

С первой встречи Полк знал, что Джеф Харки – самый молодой верховный судья. За следующий год он убедился, что Харки – самый противный из всех молодых. Противность Харки, обильно питаемая двумя первыми причинами антипатичности молодых судей, бурно росла из-за полного отсутствия третьей – Джеф не только не испытывал ни малейшей неуверенности в своем опыте, знаниях и проницательности, но и не скрывал на своей розовой ряшке иронически-снисходительного выражения: «Погодите, погодите немного, мы еще покажем и объясним все этим старым пердунам!»

Поэтому по любому серьезному вопросу Полк старался попасть на прием как раз к старым пердунам, а не к Джефу, знающему бездну всякой ненужности, но совсем не понимающему смысла и тактики оперативной работы, не имеющему ни сострадательной житейской мудрости, ни способности предвидеть последствия своих решений. Джеф до смерти надоел Полку своим сердечно-лживым припевом: «Ты мне друг, Рип Ван Винкль, но закон – дороже!»

А сегодня объехать Харки не удалось, пришлось идти к нему и полтора часа собачиться, объяснять, уговаривать – ордер судьи на прослушивание телефонов Бастаняна, перлюстрацию его почты, запрос в банк о его счетах и обыск в галерее были просто необходимы.

А до этого еще полчаса сидеть и слушать, как полицейский эксперт из Вашингтон-хайтс – района, густо засиженного русскими, деликатно объяснял судье, всячески изворачиваясь и опасаясь разозлить Харки, что вчерашнее судебное определение было неправильным, ибо большое количество синяков на спине потерпевшего является не следствием жестоких истязаний, а следами варварского, но вполне безопасного русского народного обычая лечить простуду стеклянными банками…

– И что, потерпевший согласился на это добровольно? – недоверчиво переспрашивал Харки.

– Конечно! – убеждал эксперт. – У них это традиционный способ… И говорят, довольно эффективный…

– Дикари! – обескураженно качал головой Харки. – Типичные дикари!

Наконец судья вышиб эксперта и занялся делами Полка. Харки, брезгливо кривя губы и придерживая двумя пальцами бумаги Полка, как листочки использованного пипифакса, спрашивал:

– И все это по информации какого-то бродяги? Он нам даст показания в суде?

– Скорее всего нет…

– Ага! Замечательно! И ты настаиваешь, чтобы я по такому дерьму дал разрешение на чрезвычайные следственные действия?

– Конечно! Настаиваю! – ярился Полк. – Предполагаемая мной цепь: русский, убитый в лифте аэропорта, скорее всего курьер, привез чемоданчик с золотыми зубами погибшему через двадцать минут гангстеру Лекарю… По косвенным показаниям, Лекарь возил в галерею Бастаняна какие-то произведения искусств. Не думаю, что Лекарь приобретал их на аукционе «Сотби», и Бастанян тоже в этом не сомневался…

– Стив, это все твои предположения, фантазии… Доказательной базы не существует… Ты представляешь, что с нами сделают на слушании адвокаты?!

– Вот я и собираюсь найти эти доказательства… А что касается адвокатов, то тебе надо выступить с законодательной инициативой – половину наших адвокатов депортировать в Россию. Там возникнет правовая система, а у нас станет можно дышать…

– Иди к черту…

Еще полчаса свалки и пустоговорения, и Харки подписал ордера.

– Смотри, Стив, обделаешься – я тебе голову оторву.

Они постукались, почокались своими университетскими перстнями на безымянном пальце, и Полк с облегчением и злобой отвалил, напутствуемый традиционным: «…а закон мне дороже!»

…А сейчас красавчик Майк Конолли деликатно оттолкнул Полка перед дверями галереи «Алконост» и вошел туда первым. Полк усмехнулся – несмотря ни на что, полицейские, работающие «на земле», держат их, федов, за неумех и чистоплюев. Модный пиджачок на Майке был расстегнут, а рука под полой, на поясе джинсов…

В галерее было безлюдье, плевые картиночки по стенам, пыль, дымящаяся в косых лучах солнца, ликующий голос Глории Гейнор – «I will survive», и толстая молодая блондинка за ампирным столом в углу.

– Хай! – сказал Майк Конолли.

– Хай! – равнодушно ответила двухсотфунтовая девушка, лениво моргнув черными выпученными глазами размером с калифорнийскую сливу. Симпатичная блондиночка – у нее были пушистые усики, мечта молодого жиголо.

– Мы хотели поговорить с мистером Бастаняном, – учтиво объяснил Майк.

Девица чуть угомонила Глорию Гейнор, подвернув звук из приемника, но не выключила – она явно надеялась, что они уберутся как можно скорее.

– Ее нет здесь, – сказала девица.

– Кого – ее? – переспросил Майк.

– Мистер Бастанян…

– Это я заметил, – усмехнулся коп. – А где она, мистер Бастанян?

– Он в бизнес-трипе, – поправилась девица.

– Прекрасно! – восхитился Майк. – И где же пролегает бизнес-маршрут Бастаняна?

Девица задумалась, наклонив голову, будто прислушиваясь к советам Гейнор – как надо выживать. Потом серьезно сказала:

– Это бизнес-секрет…

Полк положил на ее шикарный ампир супину – повестку и ордер на обыск, мягко сказал:

– У вас не должно быть от нас секретов… Прочитайте и распишитесь… Вы, как я понимаю, секретарь?

Девица долго читала супину, кивнула, грустно ответила:

– Я есть здесь босс. Мистер Бастанян мой служащий… Она – агент…

– Сказка! – восхитился Майк, повернулся к Полку. – Обычная история… Эта мохнатая задница с желтой крашеной растительностью здесь босс…

Полк, нажимая голосом, спросил:

– Вы, как босс, должны знать, где ваш агент! Ну-ка, быстренько рассказывайте… И покажите, кстати, ваши документы…

Бесконечный музыкальный рассказ Глории Гейнор о том, как она все-таки выживет, несмотря на превратности любви, наконец все-таки закончился, и девица с желтой растительностью, глубоко вздохнув, достала из сумки водительские права. Там было написано – «Angel Mkrtschn».

– Это не фамилия ангела, – сказал Майк, возвращая права. – Это шпионская шифровка…

– Нормальная армянская фамилия, – пожал плечами Полк. – Мкртчан.

– У них что, нет в языке гласных звуков? – удивился Майк.

– Есть, есть, – успокоил Полк. – Для других целей…

Огромный златоглавый ангел с печальными глазами ослицы поделился своими заботами:

– У меня с именем проблемы… У американцев негибкий язык, они не могут сказать «Мкртчан»…

– Давайте закончим наши дела, и пойдите поменяйте немного фамилию, – предложил Майк. – Допустим, Макартур… У нас был такой знаменитый генерал. И всем станет хорошо. Так где же сейчас находится Левон Бастанян?

– В Москве…

– Что он там делает? – спросил Полк.

– Переговоры…

– С кем?

Ангел долго думала, похлопала сливовыми выпученными очами и сказала вполне уверенно:

– Не знаю…

– Когда вы с ним разговаривали? – с выражением безнадежности на лице расспрашивал Конолли.

Ангелок заглянула в настольный календарь:

– В понедельник… Четыре дня назад…

– А как часто вы с Бастаняном говорили по телефону?

– Каждый день…

– А что произошло на этой неделе? – Полк видел, что ангелы готовы тоже плакать. – Почему не говорили?

– Его телефон не отвечает…

– Раньше такое бывало?

– Нет! – твердо сказал Ангел с будущей фамилией Макартур. – Я звоню ему утром – в Москве середина дня… А вечером Левон звонит сам… Спрашивает, что слышно…

– Вот и я вас спрашиваю, – вмешался Майк. – Что слышно?

– Ничего… Никто не заходил в эти дни…

Обыск ничего не дал – пусто, Ангелок безропотно отдала ключи от сейфа «Хоггсон-бразерс, Чикаго». Замечательная бронированная коробка, старая, таких сейчас не делают – с двойными сувальдными замками, именным шифровым набором. Изнутри дверца сейфа была похожа на модель паровой машины в разрезе – какие-то поршни, шестерни, толстые пружины. Его кислородной горелкой разрезать труднее, чем титановую подлодку.

Поглаживая корабельную броню, Конолли с усмешкой сказал:

– В таких сейфах обычно хранят очень ценные вещицы…

В сейфе тщательно хранились пакет с окаменевшими пончиками «данкин-донатс» и недопитая бутылка коньяка «Хеннесси»…

Попрощались, уже стояли у дверей, Ангелок сказала:

– С ним что-то случилось… Я это чувствую!

И горько заплакала…

В машине их терпеливо дожидался Драпкин, подавленный и напуганный.

– Вы нашли, что искали? – спросил он.

Полк отрицательно покачал головой.

Когда уже подъезжали к Полис плаза, 1, Майк сказал:

– Все-таки я дурак…

– Да? – осведомился вежливо Полк. – В чем выражается?

– Когда мы пришли туда, посмотрел я на эту крашеную кувалду и подумал – ну зачем, спрашивается, этому Бастаняну такое чудовище в арт-галерее? Место специфическое, там должна сидеть цыпочка топ-модельная, клиентов подманивать…

– И что?

– А Бастаняну нужна не ее красота, а верность… Дефицитный сейчас стал товар…

32. МОСКВА. ПЕТР ДЖАНГИРОВ И ЕГО РОДНЯ

Джангиров и Коля Швец лениво катали по зеленому сукну шары в бильярдной ночного клуба «Евразия», принадлежащего Петру Михалычу. Шары были хорошие, старые, густой желтизны, будто их точили не из слоновой кости, а из бивней мамонта. Раскат по столу имели ровный, мягкий и друг в друга чокались негромко, но очень четко. Как реплики игроков, думающих сейчас меньше всего о результате партии.

– Мне звонил из Вены Монька. Картина у него, – сказал Джангиров. – Спрашивает, где Бастанян?

– Боюсь, шеф, об этом надо спрашивать твоего замечательного родственничка, – осторожно заметил Швец.

– Надо во что бы то ни стало найти Нарика… – велел Джангиров.

– И убить! – готовно предложил Швец.

Джангиров, покачав головой, криво усмехнулся:

– Лев, сожрав ишака, громче реветь не станет…

Швец аккуратно пригладил светлые вьющиеся волоски вокруг розовой лысины, которую носил вызывающе лихо, как десантный краповый берет, сказал сочувственно:

– Я тебя понимаю, шеф… Скоро держава шлепнет Ахатку, а если я уберу Нарика, то прекратится твое существование в качестве дяди. Какой, к хренам, дядя при дохлых племянниках? Это как президент Горбачев при мертвом эсэсэре. А тебе всех регалий мало, ты еще хочешь быть заслуженным дядей Российской Федерации. За это, дорогой босс, надо платить. Родственные чувства в наше время редкость, большую цену держат…

– Заткнись…

– Могу. Уже заткнулся. Но если мы ему не организуем заплыв в соляной кислоте – знаешь, есть такая успокаивающая ванна с соляночкой, чтобы от Психа за неделю следа не осталось, – он нам большие неприятности соорудит…

– Много ты разговаривать стал, – вздохнул Джангиров. – И нахально…

– Прости великодушно, шеф, – поклонился смиренно Швец. – Повинную плешь меч не стрижет. Или не сечет. Но, любя тебя всей душой, не могу не отметить – племянничек у тебя невыносимо шустрый. Он как дворняга – если дерьма не сожрет, у него голова болит. Ему давно надо намордник надеть… Мы сами взрастили этого говноеда на свою голову.

– Коля, надо найти Бастаняна, ты это понимаешь? – сказал Джангиров. – Пока власти не трехнулись. Не дай Бог, если его станет вызволять РУОП… Где сейчас обитает Нарик?

– Понятия не имею, – пожал плечами Швец. – Если честно сказать, я и не очень старался узнать…

– Почему?

– По причине бесполезности, – развел руками Швец. – Ты меня прости, шеф, я тебя давно знаю и очень ценю за твою настоящую, а не надувную крутость. Но в вопросе с Нариком ты проявляешь какую-то непонятную мне либеральную мягкотелость. Ты ведь до сих пор рассчитываешь уговорить его, урезонить или напугать.

– Нарика не напугаешь, – хмыкнул Джангиров.

– Вот именно! – воздел палец Швец. – У него особый вид храбрости злых отвязных дураков, которые просто не понимают опасности. И договориться с ним невозможно, он любое предложение мира воспринимает как нашу слабость. Поэтому мне от тебя нужна четкая и ясная команда. Тогда, глядишь, за недельку я этот вопрос решу. Радикально и навсегда… Мне только надобна ясность…

И от двух бортов резким клопштоссом загнал в лузу партионный шар. Точку поставил.

Джангиров поместил кий на стойку, бросил на стол купюру с овальным портретом майора американской национальной милиции Джорджа Вашингтона, устало сел в кресло, закрыл глаза.

– Покорнейше благодарим-с! – смахнул с сукна банкноту Швец и вроде бы ее и в карман не клал, а растворилась хрусткая бумажка в его цепких пальчиках бесследно. Наверное, так же, как должен был исчезнуть Псих Нарик в ванне с соляной кислотой. Хорошо опробованный рецепт успокоения и упокоения плохих, вредных людей под названием Аш-Хлор. 50 литров HCl – и шандец котенку! А то, что сейчас называется противным и опасным сумасшедшим, известным под именем Нарик Нугзаров, способно будет только немного повредить трубы городской канализации, куда его придется через несколько дней слить.

– Налей мне коньяку, – велел Джангиров. Он не мог объяснить очень многое своему помощнику Коле Швецу, который всю жизнь ходил в маскировочном скафандре веселого, доброжелательно-мягкого, улыбчивого человека, прячущего под этим камуфляжем безжалостного людобоя. А поскольку Джангиров и ценил-то Швеца больше всего за этот беспощадный людоедский талант и беспредельно циничный, быстрый, изворотливый ум, то он ни при каких обстоятельствах не мог допустить, чтобы Швец заподозрил его в неготовности в любой момент подвергнуть кого угодно исключительной мере воспитания – преданию смерти.

И говорить Швецу что-либо о памяти, о чувствах, о голосе крови – бесполезно. Скот. Только сено не ест. А жрет живое мясо. Хищный кровоядный скот.

Бессмысленно рассказывать Швецу о том, что он знает мальчишек-близнят Ахата и Нарика двадцать семь лет – со дня их рождения, когда он прилетел из Москвы на празднества по этому случаю. Молоденький выпускник Высшей школы КГБ лейтенант Джангиров был допущен пред светлые очи тигрино-желтого цвета своего шурина – Рауфа Нугзарова. И был обласкан, поощрен и признан полноценным родственником. Безродный перекати-поле Швец не понимает, не знает, не предполагает, что это такое – быть членом достойной, уважаемой семьи. Он живет в уверенности, что «ты, я, он, она – вот и вся моя семья».

А быть родственником, близким сородичем достопочтенного Рауфа Нугзарова, доктора юриспруденции, первого заместителя председателя верховного суда республики, составляло большую честь и невероятные перспективы в будущем. Надо было только одно – чтобы муэллим Рауф тебя считал хорошим родственником, надежным человеком, верным, любящим и почтительным парнем.

Молодой Джангиров и был хорошим, надежным, верным, любящим и почтительным парнем. А кто во всей республике был непочтительным с Рауфом Нугзаровым, замечательным правоведом и абсолютно неподкупным судьей?

Нугзаров садился председательствующим только в самые трудные, самые большие хозяйственные процессы – по шесть месяцев, по году слушались дела. И не было случая, чтобы приговоры, постановленные верховным судьей Нугзаровым, когда-либо отменялись или пересматривались в надзорных инстанциях. Ни один виновный не ушел от ответственности, ни один невиновный не испытал боли незаслуженной кары. «Edem das seine», – усмехался Рауф в красиво подстриженные щеголеватые усы. Каждому свое – вековой принцип римского права, кощунственно оскверненный беззакониями гитлеровцев, развесивших этот священный лозунг права на воротах концлагерей. А если Рауф Нугзаров отправлял кого-то в лагеря, наши, исправительно-трудовые, то только за дело, за реально совершенные преступления.

Более того, не часто, приблизительно раз в два года, он демонстрировал невероятную комбинацию из милосердия и принципиальности, заменяя особо разнузданным расхитителям и теневым бизнесменам безусловно заслуженную ими смертную казнь на максимальный срок лишения свободы – 15 лет в лагерях строгого режима.

Счастливые родственники строго наказанного хозяйственного злодея приносили муэллиму Рауфу сто тысяч рублей.

Слава Аллаху, всей системе советского правосудия и верховному судье Нугзарову в частности!

Родственники твердо знали, что за вторые сто тысяч их нежно любимый злодей – папа, сын, брат – через три-четыре года не будет догнивать в безымянной могиле, а воссоединится, уже полностью перевоспитанный, в своем доме с родней, друзьями и близкими.

Таким образом, эти сто тысяч рубликов были для Рауфа не низкой взяткой, а актом высокого и разумного гуманизма. И Аллах наградил его за великодушие и добрые дела в этом мучительно запутанном мире, подарив ему то единственное, чего не хватало судье для полного счастья, – сыновей-близнецов! Двойное счастье!

Рауфу уже грянул полтинник, а его жене Динаре, сестре Джангирова, было вдвое меньше, и любовь-благодарность судьи Нугзарова к ней была безмерна. Она распространялась даже на ее брата, очень скромного, очень вострого, очень перспективного парня – этот маленький, невзрачный пострел, похожий на мальчишку-недоростка, везде поспел. Через неделю для Рауфа он стал незаменим, и тогда верховный судья позвонил своему дружку и дальнему родственнику – председателю КГБ республики. Давай, мол, возвратим из Москвы домой такой замечательный национальный кадр! И звездная карьера Джангирова стартовала. Он скакал по чинам, званиям и должностям, как джейран по горам.

А между тем прекрасные мальчики-мажоры Ахат и Нарик подрастали, радуя мир и родителей почти физиологической убежденностью в том, что вся эта прекрасная жизнь принадлежит им полностью. Учились, к сожалению, неважно. Да ладно! Рауф шутил, что неучи должны быть умнее ученых – мозги не замусорены лишним. Молодые пока, пусть перебесятся. Заматереют – остепенятся. А будущее их – обеспечено и гарантировано.

Десять лет назад – мальчишек Джангиров уже воткнул на первый курс юрфака университета – его вызвал из Москвы к себе срочно Рауф – разговор не телефонный.

– Ты мне был все эти годы старшим сыном, – сказал Нугзаров, как всегда спокойный, величественно-красивый, весь платиново-седой. Только очень бледный.

Джангиров наклонил голову и приложил руку к сердцу.

– Я назначаю тебя своим душеприказчиком, – тихо сказал Рауф и печально добавил: – Я умираю.

Джангиров испуганно дернулся, но Рауф остановил его:

– Рак поджелудочной железы… С метастазами… Мне осталось два-три месяца… Я хочу сделать распоряжения…

Джангиров ошеломленно молчал.

– У меня есть кое-какие сбережения. Динара, твоя сестра, будет обеспечена полностью. Речь идет о мальчиках. Они уже джигиты, но пока еще ветер в голове. Я хочу, чтобы они ни в чем не нуждались, но оставить им все деньги сейчас я не хочу – это может им повредить. Мне нужно, чтобы ты разместил деньги в сберкассе с исполнительной записью, что вклад можно будет получить только через десять лет – они уже станут зрелыми людьми и смогут тогда распоряжаться этими деньгами по своему усмотрению. А пока будут жить на проценты…

– О какой сумме идет речь? – спросил Джангиров.

– Сумма серьезная – один миллион двести тысяч рублей…

Джангиров онемел – для советского времени эта цифра звучала как дозировка пенициллина или межзвездная дистанция.

– Сколько? – недоверчиво переспросил Джангиров.

– Миллион двести, – повторил Рауф и горько усмехнулся. – Добрые поступки в этом мире вознаграждаются…

Помолчал и со вздохом заметил:

– Я верховный судья. А он – Единственный… – и показал рукой вверх, куда-то на потолок.

Джангиров лихорадочно считал в уме – три процента на срочный вклад в миллион двести составляют 36 тысяч в год, то есть племяши в течение следующих десяти лет будут получать от покойного папаши пенсию по полторы тысячи рублей в месяц каждый. До вхождения в права собственности на миллион с довеском! Фантастика! Он сам, полковник КГБ, начальник отдела в центральном аппарате Комитета, получал со всеми доплатами, выслугами, компенсациями и звездочками 542 рубля в месяц.

– Об этих деньгах никто, кроме Динары, не должен знать. И в первую очередь – мальчики, – сказал Рауф. – Ты будешь ежемесячно выдавать им их проценты, а через десять лет, даст вам Аллах дожить в здоровье и благе, ты снимешь вклад и разделишь между ними… Пусть они живут по-другому, не так, как нам с тобой в молодости досталось…

Рауф умер через два месяца, был похоронен со всеми государственными почестями, и тут выяснилось, что управлять его наследством – совсем непростая, совершенно неслабая работа. Основная проблема была в том, что Джангиров не мог внести ни в одну сберкассу такую астрономическую сумму, не привлекая к себе внимания, в первую очередь – собственной конторы.

Но Джангиров сделал.

Он выполнил все, в чем поклялся Рауфу. Для начала он не сдал паспорт покойного и на его документы открыл счет в одной из московских сберкасс, куда пробил на должность заведующей свою старую агентессу. Джангиров объяснил ей, что это один из секретных счетов КГБ и о нем надлежит забыть на десять лет – со счета он должен будет снимать только проценты. И сам сделал исполнительную запись от имени Рауфа о том, что вклад может быть востребован наследниками только через десять лет.

И этой охранительной мерой от безумств подросших лихих братцев собственноручно уничтожил громадное состояние.

Видит Бог – он выполнил дословно клятву, данную благодетелю Рауфу, ни одной копейки не прилипло к его рукам. Но деньги эти таяли на глазах, как брошенная в большой огонь глыба льда. Перестройка, инфляция, павловский конфискационный грабеж, ГКЧП, распад страны, крах рубля, «черные вторники», черная жизнь.

А сделать что-либо Джангиров уже не мог, намертво заякорив миллионный вклад десятилетним мораторием. И агентесса его надежная, завсберкассой, которую он мог заставить переделать документы и выдать деньги, сука рваная, кинула его – потихоньку оформила документы и съехала в Израиль.

А племяши – мальчики удалые Ахат и Нарик – уже давно пустились во все тяжкие. Университет бросили, резонно рассудив, что юриспруденцию можно изучать и со встречной полосы права. Они показали себя людям как настоящие жизнелюбы – не оказалось греха и порока, который бы парни не изведали всласть. Карты, бега, «железка», рулетка, машины, мотоцикл «хонда», больше похожий на двухколесный «роллс-ройс», все кабаки столицы, пробуждающейся от тусклого советского забытья к сладко-пряной жизни, хороводы блядей, гарнированные нежными томными блондинчиками.

Тьфу!

Жалкие три тысячи, которые выдавал им Джангиров, иссякали за несколько дней. Нужны деньги! Деньги! Настоящие деньги, а не эти жалобные гроши, которые ссужал дядя.

Когда Ахат проиграл в блэкджек за один вечер 240 тысяч рублей, крутой авторитет Гия Ткварчельский предупредил: или бабки будут у него завтра, или Ахата ставят на «счетчик» – два процента в день будут набегать на сумму долга. Впрочем, есть еще один путь – киевские куркули, хохлы мордастые, торгующие компьютерами, задолжали ему полмиллиона. Пусть, мол, боевые братья отберут бабки, вернут Гие, и тогда – квиты.

Поехали в Киев и с удивительной легкостью отобрали долг – даже стрелять не пришлось, врезали этим салоедам по кумполу рукоятками пистолетов и вернули Гие акушерский саквояжик с полумиллионом. Квиты! И даже с процентами – благодаря Гии получили они удивительное знание о том, как возникают легко и быстро огромные деньги. Разошлись с ним по-братски, и началась для Ахата и Нарика шальная, стремная, сладкая бандитская жизнь.

Много позже, когда Джангиров вылетел со службы и всерьез занялся коммерцией, он пытался неоднократно заинтересовать бизнесом племянников, привлекая их к своим отдельным делам, старался прикрыть их. Но бесполезно. Им понравилось быть бандитами. До этого они уже испробовали все вкусности жизни, а тут вдруг открылась новая невероятная радость – валдохать людей по-черному, испытывая сладостное ощущение власти над маленькими испуганными человечками, кайфовать от бандитского куража, пьянящего чувства своей силы и ужаса жертв.

Они купили себе воровской венец и окончательно сошли с ума от сознания своей силы.

Смеялись, когда Джангиров им говорил, что никакой силы у них нет, это слабость беззащитного мирного населения, преданного и брошенного им на растерзание развалившейся государственной властью. «И однажды вы дорого поплатитесь, дорогие племяшки, самочинные воры в законе». А они смеялись и шутили.

До тех пор пока, успешно взяв среди бела дня отделение сбербанка, не наткнулись на случайный милицейский патруль. Осатаневший от безнаказанности и кокаина, Ахат располосовал их из автомата «АК-47», да незадача приключилась – заглох их джип, навалились откуда-то другие менты, водителя Рамиса застрелили на месте, Ахата повязали, а Нарик и Мамочка ушли…

Ахат прошел следствие в глухой «несознанке» и получил от суда «вышку». Обезумевшая от ужаса и горя Динара рассказала Нарику о деньгах отца, которыми управлял Джангиров, и теперь Псих подступал с ножом к горлу, грубо намекая, что дядя «скрысятничал» их наследство…

Джангиров сидел в глубоком кресле, прикрыв глаза, медленно, осторожно размышлял, искал безошибочное решение. В черной каменоломне его души тяжко шевелились валуны давно умерших чувств.

Тихо зателебенькал звонок внутренней связи. Своей кошачьей крадущейся поступью к телефону двинулся Швец, снял трубку, долго слушал, потом сказал:

– Подожди, я спрошу у шефа… – Зажал микрофон ладонью и сообщил: – Звонит начальник охраны… Там явился Нарик с четырьмя обормотами… Все вооружены – металлоискатель лопается от звона… Нарик вопит, хочет с тобой говорить… Начальник охраны их с оружием не пускает… Уже вызвал по тревоге наряды… Сейчас там может начаться большая канонада…

– Ступай, проводи их сюда, – устало сказал Джангиров.

– С оружием? – удивился Швец.

– Валяй, – махнул рукой босс. – Как войдут, возьмите каждого под прицел…

33. НЬЮ-ЙОРК. ПОЛИС ПЛАЗА, 1. СТИВЕН ПОЛК

Сегодня боевым коллегам Стивена Полка, людям бесстрашным и беззаветным – им авансом уже установили бронзовый памятник в вестибюле управления, – было не до него.

Утром неподалеку от музея Клойстер поймали серийного убийцу и насильника, натурализованного араба Ибрагима Абу Нассири.

Поймали в общем-то случайно, и сейчас задачей всей полицейской братии было – для начальства и всех медиа-шакалов – превращение счастливого случая в результат спланированной хитроумной розыскной операции, завершившейся геройским захватом маньяка. Этот отвратительный урод уже сильно наследил в северо-западных штатах, а последние два года терроризировал Бронкс и Верхний Манхэттен.

Полк подумал, что сейчас полицейские походили на охотников после удачного загона. Они были радостно возбуждены, врали и хвастались напропалую и, потирая руки, готовились все вместе зажарить на костре правосудия тощую задницу араба-убийцы.

Конолли сидел в своем углу и медленно ел из большой пластиковой коробки суши, доставленные из японского ресторана. Он аккуратно накладывал на суши деревянными палочками розовые лепестки джинджера и обмазывал горчицей васаби, пронзительно-зеленой и едкой, как медный купорос. Он помахал Полку рукой:

– Присоединяйся, будь гостем…

Полк уселся рядом, ловко выудил из коробки рисовую котлетку с лососиной. На экране телевизора знаменитая ведущая Опра, похожая на немолодого нежного ротвейлера, в своем ток-шоу скорбела о бедных. Самая богатая негритянка Америки обсуждала со своими гостями – нищими придурками – очередное безобразие властей и царящий судебный произвол. Мол, запретили неимущему афро-американцу выставить на Интернете объявление о продаже души. Опра спрашивала мнение своих собеседников о решении судьи: если души нет, то это, мол, электронное жульничество, обман потребителей. А если душа есть, то по закону запрещается продавать части тела. Вопрос – как быть небогатому черному гражданину, права которого очевидно попираются?

– Действительно, как быть? – спросил Полка Конолли.

Полк подцепил палочкой еще суши с макрелью, с удовольствием набил полный рот и сказал:

– У меня есть человек, который решил эту проблему явочно…

– Кто это? – поинтересовался Конолли.

– Да ты его тоже знаешь… Сэм Лаксман по кличке Дрист. Давай спросим, как он себя чувствует после этой операции…

Конолли показал глазами Полку на Джордана. Тот вовсю административно торжествовал. Склонившись над убийцей Ибрагимом Абу Нассири, он грозно тыкал ему в нюх пальцем, как пистолетом. Полк не удержался, чтобы не вложить свои два цента в пиршество правосудия:

– Джордан, скажи ему, что семь городов спорили о родине Гомера. Из-за Ибрагима семь штатов будут спорить, кто из них спечет его на электрическом стуле…

Джордану явно понравилась эта идея. Перестав грозно размахивать пальцем перед мордой маньяка, Джордан спросил его почти ласково:

– Слушай, ты любишь шишкебаб?..

Нассири испуганно кивнул головой. Он был сизо-серого цвета, в пепельной щетине.

– Прекрасно! – обрадовался Джордан. – Тогда тебе наверняка понравится твой запах на электрическом стуле…

Араб завизжал:

– Клянусь смертью! Клянусь…

– Чьей смертью ты клянешься, гадина? – зарычал Джордан, выкатив на него наливные сизые сливы припухших глаз.

Убийца по-крысиному пронзительно и тонко взвизгнул и сомлел. Упал со стула в обморок. Джордан наклонился над ним, закатил ему веко, потом сплюнул, махнул рукой и подошел к Полку:

– Обосрался, скотина…

Полк усмехнулся:

– Послушай, Джордан, прокурору Моргентау наверняка не понравятся твои методы работы…

Джордан вздохнул:

– О, если бы ты знал, как они мне самому не нравятся! Проблема в том, что законы придумывают одни, а выполнять их поручают другим…

– Какой ты диссидент, оказывается, – засмеялся Полк.

– Я не диссидент, – сразу открестился Джордан. – Я – коп, работающий на земле… И хорошо знаю, что пару лет назад кокаиновый картель Кали велел ликвидировать мелких уголовников, подхватчиков и всякую криминальную шушеру, болтающуюся под ногами. Киллеры перебили около двух тысяч за месяц… И в Колумбии на улицах наступил рай…

– Может быть, обратиться к ним за техническим содействием? – спросил Полк.

– Я бы не возражал. Только навряд ли мое начальство согласится… – хмыкнул Джордан и пошел в свою отгороженную стеклянную конуру.

А Полк направился к выделенному ему большому пустому столу, около которого сиротливо дожидался Драпкин.

– Как дела? – похлопал Стив его по плечу.

Драпкин покрутил птичьей сухой головой и заметил печально:

– Учу английский язык… Самое время…

– Прекрасно! Выучить еще один язык никогда не поздно. Немного терпения – и все в порядке…

– По-моему, в английском слова «пациент» и «терпение» однокоренные… К ним хорошо было бы присоединить и слово «арестант»…

Полк смотрел на него сочувственно:

– Мне не хочется, чтобы вы считали себя арестантом. Я решил отпустить вас домой…

– Домой? – удивился Драпкин. – Я был уверен, что вы меня отправите в эмиграционную тюрьму и оттуда на депортацию…

– Я хочу поддержать ваше ходатайство перед властями о натурализации в Штатах… Боюсь, на родине вас ждут не очень веселые перспективы.

– О! Это уж точно! Правда, веселые перспективы меня не ждут нигде. Но я вам очень благодарен. – Драпкин подумал и спросил: – А что будет с Эммой?

– А у Эммы большие проблемы. Скорее всего ее депортируют в Россию, – сказал Полк. Он был уверен, что Драпкин должен испытать чувство какого-то злого удовлетворения – за то поругание, которому его подвергла здесь эта бойкая баба.

Из своей застекленной начальнической конуры вынырнул Джордан – он продолжал непрерывно разговаривать по телефону, видимо, рапортовал всему начальству. Подошел к Ибрагиму Нассири, которого уже привели в чувство и усадили на стул, и доверительно сообщил:

– Ну ладно, хватит дурковать! Ты арестован, и в соответствии с законом Миранды я объявляю тебе твои права. – И сразу же официально возгласил: – Вы имеете право хранить молчание… Все, что вы скажете, может быть употреблено против вас в суде в качестве доказательства. Вы имеете право посоветоваться с адвокатом, прежде чем мы начнем задавать вам какие бы то ни было вопросы, а также он может присутствовать на вашем допросе. Если у вас нет средств, чтобы нанять адвоката, то таковой будет назначен вам, прежде чем начнется допрос, если вы этого пожелаете. Даже если вы теперь решитесь отвечать на вопросы без присутствия адвоката, вы продолжаете иметь право перестать отвечать в любое время. Вы также имеете право перестать отвечать на любой вопрос до тех пор, пока не посоветуетесь с адвокатом… Ты грамоту знаешь? – зловеще закончил Джордан. – Тогда распишись вот здесь…

И твердо ткнул пальцем – уже не в нос Ибрагиму, а в протокол.

Драпкин, внимательно прислушивающийся к речи Джордана, сказал:

– Все-таки я думаю, что этот Миранда был очень гуманный человек…

Полк от души захохотал:

– Наверняка! Эрнесто Артуро Миранда, мексиканский нелегал, в двадцать три года был осужден как воришка, грабитель и насильник. Наши стряпчие судились пять лет во всех инстанциях, пока в Верховном суде не доказали, что он был арестован незаконно. Вот тогда и возник закон «Миранда против штата Аризона»…

Драпкин слушал Полка с огромным интересом, потом развел руками:

– Все-таки здесь довольно странная страна…

– Что делать? Так живем, нам нравится. – Полк пожал плечами. – Конечно, наша страна – совсем не рай… Но из того, что придумали людишки для совместного проживания, – это наилучший вариант…

– Может быть, – кивнул Драпкин. – Но для этого как минимум здесь бы надо было родиться… Чертополох, пересаженный в оранжерею, не даст райских яблочек… Вырастет махровый пышный бурьян…

– Вы, Драпкин, пессимист… – усмехнулся Полк. – Ладно, вы пока лишнего по Брайтону не болтайтесь. Устройте себе что-нибудь вроде домашнего санатория… Я вам через пару дней позвоню, вы мне еще понадобитесь…

Драпкин встал. Его правая рука подергивалась в нерешительности, он явно не знал, можно ли протянуть руку для рукопожатия – илиже это будет с его стороны фамильярностью.

Полк взял его вялую ладонь, крепко сжал и сказал:

– Я вам желаю счастья…

– Спасибо, – вздохнул Драпкин. – У меня к вам остался вопрос…

– Слушаю, – нахмурился Полк.

– Если власти решат депортировать Эмму, то, наверное, все-таки мне лучше ехать с ней… Я бы ей мог чем-то там помочь…

– Русские говорят: вольному – воля…

Полк подозвал слоняющегося без дела офицера, велел проводить Драпкина на выход и записать его в регистрационный журнал. А сам отправился в коридор и налил из поильной машины коричневой горячей бурды, которую все единогласно договорились называть кофе. Вопрос привычки. Полк, вообще-то говоря, ненавидел этот напиток, но, как и другие миллионы кофеманов, уже не мог без него обходиться. Сколько выпивалось за день этого мерзкого пойла – не подсчитать. К вечеру во рту бушевала кислятина, и, медленно разгораясь, вспыхивала пылающая едким пламенем изжога. Но отказаться от этой гадости не мог – с утра без трех-четырех стаканчиков бурой мутной жижи мозги не шевелились.

Полк уселся снова за свой стол и со спокойной совестью достал из кармана конверт – письмо от отца. Выходя из дома, он встретил в подъезде почтальона, который еще не успел положить в ящик почту – пухлую кучу рекламной макулатуры и конверт со слюдяным окошечком. Письмо отобрал, а макулатуру засунул почтарю обратно в сумку – выкинь, друг, по дороге!

Полк боялся опоздать в управление, еще не предвидя, что копам предстоит их уголовный праздник ловитвы и им будет не до него. Полк уже понял, что сегодня от них никакой помощи не добьешься, поэтому с чашкой бурда-кофе уселся за стол и с удовольствием вскрыл конверт. В окошечке аккуратным круглым почерком был вписан адрес, отец так и не научился, а скорее всего не захотел научиться пользовать компьютер. Он работает всегда на старой пишущей машинке «Смит-Корона», но письма пишет собственноручно.

«Старшему специальному эмоционалу Нью-Йоркского отделения ФБР Стивену Полку».

Полк смотрел на страницу, заполненную ровными, будто рисованными строками, и перед ним стояло худое лицо отца, коричневое, с жесткими морщинами, с вислыми седыми усами, как у Марка Твена.

«Сынок!

Прочитал твое письмо и долго смеялся. Оказывается, мы с разрывом в сорок лет одновременно переживаем кризис возраста. Ты – кризис зрелого возраста, а я, видимо, перезрелого. Со мной все понятно – дыхание старости. Что касается тебя, то ты переживаешь кризис, который является важным эпизодом в развитии думающего и совестливого человека. Тот, кто не пережил этот кризис, остается животным. Наверное, человек следует своему предназначению, которое проявляется еще в детстве. Мы с мамой смеялись четверть века назад, когда ты привязался к нам с вопросом: «Как удается запихнуть в бутылку большой толстый огурец?» Ты увидел на Кейп-Коде сувенир. Квадратная прозрачная бутылка из-под джина «Бифитер» была запечатана, а внутри был большущий зеленый огурец. Я не мог разгадать этой хитрости, и мама не могла, и никто из наших знакомых не мог тебе объяснить. Тебе было лет семь, и ты не давал житья никому, пока первым сам не сообразил: пустые бутылки раскладывают на грядке и заводят внутрь росток с завязью. И вырастает огурец внутри бутылки. Думаю, что этот смешной фокус относится и к многим людям – они родились и выросли в бутылке, не догадываясь, что этот прозрачный стеклянный объем – не мир, не свобода, не большая жизнь, а сытое постылое бытие в тепле и защищенности неволи.

Я ни в коей мере не хотел бы ни порицать твою жизнь, ни восхищаться ею. Ты сам избрал свой жизненный путь. Ты хотел, уже став взрослым, угадывать, как огурцы попадают в бутылки. Человек должен проживать свою собственную жизнь, даже если она иногда кажется со стороны безумием. Известно, что епископ Райт, недовольный глупыми затеями своих взрослых сыновей, прислал им письмо: «Оставьте это, дети, никогда человек не будет летать, ибо это удел ангелов». На другой день братья впервые в человеческой истории взлетели на своем самолете – их звали Уилбур и Орвелл Райт.

Я очень хотел, чтобы ты всю жизнь был свободен, чтобы ты всегда хотел летать. Целую тебя. Будь счастлив».

Полк аккуратно сложил письмо, спрятал в карман. Надо написать несколько строк отцу.

Отец бы наверняка понял, подумал Полк, почему меня так занимает судьба Драпкина, который вырос и прожил целую жизнь в закупоренной бутылке. Потом судьба сорвала ее с каменистой грядки и швырнула через океан, где она вдребезги разлетелась от удара о брайтонскую мостовую. И выполз этот несчастный на волю, оказавшуюся вдруг рабством.

Но ничего не написал, потому что к нему подошел Конолли:

– Ну, какие будут указания?

– Какие тут указания? Нам нужно обязательно найти Бастаняна, – неопределенно сказал Полк.

Он не хотел говорить Конолли, что от Дриста узнал – через Бастаняна новые русские заранее заказывают ценные полотна. Их крадут в России и по всей Европе, и, пройдя через цепкие ручки Бастаняна, они исчезают в банковских сейфах. Их собирают не для того, чтобы выставлять, хвастаться, гордиться, – это просто надежное капиталовложение.

– А что ты так уперся в Бастаняна? – спросил Конолли.

– Я думаю, что Бастанян – важнейшее звено, соединяющее воров и заказчиков.

Конолли резонно заметил:

– Можно допустить, что он не знаком с ворами…

– Но заказчиков знает обязательно. Они для нас сейчас важнее воров.

– А что с этим Лаксманом? – спросил Конолли.

– Не знаю. Надо подумать, как его использовать… – Полк снова промолчал и не сказал, что послал Дриста выяснить через все его грязные связишки на Брайтоне, как весь антиквариат и полотна могут попадать сюда. Или кто еще может работать на Бастаняна.

«БОЛЕЕ ЖЕСТОКИ И АГРЕССИВНЫ…»

Полицейская организация «Европол» заявила, что главной угрозой для безопасности граждан стран Европейского союза сейчас становится деятельность организованных преступных групп из Восточной Европы и бывшего СССР.

Директор «Европола» Юрген Шторбек отметил, что большую часть организованных преступных групп в Западной Европе ныне составляют выходцы из бывшего Советского Союза и восточноевропейских стран. В качестве примера он указал на так называемые районы красных фонарей в крупных западноевропейских городах. Еще десять лет назад большинство проституток там были выходцами из Азии и стран Карибского бассейна, а сами бордели находились под контролем местных преступных групп, а также выходцев из Южной Италии и Югославии. Теперь их вытеснили русские и другие восточноевропейцы.

По словам Шторбека, преступники из стран бывшего советского блока «более жестокие и более агрессивные». Они успешно освоили такую форму криминальной деятельности, как компьютерная преступность, а также традиционное вымогательство, торговлю наркотиками, крадеными автомобилями, «отмывание» денег и нелегальную переброску в страны ЕС иммигрантов из других государств.

Хенрик ван Хейден.

Гаага

34. МОСКВА. КЛУБ «ЕВРАЗИЯ». ДЖАНГИРОВ. ТОЛКОВИЩЕ

– Тебя, дядечка дорогой, давно пора ставить на правеж!.. – хрипло выкрикнул Нарик.

Было видно, как он истерикует, надрачивает себя и заводит – так было легче прорвать последний хлипкий шлюз в половодье беспредельного поведения. Этот шлюз возводился веками – почтение к старшему, святость родной крови, благодарность за прошлое не позволяли ни при каких обстоятельствах дать волю гневу, затопить злобе и зависти ощущение одной семьи, особого клана, единого народа.

Сейчас сквозь эту ветхую плотину, изъеденную временем, нравами и жуткими соблазнами, уже открыто сочились желтая ненависть, яростная злоба, гнойная желчь.

А Джангиров молча смотрел на него.

– Ты пальцем не пошевелил, чтобы спасти моего брата! – орал Нарик. – Тебе его кровь кажется сладкой…

С утра Нарик уже раза три шоханулся, и от этого он был в высоком приходе, и собственная наглость казалась ему бесстрашием, а четверо нетерпеливо-злобно переминающихся за спиной бойцов давали ощущение силы и надежности.

– Молодец, Нарик! – негромко похлопал в ладоши Швец, лениво усевшийся на бильярдный стол. – Хорошо, пацан, разговариваешь…

Нарик резко повернулся к нему:

– А ты, пес, вообще помалкивай! Не твое собачье дело вмешиваться, когда люди разбираются!..

Швец улыбался, глядя на вопящего Нарика. Из глубоких глазниц неярко светили мягкие, добрые глаза размером с копейку. Или с донышко пистолетной гильзы.

Джангиров скосил взгляд на Швеца, негромко ровно сказал:

– Не обращай внимания… Это не он кричит… Это наркота из него вопит…

Непонятно – то ли Джангиров задумал так с самого начала, то ли случайно получилось, но из-за расстановки людей в бильярдной напор и угрозы Нарика не казались страшными. Дело в том, что Нарик и четверо его смуглых бандюганов – стояли. Ну просто не было кресел в этой части зала! Джангиров сидел на своем высоком стульчике, привалившись спиной к стойке бара, и в такой позиции выглядел вполне внушительно. Дополнительные полметра, дарованные мебелью, снимали ощущение от его внешности, как о ярком представителе высших насекомых: тяжелая головогрудь на плотненьком брюшке-жопе – и сразу коротенькие ножки, будто впопыхах подвязанные к этому кое-как собранному корпусу. Швец полулежал на бильярдном столе – впереди, чуть справа. За Джангировым лениво маячил Десант, равнодушно-медлительный, будто сонный. Так дремлют кобры. А вообще-то Десант мог бы вполне сойти за отдыхающего в пересменке бартендера, если бы не держал в руках вместо коктейльного шейкера штурмовое ружье Моссберга.

Так и разбирались – Джангиров сидя, а Нарик и его клевреты – стоя. И Нарик боялся, что от этого его угрозы могут выглядеть туфтой и «терка» получится безрезультатной.

К нему подсунулся смазливый быстрый парень с острыми чертовыми ушками и красным шрамом через все лицо, от угла рта до уха.

– А что с твоими деньгами, Нарик-джан? – громким горестным фальцетом воскликнул он.

– С деньгами? Скрысятничал мой дядя деньги!.. Отцовское наследство! Мои и брата деньги!..

Джангиров сморщился, как от колики.

– Подавись ими! – орал Нарик. – Мы тебе подарим длинный полированный ящик с шелковой обивкой… Положишь их туда вместе с собой! Хотя тебе не нужен длинный гроб, тебя можно хоронить в старом чемодане…

О! Вот это было сильное заявление! Десант за стойкой клацнул затвором, Швец перекатился по столу на живот и пришел в «позицию № 3 – стрельба лежа», нариковская хива мгновенно выхватила пистолеты. Джангир поднял руку, стало слышно, как по-мушиному назойливо гудит трансформатор люминесцентной лампы.

– Мао Цзэдун сказал, что все несчастья мы навлекаем на себя, открывая свой рот… – разомкнул Джангир бескровные тонкие губы. – Чего ты хочешь, сынок?

– Я хочу, чтобы ты спас Ахата, моего брата! – сказал затухающим голосом Нарик, понт уходил из него, нужна была срочно доза, ему позарез нужно было сейчас ширнуться беленой, и парень с чертовыми ушками протянул ему две таблетки «экстази». Нарик сглотнул их, не запивая, вздохнул, как пловец, и снова заорал: – Твоего племянника! Сына твоей сестры! Кровь родную!.. Если эти слова еще чего-нибудь значат! Ты всегда врал и хвастался, что ты криминалиссимус! Что ты в Кремле ногами двери отворяешь!.. Так спаси брата!.. Иначе я тебя из автомата на ломти нарежу!..

Джангир с горечью и отвращением смотрел, как на кончике носа Нарика дрожит наркоманская сопля – организм плакал ядом.

Остроухий черт со шрамом встрял без разрешения:

– И деньги!

– О деньгах я и не упоминаю! – заревел Нарик. – Деньги ты мне должен – отдай… Я – вор в законе, и за меня вся масть будет мазу держать… Мне западло с крысятника долг не взять…

Швец громко засмеялся:

– Нарик, блатные говорят, что кого в зоне короновали, у того венец золотой. А кто на воле покупал, у того – жестяной…

Джангир жестом оборвал его и спокойно спросил:

– Сколько же я тебе, сынок, должен?

Нарик не успел ответить, как черт с ушами выскочил:

– Копейка в копейку – один миллион двести тысяч баксов…

Джангир не удержался, переспросил:

– Это по какому же расчету?

– По семейному… Тех денег, что тебе отец дал на сохранение… таксомоторный парк можно было купить… Понятно?

– Понятно… – смирно кивнул Джангиров, молчал, о чем-то думал. – Шальные, больные времена…

Нарику показалось, что Джангир в уме считает деньги.

– Ты мне рога не мочи! И не вздумай торговаться со мной… – презрительно сказал Нарик. – Я не успел тебе сказать, что мы тут по случаю прихватили твоего соленого америкашку, армяшку с Авлабара…

– Зачем это тебе? – спросил Джангиров.

– Мне он ни за чем – он тебе очень нужен… Поэтому, клянусь Всевышним, он ни на один час не переживет моего брата… Если ты не спасешь Ахата, знай это твердо…

Черт со шрамом радостно заулыбался:

– Сам его исполню…

– Слушай, тебя, кажись, кличут Мамочкой? – неожиданно подал голос Швец. – Наслышан я о тебе…

– Добрая слава не лежит, а бежит, – весело осклабился, задвигал по щеке красным шрамом Мамочка.

– Ну да! – согласился Швец и показал на его шрам на морде. – Вижу, что за славу твою тебе уже пасть рвали… А я справедливость люблю… Как только шеф дозволит, я тебе обязательно порву пасть с другой стороны… Перед смертью… Знаешь, как Христос вам заповедовал: если тебе порвали пасть слева – подставь правую…

Мамочка не успел ответить, потому что Джангиров сказал:

– Ты, Нарик, слышал у нас дома слово «еттим»… Несчастный урод, сирота людская… И наши отцы нас предупреждали: главная радость в жизни еттима – дождаться часа, когда можно плюнуть в лицо благодетелю…

– Спасибо тебе, благодетель мой, – шутовски поклонился Нарик. – И ты запомни: кровью красны платежи…

Джангиров так же горестно-серьезно, не обращая внимания на слова племянника, сказал:

– Все, что я сделал для вас с братом, ты уже забыл. Глупо напоминать… Но я сделаю тебе сейчас самое большое благодеяние… Ты уйдешь отсюда живым. Больше мы никогда не увидимся… Если ты еще раз попадешься мне на дороге, я велю тебя убить…

35. ВЕНА. ХЭНК И ЕГО КОМАНДА

Рудди Кастль позвонил в половине седьмого утра. Из пучины тяжелого пьяного сна Хэнк всплыл мгновенно, как водолаз, которому подрезали воздушный шланг. Дело в том, что Хэнк всегда расселял свою команду в разных гостиницах – из предосторожности, на всякий случай. Утренний контрольный обзвон происходил в девять – Лоренцо набирал номер Магды, та звонила Рудди, который отзванивал шефу. В девять! А не спозаранку!

– Что-нибудь случилось?

– Нет, нет! С нами все в порядке, – поспешил успокоить Рудди. – Ты телевизор не смотрел?

– Когда? Ночью? – разозлился Хэнк. – Я и днем эту гадость не смотрю!

– Зря, – сказал Рудди.

Все знали, что Хэнк Андерсон ненавидит телевизор. Экран – дверца в отвратительный ему мир. Нажал кнопочку, и в твой дом, в твое укрытие врываются толпами, как в последний вагон, вопящие негры, грязные жиды-кайки, вонючие латиносы с их опереточными страстями, въедаются в мозг рекламные клипы с корыстной чепухой, стреляют на ненастоящих, понарошечных войнах, трясут бетонными харями политики. Виртуальный далекий мерзкий мир превращается в реальное жизненное дно.

– Короче! Ты чего хочешь? – спросил Хэнк.

– Передают, что в Оклахоме бойцы взорвали правительственный билдинг… Положили тьму людей… Ты ничего не знаешь?

– Нет, – сказал Хэнк и окончательно проснулся. Посмотрел направо – рядом с ним беспробудно дремала пьяная девчушка. Хэнк с отвращением смотрел на нее. В серых предрассветных сумерках у девки было острое лицо зарезанной курицы.

Как она попала сюда?

Как ее зовут?

Где подобрал?

Все покрыто сизым туманом тошнотного похмельного пробуждения.

– Алло, ты меня слушаешь? – забеспокоился Рудди.

– Слушаю… Противно, но слушаю…

Рудди осторожно спросил:

– Ты ничего про это не знаешь?

– Нет! Не знаю. Это не наши…

– Я вот что думаю… – начал было Рудди.

– Поменьше думай – позже состаришься, – строго указал Хэнк.

– Ага, – согласился сразу Рудди. – Может, позже умрем. Какие указания?

– Гоните ко мне в отель… Все… Будем завтракать и думать.

Хэнк положил трубку, опустил голову на подушку, закрыл глаза. Подумал, что эти шустрики в Оклахоме его обогнали. Или сделали фальстарт. Во всяком случае, сейчас это было крайне неуместно. Он повернулся к девице, сопевшей аденоидными ноздрями. Потолкал брезгливо в плечо, потом тряхнул сильнее, дождался, пока она затрепетала нежными куриными перепонками век.

– Все, подруга, сеанс окончен… Вставай, пора домой… Мама заждалась…

Встал с кровати, бросил около девки на тумбочку сотню и отправился в ванную. В дверях еще раз обернулся:

– Подъем, красотка… Не тяни… Давай быстренько… Я тороплюсь…

Долго стоял под холодным душем, приходя в себя, дожидаясь, пока осядет в голове дым перегара, стихнет бешеный напор похмелья. Потом крепко растерся махровым полотенцем, накинул белый халат, вышел в комнату и с удовольствием увидел, что девки уже нету. На бумажной салфетке было написано по-немецки: «Ты дурак».

– Ну и слава Богу, – благодарно вздохнул Хэнк.

Достал из тумбочки две таблетки байеровского аспирина, взял из мини-бара бутылку перье, выпил и начал медленно одеваться.

Хэнк делал это тщательно. Подобрал носки к замшевым туфлям-мокасинам, светлые брюки к темному блейзеру. Поскольку одной рукой неудобно было завязывать галстук, Хэнк с удовольствием носил вошедшие в моду рубашки без воротника, типа русских косовороток. Только из тончайшего мадаполама и с жемчужной пуговичкой наверху. Посмотрел на себя в зеркало, всунул в верхний карман блейзера шелковый лимонный платок и вышел из номера, повесив на дверь табличку «Не беспокоить». Хэнк не любил, когда обслуга шарит по номеру, даже если он знал наверняка, как сейчас, – там ничего было не найти.

Лифт был занят. На площадке топотала от нетерпения толпа туристов, и Хэнк, махнув рукой, пошел вниз по лестнице, по желтым от старости мраморным ступеням, по которым стекал кровяной ручей пушистой ковровой дорожки.

Хэнк был в плохом настроении. Не то чтобы он о чем-то жалел – давным-давно он отучился жалеть о том, что происходило помимо его воли. Просто на уровне физиологии злоба стала естественной реакцией на все, что не получалось так, как хотелось, как должно было происходить. Его распирала ярость на этих недоумков в Оклахоме, на эту тухлую деревенщину, которые теперь очень осложнили, а может быть, совсем сорвали то огромное дело, к осуществлению которого он впервые приблизился.

На расстояние протянутой руки.

Он уговаривал себя, что бессмысленно злиться, досадовать бесполезно и вообще в жизни мало смысла. Веками прекраснодушные краснобаи убеждали безумный мир, что смысл жизни есть достигнутая цель, исполнение обета, она и есть задача бытия.

Ничего этого не существует. Обман чувств, пустой розыгрыш мысли, иллюзия завтрашней радости.

Хэнк знал, что его радости – злые, и они не приносили ни покоя, ни мира в душе, а только короткий взрыв адреналина в крови, делавший его жизнь в какой-то мере оправданной. Смысл, единственное реальное содержание жизни – сегодняшнее острое наслаждение, сиюминутная радость и оголтелое свершение. Может быть, и цели никакой нет. Ведь эта цель – не точка, не факт, не событие, а только процесс. Процедура долгого мщения. И он будет разгонять ее до тех пор, пока все-таки не достигнет той зарубки в истории, когда вздрогнет человечество. Ради этого, наверное, надо продолжать существовать, напрягаться, биться, и в миг великого отмщения можно будет сказать миру: «Все! Мы квиты!»

В ресторане Рудди, Лоренцо и Магда уже плавно опохмелялись после вчерашнего отдыха – видно, готовились к сегодняшней большой жизни. Хэнк пожал руки парням, Магду нежно поцеловал в лоб и уселся за стол.

– Ну, шеф, чего ты надумал? – спросил Лоренцо.

– Пока не надумал, – пожал плечами Хэнк. – Мало информации…

На высоком стенном кронштейне шел по телевизору репортаж Си-эн-эн из Оклахомы. Таскали на экране трупы, геройские тупые рожи пожарных, зареванные обыватели, дымное зарево, руины рухнувшего офиса, разгром, провинциальная катастрофа.

Магда поинтересовалась:

– А о чем ты вообще сейчас думаешь?

Хэнк положил ей ладонь на руку – коричневая тощая баба, мышиного колера блондинка, провяленная табачищем, крепко настоянная на коньяке и выдубленная наркотой. Из всех своих подхватчиков он больше всех любил и ценил Магду.

Магда – эльзасская немка – в отличие от всей их компании была не кто-нибудь как, а настоящая аристократка. Маркиза де Кондепассе. Правда, по мужу – покойному, слава Богу.

Магда показывала однажды Хэнку Готтский альманах – уникальный ежегодник по генеалогии, учитывающий родовитое европейское дворянство за двести лет. Безвременно прервался только в 1944 году из-за разгрома Германии. И род маркизов де Кондепассе занимал там нестыдное место.

Вдовая маркиза все равно оставалась бы родовой барыней, и детки ее были бы лощеными маркизами, и сама обитала бы в высшем свете и проживала на Вандомской площади. Если бы не хотела быть бандиткой, палить из автомата и лупцевать по мордам захваченных в заложники министров и магнатов. И не соглашалась безропотно, безнадежно, сурово любить Хэнка Андерсона.

– Магда, я думаю о смысле жизни, – сказал Хэнк, поглаживая ее руку.

Она понимающе кивнула, но улыбнулась недоверчиво.

– Напрасно смеетесь, ваша светлость! Это очень важно понять. Ответьте мне на великий вопрос всех философов: что первично – курица или яйцо?

Рудди Кастль, хоть и террорист, а все равно немец, педант, сказал:

– Софизм, не имеющий ответа.

Хэнк отверг:

– Вот ты и не прав – ответ есть! Вам, немцам, хорошо – у вас есть плюсквамперфект – давно прошедшее прошлое. Все уже когда-то давно было. А у нас – никогда не наступающий футурум, туманное будущее. И не двигающийся никуда презенс.

Магда нетерпеливо прервала:

– Покороче, шеф! Что с ответом? Это имеет отношение к нам?

– Безусловно! – серьезно ответил Хэнк. – Давайте закажем себе цыплят, жаренных в яйце. И грибы портабелла. И сразу решим для себя вековечный вопрос…

Все засмеялись. Команда – с облегчением, поскольку с напряжением дожидались прихода Хэнка, полагая, что он будет в весьма тяжелом настроении.

– Сколько у нас паспортов? – спросил Хэнк.

– Тридцать семь, – сообщил Лоренцо.

– Замечательно, – прихлопнул ладонью по столу Хэнк.

Да, это дорогого стоило. Ничего вперед не угадаешь – когда-то они считали ту операцию большим провалом, глупой неудачей. По точному наводу команда захватила швейцарский отель на горном курорте Юнгфрау. Предполагалось, здесь соберутся на ежегодный карточный бой шулерки и подманенные ими жирные коты. Там должны были быть большие деньги – на таких игрищах рассчитываются только наличными. Но случился прокол – денег в сейфе не нашлось. Тогда они забрали – скорее от досады – ящик с паспортами жильцов отеля. Там было более сорока прекрасных, разноцветных, абсолютно настоящих паспортов. Теперь Лоренцо, обладавший замечательными умениями фотографа, художника и гравера, давал себе труд только вклеивать фотографии. Еще ни разу его паспорта ни на одной проверке не вызвали вопросов.

Хэнк сделал заявление:

– Итак, друзья, нам вскоре могут понадобиться эти замечательные документы… Может быть, все… Если вы соблаговолите принять мое предложение…

Молча, с интересом команда смотрела на него.

– Я должен сегодня дать ответ на поступившее мне предложение. Мы с вами на пороге очень большой игры с очень непонятными результатами. Но ставки в игре высоки. Мы можем получить на свою долю порядка двадцати – тридцати миллионов. Эта игра, по-моему, стоит свеч.

– Да, особенно если считать наши жизни все равно догорающими свечами, – заметила Магда. Но говорила при этом вполне жизнерадостно.

Лоренцо спросил:

– Детали пояснишь? Или это секрет?

– Детали я еще пока сам не очень точно знаю. Но вопрос в поставке громадного груза наркотиков в США. Вас это устраивает?

– Ага! – оживился Кастль. – Наркотрафик! Чемпион бизнеса, король прибыли, венец криминала! Мне подходит…

– А ты, Лоренцо? – спросил Хэнк.

Итальянец буркнул:

– Куда же я денусь, конечно, согласен…

– Магда, что ты думаешь? Ты должна понимать, какие нас ждут проблемы…

Магда хрипло засмеялась:

– С тобой? Какие там могут быть проблемы? Одни удовольствия. Я с тобой всегда…

– Ну и слава Богу, – медленно вымолвил Хэнк. – Спасибо вам всем. У нас, янки, есть поговорка – не дай Бог увидеть старых друзей, пришедших с новыми лицами…

– Хэнк, каменная рыба, ты, похоже, расчувствовался! – захохотала Магда. – Ну подумай, что, кроме наркоты и подступающей старости, может изменить мое прекрасное лицо? А на эти две рожи взгляни – они неизменны, как посмертные гипсовые маски…

– Все, все, все! – оборвал Хэнк. – Сентиментальная пауза закончена. Значит, мы с вами разделяемся. Вы трое летите в США по данным мной адресам. А я отправляюсь в Россию…

– В Россию? – удивились бойцы.

– Да. Товар пойдет оттуда. Огромные количества. Я должен сам убедиться на месте, что это не пустозвонство, не обычная русская хвастливая болтовня. Я должен точно знать, что они готовы к большим играм. И если все подтвердится, я вылетаю к вам в США.

Лоренцо растерянно покачал головой:

– Ты ж туда двадцать лет не ездил, ты там везде в розыске.

– Из-за такой игры есть смысл рискнуть. Тем более что я приму меры, чтобы не порадовать полицейских и репортеров.

– Ты уж постарайся, – попросил Рудди. – А русских с их загнившей византийской кровью я не люблю…

– Это новые русские, – успокоил его Хэнк, вспомнив Моньку. – Ну, договорились?

– Договорились…

– И последнее. – Хэнк протянул Лоренцо ключ от багажной камеры. – Возьмете сегодня на вокзале, на Хауптбаннхофф, кейс. В нем четыреста тысяч гринбэков. Эти деньги не надо отправлять на Бастион к О’Риордану, они нам могут сейчас самим понадобиться. Половину депонируй на общую кассу, а двести раздели поровну на нас четверых. Всё поняли?

– О-о-о! – простонала от удовольствия команда.

– Все, совещание закончено. Благодарю. Вон нам катят на тележке жареный вековой вопрос, и первичными окажутся нежные грибы портабелла… И кстати, с сегодняшнего дня для всех без исключения – сухой закон.

– Хорошо, мы сделаем все, как ты велишь, – сказала Магда и яростно вперилась ему в глаза. – Но ты нам не сказал правды…

– Чего же я тебе не сказал, моя нежная незабудка, мой чистый утренний эдельвейс? – нахмурился Хэнк.

– Ты хочешь, чтобы мы взяли гору деньжищ и стали благополучными сытыми рантье?

Хэнк усмехнулся:

– А вот это уже второй вопрос! Это будет делом вашего личного выбора. Кем захотите, тем и станете. Я сам, например, отправляюсь на войну…

– С кем это? – удивился Лоренцо.

– Со Штатами… Наверное, с Израилем… Может быть, с Россией. Короче – со всем миром…

36. МОСКВА. КЛУБ «ЕВРАЗИЯ». ДЖАНГИРОВ

– Ну и что теперь? – спросил майор Швец.

Джангир слез со своего стульчика, утратив грозную значительность идола. Кивнул Десанту, и тот, не задавая ненужных вопросов, налил ему в толстый короткий стакан «Чивас Ригал» – любимый напиток хозяина.

Джангир пил виски мелкими глоточками, смаковал терпкий вкус, а глаза его были мечтательно прикрыты.

«Маленький какой, а зло-о-ой!» – подумал Швец с уважением.

– Так что делать-то теперь будем? А, босс? – снова поинтересовался Швец.

Чувства обиды, горечи, унижения за своего хозяина, запертые дисциплиной и долгой привычкой к послушанию, прорвались из самой глубины смиренной телохранительской души Десанта сдавленным воплем:

– Убить его, козла вонючего, надо! Вы только скажите, Петр Михалыч, я ему репу его тухлую в жопу забью!..

И грозно потряс своим тяжелым, вроде мельничного жернова, подбородком.

Но Джангир только на миг приоткрыл глаза, зыркнул коротко в его сторону, и Десант усох. Потом повернулся к Швецу:

– Чудище, Коля, обло, озорно, стозевно и лайяй…

– Что? – недопонял майор Швец. Из-за занятости, наверное, давно не читал стихов Тредиаковского. «Впрочем, – подумал Джангир, – их вообще никто и никогда не читал. Вошел в память целого народа одной строчкой, и то – в чужой книге – эпиграфом. Как академик Сахаров. Про водородную бомбу, которую он не то рассчитал, не то соорудил – вот это знают все. А найти бы хоть одного живого человека, который читал его великие правозащитные книги – такого даже мне не сыскать».

Джангир тряхнул головой, отогнал пустые мысли, сказал легко:

– Не тужи, Коля… Лайяй… Собака лайяй, ветер носит… Нервничает парень…

Швец опустил глаза в пол, долго молчал, потом сказал осторожно:

– Наверное… Не говоришь ты мне чего-то, босс… Тебе виднее… Но!..

– Что «но»? – спросил Джангир.

– Я отвечаю за твою безопасность… И ситуация с этим нервным отморозком вполне поганая… При первой возможности он попробует тебя убить…

– Нормально… – пожал худенькими плечиками Джангир. – Вот ты и думай, как ему не дать расплатиться со мной… Пусть он уйдет, как динамщик из ресторана – не рассчитавшись…

– Можно приступать к выведению козла? – взбодрился Швец.

– Нет! – отрезал Джангир. – Две причины…

– Скажи… – покорно попросил Швец.

– Этот земагор, дурак и ширяльщик, имеет воровской венец… Ты мне гримасы не строй и смешки попридержи… Я в этом понимаю больше тебя… Венец у него жестяной или слюдяной, купленный или братвой жалованный – это все равно венец, за понятия братва будет держать мазу. А мне сейчас устраивать пальбу со всей «цветной мастью» совсем ни к чему…

– И что теперь? – вздыбился Швец. – Терпеть все это?

Джангир прихлебнул виски и добро спросил:

– Коля, ты помнишь хоть один случай, чтобы я за обиду не рассчитался?

– Не знаю, может, у черта за пазухой припрятано…

– У черта компромата на меня, как у ненормального Хинштейна. Но вот этого грешка не числится… В этом-то я чист перед сатаной…

– Так что – ждать? Это же пат, это «рыба»…

– Почему ждать? – удивился Джангир. – Действовать! Это кто в домино играет – для того «рыба». А я предпочитаю покер…

– То, что ты умный, босс, мне очень нравится, – недовольно прищурился Швец. – А то, что ты меня за дурака держишь, мне нравится меньше…

– Перестань. Это, конечно, непросто! И дорого, и непросто! Попробую я достать своего племянничка дорогого через нашу доблестную, по-прежнему краснознаменную ментуру…

– А сможешь? – недоверчиво переспросил Швец.

– Надеюсь, что смогу, не бойся… И вторая причина, главная… Мне нужен Бастанян. Если ты сейчас уделаешь Нарика, мы скорее всего живым Леона не увидим… А он мне нужен живой. Все понял?..

Швец не успел ответить – зателебенькал музыкально телефон, – взял трубку, нажал кнопку, «Слушаю!», потом коротко кинул:

– Жди… – Повернулся к Джангиру. – На вахте этот сучара Ордынцев со своей гопой… Гнать?

– Сколько? – спросил быстро Джангир.

– Чего сколько? – не понял Швец.

– Гопа велика ли – интересуюсь…

– Сколько их там? – осведомился Швец в трубку и, зажав ладонью микрофон, сообщил: – Один там с ним… Тоже ксива из МВД… Кузьмичев фамилия…

Джангир повернулся к Десанту, каменно-неподвижно внимавшему разговору хозяев.

– Ну-ка, сходи приведи их сюда… Обоих… Вежливо… Винтарь-то убери за стойку. Он тебе с этими ни к чему… Пока еще…

Глядя вслед Десанту, быстро и гибко метнувшемуся к двери, Швец сердито бормотнул:

– На кой они тебе? С этим цепным все равно никакой игры не будет… Так хоть силу показать. Пусть знает, что мы на него со всей конторой болт положили…

– Это ты не прав, Коля. – Джангир снова взгромоздился на высокий стульчик. – Есть непреложный закон – нельзя до последнего выстрела перекрывать каналы связи. Пока поступает информация, всегда есть шанс использовать ее на пользу…

– И от вражин?

– Особенно! Если ее правильно понять, а потом надлежаще применить – цены ей нет…

Десант, вошедший первым, неодобрительно сообщил:

– Петр Михалыч, у сыскных пушки в карманах…

Ордынцев усмехнулся:

– Во-первых, не в карманах, а в кобуре…

Джангир перебил:

– Нет нужды в объяснениях! Живем, слава Богу, в такие времена, приличному человеку выйти на улицу без нагана – как без штанов… Все нормально… Итак, с чем пожаловали, уважаемые бывшие мои коллеги?

Швец видел, что Джангир изготовился повторить недавнюю мизансцену – он величественно сидит, как-никак настоящий генерал, а они, махонькие штаб-офицеры, стоя рапортуют ему.

Но не задалось. Ордынцев не спеша, как-то лениво, прошел к удобному глубокому креслу, а спутника своего подтолкнул к соседнему, покойно опустил задницу в уютный кожаный футляр, положил одну длинную ногу на другую, угнездился. Швец подумал, что сыскарь, наверное, подворовывает: ему такие ботинки «бостониан» со своей зарплаты не укупить.

Наши источники утверждают, что один миллион американцев всегда носят с собой огнестрельное оружие. Вдвое большее число граждан держат его в автомобилях. Каждый четвертый белый американец, живущий в сельской местности, владеет ружьем или пистолетом.

«Ю-эс-эй тудей» («USA today»)

37. МОСКВА. КЛУБ «ЕВРАЗИЯ». ОРДЫНЦЕВ

Я закурил сигарету, доброжелательно оглядел всех в бильярдной и мягко попросил охранника:

– Ну-ка, не в службу, а в дружбу – принеси-ка, любезный, пепельницу… – Мне кажется, они этого урода Десантом кличут, фамилия его вроде Акулов – есть у нас в оперативном досье его фотография.

Тот выпер вперед огромный подбородок – точь-в-точь Муссолини, хотел послать меня в то место, где у бабы ножки сходятся. Но не успел – заметил молчаливый кивок Джангира, вышел из своего дзота-бара, тычком сунул мне хрустальную пепельницу. И вернулся к своей амбразуре, как защитник Брестской крепости.

Я щелчком стряхнул пепел и, улыбаясь неопределенно, сказал светски:

– Привело меня к вам, Петр Михалыч, неодолимое желание пообщаться. Вы ведь на мои повестки не являетесь, на телефонные звонки не отвечаете…

Джангир улыбнулся еще любезнее:

– Мечтал бы! Но законы очень уважаю. Хотел бы преступить, а не могу! Вы ведь знаете, что по закону вам нельзя – ни в коем случае! – мне эти мусорные повесточки слать, а домогаться наших встреч силой вам тоже запрещено. Мы ведь в цивилизованной демократической стране живем! У нас основу парламентаризма – неприкосновенность народного избранника – блюдут свято!

И вперил в меня круглое немигающее око хищного гада. Издевается, сука. Ладно, мы народ привычный. Мы якобы не рабы. Рабы – немы. Помалкиваем. Страна немых рабов. Немо молчим. Или пошучиваем.

– Да знаю! Знаю я, что вы фигура ну абсолютно неприкосновенная! – сказал я серьезно. – На вас, как в музее, можно табличку вешать: «Руками не трогать!» Посмотреть-то можно? Или побеседовать приватно?

– Сколько угодно! – засмеялся Джангир, а глаз, неподвижный, немигающий, холодно предупреждал: смотри тут, не балуй!

Куклуксклан вынул из кармана диктофон, нажал кнопку, положил перед собой на столик и сказал, как о чем-то само собой разумеющемся:

– Вы, наверное, не будете возражать, если наша беседа будет зафиксирована – на случай возникновения кривотолков, будто мы что-то здесь нарушали…

Джангир снисходительно кивнул:

– Надеюсь, вы не сомневаетесь, что и я не полагаюсь на неверную человеческую память. – Короткой своей ручкой он показал на черные обрезы видеокамер, висящих по углам под потолком. – Аудиовизуальная запись в наше время страшнее пистолетов…

К.К.К. удовлетворенно помотал головой:

– Мы в вас, Петр Михайлович, не сомневаемся. Ни в чем. Один наш коллега, большой любитель и знаток фольклора, его зовут Кит Моржовый, говорит про вас: «Сидит высоко, глядит далеко, спит крепко, пьет сладко, и пьяного его в милиции не лупят…»

Джангир хлопнул в ладоши, обозначая аплодисменты, и суховато спросил:

– Так о чем же вы хотели побеседовать со мной?

– Как ваши дела, Петр Михалыч? – простецки спросил я.

Джангир сжал тонкие губы в крутую гузку, будто собрался играть на трубе, но трубить раздумал и печально ответил:

– Все мои дела – исключительно деловые. А бизнес, сами понимаете, штука сугубо конфиденциальная, и обсуждать его с вами, к сожалению, не имею возможности. Коммерческая тайна – дело святое…

– Совершенно святое, – согласился я охотно. – Но как же вас понимать прикажете? Депутатам Думы строго-настрого запрещено бизнесовать. Законом! Который, конечно, не так свят, как бизнес, но все-таки… Закон как-никак…

– А я разве сказал, что занимаюсь бизнесом? – удивился вполне натурально Джангир. – Бизнесом занимаются мои партнеры, доверенные лица, их штат. Есть такое понятие – траст. А я о бизнесе только думаю. Думать-то ведь не запрещено?

– Ни боже мой! – согласился я. – Значит, если я вас понял, вы все свои силы и время отдаете созданию разумных и справедливых законов для нас в Думе, а думы о конфиденциальном бизнесе – для себя…

– Вы все поняли правильно, – подтвердил Джангир. – Или почти правильно…

Я оглянулся на К.К.К. Он сидел, облокотившись на ручку кресла, положив подбородок в ладонь – точно как на известной картине сидит М.Ю. Лермонтов на скале, наверное, обдумывает сюжет оперы «Демон». К.К.К. смотрел в лицо Джангиру не отрываясь, и мне казалось, что он сканирует его. Заложит потом в компьютер и даст мне ответ.

– А как ваша семейная жизнь, Петр Михалыч? – продолжал я интересоваться. – Как ваша родня?

Джангир углом сухого рта криво усмехнулся:

– Вас интересует весь мой тейп? Или кто-нибудь в отдельности?

– Мне хочется верить, что весь ваш клан в полном благополучии. Но больше всего хочется знать, как поживает ваш племянник Нарик Нугзаров по прозвищу Псих…

– А черт его знает! – душевно-простецки ответил Джангир. – Я его давно прогнал с глаз долой… Паршивая овца, позорит весь наш род…

– Ну-ну-ну! – протестующе поднял я руки. – Нарик не овца! Нарик – убийца, бандит, наркоман и наркоторговец. А теперь и киднепер! Нарик – бешеный пес, и он может покусать очень сильно и вас… Если ему повезет – загрызет…

Джангир помолчал, потом мягко спросил:

– Ты хочешь предостеречь меня, сынок?

– Нет. Я хочу предложить вам против Нарика наше общее ничего. Тогда, глядишь, я его изыму из колоды – вам это будет выгодно…

Джангир грустно покачал головой:

– Вижу, достал он тебя сильно, если ты ко мне пришел… Но я тебе помочь не могу. И не хочу… Наши старики говорили – на злых и непослушных собак не зови волка…

– Понятно. – Я встал, но Джангир властно протянул руку.

– Погоди… У меня есть другое предложение… По моим представлениям, ты получаешь долларов двести в месяц… Так?

– Более-менее, – неопределенно мотнул я головой. Двести! Более? Менее!

– Не важно! Время у тебя ненормированное, но часов шестнадцать в день набегает. Без суббот и воскресений. Так что оплачивает тебя держава по пятьдесят центов в час…

– И что? – спросил я, набычиваясь заранее.

– Да не косись ты на диктофон! Я тебе не взятку предлагаю. Официальное предложение! Служебное повышение… Бросаешь свое безнадежное ведомство и переходишь ко мне. И плата за твои умения и старания увеличивается в сто раз… Если этот тебе нужен, – Джангир ткнул пальцем на Куклуксклана, – возьми его с собой. Или кто там еще тебе нужен… Подходит?

– Не подходит…

– Почему?

– Почему? – переспросил я не спеша. – Видишь ли, Петр Михалыч Джангиров, мне этого не объяснить тебе… Что бы я тебе ни сказал, ты все равно будешь считать меня упертым мудаком…

– Ну-ну! Кабы так считал, не предлагал бы такие деньги…

– Не выдумывай! Ты такую зарплату предлагаешь, чтобы сразу с копыт меня свалить… чтобы не задавал дурацких вопросов – а что за эти деньги делать придется? Тебе и в голову не приходит, что если отобрать у меня зарплату вообще, я свою работу за одни харчи буду делать.

– Что, так интересно?

– Дело не в интересе. Я догадываюсь, что тут у тебя делишки не менее занятные. Разница в том, что у тебя тут делишки, а у меня – миссия…

– О-о! Вот это да! Какая же у тебя миссия? – откровенно засмеялся Джангир.

– Граждан, несчастных обывателей, беззащитных фраеров от тебя защищать. Нет в мире страшнее людей, чем попы-расстриги, завязавшие наркоши и развязавшие менты… Ты – очень опасный человек, Джангиров.

– Надеюсь… – кивнул Джангир.

Десант проводил нас до самого подъезда и, пока не запер за нами дверь, дышал за спиной сдавленно-сердито, как закипающая скороварка. Как пес-выжлец на гоне, мечтал хотя бы тяпнуть клыками за ногу или вмазать незаметно по почкам, но, видно, хозяин строго сказал: «Тубо!» – а с дрессировкой у них тут было явно в порядке. Серьезная контора.

На улице начинался дождик, и я с сожалением смотрел на свои роскошные шузы – как пить дать потеряют эти американские красавцы шикарный товарный вид на московской липкой грязи.

– Эх, командир Ордынцев, от каких бабок отказался! – вздохнул К.К.К. – Когда я решил не брать взяток, я уехал за черту бедности, как в эмиграцию – навсегда. Денег до смерти хочется…

– Не ври, Куклуксклан… Ты – человек из мира процессов, а не из мира вещей. Зачем тебе большие деньги?

– Купил бы навороченную компьютерную систему…

– Ага, понятно. – Я отцепил от связки ключей свой старый-старый милицейский свисток, протянул ему: – Будет вам и белка, будет и свисток…

– Спасибо! Раз сейчас нет денег, на тебе свисток, – засмеялся К.К.К. – Знаете, о чем я думал, глядя на Джангира?

– Расскажи… Интересно…

– В старину на парусниках отлавливали двух крыс и сажали в пустую бочку. Они там и сидели, пока одна, томимая здоровым чувством голода, не сжирала другую. Тогда ее выпускали на волю, и страшнее зверя для остальных крыс не было…

– Похоже… Я к нему обычными нашими методами не подберусь… Он очень крепко заблиндирован…

– Совет можно?

– Нужно!

– Я слышал, вы говорили по телефону с Серебровским… Это тот – магнат Александр Серебровский?

– Ну, не такой уж, наверное, магнат Сашка, но парень он небедный, это точно. Вот башмаки мне привез из Нью-Йорка, – не удержался, похвастался я.

Куклуксклан усмехнулся:

– Вы ему намекните, он в следующий раз может вам привезти обувную фабрику…

– Зачем мне, Костя, фабрика? Живем в таких обстоятельствах, что неизвестно, успеешь ли доносить одну пару… Так что с Серебровским?

– Поговорите с ним – он может знать массу интересного… Сейчас экономическая разведка сильнее криминальной…

38. НЬЮ-ЙОРК. БРАЙТОН-БИЧ. СТИВЕН ПОЛК

Диктор на радио объявил:

– This is the music by Mister Mozart…

Красавчик Конолли нажал клавишу сирены, и жуткий вой смел машины со встречной полосы.

«Бедный мистер Моцарт», – подумал Полк.

Проблесковый маяк-фара под лобовым стеклом судорожно попыхивал взрывчиками злого тревожного света. Конолли разогнал свой полицейский «гран-маркиз» по широкой дуге пандуса с Белта и выскочил на Оушен-парквей. Прямой путь на Брайтон.

Конолли игрался с сиреной – она хрипло подревывала, повизгивала, хрюкала, трещала, очищала беспрепятственный проезд. Они торопились, конечно, но уже не по необходимости. По форме. Спешить-то было бессмысленно. Поздновато приедут они к человеку, которому еще вчера можно было помочь.

Ночью Драпкин повесился.

Видно, осколки разбившейся бутылки, в которую когда-то давно запихнули завязь огурца, подрезали стебель – кончились жизненные силы. Полк подумал, что тихий уход Драпкина – всего лишь незначительный полицейский факт: во всем мире, похоже, не осталось человеческой души, которая бы заплакала или просто загрустила, огорчилась всерьез из-за того, что умер смирный невезучий человек, нелегальный эмигрант Лазарь Драпкин.

Джордан и Конолли были заняты спором о высокой раскрываемости преступлений среди черного населения и чрезвычайно низкой, почти нулевой раскрываемости среди русских. Джордан объяснял это тем, что русские, обитающие на Брайтоне, это огромная профессиональная преступная корпорация с высоким уровнем социальной подготовки. А его собратья афроамериканцы – люди простодушные, глупые, нищие, даже соврать умно – и то толком не умеют.

Конолли боялся в таком щепетильном вопросе обидеть Джордана и невразумительно хмыкал, высказывая неубедительные предположения о том, что русские очень мало употребляют наркотиков, непрерывно бизнесуют и заняты в основном имущественными преступлениями, требующими высокого интеллекта. А наши черные славные афроамериканцы, мол, не так трудолюбивы и все подвешены на крючки своих наркосвязей – или потребляют, или продают по мелочи, и поэтому их очень легко трясти…

Полк раздумывал о том, что в связи со вчерашним взрывом в Оклахома-Сити его скорее всего снимут с этого дела и перебросят на разводку концов, ведущих к задержанным уже или подозреваемым милитантам в Нью-Йорке…

Машина проехала под путепроводом надземки Д-трэйна и свернула налево на Брайтон-Бич-авеню. Полк бывал здесь часто и всегда с интересом разглядывал этот ни на что не похожий городской анклав. Когда-то в фильмах и желтых шпионских книжках широко гулял миф о том, что КГБ построил в глубинке СССР страшно засекреченный американский городок. В нем, мол, проходили тренировку, привыкали к бытовым реалиям русские шпионы, которых готовили к заброске на долгое оседание в Штатах. Наверняка досужий вымысел писак.

А вот этот Брайтон и есть самая что ни на есть реальная выгородка живой, настоящей России, разместившейся на прибрежной пятке Бруклина. Во всяком случае, здесь русским можно было прожить, не выучив ни одного английского слова и почти не сталкиваясь с американскими обстоятельствами. Брайтон жил как замкнутый мир с полным самообеспечением.

Над головой посреди улицы по эстакаде мчались с лязгом и дребезгом серебристые вагоны метро. Они душераздирающе скрипели стальными каблуками тормозов на станциях, сипло стравливали горячий сжатый воздух, будто фыркали от острого отвращения к этой богатой трущобе и сытым неприятным обитателям и пассажирам.

Все вывески на русском – «Аптека», «Пельменная Капуччино», «База», «Меха», «Почта», «Мосвидеофильм». Оставалось неясным, где у них расположен райком партии.

Но с питанием здесь явно обстояло благополучно. Рестораны, кафе, закусочные, пирожковые, харчевни, пивные, кондитерские – бешеный пир жратвы, праздник победы сытости над многолетним голодом. На Брайтоне, наверное, предлагалось самое большое количество еды на душу населения Земли. Лукавые шутки судьбы – люди искали место под солнцем, а нашли бездонную обжорку под мостом.

Они в этом не виноваты. Эмиграция – всегда драма, всегда слом судьбы, всегда огромные нервные перегрузки. А самый лучший способ убить стресс – быстро и вкусно нажраться.

Конолли свернул в переулок, упертый в длинную деревянную набережную – Бордвок. На парапете набережной возник атрибут американской жизни – здесь вздымался огромный рекламный плакат патриотического содержания. Зловещего вида Дядюшка Сэм, очень сердитый, заранее не верящий своим новым согражданам, тыкал в прохожих узловатым пальцем, строго предупреждал: «I want you for USA Army!»^[9] Буквами помельче сообщался адрес ближайшей рекрутской станции. Полк живо представил себе толпы местных жителей, выстраивающихся на призывном пункте для добровольной службы в американской армии.

Всерьез плакатом интересовались только жирные чайки, которые с визгливым криком пикировали на яркий цилиндр Дяди Сэма и с садистским удовольствием гадили на его гражданский призыв.

Конолли затормозил перед четырехэтажным унылым красно-кирпичным домом. У подъезда уже стояло несколько полицейских автомобилей в боевой раскраске и карета «скорой помощи». Слава Богу, не успело слететься телевизионное воронье. Лениво толпились редкие зеваки, старухи грустно переговаривались на одесско-идишистском диалекте.

Неожиданно Полк с удивлением подумал, что ему гораздо интереснее было бы докрутить это дело с Драпкиным, чем заниматься огромным и перспективным расследованием государственного масштаба в Оклахома-Сити.

Копы на тротуаре козырнули Джордану, и они не спеша пошли на четвертый этаж. Лифта в доме не было. Уныло топали, шаркая ногами, по лестнице. Дверь в мансарду была распахнута, полицейский у входа разговаривал с суетливым человеком, судя по всему, лендлордом. Тот на быстром неправильном, напористом английском объяснял, что никаких претензий к Драпкину у него никогда не было: «…был очень тихий и исполнительный человек».

В комнате почти никакой мебели, белый чистый объем, как в пустом холодильнике. Наверняка выключенном, поскольку здесь, под крышей, стояла ужасающая жара. Жилье, похоже, существовало только для произрастания в кадке около окна огромного фикуса. Фикус-гигант захватил половину комнаты – упирался в потолок, пластался по стенам. От него нечем было дышать. Огромные жестяные листья, как лопасти вентилятора, выгоняли весь воздух из студии. Черно-зеленый колумбарийный декор для Драпкина, освободившегося наконец от своей проклятой бутылки-тюрьмы и висевшего под потолком на трубе парового отопления.

Полк удивился, каким высоким оказался в смерти Драпкин. Раньше это было незаметно – жизнь сгибала его, горбила, сутулила, жала к земле, старалась сделать меньше и неприметнее. Смерть распрямила его, и было видно, что в нем больше шести футов роста. Под его босыми синюшного цвета ногами валялся откинутый стул и домашние китайские тапки с надписью «хуида». Интересно, что по-китайски значит «хуида» – подумал почему-то Полк. Женское имя? Уют? Покой? Надо бы при случае спросить детектива Джека Чжао.

Из маленькой кухоньки вышел коронер, предупредил Джордана:

– Лейтенант, мы сможем его сразу забрать, как только вы здесь всё закончите свое… Рапорт я пришлю вечером…

Неестественное освещение на кухне от электрической лампы среди ясного дня. Видимо, Драпкину было страшно в темноте уходить во мрак. Он повесился, не выключив свет. Этот тусклый свет был ему поцелуем тьмы, последним шагом в сизую бездну тоски…

Детектив из шестидесятого отделения допрашивал соседа Драпкина:

– Вы часто встречались?

– Да, вполне естественно! – удивленно таращился сосед. – Мы ведь единственные интеллигентные люди в этой пустыне духа!

Соседа звали, как бывшего итальянского короля, – Виктор Эммануилович.

– А чем вы занимаетесь?

Тот развел руками:

– Да как вам сказать… Наверное, самообразованием… Живу на вэлфере, на работу не берут – мне ведь уже запейсят, а запейсят – это старик я для Америки… И язык не пускает… Жизнь прожигаю, одним словом.

– Может быть, имело бы смысл чем-то заняться? – поинтересовался детектив.

– Нет смысла! – уверенно отрезал сосед. – Читать русские газеты неохота, и так все известно. Книги на английском не понимаю. Кино смотреть здешнее – нервная система не выдерживает. Пить не велит сердце, жрать – печень и желудок. А на баб нет денег… Зато бегаю трусцой по бордвоку – дешево и сердито. Сердце стучит, ноги гудят, душа поет. Пришел, помылся, рухнул в койку – и нет дня… Ближе здоровая радостная кончина…

– У вас есть семья? Дети?

– Дети? – удивился Виктор Эммануилович, будто детектив интересовался вопросом его итальянского престолонаследия. – Есть дети! Женатый сын, живет в Квинсе. Вы знаете, что жена сына – по-русски это называется «сноха» – по-английски звучит «daughter in law», а по-нашему «дочь в законе»? Как блатная в семье!

Детектив явно не мог включиться в эти тонкости:

– И что это значит?

– А то, что наши дети становятся американцами, когда на свой вопрос «Как дела?» они уже не слушают наш ответ…

Видимо, приведя сюда, бывшего короля оторвали от завтрака – в бороде застрял комок баклажанной икры, окончательно стерев разницу между лицом и анусом.

– Так когда вы расстались? – допытывался детектив.

– Думаю, часов этак в десять… Мы играли в шахматы… Но вдруг я ощутил в животе императив, этакий неожиданный стремительный бурбулис… Попрощался с Драпкиным, я ведь не знал, сколько у меня займет времени борьба за успешную дефекацию, и ушел… Дома отстрелялся, отключился и лег в дрейф…

Безумие какое-то! Паралич воли. Навязанная обстоятельствами и почти добровольно принятая черта оседлости. Где?! В центре бушующего мира, в Нью-Йорке. В эмиграции. Разгромленная сытостью мечта о прекрасной заокеанской жизни.

Полк вышел на кухню, закурил сигарету. На плите стояла сковорода с недожаренной картошкой. Здесь летали мухи, огромные и равнодушно-наглые, как вороны. Вдруг вспомнил, без всякой связи, о том, как множество лет назад они жили на ферме и мать брала у соседей парное молоко, которое кипятила на плите. Стива ставили следить за тем, чтобы молоко не убежало, и это была настоящая пытка. Пока он следил за кастрюлей, молоко ни за что, никогда не закипало! Морщилось, булькало, пыхтело, но не закипало.

В кастрюльку клали фарфоровый кружок-спираль, он назывался «caretaker» – сторож, он стерег молоко от выкипания. Таких теперь никто не делает, нигде не продают, молоко никто не кипятит. И правильно делают, потому что кэртэйкер работал, только если на него смотрел Стивен. Как только он на миг отворачивался, молоко сразу же с всплеском выпрыгивало из кастрюли и заполняло дом противной гарью сгоревшей на плите пенки.

Работа полицейского эмоционально очень похожа на кипячение молока. Он отвернулся на миг, и Драпкин повесился.

Сейчас мы покупаем молоко уже готовым – пастеризованным или консервированным, якобы кипяченым.

Кто-то следит за этим со стороны.

Из комнаты доносился бубнящий голос экс-короля, скорбящего о потере монархии.

– …Кто же спорит, демократия – это, конечно, хорошо. Но для нас американская демократия – как здешние фрукты и ягоды: цвет, вид замечательный, а вкуса и запаха нет…

В проеме двери появился Джордан, и Полк сказал ему серьезно:

– Джордан, я прошу вас отнестись к этой истории чрезвычайно внимательно. Соберите все малейшие материалы и обязательно пришлите мне акт патологоанатома. Я не верю, что он повесился…

– В каком смысле? – удивился Джордан.

– В прямом! Я думаю, его повесили. Убили… Он не собирался вешаться…

– Почему ты так думаешь?

– Не знаю. Но я в этом уверен. Ты, Джордан, не охотник?

– Нет, – покачал головой Джордан.

– А вот охотники знают, что такое дистанция вспугивания. Это расстояние, на которое дичь может безопасно подпустить стрелка. Мы нарушили дистанцию вспугивания. Мы приблизились слишком близко. Среди нас есть «кенарь» – стукач. Информация капает. Драпкин что-то еще знал и мог нам сказать… За это его повесили.

– Ты думаешь, он нам не рассказал что-то серьезное?

– Да нет, я так не думаю. Он же ведь был не преступник. За нарушения, которые он совершил, совестно собаку поколотить. Просто знаю, мы его не спросили сами. Нам это не пришло в голову. Но чтобы он не вспомнил, а мы не догадались переспросить, его повесили…

Евразийская организованная преступность на территории США

(Выдержки из секретного доклада ФБР президенту США Уильяму Дж. Клинтону.)

«…ФБР подразделяет российскую преступность по трем категориям: географическим регионам (люберецкая, подольская группы), этническим группам (чеченская, славянская, азербайджанская группы) и по фамилии лидера (организация Иванькова, группировка Людвига Файнберга). Когда эти три группы сливаются воедино, то, по мнению ФБР, они представляют угрозу национальной безопасности Соединенных Штатов.

Основная территория действия российских преступных группировок следующая: в Америке – Нью-Йорк, Бостон, Майами, Лос-Анджелес, Багамы; в Европе – Прага, Будапешт, Стокгольм, Женева, Варшава, Лондон, Брюссель, Берлин, Рим и Антверпен. Хотя жесткого территориального деления на сегодняшний день международная русскоговорящая оргпреступность не имеет и представляет собой уже полностью интегрированную сложнейшую систему финансовых и «договорных» отношений.

Евразийские русскоговорящие преступные организации имеют очень сильные связи с коррумпированными чиновниками в России. Так, нам стали известны и задокументированы 317 встреч представителей «русской мафии» с высшими чиновниками из ближайшего окружения Бориса Ельцина. Эти переговоры проходили тайно на территории США».

39. МОСКВА. МВД. КЕЛАРЕВ

– …Весь личный состав уголовного розыска перевести на режим повышенной интенсивности… – Заместитель министра внутренних дел Павел Николаевич Келарев диктовал своему помощнику.

Джангиров, с отвращением попивая невкусный чай с лимоном за приставным столиком, с любопытством смотрел на адъютанта, бойко строчащего в стенографическом блокноте. Думал о том, что в его времена таких молодых хлыщеватых полковников не существовало в милицейской природе. Это был удел толковых лейтенантов – юношеская ловкость, бойкая нахватанность, всезнайство, скрытое за маской почтительной скромности. В те времена до того, как получить три большие звезды на погоны, человек сильно тяжелел, серьезнел по жизни, исчезала эта веселая танцевальная припрыжка. Да, пришли времена, всеобщая инфляция, полковники идут на вес лейтенантов.

– …Активно включить все подразделения Северо-Западного региона страны, создать группы захвата, резервную опергруппу, снайперскую группу… – диктовал Келарев. – На случай перепроверки подготовить легендированное обеспечение, надежное прикрытие, соответствующую экипировку. Осуществить внедрение по легенде, рассчитанное на длительное обеспечение в объектовой среде…

Джангиров почему-то подумал о том, что Келарев, наверное, пребывает на своем посту больше всех остальных замминистров, вместе взятых. Хотя и сейчас-то ему еле-еле минуло больше полтинника.

Диктуя, Келарев неспешно разгуливал по огромному кабинету и пухлым пальчиком отмахивал сам себе окончания смысловых периодов. Сейчас он был меньше всего похож на одного из главных полицейских огромной криминальной державы. Плотненький, весь плавно-округлый, с розовым простодушным лицом и тонкой щелью безгубого рта, он сильно смахивал на советского директора большого продуктового магазина.

Павел Николаевич закончил диктовать и ласково приказал адъютанту:

– Витя, изготовь в одном экземпляре, поставь гриф «Совершенно секретно», в запечатанном конверте положи в папку «На подпись министру»… Свободен…

– Слушаюсь! – красиво козырнул адъютант и со своим стенографическим блокнотом бесшумно исчез.

Полковник! Елки-палки! Шнурок! Чернильная вставочка! И вот такой хлыщ наверняка скоро поедет управлять и командовать милицией большой губернии. Или автономии. Жуть!

– Ну, ты чего так катастрофически задумался, Петро? – спросил Келарев.

– Думаю о том, что ты идеально соответствуешь своему месту зама…

– В смысле? – поинтересовался Келарев, светясь всем своим простецки-добродушным лицом.

– Сколько я тебя помню, ты гениально решал все возникающие проблемы, – тоже улыбался Джангир. – Любой вопрос ты оценивал в один миг. Не слишком важный ты спускал на уровень начальника управления. Как только возникал вопрос чуть-чуть посложнее, ты его поднимал на уровень министра. Это гениальная схема – никогда ничего не подписывать самому…

– Неправда, – покачал головой Келарев. – Я охотно подписываю любые бумаги о всякого рода награждениях или приятных перемещениях.

– Вот-вот! – согласился Джангир. – Главное, сделать это быстро, мгновенно, на уровне рефлекса, в одно касание…

Келарев от души засмеялся, уселся в кресло, добродушно спросил:

– Ты знаешь, что в аппарате у меня репутация либерала и добряка? А тебя всегда считали злодеем. Почему?

Джангиров развел руками:

– Я всегда был решительнее и требовательнее тебя.

– Нет, не поэтому. – Келарев внимательно смотрел ему в лицо. – Мы с тобой старые служивые собаки. И точно знаем ширину ворот дозволенного. Но разница между нами в том, что я всегда старался эти ворота на пять сантиметров расширить, а ты хотел их на полметра сузить. Вот и все…

Джангиров зло хмыкнул и махнул рукой:

– Ладно! Тут мы с тобой не договоримся. Давай лучше подумаем, что делать с моим оголтелым родственником. Он нам сильно может помешать.

Все так же осторожно усмехаясь, Келарев сказал:

– Двести лет назад император Павел, отправляя казаков в Индию, дал им карты. Те, что были в наличии. А когда, мол, кончатся, то спросите, куда дальше…

– Замечательное напутствие. Больше ты мне ничем не можешь помочь?

– В этом вопросе – нет! – отрезал Келарев. – Они там… – он показал рукой куда-то наверх, – дали мне указание обеспечить тебе прикрытие. Это не значит, что я должен с риском большого скандала встревать в твои разборки с каким-то сумасшедшим отморозком.

– Он опасный отморозок, – сказал Джангир.

– Верно, – согласился Келарев. – Но моя задача – в общих интересах помочь решить твои проблемы. А не создавать из тебя с твоим ненормальным племянником дополнительную проблему. Ты отдаешь себе отчет, что я не могу послать Ордынцева с указанием убить Нарика?

– Если он попадет к Ордынцеву, тот ему в два счета рот развяжет, – заметил Джангир. – А рассказать он может такое, что наши бурсаки-демократы в правительстве все свое дерьмо спишут на нас с тобой! Этому бурсачью только дай повод… Значит, ты не видишь, как помочь мне решить этот вопрос?

– Почему? – удивился Келарев. – Помогу, конечно. Советом. Ты купи у братвы голову Нарика. Он купил себе венец, а ты выкупи у них голову вместе с венцом.

– Ты уверен, что они пойдут на это?

– Не знаю, – развел гладкими ручками Келарев. – Но думаю, что пойдут. Тебе, наверное, не продадут. Но у тебя же есть замечательный посредник… Этот, твой еврей из Вены. Он это может обтяпать в два счета.

Джангир долго смотрел на улыбающегося Келарева, потом сказал:

– Эх, Паша, до чего же ты осторожный человек…

– На том стоим! А точнее говоря, сидим… – сказал Келарев и похлопал по ручкам кресла. – Я никаких сомнительных шагов делать не должен. Знаешь, сколько глаз на меня со всех сторон зырит? Я обязан довести всю операцию целиком до успешного результата. Тогда можно будет с чистой совестью на волю. На пенсию…

Джангиров тяжело вздохнул:

– Слушай, Паша, а ты такой от выучки аппаратной или от природы рожденный?

Келарев серьезно ответил:

– От природы, конечно. Ну и чуток – от воспитания. Естественно, от жизненного опыта добавил. А в основном, наверное, от аппаратной выучки. Аппаратчик ошибается только один раз – первый, он же последний…

Он встал со своего кресла, подошел к сейфу, набрал номерной код, вставил в скважину фигурный ключ.

– Знаешь, Петро, все думают, что мировые склоки, раздоры и разборки пошли от свары между братьями Каином и Авелем. А я наверняка знаю, мне агентура донесла, что братьев-то было трое…

Замок щелкнул, толстая дверца отворилась, Келарев покопался в бронированном ящике и добыл какой-то конверт.

– Там что у тебя – метрика брата Каина и Авеля? – поинтересовался Джангир.

– Нет, метрики на третьего брата не сохранили паспортисты, – продолжал усмехаться Келарев. – Но брат-то был! Понимаешь, когда смирного колхозана Авеля пришил крутой браток Каин, родоначалие человеческое повелось от их братана Кавеля, потому что он во все времена помалкивал. Оттого и уцелел…

Келарев уселся напротив Джангира, налил ему из фарфорового чайника желтой невразумительной жидкости в чашку.

– Расскажу тебе одну маленькую историю… Лет ей столько же, сколько мне самому. Но я ее помню всегда. – Келарев бережно открыл конверт и достал из него старую-старую фотографию. На пожелтевшей картонке – молоденький лейтенант в армейской форме с орденом Славы и медалью «За отвагу». – Это мой папаня. После войны пошел по комсомольскому призыву работать опером уголовного розыска… В Каунасе было дело. А представителем нашей партии, верховным гауляйтером, так сказать, в Прибалтике в те поры был незабвенный Михал Андреич Суслов. Известен был в партии своим несгибаемым ленинизмом, честностью и аскетизмом. А его жене об этом не было известно. Вот она вместе с сестрой, свояченица она, что ли, была Суслову, не помню, как называется, решили поправить и без того не бедственное положение семьи наместника Прибалтики. Погрузили в служебное авто три мешка сахара и поехали на вокзал, где с успехом продавали его по двести рублей за кило, наверное, только для того, чтобы подсластить нелегкую жизнь трудящихся. Ну, естественно, на закрытой базе брали сахарок по четыре рублика. Мой папаня в недобрый час, дурень этакий, комсомолец недобитый, на вокзале и зацапал двух толстых спекулянток. Доставил их в отделение, каких-то свидетелей прихватил, сахар на горбу припер. Оформил рапортом, взял объяснения, отобрал у свидетелей показания, зарегистрировал в книгах учета. И пошел к начальнику отделения – мол, надо спекулянток кинуть на цугундер. Что было после этого – догадываешься?

– Представляю… – кивнул Джангир.

– Через час примчались из Вильнюса – столицы тогдашней – в Каунас, обгоняя друг друга, и министр госбезопасности, и министр внутренних дел. Собственноручно ссыпали сахар в сортир, теток на руках унесли, а моего отца вышвырнули со службы с волчьим билетом. Хорошо, не посадили как агента бандитов – «зеленых братьев».

– Вывод? – строго спросил Джангир.

– Рвение должно быть по уму. Служивый человек должен вести себя как брат Кавель. Понял меня, Петро?

– Понял, – кивнул Джангир. – Выходит, мы все дети длинной памяти.

– Да! Поэтому мы все – люди долгой воли… – Келарев приобнял Джангирова за плечи. – Серьезные вопросы я решу, а это – чепуха. Убрать какого-то отморозка в наше время проще, чем нассать в теплой ванне…

40. МОСКВА. БАНЯ. ОРДЫНЦЕВ

Мы сидели с Сашкой в его баньке – небольшой, уютной, ладно срубленной. Крепенького паренька Толяна, который нас сюда привез, Хитрый Пес отпустил. Не совсем, конечно. Дожидался в машине. Надо полагать, Толян был человек доверенный – водитель, телохранитель, истопник, повар. И жуткий болтун – он сказал мне неразборчивое «З-д-р-с-те», а дальше вместо праздного шевеления воздуха обходился короткими кивками и звуками, напоминающими выстрел из пневматической винтовки – «п-п-н-ял».

– Сань, ты только без политинформаций, – попросил я. – Попроще как-нибудь…

– Сейчас без политики нельзя на базаре рваными носками торговать, – усмехнулся Сашка. – Ты сформулируй задачу…

– Как мне быть с Джангировым? – сократил я до предела сложнейшее уравнение со многими неизвестными.

– Ну, это просто, – засмеялся Хитрый Пес. – Забудь о нем… Как там поэт предлагал? Как косой дождь, пройди стороной… Нет в твоем поле зрения никакого Джангирова…

– Сань, ты что – на всю голову трахнулся? Что ты мне говоришь?

Серебровский достал из фигуристого ведра со льдом бутылку, разлил по рюмкам вязкую от холода водку, подвинул ко мне по янтарно выскобленной столешнице.

Взглянул на меня из-под мерцающих стеклышек модных очков:

– Если ты станешь доставать его всерьез, он тебе устроит небывалые неприятности. Ну а уж если ты и после этого не уймешься, он тебя убьет… Это довольно просто…

– Ты это всерьез?

– Серьезнее я был только в тот день, когда узнал, что из пипки можно не только писать, но и получать другие очень важные удовольствия… Ты хоть знаешь, кто на самом деле Петр Михайлович Джангиров?

– Об этом пишут во всех газетах, – пожал я плечами.

– Н-да, тут уж ничего не скажешь – это надежный источник информации! – восхитился Сашка. – Еще?

– Наши оперативные разработки…

Хитрый Пес пренебрежительно махнул рукой:

– Вряд ли тебе известно, что Джангиров является одним из главных спонсоров и добытчиком денег для всей красно-коричневой компашки – от коммуняк до фашистюг… Он – современный Парвус…

Я почему-то подумал некстати, что основная задача секретных опертехслужб поставить «жучки» прослушивания не в офисе, не в спальне, не в залах совещаний, главное – засунуть «жучка» в баню! Вот где делается современная история!

Серебровский подвинул ко мне ближе блюдо с бутербродами, сказал заботливо:

– Кюшай, дорогой, кюшай! Калории для мозга нужны… И слюшай мине очинь-очинь внимательно – неохота гулять на твоих поминках…

– Слушаю, – согласился я послушно.

– Он играет за несколькими столами одновременно… И часто делает ставки друг против друга…

– Смысл?

– Ему нужно непрерывно раскачивать, трясти, валить нынешний режим… Он поддерживает коммуняк, фашистов, чеченцев, «зеленых», самых оголтелых солдафонов в армии – весь протестный электорат…

– Цель?

– До президентских выборов осталось девять месяцев…

– Срок нормальной беременности…

– Вот именно! – воздел палец Серебровский. – Шансы Ельцина катятся к нулю. И наша непредсказуемая отчизна может выносить в своем загадочном лоне такое чудовище, что всему миру мало не покажется…

– Сань, а тебе не кажется, что ты сильно демонизируешь Джангирова? – спросил я осторожно.

– Когда мне что-то кажется, я крещусь… – сказал спокойно и очень серьезно Хитрый Пес. – Я за ним присматриваю не менее заинтересованно, чем ты…

– Почему?

– Потому что если его наймиты победят на выборах и Ельцина выкинут, то к власти придут не уличные крикуны-придурки, а вынырнет из темноты Джангиров… И, как говорит мой охранник Толян, устроит нам – новым богачам – общее карахери…

– И вы, новые богачи, спокойно дожидаетесь, когда вам Джангиров сделает харакири? Ты видел когда-нибудь выпущенные кишки?

– Господь избавил… Но ты зря полагаешь, будто мы спокойно дожидаемся… – Сашка с аппетитом захрустел соленым огурчиком.

– А что вы делаете?

– Мы потихоньку договариваемся…

– О чем? Если не секрет…

– Не секрет… От тебя не секрет… Но пока говорить об этом рано… Придет время… Скоро… Я тебе все расскажу… А может, и помощи попрошу…

– С удовольствием! – заверил я и засмеялся. – Если, по твоим словам, Джангиров не пришьет меня…

Сашка снова наполнил рюмки, задумчиво сказал:

– Зря смеешься! Он очень опасный субъект. Как все сильно обиженные люди… Я вообще думаю, что мир двигается энергией обиженных, их мечтой и надеждой расквитаться с миром… С судьбой… Человечество состоит из обиженных…

– А как же мы с тобой? А великий везун Кот Бойко? – поинтересовался я.

Сашка, не чокаясь, выпил, долго молчал, потом грустно сказал:

– Мы еще просто не дожили до черного дня, когда нас обидят… Но однажды, к сожалению, и нас обидят…

– Саня, да что с тобой? – удивился я. – Ты знаешь, кого в зоне называют «обиженными»?

– Знаю… Лагерных «петухов», опущенных… Но в жизни судьба может любого человека поставить раком. Да так, что и опущенным в бараке не снилось… Все мы перед Богом обиженные…

– А чем же Джангиров так уж сильно обижен? – по-прежнему не понимал я.

– Судьбой… Он много раз был у самого финиша… Ни разу не победил… А ведь ко всему, что происходит в стране, почтенный Петр Михалыч очень даже сильно приложил свою пакостную ручонку… Помнишь, в «Пятнадцатилетнем капитане» злодей подложил под компас топор? Смешно звучит, но этот ничтожный таракан Джангиров загнал наш государственный корабль не в Америку, а в Африку… Не он один, конечно, но благодаря им мы живем в условиях российской демократии – бандитской, продажной и нищей…

– Расскажи подробно, – попросил я.

– Да пожалуйста! Для хорошего человека дерьма не жалко, – сказал Сашка. – Только пошли в парную, ляжем-пляжем на полок, трепаться удобнее…

В парилке Сашка отмерил в ведерко хлебного квасу, пива, эвкалиптовой настойки, залил крутым кипятком и плеснул на каменку. Разлеглись на досках в клубах прошибающего до костей пара, наверное, выглядели как шкодливые ангелы в пенных клочьях облаков.

– Итак, чтобы понять историю возвышения, падения и нового расцвета Петра Джангирова, нужно, как говорили в старину романисты, обратиться мысленным взором лет на двадцать назад, – лениво говорил Сашка. – Не очень точно знаю, как он возник в Высшей школе КГБ, где подружился со скромным преподавателем Сергеем Крыловым…

– Это тот, что стал начальником штаба МВД? – переспросил я.

– Да! Ты не перебивай, а слушай… – одернул меня Сашка строго. – Судя по рассказам, Крылов был человеком блестящим – умным, образованным, безупречно честным. Кто-то однажды представил Крылова начинающему министру Щелокову, и тот сразу понял, как ему нужен грамотей и идеалист Крылов, – и за пять лет никому не ведомый доцент из Высшей школы КГБ проскакал из подполковников в генерал-лейтенанты. А тогда генеральские эполеты давали не как сейчас…

– Наверное, – заметил я, – сейчас, по-моему, генерал-полковников больше, чем раньше было просто полковников.

– Вот Крылов этот самый и сманил в МВД своего приятеля Джангирова, объяснив, какие открываются возможности.

– А чем он мог Джангирова привлечь в МВД? Это непрестижный, карьерно-невыгодный переход…

– Много ты понимаешь! С подачи Крылова Джангиров смог предложить свой великий проект – создание «Интермила».

– Чего? «Интермила»? Что это?

Сашка покровительственно засмеялся:

– Эх вы, молодежь! Ты даже не слышал об этом! А идея была действительно очень толковая – создать международную полицейскую организацию наподобие «Интерпола», но только для Восточного блока. Социалистический «Интерпол»!

– Забавно! – покачал я головой. – Спустя много лет такая региональная контора была создана для Европы – «Европол» называется…

– Короче говоря, Щелоков облобызал Джангирова, велел проработать проект во всех деталях и посулил ему пост директора «Интермила» и экс-официо – место замминистра союзного МВД… Ходить бы со временем Джангирову в больших генералах, но тут очнулся Великий Немой – Юрий Владимирович Андропов…

– Уж наверное! Вряд ли ему понравилось покушение на монополию – все закордонные делишки были в его епархии…

– Ну да! А если учесть, что он и так задыхался под ярмом мамалыжной орды…

– Мамалыжная орда – это кто да кто? – настойчиво расспрашивал я. В Сашкином рассказе о давным-давно отгремевших событиях, об исчезнувших людях и их интригах я надеялся найти зацепку, ключ к тактике борьбы против Джангирова.

– Неразлучное трио – друзья Брежнева с молдавских времен, земляки, собутыльники, соседи и даже какая-то родня: министр МВД Щелоков и первые заместители Андропова – генералы Цвигун и Цинев. Этих-то вообще называли «мухи цеце за шиворотом Андропова»… Они его обложили так, что он помочиться не мог без их пригляда… Но Андропыч их все равно переиграл…

– Мочиться перестал?

– Нет, мочиться он перестал позже… Перед смертью… На диализе… А тогда он их самих заставил обмочить портки… Говорят, что это он сыскал для Гали Брежневой молодого здоровенного майора из конвойных войск МВД, заведовал там комсомольской работой…

– Чурбанов? Нормально! Настоящий принц-комсорг…

– Ничего-ничего! Этот парень быстро доказал, что сила в яйцах важнее изощренного ума… Брежневу очень нравился набриолиненный красавец – не чета этим скрюченным, пузатым лысикам… Велел его продвигать в МВД, а министра назначил ему в «дядьки», как Петруше Гриневу дали Савельича…

– Кому он заячий тулупчик отдал?

– Никому! Он его стал потихоньку сдирать с Щелокова… Андропов ввел в щелоковскую твердыню троянского осла… Майор Чурбанов очень быстро превратился в генерал-полковника и первого зама министра… А поскольку всем было ясно, что завтра он займет щелоковское кресло, то крушил он все в министерстве по-черному…

– Надо полагать, начал с самых способных людей, – предположил я.

Сашка одобрительно хлопнул меня по спине веником:

– Молодец! Наука в лес не идет – соображаешь помаленьку… Заставил он Щелокова выгнать самого умного человека в системе – Крылова… И разгромил его мозговой центр… Все проекты реформ накрылись… Опального Крылова отправили на выселки – начальником академии, Джангиров болтался не у дел…

– И самый умный из-за этого застрелился?

– Не из-за этого… В наших славных традициях не только лишить нужного человека места, но и вывалять его в говне по уши. Возбудили уголовное дело – видите ли, Крылов спер себе на дачу какие-то рваные половики! Это Крылов-то! Которому было достаточно мигнуть, и ему бы внесли на блюдечке миллион…

– Рублей или долларов? – на всякий случай поинтересовался я.

– В те времена доллары еще не котировались… Но Крылову это было безразлично, он скорее всего и разницы-то не понимал… Понимаешь, он был честный человек – без всякой лигатуры… Щелоков пальцем не шевельнул в его защиту, по-черному кинул его. Вот Крылов и выстрелил себе в сердце…

– Кто знает, может быть, Щелоков об этом вспоминал через несколько лет? Когда вставил себе в рот карабин…

– Не думаю, – покачал головой Сашка. – Он наверняка горевал о том, как его горько обидели, как все до единого разбежались…

– А что Джангиров с «Интермилом»?

– Это слово – «Интермил» – не велено было произносить вслух. А Джангирова вывели за штат. Тут-то его и подобрал снова Андропов, которому выдержки и терпения было не занимать. Тем более что тучи сгущались – все чаще сочился слушок, что Брежнев намерен поднять Щелокова в Секретари ЦК, надзирающего за всеми силовыми структурами, а Чурбанову отдать наконец МВД. Щелоков таким макаром стал бы партийным контролером Андропова. Но случилась невероятная удача – в Москве убили майора госбезопасности Агапова…

– Наверное, шпионы из Гваделупы?

– Ага! Майор работал в секретариате центрального аппарата КГБ. Воскресным вечером он возвращался из гостей к себе домой на метро. Естественно, в некотором подпитии. Его подсняли на станции «Ждановская» три постовых милиционера, нормальные лимитчики, вывели из метро, ограбили и избили до смерти. Тело бросили на пустыре в овраге… Андропов вызвал Джангирова и приказал ему найти во что бы то ни стало убийц…

– А то! – восхитился я. – Этот Агапов был замечательным объектом для скандала! В секретариате по должности через его руки должно было двигаться множество секретных бумажек…

– Ну, естественно! КГБ наверняка и распространил слухи, что он убит агентами ЦРУ, или МОССАДа, или каких-то других страшных злодеев. А на третий день Джангиров блестяще справился с заданием – нашел всех трех убийц. Андропов – сразу же в ножки к Брежневу! Необходимо тщательное расследование во всей системе МВД! Тотальная чистка этого загнившего аппарата. Правды ради надо сказать, что аппарат этот по сравнению с КГБ сильно подразложился в условиях общего загнивания всей страны…

– Любопытно, какая лютая ненависть всегда была между работниками этих смежных ведомств… Мы комитетчиков называли «свояки»… Но, как я понимаю, в тот раз Андропову ничего не обломилось?

– Ничего! Или почти ничего… Ментов-убийц быстренько расстреляли, кого-то из начальников, по мелочи, повыгоняли, но вопрос о назначении Щелокова Секретарем ЦК усох, и Андропов выиграл один ход. И стал готовиться к следующему рывку – он уже вплотную приблизился к высшей власти в державе…

– Смотри, как им там, наверху, неймется. Старые, больные, полуживые, а дерутся насмерть, клочья летят. Ну что, спрашивается, ему было не подождать, пока бровастый Леня хвост откинет?

– Для этого ему по меньшей мере нужно было перейти в партийный аппарат, – сказал Сашка. – По существующей традиции глава КГБ не мог занять высшее место в партии и стране. Тем более что вся компашка вокруг Брежнева мечтала выпихнуть Андропова из шефов страшной всемогущей конторы – в толпе партфункционеров легче затоптать. Перед Андроповым стояла неразрешимая дилемма – если не перейти в ЦК, он не имеет шансов на лидерство, а перейдя – утрачивает мощь вездесущего КГБ. И тогда он сыграл поистине гроссмейстерскую партию…

– Эт-то понятно! Е-2 – Е-4, пешку в дамки, и всем старым пердунам – киндермат! Давай-давай, рассказывай…

Сашке нравилась роль знатока придворных тайн, этакого Нестора-летописца всех этих махновских гадостей, и рассказывал он с удовольствием – я знал, что, кроме меня, ему некому поведать это невесть как добытое знание. Сашка слез с полка, достал из деревянного ведра распаренные веники – дубовый и березовый, взмахнул ими – каленый вихрь промчался над нами, капли зашипели на камнях.

– Лежи смирно, морду засунь в шайку с водой, – скомандовал он мне. – А я буду не спеша излагать повесть временных лет… Может, под березовыми батогами запомнишь лучше.

…В конце лета 1979 года Андропову по прямому телефону позвонил резидент в Австралии. Это было неслыханным нарушением всех действующих правил, но шеф КГБ нисколько не рассердился – это был звонок судьбы. Только событие невероятной важности и небывалой срочности могло подвигнуть резидента на такое нарушение всех принципов секретности и субординации.

Звонок того стоил: в городе Канберре пьяный сотрудник торгпредства СССР задавил пешехода – женщину с ребенком. Сам-то торгаш был никто, и звать его было никак. Но фамилия ему была Самохвалов. А папа его был ближайшим советником и помощником Генерального Секретаря ЦК Брежнева. Резидент звонком опередил сообщение посольства в ЦК. Андропов сразу же набрал по «вертушке» номер Самохвалова и попросил подъехать к нему. Пока ничего не подозревающий Самохвалов ехал из Кремля до Лубянки, гонцы всесильного шефа политической полиции уже летели в Австралию.

Андропов объяснил перепуганному папаше Самохвалову ситуацию, успокоив надеждой, что парень будет сидеть в австралийской тюрьме никак не больше пятнадцати лет – дипломатическим иммунитетом запастись заранее ведь не удосужились! И поменять его довольно сложно – ни одного австралийского шпиона, как назло, в нашей кутузке не парится. Взволнованный папаша был готов на все, да Андропов ничего и не требовал, кроме надежной, верной, товарищеской дружбы.

Через двое суток группа Андропова отбила в Канберре юного Самохвалова. Заплатили, запугали, заблатовали, объяснили, привезли и изготовили на месте бездну бумаг и справок, подключили нужных людей. Выкарабкались! Вывезли домой! И благодарности папаши не было предела – за сына был счастлив, и опасного для него самого зловонного скандала удалось избежать.

С того момента повелась их ничем не омрачаемая дружба. Самохвалов информировал Андропова о таких нюансах настроений и отношений в брежневском узком кругу, о таких застольных разговорах у большого Хозяина, которые даже в КГБ не просачивались.

Андропов объяснил Самохвалову, что в связи с его неизбежным переходом в ЦК необходимо подготовить достойную ему замену. От Самохвалова многое зависит, поскольку он является наиболее авторитетным и объективным советником генсека. По мнению Андропова, лучше всех справится на посту его преемника Председатель украинского КГБ Виталий Федорчук.

Самохвалов был несказанно удивлен подобным выбором – Федорчук, ничем не проявивший себя долболом, сидел на своей синекуре, поскольку с днепропетровских времен был младшим и верным сподвижником Брежнева. Андропов загадочно улыбался и говорил:

– Вы сами понимаете, что при выборе главы нашего непростого ведомства предстоит произвести взаимные уступки и размены…

Все были уверены, что Андропов костью ляжет, защищая свое кресло от притязаний «мамалыжной мафии». А в Киев полетел полковник Джангиров с личным пакетом к Федорчуку. Федорчук в присутствии Джангирова вскрыл конверт с надписью «В личные руки», достал из него пустой чистый лист и долго, недоуменно крутил его в «личных руках». Джангиров пояснил:

– Юрий Владимирович просил передать вам на словах… В ближайшее время предстоит его переход в ЦК, битва за его кресло будет кровопролитная. Несмотря на то что вас от места главы КГБ отделяет много ступенек, Юрий Владимирович остановил свой выбор на вас… Это абсолютный секрет. Если сейчас хоть одна живая душа, даже ваша жена,узнает об этом разговоре, вы не увидите кресла на Лубянке как своих ушей. Поэтому ждите… Я не могу вам сказать, когда это произойдет, через три недели или через два года, но однажды вас вызовут в Москву, и вам будет предложено место председателя КГБ. Знайте, что это вам обеспечил Юрий Владимирович…

Федорчук был потрясен и неслыханно благодарен, на партбилете поклялся хранить молчание. Если бы ему хватило ума и смелости проследить за перемещениями полковника Джангирова в следующие пять дней, Федорчук обнаружил бы, что посланец Андропова с аналогичной миссией посетил несколько людей, похожих на самого Федорчука своей биографией, ничтожностью личности и занимаемой должностью… Андропов был уверен, что один из этих шести ряженых должен попасть на его место.

В делопроизводстве существует понятие «справка-заместитель». Это когда из картотеки вынимают какое-то досье и в связи с его особой ценностью кладут на его место картонку с надписью – кто, для каких целей, с чьего разрешения и на какой срок изъял оригинал документа. После возвращения досье на место справка-заместитель ликвидируется. Андропов отвел Федорчуку место справки-заместителя.

События развивались с катастрофической быстротой – СССР уже вошел в свои восьмидесятые, роковые годы. В домашних советах в брежневском кругу Самохвалов и Черненко убедительно доказывали, что на место Андропова должен прийти только свой, такой, как старый днепропетровский земляк, товарищ, собутыльник и младший подносящий к столу – вроде Виталия Васильевича Федорчука.

И в один прекрасный день ошеломленному многотысячному аппарату конторы был представлен Федорчук как новый шеф КГБ, преемник всемогущего Андропова, надежная рукоять карательного меча державы. Опиралась держава на эту рукоять ровно семь месяцев, из-за чего Федорчук среди комитетчиков снискал кличку «семимесячный». Но за это время свою историческую миссию он выполнил. Умер Брежнев, и Федорчук совершенно неожиданно для всей брежневской свиты твердо и недвусмысленно поддержал Андропова на выборах преемника генсека.

И первым же своим указом Андропов сделал удар на две лузы – вышиб Щелокова, а министром МВД назначил более ненужного Федорчука. Андропов не знал, что ему отпущено всего пятнадцать месяцев жизни, и в первую очередь решил обескровить МВД, навсегда прекратить конкурентное существование с системой КГБ. Тем более что это ложилось в рамки его программы борьбы с чудовищной коррупцией, охватившей всю страну. Федорчук забрал, уходя в МВД, своего заместителя генерала Лежепекова, человека достаточно несведущего в оперативных вопросах КГБ, а уж про специфику оперативного сыска милиции вообще не слыхавшего. Но злостью обладал и упорством неслыханными. И под его руководством создал комиссию по реорганизации МВД. Секретарем этой комиссии стал свежеиспеченный генерал Джангиров…

– Вот они вам, ментам, и пустили кровушку рекой, – сказал Сашка.

– Ну, это уже на моем служивом веку было, – заметил я. – В то время я еще такой микроб был, что меня эта косилка не задела. А так – сорок тысяч самых сильных оперов и следаков полетели. За недоверие, за служебное несоответствие, за нарушение норм законности – из системы, без пенсии, без звания, кого-то по тюрягам… Я до сих пор не понимаю – зачем?

– Они устроили ведомственный тридцать седьмой год. Джангиров сломал аппарат правопорядка навсегда – они с Лежепековым вынули из него самые рабочие детали, а поскольку эти детали называются люди, то отправились эти люди искать, где лучше и где глубже – то есть к бандитам… Да и сам Джангиров навел среди финансовых бандюков неплохие связи, отсюда растут ножки его миллионов…

Мы вышли из парилки, я налил себе холодного пива, выпил с наслаждением, спросил неспешно:

– Один вопрос у меня накипел…

– Спроси! Если знаю – скажу, – доброжелательно пообещал Серебровский.

– Я – матерый, уже старый мент, выварился до костей в этом мутном бульоне. И про подвиги бывшего командира своего Джангирова знаю очень мало… Ну, кроме того, что своими глазами видел на заре туманной ментовской юности. А ты-то, Саня, друг дорогой, откуда это можешь знать? Ты ведь совсем по другому делу – продать, купить, акции, аукционы, приватизации… Ты что – платишь за эту информацию?

Сашка громко, искренне расхохотался:

– Ну и дурак же ты, Серега! Конечно, плачу! Платил, плачу и буду платить! Мой советник по безопасности – бывший зампред КГБ. За деньги я снял с него омерту – обет молчания. Он, уже в горбачевские времена, и вышибал окончательно Джангирова из системы. Ты с ним при случае посоветуйся…

41. НЬЮ-ЙОРК. ФЕДЕРАЛ ПЛАЗА, 26. УПРАВЛЕНИЕ ФБР

Директору ФБР мистеру Ленарду Фрилэнду

от старшего специального агента ФБР

Стивена Полка

Строго конфиденциально

МЕМОРАНДУМ

В соответствии с Вашим указанием мной в сотрудничестве с Генеральным прокурором штата Нью-Йорк Дэннисом Вакко подготовлен настоящий меморандум о преступности русских иммигрантов, к числу которых мы отнесли всех рожденных на территории бывшего СССР.

Их деятельность создает серьезную проблему в Нью-Йорке, поскольку преступные группы русских иммигрантов совершают разнообразные преступления, от простого или сложного мошенничества до системного рэкета и торговли наркотиками и убийств. В настоящем меморандуме приводится хронологический список жертв, убитых или раненных при попытке убийства, с 1981 года по настоящее время.

Рахмиль Дементьев – убит Владимиром Резниковым 1 января 1981 года в ресторане «Мираж» на Кони-Айленд-авеню в ссоре, возникшей из-за того, что убитый назвал Резникова стукачом.

Шейла Шахнис и ее сын Славик – убиты 3 марта 1981 года, предположительно за то, что муж Шейлы не возвратил преступникам долг, взятый на покупку пекарни.

Юрий Брохин, преуспевающий брокер, – убит 5 декабря 1983 года в своей квартире на Манхэттене. Незадолго до этого жена Брохина – Татьяна – была обнаружена мертвой в ванне. Официальной версией ее смерти считается самоубийство, но следователи не исключали убийства.

Давид Элигуашвили – убит в 1982 году. По оперативным данным, занимался ростовщичеством и перепродажей украденных из синагог на Лонг-Айленде драгоценных реликвий и свитков торы.

Виктор Малинский – найден застреленным на улице на Манхэттене 6 февраля 1983 года.

Зураб Минахи – убит ножом 21 августа 1983 года в ресторане «Садко» на Брайтон-Бич-авеню во время драки с Борисом Найфельдом по кличке Биба, особо опасным преступником.

Илья Гольдштейн – ранен пятью выстрелами в боулинге «Блю скай» в Манхэттене 15 декабря 1983 года.

Евсей Агрон – ранен двумя выстрелами в шею 24 января 1984 года при выходе из подземного гаража своего дома. Покушение осуществил Чарли Ривера, задержанный впоследствии после ограбления ювелирного магазина и убийства охранника. 4 мая 1985 года Агрон был убит двумя выстрелами в затылок Владимиром Резниковым у входа в лифт рядом с дверью своей квартиры. Агрон прибыл в США в 1975 году и считался «крестным отцом» русского преступного сообщества. Первым из русских иммигрантов купил автомобиль «роллс-ройс» марки «Силвер Спур».

Михаил Толстоног – обнаружен убитым в котельной 28 февраля 1984 года.

Илья Зельцер – убит 3 февраля 1986 года во время перестрелки в помещении офиса оптовой фирмы «Платинум энерджи», торговавшей горючим в Бруклине. По имеющимся данным, Зельцера убил киллер Владимир Резников из-за разногласий по поводу «левого» бензина.

Шая Каликман – убит 3 марта 1986 года в кафе на Брайтон-Бич. Подозревают, что Каликмана убил Гарик Вербицкий.

Олег Ваксман – убит 26 апреля 1986 года во время карточной игры в квартире приятеля на Брайтон-Бич. Подозревался в торговле кокаином и связях с наркокартелем Кали.

Владимир Резников – убит 13 июня 1986 года, когда садился в машину перед рестораном «Одесса» на Брайтон-Бич-авеню. По имеющимся данным, Резникова убили итальянцы «Коза Ностра» по контракту с русскими преступниками, занимавшимися контрабандой бензина.

Анатолий Рубашкин – найден мертвым в багажнике машины на автостоянке в бруклинском районе Шипсхед-Бей 25 июля 1986 года.

Гарик Вербицкий – убит в кафе на Брайтон-Бич 21 апреля 1987 года. Также был известен по кличке Жорка-Бритва (Jerry Razor). Подозревался в убийстве Шаи Каликмана.

Розалия Илюрина – убита на улице ножом 13 сентября 1987 года.

Борис Рубинов – застрелен в своем автомобиле 18 ноября 1987 года. Считается, что Рубинов занимался преступной деятельностью и его убили колумбийцы за долг, связанный с наркотиками.

Лева Персиц – ранен очередью из автомата «узи» 18 ноября 1987 года, после чего частично парализован. Предположительно занимался незаконной торговлей бензином.

Филип Московиц – найден мертвым 5 декабря 1987 года в Норт-Брансуике, штат Нью-Джерси. На теле Московица эксперты обнаружили следы пыток. Московиц дружил с Михаилом Марковичем и занимался незаконными махинациями с горючим.

Григорий Ямпольский – убит (предположительно Феликсом Фурманом) 18 октября 1988 года.

Феликс Фурман – убит 10 декабря 1988 года на Брайтон-Бич Валерием Злотниковым, у которого Фурман вымогал деньги.

Михаил Маркович – убит в своей автомашине 2 мая 1989 года. Ранее был арестован за соучастие в незаконной торговле бензином, и, по имеющимся данным, Марковича убили люди «Коза Ностра», подозревавшие его в сотрудничестве с полицией.

Абрам Хаскин – найден убитым внутри горящего автомобиля 23 мая 1990 года.

Борис Найфельд (Биба) – ранен во время взрыва бомбы, заложенной под его автомобиль 14 января 1991 года.

Джером Слободкин – убит Антоном Бронштейном 19 февраля 1991 года рядом со своим домом в Филадельфии. В 1988 году Слободкин дал в суде показания против итальянского рэкетира Никодемо Скарфо, «крестного отца» филадельфийской мафии и его сообщников, заявив, что Скарфо требовал с него деньги «за защиту».

Владимир Вайнерчук – убит дубинкой в лифте своего дома 28 февраля 1991 года.

Вячеслав Любарский – ранен тремя пулями в ягодицу неизвестным в подъезде своего дома 3 марта 1991 года. По оперативным данным, считался участником преступной группы, ввозившей героин в США из бывшего СССР через Бангкок, Варшаву и Брюссель. В январе 1992 года убит вместе с сыном Вадимом.

Давид Шустер – ранен при попытке убийства 20 марта 1991 года. Занимался незаконной торговлей горючим.

Эмиль Пузерецкий – убит 11 мая 1991 года в ресторане «Националь» на Брайтон-Бич-авеню. Убийца выстрелил в него дважды в упор из пистолета с глушителем и еще несколько раз, когда Пузерецкий уже лежал на полу. Эмиль Пузерецкий был киллером «русской мафии», заколол ножом нескольких человек. Участвовал в торговле бензином.

Моня Эльсон (Кишиневский) – один из самых опасных русских гангстеров. Ранен на Брайтон-Бич 14 мая 1991 года. Считался вожаком преступной группировки, занимавшейся подделкой денег, торговлей наркотиками и другими нарушениями закона. По оперативным данным, причастен к убийствам Эльбруса Евдоева и Вячеслава Любарского. Покушение на жизнь Эльсона в мае 1991 года было местью за выстрел в ягодицы Любарскому. В настоящее время арестован и содержится в тюрьме в Италии, с которой решается вопрос об экстрадиции Эльсона в США.

Гинтис Дигрис – убит в своей автомашине 22 мая 1991 года в Бруклине. Сидевший рядом с ним Ричардас Василявичус был ранен.

Мойше Зусим и Леонид Хазанович – расстреляны бандитами из автоматов 11 июня 1991 года во время ограбления ювелирного магазина в районе Вест-Филадельфия. Магазин принадлежал Зусиму, а Хазанович работал продавцом.

Ефим Миллер – убит в принадлежащем ему ювелирном магазине на Брайтоне 27 июля 1991 года. По имеющимся сведениям, был связан с крупнейшим русским гангстером в Германии Фимой Ласкиным и Намиком Кафаровым.

Намик Кафаров – убит в собственной квартире на Брайтоне 30 июля 1991 года. На месте преступления было найдено девять пистолетов и револьверов, но орудие убийства не обнаружено.

Евгений Михайлов – похищен в Бруклине 8 июля 1991 года. 27 августа его труп был обнаружен на автостоянке в районе аэропорта Кеннеди. По заключению судмедэкспертов, смерть наступила от четырех выстрелов в голову. По оперативным данным, Михайлов принимал участие в похищениях ювелирных изделий и разнообразных мошеннических операциях.

Фима Ласкин – убит киллерами чеченской преступной группировки несколькими ударами кинжала на автостоянке в Мюнхене 27 сентября 1991 года рядом с его новым спортивным «БМВ» стоимостью 180 тысяч немецких марок.

Роман Кегелес – убит несколькими ударами ножа. Труп Кегелеса был утоплен и найден в бруклинском заливе Шипсхед-Бей 6 ноября 1991 года.

Роберт Сасон – при покушении на убийство ранен в руку 15 декабря 1991 года.

Вячеслав и Вадим Любарские – убиты 12 января 1992 года на лестничной клетке у дверей своей квартиры на Брайтон-Бич. Вячеслав (Слава) с женой Нелли и старшим сыном Вадимом вернулись из ресторана, и у входа в квартиру их ждала засада. Убийца в темном тренировочном костюме и черной маске в упор расстрелял отца и сына, но не тронул Нелли Любарскую. В 1995 году Моне Эльсону и его сообщникам предъявлено обвинение в этом и других убийствах.

Ефим Островский – убит 21 января 1992 года. Бизнесмен, торговавший с Украиной, Островский подъехал к своему дому в Квинсе на лимузине компании и был убит несколькими выстрелами на тротуаре у дверей дома. В этом преступлении подозревался Александр Слепинин, вымогавший у Островского деньги.

Саид Амин Муссостов – убит двумя неизвестными 8 мая 1992 года в коридоре своего дома в нью-джерсийском городке Пэлисейдс-Парк. Профессиональный кикбоксер, Муссостов считался членом опасной преступной группировки чеченцев. Подозревался в участии в убийстве Фимы Ласкина в Германии.

Эльбрус Евдоев – ранен выстрелами в челюсть и спину 5 июня 1992 года в Нью-Йорке. Подозревался в контроле над русскими проститутками, в больнице Кони-Айленда заявил полицейским, что за ним охотится мафия. Через месяц, 4 июля 1992 года, Эльбрус Евдоев ранен в плечо и руку в Нью-Йорке. Евдоев сообщил полиции, что за ним охотится Моня Эльсон. В марте 1993 года был убит тремя выстрелами в голову.

Александр Слепинин – убит в своем автомобиле несколькими выстрелами в голову и спину 23 июня 1992 года. По оперативным данным, осуществил убийство Ефима Островского. В убийстве Слепинина обвинены Моня Эльсон и члены его «команды».

Борис Ройтман – убит 26 августа 1992 года.

Моня Эльсон (Кишиневский) – ранен в предплечье неизвестным в Лос-Анджелесе 6 ноября 1992 года. Леонард Кантеркантетес отвез Эльсона в больницу, где его перевязали и отпустили. Через два дня неизвестный армянин попытался подложить взрывное устройство под автомобиль Кантеркантетеса, но детонатор сработал раньше времени, и при взрыве сам убийца был тяжело ранен.

Владимир Зильберштейн (Вова) – тяжело ранен выстрелами из дробовика в лицо и верхнюю часть торса 20 ноября 1992 года. Зильберштейн за рулем своего автомобиля заезжал на Бруклинский мост со стороны Манхэттена, когда с ним поравнялась машина, из окна которой открыли огонь. Покушение на Зильберштейна полиция приписывает итальянской мафии и связывает с незаконной торговлей бензином.

Вано Саргисян – убит тремя выстрелами из автоматического оружия в голову, грудь и плечо. Труп Саргисяна был обнаружен рано утром 1 января 1993 года в промышленном районе Линбрука на Лонг-Айленде. Саргисян жил на Брайтон-Бич и, по оперативным данным, был убит во время спора из-за торговли цветными металлами.

Лев Гендлер – 23 марта 1993 года обнаружен в своей квартире убитым несколькими выстрелами в голову. Ранее Гендлера арестовывали в США и Израиле за подделку денег, вымогательство, похищение и мошенничество, связанное с банками.

Михаил Либкин – 10 июня 1993 года ранен в пах, находясь в своем антикварном магазине на Манхэттене. Стрелявший, калифорнийский «исполнитель» Питер Грипалди, прибыл в Нью-Йорк из Калифорнии несколькими днями раньше. Грипалди вошел в магазин, после краткой беседы с Либкиным достал из портфеля автоматический пистолет с глушителем и произвел один выстрел. В завязавшейся борьбе раненый Либкин дотянулся до собственного пистолета, выбежал из магазина вслед за Грипалди и выстрелил ему в грудь. Оба были доставлены в городскую больницу Бельвю, где провели несколько дней. Позже Грипалди был осужден за это преступление по обвинению, выдвинутому районным прокурором Манхэттена.

Моня Эльсон (Кишиневский) – 26 июля 1993 года подвергся обстрелу из автоматического оружия. Эльсон с женой Марией и телохранителем Олегом Запивакмине подъехали к дому в Бруклине, где жил Эльсон, когда их обстрелял Борис Григорьев, ранивший всех троих. По данным полиции, покушение на семью Эльсона было совершено из-за обострения отношений между различными преступными группировками на Брайтоне.

Олег Запивакмине – телохранитель Мони Эльсона, убит 24 сентября 1993 года, через два месяца после предыдущего покушения. Запивакмине менял колесо у своей машины, стоявшей у его дома в Бруклине. Убийца прикончил его одним выстрелом в спину.

Георгин Сидропуло – ранен тремя выстрелами в лицо, грудь и плечо, когда он сидел за столиком перед входом в кафе на Брайтон-Бич 20 октября 1993 года. Покушавшиеся на жизнь Сидропуло стреляли из проехавшего мимо микроавтобуса. По данным полиции, Сидропуло состоял членом русско-латиноамериканской молодежной банды «TF» («Навеки вместе»), занимавшейся уличной торговлей наркотиками.

Владимир Бейгельман – убит 2 декабря 1993 года четырьмя выстрелами в голову, шею и спину, когда выходил из фургона в Квинсе. Как показали свидетели, двое убийц говорили между собой по-испански. Подозревался в контрабанде кокаина и связях с колумбийским картелем Кали, а также с «Коза Ностра». Мог быть убит за то, что в пьяном виде потерял крупную партию кокаина.

Александр Гутман – убит 11 января 1994 года в своем ювелирном магазине жителем северо-восточного района Филадельфии, иммигрантом из бывшего СССР Антоном Бронштейном.

Олег Коротаев – убит 12 января 1994 года рядом с рестораном «Арбат» на Брайтон-Бич-авеню. Бывший советский чемпион по боксу, Коротаев был известен полиции как «силовой элемент» русской преступной группировки. Его убили выстрелом в затылок, когда Олег Коротаев вышел из ресторана подышать свежим воздухом.

Александр Лившиц (Саша-Пиня) – ранен тремя выстрелами в голову рядом с рестораном «Арбат» на Брайтон-Бич-авеню вечером 17 января 1994 года. Считался близким другом Мони Эльсона.

Владимир Карак – убит 21 января 1994 года.

Яник Магасаев – убит четырьмя выстрелами в лицо и грудь. Труп Магасаева был обнаружен 23 марта 1994 года в груде мусора среди деревьев в районе бруклинской автострады Шор-Паркуэй.

Александр Грабер – вместе с двумя спутниками убит в центре Москвы днем 16 июня 1994 года. Перед убийством Грабер больше года жил на Брайтон-Бич и, по данным полиции, был связан с местной организованной преступностью.

Наум (Нема) Рошаль – 11 июля 1994 был ранен тремя выстрелами в грудь и живот рядом с принадлежащим ему рестораном «Зимний сад» на Брайтоне. В тот же день было совершено нападение на его брата Семена Рошаля, проживающего в Берлине. Оба брата остались живы.

Аркадий Шварцман – убит двумя преступниками 18 июля 1995 года в Филадельфии. Шварцман сидел за рулем машины в вечерний час пик, всего в нескольких кварталах от здания Управления городской полиции. На сиденье рядом с Шварцманом лежал портфель с 10 тысячами долларов, которые убийцы не тронули.

Генрих Барел – ранен выстрелом в лицо 20 апреля 1995 года.

Владимир Левин, гражданин России, житель Санкт-Петербурга, арестован в лондонском аэропорту Станстид и депортирован в США. Родоначальник нового вида особо опасной преступности – из своей квартиры в Петербурге с помощью маломощного персонального компьютера сломал все степени электронной защиты крупнейшего мирового банка «Сити-бэнк» и пытался списать на свои счета более 12 миллионов долларов, принадлежавших корпоративным клиентам. Значительная часть этих средств до сих пор не разыскана^[10]…

42. МОСКВА. ДЖАНГИРОВ. ВЬЕТНАМСКИЙ ПОДАРОК

Петр Джангиров обитал в сером гранитном доме сталинской постройки на Тверской, бывшей улице имени Горького. Никакие уговоры не могли его заставить менять квартиру в какую-нибудь современную стильную новостройку со всеми модными наворотами. Он любил свой дом и чувствовал себя уместно в этой цитадели советского империализма. Когда-то давно, на пике карьеры в МВД, он получил здесь просторную трехкомнатную квартиру и был ею вполне удовлетворен. Но незаметно быстро подкатили времена российского неокапитализма, дни лихие и стрёмные, и, не выдержав краха идеалов, его сосед по лестничной клетке – министр какого-то там обеспечения кого-то – переехал на Новодевичье кладбище. Вдовой бабке-министерше отмаксали сумку баксов, джангировские дружки осиротелую квартиру быстро скоммуниздили, легко прихватизировали, плавно окапитулячили и соединили со старым жильем Петра Михалыча. Можно сказать, новое жилище получилось неплохое. Джангир с гордостью говорил: «Здесь стены пушкой не пробьешь». Может быть, он уже тогда готовился к армейскому штурму?

На площадке лифта Швец, показывая Десанту лестничный марш, уходящий на чердак, объяснял:

– Запомни раз и навсегда охранное расписание. Будешь следить сам, я перепроверю…

– О чем говорить, майор? – кивнул Десант. – Естественно…

– Вводим новый режим безопасности – запомни его как Бог свят!

Десант заранее согласно кивал.

– Прибываете на точку, в машине остаются двое… Трое идут в подъезд, один остается в парадном у дверей. Второй едет на лифте до девятого этажа и поднимается обязательно – слышишь, обязательно поднимается! – по этой лестнице до чердака и проверяет, заперта ли дверь, никто ли не ошивается. Третий в это время идет пешком по лестнице наверх.

Десант хмыкнул:

– Запыхается, пожалуй.

– Ничего, потом продышится. Запоминай как следует. Никто в квартиру не входит. Предупреждаешь сначала по телефону, потом звоните в дверь. Когда босс выходит, один садится с ним в лифт, а другой бежит по лестнице пешком.

– А это-то зачем? – удивился Десант.

– Эх ты, умник стоеросовый, – покачал головой Швец. – Здесь шахта лифта решетчатая, кабина из фанеры красной. Если киллер сообразит, он на любом промежуточном этаже – на третьем или пятом – пальнет из подствольника в кабину, и улетите вы зарницей до подвала. А так ему здесь строить огневую точку будет не с руки…

– Уяснил, – согласился Десант. – Какие еще указания?

– Пока все. Запомни, двое в машине контролируют ситуацию на свежем воздухе, должны промацать весь фасад дома. Как только шеф спустился в подъезд, охранник от дверей смещается к автомобилю, и только тогда, открыв дверь, вы засаживаете шефа.

– Не бойся, Николай Степанович, – весело пошевелив своим громадным подбородком, заверил Десант. – Пусть только сунутся, мы им утрем носяру так – надолго запомнят…

Швец бросил:

– Запомни, Десант, я никому никогда не утираю носы! Нужен мне чей-то сопливый мокрый нос. Гораздо проще отрезать… Спускайся вниз, дожидайся…

А сам позвонил в стальную дверь. Прислуга долго рассматривала его в глазок, потом отперла замок и молча проводила на кухню.

– Привет, – махнул рукой Джангиров, он пил чай из хрустального тюркского стаканчика «армуды». – Хочешь чаю?

Чай был золотисто-багряного цвета, как октябрьский кленовый лист. Нежно, но настойчиво благоухал солнцем.

Швец пожал плечами:

– Тоже мне угощение! Вареная вода с сушеной травой! Ты бы, босс, предложил чего-нибудь скуснее!

– Обретаешь к старости дурные привычки. – Джангиров усмехнулся. – Не придумывай. Я знаю, что ты крепкое и вечером не больно-то потребляешь, а уж с утра…

– Тоже верно… Это я для куража… – вздохнул Швец. – Дела непонятные… Похоже, непруха поперла…

– А что такое?

– Звонил я одному человечку в Нью-Йорк… Есть там у меня резервный канальчик, лежит в затишке… Рассказывает неприятные вещи: Витю Лекаря не то менты грохнули, не то захватили с товаром. Или этот сумасшедший сам разбился.

– C каким товаром? – встревожился Джангир.

– Не знаю точно, но есть слушок, будто у него взяли груз зубариков рыжих.

Джангиров полыхнул желтым рысячьим глазом:

– Как это может быть? Я же тебе давно запретил этим заниматься!

Швец, защищаясь, поднял руки, быстро заблекотал:

– Успокойся, шеф, я твоих приказов никогда не нарушаю! Может, это вообще только пугалица, а может, ему сплавил до отъезда еще Бастанян… Я к этому отношения не имею, клянусь Христом-Богом…

– Ну-ка! Ну-ка! – резко, с подвизгом закричал Джангиров. – Смотри в глаза!.. Что ты мне тут крутишь? И врешь! Как могли быть зубы у Бастаняна, которые он сдал Вите? Они могли идти к нему только от Лекаря!

– Ну, я об этом же и говорю! Не знаю я, что там произошло! Может, это вообще с давних времен зубы – мы ведь туда переправили немало грузов. Поэтому я и не знаю, о чем именно идет речь. Темнота полная, непонятно, что там происходит! Сейчас ничего тебе определенно сказать не могу. Сам знаешь – умная собака в тумане не лает. Разобраться надо сначала…

– У тебя есть там надежные концы? – спросил Джангир как куснул.

– Есть, есть хороший человек, – кивнул Швец. – Проверенный, крутой парень.

– Связывайся с ним срочно. Учти, телефоны прослушиваются. Сделай все, чтобы там никаких следов не осталось. Мы из-за этого дерьма можем просрать все наши дела…

– Я понимаю, шеф, – тихо гундел Швец. – Не менжуйся зазря, сделаю я все, что нужно.

– Учти, никаких следов, никаких людей, – изрекал Джангир. – И вообще, лучше бы всего, если б Лекаря действительно пришибли. Для нас это лучший вариант: нету Лекаря – некому мозги лекарить. Доложишь завтра, что там происходит. Найди любые каналы, все выясни…

Помолчал и сердито-растерянно добавил:

– Не запрашивать же мне нелегалов через гэбуху? – Тяжело, огорченно вздохнул. – Господи, как мне надоела вся твоя уголовная шушера, паскудное охвостье…

– Что делать, шеф? – развел руками Швец и простовато довел до сведения: – Мы ангелов и святых угодников не нанимаем… Это по другому ведомству.

– Хоть за это спасибо! Что еще на сегодня?

– Как велели, ждет наш раскосый злой азиат. Он внизу, дожидается команды…

– Пусть поднимается…

Швец набрал номер телефона и коротко бросил:

– Ну-ка, ноги в руки – бегом. Тебя ждут… Проводят тебя, всё. – Дал отбой и спросил Джангирова: – Шеф, ты решился наконец?

И Джангиров ответил быстро, как резолюцию подмахнул:

– Да, это надо сделать. И побыстрее. Хотя все это мне не нравится. Я тебе говорил – лев, сожрав ишака, громче реветь не станет.

– Наверное, – согласился Швец. – Правда, и ишак не будет вопить в неположенное время. Кстати, сколько надо будет заплатить нашему живорезу?

Джангир пожал плечами:

– Я никогда не торгуюсь. Скажи Вонгу, чтобы называл реальные цифры…

– Естественно, – согласился Швец. – Ишак не рысак – на него и цена, как на колбасный фарш. Вонг, крапивное семя, сделает все, как надлежит быть. Большой ловкости и жестокости мужик…

Раздался звонок в дверь.

– А вот и он, мой маленький желтый душегуб. Пойду встречу.

Для разовых операций Вонг был самой страшной и эффективной боевой единицей джангировской орды. Его банда, множество лет назад осевшая в Москве, занималась всем неузким спектром возможных правонарушений в России: спекуляцией драгметаллами, драгоценностями, одеждой, проституцией, мелкой наркоторговлей, этническим рэкетом – только среди своих, воровством, подделкой кредитных карточек, укрывательством и перепродажей краденого, сводничеством, нелегальной эмиграцией, поставками живого товара, ну и, наверное, другими высоконравственными гуманитарными промыслами.

Но главное, что не было в стране лучших наемных убийц – бесшумных и незаметных, маленьких, худосочных раскосых людишек.

Вонга связывало с Джангировым более двадцати прошлых лет. И меньше всего Вонга интересовал сейчас заработок у Джангирова. Преданность! Могущество маленького, еще меньше самого Вонга, великого человека обязывало на верность старшему брату!

Когда-то, еще во время службы Джангира в КГБ, лейтенант службы безопасности Демократической Республики Вьетнам Вонг Куан Йем приехал в Москву на стажировку в Высшую школу КГБ, где нашел себе замечательного учителя – карлика-мегаломана Джангирова. Видимо, Вонг был хорошим учеником пакостных дисциплин, поскольку, закончив свои шпионские штудии, возвратился на родину и стал большим чином в контрразведке. Он взбирался быстро и высоко, пока не случилась какая-то таинственная непонятка – Вонг кубарем полетел со всех должностей и званий. Джангиров предполагал, что шустрого вьета перевербовали китайские агентуристы. Сам Вонг ничего, естественно, не рассказывал. Его не успели или почему-то не захотели сажать в Ханое, и он сбежал в Кампучию, кантовался там какое-то время во времена людоеда Пол Пота, оттуда дернул в Китай, натурализовался, получил документы и уже вполне легально приехал в СССР.

Говорил, что тоскует по своей родине, благословенной закраине Юго-Восточной Азии, праматери мира, но возвращаться назад не хотел ни за какие коврижки. Обустроился прочно в СССР, плавно переполз вместе со страной в рыночную демократию и раскрутился здесь невиданно. Вонг стал сердцевиной огромной гнойной флегмоны, обширной, абсолютно закрытой, горячечно пульсирующей внутри слабой, болеющей плоти чужого города, другой страны, непонятного и неприятного ему народа.

Но жить в Москве ему было хорошо и наверняка очень выгодно.

Джангиров копейку бы не поставил в споре о том, что Вонг не работает на китайскую разведку. И на вьетнамскую – по старой памяти. И на любую контору, которую интересуют платные услуги.

Но Джангирова это мало заботило. Его устраивала эффективность действий Вонга, быстро, точно и безошибочно выполнявшего любые его поручения…

Вонг зашел на кухню бесшумно, низко поклонился:

– Здравствуйте, товарищ генерал…

Вонг ненавидел фамильярность и полагал военную субординацию высшей, чистейшей формой вежливости.

Джангиров махнул рукой:

– Заходи, дружище! Какой я генерал! Смирный буржуазный обыватель…

И засмеялся зловеще.

– Не говорите так, – покачал головой Вонг. – Вы всегда остаетесь для меня генералом… Вы – великий человек.

Вонгу с его пергаментным желтым лицом можно было дать восемнадцать лет или семьдесят шесть – это зависело от освещения, настроения или дневной выручки. Реальный физиологический возраст не присутствовал в этом человеке с ласковой смирной улыбкой, вросшей навсегда в его маску.

Джангиров заметил:

– Точно сказал, Вонг! Величее, чем я есть, трудно придумать… Раньше, когда я мочился, земля под струей плавилась, а теперь там снег не тает…

Вонг искренне сказал:

– Вы, товарищ генерал, молодой, мудрый и могучий… Когда вы поручаете что-то – для меня это честь…

Джангиров буркнул угрюмо:

– Трудное у меня поручение к тебе, Вонг. Ты знаешь Нарика?

– Знаю, – кивнул Вонг. – Он очень храбрый молодой человек… – В голосе его была тонкая, как комариный писк, ирония.

Швец встрял в разговор:

– Ну да, такой особый вид храбрецов – идиоты, не понимающие опасности.

Вонг молча наклонил голову – подтвердил. Джангиров положил руку на плечо Вонга – сейчас они были одного роста:

– Вонг, Нарик грозит мне смертью…

Вонг сразу резко постарел, пергамент треснул в страдание, боль, скорбь, гнев – и все это в одной легкой гримасе.

– Я прошу тебя, сделай так, чтобы эта угроза миновала, – попросил Джангир.

– Я сделаю так, генерал, – смежил щелочки глаз Вонг, веки будто сшили ниткой ресниц. – Он вам не причинит вреда… Пусть его земля пожрет.

– Аминь, – сказал Джангир. – Я надеюсь, что ты это сделаешь быстро и тихо…

– Да, конечно, – заверил Вонг, и его черная лакированная головешка шарнирно закачалась. – Люди не догадываются, как это просто. В них крови, как антифриза в автомобильном моторе. Ткнул ножиком – кап-кап! – и больше нет человека. – Вонг успокаивающе, как доктор, улыбнулся. – Вы знаете, где находится Нарик?

– Нет, – отмахнулся досадливо Швец. – Он где-то глубоко закопался. Наши пока не выяснили…

Вонг поклонился:

– Мы это выясним… Я вам сообщу очень быстро о результатах…

«Неонацист Бафорд Фарроу вчера ворвался в Норс-Валли комьюнити центр и открыл прицельный огонь по малышам, ранив троих: пятилетних Джеймса Зиделла, Джошуа Степакова и Бенджамина Кадеша. Пули попали и во взрослых: секретаря Изабеллу Самолет и специалиста по работе с подростками Минди Финкельштейн. Немного погодя бандит-неонацист убил почтальона Джозефа Илето, оказавшегося у него на пути.

На допросе Фарроу заявил: «Все, что я совершил, я сделал намеренно. Я хотел поднять страну против евреев, хотел, чтобы мой пример вдохновил других… Да, вдохновил на убийства… Что плохого мне сделал почтальон-филиппинец? Да ничего, но он был не белый, и я решил отправить его к праотцам».

«То, что произошло вчера в Гранада-хиллс, – говорит депутат лос-анджелесского городского совета Лаура Чик, – может произойти где угодно. Мы любой ценой должны остановить расползание коричневой заразы».

«Лос-Анджелес таймс»

43. МОСКВА. «ДИВИЗИОН». ОРДЫНЦЕВ

– Если нет Бога, то какой же я капитан? – патетически воскликнул Любчик.

Капитанство Любчика было его особым пунктиком – по сведениям Управления кадров, Юрка Любчик был самым молодым капитаном в российской милиции.

С трудом окончив школу – спас советский закон о всеобщем среднем образовании, потому что в каждом классе администрация мечтала выгнать лентяя и хулигана Любчика, – он все-таки просочился в Школу милиции. В девятнадцать получил погоны – это еще были звездочки лейтяги, даже не звездочки, а так – звездная пыль. И кинули его опером на «землю», где, к удивлению начальства, этот мумсик, молокосос, дал самый высокий процент раскрываемости в районе. Через три года получил положенное – старлея. А тут грандиозное взятие в Бирюлеве новокузнецких душегубов Шкабары – Лабоцкого, и министр, у которого дело было на контроле, растрогался до слез и, не очень-то вникая в сроки чинопроизводства, молвил умиленно: «Поощрить по максимуму!»

Вот и носился Любчик, выскакивая из порток от гордости, и объяснял всем желающим, что звание капитана краеугольное в любой системе, в милиции или на корабле. Становой хребет офицерства! Мысль и мускул власти! Уже не сопливый молодой лейтяга, но и не замшелый усталый подполкан, – и ехидно косился на меня, засранец.

Гордон Марк Александрович усмехнулся:

– Если Любчика потянуло на достоевщину – не к добру… Что-то будет…

И я не смог удержаться, заверил:

– Бог есть! Поэтому ты капитан, и с твоими успехами «никогда ты не будешь майором»!

– Господи! – горестно завыл Любчик. – Ну разве от завидущих людишек услышишь доброе слово? А вам, командир Ордынцев, скажу прямо – в лоб, не таясь, по-солдатски, искренне, без излишних экивоков, затей и реверансов! Совершенно честно! Вы хоть, конечно, и гений, но меня оцениваете недостаточно. А вся ваша бранжа завидует моему уму, красоте и таланту. И от этого мне мучительно тяжело…

– Ладно, – остановил я его. – Чего ты хочешь?

– Во-первых, заслуженного признания, – поклонился Любчик. – А во-вторых, мы с Китом на пару дней должны исчезнуть из этого затхлого мирка.

– Зачем?

– Я надеюсь, что сегодня-завтра, может, послезавтра мы отловим Мамочку! – И обвел нас торжествующим взглядом.

– Докладывай, – осадил я его гарцовку.

Любчик подошел к лениво развалившемуся на стуле К.К.К. и, раздвинув пальцы, постучал его ладонями по голове – раздался сухой треск.

– Слышите? – испуганно спросил Любчик. – Удивляюсь сам, как в этой утлой голове рождаются такие замечательные мысли…

К.К.К. отодвинул его от себя, скомандовал, как шкодливому щенку:

– На место!

Любчик вернулся к моему столу и серьезно сказал:

– Этот невзрачный субъект, рядящийся под мента-криминалиста, сотворил на своих компьютерах чудо. Воссоздал из воздуха, из слов портрет бандита Мамочки. Про который подруга Тойоточка оргаистически крикнула: «Как живой!»

– Замечательно, – согласился я. – Что дальше?

– Знаешь, командир Ордынцев, как девку на тусовке переклеивают? Вот я ее у Мамочки переклеил…

– Удалось?

– Думаю, вполне, – самодовольно хмыкнул Любчик. – Понимаешь, у нее мозговая деятельность вообще отсутствует. Она живет гормональными реакциями. Заставить думать невозможно – только чувственные ассоциации… Необходим эмоциональный резонанс…

Я спросил Гордона:

– Марк Александрович, может, ему успокаивающий укол сделать?

– Отойдет сам, – пообещал Гордон.

К.К.К. подтвердил:

– Пункт пятый памятки по научной организации труда: «Доверяй подчиненным, это повышает их сознательность и чувство ответственности за дело»…

– Тогда, Любчик, перестань трепаться и говори по делу, – попросил я мягко и посмотрел на него так, что дальше капитан доложил дробью:

– Тойоточка, замечательная девушка-патриотка, навела нас на зону обитания Мамочки. Вспомнила, сучара, как однажды с Мамочкой подъезжала к дому, – его Нарик посреди ночи за наркотой погнал. В квартиру не входила, дожидалась в машине. Показать этот дом она не может, поскольку дело было ночью, а она была кирная и затраханная. Но твердо опознает квадрат переулков около Колхозной, напротив института Склифосовского. Тут я его процежу обязательно…

– Пока звучит не шибко обнадеживающе, – уныло подвел я итог его победным реляциям.

– Командир Ордынцев! Да побойтесь Бога! От этой помеси китайца с черт знает чем добиться большего вообще невозможно! Это же растение! – Любчик задумчиво помолчал, мечтательно добавил: – Если бы не дисциплинарные условности – с удовольствием передернул на ней затвор…

К.К.К. сочувствующе посмотрел на меня:

– В инструкции написано: «Имей чувство юмора, цени его у подчиненных»…

– Там в твоих инструкциях нет прямых указаний для Любчика? – поинтересовался я.

– Конечно! Пункт «шестой-б»: «Офицер оперативных служб должен четко выполнять функциональные обязанности».

Любчик сочувствующе скривил физиономию:

– Видишь, командир Ордынцев, этот стон у них наукой зовется! И организацией труда! Вот захребетники! Стыдись, схоласт! – И сообщил нам, как нечто таинственное: – Мы с Китом завтра эти переулочки пропатрулируем, как первач на фильтре…

– Пешком? На «джопе»? – уточнил я.

Любчик, легкий, гибкий, разбежался по комнате и мягко вспрыгнул Киту на спину, выглянул из-за его плеча:

– На осляти, как Христос в земле Гефсиманской…

Кит слегка повел плечами и стряхнул тощего Любчика на пол, как былинку. Усмехался – ему нравилась бойкость другана и напарника.

Любчик тяжело вздохнул:

– И вот с таким субъектом мне надо работать! При этом он всегда делает вид, будто он не со мной…

– Естественно… – трагически опустил усы Кит. – С тобой на людях появляться вместе боязно… Принимают за ненормального…

– Кит, ты что думаешь обо всем этом? – спросил я его. – Есть шансы?

Кит долго раздумчиво молчал, достал из кармана сухарь, пожевал, потом изрек:

– Трудно сказать… Я помню, со мной в одном классе учились два парня, у них папаня был из высланных немцев, учитель, чокнутый… Назвал пацанов Шекспир и Шиллер. Ну, мы их, конечно, звали Шека и Шило. Так вот… – Он замолчал.

– Ну! Ну! Рожай! – подогнал я его.

Любчик опять возник:

– Командир Ордынцев, не перебивайте его. Он не мастер экспромта, он работает на вечность…

Кит посмотрел на него, вздохнул:

– Да ну тебя, все равно не поймешь, что к чему… Думаю, командир Ордынцев, возьмем мы их. Нужно будет только, чтоб нас поддержал Костя, – кивнул он на К.К.К.

– Давайте, жду результатов. Подсуетитесь, ребята… Этот крысеныш нам сильно нужен…

Гордон почему-то спросил:

– Слушайте, Любчик, а чем вы занимались до милиции?

– Я? Я? – удивился Любчик и пожал плечами. – Я родился в милиции…

– Метафора? – иронически переспросил Марк Александрович. – Мечта? Образ?

– Какая, к хренам, метафора? – завопил Любчик и полез в карман за паспортом. – Буквально! Глядите – «Станция Раздольная, Линейный отдел милиции». Поезд застрял в заносах, а маманя некстати разродилась до срока… Если по справедливости, мне выслуга со дня рождения полагается…

– Надеюсь! – обрадовался за товарища Кит. – Через год-два тебя кинут на пенсию, и я от тебя вздохну наконец…

44. ВАШИНГТОН. ШТАБ-КВАРТИРА ФБР. СТИВЕН ПОЛК

Вызов директора ФБР Ленарда Фрилэнда был для Полка совершенной неожиданностью. Он не сомневался, что его меморандум о русской преступности, так некстати отправленный накануне взрыва в Оклахоме, сейчас опустится на самое дно бюрократической бездны.

Закономерности полицейской активности неизменны и зависят от политического спроса сию секунду. Вообще-то деятельность ФБР осуществляется в двух направлениях – треть ресурсов направляется на внутриполитический сыск и контрразведывательную деятельность, а все остальные силы – против криминалитета в федеральном масштабе.

Но события в Оклахоме переключат сейчас все внимание начальства именно на контрразведывательные мероприятия, и Полк не рассчитывал услышать отклик на свой рапорт в ближайшие месяцы. Однако его разыскал дежурный по городскому управлению и велел срочно отзвонить секретарю шефа ФБР Дженингсу. Полк набрал прямой номер, и этот приторно-вежливый проныра попросил приехать завтра в штаб-квартиру в Вашингтоне к десяти часам вечера.

– Вам это будет не поздно? – любезно-издевательски спросил он.

Полк совершенно серьезнозаверил:

– Да что вы, Дженингс, я в это время только просыпаюсь! Закончил сиесту, плавно поужинал и приступаю к наслаждению жизнью. Мне будет совершенно необременительно заскочить к вам в десять…

– Буду очень обязан, – сказал секретарь, дармоед этакий, и дал отбой.

Полку очень хотелось спросить, с чем связан вызов к шефу – расследование по Оклахоме или дела с русскими гангстерами? Но спрашивать не стал – эта лощеная собака Дженингс наверняка знает, но не скажет ни за что. Секретари – народ величаво-таинственный. Их холуйская работа оплачивается привилегией околоначальственных секретов.

В штаб-квартире ФБР царили суета, неразбериха, особая нервозность, которую создают люди, не причастные к делу, но страстно демонстрирующие свою незаменимость.

Полк приехал из аэропорта Далласа на такси, и впервые за годы службы его сопровождал охранник от самой внешней вахты до кабинета директора. По-видимому, это называлось повышением мер безопасности. В приемной тоже сидел наряд – здоровые ломовики, бессмысленно грозные силачи, которых оперативники называют «гуны».

– Мистер Полк? – осведомился Дженингс, как будто видел Полка впервые.

Секретарь изо всех сил строил загнанный, затравленный вид человека, надрывающегося на работе. Совершенно зримо бремя мира лежало на этих узких плечиках канцелярского рейнджера. Полк так же серьезно показал свое удостоверение.

– Старший специальный агент бюро Стивен Полк прибыл…

– Да-да, я знаю, – кивнул разочарованно Дженингс, словно ждал кого-то совсем другого. – Посидите минуту. Директор заканчивает разговор по телефону…

Полку доводилось несколько раз бывать в кабинете директора ФБР, обставленном старой, чуть кокетливой чиппендейловской мебелью. По молчаливому уговору всех обитавших здесь директоров в этой не очень просторной комнате ничего и никогда не менялось – как дань уважения и памяти Эдгару Гуверу, просидевшему здесь чуть меньше полувека. Рекорд, который никому из министров любой страны не удастся перекрыть никогда.

Гувер придумал, построил и запустил навсегда эту огромную и грозную машину – Федеральное бюро расследований. Мудрый и злой сатрап, он управлял этим загадочным механизмом жестко и эффективно, оставив после себя в памяти федов массу заповедей, которые за последние два десятилетия достаточно мало обесценились.

«Джи-мэна – агента ФБР – можно убить, но нельзя подкупить». Этот постулат Гувера передавался из поколения в поколение.

Он ненавидел женщин, со скрипом соглашался на их использование на вспомогательных технических должностях, злобно повторяя: «С оперативным сыском женщина может справиться только в постели».

Любители кофе предупреждались: «Если вы хотите пить кофе на работе, немедленно увольняйтесь, и я дам вам список мест, где вы получите хороший кофе».

«Сегодня ты куришь в кабинете, завтра здесь будет наркопритон», – стращал он подчиненных.

«Джи-мэн, который до двадцати лет ни с кем не дружил, – не имеет сердца, а джи-мэн, поддерживающий дружбу после двадцати, не имеет головы», – наставлял он штат.

«Я не собираюсь запрещать вам жениться и плодиться, – добро предупреждал Гувер. – Но тот, кто живет один – живет дольше».

«Автомат более послушен феду с чистыми выхоленными руками с маникюром, чем заскорузлой лапе с цыпками и грязными ногтями».

Принцип работы Гувера был прост – тотальный режим жесткой конспирации. Все телефонные номера сотрудников держались в секрете, в служебной переписке не указывались должности. Номера домашних телефонов не приводились в справочниках, доступных всем, автомобили регистрировались на вымышленные фамилии.

Сейчас этот злой идиотизм как бы ушел в прошлое. Но если бы Гувер восстал из гроба, он мог бы заметить всем нам: «За полвека моей тирании было убито в перестрелках сорок девять джи-мэнов – меньше, чем только за нынешний год».

Да, джи-мэнов стали больше убивать. И к сожалению, их стало возможным подкупать…

– Полк! Полк! – вывел его из задумчивости пронзительный голос Дженингса. – Проходите, вас ждут…

Директор еще держал трубку, прижимая ее к уху плечом, и ел пиццу, откусывая от здорового ломтя. На Полка не обращал ни малейшего внимания, но приход его заметил и куском пиццы показал на кресло перед своим столом.

– …Послушайте, Гарри, у нас нет другого выхода!.. Надо передать мексиканцам всю нашу информацию. Мне кажется, что их власти и сами хотели бы разобраться с наркотрафиком… У них просто нет людей и денег… Картель «Тихуана» уже зарабатывает больше миллиарда в год… Понимаешь, что это значит? Мы это терпеть не можем… Да, и их денежки тоже аукнулись в Оклахоме!.. Делай, что я тебе говорю. Информацию сплавляй порциями – надо проверить, готовы ли они к реальным делам… Все, жду вестей… Бай!..

За несколько лет директорства Фрилэнда Полк видел его всего несколько раз. И впервые сидел напротив. Фрилэнд с удивлением посмотрел на корку пиццы в руке – как это попало сюда? Задумчиво смотрел на Полка – может быть, думал о том, кто такой Полк, и вспоминал, зачем его вообще вызвал. Расстегнутый воротничок рубашки слегка влажен – в кабинете было душновато.

Выглядел Фрилэнд молодцом. Все еще худощавый, похожий на давнего, молодого, небогатого, еще не вошедшего в славу, коротко стриженного Мэла Гибсона. Полк подумал о мистических свойствах чиппендейловского кресла, в котором сидел Фрилэнд. Каждый, кто хоть на полчасика присел в него, рассчитывает, по-видимому, просидеть в нем вечность – как Эдгар Гувер. Беспочвенные мечтания – Фрилэнд держал в нем свою задницу уже четвертый год и считался весьма старым директором Бюро.

По-прежнему глядя сквозь Полка, директор медленно негромко сообщил:

– Я прочитал ваш меморандум… Мне он кажется достаточно своевременным…

Ага! Значит, все-таки вспомнил, кто такой Полк и чего он здесь отирается.

– В принципе в масштабах национальной безопасности я считаю, что их деятельность не является сегодня серьезной угрозой… – успокоил Полка опорный столп правопорядка. – Но я уверен, что со временем они разрастутся для нас в большую головную боль… Как я понимаю, вы хотите поехать в Москву, Полк? – неожиданно спросил он.

От внезапности вопроса Полк школярски забормотал:

– Да, господин директор! Конечно! Я уверен, что эта поездка многое позволит мне понять…

– Наверное… Пожалуй, это будет небесполезно, – кивнул Фрилэнд и неожиданно сказал: – Я тут подумал, что армия – это гениальная, чрезвычайно сложная машина, придуманная дураками. А сыск – крайне примитивный, глупый механизм, но играть на нем может только настоящий мастер…

Полк усмехнулся, решил перл федерального глубокомыслия принять на свой счет и учтиво поклонился.

– Не нахальничайте, Полк, – дернул головой Фрилэнд. – Ваши сыскные таланты мне сейчас не нужны. И не нужны многомудрые догадки наших аналитиков, которым я вообще не верю… Потребен мне сейчас взгляд профессионала…

– Слушаюсь, сэр. Я постараюсь.

– Постарайся.

Фрилэнд встал с кресла, подошел к Полку, уселся на свой прекрасный черешневый стол и положил ему руку на плечо:

– Когда ты приедешь в Москву, забудь, что ты старый опытный оперативник. Никогда не вспоминай, что ты старший специальный агент ФБР. Я направляю тебя в Россию с особой миссией – понять людей, с которыми мы должны работать. Найди какой-то приемлемый для нас национальный алгоритм. Ну, знаешь, как говорят наши грамотные кретины – мерную единицу менталитета…

– Я постараюсь, сэр… Я буду об этом думать…

– Думай! Разговаривай! Слушай! Оружие в руки не брать ни при каких обстоятельствах! – Директор помолчал, раздумчиво заметил: – Я уверен, что многие трудности для нас в том, что их полицейские мало отличаются от бандитов… Полюсы другие, а характер – одинаковый…

Полк не удержался:

– Сэр! Я думаю, что во всем мире полицейские должны быть похожи на бандитов… В той или иной мере… Иначе это игра на вылет…

Фрилэнд ехидно усмехнулся:

– Важно, в чем именно и в какой мере…

Полк подумал, что эту реплику ему неуместно комментировать. Они все ходят на грани и внутри тайн. Не надо совать мизинец начальнику в ноздрю, коли он сам тебя не спрашивает. Полк на своем достаточно скромном посту владеет бездной всякого рода опасной тайной информации. Предполагает, догадывается, знает – кто у кого «берет», сколько и за что, какая группа чем владеет или на что влияет, кто поставляет наркоту в школы и окружные тюрьмы, кто спекулирует на жилищном строительстве, берет взятки за подряды и вывоз мусора, кто контролирует дальние автоперевозки, кто раздает государственные льготы и гранты, кто вместе с предпринимателями облапошивает работяг и кто шустрит в муниципалитетах. К сожалению, демократия не жизнеспособна без обмана и жульничества. Государственная честность – это сомнительная привилегия тоталитарных стран, да и там просто круг воров уже.

Полк это хорошо понимал.

Но сейчас он думал о том, какая же бездонная прорва информации, горы страшных фактов, океан секретов должны быть напиханы в сухую костистую черепушку этого человека, в которую сливают ежедневно тайны со всего мира.

– Да, друг мой, весьма важный вопрос – в какой мере? – очнулся от задумчивости Фрилэнд и тихо засмеялся. – Твой папаша, Честный Полк, любил повторять нам из «Дневника» Ренара: «Все в мире вопрос меры, которая суть количество искусства…»

– Мо-ой о-тец? Вам?!

Фрилэнд спокойно молвил:

– Да, твой отец, старый Кеннет Полк…

Вспышка. Ошеломление. Сшибка предположений, бешеный перебор известной информации. Фрилэнд учился в Гарварде, это известно. Но отец Полка ничего юристам читать не мог – он филолог, текстолог. Он – славист. Славист? Какие-то были разговоры об экстраполяции шифров. Давно.

Главное сейчас – сохранить лицо, не выглядеть двоечником на экзамене, испуганным мальчишкой. Оказывается, этот разговор – какая-то странная ловушка. Или экзамен?

Конечно, Фрилэнд знает всю подноготную Полка. Точнее, может знать – только зачем ему это нужно? Не такая важная птица Стивен Полк, и задание его не такого масштаба, чтобы его прошерстил по биографии директор ФБР Ленард Фрилэнд.

Надо только выдержать вертикаль, не быть маленьким.

Полк вспомнил, что по рождению он все-таки англичанин, пускай наполовину, и безразлично-любезно спросил:

– Мой отец Кеннет Полк имеет честь быть знакомым с вами, сэр?

Главное сейчас – сберечь неодушевленную светскость. Плавная мутация из фауны в минералы.

– Да, – кивнул Фрилэнд. – Мы с твоим отцом знакомы дольше, чем ты живешь на земле…

– Вот как интересно! – сдержанно прокомментировал Полк. – Мне не доводилось слышать от отца об этом…

Фрилэнд заметил, как о чем-то само собой разумеющемся:

– Неудивительно… Твоего отца зовут Кеннет Полк, и все, что он делал в жизни, было не похоже на других людей… Все! Все без исключений… Ты знаешь, например, как он женился на твоей матери?

– В общих чертах… Расплывчатые семейные предания, – развел руками Стивен.

– Настасью Стчербакову, твою мать, – Фрилэнд выговаривал не «Щ», а «Стч», – во время войны наци вывезли из Киева на каторгу. А через год после победы наши хилые союзники обделались от страха перед Сталиным и выдали ему всех перемещенных лиц – в концлагеря и на смерть. Английский майор Кеннет Полк был на вокзале, когда отправляли в СССР один из эшелонов с обреченными… Ты знаешь, что твой отец служил в английской армии?

– Да, знаю, – твердо сказал Полк, испытывая смешное облегчение от того, что он хоть что-то знает. – Отец был переводчиком…

– Правильно, – согласился директор. – Он увидел в колонне твою будущую мать… Ей было семнадцать… Потом говорил мне, что у нее на лице были только огромные зрачки – ничего не осталось, кроме мольбы, крика в глазах, обещания, вопля: «Спаси!» Честный Кен совершил поступок, который стоил ему карьеры. Он вытащил ее из толпы, отогнал конвойных, отвез не в комендатуру, а в магистрат и с пистолетом в руках заставил мэра их зарегистрировать…

Красиво?

У Полка не шевельнулась в лице ни одна жилочка, бесстрастно спросил:

– А почему стоило карьеры?

– Потому что он был не просто переводчик, а серьезный служащий в МИ-5 – военной контрразведке. А власть такого своеволия паладинам не позволяет. Ты это запомни хорошенько…

– Любопытно, – хмыкнул Полк. – Мне всегда казалось, что он доволен своей карьерой ученого…

– Он был доволен своей судьбой – это важнее карьеры. И часто – совсем другое. Твоего отца вместе с беглой русской женой отправили в ссылку – сначала в Канаду, а потом к нам сюда. Кен служил в миссии связи английской разведки с ЦРУ… Кто возглавлял миссию – помнишь?

– Конечно… – кивнул Стивен. – Ким Филби, великий шпион…

– Но Кен Полк оказался крепче замесом великого шпиона, – с удовольствием засмеялся Фрилэнд. – Твой папаша, уделяя все время науке в Гарварде, все ж таки улучил минуточку – расколол, трахнул до исподнего Филби и всю его проклятую змеиную «пятерку»!

Они долго молчали, Фрилэнд тактично не подгонял Полка.

– Вы видитесь иногда? – спросил Стивен.

– Редко… Очень редко… Физически нет возможности… По телефону разговариваем… Сегодня я звонил ему…

– Зачем? – поинтересовался настороженно Полк.

– Я просил у него разрешения… Я должен был тебе все это рассказать… Особенно если ты не передумаешь ехать в Россию…

– Почему – вы? А не он? – ровно спросил Полк, и сердце его готово было треснуть на части. От жгучей обиды, от горького непонимания, от разрушенного чувства удивительной близости с отцом. Как это все могло получиться? – Почему отец не сказал мне этого сам?

Фрилэнд потер крепко руками лицо, будто сон отгонял, тряхнул головой, засмеялся:

– Я поймал себя на мысли, что я волнуюсь… А последние годы я волнуюсь в разговоре только с женой, моей святой кошмарной Пэтти, да и, пожалуй, с президентом США…

– Все остальное – рабочее возбуждение? – участливо переспросил Полк.

– Наверное… Но сейчас я взволнован, потому что есть риск, что ты можешь не понять мотивов такого необычного поведения старого Полка и обидеться на него… Это было бы несправедливо…

– Справедливее выставить меня перед вами недоумком? – холодно сказал Полк.

Фрилэнд покачал своей сухой острой головой – как у породистой борзой.

– Старик старался всю жизнь поступать по своим законам… Понимаешь, сынок, он, может быть, единственный человек, который живет с принципами… Сейчас это большая редкость – все живут по интересу. Все сообразили, что правильнее продать душу черту, чем отдать ее Богу…

– А в чем же принцип моего неведения?

– Он хотел, чтобы ты был свободен… Он хотел, чтобы ты выбрал себе призвание сам, а не двигался династической профессиональной стезей… Он надеялся, что ты станешь ученым, потому что курьез судьбы в том, что лучший аналитик и эксперт тайных операций в мире ненавидел свою шпионскую работу… Он не хотел, чтобы ты стал полицейским, но понимал, что это скорее всего и есть твое призвание… И не хотел тебя ни отвращать, ни соблазнять… Он хотел, чтобы ты выбрал сам…

– Занятно, – вздохнул Полк.

– Это знак его огромного уважения и доверия к тебе… Ты это понимаешь?

– Нет, не понимаю… Может быть, не пойму никогда…

Фрилэнд грустно улыбнулся:

– Поймешь!.. Обязательно поймешь… Позже… Он говаривал мне, что понимает тебя довольно хорошо… И не сомневался – если бы ты знал, что он может со своей кухни позвонить по прямому телефону любому руководителю спецслужб нашей страны, ты бы никогда не пошел в ФБР… Ты бы не захотел быть блатным выкормышем влиятельного и всеми уважаемого папаши…

– Нет, не захотел бы, – мотнул резко головой Полк. – И все, что я получил на службе, надеюсь, честно отработал…

– Отработал, отработал, – согласился Фрилэнд. – И уверен, что ты еще себя покажешь… Вообще, должен тебе сказать, очень бы мне хотелось лет через двадцать позвонить из дома вот на этот телефон, – он положил ладонь на белый аппарат с золотым орластым гербом, – и чтобы трубку снял ты…

Фрилэнд встал, давая понять – время истекло. Положив руку на плечо Стиву, он проводил его до дверей, говорил деловым голосом, и слова не проникали в сознание Полка:

– …Мы связаны сейчас с Россией очень тесными и порой неприятными узами… Я думаю, что они все придут сюда скоро – и их полицейские, и их бандиты, и бизнесмены… А шпионы никогда и не уходили… От тебя во многом может зависеть наше будущее взаимодействие с ними…

– Я постараюсь, сэр, – кивнул Полк.

– Постарайся, постарайся. – Директор крепко пожал ему руку, наклонился к Полку ближе и одними губами, будто прослушки опасался, шепнул: – Съезди к отцу… Поговори… Не дуйся… Ты давно не мальчик… Ты уже сам – Полк…

Охранник, провожавший Стивена к выходу, истомился одиночеством и развлекал его недисциплинарными несекретными разговорами:

– Я сейчас слышал по радио «Блумберг», что семьдесят два процента американцев принимают транквилизаторы…

– Очень может быть, – равнодушно согласился Полк.

Его ответ охранника не устроил, он искал больших обобщений:

– Это наша плата за скачку впереди всех… Наверное, все-таки, это стоит… За все платим…

– Ага! Главное, не забывай платить в кабинках туалета, а то забудешь опустить квотер и застрянешь там навсегда…

Министр внутренних дел России Анатолий Куликов направил доклад Президенту Борису Ельцину «О состоянии и мерах по усилению борьбы с экономической преступностью и коррупцией в Российской Федерации». Выдержки из интервью министра:

– …Только в этом году было совершено 450 заказных убийств, в прошлом – 530. И практически во всех случаях почва для преступления – незаконный оборот денег.

– По вашим оценкам, какая доля национального дохода обращается сегодня в теневой сфере?

– От одной трети до сорока процентов. Только за рубежом за последние пять лет наши бизнесмены укрыли от 150 до 300 миллиардов долларов.

– Порядок цифр, которые вы привели, вызывает естественный трепет. Они невольно наводят на мысль, что теневой бизнес в России не только не преследуется государством, но даже поощряется.

– Да у нас в идеологию было возведено, что легализация преступного капитала – явление положительное! Гражданам сказали: все, что не запрещено законом, – разрешено. Вы разве забыли, что в качестве примера для подражания нам приводили Америку периода первичного накопления капитала? Вроде бы ничего плохого в этом нет, и мы тоже должны к этому прийти, только ускоренными темпами. Вот и пришли ускоренными темпами: воруют все и вся, кто, где и сколько может. И людей, поощряющих этот грабеж, к сожалению, предостаточно. Вот вам еще одна цифра: примерно треть доходов предприниматели тратят на подкуп госчиновников. Вдумайтесь в эту фантастическую цифру, и вам будет понятно, почему так мало желающих запустить механизм декларирования доходов…

45. ВЕНА – МОСКВА. МОНЬКА

От Вены до Москвы всего-то чуток на север, маленько на восток, пару часов лёта, а к земле самолет уже пробивается через километровую толщу тяжелой осени. Машина проваливалась в облака, как тонущий корабль в океан. Серая летучая плесень залепила нарядные очёшки иллюминаторов.

Монька сидел тихо в огромном мягком кресле первого класса и творил молитву. Не сильно верил, что однажды самолет все-таки вынырнет из этой мутной пакости в зримый твердый мир. Он не любил летать. Все разговоры о том, что при авиакатастрофах погибает гораздо меньше людей, чем при автомобильных авариях, его никаким образом не устраивали. Он не верил, что такой огромный металлический пиздрон может держаться за воздух. И с молитвой не очень получалось – Монька не мог вспомнить ни одной подходящей молитвы о благополучном приземлении рейса № 112 «Аустриан».

И неудивительно! Праотцы и пророки на этих грохочущих железяках по небесам не летали, люди были серьезные, о настоящем думали и Бога в молитвах своих тревожили по делу. Если Бог поможет, решил Монька, обойдется без молитвы, и так как-нибудь сядем, в воздухе не останемся.

Турбины успокаивающе рявкнули, под корпусом самолета что-то хрустнуло, чавкнуло, тяжело стукнуло – Монька догадался, что выпустили шасси. Уже приятно! Но хотелось бы знать точнее – они что, собираются нас сажать в такой темноте? И в этот момент «Эрбас» вынырнул на свет Божий. Монька осторожно открыл глаз, посмотрел за окошко и узнал корпуса Зеленограда – они были под самым крылом.

Монька хорошо знал этот город. Собственно, он его знал, когда это еще был никакой не Зеленоград, центр советской электроники, а грязная деревня Крюково. Здесь была огромная зона, которая возводила будущую цитадель науки и технического прогресса. Когда это было? Лет тридцать назад? Или больше? Неохота вспоминать. Но почти против воли Монька вспомнил, как его сосед по бараку, сионист, талмудист и начетчик Зелигман, которого Монька милостиво пригласил к себе на шконку разъедать полученную с воли передачу, объяснял ему:

– Великий маггид из Межерича для таких, как ты, Монька, составил вечный кодекс вора.

– И блатной закон тоже рэбаи придумали? – восхитился Монька.

– Ты, Монька, хоть и вор отпетый, но ты все-таки немного еврей. Ты запоминай, я все равно скоро умру, и ты на Страшном Суде хоть два слова себе в защиту скажешь…

– Валяй, – разрешил Монька и сам намазал старику огромный бутерброд с «бациллами». – Говори и жри – это можно, масло коровье, кошерное…

Голодный старик вещал о странных откровениях межеричского законоучителя, исчезнувшего в веках, – о семи нерушимых правилах вора.

Вор живет и делает все втайне.

Вор, чего не добился сегодня, постарается добиться завтра.

Вор знает одну верность – своим подельщикам.

Вор готов на все ради предмета своего желания.

Вор, добившись вожделенного, сразу утрачивает к нему интерес.

Вор, чтобы украсть желанное, не боится никаких испытаний.

Вор никем и никогда, кроме как вором, не хочет быть.

И это – самое главное в характере вора…

Борт заходил на посадку. Секущий свист турбин полосовал туман, испуганно жавшийся рваными клочьями к земле. На подлете самолет трясло и качало, как старый плацкартный вагон на станции «Сортировочная». Монька снова закрыл глаза, ожидая этого отвратительного мига, когда самолет на жуткой скорости ударяет колесами в бетон полосы, – он много раз видел, как от этого удара кипит резина шасси, как синими струйками горят баллоны от нестерпимого жара прикосновения к тверди.

«Зачем мне все это? – думал Монька. – У меня есть всё… У меня только мало времени… Лучше бы я полетел в Лондон проведать Арика».

Арика, свет души, мечту и наследника, единственного сына, позднего ребенка, Монька родил, когда ему давно минуло сорок. Вся страсть и нежность еврейского чадолюбия были вмещены им в этого симпатичного пацана. Тем более что мальчишка действительно подавал огромные надежды. О-о, каких неслыханных ухищрений и денег стоило определить его на учебу в Итонский колледж, инкубатор мировой духовной аристократии…

Но Монька летит не в Лондон, а в Москву. На встречу со своими разбойными друзьями и подельщиками. Ничего не поделаешь – если игра продолжается, нельзя просто встать и выйти из-за стола. Монька был игрок и бросить игру, когда на кону был весь банк, не мог.

В Вене, у себя на хозяйстве, он оставил Васенко. Парень быстрый, умный и серьезный. Вот уж действительно настоящий беглец с невидимого фронта. Но почему-то запали в память слова Хэнка: «Кто не пощадил Родину, не пощадит и меня».

Хэнк должен выехать из Вены сегодня вечером. Брать его вместе с собой Монька остерегался. Хэнка доставят в Киев, где рубежи родины хранят свои ребята, и там он гарантированно пройдет паспортный контроль. И на машине – через совсем проницаемую границу – приедет в Москву. Видимо, послезавтра.

Монька догадывался, ощущал, как остро его не любит Хэнк. Так и он Хэнка не любит – нормальный фашистюга! Но бизнес, к сожалению, – это не любовные игры. Партнера нужно иметь надежного, жесткого, с которым ты уверен, что на другом конце рычага ничего не треснет, не смылится, не обломится. Интересно, Хэнк не любит его за что-то чисто конкретное или просто из здорового антисемитизма? Он спросил об этом у Васенко, на что беглец с невидимого фронта пожал плечами:

– Ничего удивительного, евреев не любят люди по дикости и зависти к их высокой материальной обеспеченности. Люди просто не понимают, что завидовать богатству евреев так же глупо, как возмущаться засильем негров в высшей баскетбольной лиге. Генетика! Национальный характер, историческая традиция! И вообще! Все эти душеразрывные разговоры об антисемитах – для бедных евреев. Богатые евреи состоят в совершенно другой нации. Особый народ, вроде английских лордов. И не берите это в голову, Эммануил Семенович, нам на чувства Хэнка нассать с колокольни ратуши…

– Но-но, я не о чувствах толкую, – сказал Монька. – С ним надо ухо держать востро, этот парень маленько того – ку-ку…

Жалко, что Васенко нельзя было взять с собой в Москву, с ним надежнее, легче. Но сюда ехать он боится.

Самолет шваркнул пухлыми колесами по бетону, легонечко козланул – немного носило с боку на бок по полосе, а потом сладко заревели реверсы, бешеный дрожащий гон стих, и машина покатилась плавно, завернула на рулежную дорожку, развернулась и подъехала белоснежным величавым лимузином к причалу.

Монька встал, стюардесса подала ему коричневый кожаный портфель «майстерштюк» и улыбнулась так сладко, будто мечтала провести с ним остаток жизни.

Не жизнь, а может быть, ночь. Не мечтала, а страшилась. И вообще не с ним.

По длинной кишке коридора-трапа, ковыляя, переваливаясь на больных ногах, как утка, отправился на выход. У стеклянных дверей рядом с пограничником маячил, щерился до ушей Колька Швец. Бросился к Моньке, обнял, приподнял в воздух, закружил вокруг себя.

– Как я рад тебя видеть, Монька! – орал он.

Похоже, действительно рад. Хотя у этого проходимца никогда не разобрать, что правда, а что ложь, что божба, а что хула.

Пограничник и голенастая девка в аэрофлотовской форме сортировали прибывших – на пассажиров обычных и VIP-персон. В VIP-классе набралось, кроме Моньки, еще двое. Рядовые пассажиры прямо от дверей спускались на эскалаторе к паспортному контролю, а оттуда к багажу. А Моньке по VIP-классу полагалась особая церемония встречи – на колченогих больных ногах поперли его пешком через огромный стеклянный коридор, опоясывающий весь терминал, куда-то спускались, потом поднимались на необозримо высокий бельэтаж, в специальный зал для встречи самых долгожданных и любимых гостей.

– Коля, – спросил Монька, – ну почему же у нас такая мудацкая страна? Почему все наоборот? Почему все стоит раком?

Швец махнул рукой:

– Моня, прошу тебя – без антимоний и критиканства! Умом одну шестую суши не понять, австрийским акром не измерить… Пустое. Джангиров ждет тебя, сучит ножками от нетерпения. Сюда не приехал, чтобы не светить тебя лишнего, не хочет тебя подставлять дружбой с ним…

– Замечательные времена! – засмеялся Монька. – Депутат парламента, генерал не хочет скомпрометировать залетного делягу своей привязанностью?

– Ну, более или менее, – ухмыльнулся Швец. – Есть тут кое-какие тонкости. И отдельные толстости…

Они медленно шагали по лестнице в общий зал прилета, Монька тихонько матерился, а Швец заботливо держал его под руку. Вообще-то говоря, эта композиция была схематической картинкой всех их жизненных отношений – Швец множество лет поддерживал Моньку под руку и сам за него крепко держался, и разобраться, кто же кого поддерживает на самом деле, им и самим не удавалось.

Когда-то, множество лет назад, именно Швец убедил Моньку, исповедника воровского закона, нарушить великий принцип – никогда не дружить с ментами. Медленно, мучительно, окончательно Монька понял тогда, что эта заповедь больше не действует. Жизнь изменилась и аннулировала этот завет, поскольку уже непонятно было совсем – кто и с какой стороны играет.

Сошлись по недоразумению – неделю ехали на поезде в Москву. Этапом. Вор в законе Монька Веселый и майор милиции Швец. Оба – на доследование и новое слушание дела. Звериная строгость конвойного режима, уравновешенная общим бардаком и мелкими взятками, свела их вместе в мало-мальски выносимых условиях и дала возможность от души побеседовать о жизни.

Монька переживал творческий кризис. Штука в том, что он не хотел быть никем, кроме как настоящим высокопородным вором-законником. Он был художником и творцом своей странной профессии, идеологом и ревнителем этого лихого занятия.

Мир ломался и разрушал незыблемые представления. Монька испытывал унижение и боль. Полгода готовил он филигранную акцию – бескровное, безболезненное, мгновенное изъятие миллиона из инкассаторского автомобиля, возившего деньги в аэропорт Домодедово. Никакого ломового насилия! Скоростной наезд, сильный короткий испуг охраны – и Монька с двумя подхватчиками и с двумя кассовыми сумками исчезает, как реверсный дымок за кромкой взлетного поля. Все было им рассчитано и перепроверено – маршрут движения банковского «рафика», график на трассе, экипаж охраны, смена постов ГАИ на шоссе, их собственная маскировка, пути отхода, место временной притырки взятых денег и пустые наколки для беготни преследователей, когда через полчаса после экса обнаружат перепуганный и обезоруженный конвой опустошенного деньговоза.

Все рассчитал, да только Великий Седой Пахан на небесах имеет на все свои расчеты. Накануне «рывка» умер тихо в своей постели Монькин отец – знаменитый вор Семен по прозвищу Еврей. И Монька улетел в Одессу справить по всем законам свой горький сыновний долг. А хапок под Домодедовом отложил: «Бог с ними, с деньгами, не до них сейчас. Вернусь погодя, сделаю…»

И подхватчики очень сочувствовали Монькиному горю. И себе особенно – «бабули» зависли неведомо на сколько времени. Дело-то выглядит очень просто, Монька все так умно, точно и ловко придумал, что там и суетить нечего – остановить на дороге и забрать «лавэ».

Не стали ждать возвращения Моньки с похорон, сами вышли на большой рывок, и все получилось! Как Монька и говорил!

С одной, правда, накладочкой – экипаж, трех человек, водителя и двух охранников, пришлось положить там. Всего же не предусмотришь! Кто им велел возникать? Монька, правда, говорил, что знает, как обеспечить их сговорчивость, но они не знали, и вообще неизвестно, знал ли это Монька – хорошо ему там на поминках рассуждать, выпивать-закусывать, когда они тут все на себя взяли!

Всю ментуру, гэбуху и агентуру державы бросили на поиск налетчиков – восемьсот сорок тысяч увели и трех человек убили! Шум и ярость! Только движения по делу не было. Глухо.

Монька не стал сам разбираться с подхватчиками. По своему воровскому рангу он собрал сходку для решения этого негодяйского нарушения кодекса. Вонючих самочинщиков, помоечных беспредельщиков, ослушавшихся пахана, он требовал примерно и очень жестоко наказать. Что дозволено «смотрящему», не дозволено «быку»!

И киксанулся! Да как! Покачала сходка головушками мудрыми, бровки похмурила, строго пожурила отморозков – и простила. А Моньке разрешила забрать все бабки – кроме тех, что подхватчики уже внесли в общак. Четыреста двадцать тысяч – половину взятого – эти козлы, напуганные поднявшимся шухером на сыске и угрозой крутой расправы со стороны Моньки, сбросили в общак. И откупились…

А Колька Швец в эти времена насмерть сшибся в бою с советской подслеповатой Фемидой и надеялся ее победить и восстановиться, и предлагал Моньке вскоре взреять орлами над неопрятными просторами разваливающейся отчизны.

– Чистому криминалу приходит конец, – убеждал он Моньку. – Нерентабельно! Объедки от богатых промыслов! Надо открывать против коммуняк второй фронт – экономический!..

Оба вынырнули из своего узилища, отбились, вернулись в матереющую свободную жизнь, не потеряли друг друга. И однажды Швец представил Моньку Джангиру, под чьим заботливым снисходительным глазом провернули бизнесовое дело – патриотическое, легальное, общественно полезное. «Чистые овощи». Никаких аллюзий с руками правосудия! Действительно чистые.

Совершенно законно, естественным путем сгнаивались ежедневно тысячи тонн овощей, которые через подпольный завод промывали пожарными гидрантами и фасовали в невиданные тогда нейлоновые сумки-сетки по 3 кг каждая. Заработали на остатках от гнилья миллионы и заложили основу хозяйственной империи…

А потом, чуть сгустились тучи, Джангир организовал Моньке выезд на историческую родину в окрестности Вены, где он прильнул к родным корням, прижимая к измученному сердцу бумаги с авуарами «Кредитен-банка»…

…Швец оторвал Моньку от воспоминаний, показав на экран большого телевизора – президент Ельцин, будто налитой цементом, тяжелый, объяснял народу про текущие задачи. Может быть, про свои?

– Видишь, какой боец? – спросил Швец. – По-прежнему наверху кучи…

Монька вздохнул:

– Ничего страшного… По-моему, ваш ребе тухнет с головы…

– Плевать! Скоро заменим! – успокоил Швец. – Скажи, какие есть проблемы?

– Скорую помощь! – попросил Монька. – Срочно! Нужна сестричка – реаниматор полуживой плоти… Пиявка лет восемнадцати, килограммов на шестьдесят…

46. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. ЗАДЕРЖАНИЕ

Ловить Мамочку мы отправились спозаранку все вместе – накануне вечером Любчик и Кит позорно упустили его. Он проехал от них буквально в двух метрах по встречной полосе движения в Ананьевском переулке. Пока они развернули машину, он въехал в проходной двор, махнул через стройку и выскочил в Даев переулок, на Сретенку – и был таков.

Он не убегал от них – скорее всего не обратил внимания. Просто ехал этим маршрутом и не догадывался о том, что его пасут.

Я с отвращением молчал, а Любчик бесновался и ходил на ушах. Только Кит был спокоен. Объедая кукурузный початок, урезонивал:

– Чего ты все ерзаешься и рыщешься? Не дергайся, возьмем… Может, сегодня… Там у него лежбище, обязательно появится…

Любчик смотрел на Кита с остервенением.

– В работе с подозреваемым опер должен выглядеть чуть глуповатым малым, – сипел он. – Но не настолько же!

На перехват Мамочки двинули двумя машинами. Любчик был счастлив, что я поехал с ними, но все-таки явочным порядком присвоил себе руководство. Он уселся с Китом в «джопу», а Куклуксклану, Миле и мне определил позицию на вылете из Ананьевского переулка, перекрывая путь на Даев. «Джопу» они развернули задницей к Садовой – так мы видели друг друга.

Любчик, сообразив, что полагающийся ему втык от меня не последует, вдохновенно вещал:

– Надо перекрыть ему дыхание в замкнутом пространстве – если он вырвется на прямую, мы его сроду не догоним на нашей пердячей технике…

– Хорошо, хорошо, – заверила его Мила. – Я только боюсь, как бы у тебя крыша не съехала от административно-сыскного рвения…

– Поедем, красотка, катас-са? – захохотал Любчик. – Погоди, сама еще потом будешь петь мне дифирамбы…

Кит подтолкнул его в бок и спросил простодушно:

– Слушай, я давно хотел спросить, что такое «дифирамбы»?

– Дифирамбы? – задумался Любчик. – Это что-то вроде рэпа на церковный мотив… А вообще хрен его знает… Короче, восторгаться будете моим умом и красотой…

Меня он цеплять боялся, но заметил, что остался еще обнесенным его вниманием К.К.К., и сказал душевно:

– Слушай, ты больше всего любишь всякие там законы, правила и порядки. Запомни – ждать сейчас придется долго, вступает в силу закон сохранения энергии. Лежи в машине на боку и сохраняй энергию. Сейчас, говорят, энергия – самая дорогая вещь на земле…

К.К.К. засмеялся. Он любил смотреть на бесчинства Любчика, втайне завидуя, что Господь не дал ему такой нахальной озорной бесшабашности.

Направляясь к стоящей на углу «джопе», Любчик успокоил:

– Ребята, сейчас не дергайтесь. Будем ждать. Но и не расслабляйтесь! В любой момент этот таракан может возникнуть. Белый «вольво», девятьсот шестидесятая модель – запомнили?

И ушел. Капитанил. Руководил процессом. Был счастлив.

Мы сидели в «жигуле», молча курили, опустив окна. Чуть-чуть моросил дождь. Ветер-листобой гонял по тротуару листву.

Осенний поздний лёт одичавших птичьих стай. Небо серое, тряпичное, наспех сшитое их треугольными стежками.

Магнитофон пел нежные ванильно-сахариновые педрильные песни.

Наискосок, за жидкими деревьями, было видно, как реставраторы золотят купол церкви Сретенья.

– Я тут неподалеку прожила много лет, – сказала Мила. – В Колокольном переулке…

Это она мне напоминает. Зачем? Я и так помню. Но все это ушло, не вернешь.

– Костя, откуда такое название – Сретенка? – спросила Мила.

– Сретенка, Сретенье – «встреча» на старославянском, – объяснил знающий все К.К.К. – Старцу Симеону ангелы обещали, что он не умрет, пока не увидит Иисуса Христа…

Мила помолчала, тихо засмеялась, легонько похлопала меня по плечу:

– Ордынцев! Я тебе обещаю, что ты не умрешь, пока не увидишь ангела… Ты только не потакай Любчику и не ходи на ненужные задержания…

Конечно, никакой необходимости или практического смысла в моем присутствии здесь на захвате нет.

Только не все в жизни танцует от здравого смысла. Есть в человеке дремучая зоологическая страсть – своими руками рвать врага на мясо! Не расчет, не оперативная целесообразность, а простое звериное нетерпение увидеть гадину, грязного недочеловека, который убил Ларионова. И взять его руками, подержать немного, послушать, как затрясется в нем дыхание, как кровь его вскипит и прокиснет от ужаса, как нестерпимо-остро завоняет он потом – как пойманный в шапку скунс.

Я ведь обещал Валерке, что Мамочка будет лежать на его месте в ледяном ящике морга.

Я гнал от себя эти сумасшедшие фантазии, я знал, что не могу убить Мамочку и не убью. Но рассчитаюсь. Там еще посмотрим…

Медленно, сонно текло время, оно будто остановилось вместе с осенью.

Мила, ни к кому не обращаясь, сказала:

– Стылая вода… Снулая погода… Постылая жизнь…

Я промолчал. К.К.К. участливо откликнулся:

– Милочка, что с тобой?

– Ничего… – тускло ответила Мила. – После суточного дежурства я выгляжу как суточные щи… Женщинам это не нравится… И вообще все надоело…

На Садовой моргнул зеленый глаз светофора и скинул нам белый «вольво».

Мы его уже ждали часа полтора, а выскочил он из-за нашей спины внезапно, никто не успел среагировать. Но впереди моргнул фарами Кит из-за руля «джопы».

К.К.К. плавно отпустил сцепление и плыл за набирающим скорость седаном. Впереди красный светофор на Костянском, там всегда долгая пауза, да и Кит стоит наготове. Нет, нет, нет, он на этот раз его мимо не пропустит – в крайнем случае протаранит. К.К.К. мягко притормозил и, объехав слева стоящий у стоп-линии «вольво», подвернул немного и ткнулся бампером в белоснежное заднее крыло шведской мечты. Чмокающий скрежещущий звук – ножом по металлу сердца.

Распахнулась дверь, и бандит Мамочка, которого я так долго ждал, выскочил наконец как черт из машины.

Он обескураженно смотрел на вмятое исцарапанное крыло. Медленно перевел взгляд на растерянное фраерское лицо К.К.К., который плавно открывал дверь, вылезал неспешно, недоуменно разводя руками – мол, с кем не случается?

– Ну! Ты! Козел! Вонючий! – с визгом заревел Мамочка. – Ты видишь это? Скотина!.. Сука!..

К.К.К. испуганно бормотал, подходя к Мамочке вплотную:

– Я не ожидал, что вы повернете…

– Куда повернете? – голосил с надрывом Мамочка. – Я стоял! Мудак! Ты оборотись – людей спроси! Я на месте стоял! Ты понимаешь, что это тебе будет стоить десять штук? Это «вольва», а не твой засратый «запор»!

– Почему же «запор»? – обиделся К.К.К. – Это нормальный «жигуль», «пятерка», можно сказать.

Вокруг машин собирался народ.

– Говноед очкастый!.. – орал бандит.

К.К.К., стоя уже прямо перед Мамочкой, спросил с претензией:

– Почему вы со мной так разговариваете, молодой человек?

Мамочка опешил от такого идиотизма, его рваный шрам от уха до угла рта превратился в белый рубец.

– А как с тобой еще разговаривать, червь ты навозный?

За его спиной уже грустно переминались Кит и Любчик. Я сочувственно вздыхал, подстраховывая сзади К.К.К.

Куклуксклан пронзительно-тонко, с гневом и возмущением проголосил:

– Вы не смеете оскорблять меня! Вам никто не давал права…

И неожиданно дал ему пощечину.

Пощечину! Это же надо такое придумать – пощечину! Ну кто, где, когда видел – уже целые десятилетия! – чтобы кому-то ответили на бесчестье пощечиной? Наверняка, если бы К.К.К. ткнул ему в живот стилет или трахнул по роже кастетом, Мамочка удивился бы меньше. Это как бы нормально. Мамочка вскинул обе руки сразу – сейчас будет крушащий удар по беззащитно мерцающим окулярам К.К.К.

И повис он в воздухе, как Варавва на соседнем со Спасителем гимнастическом снаряде – Кит и Любчик поймали в воздухе его руки, чуть развели в стороны и – рывком вверх! Молись, Мамочка!

Толпа восхищенно-возбужденно, взволнованно-испуганно, ротозейски-счастливо загудела. Мамочка вертел головой, пытался обернуться, понять, что происходит, заорал на оперов:

– Да я вас сейчас всех…

А Кит уже высвободил у Любчика трепетную ручку Мамочки, свел их вместе, чуть поддернул повыше – чтоб товарищу удобнее было работать. А Юрка уже защелкнул ему на запястьях браслеты и обшаривал карманы – искал оружие.

Толпа растекалась с разочарованным бурчанием, как вода из унитаза. Мамочка безнадежно пытался задержать их. Собрать сочувствующих:

– Гля, что делают, гады, фашисты! Людей пытают! Открой, сука, жмет руку – больно! Больно!

Любчик участливо успокаивал:

– Ну и что? Это же наручники! Не согревающий компресс, а нормальные хомуты! Успокойся, все правильно, так и должно быть!

Кит предложил мне:

– Хватит ему дурковать!.. Пора паковать! Пакуем?

– Валяй, – разрешил я. Так и не дотронулся я до этого звереныша с рваной пастью и чертячьими острыми ушами.

Мамочка орал операм, которые волокли его в «джопу»:

– Куда вы меня? Чего вы хотите? Куда тащите, суки?!

Любчикуспокаивал, лечил ему мозги:

– Да перестань ты орать… Чего ты так дергаешься? Успокойся! Возьмем тебя, пожалуй, в пыточную избу…

– Чего? Чего?

– Кво вадис? Спрашиваю, камо грядеши, потрох рваный? Куда ты, мать твою, собирался ехать?

И хохотал Юрка Любчик беззвучно, нервно и счастливо, как нападающий, вогнавший все-таки свою законную «банку» в самый угол ворот, из неудобной позиции, в прыжке, на добивании до верного.

Мила неподвижно смотрела перед собой.

И меня трясло от уходящего напряжения, будто оголенный провод не мог отпустить.

К.К.К. истерически позевывал.

А Кит волок Мамочку за ворот кожанки и уже что-то жевал.

Значит, порядок.

47. МОСКВА. ДЖАНГИР И МОНЬКА

– Да не смеши ты меня, Монька, дорогой! – яростно веселился Джангир. – Альтруизм, гуманизм и прочие рыдания по убитым – глупая и корыстная чушь, обычная коммерческая мулька!..

Монька потягивал коньячок, не спеша покуривал, лениво посмеивался.

– Подумай сам, – доказывал Джангир. – Каждый день в мире трахается по меньшей мере один миллиард человек. Еженощно миллион тонн спермы извергается в никуда, в безвидную горячую черную прорву, в детородную тьму…

Монька был явно заинтересован размахом демографического мышления Джангира и понятностью, близостью его сознанию любимых цифр.

А Джангир уже вошел в раж:

– К счастью, большинство этой текучей гадости под названием протоплазма людская погибает… Но если бы из этого водопада подохших живчиков родились людишки, то за ночь население на земле удвоилось бы! Нужно это нам? Скажи мне как верующий ортодоксальный еврей!..

Монька смеялся:

– Судя по моему поведению и дружбе с тобой, я не ортодоксальный, а парадоксальный еврей…

Прислуживающий за столом Швец подхалимски заметил:

– Слушаю вас, не понимаю – кто из вас более мудёр?

– Молчи, мамзер, когда старики спорят, – отмахнулся Монька. – Это вопросы философские, ты в этом не волочешь… Вот когда начнем пилить деньги, так без тебя не обойдемся…

Джангир встретил Моньку по высокому протоколу. Стоя у дверей дома, когда Швец на «труппере» доставил долгожданного гостя, крепко обнял, обустроил в итальянской спальне и – быстро за накрытый стол!

Моньку удивить харчами после разносолов венской кухни было трудно. Но Джангир и мог, и хотел удивить гастрономией, да так, что у гостя голова качалась:

– У нас есть всё… Но так пожрать все равно нигде в мире невозможно…

Да, тут было чего на зуб кинуть! Долма – нежнейшие голубцы из ягнятины в молодых виноградных листьях, крошечные прозрачные пельмени «душбара», жаренная в вине «монтраше» индейка с фаршем «ляванги» – из горных трав, кизила, орехов фундук, кишмиша и испанского лука, «кю-кю» – паштет из шпината, зеленей, восьми специй в запеченных яичных белках, шпигованные жареные бараньи яйца, рыба «кутум», перламутровые пласты балыка и сочащаяся розовым жиром семга, плов «каурма», люля-кебаб, тыкя-кебаб, суп пити-басбаш, молодой картофель, зажаренный с грибами в гусином жире, пирожки «пти-шу»… И т. д. И т. п. И еще – etc…

– …Мальтус был прав, – завершал свою мысль Джангир, важно восседающий на своем высоком стульчике. – Миру такая тьма людей не нужна. А некоторые – нам лично – просто вредны…

– Ты, Петя, пошел дальше барона Бика… – заметил Монька.

– Кто такой? – поднял брови Джангир.

– Есть такой человек в Европе, придумал самый большой бизнес на земле – одноразовые вещи…

Джангиров с интересом смотрел на него.

– Ты и сам ими пользовался – шариковые ручки, зажигалки, бритвы, посуда, скатерти – бездна всяких вещей, нужных на раз…

– И что? – нетерпеливо перебил Джангир.

– А ты придумал одноразовых людей, – пожал плечами Монька. – Конвейерное производство камикадзе…

Джангир развел короткие худые ручки:

– Как нас уведомил однажды Гиппократ – «вита брэвис, артис лонго».

– Точнее? – осведомился Монька.

– Жизнь, говорит, коротка. Надо все успеть, везде промылиться, все организовать, а люди медленно двигаются. По дурости полагают, будто перед ними вечность… Тебе надо, Монька, их поторопить. Ты должен убедить сходку в том, что Нарик полностью скрысятился и прижулил несметные деньги. А им было место в общаке.

Монька задумчиво покачал головой:

– Это не так просто… Прошли времена, когда приезжали на разборку с автоматами. Сейчас большая «терка» – это выяснение всех претензий и обстоятельств с документами и экспертами…

– Я тебе дам все документы, – заверил Джангиров. – Ведь очень проходило многое через меня… Ну и, кроме того, я подскажу все каналы, по которым он получал деньги, сбывал товар, я сам ему сплавлял бабки за рубеж. Сходка все это легко может проверить. И тебе не нужен их приговор – важно получить от них прогон по всем территориям. Мол, Нарик объявляется «гадом» и «негодяем»… Я потом сам разберусь…

– Я попробую, – пообещал Монька. – Хотя заранее говорю: это будет довольно трудно… Изменились времена.

– А чем они изменились? – сердито спросил Джангир, спрыгнув со стуком на паркет с высокого стульчика.

– Новые воры, «апельсины», контролируют деньги, а это – главное, – объяснил, как само собой разумеющееся, Монька. – Дефицит территорий, дефицит людей и объектов, с которых можно взять нормальный навар. И «апельсин» не останавливается ни перед чем…

– А вы? – с вызовом крикнул Джангир. – Вы, старые воры в законе – «синие»? Что вы?

– «Синие» – те, кого не убили в разборках, не поумирали в тюрьмах и не спились – переведены на положение лордов-пэров в Англии. Им сохраняют уважение и маленький доход. Но решающего голоса они во всех этих делах не имеют. Их сейчас не поднять на войну с самозванцами, которые рядятся под воров, нет у них сил сделать «смасть» этим молодым негодяям… Песья старость…

– Ну-ну-ну, не запугивай, ничего страшного, ще конячья мама не сдохла, – подбодрил Джангир подельщика. – Мы с тобой и не такое решали! И это решим! Сейчас бы возгласить правильную молитву твоим иудейским богам за наши успехи! Да вашего священного «минена» нету…

Монька покачал головой:

– У евреев нет богов, у евреев один Бог… Но если для «минена» нет десяти евреев, то мы их можем с тобой собрать…

– По системе барона Бика? – осклабился Джангир.

– Да ладно! Я тебе сам еврейский барон. Смотри… Я – это раз! Ты, будем считать, это два! Ты и я – четыре. Мы без тебя – пять. Вы без меня – шесть. Мы без нас – это восемь. Двух все-таки не хватает. Но мы же с тобой есть! Значит – десять.

Джангир обнял Моньку и серьезно сказал:

– Вот так и проведи сходку. Мы с тобой есть – значит, нас десять…

Рекордное количество смертных казней в США

За 1995 год в Соединенных Штатах казнены 56 преступников – самый высокий показатель с 1957 года, когда высшая мера наказания была применена к 65 осужденным на смерть. Все казненные осуждены за убийства.

В отчете министерства юстиции США говорится, что в камерах смертников американских тюрем ожидают исполнения приговора еще 3054 осужденных. Смертные приговоры приводились в исполнение в 16 штатах страны – Нью-Йорка среди них еще не было.

Отчет отмечает, что в 30-е годы среднее количество казненных обычно составляло от 120 до 200 человек в год. Смертная казнь в США была отменена в 1967 году, но через 9 лет Верховный суд передал эту высшую меру наказания на усмотрение штатов, и с 1967 года в стране были казнены 313 человек.

56 смертников, казненных в этом году, ждали исполнения приговора в среднем по 11 лет и 2 месяца – примерно на год дольше, чем 31 смертник, казненный в 1994 году.

На 31 декабря 1995 года в тюрьмах штатов ждут смертной казни 2998 убийц-мужчин и 48 женщин. Техас стоит на первом месте по приведению смертных приговоров в исполнение – там были казнены 19 человек.

48. МОСКВА. БУТЫРСКАЯ ТЮРЬМА. КАЗНЬ

Потапову позвонили из прокуратуры и пообещали прислать завтра прокурора для надзора за исполнением казни.

Потапов усмехнулся – из соображений секретности они казнь называли «процедурой». От кого, интересно, таятся?

Потапов велел приезжать к часу ночи.

Обычное, удобное время для исполнения исключительной меры наказания под названием «процедура». Все эти слюнявые рассказы о побудке на рассвете, о казни с первыми лучами солнца, о страшном часе Быка, когда жизнь переходит в смерть, – все это лабуда, подтекстовки для шлягеров. «Ну, исполню я его, допустим, на рассвете – и что? Что мне с ним до ночи делать? У себя в кабинете под столом держать эту падаль?»

Нет, тело казненного – это существенная часть государственной системы перевоспитания несознательных граждан и требует предписанной неуклонными правилами утилизации.

От часу до двух ночи – самое подходящее время.

Потапов перезвонил Джангирову, предупредил и услышал, как у старого разбойника от этой вести сел голос. Потапов буркнул:

– Если наш договор в силе, то ночью можем махнуться куклами… Часа в четыре… На Кольцевой дороге… Место знаешь…

– Я никогда ничего не отменяю, – сказал сипло Джангиров. – Детали уточним чуть погодя…

– Уточним, конечно, куда денемся… – сказал спокойно Потапов и вдруг ощутил в себе злую тайную радость – достал-таки он эту хищную черножопую гадину, ишь, задрожал голосом, как от крика Черного Ангела.

– Слушай, Петро, у меня к тебе вопрос по бизнесу… – остановил он Джангира.

– Что у тебя? – нетерпеливо переспросил тот.

– Я вот в газете прочитал, что содержание одного зэка в американской тюрьме обходится казне в тридцать тысяч баксов на год… Это правда?

– Не знаю! Нам-то что?

– Ты ж фигура крупная, деловик и депутат, – давай организуем международную компанию «Импорт-Экспорт-Зэк»…

– Не понял, о чем ты?

– Договорись, что я возьму к себе на цугундер пару тысяч американского зэчья – каждого по пятнадцать штук баксов. С гарантией перевоспитания! После Бутырей гарантирую ноль рецидива. А если кто-то повторит – принимаю как рекламацию забесплатно… Если сладишь дело – миллионы с тобой снимем… И нашим арестантикам подмога калориями выйдет…

Потапову казалось, что он слышит хриплый клекот в груди Джангира, и был в этот момент счастлив.

– Ты подумай об этом, – попросил он смиренно и положил трубку.

Весь день прошел у него в обычной суете. В тюрьме меняли бойлер, и Потапов крутился до глубокой ночи, полностью забыв о предстоящей «процедуре». А кроме того, как начальника тюрьмы, его заботил вопрос организации «хозрасчетных» камер. В духе коммерциализации времен и нравов в стране было ему разрешено создание для особо привилегированных зэков комфортабельных камер, оборудованных холодильниками, нормальными койками – естественно, за отдельные деньги. Эта тюремная перестройка называлась загадочными словами «изыскание небюджетных средств». А Потапову деньги эти были нужны, ох, нужны! Тюрьма подголадывала, да и персонал неутомимо подворовывал. Зэки, не имеющие поддержки «гревом» и передачами из дома, попросту голодали. Любая камера была затрюмлена впятеро против штатной емкости.

Потапов считал это в общем-то нормальным и чрезвычайно удивился, когда после визита в тюрьму, одну из лучших, можно сказать, образцовых в стране, какая-то вонючая правозащитная организация опубликовала заявление, назвав условия содержания заключенных в тюрьме пыточными. Потапов тогда очень удивился – а что же им здесь, Мацесту устраивать, что ли, кисловодский курорт? Пыточный режим! Это ж надо! Вы, суки гладкие, настоящего кондея не видели, про пыточный режим, дубины вы этакие, и не догадываетесь!

Но начальство все равно было недовольно, и теперь не только из сострадания к зэковским тяготам, но и с учетом сохранения своего положения Потапов истово пахал по хозяйству, обеспечивая теплом и кормом свое подопечное стадо. Не дай Бог передохнут от простуд и голодухи, тут и закончится его карьера шеф-тюрьминала.

Вечером, перед исполнением «процедуры», Потапов рано уехал домой, выпил пару стаканчиков виски «Белентайн», отнятых на шмоне у блатных, крепко поужинал и прилег ненадолго перекемарить. В одиннадцать поднялся, умылся, побрился, засупонился и отправился на хозяйство.

Потапов не волновался, дело привычное. Он знал, что не много боевых командиров видели в своей жизни столько смертей, сколько довелось повидать ему. Не по желанию, не по интересу – по службе пришлось ему присутствовать десятки раз на самой последней закраине жизни. И всегда это было неприятно, и глухая тревога явственно гудела в нем. Жестокая и злая тюремная работа набила ему на сердце твердую мозоль, душа ороговела, как солдатская пятка. Но тайное сомнение, которое он гнал, как стоячую воду из стока, шевелилось в нем – а не будет ли когда-нибудь спроса? Просто за его свидетельство? Не за участие, конечно, – это его работа. А вот за то, что все это видел, не спросится ли когда-нибудь?

Лица казненных никогда не снились ему. Вообще сон его был глубок и крепок, аппетит нормальный, и для своих лет он был вполне крепким, здоровым мужчиной. Во всяком случае, коренастые икряные бабы-надзирательницы оставались им довольны и рассматривали ночные вызовы в его кабинет для доклада на дерматиновом диване как вид нестроевого поощрения.

Одна из них, Лепешкина Ольга, обнимая, сказала:

– Ты, чертяка, потому такой здоровый, что добираешь силы от тех, кого туда сплавил…

В кабинете Потапова уже дожидались прокурор и врач под надзором доверенного выводного Козюлина.

Служивые пили чай. По радио играли «Прощание славянки». С кем? Кто она, эта прощающаяся с нами век и никогда не покидающая нас, как вечная беда, славяночка?

Врач рассказывал, что сам видел, как разрезанный поездом человек после того еще говорил четырнадцать минут. Прокурор, молодой, чрезвычайно нервозный и суетливый, чтобы показать, будто ему все нипочем, иногда не к месту истерически хихикал.

Врач, видимо, успокаивал его своими жизненными впечатлениями:

– Довелось тут мне посмотреть издание 1911 года – «Книга записей городского трупного покоя»… Так вот, скажу вам…

Потапов плотно уселся в свое кресло и спросил прокурора:

– Тебе, сынок, наверное, это впервой?

Прокурор хотел показать, что он тоже – ого-го-го какой! – начал было возбухать и надуваться, а потом тихо сказал:

– Да вообще-то впервые… И ощущение, черт побери, очень неприятное…

– Не дрейфь, – успокоил Потапов. – Выполняешь дело вполне Божеское. Он – садист и убийца. Считай, очищаешь общество от чрезвычайно вредоносного элемента. Можно сказать, прямо из твоих рук грешник попадет пред лице апостола Петра.

– Да-да, конечно, я понимаю, – поспешно согласился прокурор, но ответил не ему, а врачу: – Я тут не к месту вспомнил Леона Филипе:

И в смерть идешь один.

Из тени – в сон.

От сна – к рыданью.

Из рыданья – в эхо…

Потапов покрутил головой – образованный парень, возьми его за рупь за двадцать, тоже еще прокурор – говно в стишатах…

Выводной Козюлин напомнил:

– Иван Михалыч, пора…

Они долго шли по сумрачным переходам тюрьмы к шестому, «смертному», коридору, где осужденные дожидались своего приглашения на казнь.

Тюрьма звучала. Ни прокурор-новичок, ни даже доктор, старый волчара, не понимали, да, собственно, и не слышали этого звука. А Потапов всем своим тугим тяжелым туловом ловил этот странный шевелящийся, шелестящий, неуловимо бормочущий шум, исходящий из тусклых зеленых стен. Так тихо и неутомимо рокочет круглыми камнями в полосе прибоя океан. Тюрьма ночью жила, не спала, дышала, храпела, шепталась, насильничала, торговала. Тюрьма знала, что сейчас кого-то будут убивать. Эти метровые стены не подчиняются законам акустики, они обладают сверхпроводимостью законов страшного выживания. Шестой, «смертный», коридор был вынесен отдельно от подсобных помещений и камер. Однако всегда в ночь казни эта весть как-то проникала в камеры, и потная, вонючая, возбужденная толпа зэков начинала волноваться, тихо бушевать и зло беспокоиться…

Конвойный открыл решетку-рассекатель в «смертный» коридор, и они подошли к камере Ахата Нугзарова. Разводящий открыл волчок – Нугзаров не спал, сидел на койке, поджав ноги, и напряженно смотрел на дверь.

Потапов кивнул, вертухай защелкал замками, загремел накладной щеколдой, дверь распахнулась, и они слитной группой ввалились в камеру.

Ахат молча, замороженно смотрел на них. Впервые с того дня, когда его поместили в эту низкую темноватую камеру, надели зловонную полосатую робу смертника, сюда явилась такая толпа, и он звериным инстинктом – поверх мысли – понял: мгновение, которого он с таким ужасом и так долго дожидался, – наступило.

В тот же миг сдвоенный наряд надел ему наручники и ножные кандалы.

Оцепеневшими губами Ахат шептал еле слышно:

– Не хочу! Нет! Вы не можете… – и замолчал. Нет сил, только тошнота и сверлящая боль где-то в затылке.

Неисчислимо Потапов видел, как приговоренный переходит из жизни в смерть. Это, вообще-то говоря, панихида долгая, и осужденного не сбрасывают с земли в могильную яму, а медленно проводят по долгим ступенькам вниз.

В первый день в камере его охватывает растерянность, изнутри рвется шальной дикий крик – этого не может быть! Капают дни, и незаметно растерянность перерастает в злость, острую, болезненную ненависть ко всему миру – почему это именно Я? Почему меня, молодого, здорового, сильного, прекрасного, рожденного для радостей и наслаждений, должны убить? На это не бывает ответа, и злость быстро испепеляет его душевные силы.

На третьей ступеньке ожидающему казни становится легче – он смиряется. Принимает в конце концов решение судьбы – это со мной все-таки случилось. И ничего не поделаешь.

Сжившись с мыслью о неизбежной скорой смерти, он спрашивает себя – что там, за этим порогом? И тогда приходит раскаяние. Бога не обманешь. И этот ужас – расплата за те злые радости, которыми он жил до этого. А в самом конце, когда приходит Потапов с конвоем, живет он в усталом равнодушии, оцепенении души. Он уже почти согласился умереть. Лишь при объявлении ему о предстоящей казни он и в параличе души пытается орать, рваться, драться с охраной, вырваться, но это уже дерготня отрезанной лягушиной лапки. Он знает, что смерть пришла, и покорность делает его вялым.

Прокурор раскрыл папку, испуганным дребезжащим фальцетом зачитал бумагу:

– Президент Российской Федерации, рассмотрев ваше ходатайство о помиловании, отклонил его за неосновательностью мотивов и особой тяжести совершенного преступления. Приговор о применении к вам исключительной меры наказания вошел в законную силу и будет исполнен незамедлительно…

Караул стоял наготове, но Ахат не вопил, не вскочил, не бросился. Он сполз, стёк с койки на бетонный пол и пополз к Потапову. Он знал, что главный – Потапов, а не прокурор, объявивший ему об окончании его жизни. Это ведь Потапов будет его убивать – может, помилует? Ахат обхватил руками ноги Потапова и бессильно тыкался головой в колени, протяжно, с подвизгом скуля:

– Не сейчас… Еще немного… Нет… Нет… Я еще… Я могу… Могу… Я хочу жить…

Потапов кивнул наряду, те взяли Ахата за плечи, рывком подняли на ноги, завели руки за спину и повели в коридор. Идти Ахат не мог, ноги отнялись, и конвой его тащил, как куль. Противно звякала цепь по бетону. Выводной Козюлин распахнул стальную дверь, и Ахат от яркого света зажмурился. Это было помещение, выложенное белым кафелем и похожее на баню. В торце – еще одна приоткрытая дверь, за которую быстро прошел Козюлин. Наряд втолкнул Ахата в дверь, он испуганно озирался в пустом помещении, оглядываясь на Потапова, прокурора и врача.

– Иди, Ахат… Иди… – мягко сказал Потапов, показывая на торцевую дверь. – Умоют и переоденут…

Конвойные протолкнули Ахата в проем, он сделал один шаг, и Козюлин, невидимый ему за дверью, выстрелил ему в затылок.

Ахат скорее всего умер еще до того, как упал на каменный пол, – Козюлин, старый профессионал, стрелял сверху, в темя, в мозговой ствол. Ахат рухнул ничком, ноги судорожно передернулись и замерли.

Потапов оглянулся. Прокурора трясло мелкой дрожью, синюшная бледность заливала его лицо.

– Вот, а ты говоришь «из рыданья – в эхо», – сказал ему Потапов. – Из говна – в помои…

Доктор, отодвинув Потапова, прошел в комнату расстрела, наклонился над Ахатом, потрогал пульс на шее, отряхнул руки, вздохнул:

– Запишите в протокол: «Смерть наступила в один час тридцать две минуты».

Потапов похлопал прокурора по плечу, сказал:

– Все, все, хватит! Хватит… Идите… На сегодня тебе хватит…

Кивнул Козюлину, и надзиратели втащили длинный зеленый брезентовый мешок, в который засунули тело Ахата.

– Все… Пожалуй, пора шабашить… Козюлин, созвонись с крематорием, оформляйте наряд – и в путь…

49. НЬЮ-ЙОРК. БОЛЬНИЦА КОНИ-АЙЛЕНДА. СТИВЕН ПОЛК

Стивен Полк вернулся домой на рассвете и на автоответчике нашел звонок Дриста – он назначал ему срочное свидание в четыре часа в больнице Кони-Айленда. В кафе, в корпусе для посетителей.

Полк удивился – он разговаривал с Дристом накануне своего выезда в Вашингтон на встречу с Фрилэндом. Ничего серьезного Дрист не сообщил, поэтому сейчас Полк обеспокоился, потому что после назначения места и времени рандеву Дрист сказал:

– Это серьезно… – Сделал коротенькую паузу и с истерическим смешком добавил: – Серьезно, как инфаркт миокарда…

И дал отбой.

Полк насторожился. Вчера они довольно долго разговаривали, и было ясно, что Дрист в своем поиске информации не сильно продвинулся. Хотя явно старался. Полк не сомневался – Дрист что-то накопал. Разговор Дриста, удручающий союз криводушия и косноязычия, сводился к тому, что если ты сдаешь людей и торгуешь собой искренне, потому что это тебе доставляет удовольствие, то это страшная вина и неизмолимый грех… А если зарабатываешь себе этим просто на пропитание, на харчи, чтобы можно было прожить, то это ничего страшного – это нормальный бизнес. Все так делают, – убеждал Полка Дрист.

Полк деликатно объяснял ему разницу между предательством и помощью следствию против особо опасных преступников.

Во всяком случае, закончил Дрист оптимистически:

– Ай, Бог там, с верхотуры, с Эмпайр-Стейт-билдинга, смотрит же за нами? Наверное, без прокуроров и блатных разберется, у кого от грехов горб вырос, а у кого брюхо провалилось… Я за жизнь именно так понимаю…

Ясное дело, Дрист ничем не напоминал Полку Родиона Раскольникова, и его душевные метания были не связаны с убитой старухой брокершей. Но Полк подозревал, что там, на глубине, происходят какие-то невидимые с поверхности движения, в содержание которых он не проникает.

Хорошо зная этих людей, Полк опасался, что Дрист как-либо проколется или копы сольют блатным информацию, и боевой брайтонский народ не будет ждать, пока духовные искания Дриста разрешатся глубоким раскаянием. Скорее они обойдутся с ним, как с совсем другим Раскольниковым – Федором, то есть попросту выкинут его с пятого этажа…

Когда Полк уже подъезжал к госпиталю, ему позвонил по мобильнику Конолли:

– Большинство «пальцев», которые мы сняли в квартире Драпкина, принадлежат Сэму Лаксману…

– Дристу? – удивился Полк.

– Да, это его отпечатки. Есть следы двух неизвестных, все остальное – «пальцы» самого покойного. Ты что думаешь по этому поводу?

– Надеюсь, сейчас что-нибудь интересное узнаю… Я тебе позвоню часа через два…

Полк бросил машину на гостевом паркинге и отправился искать кафе.

В коридоре, отделенном от кафе стеклянной стеной, Полк уселся на стул под здоровенной искусственной пальмой – из обеденного зала его наверняка было не видно через бликующую перегородку. В кафе уже почти не осталось людей – гостевой прилив схлынул после ленча, и лавочка, работающая до пяти, готовилась к финалу. Дожидаться появления Дриста Полк решил в своем укрытии. Контроль за ситуацией надо сохранить за собой, не полагаясь на ненадежного друга Дриста, который сдает людей только из соображений пропитания.

Полк прислушивался к напряженному звону внутри себя. Он думал о вчерашнем разговоре с Фрилэндом, думал об отце, который учил его уметь достойно скучать – без тупости и истерики. Он думал о своей жизни, о своих делах, о Драпкине, о том, чем может закончиться история с Дристом, где-то там в России колотится Бастанян… Полк надеялся, что если удастся Дриста правильно провести по делу, то его можно будет уговорить выступить в закрытом слушании суда – там имя Дриста вообще не оглашается. Такая система была неоднократно опробована и называлась «Свидетель обвинения Джон Доу против организованной преступности».

Косая тень пересекла закатный солнечный свет, просвечивающий кафе насквозь, и нависла серым пятном над Полком. Тяжелоносый пожилой человек, похожий на усталого тапира, присел рядом и сказал по-русски:

– Жена болеет… Просто руки-ноги трусятся… Извиняюсь, я вам не помешаю?

Полк покачал головой. Тапир, у которого трусились руки-ноги, не нуждался в нем как в собеседнике. Тапиру хотелось, чтобы на расстоянии ярда был кто-то живой.

– Хотя если и помешаю? – задал он сам себе вопрос. – То что вам тогда делать? Будете жить как я – терпеть…

Полк улыбнулся ему ободряюще:

– Сидите на здоровье! Мне уже все равно пора уходить…

Укрытие потеряло смысл, оно стало раскрытием. Полк прошел дальше по коридору, не упуская ни на миг зал кафе.

Двое молодых черных санитаров гнали по коридору каталки – они с гиканьем на ходу прыгали на колесные носилки и с хохотом мчались наперегонки. Пациенты и посетители испуганно шарахались по сторонам.

Чтобы не болтаться по коридору лишнего и проверить тылы, Полк зашел в туалет. Пусто. Ослепительной красоты писсуар, похожий на священный храмовый сосуд, с загадочной надписью «Ниагара идеал стандарт». Бормотала струйка воды в умывальнике. Возмутительно остро пахло лизолом. Полк вышел в коридор, заглянул снова через стеклянную стену в кафе – Дриста не было. Полк вдруг с удивлением заметил, что его сотрясает внутренняя дрожь.

Он сел за столик в глубине зала, в простенке между стойкой с соусами и ленточным транспортером – лента тянула на мойку в кухню грязную посуду. Из-за перегородки выползали через люк чистые приборы и готовая еда.

Но сейчас лента с монотонным жужжанием ползла пустая, как забытая карусель, – некому в кафе было грязнить тарелки или заказывать свежую еду.

Полк сидел в оцепенении несколько минут, пытаясь сообразить, почему Дрист не вышел на встречу. О которой просил сам!

Существует множество оперативных способов восстановления сорванного рандеву. И все их Полк знал назубок. Но все они сейчас были неуместны.

Он вздрогнул от пронзительной трели звонка своего мобильного телефона. Полк быстро вынул из кармана трубку, нажал кнопку и услышал быстрый голос по-английски с тяжелым русским акцентом:

– Возьми пакет с транспортера… Это тебе… – И отбой.

Полк огляделся – в зале по-прежнему было пусто. Он был здесь один. И за ним наблюдали. Подошел к неторопливо ползущей ленте посудного конвейера. Открылась пластиковая занавеска, из люка выехал коричневый бумажный пакет. Обычный супермаркетовский пакет с эмблемами «Стоп энд шоп». Пакет ехал к нему очень медленно, и Полк стоял неподвижно, он не сделал ни шага ему навстречу, дожидаясь какой-то противной опасной подлянки. В этом коричневом свертке запросто могла быть бомба. Или что угодно, столь же приятное.

Пакет подполз к нему, Полк, не дотрагиваясь до него руками, заглянул в распахнутое чрево. Отшатнулся на миг, потом выхватил носовой платок, взялся им за ручки пакета, снял с ленты на прилавок и раздвинул ушки-лямки. В пакете испуганно улыбалась окровавленная голова Дриста.

Генеральный прокурор Калифорнии Дэн Лангрен назвал группы русскоязычных преступников в своем штате «новой растущей угрозой самой современной преступности».

В отчете офиса Генерального прокурора говорится, что в Калифорнии активно функционируют четыре «русские бригады», которые занимаются вымогательством, угонами автомашин, подделкой кредитных карточек, торговлей наркотиками, отмыванием денег и мошенничеством в сфере страхования и медицинского обслуживания, а также контролируют проституцию и совершают убийства.

По мнению сержанта Ричарда Валдемара, для русской мафии в США Калифорния с ее мягким климатом, океанскими пляжами и обилием состоятельных граждан оказалась сущим раем. «Здесь для них что-то вроде “Диснейленда”», – сказал Валдемар, который работает следователем в полиции графства Лос-Анджелес.

«У них прекрасно работает агентурная сеть, – сказал сержант Валдемар. – Они действовали в суровых условиях советской России и очень хорошо умеют не попадаться». По его мнению, как и большинство традиционных преступных групп, «русская мафия» держится на строгой дисциплине и беспрекословном подчинении.

Прокурор Дэн Лангрен напомнил слова Джона Готти, главаря мафиозного клана Гамбино. «Мы, итальянцы, тоже убиваем, но эти русские просто чокнутые, – сказал Готти, не зная, что его разговор прослушивается ФБР. – Они перебьют всю вашу семью».

Корреспондент «Вашингтон таймс» К.Л. Биллингсли

50. МОСКВА. КОЛЬЦЕВАЯ ДОРОГА. ПОСЫЛКА С ТОГО СВЕТА

Номер мобильного телефона Нарика был единственной ниточкой, связывающей Швеца с этим удолбанным отморозком. Он вспомнил, как Джангир предупреждал никогда не обрубать каналы связи до конца – неведомо, когда и зачем понадобится. Правда, говорил про Ордынцева, но в принципе идея не отменялась.

Швец слушал долгие гудки, плывущие в ухо, терпеливо ждал, пока механический голос сообщил, что с абонентом нет связи и можно оставить послание. «Вам ответят», – завершила баба металлическим голосом из преисподней. Швец от серьезности момента трагически свел брови, сделал плачущее лицо и горько сообщил:

– Нарик! Это говорит майор Швец. Я тебя прошу, позвони мне по номеру, который я тебе оставляю… Есть чрезвычайно важные вести… Плохие, горькие новости… Это касается тебя и Ахата… Отзвони незамедлительно…

Швец бросил трубку на стол, засмеялся, закурил сигарету, уселся поудобнее в кресле, положив ноги на столешницу. Он знал, что ждать придется не очень долго – сейчас этот грязный таракан отзвонит. Швец не сомневался – его послание слушали и не отвечают только потому, что боятся какого-то подвоха. Может, боятся, что он ему, как Дудаеву, в ухо ракету пустит? Сейчас отзвонятся с другого телефона.

– Ну, это твое дело, болван, – решил Швец. Сейчас он раздумывал о том, утрупили уже Ахата или эта милая церемония ему только предстоит. Во всяком случае, для Швеца Ахатка-придурок уже был мертв. Слава Богу, достукался наконец этот живодер!

Конечно, очень хотелось превратить операцию, которую поручил ему Джангир, в комплексное мероприятие. Забрать у потаповских цыриков нугзаровскую падаль, обменять на какую-то безымянную дохлятину, которую привезет Нарик сам. О-о-о! Вот это было бы по-братски! Естественно, Швец сделает тогда все, чтобы Нарик оттуда не уехал. Это было бы правильно, удобно и красиво. Для всех лучше! Ведь прожили братья вместе хорошо, дружно всю жизнь. Пускай и уходят отсюда вместе.

Потом Швец раздумывал о том, что происходит в Нью-Йорке. Он не сомневался – его поручение там выполнят, но хотелось бы, чтобы это сделали спокойнее, тише, без блатной помпы. Лучше всего, если бы дело, булькнув, исчезло в болоте криминальной рутины огромного города. Тогда, глядишь, и у Джангира рассеялись бы подозрения. Швец очень не хотел раздражать своего шефа. Ну, по крайней мере до того момента, пока не почувствует – момент пришел, пора отвалить от него навсегда.

Затрещал телефон. Взял трубку, коротко бросил:

– Швец.

– Слушай, ты… – донесся чуть гундосый, сморкатый голос Нарика. – Чего тебе надо?

Швец глубоко вздохнул, снова собрался для своей драматической роли – страшного вещуна.

– Нарик, мне надо сообщить тебе очень печальную весть… Будь человеком, крепись… Ахата больше нет…

Из трубки раздался вскрик, звериный протяжный вопль:

– Суки! Гадины! Смрадюги! Пидоры! Я вас всех…

Швец терпеливо пережидал всплеск гнева и боли у подраненного животного и в первой же паузе забормотал проникновенно:

– Нарик! Твой дядя жизнь закладывал, чтобы спасти Ахата. Но не все и от него зависело… Хочешь верь, хочешь не верь, но он сделал невозможное. Он вырвал у этих псов тело Ахата… Чтобы вы могли джигита похоронить со всеми почестями, чтобы было местечко на земле, куда люди смогут прийти поклониться, помолиться, сказать доброе словечко…

Швец испугался, что пережал здесь немного – ну, действительно, где сыскать на всей земле сумасшедшего человека, который придет поклониться к этому скотомогильнику?

Нарик, наверное, так не думал, потому что стих на минутку.

– Когда, как? – спросил он сдавленно.

– Послушай меня внимательно. Мы должны обменять тело Ахата на какого-нибудь бродягу. Ну, не мне объяснять тебе, пусть твои ребята заедут в любой морг и купят какого-нибудь дохляка за копейки. Вы должны привезти этого покойника к Николо-Архангельскому кладбищу… Там я отдам тебе тело Ахата, а бомжа сдадим тюремному конвою для кремации. Ты меня понял?

– Понял, – буркнул Нарик, и Швец слышал в трубке его всхлипывания. – Нарик, будь мужиком, крепись… Еще раз хочу тебе объяснить, что твой дядя сделал такое, что ни одному человеку это не удалось бы.

Снова раздался животный рев:

– Пошел ты, сукоед! Предатель, гадина! Я тебя буду ждать! Но если ты, падлючий потрох, что-нибудь вздумаешь… Запомни – мы тебя порежем из автоматов на ломти…

– Нарик, дружок, перестань… Я тебе сочувствую.

– Тебе позвонят! – крикнул Нарик, в трубке булькнуло, и затараторили гудки отбоя. «Чтоб ты подох, дерьмоед противный!» – подумал проникновенно Швец.

Уже перед вечером выбрался повидать Моньку. С досадой, в которой Швец не хотел признаваться сам себе, он ощущал, что Джангир окончательно и бесповоротно задвинул его на вторые роли. Швец придумал для этой позиции свои преимущества. Конечно, подчиняться и выполнять чужие указания противно, но есть же замечательные профиты для второго игрока в экипаже. Матрос на гоночной яхте. Или колясочник в мотокроссе. Или в теннисе на второй подаче. Естественно, славы и призов получаешь меньше, но и головной боли, страхов, нервотрепки – да и опасности – гораздо меньше! А выгода, если правильно обернуться, – та же самая. Но, несмотря на все резонные и разумные утешения, Швецу было обидно – всех людей, окружающих сейчас Джангира, когда-то сыскал и привел он. А с Монькой все деловые вопросы Джангир решает сам. Как говорится, просьба ко всем остальным не беспокоиться, ваш номер «восемь» – понадобится, спросим.

Монька сидел в гостиной своего роскошного номера и парил в тазу больные ноги. На стопах синели четкие наколки: «Они устали».

Шустрая смазливая девушка Брютелька, присланная Моньке загодя Швецом, делала дорогому гостю массаж спинального отдела тяжелого корявого тулова.

На столике перед ним был сервирован английский чай, который он закусывал, орудуя столовой ложкой, бисквитно-сливочным тортом «Сказка». Наверное, заедал горькую участь миллионера.

– Ну что, вижу, сидите тут, воркуете, как голубки, – почти незаметно передразнил Швец акцент Джангира.

– Угощайся, мамзер, – засмеялся Монька.

– Эммануил Семеныч – такой отвязной мужик! – возникла Брютелька. – Такая ласковая лапонька! Доброты и широты – как степь…

– Ну да, – хмыкнул Швец. – Как беспредельная австрийская степь… Перед германской полупустыней…

Брютелька, тоненькая, очень красивая, была простодушная, наивная, чистая, как фальшивый бриллиант. Лет с тринадцати баловалась в пипку, курила дурь и выпивала с дружками по подвалам, пока ее не подобрала шайка бакланов-щипачей. На рынках Брютелька влезала на высокий ящик и, раздевшись догола, демонстрировала дешевое китайское белье. Бабы не интересовались или злобно фыркали, а мужиков – поглазеть задарма на живые остро торчащие Брютелькины сиськи – собиралась огромная толпа. Вот тут-то их, диких колхозанов, грезящих наяву, и глушили щипачи по-черному.

Девчушку присмотрел Швец, высоко оценил и отнял у бакланов. Гордился собой – этой милой наивнячке можно было поручить дело любой хитрости и сложности.

– Ну что, Моня, хорошая девулька?.. – равнодушно поинтересовался Швец. – Раскинет ножки – видно, как сердечко бьется… По-моему, ты ей нравишься…

– Я знаю, – кивнул Монька. – Реальный миллион у мужчины – самый привлекательный половой признак. Безусловно – первичный… А девчонка – тот еще фрукт! Называется «игруша»…

Швец окинул взглядом все это плотское великолепие и подумал, что, наверное, так выглядит реализованная мечта блатных на нарах: полно «бацилл», от пуза – ханки, английский чифирь и горячая шкица в богатейской обстановке.

– Что происходит? – поинтересовался Монька.

– Нормалек! Живем в достатке, пьем сладко, хороним совести остатки, – бойко продекламировал Швец.

– Ну, вид-то при этом у тебя не очень веселый.

– А чего веселиться? Я сегодня еду за посылкой с того света – труп Ахатки Нугзарова надо получать. Не больно-то развеселишься, особенно если эти уроды стрельбу затеют…

Монька приподнял брови:

– Однако…

Швец с затаенной яростью сказал:

– Непонятно только, почему я должен подтирать за нагадившими ублюдками? Джангир с ними слишком долго тютюшкался – теперь имеем! Надо было Нарика сразу укокошить! И большой привет блатной закавказской общественности! Всем было бы спокойнее.

Монька с сомнением покачал головой:

– Не думаю… Больно ты прыткий… Это все равно, если бы Джангир набрал полный рот дерьма и заплевал им харю. Потом ему от блатных пришлось бы долго отбиваться…

Покалякали о том о сем, Монька спросил о Хэнке.

– Все в порядке… – заверил Швец. – Его будет в Борисполе встречать Лембит…

– Это кто?

– Эстонец. Эсэсовец. Террорист без взрывателя…

– Замечательно, – грустно покачал Монька головой. – Тогда они с Хэнком найдут общий язык.

– И не сомневаюсь! Если у человека нет общего языка с Лембитом, он ему язык отрезает. Шучу!

– Я понял! Предупреди – если эстонец так пошутит с Хэнком, получишь сдачи авоську потрохов…

Швец встал, обнял приятеля.

– Монька, мечтаю на будущий год приехать к тебе в Вену… Не по делам, а гулять!

– Мой дом – твой дом!

– Я по телику слышал – у вас там будет камерный фестиваль… Выступим, споем тюремный романс «Мы сидели вдвоем»… Пока…

Монька одобрительно похлопал его по плечу:

– Ладно, иди же себе, босяк… Я тебя уважаю – ты входишь в тех людей, которые для меня существуют…

Швец вышел из гостиницы, промок под серым промозглым дождем, пока Десант подогнал к подъезду машину.

– Давай домой… Передохну немножко, а ты приезжай за мной к двум часам ночи… Пойдем вышибать у последней стражи труп Ахатки…

Десант кивнул:

– Слушаюсь, Майор!

– Значитца так – собери штурмовую группу в полном вооружении, ночка может быть горячей. Этот придурок Нарик может устроить большую канонаду…

– Да ладно! Нам этого лаврушника бояться? Двум смертям не бывать, а судьбу не наебать, – философски заметил Десант, пошевеливая своим огромным подбородком.

Швец подумал, что у Десанта во рту много лишнего – губ, щек, языка. И не зубы, а коричневые цедильные пластины.

Они ехали по вечереющему городу, залитому мокрыми сумерками, и мерцающие на крышах и фасадах домов рекламы манили своими лживыми соблазнами. Десант заметил:

– Смотри, Майор, – евро-мебель, евро-ремонт, евро-стандарт… Теперь с твоим дружком у нас есть свои евро-евреи. Чем отличаются? – И неопределенно хмыкнул.

Швец помолчал, подумал, потом серьезно сообщил:

– Такие же противные, как наши, только воняют не чесноком, а французским парфьюмом…

Десант довольно захохотал.

К ночи дождь стих, сильно заветрило, и начала быстро натекать стужа. Холодная тьма выстудила ночь до свинцовой сизости.

Выехали двумя машинами по Рязанскому шоссе, свернули по путепроводам налево на МКАД и долго телепались в занудной, еле двигающейся пробке – из-за каких-то непрерывных ремонтных работ полоса движения была сужена до одного ряда. Десант, как всегда, рулил. Рядом с ним спокойно спал его напарник и дружок Костин, молчаливый убийца по прозвищу Черный Мародер.

Швец на заднем сиденье покачивался в зыбкой полудреме, время от времени поглядывая на огни «БМВ», в котором ехала пятерка прикрытия.

К площадке для отдыха с неярко освещенной шашлычной они подъехали в четверть четвертого.

Десант сказал:

– Где-то здесь направо должен быть поворот к крематорию… Не пропустить бы…

Швец сонно откликнулся:

– Не пропустишь… Там большое световое табло – «Тепло пожаловать!».

– Правда, что ли? – удивился Десант.

– Правда! Налево верти, на паркинг…

Зарулили на стоянку и увидели – в глубине припаркован микроавтобус «Газель». Наверное, это и есть нариковские люди. Десант мигнул дважды фарами, «Газель» ответила так же.

Швец сказал в уоки-токи старшему сопровождения:

– Перекрой «бээмвухой» выезд…

Моторы не глушили, вылезли из машины. Десант остался за рулем. Швец шел впереди, в пяти шагах его прикрывал Черный Мародер Костин, на небольшой дистанции, рассыпавшись по всей ширине паркинга, следовали четверо из конвоя. На середине стоянки Швец остановился, распахнулась дверь «Газели», на асфальт спрыгнули двое. За стеклами микроавтобуса были видны еще люди, сколько – непонятно.

В наушнике у Швеца раздался сиплый голос Десанта, который из машины отслеживал ситуацию в танковый прибор ночного видения:

– Майор, будь внимателен… Это не Нарик… И второй – не Мамочка… Какие-то быки безрогие… Шестерки…

Остановились шагах в трех друг от друга, и Швец спокойно, без нажима сказал:

– Ребята, мы здесь по Божьему делу… Хотим отдать тело вашего брата… Сегодня он за всех нас умер… Так что давайте без фокусов… Иначе мы вас всех здесь перебьем…

– Это еще неизвестно – кто кого… – гортанно сказал рослый носатый парень.Швец вспомнил – это водитель и телохранитель Нарика Автандил, по прозвищу Авто.

– Известно! – остановил его Швец и поднял руку с гранатой «фенькой». – Все, дорогой, давно известно. Нас – больше, мы посильнее вооружены, и мы это дело умеем гораздо лучше вас… Не надо сейчас базарить, не время… Ты вспомни – в Ахате еще кровь не застыла…

Второй, стоявший за спиной Авто, сказал вполне миролюбиво:

– Да нет, командир, мы такого ничего в виду не имели. Забираем Ахата – и разъехались…

– Ну и правильно, дело говоришь, – согласился Швец. – Вы какого-нибудь жмурика привезли на замен? Сейчас придет тюремная машина…

Те двое одновременно кивнули.

– Все! Сидим и ждем… Работаем в режиме реального времени…

Разошлись по машинам. Минут через пятнадцать с трассы по подъездной дорожке направился на стоянку тюремный «воронок». «БМВ» съехал к обочине, пропустил фургон и снова занял позицию – всех впускать, никого не выпускать.

«Воронок» остановился между их машинами, мотор стих, горели подфарники. Из боковой двери фургона спрыгнул человек в форме, солдат-водитель соскочил со своего сиденья, и они не спеша отправились в шашлычную. В кабине «воронка» в слабом свете салонного освещения Швец разглядел потаповского холуя лейтенанта Козюлина – старый подагрический бес, правая рука и исполнитель всех делишек тюремного игумена. Водитель фургона, киргиз Усманов, по словам Джангира, тоже в деле. В шашлычной он будет отвлекать конвойного, пока им пожарят кур – минут пять – семь.

Швец подошел к «воронку», приоткрыл дверь:

– Привет, лейтенант! Привез?

Козюлин кивнул:

– В кузове… Где ваш труп?

Швец обернулся, приглашающе помахал рукой нариковским отморозкам. Заурчал мотор, и их «Газель» подъехала вплотную к «воронку». Козюлин, несмотря на плохо гнущиеся суставы, проворно выскочил наружу, отпер боковую дверь фургона, нырнул внутрь и натужно крикнул:

– Давайте помогайте кто-нибудь!..

Двое парней из «Газели» влезли в «воронок», они сопели и от усилий всхлипывали – тело, видно, успело окоченеть и плохо гнулось в тесноте между арестантскими боксами. Наконец они бережно вынесли длинный согнутый куль.

– Стоп-стоп! – затормозил их Козюлин. – Сначала ваше тело… Потом берите это… А то укатите – ищи вас…

Нариковцы завопили:

– На кой хрен нам нужно? На память заберем бомжа? – но послушно отперли задний люк микроавтобуса, выволокли завернутое в тряпки тело и бросили на асфальт. Прах Ахата быстро, легко, как в танце, передали с рук на руки, внесли в люк, попрыгали в машину, хлопнули дверцы, заревел мотор, и «Газель» помчалась навылет, на Кольцевую дорогу.

Костин и бойцы конвоя втащили тело бомжа в кузов «воронка», бросили посреди пола.

– Оставь здесь, – велел Козюлин, обернулся к Швецу: – Вели им надеть на него тюремный мешок… Полагается…

Швец уже собрался уходить. Мародер Костин и охрана размотали тряпки на трупе, сунули его ноги в брезентовый мешок.

– Постойте, – испуганно бормотнул Швец. – Постойте… Хорошо, суйте его в мешок.

С отвращением и ненавистью, сопя и матерясь, подхватчики Швеца засовывали в зеленый саван изувеченный труп американского бизнесмена Левона Бастаняна.

51. МОСКВА. ТВЕРСКАЯ УЛИЦА. ПОКУШЕНИЕ

– И что ты сделал? – закричал с отчаянием и яростью Джангир.

– Как что сделал? – удивился Швец. – Отдал мощи Бастаняна цирику, этому лейтенанту из Бутырки… А ты хотел, чтобы я его к кремлевской стене привез? В Мавзолее похоронил?

Джангиров от бессильной злости кусал губы.

– О, как мы прокололись! Господи, как прокололись жутко… – с едкой, злой досадой бормотал он.

– Ну! Прокололись! – согласился Швец. – Босс, по-моему, ты со своими клятыми родственниками совсем с катушек съехал. Подумай сам – прокол разрешился наилучшим способом. Представь – если бы менты нашли тело Бастаняна? Какой шухер бы подняли из-за грохнутого америкашки! Хрен его знает, куда бы привела раскрутка! А так – никто из нас не имеет к этому отношения, а Бастаняна больше не существует в природе, он уже, считай, превратился в дым, – посмотрел на часы Швец.

– Да, хорошенькая у меня побудка, – скрипел Джангиров. – Неплохие новости с утра…

– Перестань, шеф! – залихватски мазнул себя по лысине Швец. – Плохих пробуждений не бывает! Вот представь – голубой рассвет, зеленые клейкие листочки, гурии голенькие вокруг тебя пляшут. А ты не проснулся. Надо это тебе? А раз проснулся – жизнь развивается. С боями и радостями…

– Отстань со своими глупостями! Тоже мне, философ домотканый отыскался, – продолжал свариться Джангиров. – Ладно, я сейчас собираюсь, поедем к Моньке…

Дожидаясь, пока Джангиров оденется, Швец неутомимо растолковывал:

– А Нарика надо истребить, как бешеного пса. Беда не в том, что он злыдень, а в том, что он дурак…

Джангир взял из шкафа плащ и спросил:

– Что там на улице? Клейкие листочки или дождь?

– Боюсь, что пока временно холодрыга, гадость и ливень, переходящий в грязный снегопад. Но я тебе обещаю – как только перезимуем, там, глядишь, снова клейкая зелень баксов, солнце и гурии…

В кармане у Швеца зазвонил телефон. Он придержал плечом Джангирова, достал трубочку.

– Майор, ты оглядись… В подъезд вошли двое… Повремени с выходом, – дудел ему в ухо Десант.

Швец быстро скомандовал:

– Телефон не выключай, я все время на связи… Ага, ты на «Би-Лайне» не экономь…

Отодвинул Джангирова от двери:

– Ну-ка, подожди, шеф… Не надо торопиться.

– Что случилось? – не понял Джангиров.

– По-моему, твой племянничек не угомонился… Ему бы траур справлять, а он шустрит…

Джангир с опасливой недостоверной улыбкой заметил нерешительно:

– Перестань, у тебя уже какая-то паранойя… Маниакальные заскоки… Ко мне в дом?

– Но-но-но! – твердо пресек разговоры Швец. – По моим расчетам, он и должен был сегодня-завтра объявиться.

– Почему?

– Потому что он дурак! По своим представлениям он хочет за смерть брата рассчитаться одновременно и с Бастаняном, и с тобой. Ему это кажется красивым – вы, мол, ни на день не переживете этого сумасшедшего Ахатку!

Джангиров удивленно пожал плечами. Швец приоткрыл узенькую щелку двери, оглядел лестничную площадку, сказал в телефон:

– Доложи обстановку. Ничего не видите?

– Нет… Но наш человек на месте, – ответил Десант.

Швец растворил дверь пошире, вышел на площадку, осмотрелся – никого в поле зрения.

Джангир раздраженно сказал:

– Слушай, мне эти казаки-разбойники надоели… Дела ждут… Поехали… – и вышел за дверь.

В это же мгновение с верхнего марша чердачной лестницы прыгнул человек. В какой-то неразличимой черно-серой робе. И с пистолетом в поднятой руке, с неестественно длинным стволом из-за трубы глушителя. Этот длинный ствол, показавшийся Джангирову размером с баковое орудие крейсера «Аврора», плавно опускался на уровень его головы. Видно, киллер не ожидал, что Джангир окажется таким малорослым.

Но залп «Авроры» не состоялся. Наверное, это наша славная историческая традиция.

Выстрелами взорвался изнутри застекленный пожарный шкаф – охранник бил в упор на упреждение. Крупнокалиберные пули вырывали из серой фигуры киллера куски и ошметья, его подбросило вверх и назад, и он успел только тонко, пронзительно крикнуть, как кочет под ножом. Швец, закрывая собой Джангира, кричал в телефон:

– Ловите второго внизу…

Десант откликнулся:

– Его подобрала их «девятка»… Они уже на ходу… Мы за ними…

– Стоять! – рявкнул Швец. – Не за ними! Никуда! Ковбои сраные! Обеспечь выход отсюда… Вторую машину по радио отправить вдогонку…

Потом повернулся к охраннику, выбивавшему стволом острые обломки стекла пожарного шкафа, чтобы выбраться наружу.

– Молодец, Сергеев! Благодарю за службу! – Достал из кармана потертый бумажник, ловко отсчитал пять зеленых стольников, протянул: – Приз за победу в стрельбе по бегущему кабану!

Пришедший в себя Джангиров оторвался наконец от разглядывания валяющегося на кафеле киллера, улыбнулся вымученно Сергееву:

– Спасибо тебе, голубчик… Вовремя ты возник…

– Ага! Вовремя! – подтвердил Швец. – Со вчерашнего вечера… Все, босс, поехали…

Охраннику предписал:

– Если кто-то из соседей вызовет милицию, сообщите, что нас здесь и не было. Эту падаль, – он ткнул ногой труп, – в квартиру, а здесь, на лестнице, все тщательно и быстро вымойте, протрите тряпками, забрызгайте вонючим спреем… Сейчас Десант вызовет сюда чистильщиков, по-быстрому сплавьте отсюда труп…

– Слушаюсь!

Джангиров, очень бледный, ставший еще меньше ростом, снова наклонился над трупом, повернул голову убитого к себе. Долго, внимательно смотрел, качал головой:

– Не знаю… Не видел никогда… – Встал, брезгливо отряхнул руки – пальцы тряслись, сказал Швецу: – Поехали, Коля… Монька ждет нас…

Все получилось ладненько, да только одна маленькая закавыка случилась. Десант не смог найти ни по одному телефону их «чистильщика», который занимался бесследной ликвидацией трупов. Чтобы не ездить по городу с этой поганой поклажей, отвезли завернутого в старый ковер дохлого киллера на свалку в Салярьево. Бросили там в кучу всякой дряни, слегка закидали сверху мусором – лопат же нет! – сели в машину и укатили. На сегодня их смена кончилась.

А «девятку», подобравшую напарника убитого киллера, конечно, не догнали.

Москва. По предварительным данным, за нынешний год в России зарегистрировано более 90 тысяч преступлений, связанных с незаконным оборотом наркотиков. По данным оперативников, это почти на 10 процентов больше, чем в предыдущем году. Почти 80 тысяч преступлений было раскрыто сотрудниками органов МВД. Ими же разоблачено свыше 12 тысяч сбытчиков наркотиков, что также превышает результаты предыдущих годов. Раскрыто более 4 тысяч преступлений, совершенных в группе.

В МВД России сообщили, что за незаконные посевы наркосодержащих растений наказано почти 80 тысяч человек. За минувший год было уничтожено почти 4 тысячи гектаров дикорастущей конопли. Как выяснили оперативники, в сбор конопли привлекается все больше подростков в возрасте от 10 до 14 лет.

В МВД РФ считают, что, несмотря на большой объем практической работы по пресечению деятельности наркомафии, коренного перелома в решении проблемы не достигнуто. Уровень наркотизации населения продолжает расти.

52. КИЕВ – МОСКВА. ПОСАДОЧНЫЙ КОРИДОР. ХЭНК

Они ехали почти всю ночь. Вообще, если бы его везли в забитом ящике, Хэнк впечатлений получил бы не больше. Конечно, не так комфортно, но информации – тот же замкнутый ноль.

Единственное твердое убеждение, вынесенное Хэнком за эту долгую дорогу, – такая большая страна не может быть такой бедной. Не выдержит жесткость конструкции.

В Киев он прилетел поздно вечером, легко и быстро прошел паспортный контроль.

Единственное, что спросил у него таможенник: «У вас баксы или марчелки?»

Хэнк пожал плечами:

– Простите, что такое «марчелки»?

Таможенник смотрел на него как на придурка:

– «Марчелки» – марки ФРГ!

Хэнк облегченно вздохнул:

– У меня наличными шестьсот долларов США и две тысячи австрийских шиллингов…

– Внесите в декларацию… И проходите…

В зале ожидания его сразу же остановил сухопарый белесый человек, похожий на скандинава:

– Вы господин Сеймур Харрис?

– Да, – кивнул Хэнк. – Я – Харрис…

Блондин кивнул:

– Здравствуйте, я – Лембит…

Хэнк не понял, фамилия это или имя. Да и не имело это никакого значения. Монька перед отъездом напутствовал его:

– Тебя встретят надежные парни. Внимания на них не обращай, это так – промежуточные люди…

Хэнк спросил промежуточного человека Лембита:

– Вы скорее всего финн?

– Я эстонец! – сказал Лембит так, будто представился лордом-пэром.

– Прекрасно! – восхитился Хэнк.

Лорд-пэр Эстонии взял у Хэнка его маленький дорожный чемоданчик и повел на паркинг. В новенькой «БМВ»-«пятерке» засквозили в объезд Киева.

Лембит хорошо говорил по-английски, почти без акцента.

– Вам надо покушать перед дорогой…

Хэнк покачал головой:

– Нет, в самолете кормили… Я не проголодался…

– Тогда заедем, возьмем с собой еду. Пятьсот километров впереди – гастрономическая пустыня.

Лембит куда-то заехал по дороге, взял пакеты с сандвичами, жареной курицей и бутылку «Джима Бима».

– В Москву? – спросил он как таксист.

– С Богом!..

Пару раз Хэнк задавал какие-то ничего не значащие вопросы своему гордому эстонством водителю. Лембит отвечал подробно: «Да», «Нет». И сразу же нырял в молчание, как родные его сердцу таллинские кильки в море. Хэнк ему был за это очень признателен.

Дорога была жуткая. Очень узкое шоссе, в обоих направлениях загруженное до предела грузовиками. На полотне, выщербленном, выбитом, в ухабах, ямах-ловушках «БМВ» подкидывало и трясло, как тачку. Из-за плотного потока встречных грузовиков Лембит не мог сделать рывок на обгоне и объехать тяжело, медленно пыхтящую попутную колонну. Ехал гордый эстонец расчетливо, быстро – под упор, на трассе не ерзал, не вилял, не дергал машину тормозами. Обычно Хэнк сильно нервничал, сидя на пассажирском сиденье, – он не доверял шоферам. Через час, приглядевшись к рулежке Лембита, полностью успокоился, сделал несколько глубоких реанимационных глотков «Джима Бима» и тихо отключился от происходящей за стеклом мерзости. Конечно, досадно ехать на такой мощной машине так уныло – встречные грузовики слепили, попутки забрасывали лобовое стекло жирной грязью.

Хэнк подумал, что последний раз он ездил по таким дорогам во Вьетнаме. Только было не промозгло-холодно, а душно-мокро. Но так же противно.

В середине ночи Лембит разговорился. Открыл рот и сообщил:

– Приехали. Сейчас будет погранконтроль…

Долго стояли в очереди. Лембит взял у Хэнка паспорт, достал свои документы, в права вложил двадцатку – протянул в окно таможеннику, купюра испарилась, документы вернулись назад, и они въехали в Россию.

«Знал бы этот самый Харрис, где путешествует живущий теперь отдельно от него паспорт», – подумал Хэнк. Харрис и не догадывается, что в одно прекрасное утро может проснуться самым знаменитым человеком на земле. Мистер Герострат Сеймур Харрис.

Никаких перемен по сравнению с Независимой Украиной на земле России Хэнк не обнаружил. Редкие тусклые желтые огоньки по сторонам, безвидность, индустриальные трущобы. Хэнк ориентировался только по иероглифическому языку дорожных знаков – этому замечательному эсперанто водителей во всем мире.

В машине было тепло и уютно. Расслабляла, убаюкивала музыка из приемника, еле слышно подсвистывал Лембит, мягко перемигивались огоньки на щите. Хэнк, прикрыв глаза, покачивался в полудреме, думал, что это похоже на прилет на чужую планету. Ничего нет позади, все, что происходит сейчас, – неповторимо, и совсем неизвестно, что будет завтра. Капсула текущего мгновения закрыта. Она отсечена от вчера и завтра. Почти неосязаемое мгновение между всем, чего уже нет, и тем, чего еще не было. «Раз мы все смертны, – раздумывал Хэнк, – любая цель бессмысленна для неверящих в загробную жизнь. Я в нее не верю, и скорее всего великий акт отмщения сбросит меня в пустоту. Но я проживу свою жизнь так, как я хочу. Моя воля заставит тысячи людей жить и умереть так, как я считаю правильным. Ведь, в конце-то концов, раз все мы когда-то умрем, то я просто сдвину для них календарь. Велика печаль!»

Под утро они подъезжали к Москве. Занимался тусклый безвидный рассвет.

Неожиданно для самого себя, как-то на уровне вздоха, Хэнк сказал вслух:

– Господи, какая бедность…

Эстонец равнодушно кивнул:

– Великий канцлер Отто фон Бисмарк говорил, что у славян ослаблено чувство собственности – от этого они склонны к расточительности и воровству…

– Занятно, – хмыкнул Хэнк. – Но за век народ мог измениться…

– Никогда! – отрезал чухонский лорд. – В России никогда ничего не изменится. Это невозможно.

– Почему?

– Для этого Россия должна проиграть большую войну. Не Афганистан, не Чечня! Сокрушительный разгром – как в сорок пятом было ликвидировано гитлеровское государство… – невозмутимо преподавал Лембит.

– Но без мировой ядерной войны это невозможно, а тогда погибнут все, кроме китайцев, – напомнил Хэнк.

– В том-то и дело! Исторический пат – у мира нет игры, поэтому здесь всегда будут нищета, дикость и оголтелое воровство…

– И других альтернатив нет? – из любопытства подначивал Хэнк.

– Нет, – заверил категорически Лембит. – Российский народ может спасти только оккупация чужеземцами. Русские не должны управлять своим народом – они постоянно нацелены грабить и унижать своих людей…

– Невеселую вы нарисовали картину, – сказал Хэнк.

– А я сам человек невеселый, – серьезно ответил Лембит. – В этой жизни нет поводов для веселья…

Этот ненормальный эстонец нравился Хэнку – такой парень и в его делах может сгодиться.

– Похоже, вы жили в Европе? – осторожно спросил Хэнк.

– В некотором роде… – сдержанно ответил Лембит, молчал километров пять пути, потом неожиданно добавил: – Я три года служил во Французском иностранном легионе…

Вон оно что! Надо бы к нему внимательно присмотреться.

На въезде на большой хайвей, видимо, опоясывающий город, был установлен не то какой-то пышный памятник, не то мемориал, не то рекламный биллборд.

– Что там написано? – поинтересовался Хэнк.

– Это памятный знак – «Дорожной отрасли России 250 лет!».

Хэнк вспомнил чудовищную дорогу, которую они одолели ночью:

– Кажется, дорожная отрасль и дороги существуют в России совершенно отдельно…

– В России все отрасли власти существуют отдельно от реальной жизни… – сказал Лембит и нырнул в свой эстонский омут молчания.

Куда-то свернули, ехали по хорошему гладкому асфальту через лес, больше похожий на парк, притормозили около огромных железных ворот с электроприводом. Лембит помигал вахтеру фарами, тот выскочил из будки, утирая руками рот, внимательно рассмотрел карточку Лембита, оглядел их самих, нажал пульт, и ворота разъехались.

Плавный полукруг подъездной дорожки упирался в подъезд огромного красного кирпичного дома. Но прежде чем машина затормозила, растворилась дорогая полированная дверь в медном наборе, и навстречу Хэнку появились Монька и маленький человечек, почти карлик, сухонький, желтоватый, с острым резким лицом. Он протянул Хэнку сухую жесткую лапку и с неожиданной силой крепко пожал руку.

– Ну что ж, я очень рад вас видеть. Дожидаемся вас давно. Я – генерал Петр Джангиров…

53. НЬЮ-ЙОРК. ПОЛИС ПЛАЗА, 1. СТИВЕН ПОЛК

Обезглавленное тело Дриста нашли почти сразу – в холодильной камере на кухне. Расспрашивать было пока некого, персонал ушел полчаса назад.

Полицейская круговерть бушевала, Полк давал поручения, Джордан гонял детективов, суетились все вместе, и Полк непрерывно раздумывал над тем, что обозначает такое убийство. Конечно, это не просто акт мести и не обычная брайтонская разборка. Это вызов. Его пытались напугать? Или сделать блатную «смасть»?

Кровоподтеки и ссадины на теле Дриста печально свидетельствовали о том, что его перед смертью долго били. Наверняка его начали бить задолго до того, как он позвонил Полку и оставил запись на автоответчике. Конечно, он рассказал своим мучителям все.

Двигаясь вместе со всеми в ожесточенной истерии первоначального розыска «хот-трэйс», одновременно Полк внутренне стоял на месте. Душевно замерз. Он знал – сейчас они традиционными методами полевого розыска не найдут никаких концов. Нужна догадка, идея, сокращенный прыжок сознания или очень ценная информация со стороны. Только тогда можно будет выйти на этих живорезов.

Полк не сомневался – работали чужаки. Другой почерк. Старые брайтонские бандиты, конечно, совсем не вегетарианцы – кого хочешь подколют, застрелят, удушат. Но здесь была видна рука ветерана гражданских войн, ибо нет более лютой формы озверения, чем внутренние войны, грабительские и беспощадные. Эти войны дают мутацию особых преступников – человекоподобная фауна, с которой тонкий слой цивилизации стерт до корней клыков.

Полк остановился, тупо рассматривая заходящее в море солнце. Оловянное бельмо заливало Даун-таун недостоверно мягким пугающим светом. Полк не сомневался, что все эти события, связанные потаенными пружинками, вызваны его поисками Бастаняна. Так в тире, попав в черный кружок мишени, ты вызываешь множество неожиданных механических событий: взлетают утки, прыгают олени, тяжело бегут кабаны, крутятся мельницы, и все – под металлический стрекот каких-то звякающих и скрежещущих деталей, соединенных между собой невидимыми нитками, при этом самым непонятным тебе образом.

Белесая солнечная капля упала наконец в воду, и он уселся за стол – писать запрос в Министерство внутренних дел России. Ему нужно еще до прилета в Москву запустить сыскной аппарат в поисках исчезнувшего Бастаняна. Его надо найти во что бы то ни стало, поскольку так или иначе все замыкается через фигуру исчезнувшего торговца ворованным антиквариатом.

Полк, осматривая труп Дриста, нашел у него в кармане мятую пачку с одной сигаретой и двумя спичечными картонными коробочками с фирменной этикеткой «Перияли» – есть такой неплохой греческий ресторан на Манхэттене на Двадцатой улице. Полк незамедлительно дернул туда. Метрдотель, степенный пожилой грек, по фотографии сразу опознал Дриста. Уверенно объяснил, что Дрист совсем не выглядел как завсегдатай такого солидного заведения. Он вспомнил, что Дрист был здесь три дня назад с хорошо одетым мужчиной лет тридцати, с которым они разговаривали по-русски. Он довольно подробно описал спутника Дриста, и с его слов был составлен примерный словесный портрет последнего сотрапезника Дриста. «У него волосы как из алюминия, – говорил грек. – И глаза металлические…» Полк распорядился немедленно распространить фоторобот среди полицейских и агентов на Брайтоне.

Полк пытался восстановить последовательность событий. Три дня назад бандиты подманули Дриста дармовым обедом, что-то интересное ему пообещали. Во всяком случае, отпустили – позавчера вечером он по телефону рассуждал с Полком о стукачестве как призвании или трудовом промысле. Вчера, когда Полк был в Вашингтоне, они уже взяли Дриста к себе – судя по тексту на автоответчике. Сегодня, когда Полк ходил по коридорам больницы Кони-Айленда, Дрист еще был жив – он должен был опознать и подтвердить бандитам, что явившийся на встречу человек – это и есть спецагент ФБР Стивен Полк.

Его убили, когда Полк сел за столик в кафе. Одним ударом большого разделочного ножа на кухне. На кафельном полу почти не было крови – обезглавленное тело сразу бросили в холодильник. А голову – в сумку и на транспортер. К моменту убийства все работники кафе уже ушли. Автомат, регистрирующий явку и уход с работы, указывает, что все отметили карточки и покинули помещение до четырех часов. Вахтер на служебном выходе не видел, чтобы кто-либо возвращался. Сейчас все люди Джордана проверяли, есть ли русские среди работников кухни. В круг интересующих лиц попали также все поставщики продуктов и технический персонал – слесаря, уборщики, монтеры, обслуживающие кухню, – все, кто может иметь туда доступ…

Завтра Дриста похоронят в безымянной могиле для неопознанных бродяг, некому вручить свидетельство о смерти.

Полк вспомнил, что читал как-то аналитическую справку, присланную уполномоченным ФБР в Москве. Резидент сообщал, что крупные уголовники для своих погибших друзей покупают гробы стоимостью от пятнадцати до шестидесяти тысяч долларов. Гробы палисандровые, красного дерева, хрустальные, в которые монтируются магнитофон и бар, как в прогулочном лимузине. Похоронная контора принимает на себя ответственность за приведение в божеский вид их раздавленных, разбитых, расстрелянных клиентов. Интересно, сколько бы они взяли за то, чтобы привести в божеский вид Дриста?

От праздных размышлений Полка отвлек громкий голос Джордана, инструктировавшего своих сыскных на полицейские подвиги:

– Поднимите на ноги всех своих тротуарных певцов-«шептунов», разбейтесь в прах, но завтра у меня должна быть хоть какая-то дельная информация об этих кровожадных животных…

Джордан не скрывал, что не любит русских. И сейчас он был в ярости не из-за того, что Дриста убили, а из-за того, как его убили. Джордан, опытный полицейский, знал, что если бы Дриста тихо прирезали или подстрельнули в затылок, то это бы никаким образом не заинтересовало власть. Но начальство, которое относится к худшему виду ротозеев и уличных дилетантов, наверняка будет чудовищно шокировано способом убийства. Это же надо подумать, до чего дошло – отрезали голову! Конечно, для телевизионщиков – это сладкое событие, все радионовости, все газеты будут орать об этом, пока какие-нибудь пуэрториканцы в Бронксе не сожгут кого-то заживо. Естественно, с Джордана начальство будет снимать штаны каждый день.

– Кто их звал сюда, этих наглых оборванцев? – бушевал Джордан. – Своих бандитов мало?.. Нет, все бились за свободу выезда из России! Вот теперь имеете! Радуйтесь!..

Полк остановил его жестко:

– Слушай, Джордан, это твое личное дело – любить кого-то или не любить. Но думаю, что твоя злоба на русских связана с тем, что ты имеешь дело только с русским отребьем в Америке…

– А ты знаешься, конечно, не с отребьем? – окрысился Джордан. – С гордостью России? Которая теперь стала нашей гордостью…

Полку надоела эта вонючая политическая корректность, обязательная для джентльмена на государственной службе, по странным прихотям которой он должен братски любить и уважать цветных, а те, в свою очередь, свободны ненавидеть и поливать в любой форме русских или поляков.

– Да, я знаю самых разных русских, – спокойно согласился Полк. – Среди них полно отребья, есть и гении. А в основном они такие же люди, как и все наши. Зря ты прешь на них, это глупо! Если бы все думали, как ты, вряд ли ты сидел бы здесь, а вкалывал на хлопковых полях…

В кофейный цвет кожи Джордана стал натекать кипящий битум. Глаза-сливы поперло наружу прорывающейся яростью.

Бой на глазах у подчиненных уже было начался, но тут ввалился судмедэксперт:

– Хай, сыскари! Я принес заключение о смерти повесившегося Драпкина… Самоубийство чистое, как странгуляционная борозда…

Полк махнул рукой на Джордана и взял у эксперта бумагу.

«…Смерть наступила от удушения петлей между двумя и тремя часами ночи…»

Хотя это вовсе не исключает, что Драпкин не влез сам, а его засунули в эту петлю.

В описательной части протокола Полк обратил внимание на фразу: «В области грудины большая ссадина и кровоподтек размером шесть на семь с половиной дюймов». Он спросил эксперта:

– Отчего могла произойти такая ссадина?

– Прижизненное повреждение, – пожал плечами эксперт. – Похоже на удар…

– Удар такой силы в грудь?

– А что удивительного? Тренированный каратист может ударом тэби-йоко-гери проломить грудную клетку…

– Что за удар? – поинтересовался Джордан.

– Поражение противника пяткой в прыжке. Знаешь, как они кричат в кино: «Й-а-а-а!»

– Знаю, – мрачно кивнул Полк. – Предполагаю, что вот так врубили в грудь Драпкину… Он потерял сознание, и его вдели в петлю…

Конолли заметил:

– Садисты… Драпкин потерял бы сознание от одного клича «Й-а-а-а!», – и снял трубку давно трезвонящего телефона. – Отдел убийств, инспектор Конолли слушает… Да, здесь… Хорошо, передам.

Бросил трубку, почтительно наклонил свой замечательный пробор.

– Старшему специальному агенту Полку сообщают из секретариата директора ФБР, что виза в посольстве на него получена и через пару недель он может вылетать в Москву… Большое угощение для нас всех устраиваешь сегодня за свой счет…

– Это тоже директор передал? Насчет пьянки? – уточнил Полк.

– Это мы с директором тебе сообщаем вместе… – вздохнул Конолли.

54. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. ЮСТИЦИЯ

Задержанный Арчил Мамия, по кличке Мамочка, надо отдать ему должное, вел себя очень грамотно. По существу, допустил одну тактическую ошибку – сильно нагрубил при задержании Любчику и Киту. Ну, естественно, они наколотили ему по барабану так, что сопли из ушей потекли.

Арчил Мамия, двадцати четырех лет, уроженец Сухуми, образование незаконченное высшее – два курса торгово-экономического института, в армии не служил, привлекался за воровство, разбой, хранение огнестрельного оружия, с двенадцати лет живет в Москве. Начинал с тралерства – извоза проституток. По оперативным данным, является правой рукой бандита Нарика Нугзарова в его преступной группировке.

Его привели ко мне на разговор уже не такого наглого и смелого, но держался Мамочка своей линии твердо.

– Недоразумение! Граждане командиры! Недоразумение у вас со мной! – уверял он. – Вы меня за кого-то другого держите… Я ничего не знаю… Нигде, никогда, ни на каком Курском вокзале не был… Не знаю ни про каких ваших сотрудников… Кто такой Нарик, не слышал и слышать не хочу…

Мы ему устроили мельницу – сутки кололи непрерывно, вчетвером. Почти двадцать четыре часа Любчик, Кит, Мила и я допрашивали его обо всем, что как-либо относилось к его участию в банде Нарика и обстоятельствам убийства Валерки Ларионова.

Под утро он уже валился со стула, лицо было синюшного цвета, и только жуткий рваный шрам – от угла рта до самого уха – рдел на его острой морде с крысячьими чертовыми ушками. Но не кололся и стоял жестко. Под утро меня вызвал из кабинета в коридор Куклуксклан:

– Эксперты не подтверждают идентичность голосов…

– То есть как не подтверждают? – взвился я.

Эксперты-акустики сравнивали запись голоса по телефону, оставшуюся после убийства Ларионова, и голос Мамочки, записанный сейчас.

– Нет, они не говорят, что это разные люди, – развел руками К.К.К. – Но дать категорическое заключение о том, что два образца голосов, которые мы имеем, идентичны по всему спектру звуковых характеристик, они отказываются. Материала для сравнительного анализа очень мало…

По существу – единственная моя серьезная надежда прищемить этого гаденыша всерьез. Остальное – косвенные показания на Мамочку, которыми мы могли только закреплять полученные показания. Заставить его заговорить это не могло. Итак, здесь у нас большой облом.

А он пер свое уверенно, будто бы знал, что помощь ему будет обеспечена. И спасательная экспедиция скоро начала шевелиться, причем сразу же – резво.

Из прокуратуры позвонил к концу дня Бестужев, надзирающий прокурор, и спросил весело:

– Сергей Петрович, нам тут весть принесли, будто бы вы задержали Мамию…

– А кто принес? Весть – я имею в виду…

– Ну кто же вести разносит? Известно – сорока на хвосте…

– Сорока, думаю, воровка? Или бандитка? Из той же бандгруппы? Или со стороны?

Бестужева я знал довольно давно. Мы его для точности называли Бестыжевым.

Он хмыкнул:

– Кто же их сейчас разберет… Так что – это соответствует действительности?

– Допустим, соответствует, – осторожно ответил я.

У Бестыжева потяжелел голос:

– Что это у вас за формулировки, Ордынцев? «Допустим»! Или задержали, или нет! Но я знаю, что задержали!

Тут уж и я локоть вперед выставил:

– Восхищаюсь, Бестужев, зоркостью нашей прокуратуры… Бдите! Не успели бандюгу заловить, а вы уже тут как тут – в курсе дела! Вы что, по всем задержаниям так остро реагируете?

– А вот это не ваше дело, Ордынцев! – отрезал прокурор. – Главное, что мы реагируем по всем случаям необоснованных задержаний.

– А почему вы решили, что Мамия необоснованно задержан?

– Ха-ха-ха! – Он не смеялся, а декламировал смех. – Были бы основания, вы бы с утра уже тут трындели! Вот скоро введут закон о судебном порядке задержания и ареста, тогда вы с вашими штучками запляшете…

Он мне сильно надоел, чернильный выкормыш. Спросил я его вежливо, душевно:

– Скажите, Бестужев, а чего вы так жопу за него рвете?

А он и глазом не моргнул, телефонным ухом не повел:

– Потому что лучше жопу рвать, чем закон сапогами попирать! Мы не можем допустить, чтобы вы превратились в параллельный бандитский отряд. Держава вас уполномочила держать в узде преступников, а не раздвигать их фронт дальше. И за этим будем тщательно надзирать.

– Ну и надзирайте себе на здоровье… Раз вам держава велела держать, но не задерживать…

– Ладно, давайте прекратим эту ненужную дискуссию! – отрезал Бестыжев. – Завтра к одиннадцати часам прошу вас быть у меня с материалами дела…

Я вернулся в комнату, где ребята трясли Мамочку, а он им убежденно доказывал:

– Вы же затрюмили невинного человека! Вот и доказывайте, что я преступник. А кроме как отдуплить невинного человека, у вас никаких аргументов нету… Вам главное – честного человека превратить в лагерную пыль…

Любчик устало говорил:

– Да хватит тебе быковать, Мамия… Ты не лагерная пыль, ты – нормальная городская тротуарная грязь… И будешь париться в остроге все равно…

– А вот увидите – не буду! – нагло уверял Мамочка.

Он знал, гадина, что и под стражей он будет в безопасности. Его поддержат извне беспрерывными заявами, «телегами», проплатами, блатными звонками, непрерывным прессингом по всему нашему загаженному правовому полю.

В девять утра я велел не останавливать допросов и поехал на Новокузнецкую в городскую прокуратуру. В кабинете Бестыжева меня уже дожидался адвокат Мамочки – вальяжный сытый господинчик в английской тройке, в надушенной пушистой бороде и при ясных голубых глазах афериста «на доверии».

Видимо, ему платили за работу, вычитая из гонорара часы, проведенные Мамочкой в наших застенках. Потому что, вручив мне свою визитку, он мгновенно ринулся в бой и стал выкручивать со мной все мыслимые финты, демонстрируя широкий ассортимент фокусов и ловких приемчиков опытного стряпчего.

Бестыжев слушал его, сочувственно кивал, неодобрительно посматривал на меня. Похоже было, что прокурор не поддерживает государственное обвинение, а надежно играет с ним в паре против меня. Честное слово, я бы не мог поклясться, что адвокат не принес ему бабки прямо в кабинет в своем прекрасном портфеле «Луи вуитон».

– Богом клянусь, я не понимаю таких методов! – восклицал патетически стряпчий. – Вы же, Сергей Петрович, интеллигентный человек! Правовой климат…

Я перебил его тихо, застенчиво:

– Вы напрасно клянетесь Божьим именем…

– А почему? – напористо поинтересовался адвокат.

– Во-первых, не следует поминать имя Божье в прокурорской всуе… А во-вторых, если вы настоящий адвокат, клянитесь убедительно: «Падвой буду!»

Ох, долгая, тяжелая душиловка происходила: они вдвоем всячески стращали меня чудовищными дисциплинарными карами, а я открыто шантажировал их тем, что прямо сейчас поеду в Генеральную прокуратуру и подам заявление об их заинтересованности в деле, выходящей за рамки служебной добросовестности. Так мы и препирались очень долго, пока прокурор Бестыжев нашел компромиссное решение:

– По закону вы имеете право его задерживать семьдесят два часа. Через… через… – Он посмотрел на свой золотой хронометр, купленный, наверное, на прокурорскую зарплату за двадцать лет вперед, и уточнил: – То есть вам остается сорок семь часов. Я вас жду в десять часов утра послезавтра. Или с материалами, которые позволят арестовать в надлежащем порядке Мамию… Или, уж извините, выпустить его на свободу…

Я поднялся со стула. После бессонной ночи кружилась голова, и томило жуткое желание дать им обоим по роже. Уже стоя у дверей, я поделился с ними:

– Римейк старого водевиля «Видит полицейское око, да гнилой прокурорский зуб неймет»…

Бестыжев вслед заорал:

– Отдельно проследим за тем, чтобы не применялись недозволенные методы!..

Я ехал к себе и тупо думал об одном: как же они не боятся? Ведь это же у всех на виду! Неужели никакого укорота на них нет? Или все так уже повязались между собой, что и бояться-то нечего?

Наверное, не боятся. Или риск так хорошо оплачивается, что имеет смысл попробовать.

Надо полагать, очевидные вещи не затрагивают сильно, пока кто-то не плюнет тебе в душу – лично! Или не ударит по сердцу. Или не убьет твоего товарища, безнаказанно.

И вдруг я с отчаянием подумал, что, передав Мамочку в руки охранителей нашего кривосудия, я спас бандита. Для меня он неуязвим. Они его легко и быстро выволокут из нашей страшной пыточной избы. Или на следующем этапе расследования – если мы докажем, что он убил Ларионова – Мамию сразу передадут по подследственности в прокуратуру. А там уж Бестыжев со товарищи все обеспечат.

Нет, ребята, вы рано радуетесь. Наверное, есть ситуации, где нарушение закона не грех, а добродетель. И я сам справлюсь с правосудием…

В конторе допрос не продвинулся ни на шаг. Да и нельзя решить такую проблему с налета. Она требует серьезной агентурной подготовки, подбора массы материалов, на очных ставках надо заставить испуганных свидетелей подтвердить свои показания, есть много способов нормальной реализации дела в рамках закона. Но ничего сейчас нельзя сделать хотя бы из-за железной уверенности Мамочки, что ему надо любой ценой продержаться трое суток. А там – воля!

Неохота вспоминать, но эти двое суток были как горячечный бред. Со стыдом и сожалением на исходе третьих суток мы вынуждены будем отпустить Мамочку. Мои ребята смотрели на меня с удивлением, поражаясь моей пассивности – я как будто отключился от происходящего. Мамочка валился с ног от усталости, но был злобно оживлен и вздрючен:

– Ништяк! Еще пара часов – и скажем друг другу «пока!». И больше, надеюсь, никогда не увидимся…

– Увидимся, – заверил я его.

За два часа до душеразрывающего мига расставания я вышел на улицу, разыскал работающий телефон-автомат и набрал номер. Знакомый резкий голос с неистребимым акцентом ответил:

– Джангиров слушает…

Зажал себе ноздри – чтоб погундосее вышло – и быстро сказал:

– Сегодня в одиннадцать часов утра из городской прокуратуры выйдет киллер Мамочка, друг твоего племянника…

И дал отбой. Им всем.

55. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. ТОПТУНЬЯ ДУСЯ

С вечера я созвонился с Симаковым, попросил об одолжении.

Славка Симаков, начальник отделения в службе наружного наблюдения, как все топтуны, был тихарь незаметной серой внешности и поведения. Волнуясь, он сильно потел, отчего становился похож на расплывающийся влажный призрак. Парень он был неплохой и страдал от тайной слабости – он был горький закрытый пьяница, свойство, которое в милиции, ясное дело, не очень приветствуется. Я его по-товарищески срамил и стращал, уговаривал завязать, а Славка, виновато глядя в сторону, спрашивал меня грустно:

– Серега, ответь не по уму, а по сердцу… Я ведь знаю, что ты как бы прав… Послушаю я тебя, завяжу вглухую – и что останется мне тогда в жизни?

Я что-то неубедительно мычал, но заканчивал всегда пророчески-грозно:

– Смотри, Славка, погоришь однажды по-черному… Выпрут тебя без пенсии, закукуешь тогда… – и сам себя совестился, потому что для такого прорицания много ума не надо – ежу понятно, чем кончается для мента регулярная пьянка.

Ну и случилось, конечно. Возвращаясь из гостей, Симаков тихо, покойно-пьяненько заснул в троллейбусе. Борзый наряд доставил его в вытрезвитель, оформили Славку по всей программе. Оружия, к счастью, у него не было – да и зачем оно топтуну? А вот удостоверение майора милиции у него изъяли. Утром, проспавшись, он с ними не смог на месте договориться, с «вытрезвенниками», и как только его выпустили из трезвого узилища, позвонил мне.

Славка знал, что я с младых ногтей пасу вытрезвители – неисчерпаемый кладезь смрадной информации.

Пришлось мне в вытрезвитель поехать. Наехать, поохать, нажать на начальника вытрезвителя, потом подружить с ним, подарить на память о встрече бутылку коньяка «Отард», названного, наверное, французами в честь Отара Квантришвили, и тогда руководитель тверезой жизни разорвал все протоколы, которые должны были идти в Управление кадров МВД. Серая, незаметная миру, унылая – и такая нужная Симакову – карьера была спасена.

Надо отдать ему должное, Славка отслужил мне не один раз верой и правдой. Штука в том, что в наших условиях для того, чтобы оформить наружное наблюдение, требуются такие чудовищные усилия и столько разрешений начальства, что проще за преступником самому протопать. Только – смешно сказать – эта профессия требует таланта и знания множества приемов и навыков странного филерского ремесла.

Славка был маленьким начальником, и сам он уже «на землю» не выходил, след не брал. Но его мелких командных полномочий было достаточно, чтобы по моей просьбе организовать наружку за интересующими меня людьми. Конечно, если это не была какая-нибудь масштабная долгосрочная операция, требующая больших людских ресурсов, как говорили топтуны – значительных трудодней.

Поэтому и на этот раз Симаков охотно согласился помочь. Только спросил для формы, на всякий случай:

– А начальство твое знает?

– О чем вопрос, Слава? Дело на контроле у самого Келарева… И не нужна мне толпа твоих соглядатаев… Мне нужен один толковый человек…

– Дуся? – понятливо среагировал Симаков.

– Да, мне нужна Пронина. Этого будет вполне достаточно…

Когда я заявился в контору, то, распахнув дверь, услышал пронзительный голосок Дуси Прониной. Она говорила Миле что-то про свою семейную жизнь.

– …Мне бы ее на свои ходули поставить, а там пускай сама через грязь шагает, – объясняла свои родительские проблемы Дуся.

Увидев меня, Дуся встала навстречу, козырнула по форме:

– Петрович! К выполнению любого задания Родины майор Пронина готова…

Ее фамилия Пронина в сочетании со званием «майор милиции» была поводом для бесчисленных шуток, ибо память поколений сохранила имя литературного героя – сыщика майора Пронина. Никто, по-моему, уже не читает этих книжек, никто не вспомнит, чем занимался майор Пронин, но все знали нарицательное имя легендарного сыскаря. Ну и Дуська по наследству получила его известность и оструюпотребность каждого встречного пошутить по этому поводу.

Я обнял Дуську, расцеловал, усадил за свой стол и попросил Милу приготовить нам кофе – принимал я в гостях человека не простого.

Дуська Пронина была чемпионкой. В любом человеческом занятии, сколь бы ни было оно необычно, а порой и презренно, существуют выдающиеся мастера, несравненные умельцы, в которых соединилось призвание к подобной деятельности с приобретенными профессиональными приемами. С моей точки зрения, Дуся Пронина была великой, лучшей топтуньей во всей нашей оперативно-розыскной системе. Дуська не знала себе равных, не бывало у нее поражений и срывов, скрыться от нее было невозможно, и никто еще не сумел оторвать «хвост» в виде неказистой, чудовищно худой бабенки, похожей на скелет змеи. Да и лицом Дуся не сильно удалась – глядя на нее внимательно, очень хотелось подарить ей на день рождения противогаз, с которым она сохранила бы шанс устроить свою личную жизнь. И одета она была всегда во что-то серое, мешковатое, абсолютно незапоминающееся и неразличимое в толпе.

Дуська наверняка была рождена для своей службы – в ней она находила какие-то компенсации своей несостоявшейся женской судьбе. Я думаю, что когда она выходила на боевую сыскную тропу, ее вел, конечно, не служебный долг, а азарт жизненной погони, поэзия преследования, гон чистокровного выжлеца за дичью. Много лет Дуська работала в наружке КГБ. Но в период частичного распада и непрерывной реформации некогда всемогущего ведомства она перешла к нам и здесь присохла, видимо, до пенсии.

Думаю, что Дуська Пронина, будучи абсолютно бесцветной, незаметной, неузнаваемой в толпе, могла бы стать выдающейся, неуловимой преступницей. Но она затеяла игру на этой половине поля, и поиск, слежка, лов реальных злодеев перевоплощали ее унылую, тусклую жизнь в мир больших страстей и жутких соревнований. Это тебе не топтушка в КГБ, где, естественно, никогда не существовало никаких настоящих шпионов, а отслеживали в основном блаженных фраеров – диссидентов и дурных от жадности валютчиков. Дуське для ее азартного филерского сыска это было скучно. То ли дело у нас – меню такое, что нормального человека тошнит от одного перечня этих кровожадных забав…

– Евдокия, послужи мне на этот раз от всей души, – попросил я ее.

– По-другому, Петрович, я тебе не служу, – засмеялась Дуська. – Я ж тебя люблю! Жалко, ты молодой и красивый, а то бы я тебя захомутала… Ух, была бы у нас милицейская семейка – загляденье…

– Дусь, да кто ж на нас заглядываться стал бы? Нам с тобой по должности не разрешено, чтоб кто-то нас разглядывал…

– Ладно, – махнула она рукой и спросила: – Так что нужно?

– Дуся, сегодня часов в одиннадцать, ну, где-то около полудня, из прокуратуры города выпустят одного серьезного мазурика. По виду – нормальный хачик. – Я протянул ей пачку фотографий Мамочки. – Но он убийца и большая сука. Прижучить я его никак не могу… Нужно выяснить, куда он двинет из прокуратуры… Там мы накопаем следы…

– Да ничего нет проще! – весело пообещала Дуська. – Сделаем, Петрович!

– К тебе на подхват я пошлю Любчика и Кита…

– О, вот этого не надо! – замахала руками Дуся. – Я, например, полицейских в толпе узнаю сразу, у них на морде выражение особое, как у попов. А вдруг хачик это тоже умеет?..

– Нет, Дуся, они и тебе на глаза не попадутся. Ты их поведешь за собой по радио. Они будут в машине за тобой тянуться… Не знаю я, как он оттуда станет двигать. На такси? Пригонят ему машину? Или вдруг на своих двоих? Его нельзя потерять. Мне надо знать, куда он денется…

– Петрович, не бери в голову. Сделаю как надо, не беспокойся…

– Дуся, я хочу тебя предупредить: скорее всего за ним будет топать еще одна наружка, чужая. Его поведут из конкурирующей организации…

– Из ФСБ, что ли?

– Ну как бы! От бывшего КГБ, так скажем. Эти ребята – большие злыдни. Постарайся сразу взять их в поле зрения. Нам с тобой важно – пропасут они его до места назначения? Будь внимательна, Дуся, и очень осторожна – как никогда! Я тебя очень прошу – на тебя все мои надежды теперь…

56. МОСКВА. ЧЕРНЫЙ МАРОДЕР. ГОН

Может быть, как глазница для ока государева в Москве – городской прокуратуры – Новокузнецкая улица очень даже неплоха. А вот для слежки – прямо беда! Она пряма, узка, и отсутствуют на ней какие-либо естественные укрытия, за которыми может маскироваться филер.

Поэтому Десант припарковался метрах в ста пятидесяти не доезжая проходной прокуратуры и смотрел через стекло в бинокль на воротики зеленого ампирного дома, откуда должен был появиться Мамочка.

Лембит занял такую же позицию с другой стороны от выхода, хотя биноклем не пользовался, полагаясь на свое зрение снайпера.

А Черный Мародер Костин патрулировал улицу. Погода была соответствующая – накрапывал поганый мутный дождь, и казалось, что он прямо с неба уже падает с грязью, сильно ветрило, и утро было похоже на сумеречный вечер. Черный Мародер, прочесав несколько раз улицу, все-таки нашел удобный наблюдательный пункт – открылась пирожковая. Зашел в точку общепита, взял стакан кофейной бурды, какие-то черствые, как сухари, пироги. Наверное, позавчерашние и пригодные к употреблению только с суточными щами. Через немытую витрину достаточно хорошо просматривалась проходная прокуратуры. Мародер вяло жевал пироги, которые пекли вместе с силикатными кирпичами, и делал вид, что с интересом читает газету «Московский комсомолец». В газетной полосе он аккуратно проткнул пальцем дырку и через нее, как через прицел, рассматривал осенний безрадостный окружающий мир.

Костин не скучал. Вся предыдущая жизнь приучила его к терпеливому ожиданию. До своих неполных сорока годов он дожидался, когда ему наконец привалит счастье. Пока не дождался, но не терял надежды, что оно придет. Не то чтобы лежал на боку, как какой-нибудь Обломов, – по своему разумению, он делал все, чтобы счастье заглянуло к нему, а не проскочило по соседней улице.

Знакомые звали его Марик, поскольку своего имени, записанного в документах, он сильно стеснялся. Наречен он был революционным именем Марксэн, то есть Маркс и Энгельс в одном пакете.

Чудны дела твои, Господи! Ну как, каким образом его недостоверных родителей угораздило заклеймить ни в чем не повинного младенчика таким смехотворищем!

С детства он сильно бедовал – обычная участь безотцовской беспризорной голытьбы. Матери, пьянице и потаскухе, было не до него. Ну а про папашу и говорить нечего – никогда он его не видел, и соседка со злобой ему говорила, что он был сын полка, который прошагал походным маршем через мамкину койку в комнатушке полуподвала на Сухаревке. Мать рассказывала какие-то нелепые басни о том, что его отец был героический военный, погибший на какой-то тайной войне, и имя его нельзя упоминать. Когда Костин подрос немного, он не мог сообразить, сколько ни старался, какая могла быть война в пятьдесят седьмом году, после которой он родился, и где мог героически погибнуть отец. Из всех боевых событий, которые припоминались, был только фестиваль молодежи и студентов, который незабываемо прогремел в Москве. На эти воспоминания наводило зрелище, которое он рассматривал в зеркале, – густо-смуглая темная кожа, пунцовая губастость и жесткая мелкая курчавость. По отдельным репликам пьяной матери он понял, что когда-то ее административно высылали из Москвы за связи с иностранцами. Наверное, это была связь с каким-то геройским молодежным студентом из Африки, поклонником прогрессивных идей Маркса и Энгельса о том, что у богатых белых надо все отобрать и раздать черным революционерам.

Чернявого подростка Марксэна Костина не любила мать, не замечали соседи, ненавидели учителя и не уважали сверстники, давшие ему кличку Гуталин.

Авоськины дети, небоськины подкидыши.

В долгое душное безделье летних каникул он попросил, чтобы его взяли в отряд школьников, направляющихся в подмосковный поход. Оказалось, что это поход по местам боевой славы. Они должны были разыскивать останки бойцов Великой Отечественной войны, позабытых всеми и до сих пор не захороненных державой.

Под Можайском, в «долине смерти», в лесопосадке, проросшей через вымытые дождями солдатские косточки, они находили скелеты в истлевших лоскутах амуниции, мятые каски, изржавевшие штыки, съеденное временем оружие, гранаты. Из-за этого Костин навсегда перестал бояться покойников. Он прислушивался к разговорам взрослых, руководивших походом, и слышал какие-то ненормальные, непонятные цифры – около двух миллионов бойцов сгнили в полях сражений непохороненными, брошенными, как падаль.

И в этом походе, в который попросился он от скуки и дворового безделья и который повернул всю его жизнь, Костин вдруг осознал с недетской ясностью – человек ничего не стоит. Прах, пыль на ветру, жалкая кучка безымянных костей. Зачем мучились? Из-за чего переживали этот ужас? За что умирали? За Родину? Которая бросила их помирать, как собак, и не нашла времени, сил и желания хоть через десятилетия присыпать их прах горстью земли. Почему-то Родина в представлениях Костина имела облик его пьяной, всегда обиженной, недобро смотрящей маманьки.

Марксэнова мать, черт бы тебя побрал! Сука старая!

Этим же летом он совершил важное открытие. В откопанном скелете – был это красноармеец или немец, не узнает уже никто и никогда, – в пугающем желтом оскале черепа увидел Марксэн Костин две золотых коронки. Он долго сидел у своего раскопа и думал, позвать ли кого-нибудь из приятелей или взрослых. Лезть в рот скелету он опасался – во-первых, противно, а во-вторых, страшновато – вдруг щелкнет зубами? Потом решил не поднимать лишнего шума. Перочинным ножом легко раздвинул зубы, и коронки вылезли из пустой десны мгновенно. Спрятал в карман и никому об этом не рассказывал.

С этого дня благородное занятие Костина приобрело новый смысл. Он был достаточно сообразительный парень, чтобы не нести в скупку эти зубы. Он ждал случая. Случай явился сам в школу и назывался зубной врач Грачия Арменакович Папазян, проводивший у них регулярную диспансеризацию. По линии стоматологии у Костина все было в порядке, по части зубов его мучил совсем другой вопрос. Он и задал его, сидя в кресле под шум визжащей бормашины:

– Грачия Арменакович, у нас с мамой осталось два золотых зуба, коронки. Скажите, пожалуйста, их можно куда-нибудь деть? Или поставить мне?

Врач засмеялся:

– Тебе еще рано ходить с фиксами! Но если хочешь, я посмотрю. Могу дать за них какие-то деньги, если они действительно золотые…

Костин принес. И получил от Папазяна состояние – целых пять рублей! Огромные деньжищи!

Выросший в сухаревских трущобах пацан быстро сообразил вещь самоочевидную: коль скоро он переложил на свои тощие плечи обязанность мамки-отчизны, нашей замечательной родины-уродины, что по-польски означает «красота», – сохранить память о ее погибших сыновьях, то и искать эту память надо грамотно, целенаправленно. Нужно искать останки бойцов, которые унесли в прах единственно нетленную штуку – золотишко! Ведь им, павшим, брошенным и забытым, никакого урона от этого не будет. Ну не сдавать же державе их золотые зубы, последнюю ценность этих оставленных на распыл и разжев бродячим хищникам! Как в очень нравившемся Костину фильме «Без вины виноватые» правильно говорилось о матерях, бросающих своих детей, – это он хорошо понимал, сам такую имел.

Он уже обладал кое-каким опытом в поисках останков, а тут стал понемногу разбираться и в географии, и в истории массовых потерь. Плохо только – золотых зубов у тысяч погибших в Мясном Боре бойцов не было. Да и откуда было взяться золотым коронкам у солдат, призванных из нищих деревень и городского пролетариата, владевшего только запасными цепями. Эти люди и не знали, что такое золотые коронки. Но он теперь постоянно терся среди следопытов и поисковиков и однажды услышал разговор о том, что осенью сорок первого года под Москвой в районе Волоколамска были выбиты несчитанные тысячи московского ополчения – элиты интеллигенции, самых обеспеченных людей столицы.

Костин искал места, где полегло московское ополчение, два года. И в конце концов нашел. Он никого не звал в компанию, подолгу расспрашивал стариков, не боялся копать старые могильники, рвы, обвалившиеся окопы. За это лето он собрал шестьдесят три золотых зуба, обломки мостов и бюгелей, тонкую золотую оправу для очков.

Марксэн Костин стал взрослым. У него появились деньги, независимость и бабы. Он все время хотел и мог трахать кого угодно – вокзальных прошмандовок, молодых мужиков, коз, все, что слегка дышало и имело температуру живого тела.

– Физиология не препятствует, в натуре! – говорил он искренне.

Выдающимся его успехом было открытие захоронения польских военнопленных. Тогда это было глубочайшей государственной тайной, и Костин, по существу, задолго до создания правительственных комиссий, извинений Горбачева и прочих державных реверансов и признаний в убийстве тысяч польских офицеров разыскал это захоронение под Осташковом – заброшенное, никем не охраняемое, забытое. В течение трех лет Костин безнаказанно и беспрепятственно копал рвы, вынув из земли клад графа Монте-Кристо – в пересчете на советские реалии. Он в частном порядке взыскал с Польской армии посмертную контрибуцию.

Но тут в его удачно складывающейся судьбе возникла неприятная пауза. Во время сдачи очередной партии золотых зубов его взяли обэхаэсники. Костин прикинулся шлангом, мол, просто перепродавал для стоматологов зубы, хранившиеся у него тысячу лет. Никого всерьез не заинтересовало, где он их взял, и Костину впаяли трешник. В тюряге он и познакомился с человеком незаурядным, по имени Майор Швец.

Швец не мог бросить без присмотра или зарыть обратно в землю такой редкий талант.

Джангиров в те поры был человек всемогущий – играл на две лузы, и в КГБ, и в МВД.

Но еще сильно небогатый.

Швец, не очень вдаваясь в подробности, попросил своего компаньона и покровителя достать карту-схему захоронения жертв сталинского побоища. Тайна сия тогда еще велика была – вроде ракетно-ядерных секретов державы. Предполагалось, что эти великомученики возносились прямо на небо, а плоть их каким-то образом дематериализовалась.

Никуда они не возносились, а проваливались в огромные ямы. Поначалу ямы окружали дощатым забором, рос там бурьян и чертополох, потом за давностью времен запретку снимали, доски разворовывали окрестные труженики села, столбы опорные сгнивали и падали – возникал там пустырь.

Место, опустевшее от жизни, от памяти, от времени.

Джангиров эту карту-схему достал и передал Швецу. А тот, конечно, не отдал ее Костину, а называл ему точные координаты только одного захоронения. А было мест для ликвидации врагов народа вокруг Москвы числом тридцать шесть.

Валялись там косточки высоких чинов, больших людей, гордость и сила пришедшего нового правящего класса. Только за первый сезон раскопок Костин выбрал четыре килограмма золотых зубов.

Швец отбирал всю добычу, взвешивал и делился по-честному – платил наликом тридцать три процента. Выколоченные из скелетов зубы Швец отдавал на переплавку и сбывал ювелирам по нормальной цене – это тебе не хухры-мухры, самое что ни на есть чистое высокопробное зубное золото. Потом он нашел более выгодный путь – через Бастаняна их перебрасывали в Нью-Йорк. А здесь Витя Лекарь за копейки превращал их в дикарские колье для негров, которые верили в силу вуду. Навар получался фантастический!

Но ценность Черного Мародера, как с легкой руки Швеца все стали звать Костина, начала непрерывно возрастать, поскольку выяснилось, что он справляется с любыми поручениями Майора.

У Костина были две замечательные добродетели. Человеческая жизнь для него измерялась количеством золотых зубов во рту жертвы. Этого одного хватало, чтобы сделать из него равнодушного, спокойного убийцу. И второе – он мог, как зверь, неподвижно ждать, сколько угодно терпеть, мокнуть, мерзнуть, голодать. Но все эти неприятные обстоятельства его странного бытия были ему как бы безразличны. Ну, работа такая!

И вот сейчас, прождав более двух часов, он отвечал негромко на нетерпеливые звонки Десанта из машины:

– Да не дергайся ты, не метусись… Все путем, все спокойно… Чуть что – я тебе позвоню…

Лембит на своей точке ждал, не подавая признаков жизни. Они, эти эстонцы, такие: помрет, а не закряхтит. Пусть живет! Толку от него, как от козла молока – все вставные зубы пластмассовые. Или фарфоровые. Во Франции, говорит, ставил. Ему, мол, по контракту бесплатно полагалось. Вот дурак! Если на халяву – чего ж золотые не поставил?..

Калитка в проходной прокуратуры отворилась, на воле возник чернявый парень с острыми ушками и рваным шрамом через всю морду лица. Постоял на тротуаре, оглядываясь по сторонам, как будто искал подходящий ему экипаж. Но, видно, устраивающего его лимузина не обнаружилось, вот он и раздумывал, брать ли проходящие мимо «Жигули». Долго стоял, покачиваясь из стороны в сторону, посматривая окрест. Потом не спеша пошел в сторону метро «Павелецкая». Прошагал мимо Костина за витринным стеклом вплотную. Спустя чуть, дав ему отойти шагов на пятьдесят, Костин выскользнул вслед. Позвонил по телефону Десанту и сказал:

– Двигайся тихонько вслед за мной. Позвони Лембиту, предупреди. Если он пойдет в метро, будь на стреме, я тебе отсемафорю…

Мамочка шел не спеша, гуляючи, оглядывался регулярно назад, останавливался, прикуривал, ничего подозрительного не обнаружил – Костин шел за ним по противоположной стороне улицы. В вестибюле метро Мамочка впал в затруднение – он явно не знал, сколько стоит билет. С помощью кассирши разобрался, потом рассматривал карту метрополитена, с удовольствием нажимал кнопки электрического плана маршрутов.

Костин, расположившись за стойкой газетного киоска, командовал Десанту:

– Слушай внимательно… У него три возможных направления – радиальная линия и кольцевая в обе стороны… Позвони Лембиту, и поезжайте по Садовому кольцу в разные стороны – где бы этот гусь ни сошел, один из вас будет поблизости… Я позвоню…

Они медленно ехали друг за другом на эскалаторе в пахнущую сыростью и резиной преисподнюю, и Костин изо всех сил старался не потерять его из виду и в то же время не подпирать ему спину. Стены эскалаторного туннеля были украшены рекламными плакатами. «Иисус Христос – Бог, Библия – истина». Через два метра общественность уведомляли: «Презервативы «Онтекс» – то, что мы надеваем». Удивительно, что не нарисовали – что и куда мы надеваем. Следующий плакат убеждал: «Вагинальная мазь «Бетадин» – это ваша стихия».

«Во дают!» – подумал с восхищением Костин. Он заметил, что преследуемый им Мамочка тоже с интересом разглядывает рекламу. Но эскалатор кончился, вагинальная стихия иссякла, и Мамочка повернул налево – на платформу в сторону внешнего кольца метрополитена. Костин прошел мимо Мамочки, нацелившегося садиться в головной вагон, и вошел в следующий – через стекло переходной двери он видел своего мазурика. Народу было немного – середина дня. На станции «Киевская» Мамочка вышел из вагона и поехал на визжащей лестнице-чудеснице в сторону вокзала.

Костин с ужасом представил себе – что делать, если Мамочка сядет в электричку и поедет в какую-нибудь Тмутаракань? Иди уследи его там и сам не засветись!

Но ничего страшного не случилось – бандюган ленивым пешеходом направился к гостинице «Ренессанс». Костин сразу же вызвонил Десанта и велел ему вместе с Лембитом подтягиваться ближе. Он не обратил внимания на серую, потертого вида бабенку, которая, отворачиваясь от пронзительного ветра, говорила в отворот плаща:

– Ну, конечно, оба двое здесь… И хачик ваш, и чернявый кучерявый урод… Он за вашим от самой прокуратуры топает… Он с кем-то по радиотелефону собеседует… Думаю, подкрепление подтягивает… Сейчас узнаю, в какой номер отправился хачик… Держите связь…

57. МОСКВА. БОЛЬШОЙ СБОР

– Итак! Давайте обсудим основополагающие подробности проекта, – официальным тоном предложил Хэнк. – Я вам, безусловно, верю, но в некоторых деталях хочется быть уверенней…

Джангир развел короткие ручки, засмеялся одобрительно:

– Ну что ж, недоверие в бизнесе – явление фундаментальное. Мы с вами знаем, что при безграничности материнской любви переливание крови ребенку может быть смертельно.

– Вот именно, – кивнул Хэнк.

Монька и Швец слушали молча, в разговор пока не вмешивались.

– Полагая вас полноправным партнером, – сказал Джангир, – объясню, по возможности, все, что вас будет интересовать и не может принести нам прямого ущерба…

– Кстати, а как в смысле секретности наших переговоров? – перебил Хэнк. – Они не могут прослушиваться?

– В этой комнате – исключено! – отрезал Джангир. – Она встроена в объем другого помещения, и зазор между стенами заполнен электронными беспорядочными импульсами – там хаос. У «слухача» скорее уши лопнут, а подробностей он не узнает.

Швец не утерпел и обозначил свое присутствие:

– Дело в том, что мы вынуждены принимать такие меры. Наша страна тяжело болеет приватизацией. Самая острая форма – это приватизация юстиции. Куплены суды, полиция, спецслужбы, и торговля чужими секретами сегодня самый выгодный бизнес. Поэтому вам должны быть понятны наши меры предосторожности…

– Я это всячески приветствую, – сказал Хэнк.

– Итак! – Джангир снова взял поводья на себя. – Поясню вам схему нашего проекта в общих чертах. Наша сторона, – он положил руку на плечо Швеца, – создала с помощью двух юных гениев химический продукт, дающий чрезвычайно сильный галлюциногенный результат. По своему классу этот синтетик относится к группе метамфетаминов, но наркотический эффект намного сильнее. По существу, полграмма вещества можно использовать для ста разовых доз. У нас есть собственное полупромышленное химическое производство, которое может обеспечить нас любым необходимым объемом этого продукта. Выглядит препарат как белый кристаллический порошок, похожий на тальк. Открытие это нигде не зарегистрировано и принадлежит нам. Мы условно называем препарат «Супермет»…

– Как можно поговорить с вашими юными гениями? Создателями вещества?.. – спросил Хэнк.

Джангир сделал скорбное лицо:

– К сожалению, сейчас это невозможно… Из соображений их собственной безопасности мы предпочитаем, чтобы они жили не в Москве. Здесь слишком много соблазнов и опасностей…

– Ага! – кивнул Хэнк. – Иначе говоря, вы держите их под замком…

– Ну, конечно, можно сказать и так. По-русски слово замок означает запор и дворец – замок. Мы организовали им прекрасную жизнь под надежным замком в очень комфортном замке… Даст Бог, как-нибудь в следующий раз мы вместе поедем к ним в замок, и вы сможете с ними познакомиться…

– Хорошо, – согласился Хэнк. – Как вы предполагаете транспортировать препарат на рынок?

– После тщательного анализа мы выбрали основным плацдармом Северную Америку – Штаты и Канаду.

– Почему? – спросил Хэнк.

– В этом регионе живет самое большое количество черного населения, склонного пользоваться синтетическими наркотиками и имеющего для этого деньги. Это недешевая забава…

– Понятно, – кивнул Хэнк. – Как это будет переброшено в Штаты?

– Нами проведена большая подготовительная работа. – Джангир вздохнул, изображая, видимо, усталость от такой работы, и показал на Моньку. – Мы через господина Гутермана приобрели партнеров из крупнейшего немецкого концерна «Зееманс Штакер электришен унд лихт». Мы купили в Рославле умерший электроламповый завод и возродили производство люминесцентных ламп с торговой маркой «Зееманс». Под этой этикеткой в люминесцентных трубках мы и будем переправлять в Штаты «Супермет». Формат уже определен – 220 граммов в каждой лампе…

Джангир протянул Хэнку запакованную в картонный трубчатый футляр люминесцентную лампу с нарядными фирменными лейблами. Маленькими буквами в углу картонки напечатано: «Made in Russia».

Хэнк усмехнулся:

– Если не считать сырья и материалов, наверное, это будет единственный промышленный продукт из России, который поступит на рынки США.

– Очень возможно, – спокойно согласился Джангир. – Далее я передаю слово господину Гутерману, бразды правления переходят к нему.

Монька досадливо поморщился:

– Что тут размазывать кашу по тарелке? Мы будем гнать лампы в Америку, как нормальный бундесовый товар. И интересу у сторожевых к нему меньше, это надежно и проверено. Отправляем из России автотрейлером до Гамбурга, а оттуда морем в Нью-Йорк. Декларацию будем оформлять из Гамбурга – это же теперь германский товар…

Хэнк крутил в руках белый цилиндр люминесцентной лампы, нюхал, взвешивал на ладони – ничем от обычной не отличается.

Швец пояснил:

– После заполнения «Суперметом» стеклянную ампулу термохимически обрабатывают. После этого любая поисковая собака может нюхать только у себя под хвостом…

– Любопытно, – заметил Хэнк. – Достаточно остроумный способ…

Джангир объяснял:

– В стандартный ящик для такой продукции входит тридцать шесть ламп. Это чуть меньше восьми килограммов «Супермета». Вы, Хэнк, сможете пустить товар по самой демпинговой цене – сорок долларов за грамм. Одна упаковка ламп будет стоить порядка трехсот – четырехсот тысяч долларов. Детали мы обговорим. Пробная партия, которую мы хотим направить для вас, составит тысячу ящиков. Они займут объем сто сорок четыре кубометра, то есть это один большегрузный трейлер. Если вы справитесь со своей задачей, проект в целом должен принести порядка трехсот – трехсот пятидесяти миллионов долларов. Ну, естественно, за вычетом первоначальных инвестиций, которые мы уже произвели для финансирования этого проекта…

Хэнк долго молчал, потом задумчиво промолвил:

– Ну что ж, это заманчивый проект.

Джангир с еле заметной улыбкой сказал:

– В отличие от дона Корлеоне я вам сделал предложение, которое вы можете отклонить…

Хэнк криво усмехнулся:

– Я думаю, что мы зашли в наших разговорах слишком далеко. Если бы я вздумал отклонить ваше любезное предложение, вряд ли я вышел бы из этой комнаты… Которую, кстати говоря, невозможно прослушивать…

Джангир покачал головой:

– Прежде чем наши переговоры дошли до нынешней стадии, мы тоже потрудились собрать о вас кое-какие сведения. И думаем, что вас этот проект заинтересует в полной мере. Дело в том, что я никогда не соблазняю выгодами и не пугаю своих будущих партнеров. Я ищу людей, у которых мои дела становятся их делами и превращаются в цель их жизни.

– Что вы имеете в виду? – осторожно спросил Хэнк.

– Ничего особенного… Просто я хочу обратить ваше внимание, что наркотики – это лучший вид бартера на вооружение. Вы же интересуетесь оружием? – спросил он с нажимом.

– В какой-то мере, – уклончиво сообщил Хэнк.

– Я, к счастью, знаю, что все мусульманские войны новейшей истории – в Афганистане, Таджикистане, Боснии, Чечне – все до единой ведутся на наркоденьги. Безусловно, это самый надежный вид современной валюты.

– А вы не боитесь, генерал, что этот проект бумерангом вернется на вашу родину – в Россию? – любознательно поинтересовался Хэнк.

– Нет, не боюсь, – заверил Джангир. – История циклически повторяется, ход событий нельзя изменить или остановить, нужно найти свое место в этом потоке событий.

– Что вы имеете в виду?

– Хочу напомнить, что богатейшую Америку завоевали не регулярные армии и полицейские отряды великих европейских держав, а разрозненные банды проходимцев, жуликов, воров и мародеров. Они назывались пионеры, пираты, корсары, каперы, конкистадоры. Они все были приватирами. Теперь это очень модное слово в России. И смысл его прост – чужую собственность надо сделать личной. При-ва-ти-зи-ро-вать!

– Вы считаете, что это удел России? – с усмешкой спросил Хэнк.

– Да, конечно. Поэтому давайте сосредоточимся на наших интересах. Для нас чрезвычайно важно, чтобы мы могли контролировать весь путь товара – от завода до уличных торговцев. Если это вам по силам, вот вам моя рука. Вы согласны?

– Да, я согласен. Я доведу это до конца… – уверенно сказал Хэнк.

Выдержки из рапорта заместителя начальника отделения ФБР в Нью-Йорке Луиса Схилиро

…В настоящее время в Нью-Йорке продолжают функционировать пять мафиозных семей:

1. Бонанно. Всего 130 членов. Босс – Джозеф Массино, его правая рука – Сэл Витале. Советники (consigliere): Энтони Сперо (осужден условно), Джеймс Тартаглионе – отбывает наказание.

2. Коломбо. Всего 120 членов. Босс – Эндрю Руссо – отбывает наказание. Сегодня его замещает Джо Какаче. Советник – Винцент Алои.

3. Гамбино. Всего 200 членов. Босс – Джон Готти – в тюрьме. Заменивший отца Джон Готти-младший осужден и ожидает начала отбывания срока. Делами «семьи» управляет сегодня «капо» Питер Готти совместно с другими «капо».

4. Дженовезе. Всего от 200 до 250 членов. Босс – Винсент Джиганте – осужден. В тюрьме также находится заместитель «крестного отца» – Мишел Дженерозо. Функции босса исполняет Доминик Чирилло.

5. Лучезе. Всего 100 членов. Босс – Виктор Амьюзо – в тюрьме, за решеткой и второй человек в «семье» – Джозеф Дифиди. Роль лидера исполняет Стив Креа.

58. НЬЮ-ЙОРК. СТИВЕН ПОЛК. РАСПИСКА

Вопреки традиционным представлениям обывателей подавляющее большинство убийств совершают не гангстеры и не наемные киллеры, и даже не уличные молодые злодеи. Большинство убийств совершают в семье. Об этом говорит статистика насильственного лишения жизни по всей стране, во всем мире.

Дела эти, сложные по своему замыслу или примитивные, как удар молотком в висок, бывает зачастую чрезвычайно трудно раскрыть именно в силу заурядности мотивов и обстоятельств исполнения. Обычно их можно разгадать только за счет интуиции преследователя и неугасающего азарта ловца, который живет стремлением загнать преступника в силки. Первое большое «убийственное» дело, которое Полк расследовал, было очевидным по мотивам и неразрешимым из-за отсутствия доказательств.

Муж, Томас Миллер, очень серьезный ученый-физик из Массачусетского технологического института, маленький невзрачный мужчинка лет пятидесяти – в том самом опасном возрасте, когда жизненные позиции завоеваны, деньги и признание есть, а ощущение, что жизнь прожита мимо радости и наслаждений, подвигает на безумные поступки.

Жена, Грета Миллер, профессор акустики, поношенная кошелка, с протертой до суставов серой кожей, помешанная на науке распространения звуков и борьбе за женскую независимость.

Лаборантка на кафедре мужа – мексиканистого вида девица двадцати семи лет. Полк совершенно не помнил ее лица, но прекрасно помнил ее удивительную попку: маленькую, тугую, с плавной подкруткой на ходу, изящным полувращением – жила она своей, отдельной от хозяйки деятельной жизнью. Видно, эта попка затмила ученому солнце, и решил он избавиться от жены, чтобы в полной мере вкусить счастья от безраздельного обладания этой волшебной попкой. Развод его не устраивал, поскольку жена, несмотря на приверженность феминистской идее, в суде разорила бы его дотла и свою женскую независимость обеспечила за счет состояния бывшего супруга.

Ученый решил эту проблему на своем уровне, поскольку ни один из традиционных способов убийства надоевшей жены ему не подходил. Кромсать жену ножиками, палить из «смит-вессона», как пьяный ковбой в салуне, топить в бассейне? Фи! Низкопробно! Оставляет следы и, возможно, свидетелей.

Он решил смоделировать нераскрываемое убийство и изготовил собственноручно забавное устройство – из черного дерева полированная коробочка размером с толстый портсигар, в которую вделан серебряный заводной ключ – что-то вроде портативной шарманки.

От поворота ключа устройство оживало, сладко шептало имя жены – «Грета», издавало чуть слышную музыку и загадочный механический шум, который создавал через резонатор механизм на батарейке «ААА».

Муж прислал ей этот музыкальный снаряд из Канады с письмом от якобы какого-то изобретателя с просьбой ознакомиться. Жена стала слушать шкатулку, доворачивая винтом спусковое устройство, пока курок не сработал, и стреляющее устройство под тяжелый патрон «мосберг» разнесло ей голову.

Вдовец-ученый был безутешен, и Полку оставалось только выразить свои соболезнования, поскольку – надо отдать вдовцу должное – с дотошностью серьезного исследователя безутешный муж учел все возможные варианты расследования и не оставил Полку никаких шансов. Только для того, чтобы по маленьким обломкам восстановить адский снаряд, экспертам ФБР понадобилось два месяца.

И вот тогда, много лет назад, Полк впервые ощутил в себе азарт охотника, жадную ярость бегущего вослед, нетерпеливое предчувствие прячущейся разгадки, волнение от выбора пути к истине. Во что бы то ни стало!

Полк все-таки изыскал эти пути и с невероятным трудом собрал доказательства, что именно Томас Миллер изготовил музыкальную стреляющую бомбу, и тот получил пожизненное заключение.

Наверное, бессонными южными ночами в Талахасси, в режимном блоке федеральной тюрьмы, страдая от духоты и бесконечности неволи, он вспоминает волшебную попку своей лаборантки, восходящую над ним, как луна, сулящая покой и утешение. Но в сон-мечту врывается со страниц сказки черт в обличье молодого феда Стивена Полка, дрожащего от азарта погони и отнимающего мечту, подсовывая взамен раздробленную голову ненавистной жены. Может быть, это и есть отмщение?

Нечто похожее на эту горячку, которая сотрясает изнутри в ожидании результата, не покидало Полка и сейчас.

Полк вспоминал, как в детстве отец нравоучительно-весело повторял ему:

– Я, как изобретатель микроскопа Антон Ван Левенгук, хочу, чтобы ты помнил – «всякий, кто хочет понять смысл тайны, должен быть всегда погружен в свои мысли»…

Вместе с бригадой Джордана, привлекая детективов из территориальной полиции, Полк под микроскопом профессиональной подозрительности изучал огромный список людей, так или иначе имевших доступ на кухню госпиталя.

Толпу людей, как на сите, трясли, проверяли, перетирали, и список этот постепенно уменьшался, просеивался, утрясался, и те, что остались непроцеженными на донышке полицейского решета, доставляли сейчас большие хлопоты. Эти люди, вызывающие пристальный интерес полиции криминальными страничками биографии или какими-то связями с русскими, могли навести на следы убийц Лахмана и Драпкина. Но у них у всех было надежное алиби или очень простые и убедительные объяснения, почему они не могли иметь никакого отношения к убийству на кухне госпиталя…

Полк встал, направился в коридор, налил себе из кофейной машины коричневой бурды, закурил. Вспомнил о вчерашнем разговоре с отцом. После встречи с Фрилэндом Полк хотел написать отцу большое письмо, но с каждым прожитым часом его решимость иссякала, и закончилось тем, что он позвонил вчера отцу по телефону. Слушал его старческий, хриплый, чуть дребезжащий голос, представлял себе отца в его пахнущем табаком и книжной пылью кабинете – худого, с марктвеновскими толстыми седыми усами. К старости отец стал настолько тонок и изящен, что казалось, будто его скелет выточен из слоновой кости. Впервые в жизни Полк понял, что отец очень стар и нездоров, что он скоро умрет, и от любви и бессилия что-нибудь изменить Полку хотелось плакать.

Отец говорил:

– Сынок, ты умный парень, и надеюсь, что ты поймешь меня… Я хотел тебя избавить от многих искушений, соблазнов и ошибок… Я тебя очень люблю… Так я любил только твою мать, удивительный подарок, который сделала мне судьба… Я хотел, чтобы ты вспомнил расписку, которую ты дал своей маме…

Господи Боже ты мой! Он об этом помнил! О старой расписке!

Наверняка он хранит ее в своей потрескавшейся деревянной шкатулке среди самых ценных бумаг. Когда же это было? Полк учился тогда в школе, и мать очень сердилась и плакала – учителя жаловались на его непослушание и своеволие, на дерзкие вопросы и странные выходки.

Полк оправдывался:

– Мама, они врут! Как только они не могут ответить на мой вопрос, они говорят, что я хочу сорвать занятия! А я хочу знать правду и поступать так, как я считаю правильным. А чтобы ты не сомневалась, я выдам тебе долговое обязательство… – Он схватил со стола квитанцию из химчистки и на оборотной стороне написал: «Я, Стивен Полк, ученик двенадцатого класса школы имени Игнатия Лойолы, обязуюсь в течение следующих десяти лет стать великим человеком. Заверяю своей подписью и, если я не выполню обязательство, обещаю смириться, быть приличным мальчиком и принести тебе свои извинения. Стивен Полк».

Мать прочитала эту расписку, засмеялась и сказала со вздохом:

– Я не настаиваю, чтобы ты стал великим человеком, мне это не нужно. Стань хорошим человеком, мне этого будет вполне достаточно…

Это было так давно, это было просто старой шуткой, Полк забыл о ней. Он не стал великим человеком. И никогда им не станет. Да и не очень-то хотелось. Просто жил как жил. А отец помнил.

И вчера Полк сказал отцу:

– Не думай об этом, старик. Мне сказал Фрилэнд, что ты все делал в жизни не так, как другие. Ты и это сделал не так. Но все, что ты делал, меня устраивает… Я тебя люблю… Сейчас у меня очень трудное время, но недели через две я закончу все это и приеду к тебе. Я должен поехать в Россию, но перед этим я прикачу к тебе. Возьму отпуск, и будем жить, как когда-то. Будем ходить на рыбалку. Поедем на лодке, возьмем палатку, будем жить с тобой на озерах… Я тебе обещаю. Ты будешь меня дожидаться?

– Да, – сказал отец. – Я тебя всегда дожидаюсь…

И голос его не дребезжал, он стал еще глуше, мягче – может быть, от подступивших слез.

Раздался телефонный звонок. Полк снял трубку.

– Я хочу поговорить со старшим специальным агентом Стивеном Полком, – сказали с характерным нью-йоркским акцентом.

– Я у телефона.

– Здравствуйте, мистер Полк! С вами говорит подполковник Ордынцев, руководитель оперативно-розыскной бригады Министерства внутренних дел России.

Полк бесконечно удивился:

– Слушаю вас…

– Мне передали ваш запрос относительно Леона Бастаняна, исчезнувшего в Москве.

– Да, я отправил запрос третьего дня и, честно скажу вам, не ожидал, что вы так быстро откликнетесь…

– Ничего удивительного! – засмеялся в Москве человек с нью-йоркским акцентом. – Нас это интересует, поскольку мы занимаемся этим вопросом сами.

– По крайней мере у нас теперь будет непосредственная связь и возможность обменяться информацией. Я очень рад этому… – искренне сказал Полк и, не удержавшись, спросил: – У вас замечательный английский. Откуда?

– Я провел детство в Нью-Йорке, учился в школе в Ривердэйле. Мой отец работал в Штатах…

– Ага, понятно, – сказал по-русски Полк и предложил: – В таком случае мы с вами можем говорить и по-русски, и по-английски. Моя мать – русская, и я с детства знаю русский язык…

– Ну, тогда дело сладится, – засмеялся на другом конце провода, на другом континенте, через океан Ордынцев. – Дело Бастаняна, считайте, в шляпе. Мы еще до вашего запроса всерьез искали Бастаняна. Как я понял, вы и раньше обращались с этим же вопросом…

Полк мгновение помолчал и медленно сказал:

– Я не обращался ранее ни с какими запросами. Тот рапорт, о котором вы говорите, единственный…

– Да? – удивился Ордынцев. – У меня создалось впечатление, будто этот вопрос давно курсирует между нашим и вашим руководствами. В принципе это не важно… Мы будем заниматься этим делом очень рьяно…

59. МОСКВА. ГОСТИНИЦА «РЕНЕССАНС»

В школе, обучая недорослей азам электричества, показывают живописный опыт: магнит подносят к рассыпанным металлическим опилкам, и вокруг полюсов образуются концентрические круги из железных крошек. Сейчас в гостинице «Ренессанс» наблюдался феномен сыскной поляризации взаимных интересов.

Арчил Мамия прошагал в номер, не заглядывая в портьерскую. Жилье, видимо, было снято им на постоянной основе или он отправился в номер, где когда-то жила Тойоточка, и возник вокруг него первый круг наблюдения.

Дуся Пронина не разгуливала между бутиками, кафе и развлекательными точками в вестибюле – более неуместной фигуры в этих шикарных местах придумать было невозможно. Дуся нырнула в какую-то глухую дверь с табличкой «Персонал» и через минуту вернулась в роскошную жизнь вестибюля с метлой в руках и белым пластиковым ведром. На свои очень негустые волосики Дуся прицепила носовой платок с кружевным уголком – потрясающе фирменная наколка получилась.

Проходя мимо подтянувшихся к местам событий Любчика, Кита и Милы, Дуся показала им глазами на Десанта, Лембита и Костина, которые стягивали первый круг металлических крошек для Мамочки.

– Ваш клиент поднялся на одиннадцатый этаж, – остановилась Дуся и стала протирать кожаное кресло.

– Откуда знаешь? – поинтересовался Любчик.

– Гляди на лифтовое табло, – мотнула головой Дуся.

Но сейчас Мамия интересовал оперативников как бы опосредствованно. Он и есть тот живец, на который нацелились ловцы. И все внимание Кита и Любчика было приковано к маневрам Лембита и Десанта. В отношении Костина у оперов были сомнения, и у них даже возник спор с Дусей, трудолюбиво подметавшей вокруг них несуществующую пыль. Она сердито сказала:

– Не морочьте мне голову! Этот черномазый привел сюда Мамочку. Похоже, он здесь у них за главного…

Кит распорядился:

– Любчик, звони Ордынцеву – нужно подкрепление! Мы их не разберем по рукам. А нам с тобой надо на одиннадцатый этаж, поближе к местам боев…

Любчик сказал Дусе:

– Здесь останется Мила, в случае чего подсоби…

Дуся засмеялась:

– Вот это я тебе не обещаю. Нам категорически запрещено вступать в любые конфликты на улице… Я не могу себя расшифровывать.

Мила вздохнула:

– Любчик, совсем ты без головы. Иди, я здесь обеспечу…

Кит и Любчик пошли в другой конец вестибюля и поднялись по южному лифту на одиннадцатый этаж, быстро миновали коридор и почти сразу нашли прекрасный наблюдательный пункт – кастелянскую кладовую. Через приоткрытую дверь они просматривали почти весь коридор и дверь номера 1104, из которого когда-то забирали Тойоточку.Звякнул северный лифт, и в коридоре появились Десант и Лембит. Они не пошли в номер, а заглянули в комнату горничных. Оттуда донеслись бурчащие злые голоса, потом все смолкло, и в коридоре появилась процессия. Насмерть перепуганная толстая горничная катила перед собой тележку обслуживания, а за ней шли Лембит и Десант. Они остановились у дверей номера 1104, и Кит с Любчиком увидели, что Десант подталкивает горничную пистолетом в спину. Постучав в дверь, срывающимся голосом горничная возгласила:

– Простите, пожалуйста, я забыла здесь инвентарь…

Что отвечал Мамочка, было не слышно, но, видимо, он не торопился открывать дверь, и тогда Десант вырвал из рук горничной служебный ключ, отпихнул ее, вставил в замочную скважину и распахнул дверь. Десант шагнул внутрь, какое-то мгновение было тихо, короткий возглас, и вдруг из номера раздался крик, горячий, темный, он рванул наружу, как кровь горлом. Десант выскочил в коридор, и в тот же момент Любчик и Кит бросились к ним навстречу. Лембит навскидку выстрелил несколько раз. Пули, срывая куски штукатурки, шваркнули по потолку и стенам. Открыть огонь по бандитам сыщики не могли – поле стрельбы перекрывала толстая горничная, никак не реагировавшая на крики Любчика: «Ложись! Ляг!»

Оставалось надеяться на быстроту ног. Но Гордон Марк Александрович утверждает, что преступники бегают всегда быстрее, чем сыщики, – у них в крови больше адреналина.

Лембит бежал первым, за ним споро поспевал Десант, Любчик обогнул телегу с гостиничной ерундой, в которую насмерть вцепилась окаменевшая от ужаса горничная. Она будто дожидалась этого момента и рухнула на пол в обмороке – прямо под ноги Киту.

Летучим бегемотом взмыл над ней в прыжке Кит, с грохотом приземлился, а бандиты уже добежали до поворота к северному лифту. Любчик остановился, широко, осадисто расставил ноги, поднял ствол «макарова», замер на миг и нажал скобу. Выстрел слился с криком Десанта, пуля подкинула его, он с тяжелым тупым стуком грохнулся ничком. Лембит скрылся за поворотом. Кит с дробным топотом помчался дальше за Лембитом, а Любчик задержался около Десанта…

Черный Мародер Костин сидел в вестибюле за столиком с чашкой кофе, задумчиво подпирал голову рукой. В ладони лежал наушник телефона, и, судя по звукам с одиннадцатого этажа, Костин понял, что дела – швах. Он неторопливо встал и направился к выходу вместе с толпой иностранцев. Ему наперерез рванула Мила. Гостиничные охранники, привлеченные криком Милы «Стой!», пропустили спокойно шагающего вослед гостям столицы Мародера и схватили Милу – ловля проституток была им много привычнее и выгоднее, чем погоня за бандитами. Пока Мила орала, доставали из кармана ее ксиву, пока эти грамотеи ее изучали и расспрашивали – Черный Мародер исчез…

А Любчик присел рядом с валяющимся в коридоре Десантом, которому пуля пробила насквозь бедро, не спеша обыскал его, вытащил у него из кармана «вальтер», надел наручники, расстегнул ему брючный ремень, достал из петель и туго перетянул бедро выше раны. Сомлевшей от ужаса горничной Любчик очень строго сказал:

– Давай, давай, маманя, вставай! Нечего разлеживаться, стой тут и смотри за ним. Если он захочет подняться, зови меня. Мы с тобой вдвоем угомоним его очень быстро…

Побежал по этому осточертевшему коридору в номер 1104 и увидел, что Мамочка валяется на полу посреди комнаты. Из груди, с правой стороны, чуть ниже плеча, торчит рукоять ножа.

Мамочка был в сознании. Он смотрел с ненавистью на вошедшего Любчика.

– Ну, вот видишь, Мамочка, – доброжелательно приветствовал его Любчик. – Страна должна знать своих уродов! Как и обещал, я к тебе вернулся. Но поздновато. Это ты сам виноват…

И стал набирать номер «скорой помощи».

60. МОСКВА. ДЖАНГИРОВ. СХОДКА

На сходку в гостинице «Интерконтиненталь» Моньку отвез Швец. Он остановил свой «исузу-трупер» подальше от циркульного подъезда парадного входа и сказал:

– Ну что, Моня, это у вас вроде пленума ЦК?

– Что-то вроде того, – усмехнулся Монька. Посидел, подумал, потом неспешно сказал: – У нас в Одессе был один козырной фраер по фамилии Самокиш. Очень хитрый человек, всех всегда хотел наколоть. Мы его для краткости называли Самокиш-ин-тухес… Пришлось его однажды зарезать.

Швец поддакнул:

– В общих чертах ясно. А что такое «самокиш»?

– Самокиш? – удивился Монька. – Киш – значит поцелуй, а все остальное тебе должно быть понятно.

– Понятно, – согласился Швец. – Ты кого имеешь в виду?

– Да так, никого. Ты меня отсюда не забирай, меня потом привезут. Знаешь, как расшифровывается слово «вор»?

– А чего там расшифровывать? – удивился Швец. – Вор – это и есть вор.

– Нет, не знаешь, – покачал головой Монька. – Вор – это высшее общество России…

– Ну, может быть, – недоверчиво протянул Швец. – У вас все честь по чести, по регламенту, по закону по вашему.

– Должно быть, во всяком случае, – сказал Монька. – У настоящих воров есть, слава Богу, блатной закон, и этим они, к счастью, отличаются от так называемых честных людей. А чести у них нет, и не люди они вовсе. Единственная радость – «капусту» квасят на счетах. Варят тыщщи из капусты…

– Монька, если ты сейчас будешь проповедовать мне идею бедности, я вылезу из машины и пойду в парикмахерскую – стричься в монахи, – возмутился Швец. – Наша жизнь показала, что бедным быть не просто глупо, а очень стыдно. Нормальный человек должен быть богатым!

Монька посмотрел на него задумчиво и сказал:

– Нормальный человек должен быть счастливым… Ладно, я пошел… Появлюсь у вас к ночи.

Монька вышел из машины и, косолапо переваливаясь на своих изувеченных ногах, отправился к входу. Швец вспомнил татуировку – «они устали». Он был готов ему поверить. Развернул машину и помчался к Джангиру.

А там уже царил большой переполох – явились Костин и Лембит и поведали о провале карательной операции.

Джангир сидел на своем высоком стульчике, мрачно смотрел на оживленного Швеца, который сразу деловито поинтересовался:

– Мамочке дорвали пасть?

– Достал его, похоже, Десант, – ответил Костин.

– Застрелил? – уточнил Швец.

– Нет, ножом угрохал. Менты там ждали нас, – сказал Костин. – Это была ловушка. Десанта или ранили, или убили, не знаем пока…

– Ничего себе! – присвистнул Швец. – Они вам Мамочку отдали, а вы, козлы, не смогли отработать! И-и-эх!

Джангир знал, что это была его вина. Грубый прокол. Его подловил Ордынцев – сделал «вилку». Джангир не сомневался, что это ордынцевская выдумка, он его подманил, как волка на хрюкающего в мешке подсвинка. Естественно, Джангир ничего не рассказывал своим про вчерашний звонок. Сейчас он вел себя, как все обделавшиеся люди, используя традиционный способ – спихнуть на крайнего. А крайним был попавший в лапы к ментам Десант.

– Кретин! – шипел Джангир. – У него руки из жопы растут, зато обе левые…

– Ну, это ты не прав, босс, – сказал, глядя в землю Костин, и Лембит поддержал его:

– Десант сделал все как надо, я был с ним до последнего момента.

Ах, насколько было бы сейчас легче на душе, если бы этот грубый ляп допустил не он, а кто-то из его подхватчиков! Разорался, наказал, отлучил! И стало бы гораздо легче. А так хоть самого себя за задницу кусай – не поможет!

И все, естественно, сходится одномоментно. Монька пошел на сходку, посадили Десанта – вся надежда, что он тертый калач и будет помалкивать. С ним не будет осложнений, успокаивал себя Джангир. Главное сейчас, чтобы Монька хорошо провел сходку. Вот это важно! Когда они расставались сегодня, Джангир попросил:

– Ты так и скажи им, что до нас мудрые люди в Коране записали: «Вору отсекайте руки, как устрашение от Аллаха» – сура пятая, айят сорок второй! Ты им напомни, – повторил Джангир.

– Петь, ты совсем того? – покрутил Монька пальцем у виска и захохотал. – Главное, что айят сорок второй! Смотри, если ты ошибся, не простят они твоей мусульманской неграмотности… – и пошел к выходу.

Джангиров догнал его у дверей и спросил тревожно:

– Монька, скажи, пожалуйста, а если все получится как надо и сходка примет решение, не может что-нибудь измениться? Ну, могут они отменить решение?

Монька снисходительно кинул:

– Тот, кто приговорен сходняком, не может быть никем прощен или помилован. Умрет он. Это наказание у нас – как кара Господня…

А теперь сиди, жди его.

Джангир велел Швецу поднять на ноги всех заблатованных милицейских начальников.

– Давай ищи, ищи, ищи! Разыщи всех своих трехгрошовых оперов, пусть крутятся-вертятся! Надо Десанта достать с кичи! Ни в коем случае нельзя его там оставлять…

Швец умчался по своим делам, и для Джангира потянулись бесконечно долгие часы ожидания. Только около полуночи заявился Монька, сильно навеселе.

– Ну что? – посунулся к нему Джангир.

Монька пожал плечами:

– Если ты вор, живи по понятиям… А если барыга, плати как все…

– Что это значит? – не понял Джангир.

Монька уселся в кресло, положил ноги на столик и велел Джангиру:

– Гони коньяк! – и перебросил ему через стол сложенный вчетверо лист бумаги.

Джангир жадно впился в листок:

– Это что?

– Это, Джангир дорогой, называется «прогон»! Или «малява», по-вашему – директивное письмо-указание.

На листе бумаги было выведено старательными буквами:

Приветствуем всех честных арестантов!

Привет бродягам и мужикам!

Здоровья и удачи вам!

Жизнь ворам!

Час добрый!

Ставим вас в курс за жизнь Нарика Нугзарова по кличке Псих, за кого ворами вынесено решение как за гада. Сегодня в Москве, по осени 1995 года, октября 12, большая сходка воров относительно Нарика вынесла однозначное решение, что Псих – блядина. А посему каждый уважающий себя человек при встрече с ним должен поступить в соответствии с вынесенным решением. Нарик, рядясь под вора и получив венец, грубо скрысятничал у товарищей больше полмиллиона долларов, о чем сходка воров имеет твердые документы. Поэтому мы постановляем и сообщаем вам, что он решением нашим должен быть наказан битьем по ушам, после чего с него будет спрошено как с гадины и негодяя. Эта ксива подписана семью ворами в законе.

Мы подписали:

Саша Циркуль.

Монька Веселый.

Бичо Стреляный.

Вальтер.

Тенгиз Комуняя.

Ражден Старый.

Гия Сухумский.

Исполнить надлежит всем, кто соблюдает наш закон.

– Как тебе это удалось? – положил на стол бумагу Джангир, посмотрел исподлобья на улыбающегося Моньку.

– Этот листок стоил один миллион долларов, который ты должен будешь внести в общак.

Джангир вздохнул:

– Хорошо. Я готов к этому.

– Миллион не деньги, за день на руках соберем. Но не в этом дело. Все не так просто. Полмиллиона ты внесешь наликом, а полмиллиона – чуть погодя. Они требуют, чтобы ты совершил блатной поступок и принес украденное с рывка…

– Вот идиоты! – сказал со злобой Джангир. – Ты не мог это отметелить?

– Нет, – покачал головой Монька. – У них свои расчеты…

Джангир снова взял в руки лист, почитал, потом спросил:

– А что, они компьютер купить не могут? Почему от руки надо писать?

Монька усмехнулся:

– Я допускаю, что они все вместе могли бы себе насобирать на компьютер. Циркуль один контролирует сто восемьдесят – двести миллионов долларов. Но порядок есть порядок, письмо на общак пишется от руки. От сердца.

Джангир взял со стойки бара хрустальный графин с золотистым коньяком, разлил по бокалам, спросил приятеля:

– Слушай, а почему половина воров в законе грузины?

Монька тяжело вздохнул:

– Сейчас две трети воров поднялись из лаврушников…

Джангиров усмехнулся:

– Такое впечатление, что князь Багратион тоже был из «пиковой масти»…

Чокнулись, пригубили, Монька удовлетворенно почмокал губами:

– Хороший коньячок, нежный.

Приободрившийся и пришедший в себя Джангир, конечно, не упустил случая:

– Не хороший, а замечательный! Этому коньяку около ста лет.

Монька встал:

– Ладно, рассказывай это кому-нибудь еще. Коньяк живет в бочке лет семьдесят – семьдесят пять… Как люди. Потом «деревенеет» и умирает. А мне пора, пока я совсем не одеревенел… Спать надо…

«Каждый третий вор в законе, на которого имеется досье в МВД России, является выходцем из Грузии», – передает РИА «Новости» со ссылкой на источники в правоохранительных органах.

Представители МВД отмечают, что Грузия фактически не предпринимает никаких действий по поиску и задержанию своих граждан, совершивших преступления на территории России.

В связи с этим министерство намерено поставить вопрос о закрытии российских границ для грузинских граждан и введении жесткого визового режима в отношении этой республики.

По данным МВД, наплыв грузинских уголовных авторитетов в ряд городов России, и в первую очередь в Москву, произошел в начале 90-х годов, когда в Грузии начались активные аресты лидеров преступного мира.

С тех пор так называемая грузинская преступная группировка неуклонно усиливалась. Сейчас ее главари поддерживают активные связи с правительственными чиновниками Грузии, включая правоохранительные органы республики, а также с грузинскими общинами в США, Германии, Голландии, Бельгии и Израиле.

Бандиты облагают «комиссионными» компании по торговле автомобилями, коммерческие банки, рестораны, захватывают заложников, занимаются грабежом и мошенничеством.

Самыми «колоритными» фигурами грузинского преступного сообщества в МВД называют арестованного за хранение наркотиков 43-летнего вора в законе Шарикадзе, известного под кличкой Омар Тбилисский, а также 42-летнего «автомобильного короля» Мамаладзе, который был недавно убит в одной из криминальных разборок.

61. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. РАСЧЕТ

Из-за стеклянной закрашенной белилами двери я слышал ровный баритон хирурга. Мой друг Фима Удовский, видимо, диктовал ассистенту протокол – отчет об операции, и спокойствие его голоса удивительно не соответствовало тому, что он говорил:

– …Проникающее ранение, нанесенное холодным оружием, с повреждением плечевой сумки, переломом верхних ребер, разрушением ключичной кости, разрывом связок и нервов правой стороны плечевого пояса… Из раны извлечен десантный нож двухсторонней заточки с кровостоком, обушком и ограничением по рукояти…

Врачи «скорой помощи», приехавшие в гостиницу, не стали вытаскивать нож из раны и везли Мамочку в больницу с торчащим из груди мессером. Они объяснили мне, что боятся извлекать нож – не исключено, что он сразу же умрет от острой кровопотери.

Слава Богу, не умер, довезли. По дороге в клинику я разыскал Фиму по телефону, так что бандита и убийцу Арчила Мамия ждала хирургическая бригада, анестезиолог и реаниматолог, – как самого что ни на есть драгоценного пациента, героя, доставленного с поля битвы.

Фима не пустил нас дальше порога операционного блока, и мы с Любчиком в этом предбаннике вечности томились третий час, прислушиваясь к голосам из-за двери.

– …Ранением, угрожающим жизни, является проникающий удар в брюшную полость. Раневое отверстие диаметром около трех миллиметров находится на три сантиметра ниже и четыре сантиметра левее пупка. Травма причинена острым длинным деревянным предметом, напоминающим стилет – спицу с обломанной ручкой. Извлеченная из раны спица длиной 23 сантиметра из твердой породы дерева – дуба или бука – причинила повреждения: сквозное ранение мочевого пузыря, части тонкого кишечника и задела двенадцатиперстную кишку с обильным внутренним кровотечением…

Мы недоуменно переглянулись с Любчиком – никаких таких ранений на теле Мамочки мы не видели.

Голоса за стеклянной дверью смолкли, раздался чей-то резкий громкий смех, и снова успокаивающий голос доктора Удовского:

– Великий хирург Вегенер говорил, что если кровь на полу не твоя, успокойся и продолжай делать операцию…

Монотонность происходящего усыпляла. Обычная больничная рутина, нарушаемая только торчащим у дверей милиционером в форме. И беспрерывно снующий туда и обратно персонал в зеленых выцветших от постоянного кипячения хирургических формах, из-за которых они были похожи не на врачей, а на усталых штукатуров.

Любчик, явно нервничая, сказал:

– Боюсь, что эта скотина умрет, и мы не успеем с ним поговорить…

Я пожал плечами:

– Капитан Любчик! Меньше цинизма…

Может быть, я задремал, но в какой-то момент снова открыл глаза и увидел, что, загораживая весь дверной проем, появился в белом фартуке, похожем на поварской, Фима Удовский. На необъятном животе следы крови расходились темными пятнами и разводами. Фима был похож на громадный кухонный холодильник «Шарп». Мы с Любчиком одновременно вскочили ему навстречу и дуэтом, как спевшиеся эстрадники, завопили:

– Как он?

Фима стянул с себя латексные перчатки, кинул в лоток и сообщил индифферентно:

– Бог весть. Шансов немного. Скорее всего в течение суток он должен умереть от острого перитонита. Конечно, тот здоровенный обормот, что лежит в соседней операционной, добил его этой спицей. – Фима вздохнул и добавил: – У него чистейшая сквозная пулевая рана в бедро… Кость не задета… Можете вечером его забирать и перевозить в тюремную больницу. А то здесь милиции многовато… Кстати, вы поищите на месте нападения в гостинице, там должна быть рукоятка от этой спицы…

Мне уже доводилось видеть это бесшумное орудие тренированных убийц, которые наносят в низ живота удар снизу вверх, по существу, не оставляя снаружи следов – из раны почти нет кровотечения, подпиленную рукоятку отламывают и уносят с места происшествия. Обычно хирурги не сразу замечают смертоносный удар деревянной спицей – суматоха приемных покоев, рентген не фиксирует, раненый, как правило, уже без сознания. В поле зрения хирургов она возникает через несколько часов, а иногда и через пару суток, завершая безукоризненно свое дело.

– Нам надо с ним поговорить… – сказал я.

Фима пожал плечами:

– Вообще-то с такой просьбой я бы должен был шугануть вас обоих… Но он уже очнулся и сам почему-то хочет поговорить с вами…

Мы удивленно переглянулись с Любчиком, который взвился под потолок:

– Доктор! Ефим Евгеньевич! Да не тяните тогда резину! Он ведь может кончиться в любой момент! Или передумает этот гад ползучий…

Фима вывел нас в коридор, проводил в послеоперационную палату, строго предупредил: «Даю вам десять минут!» – И ушел.

Мамочка усох, скукожился, глаза провалились, проявился неожиданно большой горбатый нос, и багровость страшного рубца через все лицо померкла, и даже крысячьи острые ушки, прижатые к голове марлей, стали незаметны. Удивительно – он вдруг стал похож на Сталина.

Мамочка приподнял веки, смотрел некоторое время на меня, потом с усилием сказал:

– Явились, черти, за мной? – Помолчал и спросил: – Это, наверное, ты мне все устроил?

Любчик примирительно-философски заметил:

– А какая тебе разница? Все равно ты должен был так кончить. Знаешь, ведь наказывает сатана, а карает Бог…

У Мамочки скривился в насмешке угол разорванного рта:

– Да ладно тебе! Жалко, не было у меня с собой «волыны». Вы запомните мои показания, вам это потом понадобится… Хочу, чтобы он тут потом валялся, как я… Это – Десант, джангировский бык. С ним еще был белобрысый… Не знаю, как его зовут… Вы уж достаньте Джангира, его это дела…

– Я могу это передать Нарику, – предложил я. – Если ты скажешь, где он…

Умирающий Мамочка нашел в себе силы засмеяться:

– Вы что думаете, что я скурвился и сдам братана? Хер вам! Хочу вашими же руками вмастырить этим нелюдям… Достаньте их покрепче…

– Скажи, а где Бастанян? – спросил я.

Мамочка молчал, то ли отключился, то ли обдумывал мой вопрос, то ли решал, стоит ли говорить.

Любчик, тихо сидевший у стены, встал со стула, подошел к капельнице, из которой бежала струйка жидкости, еще дающая Мамочке жизнь, – его существование висело на этом тонком прозрачном пластмассовом проводке. Любчик сухо щелкнул пальцами – большим и средним, будто воздух с треском щипнул. Мамочка открыл глаза и осмысленно посмотрел на него. Любчик снял с подвеса капельницы стеклянный стакан с кордиамином и задумчиво стал крутить его в руках. В зрачках у Мамочки плеснулся ужас – если опер пережмет шланг, этот сладкий спасительный ток жизни замрет. И придет смерть.

А Мамочка не хотел умирать. Он надеялся отбиться и от нас, и от смерти, он еще собирался с нами рассчитаться и отомстить. Ему убитого Валерки Ларионова было мало.

Любчик опустил капсулу с лекарством до пола и показал ему, как легко сгибается прозрачно-белесый шланг. И тихо, почти шепотом спросил:

– Где Бастанян?

Мамочка быстро хрипло забормотал:

– Бастаняна нет… Убили… Третьего дня… Нарик поклялся, что армяшка не переживет брата ни на один день…

– Куда дели труп? – спросил я.

Мамочка захрипел громче:

– Куда труп дели?.. Сожгли!.. Нету его… Прах, дым…

Он обессиленно замолчал. Любчик повесил стакан на стойку капельницы.

– Зачем вам нужен был Бастанян? – спросил я.

Посииневшими губами Мамочка прошептал:

– За ним большие деньги… Мы давно еще переправляли ему зубы…

– Какие зубы?

Долгая пауза, иссякающий вздох, Мамочка шепнул:

– У Джангира есть черт… Приносит зубы убитых… Золотые… Где берет – не знаю…

На экране монитора забилась, заплясала огненная точка сердечного пульса. Потом вдруг остановилась, снова двинулась, она стала замедлять ход, описывая плавные нисходящие синусоиды, что-то там пикнуло, и кривая выпрямилась в ровную линию. Загудел тягучий назойливый зуммер, в палату вбежала сестра, схватила Мамочку за кисть руки – искала пульс. Быстро повернулась к нам:

– Уходите!.. Он умер…

62. ТУЛЬСКАЯ ОБЛАСТЬ. ПРОКАЖЕННЫЕ

Вонг позвонил и сообщил своим невыносимо вежливым голосом:

– Товарищ генерал, человека, о котором вы говорили, я нашел…

– Где он? – импульсивно вскинулся Джангир.

Вонг молчал одно мгновение, потом так же вежливо, почти ласково сказал:

– Я не могу говорить об этом по телефону… При случае я вам об этом сообщу… Я жду указаний – приступать мне к выполнению основного задания? Или подождать? Здесь он сидит крепко – можно не торопиться…

Джангир глубоко, радостно вздохнул и ощутил необыкновенную легкость, освобожденность от тех бесчисленных забот и сложных обязательств, которые он должен был все время учитывать, помнить, оценивать, принимать в расчет, завязывать на них свои решения и поступки. Всё!

– Можешь исполнять его… Больше он никому не нужен!

– Я сделаю, генерал, как вы сказали. О результатах сообщу, – пообещал Вонг и отключил телефон.

Вонг говорил из кабины джипа «эксплорер», одновременно рассматривая в бинокль серый одноэтажный дом, стоящий на краю большого поселка, у самой опушки леса. И сама опушка, и серый дом, и машина, в которой сидел со своими бойцами Вонг, и тускло освещенные корпуса клиники чуть поодаль – все было обнесено трехметровым забором с кружевными «оборочками» колючки поверху. Все пространство внутри забора было вполне легальным учреждением, о существовании которого было не известно никому, кроме попавших за забор, – отсюда выхода не было. Вроде бы нормальная клиника-стационар, инфекционная больница номер восемь, подчиненная непосредственно Министерству здравоохранения. Пациенты в ней были не совсем обычные – прокаженные.

Лет двадцать назад в связи с ростом числа больных проказой здесь, на полдороге между Москвой и Тулой, разместили лепрозорий в глухом лесистом месте. Эта больница превратилась в фантом – без адреса, без памяти, вне времени. Пациенты попадали сюда без срока – до смерти, с врачей отбирали подписку о неразглашении. Чего?

А когда сумасшедшая советская секретность наложилась на хаос и бескормицу демократической жизни в свободной России, про лепрозорий будто забыли.

Вонг, битый волк, не мог не оценить исключительного хитроумия Нарика, нашедшего себе такое замечательное логово. Вонг проказы совершенно не боялся, потому что в его родных местах прокаженных вообще не изолируют – под стражей они свободно доживают свой век среди людей в деревнях и в буддийских монастырях. Его смешили строгость охраны и чрезвычайная секретность лепрозория, порожденные постыдным суеверным страхом перед опасностью этой жутковатой болезни.

Новый демократический режим в России победил предрассудки, суеверия и нелепые страхи, прекратив финансирование больницы. Оказывается, без питания, лекарств и зарплаты таинственность этого учреждения быстро рассеялась. Разбежалась охрана, разбрелся кто куда медперсонал. Остались только больные – желтые изможденные люди со скрюченными пальцами, отгнившими суставами, с «львиными печатями» на лбу. Получив наконец свободу, тоже никуда не пошли – им и идти-то некуда было. Решили умирать здесь.

Всегда пьяный главврач, которого Нарик обеспечил деньгами, выпивкой и продуктами из Москвы, охотно уступил ему корпус. Когда-то это место для банды Нарика разыскал Мамочка. Его привезла сюда развеселая гулящая медсестра, работающая здесь и вступившая с Мамочкой в разовый боевой секс-контакт. Мамочка не больно-то сильно испугался, что трахается с бабой в лепрозории, – огляделся, подрасспросил ее, подумал и через день приволок сюда Нарика. Нарик за тысячу долларов снял на год пустующий больничный корпус, там произвели ремонт и привезли мебель, и они получили многократной секретности и укрытости базу.

А сейчас Мамочки, первооткрывателя, Колумба лепрозорийного покоя, уже не было. Эту печальную новость привез водитель-охранник Автандил по кличке Авто.

И Нарик горевал, бушевал и безумствовал. Сколько раз он ширнулся, Нарик и сам не помнил. Перед ним на мраморном столике лежал шприц – «баян» и щепотками насыпан белоснежный чистейший «герыч» – героин-99, лучший, который Авто смог достать в Москве. Предполагалось, что в каждой щепотке обычный дозняк – два миллиграмма. Да кто их мерил! Авто пытался угомонить хозяина, опасаясь, что Нарик откинет хвост от передоза. Но закаленный многолетним ширевом организм Нарика надсадно тянул, как перегретый двигатель. Вместе с ним справляли тризну по Мамочке еще пара подхватчиков и какие-то шлюхи.

– Давай еще! – орал Нарик.

И Авто насыпал героин в стальную ложку, наливал туда немного воды и на зажигалке раскалял раствор до кипения. Тогда он затягивал резиновым шнуром руку Нарику, и Нарик сам брал шприц – не доверял никому – и безошибочно вводил его в «колодец» – толстое, опухшее по краям красное отверстие, постоянно открытый доступ в вену. Нарик, весь удолбанный, засморканный, плачущий, воющий и бушующий, сейчас был мало похож на прежнего красавчика бандита, наводившего ужас на всех.

Он смотрел, как игла входит в вену, подтягивал шток шприца, пока в стеклянном цилиндре не появлялось несколько капель крови – верный знак, что игла в вене и «колодец» он прошел нормально. Он смотрел на кровь и удивленно говорил:

– Моя кровь! Моя кровь! – Он повторял беспрерывно: – Моя кровь! Из меня выпустили всю кровь! Мой брат Ахат, мой друг Мамочка! Все погибли! Я отомщу! Я их зубами буду рвать! Я буду жрать сырым их сердце…

Вонг спокойно, терпеливо, неподвижно, будто во сне, ждал. И бойцы его не шевелились. Шли часы. Он дожидался ночи, когда все в доме загрузятся до ноздрей и отпадут.

Окно в большой комнате было забрано почти доверху решеткой, оставался только узкий лючок для открытой форточки. Гардины были задернуты, и Вонг мог видеть только вялые движения теней. Но зато он прекрасно слышал все, что там происходило, – ствол направленного микрофона «снимал» все шумы из дома.

Презрительно кривя губу, Вонг на слух фиксировал динамику состояния Нарика – приход, тяга, полет, отпад. Кто-то из собутыльников Нарика взял на гитаре аккорд, негромко запел:

Вор вора на юру познаша

И домой братка позваша.

Налил ханки, дал закуски,

Жаркой шмарой угостил.

Утром обнял,

Дал подводку,

В нужный адрес проводил.

Объяснил про все запоры

И запасные ходы,

Пожелал ему удачи —

И в ментовку заложил.

Он пел горестно, со слезой. Кто-то уже храпел, подвизгивали шлюхи, Нарик зло и страстно мычал. Потом шумы стали стихать. Пригас свет в доме, только одно окно в гостиной еще светилось.

Вонг сказал сидевшему рядом с ним крошечному юркому вьетнамцу, похожему на недокормленного мальчишку:

– Давай!

Вьет выскочил из машины, дверца не хлопнула, а еле слышно чавкнула. Темнота на миг проглотила его, но через минуту он уже беззвучно подтягивался на оконной решетке, ухватился за раму и через форточку стал ввинчиваться в окно. Он проникал в отверстие как змея – гибкими, плавными круговыми рывками. Потом он исчез в доме, и тогда Вонг сказал:

– Начинайте…

Сидевшая на заднем сиденье тройка подхватчиков десантировалась из джипа в темноту. Их силуэты на фоне стены были еле различимы. Через минуту изнутри щелкнул замок, и дверь чуть-чуть растворилась, тени скользнули в дом. Маленький вьетнамец мигнул фонариком, и тогда вылез из машины Вонг, пошел замыкающим.

В тускло освещенной гостиной валялся на тахте в наркотическом отпаде Нарик. На ковре лежала голая девка, остатки еды и выпивки громоздились на столе. Авто, сидя, дремал в кресле в изголовье Нарика, верно тело охранял. Но привстать не успел – в ухо воткнули ствол автомата «узи», и карлик вьетнамец прижал палец к губам:

– Тихо…

Вонг подошел к бесчувственному Нарику, ухватив за длинные волосы, приподнял голову. Нарик открыл мутные, затянутые пеленой безумия глаза, равнодушно глядя в лицо своему раскосому ангелу смерти.

Вонг медленно вытянул из черных кожаных ножен узкий, чуть загнутый на конце «кинжал милосердия» и воткнул Нарику в шею, под сонную артерию. Булькнул, вырвавшись наружу, алый ручеек, Нарик закрыл глаза, будто уснул, наверное, «тяга» еще продолжалась, из сумерек «торчания» он уплыл в темноту навсегда.

Вонг сказал маленькому вьету:

– Телохранителя тихо кончайте, и быстро уводи людей… Я иду следом… Мне надо на минуту задержаться…

63. НЬЮ-ЙОРК. СТИВЕН ПОЛК. ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Впервые за нынешнюю осень пришел дождь. С Атлантики поперли тяжелые серые, как тюремные матрасы, облака, и задул мокрый едкий ветерок, пронизывающий до костей. И сразу же нарядные, всегда празднично яркие улочки Гринич-Вилиджа поблекли, прохожие поредели и потускнели, и – единственная радость – появились у тротуаров места для парковки.

Полк оставил машину на улице Мак-Дугалл и направился пешком знакомым маршрутом – в галерею Бастаняна.

С утра ему позвонил из Москвы русский полицейский Ордынцев.

– Вам хорошо, американцам, – плохие новости вы узнаете на восемь часов позже нас, – сказал он. – У нас здесь день уже кончается…

– Плохие новости с утра заменяют гимнастику – хорошо взбадривают, а двигаться не надо, – ответил Полк. – А что за новости?

– Я располагаю информацией, что Бастанян убит.

– Вы нашли тело?

– Нет, я думаю, что тело мы и не найдем. Убийцы, мне кажется, сожгли его… – сказал спокойно Ордынцев, будто сообщил о вязанке дров для камина, которые с осени продаются на каждом углу в Нью-Йорке.

– Вы представляете себе, зачем они его убили? Каковы мотивы?

– Я думаю, что сначала была чистая корысть. Они хотели наладить через Бастаняна торговлю ворованным антиквариатом. Но тут возникли личные разборки – по-русски так называют конфликты…

– Да, я знаю это слово, – заметил Полк.

– Они убили Бастаняна, чтобы отомстить одному из своих врагов-конкурентов. Он был постоянно связан с артдилером. Я пришлю вам подробную справку-схему, которая, по нашим представлениям, объясняет характер их взаимосвязей…

– Буду вам очень признателен… Кстати, мое начальство, похоже, не возражает, чтобы я поехал к вам, в Москву…

– А это будет прекрасно! – обрадовался Ордынцев. – Устроим вместе мозговой штурм!

– Не сомневаюсь, – засмеялся Полк. – Спинномозговую атаку. Я надеюсь в течение недели прояснить ситуацию с моими фигурантами. И подробно извещу вас. Держим связь!..

Полк поехал сначала в полицейское управление на Полис плаза, 1, – решил собрать досье для Ордынцева. Почти все детективы были в разгоне. Майк Конолли одиноко писал за своим столом какой-то рапорт. Обрадованно замахал Полку рукой, предложил огромное красное яблоко «рома». Полк присел к нему.

– Сегодня звонили из Москвы… Сказали, что Бастанян убит…

Конолли откинулся на спинку стула, покачал головой, безукоризненно аккуратный пробор качнулся, как стрелка метронома.

– А знаешь, меня это не удивляет, – эпически заметил Конолли. – Раз они не просили выкупа, их интерес был в чем-то другом. Я думаю, они его давно убили…

– Мне кажется, что их отсюда кто-то корректирует, – сказал Полк.

– Отсюда – в смысле из нашей «конторы»? – уточнил Майк.

– Из Нью-Йорка вообще и из «конторы» в частности…

– Вполне возможно, – согласился Майк. – У нас здесь «кенарей» как на Канарах…

Полк хотел предложить Конолли вдвоем еще раз съездить в галерею к Бастаняну, но в этот момент позвонил Джордан. Судя по репликам Конолли, тот вызвал его срочно куда-то в город.

– До вечера! – распрощались, разъединились, разбежались, разъехались по своим делам в огромном, померкшем от осенней непогоды городе.

Навстречу судьбе.

Полк зашел в осиротевшую галерею Бастаняна, где одиноко и бесплодно властвовала Ангел Мкртчан, будущая Макартур. Видимо, ей было так боязно и одиноко, что она явно обрадовалась приходу Полка:

– Я даже хотела вам позвонить, узнать, нет ли новостей о Левоне…

– Нет, Анжела, никаких новостей у меня пока нет…

Полк не хотел ей говорить, что Бастаняна убили. Это те новости, которые чем позже приходят, тем лучше. Отсутствие тела Бастаняна пока освобождало от юридических и житейских похоронных хлопот. Весть о его смерти никакой пользы принести не могла. А навредить – вполне возможно. В этом деле все было так зыбко и непонятно, что Полк, шаря в поисках смысла в полной темноте, инстинктивно воздерживался от поспешных слов и поступков.

В пустой галерее все так же пылились на стенах никому не нужные картинки, так же печально смотрела на него своими огромными коровьими глазами златоглавая немолодая девушка.

– Скажите, Анжела, за это время вы не получали какой-либо интересной корреспонденции? – спросил ее Полк. – Не спрашивал ли кто-нибудь мистера Бастаняна?

Анжела подумала неспешно, потом сказала:

– Да, заходил один человек, спрашивал Левона…

– А что же вы не позвонили мне? Мы же с вами договорились! – рассердился Полк.

– Я в этот день как-то не подумала… Он ведь ничего особого не спрашивал… А потом я сообразила, что вы знаете об этом…

– Каким образом я могу знать об этом? – удивился Полк.

– Ну, ведь ваш товарищ с ним разговаривал…

Полк с досадой воззрился на бестолкового Ангела.

– Когда? Какой товарищ? О чем вы говорите, Анжела?

– Ну, с вами приходил детектив… Такой красивый парень… Молодой… Он с ним разговаривал… С тем, кто спрашивал Левона…

– Конолли? Где? Когда? – напрягся Полк.

– Дня три тому назад. Или два. Три, наверное. Сейчас вспомню. Это было во вторник…

– Конолли разговаривал во вторник с вашим посетителем? – растягивая слова, переспросил Полк.

– Ну, конечно! Вот с этим человеком, который заходил…

– Подождите, Анжела… Давайте по порядку. Кто, во-первых, заходил?

– Русский… Интересный мужчина довольно-таки… Лет тридцати. Спросил, как повидать Бастаняна… Мне показалось, что его это не очень интересовало… Он только оглядывался здесь вокруг, но ничего не купил… И картинки смотреть не стал. Спросил, можно ли воспользоваться туалетом… Я разрешила. – Ангел показала на дверь в служебное помещение.

– Так. И что?

– Сходил в туалет, попрощался и ушел. Я сказала, что не знаю, когда будет Левон.

– Как он выглядел?

– Ну, как вам сказать… Одет хорошо… – Она задумалась надолго. – Как-то про внешность его я не могу точно сказать… Он весь какой-то белый, глаза у него какие-то неживые, и волосы серые, металлические. А точнее я не вспомню…

Так описывала спутника Дриста обслуга в ресторане «Перияли». Кто-то из них говорил, что в этом человеке было что-то металлическое.

– Так, с этим вопросом ясно. Больше он не заходил? Где вы его видели с Конолли?

– Они сидели в машине и разговаривали… здесь неподалеку, на Мак-Дугалл…

– Вы уверены, что это был Конолли? Вы не могли обознаться? – с напором расспрашивал Полк.

– Как же обознаться? – удивилась Ангел. – Я прошла по тротуару в двух шагах от машины. Они на меня не обратили внимания, они о чем-то спорили.

– А какая машина была?

– Вы знаете, я в этом не понимаю. Она такого серебристого цвета была, довольно большая машина.

– Ну, какие-нибудь приметы машины вы запомнили? – напирал Полк.

Ангел застенчиво потупилась:

– Я обратила внимание на номер. Таких я здесь не видела… Он хулиганский…

– Номер хулиганский? – удивился Полк. – Что это означает?

– Вы знаете, он по-русски звучит как ругательство… Это не обычный номер, не серийный… Я знаю, что здесь номер можно заказать…

– Какое ругательство?

– Ну, знаете… – Она совсем засмущалась, и на ее смуглых щеках проступил тяжелый румянец. – Это будет английскими буквами: экс-вай-ай дабл-ю-эй-эм. Так ругались русские у нас…

Полк попробовал ее перепроверить:

– А может быть, это вовсе не русское ругательство? Может быть, хозяин машины богатый вьетнамец и заказал себе номер по своему имени – Хуи-Вам?

Анжела усмехнулась, покачала золотой головой:

– Около нас здесь, у границы Чайнатауна, живет много вьетнамцев… Я знаю, что самый богатый вьетнамец не закажет себе именной номер. Они живут по-другому и себя так не ведут. Я думаю, что это был русский…

Полк переспросил на всякий случай:

– Анжела, подумайте еще раз, не торопитесь. Вы уверены, что с этим металлическим человеком в машине с номером Хуи-Вам сидел мой коллега Конолли?

Анжела с искренним удивлением спросила:

– Подождите, я не понимаю: он что, вам не рассказывал? Это был он, не сомневайтесь… Я ошибиться не могла…

«Ну что ж, для одного прохладного дождливого осеннего дня немало горячих новостей…»

64. МОСКВА. ХЭНК. ВОЗМЕЗДИЕ

Маршрут для возвращения Хэнка в Штаты выбрали по закраинам шарика – подсядет в вечерний транзитный самолет до Хельсинки, оттуда «Финнэйром» через океан в Торонто, а уж из Канады на авто – через слабо охраняемую, еле заметную границу – в Нью-Йорк.

Прощальный обед Джангир назначил на полдень в загородной резиденции. Столы накрывали в саду, а пока что на полянке гости развлекались старой русской забавой: прислуга подкидывала вверх кур, а Монька, Джангир и Швец стреляли влет.

Хэнк стрелять из дорогого бельгийского карабина отказался, попросил что-нибудь попроще, для ручного боя, лучше всего – автоматический пистолет. Ему дали «глок», Лембит подкинул здоровенного рыжего петуха, и Хэнк успел выстрелить трижды – три красно-черных взрывчика перьев в сгустках крови медленно поплыли к земле вслед разнесенной в клочья тушке. Джангир захлопал в ладоши и сказал:

– Прекрасный финал! Пора всем за стол. Прошу, прошу…

Хэнк посмотрел на свои часы – было без пяти двенадцать. Монька заинтересовался часами:

– Редкий экземпляр… Я таких и не видел…

Хэнк не смог удержаться, похвастался:

– Они стоят сто шестьдесят тысяч долларов. Это кастом-мэйд Патек Филип…

Монька недоуменно покрутил головой:

– Не понимаю смысла в такой цене…

– Они гарантируют точность хода на сто лет вперед… – засмеялся Хэнк.

– А вы надеетесь проверить эту гарантию? – Монька усмехнулся. – Как вы собираетесь узнать, пришли они через век точно или все-таки сбились на минуту?

– У них другой смысл, – сказал Хэнк. – Это мой постоянный неразменный аккредитив. В моей жизни никогда нельзя знать заранее, в какие я попаду обстоятельства. Но в любом месте земли и в любых ситуациях я могу ими дать взятку, или откупиться, или продать хоть за десять тысяч долларов. Это мне может стоить свободы и жизни…

– Уважаю, – кивнул Монька. – Резонно. Надо будет подарить тебе еще пару таких часов.

Хэнк покачал головой:

– Нет смысла. В Китае вообще не дарят часов. Это звучит как «похороны»…

– То есть как?

– Часы дарят врагу – это угроза и намек…

Их прервал Швец:

– Ну, пошли, пошли быстрее. Выпивка перегреется и прокиснет…

Не пьющий ничего Швец получал садо-мазохистское наслаждение, всегда провоцируя остальных на максимальную пьянку.

– Вот, Хэнк, у нас был такой князь – Владимир Мономах, – объяснял он. – Он как бы отец-основатель Руси, и оставил он нам завет: «Руси есть веселие пити, не можем без этого быти».

Джангиров перевел это Хэнку как мог по-английски.

– Верно, – кивнул Хэнк. – Я сам читал в справочнике для военных моряков: «Доза в 600 граммов крепкого алкоголя может быть для человека смертельна». А в скобках добавлено: «Кроме русских»…

Джангир успокоил:

– У нас и алкогольный, и закусочный стол – интернациональный. Предлагаю начать с грузинского коктейля «ШаЛиКо».

– Охотно! А что это такое? – спросил Хэнк.

– Это шампанское, ликер и коньяк. «Мумм-брют», «Шартрез» и «Хеннесси» в равных пропорциях. Вкус и действие – замечательные…

На огромном белом блюде с одной стороны – белужья черная икра, а на другой половине – камчатская красная. Джангир, как шпрехшталмейстер, представил:

– Идеальная закуска для коктейля «ШаЛиКо» – называется «Стендаль», любимое блюдо иностранцев в России.

Хэнк заметил:

– Мое любимое блюдо – это шашлык из козла отпущения…

Швец пообещал:

– Мы вам найдем дежурного Азазела, молодого и сочного. Приготовим его на барбекю – пальчики оближешь…

Выпили по первому бокалу, и прислуга поставила на столы декорированные зеленью большие куски вяленой грудинки. Джангир предложилХэнку:

– Попробуйте, господин Андерсон, у вас вряд ли можно отведать этого блюда. Называется «казы» – самый изысканный деликатес у казахов. Мне вчера прислал из Алма-Аты министр экономики…

– А из кого грудинка? – полюбопытствовал Хэнк. – Кости великоваты.

– Это жеребятина, молодая лошадь.

По лицу Хэнка промелькнула гримаса, но Джангир успокоил его:

– Не пугайтесь – это особая еда, только для избранных. Казы едят только казановы…

– Что за казановы? – удивился Хэнк.

– Казановы – это «казахи новые», социальный аналог новых русских. Так вот, богатые люди держат в деревнях лошадку – специально для казы, сезонного блюда, которое едят осенью или зимой. Двухлеточка, обязательно девица, непокрытая, она никогда не ходила в упряжке, не была под седлом, ее с рождения готовят к закланию. У этой лошадки счастливая сытая юность – на горных пастбищах она ест отборную траву, пьет родниковую воду и нагуливает мясу неповторимый вкус. А осенью ее ставят в темник, кормят до отвала овсом и в первый день выпавшего снега закалывают. Мясо вялят, коптят, и мы с вами сейчас отведаем его божественный вкус…

Швец налил Моньке коньяка и сказал:

– Ну что, друг? Как говорят наши братья украинцы – лэхаим! Что значит на их языке – будьмо!

К Джангиру подошел охранник и что-то прошептал на ухо. Джангир встал, попросил собутыльников:

– Продолжайте праздник, я должен на секунду отлучиться.

В гостиной его ждал улыбающийся Вонг.

– Дорогой генерал, ваше поручение выполнено. Больше Нарик вас никогда не побеспокоит… – Он застенчиво улыбнулся.

Потом открыл портфель и достал из него целлофановый прозрачный пакет, в котором лежала какая-то окровавленная тряпка.

– Что это? – встревожился Джангир.

Вонг молча, с той же несмываемой приятной улыбкой развернул пакет, вынул окровавленную тряпку, встряхнул – Джангир решил, что это часть тонкой кожаной куртки. Присмотрелся – на ней были нарисованы церковные купола, крест в лентах и вензелях и надпись: «Смерть легавым».

– Боже мой, – прошептал испуганно Джангир. – Это спина… Это кожа Нарика…

– Да, – ласково подтвердил Вонг. – Это шкура оборотня… Пусть он вернется в землю таким, как его родила мать…

Джангир испугался, что его вырвет – кожа была как на ребрышках казы. Только с татуировками.

– Убери, убери это… – быстро сказал Джангир. – Куда-нибудь… выбрось…

– Нет, – покачал головой Вонг. – Я вернусь с этой шкурой к людям Нарика – они будут присягать тебе на ней, как на иконе…

– Все, все! Пошли… – заторопился Джангир.

Он вывел вьета в сад, обнял его за плечи и представил гостям:

– Прошу любить и жаловать, это мой старый боевой друг Вонг, партнер и товарищ… Человек, которого я чрезвычайно ценю и очень уважаю. Я многим ему обязан…

Вьет, польщенный такой высокой аттестацией, церемонно поклонился всем и пожал каждому в отдельности руку. К Джангиру подошел Швец, потихоньку спросил:

– Я надеюсь, что он тебе привез свежеиспеченный, еще не остывший трупик? Как именинный пирожок на обед…

Джангир кивнул:

– Он с ним закончил… Жалко, что так получилось, но мальчишка не оставил мне другого выхода.

– Да перестань! – захохотал Швец. – Этот остолоп прожил жизнь короткую, но пламенную, как одноразовая зажигалка. Пропади он пропадом! От него всегда одни неприятности были. Я считаю, что наш вьет заслуживает больших поощрений и наград…

– Надеюсь, что все будет нормально…

Швец увидел, что к ним направляется Хэнк, и сразу же продолжил питейно-алкогольную агитацию:

– У нас есть народная присказка: «Выпивка была и сладка, и тяжела, суслена и лакома, и пьяна, и весела до гроша последнего».

Перекочевал к Моньке и тихонько сообщил:

– С этим пидором Нариком покончено – слава те, Христос! Спасибо, друг, ты решил много проблем…

Монька кивнул. Если бы Джангир и Швец не были так впечатлены новостями вьета, они бы заметили, как почернел, закаменел Хэнк, будто его чугуном накачали. Обратил внимание только Монька, который больше сидел и помалкивал, прислушиваясь к разговору. Он видел, что, поздоровавшись с вьетом, Хэнк будто гирей по башке схлопотал. Так выглядят люди, поручкавшиеся с привидением или встретившие труп, давно и надежно закопанный.

Сейчас Хэнк все силы бросил на то, чтобы не выдать себя, не показать потрясения, которое он испытывал. Он не встретил привидение, и не труп явился к нему на встречу. Он сам, Хэнк, откопавшийся труп, почти похороненный двадцать лет назад этим желтым душегубом, этой моложавой злой обезьянкой с щетинистыми узкими усиками.

Боже мой, сколько лет мечтал Хэнк рассчитаться с ним! Вонг был начальником контрразведки и пытал пленных летчиков сам. Они называли его крысобоем, потому что он ходил с проволочной небольшой сеткой, в которой держал пару крыс. Он заколачивал людей в ящик вроде гроба и впускал туда визжащих голодных противных кровопийц. Хэнк побывал в этом ящике – до сих пор он просыпается иногда по ночам в холодном поту. Первые несколько лет своих мытарств Хэнк тешил себя мечтой, что когда-нибудь Вонг попадется ему в руки. Но Вонг не мог попасться. Он остался в затерянном мире, исчезнув из жизни Хэнка навсегда. И вот теперь, спустя двадцать лет, он появился вновь. Где?! В России! Куда Хэнк впервые в жизни попал на несколько дней!

Конечно, Вонг не мог узнать в лощеном немолодом американце грязного, окровавленного, измученного тощего парня, пилота со сбитого вертолета. Там, в лагере, Хэнк был всегда в грязи, в кровоподтеках и лохмотьях. Там еле-еле жил, медленно умирая, совсем другой человек.

Хэнк с большим бокалом коньяка в руке сидел неподвижно, будто задремал, и лихорадочно соображал – такой случай не повторится. Нет, не рассчитаться сейчас по долгам будет неправильно. Он знал, что отложенные планы никогда не сбываются. Он жил, считая, что цели, которые он намечал, только проекция сегодняшнего события, сиюминутного мгновения. Только то, что можешь и хочешь сейчас, имеет цену. Завтра это будет невозможно.

Но как это сделать? Оружие, прекрасное, безотказное, из которого они стреляли перед обедом, охрана давно унесла. Одной рукой с тренированным азиатом врукопашную он не справится. Ну не кромсать же его столовым серебром!

Джангир дал знак – двое охранников сняли с земли квадрат дерна, оттуда пыхнуло жаром и волшебным ароматом. В яме на кострище был установлен здоровый чугунный котел. Крякнув, охранники выдернули его на поверхность, сняли кованую крышку.

– Вот это блюдо, которое нельзя получить даже в ресторане «Максим»! Генеральская каша! – возгласил гордо Джангир, обращаясь к оглохшему и онемевшему Хэнку. – На дно котла с вечера загружают несколько фунтов балыка – брюшки лещей. Потом засыпают пшеном и ставят на кострище в выкопанную яму. Солят, перчат, выливают бутылку водки, закрывают крышкой и закапывают землей. Угли тлеют до утра, и пшено медленно превращается в кашу, имеющую вкус черной икры…

Швец заорал:

– Давайте все выпьем за нашего товарища, замечательного человека Вонга! – Налил ему большой бокал с криками: – Штрафную, штрафную!..

Вонг пригубил и под крики «До дна, до дна, до дна!» выпил здоровый фужер, после чего к нему подошел и крепко обнял Джангиров, потом Швец. Монька лениво приподнялся, чтобы не ломать компании, подошел к Вонгу, обнял его и как-то боком – щекой и ухом – изобразил поцелуй.

И Хэнк очнулся от дремоты, встал из своего плетеного кресла, подошел к стоящему у стола Вонгу и, склонившись над ним – он был почти на две головы его выше, – крепко обнял, прижал к себе. Он обнимал его как настоящий товарищ – тепло и сердечно, и держал он Вонга за спину левой рукой с протезом в тонкой кожаной перчатке. А правой взял со стола большую двузубую вилку, торчащую из жирного загривка осетра, и с размаха воткнул ее Вонгу в оголовок, поверх шеи. И для верности приподнял на вилке тщедушного вьета…

НЬЮ-ЙОРКСКИЙ ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ

Вознаграждение 500 долларов за информацию,

которая приведет к аресту любого лица

за незаконное владение огнестрельным оружием.

Если вы знаете о ком-либо, кто незаконно

использует, продает или перевозит

огнестрельное оружие,

звоните по нижеуказанному номеру,

оператор которого сохранит вашу анонимность.

1-866-gun-stop

1-866-486-7867

65. МОСКВА. ДЖАНГИРОВ. ГЕНЕРАЛЬСКАЯ БОЛЕЗНЬ

Когда секретарь доложил о приходе Джангирова, Павел Николаевич Келарев пребывал в мире прекрасного. Он грустил о безвременно сгоревшем Бастаняне, с восхищением рассматривая полотно Пиетро Вануччи «Святой Себастьян». Эту картину мазурики сперли в Петербурге из музея полгода назад, и сейчас ее неожиданно отловили во время перепродажи. От восхищения Павел Николаевич нежно поглаживал ладонями лак на красочном слое, причудливые изгибы каннелюров и раздумывал о том, что нужно сегодня же, не откладывая, вызвать Савоськина, бомжующего художника-реставратора. Челкаш по призванию, пьяница и босяк, Савоськин был гениальным копиистом и фальсификатором картин. Он делал копии со старых полотен, которые спокойно могли пройти экспертизу «Сотби».

В свое время Павел Николаевич, человек предусмотрительный, обошелся с попавшимся Савоськиным весьма милосердно и теперь время от времени пользовался его услугами. Надо будет, чтобы за неделю Савоськин сделал копию «Себастьяна», застарил ее, и Келарев с удовольствием возвратит ее в музей. А оригинал, эта прекрасная старая крашеная тряпочка, пускай полежит в запаснике у Келарева. Ведь как ни долог служивый век, а всему конец приходит. Нужно думать о той грустной поре, когда ты снимешь генеральский мундир и любой твой рассказ будет начинаться с фразы: «Когда я был заместителем министра внутренних дел…»

И на формальный вопрос Джангирова о том, как идут дела, ответил искренне благодушно:

– Ну какие могут быть у нас дела в министерстве поддержки добродетели и предотвращения греха? Уголовные! – показал на свой полированный пустой стол и развел руками: – Как указал нам классик – «генерал-полковнику никто не пишет».

– Но, наверное, исправно стучат, – заметил Джангиров.

– Это бывает, конечно. Не без этого, – согласился Келарев. – С чем пожаловал, дорогой друг?

– Посоветоваться надо, – сказал Джангир и показал на картину, где корчился в смертной муке распятый Себастьян: – Это кто? Христос?

Келарев снисходительно засмеялся:

– Нет, это не Христос. Это святой Себастьян, начальник охраны императора Нерона. Шеф его преторианцев. Знаешь, этакий античный Коржаков. Из сочувствия к христианам сплавлял им важную информацию – совсем как наш. Но был разоблачен и распят.

– Ну, нашего-то если и разоблачат, то не распнут, – вздохнул Джангиров.

– О, я на это очень надеюсь! – сказал Келарев. – Наш – человек очень хороший. Важный и нужный!

Джангиров глянул подозрительно:

– А что? Он тоже в деле?

Келарев вздохнул:

– Петя! Надо нам с тобой обсуждать такие вопросы? Знаешь, за это и головы можно не сносить. Ну, просто хороший мужик! Человек на своем месте.

– Паша, мне надоели игры в прятки! Я хочу точно знать: кто стоит за нашей спиной? А точнее говоря – на наших плечах. Спрашиваю я это не из любопытства, а чтобы знать резерв своей безопасности.

– Петя, друг, не возбухай! Я ведь особого секрета из этого не делаю. То, что не нужно, я не говорю. А чтобы ты не дергался, я могу тебе сказать, что за нами приглядывает, помогает и участвует первый вице-премьер товарищ Александр Семенович Половцев. Это тебя устроит? Мои слова для тебя могут быть просьбами и советами, а вот то, что говорит Половцев, я прошу тебя выполнять неукоснительно. Ты это уяснил?

– Уяснил, – смирно сказал Джангиров, который и раньше был почти уверен в том, что на вершине пирамиды восседает Половцев. И это его устраивало и успокаивало. Но не хотелось оставить последнее слово за Келаревым. – Я думаю, Паша, что ты такой давно успешный, потому что ты глубоко равнодушный ко всему и ко всем человек…

– Ну-ну-ну! – замотал головой Келарев. – Это неправда. Я не равнодушный. Это самообладание и умение контролировать свои дела и разговоры.

– Не знаю, может быть, – пожал плечами Джангир. – Но самообладание и равнодушие у тебя разделяет столь тонкая граница, что мне ее различить невозможно. Человек должен испытывать страсть в том деле, которым он занят. Иначе ничего не выйдет. Для меня это истина в последней инстанции.

Келарев посмотрел на него с добродушной усмешкой, неторопливо сказал:

– Знаешь, это звучит страшно: «истина в последней инстанции». Такое впечатление, что она приговорена окончательно и ей остается ждать только помилования.

– Приятно, что ты такой шутник. Есть возможность и время веселиться.

– Петро, я не веселюсь. Я просто стараюсь на все смотреть с юмором. Это помогает от нашего профессионального заболевания – генеральской болезни. Знаешь, когда человек надевает тяжелые золотые погоны, они сдавливают кровоток в мозг. И нормальный человек на глазах глупеет и злеет. Надо в себе контролировать эти симптомы…

– Я был бы рад позволить себе такое философски-спокойное отношение к окружающему нас бардаку. Наверное, я устал от всего того грязного ужаса, который происходит вокруг нас.

– Друг мой Джангир, не сгущай краски, не передергивай и не запугивай меня. По-моему, ничего такого страшного не происходит. Как видишь, назревает новый политический поворот. Через полгода скорее всего будет другой президент. Произойдет очередная смена власти, а народ наш очень ярко и отчаянно безмолвствует. Всех устраивает происходящее, так что ты напрасно так гонишь пену. Твоя экстремистская реакция от ненависти к демократии…

Джангир рассердился:

– Паша, ты что, издеваешься надо мной? Я был бы самым страстным защитником демократии в России, если бы те, кто украл это имя, не были бы грязными ворами и самозванцами, убийцами нашего будущего. Они лишили меня цели в жизни. Нет больше противостояния между добром и злом, которому я служил всю жизнь, а идет вялое соревнование между говном и грязью.

– Ай-яй-яй-яй! – развел пухлые руки Келарев. – Как страшно звучит! Читай школьную литературную программу. Великий русский демократ Николай Гаврилович Чернышевский указывал нам полтораста лет назад: «В России сверху донизу все рабы». Он знал свой народ. А сейчас все рабы и воры. Ничего страшного. Поверь мне. Я знаю, о чем говорю. О системном государственном кризисе кричат только корыстные дураки и заинтересованные невежды.

– Ты так думаешь всерьез? – спросил Джангир.

– Конечно! Конечно. Ровно два века назад, при Павле Первом, внешнеторговый долг России составлял сто двадцать четыре миллиона рублей. Это всего в тысячу раз меньше, чем сейчас. Но рубль был другой. То есть сейчас положение России намного лучше, чем при императоре Павле, когда считалось, что все дела прекрасны. И сейчас все дела прекрасны. Для нас с тобой, во всяком случае…

– Я тебя понял, – сказал горько Джангир. – Пускай нам общим памятником будет построенный в слезах капитализм? Так, что ли?

– Наверное, наверное, – махнул рукой Келарев. – Так о чем хотел посоветоваться?

– Нужна, Паша, твоя помощь. Мы развели все концы с Нариком и его компанией. Но в результате внутренних разборок погиб один из самых крупных криминальных вьетнамцев – Вонг.

Келарев кивнул:

– Знаю этого желтого истязателя. Туда ему и дорога…

– Это-то конечно. Но его гибель может привести к большой войне. Вьетнамцы способны набраться духу и выйти против наших… Возможна большая резня…

– Что ты хочешь?

– Ты сам знаешь, что вьетнамцы в Москве – черная финансовая дыра. Они получают на четыре миллиарда долларов в год товаров, которые впоследствии исчезают неведомо где. Ни отчетности, ни налогов – никаких концов, никаких следов. Нужно, чтобы, не откладывая, сегодня, максимум завтра, ты организовал тотальный наезд на все вьетнамские точки в Москве. Это должна быть не демонстрация силы, их надо потрясти всерьез. Им не до Вонга будет, когда их возьмут за грудки.

– Как говорят наши незалежные братья-хохлы, як свиню шмалят, ей не до порося…

– Вот именно! Ты это можешь сделать?

– Могу! Конечно, могу! Это абсолютно богоугодное дело. Все, что найдем, – изымем, пусть в казну пойдет. Мы, кстати говоря, давно планировали что-то вроде этого, но руки не доходили. А если для пользы дела, то – всегда.

– Ну и слава Богу. Договорились…

– Петро, мне не нравится твой тон. Ты говоришь так, как будто я тебе в чем-то когда-либо отказываю. С тем, с чем ты приходил ко мне раньше, я вынужден был отказать, потому что это была глупость. Я хочу, чтобы ты знал: вероломство и предательство – вещи простые и естественные, неприятные, как запах изо рта, и с этим можно мириться. А вот глупость – это уж простите, этого я допустить не могу. Поэтому и отказал…

– Занятно, – покачал головой Джангиров. – Как просто и душевно ты стал со мной разговаривать. Глупостью попрекаешь…

– Петя, мы с тобой люди военные и знаем, что такое дисциплина. А в армии первый принцип субординации: я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак. А что касается вьетнамцев, то сегодня же затею на них большой погром.

Джангиров собрался уходить. Келарев ласково спросил:

– Что твои зарубежные гости?

– Нормально, все в порядке. Американец уже улетел.

– А еврей этот твой как поживает? – продолжал интересоваться Келарев. – Он, по-моему, из Одессы?

– Да. Но сейчас он из Вены.

– Я знаю, я знаю… – покивал Келарев. – Толковый человек?

– В высшей мере.

– Ну и слава Богу. – Келарев вспомнил что-то и сказал: – Я тут как-то читал всеподданнейший рапорт губернатора Малороссии князя Меньшикова. Он там смешно пишет: «Населилась Одесса людьми, набродом со всей Руси, и полно здесь опричь того сербов, поляков, немцев, греков, армян, и все это густо сдобрено жидами». У меня такое впечатление, что каждый нормальный город в мире сейчас густо сдобрен жидами…

– Дрожжи, закваска людская, – заметил Джангир и ехидно добавил: – А сдается мне, Паша, что ты сильно не любишь евреев. Это сейчас не модно. Не демократически, а?

Келарев усмехнулся:

– Петя, хочу признаться тебе, что я настоящий российский патриот. Люблю свою страну – есть грех! И мне неприятно видеть, как сальные пархатые конкистадоры с Брайтона пересекают Атлантику в обратном направлении. В обмен за спирт «Ройяль» и ножки Буша они отнимают у нашего народа – глупых и пьяных аборигенов – достояние дедов и внуков… Бог с ними, – махнул рукой Келарев. – А с вьетнамцами разберемся очень круто…

66. НЬЮ-ЙОРК. ХЭНК. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Гигантский тугой фаллос висел над миром в голубых небесах Нью-Йорка. Дирижабль «Фуджи», золотисто-зеленый хер с мотором, плыл неспешно над городом, рекламируя себя и милую идею – на этот очумелый город давно болт положили.

Хэнк стоял у окна гостиничного номера и глазел на дирижабль, чтобы не смотреть на Восьмую авеню, суетливо простирающуюся далеко внизу. Улица старательно выбиралась к респектабельной зажиточности из своего воровского, хулиганского, нищенского прошлого. По мостовой с напором струячил плотный поток машин, испещренный желтушной сыпью таксомоторов. А по тротуарам маршевыми колоннами вышагивали ньюйоркцы.

Дорогие мои земляки, ненаглядные мои сограждане! Как долго я не видел ваши необъятные стада в асфальтовых пампасах столицы мира. Разношерстная городская фауна. Замызганные бабенки, невероятно деловитые клерки, не расстающиеся на улице с ноутбуками и телефонами, ленивые бродяги, трудолюбивая негритянская молодежь в невероятно широких штанах, волочащихся по тротуару, суетливые латиносы – чернявые, остроносые, похожие на помесь жидов с эскимосами.

И все на бегу жуют. Священное время ленча. Жуют. Они жуют! Все, всё, всегда, везде жуют эти жвачные животные!

Homo жующие.

Жрут непрерывно. И нигде в мире нет такого количества уродов, невероятных слоноподобных толстяков, инвалидов вечной битвы за жратву. Не останавливаясь, все едят жареную картошку, гамбургеры, хот-доги, чипсы, бананы, печеных кур, огромные сандвичи, пьют кока-колу, пепси, спрайт, соки, закусывая всеми видами булок, печений, пирожных. Народ жует, не понимая, что это динамит под всю их вонючую популяцию.

Пульсирующий поток уличного движения нарастает к полудню. Шофера, томящиеся в пробках, с лицами задумчивых идиотов, слушают глупости по радио и ковыряют в носу.

Расталкивая и тесня бесчисленные машины, с гулом и гудками пробираются голубые автобусы с огромными надписями на бортах: «Позвоните! За информацию об убитом полицейском вам полагается награда десять тысяч долларов. Конфиденциальность гарантируется».

Хэнк подумал: «Оказывается, у меня всегда есть заначка в десять гранов! Позвоню и сообщу, что двадцать лет назад я застрелил Келлера. Интересно, дадут мне воспользоваться ими в тюряге?»

Сутки назад он был еще в Москве. Плюс восемь часов поясного времени – сущая чепуха! Но не проходило ощущение, будто он прилетел с другой планеты. Лениво насвистывая, Хэнк вспоминал праздничный обед у Джангирова с таким шикарным жертвоприношением! Ему было приятно вспомнить, как затрепетал, дернулся и обмяк в его руках проклятый желтый мучитель, как вилка входила в его сухое злое тело, будто в масло, как хрустнули косточки позвоночника, как удивительно легко и просто умирает человек – воткнул вилку в мозжечок, и рухнул в никуда, в пустоту этот отвратительный мир, который назывался раньше Вонг. Хэнк давно уже не испытывал такого полного, счастливого удовольствия – он это сделал! Он вспоминал обескураженные, онемевшие, замершие лица джангировских гостей.

Почему? Зачем? За что?

Только Лембит среагировал нормально – неслышно возник он за спиной Хэнка и уткнул ему в затылок ствол пистолета. Остальные в оцепенении смотрели, как Хэнк вытащил из головы Вонга вилку, обтер ее о нарядный пиджачок вьета, оттолкнул от себя его обмякшее сухое тельце, которое упало на землю, как небольшой пестрый куль.

– Что ты сделал? – побелевшими губами просипел Джангир.

Швец пытался что-то сказать, но губы его беззвучно шевелились, и в углу рта накипали пузыри. Монька невозмутимо ухмылялся, будто ждал такой развязки праздничного обеда и столь эффектного финала тоста за здоровье Вонга. Он махнул рукой Лембиту – отойди, не отсвечивай, все в порядке.

Хэнк толкнул ногой труп Вонга:

– Этот выродок полгода мучил меня в плену… Что он со мной делал – не рассказать… Да и не нужно… Он получил свое…

Джангир и Швец обескураженно и испуганно молчали. А Монька вдруг громко рассмеялся.

– А молодец! Воровской поступок! Вот это называется – сделал «смасть»! Настоящий вор! – уважительно произнес Монька и пояснил: – Вор никогда не дерется просто так. Вор дерется только для того, чтобы убить. А убивает он за боль или оскорбления. Ай да молодец!

Суета, перебранка, запихивание утлого тельца Вонга в мешок, и все это проходило мимо Хэнка, который сидел в кресле и пил коньяк «Хеннесси». Как через вату он слышал быстрый баритон Моньки, взявшего на себя управление:

– Швец, иди на ворота, скажи вонговской гопе, что хозяин остается гулять здесь до завтра. Он им, мол, позвонит и вызовет сюда… – Потом обернулся к Джангиру: – С утра поезжай к Келареву и натрави его на всю вьетнамскую хиву, иначе они тебе устроят большой гармидер. Наезд должен быть по всей программе, так, чтобы они поняли – наезд из-за Вонга, и раз его убили, значит, так и полагается…

В машине, которая везла Хэнка в аэропорт, он крепко спал и как во сне прошел паспортный контроль. Потом в Хельсинки долго ошивался и пьянствовал в баре унылого и холодного аэропорта финской столицы. А за время полета в Канаду в кресле первого класса прекрасно выспался и отдохнул. В Торонто в аэропорту взял в «Авис» напрокат автомобиль и проехал сквозь символическую границу со Штатами без малейших затруднений. Ночью он был в Нью-Йорке и теперь, отоспавшись в «Милфорд плаза», готовился к большим делам. Вообще он считал, что учиненная им расправа над Вонгом – очень добрый знак. Это символ – судьба ему дала возможность выйти на большие дела, не имея за спиной долгов. Он рассчитался со своим прошлым.

Хэнк позвонил по телефону в ресторан, заказал в номер кофе и круассаны, долго стоял под холодным душем и почувствовал себя после ледяной воды и горячего кофе полностью пришедшим в форму.

Вышел на улицу и снова удивился, какой теплый ноябрьский день подарен ему по случаю возвращения в Нью-Йорк. После двадцатилетнего перерыва. Как у Дюма – двадцать лет спустя. Он шел вверх по Восьмой авеню к Центральному парку. На Коламбус-сёркл он свернул влево, в сторону реки. Второй дом от угла – магазин учебных и зоологических пособий. Хэнк открыл дверь, звякнул колокольчик, из полумрака магазина неслышно вынырнул человек, будто вылез из витринного шкафа. Среди живых морских свинок, мышей, рыбок, маленького террариума, кричащих в клетке птиц, между пугающе правдоподобных чучел человек похож был на серую жабу. Остановился перед Хэнком и молча кивнул. В сизом глазу, затянутом кожистой прозрачной пленкой, была слеза. В шейной сумке бился пульс. Жаба. Ну как есть – жаба! Надоело жрать траву и мошек, перешел на плотоядное питание.

За его спиной, как загробные телохранители, замерли нестерпимо белые скелеты разного роста. Торцевую стену огромным кровавым пятном закрывал плакат из анатомического атласа с изображением мускульно-мышечной системы. Казалось, будто перевязанный кровавыми бинтами человек вылез из кожи и рвется через стену в магазин.

– Вы мистер Пфайфер? – спросил Хэнк.

Хозяин так же беззвучно кивнул. Может, он немой? Но об этом Хэнку ничего не говорили.

– Я бы хотел заказать у вас чучело игуаны. Это возможно?

Хозяин наклонил голову, подумал и сказал:

– Зайдите через час, я узнаю… Игуаны сейчас редки…

Хэнк вышел на улицу и с удовольствием вдохнул чистый, прохладный осенний воздух – в магазинчике отвратительно воняло зверьем. Он прошелся до входа в Центральный парк, где водители прогулочных фиакров заманивали желающих покататься в коляске. У лошадей были меланхолические морды, равнодушно-грустные глаза сытых рабов.

Хэнк, чтобы убить время, зашел в «Плазу», в баре взял себе стакан «Фор роузис» со льдом, отдыхая, выкурил сигарету, с интересом рассматривал богатых туристов. Подумал: «Скоро вы у меня все попляшете!» Поболтал с улыбчиво-ловким барменом. Он предложил попробовать херес из их подвалов – лучший в мире испанский херес «Хью Пепе».

– Чем это он лучший? – спросил Хэнк.

– Триста лет назад солдат герцога Альбы Педро Хименес привез из Фландрии лозу. Оказалось, что это самый дорогой трофей, который взяли испанцы. Сегодня лучше «Хью Пепе» нет ничего…

– Ну, наливай…

Хэнк попробовал херес – моча диабетика, этого самого Хью Пепе. Воняет горелой пробкой, слишком сладкий, очень терпкий. Назло бармену взял еще стакан бурбона, заплатил семьдесят два бакса, выругался и пошел обратно к неслышному жабовидному торговцу зверьем и скелетами. Тот уже дожидался Хэнка – молча протянул листочек, на котором был написан телефон. Не то шепнул, не то выдохнул, а может быть – подумал, но Хэнк явственно услышал:

– Позвоните, там ждут, – и сразу же отвернулся к своим мышам, птицам и зловонным рептилиям. Наверное, он разговаривает только со своими скелетами. – Вы запомнили номер? – спросил торговец.

– Да.

Он вынул из рук Хэнка бумажку, чиркнул зажигалкой, и листок взвился бегучим легким пламенем, и странный человек не выпускал его из пальцев, пока он не сгорел дотла. Растер пепел в прах и отряхнул ладони.

– Вам надо в цирке это показывать, – сказал Хэнк. – Можно позвонить от вас?

– Нельзя, – быстро и резко ответил человек. – Вам должны были это объяснить…

– Хорошо, спасибо, – согласился Хэнк и ушел с облегчением.

С трудом насобирав мелочь по карманам, Хэнк разыскал автомат и позвонил по телефону. Монет понадобилось много – автоматический диспетчер сообщил: «Два доллара двадцать пять центов за три минуты». Хэнк понял, что абонент далековато. Прогудели гудки, Хэнк услышал бойкий тенорок О’Риордана:

– Я здесь, слушаю…

– Привет, старина. Это я, Хэнк.

– А я жду давно твоего звонка, мой дорогой! – закричал О’Риордан. – Сегодня прилечу к тебе на встречу…

– Ты где?

– Далеко, не важно… Все! В девять встречаемся в ресторане «Смит и Валенски». Ты ждешь меня там – это на Сорок девятой, угол Третьей авеню…

– Я помню…

– Тогда – привет… До встречи…

Хэнк вышел из телефонной будки, раздумывая, позвонить ли своим бойцам сейчас или дождаться встречи с О’Риорданом. Решил повременить до вечера. Надо как-то занять себя в этом одичалом, прекрасно-ужасном раю. «О, бедный мой Нью-Йорик», – вздохнул Хэнк.

На состоявшейся в Маниле международной конференции по проблемам преступности выступил Алан Ринголд, заместитель директора американского ФБР. Ринголд сказал, что для правоохранительных органов Соединенных Штатов сегодня наибольшую опасность представляют российские преступники, которые в прошлом, возможно, были сотрудниками КГБ, а также специалисты по «компьютерному воровству». ФБР, по словам Ринголда, располагает данными об активности в Соединенных Штатах 25 русскоязычных банд, в которых состоит около 2 тысяч матерых преступников. Ринголд, которого пригласили на конференцию, чтобы помочь филиппинским властям составить программу борьбы с преступностью, напомнил, что, с момента падения Берлинской стены и краха коммунизма, в 1989 году в США въехали 200 тысяч иммигрантов из бывшего СССР, среди которых оказалось немало преступников.

67. НЬЮ-ЙОРК. УБИВЕЦ

Капитан войск специального назначения Комитета государственной безопасности СССР Вадик Рындин совершал утренний намаз.

Стоя на коленях, задница на пятках, благочестиво сведя ладошки вместе, лицом оборотился он к Джерси-Сити, там, где из-за реки виднелись небоскребы Манхэттена.

И разговаривал с чертом.

Православие, в которое Вадик был крещен при рождении, он не уважал. И евреев с единым Богом-гордыбакой он недолюбливал. Мусульманство, в которое его обратили принудительно в афганском плену, он страстно ненавидел. Буддистов полагал недоумными придурками. Других религиозных конфессий он не знал, но потребность говорить с каким-то существом высшего порядка в нем присутствовала. И по утрам, обдумывая свои делишки, он разговаривал с чертом, которого и считал самым главным вершителем человеческих судеб. Проживался он в Америке пятый год, и страна эта ему нравилась. Был в ней щедрый бессмысленный идиотизм, доброжелательно позволяющий ему существовать здесь более-менее сносно. За это Рындин снисходительно прощал народонаселение Америки – сплошь мудачье и дурноплясов, слабых головой. Наверное, и в этой стране есть неглупые люди, но Рындин их не встречал. Единственное, что удивляло его: как смогли эти животные собрать такое огромное невиданно-неслыханное богатство? Ну, может быть, ждали его приезда сюда и таких, как он.

Сейчас Вадик Рындин советовался с чертом – пора ли ему удалиться на покой? По подсчетам Вадика, возраст его и боевая выслуга – сравнялись. Боевые годы один за три считают, а у него в Афганистане семь лет только – пять в советских войсках и два в полевых отрядах «духов», моджахедов. Потом два года безвременья – срок его возвращения в мир. И пять лет здесь, которые уж никто и никогда мирной, тихой жизнью назвать не сможет, ибо род занятий Вадика был своеобразный – он убивал людей. И занялся он этим не потому, что по характеру был душегуб, и не от хорошей жизни, а от черной неблагодарности и свинской вероломности американских властей…

За его спиной, на широкой тахте завозилась, спросонья замурлыкала Тавана – его возлюбленная чернулька, шоколадка четырнадцати лет и ста фунтов весом. До встречи с Вадиком Тавана проститутничала помаленьку – не за деньги даже, а с дружками за угощение. Однажды Вадик подобрал ее в своем подъезде и не отпускал больше – сладко ему оказалось с ней, с ласковой веселой обезьянкой.

Вот поди ж ты – тайна привязанностей неразрешимая! Безмозглая как пробка, черная, сиськи – котят не выкормишь. А вкусна! Запах от нее – тонкий, звериный, мускусный. Как обнимет сухими горячими ручками – омрачение ума наступает, в жаркое сладкое марево погружает.

Рындин повернулся к ней:

– Спи, дочка, спи, девочка… Мне еще помолиться надо, подумать…

Посмотрел на себя в зеркало – седоватые тусклые волосы, немигающие стальные глаза, впаянные в цинковую кожу. «Может быть, я – робот?» – подумал Рындин.

Да нет же! Человек нормальный!

Полтора десятка лет назад, окончив офицерское училище КГБ, выучился мудреному ремеслу рейнджеров-спецназовцев и почти сразу же попал в Афганистан, в шестьдесят шестую бригаду особого назначения. Повоевал неплохо, стыдиться нечего – получил два ордена, три медали, дважды цепляли его моджахедские пули, разок контузило слегка. Да черт милостив – повалявшись в госпитале, возвращался в строй в ту же самую бригаду. Нигде в другом месте он служить, наверное, не мог, да и не хотел, хотя свои же, от злобы и зависти, называли их карателями.

Их бросали в самые горячие точки. Кажется, не было побоища, в котором Рындин не отметился. Под Кундузом его взяли в плен. Побрали по-глупому. Они только что высвободили из плена полковника Руцкого, будущего вице-президента. Тот, ясное дело, улетел на «вертушке», а Вадик с тремя товарищами пошел по горам на север и попался в сачок, как кур в ощип. Посмотрев, как духи отрезали уши его друзьям, он рассудил, что довольно глупо упираться и хранить верность присяге. Кому? Долгу – за что? Горбачеву – это кто такой? И вообще – всей прошлой жизни! Правильнее в этой ситуации выжить. И он сразу же заявил моджахедам, что первого дня побоев для него хватит, а теперь он хочет перейти в мусульманство и воевать в их рядах. Видимо, моджахедам не часто случалось встречаться с таким идейным перерождением среди проклятых «шурави» – во всяком случае, духи восприняли чрезвычайно благожелательно его решение.

Обращение в мусульманство оказалось в общем-то чепуховиной. Пришлось подчитать изданный в Москве по-русски Коран, отпустить бороду, надеть эту дурацкую бескозырку и почаще повторять «Аллах акбар!». Единственное неприятное воспоминание у него было связано с обрезанием. Тоже не страшно, терпимо – Рындин за время службы привык к боли настолько, что считал это почти естественным. Вот что его действительно тревожило во время торжественной операции, так это боязнь, чтобы дикари не перепутали и вместо обрезания не кастрировали его. Но все обошлось, обрез вышел нормальный.

Повоевал он неплохо и на этой стороне. Считался чрезвычайно отважным воином, и даже ходили разговоры о том, что его назначат полевым командиром. В 1987 году после сильного побоища на караванной дороге под Кандагаром его отряд, сильно поредевший, отвели на отдых и переформирование в Пакистан. Здесь он прочитал в газете, что в Пешаваре находится с гуманитарной миссией блаженная американка Людмила Борн, которая занимается обменом русских военнопленных на моджахедов. Короче говоря, дернул он с базы, а подготовка у него была такая, что никто его, конечно, из местных придурков поймать или задержать не мог. В Пешаваре разыскал Людмилу Борн, низкий поклон этой женщине, отдавшей все свое состояние и все силы для вызволения из мусульманских тенетов русских беззащитных братьев. Рындин показывал ей свои страшные шрамы, горько рыдал и жутко орал, как князь Игорь в одноименной опере: «О, дайте, дайте мне свободу!» Конечно, не в коммунистической России, куда ему ход заказан, а на Западе, куда его и спровадили по визе беженца. В США он сразу получил вид на жительство – гринкарту, все необходимые документы и вэлфер – пособие для неимущих. Целый год он гарцевал во всех газетных и телевизионных шоу, рассказывая о себе как о видном борце с коммунизмом и исламским фундаментализмом. Но его надежда на то, что ему, как герою войны, беглецу из плена, ратоборцу с тоталитаризмом, обломится какая-нибудь приличная пенсия от американского военного ведомства, не подтвердилась. Ему предложили освоить язык, пойти поучиться на любую профессию, предлагали грант, но, кроме реального вэлфера в пятьсот долларов, он не смог выторговать ничего. Суки грязные – вышибли из классного Ветеранского госпиталя и сбросили лечиться в больницу Кони-Айленда вместе со всей чернотой!

Селиться на Брайтоне и общаться со своими бывшими компатриотами Рындин не хотел. Он понимал, что для него это тупик. Мелким торговым жульничеством капитал не заработаешь. Вообще никакой работой капитал не заработаешь, большие деньги можно только украсть. Или…

Надо дождаться случая. И этот случай обязательно подвернется. Рындин ничего не знал о своей матери, которая жила в России. Звонить ей он боялся, чтобы не навести на свои следы, ибо у него был сейчас довольно неопределенный статус – капитан госбезопасности в бегах. Он не раз слышал, что всех перебежчиков объявляют изменниками родины и заочно приговаривают к расстрелу. Он хоть был и не перебежчик, а военнопленный, но не согласился дать добровольно, во исполнение присяги, отрезать ему уши и выколоть глаза. Он предпочел немного пострелять в другую сторону, по своим, поэтому скорее всего он считается дезертиром, перебежчиком и изменником.

Сколько ни раздумывал Рындин о своей жизни, итог выходил неутешительный: детский сад, школа, а потом все пробежавшие годы он учился убивать и не давать убить себя. Прямо сказать – специальность нечастая в Америке, но не сильно дефицитная, не то чтобы такие умельцы здесь были нарасхват. Или, может быть, он не знал, кому надо предложиться?

Рындин вспомнил о своем однополчанине и близком приятеле старшем сержанте Акулове, по прозвищу Десант, – все-таки провоевали вместе четыре года! Акулов демобилизовался по ранению прямо перед тем, как Рындин попал в плен. Десант его любил и уважал, звал к себе жить. Телефон просил запомнить, благо номер простой – 466-66-33 – как номер их бригады и полка.

И он позвонил Десанту в Москву, и сердце радостно заколотилось, когда он услышал – как из соседней комнаты – гугнивый, шепелявый голос Акулова. Называться полным именем не стал, просто сказал:

– Привет, Десант! Это говорит твой ротный…

Десант сразу сообразил:

– О-о-о! Явление с того света!

– Еще не явился, просто сигнал подаю…

Десант был обрадован. Говорил, что после свержения коммуняк здесь стало жить привольно, большие дела затеваются, и звал приезжать. Рындин поостерегся и попросил его навести справки о матери и подумать, как бы ей переслать немножко денег. Десант обещал все сделать, денег, сказал, можно не посылать, найду здесь, мол, отдашь при встрече. Рындин рискнул и оставил свой телефон Десанту. Через неделю тот позвонил и сообщил, что мамашу рындинскую разыскал и двести долларов передал, а деньги это сейчас в России огромные. Рындин был тронут, велел мамаше кланяться, обещал ей сам позвонить при случае и спросил, как передать ему долг. Тот засмеялся:

– Да ладно! О чем разговор… В Нью-Йорке через несколько дней будет мой шеф… Позвонит он тебе. Ты с ним встреться, поговори… Он человек непростой, тебе понравится…

Позвонить матери Рындину не удалось – не успел, закрутился с делами, все недосуг было, а через неделю объявился тот самый шеф:

– Моя фамилия Швец… Десант просил повидать тебя…

Так они встретились. И действительно понравились друг другу. Сильно выпили – пил в общем-то один Рындин, Швец только пригубливал, зато много рассказывал о чудных делах в России, вспоминали прошлую жизнь. Потом Швец спросил, что Рындин умеет делать. Хорошо поддавший Вадик пожал плечами:

– Я уже полжизни миновал, а научился только одному – убивать… Больше, наверное, ничего не умею…

– Ну, сейчас это нехитрая наука, – засмеялся Швец.

Рындин обиделся:

– Ну перестань, не говори так! Сейчас это делают любители, а я – профессионал…

– А чего же в твоей специальности такого особого? – поинтересовался лениво Швец, которого Рындин – со слов Десанта – интересовал только в этом качестве.

– Вот хочешь, тебя пальцем убью? – предложил Рындин и выхватил из складок своего серого лица улыбку, как нож, непонятно – только попугает или вдарит по правде.

– Не хочу, – твердо сказал Швец и задумался. – Значит, ты – виртуоз-убивец… В принципе, это занятно…

Рындин не врал и не хвастался. Действительно, он был обучен тому, чтобы искалечить или убить человека безо всякого оружия. Карандашом, монетой, метнуть половинку бритвы так, чтобы она попала точно в рот, тычком пробить сонную артерию. Он мог руками вырвать глаз, убить одним ударом указательного пальца, хлопком ладоней вышибить барабанные перепонки, авторучка в его руках становилась стилетом. Это он умел хорошо – учили когда-то на совесть.

И тогда Швец сказал ему:

– Хорошо! Заключим договор – раз ты такой маэстро-исполнитель, буду я тебе агентом-импресарио…

Поскольку Швец всегда опасался Джангирова, он не стал рассказывать о своем ценном приобретении, а решил оставить этот кадр за собой, в личное оперативное управление. А возвратившись домой, Десанту сказал на всякий случай:

– Был твой дружок боец, да весь вышел… Распался он, гнилой… Ты ему больше не звони – опасно…

Все концы отсек. И стал, как настоящий импресарио, для солиста-убивца готовить серьезные контракты.

Первым настоящим делом Рындина стала ликвидация Артура Шнейдера, одного из вождей криминального бензинового бизнеса в Америке. Швец через свои бесчисленные и многообразные знакомства подрядился убрать подпольного магната за четверть миллиона долларов, пообещав своему наемнику-убивцу пятьдесят тысяч плюс все производственные расходы.

Рындин понял, что его час пробил – именно эта Америка ждала его!

– Ты не тяни особенно, но и не пори горячку, все подготовь серьезно, – напутствовал его Швец.

Рындин и не собирался пороть горячку. Помолился черту, посоветовался, подумал и, благословясь, приступил.

Артур Шнейдер, напуганный постоянными угрозами и регулярными отстрелами, принял все разумные меры предосторожности. Просочиться в непосредственное окружение, чтобы удачнострельнуть в него, не предвиделось – все-таки это Нью-Йорк, а не Москва.

Три дня у Вадика ушло на разведку и составление диспозиции. Выяснил, что на следующей неделе в ресторане «Интернациональ» будет праздноваться день рождения Шнейдера. За час до события ресторан оцепила охрана, вход строго контролировался, хотя приглашались только свои.

Рындин сиднем просидел до темноты на соседней Кони-Айленд-авеню около сортировочного пункта почтово-посылочной службы «Федерал-экспресс». И дождался: очередной водила фирменного фургона, негр-раздолбай, бросил машину около офиса с ключом в замке, а дверей в этих фургонах нет в помине, и отправился в контору за корреспонденцией. А Рындин пока что подсменил его за рулем и с шиком подогнал свой заметный фургон к «Интернационалю», показал охране на входе фиолетовый нарядный ящик «Федэкса» – срочная доставка подарочной бандероли на имя Шнейдера! Эти долболомы осмотрели ящик – весомая посылочка! Обыскали, ощупали Убивца и впустили в банкетный зал. Рындин дождался начала очередного танца, под грохот музыки вошел в зал, бритвой из запрятки вскрыл заклеенную коробку и появился у главного стола, за которым восседал подпольный магнат.

– Вам подарок!..

Вынул из коробки пистолет и выстрелил Шнейдеру, как Дубровский медведю, в ухо. В бешеном громыхании оркестра никто и не слышал выстрела, никто не дернулся, пока Рындин дернул на кухню, оттуда сиганул на крышу соседнего дома, спрыгнул во двор и ушел…

Заказы Швец присылал не часто, раза три в год, платил по-честному – половину в аванс, остальное под расчет. Убивец тратил чрезвычайно распорядительно и экономно. Единственное, что он себе позволил, можно сказать, мечту детства осуществил – купил спортивный серебристый автомобиль «корвет». Со счастливым злорадством Рындин воспользовался идиотическими свободами Америки, где можно номер на машину с любым текстом заказать не через блатного начальника ГАИ, а официально. Пиши что хочешь, только бы в семь букв вместилось. Он и уложился в эти нормы, вложив в шесть букв хулиганского текста всю ненависть к этим сытым американским аборигенам и новым еврейским барам с Брайтона, катающимся на тяжелых «мерсах», курящим на своих гулянках гаванские сигары и с важным видом нюхающим пробки от французских вин, этим тупым недоумкам! Он никого теперь не боялся, его никто никогда не поймает, не может. Он работает аккуратно, надежно и точно. И образ жизни ведет, не вызывающий интереса. Он и сейчас, собственно говоря, сработал по указанию Швеца достаточно точно, ликвидировав Дриста и Драпкина. Но третьего дня его вызвал по телефону детектив Конолли и предложил, чтобы он поостерегся: джи-мэн Полк – опасный субъект, а после дерзкой хулиганской выходки Убивца с Дристом поставили на уши всю полицию! Никто его не просил так демонстрировать свое мастерство!

Конолли держал его на связи второй год. Когда итальянцы из «Коза Ностра» подмяли под себя бензиновую русскую мафию, Швец, имевший дела с макаронниками, счел правильным передать Убивца под непосредственное руководство человеку в нью-йоркской полиции – молодому и многообещающему детективу Конолли. Убивец был этим чрезвычайно недоволен. Он правильно считал, что если тайну знают двое, ее знают все. То, что о его существовании знает хоть и свой, но все равно офицер полиции, ему очень не нравилось. Рындину не хотелось, чтобы его голова пошла разменной фишкой в какой-то комбинации.

Но выхода пока не было. И Конолли, и Швец настаивали на том, чтобы все-таки сыскать заначку Бастаняна. Сейф его оказался пуст, а растырить такое количество бесценных картин он просто не мог поспеть. Где-то они спрятаны, и тайник этот надо найти, ибо цена ему невломенная!

И сейчас, совершая свой чертовский намаз, он раздумывал и спрашивал совета у черта, как консолидировать все полученные деньги и свалить отсюда навсегда – из поля зрения и Швеца, и Конолли, и всех оставленных в прошлом покойников, и ненавистных родин – великих держав, и не оправдавших надежд религий, и вообще – всей прошлой жизни. Забыть ее, как небывшую.

Ничего его здесь не держит. Машину продаст и уедет куда-нибудь тихо жить, на каком-то острове Барбудо. Заберет с собой только Тавану и номер «XYI WAM».

68. МОСКВА – ВЕНА. МОНЬКА. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Монька задержался в Москве еще на пару дней – хотел дождаться, пока их груз покатит за океан. А во-вторых, хотел узнать результаты наезда на вьетнамцев.

В пятницу наконец полномерный трейлер, огромный крейсерский дальнорейсовый грузопер-трассоход двинулся по маршруту Москва – Смоленск – Брест – Варшава – Франкфурт-на-Одере – Гамбург. Там его примут Монькины торговые агенты и отправят судном-контейнеровозом уже якобы бундесовую продукцию в Штаты.

Ну а с вьетнамцами Келарев проявил себя во всем блеске. Наезд был жестокий, тяжелый, тотальный. Закрывали ларьки, вскрывали склады и обыскивали сплошняком общежития, изымали товары и кэш, на рынках хватали всех подряд, а нелегалов сразу сажали. В эти дни вьетнамцам было не до Вонга, бесследно исчезнувшего на встрече с каким-то русским начальником. Люди Швеца мгновенно пустили по рынкам слушок, что Вонг сдал своих земляков властям и с хорошими бабками отвалил не то во Францию, не то в Венгрию. Все, и вьетнамцы в первую очередь, охотно верили этому…

Джангир Моньку в аэропорт не провожал, прощались дома.

Швец поторапливал:

– Давайте прощайтесь, друганы… Не забывай, дорогой Монька: не еврей для субботы – а суббота для еврея! Опоздаешь на рейс, не попадешь на ваш священный шабес, потом будешь долго каяться в грехах…

Монька был смутный, что-то его сильно тревожило. Он повернулся к Швецу и неожиданно серьезно сказал:

– Когда мы каемся, Господь забывает наши грехи. А когда мы забываем Бога, наши грехи пробуждаются сами. И однажды напоминают о себе страшно…

– Монька, окстись! – засмеялся Джангиров. – Неужто ты всерьез веришь в Бога?

Монька пожал плечами:

– Как тебе сказать? Если есть, то верю. А если нет – там посмотрим, что будет…

Швец подъелдыкнул:

– Ох, трудно тебе, наверное, на бездуховном корыстном Западе! У нас народ верующий, смиреннодушный…

– В Европе полиция очень строгая. А обыватели – очень сытые. Поэтому им ни к чему расхристанная религиозность русских… – ответил Монька, и непонятно было – шутит он или всерьез.

Швец погрозил кулаком:

– Не замай, Монька! Мечтательная русская душа, всегда готовая к смуте и разбою, обращена к Богу! А у вас – к наживе! – И сам засмеялся. – Ладно, хватит, прощайтесь…

Джангир обнял Моньку:

– Спасибо тебе, друг. Я тебе сильно должен. Надеюсь, сочтемся…

– Пусть твои дети отдадут моим детям, – сказал Монька.

Джангир кивнул:

– Мы же с тобой одной крови.

Монька согласился:

– Да. Чужой…

В аэропорт Швец гнал быстро. Сосредоточенно крутил руль, время от времени поглядывая в зеркало заднего вида на сопровождающий джип. На повороте к аэропорту, помотав головой, сказал:

– У меня из памяти не идет, как этот твой бандит Хэнк приколол вьета. Будто боровка к Рождеству, одним ударом…

Монька задумчиво смотрел на догорающий осенний день, сиротливые пажити, исхлестанные дождем.

– С Хэнком надо ухо держать востро, опасный человек. Но с этим противным вьетом он разобрался как мужчина. Уважаю. Знаешь, наш мудрец рабби Иешуа бен Леви говорил: кто милосерд со злодеями, тот станет злодеем для милосердных. Этот раскосый азиат кровушки по миру пустил немерено…

– Не сомневаюсь, – согласился Швец. – Не надо было ему так расслабляться с Хэнком. Он не понял, что америкашка с нами одной нарезки. А мы – народ легавый, шуткуем матюгами, ласкаем кулаками, а спорим сразу топорами…

В аэропорту Швец повел Моньку в комнату VIP, и оформление документов заняло несколько минут. Здесь было душно, и Швец пожаловался:

– Что-то сердце потягивает противно, – достал из кармана алюминиевый патрончик с валидолом, заглянул внутрь. – Одна осталась! – перевернул патрончик, как рюмку, и высосал в рот таблетку. Почмокал и сказал: – Вроде оттягивает… – Потом повернулся к таможеннику и спросил: – Ну, все в порядке?

– Нормально…

– Ты мне разрешишь проводить инвалида до посадки? Видишь, ноги у него совсем плохие…

Монька откликнулся:

– Они устали…

Таможенник разрешил:

– Да иди, чего там…

Швец взял под руку Моньку, и они прошли через погранконтроль и оказались в международной зоне. Швец засмеялся. Монька повернулся к нему недоуменно:

– Ты чего?

Тот выплюнул на ладонь таблетку, и Монька с удивлением увидел в руке у Швеца огромный бриллиант. Швец положил Моньке в верхний карман пиджака камень, ясно улыбнулся:

– Это знаменитый «стакан», одиннадцать и шесть десятых карата. Прибереги его.

– Ну ты даешь! – восхитился Монька.

Швец усмехнулся:

– Богатые, Монька, делая подарки бедным, придумали мудрый принцип: мол, не дорог подарок, а дорого их внимание…

Монька прищурился:

– Ты, никак, собрался мне дарить «стакан»?

– Ну, отчасти, – загадочно сказал Швец. – Ты присмотри хорошего покупателя. Мне нужно за него пол-лимона – пятьсот штук. Все остальное меня не касается, это твое…

– Чего это ты так расщедрился? Тут еще штук двести над пол-лимоном висит…

– Да я не по щедрости, а по уму. Ты за эти бабки продашь его лучше и вернее, чем я его буду толкать здесь за всю цену…

– Хорошо, сделаю, – пообещал Монька.

Они обнялись на дорожку, и Монька спросил:

– Слушай, у тебя с Джангиром все нормально?

Швец улыбнулся:

– Хозяин хряка сытно кормит, а свинюга верит – навек подружились…

– Угу, понял, – кивнул Монька, махнул рукой и пошел, тяжело переваливаясь, внутрь толстой кишки, глотающей пассажиров перед погрузкой в самолет.

Потянулись минуты отвратительного ожидания взлета, пока наконец самолет не разбежался и подпрыгнул навстречу кровавой полосе на закате. Монька закрыл глаза и неспешно думал о том, что он очень долго готовил эту проклятую операцию, и сейчас, когда уже ввязался окончательно и дороги назад нет, он понял, что сделал самый рискованный поступок в жизни. Если все получится, прибыль от этого дела будет гораздо больше, чем он заработал за целую жизнь. А заработал он – как ни крути – немало. Но эти умопомрачительные дивиденды от сделки сулили и невероятные риски. Впервые в таком масштабе он вошел в страну Наркотию, государство Драглэнд, мир Ширево. Страшная вселенная, кошмарный мир, на жуткой карте которого написаны пугающие и неодолимо влекущие имена: опиум, канабис, кокаин, амфетамин, LSD, SDP, амилацетон, героин, морфий, омнопон…

Монька отогнал эти мысли, надеясь, что как-то все это получится и пролезет. А грех замолит. Потом задремал…

На выходе из таможни его дожидался веселый Васенко:

– Хочу порадовать вас, шеф. Я все-таки открутил голову наглым полякам!

– Да? – недоверчиво спросил Монька. – И сколько нам это будет стоить?

– Сущие пустяки. Я разыскал их старшого – знаешь, этакий настоящий польский пан, который всегда пропал…

– Что у них за шайка? – поинтересовался Монька.

– Отморозки, наглая шпана. Про таких в Варшаве говорят: «Компань не велька, але бардзо добра – гицель-шкуродер, говняж, ксендз и три курвы, мои сестры». Я предложил старшому взять небольшие отступные и сваливать. А иначе мы их всех перебьем. Голос разума возобладал над уголовно-шляхетской гордыней…

– Ну, вот видишь, обошлось и без кровопролития, – вздохнул Монька.

– Вы, Эммануил Семеныч, известный миротворец и милосерд, мать вы наша Тереза… – засмеялся Васенко, гоня «мерседес» по Рингу.

Монька рассматривал огни Вены, заретушированные осенним дождиком, осыпающиеся платаны на бульварах. Через неплотно закрытое стекло доносился запах кофе и жареных каштанов. Он чувствовал облегчение, будто вернулся домой.

Миссис Таня Метакса, возглавляющая группу лоббирования Национальной стрелковой ассоциации Америки, утверждает, что ее организация способна в любую минуту получить у оружейников десятки миллионов долларов для любой кампании в масс-медиа против попыток ограничить права американцев на владение огнестрельным оружием.

По данным полиции, сегодня на вооружении преступных группировок в США находится не менее 100 000 последних модификаций автоматов Калашникова (по большей части «АК-47»), способных выпускать серию из ста выстрелов! (Напомним, что ввоз оружия, из которого можно вести серийную стрельбу, в Америке запрещен с 1994 года!)

…А посему блюстители порядка все еще сражаются с бандитами с помощью устаревших пистолетов 9-го калибра…

«Дейли ньюс», Нью-Йорк

69. НЬЮ-ЙОРК. ХЭНК. ГОРОДСКИЕ ПАРТИЗАНЫ

О’Риордан разочаровал Хэнка.

Когда ты не виделся с кем-то двадцать лет, а только слышал его голос по телефону, а голос меняется очень мало, то возникает глупая уверенность, что на свидание к тебе явится тот же человек, с которым расстались невероятно давно.

И с удивлением видишь, что явился кто-то совсем другой, совсем незнакомый, из которого доносится быстрый напористый говорок, и видишь плутоватый быстрый проблеск глаз – вот и все, что осталось от прежнего О’Риордана. Он округлился, залысел, залоснился, будто накачали его розовым спермацетовым жиром. И влез в чужой, плохо сидящий, но очень дорогой костюм и рубашку с отложным воротничком. Это те рубашонки, за которые в «Саксе» на Пятой авеню платят по триста долларов. В нем появилась величавая плавность движений. А когда О’Риордан мельком взглянул на золотой хронометр, похожий на украшенную тремя циферблатами гирю, Хэнк захохотал – до того стал похож его старый приятель на профсоюзного воротилу. Хэнк не удержался, потер между пальцами мягкую шерсть его пиджака, поцокал языком, спросил, якобы шутя:

– На наши денежки?

О’Риордан уверенно засмеялся:

– Отчасти и на ваши тоже! К счастью, и на тебе костюм не как на докере. – Потом серьезно добавил, по привычке учительски помахивая пальцем: – И слава Богу! Наши костюмы – то же самое, что для рейнджера его камуфляжный комбинезон. В этом проклятом Хаим-тауне, этом Жидо-Сити, вонючей столице Юнайтед Штеттл оф Америка, мы – в тылу врага! И готовы залить его своей кровью в любое время! А во всем остальном у нас должен быть вид, как у преуспевающих бизнесменов средней руки…

– Только можно не средней? – попросил Хэнк. – Давай поднимем планку!

Оказалось, что О’Риордан заказал обед по телефону заранее. Они ели устрицы и лангустины. О’Риордан объяснял:

– Мы, американцы, не умеем есть устрицы – подрезая раковину, мы убиваем их. А лягушатники-французы делают это деликатно, устрица тихо пищит, она разговаривает с тобой…

Хэнк слушал эти пошлые буржуазные банальности, хмыкал неопределенно и думал о том, как было бы хорошо никогда не встречать старых знакомых.

На горячее подали седло барашка с обжаренной брюссельской капустой. Запивали легким «Монтрашо».

Это был дорогой, хороший ресторан – большинство посетителей были чем-то неуловимо похожи на О’Риордана. Неприятно много было негров – раньше они сюда не ходили. Черные бабы были элегантно одеты, в драгоценностях. И все они красовались величайшим и самым удивительным достижением современной химической науки – очень длинными прямыми волосами, сменившими унижавшую их кучерявость.

Хэнк не спеша, подробно объяснял план предстоящей операции. О’Риордан, замечательный болтун и разговорщик, был и прекрасным слушателем – он перебивал, только чтобы задать важный наводящий вопрос. Его плутоватые быстрые глазки горели восхищением.

– Ты организовал бессмертное дело, дорогой соратник! – с восторгом сказал О’Риордан и положил руку ему на плечо. – Если тебя не пугает слава Герострата, ты войдешь в историю!

Хэнк помотал головой:

– Пугает! Этот кретин поджог устроил, но храм не сжег! Мне не нужна слава. Мне нужно, чтобы мир увидел сгоревший храм…

– Ты это сделаешь! – проникновенно сказал О’Риордан, и Хэнк снова удивился – как долго, оказывается, он находился под властью обаяния этого провинциального болтуна. «Или я сильно изменился, или он тут, в сытой глуши, протух…» – подумал Хэнк и резко спросил:

– Сейчас меня интересует – есть у тебя по стране сотня опорных точек?

– Безусловно! – кивнул О’Риордан. – Мы разбросаем твои осветительные лампы по всей Америке. Это будет свет свободы!

– Кто будет заниматься распространением? – поинтересовался Хэнк, которого ужасно раздражала патетика О’Риордана.

– Наши активисты – каждый по своему кусту – сбросят это оптом торговцам-неграм.

– Активисты между собой связаны? – спросил Хэнк.

– Ни в коем случае! Они все полностью разъединены. По существу, я один буду знать всю сеть из сотни точек, куда пойдет товар. Но есть одно важное обстоятельство – принять этот товар должен наш новый товарищ. Он парень что надо! Хоть и черный…

Хэнк удивился:

– Ниггер? У тебя товарищ ниггер? – переспросил он обескураженно. Похоже, они тут все разложились.

– Да! Ничего страшного! – не смущаясь, уверенно ответил О’Риордан. – Он негр. Но он наш, новый негр. Полезный негр. Его родители на острове Антигуа сделали огромное состояние на контрабанде наркотиков. Но Айзек был в юности троцкистом – он порвал со стариками и ушел в революцию. Айзек лучше всех нас владеет вопросом распространения такого товара…

Хэнк задумчиво помолчал, потом недоверчиво сообщил:

– Мне это не нравится. Я не хочу иметь дело с ниггерами. Я не хочу иметь дело с черными – бывшими наркоторговцами…

О’Риордан развел руками:

– Тогда давай пригласим для этой функции членов Нобелевского комитета. Или привлечем Пен-клуб. Они лучше Айзека распихают восемь тонн тяжелой дури…

– Я понимаю, я все понимаю! – сердито огрызнулся Хэнк. – Но я не люблю с ними иметь дело… Они гнилые, ненадежные люди! От них воняет…

– А ты с ним и не будешь иметь дело. Я хочу тебе представить Айзека. Посмотри на него. Я так или иначе собирался его использовать для твоих нужд. Он проверенный в очень серьезных делах парень. Такими ребятами не разбрасываются. Ты посмотри, поговори и реши…

Хэнк недовольно помотал головой и стал обсасывать бараньи косточки. О’Риордан позвонил по мобильному телефону:

– Айзек? Привет! Мы тебя ждем… Немедленно…

Пока они доедали десерт и пили коньяк с кофе, О’Риордан расспрашивал Хэнка о жизни в России.

Хэнк махнул рукой:

– Там жить нельзя. Туда можно ездить как в Африку – на опасное сафари…

– И нет вариантов? Перспектив?

– Есть, – успокоил Хэнк. – Этот народ может спасти только оккупация. Военное положение под контролем иностранцев…

Хэнк смотрел на довольного, сытого, еще сильнее лоснящегося О’Риордана и твердо решил не говорить ему о четырехстах тысячах, взятых им у Моньки в Вене.

Наверное, в мире все сломалось – в бредовом сне не увидеть, чтобы ниггер имел доступ к высшему руководству милитантов!

А тут и новый товарищ О’Риордана появился – шоколадный негр Айзек. Высокий, стройный красавец с попорченным волчанкой лицом и длинной толстой косой. Братски поздоровался с О’Риорданом и почтительно поприветствовал Хэнка, видимо, он был наслышан о нем. Вот она – нынешняя секретность! Подпольщики, партизаны, заказывающие по телефону устриц в «Смит и Волленски».

От еды Айзек отказался и с усердием налег на коньяк «Людовик XIII».

Хэнк смотрел на бывшего троцкиста, внимательно слушал революционера-наркодилера. Недоучившийся негритянский грамотей. Скорее всего образование получал в Москве, в негритянском змеином инкубаторе имени Лумумбы. Ненавидит американцев, евреев и либеральных европейских коммунистов. Но, судя по отдельным фразам, обожает Фиделя Кастро, давшего народу образование и свободу выбора. Сейчас Айзек вместе с американскими товарищами-милитантами готовит справедливую социальную революцию на Антигуа, которую он возглавит, – надо возвратить народу отнятые у него богатства. По его разговорам Хэнку было ясно, что Айзек не сомневается, что управлять и распоряжаться этими богатствами по поручению народа будет он сам.

В нем была какая-то отвратительная симпатичность, как у ластящейся к дрессировщику кровожадной зверюги. Хэнк подумал, что Айзек похож на гепарда – сухое мускулистое тело, длинные ноги, тугой хвост прически. Прекрасный экземпляр самца человека.

Помянули Кевина Хиши, рыжего друга Кейвмена, убитого федами два года назад, других товарищей, сложивших головы в борьбе с проклятой державой. Отдельным тостом пожелали сил и твердости духа бойцам, которые томятся по тюрьмам страны, отбывая бесконечные срока за счастье и свободу народа. Хэнка уже тошнило от всего этого пафоса, но после ритуальной части О’Риордан деловито и быстро объяснил систему связи и сказал Айзеку чрезвычайно внушительно:

– Запомни, соратник! Наш товарищ Хэнк – твой непосредственный начальник. Его слова всегда безусловный приказ. Ты слышал о нем, он один из легендарных бойцов нашего движения и член правительства Свободной Техасской республики…

Айзек почтительно поклонился:

– Для меня честь повиноваться вам…

А потом стали прощаться. О’Риордан велел Айзеку подвезти его в частный аэропорт в Апстэйте, откуда собирался полететь чартером на Бостон.

– Тебе как-нибудь помочь? – спросил О’Риордан Хэнка. – Я могу быть тебе чем-нибудь полезен?

Тот помотал головой:

– Здесь я у себя дома…

Игра в конспирацию стала частью жизни милитантов. У Хэнка было впечатление, будто они забыли о смертельной опасности, которая и требовала этой секретности и осторожности, – они сделали ее ритуальной частью их деятельности. Может быть, поэтому столько милитантов похватали феды в последние годы?

Они расстались, даже не пожав друг другу руки, как будто О’Риордан вышел в туалет. Ушел и не вернулся. За ним исчез Айзек.

Хэнк докурил сигарету, встал, но его перехватил метрдотель и почтительно проводил к выходу. Ясное дело – О’Риордан оставил очень хорошие чаевые. Хороша секретность, ничего не скажешь! Хэнк велел вызвать ему такси.

В углу вестибюля, за гардеробом, стояла машина для чистки обуви. Хэнк нажал кнопку, с тихим шумом закрутились круглые меховые щетки, наводя нестерпимый глянец на его башмаки. Таксиста все не было.

Над чистильной машиной одиноко таращился телефон-автомат. Наверное, его здесь повесили для занятых людей – договариваешься о свидании и одновременно блестишь ботинки. Он опустил в щель сорок пять центов и бегло, как на аккордеоне, нажал десять кнопок. Долгие гудки. Потом в трубке что-то щелкнуло, и он услышал сонный голос Магды:

– Алло!

– Ваша светлость изволит рано ложиться спать? – спросил Хэнк.

Магда не разобрала его голос, злобно сказала:

– Какого черта?

Хэнк засмеялся:

– Маркиза Кондепассе, это ваш личный черт, собственный дьявол…

– Это ты! – радостно закричала Магда и повторила, задыхаясь: – Это ты! Как я рада! Где ты?

– Ну, скажем так – поблизости…

– Приезжай сейчас же!.. – кричала Магда.

– Боюсь, что ничего другого не остается… А где ребята?

– Они живут в соседнем городке, это рядом. Я их сейчас соберу…

Хэнк смотрел на свои туфли, над которыми неутомимо трудились щетки – терли, гладили, полировали кожу. Они крутились как дисковые пилы, будто собрались отрезать ему ступню.

– Ладно, жди меня, – сказал Хэнк. – Я скоро приеду.

– Ты далеко?

– В центре Манхэттена.

– Хочешь, я тебя встречу на полдороге? – предложила Магда.

– Нет, нет, дожидайся. Я найду…

Повесил трубку, и чистильная машина выключилась. В ней был разум. Наверное, небольшой, но уж наверняка не меньший, чем у мексиканцев-чистильщиков. Вообще хорошо бы всех людей, согласных кому-то чистить ботинки, заменить автоматами.

Швейцар-негр стоял за спиной:

– Ваш кеб ждет…

Хэнк протянул ему доллар и строго сказал:

– Скажите мистеру Смиту и мистеру Волленски, что в чистильной машине сломалось реле времени. Это опасно, клиенту может отрезать ногу…

Швейцар недоумевающе переспросил:

– Мистеру Смиту? Волленски? Но они уже умерли… Ресторан сохранил только их имена…

Он распахнул дверь желтого таксомотора, дожидаясь, пока Хэнк усядется.

– А от нас и имени не останется, – пообещал серьезно Хэнк, захлопнул дверцу и велел таксисту ехать в Форт-Ли, Нью-Джерси.

Таксист пересек поперек Манхэттен и выскочил на Вест-Сайд. К ночи немного стихло движение, людей на улице было почти не видно, и только бешено бушевали полночные яркие огни реклам, которые светились в этом безлюдье друг для друга. Слева за парапетом мерцала стылая вода Хадсона, такси перегнало неспешно шлепающий по реке нарядный пароходик, оттуда доносилась музыка, но скоро он исчез где-то сзади – как будто утонул.

Они ехали на север, где сиреневым светящимся двугорбым верблюдом залег над рекой мост Джорджа Вашингтона. Такси со свистом промчало подъездные спирали и вылетело на пустынный верхний пролет моста. Хэнк сонно думал о том, что скоро судьба приведет его сюда снова, на этот громадный воздушный мост, бессмысленную неодушевленную тысячетонную железяку, великий и вечный символ Америки. За шестьдесят лет проехали по мосту неисчислимые миллионы людей, а он, Хэнк, будет последним.

70. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. СБОЙКА ТУННЕЛЕЙ

Десант, побритый, умытый, в белой рубахе, весь из себя смирный и благостный, лежал под сравнительно чистой простыней в тюремной больнице, куда мы перевели его для надежности. И прикидывался дураком. Содержательной беседы у нас не получалось. Сейчас он был совсем не похож на ту бандитскую образину, которая щерилась на меня из-за стойки бара в клубе «Евразия».

– Слушай, Акулов, ты зачем убил гражданина Мамию? – спрашивал я.

Десант, пошевеливая подбородком размером с окаменевший валенок, невозмутимо отвечал:

– А я его не убивал… Я до него пальцем не дотрагивался…

– А что ты делал у него в номере?

– А я у него, считай, гражданин начальник, в номере не был…

– Да-а? Поясни!

– Заглянул я в номер. Вижу, лежит этот обормот на полу в крови… Черт с ним, думаю, решил уйти. А тут ваши набросились. Я испугался и побежал…

– Понятно. А зачем ты к нему пришел?

– Зачем? – задумался Десант. – Как зачем? А долг карточный?

– А где же он тебе проиграл деньги?

– Да на катране…

– А где?

– Не помню… Пьяный был. Плохо помню.

– А про долг запомнил?

– Ну кто же про деньги забудет? – очень натурально удивился Десант. – Конечно, запомнил. Деньги – штука серьезная. Это тебе не жизнь, с ними людишки трудно расстаются…

– Возможно, – согласился я, поразившись глубине его философских воззрений. – Ты вместе с Лембитом пришел за деньгами?

– Не знаю я никакого Лембита, – уверенно отрезал Десант. – Ходил там какой-то человек… но кто такой – не знаю, впервые видел. Может, просто гулял по коридору, для моциону, так сказать.

– Значит, ты в номер, считай, не заходил? – передразнил я.

– Нет, не заходил. Из прихожей глянул, увидел, что тот в крови, и сразу побежал…

– Ага, понятно – робкий ты очень паренек! А как быть с твоими пальцевыми отпечатками на ноже, который ты воткнул в Мамочку? И на рукоятке деревянного – мы ее за креслом нашли – тоже твои пальчики. Как быть с этим?

Десант подумал и сказал:

– Ответить на этот вопрос я не могу. Может быть, вы сами туда их нанесли? Не знаю. Это же не при мне было…

– Все понятно, – кивнул я. – Мы с тобой можем здесь препираться от сегодня до завтра – я на твое раскаяние не очень надеюсь. Но на этот раз мы тебе вмажем – как пить дать – умышленное убийство.

– Да какое убийство? Какое там умышленное? Знать я его не знаю! Деньги хотел получить, а его кто-то до меня угрохал! Видимо, он, змей этакий, многим задолжал. Вот его кто-то до меня и приколол…

– Но у нас есть показания самого Мамочки. Ты его ведь не угрохал до конца – джангировское задание, можно сказать, сорвал…

Десант мрачно молчал.

– Вот Мамочка и утверждает, что ты пришел, чтобы разобраться с ним за Бастаняна…

– Ничего я не знаю, – сказал Десант. – Ни про какого Бастаняна не слышал…

Тут впервые за все время нашей нудной и бессмысленной говорильни Десант занервничал. Я предложил ему:

– Ты подумай, не спеши отказываться от знакомства с Бастаняном… Это, пожалуй, для тебя единственный шанс хоть как-то отмазаться. Хорошая, сам подумай, версия. Пришел, мол, высвобождать захваченного Мамочкой заложника, знакомого старого – Бастаняна. А Мамочка на тебя набросился, тут ты его и укокошил. Это для суда убедительная версия, – доброжелательно советовал я Десанту.

Подумав, он согласился:

– Хорошая. Но все-таки я Бастаняна никакого не знаю. И не знаю, что он был заложником.

– Ну и хорошо, – кивнул я. – Чем меньше знаешь, тем лучше. Это тебе Джангиров наверняка объяснил. Он все-таки бывший генерал, понимает в наших делах. Объяснял и приговаривал: больше будешь знать – скорее состаришься, быстрее состаришься – скорее умрешь…

– Гы-гы! – развеселился Десант, взмахнул своим каменным валенком. – Да я как бы не собираюсь помирать…

– Это-то я знаю, – заверил я. – Но вопрос этот теперь зависит не от тебя, а от суда. Ты что предпочитаешь – смертную казнь или пожизненное на «пятаке»?

Десант тяжело задумался, потом смиренно молвил:

– Надеюсь, ни того ни другого не будет мне. Невинный я человек. Никого я не убивал, никого в заложниках не держал и про Бастаняна ничего не знаю…

Занятно – как уверенно и спокойно чувствуют себя в наше время душегубы. Они все трудятся не от себя, а под чьей-то могущественной «крышей» и до последнего момента верят, что «крыша» их не протечет, укроет, защитит, что она сильнее государства и больше закона.

Конечно, у Десанта положение было сейчас гораздо хуже, чем у Мамочки на допросе. Взяли его на месте преступления, есть показания горничной, есть показания смертельно раненного им субъекта, есть отпечатки на орудии убийства.

Но и прикрывали Десанта не денежные связишки Нарика, а могущественные возможности и огромные завязки Джангирова. Я не сомневался, что до суда Джангиров ничего не сможет и не станет предпринимать. Тут никакой прокурор Бестыжев не поможет. А все усилия Джангир сосредоточит в суде – сначала добьются минимального наказания, а все блатные махинации осуществят уже в тюрьме и в колонии. Десант – ветеран Афгана, смастерят они ему инвалидность, подкатят под ближайшую амнистию – через год будет дома.

Но это за пределами моих усилий – изменить что-либо. И я старался сейчас думать не об этом – в конце концов, убийца Десант тоже шестерка в этой колоде. Надо дожать любой ценой самого Джангира – если вышибить из колоды этого пикового короля, вся их игра развалится.

Десант утверждает, что он не знает Бастаняна. Но он легко и уверенно оперирует его именем, даже отказываясь от него. Ежу понятно, что он не впервые слышит о Бастаняне.

А когда, собственно говоря, впервые для меня возникло это имя? Даже не имя, а безымянная страдательная фигура – богатый американец, которого захватили нариковские бандиты. Это крикнул за секунду до смерти в телефон Валерка Ларионов.

Нет! Стоп! Нет! Когда я услышал Валеркин голос, я уже знал об этом. В момент, когда Мамочка стрелял в Валерку, я был в кабинете у Келарева, которому докладывал обстановку. Это Келарев приказал мне сосредоточиться на поисках пропавшего Бастаняна, сказав, что у него есть запрос из американского посольства.

Подожди, подожди, подожди! Как это может быть? Фэбээровец Полк, который ведет в Нью-Йорке расследование с момента гибели Лекаря, утверждает, что сообщение о пропавшем Бастаняне послал он неделю назад. Посольство без запроса со стороны ФБР или госдепартамента не могло инициировать розыск. Неужели Келарев это придумал?

Он меня взял на понт! Никакое посольство и никакие правоохранительные органы полтора месяца назад не разыскивали Бастаняна! Бастаняна разыскивал Джангиров. Келарев приказал мне искать Бастаняна еще до того, как Валерка умер. Валерка успел сказать, что его осведомитель капнул о похищенном американце. Его захватил Нарик, вступивший в войну с Джангиром и не догадывавшийся, что его дядя имеет прямую связь с Келаревым. Замечательно!

Оказывается, Джангиров может через Келарева довольно успешно манипулировать мной! От те номер! Думай, голова, думай – полковничью папаху тебе Джангиров купит. Или арестантский бушлат.

Интересно знать: имеет какое-то отношение ко всем этим делам гремящий по Москве погром вьетнамцев? Связано ли это с убийством Бастаняна? Или это совершенно независимая акция? Ребята из управления уголовного розыска сказали, что директива исходит от самого Келарева.

Ну что ж, я вам не дам себя скушать просто так.

ВАШИНГТОН. Президент Клинтон подписал несколько законов, направленных на усиление борьбы с преступностью и наркоманией.

Президент подчеркнул, что подписанный указ о контроле за метамфетаминами поможет властям бороться с распространением этого наркотика, потребление которого резко возросло в западных и юго-западных штатах.

«Мы действуем сейчас, упреждая эпидемию, – заметил Клинтон. – Мы должны остановить «мет», пока он не превратился в «крэк» 90-х годов».

Метамфетамин, известный также как «мет», «крэк», «спид» и «айс», представляет собой смесь эфедрина, используемого при насморке, и других химических компонентов, содержащихся в бензине, техническом спирте и моющих средствах.

Продают «мет» по 50—100 долларов за грамм. Его вдыхают, курят, глотают, вводят внутривенно. В результате длительного употребления у наркомана возникают галлюцинации, паранойя и агрессивное поведение.

Согласно новому закону, власти имеют право конфисковывать химические компоненты, используемые для производства наркотика. Закон также ужесточает наказание за перевозку и транспортировку компонентов «мета» и за владение оборудованием для его производства.

Среди других предусмотренных мер – создание общенациональной компьютерной базы данных для наблюдения за освобожденными из тюрьмы. Кроме этого, 221 миллион долларов выделяется на программы по предотвращению насилия по отношению к детям и на помощь семьям убитых при исполнении служебных обязанностей сотрудников правоохранительных органов.

71. НЬЮ-ЙОРК. ХЭНК. АРМАГЕДДОН ЗАВТРА

На столе дымился черный кофе, пузырилась в ледяной бутыли содовая, и виски «Фор роузис» многообещающе золотился…

А вокруг стола – ликующая маркиза Кондепассе, сдержанно улыбающийся фальшивомонетчик и мошенник Лоренцо, непроницаемо сухой немец, спокойный и надежный убийца Рудди Кастль.

Удручающее убожество стандартного номера в маленькой гостинице. Здесь люди не живут, здесь ночуют одну ночь, хозяева не рассчитывают, что кто-то приедет сюда снова. На стене единственный знак уюта – две совершенно одинаковые и очень плохие репродукции Сислея.

Но, слава Богу, есть стаканы, а в коридоре холодильник со льдом.

– Ну что, выпьем за встречу? – спросил Хэнк. – И расскажете заодно, как живете, как дела…

– Какие дела? – завопила Магда. – Мы здесь вторую неделю бесимся от безделья! Мы от тебя ждем новостей!

Хэнк кивнул:

– Есть новости… Налейте по стаканчику…

Рудди разлил всем виски, звякнули кубики льда о стекло.

Хэнк поднял бокал:

– Давайте выпьем… Я хочу сказать вам – нельзя плавать ближе к берегу, нельзя летать пониже к земле, нельзя врать помаленьку, нельзя шалить понемножку! Если ты врешь, ложь должна быть беспредельна и громоподобна! Если ты шалишь, то твои безобразия должны заслонить небо. Давайте выпьем за то, чтобы наши дела закрыли солнце для половины мира!

Все чокнулись.

– Рассказывай! – нетерпеливо подталкивала Магда.

– Недели через две-три сюда придет большой груз товара. Мы будем участвовать только в его получении и сопровождении до оптовых дистрибьюторов. Дальше наша миссия кончается, кроме сбора денег. Деньги будем получать мы. Впредь мы никому это перепоручать не станем…

– Вот это прекрасно! – потер руки Лоренцо. – А в чем же наша великая шалость?

– А об этом и будет наш разговор! – Хэнк поудобнее уселся в жидком гостиничном кресле. – Деньги нам нужны для проведения той акции, ради которой я прожил всю эту жизнь. Я хочу взорвать Нью-Йорк…

Бойцы изумленно смотрели на него.

– В каком смысле? – завороженно спросила Магда.

– В самом прямом. Я хочу осуществить одномоментно две операции – взять Нью-Йорк в клещи! На юго-востоке, в Квинсе, шоссе Рокавей-тёрнпайк – трасса 878 огибает аэропорт Кеннеди. Здесь 878-я подходит вплотную к летному полю. Посадочный коридор для прибытия самолетов пролегает перпендикулярно к шоссе. В этом месте высота полета лайнера над дорогой не больше ста футов – с земли видны в иллюминаторах лица пассажиров. Я хочу сбить самолет израильской компании «Эль-Аль» на подлете к аэропорту Кеннеди…

Рудди Кастль захлопал в ладоши:

– Замечательно!

– Гениально… – прошептала Магда.

– В бильярде это называется «удар на две лузы», – захохотал Лоренцо. – В Нью-Йорке грохнется, в Тель-Авиве откликнется…

– Мы взорвем его ракетой «земля-воздух» из кузова грузовика, который будет ехать по Рокавей-тёрнпайку. Моя задача не просто совершить эти грандиозные акции – мы должны уйти все четверо невредимыми с места катастроф. Мы не имеем права погибнуть, мы не камикадзе! Мы должны продолжить нашу борьбу!

Магда взяла его за руку:

– А что ты имеешь в виду под второй акцией?

– Мы должны будем разделиться. Самолет «Эль-Аль» прибывает по расписанию в шесть пятьдесят – шесть пятьдесят пять вечера. Пока одна группа будет на подлете принимать «боинг», вторая группа нанесет сокрушительный удар на севере. Разрыв во времени нанесения ударов должен быть не больше пяти минут – нельзя дать им опомниться. Грузовик с тонной взрывчатки поедет через мост Джорджа Вашингтона. На середине моста грузовик остановится, водитель включит взрывное устройство и бросит машину. Следующий за ним мотоциклист, – Хэнк ткнул пальцем в Рудди, – подберет товарища. За двадцать секунд в любом трафике вы проскочите до конца моста. Через минуту на мосту в пробке застрянут тысячи машин. Вот все их вместе с центральным пролетом моста вы поднимете в воздух, а потом обрушите в реку… Как вам мой план? – окинул Хэнк глазами подчиненных.

Те потрясенно молчали и восхищенно щелкали языками.

– Вот это дело! Вот это дело по нам! Это не сытое бюргерство! – закричала Магда.

– Это будет большой хлопок, – восхищенно сказал Лоренцо и счастливо заулыбался. – Ты знаешь, Хэнк, я так рад! Ведь это дает нам смысл жизни! И если не повезет – погибнуть не жалко! Дело того стоит!

Хэнк заулыбался:

– Не говори чепухи, сынок! Вершина безумия, пик мании величия – вся эта болтовня о смысле жизни, о пределах бытия, о возможности нового воплощения! Какой там смысл? Живи! Вся наша житуха – низшая биология! Закончен цикл – всё! Все мы – в жопу! В перегной вселенной! Пока мы живы – будем воевать! И побеждать, выживая в бою!..

– Главное, что это вполне исполнимо! Как все гениальное – это просто! – сказал Кастль и задумчиво добавил: – Я тут контактовал с арабскими ребятами. Они ищут таких партнеров, как мы. Естественно, мы ничего конкретного друг другу не сказали, но мне показалось, что они хотят взорвать Всемирный торговый центр. Ты, Хэнк, не хочешь поговорить с ними?

– Никогда! – отрезал Хэнк. – Я с арабами не имею дела – не верю им и не уважаю. Мы и сами справимся…

72. ТУЛЬСКАЯ ОБЛАСТЬ. ОРДЫНЦЕВ. КЛЮЧ

– Их убили не менее семидесяти двух часов назад, – сказал Гордон Марк Александрович.

Нарик лежал ничком, широко раскинув руки, уткнувшись в пушистый ковер. Кожа со спины аккуратным квадратом – от лопаток до поясницы – была срезана, и зрелище это было, конечно, не для слабонервных. Кровь спеклась, и рана на спине стала похожа на свежую заплату на мостовой.

– Черный квадрат, художник Кандинский, – важно сказал грамотей Любчик. – Жанр – криминальный модернизм…

– Иди-ка лучше займись водителем, – прогнал я нашего штатного остроумца.

Водитель и телохранитель Нарика – Автандил Купарадзе – был привязан к стулу и убит выстрелом в затылок. В сенях лежал труп охранника, заколотого одним ударом – в шею. Больше никого мы здесь не нашли. Дом был полон следами поспешного бегства – входную дверь не заперли, кое-где горел невыключенный свет, на столе стояли окаменевшие закуски и открытые бутылки. Забродило шампанское в бокалах и походило на мочу, приготовленную для анализа. Куклуксклан заметил:

– Судя по стилю работы, это или вьетнамцы, или китайцы. Знакомый почерк…

Гордон сказал:

– Кожа снята с тела убитого профессионалом. Это мог сделать или хирург, или очень опытный человек…

В комнату вернулся Любчик, помахал мне рукой:

– Командир Ордынцев, не хочешь взглянуть?

Я поднялся со стула в углу гостиной, откуда наблюдал безрадостное зрелище разгрома и побоища. В коридоре оперативники, не найдя ключа, вышибли дверь в соседнюю комнату. Здесь не было никакой мебели, на полу валялся тюфяк, в углу стояло пустое вонючее ведро, и от батареи отопления до середины комнаты тянулась толстая цепь с замком-кольцом.

– Вот здесь они держали Бастаняна, – сказал Любчик.

– В следующей комнате, по-видимому, спальня Нарика. Иди и обыщи там каждую щелочку, – сказал я.

Вернулся в гостиную, где Кит и К.К.К. писали протокол.

– Тут их было полно, – сказал Кит. – Они после нападения убийц – те, кто остался в живых – отсюда разбежались…

К.К.К. поднял голову от бумаги, уверенно сообщил:

– Судя по стаканам, приборам, отодвинутым стульям, здесь гуляло минимум человек шесть-семь. Несколько баб – вот лифчик валяется, колготки, женский ремешок, одна туфля, заколки. Здесь было большое гулянье… Надо пошерстить списки подучетных проституток…

На мраморном невысоком столике перед тахтой был разложен весь инструментарий для большого ширева. Кучки героина, ложка для разогрева, шприц, жгут.

– Н-да-тес, обстановочка как в детской сказке, – сказал вернувшийся Любчик. – Волки отиспуга скушали друг друга…

И протянул мне найденный в спальне Нарика кожаный коричневый бумажник – добротную фирменную «лопату». Там лежали американский паспорт на имя Левона Бастаняна и аккуратно сложенная российская виза, истекшая пять дней тому назад. В том же ящике секретера Любчик нашел четыре кредитных карточки на имя Бастаняна – «Американ экспресс», «Мастер-кард», «Виза» и «Дискавер». Куклуксклан покрутил их в руках, махнул рукой:

– Мы их, конечно, пробьем сегодня… Но уверен, что на них ветер посвистывает… Бандюганы их давно очистили…

Из ящика, помимо всякого мусора, достали дамский никелированный «браунинг», довольно много денег и связку ключей. Я внимательно рассмотрел связку и показал остальным:

– Вот это ключи Бастаняна. Есть суждения?

– Может быть, – пожал плечами Куклуксклан. – Но вполне они могут быть и Нарика.

– Смотри – здесь четыре ключа. Два – типично квартирные. Один – автомобильный, фирменный, от «лексуса», и какой-то фигурный ключ неизвестного нам применения. Насчет «лексуса» мы сегодня запросим американцев – был ли у Бастаняна этот шикарный «японец». Но наверняка «лексуса» не было ни у кого из нариковской банды. Нет, я уверен, что эти ключи они отняли у почившего Бастаняна…

Известие об убийстве Нарика было для нас совершенной неожиданностью. Почти три дня трупы пролежали в домике на территории лепрозория. Вообще-то говоря, сам факт существования этого заведения был для меня большим откровением.

Как всем заурядным людям, мне не приходят в голову вопросы необычные – где, например, живут прокаженные? Лечат ли их? Куда они вообще деваются? Во всяком случае, даже не задумываясь, я был уверен, что эти заживо гниющие, распадающиеся люди содержатся где-то очень далеко, в полной изоляции, в недостижимых дебрях.

А оказалось – в сотне километров от столицы.

Обслуга и персонал больницы были выдрессированы и запуганы так, что никто никогда не заходил в корпус, который занимал Нарик. Только спустя несколько дней, увидев, что в доме, несмотря на холод, не топятся печи, они решили проверить – а что там происходит? Обнаружили зрелище, пострашнее привычных прокаженных, вызвали милицию – мы узнали об этом по сводке…

В доме стоял непереносимый смрад. Я вышел с Гордоном на улицу, закурили, и старик сказал задумчиво:

– Жуткие вещи происходят… Мы всю жизнь верили в величие и силу закона…

– Что – перестали верить?

– Нет, не хочу… Но вы посмотрите – зловещие преступления становятся актами возмездия… – Он растерянно развел руками.

– Не усложняйте, Марк Александрович. Балбес Любчик прав – волки от испуга скушали друг друга.

Я не выпускал из руки связку ключей, поскольку три ключа были обычными, встречающимися каждый день, а четвертый – совсем непривычной конфигурации, с фигурной головкой и крупно нарезанной бородкой.

– Взгляните, Марк Александрович, – показал я связку. – Мне почему-то кажется, что это ключ к какой-то большой и интересной тайне…

– Может быть, к большим ценностям, – усмехнулся Гордон. – Но где этот замок, который открывает хитрый ключ? В Нью-Йорке? Или здесь? Что это, ключ к секретному сейфу или банковскому хранилищу?

– Задайте мне вопросы полегче, Марк Александрович, – засмеялся я. – Это знал только Бастанян. Но он умер. И умер Нарик. А мертвым не нужны ценности и не интересны никакие тайны…

73. НЬЮ-ЙОРК. СТИВЕН ПОЛК. ЗАПАДНЯ

В справке департамента автомобильного учета сообщалось, что автомобиль «корвет» 1990 года выпуска с регистрационным номером «XYI-WAM» принадлежит Вадиму Рындину, который живет в штате Нью-Джерси, в городке Клифсайд. По просьбе Полка автомобильная полиция передала ему также номер карточки социального страхования Рындина, которая в Штатах сопровождает каждого человека от рождения до смерти.

Время изменило свой привычный объем для Полка – он очень торопился, и часы, набитые его энергичными поисками, заскакали, как минуты. Ждать было некогда, и он не стал запрашивать Службу иммиграции и натурализации, а поехал сам в их нью-йоркский офис. За полчаса ему нашли досье Рындина, в котором была собрана вся информация о его жизни до приезда в Америку. Дальше шли несколько пустяковых справок. И все. Пустота.

Но из бумажек, которые Полк с огромным интересом прочитал, он узнал, что Рындин – квалифицированный рейнджер, бывший кагэбэшник, провоевавший в Афганистане с обеих сторон линии фронта. Полку не хватало времени, но он не хотел и не мог привлечь к себе в помощь никого из сотрудников. После сообщения Анжелы о задушевной беседе в машине возможного убийцы Рындина с его коллегой Майком Конолли Полк больше не верил никому и должен был всю работу выполнить сам.

Он знал, что человек должен оставлять множество бюрократических следов, и направил кучу запросов во все мыслимые организации, с которыми Рындин мог вступать в контакт, – от электрической компании «Кон Эдисон» до министерства обороны США. Неведомо, где могли найтись какие-то сведения о Рындине, но он старался не пропустить ни одной щели.

Самой большой удачей был ответ из военного Ветеранского госпиталя в Бей-Ридже. В архиве разыскали справку о том, что в 1990 году Рындин проходил у них обследование на предмет установления ему инвалидности. Рындину отказали и сняли с учета в госпитале, как не имеющего статуса американского военнослужащего. Там же была справка о том, что документы о состоянии его здоровья были направлены по месту лечения – в больницу Кони-Айленда.

Вот и замкнулся круг.

Разыскивая убийцу Дриста на кухне кафетерия больницы, Полк и вся полицейская команда совершали одну и ту же ошибку – они искали убийцу среди персонала, а он скрылся в многотысячной ораве пациентов, прошедших через этот огромный госпиталь.

Безусловно, Рындин, регулярно бывавший в госпитале, знал там все. И запертая дверь на кухню была для него смешной преградой – он мог этот замок открыть скрепкой для бумаг.

Ах, как было бы уместно сейчас поговорить с лейтенантом Джорданом – старой полицейской собакой и очень неглупым человеком! Но Полк вспоминал его тяжелое лицо, цвета остывшего чугуна, и сразу же отмахивался от навязчивого желания посоветоваться с ним. Он им никому не верил.

Раздался звонок, Полк схватил трубку – он дожидался ответа из нью-джерсийской полиции.

– Здравствуйте, господин Полк! – услышал он возбужденный женский голос. – Это Анжела Мкртчан. Вы меня помните?

– Да, конечно, помню. Что-нибудь случилось?

– Да! – радостно закричала темного колера блондинка Ангел. – Левон жив! Он жив, слава Богу! Он просто не может связаться с нами!..

Полк замер, осторожно сказал:

– Я очень рад. А откуда вы узнали об этом?

– Сегодня пришли счета по его кредитным картам. Я все сверила – даты, когда он тратил деньги в России. Он в Москве потратил много денег. Я думаю, Левон закупал там картины – значит, он жив. Не знаю, почему он не может позвонить мне, но он наверняка жив!..

Полк сдержанно спросил:

– Анжела, вы где находитесь сейчас?

– В галерее. А что?

– Нет, нет, я просто поинтересовался. А счет перед вами?

– Да, вот он…

– Посмотрите, когда были совершены платежи?

Анжела зашелестела бумажками и радостно продекламировала:

– Вот смотрите – первый платеж 4 сентября, потом весь сентябрь и октябрь, а последний – пять дней назад. И здесь есть уведомление, что Левон снял деньги со счета до лимита. Они пишут, надо подать ходатайство об увеличении ему кредитной линии…

– Хорошо, я рад за вас, Анжела, – тускло сказал Полк. – Может быть, все удачно разрешится. Сейчас у меня к вам есть просьба. Я хочу обстоятельно поговорить с вами. Есть целый ряд важных вопросов, но я бы не хотел это делать в галерее. Тем более – у нас. Вы не возражаете, если в конце дня я приеду к вам домой?

– Конечно, нет! Приезжайте.

– Не говорите, Анжела, никому о нашем свидании. Я буду у вас около шести. Договорились?

– Хорошо… До вечера…

Полк положил трубку, собрал все бумаги в пластиковую папку и бросил ее в сейф. Достал оттуда маленький диктофон «Сони», включил его на запись и воспроизведение – японская вещица работала отменно.

Телефон зазвонил снова. Он взял трубку и услышал голос московского полицейского Ордынцева:

– Здравствуйте, Полк. На этот раз я не сомневаюсь, что не разбудил вас. У меня, наоборот, день кончается.

– Моему дню сегодня, боюсь, конца не будет. Какие-нибудь новости?

– Мы нашли убийц Бастаняна, место, где они его держали, и документы…

– Вы их задержали? Что-нибудь они говорят? – спросил Полк.

Ордынцев на другом конце провода мрачно хмыкнул:

– Они уже никогда ничего никому говорить не станут. Их здесь всех перебили, при этом довольно брутальным способом.

– Какие-то предположения на этот счет? – спросил Полк.

– Да! Это похоже на работу московских вьетнамцев. В справке, которую я вам сегодня отправлю, я изложу свои соображения на этот счет. Думаю, что можно официально объявлять о смерти безвестно пропавшего Бастаняна. У меня здесь его документы и ключи. Какие-то носильные вещи, в общем, всякая чепуха…

– Хорошо. Спасибо вам. Как только у меня появятся какие-то новости, я вас сразу же извещу. Когда вам удобнее, чтобы я вам звонил?

– Звоните мне в любое время.

– И ночью?

– Ночью даже удобнее – телефоны свободны… – Ордынцев замялся на миг, потом быстро сказал: – Послушайте, Полк… Может быть, это глупость, мои фантазии, но я хочу сказать вам… Мы нашли связку ключей Бастаняна. Там четыре ключа, три от квартиры и машины… А один – необычный. Это должен быть важный ключ, если он носил его всегда с собой… равный по ценности жилищу и дорогой машине… Я не могу послать вам ключ – он приобщен к делу. Но я пошлю вам сканированную копию – присмотритесь, в какую скважину его можно засунуть…

И дал отбой.

Полк посидел, раскачиваясь в кресле, как еврей на молитве, потом взял лист бумаги – не хотел оставлять файл в компьютере – и надписал сверху: «Директору Федерального бюро расследований США господину Ленарду Фрилэнду от старшего специального агента Стивена Полка.

Рапорт…»

Коротко изложил ситуацию с золотыми зубами, Лекарем, пропавшим Бастаняном, повешенным Драпкиным, убитым Дристом, все сведения об убийце Рындине и предательстве Майка Конолли. Предупредил, что намерен самостоятельно провести спецоперацию, поскольку из-за срочности не может получить санкцию руководства и необходимую оперативную и силовую поддержку.

Подписался, тщательно заклеил и опечатал конверт и сам отнес его в экспедицию.

– Отправьте это вечерней фельдсвязью в канцелярию директора, – попросил он дежурного.

– Не бери в голову – завтра пакет будет на столе у хозяина, – заверил его канцелярский.

Полк вышел на улицу и пешком отправился в полицейское управление на Полис плаза, 1, – ходьбы минут пять.

В вестибюле управления, под бронзовым идолом павшего полисмена, Полк столкнулся с Конолли.

– Привет, Стив!

– Привет, Майк! Ты куда гонишь?

– В Бей-Ридж, меня там Джордан будет дожидаться. По-моему, мы нашли наконец перспективных фигурантов… Пока неизвестно, как их прижать, но…

Полк взял его за руку, отвел в сторону и нажал в кармане кнопку диктофона «запись».

– Погоди, Майк, не беги. Час назад мне звонили из Москвы. Они нашли останки Бастаняна, его документы, какие-то вещи. А главное – захватили убийцу…

– О! Вот это интересно! – вперился в Полка Конолли. – Что-нибудь вытрясли?

– Кое-что. Они говорят, что неизвестные подельники Бастаняна ищут его тайник, в котором он прятал краденые картины. Сегодня я не успеваю, а завтра, если хочешь, пойдем вместе к этой златокудрой корове… Как ее там зовут?

– По-моему, Анжела, – напомнил Конолли.

– Да-да-да! Ангел Макартур, – усмехнулся Полк. – Давай завтра в середине дня подъедем к ней в галерею и попробуем ее потрясти всерьез. Она может знать, где находится тайник Бастаняна. Я ее расколю во что бы то ни стало!

Конолли хлопнул в ладоши:

– О чем разговор? Я весь твой! На какой час назначаем?

– Так, давай прикинем… С утра у нас совещание, сейчас я еду по делам… Завтра в два – годится? И никому не говори о нашем разговоре…

Конолли легонько обнял Полка, похлопал по спине и побежал к паркингу. Полк смотрел ему вслед и любовался – Майк бежал легко, красиво, и весь он был гибкий, быстрый, мускулисто-упругий, как играющий зверь.

74. МОСКВА. ДЖАНГИРОВ. ЦЕНА ИГРЫ

День начинался хорошо – позвонил Монька:

– Все в порядке… Со вчерашнего дня можем жрать гамбургеры… Послезавтра хотим устроить водные процедуры…

Ага, сообразил Джангиров, значит, трейлер пришел в Гамбург, и послезавтра груз поплывет через океан.

– Поздравляю! Давно пора открыть хорошее предприятие общепита, – сказал с усмешкой Джангиров, потом спросил: – Ты какой-то озабоченный, у тебя все в порядке?

– Ничего страшного, как всегда. Я уже получил от Хэнка реквизиты компании, которая примет все наши поставки…

– Очень хорошо. Как думаешь, когда они получат товар? – поинтересовался Джангир.

– Не знаю. Вообще-то наши единокровавые братья немцы – люди точные. Считай, вместе со всей бюрократией, бумажками, растаможкой и прочим займет дней десять – двенадцать.

– Монька, проконтролируй, пожалуйста, встречный поток нашего интереса, – озабоченно сказал Джангир. – Мне здесь уже напоминают…

Монька хмыкнул:

– Раньше срока пирог из печи не вынимают… Недели три надо ждать…

Джангиров говорил правду. Наверху, видимо, тоже происходили какие-то большие события, потому что вопреки обыкновению Джангира разыскал Келарев, избегавший звонить ему в офис, и попросил заехать.

Встретил Келарев его у дверей кабинета, был улыбчив и вероломно-ласков:

– Ну что такое, друже, – опять печать печали и заботы на лице? По-прежнему яришься и горюешь из-за чужебесия российской демократии?

– А радоваться нечему. У меня ощущение, что у общей нашей мамы – России – сейчас менопауза… Грязная, кровяная, недетородная.

– Ба-ба-ба! – засмеялся Келарев. – Ты не следуешь моему совету и не читаешь историю Государства Российского. Там есть ответы на все твои вопросы…

– Сомневаюсь…

– И зря! Был у нас такой замечательный деятель, несправедливо оклеветанный щелкоперами, – граф Александр Христофорович Бенкендорф. Когда демократы рыдали об ужасах российской крепостной жизни, он сказал: «Прошлое России было чудесным, настоящее более чем великолепно, что касается будущего, оно выходит за пределы самого смелого воображения. Вот точка зрения, с которой русская история должна быть понята и описана». Все понятно?

– Ага! – разозлился Джангир. – Он писал это лет полтораста тому назад! Посмотрел бы я на него сегодня!

– Ничего не меняется, – твердо сказал Келарев. – И мы с тобой заняты тем, чтобы подтвердить его ожидания. Через полгода выборы – это и есть боевой рубеж. Позади Россия – отступать некуда!..

– Вот это ты дело говоришь, – согласился Джангир.

– Ладно, поговорили. – Келарев сел в кресло и сухо спросил: – Что-то ничего о результатах твоей деятельности не слышу?

Ясно было, что он спрашивает о деньгах, ибо все остальные элементы операции его не интересовали. Джангиров сказал:

– Это вопрос сложный и требует осторожного и вдумчивого решения…

– Я понимаю. Но попрошу тебя по возможности поторопиться. Новый год на носу. Нужны большие деньги…

Он встал, подошел к Джангиру, положил ему по-товарищески руку на плечо:

– Петро, мы ввязались в очень серьезную игру. Знаешь, как говорят наши клиенты бандиты: за вход – рубль.

– Знаю! А за выход – два…

– Не знаешь, – покачал головой Келарев. – За выход – все…

Федеральное бюро расследований с прискорбием уведомляет народ США, что за прошедший год при исполнении служебных обязанностей были убиты 56 представителей правоохранительных органов. Выстрелами из револьверов были убиты 38 человек, из ружей – 9, из обрезов – 6. Двое были зарезаны, а один скончался от побоев. За это же время от несчастных случаев погибло почти такое же количество полицейских и детективов – 60 человек.

75. НЬЮ-ЙОРК. СТИВЕН ПОЛК. ВЫСТРЕЛ НА ПОРАЖЕНИЕ

Анжела жила в ближнем Лонг-Айленде, в Вудмере. Полк приехал в этот тихий старый городок на арендованной машине. Свою на всякий случай оставил на служебном паркинге – вдруг Конолли придет в голову проверить?..

Он легко нашел четырехэтажный краснокирпичный дом кооператива «Вудгейт». Перед домом останавливаться не стал, а сделал несколько медленных кругов по прилегающим улицам, высматривая что-нибудь подозрительное, – Рындин, предусмотрительный и осторожный киллер, мог приехать и не обязательно на своем заметном «корвете». Но входить через парадный подъезд Полк воздержался – пора было поиграть в прятки. Профессионал скорее всего должен был бы загодя занять позицию и контролировать подходы к дому. Полк медленно объезжал дом кругами, как говорят русские таксисты в Нью-Йорке – «круизировал», пока кто-то из жильцов не подъехал к воротам подземного гаража «Вудгейта». Полк сразу же пристроился следом. Отворился автоматически шлагбаум, и Полк на хвосте этой машины шмыгнул вниз на паркинг.

Теперь надо было найти, куда поставить машину. Если жилец обнаружит свое место занятым, то поднимет такой визг, что его будет слышно на Среднем Западе. В углу паркинга, на свободной площадке стояла табличка «Зарезервировано для рабби». Молодец, рабай! С этакой предусмотрительностью он наверняка уже договорился о подобной табличке на свободном месте в раю.

Полк аккуратно отодвинул табличку и поставил машину. Сегодня пятница, вечер наступил, первая звезда взошла, и рабби не будет раскатывать на машине в священную для него субботу. Раз его нету, значит, уже до завтра не приедет.

Прямо из подвала Полк поднялся на лифте до верхнего этажа, спустился на марш ниже, приложил ухо к двери – в квартире играла музыка. Он позвонил в дверь. Анжела отворила – веселая, нарядная. Полк с любопытством смотрел на нее. Интересно, она принарядилась из-за того, что пришли добрые вести о Бастаняне? Или в ожидании встречи с мужчиной? Женские поступки трудно предугадать.

Анжела жила в небольшой, со вкусом обставленной трехкомнатной квартире. Дубовая темная мебель, хорошие картинки – наверняка старые, никакого грошового модерна. Единственная современная вещица – традиционная русская деревянная кукла «матрешка», стоящая на низком резном комоде.

Гостиная и столовая разделены очень широкой дверью, скользящей на роликах по полу. Видимо, на случай гостей дверь задвигали в глубокую нишу в стене, и комнаты соединялись в общий зал.

Правда, не похоже было, что сюда часто ходят гости.

Полк уселся в гостиной так, чтобы с улицы через окно нельзя было увидеть его силуэт – даже когда он встанет.

– Вы хотите что-нибудь выпить? – спросила Анжела. – Может быть, кофе или чай? Вы ведь после работы…

– Спасибо. Если можно – кофе, – попросил Полк.

– Давайте я вам сделаю бутерброд! Я купила в русском магазине настоящую армянскую бастурму. Это копченое мясо, очень вкусное. Хотя для вас это может быть острым блюдом.

– Спасибо, Анжела. Я знаю, что такое бастурма. Я у вас сандвич попрошу немного попозже… Нам предстоит провести вместе много времени…

Она удивленно выпучила на него свои огромные глаза.

– Много – это сколько? – поинтересовалась она.

– Давайте, Анжела, я постараюсь объяснить вам ситуацию…

Полк по-прежнему не хотел говорить ей о гибели Бастаняна. Сейчас вообще это было неуместно – шок от такой вести мог ее на какое-то время разрушить. Поэтому Полк решил не спешить с этим безрадостным сообщением.

Вообще-то говоря, согласно всем инструкциям Полк, планируя задержать профессионального убийцу, не имел права идти сюда один – обязан был обеспечить поддержку и прикрытие. Но Полк был уверен – стоит ему объявить захват убийцы операцией управления, и мероприятие, безусловно, провалят. Сначала начальство будет долго думать, совещаться и решать, потом кто-то проболтается, потом навалятся толпой и спугнут Рындина навсегда. Пожалуй, обойдемся, как китайцы, – в расчете на собственные силы. И еще одна глупая мыслишка не давала Полку покоя: если он это сделает сам, то по-человечески он будет в расчете с Дристом и Драпкиным. Как ни крути, но они полагались на него, надеялись, что Полк их защитит и прикроет. А он их подставил убийце…

– Анжела, я хочу обсудить с вами некоторые обстоятельства, о которых, может быть, вы догадываетесь… Или знаете, но не хотите мне говорить, – сказал Полк.

Анжела, златокудрая, огромная, как носовая скульптура на парусных судах, тревожно замерла.

– Ваш друг Левон Бастанян занимался незаконными операциями с дорогим антиквариатом. Ворованным… Вы это знаете?

– Более или менее, – сказала уклончиво Анжела.

– Вы, Анжела, являетесь фиктивной главой преступной артдилерской фирмы. Это я знаю точно…

Анжела вяло взмахнула руками, неубедительно изображая возмущение.

Полк остановил ее:

– Я явился сюда не для того, чтобы изобличать вас! Сейчас не до этого. У Бастаняна есть тайник, в котором он хранит картины и ценности, которые он по разным причинам еще не успел реализовать. Вы что-нибудь знаете об этом?

Анжела обессиленно опустилась на стул, покачала головой. Лицо у нее было обескураженным, напуганным, несчастным.

– Я склонен вам верить, Анжела. Может быть, Бастанян и не объяснял вам тонкостей своего ремесла. Но тайник этот существует. Гангстеры из России знают об этом, так же как и я, и они уверены, что тайник находится скорее всего у вас в доме. Или в достижимом через вас месте. Вы меня понимаете?

– Но я действительно ничего не знаю, – сказала Анжела, и слезы, огромные, как кубики льда из рефрижератора, потекли по ее толстым щекам.

– Но гангстеры не знают, что вы не в курсе дела. Я думаю, что сегодня они явятся сюда для того, чтобы выколотить из вас информацию о тайнике. Чтобы этого не допустить, я и пришел к вам…

– Господи! – воскликнула Анжела. – Я-то при чем здесь? Я ничего об этом не знаю.

Она смахивала ладонями с лица обильные слезы, и на светлом паркете от них оставались круглые пятна.

– Не пугайтесь, Анжела, раньше времени, все будет в порядке!

– Но он со мной никогда не обсуждал свои дела! Я не могу вам ничего рассказать!

– Успокойтесь, Анжела, я ничего от вас не требую. Давайте проживем с вами сегодняшний вечер, как будто я пришел к вам просто в гости. Вы обещали мне кофе…

– Да, да, сейчас я приготовлю.

Она ушла в кухню, оттуда раздавались ее всхлипы, перемежаемые рокотом ручной кофейной мельницы. Полк огляделся в гостиной. Деревянная выдвижная дверь в столовую была прикрыта и выглядела как резная панель в стиле остальной мебели – здесь все вещи были не сами по себе, а собраны в общий вкусовой ансамбль. Ярким отвлекающим пятном выделялась только матрешка на комоде, большущая, наверное, в два фута высотой. На ней стояла печать времени – безвкусица и политический кич. Вместо симпатичной румяной бабы в платочке у матрешки была карикатурная внешность президента Ельцина. А ведь делал игрушку талантливый художник – этот кич был сделан смелыми и точными мазками, со смешными, тонко замеченными деталями. Полк взял матрешку в руки, она была довольно тяжелая. Он осторожно повернул верхнюю часть матрешки, кукла разъединилась, и из-под нее вылезла следующая – Горбачев! В запомнившихся квадратных золотых очках и с кровяной кляксой на лысине. Полк повернул голову Горбачева, и появился на свет Черненко, седастый, похожий на богатого китайца из Чайна-тауна. Было бы забавно найти хоть одного американца, который помнит имя этого советского лидера. А может быть, и русские уже не помнят его?

Из кухни доносились шипение газовой конфорки и легкий запах кофе. Полк разъял игрушку пополам, и возник в его руках Андропов, который, пожалуй, был самым похожим на оригинал. Из любопытства Полк снова повернул матрешку и достал Брежнева, одутловатого, со смешными брылями щек и нелепыми бровями размером с кавалерийские усы. Под Брежневым прятался седой лысый Хрущев с бородавкой на щеке. Поворот куклы – и ожил мрачный Сталин в маршальской форме, со злыми желтыми глазами. Теперь, наверное, Ленин, подумал Полк, разворачивая игрушку. Но Ленина там не оказалось.

Внутри лежал никелированный затейливый ключ. Полк вынул ключ из полой куклы, и в это время из кухни появилась Анжела с подносом, на котором были кофе, сыр, хлебцы и бутерброды.

– Извините, я без вас развлекался, рассматривал эту игрушку, – сказал Полк.

– На здоровье, – махнула рукой Анжела. – Это вроде символа России… Левон привез ее из Москвы пару лет назад. Вообще-то я ее не люблю…

Полк держал в руке ключ, напряженно раздумывая – как он сюда попал? Его положили случайно? Нет, конечно! Это запрятка. Она у всех на виду, на нее не обращаешь внимания.

Догадка, сокращенный прыжок сознания! Это должен быть ключ от тайника Бастаняна. Но где же тайник? К чему приложить этот ключ?

Полк спросил:

– А вот здесь лежит какой-то ключ… Что это?

– Да, я знаю. Это Левона. Он его здесь держит, чтобы не забыть, где лежит… И меня предупреждал, чтобы не трогала.

– А от чего этот ключ? – напирал Полк.

– Не знаю. У нас в офисе им нечего запирать… Наверное, это от его банковского сейфа.

Полк знал, что это не банковский ключ, он выглядит совсем по-другому. У этого – фигурная сложная головка и простая бородка, всего с двумя крупными зубцами.

Полк старался разглядеть, куда его в доме можно пристроить, но ничего запирающегося обнаружить не мог. Ни один шкаф, ни один ящик в секретере не имел замков.

– А в вашем доме есть какие-нибудь замки, запирающиеся на ключ?

Анжела подумала, сказала:

– Нет, вот только дверной замок. – Потом посмотрела на деревянную роликовую дверь-ширму в столовую и сказала: – Вот здесь еще есть замок, но мы им никогда не пользуемся.

На закраине двери была небольшая узкая скважина, обрамленная полоской металла. Если не присматриваться, она походила на часть ручки. Полк вставил бородку ключа в замок, повернул, замочек щелкнул, вылез наружу язычок. Он задвинул роликовую дверь до упора, снова щелкнул – дверь заперлась. Он подергал – не открывается. Зачем надо было так сложно прятать ключ от двери, которую никогда не запирают?

Полк вынул ключ из скважины, долго смотрел на него, и вдруг его осенило: это ведь ключ-обманка! Реально он отпирал замок головкой! А не бородкой! В нем все наоборот – ручкой ключа была не головка, а бородка. Рабочая часть ключа – головка!

Трясущимися руками Полк вдвинул в скважину ключ обратной стороной – головкой, попробовал повернуть налево, как он запирал, – ничего не происходило, головка не сдвинулась в скважине. Тогда очень осторожно, чтобы не заклинить замок, чтобы не застряла головка, он повернул ключ в обратную сторону – по часовой стрелке. Раздался щелчок – секретный замок работал в двух направлениях. Полк снова повернул ключ – еще один щелчок. На полотне роликовой двери возникла щель шириной в дюйм.

Анжела потрясенно смотрела на манипуляции Полка. Он засунул в проем ладонь и осторожно сдвинул филенку.

Полк силком остановил себя и снова внимательно осмотрел дверь – в таких устройствах бывают неожиданные капканы.

Так! Имеем узкую коробку в виде огромного школьного пенала – глубина три дюйма, высота и ширина по два ярда. Филенка двери со стороны гостиной сдвигается в нишу, куда закатывают на роликах дверь.

Полк присел на корточки, осторожно ощупал края щели – ничего не препятствует. Он продвинул филенку дальше и замер – на специальных растяжках внутри двери висели полотна. На днище двери-пенала лежали плоские длинные коробки. Полк взял верхнюю в руки – тяжеленная! Сорвал клейкую ленту с крышки – зубы! Много, много золотых зубов. Вот и еще один круг замкнулся.

Полк вспомнил, как он впервые увидел на столе у Джордана тускло мерцающую груду зубов. Анжела в оцепенении смотрела на Полка. Онемевшими губами она неуверенно говорила:

– Я никогда этого не видела… Я не знаю, чье это…

Полк мельком взглянул на нее, подумал, что хорошо бы рассмотреть картины из тайника, но сейчас не время. Задвинул филенку двери на место, запер ключом замок и закатил роликовую дверь в паз. А ключ положил в карман.

– Давайте пить кофе и разговаривать. Спокойно беседовать, – предложил он.

Анжела обессиленно опустилась в кресло.

– У вас можно курить? – спросил он.

– Да, конечно, курите, вот пепельница… Левон курит турецкие сигареты, – сказала Анжела.

Ничего уже не курит Левон, подумал Полк, он сам превратился в дым. У Полка тряслись руки, когда он подносил пламя зажигалки к сигарете. Помолчал, потом спросил:

– Вы нанимали эту квартиру вместе с Левоном?

– Нет, – покачала головой Анжела. – Когда я сюда въехала, дверь эта уже была, я тут никогда ничего не делала…

– А Левон при вас не открывал эту дверь? – усмехнулся Полк.

– Нет! Клянусь Богом, нет! Он никогда ничего при мне отсюда не вынимал…

– Но, как я понимаю, он ведь здесь бывает и когда вас нет дома?

– Да, конечно! – удивилась нелепости вопроса Анжела. – Это же ведь его квартира! Левон здесь жил года три. Потом купил квартиру в Манхэттене, а меня поселил здесь. Мне ведь оплачивать такую квартиру не по силам. Он платил за нее…

– Анжела, вы помните человека, который приходил к вам в галерею? Вы мне описали его подробно. Тот, что с металлическими волосами…

– Ну, конечно, помню. Который еще попросился в туалет. Он, видимо… – Она медленно думала, доходя до пугающей правды. – Я понимаю, он осматривался там… Искал, где могут быть спрятаны картины.

– Да, Анжела. Я думаю, сегодня он сюда придет. Он постарается забрать эти картины…

– Может, вызвать полицию?

– Не стоит. Мне кажется, он давно уже здесь. Где-то неподалеку, около дома, скорее всего наблюдает за окнами. Ваш адрес у него есть…

– Откуда? – испугалась еще сильнее Анжела.

Полк не стал ей говорить о Конолли, который запросто мог получить адрес Анжелы и снабдить им убийцу.

– Анжела, поверьте мне – это не составило ему труда. Он профессиональный убийца и очень опасен. Поэтому давайте достойно встретим его. Время позднее, гасите свет и идите в спальню. Пройдите пару раз перед окнами – если он наблюдает с улицы, пусть он видит ваш силуэт, прежде чем вы погасите свет…

– Хорошо, – безвольно согласилась Анжела.

– Прикройте дверь в спальню и оставьте щель, чтобы вы слышали все, что здесь происходит. Об одном прошу: что бы ни происходило – ни звука. И не волнуйтесь, пожалуйста. Все будет хорошо…

Анжела отправилась в свою спальню. Полк слышал, как под ней заскрипели пружины. Стало совсем тихо. Потом раздался ее громкий шепот:

– У вас есть оружие?

Полк усмехнулся:

– Не беспокойтесь, есть. У меня очень хорошее оружие. Лежите спокойно…

Через минуту она снова зашептала:

– А вы хорошо стреляете?

– Нормально, – усмехнулся Полк.

Еще в академии его учили стрелять из пятнадцати положений – стоя, с колена, сидя, лежа, вести огонь по неподвижной и движущейся цели, стрелять, удерживая оружие двумя руками по системе Вивера. А главное, тренировали и учили его часами умению быстро находить укрытие от внезапного огневого контакта с противником. Неделями прививали навык за две секунды вытаскивать револьвер из оперативной кобуры и занимать такую позицию, чтобы первым надежно поразить цель. Главная заповедь джи-мэна – не стрелять на бегу.

Полк неподвижно сидел в кресле, обратившись в слух. С улицы доносился шелест проезжающих машин, подсвистывал ветер. Через окно была видна восходящая багровая луна. Он пытался сгруппироваться для предстоящей встречи. Память чувств должна воскресить все его боевые умения, все, чему научила его жизнь, проведенная среди злых людских отбросов. Если он на миг опоздает, хоть в чем-то ошибется, ему не уйти отсюда живым – Рындин сам был настоящим и очень опасным ловцом.

Полк медленно, тягуче думал о себе, об отце, вспомнил Фрилэнда, он видел в полудреме Конолли, как тот легко и быстро бежит через улицу к паркингу, и от этого начинало щемить сердце. Полк с болью вспоминал его улыбку, элегантный пробор – ему так симпатичен был этот парень!

Тринадцатый апостол – Иуда Симонов Искариот.

Это он говорил, что у них в управлении «кенарей», как на Канарских островах. Майк сам навел Полка на мысль о том, что разгадку тайны Бастаняна надо искать через Анжелу, это он сказал давным-давно, что она обладает редким ныне талантом верности. Конолли понял это раньше Полка, он это говорил тогда, как бы думая вслух.

Полк достал из кармана диктофон, вынул из него кассету – запись разговора с Конолли. Что бы с ним ни случилось, это останется несокрушимой уликой против Майка. Положил кассету в буфет, в случае чего ее там найдут.

Конолли должен попасть в ловушку – Полк поставил ему срок до завтра, и Конолли не мог поручиться, что фед не расколет златокудрого Ангела Мкртчан и не выволочет клад на свет Божий. У Конолли осталась только сегодняшняя ночь, и он пошлет сюда Рындина – в этом Полк ни на миг не сомневался.

А может быть, и сам будет дожидаться убийцу в машине на стреме, чтобы тот не надумал сбежать с содержимым бастаняновского тайника. Вряд ли он доверит Рындину даже на время клад ценой в пару миллионов – в ценности клада в роликовой двери-пенале Полк был уверен.

Летели минуты, мгновенные, как вздох, протяжные, как годы. В соборе Преображения Господня пробило полночь. Напряжение постепенно спадало, и Полка стало сильно клонить в сон. Раздался неожиданно сдавленный шепот, вырвавший Полка из забытья:

– Вы не спите?

– Нет.

– Кто-то идет по лестнице… – сказала пропадающим голосом Анжела.

Полк прислушался, шепнул:

– Ничего не слышу…

– Я вам говорю, что кто-то идет по лестнице… Я слышала – щелкнул выключатель…

Полк снял с себя пиджак, положил рядом на пол, достал свой револьвер «магнум». Он всегда пользовался револьверами из-за простоты конструкции и надежности механизма. И передергивать затвор для досыла первого патрона в патронник не нужно – после зарядки барабана револьвер сразу готов к стрельбе.

Теперь и Полк услышал, что кто-то еле слышно скребет замок в двери. Это Рындин отмычкой перебирал замковые варианты.

Полк присел на колено за кресло – Рындин не только впотьмах, но и включив свет в прихожей не сможет увидеть его. Щелкнул дверной замок, и дверь еле заметно приоткрылась. Полоску света из коридора в прихожую пересекла тень, скользнувшая в квартиру, и дверь снова защелкнулась. Опять стало темно, и человек, вошедший в квартиру, стоял неподвижно, по-видимому, дожидаясь, когда глаза привыкнут к темноте. Но Полк отчетливо видел очертания его фигуры на фоне белой стены. Потом Рындин протянул руку вперед, и брызнул узкий ослепительный луч полицейского фонарика. Полоса света мазнула по всей гостиной, прошла над головой Полка, высветила дверь в спальню. Свет пригас, и человек шагнул в комнату. Он двигался медленными, но уверенными шагами, прошел мимо кресла, за которым сидел на полу Полк, взялся за ручку двери в спальню. Стивен сказал негромко, но очень отчетливо по-русски:

– Теперь, Рындин, подними руки вверх. Держись за облака… Двинешься – сразу же стреляю…

Рындин остановился.

– Давай, давай – ручки вверх!

Киллер поднял руки и стал оборачиваться лицом к Полку.

– Не поворачивайся… Стой как стоишь. Руки положи на стену…

Свет уходящей за крышу луны заполнял комнату дымным сумраком. Белело в темноте пятно лица киллера, будто приклеенное к черному туловищу. Он по-прежнему не видел Полка. Резко прыгнул на пол и выстрелил навскидку – на голос. Звон разбитого стекла в буфете, и Полк дважды нажал на крючок. Он бил на поражение, наповал! И грохот выстрелов почти стер крик Анжелы:

– Господи! Прости меня! Спаси и помилуй…

Только тихий протяжный стон киллера, неподвижно лежащего на полу. В один прыжок Полк перекрыл гостиную и бросился сверху.

– Свет! Зажгите свет! – крикнул он, прижимая убийцу к полу.

Анжела, продолжая причитать, трясущимися руками включила лампу на тумбочке. Свет плеснулся в гостиную, и Полк отпрянул.

Майк Конолли был еще жив, хотя одна пуля прошла насквозь через грудь, а другая, видимо, застряла в животе.

– Не дави на меня так, Стив… Мне очень больно… – прошептал он.

Полк отпустил его, ногой отшвырнул пистолет, выпавший из руки Майка. Полк в отчаянии выкрикнул:

– Что же ты сделал, проклятый сукин сын! Ты пошел вместо наемного убийцы?

Конолли с трудом шевелил губами:

– Стив, ты нашел тайник?..

– Да…

Майк улыбнулся:

– Я проиграл… Хотел все забрать себе…

– Где Рындин сейчас? – спросил Полк.

Конолли глубоко вздохнул, и из угла рта побежала быстрая кровяная струйка.

– Это уже не важно… Ты дурак, Стив… Нам надо было вместе… А ты меня убил…

Закрыл глаза и умер.

76. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. ТУСОВКА

Мой старый друган, молодой олигарх Сашка Серебровский позвал на тусовку.

– Некогда, – ответил я сурово.

– Ну и дурак! Скоро состаришься, на пенсию станешь выходить, а вспомнить нечего будет! – сказал Сашка весело, но в голосе его позвякивал металл. – Значит, так – все бросай, и в пять я тебя жду у служебного входа Дворца спорта…

Я подумал миг – судя по тону, Сашка не имел в виду развлекаться, он хотел мне сказать что-то важное. Он по телефону не хотел говорить.

– Как скажешь, наш русско-народный мистер Твистер! Если велишь плюнуть на службу – значит, ты прав. Вы, богатые, как сказал Фитцджеральд, не похожи на нас. Наверное, вам ведомы более простые пути к счастью…

– И не сомневайся даже – так оно и есть, – окончательно обнадежил меня Сашка.

…Вокруг Дворца спорта осуществлялось столпотворение – закрытие Кубка Кремля по теннису! И не было, наверное, в Москве сколько-нибудь заметного человека, который не приложил бы все силы, чтобы просочиться на это физкультурное мероприятие для богатых, властных и знаменитых.

Уже на дальних подходах к месту теннисных ристалищ становилось ясно – кто не попадает сегодня во Дворец, тому не на что рассчитывать в этой жизни. Естественно, обнаружить в этой празднично-возбужденной толпе нормальных рядовых теннисистов или просто заурядных любителей игры в тугой пушистый мячик было невозможно даже с помощью Интерпола. Здесь был мир звезд бизнеса, эстрадной попсы, набирающих силу молодых политиканов, и, как говорит Любчик, все любовницы со своими банкирами. И все из-за того, что президент любит теннис.

Я смотрел с восхищением и завистью на этих замечательных людей, бескорыстных пламенных любителей тенниса, и благодарил Бога, что не сподобил он Ельцина любовью к кулачному бою или какому-нибудь тэквандо – они бы поубивали друг друга.

Все знали, что на закрытие приедет Сам, и подойти к служебному входу Дворца было не проще, чем к парадному подъезду Рая. Обеспечивало безопасность коржаковское управление охраны президента. Я понял, что и думать о встрече с Сашкой смешно – меня погнали как собаку.

Ражий охранник посмотрел мое удостоверение, снисходительно усмехнулся и лениво обронил:

– Ну, нет, подполковник… Здесь это не пляшет…

Я собрался послать их всех так далеко, куда ни один чемпион мячик не забросит, но кто-то похлопал меня по плечу, я повернулся – да это Толик, Сашкин водитель и телохранитель.

– Александр Игнатьевич велел проводить…

Не знаю, какую ксиву предъявлял охране Толик, но нас беспрепятственно пропустили через все кордоны. Толик провел меня по всем коридорам до комнаты отдыха. Здесь в весьма комфортной обстановке отдыхал Сашка. Или работал. Разговаривал с каким-то нарядным толстяком, строго втолковывал ему, поблескивая линзами модных очков:

– Ты только не смеши меня… И не лезь к ним с рассказами о своем достатке! В отличие от нас, богачей домотканых, они миллиардеры настоящие – у них нолей, как дырок в сите… Ладно, ступай, я с тобой свяжусь…

Толстяк выкатился вон, а я сердито спросил Сашку:

– Интересно знать – а ты-то сам как попал сюда?

– Я? – удивился Серебровский. – Я, можно сказать, хозяин этой гулянки! Я спонсирую все это безобразие… Ну, хватит, пойдем на трибуну – сейчас появится президент, мы должны быть на месте…

В коридоре за дверью нетерпеливо перетаптывался охранник Толик, который недовольно бормотнул:

– Александр Игнатьевич, едрена вошь, опаздываем… Быстрее!

Рысью дернули по коридору до двери с надписью «Ложа А». Мы уселись на стулья у барьера, болтливый Толик сообщил: «Я – за дверью», и я понял, что толкучки в нашей фанерной пещерке «Ложа А» не предвидится. Гомон, крики и аплодисменты перекатывались по рядам, и отсюда амфитеатр казался мне похожим на огромный улей. Полный хорошо знакомыми между собой трутнями. В нумерованных сотах они собирали яд.

Трутней не интересовали подробности теннисной битвы на корте. Они глазели друг на друга, оценивали, кто с кем, и кто в чем, и кто где. Я толкнул Сашку в бок:

– Алё! Я теннис не люблю. Я больше по части футбола…

В зале заорали. Видимо, кто-то из игроков выиграл. Или досадно проиграл. Мне это – бим-бом, как по барабану. Сашка придвинулся ко мне и спросил негромко:

– Как у тебя дела с Джангировым?

– Не знаю, – растерялся я. – Наверное, пока ничья. У него игра с гандикапом. Я не знаю, какая у него фора… Часть его бойцов мы перебили и похватали. Я довольно плотно сижу у него на загривке. Он сейчас мало что может сделать…

Сашка кивнул, усмехнулся:

– Я думаю, что тебе только кажется, что ты сидишь у него на загривке…

– Почему? – удивился я.

– Ты помнишь, чем занимался раньше мой шеф безопасности?

– Да, конечно. Он был зампред комитета…

– Точно. Как ты догадываешься, эти люди никогда не уходят на покой и не утрачивают связей…

– Я догадываюсь…

– Я хотел, чтобы он встретился с тобой и поговорил, – сказал Сашка. – Но он категорически отказался и меня предупредил: «Все, что я вам сказал, обдумайте. И забудьте, откуда узнали…»

– И я уже забыл, – пообещал я.

– В Вене проживает человек, Монька Веселый, еще известен под кличкойКолченогий. Фамилия его Гутерман. Он раньше был один из самых больших криминальных боссов в стране, он вор в законе. Сейчас преуспевающий бизнесмен в Австрии. В его окружении работает двойной агент, он поставляет информацию и туда и сюда – так думает мой шеф секьюрити. От этого двойника пришла информация о том, что Монька ездил в Москву на встречу с Джангировым. Подробностей он не знает, но сообщил очень важную вещь: одновременно с Монькой сюда на несколько дней приезжал Хэнк Андерсон – террорист и политический бандит. Жил под именем Сеймур Харрис. Три дня они совещались и разъехались в полном удовольствии друг от друга. Я думаю, эта информация может быть тебе чрезвычайно полезна…

Лихорадочно обдумывал я сообщение Сашки. Зачем могли встречаться уголовный бизнесмен из Вены, серьезный террорист и Петр Джангиров?

– Думай, думай, голова, – засмеялся Сашка. – Если не хочешь, чтобы тебе эту голову снял Джангиров.

– Незаконные поставки оружия, – предположил я. – Или наркотики…

– Наркотики? Отсюда – туда? Или оттуда – сюда? – уточнил Сашка.

– Скорее всего отсюда – туда…

– Почему?

– Нет смысла возить наркоту с Запада в Россию. Нерентабельно! Дешевле и проще через Таджикистан брать всю афганскую дурь, это во-первых, – прикидывал я. – А во-вторых, похоже, что главный среди них – Джангиров. Иначе двое зарубежных гастролеров могли бы оговорить все вопросы в Вене или где-то еще на Западе. А они, видишь, примчались к Джангирову…

– Нелогично, – покачал головой Сашка. – Проще и безопаснее Джангиру слетать к ним на встречу в Вену…

– Значит, решить какие-то вопросы можно было только в Москве! Тут наверняка не проблемы деловой субординации, а необходимость посмотреть на что-то в России и договориться именно здесь, – раздумывал я вслух.

– Резонно, – согласился Сашка. – И что будешь делать?

Я, как еврей в споре, ответил вопросом на вопрос:

– А что бы посоветовал мне ты?

– У тебя есть два пути. Первый – достаточно мирный. Все-таки ты прилично потрепал банду Джангирова и немного припугнул его самого. Сейчас тебе нужно приглядывать за ним, но никаких решительных действий не предпринимать. Один неправильный ход, и тебе сломают шею…

– Это я знаю…

– И второй путь, – невозмутимо излагал Сашка. – Подумать, каким образом начать на него атаку по всему фронту. Я тебе окажу всемерное содействие. Людьми, деньгами, связями.

– Спасибо, Сашок. – Я долго, слепо смотрел на беснующиеся трибуны, потом спросил: – А чего ты так стараешься мне помочь?

Сашка засмеялся:

– А по старой дружбе! И кроме того, я хочу, чтобы мы все выиграли…

– «Мы» – это кто да кто?

– «Мы» – это я и еще несколько финансово серьезных людей в стране. И ставим мы на Ельцина. Хотим, чтобы он остался президентом. А для этого нам надо подломать ножки Джангирову и другим игрокам того же сорта…

– Сань, поясни мне, – попросил я смиренно. – Ты же ведь бизнесмен и играешь только заранее выигранные партии. Какой тебе смысл ставить на Ельцина? У него рейтинг еле-еле два процента.

Сашка заперхал от подступившего веселья:

– Эх, Серега! Был и остаешься ребенком! Вопрос популярности лидера – это вопрос денег. Сколько вложим, столько и получим народной любви и признания. А поскольку в мире нет столько денег, чтобы заставить всех полюбить нашего рыкающего орла, надо постращать народонаселение жупелом его чрезвычайно противного соперника. А это совсем легко и правдоподобно…

– По-твоему, это вопрос решенный?

– Серьезные люди ни один вопрос не считают решенным, пока он не ушел в прошлое. Сейчас мы пытаемся достигнуть договоренности с ельцинским окружением. Это довольно трудно, потому что наша демократическая знать – большие живоглоты, противная чиновная челядь. И если договоримся, мы его снова сделаем президентом в следующем году.

– А если не договоритесь? И не переизберете?

– Надо отправляться по ленинским местам – в Париж, Швейцарию. Мыкать горькую эмигрантскую жизнь безродного миллионера. Вроде Моньки Веселого. И чтобы этого не произошло, надо сильно угомонить тех людей, на кого играет Джангиров, чтобы нам не мешали. Как видишь, мотивы у нас разные, а цель одна.

Отворилась дверь в ложу, заглянул какой-то сановного вида кабан и ласково сказал Серебровскому:

– Александр Игнатьевич, хорошо бы нам поболтать немножко о разных пустяках. Может, после игры?

Не давая Сашке ответить, я воспользовался поводом:

– Поговорите, мне все равно надо в буфет…

Вышел из ложи и направился по длинному коридору – на волю, подальше от хитроумных теннисных игр. И увидел, как с верхнего яруса спускается по лестнице мне навстречу сам Петр Михайлович Джангиров. Он остановился на несколько ступенек выше меня и с этой горделивой высоты приветственно помахал рукой:

– Сергей Петрович! Вот уж не думал, что вы любите теннис…

Смотри, какой цепкий гад – запомнил на всякий случай мое имя-отчество.

– Здравствуйте, Петр Михайлович, – любезно поклонился я. – Полагаю, что сейчас любить теннис – наш общий патриотический долг…

– Ага! Значит, мы с вами здесь по одинаковому поводу. Поэтически выражаясь, «ты теннис можешь не любить, но на тусовке быть обязан». Так как ваши дела? – поинтересовался он благодушно.

– Дела нормальные, средние, – скромно признался я. – Знаю, что и у вас дела ничего…

– Да, – согласился он. – Дела ничего. Могли быть лучше, но я доволен, что в наше неспокойное время они не хуже. Я хотел бы, воспользовавшись нашей вполне случайной встречей, вернуться к давнему разговору…

– Слушаю вас. – Я смотрел снизу вверх, лестница подарила ему сценическое преимущество.

– Подумайте, Сергей Петрович, по-моему, вам пора менять поле деятельности. Переходите ко мне. Я сохраняю для вас интересное предложение.

– Благодарю вас! Помните, д’Артаньян сказал кардиналу Ришелье: «Так случилось, что все ваши друзья – мои враги, а все ваши враги – мои друзья». Я не уверен, что ваши враги – мои друзья, но то, что ваши друзья – мои враги, это безусловно…

– Зря, зря! – Он сокрушенно вздохнул. – Вы неглупый и профессиональный человек, я делаю для вас исключение – никогда и никого я не приглашаю дважды… Я был уверен, что вам было бы у меня интересно.

– Боюсь, что мне бы не было интересно.

– А почему? – спросил с нажимом Джангиров. – Чем это вы таким интересным заняты, что вам у меня было бы неинтересно? Меня самого ловите?

– Не знаю, как вам это объяснить, – медленно сказал я. – Наверное, у меня мания величия. Я знаю, что я – делатель истории. С вашей колокольни я – пешка. Но на доске я белая пешка при одиноком короле. А вы наверняка ферзь. Вы перекрыли все диагонали, и вертикали, и горизонтали, вы бьете через всю доску. Все у вас есть на поле, но я знаю закон игры, и мат вы мне не сделаете.

Джангиров кивнул:

– Может быть. Но и ты не выиграешь…

– И не надо, – сказал я искренне. – Мне надо не дать вам победить. Нельзя позволить начать вам следующую партию белыми. И я этого не допущу…

– Ну что ж, тебе жить, – сказал Джангиров, повернулся и пошел вверх по лестнице.

Странно – он ведь направлялся куда-то вниз. Может быть, он меня испугался?

ЭПИЛОГИЧЕСКИЙ ПРОЛОГ ОРДЫНЦЕВ

Я выдавливал из уходящего года последние дни, как пасту из засохшего тюбика.

Ничего не происходило. Время ушло на каникулы. Взбодренный дарованными свободами народ обстоятельно, широко праздновал. От еврейской Хануки плавно вползли в католическое Рождество, через недельку загремит Новый год, а там уже наше, православное Рождество, и почти сразу – старый Новый год. Ну и грех не отметить Крещение. Это те гуляли, что зазимовали на Родине. А большое начальство, все мало-мальски серьезные нуворишки и крупные бандиты отправились отдыхать в Швейцарию или Таиланд.

Жизнь в этих нескончаемых празднествах выглядела совсем благостной, как бы свершилась недостижимая мечта о всеобщем национальном примирении. Наконец. Вообще, если бы еще не надо было сколько-нибудь трудиться и не было бы вечной нужды переделить чужую собственность, можно было уверенно сказать – жизнь удалась! Все получилось, как когда-то мечталось!

Веселый пьяный сон. Мираж. Театральное шумное представление… Невидимые люди за кулисами напрягались вовсю, чтобы спектакль под названием «Новый счастливый 1996 год» выглядел правдоподобно и зрители поверили в миф о том, что они тоже действующие в чем-то лица и исполнители бог весть чего.

Президент Ельцин готовился со своими двумя процентами популярности стать снова вождем народа.

Сашка Серебровский со своей алхимической командой «семибанкирщины» переплавлял деньги в чистое золото национальной любви и признательности президенту, добавляя в расплав гражданской активности лигатуру страха перед коммунизмом.

Павел Николаевич Келарев прикидывал шансы пересесть в кресло министра – ситуация выглядела обнадеживающе. Особенно если не оплошает Джангиров.

А Джангиров знал, что если он не оплошает и операция пройдет нормально, то через полгода он, кормилец партии, станет скорее всего вице-премьером в новом правительстве. И первое, что он сделает, – соединит в одно ведомство государственную безопасность и МВД. И сразу же выгонит Келарева. Надо только, чтобы Хэнк справился со своей задачей.

Хэнк трудился, как предки ниггера Айзека на сахарных плантациях Антигуа – от зари до зари. Груз из Гамбурга получили, сертифицировали, растаможили и развезли по городам, которые О’Риордан называл «кусты нашей активности». Айзек оказался, как все революционеры, очень шустрым и бешено жадным. Но полагающиеся Хэнку деньги привозил исправно – в жестких алюминиевых чемоданах. На Бастион Хэнк переводил О’Риордану крохи – основные средства учитывал и накапливал Лоренцо. Эти деньги Хэнк решил оставить за собой – на будущую большую войну. Это его деньги, и он будет заказывать на них ту музыку, что нравится ему, а не маргинальным болтунам в золотых «Ролексах». А пока он ежедневно ездил с Магдой, хронометрируя время прилета самолетов в аэропорт Кеннеди и максимальный трафик на мосту Джорджа Вашингтона. Он знал, что убить одномоментно несколько тысяч человек – дело непростое, и готовился к гекатомбе очень серьезно. Всех убить и уйти живым.

Монька был счастлив и озабочен. Он полетел к сыну на рождественские каникулы, гулял с ним по Лондону, обедал в лучших ресторанах. Входя в «Хэрродс», предлагал ему: «Все, что нравится, бери!» Хотел купить ему маленький «ягуар», но сын мягко отказался – около студенческого дорматория нет охраняемой парковки, да и остальные студенты будут смотреть на него как на сноба и выскочку. Как-нибудь потом… Монька видел, что сыну скучно. А может быть, он стесняется отца? Тогда к чему все его усилия? Какая же цена его рискам?

Стивен нашел в тайнике Бастаняна шесть бесценных полотен. Попал под служебное расследование в связи с тем, что застрелил стукача-коллегу. Дисциплинарная комиссия оправдала его, но заслуженная награда в шуме скандала пролетела мимо.

Убийца Рындин, нашего розлива гангстер, скрылся. Полк уверен, что он отсиживается в Мексике или на островах, и намерен его отловить.

Я не мог обсуждать с ним по телефону информацию, полученную от Сашки. Написал подробное письмо и дал подружке, ехавшей на неделю в Польшу, – она его отправила из Варшавы. Через несколько дней позвонил Полк, никаких имен не называл – все понял. Уверенно сказал:

– Мне моего земляка искать здесь втемную – бесполезно, корешки надо у вас искать. Я хочу после Нового года прилететь в Москву. Не возражаешь?..

С чего бы это я стал возражать? Да и кто меня спрашивает? По таким результатам на любой аттестации могут влепить «неполное служебное соответствие». Засадили наглухо Десанта – и все. Я ведь не могу начальству доложить, что за смерть Валерки Ларионова я рассчитался руками бандитов. Как говорит Любчик – волки от испуга скушали друг друга. У Джангирова результаты были не хуже. Нет, мне гарцевать и гордиться нечем.

Поэтому праздники катили как-то мимо нас – мы работали. Если вообще можно назвать работой милицейскую деятельность. Неутомимо и целенаправленно копали под Джангира, собирая, как муравьи, все, что попадало под руки. И всю информацию – важную, или непонятную, или пустяковую – складывали в компьютер К.К.К. Он грозился найти выход на Джангира.

А на Новый год устроили себе паузу и огромное гулянье. Хороший это день! Момент детских иллюзий – завтра все будет по-новому, по-другому и обязательно – счастливо! Да и поводов загулять накопилось достаточно.

Милу Ростову откомандировали для повышения квалификации на два месяца в академию.

Кита Моржового окончательно бросила жена – вернувшись из ванны в спальню, застукала Кита, жрущего под одеялом батон с любительской колбасой.

К.К.К. присвоили звание майора, и он злобно бурчал: «Лучше бы новый компьютер купили!»

Юрку Любчика позвали заместителем начальника отдела в МУР, и в нем яростно боролись тщеславие и нежелание отваливать из нашей бранжи. Всем желающим он красочно объяснял, что, мол, командира Ордынцева на днях забирают на повышение и начальником «Дивизиона», естественно, назначат его – знаменитого капитана Любчика.

Гордон Марк Александрович подал рапорт об увольнении на пенсию с первого марта 1996 года. У него дома и собрались.

Как мы гуляли, пили и веселились! Будто знали, что это в последний раз, словно чувствовали – не доведется нам больше собраться вместе.

Но в ту новогоднюю ночь мы были молоды, беззаботны и ощущали себя бессмертными и всесильными.

Мила предложила мне:

– Хочешь, погадаю тебе на картах?

– Конечно, хочу!

Она быстро стасовала колоду, дала мне снять, открыла мою карту – король червей.

– Вот к тебе пришел король треф, дружелюбный, хороший человек, молодой брюнет.

Здесь восьмерка – неудачи в делах, беспокойства, тревоги и разочарования.

Туз бубен рядом – деловое предложение.

А вот дама червей – достойная доверия ласковая женщина.

Но за ней четверка – перемены, отсрочки каких-то личных дел. Дама смещается к королю треф, похоже, у них намечается большая любовь.

О, а вот тут тебя ждут большие испытания – король бубен, упрямый и гневный человек против тебя. С ним король пик – злой, тщеславный немолодой брюнет.

И сразу же семерка пик – горе, утрата дружбы. Потом – потери, несправедливость, это две двойки.

А туз пик и десятка пик – тебе предстоит очень серьезное предприятие, но ему мешает валет-предатель.

Тебе предстоит важное известие.

Ну, слава Богу – девятка червей! Это счастливая любовь.

И восьмерка червей – предстоит далекое путешествие.

А эти три девятки сулят богатство и счастье!..

Если учесть, что я знаю любые карточные игры, все шулерские приемы и могу определить после сдачи, какие карты у кого на руках, то это гадание, конечно, звучало для меня страшно убедительно. Кроме предстоящего богатства и счастья, эти предсказания подходят любому менту.

Но всем очень хочется верить в сказку, в везение, в счастье. И мне сильно хотелось. Особенно в новогоднюю ночь.

И я поверил в свой счастливый и богатый 1996 год.

Николай Леонов Ловушка. Обречен на победу. Еще не вечер

Ловушка

День сегодняшний

Водитель остановил машину у подъезда и, не поворачиваясь, спросил:

– Ждать или вызовете?

Старший инспектор МУРа Лев Гуров взглянул на водителя с удивлением. За последние годы он привык, что водители оперативных машин, зная его в лицо, обращаются к нему персонально, одни по имени, другие по фамилии, но с некоторым интересом и уважением. Гуров только сейчас сообразил, что он тоже не знает водителя; в сущности, какая разница, знают они с водителем друг друга или нет, но сейчас это вызывало досаду. Сегодняшний день не ладился изначально, и необходимо было вырваться из круга невезения. Всю дорогу Лева решал вопрос, почему на несчастный случай, пусть даже со смертельным исходом, полковник выслал оперативную группу управления во главе с ним, Гуровым, хотя он сегодня после дежурства в отгуле.

– Пожалуйста, поезжайте в гараж. Я позвоню.

Гуров мельком заметил довольное лицо шофера, вышел из машины и присоединился к врачу и эксперту научно-технического отдела, которые со своими чемоданами уже направились к подъезду.

Войдя вслед за ними, Гуров увидел цифровой замок и нажал красную кнопку вызова дежурного. Ответа не последовало.

– Открыть, Лева? – спросил эксперт.

Гуров не успел ответить, как в подъезд ворвались ребятишки-дошкольники: один из них, приподнявшись на носки, потыкал грязным, ободранным пальцем в кнопки замка и распахнул дверь. Бесцеремонно оттолкнув представителей власти, ребятишки с визгом разлетелись по большому прохладному вестибюлю.

Гуров прошел следом и огляделся.

Справа – просторная комната дежурного, виден даже длинный стол, но самого дежурного не было. Гуров взглянул налево, на доске объявлений мелькнули буквы ЖСК. Значит, кооператив, и за тем столом собирается правление. Пока они поднимались в чистом просторном лифте, Гуров успел подумать, что дом очень дорогой, следовательно, достаток жильцов выше среднего – профессура, актерская элита, возможно, директора магазинов.

Дверь нужной им квартиры была открыта, на площадке никого.

Гуров с товарищами вошел в холл, который сразу, казалось, наполнился народом, будто кто-то им вышел навстречу. Лева не сразу сообразил, что противоположная стена холла сплошь зеркальная.

Он помедлил, кашлянул, произнес:

– Добрый день! – И тут же понял, что такое приветствие звучит нелепо: приехали к покойнику.

Из боковой двери вышел атлетически сложенный мужчина:

– Милиция? Мы вас ждем, проходите.

Лева заглянул в комнату, увидел на полу тело, повернулся к товарищам: мол, проходите, приступайте.

Процедура осмотра была точно предусмотрена законом и выверена многолетним опытом. Сначала подойдет врач, установит факт смерти, затем своими делами займется эксперт-криминалист. И если факт несчастного случая не вызовет сомнения, то Лева может на тело даже не смотреть. Так он обязательно и поступит. Разговоры о том, что с годами можно привыкнуть к виду смерти, к Гурову не относились, он твердо знал: на него лично это не распространяется.

– Прошу!

Лева кивнул и прошел за атлетом на кухню.

– Пожалуйста, расскажите все по порядку. Я старший инспектор управления МУРа Гуров Лев Иванович.

Атлет отстранил протянутое Гуровым удостоверение, сдержанно поклонился:

– Сергачев Денис Иванович… Живу в квартире напротив. Сосед.

Кухня была большая, вероятно, служила и столовой. Гуров мельком отметил, что все очень богато, сел за стол и тут же увидел прямо перед собой девушку. Она спрятала лицо в ладони, но по джинсам, обтягивающим узкие бедра, пестрой кофточке на острых плечах, главное же, конечно, по рукам, которые старятся в первую очередь и выдают возраст женщины, и непрофессионал мог бы безошибочно определить, что девушке лет двадцать, не более.

Усаживаясь, Лева вопросительно посмотрел на Сергачева:

– В недавнем прошлом спортсмен, а сейчас чем занимаетесь, Денис Иванович?

– Журналист. – Денис Иванович не принял дружеского тона.

Лева пожал плечами: мол, не хотите, как хотите, станем говорить языком протокола:

– Рассказывайте.

Мужчина, соглашаясь, кивнул, взглянул на часы, заговорил спокойно, делая короткие паузы:

– Сейчас пятнадцать двенадцать. В четырнадцать десять, время я отметил точно, так как знал, что вы о нем спросите, – он взглянул на Гурова, ожидая одобрения, не дождался и продолжал: – В мою дверь позвонили. Я открыл. На пороге стояла, – Сергачев кивнул на застывшую девушку, – Вера. Вид у нее был, прямо сказать… всклокоченный. Вера довольно бессвязно стала объяснять, что Лена… Елена Сергеевна Качалина… упала, ударилась виском и… В общем, плохо. Я прибежал и увидел, что Лена – я немножко врач – мертва. Я позвонил в «Скорую», в милицию. «Скорая» уехала перед вами.

– Значит, вы сами не видели, как Качалина упала? – Лева привычным жестом достал блокнот, начал делать короткие записи.

– Я лично не видел, но это ясно. – Сергачев взглянул на стену, за которой произошла трагедия и где сейчас трудились врачи и эксперт.

– Вера – дочь, член семьи?

– Она одна из наших дежурных. Сутки работает, трое отдыхает.

– Вы, Денис Иванович, и Вера будете понятыми. – Лева взял девушку за руку: – Как вы себя чувствуете, Вера?

Неожиданно девушка резко оттолкнула Леву, встала и вышла из кухни. Гуров ощутил острый, неприятный запах алкоголя.

Мужчина впервые посмотрел на Гурова сочувственно и понимающе и, явно принуждая себя, сказал:

– Хорошая девочка, но принимает, особенно в последнее время.

– Работает здесь давно?

– С прошлой осени. Тривиальная история: приехала поступать, провалилась… Сами знаете.

– ВГИК? ГИТИС? – спросил Лева.

– ВГИК. – Мужчина взглянул на Леву с интересом. – Успели разглядеть?

Лева кивнул и улыбнулся, призывая к установлению дружеских отношений. Сергачев приглашение принял, тоже кивнул и сказал:

– Есть ситуации, встречающиеся так часто, словно жизнь их штампует. Провинциальная красотка приезжает покорять столицу. Сентиментальная история, повторяющаяся бесконечно, словно одна и та же операция на конвейере…

«Старше меня немного, – прикинул Лева. – В прошлом отличный спортсмен, но и сейчас следит за собой. – Гуров непроизвольно начал составлять словесный портрет Сергачева: – Лет примерно… тридцать шесть. Рост – сто восемьдесят пять, вес – около девяноста, волосы русые, острижены коротко, глаза карие, нос прямой… Особые приметы: перед тем как улыбнуться – морщится. Безусловно, контактен, с людьми ладит, пользуется успехом у женщин…»

Гуров слушал вполуха, разглядывал Дениса Сергачева, не понимая, что его настораживает в этом открытом и обаятельном человеке.

– Вы меня не слушаете? – Сергачев вынул из кармана сигареты, взглянул вопросительно.

– Курите, курите, – Лева, словно хозяин, подвинул Сергачеву пепельницу. – Но прежде посмотрите, как себя чувствует девушка. К сожалению, мне необходимо…

– Девушка себя чувствует великолепно!

Вера вошла в кухню, быстро села за стол, облокотилась, положила круглый, с чуть заметной ямочкой, подбородок на ладони и посмотрела на Гурова широко открытыми, лихорадочно блестевшими глазами.

– Елена умерла. – Вера некрасиво скривилась, тяжело вздохнула.

«А она сейчас хлебнула, – непроизвольно отметил про себя Гуров. – Вчера пила, сейчас добавила, ее может развезти…»

– Меня зовут Лев Иванович, Вера. Извините за казенные слова – расскажите, как произошло несчастье.

– Я знаю? Поскользнулась, упала.

– Вас в комнате не было? Вы что, были здесь, в кухне?

– Вот еще! – Вера почему-то возмутилась. – Я внизу сижу, в стекляшке.

– Подождите, подождите. Так вас не было в квартире, когда Качалина упала?

– Скажете! Я же вам говорю: мое место внизу, в аквариуме. – Вера взяла у Сергачева сигарету, закурила.

Лева попытался быстро перестроиться. Значит, свидетелей несчастного случая нет, есть только труп. Лева встал, направился было в комнату, обернулся и недоуменно спросил:

– Как же вы попали в квартиру?

– У меня ключ. – Вера дернула плечиком. – Я здесь прибираю.

– Вы пришли и увидели…

Вера возмущенно фыркнула, повернулась к Сергачеву:

– Дурак какой-то! А еще москвич, и, наверное, с высшим! – Она удостоила Гурова взглядом, которому безуспешно пыталась придать высокомерие: – Нет! Я не пришла и не увидела! Я влетела в окно на метелке… – Вера выскочила из кухни, чуть не налетев на Леву, и он услышал, как в ванной что-то упало и полилась вода.

Гуров взглянул на сидевшего неподвижно Сергачева, который курил, глядя в окно. В неподвижности его было что-то неестественное и тревожное.

«Мне сообщили, что с соседкой случилось несчастье, – рассуждал Лева. – Человек умер нелепо, не совсем чужой, все понятно. Но этот парень держится из последнего. Почему?» Лева подвесил вопрос и перешел в комнату, где работали эксперт и врач.

Эксперт фотографировать закончил, укладывал аппаратуру; врач стоял на коленях и, наклонившись, осматривал тело. Картина предстала перед Гуровым жутковатая: мужская фигура без ног и головы, и из-под нее вытягиваются обнаженные женские ноги – длинные, гладкие и абсолютно живые. Одна нога босая, на другой атласная туфля с красным пушистым помпоном.

Гуров взглядом спросил у эксперта, где можно сесть. Тот указал на большое лохматое кресло. Лева утонул в меховой обивке и хотел было тут же подняться, так как вновь стало жарко, да и кресло располагало к покою, умиротворенной сонливости, а отнюдь не к размышлениям, но не встал, а подвинулся к краю и начал осматривать гостиную. Конечно, эта комната была гостиной. Увидел открытый бар и почему-то подумал: «Где же хлебнула спиртного Вера? Сюда она, конечно, не заходила. – И сразу же попытался разозлиться и сосредоточиться: – Я что, приехал сюда накапливать ненужные вопросы? Качалина упала и ударилась. Обо что она ударилась?» Увидел другое кресло, около которого лежала женщина, – деревянное, с высокой резной спинкой, подлокотники с отполированными бронзовыми шарами на концах. «Удобное кресло, – подумал Лева, – в нем приятно сидеть, поглаживая прохладные гладкие шары. Если упасть и удариться о такой шар виском? А зачем здесь падать? Ковер – поскользнуться невозможно. Споткнулась? Молодая здоровая женщина. Падая, инстинктивно должна была вытянуть руки, как-то смягчить удар, а не грохнуться плашмя. Пьяная?» Лева повернулся к двери, словно хотел увидеть Веру, перевел взгляд на открытый бар, подумал безвольно: «Надо сказать, чтобы девушка не уходила», – и не двинулся с места. Начала сказываться бессонная ночь. Жара хоть немного и отпустила, но ровно настолько, чтобы оставить его в живых, не более. Все вокруг стало раздражать. И обаятельный атлет с заторможенными движениями и тщательно скрываемым горем. И вымоченная в спиртном несостоявшаяся актриса, имеющая ключ от квартиры и разыгрывающая безутешное горе. И даже мертвая хозяйка квартиры с красивыми, совсем живыми ногами. Почему она падает, где совсем не скользко, и со всего маху точно ударяется о бронзовый шишак? Наконец, почему полковник Турилин послал его, Леву Гурова, старшего инспектора, раз было заявлено о несчастном случае? Константина Константиновича попросили? Кто попросил? Почему?

Хлопнула входная дверь. Лева мгновенно оказался в холле, желая догнать ушедшую без разрешения Веру. Девушка стояла у зеркала, опираясь на руку Сергачева, и они растерянно и виновато смотрели на вошедшего мужчину. Все они и он, Лева, удвоенные зеркальной стеной холла, производили нелепое впечатление.

– Что случилось, Денис? – спросил мужчина, не обращая внимания ни на Веру, ни на Гурова. – Почему ты звонишь в кабинет к руководству? Что? Что с Еленой?

– Ваша супруга, к сожалению, умерла. – Ничего, кроме глупой театральной фразы, Гурову сложить не удалось.

Лева понял: приехал хозяин дома и муж погибшей.

– Елена! – закричал Качалин и, явно не веря услышанному, пошел по квартире в поисках жены. – Елена!

Гуров не остановил его, пошел следом. За мужчиной тянулся шлейф резковатого, неизвестного Леве одеколона.

– Денис, – почему-то Лева счел возможным назвать Сергачева по имени, – заберите его.

– Он не вещь, – буркнул Сергачев, но остановил Качалина, который уже шагнул в гостиную, обнял за плечи и зашептал: – Гоша, ну случилось, ну что с этим поделаешь? Пойдем, голубчик, помочь ты уже не можешь. Там врач, не будем ему мешать. – И повел хозяина на кухню.

Что-то противоестественное увиделось Гурову в поникшей фигуре Качалина. Он поверил случившемуся сразу, в гостиную не вошел, глянул с порога и отступил, безвольно подчиняясь, побрел на кухню.

– Что-то теперь будет? – Вера, прикусив опухшую губу, смотрела прямо перед собой. Гурова она не замечала и, казалось, спрашивала себя о чем-то жизненно важном.

Гуров не ответил, вопрос был явно не к нему, раздраженно передернул плечами, стараясь отстраниться от прилипшей к спине рубашки.

– Вы были очень привязаны к погибшей? – осторожно спросил Гуров.

– Что? – Вера смотрела недоуменно, затем, осознав вопрос, всплеснула руками: – Я ее обожала! Обожала! Как я теперь буду жить?

Гуров напрягся, подавил в себе раздражение, пытаясь пробраться сквозь театральность жестов и слов и увидеть главное, что за этой театральностью пряталось. А главное – существовало, Лева не сомневался. Даже если горе разыгрывают, то не делают этого без всякой причины. У девушки нелепо погибла знакомая, пусть даже подруга, так ведь не мать, не ребенок…

Он стоял перед зеркалом и увидел, как из гостиной приоткрылась дверь, выглянул эксперт:

– Лев Иванович, зайдите.

Гуров замешкался, соображая, с какой стороны дверь, с какой зеркало, сказал:

– Вера, прошу вас из квартиры не уходить и больше не пить спиртное. – И прежде чем девушка успела выпалить очередную дерзость, ушел в гостиную, прикрыл за собой дверь.

Тело было прикрыто халатом, врач курил в лоджии, он махнул Леве рукой. Эксперт вновь открыл свой чемодан, и по тому, что он из чемодана доставал, Гуров все понял и не удивился.

– Что я тебе скажу, Левушка? – Врач с интересом разглядывал дымящуюся сигарету. – Убийство. Чистое, как слеза, убийство. Инсценировка глупая. Уверен, что спонтанная. Она не ударилась, а ее ударили – ясно как день. Рана сеченая, а измазанный кровью набалдашник – круглый. И кровь при падении растеклась бы иначе, и тело лежало бы не так. Действительным здесь является только факт смерти. Красивая женщина, – неожиданно закончил врач. – Начинай работать, инспектор.

Гуров ничего не сказал, кивнул и вернулся в гостиную. Эксперт обрабатывал порошком ручку кресла, искал пальцевые отпечатки. «Кто только не хватался за кресло?» – подумал Лева и взглянул на телефон.

– Можно, – сказал эксперт, угадывая желание Левы. – А это обнаружено в кармане халата Качалиной. – Он протянул инспектору ключи и изящную зажигалку.

Гуров позвонил Турилину:

– Константин Константинович, пришлите сюда следователя прокуратуры и кого-нибудь из моей группы.

– Предположение или факт? – спросил Турилин.

– Факт. – Гуров помолчал и, наступая на самолюбие, спросил: – А мне не следует знать, почему вы так и предполагали?

– Я не исключал возможность. Семьей очень интересуются коллеги с пятого этажа. – Турилин положил трубку.

На пятом этаже размещалось Управление по борьбе с хищениями социалистической собственности. Гуров оглядел гостиную уже под другим углом зрения, однако тут же заставил себя не отвлекаться. Ребята из УБХСС занимаются своим делом, он – своим. Надо ждать следователя. Начался сегодняшний день скверно, закончится, видимо, еще хуже.

Утром после дежурства Гуров, не выходя из кабинета, выслушал прогноз погоды.

Диктор радостно сообщил, что такой жары в Москве не наблюдалось столько-то лет и вода в Москве-реке теплее, чем в Черном море. Виновен в этом то ли циклон, то ли антициклон, и, когда они все вместе от столицы уберутся, науке неизвестно. Леве следовало радоваться столь редкостному явлению, пройдет время, и можно будет, мудро усмехнувшись, сказать: «Разве сейчас жара? Вот, помню, был июль, так было действительно тепло, асфальт продавливался под каблуками, ночью простыни прилипали, головы на подушках плавали».

Конечно, интересно быть очевидцем редкостного события или явления, в рюкзаке памяти укладывается незабываемое и неповторимое. Затем сверху можно набросать и то, чего на самом деле не было, но вполне могло бы произойти, и рассказать, присочиняя, и уже самому в придуманное свято верить. Гуров знал: очевидец – человек во многом уникальный и самобытный, талантливый и неповторимый. Недаром коллеги Гурова, люди до невозможности приземленные, – не художники, зачарованные музыкой гомеровской «Илиады», скорее археологи, готовые в поисках черепка истины копать и копать до изнеможения, так вот эти рациональные и неинтересные люди порой говорят: «Он лжет, как очевидец».

Лева Гуров не страдал тщеславием, не думал о звездном будущем, а сутки за сутками страдал от жары, ища спасения в ванной, а утром, сменившись, выслушал приговор синоптиков и отправился на пляж. Что толкнуло его на столь опрометчивый поступок, неизвестно: то ли сказалась бессонная ночь, то ли соблазнила возможность добраться до воды на служебной машине, которая ему полагалась после дежурства.

Вода в заливе лежала, словно расплавленный и еще не остывший свинец. Тяжелая, неподвижная, серая, она жарко поблескивала и, казалось, давила на желтый раскаленный берег. Ошалевшие люди, безуспешно пытаясь спастись от жары, навалившейся на город, лежали на выжженной траве, бродили, загребая ногами перегретый песок, падали в эту тяжелую воду, надеясь получить хотя бы кратковременную передышку в борьбе с безжалостным солнцем.

На колкой, пахнувшей табаком траве лежал и Лева. С закрытыми глазами, но зримо ощущая бледное, выцветшее от солнца небо, он вяло мечтал о прохладной квартире с опущенными шторами, выключенным телефоном и сытно урчащим холодильником, о книжной полке.

«Встать и сейчас же уехать!» – жестко скомандовал Лева, перекатился на живот, приоткрыл глаза, огляделся – у воды люди лежали, словно карты в заигранной сальной колоде.

Лева быстро одевался, пытаясь вспомнить, хватит ли у него денег на такси.

Денис Сергачев в этот день поднялся поздно, около десяти. Лева уже сдавал дежурство, а Денис еще стоял в ванной, подставляя лицо под колючие струйки. Он смочил негустые русые волосы, закрутил кран и широкими ладонями начал стряхивать с рук и груди воду. Коснулся живота и поморщился: он был плотно покрыт жиром, а по бокам, чуть ли не в ладонь шириной, нависали складки. Денис шагнул негнущимися ногами из ванны, протер запотевшее зеркало, оглядел себя, хотел подмигнуть насмешливо, но получилась довольно жалкая гримаса. Два дня, как он начал новую жизнь, бегал трусцой и делал гимнастику, мышцы в отместку ныли, мелко дрожали и подталкивали к осиротевшему дивану. Денис оделся, прошелся по квартире, думая о том, что необходимо купить весы или хотя бы взять на время у соседки, отгоняя мысли, что все это уже было, начинал он новую жизнь, делал гимнастику и бегал, не пил, ограничивал себя в куреве и еде, но никогда уже ему не быть Денисом Сергачевым с фигурой «как у бога».

Морщась, он съел яйцо без соли, выпил кофе без сахара, оттягивая переход в комнату, где на столе притаились пишущая машинка и магнитофон, хранивший в своей бесчувственной памяти интервью с олимпийским чемпионом, статью о котором надо через два дня положить на стол редактора.

Денис с надеждой покосился на телефон, холодно поблескивающий пластмассовыми боками, который, накрывшись трубкой, угрюмо молчал. Помощь пришла неожиданно. Неуверенно тренькнул дверной звонок. Денис вскочил, ноги подкосились, свело бедра и икры, но он заставил себя прошагать до двери, с надеждой крикнул:

– Минуточку! – и щелкнул замком.

– Картошка. – Одетая во что-то фиолетовое, блестящее и стеганое тетка названивала уже соседям. На Дениса взглянула неприветливо, оценив его как покупателя несерьезного.

Он решил было из упрямства купить несколько килограммов, но мысли о диете и о картофельной кожуре его остановили.

Дверь напротив распахнулась, Елена махнула Денису приветственно и деловито спросила:

– Сколько? – Услышав цену, рассмеялась, согласно кивнула. – Дэник, – так она называла Дениса, – занеси, пожалуйста.

Денис подхватил ведро и обреченно вошел в соседнюю квартиру. Все последующие действия и разговоры были известны досконально. Елена освободит от работы, накормит досыта, лишит свободы и чувства достоинства.

Кофе, как и все в доме Качалиных, был экстра-класса. Елена ловко орудовала у плиты и кухонного стола, отвечала на непрерывные телефонные звонки и учила Дениса уму-разуму. Она все делала быстро, четко, можно сказать, вдохновенно. На плите что-то жарилось, хозяйка в это время чистила и мыла овощи, уточняла по телефону место и время очередной встречи, кому-то отказывала, другого одобряла и с чуть кокетливой гримаской, которая смягчала облик сугубо деловой женщины, говорила:

– Денис, тебе летом сорок, неужели не надоело стирать рубашки, писать очерки, которые читают одни дебилы…

Кофе благородно горчил, Денис привычно и заученно улыбался. Елена сунула ему в руки морковь и терку. Он начал тереть морковку, смотрел на деловую женщину и пытался вспомнить, как она выглядела двадцать лет назад, когда они познакомились у волейбольных площадок на стадионе «Динамо».

Денису было двадцать, Леночке восемнадцать, но она ему почему-то казалась маленькой и беззащитной девочкой. Денис ошибался. Возможно, в раннем детстве Елена и была непосредственной и наивной; когда же она познакомилась с Денисом, то пошла его провожать после соревнований и согласилась вновь встретиться отнюдь не потому, что он парень остроумный и обаятельный. Атлетически сложенный, жизнерадостный и неглупый, прирожденный лидер, он обращал на себя внимание, но Лена в нем оценила другое. В спортивной среде, модной и в те времена, Денис Сергачев был парень известный и престижный…

Денис справился с морковкой.

Елена опустила трубку, улыбнулась Денису, положила перед ним луковицу, деревянную доску, острый нож и ответила на очередной звонок.

Как и полагается, Денис над глянцевитой, пахучей луковицей всплакнул, однако нарезал прозрачными кружочками и откинулся на высокую деревянную спинку стула – мебель на кухне Качалиных была вся темного дерева, резная. Денис попытался взглянуть на Елену со стороны, не из глубины десятилетий, а, как говорится, «на новенького». Коротко стриженная блондинка с карими, почти всегда смеющимися, однако недобрыми глазами; фигура спортивная, отнюдь не потерявшая форму, разве что грудь тяжеловата, но многим мужчинам это нравится. Двигается Елена быстро, не резко, кисти рук и лодыжки сухие, в общем, чувствуется в ней порода. Интересная, уверенная женщина, излучающая тревогу и опасность. Одетая в шорты и коротковатую, плотно облегающую кофточку, Елена даже на кухне носила витую золотую цепь, массивное кольцо и перстень с бриллиантами.

Денис допил кофе, взял ароматную американскую сигарету, щелкнул отличной настольной зажигалкой и оглядел хорошо знакомую кухню. В двух словах о ней можно сказать: много и дорого. Холодильников, конечно, два – и, естественно, импортные, такие же, как многочисленные банки и кастрюльки, даже запах от них заморский, а уж о продуктах и говорить нечего.

Но человек, попав в волшебный сад, сторонится излишне пахучих и соблазнительных плодов, которые и с деревьев-то свисают специально, чтобы их сорвали и съели. На этой кухне, у Елены, Денис позволял себе пить кофе, порой и нечто более крепкое и курить, но ему казалось, что если он начнет еще и есть, то потеряет остатки независимости и индивидуальности.

Денис понимал, что никаких остатков не имеется и его борьба не более чем самообман. Так узкогрудый мужчина с животиком-тыквочкой, увидев себя в зеркале, набирает в легкие воздуха, напружинивает грудь, подтягивает живот и, застыв на несколько секунд, бросает на себя горделивый взгляд. Таким лихим парнем он и останется в своем сознании, когда, с облегчением выдохнув и приняв естественный вид, быстро от зеркала отвернется.

На стенных шкафах выстроился парад бутылок. Чего здесь только не было! Казалось, все фирмы мира, гарантирующие хорошее настроение и безрассудные поступки, прислали своих полномочных представителей. Но все они были пустыми, высосаны до капельки, и мундиры их поблекли под тонким, липким слоем жирной пыли.

– Дэнчик, запиши. – Елена подвинула Денису блокнот и ручку.

– Так, слушаю тебя, дорогая. Пожалуйста, по буквам.

Лена продиктовала название какого-то лекарства. Денис записал.

– И только в ампулах? – Она жестом дала понять, что это тоже необходимо отметить, и попробовала, достаточно ли посолен суп. – Получишь завтра.

Денис знал, что если лекарство в Москве имеется, то Елена его добудет, точнее, его привезут сюда, в дом; если нет, начнутся бесконечные звонки, и необходимая вещь все равно будет добыта. Слово свое Елена держала неукоснительно, помогала друзьям и даже просто знакомым охотно и бескорыстно, однако благодарность неизменно получала сторицею. Денис неоднократно наблюдал процесс взаимообмена услугами, но не мог проследить за многоступенчатостью их хитросплетений.

– Вернись на грешную землю. – Елена поставила перед Денисом бокал, наполнила чем-то золотистым и остропахнущим, себе тоже плеснула чуточку. – Как у вас, писателей, говорят? С утра выпил и целый день свободен?

– Я не писатель, – сказал Денис, почувствовав, что получилось слишком добродушно, добавил: – Я журналист, да и то спортивный, в меню это значится после коньяка, водки и даже рябиновой настойки.

– Среди второразрядных портвейнов. – Елена хрипловато рассмеялась, посмотрела недобрым взглядом, и скорбные морщины появились и исчезли в уголках рта. – Я не хотела бы заглянуть в меню, где имеется мой порядковый номер и цена. – Она легко подняла с пола тяжелый таз и скрылась в ванной, где тут же зафыркал кран, шлепнулась о фаянс мокрая ткань.

Отрезая пути к отступлению, Денис опорожнил бокал, налил и снова выпил до дна. Пишущая машинка напрасно ждала его в соседней квартире.

Денису стало хорошо и грустно, жалко себя очень. Умиляясь этой жалости, он стал вспоминать, чего сегодня уже точно не сделает. Естественно, он не закончит статью и, конечно, не пойдет на тренировку – в два часа «старички» соберутся погонять мяч. Он не поедет в редакцию и Спорткомитет, не пойдет в прачечную и за хлебом. Весь день впереди, как же он, Денис Сергачев, убьет его? День отлично начался, так надо было тетке в фиолетовой кофте притащиться со своей картошкой и заманить его сюда, усадить, напоить! Умиление переросло в самобичевание – Денис властно одернул себя. Елена – молодец, надо жить по-качалински. Готовим обед, стираем? Прекрасное настроение, мы хорошие, трудолюбивые. Пьем, умеренно безобразничаем? Великолепно. Жизнь одна, второй точно невыдадут, хватай, лови! Ты поймал, ухватил больше соседа? Значит, ты сильный, ловкий, умный, и пусть завистники удавятся. Такое восприятие жизни Денису нравилось, он пытался принять его, порой получалось неплохо, но обязательно наступало похмелье, возникало чувство вины, неудовлетворенности.

В такие периоды Денис не заходил к Качалиным неделями, случалось, месяцами. Когда же возвращался – чистеньким, обновленным, уверенным, – его встречали радушно, словно расстались вчера. Лишь Елена сверкнет яркими глазами, спросит беспечно: «Монашеский запой прошел? Живи, как люди, не бери в голову лишнего». Денис оставался, через несколько дней круговерть мира Качалиных засасывала, лишала воли.

– Дэник, о чем задумался?

Он посмотрел в любимое лицо и вздохнул:

– Не встреть я тебя, жизнь сложилась бы иначе.

– Чушь, – ответила Елена, – ты последовательно идешь своим путем. Не я, была бы другая, на которую бы ты свалил свою слабость и несостоятельность.

В Москву Лева переехал несколько лет назад. Сначала командованием был решен вопрос о переводе в столицу отца Левы – генерал-лейтенанта Ивана Ивановича Гурова. Затем неожиданно перевели в Москву и начальника Левы – полковника Турилина, который добился перевода и для Левы.

Москва и Управление уголовного розыска встретили Леву прохладно, без аплодисментов, но, как сказал мудрец, все проходит. Прошла боль первой любви, поутихла тоска, новые товарищи на работе перестали приглядываться, забыли, что Гуров пришлый, давно смотрели как на своего, он уже числился в асах, к чему относился равнодушно, даже насмешливо. В общем, часы тикали, листки календаря опадали вместе с листвой, и Лева начал привыкать к обращению по имени-отчеству, к тому, что чаще дает советы, чем обращается за ними.

За прошедшие годы Лева научился в некоторых случаях признавать свои ошибки, и сегодня он признал, что на пляж забрался по глупости.

Лева победил, вырвался из ловушки пляжа, добрался домой, принял холодный душ. На кухне старая баба Клава, член и фактически глава семьи, яростно гремела посудой. Простыни, еще прохладные, ласкали тело, жизнь поворачивалась лицом, начинала улыбаться и заигрывать.

В изголовье мягко заурчал телефон, Лева снял трубку.

– Здравствуйте, слушаю вас внимательно. – Он блаженно улыбнулся и прикрыл глаза.

– Лев Иванович, это я. Извините, я вас не разбудил?

– Не волнуйся, Борис Давыдович, разбудил. – Лева недоумевал: как это он не отключил телефон, мало того, сам снял трубку и еще улыбался?

Гуров уже был старшим инспектором, в его группе работали три инспектора, один из которых – Боря Вакуров, в прошлом году закончивший юрфак университета, – сейчас звонил. В двадцать три года Боре никакого отчества не полагалось, однако Лев Гуров еще не забыл, как сам страдал от покровительственного тона старших товарищей, и величал лейтенанта по имени-отчеству, чем приводил его в смущение. Гуров относился к себе с определенной иронией и не понимал, что для Бори он – ас МУРа и гроза убийц.

– Глущенко пришел. – Боря явно мучился, что беспокоит начальство, но иначе поступить не мог и продолжал: – Я ему пропуск заказал, пытался сам поговорить, затем добился, его… – он долго подыскивал подходящее слово. – Сам Петр Николаевич принял. А он…

Гуров однажды, сославшись на занятость, не принял Глущенко, потом писал объяснение так долго, что зарекся… «Сегодня не приму, завтра явится и полдня мне погубит», – решил Гуров и перебил:

– Знаю я твоего Глущенко, сейчас приду, дай ему какой-нибудь кроссворд, пусть ждет. – Положил трубку, стал изучать знакомую трещинку на потолке.

Анатолий Дмитриевич Глущенко не имел к Боре никакого отношения, был проклятием его, Льва Ивановича Гурова.

Они познакомились около года назад, когда Глущенко пришел на Петровку с жалобой на сотрудников районного отделения. Если бы Гуров мог хотя бы приблизительно предвидеть, чем закончится его встреча с этим скромным человеком с глазами удивленного, но всепрощающего святого! Если бы еще приказало начальство, а то Гуров по собственной инициативе влез в эту историю! И с тех пор раз в месяц, а то и чаще выслушивал Анатолия Дмитриевича, который, облюбовав Гурова, никому иному своих потрясающих открытий рассказывать не желал.

Гуров шел по улице неторопливо, стараясь придерживаться теневой стороны, что не всегда удавалось: солнце простреливало ее вдоль, прижимая тень к домам, порой уничтожало ее полностью. Хорошее настроение исчезло, мысли становились все ленивее и безрадостнее, чувство юмора испарялось, уступая место чувству жалости к себе.

«Раз уж я тащусь в кабинет, – рассуждал Лева, – то надо написать справку по грабежу в Нескучном саду, да и по всей группе Шакирова». Писать справки по законченным делам Гуров не любил и имел по этому поводу неприятности. Начальник отдела полковник Орлов тоже не любил много писать и, чтобы отчетность была в порядке, требовал эту работу от подчиненных. Правильно требовал, но расписывать свои успехи все равно было противно. Если же ограничиться лишь сухими цифрами, то отчет о работе делался бедным и куцым, даже самому становилось неясно, чем же занималась группа целый месяц. И понимаешь, что писать красиво и подробно необходимо, а не хочется, даже стыдно. Вроде получается: не важно, как работали, важно, как отписали.

Рядом, мягко притормозив, остановились «Жигули», открылась дверца. Гуров посмотрел рассеянно, затем, поняв, что зовут в машину именно его, нагнулся, взглянул на водителя.

– Садитесь, товарищ начальник. – Мужчина за рулем рассмеялся.

– Здравствуйте. – Гуров осторожно сел на раскаленное сиденье. Человека за рулем он, конечно, встречал, но вот где и когда, не мог вспомнить.

– Куда прикажете, товарищ начальник? – Хозяин машины чувствовал, что его не узнают, и был очень доволен этим. Лет тридцати с небольшим, с лицом гладким и блестящим, он улыбался, светлые глазки его задорно блестели.

Гуров почувствовал запах спиртного и вспомнил, где, когда и при каких обстоятельствах встречал этого весельчака, который в тридцатиградусную жару пьет и спокойно садится за руль. Примерно год назад Гоша проходил свидетелем по делу, и Гуров выставил его из кабинета, предложив явиться назавтра трезвым.

– Скажите, Гоша, мои коллеги из ГАИ сегодня в отгуле? Все до единого?

– МУР есть МУР! – Гоша довольно расхохотался и тронул машину. – Ваши коллеги из ГАИ – люди, и ничто человеческое им не чуждо.

Гуров хотел остановить Гошу и вылезти из машины, однако не сделал ни того, ни другого. В последние годы его былая резкость и непримиримость постепенно уступали место осторожности и рассудительности. Лева задумывался: «Хорошо это или плохо?» Ответа однозначного не находил и огорчался, заметив, как с возрастом у него становится все больше вопросов и все меньше ответов. «По-гуровски получается, – резюмировал он, – что жизненный опыт и мудрость заключаются в накоплении неразрешимых вопросов».

– Мы с друзьями с утречка в баньку заскочили, есть прелестная сауна с бассейнчиком, баром и прочими атрибутами цивилизации. – Гоша взглянул доверительно: – Могу составить протекцию.

Гуров облизнул губы, хотел сказать: мол, приехали – и выйти из «атрибута цивилизации», но вздохнул и развалился на сиденье удобнее. Не следует превращаться в Дон Кихота, чья печальная история широко известна. «Если я перелезу из машины в троллейбус, Гоша не станет иным, он останется Гошей, а я еще больше вспотею, устану и еще больше поглупею, что непременно скажется на работе. А она, моя работа, людям нужна, порой необходима». И, полностью с собой согласившись, Гуров лениво произнес:

– Будьте любезны, на Петровку.

– А что касается ваших уважаемых коллег из ГАИ, то, согласитесь, они живые люди. Они тоже хотят заглянуть в сауну с бассейном и баром. – Гоша сделал паузу, приглашая возразить, улыбнулся поощрительно и продолжал: – Цивилизация несет нам комфорт и всяческие иные блага. Однако! – Он резко просигналил зазевавшейся старушке и выплюнул такой текст, что Лева не решился бы повторить.

Гуров рассмеялся – Гоша, секунду назад изображавший патриция, прикрывавшийся круглыми словами, которые складывались в изящные фразы и готовы были уже превратиться в прекрасно скроенную теорию, неожиданно выскочил из своей белоснежной тоги голенький, волосатый и дикий.

Гуров поглядывал на Гошу со странным сочувствием. Оказывается, ты обыкновенное лохматое и первобытное. И ни сауна, ни бассейн, ни «Жигули» тебе помочь не могут. И все, что надето на тебе, твою дикость закрывает, как глазурь базарную поделку. Все блестит и переливается, порой похоже на фаянс и фарфор, а легкий удар – и брызги: глина она и есть глина…

– Приехали. – Гоша остановил машину у «Эрмитажа»…

«Лучше идти пешком по солнцепеку, – думал Гуров, направляясь к своему кабинету. – Черт меня попутал сесть в машину к этому проходимцу. Теперь весь день буду себя чувствовать как младенец, которому не меняют пеленки».

– Гуров, ты чего здесь шатаешься?

Лева кивнул остановившемуся было товарищу, молча прошел мимо, но подумал, что обидел человека. Сделал еще несколько шагов и услышал звонкий девичий голос:

– Гуров! Зайдите!

Дверь в приемную руководства была открыта, секретарша махнула ему рукой.

Лева вошел, поклонился:

– Добрый день, Светлана. Я весь внимание.

– Ты, Гуров, весь пренебрежение, – съязвила секретарша. – Тебя обыскались. – Она кивнула на двойную дубовую дверь и внезапно смутилась так, что Лева отвернулся.

На пороге кабинета стоял полковник Турилин. Дело в том, что Константин Константинович лишь минуту назад попросил Светлану позвонить Гурову домой.

– Здравствуйте! Отдохнули? – Турилин пожал Гурову руку, пропустил в кабинет, прикрыл за собой обе двери. – Не бери в голову, Лева, она в основном девочка неплохая.

Из этой фразы Гуров извлек массу информации. Первое. Обращение на «ты» и по имени означало, что дальше последует просьба. Мало того, Константин Константинович чувствует себя неловко и обращаться к Гурову не очень хочет. Второе. Почти все девушки, по словам Турилина, были существами прелестными, очаровательными или умненькими либо очень прилежными. Его выражение «в основном неплохая» значило, что свою секретаршу Турилин переносит с большим трудом.

– Присядь на минуточку.

Турилин обошел свой огромный, черного дерева, покрытый зеленым сукном стол:

– Давненько мы с тобой, коллега, не беседовали.

Щелкнул динамик и голосом Светланы произнес:

– Константин Константинович, эксперт НТО и врач здесь.

– Пусть подождут, – ответил Турилин, протянул Леве листок. – Здесь адрес и прочее. Несчастный случай… Видимо… Я понимаю, что ты после дежурства, но меня попросили. – Турилин почему-то посмотрел в окно, словно именно оттуда его попросили. – В общем, коллега, бери группу и поезжай. Звони. Я буду здесь допоздна.

«Следователь приедет примерно через час, – прикинул Гуров. – Если Боря Вакуров на месте, то он будет с минуты на минуту».

– Доктор, чем нанесли удар? – спросил Гуров.

– Металлическим предметом, возможно, молотком. – Доктор зло прищурился и кивнул на стену, за которой на кухне сидели Качалин, Сергачев и Вера. – Кто-то из них.

– Ну-ну. – Лева понимал ход мысли врача, однако от столь категорического утверждения отказался.

«Если убил человек посторонний, то инсценировка несчастного случая ему совершенно ни к чему. Убил, ушел, ищите ветра в поле. Убийца – человек в доме свой, сразу попадающий в поле зрения следствия. Мало того, у убийцы существует мотив, открытый мотив для убийства. И он стремился выдать все за несчастный случай, потому что полагал: находясь рядом с жертвой, немедленно попадется мне на глаза. Я увижу его, увижу причину, по которой он мог желать смерти Качалиной, и круг замкнется. Значит, убийца и мотив убийства находятся на самом виду, у меня под носом. Когда убивают женщину, то на самом виду находится муж. А если любовник? Обаятельный сосед с открытым лицом и великолепной фигурой, он из последних сил старается казаться спокойным, но получается у него скверно, почти совсем не получается».

– Денис Сергачев, – пробормотал Лева.

– Денис Сергачев! Олимпиец, чемпион мира и окрестностей, у нас на учете не состоит… – Врач взглянул на труп. – Красивая была пара.

«Они не были парой», – хотел ответить Лева. А вот Качалин жене совсем не пара, но, судя по всему, деньги у него есть. Тривиальная история, треугольник: красавец любовник и богатый муж? Или надоевший любовник, который требует, пытается разрушить красивый корабль? И никто из них не знает, что корабль уже торпедирован и идет ко дну и завтра имущество отберут. Возможно, Сергачев ждал годы, и терпение его кончилось, а осталось подождать совсем немного. Попытка выяснить отношения привела к катастрофе. Сергачев знает, что о его связи с Качалиной известно, он сразу становится центральной фигурой, и создается глупейшая инсценировка несчастного случая. Версия, не подкрепленная фактами, но вполне правдоподобная.

Лева поднялся, в холле взглянул на свое отражение безо всякой симпатии и хотел уже пройти на кухню, как дверь, которую не захлопнули, открылась, и в квартиру вошел молодой человек, элегантный и веселый, хлопнул Леву по плечу и сказал:

– Салют, старик! Меня зовут Толик. Слышал? – Он оглянулся. – Где мадам? Для нее кое-что имеется.

– Толик!.. – из кухни выглянул Качалин. – Заходи, горе у меня. Помяни грешницу.

– Простите.

Лева отстранил Качалина, подошел к столу, на котором стояла бутылка.

– Остались некоторые формальности, с поминками придется немного повременить.

День минувший Денис Сергачев и Елена Качалина

Денис родился летом сорок первого, круглым сиротой. Мать умерла при родах. Отец не узнал о рождении сына и смерти жены. Его убили ранним утром двадцать второго, когда он, курсант танкового училища, поднявшись по тревоге, стоял на плацу, ждал появления начальника училища.

Солнце вставало за спиной, курсанты отбрасывали длинные тени, пахло росой, свежестираным бельем, цветочным одеколоном. Притаившиеся в ельнике танки придавали силы и уверенности.

– Смир-р-рно! – раздалось по плацу, и неожиданно раскатистой команде где-то впереди, за лесом, ответил гул авиационных моторов. Курсанты выпятили подбородки и груди, скрипнув необмятыми ремнями до ломоты в лопатках, расправили юношеские плечи. Отчетливее стали слышны приближающиеся самолеты.

– Наши «соколы»! – горделиво прошелестело по плацу, и никто не подумал, что нашим «соколам» надлежало появиться с востока, а не с запада. Фашисты шли совсем низко. Вывалившись из-за леса, обрушили на людей накопленный Европой запас железа, вой, грохот.

Рос Денис в многодетной семье сестры матери. В детстве, как и все сверстники, постоянно недоедал, ходил в обносках старших, к школе относился равнодушно. Дом их находился в Сокольниках, примыкал к стадиону, на котором с утра собирались все прогульщики, и спортом Денис начал заниматься от нечего делать, просто так, даже не помышляя о чемпионстве и рекордах. В семье тетки он не чувствовал себя двоюродным, но особой любви не было и среди родных, росли обособленно, самостоятельно, без поцелуев и ссор.

Стадион был без мрамора, гранита, трибун и многочисленных контролеров. Футбольное поле, две волейбольные и одна баскетбольная площадки, раздвигающийся почти в любом месте деревянный забор, погрязшая в семейных заботах тетка неопределенного возраста, которая в воскресенье надевала красную повязку и лениво гоняла безбилетников. Приезжали на стадион в весело дребезжащем трамвае, приходили в рваных ботинках на босу ногу.

Закончив седьмой класс, Денис устроился на стадион работать. В жару таскал извивающийся тяжелый шланг, поднимая тугую струю, изображал дождь, пытался поливать ровно, не собирая луж. Если дождило, шлепал босиком, размахивал метлой аккуратно, старался на площадках не выгребать землю, не наскрести ям. Случалось, какой-нибудь команде не хватало участника, завсегдатаи звали Дениса, и он с удовольствием бегал, прыгал и гонял мяч. За свои выступления он получал тапочки или майку, порой талончики на обед, даже на трехразовое питание в ближайшей столовой, где его тоже знали, и, когда все проесть не удавалось, он мог поменять талоны на деньги. Один из физруков, часто обращавшийся к услугам Дениса, подшучивал: «Ты, Дениска, в нашем советском спорте единственный профессионал, гребешь деньги лопатой».

Вскоре спорт из забавы стал делом его жизни. В восемнадцать лет Денис выполнил норму мастера спорта СССР. В двадцать стали называть по фамилии и на «вы», и тут судьба занесла его на стадион «Динамо», где он и встретил первую любовь.

Сильный и уверенный, всего и всегда добивающийся самостоятельно, Денис не помнил, чтобы когда-нибудь плакал, и к двадцати годам был убежден: что-что, а защитные реакции у него в полном порядке.

Однажды, когда он, как обычно, провожал Леночку домой и они уже более часа стояли в подъезде и поцелуи их стали солоноватыми, девушка сказала:

– Ты больше не приходи, Дэник.

Фраза простая и однозначная, как пощечина, но мужчины понимают ее плохо. Денис был обыкновенным молодым, самоуверенным мужчиной и спросил:

– А что у тебя завтра? – и с подчеркнутой угрозой добавил: – Хорошо, я позвоню… – Чмокнул Леночку в щеку покровительственно, сбежал на один пролет. – На неделе.

Денис остановился, ожидая, что девушка окликнет его: мол, как это на неделе? Когда? Во сколько? Хлопнула дверь. Леночка, как всякая женщина, которая разлюбила, уже забыла Дениса. Женщины любят говорить о человечности, когда уходят от них, сами же оставляют мужчин просто, без затей, словно смахивают камешек в колодец, – только что был, а теперь нет, даже «буль-буль» никто не расслышал.

У Дениса для настоящего романа времени не было. Объяснялось: с четырнадцати начал зарабатывать, в шестнадцать – работать и серьезно увлекся спортом. На лавочках не сидел, под окнами не гулял, у телефона не томился, о загадочной женской душе не размышлял. От девушек-поклонниц он рассеянно принимал цветы, восторженные взгляды и неумелые поцелуи; от женщин зрелых – заботу, сдержанные вздохи и терпение. Первая любовь его нокаутировала, он долго не мог сообразить, что валяется на полу и надо не отыгрываться, а уползать в свой угол. Денис еще долго бросался в бой, не замечая, что давно нет противника и бой он ведет с тенью, и, только наунижавшись, наговорив несметное количество глупостей и беспомощных угроз, он отправился зализывать раны.

Спорт помог Денису, физические нагрузки и нервные стреcсы вытеснили боль и унижение. Он поднялся на вершину спортивной славы, продержался на вершине недолго, оставил спорт, кончил тренировать и начал пописывать в спортивные газеты и журналы. Легко и беззаботно женился и еще более беззаботно развелся. Жена в течение года их совместной жизни последовательно доказывала, что она натура возвышенная, рожденная лишь для украшения жизни и чуждая грубому миру магазинов, кухни, стирки и других атрибутов мещанства. Однако при разводе отобрала у мужа квартиру и машину – то, что он сумел завоевать в этом грубом материальном мире. Денис толкнулся было в суд, но при первом же разбирательстве попал в такой канализационный люк, услышал о себе столько нового, интересного и непотребного, что позорно бежал с поля боя.

Однажды, в погожий летний день, накануне своего тридцатипятилетия, Денис шел вверх по улице Горького, как всякий коренной москвич привычно уворачиваясь от суетливых гостей, и размышлял на тему: кто такой Денис Сергачев? К этому его подтолкнула приближающаяся дата. Где ее отмечать и на какие деньги? Неизвестно, до каких бы философских глубин опустился Денис, где и на какие деньги отмечал юбилей, с какими бы женщинами встречался, а от каких бежал, – не остановись рядом с ним «Жигули» и не окликни его женский с чуть заметной хрипотцой голос:

– Дэник!

Занятый своими мыслями, он проскочил мимо очевидной истины, что, услышав такое обращение, должен бежать прочь быстрее лани. И доверчиво заглянул в белую «шестерку»…

Свой день рождения Денис отмечал в роскошной большой квартире, пил и ел с совершенно незнакомыми людьми, которые его, Дениса Сергачева, прекрасно знали, блаженно улыбался комплиментам и безбоязненно и открыто отвечал на ласковый взгляд карих глаз Елены. Она делила свое внимание хозяйки и обаяние женщины среди присутствующих равными долями, веселая и беспечная. Он чувствовал себя великолепно, поглядывал на Елену с чуть грустной снисходительностью, как человек порой оглядывается на свое детство, такое смешное в своих горестях, радостях и игрушечных страстях. На душе у Дениса было тихо и спокойно. Он никогда не бороздил бескрайние просторы океана и не знал, что полный штиль порой сменяется мертвым штилем, а затем… рубите мачты на гробы. Не всякому дано заглянуть в завтрашний день.

Прощаясь, Денис долго благодарил Елену и ее мужа за великолепный вечер, попытался оставить дорогой подарок, вынужден был забрать его и, наконец заверив, что будет звонить, уехал. В такси, затем в тесной комнатенке, которую снимал, Денис разглядывал роскошные часы – подарок, вспомнил прошедший вечер, милых и любезных людей, Елену и ее мужа. Приятный парень, как его зовут? Денис не знал, как зовут хозяина, в чьем доме праздновал день своего рождения. Такой приятный, отличный парень.

Денис потрогал часы и вспомнил, как однажды садился в «Мерседес». Он тогда опустился на сиденье, закрыл дверцу и понял, какого класса машина. Кресло не провалилось и не уперлось, а приняло гостеприимно, ненавязчиво, мягко, подделываясь под гостя, хочешь – развались, хочешь – сиди прямо, креслу и так и эдак удобно. Дверь машины не захлопнулась и не защелкнулась, а словно по собственному желанию вернулась на свое место, мягко чмокнула и прилипла. Так же и часы. Они вернулись на свое законное место, здесь, на запястье Дениса, этим часам было удобно, они старались держаться незаметно – их дело показывать время, не нахально сверкать, а отсчитывать секунды, и, если тебе понадобится, они взглянут на тебя прозрачным циферблатом, выставят строгие стрелки, и в их точности невозможно сомневаться, как во взгляде скромного, порядочного человека.

«Ну, Ленка! – удивлялся Денис, укладываясь в извилины тахты, где для каждой части тела существовало персональное место и не дай бог было перепутать – тогда уж удобнее спать на булыжной мостовой. – Ну, Ленка, а я-то считал тебя человеком тщеславным, расчетливым». Денис наконец улегся и привычно застыл, зная, что ворочаться не рекомендуется.

Проснулся Денис сразу, как просыпался обычно, выдернул себя из тахты, начал быстро делать гимнастику. Через десять минут тело приобрело свои человеческие формы, Денис натянул тренировочный костюм и отправился по коридору, считая двери. Их было девять, Денис запомнил, а кто живет за этими дверьми – не знал. За каждой – целый мир со своими перевоплощениями, и, отправляясь утром в ванную, Денис просто двери пересчитывал, довольствуясь, что хотя бы количество миров оставалось неизменным.

Ванная была замечательная – потолок метров пять, ну, метр паутины, но ее и не видно, лампочка синяя, со времен войны. Денис пытался заменить, но не разрешили. Внуки сегодняшних детей еще на нее полюбуются, если, конечно, разглядят. Замечательна ванная еще и тем, что, в отличие от уборной, всегда свободна: размеров купеческих, жильцы заглядывали лишь по делу – кто велосипед принесет, кто пианино развалившееся задвинет, уникальные керосинки и примуса припрячет. Денис потихоньку сменил душевой рожок, стащил в спортзале резиновый коврик и по утрам, доставая его из-под жестяной печки-»буржуйки», кидал в ванну, становился на него, пускал холодную или ледяную, в зависимости от времени года, воду и мылся. Жильцы на Дениса поглядывали косо, но не без уважения.

Миновав девять дверей, раскланявшись с малознакомыми и незнакомыми людьми, Денис вернулся после душа к себе, как в родной окоп после вылазки на ту сторону.

В дверях его узенькой комнатки стояла Елена!

– Салют, Дэник! Быстренько одевайся и едем!

Денис, перешагивая порог, расслабился и потому вздрогнул.

– Елена! Как это ты? – Он запнулся и продолжал растерянно: – Ты садись. Я рад, не ожидал.

Елена была элегантна и раскованна, как манекенщица, привыкшая вызывать у зрителя зависть и восхищение. Комната-пенал, казалось, раздвинулась, наполнилась светом и запахами, которые присущи только очень дорогим женщинам.

– Я постою. – Елена хрипловато рассмеялась и присела на край стола. – Быстренько, Дэник, нас ждут.

– Сейчас, минуту. – Денис начал стаскивать тренировочный костюм.

– Я уже поняла, что располнел, не стесняйся. – Елена закурила. Стараясь не обидеть хозяина, оглядела комнату.

– Килограмма три, не больше. – Денис разозлился.

– Не меньше пяти, – безошибочно определила Елена и, не давая ответить, продолжала: – Нашла тебе квартирку, правда однокомнатную, но приличную. Сейчас купить двухкомнатную на одного довольно сложно. Ты официально разведен?

– Абсолютно, – буркнул Денис.

– И хорошо, и плохо. С нашим председателем я договорилась, в райисполком позвонила, нас ждут. Квартира в отличном состоянии, но ремонт обязаны сделать – возьмем деньгами. Я договорюсь, ты не суйся. Ты, извини, лопух, видно издали. Кое-что из мебели хозяева, они уезжают в проклятый мир, забирать не захотят – не вздумай за эту рухлядь платить. Ты делаешь одолжение, что позволяешь ее не вывозить.

– Слушай, Елена… – Усаживаясь в белые «Жигули» рядом с Еленой, Денис постарался придать голосу мужские интонации: – Я благодарен, все великолепно, но…

– Уже прикинула, – перебила Елена, профессионально вписываясь в поток машин. – Три – вступительный взнос, одна уже выплачена, получается четыре, накладные расходы – надо пообедать с некоторыми людьми, – уложишься в пять с копейками.

– Елена, у меня…

– Дэник! – Елена повернулась к нему, чмокнула в щеку. – А наша юность? Дружба уже ничего не стоит? Пропал на пятнадцать лет и все забыл?

– Я пропал?

– Простила, забыла, выбрось из головы. – Елена проехала на желтый свет, махнула гаишнику, тот приветственно кивнул. – Валера, – пояснила она. – В нашем ГАИ у меня проблем нет. Деньги? Я поговорила с Игорем, он на какой-то срок достанет, там придумаешь, перекрутишься.

«Если откладывать пятьдесят в месяц – шестьсот в год, – значит, перекручиваться я буду десять лет», – подвел итог Денис.

– Когда же ты успела? – удивился он. – С тем поговорила, с другим решила, со всеми перезвонилась.

– А чем я занималась вчера весь вечер? – Елена явно хотела сказать в его адрес что-то нелестное, но сдержалась. – Пришлось пригласить кое-кого не нашего уровня, с одним я дважды танцевала.

Больше в этот день Денис вопросов не задавал.

Муж Елены деньги «достал», передал конверт с пятью тысячами просто, без лишних слов, как соседи одалживают друг другу хлеб или сахар. Дэник заплатил за квартиру, купил тахту и письменный стол. Остальную обстановку, как и предсказывала Елена, оставили прежние хозяева. Денис никогда крупно не занимал, в крайнем случае перехватывал двадцатку на несколько дней. Пять тысяч повисли над ним, он даже начал сутулиться – так ходят высокие люди в помещении с низким потолком, ежесекундно боясь выпрямиться и разбить себе голову. Он взялся за подсчеты, выяснил, что если удастся взять еще одну группу и получить дополнительно пятьдесят часов и заключить договор в издательстве, то при такой нагрузке – сколько останется на сон, страшно подумать, – расплатиться можно не раньше чем через три года. Никакой квартиры не надо, жил бы в своем «пенале», ведь жил, и ничего. Что теперь будет? Перспектива ближайших лет сделала Дениса молчаливым, сосредоточенно-безрадостным.

Жил он в прекрасном доме, в просторной, хорошо, по его представлениям, обставленной квартире, вставал с мыслью о деньгах, ложился с думами о долгах. Ко всему еще начал расставаться с друзьями детства. Человек контактный, Денис приятелям счет не вел, но друзей было всего двое. Когда он сообщил о покупке квартиры, оба, совершенно не похожие друг на друга, одинаково взъерошились и чуть не хором спросили:

– А деньги?

– Будет день – будет пища, – пошутил Денис.

Елену оба прекрасно знали, дружно не любили, она им в давнем прошлом отвечала безраздельным высокомерием. Денис ни слова о ней ребятам не сказал, стыдился признаться, что встретился, принял от Елены помощь. Друзья каким-то образом обо всем узнали, попытка объясниться привела лишь к охлаждению.

– Ну и ладно, не учите, не маленький, – сказал Денис, закрывая обитую кожзаменителем дверь, посмотрел на друзей в глазок, и они, вчера единственные и родные, показались ему далекими и даже враждебными.

Тяжелый разговор с Еленой начался с вопроса, который Денис задал в искренне шутливом тоне:

– Помоги неразумному советом: что делать?

– Жить, Дэник, все остальное ерунда. – Елена купила ему занавески на кухню, сейчас подшивала их на машинке.

– Ты мне еще не сказала, где работаешь, где и сколько получает Игорь, как вам удается содержать такую квартиру, машину, устраивать приемы? – Денис взглянул на подаренные ему часы и от последнего вопроса воздержался.

– У меня шестьдесят часов в одной шарашкиной конторе, заполняю дневники, получаю деньги, им нужны лишь галочки, что физкультурная работа ведется. – Елена откусила нитку, шить перестала, сидела, не поворачиваясь, напряженно, ее ожидание Дениса подтолкнуло.

– Твоей зарплаты не хватит оплатить квартиру, сколько же зарабатывает Игорь?

Елена повернулась вместе со стулом, оглядела Дениса несколько задумчиво:

– Я тебе скажу. Не поймешь – пеняй на себя. Вопрос твой неприличен и никогда, никому, – Елена улыбнулась, но в голосе ее звучала неприкрытая угроза, – из моих знакомых его не задавай. Тебя может интересовать, как люди живут, а на какие средства – проблема не твоя.

Самое удивительное, что даже эта речь Елену не портила: она оставалась женственной. Впервые после их случайной встречи Денис увидел не размытое далекое прошлое, а реальное и желанное настоящее. И он, смотря на Елену, видел теперь не свою первую любовь, не юность, а женщину. Читай он Библию, то сказал бы: вот он, грех во плоти, и ничего желанней этого греха на земле не существует. Исчезла квартира, проблемы, долги, осталась лишь женщина с золотыми волосами, глазами загадочными, зовущими и удерживающими на расстоянии, с телом, обещавшим и совершенно недоступным.

– Я тоже не твоя проблема. – Елена встала, туже затянула пояс халата. – Я рада, что ты умница, Дэник. – Елена протянула ему шторы. – Давай повесим, в кухне станет уютнее.

Вскоре с тренерской работы Денис ушел, целиком занялся журналистикой. Так решила Елена. Если тренер – то сборная, в крайнем случае команда мастеров, поездки за рубеж, объяснила она. Журналист – это нечто неопределенное, загадочное и опасное. Человек должен быть контактным, обаятельным и немного опасным, это располагает, щекочет нервы.

Кто-то кому-то позвонил, кто-то с кем-то пообедал. Денис ничего не знал, через несколько дней его пригласили в редакцию и предложили должность корреспондента. Жизнь на одной площадке с Качалиными оказалась очень простой и приятной. Однако материальная проблема не разрешалась, наоборот, в деньгах Денис потерял. Корреспондент – слово красивое, к деньгам непосредственно отношения не имеет. Денис плевать хотел на мелкие проблемы, главное, рядом живет Елена. Видеть ее можно каждый день, почти в любое время. Она часто брала его с собой, когда уезжала по делам, которые Дениса не интересовали. Елена за рулем, он рядом, удивляясь, как ухитрился прожить без этой женщины более пятнадцати лет…

– Напиши о строительстве спортивных объектов, – сказала Елена невзначай.

Денис не расслышал толком. Сидя рядом в машине, он пытался просунуть свою широкую ладонь в узкий карман ее замшевой куртки.

– Где статья? – спросила Елена через несколько дней.

Денис несколько растерялся, но не спросил, что именно она имеет в виду, начал путано объяснять: мол, в редакции без году неделя, и статьи ему не заказывают, работает пока на подхвате, собирает материал, пишут другие.

– Наша страна все время строит, людям интересно знать, что строят, как, – нравоучительно произнесла Елена и недовольно поморщилась.

Недовольство Денис уловил сразу, заявил в редакции о своем неуемном желании познакомиться со строительством какого-нибудь спортивного комплекса и тут же получил согласие и конкретное задание.

Через две недели материал был опубликован. Написанный штампованными фразами, с еще более штампованными мыслями, он прошел совершенно незамеченным. Елена же, прочитав, благосклонно кивнула, поцеловала в щеку, сказала:

– Молодец, Дэник, так держать. Только чуть критичнее – ты должен быть объективным и строгим. – И повернула разговор в сторону: – Я хочу попросить тебя об одном одолжении. – Глянула вскользь, но испытующе.

Денис кивнул, хотел ответить, лишь снова кивнул.

Елена рассмеялась:

– Спасибо. Я хочу «Волгу». Не реку, она очень большая и никчемная. – Елена улыбнулась, пытаясь Дениса рассмешить.

Он же буквально обалдел:

– Пятнадцать тысяч…

– Ерунда. Трудно достать – тебя тоже не касается. – Елена его снова поцеловала. – Достанут и заплатят. Я прошу, чтобы ты на себя ее оформил. У нас машина есть, если мы купим «Волгу», это может вызвать к Игорю нездоровое внимание.

– Оформить? Пожалуйста. Хотя если у меня спросят, на какие деньги…

– Сбережения, Дэник, ты всегда был человеком бережливым.

– Я?

– Когда ты выступал, то сколько лет ездил туда? – Елена кивнула на окно.

– Много, – Денис задумался, – лет восемь, наверно.

– Сколько раз? – Елена, изображая следователя, спрашивала строго.

– Не помню, возьмите мое личное дело и поинтересуйтесь, – подыграл Денис. – Раз двадцать ездил, может, и больше.

– Вещи для продажи привозил?

– Что значит для продажи? – Денис вошел в роль, даже увлекся. – Времени шататься по магазинам не было, истратишь валюту как попало, вернешься, здесь остынешь, сдашь в комиссионку. А что? Нельзя?

– Дэник, – Елена всплеснула руками, – ты великолепен. Главное же, запомни: никто никогда подобных вопросов тебе задавать не будет. Кто ты, Денис Сергачев, в глазах тети Маши?

– Никто. Бывший.

– Ты, Дэник, человек, всю жизнь разъезжавший по заграницам. Натаскал ты себе за эти годы тьму кромешную. И поставь ты завтра у подъезда не «Волгу», а белокаменный дворец, что скажут?

– Банк ограбил.

Елена посмотрела на Дениса с сожалением, как смотрят на родного, безнадежно больного человека:

– Скажут: «Наконец-то придуриваться перестал, сколько накоплено и припрятано. Одних золотых медалей на десять челюстей хватит»… В общем, бери «Волгу», будем кататься. Не спорь, будешь ездить на ней и один. Обязательно. Денис Сергачев на «Волге». И ни у кого нет вопросов.

– Елена, хочешь верь, хочешь нет, я за всю жизнь в спорте… – начал Денис несколько напыщенно. Елена закрыла ему рот поцелуем.

– Ты дурак, мне известно. Совсем не обязательно кричать об этом из окна или объяснять по телевизору. Кстати, как ты думаешь: что бы у тебя сейчас было, выйди я за тебя тогда замуж? – Елена перестала шутить, смотрела серьезно.

– Я хотел бы сына, – смутился Денис и, помявшись, добавил: – И дочку.

Разговаривали они у Качалиных на кухне. Елена, к удивлению Дениса, не готовила, как обычно, даже не отвечала на телефонные звонки. Аппарат время от времени вздрагивал и требовательно верещал. Елене надоело, отключила его. Задавая свой последний вопрос, Елена собиралась затем рассказать, что будь они женаты, то сегодня обладали бы и квартирой, и «Волгой», что его поездки при ее практической смекалке – золотая жила. А не вышла она за него замуж потому, что не хотела ждать, да и жила эта сегодня бы уже иссякла, а ей, женщине, много надо и сегодня, и завтра.

Когда Денис сказал о сыне, Елена чуть улыбнулась, добавление дочери разозлило окончательно. Слова путались и, сбивая друг друга, не желали выстраиваться в нормальные фразы.

– Сын… Дочка… – повторила Елена и неожиданно ловким движением стянула через голову тонкий свитер. – А с этим как? Ты глаза-то открой! Будь у меня сейчас сын, ты бы не зажмурился, жрал бы яичницу, ковырял в зубах и смотрел в окно…

Денис покорно глаза открыл, но не поднял. Елена подошла и прижала его голову к груди.

Потом Денис ничего вспомнить не мог, и беспамятство это приводило его в бешенство. Он ощущал себя и крезом, и нищим. Елена вела себя, словно ничего не произошло. Денис несколько дней старался с ее мужем не встречаться, затем все как-то само собой вошло в привычную колею.

Денис купил «Волгу» и окончательно расстался с друзьями. Они появилисъ, как всегда, вдвоем, мазнули по сверкающей машине взглядом, один, криво улыбнувшись, попросил прокатить, второй, он всегда был в их троице главным, прижал Дениса к машине и, тяжело дыша ему в лицо, сказал:

– Ты был олимпийцем, Сергачев, ты был нашим другом. Теперь ты вроде гоголевского Андрия. Я не Тарас, я тебя не рожал, почему ты оказался предателем, не знаю. Когда тебе станет совсем плохо – позвони. Если тебя не подпустят к телефону, – он отстранился, оглядел Дениса, словно раньше никогда не видел, – напиши… В память о Денисе Сергачеве, который был, мы придем.

Вечером впервые в жизни Денис напился.

Неожиданную помощь в борьбе с новым увлечением ему оказала та же «Волга». Елена требовала, чтобы Денис ежедневно ездил на машине, подъезжал к редакции, к Спорткомитету, в Лужники. В общем, во всех местах, где его знали и могли видеть, он должен быть за рулем. Мало того, если раньше, разъезжая по своим личным делам, она водила «Жигули» сама, то теперь просила Дениса.

Денис и Елена выступали во внешнем мире как деловые партнеры. Действительно же он был шофером, охранником – хотя об этой роли не догадывался, – представительным и престижным ухажером, который былую страсть сменил на безнадежную и платоническую любовь. В последней роли Денис нравился всем. Елене – потому что такого пажа ни у кого из подруг не было. Фигура, имя, даже обаяние! Милые подружки, радуйтесь за меня и не портите себе цвет лица. Мужчинам Денис был симпатичен, так как среди приятелей за рюмкой можно сказать: «Денис Сергачев, – знаете, этот самый? – за пивом бегает, вчера теплое принес, стартовал заново». Был Денис Сергачев Олимпиец – все с большой буквы, и другие чувствовали себя рядом с ним неполноценными пигмеями, сражались в его присутствии лишь с комплексом неполноценности. Жизнь всех расставила по своим местам. Подругам Елены Денис служил как бы допингом и стимулом. Все давно обрыдло, пошлые мужья-добытчики только о деньгах и говорят, скабрезные анекдоты рассказывают, за спиной шепчутся о девчонках. А появляется Денис Сергачев?! Пусть пока под пятой у этой бездушной стервы… Глаза у Дениса на месте, мозги не все растерял, оглянется, разберется, кто есть кто.

Денис не догадывался, какие страсти кипели, как согревалась давно остывшая кровь, видел только Елену, жил, дышал, как прикажут.

Обычно Денис выходил из дома раньше Елены, прогревал «Волгу», затем спускалась она – деловая, элегантная, несколько отчужденная и от этого еще более желанная.

В тот день все было, как всегда. Денис послушно повел машину – Елена назвала незнакомый адрес, он оказался совсем неподалеку. Остановившись у дома, в котором не было ни магазина, ни ателье, ни парикмахерской, Денис просительно произнес:

– Можно, я подожду в машине? – Ему очень не хотелось пить кофе и слушать женские сплетни.

– Нет, здесь ты мне нужен. – Елена рассмеялась, взглянула игриво.

Они поднялись на второй этаж, Елена открыла дверь своим ключом, вошла по-хозяйски. В однокомнатной, уютной, скромно обставленной квартире никого не было.

– Располагайся, ты дома, я сняла эту комнатушку для нас.

Елена переоделась в халат и начала хозяйничать: вытирать пыль, мыть ванну, зажгла на кухне газ, поставила чайник. Делала она все быстро и ловко. Денис слонялся следом и по тому, как в ванной были сменены зубные щетки, мыло, одеколон и полотенце, понял, что Елена лжет. Квартира снята давно, просто некоторое время здесь никого не было.

Дениса знобило, ощущение походило на предстартовый мандраж, который исчезнет после судейского свистка. Денис сел в уголке, попытался разобраться, что с ним происходит. Он так ждал сегодняшнего дня, не торопил Елену, полагая, что в интимных вопросах должна решать женщина. Она решила, – казалось бы, он должен быть счастлив, но в чувствах, которые его сейчас опутали, были и недоумение, и растерянность, и нарастающий гнев – все что угодно, кроме счастья. Выкинула зубные щетки, заменила полотенца и постельное белье, могла бы все это сделать и без него – приехать сюда вчера. Пройдет его, Дениса, время, и Елена так же ловко и быстро все проделает заново, так же будет плескаться в ванной, а в кресле усядется другой мужчина.

Денис поднялся, с трудом вынув себя из кресла: надо уходить, оставить ключи от машины и тихонько закрыть за собой дверь. Черт возьми, он – Денис Сергачев! Не шофер, носильщик, сопровождающее лицо, он – Денис Сергачев!

– Дэник!

Он открыл дверь ванной, остановился на пороге. Елена сидела, окутанная ароматной пеной, словно златокудрая греческая богиня. «Тюрьма, петля, никуда я не уйду, время, когда я мог принимать решения, кончилось», – понял Денис, хотел пошутить, но губы не слушались. Озорные искорки исчезли из ее карих глаз, во взгляде появились настороженность и внимание.

– Свари, пожалуйста, кофе и выпей рюмочку, машину сегодня поведу я. Ты мне разрешишь? Дэник, доставь мне удовольствие, выпей, ты становишься таким очаровательным. – Елена упрашивала его, как ребенок выклянчивает у родителей что-то запретное. Она не обдумывала эти слова заранее, не подбирала тон, который был ей совершенно несвойствен. Сделала все по наитию, спонтанно, выстрелила, не целясь, и уложила весь залп в десятку.

Денис рассмеялся и потерял остатки воли. На кухне он выпил стакан коньяку, занялся варкой кофе, выпил еще, и огонь, растекавшийся по жилкам, завершил превращение Олимпийца в раба.

В машине Елена, вновь деловая и конкретная, протянула ключ от квартиры:

– Надеюсь, ты нестанешь сюда водить девок.

– У меня есть своя квартира, – ответил он.

– Над чем ты сейчас работаешь? Я попросила для тебя командировку на Украину. Там есть несколько интересных строительств, не удивляйся и поезжай.

– Я спортсмен, а не строитель.

– Количество и качество спортивных сооружений определяет массовость спортивного движения. – Елена умела говорить четкими бездумными фразами, без тени иронии. – Массовость определяет мастерство. Олимпийский чемпион вырастает из десятков тысяч рядовых спортсменов.

Денис пожал плечами и ничего не ответил, он чувствовал: Елена имеет на него очень конкретные виды, какие именно, не знал и не желал догадываться. Придет время – скажет, а сейчас надо в командировку? Поедем.

Эта квартира стала их третьим домом. Денис захаживал сюда и один. Никто не беспокоил, телефон молчал, в дверь не барабанили ногами и даже деликатно не звонили. Елена здесь становилась совершенно иной: ее деловитость и энергия исчезали, и она, задумчивая и тихая, не торопясь принимала ванну, неохотно ела и забиралась в постель, где, свернувшись калачиком, дремала, а иногда даже спала. Ласки она принимала равнодушно, с гримаской, которая означала: мол, если тебе это приятно, то так уж и быть. Темперамент и энергию Елена полностью растрачивала во внешнем мире, на людях. Она была похожа на замученного многочисленными родственниками ребенка, который, подыгрывая взрослому эгоистично-тщеславному миру, старательно, даже талантливо, изображает вундеркинда, затем прячется в детской, где, не думая, как он выглядит со стороны, становится самим собой – маленьким, обыкновенным, беззащитным.

Дрема этой квартиры охватывала и Дениса. Он тоже становился вялым, двигался не пружинисто и легко, а распустив мышцы и вывалив животик, приволакивая шлепанцы. Слонялся из кухни в комнату, таская стакан и прихлебывая на ходу, глядя в потолок, размышляя о жизни, Елене и себе и ни о чем конкретно.

Прошел год. Долг Дениса уменьшился на тысячу, перестал его тяготить: должен и должен, потихоньку отдам, для Игоря Качалина четыре тысячи – не деньги. Денис давно понял: Игорь не занимал пять тысяч на стороне, дал свои, хотя откуда они свои – совершенно неизвестно. Денис и раньше сталкивался с людьми, чьи доходы невозможно даже сравнить с расходами. В таких случаях он делал шаг в сторону, отношений не поддерживал. Теперь он жил среди людей, которые о деньгах не говорили, до зарплаты не занимали. Лишь однажды Денис услышал, как один из друзей Качалиных сказал:

– Если я выхожу из дома и у меня нет в кармане штуки, я чувствую себя так, будто вышел на улицу без штанов.

Два года назад Денис выдал бы говоруну такую штуку, что тот действительно бы остался без штанов. Но два года назад отношение таких людей к Денису было иное: никто подобного и сказать не смел, общества Дениса искали, к его словам прислушивались. Теперь же Денис жил рядом с деньгами, сам делать деньги не умел, и окружающие относились к нему с равнодушием и легким презрением.

Однажды Елена попросила его подъехать к нотариальной конторе, и без очереди (Елена бывала только в тех местах, где ее знают) они оформили доверенность на снятие с учета и продажу «Волги». Денис подписал документы, даже не выяснив, на чье имя выдает доверенность. Больше «Волгу» Денис не видел – она уехала в теплые края, где мандарины, вино, барашки и длинные, как жизнь горцев, тосты.

– Машину ты разбил, – пояснила Елена. – О своем долге забудь – мы в расчете. Встань в Союзе журналистов на «Жигули».

– Нет, – сказал Денис.

Елена взглянула на него с любопытством и некоторым удивлением. Такое выражение случается у человека, когда он поднимается с постели поутру и не находит на месте шлепанцы. Куда подевались? Топай босиком по квартире, разыскивай, ерунда, конечно, найдутся, но непорядок.

– Забыла сказать… – Елена чуть помедлила. Денис приготовился слушать импровизированную ложь и не ошибся. – Квартиру нашу забирают, хозяин вернулся. – Она протянула руку: – Ключи.

– Не забудь сменить зубную щетку. – Денис отдал ключи, словно скинул на землю осточертевший рюкзак, расправил плечи.

Без квартиры, без «Волги», заставлявшей его врать и значительно надувать щеки, он почувствовал себя молодым и свободным. Денис отличался удивительной для своих лет наивностью, походил на убежавшего из дома щенка, который не понимает, что сколько ни бегай, а жрать захочешь и вернешься назад, где тебя ожидает плошка с похлебкой, кость и… цепь.

Неизвестно почему, новую жизнь Денис начал с генеральной уборки своей квартиры. Пылесосил – плохонький пылесос остался от прежних хозяев – стены и вещи, тер и скреб кухню, мыл полы, мазал мастикой. Работая, потел и задыхался, будто никогда в жизни не занимался физическим трудом. Закончив уборку, составил распорядок дня, отпечатал на машинке и пришпилил его на стенку. Утром делал гимнастику, начал ходить в бассейн, но через две недели выяснил, что денег на жизнь категорически не хватает. Странно, как же он жил раньше? Денег у Елены никогда не брал, обедал у Качалиных крайне редко, вечерами в ресторанах тоже старался не бывать, так что же изменилось? Почему деньги были, а теперь их нет? Денис не замечал, что уже два года не покупает сигарет, пачки валялись у Качалиных на каждом столе, он закуривал, не думая, клал пачку в карман. А сигареты, к которым он уже привык, стоили полтора рубля, следовательно, сорок пять рублей в месяц. Он ни копейки не тратил на транспорт – сейчас толкался в троллейбусах и метро, но в конце дня не выдерживал и садился в такси. Даже короткий маршрут в такси стоил два рубля, значит, шестьдесят в месяц. Тридцать пять надо платить за квартиру. На жизнь Денису оставалось от тридцати до пятидесяти рублей. Произведя все подсчеты, Денис испугался. Работая тренером, он месяцами жил на сборах, где его кормили, комната-пенал стоила рубли, теперь же все иначе. Денис бросил курить, увидев свободное такси, отворачивался, однообразно питался: яичница, готовые котлеты, кофе лишь изредка, пристрастился к спитому чаю. У спортсменов есть такое понятие: уперся. Если начинается полоса неудач, беспричинно ухудшилась форма, преследуют травмы, походя лягнули в газете и начинает посвистывать публика, то спортсмены говорят: надо упереться. В переводе на русский – терпеть, терпеть, работать и работать.

Денис уперся. Хорошо потерял в весе, не пил и не курил, работал в редакции, как все, от и до, вечерами писал книгу о своем друге, известном, даже легендарном Олимпийце. В соседнюю квартиру не заходил, и как-то получилось, что за полгода лишь однажды столкнулся с Игорем Качалиным у лифта, а Елену не встретил ни разу. Через несколько месяцев Денис начал замечать, что отношение к нему коллег меняется. Его снова стали называть по фамилии, а не по имени и отчеству. Сергачев. Так его звали много лет в спорте. Сергачев. Фамилия, произносимая как имя, известное каждому причастному к большому спорту. Сергачев! Титул, индивидуальность, признание!

– Сергачев! – кричали из коридора. – Я в магазин, что тебе?

– На рубль, – печатая на машинке, отвечал он. – И не отказывай себе ни в чем, старина!

Через некоторое время стучали в стенку, и в соседнем кабинете он получал обед: колбаса, сырок «Дружба», кефир или чай, порой винегрет с куском селедки.

Сергачев преодолел инерцию неудач и шагнул вперед, на горизонте начало светлеть.

Вечером, когда Денис, изрядно уставший за день, решал вопрос: то ли поработать еще часок, то ли посмотреть телевизор, – зашел Игорь Качалин. Бывал он у Дениса крайне редко, а уж последние месяцы ни разу.

– Извини, что без звонка, – попытался пошутить Игорь, опускаясь в кресло и закидывая ноги на подлокотник – это была его любимая поза.

Качалин не просто хорошо, а безукоризненно одевался. Костюмы сдержанных тонов, модного, но не броского покроя, рубашки, галстуки, носки со вкусом подобраны по цвету, обувь он носил в большинстве случаев черную, сверкающую чистотой. Внешний вид соседа поначалу раздражал Дениса, позже, когда он увидел, что Игорь, садясь, не боится смять безукоризненную стрелку брюк и вообще не обращает на свою одежду никакого внимания, стал относиться к его щеголеватости терпимее. Гардеробом мужа заведовала Елена, он лишь носил все, что ему ежедневно, а иногда и по два раза в день, выкладывалось и развешивалось. С лицом мужа Елена, к сожалению, ничего поделать не могла. Большеротое, маловыразительное, с широко расставленными бесцветными глазками. Симпатичным в лице были веснушки. Густо рассыпанные по всем выпуклостям и впадинам, они придавали Качалину выражение детской непосредственности, что совершенно не соответствовало действительности.

– Не заходишь. С Еленой поссорился? – Качалин болтал ногами, смотрел доброжелательно. – Мою лучшую половину не надо принимать всерьез, тогда все о'кей!

Денис неопределенно пожал плечами. «Знает он о наших отношениях с Еленой? Вполне возможно», – рассуждал Денис, чувствуя себя в присутствии Качалина неуютно, словно пришел в чужой дом и теперь не знает, где присесть и что говорить.

Игорь вынул из кармана конверт, небрежно бросил на стол.

– Здесь три тысячи, две за мной. – Качалин зевнул, и Денис по этому нервному зевку понял, что гость нервничает, а ленивая поза и нарочитое спокойствие – сплошной блеф, за которым прячется волнение.

– Ты, Игорь, похож на новичка перед соревнованиями, я таких видел тысячи. – Денис взял конверт, не открывая его, положил Качалину на колени.

Тот вскочил, вновь бросил конверт на стол и начал расхаживать по комнате.

– Я знал, с тобой будет морока! Порой мне чудится, что от тебя попахивает нафталином. Как от наших бабушек, которых я не помню. Хорошо, нехорошо! Нравственно, безнравственно!

– Ты можешь сесть, перестать кричать, – посоветовал Денис. – Я думал, ты спокойнее. Что случилось? Какие три тысячи, какие деньги ты мне должен?

– Я со своими очень спокойный. – Качалин вернулся в кресло. – Ты действительно ничего не понимаешь? Конечно, Елена меня предупреждала. Давай все сначала. Я дал тебе пять тысяч, зная: ты отдать не сможешь. Я не могу дарить даже такую мелочь – я человек деловой. И я придумал комбинацию с «Волгой». Мне ее не дадут, и Иванову, и Сидорову не дадут. А Сергачеву, – он ткнул в Дениса пальцем, – дадут! И дали!

– Я не просил. – Денис, понимая несерьезность своих слов, рассердился: – Я вообще ничего у вас не просил. Ни эту квартиру, ни денег взаймы, ни «Волгу»! Даже Клязьму не просил!

– Какую Клязьму? – опешил Качалин.

– Есть большая река Волга, а есть маленькая речка Клязьма. Так я у вас ничего не просил – ни большого, ни маленького. Понял?

Качалин растянул рот до ушей, согласно кивнул:

– Не просил. Однако взял. Каждый берет. Разрешение на «Волгу» получили, использовав имя Дениса Сергачева. Машину продали. Здесь твоя доля и две штуки еще за мной. Все должно быть честно…

– Но ведь я был тебе должен. – Денису казалось: говорит не он, кто-то другой – но на столе лежал конверт с тремя тысячами. Не надо совершать ничего бесчестного, все уже произошло, даже забыто. Взять деньги, положить в карман.

– Кого-нибудь обманули, что-нибудь украли?! – Тон Качалина стал агрессивнее. – Государство не потеряло ни копейки, человек, купивший машину, только благодарен, а где он ворует, не касается ни меня, ни тем более тебя. Давай сделаем перерыв. – В его голосе прозвучала просьба. – Как у вас говорят: тайм-аут?

– Говорят и так. – Денис рассмеялся и понял, что заглатывает крючок. Но уж больно соблазнительна наживка.

– Пойдем ко мне, врежем по стаканчику. У Елены, правда, бабы, но мы от них спрячемся в кабинете. Деньги, деньги… Завтра договорим.

Спрятаться от хозяйки и ее гостей мужчинам не удалось. Лишь они переступили порог, Елена вышла из гостиной, захватила Дениса, повела знакомить.

– Девочки, прошу любить – Денис Сергачев! Опуская его титулы, похвастаюсь, что мы были дружны с юности и был такой момент, когда Они ухаживали за мной. Признаешь?

Елена говорила очень просто и мило, Денис сделал общий поклон и сипло произнес:

– Признаю…

С момента прихода к нему в квартиру Качалина Денис говорил не то, что думал, и делал не то, что хотел. Решив на этот вечер махнуть рукой и не желая задумываться о завтрашнем дне и всех последующих, Денис галантно улыбнулся и сказал:

– За вас, прекрасные дамы, а дорогу осилит идущий. – Выпил слабенький неприятный напиток, налил полный стакан виски и, как бахвалящийся семнадцатилетний физкультурник, осушил бокал до дна.

Видимо, вся эта сцена выглядела не до конца пошлой – женщины захлопали, а соседка Дениса, заглянув ему в глаза, с придыханием произнесла:

– Все-таки они существуют… мужчины.

Тут Качалин взял его под руку, втолкнул в кабинет, закрыл дверь:

– Я же тебе говорил, их нельзя принимать всерьез.

Легкий дурман от выпитого прошел, злость и жалость к себе тоже испарились, остались умиротворение и вера в свою звезду. Денис с недоумением вспомнил редакцию, ребят, готовые котлеты и плавленые сырки. Он еще не понял, что, побегав на воле, вернулся к плошке с ароматной похлебкой и мозговой косточкой. А цепь? Ну, за цепью и ошейником дело не станет.

Ночью Денис несколько раз вставал, наклоняясь к крану, пересохшими губами жадно хватал холодную воду, после пяти уже заснуть не мог, вытирал липкой простыней пот, думал: «Зачем я им нужен? Рассказы о долгах и честном дележе – небрежно сложенная сказка. Зачем я им нужен?»

В редакцию он приплелся вовремя и начал читать написанную вчера статью.

– Двигай отсюда, Денис, – сказал в обед один из редакторов. – Шефа пока нет, мы тебя прикроем.

– Спасибо, ребята, – только и успел ответить Денис, как по коридору тяжело и знакомо протопали и тоненький девичий голосок пропел:

– Сергачев! Ваше высочество, вас просит к себе их величество!

Провожаемый сочувственными взглядами, Денис шагнул в коридор.

Главный был в гневе и, что случалось крайне редко, не скрывал этого.

– Мы не народный контроль и не ревизоры! – Главный протянул Денису конверт: – Ознакомься. Вечером выезжай, завтра утром тебя встретят. Приказ о командировке я сейчас подпишу.

– Слушаюсь, шеф. – Денис взял конверт и собрался уходить, но главный остановил.

– Денис, – он замялся, – ты что, хорошо знаком с… – Он назвал фамилию высокого начальства.

– Здороваемся, – чистосердечно ответил Денис. – Однажды в Кремле вместе награду получали.

– А почему он называет твое имя? Начальство обычно не указывает, кого и куда посылать.

– Понятия не имею.

– Честно?

Денис взглянул недоуменно. Главный смутился, но молчал, ждал ответа. Денис хотел ответить резкостью, понял, что все не так просто, и сказал:

– Честно, шеф, абсолютно честно!

– Ну и ладушки! – Главный неожиданно развеселился: – Очень рад, поезжай, я уверен в твоей объективности. Врежь им по первое число, я сам месяц назад видел эту базу. Бардак и воровство!

В конверте была не анонимная кляуза, а обстоятельное письмо с подробным изложением дел в строительстве спортивной базы, которая должна вступить в строй через три месяца, а вырыли только яму, средства почти израсходованы и так далее. Письмо заканчивалось словами, что главный тренер, в прошлом товарищ Дениса по сборной, обращается в спортивную организацию, а не в партийные органы лишь потому, что не хочет выносить сор из избы и убежден: виновные будут наказаны, а строительство возобновится. Среди виновных на первом месте называли И. П. Качалина, о котором было добавлено несколько слов почти нецензурных…

– Только без сцен и без восклицательных знаков, – сказала Елена, открыв Денису дверь.

Качалин сидел на кухне в только что отутюженной рубашке, с чуть приспущенным галстуком. Кивнул Денису и, дружелюбно улыбнувшись, сказал:

– Не принимай близко к сердцу, старик. Писали и будут писать, а мы отписывали и будем отписывать.

– Кто мы? – почему-то шепотом спросил Денис. – Ты или я?

– Если тебя интересует технология, – Качалин указал на стул рядом, и Денис сел, – то я буду отписывать, а ты – подписывать. Имя у тебя незапятнано, ты всегда объективен, о положении на спортивных объектах уже писал. Прочти, перепиши своим стилем, злости и эпитетов не жалей.

Денис заметил на столе несколько страниц машинописного текста.

– Понятно, – только и сумел произнести Денис и, не взяв заготовленного творения, ушел к себе.

Елена стояла в дверях, скрестив руки, и молча смотрела на мужа.

– Сергачев – твоя идея. – Качалин поднялся, надел пиджак. – Я вернусь поздно. – И, захватив кожаный кейс, тоже вышел из квартиры.

У двери Дениса он задержался, помедлил немного и решительно позвонил.

«…Надо ехать оформлять командировку, брать билет, – рассуждал Денис, лежа на тахте. – Я напишу все, как есть, и никто не заставит меня лгать и изворачиваться. Вот зачем я им был нужен. Интерес Елены к моей работе, просьба написать о строительстве спортивных баз. Качалин – какая-то фигура в строительстве, как же я не сообразил раньше? Все оказалось просто. Интерес Елены к моей особе? Квартира, зубные щетки, ленивая любовь, „Волга“, деньги, вчерашний визит и снова деньги. Стоп! – Денис сел. – Значит, вчера Качалин уже знал об этом письме. И посылают меня в командировку по указанию „cверху“.

Раздался звонок. Денис открыл дверь, увидел Качалина, хотел закрыть, тот придержал дверь ногой.

– Может, без рукоприкладства и без нервов? – Игорь отстранил Дениса и вошел. – Поговорим, как нормальные мужики. Даю слово: никакого давления на тебя, пиши, как бог на душу положит.

Он достал из кейса бутылку коньяку, принес из кухни стакан, выпил.

– Тебе не предлагаю – можешь неправильно понять. Сначала о нас с тобой. Деньги я тебе давал один на один, они – действительно доля от продажи машины и никакого отношения к сегодняшнему разговору не имеют. Если ты захочешь мне помочь, то денег я тебе не дам, так как товарищеские услуги не оплачиваю, как и за свои услуги взяток не беру.

Денис не понимал, что имеет дело с профессионалом, который тащит его на свой стадион и предлагает схватку, в которой Сергачев даже правил не знает.

Профессионал просчитывал позицию. В данный момент для этого симпатичного парня – к противнику всегда надо относиться доброжелательно – главным является уязвленное самолюбие. Имя. Денис Сергачев не продается! Не продается! Никому подобная глупость, даже подлость, в голову не приходит. Тебя просят о помощи. Хочешь – поможешь, не хочешь – никто даже в претензии не будет. «С этого и начнем», – подвел итог Игорь Качалин и повел бой.

– Вчера о письме, которое пришло в Спорткомитет, я, конечно, знал.

– Знал! – Денис обрадовался: – Признаешь? Полгода не заходил, вчера явился, деньги принес и говоришь: не покупаешь? – Он считал свою логику неумолимой, новичок никогда не понимает, что мастер подставляет себя лишь умышленно.

– А я слабый человек, Денис. – Качалин виновато улыбнулся: – Деньги я тебе должен давно – то одни расходы, то другие. Вчера узнал о письме, у меня в вашей фирме друзья имеются, как обухом по голове. Денис поедет, а я ему еще и деньги должен! Не покупаю я тебя, а задабриваю. – И столько в его голосе было наивной глуповатости, что Денис даже рассмеялся. – Денис, те деньги отношения к твоей командировке не имеют. Клянусь!

Качалину поклясться было просто, так как сам он абсолютно никакого значения словам не придавал. Когда убеждали его, то он и не слушал, – изображая сочувствие и понимание, занимался взвешиванием, на видимых только ему весах раскладывал доходы, убытки, риск, следил за стрелкой, она и указывала, какое решение принимать. Слова же существуют для отвлечения простаков от неумолимого движения стрелки: чем больше слов, тем больше хотят отвлечь внимание. Так относился к заверениям и клятвам сам Игорь Качалин. Сидевший же напротив симпатичный верзила в слова явно верил, и не надо скупиться. Нужны реки, море слов и искренности, необходимо убедить спортсмена, что он умнее, дальновиднее и, главное, великодушнее глуповатого соседа-дельца.

– Мы строители и к Спорткомитету никакого отношения не имеем. Вы заказчики, мы исполнители. – Качалин не изучал психологию, но знал: скажи десять раз подряд правду, человек десять раз согласится, потом можно вываливать любую ложь – пройдет в белоснежных одеждах, тени подозрения не вызовет. – Я специализируюсь на строительстве спортивных объектов. Ваше начальство вижу только в приемных комиссиях. Руководитель, что сегодня утром настоял, чтобы по письму выехал Денис Сергачев, мне сват или кум? Или я ему дачу построил? Да он меня в лицо не знает.

Качалин говорил правду, одну только правду, как на святом причастии. Денис верил, постепенно успокаивался, однако спросил:

– Но почему назвали Сергачева, который живет на одной площадке с Качалиным?

– А почему я занимаюсь спортивным строительством? Почему бы мне не строить бани? У меня жена спортсменка, а Денис Сергачев – ее друг детства. И так в жизни все, петелька-крючочек, так и тянется. Сказал кто-то, где-то, – началась ложь, и Качалин заговорил беспечнее, – мол, Сергачев – имя известное, человек он с большой буквы, работает в спортивной прессе. Начальник имя знал ранее, запомнил. Порох придумали давно, зачем заново изобретать? Сергачев так Сергачев, пусть едет, в прошлом спортсмен, ныне журналист, видел тысячи спортбаз, его на мякине не проведешь – приедет, расскажет.

– И что же я должен рассказывать? Что ты мне приготовил? – Денис полагал свой удар неотразимым.

– Съезди, взгляни объективно. – Качалин достал из кейса второй экземпляр своей шпаргалки. – Ты прочти, потом ругайся, если настроение не пропадет.

Сергачев развернул листки, начал читать, ничего не понял. Сплошь цифры, кубометры грунта, тонны и погонные метры. Трубы, листовое железо, кафель – все это направлялось в одно место, попадало совсем в иное.

– Да я в этом ни в зуб. – Денис хотел бумажки вернуть, но Качалин не взял.

– Ты возьми, может, пригодятся.

– Там, говорят, одна яма…

– Так и напиши, что одна яма. Я не прошу лгать и говорить: мол, начались отделочные работы. Так ведь на основании этого, – Качалин указал на листки, – там, кроме ямы, ничего иного и быть не может. Любой строитель поймет.

– Я не строитель, черт возьми! – вспылил Денис.

– А едешь ты, старина, на строительство. Ты все напиши: мол, строители своих обязательств не выполняют, сроки непозволительно затягивают, спортивная общественность негодует. Чего я тебя учу?

– Действительно. – Денис встал, прошелся по квартире, якобы машинально взял стакан, плеснул коньяку. Последние полчаса Денис только и думал, как все это проделать естественнее. Выпил, снова налил и снова выпил и не заметил цепкого взгляда и довольной ухмылки недалекого, запутавшегося в строительной неразберихе соседа.

– Все так, – приступил к заключительной фразе Качалин. – Везде сложно и противоречиво, только у строителей все просто и ясно. Яма, она и есть яма, значит, строители разгильдяи и жулики. Напиши, напиши, фактический материал используй, будет убедительнее. Если твои цифры моих по башке трахнут, нам наконец все необходимое дадут, я тебе дворцы спортивные построю и низко в ножки поклонюсь.

Качалин ушел вконец обиженный, даже оскорбленный, из ближайшего автомата позвонил домой:

– Готов. Ты к нему не заходи, а явится, холоднее будь, он нас черт знает в чем подозревает. Друг называется. – И, довольно хохотнув, сел в машину и укатил.

Денис хлебнул забытого Качалиным коньяка и начал старательно изучать, чего строители недополучили либо получили некондицию, не получили совсем, сколько рабочей силы по указанию сверху снято на другие объекты.

«Конечно, – рассуждал Денис, – соседушка наверняка преувеличивает, но в главном наверняка прав: творится несусветное безобразие – я их выведу на чистую воду». Новичок не понимал, что только этого профессионал и добивается. В результате доклада Сергачева спортивному начальству никакой статьи в газете не появится. Факты вопиющие, докладывает человек свой, и Сергачеву поверят, но опубликовать не разрешат. Фактического материала много, молодец журналист, все раскопал, ссориться же со спортивными организациями не резон, создавать компетентную комиссию хлопотно и время потеряем. Ссоры не нужны никому, всем необходим объект. Начнутся звонки, упреки, просьбы, и тогда все замкнется на Игоре Петровиче Качалине. Вызовут в главк, покажут состряпанную им же галиматью, он разведет руками: где они подобные глупости раскопали, одному черту ведомо, с объектом можно поторопиться, необходимо немного помочь… И пойдут лимиты и сверхлимиты, дефицит и премиальные. А куда что когда-то девалось и что было, а чего не было вообще, будет похоронено и забыто.

Сергачев вернулся из командировки, написал гневную обличительную статью. Главный пожал ему руку и понес материал наверх, там тоже похвалили и гневно нахмурились, и… дальше все пошло по-качалински.

Для Дениса последняя статья оказалась и последней каплей. Самообман кончился, бывший чемпион признал свое поражение. Он подвел итоги и был вынужден признать, что журналист он никудышный, на тренерскую работу у него пороха не хватает, что он лишь Денис Сергачев – бывший… а ныне холуй при Качалиных, которые живут и процветают на неизвестные доходы. Почему неизвестные? Неизвестно, где и каким образом ворует Качалин, а что он ворует, очень даже известно, только говорить об этом в «приличном» обществе не принято. Бывший чемпион встретился с бывшими друзьями и выяснил, что о своей несостоятельности он, словно обманутый муж, узнал последним, окружающие давно и сплетничать на эту тему перестали, надоело. Что делать и кто виноват? Ведь был Денис Сергачев, не наследство получил, не по блату давали, все сам! А если бы не встретил Елену? Он отлично понимал, что вновь занимается самообманом, но не желал признать, что это он сам создал Сергачева и уничтожил Сергачева тоже самостоятельно, что он один виноват и нечего копить ненависть на первую любовь, когда не воевал за нее, – она выросла вдали от него и перед ним безвинна.

День сегодняшний

– Простите.

Лева отстранил Качалина, подошел к столу, на котором стояла бутылка.

– Остались некоторые формальности, с поминками придется немного повременить.

«А, собственно, какое я имею право здесь распоряжаться? – спросил себя Лева. – Хозяин, почему ты не поставишь меня на место? Сергачев, ты же человек сильный и решительный, почему молчишь? У тебя было время попереживать – ты обнаружил труп, вызвал милицию, ждал нашего приезда. Что ты уставился в окно, словно прячешь лицо, боишься встретиться со мной взглядом? Или я не прав, и ты просто сосед? Думай, Гуров, думай. Не увлекайся первой же версией, держи в поле зрения всех, постарайся понять каждого».

– Какое горе? Кого помянуть? – Толик удивленно взглянул на Качалина.

– Елена умерла. – Качалин вынул из кухонного шкафа другую бутылку.

– Ладно!.. – Пошарив рукой, словно слепой, Толик нашел стул и опустился на него.

Толику не было еще и тридцати, что-то несерьезное в его лице очень точно соответствовало имени, и Гуров подумал: «И в пятьдесят его тоже будут называть Толиком. Реагировал он на известие своеобразно: ни горе, ни испуг не появились у него в глазах, они лишь мгновенно стали сосредоточенными. Такой вид мог бы иметь человек, потешавший слушателей анекдотом, если бы его неожиданно прервали вопросом».

– Ладно, умерла, брось болтать. – Но он явно сразу поверил и напряженно искал ответа на какой-то важный вопрос, затем опомнился, понял – надо вести себя соответственно ситуации: – Боже мой! Боже мой! Елена! Не верю! Сердце? Попала под машину?

Если при первой реакции Толика Гуров подумал: «Вот человек, который не имеет к убийству никакого отношения», то после столь дешевой мелодраматической эскапады усомнился в поспешном выводе. Толик мог разыграть одно состояние, затем прямо противоположное, делая все крайне неумело, но в первом случае казаться очень достоверным, а во втором – выглядеть фигляром.

– Да заткнись ты! – крикнула Вера, ударила кулачком по столу. – Рад небось до смерти!

Тяжело повернулся от окна Денис Сергачев, поднял голову и болезненно поморщился Качалин, вздрогнул Толик. Быстро обменялись взглядами, хотели взглянуть на Гурова, да так и не решились. Все молчали. Лева решил ждать: он начинал получать информацию. Молчание порой может нести в себе больше информации, чем получасовая беседа. Толик на оскорбление не ответил. Качалин, как хозяин дома, вмешиваться не стал. Сосед-спортсмен должен был бы дать Вере воды, однако сидел неподвижно. Главное же – почему каждый из них хотел, но не решался посмотреть на инспектора уголовного розыска? Напрашивающийся ответ не всегда ответ неверный, и Лева сделал простой вывод. Каждый из присутствующих подумал: «Что лично для меня означает смерть Елены Качалиной?» – и увидел в этом прискорбном факте определенную выгоду. А на воре, как известно, шапка горит, и он считает, что все это видят, а уж инспектор уголовного розыска – и подавно. И Гуров, используя ситуацию, с деланным безразличием оглядел присутствующих.

В первые годы своей работы в уголовном розыске он любил иногда прикинуться дурачком, и колпак с бубенчиками не раз выручал, ведь с дураком и разговаривают по-дурацки, а, разговаривая на этом языке, любому трудно следить за каждым словом и оставаться умным. Сейчас колпак не годился, внешность и возраст Гурова изменились, и учреждение он представлял слишком серьезное, не поверят, а вот простаком прикинуться можно: по мнению обывателя, в милиции люди недалекие, не сумевшие устроиться, защититься, найти свое, персональное место под солнцем. Лучше, если они не будут опасаться. А чего им бояться, если произошел несчастный случай?

Необходимо ответить на главный вопрос: присутствующие верят в несчастный случай? Или они знают, что Качалину убили, но молчат? «Рассуждаю неверно, – одернул себя Гуров. – Их четверо, они не могут все знать об убийстве, знает лишь один человек, кто-то может догадываться. Сергачев в несчастный случай не верит, в противном случае он вел бы себя совсем иначе. Сейчас он терпеливо ждет, когда я объявлю о заключении экспертов и начну допрашивать. Один знает, другой, возможно, догадывается, все ждут, но я об убийстве не заговорю. Вы заявили о несчастном случае, ведете себя неизвестно как, я тоже могу подождать».

Пауза становилась уже неприличной. Обвинение девушки прозвучало однозначно. Не отвечая на него, Толик вроде бы соглашался.

Избрав линию поведения, Гуров налил стакан воды, подал Вере, сел напротив и задушевно, излишне значительно спросил:

– Вера, почему вы считаете, что Анатолий?.. – Он взглянул на Толика вопросительно.

– Бабенко. Анатолий Семенович Бабенко. – Толик покраснел.

– Вера, почему вы считаете, – Гуров должен был начать фразу сначала, – что Анатолий Семенович может обрадоваться смерти Елены Сергеевны? – Лева был доволен собой. Фраза выстроена классически и адресована не столько выпившей, растерянной девочке, сколько мужчинам, которые обязаны активизироваться.

– Послушайте, товарищ… – произнес Качалин.

Гуров быстро повернулся к хозяину дома, взглянул заинтересованно, явно обрадовался вмешательству. Качалин смешался, махнул рукой и замолк.

Гуров посмотрел вопросительно на Сергачева: может, ты? Денис, исподволь наблюдавший за происходящим, вновь уставился в окно. Бабенко выбрал объектом своего внимания потолок и походил на верующего, который вопрошает: доколь прикажешь терпеть, о Господи?

– Ну? – Лева посмотрел на девушку.

– Чего привязались? Ну чего от меня надо? – возмутилась Вера.

– Я не привязывался, – солидно ответил Лева. – Вы сказали, что гражданин Бабенко якобы рад неожиданной смерти. Мне интересно знать, почему вы так считаете?

Вера со свойственной женщине последовательностью сказала:

– Ничего я не считаю, отвяжитесь!

Сергачев продолжал любоваться городским пейзажем, Бабенко ждал ответа от бога, Качалин сосредоточенно варил кофе. Гуров, естественно, мог бы и не «отвязываться», но пауза его устраивала, давала возможность подумать. Причин для обвинения Толика у Веры может быть несколько. Личная антипатия? Отпадает. Девушка в запальчивости так бы и сказала, обозвав парня подходящими словами, и момент для сведения счетов удобный. Личные отношения Толика и убитой, которые известны? Тоже не годится. Толик Бабенко, кто он в доме? «Качалиным интересуются ребята из УБХСС, – вспомнил Гуров. – Толик в этой связке, в какой-то торговой комбинации, и был близок с Еленой Качалиной, именно с ней, и в дом Толик вошел как свой человек и принят как свой. „Пойдем, помянем“, – сказал Качалин. Вера о деловых связях знает, считает смерть хозяйки для Толика выгодной, проговорилась, после его, Гурова, вопроса опомнилась».

– А почему вы со мной так разговариваете? – наконец спросил Гуров, чувствуя, как атмосфера разряжается.

На лице Сергачева появилась ирония. Толик Бабенко покровительственно улыбнулся, но сразу спохватился и принял вид скорбный, хозяин снял безукоризненного покроя пиджак и расслабил узел галстука.

– Девочка, нервы. – Качалин вышел из кухни, повесил пиджак; на дверь в гостиную, где лежала его мертвая жена, даже не взглянул и вернулся на кухню. – Раз власть спиртное не разрешает, может, чай или кофе? – Он повернулся к плите.

У Левы началась головная боль, она вспыхнула сразу, будто по голове ударили. Слишком много информации, рождается множество вопросов, и нет времени. Сейчас бы чаю, хоть тридцать минут побыть одному, все систематизировать, разложить по полочкам. В этой квартире все не так, все ведут себя неестественно и лживо.

Хозяин даже не взглянул на жену, не спросил, отчего она умерла. Его должно было прорвать вопросами. Он же, подпоясавшись фартуком, варит кофе. Возможно, Качалин жену давно не любит, даже терпеть не может, случается, но фактор неожиданности должен был сработать. Не сработал. Почему? Бабенко, судя по всему, не отличается ни выдержкой, ни высокой культурой: молча снес обвинение Веры, которое для невиновного звучало бы оскорблением. Вера права? Бабенко неожиданной смерти рад? Возможно, но не факт.

Неужели Сергачеву не надоело здесь сидеть? Обнаружил труп, вызвал милицию, позвонил хозяину, все приехали, твоя квартира рядом, иди домой. Ждешь? Чего ты ждешь? Ты ждешь, когда я заговорю об убийстве. Просто житейское любопытство или страх перед разоблачением? Будем, Сергачев, ждать вместе.

Вера – дежурная вахтерша, она убирала в квартире, дружила с погибшей. Возможно, возможно. Но тут есть что-то еще. Что делает женщина, даже потрясенная горем, получив информацию? Женщина несет информацию людям. У женщин это называется «делиться». Рассказать, как ужасно происшедшее и как несправедлива судьба, какая невосполнимая потеря для нее лично – никто так не любил и не ценил погибшего человека. Вариантов много, необходимы слушатели и зрители, место Веры – у входной двери, для данного момента лучше места не существует. Вера же сидит здесь, никому не нужная, лишняя… Стоп! Гуров почувствовал, что где-то близко, горячо!

Если бы не болела так голова, если бы он имел право на ошибку сейчас, когда истина рядом – протянуть руку и взять.

Полковник сказал: «Меня попросили». Что его попросили? Кто попросил? И Лева представил, как ребята, разматывая хозяйственные махинации, узнают о несчастном случае в квартире Качалина. Они бросаются к своему начальству: «Ложь! Никаких несчастных случаев! Убийство! – кричат они. – Ехать! Изобличить!»

Начальство сочувственно кивает: «Никуда вы не поедете, – и снимает телефонную трубку: – Константин Константинович, извините, что беспокою. Заявлено о несчастном случае с одной дамой, которая нас крайне интересует». Турилин, конечно, молчит, вопросов не задает, отвечает лаконично: «Мы постараемся». Старый розыскник отлично понимает: если о несчастном случае сообщают на таком уровне, значит, действительно «крайне интересует». Надо стараться, и стараться не столько врачу и эксперту – наука точна, науку не обманешь, на современном уровне криминалистики выдать убийство за несчастный случай практически невозможно, – сколько человеку из уголовного розыска. «Константин Константинович выбрал меня, – понял Гуров, – знал, предвидел: придется решать на месте в считанные минуты. Он выбрал меня».

Гуров провел ладонью по лицу и сказал:

– Игорь Петрович, у вас не найдется что-нибудь от головной боли?

Качалин ответить не успел – Толик Бабенко сунул руку в карман и положил перед Гуровым тройчатку. Гуров потянулся к лекарству, Вера смахнула его со стола, поставила перед Левой стакан, взяла бутылку коньяку.

– Мужчина! Покойников не видел? Выпей! – И налила до краев.

– Верочка! – пробормотал сконфуженно.

Сергачев вздохнул и отвернулся. Толик опустился на четвереньки, стал искать лекарство.

«Они девочки боятся, – понял Гуров. – Я зацепился за слово „лишняя“, отвлекся на Турилина и мотивы преступления. Вера здесь отнюдь не лишняя, мужчины ее боятся. Почему боятся?»

Гуров смотрел на Веру серьезно, ждал объяснений: простак-то он простак, однако представитель власти и не должен позволять девчонке вести себя, как ей вздумается. Она поняла его немое требование, легко поднялась из-за стола, вылила коньяк в раковину, сполоснула стакан, забрала у растерянного Толика таблетки, две положила на чистое блюдце и вместе со стаканом воды подала Гурову.

– Извините, пожалуйста, со мной случается, а сегодня, – она горько улыбнулась, – сами понимаете.

– Спасибо. – Гуров выпил лекарство, отметив, что на поступок Веры никто не обратил внимания.

«Девочка чувствует себя здесь как дома, – отметил Гуров, – а как мгновенно изменилась? Двигаться вдруг стала мягко, пластично, из речи исчез базарный тон и вульгаризмы. Она умеет себя вести прекрасно, значит, ранее был театр. К чему бы это? И почему мужчины тебя боятся? Не надо изображать умника и изобретать колесо, его изобрели. Мужчина боится женщины в подавляющем большинстве случаев по одной причине. Не хочет афишировать отношения. Добрее надо быть, Гуров, добрее, о людях думай проще и лучше».

– Я могу сходить в ванную? – Вера смущенно потупилась.

Лева кивнул и, выйдя из роли, мягко и ободряюще улыбнулся. Мужчины не заметили его оплошности, Вера же не только заметила, она на секунду застыла, вглядываясь в Леву широко открытыми, удивленными глазами, а когда пошла к двери, задержалась, быстро посмотрела через плечо. Гуров не сумел перехватить этот мгновенный сигнал, но, что какой-то сигнал был, не сомневался. Страх? Предупреждение?

– Не обращайте на девочку внимания. – Качалин разлил по чашкам густой черный кофе. – Жена избаловала… Елена… – он запнулся, но продолжал спокойно: – Любила ее вроде младшей сестры. Детей у нас не состоялось.

По тому, как Качалин запнулся, затем справился с собой, как продолжал говорить ровным тоном, подбирая слова, Гуров понял, что держать себя в руках он умеет.

– Я пойду к себе. – Сергачев не спрашивал, лишь доводил до сведения. – Моя дверь напротив, буду дома.

Проходя мимо Качалина, он тронул его плечо: мол, держись, старик, на Толика не взглянул, Гурова хотел просто обойти, как обходят столб.

«Вот и все, время, отпущенное мне на раздумье, кончилось, необходимо решать. Что Сергачев может кому-то позвонить либо что-то спрятать, исключено: он вызвал милицию, и времени у него было более чем достаточно. Если я его выпускаю, то здесь создается один климат, если задерживаю, то климат совершенно иной. Пауза или ускорение? Что мне сейчас выгоднее: умиротворение или взрыв?» Гуров ответа не нашел, стоял молча и растерянно.

Сергачев его обошел. Лева взял его под руку, почувствовал ее литую силу, они вместе вышли на лестничную площадку. «Верно поступаю, – ободрил себя Гуров, – их надо разделить, меня на всех не хватит, дергаюсь, разбрасываюсь».

Сергачев открыл дверь своей квартиры:

– Зайдете? – Впервые он смотрел, не отворачиваясь, прямо и открыто.

– Вы любили ее? – Лева готов был задать любой вопрос, кроме этого, но почему все же спросил – не знал.

Они стояли между двумя полуоткрытыми дверьми, как на перепутье, – место для задушевного разговора неподходящее.

– Елену убили? – Сергачев прислонился к дверному косяку, его широкие плечи повисли, тяжелые руки болтались безжизненно.

«Он не убивал», – понял Лева.

Денис же понял, что ответа ему не дождаться, и скептически заметил:

– Вы же понимаете, что ваше молчание красноречивее ответа.

– Я вас не учу методике спортивной подготовки.

Сергачев выпрямился, словно в его большом теле не было костей, оно, как жидкий металл, перетекло из одной формы в другую.

– Ты умный парень, а вопрос твой глуп. Любил ли я Елену? – Он посмотрел в квартиру Качалиных. – Решай свои проблемы, я подожду.

– Ты мне поможешь?

– Нет! – Сергачев перешагнул порог и мягко прикрыл за собой дверь.

«Попробую ему поверить», – решил Гуров и вернулся в кухню.

Здесь, казалось, его ждали. Видимо, Бабенко решил, что и ему пора перебираться со сцены за кулисы – увидев Гурова, он, обращаясь к Качалину, торопливо заговорил:

– Старик, чем я могу тебе помочь? Я похоронами никогда не занимался, может, съездить куда? Я на колесах, – Толик брякнул ключами от машины.

Лева будто набрался сил, мысли побежали привычно быстро. «Нет, голубчик, номер не пройдет. Если ты убийца, то приехал на разведку и сейчас проверяешь: разобралась милиция или нет. Если ты к убийству отношения не имеешь, то приехал по торговым делам и ни к чему тебе отсюда уходить, сиди».

– Надо спросить товарища. – Качалин подвинул Гурову чашку кофе. – Какие формальности, с чего следует начинать?

– Игорь Петрович, ваша жена жаловалась на сердце? – Гуров решил попробовать вывести хозяина из равновесия, заставить открыться.

– На сердце? – Качалин задумался. – Она умерла от инфаркта?

– Вы не ответили.

– Жаловалась? – Качалин взглянул на Толика, словно стоял у доски и ждал подсказки.

– Помню, однажды… – Толик закатил глаза, перевел дух, но Гуров перебил, добавив жесткости:

– Игорь Петрович, вам понятен вопрос?

– Женщины вообще жалуются, если хотите знать! – Качалин вспылил, но тут же взял себя в руки. – Конкретно на сердце, такого случая не помню. У Елены инфаркт?

Теперь самое трудное. Гуров почувствовал озноб.

– А вам не кажется, Игорь Петрович, что вы несколько поздно поинтересовались, отчего и при каких обстоятельствах умерла ваша супруга? – Лева сел так, чтобы ему были видны одновременно оба.

– Поздно? Поинтересовался? – Качалин почему-то начал расстегивать пуговицы на рубашке и тут же их судорожно застегивать.

– У вас такая привычка, переспрашивать? – Гуров сделал паузу. – Или вы переспрашиваете, когда не знаете, что ответить?

– Как не знаю? – Качалин оставил в покое пуговицы и стянул с себя галстук.

«Ну вот, теперь вас только двое, и вы не мельтешите у меня перед глазами. – Неожиданно Лева с симпатией посмотрел на обоих мужчин. – И правильно, быть доброжелательнее, убрать из своего тона эти скрежещущие нотки, ты не инквизитор. Возможно, ни один из них не виновен».

Качалин никак не мог подобрать отвалившуюся губу и сидел напротив, по-младенчески открыв рот. Кожа на его лице нервно дергалась, казалось, веснушки суетятся, не могут занять свои привычные места.

«Что и говорить, не красавец. – Лева вспомнил портрет убитой, ее голливудский надменный оскал, интригующий взгляд из-под набрякших век. – Хлебнул ты с ней горячего до слез! Соседа-супермена терпел, который не знает, любил или не любил. А может, она любовников коллекционировала, а в минуту откровенности обсуждала с тобой достоинства и недостатки? Ну, расскажи правду».

Пожелания Гурова хозяин выполнить не успел. В кухню вернулась Вера, причесанная и похорошевшая, остановилась в дверях, требуя мужского внимания. Качалину и Толику было не до нее, Лева сухо сказал:

– Извините, Вера, пройдите пока в соседнюю комнату, я вас позову.

– Я, между прочим, на работе. – Голос ее вновь стал вульгарным.

Гуров мог ответить: на работе, между прочим, не пьют, но лишь пожал плечами.

– Можете спуститься, только из дома не уходить.

– Милиция… – процедила Вера и ушла, но не на вахту, а в соседнюю комнату.

Гуров вышел за Верой в прихожую и, хотя никаких оснований для веселья не было, подмигнул своему изображению в зеркальной стене.

Когда Лева не видел Дениса Сергачева и не был под влиянием его обаяния, то вера в его полную невиновность вызывала протест. «Допустим, допустим, Сергачев здесь ни при чем, – рассуждал Гуров. – Надо переключиться. Если вот так, в считанные минуты, возможно обнаружить мотив убийства, то это ревность, и сосредоточиться следует на Качалине. И, вообще, чему тебя в розыскном детстве учили, Гуров? Тебя, дипломированного неумеху, учили: если убита женщина и у нее есть муж, приглядись к нему внимательно. Ревность? Или человек ошалел от эгоизма красивой женщины, тысячи раз сдерживался, один раз не выдержал…»

Вернувшись на кухню, Лева прямо с порога спросил:

– Придумали ответ? Или спросите: какой ответ?

День минувший Игорь Петрович Качалин

Игорь Качалин рос мальчиком уникальным, но человечество таких, к сожалению, уже видело. Игорек баловал родителей и воспитательниц детского сада. Утром мальчик вставал, вечером ложился спать без скандалов, чистил зубы и умывался, отличался отменным аппетитом, в садик бежал с охотой, возвращался радостный. Игорек совершенно спокойно проходил мимо валявшейся на земле пустой консервной банки, не воровал сгущенку, был равнодушен к вызывающе торчащим девчоночьим косичкам.

Школьный ранец Игорь взял без нетерпеливой дрожи и без отвращения, деловито обернул букварь, переднюю парту не захватил и на задней не спрятался. Школьные преподаватели придумали слово «хорошист». Наверное, его придумали специально для Игоря Качалина, и, хотя он школу давно закончил, слово прижилось и распространилось. Игорь, когда его обзывали хорошистом, не вздрагивал, ему было все равно: как сел в среднем ряду на среднюю парту, так и поднялся из-за нее через десять лет. Подрос, естественно, в апреле его веснушки расцветали, а в октябре увядали, он менял учебники, подписывал у родителей дневники. Он не коллекционировал марки, не играл в чеканку, не собирал диски, не мечтал о джинсах, не курил на переменах, даже не убегал с физкультуры. Однако десятилетнее пребывание в школе не прошло для Игоря совершенно бесследно. Одну способность, если хотите талант, учителям и одноклассникам в нем удалось выявить и развить до совершенства. Игорь Качалин был общественным деятелем. Староста, профорг, председатель комиссии. Игорю было все равно, он справлялся с любым заданием, куда бы его ни выдвинули, что бы ни поручили. Способность Игоря руководить и организовывать выявилась чуть ли не в первом классе, к десятому году расцвела, в институте созрела, позже начала приносить плоды.

Свою первую победу Игорь одержал, кажется, при сборе металлолома. Нужно было выбрать ответственного за проведение мероприятия. Саша торопился на занятия по музыке, Ниночка – белоручка, Петя – двоечник, у Васи только что отняли рогатку. Игоря из-за отсутствия недостатков и увлечений, можно сказать, вычислили, выдвинули и моментально проголосовали. Одноклассники взглянули на него сочувственно и несколько виновато, а признанный силач и вожак, похлопав по плечу, солидно произнес:

– Давай, Качала, действуй. Если что, ты мне скажи, я несознательным объясню…

Ребята оказались современные, несознательных мало, последним «разъяснили», план Игорь выполнил, отчет написал, место занял. С тех пор вопрос об ответственности за проведение мероприятия не дискутировался. Когда возникала надобность, все привычно смотрели на Качалина, который хмурился или скорбно вздыхал и соглашался.

Итак, Игорь Качалин, пробыв в школе установленный срок хорошистом и общественником, получил приличный аттестат и великолепные характеристики. Институт выбирался не по призванию, за отсутствием такового, а по принципу наибольшего благорасположения. Рекомендатели и пособники поступления были людьми абсолютно искренними и честными: они свято верили, что у Игоря Качалина нет недостатков, значит, он человек хороший и достоин помощи.

После первого курса Игорь выяснил, что ему предстоит стать строителем, и отнесся к известию доброжелательно: нормальная профессия, ничем не хуже многих. Лекции он посещал и конспекты вел, двинулся вперед по общественной линии успешно, в первое студенческое лето стал одним из руководителей стройотряда. Уже через две недели Игорь понял, что со стройотрядом он погорячился: приходилось весь день вкалывать с ребятами на равных, руководить в свободное время оказалось накладно.

Игорь завял, самоустранился и вернулся в институт притихшим. Общественная и руководящая деятельность в школе не прошла для Качалина даром, он становился незаурядным психологом, или, как он сам выражался, человековедом. Одни делили окружающих на девушек и парней, другие – на успевающих и отстающих, москвичей и иногородних, умных и не совсем, на тех, которые удачно выбрали родителей, просто обеспеченных и студентов обыкновенных. Двадцатилетние рубят крупно, сортируют грубо. Игорь от однокурсников отличался тем, что не делил товарищей на блоки и подотряды, старался понять каждого в отдельности, персонально. Он знал: выделяться особенно не следует, но и смешиваться с общей массой нельзя, тем более что и массы-то никакой, по мнению Качалина, не существует, а есть принудительное сообщество индивидуумов. И в данном обществе следует занять свое место, не выпячиваться, на самолюбие никому не наступать, но чтобы всем было известно: это не второкурсник, не отличник, не чемпион, это идет Игорь Качалин.

Выбирая свой стиль в борьбе с преподавателями, Игорь отталкивался от укоренившихся привычек их поколения. Начинать следовало с внешности, так как «встречают по платью». В основном преподаватели заканчивали институты в послевоенное время. Значит, ни усов, ни бороды, длинные волосы не годятся, стричься следует усредненно – «под польку». В то время модные ребята носили импортные, кто какой сумел достать, костюмы и белые рубашки с галстуком. Игорь определил для себя скромный, всегда хорошо выглаженный костюм и клетчатую рубашку, типа «ковбойка», без галстука. На ногах никакого каучука, неразумные доставали по сорок, даже по пятьдесят рублей пара, Качалин носил туфли самые обыкновенные, чтобы глаза не зацепили.

В общем, увидев входящего на экзамен Игоря Качалина, большинство преподавателей охватывал острый приступ ностальгии. Разговаривая с профессорами между лекциями и отвечая на экзаменах, Качалин придерживался тона спокойного и уважительного, но без подобострастия, что тоже старшему поколению импонировало. К концу третьего курса к Игорю Качалину на кафедре, хотя он знаниями далеко не блистал, относились уважительно, выделяя среди пестрого и шумного студенческого братства.

Близких друзей, как и врагов, у Игоря в институте не было, почти со всеми он поддерживал ровные дружеские отношения, приятельствовал в основном со старшекурсниками. Не из престижных соображений, в те годы выражение это и не бытовало, а только складывалось. Игорь всегда был взрослее своих ровесников, они даже стеснялись его выдержанной рассудочности, пунктуальности, умения никуда никогда не опаздывать. Он слыл человеком слова, которое давал неохотно, зато обещания свои выполнял неукоснительно, требовал этого и от других, что делало дружбу с ним обременительной. Студенчество – пора бесконечных романов и скорых свадеб. А если ни то ни другое, так бесконечные разговоры «об этом». И здесь Игорь стоял особняком, ночью по Воробьевкам не бегал, а спал, в откровения не пускался, чужие признания выслушивал терпеливо, второй раз к нему за советом по наболевшему вопросу не обращались.

А некоторым девчонкам Игорь очень даже нравился. Не выделяясь внешностью, умом, бойкостью речи, вот уж чего было вокруг в достатке, он обладал спокойствием, большим запасом прочности. Он мало говорил и с удовольствием слушал, девушки любят слушателей, не пил, не курил. Конечно, положительного получалось многовато, так и с тоски подохнуть можно, зато девушка уверена – и до дома проводит, и руки в первый вечер распускать не начнет. Игорь не нравился девушкам другим, их взаимоотношения с ним начинались и заканчивались в стенах института. К пятому курсу, когда даже признанным красавицам грозило распределение и следовало выходить замуж, Игорь получил очень лестное предложение, но отклонил его вежливо и решительно.

Игорь Качалин вырос в средненеблагополучной семье. Отец, инженер с обыкновенной зарплатой, выпивал умеренно, к жене относился равнодушно. Она, мать, единственного сына любила, стирала, готовила, иногда болела, тянула рубли от получки до аванса, скука в доме жила серая и непроглядная. Женились родители девятнадцатилетними: когда Игорю исполнилось двадцать, годами были молодые, а жили с душами не расцветшими, уже увядшими. Глядя на них, он решил твердо, что женится только взрослым, обязательно на девушке моложе себя лет на десять. И еще он понял: надо иметь деньги, только они могут дать человеку свободу, независимость, возможность жить, а не существовать рядом с телевизором. Сколько надо иметь денег, Игорь тогда не знал, понятие «много» начиналось с тысячи, позже он свою точку зрения изменил.

К девушкам Игорь был отнюдь не равнодушен, только не собирался жениться: не хотел неприятностей и сплетен в институте. Уже на втором курсе он позволил себя полюбить тридцатилетней матери-одиночке, которая внешностью не блистала, зато имела отдельную квартиру, полный холодильник, и то и другое в те времена было роскошью. Екатерина, так звали влюбленную, искала мужа, она сразу поняла, что Игорь для данной роли не подходит, они заключили взаимовыгодный союз. Итак, Катя искала мужа. Первая попытка принесла дочку, квартиру, холодильник, возможность работать в торговле, где бывший муж занимал положение. Игорь, прежде чем позвонить в дверь, звонил по телефону, вопросов не задавал, разрешал себя любить, сам учился любви прилежно, был внимателен и удобен. Он приходил два раза в неделю, иногда оставался ночевать, случались у него встречи и на стороне, но всегда носили исключительно плотский характер, нутра не задевали.

Так складывались, точнее, так Игорь решал свои взаимоотношения с женщинами. Он вырастал в мужчину тщеславного, хотелось черемухи, закатов и опасности. Один раз он рискнул, и кончилась для него эта попытка скверно.

Попав после окончания института в один из многочисленных СМУ, он работал старательно, вел себя с начальством и подчиненными ровно, людям, как всегда, нравился. Отмечали День Победы – праздник, не только всеми искренне чтимый, но и весенне-хмельной. Начальник, с которым Игорь до этого был «здрасте» и «до свидания», неожиданно – позже выяснилось, что закономерно, – перебрал, и Качалина, как самого трезвого, попросили отвезти его домой. Игорь внес начальство в квартиру, уложил, раздел, собрался уходить, когда его остановили.

– Молодой человек, минуточку, – сказала хозяйка, улыбаясь. – Праздник, мы люди русские.

Игорь, занятый транспортировкой высокопоставленного груза – не кантуй! не расплескай! – только сейчас заметил, что в квартире гости, а хозяйка молода и красива.

– Анна Васильевна. – Она была никак не старше Игоря, возможно, моложе. – Можно просто Анна, так меня зовут друзья. Терпеть не могу имя Аня, так меня обзывает он. – Игорь понял, кого имеют в виду. – А вы – Качалин, который не пьет, не курит, не ругается матом? Верно?

– Верно, – признался Игорь, своего голоса не услышал, вспыхнул всеми веснушками.

Первое, что его ошеломило, был запах – Анна источала утонченный аромат загадочности и неприступности. Со временем Игорь поймет, что это и запах богатства, настоящих денег. Платье на Анне, черное и бархатное, начиналось на груди, оставляло спину открытой, облегало узкую талию, струилось по бедрам и длинным ногам. Обнаженные плечи и руки были округлы и горячи, волосы волшебны, глаза загадочны, рот насмешлив. Качалин впервые встретился с женщиной, не сокурсницей, преподавательницей, продавщицей или секретаршей, а с женщиной, чьей профессией было брать, очаровывать и снова брать, покорять и властвовать.

Игорь еще не перешагнул порога гостиной, не осознал происходящего, а Анна уже знала: парнишка готов, он из породы ее рабов. Она сразу потеряла к нему всякий интерес, но, очаровательно улыбаясь, представила гостям:

– Молодой специалист, каких теперь не делают. Моему выдали по большому блату, прошу любить и жаловать.

Так он попал в столичный полусвет и впервые влюбился.

Игорь промучился рядом с Анной около года и, оставив в капкане свое мужское самолюбие и жалкие сбережения, вернулся в тихую квартиру с холодильником зализывать раны. Он твердо усвоил: женщины типа Анны не для него. Игорь не знал, что Анна, милостиво разрешавшая ему после ухода гостей, под утро, убрать квартиру и перемыть посуду, посылавшая его среди ночи за шампанским, однажды сказала мужу:

– Милый, я твоих дел не знаю и знать не хочу, но ты Игорька не проворонь. Он терпелив и умеет молчать. Насколько я понимаю, тебе такой человек нужен.

Милый человек, научившийся воровать давно, отнесся к словам жены внимательно. Через месяц, когда представилась возможность, он провернул через участок Качалина комбинацию с дефицитными материалами. Игорь списал их молча, бровью не повел, начальник даже подумал, что парень ничего не понял. Однако, когда начальник попытался комбинацию повторить, Качалин документы отложил, будто бы их не существовало, разговора не начинал, терпеливо ждал.

– Сколько ты хочешь? – спросил начальник напрямик.

– Если с материальной ответственностью – восемьдесять процентов. – Игорь к решающему разговору подготовился давно, ответил спокойно и решительно.

– Встань на учет в районный психушник, – ответил начальник.

Игорь равнодушно пожал плечами, накладные оставил на столе, вышел тихо, дверь за собой прикрыл плотно. Он давно разобрался в махинациях начальника, часть из них шла мимо уровня Качалина, верхами. Игорь начальника за эти дела презирал, первая же серьезная проверка обеспечивала тому тюрьму. Не рискуя, начальник мог брать только снизу. Игорь пригляделся к окружающим и понял, что опереться начальнику не на кого, на нужных должностях работала публика неподходящая. «Подождем», – решил он и дождался.

– Не одумался? Что врачи говорят, надежда есть? – спросил начальник через месяц.

– Могу по собственному желанию уволиться, – ответил Игорь. – Я вам за участие к моей судьбе благодарен и желаю только добра.

– Тебе половина и мне половина.

– Освободите от материальной ответственности и берите восемьдесят процентов…

– Ты не маленький, понимаешь, твоя должность предусматривает, – предупредил начальник.

– Раз предусматривает, то мне и восемьдесят копеек с рубля. – Игорю торговаться надоело, начальник ему нравился все меньше и меньше.

«С таким мышлением он человек на свободе временный, – решил Качалин. – Как он до сегодняшнего дня уцелел, непонятно, а еще молодую красавицу жену содержит. Надо срочно уходить…»

Игорь тихо и мирно перешел на такую же должность в соседнее управление. Так Игорь Качалин, еще не украв ни рубля, сознательно определил свой дальнейший путь: жизнь без денег он не представлял и, хотя в руках никогда больше двухсот рублей не держал, решил твердо, что деньги у него будут и зарплата здесь ни при чем.

Спустя два месяца бывшего начальника арестовали, имущество описали, Анна исчезла. Качалина пригласили в отдел кадров, где очень вежливый человек в штатском долго с ним беседовал о жизни, о его бывшем начальстве, о причинах, побудивших молодого специалиста сменить место работы. Как уже известно, Игорь обладал терпением незаурядным, и он открыл рот лишь потому, что считал: пора.

– Никаких сомнительных предложений я на своей прежней работе не получал. О покойниках говорят либо хорошо, либо никак.

– Кто умер? – поинтересовался вежливый в штатском.

– Человек, которого арестовали, для нашего дела покойник, – отрезал Качалин. – Уволился я по соображениям сугубо интимного характера, которые следствие интересовать не могут. Человек я холостой, у меня случаются неожиданные осложнения.

Заявление его было настолько откровенным, что прозвучало убедительно. Твердая позиция Качалина вызвала у всех уважение. Начальству лившейся грязи хватало – только успевай оправдываться, – и наверху Качалина отметили: молодой человек, а печется о чести мундира, не то что некоторые. Жулики, которых заброшенный ОБХСС невод миновал, тоже посмотрели в сторону Качалина с благодарностью и запомнили его.

Игорь же продолжал честно трудиться на ниве строительства, однако был разочарован. Он чувствовал: деньги рядом, мелкие даже видел и мог взять, но выжидал – верил, его час придет. Закладывалось новое, огромное строительство, Качалину предложили должность. Он согласился и не знал, что получил предложение от человека, который был когда-то близок с бывшим начальником Игоря и кое-что о нем слышал. Два года Качалин молча наблюдал, как мимо него в чужие карманы плывут деньги, сам иногда получал тощие конверты, но, так как ничем не рисковал, скупость подачек считал делом естественным. Дельцы платили за молчание, к столу не приглашали, свободных тарелок и ложек не было, и Игорь снова терпеливо ждал.

Он собирался отметить тридцатилетие, когда в случайной компании встретил Елену Качалину. Знакомство началось с шуток: мол, встретились однофамильцы, хлопот никаких, можно и не регистрироваться. Елена ему очень понравилась, но она явно принадлежала к категории женщин, которые ему противопоказаны. Хотя и прошло почти шесть лет, он свой «роман» с Анной не забыл. Игорь поцеловал молодой женщине руку, добродушно улыбнулся шуткам и убрался на другой конец стола.

Хозяин дома подсел к Игорю, чокнулся и сказал:

– Я на Елену всегда смотрю со спокойным восхищением. Есть вещи, которые мне не принадлежат, но я приучил себя смотреть на них без зависти. Женщины класса Елены, они существуют, радуют глаз, но ведь звезды тоже существуют, и мы спим спокойно, надо относиться к ним философски.

От возмущения Игорь выпил рюмку до дна:

– Длинноногая, большеротая, крашеная блондинка, нашел себе звезду, хорош! – Он фыркнул.

– Разуй глаза, деревня. – Хозяин похлопал Игоря по плечу покровительственно. – Елена недавно рассталась со вторым мужем, сейчас на свободной охоте. Она интересовалась тобой, берегись. – Он рассмеялся. – Хотя зачем Елене твой скальп? Если тебя продать со всеми потрохами, ей не хватит на неделю.

Игорь никому не позволял разговаривать с собой в подобном тоне. Хозяин, наверно, перебрал или на него действовало присутствие знаменитой гостьи.

– Ты пьян! – Качалин взял его за лацкан пиджака. – Завтра ты у меня проглотишь все эти слова, каждое отдельно.

– Конечно, он пьян, – подошедшая незаметно Елена взяла Игоря за руку: – Идемте танцевать.

Он так разозлился на приятеля, что поднялся и пошел танцевать с радостью, хотя и не любил, а уж с партнершами одного с ним роста – так и терпеть не мог. Елена была на высоких каблуках и оказалась даже чуть выше Игоря. Что он выглядит комично, сообразил поздно, на них уже смотрели. Елена рассмеялась, голос у нее был низкий, с еле заметной хрипотцой, села, протянула бокал:

– Воды, пожалуйста.

Она усадила Игоря рядом. Почти касаясь его щеки губами, зашептала:

– Наполеон, Лермонтов, Чаплин тоже были не гренадерского роста, но не страдали комплексом неполноценности.

– Я страдаю.

– Этот, – Елена кинула быстрый взгляд на хозяина, – наговорил вам обо мне гадостей. Пора привыкнуть: люди от природы добры, а я девушка одинокая и беззащитная.

– Мы говорили не о вас. – Игорь чуть отстранился.

– Не хамите. – Елена вновь рассмеялась. – Сказать женщине, что говорили не о ней! Где вы воспитывались, молодой человек?

«Уходи, быстро уходи, – повторял себе Игорь, стараясь хотя бы отодвинуться, не чувствовать жаркого дыхания Елены. Он втянул голову в плечи и прикрыл глаза. – Беги, дурак! Ты все забыл? Она сделает тебе больно и будет долго мучить».

Елена провела бархатной, ароматной ладонью по его щеке:

– Я слышала, вы знакомы с Анной? Откройте глаза.

Игорь послушно открыл глаза, попытался нацепить улыбку, но она соскальзывала.

– С какой Анной? – Он облизнул пересохшие губы.

– Аннушка… – Елена назвала фамилию и деликатно отвернулась. – Плебейка, конечно, но существо довольно милое.

– Такая, как вы.

– Вы меня все время оскорбляете. – Елена налила в чью-то рюмку коньяку, протянула Игорю. – Запомните, женщину нельзя сравнивать с другой женщиной, даже с кинозвездой. «Вы похожи на Дину Дурбин!» Сказав такую пошлость, мужчина считает, что сделал комплимент. Женщина – индивидуальность, похожа лишь на себя. Что же касается Анюты, то обещаю: вы с ней еще посчитаетесь.

Игорь выпил, согласно кивнул. Окружающие наблюдали за ними, прислушивались, притихли. Качалину почему-то было на это наплевать.

– Что вы сказали обо мне? – Елена указала взглядом на хозяина дома.

– Что? – Игорь, насупившись, вспоминал: – Длинноногая, большеротая, крашеная блондинка.

– Неплохо. – Она разглядывада Игоря с любопытством. – Я натуральная блондинка. Хотите убедиться?

– Как убедиться? – промямлил Игорь, вспыхнул румянцем. Кровь прилила так сильно, что, казалось, пропитала кожу, она набрякла, щеки по-бульдожьи обвисли.

– Скука… – Елена встала. – Проводите меня.

Она прошла сквозь бросившихся ее удерживать гостей, небрежно раздавая улыбки и реплики-удары, так герой американского вестерна выходит из салуна, расшвыривая картонных врагов. Игорь покорно следовал за победительницей, словно освобожденный или, наоборот, захваченный в плен, и ему казалось, что он слышит позади шипение.

В «Жигулях» Елена рассмеялась, голос у нее был низким, с трещинкой, поцеловала Игоря в щеку:

– Ты прелесть, – и включила зажигание.

Почему он «прелесть», Игорь не знал и узнать не хотел, он получил поцелуй, «ты» он ощутил как дружеское рукопожатие.

С этого момента Игорь плохо ориентировался в пространстве и времени. Расхожее выражение «как во сне» точно соответствовало его ощущениям; движения у него стали замедленные и вязкие, он не мог понять, какое количество комнат в квартире, и, переходя из гостиной на кухню, заблудился. Елена сразу пошла в ванную, он слышал шум воды, но, по очереди открывая все двери, влез к ней. Она стояла под мелкими струйками, массируя ладонями тугое, сильное тело.

– Раздевайся, я сейчас освобожусь. – Елена посмотрела на него, как смотрит женщина, прихорашиваясь перед зеркалом в фойе театра.

«Не может быть! – так Игорь подумал и отнюдь не собирался говорить вслух. – Так не бывает!»

– Крепче держи веснушки – рассыплешь. – Елена рассмеялась.

Он безвольно прислонился к дверному косяку, впервые в жизни почувствовал себя ничтожеством и не уверенным в себе мужчиной.

Ночью Игорь не спал, слушал ровное дыхание Елены, лежал на спине, глядя в идеально чистый, напоминающий больницу потолок. Несколько раз вставал, долго стоял в ванной, разглядывая себя в зеркале, зачем-то оттягивал пальцем нижнюю губу и скалил зубы; замерзнув, возвращался под теплое одеяло, согревался. Сна будто и не существовало. Под утро, когда закрывавшие окна шторы стали наливаться светом, а потолок заголубел, он решил тихо уйти. Лежа неподвижно, он мысленно совершал побег. Одежда, кажется, в комнате направо – он на цыпочках прошел по мягкому паласу, бесшумно оделся, открыл, стараясь не звякнуть, дверной замок и выскользнул на улицу… Свежий ветерок привел Игоря в чувство, он плотнее натянул одеяло.

Все проходит, ночь, налитая до краев блаженством и стыдом, тоже прошла.

Игорь уже знал, как женщины просыпаются и как они в этот момент выглядят. Возможно, мужчины смотрятся еще хуже, но ведь мужчин даже в плохих стихах никто не называет небесными созданиями. Елена не натягивала одеяло на голову, не разглаживала на лице кожу, хлопая потекшими ресницами. Она сразу села, потянулась до хруста – на лице не было и тени сна.

– Тебе к какому часу? – И, не слушая ответа, побежала в ванную.

Через десять минут – заряженный энергией хозяйки Игорь умылся и оделся мгновенно – он уже завтракал, пряча глаза и поддерживая разговор односложными междометиями. Елене, видимо, вести монолог надоело, она взяла Игоря за подбородок, посмотрела в глаза:

– Человек одинок и достаточно беззащитен. Со мной ты можешь не психовать по пустякам, не надувать щеки, изображая Голиафа…

– Уж какой я Голиаф…

– Не перебивай старших. По паспорту я старше тебя на два года, а по жизненному опыту – на двести тысяч километров.

– Почему не тонн? – Игорю вдруг стало легко и беспечно.

– Скрещивают пространство и время, а не лунный свет и килограммы. Ничего ты еще не знаешь, – сказала Елена ласково.

Игорь услышал: «Я тебя научу всему» – и ответил:

– Спасибо, я буду стараться.

Елена помедлила лишь мгновение, поняла и парировала:

– Пока не за что.

Уходя, Игорь поцеловал ее в щеку, наклонившись, боднул в плечо, установил ритуал утреннего прощания, которому будет следовать всегда.

Качалин неоднократно и безуспешно пытался вспомнить, как провел этот день. Елена приходить не приглашала, он не позвонил, не знал, дома ли она. Заскочив к себе, сунул в портфель электробритву и зубную щетку и отправился чуть ли не через весь город пешком. Шел он долго, по дороге несколько раз выпил и явился к Елене около семи. На работе он в тот день либо не был, либо заглянул совсем ненадолго. Он не знал, как его примут, пустят ли вообще; ожидал чего угодно, только не шумной и изрядно выпившей компании, среди которой он сразу затерялся. Он даже не понял: заметила ли Елена его появление. Игорь спиртное в то время не любил, ему было стыдно трусливой выпивки по дороге, однако он не остановился, а, притулившись в самом темном углу, напился по-настоящему. Зато ночью он спал, точнее, пребывал в мире потустороннем.

Утром Елена кормила его завтраком, беззлобно подшучивала над тихим алкоголиком, ловко прячущимся за легендой трезвости. Прощаясь, она сказала:

– В дороге не пей: дома всего в достатке, хоть купайся.

Так Игорь Качалин получил бессрочный пропуск в рай.

Прошло несколько дней. Елена вела себя так, словно они женаты, причем уже давно, своим многочисленным приятельницам и знакомым мужчинам представляла Качалина просто:

– Знакомьтесь, Игорь.

Никто ничего не спрашивал. С Игорем в первый же вечер все держались как со старым знакомым, женщины называли Игорьком, смотрели кокетливо.

Он слова любви не говорил, о браке тоже не заикался. Елена рассмеется, скажет: пошутили – и хватит.

Елена где-то работала тренером, однажды она уехала в воскресенье на соревнования, Игоря с собой не пригласила, и он впервые остался в квартире один. Он методично и внимательно осмотрел трехкомнатную квартиру. Оценивая обстановку, решил, что она стоит тысяч двенадцать, преуменьшив стоимость почти вдвое. Содержимое холодильника и кухонных шкафов добило его окончательно. Заглядывать в платяной шкаф и оценивать гардероб хозяйки ему не хотелось: он с детства был равнодушен к музеям и выставочным залам.

Он налил себе чаю, уселся на кухне, схватился за голову в прямом и переносном смысле. «Если даже обновок не покупать, только поддерживать уровень, нужно рублей шестьсот в месяц», – решил он. Игорь ошибся вдвое: Елена давно уже не укладывалась в тысячу. Он с ужасом вспомнил, как на второй день достал из кармана восемьдесят рублей и с деланной небрежностью сказал:

– Возьми на пропитание.

– Брось на трюмо, – ответила Елена, даже не взглянув.

Тогда Игоря это покоробило, сейчас, обдумывая ситуацию, он понял: восемьдесят рублей здесь можно только бросить, ничего купить в эту квартиру на них нельзя. На какие же деньги все это существует? И как он, Качалин, собирается жить дальше?

Странное дело, мысли у Игоря были цвета чернильного, а настроение светлое: он попивал чаек без сахара, уверенный, что добровольно он отсюда не уйдет, выгонять его пока не собираются, все образуется, деньги будут. Что у него деньги будут, Игорь не сомневался с детства – на чем зиждилась уверенность, неизвестно, однако он никогда в своей удаче не сомневался. Он дошел до края, ждать больше нельзя, настало время действовать.

Лишь один из сотрудников Качалина немного о нем знал, все остальные и сверху и снизу считали его человеком безупречной честности и держались с ним подчеркнуто уважительно. С работягами и начальством не пьет, даже бросовый облицовочный материал ни разу домой не прихватил. Никто не знал, что Игорь Качалин давно решил: «Если спать, то с королевой, если красть, то миллион». Последнее, конечно, гипербола, но рисковать из-за мелочи не собирался.

Игорь думал, подгонял себя, но не торопился. А жизнь с Еленой шла своим чередом. Она установила такой порядок: все, что следовало Качалину утром надеть, вычищенное и отглаженное ждало его в спальне. Почти каждый день он обнаруживал обновку: то рубашка, то носки, ботинки или галстук, носовые платки и запонки, одеколон и бритва. Старые вещи бесследно исчезали, гардероб постепенно заменился полностью. Так же изменился и Игорь Качалин: он познакомился с парикмахером и официантами, с людьми, которые могут достать и рады услужить. Он ни от чего не отказывался, но в записной книжке памяти делал соответствующие пометки, уверенный: рано или поздно счет представят. Несколько раз он пытался поговорить с Еленой, а однажды, когда увидел новый костюм, даже вспылил.

– Живем и живем. – Она чмокнула его в лоб. – Я кое-что продала, не бери в голову, образуется. Вечером не задерживайся, у нас гости.

О последних можно было и не предупреждать – гости не переводились, они менялись, как караульные. Позже Игорь заметил: разводящим сменного караула является Елена, порой неуловимым движением, взглядом она отдавала команду, кому оставаться, кому уходить. С пустыми руками никто не приходил, даже женщины. Цветы или брелок для ключей, оригинальная бутылка, ящик боржоми, необъятных размеров дыня, продукты из «Березки». Много или мало, несли все, будто впрок. Игорь понял: приносят больше, чем съедают и выпивают, мало того, почти все держатся с Еленой, как должники. Каждый был ей чем-то обязан – либо нужным знакомством, либо прямой услугой. Елена принимала подношения и благодарности с легкой улыбкой, даже чуть рассеянно, но память у нее была уникальная. Она помнила буквально все. И чужие долги, и свои, и даже долги Игоря. В сложном движении планет и их спутников Игорь не мог определить своего места на орбите. Мысль о любви мелькнула и пропала – мужчин в доме бывало больше чем достаточно, – однако зачем-то он ей нужен, просто так даже воробьи не чирикают, а уж Елена тем более. «Нужны деньги, остальное подождет», – решил он в конце концов.

Когда Елена попросила не задерживаться и без видимой нужды упомянула о гостях, он насторожился. И костюм сегодня новый… Может, у нее покровитель оттуда? Он взглянул на потолок.

Гостю оказалось лет пятьдесят с небольшим; приехал он с двумя девочками, которые за весь вечер не сказали с Игорем и двух слов, пили, курили и щебетали о своем, стороннему уху не понятном. Гость ничем не отличался бы от ежедневных посетителей, если бы не стиль всего вечера и не поведение Елены. Никто больше не приходил, телефон звонил редко. Елена отвечала коротко, держалась с гостем радушно, но чуть деланно. Он же был сама любезность, ухаживая за женщинами, пытался вовлечь Игоря в разговор, пил и совсем не пьянел. Игорь, как обычно, выпил лишь рюмку, затем часто чокался.

– Не надо казаться лучше, чем есть на самом деле, – сказал Стасик. Так смешно и неподходяще называли гостя приехавшие с ним девушки и Елена.

Игорь, услышав это имя, вспомнил матерого, походившего на волка кобеля с рыжим отливом, живущего в подъезде. Когда жильцы пятились от лифта, занятого грозно рычащим зверем, хозяйка прижимала его тяжелую лобастую голову к себе и говорила:

– Входите, входите, Бобик добрый.

Люди верили, но предпочитали ждать, и добрый Бобик катался в лифте с хозяйкой.

Игорь девочкам и Елене верил, но называть гостя Стасиком воздерживался, обращался к нему безлично.

– Я хотел бы казаться лучше, чем на самом деле, – ответил Игорь, – и составить вам компанию, но пить я не умею.

Стасик оценил и обращение Игоря, и тонкую лесть, посмотрел на Елену вопросительно – она кивнула, подтверждая, что Игорь говорит правду.

– Тебя жаль. – Стасик опрокинул очередную порцию, словно вылил на сторону. – Но мы тебя простим.

Игорю хотелось обыграть это императорское «мы», но он привычно сдержался и получил одобрительный взгляд Елены. Около двенадцати Стасик поднялся, оглядев стол, сунул в карман только что открытую бутылку виски и молча зашагал к выходу. По этому молчанию и выверенности шага Игорь понял, что гость все-таки человек живой, на спиртное реагирует.

– До свидания. – Стасик пожал Игорю руку, поцеловал Елену в щеку. – Хорошо у тебя, Леночка, спасибо. Договорились: завтра в одиннадцать я жду.

Девочки подхватили Стасика под руки, и он, словно коренник с пристяжными, выкатился из квартиры.

– Стасик, – Елена рассмеялась, – если домой хоть что-нибудь не принесет, спать не будет. Помню, спиртное кончилось, так он банку шпрот в карман положил.

– Скупых мужчин не люблю, – сказал Игорь.

– Стасик скупой? Он в иной день тратит столько… – Елена махнула рукой. – Тысячу в ресторане оставит, грошовую солонку в карман. Принцип: мужик домой с пустыми руками возвращаться не должен. Как ты думаешь, сколько ему лет? – Она ловко начала убирать со стола.

– Полтинник с копейками. – Игорь взял полотенце, приготовился вытирать посуду.

– Шестьдесят три, ясненько? Квартира, дача, две машины, дел невпроворот, девочки. Как он пьет, ты видел?

Игорю очень хотелось узнать: кто такой? Но привычка не задавать вопросов сработала, он промолчал. Если тебе хотят сказать, скажут. Если не хотят, то своим вопросом себя же поставишь в положение идиотское.

– Ты ему понравился. – Елена назвала фамилию, имя и отчество гостя.

Игорю напрягать память не понадобилось, он только присвистнул.

– Вот именно. Ты слышал? Завтра в одиннадцать. И не вздумай толкаться около секретарши. Представься и проходи.

Ровно в одиннадцать Игорь Качалин назвал секретарше свою фамилию и вошел в огромный шкаф, который был дверьми, ведущими в кабинет Стасика.

– Здравствуй! – Хозяин вышел навстречу, усадил Игоря за стол для заседаний, устроился напротив. – Рассказывай. Меня ваша контора давно интересует, подходящего человека у вас не видел.

– Спрашивайте. – Сначала Игорь хотел поинтересоваться, о чем именно рассказывать, затем решил ограничиться одним словом.

Стасику конкретность и лаконичность Качалина явно понравились. Прищурившись, будто прицеливался, он недолго подумал, затем начал задавать очень разнообразные, но всегда точные вопросы. В основном его интересовали люди, их сильные и слабые стороны, не наличие и отсутствие диплома, а кругозор, уровень мышления. Он явно искал слабое место, причем не среди руководителей, а среди лиц, отвечающих за поставку и хранение материалов. Сделав в блокноте какие-то записи, хозяин взглянул на часы и поморщился.

– Человека я тебе дам. – Прощаясь, он пожал руку, заглянул в лицо: – На неделе загляну, обсудим.

Признаться, Игорь не очень понял намерения Стасика, лишь некоторое время спустя обозначилась сложная машина, которую он запустил для перекачивания государственных средств в личные карманы.

Елена ни о чем не спрашивала, вела себя так, будто никакого Стасика не существует, и жизнь Качалиных продолжалась. Лишь через три месяца он принес в дом деньги. Но как Елена не взглянула на восемьдесят рублей, так она не стала смотреть и на два плотных конверта.

– Брось на трюмо. – Поцеловала Качалина в щеку и продолжала нескончаемые разговоры по телефону.

Через два года они зарегистрировали брак, отметили событие в привычной компании. Обслуживали их знакомые официанты.

Первое время Игорь пытался подсчитать, сколько он «бросает на трюмо», но вскоре понял никчемность своей затеи. Машина Стасика работала, Игорь Качалин трудился в ней важным винтиком, затем шестеренкой, со временем превратился в жизненно необходимую несущую ось, которая обрастала своими шестернями и винтиками. Соответственно тяжелели конверты, цвет купюр в них менялся. Странное дело, деньги интересовали Игоря все меньше и меньше, практически они ему стали не нужны. Взял конверт, отдал – живи дальше. Дом полон. Качалин уже не знал, что в нем имеется. Одевают его элегантно, в соответствии с модой, машина всегда в порядке, еда и женщина ждут. Зачем же деньги? Если он захотел к морю или в горы, надо только сказать, билеты на самолет принесут, на аэродром доставят, там встретят.

Однажды за завтраком, дорогим, но давно безвкусным, Игорь посмотрел на красивую блондинку, которая быстро обслуживала его и говорила что-то ласковое, и спросил:

– Елена, а тебя не интересует, откуда я приношу деньги? Какую цену я за них плачу? Что со мной может случиться?

– Что с тобой может случиться? – Елена подлила в его чашку кофе, сделала еще один бутерброд. – Выгонят с работы. Есть деньги – живем, не станет – будем жить.

Игорь попытался заглянуть ей в глаза, но они блестели и отражали свет. «Совсем недавно от присутствия, тем более от прикосновения этой женщины мне становилось дурно, – подумал он, посмотрел внимательно, попытался вспомнить Елену прежней. – Где же страсть, любовь? – Качалин нахмурился. – Когда мы были последний раз близки? Вчера? Позавчера? Нет. Нет и нет! Чего я здесь сижу, зачем мне все это надо? Уволят с работы? Если я попадусь, меня уволят, выгонят из жизни. Я же такой рациональный умник, всегда твердил: выигрыш должен превышать ставку десятикратно, лучше стократно. Я ставлю жизнь, а получаю?» Он взглянул на блондинку удивленно.

– Знай я тебя хуже – решила бы, что ненавидишь меня, – Елена рассмеялась. Голос у нее был почти мужской, временами скрипел, как рассохшиеся ставни.

– Ты знаешь меня хорошо? – Игорь отложил надкушенный бутерброд.

– Я тебя знаю. – Елена удивленно подняла брови: – Что сегодня с тобой? Ты не выспался? – Она прижала его голову к щеке, проверяя, нет ли температуры, отстранившись, заботливо поправила мужу волосы.

– Ты меня береги, подходящего мужа искать – забот не оберешься.

– Может, икра несвежая? – Елена взяла бутерброд. – На работу не опаздываешь?

– Как звали твоего последнего мужа? Где он? Почему ты никогда о нем не рассказываешь?

– Я тебя о твоих девках не расспрашиваю. – Елена насмешливо улыбнулась. – Ты бы этой, как ее… Алисе сказал, что мыться следует не по субботам, а каждый день.

Качалин не ответил. Еще год назад он узнал, что первый муж Елены спился и лежит в лечебнице, а последний находится в заключении – работал до ареста в торговле, получил двенадцать лет. «И меня возьмут, а она будет жить припеваючи, ничего в этом доме не изменится, будет другой мужик завтракать, просто смена караула. Как при трехсменном карауле: один стоит, второй бодрствует, третий отдыхает».

– У тебя есть кандидатура на мое место? – спросил Качалин.

– Я тебя, хама, могу сегодня выгнать, а о замене подумать на досуге. – Казалось, Елена сейчас заплачет, но она взяла себя в руки, села напротив, помолчала немного. – Почему люди, расставаясь, не желают оставаться людьми? У тебя неприятности на работе, но ведь я тебе помочь не могу.

– Неприятность – это когда штаны новые порвал, – прервал жену Качалин. – Мне тюрьма грозит, на долгие годы.

– Скверно, очень скверно. – Елена кивнула, взяла мужа под руку: – Я виновата? Я у тебя когда-нибудь что-нибудь просила? Я тебя толкала?

– Ты, ты! – Качалин вырвал руку, широко открыл рот, слова застряли у него в горле непрожеванным куском.

– Что я? – ласково спросила Елена. – Я не оправдываюсь, хочу понять по-человечески. Ты взрослый, неглупый мужчина. Почему ты ищешь мальчика для битья? Тебе так легче? Хорошо. Я тебя, несмышленыша, заманила в темный лес и совратила. Ты искал светлый путь, рвался совершить трудовой подвиг – встретил роковую женщину и свихнулся.

– Зачем так? – Качалин смутился. – Я хочу, чтобы ты понимала…

– Я не понимаю, – перебила Елена и поднялась из-за стола. – Я только женщинаи желаю тебе добра, понимать должен ты и за свои поступки отвечать должен сам. Извини, такова жизнь.

День сегодняшний

«Ревность? Или человек ошалел от эгоизма красивой женщины, тысячи раз сдерживался, один раз не выдержал…»

Вернувшись на кухню, Лева прямо с порога спросил:

– Придумали ответ? Или спросите: какой ответ?

– Не знаю я, растерялся, понимаешь? – Качалин говорил это Толику Бабенко, по-бабьи размахивая руками. Услышав вопрос Гурова, замолчал.

«Пытается замазать оплошность или искренен? Ответить на этот вопрос – значит либо выявить убийцу, либо отсечь одного из основных подозреваемых».

Неожиданно Толик, державшийся до этого скромно, заговорил в повышенном тоне:

– Почему вы так разговариваете, товарищ? Не знаю вашего звания… В семье произошло несчастье, умер человек, любимая женщина, муж, естественно, в трансе. Что означают ваши вопросы, и, вообще, не излишне ли вы здесь задерживаетесь?

А если действительно Качалин ни в чем не виноват? Тогда его, Гурова, поведение недопустимо. А что делать?

– Вы объясните простыми русскими словами: что произошло? – наступал Толик.

Качалин к разговору не прислушивался – ушел в себя, замкнулся, сосредоточенно, словно выполнял работу, прихлебывал кофе, и Гуров был убежден, что делает все Качалин механически, вкуса кофе не ощущает.

«Не торопись с выводами, инспектор, – одернул себя Лева. – Качалин замешан в крупных хищениях, возможно, жена знала об этом и стала мешать. Надо намекнуть, что несчастный случай вызывает сомнение, и проверить реакцию».

– Елена Сергеевна упала и ударилась виском о бронзовый подлокотник, – тихо ответил Гуров, наблюдая за Качалиным ненавязчиво, но внимательно.

Хозяин еле заметно вздрогнул, поежился, словно ему стало холодно, прихлебнул кофе, на Гурова не взглянул.

– Как это упала? – возмутился Толик, подхватив брошенный мяч так ловко, будто играл с Гуровым в одной команде. – Упала и ударилась? Глупости все. Елена – отличная спортсменка… – Он замялся, и на его лице быстро промелькнули удивление, испуг и, что больше всего поразило Гурова, радость. – Вы что же, сомневаетесь?

– Мое дело маленькое, – как можно равнодушнее ответил Гуров. – Приказали ждать следователя. Я жду.

– Понятно, понятно. – Толик чуть было не потер руки от удовольствия. – Ждете, значит, а пока проявляете инициативу. Упала молодая, здоровая женщина, точненько виском ударилась, странно, правда?

– Не знаю, следователь приедет, – равнодушно мямлил Гуров, радуясь столь неожиданному и активному помощнику.

«Качалин вспыхнул и погас, снова замкнулся, а ты, приятель, – рассуждал Гуров, – либо сам по уши замешан в этом деле, прибыл сюда на разведку и решил вести ее активно, либо у тебя выраженный комплекс неполноценности. При возможности ты стараешься человека унизить, тебя бы сейчас на мое место…»

– Задаете бестактные вопросы. – Толик входил в роль обличителя и защитника нравственности. – В Шерлока Холмса поиграть захотелось? Вот следователь приедет, я ему все расскажу.

– А что я такого спросил? – Не будь на душе так муторно, Лева мог и рассмеяться. – Не страдала ли покойная сердцем? Понятно. Если сердечный приступ, то ясно: прихватило, шарахнулась…

– Шарахнулась, – передразнил Толик. – Что она, корова, шарахаться-то?

Качалин, для которого Гуров вел разговор и терпел хамство Бабенко, никак не реагировал. Лева рассердился. Больно долго ты в трансе, пора бы и в себя прийти, мужик все-таки.

– Игорь, я поеду, – вид у Толика стал крайне деловитый, – смерть, она от жизни много требует.

Гуров испытывал к Толику, который включал в беседу Качалина, симпатию, чуть ли не любовь.

– Простите, – Лева придал голосу официальность, – а где вы находились часа два назад?

– Чего? – Толик чуть не задохнулся от возмущения. Он полагал, что с этим милицейским увальнем уже разделался, так на тебе. – Где надо, там и находился!

– А точнее? – Гуров вынул блокнот, приготовился писать.

– Допрашивать решили?

– Допрашивать вас будет следователь. Я лишь хочу установить личность, которая неожиданно появилась на месте происшествия. – Гуров насупился, начал писать. – Значит, Бабенко Анатолий… Семенович, если не ошибаюсь. Документик какой-нибудь имеется?

– У меня все имеется, – Толик попытался рассмеяться. – А у вас?

– От показаний вы отказаться вправе, а документ мне покажите. – Гуров медленно полез за своим удостоверением, очень не хотелось его показывать.

Лева так долго доставал удостоверение, что Толик отмахнулся, – мол, и так видно, милиционер.

– Права годятся? – Толик протянул водительские права.

Обострить, обострить разговор, заставить Качалина включиться. На что он болезненно реагировал? Лева вспомнил и спросил:

– А почему Вера сказала, что вы рады смерти Качалиной?

– Если вас интересует, – вмешался Качалин, – то я с раннего утра находился на объекте, там меня видели десятки людей, затем вернулся в контору, был в кабинете начальника, где меня застал звонок Дениса.

«А ты совсем не глух и растерян, как выглядишь. Бросился на выручку приятелю мгновенно. Почему они боятся Веру? Что такое девушка знает?» Лева разглядывал права с любопытством, будто никогда не видел.

В дверь позвонили, Толик хотел выйти в холл, Гуров остановил его жестом, открыл сам. На лестничной площадке стоял инспектор Вакуров.

– Наконец-то! – Толик хотел отстранить Гурова, выглядывал из-за спины. – Товарищ следователь…

– Это не следователь. – Гуров оттеснил нахала, вышел на площадку, прикрыл за собой дверь. – Здравствуй, Борис.

– Здравствуйте, Лев Иванович, – зашептал Вакуров. – Убийство? – В голосе слышалось торжество.

Лева хотел одернуть парня, сдержался, вспомнив себя, первое убийство, которым он занимался, кивнул:

– К сожалению, Боря, убийство. Сейчас ты поедешь на работу хозяина дома, выяснишь весь его день, по минутам. Но прежде… – Гуров задумался. – Сначала ты поработаешь ассенизатором.

Когда Толик вернулся на кухню, Качалин глянул на него тяжело и севшим голосом спросил:

– Тебя в детстве уронили? Ты чего здесь театр изображаешь?

– Не понимаю. – Толик улыбнулся заискивающе. – Вы о чем, шеф? Что я этого мента приструнил?

Качалин ладонями сильно потер лицо, словно хотел стереть надоевшие веснушки, вздохнул, посмотрел на Толика, как смотрит врач на безнадежного больного, спросил:

– Кто этот мент?

– Я знаю? – Толик пытался держаться непринужденно. – Участковый, может, оперативник из отделения…

– «Участковый»! – передразнил Качалин, и без того большой рот его растянулся чуть не до ушей, но не в улыбке, а в хищном оскале. – Классный профессионал с Петровки играет с тобой, лопухом, да на ус наматывает. Хорошо, если из МУРа, а если из УБХСС? Если нами уже занялись?

– А чего мной заниматься? – Толик расправил плечи и стал смешон и жалок, как всякий человек, пытающийся страх и растерянность спрятать за дешевой бравадой.

– Толик, родненький, не надо. – В голосе Качалина заурчали ласковые нотки, какие можно услышать в голосе гурмана, принюхивающегося к любимому блюду. – У тебя товар при себе?

Толик шарахнулся, схватился якобы за сердце, на самом деле за внутренний карман пиджака.

– Понятно, – Качалин кивнул и неожиданно спросил: – Ты сегодня здесь уже был, во сколько ушел?

– Не был сегодня, не был. – Толик снова схватился за грудь и так старался быть правдивым, что верить ему очень не хотелось.

– Не был так не был, – равнодушно сказал Качалин. – Чего испугался?

– Ну… – Толик втянул в себя воздух, покосился на закрытую дверь гостиной и заговорил быстро, захлебывающимся шепотом: – Как это мадам упала и ударилась, и каюк? Чего это ей падать понадобилось? Неладно, шеф, все не так, я чую. И врач с экспертом там закрылись, не показываются, и этот…

– Участковый, – ехидно добавил Качалин и встал. – Мне тоже все не нравится. Елена девка, – он запнулся и неожиданно перекрестился, – она была женщина сильная и ловкая, падучей не страдала, спиртного практически не пила. Толик, все плохо. Елену жалко, но ее не вернешь, и бог с ней, а нам теперь расхлебывать. Ты еще приперся! Что у тебя с собой?

– Франки, – признался Толик. – Мадам просила достать, я же не знал…

– Это для тебя хорошо, франки тебе помогут.

– Хороша помощь. Шутишь, шеф? Мне лучше отсюда тихонько уйти. – Толик смотрел просяще, словно Качалин решал вопрос: уйти Толику Бабенко или остаться.

– Иди. Только, когда не выпустят, не вздумай валюту в моей квартире припрятать, тебе франки сейчас очень пригодятся.

– Думаешь, возьмет?

– Совсем идиот. – Качалин вновь потер веснушки, опустился на стул. – Как мне удалось одними кретинами себя окружить? Еще алкоголичка и неврастеничка! Боже мой, что же теперь будет? Вами займутся профессионалы, и все, все поплывет и выплывет. Елена! На кого ты меня оставила?

Толик не видел, что в холле, за его спиной, появился Гуров. Качалин же заметил инспектора сразу и продолжал свой монолог:

– Как жить теперь? Ты ведь знаешь, Толик, не шибко мы с Еленой любили друг друга, но годы вместе, их не забудешь враз, да и привязанности, привычки.

Качалин вел свою партию безукоризненно. Он сразу сообразил: большую любовь и горе разыгрывать ни к чему, быстро выяснится, что если и была, то давно перегорела, а ложь может насторожить, начнут копать.

– Может, я себялюбец и мерзавец, но не могу себе представить, Толик, – продолжал Качалин, – завтра просыпаюсь, а Елены нет! А кофе с гренками, а яйцо, как я люблю? Все выутюжено, вычищено!

– Шеф, вы что? Человек погиб, а вы про яйцо всмятку! – возмутился Толик.

– Ты прав, Толик. – Качалин безвольно махнул рукой, шмыгнул носом. – Я совсем уже того, заговариваюсь.

Гуров стоял в дверях, стараясь понять, где правда, где ложь. Качалин умен, тут и гадать нечего, ясно. «Он, безусловно, раскусил меня, – понял Гуров. – Качалин наделен тем современным умом, порожденным цивилизацией, но отбросившим нравственность, этику; звериным умом, эксплуатирующим накопленное до него, не принявшим красоту и мужество предков, а сделавшим из опыта их жизни выжимку, некий экстракт выживаемости. Человек такого ума быстро и почти безошибочно определяет сильные и слабые стороны рядом стоящего, реально оценивает свое место в пространстве и времени, прекрасно ориентируется в ситуации».

Итак, Гуров понял, что Качалин умен и маску простофили использует в защитных целях. Значит, есть что защищать, главное – есть что прятать. С другой стороны, раз умен, значит, неумелая инсценировка не его рук дело, Качалин придумал бы иное. Гуров так увлекся, что чуть было не начал представлять, как бы инсценировал Качалин убийство, но вовремя остановил себя.

Толик не понял или не поверил Качалину и по-прежнему считал, что Гуров – участковый.

– А вы установили, как Елена упала, обо что ударилась? Следы совпадают? – агрессивно спросил он.

– Вы видели, как Качалина упала?

Гуров прошел в кухню, устало опустился на стул, повел плечом – рубашка высохла, заскорузло царапнула, все равно это было приятнее, чем липкий, потный компресс.

– Чего я видел? – Толик украдкой взглянул на Качалина, который спрятался за своими бастионами, на призыв ответил виноватой улыбкой. – Ничего я не видел.

– И я не видел, никто не видел, – нравоучительно произнес Гуров. – Потому и вызвали следователя. Приедет – разберется, может, у него будут вопросы.

– Я-то здесь при чем? Я зашел с визитом. – Выудив из ленивой памяти эту фразу, он взглянул на Гурова с превосходством. – Я зашел к моим друзьям с визитом вежливости, а тут такое несчастье. У меня дела. Извините, пардон, мне надо идти.

«Официально я тебя задерживать права не имею, тебя остановит Качалин. Хватит друзей разыгрывать, пора вам поссориться», – решил Лева и удивленно спросил:

– Игорь Петрович, вы должны были быть дома?

Качалин сорвался, взглянул на Толика с откровенным презрением, спохватился, закрыл лицо ладонями, пробормотал:

– Я до шести работаю. К чему эти вопросы? Елена умерла, что теперь будет?

А сам подумал: «Может, мне Толика бог послал?» Он весь подобрался, оставил веснушки в покое, повернулся к Толику:

– К друзьям, с визитом вежливости? Что это ты говоришь, братец? Во-первых, ты мне не друг. Во-вторых, отлично знаешь, что меня днем здесь не бывает. О покойниках плохо не говорят, но Елена была, простите, несколько меркантильна. Толик у нее был вроде поверенного в делах, поставщика, в общем, прислуга за все. Я в их жизнь не вмешивался, у меня своих забот… – Он чиркнул пальцем под пухлым подбородком.

Качалин пожалел о сказанном мгновенно, готов был проглотить все слова обратно, но было поздно. Толик забыл, что собрался уходить, что находиться здесь опасно.

– Значит, я у твоей бабы холуем, а ты ничего не знал? – Толик даже привстал на носки, пытаясь с достигнутой высоты покарать наглого лжеца.

Качалин был Толику Бабенко не по зубам, выражаясь спортивным языком, противники выступали в разных классах и разных весовых категориях.

– Ты выбирай выражения, – тихо ответил Качалин, своим тоном и скорбной улыбкой показывая Гурову, кто есть кто. – Я действительно кое-что знал, ты прав. К примеру, я знал, что ты сегодня должен прийти в час. Ты, понятно, явился вовремя, ты не посмеешь опаздывать. Зачем ты явился снова?

Неизвестно, кого больше потрясли слова хозяина дома, Толика Бабенко или Льва Гурова. Инспектор уголовного розыска не вздрогнул, хотя ему хотелось крикнуть: «Стоп! Пауза! Молчите! Дайте подумать! Был или не был? Если был, то почему скрыл? Может, и не должен был приходить? Качалин клевещет? Зачем?..»

Гуров нервничал. Потом будет сколько угодно времени, присутствующих разведут по разным кабинетам, появятся официальные протоколы допросов: предупреждение по статье… за отказ от дачи показаний, предупреждение по статье… за дачу ложных показаний. Вопросы и ответы, время на раздумье и анализ. Все будет, позже, потом…

Гуров знал: секундные потери, крошки информации, не использованные на месте преступления, порой не восполняются сутками кропотливого труда, случается – не восполняются никогда. Жизнь не снимают на кинопленку, нельзя остановить проектор и прокрутить все заново, в замедленном темпе. Сейчас между Качалиным и Бабенко произошло короткое замыкание, вылетела искра. В свете ее многое нужно успеть разглядеть и понять. В кабинете, возможно, такого замыкания не повторить. В кабинете придется задавать вопросы. Какие вопросы? Что спрашивать? Шарить в темноте? Убийца увидит твою слепоту, тогда все – ноль информации, даже двумя неудачными вопросами следователь загонит в тупик себя же.

«Нет времени. – Гуров принял решение. – Важно только, был сегодня Бабенко в квартире или не был».

Толик Бабенко особым умом не блистал никогда. Сейчас же он состоял из одних эмоций.

– Когда я должен сюда прийти? – Толик хлопнул себя по колену. – Ты что? Двинулся? Ты меня под какие дела подвести желаешь?

Толик так резко проглотил наживку, что Качалин, глянув на Гурова виновато, решил отпустить, хватку ослабить, иначе и порвать все можно. Пусть инспектор на Толика полюбуется, в любом случае для Качалина такая ситуация выгодна.

– Толик! Что случилось, дорогой? Я тебя обидел? – В голосе хозяина звучали вина и недоумение. – Прости, не хотел.

Качалин, конечно, слыхал о системе Станиславского, но не знал, с чем ее едят, понятия не имел о перевоплощении. Он был умен, опыт предков его учил: когда лжешь, то надо начинать с себя, убедить себя; если в собственную ложь ты уверовал, как в истину, не сомневайся, твоя ложь перевоплотилась в истину для всех. Качалин себе верил.

– Да ладно. – Толик растопырил руки, хотел обняться. – Мы с тобой оба, от этих дел… двинулись.

Качалин мягким жестом остановил душевный порыв, готовый перейти в объятия.

– Был ты тут раньше, не был… Елену не вернешь. Я так сказал, без умысла. Жена вчера обмолвилась: к часу явится Толик. И я повторил. – Качалин вяло махнул рукой, повернулся к Гурову, из-под набрякших век глянул сонно и безучастно.

Однако сигнал прозвучал однозначно: «Внимание, инспектор, парень врет, лови, пока карась в воздухе. Я подсек, твое дело – лишь сачок подставить».

Действительно, Толик буквально подпрыгнул.

– Ты, ты! – он задыхался. Не обращая внимания на Гурова, рванулся к Качалину. Тот даже не шелохнулся, и Толик словно споткнулся, опустил руки, начал расхаживать по кухне. – Ты это чего, Игорь? Откуда ты взял? Зачем тебе? Не был я здесь сегодня! Слышишь? Не был!

– Да бог с тобой. – Качалин на Гурова не смотрел, но явно обращался к нему. – Не был так не был, какое это имеет значение? Чего взорвался?

«И действительно, – подумал Гуров, – если ты, Толик, не знаешь, что Качалина убита, был ты здесь сегодня или нет, никакого значения не имеет. Судя по твоему поведению, ты об убийстве знаешь. Откуда знаешь, спрашивается? Эксперты этот факт недавно установили. Я ничего об убийстве не говорил».

– Ну ты даешь, Игорь. – Толик остывал, как и взрывался, мгновенно. – Они же из меня, – он кивнул на Гурова, – душу вынут.

Гуров вспомнил, как много лет назад, разыскивая преступника, совершившего убийство на ипподроме, создал наивную теорию. Мол, преступника трудно найти, так как он прячется среди массы людей, как в лесу, но прячется-то он среди людей порядочных. Так надо со всеми порядочными людьми заключить союз, и тогда преступник останется один, голенький. Наивен был Лева в те годы, однако преступника разыскал, уж там по теории или без нее, но задержал. Здесь круг подозреваемых совсем узок, провести отсев, казалось бы, просто. Ты убить не мог, ты не мог, ты не мог… Значит, убил Качалину ты. Прошу в машину – поехали. С кем здесь заключить союз, кому можно довериться? Четыре человека, а руку пожать некому.

– Не пойму тебя, Толик, – равнодушно и устало сказал Качалин. – Чушь какая-то, зачем тебе врать, ведь ты должен был прийти в час. Я знаю точно, и не отпирайся. Учти, маленькая ложь рождает большое недоверие.

– Сука ты! – Толик повернулся к Гурову. – Можете официально записать. Я сегодня в этой квартире не был, никаких разговоров, что должен прийти сюда в час, тоже никогда не было. Точка.

– Право, чудак. – Качалин тяжело поднялся, шаркая, направился в холл, кивнул Гурову. – Можно вас на минуточку?

– Нет уж, дудки, я тоже. – Толик вместе с Гуровым прошел за хозяином в кабинет. – А то ты, голубь, такое сочинишь, век не отмоюсь.

Квартиру Гуров еще не осматривал, не было для того повода, и комнату эту не видел. Однако Качалин, открыв дверь, остановился и попятился. Лева налетел на хозяина, тоже невольно остановился, толкнув, в свою очередь, идущего следом Толика. Они застряли в дверях.

Гуров отстранил Качалина и вошел.

На кожаном диване лежала Вера. Она лежала навзничь, раскинув руки и ноги, будто распятая, закинув голову.

– Матерь божия! – выдохнул Качалин.

Гуров оттолкнул его и Толика от двери, хотел было пригласить из гостиной врача и эксперта, услышал какой-то посторонний, но очень знакомый звук и остановился. Гуров вытер ладонью лицо; пытаясь сосредоточиться, даже тряхнул головой и прислушался.

– Совсем уж, – буркнул он и улыбнулся.

Девушка тихонько похрапывала – она крепко спала, и лицо у нее было не бледное, а румяное и хорошенькое.

Мужчины вошли, Качалин перекрестился и сказал:

– Зациклились, ясным днем невесть что мерещится.

Толик хохотнул, оглядел девушку:

– Доступ к телу продолжается, вход червонец, отступные…

Гурову так хотелось ударить, что он даже, не удержавшись, резко повернулся, на мгновение потеряв над собой контроль. Толик втянул голову в плечи, покорно ожидая, замер, и эта рабская покорность привела Гурова в чувство. Будто ничего не произошло, он спокойно, правда, чуть запинаясь, спросил:

– Что вы хотели нам здесь показать, Игорь Петрович?

Качалин не расслышал, возможно, умышленно оттягивая время, взял с кресла подушку, подложил Вере под голову.

– Значит, не должен был прийти сегодня в тринадцать часов? – спросил Качалин и вдруг подмигнул, причем неизвестно кому подмигнул, так как смотрел не на Гурова и не на Толика, а между ними, на стоявший на книжной полке большой энциклопедический словарь.

Гуров ожидал новой вспышки и бранных слов. Толик Бабенко лишь пожал плечами и отвернулся.

– Говорил тебе: не лги по мелочи, в большом веры не получишь. – Качалин подошел к письменному столу, жестом подозвал Гурова, указал на календарь-ежедневник. – Супруга-покойница большая аккуратистка была, всегда на каждый день план составляла. Ознакомьтесь.

Лева подвинул календарь. Каждая страница его была заполнена красивым четким почерком: распорядок дня от семи утра до семнадцати-восемнадцати. Видимо, на этом рабочий день Качалиной кончался, потому что вечерние часы были либо не заполнены, либо пестрели различными неразборчивыми записями, сделанными различными почерками.

Одно плохо: страница на сегодняшний день отсутствовала, она была вырвана, причем торопливо или просто небрежно, так как из сгиба ежедневника торчали клочки. Гуров взял календарь, просмотрел, вырывать страницы было не в привычках дома, толстая книжка в добротном переплете цельная и очень аккуратная. Вырвали лишь одну страницу.

Шариковая ручка, точнее, гусиное перо с вставленным в него шариковым стержнем, которым делались записи, торчала из рыцарского шлема – настольной зажигалки. Вновь пролистав книжку-календарь, Гуров увидел – ручка твердая, бумага тонкая, записи пропечатываются, следующая страница цела, экспертам работы на несколько минут. Страницу вырвал дилетант.

Врач сказал, что инсценировка несчастного случая – дело рук дилетанта. И здесь его рука. Может, очень умный очень глупым прикидывается? И Гуров невольно бросил взгляд на Качалина. Однако какой резон? Какой смысл инсценировать несчастный случай, если знаешь, что сразу установят убийство? Зачем вырывать страницу, когда уверен, все записи пропечатались и их обязательно прочтут? «Действует дилетант», – умерил свою фантазию Гуров.

– Что здесь интересного, Игорь Петрович? – Гуров протянул Качалину ежедневник. – Я не знаю, какую запись вы имеете в виду?

– Какую запись? – Толик, привстав на носки, вытягивал шею, даже вены вздулись, пытался заглянуть в календарь. – Мадам все записывала, я знаю. – Он давился словами, боялся перебьют. – Мадам записывала загодя. Сегодня, к примеру, может записать на неделю вперед. У нее наверняка и на завтра намечено, и на субботу, так ведь теперь не состоится… – В конце концов даже Толик Бабенко понял, что говорит лишнее, и замолчал.

Качалин взял ежедневник, глянул небрежно, как на вещь, хорошо знакомую, нахмурился, посмотрел внимательно и, хотя, конечно, линию отрыва увидел сразу, начал листать.

Лист вырвал не Бабенко, иначе бы он не стал оправдываться. Гуров сел за стол в кресло, почувствовал, что на нем можно покрутиться, чуть было не сделал это, но вовремя удержался.

Не вырывал и Качалин, иначе зачем бы он меня сюда привел. Да и вырвал бы он аккуратно, а не так выхватил, оставляя клочки. Тогда остается… Гуров взглянул на спящую девушку.

Качалин шлепнул губами и молча положил календарь на стол. Гуров взглянул на хозяина вопросительно. Качалин ничего объяснять не стал, пожал плечами и отвернулся. Гуров отлично его понял. Ты умный, и я не дурак, слова нам не нужны. Лева подвинул ежедневник на место и кивнул, что означало: согласен, кончаем изображать невесть кого, будем сами собой.

Толик ничего не понял, рванулся вперед, быстро заговорил:

– Ну что? Что? Чего там мадам понаписала? Я ничего не знаю, днем тут не был. – Он хотел взять календарь, Гуров его отодвинул и закрыл.

– Я ошибся, Толик. Извини, – сказал Качалин.

Совершенно неожиданно для себя самого Гуров спросил:

– Игорь Петрович, вы не разрешите мне здесь побыть одному?

Качалин переступил с ноги на ногу, кашлянул почему-то в кулак, что так не вязалось с его элегантным видом, пожал плечами, вновь переступил, вновь кашлянул.

– Игорь Петрович, я буду сидеть за столом и писать, а вы с Анатолием побудьте на кухне. Хорошо?

– Ради бога! Ради бога! – торопливо заговорил Качалин. Казалось, что его удерживала невидимая пружина, которая вдруг лопнула и освободила, теперь, свободный, он пытался наверстать упущенное и оправдать неловкую паузу. – Чувствуйте себя как дома. Бумага и ручка перед вами, здесь бар. – Он открыл дверцу, сверкнули разноцветные этикетки. – Есть тоник, понимаю, спиртное на работе не употребляете. Я подожду, мы в вашем распоряжении, ждем. Теперь торопиться некуда.

Качалин взял Толика под руку, вывел из кабинета, плотно прикрыл за собой дверь.

Оставшись один, Гуров первым делом крутанулся с креслом, сделать полный оборот не удалось, коленки задевали за тумбы стола. Взяв гусиное перо, Лева столбиком написал: «Сосед. Девушка. Хозяин. Гость». Провел вертикальную черту, поставил знак вопроса и воткнул перо на место. Надо думать.

Хозяина с гостем оставлять одних на кухне не опасно, договориться ни о чем они, безусловно, не смогут – сейчас враги. Возможно, они были врагами изначально, вынужденно терпели друг друга, такова была воля хозяйки.

Елена Сергеевна Качалина, она была стержнем, магнитом и движущей силой этого королевства. В конце концов один из вассалов не выдержал и решил вырваться на свободу. Лева придвинул ежедневник, пролистал. Здесь тысяча записей. Чтобы прочесть, систематизировать, наконец, понять, потребуются недели, а результат непредсказуем. Бесценный документ, но прежде надо выжать максимум из дня сегодняшнего. Он представил, как завтра, послезавтра, с каждым днем все больше начнет вязнуть в противоречивых многочисленных фактах и фактиках, появятся новые лица, сложные и непонятные связи между ними. Информация будет похожа одновременно и на лавину, которая обрушится на его несчастную голову, закроет, лишит ориентировки, и на трясину, засасывающую в мир путаный, нереальный, где вещи, даже очевидные и простые, превращаются в неразвязывающиеся узлы, запутывают, сбивают с толку.

Нет, у него есть только сегодня, сейчас. «Турилин все предвидел», – подумал Лева о полковнике. В теплые минуты называл его своим художественным руководителем, а сейчас, вместо того чтобы думать о деле, начал смаковать смешные привычки Константина Константиновича.

Десяток толстых, цветных, остро заточенных карандашей на столе полковника. Смешно, карандашами этими он никогда не пользовался, лишь перекладывал с места на место, менял местами, словно раскладывал пасьянс. Коллега, говорит Турилин, нам с вами следует над данным вопросом подумать. Коллега?..

Гуров наконец взял себя в руки. В соседней комнате лежит мертвый человек. Убили человека, хорошего или не очень, убили, лишили жизни. Служебный и гражданский долг старшего инспектора уголовного розыска – выявить и задержать убийцу. Не каприз начальства, а долг, привычка относиться к себе с уважением приказывают: работай, Гуров. Найти убийцу не для того, чтобы ему отомстить, а для того, чтобы еще раз утвердить нравственный закон нашего общества: каждое преступление должно быть раскрыто. Люди могут жить спокойно, они находятся под надежной защитой: преступник не должен остаться безнаказанным.

Имеем. Лева подчеркнул свою запись: «Сосед. Девушка. Хозяин. Гость». По науке, первым делом следует определить мотив преступления. Убийство – явно спонтанное, инсценировка поспешная. Убийца не готовился, скорее всего за минуту до рокового удара не думал даже или думал, но так, теоретически. В нем постепенно накапливалась ненависть или страх, возможно, страх и ненависть одновременно. Убийца пришел, человек в доме явно свой, велся какой-то разговор, и Качалина неудачно пошутила, сунула палец в давно кровоточащую рану либо пригрозила. Человек схватил что подвернулось под руку и стал убийцей. Будь он в доме чужой, случайный, то ушел бы, прикрыв за собой дверь. «Я уже так рассуждал, – вспомнил Лева. – Неважно, я по этому кругу провернусь еще не один десяток раз. Попытка инсценировать случай вызвана тем, что убийца находится у всех на виду, его отношения с убитой известны окружающим, и если начнут искать убийцу, то его найдут сразу. Значит, мотив убийства лежит на поверхности. Скорее всего он известен многим, только не инспектору Гурову».

Взгляд Гурова упал на календарь. Страницу вырвал человек импульсивный. Значит, не хозяин и не сосед, они отпадают сразу. Гость? После своего появления он в эту комнату не заходил, следовательно, он мог вырвать страницу, если уже был здесь сегодня. Все поведение Бабенко доказывает, что о записи он не знал. Девушка? Самая импульсивная, она и обнаружила труп, у нее было время. Обнаружила труп, а может, она и… «В принципе, все эти наивные глупости, я имею в виду, конечно, не убийство, а инсценировку и вырванную страницу, – оправдывался перед собой Лева, – очень похожи на женскую логику. Девушка вполне могла шарахнуть Качалину в висок, затем начать творить несуразное. Какие могут между женщинами разыгрываться игры, бушевать страсти, не только уголовному розыску известно».

Самому не разобраться, нужна дополнительная информация, необходим помощник: человек в доме свой, знающий местные приливы и отливы, подводные течения и капризные ветры. Кому довериться? Лева по-детски шмыгнул носом, облокотился на стол, подпер голову; как закоренелый двоечник, безнадежно взглянул на бумагу с четырьмя словами, начал обводить их, они стали отчетливее, но и только.

Сосед. Девушка. Хозяин. Гость. Самым лучшим союзником стал бы сосед. Денис Сергачев. Умный, выдержанный человек, вроде бы безупречной репутации. Вопреки всякой логике, собственным рассуждениям Лева ему не верил. Мало того, инспектор стыдливо, как-то по-воровски, сунул Сергачева в укромный уголок памяти как подозреваемого, чуть ли не главного подозреваемого, чтобы потом выдвинуть на передний план, рассмотреть внимательно. Так порой в доме прячут свидетельство несчастья или позора – с глаз долой – из сердца вон, – однако все знают, что оно существует и, хочешь не хочешь, придется его вытаскивать на белый свет.

Казалось бы, никак Сергачев к происшедшему отношения иметь не может, на голову надо встать, чтобы такое придумать. Лев Гуров чувствовал: Сергачев либо убил, либо убийцу знает и покрывает и не назовет никогда. Откуда такое чувство, Лева понять не мог, потому как чувства – не мысли, их не препарируешь и анализу не подвергнешь. Прав, не прав, Сергачев будет последним, к кому Лева еще раз обратится за помощью.

– Допустим, – сказал Лева вслух, – жить все равно надо.

В кабинете произошла какая-то неуловимая перемена. Лева попытался понять, что же именно, затем, как ненужное, отбросил, вернулся на исходную позицию. «Вырвали страницу – имеем факт. Вырвал человек импульсивный, я остановился на девушке». Лева посмотрел на Веру и тут же понял, что в кабинете изменилось. Вера проснулась и перестала похрапывать, тихо лежала и из-под опущенных век наблюдала за Гуровым. «Так бывает, – подумал Лева, – капает вода из крана и раздражает крайне, привыкнешь, так если капать прекратит, вроде чего-то и не хватает. Проснулась, значит, наблюдаешь и думаешь? Думать оно всегда полезно, даже хорошеньким и избалованным. А вот пить вредно». Лева рассуждал, казалось бы, о постороннем, а сам готовился к нападению. «А зачем выпила? Одна из твоих знакомых упала и разбилась, ты сразу за бутылку? Или ты все натворила и выпила со страху? Последнее правдоподобнее. Так и спросить? Сразу, без подготовки?»

– Вера, зачем вам понадобилось вырвать листок? – Лева говорил так, словно они беседуют давно, и сам удивился и вопросу своему, и тону. – Нехорошо.

– Ничего я не вырывала, не придумывайте! – выпалила Вера, уселась на диване, поджав ноги. – Голова, – она тронула ладонями виски, – страшное дело.

Наивная попытка Веры переключить разговор на свое самочувствие при иных обстоятельствах рассмешила бы Гурова. Сейчас он лишь смотрел на девушку и молчал, спокойно ждал, понял: сейчас она сдастся. Отчего появилась такая уверенность, неизвестно: то ли оттого, что Вера в столь неподходящий момент заговорила о головной боли, то ли Гуров почувствовал, как она вздрогнула.

– Куда вы этот листочек дели?

Девушка встала, сунула ладони в узкие карманы джинсов, переступила, попыталась принять позу, выражавшую, по ее мнению, равнодушие. Прикусив нижнюю губу, она старалась придать своему взгляду презрение и насмешку. Джинсы были очень узкие, Лева заметил, как правый карман оттопырился, девушка сжала руку в кулачок.

– Положите листочек, который вы вырвали, сюда. – Он отодвинул ежедневник, освобождая место.

Девушка застыла. У Левы появилось ощущение, что не у Веры, а у него самого судорогой свело мышцы. «Ну, что делать? Не настраивать себя против запутавшейся в жизни девочки, быть добрее? Если Вера выпивает и пошла, как говорится, по рукам, это еще ничего не значит, и руки к ней протянули, судя по всему, отнюдь не ангелы».

– Только, пожалуйста, не вздумайте бумажку сунуть в рот. Вам ее сразу не проглотить, я начну вам разжимать челюсти, сцена получится отвратительная.

Вера осунулась, подурнела. Медленно вытащила руку из узкого кармана джинсов, разжала сведенные судорогой пальцы, и на стол упал бумажный комочек.

День минувший Верочка Азерникова

Верочка родилась хорошенькой, росла хорошенькой, о чем ей многочисленная родня не давала забывать ни утром, ни вечером, и с годами превратилась в девушку хорошенькую, самовлюбленную и эгоистичную. Когда у соседей, близких и дальних родственников, даже родителей факт, что из очаровательного ребенка вырос законченный эгоист, сомнений не вызывает, начинают искать виновных. Чаще всего на эту роль назначают школу, тем более что на семейном совете она голоса не имеет и ответить: «Сама дура!» или «На себя погляди!» – не может.

Верочке дали отгулять летние каникулы, а с первого сентября, когда она пошла в десятый класс, навалились на нее всем миром: только в Кургане Азерниковых насчитывалось около тридцати душ. Дома Верочку ежедневно поджидали отец, мать, младшая сестренка, бабушка, сжимавшая в сухонькой руке хворостину. С соседних улиц регулярно наведывались дядья и тетки, двоюродные братья и сестры, последние были моложе Верочки и потому оказались воспитателями наиболее строгими и принципиальными.

У Верочки вместе с самовлюбленностью и эгоизмом развился и характер. Перед ноябрьскими праздниками она из дома ушла, поселилась у подруги в фабричном общежитии.

Морозными, снежными вечерами она, мечтая о жареной картошке и одиночестве, пила сладкое вино, выслушивала бесконечные советы и еще более бесконечные уверения в любви, целовалась до одури и головной боли, несколько раз яростно дралась, когда покровители и влюбленные пытались перейти границы. Верочка сидела на уроках невыспавшаяся, с опухшими губами, не соображая, о чем идет речь, отдыхала, собираясь с силами к неумолимо приближающемуся вечеру.

Попытки родителей и многочисленной родни вернуть заблудшую овцу Верочка встречала яростным сопротивлением, однажды закончившимся такой истерикой, что приезжала «неотложка».

Чем бы все это закончилось, неизвестно, но Верочка познакомилась с человеком прежде, чем ее успели выгнать из школы и исключить из комсомола. Студеным предновогодним вечером она шла, спотыкаясь, по заснеженному тротуару и лениво дралась с замерзшим мальчишкой, который чего-то непременно хотел. Рядом остановились «Жигули», водитель вышел, молча усадил Верочку в теплую машину, так же молча отвесил продрогшему кавалеру тяжелую оплеуху и увез девушку.

«Жигули» привезли ее к какому-то дому, твердая рука помогла подняться на второй этаж и втолкнула в теплую чистую квартиру, где не пахло портвейном и не гремел «маг». Влюбленные почему-то, вместо того чтобы накормить, обычно Верочку поили. За три месяца она познакомилась с плодово-ягодным и марочным, с белым, красным, розовым, сегодня она встретилась с зеленым, очень сладким и липким, по кличке Шартрез, и теперь он резал пустой желудок, подступал к горлу. Верочка заплакала.

Володя, так звали хозяина «Жигулей» и квартиры, на слезы не реагировал. Он снял с Верочки шубку и некогда кокетливую шапочку, поставил на стол тарелку дымящегося, остро пахнущего борща, который она начала, обжигаясь, глотать.

– Не отнимут, – сказал Володя сердито.

Верочка на него посмотрела, но не увидела: растаявшая тушь, хмель и усталость плыли грязным туманом, фигура хозяина проступала вдалеке.

– Уж если совсем невмоготу, пей спирт. – Володя, молчавший всю дорогу, неожиданно разговорился, голос у него был одновременно и усталый, и веселый. – Какой-то дряни нализалась. Знаю, по законам твоего кино я должен уйти ночевать к приятелям. Они у меня есть и примут с удовольствием, но я не пойду. Раскладушки у меня нет, так что спать будем на тахте, не взыщи.

– Спасибо, я посижу, – пролепетала Верочка, роняя голову на грудь и пытаясь разлепить ресницы.

– Это можно, – согласился Володя и начал удивительно быстро ее раздевать. Верочка не знала, что хозяин был врач, в свое время работал в «Скорой» и раздевать ему приходилось как мужчин, так и женщин. Он уложил Верочку на тахту, отодвинул к стене, проверил часы, завел будильник, лег рядом и пропал в мертвом сне – в Курганском институте травматологии выдался тяжелый день.

Верочка родилась и выросла в Кургане и, конечно, слышала, что в городе есть институт, в котором сращивают ноги и руки. Всезнающие бабки рассказывали, будто главный там – профессор, а вокруг него чертенята шастают, людей на штыри железные насаживают, винты хитрые закручивают, но лишь через несколько дней узнала, что подобравший ее на морозе молодой человек – врач, кандидат наук из института, или, как иные говорят, из клана профессора Илизарова. Володя целый день возился с очень сложной ногой, осколки упрямо не хотели совмещаться. Но переупрямить им ребят из института не удалось, те сложной мозаикой из частей все же составили целое. Володя устал как собака, рвался домой и меньше всего на свете искал в тот вечер приключений.

Три дня назад Володя увидел Верочку в одном доме, девушка выглядела старше своего возраста, и он спросил о ней хозяина.

– Десятиклассница, а уже… – ответил парень и рассказал историю, состоящую из правды, лжи и мрачных прогнозов на будущее героини.

– Вместо того чтобы злословить, помог бы человеку, – сказал Володя раздраженно. Всему услышанному он не поверил, но, как говорится, нет дыма без огня. А дыма в истории Верочки было больше чем достаточно.

– Ты врач, ты и помоги. – Хозяин пошло усмехнулся.

Володя остановил машину, потому что сцена на пустынной вьюжной улице ему не понравилась. Верочку он узнал лишь позже, в машине, вспомнил рассказ знакомого, понял, что попал в историю, но было уже поздно. К тому же за свои слова о помощи следовало нести ответственность, и он смирился.

Утром Верочка проснулась в чужой незнакомой квартире одна. Умывшись и одевшись, она застелила тахту, благо начиналось воскресенье и не надо было бежать в школу, бездумно включила телевизор и начала неторопливо осматривать квартиру. Хоть и совсем молодая, но женщина, Верочка почувствовала: здесь обитает мужчина одинокий и, судя по всему, аккуратный и трезвый. О хозяине Верочка могла вспомнить лишь то, что руки у него сильные и ловкие. В холодильнике она обнаружила три яйца, кефир, полбутылки водки, пачку маргарина и плавленый сырок. Водка в холодильнике и отсутствие пустых бутылок, чистота на кухне сказали Верочке о многом. «Выйду за него замуж, – решила девушка. – Трезвый, аккуратный, квартира, машина. Решено, выхожу замуж».

Верочка поджарила яичницу, позавтракала с аппетитом, решила осмотреть квартиру более внимательно: все-таки какое-то время придется пожить. Задерживаться в Кургане она не собиралась, но аттестат необходим, получить его – и в Москву, поступить во ВГИК, начать сниматься в массовках. Она почему-то убеждена, что массовки снимают обязательно ночью. Война! Пожар! Мечутся люди, Верочка в горящем ватнике куда-то бежит, и неожиданно голос: «Стоп! Стоп! Девушка, смотрите в камеру, нам необходимо видеть ваши глаза!»

Она не наивна: конечно, начать придется с массовки, придется ждать и терпеть. Днем – занятия в институте, ночью – съемки, она будет засыпать на лекциях от усталости, но в конце концов…

«Шторы я сразу заменю – не дом, а казарма». Верочка придирчиво оглядела комнату, села за стол и увидела записку, лежавшую в центре, на самом виду. «Уходя, проверьте, хорошо ли захлопнули дверь». Ни тебе обращения, ни тебе подписи. Рыцарь называется. Ключ не оставил, а дверь захлопните. Обидевшись, она легла на тахту и отвернулась к стене. «Так и буду лежать, никуда не пойду, там холодно. Можно, конечно, позвонить, прибегут, это они к ночи наглеют, а днем очень даже вежливые. Этот хорош… Захлопните дверь… проверьте… Я за него замуж собираюсь. Нет, аттестат – и в Москву, тут пропадешь…»

Когда Верочка проснулась, за окном темнело, на кухне горел свет, и кособокий желтый квадрат углом ложился на пороге, видимо, дверь закрыли плотно. Она встала, одернула юбку, поправила волосы и решительно пошла в кухню.

– Здравствуйте! Володя, – представился хозяин. – Я знаю, Вера: вы учитесь в десятом классе и решили стать кинозвездой. Здорово, но неоригинально.

Насмешливыми словами Володя пытался прикрыть свою растерянность. Уехав на работу рано и провозившись полдня в институте, он, признаться, почти забыл о девушке в своей квартире. Обнаружив девушку на тахте спящей, а вместо яиц в холодильнике скорлупу на столе, Володя разозлился и несколько растерялся. Он варил кашу и настраивал себя воинственно. Когда Вера вошла и взглянула на него наивными заспанными глазами, жизненный опыт двадцативосьмилетнего, подающего надежды кандидата медицинских наук сплоховал, не подал сигнала SOS.

– Я голодная, чего вы готовите? – непосредственно поинтересовалась Вера.

– Когда удается достать яйца, я их съедаю по штуке в день. – Володя считал себя мужиком умудренным и ничего не боялся. – Варю я кашу. Умойтесь, достаньте тарелки, сейчас будем обедать или ужинать, это уж как вам угодно.

– Сколько вам лет? – Вера, обжигаясь, глотала кашу и морщилась.

– Скоро тридцать. – Володя попытался говорить чуть насмешливо, ноуважительно, как говорит взрослый интеллигентный человек с ребенком. – Пора на пенсию.

– Почему не женаты или успели развестись? Мужики сейчас шустрые, им в загс, что на базар: купил, съел, снова купил. Это мы потом всю жизнь расхлебываемся.

– Оно конечно, – попытался подстроиться под тон кандидат, – бабья доля куда как серьезнее.

– Издеваетесь. – Вера облизала ложку. – Разузнали про мои девичьи мечты, теперь за мои неловкие слова цепляетесь и издеваетесь. Весьма похвально, – ловко впихнула она слова старого преподавателя литературы, который любил их повторять, распекая за невыученный урок.

– Я не издеваюсь. – Володя уже забыл о своих воинственных намерениях и превратился в обороняющегося.

– Сильный всегда прав, я вас не осуждаю. Вы знаете: мне деваться некуда, вы меня согрели, накормили, смотритесь весьма благородно.

– Вера, я не думаю над вами издеваться, давайте поговорим серьезно. – Володя воровато взглянул на часы.

– Мне не до шуток, я говорю вполне серьезно. – Вера пожала плечами. – Выспалась, поела, пора и честь знать.

– Я вас не гоню. – Глупее Володя придумать не сумел.

Вера вспорхнула, чмокнула его в щеку:

– Ты молодец! Я сразу, еще вчера, поняла, что ты настоящий мужчина. – Вера прошедший вечер практически не помнила, но свято верила, что говорит правду.

Володя встал, одернул рубашку. Вера оглядела его исподволь, однако внимательно и решила, что «настоящий мужчина» мог бы быть и повыше ростом.

– Я человек тихий, мешать тебе не буду, школу окончу, аттестат получу и освобожу помещение.

Молодой, подающий надежды кандидат наук перестал теребить рубашку, пригладил негустые волосы, откашлялся; он подбирал слова для ответной речи, но затратил на это слишком много времени.

– Иди сюда! – Верочка побежала в комнату. – Стол мы переставим сюда, шторы заменим, книги – это хорошо…

– Стоп! – крикнул Володя и сам устыдился визгливого голоса. – Спокойно, давай по порядку. Ты собираешься жить здесь? А меня ты спросила? Помолчи. А может, у меня жена или невеста?

– Какая жена? – презрительно перебила Вера. – Зачем врать-то? Выгоняешь, так и скажи. Выматывайся, девочка, на улицу, и нет мне до тебя дела. Душевные и благородные люди по экранам табунами расхаживают, а жизнь – штука жестокая…

– Замолчи! Сейчас же замолчи!

– Не запряг, а уже погоняешь! Ты сначала женись, потом кричи.

– Как женись? – Володя опустился на тахту. – На тебе?

– А на ком? – Вера подбоченилась, смотрела снисходительно. – Поселил у себя девушку, а ответственности никакой? Ты как людям объяснишь? Да тебя люди с потрохами съедят…

– Это точно, съедят, – согласился Володя.

Расписались сразу после Нового года, свадьбу не устраивали. Володя составлял списки приглашенных, совсем запутался и бумажки порвал. Вера, не желая видеть и показывать свою родню, мужа поддержала:

– Чего пьянку устраивать, лучше стенку купим…

Женившись, Володя неожиданно для себя оказался человеком с характером. Никакой стенки он покупать не стал, мебель переставлять не разрешил и для начала перевел Веру в вечернюю школу. Не поленился – дело требовало, – обошел ее бывших преподавателей. Слушал он всех внимательно, кивал, снова слушал и снова кивал, поглядывал вокруг с любопытством, пришел на педагогический совет без приглашения и сказал:

– Большое спасибо, постараюсь советы ваши учесть. Мне все понятно, кроме одного. Вас так много и вы все такие хорошие, а Вера одна и такая плохая.

Справедливый гнев готов был выйти из берегов, но Володя поклонился, прикрыл за собой дверь. Дома он долго молчал. Вера, знавшая о его визите в школу, ходила по квартире, как тень, понимая, что Володя принимает решение. Ей показалось, что в этот вечер муж стал выше ростом и раздался в плечах.

– Давай сюда все учебники и тетрадки и ложись спать, а я посижу на кухне, – сказал он.

Когда утром она проснулась, Володя все еще сидел за столом, на щеках у мужа проступила рыжеватая щетина, под глазами залегли тени.

– Теперь я более или менее в курсе. – Володя поднялся, выпрямил затекшую спину. – Я составил для тебя распорядок дня. Отправляйся в магазин, купи тетрадки, учебники оберни, приведи себя в порядок.

Вера буквально обомлела, ничего не ответила, выполнила все беспрекословно, Володя взял в институте отпуск и начал заниматься с женой. Они просиживали за учебниками до поздней ночи – медовый месяц удался на славу. Володя нанес официальный визит Вериным родителям; там, как и в школе, молча слушал, прощаясь, сказал:

– Я рад, что вы считаете себя абсолютно правыми. Это освобождает вас от ненужных угрызений совести, а меня – от посещений вашего дома.

Вере, хотя она и не переставала жаловаться на занудство мужа, новая жизнь нравилась. Так как он категорически запретил ей краситься и косметику выкинул в помойку, Вера перестала привлекать к себе внимание. В новой школе смотрели на нее проще, без издевки, когда она, стоя у доски, поначалу лепетала беспомощно. Со временем Вера начала вразумительно отвечать, и в отношении к ней преподавателей и учащихся появились признаки уважения.

Вере нравилось, что она теперь не какая-нибудь вертихвостка, а замужняя дама, на переменах не пишет записочки, не шушукается с подружками, кто кому понравился или разонравился, а обсуждает с молодыми женщинами способ приготовления борща. Несмотря на все Верочкины мольбы и даже угрозы, муж ни разу не подвез ее и не заехал за ней на машине. Она чуть не плакала от обиды, но и это «чудачество» Володи обернулось стороной положительной. Машина у мужа Азерниковой есть, данный факт известен и сомнений не вызывал, а она толкается в автобусе. К тщеславию юной соученицы ее более взрослые товарищи отнеслись снисходительно, признали, что Вера – человек порядочный и ведет себя скромно.

Аттестат она получила без блеска, однако легко. Преподаватели на экзаменах не придирались, больше говорили о перспективах на будущее. На выпускной бал Верочка пришла с мужем; у многих женщин мужа не было, а у Азерниковой – кандидат наук, скромный и непьющий.

Отгремела музыка, аттестат и белое платье спрятались в шкаф, Верочка затосковала. Муж притащил в дом несметное количество медицинских книжек, размахивая руками, говорил о самой нужной и гуманной профессии в мире. Вера видела себя то беременной, переваливающейся по-утиному, с тяжелыми авоськами в руках, то в белом халате, пропахшей лекарствами, с коротко остриженными ногтями, усталой и затурканной.

Володя уехал на конференцию, Верочка собрала вещички и уехала в Москву. На столе она оставила записку: «Пойми и прости. Твоя В.»

Москва приняла Верочку нормально, как море одинокую каплю дождя, продолжая катить свои волны. Метро всасывало в свое гигантское нутро потоки человеческих тел. Верочка не успела опомниться, как эскалатор стащил ее в мраморный зал, окружающие подхватили и внесли в вагон только что подошедшего поезда, двери мгновенно захлопнулись, мраморные колонны мелькнули и исчезли…

– Следующая станция…

У Верочки в Москве жила подруга, которая закончила в Кургане школу два года назад, поступила в университет и жила у своей тетки. Бумажка с адресом в кармане кофточки, кофточка покоилась в чемодане, который, отрывая руку, плотно прижимался к коленке. Вера покосилась на облепивших ее людей, вспомнила, как в детстве забавлялась с ребятами в «сок давить». Смысл игры она забыла, но сдавливали в детстве друг дружку не так сильно и не смотрели со злостью, а смеялись…

И все-таки Верочка доехала до нужной станции, нашла улицу, дом и квартиру и, самое невероятное, застала подругу дома. Надя, так звали подругу, усадила ее на тахту и разглядывала с любопытством. Несколько раз она порывалась что-то сказать, только вздыхала, потом позвонила по телефону и сказала:

– Беда, старик, приезжай! – и положила трубку. – Иди мойся, я соображу поесть.

Верочке было абсолютно все равно, что делать, главное – не выходить на улицу, не спускаться в метро, не садиться в автобус, не пытаться получить ответ у глухих, очумевших в безостановочной гонке москвичей. Вера не знала, что через Москву ежесуточно проезжает миллион человек, и она пыталась добиться ответа у людей, которые сами не знали, где пересадка, где выход и куда они сейчас едут.

Когда Верочка сполоснулась под душем, переоделась и что-то жевала, прибыл «старик», парень лет двадцати пяти, которого звали Володя. Имя это не вызвало у Верочки никаких ассоциаций: муж, в существовании которого она уже сомневалась, остался в другом мире. Володя, коренной москвич, прожил в этом асфальтовом мире порядочно, закончил факультет журналистики и кое-что уже повидал. Взглянув на гостью, он кивнул, сделал себе бутерброд, плюхнулся в кресло и сказал:

– Ты из Кургана, и тебя зовут Вера. Д'Артаньян прибыл завоевывать Париж, имея в кармане пятнадцать экю. Рекомендательное письмо ты не потеряла, у тебя его не было. Позвонить, посоветоваться ты не догадалась или не пожелала. Начало многообещающее. – Он дожевал и аккуратно вытер руки о джинсы.

Надя смотрела на Володю, как и полагается смотреть на бога.

– Я у вас ничего не прошу, – заявила Верочка, хотела встать, но передумала.

Этот парень в белесых джинсах и облезлом кожаном пиджаке смотрел на нее не только без восхищения, но и с нескрываемой издевкой. Он на слова Верочки не среагировал, даже не улыбнулся – поднял глаза к потолку и продолжал:

– Рубикон перейден, Карфаген должен быть разрушен. На немедленные съемки у Рязанова, Михалкова или Климова ты не претендуешь, согласна на первых порах учиться в мастерской Герасимова и зарабатывать на хлеб на массовках. Сценарий верен? – Володя вдруг погрустнел, посмотрел на Надю, спросил: – И что я сделал тебе плохого?

Пока нахал щеголял незнакомыми словами и фамилиями, Верочка лишь презрительно кривила пухлые губки, а вот упоминание о массовках кольнуло больно.

– Что же делать? Думай, старик. – Надя старалась на землячку не смотреть. – Я тоже из Кургана, меня не съели. В конце концов во ВГИК поступают не только твои москвичи.

Володя и на слова Нади не реагировал.

– Ко всему прочему она еще хорошенькая и сексапильная, – изрек он с таким видом, будто обнаружил, что гостья горбата и кривонога.

– Ну и что! Бывает и хуже! – не сдавалась Надя, решившая защищать Верочку до последнего.

Они разговаривали интересно, не слушая друг друга, каждый о своем и так, словно Верочка при этом не присутствует.

– А может, она поживет недельку и вернется? Мы ей Третьяковку покажем, сводим в кафе-мороженое. Нет? – В голосе Володи звучала тоска безысходная. – Пока тетка на даче, она здесь может пожить, а потом? Сейчас у нее есть двести рублей, она их промотает за месяц, дальше что?

«Наглец. И откуда он знает, что у меня двести рублей? – подумала Верочка. – И чего они говорят обо мне, как о приблудившемся пуделе? Держать негде, кормить нечем и выгнать на улицу жалко».

– Ты ее устроишь на работу, она начнет готовиться в какой-нибудь тихий институт! – Наде надоело раболепствовать, она топнула. – Вытащи свои мозги из банки с огурцами, думай!

– Ладно, буду думать, – смирился Володя. – Переодень ее в потребное, акварель с мордашки пусть смоет, деньги все отбери, давай рупь в день. У тебя есть пачка пельменей, я жрать хочу.

Надя удалилась на кухню с видом победительницы, подмигнула Верочке: мол, знай наших.

– Почему вы такой грубый? – Верочка встала и прошла к окну, покачивая бедрами, как порой делают женщины, у которых эти бедра есть.

– Я реалист. – Володя взглянул на походку Верочки, фыркнул: – Ласковых ребят с бархатными голосами ты скоро будешь иметь в достатке. Уверен!

– Я не девочка, а серьезная замужняя женщина – могу показать паспорт.

– Пустяки, тебе поверят на слово. Слушай. Поступить тебе во ВГИК – нуль шансов. Не потому, что ты из Хацепетовки, а потому… Увидишь. В массовках ты сниматься не будешь, труд это тяжелый, тебе такое не по зубам. Ты видела световую рекламу? Огромные буквы по крышам бегают?

– Ты думаешь, я совсем дикая? – возмутилась Вера.

– Такими буквами у тебя на лбу написано, что ты из Хацепетовки…

– Я из Кургана. Крупный областной центр, с институтом…

– Знаю. Илизаров. Продолжаю. Приехала в Москву и собираешься поступить в ГИТИС или во ВГИК. Данный факт твоей биографии может установить каждый желающий, стоя на противоположной стороне улицы. Ты знаешь, с кем в первую очередь познакомишься?

– С милиционером.

– К сожалению, нет. Ты познакомишься с кинорежиссером.

– Кушать подано, жрать идите! – крикнула из кухни Надя.

– Шутите. – Верочка улыбнулась.

– Абсолютно серьезно, предупреждай не предупреждай, познакомишься…

Володя уничтожил пельмени, сказал, что к вечеру вернется.

Целый день Верочка с Надей протрепались, за два года много воды утекло, девушкам было что друг другу рассказать. Надя говорила о своем Володе, даже в его присутствии, с благоговением. Верочка о муже сказала, что существует, и переключилась на общих знакомых. Она не считала, точнее, не отдавала себе отчета, что совершила преступление. Может быть, в восемнадцать лет память, как и жизнь, короткая? Она не задумывалась, что, не окажись на ее пути этого невысокого и неплечистого парня, не было бы сейчас у нее аттестата, не видела бы она перспективы, Москвы, которые сейчас манили и соблазняли. Человек потерял силы и время, часть души и любовь. Верочка не была злой, она не предавала, просто не думала. Но если в начале пути лежит предательство и преступление, то наивно надеяться, что этот путь приведет к счастью.

Володя, как и обещал, вернулся вечером. Он притащил чемодан и выложил перед Верочкой гору книг.

– У тебя, Мерилин Монро из Кургана, есть три недели – дерзай. Если ты хотя бы прочтешь, обещаю взять за ручку и отвезти в институт кинематографии.

Верочка смотрела на книги с опаской, открыла одну, увидела мелкий шрифт и отодвинула.

– Это не все, конечно. Что удалось достать. – Володя раскладывал книги ловко, в его руках они не казались такими толстыми. – Два тома истории кино. Рене Клер, Жорж Садуль, Константин Сергеевич – обязательно. Вот «Сделано в Голливуде» – не обязательно, но тебе понравятся картинки. Два тома кинословаря. – Он взял увесистый «кирпич» в зеленой обложке: – От А до Я, прочти и начинай сначала. – Володя заглянул на последнюю страницу второго тома: – Яшин? Ты знакома с Яшиным?

– Яшин? – Верочка наморщила носик безупречной формы. – Какой-то футболист?

– Даже из инфизкульта тебя бы выгнали, потому что Лев Яшин не какой-то, а единственный. – Володя заглянул в словарь. – А Давид Исаакович Яшин – советский кинорежиссер…

– Володечка, можно тебя на минутку, – пропела Надя ласково и увела его на кухню. – Почему ты такой злой? Может, у нее талант? Все эти фифы, которые рвутся во ВГИК, знают Давида Исааковича?

– На актерский факультет ВГИКа поступают не фифы, а сумасшедшие патриотки, – ответил Володя сухо. – Если у нее талант, то девочку не остановят десять книжек, не остановят и десять танков. Я нормальный эгоист, и, если честно, мне на нее наплевать, но к Владимиру Сухову, – он ударил себя в грудь, – отношусь с уважением и не хочу, чтобы он стал соучастником преступления.

Как всякая женщина, Надя не умела выговаривать слова: «Спасибо, я не права».

– Тысячи проваливаются на экзаменах, и каждый случай – преступление? – Она не хотела спорить, но последние слова должны принадлежать ей.

– Я устал, мне тебя вот, – Володя провел пальцем по горлу. – Надеюсь, в Кургане девочки продолжают расти, и мне не дадут соскучиться.

– Ты явился по приговору народного суда? – Надя нехорошо прищурилась, Володя быстро обнял ее, виновато зашептал:

– Я дурак, и мысли мои дурацкие. Я тебя люблю.

– Ах, ты любишь, потому что дурак? А был бы умнее…

Володя выскользнул из квартиры, оставил поле боя победителю.

Верочка поселилась в квартире Надиной тетки, которая в эти дни ползала по дачному участку, обрывала усы клубники, мыла трехлитровые банки, заготавливая тару для витаминов, столь необходимых любимой племяннице.

Кинословарь и «Жизнь в искусстве» Константина Сергеевича Верочке оказались не по силам, а вот «Сделано в Голливуде», как и предсказывал Володя, девушке понравилась. Она подолгу разглядывала фотографии Мерилин Монро, Глории Свенсон и Джоан Барнс, Дины Дурбин и Бэтт Дэвис, подходила к зеркалу и снова возвращалась к магическим снимкам.

Месяц прошел незаметно. Володя унес чемодан с книжками, Верочка самостоятельно нашла в Москве ВГИК, но об экзаменах никогда не рассказывала. В конце августа вернулась тетка, одной племянницы ей было вполне достаточно, да и банки с витаминами требовали места. Володя обреченно явился на совет и услышал фразу, которую Ева впервые сказала Адаму:

– Ты мужчина, ты и думай.

– Еще вчера придумал, – ответил он. – Работать и готовиться в институт, общежитие и временную прописку легче всего получить на строительстве, будешь штукатуром, ничего зазорного. – Он замолчал под испепеляющим взглядом Верочки.

Муж – после своего визита на экзамен Верочка вспомнила о его существовании – перевел ей триста рублей. Адреса она не дала – еще явится, начнет злорадствовать, – деньги получила на Центральном телеграфе.

Когда Верочка, постукивая каблучками, вышла на улицу Горького, ее поджидал, как Володя и предвидел, отнюдь не милиционер, а режиссер. Александр, так он представился Верочке, был высок, худ и сутул, кожаный пиджак художественно болтался на нем, острые колени прятались в фирменных джинсах, а насмешливые глаза – за темными очками. Александр не сразу признался, что режиссер, он поклонился, взял Верочку под руку, словно старую знакомую:

– Ты вошла в кадр, я увидел тебя крупным планом и понял.

Что понял Александр, Верочка так и не выяснила: он умел замолкать в самом интересном месте.

Они вышли на Красную площадь, спустились на набережную. Александр временами отходил в сторону, смотрел на Верочку, выставив перед своим лицом ладони, делая ими замысловатые, гипнотизирующие движения. Ужинали в компании «на уголке», так Александр и его друзья называли кафе «Националь». Здесь их все знали – официантки и посетители, – называли по имени, раскланивались, Верочке улыбались, и у нее появилось ощущение, что после долгого утомительного путешествия она прибыла на станцию назначения.

После двух рюмок коньяку и нескольких ложечек ароматного горячего жульена это ощущение переросло в уверенность. Стараясь не казаться в столице заезжей провинциалкой, Верочка осмотрела кафе равнодушно, устало щурясь. Стены, как и положено, в зеркалах, обрамленных белыми лепными виньетками; посетителей немного, разговаривают вполголоса, не кричат, руками не размахивают; на столах прозрачные фужеры и рюмки. Верочка вспомнила заведения, в которых ей довелось бывать перед замужеством: слоящийся дым, кислый запах табака и пива, на столах бутылки, липкие стаканы, в тарелках недоеденные котлеты и макароны, окурки. Верочка брезгливо поморщилась и, вместо того чтобы с благодарностью подумать о муже, улыбнулась Александру. Еще там, в Кургане, занимаясь зубрежкой, слушая нудный голос очень правильного мужа, Верочка знала: куранты пробьют, она окажется здесь, среди зеркал и хрусталя, ее не будут хватать под столом за коленки или рассказывать о законе Ома.

– Так и делается кино. – Александр налил Верочке воды, покровительственно кивнул. – Кто сейчас из ребят в запуске?

За столом с Верочкой и Александром сидели два приятеля, видимо, тоже работавшие в кино.

– Эльдар уже озвучивает, Никита монтирует, – ответил Левчик, улыбчивый и пузатенький, и выпил рюмку.

– Кто-то должен быть в подготовительном, – недовольно сказал Александр. – Вы же знаете: для меня сценарий еще не готов, а человека, – он кивнул на Верочку, – надо срочно запустить.

– Запустишь. – Левчик подмигнул Верочке. – Ты, Александр, по этому делу мастер.

Миша, смотревший на Верочку без восхищения, скорее всего с жалостью, молчал, молчал, затем поднялся, толкнул Александра, кивнул на дверь:

– Проводи. – Повернулся к Верочке, хотел что-то сказать, лишь вздохнул: – До свидания, извините, ночная съемка. – И, криво улыбнувшись, вышел с Александром в вестибюль.

– Не обращай внимания. – Левчик взглянул доверительно. – У нас так: чем талантливее, тем чуднее. Я вот посредственность, потому и общительный.

– Не скромничайте, – Верочка пригубила из рюмки, – кто неспособный, тот не признается.

Вернулся повеселевший Александр. Михаил сказал ему несколько грубых слов, но денег взаймы дал.

– Пусть он такой талантливый, а мне он не понравился, – сказала Верочка.

– Брось, Мишка – парень стоящий. – Александр был скуп на похвалы на сторону, но ему захотелось поиграть в благородство.

Верочка путала людей приличных и неприличных, в своей небогатой опытом жизни она, словно нарочно, выбирала последних. Людей бескорыстных, достойных в нашей жизни встречается не так много, они не стоят плотным штакетником, не давая свернуть в сторону, направляя жизненный путь в лучезарное завтра.

На московских улицах такие, как Александр, встречаются, что греха таить. Верочка выбрала его безошибочно.

«Роман» Верочки продолжался около месяца. За это время она побывала в клубных ресторанах, выучила огромное количество имен известных режиссеров, с некоторыми даже познакомилась. Однажды обедала с настоящим диктором телевидения и ужинала со сценаристом, которого похвалили в газете. Верочка держала вырезку в руках. Она разругалась окончательно с Надей и Володей, которые упрямо вмешивались в ее личную жизнь, и благополучно истратила полученные от мужа деньги.

Сентябрь дождил, за мокрым стеклом расплывались стены Кремля, мимо трусили озабоченные командированные, Верочка пила кофе в «Национале» и безнадежно ждала Александра. Она пыталась сосредоточиться одновременно на нескольких аспектах своего бытия. Среди них были серьезные и не очень, но все одинаково грустные. Можно ли заказать горячее? Если Александр не придет, как расплачиваться? Действительно она беременна или у страха глаза велики? Где достать туфли на мокрую погоду? Тут Верочка услышала над головой низкий женский голос:

– Добрый день, надеюсь, мы вам не помешали? – и напротив села Елена Качалина, поощрительно улыбнулась, кивнула своему спутнику, разрешая занять место рядом.

Через несколько минут Верочка ела и запивала, смотрела на Елену влюбленно и рассказывала свою жизнь.

Денис Сергачев, выполнявший роль шофера, слушал Верочку с равнодушным любопытством, скучал. Елена слушать умела, в трудных для новой знакомой местах подталкивала деликатными вопросами. Верочка очень хотела понравиться, заинтересовать, чтобы не оставили здесь, забрали с собой. На мужчину она боялась даже взглянуть – дама приревнует, и тогда конец. Елена очень позабавилась бы, узнав, что девочка в крепдешиновом платье, с замазанными кремом цыпками на руках боится вызвать ее ревность.

– Какой он режиссер? – Верочка, еще недавно смотревшая на своего кумира с благоговением, раздевала его ловко, словно сдирала шкурку с перезревшего банана. – Какой-то неудачник. Увидел смазливую мордашку, начал изображать из себя, я, дура, уши развесила. – Пытаясь вызвать к себе жалость, она вслух произнесла то, что поняла уже давно.

– Ты совсем не дурочка. – Елена отлично понимала желание Верочки понравиться, найти покровителей. – Верно, Дэник?

– Ваша сила в другом, – ответил Денис равнодушно.

– Видите, вашему мужу все равно, умная я или глупая. – Верочка поняла, что Денис не муж, хотела подластиться. – В вашей Москве уйма людей, но каждый сам по себе, на соседа наплевать. У нас, в Кургане, люди друг за дружку держатся.

– Как же они вас отпустили? – усмехнулся Денис.

– Я убежала.

– Слезь с пьедестала, Сергачев, ухаживай за дамами.

– А он нас не слышит. – Верочка пыталась заключить женский союз, объединиться против общего врага.

– Ну и ловка! – Елена заразительно рассмеялась.

– Я думаю, как вам помочь. – Денис подлил Верочке коньяку.

Она же не сводила глаз с бриллиантов и тяжелой золотой цепи на Елене и с ужасом думала: неужели и кольца, и серьги, и цепь настоящие? Елену смешил, но ей и льстил восторг девочки.

– Разрешите?

Они не заметили, как у стола остановился Александр. Верочка прикусила губу, отвернулась. Елена взглянула на гнутую фигуру, мгновенно оценила и темные очки, и кожаный пиджак с чужого плеча.

– Этот? – Она откинулась на спинку стула, сверкнула великолепными зубами. – Дэник, разберись.

– Юноша уйдет сам. – Денис закурил, к Александру не повернулся. – Он умный.

Умный Александр поспешно сдернул очки, дернул острой коленкой:

– Извините, тут недоразумение. Вероника, я наконец дозвонился…

Верочка упрямо смотрела в окно, Денис перебил:

– Дозвонился и повесь трубку, ты ошибся номером, парень.

– Люблю смотреть, как мужчины дерутся.

– Елена! – Денис повел широкими плечами. – Обижаешь.

– А я уверена: мужчина без боя не уйдет, – забавлялась Елена.

Из-за соседнего стола поднялись два парня, пиджаки им были явно тесны, мягко ступая, они неслышно приблизились.

– Простите, Денис, у вас проблемы? – спросил один, второй переставил Александра за свою спину.

Денис подмигнул, Елена надула губы капризно:

– Спасибо, мальчики.

Александра уже не было в кафе, соседи раскланялись, вернулись к своему столу.

– С тобой неинтересно. – Елена обратилась к Верочке: – Он скучный, Верочка?

– Все как в кино. – Верочка горько улыбнулась. – Только где я сегодня ночевать буду?

– Ни одно доброе дело не остается безнаказанным, – усмехнулся Денис.

– Плати, пошляк. – Елена встала, взяла Верочку под руку.

Чем бы Елена ни занималась, все у нее ладилось. Оказалось, что в их с Денисом доме нужна дежурная вахтерша, оклад маленький, но сутки работать, трое отдыхать. Одна из вахтеров, чем-то обязанная Елене, сдала Верочке койку. В милиции Елену знали, вопрос с временной пропиской отпал, не возникая. Оказалось, что Елена давно мечтает о приходящей домработнице, Верочка приняла предложение с восторгом и через два дня уже сидела в холле шикарного дома, в просторной комнате, отгороженная стеклянной перегородкой, за что окрестила комнату «аквариумом». Место Верочке очень нравилось: делать ничего не надо, мужчины поглядывают, женщины заходят, кто тяжелую сумку оставит, кто детскую коляску, ребятишки бегают, есть на кого прикрикнуть, власть проявить.

Но главное, конечно, квартира Качалиных. Верочка вошла, обомлела – убирать такую квартиру не труд, удовольствие, за которое приплачивать надо. С Качалиным Верочка лишь раскланивалась. Елена первый месяц держала себя настороженно, приглядывалась, Верочка ползала с тряпкой и пылесосом вдохновенно, обнюхивая незнакомый сказочный мир. Елена оценила и подобрела, начала девушку воспитывать. Верочка оказалась ученицей не просто способной – талантливой. Елена лишь слово обронит, Верочка уже усвоила. Через два месяца ее трудно было узнать. Руки выхолила, работает только в перчатках, брови, ресницы, губы косметикой лишь тронуты, постриглась под мальчишку, на колготках ни морщинки, походка и та изменилась, стала более ровной, плавной. У Елены детей не было, Верочка ей нравилась, приятно чувствовать себя благодетелем и творцом. Вспомнишь, какой девочку встретила, взглянешь на сегодняшнюю – приятно. Гардеробом Качалиной можно было одеть с ног до головы девичий ансамбль, но Верочка приняла в подарок лишь джинсы и пару простых кофточек.

– Вы же сами учите: в женщине главное стиль, почерк, – объяснила Верочка. – Вы женщина шикарная, мне ваши вещи не годятся.

– Верочка! – Елена даже обомлела. – Ты умница!

– Нет, просто способная обезьянка. – Верочка кокетливо подбоченилась. – У вас драгоценности настоящие, и мне подделка не нужна.

– Хороша! – Елена посмотрела на Верочку внимательно.

Мужчины, бывающие у Качалиных, стали улыбаться Верочке несколько позже, месяца через три. Девушка, почувствовав признаки внимания, стала реже улыбаться – надо выяснить, как к этому относится хозяйка. Вопрос разрешился просто. Сменившись, Верочка пила у Качалиных кофе, когда нагрянули гости из Тбилиси. Трое мужчин втащили в квартиру огромную корзину фруктов, бочонок вина, охапку роз и сказали:

– В «Арагви» стол накрыт, Елена Прекрасная. Ждет, понимаешь!

Верочка ехать не хотела, гости подняли гвалт, Елена кивнула. Ночевала Верочка в гостинице «Россия», на следующий день появилась у Качалиных тихая и застенчивая, будто в первый раз. Елена долго плескалась в ванной, не разговаривала, девушка уж начала себя клясть последними словами, когда хозяйка появилась, кивнула:

– Свари кофе, возьми в баре рюмку.

– Не обязательно, я потерплю, – пересохшими губами прошептала Верочка.

Женщины, как и обычно, расположились на кухне. Елена рассматривала Верочку по-новому, подождала, пока та выпьет кофе, наконец заговорила:

– Я тебе, слава богу, не мама, ты сама – замужняя. Понимаешь, Верка, я себя неловко чувствую… В общем так: мужиков в моем доме бывает много, твои взаимоотношения с ними – дело твое.

– Не боитесь, что отобью? – пошутила Верочка неловко.

– Не боюсь. Давай убираться, скоро гости, – сказала Елена, словно объявила что-то новое.

Так Верочка начала бывать в компании Качалиных. Она пользовалась успехом, ее стали приглашать одну то в ресторан, то на загородную прогулку, благо времени свободного было достаточно. Женатый солидный человек увлекся Верочкой серьезно, и они провели несколько дней в Сочи. Она принимала подарки, как-то один из гостей положил ей в сумочку деньги.

– Купи себе что-нибудь, – и галантно поцеловал ей руку.

Деньги оставляли все чаще, порой передавали через Елену, и если вначале Верочка могла принять приглашение или отклонить его, то теперь отказываться становилось неудобным, многим из своих «поклонников» она оказалась должна.

– Милочка, – сказала однажды Елена, протягивая конверт, – Тенгиз просил передать. Тебе не кажется, что ты превратилась в обыкновенную проститутку?

Верочка выключила пылесос, начала решительно стягивать перчатки, снимать фартук.

– Я давно хотела тебе сказать, боялась обидеть.

– А сейчас? – Верочка заикалась, еле сдерживая слезы. – Сейчас уже не боитесь? – Она наконец справилась с тесемками, бросила фартук, подумав, подняла и повесила на место.

– Могу взять свои слова обратно, что от этого изменится? Я всегда желала тебе только добра. Ты решила уйти отсюда? Правильно решила. Только сначала надо найти – куда. Определить: на что ты будешь существовать?

Верочка хлопнула дверью и убежала. Оказавшись в своем углу, где практически последние месяцы не бывала, она легла, отвернулась к стене. Так же она лежала ровно год назад в квартире своего будущего мужа. Тогда ей негде было спать, она хотела есть и десятку считала деньгами. Год назад она заснула, сейчас заснуть не могла. Она поднялась, долго рассматривала себя в зеркало, затем вытряхнула сумочку, обшарила все карманы, пересчитала деньги. Оказалось порядочно, около трехсот рублей. «Ах, я проститутка! А ты? – подумала Верочка со злостью. – Ты кто такая? Квартира, обстановка, бриллианты, машина, откуда все?» Она вспомнила одного сытого мужчину, который, подливая ей шампанского, поучал:

– Если ты возьмешь рубль, тебя назовут вором. Брать надо много и слыть деловым человеком.

– А сколько? – рассмеялась Верочка.

– У каждого есть своя цена, – ответил мужчина и чмокнул ее в щеку.

«Так. Ты решил тогда, что моя цена – шашлык, вино и мелочь на такси, которую ты мне сунул в сумочку. Цена Елены иная, и она – светская дама, а я – проститутка. Хорошо, дорогие мои, еще посмотрим, какая у кого цена», – самонадеянно решила Верочка. Она вспомнила, что под кроватью стоят бутылки – порой, провожая ее, мужчины совали ей в руки ликер или коньяк. Достав бутылку, она налила стакан коньяку, неторопливо прихлебывая, пила и строила коварные планы.

На следующий день Верочка, как обычно, заступила на дежурство. Утром уехал на работу Качалин, затем приехал Толик, галантно раскланялся и скрылся в лифте. Верочка понимала: Толик Бабенко чужой в среде Качалиных, его цена невелика, он сродни ей – и испытывала к Толику неприязнь. Он платил ей тем же. Внешне они поддерживали отношения самые дружественные, – находясь в одной свите, понимали: пажи в присутствии сеньора не дерутся.

Несколько раз Верочке звонили, она холодно отклоняла приглашения, ссылаясь на здоровье. Утром, сменившись, она поднялась к Качалиным, с самым обычным видом взялась за пылесос. Елена тоже бровью не повела, речка вошла в русло и побежала знакомым путем. Однако Верочка приглашения провести вместе вечер последовательно отклоняла. Дежурила, тщательно убирала квартиру, пила кофе, поддерживала с Еленой и ее гостями разговор ни о чем и уходила.

Так продолжалось неделю, когда Елена сказала:

– У меня к тебе просьба.

– Ради бога, всегда рада, – откликнулась Верочка и по легкой гримасе на лице хозяйки поняла, что ждала правильно – час настал.

– Прилетел один мой знакомый, мы вечером идем на концерт, позже ужинаем вместе. Договорились? – Елена выдержала паузу, добавила со значением: – Только ужинаем.

– Елена, у вас так много очаровательных порядочных подруг, зачем вам проститутка? – Верочка дернула плечиком.

– Прекрати. – Елена поморщилась. – Я тебя не часто прошу.

– Постирать, пропылесосить, убрать, сходить в магазин, съездить к черту на рога, – быстро пересчитала Верочка, – всегда с удовольствием.

– Как знаешь. – Елена растерялась, что с ней случалось не часто.

Гость был нужным человеком, она собиралась обратиться к нему с просьбой. Он видел Верочку однажды, накануне звонил, пригласил ее, Елена категорически обещала.

– Мы, кажется, друзья, – сказала она наконец. – Тебе не стыдно?

– Сто рублей. – Верочка налила себе рюмку, выпила, закусила лимоном.

– Чтобы съездить на концерт и поужинать? – возмутилась Елена.

– У каждого своя цена. – Верочка решила, что унижает хозяйку, и торжествовала.

Подумав, Елена оценила заявление Верочки иначе, зашла в спальню, принесла деньги.

– Ты ошибаешься, Верочка, такие деньги не принесут тебе независимости, даже наоборот.

– Жизнь покажет, – изрекла Верочка и встала из-за стола. – Во сколько и куда я должна явиться?

– Дурочка. – Елена ласково улыбнулась, хотя готова была надавать пощечин девчонке. – Приходи сюда около пяти.

– Слушаюсь. – Верочка кивнула и удалилась с видом победительницы.

Сначала Верочка хотела накопить тысячу, затем уехать, не оставив адреса. Но оказалось, что деньги обладают магической силой, они не просто бумага разрисованная, за которую можно получить пищу, одежду и иные материальные блага. Это еще и образ жизни, и мировоззрение. Если человек не оплачивает деньги трудом, у него атрофируются не только трудовые навыки, но и нравственность. Девальвация наступает мгновенно, сегодняшние рубли завтра превращаются в копейки.

Буквально через несколько месяцев Верочка поняла, что необходимой суммы ей не накопить никогда. Она чувствовала, как стремительно падает, остановиться не может. К тому же она начала выпивать ежедневно; утром, мучаясь похмельем, все чаще задумывалась: что же делать и кто виноват?

Елена Качалина? Почему она не падает? Почему к ней все относятся с неизменным уважением или боязнью? В чем секрет? «Она что-то не сказала мне. Она меня обманывает и эксплуатирует!» Так в маленькой женщине начала расти большая ненависть.

Верочка чувствовала: Елена за ней наблюдает, смотрит порой с любопытством, иногда с жалостью, что приводило Верочку в бешенство. Однажды, когда она, сдав дежурство, пришла к Качалиным, включила пылесос и собиралась начать уборку, Елена обняла ее за плечи и сказала:

– Сегодня объявляется выходной!

Они расположились, как всегда, на кухне, чаевничали. Елена отвечала на телефонные звонки сухо, быстро прерывая разговор. Верочке казалось, что хозяйка нервничает и чего-то ждет.

– Мадам, вы сегодня не в духе, – язвительно обронила Верочка. – Мужики взбунтовались, оброк не несут?

Елена болезненно поморщилась, сходила в спальню, принесла чемодан.

– Я собрала для тебя, Верочка. Не пойми превратно, это не с барского плеча в милость прислуге, а подарок женщине от женщины.

– Обожаю подарки! – воскликнула беззаботно Верочка, открывая чемодан и решая, какие это грехи замаливает мадам и о чем будет просить.

Вещи в чемодане лежали новые, модные, других у Елены и не было. Верочка приложила к груди горчичного цвета батник и искренне сказала:

– Большое спасибо, мне неудобно брать…

– На всю жизнь не напасешься, на первое время тебе хватит, – голос Елены звучал напряженно. – В Кургане ты будешь смотреться модницей.

– Я не собираюсь в Курган, – беспечно ответила Верочка, вытаскивая из чемодана великолепное палевое платье, которое лишь однажды видела на хозяйке.

– Надо, девочка, надо. Ты сядь, поговорим.

Верочка захлопнула чемодан, предвкушая, как притащит его домой и неторопливо разберет, все перемеряет.

– «Надо», – она презрительно оттопырила губку, – сами поезжайте, мне и здесь хорошо. – Настроение у Верочки было преотличное, она все еще не понимала серьезность Елены и ее намерений.

– Я буду жить в Москве, а ты вернешься в Курган к мужу. – Елену раздражали собственная нерешительность и смущение, фраза прозвучала излишне категорично.

– Вы мне не мама…

– Насколько мне известно, – перебила Елена, – тебе никто не мама и не папа, ты самостоятельная. Подожди, подожди. – Она взяла Верочку за руку, вновь заговорила ласково: – Верочка, пойми, не готова ты жить одна, тебе нужен и лоцман, и щит – прикрытие. Каждой женщине нужен муж, тебе он необходим. Иначе ты кончишь плохо. Я не хочу мучиться кошмарами.

– Не мучайтесь, не переживайте. – Верочка дернула плечиком. – Я проживу без вашей помощи.

Елена вздохнула, махнула безнадежно рукой:

– Я хотела как лучше. Даю тебе на раздумье месяц, у меня можешь больше не убираться, я и так тебе заплачу, на чашку чая заходи, всегда рада.

Через два дня старушка, у которой Верочка снимала койку, пряча выцветшие глаза, прошамкала: мол, пожила, девочка, пора и честь знать. Вскоре появился и участковый, держался отечески, но был непреклонен: поступай в институт, иди штукатуром на стройку, а лучше возвращайся в Курган, в Москве болтаться кончай, будут неприятности. Знакомые мужчины звонили все реже, деньги таяли, Верочка бросилась к Елене, но мадам лишь напомнила, что две недели уже прошли.

Верочка раздумывала над своими горестями и пришла к выводу, что выжить ее из Москвы решила Елена твердо, а победить ее трудно, практически невозможно.

День сегодняшний

Вера осунулась, подурнела. Медленно вытащила руку из узкого кармана джинсов, разжала сведенные судорогой пальцы, и на стол упал бумажный комочек. Лева взял его двумя пальцами, отложил в сторону:

– Спасибо.

Он подошел к бару, открыл бутылку тоника, налил два бокала, один подал Вере, усадил ее на диван, вернулся на свое место:

– Приятный напиток. Я слышал, мы начали его изготовлять. Не пробовали?

Девушка пила воду, стакан звякал о зубы. «Надо иметь при себе валерьянку, элениум в таблетках», – подумал Лева. Он взял со стола сигареты, перехватил взгляд девушки, прикурил одну, другую отдал Вере. Они молча курили. Лева курить не умел и, несколько раз пыхнув, смял сигарету в пепельнице. Сейчас необходимо переупрямить, перемолчать, как в детстве. Вера должна заговорить первой: виновата – делай первый шаг. Случается такая позиция при игре в шашки – кто начинает, тот проигрывает. Лева откинулся на спинку кресла, устраиваясь поудобнее, вытянул ноги, набираясь терпения, подумал, как при этом выглядит, и непроизвольно улыбнулся.

– Чего смеетесь? Разворачивайте, читайте – хохотать будете!

Лева привстал, протянул девушке пепельницу.

– Мерси! Опытного детектива изображаете, психологическая обработка? Убийца пойман и изобличен? – Вера показала худенькую костлявую фигу.

«Она знает, что Качалину убили, – понял Лева. – Сергачев предполагает – так он наблюдательный и хладнокровный мужчина. А девочка, состоящая из нервов, алкоголя, жалости и любви к себе, откуда знает она?»

Гуров начал восстанавливать возможную последовательность действий. Импульсивная, склонная к истеричности девушка поссорилась с хозяйкой, у которой убирала квартиру. Вера и не помышляла об убийстве, ударила сгоряча, схватила, что под руку подвернулось, и ударила, случайно попала в висок. Опомнилась, испугалась, начала создавать эту нелепую инсценировку, затем позвала Сергачева. История не имеет никакого отношения к работе коллег из УБХСС. Лева, как каждый опытный человек, не любил случайных совпадений, но знал: время от времени они происходят. Психологически эта версия наиболее достоверна, представить, что подобное мог совершить Толик, Качалин или Сергачев, значительно труднее. Был, правда, один факт, который не укладывался в схему. Лева сразу его выделил, отложил в сторону, теперь взялся за него, решая, каким образом можно его пристроить, чтобы он не торчал из мешка шилом, которое, как известно, не утаишь. Вера не боится! Она капризничает, устраивает сцены, явно нервничает, но не боится. Будь она убийцей, то, глядя на меня, должна приходить в ужас. Простая, добротная версия рушится, реалистическая бытовая картина превращается в произведение сюрреалиста.

«Добрее надо быть, Гуров, добрее. Девушка должна чувствовать твое расположение. Сделай вид, что ты не слышал ее слов об убийце, двигайся потихоньку дальше». Лева улыбнулся и беспечно спросил:

– Денис Сергачев видел, как вы вырвали страницу?

– Вот еще! Что я, дура, по-вашему? Дэник из кухни вам названивал, я тут одна была.

– Зачем вы это сделали?

– Прочтите.

– Лучше вы мне сами расскажите.

– Может, мне сразу раздеться, стриптиз вам изобразить? Или так, попроще, на диване? – Вера покраснела. – Гады!

«Уж очень она озлоблена, на постороннее надо свернуть, сбить с больной темы».

– Конечно, и гады встречаются. На земле сколько живности разной, но красоты больше. Или не так? – Лева смотрелзаинтересованно.

– То природа, – задумчиво сказала она. – Звери все красивые, даже хищники, они даже особенно красивы. Возьмите, к примеру, ласку или куницу. Я, если хотите, даже ужей люблю, они такие изящные, что ли.

Лева понял, что наконец «достал» ее. Теперь еще деликатнее и осторожнее, иначе снова «убежит».

– Из хищников, на мой взгляд, самая красивая пантера, особенно черная. Помните, у Киплинга красавица Багира?

– Ты меня не заговаривай! Черная пантера. Ишь сказочник, Андерсен какой отыскался. Люди-то похуже, куда похуже. – Она замолчала так же неожиданно, как и взорвалась. – Хотя у нас, в Кургане, люди. Вы бывали в Кургане? Да куда вам, к нам таких не пускают. У нас даже милиционеры – люди. Ну, Москва – вот гадюшник. Как это в зоопарке? Похоже на аква-риум?..

– Террариум, – подсказал Лева.

– Вот-вот, где всех гадов в одно место собрали.

– Зачем же так. У нас много красивых людей живет. Вы, например, девушка интересная.

– Вечером встретимся? – Вера некрасиво оскалилась.

Что это она на одном пункте помешана? Возможно, была в этой квартире девушкой для развлечений. Потому мужчины и боятся ее: вдруг заговорит? Черт знает что. Такая красивая девчонка!

– Я до вечера с вами расставаться не собираюсь, – ответил Лева и добавил: – А если серьезно, так при других обстоятельствах знакомства встретился бы с большим удовольствием.

– А при теперешних обстоятельствах? Нельзя? Начальство не велит?

– Не велит, – признался Лева. – А если еще серьезнее, то, пожалуйста, объясните: зачем вы вырвали страницу?

Когда Вера сердилась, то обращалась к Гурову на «ты».

– Ты то ничего, то милиционер. Такой вот мент обыкновенный, который не только трешку заберет, но еще обязательно поиздевается всласть. Чего тебе надо? Ты конфетку в руке держишь и пытаешь, какова она на зуб. Ты разверни, попробуй, узнаешь: сладкая она или кислая.

Лева бумажный комочек не разворачивал, добивался, чтобы Вера рассказала сама. Если она заговорит, расскажет значительно больше, чем написано. Гурову очень хотелось Веру разговорить. «Хотелось» – мягко сказано, это было просто необходимо. Если она к убийству непричастна, то может провести через лабиринт запутанных взаимоотношений незнакомого ему микромира. Однако Лева чувствовал: Вера понимает его неправильно, полагает, что он смакует свою победу лично над ней. Поэтому придется отступить, иначе гнешь, гнешь, да и сломаешь.

– Вот чего искренне не хотел, так это вас обидеть. – Гуров взял бумажный комочек, осторожно развернул, прогладил ладонью.

На сегодняшний день у Качалиной было намечено пять телефонных звонков. Фамилии и имена Леве ничего не говорили. В тринадцать часов – Бабкин. Так, видимо, она называла Толика Бабенко. Значит, Качалин говорил правду, и Толика ждали в тринадцать, а он отрицает. Вот это фактик! В запасник его, на потом. Что о Вере? О Вере нет ни слова. Гуров взглянул на девушку. Она сидела, потупившись, зажав ладони между колен. Гуров перевернул листочек, на обратной стороне расписан день вчерашний. Опять телефонные звонки… Парикмахерская… «Арагви»… Вот. Ясно. На семнадцать часов намечено: «Заплатить… (нецензурное слово) Верке за дела постельные».

И хотя для Гурова запись Качалиной не была неожиданностью, он болезненно поморщился и сразу поднять взгляд на Веру не сумел. «Не красна девица, не вчера родился, убери с лица брезгливость, чистоплюй, – отдавал быстрые команды Лева. – Не найдешь нужных слов – потеряешь девчонку, а она может помочь. Сделай шаг первым, ты мужчина, помоги ей, она на грани истерики. Ничего ты о ней не знаешь, ни как жила раньше, ни как живет теперь, хорошо жить с папой и мамой в тепле и любви и слыть высоконравственным…» Лева посмотрел на Веру доброжелательно, вслух, очень медленно прочитал запись Качалиной на сегодняшний день, затем удивленно произнес:

– Не понимаю, Вера, здесь о вас ничего нет. – Он положил листок в карман. – Вам, простите за совет, пить не надо. Нервы.

Вера медленно подняла голову, лицо у нее было в ярких пятнах, губы дрожали, на ресницах повисли готовые хлынуть по щекам слезы.

– Ну вот, Верочка, поздравляю, – ласково сказал Лева. – Очень рад за вас.

– С чем поздравляете?

– Плыли, плыли, добрались благополучно.

Вера всхлипнула, махнула на Леву рукой, отвернулась, чтобы он не видел ее слез. «Значит, нервничаешь ты из-за этой записи, потому и листочек вырвала, – подвел итог Лева. – Следовательно, к убийству ты никакого отношения не имеешь, в противном случае тебя бы пустяки не волновали. Ты была бы сосредоточена на одном: узнают, не узнают. Все остальное – васильки и ромашки. А ты вот носик покрасневший прячешь, потому что некрасивой показаться боишься. Нет, все-таки глупость и такая вот непосредственность тоже имеют положительные стороны. Молодец, Гуров, не напрасно так долго сидел и терпел. Теперь вперед».

Лева вновь подал Верочке воды, переставил на диван пепельницу.

– Трудно вам сегодня, понимаю. – Он кивнул, добавил в свой тон деловитости: – Как вы верно подметили, я человек и милиционер. Сейчас, к сожалению, на службе. Скажите, как вы узнали, что Качалину убили?

Сменив задушевный тон на деловой и задав быстрый вопрос, Гуров рассчитал правильно. Вера ответила тоже быстро, даже радостно, так как готова была говорить о чем угодно, только бы не о записи в ежедневнике.

– А чего ей падать? – Она слизнула юркую слезинку. – Или я мадам не знаю? Ее и здоровый мужик с ног не собьет.

– А чего все говорят о несчастном случае? – наивно спросил Лева.

– Дэник, святая простота, так по телефону сказал.

– Сергачев? – уточнил Лева. – Он вам нравится?

Верочка дернула плечиком, задумалась:

– Дэник добрый и честный, только очень слабый.

– Он слабый? – возмутился Лева, подзадоривая, добавил: – Ничего вы в людях не понимаете!

– Вы много понимаете! – отрезала Вера. – Рекорды – это одно, а жизнь посложнее будет. Бесхитростный, как большой ребенок, будто его маленьким в консервную банку запрятали, много лет продержали и в жизнь выпустили.

– Вот видите, Сергачев – хороший, а вы говорите: гадюшник, террариум. – Лева пытался вывести разговор на Качалина и Бабенко исподволь.

– Дэник один и есть, и все над ним потешаются. Он думает о себе бог знает что, а за его спиной подсмеиваются, – убежденно сказала Верочка.

– Кто подсмеивается?

– Все. Эти. – Она кивнула на стенку, за которой была кухня.

– А почему они вас побаиваются?

– Правильно делают, я им… – Верочка сжала кулачок. – Вор на воре, и все благородных изображают.

«И как я сам не додумался! – возмутился Лева. – Конечно, девочка – невольный свидетель деловых махинаций. Так, с этим вопросом ясно, повернем в сторону».

– Во сколько вы заступаете на дежурство?

– В семь я заступаю, если не опаздываю.

– Сегодня не опоздали?

– Сегодня нет.

– Кого вы сменили?

– Тетю Машу. Марию Григорьевну, вот фамилию не помню.

– Чем вы занимаетесь на дежурстве?

– Чем занимаюсь? – Вера приходила в себя, появлялись капризные нотки. – Чайник ставлю на плитку, с жильцами здороваюсь, они на работу тянутся. Кто в аквариум заглянет – потреплемся.

– У вас на двери цифровой код. Как часто он меняется? – Гуров задавал ничего не значащие вопросы, казалось бы, пустяковые. Когда Вера успокоится, привыкнет легко и бездумно отвечать, он спросит о главном.

– Раз в месяц, в два месяца, по-разному. – Девушка пожала плечами, на ее лице появилась насмешливая гримаска.

– Бабенко к вам в аквариум заходит?

– Случается.

– Сегодня зашел?

– Нет, пробежал. Такой деловой, ужас. Ручкой махнул – и в лифт.

– А когда уходил, тоже не зашел? – Лева начал возиться с сигаретами, глаза опустил – боялся, что они его выдадут.

– Да зачем вам? – возмутилась Вера. – Нужен мне этот Бабкин, как собаке «здрасьте».

– Действительно, глупости спрашиваю какие-то, – пробормотал Лева смущенно. – Качалин уходит на работу рано?

– В восемь тридцать, минута в минуту. – Вере доставляло удовольствие быстро и точно отвечать на вопросы.

– Обедать он приезжает?

– Редко. Сегодня заехал, уехал, – наверное, брал что-то, быстро обернулся.

– Качалин приезжал до прихода Бабенко или после него?

– Подождите. – Вера задумалась: – А зачем вам? – В ее голосе послышалась настороженность. – Чего это вы у меня выпытываете? Вы их подозреваете?

– Это дело следователя, мне же – рапорт писать. – Леве пришла спасительная мысль, и он продолжал вдохновенно: – Я время наступления смерти должен указать точно. Сергачев нам позвонил в четырнадцать десять, мы приехали в пятнадцать двадцать. Так?

– Ну? – Девушка нахмурилась, пытаясь обнаружить в словах милиционера подвох.

– Так. – Лева кивнул. – Во сколько вы сюда пришли?

– Как пришла, так и заорала.

– Понятно. Значит, примерно в четырнадцать часов вы обнаружили труп. Теперь надо выяснить, кто последним и в какое время виделся с Качалиной.

– Это конечно, – согласилась Вера. Мысли в ее хорошенькой головке ворочались неумело, хотелось возразить, чтобы московский милиционер не думал, будто он самый умный. Наконец она набрела на достойный ответ: – Вы спросите у Игоря, у Толика, когда они приходили, когда уходили, так все и построится.

– Который сейчас час? – быстро спросил Гуров. – Не смотрите на часы.

– Ну, сейчас, – Вера запрокинула голову, уставилась в потолок, – сейчас шесть часов. – Взглянула на часы и ойкнула: – Только пятнадцать пятого.

– Видите, определяя время, человек часто ошибается. Я вас спрошу, Качалина спрошу, Бабенко спрошу, выведу среднее время, это будет близко к истине.

Беседа с Верой затягивалась, но Гурова это вполне устраивало. Девушку нужно разговорить, сделать союзницей. Кроме того, Гуров ждал возвращения своего подчиненного, который сейчас выступает в роли ассенизатора. Возможно, его командировка принесет результат, который сразу выведет Гурова на финишную прямую.

Вера уже очень помогла. И Качалин, и Бабенко сегодня в квартире побывали, оба молчат, что может объясняться причинами различными. Один убил, другой обнаружил труп и убежал. Почему? Боялся, как и истинный убийца, что подозрение падет на него?

– Вера, постарайтесь вспомнить: Качалин приезжал до Бабенко или после него?

– После, после, – сказала Вера. – Сразу же. Я еще подумала, что они у дома, наверное, встретились. Игорь уехал, немного погодя я позвонила мадам. Она трубку не берет – я решила, что она в ванной разлеглась, часами мокнет. Пены напускает и мокнет. Правда, она телефон в ванную забирает. Вот так. Дальше вам все известно.

«Значит, точно, – подвел итог Гуров. – Либо Качалин убил, либо видел труп. Потому и не пошел в гостиную взглянуть на жену, картина-то была знакомая».

Вера сидела задумавшись, выглядела, какой и была на самом деле – молоденькой, хорошенькой девушкой, попавшей в беду и растерявшейся.

«Что могло связывать ее с хозяйкой дома? – думал Лева. – И вообще, какова она была, Елена Сергеевна Качалина? Зачем она держала при себе Толика Бабенко? Ребята из УБХСС, раз они занимаются хозяином дома, наверняка знают ответы на многие вопросы. …Хозяин. Игорь Петрович Качалин. В начале второго он приезжал домой, данный факт скрывает, почти сразу после его ухода Вера поднялась в квартиру и обнаружила труп. Вклиниться между Качалиным и Верой мог только сосед. Если не сосед, то хозяин». Гуров описал полный круг, замкнулся на изначальной точке. Лева был уверен: когда убийцу выявят, то ситуация окажется простой до глупости. И мотив преступления на виду, и сам преступник здесь, рядом, практически в руках. «Я не могу найти убийцу в трехкомнатной квартире, обо мне в МУРе станут рассказывать анекдоты. Спасибо вам, коллега полковник, большое спасибо, Константин Константинович». И Лева вновь побежал по замкнутому кругу.

Было четверо. Теперь трое. Если двое скажут правду, преступник останется один, его защищает лишь ложь. Следует отделить правду от лжи. Допустим, Вера говорит правду. Тогда наиболее уязвим Качалин. Трудно предположить, что сосед в считанные минуты между уходом хозяина и приходом девушки зашел в квартиру, убил и вернулся к себе. Но если убийство совершили с заранее обдуманным намерением, то такое могло быть реальным.

Качалин видел труп? Качалин убил? Почему он так наивно скрывает, что заезжал домой? Он же человек умный, в подъезде у дверей сидит дежурная, Качалин видит дежурную здесь, понимает, что ее будут допрашивать. На что рассчитывает Качалин?

– Вера, вы пока отдыхайте. – Гуров вышел из-за стола.

Девушка согласно кивнула и прилегла на диван.

В холле Леву встретил врач, завел в гостиную, прикрыв дверь, спросил:

– Долго ты нас собираешься держать? Может, мы поедем?

– Следователь приедет и решит, у него к вам могут быть вопросы.

– Когда прибудет господин следователь? – недовольно пробурчал эксперт. Он сидел на диване и любовно поглаживал свой чемодан.

– Господин эксперт, в дежурке вас ждет отложенная партия в домино? – Лева взглянул на часы: – Я позвонил лишь двадцать минут назад. Дежурный следователь может быть на выезде. Начальство знает, что вы здесь, цвет отечественной криминалистики…

– Ладно, Лева, не заводись. – Врач взял Гурова под руку, заглянул в лицо: – Хочешь валерьяночки или чего еще?

– Чего еще. – Лева взял у врача несколько желтеньких драже и, не поинтересовавшись, что это такое, проглотил.

– Может, я пока вызову карету и поеду на вскрытие? – Врач кивнул на прикрытое простыней тело.

– Доктор, – Лева ругаться не умел, над этим его редким качеством порой подшучивали, – решайте сами.

– Хорошо, Лева, хорошо, я решу. Главное, не волнуйся. Ты иди, иди. – Разговаривая с Гуровым, словно с тяжелобольным пациентом, доктор выставил его за дверь.

– Что произошло за истекшие пятнадцать минут? – спросил Гуров, входя на кухню. – Вскипел чайник? Угостят милиционера кофе?

Качалин и Бабенко сидели не только по разные стороны массивного стола, но и у противоположных углов, по диагонали, создав таким образом между собой максимальное расстояние. «Таково положение на самом деле или таким мне его хотят представить?» – подумал Лева.

Хозяин был в одной рубашке и без галстука; руки и шея у него тоже были в веснушках, гладкая, туго натянутая кожа блестела. Толик Бабенко светлый чесучовый пиджак тоже снял, но не повесил, держал на коленях, сидел вялый, рыхлый, какой-то пришибленный. Сейчас он выглядел мятым и изжеванным, а не тем энергичным и молодым нахалом, который вошел в квартиру меньше часа назад.

– Кофе?

Качалин упруго поднялся, поставил перед Левой чашку, достал из холодильника запотевшую бутылку боржоми.

Гуров благодарно кивнул. Кофе придвинул, а от боржоми отказался. «Начну потеть, разомлею», – решил он. Хотя глотнуть холодного хотелось очень. Качалин, как змей-искуситель, налил воду в хрустальный стакан, который сначала заискрился, потом запотел, притягивая к себе, словно магнит.

Обходя стол, Лева умышленно замешкался и усадил Качалина рядом с Бабенко, сам сел спиной к окну, напротив входной двери, так как видеть одновременно хозяина, гостя и дверь психологически удобно.

– Игорь Петрович, какие мысли посетили вас за истекшие пятнадцать минут? – Лева отпил кофе. – Вы мне ничего не хотите сказать?

– Сказать? – Качалин вздернул бесцветные брови: – Если у вас есть вопросы – пожалуйста. Я понимаю: смерть, горе, но протокол протоколом – вы на службе.

– Тогда, пожалуйста, расскажите, во сколько вы утром ушли и чем занимались до нашей с вами встречи?

– Вышел из дома, как обычно, в восемь тридцать, сел в машину. Гаража у меня нет, машина стоит у дома. В контору приехал, – Качалин пожевал веснушки – они у него были рассыпаны даже на губах, – раньше девяти. Минут тридцать, может, сорок, возился с бумагами. В десять позвонил в главк. А вас что конкретно интересует?

Толик Бабенко, сидевший безучастно, ожил, зыркнул глазенками, начал слушать внимательно.

Гуров не ответил, лишь неопределенно покачал головой: мол, я и сам не знаю, продолжайте.

– После десяти я уехал на объект, в четырнадцать часов вернулся в контору, началось совещание, на котором меня и застал звонок Дэника… – Качалин тут же поправился: – Дениса Сергачева.

– В тринадцать тридцать вы на несколько минут заезжали домой. Зачем?

Бабенко привстал, крутил головой, стараясь видеть одновременно и Качалина, и Гурова.

– Ты еще! – рыкнул Качалин, и Толик притиснулся к стене. – Я? Приезжал? – Качалин уперся пальцем в свою залитую упругим жирком грудь. – Такого не было.

– Вы это повторите на очной ставке с Верой Азерниковой? – поинтересовался Лева.

Качалин ответил спокойно, несколько удивленно:

– Вера не станет говорить неправду. Зачем ей?

– Действительно, зачем? – Задавать вопросы легче, чем отвечать на них. Гуров глянул насмешливо.

– Ну, у нас образовались отношения сложные. – Качалин смешался.

– Стерва она, Верка, чего угодно заявить может, – вмешался в разговор Толик.

«Давайте, друзья, городите огород, только как вы из него вылезать будете? Я готовлю ловушку не человеку, а преступнику, пусть невольному, но убийце», – подумал Лева и вступил в игру:

– Вас никто не обвиняет. Зачем оправдываться, Игорь Петрович?

– Я лишь удивляюсь, – парировал Качалин.

– Уточним. – Лева выдержал небольшую паузу. – Вы сегодня ушли из дома в восемь тридцать и лишь после звонка Сергачева вернулись. Так?

Казалось бы, без необходимости Лева сел спиной к окну, лицом к двери, однако позиция оказалась правильной. Вера стояла в холле за выступом стены и слушала. Девушку Лева видеть не мог, но она открыла дверь в кабинет, и ее тень Гуров заметил сразу. Он и повторил свой вопрос, чтобы Вера услышала ответ Качалина.

– Совершенно верно, я утром уехал, только сейчас вернулся. – Качалин говорил размеренно, очень спокойно.

– Прекрасно. – Лева сделал глоток кофе. «Чем больше ты будешь отрицать, тем труднее тебе из лжи выкарабкаться. Ты считаешь: девушка говорит одно, я – другое. Один на один, недоказуемо. Хотя бы в одном месте тебя наверняка видели: у дома, в вестибюле, в лифте. Невозможно в таком людном доме пройти туда и обратно и не быть никем не замеченным. Такой свидетель, даже свидетели, есть, и мы их непременно найдем. Я тебя не оставлю с девушкой один на один, такой дешевый номер не пройдет. Теперь ты, Толик Бабенко, давай сюда, в мешок. Ты рад услышать ответы Качалина и поучиться? Ты уверен: милиционер совершает ошибку, беседуя сразу с двумя, а не поодиночке. Уверен?»

– Анатолий, в котором часу вы должны были прийти к Качалиной?

– Я ничего не должен, – огрызнулся Бабенко. – Не на службе.

Лева заметил на лице Качалина усмешку, поправился:

– Извините, на какой час вы с Качалиной уговаривались о встрече?

– Ни о какой встрече не уговаривались, ехал мимо, знаю – мадам дома, заглянул.

– Не уговаривались?

– Не уговаривались. – Толик глядел нахально.

«Считаешь свою позицию неуязвимой? Тогда ныряй глубже», – решил Лева и спросил:

– Значит, сегодня вы сюда приехали в первый раз?

– Ясное дело. Тут не мой дом, чтобы на дню по пять раз захаживать.

– Хорошо, тогда как вы объясните…

– Надо так врать? – перебила Вера, входя на кухню. – Чего вы оба лжете? Или я вас обоих не видела?

Качалин не шелохнулся, бровью не повел, его веснушки словно застыли. Толик же, наоборот, подпрыгнул, сел, снова встал, выпятил грудь:

– Кого ты видела? Ты чего такое говоришь? Кого ты видела? Кто тебе, проститутка, поверит?

Лева вздрогнул как от слов Бабенко, так и от неожиданной мысли. «А если я ошибаюсь в оценке этой девочки? Если она совсем не наивна и не глупа? И она лжет, что эти двое здесь сегодня были. Все просто, совсем просто. Вера пришла получать деньги за „дела постельные“, женщины поссорились, хозяйка сказала оскорбительное… Удар… Страх… Вся чушь с инсценировкой, потом выпила, вырвала из календаря листочек, позвала Сергачева. Я же уже думал, что по своей несуразности очень похоже, что действовала женщина. Теперь твой ход, Гуров, времени нет, сейчас стрелка вздрогнет, и флажок упадет».

– Успокойтесь, Вера. Когда вы понадобитесь, – Лева взял девушку под руку, провел в кабинет, – я вас позову.

Гуров вернулся к столу и продолжал пить кофе, словно ничего не произошло. Бабенко молчал, считая, что говорить должен Качалин, который, насупившись, изображал оскорбленного, а возможно, был действительно оскорблен. «А чего оскорбляться? – рассуждал Лева. – Муж с работы на несколько минут заезжал домой. Что-либо взял или оставил, просто заехал по дороге, выпил кофе. То же можно сказать и о приятеле. Какой криминал? Почему они отрицают? Горячо отрицают, возмущенно, словно в словах девушки звучит обвинение. Ответить можно лишь однозначно: в визите каждого из них присутствует криминал. Какой? Бабенко совершил убийство и отрицает, что приезжал? Качалин приехал, увидел труп, уехал, теперь стыдно признаться? Возможен другой вариант: оба мужчины застали уже труп, и теперь им стыдно и страшно. Если я в Вере ошибся, то сейчас шагаю в обратную сторону».

Лева допил кофе, отставил пустую чашку и спросил:

– Игорь Петрович, сколько квартир в вашем доме?

– Что? – Качалин вздрогнул. – Квартир? Всего? – Он смотрел недоуменно. – Зачем вам? Впрочем, пожалуйста. В нашем подъезде?

– У вас два подъезда, но вестибюль общий, – сказал Лева, – меня интересует, сколько всего квартир?

– Кажется, сто двадцать шесть.

– Сто двадцать шесть, – повторил Лева. – Считаем: в среднем по два человека в квартире, получается двести пятьдесят два. Работа, конечно, но приходилось делать и больше.

– Я не понимаю, что вы имеете в виду? – Качалин изображал удивление, но глазки его забегали, видимо, он начинал догадываться.

– Вы сегодня домой приезжали, я в этом уверен. – Лева говорил равнодушно, как о факте, хорошо известном. – Вспомните, неужели вы никого не встретили в вестибюле, никто из жильцов не спустился, никто не выходил и не входил в подъезд? У дома стоит несколько машин, вспомните: никто не садился в машину и не выходил из машины?

Качалин держался, лицо у него застыло, веки прикрыли зрачки. Лева не смотрел на Толика Бабенко, знал: с ним справиться несложно. И действительно, Толик заерзал, начал дышать часто, даже с присвистом, словно не сидел на стуле, а бежал в гору из последних сил.

– Игорь Петрович, неужели вы заставите нас проделать такую работу: двести пятьдесят человек, каждого застать дома, с каждым поговорить. Выяснить, кто от тринадцати до четырнадцати часов приходил или уходил из дома, кто вас видел, затем свидетелей официально допросить, провести с вами очные ставки. – Лева вздохнул: – Мы истратим уйму времени и сил. А ваши соседи по дому? Что они о вас подумают? А что станет думать о вас следователь? Как вы сможете свое поведение объяснить? Игорь Петрович, ваше поведение неразумно.

– Я хочу сказать, дайте мне… Я сгоряча, не подумав, – торопливо заговорил Толик Бабенко.

Гуров повернулся к нему, взглянул холодно, сказал жестко:

– С вами я пока не разговариваю. На что вы рассчитываете, никому, даже вам, неизвестно.

– А я не хотел! – вроде даже радостно заявил Бабенко.

– Игорь Петрович, как будем жить дальше? – Лева перестал обращать на Бабенко внимание, смотрел на Качалина.

Тот молчал, отрешенно смотрел прямо перед собой и молчал. Он упустил момент, когда следовало возмутиться, его молчание лишь утверждало правоту Гурова и с каждой секундой становилось все глупее, но сил прервать молчание не было, главное же – он не знал, что говорить, как оправдываться. Неожиданно даже для себя самого Лева протянул руку к лицу Качалина, показал ему палец и повел им в одну сторону, затем в другую, как это делают врачи при исследовании зрения. Качалин невольно проследил за движением пальца, повел зрачками, понял глупость происходящего, вздрогнул, закрыл лицо ладонями.

Бабенко наблюдал за происходящим, широко открыв рот, глупо хихикая. Гуров взглянул на него недовольно и вновь переключился на Качалина.

– Вот и хорошо, вот и прекрасно, – сказал Лева, даже улыбнулся, хотя это было совершенно ни к чему. – Вы же сильный человек, Игорь Петрович. А я уже собирался вам валерьянку давать. Вы сильный и умный – ведите себя соответственно. В котором часу вы сегодня приехали домой?

– В начале второго, может быть, в половине второго, – бесстрастно ответил Качалин и тонким звонким голосом закричал: – Стыдно мне! Стыдно! Зачем вы мучаете меня?

– Я вас не понимаю, Игорь Петрович. Вернее, пытаюсь понять. Только я вас убедительно прошу, – Гуров отхлебнул воды, – здесь не театр, зрителей нет, ничего представлять не надо.

– Вы мне не верите. – Качалин согласно кивнул.

– Верить вам у меня нет оснований, правду вы мне пока не говорили. Мне кажется, что ее очередь пришла. – Лева устроился на стуле поудобнее, всем своим видом давая понять: мол, готов слушать внимательно, – перевел взгляд на ерзающего от нетерпения Бабенко и добавил: – Минуточку, дайте подумать.

Качалин снова кивнул, почему-то начал потирать ладони, будто ему предстояло не каяться и изворачиваться, а сделать что-то очень для себя приятное. Бабенко, почувствовав на себе взгляд Гурова, перестал вертеться и нетерпеливо зыркать глазами, уставился в дальний угол и, втянув голову в плечи, старался казаться меньше, быть незаметнее. Гурову даже послышался его голос: «Не выгоняйте, ну пожалуйста. Дайте послушать, очень уж интересно». «Так попросить отсюда Бабенко или оставить? – Гуров быстро прикидывал возможные „за“ и „против“. – Пусть остается, может, я из его присутствия сумею выжать в предстоящем разговоре что-нибудь полезное», – решил Лева. (Впоследствии выяснилось, что, предоставив возможность Бабенко слышать их беседу, Гуров допустил серьезную ошибку.)

– Так я вас слушаю, Игорь Петрович.

– Правда, она незамысловата и неприглядна, – заговорил Качалин быстро, будто боялся, что перебьют или желание говорить пропадет. – Я заехал домой около половины второго, точно время указать не могу. Елена уже была мертва, чуть-чуть теплая еще. Она лежала, вы знаете… Сначала я не понял, бросился к ней, когда же понял, то, извините… – Качалин поднял глаза. – Я извиняюсь за свое поведение. Я выпил полстакана виски, сел в кресло и закурил. Окурок там должен быть.

– Окурок есть. – Гуров кивнул.

– Понимаю. Окурок есть, человека нет, и у меня совести нет. Согласен. Вы абсолютно правы.

Лева был убежден: Качалин в данный момент искренен, переживания его не наигрыш, а вот правду он говорит или нет, неизвестно. Разве можно искренне страдать и лгать? Лева знал: такое случается, и значительно чаще, чем мы себе представляем. Невозможно разговаривать с человеком и не испытывать к нему абсолютно никаких чувств – инспектор уголовного розыска не компьютер. Симпатия, антипатия, жалость, презрение, гнев, искреннее сочувствие к человеку рождаются порой по непонятным, случается, по совершенно необъяснимым причинам. И невольно при выборе пути эти чувства оказываются коварным лоцманом. Лева знал о существовании невидимого лоцмана, старался субъективное отношение к собеседнику максимально пригасить либо брать на свое личное отношение поправку. В данный момент Качалин вызвал у Левы сочувствие, и он одернул себя, заставил еще больше насторожиться.

– Я и в детстве был трусом, во дворе меня били слабые. – Качалин пожал плечами, будто говорит кто-то другой, а он услышал и пожал плечами. – Я не сообразил, решил: ее кто-то убил – и испугался. Внешне-то мы были дружны, некоторые считали нас идеальной супружеской парой. Я сидел, курил, мысли вертелись и вертелись. Следствие внешнюю оболочку сдерет быстро и до сути наших отношений докопается. А кто убивает жену? Чаще всего муж. Так? – Он попытался улыбнуться.

– Не обязательно, но значительно чаще, чем думают люди непрофессиональные, – ответил Лева, думая совершенно, казалось бы, о постороннем. Почему Качалин столь интимные вещи выкладывает при Толике Бабенко? Естественно попросить его выйти, Качалин же этого не делает. Странно. Здесь что-то не так.

– У меня много приятелей среди вашего брата, наслышался. Убили жену, хватай мужа, в девяти случаях из десяти не ошибешься. Извините, вы хотите слышать обо мне, а не о себе.

Качалин попал так точно, что Лева чуть не вздрогнул. «Еще секунда, и я произнес бы эту фразу сам, причем слово в слово. Что происходит, мы на одной волне? Или это Качалин на моей волне, а я шарю в свободном эфире? И все-таки, почему он все это говорит при Бабенко? Нужен зритель, близкий человек? Просто так, для бодрости? Или Качалин хочет сообщить приятелю какую-то информацию? Чушь, они находились вдвоем. Нет, не чушь, тогда Качалин еще не знал, что признается. А может, мне самому отослать Толика? Лучше поздно, чем никогда.

Атмосфера изменилась, казалось, пропало напряжение, это было странно. Лева удивился. Они сейчас были похожи на недавно познакомившихся людей, которые выпили, расслабились, один другому жалуется на жизнь, а третий пьяно уединился и даже не слушает. Толик не ерзал, не зыркал любопытными глазами, казался вялым, ни о чем не думающим. (Лева хоть и держал себя в узде, но Толика Бабенко из поля своего внимания не выключил.)

– Не оправдываюсь. Сам себя не понимаю и оправдать не могу. Я поднялся, оставил все как есть и уехал на работу. В тот момент, помню точно, хотел лишь одного – чтобы вызывал милицию, отвечал на вопросы кто-то другой, только не я. Эгоизм.

– Ни оправдывать, ни осуждать в мои обязанности не входит, – сказал Лева. – Следователь вас официально допросит, а пока напишите объяснение.

– Понимаю. На чье имя?

– Ни на чье, – ответил Лева. – Я, Качалин Игорь Петрович, могу сообщить следующее – и все по порядку. Постарайтесь как можно точнее указывать время.

Качалин не успел написать объяснение – приехала машина за телом. Усталые, равнодушные мужчины в белых халатах прошли с провисшими носилками. Врач взглянул вопросительно, Гуров жестом его отпустил, а недовольно бурчащего эксперта оставил. И лифт уехал, и уже открыли балконную дверь в гостиной, и потянуло ветерком, и все вздохнули облегченно, когда Качалин подбежал к Леве:

– Я провожу? Можно, я провожу? Я только туда и сейчас же обратно? – быстро заговорил он.

– Можно. – Лева кивнул, хотя отлично знал: следователь его не похвалит.

Вернувшись на кухню, занял свое, уже привычное место:

– Рассказывайте.

– Что рассказывать? – Запрограммированный протест оказался сильнее рассудка – Толик взъерошился.

– Все по порядку. – Лева знал: Бабенко уже сдался, борьбу начинать не придется, надо лишь подождать. – Как приехали и далее… Сделайте над собой усилие, постарайтесь меньше врать.

– Я не собираюсь врать…

– Уже врете, – прервал Лева. – Придумали эдакий салат из правды и лжи. Ведь придумали? Хоть в этом признайтесь, придумали?

– Придумал. – Толик опустил голову, покаянно вздохнул.

«Слишком быстро признался, – отметил Лева, – теперь перестраивает порядки, лгать будет обязательно, я же должен слушать».

– Давайте, я вам верю, – обреченно произнес Лева.

– Я приезжал сюда сегодня. – Толик гордо выпрямился, словно готовился совершить подвиг. – Я прибыл ровно в тринадцать часов.

– Спасибо, я знаю. – О себе Лева добавил мысленно несколько нелестных слов. Язвительная реплика была совершенно ни к чему.

– Ничего вы не знаете! Не изображайте Мегрэ!

Существовала запись погибшей, в соседней комнате ждала своего часа Вера, с нахалом можно расправиться довольно быстро.

– Вы ничего не знаете, я вам сам заявляю! – Толик перевел дух. – Мадам была теплая, но уже… Если родной муженек дал деру, то мне – простительно. Мне это надо? У меня с мадам дела… – Видимо, Толик прикусил язык больно, потому что неожиданно вскрикнул: – Постельных дел у нас не было!

Лева смотрел на него с интересом и не мог понять, как Качалина, судя по всему женщина умная и властная, поддерживала деловые контакты с подобным парнем.

– Я испугался! Вам хорошо, у вас каждый день трупы, вы привыкли.

– Хотите честно? – Лева доверительно взял Бабенко за руку: – Надоело.

– Каждый день надоест.

– Слушать вас надоело.

Опять сорвался, что сегодня с ним? Лева постарался взглянуть на Толика Бабенко доброжелательно. В конце концов, кто этот человек? Какие-то торговые дела, вечно нервничает, неожиданно обнаруживает свою хозяйку мертвой. При его положении, с его точки зрения, даже естественно не поднимать шума, не вызывать милицию и не привлекать к своей особе внимание. Есть одна серьезная неувязочка, но она может разрешиться самым естественным образом. (И надо было Гурову заняться этой неувязочкой немедленно, а он отложил.)

– Извините, Анатолий, я устал. – Лева похлопал Толика по руке. – Вы приехали такой беспечный и веселый, я был уверен: вы ничего не знаете. Оказывается, вы здесь сегодня были и видели труп. Зачем же вы вернулись? Непонятно.

– Чего же непонятного? – удивился Толик, хмыкнул, закончил без энтузиазма, неуверенно: – Интересно.

Лева не считал Толика Бабенко серьезным претендентом на роль главного героя, разговаривал с ним вяло, после ухода Качалина внимание и волю несколько расслабил.

– Что вам интересно? – спросил Лева по инерции. Ему показалось, что он спит, слышит тревожный звонок будильника, не может вырваться из тяжелого вязкого сна, наконец пересилил себя, ударил ладонью по столу и крикнул: – Что интересно? Что?

От неожиданности Бабенко подпрыгнул, захлопал глазами, обиженно забормотал:

– У кого кнут, тот и кучер…

– Извините, – Лева поднялся, – я сейчас вернусь.

Он зашел в ванную, пустил воду, сунул голову под тепловатую струйку, вытерся шершавым, терпко пахнущим полотенцем, начал причесываться.

«Спокойно, Гуров, спокойно, все еще можно поправить, ты совершал и большие глупости, – успокаивал себя Лева. – Почему ты подсознательно исключил Бабенко из числа подозреваемых? Он не умен? Так ведь и девушка не блещет, однако ты шел за ней до конца. А почему все глупости с инсценировкой не мог совершить Бабенко?»

День минувший Толик Бабенко

В староарбатском доме, набитом клопами и измученном пьянством, где родился в пятидесятом году Толик Бабенко, любили поговаривать о судьбе и счастье. У него, Толика Бабенко, с судьбой было все в порядке: мать работает; отец – нормальный мужик, пьет по субботам; бабка самостоятельная, и пенсию имеет, и работает; сестра – девка обыкновенная, время придет – замуж выйдет.

Квартира, в которой Бабенко занимали комнату, была большая, некогда барская. Длинный коридор, по правую руку анфилада огромных комнат – потолки чуть ли не пять метров, – когда-то между собой соединявшихся. Позже двери забили, но эхо из анфилады выселить забыли, оно так и гуляло сквозь пять комнат-залов, от входной двери и до ванной. Люди между собой переговаривались; кто чихнет, то с обеих сторон, а то и через комнаты, желают здоровья. По левую руку от входа – комнаты поскромнее, потолки метра три с небольшим, между собой никогда дверей не имели и звуками не обменивались. На этой стороне и жили Бабенко.

О счастье и несчастье, метрах, водке и рублях Толик узнавал на кухне, которая находилась в конце коридора. Здесь стояли две плиты, по четыре конфорки, и десять столов, по числу комнат. Если все хотели чай пить, то восьми конфорок не хватало, и мирная жизнь в квартире нарушалась. Что комнат в его квартире десять, Толик знал твердо, а вот сколько человек живет, этого он не знал. Народ мигрировал – люди умирали, рождались, женились, уходили в армию, попадали в тюрьму, уследить за всеми было трудно. Костяк квартиры состоял из старух, которые в свободное от сна время пребывали на кухне, где вели серьезные, обстоятельные разговоры о жизни, людях, времени и о себе. Здесь Толик провел свои дошкольные годы, приобрел изрядный жизненный опыт и первого сентября отправился с бабушкой в школу спокойный. Накануне старейшина квартиры баба Вера погладила его русую челку и авторитетно произнесла:

– За парня мы спокойны, все Бабенки катятся посередине жизни.

В доме семья Бабенко жила с начала двадцатых годов, все к ним привыкли, с фамилией обращались свободно: «Пошел к Бабенкам», «Возьми соль у Бабенков». Толик пришел в школу, попрощался с бабкой и, зная, что ей только пятьдесят два года и она имеет личную жизнь, отпустил ее на волю. Он никак не ожидал, что первый удар его ожидает именно со стороны фамилии. Учительница, Толик наметанным глазом определил, что в жизни ей везет не очень, начала знакомиться с пополнением – называла фамилию, задавала два-три вопроса.

– Бабенко, – сказала она с ударением на первом слоге. – Анатолий, я правильно произнесла твою фамилию?

В классе хихикнули, Толик встал и сердито произнес:

– Нет. Я Бабенка. – Он четко выделил «а» в конце.

– Неверно, – возразила учительница и стала варьировать ударение.

– Он просто бабёнка, – сказал будущий отличник, и судьба Толика была решена.

На перемене Толика окружили, начали выяснять, парень он или девчонка, и тут будущая первая красавица и законодательница мод сказала:

– Давай меняться: я тебе фамилию, а ты мне свои ресницы.

Ресницы Толика доконали окончательно, оказывается, они были неприлично длинные и пушистые. Так сказала будущая первая красавица. Он прихватил портфельчик и отправился домой на кухню, решив ресницы подрезать. А вот с фамилией не повезло – так не повезло.

Вскоре класс стал звать его Бабёнкой, о ресницах забыли. Толик снова стал серединка на половинку. Класса с третьего у Толика обрисовался конфликт, который с годами не изгладился, а обострился до предела. Что для человека важнее: руки или голова? На кухне к голове относились довольно индифферентно, руки же были в цене. Мужиков в квартире был дефицит весь день – если не убежал, не сидит, то на работе, а вернется, так скорее всего пьяный, а если вдруг трезвый, то его запрут и не выпускают до утра. А в десяти комнатах сколько штепселей, розеток, плиток, утюгов и всего прочего, каждый день перегорающего? А пробки, а лампочки на высоте около четырех метров? Кто полезет?

Толик начал чистить, ввинчивать и менять раньше, чем читать и писать. Толик мог сунуть палец куда угодно, его не только не дергало, все сразу загоралось, накалялось, в общем, начинало работать. Швейная машинка «Зингер»? Приемник, который сделали раньше, чем Попов – свой? Кликни младшего Бабенко – все завертится и загорится. Об этом знали не только в квартире или подъезде, во всем доме. К таланту своему Толик относился спокойно, никакого превосходства над сверстниками не испытывал. Случалось, взрослые, безнадежно махнув рукой на агрегат, отходили в сторону, а он покрутит, припаяет, новую детальку изготовит из женской шпильки – все нормально.

Классная, которая так и не выяснила, на каком слоге в его фамилии ставится ударение, и звала его, как все, Бабёнкой, была твердо уверена, что в школе детей необходимо обучать, пополнять неразумные головы знаниями. Она не уставала повторять:

– Толик, главное, что у человека здесь. – И стучала твердым пальцем по макушке.

Заметив страсть Толика все хватать руками и из авторучки мастерить пистолет, а из карты планер, она говорила:

– Думать надо, думать, руки – наши слуги, хозяйка всему – голова. Бабенко, ты не хочешь всю жизнь прожить слугой?

Толик не хотел, прятал руки в карманы, наклонял голову, думал.

Получив аттестат зрелости, а не рукоделия, как не преминула подчеркнуть классная, Толик начал думать об институте. Поступил он в автодорожный, но после третьего семестра ушел. Счастье Толика с серединки стало скатываться на край, грозило сорваться в кювет. Когда в неделе стало два выходных, отец начал выпивать по пятницам, затем и по четвергам, в понедельник опохмеляться, а во вторник болеть. Из-за одной среды не стоило трепать мастеру нервы, решил он и стал ежедневно ходить не на завод, а к гастроному, где обзавелся приятелями – коллектив сколотился небольшой, но сплоченный. Бабке Толика давно минуло пятьдесят два и подкатило шестьдесят пять, личную жизнь она поменяла на заботы о здоровье. В одном Толику подфартило: у него обнаружилась сильная близорукость, его признали полностью негодным к воинской службе. Бегать по квартирам, чинить телевизоры, приемники, магнитофоны близорукость не мешала.

Толик Бабенко устроился на работу в телевизионное ателье, где года за два приобрел авторитет. Цену деньгам Толик с детства знал, но только страсти к ним не питал, а относился равнодушно. Пить он не научился, одевался не хуже других, питался в столовой, денег хватало, матери давал регулярно. Постепенно он стал обзаводиться личной клиентурой. Владельцам цветных телевизоров, импортных стереофонических установок Толик нравился. Трезвый, пунктуальный, вежливый, Толик не ахал, не разводил руками: мол, таких запчастей сроду не бывало – работал аккуратно, в сложных случаях вдохновенно. Он любил это дело. Бывало, починит архиимпортный агрегат, через недельку позвонит, интересуется: «Как работает? Звук не плывет?» На традиционный вопрос: «Сколько я вам должен?» – Толик обычно пожимал плечами и отворачивался, на кухне его приучили, что запрашивать стыдно. Когда Толик до крана еще не дотягивался и потому прокладку сменить не мог, на кухню приходил водопроводчик. Когда он, попыхивая «Севером», удалялся, кухонный совет начинал раскладывать оброк по комнатам, водопроводчика кляли, даже называли Гитлером.

Рассказывают, что в седую старину в обеспеченных семьях врач, тогда его называли «доктором», был вроде близкого родственника. Он лечил и дедушку, и внуков, знал, чем семья кормится и как относится к сквознякам, знал, у кого наследственный катар, а у кого приобретенный бронхит.

Когда из-за границы в Москву, словно на ярмарку, начали свозить моно и стерео, с колонками и без колонок, «Сони» и «Грюндиги», цветные, кассетные, переносные, машинные и неподъемные, во многих квартирах понадобился «доктор». Если в семье три экрана и пять играющих и орущих устройств, заплачено за них конвертируемой валютой, то простому мастеру из ателье доверить здоровье дорогостоящей банды совершенно невозможно. Можно эту банду не заводить, а раз уж образовалась, то сократить, но большинству накопителей такое не под силу.

Первые годы, когда Толик,отворачиваясь, молча ждал гонорара, ему в карманы, тоже стесняясь, совали рубли и трешки. Затем ставка неожиданно подскочила, появились пятерки и десятки. Вызывали уже не мастера, а просили приехать Анатолия Бабенко, звонить начали не в ателье, а домой. Случалось, Толик не мог приехать срочно – визит переносил на завтра, даже послезавтра. Толик пошел по рукам, точнее, по квартирам, его телефон и рекомендация к нему стали чуть ли не подарком, а то и взяткой. Его не вызывали – просили заглянуть для консультации, как профессора, заезжали за ним на машине, начали рассказывать гадости про конкурентов, которые распространяют о Толике дурные слухи. Он научился хмуриться, порой капризничал, деньги брал брезгливо, пересчитав, многозначительно улыбался. Хозяина бросало в дрожь: в семье планируется появление вундеркинда с уникальной схемой, а «доктор» недоволен. Сверх гонорара начали давать подарки.

Толик купил кооперативную квартиру, вскоре приобрел и «Жигули». Можно было бы взять «Волгу» или иномарку, но зачем? На Петровке могут неправильно понять. Интересная работа встречалась все реже, больше приглашали на консультации и профилактический осмотр. Порой доходило до казусов. Встречал бледный человек, заикался либо просто трагическим жестом показывал на покрытого хромом заморского ребенка, который категорически отказывается разговаривать. Оказывалось, что не поставили батарейки, не воткнули вилку в розетку либо перегорел предохранитель. Раньше Толик любил, чтобы смотрели, как он работает, восхищенный зритель был порой дороже рубля. Теперь же, одобрительно глянув на чудо современной техники и выслушав предполагаемый трагический диагноз, узнав цену больного в долларах, Толик указывал на дверь. Хозяин кивал, пятился, оставлял «профессора» один на один.

– Интересно, интересно, – говорил, прощаясь, Толик. – Никогда не встречал раньше. Вам, конечно, повезло, но организм тонкий, капризный, нужен глаз да глаз.

Однажды Толик был приглашен в дом Качалиных, Елена встретила его без подобострастия, слегка насмешливо:

– Маэстро, здравствуйте, много о вас слышала.

Она показала ему цветной японский телевизор:

– Машина в полном порядке, сколько она, по-вашему, стоит?

– В какой валюте?

– Я получаю зарплату в советских рублях, а вы?

Толик видел только холл и гостиную, но понял сразу: на зарплату здесь куплен лишь коврик для ног, и то его из квартиры вынесли, положили с другой стороны у двери.

– Купить или продать, мадам? – поинтересовался Толик.

– И то и иное.

– Если купить, так от двух до трех, а если продать, то две штуки.

– Вы же полуинтеллигентный, откуда вульгаризмы? Пойдемте, Толик, выпьем кофе.

Елена понравилась Толику – у нее был мужской ум, отсутствовали ненужные эмоции, она неплохо сама разбиралась в вопросах, которые ее интересовали. А круг ее интересов был чрезвычайно широк. Какова цена той или иной аппаратуры здесь и там? Существует ли спрос на кассетники моно или они уже вышли из моды?

Лишь в конце третьего своего визита Толик получил предложение деловое.

– Толик, можешь забрать ту японскую машинку, что видел, – сказала Елена. – У тебя много знакомых, среди них достаточно сумасшедших. Я хочу три тысячи, остальное твое.

– Мне придется рублей пятьсот доплатить вам, мадам. – Толик пытался слукавить – телевизор три тысячи стоил.

– Толик, – Елена рассмеялась, – будь умником.

Толик Бабенко давно мечтал именно о торговой деятельности, считая, что из него может получиться высокопрофессиональный консультант и посредник. Его связи среди заболевших стереопсихозом в цветном импортном изображении были очень обширны. Выехать и купить «там» могли лишь единицы, а быть не хуже людей желали многие.

«Японца» Толик реализовал легко, покупатель, отсчитав три с половиной тысячи, благодарил и интересовался, может ли он рассчитывать в дальнейшем… У него есть очень солидные друзья, большие любители, которые за ценой не постоят. Толик не ответил, улыбнулся значительно, его удивило, что сделку удалось совершить так просто, ведь цену он запросил выше предельной.

Елена, получив от Толика деньги, ничуть не удивилась, ее расчет оказался правильным. Что в основном останавливает людей от покупки импортной аппаратуры, конечно, если деньги и желание есть? Страх останавливает: а вдруг заморский агрегат сломается? Но если его приносит маг и волшебник Толик Бабенко, то лучшей гарантии не сыщешь.

«Ловкая баба, – думал Толик, совершая очередную сделку, – деньги гребет лопатой». Он ошибался. Елена скупкой и перепродажей не занималась, не оставляла себе и рубля, просто оказывала нужную людям услугу. Привез человек из командировки магнитофон, обстоятельства изменились, деньги нужны, продать требуется. Елена помогать людям любила. Потенциальные возможности Толика Бабенко она оценила по рассказам, еще не видя самого мастера, а когда познакомилась, поняла: человек он подходящий.

Были у Толика золотые руки, и парень он рос правильный, трудолюбивый, к деньгам не приученный. Любил возиться с техникой: для него мертвое оживить, найти поломку, придумать приспособление – одно удовольствие. К деньгам Толика приучили, труд его обесценили. Не сразу людям это удалось, однако они существа терпеливые – справились. Деньгами человека развратить? Подумаешь, фокус! Случалось, совершенно непьющего годами до белой горячки доводили. Тебе что, рюмку выпить трудно, не уважаешь совсем? Тебе утром плохо? А кому утром хорошо? Деды опохмелялись, отцы опохмелялись, или ты не русский человек? Настоящий мужчина за жизнь цистерну обязан выпить.

Через год после знакомства с Еленой Толик отвертку в руки брать брезговал. Права оказалась классная, когда повторяла, что руки – наши слуги, а голова всем управляет. Ему и не думалось, что именно руками он направлял свою жизнь, за руки люди уважали Толика Бабенко. Техника бежит быстро. Если за ее стремя держаться, и то поторапливаться необходимо. Стоило Толику оставить дома отвертку, как он начал отставать. Однажды показали ему очень дорогостоящего «больного», от которого все коллеги отказались, сказали, что помер, оживить может только «родитель», там, за океаном. Толик снял пиджак, рукава сорочки подвернул, вскрыл грешника, скомандовал: скальпель, пинцет, зажим! Смотрит, а нутро-то необычное! Однако разобрался, нащупал место поражения, начал исправлять, а руки и подвели – обленились, чутье потеряли. Нынешнюю электронику утюгом бить не обязательно, коснулся не там, где следует, можно оставлять аппарат для интерьера, оформление-то красивое… В общем, раз Толик ошибся, другой раз не приехал, мир тесен, стали поговаривать: мол, Толик Бабенко кончился, появились новые мастера. Толик полностью переключился на посредничество. Елена быстро почувствовала, что Толик авторитет потерял, человека она никогда в беде не бросала и решила его переквалифицировать.

Привозят люди из командировки валюту, большинство привозят официально, а некоторые, отдельно взятые, незаконно привозят. И «отдельно взятые» валюту прячут, берегут на черный день, который если и наступит, то совершенно неизвестно, что с этой валютой делать. Живут и другие, их тоже совсем мало, но пока есть, они собираются ехать туда, полюбоваться Колизеем или взглянуть на Эйфелеву башню, в магазины забежать. Но с валютой, которую имеет интурист, лучше бежать мимо магазина, от табачного киоска к автомату с кока-колой. Нужна валюта. А где ее взять?

В приложении к «Вечерке» можно дать объявление: «Куплю породистого пуделя. Паспорта родителей обязательны». А то, что вы желаете купить тысячу долларов, «Вечерка» не напечатает.

Толик Бабенко занимался тем, что брал валюту, у кого она есть, и передавал, кому она необходима. Ну да, называется: «незаконные валютные операции», – и номер у статьи имеется. А какие, спрашивается, операции? Из одного дома в другой перевез – вот и вся операция. Любят слова громкие говорить.

А Елена Качалина здесь вообще никаким краем. Она дама благородная, никуда не ездила, валюту никогда не видела, знает, что у Иванова есть, а Петров ищет, сказала Толику, который оказал любезность. Люди довольны, естественно, Елене благодарны, а ей, кроме благодарности, ничего не надо, деньги в дом муж приносит и на трюмо кладет.

Постепенно Толик и помимо Елены оброс ценными знакомствами, узнал, кому надо и у кого есть, техническим языком выражаясь, замкнулся напрямую. Однажды он вез «дипломат» с Солянки на проспект Мира, а позже выяснилось, что содержимое «дипломата» оказалось насквозь фальшивым. И Толик задолжал сумму, которую не то что выговорить, представить невозможно. Сначала исчез сон, за ним – аппетит, цвет лица стал неестественно желтым. Толик задумался. А кто его, Толика Бабенко, знает? Никто… Ничего не знаю… Никому не должен… Никуда больше не пойду. Толик поднял неприлично длинные ресницы, взглянул на мир просветленно. Начал есть и спать, румянец занял свое законное место.

Он уже совсем успокоился, даже жениться собрался, родного сына решил усыновить, начало новой жизни отметить шикарно. И вот, по дороге из Дворца бракосочетания, где подал заявление, заехал к Елене, хотел обсудить с ней место празднества.

Она встретила, как обычно, угостила кофе и спросила:

– Ты, Толик, как думаешь жить дальше?

– У меня квартира, у них квартира, думаю обменять на трехкомнатную…

– Ты знаешь, я в чужие дела не вмешиваюсь, мне своих достаточно, – перебила Елена, глаза у нее из золотых стали черными. – Я тебя рекомендовала и в стороне остаться не могу. Ты где это дерьмо взял?

Стул колыхнулся под Толиком, чашка выскочила из мгновенно одеревеневших пальцев.

Елена села напротив Толика, опустила голову, задумалась. И он впервые увидел, что совсем не так уж она молода и хороша собой, что чувствуются в Елене надрыв и усталость. И вдруг Толику показалось, что эта квартира, которой он так восхищался, – живое и враждебное существо.

Бутылки в иностранных «мундирах», неестественно сверкающие сковороды и кастрюли, раскорячившийся массивный стол, стулья со слишком высокими, как в суде, спинками, слишком острый нож – все вокруг насторожилось и ждет момента, готовое ожить и напасть. А там, в холле, подглядывают зеркала, размножая тебя, холодно насмехаются: врешь, брат, никуда ты не спрячешься. В гостиной кресла-ловушки, только сядь – не выпустят, круглый стол, который словно обнимает, диван-загогулина, здесь тоже ждут – садись, будем судить. Бар открыл хищный рот, выставил хрустальные зубы бокалов и разноцветные клыки бутылок – наливай и пей, но перед смертью не надышишься. В спальне кровати, низкие и теплые, как ванны, только здесь не спать – умирать спокойно, и торшеры покачивают круглыми головами, будто огромные ядовитые одуванчики. Кабинет, обитый кожей, принимает тебя, мягко чмокнувшая за спиной дверь отгораживает от мира, становится тихо, как в склепе, и хочется сесть в строгое кресло, вынуть из рыцарского шлема-зажигалки гусиное перо и написать свою последнюю волю.

– Елена, а ты счастлива? – спросил Толик.

Она подняла голову, черные глаза ее посветлели, налились золотом и тоской. Толику почудилось, что увидел он хозяйку обиженную и несчастную. Видение появилось и исчезло, на ее глаза упали прозрачные заслонки, дрогнули тонкие ноздри, насмешливая улыбка скользнула по ярким губам:

– Человек, которого окружают дураки, не может быть счастлив.

Толик не умел так быстро переключаться, плыл по инерции откровения:

– Когда ты человека обижаешь, тебе приятно?

– Я тебя обидела? Что, кроме добра и денег, ты получал в моем доме? Не распускай слюни, скажи конкретно.

– Не знаю. – Толик тяжело вздохнул, развел руками. – А результат?

– Ты начал действовать за моей спиной. Когда мне рассказывали, не верила. Я догадывалась, что ты не Спиноза, но и у твоей глупости должен же существовать предел. Я не хочу тебя обидеть, мне разговор неприятен, но что делать?

– Каждый мог так попасться, меня обманули.

– Не каждый. Никогда я тебя не посылала за валютой, если не знала ее происхождения. Что ты брал, дурачок? Стоило тебе спросить: мол, откуда у вас?

– Не твое собачье дело, ответили бы мне! – взорвался Толик.

– Тебе? – Елена оглядела Толика, кивнула: – Могли. Что ты думаешь делать?

– Купец меня не знает и без вас, мадам, не найдет. Я жениться собираюсь, у меня сын скоро в школу пойдет.

– Тебя и искать не будут, им достаточно Елены Качалиной. – Елена вынула из холодильника бутылку, плеснула в стакан, выпила, дыхнула в ладонь. Она и вечером в компании выпивала лишь рюмку, сейчас глотнула полстакана, без закуски. На Толика поступок мадам подействовал сильнее слов, только сейчас он до конца сообразил, что положение у него отчаянное.

– Не называйте меня, скажите: случайный человек.

– Кому ты нужен? Сколько ты стоишь? Ты пришел по моей рекомендации. Толик, я у тебя рубль когда-нибудь взяла?

– Как можно? – Неожиданно для себя Толик перекрестился.

– Кто в это поверит? Репутация у человека либо чистая, либо грязная, а в крапинку не бывает. Деньги придется достать и вернуть.

Толик встал, попятился к дверям. Елена указала ему на стул:

– Дай мне все, что ты знаешь о продавце. Он, конечно, окажется подзаборником, деньги успел по карточным столам и ипподромам расшвырять, но попробую найти к нему ключ и хотя бы часть вернуть.

– Хорошо, мадам, сей минут нарисуем. – Толик достал ручку, начал торопливо писать.

Елена взяла записку, взглянула, пожала плечами:

– Алмазы бразильские он тебе не предлагал? Почему бы не купить, хотя бы полпуда? – и ушла в кабинет.

Затренькал телефон на столе. Толик понял, что Елена кому-то звонит. Он отключил стоявший перед ним аппарат, розетка болталась, один из шурупов выскочил. Толик хотел исправить, похлопал по карманам – отвертки не было. «Как же я без инструмента, – ошалело подумал он. – Как же все? Почему? Зачем я сюда пришел? Я же мастер, человек с золотыми руками. Все она! – Толик с ненавистью посмотрел на закрытую дверь кабинета. – Если бы не она, чинил бы аппаратуру, растил бы сына, жил бы как человек».

День сегодняшний

«Спокойно, Гуров, спокойно, все еще можно исправить, ты совершал и большие глупости, – успокаивал себя Лева. – Почему ты подсознательно исключил Бабенко из числа подозреваемых? Он не умен? Так ведь и девушка не блещет, однако ты шел за ней до конца. А почему все глупости с инсценировкой не мог совершить Бабенко?»

– На чем мы остановились? – спросил Лева с видом преподавателя, продолжающего прерванный урок. – Зачем же вы вернулись? Придумали?

– Я не собирался возвращаться, в мыслях не держал. – Толик перекрестился. – Когда я отсюда дай бог ноги, то покружил по городу, заглянул в шашлычную – кусок в горло не лезет. Поехал к Игорю в кон-тору…

– К Качалину? – Лева согласно кивнул. «Придумали, ну, послушаем».

– К нему. Сам не знаю, зачем поехал. Так Ниночка, секретарша тамошняя, – не обращая на иронию никакого внимания, пояснил Толик, – мне говорит: Игорю позвонили из дома, и он как ошпаренный сорвался. Ну, я-то знал, что ему сообщили. Думаю: здесь теперь полный состав, на меня и внимания никто не обратит, узнаю, как все стряслось, и – на выход.

– Не очень вы благородно в этой истории выглядите, Анатолий. – Лева задумался, пригубил из стакана уже теплую воду. – Все, что вы рассказали, напишите.

Он принес из кабинета бумагу и ручку, положил перед Толиком:

– А кто открыл вам дверь?

– Кто открыл? – тупо переспросил Толик.

– Да, кто?

– Никто не открывал… Кто же мог открыть? Мадам была уже…

– Понимаю, у вас есть ключ. – Лева протянул руку: – Давайте!

– Нет у меня ключа! – Толик испуганно отстранился. – Откуда у меня ключ?

– Как же вы попали в квартиру? Вам никто дверь не открывал, ключа у вас нет, но вы вошли. Каким образом?

– Дверь была открыта. – Толик облегченно вздохнул, словно вынырнул из глубины.

Лева знал: так бывает с человеком, вспомнившим что-то для себя очень важное.

– Когда мадам заходит к Дэнику, ну, в квартиру рядом, то свою дверь не запирает. Прошлым годом дверь ветром прихлопнуло, к Игорю за ключами ездили.

«Такого ему быстро не выдумать, – решил Гуров. – Толик говорит правду, однако проверить я обязан».

– Я вошел, – Толик наморщил лоб, вспоминая, – сказал громко: «Мир дому сему». В гостиную я сразу и не сунулся, сюда пришел, сел. Ну, посидел немного, поднялся, хотел к Дэнику идти, в гостиную заглянул по ходу…

– Не будем терять времени, – перебил Лева. – Напишите все подробно. Надеюсь, вы подошли к Качалиной, убедились, что помощь опоздала? Все подробно напишите.

– Конечно, конечно, я все напишу. Я на колени встал, пульс проверил и дыхание, сердце пытался прослушать.

Гуров не слушал – Толик врал яростно. Леву сейчас интересовало совсем другое. Он вышел из кухни, прикрыл за собой дверь, взглянул на себя в зеркальную стену безо всякой симпатии и даже интереса. Лева не знал, где ошибается, недорабатывает, почувствовал: работает сегодня сухо, без вдохновения, пришпоривает себя, а едет слабо. Случается, очень хороший спортсмен или артист выполняет все точно, технически безукоризненно, а успеха нет – без полета, самозабвенного горения никакой опыт и филигранная техника не спасут. В чем дело? Лева пытался себя разозлить, завести: «Подумаешь, цаца, ночь не спал, жара, из-за нее не жрал сутки. В тебя верят, тебе поручили, приказали, в конце концов! Подбери слюни, Гуров. Начни сначала, начни с нуля!»

Когда полковник Турилин вызвал к себе лейтенанта Вакурова и приказал немедленно выехать к Гурову, Боря Вакуров понял, что его час настал. Уже почти год, после окончания юрфака университета, Боря работал в МУРе в группе старшего инспектора Гурова. Боря относился к своему непосредственному начальнику не только с уважением, но и с восхищением, непроизвольно подражая Гурову в манере говорить с паузами, воздерживаться от категорических суждений, часто употреблял такие слова: «возможно», «предположительно», «не исключено». Отношение Бори Вакурова к своему шефу напоминало то поклонение и влюбленность, какие еще встречаются у учеников театральных училищ по отношению к преподавателям. Когда, подражая кумирам буквально во всем, юноша вдруг начинает курить трубку или бросает курить, носит не идущую ему бархатную куртку и небрежно завязывает галстук, говорит, растягивая гласные, в общем, обезьянничает всласть. Чуть ли не обожествляя своего худрука, почти каждый мечтает превзойти учителя.

Боря Вакуров не был исключением, он копировал Гурова, часто восхищался им, удивлялся, но не забывал подмечать оплошности, чтобы самому их не допустить. Он проработал почти год, расследовать убийства пока не приходилось. За это время группа раскрыла одно убийство, но Гуров Борю к работе не привлек, оставил писать отчеты, позже перебросил на ножевое ранение. Короче, убийство Качалиной было первым серьезным делом в розыскной работе Бори Вакурова. Когда на его вопрос Гуров ответил: мол, к великому сожалению, убийство – Боря про себя уличил начальника в неискренности. Сам факт убийства, никто не спорит, несчастье, но раз такие несчастья в жизни происходят, то расследовать их – большая удача, не надо лицемерить и делать постную мину, будто группе не повезло.

– Боря, найди коменданта, кого хочешь, меня не касается, – сказал Гуров, – проникни в подвал и осмотри сброс мусора, – возможно, найдешь орудие убийства. Это может быть молоток, какой-нибудь литой тяжелый предмет, которым можно убить. Он должен выделяться среди прочего мусора своей непохожестью – предмет, который не выбрасывают в мусоропровод. Ищи получше, сил особенно не жалей.

Боря обиделся: его наставляли, как несмышленыша. Гуров обиду заметил, но продолжал и довел лейтенанта до последней точки кипения.

– Предмет выброшен недавно, – говорил неторопливо Лева, – и, казалось бы, должен лежать сверху, но он тяжел, может пробить верхний, более рыхлый слой. Тебе придется покопаться, извини. Перчаток нет? Отмоешься. Последнее: если увидишь что-либо подходящее, не хватай, заранее приготовь бумажку…

– Лев Иванович, – не выдержал Боря, – я все понял.

– Не такие, как ты, хватают, – перебил Лева, – сам хватал – рефлекс.

Когда Гуров ушел, Боря походил на выкипевший чайник, который сняли с огня за секунду до того, как он распадется на составные части.

– Подозревать своих подчиненных в тупости, унижать людей не буду никогда, – бормотал Боря, спускаясь в лифте. – Приказано копаться в мусоре, перебирать отбросы? Прекрасно! Меня не напугаешь, сделаю. Вы, господин старший инспектор, подчиненных считаете идиотами, вы полагаете, что преступник тоже незаурядный кретин. Взял и орудие убийства бросил в мусоропровод! Или преступник полагает, что мы дорогу туда не найдем? Почему бы орудие убийства не сполоснуть под краном, не вытереть полотенцем и не положить его на привычное место? А? Или подобное в вашу гениальную голову не могло прийти?

Боря еще долго бы полемизировал с начальником, но подвел лифт – он остановился на первом этаже. Дежурной на месте снова не оказалось. Боря не знал, где она, и возмутился: «Цифровой замок, код – когда сюда входил, ждал, пока жильцы дома пойдут. Дежурной по-прежнему нет, что за порядки?» Катавшийся на велосипеде по просторному вестибюлю малыш не обратил на возмущенного Борю внимания. Сопровождавшая велосипедиста разомлевшая от жары сонная мамаша тоже на появление сотрудника уголовного розыска отреагировала вяло, точнее, никак. Бурный восторг вызвал Боря лишь у ворвавшегося с улицы шелковистого и золотистого колли. Пес совершил стремительный круг почета, радостно повизгивая, вернулся к вошедшему следом хозяину.

– Добрый день, – сказал Боря.

– Добрый. – Хозяин колли благосклонно кивнул.

– Вы не подскажете, где мне найти дежурную?

Впервые увидев Флинта, нормальный человек может говорить только о нем, хозяин колли был в этом абсолютно уверен. Оскорбленный бестактным вопросом о какой-то дежурной, мужчина лишь пожал плечами и скрылся со своим драгоценным красавцем в лифте.

– А чего вам?

Борис вздрогнул и несколько растерянно оглянулся. На лавочке у стены сидела молодая женщина, около нее стояли ведра, она опиралась на щетку, видимо, давно наблюдала за ним.

– Вы здесь убираете? – спросил Боря, чуть запнувшись, так как хотел сказать слово «уборщица».

– Ну. – Глаза у женщины были темные и насмешливые.

– Я ищу дежурную, а ее нет. – Пытаясь побороть внезапное смущение, Боря заговорил развязно: – Возможно, у нее обеденный перерыв? У нас любят устраивать обеденные перерывы, даже в столовых. Скоро лифты начнут закрывать на обед, на какой высоте попался, отдохни часок. Туалет на обед, гардероб на обед…

Уборщица рассмеялась. Она знала цену своего обаяния и, ничуть не смущаясь рабочего халата и брезентового фартука, который, топорщась, делал ее фигуру нелепой, подбоченилась, кокетливо взглянула и спро-сила:

– Сам-то обед небось не пропустишь?

– Живу по Брэггу, только пью и только дистиллированную воду. У вас ключи от подвала есть?

– У меня много чего есть.

– Мне нужно осмотреть место сброса из мусоропровода, – перешел на официальный тон Боря. – Прошу вас, – Борис обернулся к разомлевшей мамаше, – и вас быть понятыми. Согласны?

Родительница оживилась, уборщица обреченно кивнула, вынула ключи, побренчала ими, открыла боковую дверцу и указала на ведущую вниз лестницу. Спустились по лестнице, открыли еще одну обитую белой жестью дверь. Запах был сладковатый, плотный и липкий; казалось, он, словно пар, оседает на коже и одежде. Над головой загрохотало, из мусоропровода вылетела консервная банка, скатилась по конусообразной горе, затем упало что-то мягкое, сверху все прикрыла мятая газета. Женщины поморщились.

Ни на каких занятиях Борю подобной розыскной работе не учили: ни экзамена, ни даже зачета сдавать по предстоящей ему науке не приходилось. С чего же начинать? «Надо было одолжить у всезнающей уборщицы рукавицы», – запоздало подумал он, хотел было наступить на самолюбие и попросить, но увидел у стены метлу. Никогда Боря не думал, что столь прозаическая вещь сможет ему доставить такую радость.

«Предмет, который я ищу, невелик по объему и тяжел, – рассуждал Боря, смахивая метлой верхушку мусорной пирамиды. – Орудие убийства, упав с большой высоты, пробило верхний, рыхлый слой. Господин старший инспектор, большое вам спасибо за подсказку, самому мне век не догадаться».

Борис Вакуров, подобно опытному археологу, аккуратно снимал слой за слоем. Чего только в этих слоях не было, перечислять не стоит, но подобного разнообразия ни один археолог в мире не видел и не мог даже представить. Сняв половину пирамиды и натолкнувшись метлой на плотные, слежавшиеся слои, Боря прекратил розыск неизвестного предмета, оперся на свой уникальный инструмент, продолжил полемику с начальником: «Преступник, Лев Иванович, оказался сообразительнее обезьяны и орудие убийства за щеку не спрятал. Какие теперь последуют указания? Инспектор Вакуров готов слазить в канализационные трубы, все проверить, перебрать руками, только прикажите».

К запахам притерпелись, но не настолько, чтобы задерживаться без надобности. Боря начал метлой собирать к центру разбросанные газеты, комки оберточной бумаги, смятые коробки. Одна такая коробка метлу не послушалась, осталась лежать на месте. Боря снова поддел коробку метлой и снова безуспешно. Он неторопливо нагнулся, поднял тяжелую коробку из-под торта, открыл и извлек на свет бронзовый бюстик китайского божка.

Внезапно Боря начисто забыл, зачем находится здесь и копается в мусоре. Забыл, и все. Он разглядывал китайца с любопытством, даже щелкнул по голове ногтем, пытаясь определить, действительно ли бронза или так кажется. Лишь через несколько секунд на Борю сошло озарение, и он все понял. У него задрожали губы, он посмотрел на увесистый бюстик с обидой, поднял коробку и бережно опустил в нее божка. Позднее Гуров хвалил Борю, что тот догадался взять мятую коробку из-под торта, но почему он прихватил коробку, Боря не помнил, возвращался в квартиру Качалиных в полузабытьи – так после технического нокаута боксер бредет в свой угол.

Лева открыл входную дверь и чуть не налетел на Борю Вакурова. Честно сказать, Лева о своем помощнике забыл, верил в его успех чисто теоретически, приказал проверить мусоропровод потому, что это должно быть сделано, и только.

Боря держал перед собой коробку в неестественно выставленной, скованной руке. Лева уже настроился на разговор с Сергачевым, и Боря возник раздражающим препятствием.

– Ну, что у тебя?

– Вот, нашел. – Рука у Бори дрожала.

– Что ты нашел? – Гуров пропустил Борю в квартиру, прошел следом, кивнул на дверь гостиной, где ждал эксперт.

«Учись, щенок, – подумал Боря. – Человек не хватает коробку у тебя из рук. Выдержанный и опытный, он ведет тебя к эксперту прямо с поличным, можно сказать. Ведь и на коробке должны остаться отпечатки, а я ее облапал». К такому выводу Боря пришел уже в лифте, и единственное, чем мог не усугублять положение, не перехватывать коробку, потому и держал ее мертво и одеревенело.

– Поставьте. – Эксперт не спросил, что ему принесли и зачем, а сразу же расстелил на стеклянном столе газету. Боря разжал пальцы, поставил коробку на газету, руки воровато спрятал за спину.

Сначала эксперт осматривал коробку со стороны, затем взял большое увеличительное стекло и, к удивлению Бори, довольным тоном произнес:

– Ваши пальчики, молодой человек, не размазаны и легко отличимы. Молодцом, молодцом, не захватал, тут есть кое-что, есть. Вот пальчик убитой, я его уже знаю. Еще один подходящий пальчик, но уже не ее, – возможно, продавца, а возможно, и не продавца. – Он разговаривал сам с собой, не обращая на инспектора никакого внимания.

Закончив осмотр коробки, он пинцетом открыл ее и извлек статуэтку.

Гуров обнял Борю, приподнял. Опустив на место, положил ему руку на плечо и торжественно сказал:

– Борис Давыдович, вы – инспектор уголовного розыска. Если кто-нибудь в этом усомнится, присылайте ко мне. Борька, ты умница! Отыскать на свалке такую штуку!

– Когда штука лежала в мятой коробке, – буркнул эксперт. – Он у тебя, Гуров, в порядке, этот парень.

Боря хотел объяснить, что нашел божка чисто случайно, его заслуги в этом нет, глупо улыбнулся и заявил:

– А я его в руки взял!

– Вижу, я твои пальчики уже в лицо знаю. Они более четкие и поверху. – Эксперт убрал лупу, откинулся на спинку кресла: – Что я могу сказать сразу? – Он причмокнул, покосился на бесстрастную фигурку. – Вещица дорогая, стоит денег немалых. Да, на коробке из-под торта имеется хороший, годный для идентификации отпечаток второго пальца правой руки убитой. Заключение вы получите и то, что коробочка побывала в данной квартире, докажете. На бронзе имеется темное пятно, уверен, что кровь, экспертиза установит. Имеем два прилипших волоска, тут я не специалист, можно ли их идентифицировать, мои товарищи подскажут. В отношении пальцевых отпечатков на самом бюсте сильно сомневаюсь, займемся в лаборатории, – эксперт усмехнулся и добавил: – Что, мандарин, все еще убиваешь?

– Я ничего не стер? – спросил Боря.

– Кажется, нет, – эксперт смотрел насмешливо. – Так ведь пальцы на бюсте, который стоит в доме, ничего бы и не дали. Верно, Лева? Бывал человек в доме, брал в руки, верно?

– Если бы обнаружить пальчик поверх кровавого пятна, – произнес Лева.

– Размечтался! – Эксперт обратился к Боре, предлагая заключить союз: – Ты шаришь на помойке, находишь орудие убийства. Уникально. Я ищу следы, по памяти идентифицирую отпечатки. Тоже неплохо. Лева Гуров пьет кофе, рассуждает о нравственности, заблудился среди четырех человек, как в глухом лесу.

– Я для парня начальник, и не подрывай мой авторитет, – ответил Лева. – Я и кофе пью талантливо, и заблудился талантливо. Никто не может, а я могу.

– Убийство совершила девчонка, – сказал эксперт. – Из этого кресла видно.

– Категоричность суждений поднимает тебя до разряда наивысшего. Боря, не зазнавайся и не слушай старого циника. На кухне сидит любопытный экземпляр гомосапиенс, составь ему компанию. Он занят сочинительством, проследи, чтобы не увлекался.

Боря чуть ли не щелкнул каблуками и вышел. После обнаружения орудия убийства настроение у Гурова значительно улучшилось. Когда зазвонил телефон, он снял трубку и, совершенно забыв, зачем и по какому поводу он здесь находится, бодро сказал:

– Слушаю вас внимательно.

– Турилин. Рад слышать ваш голос, коллега. У меня в кабинете прокурор и старший следователь. Прокуратура приносит свои извинения за задержку и интересуется, приезжать к вам или вы уже возвращаетесь?

– Мы скоро будем, примерно через час, максимум – два, – ответил Лева. – Мы приехали по заявлению о несчастном случае, иная версия станет официальной лишь после заключения врача и эксперта. Прокуратура может не сомневаться, что все параграфы и даже буквы закона будут соблюдены полностью.

Константин Константинович сказал:

– Все-таки дождитесь следователя. Он был на выезде, – и положил трубку.

– Получил, интриган? – Эксперт догадался о реакции начальства на выступление Гурова. – Конечно, наука для тебя лишь помощник, следователь – буквоед и придира, только розыскники – люди. Еще я на тебя нажалуюсь.

– Не нажалуешься, ты меня сильно любишь. – После звонка начальства Гуров еще больше приободрился. – Забирай своего убийцу, – он кивнул на китайского божка, – и топай к микроскопам. Машину верни, прощай…

Лева непроизвольно отметил, что Денис Сергачев переоделся, сменил тренировочные штаны и кроссовки на элегантные брюки и не менее элегантные туфли, свежая рубашка ловко сидела на мощном торсе. Бокал в руке хозяина Леве не понравился, пить в такой момент – неуважение и вызов.

Сергачев пригласил в комнату, на столе приготовлен чай, Леву явно ждали.

– Располагайтесь. – Хозяин указал на кресло.

Но Лева сел за стол, на мягком сейчас жарко. Сергачев, казалось, понял инспектора, тонко улыбнулся; решая, куда сесть, помедлил, занял место за столом, напротив; наполнив чашку очень крепким, почти черным чаем, подвинул:

– Вы из МУРа? Я встречался несколько раз, – он назвал имя, отчество начальника управления, – умница, даже интеллигент. Извините, но мне кажется, вы, как и врачи-психиатры, с годами заражаетесь от своих пациентов. Нет? Не хочу вас лично обидеть, да и вам еще рано.

– Развязность и пошлость вам не идут, Сергачев.

– Спасибо. Я люблю, когда меня зовут по фамилии, привычка. – Сергачев допил бокал. – Спрашивайте.

– Качалина к вам сегодня заходила?

– Нет. Я был у нее утром, помог внести картошку и остался пить кофе.

– Во сколько вы ушли?

– В районе половины десятого.

– Позже не заходили?

– Вы хотите спросить: убивал я Елену или нет? Нет, я Елену не убивал. Хотя, признаюсь, два раза подумывал об этом.

– Интересно, – чистосердечно признался Лева. – Разложим ваше высказывание на составные части. Почему вы решили, что Качалина не упала, а ее ударили?

– Если женщина – сильная и ловкая, спиртное практически не употребляет, – Сергачев говорил о Качалиной, как о живой, – она не может упасть плашмя.

– Когда вы пришли к такому выводу?

– До вашего приезда. Да и в конце концов Елену должны были убить.

– Интересно, интересно. – Лева опешил, не нашел точных слов и замолчал.

– Человека должны убить, а вам интересно. – Сергачев хмыкнул, шлепнул широкой ладонью по столу, чай из чашки выплеснулся на блюдце. – Говорите, не заражаетесь от своих клиентов?

– А нельзя поподробнее? Почему Елену Качалину должны были убить? – спросил Лева.

– Кто? Вас же в основном интересует: кто?

– Давайте все расставим по местам, Денис Иванович, – сухо сказал Лева. – Я к вам приехал не играть в вопросы и ответы…

– Ну, ладно, ладно…

– Нет, не ладно, а выслушайте меня. Вы не Качалин и тем более не Бабенко. И то, что я им прощаю, вам не прощу. Кому много дано, с того много и спросится. Перестаньте говорить двусмысленности, просто и ясно постарайтесь мне рассказать, а я постараюсь вас понять. Почему у вас появилась мысль об убийстве Качалиной? Почему вы считаете, Качалину должны были убить? И, пожалуйста, прошу вас, не напоминайте мне, что вы – Денис Сергачев и лично знакомы с моим руководством.

– Обиделись? – спросил Сергачев, но Гуров на вопрос не ответил. – Рассказать? А вы можете рассказать свою жизнь?

– А ваша жизнь так плотно переплетена с жизнью Качалиной?

Теперь Сергачев пропустил вопрос собеседника и продолжал:

– Рассказать постороннему человеку? А себе самому объяснить собственную жизнь возможно? Вы не пробовали? Или у вас все так ясно и просто?

– Может, я могу вам помочь? – спросил Лева.

– Что? – Сергачева задела искренность тона, от этого вопрос звучал еще более издевательски.

– Я стану задавать вопросы. Они, как рельсы, удержат вас в конкретном направлении.

– Спрашивайте, – вдруг совершенно равнодушно ответил Сергачев. Его напор пропал так же быстро, как и вспыхнул.

– Вы давно знакомы?

– Около двадцати лет.

– Вы были женаты?

– На Елене или вообще? – уточнил Сергачев и, не ожидая ответа, продолжал: – Женат был, она человек в этой истории посторонний. На Елене женат не был. Любил ее, не любил, за двадцать лет складывалось по-разному.

– Качалина – человек хороший или плохой? – Лева жестом удержал взорвавшегося было Сергачева. – Я не так глуп, как вы думаете. Знаю, вопрос сложный, а вы попробуйте ответить однозначно.

– Хороший или плохой? – Сергачев не сдержался и фыркнул презрительно.

– Да, да, вот так. Хороший или плохой?

– Я с такой меркой к Елене никогда не подходил.

– А что в этой мерке необычного? – удивился Лева. – Самая простая, проще не бывает. На мой взгляд, самая главная мерка.

– Человека можно измерять в килограммах и сантиметрах, так еще проще.

– Не передергивайте, Сергачев, вы меня отлично понимаете. Мы живем в сложном мире, в сложное время, мы такие сложные, что забыли изначальные критерии. Человек рождается, живет, умирает. Человек бывает хороший и плохой, смелый и трусливый, жадный и щедрый, умный и глупый. При всей их однозначности такие понятия никто не отменял. Или я не прав?

– Смелость и ум – понятия однозначные. – Сергачев задумался, подбирая слова.

Гуров с первой своей задачей справился, поставил Сергачева на нужные рельсы, теперь надо, чтобы он покатился. Подтолкнуть или не подтолкнуть? Лева решил выждать.

– Хороший или плохой – понятия субъективные. Для вас человек хороший, для меня плохой.

– А для большинства? – Лева не сдержался и подтолкнул: – Качалина любила людей?

– Вы знаете? Любила! – Сергачев словно сделал неожиданное для себя открытие и обрадовался. – Только ее любовь людям не приносила счастья, наоборот, одни несчастья.

«Поехали», – понял Лева и приготовился слушать.

– Попробую объяснить. У кого-то из классиков научной фантастики есть рассказ, в котором инопланетянин превращался в того человека, которого вам больше всего хотелось видеть. В ушедшего из дома сына, в умершую рано дочь, в разыскиваемого преступника. Инопланетянин любил людей, хотел выполнить желание каждого, но он был один, а желаний было много, инопланетянин погиб.

– Качалину убили, потому что она стремилась удовлетворить желание каждого? – спросил Лева.

– Вы своим стремлением конкретизировать и упрощать сведете меня с ума. Елена – ангел-искуситель. Одновременно, понимаете? И ангел, и искуситель. Человека все время одолевают самые простые, земные желания. Елена может помочь лишь в простом и земном, ведь на самом деле она не ангел, а человек. Вы хотите есть – вас накормят, хотите пить – вас напоят, вы мечтаете купить велосипед – вам дадут взаймы денег. У вас появится привычка вкусно есть, сладко пить, иметь деньги. Привычки очень быстро становятся сильнее вас, уже не вы руководите своими поступками и желаниями, а они, поступки и желания, ведут вас по жизни. Но вы все время берете в долг, занимаете, иногда рубли, иногда услуги. В один прекрасный день вы оказываетесь рабом, у вас нет ничего своего, все взято на время: рубль, носки, котлеты, возможность посмотреть редкую кинокартину, полежать на мягкой тахте. Вы оказались в ловушке. Причем вас в нее не заманили, вы сами, стараясь жить полегче, не утруждая себя, залезли в ловушку, захлопнули наглухо. Все, все чужое, а вы голенький, голодный, зависимый и избалованный, быстро отучившийся себя кормить, одевать и самостоятельно удовлетворять свои житейские потребности. Как вы относитесь к своему благодетелю? Вы его любите? Вы только и мечтаете убить его и освободиться.

– А почему не уйти? Если получаемое в тягость, порабощает вас, легче уйти и освободиться? – спросил Лева.

Он начинал прозревать, становилось хоть как-то понятно: веснушчатый выхоленный муж, очень интересующий ребят из УБХСС; хорошенькая, молодая, уже пьющая девушка, которой следует заплатить за «дела постельные»; парень, вроде бы туповатый, но наверняка в житейских вопросах сметливый, должен быть в указанное время; в соседней квартире живет… Лева себя остановил. С Денисом Сергачевым вопрос сложный, здесь требуется жевать долго. Важно, что все они рабы, мечтающие восстать и освободиться.

Муж рабство свое считает для окружающих очевидным, находит жену мертвой, уверен, что укажут первым делом на него, и от трупа бежит.

Слуга, зависимый и тихо ненавидящий, обнаружив хозяйку мертвой, рассуждает, как и муж, и бежит, но возвращается, не в силах побороть любопытство: что же из всего этого будет?

Девушка, человек с фантазией менее изощренной, натолкнувшись на труп, не боится подозрения, возможно, потому, что ей единственной не приходила мысль о рабстве и убийстве, и поднимает тревогу. Вера знает, что присутствующие смерти Качалиной рады, – кстати, сказала об этом вслух. Она знает много, держится независимо, даже вызывающе.

«Если я прав, то убийца сидит напротив, пьет чай и философствует».

– Легче уйти и освободиться, чем убить. Нет? – повторил свой вопрос Лева.

– Куда уйти? – Сергачев возмутился. – Вы действительно не понимаете или прикидываетесь? Вы когда-нибудь алкоголика, сидящего за бутылкой водки, видели? Он знает: если будет продолжать пить, начнется приступ горячки. Что он сделает? Он разобьет бутылку! У него есть силы только на поступок, на разовое действие. Он не в силах находиться рядом с источником и не пить.

– Вы представляете Качалину источником, из которого люди напивались до белой горячки? – спросил Гуров. – И пить уже невозможно, и отказаться нет силы?

– Вроде того.

– Чтобы кормить, поить и всячески ублажать окружающих, надо откуда-то энергию брать.

– О, Елена – человек талантливый. В каждом человеке существуют скрытые резервы. Один может одно, другой способен на иное, в отдельности – пшик, нуль, а замкнуть по кругу – гидростанция.

– Не понимаю.

– Люди жизнь потратили и не поняли, а вы за час хотите разобраться.

– Допустим. Вернемся к источнику и разбитой бутылке. Вы говорили, что дважды у вас появлялась мысль об убийстве.

– Во сне видел, проснулся счастливым! Думаете, патология? Ничуть. Естественная потребность человека – себя обелить, другого за собственные грехи наказать. – Сергачев замолчал, ссутулился, на лице проступили резкие морщины.

– Так радуйтесь – источник засыпан, вы избавлены от приступов белой горячки. – Лева редко бывал жестоким, сейчас удержаться не смог.

– А чувство вины? – Сергачев смотрел слепо, не видя. – За живого спрятаться можно, за мертвого не спрячешься. Я понял только сейчас: мертвый всегда прав. Человека нет, и он прав, обвинить-то некого. Мне кажется, что Елена жива, и одновременно такое чувство, будто она умерла давным-давно.

– Человека убили.

– Я столько пережил, передумал за сегодня, часы растянулись в годы. – Сергачев не слышал, ему вполне хватало самого себя, как рассказчика, так и слушателя. – Я говорил о вине. Когда налицо преступление, должен быть виновный.

– Вы его знаете? – спросил Лева. Но с таким же успехом он мог бы расспрашивать памятник.

– Преступление и наказание! Человек опускается на дно, разлагается. Думаете, он видит, чувствует пагубный процесс? Ничуть. Он живет, радуется, чувство падения рождаетсостояние эйфории. И враз просветление: где я? Что со мной? Кем я был и кем стал, кто виноват? Разве человек способен признаться, даже при закрытых дверях, глядя в зеркало: мол, сам и виноват, и никто, кроме тебя? Никогда! Он быстро найдет виновного, за этим дело не станет. Елена очень удобный, даже подходящий для роли преступника человек. – Сергачев вновь замолчал, сосредоточился на какой-то мысли.

В дверь позвонили, Лева открыл.

– Лев Иванович, извините, вернулся Качалин, просит вас, – сказал Боря.

– Чтоб тебя и его, вас обоих, – пробормотал Лева, утопил язычок замка, поставил на предохранитель, сказал громко: – Одну минуточку, Денис Иванович! – и прошел в квартиру Качалиных.

За время Левиного отсутствия квартира неуловимо изменилась, он даже задержался в зеркальном, размножающем действительность холле, пытаясь осмыслить произошедшие перемены. Понял: изменения произошли не в квартире, а в нем, Гурове, который стал иначе воспринимать окружающее. Раньше зеркала лишь раздражали броскостью, сейчас он воспринял их как попытку исказить реальный мир, размножив его, сделать иллюзорным, нереальным. Бутылки на шкафах в кухне своим парадным строем тоже куда-то манили, обещали и обманывали, потому что на самом деле были просто пустыми бутылками.

– Лев Иванович, я вернулся. – Качалин чуть развел руками, выставив розовые ладони, и походил на рослого мальчика, который демонстрирует, что руки вымыл.

Лева лишь кивнул и саркастически ответил:

– Я вам очень признателен, Игорь Петрович. Идите сюда. – Он открыл дверь в кабинет.

За столом сидела Вера и, активно помогая себе языком, писала.

– Я попросил Веру Семеновну написать объяснение, – сказал тихо Боря.

– Абсолютно правильно. Значит, Игорь Петрович будет писать в другой комнате. – Лева хотел закрыть дверь, но Качалин подставил ногу:

– Извините, если мне необходимо что-либо писать, то я желал бы это делать в кабинете. Я, кажется, у себя дома?

– Может быть, женщине и гостье вы уступите, не станете производить переселение? – Лева вновь попытался закрыть дверь. Качалин не отступил.

– Перебьешься, – заявила Вера, не прекращая писать, даже не взглянув на мужчин, застрявших на пороге. – Хозяин! Ты когда стал хозяином? Тело только вынесли. – Она отложила ручку, подперла ладонью подбородок: – Ты меня, хозяин, не раздражай!..

Качалин растерялся, стоял, нелепо раскорячившись. Леве стало неловко не только за него, но и за себя, он отстранил Качалина и сказал:

– У нас будет еще время побеседовать, я вас внимательно, Вера, выслушаю.

Девушка почувствовала служебный тон Гурова, мгновенно изменилась:

– Я ничего такого, нервы, Лев Иванович. Извините.

Качалин уже безропотно устроился писать объяснение в гостиной.

Когда Лева вошел в кухню, сидевший за столом Бабенко торопливо поднялся. Следовавший за начальником Вакуров самодовольно улыбнулся: в порученном ему подразделении был полный порядок.

– Лев Иванович, я все написал. – Толик даже попытался выйти из-за стола. Гуров не дал, насильно усадил на место. – Взгляните, может, я чего не так, переписать нетрудно, я мигом.

Лева посмотрел объяснение, положил перед Толиком:

– Все так. Прошу вас, опишите подробно, где именно, в какой позе лежало тело.

– Это зачем? – Бабенко крутил в руках тяжелую хромированную зажигалку.

– Порядок, – лаконично ответил Лева.

Гуров уже направился к двери, вспомнив, что у него в кармане лежат изящная зажигалка и ключи Качалиной, остановился. Что его заинтересовало? Ключи или зажигалка? Лева торопился, хотел скорее вернуться к Сергачеву, но ключи и зажигалка неожиданно остановили, притягивали к себе.

«Черт тебя возьми, Гуров, первый раз ты суешь сам себе палку в колеса». Лева подбросил ключи, поймал, подбросил зажигалку, поймал, уложил их на столе рядышком, взглянул на них чуть со стороны.

Тихо заурчал телефон, аппаратов в квартире было четыре, и каждый имел свой голос.

– Слушаю, – ответил Лева, продолжая завороженно разглядывать ключи и зажигалку.

– Ты что там, прописался окончательно и официально? Побереги честь бедной девушки, не бери трубку, – произнес насмешливый мужской голос.

– Лично я пока не прописывался, а вы кого имеете в виду? – спросил Лева и отодвинул ключи и зажигалку, пытаясь сосредоточиться, хотя даже не подозревал, что этот разговор поможет ему раскрыть преступление.

– В десять ты берешь трубку, – думаю, на чашку кофе заглянул. В двенадцать опять ты, – думаю, Дэник зашел принять дозу. Сейчас уже пять? Ты не уходил? Как на тебя смотрит сам, лично? Ты что молчишь? Алло? Алло? Дэник, ты меня слышишь?

– Минуточку, не вешайте трубку. – Лева положил трубку рядом с аппаратом и бросился в гостиную.

– Игорь Петрович, возьмите трубку, вас. – Он старался говорить спокойно, но задыхался так, словно пробежал километры.

Сергачев был здесь в двенадцать! Сейчас главное установить, кто говорит. Кто говорит? Лева гипнотизировал, старался взглядом подтолкнуть Качалина, который неторопливо отложил ручку, выпрямился, будто умышленно растягивая секунды, наконец взял трубку и, вновь вздохнув, произнес:

– Ну? Что, кто? Я. – Он взглянул на Леву, на трубку и положил ее на аппарат. – Разъединили или разъединились. Нужно будет, перезвонит.

Лева положил трубку в кухне и вернулся к Качалину.

– Абонент что-нибудь произнес? – спросил Лева.

Качалин лишь пожал плечами, продолжал перечитывать написанное.

– Игорь Петрович, это важно. Вы слышали голос абонента?

– Важно?.. Лев Иванович, что сейчас важно? Голос? Слышал. Он спросил: кто говорит? И все.

Зазвонил телефон, Лева сказал:

– Ответьте, постарайтесь поддержать разговор, – и бросился на кухню, взял трубку.

– Да, – сказал Качалин. – Вас слушают. Алло? Вас не слышно, перезвоните.

Лева снова вернулся в гостиную.

– Сейчас телефон так работает, перезвонят. – Качалин махнул рукой.

– Звонивший ведь сказал два слова, вы не узнали голос? – спросил Лева.

– Голос? – Качалин провел пальцами по внутренней стороне воротничка. – Душно. Знакомый. А в чем дело? Извините, но у Елены были свои знакомые, они со мной, как правило, разговаривать не желали.

– Спасибо. – Лева сел на кухне рядом с телефоном, не обращая внимания на испуганно жавшегося Бабенко и следовавшего за своим начальником Вакурова, положил голову на скрещенные руки и стал ждать.

Могли снова позвонить. Могли, но не звонили.

– Написали, что я вас просил? – Лева строго глянул на Бабенко.

– Пишу, пишу. – Бабенко суетливо начал перекладывать листки. – Как мадам лежала? Сей минут, нарисуем.

– Живописец! – Гуров в сопровождении Бори вышел на лестничную площадку. – Убивают, убивают, минуты отдохнуть не дадут. – Щелкнул Вакурова по лбу: – Когда начальство шутит, полагается улыбаться.

Гуров прошел в квартиру Сергачева, бросил взгляд на часы. «На чем прервал нас Боря двенадцать минут назад? Что-то о виновности, о том, что Качалин – подходящий для роли преступника человек. Сергачев тоже подходит для роли преступника. В двенадцать Сергачев находился в квартире Качалиной, в тринадцать хозяйку обнаружили мертвой. Врач полагает, что смерть наступила в период с двенадцати тридцати до тринадцати тридцати. Как ни печально, Сергачев очень подходит для роли преступника. Интересно, что он сам думает по этому поводу?»

В комнате Лева занял свое место за столом, пригубил остывший горьковатый чай.

– Налить свежего? – спросил Сергачев.

– Спасибо, нет, – ответил Лева. – Так я вас слушаю.

– Нашли убийцу?

– Находят грибы, Денис Иванович.

– Как вы выражаетесь? Выявили? Установили?

– Следуя вашей теории, убить Качалину имел основания не один человек. И вы в том числе. Не так ли?

– Так. – Сергачев кивнул. – Так. У меня оснований, возможно, больше, чем у кого-либо иного. Если вы следили за ходом моих мыслей, ложных оснований, подтасованных, подложенных шулерской рукой.

– Вашей рукой, – уточнил Лева.

– Моей рукой, – согласился Сергачев.

– Но вы не убивали?

Сергачев не ответил, взял стоящий на столе бокал с какой-то жидкостью, видимо, с коньяком.

– Вы могли бы не пить?

– Не забывайте, инспектор, вы у меня в гостях. – Сергачев отхлебнул. – Вы у меня, а не я у вас.

«Верочка сказала, что Сергачев – человек слабый, – вспомнил Лева, – а я не поверил, считая себя слишком умным. Слабый, значит, на самолюбие не давить… Мягче, инспектор, мягче…»

– Гость может обратиться к хозяину с просьбой?

– Может, может. – Сергачев поставил бокал.

– Вы точно помните, что были у Качалиной только утром?

Сергачев снова не ответил, взглянул устало. Выглядел он плохо, морщины стали резче, глаза слезились.

– Презумпцию невиновности пока не отменили? Вы этот вопрос уже задавали. У вас есть основания мне не верить?

– Возможно.

– Мне надоела добровольно-принудительная беседа. – Сергачев поднялся, допил из бокала. – Я только вычищу зубы и умоюсь.

– И что дальше?

– Мы все поедем к вам на Петровку, где следователь нас официально допросит. Разве не так? – спросил Сергачев.

– Пусть будет так, – согласился Лева. – Заходите за нами, мы сейчас же и поедем.

Он задержался в дверях, давая возможность Сергачеву одуматься, но тот насмешливо сказал:

– Признаний под занавес не последует…

– Мы сейчас поедем в управление, – заявил Лева, входя в квартиру. – Процедура обязательная!

Вера заявила:

– Я не могу, я на работе.

Лева посмотрел на девушку и не отводил взгляда, пока она не отвернулась. Неторопливо взял объяснение Бабенко. Все, что написал Толик, было хорошо знакомо, лишь последние строчки привлекли внимание. По его словам, мертвая Качалина лежала совершенно не так, как была обнаружена Верой и Сергачевым, как застали тело эксперт и Гуров. Он перечитал объяснение еще раз – уже полностью сложившаяся картина преступления, кто именно и в какое время убил Качалину, распалась, будто по только что созданному цельному сосуду ударили молотком. Лева смотрел на осколки и решал, как же теперь собрать все воедино. И вдруг он понял, что последние полчаса занимался самообманом, пытался убедить себя в том, что версия сложена правильно, а от двух фактов, которые в созданную им картину преступления не вписывались, взял и отвернулся, словно фактов этих не существует.

Лева вспомнил, как в юности, решив смазать швейную машинку, разобрал ее, а когда собрал, две железки оказались лишними, машинка не желала их принимать, они не втискивались в ее железное нутро. Машинка, хорошо смазанная, крутилась совершенно бесшумно, выглядела великолепно, но, к сожалению, не шила. «И в бухгалтерии излишек опаснее недостатка», – вспомнил Лева и обратился к своим излишкам. Ключи от квартиры в кармане убитой и последний телефонный звонок, когда Леву приняли за Сергачева, в собранную картину преступления не влезали и влезть не могли. Он закрыл на них глаза, но факты, как известно, вещь упрямая, в результате труп в объяснении Бабенко оказался в другом месте. Гуров растерялся. Ехать в управление было не с чем, не мог же он заявить руководству: я пришел к выводам, которые оказались ложными, никаких иных версий не имею, ничего добавить не могу.

– Готовы, Лев Иванович. – Боря уложил все бумаги в папку, собрал Веру, Качалина и Бабенко у двери.

– Минуточку, – буркнул Гуров, ушел в гостиную и опустился в кресло.

«Баба Клава рассказывала, что в семилетнем возрасте если я не мог ответить на вопрос, то забирался под стол. И долго я тут собираюсь отсиживаться?»

Лева вытянул ноги, оглянулся и вместо поисков решения начал думать о постороннем. «Интересно, кто обставлял квартиру? Вещи все необычные, уникальные, сколько сил потрачено, чтобы отыскать такой инкрустированный столик! А зачем, спрашивается? Хозяйку заберут в крематорий, хозяина, судя по всему, мои коллеги тоже заберут, и мир этот перестанет существовать. Вещи переберутся в другие квартиры, где создадут иные миры. Интересно, кто будет сидеть в этом кресле через год? Мне пора вставать, меня ждут, я должен принять решение. А ведь Турилину наверняка не хотелось вызывать меня, но его попросили, и он рассчитывал, он на меня надеялся». Лева представил, как начнет докладывать, Константин Константинович поймет с полуслова, что результата нет, кивнет и скажет: «Спасибо, Лева, можете отдыхать».

– А я, между прочим, не напрашивался! – пробормотал Лева обиженно, пожалел себя и хотел было сосредоточиться на этом чувстве, но услышал скрип двери. На пороге стоял Боря Вакуров и, прикрывая рот ладонью, пытался деликатно кашлянуть.

Лева обреченно кивнул, поднялся, выйдя в холл, начальническим тоном сказал:

– Поехали, Анатолий. Возьмите, пожалуйста, в свою машину Веру, Сергачева и товарища. – Лева указал на Борю. – Он вам покажет дорогу и оформит пропуска. Игорь Петрович, вы и я поедем на служебной.

– Не в лесу, не заблудились бы, – усмехнулся Бабенко. – Хоть и не бывал, контору вашу знаю. Пропуска он пусть нам на выход оформит, внутрь мы бы и сами пробрались.

«Парень неожиданно оказался с юмором, – заметил Лева, – несколько часов „кабыть“ да „небыть“ – и вдруг заговорил нормально. Я его с самого начала недооценивал, отсюда все потери и убытки. Начнем сначала, начнем с нуля».

– Анатолий, минуточку. – Лева придержал Бабенко, пропустил всех в лифт, махнул рукой: – Поезжайте, мы вас догоним.

Толик смотрел вопросительно. Гуров достал из кармана ключи, подбросил на ладони, спросил:

– Чьи это ключи, Анатолий?

Толик взял, глянул мельком, сказал равнодушно:

– Качалиных.

– Правильно, Бабенко. – Лева нажал на погасшую кнопку и вызвал на свой этаж освободившуюся кабину лифта. – Ключи находились в кармане Качалиной.

– Ну и что?

– А то! – Гуров попытался скрыть торжество. – Если бы Качалина вышла в соседнюю квартиру, то, имея в кармане ключи, она бы дверь захлопнула.

– Не понимаю. Ну, захлопнула?

– Как же вы в квартиру вошли?

– Дверь была открыта! – Толик протестующе замахал руками.

– Лжете! Вам открыла дверь сама Качалина. Когда вы пришли, она была жива!

Лева вошел в приехавший лифт, подождал Бабенко, нажал кнопку первого этажа:

– Вы сейчас узнали, что муж нашел жену мертвой, и испугались, что в убийстве могут обвинить вас.

– Я не убивал! Клянусь!

– Хозяйка была жива?

– Я не убивал!

Дверь лифта распахнулась, Боря Вакуров поджидал начальство на улице. Лева подошел к нему и, глядя на Толика Бабенко, быстро заговорил:

– Девушка и Сергачев ответят перед законом или нет – сейчас неизвестно. А Бабенко, на мой взгляд, имеет с собой валюту либо что-то еще противозаконное. По дороге в управление глаз с него не спускай, не дай выбросить. Приедешь – сразу в кабинет, и понятых, все, что у него в карманах, изымешь и оформишь.

Вакуров кивнул, подошел к Бабенко, подождал, пока тот сядет за руль, усадил Веру и пропустил Сергачева на заднее сиденье, сам сел рядом с Толиком. «Хорошо действует мальчик, очень вежливо и профессионально», – отметил про себя Лева, провожая взглядом отъезжающих.

Жара спала, воздух чуть остыл, но стал плотнее, дышалось так, будто прижимаешься лицом к выхлопной трубе автомобиля.

– Лев Иванович, у меня же машина, – сказал Качалин.

– Водитель приедет и будет ждать, – ответил Лева.

– Мы предупредим вахтера, она передаст, что мы уехали. – Качалин поздно сообразил, что Вера тоже уехала, договорил до конца и сконфузился.

Гуров кивнул, слабо улыбнулся, и их диалог закончился. Без дополнительной информации, без дополнительного толчка извне Лева увидел всю картину преступления, все действия в их нелепой, циничной, но логической последовательности. Ключи в кармане Качалиной и телефонный звонок заняли свои места, то есть встали там, где им и положено было находиться. Лева вздохнул, расправил плечи, выпрямился, словно опустил непосильную ношу. Казалось, она раздавит его, дороге нет конца, а вышло – пронес даже лишнее.

– Лев Иванович, это ваша? – спросил Качалин.

Черная «Волга» с торчащей из крыши антенной стояла рядом с Гуровым, а он, задрав голову, смотрел за горизонт.

Из машины вышел невысокий плотный мужчина в форме следователя прокуратуры, доброжелательно посмотрел на Качалина и Гурова, кивнул и, взяв Леву под руку, отвел в сторону.

– Здравствуйте, Петр Семенович, – сказал Лева, мысленно подбирая слова для четкого и короткого доклада.

– Здравствуй, Лев Иванович. – Следователь хотя и смотрел снизу вверх, но выражение у него было покровительственное. – Извини старика, что припозднился, день выдался неприятный. Рассказывай.

– Дрянная история. Ударили сгоряча, разбили височную кость, смерть наступила мгновенно. Нелепая дилетантская попытка инсценировать несчастный случай. Протоколы осмотра экспертами оформлены, орудие убийства обнаружено, изъятие оформлено, все отправлено к нам. Свидетели там же, вы можете ознакомиться с документами и всех допросить.

– Понял. – Следователь взглянул на прогуливающегося неподалеку Качалина.

– Муж, – сказал Лева.

Следователь оглядел Леву, лукаво подмигнул:

– Лев Иванович, все так просто, тебе было легко, – но тон его и выражение лица говорили о том, что он прекрасно понимает, как инспектор устал.

Лева улыбнулся благодарно, кивнул.

– Вы поезжайте, я дождусь нашу машину и буду тотчас. – Он встретился со следователем взглядом, увидел в его глазах то ли просьбу, то ли требование, не выдержал и сказал о главном: – Надеюсь, что познакомлю вас с убийцей.

– Спасибо. – Следователь кивнул, вернулся к машине и уехал.

Буквально через несколько минут подошла «Волга» МУРа.

– Моя, персональная. – Лева пропустил Качалина вперед, сел рядом. – Пожалуйста, домой.

Новый, незнакомый Гурову водитель, тоже сомлевший от жары, посидел некоторое время, не двигаясь, ожидая, когда этот парень назовет точный адрес. Гуров молчал, водитель тронул машину, долго бурчал совершенно нечленораздельное, что в переводе на общечеловеческий язык означало: «Ты, парень, уже совсем зарвался. Вызываешь оперативную машину, чтобы тебя с дружком к бабе возил. У меня один дом, туда и доставлю, там хоть генерал, хоть сам диспетчер… пусть меня убьют».

– Как же это произошло, Игорь Петрович? – спросил Лева.

– Вы о чем? – Качалин задумался и от вопроса вздрогнул.

– Я неправильно сформулировал вопрос. – Лева опустил стекло, но ветер не освежал, а влажно прилипал к лицу. – Как вы ударили жену бронзовой статуэткой, я знаю.

– Вы что? Что вы говорите?

– Помню, в детстве я разбил бинокль отца. – Лева замолчал. – Извините, глупости говорю. Мне кажется, вы не можете поверить в происшедшее, все хотите проснуться и не можете, верите, упрямо верите, что проснетесь. Я говорю жестокие слова, но я не в силах изменить реальность.

– Я не убивал Елену. – Голос Качалина прозвучал тускло и бесцветно, таким слышится голос робота, когда читаешь научную фантастику.

– Понимаю, вы ударили. – Лева вздохнул и замолчал, он тоже устал, говорить, в общем-то, бессмысленно. Качалину к жизни не возвратить.

Светофор подмигнул зеленым, водитель остановил машину, что было абсолютно не в его привычках. Он работал на оперативной машине чуть больше недели, использовал право преимущественного проезда где только мог, а уж на мигающий зеленый останавливаются только частники с травмированной психикой и двумя дырками в талоне предупреждений. Водитель стремился растянуть дорогу до управления максимально. Этот парень, так водитель называл про себя Гурова, рассуждал об убийстве, как нормальные люди говорят о том, что неплохо бы выпить пивка. «Жди, так он тебе и расколется, если и порешил свою бабу», – злорадно подумал водитель.

– А почему вы?.. Почему вам такое?.. – Договорить Качалину не удавалось. – Как вы смеете?

– Мы нашли статуэтку в мусоросбросе. – Лева не хотел ничего доказывать, он свою работу закончил, следователь сделает свое дело.

Гуров обманывал себя, не отдавая отчета, наверное, от усталости. Конечно, ему хотелось поставить точку, кивнуть следователю: мол, преступник сейчас пишет признание, придется подождать, извините, он скоро закончит.

– Божок стоит на этажерке, каждый может схватить, – быстро заговорил Качалин. – Почему я? Сергачев в двенадцать находился в квартире, вы же знаете.

– Разве я говорил, что мы нашли именно китайского божка? «Я вроде гробовщика, забиваю последние гвозди, – подумал Гуров. – Но ведь он убил человека, довела его жена до последнего удара или нет, решать суду. Мое дело восстановить последовательность событий, вытащить на божий свет госпожу истину».

– Вы сказали «статуэтка». – Качалин защищался по инерции…

– Там же стоят бюстик Пушкина, фигурка теннисистки.

– А нет именно божка, – перебил Качалин.

– А вы в гостиную не заходили и не можете знать, что на этажерке отсутствует. – «У тебя такая профессия, Гуров, тут уж ничего не поделаешь», – оправдывался Гуров. – Поверьте, Игорь Петрович, у вас нет возможности защищаться, выкручиваться. Вы сказали, что Сергачев в двенадцать находился в квартире. Во-первых, это неправда, во-вторых, я вам о телефонном звонке не говорил, вы напрасно его организовали. Как говорят юристы: попытка с негодными средствами. Понадобится, мы звонившего найдем, он не захочет стать соучастником и расскажет, как вы его уговорили. Игорь Петрович, вы же знаете этого человека, он расскажет? – Лева заставил себя заглянуть в плоское лицо Качалина. – Вот видите, обязательно расскажет.

– Он не расскажет…

– Вы начинаете говорить глупости. Вы, после того как ударили, – Лева перестал употреблять слово «убийство», – говорите и делаете глупости, топите себя. Совершенно идиотская инсценировка, отрицали приезд, затем этот звонок…

– Толик Бабенко приезжал до меня и видел труп! – Качалину показалось, что он нащупал твердое дно и сейчас выйдет на берег. – Вы ничего не сможете доказать! Бабенко видел труп! Елену убили до моего приезда! Правда, она всегда…

– Безусловно, – перебил Лева. – Я согласен: истину спрятать трудно, в вашей ситуации невозможно. – Он разозлился: «Себя мучает и меня». – Бабенко виделся с Еленой Сергеевной, разговаривал с живым человеком, трупа не видел, даже не знает, как он лежал, о чем и написал в своем объяснении. Бабенко испугался, решив: раз вы обнаружили труп, то подозрение сразу падет на него, дурака Толика Бабенко, и начал врать. Привести его в сознание – дело несложной техники. Я вам, Игорь Петрович, попытаюсь помочь, вы решайте, как себя вести дальше. Не перебивайте меня, постарайтесь понять. Наши разговоры с вами юридической силы не имеют, вы лгали, изворачивались, все это лежит в области нравственности, дело вашей совести. Факты же таковы: вы ударили предметом, который попался под руку, следовательно, в ваших действиях не было заранее обдуманного намерения. На допросе начнете врать, изворачиваться – уличат вас непременно, все докажут, плюс вы оставили труп, бежали. Все вкупе произведет на суд самое мрачное впечатление.

– А так я предстану перед судом весь в белом. – Kачалин натужно рассмеялся.

Водитель от неожиданности рванул руль, машина чуть не вылетела на тротуар.

Лева похлопал водителя по плечу и сказал:

– Три года назад я расследовал убийство. Погиб хороший человек. Мне рассказывали: преступник, оправдываясь, порой говорил: «Что выросло, то выросло».

Неожиданно Качалин схватил Леву за руку и зашептал:

– Растет дерево, трава растет. Я человек! Я счастья хочу! А она плевать на меня хотела! Я – в тюрьму, а она другого приведет. Сносила туфли – новые купит! Я приехал и совета попросил, говорю: мол, плохо мне… А она улыбнулась жалостливо и говорит: «Всегда хорошо не бывает. Ты мужчина, решай свои проблемы сам». – Качалин всхлипнул, отодвинулся на край сиденья и совсем тихо закончил: – Так я и прожил свою жизнь.

«Волга» остановилась у подъезда, водитель повернул ключ зажигания и сказал:

– Вы дома, прошу!

– Спасибо.

Лева вышел из машины, подождал Качалина, указал на подъезд, кивнул водителю и вошел следом за Качалиным.

Обречен на победу

Начало

Аэропорт – это место, где не ощущаешь времени, оно безлико. В плохую погоду, когда один город самолеты не принимает, а другой не выпускает, теряется представление и о числе, и о дне недели.

– Объявляется посадка на рейс… за двенадцатое июня.

«Все-таки июнь, – сознание, затуманенное тупым ожиданием, слегка проясняется. – И двенадцатое уже прошло… Одиннадцатого я собирался быть…» – И человек с особой симпатией смотрит на стандартно улыбающуюся девушку в голубом мундире Аэрофлота, которая призывает экономить время и пользоваться услугами…

Все проходит, непогода тоже. Аэропорт, словно чудом не затонувшее судно, выбрасывает на летное поле остатки измученных людей, быстро прихорашивается, его пульс становится ровным. Посадки, взлеты, приливы и отливы. Бодрый, чуть напряженный женский голос с невидимого капитанского мостика оповещает, что произошло, происходит сейчас и должно произойти в ближайшее время в этой маленькой разноязыкой стране – аэропорту.

Летним вечером, когда солнце опускалось за взлетную полосу и наползавшие сумерки зажгли над аэродромом электрические созвездия, в городском аэропорту было особенно многолюдно. Улетала на спартакиаду школьников сборная команда легкоатлетов области, и мамы, бабушки, тренеры, влюбленные торопились сказать что-то самое важное, без чего любимое существо там, на чужбине, несомненно, пропадет.

– Плечо не поднимай… Бедро, бедро выше…

– Не стой у открытой форточки…

– Не ты там выступаешь, не ты, а мы… Все мы!

– Помни, тебе нельзя ничего острого…

– Ты фамилию, фамилию нашу не опозорь…

– Береги себя, бог с ним, с этим рекордом!

Высокорослые прыгуны, стройные спринтеры, невысокие стайеры, широкоплечие метатели, юноши и девушки, такие разные, но одинаково молодые, в ярких спортивных костюмах, теряли последние капли терпения. Сейчас им уже ничего не было нужно: ни спартакиады, ни рекордов, ни званий. И, словно услышав эту мольбу молодости, репродуктор приглушенно кашлянул и произнес:

– Заканчивается регистрация билетов и оформление багажа на рейс…

Казалось, аэровокзал вздрогнул. Ребята двинулись на летное поле…

Старший оперуполномоченный МУРа майор милиции Лев Гуров стоял, притиснутый к липкой на ощупь стойке хронически не работающего буфета.

Гуров провожал следователя Прокуратуры СССР, с которым прилетел в этот город одиннадцать дней назад. Преступники, которых они здесь выявили и задержали, год назад совершили два разбойных нападения в Москве. Долго тянулись нудные месяцы бесплодного розыска. Неожиданно аналогичное нападение произошло здесь. Следователь и Гуров были откомандированы в Город. Здесь Леве, как говорится, повезло. Каждый розыскник знает: опыт опытом, мастерство мастерством, а госпожа Удача – фактор немаловажный. Она может не появляться долго-долго, а может выскочить из-за угла неожиданно. Тут уж срабатывает профессионализм: не прозевать. Гуров и следователь прокуратуры были профессионалами, вчера преступников водворили в изолятор.

Следователю надо на два дня в Киев по другому делу, а Гуров завтра первым рейсом улетал в Москву. Он не любил провожать, не любил эти последние резиновые минуты, когда и с близким человеком разговор не ладится, а самые простые слова звучат фальшиво. Происходит это, видимо, оттого, что люди лишь формально рядом – фактически один уже в пути, другой остался, и их миры разделились. Встречать, даже малознакомого человека, дело совсем иное. Люди встретились, их миры пересеклись, пусть ненадолго, но они в момент встречи едины. И самые пустые слова наполняются человеческим теплом. «Ну как? Я рад!» – «Я тоже рад. Что дома?» – «А у тебя?»

Провожал следователя и начальник уголовного розыска подполковник Серов. Следователь и Серов выжимали из себя последние слова. Гуров молчал, причем старался молчать как можно вежливее.

Услышав сообщение о посадке на самолет, все заулыбались.

– Спасибо за помощь, Иван Николаевич. – Серов пожал следователю руку.

– Это к нему, – следователь кивнул на Гурова. – А вы когда домой, Лев Иванович?

– Завтра, утренним рейсом, – ответил Гуров. – До встречи.

– На курорте, – улыбнулся следователь. – Вот я на пару дней в Киев, потом домой, в Москву, и… – Он блаженно прикрыл глаза, затем взглянул остро и совсем другим тоном сказал: – А Славину экспертизу обязательно…

На простоватом лице подполковника появилась обида и удивление, он развел округло руками:

– Иван Николаевич…

– Ну ладно, ладно. – Следователь еще раз пожал обоим руку и быстро, словно скинул ненужный груз, зашагал к выходу на посадку.

– Рад до смерти, – сказал Серов, призывая Гурова в союзники. – Конечно, после столицы у нас тут…

Гуров вежливо кивнул, он смотрел на открытые, светящиеся лица ребят. Вот она, жизнь. «Почему я не стал тренером, педагогом? Работенка тоже не вздохи при луне, однако ребята-то какие? Среди них и сам цветешь и пахнешь. Проступки совершают и они, конечно, не без этого: режим нарушил, на тренировку опоздал, влюбился, мерзавец, ночами не спит, а у тренера от его результатов аппетит портится».

Рассуждая так, старший оперуполномоченный не знал, что завтра начнет знакомиться с людьми страны Большого Спорта и сегодняшние мысли его окажутся коротенькими. Шагая за подполковником к ожидавшей их машине, он уже переключился на Москву, на дом, самую дорогую и замечательную девушку на свете. Лев Иванович Гуров кое-что в жизни видел, но ему было тридцать три, и он пока смотрел только на восток, откуда поднимается солнце.

В зале аэровокзала, только что заполненном плотно, стало свободнее, хотя провожавшие медлили, а те, кто двинулся к выходу, оглядывались.

Павел Астахов не улетал и не провожал, он сопровождал Нину Маевскую, у которой улетала младшая сестра.

Когда Астахов давал интервью за рубежом, то на просьбу представиться отвечал: аспирант педагогического института. Журналистам на родине сердито, скрывая смущение, рекомендовал заглянуть в справочник и отворачивался. А что сказать?

Заслуженный мастер спорта, неоднократный рекордсмен и чемпион Союза, чемпион мира, олимпийский чемпион, кавалер орденов… Ответить так? Дело не в том, что это нескромно. Констатация фактов не может расцениваться как нескромность. Однако титулы свои Астахов никогда не перечислял, хотя стеснительностью не страдал. Люди стеснительные, если они талантливы, способны достигнуть больших успехов. Только не в спорте.

Утверждают, что в природе все уравновешено. Видимо, в целом оно так и есть. Но в таком случае, создавая Павла Астахова, природа сильно кого-то обидела, и теперь по причине физического совершенства Астахова по Городу шастало несколько за его счет обделенных парней, низкорослых, узкоплечих и кривоногих. Описывать его достоинства было так же неприлично, как перечислять титулы. В Городе Павел Астахов являлся общественной собственностью, и за глаза все называли его Паша.

Он, конечно, не был Пашей. Обзаведись он визитной карточкой, на ней было бы вполне достаточно написать: «Павел Астахов». В черте Города такая визитка открыла бы любую дверь.

Наступал вечер. Город готовился ко сну, никто не подозревал, представить не мог, что завтра, уже завтра, после имени Паша громыхнет слово «убийца».

Нина Маевская, которую сопровождал Астахов, была первой красавицей Города. А может, она не была красавицей? Но подавляющее большинство мужчин, которые причисляли себя к сильному полу, реагировали на Нину Маевскую болезненно. Симптомы, естественно, проявлялись различно. Одни при встрече с ней втягивали животы, расправляли плечи. Другие прерывали очередной анекдот, начинали рассказывать о своей последней поездке в Париж. Некоторые любящие мужья вдруг беспричинно хамили женам. Рассказывают, что один молодой доктор наук, познакомившись с Ниной, от смущения снял очки, а так как очки у него были минус пять, то он тут же вошел в стеклянную дверь.

Нина Маевская училась в институте, занималась спортом, не блистала ни умом, ни глупостью, была нормальной двадцатидвухлетней девушкой.

Город следил за романом Астахова и Маевской внимательно, их скорая свадьба ни у кого не вызывала сомнений. Сами герои ничего о решении земляков не знали.

Итак, здание аэровокзала пустело, отстававшие догоняли своих товарищей. Трое молодых высокорослых парней рванулись было к выходу, на посадку, но приостановились. Кто-то шепнул:

– Астахов! Астахов!

– Где?

– Вот! – громко сказала Нина, взяла Астахова за плечи, повернула лицом к ребятам: – Любуйтесь! Павел Астахов! Лично!

Молодых спортсменов как ветром сдуло.

Один из тренеров, статный, модно одетый, лет тридцати – Игорь Лозянко – громко рассмеялся, встретившись с Ниной взглядом, подмигнул и, подхватив двух своих учениц под руки, повел к контролю. Девушки шутливо упирались.

– Игорь, летим с нами…

– Без вас мы не выиграем…

Нина проводила Игоря Лозянко долгим взглядом. Астахов улыбнулся, подбросил на ладони ключи, спросил:

– Едем?

– Объехал полмира или больше, а не можешь модно одеться, – недовольно сказала Нина.

– А что? – Астахов оглядел себя. – Все в норме. Шмотки как шмотки.

Мимо проходили два других тренера, одногодки и друзья, они спорили между собой лет тридцать, занимались этим делом и сейчас. Анатолий Петрович Кепко, низкорослый лысоватый блондин, и Олег Борисович Краев, высокий брюнет, некогда стройный, а теперь величественно несший свое грузное тело. С ним шла рекордсменка области по прыжкам в длину Вера Темина. По мнению большинства мужчин, фигура у Веры была потрясающая, но ее тренер Краев, живя на сборах, в столовой усаживал спортсменку за свой стол и старательно съедал три четверти отпущенного кухней на двоих.

– Добрый вечер, – сказал Кепко, улыбнулся Маевской и Астахову.

– Любовь – штука прекрасная, – пророкотал Краев. – Но не забывайте, что утреннюю тренировку никто не отменял.

– Олег Борисович, удочерите меня, – сказала Нина Маевская. – И покончим разом.

– Выбежишь из одиннадцати и пяти, я тебя не только удочерю, но и… – он понизил голос до шепота.

Однако Вера Темина услышала, дернула тренера за рукав:

– Олег Борисович!

– Какавы не пей, ты не в секс-шоу выступаешь, а на стадионе. – Смягчая резкость, Краев обнял Темину за плечи, зашептал: – Да не смотри ты на него, убогого. Он на дорожке мужик, а в жизни только приложение к Нине и шиповкам.

– Неправда! – Вера вырвалась.

– Конечно, неправда, – сказал идущий рядом Кепко. – Дядя Олег так шутит.

Почти со всеми героями нашей истории мы познакомились, да и в здании аэровокзала торчать надоело, душновато здесь. Самое время подмести, вымыть пол: усаживающиеся сейчас в самолете спортсмены и медленно разбредавшаяся многочисленная свита оставили на месте прощания изрядное количество апельсиновых корок, конфетных оберток, окурков и не опознаваемого на первый взгляд мусора.

Вечер был так себе, обычный. Ни дождя, ни ветра, ни тепла, ни холода, солнце завалилось, звезды не вылезли. Если бы через час в Городе не был убит человек, то и говорить об этом вечере вообще не стоило.

На стоянке автомашин у серой с милицейским «галстуком» «Волги» стояли подполковник Серов и Гуров.

Милицейская форма на подполковнике Серове смотрелась, хотя надевал он ее редко – в День милиции да в случаях вызова на ковер для разноса. Если визит к генералу носил деловой и миролюбивый характер, Борис Петрович являлся в штатском. Сегодня он облачился в мундир, желая подчеркнуть, что является представителем УВД области, которое выказывает свое уважение и благодарность улетающему гостю. Все-таки старший следователь Прокуратуры СССР по особо важным делам!

Внешности Борис Петрович Серов был неброской. Из-под чуть набрякших век подполковник смотрел настолько простодушно и даже наивно, что поверить его взгляду мог только ребенок. В России такие «простаки» встречаются. Гуров их повидал, с некоторыми вместе работал, иные порой сидели с другой стороны стола. Гуров пообщался с Серовым полторы недели и приобрел защитный иммунитет. Ты простой, а я еще проще, ты говоришь, я все принимаю за чистую монету. И от линии этой ни шагу в сторону, иначе обязательно угодишь в лужу.

– А я поначалу к вам… – Серов состроил недовольную гримасу. – Вообще не люблю варягов, тем более из Москвы. Зазнайки.

– И абсолютно правы, – быстро согласился Гуров.

– Но в цвет вышли именно вы. – В глазах Серова светилось искреннее восхищение. – Такой хватке можно позавидовать.

Гуров насторожился, но, возможно, Борис Петрович ничего конкретного не имел в виду. Почему бы и не сказать приятное хорошему человеку? Тем более что он из Москвы, мало ли каким образом жизнь повернется…

– Я тут не виноват, – тоже открыто улыбнулся Гуров. – Так распорядилась госпожа Удача.

– Но к одним та-та-та-та, а к другим – иначе! – рассмеялся подполковник. – Куда пропал водитель Росинанта? – И слегка смутился, так как по своей роли деревенского простака не мог слышать о коне доблестного рыцаря.

Павел Астахов открыл дверцу собственной «Волги», Нина села на переднее сиденье, сказала:

– Что ни говори, а богатые люди – это совсем особые люди!

– Павел! – к ним подошел Игорь Лозянко, который все-таки отправил своих учениц и теперь торопился в город. – Подбрось в центр безлошадного крестьянина.

Астахов окинул взглядом «крестьянина», взял за лацкан дорогого твидового пиджака, второй рукой поправил ему галстук:

– Откуда дровишки?

– Паша, ну что мы против тебя? – Лозянко отстранился.

Астахов, стараясь унять дрожь в руках, достал бумажник, вынул пять рублей, положил Игорю в верхний карман пиджака:

– Найми извозчика.

– Благодарю, барин. – Лозянко поклонился.

К соседней машине подошли Кахи Ходжава, Арнольд Гутлин и Сергей Усольцев. Усольцев слышал последнюю фразу Астахова и потому, тронув Лозянко за плечо, сказал:

– Садись к нам, Игорек. Не ищи приключений.

Гутлин сел за руль «Жигулей», Ходжава рядом, Сергей Усольцев распахнул заднюю дверцу.

Лозянко медлил. Астахов пожал плечами, начал было обходить «Волгу», чтобы сесть за руль. Неожиданно Нина легко выскочила из машины, поцеловала Лозянко в щеку, взяла под руку и повернулась к Астахову спиной.

– Поехали, Игорь!

– Поехали. – Лозянко тоже поцеловал Нину, вынул из кармана деньги, скатал в комочек, выщелкнул в сторону Астахова. – Купи себе минералки, чемпион!

Но сесть в машину Нина с Игорем не успели, так как рядом, взвизгнув тормозами, остановились «Жигули».

– Тихо! – буквально рявкнул сидевший за рулем Краев, перегнулся, распахнул заднюю дверь: – Нина!

Вера Темина вышла из машины, уступила свое место.

Нина прижималась к плечу Лозянко:

– Мы не на стадионе, Олег Борисович…

– Ну! – повысил голос Краев.

– Выпусти пар, Олег, – тихо сказал сидевший на переднем сиденье Кепко, взглянул на Нину. – Сядьте в машину оба.

Нина с Лозянко подчинились, и Краев, говоря нехорошие слова, вырулил со стоянки на шоссе.

Уехал и Усольцев со своими друзьями. Милицейская «Волга», мелькнув красным «галстуком», тоже ускользнула по шоссе за поворот.

Павел Астахов стоял около своей машины, задумчиво склонив голову набок. Вера Темина заняла место на переднем сиденье и, чтобы не смущать Павла, открыла сумочку и занялась косметикой. Павел опустился на корточки и на жирном, поблескивающем мазутными пятнами асфальте нашел смятую пятерку.

С минуту они ехали молча, затем Павел сказал:

– Я в прыжках не дока, но во время разбега ты закрепощаешься, подай плечи вперед, расслабься.

Вера посмотрела на его жесткий профиль и ничего не ответила.

Гуров сидел рядом с Серовым на заднем сиденье «Волги» и, не слушая подполковника, решал вопрос, как бы, не обидев человека, побыстрее распрощаться с ним, перекусить и остаться в гостиничном номере одному.

«Волга» остановилась у гостиницы, они вышли.

– Может, вместе поужинаем? – предложил Серов.

Пока Гуров подыскивал вежливые слова для отказа, подполковник глянул из-под припухших век, все понял, протянул руку:

– Бывай, Лев Иванович. Земля круглая, вертится. Может, и я тебе когда пригожусь. Не сердишься, что тыкаю?

– Пустяки, Борис Петрович, – Гуров пожал его мягкую ладонь. – Счастливо оставаться.

– Давай! – Серов хлопнул его по плечу. – Машина придет за тобой в шесть тридцать, не проспи. – Кивнул и сел в «Волгу».

Гуров проводил ее взглядом.

Из остановившихся «Жигулей» выскочили трое молодых мужчин, которые тоже были в аэропорту. Над чем-то подшучивая, они вместе с Гуровым вошли в вестибюль и решительно направились к дверям ресторана, игнорируя табличку «Закрыто».

Гуров мог предъявить удостоверение, и его бы не обидели, покормили. Но он решил быть проще и пристроился у двери за спинами аборигенов.

Швейцар со строгим неподкупным лицом приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы гость смог просунуть руку и положить ему в карман купюру.

– Сережа, только для тебя. – Швейцар распахнул дверь, пропустил Усольцева, Гутлина, Ходжаву и державшегося у них в фарватере Гурова.

Гуляла молодежная свадьба. Все как у людей. Невеста в белом, сам в темном и при галстуке. На свадьбе они едины, как, может, не будут уж никогда в жизни. Они устали, отбывают последний номер программы, ждут не дождутся конца, чтобы занавес наконец упал. Скорее домой, закрыть за собой дверь, остаться вдвоем.

Столы стояли буквой П, занимая половину зала. Другая половина была освобождена для танцев, лишь в дальнем углу притулились два столика. За одним сидела пожилая пара, видимо, хорошо известная в Городе, так как многие из танцующих с ними почтительно раскланивались. Второй столик был сервирован так, на всякий случай. Видимо, швейцар знал, что Сергей Усольцев, а главное, сопровождавший его Кахи Ходжава – «случай» подходящий.

Гуров все понял, сел не стесняясь, сказал:

– Извините, сейчас уйду. Возьму с собой в номер.

– Сиди, – разрешил Усольцев. Посмотрел на спутников, кивнул на швейцара: – Дядя Володя своего не упустит!

Сергею Усольцеву еще не исполнилосьтридцати. Когда-то в спорте он подавал надежды. Чтобы надежды не сбылись, существует множество причин, перечислять их долго. Усольцев в спортивном сообществе остался, двинулся по административной части, стал начальником, не большим, но и не маленьким. В последние годы он приобрел брюшко и апломб, лицо и жесты его округлились. Но за этой внешней округлостью проглядывала натура жесткая, хотя среди спортсменов Усольцев слыл парнем свойским и незлобивым.

Его однокашник Арнольд Гутлин мечтал стать спортсменом, дальше второго разряда по шахматам не пошел, защитил кандидатскую, получил лабораторию. Умница, специалист в своей области, он обладал двумя недостатками. Самоуничижаясь, Арнольд преклонялся перед атлетами и стремился всем и каждому услужить. После работы он возил Усольцева на своей машине, катал по городу каких-то неизвестных людей и чужих девок. Вернувшись за полночь домой, писал научные статьи, а рано утром… начинался новый день.

Отец, деды и прадеды Кахи Ходжавы работали от зари до зари. В вине, которое создавал род Ходжава, можно было утопить стадо слонов, в пролитом этими грузинами поту можно было бы выкупать взрослого мужчину.

Предки Кахи были мудры и трудолюбивы. Дед к восьмидесяти годам научился читать, отец в свое время окончил семилетку. В роду Ходжавы были виноградари, пекари, воины, мудрецы – Кахи должен был открыть двери в науку.

На семейном совете рассудили, что Тбилиси, Москва, Киев – слишком большие города для простого деревенского парня, они развратят его.

В Городе жила двоюродная сестра дяди, судьба Кахи решилась просто.

Кахи учился – так он писал домой. Деньги, по крайней мере, присылали на учение. Деньги в семье были.

Ничего о своих соседях Гуров не знал. Но что Сергей Усольцев в компании лидер, а Кахи и Арнольд при нем, старший инспектор определил с одного взгляда.

Неторопливо, шаркая туфлями без задников, подошла официантка. Фартучек, задуманный как нечто кокетливое и белоснежное, последнее время не стирали.

– Привет, мальчики. – Она открыла блокнот.

Гутлин улыбнулся, Усольцев сказал:

– Салют, Светик! Сегодня распоряжается Кахи. – И кивнул на кавказца.

– Сегодня? – Официантка дернула плечом.

– Красавица, принеси нам… – Активно жестикулируя, Кахи начал делать заказ.

Слушая заказ, Гуров рассудил, что тоже с удовольствием закусил бы икрой и лимончиком, не отказался бы от осетрины на вертеле. И чтобы рядом сидела Рита, только непременно в хорошем настроении.

Официантка записала заказ, собралась уходить. Гуров сказал:

– Простите.

Девушка взглянула удивленно:

– Вы отдельно?

– Две бутылки минеральной воды, – сказал Гуров. – Две порции ветчины… Хлеб. Бутылку пива. Я все заберу в номер.

– Зачем ветчина, зачем в номер? – Кахи развел руками. – Обижаешь. Сиди. Кушай. Все будет.

– Кахи! – остановил его Усольцев. – Человек в командировке, устал. – Он попытался улыбнуться Гурову: – Кавказ, уж извините.

Лева заметил, как болезненно дернулся и задрожал у Усольцева подбородок, и подумал: «Зубы болят, наверное». Тот почувствовал взгляд, неверным соскальзывающим движением начал стряхивать с пятнистой скатерти хлебные крошки, затем нарочито медленно поднялся, так же медленно поставил на место свой стул и, ничего не сказав, пошел к выходу.

Гуров взглянул на его неестественно негнущуюся спину – так держатся сильно выпившие перед тем, как превратиться в пьяных.

«Странно, – удивился Гуров, – ведь парень абсолютно трезв».

Усольцев вернулся минуты через три, на ходу вытирая платком лицо, беспричинно рассмеялся и сказал:

– Действительно, а почему бы вам не поужинать с нами? Одиночество командированных – штука неприятная, по себе знаю.

– Спасибо, – Гуров кивнул. – Хочется лечь пораньше.

– Ну, была бы честь предложена, – легко, без обиды согласился Усольцев и озорными глазами оглядел свадьбу. – Мужики, у всех женщины, а мы словно двоюродные. Пойду звякну. – Он снова поднялся, но теперь легко и непринужденно, и зашагал к выходу.

Гуров ждал, пока принесут заказ. «Счастье – в выполнении желаний, – думал он, – пусть самых обыденных. Сейчас я пойду в номер, выпью пива, закушу бутербродом, позвоню Рите. Завтра Москва».

Конечно, старший оперуполномоченный МУРа – человек привычный к расчетам и составлению планов. Но он только человек.

Убийство, которое обрушится на Город через сорок минут, уже предрешено.

И Гурову завтра в Москве не быть.

Старший оперуполномоченный МУРа Лев Гуров

Секретарша Турилина перестала печатать, внимательно посмотрела на Гурова, на миловидном лице ее появилась улыбка. Вытащила из ящика стола гребешок, протянула:

– Пригладьте хохолок, майор. Неприлично.

– Все цветешь, Света. – Гуров провел гребешком по макушке, взглянул на массивные, выступающие из стены, словно бабушкин шкаф, двери.

– Он один, – сказала Светлана. – На личном фронте без перемен?

Гуров взглянул на девушку, театрально вздохнул:

– Где были мои глаза, куда я смотрел? – Он нажал на бронзовую ручку и вошел в двери-шкаф.

А действительно. Куда смотрел? Была такая Светочка с фарфоровой мордашкой и тонкими губами сплетницы. Вышла замуж – в глазах доброта не просыхает, в приемной светлее и теплее стало, даже машинка теперь не сухими пулеметными очередями встречает, а быстрым теплым постукиванием приветствует.

Перешагнув порог, Гуров вытянулся, хотел уже произнести заготовленный экспромт-поздравление, но Константин Константинович, прижимая плечом телефонную трубку, указал на кресло.

Гуров не любил это огромное кожаное кресло. Оно было низкое и мягкое, стояло напротив огромного, во всю стену окна. Опустившись в это кресло, человек сразу терял инициативу и, щурясь от яркого света, оказывался как бы на операционном столе. И сделал то, что мог себе позволить лишь человек, бывавший в этом кабинете часто и знавший хозяина хорошо: он взял стул от стола заседаний и переставил его, сел спиной к окну.

Константин Константинович долго слушал абонента, отвечая лишь короткими репликами. По тому, как поднялась и опустилась лохматая бровь начальника, Лева понял, что его маневр не остался незамеченным.

Гуров работал с Константином Константиновичем Турилиным немногим меньше десяти лет и знал его хорошо. За эти годы подполковник Турилин поднабрал седины, а вчера ему присвоили звание генерала. По этому поводу было сочинено четверостишие, но произнести его можно было лишь здороваясь, а теперь, как говорится, поезд ушел. Генерал вызвал к себе майора, и шуткам в кабинете уже не было места.

Гуров бывал порой стеснительным, но никогда не был робким, однако в этом кабинете всегда внутренне закрепощался. Что так действовало, неизвестно. То ли длинный стол для совещаний под конвоем прямых стульев молча намекал: мол, здесь сиживают люди не тебе ровня, укороти шаг, говори тише. Возможно, телефоны, настороженно молчавшие на отдельном столике, напоминали готовую к залпу артиллерийскую батарею, и человек, чувствуя их готовность, старался быть предельно кратким. В общем, кабинет Константина Константиновича обладал загадочной способностью все уменьшать: и проблемы, и речи. Или просто в этом кабинете люди и события приобрели свой действительный объем и вес?

Сегодня Гуров себя чувствовал относительно вольготно – он ничего отстаивать не собирался. Генерал звал, майор явился.

Турилин, как все розыскники, редко носил форму и сегодня был в темном костюме, светлой рубашке со строгим галстуком. Генеральского мундира увидеть не удалось.

Константин Константинович сказал:

– Спасибо, до свидания, – и повесил трубку.

Гуров поднялся и чуть напыщенно произнес:

– Здравия желаю, товарищ генерал-майор.

Турилин оглядел Гурова, подумал о времени, которое неумолимо. Вот и Лева Гуров – не худенький синеглазый юноша, краснеющий по любому поводу. Плечи развернулись, глаза из васильковых стали темно-синими, хотя сейчас и не разберешь: спиной к окну сел, кресло не любит.

– Здравствуйте, Лев Иванович. – Турилин старался отодвинуть от себя неприятный телефонный разговор, сосредоточиться. Нашел среди бумаг конверт, протянул Гурову.

Год назад в Москве было совершено два разбойных нападения. Уголовное дело вела прокуратура, розыскным занималась группа Гурова. Хвастаться успехами не приходилось. Приметы преступников, как выражаются розыскники, были нормальные, то есть возраст – от двадцати до сорока, рост – средний, телосложение – нормальное, волосы русые. На месте преступления оставлены две гильзы от пистолета «ТТ».

Документ, который держал в руке Гуров, был заключением баллистической экспертизы: из пистолета, который разыскивал майор Гуров, убили еще двух человек. Разбойные нападения были совершены далеко от Москвы, за Уралом.

Когда два умных человека знают друг друга давно, порой это разговора не облегчает: неудобно произносить вещи очевидные. Задавать риторические вопросы тоже глупо.

Гуров понимал, что Константин Константинович не только информирует его о происшедшем, но хочет знать, что он, майор Гуров, собирается теперь предпринять. Ужав свой ответ до минимума, Гуров сказал:

– Надо подумать, товарищ генерал.

Турилин поморщился:

– Считай, что я и твои поздравления принял, и прекратим. – Он помахал перед лицом, будто Гуров курил и дым раздражал генерала. – Думай вслух.

Гуров покосился на притаившийся телефон, словно выискивая аргумент.

Турилин знал, что Лева любит расхаживать по кабинету.

– Можешь встать и побегать, если иначе у тебя застой мысли. – Он откинулся на спинку кресла, незаметно потянулся.

Гуров легко поднялся, прошелся по ковру, чиркнул пальцем по столу заседаний, но вензеля не получилось, на столе не было ни пылинки.

– Конечно, следователь прокуратуры и я кое-что накопили… Однако… У меня это дело, к сожалению, не единственное. Конечно, лучше было бы ознакомиться с обстоятельствами лично, но лететь туда или нет, я решить не могу. Будет результат, не будет? Вы много от меня хотите, Константин Константинович. Я не гений, я только учусь.

– Что не гений, согласен. Собирайся в командировку. Отвези заключение в прокуратуру, получи задание от следователя. Возможно, он тоже вылетит. – Турилин улыбнулся и без всякого перехода спросил: – Как ты живешь, Лева?

– Живу. – Гуров состроил гримасу, должную обозначать, что он доволен не слишком. – К Москве давно привык. Если честно, обратно не тянет. Вспоминаю, конечно.

– Ты когда Крошиным по ипподрому занимался, с наездницей познакомился. – Турилин задумался. – Нина, фамилию запамятовал…

– У нее сын в школу ходит. В прошлом году приезжала с мужем, виделись.

– Потом у тебя еще интересная девчонка была. – Турилин сдержал улыбку. – Когда ты убийство писателя раскрывал…

– Извините, Константин Константинович, – перебил Гуров. – За время моей работы у меня шестое убийство в производстве.

– Надо же такую фразу сконструировать: «убийство в производстве»! Ты, Лева, когда женишься? Тебе тридцать три? Христа уже распяли, а ты жениться не можешь.

– Меня с этим вопросом дома достают, Константин Константинович. – Лева взглянул на телефоны с надеждой, вспомнил, что они переключены на секретаря, и спросил: – Разрешите идти?

– Разрешаю. Кто-то сказал, что мужчина складывается из мужа и чина. Так что ты, майор, пока что половинка.

– Половинка отправилась в прокуратуру, – буркнул Гуров. – Разрешите идти?

– Разрешаю. – Турилин кивнул.

Гуров вернулся в свой кабинет раздраженным. Дело не в командировке. Он чувствовал вину перед Турилиным. Словно первый ученик, которого вызвали к доске, а он не может решить простую задачу. Позвонил домой.

Отец находился в командировке, мама в подмосковном санатории, в квартире хозяйничала семидесятипятилетняя Клава. Сколько он себя помнит, дома родители или нет, в стенах квартиры Клава – единственный властитель и диктатор.

– Клава, не ругайся, пожалуйста, – быстро сказал Гуров. – Я иду домой, значит, буду минут через сорок.

– Премного благодарна, сударь. – Голос у Клавы был молодой, она и выглядела значительно моложе своих лет. – Это очень даже любезно с вашей стороны. – С возрастом Клава стала тяготеть к изысканно-высокопарным оборотам.

Но Лева был не лыком шит, за тридцать с лишним лет определил слабые места противника и мягко пошел с козырей:

– Клава, с моей стороны свинство, но я голоден как волк. Отца с мамой нет, жрать, конечно, нечего, сделай яичницу из ста яиц. – Ему показалось, что на другом конце провода раздалось довольное урчание. – И вскипяти мне литр молока, необходимо выспаться, а без горячего молока не сон, ты же всегда учила…

– Давай, давай, Спиноза! – Клава бросила трубку.

Почему-то старая домохозяйка высшим мерилом дипломатической хитрости считала именно Спинозу. Всякие попытки разубедить ее успеха не имели.

Обеспечив себе радушный прием, он пошел по бульварам в сторону Никитских ворот, а там по Герцена до зоопарка, и, считай, дома. Машину ему бы дали без звука, но Лева хотел пройтись. Горячее молоко, конечно, способствует, но, хотя ночь продежурил, сейчас можно и не заснуть. Мысли нехорошие выползают, начинают дергать за невидимые ниточки, усталость есть, а сна нет.

Он прошел под улицей Горького, зашагал по Тверскому бульвару. О командировке не думать! Интересно, как выглядел Тверской бульвар сто лет назад? Для человека сто лет – вечность. А для бульвара? Какие были тогда скамейки, фонари? Тогда в двенадцатом часу дня здесь тоже целовались?

Гуров, проходя мимо влюбленных, отвернулся.

А у Риты губы свежестью пахнут. Почему генерал вдруг заговорил о ней? Все помнит, а вот Лева хорошей памятью похвастаться не мог.

Девушку, за которой Гуров сейчас ухаживал и на которой собирался жениться, как только решит вопрос с квартирой, звали Рита. Несколько лет назад, когда она была почти совсем девчонкой и жила с Гуровым в одном доме, Рита называла себя Марго. Тогда, сто лет назад, хорошенькая взбалмошная девчонка бегала, как говорят мальчишки, за Гуровым. Она являлась к нему чуть ли не каждый день и претендовала на внимание, все время чего-то требовала. Рита нравилась Гурову. Но ему многие девушки нравились.

Неожиданно Рита исчезла. Сначала Гуров этого не заметил, позже выяснилось, что семья их переехала куда-то в Сокольники. Гуров поскучал с неделю, ведь и к кошке привыкаешь, хотя от нее одна морока, и забыл.

Весна – опасное время года для холостяков, а для женатых мужчин особенно. И не потому, что ручейки журчат и сирень-черемуха цветет. Поздней весной, когда становится тепло, женщины снимают с себя пальто, плащи, косынки и шляпки, сапоги и тяжелую обувь и приподнимаются на высокий каблук. Все прелести женщины не будем перечислять, мужчины их знают.

Наступит лето, девчонки будут разгуливать в майках, не обремененные лишними деталями белья, и в шортах. Но слишком много – тоже нехорошо, мужчины попривыкнут и перестанут обращать внимание. Опасна весна, когда женщина, почувствовав свою силу, словно прикоснувшийся к земле Антей, становится непобедима. В глазах ее, широко и лживо смотрящих сквозь мужчин, тоска, веселье, счастье, грусть и тайна. Тайна – это последний гвоздь, которым прибивают мужчину к кресту.

Старший оперуполномоченный МУРа, майор милиции – говорят, что талантливый сыщик, – Лев Иванович Гуров в конце мая беспечно вышел на улицу, свернул за угол и налетел на нож, который, пронзив мгновенно, застрял под сердцем. Перехватило дыхание, ноги куда-то исчезли, воздух материализовался и заблестел, казалось, что он рвется перед глазами, словно тончайшая ткань.

– Гуров! – Рита всегда звала его по фамилии. – Ты совсем не изменился, разве что поглупел. В определенной дозе глупость тебе к лицу. Исчезают твои противные напыщенность и значимость.

Рита взяла Гурова под руку, «случайно» прикоснулась к нему бедром, пошла рядом, беспечно щебеча, якобы не замечая своей мгновенной победы, втайне упиваясь ею и мечтая о мести.

Тридцать мужчине или тридцать три – в принципе, нет разницы. Женщина, перешагнувшая свое двадцатилетие и разменявшая третий десяток, это… С чем бы сравнить? Представьте себе салажонка, прибывшего в морской учебный отряд. Бритая голова болтается на худенькой шее, светящиеся уши-лопухи, сутулый, с болтающимися без дела руками. Через три года с трапа корабля спускается старшина первой статьи. Упругой, мягкой походкой идет он по пирсу в жизнь. Развернуты широкие литые плечи, гордо посажена голова, чуть прищурены немигающие глаза, на лице обманчивая мягкая улыбка.

Гуров и Рита встретились минувшей весной. В жизни за все приходится платить. Рано или поздно. Жизнь призвала Льва Гурова к ответу двадцать восьмого мая в девять часов семь минут.

Почему он, неразумный, не женился? Хотя бы на секретарше Турилина? Растил бы сына, спешил вечером домой, был бы относительно защищен.

Он вообще был максималист, в вопросе семьи особенно. За завтраком смотрел на отца с матерью, следил за их взглядами, осторожными прикосновениями, ласковыми улыбками. В тысячный раз удивлялся их бесконечным звонкам друг другу в течение дня. «Ты обедал? Нет? Я просто так». – «Ты устала? Я задержусь на час». – «Не торопись, побудь с мужиками, тебе это надо». За тридцать пять лет друг от друга ошалеть можно. Отец с матерью и шалели, они любили друг друга тридцать пять лет. Решил – только так. Либо все, либо ничего.

С другой стороны, травмировали друзья-ровесники. Некоторые женились по второму разу, один ухитрился уже оставить двух жен, каждую с ребенком, и звал Гурова на новую свадьбу.

Ну не то чтобы все без исключения так, исключения встречались. Редко. В мужских компаниях бесконечные, однообразные, как клише с одной матрицы, разговоры: зарплата, заначка, казарма. Самое пристойное упоминание о жене – «моя» либо «сама». Развернутую по данному вопросу полемику в «Литературке» Гуров просматривал без интереса. Прав он был или не прав, Гуров прямолинейно считал, что счастье свое, любовь свою человек носит в себе и помочь ему извне нельзя. Существовал другой вопрос, непосредственно связанный с любовью и счастьем. И здесь людям было не только можно, а необходимо помочь. Как именно, в какой форме, Гуров не знал. Вопрос этот – половая жизнь, в быту именуемая постелью, – считался под запретом. О нем говорили в троллейбусах и метро, в театрах и за столом в форме анекдотов, сплетен и грязной похвальбы.

Старший оперуполномоченный Гуров был убежден, что физическое взаимоотношение полов не вопрос, а проблема. Гуров не предполагал, он, как профессионал, занимающийся не только розыском преступников, но и исследованием первопричины преступления, знал, что замалчивание данной проблемы не устраняет ее, а влечет за собой более чем тяжкие последствия.

Если отбросить необъяснимую для природы стыдливость, по мнению Гурова, ханжество, то отсутствие у нашей молодежи полового воспитания порой приводило к следующему.

После, допустим, шестнадцати лет, когда природа уже объяснила девушкам, что они отличаются от мальчишек не только прической и тембром голоса, а мальчишки, в свою очередь, стали обращать внимание на девчоночьи ноги и грудь, физическое влечение их друг к другу начинает неумолимо расти.

Он выбрал Ее. Она выбрала Его. Они встречаются, ищут уединения. Правильно это или неправильно, но в конце концов Он и Она оказываются в постели. Обнаженными! Родители ушли в кино или театр, часы тикают, бьют по нервам. Ни Он, ни Она ничего не знают, ими руководит инстинкт. Но нервы, нервы, время, страх, чувство вины, и Он оказывается несостоятельным. Вот Он и шагнул на первую ступеньку лестницы, которая ведет вниз и может привести… Инспектор Гуров знает, куда она может привести.

В Нем зарождается сомнение, неуверенность, и ситуация повторяется. К кому пойти, с кем посоветоваться? Он счастлив, если его отец – Мужчина с большой буквы и взаимоотношения позволяют… А если нет? К товарищу? Как можно? Он слушает хвастливое непотребное вранье своих приятелей и знакомых и замыкается на себе. Он не такой, как все! Он урод!

Много восклицательных знаков? Это кровью надо писать, а не расставлять значки.

Я не такой, как все? Я урод? Природа меня обделила в главном? Да-да, существует возраст, когда ни ум, ни мужество, ни преданность и ничто на свете не главное…

Злость, отчаяние, бешенство. Он перестает контролировать свои слова и поступки.

Он сидел у Гурова в кабинете, когда было уже поздно. Случалось, что совсем поздно, потому что люди заплатили за его отчаяние жизнью. Суд вынесет приговор, который отнимет у него его несостоявшуюся жизнь.

Она до такой крайности не доходит. По крайней мере, Гуров подобного не встречал. Разочарование в физической близости с мужчиной приводит к тому, что женщина не просыпается в ней. Она остается фригидна. Выходит замуж, рожает и превращает мужа в зарплатоносителя. Вечером, в постели, она говорит: «Отстань», «У тебя одно на уме». Муж отстает, однако он мужчина. Семья перестает существовать. Интересно, в чем виноваты их дети? Мужчина уходит, платит или не платит алименты. Она пишет письма в редакции. Мужчина ей не нужен, нужен отец ребенку и деньги. На страницах газет полемика. Конечно, о том, что знает Гуров, в ней ни слова. Есть вещи, о которых воспитанные люди не пишут. Гуров в полемике не участвует, знает, что где-то встретились Он и Она, их счастье и жизнь в опасности. Им надо помочь, к неизбежной встрече необходимо подготовить. Как это сделать, Лева не знает, у него другая профессия, он убежден: сегодня в нашей жизни все должны решать Профессионалы.

Мы заботимся о нравственности, образовании нашей молодежи, рассуждал Гуров, подходя к своему дому. В здоровом теле – здоровый дух. Здоровье не только спорт, но и продолжение рода человеческого.

Лететь в командировку Гурову не хотелось. Неожиданной была реакция прокуратуры. Следователь, узнав о разбойном нападении в Городе, о том, что был использован пистолет, разыскиваемый по разбою в Москве, восемь дней назад сказал:

– Летим, Лев Иванович, летим.

Время шло, ведь стреляную гильзу отправляли в Москву из Города. Затем провели экспертизу.

В общем, когда следователь прокуратуры и Гуров прилетели, в Городе произошло еще два разбоя – были убиты два инкассатора и один сотрудник милиции. Все сотрудники областного управления, отделений милиции работали круглосуточно с небольшими перерывами на сон. Прибытие следователя и Гурова в такой ситуации казалось не только ненужным, даже смешным. Что могли решить еще два человека?

В конце концов критическая ситуация разрешилась в течение суток. Банда из трех человек была вскоре задержана. И немалую роль в этом сыграл Лев Иванович Гуров. Труд десятков, даже сотен людей принес свои плоды, удача же выпала именно Гурову. Среди несметного количества опрашиваемых людей Гурову попался человек, который, сам того не ведая, навел на след машины преступников. При нападениях они использовали угнанную машину, потом пересаживались на свою. Именно эту машину видел случайный свидетель, о чем и сказал Гурову. Все дальнейшее происходило не то чтобы просто, но для милиции привычно. Через несколько часов преступники находились в изоляторе. За дело взялись следователи.

Когда сумму захваченных денег разделили на количество месяцев, которое преступники затратили на подготовку и осуществление своих замыслов, то выяснилось, что их «среднесдельная» составляет шестьдесят четыре рубля тридцать копеек в месяц.

Поистине прав классик: трагическое и смешное порой существуют рядом.

Итак, все кончилось. Гуров, случайно или не случайно, со своей задачей справился. Завтра Москва. Он сидел в гостиничном номере, разместив на столе ужин. Ветчина оказалась жирной, а пиво теплым. Если бы Гуров хоть немножко разбирался, то без труда определил бы, что пиво к тому же и позавчерашнее. Он не разбирался. Выпил, закусил, запил водой, которая, прежде чем ее разлили по бутылкам, была минеральной, и начал звонить Рите.

Они решили пожениться. Вернее, решил Гуров и пошел к своей цели кратчайшим путем, по прямой. Он виделся с Ритой каждый день, встречал, провожал, дарил цветы, говорил слова. Он не изобрел велосипеда, не придумал пороха, шел тропой предков. А они мудры, наши предки. Рита бушевала, пыталась вырваться, освободиться. Но тут ее женские уловки не проходили.

Гуров был профессионалом, работа научила его: если есть шанс, один из тысячи, ты не побежден. Он мог беседовать с человеком о получасовой поездке в течение трех-четырех часов, заставить вспоминать, вытаскивать из подсознания такое, о чем человек, казалось бы, и не знал.

В подсознании Рита мечтала выйти за Гурова замуж. Не отдавая себе отчета, она сопротивлялась яростно. Почувствовав свою силу и власть, желала в первую очередь отомстить. За то, что было три года назад, за свои унижения, за его надменность, снисходительность и холодность. Она желала унизить Гурова, посмотреть, как он мучается.

Игре этой вчера исполнилось десять тысяч лет. Но в том и завораживающая прелесть любовной истории, что, сыгранная людьми миллиарды раз, она в каждом исполнении уникальна, самобытна.

Наконец Гуров соединился и услышал любимый голос:

– Здравствуй, Гуров. Я рада, что ты выбрал время. Что ты хочешь мне сказать? Только, ради бога, не повторяйся.

И даже эта манерность, которой Рита пыталась ужалить, за тысячи километров казалась милой и естественной.

– Ни за что не угадаешь, что я сейчас делаю, – глупо улыбаясь, сказал Гуров.

– Очень мне интересно, умираю от любопытства, – продекламировала Рита и тут же спросила: – Так что ты делаешь?

Будь женщина логична и последовательна, каким бы образом она сводила мужчин с ума?

– Я сижу в номере один и пью пиво! – радостно сообщил Гуров.

– Ты врешь, Гуров. А чем ты закусываешь?

– Я вру только в крайнем случае, – назидательно сказал Гуров и тронул пальцем скользкий кусочек ветчины. – Закусываю свиньей, которая умерла в старости от ожирения.

– Врешь, Гуров. Ты вообще не пьешь, тем более в одиночку. Она хотя бы красивая? Как ее зовут?

– Не говори глупости! Позвони моим, завтра я буду в Москве. В двенадцать на нашем месте.

– В двенадцать ты будешь на Петровке, Гуров.

– Рита, я говорил, что люблю тебя?

– Не повторяйся…

– Прилечу, запишу на магнитофон…

– За звонок я целую тебя. Не зазнавайся, отберу обратно. – Рита рассмеялась и чужим механическим голосом продолжала: – Ваше время истекло, кончайте разговор… Кончайте разговор. Целую, – и положила трубку.

Гуров глотнул пива, бросил на кровать чемодан, стал собирать вещи. Завтра Москва…

Раздался стук в дверь.

Лев Иванович Гуров слыл в МУРе человеком, способным предвидеть опасность. Однако самоуверенность, рожденная ощущением счастья и удачи, подводила и более опытных, и он весело сказал:

– Попробуйте войти!

Дверь открылась, на пороге застыл сержант милиции:

– Здравия желаю, товарищ майор. Товарищ подполковник просит вас… заглянуть, буквально на несколько минут. Здесь рядом, машина у подъезда.

Убийство

Оперативная группа вошла в квартиру в двадцать два пятьдесят. Гурова привезли из гостиницы одновременно с экспертами.

Человек лежал навзничь, даже беглого взгляда было достаточно, чтобы уяснить – покойник. Однако первым к нему подошел врач, опустился на колени.

Убит был Игорь Лозянко, которого Гуров видел на аэровокзале. Гуров болезненно поморщился, обошел нетерпеливо повизгивающую овчарку, вернулся к лифту, который тут же открылся. Из него вышел следователь прокуратуры, взглянул вопросительно. Гуров кивнул и посторонился, следователь коснулся его плеча участливо, словно перед ним был не профессионал, которого ждала работа, а близкий родственник погибшего. Со следователем Гуров работал два дня назад. Николай Олегович был опытным юристом, человеком спокойным, вдумчивым. Они симпатизировали друг другу.

Гуров проводил следователя взглядом, остался на площадке – в квартире ему было делать нечего. В ближайший час все будет происходить с четкостью отлаженного механизма.

Врач установит факт смерти. Овчарка возьмет след, потыркается у лифта, начнет метаться у подъезда и, виновато поджав хвост, уедет в сопровождении обиженного проводника. Эксперт НТО, сверкая вспышкой, сделает достаточное количество снимков, затем распакует свой универсальный чемодан и постарается выжать из неодушевленных предметов информацию. Начнет со стола, чтобы следователь мог сесть писать протокол осмотра. Следователь опишет, как лежит тело, и многое другое. Он будет писать долго и подробно.

Из соседней квартиры вышел оперуполномоченный Боря Ткаченко, провел понятых. Видимо, муж и жена; наверное, они уже легли спать. Мужчина, шлепая тапочками, подтягивал на округлом животе тренировочные брюки, женщина одной рукой застегивала халат, другой пыталась причесаться.

Гуров с удовлетворением отметил, что Ткаченко, поддерживая женщину, в чем она нисколько не нуждалась, тихо и спокойно ей что-то говорит, и голос у лейтенанта ровный, уверенный.

Еще в машине Гуров узнал, что тридцать минут назад дежурному по городу позвонил неизвестный и сообщил, что по данному адресу лежит труп. У Гурова с языка чуть не сорвалась циничная фраза: «Ну и что? Работайте, вы за это зарплату получаете». Однако удержался. Сержанту приказали, он выполняет. «Встретимся с подполковником, поговорим», – решил Гуров и задремал. Когда приехали, Гуров потер лицо ладонью, с раздражением подумал, что согласился напрасно.

Можно сколько угодно ругать себя и убеждать в чем угодно, а профессиональные, выработанные годами навыки подталкивают на привычную тропу.

В большинстве случаев тело обнаруживают родственники погибшего либо соседи, и он ожидал, что на лестничной площадке будут шушукаться, толкаться люди. Однако здесь никого не было. Дверь квартиры не заперта, лишь прикрыта, ключ торчит изнутри. Значит, кто-то вошел, увидел, вышел и позвонил, скорее всего из автомата. Ни ждать приезда, ни назвать себя человек не пожелал – видимо, не хочет «попадать в историю».

Гуров гнал от себя эти мысли. Защищать людей от самих себя и друг от друга Гуров обязан, но данный случай его не касается.

Хотя он провел в квартире всего несколько минут, обстановка наводила на мысль, что человек жил один. Не факт, но скорее всего так и окажется.

Лева прислонился к подоконнику, оглядел лестницу, площадку, двери соседних квартир. Неухоженно, небогато, но и не загажено – так, серединка на половинку. Он припомнил обстановку в квартире: мебель безликая; вот магнитофон, стереоколонки, проигрыватель запомнились.

Если машина сломалась, не заводится и к ней подходит профессионал, то первые свои действия он проделывает чисто механически – не думая, идет от простого к сложному. К примеру, проверяет, есть ли в баке бензин.

При выезде на место преступления тоже есть строгая очередность действий, начало проходит автоматически. Закончится осмотр, все будет зафиксировано. Первые шаги розыскников тоже предопределены многолетним опытом. И Гуров знал, с чего подполковник завтра начнет. Выяснение личности погибшего, его родственников и иных связей, опрос жильцов дома, жителей близлежащих домов. Никакой тут новейшей техники, никакой хитрости. Ноги и терпение, терпение и ноги. Однако разговаривать с людьми, быть дотошным, но не надоедливым, уметь расположить к себе человека, сделать его соучастником поиска – большое искусство.

На лестничную площадку вышел врач. Они знали друг друга, уже вместе работали. Гуров ничего не спросил, несколько демонстративно отвернулся.

Врач быстро закурил и после нескольких затяжек сказал:

– Факты. Удар был нанесен сзади твердым предметом, не имеющим острых краев. Смерть наступила мгновенно, примерно около часа назад. Предположительно: убийца выше среднего роста, крепкого сложения. Возможно, ударил бутылкой.

– Спасибо, доктор. – Гуров сдерживал раздражение. – Вы не знаете, где подполковник Серов?

Врач взглянул удивленно, вопрос был явно не по адресу. Из квартиры вышел оперуполномоченный Ткаченко и почему-то шепотом доложил:

– При поверхностном осмотре квартиры орудие убийства не найдено.

«Серова нет, но ты его коллега и ты на месте, значит, должен». Гуров сосредоточился:

– Пройдись по квартирам, извиняйся через каждое слово, выясни, кто приходил либо уходил из дома в период от девяти тридцати до десяти. Всех перепиши, возьми рабочие и домашние телефоны, утром будешь их опрашивать подробно. Боря, сейчас ночь. Завтра у людей рабочий день, ты меня понял?

Гуров взял его за лацкан пиджака, заглянул в лицо, подождал, пока не встретился взглядом, лишь потом добавил:

– Боря, это твоя работа.

Ткаченко кивнул, начал спускаться по лестнице, остановился, хотел что-то сказать, но лишь махнул рукой.

Врач, который молча курил у окна, взглянул на Гурова, усмехнулся:

– В строгости держите.

– В сознании, – ответил Гуров и заставил себя вернуться в квартиру.

Тело прикрыли пледом, понятые сидели рядышком на диване, по-ученически положив руки на колени. Следователь быстро писал, эксперт укладывал свой чемодан.

Следователь поднял голову, указал взглядом на дорогой стереомагнитофон. Гуров понял и кивнул. Стоявшую на виду дорогую вещь не взяли, значит, мотив убийства – не ограбление. Хотя это и не факт. Возможно, взяты деньги либо валюта.

Лева с экспертом вышли на кухню.

– Множественные отпечатки пальцев, в основном – убитого, – сказал эксперт. – Есть несколько женских пальчиков. В столах ни одна дверца не взломана, да ни одна и не запирается.

– Почему входная дверь не захлопывается? – спросил Гуров.

– Заметили? Вы дока, майор, – усмехнулся эксперт. – Людям часто надоедает, что дверь захлопывается, когда у них ключей в кармане нет. К соседям идти за топором приходится. В общем, это не по вашей части.

Эксперт был прав, но Гуров упрямо продолжил:

– Защелкнут на предохранитель?

– Угадали. – Эксперт злился, что москвич лезет не в свое дело.

– Вы можете определить, когда примерно поставили замок на предохранитель? Скажем, сегодня или год назад?

– Мы многое можем.

– Тогда не пыхтите, возьмите верхний замок в лабораторию и допуск сократите до минимума. – Гуров подмигнул эксперту: – Что еще?

– Следов интересных, годных для идентификации, на полу не обнаружил. Розыску работы хватит. А вы домой? Да, чуть было не забыл сказать, – эксперт подождал, пока Гуров поднимет голову, посмотрит на него, – телефонный аппарат, дверные ручки, выключатели аккуратно протерты.

– Интересно, – сказал Гуров.

– Было бы интересней обнаружить годный для идентификации пальцевый отпечаток, – возразил эксперт.

Гуров согласно кивнул, осматривая кухню, хотя отлично знал, что после эксперта вряд ли найдет интересное.

– Хозяин курил болгарский «Опал», но на столе валялась пачка американских «Уинстон», – продолжал эксперт. – В пепельнице один окурок «Уинстона» оставлен хозяином, второй – другим человеком. Я все по пакетикам разложил, следователь закончит, я окурочки в лабораторию заберу. Но вы, майор, не рассчитывайте…

– Брось, коллега, оправдываться, – перебил Гуров и присел у раковины, где в углу стояло несколько пустых бутылок, взглянул на них внимательно.

– Обижаете, – сказал эксперт.

– Кто тебя обидит, трех дней не проживет.

Гуров взял бутылку из-под портвейна, протянул эксперту:

– Взгляни.

Эксперт ухмыльнулся:

– Что на нее смотреть, она чисто вымыта.

– А к чему бы это? – Гуров указал на другие бутылки. – Одна мытая, остальные пыльные, грязные.

– Слушай, сыщик, – эксперт вновь начал раздражаться, – меня интересуют факты, которые могут стать доказательствами. Мытая бутылка – это бутылка чистая! Что ты на пустом месте хочешь построить?

– Ты сердишься, коллега, значит, ты не прав. – Гуров поставил бутылку на место. – Построить нельзя, предположить можно.

– Как ты ее, мытую, отыскал-то?

– Врач сказал: возможно, бутылкой. – Гуров подмигнул эксперту: – Не переживай, я имел дополнительную информацию, а ты – нет.

В прихожей послышались тяжелые шаги, донесся голос Серова:

– Послушай, прокуратура, люди могли бы дать нам и передохнуть.

Следователь ответил что-то невнятное.

– Лозянко? В двадцать один час он в аэропорту с Пашей цапался! – Серов говорил неприлично громко. Профессия профессией, а под ногами труп лежит, понятые сидят – может, любили его? Ну, не любили, так сосед – человек всегда не посторонний.

Гуров сел, копил в себе злобу. «Ну входи, входи, – торопил он подполковника. – Взгляни в глаза, объясни, как у тебя с совестью обстоит».

– Гуров где? Иль не соизволил? – продолжал Серов все так же на высокой ноте.

Он вошел в кухню, пахнуло паленым, лицо подполковника блестело от пота, на щеке черные полосы. Видно, он вытер лицо рукой, которая была в саже.

– Сидишь? – Он мотнул головой, словно хотел забодать. Глянул из-под набрякших век. Гуров увидел голубые растерянные глаза и отвернулся. – Понимаешь, он квартиру не мог поделить. Жена на размен не соглашалась. Так он хлебнул из ведра самогончика и поджег. Керосинчиком побрызгать успел, а соседей предупредить времени не хватило. Понять можно, в ведре еще чуток оставалось. – Голос у Серова вдруг пропал, он продолжал спотыкающимся шепотом: – Ты, майор, видел, как труп из огня выносят?.. На брезенте такое маленькое лежит! Чтоб вас всех!

Серов ушел в ванную. Эксперт выскользнул к входной двери, начал вывинчивать замок.

В два часа ночи Гуров с Серовым шли по улице. «Волга» обгоняла их, останавливалась, ждала и снова обгоняла.

Серов умылся, бешенство пропало, говорил он тускло, с трудом подыскивая простые слова:

– Ты понимаешь, майор, парень этот… убитый, он из спорта. Невелика фигура, но связан… Главное, там Паша рядом… – Он взглянул на Гурова: – Ты знаешь, кто такой Павел Астахов?

– Спортсмен.

– Это ты спортсмен и миллионы других. А Паша! – Серов посмотрел на Гурова с сожалением и продолжал: – Ты, конечно, вправе улететь. Но бандиты, которых мы намедни взяли, для меня майский ветерок по сравнению с той бурей, которая подымется в городе, ежели мы в этом деле Пашу тронем. А ты человек сторонний, опять же из Москвы. – Серов уже обрел форму, входил в роль. Гуров почувствовал его быстрый взгляд и тут же очнулся, приготовился к обороне. – Я с Москвой вопрос согласую, позвоню в обком первому, он свяжется с министром.

Гуров хотел съязвить, что министр – не тот уровень, мол, выходите сразу на Политбюро, но воздержался.

– Мы тебя в гостинице в «люкс» переселим, майор… На несколько дней, – продолжал гнуть свое Серов. – Я тебе лучших людей дам, пусть они у тебя поучатся…

Гуров отключился, заставил себя не слышать. Слышать-то он не слышал, а с мыслями совладать не мог.

«Поучатся… Ты змей. Из породы русских якобы простаков. Умница. Понимаешь, что я твои детские уловки насквозь вижу. Логика у тебя простая, однако надежная, как оглобля. От поклонов голова не отвалится. Мол, ты мне не веришь и не верь. А я говорю и говорю. А ты слушаешь и слушаешь. А в результате все слопаешь».

Гуров начинал злиться. И на себя – за то, что не может проявить характер, сказать мужские слова и улететь, и на подполковника, который говорит и говорит.

Гуров вспомнил неживое лицо Лозянко, черное пятно вокруг головы. Как же так? В двадцать один час человек, здоровый и жизнерадостный, находится за чертой Города, а в двадцать два с минутами лежит в собственной квартире и мертво смотрит в потолок.

«Черта с два, это не моя работа», – твердо решил Гуров, усаживаясь рядом с Серовым в машину.

– В «Центральную», – сказал Серов. – Так что ты решил?

– Выспаться, – ответил Гуров.

Серов прикинул время до рейса на Москву. До выезда в аэропорт оставалось три часа, об выспаться не может быть и речи.

– Ну спасибо, – Серов завладел рукой Гурова и крепко пожал. – Отдай билетик на самолет.

Гуров безвольно отдал билет, прикрыл глаза.

– Доложу начальству, оно согласует. И чего я москвичей не любил? Вы вполне нормальные люди. А ты, Гуров…

«Вполне нормальный человек» не слышал, он уже не хотел в Москву, ничего не хотел, лишь бы остаться одному и выспаться.

Порой наши мечты осуществляются. Гуров добрался до своего номера без приключений, и никто его не беспокоил, пока он не поднялся сам. Свежий, полный энергии и несколько удивленный, он распаковал чемодан и отправился бриться.

Подполковник Серов, справившись с Гуровым, не лег, а даже прибавил в скорости. Он поднял оперативный состав отдела и отделений, подключил участковых инспекторов.

Надо было успеть обойти сотни квартир, поговорить с людьми до их ухода на работу. Улица, на которой до двадцати двух часов вчерашнего дня жил Лозянко, была немаленькой, на нее выходило три переулка. Необходимо найти людей, которые проходили мимо этого дома около двадцати двух часов. Вероятно, в Антарктиде можно убить и остаться незамеченным. В Городе какие-то свидетели всегда есть, и их необходимо найти.

Серов поднимал людей, большинство из которых еще не отоспались за прошлое. Он вернул экспертов НТО к дому Лозянко. Не стояла ли вечером у подъезда машина, не имеется ли следов протекторов? Это надо было сделать немедленно, пока по улице не пошел транспорт. К счастью, милицейские машины останавливались на противоположной стороне.

Решение подполковника о повторном выезде экспертов впоследствии оказалось чуть ли не решающим.

Гуров вошел в отведенный ему кабинет около часу дня и сел за стол, заваленный справками, рапортами и объяснениями. Даже не читая, прикинув количество «бумаги», он понял, какую работу провернули его коллеги, пока старший инспектор МУРа изволил отсыпаться. Это их Город, попытался оправдаться Гуров и взглянул строго на сидевшего напротив сонного Борю Ткаченко. На диване, пружины которого бугрили потертый дерматин, расположились еще два инспектора, прикрепленных к Гурову. Куприн и Антонов включились в работу ночью и выглядели посвежее.

Молчали. Антонов и Куприн курили, Ткаченко распахнул форточку пошире. Гуров, оттягивая начало разговора, начал укладывать все бумаги в ровную стопочку, затем вложил в папку, на которой написал: «Лозянко. Разное». Папка получилась толстой.

Гуров очень не любил бытующеев милиции выражение «работа по горячему следу». Он эти первые сутки никак не называл. Просто он знал, что в первые сутки множество брошенных в атаку людей «пашут» не за страх, а за совесть. Причиной тому было множество факторов. И человеческий гнев, стремление к возмездию, и подъем, который сопутствует началу нового дела, и стремление отличиться. Если сравнить с золотоискателями, то в первые сутки ищут слитки на поверхности. Главный свидетель мог стоять за углом и обнимать девушку или гулять с собакой. Его только надо найти, повернуть ключ зажигания – проскочит искра, мощный мотор взревет, и машина неудержимо покатится. Если же первый бросок существенного не дал, начинается отлив, людская волна откатывается. И это правильно, ведь жизнь не остановилась, не застыла, она движется, участковые и инспектора уголовного розыска района должны вернуться к своим повседневным делам. Помогать они, конечно, будут, отдельные поручения выполнять, но коренным образом впрячься обязан он, старший инспектор Гуров. «И зачем я согласился, – в очередной раз подумал Гуров. – Теперь уже поздно. Думай, думай…» Розыскное дело – не станок, за него нельзя поставить другого токаря…

– Поди умойся, – сказал Гуров и вышел из-за стола.

Боря послушно отправился в туалет.

– Мне к пятнадцати в изолятор, – сказал Куприн.

Гуров кивнул и перевел взгляд на Антонова.

– В семнадцать со следователем на обыск! – Антонов энергично взмахнул рукой. – Ножевой удар.

– Идите. – Гуров взглянул на часы. – Вы большие и умные, я вам слов говорить не буду.

Он пожал им руки, не рассердился, увидев облегчение на их лицах, выпроводил за дверь, вернувшись к столу, вытряхнул пепельницу.

Вернулся Боря, мокрые волосы его казались лакированными. Увидев, что товарищей отпустили, довольно улыбнулся.

– Дурак ты, коллега, – сказал Гуров. – Нас стало в два раза меньше, а ты радуешься!

– Воюют не количеством, Лев Иванович!

Конечно, можно было сказать о Борином умении, но Гуров промолчал, так как еще не забыл, что сам обижался на подобные реплики.

Инспектор Борис Ткаченко окончил юрфак, работал в розыске второй год, опыт имел соответствующий стажу, был абсолютно убежден, что начальник его, прибывший из самой Москвы Лев Иванович Гуров, личность неординарная, хотя возраст уже накладывает отпечаток консерватизма.

Боря сел за стол напротив, Гуров разделил уложенные в папку рапорты и справки на две части, и они начали перечитывать собранную за сутки информацию. Работали молча, делая на отдельных листочках пометки. Закончив, поменялись папками.

Гуров отложил ручку первым, взял со стола пачку «Уинстона», которую изъяли из квартиры убитого. Пачка сигарет уже побывала у экспертов, наука выжала из нее максимум: имелся годный к идентификации отпечаток второго пальца правой руки, сигареты производства США. Все.

Когда Ткаченко смотрел на эти сигареты, взгляд его становился меланхоличным и загадочным. Он считал, что в руках профессионала пачка «Уинстона» способна привести убийцу в кабинет. Вообще «старики», даже шеф, так Боря стал называть Гурова, небрежно относятся к мелким деталям. Они, асы, заклинились на поисках свидетелей, очевидцев, словно систему доказательств нельзя собрать по крупицам истины, которые разбросаны там и тут. Бегая сломя голову, о них не спотыкаешься, их способен разглядеть человек зоркий и умеющий фантазировать.

Гуров понюхал сигареты, вытащил одну и закурил. Боря осуждающе хмыкнул. Гуров иногда курил, что в глазах подчиненного принижало шефа, делало его фигуру более заурядной. У Гурова на эту пачку была своя точка зрения, он умышленно небрежно бросил «Уинстон» на стол и сказал:

– Коротко, но подробно изложи свое резюме, так сказать, подведи итоги.

Лева чувствовал себя отвратительно, так как его собственная версия вызывала большие сомнения. И он воспользовался своим правом начальника. Слушать и критиковать всегда легче, чем анализировать и говорить.

– При расследовании убийства главное – определить мотив…

– Молодец, спасибо.

Боря взглянул обиженно и замолчал. Гуров хотел извиниться, но тоже промолчал. Прошло минуты две. Лева поглядывал безразлично, вспоминая себя в аналогичной ситуации, когда мысли разбегаются, четкие фразы не строятся и на кончике языка вертятся общеизвестные, безликие штампы. Главное, что он тоже ничего стоящего сказать не мог и меняться с Борей местами не собирался.

– Мотив убийства не установлен.

– Убийство произошло двадцатого июля в период с… Ну-ну, давай, Боря, – помог молодому инспектору Гуров.

– С двадцати одного часа тридцати, – продолжал Ткаченко, – до двадцати двух тридцати. Смерть наступила в результате перелома основания черепа. Удар был нанесен сзади, возможно бутылкой. Видимых следов борьбы нет, есть основания предполагать, что убийца и убитый были знакомы.

– Молодец, – искренне похвалил Гуров. Ему нравилось, что Боря ничего не утверждает. – Теперь о Лозянко.

– Лозянко Игорь Семенович, двадцати пяти лет, образование высшее, член ВЛКСМ, работал тренером по легкой атлетике в спортшколе. Холост. Проживал в однокомнатной квартире. Судя по обстановке и одежде, обнаруженной в квартире, жил достаточно скромно. Подозревать Лозянко в спекуляции либо в валютных делах оснований нет. С соседями жил дружно, хотя порой мешал им вечерами громкой музыкой. У Лозянко часто собиралась молодежь, танцевали. Спиртные напитки употребляли умеренно. По дому Лозянко характеризуется как человек общительный, услужливый, незлобивый. Часто брал взаймы, но и сам охотно одалживал деньги, суммы незначительны.

– О быте достаточно. Работа, – сказал Гуров.

– Тренер он был никакой, ни хороший, ни плохой. Ребята его любили, но держались с ним панибратски. Авторитетом среди спортсменов Лозянко не пользовался. Имел успех у женщин, причем как молодых, так и среднего возраста. В связях был неразборчив и непостоянен. За рубеж не выезжал. – Боря помолчал, добавил: – Думаю, завистлив не был, никакими комплексами не страдал, жил человек в свое удовольствие. Есть один нюанс, о котором многие знают, но умалчивают…

– И мы пока его взаимоотношения с Ниной Маевской и Павлом Астаховым трогать не будем, – перебил Гуров. – Результаты осмотра и о свидетелях.

– Телефонный аппарат, дверные ручки, электровыключатели тщательно вытерты. На кухне обнаружена одна чисто вымытая бутылка темного стекла, ноль восемь, есть основания предполагать…

– Рано, не разбрасывайся, – остановил Гуров.

– Тогда по квартире все. На лестнице никто из жильцов дома никого постороннего в интересующий нас период не видел. Улица. У подъезда дома на проезжей части обнаружен годный для идентификации отпечаток протектора заднего левого колеса «Волги». Опрошены два свидетеля, которые видели стоявшее у дома такси. Водителя за рулем вроде бы не было. Возможно, он прилег на сиденье. Вечер, человек устал…

– Вполне возможно, – согласился Гуров.

– Никто из проживающих в подъезде на такси вчера не приезжал.

– Говорят, что не приезжали, – поправил Гуров.

– Я уж и так стараюсь, как вы любите, поменьше утверждать…

– Так это ты для меня стараешься? – рассмеялся Гуров. – А я-то решил, что ты поумнел.

– Ну уж с такси-то! – вспылил Боря. – Приехал человек на такси и приехал! Зачем ему врать? Глупость!

Гуров смотрел на молодого парня, вспоминал себя в таком возрасте. Все повторяется. И почему человек учится только на собственных ошибках? Почему бы не подучиться на чужих? И быстрее, и не так болезненно. Гуров решил воздержаться от поучений, не туркать парня.

– Опрошены жильцы не только одного подъезда, но и проживающие в ближайших домах. Такси приезжало к Лозянко.

– Вопрос. – Гуров выдержал небольшую паузу. – Возможно, человека, приехавшего на такси, опрашивали в присутствии его жены, отца или матери. Тогда как?

– Не понял. – Боря развел руками.

– Семья живет небогато, человек устал. Он признается, что приехал на такси? Отвечайте.

– Вы правы. – Боря смотрел не обиженно, а восхищенно.

– За самонадеянность я вас накажу, – сказал Гуров. – Позже. Пока выкладывайте свои выводы. – Он тронул пачку «Уинстона». – Этого не касайтесь, жалко времени. Мотив неизвестен. Что можно предположить о личности убийцы?

– Мужчина. В квартире находился три-пять минут. С Лозянко был знаком…

– Прошу, Боря, продолжайте меня уважать, – перебил Гуров. – Либо оговорите, мол, высказываю личное мнение, либо употребляйте слово «возможно».

– Лев Иванович, – взмолился Боря, – обращайтесь ко мне на «ты».

– Хорошо, Боря, работай, – кивнул Гуров.

Ткаченко вышел из-за стола. Начал расхаживать по кабинету. Гуров вспомнил себя в кабинете генерала и рассмеялся.

– Человека убили, а вы смеетесь! – Боря запнулся. – Извините. Значит, «возможно» и «видимо». Убийца – человек физически сильный, жестокий и хладнокровный. Имеется одна-единственная чисто вымытая бутылка. Экспертиза установила, что в стоящих на столе стаканах – остатки портвейна именно той марки, указанной на этикетке. Бутылка черного толстого стекла, тяжелая, вполне могла быть орудием убийства. Ударили бутылкой, которая стояла на столе. Если это так, то убийство спонтанное, без заранее обдуманного намерения. Так?

– Возможно. Однако вряд ли.

– Почему?

– Потому.

– Извините, товарищ майор, «потому» – аргумент женский. – Ткаченко сел за стол и всем своим видом показал, что готов выслушать и мужские аргументы.

– Не скажу. Приказываю! – Гуров подождал, пока Боря догадается встать. – Вы отправляетесь домой, плотно обедаете, выпиваете горячего молока и валерьянки. Последнее обязательно. Вы ложитесь спать и являетесь сюда к девяти утра. – Гуров взглянул на часы. – Я обещал тебя наказать.

– Наказывайте, – безразлично ответил Боря. Запал кончился, инспектором овладели вялость и безразличие.

– Завтра, лейтенант, ты начнешь искать в Городе человека, который курит сигареты «Уинстон». Не югославского, не финского производства, а «Мейд ин Ю-Эс-Эй». Такими сигаретами у нас не торговали. Посольств в Городе нет. Я хочу знать, как «Уинстон» попал в Город. Ты свободен.

– Хорошо, – Боря кивнул и вышел.

Известно: чем человек опытнее, тем больше при решении проблемы у него вопросов и меньше ответов. У Гурова вопросов хватало. Пока он начал их записывать, а уж систематизировать будет позже. Накапливать и накапливать информацию и удерживать себя от анализа и выводов. Процесс очень сложный, человеку свойственно, задавая вопрос, тут же искать на него ответ. Тут подстерегает опасность: легко создать ложную версию, оказаться у нее в плену и топать в неизвестном направлении неопределенное количество времени. Старший инспектор Гуров столько раз плутал в лесу собственных предположений, столько набирал лжебелых, что сегодня, прежде чем сделать малюсенький шажок, бросить в корзинку гриб-фактик, долго-долго сидел на пенечке и размышлял.

«Почему, за что убили Игоря Лозянко? Готовили убийство либо оно действительно спонтанное? Чем ударили? Бутылкой? И убийство спонтанное? Ошибка инспектора Бори. Убийца мог принести оружие, а ударить бутылкой. Почему пальцевые отпечатки затерты, а сигареты оставлены? Кому принадлежала пачка „Уинстона“? Почему не могут найти такси? Таксист связан с убийством? Тогда почему он остановил машину прямо у подъезда, а не в двух кварталах либо в переулке? Может, такси плохо ищут? А был ли мальчик? Или такси – плод фантазии? Два человека видели такси. И что? Такси не факт. Стоп. Назад. Встретиться с врачом, спросить: в момент удара Лозянко стоял прямо? Или он, возможно, нагнулся? Зачем он нагнулся? Почему протерты все дверные ручки? Сколько в квартире ручек? Дверь входная, в комнату, на кухню, в туалет. Восемь ручек. Почему протерли все? Выключателей четыре. Почему протерли все?»

Гуров снял телефонную трубку, позвонил в НТО.

– Профессор? – спросил Гуров, услышав голос эксперта. – Говорит надоедливый Гуров. Ты отоспался? Тогда скажи, как спускается вода в туалете Лозянко? Я не псих. Поясняю вопрос. Там цепочка, металлический стерженек или есть что-то пластмассовое? Я убежден, что ты не фраер и не новичок. Значит, все протерто? Спасибо и извини. Ты профессионал, подскажи мне, почему ручка в туалете тщательно вытерта, а стаканы на столе оставлены захватанными?

Когда Игорь Лозянко был еще жив

«Жигули», в которых возвращались из аэропорта в Город Анатолий Петрович Кепко, Олег Борисович Краев, Нина Маевская и Игорь Лозянко, еле тащились вдоль обочины, пропуская все, что, имея колеса, двигалось по шоссе в сторону Города. Пешеходов, идущих вдоль шоссе, сидевший за рулем Краев все-таки обгонял.

Пронеслась мимо милицейская «Волга», шмыгнули «Жигули» с Усольцевым и компанией, обогнал Астахов, обогнул Краева, недоуменно сигналя, тяжелый автобус. Грузовик с прицепом какое-то время тащился следом, не выдержал, сердито вспыхнул подслеповатыми фарами, старчески кашляя и вихляя длинным, тяжело груженным прицепом, обошел «Жигули» и заторопился по своим рабочим делам.

Кепко посмотрел на друга с любопытством, но без особого удивления, погладил ладошкой коротко стриженную лысеющую голову и стал смотреть в окно на проползавший мимо пейзаж. Кепко знал своего друга и неприятеля. Чем сильнее Краев злился, тем медленнее становились его речь и движения. И сейчас заслуженный Олег Борисович находился в бешенстве. Сидевших сзади Нину Маевскую и Игоря Лозянко Анатолий Петрович не жалел, но и позавидовать им не мог. Он вновь взглянул на друга. Олежка кипит, сейчас пар начнет выходить. Опасаясь, что и его ошпарит, Анатолий Петрович отодвинулся вправо, прижался виском к стеклу.

Нина Маевская, как всякая ценящая свою внешность женщина, температуру атмосферы не ощущала. Замкнутая на себе, Нина и занималась собой. Эту желтую блузку надо продать. Конечно, желтый цвет брюнеткам к лицу, но слишком ярко. Могут подумать, что Нина Маевская боится остаться незамеченной. Светло-серые тона, стальные – вот ее стиль. И волосы оттеняет, и к глазам подходяще. С Павлом пора кончать и выходить за него замуж. Ну и свадьбу они отгрохают. И сразу в Москву. Нина Астахова? Звучит. Только она превратится в жену Павла Астахова, мужики сразу подожмут хвосты и отвернутся. И в Москве затеряться можно, там одних кинозвезд табуны бродят. Здесь, в Городе, ее знают. А толку? Любви хочется. Не чужой, своей любви, о которой столько написано, о которой шепчутся подруги. Нина подходит, и они замолкают, полагая, что ей неинтересно, она знает о любви все. Ничего она не знает, чужая любовь надоела, себя любить тоже скучно, однообразно, хочется поделиться. А с кем? Одни смотрят, вздыхают, тоска непролазная. Иные, улучив момент, гипнотизируют, изображают удавов, руки у них дрожат, пальцы холодные, жесткие, пуговицу расстегнуть не в состоянии. Один Паша и есть, себе цену знает и ей тоже, только серьезен слишком. Живешь и живи, радуйся. Молодости, силе, славе. Лети, лови мгновения. Пашу все на глубину тянет, там одиноко, мысли разные появляются. Неспокойно на глубине, мрачно. Молодость-то одна, другой не выдадут. Паша словно на века планирует, обреченный он, расчетливый. Хуже отца. Одна лишь разница: отец все о прошлом, как он в молодости… Другие мужики в его возрасте любовниц имеют двадцатилетних. А он войну помнит, хоть сопляком в те годы был. Точно дед, бубнит: «Хлеб не бросай», «Голода не знала», «Зачем тебе три пары джинсов, у тебя же только одна задница?» Отец о прошлом, Паша о будущем: вперед, там, за виражом, еще немного… Надо решить, приналечь, счастье в борьбе, результат – победа, все прошедшее неинтересно. Нине прошлое неинтересно, и будущее не манит. Есть сегодня, сейчас, минута, которая никогда не повторится.

Игорек руку ей на бедро положил, будто по рассеянности. По́шло. Но рука его в сей момент существует, она реальна, лежит себе, не из прошлого тянется и в никуда не тащит. Пустой он парень, Игорек Лозянко, однако по земле ходит, с ним легко и понятно. Он хочет ее, ничего не скрывает, не манит, не обещает. Для него разговоры о шмотках не оскорбительны, он отличает шейк от твиста, не говорит о войне, о солнечном завтра. Конечно, Нина на близость с ним не пойдет, она не идиотка, будет держать рядом. А что завтра? Так сначала пусть этот вечер кончится и ночь пройдет, а утро подскажет, оно, как известно, мудренее.

Игорь чуть сжал Нине бедро и, опережая реакцию, руку убрал, посмотрел девушке в глаза открыто, приглашая заключить союз, ни ее, ни его ни к чему не обязывающий.

Нина загадочно улыбнулась. «Хороша, стерва, – подумал Игорь, – но хитра больно, расчетлива. И не пьет совсем, не раз проверено, в рот спиртного ни капли не берет. Это совсем плохо». Когда Игорю Лозянко говорили о женщине, что она неприступна, он всегда спрашивал: «Спиртное употребляет?» Если да, то неприступность – вопрос времени и умения. Нинка не пьет, стерва.

Игорь нагнулся к девушке, зашептал:

– Заскочим ко мне, новый диск имею. Потрясающий!

– Какой?

– Заскочим, услышишь. – Лозянко хотел было добавить: мол, ты, главное, зайди, а там услышишь и увидишь.

Хотя Игорь ничего не сказал, Нина все поняла отлично.

«Сопляк, – подумала она. – Я зайду, и ты будешь как шелковый».

Краев наблюдал за Ниной в зеркало и не заметил, что инспектор ГАИ махнул ему жезлом, приказывая остановиться. Машина катилась к Городу. Ее догнала трель милицейского свистка. Краев не реагировал.

Кепко взглянул на друга удивленно:

– Будем уходить?

– Что? – не понял Краев.

Машина ГАИ молниеносным броском обогнала их, остановилась впереди, чуть развернулась, перекрывая дорогу. Краев остановил «Жигули», приспустил стекло. Капитан милиции, примерно ровесник Краева, тяжело выбрался из машины и, поигрывая жезлом, подошел.

– Инспектор второго ГАИ капитан Жиглов, – представился он. – Почему не останавливаетесь?

Краев ничего не ответил, даже не взглянул, протянул в окно документы. Инспектор тщательно проверил их, сличил фотографию на правах с оригиналом, взглянул на номер машины, нагнулся к Краеву.

– Как вы себя чувствуете, Олег Борисович? – Инспектор шумно вздохнул.

– Спасибо, отвратительно. – Краев протянул руку за документами.

Инспектор отстранил его руку, приглядывался, стараясь определить, трезв водитель или нет.

– Кончайте, инспектор, я за рулем не пью! – резко сказал Краев.

– За рулем никто не пьет. – Инспектор не сводил с Краева испытующего взгляда. – Пьют за столом.

– Если вы пьете, то лучше закусывайте, – повысил голос Краев. – В чем дело?

– Нарушаете. – Инспектор явно не мог разобраться в ситуации.

– Что я нарушил? Что?

– На трассе скорость семьдесят, а вы едете сорок.

Только инспектор договорил, как мимо них, явно превышая скорость, пролетели «Жигули».

– Совсем ошалели от безделья? – Краев почти кричал. – Разуйте глаза! – Он кивнул вслед улетевшей машине.

– А вы меня не учите. – Инспектор начал убирать документы Краева в карман.

Кепко выскочил на шоссе, обежал машину, взял инспектора за руку, отвел в сторону.

– Послушайте, капитан, – быстро заговорил он. – У человека неприятности. Ну ехал тихо, видите, он не в себе.

– Так сидел бы дома, – буркнул инспектор. Чувствуя свою неправоту, он искал выход из создавшегося положения.

Кепко ему помог:

– Он тренер Паши Астахова. Они поссорились.

Инспектор взглянул на Краева заинтересованно, как смотрят на киноактера.

– Тренер Астахова… – Он протянул документы Кепко, козырнул. – Передайте, чтобы не ссорились. – И пошел к своей машине.

– Миротворец! – рявкнул Краев, забирая у Кепко документы. – Из-за таких, как ты, вокруг разгуливают наглецы и хамы. – Он рванул с места, и через минуту стрелка спидометра завалилась за отметку сто километров.

Краева вывела из себя не ссора Астахова с Лозянко, которую он видел в аэровокзале. Тренера бесила эта девчонка, которая мешала жить Павлу, а значит, и ему, Краеву. Дура! Кукла! Кандидат в мастера, это ее потолок. Сверкает на стадионе стройными ногами, грудками подрагивает. Ее, такую-сякую, надо заставить лифчик надеть. Тренируется в охотку, косметику не размазывая. К Павлу вроде бы и не придерешься, работает. Но Краев видит: парень все время вздернутый, нет гармонии. Мысли нет, чувства, ногами перебирает часто, а по дорожке тянется, словно больной. И это сейчас, когда главные старты на носу! Забежали к звездам, теперь у нас все старты главные. Для Астахова второй – значит последний. И из-за чего?

Краев резко остановил машину, всех бросило вперед.

– Спокойной ночи, Игорь, – сказал Краев.

– Спасибо, Олег Борисович. – Игорь начал вылезать из машины, взяв Нину за руку. – До свидания, Анатолий Петрович.

Краев обернулся:

– Мы Нину довезем.

Маевская подмигнула Игорю, показала пальцем, как крутят телефонный диск.

– Мы погуляем еще, – сопротивлялся Лозянко, но Кепко перегнулся с переднего сиденья, захлопнул дверцу, машина тронулась.

Опережая друга, Кепко мягко сказал:

– Я тебя понимаю, Нина, сердцу не прикажешь. Так и скажи Паше. А душу ему не мотай. Он этого не заслужил.

– Ну это мое дело, личное!

Краев вновь резко остановил машину:

– Я тебе покажу личное! На задницу неделю не сядешь! Павел Астахов не только тебе, он себе не принадлежит! Ясно? И чтоб завтра на тренировке в лифчике была!

– А можно, я вообще не приду?

– Обяжешь! Я тебе за каждую пропущенную тренировку приплачивать буду!

Через несколько минут Нина Маевская вышла из машины у своего дома, хлопнула дверцей, не попрощалась.

– Олег, тебе не кажется…

– Ты еще! Слюнтяй!

– Нехорошо, Олег. Стыдно! – Кепко вздохнул. – Пойдем ко мне, я тебя накормлю.

Игорь Лозянко шел по улице, пребывая в сомнении. Позвонить Нинке, не позвонить? Может, она сама позвонит? Он остановился у стеклянных дверей ресторана. Дома, кроме липкого портвейна, ничего. Заскочить сюда, снять напряжение? Нет, домой. Девка норовистая, из упрямства прийти может. Он взглянул на часы, половина десятого, и зашагал к своему дому.

Человеку не дано заглянуть ни в завтра, ни на двадцать пять минут вперед.

Вера Темина в квартире Астахова включила проигрыватель и перебирала пластинки:

– А где мой любимый Окуджава?

Астахов выглянул из кухни, спросил:

– Ужинать будем здесь или на кухне?

– Без разницы. – Вера достала из шкафа тарелки, прошла на кухню.

Астахов разложил яичницу, налил кофе, положив в Верину чашку одну ложечку сахара, себе три.

– Почему мы всем и все время должны? – спросил Астахов, нарезая хлеб. – Родителям должны… Школе… Спортобществу… Институту… Тренеру… Друзьям. Я в долгу как в шелку. И все время в цейтноте.

Вера любила Астахова. И, несмотря на то что была моложе, в чувстве ее было больше материнского. Она пыталась защитить этого большого, очень сильного, но слишком открытого человека. Странно, но она не ревновала его к Маевской, считая его увлечение детской болезнью, неопасной, как корь. Большинство детей болеют корью, это чуть ли не обязательная болезнь. Маевская казалась Вере такой ничтожно маленькой, она не верила, что Павел с его умом и масштабами способен надолго ею увлечься, потерять зрение. Она не знала ни жизни, ни мужчин, не понимала своей необъективности в оценке соперницы. Вера наблюдала за их романом без страха, убежденная: не сегодня завтра Павел увидит – король голый. Она наивно полагала, что в жизни не может быть такой вопиющей несправедливости. Вера лишь болезненно воспринимала унижения, которые терпел Астахов на глазах всего Города. Она все хотела ему сказать об этом, но боялась, что Павел воспримет ее слова как ревность и не более.

– Скажи, Паша, почему у тебя в квартире нет ни одного кубка, не висит ни одной медали? – спросила она, отлично зная, почему все награды Астахова не выставлены напоказ.

– Я бегу по дорожке, – сказал Астахов. – Быстро бегу, это понятно…

– Ты не выставляешь своих наград, потому что ты гордый, – перебила Вера. – Так будь гордым!

Когда трехлетние дети собираются вместе во дворе у песочницы или в квартире, они разговаривают каждый о своем, натыкаясь друг на друга, каждый из них существует в своем мире. Вера и Павел, казалось бы, вышли из этого возраста, однако каждый говорил свое, так как разговаривал сам с собой.

– Но в жизни я бегу еще быстрее, – сказал Астахов. – И я должен, должен, должен. Я уже давно не живу, встаю в шесть утра, и все мои поступки предопределены. Я не разговариваю с людьми так, как мне хотелось бы, играю роль, навязанную мне извне, чужой волей. Я давно уже не ем, я питаюсь. Машину не спрашивают, чего она хочет. В нее заливают масло и бензин определенного сорта и в строго отмеренном количестве.

– Павел Астахов! – Вера всхлипнула. – Будь гордым! – и ушла в гостиную.

– Чего? – Астахов словно очнулся, пошел следом за девушкой. – Я? Раб не может быть гордым. Гордым может быть только свободный человек. Ты мой друг. Но ты требуешь, чтобы я жил не как хочется мне, а как ты считаешь для меня правильным. И ты требуешь. Я и тебе должен. Верно?

Вера увидела в его глазах тоску и беззащитность.

– Мне ты ничего не должен.

– Лжешь.

– Ты должен Павлу Астахову.

– Что именно я должен Павлу Астахову, определяешь ты, Вера Темина. Какие вы все эгоисты. Все кончено. Раб восстал. Я уеду из Города. В Москве Павел Астахов перестанет быть чужой собственностью, затеряется среди тысяч таких же, как он. Даже маленькая звездочка торчит на небе, притягивает к себе взгляд, когда она на пасмурном небе одна. Над Москвой небо от звезд дырявое, таких Пашек над столицей не счесть. Вы, конечно, скажете, что я дезертир…

Астахова перебил телефонный звонок. Павел вернулся на кухню, где был аппарат.

«Неужели Нинка?» – подумала Вера и сняла трубку параллельного телефона. Девушка молча слушала, еле сдерживая себя, чтобы не вмешаться, затем осторожно, но быстро положила трубку, включила проигрыватель и повернулась к двери спиной.

Павел вернулся в гостиную, рассеянно взглянул, провел рукой по лицу, словно снимая прилипшую паутину, тихо сказал:

– Ты побудь тут… Я сейчас… Ты не уходи.

Вера ничего не ответила. Астахов неторопливо надел пиджак, медленно вышел из квартиры, мягко прикрыл за собой дверь и сказал:

– Я убью его. – Произнес без всякого выражения, как, выходя из дома, говорят: «Я пошел за хлебом».

В отличие от квартиры Астахова, квартира его первого тренера Анатолия Петровича Кепко напоминала музей. Стены были завешаны фотографиями, большими и маленькими, свежими, блестящими и тусклыми, пожелтевшими. Многие чемпионы легкой атлетики хорошо знали Анатолия Петровича, на большинстве фотографий были дарственные надписи. Старый тренер не страдал тщеславием, он работал с ребятами и старался воспитать в них любовь и уважение к бывшим чемпионам, считая, что в сегодняшнем мастере и рекордсмене всегда есть труд и пот его спортивных предков.

Краев и Кепко ужинали, точнее сказать, хозяин кормил гостя, на аппетит которого не могли повлиять ни спортивные или семейные неприятности, ни время суток. Краев был едок. А хозяин умел и любил готовить, сам только перехватывал куски у плиты, подпоясанный фартуком; подавая на стол, усаживался напротив и с удовольствием наблюдал за другом, природным метателем. Когда-то Краев, метая на стадионе тяжелый снаряд, устанавливал рекорды; сегодня за столом не имел себе равных. Ему совершенно не мешало, что хозяин сам не ест, только меняет ему тарелки, вовремя подвигает соусы – каждый из них знал свою роль и хорошей игрой доставлял другому удовольствие.

– Таких терунков моя в жизни не приготовит, – сказал Краев, отставляя блестящую чистотой тарелку. – Я у тебя отдыхаю душой.

Кепко колдовал над чайником, смешивал сорта, добавляя только ему известные травки. Краев сонно следил за ним, шумно посапывая мясистым носом, он уже приготовил огромную кружку.

– Полон дом баб, а чай приготовить некому. – Краев сладко чмокал, нетерпеливо елозил по столу кружкой.

Кепко накрыл двухлитровый чайник полотенцем, взглянул строго:

– Терпи. Чай к себе уважения требует, он суеты не понимает.

За последние двадцать лет в их диалогах изменилось максимум три фразы, но друзьям нравились роли, они исполняли их серьезно, вдохновенно.

Кепко так и не женился – наружностью он обладал незавидной, в молодости безнадежно влюблялся, а потом это дело бросил, объявив, что легкая атлетика для него – и жена, и семья, и другой не требуется. Очень трудная, неблагодарная работа – тренер в детской школе. Только искренняя любовь к детям способна спасти тренера от отчаяния. Сегодня человек мечтает бегать, завтра прыгать, играть на гитаре или разыскивать упавший метеорит. Юность постоянна в своем движении и стремлении и убеждена, что именно эта сиюминутная страсть и есть дело наиважнейшее.

Тренеры отдают свой опыт, знания, силы, время – юность хватает все эгоистично, не оглядываясь, уходит. Некоторые, переболев чемпионством, бросают спорт, начинают относиться к нему усмешливо, как к делу, недостойному людей серьезных. Большинство занимается несколько лет, исчерпав отпущенные природой возможности, топчется некоторое время в своих результатах и уходит с дорожек на трибуны, с уважением глядя на более талантливых, а чаще – более работоспособных сверстников. Никто не считал, из скольких тысяч начинающих спортсменов вырастает один чемпион. В легкой атлетике далеко не каждому тренеру встречается в жизни Чемпион. И что определяет эту встречу? Везение? Терпение? Талант?

У Кепко и Краева был Павел Астахов. Но у Кепко Пашка позанимался три года, а когда подрос и «пошли» результаты, он ушел к Краеву. Астахов начал свое победное шествие. Первенство области, России, призер на Союзе, попал в сборную страны. И Краев шел за своим учеником, стал выезжать за рубеж. Когда Астахов выиграл первенство Союза, все решили, что он переберется в Москву и на этом карьера тренера Краева закончится. Но Павел Астахов из Города не уезжал. На сборы тренер и ученик вместе, на первенство вместе; Павел поднимается на очередной пьедестал, тренер Краев получает очередное звание. Астахов был не только талантлив, он был явлением редчайшим, так как сочетал в себе психофизические данные, необходимые Чемпиону. И жил Краев за спиной Астахова как за каменной стеной, объездил полмира, получил все звания.

Однажды Анатолий Петрович Кепко пришел на тренировку Астахова, посидел на скамеечке, секундомером не щелкал, вообще не имел такой привычки, работал на глазок. Явился старый тренер и на следующую тренировку, еще на одну, потом Кепко окинул взглядом дородную фигуру друга, и тот съежился.

– Ты, парень, тренер не то что плохой, ты просто не тренер. Пусть Паша на полгодика возьмет академический отпуск и уберется из Города. Мальчику отдохнуть требуется.

Краев лишь рассмеялся:

– Какая муха тебя укусила? Через полгода Астахов перестанет быть моим учеником…

– Он и так не твой. Паша и не мой, – перебил Кепко, – Астахов сам по себе. Он влюбился, дело у него не складывается, Паша натура цельная, значит, никаких половинок не приемлет.

Астахов никуда не уехал, роман его с Маевской стал достоянием Города.

С того разговора прошло несколько месяцев. Краев пил чай в квартире друга и не знал, что Толик Кепко зазвал его не для очередного кормления и чаепития – для решающего разговора.

– Человек эгоистичен, и в этом ты, Краев, ничего нового в природе собой не представляешь.

– Чай у тебя сегодня не очень, – ответил Краев и хохотнул, призывая друга свернуть разговор к шутке.

– Ты слышал о последней капле, которая переполняет чашу?

– Твое терпение кончилось? – Краев еще цеплялся за соломинку. – Хорошо, завтра я пополню твои запасы чая. У меня есть несколько пачек «Липтона».

Случается, люди дружат длинные годы, и один видит другого насквозь, а друг даже себя самого видит только таким, каким ему хочется видеть.

Кепко занимался с детьми более четверти века, видел разных, удивляться давно перестал, выработал в себе терпение необычайное.

– Мальчик на пределе, ему нужна помощь. Он гордый и помощь не принимает. От тебя не примет.

– Что случилось? – Краев вспылил. – Девка эта? Так Астахов не Гамлет и не Ромео! Я все прекращу разом!

– Ничего ты не понимаешь и потому ничего прекратить не в силах! – Кепко редко повышал голос. – Паша устал, не в девчонке дело. Мальчик устал от тебя, от меня, от человеческого эгоизма, которому придали форму любви, и закутали, облепили, лишили свободы и индивидуальности…

– Фрейдизм! – Краев почесал в затылке, не понимая, к чему он выпалил заумное слово.

Друзей прервал телефонный звонок. Кепко снял трубку.

– Добрый вечер. Здесь. – Он протянул трубку Краеву: – Тебя.

– Ну? – сердито буркнул Краев.

– Олег Борисович, срочно приезжайте…

– Стоп! – перебил Краев. – Кто говорит?

– Темина… Вера Темина.

Кепко сказал неправду, его друг был тренером.

– Возьми себя в руки. Спокойно. – Краев выдержал паузу. – С самого начала. Говори.

Вера откашлялась, затем продолжала:

– Павлу Астахову позвонили… Неизвестный… Он сказал, что эта… Нина… Маевская…

– Знаю. Продолжай! – Краев покосился на друга.

Кепко не принял сигнала тревоги, убирал со стола и что-то бормотал, видимо, продолжая спор.

– Она находится у Игоря Лозянко и ее… Ну… С ней нехорошо… Я не могу повторить…

– Взрослые люди. Разберутся. – Краев умышленно не называл имен.

– Но Павел поехал… Я боюсь! – Вера положила трубку.

Слушая частые гудки, Краев сказал:

– Не волнуйся, завтра все обсудим. – И улыбнулся другу: – У тебя маленькие дети, у меня большие.

Если бы не начался тяжелый разговор и Краев не был бы вынужден защищаться, он бы рассказал Кепко о Лозянко и Астахове. От места, где сейчас тренеры находились, до квартиры Лозянко было значительно ближе, чем от Астахова. Тренеры могли опередить Павла. Но Краев представил себе, как вскинется Толя, как они понесутся по городу. Представил лицо Астахова, всю нелепую ситуацию.

Астахов, стоя на коленях у тела Игоря Лозянко, пощупал ему пульс, расстегнул рубашку, попытался прослушать сердце, поднялся, отбросил ногой пустую бутылку, взялся за телефон. Позвонив в милицию, Павел осмотрел квартиру и неторопливо, методично начал уничтожать пальцевые отпечатки на дверных ручках, штепселях, бутылку вымыл под краном, поставил среди пустой посуды, вытер руки носовым платком и ушел так же неторопливо.

Астахов не заметил, что дверь квартиры не захлопнулась, а, прикрывшись сначала, вновь приоткрылась.

Уголовный розыск

Совещание началось в одиннадцать вечера, подводили итоги работы за сутки, давали задание на утро. Кабинет подполковника Серова стола для совещаний не имел, присутствующие, человек двенадцать, сидели вдоль стен. Когда требовалось сделать запись, подпирали блокнот коленкой.

Гуров сидел в уголке, прислонившись к прохладному шершавому боку зеленого сейфа.

Штатский костюм старил Бориса Петровича, делал еще проще, хотя казалось, что уж проще некуда. Припухшие веки, нос бульбочкой, бровки, удивленно приподнятые. Гуров наблюдал за Серовым с симпатией и философствовал. На простой крючок его, Гурова, поймали, совсем на простой. По поведению присутствующих, по тому, как говорили, как слушали, было ясно, что подполковника все отлично знают и внешность его никого не обманывает.

Гуров почти весь оперативный состав знал, но чувствовал себя неуютно: от него чего-то ждали, а это всегда неприятно.

– Жил человек скромно, – подводил итоги подполковник. – Версия, что убийство из-за денег, не подтверждается. Однако отказываться от нее не следует. Такси не можем найти. Плохо. Два человека видели у дома такси, а город наш не Москва. – Он взглянул на Гурова. – Либо плохо ищем, либо таксист причастен к преступлению. К шести утра – в таксопарк.

Серов замолчал и посмотрел на Гурова вопросительно.

Гуров не собирался высказываться при всех, ждал, когда они останутся одни, но пауза и взгляд подполковника означали, что он ждет от гостя какого-то сообщения. Как он догадался, откуда? Леве очень хотелось промолчать, но тогда люди рано утром начнут работать, искать такси.

– Товарищ подполковник, мы обсудим этот вопрос позже, – тихо сказал Гуров. Он не хотел говорить, так как поставил бы своих коллег в неловкое положение.

– Нет уж, Лев Иванович. – Серов подчеркнул обращение по имени-отчеству. – У нас секретов друг от друга нет и быть не может. Извольте.

«Змей, – подумал Гуров. – Хочет, чтобы я ребят его проучил, а сам он вроде в стороне, учится уму-разуму. Короче, надо говорить короче. Но без указующей фанаберии».

– Есть серьезные основания полагать, что «Волга», стоявшая у дома Лозянко в момент убийства, была не такси.

Все взгляды уперлись в сотрудников, которые нашли свидетелей.

– Оба свидетеля ошибаются?

– Нам подсунули лжесвидетелей?

– Значительно хуже, – сказал Серов. – Наши товарищи…

– Борис Петрович, я вас не перебивал, – сказал Гуров, давая понять Серову: мол, вы ко мне по имени-отчеству, с уважением, так сказать, тогда и уважать извольте.

– А ты их самолюбие не береги. – Серов усмехнулся. – У нас знаний и опыта не шибко, а самолюбия сколько хочешь, с избытком.

Атмосфера в кабинете разрядилась, кто-то хохотнул, кто-то сказал:

– Давай, Москва, бей с мыска.

– Ошибка объяснимая. – Гуров тоже улыбался. – Люди видят серую «Волгу». И спрашивающему, и отвечающему хочется, чтобы машину нашли. Вот вам и такси. Однако ни зеленого огонька, ни опознавательных знаков такси ни один из свидетелей не видел. А по тому, как стояла машина, должны были видеть.

– А почему вы, Лев Иванович, решили перепроверить показания свидетелей? – спросил Серов.

– Если таксист причастен, он не поставил бы машину у дверей. – Гуров, понимая, что его используют в роли педагога, решил быстрее закончить. – Если таксист непричастен, то он бы сам объявился, как только мы начали его искать. Не Москва, таксопарк один, люди друг друга знают.

– Спасибо, Лев Иванович, – сказал Серов. – На завтра всем задания даны. Группе, работавшей по таксопарку, переключиться на ГАИ. Ищите хозяина светло-серой «Волги».

– Государственную или частную?

– Начните с частников. Все свободны.

Гуров никогда не думал, что десять мужчин могут выйти из кабинета так тихо. Сколько частных светло-серых «Волг» в Городе? Владелец одной из них был известен, и он ссорился с убитым за час до преступления. И мотив известен. Никто никакого имени не назвал, вышли тихо, последний прикрыл за собой дверь.

– А ты, майор, не пыли. – Серов вышел из-за стола, одернул кургузый пиджачок. – Я не только отвечаю за профилактику и раскрытие преступлений, но и за воспитание орлов-сыщиков. Когда я их носом тыкаю – так вроде зарплату отрабатываю, когда ты – это и больнее, и действеннее. Меня тоже такси насторожило.

Подполковник довез Гурова до гостиницы.

– Тебя в «люкс» перевели, вещи перенесли. Отдыхай. – Вышел из машины, чтобы водитель последних слов не слышал, сказал: – В прокуратуру? Допросить? Откатать след протектора?

То, что и Серов имени подозреваемого не назвал, и смешило Гурова, и умиляло. Провинция, святая простота. Случись такое в Москве, конечно, никто бы не радовался, но и на цыпочках не ходил, и имя чемпиона не замалчивал.

Гуров знал, чего ждет подполковник, решил пойти навстречу, уже начал фразу:

– Зачем сразу в прокуратуру? – В этот момент Гуров неожиданно понял, что сутки назад Серов предвидел ситуацию. Так вот почему Гурова упросили остаться.

Серов, словно услышав мысли собеседника, кивнул:

– Ты не сердись, майор. Ты для нас чужой, тем более из Москвы, тебе все можно. Мне не прикажут и не намекнут, однако осудят. Там ведь копать и копать, я лично в виновность Паши не верю. Однако служба. – Серов теребил лацкан пиджака, смотрел вопросительно.

– Выясните, когда и где завтра у Астахова тренировка. Утром позвоните, машину не надо.

– Спасибо, Лев Иванович. С Москвой будешь разговаривать, не плати. Номер и все расходы за наш счет.

Гуров не выдержал и рассмеялся, глядя в светлые наивные глаза Серова, кивнул.

– Спокойной ночи, Борис Петрович. – Попытался разгладить подполковнику лацкан пиджака, но тот был скомкан крепко.

За последние годы Гуров, конечно, повзрослел, и его часто величали Львом Ивановичем, и опыта поднабрался и мастерства, а осталось в нем много и мальчишеского. Серьезный взрослый человек станет пахать на чужом участке? Нет. Романтик он, Гуров.

Номер был действительно «люкс» – двухкомнатный, с тяжелой солидной мебелью, мягкими паласами. На столе на тарелочке яйца, помидоры, хлеб. В холодильнике минеральная вода. Гуров только вошел, в дверь постучали, приоткрыли чуть.

– Чай? Может, молочка вскипятить? – Голос женский, участливый.

Гуров широко шагнул и распахнул дверь.

– Добрый вечер… – Он поклонился невысокой полноватой дежурной. – Молоко, пожалуйста!

– С пеночкой? – Женщина разглядывала Гурова участливо, словно больного.

– С пеночкой! Обязательно с пеночкой!

– Моментик, моментик.

Это чужеродное для простой русской женщины слово доконало Гурова окончательно.

«Ах ты бархатный, ты мой ласковый, – смеясь, рассуждал он, снимая с яйца легко отделявшуюся скорлупу. – И что же ты, интересно, наговорил? И соль не забыли. И молоко случайно или ты Борю Ткаченко успел опросить? Я ведь Боре про молоко говорил».

Гуров поужинал, заказал разговор с Москвой, из огромной обливной кружки осторожно прихлебывал молоко.

Чуть больше суток назад он в другом номере этой же гостиницы один на один с собой пил пиво. Что такое в человеческой жизни сутки? Допустим, семьдесят лет умножить на триста шестьдесят пять… Лева начал пальцем выводить на скатерти цифры, запутался. Времени в сутках двадцать четыре часа. В них может быть много жизни и мало жизни. Часы можно подсчитать, жизнь нельзя.

Философствования Левы прервал телефонный звонок.

– Алло! Это вы, майор? – Голос Риты звучал отчетливо и близко. – Надеюсь, вы разговариваете со мной стоя?

– Здравия желаю! – Гуров действительно встал.

– Здравствуйте… Вольно. Я, знаете ли, теперь разговариваю только с генералами. Сначала мне звонил генерал Турилин, потом генерал Гуров.

– Рита, дорогая, понимаешь…

– Понимаю! – Ритарассмеялась. – Не перебивай старших. Ты должен мне сказать, что неотложные дела задерживают тебя на два-три дня. Я тебе должна ответить, что понимаю, но мне надоело, и я завтра иду в театр с Альфредом.

– Почему с Альфредом? – Гуров растерялся.

– Ни фантазии, ни юмора. – Рита деланно вздохнула. – Как тебя держат в этой конторе? Если невеста положительного героя – стервочка, то и соперник у него Альфред или Вольдемар.

– Понял. – Гуров сел, заулыбался. – А если не стервочка?

– Тогда она говорит, что любит его и будет ждать, пока он не достроит гидростанцию, не перекопает всю руду, не переловит всех проходимцев. Какая у вас погода, майор?

Лева никак не мог привыкнуть к поворотам на сто восемьдесят градусов.

– Погода? – Он привстал, хотел посмотреть в окно, но там была застекленная ночь. – Лето, – не очень уверенно сказал он.

– Не лгите, майор, – голос Риты изменился, стал серьезным. – Слушай, Лева, ты в порядке? Хочешь, я завтра прилечу?

– Хочу, – ответил Гуров. – Но ты не прилетай.

– Буду мешать?

– Конечно. Я же люблю тебя.

– Майор! – Рита засмеялась. – Ты в полном порядке! А то ты своей реакцией на вопрос о погоде напугал меня. Я на расстоянии забываю, что ты элементарно глуп.

– Глуп, туп, – радостно согласился Лева. – Я здесь не задержусь. Пробуду дня три-четыре.

– Ты пробудешь сколько потребуется, – перебила Рита. – Я не в восторге, но Альфреду звонить не собираюсь. Когда идем к Вечному огню, майор?

– Болтушка. Целую тебя. Завтра позвоню.

– Майор! – быстро сказала Рита. – Я должна первой положить трубку. Жди. Целую. Все.

Гуров подождал частых гудков, положил трубку и подумал, что о счастье на долгие годы загадывать трудно, но скучать с Ритой он не будет никогда.

Рита упомянула о Вечном огне. Они решили, что в день свадьбы не поедут к памятникам войны. Процессии молодоженов, машины с ленточками, шарами и куклами, испуганные невесты в белом, нескладные женихи в черном, хмельные свидетели, которые едут к памятникам погибшим, не то что удивляли – возмущали Гурова. В это место можно прийти вдвоем, обязательно пешком, неторопливо и молча постоять в сторонке, глядя на участников Великой Истории, родственников и друзей погибших. Сюда грешно бежать от машины на ломающихся каблуках, спешно приводя в порядок глупо улыбающееся лицо.

Гуров прошелся по просторному номеру, сдернул с одной из постелей скользнувшее шелком покрывало. «А когда я действительно отправлюсь домой? Когда задержат последнего преступника?»

Лева никогда не мог определить своего отношения к сотрудникам угро, своим коллегам двадцатых годов. Были ли они так светлы и наивны, полагая, что борьба их – дело временное, профессия отмирающая? Или люди придумали сказку? Если и придумали, то это добрая сказка. Сказание о счастливых людях. Человек должен видеть свет в конце тоннеля. Необязательно туда добраться, важно видеть. Сознание, что зло конечно, делает человека счастливым. Ему, Гурову, не увидеть последнего преступника. Не неси в себе возможность преступать, человек не выбрался бы из каменного века, не то что в космос. Все гении – преступники. Хорошо, что клиенты не слышат старшего инспектора, его рассуждений, не то какой-нибудь дебил-уголовник смотрел бы на фомку, как на бином Ньютона, а на разбитую голову ближнего – словно на Джоконду. Уголовники не знают ни о биноме, ни о Джоконде, они должны знать о старшем инспекторе.

Вот так, бутылкой, элементарно, размозжили человеку голову. Случаются немотивированные преступления, но они, как правило, происходят на улице или в общественных местах – удар камнем, палкой, бутылкой.

Гуров вспомнил, как лежал Лозянко, выставив заострившийся подбородок к потолку. Это преступление не спонтанное, не удар в состоянии аффекта. Тогда Астахов скорее всего отпадает. «А почему, собственно?» – остановил себя Гуров.

Начнем сначала. Каждое преступление – глупое, грязное, но имеет свою схему или цвет, запах – Лева не мог подобрать подходящего определения. Не так. Каждое преступление, если его долго и тщательно изучать, начинает выдавать информацию о своем создателе. Всем известен фоторобот, когда лицо разыскиваемого человека рисуют по показаниям свидетелей. Когда нет свидетелей-людей, на месте преступления остаются следы поступков человека, которые свидетельствуют о его характере. Орудие убийства, сила удара, уничтожение пальцевых отпечатков на выключателях и ручках дверей свидетельствуют о том, что преступление совершил мужчина сильный и очень выдержанный. Он пробыл в квартире после убийства минимум две-три минуты. Это очень много.

Гуров, словно ученик, запутавшийся у доски с решением задачи, взял тряпку и стер свои записи начисто.

Выложить отдельно и пока не трогать. Первое. Почему вытерты все дверные ручки и все электровыключатели? Второе. Почему замок в двери был поставлен на предохранитель? Эксперт установил, что замок был поставлен на предохранитель недавно. Почему не протерты стаканы на столе? Казалось бы, ответ прост, преступник находился в квартире ограниченное время и ни один из стаканов в руки не брал. И помнил об этом. И при этом он не помнит, за какие ручки он хватался, включал или не включал свет? Почему он вытер все?

Круг замкнулся, Гуров вернулся к исходной позиции. Оставить эти вопросы в стороне.

Значит, мужчина. Сильный, собранный, спокойный. Мотив – корысть? месть? любовь? Леве очень хотелось отбросить корысть. Вроде бы ясно, что преступление совершено не из-за денег. Не было здесь денег и быть не могло. Но если убийство совершено на личной почве, то сильный, собранный и спокойный преступник обязательно бы толкнул следствие в сторону от истины. Выдернул бы ящик стола, скинул бы несколько книг, мол, искали здесь, граждане начальники, точно искали. Вы, граждане, ищите, что было взято, и с каждым шагом уходите все дальше от истины.

Никакой инсценировки не было, снова замкнулся порочный круг.

Гуров убрал со стола грязную посуду, прошелся по номеру. «Надо ложиться спать. Я допускаю какую-то ошибку в постановке вопросов, и поэтому они не имеют логических ответов».

Сейчас единственная ниточка – это Астахов. Чемпион мира и Вселенной, но его версию необходимо отработать. У Астахова проглядывает мотив и имеется «Волга». Проверить все это не составит труда. «Завтра с утра и начнем», – решил Гуров, укладываясь спать.

На следующий день после убийства Игоря Лозянко большинство легкоатлетов, тренеров и околоспортивной публики знали о случившемся. Игорь никогда не был сильным спортсменом, и тренер из него тоже не получился. Но обаятельного и общительного парня спортивная общественность Города знала и относилась к нему, с одной стороны, несерьезно, а с другой – с любовью.

Почти у каждого человека есть страсть к расследованию. Работа милиции и прокуратуры привлекает к себе пристальное внимание и критикуется столь же безапелляционно и авторитетно, как и работа футбольных тренеров. Известно, любой болельщик знает все ошибки, допущенные тренерами его любимой команды. Также известно, что следственные работники способны заблудиться в трех соснах, подолгу разыскивая преступника не там, где следует, не так, как следует, о чем им может рассказать любой человек, их делом интересующийся.

Уже на первых тренировках, в десять утра, о трагических событиях минувшего вечера рассказывалось со всеми подробностями, причем последних становилось с каждым часом все больше, и каким-то непонятным, мистическим образом детали и факты нацеливались на Павла Астахова.

Среди розыскников бытует поговорка: врет, как очевидец. Вранью этому множество причин. Во-первых, очевидец, как правило, видит крайне мало. Например: стояла машина, из подъезда вышел мужчина. Уже в разговорах с милицией очевидец начинает допридумывать. Человеку неловко, что видел так мало. У машины появляется цвет, в ней появляются люди. Вышедший из подъезда мужчина приобретает возраст, особенности фигуры. В милиции очевидец еще сдержан, но когда он встречается с приятелями, рассказ его приобретает объем, красочность и событийный ряд, которым мог бы позавидовать Дюма-отец. Следующий этап – рождение новых очевидцев. Приятели-слушатели, пересказывая услышанное, повествуют от первого лица. Зачем говорить, что я слышал, когда проще сказать: я видел.

Павел Астахов на тренировку не пришел. Он позвонил Краеву, сказал, что неважно себя чувствует, а в ответ на требование о немедленной встрече положил трубку.

Так и прошел этот день. В прокуратуре возбудили дело. В милиции собиралась и анализировалась информация. Спортсмены и тренеры все знали и пытались предугадать события. Слухи докатились до больших кабинетов. Многоопытные отцы Города отмалчивались, вздыхали, разводили руками и болезненно морщились. Наконец по одному серьезному телефону позвонили Краеву и посоветовали срочно улететь в Москву, и, естественно, не одному. С другого, не менее серьезного аппарата позвонили подполковнику Серову, напомнили о социалистической законности, однако предупредили, что горячку пороть не следует. Никакое имя названо не было.

Подполковник предвидел все разворачивающиеся события за много ходов, еще ночью, у квартиры Лозянко, знал, кто позвонит и что скажет. Мудрый и честный подполковник не собирался прятаться за спину старшего оперуполномоченного МУРа, волею судеб оказавшегося в Городе. Он просто выдвинул Гурова чуть вперед. Слишком много было в Городе людей, которые звали подполковника Серова на «ты» и по имени. Некоторых он любил и не мог, застегнув мундир на все пуговицы, отвечать на вопросы официально. И хотя Гуров был и моложе, и младше по званию, разговаривать с ним, человеком сторонним, могли только несколько человек – начальник управления, прокурор и следователь. А они не могут позволить себе сказать лишнее, даже исподволь оказать давление.

Преступника необходимо выявить, собрать доказательства и предъявить в прокуратуру. А уж какая у преступника окажется фамилия и биография, для милиции значения не имеет. Оценкой личности убийцы, поисками смягчающих вину обстоятельств пусть занимаются следствие и суд. И на многочисленные звонки Серов отвечал заученно:

– Делом занимается майор Гуров. У меня Город, я не могу лезть в каждое дело. Нет, я не считаю его особенным. К сожалению, порой убивают. Извини, старик, – и опускал трубку.

На второй день

На второй день Астахов на тренировку пришел.

В раздевалке, как всегда пахнущей по́том и сыростью, попримолкли и словно спохватились, заговорили громче обычного.

Краев выглянул из тренерской и пробасил:

– Паша? Спасибо, что заглянул, подь сюда на минуточку, – и дверь оставил открытой.

Когда Павел вошел, Краев, сидя за столом, кивнул на место напротив. Астахов не реагировал, стоял, спокойно смотрел на тренера. Краев потер поясницу и поднялся. Из-за полуприкрытой двери доносились голоса спортсменов. Краев и Астахов смотрели друг другу в глаза, молчали.

«Париж… Вена… Неужели ничего больше не будет? – подумал Краев. – Глупость, преступная глупость».

– Вера позвонила, сказала, что ты поехал к нему. – Краев говорил медленно, голос его оттягивало в хрип. – Тебя найдут мгновенно.

– Я у него не был, – спокойно ответил Астахов. – Действительно поехал. Очухался, позвонил из автомата. Мать ответила, что Нина вышла к подруге. Я прокатился по городу и вернулся. Можете проверить.

– Найдутся люди, которые проверят… – Краев взял Астахова за кисть, нащупал пульс, щелкнул секундомером. – Эх, Павлик, Павлик…

– Для этих людей я весь вечер с Верой был дома, – сказал Астахов. – Вера подтвердит.

– Вера что угодно подтвердит.

– А вам никто не звонил. Вы знать ничего не знаете. Ясно? – Лицо Астахова набрякло гневом, жилы вздулись. – Я не позволю связывать имя Нины со смертью этого подонка.

– Иди. – Краев махнул на Астахова рукой. – Тренировка не по графику. Разминка, все остальное – вполсилы.

Спортсмен вылетел, словно «облизнул» планку почти на шестиметровой высоте, казалось, на секунду застыл, затем начал падать. Выброшенный упругими матами, он взлетел навстречу побежденной планке и погрозил ей кулаком.

Под трибуной, поигрывая ядром, шел белокурый гигант и с добродушной улыбкой слушал еле поспевавшую за ним и порой переходящую на бег миниатюрную девушку, которая что-то горячо объясняла ему и ударяла кулаком в его могучую грудь.

На трибуне сидел Гуров и наблюдал за происходящим. Он нашел взглядом Астахова, который с группой спортсменов направлялся в раздевалку.

Заслуженный мастер спорта… Чемпион СССР, Европы… мира… Олимпийских игр… Майор, ты забрался на чужой стадион. Может, разговаривать здесь не следует? Пригласить в кабинет? Нет, разговаривать с Астаховым нужно здесь. У него дома. В кабинете он наденет маску, встанет в позицию. Вызывали? Я вас слушаю. Вы меня в чем-то подозреваете? Это интересно. Спрашивайте. В общем-то, аналогичная ситуация может сложиться и здесь. Но на своем стадионе Астахов будет свободнее, невооруженным, более открытым. Надо его почувствовать, взглянуть на его естественные реакции. Какими они окажутся? Не стоит загадывать, надо сказать правду и выслушать ответ, а потом решать.

Гуров оглядел небольшой уютный стадион. «Все правильно, хорошо, что я пришел сюда, а не пригласил Павла к себе. Ему здесь вольготно, но в психологическом плане встреча проходить будет на моем стадионе, а любитель никогда не может выиграть у профессионала».

Сергей Усольцев и Арнольд Гутлин приехали во время тренировки. Гутлин, проводивший дни в замкнутом мире лаборатории, обожал бывать на стадионе. И необязательно на соревнованиях, даже интереснее вот так, в простой тренировочный день, когда никто не нервничает, можно взглянуть на чемпионов в их обыденном, рабочем состоянии. И кандидат наук уговорил кандидата в мастера поехать на тренировку. Усольцева, естественно, здесь знали, он тоже всех знал. Сергей разрешил приятелю заехать за ним. Не последним в их визите на стадион было желание взглянуть на Астахова, послушать, что говорят люди.

Сергей Усольцев в голубом адидасовском костюме – такие костюмы в Городе были еще только у Астахова и Краева, – довольно поглаживая себя по животу, здоровался, соблюдая субординацию. С Астаховым и Краевым за руку и поклон, улыбка почтительная, выжидающая. С мастерами, чемпионами области – как равный: похлопывая по плечу, улыбался чуть снисходительно. С остальными только поклон, улыбка рассеянная, случайная.

Арнольд Гутлин держался на втором плане, смотрел на всех чуть виновато, был готов поддержать любой разговор, словно все время извинялся за непрошеное вторжение в чужой дом. И хотя бывал здесь десятки раз, он не мог привыкнуть, что стадион – не лаборатория и на посторонних здесь смотрят без раздражения, привычно, в большинстве случаев просто их не замечая.

Сегодня Краев, а по его примеру и другие тренеры закрыли глаза на то, что большинство ребят работали с прохладцей. Все слишком взбудоражены, разговаривают либо неестественно громко, либо шепчутся, постоянно поглядывают на Астахова и неумело скрывают свое любопытство.

И только Павел Астахов сегодня как всегда. Спокойный, доброжелательный, но дистанционно сдержанный. Он привык к интересу окружающих, который последние три года вызывал на стадионах мира. Любопытные взгляды сопровождали его повсюду, только не здесь: дома его любили – своего, родного. Он – Паша, Павлик, шутливо – Чемпион, Сам, Лично…

Сегодня неожиданно произошло отторжение, он стал Павлом Астаховым, на которого смотрели с любопытством, сторонне.

Павел ничего не замечал. Или делал вид, что не замечает?

Усольцев с Краевым, стоя на пороге тренерской, решали хозяйственные вопросы, касающиеся спортинвентаря. Гутлин топтался неподалеку. Когда через раздевалку в душевую прошел Астахов, Усольцев прервал разговор, взглянул вопросительно:

– Как он?

– Нормально. А что? – Краев чуть надвинулся, смотрел цепко.

Усольцев не отстранился, глаз не опустил, молчал. И Краев, хотя возрастом значительно старше и заслугами в спорте Сергею не ровня, дуэль проиграл, отступил.

– Черт бы всех побрал! – пробурчал он. – Как в общей квартире… Бу-бу-бу… Людям делать нечего?

– В Городе убивают не каждый день, и Павел у нас один, – ответил Усольцев. – Не вызывали?

– А чего его вызывать?

– Вызовут, – уверенно сказал Усольцев. – Не смотри на меня волком. Я же не говорю, что Павел замаран. Но беседовать с ним будут обязательно.

– Ты мне пятьдесят комплектов даешь? – спросил Краев.

– Договорились.

– Спасибо. Будь здоров. – Краев ушел в тренерскую, дверь, правда, не закрыл, поостерегся.

Арнольд Гутлин шагнул к приятелю, дернул за рукав:

– Пойдем, неудобно, ведь не зоопарк…

Усольцев одернул рукав, бросил взгляд на часы.

– Рано, Арик, – сказал он, криво улыбнулся. – Лично для меня слишком рано. – И грубо спросил: – Тебе ясно?

Гутлин приятельствовал с Усольцевым около трех лет, но не мог привыкнуть к неожиданным перепадам, которые происходили в его настроении и поведении. Порой Сергей был рассеян, меланхоличен, в движениях медлителен. Через полчаса становился раздражителен и груб. Проходило немного времени, и это был уже иной человек: общительный, обаятельный, широкий.

Сейчас Усольцев пребывал не в духе, изображал добродушие, но лицо его то и дело передергивало, словно у него болела голова либо зуб и боль свою он тщательно от окружающих скрывал.

Гутлин на грубость приятеля, как обычно, не ответил, посмотрел на высокого мослатого парня, Сашу Перышкина, который развинченной походкой, пританцовывая, направлялся к ним.

– Здравствуйте, Сергей Трофимович, – сказал он одновременно и заискивающе, и развязно. – Вы наша опора и надежа, руководитель и вдохновитель.

– Денег нет. – Усольцев улыбнулся, голос же у него был сух.

– Сразу деньги, – обиделся Перышкин и тут же плаксиво продолжал: – Сережа, на неделю, вот так надо, – и провел пальцем по горлу. – Полтинник.

– Думаешь, мне приятно отказывать? – Усольцев вздохнул. – Потому и злюсь, нет у меня, а тебе надо, я знаю. Извини, Саша, – и взглянул душевно, доверительно и лживо.

– Я знаю, вы завсегда. – Перышкин понимающе кивнул, оглянулся, увидел уже вышедшего из душа одевающегося Астахова и, пританцовывая, двинулся в его сторону.

– Сережа, у меня есть деньги, – тихо сказал Арнольд Гутлин, взглянув виновато.

– Это хорошо. Деньги жить не мешают, – криво усмехнулся Усольцев, наблюдая за Перышкиным, который пританцовывал вокруг Астахова, но заговорить не решался.

– Так дай человеку, раз так нужно ему. – Гутлин вынул из кармана бумажник.

– Ты дурак, братец! – Усольцев взял бумажник, сунул его в карман Гутлину. – У меня тоже есть деньги. Давай сложим в одну кучку и подожжем.

Астахов причесывался перед зеркалом, вмонтированным с внутренней стороны дверцы шкафчика. Он выслушал невнятное бормотание Перышкина, вывел безукоризненный пробор, над висками зачесал волосы назад.

– Перышкин, тебе сколько лет? – Астахов убрал расческу, оглядел Перышкина, ответа явно не ждал. – Двадцать четыре, мы одногодки. – Астахов взял из шкафчика куртку, надел, опустил руку в карман. – Почему ты все время побираешься? Ты же мужик. – Он протянул Перышкину деньги, хлопнул по плечу, громко сказал: – Всем привет и хорошего аппетита! – и пошел к выходу.

Перышкин сунул деньги в карман и, пародируя походку Астахова, прошелся до двери.

– Клоун и дерьмо! – громко сказал кто-то.

Перышкин даже головы не повернул. Погладив карман, в котором лежали деньги, с надменной и брезгливой улыбкой он подошел к Усольцеву и Гутлину:

– Видали? Чемпион! Вы, Сережа, человек! Есть? Есть! Нет так нет.

– Мужчина должен протягивать руку, а не палец, – назидательно сказал Усольцев.

– Вот! А ему унизить обязательно! Так бы и швырнул ему в лицо эти деньги!

Неожиданно Арнольд Гутлин выдвинулся из-за плеча Усольцева и сказал:

– А вы догоните и швырните! – Он покраснел, тряхнул головой, очки скользнули на кончик носа. И, как у большинства стеснительных людей, вид у него был не воинственный, а смешной.

– И швырну, академик! – Перышкин двинулся к выходу. – Когда будут!

– Сергей! – Арнольд все еще пребывал в воинственном настроении. – Почему ты разрешаешь каждому… каждому, – он снял очки, глаза стали детскими, беспомощными, – проходимцу… – Махнул рукой, запал кончился.

– Арнольд, святая ты простота. – Усольцев обнял его за плечи. – Павел Астахов в нашей защите не нуждается. Он сам для себя и бог, и царь, и герой!

Гуров с Астаховым познакомились и шли между рядами пустых трибун. Когда они оказались рядом, то обнаружилось некоторое сходство и определенные различия. Оба высокие и стройные, русоволосые, голубоглазые. Астахов в движениях свободнее, пластичнее. Гуров походил на кадрового офицера в штатском, застегнутый пиджак и рубашка с галстуком лишь подчеркивали это. У Гурова черты тоньше, интеллигентнее, у Астахова проще, мужественнее.

Астахов бросил спортивную сумку под ноги, на правах хозяина жестом пригласил садиться, сам сел на зеленую, шершавую от облупившейся краски скамью и заложил ногу на ногу так, как нормальный человек не может. Было видно, что это не поза, человек сел, как ему удобно. Гуров тоже сел, спинок на скамейках стадиона не прибивают, откинуться нельзя, пришлось опереться ладонями о колени, в общем, неудобно было.

– Слышал, – сказал Астахов. – Все говорят. Я его знал, ссорился с ним. Человек он… – Павел поморщился. – Не любил покойника, вам лучше побеседовать с кем-нибудь другим.

Они сидели в пятом ряду, напротив сектора прыжков, где тренировались девушки. Они не обращали на Астахова и незнакомца внимания и делали это неловко до смешного. Лишь Вера Темина не скрывала своей заинтересованности и казалась естественнее подруг.

– Паша, ты за билет не платил, поднимись выше! – крикнул тренер.

– У меня проездной! – ответил Астахов, рассмеялся.

Лицо у него засветилось, на щеке появилась никчемная ямочка, которая вернула Павлу его несерьезный возраст. А Гурову эта предательская ямочка дала возможность сравнить Астахова естественного и того, скованного, что сидел рядом.

– Позавчера вечером в аэропорту между вами произошел инцидент. – Гуров взглянул вопросительно.

Ямочка на щеке Астахова пропала, профиль забронзовел. Несколько секунд спортсмен молча изучал сыщика, затем презрительно усмехнулся, не понимая, что поведением своим объявляет войну и в начинающемся поединке он обречен на поражение.

– Произошел. – Астахов привстал и помахал кому-то рукой.

Гуров проследил взглядом. Махать Астахову было совершенно некому. Инспектор вздохнул и приготовился выслушивать ложь. Обаяние Астахова действовало и на Гурова, он принял иное решение, противоположное тому, что принес на стадион.

– Произошел, – повторил Астахов. – Как я уже говорил, я его не любил. Что еще? Где я был после аэропорта? Я весь вечер…

– Тс-с! – Гуров приложил палец к губам.

Астахов от неожиданности вздрогнул, даже отстранился.

– В подобной ситуации мы разрешаем человеку навраться досыта. Затем разоблачаем его ложь и, используя старинный прием, выводим формулу: безвинный врать не будет. Я не хочу с вами играть. Перед его подъездом на пятне мазута имеется четкий отпечаток протектора «Волги». Сделаны снимки и слепок. Я сказал правду, даю честное слово.

Гуров достал сигареты, вытащил одну, стал разминать.

Возникшая пауза выдала Астахова, не понимая ситуации, он рассмеялся:

– Я езжу по городу…

«Чемпионы привыкают к победам, только к победам, в своем стремлении только вперед они глупеют», – подумал Гуров, решил дать Астахову еще один шанс и перебил:

– Павел, – он указал на стадион, – я могу обогнать вас на этой дорожке?

– Вряд ли!

Гуров смотрел на него с грустью.

– Сейчас мы с вами соревнуемся на моей дорожке. Вы понимаете? На моей! Я не чемпион. Но я – профессионал. – Гуров помолчал. – Машина не проезжала, она стояла.

Астахов путался в мыслях, пытался быстро найти слово, не понимая, что никакой ответ, кроме правды, спасти его не может. Розыскник все понял, а следователю прокуратуры и суду нужны не слова, а доказательства. Павел Астахов этого не знал, пытался выплыть.

Видимо, не только дельфины способны посылать друг другу неслышный человеческому уху сигнал тревоги.

– Паша! – Вера Темина легко перемахнула через барьерчик и, стуча шиповками по бетонным ступенькам, поднялась по проходу.

Существует биополе, нет, Гуров не знал, но когда он посмотрел в глаза подбежавшей девушки, ему в лицо пахнуло жаром, словно он заглянул в раскаленную печь. Он попытался беспечно улыбнуться, но виновато отвел взгляд, и улыбка не получилась.

Вера тоже была мастером спорта; шумно выдохнув, она опустила плечи, расслабилась и почти нормальным голосом сказала:

– Ты меня подождешь? Я мигом.

Астахов решил, что вынырнул, и беспечно сказал:

– Ты чего не здороваешься? Товарищ из газеты…

– Да? – Вера засмеялась, одернула мокрую майку. – Очень приятно. Здравствуйте. А я подумала… – она запнулась.

Чувство опасности пропало. Павлик в защите не нуждался, и девушка застеснялась своего никчемного порыва – стоит перед двумя прилично одетыми мужчинами потная и грязная.

Гуров встал, поклонился:

– Гуров Лев Иванович. – Он посмотрел на Веру, затем на Астахова.

– Вера. – Девушка смутилась, махнула рукой, спускаясь, крикнула: – Я сейчас!

Астахов был уже в броне и, опустив забрало, смотрел на противника насмешливо.

– Какая-то «Волга» когда-то стояла у дома, в котором убили человека. У Астахова «Волга», и он ссорился с убитым. Так?

– Возможно.

Гуров начал раздражаться, симпатия к сильному обаятельному парню исчезла. Сотрудник уголовного розыска взглянул на подозреваемого.

– И вас, конечно, интересует, где находился Павел Астахов в момент убийства? – Чемпион победно двинулся, как ему казалось, по широкой, хорошо освещенной дороге. На самом деле рванул он ночью по тайге.

– Интересует. – Гуров услужливо подтолкнул его в чащобу.

– Что мне вам сказать? – В голосе Астахова звучала неприкрытая насмешка.

– А вы попробуйте правду, – безнадежно ответил Гуров.

– Я весь вечер находился у себя дома. У меня в гостях была Вера Темина. Это, кажется, называется алиби?

«Мальчик, – хотел сказать Гуров, – алиби – установленный факт, что подозреваемый в момент совершения преступления находился в другом месте. А твои слова – голословное заявление. Ради тебя Вера Темина подтвердит, что вы вместе находились на луне. И ничего нет губительнее фальшивого алиби, на нем изобличили столько преступников, что, усади их на этой трибуне, мест не хватит. Куда ты лезешь, неразумный? Хотя бы спросил, какое время меня интересует? Почему вечер? Почему не могли убить ночью?»

Гуров колебался: может, повернуть назад, поговорить доверительно, как человек с человеком?

Астахов решил иначе:

– Вызвать Павла Астахова официально вы не решились, явились сами, благодарен. – Он шутовски поклонился. – Было приятно познакомиться.

Гуров тоже поднялся, потер затекшую поясницу. «Зря ты сказал, парень, совсем напрасно сказал. Ну а на войне как на войне!»

– След правого переднего колеса, оставленный у дома Лозянко, очень характерен. Проведут сравнительную экспертизу…

– Я по возвращении из аэропорта из дому не выходил, – перебил Астахов. – Прошу прощения, тороплюсь.

– Интересно. – Гуров вышел на беговую дорожку. – Дело ведет прокуратура Города, вас пригласят…

Идущий впереди Астахов неожиданно остановился. Гуров чуть не налетел на него.

– Послушайте! – Астахов передохнул, уже спокойно продолжал: – Я вам не советую связываться с Павлом Астаховым. Очень не советую. Я выдерживал психологический прессинг, какой вам не снился! Понятно? – и от вкрадчивости тона слова приобрели особую значимость.

Гуров даже чуть отстранился. Астахов повернулся и шагнул к выходу.

– Непонятно, – тоже тихо ответил Гуров.

– Что вам непонятно? – Астахов смотрел через плечо.

– Непонятно, зачем вам нужно выдерживать психологический прессинг? Невиновный прессинга просто не ощущает, ему не надо ничего выдерживать. – Гуров говорил тихо, чуть ли не бормотал. – Это я так, как говорит классик: информация к размышлению…

Они расстались без симпатии и рукопожатий. Астахов ушел в раздевалку, Гуров оглядел опустевший стадион. Лишь прыгун с шестом и его тренер занимались в секторе.

Гуров смотрел через футбольное поле в их сторону. Пустой стадион – подходящее место для размышлений. Успокоиться, ничего не произошло. Для тебя все люди равны. Не подпадай под обаяние личности, но и не озлобляйся, будь выше, мудрее. Твоя последняя фраза – мелкая месть, желание наподдать напоследок, чтобы человек ходил и у него это место ныло.

Гуров споткнулся раз, затем второй, стал внимательно смотреть под ноги. Футбольное поле – ровный зеленый газон. Издалека, с трибун или по телевизору. А идти по нему, так ноги сломаешь. Вот и жизнь человека, если на нас с трибуны смотреть, простая и ясная. Здесь человек правильно поступил, там – неправильно, вчера он правду говорил, сегодня лжет. А ты пройдись по этому ровно подстриженному газону, а потом уж рассуждай, насмехайся над людьми, которые на нем ошибаются, падают, еле ноги таскают. «Павел Астахов лжет. Факт юридически не доказанный, но очевидный. Для лжи, кроме вины, есть еще множество неизвестных тебе, сыщик, причин. Но ты не сдвинешься с места, если Астахов не расскажет правду. Уговорить ты его не сумел, пусть попробуют в прокуратуре. Официальный допрос – не беседа на свежем воздухе, существует статья за дачу заведомо ложных показаний, наказание предусмотрено. Может, Астахов под протокол по-другому заговорит? Тем более что ты подбросил ему информацию к размышлению. Ты хоть сам с собой-то в прятки не играй. Астахов не испугается, показаний не изменит, гордыня не разрешит. Он будет переть, как танк… Нет, как паровоз, ведь танк способен повернуть. Его надо снять с этих рельсов, желательно снять здоровым, не дать ему себя изувечить. Это если он не убивал».

Гуров уже почти дошел до конца футбольного поля, вновь споткнулся, даже коснулся рукой земли. Приняв вертикальное положение, он почему-то начал оглядываться, будто искал, кто же ему подставил ножку. Он увидел пустые трибуны, окольцовывающие стадион, и почувствовал себя маленьким и одиноким. Он отряхнул брюки, поплевал на грязную ладонь.

А что ты, собственно, здесь делаешь, Гуров? О чем у тебя голова болит? У тебя в Москве район, группа, нераскрытые дела. Ты не мальчик, майор. Заканчивай, закругляйся, доложи свою точку зрения об Астахове. Врет Чемпион, точно, виноват не виноват, выясняйте. Начните с экспертизы колес его «Волги».

Шестовик уже закончил тренироваться, сидел на скамеечке, широко расставив ноги, положив руки на колени так, что кисти свисали, плечи чуть вперед опущены. Гуров давно обратил внимание: так сидят только спортсмены, поза получается устойчивая и расслабленная. Тренер, коротконогий и пузатенький, чем-то напоминающий эстрадного конферансье, расхаживал перед учеником, азартно жестикулировал, поднимал ручки и ножки, видимо, объяснял, как бы он сам прыгнул, если бы ему разрешили.

Гуров задрал голову, посмотрел на планку. Она висела в небе, казалось, на уровне верхних рядов трибун. Невозможно забросить себя на такую высоту. Длиннющая палка – Гуров знал, что она называется шест, – вытянулась на траве, видимо, тоже отдыхала. Интересно, на какую высоту можешь прыгнуть ты, инспектор? Сумеешь ли поднять шест? Гуров пробовать не стал, вновь взглянул на планку, на футбольное поле, где предательские кочки и скрытые выбоинки подкарауливали, ждали неосторожного шага. Снизу все это выглядит совсем иначе, на трибуне куда уютнее и проще.

Выйдя со стадиона, Гуров позвонил в управление. Боря Ткаченко ответил сразу.

– Немедленно установить наблюдение за машиной Астахова, – сказал Гуров. – За машиной, а не за Астаховым.

Услышав новое задание, Боря примолк, Гуров слышал его сосредоточенное сопение.

– Доложить подполковнику? – наконец спросил он.

– Я это сделаю сам, – ответил Гуров. – Когда сочту нужным.

– Вам, товарищ майор, хорошо, вы улетите, а я останусь.

– Испугался? Иди к полковнику, скажи, что ты уходишь из моей группы.

– Нет, нет!

Гуров, не ожидая продолжения, повесил трубку. Он не сомневался, что Боря выполнит задание.

Любая касса человека пригибает – надо просительно заглядывать в окошечко, неестественно громко говорить, так как всегда плохо слышно, ты находишься полностью во власти застекленной девушки, которая может многое: сказать «нет», не вдаваясь в подробности, начать говорить по телефону или считать выручку, наконец, просто уйти в таинственную глубину, обронив, что кассирша – тоже человек, или не обронив ничего.

Астахов стоял в очереди в городских кассах Аэрофлота. Дождавшись, когда человек, стоявший впереди, суетливо соскребет сдачу, Астахов протянул в окошечко паспорт и деньги:

– Один до Киева.

– На какое число?

– На вчера.

– Я на работе, молодой человек.

– Девушка, милая, – Астахов попытался заглянуть в окошечко. – Очень нужно, на ближайший рейс.

Милая девушка скупо улыбнулась, открыла паспорт, взглянула на Астахова, снова в паспорт, пробормотала:

– Это надо же…

В кабинете подполковника Серова, кроме Гурова, находился следователь прокуратуры. Не старый знакомый, который работал с ними по разбоям и выезжал позавчера на место преступления, а молодой, лет двадцати пяти. Леонидов Илья Ильич. Он закончил юрфак университета и целых три года работал следователем прокуратуры. Прокурорская форма на Леонидове сидела идеально; тонкой, изящной фигурой своей походил он на юнкера, какого мы порой видим в кино, если события в картине происходят до семнадцатого года.

Гуров смотрел на следователя без должной почтительности и симпатии, полагая, что, поручая ему расследование, прокурор не обольщался в отношении его знаний и опыта. Леонидов молод, видимо, гонорист и тщеславен, будет не только строго блюсти закон, начнет цепляться за каждую его буковку так, словно все остальные только и ищут повода, чтобы этот закон нарушить.

В своих оценках людей Гуров ошибался не раз, но, к сожалению, сегодня инспектор оказался прав.

Лева рассказал о беседе с Астаховым и подвел итог:

– Полагаю, надо проводить сравнительную экспертизу.

Леонидов встал, без надобности одернул мундир, вынул из своей папки несколько подколотых листов, положил на стол подполковнику и произнес речь:

– Борис Петрович, я вас безмерно уважаю, вы один из старейших работников нашей милиции. Однако существует закон, по которому органы милиции подчиняются органам прокуратуры, следствие поручено мне, и я…

Тут Леонидов сбился, вновь одернул мундир, прошелся по кабинету, старательно не обращая внимания на Гурова.

– Прошу меня понять правильно. Мы не можем на основании субъективных впечатлений одного из сотрудников милиции начинать беззаконие. Почему Астахов? Он и убитый ухаживали за одной девушкой? Таких треугольников в Городе тысячи. Так и лежали бы тысячи трупов.

Серов речь не слушал, размышлял о дружбе и о том, что за человек прокурор Толя Макаров. Он что – всегда был неумен или на старости лет с ума сбрендил? Философствования его прервал вкрадчивый голос Гурова:

– Астахов у вас один?

– Один. – Леонидов растерянно взглянул на Серова, к Гурову не повернулся.

– И труп один.

– Демагогия! Глупость!

– Безусловно. А насчет тысячи треугольников не демагогия? Какую валюту дают, такой и сдачу отсчитывают.

«Еще подерутся в кабинете, вот смеху-то будет. Майор этого мальчика, конечно, побьет», – подумал Серов и быстро сказал:

– Илья Ильич, как я понимаю, это ваши предложения по расследованию. – Он взял листочки, которые положил на стол следователь. – Давайте обсудим.

– Не предложения, а поручения прокуратуры. В пятнадцать часов начинаю допрос свидетелей. Список я вам составил, обеспечьте явку людей. Пока я не допрошу Астахова и не дам соответствующего поручения, убедительно прошу, – подчеркивая значительность своих слов, следователь сделал паузу, – никаких экспертиз не проводить. Честь имею.

Леонидов кивнул и вышел, дверь за собой почему-то не закрыл. Это сделал Гуров, затем подошел к окну, стал смотреть на безлюдный переулок под окнами кабинета. «Мавр сделал свое дело, дал небольшую зацепку, есть над чем поработать, пора, мой друг, пора. С этим следователем работать не буду. Турилина здесь нет, приказать никто не может». Приняв решение, Гуров повернулся лицом к Серову, присел на подоконник, начал подыскивать подходящие слова, достаточно решительные, но не обидные.

«Может сбежать», – понял Серов, снял телефонную трубку, набрал номер прокурора, своего давнишнего приятеля.

– Прокуратура? – сказал Серов, услышав знакомый голос. – Советник юстиции первого класса прокурор Макаров Анатолий Иванович? Я не ошибся?

– Ладно, ладно, – пробурчал прокурор. – Зять он, понимаешь? Зять.

– Чей он зять?

– Фамилию не расслышал? Леонидова.

– Так ежели он зять, так он должен иметь другую фамилию, – удивился Серов.

– А он, вступив в брак, взял фамилию супруги, точнее – тестя.

– И что? Так тесть тебя попросил и ты по слабости характера?..

– И из дипломатических соображений, – перебил прокурор.

– А тесть не любит зятя, хочет, чтобы тот на этом деле шею себе сломал?

– Сначала мы с тобой все поломаем. Тебе-то что? Работай.

– А он мне не дает работать. Шутки кончились, уважаемый Анатолий Иванович. Вы меня сколько лет знаете?

– Слушай, Боря, не дави на мозоль. Не могу я из-за такой мелочи конфликтовать. Назначат другого прокурора, тебе жить станет легче?

– Для тебя, может, и мелочь. В общем, так: ты меня знаешь, я шутить умею, но могу и серьезно. Как раз тот случай. Это не ультиматум милиции прокуратуре, а мой ультиматум тебе – Толе Макарову. Для пользы дела и ради нашей дружбы смени следователя. Целуй Шурочку, – и положил трубку.

Серов подрезал Гурову крылья, улететь теперь он не мог.

Молчали долго, первым не выдержал Лева:

– Ну и глупо. Извините, по-мальчишески вы разговаривали.

Серов неопределенно хмыкнул, почесал за ухом и действительно мальчишеским высоким голосом сказал:

– Знаешь, надо иногда, это неплохо – рубануть сплеча. А то мы с возрастом такие мудрые становимся, все понимаем, в любое положение войти можем, а оправдать так вообще любого способны. Мы порой такие гладкие, что на нас поскользнуться можно. Я о разговоре не жалею. – Он хлопнул по телефону короткопалой ладонью. – Зачем мне друг, если я ему правду сказать не могу?

– А чей он зять, если не секрет? – спросил Гуров.

– Секрет. Наш дом, наши дела, – сухо ответил Серов и сменил тему: – Надеюсь, ты доверительно не сообщил Астахову, что след протектора имеется?

– Сообщил. Если есть возможность, я всегда говорю правду.

Серов взглянул заинтересованно:

– А если он, пока мы взаимоотношения выясняем, колеса заменит?

Гуров ответить не успел, раздался телефонный звонок. Подполковник снял трубку:

– Серов.

– Борис Петрович, он сегодня вечером улетает в Киев, – произнес мужской голос.

– Спасибо. Кто говорит?

В ответ подполковник услышал частые гудки, положил трубку.

Следователь Леонидов и свидетели

Какие свидетели? Свидетели чего? Убийства никто не видел. А если такой человек и существовал, милиции он известен не был. В прокуратуру приглашали людей, которые хорошо знали Игоря Лозянко. Делали это не официально, а как-то по-домашнему, по телефону. Разговор происходил примерно так:

– Здравствуйте. Из милиции беспокоят. Вы как, сегодня после обеда не заняты? Вас просят в прокуратуру. Проспект Ленина, десять. Знаете? И прекрасно. Шестой кабинет, следователь Леонидов.

Или:

– Нет дома? А с кем я говорю? Сосед? Передайте, пожалуйста…

Или:

– Сегодня сложно? Тогда, пожалуйста, завтра утром.

Один раз:

– Можно и по протоколу, повестку завезем. Если вы уж совсем заняты, мы за вами на работу на машине заедем.

Тем, у кого не было телефона, участковые инспектора отделений милиции в течение получаса разнесли повестки. Свидетелей, если их можно назвать таковыми, не торопили, так как Леонидов, демонстрируя свое служебное рвение, представил список на тридцать с лишним человек. А очередность вызова указать не сообразил. В милиции рассудили, что если первый человек придет к Леонидову в пятнадцать часов, если допрос каждого займет хотя бы тридцать минут, что равносильно галопу по пересеченной местности, то до двадцати двух часов, если Леонидов собирается работать до этого времени, ему нужно обеспечить четырнадцать человек. Такое количество набиралось легко.

Серов полагал, что желание допросить всех лично было со стороны Леонидова, мягко выражаясь, глупостью. А возможно, и служебным проступком. Почему? Очень просто. При такой организации работы у кабинета будут одновременно находиться несколько человек. Все или большинство друг друга знают. Создастся студенческая обстановка, какую можно наблюдать у кабинета профессора во время сдачи экзаменов. Обмен информацией как действительной, так и придуманной. Каждого выходящего хватают, расспрашивают, узнают вопросы, ответы.

Глупость задумал Леонидов, если не значительно хуже. Нужно было все это поручить милиции, а в прокуратуру доставить лишь тех, чьи показания действительно являются свидетельскими либо вызывают подозрения неискренностью, недоговоренностью.

Леонидов рассудил иначе, что и превратит его в Сизифа: будет катить ненужный камень до самого верха, тот станет скатываться под гору, и начинай все сызнова.

А кому было что сказать или скрыть, в кабинет Леонидова не торопились.

Вера Темина и Игорь встретились на углу Пионерской и Комсомольской, в скверике.

Павел Астахов, дождавшись Веру после тренировки, вынужден был объяснить ей, что за «корреспондент» познакомился с ней на трибунах.

Девушка взглянула на Павла наивно и сказала:

– Я тебя не понимаю, Паша, ты в тот вечер из дома не выходил. Я ушла от тебя после двенадцати, благо живу через дом, ты проводил меня до подъезда. Так о чемразговор?

Павел попытался найти в глазах девушки насмешку, напряжение, обещание, хоть что-нибудь, но не нашел ничего. Святые, прозрачные глаза, с какими говорят только правду. Почему-то Павлу стало обидно, хотелось увидеть понимание, сочувствие, услышать: мол, мы вместе, ты можешь на меня положиться… Лгать, как лжет женщина, мужчина не научится никогда. Возможно, это происходит оттого, что, встав на путь обмана, мужчина говорит неправду каждый раз, как касаются запретной темы. При многократном повторении неправды мужчина в конце концов ошибается либо терпение его кончается, а бывает, и совесть проснется. В жизни всякое случается, и совесть обнаруживается в таком месте, где найти ее никто не ожидал. Женщины решают проблему значительно проще. Решив солгать, они лгут лишь один раз – себе. Тысячу раз можно задавать женщине коварный вопрос, и тысячу раз она ответит святую правду. Это ее правда, а то, что она к истине не имеет никакого отношения, пусть заботит мужчин. Они придумали логику, систему доказательств, вот пусть и разбираются в собственных изобретениях.

Итак, Астахов узнал, что не ездил он в тот вечер никуда; в святых, прозрачных глазах Веры увидел одну только правду, смутился, чмокнул девушку в щеку и заторопился по своим делам, которых набралось предостаточно. Начал он с касс Аэрофлота.

Некоторые мужчины, когда им становится себя жалко, пьют водку. Вера зашла в кафе, взяла стакан какао и булочку. Запретный плод сладок, Краев далеко, да он теперь не опасен, так как превратился в сообщника.

Так начала сколачиваться дружина по защите Павла Астахова. Именно этих людей следователь Леонидов скопом собирался вызвать к себе в кабинет. Интересно, что он хотел услышать?

Значит, Вера Темина и Игорь Белан встретились в скверике. Игорю было чуть за тридцать, но виски его густо серебрились. Некрасив, губошлеп и грустен, он давно и безнадежно любил Веру. Она, конечно, об этом знала и в трудную минуту вызвала его на свидание.

Белан работал на телевидении оператором; как большинство кинооператоров, мечтал стать режиссером. Он уже снял и заканчивал монтировать свой первый документальный фильм под незатейливым названием: «Обречен на победу». Героя фильма не называем, он известен.

Сквер как сквер. Трава, кустики, деревья, покрытые испарениями города, еще живы. Дети, коляски. Молодые мамы. Бабушки. Пенсионеры. Домино. Конечно, собаки. Днем влюбленные сюда не заглядывают, и Вера с Игорем вызывали любопытство аборигенов. У Белана через плечо висел кофр с аппаратурой, фотоаппарат с мощным объективом болтался на груди.

– Они с ума посходили! – шепотом кричала Вера. – Это же Паша! Астахов!

Игорь смотрел под ноги, поднял голову, увидел интересный кадр и, словно охотник ружье, вскинул фотоаппарат.

– Я тебя убью! – Вера ударила его по руке, и фотовыстрел ушел в небо. – У тебя есть все! Покажи им! Они увидят и поймут!

Игорь перезарядил аппарат, посмотрел на Веру, сказал:

– Когда-то ты была гордой.

– Ты меня любишь? Ты мне всегда нравился. Пойдем к тебе… Договорим. – Вера смотрела распахнуто.

– Плевать в лицо нехорошо. Стыдно. – Игорь повернулся и пошел из сквера.

В Кривоколенном переулке, который, извиваясь, спускается к реке, домишки чуть не по окно вросли в землю. И правильно сделали, иначе непременно по такой крутизне скувыркнулись бы в речку и поплыли бы караваном, оглядывая высокие берега подслеповатыми окнами.

Чуть ли не облокачиваясь на карниз одного из местных домиков, курчавый богатырь с глазами и скулами, подтверждающими гипотезу, что татары и монголы на Русь хаживали, бережно похлопал Астахова по плечу:

– Паша, мы за тебя их всех закопаем, землю перепашем, для верняка поверх заасфальтируем.

Астахов хотел что-то сказать, промолчал, отдал ключи от стоявшей рядом «Волги».

Богатырь присвистнул слегка, в четверть силы, и увиделась степь и стелющиеся в беге косматые лошади. Упала калитка забора соседнего дома, выкатился оседланный русоголовым парнишкой мотоцикл.

– Давай! – Богатырь погладил Павла по спине, осторожно подтолкнул, и тот оказался в седле, позади ездового. – Через час телега будет стоять на Цветном у ларька Евдохи. Ключи у него.

Астахов надвинул на глаза протянутый ему шлем, и пыль за мотоциклом шлейфом дернулась следом вверх по Кривоколенному, осела, через секунду и звук исчез.

Тихо, лишь где-то внизу волна шлепает. Родственник Чингисхана оглядел владения, открыл незапертый сарай, вынес два колеса, держа перед собой, как большие черные баранки. Поддомкратив машину, он начал ловко менять передние колеса.

Нина Маевская собирала чемодан. Точнее, она должна была собирать чемодан. А в действительности он лежал на тахте, разинув беззубый рот, а Нина швыряла в его направлении кофточки, брюки и более интимные части туалета. Нина не отличалась меткостью, чемодану пока ничего не досталось.

Астахов сидел за столом, пил чай, заставляя себя не думать ни о чем, рвал появляющиеся мысли, словно серпантин. Сначала он пытался вспоминать прошлое. Наваливавшийся упругий тартан, поднимающиеся флаги, любезных дипломатов, улыбающихся руководителей, вытягивающиеся руки любителей автографов. Стоило на чем-то остановиться, как сюжет прерывался опрокинутым лицом Игоря Лозянко, его головой в расползавшемся черном пятне либо пытливым взглядом иронически улыбающегося сыщика.

Павел хватал из памяти пригоршнями и торопливо разбрасывал, чтобы схватить снова другие воспоминания, лишь бы не замкнулось кольцо. Выдержать, ты обязан выстоять, ты мужик! Заставлять себя, принуждать к подчинению – для него дело привычное, на этом фундаменте стоят и стоять будут все чемпионы.

Нина походила на взбесившуюся кошку, не на домашнюю мурку и не на пантеру, а так, что-то среднее типа рыси. Швыряясь в терпеливый чемодан ненужными вещами, она кричала:

– Я тебе подчинилась и пропустила две тренировки! Почему я должна улетать? Почему? Я была у подруги, она подтвердит!

– Такое алиби у меня тоже есть! – сказал Астахов спокойно. – Я видел этого розыскника. Он прав.

Нина сопротивлялась по инерции, внутренне она смирилась, терять Павла, в общем-то, из-за ерунды не имело смысла. Ну хочет он отослать ее в Киев, ну и бог с ним. Слетаем.

– Не виновата я ни в чем…

– И я не виноват! – вновь перебил Астахов. – Из тебя душу вынут и повесят на веревочке. На обозрение всего города.

Нина взялась за грудь, словно проверяя, на месте ли еще душа.

– Я никогда не выйду за тебя замуж! Ты слышишь? Никогда.

– Билет. Деньги. Мой друг тебя встретит. – Астахов положил на стол билет, деньги, записку. – Самолет утром, ты уйдешь из дома сейчас…

– Ты выиграешь все Олимпийские игры! Все первенства мира! У тебя будет все! А меня не будет! Я тебя ненавижу!

– Не повторяйся. – Астахов поднялся, подошел к тахте. – Давай я помогу тебе собраться. Так много тебе не нужно. Отберем только необходимое.

Он укладывал вещи в дождавшийся своего чемодан – укладывал умело, ловко, заботливо.

Астахов около семи вечера в прокуратуру зашел, именно зашел, как заходят к теще на блины, когда совершенно нет аппетита. Недрогнувшей рукой он подписал сто восемьдесят вторую статью об ответственности за дачу заведомо ложных показаний, ответил на большинство вопросов правду, в главном солгал полностью, равнодушно кивнул, удалился.

А вот Олег Борисович Краев, хотя приглашение и получил, идти в прокуратуру не собирался. С одной стороны, он понимал, что, сказав правду, потеряет Павла навсегда. С другой – солгав следователю, в случае разоблачения он потеряет звание и скорее всего будет выброшен из спорта. Но если рассуждать здраво, то сколько он, Олег Борисович Краев, стоит без Павла Астахова? Если Павел совершил преступление и его посадят? Заслуженный тренер СССР О.Б. Краев не вел воспитательную работу… допустил… в результате чего… Подумать страшно. Помощником к Толику Кепко в спортшколу не возьмут. Не ходить, решил он, даже если милиция на дом придет. Болен, радикулит, брюки надеть не могу. Радикулит у Краева наличествовал, симптомы при обострении он все знал. Изобличить Краева в симуляции не смогла бы и Академия медицинских наук.

Краев жил в одной квартире с женой (сын давно женился и уехал из Города), позволял ей готовить еду и убирать комнату. Встречались они на кухне за завтраком, практически не разговаривали, лишь обменивались служебными репликами. Они не ссорились, не ругались даже, просто, когда сын уехал, выяснилось, что между ними нет никакой связи, даже тонюсенькой ниточки. Жили два человека, не молодых, не старых, в одной квартире, спокойно жили, не обращая друг на друга внимания. Жена готовила и прибирала, Краева это устраивало.

Выработав линию поведения, Краев, шаркая шлепанцами, появился на кухне, осторожно опустился на табуретку с такой прямой и напряженной спиной, словно держал на голове хрустальное яйцо или мину. Жена, взглянув мельком, констатировала:

– Братик проснулся.

Радикулит Краев приобрел в двадцать лет, то есть тридцать шесть лет назад, его считали ближайшим родственником и звали братиком. К нему привыкли, его визиты, конечно, не радовали, но и давно не пугали, главное, чтобы он не явился накануне вылета за рубеж.

Жена, равнодушно констатировав факт появления родственника, действовала быстро, ловко, без суеты. Она вытащила из ванной деревянный щит, уложила его под тонкий матрац, включила духовку, насыпала на противень песок, достала из аптечки анальгин, позвонила на дом районному врачу, позвонила Толику Кепко, положила у изголовья постели «Трех мушкетеров» и «Королеву Марго» и ушла по своим делам, о которых Краев ничего не знал.

Все это Краев наблюдал не раз, но сегодня обиделся. Он прошелся по квартире, взглянул на старинные ходики: уже восемь. А если Толик задержится и песок начнет гореть? Заглянул в духовку. Кто вынет его и пересыплет в холщовый мешочек? Я нагнуться не могу. Начнет гореть, вонять. Ужас.

Толик Кепко никогда в жизни никуда не опаздывал, и в этот вечер он пришел вовремя.

На следующее утро легкоатлеты Города узнают, что «самого» пробило по вертикали. Обычно Краев поднимался после схватки дней через семь-десять. Раньше следователь своего последнего свидетеля не получит.

Следователь Леонидов, естественно, был не в курсе этих дел. В двадцать один час он отпустил последнего свидетеля, вызванного на сегодня, уложил все протоколы в папочку, аккуратно подровнял, завязал тесемочки, спрятал папочку в сейф, запер его, пришлепнул печать из зеленой мастики и спокойненько отправился домой.

Несколько слов об Илье Ильиче Леонидове, следователе прокуратуры, муже и, главное, как мы уже знаем, зяте.

Старший оперуполномоченный МУРа Гуров и мудрый подполковник Серов в оценке Ильи Ильича непростительно ошибались. Он не глуп и самонадеян, он умен, осторожен и очень расчетлив. Дураки не женятся в двадцать два года на тридцатилетних некрасивых девушках с квартирой, дачей, машиной, а главное, с папой. Дураки женятся по любви на ненаглядных, на «зайчиках», «лапоньках»… Ну вспомните свою молодость и все узнаете о дураках.

Илья Ильич Леонидов, в девичестве Махов, был человек умный, можно сказать, талантливый. Едва поступив на юрфак, он знал, что, закончив, будет работать в прокуратуре. Не в уголовном розыске или УБХСС, романтика которых для недоразвитых, а именно в прокуратуре. По закону именно она является крышей, венчает все следственные органы, а Илья еще в детдоме, когда играли в кучу малу, ухитрялся дождаться своего и прыгнуть последним, самым верхним оказаться.

Наутро после убийства Игоря Лозянко, когда по Городу и коридорам прокуратуры прошелестело имя Павла Астахова, Илья направился в кабинет тестя, зашел впервые за два года совместной жизни.

Когда дочь наконец вышла замуж, Леонидов-папа вздохнул облегченно, на зятя взглянул брезгливо, в любовь к своей дочери не верил, приготовился к бесконечным просьбам. Папа давно внутренне решил, что конкретно он сделает для своего зятя, а что делать не будет и как мальчика остановит. Шло время, зять учтиво кланялся, говорил о погоде, рассказывал анекдоты, ничегошеньки не просил. «Выгадывает, – понял папа. – Ну ничего, когда выгадаешь и попросишь, ты у меня получишь. Машину, наверное, купить хочет, зятек-красавчик. Ну-ну, я тебе покажу машину». В своем кабинете Леонидов-папа, может, и был мудр, а в домашних делах, да супротив зятя, был, в свои шестьдесят с хвостиком ну что малое дитя. Илья Ильич хотел не машину, не дачу, он желал власти.

Илья рос круглым сиротой. Отца его никто не знал, а мать отказалась от него в роддоме и скрылась в неизвестном направлении. Медкарточка ее где-то затерялась, и ребенка окрестили чужие люди. С первых дней жизни мальчик отличался отменным аппетитом, ел, пока соску не отнимут, кто-то из нянечек сказал: «Ентот не пропадет, свое отыщет. Пробьется, другим намахает».

Так появилась фамилия – Махов. Почему Илья Ильич, неизвестно. В детдоме, уже класса с седьмого, Илья начал отличаться от сверстников. Один увлекался спортом, другой мастерил, третий бездельничал и хулиганил. Илья учился. Он не просто был круглым отличником, он опережал сверстников на класс, а в некоторых предметах – на два. В восьмом классе Илья начал зарабатывать репетиторством, стал покупать себе вещи и внешне отличаться от детдомовцев. В университет его приняли вне конкурса, он получил общежитие, вставал каждый день в шесть, ложился в одиннадцать. Семь часов сна. Все остальные – работа. Не пил, не курил, на третьем курсе у него появилась сберкнижка. На четвертом он женился на дочке Леонидова. Она была старше Ильи на восемь лет, активно некрасива, но мелочи его никогда не волновали. Фамилия Ильи вызывала улыбку, женившись, он ее сменил. «Отсмеются и забудут», – решил он и оказался прав.

У него была программа, которую он неторопливо, но последовательно претворял в жизнь. Первое. Необходимо иметь имя, собственное лицо, чтобы тебя знали и ни с кем не спутали. По одежде встречают, с этого и начнем, решил он еще в детдоме.

Сверстники ходили джинсовые, хипповые, длинноволосые, разные. Леонидов – всегда в костюме, аккуратен, отутюжен, хорошо подстрижен, речь чистая, литературная, никакого сленга, ни врагов, ни друзей, все на одной дистанции. Так как он продолжал репетиторствовать, то уже в двадцать два года Илью начали называть по имени-отчеству. В университете Илью знали, ни с кем не путали, окончил он с отличием, на работу в прокуратуру его взяли не за фамилию, хотя последняя, естественно, не мешала.

Начав работать, Илья Ильич Леонидов быстро заявил о себе как человек аккуратный, педантичный и исполнительный. Фамилией своей он не пользовался, с личным временем не считался, но сослуживцы его не любили.

– Он не с людьми работает, а гайки точит. Все чистенько, аккуратненько, точно в срок. Прокруст рядом с ним – ребенок и гуманист, – сказал однажды кто-то.

И все согласились. Однако Илья Ильич дружбы ни с кем не искал, шел своим путем, ждал своего часа. «Мне нужно дело, о котором заговорил бы Город», – сказал Леонидов сам себе. Разбои и убийства, совершенные неизвестно кем, его не интересовали. «Здесь отличатся милиционеры. Следователя, который включится позже, никто и не узнает. Мне нужно иное».

Итак, наутро после убийства Игоря Лозянко, рано, до завтрака, Илья вошел в кабинет тестя. Коротко, без эмоций объяснил ситуацию. Бытовое убийство, замешан популярный спортсмен, на следствие начнут оказывать давление. Городу это ни к чему, не славы ради, а истины для… Прошу.

Тесть в просьбе ничего предосудительного не усмотрел. Не дело крупных торгашей просит, чтобы его можно было заподозрить, будто он хочет куш сорвать. Пусть его, тем более никогда ничего не просил. Может, он и не мерзавец, совсем наоборот.

В десять утра следователь Леонидов получил в производство дело по факту убийства гражданина Лозянко И. П. Следователь знал: если он отдаст под суд Павла Астахова, то его, Илью Ильича Леонидова, в Городе будут знать в лицо, ни с кем не спутают. Нелюбовь? Ему не нужна любовь, он ее не знал никогда, узнавать и не собирался. Он не просто прочитал все материалы, собранные милицией за первые сутки, он внимательно их изучил, проанализировал и не просто увидел Астахова, а нащупал ходы к нему, разработал тактику и стратегию ведения дела.

Астахова, при наличии лишь косвенных улик, арестовать не позволят. Необходимо подготовить почву, общественное мнение. Начинать следует резко, со скандала, решил Леонидов, с конфликта с милицией, добиться их звонков прокурору.

И такого человека подполковник Серов и майор Гуров обозвали дураком и прощелыгой. Просто стыдно за них становится, какие же они, к черту, сыщики-профессионалы, психологи? Но не будем возмущаться нашими героями, они люди здоровые, без комплексов неполноценности, им не дано понять логику и психологию Ильи Ильича Леонидова, они мыслят и чувствуют иными категориями.

Леонидов добивался скандала, звонков милиции в прокуратуру, но прокурор не Бог и не может освободить следователя от ведения дела без достаточных оснований. А последних у него не окажется, Леонидов не даст. Он увидел трамплин, Астахов вознесет некогда безымянного детдомовца, о Леонидове станут говорить с ненавистью, но будут знать в лицо и никогда ни с кем не спутают.

Илья Ильич отправился вести, казалось бы, бессмысленные допросы. Если думать об обнаружении и уличении преступника, то оно так и есть, а если добиваться цели, которую поставил перед собой Леонидов, допросы эти имели очень большой смысл. Сколько человек прошло через кабинет Ильи Ильича с трех до девяти вечера? Сколько у каждого из этих людей друзей и знакомых? Все они в ближайшее время узнают о существовании Леонидова Ильи Ильича, который ведет расследование по факту смерти Лозянко. И в каждом допросе в той или иной форме называлась фамилия Астахова.

И сам Павел Астахов придет, рассудил Илья Ильич, обязательно явится, не захочет привлекать к себе внимание. Вызывали? Вот он я, готов ответить на любые вопросы. Все так и произошло. Астахов явился, его, конечно, пропустили без очереди. Леонидов представился любезно, но сухо, подчеркивая, что здесь не стадион, а прокуратура.

Заполнив анкетные данные и предупредив Астахова по сто восемьдесят первой и сто восемьдесят второй статьям УК РСФСР о наказании за отказ от дачи показаний или за дачу заведомо ложных показаний, Леонидов протянул через стол протокол и показал, в каком месте следует расписаться.

Астахов взял ручку. Илья Ильич от напряжения не мог вздохнуть, склонил голову набок, шарил взглядом под пыльной батареей. Павел расписался легко, вернул протокол, смотрел спокойно.

– Вот и хорошо! – облегченно вздохнул Леонидов. На удивленный взгляд Астахова пояснил: – Это я так, своим мыслям.

Если бы Павел знал эти мысли!

Илья Ильич задал все положенные вопросы, получил правдивые и лживые ответы, в конце каждой страницы попросил Астахова расписаться, а после последней строки написать: «Записано с моих слов правильно, мною прочитано, добавлений не имею».

Павел все написал, расписался, раскланялся и вышел из кабинета, раздумывая, куда сейчас направиться, не догадываясь, что шагает непосредственно в тюремный изолятор.

Леонидов после его ухода минут пять никого в кабинет не приглашал, перечитывал допрос, смакуя каждое слово, торжествовал. Все у тебя есть, Павел Астахов. Папа, мама, сила, красота, слава, красивые женщины. Все! Посмотрим, что от всего этого останется!

Вскоре в кабинет зашел прокурор.

– Илья Ильич, рабочий день давно кончился, – сказал он.

Леонидов ответил вежливой улыбкой, и прокурор, попрощавшись, ушел. Заменить следователя! Легко сказать! Как? По какой причине? Девятый час, а человек работает, все это видят и знают.

Илья Ильич Леонидов шел неторопливо домой. Перебрав прошедший день, он выделил три этапа. Разговор с тестем, сцена в милиции и допрос Астахова. Проанализировав их, он остался собой доволен. «У меня есть имя, фамилия, положение. Будет у меня и власть. Никто меня ни с кем не спутает. Не будет, как в детстве: круглоголовые, стриженые, серые и одинаковые, как мыши. Не будет! Илья Ильич Леонидов. Персонально!»

На третий день

В Городе Лева жил уже одиннадцатый день, восемь из них истрачены на банду и третий день расходовался на дело Лозянко. Так растрачивается жизнь сотрудника уголовного розыска: задержал одних убийц, устанавливай другого. Такая жизнь, в принципе, не делает человека добрее, доверчивее, благодушнее. У Гурова, видимо, был врожденный иммунитет, он с годами не черствел, не костенел душой. Он не мучился бессонницей, не бредил по ночам, но чужие беды воспринимал болезненно, по-человечески.

Когда вчера вечером Боря Ткаченко доложил результаты своей работы, у Гурова нехорошо, тревожно защемило в груди. Он вспомнил Павла Астахова, его открытое лицо, не умеющие лгать глаза, статную фигуру, гармоничную законченность движений. Почему-то Гуров увидел Павла в вечернем костюме, при орденах. Потом увиделся тюремный изолятор: тусклая краска стен, привинченная к полу табуретка, окно, закрытое жестяным козырьком, чтобы видно было не двор, а лишь узкую полоску неба, и то в клеточку.

«Вторую неделю живу, а Города не знаю, – думал Гуров, выходя из гостиницы. – То на машине летишь, пугая людей сиреной, словно гранд-иностранец, то пешком по треугольнику: УВД – гостиница – прокуратура. Один раз на стадион съездил, так лучше бы мне там и не бывать». Заставил себя вспомнить запрокинутое лицо Лозянко, черный ореол вокруг головы. Вспомнить и озлобиться. Однако не получалось, картина не складывалась. Мертвый Лозянко – отдельно, живой Астахов – отдельно.

Чемпион! Орденоносец! «И ты готов его защищать, сыщик, – накручивал себя Гуров. – А будь он, как говорится, простым рабочим парнем?» Злость на себя не появлялась. Не в чемпионстве дело, что-то ускользнуло, что-то самое важное Гуров не угадывал, промахивался. Внутреннее сомнение – это хорошо, но что с фактами делать? И Гуров шел в прокуратуру, чтобы ознакомиться с протоколом допроса Астахова и доложить следователю о выявленных вчера обстоятельствах и о своих соображениях по ходу дальнейшего расследования.

– Эй, товарищ!

Гуров сделал еще несколько шагов, услышал, что за спиной кто-то бежит, остановился и оглянулся. Его догнал Сергей Усольцев.

– Привет! – Усольцев поднял руку, чтобы лихо ударить, но Гуров ладонь не подставил.

– Здравствуйте. – Гуров поклонился.

– Здравствуйте, здравствуйте. – Усольцев пошел рядом. – Сергей Усольцев, работник городского спорткомитета. Третьего дня я в кабаке вас за простого командированного принял.

– А я не простой?

– Не простой. – Усольцев взглянул оценивающе. – Мне вас вчера на улице показали, говорят: специальный сыщик из столицы. Он на Астахова бочку катит, мол, труп на Пашу вешает.

Гуров остановился, взглянул на Усольцева сторонне. Вспомнился вечер в ресторане, мысли о завтрашней Москве, разговор с Ритой. Ресторанный зал, традиционная свадьба, их столик в углу, ловкий парень Сергей Усольцев в сопровождении…

– Не берите в голову. – Усольцев развел руками. – Я к тому, что нам-то виднее. Игорек был мальчик говенный… Паша с ним цапался пару раз, это точно.

Они пошли дальше, Гуров слушал внимательно.

– И Нинка между ними хвостом крутила. Но чтоб убить? – Усольцев состроил гримасу. – Вы случаем не в прокуратуру? – Он достал из кармана повестку.

– В прокуратуру, – кивнул Гуров.

– Тут, за углом. Велено явиться. Зачем? – Усольцев пожал плечами, задумался.

Когда они входили в подъезд прокуратуры, Гуров за спиной услышал бормотание:

– Вот Бога в душу… А ведь из-за Нинки Паша может удавить. Враз может.

Леонидов допрашивал девушку лет восемнадцати, она сидела на самом краешке стула, теребила носовой платочек, дышала прерывисто, как после бега. На приветствие Гурова Илья Ильич только кивнул, спросил:

– Чем обязан?

– Так, мысли разные, – неопределенно ответил Гуров, сдерживая подкатывающее раздражение. – Пока вы заняты, дайте мне, пожалуйста, папочку, я хочу на один протокол взглянуть.

«Допрос Астахова, – понял Леонидов. – А чего тебе смотреть? Нового в протоколе нет. Милицию надо держать строго, на дистанции, каждый должен знать свое место».

– До двенадцати я буду занят, потом позвоню вашему начальству. А пока вы распорядитесь, чтобы разыскали Маевскую. Вы знаете, о ком я говорю?

– Знаю.

– Она мне нужна, но не изволила… Обеспечьте, пожалуйста… – Леонидов поправил лежащий перед ним протокол допроса, поднял глаза на девушку.

– Распоряжусь! – Гуров неторопливо вышел из кабинета, в коридоре рассмеялся, вспомнил, с какими великолепными следователями приходилось работать. И люди душевные, и профессионалы высшей квалификации. «В семье не без урода, – подвел черту Гуров, вновь выходя на улицу. – Но этот парень не дурак, отнюдь, он значительно хуже». Хотя и с опозданием, но старший оперуполномоченный прозревал.

«А если он не дурак, то почему так работает, к какой цели идет? Почему он не разрешил снять отпечатки с колес „Волги“ Астахова? Леонидов оберегает его как народное достояние или…» Качнувшись, Гуров опустился на скамеечку рядом с детской коляской.

Мамаша взглянула испуганно, Гуров улыбнулся и сказал:

– Я не пьяный, я просто очень глупый и наивный человек.

Неожиданно ему стало зябко, он потер бедра и плечи.

«А почему, собственно, и не арестовать Астахова? Что ты, Лев Иванович, разнервничался?»

Гуров поднялся со скамейки и зашагал дальше. Живешь, живешь в Городе и совершенно его не знаешь. Оглянись, посмотри на улицы, дома, на людей. И он смотрел слепо, ничего не замечая. Климат здесь хороший: июль, а не жарко, ходишь в костюме, и рубашка не липнет, не коробится, можно пистолет пристегнуть. Пистолет его лежал в сейфе Серова с первого дня, и достанет его Гуров, только отправляясь в аэропорт, чтобы отвезти в МУР и переложить в свой собственный сейф.

Частенько в компаниях Леву расспрашивали о работе. Часто приходится стрелять? Это один из самых популярных вопросов. Лева однажды стрелял, и то в воздух. Бывало вам страшно? Расскажите какой-нибудь душещипательный, страшный эпизод из вашей практики. В большинстве случаев Лева отшучивался, а когда брали за горло, сочинял, конструировал историю, составляя ее из правды и развесистой клюквы, которая и нравилась слушателям больше всего. А бывало ли страшно? Еще как, ноги отнимались, терял ощущение пространства и времени. Страшно, когда присутствуешь при осмотре тела изнасилованной девочки. Еще страшнее допрашивать мать этой девочки. Мать сидит по другую сторону стола в шоке. И ты задаешь ей ужасные вопросы, выясняя, насколько доверчив и общителен был ребенок. Есть и другие «интересные» истории. Но сотрудники уголовного розыска, как правило, правды в компаниях не рассказывают, они люди с фантазией.

Первым, кого Гуров встретил в управлении, был Боря Ткаченко. Есть такое выражение: глаза по шесть копеек. Видимо, это очень большие глаза. Здороваясь с Борей, Гуров увидел его глаза и рассмеялся, настроение резко улучшилось.

– Товарищ майор… Лев Иванович, – зашептал Боря, хотя никого рядом не было, – вы доложили подполковнику?

– Не успел, Боря. – Гуров закрыл за собой дверь кабинета. – Ты не боись, сыщик. Не знаю, как это звучит на латинском, но на русском древняя пословица звучит так: «Отвечает старший». Так что не бери в голову лишнего, выдохни, срочно найди Маевскую и доставь ее в прокуратуру.

Боря обрадовался, словно мальчишка, получивший рубль на мороженое, пулей рванул из кабинета.

– Итак, подведем итоги, – громко сказал Гуров, но не подвел, так как дверь приоткрылась.

– Здравствуйте. Разрешите? – В кабинет заглянул Игорь Белан.

– Здравствуйте, разрешаю.

Белан протиснулся так, будто дверь кто-то придерживал, а он, преодолевая сопротивление, отжимал ее.

«Я его видел, – подумал Гуров. – Нет, он на кого-то очень похож. На кого? Французский комик. Фернандель. Точно, только ростом не вышел».

– Простите, вы расследуете убийство?

– Обязательно. Именно я. – Лева поклонился: – Майор Гуров. Лев Иванович.

– Белан. – Игорь поклонился. – Игорь… Степанович.

– Очень приятно, садитесь, Игорь Степанович. Я вас слушаю.

– Видите ли, я кинооператор. – Игорь замялся. – Знаете, снимаешь, снимаешь, а потом на экране… – Он махнул рукой. – Я решил сделать фильм. Документальный. Фильм-портрет. И выбрал Павла Астахова. Сейчас я подумал… Фильм практически готов… Я сам подснял кое-что, использовал хронику… Вы ведь интересуетесь Павлом Астаховым?..

– Откуда вам это известно? – перебил Гуров. – Быстро отвечайте: откуда вам это известно?

– Вера… – Игорь смутился, затем встал, лицо его затвердело, взгляд стал прямым, голос жестким. – А какое, собственно, это имеет значение? Я неоднократно слышал и читал, что следственные органы всегда интересуются характером человека, попавшего в их поле зрения. У меня есть фильм о Павле Астахове! – Он гордо поднял голову. – И я вам предлагаю его посмотреть.

Дверь приоткрылась. Боря Ткаченко жестом позвал Гурова. Тот вышел в коридор.

– Маевской нет в городе, улетела.

Гуров несколько секунд молчал, затем впервые повысил голос:

– Как это нет? Улетела? Куда? Зачем? Когда был взят билет? Кем был взят билет?

Боря только кивал. Гуров вернулся в кабинет, прошелся, успокоился, сказал:

– Фильм – это хорошо. Интересно. – Он положил перед Игорем лист бумаги, ручку. – Напишите свои координаты, я вас найду, и мы посмотрим ваш фильм.

Белан все написал, поднялся, пошел к двери, остановился.

– Простите, но если вы не… – Он запнулся. – Я пойду к генералу.

– Генерал – это хорошо. Интересно. – Гуров спохватился и сказал: – До свидания.

Когда Гуров вошел в кабинет, подполковник разговаривал по телефону, жестом предложил садиться.

– Да. Хорошо. Понял, Илья Ильич, – и положил трубку. – Прокуратура приказывает срочно найти Астахова и снять отпечатки колес его «Волги».

– Приказывает, и срочно, это хорошо. Интересно.

– Желают присутствовать лично как при снятии отпечатков, так и при проведении экспертизы. – Простецкое выражение с лица Серова исчезло, смотрел он на Гурова нехорошо.

Подполковник был без пиджака, в рубашке с короткими рукавами, от злости он так напрягся, затвердел, что веснушки на его руках выглядели брызгами цементного раствора.

– Борис Петрович, так можно в памятник превратиться, в статую, – пытаясь разрядить обстановку, сказал Гуров.

– Ты понимаешь?

– Понимаю.

– Нет, ты чужой. – Серов чуть заикался. – Вместо того чтобы провести экспертизу до официального допроса и в случае, если – да, то склонить Павла к признанию… он… – Подполковник замолчал, после паузы продолжал тихо: – Паша не убивал. Это тебе говорю я, старый сыщик. Паша не способен ударить по затылку. Если бы у Лозянко раскроили лоб, я бы сказал: «Возможно». Паша по затылку ударить не способен. Ты не знаешь, а мы… Мы знаем.

– Вот оно! – Гуров вскочил и прошелся по кабинету. – Не складывается у меня, не складывается! Я понять не могу. Верно, абсолютно верно, Астахов не ударит по затылку!

– И ручки не будет протирать.

– Не факт.

– А я говорю…

– Не факт, подполковник, – перебил Гуров и сказал непонятно: – Если Маевскую из Города выслал он, то будет протирать, еще как будет. А ведь Астахов брал билет на Киев?

– Мы же блокировали аэропорт, Астахов не улетел.

– Другой человек улетел.

– Кто?

– Боря пошел проверять.

Серов потер лицо ладонями, взглянул на часы:

– Паша сейчас на тренировке, надо дождаться окончания и тихонечко, незаметно его оттуда увести, подсесть к нему в «Волгу» и сюда, во двор, чтобы ни одна живая душа… – Он понял, что говорит глупость, и вздохнул.

Помолчали. Если Астахов на машине приедет во двор УВД, к вечеру об этом будут знать тысячи, начнутся разговоры.

Гуров положил перед Серовым рапорт инспектора Ткаченко о проделанной накануне работе. Сначала подполковник взглянул мельком, издалека, так как был дальнозорок, затем надел очки, прочитал внимательно.

– Что же это вы делаете, майор?

– Работаю, – ответил Гуров.

– Хорошо работаете, – сказал Серов таким тоном, каким говорят о плохой погоде. – Тогда во двор чего уж. Вы следователю, – он постучал пальцем по рапорту, – докладывали?

– Меня выслушать не пожелали.

– Без разницы, придется доложить.

Раздался стук, дверь открылась, на пороге застыл Боря Ткаченко.

– Здравия желаю, товарищ подполковник. Разрешите?

– Ну?

– Вчера, около шестнадцати часов, в городских кассах Астахов купил билет на самолет, предъявив паспорт Маевской. Сегодня в шесть утра она, видимо, улетела в Киев.

– Когда не надо, ты слово «видимо» откапываешь. Жди. Буду в кабинете.

– Слушаюсь. – Ткаченко тихонько вышел.

– Да, надавали вы, майор, козырей Илье Ильичу Леонидову. Надо было мне вас оставлять? Старый дурак, трус, решил человеком со стороны прикрыться.

– Я могу улететь. Хоть сегодня, только спасибо скажу.

– Не наговаривай на себя, улететь ты не можешь. – Серов говорил тихо, спотыкаясь на каждом слове, напряженно о чем-то думал. – Да, история с географией. Вместо того чтобы преступника искать, я интригами занимаюсь.

– Пока Астахов всю правду не расскажет, с места не сдвинуться.

– А я не желаю двигаться с места ценой водворения Павла Астахова в изолятор. Слишком высока цена. – Серов махнул на Леву рукой. – Ты не понимаешь, москвич.

– Возможно, и не понимаю, – согласился Гуров.

– Не понимаешь, не можешь понять. – Серов упрямо наклонил голову. – Мы Пашу ценим за то, что он быстро бегает? Он предан, родной город любит. Здесь ему и условия для тренировки хуже, и жизнь скучнее, а не переезжает. Он нас любит, и мы его любим. А это не я тебе рупь, а ты мне колбасу. Любовью не торгуют. Сегодня он попал в беду. Врет, конечно, паршивец. Тут он виноват, а кто без греха? А ты, майор, как понимаю, его спровоцировал, и Паша не к нам, а в обратную сторону рванул.

Ничего не ответил Гуров, промолчал.

Скорее всего Астахов убийства не совершал, но человека убили, а любимец, пусть и прекрасный парень, но в первую очередь гражданин, Астахов розыску преступника активно мешает.

Через два часа приехал следователь, прибыл на своей «Волге» Павел Астахов. Эксперты сделали свое дело, сняли с колес машины отпечатки. Гуров не присутствовал, но представил, как улыбался Астахов во время процедуры. Совершенно напрасно улыбался. Гурову хотелось выглянуть из окна и крикнуть: мол, дурак ты самонадеянный, предупреждали тебя – скажи правду, не лезь в драку с профессионалами.

Астахов уехал победителем, эксперты поднялись в лабораторию проводить сравнительную экспертизу. Илья Ильич держался сегодня мягко, душевно, он и так умел. Леонидов был не только тактик, но и стратег. Если отпечатки не совпадут, то он поговорит о направлениях дальнейшей работы и откланяется. Если совпадут? Надо у окружающих вызвать сочувствие к себе, тяжко бремя блюстителя закона, не хочется идти на крайние меры, да положение обязывает.

Он только прочитал рапорт инспектора Ткаченко, как позвонили из лаборатории и сказали, что никаких сомнений. След, обнаруженный у подъезда Лозянко, оставлен задним левым колесом автомашины «ГАЗ-24», номерной знак такой-то. Официальное заключение будет готово через час.

В кабинете Серова собрались человек восемь, пришли и эксперты, почему-то вдвоем, явился без вызова Боря Ткаченко, вспомнили, что были прикреплены к Гурову, еще два оперативника уголовного розыска. Леонидов, обычно державшийся с сотрудниками милиции сугубо официально, сегодня с каждым здоровался за руку, улыбался, говорил какие-то слова; Лева сидел в уголке и думал о том, что в провинции все приобретает космические масштабы, подобное дело в МУРе интересовало бы лишь группу да начальника отдела. Рассуждения эти не помогли, он себя чувствовал соучастником некрасивой истории.

– Борис Петрович, – сказал Леонидов, и все примолкли, – мне кажется, что на данном этапе расследования милиция свою работу выполнила блестяще, теперь дело за прокуратурой. Картина печальная, – он вздохнул, – но для нас, товарищи, Иванов совершил преступление, Петров или Сидоров – значения не имеет. Известно, что главное в нашей работе – неотвратимость наказания. Многие знают об убийстве.

– Половина Города.

– Люди должны знать: преступник выявлен и, кто бы он ни был, предстанет перед советским народным судом. – Леонидов склонил голову.

– Абсолютно с вами согласен, Илья Ильич, – сказал Серов. – Боюсь только, что прокуратуре, даже располагающей такими талантливыми сотрудниками, как вы, найти и изобличить преступника без помощи уголовного розыска сложновато.

Леонидов скорбно улыбнулся и продолжал:

– Я не могу оставлять на свободе человека, против которого имеются столь серьезные улики, а он своими действиями пытается помешать ведению расследования. На сегодня доказано, – он начал демонстративно загибать пальцы, – Астахов находился в квартире Лозянко в тот вечер, когда последний был убит. Астахов убрал из Города Маевскую, возможно, главную свидетельницу. Астахов дал ложные показания.

Илья Ильич изменился прямо на глазах, такому мгновенному перевоплощению могли бы позавидовать Смоктуновский или Евстигнеев. Маска скорби исчезла, взгляд стал прямым и твердым.

– Убежден, что милиция позаботится и Астахов не скроется из Города. Завтра к десяти часам прошу доставить его в мой кабинет. Благодарен за помощь. – Он поклонился Серову и вышел из кабинета.

Серов оглядел присутствующих, простоватость, природное лукавство пропали с его лица, голос стал глуховатым:

– Вам бы всем лучше не слышать этого разговора. Разногласий между прокуратурой и милицией нет, не было и не будет. Существуют два разных человека: Илья Ильич Леонидов и Борис Петрович Серов. Если о наших разногласиях узнают, я не стану разбираться, кто из вас болтун. – Он уперся взглядом по очереди в каждого. – Вы меня поняли? Все свободны.

В дурацкое положение попал Лева Гуров. Ведь, по сути, и Павел Астахов – человек чужой, и взаимоотношения этих людей ему ни к чему. Но если на твоих глазах человек тащит тяжеленное бревно, упал и его придавило, мимо не пройдешь, пособишь? А тут вроде бы получалось, что Гуров и подтолкнул, помог… бревну, и подполковника Серова придавило. Лева решил разрядить обстановку хирургически.

– Что, собственно, произошло? – повысил он голос, когда сотрудники вышли. – Так посидит в изоляторе, не беременная барышня! Не виноват – освободим, докажем. Гонору поубавится, врать меньше будет! – Он распалил себя, говорил искренне. – Вы мне все – во! – чиркнул пальцем по горлу. – Кто убийство совершил? Это вас мало интересует? Где убийца? Я вас спрашиваю?

Гуров добился своего, Серов улыбнулся, потер веснушки на руках, помедлил и рассмеялся:

– Правильно, майор. Наглость – второе счастье. Так где убийца? Давай выкладывай свои соображения.

– Соображений у меня много, как всегда, нет четкой версии, много соображений. Астахов у дома Лозянко был? Факт. Раз приезжал, значит, поднялся в квартиру. Предположим, Астахов не убивал. Берем как рабочую гипотезу. Он приехал и нашел труп. Зачем приехал – неизвестно, возможно, выяснить взаимоотношения. Увидел труп, испугался за Маевскую. Она шарахнула бутылкой, не она, он не знал, но на всякий случай Астахов все, что можно, протер, чтобы мы не нашли ее пальцевые отпечатки. Маевскую из города он убрал, рассудив, что девчонка, попав в наш кабинет, рассыплется. Астахов рыцарь, он должен даму уберечь. Что он следствию мешает, ему наплевать, он очень благородный, ваш Павел Астахов. Он чемпион и орденоносец, ему все можно! Он вас любит, вы его любите, все прекрасно!

Две последние фразы Гуров произнес в отместку Серову за то, что тот втянул его в чужую историю.

Подполковник, пропустив шуточки мимо ушей, ухватился за существенное. Парень очень похожую картинку нарисовал. При наличии отсутствия фактов как рабочая версия все это годится.

– И с чего же вы собираетесь начать?

– Пойду смотреть кино, – ответил Гуров.

Астахов

Гуров разыскал Игоря Белана, сказал, что к генералу обращаться не надо, слухи о любопытстве сотрудников милиции верны и он, старший оперуполномоченный, с удовольствием посмотрит фильм «Обречен на победу».

Через час в маленьком кинозале они смотрели наскоро смонтированный и лишь наполовину озвученный материал.

Над огромной чашей переполненного стадиона звучал гимн Советского Союза. Медленно ползли вверх три флага. На центральной мачте, выше всех, развевался наш алый флаг.

Павел Астахов стоял на центральной ступеньке пьедестала почета, смотрел на флаг, но флага не видел и гимна не слышал.

На него налетала тартановая дорожка, издалека надвигалась белая ленточка финиша. Уши закладывала тишина, прерываемая прерывистым дыханием и дробным топотом соперников.

Метнулась на грудь ленточка финиша. Аплодисменты, свист, рев обрушились, словно ударили.

Астахов стоял на пьедестале почета и слепо смотрел на флаг.

Экран помигал, откашлялся, засветился солнцем и яркими флагами, заговорил приподнятым комментаторским голосом:

– На старт вызываются участники эстафеты четыре по четыреста метров.

С трибун фигурки спортсменов казались миниатюрными и несерьезными. Трибуны пестрели, шевелились, словно состояли не из отдельных людей, а были огромным чешуйчатым зверем.

– Выиграем? – спросил кто-то.

– Как Павлу принесут… Если опоздают на метр-два, он выиграет.

Раздался выстрел стартера.

Небольшие фигурки перебирали ногами, но двигались медленно, с точки съемки скорость сравнительно не ощущалась. На втором этапе наш спортсмен проиграл корпус… На третьем еще метр. Астахов получил эстафету на два шага сзади.

Стадион зашумел. Многие встали со своих мест, скандируя:

– Ас-та-хов!

На середине последней стометровки Астахов почти сравнялся с соперником.

Стадион затих. Казалось, что в этой противоестественной тишине стал слышен бег спортсменов и их дыхание.

Видимо, другой оператор снимал с земли, чуть снизу, на экране несколько секунд крупным планом дрожало лицо Астахова.

Гуров почувствовал солоноватый привкус то ли пота, то ли крови, свело от напряжения ноги.

На финише Астахов проиграл. Целуюсекунду стадион молчал, затем обвалился свистом и грохотом.

Трибуна, мимо которой шел Павел Астахов, свистела особенно усердно. Некоторые зрители повскакивали со своих мест и что-то кричали ему, размахивая руками.

Мелькнули лица – Кепко, затем Краева… Чье-то радостное лицо…

Метрах в двадцати от Астахова упала пустая бутылка. Он, проходя мимо, неторопливо поднял ее и, спускаясь в раздевалку, выбросил в урну. Кепко и Краев пошли тоже в раздевалку.

В зале зажегся свет.

– Так выглядит обратная сторона медали, – сказал Белан. – Паша не имеет права проигрывать.

– Интересно, – Гуров кивнул. – А кто эти люди, что последними были на экране?

– Тренеры, – ответил Игорь. – Ростом пониже – Кепко, воспитывал Павла в спортивной школе, высокий – Краев – тренирует сегодня…

Зажегся экран. На стадионе проходила тренировка. Краев щелкал секундомером, что-то кричал Астахову.

– Синхронно снять не удалось, придется озвучивать, – пояснил Игорь. – Вы знаете, Астахов больше уважает и даже побаивается своего первого тренера, Анатолия Петровича Кепко, хотя тот и очень мягкий.

На экране Краев махнул рукой, Астахов убыстрил бег, миновал вираж, последнюю прямую, финишировал, побежал медленнее, пошел, захлебываясь, хватая ртом воздух, неожиданно как-то боком неловко опустился на траву. Его стало рвать всухую, лишь пот и слезы текли по лицу.

Камера наезжала, он посмотрел в объектив, плюнул, но слюна лишь повисла на подбородке. Он махнул на камеру рукой, вяло, словно в замедленной съемке. Кинокамера не отставала, настырно лезла к нему в душу.

Белан незаметно наблюдал за Гуровым и довольно усмехнулся, увидев, как старший инспектор поморщился и откинулся на спинку кресла, как и Астахов, отталкивая кинокамеру.

На экране замелькали белые снежные хлопья, выпрыгнула студенческая аудитория.

Девушка смотрела удивленно, немного обиженно:

– Вы такой обыкновенный. Не обижайтесь, вы красивый, статный.

Студенты зашумели:

– Посадите ее!

– Светка, замолчи!

Астахов стоял около кафедры и улыбался.

– Уйдите от меня! – Светлана отталкивала товарищей, которые пытались ее усадить. – Вы ведь не обижаетесь? Олимпионики! Они же не были обыкновенными!

– Замолчишь ты?

Девушку усадили. Астахов поднял руку. Аудитория попритихла.

– В свое оправдание могу лишь сказать, – Астахов сделал паузу, – что необыкновенными являются лишь люди… – Он снова замолчал. Наступила тишина. Астахов очень серьезно закончил: – Которых мы любим. – Астахов улыбнулся и исчез.

На экране возникла надпись: «Москва».

Камера отъехала, и стало понятно, что это надпись над выходом в каком-то иностранном аэропорту.

Группа советских спортсменов шла к дверям, над которыми горела надпись: «Москва».

Последним шел Астахов. Неожиданно к нему подбежал молодой мужчина, что-то говорил, жестикулируя, отвел в сторону. Мелькнула телевизионная камера. Мужчина с микрофоном в руке, видимо, наш комментатор телевидения, обратился к Астахову:

– Павел, как вы оцениваете выступления наших спортсменов?

– Мы старались! – Павел рассмеялся. – Оценивать – дело зрителей!

– Как в сказке! Вы даже не представляете, Павел, как много дали нам ваши выступления. Словно состоялась встреча на высшем уровне. Решаются вопросы, которые мы не могли решить несколько лет. Вы приехали, прыгнули, пробежали, и пожалуйста… Так фокусник из пустого цилиндра достает живую курицу. Вы даже представить себе не можете, Павел… Вы что мне улыбаетесь, словно ребенку? Вы мне не верите?

– Вы рассуждаете так, словно дипломаты делают одно дело, а мы, спортсмены, совершенно другое, – ответил Астахов. – Это вы не можете себе представить, что такое «прыгнули» и «пробежали». Мы с тобой одной крови, ты и я! Будет трудно, звони. Мы придем!

Астахов махнул на камеру рукой и побежал догонять своих товарищей.

«Маугли, Хемингуэй, Джек Лондон, – подумал Гуров, раздражаясь. – Рисованный герой, – заключил он уже совсем несправедливо. – Меня хотят убедить, что он из чистого золота, а душа у него бриллиантовая. А Игорь Лозянко упал и ударился затылком». И Гуров, прикрыв глаза, чтобы не видеть киноэкран, заставил себя вспомнить, как Лозянко лежал навзничь и мертво смотрел в потолок. Вокруг его головы расплылось черное пятно.

– Я, между прочим, это вам показываю, а вы спите! – Белан толкнул Гурова в плечо. – Куба. Пресс-конференция.

– Я не сплю, – виновато сказал Гуров.

На экране толпились люди с фотоаппаратами, магнитофонами, блокнотами. Комнату или залу, в которой они толкались, заливал рвущийся из окон яркий свет. Звука не было, люди на экране вдруг рванулись в одну сторону, навалились друг на друга, с экрана раздался треск и уже знакомый голос:

– Ну ладно, успокойтесь, я же пришел, а не убегаю. Давайте ваши вопросы, только не о политике и не о сексуальной революции. – Астахов, вытирая пот полотенцем, оглядел собравшихся журналистов.

– Жизнь в спорте коротка. Чем вы собираетесь заниматься, когда уйдете из спорта?

– В первую очередь отдавать долги.

– Не понял. Вы должны много денег?

Журналисты притихли.

– У меня есть прадедушка, дедушка, бабушка, отец, друзья, тренеры, всю жизнь я только беру: внимание, ласку, заботу, знания. Они мне открыли неограниченный кредит. Мужчина должен отдавать долги…

– Вы романтик?

– Можно сказать и так, но мне кажется, что я просто человек с нормальной психикой.

– Сегодня ваш звездный час, не будет ли вам скучно после возвращения со звезд?

– До звезд я еще не долетел.

Гуров вышел на улицу, попрощался с оператором, который становился режиссером, и пошел в сторону стадиона. «Скоро девять вечера, на стадионе никого нет, зачем ты туда идешь, сыщик? – начал Гуров привычный и уже поднадоевший монолог. – Перед законом все равны: и олимпийские чемпионы, и те, кто даже трусцой не бегает. Ты не судья. Ты сыщик, археолог, ты обязан раскопать госпожу Истину. Но и судья учитывает личность обвиняемого… Астахов еще не обвиняемый. Что-то часто спортсмены встречаются на твоем пути, третий раз. Дважды ты приходил слишком поздно. Денис Сергачев закона не преступил, не успел, он лишь деградировал, уничтожил себя. Как он сегодня? Надо бы узнать, встретиться. Ни черта ты не станешь узнавать и не встретишься, занимаешься словоблудием. Красивым хочешь смотреться, перед собой позируешь, тебе стадионы не рукоплещут, пресс-конференций не устраивают. – Он вспомнил Олега Перова, спивающегося, запутавшегося в воровских комбинациях. Он пришел с повинной, и ему дали ниже низшего срока. Сколько же ему дали? На суд ты не пошел, Гуров, ты занятой человек, на людей тебе вечно времени не хватает. Гробокопатель. Освободился уже Олег? Как его юная голубоглазая жена? Ты ей даже не позвонил. Ветрова убили, Шутин застрелился, Олега посадили, она осталась одна. А ты даже не позвонил. Душевный ты человек, только очень занят, так загружен, что отступать тебе больше некуда. Если ты с Астаховым по-человечески не разберешься, тебе надо менять профессию».

Олег Борисович Краев вместе со своим радикулитом мог обмануть любой консилиум, но не Толика Кепко. Тот пришел, взглянул, выключил духовку, в которой раскалялся песок, и сказал:

– Прячешься? Молодец. Давай соберем ребят, я устрою плов, посидим, рассудим, как нам жить дальше.

К десяти вечера с пловом уже покончили, пили чай. Кроме Кепко, Краева, было еще четверо мужчин в возрасте пятидесяти. Все называли друг друга по имени и на «ты».

– Я через месяц дедом буду, – сказал один.

– Удивил, мой скоро в школу пойдет. А я перезабыл все…

– Хватит! – Кепко хлопнул ладонью по столу. – Если не мы, то кто?

– Толик, не пыхти.

– Что ты предлагаешь? Конкретно? – спросил Краев.

Толика Кепко невозможно было узнать. Куда подевались его мягкость, округлость слов и движений?

– Начать с того, что набить тебе морду! Если бы ты был человеком, Паша бы не молчал. Я его родил, но пуповина давно перерезана. Он отдалился. Он твой!

В дверь позвонили. Кепко взглянул на Краева, кивнул на дверь, и старший тренер, виновато улыбаясь, пошел открывать.

– Зачем мы живем? Пашем зачем? Сантиметры? Секунды? Рекорды? Людей мы делаем! Людей! Наступает час, когда каждый должен ответить…

– Добрый вечер. – В комнату вошел Гуров. – Извините. – Он протянул Кепко руку: – Здравствуйте, Анатолий Петрович. Я к вам. – Он оглядел присутствующих. – Ваши друзья? Они могут оставаться. Это даже хорошо, что вы все вместе.

…Павел Астахов родился в лесу, в шалаше, приняла его в жизнь бабушка, шлепнула, чтобы гукнул и воздуху глотнул, пуповину перегрызла.

Семья Астаховых была по-своему уникальной: в ней рождались только мужчины, причем почему-то по одному, называли их посменно Александрами и Павлами. Прадедушка Астахова, девяностолетний Александр Павлович, дедушка – Павел Александрович, отец – Александр Павлович родились и жили в лесу. Он был их родиной, домом и единственно возможной средой обитания. Прадед появился на свет в конце прошлого века и Города никогда не видел, захаживал в ближайшую деревню за солью, хлебом и порохом. Дед в Городе несколько раз появлялся, грозился даже слетать на самолете в Москву, угрозам его никто не верил. Отец учился в семилетке, отслужил армию, окончил сельскохозяйственный техникум и вернулся домой лесничим. «Первый из нас на должности, живет, как царь, да еще зарплату от государства получает», – говорил прадед.

Мать родила Павла и через год скончалась от неустановленной болезни, хоронили попросту, закапывали без вскрытия и диагноза. Вообще женщины в семье не больно-то задерживались. Исключение составляла бабушка, которая принимала Павла. Она свято верила, что задержалась на этом свете благодаря Павлу-меньшому, который, оставшись без матери, помирать бабке запретил. Она его выкормила, на ноги поставила, а потом и срок миновал, так и осталась одна в мужском окружении. Недавно ей исполнилось семьдесят. В городе ее сверстницы о нарядах заботятся, иные мужей приглядывают, а в лесу семьдесят, когда сызмальства на земле, согнувшись от зари до зари, – возраст совсем согбенный. Мужики же, наоборот, все были статные и молодые. Относительно, конечно: девяностолетний Александр Павлович – его в семье звали дедом – дедом и был. Однако он не грелся на завалинке в валеночках, а расхаживал вокруг дома в привезенных из Америки кроссовках, приглядывал за тучками, следил за солнышком, давал младшеньким указания. Честно сказать, приказы его лет десять как не выполнялись. Дед нашего героя – Павел Александрович, именуемый отцом, в семьдесят один сидел в седле легко и вверенный семье лес мог объехать с двумя ночевками. Родителя Павла дома величали Сашком – хотя официально, да и фактически он являлся полновластным хозяином. Старшие Астаховы жили в лесу легко, радостно, привыкшие к одиночеству, на людях улыбались, были нрава легкого. Сашок получился совсем иным: молчаливый, в решениях крутой, одноразовый, он после смерти жены чуть не двадцать лет жил без женщины, потом привел в дом семнадцатилетнюю, показал ее своему деду и отцу, сказал:

– Анютой звать, будет в доме жить.

Павел учился в сельской школе, на беду она сгорела, и самый меньшой Астахов переехал в Город, в школу-интернат со спортивным уклоном. Здесь его увидел Анатолий Петрович Кепко; тайга в генах и опытные любящие руки тренера вылепили Павла Астахова.

Две недели зимой, месяц летом Павел жил в семье. Сказал, что поступил в педагогический. Астаховы врать не учились, Павел и не солгал, умолчал только, какую науку он преподавать будет. Когда отец узнал о сыне правду в полном объеме, то… дом он не поджег, уехал в тайгу и вернулся лишь через полгода.

Спас положение Анатолий Петрович Кепко, который регулярно посылал на имя самого старшего Астахова все газеты, где говорилось о Павле. Тренер самолично отвез в лес глобус, воткнул флажки в города, где выступал Павел, оставил коробочку с запасными флажками и сообщал обо всех передвижениях правнука по белу свету.

Глобус стоял у деда в комнате, на видном месте, и походил на ежика. Читать дед умел. Разглядывая глобус с любопытством, порой неодобрительно качал головой, говорил громко, хотя в комнате никого не было:

– Непорядок. В Европе и этой Америке вон сколько понатыкано, а с энтой стороны, – он поворачивал глобус, – где Япония и ниже, где эта Австралия, почти ничего не торчит. Африка практически не охвачена. – Дед уже больше десяти лет слушал транзистор, в лексиконе его происходили сильные изменения.

Последний раз Павел был дома прошлым летом. Во время соревнований он травмировался, врачи вынесли приговор – разрыв мышц задней поверхности бедра, месяц никаких тренировок.

Дом у Астаховых был солидный, двухэтажный, с большой открытой верандой. У старших было по комнате на первом этаже. В их владениях царила старина, которую нарушал лишь глобус, утыканный флажками, пахло табаком, пряными травами. В передней части дома гостиная и веранда обставлены по-городскому, даже телевизор цветной транзисторный родом из Японии. Люстра – из Праги, посуда – из Берлина, мебель на всякий случай финская.

По вечерней зорьке на круглом, как блюдце, озере Павел с дедом поймали с десяток окуней. Старший, девяностолетний Александр Павлович, развел костер, расстелил рогожку, чистой тряпицей протер миски, ложки, стаканы, нарезал ломтями хлеб, каждому положил по фиолетовой луковице.

Рыбу втроем почистили быстро и ловко, молчали, деды поглядывали на Павла ненавязчиво, ласково. Хорошо ему было с ними, не то что с отцом, и всегда так, сызмальства.

Пламя у костра – невысокое, жаркое, в подвешенном над пылающими углями котелке бурлило и шкворчало. Дед Павел вытер ложку, зачерпнул из котелка, подул, остужая, попробовал, взглянул на звезды, словно советуясь, и сказал:

– Сымай.

Павел поставил котелок перед старшим, подвинул миски. Тот начал разливать уху, сначала со дна рыбу, всем поровну.

– Ты где последний раз побывал? – спросил старший.

– В Англии, – ответил Павел.

– Англия? – Александр Павлович нахмурился, вспоминая. – Зеленым лужком. Островная. Знаю.

Когда они собирались втроем, то говорили в основном старший дед и внук, средний больше помалкивал.

Александр Павлович набил себе маленькую трубочку, прижег угольком, пыхнул вкусно, спросил:

– Ну и как они там живут?

– По-разному, дед, живут, – ответил Астахов.

– Люди какие? К нам как?

– С любопытством. – Астахов говорил с дедом уважительно, пытаясь коротко ответить на сложные вопросы. – Мало нас знают.

– Что от фашиста их прикрыли, помнят?

– Некоторые помнят. – Астахов запнулся, подбирая слова. – В основном быстро живут, вперед, без прошлого. Жизнь вещами меряют.

– Так ведь и у нас таких развелось в достатке, – вставил дед Павел.

Старший на сына почему-то взглянул неодобрительно.

– Ты, Павел, должен знать. – Он пососал потухшую трубку. – Люди твой труд ценят. Это дураки и вертихвосты судят: мол, бегай, прыгай, ума не надо. Люди знают: если человек ремеслом лучше всех владеет, значит, он великий труженик. Тебя тыщи, может, мильоны людей во всем мире видели. Они к нам после того лучше должны быть. Большое дело, Павел. Ну а что время придет и ты на другую колею должен перебраться, так на то жизнь. А жизнь что поле, в одну борозду не вспашешь, надобно и возворачиваться. Главное, что ты к труду себя приучил. А труженик во все времена и в любом деле в почете будет. Так что ты не гнись, парень.

Астахов отвез Нину Маевскую в Кривоколенный переулок. Выйдя из дома, девушка замолчала – знала, Павла не остановить, лучше подчиниться, он всегда и во всем доходил до конца. Родственник Чингисхана положил руку ей на плечо.

– Из дома не выпускай, к шести утра отвези в аэропорт, проводи до трапа, – сказал Астахов. – Мне там появляться нельзя.

Хозяин тряхнул кудрявой головой:

– Я тебя понял. – Подтолкнул Нину к дому, и она оказалась сразу на крыльце.

Астахов больше ничего не сказал, кивнул и уехал, у него на сегодня еще были дела.

На следующий день, сразу после тренировки, он поехал в район новостройки. Он немного опоздал, у подъезда пахнущего сыростью дома среди разбитых бетонных плит стоял грузовик, нагруженный мебелью. Трое парней в стареньких тренировочных костюмах ее разгружали. Павел быстро переоделся, включился в работу.

Получил квартиру товарищ Астахова Андрей Ткаченко, которого сразу можно было узнать по суетливым движениям, командному голосу и по тому, что таскал он меньше всех.

Работали тяжело, ремней и иных приспособлений не было. Громоздкие вещи в узких пролетах разворачивались впритирку и то, если их поднимали на вытянутых руках.

Этаж был третий, без лифта.

Один из «грузчиков», метатель молота или толкатель ядра, положил на спину холодильник и шел по лестнице, роняя с лица тяжелые капли пота.

Наконец подняли последнюю этажерку, последнюю связку книг. На кухне поставили стол, развернули газетные свертки с нехитрой закуской, открыли четыре бутылки с молоком.

Хозяин поднял стакан:

– Спасибо, ребята.

– Это тебе спасибо, Андрюша. – Метатель глотнул из бутылки половину, вытер губы ладонью. – Ты же мог и стенку приобрести, и квартиру получить не на третьем, а, скажем, на седьмом. Без лифта.

Все рассмеялись. Гигант опорожнил бутылку, опустил руку, достал из-под ног полную.

– Смеемся, а Игоря схоронили… – сказал хозяин.

Неловко молчали, стараясь не смотреть на Астахова. Гигант хлебнул молочка, загудел:

– Паша, я парень простой. Скажи, что болтают, мол, тебя тянут… Скажи, мы не позволим.

– Ты, Коля, как твой молот, – обронил хозяин и хлопнул парня по гулкой спине. – Тяжел и незатейлив.

– Андрей, ты машину когда получаешь? – вкрадчиво спросил Астахов.

– Жду открытку, – хозяин просветлел лицом. – Какую дадут? Может, «семерку»? Я десять штук на книжке зажал. Жду.

– Значит, десять тысяч у тебя есть, – так же вкрадчиво протянул Астахов.

– У меня, Паша, всегда есть, – довольно ответил хозяин.

– А машину с грузчиками нанять? – спросил Астахов.

– Ты что? – хозяин поперхнулся. – Попрекаешь? А дружба?

– Друга беречь надо, а не разменивать на пятерки, – сказал Астахов.

– Чемпион! Эгоист! – Хозяин встал. – Весь праздник испортил.

– Это верно, – один из молчавших все время спортсменов поднялся. – Николай незатейлив, Павел эгоист, а мы с Витьком просто дураки. Бывает.

Все встали, пошли к выходу, метатель вернулся:

– Не серчай, устали. Живи, радуйся. – И пошел догонять товарищей.

Когда снимали отпечатки с колес его «Волги», Астахов жалел, что нет здесь московского сыщика. «Все-таки, что ни говори, а кто милиционером родился, тот милиционером и умрет», – рассуждал Павел, наблюдая, как работают эксперты. Нины нет, колеса он заменил, ему было спокойно. Так малый ребенок, чиркнув спичкой, видит только завораживающий огонек, пока не пахнет жаром и не будет поздно. И успеют ли сильные руки вынести его в жизнь, неизвестно.

Когда прокурор, выслушав Леонидова и придирчиво прочитав документы, вздохнул и подписал постановление об избрании меры пресечения в отношении Астахова Павла Александровича – заключение под стражу, герой разговаривал с Ниной Маевской по телефону.

В Киеве, как и должно, приняли ее по высшему разряду, поселили в «люксе» на Крещатике, цветы, театр. Красиво. Девушка разговаривала с Павлом милостиво, а он понимал, что все между ними кончено. Почему кончено, он не знал. Внутри было пусто, холодно и спокойно. И хватит сантиментов, пора в Москву, здесь жить больше нельзя, от внимания деградирует; не человек, а бабочка, булавкой пришпиленная.

Заснул Астахов, как обычно, сразу. Сны он видел редко.

Только поднялось солнышко, Город вызвал на свои улицы дворников и поливочные машины, начал умываться, прихорашиваться.

В шесть Астахов выбежал в сквер.

– Паша, привет! – Дворник поднял метлу.

Вернувшись с пробежки, Павел включил магнитофон, совсем тихо зазвучала музыка. Он принял душ, надел тренировочный костюм с буквами СССР на груди – на улицу надевать стеснялся, – начал готовить завтрак и одновременно стол для занятий. Движения его были, казалось бы, осторожными, поставил чайник и сковородку, достал из холодильника масло и два яйца, взял тряпку, перешел в комнату, протер стол, положил стопку учебников, тетрадь и ручку. Вернувшись на кухню, разбил на сковородку яйца, когда в дверь позвонили.

Астахов открыл дверь, на пороге стоял Кепко.

– Петрович! Вот радость! Заходите. Завтракать будем! Какими судьбами…

Анатолий Петрович переступил порог, залепил Астахову такую пощечину, что голова у него мотнулась в сторону.

В комнате Кепко, перекатывая на скулах желваки, сказал:

– Одевайся, едем в прокуратуру.

На кухне горела, чадила яичница.

Как ищут убийцу

Ищут ягоды и грибы, ищут полезные ископаемые, убийцу устанавливают и задерживают. Причем задержание – не есть победа добра над злом. Требуются доказательства, причем неопровержимые, иначе как задержал, так и отпустил, а в личных делах «задержателей» появятся нелестные и не облегчающие их дальнейшую жизнь слова. Поэтому бытующее среди некоторых обывателей мнение – мол, милиции главное схватить и посадить – не соответствует действительности. Любой сотрудник уголовного розыска знает: не задержал преступника – поругают, задержал необоснованно, бездоказательно – изобьют. Человеку свойственно из двух зол выбирать меньшее.

Когда Анатолий Петрович Кепко привел Павла в прокуратуру, старший оперуполномоченный Гуров сидел в соседнем кабинете и рассуждал, что установить убийцу, может, и удастся – как только Астахов заговорит, в конце туннеля появится свет, а вот с доказательствами будет совсем плохо. Трудно предположить, что человек, совершивший убийство с заранее обдуманным намерением, если на него строго и осуждающе посмотреть, рухнет на колени, начнет раскаиваться и писать чистосердечное признание.

Странное дело, о розыске преступников говорят много, а о розыске доказательств практически не говорят. Классическая формула такова: оперативник, обязательно самбист и стрелок экстра-класса, опускает мозолистую руку закона на плечо преступника и говорит: «Финита ля комедия» – то есть конец. Преступление было совершено так-то и так-то, перед выходом на дело преступник ел шпроты, штаны на нем были серые, ботинки одинаковые, запираться бесполезно.

Возможно, так случается, и Гурову просто в работе не везло. Даже в самых очевидных случаях после задержания преступника необходимо было разыскать доказательства. Порой доходило, казалось бы, до парадоксов. Но так только казалось, на самом деле сбор доказательств является не чем иным, как элементарным соблюдением законности.

Ожидая, пока прокурор закончит беседовать с Астаховым, Гуров вспомнил один случай.

Гуров только начал работать в уголовном розыске, как на обслуживаемом им участке объявился специалист по «разуванию» автомашин. Заявления поступали поутру, когда владельцы безгаражного автотранспорта выходили к своим дорогостоящим дитяткам. Те стояли на аккуратно уложенных кирпичах, колеса «уехали» самостоятельно в неизвестном направлении. Довольно быстро Лева «специалиста» установил, сделать это не составляло особого труда, так как его знали на территории очень многие. «Специалист» при встрече на улице с ним раскланивался, владельцы стучали кулаком по столу, писали в инстанции длинные, обличающие милицию заявления. Гуров работал. Это хорошо знакомое всем понятие в приложении к сотруднику уголовного розыска означает, что он бегал по территории днем и ночью. Днем он искал место, где колеса закончили свое путешествие, ночью пытался задержать «специалиста» в момент проведения операции. Начальство перешло с Гуровым на «вы» и называло лейтенантом, жители района поглядывали на него презрительно, а когда он появился на улице в новом плаще, стали переглядываться многозначительно. Публика, имеющая забронированные места у пивных палаток и винных отделов, относилась к Гурову насмешливо, но с пониманием. Давали советы: «Наплюй на частников, с них не убудет», «Загони Васька (так звали „специалиста“) в кабинет и вложи ему по первое число, пусть сменит место боя, город большой, чего он к тебе прицепился». Через месяц с лишним Гуров задержал Васька с колесами в руках. Он не бегал, не отстреливался, сказал, что жадность фраера сгубила, и потащил колеса в отделение милиции.

Гуров давно установил: в отношении к задержанию преступников и к доказательствам люди четко делятся на две категории.

Те, кого обидели, их родственники, соседи, знакомые убеждены, что в милиции работают бездельники либо взяточники. Преступника знают все, вон морду отожрал, посмеивается, а милиции плевать, она и не чешется. Распустили народ, какие-то доказательства ищут, брать надо и сажать, все безобразия от попустительства.

Иная категория – родственники, друзья, знакомые задержанного. Они поголовно оказываются гуманистами и эрудитами. На свет появляются слова: алиби, беззаконие, презумпция невиновности. Некоторые выражаются проще: ты, падла, докажи сначала, потом хватай. Не видел, не знаю, не помню, невиновный я, вещи на улице нашел, деньги враги подбросили. Советская власть не позволит. Конституцию не отменяли, дай бумагу, буду писать прокурору.

Гуров нашел ключ к Астахову, и тот явился к прокурору с повинной, что спасло от водворения в изолятор.

О своем вчерашнем разговоре с тренерами, в особенности о его начале, Лева вспоминал неохотно. Он предвидел, что встретят его неласково, но такой ярости, стремления чуть ли не физически его уничтожить не ожидал. Один из присутствующих даже поднялся, хотел приблизиться на дистанцию удара, но Анатолий Петрович Кепко, хоть и мал ростом и годами постарше, оказался шустер, звонко огрел товарища половником, и тот опомнился. Гуров последовательно молчал, Кепко в конце концов остановил словоизвержение, сказал:

– Говорите, товарищ, не знаю вашего чина. Мы вас слушаем. – Смотрел он откровенно недоброжелательно.

Лева давно приметил: правду узнают сразу, как хорошего знакомого, которого хотя и не видели некоторое время, но прекрасно помнят в лицо.

– Положение у меня сложное. Пришел я к вам неофициально и на ваши вопросы, говоря честно, могу отвечать только ложью. Поэтому вопросы вы лучше не задавайте. Я же вам буду говорить только правду, но в том ограниченном объеме, как позволяет мой служебный долг.

И наступила тишина. Лева встал, прошелся по комнате, вздохнул и начал:

– Павел Астахов запутался во лжи и изобличен. Сегодня прокурор принял решение, которое мне неизвестно. Я не обольщаюсь и вам не советую. Человека убили, виновный должен быть наказан. Извините, что декларирую прописные истины, но складывается впечатление, что вы эти истины подзабыли. Никакие ваши ухищрения или высокопоставленные покровители помочь Павлу Астахову не могут. Завтра в девять утра он должен явиться к прокурору. Как вы этого добьетесь, меня не касается. Мое мнение: в создавшейся ситуации значительная доля вашей вины. Все. Как выражается многоуважаемый Илья Ильич Леонидов, разрешите откланяться.

И тут произошло непредвиденное.

– Стойте! – Забыв о радикулите, Олег Борисович Краев вскочил, обошел стол, чтобы Анатолий Петрович Кепко не мог использовать половник, и, как говорят в определенной среде, «пошел в сознанку».

Какими благими намерениями руководствовался Краев, как сложна ситуация – Лева пропустил мимо ушей. Он выловил из гущи междометий и восклицательных знаков информацию о телефонном звонке Веры Теминой и бросил старшего тренера на произвол судьбы и на милосердие товарищей.

Прокурор, конечно, не отказал бы Гурову, и тот мог присутствовать при явке Астахова. Гуров решил иначе и ждал в соседнем кабинете. Розыск преступника только начинался, с Астаховым необходим контакт, видеть его унижение не следует.

За полтора часа ожидания Лева успел вспомнить и вчерашний вечер, и попытался смонтировать замысел и действия убийцы, представить – правда, безуспешно – его самого.

Наконец дверь открылась, в кабинет решительно вошел Анатолий Петрович Кепко, пожал Гурову руку, что получилось у него не театрально, а просто, по-человечески, и сказал:

– Мы виноваты, простите. Спасибо. Я всегда рад вас видеть. Потребуется, мы сделаем все возможное. До свидания. – И, не взглянув на топтавшегося у двери Павла, вышел.

– Здравствуйте, Павел, – сказал Гуров.

– Здравствуйте. – Павел с облегчением закрыл за тренером дверь. – Приказано все написать.

Гуров кивнул на соседний стол, где лежала стопка чистой бумаги и авторучка.

– Пишите, только не галопом по Европам, а подробно.

Пока Астахов писал, события развивались своим чередом. Илья Ильич Леонидов попросил предоставить ему очередной отпуск, который ему необходим срочно, в связи с семейными обстоятельствами. Прокурор – «дружочек» подполковника Серова – выполнил просьбу подчиненного мгновенно. Дело принял к производству следователь Николай Олегович Фирсов.

Можно удивляться, но Леонидов столь резкому изменению ситуации обрадовался. Явись подполковник и московский сыщик в прокуратуру с Теминой и Краевым завтра, когда Астахов находился бы уже в изоляторе, а Город шумел, Илье Ильичу Леонидову секретарь обкома голову бы оторвал. «Значит, я с Астаховым промахнулся», – рассудил Илья Ильич. Необходимо устраниться и выждать, и он ушел в отпуск. Леонидов походил на щуку, которая бросилась на карася и чуть было не проглотила тройник, сорвалась и нырнула в камыши – ждать.

Следователь Фирсов дежурил в вечер убийства Лозянко, выезжал на место преступления, с Гуровым работал по делу о разбойных нападениях, Астахова знал, относился к нему с уважением, но без особых эмоций. Николай Олегович в свои сорок с небольшим был человеком опытным, спокойным, слыл среди товарищей буквоедом. Выслушав прокурора, он забрал пухлую папку с делом и отправился работать. Заглянул в кабинет, где Астахов писал, а Гуров скучал у окна, тихо поздоровался. Гуров вышел в коридор.

– Пишет. – Гуров пожал плечами. – Потеряли трое суток, хотя в данной ситуации это вряд ли имеет существенное значение.

– Мне надо его официально допросить.

– А нельзя отложить на завтра?

Фирсов хмыкнул, задумался.

Гуров взглянул недовольно, спросил:

– Объяснить?

– Да я понимаю. Так ведь написанное собственноручно – одно, протокол допроса – совсем иное. Эх! – Фирсов махнул рукой, словно собрался прыгать в холодную воду. – Действуй, сыщик. Пусть придет завтра, в десять. И чтобы Маевская, и Темина, и Краев. – Видимо, он был доволен собой, канцелярское выражение на его лице сменилось улыбкой, Фирсов даже слегка хлопнул Гурова по плечу. – Мы с вами сработаемся, Лев Иванович.

Гуров просмотрел объяснение Астахова мельком… Телефонный звонок… Приехал, увидел труп… Испугался за Маевскую… Протер бутылку и все выключатели и ручки. Инспектор не сомневался: все правда.

– Почему стаканы на столе не вытерли? – спросил он.

– Во-первых, Нина спиртное не употребляет, а потом, она очень брезглива, не возьмет такой стакан в руки, – ответил Астахов.

Он восстанавливался поразительно быстро. Плечи, недавно опущенные, развернулись, поднялся подбородок, взгляд не соскальзывал, упирался Гурову в лицо.

– Вы курите?

– Нет. Практически нет.

– Вы не оставляли в квартире Лозянко пачку американских сигарет?

– У меня есть сигареты «Уинстон», держу для гостей, но с собой не ношу.

– Интересно. – Гуров хотел обнять Астахова за плечи, но тот неуловимым движением отстранился.

– Торжествуете победу?

– Я с вами не соревновался. Ищу убийцу, вы мне мешали.

Гуров сунул руки в карманы, прошелся по кабинету. «Черт вислоухий, щенок, нужны тебе эти объятия. Ты ошибаешься, все время ошибаешься. Необходим контакт, не замирение, не терпение друг друга на дистанции, единение. Без Павла Астахова ты слеп и глух. Необходимо вычерпать и из него, и из себя все накопившееся раздражение, опустошиться до донышка и наполниться новым, свежим и добрым».

– Ты мне надоел, чемпион, сил никаких нет!

Гуров подошел вплотную, чуть ли не коснувшись Астахова:

– Я тебя предупреждал, чтобы ты не лез на чужой стадион! Ты наделал делов и должен сидеть в тюрьме!

– Что? – Астахов чуть отстранился, тоже повысил голос. – Я? Павел Астахов в тюрьме?

– И шиповки бы тебе даже не дали! И в туалет под конвоем! И спас тебя я! Вот, я! – Гуров умышленно пережимал до крайности. Он контролировал каждое свое слово, следил за реакциями «противника».

Никчемная реплика о шиповках выбила Астахова из колеи, он замотал головой, как боксер, пропустивший сильный удар. А Гуров неожиданно увидел сцену из снятого Беланом фильма.

Мужчина – седой, с сильными линзами очков, отчего зрачки его казались твердыми, – сидел за столом и вертел в руках зачетку, смотрел на сидевшего напротив Астахова внимательно и с участием. Здесь же с микрофоном сидел и оператор Белан.

«Поверьте, Павел, я не хочу вас обидеть, пытаюсь понять. Вы первый чемпион, которого я вижу не по телевизору. Я вижу в ваших глазах мысль, сознание. Тем парадоксальнее ситуация. Зачем вы живете? В чем смысл вашего существования? Каждодневные тренировки! Вы превратили себя в механизм, который борется за скорость. Борьба идет уже не за секунды, а за десятые и сотые… Но ведь вы человек. Существо духовное! Человек – это звучит гордо!» – Он смущенно посмотрел в камеру.

«Я человек гордый, – ответил Астахов. – Жизнь без борьбы – не жизнь. Сегодня спорт, но мне только двадцать три года».

– «Жизнь без борьбы – не жизнь»? – Гуров состроил гримасу. – Какие прекрасные слова! Важно, что ты их первым произнес!

– Почему вы так со мной разговариваете?

– Потому! – выпалил Гуров. – Ты покрываешь убийцу!

– Нет!

– Да!

– Я лгал! Признаю!

– «Сдаюсь!» – сказал приговоренный, когда палач выбил из-под него табуретку. – Гуров рассмеялся.

– Случалось, что ради спасения чести женщины мужчины шли на эшафот!

Они расхаживали по кабинету, стараясь не сталкиваться, кричали друг на друга. Дверь приоткрылась, Гуров рявкнул:

– Закройте дверь! – и тут сообразил, что заглядывал в кабинет прокурор.

Астахов, взвинченный, распалялся. Гуров, наблюдая за ним, подбрасывал в огонь дровишки.

– Я забыл, что не один, не волен распоряжаться собой! Людьми слишком много вложено в меня!

– Есть такое юридическое понятие: презумпция невиновности, – неожиданно тихим, но жестким голосом сказал Гуров.

– Вот именно! – Астахов выстрелил пальцем в собеседника. – Человек не виновен, пока не доказано обратное.

– А презумпция эта на всех распространяется? – ласково спросил Гуров. – Или как?

– На всех! Абсолютно! – Астахов, конечно, был наивен, беспомощен.

– На вас? – мурлыкал Гуров. – И на меня?

– На всех!

– Интересно. – Бархатные нотки у Гурова исчезли. – А вы столько времени врали почему?

– Ну… – Астахов развел руками. – Я объяснил… Честь женщины.

– А для меня честь женщины не существует? – Гуров, как говорится, брал противника голыми руками. – Я вроде как подлец? Вы человек порядочный, а я подлец.

– Я не говорил…

– Хуже, вы так поступили, – перебил Гуров. – Так и живем. Вот, все люди хорошие: для всех существует презумпция невиновности. А сотрудник милиции еще ничего не сделал, а уже как минимум дурак, который понять не способен.

– Я не говорил…

– Делал, – тыкая Астахова пальцем в грудь, по складам произнес Гуров.

– Признаю.

– Спасибо, – вздохнул Гуров. – И хватит полемизировать, надо работать. – Он сказал это просто, не расставляя восклицательные знаки.

Астахов переключился быстро, взглянул на часы:

– На тренировку я опоздал, поеду в институт.

Когда они вышли на улицу, Гуров сказал:

– Совсем забыл: позвони в Киев, завтра утром Маевская должна явиться в прокуратуру. Краев и Темина тоже. – Он взглянул на часы. – Сейчас мы расстанемся, я немного от тебя отдохну, соберусь с мыслями – конечно, если их обнаружу, – посоветуюсь с начальством. В семнадцать приходи в гостиницу «Центральная», номер двести двенадцать. Ни к чему, чтобы нас видели разгуливающими вместе, у вас не город, а общая, сильно перенаселенная квартира. И самолюбие свое, хоть оно и торчит у тебя поперек горла, проглоти, иначе никакого толку не будет.

Астахов улыбнулся, впервые улыбнулся Гурову персонально, кивнул и легко зашагал, привычно отвечая на приветствия земляков.

«За Веру Темину просить не стал, это хорошо, значит, он нам верит», – подумал Гуров и отправился в управление.

Для того чтобы разыскать преступника, желательно знать, кого ты ищешь. Так или примерно так начал свои рассуждения старший оперуполномоченный. На первом этапе розыска сотрудник напоминает двоечника, который, получив билет, бесконечно перечитывает условия задачи, словно количество повторений может привести к решению.

Астахова вызвали в квартиру, где лежал труп. Ригель замка был зажат, иначе Павел не смог бы войти в квартиру.

В милицию в тот вечер звонили дважды. Можно с уверенностью предположить: первый раз звонил убийца, желая, чтобы опергруппа застала Астахова в квартире. Второй раз звонил Астахов. Можно предположить, что цель убийства – компрометация Павла Астахова. Очень похоже, потому и личный мотив убийства не инсценировался под ограбление. Условия задачи достаточно ясны. Болтается, пока с неясной целью, пачка «Уинстона». На ней имеются годные к идентификации пальцевые отпечатки. Если они принадлежат Астахову, то ясно – пачка оставлена как дополнительная улика. Кто и с какой целью хочет угробить Астахова? Прямо на поверхности лежит зависть. Но завистники не убивают с заранее обдуманным намерением. А может, и убивают, только я не встречал? Моцарт и Сальери? Их создала фантазия гения, а мы ходим по матушке-земле.

Гуров налетел на мужчину, который нес авоську с картошкой. Она, слава богу, не рассыпалась, ползать и собирать не пришлось. Лева пробормотал извинения, получил витиеватый ответ и пошел дальше.

«Что можно сказать о преступнике, как выглядит его визитная карточка? Умен? Не факт. Смекалист, хитер? Похоже. Дерзок, хладнокровен. Возраст астаховский, возможно, чуть старше. Почему? Потому что так кажется. Сильный аргумент».

С таким незначительным багажом Гуров вошел в кабинет подполковника Серова. Задумавшись, Лева не постучал, а в кабинете находился прокурор. Точное его местонахождение определить было невозможно, так как он бегал перед столом, приплясывал, размахивал руками и кричал:

– Потому ты в этом кресле двенадцать лет?! И на пенсию ты вылезешь из этого кресла?! Люди, люди вокруг. С их слабостями считаться надо! А ты как паровоз! – Он надул щеки, запыхтел.

Гуров попятился, хотел тихонько прикрыть дверь, Серов остановил:

– Лев Иванович, заходите. Это не прокурор. Толик Макаров паровоз изображает, меня жить учит.

Толик выпустил пар, узнал Гурова и вновь напрягся:

– А вы, собственно, почему на меня кричите? А подите вы оба!

Дверью он хлопнул так, что торчавший в ней ключ вывалился, брякнул на пол.

Серов был в мундире, при орденах. Воевать он по возрасту не воевал, однако имел Красную Звезду, «Знак Почета», ну и положенные три медали за выслугу.

– В обкоме был, – пояснил он. – Тебя подстраховывал. Мало ли… – Неожиданно спросил: – Ты рыбак?

– Возможно. Не пробовал.

Серов вышел из-за стола, вставил ключ на место:

– Не бойся, Лева, врагов. Они могут только убить. Боись друзей. Старо? Я нового придумывать не способен, чужим умом перебиваюсь. Отборочные соревнования ты выиграл, как дальше? – Он снял галстук, мундир повесил в шкаф, закатал рукава, выпустив наружу рыжие веснушки.

Гуров рассказал о своих соображениях. Серов слушал, кивал, подбадривал словами «верно» и «молодец». Когда Лева закончил, подполковник сказал:

– Мне говорили, что талантливый, я усомнился. Не прав, товарищ Серов, не прав. Как будем жить дальше?

– Дружно, – ответил Гуров. – Вы – здесь работая, я в Москве тоже без дела не останусь.

– Думаешь?

– Убежден. Борис Петрович, тут пахать надо, долго-долго, кропотливо исследуя окружение Астахова, изучая его жизнь день за днем. Когда, где, при какой ситуации он нажил себе смертельного врага?

Гуров ожидал сопротивления, готовил дополнительные аргументы, сначала растерялся, потом даже обиделся, когда Серов сказал:

– Что же, прав ты, майор, возразить мне нечего, уговаривать стыдно. На чужом огороде можно поработать воскресным днем, до обеда, пока женщины на стол собирают. А навоз возить, перепахивать, поливать и пропалывать – дело хозяйское.

Гуров попытался уловить в тоне, взгляде подполковника подвох, ловушку, не нашел, вздохнул с облегчением.

– Ты с Астаховым в семнадцать встречаешься? Побеседуй напоследок, передай, что завтра после прокуратуры я его жду. Билетик я тебе закажу, в восемнадцать заеду в гостиницу, у меня повечеряем. А то не по-людски, в гости не зову, ездить на тебе езжу, а не оглаживаю.

Павел пришел в гостиницу вовремя, они выпили по чашке растворимого кофе, съели пачку розовых вафель, Гуров сказал, что завтра утром улетает, затем спросил:

– У тебя много врагов?

– Нормально, как у каждого. – Астахов задумался и добавил: – Может, чуть больше.

– Почему?

– Друзья – они как есть, так и есть. А каждая победа прибавляет поклонников и врагов.

– Интересно. Соперники способны тебя убить?

– Глупости. Здесь не проклятый Запад, наркотики в стакан не подсыплют.

– Тебя пытались убить. Ты что, так забегался, что мозги выветрились? Убить не физически…

– Извините, вы по профессии сыщик? Я вас обидел этим словом?

– Я действительно сыщик. – Гуров пожал плечами и пошел в ванную мыть посуду.

Астахов вошел следом, взял полотенце:

– У меня мозги выветриваются, а у вас, извините, от профессии они набекрень встали.

На том разговор и закончился.

Квартира у Серова была в новом доме, из таких в Москве города понастроили. Все нормально, стекло в одном окне алмазным крестом перечеркнуто, брак значит, а хорошего перед сдачей дома под рукой не оказалось. Паркет под ногами скрипит и подпрыгивает, чтобы враг незаметно не подкрался. Кухня – а они ужинали в святом месте – обставлена стандартно, стол и табуретки ребятишкам в детском садупонравились бы – легкие и качаться можно.

Яичница получилась стандартная, сыр – неизвестной национальности, не швейцарский и не голландский точно – уложили на тарелочку, открыли банку, в которой было законсервировано нечто рыбное.

– Ты, я знаю, не употребляешь, – Серов налил чай, – и я в доме не держу. – Он подмигнул: – За мужскую дружбу!

– Не дави на меня, коллега, – ответил Гуров. – Я сделал, что мог, работайте…

– О чем разговор? – Серов смотрел наивными глазами. – Утром заеду, отвезу в аэропорт.

– Надо бы позвонить…

– Ты вылетишь, я позвоню, – сказал Серов. – Запиши координаты. А чего ты не женатый? Солидный мальчоночка. В твоем возрасте в войну дивизиями командовали…

– Христа уже распяли, – поддакнул Гуров.

– А может, уже разок хаживал? Теперь на воду дуешь?

– С вами женишься. – Гуров усмехнулся. – Чья бы корова мычала…

– У меня так двое. Сейчас с матерью в деревне. Вот выйду на пенсию… – Серов замолчал, неожиданно спросил: – А что это ты все: Астахов, Астахов, а потом на сто восемьдесят и в обратную сторону?

– Неправда ваша, коллега, – ответил Гуров. – Я лишь утверждал, что Астахов лжет. А что он по затылку ударить не способен, так вы лично мне подбросили.

В общем, ужин прошел, как пишут в газетах, в теплой и дружественной обстановке.

Как известно, все в жизни повторяется. Вернувшись из гостей, Лева начал укладывать чемодан, сказал дежурной, чтобы разбудили в шесть, от горячего молока отказался.

Вы же понимаете, что сборы Гурова – детские глупости, никуда он улететь не может. Убийцу не выявили, не уличили, а сыщик улетел? Так не бывает! И все это отлично понимают, только майор милиции Лев Иванович Гуров, наивный – качество при его профессии несколько странное, – предается несбыточным мечтам.

Он погасил свет, через окна падали причудливые блики от уличных фонарей. Но почему-то не ложился, шатался по своему шикарному номеру в одних трусах, когда зазвонил телефон.

– А я не подойду, – весело сказал Лева, потом сообразил, что звонок междугородный, и схватил трубку.

– Да! Слушаю! Рита? Добрый вечер, девочка! Что? – Он опустился в кресло. – Добрый вечер, товарищ генерал. Ночь? Да-да, у нас уже ночь. Где шляюсь? Лютики-ромашки собираю, Константин Константинович. – Некоторое время Гуров молча слушал, затем сказал: – Почему это я не могу отступить, Константин Константинович? Вы меня… Я тоже себя знаю. Я хочу домой! Вот! Я устал. – Он выслушал генерала. – Ничего нормального в этом нет. Извините, товарищ генерал… Вы не приказываете, даже не просите? Вроде это я сам не могу отказаться, отступить и доведу дело до конца? Извините, Константин Константинович, я способен отступить и вылетаю утром в Москву. Я не прячусь. Спасибо. Спокойной ночи, Константин Константинович. Поклон супруге.

Лева был так взбешен, что разговаривал вслух:

– Он меня знает! Если генерал, так все знает! А чего он позвонил? – Гуров сел, взглянул на телефон. – Разыскал! – Лева вспомнил подполковника Серова. – Ах ты, улыбчивый черт. Простак! Сукин сын! «Утром заеду! Провожу!» Цветочки! Как же не стыдно, чужими руками? Фарисей! Приговорили! Обречен!

Гуров схватил раскрытый чемодан и швырнул его в угол.

Начальник отдела уголовного розыска подполковник милиции Серов Борис Петрович

Официально рабочий день в отделе начинается в десять часов, так называемые «пятиминутки» проводятся без пятнадцати десять. Сотрудники, у которых накопилась писанина, являются в девять. Серов приходит в управление около восьми, а сейчас, когда семья в отъезде, и в семь.

Борис Петрович не выслуживается, знает, что в карьере достиг своего потолка, кабинет и кресло, которые он занимает, вполне его устраивают. Если для астаховских дедов среда обитания – лес, то для него – управление милиции. Если в Городе тихо, он может уехать домой и в четыре – все знают, где его найти. Не дай бог, конечно, но, к сожалению, случается. В общем, он работает не по служебному расписанию, а по потребности.

Сегодня он пришел в плохом настроении. Хотя инцидент с Астаховым разрешился благополучно и генерал и секретарь обкома сказали ему добрые слова, Борис Петрович чувствовал себя отвратительно, он начал писать рапорт в министерство, пытаясь в сухих протокольных выражениях представить работу майора Гурова как можно лучше.

Боря Серов родился в Москве в начале лета тридцать третьего года в роддоме имени Грауэрмана, что рядом с рестораном «Прага» на Калининском проспекте, который так любят показывать в программе «Время».

В сорок первом, только Борьке исполнилось восемь, началась Великая Отечественная. Отца убили двадцать четвертого июня. Во время бомбежек мать с сыном сидели дома, в метро не ходили. Мать все повторяла: главное, чтобы убили вместе, сразу двоих. Дом вздрагивал, бомбы падали густо. В аптеку, что стояла на углу Воровского, попадали дважды, тонна свалилась в угловой дом напротив, сейчас там сквер. Вырвали середину, огромным клином, в здании по соседству с Домом журналиста, но Серовы жили рядом. В них промахнулись. Налеты стали реже, фашистов погнали, шла первая военная зима.

В школу Борька пошел в феврале сорок второго, заходил туда в основном, чтобы на большой перемене получить баранку или коржик. Схватив съестное, из школы уматывал. Дел у Борьки невпроворот. О морозах той зимы всем известно, отопление не работало, в каждой комнате стояли самодельные жестяные печки, почему-то называемые «буржуйками». Что буржуйского видели в примитивном приспособлении, высовывающем в форточку коленчатый рукав, неизвестно. «Буржуйка» требовала дров, которых Борька, как горожанин, никогда не видел. Рядом находился разрезанный бомбой дом, квартиры, как соты, – стены ведь отсутствовали. Борька лез в дом и тащил оттуда «дрова» – стулья, кипы журналов, обледенелые двери. Как он не сорвался с лестницы, где пролеты сохранились через один, неизвестно. Борька не знал понятия «мародер», но ни разу не взял из квартир ни одной вещи, которая бы не являлась топливом. Сегодня, вспоминая ту зиму, Борис Петрович удивлялся, почему он не открыл ни один шкаф – не в поисках наживы, а просто так, из любопытства. Он хорошо помнил: у него не было жалости к разрушенному человеческому жилью и любопытства к этой чужой жизни тоже не было, он не помнит ни одной фотографии на стенах, а ведь они наверняка висели. Он приходил за топливом. Мебель и двери необходимо притащить домой и превратить в щепки, не имея топора, орудуя лишь молотком и стамеской. Вторая задача – отоваривание карточек, материнская – служащая, его – детская, отдельно – продуктовые, отдельно – хлебные. Без очереди в ту зиму можно было получить только синяк от такого же, как он, добытчика. В некоторые очереди записывались с вечера, тщательно подрисовывая на ладони стирающийся фиолетовый номер. Борька столько отстоял в те годы очередей, что сегодня Борис Петрович даже несколько человек у прилавка обходил стороной.

В конце войны он начал зарабатывать – если так можно назвать спекуляцию. Деньги хоть и ничего не стоили, но нужны были. Предметом спекуляции являлись билеты в кино и папиросы. Отряд единомышленников выстраивался у кассы за час до открытия, билеты покупались обязательно парами. Вечером такая пара «уступалась» офицеру с девушкой за пятнадцать рублей. Для справки: килограмм хлеба на рынке стоил сто рублей, а то и больше. Еще спекулировали папиросами; покупая у военных пустые гильзы и табак, набивали папиросы и продавали поштучно. Сколько стоила тогда папироса, Борис Петрович уже не помнит.

Перед Новым годом зарабатывали на елочных базарах и честным трудом, и воровством. Объединенная бригада человек в десять около пяти утра собиралась во дворе дома напротив, сейчас там стоит памятник Гоголю, который по неизвестным причинам перевезли с его законного места в начале Гоголевского бульвара. Говорили, мол, памятник пессимистичен, больно Николай Васильевич голову наклонил, а в жизни был сатириком и весельчаком.

В войну памятник во дворе еще не стоял. Летом во дворе вдоль домов растили брюкву, в середине был выкопан и заасфальтирован водоем для тушения фашистских зажигалок. Зимой тут катались на прикрученных веревками к имеющейся обувке «снегурочках» и «гагах», перед Новым годом здесь располагался шумный елочный базар.

Итак, бригада в сборе, зимой в пять утра холодно и темно. Фонари уличные, как правило, не горели, и тьму кромешную подсвечивала лишь белизна снега. Одежду, которую носили мальчишки, даже вспоминать не хочется, а вспомнишь – не объяснишь, таких слов в сегодняшнем лексиконе нет.

Приезжали грузовики с елками, часть бригады разгружала, несколько человек находились за забором, ловили украденное и незаметно переброшенное. Тогда никто это воровством не считал, и слова «воровать» и «спекулировать» среди ребят не употреблялись. За разгрузку полагалась елка официальная, все добытые елки прятались в холодных котельных и продавались тридцать первого утром.

Еще существовал святой заработок, именуемый «подноской». За елками приходили только женщины, многие из них донести покупку до дома не могли. Тогда десятилетний грузчик хватал дерево и шагал с ним чаще всего в арбатские переулки, порой и черт знает куда, платили от трех до пяти рублей. Стыдно признаться, но окончание войны, канун победы Борис воспринял спокойно. Девятого вечером его чуть не задавили на Красной площади. Жизнь продолжалась без перемен, борьба за существование начиналась ранним утром и заканчивалась вечером.

На школу времени совершенно не оставалось. Терпение кончилось у школы и у Борьки Серова одновременно, сразу после седьмого класса, расстались без фанфар и слез, спокойно и деловито. Так как тройки в аттестате не соответствовали Борькиным знаниям, он в техникум не пошел, начал работать. Паспорт ему еще не полагался, и Борька перебивался то помощником дворничихи, то грузчиком «по договоренности». Обмануть в послевоенные годы пацана не могли: как ударили по рукам, так и платили. В сорок девятом ему выдали паспорт, он устроился грузчиком на ткацкую фабрику официально.

Серов не имел склонности к философствованию и самоанализу. Но память о прожитых годах порой подбрасывала вопросы. Иногда он от них увертывался, делал вид, что не заметил, в иных случаях, когда это не помогало, он возвращался, вновь становился Борькой Серым, пацаном сороковых годов, вспоминал.

Улица. Сверстники. Голод. Жестокость. Стая волчат в поисках пропитания, драка за свое место. Дрались жестоко, лучше не вспоминать. Существовал незыблемый авторитет взрослых. Старая, лет пятидесяти, дворничиха крикнула, и они растаяли в «сквозняках», хотя любой мог сбить ее с ног, и у каждого было, чем это сделать. Девчонок не трогали, на них не обращали внимания. Борька ни ростом, ни силой, ни смелостью не отличался, знал: отступившего бьют – и бросался первым, если успевал. Когда не успевал, залечивал раны, дважды отлеживался. Удивительно: местами обмороженная кожа да кости, о витаминах никто не слышал, но зарастало все, следов почти не оставалось.

Мать умерла, когда Борьке было четырнадцать. Врач и соседи что-то объясняли, он не понял, да и не хотел понимать. Кладбище, чья-то рука на его затылке. Участковый, какие-то разговоры о детдоме. Борьку усыновила соседка, позже выяснилось, что никаких документов не оформляли. Он просто стал жить в своей комнате один, заходил к тете Клаве похлебать горячего, однако не каждый день.

Почему он ни разу не украл? В стае никто не воровал, но он отлично помнит, как началось расслаивание, точнее, раскол. Отошли в сторону мальчишки из семей обеспеченных, которых сегодня назвали бы нищими. Двое исчезли из дворов, потом их нашли на стадионе, где они за талончики на питание то ли бегали, то ли прыгали. Борька и еще двое начали искать работу, во дворе осталось трое-четверо.

Подполковник милиции Борис Петрович Серов, слушая застольные рассказы, как втягивают в воровскую компанию, отмалчивался. Его не втягивали, однажды провоцировали на «слабо». У промтоварного магазина на Арбате – сегодня его называют Старым – разгружали фургон. Борька проходил мимо, его остановил Сенька Голова, угощая папиросой, кивнул на машину. Однорукий инвалид и две тетки таскали небольшие тючки в бумажной обертке, перетянутой шпагатом.

– Что, Серый, – сказал Голова, – слабо унести?

– Я работаю, – не задумавшись, ответил Борька.

– И правильно, – Голова хлопнул его по плечу, – иди работай, не отсвечивай.

Больше никогда никаких предложений Борька не получал. Проходя двором, он прикуривал, угощался или угощал, «деловые» молча ждали, пока он уйдет. Их жизни разошлись, ни дружбы, ни вражды, как говорят сегодня – мирное сосуществование.

Голова с дружками сели вместе, в одночасье, освобождались порознь и стали садиться порознь, из Борькиной жизни исчезли.

Подполковник Серов не воевал, но сороковые годы забыть не мог.

Некоторых своих привычек он не то что стеснялся, а пытался их от семьи спрятать. Так, он раздражается, если жена готовит суп, когда не съеден вчерашний, незаметно доедает с тарелки дочери, которая лишь ковырнет и оставит. Он же не может усадить жену и детей на диван, водрузиться на стул напротив и сказать: «Слушайте и запомните, ваш отец жил вот так…»

Когда в Москве открыли коммерческие магазины, стая еще не раскололась, и они ходили на улицу Горького в Филипповскую булочную смотреть пирожные. Они стоили более тридцати рублей, это, конечно, были «те» деньги, и у Борьки наторгованный тридцатник имелся, однако купить никто и не помышлял, и они приходили смотреть.

Сын уже женат, выделился, а дочке двадцать, пока с родителями. Недавно приятель привез из-за границы туфли, они в его семье не подошли, и Серов туфли у приятеля купил и подарил дочке. Замшевые лодочки на высокой шпильке. Дочь хлопнула в ладоши, чмокнула отца в щеку, надела туфли и отправилась в институт. Серов пошел в ванную и начал второй раз бриться. Трамвай, булыжная мостовая… Во что эти замшевые шпильки превратятся через две недели? Он, вернувшись из гостей, сразу снимает новый, лет пять назад купленный костюм, а то брюки на коленках вытягиваются.

Писатели-фантасты любят порассуждать, как состоится встреча с иной цивилизацией и на каком языке мы начнем общаться.

Борис Петрович не читал Тургенева, разве что рассказы, и не задумывался над проблемой отцов и детей. Он знал: его жизнь рассекла война и словно дольками нарезала поколения. Особняком стояли фронтовики, некоторые из них старше Серова всего на восемь-десять лет. Они были на «ты» и во всем ровня, пока рядом не оказывались другие фронтовики и ненароком не возникал разговор о войне. Серов сразу замолкал и отстранялся. Они знали, чего он не знал и что объяснить нельзя, о чем с посторонними и говорить невозможно.

Затем следовала долька серовских ровесников и тех, кто моложе, но успевших в детстве хлебнуть.

С родившимися в последние годы войны, к примеру, с женой Настенькой, хотя уже не во всем, но язык общий найти можно.

В силу своей профессии Серов не работал на целине и БАМе, имел дело с молодежью специфической и редко встречающейся. Слова «бабки», «телки», «кошелки», «фирма» и прочее подполковник понимал, а произносивших эти слова понять не мог, хотя и очень старался. Однажды, когда он собственной дочери несколько раз напомнил, что, мол, надо разморозить холодильник, она раздраженно ответила:

– Папка, ты такая зануда, сил никаких нет. Я доживу до пятидесяти, потом застрелюсь.

Голова и его дружки пропали в лагерях, не разобрались в себе, в жизни, Серов их не оправдывал, но понимал: они по-своему, но боролись за существование, пытались выжить за счет других людей. Так ведь выжить, а сегодняшние? Ткнуть ножом человека за джинсы, «фирму», чтобы лишний раз сходить в кабак? Обмануть, взять в долг и не отдать? Во времена Борьки Серова за такое свои бы прибили.

Борис Петрович не знает, как он будет общаться с инопланетянами, он с «редко встречающимися» и собственной дочерью разобраться не может.

Итак, Борис Серов, получив паспорт, устроился на работу грузчиком. В положенный срок его призвали в армию. Служил нормально, не отличник, но и не из разгильдяев, получил шоферские права и сержантские нашивки, вернулся на гражданку.

В милиции Борис Серов начал работать в двадцать один год шофером. Улицу он не только знал, понимал, он улицу чувствовал, почти любая уличная ситуация была ему хорошо знакома. Стоило взглянуть на подворотню, он знал: проходной двор или нет. Жизнь подготовила Бориса Серова к оперативной работе, он из окна машины мог в проходящем по тротуару парне определить карманника и удивлялся, как другие этого не видят. «Да вы взгляните, как он идет, как голову держит, точно щипач, не сомневайтесь». За рулем он просидел всего три месяца, после пяти задержаний его зачислили в опергруппу отделения милиции. Потом была школа милиции. Серов обладал еще одним редким и очень ценным для оперативника качеством: мог, не предъявляя удостоверения, не надрываясь в свисток, унять любого пьяницу и скандалиста, хулигана и вора в законе. Стоило Серову у пивного ларька, где начиналась драка, сказать несколько фраз, как ситуация разряжалась. Это происходило примерно так: «Деретесь? Неумело деретесь. Ты, парень, солидный вор, а ведешь себя как сявка. Стыдно за тебя. А у тебя и есть-то на одну кружку, у жены спер, сейчас прольешь. А ты выдохни, иначе лопнешь. Зайди ко мне в десятую комнату завтра поутру. Адрес сказать? Знаешь? Ну и молодец».

И «клиенты» затихали и провожали Серова уважительными взглядами.

В двадцать четыре года он впервые оказался на юге. В гагринском парке у чебуречной познакомился с Настенькой. Они влюбились друг в друга сразу, живут вместе двадцать девять лет и еще не успели серьезно поссориться. Настенька родилась и жила в Городе. Она, как и Борис, была сирота и жила с престарелой бабушкой. Оставить ее одну Настенька не могла, а переезжать в Москву бабушка не желала. «Тут, на энтом кладбище, мои отец с матерью, дочь, место мне определено. Схороните и куда хотите езжайте». Так лейтенант Борис Серов появился в Городе. Сначала о переезде в Москву поговаривали, потом перестали. Борис Петрович уже стал дедом, Москву вспоминал, но ностальгией не мучился. Здесь он считался своим, отцы Города его знали, и, если бы не характер, был бы он давно полковником и как минимум заместителем начальника управления. Но через себя не перепрыгнешь, какой человек к тридцати годам есть, таким и помрет. Для восхождения по служебной лестнице Борис Петрович обладал серьезнейшим недостатком. Он к месту и не к месту говорил то, что думает.

Странное дело, слыл подполковник лукавым хитрецом, таковым и являлся. Однако хитрил он и лукавил только в вопросах второстепенных и только с подчиненными. Ну, к примеру, убедить человека, что неинтересное и второстепенное дело является наиважнейшим, а отпуск в ноябре куда интереснее, чем в июле.

Стоило Борису Петровичу оказаться в кабинете с ковром, как подполковник разительно менялся, становился прямолинеен, порой дерзок. Недостатки свои он знал, даже пытался перевоспитываться. Порой ему удавалось промолчать, но получалось в результате только хуже. «Видели, даже рта открыть не желает, вся рота идет не в ногу, один Серов в ногу либо просто не идет, на месте стоит, как памятник себе». Когда данное качество Серова сформировалось окончательно и он его осознал, то поначалу пытался с собой бороться, но очень быстро устал и бессмысленную затею бросил.

Большинство руководителей Серова ценили, некоторые даже любили, но, как есть он начальник отдела и подполковник, так пусть и будет, лучше его мы не найдем, а выше ему подниматься ни к чему, с ним не договоришься, ждать от него можно невесть чего.

Вот с таким человеком и свела жизнь старшего инспектора Гурова. Вчера Серов позвонил в Москву генералу Турилину, беспокоить начальство он никогда не боялся.

Константин Константинович выслушал его и сказал коротко:

– Хорошо. Он останется. До свидания.

Сегодня Серов пришел в кабинет еще раньше обычного, написал на Гурова аттестацию по ликвидации группы, мучился над вторым рапортом. Что в министерстве майора Гурова серьезно отметят, Серов не верил. Ну, похлопают парня по плечу, в лучшем случае объявят благодарность, на этом все и кончится. Работает парень на дядю, но решение свое Серов считал правильным и менять его не собирался. Бумага у Серова не получалась, слова выползали то напыщенные, то безликие, подслеповатые. Он маялся, смотрел на часы, решал: может, машину за Гуровым послать? Недописанный рапорт он наконец спрятал в стол, позвонил на квартиру следователю Фирсову:

– Здравствуй, Олегович. Серов говорит. Кончай кофейничать или чаевничать, приходи ко мне, помощь твоя нужна.

– Слушай, Борис, – ответил Фирсов. – Я еще не в курсе дела. В папке полно мусора, главные свидетели не допрошены.

– Мне твое знание дела пока ни к чему, – перебил Серов. – Ты мне сейчас сам как свидетель нужен. И нечасто я тебя прошу.

– Хорошо, через полчасика явлюсь. – Фирсов сухо рассмеялся. – Непредсказуемый ты мужик, Борис! – И положил трубку.

Хотя от «Центральной» до управления можно дойти не торопясь минут за пятнадцать, Серов послал за Гуровым машину.

Следователь прокуратуры Николай Олегович Фирсов пришел даже раньше, чем через полчаса. Поздоровавшись, он спросил:

– Борис Петрович, вы, конечно, знаете, что я сухарь и буквоед?

– Ведомо. А мы давно на «вы» перешли?

– Я, Борис, к тому тебе напоминаю, чтобы ты свои просьбы соразмерял с моим скверным характером. Какого свидетеля ты собрался из меня сделать?

И как в театре, на прозвучавшую реплику открылась дверь, и вошел Гуров.

– Здравствуйте, – он поклонился Фирсову, повернулся к Серову, но тот его опередил. Оттолкнув кресло, вышел из-за стола и заговорил громко, словно с трибуны:

– Ну виноват! Виноват! А ты прости меня! Я не со зла, а для пользы дела! Я не трус и не самодур!

Гуров приготовил речь, но от такого напора растерялся, да и Серов не давал ему слова вставить.

– Убийца сидит в биографии Астахова. У тебя с Павлом контакт, которого не установить ни мне, ни тем более прокуратуре. Следователь каждое слово записывает, а тут надо часами разговаривать, необходимо по жизни Павла на четвереньках ползать, во все тайные уголки заглянуть и к каждому его знакомому принюхаться. И лучше тебя это никто сделать не может. И не потому, что ты гений, а так жизнь легла. Я старше тебя и по возрасту, и по званию. При свидетелях, вот прокуратура сидит, извиняюсь! Все! Ты доволен?

– В восторге! – Запал у Гурова пропал, надо бы ему благодарно промолчать, не сумел, слишком тщательно готовился. – Борис Петрович, а вы слышали, что Земля круглая и вертится?

– Ходят слухи. – Серов взглянул на следователя Фирсова, удобно расположившегося в партере.

Фирсов перекинул ногу на ногу, скрестил руки на груди и старался все запомнить дословно, чтобы с юмором разыграть всю сцену перед прокурором. Он посмотрел на Гурова, даже чуть кивнул – мол, валяй, сейчас твоя реплика.

– В один прекрасный момент, – Гуров склонил голову, казалось, заглянул под стол, словно именно там находился сей прекрасный момент, – Земля повернется так, что предоставит мне возможность с вами посчитаться за ночной звонок генерала Турилина.

– Ну-ну, – тихо сказал Фирсов, но его не услышали.

– Когда ты чужими руками удавил Астахова, то можно. Когда я тебя чуть прижал чужими руками… так больно?

– Я спасал Астахова! – вспылил Гуров.

– А я спасаю тебя. – Серов победил, развеселился и уже не просить, а поучать начал: – Сейчас отступишь, через годы станешь краснеть, себя не уважать… Ты мужик… ты должен.

– Насчет долга звучит очень свежо, – сказал Гуров. – Может, перестанем выяснять отношения и поработаем для разнообразия?

– Чтобы не забыть, коллеги… – Фирсов улыбнулся Гурову. – Целесообразно организовать по телевизору короткое интервью с Астаховым. Скромное, деловое. Уймутся разговоры, а убийца, возможно, засуетится, возможно, и подбросит нам что-нибудь. Как?

– Молодец! – Серов вернулся к столу, сделал в блокноте запись.

– Маевская из бегов вернулась, – сказал Фирсов. – Сегодня я ее допрошу подробнейшим образом, хотя особых надежд на нее не возлагаю. Допрошу тренера Краева, Веру Темину, естественно, передопрошу Астахова. – Он взглянул на часы: – Мне уже нужно идти. Если мы берем как рабочую версию, что убийство совершено с заранее обдуманным намерением и имеет своей целью компрометацию Астахова, подумайте, почему оно совершено в данный вечер. Если причиной тому ссора Астахова с Лозянко у аэровокзала, то мы можем максимально сузить круг подозреваемых. Теоретически можно предположить, что убийца ссоры не видел, а узнал о ней от третьего лица. Я вам рекомендую заняться в первую очередь очевидцами; если это ничего не даст, начните расширять круг. Если у меня появятся хотя бы малейшие новости, незамедлительно сообщу.

Следователь ушел, розыскники остались вдвоем.

– Пожалуйста, Борис Петрович, попросите ваших ребят составить списки очевидцев ссоры, – сказал Гуров. – И характеристики на каждого.

– Не беспокойтесь, Лев Иванович, я своих ребят очень попрошу, и к четырнадцати часам все материалы окажутся на вашем столе.

– Благодарю вас, товарищ подполковник. – Гуров кивнул и пошел к дверям.

– Брось дурака валять, давай, Лева, поговорим.

– А кто же станет на четвереньках ползать по жизни Астахова?

– Павел сейчас в прокуратуре.

– А он мне пока не нужен. – Гуров вышел.

– У каждого самолюбие, норов! – сказал Серов закрытой двери. – Только у меня ничего нет! – Он позвонил дежурному: – Вызвать весь оперсостав – живых, ходячих, больных, отпускников, не успевших смотаться из Города. Даю на все тридцать минут! Я их просить буду!

Старший оперуполномоченный майор милиции Лев Иванович Гуров

Есть бородатый анекдот о пьянице, который ищет монетку под фонарем не оттого, что там потерял, а потому, что под фонарем светлее.

Когда не знаешь, с чего начать розыск, лучше направиться в место посветлее, там хотя бы лоб не расшибешь.

Лева отыскал кинооператора Игоря Белана и тренера Кепко Анатолия Петровича. Может, все это и бессмысленно, но с обоими легко говорить откровенно, а в оперативной работе такое не часто случается.

Вскоре они собрались в просмотровом кинозале и начали крутить фильм. Белан таким вниманием к своей работе был польщен, Анатолий Петрович глядел на экран насупившись. Он очень переживал проступок своего любимого ученика и был огорчен предательством друга – другого определения для Олега Краева он не находил.

Гуров попросил оператора отобрать максимальное количество пленки, где сняты бытовые сцены, зрители. Как Астахов бегает, старшего инспектора не интересовало. Он сидел в кинозале рядом с Анатолием Петровичем и больше следил за выражением его лица, чем за происходящим на экране.

Большая группа молодежи шла по празднично убранной улице. Белые, черные, желтые и коричневые лица. Улыбки, смех, веселье. Астахов раздавал автографы, махал рукой, что-то кричал звавшим его друзьям. Наконец он вырвался из окружения и побежал догонять их…

Говорила по телефону Нина Маевская. Она тоже улыбалась, кивала.

И наконец прорвался звук:

– Я в тебя верю. Люблю. Целую. Жду…

И снова развернулась тартановая дорожка. С первой позиции были видны пригнувшиеся фигуры соперников. Вытягивая левую руку назад, они словно вымаливали эстафету.

И вот сорвался кудрявый негр, ринулся вперед… За ним рванулся блондин…

Метнулся под ногами тартан. Спины противников замерли, начали медленно приближаться, поплыли мимо. Впереди была лишь финишная ленточка…

Астахов сидел в салоне самолета. Отстранился от окна, болезненно поморщился, потер ладонью бедро и поднял голову.

Над дверью горела надпись: «Не курить. Пристегнуть ремни».

– Стоп! – громко сказал Гуров.

Игорь вскочил, замахал руками, экран погас.

– И не то мы смотрим, и не так мы смотрим. Последнее касается вас, Анатолий Петрович.

Кепко не ответил, лишь пожал плечами.

– Игорь, покажите нам забег, когда Павел проиграл. Там он еще поднимает бутылку и опускает в урну.

– Сейчас! – Белан побежал к механикам.

– Давно работаете тренером?

– Да уж дольше, чем вы живете, – огрызнулся Кепко. Его бесило, что милиция не оставляет Павла в покое.

– А это хорошо или плохо? – Гуров на грубость не реагировал.

– Не понял.

– Ну, с годами не только накапливается опыт, но и усталость, и чувства притупляются.

– Вы это к чему? – Кепко смотрел раздраженно.

– К тому, что если быть до конца честным, то мы с вами слишком часто говорим: мол, работаем для блага людей, а работаем-то мы для себя. Ради сознания, что ты человек, ты нужен, тебя ценят… Мы очень себя любим. Вы сейчас переживаете не столько за Павла, сколько за себя.

– А ты не молод, чтобы?..

– Нет, я в самый раз, – перебил Гуров. – Вы говорили о благодарности и о помощи. Так вы на экран смотрите и думайте, а не переживайте. Вам на Лозянко наплевать, он не те секунды показывал. Вашего Астахова чужой смертью хотели угробить, и убийца на свободе.

– Я вас не понимаю, товарищ майор! – Кепко повысил голос.

Лев Иванович Гуров, несмотря на свои бесконечные «будьте любезны» и «пожалуйста», мог и жестким оказаться.

– Хотите понять, так слушайте, и не себя, а меня! Убийца на свободе, возможно, озлобится от неудачи еще больше, возьмет рогатку или кирпич, и Павел Астахов не побежит, он даже ходить перестанет. – Гуров смотрел тренеру в глаза, пока тот не отвернулся.

Вернулся Белан, тихонечко сел рядом, зашептал:

– Этот ролик у меня дома оказался, сейчас привезут.

– Спасибо. Анатолий Петрович, сейчас вы сосредоточьтесь, и, как говорят киношники, мы отмотаем ленту назад. Вы встретились с Пашей Астаховым в одна тысяча девятьсот таком-то году. Я вас слушаю.

Кепко взглянул на Гурова строго, оценивающе, покашлял, покрутился в кресле, сказал:

– А ты ничего, ты мог бы даже тренером работать. Характер имеешь и удар держишь. Ну что Паша?

И Анатолий Петрович начал рассказывать о Павле Астахове. Как старший инспектор и ожидал, ничего интересного для себя он не услышал. Секунды… Поражения… Победы… Травмы… Работа… Работа…

В каждой профессии есть свои секреты, и не только секреты, но и приемы, техника. Гурова не интересовали объемы и тренировочные нагрузки, психологические стрессы, его пока не интересовал даже сам Астахов. Майору нужен был Анатолий Петрович Кепко, его настрой, душевное состояние, погружение в жизненный мир ученика. Тренера надо было превратить в Астахова, вспомнить его досконально, заставить жить его чувствами.

Анатолий Петрович говорил и говорил; когда называл имя Краева, морщился, словно от зубной боли.

– Павел Маевскую любит? – осторожно спросил Лева.

– Нет, – ответил Кепко. – Он хочет жениться. Ему нужен сын. Паша полюбит позже, сейчас в нем места для любви нет. Любовь в человеке очень много места требует.

– Кто был чемпионом области до Астахова?

– Разные были, менялись. – Кепко пожал плечами. – Смирнов Володька… Усольцев… Калинин Саша год сверкал. Его даже в сборную приглашали.

– А Лозянко?

– Перестаньте. – Кепко улыбнулся. – Игорь четыреста и не бегал.

Гуров старался подстроиться к тональности Кепко.

– Паша быстро бежал вперед, кого-то обгонял, невольно вытеснял с дорожки, занимал чужое место.

– Паша всегда занимал свое место. Если сейчас он уйдет, то останется пустое место. В команде-то кто-то будет… Только этот кто-то не займет место Астахова. Я понимаю ход ваших мыслей, вы на неверном пути, его не пытались выбить из обоймы, этого сделать нельзя, так как он не в обойме. Он сам по себе. Он Павел Астахов, и все! Непонятно? Ну вот был Валерий Борзов. Сейчас тоже выигрывают первенство страны, могут выиграть Европу, даже Олимпийские игры, дай им бог здоровья. Но никто не станет Валерием Борзовым, как и Виктором Санеевым, и Игорем Тер-Ованесяном. Личность такого калибра, когда она появляется, никому не мешает, ничьего места не занимает, она просто объективно существует.

– Вот-вот, мы подплываем, – сказал Гуров и на удивленный взгляд Кепко пояснил: – Вы сказали очень точно: объективно существует. Объективно. Однако подавляющее большинство людей в своих суждениях и оценках субъективны, имеют иную точку зрения. Паровоз катится по рельсам, это его рельсы, и занимать их неразумно. Но если кто-то сунул на рельсы ногу, то останется без ноги. Паровоз прибудет на станцию назначения без опоздания. Конечно, можно сказать: мол, не лезь на чужие рельсы. Но ноги нет, и человеку больно.

– Вы хотите сказать, что Паша кого-то переехал и не заметил? – спросил Кепко.

Белан осторожно что-то писал, казалось, он даже не дышит.

– Тут посложнее, – возразил Гуров. – Астахов никому не мешал ни объективно, ни даже субъективно. Некто, чья жизнь в спорте не сложилась по различным причинам, мог придумать, создать в свое оправдание сказочку, что был убит Астаховым.

– Ну дорогой мой! – Кепко развел руками и повернулся к Игорю Белану, призывая в союзники. – Придумать кто угодно и что угодно способен! Это задание из категории: пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что.

– Изволили сказать глупость, уважаемый Анатолий Петрович. – Гуров успел понять: спортсмены не обидчивы и ценят ясность. – Придумать такое способен не кто угодно. Вы подумайте, подумайте, кто из жителей вашего города способен винить Павла в своих неудачах? Я же не говорю: «Москва… Страна… Мир…» Городишко-то у вас, извините… Ну давайте, давайте! – Гуров изобразил раздражение.

– А вы не кричите!

– А вы мозгами шевелите! Вас легкоатлеты называют «отец родной»! – мгновенно сочинил Гуров. – А вы собственных детей не знаете!

– Из-за Нинки тоже могло.

– Не трогайте линию Маевской. Отложим. Павел Астахов не этим знаменит.

– Игорь! Мы зарядили! Крутить? – крикнул киномеханик.

– Минуточку! – ответил Гуров. – Астахов часто проигрывает?

– За последние два года он проиграл один старт. Эстафету в Ленинграде. У него задняя поверхность бедра была потянута…

– Астахова зрители любят? – перебил Гуров.

– Когда выигрывает, любят. В Ленинграде и убить могли. – Кепко горько улыбнулся.

– Злость, разочарование, болельщики жестоки, как дети. Так ведь не радовались же?

– Надеюсь.

– Давайте посмотрим. – Гуров повернулся к Белану: – Командуйте.

Белан встал, захлопал в ладоши, махнул рукой, и экран зажегся.

– Матч с США, – пояснил Кепко. – Вот здесь Паша и проиграл. Он просил не ставить его в эстафету. Видите, ему и принесли поздно…

На последней прямой Астахов достал соперника.

Стадион затих. Казалось, что в этой противоестественной тишине стал слышен бег спортсменов и их дыхание.

– И здесь Паша сбросил, – сказал Кепко. – Он был не готов.

На финише Астахов проиграл, целую секунду стадион молчал, затем обвалился свистом и грохотом.

Трибуна, мимо которой шел Павел Астахов, свистела особенно усердно. Некоторые зрители повскакивали со своих мест и что-то кричали ему, размахивая руками.

Лицо Кепко, лицо Краева… Чье-то радостное лицо…

– Остановите! – сказал Гуров.

– Стоп! – Игорь встал и замахал руками.

Изображение застыло на кадре, где Астахов поднимал брошенную с трибун пустую бутылку.

– Болельщики как дети? – сказал Кепко. – Сволочи они, а не дети!.. Видите? Словно Павел Астахов обречен на победу.

– Я полагал, что человека надо показать в различных ситуациях. Потрясающий кадр, как Павел поднимает бутылку и спокойно опускает в урну, – сказал Белан.

– Где проходил матч? – спросил Гуров.

– В Ленинграде, – ответил Кепко.

– В Ленинграде, – задумчиво повторил Гуров. – Можно чуть назад? До изображения Краева и Анатолия Петровича.

– Сейчас. – Игорь побежал к киномеханикам.

– Анатолий Петрович, вы знаете Усольцева? Он в спорте на какой-то хозяйственной работе? – спросил Гуров.

– Сережу? – Кепко поморщился. – Мой ученик… к сожалению. Нехороший мальчик. В спорте был… в свое время. Я виноват, не справился… – Он резко повернулся и замахал на Гурова руками: – Глупости! Вздор!

На экране изображение побежало назад и застыло.

Лицо Краева… Лицо Кепко… Радостное лицо Усольцева.

– Я не ошибся? – спросил Гуров.

– Сергей, – кивнул Кепко. – Паша проиграл, а он радуется, паршивец.

– Спасибо. – Гуров поднялся. – Радуется, это хорошо. Интересно.

– Вы, конечно, профессионал, – бормотал Кепко, выходя из зала, – но тут вы загибаете.

– Возможно. Вы, Анатолий Петрович, пленку не видели и со мной не разговаривали, – прощаясь, сказал Гуров. – Мы еще встретимся. До свидания.

Вернувшись в управление, Гуров столкнулся с Борей Ткаченко.

– Здравия желаю! Какие будут указания, шеф?

– Меня зовут Лев Иванович. Если ты хочешь походить на строевого офицера, обращайся ко мне «товарищ майор». А сейчас, пожалуйста, сходи пообедай.

– Я обедал, товарищ майор! – Боря явно обиделся.

– Неважно. Сходи в столовую, выпей кефира, – сказал Гуров. – Мне надо побыть одному.

– Я могу посидеть в коридоре, товарищ майор!

– Посиди в коридоре. – Гуров вошел в кабинет и закрыл за собой дверь.

«Итак, Усольцев? Почему он? Просто больше у тебя ничего нет, майор. Все твои рассуждения притянуты за уши. Случалось, ты разрабатывал и менее бесперспективные версии».

Убийство милиционера Трифонова. Он был убит выстрелом в грудь в центре Москвы в восемь утра. У него забрали оружие. Казалось бы, мотив ясен: завладеть пистолетом. Но зачем стрелять в центре Москвы? Трифонов был богатырь, почти двухметрового роста. Чтобы добыть пистолет, можно поздно вечером где-нибудь на окраине подыскать милиционера – не гренадера, ударить сзади кирпичом по голове. И убийства на себя не вешать, и шума не производить. В центре Москвы? Стрелять? Могла проезжать патрульная машина, хотя бы такси. Убийство совершенно безумное, немотивированное, ухватиться абсолютно не за что. Для розыска убийцы создали бригаду, и Гуров получил безумную версию.

Когда Трифонову выстрелили в грудь, то, видимо, он сразу не упал, поэтому убийца ударил его в висок рукояткой своего пистолета. В его «ТТ» был последний патрон, пистолет был старенький, и обойма выскочила. Убийца этого не заметил, и обойму нашли. Лев Гуров получил ту обойму и отправился в Тулу на оружейный завод. По номеру на обойме установили, что эта партия пистолетов изготовлена в сорок третьем году и отправлена на 2-й Украинский фронт. Вернувшись в Москву, Гуров засел в военкомате и стал выбирать оставшихся в живых офицеров, которые в сорок третьем году воевали на 2-м Украинском фронте. Каковы шансы такого розыска? Пистолет только за годы войны мог сменить нескольких хозяев. А после войны? Говорят, один шанс из тысячи. Вряд ли он здесь был, этот шанс. Но ведь тогда Гуров работал! Сорок с лишним дней занимался обоймой, номерами, картотеками. Правда, он ничего не добился, и убийцу задержали спустя два года. Гуров к задержанию не имел никакого отношения.

Так почему Усольцев – так уж безнадежно? Если есть шанс, надо работать.

Гуров пошел к Серову. В кабинете опять находился следователь Фирсов. Снова они втроем, словно не расставались. По просьбе Левы оператор Белан сделал несколько фотографий Усольцева. Гуров молча протянул следователю и подполковнику по фотографии.

Следователь взглянул на фото Усольцева, перевернул, прочитал надпись на обороте, сказал:

– Я читал протокол допроса.

– Знаю, – сказал Серов. – Есть соображения?

– Когда вязнешь в трясине по горло, – ответил Гуров, – и за ниточку хватаешься, как за канат.

– Ну-ну, что за ниточка? – спросил Серов.

– Только не смеяться! – сказал Гуров.

Серов тяжело вздохнул, махнул на Гурова рукой:

– Лично я разучился.

– Усольцев двадцатого вечером был в аэропорту и ссору Астахова с Лозянко видел. В разговоре со мной Усольцев изображал простака, каковым не является. Усольцев единственный из всех, с кем я беседовал, якобы проговорился, что Астахов убить способен. Усольцев Астахова явно не любит. Конечно, это слабо. Но, возможно, он Астахова ненавидит. Усольцев неудачник и плохой человек.

– Допрашивая Маевскую, я коснусь взаимоотношений с Усольцевым, – сказал следователь. – А вдруг?

– Возможно, – без энтузиазма согласился Серов. – Усольцев? – Он хмыкнул, покачал головой. – Будем работать.

Серов начал быстро писать, говорил:

– Где работает? Кем? Как? Женщины? Где находился во время убийства?

– У Усольцева алиби, – сказал Гуров.

Серов и следователь переглянулись недоуменно.

– Алиби? Так ты чего?.. – Серов даже встал.

– Убийство с заранее обдуманным намерением. Оно готовилось. У убийцы и должно быть алиби. Фальшивое. – Гуров выдержал паузу. – Если мы докажем, что алиби Усольцева фальшиво, то козырной туз из его рук автоматически переходит в наши руки. В двадцать один сорок пять Усольцев находился в ресторане «Центральный».

– Кто может подтвердить? – спросил следователь.

– Два его приятеля. – Гуров улыбнулся. – И я. У ресторана стояли «Жигули». Машина не Усольцева. И за рулем сидел не он. Я сразу ушел. Они ужинали. Выходил Усольцев? Не выходил? От «Центрального» до дома Лозянко минуты три. Главное: у кого в этот момент находились ключи от машины? Допросить друзей Усольцева.

– Они давно договорились, – вздохнул Серов.

– Если Усольцев действительно убийца, они не могут договориться, – возразил следователь.

– Ты прав, Коля, я глупею. – Серов повеселел. – Он же не может сказать: ребята, если вас станут допрашивать, вы не говорите, что я из ресторана уходил и ключи от машины были у меня. Они не могут договориться! Это шанс!

– Шансик! – поправил Гуров.

– Николай, возвращайся к себе, мы этих ребят разыщем и к тебе доставим.

– Попробуем. – Фирсов кивнул и вышел.

Через полчаса в кабинете, кроме Серова и Гурова, находились человек десять сотрудников уголовного розыска. В основном это были молодые люди лет двадцати пяти, чуть старше.

– От вашей внимательности, терпения и терпения зависит очень многое. Вы приходите к человеку, а у него неприятности на работе, или он поссорился с женой, либо болен, возможно, у него просто скверный характер. Терпите, улыбайтесь, ищите подходы. Какой-нибудь бабушке, которая сидитцелыми днями на крылечке, а вечерами у окна, надо в булочную или в аптеку. Сбегайте. Вывернитесь наизнанку, но Гутлина и Ходжаву разыщите и доставьте в прокуратуру немедленно. Об Усольцеве мы должны знать все, может быть, даже то, что он сам о себе забыл.

Серов внимательно оглядел присутствующих:

– Не у подъезда, но неподалеку от дома Лозянко двадцатого около двадцати двух часов стояли голубые «Жигули». Третья модель. В каком точно месте стояли? Кто видел? Кто видел мужчину, который выходил из машины или садился в нее? И не докладывайте, что свидетелей нет. Такого не бывает. Выполняйте.

Подполковник провел инструктаж в утвердительном тоне. Где-то неподалеку от дома Лозянко стояла машина… Не может быть, а именно стояла.

«А если я все придумал?» – Гуров взглянул на Серова.

– Это их работа, майор, – сказал тот. – Понимаешь? Когда они вырастут, научатся думать, как ты, бегать по улицам начнут другие. Если ты ошибся, то их работа не пропадет, они кое-чему научатся. Так что не бери в голову.

Арнольда Гутлина разыскивать, тем более доставать из-под земли не пришлось. Установили место его работы, позвонили в лабораторию и попросили приехать в прокуратуру, благо машина у него имеется.

С Кахи Ходжавой было немного сложнее, однако через час с небольшим его нашли в одном из кафе в обществе двух очень молодых и не очень трезвых девушек. Кахи как истинный рыцарь заявил, что бросить дам не может, тогда «дамам» шепнули: мол, на скамейке в сквере отрезвеешь быстрее, чем в отделении милиции. Они вышли в туалет и не вернулись.

Допрошенные Гутлин и Ходжава расписали вечер в ресторане «Центральный» по-разному. Но в главном они оказались единодушны. Сергей Усольцев дважды выходил звонить, потом увязался за какой-то девушкой, которая сидела за свадебным столом, и пропадал с ней чуть ли не час. Ключи от машины Гутлина в тот вечер находились у Усольцева.

Следователь умышленно не выяснял, как ключи попали к Усольцеву.

К вечеру Боря Ткаченко, по выражению розыскников, «зацепился», как и предсказывал многоопытный подполковник: нашлась старушка, которая любила сидеть у окна. И вот уже несколько часов Боря прогуливался у дома, а старушка торчала в окне первого этажа.

Тоскливо, явно не в первый раз, старуха сказала:

– Ну чего маешься, зайди поешь.

– Спасибо, я сыт.

– Цельный день не ел и сыт. Чайку попей. – И, не ожидая ответа, продолжала: – Вот служба у человека. Это же за какие деньги так уродоваться можно? Я же тебе сказала: не жди. Они за полночь придут, за полночь.

– Так ведь двадцатого они в десять пришли? – тоже не в первый раз спросил Боря.

– И тогдась за полночь. Шалапуты.

– А машина стояла?

– Как тебя вижу.

– Так она в десять здесь стояла.

– Чтоб тебя! – Старуха захлопнула окно.

И тут же за углом раздался дробный стук каблуков, шаги, голоса. В переулок вышли парень и девушка.

– Здравствуйте. – Боря преградил им дорогу, предъявил удостоверение, взглянул на часы, было ровно десять.

– Сознавайтесь, вам послабление будет! – Старуха высунулась из окна. – Я так все видела! Все!

Боря взял девушку и парня под руки и пошел с ними по переулку. Старуха вытягивала жилистую шею, услышать ничего не могла. Она хлопнула рамой и погасила свет.

В переулке было тихо, лишь шаги и приглушенные голоса.

– Мы видели его в спину. Он вышел из машины и быстро свернул за угол. Спортивный мужик, крепкий, – сказал парень.

– Светлый пиджак с двумя шлицами, – добавила девушка.

– Что? – не понял Боря.

– С двумя разрезами, – пояснила девушка.

– В лицо не видели?

– Так сзади…

– Нет, – перебила девушка. – Он повернулся, посмотрел на нас. Вроде приостановился, потом свернул.

– Так узнаете? – спросил Боря.

Парень с девушкой переглянулись и отрицательно покачали головами.

– Но он вас видел.

– Конечно, – ответила девушка.

– Голубые «Жигули», номер не запомнили. – Боря сделал пометку в блокноте.

– «Трешка», – сказал парень.

– Да! – вспомнила девушка. – За стеклом такая смешная белая обезьянка болталась.

– Спасибо вам большое. – Боря пожал молодым людям руки. – Значит, договорились: завтра к десяти в прокуратуру, восьмой кабинет.

Серов, следователь и Гуров выслушали Борю, отпустили домой, остались втроем. Молчали. Каждый понимал: с одной стороны, день прошел очень успешно, с другой – не только прямых, но и косвенных доказательств добыть не удалось.

– Надо исходить не из того, что плохо, а из того, что у нас хорошо, – сказал Серов. – Вчера мы не знали убийцу, сегодня знаем.

– Лично я ничего не знаю, – возразил следователь. – Есть версия и стечение некоторых обстоятельств. У меня нет оснований задерживать Усольцева хотя бы и на семьдесят два часа. Я могу его вызвать в прокуратуру и передопросить. Какой вопрос я ему задам? Куда вы выходили из ресторана? И он, слабонервный, начнет рвать на себе рубашку, рыдать и каяться?

Убийца

Как обычно, около четырех утра он проснулся. К щеке прилипла влажная подушка, он перевернул ее, лег на спину, вытер приготовленным с вечера полотенцем лицо, скинул одеяло, взглянул на уже серое окно.

Голова была ясная, еще не знобило, не корежило, похмелье наступало значительно позже. В тысячу какой-то раз он решил, что именно сегодня завяжет.

«Паше сейчас еще хуже, – подумал он. – Не пьет, рекорды, слава, ордена… Тюрьма. Я из своей камеры выберусь сегодня. Когда выскочишь ты, главное, кем ты в тот день будешь?»

Он поднялся, живот вывалился, еще год назад брюхо раздражало, сейчас привык, и, шлепая по прохладному линолеуму, прошел в кухню. У настоящего профессионала инструмент на месте – он вынул из холодильника бутылку кефира, из шкафчика валерьянку и элениум, все выпил и вернулся к койке. Перед тем как лечь, он расправил простыню, открыл форточку, задернул плотные шторы, чтобы день не ворвался, не разбудил. Лежа на спине, расслабившись, он ждал сон, стараясь разогнать мысли – даже приятные, например о Паше Астахове, который сейчас…

Сережа Усольцев родился в Городе, рос единственным и ненаглядным в здоровой интеллигентной семье. Мама – зубной врач, папа – в НИИ, сегодня кандидат наук, старший научный… Семья жила обеспеченно, любили принимать гостей, дом слыл хлебосольным, пользовался уважением. Водкой в доме не баловались, в пятницу и субботу к столу подавался бабушкин графинчик, ну, в праздники – как у людей, как положено.

Сережа однажды попробовал – не понравилось, он рос трезвенником. Увлекся спортом. Начинал он у Анатолия Петровича Кепко. Смешная фамилия вызывала у Сережи улыбку. Очень скоро улыбка пропала, тренер оказался мужиком серьезным. Начал Сережа с короткого спринта и прыжков в длину, но через год, когда уже и разрядником стал, тренер предложил ему пробежать полный круг, то есть четыреста метров. Результаты, как говорится, поперли.

Сережа окончил школу, поступил в педагогический, бежал четыреста за пятьдесят с десятыми, стал перворазрядником. В Городе Сережу уже знали, начали прогнозировать, какой результат при таких темпах роста он покажет через пару лет.

Пашка Астахов, пацан, бегал где-то рядом, Сережа его даже не замечал – он уже выполнил норматив кандидата в мастера спорта.

Прошло еще два года. Сергею исполнилось двадцать три, Павлу – девятнадцать, оба были кандидатами, оба тренировались у Краева. Тогда и произошло первое столкновение. Тренировались, бегали голова в голову, но неожиданно на первенстве области Павел опередил Сергея на целую секунду, стал мастером спорта и уехал на первенство России.

Анатолий Петрович Кепко обнял тогда Сергея за плечи и сказал:

– Он убежал от тебя, и ты его никогда не догонишь. Не расстраивайся, парень, у каждого из нас своя высота, потолок, который никакой работой не прошибешь.

Астахов улетал и возвращался, снова улетал. Через год вернулся весь в золоте.

– Проведать родное гнездо, – сказал кто-то. – Завтра эту золотую птичку мы будем наблюдать только по телевизору.

«Кто-то» ошибся, золото Астахова тяжелело, появились правительственные награды, а он всегда возвращался.

Молодежь подпирала Сергея, обгоняла, он уже не попадал даже в сборную области. Астахов бегал за горизонтом. Усольцев почему-то винил в своих неудачах именно Астахова, именно его, первого, который отбросил его назад.

Сергей благополучно окончил институт, начал работать в спорткомитете, выступать перестал. Кому интересно с завистью, глотая желчь, смотреть в удаляющиеся спины?

Однажды, вернувшись с работы домой, Сергей застал отца у телевизора.

– Сережа! – позвал отец. – Смотри, наш-то Пашка что делает? Опять первый! Нет, не обеднела Россия талантами!

Спортивная передача кончилась, отец подошел к буфету, достал графинчик.

– Тебе не предлагаю, – отец налил рюмку. – Ты у нас мусульманин. – Он выпил, сочно хрустнул яблоком.

– По рождению я христианин. – Сергей внешне спокойно достал стакан. – За победу земляка не грех и крещение принять.

Отец смотрел недоверчиво, но с одобрением. Сергей наполнил стакан, выпил залпом, тоже закусил яблочком и сел ужинать, рассказывал о работе, загнул пару анекдотов. Выйдя из-за стола, отец внимательно взглянул на совершенно трезвого сына, хлопнул по плечу, сказал:

– Молодец! Настоящий русский мужик! – и пошел в кабинет работать.

Природа мудра, нам не дано заглянуть в свое завтра, иначе жизнь человеческая превратилась бы в пустую затею. Отец подтолкнул сына к пропасти и, увидев, как сын шагнул, похвалил. Кто сказал, что «настоящий русский мужик» должен, не хмелея, выпивать стакан водки?

И отцу и сыну лучше бы себе по руке оторвать, которыми они наливали, легче бы жилось на свете. Но они завтрашнего дня не знали. А когда этот день пришел, то сын во всем обвинил Павла Астахова, а отец вообще ничего не понял, а уж себя виновным не считал ни в коем разе.

Наступило завтра и послезавтра…

Всего через год уже пришлось Сергею среди своих приятелей искать врача-нарколога. Тот внимательно выслушал, дал какую-то коробку с карточками, на которых были написаны вопросы, предложил разложить налево, направо, по принципу «да» или «нет». Они еще долго беседовали. В заключение врач сказал:

– Сережа, должен тебя огорчить, но у тебя открытая алкогольная тропность. Ты выслушай, не горячись. Существует, к сожалению, масса заболеваний. Почему-то одни из них считаются благородными, другие – постыдными. К примеру, слабые легкие – в старину говорили «чахотка» – болезнь благородная. Сифилис, алкоголизм – постыдны. Глупости и предрассудки, любая болезнь – беда.

– Откуда тропность-то? – усмехнулся Усольцев. – Отец в конце недели да по праздникам двести-триста граммов максимум. Я его в жизни пьяным не видел.

– Случается, что человек очень быстро приучает себя к алкоголю и спивается, доводит себя до состояния полной зависимости от стакана.

– Как у меня? Это я зависимый?

– Ты пришел совета просить или учить? – Друг-доктор повысил голос. – Сиди, слушай, мотай на ус, если не хочешь закончить жизнь в психушке. До двадцати четырех ты в рот не брал, тяги не имел, а в двадцать пять, по твоему выражению, каждый день и прерваться не в состоянии. Так?

Сергей Усольцев лишь кивнул.

– Выход у тебя один. – Доктор сделал паузу. – Бросить, забыть, спиртное для тебя не существует ни в каком виде и ни в какой дозе. Иначе ты срываешься, и все возвращается к сегодняшнему дню. Я тебе помогу, но бороться ты должен сам. Положим в больницу…

– Никогда! – Сергей вскочил.

– Тихо! – прикрикнул доктор. – Не ко мне, не в наркологию, чтобы в городе не знали. Диагноз придумаем. Успокоим, почистим, подкормим витаминами, на диете выдержим, станешь, как новый пятиалтынный.

Сергей прислушался, вылежал две недели в отделении общей терапии с диагнозом «воспаление почек» и вышел веселый и бодрый. «Никогда в жизни», – сказал он себе.

Прошло около года. Однажды в компании, когда в очередной раз уговаривали, да и девчонка рядом, обаятельная до чертиков, пила коньяк аккуратно, Сергей опрокинул несколько рюмок. На следующий день он чувствовал себя прекрасно, вспомнил устрашающие речи друга-доктора и рассмеялся. Чушь собачья, иногда можно, как все люди.

Через две недели он вернулся на круги своя: каждый день – бутылка минимум.

Он бросал, возвращался к жизни и вновь срывался в стакан, становился рабом. Что Сергей Усольцев в «этом деле чемпион», вскоре знали все окружающие. Из дома Сергей ушел – отец сказал, что алкоголиков среди Усольцевых никогда не было, и он терпеть не намерен. Один из друзей уехал на три года за рубеж, отдал ключи с условием: плати за квартиру, сделай ремонт и содержи в чистоте. Мать переживала, однако не так уж бурно и не очень долго. Сергей поселился в отдельной квартире и остался с водкой один на один.

Он боролся, бросал, запершись и отключив телефон, пил минералку и кефир, закусывая тазепамом и элениумом. Держался в «сухом доке» неделю, две, порой месяц. Оказалось, почти все окружающие против того, чтобы Сергей не пил.

Усольцев работал в спорткомитете, занимался обеспечением спортинвентарем, а также его распределением. Многие зависели от него, но и он зависел. Начальство смотрело на присутствие Сергея в кабинете сквозь пальцы: мол, важно дело, а не просиживание кресла от звонка до звонка. Взяток Усольцев не давал и не брал, все вопросы решались по справедливости, основой отношений являлось точное выполнение обязательств. Одно плохо – переговоры было принято вести не в кабинете, а за обедом, за который платил ходатай. Обед взяткой не считался, вместе поели, выпили, договорились, обсудили и разошлись. Несколько раз Сергей во время таких обедов не пил, разговор сворачивал с деловой магистрали и происходил примерно так:

– А ты чего?

– Завязал, перерыв, друзья. Жирею. Сердце чего-то покалывает.

– И правильно; рюмку за компанию, и все.

Рюмки наполнялись. Сергей не пил.

– Сережа, не уважаешь? Здоровый бугай, что тебе от ста граммов? Начальником стал?

Долго и нудно повторялись одни и те же слова. Если Усольцев характер выдерживал, расставались холодно, обещая созвониться. Вечером он глотал снотворное, матерился, долго не спал. «Я не могу сто граммов, болен я, пощадите!» – так он сказать не мог. Однажды, в состоянии пьяной депрессии, он исповедовался другу. Тот выслушал и ответил:

– Перебрал ты сегодня, Сережа. Проспись. Алкоголик? Я что, алкоголиков не видел?

На том и закончился разговор, на следующий день Усольцев о нем жалел.

Люди считают, что алкоголик – жалкое, трясущееся существо у винного отдела или пивного ларька. Если ты всегда чисто выбрит, в свежей рубашке и глаженом костюме, то не говори глупостей, не рядись под убогого, давай сегодня выпьем, меру мы знаем, а завтра на работу.

В «сухие» периоды и друзья избегали Сергея Усольцева. Как-то не по-людски получается: собрались с женами, с девочками, посидели, выпили, расслабились, идет общий треп. Никто на глубокую философию не претендует, от лишней рюмки наверняка глупости порой говорим, а он сидит трезвый, смотрит насмешливо, всегда лучше всех. И друзья звонили ему и спрашивали:

– Сергей, ты сейчас как, в состоянии нормальном?

Под «нормальным» подразумевалось, когда он пьет. Если в нормальном, давай встретимся, за жизнь поговорим, а если нет, то до лучших времен.

Не менее важной проблемой, пожалуй, являлись женщины. Выпивший Усольцев, свободный и обаятельный, штурмовал любые крепости. Даже если его сбрасывали со стен, что случалось довольно редко, он не ушибался, смеялся, целовал ручки и оставался искренним другом, готовым поддержать, дать совет. Трезвый Усольцев от скованности беспричинно хамил, держался заносчиво. Главное же, что и с постоянной подругой в интимные моменты он становился неуверенным, порой несостоятельным. Естественно, организм не выдерживал издевательства: то вливают наркотик в неограниченном количестве, то перекрывают подачу наглухо. И нервная система у Сергея существовала, как у всех остальных людей, хоть он с ней считаться и не желал. Хотя выражение это совсем не точное: «желать» и «не желать» Сергей последний год уже не мог. Периоды «нормального» состояния удлинялись, «сухие» паузы становились все короче.

Он пытался ухватиться за женщину. «Если я женюсь, обязательно на красивой и известной, то волей-неволей стану соответствовать», – решил он. Трезвый и выхоленный, он упал к ногам Нины Маевской, получил кокетливый отказ. Через полгода попытку повторил, результат не изменился. «Павел Астахов. Он выкинул меня из спорта, из-за него я выпил первый стакан, женщина, которая мне нужна, влюблена в него». И тогда, год назад, над собой посмеиваясь, Сергей Усольцев подумал: убить мерзавца. Подумав так, он рассмеялся.

В светлые периоды он заходил вечерами домой, отдавал матери рубашки, брал свежие. Отец держался сухо, насмешливо, однажды сказал:

– Знавал одну, была девицей долго, до неприличия, а потом сразу пошла в проститутки. Ты что? Не желаешь жить, как люди? – и налил по рюмке.

Мать вокруг Сергея в такие вечера суетилась, не знала, чем угостить. Заставляла открывать рот, внимательно осматривала зубы.

– Хорошие зубки, слава богу. Такая беда, Сереженька, когда зубы у человека от природы больные, ты представить не можешь.

Выйдя от родителей, он, как правило, срывался, брал в магазине спиртное, шел домой, запирался, отключал телефон.

Последний год Сергей походил на человека, которому к ногам привязали гирю и бросили в воду. В темноте, где дышать нельзя, он барахтался и бился до изнеможения, вынырнув наконец, он жадно глотал воздух, разглядывал небо, мечтал о новой жизни, даже принимал решения. Глубина манила, гиря тянула, он расслаблялся и уходил назад, якобы на минуточку, убежденный – сейчас вынырну. И выныривал, только пребывания на поверхности становились все короче.

Если бы процесс происходил безболезненно, опустился бы, в конце концов не выплыл и затих на глубине, тихо скончался в стороне от людей. Но он тянулся к людям, к жизни, был неприспособлен к существованию на дне, в тине и грязи, во мраке, без кислорода. И Сергей Усольцев боролся.

Просыпался он около четырех утра, проделывал определенные процедуры, иногда к кефиру и минералке добавлял тарелку горячих щей, ложился снова. Через час примерно он снова засыпал, поднимался в одиннадцать. Пил кофе, долго занимался туалетом. Знал: внешний вид – последняя опора на поверхности.

На улице ему становилось хуже – ноги слабели, сердце покалывало, голова кружилась. Он шел на работу пешком, временами пугаясь не только машин и трамваев, но и прохожих. Минут через тридцать он к улице привыкал и мог, десять раз оглянувшись, ее пересечь.

В кабинете он сразу запирался, вытирал пыль, перекладывал на столе бумаги, пообвыкнув, открывал дверь, звонил начальству:

– Салют, старик! Я нужен? Где прохлаждаюсь? Не скажу. У тебя претензии к моему участку есть? Нет? Так не мешай работать. Я до семнадцати в твоем распоряжении.

Он мог потихоньку хлебнуть и поутру, так случалось, но тогда становилось совсем плохо. Пока он не выпил, он больной человек, а как хлебнет, превращается в машину, которая требует систематической дозаправки топливом.

После первого стакана, именно стакана, не меньше, переставали трястись руки, пропадало чувство страха, казалось, человек выздоровел. Но через час наступал упадок сил, требовалось в топку подбросить.

И Сергей терпел до семнадцати, писать он не мог, расписывался с трудом. Время с четырех до шести и с тринадцати до семнадцати и было самыми страшными часами его жизни. Самоуничижение, раскаяние, ненависть, боль, последние клятвы, в которые сам уже абсолютно не верил.

Теперь дожить до семнадцати. Стрелки часов не двигаются, прилипли. Отвечать на звонки, улыбаться, что-то говорить, зайти к начальству. Идти неторопливо, иначе начнешь потеть, разговаривая, выдыхать только через нос. Мысли, мысли только об одном: где, когда, с кем.

В эти часы в нем поднималась ненависть, лютая; он начинал разрабатывать планы, принимал и отменял решения.

«Почему? Почему ему – Павлу Астахову – все, а мне ничего? – Смешная мысль об убийстве, повертевшись вокруг головы, застряла в ней гвоздем. – Нет бога, и я не наместник, но справедливость должна же существовать? А если нет, так я ее установлю!»

Как стрелки часов ни цеплялись друг за друга, как ни прилипали к циферблату, а в положенный срок показывали, что уже можно.

В большинстве случаев встречи назначались на семь, два часа надо убить, но сначала… Взяв бутылку водки, Сергей заходил в кафе, где его знали. Существует много анекдотов, как алкоголик не может донести первый стакан до места назначения. Для Сергея это не анекдот, а проблема, которую надо решить, не привлекая внимания, не компрометируя себя. В кафе, за салатово-грязной фанерной перегородкой находился буфет, где официантки получали спиртное, воду, сигареты и прочее. Сергей заходил туда, молча протягивал буфетчице бутылку. Сердобольная с видом заговорщицы быстро наливала полстакана, полного ему не донести, в другой стакан плескала воду и деликатно отворачивалась.

Иногда получалось сразу, порой он часть проливал, случалось, он нагибался, зажимал зубами край стакана, затем уже опрокидывал внутрь.

С официантками и буфетчицей он держался просто – я в порядке, вы ничего не видели, не знаете. В кафе Сергея уважали, втихомолку жалели: «Россия, больной человек, а себя блюдет, всегда чистенький, вежливый». Половину бутылки он оставлял в буфете и отправлялся гулять.

Вечер складывался по-разному. Как правило, Сергей пил за чей-то счет, будучи человеком для многих нужным. Выпив, Сергей становился обаятельным, очень коммуникабельным, его любили. Он никогда не скандалил; чувствуя, что начинает терять контроль, выпивал на посошок и уходил тихо, незаметно, по-английски. Алкоголиком его никто не считал, ведь портвейн он не пьет и поутру не опохмеляется.

Сергей понимал: если ничего кардинального не предпримет, то и красненькое не за горами.

Дойдя до края нервного и физического истощения, Сергей «завязывал». Технологию он разработал до мельчайших деталей. Операция назначалась на субботу – не работать, и назавтра – в баню.

Подруга варила щи или бульон, закупалась минеральная вода и молоко, валерьянка и элениум. Нужна еще книга, лучше фантастика.

Сражение начиналось в четыре, начало известно. Около часа дня, ползая по квартире на дрожащих ногах, словно старик, выпивая то горячего молока, то минеральной воды, он занимался уборкой. Вытирал пыль, елозил по полу с мокрой тряпкой. Его прошибал пот, тут же начинался озноб. Сергей ложился, читал, скорее пытался читать, чаще лежал в полудреме, жалел себя и в конце концов приходил к Астахову.

Ведь первый стакан Сергей выпил, когда Пашка в очередной раз где-то поднялся на пьедестал. И мысли крутились по замкнутому кругу. «Почему ему все, а мне ничего? Где справедливость? Убить? Его похоронят с венками и оркестром. Он, не мучаясь, исчезнет, перестанет существовать, о нем станут рассказывать легенды. Изувечить? Так ведь не там живешь, людей не наймешь».

Однажды в какой-то фантастической повести Сергей прочитал, как фабриковалось преступление и ненужных людей компрометировали и сажали в тюрьму. «Это годится, – решил Усольцев. – Как Астахова посадить? Валюта? Подбросить? Где достать? Да и не поверят, любимца обелят». И тут на глаза Сергею попался сердцеед Игорек Лозянко, его переглядки с Маевской, поползли слухи. Треугольник? Старо, но и безотказно, как колесо телеги. Не надо придумывать порох, его уже придумали. Усольцев начал думать, разработка операции доставляла истинное наслаждение. Игорька убить и положить Паше на плечи. Прокуратура и суд в чемпионских титулах не разбираются, у них иные заботы и задачи.

Так рассуждал Сергей, дрожа и потея под одеялом. В пять-шесть вечера мучения становились невыносимы, в семь приходила подруга и приносила четвертинку, не больше, но и не меньше. Организм приучен, ему необходимо, иначе мотор может отказать, такие случаи известны. Он выпивал стопку, съедал две тарелки горячего, допивал остатки. Пока еще мизерная доза действовала, подруга быстро уходила, запирала дверь и уносила ключи с собой. Случалось, он пытался выломать дверь, но силенок не хватало, и он ложился.

Забытье, дремота до трех-четырех. Ночью он снова ел горячее, пил молоко, принимал снотворное и к утру крепко засыпал.

На следующий день, в воскресенье, Сергей шел с непьющей компанией, существовала и такая, в баню. Вечером он читал, «сажал» Астахова, смотрел телевизор.

С понедельника он начинал жить и работать. Сергей Усольцев был человек, безусловно, способный и довольно быстро латал образовавшиеся на его участке фронта бреши. Начальство оставалось довольно. «Отличный работник, хороший парень, ну, выпивает порой. А кто без греха?»

Трезвый Усольцев был деятелен, сдержан, организован. Через неделю, когда алкоголь из крови уходил, Сергей наслаждался жизнью, свободой. Он смеялся и пел, рассуждая: мол, никогда в жизни, водка для слабовольных дебилов. Через две недели жизнь начинала сбоить. Как уже известно, рушились деловые контакты, исчезали женщины, сторонились друзья, главное же, появлялись совершенно пустые вечера.

Хорошо, если по «ящику» есть на что взглянуть, а если нет? Он целыми днями слышит: мол, не хватает времени, где взять время? У Сергея иная проблема: как свободное время убить? Иногда есть книжка либо телевизор, чаще вакуум, пустота. Недели через три он идет в ресторан, «посидеть, как все». «Двести-триста, а завтра ни грамма», – принимает он волевое решение.

Через несколько дней он просыпается, как обычно, около четырех утра.

С месяц назад, на совещании в спорткомитете, во время перерыва Астахов вынул из кармана пачку «Уинстона», бросил на стол.

– Курите, ребята, отравляйтесь, – улыбнулся он. – Давно пиджак не надевал, завалялась.

В общем разговоре Павла не все расслышали. Усольцев стоял рядом со столом. Не отдавая себе отчета, он накрыл пачку сигарет платком и убрал в карман. О пальцевых отпечатках Сергей читал неоднократно. «Пригодится», – решил он и не ошибся.

В тот день, когда провожали ребят на спартакиаду школьников, Усольцев находился в состоянии умеренного питания. Приняв стакан, он оседлал Гутлина, прихватил с собой Кахи Ходжаву и отправился в аэропорт.

Он увидел столкновение Астахова и Лозянко, оценил количество очевидцев, решил, что ему выпадает шанс. Он увидел, как Краев увез Нинку и Игорька. «Конечно, тренер их разъединит», – решил Усольцев.

Среди создаваемых в периоды похмелья комбинаций он начал искать подходящую. «Мне необходимо алиби, а Астахова надо вытащить к трупу». О такой ерунде, как жизнь Игоря Лозянко, он не думал.

Итак, в этот день он поднялся около одиннадцати. Ноги привычно дрожали, сердце покалывало, а настроение было отличное.

Все прекрасно, прокуратура работает, тут еще милиционер из Москвы оказался, он не даст местным властям прикрыть Пашу. Да и убийство не прикрывают, каждый своим местом дорожит, тут уж не до симпатий.

Размозженный затылок Игоря Лозянко ему не снился, даже не вспоминался. «Полный порядок, нет справедливости, мы ее установим. Интересно, сколько Паше дадут? Каким он оттуда выйдет? Может, он пить начнет?»

И Усольцев представил себе, как встречается с Павлом Астаховым около двух у магазина. Они молча кивают друг другу, ждут конца обеденного перерыва, берут горючее и идут в кафе. Там у них персональный столик в углу, пьют молча, пока не достанет. Вот и руки перестали дрожать, пот бисеринками скатился за уши. Неторопливо утеревшись, налив по новой, они начинают беседу. Все их знают, здороваются издалека, подойти не смеют.

Усольцев тонко хихикнул и, потряхивая животом, затрусил на кухню.

Начало конца

Почему Гуров обратил внимание на Усольцева? Он единственный «оговорился», что Паша убить может, и лишь Усольцев смеялся в момент проигрыша Астахова. Мало? Не только мало, практически ничего. Гурову просто не за что было уцепиться, он не знал, с чего начать.

Надо проникать в окружение Астахова. С чего-то всегда надо начинать. Можно обвинить нашего Гурова в примитивизме, что он пошел по методу тыка, то есть ткнул пальцем и сказал: копать здесь. Мол, а где наука, современная техника? Они, конечно, есть, но сначала необходима достаточная информация. А где ее взять? Как работают геологи? Наука наукой, а сотни поисковых партий топают ножками тысячи километров и берут ручками тысячи проб.

Казалось, Гуров не выхаживал километры, он определил место под фонарем, где светлее. Что такое талант? Возможно, способность увидеть то, что коллега не заметил, умение рискнуть, не испугаться насмешек, собственных ошибок? Потом скажут, как и говаривали, что Гуров – просто счастливчик.

Показания Кахи Ходжавы и Арнольда Гутлина, обнаружение в квартале от места преступления голубой «трешки» и спортивного мужчины в светлом пиджаке с двумя шлицами были и ничем, и всем. Серов, да и следователь прокуратуры хоть и морщились и изображали недоумение, но поняли: москвич вроде и ткнул пальцем просто под ноги, но, возможно, место указал правильно. Теперь как до золотой руды доказательств добраться? И существуют ли они, доказательства, в природе? А может, их нет? Так тоже случается. Преступление, преступник, убеждение – все есть. А доказательств – нет.

Естественно, что вечером, после допроса в прокуратуре, Ходжава и Гутлин встретились и начали собственное расследование. Что происходит, зачем их официально допрашивали? Перебивая друг друга, запутавшись в вопросах и не найдя ни одного вразумительного ответа, друзья кинулись к Усольцеву. Он выслушал их бессвязный рассказ и неожиданно начал кричать. Друзья стояли в пустом дворе около голубых «Жигулей». Ходжава большими черными глазами смотрел на Усольцева удивленно. Гутлин, поправляя сползающие очки, растерянно оглядывался, словно хотел обнаружить причину столь внезапного гнева.

Лицо Усольцева было неузнаваемо бешеным. Он кричал:

– Ну что вам Астахов? Что? Быстро бегает? Так эта тачка, – он пнул ногой в колесо, – бегает быстрее. Так поклонитесь ей! Нет? Вам нужен бог! Вы не можете без бога? Вам обязательно надо кого-то целовать в задницу? Вы рабы! Для меня нет богов! Я ниспровергаю их! Я сам себе и бог, и царь, и герой!

– Слушай! – Кахи махнул рукой. – Зачем так? Паша не бог. Паша человек!

Усольцев взял себя в руки, усмехнулся, заставил себя улыбнуться.

– Сергей, – тихо сказал Гутлин. – Об Астахове вообще разговора не было. Расспрашивали про тот вечер. Кто с кем сидел, кто выходил, кто не выходил. Почему-то спросили: у кого были ключи от машины? – Гутлин подбросил на ладони ключи.

Повисла пауза.

– От твоей машины, твои ключи, – глухо сказал Усольцев.

– Я так и сказал, – пробормотал Гутлин. – Но ты помнишь, когда мы вышли из машины, ты ключи у меня отобрал. Сказал, что я снова потеряю их. Какое это имеет значение? – и бросил ключи Усольцеву. – Возьми, я действительно неряха.

– И что ты сказал? – спросил Усольцев.

– Как было, так и сказал.

– Правильно. – Усольцев передохнул. – Мы весь вечер были вместе, никто никуда не выходил.

– Эй! – Кахи погрозил пальцем. – А блондинка? С такими ногами. Ты с ней танцевал, потом вышел. Ты, дорогой, с ней час беседовал. Ну?

– Какой час? Ну, минут пять! – возмутился Усольцев.

– Не говори! – Кахи вновь взмахнул рукой. – Я ревновал! Я помню! Я следователю эту блондинку нарисовал, как Микеланджело. Досконально!

Усольцев посмотрел на одного, потом на другого, сказал:

– Черт-те о чем говорим. Пойдем выпьем.

Он открыл «Жигули». Загораживая собой дверной проем, протянул руку, сорвал висевшую под зеркалом обезьянку и сунул ее в карман.

«Неужели заподозрили? – рассуждал он. – Или случайность, шарят в темноте? Нет, подозревают. Эти кретины подбросили сыщикам дровишек. Глупости все, нервы. У кого ключи от машины? Выходил, не выходил? С такими доказательствами они умоются».

И Усольцев уверенной походкой отправился догонять приятелей.

Астахов и Нина Маевская шли рядом, но не взявшись, как обычно, за руки. Молчали. Павел чувствовал себя холодно, пусто, свободно. Увидев тусклую, безжизненно-неоновую рекламу «Ресторан», в которой две буквы выпали, толкнул дверь.

Оркестр не работал, инструменты были зачехлены, зал полуосвещен, и не в целях создания интима, а чтобы немногочисленные гости не задерживались. Официантки сидели за столиком в углу. Увидев молодую пару, враз прекратили разговор, ждали, кому из них не повезет.

Астахов выбрал стол почище, официантки сочувственно взглянули на подругу, продолжили беседу. Хозяйка стола не вскочила, даже не приподнялась, лишь пожала рыхлыми плечами.

– А ты зря, парень вроде солидный.

– Какой солидный сядет в залу без музыки, – ответила хозяйка и без надобности ушла на кухню.

Астахов вынул носовой платок и стал тереть указательный палец на правой руке. У него брали отпечатки, краска не до конца отмылась. Выяснилось: пачка «Уинстона» принадлежала ему, Павлу Астахову. Теперь он напряженно вспоминал, кому он дарил сигареты, кто бывал в доме и мог взять? Ничего путного вспомнить не удавалось.

– Так и будем молчать? – не выдержала Нина.

– Молчание – самый точный и совершенный способ проверки отношений, – ответил Астахов.

– Они лезут в мою личную жизнь, – сказала Нина. – Все из-за тебя. – Изображая следователя, строго спросила: – «В каких отношениях вы находитесь с Усольцевым?» А при чем здесь Сергей? И кого наши отношения касаются? Если хочешь знать, Сергей мне дважды делал предложение.

– Есть в Городе молодой мужик, который не делал тебе предложения?

– Все из-за тебя! Да-да! Сегодня мы видимся последний раз!

– Ты бросаешь спорт?

– Не юмори. – Нина неожиданно потухла, запал пропал, нормальным, тихим голосом сказала: – Паша… Милый… Что ж я могу сделать? Я не люблю тебя. Ты же не хочешь, чтобы я лгала. Знаю, лучше мне не найти. Любви нет, Паша…

Нина заплакала. Павел погладил ее по голове. Он ссутулился, сидел, тоже опустив голову, и совсем не походил на Павла Астахова. Он чувствовал себя как человек после тяжелой, но уже закончившейся операции. Больно очень, терпишь и знаешь, что с каждым часом боль будет отступать.

Розыскники «пахали». Они обошли весь район, вошли в каждую квартиру, ждали людей с работы, встречали у проходных, но ничего конкретного, что могло бы стать основанием в системе доказательств вины Усольцева, добыть не удалось.

Не работали последние сутки три человека, которые стояли во главе дела. Подполковник Серов, следователь прокуратуры Фирсов и майор Гуров ждали, у них портились характеры и взаимоотношения. Обращались друг к другу то преувеличенно вежливо, по имени-отчеству либо полностью называя должность и звание, то неожиданно на «ты» с употреблением слов базарного происхождения.

Прокуратура, как ей и положено, взяла себя в руки первой.

– Вот что, коллеги… – Следователь, употребив любимое выражение Гурова, мягко улыбнулся ему. – Если мы окончательно разругаемся, даже перегрызем друг другу горло, положение не изменится.

Они, как обычно, собрались в кабинете Серова, который, ссутулившись, занимал свое кресло. Следователь сидел сбоку у стены. Лева без пиджака и галстука бесцельно болтался по кабинету.

– Нельзя ли без вступлений, уважаемый Николай Олегович, – елейным голосом произнес Серов.

– Борис, я сказал без вступлений. Хватит! Подведем итоги, какие есть.

Гуров сел в дальнем углу, стал изучать покрытый лаком паркет.

– Мы остановились на Усольцеве. Может, мы ошибаемся, но другого у нас нет. – Фирсов вздохнул. – Имеем: ужинал в ресторане, имел ключи от машины. В двадцать два часа в трехстах метрах от места преступления стояли голубые «Жигули», третья модель, под зеркалом висела игрушка – якобы плюшевая обезьянка. Похожая машина, я подчеркиваю, только похожая, принадлежит гражданину Гутлину. Из машины вышел мужчина спортивного телосложения в возрасте примерно тридцати лет. На нем светлый пиджак с двумя разрезами. Похожий пиджак был в тот вечер на Усольцеве.

– Спасибо за информацию, – пробормотал Серов.

Фирсов не обратил на бормотание внимания.

– Располагая такими фактами, мне бессмысленно, точнее, нельзя вызывать и передопрашивать подозреваемого. Я ничего не добьюсь, а он поймет, убедится окончательно, что мы безоружны. Ваши люди ищут свидетелей. Каких? Свидетелей чего? Допустим, неожиданно найдется человек, который видел Усольцева рядом с домом, допустим, видел, как Усольцев вошел в подъезд. Свидетель скажет «да», Усольцев скажет «нет», и я протоколы подошью в дело. Прямых, да и косвенных доказательств вины подозреваемого не существует в природе. Мы заставляем людей искать несуществующее.

– У них такая работа, – не выдержал Серов.

– Когда доказательств нет, их необходимо создать, – сказал Гуров.

– Не понял! – Следователь даже встал, смотрел возмущенно. – Я вас не понял, товарищ майор. Как создать то, чего нет?

– Путь у нас один. Необходимо добиться признания Усольцева. Я слышал, – Гуров поклонился следователю, – что признание вины не является ее доказательством. Мне об этом бабушка рассказывала.

Серов быстро взглянул на Фирсова, сделал знак: мол, молчи, дорогой, терпи.

– Преступление сложно сконструировано. Получив признание Усольцева, мы пройдем с ним по всей конструкции, зафиксируем факты, которые, кроме преступника, знать никто не может. Таким образом, сделав полный круг, мы получим неопровержимые доказательства. И если в суде Усольцев свои показания возьмет назад, никакого значения это иметь не будет. Пустячный вопрос: как получить признание подозреваемого? Пытки, арест и содержание в холодной, темной камере я сегодня не предлагаю.

Гуров взглянул на следователя. Неожиданно Николай Олегович, серьезный сухой человек, приложил большой палец к кончику носа, растопырил пальцы и сделал Гурову такой «нос», что все рассмеялись. Атмосфера окончательно разрядилась.

– У меня есть идея, – сказал Гуров. – Вы, конечно, давно заметили, что я немного фантазер и авантюрист?

– Заметили. – Фирсов кивнул.

– Ну, Лева, – Серов махнул рукой, – вперед!

Глаза у Анатолия Петровича Кепко светло-серые, с крохотными снайперскими зрачками. Гуров видел тренера третий раз, а его пронзительно-неприязненный взгляд почувствовал впервые.

– Почему вы его не посадите? Заприте его в камеру, – говорил Кепко, тыкая пальцем за свою спину, где, ссутулившись, сидел Краев.

Разговор происходил на стадиончике детской спортивной школы, где Кепко проводил занятия. Гурову понадобилась помощь Кепко и Краева, и он привез последнего сюда и теперь ждал, пока Анатолий Петрович «отстреляется».

Лева не любил обращаться за помощью к штатским, считая, что каждым делом должен заниматься профессионал.

Оперативные отряды, студенты, рабочие, крепкие ловкие ребята, готовые прийти на помощь милиции. Кто от такой помощи откажется? Но почему у самого хорошего дела так быстро образуется теневая сторона?

Женщины среднего возраста с повязками на руках, прогуливающиеся по станциям метро или на самых освещенных улицах, вызывали у Гурова, мягко выражаясь, недоумение. За свое бессмысленное гуляние они получают дополнительные дни к отпуску. И люди, составляющие отчеты, и начальники, предоставляющие за «дежурства» отпуска, знали, что все это фикция и разбазаривание денег. Однако положено, чтобы общественность принимала участие в борьбе, и чем больше участвующих, тем вроде бы лучше, и женщины – наверно, им больше нужны отпуска, – прижимая к животам сумочки, взявшись под руки, прогуливаются под фонарями, сторонясь темных дворов и скверов. Гуров не раз думал: если посчитать – в какую сумму стране обходятся эти прогулки? На такие деньги наверняка можно открыть еще одну школу милиции.

Идею Льва Ивановича Гурова без помощи Кепко, Краева, их друзей и знакомых осуществить было невозможно. Ни один режиссер не способен поставить спектакль без актеров. Гуров собирал команду. Начал с тренеров, привез одного к другому, ждал, слушал.

– Он же преступник! – продолжал возмущенно Кепко. – Он скрыл от следствия важные факты!

Глаза у Кепко почти белые, зрачки прицеливающиеся.

– Все, Анатолий Петрович, – перебил Гуров. – Я вас понял, поясняю. В действиях Олега Борисовича Краева состава преступления нет, его действия, точнее, молчание, относятся к области нравственности. Вы на тренерском совете и разбирайтесь. Я вам уже говорил, повторяю: вы эгоистично замкнуты на себе, Астахове, ваших взаимоотношениях.

– Ну хорошо, ты прав, парень. – Кепко похлопал Гурова по колену, в глазах тренера появилась синева. – Убит человек, мы тоже несем ответственность. Командуй.

– Во-первых, – Гуров поднялся и пересел на скамейке таким образом, что Кепко и Краев оказались рядом, а он сбоку, – завтра вечером вы должны быть едины, как никогда в жизни.

– И я говорю…

– Заткнись! – перебил друга Кепко. – Хорошо. Обещаю.

– В вечер убийства в ресторане гостиницы «Центральная» гуляла молодежная свадьба. Завтра вечером необходимо всех этих людей снова собрать, реставрировать свадьбу с максимальной точностью. Дело это сугубо добровольное, милиция не имеет права даже настаивать. Вы известные в Городе люди, используйте свое влияние. Устроим камуфляж под съемку киносюжета. Вот фамилии и адрес молодоженов. – Гуров передал тренерам лист бумаги, и Краев вцепился в него, как в якорь спасения.

– Пусть они назовут своих гостей, всех надо повидать сегодня, – продолжал Гуров. – Необходимо, чтобы все оделись так, как были одеты в тот вечер.

– Сделаем. – Кепко кивнул, хотел отобрать у друга записку, но Краев быстро убрал ее в карман.

– Вопрос. – Гуров сдержал улыбку. – Что будет на столах? Какие-то деньги я из финотдела выбью…

– Не твоя головная боль, – перебил Кепко. – Мы тебе за Пашу не столы, памятник в центре города поставим. Извини.

Он встал, свистнул, затем крикнул:

– Павел! – и махнул рукой.

Подбежал юноша лет пятнадцати. Кепко внимательно оглядел его, провел ладонью по его лбу, показал сухие пальцы, тихо спросил:

– Любишь себя? Очень любишь? Жалеешь? – Он смотрел на потупившегося юношу сочувственно. – Имя у тебя – Павел? Иди, люби и жалей.

Юноша убежал, Кепко вздохнул.

– А потом они уходят. – Онвзглянул на Гурова, подмигнул: – Договорились. Попробуем.

– Простите, Анатолий Петрович, мы пробовать не можем. У нас только одна попытка. Первая, она же последняя.

– Понял. Людей мы соберем. Что должен делать я и этот? – Кепко кивнул на Краева.

Гуров долго и подробно объяснял тренерам их роли, затем, попрощавшись, вышел со стадиона. Здесь его ждали голубые «Жигули», за рулем Арнольд Гутлин, на заднем сиденье Кахи Ходжава и Игорь Белан.

– Здравствуйте, друзья! – Гуров сел рядом с водителем. – Поехали.

Конец

Он, как обычно, проснулся около четырех утра. Поел, перестелил кровать, принял снотворное и лег. После убийства Усольцев все время находился во вздернутом состоянии, следил за развивающимися событиями. Он взорвал этот тихий, благополучный мир, в котором так незаметно существует. Усольцев несколько раз в день слышал: Астахов… Астахов… Паша. Говорили, что у подъезда дома покойника остались следы машины, обуви и пальцевые отпечатки. Утверждали: мол, совершенно точно, разговор Астахова с Игорем Лозянко записан на магнитофон, даже предсмертный стон слышен. Усольцев посмеивался и торжествовал. Город одевался в траур, уверенность в виновности Астахова росла. Слухи о чем-то хорошем, радостном воспринимаются насмешливо, критически: «Держи карман шире». Дурные слухи мгновенно превращаются в общеизвестный факт, сомневаться даже неприлично: «Слышал… Знаю… А что сделаешь?»

В Илье Ильиче Леонидове Сергей Усольцев узнал родное, близкое. Обостренное чутье убийцы не обманули напускное безразличие, показной объективизм карьериста. «А ты Паше завидуешь, родной, – понял Усольцев, глядя на холодные пальцы следователя, которыми он укладывал в папочку протокол допроса. – Завидуй, миленький, ты прав, надо все делить поровну. Наш час настал, я камень с горки толкнул, ты лавину направь точненько на цель».

Все развивалось по плану. Сергей Усольцев торжествовал. И вдруг вчера как обухом. Два дегенерата с идиотскими расспросами, недоумением и страшноватым рассказом о смене следователя, неожиданном повороте событий. Астахов из петли выскакивал, освобождал место под перекладиной. Усольцев должен был испугаться, но не испугался. Почему он сорвал плюшевую обезьянку, он не знал, пробормотал невнятно о делах, расстался с Гутлиным и Ходжавой, зашел в магазин, вернулся домой, отключил телефон и пил в одиночку.

«Пашка из петли выскочил. Как они разобрались и почему уперлись в меня? Доказательств у них никаких, но Пашка выскочил, вот беда».

Разбудил Усольцева настойчивый звонок в дверь, кто-то нажал на кнопку и не отпускал.

Он взглянул на часы, половина двенадцатого. С работы? Из милиции? Надев халат, Усольцев театральным жестом распахнул дверь.

На пороге стояли Кепко и Краев.

– Боже ты мой! – Сергей схватился за голову. – Отцы родные, проходите! Какими судьбами?

Кепко только кивнул, Краев прогудел:

– Привет, парнишка. – Прошел в квартиру, огляделся. – Среда, полдень, а ты почивать изволишь. – Он покосился на друга. Кепко лишь зевнул и отвернулся. – Телефончик, значит, отключаешь? – продолжал Краев. – Старикам ехать пришлось.

– Радость большая и честь! – Усольцев следил взглядом за Кепко, не будь его, то Краева бы послал одномоментно.

– Ты мне нужен, Сергей, – сказал Кепко, резко развернулся, встал перед Усольцевым. – Сегодня вечером в девятнадцать часов. Трезвый. Ты меня понял?

– О чем вы говорите, Петрович? – Усольцев взмахнул руками. – Где прикажете быть?

– Ресторан гостиницы «Центральная». – Кепко пошел к двери, задержался, спросил, не оборачиваясь: – Ты меня хорошо понял?

Усольцев обдумывал ответ. Кепко стоял лицом к двери, Краев поднес к лицу Сергея огромный кулак. Усольцев кулак небрежно отодвинул и, глядя завороженно на неподвижную фигуру в дверях, сказал:

– Я вас понял, Анатолий Петрович…

Тренеры вышли, щелкнул замок.

…Вечером в ресторане «Центральный» вновь гуляла молодежная свадьба. Так же, как неделю назад, за отдельным столиком сидела пожилая пара, за вторым столом расположились Усольцев, Ходжава и Гутлин.

Чуть в стороне электрики устанавливали диги, у кинокамеры возился Игорь Белан.

За свадебным столом чувствовалось напряжение, скованность, чего-то ждали.

Кахи Ходжава сделал официанту заказ, сказал:

– Сегодня все поровну платим, я не райсобес.

Усольцев взглянул на него презрительно:

– Тяжело достаются? – И, не ожидая ответа, продолжал: – Не понимаю, что за цирк здесь происходит.

Гутлин лишь втянул голову в плечи. Кахи махнул широко рукой:

– Зачем понимать, дорогой? Люди попросили: сделайте все, как было двадцатого. Нам нетрудно. Слушай, не землю копать!

Гутлин кашлянул и смущенно сказал:

– Тут еще один человек сидел. – И, как всякий не умеющий лгать, начал смотреть в сторону с фальшивым любопытством.

К ним подошел Гуров, кивнул, сел на свое место.

– Кино. – Он подмигнул Усольцеву. – Социалистический реализм.

Отошел от кинокамеры Игорь Белан и хорошо поставленным голосом, который так не вязался с его внешностью, сказал:

– Дорогие друзья! Для документального фильма, который готовит наша студия, необходима сцена молодежной свадьбы. Мы не хотели мешать вашему празднику двадцатого. Снимем ее сегодня. Спасибо, что вы пришли. Друзья, так как вы не профессиональные актеры и можете перед камерой оказаться скованными, я попрошу вас восстановить в точности обстановку прошлого. Сесть, как вы сидели, танцевать, как вы танцевали, выходить в вестибюль, если вы выходили. Прошу!

С шутками и смехом за столом стали пересаживаться.

– А я в другом платье.

– Петенька, – шептала невеста. – У нас на столе икры не было.

– Дура, это же кино.

Усольцев оглядел шумный зал, повернулся к Гурову и сказал:

– И все это для того, чтобы доказать, что Павел Астахов не убийца, а бог, а Сергей Усольцев – черт с рогами.

Гуров взглянул на часы, раздумывая: принять предложение Усольцева открыть карты или уклониться.

– А почему вы решили, что все происходящее имеет отношение к убийству Лозянко? – Гуров не смотрел Усольцеву в лицо – рано, они еще наглядятся друг на друга. – И почему решили, что происходящее имеет отношение к вам?

– Потому как не идиот. – Усольцев опрокинул в себя изрядную порцию. – Знаю, кто вы есть и чем занимаетесь. Известно, какие вопросы вы задавали моим бывшим, – он неумело рассмеялся, – приятелям. Я еще способен сложить два и два и удивляюсь одному…

Гуров никак не реагировал, словно не слышал. Ходжава хотел вмешаться, Гутлин ударил его по ноге.

– Я удивляюсь, – Усольцев снова наполнил рюмку, – почему я здесь сижу и принимаю участие в непристойном фарсе.

Самое страшное, если он встанет и уйдет, это конец, но Гуров подготовил ответ заранее:

– Ничего удивительного, вы, как всякий невиновный человек, не хотите, чтобы на вашем имени осталось пятно подозрения. Верно, Кахи?

– О чем говорить? – Кахи пожал плечами. – Я что угодно могу повторить, ничего не боюсь.

Подошла официантка, неловко улыбнулась, молча взяла бутылку со спиртным и так же молча ушла.

Гуров понял, что в игру включился Серов. Молодец, умница: это одновременно и удар, и перекрывает Усольцеву возможность напиться и начать бутафорить.

В глазах Усольцева мелькнуло недоумение.

– Положим, такого фортеля в прошлый раз не было.

– Арнольд, – обратился Гуров к Гутлину. – А куда из вашей машины подевалась игрушка?

– Понятия не имею, – пробормотал Гутлин. – Вчера была.

– Машину не взламывали? Больше ничего не пропало? – спросил Гуров.

– Нет. Ничего.

– Кахи, вы не брали обезьянку?

– Зачем обижаешь? – Ходжава даже привстал. – Зачем мне?

– Вам, – Гуров перевел взгляд на Усольцева, – незачем.

– Не смотрите в камеру, – крикнул Белан. – Расслабьтесь. Горько!

– Горько! Горько!

– Да они уже нацеловались за неделю.

– Хорошо, не развелись.

– Не дави на мозоль. Шампанское можно.

– Пойдем! – Девушка дернула своего соседа за рукав. – Тебе же необходимо позвонить маме.

Парень и девушка направились к выходу из зала.

«Пора, – понял Гуров, – теперь необходимо создать непрерывный темп движения, не останавливаться, не давать ему времени на обдумывание».

– Как вы тогда сказали?

Гутлин, предупрежденный заранее, ждал этого вопроса, как начинающий актер реплики, после которой должен из небытия шагнуть в историю. Не узнавая собственного голоса, сказал:

– Пойду звякну, у всех женщины…

Усольцев не почувствовал заготовки, решил, что Арнольд ляпнул от бесхитростности, просто так, но разозлился и подумал: мол, неплохо было бы врезать умнику по очкам. Но не врезал, даже не взглянул.

Гуров подхватил пас и повел игру дальше.

– Идите звякайте. – Он встал, невольно поднялся и Усольцев.

В вестибюле их ждали. Чуть в стороне стояли Кепко и Краев, эксперт с портативным киноаппаратом пятился, начал съемку.

Усольцев, увидев наведенный на него киноаппарат, остановился, заметил тренеров, театрально поднял руку.

«Действительно кино, – рассуждал он. – Интересно, что это им может дать? Звонил я, звонил, что дальше? Вот, черт, надо бы махнуть не рюмку, а стакан, не успел, горючее убрали».

Молодой человек крутил диск автомата, совсем молоденькая девушка стояла рядом, нетерпеливо постукивала туфелькой.

«Есть у них что-либо конкретное или нет, надо проверить», – решил Усольцев, равнодушно взглянул на автомат, на Гурова, зевнул и сказал:

– Подустал я сегодня, пойду-ка я домой, баиньки.

Гуров вздохнул, развел руками:

– Вольному воля. – Он увидел себя со стороны, никчемного, безоружного.

Принудить Усольцева участвовать в эксперименте Гуров не мог, так как все происходящее не являлось юридическим действием, а было самодеятельностью, то есть делом абсолютно добровольным. В данной ситуации закон защищал не его – майора милиции, а этого человека, который почти наверняка убийца. И хотя такой поворот событий Гуров, естественно, предвидел и ответный ход заготовил, он вдруг потерял веру в себя, в возможность успеха. Сколько людей поднял, шум, гам, прожекторы. «Фантазер ты, майор Гуров, и авантюрист».

И Усольцев почувствовал растерянность, слабость противника. Улыбнулся естественно, даже обаятельно.

– Спасибо за внимание. – Он поклонился и пошел к выходу.

Как и было оговорено, на первый план вышли тренеры.

– Сергей! – Краев взял его под руку. – Ты куда?

– Сережа, я же просил тебя. – Кепко заглянул ему в лицо.

– А я не желаю! – Усольцев хотел вырваться, но Краев тяжело навалился на него.

– Почему, Сережа? – ласково спросил Кепко. – Или ты мне не должен ничего?

– А что, собственно, происходит? – Усольцев несколько сник. – Объясните.

– Хорошо, Сережа, мы тебе все объясним, – сказал Кепко.

Этим «Сережей» старый тренер схватил Усольцева намертво и тянул туда, в голенастое прошлое, обезоруживал, возвращал свою былую власть.

– Объясни, Олег! – Кепко кивнул Краеву, так как сам врать еще не научился.

Краев был мужик многоопытный, тертый, в разных водах прополосканный. Он и не считал, что говорит неправду. Он осуществлял задачу и, легко, даже задушевно прижимая локоть Усольцева к своему объемному животу, заговорил:

– Я, Сергей, против анонимок. Однако, – он шмыгнул носом, – на тебя страшненький натюрморт нарисовали и мне, как старшему тренеру, подсунули. Некто полагает, что Игоря Лозянко порешил ты.

– Что? – Усольцев рванулся, а Краев его отпустил, и Усольцев, отлетев на несколько метров, сел на пол. Быстро поднявшись, он бросился к Краеву.

– Как смеете? Клевета! Беззаконие!

– А мы, Сережа, не закон, – тихо сказал Кепко. – Мы родители твои. И нам необходимо знать, виновно наше дитя или нет.

– Мы обратились к властям, – вступил Краев и указал на Гурова. – А они ответили: мол, мы против гражданина Усольцева никакими материалами…

– Уликами, – подсказал Кепко.

– Вот-вот, – Краев закивал, – не располагаем. Гражданин Усольцев в вечер убийства находился в общественном месте и у него, таким образом, алиби.

– Так и было! – обрадовался Усольцев. – Так чего вам надобно, отцы?

– А мы попросили проверить, – ответил Краев, – есть у тебя это самое алиби или так, липа одна. Сам знаешь: случается, парень в деревне карасей ловит, а в протоколах – на соревнованиях участвует.

«Лишнее, лишнее говорят, – думал Гуров. – Заигрываются, сейчас все развалится. Его надо в непрерывном движении держать, не давать думать».

Гуров терял уверенность, словно кончился в механизме завод и пружина ослабла и повисла.

Краев вновь взял Усольцева под руку, прогуливался с ним по вестибюлю и что-то шептал.

Неожиданно Гуров услышал:

– Вы вроде бы говорили, что борьба предстоит. – Кепко стоял рядом и улыбался недобро. – А сами со старта рванули и к бровке валитесь. Победителей только финиш определяет. Короткое у вас дыхание, – и быстро зашагал к Краеву и Усольцеву.

Гурову показалось, что этот маленький, плешивый, с глазами-льдинками взял его за шиворот, приподнял и отшлепал по голому заду при всем честном народе.

А Кепко подошел к Краеву и жестко сказал:

– Ты, Сережа, можешь домой отправляться и водку лакать. Это как твоей душеньке угодно. Только с этого момента ты не наш, ребята тебя не поймут. Тебя о малом просят: проживи сегодняшний вечер, как ты его прожил двадцатого. Ну?

«Действительно, не поймут, – понял Усольцев. – Видимо, правду говорят, и у них ничего конкретного нет. Иначе со мной разговаривали бы не здесь и не так. А может, у них что-то имеется, но мало, а если я откажусь и уйду, так будет достаточно? Провоцируют? Допустим, уйду и не арестуют, куда я пойду? В Городе мне оставаться нельзя, я уеду, сопьюсь в одночасье, впереди психушник».

– Ну вот что, товарищи. – Гуров подошел, решительно отстранил Краева и Кепко. – Вы мне работать не мешайте. – Он повернулся к Усольцеву. – Вы ведь невиновны?

– Естественно.

– Я рад за вас. – Гуров говорил быстро, решительно, без пауз. – Успокоим тренерский совет и спортивную общественность и закончим. Установлено, что вы в тот вечер звонили по телефону. Звоните.

Гуров вернулся к телефону-автомату, у которого продолжали стоять парень и девушка. Усольцев тоже подошел.

Вновь застрекотал киноаппарат.

Усольцев взглянул на молодую пару. «Точно, они и стояли», – вспомнил он и остановился. Любопытные взгляды и стрекот киноаппарата подталкивали. «Мне потом каждую заминку в ребра воткнут», – подумал он и заставил себя подойти к автомату ближе.

– Он был, был! – воскликнула девушка.

– Занято. – Парень повесил трубку.

Вспоминая, девушка слегка запнулась, затем радостно, чудовищно наигрывая, продекламировала:

– Твоя мамаша говорит часами. Мы так и будем здесь торчать? – Не зная, что находится за кадром, жеманно улыбнулась.

Гуров и эксперт с микрофоном приблизились, за их спинами вновь появились Краев и Кепко.

– Звоните, – сказал Гуров.

Усольцев усмехнулся и начал набирать номер, камера вплотную снимала его руку. Он растерялся, повесил трубку:

– Занято.

– В Городе шестизначные номера, а вы набрали только пять. Звоните, – быстро сказал Гуров.

Все происходило так, словно брали у знаменитости интервью. Микрофон оказался около губ Усольцева, кинокамера с пристрастием рассматривала его.

«И зачем я опять втянулся в эту идиотскую игру? А сейчас вновь отказываться – все равно что признаться». Усольцев напрягся, вспоминая номер телефона какой-нибудь девушки. Мозги словно прополоскали, там не то что номера, там ничего не осталось.

А микрофон стоял у губ, и камера стрекотала. «На дерьме ловят-то, на дерьме, – суетился Усольцев. Он думал, возникла короткая пауза, но ему казалось, что он стоит на всеобщем обозрении несколько минут. – Если я сейчас позвоню какой-нибудь девке, то они спросят ее и выяснят, что двадцатого я ей не звонил».

– Мне никто не ответил, и я повесил трубку, – наконец произнес он.

Гуров предвидел такой ответ, контрудар был готов.

Лева посторонился, девушка выступила вперед:

– Неправда, – сказала она кинокамере. – Вы разговаривали. Я помню, вы сказали: «Я сейчас заскочу на минутку».

Усольцев вытер ладонью лицо, представил, как выглядит на экране, пробормотал:

– Дозвонился я одной… Было…

– Так звоните, – быстро сказал Гуров, неинтеллигентно оттеснив девушку.

Появившийся из ниоткуда Серов увел девушку и парня в ресторан.

– Звоните, – торопил Гуров, пытаясь перехватить взгляд Усольцева.

Усольцев взгляда избежал, сказал прямо в камеру:

– Не желаю. Я не желаю втягивать порядочную женщину в эту грязную историю.

«Из телефонного звонка больше не выжать, – решил Гуров, – надо слегка отпустить».

– Ну хорошо, оставим телефонный звонок, – сказал он миролюбиво, – пойдем дальше. Вы повесили трубку и вернулись в зал? – Гуров взял Усольцева под руку, и они, словно двое закадычных друзей, вошли в ресторан.

– Молодцы, – сказал Серов, подходя к Краеву и Кепко. – Вы сработали как надо.

– И что это даст? – спросил Краев.

– Неужели действительно Сережа убил Игоря? – Кепко поморщился, казалось, он может заплакать. – Он хотел убить Пашу?

– Как дела? – Краев теребил Серова за рукав.

– Лева посадил его на крюк, теперь будет водить, – ответил Серов. – До подсадчика очень далеко, Усольцев способен сорваться в любой момент. – Он оглядел тренеров и, горько улыбнувшись, добавил: – Мне никогда в жизни не придумать такого, я уж не говорю организовать.

– А ваш парень, – Кепко кивнул на дверь ресторана, – в порядке. У него кислород кончился, а он вытерпел, удержался на дистанции.

А свадьба гуляла. Молодежь развеселилась, забыла про киносъемки. Лишь иногда раздавались реплики:

– Я с тобой не танцевала…

– Мало ли, что ты тогда меня целовал…

Никто, естественно, не подозревал, что Игорь Белан снимает лишь Усольцева.

Вернувшись в зал, он направился было к столу, вспомнил, что спиртное убрали, остановился, спросил:

– Я не арестован?

– Не говорите глупости, – ответил Гуров.

– Так я отойду на минуточку. – Усольцев решительно зашагал в сторону кухни.

Там находился ресторанный буфет.

– Клава, привет! – он пришлепнул на стойку десять рублей. – Стакан коньяку. Сдачу оставь себе.

– Не могу, Сережа, – зашептала буфетчица. – Видит Бог, не могу.

– Почему здесь посторонние? – За спиной Усольцева появился метрдотель.

– Ты что, Сашка, ошалел? – Усольцев схватил мэтра за атласный лацкан. – Ты пьян!

– Выйди, Сергей, отсюда, – отвернулся мэтр. – Ты ни за какие деньги не получишь ни капли.

Проходя мимо свадебного стола, Усольцев решил спиртное украсть. «Подойду, налью стакан и выпью, пусть думают, что хотят», – решил он. В бокалах поблескивало шампанское, остатки. Ни одной серьезной бутылки он на столах не увидел. «Ах так?» Он разозлился – не так слаб Сергей Усольцев!

Он занял за столом свое место, глотнул минеральной, вызывающе спросил:

– Следующим номером вашей программы?

Последовал выход Ходжавы.

– Блондинка! – сказал Кахи. – Какая блондинка! – В его черных глазах было недоумение. – Иди! Танцуй!

Усольцева одолевали два желания: выпить стакан и материться, кричать до хрипоты, до потери голоса. Бешенство в нем вызывал не милиционер, который, конечно, все и организовал – он зарплату получает. Все эти! Тренеры – «отцы родные», ресторанные холуи, еврейчик, служивший у него, Сергея Усольцева, шофером, наконец, чучмек рот разинул.

– Иди танцуй, – повторил Кахи.

Усольцев тяжело поднялся, пошел танцевать. Высокая девушка, действительно блондинка, уже ждала его. Неестественно приподняв руки, она походила на манекен. Усольцев вошел в ее объятия, танцевал, старался расслабиться, отключиться, думать о постороннем. Когда они все успели? Как разгадали? Чем конкретно располагают? Что произойдет дальше? Как себя вести?

– Скажите. – Гутлин тронул Гурова за плечо. – Неужели? И я как шофер…

– Год человека кормлю. – Кахи махнул рукой. – Слушай, начальник, людям надо верить?

Гуров на риторический вопрос не ответил, лишь вздохнул. И каждый только о себе. Никто не возмутился и не закричал: «Человека убили! За что?»

Оркестр замолк, блондинка выскользнула из рук Усольцева.

– В прошлый раз вы танцевали великолепно. Сегодня вы словно оловянный солдатик. И руки у вас холодные… Пошли. – Она направилась к выходу.

Усольцев шел следом, у двери девушка остановилась, обернулась:

– Что же вы? Открывайте!

– Да-да, конечно. – Он распахнул перед девушкой дверь, увидел киноаппарат, микрофон, но уже не реагировал.

Девушка чуть замялась, затем улыбнулась.

– Здорово! – Она повернулась к Усольцеву, который пытался вернуть на место соскользнувшую улыбку. – Ваша реплика, – шепнула девушка.

– Телефончик разрешите? – выговорил Усольцев.

– Не разрешу. – Блондинка улыбнулась в камеру и направилась в туалет.

Усольцев стоял в одиночестве, оператор снимал, со стороны за происходящим наблюдали Краев, Кепко и Серов. Все молчали.

Швейцар мялся у дверей, на которых висела табличка: «Ресторан закрыт».

Усольцев не знал, что секунды способны растягиваться в бесконечность. Он хотел вернуться в ресторан, дорогу ему преградил Гуров.

– Через тридцать минут, – сказал он. – Где вы были эти полчаса?

– Сергей! – позвал швейцар. – Ты вышел, – и открыл дверь.

Гуров выходил из ресторана последним, ноги слегка дрожали, в голове пусто и звонко, ладони вспотели, и он незаметно вытер их о пиджак. Лева готовился к сегодняшнему вечеру, как спортсмен к соревнованиям. Он выспался, поел не очень плотно, мало пил воды – знал, будет трудно. Однако, если бы не старый тренер, Гуров мог сорваться в самом начале. Почему? Он играл в игру, не имея никаких прав, не чувствовал за спиной державшей мощи. Он оправился, взял себя в руки, снова обрел зоркость. Сейчас он видел, что Усольцев плохо себя чувствует не только психологически, но и чисто физически, и не мог понять, что происходит. Гуров перекрыл ему спиртное, не давая возможности Усольцеву использовать коньяк как защиту: мол, я пьян и серьезных разговоров не способен вести. Можете меня оштрафовать, а пока я пошел спать.

Гуров передохнул за спинами товарищей. Выйдя на улицу, быстро, но как бы между прочим сказал:

– Итак, вы вышли на улицу.

Усольцев подготовился и ответил:

– Я пошел гулять.

– Встретили кого-нибудь из знакомых? – Гуров чуть повернулся, искал взглядом Кепко.

– Нет. – Усольцев почувствовал облегчение.

Все, тут они упрутся. Он гулял и никого не встретил. Все. Больше он не скажет ничего, пусть попробуют доказать обратное. Презумпция невиновности. Человек невиновен, пока его вина не доказана. Так записано в законе. Он даже улыбнулся Гурову, взглянул открыто.

«Вот он, второй серьезный барьер», – понял Гуров и задал заготовленный, казалось бы, беспомощный вопрос:

– Вы тридцать минут гуляли, когда вас ждали друзья, накрытый стол, очаровательная девушка?

– Да, гулял. – Усольцев развеселился.

– Интересно. – Гуров кивнул. – Сегодня вы сядете в машину. У вас ведь есть ключи? В тот вечер они у вас были, и мне кажется, что гуляли вы не пешком, а катались на машине. Прогулка на машине отнюдь не криминал. Разве не так?

Анатолий Петрович Кепко появился перед Усольцевым мгновенно, поднял голову, глянул в глаза:

– Сережа, мы же вроде договорились, или у тебя со слухом плохо? Садись за руль. Ну?

– Ради бога, Петрович, без мелодрам. – Усольцев пожал плечами, открыл машину, сел за руль.

– Прямо, пожалуйста, – сказал Гуров, усаживаясь на переднее сиденье. Кепко и Краев сели сзади.

«Зря я согласился, – понял Усольцев, – пусть и нет свидетелей, но они меня везут под ручку прямо к месту, ни к чему мне, надо кончать. Уберусь я из Города, останусь – время покажет, а сейчас надо сорваться, уйти. – Как только он призвал себя к активным действиям, его прошиб пот, руки задрожали сильней. – Стакан бы мне сейчас, только стакан, я бы им показал, где кто зимует».

«Если не доведу до конца и он начнет вырываться, все равно повезу в прокуратуру, – решил Гуров. – Конечно, он далеко не в кондиции, однако лучшей ситуации для официального допроса не добиться. Ему плохо, явно плохо, он на грани истерики. Странно, он выпил лишь две рюмки, что же его так трясет?»

– Здесь направо, пожалуйста, – сказал Гуров, – и остановите.

«Точно, здесь я оставил машину, – вспомнил Усольцев, повернул ключ зажигания, выключил мотор. – Значит, знают, суки».

– Утопить Усольцева, спасти Павла Астахова! – неожиданно закричал он. – Вы оба меня всегда не любили! Но мы еще поборемся!

Усольцев задыхался: «Что я говорю? Зачем? Стриптиз. Идиот. Кретин».

– Выйдем на воздух, – спокойно сказал Гуров, будто ничего не слышал.

Тренеры выскользнули из машины и тихонько отошли в сторону. И то, что «отцы родные» оставили его один на один с майором, и то, что милиционер не воспользовался его срывом, доконало Усольцева.

Он было напрягся, приготовился к бешеному сопротивлению. «Сейчас отшвырну их и побегу, имеют право ловить, пусть ловят. Кабинет. Протокол. Допрос». Но покосился на Гурова, который зевнул, потянулся устало, как бы говоря: вот чертова работа, всякие глупости приходится делать, – и шумно выдохнул, расслабился.

На противоположной стороне остановилась «Волга». Серов и два эксперта вылезли из машины. Вспыхнул свет, застрекотал аппарат.

Усольцев стоял у машины и понимал, что опять ошибся. «Рвать надо все, кончать. Заигрывает меня сыщик, затягивает».

Скрипнула дверь соседнего дома, две пожилые женщины в черных платках, надвинутых на брови, крестясь, вышли на крыльцо.

– Надо же… Бог дал, Бог и взял.

– Успокой, Боже, душу грешницы.

Женщины, оглядываясь на машины и людей, крестясь, засеменили по переулку.

– Никак у вас лжесвидетель помер? – усмехнулся Усольцев и вздрогнул.

В пустом переулке раздался стук каблуков, прижимаясь друг к другу, подходили девушка и парень.

«Влюбленные шизофреники меня сегодня доконают», – подумал Усольцев, отвернулся и пошел от машины к перекрестку.

– Правильно, Усольцев, – похвалил Гуров. – Только вы здесь оглянулись.

Усольцев опешил, споткнулся.

– Оглянулись! Оглянулись! – радостно сообщила девушка, подошла к Усольцеву, указала на разрезы его пиджака: – Вот эти разрезы называются шлицы.

Как и большинству женщин, ей нравились и киносъемка, и внимание окружающих. Она подошла к «Жигулям».

– Я же сказала, голубая. – Она замолчала. – Это не та машина. У той под зеркалом висела белая обезьянка!

– Большое вам спасибо, – остановил девушку Гуров.

Усольцев рванулся к ним:

– Рот затыкаете! – Микрофон выскочил перед ним, застыл у рта. – Раз не то свидетель говорит, так спасибо и адью?

Гуров встал перед Усольцевым, разглядывал внимательно, будто на лице у того появилось что-то необычайно интересное.

– А вы, Усольцев, глупы. Обезьянка висела в этой машине до вчерашнего дня. Свидетелей тому… – Гуров сжал ладонями виски, покачал головой. – Вы ее сорвали неизвестно зачем. Впрочем, понятно – нервы. Убить человека – не рюмку выпить.

Сказано! Существовал лишь подтекст, теперь сказано!

«Ну теперь вперед, не дай ему перестроиться», – подстегнул себя Гуров и быстро спросил:

– Двадцатого около двадцати двух часов вы находились на этом месте? – Он придвинул микрофон.

Усольцев молчал. Хотел сказать: «Дайте стакан, поговорим, как люди», понял весь идиотизм своих желаний и молчал.

– Оператор, крупный план, – скомандовал Гуров. – Усольцев, повторяю вопрос. Двадцатого июля около двадцати двух часов вы находились в этом месте?

– Нет! – сказал Усольцев.

Девушка, которая не могла опознать его в лицо, ее свидетельские показания сводились к шлицам и обезьянке, следовательно, равнялись нулю, искренне воскликнула:

– Ну и лгун!

«Милая, дай я тебе ручку поцелую», – чуть не крикнул Гуров, взял Усольцева под руку, повел к перекрестку – за углом находился тот дом.

– Усольцев, поймите, – доверительно говорил Гуров. – Мы боремся не против вас, а за вас. Убийство с заранее обдуманным намерением с целью компрометации третьего лица тянет на высшую меру.

– Сначала надо доказать. – Голос Усольцева терял живые интонации.

– Верно, – легко согласился Гуров. – Вы уже не отрицаете сам факт, лишь апеллируете к закону. Вы теряете позиции, Усольцев. Вы будете отступать и отступать, пока не упретесь спиной в стенку.

– Вы эту стенку сначала сложите. – Усольцев сопротивлялся уже по инерции. Расходуя нервную энергию, он терял силы, хлебнуть их было не из чего. «Геракл оторвал Антея от земли и удавил, – почему-то вспомнил он. – Так я не Антей, а ты милиционер, а не Геракл!» Усольцев разозлился, ощутил прилив энергии.

Гуров почувствовал это, отпустил руку Усольцева, остановился у подъезда Лозянко. Подошли тренеры, Серов с экспертами.

– Усольцев, когда в последний раз вы были в этом доме? – безразлично спросил Гуров.

– Не помню, – мгновенно ответил Усольцев, демонстративно отвернувшись от камеры.

– Интересно. – Гуров взял Усольцева за плечо, повернул лицом. – С вами разговаривают, Усольцев. – И обратился к Кепко: – Анатолий Петрович, задай я вам такой вопрос, вы ведь задумались бы, стали вспоминать. Так?

– Конечно.

– Потом бы вы говорили: «примерно», «видимо», только запутавшись, сказали бы «не помню». – Гуров изобразил недоумение. – А тут сразу: «Не помню».

Серов стоял позади всех, аплодировал Гурову.

Усольцев не реагировал – сил не осталось, вытекли. «Признаюсь, и конец, – думал он. – Раз признаюсь, вышку не дадут. Лет двенадцать вмажут точно. Так ведь вылечат. Отсижу десять, выйду на волю молодым и здоровым. Тюрьма? А сейчас я свободный? Водка лучше тюрьмы?»

– Подонок! – воскликнул Краев. – Убийца!

Гуров застонал, громко застонал, словно его ранили. Усольцев вздохнул, выпрямился, замахнулся на оператора, тот шарахнулся, едва не выронил аппарат.

Гуров понял, что не дошел до финиша одного шага, струна, натянутая между ним и Усольцевым, лопнула. Тренеры, которые весь вечер как бы призывали Усольцева рассеять абсурдные подозрения, не давали ему занять сугубо официальную позицию, превратились в обвинителей. Если до последнего момента он стремился оставаться для них, а следовательно, и для всего Города, Сережей Усольцевым, то теперь ему терять уже нечего. Убийца! Ну что же, на войне как на войне! Теперь он будет защищать не честь, а жизнь.

– Финита! – театрально воскликнул Усольцев. – Вы, гражданин милиционер, не режиссер-постановщик. Задерживайте, допрашивайте, проводите очные ставки, в законе все сказано. Действуйте.

– Как желаете, – сказал Гуров. – Едем в прокуратуру, следователь вас ждет.

– Едем! – Усольцев смотрел вызывающе.

«Я сделал все, что мог», – попытался оправдать себя Гуров, даже пожал плечами, взглянул на Кепко, который стоял, опустив голову, и предпринял последнюю попытку.

– В конце концов, Усольцев, от вас требуется совсем немного, – как можно мягче сказал он. – Назовите человека, с которым вы разговаривали по телефону двадцатого вечером. Мы проверим, никого не компрометируя. Помните, ваш отказ наводит на серьезные размышления.

– Нет! – выпалил Усольцев, не задумываясь. – Я в ваши игры больше не играю, а размышления – не доказательства! Сначала назовите, потом ответьте на последний вопрос…

– Вы совершаете ошибку, – сказал Гуров, повернулся к Усольцеву спиной и понял, что его маневр разгадан. Если бы в данной ситуации Усольцев заговорил, то обязательно запутался бы и в конце концов признался.

Не успел никто сделать и шага, как дверь подъезда распахнулась и на улицу с радостным визгом выскочила немецкая овчарка, а следом вышел мужчина.

Пес, не обращая внимания на людей, бросился справлять свои собачьи надобности. Мужчина, увидев Усольцева, сказал:

– Сергей, здравствуй!

Усольцев сорвался. Весь вечер милиционер играл по правилам. В кабаке все тютелька в тютельку, в вестибюле тоже. Машина, переулок, пара влюбленных дегенератов. Все точно. Этого кретина с собакой не было!

– Ты меня двадцатого тоже видел? – Он схватил мужчину за грудки. – Ты тоже, сука, свидетель?

– Отпусти! Пан порвет тебя! – крикнул мужчина.

Что-то серо-рыжее, ушастое и клыкастое уже летело по переулку. Все попятились. Хозяин оттолкнул Усольцева, шагнул вперед. Пес, утробно рыкнув, хотел его обежать.

– Стоять! Сидеть! – Мужчина погладил пса. – Гулять! – и повернулся к Усольцеву. – В чем дело, Сергей? Разве мы с тобой не встречались?

Дорогу осилит идущий!

Гуров шел, полз, карабкался, Краев подставил ему ножку, а неизвестный мужчина, как позже выяснилось, два часа назад вернувшийся из отпуска, вышел гулять с собакой и восстановил равновесие.

Человек удивился: «Разве мы с тобой не встречались?» Они действительно неоднократно встречались. Но для Усольцева в данный момент существовал лишь тот вечер, который столь тщательно реставрировался. И непонимание превратилось для Усольцева в катастрофу.

– Не было тебя здесь! Не было! – кричал он.

Мужчина, ничего не понимая, – он и о смерти своего соседа еще не слышал, – махнул на Усольцева рукой, пробормотал:

– Опять пьяный, – и пошел за своим остроухим другом.

Присутствующие смотрели на Усольцева без гнева или ненависти, устало, даже равнодушно. Он увидел отворачивающиеся от него лица, застонал.

– Мне надо заглянуть в ресторан.

«Алкоголик», – понял Гуров. И вспомнил, как двадцатого Усольцев за столом сначала нервничал, затем вышел в буфет и вернулся веселым и насмешливым. И на улице, у прокуратуры, он достал из кармана повестку и тут же убрал – так тряслись у него руки.

– Нет, Усольцев, вам не надо в ресторан. – Гуров нашел взглядом Серова: – Борис Петрович, позвоните дежурному, в прокуратуру срочно требуется врач.

Гуров и Серов брели по ночной улице. Убийца, эксперты и тренеры остались в прокуратуре, а розыскники ушли. Со следователем Лева попрощался взглядом, Николай Олегович рассеянно улыбнулся и кивнул, он уже был там, в борьбе, которая для розыскника закончилась, а для следователя только начинается. Гуров не обиделся, он понимал и, кивнув остальным, вышел на улицу. Здесь его и догнал подполковник, и они побрели по плохо освещенным улицам.

– Город ваш я так и не видел, – сказал Лева. – Станут расспрашивать, а я ни гугу. Сколько людей у вас?

– За миллион.

– Подходяще. – Гуров помолчал. – Театры, музей, архитектура старинная.

– Доктор здоровых людей только в гостях встречает. Ты работал.

– Это конечно.

Они остановились у гостиницы. Скрипнув тормозами, к тротуару подкатила «Волга».

– В шесть я за тобой заеду, попытайся заснуть. – Серов протянул руку. – Да, ты как-то трепался: мол, Земля круглая, да еще и вертится. Может, она еще повернется так, что я тебе пригожусь.

– Может, и повернется. – Гуров пожал подполковнику руку и пошел к запертым дверям объясняться со швейцаром.

Серов вернулся домой, заглянул в холодильник, обнаружил пакет молока, зубами оторвал жесткий, с привкусом воска уголок, хлебнул.

Только он сел на постель, как зазвонил телефон.

– Ну? – сказал Серов безразлично. – Группу выслали? Кто за старшего? Нет… Он улетел домой, оставил для тебя слюнявчик. Наши деды, светлая им память, собирались покончить с преступностью завтра. А мы покончим послезавтра. И не вздумай мне звонить! Меня нет!

Он положил трубку, выключил бра, лег.

Телефон тут же зазвонил вновь. Серов перевернулся на другой бок. Аппарат не унимался, казалось, он начал подпрыгивать от усердия. Серов пробормотал слова, которые сотрудник милиции употреблять не должен, снял трубку:

– Ну? Кто? Паша, ты? Извиняю. В шесть утра. – Он взглянул на часы. – Через пять часов. Ладно, ладно… Не за что. Спокойной ночи.

Совершенно невероятно, но Гуров заснул мгновенно, снов не смотрел, а когда дежурная разбудила, встал свежий и в отличном настроении. Серов вошел, не постучав, положил на стол пистолет в оперативной кобуре и билет на самолет.

– Ваше личное оружие, майор. – Он легко обнял Гурова. – Тебя проводят, а я, извини, спешу. – Серов подмигнул и вышел не оглянувшись.

Гуров несколько растерялся, пристегнул пистолет, начал было обижаться, когда в дверь постучали.

– Открыто! – крикнул Гуров.

– Доброе утро. – В номер вошел Павел Астахов.

– Доброе, – ответил Гуров, разглядывая Астахова, который в шесть утра был в вечернем костюме и при орденах…

Павел вел «Волгу» неторопливо, притормаживая на поворотах. Выкатившись из Города, скорость не прибавил. Инспектор ГАИ весело козырнул, Астахов помахал рукой.

И хотя было во всей этой ситуации нечто театральное, у Гурова в горле першило, и он молчал.

– Думаю, год я еще продержусь, – сказал Астахов. – Проиграю и отправлюсь раздавать долги. Многие считают, надо уходить чемпионом, непобежденным. Я считаю, мужчина должен дойти до конца. Ни Валерий Борзов, ни Виктор Санеев, никто из проигравших чемпионов не ушел побежденным.

Гуров был признателен Астахову, что тот не заговорил об убийстве, не благодарит и не заверяет в вечной дружбе.

В аэропорту Гуров отозвал в сторону лейтенанта милиции, предъявил удостоверение и вместе с лейтенантом и Астаховым, минуя спецконтроль, вышел на летное поле.

– Я скоро буду в Москве и позвоню. – Астахов пожал Гурову руку и, сопровождаемый любопытными взглядами, ушел.

На Гурова, который направился к самолету, никто не обращал внимания.

Еще не вечер

Накануне

Подполковник милиции Лев Иванович Гуров стоял на берегу Черного моря и швырял камешки в мутные невысокие волны, которые равнодушно и вяло взбегали на берег, шуршали галькой и отступали для нового разбега. Бросать камешки было неинтересно – и всплеска не видно, и звука не слышно, но Гуров занятие свое не прекращал и, отбросав пригоршню, наклонялся за новой порцией гальки.

– Здравствуйте, – сказала, подходя к Гурову, стройная девушка. – Наконец вы нашли себе подходящее занятие. – И опустила на землю сумку и одеяло.

– Здравствуйте, Таня, – ответил Гуров, отряхнул ладонь и присел на шершавый валун.

Они познакомились несколько дней назад, на этом же месте, когда Лева пытался загорать. Она подошла и поздоровалась, спросила, как его зовут, не скрывая насмешки, оглядела с ног до головы. Гуров, представляясь, замялся. Лев Иванович звучит претенциозно, Лев – смешно. Лева – вообще не звучит.

– Гуров, – буркнул он.

В день знакомства Гуров узнал, что Таня местная, живет с мамой в собственном доме, окончила курсы медсестер, работает в санатории, сейчас в отпуске. Слушая ее неторопливую речь, Гуров, полузакрыв глаза, разглядывал новую знакомую и думал о том, что такие девушки встречаются на Кавказе, возможно, в Ростове или Краснодаре, и очень редко в Москве и Ленинграде. Смешение рас, то самое, о чем булгаковский Воланд говорил: «Причудливо тасуется колода». Женщина, на которую любой мужчина обратит внимание. Сильное смуглое тело, она не чувствует его, не демонстрирует, как животные не ощущают свою естественную красоту: они такими родились, такими и живут.

– Странный вы, непонятный. – Таня расстелила одеяло и легла, не раздеваясь. – Вы, кажется, мужчина сильный, самостоятельный, с другой стороны потерянный какой-то, одинокий.

– Так оно и есть, – Гуров рассмеялся.

– Вы очень хорошо слушаете, с интересом, но без любопытства. А о себе ни слова… – Таня, видимо, пригрелась, стянула с себя кофточку. – А мне интересно. Можно, я вас порасспрашиваю?

– Зачем? – Гуров пожал плечами. – Я сам признаюсь. – Верный своему принципу врать лишь в крайнем случае, сообщил. – Тридцать семь, женат, дочь, юрист. Выгнали из дома, приказали отдыхать, мол, нервное истощение у меня.

– А жена не ревнует? Отпустила на юг, одного.

– Ревнует, однако, гордая, – ответил Гуров, подумал и добавил: – И умная – мужчину нельзя удержать силой. Он либо любит, либо не любит.

– А вы всегда говорите правду? – Таня лукаво улыбнулась.

– Стараюсь, – Гуров пожал плечами. – Не всегда получается.

– Потрясающе! – Таня села и уставилась на него, словно увидела что-то ей совершенно незнакомое.

– А как у вас, Таня, с правдой и ложью?

– У меня? – Таня почему-то удивилась, затем захохотала, свалилась на землю. – Умереть можно! Я же баба! Для меня правду сказать – что уксусу выпить.

Она явно валяла дурака, говорила чушь, желая отгородиться, спрятаться. Гуров невольно насторожился, придавая голосу серьезность, сказал:

– Зачем женщин обижать? Думаю, вы разные.

– Думаешь. – Таня вновь села, взглянула на Гурова уже без любопытства, оценивающе, словно прикидывая, с какого боку ударить.

Он взгляда не отвел, не улыбнулся. «Ох, и непроста ты, девушка, что-то ты мне голову морочишь».

– Я согласен, – миролюбиво заявил Гуров. – Вы врушка. Данное качество свойственно вашему очаровательному полу. Оставим это. Поговорим о вас лично. Вы ведь живете на холме? – Гуров указал направление.

– И это правда, – обрадовано согласилась Таня.

– У вас пляж лучше, галька мельче, и идти вам в два раза ближе. А вы сюда приходите. Почему? Соврите что-нибудь оригинальное.

– Вы мне нравитесь.

– Интересно. – Гуров кивнул. – Вы меня в бинокль разглядывали?

Таня два дня прогуливалась у гостиницы, поджидая Гурова, но сказать об этом по известным причинам не могла, а быстрого ответа, похожего на правду, не находила. Поэтому отделалась немудреной шуточкой.

– В программе «Время» передавали, что Лев Иванович Гуров прибыл на наш курорт, остановился в гостинице «Приморская», страдает нервным истощением, требуется развлечь.

– Здорово! – Гуров захлопал. – Развлекайте! Хорошо, что в программе «Время» назвали мое имя и отчество. А то как бы вы узнали, что я Лев Иванович?

– Ой! – Таня схватилась за голову. – Это у вас в Москве никто никого не знает. У нас проще. В гостинице две мои подружки работают. Я такое о вас знаю… Закачаетесь!

– Поделитесь! Может, я и закачаюсь?

– Нет! У вас своя компания, у меня – своя.

– Тогда не смею мешать, – Гуров церемонно поклонился. – Всего наилучшего. – И, стараясь не оступитьсяна осыпающейся под ногами гальке, поднялся на набережную.

Таня смотрела ему вслед и думала, что напрасно приходит сюда. Этот человек ей не по зубам, можно обжечься.

Гуров тоже был недоволен собой: решил отдыхать, так и отдыхай, а не придумывай себе заботы, которых тебе на службе хватает. Гуров ощущал какой-то дискомфорт, что-то фальшивое в своем, казалось бы, беззаботном, курортном житье-бытье.

Был март, погода не устанавливалась, дождь, ветер, солнце вперемежку. Гурову такая погода нравилась, даже думать не хотелось, что творится на этой театрально-декоративной набережной в разгар сезона. Он сел на скамейку неподалеку от статуи, глянув на нее с умилением и благодарностью. Эта гипсовая промокшая и озябшая девушка возвращала на землю, к жизненным реалиям, так как окружающий ландшафт был настолько неестественно красив и гармоничен, что человек рисковал воспарить или поверить, что оказался в краю нездешнем. А взглянешь на тяжеловесное творение в гипсе и поймешь: все нормально, ты на земле, дома.

«Давай разбираться, Гуров, отчего тебе неуютно».

Прошлой весной Гурова вызвали к генералу. Когда Гуров вошел, генерал кивнул на присутствующего в кабинете мужчину и коротко сказал:

– Лев Иванович, познакомьтесь с гостем и окажите помощь.

Отари Георгиевич Антадзе, майор милиции, начальник уголовного розыска курортного города, приехал в столицу за «своим» жуликом, не желая отвлекать коллег от работы.

– Вы за каждым «своим» лично вылетаете? – спросил Гуров.

Отари улыбнулся, пожал плечами, отвернулся. Гуров понял, раз начальник розыска прилетел, значит, ему этот преступник очень нужен.

Помощь Отари понадобилась минимальная, «своего» мошенника майор разыскал на третий день. Гуров вскоре эту историю забыл, а месяц назад, когда его начали «выгонять» в отпуск, жена сказала:

– Рекомендую. Черноморское побережье. Там сейчас тихо, безлюдно. Я взять отпуск не могу, знаешь мою ситуацию, а тебе необходимо проветриться.

В аэропорту его встретил Отари, отобрал чемодан, усадил в машину, привез в гостиницу, где его ждали. Гуров поселился в двухкомнатном люксе, с балконом и окном на море и только к вечеру понял, как устал. «Наверное, я в последние дни совсем плохо выглядел, раз они все так на меня накинулись». Отпуск так отпуск. Первые сутки Гуров выходил из номера только в кафе, потом начал спускаться к морю, гулять по набережной. На третий день он надел костюм, белую рубашку и спустился на второй этаж, в ресторан, который только открылся после перерыва.

Он сел у окна за большой стол. Как обычно, на Гурова просто не обращали внимания. Он сидел тихо, ничего не требуя, официантки расположились в другом конце зала, тоже не шумели, обсуждали свои проблемы. Таким образом, установилось равновесие.

Гуров поглядывал в дальний угол ресторана на невозмутимо беседующих женщин. «Культура обслуживания давно утеряна, экономически я им не нужен, можно говорить и писать ежедневно, ничего не изменится. Когда официантка, наконец, подойдет, я встану и поздороваюсь, – решил Гуров. – Какой получу ответ?»

Его размышления прервала девушка.

– Здравствуйте, – сказала она, занимая место напротив Гурова. – Давно ждете?

«Удивился я тогда или нет? – Гуров провел рукой по шершавой скамейке, взглянул на грязную ладонь и подумал, что его фирменный костюм вскоре станет нормальной рабочей одеждой. – Почему она подошла ко мне, хотя в зале было полно свободных столов? Я тогда подумал, мол, не любит красивая женщина одиночества, ведь актер не может играть перед пустым залом».

Гуров запоздало поднялся, поклонился.

– Здравствуйте.

– Майя.

– Гуров… Лев Иванович.

– На Иваныча вы пока не тянете, – рассмеялась Майя. – Вы всегда такой скромный? Приходите, садитесь и молча ждете! А если фужер разбить! Громко! Потом сказать, что случайно. Два рубля, а сколько удовольствия! Начнут ругаться, осколки собирать. А завтра подойдут мгновенно.

– Завтра работает другая смена, – ответил Гуров.

– Ни полета, ни фантазии!

– Мне уйти?

– Сидите. – Майя махнула рукой, вздохнула. – Летишь на этот курорт, надеешься на что-то новое, неожиданное. Только спокойно, Левушка, я женихов не ищу, хватает.

– Не сомневаюсь, – искренне ответил Гуров. Майя была девушкой эффектной: не красивой, не хорошенькой, а именно эффектной, рекламной. Рыжеватые явно крашеные волосы обрамляли лицо правильного овала, коротковатый нос, полные губы, подведенные к вискам глаза, косметики в меру.

– Ну и как! – спросила она, нисколько не смущаясь под внимательным взглядом Гурова.

– Неплохо. Даже отлично, – ответил Гуров. – Вас спасают глаза. Содержание. Иначе при такой внешности и манере себя вести вы походили бы на куртизанку.

– Проститутку! Кстати как вы относитесь к проблеме? Модная сейчас тема.

Гуров не успел сформулировать свое отношение к модной теме, к ним подошел элегантно одетый мужчина.

– Добрый день, Майечка, собираете отряд волонтеров? – Он подмигнул Гурову. – Артеменко. Зачислен вчера. На правах старослужащего должен вас предупредить…

– Володя! – перебила Майя. – Кончай трепаться. Распорядись! Мы с Левой сидим с утра.

– Разрешите? – Артеменко взглянул на Гурова вопросительно.

Официантка не подошла, подбежала.

– Здравствуйте, здравствуйте! Обед на три персоны! Зелень! – Она уже быстро писала в блокноте. – Лаваш подогреем. Сыр, есть язычок…

Артеменко не обращал на официантку внимания сел, взял стоявшую на столе бутылку минеральной. Официантка тут же открыла ее, продолжая говорить и записывать.

– Горячим нас сегодня шеф не балует. Цыплят не рекомендую, шашлыки тоже, но голодными не отпустим.

– Лед пожалуйста, – прерывая ее монолог, сказал Артеменко.

После этого обеда, который незаметно перешел в ужин, жизнь Гурова изменилась.

В ресторане или буфете встречали улыбками, здоровались и выяснилось, что для него всегда есть холодный боржоми. В компании появилось еще двое мужчин. На следующее утро у моря он познакомился с Таней.

«Так, все сначала», – скомандовал Гуров, встал со скамейки и пошел от гостиницы в сторону порта. Эмоции отдельно, факты отдельно.

«Спокойно, подполковник. Спокойно. Кому и зачем ты можешь быть нужен? Делами о хищениях ты не занимаешься, пропиской в Москве не командуешь, к поступлениям в вузы отношения не имеешь. Никаких громких дел сейчас твое подразделение не ведет. Никому ты, подполковник, не нужен. Таковы факты.

Но к тебе же явно пристают, знакомства с тобой ищут. Причем люди совершенно разные, казалось бы, никак друг с другом не связанные».

Владимир Никитович Артеменко порой выглядел пятидесятилетним, но случалось, когда задумывался или считал, что на него никто не смотрит, выглядел на все шестьдесят. Он очень следил за собой, кажется, брился дважды в день, его костюмы всегда отутюжены, рубашки свежи. От вопроса, где и кем он работает, Артеменко не уклонился, просто свел ответ к шутке. Мол, администратор, руководитель среднего масштаба, которому жить не стыдно, но и хвастать нечем. В гостинице, да и в других ресторанах и кафе, куда Гуров с ним заходил, Артеменко знали, встречали наилучшим образом. С первого дня Гуров установил с ним немецкий счет – каждый платит за себя, и Артеменко отнесся к этому просто. Деньгами не сорил, непомерных чаевых не давал и причина его авторитета у обслуживающего персонала оставалась для Гурова неизвестной. Несколько раз Гурову приходилось видеть гуляющих «цеховиков» – подпольных миллионеров. Артеменко никак не походил на них. Он, видимо, достаточно много и часто пил, но пьяным ни разу не был, похмельем не страдал и руки у него никогда не тряслись. Неумеренность не бросалась в глаза.

Сейчас Гуров все это вспомнил, попытался как-то систематизировать, понять Артеменко, однако цельного образа не получилось. И еще, пустяк, казалось бы, задумываться не стоит, однако чем скромный «юрисконсульт» Лев Гуров мог заинтересовать этого странного человека?

Майя. Фамилии ее Гуров не знал. Инструктор физкультуры на каком-то предприятии. Лет около тридцати.

Гуров задумался. Кургузая обрывочная информация, собранная из случайно оброненных фраз. В прошлом Майя была в большом спорте, как она выразилась: «Я лишь бронзовая, до золота силенок не хватило». «Ходила» замуж, не понравилось, скучно.

У гостиницы стояла ее сверкающая «Волга», которой Майя почти не пользовалась «И зачем я велела сюда ее пригнать, сама не пойму, – сказала она. – Надо позвонить, чтобы прилетели и забрали».

Кажется, ничего в Майе загадочного, но чем дольше он думал, тем больше в нем росла уверенность: эффектная, остроумная, казалось бы открытая Майя в чем-то, причем в главном, лжет. Как лжет и Артеменко, которого все зовут по имени, что так же противоестественно, как гладить хищника, хотя он и из породы кошачьих.

– Лев Иванович, разрешите нарушить ваше уединение?

Гуров повернулся и увидел еще одного лгуна, самого неумелого в их компании.

Леонид Тимофеевич Кружнев был среднего роста, болезненно худой с темными кругами под глазами, тонкими поджатыми губами, он не вызывал к себе симпатии. Мягкий тембр голоса и постоянный вопрос, как бы застывший в глазах, придавали Кружневу такой беззащитный вид, что отказать ему в общении было невозможно. Он пытался держаться развязно и беззаботно, это получалось у него плохо, и, словно понимая свою актерскую бездарность, постоянно смущенно улыбался, как бы извиняясь.

Два дня назад утром он подошел в кафе гостиницы к столику Гурова и сказал:

– Приветствую, уважаемый, не выпить ли нам по стаканчику вина? По случаю знакомства так сказать. – Он прищелкнул каблуками, поклонился. – Кружнев Леонид Тимофеевич. Москвич. Бухгалтер. Нахожусь в очередном отпуске.

Гуров взглянул на пустые столики, пожал плечами, вздохнул.

– С утра не пью, поручик. А вы никак ночью проигрались? – Гуров копировал тон и лексикон Кружнева, надеясь, что тот обидится и отойдет.

– Не судите да не судимы будете, Лев Иванович. – Кружнев расставил принесенную на подносе закуску, вынул из кармана пиджака бутылку сухого вина, сходил за стаканами, налил. – Не извольте удивляться. Вчера слышал, как к вам обратилась дежурная. А нахальство мое исключительно от стеснительности.

Он чокнулся со стаканом Гурова и выпил одним духом.

– Знаете, пятый десяток разменял, Черное море впервые вижу. Один. Супруга недавно умерла, погибла, так сказать, в автомобильной катастрофе. Я и решил гульнуть, оказалось, не умею.

Молчать становилось неприличным и Гуров сказал:

– Я по части отдыха тоже не мастак.

– Вижу, но вчера вечером вы находились в развеселой компании – светская львица и преуспевающий современный бизнесмен. Еще с вами был эдакий плейбой, как я понял, из местных.

– Толик? – Гуров усмехнулся. – Действительно из местных. Работает физкультурником в санатории. Ну, какой он плейбой?

Вечером Кружнев сидел с ними за столиком и рассказывал древние анекдоты. Никакой настороженности он у Гурова не вызывал, разве что жалость и раздражение. Неудачник, слабый поверхностный человек…

С физруком Толиком Гуров познакомился элементарно – парень просто преградил ему дорогу и сказал:

– Привет, старик. Меня зовут Толик. Какие проблемы? Чем могу?

Гуров ответил мол, проблем никаких, и попытался обойти улыбающегося атлета. Но не тут-то было.

– А у меня есть. – Толик широко улыбнулся. – Твоя жена? – Он кивнул в сторону стоявшей неподалеку Майи.

Гуров неожиданно для себя разозлился и заговорил певуче на блатной манер:

– Не жена, парень. И мальчик, что стоит с ней рядом, – он взглянул на Артеменко, – не ейный муж. Я твоего имени не называл, катись. Счастливой охоты!

– Во дает! – Толик хлопнул его по плечу. – Ты мне сразу понравился, хоть и выглядишь интеллигентом.

Он взял Гурова за локоть подвел к Майе и Артеменко.

– Честной компании салют! Даме персонально! – Он поклонился. – Вот друга встретил, а он жалуется, мол, некуда в вашем городишке девать время и деньги. Да, – он хлопнул себя по широкой гулкой груди, – меня Толик зовут. Человек я в плохую погоду незаменимый. Все знаю, везде мне рады, за мной как за каменной стеной.

Так в их компанию ворвался непрестанно улыбающийся Толик.

Итак, за несколько дней с Гуровым познакомились: Майя, Артеменко, физкультурник Толик, бухгалтер Кружнев, а на пляж стала приходить Таня. И чем дальше вспоминал, тем ему больше случайные знакомства не нравились.

– Не помешал? – Кружнев, склонив голову набок, заглядывал Гурову в глаза и виновато улыбался. Он был не один. За его щуплой фигуркой громоздился атлет Толик.

– Извините, занят, – сухо сказал Гуров и зашагал прочь от гостиницы.

– Лев Иванович, – бормотал за спиной Кружнев. – У нас предложение…

– Бухгалтер, – перебил Толик, – оставь человека в покое.

Гуров поднялся в город, долго бродил под накрапывающим дождем, потом пообедал в столовой, зашел в кинотеатр, через полчаса сбежал. Вернувшись в гостиницу, прокрался в номер, заперся, не подходил к телефону, не отвечал на стук в дверь. Вечером стучали особенно настойчиво.

– Лева, ты жив? Отзовись! – громко требовала Майя.

Пришлось подойти к двери.

– Жив, но болен и лег спать, – сердито сказал Гуров.

На следующее утро ему пришлось горько пожалеть о своем поведении. Столько дней терпел, мог бы потерпеть еще один.

Таким образом, непосредственно перед катастрофой он никого из компании не видел.

Артеменко Владимир Никитович

Он родился сыном «врага народа». Отца арестовали, когда мать была на седьмом месяце. От потрясения она заболела, родила преждевременно. Потом рассказывала, что Володя глаз два месяца не открывал. Врачи сказали, ребенок жить не будет. Но он, не открывая глаз, ел непрестанно, окреп и занял местечко под солнцем.

В войну мать и сын жили как все, впроголодь. В детстве Володя ни разу не почувствовал, что он сын врага. Отцов в те годы почти ни у кого из ребят дома не было, борьба за жизнь отнимала столько времени и сил, что на раздумья ничего не оставалось, а мать помалкивала.

Война кончилась, отец умер в лагере. К последнему событию Володя отнесся равнодушно, никогда человека не видел, а сообщения о смерти в те годы поступали ежедневно, среди сверстников говорили о ней обыденно. К Сталину Володя Артеменко относился, как и подавляющее большинство окружающих, с восторженным благоговением. Он кое-как окончил десятилетку, перебиваясь случайными заработками, зимой помогал в котельной своего дома, летом работал в ЦПКиО имени Горького на аттракционах, катал отдыхающих. Поступил на юридический факультет Университета. В метрике в графе «отец» у него стоял прочерк, но к этому времени мать уже получила бумажку, в которой фиолетовыми чернилами было написано, что Артеменко Никита Иванович реабилитирован за отсутствием состава преступления. Володя уже знал, что слова эти означают: никакого преступления отец не совершал.

Что теперь поделаешь, убили и убили. Паспорт у тебя, парень, есть, метрику с позорным прочерком никому показывать не надо, тебе еще вместо отца и справку, написанную фиолетовыми чернилами с гербовой печатью выдали, дорога перед тобой светлая, шагай, человек – сам творец своего счастья.

Володя Артеменко зашагал. С товарищами-студентами поехал на целину. И сегодня, спустя больше тридцати лет, он порой вспоминает энтузиазм той «компании», сутки без сна, непроходящую усталость, костры и песни. А вот чего он никогда не сможет забыть, так это ту осень, когда они, молодые и гордые, увидели, как гибнет выращенный ими хлеб.

Целина была их Великой Отечественной, проверкой молодого поколения. Казалось, они достойны отцов, выстояли и победили. Хлеб, убранный бригадой Артеменко, не вывезли. И ему долго виделись горы гниющего зерна, за которое заплачено щедро, не торгуясь.

Володя вернулся в Москву, узнал, что мать похоронили два месяца назад, телеграммы его не нашли. А может, телеграммы потеряли, а то и вовсе забыли передать. Так он остался один в двенадцатиметровой комнате, девять семей в квартире со всеми удобствами.

Культ личности был всенародно развенчан. Сталина заклеймили. Володя Артеменко помалкивал, наблюдал. Отметил без любопытства, что шумят и воинствуют люди, которых культ напрямую, непосредственно, не коснулся.

В семьях, обезглавленных культом, только вздыхали, заглядывали в семейные альбомы, доставали и рассматривали потускневшие фотографии. И будто успокоились, отцов не воскресить, детям жить надо. Как фронтовики говорят о войне лишь друг с другом, так и родственники погибших в лагерях не ведут бесед с посторонними. Обмолвятся несколькими словами и замолчат, раньше разговаривать страх мешал, а теперь бессмысленно.

Артеменко получил диплом, стал работать следователем в районной прокуратуре, оклад получал небольшой, жил бедно и однообразно. Скучно женился и скучно развелся, детей, слава богу, не нажили.

Сейчас, вспоминая свою молодость, время, когда жизнь вокруг бурлила, все призывали к свободе и обновлению, он удивлялся себе: почему он тогда будто задремал?

У женщин Артеменко всегда имел успех, но ему нравились женщины праздничные, шикарные. Чтобы обладать ими, требовались либо деньги, либо талант. Ни тем, ни другим следователь Артеменко не располагал и обходился кратковременными равнодушными связями. Вино он почти не пил, отчего близких друзей не имел, известно, мужчин объединяют работа, семьи или застолье.

Работал он много, пользовался авторитетом, засиживался в кабинете порой допоздна – торопиться-то некуда. Взяток не брал, с подследственными держался довольно мягко, получавшие срок зла на Артеменко не держали.

Так он жил-поживал, добра не наживал и уже смирился с мыслью, что жизнь не удалась. Взрыв произошел неожиданно и разнес его сонное существование в клочья.

Он вернулся с работы около восьми часов и обнаружил в своей квартире сверток, в котором находилось двадцать тысяч рублей. Входная дверь в квартиру открывалась копейкой, войти мог всякий, кто хотел. Записки не было, лежали двадцать тысяч и вся недолга.

Он отлично понимал, что его покупают, не знал только, по какому конкретному делу и что попросят взамен. Заявить о происшедшем прокурору Артеменко даже в голову не пришло. Он появился на работе к семи утра, вынул из сейфа дела, которые находились в производстве, и очень быстро установил, какое из них могло стоить такой суммы. Начальник некоего управления, находясь за рулем личного автомобиля марки ГАЗ 21 в нетрезвом виде врезался в «Жигули», и находившаяся за рулем молодая женщина не приходя в сознание скончалась.

Он убрал остальные дела в сейф, оставив на столе тоненькую папочку. Наезд, точнее – убийство, так как водитель был пьян и значительно превысил скорость, произошел третьего дня.

Артеменко, перечитывая материалы, думал о том, что водитель машины срок получит внушительный. Одновременно в голове вертелась и другая мысль, совершенно противоположная, следователь прикидывал, правда, пока теоретически, что можно предпринять для спасения водителя, какие документы следует из дела убрать, а какие изменить и вытянуть преступника на условную меру наказания.

«Сегодня податели денег не объявятся, – рассуждал он, – бросили кость и ждут, схвачу я ее или отнесу хозяину. Они не пошли со мной на прямой контакт, знают, я не беру, значит, имеют обо мне информацию. От кого? Прокурор отпадает, скорее всего, кто-то из коллег. Если я пойду к прокурору?»

Артеменко сам с собой играл в прятки, отлично понимая, что к прокурору не пойдет, будет ждать, как развернутся события.

Через пять лет Владимир Никитович Артеменко жил в двухкомнатной квартире улучшенной планировки, ездил на собственной машине, работал директором дома отдыха под Москвой. Он искренне удивился, как легко и безболезненно произошла перемена, словно он не перебежал в лагерь своих противников, а зашел в магазин, сбросил с себя все, начиная с белья и носков и надел новое. И ничего, оказывается, не жмет, все подогнано точно по фигуре. Надо отдать должное, занимались его экипировкой профессионалы.

Тогда, в далеком прошлом, его остановили на улице, пригласили в машину – никакого принуждения, все с улыбкой, даже с юмором. В кабинете загородного ресторана его ждал мужчина лет сорока со скучным, невыразительным лицом.

– Здравствуйте, Владимир, садитесь, будем ужинать. Вы не пьете, а я рюмку себе позволю. – Он налил и выпил, подвинул гостю салатницу.

Стол не ломился от яств: салат из овощей, язык, графинчик водки и минеральная вода. Хозяин начал разговор без предисловий.

– Как вы относитесь к моему предложению? Вы знаете, о чем идет речь? Хотите помочь? И возможно ли?

– Не знаю, – ответил Артеменко, – я думаю, третьи сутки решить не могу.

– Вас смущает сторона этическая или правовая?

– Не знаю.

Хозяин отложил вилку, взглянул на Артеменко внимательно, прищурился, словно прицеливаясь.

– Вы мне нравитесь. Женщина погибла, мой приятель оказался подонком. Говоря «оказался» я себя обманываю, давно знал, что он дерьмо. Но я в таком возрасте, Владимир, когда друзей не выбирают, как и не меняют коней на переправе. Девочку не вернешь, и за десять лет моего дружка не исправишь. Возмездие? Чтобы другим неповадно было? Давайте не будем переделывать человечество! Вопрос идет, как я понимаю, о вашей совести. Вы член партии?

– Естественно.

– Да, на вашей работе естественно. – Хозяин вздохнул. – Проблема взаимоотношения человека с самим собой сугубо личная, помочь со стороны невозможно. Конечно, я могу сказать вещи хорошо известные. Ваш лидер награждает сам себя и, видимо, спит спокойно. Как ведут себя его дочь и зять, вы тоже знаете. Я могу привести вам примеры, десятки, сотни примеров безнравственности и откровенной уголовщины среди лиц неприкасаемых. Вы возразите: мол, пусть так, они такие, а я иной. Вы правы, Володя, абсолютно правы. Чем я могу вам помочь? – Он развел руками. – Вы отлично понимаете, соверши аварию кто-то из неприкасаемых, у вас и материала в сейфе не было бы. И ваш прокурор, мужественный фронтовик и честнейший человек, о данном факте просто ничего бы не знал. Если вы откажетесь, претензий никаких, угроз тем более, за деньгами заедут, и мы с вами никогда не встречались.

Хозяин выпил еще рюмку и стал аппетитно, неторопливо закусывать. Артеменко пил минеральную воду, что-то жевал, но вкуса еды не ощущал. В голове лишь гулкая пустота, обрывки мыслей. Он отлично понимал, его покупают, но раньше ему казалось, что делается это как-то совсем иначе, более цинично, что ли.

Человек, сидящий напротив, говорил правду – все так и есть, существуют неприкасаемые. Он, Артеменко, доказывает вину только тех, кого ему разрешают отдавать под суд.

Он не заметил, как подали шашлык. С трудом прожевав кусок, налил себе в рюмку водки.

– Кофе, пожалуйста, – сказал хозяин официанту. – Вы мне нравитесь, Володя. Не люблю болтунов и людей, принимающих решения быстро. Скоро соглашаться, легко отказаться. Если вы решите служить у меня, официальное место работы придется сменить. Согласитесь, располагать деньгами и жить в коммуналке не имеет смысла.

Артеменко вывел подследственного из-под прямого удара. Передопросив свидетелей, он одни документы фальсифицировал, другие уничтожил. И друг хозяина получил три года, условно. Врач с косящими, видимо, от постоянного вранья глазами обнаружил у Артеменко какое-то заболевание, объяснил симптомы, научил, на что следует жаловаться, и вскоре он из прокуратуры уволился и стал директором дома отдыха.

Год Артеменко не беспокоили, анонимно помогая со вступлением в кооператив, с покупкой машины, организацией быта. Затем в доме отдыха появился Пискунов, тот самый спасенный им от тюрьмы выпивоха-автолюбитель. Борис Юрьевич, так звали этого деятеля, передал Артеменко поклон от общих знакомых и просьбу отвезти в Ригу черный увесистый кейс. Так началась его служба в подпольном синдикате, размах деятельности которого Артеменко не представлял. И сегодня, спустя более чем двадцать лет, он знал об этой корпорации только в общих чертах, что спекулируют валютой, квартирами, машинами. Но какие суммы оседают в руках хозяина, сколько людей на него работает, кто и сколько получает – оставалось неясно. Его это вполне устраивало, опыт прежней работы подсказывал, что чем меньше контактов и информации, тем меньше риск, а в случае провала короче срок.

Хозяина звали Юрий Петрович. Сегодня он пенсионер, а где работал раньше – не говорит. И Артеменко не интересовался. Эта его манера никогда ничего не спрашивать, брать деньги и не торговаться крайне импонировала Юрию Петровичу. Он приехал в дом отдыха год назад и сказал:

– Володя, все меняется, надо и нам перестраиваться, иначе посадят. Уже арестовали две группы, выхода они на меня не имеют, но треть «империи», – он криво улыбнулся по-старчески бескровными губами, – я потерял.

– А может, самораспуститься? – спросил Артеменко. – Мне лично денег до конца жизни хватит.

– Деньги, Володя, лишь бумажки. Я без дела и власти жить не могу, помру.

– А так помрем в тюрьме, в одной камере.

– Чушь! По моим подсчетам новые начинания, по вашей терминологии, среднее звено похоронят. Чиновники пригрелись, работать не хотят, да и не умеют.

– На нас умельцы найдутся.

– Возможно. А что делать? Ну, уйдем мы с тобой в сторону. Думаешь, все наши враз успокоятся? Никогда, будут продолжать, сядут и заговорят. А без меня они очень быстро сядут.

– А что делать?

– Надо бы двух, лучше трех убрать, похоронить, чтобы на нас не могли выйти.

– Я на убийство не пойду.

– А куда ты денешься, Володя?

Разговор на этом прервался, но Артеменко знал: шеф никогда ничего не говорит просто так, надо ждать продолжения.

В последнее время Артеменко покупал множество центральных газет, читал и радовался, когда находил статью с очередным разоблачением или фельетон о «подпольщиках». Ему бы следовало пугаться, а он восторгался, смаковал подробности, и чем выше пост занимал «герой», тем больше Артеменко получал удовольствия. Ведь министры, замы-взяточники и воры – самим фактом существования реабилитировали Артеменко в собственных глазах.

Раньше, защищаясь, пытаясь спрятаться от самого себя, он создал такую конструкцию. «Отца моего ни за что ни про что арестовали, посмертно реабилитировали, так это лишь бумажка. Хорошо, я стерпел, встал под новые знамена. И что? Я верил, голосовал, поддерживал, шагал в ногу со всеми. Оказалось, что подняли не то знамя и в ногу я маршировал не в ту сторону. Снова заиграли марши и начали бить барабаны. Я не так уж ретиво, но зашагал. Сколько можно верить? Возможно, я человек слабый, вышел из колонны, начал думать о благе личном, нарушать закон, „тянуть одеяло на себя“. Ну, слаб человек, а искушение велико. Так мне высокое звание Героя и не присваивают, на орден я сам не претендую, и вообще, если от многого взять немножко, то это не кража…»

Но как он себя ни уговаривал, а спустя годы цинично признавал ты, Владимир Никитович Артеменко стал вором. Так и есть, и не крути, живи пока живется. Сегодня же, когда на свет божий вытащили фигуры – не тебе ровня, людей, воровавших так, что по сравнению с ними ты просто агнец, ликуй, Артеменко, и пой, чист ты перед совестью и перед людьми, хотя с ворованного партвзносы и не платишь.

Шло время. Петрович не появлялся, мрачные мысли начали отступать, тускнеть.

Майя приехала в дом отдыха на неделю. Артеменко сразу определил в ней профессионалку, послал в номер цветы, ужинали они в ресторане. Начало «романа» походило на все предыдущие, но уже в первый вечер Майя внесла значительные коррективы.

– Мои номер – «люкс», на ночь не сдается, минимум месяц. Стоимость – тысяча, оплата перед въездом. Естественно, клиент может заплатить, переночевать и не возвращаться.

– Считаю, что вы мотовка, подобные апартаменты не встречал, но уверен, они стоят значительно дороже, – ответил Артеменко.

– Дороже можно, – милостиво согласилась Майя.

Через неделю Артеменко влюбился. Он не почувствовал, в какой момент превратился из квартиросъемщика в постояльца, с которого плату берут вперед, а ночевать пускают по настроению из милости. К материальной стороне Артеменко относился просто, наворовал достаточно, наследников нет, в крематории деньги не требуются. Зависимость, в которую попал, он недооценивал. «Станет невмоготу – сорвусь, от любви в моем возрасте еще никто не умирал».

В течение года Артеменко пытался порвать с Майей дважды. Когда она рядом – плохо, когда далеко – еще хуже. Преследовал ее запах, голос, порой он вздрагивал, слышал стук ее каблуков, но Майя не появлялась.

Вернувшись после второго побега, Артеменко сделал предложение.

– Зачем? – Майя взглянула удивленно. – Разве нам плохо? Ты старше меня почти на тридцать лет, над нами смеяться будут. Мужик, мол, из ума выжил, а девка – хищница.

– А ты не хищница?

Майя иронически улыбнулась и не ответила. Артеменко подарил ей свою старую «Волгу». Так как дарить машину непрямому родственнику не разрешается, он продал ее через комиссионный, оплатив стоимость расходов. Майя погладила Артеменко по щеке, сказала:

– Спасибо, – и укатила на собственной машине домой, ночевать не осталась.

Артеменко так запутался в своих отношениях с Майей, так устал от круглосуточной борьбы с ней и собственным самолюбием, что на время забыл о последнем разговоре с Юрием Петровичем, о той угрозе, что нависла над ними.

Шеф явился к нему в служебный кабинет без звонка, не подчеркивал своего старшинства, занял стул для посетителей.

– Ты был следователем по уголовным делам, – начал он без предисловий. – Одного человека требуется срочно убрать. Думай.

– Хорошо, обмозгуем, – согласился Артеменко и посмотрел на Петровича с благодарностью.

«Как мне самому в голову не пришло? Если Майи не станет, я буду свободен! Когда начинается гангрена и процесс ее необратим, ногу отрезают».

Катастрофа

Проснулся Гуров от телефонного звонка и молниеносно вскочил – сработал выработанный годами рефлекс. «Начало восьмого, совсем сбрендили от безделья друзья, – подумал он и трубку не снял. – Соскучились, понимаю, но ничего, позавтракаете без меня, я еще сплю». Он не спеша отправился в ванную, спокойно брился, полоскался под душем, слушал трезвон и отчего-то злорадствовал: «Звони-звони, торопиться некуда, здесь не Москва».

Гуров надел костюм и не спеша выбирал галстук, когда в дверь постучали.

– Я сплю!

В дверь снова постучали. Гуров поправил галстук, одернул пиджак открыл дверь театрально поклонился:

– С добрым утром!

– Гражданин Гуров? – В номер вошел сержант милиции.

Гуров отметил настороженный блеск его агатовых глаз. Черные усики сержанта воинственно топорщились, юношеское лицо своей строгостью рассмешило Гурова.

– Уже и гражданин? – Он некстати хихикнул. – Но и с гражданами полагается здороваться, товарищ сержант.

– Почему вы не снимали трубку, Лев Иванович? – Сержант быстро прошел в номер, заглянул в ванную, хотел открыть шкаф, но не открыл. – Почему отвечаете, что спите?

– Долго объяснять, товарищ сержант, – серьезно ответил Гуров. – Сначала связывал простыни, все-таки третий этаж, а дама испугалась. Потом возился с наркотиками, тайника нет, пока спрячешь. Вы завтракали? – Он шагнул через порог, вынул из двери ключ, вставил с обратной стороны. – Пошли, выпьем по чашке кофе и спокойно обсудим ваши проблемы. А то вы от неопытности и служебного рвения начинаете нарушать закон.

Сержант растерялся, усики у него поникли и, хотя ему явно хотелось внимательно осмотреть номер, стоял в нерешительности.

Гуров почувствовал себя неловко «Мальчику максимум двадцать два, наверное, только в армии отслужил, опыта ни жизненного, ни милицейского, а я старый волк, над ним подшучиваю. А чего он явился? Может, Отари не мог дозвониться и послал за мной? Глупости, сержант бы вел себя иначе».

Они так и стояли – хозяин в коридоре, а гость в номере. Гуров оценил нелепость ситуации и миролюбиво спросил:

– У вас ко мне дело? – И почему-то усмехнулся. – Идемте, идемте, выпьем по чашке кофе и потолкуем.

– Вы где работаете, гражданин? – Сержант полагал, что такое обращение должно подействовать на человека. – В вашей гостиничной карточке написано, что юрисконсульт. В каком учреждении, министерстве?

Гурову надоело. «Стоим как сопляки и препираемся».

– Все! Выходите из номера. – Он кивнул сержанту. Когда тот нерешительно шагнул, поторопил его, подтолкнув под локоть.

– Идемте к администратору, там объяснимся!

– Но-но, только без рук! – вспылил сержант.

Гуров не ответил, запер номер и быстро пошел по коридору.

Начальник уголовного розыска майор милиции Отари Георгиевич Антадзе сидел в холле первого этажа и, поглаживая бритую голову, беседовал с Артеменко и Майей. Майор видел спускающегося по лестнице Гурова, не улыбнулся, даже не поздоровался, глянул безразлично и продолжал разговор. Четвертым за их столом сидел старший лейтенант милиции. Следователь, понял Гуров, но не прокуратуры, значит, никого не убили. Видно, обворовали моих приятелей.

Подполковник Гуров ошибся. За соседним столом сидели двое в штатском, оба с чемоданчиками. Один из них – эксперт, другой – врач. А почему врач? И почему Отари хочет, чтобы о нашем знакомстве не знали? Здесь что-то не так. Гуров тяжело вздохнул, как дремлющий в гамаке человек, услышав, что его зовут окучивать картошку. Подите вы все от меня! Ничего не сделал, никому ничего не должен, я отдыхаю! Это ваши грядки! Ничего подобного Гуров вслух не произнес, злость свою опять же сорвал на незадачливом сержанте.

– Да не дышите мне в ухо, не сбегу!

Отари на них не посмотрел, но улыбки не сдержал. Тихо беседовал, записей не вел. Следователь, отложив официальные допросы, делал какие-то пометки в блокноте.

Чертыхаясь, покряхтывая, Гуров словно распрямил затекшую поясницу, и совершенно не желая того, начал работать. Все небритые, у эксперта ботинки в грязи, брюки мокрые. Врач читает и правит свое заключение. Труп, либо тяжкие телесные. И не в гостинице, оперативники на улице лазили, у кресел, где их мокрые плащи брошены, уже лужа натекла. Подняли группу ночью, сюда они прямо с осмотра, работали часа три-четыре, значит, дело дерьмо. «Отари определенно имеет на меня виды». Гуров подошел к столу, за которым Отари и следователь беседовали с Майей и Артеменко, и сказал:

– Здравствуйте. Извините, что прерываю. Моя фамилия Гуров, живу в триста двенадцатом, доставлен под конвоем.

Артеменко рассеянно улыбнулся и кивнул, Майя взглянула на Гурова неприязненно:

– Мою «Волгу» угнали.

– Черт побери, – пробормотал Гуров. – Приношу свои…

– Кажется, Лев Иванович? – перебил Отари. – У нас к вам несколько вопросов. Зайдите в отделение, скажем, часов в двенадцать.

– Майя, я не умею утешать, да и бессмысленно. – Гуров перевел взгляд на Отари. – Не знаю, где здесь милиция. Если я вам нужен, пришлите за мной машину. – Он сделал общий поклон и ушел.

«По угону не выезжают бригадой во главе с начальником розыска, – рассуждал Гуров, доедая яичницу и прихлебывая теплый прозрачный кофе без вкуса и запаха. – Так почему такой аврал? Не буду гадать, скоро все выяснится».

Когда он спустился на первый этаж, группа уже уехала. Артеменко прохаживался у гостиницы. Гуров взглянул на его сверкающие туфли, безукоризненно отутюженный костюм и спросил:

– Владимир Никитович, вы словно сошли с рекламного проспекта, как вам удается быть постоянно в форме?

Артеменко вздохнул, оглядел Гурова с головы до ног, не удостоил ответом, спросил:

– А что, по каждому угону выезжает такая группа?

– А кто его знает.

– Конечно, вы юрисконсульт и не в курсе милицейских порядков.

Артеменко знал, где и кем работает Гуров. Поэтому усмехнулся, а потом не выдержал и рассмеялся.

Гуров случайным знакомым представлялся как юрист, либо юрисконсульт по причине простой. Дело в том, что к сотрудникам уголовного розыска люди относятся с нездоровым любопытством и делятся, грубо говоря, на две категории. Одни начинают расспрашивать о погонях и перестрелках, своими назойливыми вопросами не давая житья. Другие мучают бесконечными рассказами о кошмарных преступлениях, которые произошли «на соседней улице».

Несколько раз Гуров срывался и таким знатокам хамил. А с годами решил, простите, мол, мою невинную ложь, но я юрисконсульт, дела мои вам абсолютно неинтересны, поговорим о погоде.

Артеменко хоть и знал, кем работает Гуров, но все вытекающие отсюда последствия не учел. Его насторожил выезд опергруппы на элементарный угон, он задал Гурову вопрос, рассчитывая, что «юрисконсульт» может проговориться. Тот не проговорился, а вот сам Артеменко сболтнул лишнее.

Гуров, поддерживая разговор, согласно кивал, беспечно улыбался и напряженно просчитывал ситуацию. Точнее, не просчитывал, лишь выстраивал вопросы, на которые впоследствии он постарается найти ответы. Например, почему Артеменко обратил внимание на количество и состав приехавших сотрудников?

Веранда в доме Отари была большая, деревянные столбы обвиты плющом. Хозяин сидел в торце длинного стола, ел яичницу с помидорами и изредка поглядывал на Гурова из-под припухших после дневного сна век. Отари не пользовался ни вилкой, ни ложкой. Взяв кусок хлеба, он ловко собирал еду с тарелки и, не уронив ни крошки, не пачкая ни губ, ни своих коротких, толстых пальцев, отправлял еду в рот.

Гуров следил за ним заворожено, он и не представлял, что можно есть так аккуратно и аппетитно без помощи привычных приборов. Обнаженный торс Отари бугрился мышцами. В одежде майор производил впечатление нескладного толстого увальня, а обнаженный походил на Геркулеса. Он вытер рот и руки полотенцем и сказал:

– Как выражаетесь вы, русские, вот такие пироги.

Гурова привезли в дом полчаса назад, он и понятия не имел о «пирогах», тем не менее, согласно кивнул.

– Машину нашли в ущелье около трех утра. В лепешку, водитель тоже. Семь километров от города, думаю, угнали «Волгу» примерно в два. Лепешка-картошка. – Отари потер свою голову, вздохнул. – Не нравится мне все это, плохое дело, грязное. Воняет. – Он поднес к носу пальцы, сложенные щепотью. – Хозяйка машины плохая, мужчина ее плохой, все пахнет. Понимаешь?

– Нет, не понимаю, – признался Гуров. – Вокруг Майи много мужчин. И я.

Отари прервал его жестом.

– Перестань. Вы все так. Зелень вокруг мяса. Артеменко. Плохой человек.

– Оставим вопрос, кто с кем спит, – Гуров рассердился. – Дороги у вас, известно. Гнал ночью, не вписался в поворот.

– Не сказал я тебе главного, Лев Иванович, виноват. Угонщик наш местный ас. Ночью с завязанными глазами самосвал прогонит. Да и сорвался он совсем не в опасном месте. Такие пироги. Облазили мы все, смотрели хорошо. У него переднее колесо отлетело, на дороге осталось. Кто-то ему машину приготовил. Понимаешь?

– Пустое, не те люди. – Гуров сорвал с вьюна лист, прикусил и тут же выплюнул. – Кофе свари, хозяин называется. Гостеприимство! Ты почему жуликов в гостинице расплодил? Ты там кофе пил?

– Сердитый какой! Нехорошо, товарищ подполковник, на младших по званию так шуметь. – Отари побежал в дальний угол веранды, где стояли газовая плита и кухонные шкафы. – Кто говорил мне: Отари, я прилечу к тебе, если обещаешь, что не будет ни одного застолья. Кто честное слово с меня брал? Я жуликов не развожу. Они сами размножаются.

Отари поставил перед Гуровым чашку ароматного кофе и стакан холодной воды. Гуров осторожно пригубил горячий кофе запил водой. Он знал, что у Отари трое сыновей и спросил:

– Семья где? На курорт отдыхать уехали? – Гуров улыбнулся, пытаясь шуткой развеселить хмурого хозяина.

– У отца в горах работают. – Отари оглядел пустую веранду, словно прислушиваясь к тишине пустого дома и ударил кулаком по столу: – Я им устрою отдых!

Гуров понял, что коснулся больной темы, вида не подал, кивнул, отхлебнул кофе и обжегся.

– Человек что ищет, то находит. Ты думал, как люди живут в нашем городе? Тысячи и тысячи приезжают сюда отдыхать, год работают, три недели отдыхают. Ты, Лев Иванович, заметил, что для тебя рубль в Москве есть рубль, а здесь? – Отари дунул на открытую ладонь. – Наш город завален дешевыми деньгами. Нет, вы их честно заработали, но здесь они теряют цену. Дед, отец и я этот дом построили. Зачем? Чтобы мальчики в нашем доме выросли уродами?

Отари говорил путано, сбиваясь, но Гуров понимал. Проблема соблазнов в больших городах давно признана, а проблема курортного городка?

– Родственники, их друзья, соседи друзей, знакомые соседей! – Отари снова хлопнул по столу. – Здесь дом – не турбаза! Я жене сказал, второй раз повторил! Утром пьют, днем опохмеляются, вечером опять пьют! Деньги ползут, бегут, летят, все отравили, девки голые ходят. Я взял шланг, из которого сад поливаю, здесь встал и как пожарник! – Отари махнул рукой.

Гуров даже пригнулся, представив, как Отари поливает веранду, смывая со стола посуду, захлебывающихся гостей. Сам выпил воды и серьезно спросил:

– Наверное, шумно было?

– Шумно! – согласился Отари. – Семья на трудовом воспитании, дом пустой, я один. – Он вздохнул. – Ты меня, Лев Иванович, не отвлекай. Начинай думать, работать тебе надо.

– Мне? – удивился Гуров.

– Перестань! – Отари широко взмахнул рукой. – Ты мужчина! Гордый! Отказаться не можешь! Шары-мары, слова-молва, брось, пожалуйста!

– Да, Отари, ты не дипломат.

– С врагом или с чужим я могу крутить. – Отари толстыми пальцами повернул невидимый шар. – Я о тебе много знаю, Лев Иванович, уважаю, обижать не могу.

– Черт бы тебя побрал! – Гуров допил кофе. – Одевайся, поедем в твою контору, мне надо поговорить с Москвой.

– Зачем Москва? – Отари нахмурился.

– Товарищ майор, старшим вопросы не задают.

Отари пригласил Гурова в кабинет якобы для беседы и, дав ознакомиться с материалами, вышел.

Эксперт, осматривавший разбившуюся машину, не сомневался: гайки крепления правого переднего колеса были ослаблены, свинчены до последнего витка. Следовательно, катастрофу подготовили. Кто? И для кого? В показаниях Артеменко и Майи Степановой существовали противоречия. Артеменко утверждал, что утром он собирался ехать в совхоз за бараниной. Майя дала показания, что Артеменко от этой поездки отказался, они поссорились, и она сама хотела днем, одна (было подчеркнуто) ехать в санаторий, где отдыхает ееподруга. В каком санатории, как зовут подругу, следователь не уточнил. «Необходимо выяснить, – думал Гуров. – Но как? Если произошел угон и несчастный случай, такой вопрос покажется странным».

Угонщик находился в средней степени опьянения. В машине обнаружены бутылка коньяка и букет цветов. Коньяк еще как-то понятен, хотя угонять машину пьяным, с запасом спиртного? Ну, а цветы? Гуров позвонил следователю.

– Где техпаспорт?

– У хозяйки, естественно. – Следователя раздражало, что к работе привлекли чужака.

Гуров, почувствовав недовольство следователя, сказал:

– Если свободны, зайдите, – и положил трубку. Логика следователя Гурову была известна. Произошел угон и несчастный случай. Завинчены гайки, не завинчены – гори они голубым огнем. Работы хватает. А что брошенный с горы камень, если его не остановить, может вызвать лавину, ему плевать. И вообще, пусть думает начальство, мы люди маленькие, прикажут – выполним.

В кабинет зашел Отари, посмотрел на Гурова виновато.

– Лев Иванович прошу, не звони этому. – Он кивнул на дверь. – Совсем плохой, уже жалуется. Не могу понять, слушай! Начальник меня голосом давит. Я тебя что? Сарай в моем саду попросил сделать? Виноград подвязать попросил? А?

– Честь мундира, – улыбнулся Гуров. – Значит, техпаспорт у Майи.

– Может, они правы! – Отари вновь кивнул на дверь. – Бумаги в папку, папку в архив и все! Парень, что разбился, неплохой был, но время от времени попадал к нам – то да се, по-вашему, двести шестая. У него дядя, – он указал толстым пальцем в потолок. – Нам указание, мол, просто шалит мальчик, а наше общество гуманное. Теперь дядя успокоится. Как и кто, с кем договаривался, кто гайки крутил? Мне надо? Тебе надо?

– Отари, дед и отец у тебя в торговле работают, а ты милиционер. Почему?

– Из упрямства, – Отари нахмурился.

– Извини. – Гуров закрыл папку с документами, отодвинул. – Сговор между владельцем и угонщиком я отметаю. – Он провел ладонью по столу. – Коньяк, цветы, отсутствие техпаспорта. В случае сговора Майя бы заявила, что техпаспорт оставила в машине, такое случается. Вы работайте, установите куда опаздывал погибший. Предполагаю, что он под этим делом, – Гуров щелкнул пальцем по горлу, – торопился к женщине, сел в машину, а угодил в ловушку.

– Я так думал, потому и прошу помощи. – Отари шумно вздохнул, опустил голову. – Если ставят капкан на одного зверя, а убивают другого, то ставят другой капкан. И надо этого охотника взять!

Дождь не шел мельчайшими капельками, висел в воздухе, асфальт, листва деревьев блестели, тенты тяжело провисли.

Гуров шел по набережной, кроссовки хлюпали, костюм прилипал к плечам и бедрам. Время от времени он ладонью проводил по лицу, словно умывался.

Если машина была, как выразился Отари, капканом, то убийство заранее готовилось. Чтобы найти убийцу, следует сначала определить жертву. Ведь за что-то с ней хотят расправиться. И это что-то существует в биографии жертвы. Выбор невелик. Охотятся либо за Майей, либо за Артеменко. Только они могли сесть за руль «Волги». Каждый из них утверждает, что ехать утром собирался именно он. Возможно, каждый хочет выглядеть в глазах следствия жертвой? Значит, один из них убийца, другой – жертва. Надо определить, кто лжет. Кто лжет, тот и убийца. Сообщники? Существуют ли в подготовке преступления сообщники? Если да, то только в единственном числе. Сообщник. Кандидатуры тоже две: Толик и бухгалтер. Если Кружнев действительно бухгалтер. Что ответит Москва? Стоп! А Татьяна? Прелестная пляжная знакомая? Гуров вспомнил, позавчера Татьяна с Майей шли вдвоем и, увидев Гурова, свернули на другую аллею. Возможно, они дружат давно? Знакомство Татьяны с ним, Гуровым, не что иное, как объяснение своего интереса в гостинице. Девушка знает мое имя и отчество. Есть у нее подруги среди обслуживающего персонала или нет?

Обсуждая с Отари очередность необходимых мероприятий, Гуров сказал, что перво-наперво подозреваемых – каждого в отдельности – надо поставить в известность, что машина разбилась не случайно. Но сделать это не напрямую, а якобы по недомыслию.

Майя

Она родилась в интеллигентной семье среднего достатка, отец – кандидат технических наук, мать – художник-декоратор. Родители были людьми спокойными, уравновешенными, дочь особо не баловали, не требовали непременных пятерок, не заставляли играть на пианино и декламировать стихи, когда собирались гости. Вообще воспитанием ее не мучили, полагая, что в здоровой семье вырастет здоровый ребенок и станет хорошим нравственным человеком. Все к этому и шло. Майя росла девочкой самостоятельной, искренней, в классе ее любили, училась она легко, не надрываясь и числилась хорошисткой. Круглой отличницей она была в спортзале и на стадионе, где превосходила не только подруг, но и мальчишек. Она бегала быстрее всех, прыгала дальше всех, ходила на лыжах, прекрасно плавала.

Однажды физрук оставил Майю после урока и спросил:

– Ты знаешь, что природа порой бывает несправедлива? – И не ожидая ответа, задумчиво разглядывая девочку, продолжал. – Крайне несправедлива. Тебе она выделила лишнее, кому-то недодала.

– Я виновата? – Майя растерялась.

– В школе создается спортивный класс. Как ты к этому относишься?

– У меня химия и физика хромают, трешки стала получать.

– Тебе бегать надо, а с физикой и химией мы договоримся.

– А после школы? – рассудительно спросила она. – Все бегать буду?

– У меня впечатление, что ты, девочка, способна убежать очень далеко. Загадывать трудно, жизнь рассудит, все зависит от того, как ты покажешь себя в работе. Сегодня ножками можно на такую высоту подняться, на которую иной физик-химик взглянет – шея переломится.

Когда Майя рассказала о предложении физрука дома, отец рассмеялся и сказал:

– Бегай, дочка, на то юность человеку дана, только не забывай, аттестат зрелости должен выглядеть достойно.

В пятнадцать лет Майя получила первый разряд. В спортобществе, куда ее определил физрук, она не выделялась, часто смотрела соперницам в затылок, не знала, что тренер, который, как говорится, в спорте собаку съел, сразу углядел в ней незаурядные способности и, уберегая от зазнайства и лени, ставил ее на дорожку с мастерами.

Однажды тренер задержал Майю после тренировки и сказал:

– Кстати, пусть отец на тренировку зайдет. Просто рок какой-то. Как посредственность, так ее предки чуть ли не ночуют на стадионе. А вот твоих я не видел.

– Они не придут, если только на соревнования…

– Это почему же?

– Считают, что я самостоятельной должна расти.

В семье Майи к слабостям и недостаткам друг друга и окружающих относились терпимо, не прощалась только ложь. Если отец хотел человека заклеймить, что случалось крайне редко, он говорил сухо и коротко:

– Этот человек лгун.

Что лгать не то чтобы нехорошо, а просто нельзя, абсолютно недопустимо, Майя усвоила с детства, с молоком матери.

– Ты, дочка, коли не можешь или не хочешь сказать правду, молчи, – говорил отец. – Все зло на земле от лжи, мягкой, удобной и многоликой.

В семнадцать Майя стала кандидатом, в восемнадцать – мастером спорта. После школы она поступила в инфизкульт, но ей не понравилось, и Майя, не окончив даже первого курса, ушла, решила готовиться в университет на филфак. Основные соперницы выступали за рубежом, Майя выиграла первенство Москвы, завоевала серебро на первенстве Союза. О ней заговорили серьезно, включили в списки предолимпийской подготовки.

Теперь она имела собственные деньги, а в перерывах между сборами талоны на питание плюс дорогостоящее спортивное обмундирование. С ростом результатов взаимоотношения с подругами-соперницами усложнялись и портились. Она давно уже не бегала по дорожке, а работала, или, как выражаются в спорте, «пахала». Составленный тренером и утвержденный индивидуальный план подготовки требовал от нее порой невозможного.

– Девочка, тебе придется принять кое-какие таблетки, – сказал однажды тренер. – При таких нагрузках организм требует.

– Допинг? – спросила Майя.

– Ты что, рехнулась? – Глаза тренера округлились, изображая возмущение. – Подколем тебе витаминчики, таблеточек тонизирующих покушаешь.

– Не надо песен на болоте, – Майя рассмеялась. – Вы подколете мне мужской гормон, и голос у меня будет как у мужика оттягивать в хрип. Никогда!

– Дело твое. – Он пожал плечами и отвернулся. – Впереди Европа.

В соревнованиях на первенство Европы Майя была третьей. Руководитель, бывший комсомольский работник, человек лет сорока с лишним, в легкой атлетике разбирался, знал, что бегать надо быстрее, прыгать дальше и выше, что золотая медаль хорошо, а бронзовая значительно хуже. Когда Майя закончила дистанцию, он, страдая одышкой, подбежал, обнял за мокрые плечи, полез целоваться.

– Молодец! Но! – Он поднял пухлый палец. – Надеюсь, понимаешь? На Олимпиаде бронза нам не нужна. А так молодец!

У Майи кружилась голова, ноги мелко дрожали, она бездумно кивала, вяло отпихивая навалившегося на нее руководителя.

Майе исполнилось двадцать два, она утвердилась в первом резерве сборной. Мужчины в ее жизни, не как начальники, а как существа другого пола, значили крайне мало. Они улыбались, заискивали, ухаживали, с одним она время от времени нехотя ложилась в постель. До Олимпиады оставалось два года. Майя хотела быть золотой – какие уж тут мужики, успеется. Это ее первая и последняя Олимпиада.

Майе дали однокомнатную квартиру, отношения с родителями разладились, «старики» не понимали, почему она не учится. Сборы, поездки на соревнования, каждодневные тренировки, после которых не то, что учиться, жить не хочется. Подруги по команде недолюбливали ее, сторонились. Во-первых, конечно, мужики, которые вертелись вокруг «бронзовой» красотки, вызывали у соперниц здоровое чувство зависти. Потом, находясь за рубежом, Майя не очень экономила скудную валюту, вещи покупала только себе и родителям, а не для продажи, в общем, не как люди. Странная жизнь шла своим чередом, Майя «пахала» не за страх, время показывала не рекордное, но на уровне, взаимоотношения с тренером нормализовались. Он даже с гордостью поговаривал за ее спиной, мол, иные, некоторые, со своими ученицами химичат, а его девочка чисто бронзовая, не подкопаешься, в любой стране, при любом контроле свои секунды обеспечит. Уже составлялся план непосредственной подготовки, когда разразился скандал.

Отвечая на вопросы иностранных журналистов, Майя сказала, что сейчас не работает и не учится, лишь тренируется. Сенсационного сообщения, появившегося в зарубежной газете, Майя не видела. Запыхавшийся тренер не дал ей переодеться, прямо в тренировочном костюме усадил в машину и привез в кабинет. Начальник, которого Майя никогда не видела, возможно, его перебросили на спорт за ошибки, допущенные на другой руководящей работе, тыкая пальцем в иностранную газету, спросил.

– Что ты говоришь? Ты понимаешь, что говоришь? Ты что, профессиональная спортсменка? Миллионы занимаются спортом, а ты одна профессионалка?

– А кто же я? – Майя понимала, что подходит к краю, и сейчас шагнет в пустоту, только остановиться не могла. – Во-первых, разговаривайте со мной на «вы»! Я сказала, как есть, меня с детства учили говорить правду!

– Спокойно, Майечка, спокойно, – быстро заговорил тренер, – не надо волноваться, пригласим журналистов, ты расскажешь, как училась в инфизкульте, сейчас готовишься поступать в университет, и про все остальное в том же духе, хорошо?

– Вот вы собирайте журналистов, а я скажу! – Майя вышла из кабинета.

Когда она перешагнула порог здания и вышла на улицу, то оказалась в безвоздушном пространстве.

Она еще бегала, даже выступала, тренер порой подходил, говорил равнодушные слова… На очередной сбор ее не взяли, как не берут в дорогу ненужный чемодан.

– А чего ты ждала? – спросил тренер. – Характер хорош на дорожке, а в кабинете?… – Он присвистнул. – Потом, тебе уже двадцать три. Какие у тебя перспективы? Со сборной тебе придется расстаться, а в спортобществе поговорим, как-то поддержим – молодая, здоровая, у тебя вся жизнь впереди.

Она пришла домой, к папе с мамой, все рассказала и, не обратив внимания, что отец лицом осунулся и взглядом посуровел, начала философствовать:

– Цапля голову под крыло прячет, думает, ее вообще не видно. Любители, профессионалы – все чушь непроходимая. Солист Большого театра в свободное от репетиции и спектаклей время где-то еще работает?

Мать рассмеялась, отец тоже не сдержал улыбку.

– Кого обманывают и ради чего? – Майя повысила голос. – Почему они противопоставляют чемпиону мира значкиста ГТО? Почему нельзя все сделать по-человечески, честно?

– И что же ты решила? – спросил отец.

– Решили за меня, я лишь правду сказала.

– Ты почему не училась? Большинство же учится.

– Ну, не нашла себя! – вспылила Майя. – Упорства, силенок не хватило. Свое-то дело я делала честно! А теперь меня на помойку?

– Дочка, тебе только двадцать три, – вмешалась в разговор мать.

– Мне опять к вам на шею? А если бы у меня вас не было? Ты думаешь, прежде чем отчислить, меня спросили, какая семья, кто содержать будет? И за что отчислили? За правду!

– Да. – Отец снял очки, потер переносицу. – Значит, ты так все и сказала?

– В принципе, конечно, долго мне говорить не дали.

– И что же, ты и в будущем будешь такую правду начальству выкладывать?

– Отец, ты же сам мне всегда внушал. И потом, правда – она что, разная бывает?

– Ты дура! Мать, мы вырастили идиотку! Иисус Христос за правду на крест пошел, так ему уже два тысячелетия свечки ставят. Да, правда правде рознь! Это ты здесь, – он постучал пальцем по столу, – должна говорить правду. А там следует говорить то, что от тебя хотят услышать. Играть по установленным правилам. Ты что же думаешь, я директору института могу правду на совете сказать?

Неожиданно ноги у Майи ослабли и задрожали, ее начало тошнить, словно она только закончила дистанцию. Девушка смотрела на отца и не узнавала.

– Ты всегда меня учил… – Она с трудом, совершенно больная, поднялась со стула, пошла к двери.

– Дочка! – Мать вскочила.

– Сиди, – хлопнул отец по столу. – Жрать захочет – придет! Правдолюбка!

Тренироваться Майя перестала, гимнастику по утрам делала автоматически, по привычке. Подруги звонили несколько раз, затем разъехались по сборам и соревнованиям. Через два месяца деньги кончились, она продала японскую радиоаппаратуру. Спустя полгода опять осталась без денег.

Майю никто не совращал, не спаивал, не втягивал, она начала заниматься древнейшей профессией добровольно и осознанно, все просчитав и взвесив. «Ты, папочка, хочешь, чтобы я жила по правилам, согласна, только я буду жить по своим правилам».

Она завела палехскую шкатулку, куда бросала визитные карточки тяжело вздыхающих мужиков, отбирая, с ее точки зрения, денежных. «Я не стану сидеть в баре и ловить иностранцев, установим простой порядок: один основной и двое на скамейке запасных. Для поддержания спортивной формы им будет разрешено делать подарки, вывозить меня в свет и никаких глупостей».

И мужчины соглашались, строптивых из команды исключали. С родителями Майя встречалась редко, рассказывала, что работает в «Интуристе» гидом.

Через год она стала своих попечителей недолюбливать, через два – не выносить.

Встретив Артеменко, она возненавидела его с первого взгляда. «Гладкий, ухоженный, самодовольный победитель, ты мне заплатишь за все», – решила Майя, почувствовав, что платить этому человеку есть чем. Она долго не понимала причину своей ненависти. Спустя полгода догадалась. Артеменко ассоциировался с тем спортивным боссом, который вышвырнул ее из жизни.

Однажды Майя услышала по телефону девичий возмущенный голос:

– Майя Борисовна? Говорит секретарь комсомольской организации. Вам надлежит немедленно погасить задолженности по взносам и сняться с учета. – Девочка торопилась, боялась, что перебьют, и она запутается, не договорит. – В противном случае мы вынуждены будем исключить вас из наших рядов.

– Вы кто такая? – бархатным голосом спросила Майя. – Чем занимаетесь? Бегаете, прыгаете?

– Я кандидат в мастера…

– Понятно, – перебила Майя. – Ты, милочка, бегай и прыгай, занятых людей не беспокой. Раньше надо было звонить, значительно раньше. Мастер спорта международного класса Майя Степанова померла.

Разговор в кабинете

Первой в кабинете Отари появилась Майя. Она села, непринужденно закинула ногу за ногу, взглянула с любопытством.

– Я вас слушаю, товарищ майор. Я не ошиблась, вы майор?

– Майя Борисовна, меня зовут Отари Георгиевич. – Он наклонился над столом и быстро продолжал: – Беспокою вас, стыдно. Хотел приехать, но телефон здесь держит.

– Короче, пожалуйста. – Майя вынула из сумочки сигареты, но не закуривала.

– Короче. Быстрее. Москва. – Отари умышленно тянул, говорил лишнее, наблюдал. Женщина не изображала спокойствие, была действительно абсолютно спокойна. – Кто сегодня утром должен был сесть за руль вашей «Волги»?

– Уже спрашивали. И какое это имеет значение?

Раздразнить, вывести из равновесия, решил Отари и, причмокивая полными губами, слащавым голосом уличного приставалы, растягивая гласные, сказал:

– Красавица. Дорогая моя, договоримся. Я спрашиваю – ты отвечаешь. Потом ты спрашиваешь – я отвечаю. Договорились?

Майя не отреагировала ни на «ты», ни на «дорогую», глядя перед собой, почти без паузы, ответила:

– В десять утра я собиралась ехать в санаторий к подруге.

– Имя, фамилия, адрес.

– Вас это не касается, к делу отношения не имеет.

– Я знаю: ты не знаешь. Прошу ответить. – Отари чуть хлопнул ладонью по столу.

– Я сейчас встану и уйду.

– Почему твой мужчина говорит, что ехать должен был он?

– Тяжелый случай. – Майя поднялась со стула, сунула сигареты в сумочку.

– Майя Борисовна, дорогая, зачем так? – Отари растопырил руки, преграждая дорогу. – Мне это надо? Не могу вам говорить. Должность. Поверьте, о вас беспокоюсь! Мне что! Машину – нашли, угонщик погиб. Бумажки сложили, убрали, забыли! О вас беспокоюсь. Имею маленький секрет.

Равнодушие с лица Майи исчезло, взглянула заинтересованно.

– Ехать собиралась я, почему Владимир Никитович утверждает обратное, не знаю.

– Не допрос – беседа. – Отари погладил лысину, выглянул из кабинета, сказал: – Товарищ Артеменко.

Он вошел, как всегда элегантный, благородная седина в тон с серыми, чуть насмешливыми глазами.

– Слышал, слышал, – рассмеялся Артеменко. – Как вы работаете, товарищ майор, если у вас в коридоре слышно каждое произнесенное здесь слово?

Данный факт Отари был, конечно, известен и учитывался. Уплотнить стену и дверь намечалось каждый год. Не хватало то материалов, то рабочих. А пока недостатки строителей и хозяйственников. Отари использовал в своих оперативных целях.

– О чем идет спор? – поддернув брючину, Артеменко сел на диван. – Майя, ты вчера сказала, что хочешь настоящих шашлыков. Давала мне ключи, мол, съезди за бараниной?

– Ты отказался.

– Верно. А вечером, в ресторане, я согласился. Желания женщины. – Артеменко улыбнулся, подмигнул Отари.

– Не было этого, – Майя на мужчин не смотрела.

– Согласен, – Артеменко рассмеялся. – Вечер выпал довольно хмельной, может, хотел сказать, да забыл. Что вас смущает, товарищ майор?

– Вы мужчина, должны понимать, дорогой, – Отари похлопал себя по широкой груди. – Мы, оперативники, свои секреты имеем. Все не могу сказать, – он шумно вздохнул и пустился в пространные рассуждения. – Почему машина с шоссе вниз упала? Зачем упала? Непонятно.

– Дороги у вас, сами знаете, – сказал Артеменко. – Угонщик, я слышал, пьяный был.

– Я знаю, вы знаете, он знал наши дороги, дорогой, все знают. Ночью ехал, никто не мешал, зачем упал?

Отари нагнулся, вынул из-под стола загодя приготовленный баллонный ключ, вертел в руке, разглядывал. Майя никак не реагировала, ждала, скучая, когда бессмысленный разговор окончится. Артеменко взглянул с любопытством, хотел задать вопрос, Отари жестом остановил его, спросил:

– Майя Борисовна, скажите, что это такое? – и протянул ключ.

Майя ключ не взяла, пожала плечами.

– Железка.

– И вы ее раньше никогда не видели? Возьмите, посмотрите.

Майя на ключ не смотрела, разглядывала свои холеные руки.

– Я устала от вас. Скажите, у меня угнали машину или я угнала?

– Понимаете, такая железка есть в багажнике каждой машины. Каждой! А в багажнике вашей машины ее не оказалось.

– Не может быть, – быстро сказал Артеменко, – две недели назад я менял у машины колесо.

– Две недели? – Отари причмокнул. – Вы приехали шесть дней назад.

Майя встала, вынула сигареты, прикурила от протянутой Артеменко зажигалки.

– Мы знакомы давно, любовники. Идите оба к черту! – Она вышла из кабинета.

– Странно, что баллонного ключа не оказалось, – Артеменко помолчал. – Очень странно. С колесами у «Волги» был непорядок?

– Красивая у вас женщина. Очень. Много хлопот, нервов, денег много. Ничего не давать, ничего не иметь. Жизнь одна!

– Не крутите со мной, майор, – Артеменко разозлился. – Я не мальчик. Какое значение имеет, кто сегодня утром должен был ехать? Что вы размахиваете баллонным ключом?

– Я не размахиваю. – Отари убрал ключ, сунув его под стол.

– Простите, Отари Георгиевич. – Артеменко обаятельно улыбнулся. – Нервы. Годы сказываются. Женщина у меня молодая, красивая, с характером.

– Да, дорогой. Как русские говорят, жизнь прожить – не поле перейти. Верно?

– Верно, Отари, верно. Стареть не хочется, дорогой. Очень.

Отари понял, что Артеменко открылся, говорит правду.

– Любишь?

Артеменко махнул рукой, подошел к окну. Во дворе Кружнев с милицейским сержантом менял у машины колесо. «А они нашего бухгалтера проверяют. Ох, не простые работают ребята. Гуров – подполковник МУРа. Они успели с ним переговорить. Возможно, в этом кабинете театр. И меня этот бритоголовый сыщик просто разматывает. Зачем? Почему? За всем этим стоит мощный талантливый режиссер, вот так, спонтанно, не разобраться. Не показать, что догадываюсь, уйти интеллигентно, и думать, думать…»

Отари знал, что именно видит Артеменко во дворе. Если ты, москвич, в деле замазан, то догадаешься и испугаешься. А испугаешься – начнешь защищаться, действовать. Ты только человек, можешь и ошибиться. Отари рассуждал правильно, но не знал, что подполковник Гуров известен, открыт, и факт этот сильно менял позицию, соотношение сил.

– Отари Георгиевич, пойду я, не торопясь, в гостиницу, – сказал Артеменко. – Поразмыслю дорогой, как Майю умилостивить.

– Если бы вы знали, Владимир Никитович, как много в моем кабинете врут.

– В чем я вру? – искренне удивился Артеменко.

– Скажу. – Отари взял Артеменко за локоть, подвел к двери. – Тебе не надо улаживать с этой женщиной. Она из твоих рук ест и пьет. Скажи, у нее деньги на билет до Москвы есть? Скажи. Быстро скажи.

Артеменко, поморщившись, освободил затекшую под железными пальцами майора руку.

– Ты упрощаешь, Отари. Я не знаю, сколько у Майи денег. Если она позвонит в Москву, то через несколько часов у нее будут деньги, и серьезные.

– Значит, умеешь говорить правду? Хорошо. А вчера вечером, в ресторане?

– Я сказал.

– Не знаю. Верю, не верю, не знаю. Но ты на всякий случай береги себя, дорогой. Гостиница. Ресторан. Набережная. В горы не ходи, там и сорваться можно. Случается. А сейчас попроси своего бухгалтера подняться. Он гайки крутить умеет, мы видели.

– До встречи. – Артеменко поклонился и вышел. «Прав Гуров. Я тоже прав. – Отари вернулся к столу. – Плохо. Пахнет совсем плохо. Смертью. Кто? И кого? Пустяка не знаем. Главного пустяка. Если бы этот человек был чистый, никогда бы не разрешил разговаривать с собой на „ты“. Никогда».

Когда Кружнев, тихо постучав, вошел, Отари вяло сказал:

– Садитесь, пожалуйста. Спасибо, что пришли, Леонид Тимофеевич, – он потер свою голову. – Ох, так зачем же я вас пригласил?

Кружнев взглянул виновато, пожал плечами, еще больше ссутулился.

– Не знаю, но я чем могу.

– Так, дорогой. – Отари сосредоточился. – Вы вчера ужинали в ресторане гостиницы. Кто находился за столом?

– Ужинали. – Кружнев виновато кивнул. – За столом? Майя, был, естественно, и Владимир Никитович, ну и Толик, куда от него денешься.

– А Лев Иванович?

– Отсутствовали.

– А что он за человек, этот Лев Иванович? Куда подевался дорогой? Все вместе были, а вчера пропал?

– Этого не знаю. – Кружнев смущенно улыбнулся, старался не рассмеяться, так как тоже знал, где и кем работает Лев Иванович Гуров.

Вчера вечером Артеменко, слегка захмелев, рассказывал о Гурове, его профессии и непонятной конспирации.

Отари об этом не догадывался, но почувствовал, что начал беседу неправильно, и круто свернул.

– Между Майей и Артеменко был разговор, мол, утром вместе ехать на машине?

– Вместе? Нет. Днем они о какой-то поездке спорили. А вечером Владимир Никитович сказал, мол, утром поеду, привезу все в лучшем виде.

– Точно?

– Абсолютно.

– Значит, ехать должен был Артеменко?

– Он хотел ехать, а поехал бы я, – ответил Кружнев. – Понимаете, чуть позже Майя пригласила меня танцевать. Я смутился, она красавица, высокая, статная, а я вот, – он повел плечами, для большей убедительности встал. – Понимаете? Танцуем, она мне шепчет «Ленечка, миленький… – она так меня порой называет, – давай этого самодовольного типа разыграем. Я тебе дам ключи от машины и деньги, смотайся на базар, купи огромный букет роз».

Отари поднес к лицу растопыренную пятерню и сказал:

– Вах! – И почему-то добавил: – Мама мия!

Кружнев Леонид Тимофеевич

Когда первого сентября Леню Кружнева привели к празднично украшенной школе, его не хотели пускать.

– Мамаша, не морочьте мне голову, мальчику от силы пять лет, – шипела директорша, одновременно улыбаясь другим детям и родителям. – Все желают вырастить вундеркиндов, не калечьте ребенка!

– Но мы же подали документы, прошли собеседование, – шептала Ленина мама.

Тщедушный Леня, придавленный огромным ранцем, крутил стриженой головой, уши у него торчали прозрачными розовыми лопухами.

– Не знаю, кто у вас принял документы! Мамаша, отойдите! Здравствуйте, ребята, поздравляю…

– Мама! – тонким звенящим голосом сказал Леня. – За мной не приходи, я вернусь сам! – Он подошел к директрисе, запрокинул голову так, что затылок уперся в ранец: – Мне восемь лет, я умею читать и писать! Вы не имеете права… – и прошел мимо растерявшейся руководительницы.

Дети, как известно, бывают жестоки, и одноклассники попытались над Леней подшучивать и издеваться. Но быстро отказались от своей затеи. Леня был мал и тщедушен, но отважен и неукротим, как дикий звереныш. Стоило ему почувствовать опасность, он бросался в атаку, не думая о соотношении сил и последствиях, вцеплялся в волосы, впивался в лицо ногтями, хватал зубами, стремясь причинить обидчику боль.

Леню не любили и одноклассники, и преподаватели, однако все признавали его незаурядность.

И в десятом он походил на семиклассника, но учился, как бог, дрался, как дьявол, первым никого не трогал, на девчонок не обращал внимания, но при необходимости защищал их. Разговаривал с ними сухо, покровительственно, называл всех одинаково «Дульсинеями», будто не знал имен и фамилий.

Никто не догадывался, какие страсти бушевали в этом маленьком человеке, о чем он думал, о чем мечтал. С пятого класса Леня ежедневно делал гимнастику. И хотя плечи у него не раздались, но тело стало твердым.

В десятом, на уроке физкультуры, признанные богатыри класса затеяли соревнования по подтягиванию на кольцах. Девчонки, естественно, болели, а Леня молча стоял в стороне. Когда чемпиону победно подняли руку, Леня принес табурет – иначе он достать кольца не мог – и подтянулся на одной руке больше, чем чемпион на двух.

– Он и весит в два раза меньше меня! – ломающимся голосом воскликнул чемпион. – Элементарно! Закон земного тяготения.

Леня пальцем поманил его, сел за стол, упер в него локоть, вызывая на борьбу.

– Леня, я тебя и так уважаю, не надо. – Мальчик был великодушен и не хотел унижать товарища. – Ты мне дашь сто очков в математике, физике – тут не надо.

Класс притих, Леня сидел и ждал, смотрел на противника, не мигая, черными злыми глазами. Соревнования не получилось. Леня припечатал руку соперника сразу.

– Вот так! – Он встал. – Лучше меня ты лижешься с Дульсинеями, все остальное ты делаешь хуже.

Он не только унизил парня, но и наплевал в романтические души девчонок, большинство из которых были открыто или тайно влюблены в поверженного кумира.

Школу Леня Кружнев окончил с золотой медалью. Считая себя личностью неординарной, подал документы в МГИМО. Он не знал, что соревнования на вступительных экзаменах иногда проходят не между ребятами, а среди их родителей, знания же, как таковые, имеют значение весьма относительное. Леня не готовился со специальными преподавателями, по-английски говорил лучше всех в школе, только здесь говорили на другом английском. Леня не мог соревноваться с оксфордским произношением, тем более с произношением сыновей посла или министра. Его вычеркнули из списков легко, без эксцессов и каких-либо осложнений.

Леня пропустил, но не потерял год, усиленно занимался, и следующей весной блестяще сдал экзамены на физмат университета.

Он быстро стал лидером в группе, затем и на курсе. Завистники, наверное, существовали, но Леня их не чувствовал. Он стал доброжелательнее к окружающим, разговаривая с девушками, даже шутил, ходил в кино и на вечера.

Можно было ожидать счастливого и долгого жизненного пути, но произошел неприятный инцидент, закончившийся в народном суде.

Леня влюбился, остановив свой выбор на хрупкой девушке, поглядывавшей на него. Они встречались и, хотя девушка училась на филфаке, часто вместе готовились к экзаменам. Леня уже собирался сделать предложение, когда произошла самая заурядная история, девушке понравился другой.

Подобные конфликты – явление обычное, погорюет «потерпевшая сторона», забудет и снова влюбится. Леня был не из таких, к тому же соперник оказался рослым красавцем с бархатным голосом. Самим фактом своего существования он наступил Лене на, казалось бы, зажившую мозоль.

Когда Кружнев убедился, что отвергнут окончательно, он на ближайшем студенческом вечере выплеснул в лицо красавца стакан воды и добился, чтобы счастливый соперник ударил первым. На глазах у растерявшихся студентов буквально за несколько секунд Леня этого парня изувечил. Происшествие поначалу хотели спустить на тормозах, мол, молодежь дралась и дерется, пострадал обидчик, Леонид Кружнев – субтильный юноша, лучший студент курса. Но из больницы сообщили в милицию, что доставлен человек с переломом ребер, челюсти и тяжелым сотрясением мозга, да и многие студенты были изумлены, увидев, как Кружнев первым же ударом сбил соперника с ног, а потом добивал уже лежачего.

Состоялось следствие и суд, Кружнев получил три года условно, был исключен из комсомола и отчислен из университета.

На следствии и суде Леня твердо и последовательно повторял, что ничего не помнит. Его ударили по лицу, он бросился на обидчика, очнулся, когда его держали товарищи. Это и спасло его от тюрьмы.

«Дурак и неврастеник, – рассуждал он, вернувшись из суда. – И чего ты добился?» Парня, который лишь недавно вышел из больницы, он не жалел. Просто о нем не думал, а вот комсомольское собрание вспоминал. Где они, комсомольцы-добровольцы, которых показывают в кино? Робкие голоса, прозвучавшие в его защиту, потонули в шквале негодования. Кружнев обнажил свою звериную, антигуманную сущность, чуждую социалистическому обществу. Кружневу не место в рядах. Леня все время помалкивал, думал, обойдется, но когда с трибуны сформулировали мысль о его чуждой сущности, да еще добавили что-то о разлагающей идеологии Запада, и какая-то комсомолка-двоечница накляузничала, что видела, как Кружнев читает Ницше, он понял – это конец. В своем последнем слове Леня сказал:

– Это вы антигуманны, мозги ваши заштампованы, в Ницше вы ничего не понимаете, так как не читали. И возмущение ваше насквозь лживое, в деканате сказали исключить, вы и стараетесь.

Он подошел к столу, за которым сидело бюро, положил комсомольский билет и прошел через примолкнувшую аудиторию. Получилось красиво, но совершенно бессмысленно. И девчонку, из-за которой все произошло, он давно разлюбил, и диплом накрылся, а его надо бы иметь. Физику, математику, да и гуманитарные науки Леня не любил, но учился отлично, так как обладал феноменальной памятью и упорством, мог заниматься восемь-десять часов в сутки. Он стремился быть первым, иначе затолкают, упрячут в толпу, которую он презирал. Понимание толпы как однородной серой человеческой массы у него ассоциировалось с собственными родителями. Мама с папой были людьми из длинной покорной очереди, что вьется порой у магазина.

Отец работал бухгалтером, всю жизнь просидел за одним и тем же столом и поднимется из-за него, лишь когда соберется на пенсию. Мать служила в канцелярии министерства, перекладывала со стола на стол бумажки, подшивала их в папочки. Оба они были маленькие и тихие, носили огромные очки, за которыми стеснительно прятались добрые, ласковые глаза. Вечерами они пили чай с сушками и вареньем, смущенно, словно вчера познакомились, улыбались друг другу и восторженно встречали сына, когда он выходил из своей комнаты к столу.

Леня не любил смотреть на родителей, понимая, что он их копия. Однажды в припадке злобы подумал: таких следует кастрировать, чтобы не было потомства. Два серых мышонка влюбились и произвели на свет, естественно, мышонка, но с волей, душой и сердцем другого существа.

Дома Леня никогда ничего не рассказывал, промолчал и о суде, и об исключении. «Надо искать выход», – думал он, укрывшись в своей комнате. Все в их квартире было маленькое, затертое, тесное, как и положено в мышиной норке. Правда, какой-нибудь чудак мог бы назвать его прелестным гнездышком, согретым любовью и семейным уютом.

«Подведем итоги: без диплома, исключен из комсомола, имею условное осуждение. С таким набором меня в нашем сверхгуманном и сверхдемократическом обществе допустят сторожить лишь черный ход».

Делать изнурительную гимнастику, сидеть бесконечными часами за письменным столом – к этому он принуждал себя силой. Но любил только стругать и резать деревяшки. Взяв причудливый корень, Леня вглядывался в него, словно угадывал знакомые, но забытые черты, потом острым ножичком удалял лишнее, выявляя пригрезившийся образ. В основном у него получались горбуны-уроды, змеи-горынычи, страшные доисторические ящеры.

Оказавшись выкинутым из привычной жизни, подыскивая для себя новые пути, Леня выгреб из стола свои поделки. Стоит попробовать, решил он, и со свойственным ему упорством и фанатизмом начал работать.

За два-три года Кружнев нашел единомышленников – каких только чудаков и сумасшедших нет в столице! – обнаружил выставки-продажи, обзавелся специальным инструментом, начал гулять по паркам и лесам Подмосковья в поисках натуры.

На выставках Леню Кружнева обвиняли в бездуховности, но его страшноватые творения пользовались успехом у детей и богомольных старух. Одни видели в них любимых сказочных героев, другие – исчадия ада, которые грядут в наказание за все грехи человеческие. Он создавал то, что хотел, именно так, как чувствовал, заботился о своем гардеробе, содержал в порядке «Жигули», стал поглядывать на женщин.

Маше, она называла себя Марией, только исполнилось двадцать. Она приехала со Смоленщины якобы поступать в институт, на самом деле мечтала выйти замуж за москвича и жить, как подобает красавице.

Маша работала штукатуром на стройке, жила в общежитии, все деньги тратила на косметику и наряды, разыскивала сначала принцев, затем по нисходящей – завмагов, продавцов комиссионок, грузчиков мебельных магазинов. Мужчины знакомились охотно, с готовностью кормили в ресторанах, оставляли ночевать, но жениться не торопились.

Леня Кружнев подвез как-то Машу от проспекта Калинина до Белорусского вокзала, а через два месяца они поженились.

Надо отдать Кружневу должное: он не обманывался, в чувства Маши не верил, знал цену уму и духовному содержанию своей избранницы – нужна квартира, московская прописка и машина? Имеется. Ты тоже меня устраиваешь. Так состоялась сделка.

Лене нравилось, что жена будет полностью от него зависеть. Казалось, он все учел и взвесил. Но вся немудреная конструкция Лени Кружнева через полгода рассыпалась. Он влюбился в собственную жену.

Женщины – существа чуткие. Маша не была исключением. Она ощутила перемену в отношении к ней мужа и методично, неторопливо повела захватническую войну. Сначала молодые поменялись с родителями комнатами, переселились в большую. Маша ушла с работы – непристойно жене художника штукатурить стены, – получила права и стала «одалживать» машину сначала на час-два, потом на полдня.

Леня сдавался без борьбы, с юношеским восторгом, потакал капризам, дарил цветы, покупал кофточки и платьица. Он никогда не подозревал, что отдавать и дарить значительно приятнее, чем требовать и получать. Глупость и женское коварство Маши он отлично понимал, но и они приводили Леню в неописуемый восторг.

Но Маша погибла в автомобильной катастрофе. Кружнев впал в бешенство. Не жалко было человека, женщину, возможно, мать его будущих детей. Как только исчез пьянящий азарт обладания ее телом, Леня трезво осознал обстановку. Пошлая, алчная девка! Но он любил ее такую, она дарила ему счастье! Отняли, надругались над его чувствами! За что?

Кружнев заперся дома, перестал бриться и даже умываться, почти не ел – вспоминал. Всю жизнь он, надрываясь, боролся за существование. Рожденный мышонком, он ежедневно истязал себя, харкал кровью в буквальном смысле, закаливая тело. Его никогда не любили. Из университета вышвырнули на помойку. Но он не позволил себе опуститься: не спился, не начал воровать, восстал, можно сказать, из пепла и захватил место под солнцем. Теперь убили любовь, эту глупую девку, которая никому, кроме него, зла не делала. «Вы меня всегда унижали, теперь отняли самое дорогое, ну я вам отомщу!» Кому конкретно и за что собирался он мстить, Кружнев не задумывался.

Он похоронил Машу, получил страховку за машину, жил рядом с родителями, сутками не выходил из дома. Постепенно вялость и сонливость проходили. Снова занялся гимнастикой. Но к резьбе по дереву не вернулся – былое увлечение угасло.

Однажды поздно вечером Кружнев, выходя из кафе, где был завсегдатаем, столкнулся с подвыпившим верзилой. Пока парень собирался отшвырнуть замухрышку, Леня ткнул его железным кулаком в горло, ударил носком ботинка ниже живота, хотел наступить упавшему на лицо, но увидел мужчину, который, сидя в машине, наблюдал за происходящим, и, перешагнув через тело, скрылся в темноте.

Босс подпольного синдиката Юрий Петрович, а именно он оказался случайным свидетелем «подвига» Кружнева, вышел из машины, помог подняться изувеченному парню, спросил.

– За что он вас?

– Поймаю – убью!

От Юрия Петровича, человека весьма наблюдательного, не ускользнуло намерение Кружнева добить упавшего, и он подумал, что скрывшемуся человеку просто цены нет.

– Знакомый?

– Знакомые у него в психушке, – просипел парень, покачиваясь. – Ну, поймаю…

– Вы уж его лучше не ловите, – перебил Юрий Петрович и вошел в кафе.

Выпив рюмку коньяку и чашку кофе, поболтав с официанткой, он без труда узнал, что интересующий его человек – художник, заходит сюда почти ежедневно, недавно потерял в автомобильной катастрофе жену.

Юрию Петровичу очень понравился пока еще незнакомый художник. «Цены ему нет», – думал старый делец. Зачем конкретно ему нужен потенциальный убийца, Юрий Петрович не знал, но, что художник убьет не задумываясь, не сомневался.

На следующий день Юрий Петрович прогуливался у входа в кафе.

Леня пришел около семи и занял столик в углу, усевшись лицом к залу. Как зверек, отметил Юрий Петрович, подходя к нему. Отодвигая стул вежливым, но не терпящим возражения тоном сказал:

– Извините, молодой человек я ненадолго, – и сел.

Леня не ответил, держался замкнуто, но через полчаса они уже пили коньяк и мирно беседовали. Опытный старый волк ненавязчиво упомянул о своем одиночестве, жестокости сегодняшнего дня, инфантильности окружающих и пошлости выбравшихся наверх. Как талантливый гитарист он перебрал все струны человеческих слабостей, и Лене Кружневу показалось, что он знает соседа всю жизнь.

Юрий Петрович устроил Кружнева на работу, не связанную с нелегальной деятельностью. «Воров я всегда найду, а убийцу встретил впервые, такого следует беречь», – рассудил Юрий Петрович. Чтобы заинтересовать и связать Кружнева материально, он посылал его иногда с пустяковыми поручениями на дачу к своей любовнице и платил пятьдесят или сто рублей.

Юрий Петрович подогревал в Кружневе ненависть к людям, всячески выпячивал их ничтожество и подлость и время от времени проверял своего подопечного в действии. Как-то, гуляя по пустынной аллее парка, они увидели двух подвыпивших парней и Юрий Петрович сказал:

– Вот подонок и суда на него нет.

Кружнев не поинтересовался подробностями, спросил деловито:

– Который?

– Что повыше.

Расправа была молниеносной и жестокой.

Юрий Петрович был доволен собой, отмечая, что он человек незаурядных способностей, можно сказать, талантливый. Казалось бы, с чего началось. Подрались два парня у кафе. Другой бы и внимания не обратил, а он, Юрий Петрович, и оскал Кружнева заметил, и ногу поднятую над лицом лежавшего. И теперь у него есть Кружнев. В большом хозяйстве все пригодится. Долго держал он Леню в тени, используя по мелочам, и вот пришло время.

Роли и исполнители

Отари дал задание установить, куда мог торопиться погибший в катастрофе Важа Бахтадзе. Распорядившись, выглянул в окно позвал водителя машины. Накануне шофер в присутствии Кружнева попытался открутить до упора завинченную гайку. Но безуспешно. Кружнев смущенно улыбаясь, отстранил водителя и быстрым рывком ключа легко провернул ее.

– Товарищ майор, у гражданина руки просто железные. Такой худой, немолодой, мне сталостыдно, – закончил доклад водитель. – Он мне понравился, молчаливый, скромный. Неужели он…

– Спасибо, Гурам, – перебил Отари. – Ступай, работай.

Оставшись один, майор набрал номер гостиничного телефона Гурова. Номер молчал. А известить подполковника о новостях было необходимо.

Гуров не предполагал, что физрук санатория, красавец и атлет Толик Зинич, – существо мыслящее. Сейчас сидя с ним в кафе Гуров понял свою ошибку. Толик смотрел остро, явно искал какое-то решение. Молчали.

«Ну, узнал ты, колесо у машины отвернули, катастрофу подстроили. Что тебя беспокоит, корежит? Почему не расскажешь? Ведь такое интересное потрясающее событие в скучной монотонной жизни курортного межсезонья. Давай красавец не медли», – подталкивал Толика мысленно Гуров.

– Да жизнь черт бы ее побрал, – Толик допил кофе, взял пустые коньячные рюмки. – Повторим?

– Я пас, ты же, Толик, знаешь, у меня… – И Гуров ткнул себя пальцем в живот.

– Ну а я извините. – Толик отошел к стоике, вернулся не с рюмкой со стаканом.

– Зачем? Вроде за тобой не водилось.

– Сегодня надо, нервы, мозги набекрень. Неприятности у меня, Лев Иванович.

– До сегодняшнего дня ты меня Левой звал, – усмехнулся Гуров.

– Так извините, – Толик отхлебнул, взглянул затравленно. – Посоветоваться хочу, а когда в человеке заинтересован, надо к нему обращаться с поклоном и уважением.

– Еще раз здравствуйте. – В кафе вошел Артеменко. – Не говорю «день добрый», так как день сегодняшний добрым не назовешь.

Толик, увидев Артеменко, втянул голову в плечи, проглотил остатки коньяка и встал.

– Ну, желаю, дела у меня.

– Минуточку, – остановил Толика Артеменко. – В милиции были?

– Когда паспорт получал.

– Повторяю вопрос для дураков. Вы сегодня в милиции были?

– Я без приглашения только в кабак хожу.

– Советую зайти к начальнику розыска и рассказать, чем вы вчера занимались около девяти вечера, – холодно произнес Артеменко.

– Ничего не понял! – Толик отсалютовал и вышел.

– Имеющий уши да услышит. К вечеру его найдут. – Артеменко взял пустую рюмку Гурова. – Ну что? По пятнадцать капель?

– Владимир Никитович, для вас лично могут сварить чашку кофе? – спросил Гуров, отметив что сегодня все перешли на вы.

– Коньяк не будете, понимаю, вам надо иметь свежую голову, – сказал Артеменко, усмехнулся. – Кофе вам, лично, сейчас приготовят.

Он подошел к стойке, что-то сказал, буфетчица кивнула, налила рюмку коньяку и исчезла в подсобке.

– Сейчас сварят. – Артеменко поставил рюмку, поддернул штанины своих кремовых, безукоризненно отутюженных брюк, сел, качнув покрытый пластиком стол, неуверенно стоявший на хлипких алюминиевых ножках. – Интурист, первый класс! Бедная Россия! – Он тяжело вздохнул. – Получить нормальный кофе можно лишь по блату, на стуле чувствуешь себя, словно эквилибрист на проволоке.

– Вы поссорились с Майей, в милиции узнали неприятную новость, взвинчены… И беспокоят вас не вопросы глобальные, а бытие дня сегодняшнего, – сказал Гуров.

– Устал я, Лев Иванович. На людях я ни минуты не бываю самим собой, играю, – усмехнулся Артеменко.

– Кто заставляет?

– Жизнь.

– Пожалуйста. – Буфетчица поставила на стол две чашки кофе.

Аромат и коричневая пенка неопровержимо доказывали – в чашках именно кофе.

– Так что случилось с нашим обаятельным Толиком? – спросил Гуров.

– Надеюсь, кофе вам понравится. – Артеменко поднялся из-за стола. – Пойду к нашей красавице замаливать грехи.

Одну чашку кофе Гуров выпил, вторую взял с собой в номер.

На письменном столе лежал конверт. Вскрыв его, Гуров прочитал записку Отари. Вот тебе и хиленький Кружнев с постоянно заискивающими и виноватыми глазами. «А ведь я однажды обратил внимание на его ловкость и силу. Когда?» И Гуров вспомнил, как стоял на набережной, у парапета, смотрел на прибой. На пляж вела крутая, длинная лестница. По ней поднимался человек. Гуров еще отметил, что с такой легкостью ступеньки может перепрыгивать лишь спортсмен, и удивился, узнав Кружнева. «Молодец, – подумал тогда Гуров, – мне так не подняться», – но значения увиденному не придал.

Кружнев. Растерянный, узкоплечий, пришибленный, тихий пьяница. Оказалось, он сильный и ловкий. Зачем бухгалтер пытается выглядеть не тем, кто он есть? А возможно, он и не бухгалтер, и не пьяница, и даже не Леонид Тимофеевич Кружнев?

Гуров набрал номер горотдела, соединился с дежурным.

– Здравствуйте. Передайте Отари Георгиевичу, – необходимо срочно допросить Анатолия Зинича.

– Понял. Кто такой Зинич?

– Майор знает. Выяснить, чем Зинич занимался вчера, около девяти вечера. – Гуров положил трубку.

Толик Зинич пил молоко на кухне своей двухкомнатной квартиры. Мать с отцом на работе, и Толик был, слава богу, один, никто не приставал с расспросами.

– Надо быть трезвым абсолютно! – вслух сказал он, выпил еще молока.

В это время зазвонил телефон. Толик схватил трубку.

– Да!

– Добрый день!

– Так дело не пойдет! – выпалил Толик. – Я в дерьмо вляпаться не желаю!

– Не бренчи нервами, истеричка. Выходи из дома и шагай в сторону рынка, я тебя встречу.

Толик положил трубку и выскочил на улицу. Вскоре он сидел на мокрой лавочке в серой от дождя, совершенно пустынной аллее. Рядом с Толиком, опираясь на тяжелую палку и сильно сутулясь, сидел седой мужчина.

– Нет, Иван Иванович, так дело не пойдет, – шептал Толик, хотя вокруг не было ни души. – Что там в «заповеднике» произошло – еще вилами на воде писано, а тут – тюрьма.

– Чего пылишь? Молодой здоровый, а нервы как струны у старой балалайки. – Иван Иванович говорил спокойно, на блатной манер растягивая гласные. – Ну, чего такого стряслось, не ведаю, рассказывай.

Майя сидела в люксе Артеменко, смотрелась в маленькое круглое зеркальце, внимательно изучала свое лицо.

Артеменко медленно прохаживался по номеру, пригубливал из бокала, изредка поглядывал на девушку, помалкивал.

– Ну что, дорогой? Свадебного путешествия не получилось, теперь эта идиотская история.

Артеменко подумал, что происшедшее «идиотской историей» назвать нельзя, в уголовном кодексе данные действия квалифицируются как попытка к убийству. Коньяк не пьянил, не поднимал настроения, Артеменко с тоской посмотрел на красивую, вконец поработившую его женщину, не понимая, обожает он ее или ненавидит.

– Ты меня очень не любишь, – угадав его мысли, сказала Майя. – Зачем усложняешь, расстанемся интеллигентно.

«Села бы утром за руль и теперь тихая холодная лежала бы в морге, а не мучила меня», – подумал отрешенно Артеменко и залпом допил коньяк.

– Ничего не понимаю, – сказал он. – Кто-то хотел убить либо тебя, либо меня. Этот придурок менял вчера колесо. Ты стояла рядом, не обратила внимания, он затянул гайки крепления?

– Затянул, – уверенно ответила Майя. – Я, глядя на его ручищи, еще подумала: кто будет отворачивать – надорвется.

– Если не врешь, значит, ты их свинтить не могла, – сказал Артеменко, получая удовольствие от возможности вывести любовницу из равновесия.

Майя действительно оторопела, но тут же взяла себя в руки.

– Ты мужик, хоть и не первой, даже и не второй молодости, но здоровый. Мне тебя укокошивать ни к чему, жить не мешаешь. Любовь твоя надоела? Так за это не убивают.

– Как знать.

– А вот ты меня от чрезмерной любви можешь отправить к праотцам запросто. Не моя, так и ничья: машину подарил, в ней и захоронил! – Она рассмеялась. – Даже в рифму складывается.

– Ну, хватит глупостей! – Артеменко повысил голос. – Если милиция не ошибается, то повторяю, пытались убить либо тебя, либо меня. Не удалось, попытаются снова. Тебя не за что, кроме меня ты никому зла не причинила. Или я ошибаюсь – чего-то о тебе не знаю.

– Ты ночью куда из номера выходил? – неожиданно спросила Майя.

– Я? – Артеменко схватился за грудь, поняв театральность жеста, налил в бокал коньяку выпил. – Дура. Сейчас не время болтать чепуху, тебе лишь бы уколоть, сделать больно. Ты понимаешь, вопрос идет о наших жизнях. Точнее, о моей, ты ни у кого на дороге не стоишь.

– Ты выходил, – упрямо повторила Майя.

– Да я в эту ночь впервые спал как сурок, крепко-крепко! – ответил искренне Артеменко, увидел насмешливое лицо Майи и неожиданно подумал: «А с чего это я так крепко спал?»

Он заглянул в бокал с коньяком, словно пытался найти ответ. И Майя вчера перед сном вела себя непривычно, нежная была, даже страстная. Может, она со мной прощалась? Артеменко почувствовал в груди резкую боль, она захватила плечо, потекла по руке.

Толик Зинич

Родился Толик крепким, здоровеньким, рос ласковым, жизнерадостным ребенком, любил маму с папой. Они тоже любили Толика, особо не баловали, да и возможности такой не имели. Мама работала в гостинице. Это сейчас она администратор, человек значительный, порой всесильный, а тогда – молоденькая уборщица, на этаже подмела, перестелила, подала чай, получила двугривенный. Отец, нынче заведующий гаражом, работал в те годы на рейсовом автобусе, получал зарплату, имел, конечно и «левые», но не рвал, подвозил бесплатно, как он выражался – «за здрасьте и улыбку». Толик учился хорошо, много читал, помогал маме в домашних делах.

У Зиничей было полдома – две комнаты, веранда и кухня. Когда мама работала, Толик крутился в гостинице с удовольствием, разносил по номерам чай и вафли, отвечал на вопросы постояльцев, сколько они должны, неизменной фразой:

– Сколько дадите, но чем больше, тем лучше, – и, зажав деньги, бежал к матери.

Веселый, ловкий, услужливый мальчишка вызывал у людей симпатию. Они одаривали его всякими лакомствами, совали в ладошку серебро. В двенадцать-тринадцать лет у Толика уже водились деньжата, тем более и тратить-то их было не на что. Конфеты, мороженое, соки и кино парнишка получал бесплатно, кругом все свои, все его отлично знали.

То была присказка, сказка Толика ждала впереди.

Неподалеку от гостиницы поднималась стена старых сосен, в нее врезалось асфальтированное шоссе, по которому, как казалось Толику, никто не ездил. Как-то парнишка стоял между сосен, смотрел на тихое, уходившее в сумеречную тень шоссе и думал, что там, в неизвестности, находится секретный объект.

Мимо прошелестели тугими шинами две длинные черные, словно лакированные, машины. Таких машин в их городе не было. Мальчишка заинтересовался и, изображая разведчика, начал красться вдоль асфальтированной дороги, которая уползала все дальше и дальше. Через полчаса он оказался около высокого зеленого забора. Ворота еще не закрыли, и он, никем не замеченный, проскользнул на запретную территорию, которую впоследствии окрестил «заповедником». Мальчишку больше всего интересовали машины. Подкравшись, он прочитал никелированную надпись «Чайка» и вспомнил, что видел такие по телевизору.

– Что толкаешься без дела? – спросил мужчина, открывая багажник. – Тащи в дом.

И Толик начал носить ящики с бутылками боржоми, картонные коробки, тяжелые кожаные сумки.

На огромной веранде накрывали длинный стол. Толик по привычке стал помогать, расставлял тарелки, приборы (он уже знал, что нож надо класть справа, а вилку слева), открывал бутылки. Из глубины дома доносились голоса, смех, вскоре зазвучала музыка. Толик управлялся ловко и быстро, два шофера охотно уступили ему эту честь и вернулись к своим машинам. Когда приехавшие спустились на веранду, Толик, босой, в одних шортах, дочерна загоревший, встретил их, не стесняясь – в гостинице он привык разговаривать с гостями:

– Прошу к нашему шалашу! Чем богаты, тем и рады!

Первым вошел старый седой мужчина, сверкнув золотыми зубами, рассмеялся.

– Ты кто такой? Абориген?

– Точно! – Толик не знал этого слова, но привык с гостями во всем соглашаться.

– Тебя наняли, ты здесь работаешь?

– Нет, я на общественных началах.

На пороге стоял мужчина помоложе, смотрел внимательно и, как почувствовал Толик, враждебно.

– Давай, общественник, ноги в руки и на выход!

– Подожди, – остановил уже собравшегося смотаться Толика седой.

Он подошел к перилам и громко сказал:

– Степаныч, ты что же человека к работе привлек и устранился? Накорми парня и поработай с ним.

Толик насчет работы ничего не понял, а есть никогда не отказывался. Водители уже поставили на траве столик и встретили Толика как старого знакомого.

Вскоре, уплетая ужасно вкусные бутерброды, он взахлеб рассказывал о городе, курортниках, гостинице, родителях и своем интересном житье-бытье. Шофер Степаныч кивал и подбадривал, намазывая на хлеб икру. Он служил в ведомстве, где вопросы задавать умеют, поэтому Толик, не подозревая, что с ним «работают», рассказывал красочно, вставал, изображая смешных курортников.

– Ты здорово рассказываешь, – смеялся Степаныч, – наверно, и в школе тебя любят и с интересом слушают?

Толик хотел согласиться, но задумался и после паузы сказал:

– Нет, в школе я помалкиваю. Это моя работа, мне платят, а люди не любят трепачей. Я сказал, второй передал, четвертый повторил, дойдет до гостей – меня звать перестанут.

Степаныч взглянул внимательно, налил ему сухого белого вина.

– За знакомство, Толик.

– Не употребляем, – по-взрослому ответил Толик, чем и решил свою дальнейшую судьбу.

Работал Толик в «заповеднике» много лет, всякое повидал, но даже дома никогда ничего не рассказывал. Служба была непостоянная, то сутки в неделю, то неделю в месяц, никакого соглашения, деньги получал в конверте солидные.

Чаще других в «заповедник» приезжал тот старый, седой с золотыми зубами. Иногда с семьей, чаще с приятелями. Собирались компании и без него, иногда с девчонками. Толик быстро научился отличать жен от девочек, последние пили и шумели, первые приказывали и упрекали, да и возраст и внешность у них были совершенно различные.

Годам к семнадцати Толик уже составил для себя своеобразную табель о рангах. Хозяева и гости. Кто из хозяев поважнее, отличить было просто. Один говорит, другой слушает, один перебивает, другой при этом замолкает. Да и за стол садились по-особенному, кто-то уже расположился, а кто-то оглядывается, выжидает. Очень Толик любил за всем этим наблюдать, большое удовольствие он получал, когда ритуал по чьей-либо вине нарушался, возникали пауза и замешательство.

Гости вели себя совсем иначе. Приехав, пытались свою машину загнать в укромное место. Старые и не очень, толстые и худые, они все без исключения обладали одинаковыми походками и голосами. Приближались к особняку шаркая, непрестанно кивая, хотя у них еще никто ничего не спрашивал, говорили тихо, пришептывая.

Толик, в белом джинсовом костюме, пробковом шлеме африканского колонизатора (подарок золотозубого хозяина) с коричневым непроницаемым лицом (взгляд чуть выше головы пришельца) встречал вежливым поклоном молча, зная, что такая манера хозяину нравится.

С годами к Толику настолько привыкли, что на него не обращали никакого внимания, вели деловые разговоры, кого-то снимали, кого-то назначали. Иногда, убирая посуду, Толик видел пухлые конверты, о содержимом которых догадывался. Подарки привозили в багажниках и контейнерах, ящиках, банках, коробках, свертках. Командовал разгрузкой и погрузкой Степаныч, к Толику он благоволил, называл крестником, однако держал в строгости.

Здесь, в «заповеднике», Толик прошел высшую школу, научился отвечать, угадывая, что спрашивающий желает услышать, молчать, ничего не видеть, все мгновенно забывать, лгать, улыбаясь, лгать с непроницаемым выражением лица, без разрешения Степаныча не прикасаться к голым девкам, даже когда зовут и грозят наябедничать.

Здесь он встретил немолодую, некогда красивую женщину. От нее пахло дорогими духами и коньяком, она годилась ему в матери, даже в бабушки, и была женой лица очень важного.

– Ты, мальчик, можешь пойти далеко, – сказала она, – только худощав больно, займись своим телом.

Толик приобрел гантели, штангу, в сарае организовал спортзал.

Через год «учительница» вновь пригласила его к себе, оглядела, довольно улыбаясь ощупала наливающиеся мышцы, сказала:

– Каждому свое. Будешь слушаться, сделаю человеком.

Толик слушался, жил красиво. Степаныч перестал разговаривать с ним покровительственно, в его голосе зазвучали нотки уважительные. Несмотря на холуйский и паразитический образ жизни, Толик вырос парнем не злым, страстью к вещам и накопительству не страдал, охотно ссужал пятерки менее удачливым сверстникам. Его нельзя было назвать галантным кавалером, но девушек он никогда не обижал, прощал пьяные истерики профессионалкам, относился к ним с искренним сочувствием, зная, что жизнь их тяжела, унизительна.

Толик начал задумываться над своей жизнью. Двадцать два года – немного, но уже и немало, надо как-то определяться. Газет он не читал, программу «Время» не смотрел, не знал, что надвигается гроза. Толик обратил внимание, что седой и золотозубый хозяин в «заповеднике» появляться стал реже, но не придал этому значения.

Наступил май, Толик убирал дорожки парка, думая о том, что проводит здесь последний сезон, а потом…

За воротами раздался низкий автомобильный гудок, Толик бросился открывать, «Чайка» подплыла к вилле из машины вышел Степаныч.

– Все, парень. Праздники кончились, начинаются серые будни, – сказал он.

– Случилось что?

Степаныч тяжело вздохнул, оглядел Толика с ног до головы, словно впервые увидел, и, неизвестно почему, запел:

– Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону. Помоги мне, Толик, кое-что забрать-упаковать, да собирай свои манатки, я тебя подброшу. Ты здесь никогда не был, никого не видел, ничего не знаешь. Что не воровал, Толик, одобряю, да иначе и выгнал бы давно. Деньжат хоть немного скопил?

– Не знаю, – искренне ответил Толик, – рублей триста, наверное.

Степаныч снова вздохнул, пошел в дом. Толик вернулся к родителям. Вечером за ужином отец долго молчал, поглядывая на сына.

– Прикрыли твою кормушку. – Он закурил. – И правильно. Да, а как у нас теперь будет?

– Да что случилось? – не выдержал Толик.

Отец махнул на него рукой.

– Москва, конечно, далеко. Но первая волна докатилась, боюсь, дальше хуже будет.

Так Толик Зинич узнал о том, что в жизни страны начались серьезные перемены.

Толик тоже изменил свою жизнь, мама помогла. Он оформился физруком в санатории. У человека с такой фигурой спрашивать документ о специальном образовании просто неприлично, его и не спросили.

В новой ипостаси Толик акклиматизировался быстро – заповедник не только его развратил, но и научил многому. Он хорошо усвоил, что командуют в жизни мужчины, а правят женщины. Но определенной категорией женщин Толик управлять умел.

Через месяц работать в санатории ему уже больше нравилось, чем в заповеднике. Там, конечно, богаче, жирнее, но за забором здесь же беднее, зато простор, аудитория признание.

Когда он появлялся на спортивной площадке или пляже, многие дамы украдкой вздыхали и отворачивались от своих супругов. Мужчины, завидев Толика, втягивали животы, переставали временно дышать, выпячивали грудь напрягали атрофированные дряблые мышцы. Он быстро усвоил: не следует лезть к женщинам, которые взглядом не зовут, необходимо аккуратно держаться со спортсменами – их рельефными мышцами не обманешь, станешь «надуваться», тут же вызовут на какие-нибудь соревнования, позора не оберешься.

Толик честно работал в своем санатории, но чтобы ему особенно не досаждали, он создал определенную систему. Когда происходил очередной заезд отдыхающих, он садился в радиорубке у микрофона и начинал уговаривать вновь прибывших не увлекаться едой и врачами, посвятить весь отпущенный срок физической культуре.

На следующий день утром Толик собирал откликнувшихся энтузиастов, демонстрировал свое тело, выводил группу на пробежку и, как он выражался, легкую разминку. На третий день не только в спортзал или на площадку, но и к завтраку выходили немногие. Толик специального образования, как известно, не имел, но, занимаясь сам, давно выяснил, какие с виду легкие упражнения впоследствии вызывают у нетренированного человека сильную мышечную крепатуру.

На данный заезд работа Толика заканчивалась, он лишь натягивал волейбольную сетку, изредка подметал площадку и был свободен.

Закон Толик чтил и по возможности старался его не преступать. Однажды он столкнулся с майором Антадзе, когда позволил себе демонстрировать физическое превосходство перед двумя парами измученных тяжелой сессией студентов. Бахвалясь перед напуганными девчонками, Толик взял одного из кавалеров, поднял над головой и тряс, приговаривая, что вытряхнет из него все формулы. Зрители и возмущались, и восхищались одновременно, разделившись на два лагеря болельщиков.

Отари подошел, раздвинул зрителей и сказал:

– Поставь мальчика на место.

Толик опустил будущего ученого на землю, взглянул на низкорослую округлую фигуру Отари, усмехнулся.

– Иди, отец, кушай, иначе похудеешь.

Болельщики довольно хохотнули.

– Ты сильный парень. Уважаю, – сказал Отари, подхватил Толика за плечи, раскрутил, швырнул в кусты и уже милицейским голосом сказал:

– Пойди сюда!

Толик вылез из кустов оглушенный, покачиваясь.

– Ты, Толик Зинич, – Отари ткнул его коротким пальцем в грудь, – запомни, в следующий раз я тебя зашвырну в камеру. Ты понял. – И в голосе его звучал не вопрос, а утверждение. – Громко скажи, чтобы люди слышали: я все понял, Отари Георгиевич, больше не буду.

Толик слово данное держал, никогда ни при каких обстоятельствах силу молодецкую больше не демонстрировал. С женщинами – дело другое, так то было не хулиганство, а услуги, можно сказать, работа. А за работу полагается платить. Попадались недогадливые либо стеснительные, у таких он деньги «занимал», зная, что такого рода деятельность Уголовным кодексом не предусмотрена.

За два года Толик забыл особняк, огороженный высоким забором, узнал, что золотозубого седого хозяина выгнали из партии, и в бывшем «заповеднике» теперь какая-то школа по усовершенствованию. Ностальгия не мучила, жил днем сегодняшним.

Зимой дни были скучнее и беднее. Отдыхающие, в основном люди пожилые и серьезные, на Толика внимания почти не обращали. Женщины приезжали и в подходящем возрасте, лет сорока с небольшим, и развлечься были не прочь, одно плохо – деньги у зимнего контингента отсутствовали. Толик убедился, можно какие угодно порядки заводить, менять начальников, тасовать подчиненных, а человек с деньгами получит номер в гостинице или путевку в санатории и поздней весной, и ранней осенью, а безденежный прибудет с декабря по март.

В феврале, когда Толик изнывал от тоски и безденежья (откладывать на черный день он так и не научился, все заработанное в сезон он спускал с дружками), в кафе к нему за столик подсел незнакомый пожилой мужчина.

– Здравствуй Толик, – сказал он, осторожно слизывая с ложки жидкую сметану, – как живешь?

Толик взглянул на незнакомца безразлично, даже не пытаясь его вспомнить. Какой прок от человека, прихлебывающего кислую разбавленную сметану в дрянном кафе?

– Спасибо.

Незнакомец согласно кивнул, будто получил подробный исчерпывающий ответ, сказал:

– Пройдем в ресторан, пообедаем.

Толик не шелохнулся, случай, когда у приглашающего в конце обеда не оказывается денег, не так уж редок. Со старого прилизанного хмыря, которому, возможно, опохмелиться не на что, взятки гладки, а с него, Толика Зинича, официантка всегда получит.

– Выиграли, отец, по лотерее?

– Занял в кассе взаимопомощи. – Незнакомец достал из кармана несколько мятых сторублевок. – Меня зовут Иваном Ивановичем.

Через час Толик ел настоящий шашлык по-карски, обсасывая нежные ребрышки, запивал марочным коньяком. Он поглядывал на пожилого гостя с любопытством, пытался его вспомнить, однако безуспешно, понял лишь: не курортник, а из прошлого «заповедника». Иван Иванович был невысок, сутул, в массивных очках, седые волосы почти прикрывали невысокий лоб. Ходил тяжело, опираясь на дорогую инкрустированную палку.

«Как же я его с такой приметной внешностью не запомнил?» – удивлялся Толик, не подозревая, что ни внешность, ни имя в данной ситуации не играют никакой роли.

Иван Иванович молчал пил боржоми, а когда Толик принялся за кофе, сказал:

– Знаешь, Толик, какова первейшая заповедь там? – Он махнул рукой, и Толик заметил на его запястье бледную татуировку. – Не у капиталистов, упаси меня боже, а в зоне, где тоже люди живут. Она проста: никого не бойся, ни у кого не проси и никому не верь.

Одновременно с татуировкой Толик отметил и тягучую блатную манеру говорить. Он ответил:

– Не ведаю, та жизнь ко мне никаким краем.

– Степаныч – помнишь его, – тоже так полагал, так он уже год под следствием, скоро суд. Если под вышку не подведут, у него «в особо крупных размерах» и иные дела, срок определят предельный. Там родного и захоронят: возраст, здоровье – пятнадцать лет не вытянет. Ты, Толик, молодой, крепкий, тебе куда как легче.

Толик, хотя и не знал за собой ничего, вдруг вспотел.

– Жаль Степаныча, по мне он вполне приличный мужик.

– Считалось приличный, но по старым правилам, а судить его станут по новым.

– Жаль, – повторил Толик. – Только мне это ни к чему.

– Думаешь? – Иван Иванович снял очки, потер переносицу. – А девочка, что три года тому назад из чердачного окна выбросилась? Уголовное дело в сейфе прокуратуры пылится, так папку достанут, пыль отряхнут.

– Я при чем? С девчонкой один из гостей занимался. – Толик облегченно вздохнул, выпил коньяку.

– А привез девочку кто? Опять же, Толик, и на второй этаж ты ее пьяную отнес, и дверь комнаты снаружи запер. Содельник ты, Толик, годов так от пяти до десяти определят.

– Слушай, папаша, чего ты хочешь? С меня взять нечего, нету у меня ничего!

– Две руки, две ноги, мозги починим, человек получится. А человек в нашем многотрудном деле всегда сгодится.

Иван Иванович подозвал официантку, заказал еще коньяку, пока не принесли – молчал, давая Толику до конца осознать ситуацию.

– Ну, со знакомством, Толик. – Он разлил по рюмкам, чокнулся и выпил. – Я тебе буду на время заместо Степаныча, только строже.

– У тебя особняк, «Чайка»?

– У меня, Толик, голова, – ответил очень серьезно новый хозяин. – Дом, машину, золотишко отобрать можно, голову – нельзя. Жизнь отнять можно, но я ее буду защищать.

Деловое спокойствие и равнодушие Ивана Ивановича добили Толика окончательно, будто говорит человек не о себе и не о жизни, а толкует о соседе, который поутру на рыбалку собрался, сейчас снасть готовит.

– И что я? – обреченно спросил Толик.

– Пока малое, – Иван Иванович протянул конверт. – В марте в «Приморской» пара влюбленных поселится, к ним еще один подгребет, пригляди за ними, познакомься. Я тебе звонить буду. – Он встал и, тяжело опираясь на массивную палку, двинулся к выходу.

«Телефон даже не спросил», – отрешенно подумал Толик. Открыл конверт, вынул из него фотографии Майи, Артеменко, Кружнева и тысячу рублей.

Ожидание

Около восьми вечера Гуров лежал в своем номере, мучился головной болью, жалел себя и по привычке философствовал. В оправдание своей бездеятельности он вспомнил слышанную давным-давно фразу: сыщик, который не умеет ждать, может спокойно переквалифицироваться в велосипедиста. Почему именно в велосипедиста, он не помнил, какие-то объяснения тогда приводились.

«Я начал работать в розыске сразу после университета, в неполных двадцать три, сейчас мне тридцать семь, прошло почти пятнадцать лет. Много это или мало? Я был худ, голубоглаз, восторженно-наивен, краснел в самые неподходящие моменты, любил задавать простенький вопрос: „А это хорошо или плохо?“ Отец учил, мол, если отбросить словесную шелуху о многосложности нашей жизни, то всегда остается ядрышко, имеющее либо положительный заряд, либо отрицательный. И я принял рассуждения отца за чистую монету. Мой папа – большой мудрец, он, конечно, предвидел, что с возрастом я от упрощенного подхода откажусь. А хорошо это или плохо?

Сегодня у меня уже начали серебриться виски, появился опыт, научился терпеть и ждать, но зачастую понятия не имею, что в конкретной ситуации хорошо, а что плохо. Сколько я раскрыл и не раскрыл убийств? Не раскрыл два, – одно за меня раскрыли коллеги, другое, как мы выражаемся, „висит“. Из задержанных мною убийц никого не расстреляли, а личной ненависти ни к одному из них не испытывал. Я ни разу не стрелял в человека, не вступал в рукопашную, пару раз мне, правда, перепадало, лечился. Романтическая у меня профессия: ложь, грязь, кровь, слезы, горе».

«А ведь мне однажды хотели руку поцеловать», – вспомнил Гуров и почувствовал, что краснеет.

То ли головная боль прошла, то ли Гуров забыл о ней, но жалеть он себя перестал, смотрел на струящийся по оконному стеклу дождь, думал. Кто из моих новых знакомых наиболее подходит на роль убийцы?

Майя? Бронзовая, как она себя называет, до золотой не дотянула. Торгует собой? Судя по всему, девица сильная, не то что своего, чужого не упустит. Считает, мол, обижают, недодают? Возможно. Убийц-женщин я не встречал. В прошлом году был случай, жена вытолкнула мужа-алкоголика из окна. Но она к этому не готовилась, просто жила, ненавидела. И когда он, в очередной раз, куражась, уселся на подоконник, она в слепом гневе толкнула его в грудь – и конец.

Артеменко? У него биография длинная, сложная, с завихрениями. Внешне он абсолютно благополучен, а может, слишком благополучен? Умен, холоден, отлично собой владеет, способен к расчету, думаю, чужая жизнь для него ничто. Он очень любит себя, ценит покой и комфорт, поэтому должен беречь приобретенное. Не станет он рисковать, уж только если совсем у стенки окажется.

Толик? Сегодня в нем что-то приоткрылось новенькое. Циник, живет днем сегодняшним. Толик, возможно и способен убить, только он колесо свинчивать не станет – кирпич с земли поднимет и встанет за углом. Но может годиться как исполнитель чужой воли, чужого замысла.

Стало быть, кто-то находится в тени и главного героя он, Гуров, не видит?

Кружнев? Самый непонятный, фальшивый, противоречивый и изломанный. Если убийца среди этой известной Гурову компании, то Кружнев теоретически наиболее вероятен. А в принципе чертовски мало информации.

Гуров поднялся, сделал несколько приседаний, сбегал в ванну, умылся. Никакого шампанского, коньяка, хмельного кайфа, как ныне выражаются. Отдых кончился, ты, Лев Иванович, на работе, изволь соответствовать.

Татьяна? Он швырнул махровое полотенце на кровать. На роль дамы в черном она совершенно не годится. Однако крутится рядом слишком навязчиво, познакомилась с Майей. Чего девица тут делает, какую преследует цель?

Отари старался на своего начальника не смотреть, стыдно было – не за себя, а за этого седого красавца, дед которого был одним из самых почитаемых старейшин и другом старейшего из рода Антадзе.

Кабинет полковника недавно переоборудовали: с пола убрали старинный ковер, заменили огромное резное кресло с высоченной спинкой и массивными, как у трона, подлокотниками, из угла исчезла бронзовая ваза, в любое время года полная фруктов, и сервант, за стеклами которого отливали золотом этикетки бутылок самых выдержанных коньяков. Внешне кабинет преобразился, стал похож на служебное помещение, и хозяин сменил белоснежный костюм иностранного производства на скромный серый, а сейчас вообще был в форме, что, видимо, подчеркивало официальность разговора.

– Я не понимаю вас, товарищ майор. – Мягкий баритон начальника не обманывал Отари, да и «товарищ майор» хозяин жирно подчеркнул. – Произошел угон и несчастный случай, дело не имеет отношения к уголовному розыску. У вас мало работы? Люди приезжают сюда отдыхать, мы виноваты, допустили такое безобразие, надо извиниться, а вы их таскаете на допросы. Не понимаю. Зачем вы разрешаете постороннему человеку, отдыхающему, читать служебные документы?

Полковник произносил речь – выступать он любил, – в ответе не нуждался, и Отари молчал. Он недолюбливал начальника за велеречивость, за страсть к дорогим вещам, всяким цацкам, и его раздражало, что полковник распространяет слухи, мол, дед его потомственный князь, хотя все в округе знали, что седой, опирающийся на корявую, отполированную годами палку старик всю жизнь обрабатывал землю и выращивал виноград. Но дело милицейское полковник знал отлично, лет тридцать назад сам задерживал карманников в толчее базаров и снимал мошенников с проходивших поездов, прошел всю служебную лестницу от и до, никто его не тянул и под локоток не поддерживал. Полковник прекрасно разобрался в рапорте майора Антадзе и, тем не менее, держал речь. Почему? Кто-нибудь позвонил, пытался «нажать»? Но тогда, как опытный оперативник, полковник должен понимать, что звонок раздался неспроста, значит, майор Антадзе прав и ему следует помогать, а не мешать.

– Я категорически требую этого курортника к материалам дела не допускать. Да и дела никакого уже нет, следствие закончено. Надеюсь, вам все ясно, и мы к данному вопросу возвращаться не будем.

Полковник брезгливо провел ладонями по крашеной крышке стола – еще недавно здесь красовалось зеленое теплое сукно, поднялся, прошелся по кабинету. Пол раздражающе скрипел, словно напоминал, что привык укрываться ковром. Выпить бы сейчас рюмку ароматного коньяку, закусить персиком, выгнать этого пастуха и уехать до утра… Эх, есть куда уехать, вернее, было, все было. И коньяк в столе имеется, но пить можно лишь одному, заперев дверь, а потом жевать горькие кофейные зерна либо сосать противный леденец. Разве это жизнь? Нельзя ни коньяка выпить, ни подчиненного прогнать, плохая жизнь настала, на пенсию пора. Сейчас он – начальник УВД, третий человек в районе. А станет пенсионером – и будет сидеть на веранде и слушать болтливых стариков.

Отари все понимал, о коньяке в столе знал, и куда полковник сейчас с удовольствием уехал бы, догадывался. Майор не мог только понять: кто позвонил и почему позвонил? Кого они с Львом Ивановичем задели, какой камешек толкнули, что тот, сорвавшись, ударил по начальству?

Полковник сел не за свой стол, а напротив Отари, давая понять, что официальная часть закончена, и сейчас прозвучит несколько задушевных слов.

– Дорогой Отари, предстоит внеочередная аттестация. Скоро министерство пришлет комиссию, проведут комплексную проверку. Тебе не надо объяснять, в большом хозяйстве, особенно в твоем, не может все блестеть. Что комиссия ищет, то и найдет. Пыль ищет – пыль найдет, грязь ищет – грязь найдет.

– Грязи в моем отделе нет, товарищ полковник, – не выдержал Отари.

– Ты мальчик? Тебе что, погоны жмут или партбилет мешает? Твой отец и дед, кажется, торгуют?

– Не надо меня пугать, товарищ полковник! – Отари встал, и начальник, чтобы не смотреть снизу вверх, тоже поднялся. – Я в рапорте все изложил, если не ошибаюсь, и готовится убийство, то мы обязаны…

– Замолчи! – полковник хотел крикнуть, но голос сорвался, жалобно взвизгнув.

– Слушай, Гиви, мы с тобой не друзья, но мы люди, мужчины, в конце концов. Было время, и ты прятался, и я отступал, загораживался, на больничный уходил. Может, хватит? – Отари снова сел.

– Как ни перестраивайся, на яблоне не вырастут груши. – Полковник вернулся за свой стол. – Дерево долго растет, корней много имеет, с соседними переплетается, если их рубить и из-под земли вытащить, дерево умрет.

– Мы с тобой на земле живем, – ответил Отари, – не могу больше прятаться, устал, пойму, что силы кончились, – уйду.

– Ты мальчик. – Полковник вздохнул. – Думаешь, мы с тобой уйдем, на наше место стерильные придут? Глупости все, – он вяло махнул рукой. – У дерева не только корни, у него и ветви, я их вырастил, обязан беречь. Я исповедоваться не могу, да и желания не имею. Оставь угон, занимайся делом.

– Извини, Гиви, не могу, – ответил Отари. – После нашего разговора тем более не могу.

Полковник, скорее по инерции, безнадежным голосом продолжил:

– Сейчас в Верховном суде процесс идет, многое вытащили, но и осталось порядочно, скамейки там длинные, свободное место всегда найдется.

– Я в жизни ни рубля не взял! За моим столом только друзья сидят. Лишнее говоришь! – Отари ударил кулаком по приставному столику, и крышка треснула по всей длине.

– Видишь, все целое, пока не ударить как следует. Иди, живи, как знаешь.

– Хорошо, – Отари поднялся, хотел расколовшийся стол сложить, но он распался.

– Заменим, старый совсем, – сказал полковник. – Иди, – в голосе его звучала не угроза, усталость.

– Результаты буду докладывать немедленно, – Отари пошел к дверям.

– Стой! Три года назад с чердака загородного дома девушка выбросилась. Помнишь?

– Дело вела прокуратура, меня даже за ворота не пустили, – быстро ответил Отари.

– Тогда не пустили, сегодня спросят, почему там не был. Иди.

Отари не хотелось рассказывать Гурову о столкновении с начальством. Какой бы полковник ни был, а он его, Отари Антадзе, начальник, их внутренние дела москвича не касаются. Но и промолчать о разговоре Отари не мог, так как полковник сообщил оперативную информацию, которая Гурову была необходима.

В девять часов вечера Гуров сидел на веранде в доме Отари и смотрел, как тот ужинает. Чувствуя, что произошли какие-то неприятности и Отари трудно начать разговор, Гуров спросил:

– Когда время быстрее бежит – когда тебе скучно или весело? Не думал? Я думал и запутался. С одной стороны, если занят, – время бежит. Когда ничего не делаешь, оно еле ползет. Так?

– Ну! – Отари потер макушку, взглянул недоуменно. – Дело известное.

– Уверен? – Гуров хитро улыбнулся. – Мы сегодня с тобой встречаемся третий раз. Утром в гостинице, днем здесь, когда ты обедал, событий много, минут не чувствуешь, а день все не заканчивается, и помнить его будешь долго-долго…

– Верно, – согласился Отари. – Я на происшествие около пяти утра выехал, суток еще не прошло, а кажется, давным-давно это было. Фокус. Ты умный, – Отари взглянул Гурову в глаза. – И очень хитрый. Отвлекаешь, чувствуешь, что я что-то горькое проглотить не могу, хочешь помочь. Ладно, мы мужчины.

Отари, опуская подробности, рассказал о стычке с полковником, о некогда функционировавшем особняке и проходящем сейчас судебном процессе.

Молчали долго, наконец Гуров сказал:

– Это нам не по зубам. Сколько человек идет по делу?

– Восемь. Ими занималась прокуратура и «соседи».

– Безнадежно, нам не разобраться, – Гуров махнул рукой. – Нужны люди, техника и много времени.

– Валюта, золото, камни меня не интересуют, дорогой, – Отари упрямо наклонил голову. – В моем городе хотят убить человека, я, начальник уголовного розыска, совесть иметь должен. Мой начальник полагает, Отари Антадзе на волне перестройки и гласности смелым стал, а я, дорогой, трусом никогда не был. Ты мне не веришь? – большие агатовые глаза Отари смотрели сердито.

– Покушались, скорее всего, на Артеменко. Майя не может быть ни объектом, ни исполнителем, она отпадает совсем. Татьяна, думаю, тоже, женщин в такой истории использовать не будут.

– Какая Татьяна? – удивился Отари. – Загорелая, спортивная девушка, волосы темно-русые?

– Да. Крутится около меня. Хотел выяснить, кто такая, теперь ни к чему. А ты ее знаешь? – Он вспоминал свой последний разговор с Зиничем.

– Знаю, – Отари рассмеялся.

Гуров продолжал рассуждать:

– Толик может быть лишь исполнителем, оказывать давление на твоего начальника он совершенно не способен. Существует фигура в тени. Если это не плод моей разбушевавшейся фантазии, то Зиничем руководят. Именно Зинич сообщил своему шефу о направлении твоей работы. Возможно?

– Только возможно, не больше, – ответил Отари.

– Прикажи за ним присмотреть, Зинич может вывести тебя на фигуранта. А я займусь Кружневым. Он мне в принципе не нравится, но я с ним поработаю. Его якобы видели в два часа ночи у машины?

– Медсестра санатория Вера Матюшева, – улыбнулся Отари. – Уже допрошена.

– Знаешь? – удивился Гуров.

– Я кто? – Отари поднял к лицу толстый палец. – Отари Антадзе! Начальник! Я все знаю. Шучу, дорогой, шучу, не все, далеко не все, кое-что немножко знаю. Валя видела мужчину, похожего на Кружнева, мочился за машиной.

– Из гостиницы не выходят по нужде на улицу.

– И я говорю.

– Ты считаешь, что показания медсестры защищают Кружнева, я предполагаю, что они могут Кружнева полностью изобличить.

– Извини, глупости говоришь, сам сказал, из гостиницы для этого дела на улицу не выходят.

– Не выходят. Следовательно, если докажем, что у машины был Кружнев, то и гайки свинтил Кружнев.

Отари молчал, он просчитывал варианты медленнее Гурова, опаздывал.

– Подожди, Матюшева не говорит определенно. Ты на меня не похож, но многих людей легко с тобой спутать. Кружнев – человек неприметный, среднего роста, худощавый, таких много.

– Попробуй доказать. В случае удачи ты выходишь напрямую, – быстро ответил Гуров.

– Как докажешь? Один свидетель, и тот сомневается, может, Кружнев, а может, и нет.

– Раздели задачу пополам, – Гуров говорил быстро, азартно. – Сначала убедись сам. Если ты лично, майор Антадзе, будешь уверен, что в два часа ночи у «Волги» находился Кружнев, тебе станет легко работать, и ты найдешь доказательства и следователю и суду.

– Как? Как убедиться? – спросил Отари раздраженно.

– Это сделать нетрудно.

– Извини, подполковник, за грубость, ты мой гость, но сейчас ты говоришь неправду.

– Человек, который может оказывать давление на твоего начальника, медсестру и подавно запугает, купит, съест живьем, костей не выплюнет. Ты сказал, Татьяну знаешь, вызови утром, допроси поподробней, когда, где, при каких обстоятельствах конкретно, какими словами медсестра рассказывала о ночной сцене. Сравни показания Татьяны с официальным допросом медсестры.

– Товарищ подполковник!

– Подожди! – перебил Гуров. – Вновь вызови медсестру и передопроси. Если она от своего первого рассказа станет уходить все дальше и дальше, значит, она попала под пресс, на нее давят, и с Кружневым ясно. Возможно, медсестра сегодня вечером уехала к родственникам, тогда ты, майор, на коне. Никого за ней не посылай, выезжай сам, получи подробные официальные показания.

Отари лишь кивал и без зависти и обиды думал, что против Гурова он, майор Антадзе, вроде как второразрядник против мастера, может на равных лишь на ковер выйти да рукупожать.

– Утра я ждать не стану, поеду сейчас, – сказал Отари и пошел к телефону. – Главное – медсестра, остальное подождет.

«Волнуется, – понял Гуров, – и голову мне морочит, сбивает неожиданными вопросами, хочет от меня что-то скрыть».

– Отари! – Гуров вошел в комнату. – Ты чего так торопишься? Утром можно все сделать, сейчас уже одиннадцать.

– Ты сам сказал, девочка может уехать, – Отари прятал глаза, начал без надобности переобуваться.

– Уедет, даст тебе лишний козырь.

– Лев Иванович, ты меня не учи, – рассердился Отари. – Мне могут не сказать, куда она уехала. Девочка вздумает подняться в горы, там есть и ущелья.

– Даже так? – Гуров потер подбородок, вздохнул: – Извини, тебе виднее. Так мне тоже поберечься?

– Тебе дать пистолет?

– А у тебя есть лишний?

– Слушай, Лев Иванович, ты мне в душу не лезь, – Отари услышал стук мотора приближающейся машины. – Так дать?

– Спасибо, я оружия не люблю.

В ресторане оркестранты начали неторопливо собирать инструменты, что означало, без наличных они больше играть не станут. Кто-то из посетителей, видимо, завсегдатай, махнул рукой.

– По просьбе наших дорогих гостей… – слащаво улыбаясь, прошептал саксофонист.

Компания занимала все тот же столик, Гуров молча поклонился, перекричать музыку не представлялось возможным. Артеменко наклонился и в самое ухо прокричал:

– Горячее? Иначе кухня закроется!

Гуров кивнул, отстранил руку Кружнева, пытавшегося налить ему коньяку, выпил минеральной и занялся салатом. Толик танцевал с Майей, Артеменко холодно, как всегда безразлично, смотрел в зал, Таня о чем-то переговаривалась с Кружневым, который казался пьяным.

«Я нормальный человек, не ханжа, не моралист, – рассуждал Гуров, наблюдая за окружающими, – не считаю ресторан притоном, отрыжкой чуждого нам мира, но ведь скучно же, однообразно, здесь можно свихнуться от тоски».

Оркестр взял тайм-аут, наступившая было тишина заполнилась ровным шумом зала, прерываемая пьяными выкриками.

– Надо шевелить мозгами, – сказал Артеменко, – и как-то разнообразить наше времяпрепровождение, иначе мы покроемся волосами и отрастим хвосты.

К столу вернулись Майя и Толик. Майя обняла Гурова и громко сказала:

– Где ты шлялся? Такие женщины пропадают, – от нее пахло коньяком. – Ты, Лева, законченный эгоист.

– Может, вам все надоело, скучно, а мне так распрекрасно! – Кружнев поднял бокал. – У вас – будни, а у нас – праздник!

– Мы, Николай Второй, – усмехнулся Артеменко, увидел кого-то у входных дверей, хлопнул Кружнева по плечу. – На выход, тебя Дульсинея кличет.

– Да! – Кружнев допил бокал и поднялся. – Никитович, расплатись за меня. – Он пошел к дверям.

«Кажется, – глядя ему вслед, подумал Гуров, – он не так пьян, как изображает», – а вслух спросил:

– Куда он заторопился, кто его кличет!

– Лева, ты приехал из Могилева! – Майя не актерствовала, была пьяна. – У Ленечки жуткий роман с горничной второго этажа. Знают все, объявляли по радио. Стихи слагают. Лева, все утки парами… – она махнула рукой. – Только ты один.

Казалось, Таня не слушает, однако громко ответила:

– Мы с Толиком – друзья с детства, а влюблена я в Льва Ивановича. А он на меня – ноль внимания! – она обняла Толика за шею и шепнула: – Ты лишь пикнешь, я из тебя клоуна сделаю. Ты Отари Георгиевича не забыл?

– Татьяна, я в твои дела никогда, – Толик галантно поцеловал ей руку и добавил: – Желания женщины – закон!

– Где нахватался! – рассмеялась Майя. – Сенека.

Официантка принесла цыпленка. Гуров отложил бесполезный нож и взялся за цыпленка руками.

Артеменко с Майей поднялись на этаж, а Таня, Гуров и Толик вышли на улицу.

– Разрешите вас проводить? – спросил Гуров.

– Это после моего объяснения в любви? – Таня взяла Толика под руку. – Лев Иванович, я девушка строгих правил. За мной следует ухаживать с утра.

– Извини, старик. – Толик пожал мощными плечами.

Открывая дверь своего номера, Гуров услышал телефонный звонок, вбежал и снял трубку.

– Гуров!

– Ты в служебном кабинете? – скрывая волнение, спросил Отари. – Второй час, я уже ехать к тебе собрался.

– Девушка не ушла в горы, не сорвалась в ущелье, но, к сожалению, не помнит, как выглядел мужчина, которого она видела ночью, – сказал Гуров, – так?

– Хуже, – ответил Отари. – Она абсолютно уверена, что ночью видела мужчину высокого и полного.

– Прекрасно. Раз Кружнев небольшого роста и худощавый, значит, она видела высокого и полного. Великолепно! А как она тебе объясняет свой первый разговор с Татьяной?

– Говорит, напутала Таня, сплетница.

– Давай вздремнем, утром начнем думать. Спокойной ночи. – Гуров положил трубку.

Он знал, что заснуть не удастся, и не принуждал себя. Любые логические построения не математическая формула, возможны ошибки, причем грубейшие. Когда собственной логикой подменяешь логику совершенно отличного от тебя человека. Особенно такое случается при попытке моделировать поведение женщин. «Я считаю, – думал Гуров, – что медсестра изменила свои показания под чьим-то давлением. А если неверно было ее первое заявление? Сказала и сказала, а сейчас испугалась. А если сболтнула Татьяна! Нет, Татьяна болтать не станет, она способна сказать неправду умышленно, преследуя определенные цели. Жаль, не удалось ее проводить. А почему она отказалась? Толика она не стесняется, значит, существует иная причина. Какая? Но оставим. Вернемся к Кружневу. Кружнев, Кружнев… Что-то я в тебе не разберусь. Хватаю, удержать не удается…» Гуров заснул.

Утром в гостинице появились Отари и следователь, расположились в кабинете директора, пригласили Кружнева.

Директор был в отпуске, кабинет пустовал. Отари, решив проводить допросы в гостинице, стремился создать ситуацию, которая позволяла бы заинтересованным лицам быть все время в курсе происходящего. Это вызовет толки, обсуждения, и, возможно Гуров сумеет получить дополнительную информацию.

– Здравствуйте, Леонид Тимофеевич, – сказал Отари. – Садитесь пожалуйста, мы вынуждены вас официально допросить.

Следователь знал о негативном отношении полковника к пустяковому делу и выполнял свои обязанности формально, полагая, что майор Антадзе выслуживается перед москвичом.

– Кружнев Леонид Тимофеевич, – следователь быстро заполнил страницу со всеми анкетными данными Кружнева. Предупредил об ответственности за дачу ложных показаний, попросил подписать, задал вопрос:

– Расскажите, пожалуйста, где вы находились и чем занимались с двадцати трех часов восьмого марта до восьми часов девятого марта этого года?

Сегодня Кружнев не походил на съежившегося несчастного человека, смущенная улыбка с лица исчезла, он сидел, гордо подняв голову, сжав тонкие сухие губы и, хотя вопросы задавал следователь, смотрел на Отари прямо и неприязненно.

– Я не буду отвечать на ваш вопрос.

– За отказ от дачи показаний вы будете привлечены к уголовной ответственности, – сказал следователь.

– Это ваша работа, привлекайте.

– И привлечем, – неуверенно произнес следователь и покосился на Отари, давая понять, что пора вмешаться, иначе допрос, и без того бессмысленный, окончательно зайдет в тупик.

Прямая атака, предпринятая майором Антадзе, была вызвана следующими обстоятельствами. В семь утра к дежурному по отделению пришли две женщины и потребовали встречи с самым большим милицейским начальником.

Через полчаса Екатерина Иванова и Вера Матюшева, перебивая друг друга, признавались майору Антадзе в своих грехах. Иванова работала горничной в «Приморской», а ее подруга Матюшева медсестрой в ближайшем санатории. Именно у Матюшевой майор был накануне вечером.

Если убрать восклицания, междометия и сетования на судьбу, то история, которую они поведали Антадзе, оказалась довольно простой, у Кати Ивановой с Леонидом Кружневым роман, не курортная интрижка, а настоящая любовь и планы на совместную жизнь. Начальство в любовь не верит, за связь горничной с постояльцем может выгнать с работы, потому любовь тщательно скрывали. Ту проклятую ночь Кружнев провел у Ивановой, и она клянется здоровьем сына, что Леня как пришел после одиннадцати, так до утра и не выходил. Однокомнатная квартира Ивановой находится во флигеле гостиницы, пятилетний сын Колька сейчас у бабушки.

Вера Матюшева живет при санатории в одной комнате с двумя подругами. У Веры есть жених, свадьба через месяц, вечером восьмого девушка с парнем загуляли, на дворе непогода, укрыться негде, и они решили зайти к Ивановой согреться. Но Иванова их в дом не пустила, и они допивали бутылку сухого под «грибком» неподалеку. Именно тогда Матюшева и увидела мужчину, который подошел к «Волге» по нужде. Зная, кто ночует у подруги, Матюшева и решила, что это Кружнев. Со зла, что Екатерина не пустила в дом, а на улице мокро и холодрыга, Вера трепанула про бухгалтера. Тут пошло-поехало, Матюшеву вызвали, потом товарищ майор сам приехал, она, Вера Матюшева, испугалась, что наклепала на невинного человека и счастье Екатерины нарушила, и бросилась к подруге.

Отари выслушал девушек, не перебивая, вспомнил логические построения Гурова, его опасения, что неизвестные черные силы могут убрать опасную свидетельницу, и злорадствовал. Ну, он лишь провинциальный второразрядник, а ты, столичный мастер, чего нагородил? «Попала под пресс, съедят, костей не выплюнут!» Отари совершенно не к месту рассмеялся. Девушки сразу замолчали, глядели испуганно.

– Спасибо, красавицы, за доверие, – сказал он. – Разговор останется между нами, трудитесь, любитесь, рожайте детей, в общем, живите. И меньше болтайте, – закончил Отари сурово, встал, давая понять, что разговор окончен.

– Вы Леню не трогайте, он хороший, – сказала на прощание Катя Иванова.

Сначала Отари хотел позвонить Гурову, затем решил самолюбие товарища поберечь, Кружнева официально допросить. Ведь кто-то гайки открутил, факт, так пусть преступник узнает, что его видели. Может, начнет дергаться, глупостей наделает.

Кружнев, выпятив острый подбородок, смотрел на Отари воинственно. «Сильный мужчина, – уважительно подумал Отари. – Не хочет женщину пачкать».

– Почему вы не хотите ответить на простой вопрос? – миролюбиво спросил Отари.

– Не вижу смысла.

– Раз спрашиваем, значит, смысл есть, – вспылил следователь.

– Подожди, Степан Прокофьевич, – сказал Отари. – Товарищ не понимает, надо объяснить. Вы знаете, Леонид Тимофеевич, в ту ночь угнали от гостиницы машину. Она сорвалась в ущелье и разбилась. Эксперты утверждают, что крепежные гайки правого переднего колеса «Волги» были свинчены. Вы не знаете, кто их открутил?

– Не знаю. – Кружнев удивился откровенности милиционера.

Следователь взглянул на майора, как на тяжелобольного, и решил о «заболевании» Антадзе доложить полковнику.

– И мы не знаем, – тяжело вздохнул Отари. – Вас видели той ночью у машины.

Откровенность майора преследовала две цели, дать пищу для разговоров, напугать преступника и выяснить, до каких пор станет молчать Кружнев.

– Глупости, – Кружнев сухо рассмеялся. – Я спал в своем номере и на улицу не выходил.

– Кто может подтвердить? – спросил следователь.

– Одеяло и подушка.

– Подпишите протокол. Вы свободны, – сказал Отари. – Попросите сюда ваших приятелей Степанову и Артеменко.

– Вы что делаете, товарищ майор? – спросил следователь, когда Кружнев вышел. – Теперь о ваших предположениях заговорит вся гостиница.

– Говорить станет не вся гостиница, а пять человек, которые и так суть дела знают либо догадываются.

Майю и Артеменко допросили. Эти двое дали одинаковые показания: восьмого после ужина в ресторане ночевали в номере Артеменко и утром поднялись вместе, когда их разбудил телефонный звонок. Формально алиби у них существовало.

Под предлогом допроса пригласили в кабинет и Гурова. Он просмотрел протоколы и сказал следователю:

– Плохо работаете, капитан. Если вы не принимаете версию всерьез, не соглашаетесь с начальством, – подайте рапорт, устранитесь от ведения дела.

– Гражданин Гуров.

– Не будем препираться, капитан, – перебил Гуров. – Я высказал личную точку зрения, вам только кажется, что Москва далеко, а вы здесь большой начальник. – И голос его звучал так неприязненно, что следователь замолчал. – Если у вас есть свободное время, выясните, пожалуйста, у гражданина Зинича, когда он вечером восьмого заменил на «Волге» колесо, кто запер багажник на ключ. И место нахождения Зинича в ночь с восьмого на девятое.

Капитан покраснел, собрал документы, кивнул майору Антадзе и вышел.

– Почему раньше не сказал? – Отари тоже смутился. – Это и моя ошибка.

Гуров решил отвлечь приятеля и сказал:

– Все не мог понять, что меня так в Кружневе настораживает. Такой несчастненький, забитый, самоунижается, заискивает. На самом деле – сильный, тренированный мужик и с женщинами, как выяснилось, ловок. Если бы Кружнев действительно хотел скрыть свои физические возможности, он никогда не помог бы твоему шоферу, не отворачивал зажатые до предела гайки. Кружнев не мистифицирует окружающих, он в разладе сам с собой, действует импульсивно. Я ехал, как паровоз, куда рельсы ведут, и уперся в тупик. Кружнев первым привлек внимание, я бросился на дешевую приманку.

Зазвонил телефон. Отари помедлил и снял трубку.

– Слушаю, – он долго молчал, поблагодарил, сказал, что едет, положил трубку. – На имя подполковника Гурова из Москвы передали материал, почему-то поставили гриф «Секретно. Лично».

Режиссер-постановщик

Сегодня Юрию Петровичу исполнилось шестьдесят четыре года. Известно, возраст человека определяет не количество прожитых лет, а его самочувствие и мироощущение. Здоровьем он отличался отменным, его наблюдал личный врач, должность и звания которого умещались на визитной карточке в три строки. Он небрежно брал пятьдесят рублей за визит, изрекая: «Медицина у нас бесплатная, но лечиться даром, это даром лечиться. Вам, батенька, я практически пока не нужен, но душевное спокойствие денежными знаками не измеришь».

Шестидесятилетие Юрий Петрович отмечал в загородной резиденции под Таллинном, в кругу людей светских, не деловых, гуляли красиво, пристойно. Юбиляр был представлен гостям как лицо, причастное к отечественным успехам в космосе. Костюм, сшитый у лучшего модельера, сидел на Юрии Петровиче безукоризненно, благородная седина лишь подчеркивала моложавость загорелого лица. Загар был естественный, не паршивый кварц, солнце ласкало его ранней весной в горах, осенью на Черноморском побережье.

А сегодня Юрий Петрович находился хоть и у Черного моря, но не развлекался, а работал, пытаясь вырваться из капкана, готового захлопнуться в любую минуту. Чужие документы, поношенный костюм, парик, нарисованная татуировка на кисти руки, ненужные очки и палка, выработанная привычка сутулиться и шаркать растоптанными ботинками, изменили Юрия Петровича не только внешне, но и внутренне. Он хуже себя чувствовал, плохо спал, по утрам разминал ступни, которые начали отекать, появилась головная боль.

Он был вынужден прибегнуть к маскараду, встречаясь с Толиком Зиничем, чтобы в случае задержания парня милиция разыскивала человека из другой социальной среды.

В этот пасмурный дождливый день, всего в нескольких кварталах от гостиницы «Приморская», Юрий Петрович пил горячий чай с медом и писал фамилии. Артеменко, Кружнев, Зинич. Поставил знак вопроса, задумался и дописал: девушки, москвич. Присутствие в гостинице подполковника из МУРа беспокоило Юрия Петровича, но отказаться от задуманного уже не было возможности. Если не хватает денег, их всегда можно взять взаймы, но времени никто не одолжит ни дня, ни часа. Юрий Петрович находился в жесточайшем цейтноте.

Родился он в двадцать четвертом в Москве. Отец погиб в сорок первом, через год Юрий ушел на фронт, мать с тех пор не видел, даже не узнал обстоятельства ее смерти.

Служил Юрий по хозяйственной части, был исполнительным служакой, с начальством ладил. Его сверстники совершали подвиги, мерзли в окопах, умирали, становились героями, а он просто служил, разве что был одет в военную форму, писал каллиграфическим почерком хозяйственные ведомости, принимал, отпускал товар.

Начальство его ценило. Бытовала шутка, что Юрка Лебедев так быстро считает, пишет столь безукоризненно, что зам по тылу не обменяет его на целый хозвзвод.

В Москву он вернулся летом сорок пятого, особых ценностей не привез, но и не с пустыми руками прибыл, все-таки сопровождал вагон с личным имуществом генерала.

Юрий Петрович свою деятельность никогда за воровство не считал. Прямым воровством никогда и не занимался, чужого, тем более государственного, имущества не брал, в закрома не тащил. Он обладал талантом посредника.

И если начинал Лебедев с обмена муки и картошки на чулки и отрез габардина, то через двадцать лет помогал получать взамен квартир, машин, дачных участков дипломы, звания и повышения по службе. Юрий Петрович и себя не обошел, приобрел диплом о высшем образовании, медали Великой Отечественной войны у него были настоящие, анкета выглядела безупречно.

Очень быстро он сообразил, что главная ценность в жизни не деньги, брильянты и золото, а человек. Преданный, а главное, управляемый. И Юрий Петрович, словно талантливый селекционер, выращивал и, как фанатик-нумизмат, коллекционировал нужных ему людей. Он обладал незаурядными способностями психолога, тактика и стратега.

Вербовал людей, играя не только на их слабостях и страстях, но и на сильных чертах характера, на искренних и честных увлечениях. Он слыл, да и являлся на самом деле, человеком слова, и, если считал людей перспективными, помогал им бескорыстно. Правда, без принуждения и шантажа тоже не обходилось, ведь жизнь – штука сложная, противоречивая.

Он, конечно, работал. Не часто, но систематически менял вывески. Всегда числился у кого-то замом по хозяйственной или административной части.

Деньги, как таковые, не интересовали Юрия Петровича уже давно. Как магнат в капиталистическом обществе сражался не за лишний миллион, а за власть, за укрепление завоеванного и за расширение сферы влияния.

Юрий Петрович не женился, девушки появлялись, исчезали; в личной жизни был нетребователен, удобная, отнюдь не шикарная, двухкомнатная квартира, «Жигули», никаких дач, тем более вилл на побережье. Работал по пятнадцать-восемнадцать часов в сутки. Ради чего он поднимался ежедневно, не исключая субботу и воскресенье, около семи, ложился после полуночи?

Юрия Петровича сжигала жажда власти. Ему не требовалось признания, удовлетворяла уверенность, что он «может». Может наградить и наказать, помочь и отвернуться. И это делало его счастливым. Преступления и безнаказанность определенной категории власть имущих породили в нем, «сером кардинале», уверенность, что он принадлежит к категории неприкасаемых.

И вдруг все кончилось. Сначала он отнесся к перестройке и гласности насмешливо. Ну, еще одна кампания, ну, пошумят, повоинствуют и успокоятся. Когда начались судебные процессы и на газетных полосах замелькали знакомые имена, он насторожился. Еще теплилась надежда, выпустят лишнюю кровь и тут же перетянут вену потуже, наложат повязку, залечат. Потом понял, надо уходить; кто не успел, тот пропал. Вскоре донеслась весть, что арестован человек – крупный функционер, который лично скупал у него антиквариат и валюту.

Два месяца Юрий Петрович конструировал, строил планы, но решения не находил. Перевалить через Урал и податься в нелегалы? Оформиться туристом и остаться в капстране? Пустому туда ехать – безумие, а везти валюту и камни – риск не меньший, чем сидеть дома и ждать. В эти дни он проклял перестройщиков, обвиняя их во всех смертных грехах. В цивилизованном мире не начинают бомбежку без объявления войны.

«Так нельзя, – думал он, – это безнравственно, надо предупреждать». Он не лукавил, не лицемерил, был в своем гневе совершенно искренен.

Товарищи с холодными глазами и бесстрастными лицами, именно такими представлял он страшных гостей из милиции, не появлялись. Значит, южанин молчит, ему невыгодно говорить. Незваный гость появился под вечер, один, и понятых не приглашал, и лицо у него было не бесстрастное, а обиженное. Верительных грамот Юрий Петрович у него не спрашивал, даже имени не узнал, ни к чему, по нескольким фразам понял безошибочно – гость в курсе дел.

Новости тот сообщил удручающие: у южанина конфисковали все имущество, семья осталась без средств к существованию, а работать никто не умеет, да никогда и не пробовали. Сам герой о длине срока уже не думал, боролся за жизнь. Юрия Петровича пока не назвал, но за свое молчание просит многое. Гость употребил именно это слово «просит» – и посмотрел на хозяина так грустно, что стало ясно: он в случае невыполнения просьбы никакой ответственности не несет.

Во-первых, передать семье пятьсот тысяч, чтобы не померли с голода. Юрий Петрович отдал бы миллион, только бы не существовало во-вторых. Но оно существовало. Необходимо ликвидировать Володю Артеменко и некоего Толика Зинича, так как в случае их ареста южанину высшей меры не избежать. Основной эпизод обвинения – пока не доказали – шкатулка с иностранной валютой и брильянтами. Она найдена в подвале, и арестованный божится, что ничего о ней не знал, не ведал и понятия не имел. На шкатулке обнаружены отпечатки пальцев. Один из сотрудников следствия сообщил, что шкатулку держали в руках несколько лиц. Если их выявят и они дадут показания, что шкатулка принадлежит арестованному, круг замкнется.

Артеменко действительно в свое время передавал злосчастную шкатулку по назначению, уж кто-кто, а Юрий Петрович об этом знал. Каким образом ларчик попал потом в руки Зинича, Юрия Петровича не интересовало, эту фигуру высчитали другие. А вот ликвидацию пытаются взвалить на его плечи.

– Я подобными делами не занимаюсь, – выслушав повествование, ответил Юрий Петрович. – Деньги семье, конечно, дам, остальное не мое.

Гость согласно кивнул, приложил к глазам платок, затем вытер им руки.

– Мой друг вас любит, как брата, и не хочет видеть рядом в зале суда.

И вот сегодня он отмечает день рождения один, с рисованной татуировкой на руке в паричке и с палочкой – дешевый маскарад, но куда денешься. Все он просчитал и организовал. Убить Артеменко и Зинича трудно, но возможно. Так надо же было здесь появиться парню из МУРа! Дьявол его принес к Черному морю в такую непогоду. Эти нищие борцы за идею не могут отдыхать, как люди, в бархатный сезон, ищут трудностей.

Именинник допил сладкий чай, тяжело заворочался в кресле, вздохнул. Удалось организовать звонок начальнику местной милиции, он из старой гвардии, ему есть что вспомнить. Но милиционер мечтает сегодня только бы унести свою старую шкуру на пенсию, обещал лишь посильную помощь. Посмел бы он так ответить вчера!

Кто мог предположить, что мир перевернется? Кого они судят и как смеют? Безобразие. Этих огнеметчиков самих судить следует. Вчера жили по одним правилам, сегодня по другим. Неизвестно, до чего докатиться можно, до действительного равенства. Полный абсурд, люди не равны, и все об этом знают.

Юрий Петрович свою линию поведения определил правильно. Главное – убрать из гостиницы московского сыщика. Через час полетела телеграмма «Москва, Петровка 38 Управление кадров. Находясь в отпуске Лев Иванович Гуров получил подарок десять тысяч. Иванов».

Очень довольный собой, Юрий Петрович решил загулять, как-никак праздник. Зашел в скромный ресторанчик, попросил коньяк. Меры по борьбе с пьянством усилили, но деньги не отменили, и, несмотря на ранний час, коньяк подали, правда, в стакане, с прозрачной долькой лимона и ложечкой, да какое это имеет значение. Юрий Петрович маленькими глоточками прихлебывал «чай» и вспоминал одну мудрость. «Лучше прятаться в тени, чем греться у костра».

Он взглянул на часы и неторопливо отправился на встречу с Толиком Зиничем. Уныло моросил дождь. Юрий Петрович представил себе пустынную аллею, две одинокие фигуры на мокрой лавочке и поежился. Что двум мужчинам делать под дождем? Они будут смотреться со стороны как заговорщики. Он решил изменить маршрут и перехватить Толика у санатория.

Невысокий, ссутулившийся, опираясь на толстую палку, под большим черным зонтом, он походил на гриб. Брел по мелким рябым лужам, смотрел на раскисшие хлюпающие ботинки и, свернув за угол, налетел на какого-то человека.

– Отец, в такую погоду дома надо сидеть, чай пить! – произнес голос с сильным грузинским акцентом.

Юрий Петрович головы не поднял, смотрел на ноги незнакомца. «Ботинки форменные, а брюки штатские», – безразлично подумал он и остановился. Надо взглянуть на парня, но оборачиваться не хотелось, и Юрий Петрович свернул во двор, встал за дощатым забором у щели.

Парень был явно из местных, мусолил намокшую сигарету, болтался без дела, поглядывал в сторону санатория, где работал Зинич.

Толик появился через несколько минут, прыгая через лужи, поднимая фонтаны брызг, побежал в сторону аллеи, где была назначена встреча. Парень в милицейских ботинках, подняв воротничок нейлоновой куртки, затрусил следом. Юрий Петрович не знал, радоваться ему или огорчаться. С одной стороны, что за физкультурником наблюдают – факт пренеприятный, даже пугающий, с другой – сам Юрий Петрович на глаза милиции не попал, и это прекрасно.

Вновь открывшиеся обстоятельства

– Отари, тебе необходимо переходить в наступление, – сказал Гуров. – Тактика выжидания в лучшем случае не дает никаких результатов, в худшем, ты выедешь со следователем прокуратуры на осмотр трупа.

Гуров закрыл папку с материалами.

– Кружнев как центральная фигура отпал. Где сейчас Зинич?

Промокший, изрядно замерзший оперативник, казалось, стоял под дверью.

– Разрешите, товарищ майор? – он перешагнул порог.

– Заходи, Рамиз, – Отари сдернул с подчиненного липкую куртку. – Сейчас чай попрошу.

Худой, загорелый оперативник вытерся брошенным ему Отари полотенцем, вытянулся и доложил:

– Ночью объект из дома не выходил. В восемь утра он явился в санаторий. Как вы приказали, я туда не пошел. В одиннадцать часов восемь минут объект вышел из санатория, тридцать четыре минуты ходил по городу, ни с кем в контакты не вступал и вернулся в свой дом. Меня сменил лейтенант Топадзе.

«Я опять ошибся, – подумал Гуров, – Зинич тоже пустышка, и я его выдумал. Будь у него хозяин, встреча бы обязательно состоялась и именно сегодня утром».

Из дежурной части принесли чай, Отари поставил на стол тарелку с сухим виноградом и спросил:

– Тридцать четыре минуты гулял по городу? В такую погоду? Где гулял?

– В приморской аллее, – оперативник прихлебывал горячий чай. – В один конец прошел, постоял, в другой конец прошел, снова постоял. Мне кажется, ждал или искал кого-то, но никто не пришел. Клянусь, ни одной души. Погода!

– А тебя засечь не могли? – спросил Отари.

– Товарищ майор! Обижаете! Тофика Кудашвили знаете?

Гуров был убежден, если встреча должна была состояться, то оперативника засекли перед самым выходом Зинича. Физкультурник ничего не заметил, иначе не болтался бы под дождем. Кто увидел оперативника и когда?

Товарищи по работе, особенно подчиненные, знали о манере Гурова расспрашивать до бесконечности. Многих людей он довел своей занудливостью и повторами одних и тех же вопросов чуть не до истерики.

Через полчаса Отари решил, что его московский друг над бедным парнем просто издевается.

– Машина проехала в эту сторону? – Гуров провел пальцем по чертежу.

– Я уже говорил, товарищ…

– А ты повтори, – Гуров обнял парня за худые плечи. – Повторение – мать учения. Значит, проехало такси, не останавливалось, огонек горел?

– Горел, – обречено согласился Рамиз.

– Огонек горел, а на заднем сиденье мог находиться пассажир?

– Не было пассажира, – парень взглянул на Отари, но тот отвернулся.

– На улице дождь, стекла мокрые, в машине темно. Почему ты уверен, что в такси никого не было?

Оперативник вырвался из-под руки Гурова, вскочил:

– Зачем из меня душу вынимать? Из моей души преступника не сделать, да?

Гуров жестом остановил пытавшегося вмешаться Отари, на оперативника взглянул строго:

– Здесь не театр. Сядь на место.

– Не сяду, – Рамиз опустил голову.

– Сядешь, – миролюбиво сказал Гуров. – Ты сказал, что такси проехало в десять тридцать. А объект, – повторяя выражение молодого оперативника, он улыбнулся, – вышел в одиннадцать ноль восемь, у нас остается почти сорок минут. За такое время бог знает что могло произойти.

Гуров подмигнул Отари и, передразнивая его, махнул расслабленной рукой перед лицом.

– Ва! Сорок минут! Давай рассказывай, дорогой!

– Ничего не произошло, – Рамиз тоже махнул рукой, но все-таки сел рядом.

– Да нет, произошло, ты только внимания не обратил, – Гуров вновь обнял парня за плечи. – Я тебя немножко рассержу, ты все вспомнишь.

Гуров не раскрывал секрета своих занудных и бесконечных бесед. Он добивался не подробностей и воссоздания зачастую совершенно ненужной обстановки, стремился довести собеседника до такого нервного возбуждения, чтобы он мог вспомнить каждую секунду исследуемого времени.

Оперативник устал, и опытный сыщик это отлично видел. Худой парень еще больше осунулся, на виске у него пульсировала жилка, как бы подавая сигнал тревоги. Но Гуров неустанно двигался к своей цели, и Отари перестал на друга злиться, начал слушать с интересом.

Час назад лейтенант категорически утверждал, что с десяти до одиннадцати на улице не было ни души, а теперь выяснилось, что проехало три машины и велосипедист, прошел почтальон, пробежали две девушки из санатория и проковылял какой-то старик под огромным черным зонтом.

Гуров тоже устал и вытер лицо ладонью.

– Зонт был большой?

– Большой, – лейтенант вздохнул.

– И лица ты этого человека не видел?

– Не видел.

– А почему ты решил, что это старик?

– Сутулый, шаркает.

– Значит, ты его ноги видел, а лицо нет?

– Так точно.

– А он твои ноги, значит, тоже мог видеть, – Гуров отметил форменные ботинки оперуполномоченного, как только тот вошел.

– Мог и видеть.

– А куда старик пошел, вниз по переулку? – Гуров провел пальцем по чертежу.

– Нет, в этот дом зашел, – Рамиз ткнул пальцем в нарисованный им план.

– В дом или во двор?

– Сначала за забор, а потом во двор.

– Значит, ты видел, как человек вошел во двор, входил он в дом или нет, ты видеть не мог. Так?

Отари вскочил, пробежался по кабинету. Гуров тяжело вздохнул и тоже встал.

– Поехали, взглянем на место.

Щель в заборе нашли сразу, следы в раскисшей земле ничего дать не могли.

– Идите в дом, лейтенант, ищите своего старика с большим черным зонтом, – Гуров перешел на «вы» и смотреть в лицо оперативника перестал.

– Я его убью, – сказал Отари, – или он приведет мне этого старика.

– Никого он не приведет, – перебил Гуров. – У человека был складной, скорее всего японский, зонт. Курортники здесь не живут, местные с такими зонтами не ходят. Он постоял здесь. Увидел, как прошел Зинич, как двинулся следом твой парень, и пошел в другую сторону.

Конечно, никакого старика с зонтом в доме не оказалось. Гуров, чтобы как-то смягчить ситуацию, напросился к Отари в гости. Майор всю дорогу молчал. Накрывал на стол, готовил еду, делал кофе, тоже молчал, поставил перед Гуровым тарелку с горячей картошкой и овощами, сел за стол.

Лицо у майора было как у ребенка, которого поставили в угол.

– Я говорил, – Гуров ел, обжигаясь, – предположений у нас много, фактов мало, сегодня очень серьезный факт прибавился. Человек ниоткуда взяться не может и исчезнуть в никуда не может. Утром этот человек был лишь плодом нашей фантазии.

– Твоей фантазии, – поправил Отари. – Я тебе не верил.

– Сейчас мы имеем реальную фигуру. Вяжется цепь: особняк, Зинич, неизвестный, звонок твоему начальству. Значит, мы ничего не придумываем, мы пока не можем что-либо доказать.

– Ты говорил, надо переходить в наступление. На кого наступать?

– Розыскник идет по следу, – ответил Гуров. – Такая наша профессия. Сейчас необходимо определить, куда направляется преступник, и встать на пути. Выжидая, мы можем наткнуться на труп.

Отари долго молчал.

– Я не знаю, за кем бегу, как могу пересечь дорогу?

– Необходимо найти человека с зонтом.

– Смеешься? Как русские говорят? Иголка в стоге сена?

– Для розыскников это плохой пример. Надо, и я найду иголку в стоге сена. Нужны люди, которые не боятся работать и уколоться, перебирая стог руками, иголка никуда не денется, она стальная и острая.

– Кого искать? Где? Ты фанатик! Я много спрашиваю, мало предлагаю. Слушай меня. В республике идет следствие по делу наших бывших «князей». Они у нас жили, отдыхали, безобразничали. Верно? – Отари пожал широкими плечами. – Видно в твоей гостинице живет свидетель, которого он боится. Этому, с зонтом, сказали, убери свидетеля, он людям спать мешает. Человек себя любит, руки пачкать не хочет, боится. Правильно рассуждаю, а? Пусть они убивают друг друга, нам меньше работы.

«Что я здесь делаю? – думал Гуров. – Не Москва, здесь свои обычаи… Вчера майор Антадзе говорил, что он начальник уголовного розыска и обязан. Сегодня передумал. Какое мне дело? Ну, не получился отпуск, улечу в Москву, пойду с женой в планетарий».

– Слушай, – сказал Отари, – а если дать в прокуратуру телеграмму с указанием примет Зинича и Артеменко и спросить, не разыскивается ли такой человек?

– А что сделает с тобой за это начальство?

– Слушай, моя шкура, моя забота! – вспылил Отари.

– Как говорит мой любимый начальник: прыгай, здесь неглубоко. Подойдем к вопросу с другой стороны. Необходимо найти человека с зонтом.

– Ты уже подходил с другой стороны, – угрюмо ответил Отари. – Я могу дать телефонограмму, взять людей из других служб я не могу.

– Десять человек у тебя есть, розыскники подчиняются тебе непосредственно, – начал Гуров. – Конечно, нужно человек сто, но когда нет гербовой бумаги, пишут на простой. Я, фантазируя, могу и ошибиться, но работу надо выполнить. Запоминай. Москвич, лет шестидесяти, одинокий, живет не в гостинице и не в пансионате, снимает либо комнату с отдельным входом, либо, скорее всего, изолированную квартиру. Приехал в город в одно время с Артеменко, днем раньше или позже. Живет под легендой человека, приехавшего с Дальнего Востока или Севера, возможно, выдает себя за золотоискателя. Среднего роста, среднего телосложения, возможно, носит дымчатые очки и золотой перстень. Квартира находится от «Приморской» в трех – десяти кварталах. Ищите.

– Откуда все придумал?

– Долго объяснять, это моя кухня. С Зиничем москвич контакт прервал, из города не уехал, будет искать связи с Артеменко. Надо узнать у администратора, интересовался ли кто, в каком номере живет Артеменко и номером его телефона.

Гуров встал, пошел с веранды, остановился, взглянул на Отари.

– Быстро – хорошо не бывает, – и я упустил: он должен где-то есть и пить. Пошли двух человек в кафе и рестораны. Их в данном районе не так много…

Дождь иссяк, его сменил холодный ветер. Гуров застегнул куртку, сунул руки в карманы. «Отари обиделся, ну и пусть, отойдет, не красная девица», – рассуждал он, направляясь к центру. И увидел Таню, которая в плаще с капюшоном, с гвоздиками в руках шла по другой стороне улицы. «Вот напасть, – подумал Гуров, – этой девчонке вообще нет места в моей схеме».

На главной улице было немноголюдно. Гуров пошел быстрее, Таня не отставала. Он зашел в книжный магазин, взглянул на противоположную сторону через витрину, – девушка стояла у телефона-автомата. Неужели она следит за ним? Тоже Пинкертон нашелся в ярко-голубом плаще и с красными гвоздиками в руках! Флаг бы еще взяла, а лучше транспарант.

Гуров пересек улицу, подошел к Тане, спросил:

– Вы звонить?

– Нет, жду, пока вы выйдете из магазина, – без тени смущения ответила девушка. – Десять минут иду за вами по улице, думаю, соизволит заметить или не соизволит?

– Если хотите чтобы вас видели, держитесь не за спиной, а перед глазами, – без всякого юмора сказал Гуров. – Проще и быстрее.

– Скучный вы, Лев Иванович. Ну, чего мы стоим? Вам звонить некуда, мне не надо, пригласите на чашку кофе.

– Приглашаю. – Гуров взял девушку под руку и случайно зацепил сумочку. Она оказалась неестественно тяжелой.

Таня заметила взгляд Гурова, щелкнула замочком:

– Не пистолет, бутылка.

– Уверен, с минеральной водой. – «Нет, не проста девушка, – подумал Гуров. – Сумочку открыть-то открыла, а содержимое прикрыто носовым платком. И почему тебе пришла мысль об оружии? И „пистолет“ – не женское слово»…

Однажды Артеменко вышел из «Националя» с приятелем, и тот, указав на высокого парня в нейлоновой куртке, который стоял на улице Горького и кого-то ждал, спросил:

– Как ты думаешь кто этот молодой мужик?

– Я не гадалка, – Артеменко взглянул на мужчину безразлично, отметил скромную курточку, непритязательный шарф, туфли нефирменные. – Денег и вкуса у него точно нет.

– Но с головой все в порядке, – рассмеялся приятель. – Подполковник из МУРа, один из лучших сыщиков современности. Последнее, конечно, треп, но на прошлой неделе он выступал в университете. Мы были поражены его отличной реакцией, чувством юмора. Нашего записного острослова подрезал влет, мы обхохотались.

Увидев Гурова в гостинице, Артеменко узнал его сразу и решил познакомиться. Скука, а тут интересный человек. И потом вообще смешно, он, Артеменко, и подполковник милиции за одним столом сидят и пьют, гуляют по набережной, философствуют о добре и зле. При ближайшем знакомстве милиционер разочаровал: неглупый, но вялый, рассеянный, как говорится, человек без изюминки. Молодой, уже подполковник, а волевого напора не чувствуется, предложи ему сидеть – сядет, позови гулять – пойдет, все ему безразлично. Мужики на Майю реагируют остро, а он ухаживает, улыбается, слова говорит – и все без души и азарта, будто по обязанности.

Когда произошла история с угоном и катастрофой, Гуров неуловимо изменился, лицо его стало твердым, взгляд не скользил, а упирался в каждого. Артеменко ни разу не заметил, чтобы Гуров за ним наблюдал, следил или подсматривал, но чувствовал – его изучают. «Совсем он мне не нужен, – подумал Артеменко. – Иметь по соседству пусть и не лучшего сыщика вселенной, но человека в розыске профессионального и обученного ни к чему». Сегодня после звонка шефа Артеменко думал о Гурове уже с открытой неприязнью и страхом. Правда, Юрий Петрович сказал, что приятель из МУРа уберется из гостиницы если не сегодня вечером, то завтра утром. Но это еще вилами по воде писано…

Артеменко заказал обед, слушал Майю, отвечал на ее вопросы, шутил и думал, думал.

Петровичу из Москвы хорошо командовать, распоряжаться и убеждать. Слово-то какое придумал – ликвидировать. Что ни говори, а Петрович – гений, сидит в Москве и знает, чем местная прокуратура располагает, а чем – нет. И что подполковник Гуров живет в гостинице, тоже знает. А откуда? Артеменко хоть и двадцать с лишним лет назад, а в следствии работал, понимал – информация ниоткуда не поступает, всегда есть источник. Какой источник? О подполковнике знает он, Майя, бухгалтер и физкультурник. Ну, естественно, местная милиция. Но даже если там и приятель Петровича служит, какой ему резон рассказывать, что сотрудник МУРа живет в гостинице, и даже называть номер? Где связь?

– Володя, ты можешь не слушать меня, но человек, который вошел в ресторан, поймет тебя неправильно, – сказала Майя. – Даже я вижу, у тебя серьезные неприятности. Лев Иванович увидит значительно больше.

К их столику подходили Таня и Гуров.

– Здравствуйте, – сказала Таня. – Лев Иванович решил угостить меня чашкой кофе.

Артеменко подозвал официантку, распорядился и решал, каким образом сообщить Гурову, что его профессия не секрет. Ведь Кружнев или Зинич могут проболтаться, розыскник начнет анализировать поведение Артеменко, а это совсем лишнее.

Девушки разговаривали между собой – рассуждали о том, что раньше поклонники дарили брильянты, рысаков, стрелялись и из-за несчастной любви удалялись в кельи.

– Милые дамы, – сказал Артеменко, – можно подумать, вам лет эдак по сто. Лучше отправьте нас, несчастных, на поиски Грааля. Только учтите, леди, вам в этом случае должно еще не исполниться осьмнадцати.

Гуров отключился. Необходимо, как выражаются шахматисты, идти на материальные потери и организовать атаку на королевском фланге. Несколько минут назад королем стал Артеменко.

Придя в гостиницу, промокшие и озябшие, Таня и Гуров зашли к Леве в номер. Девушка сняла плащ, Гуров переодевался, когда зазвонил телефон.

– Ты прав, – сказал Отари, – сегодня около пятнадцати мужчина, русский, позвонил администратору и спросил, в каком номере живет Владимир Никитович Артеменко и как ему позвонить.

– Находись все время у телефона, буду думать, – ответил Гуров.

– Рыцарей, которые в присутствии своих прекрасных дам мечтали неизвестно о чем, закалывали в постели! – сказала Таня.

– Легче отравить, – поддержала Майя.

– И не цианином, а мышьяком, чтобы помучился!

– Так у вас в сумочке бутылка с мышьяком? – спросил Гуров. – Доставайте, разольем на всех.

Таня смутилась. «Ну куда я лезу, ведь решила, что его трогать нельзя, он бьет всегда неожиданно и больно».

– Ладно, живите, – Таня покраснела.

Официантка принесла закуску, коньяк.

– Владимир Никитович, – начал Гуров, – ходят кошмарные слухи, что вас утром официально допрашивали. Якобы машина была испорчена и катастрофа запланирована. Это правда?

«Сейчас. Лучшего момента не представится», – решил Артеменко.

– Товарищ подполковник, – он смотрел Гурову прямо в глаза, – погиб человек, готовилось покушение, вы знаете об этом значительно больше, чем мы.

Гуров опешил.

– Я в нокауте, не бейте лежачего, дайте встать на ноги.

– Лев Иванович, я случайно тебя знаю по Москве, присутствовал на твоем творческом вечере в университете.

– Было, – признался Гуров.

– Мы тебя разыгрывали, – Артеменко обаятельно улыбнулся. – Интересно взглянуть на известного сыщика в домашней обстановке.

– Лева, хоть ты и подполковник, должна тебе честно сказать, что ты личность довольно заурядная, – сказала Майя.

– Подожди, Майя, сейчас не до шуток, – Артеменко довольный, что так легко разрешил щекотливую ситуацию, понял – теперь можно не оправдываться, а атаковать. – Лев Иванович, ты, конечно, разговаривал с местными властями. Что несекретного ты можешь рассказать нам? Согласись, история не из приятных.

– Милиционеры, как все нормальные люди, лишней работы не любят. Уголовное дело возбудили по факту угона, – ответил Гуров.

– А правое переднее колесо? – вмешалась Майя.

– Открученные гайки к делу не подошьешь, – ответил Гуров. – Появилась мысль, что вы, Майя Борисовна решили страховочку за старую машину получить.

– Вы что там, совсем? – Майя покрутила пальцем у виска. – Я решила за страховочкой в ущелье нырнуть или туда своего мужа будущего отправить?

– А вы тем утром Кружнева за цветами налаживали, – гнул свое Гуров.

– Леня псих, факт очевидный, – вспыхнула Майя. – Я очень похожа на женщину-вамп?

– Не знаю, – Гуров отвечал Майе, а смотрел на Артеменко. – На Красную шапочку ты точно не похожа.

– Подполковник, а дурак!

– Майя!

– Я не у него в кабинете! – Майя махнула на Артеменко рукой. – Это он за моим столом сидит.

– Извините, мне нужно сходить в номер. – Гуров встал. – А ты, девушка, остынь, не плюй в колодец, может, еще захочешь напиться.

– Майя! – донесся окрик Артеменко, дальнейшего Гуров не слышал. Он торопился в номер позвонить Отари, сообщить вновь открывшиеся обстоятельства и согласовать план оперативных действий.

«Не стрелять!»

Гуров закончил разговор с Отари, положил трубку и остался сидеть в кресле, поглаживая мягкие плюшевые подлокотники.

«Артеменко изначально знал о моей профессии. В университете я выступал, но как туда мог попасть Артеменко? Трудно представить, но допустим, всякое случается, так почему он в первый день не сказал, а признался сегодня? Не размениваться на мелочи, сосредоточиться на главном», – приказал себе Гуров, оттолкнул плюшевое кресло и направился в ресторан. Приказы отдавать легко, да сознание не всегда подчиняется. И выскочил совершенно никчемный вопрос: что находится в сумочке у Тани? Если она ушла, значит, я прошляпил и вообще напрасно отодвигаю девушку на второй план.

Таня не ушла, за столом появились Зинич и Кружнев, команда оказалась в полном составе.

– Здравия желаю! – Толик встал, щелкнул каблуками.

– Можете сидеть, – серьезно ответил Гуров, увидел, что сумка Тани висит на спинке стула и, занимая свое место, отстранил сумку, якобы она ему помешала.

Таня подняла на него спокойный взгляд, укоризненно покачала головой, как бы говоря: кончайте ваши штучки, ничего в моей сумке интересного нет.

– Ну, ошибся, ведь живой человек, – ответил Гуров вслух, кроме Тани никто ничего не понял.

– На твоей работе ошибаться нельзя, – сказала Майя.

– Оставь меня в покое, я в отпуске, – миролюбиво ответил Гуров.

– Вы-то в отпуске, – Кружнев смотрел воинственно, – а милиция творит безобразия. Зачем ни в чем неповинную девушку допрашивали? Вчера ночью к ней домой приезжали.

Гуров услышал какой-то звонок, напрягся, но не понял, что так насторожило, – мешало общее внимание. Артеменко, Майя и Кружнев наблюдали за ним открыто, Таня и Зинич смотрели исподволь, все чего-то ждали.

– Будете приставать, я уйду, – раздраженно ответил Гуров. – Я потому и не признавался, где работаю, чтобы не отвечать за все грехи человеческие.

К столу подошла женщина и тихо сказала:

– Владимир Никитович, вас междугородная, на первом этаже, у администратора.

– Прошу прощения, – Артеменко поднялся и быстро пошел к выходу.

«Не вовремя Петрович позвонил, но, слава богу. Междугородная, значит, он в Москве, а то мне уж невесть что мерещится», – подумал Артеменко, подходя к стойке администратора, и взял лежавшую трубку.

– Слушаю! – и услышал частые гудки. – А вам этот человек днем не звонил, мой номер не узнавал? – спросил Артеменко, опуская трубку на аппарат.

– Сейчас женщина звонила по междугородному, – ответила администратор. – А после четырнадцати вами интересовался мужчина по местному.

– Точно?

– Я работаю двенадцать лет, междугородный звонок от местного отличаю.

– Извините. Если дама снова будет звонить, пожалуйста, попросите ее позвонить мне в номер после двенадцати или завтра утром.

Администратор кивнула и сделала запись. Артеменко не торопился вернуться к столу и увидеть умные, с легкой смешинкой глаза Гурова, облокотился на стойку. «Так, значит, я непуганая ворона, Петрович здесь. Он сказал, что подполковник сегодня вечером, самое позднее завтра утром, уберется в Москву. Так ли это? Какую игру ведет Петрович за моей спиной и с кем он связан? Кружнев или Зинич? Не может же он получать информацию от парня и требовать, чтобы его и убили. Таня? Кто такая, почему от нас не отходит?»

Гуров стоял в двух шагах, любовался Артеменко. Задумчивость пожилого героя-любовника очень нравилась подполковнику. Для того и провел он простенькую комбинацию с вызовом Артеменко, чтобы тот призадумался. Никакая женщина ему не звонила, а организовал все Отари по просьбе Гурова.

– Поговорили? – Гуров подошел вплотную. – Успех у женщин – дело опасное.

Артеменко внимательно изучал рисунок на ковре, боялся поднять взгляд и выдать свое смятение. Сколько времени сыщик стоит за его спиной, слышал ли разговор с администратором? Гуров тут же развеял его сомнения, сказав:

– Шучу, знаю, поговорить не удалось. А днем мужчина разыскивал вас, дозвонился?

– Нет, – солгал Артеменко.

– А-яй-яй, – Гуров рассмеялся. – Дозвонится обязательно, кто ищет, тот всегда найдет. Вы вроде из гостиницы не уходили, что же он не дозвонился?

– Да откуда я знаю? – вспылил Артеменко. – Сюда позвонил, а в номер нет. Я понятия не имею кому понадобился. У меня и знакомых в городе нет.

– Все-то вы врете. – Гуров обнял Артеменко за плечи, повел к лестнице. – И дозвонился, и поговорили, и знаете с кем. Ох, Владимир Никитович, а еще следователем в прокуратуре работали.

– Откуда знаете? – Артеменко остановился, хотел убрать с плеча руку Гурова.

– Вы обо мне все знаете, а я о вас ничего? – Гуров обнял Артеменко крепче. – Ладно, будет время – побеседуем. А сейчас вперед, дамы ждут.

В зале накурили, появился оркестр. Начав работать, Гуров не позволял себе и рюмки спиртного, пил минеральную воду, на еду смотрел с отвращением. Он когда-то часами болтался на вокзалах и рынках, простаивал в подворотнях, зачастую ожидая неизвестно чего, мок под дождем, дрог на ветру, плавился под солнцем, но никогда не представлял себе, что сидение в ресторане такая пытка, раздражающая буквально всем: и сексуальным разговором за спиной, и визжащим оркестром, и доверительным шепотом в микрофон певицы, разукрашенной, как индеец, вышедший на тропу войны. Оказаться бы сейчас в полутемном сыром подъезде, пусть пахнет кошками, и ты не веришь, что засада поставлена верно и, скорее всего, никто не придет. Но ты не должен взвешивать каждое слово и пытаться удержать на лице резиновую улыбку, а можешь, сидя на ребристой батарее отопления, молчать и думать, о чем пожелаешь.

Толик Зинич выпил порядочно, но не опьянел, поглядывал на чуть склоненную голову милиционера, который сидел напротив и думал: «Шарахнуть бы по слишком умной башке кирпичом и выбить из нее лишнее».

Кружнев взглянул на Артеменко с симпатией. «Я тебя, старый потаскун, приберу, через твой труп из благодетеля хорошие деньги вытряхну, упакуюсь до конца жизни, лучших девок накуплю».

На Гурова Кружнев взгляда не поднял, лишь подумал о нем, и захлестнула жаркая злоба, и почувствовал: сейчас при всех может броситься, и убивать, убивать, убивать… «Позади у меня чисто, в ажуре, а перед носом шлагбаум, пока сыщик тут, я будто в наручниках».

Ни Майя, ни тем более Таня убивать Гурова не собирались.

Майя сидела опустошенная, вялая. Надоело все, выпить бы сейчас, включить тихую музыку, лечь в прохладную постель, заснуть и не просыпаться.

Таня мечтала лишь об одном: чтобы не было никогда подполковника Гурова, и не ходила она на пляж, не искала знакомства, не любопытничала. Но подполковник рядом, на спинке ее стула висит сумка, в которой не бутылка коньяка и даже не мышьяк, и впереди у Тани наверняка неприятности.

В общем, компания за столом собралась, можно сказать, задушевная.

Полковник уехал домой, а майор Антадзе остался в отделе за старшего. Пять часов назад, как и договаривались с Гуровым, Отари передал в прокуратуру телефонограмму с указанием примет Артеменко, Кружнева и Зинича, ответа не последовало. Тогда он позвонил, долго разыскивал старшего следователя по особо важным делам, который ведет дело, наконец, соединился, представился и попросил следователя перезвонить в дежурную часть, так как разговор предстоит серьезный.

– Товарищ майор, – ответил следователь. – Я серьезных разговоров по телефону не веду. А если вас интересует дело, которым я сейчас занимаюсь, то и личная наша встреча может состояться только в кабинете прокурора. Не хочу вас обидеть, но порядок для всех один, извините.

– Подожди, дорогой! – закричал Отари. – Не вешай трубку! Ничего не спрашиваю, ты умный, думай, нужны мои слова или нет.

Отари казалось, что он сможет сложившуюся ситуацию коротко и толково объяснить, но, начав рассказывать, быстро запутался так, что, в конце концов, сам не понял, зачем позвонил и что конкретно просил. Следователь выслушал терпеливо, затем сказал:

– Помочь ничем не могу. Информация ваша слишком расплывчата. Сами посудите, майор. Неизвестно кому из подследственных угрожает неизвестный свидетель.

– Главарю банды угрожает.

Следователь рассмеялся.

– Я утром доложу прокурору. Возможно, он захочет с вами встретиться.

– Хорошо, жду. – Отари хоть и не получил конкретной помощи, но повеселел.

А настроение следователя после разговора испортилось. Вина каждого из группы доказана полностью. Эпизодом больше или меньше – не имеет значения. Следователь позвонил прокурору домой и попросил принять его в восемь утра.

– Вы можете меня не беспокоить хотя бы на ночь глядя? – раздраженно спросил прокурор. – Это что, так срочно и серьезно?

– Если бы я мог ответить на любой вопрос, то работал бы не следователем, а прокурором. Спокойной ночи.

Прокурор боясь, что сорвет свою злость на домашних, заперся в кабинете, звонок следователя оказался той каплей, которая переполнила чашу терпения.

С момента возбуждения уголовного дела прокурор не имел ни часа покоя. Звонили из горкома, приходили герои и депутаты, в изобилии сыпались советы, высказывались одобрения и порицания. Прокурор все выслушивал и молчал. Он оберегал своих следователей, принимал на себя советы друзей и клевету врагов. Сейчас он взорвался из-за пустяка, почему надо приезжать в восемь, когда рабочий день начинается в девять?

Начальник уголовного розыска, старший следователь по особо важным делам и прокурор волновались и сердились, а в ресторане гостиницы «Приморская» беспечно танцевали и слушали охрипшую певицу, которая в микрофон докладывала, что «листья желтые над городом кружатся».

Официантка, проходя мимо столика, легко тронула Таню за плечо, подмигнула и кивнула на дверь. Таня встала, взяла сумочку, тут же поднялся и Гуров.

– Я вас провожу.

Когда Таня вышла из туалетной комнаты, Гуров отметил, что она подмазала губы и причесалась. Проходя сквозь танцующих, Таня остановилась, положила руку ему на плечо.

– Я вас приглашаю.

– Сумочку-то повесьте, тяжело, – сказал Гуров.

– Вам просили передать, что разговор состоялся, приметы не работают.

– Когда кто-то не работает, всегда плохо, – Гуров растерялся.

– Я перед вами виновата, Лев Иванович. – Таня приподнялась на цыпочки и коснулась губами его щеки. – Проводите меня сегодня, хорошо?

Они вернулись к столу. Гуров сказал:

– Друзья, у меня к вам маленькая просьба, сделаю необходимые распоряжения, вернусь и объясню, в чем дело.

Он запомнил официантку, которая вошла в туалет следом за Таней.

– Вас как зовут? – спросил Гуров отведя девушку в сторону.

– Галя.

– Галя. Вы знаете Отари Георгиевича?

– Да, он помог моему брату…

– Отлично, – перебил Гуров. – Отари просил передать фразу мне или Тане?

– Вам лично и так, чтобы никто не слышал, – быстро заговорила девушка. – Но неудобно отзывать мужчину, а Таня…

– Понятно. Забудем. Вы сейчас позвоните Отари Георгиевичу и скажете, чтобы он немедленно приехал сюда вместе с экспертом. Слово «эксперт» запомните?

– Что я, совсем стоеросовая? – обиделась Галя.

– Возьмите ключ от моего номера, накройте стол, шесть фужеров и бутылку шампанского. Фужеры тщательно протрите до блеска и, придерживая салфеткой, расставьте на столе. Скажите Отари Георгиевичу, чтобы он ровно в одиннадцать тридцать позвонил мне в номер. Все запомнили? – Гуров взглянул на часы, было без пятнадцати одиннадцать.

Он боялся, что кто-нибудь в номер к нему не пойдет, но все согласились с радостью, ресторан изрядно надоел, а легенда Гурова звучала естественно. Гуров сказал, что сегодня у жены день рождения, он послал телеграмму, звонил днем и поздравил. Но супруга в шутку ли, всерьез, неизвестно, заверила, мол, проверит его поведение и позвонит в половине двенадцатого в номер. Давайте, друзья, выпьем за здоровье именинницы, и мужчины прокричат в трубку троекратное «ура».

Шампанское разлили, все приготовили, Майя не удержалась и спросила:

– Лева, можно я одна крикну?

– Можно, – отшутился Гуров. – Но уж лучше ты в меня выстрели.

– Эх, был бы пистолет, – вздохнула Майя.

– У Льва Ивановича наверняка имеется, – сказал Толик.

– В Москве, в сейфе, – Гуров взглянул на часы и подошел к телефону, поднял трубку, прервав первый звонок. – Дорогая, я стою по стойке «смирно», рядом три мушкетера, они пьют за тебя!

Приветствие прозвучало дружно, Артеменко поставил бокал, протянул руку.

– Как зовут супругу? Дайте, я скажу ей несколько слов.

Гурова выручила Майя, она тоже рванулась к телефону.

– И я скажу!

Гуров зажал трубку ладонью, прошептал:

– Целую, жди, – и разъединился.

– Трус! – заявила Майя. – Все вы одинаковые! Володя, проводи, – и вышла из номера.

Толик с Кружневым взглянули на Таню, многозначительно переглянулись и тоже направились к выходу.

– Молодые люди, ведите себя прилично. – Таня догнала их, обернулась. – Лев Иванович, вы напрашивались в провожатые, жду на улице.

Оставшись один, Гуров вырвал из блокнота листок, разрезал на пять частей, написал имена, бросил в фужеры, свой убрал в туалет, черкнул записку: «Отари, следователю не годятся приметы, может, заработают пальчики?»

Когда он вышел из гостиницы, на улице его ждали Таня и Толик Зинич.

– Леня ушел, – сообщил Зинич, – спокойной ночи, товарищ подполковник.

– До свидания, товарищ Зинич, – в тон ему ответил Гуров. – Не забывайте нас.

Дождь прекратился, но лужи не высохли. Таня взяла Гурова под руку.

– Лев Иванович, я вела себя несерьезно, но повинную голову меч не сечет? – Таня заглянула ему в лицо. – Я работаю в отделе майора Антадзе.

– Интересно, – сказал Гуров, останавливаясь неподалеку от фонарного столба. – В сумке у вас пистолет, наверное, и удостоверение имеется?

– Вы проверять станете?

– Обязательно.

Гуров сердился на Таню, больше на себя, взял милицейское удостоверение, внимательно изучил.

– Увлекаетесь театром, старший лейтенант? Почему не представились раньше?

Таня смутилась, пошла рядом с Гуровым, не решаясь взять его снова под руку.

– Черт знает что, – Гуров, смягчая резкость своих слов, обнял девушку за плечи. – Себя ставите в идиотское положение, меня отвлекаете, мешаете работать.

– Кто мог предположить? Я была в отпуске, сейчас меня отозвали. Увидела вас с Отари Георгиевичем в аэропорту – я провожала подругу, а вы прилетели. А в прошлом году я слушала вашу лекцию в Москве, на курсах…

– Понятно, Таня, – перебил Гуров. – Женское любопытство. Вы мне мешали, теперь будете помогать. Зачем вы носите оружие?

– Вчера Отари Георгиевич сказал, чтобы я вошла в компанию плотнее. Между прочим, он еще сказал… – Таня остановилась. – Вам не нужно меня провожать.

– Ты что же, меня охраняешь?

– С младшим по званию можно разговаривать на «ты»? – Таня попыталась увести разговор в сторону.

– Я поговорю с майором. У него неправильное представление о гостеприимстве.

– Не надо, – быстро сказала Таня. – Вы уедете, я останусь.

– Хорошо. – Гуров снова рассмеялся, вспоминая свои предположения относительно Тани и ее роли в происходящем.

– А вы меня принимали за проститутку?

Гуров не ответил, они долго шли молча, начали подниматься к дому Тани. Асфальт и фонари кончились, идти по осклизлой темной тропинке стало трудно, Гуров пропустил девушку вперед.

– У вас большая семья? – спросила Таня, останавливаясь у калитки.

– Мама и папа работают за рубежом. Я живу с дочерью, женой и ее младшей сестрой, которая для меня и товарищ, и головная боль.

– Такой человек, как вы, и называет родителей папа и мама. – Таня повесила сумку на штакетник и обняла Гурова. – Счастлив человек, который может быть вашим товарищем и головной болью, – она поцеловала его в губы и отстранилась. – Я влюблена в тебя, подполковник.

– Это приятно и больно, – ответил Гуров.

– Понимаю. Считаете, пальцевые отпечатки могут что-либо дать.

– Черт его знает. Возможно.

– Когда мне завтра появиться и как себя вести?

– Утром зайди в отдел, положи пистолет в сейф, в гостиницу приходи часам к двенадцати, найди Майю, старайся проводить с ней как можно больше времени.

– Понятно. – Таня скользнула в калитку и скрылась за черными стволами деревьев.

Гуров спускался осторожно, боялся поскользнуться и упасть. Тропинка, кое-где усыпанная мелким белым камнем, вилась между заборами, из-за которых свешивались темные, еще голые ветви деревьев. «Надо было надеть кроссовки, изгваздаю парадные туфли», – подумал Гуров.

Звезды проглядывали сквозь редкие расползающиеся облака, он поднял голову, в который раз подумал, что над Черным морем звезды больше и ярче, чем над Москвой, и поскользнулся. Сучковатая палка, которая должна была размозжить ему затылок, скользнула по волосам и плечу. Гуров покатился по острым камням, прикрывая руками голову и ожидая нового удара, когда за спиной громыхнул пистолетный выстрел. Кто-то перепрыгнул через Гурова и, срываясь на крутизне, понесся вниз.

– Не стрелять! – громко сказал Гуров, оперся коленями об острые камни и поднялся.

– Я догоню его! – Таня, тяжело дыша, взмахнула пистолетом.

– Не догонишь! – Гуров отобрал у девушки пистолет, поставил на предохранитель, сунул в карман брюк. – Надо же такому случиться? Парадные брюки и туфли французские, только купил. Бандиты, а не люди.

Он достал носовой платок, вытер ободранные ладони, взглянул на Таню.

– Да, видик у меня, надо сказать, не героический, – он поднял с земли здоровенную палку, взмахнул. – Ты его видела?

– Невысокий, одет в темное, – Таня провела ладонью по голове Гурова. – Кровь. Вы ранены.

– Как и положено герою, отвечаю: пустяки, царапина. Где живет Зинич? Мы шли медленно. Он мог успеть заскочить домой и переодеться?

– Мог, но напавший был невысокого роста.

Они вышли на асфальт, при свете фонаря Гуров оглядел грязные, порванные на колене брюки, покачал головой, словно именно потеря штанов больше всего его огорчала в данный момент.

– Девочка, когда смотришь сверху вниз, любой человек видится маленьким. Конечно, ботинки у него сейчас тоже не начищены до зеркального блеска. Но зачем ему возвращаться домой? Он может переночевать у приятеля или приятельницы.

Гуров сел на грязную сырую скамейку, платком протер место рядом.

– Садись. Ты спасла мне жизнь, я твой должник до гробовой доски.

– Все шутите?

– Человек в моем положении может либо шутить, либо плакать. Артеменко в гору не полезет, палкой размахивать не будет, не его стиль. Да и бегать и прыгать ему уже поздно. Палочка тяжеловата, Кружнев мужик жилистый, сильный, но он бы выбрал камень поувесистее. Длинная палка ему не по руке. – Гуров поднялся со скамейки. – Я хочу принять душ и вздремнуть. Что мне с тобой делать, снова провожать?

– Ни в коем случае!

– Конечно, – сказал Гуров и поплелся провожать Таню.

Отари сидел в кресле гуровского номера и дремал, увидев Леву, вскочил, забегал по комнате, принес из ванной мокрое полотенце.

– В тумбочке кофе и кипятильник, приготовь. – Гуров стянул с себя мокрую грязную одежду и пошел мыться.

Ссадина за ухом и плечо вспухли и болели, Гуров знал, через несколько часов станет еще хуже. Он тщательно вымылся теплой водой с мылом, принял контрастный душ, надел чистое белье и тренировочный костюм, выпил приготовленный майором кофе, достал из пиджака сигареты и закурил.

Отари молчал, гладил пятерней бритую голову и терпеливо ждал.

– Выдохни, – Гуров улыбнулся. – А то у тебя все предохранители перегорят. Я, Отари, очень способный сыщик, почти гениальный. Практически на пустом месте я заставил преступника сорваться.

Отари поднялся, провел ладонью по шее Гурова, на ладони была кровь.

– Это не пустое место, твоя голова, дорогой.

Гуров коротко рассказал о случившемся.

– О твоем и Татьяны поведении поговорим позже, – Гуров налил себе вторую чашку кофе, взглянул на часы. – Без пяти три. Отпечатки получились?

– Исключительно. Утром я пошлю отпечатки в прокуратуру. Почему ты думаешь, что они могут сработать?

– Не знаю. Так, на всякий случай, – ответил Гуров.

– Ты не видел нападавшего, кто мог быть? – спросил Отари.

– Полагаю, Зинич. Наверное, он уйдет в бега, – Гуров закашлялся и погасил сигарету. – Инициативу мы с тобой перехватили. Конечно, доказательств у нас никаких.

Гурова прервал телефонный звонок.

– Слушаю.

– Здравствуй, Лева. Три часа ночи, а ты не спишь, – Гуров узнал спокойный, немного ленивый голос своего начальника полковника Орлова.

– С добрым утром, Петр Николаевич. Я в загуле, а вы все еще в кабинете? Срочно понадобилась консультация профессионала?

– Пока человек шутит – он живет.

Гуров тронул кончиками пальцев вздувшуюся шишку.

– Как с погодой, Лева?

– Великолепно, – Гуров прикрыл мембрану ладонью, подмигнул Отари. – Начальство, – и уже в трубку продолжал. – Петр Николаевич, пропусти двадцать страниц текста, объясни, чего тебе не спится?

– На тебя пришла анонимка. И не мне, не генералу Турилину, а в кадры. Константина Константиновича вчера вечером не было, я сначала хотел переговорить с ним, потом позвонить тебе, да не спится. Куда ты там вляпался?

– И что нового обо мне сообщили?

– Взял десять тысяч.

– И десять бы не помешали, но уверен, что дадут и сто! – рассмеялся Гуров.

– Тебе сколько лет? – вспылил Орлов. – Ты что, все еще Лева из Могилева? Жена Цезаря должна быть вне подозрений! Ты куда лезешь?

– В цвет, полковник, иначе бы не тратили денег на телеграмму. Из какого отделения отправили?

– Мальчишка! Ты понимаешь, что эта телеграмма будет храниться в твоем личном деле вечно?

– Ничего, скоро следователь приобщит ее к уголовному делу, – Гуров начинал сердиться.

– Дурак и мальчишка, – перебил Орлов. – Утром доложу генералу, он решит. А ты собирай вещички, до одиннадцати из номера не выходи.

– Из какого отделения отправлена телеграмма? – повторил свой вопрос Гуров.

– Она что, у меня под подушкой лежит? Спокойной ночи! Если в одиннадцать не будешь у телефона, – я тебе не завидую!

– Угрозами, Петр Николаевич, – начал было Гуров, но услышал гудки и положил трубку.

– Твой генерал очень умный, – сказал Отари, – он поймет правильно.

– Ни один генерал, Отари, даже сверхумный, не хочет лишних забот.

– Это точно, – Отари кивнул. – С чего начнем утром?

– Я буду спать, ты отправишь дактокарты в прокуратуру и найдешь человека с зонтом. Ничего не знаю, и слушать не хочу! Ты его найдешь, потому что он здесь и нам необходим.

На всех фронтах

Выяснив, что за Толиком Зиничем наблюдают, Юрий Петрович, переполненный негодованием и жалостью к себе, некоторое время находился в прострации. Он был умен, осторожен и расчетлив. Понимал, что операция, которую он проводит с Володей, Леней и дебилом-физкультурником, не более чем самодеятельность. А что прикажете делать, если его, образно говоря, композитора и дирижера, заставляют исполнять роль Яго в драмкружке? Юрий Петрович никогда даже не помышлял об убийстве.

Однажды, много лет назад, судьба свела его с профессиональным убийцей. Мужчина средних лет, прилично одетый, изъяснялся литературным языком, внешне не имел никакого отношения к теории Ломброзо. Звали его незатейливо – Иван. Он ликвидировал бухгалтера известного Юрию Петровичу синдиката. Вскоре после этого без приглашения и предварительной договоренности Иван явился к Юрию Петровичу и, демонстрируя свою квалификацию, звонком не воспользовался, вошел тихо и спокойно, словно дверь забыли запереть. Юрий Петрович поначалу и испугался, и растерялся. Иван неторопливо снял плащ, поздоровался, передал привет от общего знакомого и заверил, что без крайней необходимости оружия с собой не носит и к хозяину испытывает глубочайшее уважение.

Юрий Петрович воспринял визит философски – пришел человек, за дверь сразу не выставишь, придется потерпеть. Он открыл бар, жестом предложил гостю угощаться и сел в кресло. Иван церемонно поклонился, налил в стакан немного коньяку, сел рядом.

– Профессии у нас разные, – начал Иван и повел беседу культурно, явно пытаясь произвести впечатление. – Мы оба медики, лечим общество от ожирения, вы, так сказать, терапевт, я хирург. Так что делать? Иной раз требуется отрезать, даже отпилить, порой и оторвать.

Медленно прихлебывая коньяк, Иван говорил долго, витиевато, приводил примеры из хирургической практики, заверял, что фирма гарантирует качество и абсолютное молчание.

«Я тебе верю, – думал Юрий Петрович и согласно кивал. – Когда тебя возьмут и пообещают сохранить жизнь, ты расскажешь то, чего даже и не знаешь».

Когда Иван замолчал и поставил пустой стакан на инкрустированный столик, Юрий Петрович сказал:

– Выслушал все с большим вниманием и интересом и ничего не понял. Вас кто-то разыграл, уважаемый, я человек, далекий от медицины.

– Ясно, – Иван поднялся, глухим, без всякой интонации голосом произнес. – Возьми ручку и запиши.

Юрий Петрович не понял и замешкался, но, увидев, как у гостя скривились в улыбке губы, а глаза – белые, без зрачков, пустые, смотрят на него и не видят, почувствовал, что до небытия всего один шаг, открыл блокнот и схватил ручку. Иван продиктовал номер телефона.

– Сегодня не знаешь, как карта ляжет завтра. Надумаешь, позвонишь и назовешь себя. На прощанье подкинь штучку. Ехал к тебе, на такси потратился.

Юрий Петрович знал, что «штука» означает тысячу и благодарил судьбу, что деньги у него в доме были, большей частью он держал в кармане всего пятьсот – шестьсот рублей на мелкие расходы. Он достал пачку десяток в банковской упаковке, Иван сунул деньги в карман и молча пошел к выходу. Надев плащ, он задержался у двери и, не оборачиваясь, сказал:

– Ты мне понравился. Звони.

Тогда, много лет назад, он страшно рассердился, пытался выяснить, кто навел Ивана, но соратники открещивались. Через два года грошовая лавочка, где Иван убрал бухгалтера, сгорела дотла, всех пересажали, но убийцу, как слышал Юрий Петрович, не нашли.

Когда явился посланец от южанина, и Юрию Петровичу передали совершенно непристойную просьбу, он сразу вспомнил своего давешнего гостя, отыскал телефон, позвонил, но какая-то женщина раздраженно ответила, что живет в квартире сто лет и ни о каком Иване сроду не слышала. «Эх, знать бы, где упадешь, соломки бы подстелил», – сетовал деловой человек. Передал бы сейчас Ивану деньги, объяснил задачу и жил бы спокойно. Так нет, осторожничал, брезговал, а теперь самому приходится велосипед изобретать и порох придумывать.

Все это вспоминал Юрий Петрович, попивая чай с медом, жалея себя, кляня несправедливость, слепую судьбу-злодейку. Кружка была большая, но чай и время, отпущенное на пустую философию, кончились. Он собрал чемоданчик, оставил записку хозяину – деньги были уплачены вперед, – и с квартиры съехал. Взяв в камере хранения большой, из натуральной кожи, чемодан, Юрий Петрович без парика, очков и зонтика, со смытой с кисти татуировкой, одетый, как человек, прибывший из столицы, где занимает солидный пост, явился в гостиницу и предъявил подлинный паспорт.

Он принял душ, чисто выбрился, протер лицо французским одеколоном. «Теперь, – думал он, – если Толика Зинича и возьмут, то искать начнут старого поношенного уголовника, а отнюдь не респектабельного молодящегося чиновника, который приехал из Москвы лишь сегодня». Администратору, которой он преподнес коробку дорогих конфет и передал привет от Зинаиды Васильевны из «Космоса», Юрий Петрович вскользь сообщил, что приехал поездом, а не прилетел. В общем, он не опасался, что уголовный розыск может выйти на его след, и занялся решением неотложных дел.

Володя Артеменко, как Юрий Петрович и ожидал, выслушал его молча, заверив, что серьезно подумает. «Ловчит, – понял старый бизнесмен, – тянет время, ищет лазейку». Он умышленно сказал Артеменко, что конкретные инструкции поступят позже. Пусть человек обдумает происходящее, поймет безвыходность своего положения.

К убийству Юрий Петрович был готов давно, и вся операция в гостинице «Приморская» уже продумана до мельчайших деталей. Еще лет десять назад через одного шустрого дипломата, сегодня он работает в фирме «Заря», Юрий Петрович приобрел пять капсул с ядом. Как он называется, тем более химический состав его, Юрия Петровича не интересовало. Получив заверение, что на Западе фуфло не изготовляют, не Одесса, и одна капля убивает быка, он заплатил деньги и коробочку с ампулами убрал. Однажды, пожертвовав одной ампулой, он проверил яд на собаке. Проглотив брошенный ему кусок колбасы, пес моментально издох. Штука отменная, решил Юрий Петрович, только слишком быстрая, использовать следует с большой осторожностью.

Он позаботился буквально обо всем. Сначала обработал Артеменко, разъяснил, что если следствие найдет неизвестного физкультурника, то выйдет персонально на него. Володя долго упирался, но в конце концов капсулу взял и сказал, что если Петрович сумеет создать ситуацию, при которой физкультурник сам найдет Артеменко, сам пойдет на сближение, то тогда, возможно, и представится удобный случай.

С Леней Кружневым все произошло значительно проще. Он подбросил на ладони прозрачную капсулу, заверил, что все будет в порядке, и полетел к Черному морю. Сговорились, что Леня сам познакомится с Артеменко, но решающего шага без команды Юрия Петровича предпринимать не станет.

Найти Толика Зинича, напугать прошлым и заставить его сблизиться с Артеменко и компанией тоже большого труда не составило.

Все было готово, когда произошла эта дурацкая история с машиной. Какой-то идиот, либо Леня, либо Володя, а может и его девка, отвинтил гайки, другой идиот попал в ловушку, и произошло крушение его гениального плана. Да еще сыскарь из МУРа объявился, нет ему другого места и времени передохнуть от уголовщины. В эмведевском санатории надо отпуск проводить, лечить надорванное в бессмысленной борьбе сердечко, проверять пульс, давление. И вернуться обновленным к своему любимому труду, получать мизерную зарплату и радоваться, когда поймал карманника или дебила-уголовника.

В общем, весь день Юрий Петрович пребывал в гневе и решал, как встретиться с Володей, который явно выходил из-под контроля. Необходимо его успокоить, снять мандраж и предложить конкретный ход. Ясно, что, будь яд не мгновенного действия, Володя уже угостил бы парня и не мучился угрызениями совести. Артеменко боится оказаться рядом с трупом и попасть в поле зрения милиции, и правильно боится. Однако необходимо историю кончать. Володя и Толик должны исчезнуть. В живых останется лишь психопат Леня. Замаранный в убийстве, он будет молчать, как рыба. Ему надо дать денег, но не единовременно, а определить содержание, хоть Леня и законченный псих, а сообразит, что лично заинтересован в здоровье Юрия Петровича.

Спал он прекрасно, поднялся бодрым жизнерадостным и тут же позвонил Зиничу.

– Слушаю, – глухим голосом откликнулся Толик.

– И прекрасно, мальчик, – сказал Юрий Петрович, – станешь слушаться, будешь жить на свободе долго и красиво. Я говорю из Москвы.

– И черт с тобой, старый хрен, я уматываю, – зашептал Толик. – Тут совсем плохо стало, твой земляк копает, мне ждать нечего.

– У тебя здоровые инстинкты, мальчик, кому в зону хочется? Ты будешь сидеть тихо, кушать и пить в «Приморской», в той же компании и получишь за это деньги. Завтра в восемь утра я тебе позвоню. Если телефон не ответит, отобью соответствующую телеграмму, – пока в уголовном розыске товарищи зарплату получают, мне самому тебя искать недосуг. Ты меня понял?

– Ну? – прошептал Толик.

– Не слышу?

– Понял! Шучу я, нервы.

– У всех нервы, будь здоров. – Юрий Петрович положил трубку тут же набрал номер Артеменко и, когда тот ответил, сказал коротко: – Володя жду тебя у входа на центральный рынок.

Ветер погнал тучи, выглянуло солнце. Люди высыпали из гостиниц и санаториев, как по команде.

Юрия Петровича хорошая погода устраивала. Хотя он, как и легендарный предок, «не любил большие скопления честных людей в одном месте», тем не менее, лучше затеряться в толпе, чем наслаждаться опасным одиночеством. Он перекинул пиджак через руку, ослабил узел галстука и прогуливался у «Приморской» поджидая своего лучшего ученика.

Юрий Петрович не проходил специальной подготовки и не был знаком с работой спецслужб, однако не желал встречаться с Володей, если последний прибудет в сопровождении. За физкультурником наблюдали, могут интересоваться и Артеменко.

Володя вышел из гостиницы, был, как всегда элегантен, кремовые брюки, ботинки в тон, фирменная белоснежная рубашка. Юрий Петрович смотрел на ученика с легкой завистью. Умен, осторожен, не жаден, жить умеет, очень жаль, что ему придется умереть так рано. Когда Артеменко, обогнув здание гостиницы, направился к центру, Юрий Петрович следом не пошел, а внимательно присматривался к окружающим. Ему повезло, к гостинице подъехало такси, высадило пассажиров. Юрий Петрович сел в машину, обогнал Артеменко на несколько кварталов, дал шоферу десятку и попросил подъехать через час. Он не подошел к Володе ни у входа, ни на самом рынке, выжидал. Лишь когда Артеменко, купив цветы, направился назад, к гостинице, Юрий Петрович пересек ему дорогу, сел за столик открытого кафе и заказал мороженое.

Володя сел рядом, тоже заказал мороженое, молчал, разглядывал проходивших мимо женщин.

– Наконец-то погода наладилась. – Юрий Петрович отметил, что ученик осунулся, под глазами тени, пальцы слегка дрожат. – Тебе надо позагорать, возраст проступает, пьешь наверняка.

Артеменко достал из заднего кармана фляжку, сделал несколько глотков.

– Сердишься. Я же тебя не контролирую, помочь хочу, потому и болтаюсь в городишке вторую неделю. Кто машину испортил?

– Раньше не знал, теперь думаю, что ты, – ответил Артеменко. – Сдается, я тебе больше мешаю, чем этот придурок.

– Ясное дело, я тебя в Москве не мог достать, надо за тысячу с лишним верст вывезти. Ты из-за своей девки по фазе двинулся. Не можешь сообразить, как заставить Зинича лекарство принять не в гостинице, а у себя дома, так и скажи. Спроси у старших, они тебе разумным советом помогут.

Гуров заснул, когда уже начало светать. А в семь его уже разбудил телефонный звонок.

– Нет, – сказал Отари. – Люди работали вечер и всю ночь, твой с зонтиком, видно, улетел. Зинич никуда не бегал, к восьми отправился в санаторий.

– Собери ребят у себя дома, я приеду, – Гуров сел, ему казалось, что за левым ухом прилепили нечто тяжелое, плечо ныло.

– Ты мне не веришь?

Гуров услышал в голосе майора обиду и разозлился.

– Как оперативника я тебя мало знаю. То, что могу сделать я, ты сделать не можешь.

– Нехорошо говоришь.

– Да, дорогой, я умру не от скромности. Ты втянул меня в историю, терпи, собери людей, приготовь мне кофе и жди.

Гуров брился, рассматривая себя в зеркале. «Что со мной? – рассуждал он. – Совести меньше стало, а наглости прибавилось? Переродился в максималиста. Кратчайший путь к цели есть прямая, укладывай рельсы, катись, и не важно, если раздавил чье-то самолюбие. Ты стремишься совершить большое добро, и маленькое зло тебе простят?» Он критиковал себя, урезонивал и стыдил и не замечал, что не становится добрее и снисходительнее, а наливается упрямством и злостью. – «Почему Отари думает только о себе? Веришь – не веришь, что за детские игры? Пока мы выясняем отношения, прикончат человека».

Гуров надел костюм, белую рубашку с галстуком: для выполнения задуманного требовалось выглядеть парадно, раздражать не только содержанием, но и внешним видом. Чиновник из Москвы, заскорузлая душа, чистенький, самовлюбленный.

Он вошел на веранду дома Отари, поздоровался кивком, занял место во главе стола.

– Прошу садиться, – Гуров придвинул чашку кофе. Семь оперативников, трое совсем мальчики, разноголосо поздоровались. Отари взглянул на Гурова удивленно, поглаживая голову, вздохнул и подумал, что подполковник человек умный и опытный, но повел себя неправильно, следовало с каждым за руку поздороваться.

Гуров молчал, лицо у него было надменное, уголки губ брезгливо опустились, он допил кофе.

– Работаем плохо, лениво, словно из-под палки. Человека в вашей дыре найти не можете. В Москве, – Гуров поднял палец, – находим! Мне ваш майор ночью одну завиральную идею изложил, – он наступил Отари на ногу. – Я не верю, но попробуйте… Ваш начальник, – Гуров покосился на опешившего Отари, – думает, что человек, которого вы разыскиваете, перекрасился, съехал с частной квартиры и живет сейчас в гостинице.

Оперативники заговорили на непонятном языке, затем старший по возрасту сказал:

– Может, Отари Георгиевич правильно думает.

– Начальник всегда прав! – Гуров рассмеялся, кивнул на пустую чашку. – Кофе, пожалуйста. Если вам хочется своего начальника защитить, действуйте. Я не верю, но не возражаю. Вчера около четырнадцати часов в гостиницу – не интурист, но солидную гостиницу – поселился одинокий мужчина. Приметы: лет шестидесяти, среднего роста, среднего телосложения, одет хорошо. Москвич. Даю вам три часа, выполняйте.

Оперативники нерешительно поднялись, смотрели на майора Антадзе.

– Прошу, ребята, – сказал он, опасливо покосившись на Гурова, – я жду вас в кабинете.

– Если все это не бред, и вы человека найдете, наблюдение не вести, только сообщить и вновь собраться у товарища майора. Выполняйте!

– Да, да, – Отари, провожая товарищей, спустился с крыльца.

Гуров снял пиджак и галстук, потер шею и плечо.

– Очень злые ушли, – сказал Отари. – Ты очень хитрый.

– Все повторяем: человеческий фактор, личная заинтересованность. Людей подхлестывает не только лишний рубль, но и злость, обида за товарищей, стремление доказать плохому человеку, что он плохой.

– Ой, Лева, – Отари покачал головой. – Обидел людей, найдут – не найдут, о тебе все равно плохо будут думать.

– Мне нужен главарь, организатор, остальное стерплю, – сказал Гуров. – Вызови машину, мне нужно скорее вернуться в гостиницу.

Гуров лежал в своем номере, вытянувшись на спине, запрокинув голову, и думал. «Мне в высшей степени наплевать, – рассуждал он, – что обо мне думают местные оперативники. Я заставил их расстараться, доказать, что их любимый начальник очень умный, а это и есть главное. Почему людей хорошо работать необходимо всегда заставлять, отчего не по доброй воле»? Человек не машина, кнопку нажал и она поехала. Каждому необходима вера, убежденность, что твой труд необходим, иначе человек не работает, а служит, а порой и того не делает, лишь изображает. Оперативника не проконтролируешь, труд его не взвесишь и на штуки не пересчитаешь. Ведь как они, замученные текучкой, бесконечными кражами из гостиниц, драками, проезжими мошенниками, относятся к данному делу? Угнали машину, угонщик разбился, ну и с плеч долой. А тут какой-то приезжий из Москвы с их начальником встречается, майор лицом потемнел, сам не свои ходит. Человека приказали найти? Нужно этому визитеру, пусть сам ищет, мы своими делами займемся, позже рапорт отпишем мол, все проверено, мин нет.

Гуров самодовольно улыбнулся: ничего, голубчики, поноситесь как наскипидаренные.

В том, что Гуров разгадал маневр Юрия Петровича, не было ничего удивительного.

Никто из арестованных по громкому делу не мог обратиться за помощью к рядовому уголовнику. Это должен быть человек их круга – головастый, осторожный и хитрый. Видимо, его из тюрьмы за горло держат, и не выполнить просьбу, уехать он не может. Наблюдение за Зиничем он засек, и на случай его ареста должен дислокацию сменить. Начнут искать задрипанного старикашку, проживающего на частной квартире, поэтому нужно объявиться респектабельным, молодящимся и в гостинице.

В сознании Гурова кружился калейдоскоп не связанных между собой фактов и событий. Так образ разыскиваемого никак не сочетался с отвернутыми гайками и ночным нападением. В обоих случаях действовал дилетант. Подпольные финансисты и «цеховики» лично такими делами не занимаются. Если бы он нанял профессионалов, меня бы элементарно застрелили либо зарезали. Толик Зинич? Ну, какой головастый человек обратится за помощью к Толику? Он не может быть исполнителем. Если не исполнитель, значит, жертва.

Гуров сел, сонливость пропала, он прошел к письменному столу, позвонил в отдел, когда Отари снял трубку, сказал:

– Немедленно арестуй Зинича.

– Что? Ты не заболел, дорогой? Я не прокурор, да и за какие дела?

– Извини, неточно выразился, – Гуров смутился, действительно, брякнул спросонья черт знает что. – Задержи его под любым предлогом и не отпускай.

В номер постучали, Гуров обернулся и увидел Толика Зинича.

– Здравствуйте товарищ начальник! – Толик шутовски поклонился. – Разрешите войти?

– Хорошо, дорогая, я перезвоню. – Гуров положил трубку. – Здравствуй Толик. Ну-ка, подойди, покажи свои ладони. Меня гадатьучили, дай потренируюсь.

Он осмотрел руки Зинича, который глядел на Гурова глупо улыбаясь. «Если шарахнул меня он, то мог ошкарябаться, дубина была уж больно сучковата», – думал Гуров. Ладони оказались гладкие, без единой царапины.

– Так, у меня к тебе дело, сиди в номере, не рыпайся, скоро вернусь. – Гуров вышел запер дверь, ключ положил в карман.

От дежурной по этажу позвонил Отари.

– Он пришел ко мне, я запер его в номере. Что у тебя?

– Лебедев Юрий Петрович, поселился в гостинице «Южная» вчера около пятнадцати часов, занимает двести восемнадцатый номер, сейчас отсутствует.

– Мне нужно время. Соскучился по Тане, не знаешь, где она? – Гуров видел, что дежурная с таким вниманием читает журнал, что можно не сомневаться, – не пропускает ни одного его слова. – Позвоню.

Гуров направился к своему номеру. «В моем распоряжении всего несколько часов, – думал он, перешагивая через пылесос, который горничная установила посреди ковровой дорожки. – Постояльца гостиницы „Южная“ временно забыть. Быстро думать, быстро».

Зинич не может быть помощником человека умного. Почему между ним и Лебедевым существует контакт? Зинич работал в загородной резиденции, мог что-то видеть. Он через меня познакомился с Майей и Артеменко. Это была его инициатива, знакомства с ним никто не искал. Испортил машину и напал на меня дилетант. Скоре всего это один и тот же человек. Артеменко не подходит, Лебедев, если он тот, кого я ищу, глупостями заниматься не станет. В случае с машиной алиби Кружнева сомнений не вызывает. Если я рассуждаю правильно, Кружнев из действующих лиц исключается. Но он здесь, и в случайное совпадение не верится.

Гуров подошел к своему номеру открыл дверь и громко сказал:

– Толик, у меня к тебе есть вопрос.

Никто не ответил. Гуров вышел на балкон.

Отари ликовал. Его ребята за несколько часов нашли приезжего, установили, где Лебедев жил раньше, в каком кафе завтракал и обедал. Отари был тщеславен, но не чрезмерно, чужие успехи никогда себе не приписывал. Однако сейчас у него как-то выпало из сознания, что не он, майор Антадзе, высказал предположение, что Лебедев существует, а Гуров.

Когда первая волна ликования прошла, Отари начал прикидывать, а что конкретно они имеют против этого загадочного человека. Ничего. Снимал квартиру под чужим именем, так документов фальшивых не предъявлял, сказал, что он Иван Иванович Иванов. Шутка. И попробуй доказать обратное. Парик, палка, ношеный костюм? Ну и что?

– Орех, в котором нет ядра, пустой орех, – сказал майор, хмуро глядя на своих товарищей.

Оперативники принесли свои рапорты, словно удачливые охотники добычу. Хвастались друг перед другом. Когда выяснилось, что вроде и стреляли метко, а ни мяса, ни шкуры не добыли, горячка прошла, все притихли. Звонил Гуров. Говорил коротко, непонятно. Отари хотел разделить с ним радость, посоветоваться, но, когда сообщил об успехе, Гуров не поздравил, положил трубку.

Зинича арестовать? За что? Таня ему срочно потребовалась. Зачем? И зачем сразу трубку бросать?! Почему не говорит, как мужчина, – спокойно и обстоятельно? За Лебедевым наблюдение не вести. Не верит он нам, снова не верит! Все ему сделали, как боги работали! А он не верит!

– Доброе утро, товарищ майор! Разрешите? – в кабинет вошел дежурный по отделу. – Телефонограмма из республиканской прокуратуры. И какое-то письмо вам, лично.

– Давайте, – Отари расписался в получении телефонограммы, дежурного офицера отпустил, письмо отложил в сторону.

«Пальцевые отпечатки, принадлежащие Артеменко Владимиру Никитовичу, присланные вами в наш адрес, являются серьезной уликой. Артеменко задержать, срочно этапировать в прокуратуру республики. Старший следователь по особо важным делам».

Наконец-то! Отари вскочил, пробежался по кабинету. Молодец Гуров, умница, мы победили, теперь дело пойдет. Отари рассеянно взял конверт, на котором было написано «Майору Антадзе. Лично». Почтовый штемпель на конверте отсутствовал. Он прочитал письмо мельком, сначала ничего не понял, перечитал раз, другой и опустился в кресло. Он работал в милиции давно и знал, подобные угрозы пустыми не бывают.

Зазвонил телефон.

– Я просил тебя до одиннадцати из номера не выходить, – не поздоровавшись, сказал Орлов. – Что с тобой, Лева? Я звонил тебе из кабинета Турилина. Ты не ответил, безобразие.

Гуров напрочь забыл, что должен звонить начальник. Оправдываться глупо и бессмысленно, решил он, и сухо ответил:

– Виноват, товарищ полковник. Обстоятельства. Не знаю, как вела себя жена Цезаря, но подполковник Гуров должен быть вне подозрений, он это заслужил.

Они работали вместе более десяти лет, отношения с годами переросли в дружбу, и то, что Лева назвал Петра Николаевича по званию, кольнуло Орлова. Утром, когда он докладывал историю с анонимкой генералу Турилину, тот рассмеялся.

– Гордись, Петр Николаевич, хорошего офицера воспитал. Лева, конечно, немного авантюрист, но честнейший парень и настоящий розыскник.

– Я о Гурове забочусь, – не сдавался Орлов. – Личное дело себе испачкает.

– Без сучка и задоринки личные дела только у карьеристов, людей холодных, с рыбьей кровью. Говоришь, сидит в номере и ждет звонка? Ну-ка, соедини меня с ним.

Орлов позвонил, но Гуров не ответил. Генерал не рассердился, взглянул озабоченно.

– Там грязное дело. Может, Гуров случайно залез?

– Случайно можно на дороге в коровью лепешку вляпаться! – горячился Орлов. – Вы же сами говорите, Гуров розыскник божьей милостью. Я ему приказал отдыхать, врачи им недовольны.

– Верно, – перебил генерал. – Дозвонись и реши, может, стоит к нему вылететь.

Орлов звонил Гурову каждые полчаса, наконец, соединился, а Лева не оценил, начал хамить.

– Товарищ подполковник, – чуть растягивая слова, волнуясь и потому еще более лениво, чем обычно, заговорил Орлов. – Подумай, может, тебе не очень помешает полковник Орлов? Я бы к вечеру появился.

– Петр Николаевич! – Гуров откашлялся. – Спасибо. К вечеру все, так или иначе, кончится. Да, если бы ты был здесь, – он чуть улыбнулся, прикрыл глаза, – мы бы с тобой их в целлофан завернули, розовой ленточкой перевязали и отнесли на стол прокуратуры.

– Тебе виднее, – Орлов чуть было не сказал, мол, береги себя, но лишь хмыкнул, удивляясь собственной сентиментальности. – Ладно, звони.

– Слушаюсь! – гаркнул Гуров, положил трубку и выскочил из номера.

Компания поджидала его у гостиницы. Все, кроме Кружнева, улыбались. Гуров взглянул на свой балкон и понял, что перебраться с него на открытую веранду ресторана не составляло никакого труда.

– Лев Иванович, – сказал Артеменко, – используешь служебное положение, арестовываешь соперников.

– Ох, Владимир Никитович, кто о чем, а вы все о женщинах, – отшутился Гуров. – Мы с Таней прошлой ночью отношения выяснили, и она мне даровала свободу.

– Сначала подвесила тебе дулю за левое ухо. – Кружнев указал пальцем. – Правильно сделала, чтобы руки не распускал.

– Ну-ка похвастайся! – Артеменко взял Гурова за плечи, повернул. – Ничего, раны украшают воинов, – и рассмеялся.

«Дорогой, ты совершил последнюю ошибку, теперь я тебя быстро спеленаю», – подумал Гуров.

Беззаботно перешучиваясь, они шли по набережной, решая наболевший вопрос, где обедать и клялись, что в ресторан гостиницы не пойдут никогда. Даже Кружнев томно улыбался, восхищаясь своей находчивостью, тем, как он подколол самоуверенного милиционера.

Майя думала о том, что жить дальше так нельзя, и не потому, что торговать красивым телом и бессмертной душой безнравственно и стыдно, просто однообразие и скука заели. Володьку увольняю, отправляю в глубокий запас. Никто еще от работы не умирал, и я не подохну. Не возьмут тренером – начну работать инструктором, поступлю в инфизкульт на заочный. Одета, обута, здоровье – слава богу, выберу мужика попроще, рожу сына. На стадионе не была тысячу лет. Как там мои подружки-старушки? Как живут, чем занимаются, о чем болтают? К отцу с матерью надо заглянуть, не по-людски живу. Сегодня прощальная гастроль завтра улетаю.

Танины мысли были о Гурове. Как убедить подполковника, что он ошибается: Толик никогда не нападет в темноте, не ударит человека по затылку. Все мужики – и знаменитый сыщик не исключение, – самоуверенные и самовлюбленные повелители. Он решил, что сказал, значит, тут и истина в последней инстанции. Артеменко, видите ли, ему не подходит. Староват бегать и прыгать. А этот старый козел еще молодому фору даст. Он – явный финансист и единственный из всех может иметь отношение к миллионным делам. И шишку на голове подполковника разглядывал с таким фальшивым интересом.

Майор с подполковником заумью страдают, женщин следует слушать. Они умнее. А этот… Таня взглянула на улыбающегося Гурова, весь из себя гордый и высоконравственный, ночью в лоб поцеловал, будто покойницу. Так ему и поверили, что кроме жены все остальные бабы для него лишь друзья-товарищи.

Когда Зинич разговаривал с «чертом из подземелья», так Толик называл про себя Юрия Петровича, то пугался. Ворошить связанные с «заповедником» старые дела совершенно ни к чему, ведь кроме девки психопатки, многое может выплыть. Молодой Толик был, неопытный, только следователь таких слов не знает, поинтересуется лишь, совершеннолетний или нет. И точка. Тоже закон придумали: ум человека годами измерять. Один сопли еще не подобрал, уже все соображает, другому жизнь плешь проест, а он внуков учит, что надо всегда говорить правду и жить гордо.

Сейчас Толику вроде бы бояться нечего, запер его в номере московский сыщик, так это шуточки. Когда у него будет что серьезное, Толика в другом месте запрут, где балконов нет, а на окнах железные намордники. Поскорее бы они все разъехались, а он своими дамами занялся. Противно, конечно, и не больно денежно, однако безопасно.

Кружнев шел в стороне от компании, поглядывал на всех с чувством превосходства, размышляя о смысле бытия. «Ну к чему мне убивать этого прибитого молью донжуана? Благодетеля я и так за горло возьму, за ним грехов на полный круг ада хватит. Меня на сегодняшний день в рай не пустят, а я и не рвусь, там скучно. Володьку Артеменко жизнь, как и меня, видно, не баловала, седой совсем, подсасывает втихую, словно грудняк соску. Можно вечером к нему в номер войти и в бутылку, что стоит у него на полочке в туалете, капнуть. Володя либо перед сном глотнет, либо утром во время бритья. А я тут при чем? У меня как всегда стопроцентное алиби».

Кружнев взглянул на Гурова с ненавистью, вот кого прибрать следует, тоже мне супермен-победитель, ни горя у него, ни забот.

Он вынул из кармана ватный шарик, в котором была спрятана капсула с ядом и осторожно подбросил. Чего стоит жизнь? И вспомнились слова известной песни, которую пел в кинофильме Олег Даль: «Есть только миг между прошлым и будущим…»

Артеменко шел между Майей и Таней, поддерживая светский разговор и вспоминал свою встречу с Юрием Петровичем.

– Держи, недоумок, – шеф протянул через стол стограммовый шкалик коньяку, – брось после ужина парню в карман. Вечером не заметит, утром найдет, думаешь, он с похмелья вспомнит, как у него шкалик оказался? Платком его протри, Володя. Достаточно того, что ты в одном месте свою визитную карточку оставил. Я такие дела проворачиваю, а ты один пустяк сделать не можешь, хочешь все иметь и ничем не рисковать.

Артеменко молча взял шкалик, завернул в платок, убрал в карман.

– Люблю я тебя, – Юрий Петрович вздохнул, – а может быть, просто привык. Так мы свои привычки любим больше всего на свете. Ты смотри, по ошибке сам не хлебни, отдашь богу душу раньше времени.

Артеменко понять последней фразы не мог, и Юрий Петрович рассмеялся.

– Я пошел. Хвоста за тобой нет, я уверен, что милицейский дружок твой Володю Артеменко ни в чем не подозревает, действуй спокойно. Да, капсулу, что у тебя осталась, в туалет выброси. Яд хранить опасно, не убьет сегодня, обязательно убьет завтра.

Артеменко не знал, что капсулы с ядом у него уже второй день нет. Так закончилась его встреча с Лебедевым, а сейчас Артеменко рассказывал девушкам давно забытый анекдот и нащупывал в кармане шкалик, как бы его вместе с платком не вытряхнуть. Толик шел чуть впереди, ни куртки, ни пиджака он не носил, брюки в обтяжку, в задний карман шкалик не сунешь. Хорошо Петровичу у пульта дистанционного управления сидеть и командовать.

– Володя. – Майя сжала ему локоть. – Когда рассказываешь анекдот, полагается не хмуриться, а смеяться.

«Я не справлюсь, – рассуждал тем временем подполковник Гуров, – точно не справлюсь, необходимо звонить в Москву, просить помощи. А сейчас – отменить выездной обед и вернуть всех в гостиницу».

Гуров догнал Толика Зинича и негромко, четко выговаривая слова, заговорил:

– Толик, мы нашли твоего пожилого приятеля, который тебя бросил. Не крути головой и закрой рот. Если тебя умный человек в номере запер, надо сидеть и терпеливо ждать, пока выпустят.

– Товарищ начальник, – пробормотал Толик, – Лев Иванович, я думал…

– Не надо, – перебил Гуров. – Я сейчас от тебя отойду, через несколько минут ты скажешь, что возвращаешься в гостиницу. Не объясняй почему, надо, и все, точка. Вся компания тоже вернется. И ты весь оставшийся день будешь ходить за мной как привязанный.

– А если все не вернутся? – Толик икнул.

– Вернутся. – Гуров остановился, подождал Артеменко и девушек. – Друзья, надо торопиться на пляж, хоть немножко загореть.

Таня чуть кивнула, Артеменко безразлично пожал плечами, окликнул Кружнева.

– Леня, ты что, словно принц датский, в уединении решаешь надоевший всем вопрос?

– Я уже решил, – ответил Кружнев.

Каждый в этой веселой и беззаботной компании принял решение, что он будет сегодня делать и чего не будет. Но все ошибались. Ошибался даже профессиональный сыщик, чего же ждать от остальных?

Последний вечер

«Я свое возвращение подготовил, Таня последует за мной. Как только Зинич повернет, за ним бросится и преступник», – рассуждал Гуров.

Так все и произошло. Поднимаясь по лестнице гостиницы, Майя сказала:

– Толик, зайди, ты мне нужен.

– Сей минут, госпожа, – ответил Толик и побрел за подполковником.

Гуров пропустил его в номер, запер дверь.

– Садись и рассказывай, времени выслушивать вранье у меня нет. Когда, где к тебе подошел невысокий плотный мужчина, лет шестидесяти, чем тебе пригрозил, что от тебя потребовал? Выкладывай, Зинич, быстро.

– Какой мужчина? – На Толика опять напала икота.

– Я ни разу в жизни не ударил допрашиваемого. – Гуров угрожающе двинулся на Зинича. – Мы не в служебном кабинете, сейчас не допрос, дружеская беседа.

– Прокурор! – прошептал Толик, втягивая голову в мощные плечи.

– Будет прокурор, обязательно! Говори!

– Все, все, гражданин начальник, я ни в чем не виноват. Девка выбросилась из окна сама.

– Я задал тебе вопросы, отвечай по порядку.

– Понял, сейчас, вот только соберусь с мыслями.

Зазвонил телефон. Гуров снял трубку, сказал:

– Слушаю.

– Артеменко говорит. Лев Иванович, вызовите милицию и срочно приходите в триста шестнадцатый.

Гуров положил на стол блокнот и шариковую ручку.

– Сиди и пиши! Из номера выберешься – посажу в изолятор!

Дверь номера, в котором жила Майя, была приоткрыта. Гуров вошел без стука.

Майя лежала на полу, запрокинув голову, оскалившись, смотрела в потолок. Подполковник Гуров покойников в своей жизни видел, и проверять пульс у Майи не стал.

Таня и Артеменко сидели в креслах, сложив руки на коленях, будто примерные ученики. Из прокушенной губы Тани стекала кровь, из широко открытых глаз Артеменко бежали слезы.

– Так и сидите, – устало сказал Гуров и позвонил в отдел. – Товарищ майор, приезжайте, возьмите с собой группу и следователя прокуратуры.

Артеменко медленно поднялся и начал двигаться вдоль стены, стараясь держаться от тела как можно дальше.

– Сядьте на место, – механически сказал Гуров.

– Мне надо в свой номер. – Артеменко опустился в кресло, удивляясь собственной наивности. Никуда его не выпустят.

Можно попроситься в туалет, но подполковник обязательно войдет за ним, и, кроме унизительной сцены, ничего не получится. Надо сидеть смирно, если он начнет дергаться, только привлечет к себе внимание.

В коридоре раздались голоса, шаги, первым к стоявшему в дверях Гурову подлетел Отари. Гуров дал возможность майору заглянуть в номер, обратился к следователю прокуратуры.

– Вот такие дела. Девушка, которая сидит в кресле, – офицер милиции, если вы разрешите, я ее заберу, вы сможете допросить ее чуть позже.

Следователь прокуратуры, худощавый немолодой человек, оглядел место происшествия, повернулся к стоявшему за его спиной врачу.

– Начинайте, – потом внимательно посмотрел на Гурова. – Старшего лейтенанта я знаю. Если она вам нужна… – Он пожал плечами. – А мне, Лев Иванович, вы ничего не хотите сказать? Вы, как мне успели сообщить, человек опытный.

– Пожарник, в присутствии которого спалили дом, должен заткнуться. – Гуров взглянул на Отари. – Где Екатерина Иванова?

– Дорогой, зачем нужна горничная? Сейчас до нее?

– Товарищ майор. – Гуров сдержал себя, вздохнул, повернулся к следователю. – Здесь яд, думаю, девочку убили по ошибке. Хотя и не поручусь. В номере находится человек опасный. Не выпускайте его из поля зрения, не разрешайте вынимать что-либо из карманов.

– Хочу официально заявить, – Артеменко, за которым Гуров продолжал следить неотрывно, подбежал к дверям. – Когда я вошел в номер, девушка уже была мертва! У меня есть свидетель! Задерживать меня вы не имеете никакого права!

– Владимир Никитович, умерла женщина, которую вы любили, – сказал Гуров. – Ведите себя достойно.

– Я не могу, не могу здесь находиться! – Артеменко почувствовал, что нашел выход из положения. В данной ситуации истерика не только допустима, но и естественна. – Хотите задерживать, задерживайте, приставьте охрану, заприте меня в моем номере! Только не здесь, будьте людьми!

Следователь увидел, как Гуров отрицательно покачал головой, и сказал:

– Я вас понимаю, однако порядок нарушить не могу. Доктор, помогите товарищу.

Врач сделал Артеменко укол, а Гуров жестом вызвал Таню.

– Отари, мне нужна машина. А сейчас пройдите оба ко мне в номер.

Толик, не знавший о случившемся, сидел за столом и сочинял.

Гуров бегло просмотрел его творчество, бросил листки на стол.

– Несколько минут назад убили человека, ты можешь оказаться соучастником.

По выражению лиц Тани и майора Антадзе Зинич понял: его не запугивают. И порвал свою исповедь на мелкие кусочки.

– Все, все! – Зинич схватился за грудь.

Гуров махнул на него рукой.

– Товарищ майор, потолкуйте с гражданином. Через десять минут я должен знать правду.

Когда майор вывел Зинича из номера и закрыл за собой дверь, Гуров указал Тане на кресло, сел сам, достал сигареты.

– Какой-то кошмар, так неожиданно. – Таня запнулась. – Извините, товарищ подполковник, вам нужны факты, а не эмоции.

– Давай подряд, с момента, как мы расстались в коридоре. – Гуров закурил. – Напоминаю, Майя позвала Зинича, вы пошли в номер.

– Мы вошли в номер, – повторила Таня. – Я зашла в ванную, дверь за собой не закрыла, причесывалась. Да, в номере, естественно, никого не было. Тут же зазвонил телефон. Майя сняла трубку и сказала: «Отстань, все ты врешь, мне надоело!» – и бросила трубку. На столе стояла бутылка коньяка. Майя налила в два стакана, сама выпила, мне не предложила, лишь кивнула. Затем она сказала: «Начинать новую жизнь пошло, но я попробую. Татьяна, я выйду замуж, рожу сына, растолстею. Представляешь? Начну жить скромно, от зарплаты до зарплаты, проживу долгую, скучную жизнь, и когда тихо умру, надо мной фальшиво поплачут».

– Потом она… – Таня задумалась. – Она открыла гардероб, что-то достала, кажется, из кармана своего голубого жакета. Знаете, у нее такой наимоднейший жакет, с подкладными плечами?

Гуров наимоднейшего жакета не помнил, но согласно кивнул.

– Майя держала в руках что-то очень маленькое, я не рассмотрела, честно сказать, я ее почти не слушала. «Вот яд смертельный! – Она театрально взмахнула рукой. – Я глотну – и все! Ни мужа, ни сына, ни скучной старости! Мой труп! А вы вечером в этом кошмарном ресторане устроите поминки». Все.

– Как все? – не понял Гуров.

– Майя что-то проглотила, сделала шаг и упала. – Таня расстегнула воротник блузки. – Я ничего не поняла, даже рассмеялась. Дверь открылась, вошел Артеменко и сказал: «Майя! О боже!» Я хотела подойти к ней, но Владимир Никитович меня не подпустил, нагнулся к ее лицу, словно хотел поцеловать, затем позвонил вам.

– Он не слушал сердце, не проверял пульс? – спросил Гуров.

– Нет, он вроде знал, что Майя мертва.

– Хорошо. – Гуров в сердцах ругнулся. – Что я говорю? Ладно. Слушай, Татьяна, внимательно. Ты срочно найдешь горничную Екатерину Иванову.

Гуров инструктировал Таню долго и тщательно, просил повторить свои вопросы, дважды поправлял ее, когда девушка нарушала их последовательность.

Зинич, естественно, рассказал все. Когда пришел Гуров, парень уже оправился от шока и мог свою историю повторить гладенько.

Отари смотрел на Зинича грустно, понимая, что парня использовали «втемную». Лебедев на очной ставке от всего откажется, его не взять. И прекрасно! Все изменилось, утром подполковник Гуров был его другом. Сейчас он главный враг. Он его не поймет, потому и знать ничего не должен.

Гуров почувствовал, сейчас Зинич говорит правду, значит, главаря не взять. Конечно, планы мы его рушим, но истину на свет не вытащим и виноватых не накажем. Ни Артеменко, ни Кружнев показаний не дадут, а с тем, что у меня есть, – все равно, что с мелкашкой на медведя.

Отари и Зинич о чем-то спорили, Гуров опустился в кресло и равнодушно, без всякой злости сказал:

– Заткнитесь.

«Еще недавно я не позволял себе так разговаривать ни с кем». Гуров взглянул на Отари, хотел извиниться, но лишь поморщился.

– Пустяки, дорогой. Ты просто устал, – сказал Отари и кивнул Зиничу на дверь. – Выйди, подожди в коридоре.

– Дайте минуту, майор. Если Татьяна добьется успеха, необходимо горничную Иванову официально допросить. Кружнева задержать в порядке сто двадцать второй, на семьдесят два часа. – Гуров встал.

– За что задержать? – Отари старался говорить спокойно и не размахивать руками. – Лев Иванович, почему ты не можешь мне все объяснить? Я не деревянная фигурка, которую на шахматной доске переставляют.

– Времени нет, – ответил Гуров.

– Я задержу! Ты не докажешь! Кто за незаконное задержание отвечать будет?

– Майор Антадзе, естественно. – Гуров даже пожал плечами. – Артеменко тоже задержать, и у обоих изъять все, вплоть до носовых платков, я уже не говорю об авторучках. Передай следователю, если не докажете вину Кружнева и Артеменко и через семьдесят два часа их отпустите, вас по головке не погладят. А если в гостинице еще одного человека убьют? Работай. Зинича со мной в машину.

Гуров уже открыл дверь, неожиданная мысль остановила его.

– Черт побери! Нельзя задерживать. Разведи их по номерам, посади с ними людей, пусть читают журналы и пьют чай. Спиртное у Артеменко отбери.

Отари подумал, что еще одного человека в гостинице сегодня убьют и никто этому не помешает, даже подполковник Гуров.

В этот день Юрий Петрович поднялся рано, пребывая в настроении противоречивом. Вчера Володю Артеменко удалось уговорить, однако парень он оказался хлипковатый. Леня Кружнев человечек железный, но неуправляемый, способен выкинуть любое коленце. Положение, казалось бы, дерьмовое, радоваться нечему. С другой стороны, ситуация за последнее время не ухудшалась. Половину требуемых денег он семье южанина передал, вторую половину обещал отдать после суда. Значит, о том, чтобы Юрий Петрович Лебедев находился на свободе, позаботятся.

Зазвонил телефон, звонок был междугородный. Лишь вчера Лебедев сообщил в Москву свой новый номер, кому-то уже неймется. Он снял трубку.

– Здравствуй.

Абонент не представился, но Лебедев сразу узнал его. Звонил тот самый человек с грустными глазами, что в Москве передал от «южанина» привет, «попросил» деньги и потребовал ликвидировать Артеменко и Зинича.

– Нужный тебе человек не местный, из Москвы, твой друг. Власти вышли на него, требуют к себе. Если он попадет в кабинет следователя, всем конец, тебе тоже. Я дал тебе документ на…

– Помню, – перебил Юрий Петрович.

– Действуй немедленно, твоя судьба в твоих руках. – Абонент положил трубку.

«И откуда он все знает? – думал Лебедев. – В тот раз о пальцевых отпечатках на шкатулке, теперь, что прокуратура вышла на Артеменко? Ну это дело не мое…» Лебедев написал майору Антадзе письмо и отнес в отдел.

В это время оперативники уже выходили на некого «Ивана Ивановича».

Он вернулся в гостиницу и начал анализировать ситуацию. Антадзе ослушаться не посмеет, не допустит, чтобы отец и дед сели в тюрьму, значит, часы Володи Артеменко сочтены. Сам он, Юрий Петрович Лебедев, вне опасности, и к происходящему, и к тому, что сегодня вечером должно случиться, никакого отношения не имеет.

Гуров вошел без стука, прервав размышления Юрия Петровича на самом интересном месте.

– Я не здороваюсь, так как здравствовать вам не желаю. – Гуров закрыл за собой дверь. – Вы Юрий Петрович Лебедев, я – Лев Иванович Гуров. Вы – преступник, я подполковник милиции, такие встречи время от времени происходят.

– У вас наверняка имеется документик, но не беспокоитесь, верю на слово. – Юрий Петрович опустился в кресло, жестом пригласил Гурова садиться. – А что человек преступник, устанавливает только суд. Вы это знаете не хуже меня, судя по возрасту и званию, оговориться не могли, значит, умышленно оскорбляете.

– Точно, – Гуров кивнул. – У меня с доказательствами дело обстоит плохо, решил обидеть, может, вы сгоряча подбросите в огонь дровишек.

– Это вряд ли, – ответил Юрий Петрович и подумал, что если бы у Гурова было плохо с доказательствами, то он бы так не говорил. – Думаю, вызывать милицию и выпроваживать вас бессмысленно?

– Правильно думаете. Я у вас пока, – Гуров сел в кресло, – как частное лицо, такой нахальный незваный гость. Можете не сомневаться, следователь прокуратуры, официальный допрос, очные ставки – все будет, не волнуйтесь. Давайте сначала мирно побеседуем.

– Нет. – Юрий Петрович поднялся. – Мирную беседу мы пропустим. Начнем с официального протокола.

«А чего я ждал? – подумал Гуров. – Такой человек на беседу не согласится. Позиция у меня слабенькая, если он это поймет, то обнаглеет, и следователю с ним не справиться».

– Имеете полное право, – Гуров тоже встал. – Я подумал, что разговаривать здесь приятнее, чем в милиции. Следователь прокуратуры проводит осмотр места происшествия. В «Приморской» от мгновенно действующего яда умер человек. Пока следователь осмотр не закончит и всех не допросит, вами заниматься не начнет, придется ждать.

– А я-то здесь при чем? – удивился Юрий Петрович и вновь сел в кресло. – Чушь какая-то!

– Действительно – согласился Гуров. – Серьезный человек, финансист, и вдруг какой-то яд, бессмысленные убийства. – Он сокрушенно вздохнул и развел руками. – Я здесь отдыхаю, вообще человек сторонний, но мне любопытно стало, я и согласился за вами подъехать.

«Быстрее надо говорить, больше информации, не дать ему времени на анализ, – думал Гуров. – Я сам себе противоречу, но он не должен успеть сориентироваться».

– Я розыскник, моя клиентура все больше кистенем да фомкой пользуется, ну сегодня уже пистолет и отмычку освоила. Вы ведь должны по республиканскому делу о хищениях и взятках в особо крупных размерах проходить, но вас пока подследственные с собой не берут. – Гуров говорил быстро, легко, перескакивая с одного на другое, словно речь шла о ерунде. – Я в вопросах хищений и взяток полный профан, вы же знаете, у нас узкая специализация. Убийствами я занимаюсь, в их раскрытии кое-какие заслуги имею. Я и говорю местным властям, крупный финансист перекраситься в убийцу не может.

– Я и в «Приморской» ни разу не был, – Юрий Петрович растерялся, – легко доказать.

– Они говорят, мол, незамедлительно задержать Лебедева Юрия Петровича. Он под чужим именем жил в городе, встречался тайком с Зиничем и Артеменко, наверняка… – Гуров спохватился, вроде бы сказал лишнее. – Я с вашего разрешения боржомчика выпью.

– Конечно, конечно. – Юрий Петрович открыл стоявшую на столике бутылку, наполнил бокал. – Прямо фантасмагория, – пробормотал он, пытаясь отгадать, кого же убили и что конкретно против него могут иметь. – Как это под чужим именем? Какой Зинич? Какой Артеменко? Вот мои документы, абсолютно подлинные.

Он вынул из кармана паспорт и бросил на стол. Гуров удобно расположился в кресле, пил боржоми, на паспорт даже не взглянул. «Надо подбросить ему мысль, что я с местными властями в конфликте. В мое стремление ему помочь он никогда не поверит, а в ведомственные распри поверить может вполне».

– Ребята из УБХСС и прокуратура гигантоманией страдают. Только у них дела миллионные, а в угро копеечные делишки. Лебедев, конечно, преступник, тут я с ними согласен. – Гуров взглянул на хозяина и развел руками, мол, извини, от истины не отступлюсь. – Так и берите Лебедева по его делу. А в мои кровные дела, на которых, фигурально выражаясь, я собаку съел, не лезьте.

Гурову не понравилось, что Юрий Петрович молчал, значит, думает, сопоставляет. Необходимо его огорошить, запутать.

– Я согласился за вами подъехать, интересно выяснить некоторые детали без протокола, может, вы сболтнете чего лишнего! – Гуров заразительно рассмеялся, словно приглашая хозяина поддержать забавную игру.

Подполковник не сомневался, что преступник ничего лишнего не скажет, добивался не дополнительной информации, а чтобы Юрий Петрович некоторые факты признал до встречи со следователем.

– Вы, я вижу человек веселый, – начал осторожно Юрий Петрович, контролируя каждое свое слово. – Только разделить вашего веселья не могу. Проживаю я по своим документам, ни с кем тайно не встречался, а уж к убийству в гостинице тем более никакого отношения не имею.

– Очевидные вещи отрицать неразумно! – Гуров вновь рассмеялся. – Как говорится, маленькая ложь рождает большие подозрения. Квартиру вашу на Фестивальной нашли, кафе «Красный мак», где вы пили коньяк из чайного стакана в своем более чем странном обличье, тоже установили. Зинич, как вы знаете, большим умом не отличается и встречи с вами не отрицает. Он лишь твердит, что никаких противозаконных просьб со стороны Ивана Ивановича то есть от вас, Юрий Петрович, не было. А ваше свидание с Владимиром Никитовичем, он еще держал в руке девять розовых махровых гвоздик, я собственными глазами видел.

Упоминание о чайном стакане и гвоздиках должно было добить Лебедева, такие детали всегда действуют безотказно. Он же не знает, что официант стакан с коньяком запомнил, а клиента опознать отказался категорически. Гвоздики Гуров видел, а о встрече лишь догадался. Даже признай эту встречу Артеменко, очная ставка один на один ничего не даст.

– Володя? – Юрий Петрович изобразил удивление. – Даже не знал, что он Никитович! Увидел случайно. Как выражаются в Одессе, поговорили за жизнь.

«Поплыл многоопытный проходимец, – подумал Гуров – теперь не остановишь. Разведем вас по кабинетам, зададим простые вопросы: где, когда, при каких обстоятельствах познакомились? И, простите, о чем при встрече разговаривали?»

– А кто такой Зинич? – Юрий Петрович всплеснул ручонками. – Уж не физрук ли Толик? Здоровенный балбес с голубыми глазами? Виделся, выпивали, так от дождя и смертной скуки к кому только не присоединишься. А что Иваном Ивановичем себя назвал – так шутки ради. И квартирку на Фестивальной снимал, хотелось отшельником по-простецки пожить, а затосковал в одиночестве – к цивилизации потянуло.

– Ясное дело. – Гуров согласно кивнул. – Коллеги мои столь невинные поступки неизвестно как расценили. Я что, убийц не видел? – Он пожал плечами. – Не будет серьезный делец организовывать мокрое дело.

– Конечно не будет! – воскликнул радостно Юрий Петрович, опомнился и добавил: – Только я не делец. Откровенно скажу, в наше время крупный хозяйственный работник монахом прожить не в состоянии. Но серьезный делец? Извините, к чужой славе не примазываюсь! – Он вскочил.

Гуров поднялся, легонько толкнул Лебедева ладонями в грудь словно в «ладушки» играл.

– А это не моя чужая головная боль. Я в ваших шурах-мурах ни бельмеса не смыслю. Заболтались мы с вами. Следователь, наверное, уже освободился. Поехали.

– Кого шлепнули в «Приморской»? – спросил Юрий Петрович. – Или секрет?

– Не секрет, – Гуров посерьезнел. – Но я лишнего никогда не болтаю. В каком порядке следователь станет вопросы задавать или начнет с опознания вами трупа, не мое дело.

– Понимаю, понимаю, – Юрий Петрович запер номер и они вышли на улицу чуть ли не друзьями.

Предстояло разрешить щекотливую ситуацию. На заднем сиденье милицейской машины сидел Зинич, Гуров не был уверен, что Толик опознает Лебедева в его новом обличье. Надо было создать обстановку, при которой они встретились бы как старые знакомые и чтобы инициатива исходила от Лебедева.

– Юрий Петрович, маленький сюрприз! – Гуров распахнул дверцу. – Ваш молодой друг, прошу любить и жаловать!

Как Гуров и предвидел, Зинич своего «старого черта» не узнал. Лебедев, не обратив внимания на недоумение Толика, усаживаясь рядом, сказал:

– Здравствуй, недоросль. Человек, понимаешь, тебя кормит и поит, а ты его грязью поливаешь.

Толик узнал сначала голос, а, приглядевшись, признал и человека.

– Иван Иванович, я ничего такого, – Толик хлопнул себя по груди. – Знакомы и знакомы, никакой уголовщины.

Главное было произнесено, они подтвердили факт знакомства, и Гуров начальственным тоном прикрикнул:

– Разговоры прекратить! Следователь разберется, что вы ели, пили, о чем договаривались.

Через несколько минут они подъехали к гостинице «Приморская». Юрий Петрович пребывал в состоянии зыбкого полусна-полуяви, когда не понимаешь – то ли просыпаешься, то ли засыпаешь. Всего час назад он был абсолютно уверен, что никакие его контакты с «Приморской» недоказуемы. И как же получилось, что он сам практически добровольно многое рассказал. И теперь поднимаясь по ступенькам вверх в состоянии обреченной эйфории, он понимал, что это путь вниз.

– Я побыл в гостях у вас, теперь вы погостите у меня. – Гуров открыл дверь своего номера.

Юрий Петрович, не заметив куда и в какой момент исчез Толик Зинич, вошел в номер, тупо оглядел кресло, письменный стол, телевизор. Никак не мог сосредоточиться, понять, куда явился и с какой целью. Наваждение. Почему он решил, что голубоглазый подполковник – хороший парень, никакой опасности не представляет, занимается лишь решением своих внутренних милицейских вопросов?

– И долго я буду у вас гостить? – Он попытался придать голосу непринужденность, повернулся и увидел в глазах подполковника иронию.

В номер бесшумно проскользнул парнишка лет двадцати, одетый в униформу студенческого стройотряда и молча сел у двери. Охрана, понял Юрий Петрович, начал подыскивать слова протеста, догадался, что именно этого и ждет подполковник, махнул рукой и опустился в плюшевое кресло.

– Тоже верно, – вздохнул Гуров и вышел в коридор.

Юрий Петрович поднялся, взглянул на молодого парня строго.

– Ваш начальник майор Антадзе? Я желаю немедленно говорить с ним.

Парень помялся в нерешительности, затем выглянул в коридор.

– Товарищ майор!

Отари уже сообщили, что подполковник из Москвы привез в гостиницу разыскиваемого. Антадзе вошел в номер, кивнул подчиненному на дверь.

– При печальных обстоятельствах встретились, – сказал Лебедев.

Отари молчал, проклиная тот день, когда попросил подполковника Гурова о помощи.

– Ознакомьтесь. – Юрий Петрович вынул из кармана конверт, протянул Отари. – Это лишь часть того, что мы знаем.

Отари прочитал копию допроса, содержащего прямые обвинения в адрес отца и деда в получении и даче взяток.

– Вам же самому и делать-то ничего не нужно, – начал было Юрий Петрович, но Отари молча вышел.

Тело уже увезли, следователь заканчивал писать протокол осмотра, увидев Гурова, сказал:

– Судя по всему, отравилась случайно. Непонятно, каким образом ей в руки попал цианит. Врач утверждает, запах настолько специфический, что спутать нельзя, он помнит его со студенческих лет. Лев Иванович, как вы думаете, с кого мне начать? – спросил он, словно знал Гурова много лет, и они десятки раз вместе выезжали на место преступления. – Меня зовут Ашот Нестерович. Вы предполагаете, что цианит в гостинице остался? Я попросил Отари Георгиевича и его ребят быть повнимательнее.

– Мало фактов, много предположений и фантазий, – ответил Гуров.

– А кто без фантазии? Чиновники.

– В моем номере находится организатор и вдохновитель происходящего. Допрашивать его рано, прежде я должен вам все рассказать.

– Он понимает, что задержан, не протестует?

– Приглашение в гостиницу трудно расценить как задержание, – сказал Гуров. – Кроме того, Юрий Петрович Лебедев человек умный.

– Я начну с допроса Артеменко, – сказал следователь. – На что мне опереться?

– Артеменко скрывает свое знакомство с Лебедевым. Утром у них состоялась встреча. Лебедев факт знакомства и встречи признал и на попятную не пойдет. Умершая яд получила от Артеменко, предполагаю, стащила, не ведая, что именно. Маловероятно, но возможно у Артеменко имеется вторая порция. Опять же предположительно, он должен был ликвидировать Зинича. Слабое место Артеменко – его знакомство с Лебедевым и утренняя встреча.

Кружнев лежал в своем номере на кровати и читал газету. У двери на стуле сидел сержант. Когда Гуров вошел, сержант встал.

– Здравствуй, – как можно дружелюбнее сказал Гуров. – Будь другом, погуляй в коридоре, – обратился он к сержанту.

– Я с вами ни на какие темы разговаривать не собираюсь! – Кружнев отбросил газету и сел. – Газеты пишут, телевизор вещает. Законность! Правопорядок! Болтовня! Произвол!

Номер был одноместный, маленький, и хотя Гуров сел в дальнем углу у окна, вскочивший Кружнев сразу оказался рядом. Отгораживаясь от воинственно настроенного хозяина, Гуров взял стул и поставил перед собой.

– Боитесь? – Кружнев расхохотался.

– Боюсь. – Гуров кивнул и погладил шишку за ухом. – Еще не прошло.

– Не понимаю, о чем вы! Убирайтесь! Вызывайте в милицию, допрашивайте, существует порядок!

Перед тем как прийти к Кружневу, Гуров нашел Отари и прочитал объяснение горничной Ивановой. Его предположения подтвердились. В ночь угона машины горничная выпила лишнего и крепко спала, алиби у Кружнева отсутствовало. В ночь, когда на Гурова было совершено нападение, Кружнев обещал к Ивановой прийти, но не пришел. И вообще Леня очень изменился, стал невнимателен, даже груб, и их роман пошел на убыль, можно сказать, иссяк. Отари рассказал, что во время беседы Кружнев беспричинно кричал, вынул все из карманов, даже вывернул их.

– Отари, зачем человеку выворачивать карманы, когда его никто об этом не просит? – задал вопрос Гуров.

– Я думал, товарищ подполковник, – сердито ответил майор. – Капсулу можно зажать в руке, оставить даже в вывернутом кармане. А что делать? У меня нет постановления на обыск. Я приказал его стеречь, что тоже незаконно.

Гуров посмотрел на Отари. Равнодушно, как о постороннем человеке подумал, что за последние часы майор сильно изменился. Улыбка, с которой он практически никогда не расставался, исчезла, глаза провалились, потухли, даже руки стали дрожать. Но Гуров не пожалел товарища, а подумал с раздражением, что держать человека всю ночь в милиции по причине неустановления личности – это они могут, а попросить из собственного номера не выходить два часа, когда рядом произошло убийство, у них язык не поворачивается. Если яд у Кружнева был, то он его теперь так запрятал, век не отыскать. Вслух Гуров ничего не сказал, лишь кивнул согласно.

– Хорошо, Отари. Все правильно, будем работать дальше.

Гуров ушел, а Отари сел на стул, обхватил голову и глухо застонал.

Сыщики несложный ход Кружнева отгадали правильно. Ватку с капсулой он закатал в верхнюю часть подкладки брючного кармана, а наружу вывернул нижнюю. Валяясь на кровати, он ватный шарик вытащил и спрятал под простыню. Тайник ему показался ненадежным, и он сунул шарик в носок. Теперь Кружневу казалось, что крохотный ватный шарик бугрится в носке, словно утюг и даже нестерпимо жжет.

– Леня, а чего ты, собственно, шумишь, бросаешься на меня? – миролюбиво спросил Гуров. – Почему мы не можем мирно побеседовать?

– Не называйте меня Леней и мне не о чем с вами беседовать.

«У него нервы ни к черту, психует, – понял Гуров. – Если я его в нормальное состояние не приведу, не заставлю мыслить логически, мне ничего ему не доказать. Ведь фактов, которыми можно было бы его припереть, у меня нет. А привести его в сознание можно только одним способом – он должен понять, что переигрывает».

– А чего ты актерствуешь? Ты во ВГИК в юности не поступал?

Кружнев сел к Гурову спиной.

– Ты со мной и разговаривать не желаешь, – Гуров рассмеялся, – а что собственно произошло? Ты мне ответь, Леня, кто к кому в буфете подошел? Я искал с тобой знакомства, предлагал тебе выпить? Это я жаловался, что отдыхать не умею и у меня недавно жена погибла в автомобильной катастрофе? Это я вокруг тебя кренделя выписывал, все услужить старался, а когда узнал, что ты в милиции работаешь, стал бросаться на тебя как лев рыкающий?

Кружнев тонко хихикнул и повернулся к Гурову.

– Ты за мной следить начал, ловушки расставлять, – ответил Кружнев решив изменить линию поведения. – Кто мне во дворе милиции баллонный ключ подсунул?

– Ну, а как ты думаешь? Местные товарищи тебя проверяли. Знаешь, не знаешь, что такое баллонный ключ и можешь ли гайку отвернуть? А ты сразу понял?

– Тоже мне, бином Ньютона! – фыркнул Кружнев. – Если бы гайки у «Волги» отвернул я, то прикинулся бы дурачком и нужный ключ среди инструментов не нашел и силенку свою не демонстрировал. Эх вы, сыщики, два и два сложить не можете.

– Это точно, – Гуров согласно кивнул. Да-а, Леонид Тимофеевич Кружнев, самонадеянный ты и самовлюбленный дурак. Ведь в тот момент кроме милициитолько преступник знал, что колесо было свинчено. Невиновный человек никакой проверки заподозрить не мог.

– Хорошо, с ключом местные пинкертоны проверку затеяли и ты ни при чем, – милостиво согласился Кружнев. – А мое алиби? Я отказался назвать женщину у которой провел ночь. В это время ты к делу уже подключился. Так?

– Ну? – Гуров развел руками словно извиняясь. – Я сотрудник милиции и не имею права остаться в стороне. – И с наигранным пафосом добавил: – Каждое преступление должно быть раскрыто.

Улыбка тронула тонкие губы Кружнева, он как-то исхитрился посмотреть на Гурова сверху вниз.

– Ну, Лев Иванович, голубчик, – он вздохнул, – скажи, какой преступник станет оберегать честь женщины и подвергать себя опасности? Ну, имей я отношение к происшедшему так сказал бы: находился, мол, ночью у Екатерины Ивановой, и точка. А раз я молчу, честь женщины защищаю, значит не боюсь, потому как не виноват.

Гурову стало скучно. Кружнев, изображая из себя гроссмейстера, сам лез в матовую ситуацию. «Что же такое в твоей жизни было? – думал Гуров. – Что свело тебя с Лебедевым, почему ты людей ненавидишь и презираешь?»

– Конечно, не виноват, – повторил Гуров. – Задним умом все крепки.

– За столько лет работы, Лев Иванович, мог бы опыта поднабраться. – Кружнев казалось подрос раздался в плечах. – Прости меня, грешного, потому и сердился, что полагал, ты быстро разберешься.

«Был у тебя яд или не был? – думал Гуров. – Если был, то выбросил ты его или оставил? Если оставил, то где хранишь и как у тебя его отобрать? Как доказать твою вину – дело десятое, главное, чтобы ты больше ничего не натворил. Психопат-преступник. Человека в пропасть сбросил, мне чуть голову не проломил, – накручивал себя Гуров, но не только ненависти, даже злости к Кружневу не испытывал. – Чего же ты такой злой и глупый? Может, мне его пожалеть и по головке погладить? Но ведь если я его сейчас не приструню, придется отпускать. А если яд у него есть и спрятан? И он маленьким фюрером-победителем начнет по гостинице разгуливать? Очень не хочется раньше времени тебя в холодную воду окунать, замерзнуть можешь, да приходится».

Гуров знал, что при воссоздании событий преступления сильнее всего срабатывает какая-нибудь деталь, мелочь. Так Лебедева доконали розовые махровые гвоздики, да еще Гуров упомянул, что гвоздик было девять.

– Вот работенка! – Гуров встал, подошел к кровати, заглянул под нее, затем открыл шкаф. Кеды стояли за шкафом, в углу. Гуров поднял их, внимательно оглядел.

– Вымыл. – Он бросил кеды к ногам Кружнева. – Ты так сердился на мою глупость, что ночью чуть было мне голову не проломил.

– Что? – Кружнев вскочил.

– Только без рук! – Гуров открыл дверь. – Ночью не проломил, днем оставь мою голову в покое.

– Беззаконие! Произвол! – Кружнев упал на стул. Как все слабые люди, он впадал из одной крайности в другую. Только что он глумился и поучал, сейчас, безвольно опустив плечи, плакал.

– Да видел я тебя, Кружнев, и узнал. – Гуров понял, что опасность миновала, и дверь закрыл. – А вот Таня тебя не видела. Если бы мы творили беззаконие, то сговорились бы, дали на тебя прямые показания, и сидел бы ты сейчас не здесь, а в изоляторе. А так, я заявлю, что ты на меня напал, а ты ответишь, что мирно спал, очная ставка один на один, и ничего не доказывается. Потому я и молчу.

– Не мог ты меня видеть, не мог! Врешь! – бормотал Кружнев.

– Конечно, – согласился Гуров. – Ты напал сзади, я упал лицом вниз. Ты через меня перепрыгнул. Так?

Кружнев смотрел настороженно, понимая, что соглашаться нельзя, равносильно признанию. Гуров рассмеялся.

– Да не бойся ты, – Гуров по-простецки подмигнул. – Сейчас признаешься, у следователя отопрешься, какая разница? Ты, когда через меня перепрыгнул, поскользнулся. Звезды яркие твою повернувшуюся морду и осветили.

Гуров точно знал, Кружнев не сможет вспомнить, как именно он поскользнулся и в какую сторону было повернуто его лицо.

– Ну, что? Жалеешь, что промазал? Дурак – радоваться должен! И утром у гостиницы пошутил неудачно. Стоишь передо мной, а указываешь на шишку за моим ухом. Тебя, Кружнев, злость погубила.

Именно в тот момент, когда Кружнев злорадствовал, Гуров и понял, кто именно напал на него ночью. Кружнев придерживался последовательно одной и той же тактики, выпячивая себя, как бы подставляя, утверждал обратное: мол, раз я так открыто лезу на вас, значит, не виновен. Так он хвастался своей силой во дворе милиции, затем упирался на допросе, скрывая женщину, уверенный, что ее все равно найдут. И, наконец, утром указал на шишку Гурова, наивно полагая, что кто-кто, а преступник такой жест себе позволить не может. Утром Гуров взглянул на указующий перст Кружнева и неожиданно увидел его по-новому. Кружнев высветился полностью, в мельчайших деталях, и поступки его, казалось бы, непонятные и непредсказуемые, сразу уложились в логическую цепочку.

– Ладно, Кружнев, – Гуров посуровел. – О вашем ночном нападении я пока помолчу, а за разбившегося парня вы ответите.

– Не докажете, – Кружнев всхлипнул.

– Сами признаетесь, сами нам доказательства дадите. Катя Иванова поможет, вы рано ее списали, практически вы открылись перед ней. Но это дело следователя. У меня к вам вопрос.

– Ну? – Кружнев смотрел обреченно.

– Здесь, в гостиничном номере, лучше находиться, чем сидеть в камере?

– Лучше. – Кружнев согласно кивнул.

– Вот и ведите себя тихо, не вздумайте свою силу демонстрировать, – сказал Гуров и, не ожидая ответа, вышел в коридор.

– Товарищ подполковник, – к нему подошел сержант, – беда случилась.

– Что еще? – спросил раздраженно Гуров.

– У Отари Георгиевича отец умирает. Утром сообщили, а товарищ майор молчит, прикажите ему домой ехать.

Гуров вспомнил осунувшееся лицо Отари, черные провалы глаз, его апатию и замедленную речь.

– Я не могу приказывать, сержант, – Гуров помолчал. – Начальник отдела знает?

– Да наш… – Сержант сказал несколько непонятных слов.

– Я поговорю со следователем прокуратуры. Ты с этого, – Гуров кивнул на дверь номера, – глаз не спускай.

– Так точно, товарищ подполковник.

Гуров сделал несколько шагов и столкнулся с вышедшим из-за угла Отари.

– Что с отцом? – спросил Гуров. – Вызвали врача?

Отари поднял голову, посмотрел снизу вверх, и Гуров увидел в глазах майора не боль, а ненависть.

– У вас все в порядке, товарищ подполковник? Вы всех изобличили? Торопитесь, вас ждет прокуратура.

Гуров растерялся, неуверенно протянул руку, хотел обнять. Отари шагнул в сторону, словно шарахнулся от заразного.

Артеменко сидел в кресле и курил. За столом следователь писал протокол допроса. В номере находился незнакомый Гурову мужчина лет пятидесяти в хорошо сшитом костюме, белой рубашке с галстуком, смотрелся парадно. Увидев Гурова, он подошел, протянул руку.

– Лев Иванович? Очень приятно. Леднев Игорь Петрович. Из прокуратуры республики.

Следователь взглянул на Гурова и кивнул, как бы подтверждая полномочия незнакомца. На письменном столе перед Ашотом Нестеровичем лежали вещи, изъятые у Артеменко: документы, деньги, носовой платок, ключи, фляжка коньяка и стограммовый шкалик.

– Подпишите, пожалуйста, – сказал следователь.

Артеменко подписал страницы, не читая.

– Записано с моих слов верно, мной прочитано, – сказал он, ставя подпись на последней странице. – Когда я могу получить тело? – Он взял ключи, носовой платок, документы.

– Документы и коньяк оставьте, – сказал Ашот Нестерович.

– Я не буду на вас жаловаться, – Артеменко пожал плечами. – Но действия ваши, мягко выражаясь, вызывают недоумение.

– У Майи Борисовны, вашей знакомой, оказался яд. – Ашот Нестерович уложил протоколы в папочку, аккуратно завязал тесемки. – Вам, Владимир Никитович, в прошлом следователю, должно быть понятно, что коньяк мы должны отдать на экспертизу.

– Эксперты никогда ничего не возвращают, – усмехнулся Артеменко. – Давайте мы выпьем коньяк, помянем покойницу и одновременно проведем экспертизу.

«Откуда у него шкалик? – думал Гуров. – Я здесь ни разу не видел такой расфасовки. Наполовину пустая фляжка точно его, а шкалик? Если мое предположение верно, то Артеменко можно расколоть сразу, на месте. Но шкалик в руки ему давать нельзя, откроет и уронит. Эксперты, конечно, установят, но доказывай потом, что на ковер раньше ничего не проливали».

Гуров сжал стоявшему рядом Ледневу локоть, шагнул к столу и сказал:

– Ты прав. – Гуров взял со стола фляжку и шкалик. – Товарищам нельзя, они при исполнении, а мы с тобой помянем.

– Лев Иванович, я категорически…

– Ашот Нестерович, не будь формалистом, – перебил следователя Гуров. – У человека любимая женщина умерла. – Он протянул Артеменко одновременно и фляжку и шкалик.

Артеменко хотел взять шкалик, но Гуров вручил ему фляжку, а пробочку у шкалика отвернул сам.

– Ну, мир праху. – Гуров собрался выпить и одновременно сделал шаг назад.

Артеменко, пытаясь выбить у Гурова шкалик, махнул рукой, промахнулся, чуть не упал.

– Не понял. – Гуров спрятал шкалик в карман.

Артеменко сделал несколько глотков из фляжки, поперхнулся, сказал:

– Не желаю пить с тобой! Ты не любил ее!

– Слабовато! – Гуров отобрал у него коньяк, вернул фляжку и шкалик следователю. – Больше ничего не хочешь сказать? Будем ждать заключения экспертизы?

– Пошел ты, знаешь куда? Я этот шкалик в жизни не видел, кто сунул мне его в карман пиджака, не ведаю. Возможно, тот же человек, что и машину подготовил. За мной ведется охота. Ты что, не понимаешь?

– Разберемся, – вмешался молчавший до этого гость из республиканской прокуратуры. – Прошу, Владимир Никитович, вы пока не выходите из номера. Тем более, что, как вы выражаетесь, за вами идет охота.

– Утром я дал телефонограмму об аресте Артеменко и приказ этапировать его к нам, – сказал Леднев, когда они, забрав документы и коньяки, перешли в номер, который недавно занимала Майя. – Простите мои претензии, Лев Иванович, не в ваш адрес. – Леднев взглянул на часы. – Ответа я не получил, приехал – полковника нет, майора Антадзе нет, вы в этой гостинице, словно в осажденной крепости. Отпечатки пальцев организовали вы?

– В мыслях не было. – Гуров посмотрел в окно. «Откуда я знаю, что ты за человек. Еще притянешь за незаконные действия…»

– Лев Иванович! – Ашот Нестерович развел руками.

– Я уже сто лет Лев Иванович, – ответил Гуров. – Артеменко оставил в моем номере бутылку из-под коньяка. Я сказал майору Антадзе, что в связи с происходящими у нас малопонятными событиями и делом, которым занимается прокуратура, возможно, – он поднял указательный палец, – отпечатки Артеменко могут следователя прокуратуры заинтересовать.

– Хорошо, хорошо, ваша позиция ясна. Вы нам очень помогли…

– Прекрасно, – перебил Леднева Гуров. – Но почему вы не приехали вчера? Погиб человек.

– Я не собираюсь перед вами оправдываться! Не забывайтесь.

– Не трогайте майора Антадзе, – Гуров направился к двери. – У него отец умирает. И заберите из моего номера Лебедева, если он вам конечно нужен.

– Лев Иванович, – Ашот Нестерович взял Гурова под руку, вышел с ним в коридор. – Вы среди нас самый информированный человек. Леднева замордовали, вы профессионал, должны понять.

– Начальники! – По коридору быстро шел Отари. – Вашего Артеменко убили!

Это конец

Гуров в номер Артеменко не пошел, остался в коридоре.

Отари глядя в сторону, сказал:

– Мне дали двое суток отпуска, еду в горы. Извини, что втянул тебя в это дело, пусть прокуратура работает, ты не лезь, отдыхай.

– Яд? – спросил Гуров. – Не сам отравился?

– Его убили.

– Ты понимаешь, что смерть Артеменко все разрушает? Исчез свидетель по делу, уходит из-под удара Лебедев.

– Ну и что? – Отари пожал плечами. – Убили хорошего человека? Мерзавцу не смогут предъявить статью о взятках в особо крупных размерах, и суд не вынесет ему высшую меру? Ты переживаешь? Лебедев не пойдет по этому делу, так пойдет по следующему. Наплюй и отдыхай. Я через два дня вернусь.

Гуров проводил взглядом затрусившего по коридору Отари, зашел к себе в номер. Здесь ничего не изменилось. Юрий Петрович, сидя в кресле, читал Стругацких, паренек милиционер скучал у двери.

– Я у вас книжицу позаимствовал, извините. – Лебедев старался скрыть торжество, но голос его выдавал. – Следователь освободился?

Знает. Откуда? Гуров посмотрел на паренька, который встал со стула и переминался с ноги на ногу, какое мне, собственно, дело? Еще один из тысячи жуликов останется на свободе. Я неплохо поработал, все впустую. И ведь он смеется надо мной.

– Мне звонили?

– Никак нет, товарищ подполковник! – Паренек вытянулся.

– Заходил кто? – Гуров смотрел не на милиционера, а на Лебедева.

Юрий Петрович чуть заметно прикрыл глаза и отвернулся.

– Никак нет!

Парень врет, решил Гуров. И тут же вспомнил, что Отари в коридоре крикнул, и, значит, Лебедев просто услышал. Все просто, но какое ему, собственно, дело? Гуров вышел в коридор, хотел пройти мимо номера Артеменко, но следователь его окликнул:

– Лев Иванович, можно вас на минуточку?

Видимо, тело находилось в спальне, следователи сидели в гостиной, ждали врача, эксперта и понятых.

– Как же это могло произойти? – спросил возмущенно Леднев. – Мне этот человек был совершенно необходим, я искал его семь месяцев, наконец, нашел. Буквально под носом убирают неугодных свидетелей, мы где находимся, в Сицилии?

Гуров не выдержал.

– Я в Сицилии не бывал. Убили свидетеля непосредственно под вашим носом. Именно вы оставили Артеменко одного.

– Работай, Ашот Нестерович, мне здесь делать нечего. – Леднев взял портфель. – И не привлекай, пожалуйста, к работе людей посторонних.

Гурову было не смешно, но рассмеялся он искренне.

– Посторонний интересуется, некто Лебедев Юрий Петрович вам не нужен?

Леднев словно не слышал, пожал следователю руку и вышел.

– Ты не поверишь, Лев Иванович, но Игорь – отличный мужик и великолепный работник, – сказал следователь. – Выдохся он вконец. Признался, что вторую неделю почти не спит. Нервное истощение.

– В стране обновление идет, перестройка, а мы истощенные, нервные, друг на друга бросаемся.

– Взвод перестроить легко: подал команду и порядок, – ответил следователь. – Лебедев у тебя? Сейчас группа приедет, начнем работать, и я к нему пройду. Тебе не надо его видеть, позже меня просветишь, что к чему.

– Спасибо.

– Это тебе спасибо. И запомни, Леднев отличный мужик.

– Непременно зайду к нему на чашку чая. – В дверях Гуров столкнулся с экспертом и врачом.

– Охранять людей – одно, стеречь – совсем другое! – говорил Кружнев расхаживая по номеру. Увидев вошедшего Гурова, указал на него пальцем. – Вот подполковник людей ловит. Тоже благородная профессия.

Сержант не ответил, посторонился, пропуская Гурова, затем вышел из номера.

– Леонид Тимофеевич, ловят бабочек, преступников задерживают. Вижу, настроение у вас значительно улучшилось.

– Я лишь человек, Лев Иванович, значит, существо настроенческое, – ответил Кружнев. – Вы меня недавно напугали, я и сник, страх прошел – я возник, словно феникс.

– Признаться решили? Одобряю. И нам легче, и вам легче, и суду проще.

– Я бы с радостью, да признаваться не в чем! – Кружнев смеялся.

Гуров видел, что смеется он ненатужно, естественно. Весело человеку, он и смеется. С чего он так развеселился, что могло за час измениться?

Гуров сел к столу, позвонил в отдел милиции. Согласно договоренности, Таня ждала его звонка.

– Старший лейтенант Бондарчук, – ответила Таня.

– Очень приятно. Гуров. Я читал ваш рапорт, толково работаете, молодец. Иванову нужно доставить к следователю и официально допросить.

– Хорошо, Лев Иванович.

– Следователь сейчас занят. Вы пока девушку найдите, пригласите к себе, – Гуров взглянул на часы, – к девятнадцати.

– Хорошо, Лев Иванович, вы приедете?

– Спасибо, до свидания. – Гуров положил трубку.

– Голова не болит? – спросил Кружнев, достал из шкафа костюм, начал переодеваться.

Гуров подошел к окну и увидел, что от гостиницы уходит Лебедев. Он шел неторопливо, степенно не оглядываясь.

– Недолго музыка играла, – сказал Гуров.

– Проголодался, иду кушать. – Кружнев поправил галстук, взял со стола ключ с щербатой деревянной «грушей», открыл дверь. – Что, Лев Иванович, может, выпьем по стаканчику красненького?

Находившийся в коридоре сержант взглянул вопросительно.

– Пойдемте со мной, – сказал ему Гуров.

– Вы его отпустили?

– Отвечу тебе избитым афоризмом. – Гуров вздохнул. – Либо закон есть, либо его нет. Третьего не дано. Ты когда в последний раз ел?

– Недавно. Товарищ майор подменил меня, я пообедал в буфете.

– Хорошо. Ты здесь больше не нужен, иди в отдел.

У гостиницы было многолюдно.

– Лев Иванович!

Гуров увидел Таню и Катю Иванову.

– Товарищ подполковник, Иванова отказывается явиться к следователю, – сказала Таня.

– Являются черти во сне! – Иванова смотрела вызывающе. – Приглашают чай пить, лучше на рюмку водки. В милицию вызывают в установленном законом порядке.

«Правильно выражаешься, – подумал Гуров. – Кто тебя этим выражениям научил?»

Но так как вслух Гуров этого не сказал, Иванова еще больше осмелела.

– Поняла, подруга?

– Екатерина, мы же с тобой обо всем договорились…

– Я лично передоговорилась! – Иванова явно нервничала, но Гуров молчал, и горничная продолжала: – Татьяна, я обыкновенная баба. Одинокая и с дитем, потому злая. Не желает Ленька жениться, я со зла его оговорила. Теперь мне совестно стало. С тобой один разговор, бабьи сплетни, следователю под протокол я врать не стану. Так что и не вызывайте, не трожьте меня. Ночью, когда машину угнали, Леонид у меня был, мы с ним любовью занимались. Он до утра никуда не выходил. Вот и весь сказ!

– Не понимаю, – сказала Таня, глядя вслед удаляющейся подруге. – Здесь что-то не так.

– Здесь все как надо, Таня, – ответил Гуров. – Они нас оперативнее, и методы их порой действеннее.

– Не понимаю, – растерялась Таня.

– Случается, извини. – Гуров поклонился и пошел назад в гостиницу.

У следователя прокуратуры работы было немного, осмотр места происшествия, несколько коротких формальных допросов. Эксперт установил, что в изъятом у Артеменко шкалике с коньяком находился яд, но данный факт уже значения не имел. Предположение, что Артеменко отравился сам, отпадало. У него был разорван ворот рубашки, имелся свежий кровоподтек на голени правой ноги и вырван клок волос. Можно было почти с полной уверенностью сказать, что преступник напал сзади, одной рукой схватил Артеменко за волосы, ногой подсек его и второй рукой вложил в рот капсулу с ядом. Возможно, последовательность действий была несколько иная, но факт насильственной смерти сомнения не вызывал.

Лебедев и Кружнев в тот момент находились под охраной, Зинич, что не вызывало никаких сомнений, был в санатории. Следователь, закончив оформление документов, все пытался поговорить с Гуровым, который вел себя странно, непрестанно зевал, со всем, что ему говорили, соглашался, смотрел все время куда-то в сторону, в общем, недвусмысленно давал понять, что все ему изрядно надоели и он просит оставить его в покое.

– Ты уезжаешь? – спросил следователь, в третий раз зайдя в номер к Гурову.

– В данный момент я лежу, извини, – Гуров вытянулся на кровати, заложил руки за голову. – Очень люблю бездельничать. Многие люди, оказавшись одни, скучают, ищут компании, придумывают развлечения, мне же интересно со Львом Ивановичем Гуровым. Он мне чего-то говорит, я ему возражаю, мы долго спорим, пока не заснем.

– Я не уйду. – Следователь положил свой портфель на стол, развалился в кресле, вытянув ноги, и вздохнул. – Понимаешь, дорогой.

– Стоп! – резко перебил Гуров. – В виде личного одолжения не называй меня «дорогой». Мой начальник любит употреблять слово «коллега».

– Хорошо, коллега, не знаю, как начать.

– Не начинай, – снова перебил Гуров. – Если можешь молчать, всегда надо молчать.

– И молчать не могу. Я не хочу, чтобы ты плохо о нас думал. Я никого не оправдываю, я просто хочу, чтобы ты понял.

– Я понимаю, жизнь сложна, и его кто-то на чем-то взял за горло. – Гуров не назвал имени, не смог произнести. – Предатели во все времена пытались оправдаться, но оставались предателями.

– Выслушай меня.

– Зачем?

– Хочу, чтобы ты понял и стал добрым.

– Я добрый.

– Нет, коллега. Ты не добрый. И я тебе это говорю безотносительно к происшедшему.

– Что понимать? Я все знаю. Кроме меня, только один человек держал в руках все нити дела, и он их все перерубил. Меня не интересует, как заставили Отари Антадзе стать предателем. Он предал тебя, меня, людей, дело, которому служил. Во все времена любовь оправдывала все, но Андрей Бульба – предатель, и никакая страсть к паненке его не оправдала. Его осудил великий писатель и убил руками отца. И если бы я мог доказать вину Антадзе, то привел бы мерзавца в наручниках к тебе в кабинет.

Гуров сел и посмотрел на следователя с неприязнью.

– И если бы ты, человек, все пытающийся понять, начал в следствии крутить и путать, я бы обратился в Прокуратуру СССР и посадил бы в тюрьму и тебя. Да, я недобрый.

– Плохо. Причем плохо в первую очередь для тебя. – Следователь посмотрел на часы. – Ты можешь несколько минут меня не перебивать?

– Мне нужен билет на первый утренний рейс, – Гуров снова лег.

– Ты, наверное, любишь футбол, – начал следователь, – и не удивляешься, что люди гоняют мяч ногами, хотя схватить его руками удобнее. Ты понимаешь, люди договорились, и руками мяч не трогают. Тебя это не удивляет и не раздражает, ты даже с интересом смотришь, как у них порой ловко получается. Человек может привыкнуть к самому несуразному, даже преступному, если он знает, что таковы правила, люди так договорились. Здесь десятилетиями играли по определенным правилам. Человек ценился по занимаемой должности и насколько точно он соблюдал установленные правила. Я соблюдал, – следователь кивнул. – И ты соблюдал, но об этом позже, у нас нет понятия «взятка», есть слово «отблагодарить». Каждый хочет жить хорошо, живи и дай жить другому. В общем, как мы здесь жили, ты знаешь. Люди привыкли, всосали с молоком матери, что проситель не приходит с пустыми руками. Миллионы, миллиарды рублей к нам привозят со всех концов страны, деньги оседают и обесцениваются. Короче, Отари Антадзе был честным человеком, жил честно, выполнял свой долг, такие тоже были нужны, он не нарушал установленные правила. Но иногда, редко, ему говорили не надо, и он отступал, понимая: если его заменят, что сделать очень просто, людям станет хуже. Однажды весной объявили, что старые правила отменили и надо жить по новым. Отари все происходящее касалось мало, уголовники никому не нужны, они мешают жить и старым, и новым. Еще короче, человек, который сейчас сидит и ждет суда, борется за жизнь.

Он признает лишь то, что абсолютно доказано, но держит в своих руках десятки, не знаю, может, сотни судеб. Ему наплевать на этих людей, он молчит, пытаясь сохранить собственную жизнь. Как только Рубикон будет перейден и высшая мера наказания станет неотвратимой, человек потопит всех. И поверь мне, следователю прокуратуры, потонут виновные, почти невиновные и многие невинные тоже потонут. Слишком велика засасывающая воронка, уже не имеет значения, кто в центре, а кто с самого края. Окажись Артеменко в руках прокуратуры, участь главного преступника была бы решена. Люди, оставшиеся на свободе, не могли допустить этого. И ты прав, Отари Антадзе взяли за горло. Если бы это касалось лично его, Отари бы умер, но не стал предателем. Уверен. Посмотри мне в глаза. Я уверен. Отец Антадзе и дед Антадзе поступали, как все, жили по старым правилам. Уверен, старики и не догадываются, что поступали плохо и преступно, и сегодня погубили сына и внука. Неужели жизнь преступника Артеменко могла остановить Отари? Я не оправдываю его, пытаюсь понять, хочу, чтобы и ты понял. Ты мне скажи, в принципе это не имеет значения, но я хочу знать. Отари убил собственноручно?

– Нет, он выпустил Кружнева. У Антадзе не было яда, Антадзе не схватил бы за волосы, ударил бы кулаком по шее и вложил капсулу в открытый рот. Он убил не собственноручно, тебе легче?

– Что с людьми делает ложь? Ты, коллега, понимаешь, любого человека, тебя, меня можно превратить в нечеловека. Только не говори мне, что ты никогда ни при каких обстоятельствах… Ты человек с богатейшей фантазией, лучше меня можешь придумать обстоятельства, при которых Лев Иванович Гуров возьмет в руки молоток и размозжит затылок ближнему своему.

Гуров почти не слушал следователя, думал, реконструировал события, которые произошли в последние часы.

«В отдел милиции поступила телефонограмма об этапировании Артеменко в прокуратуру. И об этом сразу узнали люди, которые играли по старым правилам. Наверняка ход с дедом и отцом Антадзе был приготовлен заранее, наверное, завели папочку, подшили соответствующие документы, и когда Отари расписался в получении телефонограммы, его поставили перед выбором: либо Артеменко перестанет существовать, либо отец и дед пойдут в тюрьму. Точно, в одиннадцать утра Антадзе пропал, я не мог его найти, а когда он появился, это был другой человек. Он принял решение и начал готовиться. Он не изьял капсулу у Кружнева, решив его использовать. Он не хотел допрашивать горничную Иванову, ведь Кружневу надо было обещать свободу. Но Антадзе, – Гуров даже про себя не называл его ни по имени, ни по званию, – боялся меня насторожить. Я мешал, он меня возненавидел. Дальше все было сравнительно просто. Он переговорил с Лебедевым. Инструктировать Кружнева пришлось дольше, но и тот, в конце концов, сообразил. Горничную Иванову инструктировал не Антадзе, кто-то другой. Она – слабое звено, женщину можно было бы заставить рассказать правду, но на Антадзе она не выведет, ее показания ничего существенного не дадут. Кружнев и Лебедев замазаны в деле по самые уши, но сейчас, почувствовав силу, они не скажут ничего. Тот редчайший случай, все известно и ничего не доказуемо».

– Думаешь, загородные особняки, закрытые зоны личных владений появились в нашем районе в один день?

– Меня это не интересует!

– Почему? Ты же психолог, как же это может тебя не интересовать? Бытие определяет сознание. Если можно одному, то можно и другому. И ложь, ложь, ложь! Она стала естественной формой существования. Развратить можно всех и каждого. История нас учит – вседозволенность приводит к фашизму.

– Ашот, прекрати, я не мальчик, не объясняй мне таблицу умножения.

Но следователь был неумолим.

– Думаешь, сейчас все в порядке? Мы победили? Ложь выживает почти в любых условиях. Мамонты вымерли, а клопы остались и сосут нашу кровь. Простой пример. Смотрю недавно телевизор. В передаче обсуждается положение на ВАЗе и жизнь в городе Тольятти. Среди участников – солидный мужчина лет шестидесяти, ответственный работник. Какой-то юноша задал ему прямой вопрос: «А вы лично верите, что наш завод к двухтысячному году станет законодателем мод в Европе?» «Верю», – ответил ответственный работник.

Я выключил телевизор. Я никогда не был на ВАЗе, но на «Жигулях» ездил. Машина хорошая, однако образца шестидесятых годов. Ясно, что завод, отстающий на четверть века, за тринадцать лет никого не опередит. И руководящий товарищ это отлично знает, и парнишка знает, что начальник знает. Порочный круг замкнулся, одна ложь способна убить большую правду, заставить человека потерять веру. И он уже не поверит ничему. Раз врут в одном, значит, врут во всем. Отари Антадзе убил проходимца и спас от тюрьмы ни в чем не повинных отца и деда. А этот, ответственный товарищ, охраняя свой спецпокой, убил веру в десятках тысяч молодых душ?

– Ты демагог. – Гуров встал. – Существование одного преступления не оправдывает существования другого. Я прожил тридцать семь лет, пятнадцать работаю в розыске, никогда не совершал…

– Не совершал, – перебил следователь. – Ты молчал, и я молчал. И поэтому ты – подполковник, а я – старший следователь прокуратуры, мы соблюдали правила. И если бы три года назад ты эти правила нарушал, где бы ты сейчас был?

Гуров молча смотрел на следователя, сдерживав себя, не видя смысла в этом тяжелом разговоре.

– Не смотри на меня, как удав на кролика.

– Не знаешь, где сейчас Антадзе?

– Уехал в горы к отцу и деду. Болезнь отца, конечно, «липа». Уверен, через месяц-другой и Антадзе, и его начальник уволятся, они работать больше не будут.

– Жаль, что не удастся пожать столь мужественную руку. Ты мне билет на утро закажешь?

– Сейчас займусь.

– Вот и займись, провожать не надо, а теперь оставь меня.

– Когда увидимся? – Следователь протянул руку.

– Будешь в Москве, звони. Сюда в обозримом будущем не прилечу. И еще, – Гуров придержал руку следователя. – Не знаю, где и как, но я достану материал и докажу вину и Лебедева, и Кружнева. Они убийцы, и они ответят.

Следователь смотрел на Гурова и думал, что подполковник несколько напоминает робота, которого запрограммировали на решение задачи, и он будет биться над ней, пока не решит, либо у него сгорят предохранители.

Они молча вышли из гостиницы кивнули друг другу и разошлись в разные стороны. Гурова знобило, ему было стыдно за свои напыщенные слова.

Следователь беседовал сам с собой и время от времени пожимал плечами. Фанатик. Наказание должно быть неотвратимым? Справедливо и красиво сказано, но сегодня это лишь лозунг, слова. Однако Лебедеву и Кружневу не позавидуешь.

Гуров не хотел думать о происшедшем, он сейчас слишком был взвинчен, а поиск решения требовал холодного, спокойного расчета. Гуров пытался отвлечься, думать о завтрашнем дне, Москве, о встрече с женой, пытался представить себе насмешливое лицо полковника Орлова и его первую фразу, когда Гуров войдет в кабинет, – но ничего не получалось.

Когда Гуров вошел в кабинет начальника, Петр Николаевич Орлов взглянул не насмешливо-иронически, а очень серьезно.

– Здравствуй, – ответил он на приветствие Гурова, убрал документы в сейф, пошел к дверям, кивком пригласив следовать за собой.

У генерала Турилина была новая секретарша, она посмотрела на вошедших офицеров безразлично и сказала:

– Проходите.

Кабинет был все такой же большой и холодный. Генерал вышел из-за стола, пожал Орлову и Гурову руки, предложил сесть за стол для совещаний. Три человека за большим полированным столом смотрелись одиноко и неуютно. Гуров знал Константина Константиновича с первого дня своей работы в розыске, когда Турилин еще не был генералом, а он, Лева, в милиции еще вообще был никем. Константин Константинович на работе никогда ничего не делал просто так, и раз они втроем сели за стол для совещаний, значит, никаких тебе обращений по имени отчеству, воспоминаний и дружеских улыбок.

«Да не пугайте меня, товарищ генерал, – хотел сказать Гуров. – Может, для вас я все еще щенок, на самом деле у меня уже шкура дубленая, картечью не прошибешь».

– Ознакомьтесь, товарищ подполковник. – Генерал положил на стол конверт, подтолкнул кончиками пальцев. Пришедшая на Гурова «телега» скользнула по полированному столу.

Генерал и полковник вполголоса беседовали, а Лев Иванович Гуров знакомился с содержанием послания. Он знал, что ударят, но чтобы так нагло шарахнули, не ожидал.

«…Находясь в отпуске, козырял своим служебным положением и захватил „люкс“ в интуристовской гостинице… Поддерживал постоянную связь с преступным элементом, круглосуточно пьянствовал… Вступил в интимные отношения с сотрудницей уголовного розыска. Самовольно вмешался в ход расследования… Подмял своим авторитетом местных товарищей, вынудив их совершить ряд ошибок… Которые повлекли за собой смерть трех человек… В исторический период перестройки, гласности и полного обновления нашего общества считаем своим долгом…»

Бумага была не анонимная, под ней красовалась подпись начальника отдела, полковника, которого Гуров в глаза не видел. Внизу четким, острым почерком Турилина было написано «Тов. Кривенко, провести служебное расследование. Доложить». Хотя Гуров и не пытался встать, генерал сказал:

– Сидите, я вас не отпускал. У вас есть тридцать минут, рассказывайте.

Гуров говорил медленно, тщательно взвешивая каждое слово, избегал оценок, собственных выводов, строго придерживаясь фактов и хронологии событий. Он закончил свой рассказ через двадцать восемь минут.

– Ты и сейчас считаешь себя очень умным и опытным? – спросил Турилин.

– Не считаю, товарищ генерал! – Гуров встал. – Но если я второй раз попаду в схожую ситуацию, буду вести себя примерно так же.

Турилин повернулся к Орлову и спросил:

– Петр Николаевич, вам ясно? Этого человека, офицера и коммуниста, воспитали вы и я. Сопроводите его в Управление кадров, проследите, чтобы Лева не наломал дров. Свободны.

Они шли длинными коридорами молча, неторопливо, в ногу. Гуров отлично понимал, что генерал Турилин сделал все возможное: ознакомил с обвинением, дал в помощь Орлова.

– Ну, жизнь покажет, – прошептал Гуров.

– Что ты бормочешь? – Орлов положил руку ему на плечо.

– Я сказал, что еще не вечер! – ответил Гуров.

Николай леонов Профессионалы. Еще не вечер. Бесплатных пирожных не бывает

Профессионалы

Дела семейные

Два мужественных, красивых парня смотрели друг на друга без всякой симпатии. Брюнет был во фрачной паре, выбрит и причесан безукоризненно. Плечи блондина обтягивала покрытая пылью кожаная куртка, а сам он, наверное, с неделю не брился. И тем не менее они были похожи. И карие, и голубые глаза смотрели холодно, отчужденно, были неподвижно прищурены.

– Мужчины делятся на две категории, – сказал блондин. – У одних есть оружие, у других его нет. – И всадил пулю оппоненту между глаз.

Видимо, калибр пистолета у блондина оказался подходящим, из простреленной головы брызнула кровь и залила стену. На белой стене кровь особенно алая.

И, по законам боевика, события завертелись стремительно. Завыла сирена, голубым грибом расплывался на крыше стелющегося по шоссе автомобиля бешено вертящийся фонарь, визжали на поворотах шины, казалось, пахнет горелой резиной.

Майор милиции старший оперуполномоченный МУРа Лев Иванович Гуров любил американские боевики. Он в принципе уважал профессиональную работу, обращал внимание на каменщика, в руках которого кирпич становится послушным, на топор мясника, отрубающего от замерзшей туши ровнехонькие, выверенные ломти.

Сегодня майор смотрел на экран видеомагнитофона без особого настроения, покосился на голубоватый профиль сидевшей рядом Риты, на лица гостей, которые вольготно расположились в просторной комнате. Две девушки, болтая джинсовыми ногами, лежали на шкуре медведя. Одна из них подняла стакан, в него тут же полилась искрящаяся струя воды.

Бутылку минеральной держал хозяин квартиры Олег Георгиевич Крутин – седой, элегантный, похожий на иностранца с рекламного проспекта.

И Гуров понял, отчего у него такое скверное настроение. Дело не в американцах, разбрызгивающих по экрану кровь, словно водицу. Он почувствовал, что сам находится на съемочной площадке или уже в отснятой ленте какой-то пошловатой маленькой истории. Девочки ждут партнеров, мужчины выглядывают «последнюю любовь на один час», осторожничают, боятся промахнуться, свет от экрана обманчив. Скоро начнется второе отделение, лживая любезность, намеки, понятные только посвященным, скользкая помада, запах настоящих французских духов и пота.

Гуров накрутил себя до упора, сейчас пружина лопнет, наклонился к Рите, шепнул:

– Я жду тебя в машине.

На экране дрались и стреляли безукоризненно. Героя ударили ногой в челюсть, Гуров вздрогнул, хотел подняться, Рита удержала его за руку.

– Ты словно ребенок. Это же кино.

– У меня излишне богатое воображение.

Хозяин наполнил девушкам стаканы, допил бутылку из горлышка и сказал:

– Профессионалы они высочайшие, и никуда от этого не денесься, – умышленно изувечив слово, он скосил на Гурова хитрый глаз. – И мысли-то полторы, а актеры? Операторская работа? Все хай класс!

Гуров вспомнил, как блондин на экране выстрелил. Он не выхватил пистолет, не выдернул его из рукава, лишь коснулся бедра, и оружие оказалось в руке. Кинотрюк или тренированность актера? Лева почувствовал на себе взгляд Крутина и, подражая тону хозяина, ответил:

– Русь мы лапотная. Полиция у них – зависть берет, – он снова взглянул на экран, где полицейские совершали обыкновенные чудеса, сказал: – Меня убили, и я иду на улицу, – и вышел из комнаты.

В спину стреляли, и Гуров болезненно поморщился, он не умел порой смотреть на экран глазами зрителя.

Следом за ним вышел и Крутин.

– Надоело? – спросил он без всякого вызова. – В жизни драка всегда омерзительна. Верно? – он легко подтолкнул Гурова в просторную кухню, открыл холодильник, похожий на тот, что недавно показывали на экране.

Гуров пожал плечами, ничего не ответил.

После полумрака гостиной и мертвого света от телеэкрана в кухне казалось неестественно светло. Кафель стен, белизна холодильника и электроплиты, сверкающие прозрачные бокалы создавали впечатление, что мужчины оказались в операционной или лаборатории.

В эту квартиру Гуров пришел впервые. Все последние дни за завтраком и ужином Рита напевала завлекательные куплеты, рассказывала о некой подруге, дядя которой просто обаяша, и если бы майор Гуров не соблазнил ее, дурочку, то Рита, возможно… Тут она замолкала, поглядывая настороженно, проверяя, не перегнула ли. Лева кивал, ожидая продолжения, и куплеты продолжались. Словно на снимке, лежащем в ванночке, четче и четче вырисовывались контуры готовящейся западни. Оказалось, что дядя проездом, точнее пролетом из Рио в де-Жанейро осчастливил своим присутствием Москву. У обаяши прекрасный видео и великолепные кассеты, все это законно-презаконно, так как дядюшка дипломат. – И Рита смотрела на потолок.

Гуров проработал в розыске двенадцать лет, терпения ему не занимать, слушать он умел, молчал, как гроссмейстер в матче на первенство мира.

Следующий ход Риты был прост и потому безотказен.

– Ты меня еще любишь? – спросила она и продолжала: – Ты умный, тактичный, взрослый любящий муж и должен прощать легкомысленной жене ее слабости. Завтра вечером мы идем к моей подруге смотреть американский боевик.

– Ну, наверное, мы идем не к подруге, а к ее дядюшке, который «самых честных правил», – уточнил Гуров, признавая себя побежденным.

Казалось бы, зачем устраивать сложную подготовку столь, казалось бы, невинному предложению? Ну и пойдем в гости, и посмотрим фильм, и делов-то? Но Рита уже приобрела в данном вопросе некоторый опыт. И хотя большинство женщин не извлекает опыта из прошлого и не делает никаких выводов на будущее, Рита принадлежала к меньшинству.

В Москве начиналась видеоистерия. Она охватывала далеко не все миллионы населения столицы. Люди ходили в театры и кинотеатры, в концертные залы и спортивные залы, в консерватории и планетарии, посещали библиотеки, некоторые даже читали в одиночестве. Функционировал и простой телевизор, программа которого выходит по пятницам и предупреждает, что на следующей неделе «наша ледовая дружина», либо «Спартак», либо фильм, который… Ну, не стоит вспоминать и расстраиваться. Телевизор есть в каждой семье, и каждый волен его не включать.

Да, существовали еще отдельно взятые, все реже встречающиеся, они боролись с законом… сами знаете, каким. У них не оставалось на видео времени, так как очереди длинные, а после не то что в «ящик», в окно смотреть сил нет.

Подводя итог, можно с уверенностью сказать, что видеоболезнь подхватили не все. Рита временами лишь слегка температурила, так, легкое недомогание, при котором больничный не выписывают, а рекомендуют горячий чай с медом.

Гуров, естественно, был в курсе, но взглянуть на чудо все времени не хватало. Профсоюзную организацию в МУРе до сих пор не учредили, защищать права оперсостава надлежало начальникам, которые сами порой уходили из кабинетов то ли затемно, то ли засветло, не разберешь.

Несколько раз Рите удавалось доставить мужа в квартиры с видеомагнитофонами. Однажды смотрели «Белоснежку», но копия оказалась не из первой пятерки, Лева удовольствия не получил.

А последний просмотр Рита не могла забыть долго, точнее, не забывала никогда. Изображала, что ничего тогда не происходило. А было… Было…

Пришли к подруге. После замужества у Риты остались знакомые лишь женского пола, другие, парни из ее девичьего прошлого, испарились. А может, их никогда и не существовало? Муж подруги, гладкий и услужливый, включил видео, собралось человек десять, смотрели очень приличный фильм, пили чай, некоторые из гостей часто выходили на кухню, настроение повышалось. Рита заметила, что Лева сначала хмурился, затем начал улыбаться, она эту улыбку не любила. Нет, она, возможно, и полюбила Гурова за открытую обаятельную улыбку, но была у него другая, особенная, с появлением этой улыбки менялся и голос, становился тихим, вкрадчивым, опасным.

Фильм кончился, кто-то захлопал, хозяин поклонился, а Лева тихо сказал, мол, телевизор великолепный, изображение прекрасное. Хозяин вновь поклонился и начал объяснять, какой фирмы аппаратура, сколько она стоит там, сколько здесь, цифры назывались астрономические. Лева взял Риту под руку, поблагодарил за доставленное удовольствие, сказал, что завтра ему в первую смену, и, выходя к дверям, шепнул хозяину: «Проводи». Переход на «ты» Рита слышала, разговор на лестничной клетке – нет, так как муж сжал ей локоть и попросил спуститься, подождать на улице. Беседа состоялась короткая.

– Наследство не получал? Нет, – сказал утвердительно Гуров. – За рубежом длинные годы не вкалывал. На улице ничего не находил. Десять лет не ел не пил? Нет. Значит, воруешь.

– Однако на брудершафт не пили мы. Вы из ОБХСС? – попытался ощетиниться хозяин.

– Я на другом этаже, – ответил вкрадчиво Гуров. – Арестуют и все отберут. Не завтра, так послезавтра. Живи и жди, наслаждайся. – И сбежал по лестнице к Рите.

Позже позвонила рыдающая подруга. Рита и вспоминать тот разговор не хочет, больше не виделись. Молодые супруги сутки не разговаривали.Двенадцатилетняя Ольга, о ней расскажем позже, расхаживала по квартире, словно сестра милосердия, и ухаживала за ними, наконец изрекла:

– Надоело, иду в кино. Садитесь за стол переговоров, войны отменены, – и, заграбастав из общей кассы полтинник, исчезла.

Стол переговоров на кухне.

– Гуров, ты прост, как штыковая лопата, – подражая мужу, Рита говорил вкрадчиво, бархатным голосом. – Давайте жить еще проще. Дай мне чистые анкеты отдела кадров. Когда нас приглашают в гости, я хозяев квартиры попрошу анкету заполнить. Ты проводишь соответствующую проверку и принимаешь решение.

Гуров, естественно, уже размышлял над вопросом, почему он в тот раз сорвался? Вроде бы жулика увидел не впервые. В «Двенадцати стульях» есть такой персонаж – застенчивый ворюга Альхен. Корейко тоже свои миллионы прятал, жил скромно, на зарплату. Сегодня стали встречаться люди, которые «левые» деньги не скрывают, мало того, они пытаются нагромоздить горы вещей: дач, машин и прочее – и, втиснув пальцы в золотые перстни, оттянув своим женщинам уши бриллиантами, вылезти на всеобщее обозрение, подняться над «деловыми», которые жить не умеют. Появилось ворье воинствующее, утверждающее себя как элиту рода человеческого. Обо всем этом Гуров промолчал.

– Конечно, Ритка, мир не переделаешь и всех жуликов не пересажаешь, – ответил Гуров, – я не решаю вопроса, быть или не быть войнам. У меня есть свои принципы, возможно, они неудобны, но они есть. Служба моя к ним никакого отношения не имеет.

– Прекрасно! – Рита театрально всплеснула руками. – Необитаемых островов нет… Давай уедем в тайгу. Там ни души. Но ты останешься без работы, и чего мы жрать будем? Ты ведь, кроме этого, – она обхватила запястье, изображая наручники, – ничегошеньки?

Гуров встал, чмокнул жену в висок и рассмеялся.

– Надо зажечь свечи. Спустя годы станем рассказывать, что первая семейная сцена происходила при свечах.

Они запомнили свою первую ссору, и когда Рита наконец решила вытащить мужа на очередной просмотр, готовилась тщательно. Она, не заполняя анкеты, выясняла, кто хозяин, что, где, когда, откуда и на какие шиши привезено.

Гуров понимал, что его поза по отношению к видео только смешна. Еще не прошло и ста лет, как люди перестали бороться с электричеством. Пройдет сколько-то лет, и видеомагнитофон заменит телевизор, появится практически в каждой семье.

Лева приглашение принял и дал себе слово молчать при любых обстоятельствах. Но эти кровавые подвиги на экране, которые совершали его, Гурова, коллеги? Они другой национальности, живут в другом обществе, но они – детективы. Их профессия защищать человека от зла, а они… Впрочем, все это глупости, он, майор Гуров, стал несдержан, распустился. Он злился на себя, войдя с хозяином в кухню-лабораторию, услышал за спиной выстрелы и сказал:

– В большинстве случаев я человек сдержанный.

– Вся наша жизнь состоит из случаев, – усмехнулся Крутин.

Они стояли друг против друга, оба высокие, хорошо сложенные, но если Гуров был в джинсах и рубашке с небрежно закатанными рукавами, то Крутин казался безукоризненно выутюженным, о складку его брюк, как говорится, можно было обрезаться. Лева выглядел на свои тридцать с небольшим. Возраст Крутина было определить трудно, юношеская стройность, гибкость при густой седине сбивали с толку, а луковые, чуть прищуренные глаза не желали выдавать правду.

Только Лева подумал, что они напоминают ту пару, из боевика, как Крутин сказал:

– Слава богу, вы не при оружии, – он достал из холодильника банку сока, ловко вскрыл, наполнил тут же запотевшие стаканы.

Крутин нравился Гурову и раздражал свой легкостью, чужеродностью. Хозяин рассматривал его с откровенным любопытством и улыбался.

– У вас романтическая профессия, – Крутин поднял стакан, кивнул. – Верно?

– Романтическая? – Гуров задумался.

Лет десять назад он полагал, что отвечать следует мгновенно. Сегодня, услышав вопрос, он в большинстве случаев словно предмет брал в руки, вертел, разглядывал, лишь потом отвечал. Манера эта, как правило, людей раздражала. Крутин смотрел лишь с лукавой иронией.

– Работа, – подвел итог своим размышлениям Гуров.

– Вы ведь из хозяйства Турилина, – снова улыбнулся Крутин.

«Улыбается, улыбается, словно японец», – подумал Гуров, увидел выглядывающую из гостиной вихрастую голову жены; тоже улыбнулся, махнул рукой:

– Сиди, женщины любят смотреть, как мужики дерутся, – и, чтобы Крутин не принял его слова за предложение мира и дружбы, повернулся, взглянул на хозяина оценивающим взглядом, сказал: – А вам, Олег Георгиевич, неловко выговаривать слово «хозяйство». Оно из военного прошлого, вам в те годы лет двенадцать было.

В словесную дуэль с дипломатом Гурову вступать не следовало. Крутин легко пропустил выпад противника, будто не слышал, сказал:

– Бандиты. Пистолеты. Ножи, – парень его забавлял своей серьезностью, и Крутин решил встряхнуть его, обнажить суть, для этого следует рассердить.

– Случается, – решив подыграть, ответил Гуров, затем добавил: – Редко, – и с надеждой посмотрел на дверь, из-за которой действительно стреляли.

«Нет уж, паренек, ты легко не отделаешься», – усмехнулся Крутин про себя, и серьезно, мобилизуя все свои артистические способности, сказал:

– Жизнью рискуете, – он даже перегнулся через стол, – часто?

– Мне не приходилось, – ответил Гуров. – А в принципе опасность нашей профессии в другом.

– В чем? – быстро спросил Крутин.

– Не скажу, – так же быстро ответил Гуров.

– Почему? – удивился Крутин. – Секрет?

– Из вредности не скажу, – Гуров употребил одно из любимых выражений жены, зная по опыту, что возразить на него крайне трудно.

И Крутин действительно несколько опешил, развел руками, вновь оглядел Гурова, решая, с какого бока подступиться к нему.

Из гостиной последний раз выстрелили, послышались голоса. Первой на кухне появилась Рита, взяла Гурова под руку, заглянула в лицо, поняла, что муж не сердится, и тут же перешла в наступление:

– Вся рота идет не в ногу, один поручик в ногу.

– Два поручика, – Гуров кивнул на Крутина.

– Олег Георгиевич не поручик, а хозяин.

В машине – Гуров ездил на «Жигулях» отца – Рита продолжала:

– Скажи, ты не можешь высидеть у телевизора два часа? Сплошные демонстрации. Все-таки рядом люди, а Олег Георгиевич – так само очарование. Невероятно, но ты ему понравился.

– А он мне – нет, – ответил Гуров. – Молодящаяся женщина еще терпима, но молодящийся мужчина…

– Он не молодящийся, а молодой, – перебила Рита. – А вот ты порой старый.

– Старый муж, грозный муж, – запел Гуров, попытался поцеловать жену, но не дотянулся, машина вильнула. – Я больше не буду.

– Врешь.

– Ты же знаешь, что я вру лишь в крайних случаях, – ответил Гуров.

Как вам не стыдно, Лев Иванович? Взрослый человек, а врете. Олег Георгиевич скорее вам понравился, чем не понравился. И американские детективы вы смотреть любите. А сегодня вы просто не в духе. Так в чем виновата молодая жена? Да вы, Лев Иванович, оказывается, женаты? Вот интересно, жил столько лет холостой, возраст Иисуса Христа миновал, и на тебе – женился.

В принципе Гуров жил в достаточно быстром темпе. Но когда он вернулся из далекого города за Уралом, где находился в командировке, раскрыл два преступления и познакомился с замечательными людьми из страны Большого Спорта, жизнь Гурова понеслась просто вскачь. Вроде как посадили человека впервые в седло, стеганули коня и решили взглянуть, что получится.

Началось все с беды – умерла Клава. Когда Гуров прилетел, старая домоправительница уже лежала в реанимации. Двустороннее воспаление легких, возраст и… похороны. Отец надел парадную форму и все ордена, пришли его друзья, казалось, что хоронят не старую домработницу-крестьянку, а боевого командира. Не подушечку с орденами – люди несли свою память, благодарность русской женщине, отдавшей всю свою любовь детям.

Гуров тоже был в форме, которую надевал раз или два в год, его скромные майорские погоны затерялись в золоте генеральских погон. Он все пытался вспомнить Клавину фамилию и не вспомнил, спросить у матери постеснялся.

Дом Гуровых походил на брошенный капитаном корабль. Отец, мать и Лева тыркались у холодильника, у них все время чего-то не оказывалось: то масла, то яиц, обед вообще отсутствовал. Наконец они узнали, где какой магазин, прачечная, химчистка… Когда они распределили между собой обязанности старой домоправительницы и хватило каждому и еще немного осталось, навалилась тоска. Жила единая, прочно сцементированная семья. И вдруг в квартире оказалось три отдельных человека. Они знали и любили друг друга, но годами решали мелкие конфликты через Клаву. Ее не стало, пришлось замыкаться напрямую, выяснилось, что это отнюдь не просто. Появился какой-то холодок отчужденности, мать пыталась заменить Клаву, разговаривала за столом неестественно оживленно, шутки ее были порой неуместны и мужчин раздражали.

Только жизнь начала налаживаться, как выяснилось, что родители играли с Левой в жмурки, глаза были завязаны только у него. Оказалось, что они давно уже оформляют документы, мама уходит на пенсию и с отцом уезжает на годы за рубеж.

Лева чуть обиделся, повоевал с самолюбием и после трехдневного молчания воскресным утром пришел в кабинет к отцу:

– Разрешите, товарищ генерал-лейтенант, обратиться по личному вопросу?

Отец отложил газеты, улыбнулся и заговорщицки подмигнул. «Да он еще молодой мужик, – подумал Лева. – Пятьдесят семь, не курит, не пьет, лыжи, бассейн. Седины чуть-чуть, а вот глаза выдают. Подустал ты, генерал, сын у тебя сыщик, от него не спрячешься, можешь улыбаться до послезавтра, глаза лгать не умеют».

– Счастливый ты человек, Лев Иванович, – сказал отец. – Через три недели проводишь и свободен. Капитан, штурман, ну и, конечно, загребной. Твое решение – это твое решение, со всеми вытекающими последствиями.

– Да, я понимаю, – сказал Лева. – Только почему не предупредили?

– А ты либо проглоти, либо выплюни, а за щекой не держи, – сердито ответил отец. – Мы хотели как лучше, кто же знал, что Клава… – он сам натуженно сглотнул. – Ты когда женишься? Где твоя вихрастая-глазастая?

– Она решает…

– Что значит решает? – отец поднялся, отшвырнул кресло. – Возьми на руки и отнеси! Ты – Гуров! Черт тебя побери! Она решает!

Если бы отец умел, то обязательно бы всплеснул руками.

Лева не сказал, что заявление подано три месяца назад, и регистрация назначена на послезавтра.

– Вы свободны, майор. Выполняйте, – отец опустился в кресло и вернулся к газетам.

Два дня назад Рита хотела идти в дискотеку, которую Гуров не любил, сказывалась солидная разница в возрасте.

Девушка расценила поведение Гурова как эгоизм и посягательство на ее свободу, заявила, что выйдет замуж за Кощея, который слыл парнем общительным.

Гуров не звонил. Рита тем более, а послезавтра превратилось в сегодня. Гуров взял свою опергруппу и служебную «волгу», приехал к Рите, отобрал паспорт, занял ее руки охапкой роз, и через два часа все было кончено.

Свадьбу не гуляли, обедали в ресторане человек пятнадцать, не больше. Заехали на часок генерал Турилин и начальник отдела полковник Орлов.

Положенные на женитьбу отгулы Гуров с Ритой провели на даче.

За день до отъезда отец пригласил Леву в кабинет и сказал:

– Государство квартиру выделило мне, и я заплатил за год вперед, – и выложил на стол квитанции. – «Жигуленок» остается тебе, вот дарственная. Я буду звонить тебе сам. Жену люби, дари цветы, уступай во всем и держи в строгости. Ну, в дорогу! Это я говорю не себе, а тебе, майор. Я давно в пути.

Пока родители не уехали, Лева не понимал и не ощущал их места в свой жизни. В семье не сюсюкали, отношения были внимательные, но сдержанные. Вечерами, если встречались за чаем, усталые, говорили о постороннем. Серьезные разговоры велись в воскресенье за завтраком, что тоже случалось не чаще раза в месяц.

Со смертью Клавы прежний мир Левы Гурова раскололся, а после отъезда родителей перестал существовать. Предстояло строить новый, на пустом месте. Имеется в виду мир духовный, с материальной базой у Гурова было все в порядке, да и воспитали его так, что потребности у него минимальные.

Рита по квартире ходила притихшая, поглядывала на мужа настороженно. В университет она уходила раньше, чем Гуров на работу, оставляла ему завтрак на кухонном столе. Первые дни они почти не разговаривали, подавленные своей свободой и ответственностью за каждый свой поступок. Гуров и не подозревал, насколько он в доме опекаем, оттого зависим и беспомощен. На работе он был старший оперуполномоченный майор Лев Иванович, его любили и не любили, но в МУРе все его знали, считали человеком решительным, волевым, в последнее время излишне жестковатым.

Все проходит, и вскоре Рита – она освоилась первой – защебетала, стала носиться по квартире с тряпками, бесконечно вытирая, подметая, переставляя и перевешивая с места на место. Она указала мужу, в какой ящичек должна складываться ее «огромная» стипендия и его «мизерная» зарплата, в какой вазочке круглый год будут стоять цветы, пусть одна ромашка или веточка ели. И Гуров почувствовал себя в седле увереннее, подхватил поводья и мягко, а порой и не очень двинулся дальше, в жизнь.

Она, эта жизнь, тем и прекрасна, что горизонты ее не просматриваются и повороты непредсказуемы. Однажды вечером Рита, опустив ресницы, сказала:

– Беда, майор. Ты главный, скажи, что делать? Женщины точно знают, когда муж главный.

Лева к разговору подготовился давно, поцеловал жену и делано беспечным тоном изрек:

– Прекрасно, будем рожать

– Ты главный и глупый, – вздрогнула Рита. – Вопрос значительно сложнее.

Что у родителей Риты неурядицы, Гуров знал, но не вникал в подробности. Отец ушел, у матери новая семья, что-то еще, в общем, запутано и непонятно.

Рита объяснила.

Пропуская двадцать страниц текста, скажем лишь: Гуров узнал, что у жены есть сводная сестра, которую Рита обожает. Жизнь у сестренки, мягко выражаясь, не сахар, а точнее – кошмар.

– Так что делать, майор? – Рита смахнула слезу. Большинство женщин способны совершенно искренне всплакнуть в нужный момент.

– Сколько лет?

– Двенадцать.

– Забирай, будет жить с нами, – заявил майор Гуров, старший оперуполномоченный, а потому человек, привыкший решать неприятности по мере их поступления.

– Левушка? – Рита взглянула испуганно. – Ты в детстве не болел, головкой не стукался?

– Я в десять лет вступил в общество защиты малолетних, – ответил Гуров. – Выполняйте.

– Никогда! – глаза у Риты были сухие, взгляд решительный. – Ты знаешь, кто есть Ольга?

– Прекрасное имя.

– Ты ведь О'Генри любишь… «Вождь краснокожих», конечно, помнишь. Тогда ты имеешь приблизительное представление, кого ты собираешься привести в свой дом.

– Не пугай! – повысил голос майор. – Сказал забирай, и точка.

– Щенка возьмешь и то уже через день за дверь не выкинешь. Опомнись, муж, ты обрекаешь себя.

– Я уже обречен. Петля захлестнулась, когда встретил тебя, в загсе у меня выбили из-под ног табурет.

– Ну, если ты настаиваешь… – Рита пожала плечами.

Вот так с нами, мужиками, следует обращаться. Учитесь, девушки. Никогда ничего не просите, тем более не требуйте. У каждого из нас есть болевые точки, нужно их знать, чуть-чуть надавить, быстренько отпустить и начать защищаться. А уж мы своего добьемся, мы любим властвовать.

Признаюсь, Гуров разгадал игру жены и, подыгрывая, вел свою партию. Быть умным и великодушным приятно каждому нормальному мужику.

На следующий день, когда Гуров вернулся с работы, из-за стола вышла девочка, почему-то сделала книксен и сказала:

– Здравствуйте. Добрый вечер. Меня зовут Ольга.

– Здравствуй, рад тебя видеть, – ответил Гуров, не ожидавший, что его приказ будет исполнен столь молниеносно.

Рита чмокнула мужа в щеку и исчезла на кухне.

Гуров не видел жену в отроческом возрасте, но, разглядывая Ольгу, решил, что именно такой она и была. Не глаза, а глазищи, льняные вихры, дух противоречия, чуть прикрытый иронией и смирением. Последнее могло обмануть только человека, твердо решившего быть обманутым во что бы то ни стало.

Итак, Гуров разглядывал девчушку и решал, кем же ему по родственному прейскуранту приходится сестра жены.

Ольга спокойно, неторопливо обошла стол, встала в центре комнаты, подняла и опустила руки, начала медленно поворачиваться, давая возможность полного обзора собственной персоны.

– Сейчас схлопочешь по заднице, – Гуров привстал с дивана. – Считаю до трех, а уже два с половиной.

Ольга юркнула за стол и заявила:

– Вы мне нравитесь. Как мне вас называть?

– Ну, во-первых, на «ты». Я не терплю амикошонства, но жить нам вместе долго, и ты будешь взрослеть, а я стареть не собираюсь. В отношении имени? – Гуров задумался: – Лев Иванович отпадает, когда меня зовут Лева и тем более Левушка, я терпеть не могу. Если ты будешь называть меня Гуров либо майор…

– Либо я придумаю, – вставила Ольга. – Я не люблю обращения Олюшка, все остальное годится.

Гуров остановил машину у дома, выскочил, распахнул дверцу перед Ритой, помог выйти.

– Не подлизывайся, – Рита отстранилась. – Запри машину, завтра сам искать будешь.

– Не мой профиль, – Лева запер машину. – Ленька Завьялов будет искать.

Еще не открыв дверь, они услышали грохот, визг, казалось, в квартире репетирует обезьяний джаз.

– Не волнуйся, – сказала Рита, поджимая губы. Гуров достал ключи, отстранил жену и вошел в квартиру. Здесь все казалось в порядке. Работал телевизор, стоявший на обеденном столе, магнитофон был включен на полную мощность. Ольга, поджав ноги и насупившись, сидела в кресле и читала книгу. Девочка не слышала ни рева музыки, ни прихода старших.

Гуров быстро выключил агрегаты, тишина наступила полная, для города неестественная, какая бывает только в горах, потому что в лесу все время что-то шелестит и щебечет. Вскоре тишина кончилась, на квартиру навалился привычный шум города, все встало на свои места.

– Да здравствует свобода! – изрек Гуров и поднял руки.

Вопрос, как обращаться к мужу сестры, Ольга решала долго. И какое-то время Лева существовал в ее лексиконе безымянным. «Здравствуй», «спасибо», «будь любезен» и т.д. Как-то Гуров разбирал свой письменный стол, выкладывал бумаги, Ольга вертелась рядом, заглянула через плечо и прочла: «Старший инспектор Л.И. Гуров награждается…»

– Так ты инспектор? – спросила Ольга. Гуров стал объяснять, что их время от времени переименовывают. Были оперуполномоченными, стали инспекторами, затем вернулись…

Ольга не слушала, смотрела отсутствующе, затем вытянула руку, ткнула его в грудь пальцем и сказала:

– Инспектор.

И с тех пор она очень редко называла Гурова иначе, если обижалась или сердилась, то – Лев Иванович, когда хотела съехидничать – Левушкой.

– Инспектор, – Ольга отложила книгу, – сколько за убийство дают? – Не дождалась ответа, спросила: – Чего так рано? Опять поссорились? – прищурившись, оглядела Гурова. – Ты, конечно?

Гуров кивнул, развел руками.

– Прощение просил?

Он снова кивнул.

– Выбрала себе семейку, нечего сказать, – Ольга подмигнула.

Лева с Ольгой сразу стали друзьями и союзниками. Естественно, что время от времени они ссорились. Лева обладал неоценимым для детей качеством, держался с ними на равных. Он не подделывался под Ольгу, искренне считал ее взрослой, умной, равной ему, просто менее опытной и информированной. Лева относился к девочке уважительно, требовал такого же отношения к себе, не терпел капризы. Если он был Ольгой недоволен, то замолкал, отвечал односложно либо лишь пожимал плечами.

В отношениях инспектора с женой Ольга выбрала себе роль классной дамы-наставницы, что молодых супругов вполне устраивало.

Разыгрывающийся спектакль был отлично отрепетирован.

Гуров протянул девочке руку, Ольга его ухватила за кисть и повела на кухню, где Рита уже гремела посудой. Усадив Гурова за стол и расставляя тарелки и чашки, Ольга начала философствовать:

– С недостатками, конечно, но в общем и целом… – она состроила гримасу. – Опять же, мы его любим. С данным фактором тоже приходится считаться…

– Приходится, приходится, – Рита поставила на плитку чайник.

Гуров знал, что такое счастье, и улыбался.

Старший оперуполномоченный майор милиции Лев Иванович Гуров

Черная «волга» неслась по пустынным улицам просыпающейся Москвы. Мелькали одинокие фигуры то ли загулявших, то ли возвращавшихся с ночной работы людей. Где-то прогремел, словно из далекого прошлого, первый трамвай, безнадежно боровшийся за существование, за свои рельсы в центре города, которые выкорчевывали вместе со шпалами, замазывая дыры асфальтовыми заплатами.

Гуров сидел рядом с водителем. На заднем сиденье расположились двое из его группы. Майор Василий Иванович Светлов готовился отметить шестидесятилетие и планировал свою свободную жизнь «как у людей». Лейтенант Боря Вакуров позавчера закончил университет и мечтал… Боря о своих мечтах не распространялся.

Группа ехала на задержание и обыск, работу эту Гуров крайне не любил. Исключения составляли ситуации, когда задерживали особо опасного, уже проявившего свою кровавую, мерзкую сущность. Тогда, появляясь на рассвете, вырывая преступника из сна, Гуров ощущал себя посланцем Справедливости.

Сегодня по распоряжению прокуратуры брали соучастника. Убийство произошло, труп в морге, убийца в тюремном изоляторе. Парень, за которым группа ехала, в преступлении замешан. Гуров считает, что задерживать его преждевременно, обыск практически ничего дать не может. Но сколько людей, столько и точек зрения, а задерживать или не задерживать в большинстве случаев решает прокуратура. И старший оперуполномоченный ехал. Все, что произойдет, знал наперед и кривился, как от зубной боли.

Он, открыв папку, просматривал служебные бумаги, хотя отлично знал, что все печати и подписи на своих местах.

Майор Светлов, расстелив на коленях салфеточку, завтракал, прихлебывая из термоса. Боря Вакуров старался сидеть спокойно и солидно, однако ерзал, поглядывая то в окно, то на Гурова, то на часы. Возможно, он полагал, что они могут опоздать.

На самом деле Гуров для страховки выехал часа на полтора раньше и из-за этого сейчас разбудит ни в чем не повинных людей. И лучше приехать и разбудить, чем приехать через минуту после того, как человек ушел. Оправдаться перед собой Гуров не сумел, захлопнул папку и скривился еще больше.

Светлов вытер салфеточкой помидор, протянул Вакурову.

– Спасибо, Василий Иванович, – Боря отрицательно покачал головой.

Светлов пожал вислыми плечами, откусил половину помидора.

– А мы не торопимся, Лев Иванович? – спросил он, вытираясь салфеткой и аккуратно укладывая остатки еды в сумку. – Глоток кофе хочешь?

Старый оперативник в присутствии третьих лиц звал Гурова по имени-отчеству, а при начальстве даже на «вы». Он, человек опытный, понимал, что сейчас они всполошат людей и вытянут пустышку. И вполне мог он с Гуровым и не разговаривать, а просто обмениваться мыслями либо поболтать сам с собой. Но уж больно тягостная получалась атмосфера, и Светлов переспросил:

– А не торопимся?

– Поручение следователя, – Гуров взял у Светлова крышку термоса, выпил. – Спасибо, – и взглянул на Светлова – мол, отстань ты от меня за ради бога.

– Поручения надо выполнять, – рассудительно произнес Светлов, прикидываясь простачком. – Можно сегодня, а можно и послезавтра, – он вздохнул, покосился на Борю.

Машина остановилась у нового четырехэтажного дома.

На тахте, укрывшись с головой, спал человек. Светлов одной рукой взялся за угол подушки, другой за одеяло и одновременно дернул в разные стороны.

– Не надо! – прошептала босоногая, кутавшаяся в халат женщина.

Спавший, худой парень лет двадцати, подтянул коленки, сжался, пошарив рукой в поисках одеяла, промычал нечленораздельное. Парень, с его синими острыми плечами и коленками, выглядел несчастным и беззащитным. Мать всхлипнула, взглянула на Светлова ненавидяще.

По оперативным данным, у группы имелся пистолет, который пока не изъяли. А случаи, когда «мирно спящий» стреляет из-под одеяла или подушки в живот оперативника, к сожалению, известны. Пусть шанс невелик, пусть ничтожен, но никто не желает его поймать.

Светлов знал, как выглядит в глазах матери, но ничего объяснить ей не мог. И все же, бросив одеяло и подушку в угол дивана, он сказал:

– У меня трое детей, Клавдия Борисовна.

За столом, отодвинув грязную посуду, Гуров с отсутствующим видом раскладывал документы. У двери Боря Вакуров поставил два стула, усадил понятых.

– У него под подушкой всякое может быть, Клавдия Борисовна, – продолжал свою бессмысленную речь Светлов. – А моим отец нужен, так что извините за грубость.

Женщина его не слышала, Гуров не слушал, понятые еще не проснулись, так что аудиторию представлял лишь лейтенант Вакуров, который старого майора осуждал.

– Боже мой! – женщина трясла сына за плечи. – Сереженька, проснись, к тебе пришли.

«С визитом!» – добавил про себя зло Гуров, заполняя протокол.

– Гони, мать! – парень потянулся за одеялом.

Гуров отметил, что парень уже проснулся и бутафорит, взглянул на Светлова, который со вздохом опустился на стул и следил за «спящим» – мало ли чего, в окно сиганет с третьего этажа либо за тяжелый предмет схватится, всякое видели.

– Клавдия Борисовна, подойдите, пожалуйста, – сказал Гуров. – Вот постановление на производство у вас обыска. Ознакомьтесь. Вот здесь распишитесь, – он подвинул документы.

Бумага к столу прилипали, в комнате было душно, пахло кислым, прогорклым, нездоровым.

– За что? – женщина не двигалась, затем махнула вялой рукой, подошла, опустилась на стул. – Мальчик, хороший мальчик. Ну, выпьет иногда. А вы думаете своим указом всех враз… Вы сами-то что? Не употребляете?

Женщина привстала, наклонилась к Гурову, он невольно увидел вислые дряблые груди и резко отвернулся.

– То-то же, святые!

Неожиданно распахнулась дверь соседней комнаты, на пороге остановилась девушка. Она, в отличие от брата и матери, смотрелась крепенькой и чистой, на круглой мордашке – румянец, только голос у нее оказался визгливый, истеричный:

– Все? И никаких тебе разменов! Прекрасно! Надеюсь, надолго забираете?

– Ах ты, сучка! – парень перестал прикидываться и сел. – Брата единокровного! Ошибочно!

– Это ты ему скажи! – девушка кивнула на Гурова, угадывая в нем главного.

– Я вас попрошу, – сказал Гуров тихо, но все тут же замолчали, – Сергей Семенович, оденьтесь. Вас и вас, – он перевел взгляд с матери на дочь, – я попрошу к десяти подъехать в управление. Повестки, – он положил на стол две повестки.

– За что? За что забираете? – закричал парень, вздувая жилы на худой шее.

– Мы обсудим данный вопрос в кабинете, где ждет следователь прокуратуры, – Гуров отлепил от стола папку, перелистнул бумаги: – Постановление о вашем задержании. Понятые, внимание. Сейчас мы приступим к обыску.

– Что искать-то будете? – спросила мать. – Вы скажите, сама вам отдам.

Гуров взглянул на женщину испытующе, задумался. Они долго смотрели друг на друга, он – устало, она – вызывающе.

– Верхнюю одежду сына… Рубашку, пиджак, куртку, брюки в последние три дня не стирали? – спросил Гуров.

– Мама, – словно ребенок, прошептал парень. И мать откликнулась, закричала:

– Нет!

Она солгала так неумело, что Гуров отвернулся, сказал:

– Все правильно, – кивнул Вакурову и Светлову: – Приступайте.

Обыск – процедура для всех, мягко выражаясь, неприятная. Сотрудникам не доставляет удовольствия открывать чужие шкафы и комоды, лезть в интимный мир, вытаскивать на всеобщее обозрение вещи порой смешные, ненужные, давно забытые. Отделять мужские рубашки от женских блузок, выяснять, чей это свитер и кто надевал его в последний раз.

Лишь понятые порой следят за обыском с нездоровым любопытством, вытягивают шеи, привстают с места, пытаясь разглядеть, что еще достали из ящика, что припрятали соседи интересного и запретного?

Очень часто ничего интересного и запретного не обнаруживается. Хозяева квартиры о некоторых вещах, хранящихся неизвестно зачем, давно забыли. Когда такие реликвии извлекают на свет божий и начинают разглядывать, всем становится неловко.

Боря Вакуров вытащил из шкафа нижний ящик, девушка рванулась к нему, крикнула:

– Не трогайте! Это мои вещи!

Боря поднялся и встал у девушки на пути, она его толкнула, хотела обежать, он пассивно, но упрямо преграждал ей дорогу и пытался встретиться взглядом с Гуровым.

«Тебе бы пора уже самому разрешать такие ситуации», – подумал Лева, хотел было выждать и не вмешиваться, но понял, что его молчание как бы одобряет поведение девицы, и сказал:

– Не мешайте, Ирина Семеновна. – Выдержал паузу, пока девушка не фыркнула и не отошла: – Работайте, лейтенант, – и отвернулся.

– Интересная у вас работа – в чужом белье копаться.

Боря доставал из ящика женские кофточки, трусики, лифчики.

– Может, вам показать, где грязное лежит? Заодно и простирнете.

– Это интересно, лейтенант, взгляните, где там грязное белье, – Гуров не сводил взгляда с одевающегося парня, который при последних словах втянул голову в костлявые плечи.

Вскоре опергруппа увезла задержанного. Гурову случалось видеть, как светлели лица близких, когда он уводил человека. Однажды простоволосая женщина бежала за машиной, спотыкаясь, теряя тапочки с босых ног, и кричала:

– Благодетели! Только не выпускайте!

Но, как правило, за спиной оперативника оставались разрушения и ненависть. В большинстве случаев ни мать, ни жена не в курсе подвигов героя. Они – женщины, хранительницы очага – неожиданно теряют любимого, ненаглядного и единственного. И уводят его злые несправедливые люди.

Когда машина остановилась на Петровке, было уже около десяти утра. Сотрудники шли вереницей, по двое, по трое, здороваясь на ходу, так идут на работу во множество учреждений столицы. Контингент, правда, несколько специфический: почти нет женщин, а мужчины в основном молодые и часть из них в милицейской форме.

Светлов высадил из машины задержанного, повел не в центральные двери, а к железным тускло-серого цвета воротам. Парень шел спотыкаясь, оглядываясь, что-то высматривая в мире, из которого уходил, все еще надеялся проснуться, упрямо не веря, что его ведут в тюрьму.

Лицо у майора Светлова было отчужденное, как на фотографии в паспорте. Он смотрел вниз, профессионально фиксируя ноги конвоируемого. Холодные ворота приоткрылись, вышел постовой. Парень наконец уверовал, что сейчас перешагнет в другой мир, и забормотал:

– Не хочу! Не надо!

Он уперся в створ ворот. Сержант и Светлов не подталкивали его, даже не дотрагивались, но, взглянув в их лица, он затих, наклонил голову, заложил руки за спину и шагнул в тюремный двор. Светлов прошел следом, он нес соответствующие документы и, глядя в ссутулившуюся мальчишескую спину, репетировал, что именно выскажет Гурову, когда останется с ним один на один.

Гуров с Борей поднялись на свой этаж, где их встретил Станислав Крячко. Он входил в группу Гурова и сейчас расхаживал по коридору, явно ждал приезда товарищей. Крячко еще не исполнилось тридцать, но выглядел он старше, был ниже Гурова ростом, шире в плечах. Крепкая полнота придавала ему солидность, литые щеки и хитроватый прищур карих глаз дополняли облик опытного оперативника. Сыщиком Крячко был хорошим, стоящим.

– Ну, как? – спросил он, не справившись о здоровье и опуская ненужные приветствия.

– Небо в алмазах, – ответил Гуров, повернулся к Вакурову: – В лабораторию, – он кивнул на чемодан, который нес Боря.

Тот заторопился в НТО, Крячко нехорошо улыбнулся:

– Следователь прокуратуры уже ждет, я ей открыл ваш кабинет.

Гуров заметил улыбку, приостановился, Крячко улыбку убрал, смотрел недоуменно.

– Что торопимся – было ясно, говорено-переговорено, – он развел руками.

Гуров молча, держал Крячко взглядом, затем, неторопливо произнося слова, сказал:

– Слава, на моих ошибках ты никуда не приедешь. А доказательства причастности парня к преступлению будешь искать ты. Расстарайся.

– Рад стараться, товарищ майор! Благодарю, – Крячко вытянулся.

– Я другого ответа и не ждал, – сказал Гуров, словно не понимал откровенного ерничанья капитана.

Когда Гуров отошел и слышать уже не мог, Крячко, усмехнувшись, сказал:

– Пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что.

Гуров не слышал, однако остановился, глянул через плечо и громко, на весь коридор, спросил:

– Не стыдно?

– Нет!

– Тебе легче, – Гуров пожал плечами, шагнул к двери своего кабинета.

Взаимоотношения капитана Крячко и майора Гурова не складывались. Год назад капитан пришел в МУР из районного управления, где считался лучшим оперативным работником. Он полагал, что ему сразу дадут старшего и группу. Однако начальник отдела полковник Орлов решил иначе и пригласил к себе Гурова. Они работали вместе около десяти лет, когда-то Лева был в группе Орлова.

– Левушка! – Полковник знал, что Гуров такое обращение терпеть не может, но употребил его не со зла, а стремясь вернуть майора в прошлое, – к тебе в группу приходит новенький. Он настоящий оперативник, а не пацан Лева Гуров, которого когда-то получил я. Ты сядь, сядь, не каменей, а то ненароком в памятник превратишься. Я тебе цену знаю и ни с кем другим не путаю. Кстати, один на один приватно тебе пора называть меня на «ты» и по имени-отчеству. Мы такое право заслужили.

Лева сел, выдохнул и заулыбался, вспоминая их первую встречу, как утюжил его этот хитрющий мужик, а практически, кроме добра, Гуров от начальника никогда ничего не видел.

Орлов понял, что своего добился, и продолжал:

– Оперативника я тебе даю настоящего, в кадрах его рекомендовали на старшего, я поостерегся. Ты поработай с ним, приглядись, скажешь, я ему группу дам. Иди, майор, – Орлов вышел из-за стола, чем окончательно добил Леву.

Уж чем-чем, а такой любезностью с подчиненными полковник Орлов никогда не отличался.

– Отделу очень старший нужен, – Орлов остановился у двери. – Я тебе верю, Гуров, возможно, больше, чем себе.

Подразумевалось, что Крячко проработает в группе Гурова месяца два-три. Однако прошел год, а положение не изменилось. Трижды Орлов спрашивал у Гурова:

«Ну?» – И каждый раз Лева пожимал плечами и отвечал: «Оперативник он настоящий. Решайте». – «Ну, а ты бы как?» – «Я бы подождал».

Капитан Крячко отлично понимал, что его «держит» Гуров. И многие в отделе и управлении это знали.

Гуров вошел в свой кабинет – обычный служебный, какие можно увидеть в любом управлении. Ну, а для тех, кто дальше учительской и кабинета директора школы не ходил, поясню. Входишь – прямоугольная комната метров пятнадцать, в противоположной от двери стене – окно. Перед ним упершиеся в тебя канцелярскими лбами два однотумбовых стола, на каждом по лампе – выгнув пластиковые шеи, они готовы зажечь свой глаз, осветить поле боя, то есть бумаги, которые следует написать. Вообще оперативники тратят на работу с документами в сто раз больше времени, чем просиживая в засадах. Два телефонных аппарата, никчемный чернильный прибор – в его давно высохшем чреве держат скрепки. На стене красочный календарь – лакированная стюардесса во всем голубом, заученно улыбаясь, приглашает в полет. Гуров, возможно, с большим удовольствием поглядывал бы на японочку в бикини, но не положено.

За столами в углах по сейфу, цвет их легче всего определить как облезлый, однако ручки из нержавейки и потому блестят. Достопримечательностью кабинета, гордостью Гурова и предметом зависти соседей является диван, он стоит вдоль правой стены. У него высокая спинка с кокетливой резной полочкой, где должны выстроиться слоники и лежать бумажные алые розы, крытые валики и бугрящееся пружинами сиденье. Все сооружение обтянуто коричневым, пятнистым от протертостей дерматином. Есть подозрение, что в молодости диван был из натуральной кожи, но люди ее содрали для своих нужд. Диван не человек, такое надругательство выдержал, не помер и обзавелся новой кожей, точнее заменителем.

Этот кабинет Гуров делил с Борей Вакуровым. Сейчас за столом лейтенанта сидела девушка в прокурорском мундире и читала журнал. Своей свежестью, ухоженностью легких волос она походила на свою сестренку из Аэрофлота. Следователь прокуратуры Добронравова Александра Петровна была человек строгий, принципиальный и неопытный.

– Утро доброе, – сказал Гуров.

– Доброе, Лев Иванович, – ответила следователь, отложила журнал. – Ну, как? Что дал обыск?

– Труп мы найти не рассчитывали, он у нас уже есть. Орудие убийства тоже имеется. – Гуров положил перед следователем папку, расстегнул ее, разложил документы. – На одной рубашке бурые пятна. Даже если наука докажет, что это кровь…

– Вы повторяетесь, – перебила следователь и начала читать документы. – Ветрин соучастник преступления?

– Видимо, соучастник, – вздохнул Гуров, разговор велся не впервые и изрядно ему надоел. – Только доказательств у нас нет и не предвидится. И оттого, что я надуваю щеки и гляжу на товарищей своих грозно, вряд ли что изменится.

– Материала для того, чтобы привести Ветрина в сознание, достаточно. Распорядитесь, пусть доставят, я проведу допрос.

– Может, сначала побеседовать нам, оперативникам? Мы в курсе его окружения, привычек, характера. У меня есть очень сильный парень, – сказал Гуров, имея в виду Станислава Крячко.

– Будем придерживаться закона, – ответила сухо следователь. – Дело ведет прокуратура.

– Вы можете дать на поручение, все будет по закону, – вяло, не веря в успех, сказал Гуров.

– Я вас попрошу, Лев Иванович, распорядитесь, – следователь положила перед собой протокол допроса.

– Вы будете допрашивать, сидя за этим столом? – спросил Гуров. – Тогда парень сядет вот здесь, – он отодвинул стул для посетителей чуть в сторону, сел на него, окинул взглядом следователя. – Хорошо?

– Мне приятна ваша забота, Лев Иванович, – следователь впервые улыбнулась. – Парень не психический и не разбойник, можете не волноваться.

– Я совсем о другом, Саша, – Гуров вздохнул и взялся за телефон, позвонил в изолятор.

Вскоре конвойный привел Ветрина. Лева взглянул оценивающе, увидел, что парень не «развалился», как это случалось, а, наоборот – собран и зол. Наверное, смирился с арестом, прикинул, что конкретно ему могут предъявить, и приготовился к борьбе. Гуров вообще его сегодня не стал бы вызывать, дал бы остыть. Разговаривать с ним лучше завтра, к вечеру, когда он решит, что день уже прошел, и разоружится.

– Ну что же, Ветрин, садитесь, – сказала следователь. – Давайте знакомиться…

Гуров вышел, и знакомство состоялось без него. Он был крайне недоволен собой. Арест, обоснованный юридически, практически делу вредил. Убийца арестован, сознался, вина доказана, но группа лишь вырисовывается, главарь в темноте за дверью. По имеющимся оперативным данным, в группе болтается пистолет, возможно, системы Макарова, возможно, связан с другим серьезным и еще не раскрытым преступлением. Пацан Ветрин явно в группе с самого краешка и знает мало. Доказательства причастности к убийству только выглядят серьезно, копнешь – и все развалится. И вообще, какого черта его надо было задерживать? Следователь сказал! Ты, Гуров, хоть сам себя-то не обманывай. Или тебя в прокуратуре не знают? Или к генералу Турилину нельзя обратиться? Он бы на своем уровне вопрос решил. Не уперся, не написал обстоятельный рапорт. И правильно Станислав Крячко на тебя смотрит – был конь, да изъездился. На компромиссы идешь, Гуров. Мол, они приказали, они и ответят. Кто? Сашенька? А дело, а пистолет, а главарь? Это чья работа, Гуров?

Оставив следователя с задержанным, Лева пошел в столовую.

Сидя на шатком стуле, он ел сыр с черным хлебом и запивал из граненого стакана теплой жидкостью, которую работники столовой именовали чаем.

Лева вспомнил, как переехал в Москву и пришел в МУР. Орлов, тогда подполковник и старший группы, принял его неласково. Сегодня Гуров понимает, что раздражавшая его манера подполковника казаться неотесанным, малокультурным человеком была лишь защитной маской. Приход полковника Турилина на должность начальника отдела остановил продвижение Орлова, что было не только обидно, но и крайне несправедливо. Петр Николаевич давно перерос свою должность, и сейчас Гуров знает, как Орлов себя чувствовал в те дни. Вскоре он, быстро проскочив должность зама, возглавил отдел и стал самим собой: не хитрым, а мудрым, когда можно – простым в обращении, при этом всегда соблюдая дистанцию как с начальством, так и с подчиненными. Он уважал и ценил Гурова, хотя внешне это проявлялось редко, проскальзывала порой насмешливо-покровительственная отцовская нотка. И уж, конечно, он абсолютно несправедливо оценивал Гурова как профессионала в тот год, когда Лева пришел в МУР. Гуров еще не был асом, но как розыскник он уже состоялся, и доказательством тому было его первое крупное дело, работа по убийству писателя Ветрова. Но Петр Николаевич Орлов родился в МУРе, прожил здесь более тридцати лет и уверовал, что настоящие профессиональные розыскники могут быть только здесь, а вне этих стен работают люди разве что способные. Сделав подобное признание, Орлов морщился и переводил разговор на другую тему.

Изменился за эти годы и Гуров. В нем появилась начальственная требовательность, хотя старший группы совсем не большая шишка, а так – бугорок, точнее рычажок. Нажимая на старших, руководство приводит в действие весь механизм. В армии таким рычагом является старшина – не по званию, а по должности. Каков старшина, такова и боевая единица. Невелик начальник, а ближе, роднее и страшнее старшины для бойца никого нет. Так и для оперативника начальники управлений и отделов есть высокое начальство, а старший группы – и твой товарищ, и твоя судьба. Он тебя видит и знает до донышка с твоей силой и слабостью, с ним не пройдет ни хитрость, ни ловкачество. Руководство смотрит на тебя его глазами, и никуда ты от него не денешься.

Гуров удерживал продвижение капитана Крячко не из корыстных побуждений, как считали многие. Мол, зачем сильного оперативника отпускать на сторону, когда он в твоей упряжке отлично тянет.Гуров не доверял ему. Объяснить свои чувства он не мог даже себе. Возможно, здесь сказывалась разность характеров. Сам Гуров не решался идти на повышение, а Крячко рвался и не скрывал этого.

Вообще у Льва Ивановича Гурова наступил тяжелый период. От непосредственной, конкретной оперативной работы он начал уставать. Не физически, а морально уставать. Порой Леве казалось, что от него самого дурно попахивает. Исключение составляла недавняя работа в командировке, когда он, разыскивая убийцу, столкнулся с Павлом Астаховым, его тренерами, товарищами по спорту. Там был лишь один урод, а все остальные – конечно, разные, со всячинкой, но в главном прекрасные, чистые и сильные люди. Основное же, с чем майор Гуров сталкивался ежедневно, – ложь, кровь, зависть и уж почти обязательно водка и сопутствующие ей психические аномалии.

И Гуров от такой жизни устал. Предлагали повышение, но он боялся. Не ответственности и не того, что не справится. Он боялся бесчисленного количества бумаг, которые обрушатся на него, непрекращающихся оперативок и совещаний, а главное, того, что розыскную работу он станет выполнять чужими руками.

Возможно, его сомнения и нерешительность, объяснялись обыкновенной гордыней? С первого взгляда должность заместителя начальника престижнее и уж совершенно точно – лучше оплачивается. Однако! Работает себе в розыске старший уполномоченный майор Гуров, пашет, как двужильный конь, – почет ему и уважение, всяк – ему поклон и здрасте, от постового до начальника управления. А каким он еще будет замначем? Неизвестно. Затеряться среди чиновников с папками очень даже легко.

Да, жизнь его оказалась на переломе – на службе и в семье. Факт бесспорный. То ли вверх, то ли вниз, а может, на месте застыть и ждать, пока все само образуется?

Он вспомнил отца, который ему однажды говорил: «Сын, если тебе предстоит дальняя дорога, не пытайся заглянуть за горизонт, споткнешься о первый пенек. Ставь вешку, ставь не далеко и не близко – так, чтобы и перспектива наличествовала, и видна была вешка отчетливо. Иди к ней небыстро, однако уверенно и с достоинством. Когда дойдешь, переставь заново и в путь. Главное – неумолимость движения».

Гуров переставлял вешки и шел вперед. Разыскать одного, задержать другого, уличить третьего. Это его предназначение, место в жизни? Пройдут годы, десятилетия, он оглянется, что увидит? На что ты, Лев Иванович, потратил свою жизнь? Можно ответить плакатно-напыщенно, мол, защищал добро от зла. Только добро в его жизни абстрактно, как бы за кадром, а зло конкретно, все время рядом, сталкиваешься с ним ежедневно, разглядываешь и изучаешь. И требуется от тебя все меньше фантазии, больше профессиональных навыков.

Десять лет назад Гуров приходил в семью, где произошла авария, искал место прорыва наугад, на ощупь, методом проб и ошибок. С фантазией у него было всегда хорошо, опыт он приобрел. Сегодня он словно слесарь-сантехник, у которого в огромной сумке памяти имеются почти любые инструменты и приспособления.

Поставив диагноз, определив характер повреждения, вынимаешь из прошлого нужный ключ или блок – практически все повторяется, ты уже с такой ситуацией сталкивался – налаживаешь, закрепляешь и уходишь. Так всю жизнь и будешь латать и подтирать? Конечно, люди должны жить в чистоте и уюте, в покое и душевном комфорте. Все правильно, только тебе от этого не легче.

Уже не в первый раз Гуров себя одернул.

«Не раздражаться, не считать свою судьбу особенной, жизнь – исключительной. Никаких компромиссов, но без наглости», – решил Гуров, вышел из столовой и направился в кабинет.

Мимо провели Ветрина, Гуров глянул на него мельком и понял, что следователь Сашенька победы не одержала.

Когда он вошел, Сашенька уложила протокол допроса в папку, застегнула ее, открыла сумочку, достала зеркальце и все прочее, что делает женщину такой привлекательной в ее собственных глазах.

– Значит, недолго музыка играла, – сказал Гуров. – Вы хотели дать преступнику бой, а парень занял давно известную позицию: не знаю, не помню, не видел.

– Вы вроде довольны? – Сашенька занималась своим лицом и на Гурова не смотрела.

– Отчасти доволен.

Все орудия производства посыпались в сумочку, щелкнул замочек, Сашенька подняла на Гурова не доведенное до совершенства лицо:

– Как вас понять, Лев Иванович?

– А просто, Александра Петровна, как я сказал, так и понимайте. Что мы в работе застряли – плохо, а что вы свою ошибку увидели и больше, я надеюсь, не повторите, хорошо.

– Какую ошибку? – Сашенька, не опуская лица и глядя прямо на Гурова, заплакала.

Гуров поставил перед ней стакан воды, сел напротив и, повернувшись к окну, начал монолог. Ждал, пока девушка успокоится, и разговаривал сам с собой.

«Девочка, а что, собственно, произошло? Ну, поторопились с задержанием. Виноват-то больше я, потому как за все отвечает старший. И хоть ты и следователь прокуратуры, а работаешь год, а я – двенадцать. Ты красива, в нашей работе это недостаток. У женщин ты вызываешь ревность, мужчины не хотят видеть тебя победительницей. Тебе необходимо убрать косметику, найти свой голос, тональность в разговоре. Ты думаешь, к чему я здесь вертелся, отставлял стул, садился на него? Я проверял, будет ли парень во время допроса видеть твои нейлоновые коленки. Это не пошлость и не мелочь – это профессионализм. Когда нам необходимо беседовать с молодой женщиной, то делает это не Крячко и не я, а либо Боря, либо Светлов. Ведь к чему сводится беседа? К предложению раздеться, обнажиться, сдаться. Мы со Станиславом для молодой женщины неприятны вдвойне. И милиционер, и молодой мужик, буду я перед таким унижаться! Да пусть он удавится на своих доказательствах, а я не знаю, не видела, не помню. А Боря еще пацан, а Светлов вроде как отец. С ними можно и доверительно разговаривать, и пожаловаться, и всплакнуть.

Вот так-то, девочка! Тебе надо определяться. Кто ты для человека на той стороне стола? Сестра, подруга, учительница? Дочь? А почему дочь не может быть для своего отца судьей? Может. Нет – кто спорит? – случается, что по ту сторону такое существо сидит, что ты лишь следователь прокуратуры, и точка. Однако это редко. Практически в каждом что-то есть и для тебя близкое или хотя бы понятное. И это „что-то“ необходимо обнаружить, за него ухватиться и тянуть человека вверх, обязательно вверх. Если он всплывет, осознает себя человеком, значит, ты победила».

Сашенька промокнула лицо платочком, выпила воды:

– Почему я такая невезучая, несчастная?

– Сашенька, давай дружить! – Гуров вышел из-за стола, протянул руку. – При третьем лице – официально. А вот так, – он поправил ей волосы, – я буду звать тебя Сашенькой. Идет?

– Договорились, – Сашенька сунула в руку Гурову вялую ладошку.

Он сжал ее и не отпускал. Девушка поняла, крепко пожала ему руку, посмотрела в глаза и сказала:

– Спасибо, Лев Иванович. Ты большой, мудрый змей. А с этим, – она кивнула на дверь, – что будем делать?

– Как обычно, – Гуров пожал плечами. – Работать.

Цена, которую они платят

День начался обычно, сводка о происшествиях за истекшие сутки группе Гурова работы не прибавила. После оперативки он зашел в кабинет Светлова и Крячко, который был копией его собственного, только без знаменитого дивана, взглянул на майора, и тот, заперев свой сейф, деловито сказал:

– Я в картотеку. – И исчез.

Гуров сел на место, посмотрел в лицо Крячко, свежевыбритое, крепкой лепки, с хитрыми и одновременно умными, внимательными глазами, и спросил:

– Станислав, ты не знаешь, что мы с тобой поделить не можем?

– Знаю, – ответил тот, – и ты, Гуров, знаешь и не прикидывайся, не получается.

Гуров помолчал, улыбнулся, на выпад Крячко не среагировал, смотрел отчужденно.

– Ты прав, – Гуров кивнул. – Потерпи еще немного. У меня к тебе просьба.

– Майор, просить можно друга, – Крячко перемирия принимать не желал. – А мне ты либо приказывай, либо не обращайся.

Но Гуров был тоже не из бумаги и с характером. Ровным, спокойным тоном он повторил:

– У меня к тебе, Станислав, просьба. Ты выслушай, решай – откажешься, дело твое.

– Я откажусь, ты меня удавишь и сошлешь в район. Ну, не ты сам, у тебя руки коротки. Но полковник и генерал к тебе прислушиваются. Так какая же у тебя просьба? – последнее слово Крячко произнес нараспев.

Гуров передохнул, оскорбили больно. Его считали способным на сведение счетов, да еще руками начальства. Он стерпел, принял решение и, передыхая, лишь затянул с ответом. Крячко, оперативник из настоящих, увидел его борьбу и буркнул:

– Ладно, что у тебя?

– Ветрин, – односложно ответил Гуров. – Я сказал тебе, ищи доказательства, расстарайся. Я сказал неверно. Надо что-то придумать, повернуть его вопрос как-то иначе, другим боком. Да, Станислав, я смалодушничал, лет через пять ты меня поймешь. Парня задержали рано.

Гуров увидел, что капитана Станислава Крячко «достал». Тот включился, становился не просто исполнителем. Его задумчивый взгляд уже не цеплялся за Гурова, оперативник, напрягая память, уходил к истокам всего дела, поднимая оттуда имена и клички, связи, взаимоотношения.

– Хорошо, майор. Я буду стараться.

– Спасибо, – Гуров встал, мелькнула совершенно дурацкая мысль похлопать капитана по плечу. Оценив ее по достоинству, Гуров кивнул и пошел к себе.

Он писал нудные бумаги, некоторые справки надо заполнять печатными буквами, отвечал на никчемные звонки, отослал из кабинета Борю Вакурова.

– Иди к Станиславу, возможно, у него для тебя будет задание.

Вновь зазвонил телефон, Гуров снял трубку, привычно сказал:

– Гуров.

– Гурова беспокоит, – откликнулся голос Риты. – Ты сегодня как?

Вопрос в переводе на русский означал, что жена интересуется, закончит муж работу вовремя или пропадет без вести и будет поддерживать связь с семьей по телефону.

– Кажется, нормально, – ответил Гуров.

– Я благодарна. Мы идем к Зайчиковым на пятилетие. Купи бутылку шампанского и заезжай за мной.

– Слушаюсь, целую, – только он положил трубку, как телефон вновь зазвонил.

– Гуров, – он вздохнул.

– Иди к дежурному. И никого не посылай, двигай лично, – сказал Орлов. – Звони с места, потом приезжай, я жду.

В сыром полуподвале в солнечный день было сумеречно. Узкий пыльный луч высвечивал лишь ржавую консервную банку, пахло пылью и, как казалось Гурову, войной, которую он видел лишь в кино.

Сверкали вспышки, щелкал затвор фотоаппарата, на четвереньках, ощупывая гнилую рухлядь, ползал эксперт. Врач тоже стоял на коленях около трупика девочки лет десяти. Он одернул коротенькую юбочку школьной формы, заслонил собой тело, прорычал:

– Все убирайтесь! – И начал осмотр.

Дежурный следователь прокуратуры писал протокол осмотра места преступления.

Гуров, присев на ящик из-под бутылок, липкими от пота пальцами раскрыл блокнот, вытащил из кармана скользкую шариковую ручку, начал писать ничего не видя, на ощупь: «Удар был нанесен…»

Неожиданно из-за плеча на бумагу упал яркий луч. Гуров полуобернулся и скорее почувствовал, чем увидел Светлова. Полковник распорядился, послал на помощь, понял Гуров. И руки стали дрожать меньше, и жар от лица отхлынул, в душе его все успокаивалось и холодело, появилось непонятное ему чувство. Впервые в жизни он понял, что такое ненависть. Она затопила Гурова, приобрела твердые, конкретные формы.

В подвал спустились санитары, пронесли боком носилки. Все разговаривали тихо. И раздавшийся сверху крик, вопль, в котором уже не было человеческого, ударил присутствующих, пригнул к земле.

– Не пускайте! – крикнул Гуров, вырвал у Светлова фонарь. – Иди скажи, девочка играла, споткнулась, упала… Ври что хочешь. Иди! – он вытер ладонью лицо, повернулся к врачу, спросил: – Сколько времени прошло?

– Часа два, не больше, – ответил врач. – Пойдем, я тебе продиктую.

Санитары накрыли тело простыней, однако не двигались, смотрели наверх. Женщина кричала. Гуров ссутулился и начал медленно подниматься по щербатым ступеням. Крик, словно сильный ветер, давил Гурова книзу. Он шел навстречу, это была его работа.

Через час они с майором Светловым шли по бульвару.

Город жил как обычно: воспитательница вела свой детсадовский отряд; ребятишки, взявшись попарно за руки, лопотали. На бульваре щелкали костяшки домино, склонились задумчивые головы шахматистов, лениво шевелились вязальные спицы.

Двое мужчин в костюмах и при галстуках выглядели в этом мире заблудившимися, совершенно инородными.

– Что ты отвечаешь в компании, когда просят рассказать что-нибудь интересное? – спросил Гуров.

– Вру, – Светлов достал сигареты, закурил, после паузы спросил: – Ты сколько лет в розыске?

– Вроде всю жизнь, – Гуров нахмурился, сосредоточиваясь. – Сразу после юрфака, значит, тринадцатый год.

Светлов тронул Гурова за рукав, кивнул на пустую скамейку.

Они сели, и Светлов, смущаясь, вытащил из кармана пробирочку, вытряхнул таблетку, сунул под язык, потирая ладонью грудь, спросил:

– Дело поведешь сам?

– Розыскное дело заведет Боря.

– Рано ему, – возразил Светлов.

– В самый раз, – сухо сказал Гуров. – Работать будем, естественно, все.

– Я тебя убью! – раздался за спинами мужчин высокий женский голос.

Гуров и Светлов повернулись неторопливо, они знали, как кричат, убивая.

Молодая женщина держала парнишку лет восьми за воротник, трясла, кривила намазанные помадой губы.

Мать воспитывает сына, понял Лева, глянул мельком, а увидел их обоих объемно, выпукло, словно знал давно. И возможно, придумал сыщик все от начала до конца, но история получилась яркая, с деталями и нехорошим концом.

Женщина себялюбива, из породы самочек, а не матерей. Развелась либо собирается разводиться, парнишка ей в обузу, вроде как нарочно на свет появился, чтобы жизнь ее красивую испортить. Все это воспитание – сплошной театр одного актера, точнее актрисы.

Парень мать не уважает и не боится, может вырваться и убежать, терпит не из робости, а от равнодушия, знает, сейчас все и так кончится. И очень возможно, что лет через несколько Гуров с парнишкой встретится, конечно, не узнает, разговор у них произойдет недобрый.

Может, все и придумал сыщик, но развязку ситуации угадал точно.

Женщина сына отпустила, взглянула озабоченно на маникюр, руку вытянула, значит, была дальнозорка.

– Паршивец, – она лизнула палец, видно, хватать плотную ткань школьной формы так грубо не следовало. – Весь в отца!

Гуров взглянул на Светлова, но майор, похоже, дремал. «Устал Василий, – в который ухе раз подумал Лева. – Не сегодня устал и не вчера, накопил груз, уже не отдыхает, не восстанавливается. Я молодой жеребец против него, а философствую: зачем, ради чего, сколько можно?»

Вспомнился подвал, лицо врача, такие Лева видел лишь в военной хронике – голодное, злое, неумолимое, и чего в нем больше, неизвестно.

И крик матери, который обвалился сверху. Леве стало зябко, он подумал о себе как о человеке стороннем.

Заткнулся бы ты, Гуров, и работал лучше, а ради чего и что после тебя останется, люди решат. Если у них на тебя найдется время.

Когда он доложил полковнику и вернулся к себе в кабинет, там уже находилась следователь прокуратуры Сашенька Добронравова. Если она сегодня и пользовалась косметикой, то Гуров этого не заметил. Официальную форму прокуратуры она заменила на строгий серый костюм. По протоколу Гуров сам должен был приехать в прокуратуру. Сашенька, бросив взгляд на сидевшего за своим столом Вакурова, сказала:

– Сообщение застало меня не в кабинете, а здесь, неподалеку, я выезжала…

– Очень любезно с вашей стороны, Александра Петровна, – остановил Гуров Сашеньку, уже начавшую путаться в своих сочинениях.

– Я полагаю, чем быстрее мы встретимся, тем лучше. Не возражаете? – Сашенька указала на стул и стол Гурова.

– Конечно, конечно, – он подошел к Боре, тот соскользнул со своего места и устроился на диване. – Я только позвоню, писать будешь ты, а пока зови ребят.

Гуров взглянул на часы, было только четыре, а казалось, что он спустился в подвал вчера. Он позвонил Рите.

– Жена, – сказал он, чтобы Сашеньке было ясно, с кем он разговаривает. – Сегодняшние гости отменяются. Приглашаю тебя в кино.

– Почему? Не понимаю. Лев Иванович, если вы заняты, тогда понятно. А так? Почему в кино, а не в гости?

– По техническим причинам, – Гуров старался говорить как можно мягче, но чувствовал, что у него не получается.

Сашенька, насупившись, что-то писала, делая вид, что ничего не слышит.

– Сашенька, ты молодец, что пришла. Спасибо, – сказал Гуров.

– Я действительно оказалась рядом…

– Не сомневаюсь.

– Как? – Сашенька даже отложила ручку. Она, бросив все дела, отметив назначенный допрос, нахамила начальнику и примчалась. А он не сомневается?

– Тебе очень идет такая прическа и элегантный костюм, – сказал Гуров и получил отпущение грехов.

Когда вся опергруппа была в сборе, Гуров коротко изложил обстоятельства дела, усадил Борю за стол.

– Лейтенант, вы заводите розыскное дело. Набросаем план мероприятий, потом вы выслушаете следователя, учтите его указания, оформите все надлежащим образом и доложите руководству, – сказал Гуров.

Боря втянул голову в плечи, выровнял стопку бумаги, словно стенографистка, выложил перед собой три шариковые ручки. Гуров прислонился к стене.

– Вот так, Слава, просьба моя отменяется, – он взглянул на Крячко. – Я не могу из тебя сделать двух оперативников, а здесь ты необходим весь, неразменивающийся. И гори Ветрин голубым огнем, уж как вывезет.

– Его вывезет на улицу через сорок восемь часов, – не удержался от реплики Крячко.

Никто их разговора не понял, Гуров пожал плечами, чуть выждал и продолжал:

– В отделении милиции сейчас ищут свидетелей и устанавливают приметы мужчины, который увел девочку от школы. Думаю, что эту работу удастся завершить лишь завтра, часов в одиннадцать-двенадцать дня. Установив свидетелей и приметы, попытаться составить фоторобот. У школ всего района патрулировать участковым и оперсоставу отделений милиций. Ответственные за исполнение – майор Светлов и капитан Крячко. Вы, коллеги, разделите работу между собой. И скажите Вакурову, кто что выполняет конкретно. Скорее всего, это не даст результатов, но в отделение милиции выезжайте немедленно. Если понадобится, пусть один там заночует. Машину возьмите у дежурного, сошлитесь на распоряжение генерала Турилина.

Светлов и Крячко молча встали, прощаясь, лишь кивнули и вышли.

– Психдиспансеры, больницы, – сказала Сашенька, – запишите за мной.

– Александра Петровна, каждый свою работу делает сам. Уголовный розыск для того…

– Не стоит пререкаться, Лев Иванович, – перебила Гурова следователь. – Запишите, – она кивнула Боре.

Тот взглянул на Гурова, который согласно наклонил голову.

– Вы, лейтенант, возглавляете розыск, принимаете поступающую информацию, обобщаете, ежедневно докладываете руководству. – Гуров увидел, как Вакуров насупился, и добавил: – За вами картотека, раскопать все, что мы имеем хотя бы отдаленно похожего. Кроме того, – он начал привычно расхаживать по кабинету. – Четыре года назад мы имели аналогичное преступление. Достать все материалы, насильник тогда получил вышку, но заменили на пятнадцать. Установить, где он в настоящее время, не бежал ли, поднять все его прошлое, связи.

Естественно, обобщать, анализировать и направлять розыск Гуров собирался сам, лично. Формально он взвалил всю ношу на Борю Вакурова, считая, что период юношества и ученичества у него затянулся.

– Я оформлю план вечером, а сейчас смотаюсь в картотеку, – Боря рвался в бой. – Можно?

– Ты делом руководишь, тебе решать, что сначала, что потом. Доложи полковнику, согласуй, в каком часу он примет себя с документами.

Когда Боря вышел, Гуров повернулся к следователю, которая делала свои записи.

– В отношении больниц ты, Сашенька, умница. Только заниматься психушниками буду я.

– Это почему? Ты мне не доверяешь? Я молода, неопытна?

Сашенька ткнула пальчиком в истину. Гуров не доверял ей, считал, что разговаривать ей с врачами нельзя. Сказать об этом тоже было нельзя. Гуров вытащил на свет старую поговорку и, смеясь, изрек:

– Сашенька, молодость, к сожалению, недостаток, который с годами проходит.

Девушка шутливого тона не приняла, смотрела на него требовательно. Гуров сосредоточился и серьезные аргументы нашел.

– Твоя работа по этой версии окажется нерентабельной. Надо объехать несколько клиник, которые расположены в разных концах Москвы. Машину тебе на целый день не дадут, отвезут в один конец, и ты застрянешь. А я на колесах. Второе, скорее главное. Кто будет направлять розыск? Этот мальчик, что при удобном случае сбежал в картотеку? Психушники я беру на себя, но я не двужильный, мне нужна помощь. Так что извини, – он развел руками. – Тебе придется выполнять функции следователя прокуратуры и руководить розыском, допрашивать свидетелей, которых тебе будут доставлять.

Саше ничего не оставалось, как согласиться.

– Еще один день прошел, – она вышла из-за стола. – Почему ты такой спокойный?

– Я не спокойный, а тренированный, – ответил Гуров, открывая перед девушкой дверь.

Известно, что для нормального человека одно из самых тяжелых, изнурительных дел – ожидание. Гурову надо было дожить до завтрашнего дня, утром он мог включиться в работу, поехать на Кропоткинскую, проконсультироваться в Институте судебной медицины имени Сербского, побывать в районных поликлиниках, а после полудня от Светлова и Крячко может поступить дополнительная информация. Завтра необходимо находиться в хорошей форме, отдохнуть, разрядиться.

Рита надулась, но билеты в кино взяла, и они посмотрели на подвиги знаменитого Бельмондо.

Теперь немножко погуляем, и мне надо выспаться, сказал Лева, когда они выходили из кинотеатра.

Рядом с Гуровым шла совсем молодая пара. Высокий, нескладный юноша в очках смотрел на свою смазливую спутницу и возмущенно говорил:

– Бельмондо, Бельмондо! Ладно скроенный парень, а актер – никакой!

– Ой! Да замолчи ты, ради бога! – девушка махнула на него рукой.

– И росточка он… вот! – парень показал себе по плечо.

– Он мужчина! – по слогам произнесла девушка. – А обаяние! – она закатила глаза. – Слушай, а ты по утрам бреешься?

– Ежедневно, – парень расправил плечи.

– Так посмотри в зеркало внимательнее, – отрезала девушка.

Рита сжала мужу локоть и фыркнула. Парень не успел ответить, как его сильно толкнули, он подхватил очки, повернулся.

– Извините, в чем собственно…

– В чем собственно? – на блатной нотке пропела бесполое существо в униформе: джинсы, кроссовки, взгляд на жизнь сквозь челку. – Исчезни!

Девушка рассмеялась, ее спутник расправил плечи, его ударили сзади, он беспомощно завертелся.

Рита взяла мужа под руку, потянула в сторону:

– На работе не хватает?

Гуров отстранил руку жены, улыбнулся, подмигнул, мол, глупости все это, не обращай внимания, подошел к ссорившимся, спросил:

– Какие проблемы, ребята? – Гуров изображал равнодушие и беззаботность, но был предельно внимателен.

В уличном столкновении шпана порой значительно опаснее серьезного преступника. Последний знает вкус тюремной пищи, норму выработки, мягкость и уютность нар. И он запросто так не подымет с асфальта статью УК и не сунет себе за пазуху. А эти уличные супермены могут из бахвальства ткнуть человека острым, металлическим.

Гуров добродушно улыбался и настороженно наблюдал, как сомкнулось вокруг кольцо из пяти-шести аборигенов, которые считали данную территорию своей вотчиной. Он без труда определил среди них главного, которого надо сразу вывести из строя в случае столкновения.

– Мальчик, твоего имени не называли, шагай, – сказал прыщавый сопляк, медленно опустил руку в карман и заглянул в лицо главарю.

Обидное, клеймящее слово «прохожий». Люди не вдумываются в его значение. А ведь страшно превратиться в прохожего. Гуров взглянул на людей, которые приостанавливались, смотрели и со страхом и с любопытством. «Прохожие», определил Гуров и вернулся к главарю, так как без его команды активных действий не произойдет.

– Товарищи! Товарищи! – очкарик уже пытался выступать в роли миротворца. – Давайте мирно…

– Какие же они нам товарищи? – удивился Гуров, фиксируя каждое движение и взгляд главаря.

Главарь медлил, ему явно не нравился слишком спокойный молодой мужик, который не сводил с него взгляда. Гурову надоело, он увидел среди любопытных офицера.

– Лейтенант! – в голосе Гурова громыхнул командирский металл. – Подойдите сюда!

Молоденький лейтенант, стоявший с девушкой, вздрогнул и вошел в круг.

– И вы подойдите! – Гуров кивнул празднично одетому парню. – Это что, не ваш город?

Еще трое мужчин, уже без приглашения, подошли к Гурову. Ситуация изменилась, прохожие исчезли, превратились в граждан, жителей столицы.

– Правильно!

– Всыпьте шпане!

– В милицию их!

– Да бросьте, мужики! – Гуров рассмеялся. – Кого в милицию? – он оглянулся.

Аборигены растаяли, растворились в толпе, одного было вытолкнули в круг, но он, по-заячьи пискнув, отпихнул женщину и исчез. Пропал и парень в очках. А девушка его стояла, смотрела на Гурова и кивала, словно отвечая на какие-то свои мысли.

Гуров хлопнул одного из стоявших рядом по плечу, подмигнул лейтенанту и громко сказал:

– Звоните, мужики! – и направился к Рите, которая покорно ожидала в стороне, грустная и одинокая.

Люди расходились, весело переговариваясь, будто одержали серьезную победу.

– И так всегда!

– Я лет двадцать не дрался!

– А надо было бы!

Рита взяла мужа под руку, сказала:

– Ты пользуешься успехом у женщин. У тебя неприятности?

– Работа, – ответил Гуров.

– Считай, что мы уже погуляли, идем домой, тебе завтра надо быть в форме, – Рита вздохнула. – Я все хочу с тобой серьезно поговорить. Не сегодня…

Гуров благодарно улыбнулся и кивнул, глядя на тонкий профиль жены, почему-то вспомнил полковника Орлова. К чему бы такая ассоциация? Он начал анализировать и понял.

Орлов, став начальником, заняв подобающее ему место, сбросил наносные защитные приспособления. И Рита, выйдя замуж, очень изменилась, колючка порой выскакивала наружу, но в большинстве случаев лишь шутливо щекоча, не раня. И в который раз Гуров подумал, как важно, чтобы каждый человек чувствовал себя на своем месте. Это важно не только для него самого, но и для всех окружающих.

Утром Гуров встретился с судебно-психиатрическим экспертом. Врач внимательно, почему-то настороженно выслушал его, долго молчал.

– И что же, вы будете проверять всех людей, состоящих на учете в районных диспансерах? Вы понимаете, что это люди больные?

Теперь уже молчал Гуров, взял, так сказать, тайм-аут. Почему часто и совершенно безосновательно нас подозревают в бездушии? Он вспомнил заслуженного мастера спорта Павла Астахова, который изначально не поверил Гурову, задержал розыск убийцы, пытался запутать профессионалов-розыскников и чуть было сам не угодил в тюрьму.

Врач не выдержал паузы и раздраженно спросил:

– Что вы, собственно, от меня хотите?

– Я предельно четко сформулировал вопрос, – спокойно ответил Гуров и подумал, что он – молодец, не разрешил приехать сюда Сашеньке. – Если допустить, что убийца, – он вновь замолчал, выждал, пока значение последнего слова не дойдет до сознания врача, – состоит на учете, то какой у него характер заболевания?

– Неоднозначно! – врач экзальтированно взмахнул руками. – Мой ответ не может звучать однозначно. И потом, вы же ничего не понимаете! Допустим, я скажу, – он пожевал губами, – травматическая энцефалопатия с психоатизацией личности. И что?

– Ничего, доктор, – Гуров записал диагноз. – Абсолютно ничего. Я по своей наивности, учитывая специфику вашей работы, полагал, что мы посильно должны помогать друг другу. Я вечером должен допрашивать мать девочки. Не хотите присутствовать?

– С какой стати?

– Правильно. У вас здоровые инстинкты.

По дороге на Петровку за рулем своего бывалого «жигуленка» Гуров рассуждал. Может, частично обоснованы анекдоты о том, что психические заболевания заразны, а врачи лишь люди и ни от чего не застрахованы? Или милиция обидела кого-то из друзей или близких врача? Такое случается.

Защитник прав человека. А какие у него основания подозревать, что я покушаюсь на эти права? Никаких. И как он себе представляет работу уголовного розыска? Мы узнаем предполагаемый диагноз и начинаем допрашивать больных людей? А ведь он сейчас наверняка гордится собой, одернул, поставил на место полицейского, защитил своих подопечных. Возможно, и предполагаемый диагноз дал умышленно неправильный.

А что я себя накручиваю? – подумал Гуров. – Основа моей профессии – умение разговаривать с людьми, быстро установить контакт. Люди должны взяться за руки, создать неразрывную цепь взаимопомощи. Как просты и азбучны истины на словах, и как сложно их воплощение. Недоверие, каждый человек считает себя гуманным, умным и правым. Все зло и неправота происходят от соседа. На нем рвется цепь. Вот я же абсолютно убежден, что прав, а врач – нет. А ведь с работой не справился я, мне нужна была помощь, я не сумел ее получить в полном объеме. Оправдывая свой непрофессионализм, напридумывал бог знает что: врач либо заразился от больных, либо обозлен на милицию. А на самом деле майор Гуров просто сработал скверно, контакта не установил, цепь разорвана.

Светлов и Крячко, злые и молчаливые, сидя друг против друга, писали рапорта о проделанной работе. Гурову стало неловко за свою свежесть, белоснежную рубашку, французский одеколон, которым обрызгивала его Рита. Он подумал, что похож на отутюженного штабиста, приехавшего на передовую, где пот, грязь и кровь.

Гуров поздоровался, оперативники что-то ответили. Он не стал ничего спрашивать, взял рапорта участковых и быстро просмотрел.

– Запиши, Лев Иванович, – Светлов протянул ему свой рапорт. – Этого участкового надо отметить. Запиши, забудешь. Он чуть ли не всех школьников на своем участке знает, с ума сойти можно. Мы с ним обошли пятьдесят восемь квартир. Сначала ходили до двенадцати, а потом с шести утра.

Нашли троих взрослых людей, которые видели мужчину, уведшего девочку от школы. Приметы они давали усредненные, то есть рост, возраст, сложение – все среднее. Цвет волос и глаз, естественно, неизвестен. Свидетели Гурову понравились. Когда человек рассказывает об оттенке волос, цвете глаз, кривоватой губе и коронке неизвестного, который прошел мимо на расстоянии пятнадцати метров, то вы имеете не свидетеля, а рассказчика.

– Хорошо, – сказал Гуров. – Эти трое серьезные люди. Остался пустяк, найти его. Вы большие и умные, знаете, сколько спать, сколько работать. На оперативки можете не являться, звоните Вакурову или дежурному.

Выходя из кабинета, Станислав Крячко задержался, взглянул на Гурова, хотел что-то сказать, лишь махнул рукой и закрыл за собой дверь.

Остаток дня Гуров ездил по районным диспансерам, ничего интересного не нашел и вернулся в кабинет справку писать. Он знал, что его вызовут к руководству управления, возможно, в министерство, работа работой, а документы должны быть в полном порядке. Генералы не любят слушать, предпочитают читать.

Кабинет Гурова находился рядом с кабинетом начальника отдела, и, хотя сотрудники отлично знали, что у группы нераскрытое убийство, дверь то и дело открывалась.

– Петр Николаевич не заходил?

– Где полковник?

Наконец Гуров не выдержал и огрызнулся:

– Я его за пивом послал.

– Так вы же не пьете, – удивился оперативник, сообразил, что говорит чушь, довольно хохотнул и вышел.

Когда дверь в очередной раз открылась, Гуров никак не реагировал. Боря Вакуров вошел с чемоданом и рюкзаком, бросил в угол, у сейфа, сел напротив, сказал зло:

– Пишете, Лев Иванович!

– Виноват, – Гуров отложил один документ, взял другой, но ручка лишь корябала, кончились чернила. Он достал из стола пузырек, развинтил ручку, казалось, что за столом напротив установили жаровню, таким жаром пахнуло от Бори:

– А может, вы спокойный оттого, что и не человек уже? Так, броненосец?

Гуров неторопливо зарядил ручку, аккуратно вытер перо, проверяя, расписался на листке календаря, спросил:

– А ты далеко собрался?

– Сюда! – Боря встал и пнул антикварный диван. – Я тут буду жить! Пока я его не поймаю.

– Ловят бабочек. А ты, Боря, розыскник, – Гуров уже жалел, что хотя и формально, но взвалил на Борю груз ответственности. Видимо, прав Василий Иванович Светлов, мальчику ноша не по плечу.

– Я буду здесь жить, пока эту падаль не разыщу. Глупо? Молодой я? Смешной? – Боря смотрел на начальника вызывающе. – Пусть смешной, но не равнодушный.

– Хочешь, я это дело у тебя заберу?

– Десять лет! Девочке было десять лет! – Боря опустился на диван.

Осмотр проводил Гуров, крик, вопль матери Боря тоже не слышал, у него имелись лишь фотографии. Много еще чего можно было ему сказать, но Гуров молчал.

Дверь открылась, и довольный голос произнес:

– Старик пиво притащил и нижайше просит заглянуть к нему, – вошедший оглядел Вакурова, его вещи. – Если у вас есть свободная минутка, – и скрылся.

К Орлову Гуров пришел без папки с документами. Начальник кивнул на стул, подождал, пока Лева сядет, спросил:

– Как, майор, будем жить дальше? Завтра в десять приказали доложить. Вызывают тебя, поеду я один.

Гурову хотелось поблагодарить, он даже представить не мог, как полковнику удалось прикрыть старшего группы. Когда вызывают, не скажешь, что болен и занят.

– Турилин или…

– К Константину Константиновичу я бы тебя пустил, – перебил Орлов. – Приготовь мне все для доклада.

В дальнейшем разговор складывался неинтересно.

Социально психологи утверждают, что человек сам по себе, в чистом виде, практически не существует, он постоянно находится во власти ролевого управления. Что такое, с чем это едят? Человек все время играет навязанную ему обществом роль. Вошел в троллейбус – исполняешь роль пассажира, в магазине – покупателя, в министерстве – проситель, дома – отец, муж, сын, и так до бесконечности.

В кабинете находились начальник и подчиненный, оба знали свои роли так, что текст от зубов отскакивал. Хотя и несколько формально, без души, они отыграли все до конца. Гуров поднялся, спросил:

– Разрешите идти?

– Разрешаю, – сказал полковник и позволил себе актерскую отсебятину: – У тебя мальчик в кабинете поселился, не дело.

Неожиданно для себя, тем более для полковника, Гуров сорвался. Нет, он не повысил голос, чего и делать-то практически не умел, не дерзил, но сказал неположенное:

– Как не стыдно, Петр Николаевич? Вы сами в розыске весь путь ножками прошли, от и до. А наушников в кабинет пускаете. Боря с вещами пришел четверть часа назад.

– Идите, майор, – сказал Орлов.

Умный парень Гуров, а против начальника выступил сопливо. Орлов никого не выслушивал, он подъехал на машине и увидел Борю Вакурова с рюкзаком и чемоданом. Вчера лейтенант докладывал план оперативных мероприятий, а сегодня вещи тащит. А не обрезал полковник Гурова потому, что не любил отстреливаться, патроны берег. «Ты мне еще подставишься, гений, тогда я тебе и наушников воткну», – решил Петр Николаевич. Хоть крохотное, а удовольствие. Он довольно улыбнулся. Дело в том, что Петр Николаевич безотчетно ревновал к популярности Гурова. Ведь когда-то лучшим оперативником считался он, Орлов.

Кабинеты в прокуратуре практически не отличаются от кабинетов в милиции, а притаившиеся в углах тяжелые сейфы их даже роднят. Следователь Александра Петровна Добронравова надела сегодня старое неформенное платье, волосы стянула на затылке, прижав уши и открыв высокий лоб. Гуров, сидя за столом напротив, все оценил по достоинству и подумал, что Сашенька умница.

Надо допросить мать убитой девочки, и уж перед несчастной, полуживой женщиной блистать разноцветной косметикой и пахнуть французскими духами совсем ни к чему.

Гуров сделал вид, что работает и не слышит разговора, точнее монолога Сашеньки. Он сосредоточенно писал: «Надо работать… Надо работать… Школа… Окончание уроков… Большая перемена… Сколько школ в прилегающем районе… Разозлить участковых… Задеть за живое… Инструктаж не годится. Совещание – тем более. Что делать?»

Мать, женщина без возраста, сидела ссутулившись и, судя по всему, следователя не слышала.

Саша налила из приготовленного заранее графина в два стакана, один поставила около матери, второй выпила сама, украдкой проглотив таблетку элениума, сказала:

– Анна Ивановна, голубушка, вы должны нам помочь, – в голосе ее звучала обреченность.

Женщина, зажав ладони между колен, чуть раскачивалась и бессмысленно смотрела перед собой.

– Анна Ивановна, ваша дочка была общительной? – тихо спросила Саша. – Она легко знакомилась с людьми?

– Когда Алене было три годика, она банку с вареньем разбила, и я… – женщина замолчала.

Саша бросила на Гурова беспомощный взгляд, взяла себя в руки, сосредоточилась и спросила:

– Вы не сделаете нам одолжение? Вы ведь машинистка, а мы с майором в этом деле профаны…

Гуров понял, взял с подоконника печатную машинку, поставил на свой стол, подвинул стул.

– Преступника будем искать вместе, – сказала решительно Саша. – Составим план.

Все планы уже были составлены, дополнены и уточнены, Саша стремилась вывести женщину из шокового состояния, приобщить к делу, пробудить в ней активность.

Мать, продолжая смотреть себе под ноги, молча перешла за стол, передвинула каретку, спросила:

– Сколько экземпляров?

– Три, пожалуйста, – Гуров положил рядом с машинкой бумагу и копировку.

Женщина профессионально заправила листы, ждала. Саша кивнула Гурову, мол, действуй.

«Описание преступника пропустить, – думал Гуров, – с чего же начать?» – И вспомнил собственного производства афоризм: «Если не знаешь, что сказать, начинай с правды».

– Провести следующие мероприятия, – начал он. Женщина печатала профессионально, не глядя на клавиши.

– У школ ежедневно с девяти до семнадцати установить дежурство. Сотрудникам находиться в штатском и при оружии. Написали?

Женщина лишь двинула каретку.

– Обратить внимание на мужчин-одиночек, которые…

Неожиданно женщина вскочила, отшвырнула стул и бросилась на Гурова, попыталась вцепиться ему в лицо, но он ее руки перехватил.

– Воды! В стакан валерьянки!

Женщина плюнула ему в лицо и безвольно опустилась на пол.

Вскоре Гуров вез Сашу Добронравову в своем «жигуленке» в управление и думал о том, что опыт его становится глубже, шире и разностороннее. До сегодняшнего дня в лицо ему не плевали. «У меня еще многое впереди. Обидеть обрезком ржавой трубы пытались, ножиком тыкали, а стрелять не стреляли. Так что не считай себя, майор, всезнайкой!»

– Я хотела ее переключить, – говорила Саша, не нужно оправдываясь. – Что делать?

– Работать, – ответил привычно Гуров и подумал, что становится похож на попугая, неустанно повторяющего свой скудный словарный запас. – А в случившемся я сам и виноват. Ведь я решил сидеть тихо, в стороне.

Нет, лезу куда не следует. Для нее сейчас любой мужчина – убийца дочери.

– Что-то мы с вами часто ошибаемся, Лев Иванович, – Саша горько улыбнулась.

Гуров не ответил, остановил машину у светофора. Рядом в сквере девчонки прыгали через веревочку. Бабушки заглядывали в коляски с таким удивленным восхищением, словно никогда не были мамами.

Гуров, глядя на них, покровительственно улыбнулся, подумал: «И ничего-то вы, слава богу, не знаете». Но и сам тоже был далек от всеведения. Как раз в это время дежурный по городу принимал телефонограмму: «На тридцать восьмом километре Варшавского шоссе убит выстрелом в упор участковый инспектор…»

Гуров думал о своем, остановил машину у кинотеатра «Россия» и сказал:

– Слушай, Саша, будь умницей, поезжай домой…

– Считаете, что вы один такой принципиальный? – она взглянула на Гурова с неприязнью.

– Как знаешь, – он поехал вдоль бульвара к Петровке и думал, что, будь он на месте девушки, тоже бы уперся. «Все возраст, – уточнил он. – А сегодня, предложи мне не участвовать в неприятной служебной процедуре, я спокойненько поехал бы домой».

Сергея Ветрина доставили в кабинет. Парень не поздоровался, стоял набычившись, Гуров ему сесть не предложил, подвинул загодя приготовленные документы, сказал:

– Распишитесь, – он положил на бумагу ручку. – Вам не разрешается выезжать из города.

Сергей расписался, не читая и явно не понимая еще, что происходит. Саша после неудавшегося допроса в прокуратуре не переоделась и чувствовала себя в неформенном платье дискомфортно. Девушка хмурилась, разглядывая лак на ногтях.

– Устраивайтесь на работу, в суде данный факт вам очень пригодится, – Гуров подписал пропуск на выход.

Сергей выпрямился, убрал руки из-за спины, схватил пропуск, затем оглядел оперативника и следователя, изменился буквально на глазах. Первым делом он сел, движения у него стали вялые, медлительные, парень зевнул, закинул ногу на ногу. Наступил его час, ну не час, а минуты. Так тем более торопиться не следует, растянуть их, отыграться.

– Значит, признали? Есть советская власть, не отменила ее милиция. Я на вас такую телегу напишу, – он прикрыл глаза. – Безвинного в каземат упрятали.

– Вы же отлично знаете, Ветрин, что виновны! – не выдержала Сашенька.

– Знает прокурор, – ответил Сергей, – я лично так даже не догадываюсь. Вам, девушка, следует извиниться перед незаконно арестованным.

Он, ухмыляясь, оглядел Сашу, хлопнул себя по коленям, довольно хохотнул:

– А чего это на вас мундирчика нет? И платьице какое-то с рыночной скупочки? Неужели того?

Гуров смотрел на парня с неподдельным интересом, не остановил его, полагая, что раз Саша пожелала, то пусть хлебает до конца. Но лицо и взгляд майора были такими, что, когда парень невольно повернулся к нему, ухмыляться перестал.

– Ладно, – он поднялся, взмахнул пропуском. – Случается. Надеюсь больше никогда вас не видеть. Ариведерчи…

Он собрался шутовски раскланяться, но, чувствуя взгляд Гурова, лишь коротко кивнул и вышел.

– Черт его знает, может, и к лучшему, – неожиданно сказал Гуров.

– Что к лучшему? – опешила Саша. – Они человека убили! Он раскаивается? Ночей неспит? Что к лучшему?

– Убивать он не убивал. Виновный, конечно… У него мать есть, ты ее не видела, – Гуров вздохнул. – Не каждый после отсидки лучше становится, далеко не каждый… А сейчас пацан он. Шелуха поганая сойдет, станет человеком и всю оставшуюся жизнь будет нас с тобой вспоминать как кошмар.

– Не понимаю я тебя, Лев Иванович.

– Я тоже себя не понимаю, Саша, – ответил Гуров.

Бесплатных пирожных не бывает

Около семи часов вечера Гуров с Ольгой шли по улице. Они держались за руки и шли несколько странно, делая то коротенькие шажки, то останавливаясь, искали взглядом место, куда поставить ногу. Для нормальных людей тротуар был покрыт ровным темно-серым асфальтом, а эти двое сумасшедших шли, словно по болоту, выискивая твердые клочки земли, боялись оступиться и потонуть. Ну ладно, вихрастая девчушка, ей возраст все списывает. Но мужику-то четвертый десяток, а он, как стрекоза, скачет и на удивление прохожих – ноль внимания.

Дело в том, что они играли. И не просто так, а, как выражаются игроки, на интерес.

К примеру, вы ходите по тротуару и не замечаете, что он в трещинках, а Ольга с Левой очень даже замечают. И правила игры в том, чтобы не наступить на трещинку, кто наступит, проиграл.

Остановившись на крохотном «островке», Лева балансировал на одной ноге, Ольга неожиданно дернула его за руку, он оступился.

– С тебя мороженое!

– Ты меня толкнула, – сердито ответил Гуров.

– Я? – в глазах Ольги было изумление. – Я тебя толкнула?

– Ну, за руку дернула, – в голосе Левы зазвучали миролюбивые нотки.

– Как тебе не стыдно? – губы у девочки задрожали, в глазах блеснули слезы.

– Так ведь… – Лева остановился, правой рукой взял себя за левую и дернул, показывая, как именно. – Было?

– Инспектор! Нехорошо! Чему вас только в МУРе учат? – Ольга достала из кармана бумажку, заглянула в нее: – Так. Мороженое… Два молока, хлеб… Рубль, – и протянула ладошку.

Гуров дал рубль. Посмотрел вслед убежавшей в магазин девчушке, снова дернул себя за руку, пожал плечами и убежденно сказал:

– Что ни говори, а женщины произошли от других обезьян.

Толстуха с двумя тяжелыми сумками обошла его стороной и через несколько шагов, как ей ни трудно было, обернулась, крикнула:

– Сам ты от обезьян!

С момента зверского убийства девочки прошло четыре дня, розыск зашел в тупик. Работа многих людей подняла было волну – так камень, брошенный в воду, разгоняет круги, – и вскоре вода тиха, спокойна, словно ничего и не было.

Ни одно из направлений не приносило конкретных результатов. Наступил тяжелый, хорошо знакомый розыскникам период, когда машина, работая на полных оборотах, буксует, не двигается с места.

Утром Гуров собрал группу.

– Уперлись, – констатировал он. – Предложения?

Боря смотрел перед собой, под глазами у него высвечивались синяки. Светлов пожал плечами, хмыкнул недовольно:

– Зачем слова говорить? Будто ты не знаешь. Надобно все сначала.

– Ну, я не знаю, – Станислав Крячко развел руками. – Борис Семенович Вакуров лично пятые сутки дома не живет, а преступника все нет! Чего уж боле!

– Прекрати, – сказал миролюбиво Гуров, видя, что Крячко балагурит тоже от нервов, а Боря вообще его не слышит. – Что ж, Чапаев, ты прав. – Он крайне редко подшучивал над Светловым, обыгрывая легендарное имя – Василий Иванович. – Ты всегда прав. Ни пороха, ни колеса нам не изобрести. План у нас правильный, результатов нет, потому что мы недостаточно внимательны, слабо упираемся.

– Рога сломать можно, – усмехнулся Крячко, приподнял руки. – Извини.

– Начнем сначала, начнем с нуля, – Гуров заглянул в план оперативных мероприятий, зная его наизусть. – Картотека и старые дела, – он взглянул на Борю: – Я к вам обращаюсь, лейтенант.

– Картотека и старое розыскное дело – оно одно, товарищ майор, – уточнил Боря. – Телефонная связь, координация и общее руководство, которое якобы осуществляет лейтенант Вакуров.

– Работа в районных отделениях с оперсоставом и участковыми. Василий Иванович, найдите слова, знаю, они затерлись, их перестали слышать. Мы обязаны разыскать его! Такие преступники не уезжают из города. Он здесь, в Москве!

Крячко собрался было поделиться своими соображениями о Москве, открыл даже рот, но благоразумно его закрыл.

– Если преступление повторится, то дело не в том, какую клизму поставят мне, – продолжал Гуров. – Как мы будем жить дальше? Задайте такой вопрос участковым. Если, не дай бог, случится на участке одного из них.

Гуров вернулся к документам осмотра места преступления, он начал рассматривать предметы, которые криминалисты вынесли из подвала, считая целесообразным исследовать их в лаборатории. Три пуговички, камень, судя по всему, им нанесли первый удар, кусочек школьного мела. Видимо, он выпал из кармашка фартучка. Еще при первом осмотре эксперт обратил внимание Гурова, что на меловом кубике имеется круглое углубление, вытертое чем-то твердым. «Так пальцем не прокрутишь, – сказал тогда эксперт. – Дела ребячьи, чем-то сверлили».

Сидя за столом, он уложил все в коробку, а мелок оставил. А почему мы решили, что мел принадлежал девочке? Так просто, сложили школьницу и мел. И в кармашке фартучка меловые следы? Их не быть не может, школьница мелом пишет, ручку в кармашек сует.

А если мелок принадлежал преступнику? Чем протерта ровная, круглая ямочка? Пальцами нельзя, а чем можно? Гуров пошел в НТО, ходил по лабораториям, мешал занятым людям, задавая один и тот же бестолковый вопрос: «Чем протерто углубление?» Химики, биологи, трассологи и иные специалисты смотрели на Гурова всяк по-своему, но с единодушным удивлением: не мой профиль, чего пристал, делать уже нечего? Один, сутулый и лохматый, щуря усталые глаза, неожиданно замолчал, взял у Гурова мелок и сказал уверенно:

– Протерто наклейкой бильярдного кия. Хороший игрок всегда собственный мел в кармане имеет, – и, не ожидая благодарности, продолжал: – Я тебя, Лева, знаю. Ты теперь все бильярдные обойдешь, играть научишься. Запиши, – и назвал Гурову человека, который о бильярде знает такое, чего ни в одном архиве не найдешь.

Гуров стоял у магазина и, ожидая Ольгу, достал из кармана спичечный коробок, в котором хранился мелок из бильярдной. Опасность рецидива преступления существует, а я на одной ножке по тротуару прыгаю. Может, прав Боря, и я не человек совсем, окостенел, броней покрылся. Вот со своей Ольгой стараюсь как можно больше времени проводить, а «чужие» пусть сами поостерегутся. От таких мыслей он еще больше расстроился, мелок убрал в коробочку, спрятал в карман.

Ольга степенно подошла, облизывая мороженое, протянула стаканчик Гурову:

– Хлеб и молоко, – она тряхнула прозрачным пакетом. – На второе молоко денег не хватило.

– Спасибо, – Лева взял мороженое.

– Ты видишь, что Рита на тебя обижается? – спросила Ольга. – Или ты существуешь так, в безвоздушном пространстве?

– Вижу, – Лева кивнул. – Я не в безвоздушном, я с вами.

– Что предпримем? – спросила Ольга, старательно доедая мороженое.

Лева порой и в обыденной жизни применял профессиональные приемы. Если человек хороший, а ты хочешь приобрести в его лице союзника, подними человека над собой. Он глянет на тебя с высоты, подобреет и начнет шефствовать, помогать. Такой прием никуда не годится с человеком плохим, который, торжествуя, мгновенно сядет тебе на голову.

– Ольга, когда-то у Риты были прямые, длинные волосы, – начал Лева. – Теперь у нее короткие завитушки, вихры, как у тебя. Если волосы подстричь, они начинают завиваться?

Лева свое мороженое лишь лизнул, Ольга отобрала у него стаканчик, вручила пакет с продуктами, хитро прищурилась:

– Не скажу.

– Почему?

– Из вредности, – Ольга задумалась и добавила: – И ты меня обманываешь.

«Недооцениваю я женщин», – подумал Лева и обиделся:

– Ты же знаешь, что я…

– Вру лишь в крайнем случае, – закончила за него Ольга. – А может, сейчас и есть крайний?

– Ты меня переоцениваешь. Я действительно не знаю, – с легким сердцем соврал Лева.

Лекции о парикмахерской как раз хватило на оставшуюся дорогу до дома. Ольга вошла в квартиру решительно, готовая защищать майора Гурова не только от сестры, но и от всего остального мира. Лева вошел тихий, с виноватой улыбкой, заранее все признавший и готовый подписать приговор, не читая.

Гуров приехал к нему домой. Человек, который знал о бильярде все, жил в общей квартире старого, но еще крепкого дома. Звали человека Кириллом Мефодиевичем, лет ему было около восьмидесяти, держался он молодцом, когда Гуров вошел, хозяин мастерил бильярдный кий.

– Мастеров-то уже нет, вымерли, как мамонты, – отвечая на приветствие и не спрашивая, кто такой и зачем пришел, изрек хозяин.

– Здравствуйте, Кирилл Мефодиевич, – повторил Гуров. – Я к вам по делу.

– А ко мне без дела не ходят, – ответил хозяин, продолжая работать. – Вон на стуле плитка, включи, чай будем пить. Играющий? Настоящие кии я один делаю, верно пришел, – он говорил легко, без старческого брюзжания.

– Не играю, – признался Гуров. – Я из Моссовета, разговор есть.

МУР является составной частью ГУВД, которое подчинялось Мосгорисполкому. Гуров полагал, что в принципе он представился правильно.

– Скажи, – Кирилл Мефодиевич поднял очки на лоб и впервые взглянул на Гурова. – Такой молодой, а уже начальник.

Вскоре они пили чай из больших обливных кружек. Гуров сразу понял, пока он не выслушает хозяина, никаких советов не получит. Слушать Лева умел.

– Значит, за ум схватились, лучше поздно, – речь у хозяина была гладкая, почти без анахронизмов. – Бильярд – игра прекрасная, исконно русская. Как Володя Маяковский играл! Наркомы играли, большие люди. Первенства проводились, звания мастеров спорта присваивали. А что сегодня? Видишь, не понравилось какому-то чинуше, что в бильярд на интерес играют. Ханжа! Если он сам, тот чинуша, ночь в преферанс резался, так он о том как о подвиге рассказывает. А бильярдные прикрыли, чуток и осталось. В Доме журналиста, что на Суворовском, бывшем Никитском, бульваре, уникальные столы, немец Шульц изготовлял, куда девали? Небось на дачу к другому чинушке отвезли? В том помещении бар определили. В Доме архитектора, на Качалова, столы досками забили. Дело? Нет, ты вот власть, ты и скажи?

Гуров подцепил ложечкой малиновое варенье, покатывая по небу сладкие зернышки, кивнул согласно. Хозяин, довольный, что речи его признаны правильными, продолжал:

– Кое-кто в бильярдных безобразничает. Факт, не отрицаю. А алкаши в скверах располагались. Скверы не вырубили, асфальтом не укатали. Я вот в ящик смотрю и в курсе, – он кивнул на телевизор. – За алкашей взялись! Так с каким умыслом бильярдные закрывают? Человеческая особь, она разная.

Гуров терпеливо выслушал о всех бедах и несправедливостях, которые преследуют бильярдистов.

Кусочек мела старик разглядывал долго, мазал им руку, вернул Гурову и отвернулся.

– Значит, как я понимаю, ты из уголовки, – наконец сказал он. – Эх, люди, люди. Ну, раз пришел, значит, тебе надо. Мелок этот обыкновенный, из школьного набора. Однако выбран человеком разбирающимся, потому как мел бывает разный. Держал его в руках играющий, но не люкс, не экстра. Мерзость сотворил?

– Мерзость, – ответил Гуров и увидел в старческих глазах слезы. – Бильярд тут не виноват, Кирилл Мефодиевич. Я мог, к примеру, чертежный карандаш найти или, скажем, тюбик с краской.

– Чертежников да художников вы не запретили, – ответил старик. – Нужного вам отыщете, всех марать не станете. А нас, грешных, – он тяжело вздохнул, – мы вроде как вне закона и всегда на подозрении.

– Неправда!

– Ладно, не уговаривай, я что, не понимаю? – старик огладил полированный кий. – В клубы, где еще не закрыли, пока не ходи.

Гуров записал два адреса, прощаясь, задержал слабую руку, посмотрел в выцветшие глаза:

– Большое спасибо, Кирилл Мефодиевич, очень большое.

В бильярдной было три стола, но присутствующие внимательно следили за игрой лишь на одном. На двух других столах игра велась легко и непринужденно, игроки негромко переговаривались, шутили и смеялись. Короче, на двух столах играли, а на одном то ли работали, то ли сражались, а скорее, то и другое одновременно. Напряжение исходило не только от играющих, его излучали и зрители, некоторые после каждого удара дергались и гримасничали. Раздавались возгласы одобрения и разочарования, следовали комментарии, проводился профессиональный анализ ситуации. Зачастую мнения высказывались противоположные, но тон всегда был безапелляционным.

Гуров пришел сюда больше часа назад, присматривался и думал о том, что зритель в бильярдной являет собой синтез трех различных категорий. Футбольного болельщика в его худшем варианте – всезнайства, базарного тона и нецензурного лексикона, затем – интеллигентного, вдумчивого наблюдателя шахматного матча, который перед каждым ударом-ходом просчитывает варианты. И одновременно зритель в бильярдной напоминает завсегдатая ипподрома (Лева вспомнил молодость, дело Крошина), который шелестит купюрами, прикидывает, какую ставку он может себе позволить и стоит ли ее делать?

Играли двое, участвовали в игре почти все присутствующие, человек двадцать – не так много, бильярдная не стадион, не ипподром и не шахматный клуб.

Гурову почему-то казалось, что в бильярдной незримо присутствуют Грин, Куприн и дядя Гиляй, она романтична, загадочна и пахнет прошлым.

Играли в фишки, игру для Гурова малопонятную. В центре стола ставилось «каре» из деревянных столбиков, в центре пятая фишка, чуть более рослая. Игра велась тремя шарами, два «чужих», один «свой», помеченный черной тушью. Кием можно бить только по «своему». Задача – «своим» шаром попасть в «чужого» так, чтобы он, ударившись о борт, сбил фишки. За сбитые фишки на доске мелом записывались очки, выигрывал набравший первым шестьдесят очков. Казалось бы, простая игра, а вызывала у зрителей живейший интерес, разжигала страсти, обсуждения велись на языке, стороннему уху непонятном.

– Не от двух надо было играть, а от трех.

– И винт не левый нижний, а правый верхний.

– Не надо было играть, надо было «мазать».

Гуров за игрой не следил, профессиональных суждений не слушал, наблюдал людей.

Что значит – нет особых примет? Среднего роста, среднего телосложения и возраста. Не седой, не лысый, без бороды и усов. Очень даже неплохие приметы. Следовательно, всех молодых, высоких, толстых, хромых, бородатых, лысых, рыжих, седых отбрасываем. Что у нас остается?

– Здравствуйте, Лев Иванович, – Гуров повернулся на сытый, самодовольный голос. Рядом стоял коренастый толстячок, Гуров кивнул в ответ, чувствовал, здороваться не обязательно, приглядывался, толстячка с бородкой не узнавал. Тот подмигнул заговорщицки, жестом пригласил отойти в сторону, Гуров отошел, прикрыл бородку толстячку ладонью, спросил:

– Давно освободились, Зырянов?

– Судя по вашему визиту в сию обитель, вы на повышение не пошли, в операх пребываете. Что же, каждому свое, – он был явно доволен ситуацией. Вот, мол, никто не знает, кто ты есть, а я знаю. – А в ответ на ваш бестактный вопрос отвечаю: меня из зала суда за недоказанностью освободили.

– Безвинного, – подсказал Гуров.

– Зачем глупости говорить, я человек серьезный. Освободили виновного, но, из-за вашей плохой работы, недоказанно виновного. Судья, конечно, все обо мне понял, но он под законом ходит. Когда приговор читал и меня приказал освободить, так взглянул, что будь у меня совести хоть чуток, то я бы заплакал и в сознанку пошел.

– У вас с совестью все в порядке? – Гуров достал из кармана мелок и стал его подбрасывать на ладони.

– Не жалуюсь, – Зырянов улыбаться перестал. – Вы совестливы, а я – нет, в жизни должно присутствовать равновесие. А вы, Лев Иванович, никак игрой увлеклись? Так я распоряжусь, нам столик освободят. Сыграем? Нет, не будет игры. На этот крючок, – он ткнул пальцем на мел, – простачков ловите. Чтобы посредине дня человек из МУРа сюда играть пришел? Слабенькая у вас наживка, Лев Иванович.

– Не боитесь? – Гуров мягкость из голоса убрал. – У меня есть приятель, упрямо повторяющий, мол, земля вертится. Она в один прекрасный момент может так повернуться, что вы все теперешние слова захотите назад проглотить. А они вылетели. У вас с совестью, а у меня с памятью все в порядке.

– Бог с вами, Лев Иванович, – сытый баритон превратился в плаксивый тенор. – Да я разве что? Да никогда.

– Уйдите, не видел я вас, – Гуров отвернулся, начал вновь оглядывать присутствующих, отбирать, сортировать.

– Понял. И я вас не видел. Никогда, – и голос за спиной перешел на шепот, пропал.

Через час он сидел в кабинете полковника Орлова, который пребывал в скверном настроении, что случалось и прежде. Но сегодня Петр Николаевич и не скрывал этого, Гуров второй раз в жизни слышал раздраженный, повышенный тон начальника.

– Многовато у вас накопилось долгов, Лев Иванович, начал Орлов. – Задерживаешь парня, затем выпускаешь за недоказанностью. Насильник, которого видели три человека, еще на свободе! Если ты меня будешь подводить, то на кого мне рассчитывать? – Он протянул Гурову конверт, переставил на столе подставку для карандашей и пепельницу, начал расхаживать по кабинету.

Гуров прочитал анонимку на себя, вложил листочек назад в конверт, положил его на стол и пожал плечами. Пусть полковник не держит его за мальчика. Ни долги, ни тем более анонимка не могут начальника довести до такого бешенства.

– Не понял! – Орлов взял конверт.

– Анонимка обыкновенная! – Гуров вновь пожал плечами.

– Что анонимка, я догадался, – Орлов смял какую-то бумагу, швырнул в корзину, включил селектор и, сдерживая раздражение, чуть запинаясь, сказал: – Я просил вас материалы по Столяру, Петренко и Кулагину… И баллистическую поторопите.

«Вот оно, – понял Гуров, – раз баллистическая экспертиза, значит, снова стреляли».

– Готовим, Петр Николаевич! – ответили через динамик.

Орлов отключился, снова ткнул пальцами конверт с анонимкой.

– Не изображай оскорбленную невинность, объясни простыми словами.

«Стареет, – подумал Гуров. – Нервы никуда, на ерунду разменивается».

– Я не разъезжаю по Москве на автомобиле иностранной марки. Автор ошибся. Я пользуюсь автомашиной марки «жигули», которую подарил мне отец. Документы оформлены надлежащим образом. Если…

Гурова перебил телефонный звонок, Орлов снял трубку:

– Да, здравствуйте… Я знаю… Нет, я не буду вам докладывать… Извините, у меня совещание.

Он положил трубку, взглянул на Гурова, после небольшой паузы спросил:

– Ты на оперативках пять дней не был?

– Шесть, – ответил Гуров, – мы же договорились, Петр Николаевич, если что…

– Мы с тобой договорились! – перебил Орлов. – Да они с нами не договаривались. Убивают, понимаешь ли, убивают!

В дверь коротко стукнули. Гуров не сразу узнал вошедшего мужчину. Это был Олег Георгиевич Крутин, в квартире которого недавно Гуров с женой смотрели видеомагнитофон. Крутин сказал:

– Здравия желаю! – протянул руки для объятий, под безразличным, невидящим взглядом полковника остановился, глупо улыбаясь, опустил руки, пробормотал:

– Простите, я, кажется, ошибся дверью…

– Олег, – продолжая думать о своем, сказал Орлов, – заходи, рад тебя видеть.

И столько неправды было в его глазах, что Гуров взял со стола конверт с анонимкой и начал его внимательно разглядывать.

Крутин усмехнулся, подошел к столу:

– Простите, вы Орлов Петр Николаевич, образца одна тысяча девятьсот двадцать восьмого года?

– Образца, образца, – Орлов вышел из-за стола, обнял Крутина, похлопал его по плечам, делал это неловко, автоматически, словно робот, по обязанности.

– Олежка, не обращай на меня внимания, – он то ли скривился, то ли улыбнулся. – У меня дела… всякие. – Кивнул на Гурова: – Знакомьтесь, Гуров Лев Иванович.

– Мы знакомы, – перебил Крутин, пожимая Гурову руку, озорно подмигнул.

– Ты давно? Надолго? – спросил Орлов, гримасничая, пытаясь придать своему лицу любезное, дружеское выражение, затем ладонями потер его.

– Двенадцатого. Сегодня вечером, – Крутин, как истинный дипломат, делал вид, что встреча проходит в теплой дружеской обстановке. – Я через неделю вернусь. Ты выкрои тройку дней, к Семену махнем, я снасть привез…

– Это мы уже проходили! – на лице Орлова проявилась искренняя улыбка. – Ты мне снасть везешь шестнадцатый год, я заберу ее сегодня же, – он повернулся к Гурову. – Товарищ майор, приказываю. Отправляйтесь с гражданином Крутиным и без всяких санкций, используя служебное положение, а если понадобится, и физическую силу, изымите у него…

– Ухожу, ухожу, – Крутин прекрасно понял, что его выпроваживают.

В разговор вмешался голос по селектору:

– Петр Николаевич, баллистическая экспертиза подтвердила, мы имеем…

Орлов быстро шагнул к аппарату, нажал кнопку:

– Понял. Прошу вас ко мне, – и отключился, вернулся к Крутину. – Красиво живем, Олежка. Так ведь мы сами добивались, никто на аркане не тянул. И вот мы победили. – Не дав другу ответить, сменил тему: – Значит, через неделю? Вот сдай майору награбленное, и я тебя жду.

Он обнял Крутина за плечи, распахнул перед ним дверь, вытолкнул. Гурова задержал.

– Лева, этот парень, – Орлов ткнул пальцем в дверь, – настоящий парень. Он один остался, ты будешь у него, не торопись, побудь с ним часок. Телефон я знаю.

У Олега Георгиевича была собственная «волга» в экспортном исполнении, сиденья в леопардовых чехлах, вмонтированный стереомагнитофон. Любой автомобилист сразу бы определил, что стоит машина не под открытым небом и пользуются ею редко. Гуров отметил все это мельком, думая о том, что же происходит в городе, от чего начальство заботливо оградило Гурова и его группу? «Следовательно, считают нашу работу важнейшей, – успокоил он себя. – Однако, видимо, все перевернулось, полковник явно вызвал меня не по долгам иной разговор предстоял, совсем иной».

– А Петр постарел, – сказал Крутин, ожидая, когда светофор подмигнет зеленым. – Колька его женился? Родил кого? Петька стал дедушкой? – он повернулся к Гурову, с обидой в голосе спросил: – Или не знаете?

– Почему же? Знаем, – ответил Гуров. – У Петра Николаевича двое внуков, младшая дочка тоже замуж вышла и, кажется, ждет.

– Вы как с ним, с Петром Николаевичем? – полюбопытствовал Крутин. – Мирно живете? – понял никчемность своего вопроса и рассмеялся. – Не обращайте внимания, с возрастом не только мудреешь.

Гурову показалось, что молчание Крутина тяготит, и решил помочь:

– Девочка белобрысенькая, подруга моей жены, она вам кем приходится?

– Двоюродная племянница, – Крутин болезненно поморщился.

Гуров понял, что спросил не о том, быстро сменил тему:

– А вы сейчас далеко уезжаете?

– Точно сформулировано, – ответил Крутин. – Я улетаю далеко. Если бы у земли был край, то на самый, самый. – Он остановил машину у своего дома.

При дневном освещении гостиная в квартире Крутина оказалась не такой огромной, как в тот вечер, вид имела нежилой, заброшенный. Только телевизор и кресла в центре, стоявшие несимметрично, были обихоженные, не пыльные. В углу громоздились картонные коробки с аэрофлотовскими бирками.

Крутин взял с полки огромный нож с кривым тусклым лезвием и, постояв над коробками, пытаясь вспомнить, какая именно ему нужна, начал с крайней. Вспорол, выбросил синтетическую стружку, начал искать рыболовную снасть.

Гуров, чувствуя себя довольно неловко, словно он проводил обыск, разглядывал ощерившихся крокодильчиков, деревянных слоников, кривляющихся лохматых обезьян, которые стояли на шкафах, на полках, висели на стенах. Он заинтересовался богато инкрустированным томагавком, провел пальцем по рукоятке, стирая слой пыли.

– Дешевка, для туристов, – сказал Крутин, вспарывая третью коробку. – Как, впрочем, и большинство тут представленного. Знаю, но все равно везу. Память, – он выпрямился, почесал в затылке. – Только не хватало, чтобы я забыл снасть в Боготе.

Гуров смотрел на висевшую на стене фотографию, когда-то она наверняка была яркой, но, видимо, снимали поляроидом, и краски поблекли. На фоне остроконечной хижины Крутин в шортах и тропическом шлеме обнимал молодую женщину и высокую тоненькую девочку. «Жена и дочь, – подумал Гуров. – Он настоящий парень… Он остался один, сказал Петр Николаевич».

– Вот! – воскликнул Крутин. – Нашел! Полковник, ваша карта бита! – он поднял над головой обклеенную рекламными ярлыками коробку. – Пусть так, в капиталистическом оформлении, и получит. Продавец утверждал, что на эту снасть ловил Хемингуэй, и предлагал купить винтовку, из которой стрелял Освальд!

Крутин говорил громко, на подъеме, так говорят с кафедры перед большой аудиторией, неожиданно замолчал и после паузы тихо спросил:

– Может, кофейку?

– С удовольствием! – воскликнул Гуров, хотел сам себе наступить на ногу, без надобности одернул пиджак и прошел за хозяином на кухню.

Здесь все было белоснежно сверкающим, как и в прошлый раз. Массивный стол и стулья темного дерева среди пластика и никеля притягивали своей земной надежностью. Гуров сел на стул с высокой спинкой, Крутин возился у плиты, аромат кофе был настолько сильным, что казался осязаемым чуть ли не на ощупь. Лёва разглядывал вырезанную из дерева черную губастую девушку с непропорционально большой острой грудью.

– Завидую. Интересно на мир взглянуть, на людей, – сказал он.

– Да, я много езжу, – тусклым голосом согласился Крутин, поставил на стол крохотные хрупкие чашечки с кофе, запотевшие бокалы с соком.

Гуров подвинул к себе телефонный аппарат, выполненный в стиле ретро, вспомнил, что номер его в отделе известен, взял чашечку с кофе, понюхал.

– Мы, русские, люди больные, не можем жить вдали от дома. Ездить интересно, а жить…

– Так откажитесь, – несколько раздраженно сказал Гуров. – Сошлитесь на здоровье и откажитесь.

Он не в первый раз слышал жалобы на скуку и сложность жизни в далеких странах, но не встретил никого, кто бы от такой командировки отказался. Здесь ты, человек хороший, чиновник и оклад тебе максимум триста. Такую кухню, видео и прочее, что напихано в квартире, ты бы видел только в кино.

– Вы правы, – согласился Крутин. – Но такова моя профессия. Там я работаю, принимаю решения, дома я стану писать бумажки и носить из кабинета в кабинет папки. И, что греха таить, все это… – он сделал округлый жест, указывая на обстановку. – Мы с Марьяной были нормальными нищими студентами. После войны жилось сложно, хотелось одеться, затем квартиру… Еще три года, и все, клялись на крови друг друга не раз: «маньяка», что по-испански означает «завтра». В Южной Америке любимое слово, они на завтра откладывают дела, мы откладываем свою жизнь. В прошлом году Марьяна с Аленой подхватили какой-то вирус, я не успел их доставить в Москву. Вот так, майор, бесплатных пирожных не бывает.

– Хочу увидеть океан, – сказал Гуров. («Пусть я груб, у меня кожа, как у гиппопотама, но сочувствием не поможешь, надо отвлечь».) – Никак не могу понять, чем океан может отличаться от моря. Вода уходит за горизонт, для человека означает – бесконечность. Но если нет границ, то чем океан может отличаться от моря?

– Могу вам показать кино, – Крутин постарался улыбнуться.

– Спасибо, кино я видел, – Гуров допил кофе и встал.

Помахивая цветастым пакетиком, в котором находились рыболовные снасти, Гуров шел по Шмидтовскому проезду и решал, как проще добраться до своего кабинета. Честно сказать, возвращаться совершенно не хотелось, можно проехать в район либо в бильярдную, где он ничего не нашел интересного, но искать следует. Надо отдать пакет, главное, хотя сказано не было, он чувствовал, что нужен Орлову. И все-таки Лева не садился в такси, шел, тянул время.

Интересно, какой категории людей дорогие вещи доставляют истинное удовольствие? Жулики отпадают – как бы они ни хорохорились и ни бахвалились, а все равно страшно. И из цветного телевизора выглядывает, из полированного серванта, из краденой хрустальной вазочки подмаргивает страх. Надеваешь ондатровую шапку, думаешь, а сколько она стоит? Не в рублях, что известно, а в годах, когда наконец придут?

Кто честно зарабатывает, глядя на бесконечную конвейерную ленту, по которой едут вещи, тот вскоре и видеть их перестанет, потому что пот глаза заливает, либо он уже адресом психиатра интересуется. Ему что черная икра, что плавленый сырок «Волна» – на вкус одинаковые.

Молодым, что при всем уже приобретенном родились, тоже все это неинтересно и без всякого удовольствия. «Я, к примеру, – рассуждал Лева, – и не очень молодой, а „жигуленка“ не заработал, в подарок получил, потому в моторе разбираться не желаю и мою только после напоминания ГАИ».

Так он незаметно дошел до Пресни и завернул в зоомагазин. Они с Ольгой мечтали завести золотых рыбок.

Гуров остановился у сонных рыбок, задыхавшихся в мутной воде аквариума.

Стоявший у окна парень окинул Гурова равнодушным взглядом, обратил внимание на пакет явно иностранного происхождения и подошел.

– Чем интересуетесь?

– Океаном, – ответил Гуров.

– Чего нет, того нет, – серьезно сказал парень. – Но окно в океан создать можем. С подсветом, со всем содержимым, фирма качество гарантирует. У вас случайно чеков нет? Если после командировки остались… – он встретился с Гуровым взглядом, запнулся и, криво улыбаясь, закончил: – Шутка.

Лев Иванович не обладал каким-то особым, магическим взглядом, просто когда жулик и сыщик взглядом встретятся, хотите – верьте, хотите – нет, но они друг друга мгновенно узнают.

Гуров взглядом «подержал» парня, ничего не ответил и вышел на улицу.

Орлов встретил Гурова рассеянно, даже не посмотрев долгожданный подарок, сказал:

– Спасибо, положи в шкаф, – взял со стола часть документов, которые читал, протянул, кивнул на стол для совещаний. – Садись и знакомься, потом обсудим.

Гуров хотел уйти в свой кабинет – надо позвонить домой, и вообще он любил работать один. Орлов понял и сердито обронил:

– Сказал, здесь сиди, – переставил телефон. – Позвони жене.

Гуров доложил Рите, что задерживается, и занялся документами. Полковник отдал ему вторую половину бумаг, молча ушел, вернувшись минут через тридцать, уселся напротив Гурова, ждал.

Пропуская многие страницы рапортов, справок, секретных документов, можно было подвести довольно печальный итог. За последние пять суток в одном из районов Московской области выстрелами в упор или с близкого расстояния были убиты из одного и того же пистолета участковый инспектор, постовой милиционер и проводник железной дороги.

Коллеги из областного управления уголовного розыска, десятки других сотрудников за пять суток проделали гигантскую работу. Так как все убийства казались абсолютно немотивированными, то отталкиваться приходилось буквально от пустого места. Кое-каких свидетелей, которые ничего не значили в суде, но могли помочь определиться в направлении розыска, в конце концов найти удалось. Во всех трех случаях поблизости от места преступления местные жители видели высокого, худого, сутулого мужчину в возрасте тридцати – сорока лет, в правой руке он держал книгу.

Подняли все старые материалы, сигналы об имеющемся «где-то у кого-то» огнестрельном оружии, когда-то не проверенные анонимки. Так как мотив убийств обнаружить не удалось, пошли и по пути Гурова, то есть обратились к психиатрам. Коллегам, хоть и очень слабенько, но удалось зацепиться. Сошлись три тоненькие, способные в любой момент оборваться ниточки.

Два года назад, по непроверенным оперативным данным, у некоего Петренко И.С. вроде бы видели пистолет марки ТТ.

Тело участкового инспектора обнаружили в квартале от дома Петренко.

Иван Степанович Петренко состоит на учете в психоневрологическом диспансере с восемнадцати лет. В 13-14-летнем возрасте осматривался детским психиатром по поводу неуправляемого поведения дома и в школе. В дальнейшем дважды лежал в стационаре в связи со злоупотреблением алкоголем.

Диагноз: психопатия. Вялотекущая шизофрения под вопросом.

Периодически работает, увольняется без видимых причин.

Отец страдает хроническим алкоголизмом. Стационар… Ремиссия – не более двух-трех месяцев.

Петренко пять дней как с места своего жительства исчез, место нахождения его неизвестно.

Старшая сестра Петренко из семьи ушла пятнадцать лет назад, связи с родителями и братом не поддерживает, проживает в Сокольническом районе Москвы. Адрес…

Гуров закрыл папку, передвинул ее полковнику.

– Печально, только я здесь при чем? Сокольнический район?

– Я с тобой посоветоваться решил, – перебил Орлов. – У тебя склонность к аналитическому мышлению…

– Петр Николаевич, – в свою очередь перебил Гуров, – у меня мышление в норме, как говорится, не держите меня за дурака.

– Хорошо, мы за домом сестры установили наблюдение, – сказал терпеливо Орлов, словно ничего не слышал. – Допустим, парень появится, традиционный вопрос, что делать? Задерживать? С одной стороны, совершенно неизвестно, он совершил убийство или нет? Убиты два сотрудника, они были в форме. Но железнодорожник был в гражданской одежде. Выстрелы произведены с расстояния трех – пяти метров. Может, он стреляет в каждого мужчину, который к нему подходит? Начнем задерживать, а он откроет стрельбу?

– Значит, если он у сестры появится, в квартиру лезть не надо. Выпустить на улицу, подловить момент и взять под руки, – ответил Гуров. – Если убийства совершил он, то и пистолет он носит постоянно. Эксперты установят, – он пожал плечами.

Гуров чувствовал фальшь в поведении и тоне начальника, но разбираться не хотелось, мешала неизвестно откуда появившаяся апатия.

– Чего-то устал, Петр Николаевич, – сказал он, прямо глядя полковнику в глаза. – Если вы меня хотите подключить в это дело, то я категорически против. У меня тоже труп, пусть один, но ребенка.

– Лева, я тоже против, – Орлов вздохнул. – Дело в том, что генерал Турилин – за.

– Надо объяснить. Константин Константинович…

– Я объяснял, – Орлов прижал ладонью лежавшую перед ним папку. – Константин Константинович всего лишь начальник управления. Для нас с тобой Турилин вот, – он провел ладонью по макушке. – А в другом кабинете ему сказали, что Москва – столица. И чтобы в столице ни одного выстрела не прозвучало. А он считает тебя лучшим и ошибается. Я лучше тебя! – Орлов распалился, повысил голос: – Старшим группы захвата должен быть я, а не ты! Потому как у меня такой случай в жизни уже место имел! А ты, извини, Лева, еще сопляк и ситуации ни черта не понимаешь.

Гуров неизвестного убийцу не видел, не представлял, думать о нем не хотел, разговор для него носил абстрактный характер о ситуации, которая может возникнуть, а может, и нет, да еще неизвестно – когда. И почему Петр Николаевич все так близко принимает к сердцу, тоже непонятно.

– Когда прекратятся блатные родственные дела? – продолжал Орлов. – Когда-то Турилин работал с тобой, знает тебя лучше, чем других оперативников. Значит, майора Гурова – вперед? Лева, куда вперед? Он же тебя к черту в зубы засовывает! Если Петренко убийца, то, скорее всего, маньяк. А ты их щупал, хотя бы видел? А Петр Николаевич Орлов, – он ударил себя в грудь, – в руках держал. Ну, скоро шестьдесят, ну, полковник, так и жизнь кончилась?

Орлов поднялся из-за стола, сцепил пальцы, хрустнул ими, как это делает порой Турилин, явно передразнивая начальника, чуть растягивая слова, заговорил:

– Вы, Петр Николаевич, простите, алогичны. Я, к примеру, сижу в данном кабинете и даю указания вам. Вы разрабатываете операции, инструктируете и руководите, а оперативный состав выполняет свои функции, – от тщательного подбора слов и подражания интонации генерала у Орлова лицо вытянулось, стало интеллигентнее.

– Хорошо иметь среди старых знакомых генерала, – сказал Гуров. – Блат – великое дело. Значит, я всего лишь оперативный состав, который выполняет свои функции?

– Нет, Лева, ты принц датский, – запал у Орлова кончился, он вздохнул и опустился на стул. – Не знаю, когда тебя начинать накачивать?

– Появится фигурант у сестры, нет, неизвестно, – ответил рассудительно Гуров. – Лучше обождать.

– Договорились, – легко согласился полковник. – Сейчас прямо и начнем, так как ты ничего не понял и понимать не желаешь.

– Константин Константинович прав, вы несколько алогичны, Петр Николаевич.

– Дело на контроле в министерстве. И здесь объявится Петренко – в ином месте, опергруппу к нему поведет майор Гуров. – Орлов загнул палец. – Это логика не моя, а руководства. Я тебя должен обучать и направлять? Прекрасно. Иди домой, отдыхай.

И хотя не первый год работал Гуров с полковником, привыкнуть к парадоксальным выводам до конца не мог. Лева сначала опешил, затем сказал:

– Спокойной ночи, Петр Николаевич, – и быстренько ретировался.

Орлов остался один, некоторое время посидел неподвижно, затем взял чистый лист бумаги. Необходимо составить план-инструктаж: что говорить, о чем молчать, но помнить. Да, растерялся, старик, расслюнявился. А Гуров опасности не понимает.

Если псих убьет сотрудника, то карьере Гурова конец. А если убьют человека гражданского? А если двух? Гуров отдаст партбилет и погоны, генерал уйдет на пенсию, на полковника Орлова лишь строго посмотрят. – «Как же я, умница, так ловко устроился? Старшего группы назначил генерал, стрельба началась в результате ошибки, допущенной майором, а полковник Орлов – между. Молодец, я собой горжусь!»

Он снял телефонную трубку, сухо сказал:

– Орлов говорит. Лейтенант, соедините меня с генералом.

Накануне

Лева проснулся рано, в начале седьмого, взглянул на часы, чуть повернулся на бок и закрыл глаза, но Рита тут же откликнулась:

– Тебе сегодня раньше?

– Нормально, – буркнул он. – Спи.

Она обладала каким-то сверхъестественным чутьем. Иногда он просыпался, открывал глаза, лежал неподвижно, и тут же звучал голос жены. На его удивленный вопрос, как это ей удается, Рита пожимала плечами и говорила как о естественном и всем понятном:

– Ты же, когда не спишь, дышишь совсем иначе.

– Может, мне не дышать? – шутил он.

– Да нет, лучше уж дыши, – отвечала она.

Такая чуткость и умиляла, и радовала, и раздражала, и утомляла.

И сегодня Рита села, зевнула:

– Встаю. Ольге надо раньше, чего-то они собирают – то ли ржавое железо, то ли старые газеты.

Он, не открывая глаз, видел, как жена кулачками, по-ребячьи, трет глаза, проводит ладошкой по рыжим вихрам и тянется за халатом. Она бесшумно выскользнула из комнаты, он вытянулся на спине, шумно, безбоязненно вздохнул. Последние дни в их взаимоотношениях наступило похолодание, временами переходящее в заморозки. Лева, в семье человек легкий, иронично-шутливый, почти всегда в хорошем настроении, после убийства девочки больше отмалчивался, и его собственные девочки реагировали болезненно. А что он мог? Как выражаются женщины – поделиться? Рассказав о случившемся, с себя он груза не снимет, а Риту придавит, она женщина, у нее сестренка, начнет видеться всякое. И вообще, мужчина имеет право делиться только радостью. Горбы забот и неприятностей он обязан таскать молча.

В квартире звякнуло, брякнуло, послышался грохот, словно вошел взвод солдат. Встала Ольга, понял Лева и постарался переключиться с семейных неурядиц на иную тему, более приятную:

«Петр Николаевич вчера… Как это однажды пошутил Станислав: у нас не отдел, а дивизия. Василий Иванович есть, он имел в виду Светлова. Петька есть, назначим Фурманова, заведем лошадей… и шашки наголо. С Крячко отношения налаживаются? Как сказала бы Ольга: фигушки и без масла. Просто трудно сейчас, а Станислав – мужик, потому терпит и молча пашет. Как только вырвемся, так все и вернется на круги своя. Расстаться нам следует, не моя забота, каким Крячко станет старшим. Пусть Орлов решает, ему на то и оклад, и кабинет персональный, и персональная машина. Так и решим, Петр Николаевич. Вчера он каким-то больным казался. Убийцу предстоит задерживать? А мы что? На новенького? Разных задерживали».

Мысли цеплялись друг за друга и, одновременно перескакивая, убегали в прошлое, потянуло на философию. Задержание преступника? Звучит напряженно, тревожно, чуть ли не как отсчет перед вылетом в неизвестное: пять, четыре, три, два, один, пуск! На самом деле задерживать подавляющее большинство преступников неопасно.

На кухне снова громыхнуло. Это Ольга напоминала, что существует, что в школу еще не ушла.

Опасна при задержании шпана, особенно когда собьется в стаю. Оказавшись в кабинете один, такой супермен зачастую начинает плакать и называет дяденькой. Ну, конечно, опасны индивидуумы, статья у которых предусматривает высшую меру. Лева слышал, что в Греции во времена «черных полковников», подчеркивая опасность борцов против режима, коммунистов приговаривали к трем – пяти расстрелам. Уголовник знает, что стреляют однажды, и этого хватает. Он в тюрьму идти и ждать решения суда не хочет. Людям, которые приглашают такого уголовника пройти с ними, следует поберечься.

А девяносто девять процентов задерживаемых люди покладистые, они свою статью знают, лишнего им не надо, и руку на сотрудника никогда не поднимут.

И чего Петр Николаевич разнервничался? «Я лучше тебя! Группу я должен вести!» Хватит с тебя, сиди в мягком кресле и руководи. Что, майор Гуров не знает дела, не профессионал? Ребят ему дадут ловких, стрелка высококлассного непременно. Его задача?

Лева подремывал и думал о предстоящем легко, в состоянии блаженной эйфории. Не то чтобы ему удовольствие предстояло, просто лежал он дома, в удобной постели, дремал, было ему хорошо.

Старший группы захвата должен определить время, место и обеспечить ситуацию, при которой двое оперативников окажутся от фигуранта на расстоянии вытянутой руки, а один, как правило стрелок, подстраховывает. Старший в такой момент может курить или беседовать с девушкой, которую ему дают для маскировки.

Время и место? Главное и обязательное условие – исключить всякий риск для граждан. Как создать ситуацию, при которой ребята могут незаметно подойти? Существует такое понятие, как отвлекающий фактор. Таких еще до рождения Гурова придумано множество, следует лишь выбрать подходящий. Если у старшего голова на месте, то все происходит тихо, незаметно, буднично. Двое мужчин беруттретьего под руки и сажают в подъехавшую машину. Если начинается возня или уголовник закричал, значит, старший лопухнулся. А драки, погоня и стрельба – это уже не работа группы захвата, а кино.

Наверное, вчера вечером полковнику Орлову надо было найти подходящие слова и объяснить Леве, что работа ему предстоит не совсем обычная, а точнее – совсем необычная.

Несерьезно для своего возраста и должности размышлял Лев Иванович Гуров. Ну, как говорится, жизнь научит.

Когда дверь в квартиру захлопнулась, оповещая, что Ольга отбыла, и люстра в спальне перестала качаться, Лева спокойно поднялся. Вскоре, свежевыбритый, благоухая французским одеколоном, он появился на кухне.

– Большое спасибо, – Рита выложила на тарелку яичницу.

– Еще большее пожалуйста, – Лева поцеловал жену в щеку.

– Слушай, Гуров, – Рита налила себе чашку кофе, села напротив. – Нам надо…

– Не надо, – перебил он. – Яичница замечательная! Произведение искусства! Как тебе только удается? Я говорю совершенно искренне. Ведь известно, что я вру только в крайних случаях!

Проверенный сотнями поколений мужчин, совершенно безотказный прием, или, как выражаются оперативники, фактор отвлечения, не сработал.

Рита ответила в стиле полковника, словно прошла у него курсы повышения квалификации:

– Яичница великолепная, а кофе еще лучше, – она подвинула Леве чашку. – Поэтому ответь мне, пожалуйста, кем я тебе прихожусь? Я не устраиваю тебе сцен, ничего не требую, просто интересуюсь. Ты мне как-то рассказывал о социальной психологии и ролевом управлении. Я должна знать, какова моя роль в твоем доме. Любовница? Соседка? Приходящая прислуга?

– Ты моя любимая женщина и друг, – серьезно ответил Лева, но тут же не удержался и добавил: – Факт регистрации, штамп в паспорте, твоя постоянная прописка несколько омрачают.

– Хватит, Гуров, – перебила Рита. – Значит, любимая и друг?

– Значит, – признался Лева.

– Ты пятые сутки молчишь, лишь отвечаешь на вопросы и отворачиваешься, – Рита забрала у Левы чашку кофе и отхлебнула. – Я понимаю, работа у тебя секретная, ты не можешь рассказывать все. Но что-то можно? В конце концов необязательно говорить о работе. Ты приходишь, ешь, спишь и уходишь. Когда ты сидишь рядом, целуешь меня, смотришь вместе со мной телевизор, физически ты существуешь, но ты манекен, ты не человек.

– Только без красивостей, – сказал Лева и не заметил, что голос у него звучал, как у майора Гурова. – Мне казалось, ты повзрослела. Жизнь не игра в хочу и не хочу, приятно неприятно. Учись терпеть.

Рите казалось, что знает Леву Гурова. Она увидела, какие нехорошие у него глаза, и испугалась.

– В моей жизни мало секретного, – он почувствовал страх жены, тона не изменил, решив, что в ближайшие несколько суток ему нужны все силы, и пусть Рита отодвинется, позже урегулируем. – Женщина плюнула мне в лицо. Ничего секретного в этом нет. Мой подчиненный, мальчик, потерял себя, я не могу ему помочь. Я сказал. Тебе легче? Терпи. Все проходит. Я люблю тебя.

Лева вышел из-за стола, тронул сухими губами волосы жены и пошел к дверям.

Петр Николаевич Орлов оглядел группу захвата. Рядом с Гуровым сидела миловидная девушка в форме лейтенанта милиции. Слева от нее громоздились инспектора Виктор Терентьев и Александр Прохоров. Их широкие плечи, могучие шеи, тяжелые кисти рук, расслабленно лежавшие на распиравших брюки бедрах, излучали спокойствие и силу. Оба мастера спорта по борьбе, один по вольной, другой по классической, с точки зрения полковника, несерьезно молоды. Петр Николаевич пытался отвести их кандидатуры. «Я не на соревнования команду выставляю, мне не действующие спортсмены нужны, а опытные, физически сильные оперативники». Ответ генерала звучал аргументирование: мол, ребята выглядят молодо, и хорошо, их легко камуфлировать под студентов или физкультурников. Орлов согласился, а сейчас, глядя на розовые мальчишеские лица Вити и Шуры, вновь засомневался.

Чуть дальше сидел лейтенант, мастер спорта по стрельбе из пистолета Леня Симоненко, длинноногий, худой, даже хрупкий, он походил на студента, который существует на одну стипендию. Орлов знал, что Симоненко – оперативник никакой, но входит в сборную страны, вечно на сборах, где кормят его отлично, и чего он такой худющий, непонятно. С пистолетом Леня обращался если не как Бог, то как его первый зам по стрельбе.

Молчали. Наконец Петр Николаевич сосредоточился и сказал:

– Ситуация такова. Сегодня в семь утра в лесопарковой зоне Сокольнического района обнаружен еще один труп. Убит из того же пистолета марки ТТ, что и трое в области. Молодой мужчина, выстрел произведен вчера, примерно около двадцати трех часов, почти в упор. Рядом с рукой трупа обнаружена незажженная сигарета. Следов ограбления нет, убийство немотивированное, есть основания полагать, что парень обратился к убийце с просьбой прикурить.

Он сделал паузу, добиваясь, чтобы все усвоили, с кем придется иметь дело.

– Мы как раз собрались все некурящие, – сказал Симоненко.

Гурову стрелок не понравился, и сидел он в кабинете как-то вызывающе вольготно, улыбочка совершенно не по ситуации, и шутка его некстати. Сказал, желая обратить на себя внимание.

– Я вас попрошу, и вы закурите, – сказал Гуров.

Орлов довольно улыбнулся и, следуя своей привычке слышать лишь то, что считает нужным, продолжал:

– Розыск на сегодня располагает лишь одной версией. Петренко Иван Степанович, двадцать девять лет, не работает. Состоит на учете в психдиспансере, якобы имеет пистолет. Его ищут и именно в Сокольническом районе. Когда его найдут, возьмут под наблюдение. И передадут вашей группе.

Орлов вынул из конверта несколько фотографий, протянул Гурову, тот оставил себе одну, остальные передал товарищам. С увеличенной фотографии, переснятой в паспортном столе, смотрел обыкновенный безликий молодой парень лет восемнадцати, не более.

– Версия его причастности к убийствам строится на предположениях, непроверенных данных, никакими серьезными доказательствами его вины мы не располагаем. Наличие у Петренко пистолета тоже точно не установлено.

Гуров, который всей информацией уже обладал, слушал невнимательно, изучая лица и реакцию оперативников.

Нина, так звали девушку в форме, нервничала. Она держала тонкими пальцами жезл сотрудника ГАИ, и майор Гуров чувствовал, как жезл ей и мешает – она не знает, куда его девать, и помогает – не надо думать о руках, они заняты.

Виктор и Александр, похожие на братьев, хмурились, сидели набычившись, слушали, казалось, вполуха. Их оперативные сложности не касаются. Пусть покажут человека да объяснят, когда, где и как к нему подойти и куда отвести.

На Леонида Симоненко майор Гуров смотреть не стал. Избалованный парень, с норовом и любовью к себе. Таких майор встречал, не любил, но обращаться с ними умел.

– Значит, вы прибыли на место, и вам показали Петренко, вы становитесь главными, – продолжал рассуждать полковник. – Если у него в руке книга, сумка, папка, сверток, то ситуация осложняется. Вы его только наблюдаете, исходя из двух противоположных убеждений. Первое – он убийца-маньяк, стреляющий в приближающегося к нему мужчину. И думаете не только о себе, а в основном о нормальных людях, которые ничего не знают и знать не должны. Второе – Петренко больной, одинокий, ни в чем не виновный человек.

У вас будет машина с телефоном, а когда вы к Петренко приглядитесь, решим по ситуации. Все свободны. Лев Иванович, задержитесь. Находиться в комнате отдыха при дежурной части, можете сходить в столовую.

Петр Николаевич открыл бутылку боржома, наполнил стаканы, кивнул Гурову, словно пил за его здоровье.

– Конечно, Петренко – далеко не факт, версия шаткая, хотя совпадений многовато, – сказал Орлов. – Не знаю даже, что тебе пожелать, чет или нечет?

– Лучше чет, Петр Николаевич, – ответил Гуров.

– Как тебе ребята? – спросил Орлов.

– Ребята ладные, – Гуров пожал плечами, с видом пожилого, многоопытного человека. – Стрелок, видно, парень избалованный.

– Верно, но тебе с ним не век коротать. Он – стрелок! А как тебе старший группы? – серьезно, без тени улыбки, спросил Орлов.

– Майор Гуров? – Гуров тоже задумался всерьез. – Как вам сказать…

– Я тебя, Лева, просил, – перебил Орлов. – Твое «вы» подчеркивает мой возраст и выражает недоверие нашей дружбе. Или мы только начальник и подчиненный?

«А ты тоже, Петр Николаевич, нервничаешь, – подумал Гуров, – многословен стал, сентиментален», – и ответил коротко:

– Извини.

– Ладно, дальше.

– От майора Гурова я тоже не в восторге, – признался Лева. – Излишне спокоен, даже самоуверен, уповает на ситуацию, экспромт, серьезной заготовки не имеет, вариантов пока не просчитывает. Как только Гурова друг начальник отпустит, он займется собой.

– Совет расценивай как приказ. Пока убийца не будет водворен в изолятор, ты свои «извините» и «пожалуйста» из лексикона убери. Симоненко правильно одернул, ты его в строгости держи. Ребят слегка припугни, иначе они станут дремать, ждать, пока ты их за ручку подведешь. А теперь иди, думай, у меня дела.

– Будь здоров, полковник, – Гуров кивнул и вышел.

Терентьев, Прохоров и Симоненко обедали в столовой. Богатыри были сосредоточенными молчунами. Они сидели на легких стульях аккуратно, ели тоже аккуратно, отодвинули пустые тарелки синхронно, взяли по стакану компота одновременно. Неторопливая солидность их движений контрастировала с юношеской розовощекостью, которая наводила на мысль, что бреются они только из солидарности со взрослыми мужчинами.

Леня Симоненко худобой и огромными глазами походил на стрекозу и вел себя соответственно. Он вертелся, жестикулировал, разговаривал с набитым ртом:

– Воистину, нет пророка в своем отечестве! Леонид Симоненко! Мастер спорта международного класса! Мне аплодировали в Париже, знают на этом шарике, именуемом Землей. Что такое Гуров? Бывалый опер, майор милиции. Таких тысячи, а он мне: «Попрошу и закуришь».

– А может, тебе в институт физкультуры податься? – неожиданно спросил Витя Терентьев, вытряхивая из стакана последнюю ягодку.

– За столом не ты один международного класса, – поддержал коллегу Саша Прохоров. – Каждый на своем стадионе чемпион. Сейчас мы на стадионе Льва Ивановича.

– Ну, разговорились! – Леня Симоненко возмущенно взмахнул руками. – Верноподданные! Себя ни в грош, его за рубль! Может, вы к нему в группу собираетесь переходить? Там от его характера все навзрыд! Носовых платков не хватает, полотенцами пользуются.

Призывая в свидетели окружающих, Леня оглянулся и увидел Станислава Крячко, который с подносом отошел от кассы. Симоненко, как и многие другие оперативники, знал, что Крячко и Гуров живут недружно.

– Стасик! – Симоненко привстал, махнул рукой. – Ты-то нам и нужен.

– Привет, орлы! – Крячко опустил свой поднос на стол. – Какие проблемы?

– Здравствуйте, – в один голос ответили богатыри.

– Майор Гуров у тебя за старшего? – Симоненко сложил пустые тарелки горкой, отодвинул, освобождая место Крячко.

– С утра был, – Крячко сел. – А что? Сняли? Глупость сморозил, – он намазал хлеб горчицей. – Его Величество Льва Ивановича Гурова нельзя снять, его можно только выдвинуть на руководящую.

Увидев ожидаемую и нужную ему реакцию, Леня спросил:

– Он хороший парень, скажи? Ты его любишь?

– Гуров не девка, – буркнул один из борцов.

Крячко лукаво глянул на ребят и занялся борщом.

– Старший группы захвата! Слышал? – спросил Симоненко.

Леня почему-то не указал на Терентьева и Прохорова, а ударил в грудь себя. Хотя он в группу входил, но непосредственно к захвату имел отношение косвенное.

– По Би-би-си, – Крячко подмигнул и добавил в борщ горчицы.

Ободренный столь явной поддержкой, Леня распалился.

– Интересно получается! – он развел руками. – Каждый из ребят может медведя в рукопашной завалить. Я стрелок – с десяти шагов в дом не промахнусь. А Гуров? Чего он такого умеет, каким уникальным качеством обладает? Ничего лучше других делать не умеет, его назначают начальником. Он осуществляет общее руководство, – Леня руками начертил в воздухе круг. – Общее!

Крячко хлебнул еще борща, поморщился, откинулся на спинку шаткого стула, взглянул на Леню доброжелательно, с умилением.

– Прав ты, Леонид, просто исключительно! – произнес он ласково. – Ничего такого майор Гуров не умеет. Но если понадобится, Лев Иванович даже из тебя классного оперативника изготовит. Хотя ты – как это! – он толкнул от себя тарелку с борщом. – Название, внешний вид и цена, а на вкус – пойло!

– Ты, Стасик…

– Я тебе не Стасик! – Крячко поднялся, прихватил со стола булочку, похлопал богатырей по гулким спинам, на Симоненко даже не взглянул, ушел, не прощаясь.

– Ты, Леня, обиду не копи, – Саша Прохоров широченной ладонью прижал тонкую кисть Симоненко к столу. – Нам на одном ковре кувыркаться.

– Мы на тебя очень рассчитываем, – поддержал товарища Витя Терентьев.

Гуров шел по коридору к себе в кабинет, когда его остановил коллега, тоже майор и старший группы Николай Иванович Туров. Группы соперничали, хотя оперативники и не строители, но система учета работы существует, и сравнивать можно. Часто подшучивали и над созвучием фамилий: Гуров – Туров, и оба Ивановичи, и майоры. Но по сути своей они являли точную и полную противоположность. Майора Турова товарищи не любили или относились равнодушно, популярностью он не пользовался. Человек способный и очень трудолюбивый, он Гурову откровенно завидовал. Общеизвестно, что людей одноцветных, только хороших либо плохих, не существует. Каждый в крапинку, в полосочку, с плюс-минусами. Вполне возможно, что Туров отличный семьянин, любит природу и хорошо разбирается, скажем, в классической музыке.

Туров дружески взял Гурова под руку и пошел с ним в ногу.

– Значит, группку создали, – тихо и понимающе заговорил он. – Тебя, естественно, во главу. А кто здесь против тебя? Никого. Только не пойму я руководство, что же тебе мальчишек насовали?

Туров, якобы случайно, остановился у окна, развернул Гурова лицом к свету, смотрел сочувственно, но тон и взгляд коллеги были лживы до неприличия.

– Благодарностей у тебя, Лева, пропасть, а ордена нет! – Туров разыгрывать дружелюбие перестал, глядел с откровенной издевкой. – И не дадут! Ты напросился в игру, где ставки неравноценные. Выиграешь, тебя по плечу похлопают, может, часики с гравировочкой подарят. А если ты проиграешь, Лев Иванович, знаешь, что с тобой сделают?

У Гурова вспотели ладони, во рту появился привкус чего-то несвежего. Он мог уйти, мог сказать слова грубые либо ласковые о порядочности, но стоял молча, смотрел в лицо майора завороженно. В открытом зле и уродстве, так же как и в доброте и красоте, есть нечто притягательное.

Туров не понимал, что Гуров сейчас чувствует себя как человек, попавший в террариум. Гады, конечно. Однако любопытные.

– Мальчики у тебя в группе, слов нет, – продолжал Туров, смакуя, – больно торопливые. У Терентьева женушка на последнем месяце, а у Саши Прохорова родились в прошлом году, сразу двое. Мальчишки. Девочкам без отца жить неуютно, а пацанам так просто беда. Ну, удачи тебе, Лев Иванович, – он сжал Леве локоть и зашагал по коридору.

Гуров присел на подоконник.

«Плохой человек? Сволочь? – Лева никак не мог подобрать подходящее определение. – Он же меня из седла хотел вышибить. Если кого-нибудь из ребят убьют, он радоваться будет. Если двух, то ликовать! Если он со мной так разговаривает, то как он ведет себя с задержанными? Он же садист. И что люди о нас всех думают после встречи с Туровым? Паршивая овца все стадо портит? Нет, он не овца, мы не стадо, все сложнее. Что же начальство? Ну, генерал слишком высоко, ему видно плохо. А дружочек мой, Петр Николаевич Орлов? Как же можно туровых в нашей системе хоть день держать? Все равно что садисту, который наслаждение от чужой боли получает, разрешить зубным врачом работать. Куда же ты смотришь, начальничек?»

Гуров наконец отлепился от подоконника и пришел в свой кабинет.

Здесь его ждал Крячко.

– Я Бориса в район отпустил, – сказал он. – Пусть побегает, зеленый стал.

Гуров лишь кивнул, не мог забыть разговор, переключиться, сел за стол, пытался вспомнить, зачем снял Крячко с территории и попросил приехать?

– Зачем я тебя вызвал? Не знаешь? Я по телефону вчера ничего конкретного не говорил?

– Что-то о личной версии, Лев Иванович, – ответил Крячко несколько удивленно. – Вы сказали…

– Откуда «вы» появилось? – Гуров вспомнил разговор с Орловым. – Дистанцию устанавливаешь?

– Больно вид у тебя замученный.

– Ты майора Турова знаешь?

Крячко пожал плечами, считая вопрос праздным, не ответил.

– Что он за человек? – спросил Гуров. – Отвечай, пожалуйста.

– Подонок. Все знают.

– А чего мы молчим?

– Говорите, – Крячко цинично улыбнулся. – Погляжу, что у вас получится? Или вы хотите моими руками? Представляю: капитан Крячко, без году неделя в МУРе, поднимается на партсобрании и бездоказательно начинает убеждать офицеров-коммунистов, которые и без него отлично знают…

– Станислав, чего ты такой злой? – перебил Гуров. – Ну, глуп мой вопрос, признаю.

– Ты у нас добрый! – Крячко говорил шепотом, хотя и были они в кабинете одни. – Ты меня год за горло держишь и умиляешься своей доброте. Вы, Лев Иванович, цельно золотой. И пробу вам надо прямо на лоб поставить, чтобы все видели и не сомневались.

Странно, но Гурову от злых слов товарища на душе полегчало, словно гнойник вскрыли, боль еще чувствовалась, но отпускало.

– Загибаешь, – Гуров неожиданно рассмеялся, провел пальцами по лбу. – Не надо клейма, я больше не буду. Есть для тебя дело. – Он отпер сейф, вытащил тоненькую папочку, перебросил на стол Крячко. – Я данной версии цветастое название придумал: «Дуплет в угол». Сколько меня продержат, неизвестно, а работу спросят. Так что читай, вникай, задавай вопросы и двигай. Я посижу, бумажное хозяйство приведу в порядок.

Гуров вынул из сейфа папки, разложил на столе. Крячко сидел напротив, читал рапорты и справки по версии, которую пытался создать Гуров, заложив в фундамент кусочек мела.

«Все это вилами на воде писано, – рассуждал Крячко, перечитывая справки. – Но, признаться, ты, капитан, мелок в руки не взял, ямочку на нем не углядел и ничего похожего не придумал».

Из отделения милиции позвонил майор Светлов, доложил, что провел очередной инструктаж участковых инспекторов, спросил, нет ли чего нового.

– Ни порадовать, ни огорчить, – ответил Гуров. – Просьба, Василий Иванович, позвони мне домой, скажи, что услали меня на несколько дней в тундру. Мол, я звонил, но никого не застал.

– В какую тундру? – не понял Светлов.

– В такую тундру, где нет телефона, и я звонить домой не могу, – пояснил Гуров. – Придумай.

– Хорошо, – Светлов тяжело вздохнул. – Может, Станислав?

– У него глаза профессионального лгуна. Ты у нас мужик открытый, правдивый. Выполняй.

– По телефону глаз не видно, – сказал Светлов. – Хорошо, я тебе перезвоню.

– Насчет лгуна в мой адрес? – поинтересовался Крячко.

– Нет, в мои.

– Докатились до личных оскорблений.

– Между прочим, писать тебе на лбу я не предлагаю, – Гуров не сумел закончить, зазвонил телефон. – Ну, что она? – сняв трубку, спросил опытнейший сыщик.

– Она интересуется, теплые носки в тундре не нужны? – ответила Рита. – Неужели у тебя нет никого с голосом поправдивее? Как вы работаете?

– Правдивость нас и губит, – признался Гуров. – Ты моя любимая и друг. Два-три дня меня не будет.

– Хорошо, я подожду. Целую.

– Эх, конспираторы! – Крячко встал, вернул Гурову папочку с бумагами. – Поехал. Адрес я без ваших указаний знаю. Значит, роста, телосложения и возраста среднего. А вы правы, майор, это не такие уж плохие приметы.

Гуров остался один, ему предстояло ждать.

Ваш выстрел – второй

Улица, на которой группа Гурова приняла под наблюдение Ивана Петренко, не походила на столичную. Асфальт на мостовой в трещинах и выбоинах, чахлые деревца вдоль тротуара, облупившиеся безликие дома, на перекрестке ни светофора, ни указателей, хлопающая дверью булочная, табачный киоск. Лишь в дальнем конце улицы, за забором, высовывал решетчатую шею башенный кран, поднимая современное здание, дотянул его уже примерно этажа до десятого.

На этой улице в пятиэтажном доме с тяжеловесными балкончиками и жила сестра Петренко. Его самого засекли около шести утра, Петренко вышел, из-за угла, не оглядывался, не суетился, устало и привычно вытянул на себя тяжелую дверь подъезда и скрылся в нем. Тут же проверили, нет ли черного хода, сообщили дежурному по городу. Оперативники, обрадованные, что свое нудное, утомительное задание выполнили, ждали группу захвата, но полковник Орлов их разочаровал:

– Спасибо за службу, продолжайте наблюдение, вас сменят после десяти, – он посмотрел на удивленные лица окружающих, усмехнулся: – Человек будет есть, пить, мыться, спать. Гурова и ребят не беспокоить, пусть отдыхают, они еще нахлебаться успеют.

– В квартиру может прийти слесарь, электромонтер, – потирая еще не бритую после суточного дежурства щеку, предположил помощник дежурного.

– Если только вас переодеть, – задумчиво ответил Орлов. – Не желаете?

– Я не специалист, товарищ полковник, но, если прикажут…

– Не бойтесь, не прикажут, – Орлов сердился, что пустыми разговорами его отвлекают, и незаслуженно обидел человека: – Нам не нужны ни подвиги, ни трупы! Ясно? – И еще больше разозлившись, теперь уже на себя, вышел, хлопнув дверью, тут же вернулся и сказал: – Во-первых, переключайте все разговоры с наблюдателями на мой кабинет. Во-вторых, объясните им, что они будут передавать Гурову не подъезд, в который вошел разыскиваемый, а его самого, в натуральном виде.

Еще до появления Петренко установили, что его родная сестра Смирнова Лидия Степановна, тридцати двух лет, разведенная, работает секретаршей в стройконторе, занимает однокомнатную квартиру, которая раньше принадлежала ее мужу, исчезнувшему два года назад. Оперативники его судьбой не интересовались. Лидия характеризовалась как женщина, «совершенно не употребляющая», дисциплинированная, скромная. Появился соблазн вступить с ней в контакт и, не вдаваясь с подробности, просить помощи. Даже сверхосторожный генерал Турилин сказал, что надо, мол, подумать. Но полковник Орлов категорически запретил. Они из одного гнезда, и ее реакция совершенно непредсказуема.

Итак, Петренко в дом сестры пришел в шесть утра, в восемь она убежала на работу. К одиннадцати подъехал Гуров с группой. Нина в форме лейтенанта с жезлом в руке встала на нерегулируемом перекрестке. Небольшой грузовичок, из кузова которого торчали лопаты, дорожные знаки, остановился не далеко, но и не близко, Виктор Терентьев и Александр Прохоров в затертой рабочей одежде, которая скрывала их телосложение, выпрыгнули на мостовую и стали придумывать себе занятие. Гуров в «волге» с шашечками остановился в другом конце малолюдной улицы. Леня Симоненко расположился на заднем сиденье. Он был в форме студенческого стройотряда, пистолет лежал в специально пришитом внутреннем кармане курточки. В «такси» имелся городской телефонный аппарат. Гуров позвонил Орлову, сказал, что прибыли и начали ждать.

– Терпения вам, ребята, – ответил полковник. – Он может вообще до вечера не выйти на улицу. – И неизвестно в который раз напомнил: – Не подходить, наблюдать, изучать. Главное, блокировать от случайных контактов с мужчинами.

Группе повезло, Петренко вышел из подъезда около двенадцати, ждать практически не пришлось. Он был высок, худ и сутул, шел, чуть приволакивая ступни, и казался значительно старше своих лет.

Гуров вспомнил доклад наблюдателя: «Правую руку он держал то ли в левом внутреннем кармане пиджака, то ли под его полой, неизвестно, факт, что дверь подъезда он открыл левой рукой».

Сейчас правая рука Петренко была забинтована и лежала чуть пониже груди в повязке, накинутой на шею.

– Больной-то он больной, а соображает, – прокомментировал водитель, – шарахнет из своей «культи», и вся недолга.

«Возможно, он не держится ни за пистолет, ни за сердце, рука у него повреждена, – думал Гуров, разглядывая Петренко в бинокль. – Больной человек изувечил руку, никого он не убивал, и пистолета у него, естественно, нет. Кто ему руку бинтовал? Он не мог просить сестру упаковать ему руку с оружием».

Петренко подошел к табачному киоску, купил пачку сигарет и спички, довольно ловко вскрыл пачку, прикурил и остановился на углу, раздумывая, куда идти.

Гуров позвонил полковнику.

– Петр Николаевич, у него забинтована правая рука, возможно, камуфляж. Постарайтесь узнать у сестры, бинтовала она ему руку или нет.

– Сейчас сделаем, – ответил Орлов.

Как вопрос, так и ответ прозвучали так просто, словно можно было позвонить Лиде Смирновой и спросить у нее. Действительно, почему бы не спросить? Если она не бинтовала? Если сегодня взять Петренко не удастся, и он вернется в квартиру? Не будем пустословить, спрашивать нельзя, узнать необходимо. Но это уже головная боль полковника Орлова. Майор Гуров обязан наблюдать Петренко.

Слабые, вялые движения, замедленная реакция, рассуждал Гуров, но взгляд быстрый, осмысленный. В бинокль глаза Петренко были видны хорошо. Надо проверить его реакцию на приближающегося мужчину. И, как статисты по команде режиссера, из дома напротив выскочили два молодых рослых парня и направились к табачному киоску.

– Леня, – сказал Гуров.

Симоненко мягким движением поднял пистолет. Парни, жестикулируя, приближались к табачному киоску. Петренко перешел на другую сторону улицы, было видно, что он не сводит с ребят взгляда.

– Он, – категорически изрек Леня, убирая пистолет. – Ну, видно, товарищ майор. Он на парней, как бык на красную тряпку, только реакция обратная. Бык вперед, а наш клиент назад.

– Похоже, – согласился Гуров. – Но только похоже.

– А как и кто проверять будет? – спросил Леня.

– Понаблюдаем его, – ответил Гуров.

– Он сейчас свернет на людную улицу, – усмехнулся Леня, – и мы его потеряем.

Это вряд ли, – спокойно ответил Гуров, не обращая внимания на вызывающий тон лейтенанта.

Петренко действительно направился к улице, по которой проезжали троллейбусы и автобусы. Нина села в подъехавшую машину ГАИ. Терентьев и Прохоров вспрыгнули в грузовичок.

Когда оказываешься днем на многолюдной улице, то на первый взгляд кажется, что похожие друг на друга люди бессмысленно шастают туда-сюда, словно муравьи. Известно, муравьи бегают отнюдь не бессмысленно. Если самому не суетиться, взглянуть на окружающих внимательно, то практически каждый человек обретет индивидуальность, станет личностью, действия его окажутся понятны и предсказуемы. Видеть улицу может, если пожелает, каждый. Оперативный работник улицу понимает быстрее, подробнее, что естественно, он тренирован.

Эта женщина, видимо, живет где-то рядом, идет в магазин. Двое приезжих, тоже ищут магазин… Студенты или убежали с лекции, или бегут на нее… Молодая мама с коляской… Затравленный командировочный одной рукой прижимает к груди портфель, другой держит бумажку с адресом. Два аборигена не знают, как убить время до четырнадцати часов.

Гуров наблюдал Петренко, одновременно просмотрел улицу, оценил плотность движения, количество мужчин подходящего сложения и возраста и приуныл. Вроде движется народ, а Терентьев с Прохоровым здесь сразу начнут «светиться». Гуров знал, что если Петренко убийца, то улицу чувствует обнаженно остро, замечает на себе даже мельком брошенный взгляд.

Зажужжал телефон, Гуров снял трубку.

– Ты что, скромник, молчишь? – спросил Орлов.

– Хвастаться нечем, – ответил Гуров, – насторожен, мужчин близко не подпускает. Улица нам не благоприятствует.

– Может, и к лучшему, – пробурчал Орлов. – К сестре послал человека, скоро будет ответ.

Оперативнику замотали правую руку «окровавленными» тряпками, уложили в перевязь на груди, дали пакет с бинтом. Он вошел в контору, где сидели две машинистки, одна из них была Лида Смирнова.

– Девочки, родненькие, помогите, – сказал оперативник, протягивая бинт, – бревном придавило.

Если утром Лида брату руку бинтовала, она обязательно скажет, не может не сказать. Оперативник сунул бинт именно ей.

– Вы бы к врачу, не умею я, – женщина смотрела на бинт и морщилась.

– Что за женщина, если мужика перевязать не способна, – недовольно сказал оперативник.

– Слава богу, не война, – ответила спокойно Смирнова.

Вдвоем они руку ему кое-как перебинтовали. Оперативник вышел на улицу, через квартал бинты сорвал, бросил в урну, позвонил полковнику.

– Гуров, – сказал Орлов, откашливаясь, – сестра руку ему не бинтовала.

– Хорошо, – ответил Гуров, трубку не положил.

Полковник и майор молчали, а они много могли бы сказать друг другу.

Процент вероятности, что Петренко – разыскиваемый убийца, возрос. И видимо, в повязке пистолет марки ТТ, стреляные гильзы которого находятся в НТО. Если пистолет и есть тот самый, это хорошо. Но было бы куда лучше, если бы он лежал в кармане у Петренко, и убийца не держал бы палец на спусковом крючке.

«Подожди, пока он не уйдет с людного места, и прикажи прострелить ему правое предплечье», – мог сказать полковник. Подобная мысль появилась, старый оперативный работник Петр Николаевич Орлов даже вздрогнул. Устал, черт знает что в голову лезет. Вроде все свидетельствует против Петренко, однако полковник сталкивался и с большим количеством совпадений-доказательств, которые указывали на невиновного.

– Чего молчишь? – спросил полковник.

– Думать вслух не научился, – ответил майор.

– Думай-думай, когда придумаешь, позвони, – Орлов положил трубку, не сказав главного: «Ваш выстрел только второй. А первого ты допустить не должен ни в коем случае».

Гуров думал о том же, в напоминаниях не нуждался.

Петренко долго стоял в подворотне, прошел квартал по улице, вновь свернул в переулок, видно, знал район хорошо, через несколько минут он подходил к открытому кафе, которое прилепилось на уголке маленького сквера.

Оперативники заехали в переулок с двух сторон, неподалеку от кафе были магазины, следовательно, и люди. Место показалось Гурову подходящим, он решил попробовать. Прежде чем выйти из машины, Гуров взглянул на Леню Симоненко и сказал:

– Моя задача не дать ему выстрелить. Твоя – не дать ему выстрелить второй раз. Ты меня понял?

Леня кивнул, откашлялся, ответил:

– Я вас понял, Лев Иванович.

Гуров увидел: истончились у стрелка губы, мелко подрагивает подбородок, и в глаза парень не смотрит – и понял, что Симоненко схватил мандраж. И сейчас он не то что в руку, в дом не попадет. «Зря я вчера вечером отмалчивался, надо было его разговорить, чтобы он до конца понял серьезность предстоящего, перенервничал и расслабился. Сейчас поздно, быстро его в сознание не привести».

Вчера вечером в комнате отдыха Леня рассказывал о первенстве, когда от его последнего выстрела зависело золото, нужна была только «десятка», и Леня ее сделал. Он говорил о психологическом давлении ситуации, о расстоянии до мишени, показывал размеры «десятки». Витя с Сашей слушали с интересом, соглашались, стрельба – более нервный вид спорта, чем борьба. Гуров читал какой-то старый журнал, слушал, злился и молчал.

Дернул бы этого клоуна как следует, объяснил, что человек не мишень и боевую ситуацию не следует сравнивать с соревнованиями.

Ошибся Гуров, промолчал. Сейчас, выходя из машины, понял свою ошибку, но уже поздно. Мы без подстраховки, решил он. Значит, никакого обострения ситуации. Катим пробный шар.

Гуров взглянул на Прохорова и Терентьева. У кого из ребят двойняшки, а у кого жена на последнем месяце, он не мог вспомнить, взял под руку Нину, которая уже переоделась и в джинсах и простенькой кофточке смотрелась девочкой.

Леня остался в машине, до кафе, около которого стоял Петренко, было метров пятьдесят, не более.

Когда Леня впервые пришел в тир, где оперативники отстреливали положенное по уставу, увидел ростовые мишени с кругами на груди, «десятку» в центре, то ему, мастеру спорта по стрельбе из пистолета, стало смешно. Некоторые из офицеров мазали потрясающе, словно нарочно. Конечно, боевое оружие, пистолет Макарова, не тонкий инструмент, к какому Леня привык на соревнованиях. Но Симоненко, нарушая инструкции, отнес свой пистолет оружейному мастеру в спортобществе, маэстро повозился с пистолетом минут сорок, Леня его пристрелял.

В тире он вальяжно вышел на огневой рубеж, сказал традиционное: «Лейтенант Симоненко к стрельбе готов», – услышав команду, поднял оружие, выпустил пять пуль в яблочко. Инструктор посмотрел на Леню насмешливо, не зная его, сказал: «Пойдем искать» – и они пошли к мишени. «Искать» инструктору не пришлось, пули легли одна в одну. Инструктор пытался утверждать, что в наличии только три, а две в молоке. Кто-то из присутствующих сказал, что Леня Симоненко из сборной и именно по этому делу, и он больше в тир не приходил.

Когда он утром увидел Петренко, определил возможную дистанцию, поднял невооруженную руку и увидел цель на кончике собственного пальца, Леня лишь самодовольно улыбнулся. Все так просто, наконец в отделе кончатся оскорбительные разговоры: оперативник Симоненко или заблудившийся в милиции турист?

Эйфория и предчувствие быстрой удачи стали постепенно исчезать. Минуты ожидания вытягивались, Лене стало в машине неудобно, затекли ноги, хотя он пистолет без надобности не доставал, правое плечо наливалось тяжестью, кисть руки деревенела, с каждым прикосновением пистолет становился все неудобнее, уже не прилипал к ладони, а торчал тупорыло и чужеродно.

«Мишень» время от времени двигалась, закрывалась прохожими, проезжавшими машинами, начали уставать глаза, и, уже совсем неизвестно отчего, начала болеть шея. Петренко хоть и был медлителен, но двигался, поворачивался, часто Леня просто не видел его правую руку. Мысль, что в этой руке зажат пистолет, все чаще приходила Лене в голову. Как Петренко стреляет – неизвестно, случается, и неумеха навскидку в летящего воробья попадает. «Я не боюсь, что он мне в лоб засадит, – оправдывался перед собой Леня. – Если он просто успеет открыть стрельбу на улице, во всем обвинят меня». У него вспотело лицо, он начал искать носовой платок, вытер лоб ладонью. «Рукоятка начнет скользить», – подумал испуганно он, судорожно вытер руку о штаны, посмотрел в окно и Петренко не увидел. И взгляд-то Леня отвел лишь на секунду, а человек исчез.

Петренко не исчез, сделал лишь два шага и прислонился к растущему у края тротуара тополю.

Гуров так и не вспомнил, кто из оперативников ждет ребенка, а у кого уже двойня, остановил свой выбор на Терентьеве, который был все-таки поменьше Прохорова. Майор завел лейтенанта в магазин, обнял и тихо заговорил:

– Он сейчас подойдет к стойке, там никого нет, он обязательно подойдет. Ты приближаешься и смотришь только на буфетчицу. Понимаешь, только на нее. Если будет желание, опусти глаза вниз, только не на него, в крайнем случае смотри на его ноги. Ты спрашиваешь пиво и «Беломор», покупаешь или нет, уходишь. Все. Не вздумай шутить, Витя. Ты меня понял?

– Чего не понять? – Виктор встретился с Гуровым взглядом, часто заморгал. – Я не боюсь, легкий мандраж. У меня перед началом обязательно. Двигаться начну, и все пройдет, – говорил он быстро, успокаивая начальство.

– Можно. Тебя подстраховывает лучший стрелок страны.

– Добро, – Терентьев вышел на тротуар.

Гуров шагнул следом, посмотрел на машину, увидел в окне вертящуюся голову Лени, выражение глаз рассмотреть было нельзя, но перекошенный рот – можно.

А Петренко все стоял у тополя левой ладонью щупал его шершавое живое тело. Хотелось есть, у сестры ничего не оказалось, голод и погнал его на улицу, а то бы спал и спал. Ему не нравился молодой плотный мужик, который за одним из столиков в одиночестве пил лимонад, мусолил папиросу и бессмысленно глазел по сторонам. Петренко ждал, вновь осмотрел переулок. Женщины с сумками, пацаны, гоняющие мяч, виделись размазанными, как в пелене. Четко проглянулся высокий мужчина, который подошел к такси. Далеко, неопасно. Еще парень, широченный. Петренко напрягся. Этот ближе… Замасленная роба, руки лопатами… Работяга… В мою сторону не смотрит, зашел в магазин, вытащил какие-то ящики.

Боковым зрением Петренко «держал» мужика за столиком.

– Эй! Я тут! – крикнул мужик и заспешил через мостовую к вышедшей из магазина тетке с узлами. Петренко отлепился от дерева, подошел к буфету:

– Мясное есть?

– Биточки с макаронами, – ответила женщина, жалостливо взглянув на замотанную руку.

– Две порции в одну тарелку. Хлеба. Вино есть?

– Нету.

– Я заплачу. – Петренко улыбнулся.

– Ни боже мой! – буфетчица перекрестилась. – У меня двое, вы что, гражданин?

Петренко, казалось, толкнули сзади, пахнуло жаром. Он быстро повернулся, выставил замотанную руку.

С другой стороны улицы к кафе шел работяга – Терентьев. Петренко вцепился в него взглядом. Работяга оказался молодым парнем. Помахивая пустым ящиком, шел вразвалочку, глядел себе под ноги, что-то насвистывал.

Виктора слегка знобило, чувство знакомое. Он неожиданно услышал гул зала, механический голос: «На ковер вызываются…» Стало легче, он опустил плечи, расслабился. «Чего там майор говорил? Смотреть на буфетчицу? Дудки! Подниму глаза, неизвестно, чего увижу. То ли буфетчицу, то ли в его зенки упрусь. Если что, сразу прыгаю ему в ноги».

И всего-то около двадцати шагов, а много чего успеваешь подумать, когда идешь навстречу поднятому пистолету.

Гуров понял, что Леня вырубился, переложил пистолет из внутреннего кармана во внешний, навалился на машину, решил стрелять с упора. «Но мой выстрел второй, а стрелок я аховый», – подумал он.

Петренко еще раз взглянул на приближающегося Терентьева, положил на мокрую стойку три рубля, сказал:

– Я сейчас, – и отошел к бакам с мусором, якобы по нужде.

Терентьев видел удаляющиеся ноги, ругнулся, шально подумал, что догнать Петренко можно в три прыжка, и подсечка, ничего похожего не сделал, спросил:

– Пиво есть?

Буфетчица оскорбленно отвернулась глянула снова, увидела какие-то шалые глаза клиента, усмехнулась:

– Горит душа? А вчера небось хорошо было?

– Вчера, сестренка, было небо в алмазах, – произнес Виктор слышанную недавно от майора фразу.

– Небо в алмазах, – буфетчица вздохнула, вынула из холодильника припасенную для себя бутылку минеральной.

– Яхонтовая ты моя, – тянул время Терентьев, копаясь в кармане в поисках мелочи. Волнение исчезло, он чувствовал свою силу и ловкость и мечтал: только бы он успокоился и вернулся, я его сверну, как бумажного. Не то что выстрелить, икнуть не успеет.

– С получки отдашь, бриллиантовый, – буфетчица открыла бутылку, сунула Терентьеву в руку. – У Петровны калымишь?

– У нее, – Терентьев жадно пил прямо из бутылки.

«Чего тянешь? Уходи! – пытался телепатировать Гуров. – Что же ты так светишься, на кого я тебя, дурачка, поменяю?»

– Вялый он, медленный! – возбужденно заговорил Терентьев, входя следом за Гуровым в пахнущий сыростью овощной магазин. – Если с четырех сторон одновременно подойти!

– Выдохни, – остановил его Гуров. – Перейди на другую сторону улицы и ближе, чем за квартал, не появляйся.

– Майор, это он! Сердце не обманешь! И как смотался?

– А если человек действительно писать захотел? – усмехнулся Гуров.

– Значит, он не убийца, и мы ничем не рискуем, – Терентьев все еще рвался действовать.

– А если я ошибся? И он именно меня за глупость пришьет первого? – поинтересовался Гуров и, кончая никчемный диалог, сказал: – Выполняйте.

Петренко взял тарелку и сдачу, сел за столик и неловко, левой рукой, жадно ел, роняя с ложки, так как смотрел все время по сторонам.

– Ну как, Леня, выспался? – как можно миролюбивее спросил Гуров, усаживаясь в машину и снимая телефонную трубку.

Когда полковник ответил, он доложил:

– Есть основания считать, что – да. Однако не факт.

– Молодец, – сказал Орлов. – Объемно, конкретно и сжато.

– Стараемся, Петр Николаевич.

– Удачи! – полковник положил трубку. Недавно звонил высокопоставленный чиновник, возмущался. Маньяк-убийца разгуливает по столице нашей Родины, а легендарный МУР бездействует!

В ответ Петр Николаевич лишь поинтересовался, действительно ли Москва – столица. Через несколько минут позвонил Турилин и «попросил» Орлова: ни с кем – тут генерал выдержал паузу – ни в какие разговоры по поводу проводимой операции не вступать, адресовать абонента к нему, Турилину.

Когда Константин Константинович что-либо у него «просил», полковник начинал искать в столе «Казбек», хотя бросил курить уже года два.

«Не заметил! – ликовал Леня, глядя в затылок начальника. – А я уже в порядке, почти в порядке!» – и усиленно массировал кисть правой руки.

Петренко бродил по пустынным переулкам, около часа сидел на лавочке сквера, дважды выходил на людные улицы, стоял и возвращался в переулок. Он ничего не искал, никуда не стремился, болтался явно без дела. Приблизиться к нему, не рискуя жизнью, не удавалось. Поведение его объяснялось просто: Петренко забыл ключ от квартиры, уходя за пропитанием, захлопнул дверь и теперь ждал, когда сестра вернется с работы.

Гуров не понимал подозреваемого, нервничал, скрывал свое состояние от подчиненных и от полковника и устал от постоянного напряжения. Главное – не допустить контакта Петренко с посторонним, не дать ему совершить еще одно убийство.

Нина Быстрова, которая поутру стояла на перекрестке с жезлом, не очень понимая серьезность происходящего, устала от безделья. Она ходила по треугольнику Прохоров – Терентьев – Гуров, удивляясь серьезности майора и насупленной молчаливости богатырей.

Терентьев и Прохоров, которых Гуров передвигал с места на место, где-то к пяти стали равнодушными исполнителями. Встань там, стою. Иди туда, иду. Ближе к месту, дальше от него. Перейди на другую сторону, обгони. Пожалуйста, как прикажете. Гуров их состояние понимал, чувствовал, что они с каждым часом теряют остроту восприятия и ощущение опасности, могут допустить глупейшую оплошность и тогда…

Каждые тридцать – сорок минут Гуров звонил Орлову, говорить им было не о чем, обменявшись короткими фразами, они опускали трубку,ждали.

Леня Симоненко очухался, нашел себя, главное, он, словно актер, определил для себя задачу и сверхзадачу.

Он придумал такие обстоятельства. Я нахожусь за рубежом на соревнованиях, приехали на стрельбище, не вызывают, и, когда вызовут, неизвестно. Необходимо находиться в кондиции, не дремать, но и не перегорать. Он то сидел в машине, то выходил, гулял, приноровившись видеть одновременно и Петренко и Гурова.

Хорошее состояние стрелка действовало на Гурова благотворно. Но старший группы не может расслабляться, он находится под постоянным высоким напряжением, обязан учитывать одновременно несколько факторов. Не выпуская из поля зрения объект, оценивать его состояние и по возможности предугадывать направление движения. Видеть всю окружающую объект среду, не допустить неожиданного быстрого приближения к нему какого-либо прохожего и любого постороннего человека.

Для этого необходимо находиться самому и передвигать оперативников таким образом, чтобы, с одной стороны, в случае чего, не опоздать, с другой – не находиться в поле зрения фигуранта, то есть не светиться. При этом стрелка надо держать не ближе сорока и не дальше пятидесяти метров и чтобы между ним и объектом не сновали прохожие. Гуров не терял контроля над ситуацией даже во время коротких докладов начальству.

Гуров отказался от предложенного им горячего обеда. Нина купила десять бутылок минеральной, они пили воду, есть совершенно не хотелось.

После шести Петренко неожиданно активизировался, шаг его стал увереннее, он будто увидел цель и уже не тащился, а шел по переулку, и видно было, он знает, куда именно идет; через три квартала Гуров увидел магазин «Вино», обычную сутолоку знакомого контингента.

Тут ему деваться некуда, понял Гуров. У нас верный шанс. Здесь он окажется в плотном окружении мужчин, здесь ребята и возьмут его под руки. Все произойдет тихо-тихо, ну пискнет он, не более того. Забинтованную руку его надо опустить, прижать к бедру, если он от судороги выстрелит, плохо конечно, но пуля уйдет в землю.

Прохоров и Терентьев оценили ситуацию так же, не убыстряя шага, двинулись по двум сторонам треугольника, в вершине которого находился Петренко, около него оперативники должны сомкнуться.

Двери магазина узкие, толчея, невозможно распознать, кто есть кто, однородная, почти исключительно мужская среда.

«Такси» передвинулось, остановилось рядом с другими машинами.

– Как ни мучилась, а родила, – сказал водитель, молчавший несколько часов подряд.

Петренко оставалось пройти шагов тридцать, расстояние между ним и оперативниками быстро сокращалось. Гуров находился на дальней позиции и тоже быстро шел к месту встречи.

Когда Лева был еще мальчишкой, во дворе их дома проживал пес неопределенного цвета и неустановленной породы. Пес был ничейный, жил под домом, кормили его все, и он любил всех и страдал от обжорства и добродушия. У него была страсть – гонять кошек. Увидев противника, Дэвик, так вычурно звали пса, превращался в преследователя. Никто никогда не видел, чтобы Дэвик кошку поймал. Однажды Лева стал свидетелем позора всеобщего любимца. Дэвик, по своему обычаю, крутился во дворе, когда из-за сарая вышел серый, обычной полосатой раскраски кот и сел, глядя на окружающий мир с равнодушным презрением, как умеют смотреть только кошки да получившие неожиданное и большое наследство мещане. Дэвик увидел кота, рванулся, казалось, пес способен разорвать на клочки и тигра. Лева открыл было рот, чтобы крикнуть неразумному коту: беги! Кот жмурился, вылизывал лапу, когда до его смерти оставалось всего несколько метров, кот открыл глаза, поднял лапу и замер. Как Дэвик затормозил! Он выставил передние лапы, сел на задние, подняв облако пыли, сумел остановиться в метре от своей «жертвы». Остановившись, пес встряхнулся, с лживой безразличностью зевнул и стороной, стороной затрусил к сараям по своим собачьим надобностям. Кот, зажмурившись, начал долизывать свою лапу.

В отличие от беззаботного дворового пса, Лева понял, что торопиться опасно. Петренко не на последнем метре – тогда бы он свернуть не успел, – а шагов за двадцать, резко свернул в сторону, прошел вдоль витрины, описав короткую дугу, остановился у облезлого заколоченного ларька и уставился на магазин.

Прохоров и Терентьев тоже изменили направление, разошлись в разные стороны. Гуров задержался на стоянке машин.

Ситуация осложнялась, но за весь день была наиболее благоприятной. Нет худа без добра, размышлял Гуров. Чего-чего, а мужиков тут хватает. Сзади подошел Прохоров, тихо заговорил:

– Майор, мне надо оказаться на расстоянии вытянутой руки. Я оторву ему клешню вместе с повязкой и со всем содержимым.

Гуров знал, Саша не хвастает. Когда Гуров здоровается с ним, то не может не только обхватить протянутую ладонь, но даже не достает кончиками пальцев до ее края. Если Прохоров положит ладонь на руку Петренко, операция закончена.

– Он хочет выпить, – настаивает оперативник. – Я беру бутылку, подхожу, предлагаю. Он меня не видел…

У Саши двойняшки или он только ждет? Гуров посмотрел в молодое, чуть влажное от пота лицо и сказал:

– Действуй, Александр. Мы тебя страхуем, – и направился к Лене Симоненко.

Что значит страхуем, когда их выстрел лишь второй? Если Петренко пальнет, то Саше будет достаточно. Гуров видел однажды дырку выходного отверстия, которую оставляет в пробитом теле пуля такого калибра.

– Леня, – сказал Гуров, садясь в машину, и позвонил Орлову.

Симоненко выскользнул из машины и встал за «жигуленком» так, чтобы видеть Петренко.

Гуров сообщил начальству место своего нахождения, коротко ситуацию и закончил:

– Через несколько минут попробуем.

– Что с тобой? Что значит попробуем? – сухо спросил полковник. – Тебе крем-брюле в вазочке предлагают?

– Хорошо, Петр Николаевич, мы пробовать не станем, – Гуров хотел сказать что-нибудь резкое, лишь вздохнул.

– Только без этого, – без чего, полковник не пояснил. – Удачи! – и положил трубку.

Петренко шептался со щупленьким пьянчужкой, дал ему деньги, кивнул на двери магазина. Пьянчужка вошел в магазин позже Прохорова, а вышел с двумя бутылками значительно раньше, прижимая их к груди, будто любимых детей, засеменил к Петренко. Они пошли в глубь сквера молча, деловито, как идут на работу.

«Оперативник, называется, – зло подумал Гуров, – бутылку без очереди взять не может».

– Жди этого чемпиона, – сказал Гуров водителю, вышел из машины, подал знак Терентьеву следовать за собой.

Они наблюдали, как Петренко с гонцом распили бутылку, когда раздался оклик:

– Граждане! – молоденький сержант милиции направлялся к скамейке.

Гуров метнулся ему наперерез и закричал дурным голосом:

– Сержант, стакан есть?

Милиционер остановился, повернулся, от возмущения лишь развел руками, поманил покачивающегося Гурова:

– Иди, я тебе налью.

Скамейка за его спиной опустела. Гуров видел, как Терентьев и Леня скользнули за кусты, в сторону переулка, и повернулся к сержанту.

– Извини, командир, я передумал. Завязал, – Гуров предъявил удостоверение. – Выпей вечером за свое здоровье! Я, как старший по званию, тебе сегодня разрешаю.

Петренко вернулся в квартиру сестры, и потянулись минуты, неторопливо превращаясь в часы. Группа захвата ждала.

Теперь, когда напряжение спало, всем захотелось есть. Чувство голода проснулось сразу, в желудке защемило, будто оперативники голодали не первые сутки. А всего лишь девять часов назад они плотно позавтракали.

В двадцать два часа группу сменили.

– Если появится, вызывайте! – сказал Гуров, понимая, что коллеги проинструктированы, говорит лишнее, оправдывается.

Он был обязан Петренко захватить, истрепал всем нервы, оставил на свободе вооруженного убийцу. Что Петренко убийца, майор Гуров уже не сомневался.

В столовой управления они молча поели. Щи, которые вчера глотались с трудом, сегодня, чуть теплые, вкусно пахли мясом.

Собрались в кабинете Орлова, настроение похоронное, полковник и не пытался их приободрить, сидел за столом отчужденно, кивнул на стулья, сказал:

– Тимофей Александрович – врач. Выпейте, что вам положено, и отправляйтесь.

Только теперь Гуров обратил внимание на толстенького насупленного человека, который сидел в уголке, держал на коленях чемодан.

Врач быстро, но цепко и внимательно осмотрел всех, проверил пульс, давление, чего-то поискал в глазах, нашел или нет, не сказал, разлил по стаканам остро пахнущую жидкость.

– Прошу, молодые люди, – старомодно выразился он, приглашая к столу.

И Гуров почему-то вспомнил о крем-брюле, о котором так некстати упомянул по телефону полковник, спохватился и сказал:

– Минуточку, доктор, нам снотворное нельзя. Мы можем выехать…

– Люди не глупее вас, Лев Иванович, – перебил Орлов. – Пейте и отдыхайте. А вы, майор, задержитесь.

Когда оперативники вышли, после некоторого молчания врач сказал:

– Советую девушку заменить.

– Это совет или предписание врача? – спросил Гуров, и голос у него был такой же несмазанно-скрипучий, как у Орлова.

Петр Николаевич неожиданно рассмеялся, врач пожал плечами, обронил:

– Совет врача. – И удалился.

– Тогда я Нину оставляю! – с вызовом произнес Гуров, хотя оппонент уже отсутствовал, продолжал: – Она устала, но уже задействована в операции. Мне женщина необходима, какой окажется новенькая, неизвестно! Чего вы смеетесь, товарищ полковник?

– Над тобой, Лева! Над тобой! Какой же ты все-таки мальчишка! – Орлов даже вытер сухие глаза, ему было отнюдь не смешно. – Ребята должны видеть: только майор Гуров для них отец родной, остальные ничего не понимают. Потому я и придавил слегка, а ты на моем фоне поднялся. Ну что? Полагаешь, он?

– Полагаю, – Гуров сел, потер поясницу, зевнул. – А ты, Петр Николаевич, артист.

– Станешь моим замом, научишься. Начальник обязан добиться результата, а не беречь свой авторитет. Если он есть, никуда не денется, а нет, так и оберегать нечего. Значит, полагаешь? Великолепно! И я полагаю…

– Только к делу это никакого отношения не имеет, – закончил мысль начальника Гуров. – Вы, голубчики, обязаны его взять интеллигентно, без членовредительства.

– Начальники могут нравиться, нет, только не мы их назначаем, так и заменить не можем. Время нам отмерили до завтрашнего полудня. После чего нас с тобой заменят, и делом начнут заниматься другие. Тактика выжидания, подлавливания ситуации себя не оправдала.

– Правильная тактика и единственная, просто у начальства терпения мало.

– И у меня кончается. Давай, майор, приказы не обсуждать.

– Знаете, товарищ полковник, вы мне тоже… – Гуров не стал уточнять мысль и ее заканчивать. – Когда вам хочется, мы коллеги-друзья, когда неудобно, так я – майор, и смирно? Вы сами говорили, что бесплатных пирожных не бывает. Так что извольте выслушать…

– Не изволю! – перебил Орлов. – Лева, ну нету времени и сил на словоблудие. Существует приказ. Мы с тобой в ихних креслах не сидели и, какие мягкие сиденья, не знаем. В одном начальство право безусловно: взять Петренко наша с тобой работа. А до полудня, после полудня, им виднее, они на горке. Надо придумать комбинацию.

– Я иду спать, – Гуров встал, выпил залпом микстуру. – По моему пониманию, он раньше десяти-одиннадцати из дома не вылезет. Прикажите разбудить меня в шесть, начну думать.

– Спокойной ночи, майор, – Орлов подмигнул.

– Спокойной ночи, Петр Николаевич, – Гуров кивнул и вышел.

Орлов знал, что в соседнем кабинете «прописался» Боря Вакуров, и позвонил ему.

– Надо из твоего бессмысленного поведения хоть какую-то пользу извлечь, – сказал полковник сурово. – Свари мне крепчайшего чая либо кофе!

– Слушаюсь! – пробормотал Боря, испуганно соображая, кому нести чай или кофе.

Полковник понял растерянность молодого оперативника.

– Начальника надо узнавать, неси в соседний кабинет, не ошибешься!

Он не преследовал целый день вооруженного убийцу, но чувствовал себя отнюдь не бодрячком. Он просидел четырнадцать часов в этом кресле, выслушивая короткие сообщения Гурова, пытаясь ему помочь. Конечно, полковник занимался и другими делами, но любопытные посетители в МУР не забредают, а свои знали, что сегодня лучше кабинет Орлова обойти стороной.

Он выложил перед собой стопку бумаги, подровнял, в правом верхнем углу листа написал: «Сов. секретно» и для солидности подчеркнул. Необходимо в письменном виде зафиксировать работу Гурова и его группы, так что, если завтра… Не дай бог чего… Чтобы никакая проверка недоработки или каких-либо упущений найти не смогла. Он отложил ручку и задумался.

Загляни в себя, не лги, будь искренним! Ты рвался вести группу? А сейчас ты хотел бы оказаться на месте Гурова? Только не лги, полковник, не загораживайся словами. Так, да? Или нет?

Здравствуйте, кто вы такой?

Гуров спал спокойно и крепко, открыл глаза ровно в шесть, за минуту до звонка дежурного, с ясной головой и в хорошем настроении. Врач, видно, свое дело знал. Гурову хотелось сразу приняться за работу, например, пилить или колоть дрова, помахать косой. Он удивился – человек сугубо городской, Лева к природе относился спокойно. Красиво, конечно, никто не спорит, и воздух другой, и птички… Однако через день-два среди ромашек-лютиков он начинал скучать, крик петуха утром не вызывал умиления, а соловей вечером не настраивал на лирический лад. Гуров стихов никогда не писал.

Через два часа он обязан доложить четкий, конкретный, продуманный во всех деталях план захвата. Он сообщил дежурному, что будет у себя в кабинете. Боря уже варил кофе, делал бутерброды, и Гуров подумал, что быть даже небольшим начальником не так уж плохо. В благодарность за заботу он сообщил Боре, что пожарник поймает его с плиткой и снимет с него шкуру, как с перезрелого банана, и предложил из кабинета убраться.

Свои размышления он начал, как обычно, с определения задачи. Вчера Гуров уверенно заявил, что Петренко – разыскиваемый убийца. Утром Лева на себя вчерашнего глянул удивленно. Откуда такая уверенность? Факты? Тело участкового обнаружено неподалеку от дома Петренко. Есть основания предполагать, что участковый шел именно к Петренко, у которого якобы видели пистолет. Это не факты, а предположения. Приметы убийцы: высокий, худой, сутулый – соответствуют облику еще нескольких, проживающих на территории Москвы и области. Почему бы убийце не приехать из других краев, где тоже имеются высокие, худые и сутулые мужчины в возрасте тридцати – сорока лет? Таких немного, несколько десятков тысяч наберется. У Петренко неумело завязана рука, на ее конце сильное утолщение? Сестра вроде бы руку не завязывала, а пришел он к ней без повязки. Он нервозен, оглядывается, отходит в сторону, если к нему приближается мужчина, так, между прочим, он состоит на учете в психдиспансере. Данный факт можно расценивать двояко. С одной стороны, его болезнь объясняет немотивированные убийства. С другой – та же болезнь оправдывает странность поведения.

Все сложить и выбросить в мусорную корзину, решил Гуров. Информации недостаточно, задача не решается. Я должен исходить из двух совершенно противоположных условий. Мы ведем себя по отношению к Петренко как к невинному, больному человеку. Задержать Петренко следует как вооруженного убийцу, готового стрелять в любого приблизившегося к нему мужчину. Для окружающих риск должен быть исключен полностью, для сотрудников сведен до минимума.

Человек порой не способен мыслить последовательно. Ток бывает постоянный и переменный, а мысли наши то ползут, то летят, прыгают, причем сразу в разные стороны.

Гуров решения не нашел, начал думать о последствиях. Если ошибусь и погибнет посторонний человек, у меня отберут партбилет и уволят. Убьют Витю или Сашу, мне влепят, на работе оставят, я пойду к погибшему в дом и точно узнаю, у кого жена беременная, а у кого двойняшки. Он заставил себя переключиться, начать поиски решения. А зачем, собственно? Тебе русским языком сказано: время твое истекает в полдень. Ну и дотяни до полудня. Придут коллеги, сменят тебя, начнут решать, рисковать. Ты сможешь ходить с обиженным видом, мол, торопили, затуркали. Скоро все забудется. Работа в розыске чем хороша? Хоть и не на конвейере стоишь, а скучать и дремать не дают. Навалятся другие дела, сумасшедшего, который разгуливает с пистолетом, вскоре забудут. Ты, майор Гуров, в авторитете, а кто ничего не сделал, тот и не ошибся.

И думал Гуров, не рисуясь, не вскользь, а очень серьезно: может, выждать, допустить к делу других, более способных и решительных? А почему бы и нет? Он скрупулезно проверял логические связки, нравственные предпосылки. Ничего плохого нет, если честно перед собой признаться: да, не по плечу, не поднял! Мысли эти очень Гурову понравились, он их аккуратненько выстраивал, подкраивал, обосновывал. Но мысли бывают поведения своенравного – и подчиняются нам, и одновременно не очень.

Кто они – те, что придут, другие? Кто? Конкретно? Пришлют из министерства? Кого? Лучше Прохорова, Терентьева, Симоненко и Быстровой не найти, они в абсолютном соответствии. Заменят на равнозначных. Старшего найдут получше меня. Вполне возможно, без реверансов и самоунижения, есть и лучше. А уже накопленные нами знания места действия, понимание, ощущение фигуранта? Мои коллеги, товарищи начнут с нуля. Их первый день будет хуже нашего вчерашнего. А Константин Константинович Турилин и Петр Николаевич Орлов? Ты, майор Гуров, мал и незначителен. Старший группы не справился, его заменили. Если задержание проведут успешно, все забудется. А если будут жертвы, то обязательно будут и виновные, которые должны нести ответственность. Те, кто меня отстранят и других вместо меня поставят, никакой ответственности не понесут, так как сами станут определять виновных и меру наказания.

Гуров взглянул на часы, возмутился. Тут жизнь, можно сказать, прожил, а по их механическому исчислению и часа не прошло. Он отхлебнул приготовленный Борисом кофе, который уже успел остыть и сильно отдавал цикорием.

Все передуманное выбросить в корзину.

Через три-четыре часа Петренко выходит на улицу, точнее в тихий, очень подходящий для задержания переулок. Здесь сразу и должно все произойти. Быстро, тихо, интеллигентно. Необходимо создать безотказный фактор отвлечения и дать возможность Саше и Вите подойти к Петренко вплотную. Рисковать ты, майор Гуров, можешь только собой, вот из этого и исходи.

«А я не хочу рисковать собой! – подумал, чуть ли не произнес вслух Гуров. – Не фашисты под Москвой, я не панфиловец. Не хочешь, да? Тогда думай, думай. Что за идиотизм? Чтобы задержать подозреваемого, рисковать жизнью? Конец двадцатого века, электроника, человек в космосе, а здесь, как в каменном веке, с дубиной – и кто кого? Неправильно это и нечестно. Как тигров отлавливают? Стреляют какой-то ампулой? Усыпить Петренко, взглянуть, что он таскает под повязкой. Если пистолет, то дело ведет прокуратура, если у него лишь повреждена рука, извинимся. Можно проще, ничего он не поймет, свалится, мы его доставим в больницу, ничего объяснять не будем, подлечим».

От мысли усыпить Петренко он перескочил к мыслям о сетях. Можно из окна, под которым Петренко будет проходить, случайно уронить большую тонкую сеть. Он начнет барахтаться, с испугу раза два выстрелит. В переулке ни души, такое обеспечить несложно. Постреляет и затихнет. Кстати, сколько у него в запасе патронов? Наличие запасной обоймы практически исключено. Значит, у него минимум четыре выстрела.

Абсолютно правильно смеялся над тобой полковник. Молодой ты, Гуров! О деле надо думать, а не об усыпляющих пулях и сетях. Но дело замыкается на риске. Фактором отвлечения можешь быть только ты, как говорится, лично. А естественный инстинкт самосохранения? Думать о сетях легче, чем разрабатывать ситуацию, при которой ты становишься мишенью. Хорошо, сети не подходят, тогда, может быть, яма?

Гуров встал, допил остывший кофе, начал расхаживать по кабинету, рассуждая вслух:

– Отвлечь! Как? Чем? Тихий переулок, позднее утро. Он идет, насторожен, готов бежать и стрелять. Его надо удивить, заинтересовать… Разорвать его внимание.

Первый выпад должен быть активным, но ложным, затем переключить его внимание, приковать к вновь возникшим обстоятельствам, чтобы он о первом факторе забыл…

В восемь тридцать группа собралась в кабинете Орлова. Гуров на обратной стороне настенного календаря начертил план переулка, обозначил место нахождения каждого, объяснил замысел.

– Должно сработать, – он бросил карандаш на исчерченную схему. – Главное, чтобы мы все передвигались синхронно, точно соблюдая дистанцию.

Гуров рассказал не все, боялся возражений полковника. А потом будет поздно. В крайнем случае, всегда можно сослаться на экспромт, мол, он изменил свое поведение в последний момент, а не планировал. В конце концов ни победителей, ни покойников не судят.

Ребята сначала робко, затем активнее, даже азартно начали план обсуждать, дополняя его деталями. Петр Николаевич молчал, ему предложение Гурова не то чтобы не нравилось, а вызывало недоверие своей постановочной громоздкостью. И тон Гурова был неискренним, и в глаза он не смотрел, увертывался, взглядом «мазал», явно что-то недоговаривая. В конце концов, это его право, решил Орлов. И я бы на его месте тоже имел заначки, иначе нельзя. А конструктивных предложений у меня нет. Получать «добро» и согласовывать нет времени. Они мои ребята, и я за них в ответе, прикрываться руководящими резолюциями не стану.

– Хорошо, – как-то не начальственно, а по-семейному сказал он. – Нина и Гуров одеваются из своего гардероба. Лошадь и «чайку» я обеспечу. Прохоров и Терентьев, отправляйтесь к проводникам-собачникам, возьмите по рваной телогрейке. Ты? – он посмотрел на Леню Симоненко. – Ты и так хорош.

Через тридцать минут они выехали. Гуров, сидя на заднем сиденье просторной «чайки», обнимал Нину, сдерживая зевоту, дремал. Леня, наоборот, вертелся, улыбался, рассказывал анекдоты, которые не имели ни начала, ни конца, ни юмора. Перенапряжение и мандраж вызывают разные реакции: одного клонит в сон, другой арии петь начинает.

Наверное, большинство мужчин, которые не были на фронте, пытаются порой ответить на вопрос: а какими они бы оказались в те страшные годы? Задумывался и Гуров. И однозначного ответа не находил. Он был уверен, в сорок первом под Москвой вел бы себя достойно. Он был уверен, тогда альтернативы не существовало. А вот позже, через три года, на чужой земле, у какой-нибудь безымянной высотки смог бы он встать в полный рост? Гуров, человек честный, найти ответа не мог.

Петренко вышел из дома в одиннадцать часов четыре минуты. Он оглядел переулок, равнодушно отметил двух женщин с сумками, ребят, гоняющих мяч вдалеке, и неторопливо двинулся по тротуару.

Когда за спиной неожиданно громыхнуло, он быстро повернулся. С соседнего двора выехала вислоухая лошадь, затрусила по мостовой, на телеге громоздились бочки. Возница, несмотря на теплый день, был в телогрейке и шапке. Ноги его напарника торчали кирзовыми сапогами, сам мужик завалился среди бочек, видно, сильно вчера принял.

Петренко смотрел на лошадь хмуро, недоверчиво, будто впервые увидел, потом, признав, заулыбался, пошел за телегой. Только он успокоился, как за спиной взревел мотор, и в переулок влетела черная лакированная машина. Огромная, словно танк. На ее крыше были переплетенные золотые кольца, а к радиатору пришпилена кукла, которая должна была символизировать живого ребенка.

Машина не доехала до Петренко несколько метров, остановилась.

Петренко шарахнулся, прижался к стене дома, рука в черной повязке выпятилась вперед. Гуров предвидел, что он испугается, не сразу сообразит, что перед ним свадебная машина, и здесь нужна короткая пауза.

Петренко стоял лицом к машине, спиной к телеге. Прохоров и Терентьев соскочили на землю, возились с упряжью на расстоянии метров тридцати. Несколько секунд – и они радом, но повернуться на шум шагов и выстрелить Петренко успеет.

Гуров вышел из машины в черном вечернем костюме, белоснежной рубашке и галстуке, словом – жених. Потянулся, дал возможность себя рассмотреть, вывел из машины Нину в белом платье, фате и с огромным букетом цветов. Следом из машины вылез, покачиваясь, Симоненко, на шее у него болтался фотоаппарат, в руках бутылка шампанского и пистолет. Последний Петренко разглядеть не мог.

– Горько! – визгливо закричал Леня.

Конечно, в одиннадцать часов утра сцена смотрелась фальшиво.

Петренко начал было поворачиваться в сторону телеги, чего нельзя было позволить. И Гуров сделал то, что задумал, но о чем не говорил в кабинете. Он выхватил из рук Нины цветы, крикнул:

– Догоняй! – и бросился бежать прямо на Петренко.

Гуров умышленно закрывал собой Нину и не учел, что оказывается между Петренко и Леней, и пистолет стрелка в эти главные секунды становится лишним. Гуров бежал, опустив голову, и считал шаги. Ему только казалось, что он бежит быстро, Нина догоняла его. А думал лишь об одном: не поднять бы голову, не столкнуться с Петренко взглядом. Тогда короткое замыкание, и конец. И цветы пригодятся.

Лева на бегу поднял голову, завороженно посмотрел Петренко в лицо и понял: «Убийца». Гуров видел Терентьева и Прохорова, они были за спиной Петренко в нескольких шагах, но уже не успевали. Убийца поднял руку. Гуров остановился, повернулся к дулу пистолета спиной, поймал в объятия догонявшую его Нину и подумал: «Он прошибет меня насквозь, но пуля потеряет силу, и Нину только ранит».

Петренко не стрелял, медлил, не потому, что считал, стрелять в спину подло. Просто вроде бы опасности нет, зачем шуметь?

Гуров целовал Нину в мокрые щеки, прозрачные капельки катились из-под опущенных век. За спиной тонко, высоко вскрикнули. Под ноги что-то упало. Он прижал голову Нины к груди, посмотрел вниз, увидел на асфальте пистолет и равнодушно, как сторонний наблюдатель, отметил, что пистолет марки ТТ.

Подошедший Симоненко свой пистолет сунул в карман, лежавший на асфальте поднял, похлопал Гурова по плечу, сказал:

– Вы все перепутали, это чужая невеста, майор.

Гуров не слышал, он чувствовал себя каким-то раздвоенным, словно сию секунду проснулся. И понимаешь, что проснулся, и сон еще липнет, держит. Нина беззвучно плакала, но вытирала платком лицо Гурова. Он не видел, как Терентьев и Прохоров внесли Петренко в свадебную «чайку» и укатили.

А вышедшая из дома старушка заметила и спросила:

– Случилось чего?

– Дружок перебрал маленько, – ответил Леня, открывая дверцу подкатившего такси.

– Свадьба, – старушка закивала. – Совет вам да любовь.

– Спасибо, бабушка, – ответила Нина.

Гуров передал «невесту» Лене, сам сел впереди, опасаясь сентиментальных разговоров, сухо сказал:

– Верти баранку, кино кончилось.

– Давно бы так, – согласился водитель. – А то вчера целый день шатались как неприкаянные. Меня в гараже спрашивают…

– И много в нашем гараже любопытных? – Гуров взглянул строго.

– Да я так, к слову, – буркнул водитель и замолчал.

Реакция Гурова на происшедшее была странной, ему следовало веселиться, может, не смеяться и петь, но уж никак не злиться. Он же чувствовал себя неловко, как актер в гриме и театральном костюме среди буднично одетых людей. Почему он не удержался и посмотрел Петренко в лицо, вызвал «короткое замыкание»? Почему остановился и повернулся спиной? Он не испугался, просто не успел испугаться, повернулся, и все. Позже, при разборе операции, все сочтут его поворот «гениальной заготовкой». Он никогда ничего не скажет, будет молчать. Сейчас он зол только на себя, и куда-то эту злость необходимо девать. Он глянул на водителя, но тот повода не дал, тогда Гуров повернулся и сказал:

– А ты, мальчик, вчерашнее запомни. Жизнь не тир, люди не мишени! Ты меня, Леня, понял?

– Я думал…

– Ты думай, когда тебя об этом просят! – грубо перебил Гуров. – Ты стрелок, а люди не мишень.

Он говорил глупости, Леня хотел было возразить, мол, думать можно и без просьб со стороны, по собственному желанию. Что он, Леня Симоненко, считал, не заметили его слабости, он благодарен майору Гурову, который никому ничего не сказал, от операции не отстранил. Много чего еще хотелось сказать.

Нина дернула Гурова за рукав и тихо произнесла:

– Лев Иванович, не надо. Я вас прошу.

– Извини! – рявкнул Гуров и отвернулся.

До управления доехали молча. Петренко водворили в изолятор, пистолет отнесли на экспертизу, следовало срочно установить, из него ли совершены убийства или нет.

В кабинете подполковника ни оркестра, ни флагов.

Петр Николаевич вышел из-за стола, сказал:

– Молодцы, я и не сомневался, – пожал каждому руку, но не торжественно, а просто уважительно. – Разговоры, писанина – все завтра. Сегодня отдыхать.

Сначала он решил Гурова в кабинете задержать, передумал, лишь махнул рукой.

В коридорах ничего не изменилось, на скамейках сидели люди, каждый со своей бедой либо заботой. Сотрудники, проходя мимо, кивали, бросая на ходу, кто что успевал придумать: «Поздравляю», «Молодцы», «Отмучились, рад», «Уверен, пистолет окажется тот самый».

Виктор Терентьев вышел на улицу, взглянул на часы – скоро двенадцать, – остановился в нерешительности и оглянулся на большое желтое здание управления так, словно покинул родной дом и не знал, куда же теперь податься.

– Витя! – окликнул его Саша Прохоров, подошел и, не зная что сказать, пожал широкими плечами. – Ну, по домам?

– Тебе куда? – спросил Саша.

– На Садовое.

– А мне в центр, – Саша указал в обратную сторону.

– Мальчики! – к ним подбежала Нина Быстрова, остановилась растерянно. – Чего-то сказать хотела, забыла.

Леня Симоненко подошел молча, вздохнул и отвернулся.

Гуров заглянул в свой кабинет. Боря Вакуров что-то писал, увидев старшего, вскочил, начал поздравлять. Не встретив никакой реакции, вернулся к столу.

– Василий Иванович в районе, Станислав по вашей версии работает, я вот-вот, – он развел руками. – Сижу.

– Сиди, – равнодушно ответил Гуров. – Если что, я дома. Не вздумай звонить. – И вышел в коридор.

Утром он позвонил Рите и сказал, что ему нужен вечерний костюм, послал домой машину. Сейчас он силился вспомнить, как он объяснил жене свою странную просьбу. Действительно, зачем в восемь утра может понадобиться вечерний костюм? И говорили-то совсем недавно, а вспомнить Лева не мог. Насочинял, наверное, вот ведь незадача. Сколько раз убеждался, не ври, правду скажешь, не забудешь. Сказал бы просто, нужно для работы, и не вдавался в подробности. Может, я так и сказал? В сегодняшнем утре зияла дыра, он ничего не помнил. Вчерашний день мог восстановить с мельчайшими подробностями. А вот сегодняшнее утро – хоть убей! «Так, начнем по порядку, – урезонивал себя Лева. – Проснулся я в шесть утра и думал, думал…» Мысли разлетелись, во рту появился вкус остывшего кислого кофе, и, минуя несколько часов, Лева сразу оказался в машине, видел переулок и выходящего из подъезда Петренко.

– Лев Иванович, – Нина взяла его под руку. – Мы здесь, стоим, ждем…

Он не заметил, как вышел на улицу, теперь смотрел на свою группу, ребята смотрели на него, и никто не знал, что делать и говорить.

За углом у Левы стояла машина, он не пошел к ней, сказал:

– Ну раз стоите, ждете и делать вам нечего, пошли меня провожать.

И они пошли по бульвару в сторону Никитских ворот, по любимому маршруту Левы Гурова.

Группа захвата шла неторопливо, изредка обменивалась репликами, останавливалась, помолчав, шла дальше. И говорить не о чем, и идти некуда. И расстаться трудно. Они поглядывали друг на друга, старались глупо не улыбаться.

Гуров вышел из лифта у дверей своей квартиры, сунул было руку в карман, понял, что в этом костюме ключей нет и быть не может, взглянул на дверь грустно. Рита в университете, Ольга в школе. К ней ближе, решил он и нажал кнопку звонка. Просто так, подводя итог своим размышлениям… Он шагнул уже к лифту, когда дверь за спиной открылась. На пороге стояла Рита.

– Ты почему дома? – спросил Гуров, входя в квартиру.

– Звонил твой начальник, приказал никуда не выходить, ждать, – Рита с любопытством оглядела мужа. – Так зачем же тебе с утра этот костюм?

– Надо было сфотографироваться, – Гуров бродил по квартире.

Рита переходила от одних дверей к другим, следила за мужем настороженно, словно ожидая, что он сейчас начнет бить посуду и ломать мебель.

– Ольга где? – спросил Гуров.

– Не скажу, – ответила Рита.

– И правильно, – согласился он.

– Ты голодный?

– Не знаю, дай чего-нибудь.

День прошел бестолково, уныло. Лева лежал на диване, пытался читать, дремал, снова листал книгу и опять дремал.

Ольга ворвалась в квартиру, пронесся победный клич, но тут же оборвался. Она зашла в кабинет, чмокнула Леву в лоб, как покойника, пробормотала:

– Занята, дел просто ужас. – И исчезла.

За ужином он машинально проглотил подсунутые ему Ритой какие-то таблетки, посидел напротив телевизора и лег спать.

Сначала он заснул, потом, открыв глаза, не знал, сколько прошло времени, прижался к влажной подушке, слушал ровное дыхание жены. Память ничего не выталкивала на поверхность, не будоражила, он вытянулся на спине, неожиданно почувствовал позыв рвоты, рванулся к краю постели, наклонился, тупо рассматривал расплющенные тапочки.

Он постоял в туалете над унитазом, напился прямо из крана. Когда Лева, вытирая ладонью потное лицо, наконец вышел из туалета, то столкнулся с Ритой, которая бросила ему под ноги тапочки, сунула в руки халат, зажгла на кухне свет.

– Я говорила, что надо поесть, – она включила конфорки, поставила суповую кастрюлю, чайник.

Лева не попадал в рукава халата, наконец надел его, шаркая, прошел на кухню, сел, кутаясь и ежась, словно старый, больной человек. «Надо сосредоточиться, – вяло скомандовал он себе, – о чем-нибудь говорить, я будто неживой».

– А что в кастрюльке? – спросил он.

– Курица. То ли венгерской, то ли югославской национальности.

– У меня очень плохой характер? – спросил он, не сомневаясь, что характер у него отличный.

– Плохой? – Рита задумалась.

Леве не хотелось слышать о себе лестные отзывы, он отвлек жену от размышлений вопросом:

– Значит, Петр Николаевич тебе утром звонил? Что же он сказал?

– Лев Иванович, то есть ты, – пояснила Рита, – приедет домой около тринадцати часов. Будьте, пожалуйста, дома, не обращайте на него внимания. Интересно? – она налила в тарелку бульон, положила кусок курицы. – Чем вы, собственно, там занимаетесь?

В этот момент Лева подносил ко рту ложку, вопрос жены подтолкнул память, выплыло лицо Петренко, небритое, оскалившееся, застывшие глаза. Леве показалось, что его остро ударили поддых, он уронил ложку, выбежал из кухни.

Потом он долго чистил зубы, причесывался, протер лицо одеколоном, всячески оттягивая возвращение на кухню и встречу с женой. Почему-то вспомнилось, как он в детстве, провинившись, что именно он натворил – забылось, сидел в ванной, не хотел выходить.

– Я пошла спать, – сказала за дверью Рита. – Поешь и выпей чаю.

Он подождал, пока ее шаги не затихнут, и выбрался из ванной.

Профессионалы

Эксперты установили, все убийства совершены из ТТ, который изъяли у Петренко. Убийцу забрали к себе врачи, через сутки сообщили по телефону, мол, официальные бумаги готовятся, но в ближайшее время допросить его не удастся.

Гуров знал, пройдет несколько дней, и его призовут к ответу по делу об убийстве девочки. Как ни избегал он совещаний, группу следовало собрать. Отсутствовал он всего двое суток, а из дела выскочил, надо восстановиться. Работа по версии «Бильярдист», казавшейся очень перспективной, пока ничего не давала.

Гуров попросил коллег собраться к девяти, сам пришел раньше, чтобы перехватить полковника до начала рабочего дня.

Петр Николаевич выслушал рассказ Гурова о майоре Турове и ответил:

– А я знаю. Человек он плохой, а оперативник отличный. С твоими соображениями, что у нас плохих людей держать нельзя, никто спорить не собирается. А что прикажешь? – он развел руками. – Я могу переговорить в кадрах, меня не поймут. Допустим, я добьюсь, что его из управления уберут, но не уволят никогда. Он что, на другой должности лучше станет? Я тебе предлагаю замом ко мне идти. Туров окажется непосредственно в твоем подчинении, ты будешь его контролировать и воспитывать.

– Спасибо, Петр Николаевич, я всегда ценил ваше ко мне отношение, – Гуров встал. – Я подумаю. А пока забирайте у меня Крячко, дайте ему группу. Мне в нем кое-что не нравилось, но, по сравнению с Туровым, мой Станислав не человек, а ангел.

– Ну, в нашей конторе ангелам делать нечего, – Орлов вышел из-за стола, жестом останавливая Гурова, шагнул к окну, взглянул вниз вроде бы с интересом.

– Сверху видишь дальше, – сказал он, – но не уверен, что лучше. Я советовать не люблю. Ты подумай, Лев Иванович. С одной стороны, ты вроде бы принципиальный, высказываешься прямо, не таишь, не проходишь мимо. С другой – ты свою должность перерос, дальше идти не хочешь. Ты сейчас вроде хитрого ученика, который, вместо того чтобы в следующий класс переходить и более сложные задачи решать, остался на второй год и щеголяет в круглых отличниках. Нечестно ведешь себя, Лев Иванович. Плохие люди есть везде, подлец врач или педагог не менее опасен, чем подлец милиционер. Туров уже твоя забота, а не моя.

– Я могу идти, товарищ полковник? – Гуров не мог найти ответа, просто не знал его.

– Я думал о том, как брали Петренко, – сказал Орлов, словно между ними разговор продолжался, – да, ты промолчал третьего дня, всю ответственность и риск взял на себя. Отдаю должное твоему мужеству, но похвалить не могу. За твою смерть ответили бы другие. Жена твоя, племянница, которую ты вроде бы удочерил. Они тебя любят. Константин Константинович ответил бы, а ты, кроме добра, от него ничего не видел. О себе я не говорю, ты Петра Николаевича никогда особо не ценил. Вы свободны, майор.

Орлов кивнул и пошел к столу, даже не взглянув на Гурова.

– Спасибо, Петр Николаевич, – пробормотал Гуров и, ошарашенный, вышел из кабинета.

– Не за что, Лев Иванович, – усмехнулся Орлов, глядя на закрывшуюся дверь.

Пока Гуров выяснял взаимоотношения с начальством, его группа решила свои проблемы.

Рано утром, когда, кроме дежурного, в отделе еще никого не было, Боря Вакуров выбрался из объятий дивана, убрал подушку и одеяло в шкаф, натянул штаны и, шлепая босыми ступнями по паркету, пробежал длинным пустым коридором в туалет.

Вернувшись в кабинет, Боря включил плитку, начал готовить завтрак и думать, как бы ему достойно выбраться из ловушки, в которую он себя загнал. Боря устал, диван был неудобный, хотелось домой, он соскучился по маме с папой, даже по сестре соскучился. А о бабушке и говорить нечего. «Наука мне на всю жизнь. Бесчеловечно ведет себя майор Гуров. Словно это нормально, что я тут…»

– Бориска, привет! – в кабинет заглянул Станислав Крячко.

– Здравия желаю! – обиженно буркнул Вакуров. – Если вы сейчас скажете, что пожарники меня оштрафуют, я запущу в вас яйцом, – он убрал плитку, взглянул на Крячко вызывающе.

Станислав не собирался задерживаться, но представился случай развлечься, он степенно вошел в кабинет и сказал:

– Если крутым, то валяй, – рассмеялся Крячко, – я сегодня позавтракал.

Рассказать о завтраке Крячко не удалось, вошел Светлов, молча пожал молодым руки, хлюпая носом, уселся за стол Гурова, достал платок, трубно высморкался.

– Ты долго так собираешься? – он указал на разложенную еду.

– Действительно, – возмутился Крячко. – Ежели каждую операцию хирург начнет проецировать на себя, мы очень быстро останемся без хирургов. Они вымрут.

Боря взглянул на товарищей с благодарностью, в глазах у него защипало.

– Какой толк в твоем мальчишеском подвижничестве? – Крячко пожал плечами, мигнул Светлову. – Ты, Боря, должен отгородиться, встать над ситуацией.

– Не могу, – искренне ответил Боря.

– И плохо, ты должен быть рассудочен и холоден, только тогда…

Монолог прервал Светлов, чихнув несколько раз и беспомощно взмахивая руками.

– Значит, я прав! – не унимался Крячко. – Вот, Василий Иванович, скажи кадету, как на нашей службе до пенсии дожить.

– Балабол! А еще старшим хочешь стать? – не поддерживая шутливого тона, серьезно сказал Светлов.

– Чапаев, обижаешь! – Крячко хорохорился, но как-то потускнел.

– Вот Гуров, – Светлов хмыкнул, посмотрел на Борю и Станислава вопросительно. – Вроде молодой? А его слушать охота.

– Для тебя, Василий Иванович, если человеку полтинник, то тоже молодой.

– Да уж не старый, – Светлов оглядел Крячко. – Гуров молодой, но я с ним в огонь и в воду! Понял?

– Понял, – Крячко кивнул. – Если с кем в атаку или в разведку, я тоже бы Гурова выбрал. Понимаешь, Чапаев, с атаками и разведками давно пора кончать. Утром, лишь глаза откроешь, оказывается, ты уже на вахте стоишь. Надо честно жить, честно работать, а не стоять на бессмысленной вахте.

– Ты на Леву не клепай! – повысил голос Светлов.

Гуров вошел быстро, почти бесшумно. Кабинет Орлова располагался рядом, и Лева еще слышал голос полковника.

– Здравствуйте, – заговорил он быстро, стараясь скрыть замешательство и злость. – Шумите? Заговор? Когда флибустьеры были недовольны капитаном, то вздергивали его на рею. Пока я живой, будете меня слушаться. Ты, Боря, свою вахту кончай и бебехи из кабинета убери! Спи в своей постели, ты мне нужен свежий, а не замученный!

Светлов, одобрительно кивая, уступил Гурову место за столом, Крячко ухмыльнулся, а Боря, только и мечтавший, чтобы ему помогли, взъерошился.

– Вы «Тиля Уленшпигеля» читали? – вызывающе спросил он.

– Мог и не читать, – ответил Гуров. – Пепел Клааса стучит в твое сердце? Что стучит, это хорошо. А что дыхание у тебя короткое – плохо. – Последнее время Гуров порой употреблял в разговоре спортивную терминологию. – Мы с преступниками не наперегонки гоняемся. Все! Профсоюзное собрание закончено, я – приказал, ты – выполнил.

Светлов из-за стола вышел, а Гуров не сел, поднялся и Боря, Крячко стоял у стены. Кабинет был небольшой, и они вчетвером чуть ли не толкались. Гуров первым оценил комизм ситуации, рассмеялся:

– Ну ладно, коллеги. Дружно выдохнули, сели, попробуем жить дальше, – он занял место за столом.

Крячко и Светлов разместились на диване, Боря, тяжело вздохнув, опустился насвой стул.

– Давайте разберемся в своих бумагах, что требуется, отпишем, наведем порядок. Серьезное дело у нас одно. Василий Иванович, в отделениях работают? – Гуров взглянул на Светлова.

– Работают.

– Если с таким энтузиазмом, как вы отвечаете, то дело плохо. – Гуров перевел взгляд на Крячко: – Станислав, честно, ты считаешь версию «Бильярдист» перспективной?

– А я в подхалимах не хожу, – ответил Крячко. – Версия ваша, – он кивнул, – не блеск, надуманная, притянутая, но на сегодня единственная. Надо работать. В чем вы правы, так это в оценке имеющихся у нас примет преступника. Я как-то ранее не задумывался, что мужчин среднего роста, возраста, телосложения не так уж много. Стоит присмотреться, каждый чем-то выделяется. Я бы в бильярдные Бориса запустил, – Крячко задумался. – И вы сами, конечно, по этой линии должны работать. А Станислава Крячко я бы от работы по делу освободил.

– И что бы ты поручил Станиславу Крячко? – улыбаясь, спросил Гуров.

– Парня, которого мы за недоказанностью освободили, – ответил Станислав, – кажется, Ветрин Сергей Семенович. То дело мы паршиво провели, хвосты оставили, где-то пистолет в группе болтается. Раз пистолет есть, значит, он в конце концов выстрелит.

«А ведь он прав, – думал Гуров, – я недорабатываю, перескакиваю, тороплюсь, все сам хочу ухватить. Вроде, кроме меня, оперативников в отделе нет».

– Возможно, ты и прав, Станислав, – Гуров помолчал, взглянул на товарищей. – Ты как считаешь, Василий Иванович?

Светлов мучился насморком, платок у него намок, нос покраснел, глаза слезились.

– Я полагаю, дело по девочке надо ставить на глубокую длинную колею, – хлюпая, ответил он. – Наскоком тут не возьмешь.

«Каждый полагает, глядя со своего места, – подумал Гуров. – Дело на контроле у руководства, будут требовать зримых результатов. А где их взять?»

– Начнем с того, что вы возьмете больничный и быстренько подлечитесь, – сказал Гуров. – Над отварной картошкой дышать, лук нюхать, сообразите.

В розыскном деле удача – фактор далеко не последний. Почему она прячется, когда появляется, даже самые опытные оперативники не знают. Но именно в этот момент, когда группа Гурова безнадежно заходила в тупик, раздался телефонный звонок. Гуров снял трубку неторопливо, по обязанности.

– Дело по несовершеннолетней…

– Говорите! – Гуров сделал такой жест, словно призывал присутствующих замолчать.

Голос был неуверенный, извиняющийся:

– Участковый Калошин. У школы я стою. Каждый день стою, примет не имею… Ходит тут один, может, ждет кого… Не пойму.

– Хорошо. Вы молодец, инспектор. Адрес. Сейчас приедут. Глаз не спускать, но не подходить.

Гуров записал адрес. Боря Вакуров рванул дверцу сейфа, выхватил пистолет. Светлов поднялся с дивана, преградил Борису дорогу.

– Крячко и Светлов, – Гуров протянул записку с адресом. – Станислав, задерживаешь ты.

– Я! – крикнул Вакуров. – Должен я!

– Сядь! – прошептал Гуров. – Все еще на воде вилами писано, – он вышел следом за Крячко и Светловым, жестом остановил.

– Станислав, – Гуров смотрел ему в глаза. – Если это он, а ты сработаешь плохо? Может, мне самому?

– Я сделаю его, – ответил Крячко.

И хотя Гуров знал, что Крячко для этой работы либо годится, либо нет, но словами помочь сейчас невозможно, сказал:

– Его надо развалить там, на месте. Ни на секунду раньше и ни на секунду позже, и до конца! Размазать подонка, и привезти сюда.

Крячко уже ничего не слышал, он молча кивнул и бросился к лифту, где его ждал Светлов. Когда Гуров вернулся в кабинет, Боря, размахивая пистолетом, закричал:

– Он мой! Мой! Вы безнравственны!

Гуров толкнул его на диван и прошел на свое место. «Ну что же, Станислав, я тебе дал старт, – Гуров перекладывал бумаги, не знал, куда девать руки. – Надо научиться курить». Он нашел в столе пачку сигарет:

– У тебя есть спички?

– Я вас очень не люблю, товарищ майор, – тихо сказал Вакуров.

– Я и говорю, у тебя короткое дыхание, – Гуров отыскал в ящике спички и неторопливо, чтобы не видно было, как у него дрожат руки, закурил. – У нас есть три человека, которые видели, как мужчина от школы уводил ту девочку. У всех имеются служебные телефоны, – он указал на аппарат. – Соединись, предупреди, пусть ждут нашего звонка.

Вакуров сидел неподвижно, сжимая в руке пистолет.

– Встать! – Гуров хлопнул по столу ладонью. – Положить оружие в сейф!

Борис подчинился, словно под гипнозом.

– Сейф запереть! Ключ положить на стол! Сесть к телефону! Выполнять!

– Вы все коростой покрылись, нелюдьми стали, – бормотал Боря, листая документы в поисках нужных телефонов. – На совещаниях о нравственности выступаете!

– Тебе дома следует жить, с мамой и папой, а не в кабинете, – Гуров пыхтел сигаретой, решая, куда бы ее пристроить, так как пепельницы на столе не было. – Смотрю на тебя, вспоминаю, каким был в твоем возрасте. Надо у генерала Турилина спросить, неужели и я тоже хамил старшим? Нервничал, точно, язвой был, не отрицаю, но чтобы хамил?

Гуров украдкой, словно кто мог увидеть, раздавил сигарету о радиатор батареи, вытер пальцы, смотрел на Борю с любопытством, действительно вспоминал.

– Двенадцать лет прошло. Когда старшие говорят: «Я этих лет не заметил», – не веришь. Как можно десятилетия не заметить? Когда начинаешь вспоминать, прошлое растягивается, становится наполненным и объемным. Если, увлеченный днем сегодняшним, оглянешься быстро, прошлого-то не видишь, вроде его и не было.

Гуров слушал телефонные переговоры Бориса невнимательно, решая, всыпать парню за хамство или сделать вид, что ничего не произошло. Конечно, работать Боре трудно. За свою жизнь в розыске Гуров с таким преступлением встречался лишь второй раз.

Он вспомнил свое первое крупное розыскное дело. Убийство наездника Логинова на ипподроме. Убийца, некто Крошин, формально человек образованный, даже интеллигентный. Фактически – человек ущербный, фашист, пытавшийся подняться над людьми, воображающий себя сверхчеловеком. Тоже мне, Заратустра.

Убийство писателя Ветрова. Его убил друг детства только за то, что Ветров был человеком сильным и целеустремленным, а убийца хотел быть таким. И он убил, доказывая самому себе, что тоже чего-то стоит и личность неординарная.

Бессмысленная смерть Елены Качалиной, которую убил проворовавшийся муж. Ему, видите ли, стало обидно, что он за воровство пойдет под суд, а она останется на свободе среди вещей, им добытых на ворованные деньги.

Последнее дело, которым он занимался в командировке. Человек спился, потерял себя, убил одного человека, пытаясь скомпрометировать другого. Так шахматист жертвует фигурой ради выигрыша позиции.

Кто из них был нормальный?

А этот Петренко, что застрелил четырех человек? Уж абсолютная патология.

Гуров подвинул настольный календарь, записал: «Встретиться с врачами, узнать о Петренко. Болен? Причины?»

Машина, в которой ехали Крячко и Светлов, включила сирену и заняла левый ряд, однако время все равно шло.

Светлов посмотрел на коллегу без ревности. Пусть Станислав младше по званию и возрасту, опыта у него меньше, ему жить и работать, как говорится, ему и карты в руки.

Хотя Крячко и плохо слышал последние наставления старшего, но ситуацию понимал отлично. Есть три свидетеля, готовые опознать мужчину, который увел девочку от школы. О трех свидетелях можно только мечтать, а тут они есть. Однако, с точки зрения прокуратуры и суда, свидетели эти ничего не стоят. Что они видели? Да, скажут они, вы видели, как этот человек увел девочку. Позже ее нашли мертвой, и экспертиза установила время смерти? И что? Почему увел? Они вместе ушли. И за ближайшим поворотом расстались. Не знает он и не ведает, что с несчастной произошло.

– Не разворачиваться, – сказал водителю Светлов. – Лучше мы лишнее пройдем.

Они вышли из машины, пересекли шоссе, до школы оставалось метров двести. Крячко увидел одинокую фигуру участкового, который махнул рукой в сторону лесопарковой зоны, что начиналась сразу за школой.

– Ты больной? – спросил Крячко, пробегая мимо участкового.

– В МУРе все такие умные? – сказал участковый, пристраиваясь рядом с быстро идущим Светловым. – И вас встреть, и его не упусти. Пятнадцать секунд, как он двинулся в парк. Опасности никакой. Тут же люди ходят. Потом вообще неизвестно, – он заглянул майору в лицо. – Может, зря всполошил вас? Может, мужик не тот, а совсем нормальный родственник.

– Лучше сто раз зазря смотаться, чем один раз опоздать, – Светлов не терял из виду широкую спину Крячко.

Он перестал бежать, перешел на шаг, поднял руку, и Светлов понял, что Станислав мужчину и девочку видит.

– Вы подтянитесь к нему, – сказал Светлов участковому, – проверьте, за теми он идет?

Участковый затрусил по аллее, придерживая левой рукой то ли нетренированное сердце, то ли болтающийся под мышкой пистолет.

Крячко повезло, он знал лесопарк досконально, облазил его год назад, брошенную преступником женскую кофту искал. Тогда он проклял бессмысленную работу, сейчас радовался.

Мужчина с девочкой шли, о чем-то оживленно разговаривая. Крячко сократил расстояние метров до пятидесяти, сошел с тропинки. И как раз вовремя, мужчина оглянулся. «Если сейчас свернет направо, в сторону оврагов, значит, я тяну не пустышку», – подумал Крячко. Сердце толкнуло, будто захлебывалось кровью.

«Ни секундой раньше, ни секундой позже». Какой ты простой, майор Гуров. Конечно, с оперативной точки зрения лучше на секунду позже, когда эта падаль проявит уже свою сущность. Только чем эти секунды обернутся для ребенка и кто мне их простит? Точно не подгадать, значит – раньше, только раньше. Вот почему Гуров не поехал, он знал! «Ни секунды раньше, ни секунды позже! Развалить и размазать!» Ах ты змей! И вроде он мне сделал одолжение! В этот момент он ненавидел Гурова. Того, что шел впереди, он тоже ненавидел, но тот являл зло абстрактное, а майор схватил за горло его, Станислава Крячко.

– Ах ты, сука! – прошептал Крячко, ненавидя всех и себя в том числе, рванулся через кустарник, умышленно ломая ветки и громко топая.

Мужчина отпрыгнул в сторону, будто кот, которого застали за воровством. Девчушка взглянула на Станислава недоуменно, затем обиженно и тут же испуганно.

А вот Светлов появился точнехонько, как актер выходит на сцену, по сигналу режиссера.

– Дочка, – голос у майора был спокойный, завораживающий. – Твоя классная Вера Петровна? – он заговорил с девочкой так, будто никого рядом не было.

– Анна Кузьминична, – девочка шагнула к Светлову, спросила обеспокоенно: – А разве физкультуру не отменили?

Крячко и мужчина ничего уже не слышали и не видели, завороженно смотрели друг на друга, в глаза. Станислав успокоился, нехорошо усмехнулся.

– Ну? Все? – жестом приказал подойти. – Тебя девятого в двенадцать сорок три человека видели.

Фраза была заготовлена и понятна только убийце. Мужчина не двигался, рыскнул взглядом в сторону скрывавшегося Светлова и девочки.

– Нам только доехать, свидетели тебя ждут. Остальное формальности, – сказал спокойно Крячко.

Необходимо заставить его побежать, создать иллюзию, что он может скрыться. Когда его задержат, он «развалится» и «размажется». Это и имел в виду Гуров. Ты молодец, майор!

Крячко уже нащупал ногой кочку, о которую должен споткнуться. Он шагнул и споткнулся, и упал, и вскрикнул. Получилось очень естественно: тонко и жалобно.

– Сам доедешь! – мужчина рванулся через кустарник.

Такого подарка Крячко уж никак не ожидал. Он поднялся, вытер руки. «Сам доедешь!» – уже признание.

Убийца, теперь можно с уверенностью сказать, что убийца, летел, как и положено лететь от возмездия. Станислав Крячко знал, что до шоссе или до железной дороги не менее трех километров. Эта падаль задохнется через несколько минут. И неправда, что страх подстегивает и прибавляет силы, страх парализует и ослепляет.

Станислав бежал ровно, размашисто, устанавливая дыхание. И только подумал, что сейчас убийца споткнется, как впереди раздался треск и удар падающего тела. Оперативник хотел рассмеяться, но получилась лишь злая гримаса. Он нагонял убийцу равномерно, неумолимо, внимательно глядя под ноги, ему споткнуться уж никак нельзя.

– Боря, ты когда после университета в милицию работать пришел, знал, чем следователь отличается от оперативного уполномоченного? – спросил Гуров, пытаясь хоть как-то отвлечься от мрачных мыслей.

– Нет, я просто хотел работать в МУРе, – признался Вакуров.

«И тебя просто взяли в МУР, – подумал Гуров. – Без какой-либо подготовки, без работы в отделении либо в районе. Парень неплохой, только это не профессия. Интересно у меня получается: Боря не профессионал, Светлов устал, Крячко слишком торопится. Может, я сам от работы слегка свихнулся, все мне не нравится. А что так долго нет от Крячко вестей, признак хороший. Пустой номер сразу видно, его разглядывать не требуется».

Когда телефон зазвонил, Гуров посмотрел на него недоверчиво, чуть выждал, снял трубку.

– Гуров.

– Светлов, – голос у Василия Ивановича звучал натужно, глуховато. – Ну что, Лев Иванович, кажется… Да нет, перестраховываюсь, взяли как надо. Все! Едем!

Гуров осторожно положил трубку, так ставят переполненный стакан, боясь расплескать, кивнул приподнявшемуся на стуле Вакурову.

– Позвони следователю прокуратуры, спроси, где она будет допрашивать, – сказал Гуров.

– Может, вы сами, Лев Иванович?

– Александра Петровна возглавляет следствие, но ты деликатно постарайся объяснить, что целесообразнее работать у нас. Мы ей предоставим кабинет, вышлем за ней машину. В зависимости от решения следователя вызывай свидетелей, – Гуров убрал документы в сейф, пошел из кабинета.

– В старину матери, чтобы вовремя ребенка отучить от груди, сосцы мазали горчицей. Желаю, – Гуров шагнул в коридор, закрыл за собой дверь.

Гуров зашел в кабинет полковника, сказал, мол, Крячко и Светлов, кажется, зацепились. Петр Николаевич что-то писал, выслушал рассеянно, кивнул:

– Действуйте, Лев Иванович, удачи, сейчас, извини, занят.

– Я домой на два-три часа, к вечеру вернусь, – сказал Гуров. Орлов перестал писать, поднял голову:

– Неприятности?

Гуров сказал, мол, все наоборот, одни приятности, полковник махнул на него рукой.

Лева уходил из управления потому, что не хотел видеть задержанного, тем более разговаривать с ним. Сашенька, он имел в виду следователя прокуратуры, все рвалась в бой, вот пусть и командует. Станислав, оперативник настоящий, Светлов опытный, Боря на подхвате, а Гуров отдохнет малость. А то от этих редко встречающихся аномалий совсем больной стал.

В коридоре Лева остановился поговорить с одним товарищем, потом с другим, а когда выходил из здания, столкнулся с Крячко и Светловым, которые вели задержанного.

Гуров посмотрел на его измазанные землей туфли, поднял взгляд на уровень груди, протянул руку и сунул пальцы в верхний карман рубашки. Там ничего не было. Гуров потер пальцы, заметил слабые следы мела и скривился в улыбке.

– Веди, Василий Иванович, – он посторонился. – Значит, мы бы его все равно нашли. Рубашку на экспертизу.

– Так задержали, иначе ли… – Крячко поднял перевязанную носовым платком руку и почему-то радостно сообщил: – Укусил меня!

– Будешь колоться от бешенства, – ответил Лева. – Сто уколов в живот. Кошмар!

– Чем недоволен?

– Еще одну кучу дерьма убрали, – Лева поднял голову, посмотрел товарищу в глаза.

– А ты знаешь?

– Я знаю, Станислав! Я тебя поздравляю! – перебил Лева. – Иди, зачищай до блеска!

Крячко смотрел растерянно. Лева постарался улыбнуться как можно мягче и открыл тяжелую дверь.

Идти Гурову было совершенно некуда. Рита вернется домой лишь вечером. Ольга в школе. Он словно спортсмен, бежавший бесконечные километры, пересек линию финиша и понял: на круг почета сил уже нет, и кончились они вчера или позавчера, возможно, раньше. И на глазах у начальства и своих товарищей он находиться не желал.

Он завоевал право на своеволие, каприз, слабость, имеет право поступать сегодня не так, как надо, а как хочется.

Лев Гуров желал побыть один. И он шел бездумно, не зная куда, не отдавая отчета, что это очень короткая прогулка и ему не выдержать даже часа. Так же, не думая, не глядя по сторонам и не обращая внимания на окружающий мир, он вернется обратно. Иначе жить он уже не может.

Еще не вечер

Накануне

Подполковник милиции Лев Иванович Гуров стоял на берегу Черного моря и швырял камешки в мутные невысокие волны, которые равнодушно и вяло взбегали на берег, шуршали галькой и отступали для нового разбега. Бросать камешки было неинтересно – и всплеска не видно, и звука не слышно, но Гуров занятие свое не прекращал и, отбросав пригоршню, наклонялся за новой порцией гальки.

– Здравствуйте, – сказала, подходя к Гурову, стройная девушка. – Наконец вы нашли себе подходящее занятие. – И опустила на землю сумку и одеяло.

– Здравствуйте, Таня, – ответил Гуров, отряхнул ладонь и присел на шершавый валун.

Они познакомились несколько дней назад, на этом же месте, когда Лева пытался загорать. Она подошла и поздоровалась, спросила, как его зовут, не скрывая насмешки, оглядела с ног до головы. Гуров, представляясь, замялся. Лев Иванович звучит претенциозно, Лев – смешно. Лева – вообще не звучит.

– Гуров, – буркнул он.

В день знакомства Гуров узнал, что Таня местная, живет с мамой в собственном доме, окончила курсы медсестер, работает в санатории, сейчас в отпуске. Слушая ее неторопливую речь, Гуров, полузакрыв глаза, разглядывал новую знакомую и думал о том, что такие девушки встречаются на Кавказе, возможно, в Ростове или Краснодаре, и очень редко в Москве и Ленинграде. Смешение рас, то самое, о чем булгаковский Воланд говорил: «Причудливо тасуется колода». Женщина, на которую любой мужчина обратит внимание. Сильное смуглое тело, она не чувствует его, не демонстрирует, как животные не ощущают свою естественную красоту: они такими родились, такими и живут.

– Странный вы, непонятный. – Таня расстелила одеяло и легла, не раздеваясь. – Вы, кажется, мужчина сильный, самостоятельный, с другой стороны потерянный какой-то, одинокий.

– Так оно и есть, – Гуров рассмеялся.

– Вы очень хорошо слушаете, с интересом, но без любопытства. А о себе ни слова… – Таня, видимо, пригрелась, стянула с себя кофточку. – А мне интересно. Можно, я вас порасспрашиваю?

– Зачем? – Гуров пожал плечами. – Я сам признаюсь. – Верный своему принципу врать лишь в крайнем случае, сообщил. – Тридцать семь, женат, дочь, юрист. Выгнали из дома, приказали отдыхать, мол, нервное истощение у меня.

– А жена не ревнует? Отпустила на юг, одного.

– Ревнует, однако, гордая, – ответил Гуров, подумал и добавил: – И умная – мужчину нельзя удержать силой. Он либо любит, либо не любит.

– А вы всегда говорите правду? – Таня лукаво улыбнулась.

– Стараюсь, – Гуров пожал плечами. – Не всегда получается.

– Потрясающе! – Таня села и уставилась на него, словно увидела что-то ей совершенно незнакомое.

– А как у вас, Таня, с правдой и ложью?

– У меня? – Таня почему-то удивилась, затем захохотала, свалилась на землю. – Умереть можно! Я же баба! Для меня правду сказать – что уксусу выпить.

Она явно валяла дурака, говорила чушь, желая отгородиться, спрятаться. Гуров невольно насторожился, придавая голосу серьезность, сказал:

– Зачем женщин обижать? Думаю, вы разные.

– Думаешь. – Таня вновь села, взглянула на Гурова уже без любопытства, оценивающе, словно прикидывая, с какого боку ударить.

Он взгляда не отвел, не улыбнулся. «Ох, и непроста ты, девушка, что-то ты мне голову морочишь».

– Я согласен, – миролюбиво заявил Гуров. – Вы врушка. Данное качество свойственно вашему очаровательному полу. Оставим это. Поговорим о вас лично. Вы ведь живете на холме? – Гуров указал направление.

– И это правда, – обрадовано согласилась Таня.

– У вас пляж лучше, галька мельче, и идти вам в два раза ближе. А вы сюда приходите. Почему? Соврите что-нибудь оригинальное.

– Вы мне нравитесь.

– Интересно. – Гуров кивнул. – Вы меня в бинокль разглядывали?

Таня два дня прогуливалась у гостиницы, поджидая Гурова, но сказать об этом по известным причинам не могла, а быстрого ответа, похожего на правду, не находила. Поэтому отделалась немудреной шуточкой.

– В программе «Время» передавали, что Лев Иванович Гуров прибыл на наш курорт, остановился в гостинице «Приморская», страдает нервным истощением, требуется развлечь.

– Здорово! – Гуров захлопал. – Развлекайте! Хорошо, что в программе «Время» назвали мое имя и отчество. А то как бы вы узнали, что я Лев Иванович?

– Ой! – Таня схватилась за голову. – Это у вас в Москве никто никого не знает. У нас проще. В гостинице две мои подружки работают. Я такое о вас знаю… Закачаетесь!

– Поделитесь! Может, я и закачаюсь?

– Нет! У вас своя компания, у меня – своя.

– Тогда не смею мешать, – Гуров церемонно поклонился. – Всего наилучшего. – И, стараясь не оступиться на осыпающейся под ногами гальке, поднялся на набережную.

Таня смотрела ему вслед и думала, что напрасно приходит сюда. Этот человек ей не по зубам, можно обжечься.

Гуров тоже был недоволен собой: решил отдыхать, так и отдыхай, а не придумывай себе заботы, которых тебе на службе хватает. Гуров ощущал какой-то дискомфорт, что-то фальшивое в своем, казалось бы, беззаботном, курортном житье-бытье.

Был март, погода не устанавливалась, дождь, ветер, солнце вперемежку. Гурову такая погода нравилась, даже думать не хотелось, что творится на этой театрально-декоративной набережной в разгар сезона. Он сел на скамейку неподалеку от статуи, глянув на нее с умилением и благодарностью. Эта гипсовая промокшая и озябшая девушка возвращала на землю, к жизненным реалиям, так как окружающий ландшафт был настолько неестественно красив и гармоничен, что человек рисковал воспарить или поверить, что оказался в краю нездешнем. А взглянешь на тяжеловесное творение в гипсе и поймешь: все нормально, ты на земле, дома.

«Давай разбираться, Гуров, отчего тебе неуютно».

Прошлой весной Гурова вызвали к генералу. Когда Гуров вошел, генерал кивнул на присутствующего в кабинете мужчину и коротко сказал:

– Лев Иванович, познакомьтесь с гостем и окажите помощь.

Отари Георгиевич Антадзе, майор милиции, начальник уголовного розыска курортного города, приехал в столицу за «своим» жуликом, не желая отвлекать коллег от работы.

– Вы за каждым «своим» лично вылетаете? – спросил Гуров.

Отари улыбнулся, пожал плечами, отвернулся. Гуров понял, раз начальник розыска прилетел, значит, ему этот преступник очень нужен.

Помощь Отари понадобилась минимальная, «своего» мошенника майор разыскал на третий день. Гуров вскоре эту историю забыл, а месяц назад, когда его начали «выгонять» в отпуск, жена сказала:

– Рекомендую. Черноморское побережье. Там сейчас тихо, безлюдно. Я взять отпуск не могу, знаешь мою ситуацию, а тебе необходимо проветриться.

В аэропорту его встретил Отари, отобрал чемодан, усадил в машину, привез в гостиницу, где его ждали. Гуров поселился в двухкомнатном люксе, с балконом и окном на море и только к вечеру понял, как устал. «Наверное, я в последние дни совсем плохо выглядел, раз они все так на меня накинулись». Отпуск так отпуск. Первые сутки Гуров выходил из номера только в кафе, потом начал спускаться к морю, гулять по набережной. На третий день он надел костюм, белую рубашку и спустился на второй этаж, в ресторан, который только открылся после перерыва.

Он сел у окна за большой стол. Как обычно, на Гурова просто не обращали внимания. Он сидел тихо, ничего не требуя, официантки расположились в другом конце зала, тоже не шумели, обсуждали свои проблемы. Таким образом, установилось равновесие.

Гуров поглядывал в дальний угол ресторана на невозмутимо беседующих женщин. «Культура обслуживания давно утеряна, экономически я им не нужен, можно говорить и писать ежедневно, ничего не изменится. Когда официантка, наконец, подойдет, я встану и поздороваюсь, – решил Гуров. – Какой получу ответ?»

Его размышления прервала девушка.

– Здравствуйте, – сказала она, занимая место напротив Гурова. – Давно ждете?

«Удивился я тогда или нет? – Гуров провел рукой по шершавой скамейке, взглянул на грязную ладонь и подумал, что его фирменный костюм вскоре станет нормальной рабочей одеждой. – Почему она подошла ко мне, хотя в зале было полно свободных столов? Я тогда подумал, мол, не любит красивая женщина одиночества, ведь актер не может играть перед пустым залом».

Гуров запоздало поднялся, поклонился.

– Здравствуйте.

– Майя.

– Гуров… Лев Иванович.

– На Иваныча вы пока не тянете, – рассмеялась Майя. – Вы всегда такой скромный? Приходите, садитесь и молча ждете! А если фужер разбить! Громко! Потом сказать, что случайно. Два рубля, а сколько удовольствия! Начнут ругаться, осколки собирать. А завтра подойдут мгновенно.

– Завтра работает другая смена, – ответил Гуров.

– Ни полета, ни фантазии!

– Мне уйти?

– Сидите. – Майя махнула рукой, вздохнула. – Летишь на этот курорт, надеешься на что-то новое, неожиданное. Только спокойно, Левушка, я женихов не ищу, хватает.

– Не сомневаюсь, – искренне ответил Гуров. Майя была девушкой эффектной: не красивой, не хорошенькой, а именно эффектной, рекламной. Рыжеватые явно крашеные волосы обрамляли лицо правильного овала, коротковатый нос, полные губы, подведенные к вискам глаза, косметики в меру.

– Ну и как! – спросила она, нисколько не смущаясь под внимательным взглядом Гурова.

– Неплохо. Даже отлично, – ответил Гуров. – Вас спасают глаза. Содержание. Иначе при такой внешности и манере себя вести вы походили бы на куртизанку.

– Проститутку! Кстати как вы относитесь к проблеме? Модная сейчас тема.

Гуров не успел сформулировать свое отношение к модной теме, к ним подошел элегантно одетый мужчина.

– Добрый день, Майечка, собираете отряд волонтеров? – Он подмигнул Гурову. – Артеменко. Зачислен вчера. На правах старослужащего должен вас предупредить…

– Володя! – перебила Майя. – Кончай трепаться. Распорядись! Мы с Левой сидим с утра.

– Разрешите? – Артеменко взглянул на Гурова вопросительно.

Официантка не подошла, подбежала.

– Здравствуйте, здравствуйте! Обед на три персоны! Зелень! – Она уже быстро писала в блокноте. – Лаваш подогреем. Сыр, есть язычок…

Артеменко не обращал на официантку внимания сел, взял стоявшую на столе бутылку минеральной. Официантка тут же открыла ее, продолжая говорить и записывать.

– Горячим нас сегодня шеф не балует. Цыплят не рекомендую, шашлыки тоже, но голодными не отпустим.

– Лед пожалуйста, – прерывая ее монолог, сказал Артеменко.

После этого обеда, который незаметно перешел в ужин, жизнь Гурова изменилась.

В ресторане или буфете встречали улыбками, здоровались и выяснилось, что для него всегда есть холодный боржоми. В компании появилось еще двое мужчин. На следующее утро у моря он познакомился с Таней.

«Так, все сначала», – скомандовал Гуров, встал со скамейки и пошел от гостиницы в сторону порта. Эмоции отдельно, факты отдельно.

«Спокойно, подполковник. Спокойно. Кому и зачем ты можешь быть нужен? Делами о хищениях ты не занимаешься, пропиской в Москве не командуешь, к поступлениям в вузы отношения не имеешь. Никаких громких дел сейчас твое подразделение не ведет. Никому ты, подполковник, не нужен. Таковы факты.

Но к тебе же явно пристают, знакомства с тобой ищут. Причем люди совершенно разные, казалось бы, никак друг с другом не связанные».

Владимир Никитович Артеменко порой выглядел пятидесятилетним, но случалось, когда задумывался или считал, что на него никто не смотрит, выглядел на все шестьдесят. Он очень следил за собой, кажется, брился дважды в день, его костюмы всегда отутюжены, рубашки свежи. От вопроса, где и кем он работает, Артеменко не уклонился, просто свел ответ к шутке. Мол, администратор, руководитель среднего масштаба, которому жить не стыдно, но и хвастать нечем. В гостинице, да и в других ресторанах и кафе, куда Гуров с ним заходил, Артеменко знали, встречали наилучшим образом. С первого дня Гуров установил с ним немецкий счет – каждый платит за себя, и Артеменко отнесся к этому просто. Деньгами не сорил, непомерных чаевых не давал и причина его авторитета у обслуживающего персонала оставалась для Гурова неизвестной. Несколько раз Гурову приходилось видеть гуляющих «цеховиков» – подпольных миллионеров. Артеменко никак не походил на них. Он, видимо, достаточно много и часто пил, но пьяным ни разу не был, похмельем не страдал и руки у него никогда не тряслись. Неумеренность не бросалась в глаза.

Сейчас Гуров все это вспомнил, попытался как-то систематизировать, понять Артеменко, однако цельного образа не получилось. И еще, пустяк, казалось бы, задумываться не стоит, однако чем скромный «юрисконсульт» Лев Гуров мог заинтересовать этого странного человека?

Майя. Фамилии ее Гуров не знал. Инструктор физкультуры на каком-то предприятии. Лет около тридцати.

Гуров задумался. Кургузая обрывочная информация, собранная из случайно оброненных фраз. В прошлом Майя была в большом спорте, как она выразилась: «Я лишь бронзовая, до золота силенок не хватило». «Ходила» замуж, не понравилось, скучно.

У гостиницы стояла ее сверкающая «Волга», которой Майя почти не пользовалась «И зачем я велела сюда ее пригнать, сама не пойму, – сказала она. – Надо позвонить, чтобы прилетели и забрали».

Кажется, ничего в Майе загадочного, но чем дольше он думал, тем больше в нем росла уверенность: эффектная, остроумная, казалось бы открытая Майя в чем-то, причем в главном, лжет. Как лжет и Артеменко, которого все зовут по имени, что так же противоестественно, как гладить хищника, хотя он и из породы кошачьих.

– Лев Иванович, разрешите нарушить ваше уединение?

Гуров повернулся и увидел еще одного лгуна, самого неумелого в их компании.

Леонид Тимофеевич Кружнев был среднего роста, болезненно худой с темными кругами под глазами, тонкими поджатыми губами, он не вызывал к себе симпатии. Мягкий тембр голоса и постоянный вопрос, как бы застывший в глазах, придавали Кружневу такой беззащитный вид, что отказать ему в общении было невозможно. Он пытался держаться развязно и беззаботно, это получалось у него плохо, и, словно понимая свою актерскую бездарность, постоянно смущенно улыбался, как бы извиняясь.

Два дня назад утром он подошел в кафе гостиницы к столику Гурова и сказал:

– Приветствую, уважаемый, не выпить ли нам по стаканчику вина? По случаю знакомства так сказать. – Он прищелкнул каблуками, поклонился. – Кружнев Леонид Тимофеевич. Москвич. Бухгалтер. Нахожусь в очередном отпуске.

Гуров взглянул на пустые столики, пожал плечами, вздохнул.

– С утра не пью, поручик. А вы никак ночью проигрались? – Гуров копировал тон и лексикон Кружнева, надеясь, что тот обидится и отойдет.

– Не судите да не судимы будете, Лев Иванович. – Кружнев расставил принесенную на подносе закуску, вынул из кармана пиджака бутылку сухого вина, сходил за стаканами, налил. – Не извольте удивляться. Вчера слышал, как к вам обратилась дежурная. А нахальство мое исключительно от стеснительности.

Он чокнулся со стаканом Гурова и выпил одним духом.

– Знаете, пятый десяток разменял, Черное море впервые вижу. Один. Супруга недавно умерла, погибла, так сказать, в автомобильной катастрофе. Я и решил гульнуть, оказалось, не умею.

Молчать становилось неприличным и Гуров сказал:

– Я по части отдыха тоже не мастак.

– Вижу, но вчера вечером вы находились в развеселой компании – светская львица и преуспевающий современный бизнесмен. Еще с вами был эдакий плейбой, как я понял, из местных.

– Толик? – Гуров усмехнулся. – Действительно из местных. Работает физкультурником в санатории. Ну, какой он плейбой?

Вечером Кружнев сидел с ними за столиком и рассказывал древние анекдоты. Никакой настороженности он у Гурова не вызывал, разве что жалость и раздражение. Неудачник, слабый поверхностный человек…

С физруком Толиком Гуров познакомился элементарно – парень просто преградил ему дорогу и сказал:

– Привет, старик. Меня зовут Толик. Какие проблемы? Чем могу?

Гуров ответил мол, проблем никаких, и попытался обойти улыбающегося атлета. Но не тут-то было.

– А у меня есть. – Толик широко улыбнулся. – Твоя жена? – Он кивнул в сторону стоявшей неподалеку Майи.

Гуров неожиданно для себя разозлился и заговорил певуче на блатной манер:

– Не жена, парень. И мальчик, что стоит с ней рядом, – он взглянул на Артеменко, – не ейный муж. Я твоего имени не называл, катись. Счастливой охоты!

– Во дает! – Толик хлопнул его по плечу. – Ты мне сразу понравился, хоть и выглядишь интеллигентом.

Он взял Гурова за локоть подвел к Майе и Артеменко.

– Честной компании салют! Даме персонально! – Он поклонился. – Вот друга встретил, а он жалуется, мол, некуда в вашем городишке девать время и деньги. Да, – он хлопнул себя по широкой гулкой груди, – меня Толик зовут. Человек я в плохую погоду незаменимый. Все знаю, везде мне рады, за мной как за каменной стеной.

Так в их компанию ворвался непрестанно улыбающийся Толик.

Итак, за несколько дней с Гуровым познакомились: Майя, Артеменко, физкультурник Толик, бухгалтер Кружнев, а на пляж стала приходить Таня. И чем дальше вспоминал, тем ему больше случайные знакомства не нравились.

– Не помешал? – Кружнев, склонив голову набок, заглядывал Гурову в глаза и виновато улыбался. Он был не один. За его щуплой фигуркой громоздился атлет Толик.

– Извините, занят, – сухо сказал Гуров и зашагал прочь от гостиницы.

– Лев Иванович, – бормотал за спиной Кружнев. – У нас предложение…

– Бухгалтер, – перебил Толик, – оставь человека в покое.

Гуров поднялся в город, долго бродил под накрапывающим дождем, потом пообедал в столовой, зашел в кинотеатр, через полчаса сбежал. Вернувшись в гостиницу, прокрался в номер, заперся, не подходил к телефону, не отвечал на стук в дверь. Вечером стучали особенно настойчиво.

– Лева, ты жив? Отзовись! – громко требовала Майя.

Пришлось подойти к двери.

– Жив, но болен и лег спать, – сердито сказал Гуров.

На следующее утро ему пришлось горько пожалеть о своем поведении. Столько дней терпел, мог бы потерпеть еще один.

Таким образом, непосредственно перед катастрофой он никого из компании не видел.

Артеменко Владимир Никитович

Он родился сыном «врага народа». Отца арестовали, когда мать была на седьмом месяце. От потрясения она заболела, родила преждевременно. Потом рассказывала, что Володя глаз два месяца не открывал. Врачи сказали, ребенок жить не будет. Но он, не открывая глаз, ел непрестанно, окреп и занял местечко под солнцем.

В войну мать и сын жили как все, впроголодь. В детстве Володя ни разу не почувствовал, что он сын врага. Отцов в те годы почти ни у кого из ребят дома не было, борьба за жизнь отнимала столько времени и сил, что на раздумья ничего не оставалось, а мать помалкивала.

Война кончилась, отец умер в лагере. К последнему событию Володя отнесся равнодушно, никогда человека не видел, а сообщения о смерти в те годы поступали ежедневно, среди сверстников говорили о ней обыденно. К Сталину Володя Артеменко относился, как и подавляющее большинство окружающих, с восторженным благоговением. Он кое-как окончил десятилетку, перебиваясь случайными заработками, зимой помогал в котельной своего дома, летом работал в ЦПКиО имени Горького на аттракционах, катал отдыхающих. Поступил на юридический факультет Университета. В метрике в графе «отец» у него стоял прочерк, но к этому времени мать уже получила бумажку, в которой фиолетовыми чернилами было написано, что Артеменко Никита Иванович реабилитирован за отсутствием состава преступления. Володя уже знал, что слова эти означают: никакого преступления отец не совершал.

Что теперь поделаешь, убили и убили. Паспорт у тебя, парень, есть, метрику с позорным прочерком никому показывать не надо, тебе еще вместо отца и справку, написанную фиолетовыми чернилами с гербовой печатью выдали, дорога перед тобой светлая, шагай, человек – сам творец своего счастья.

Володя Артеменко зашагал. С товарищами-студентами поехал на целину. И сегодня, спустя больше тридцати лет, он порой вспоминает энтузиазм той «компании», сутки без сна, непроходящую усталость, костры и песни. А вот чего он никогда не сможет забыть, так это ту осень, когда они, молодые и гордые, увидели, как гибнет выращенный ими хлеб.

Целина была их Великой Отечественной, проверкой молодого поколения. Казалось, они достойны отцов, выстояли и победили. Хлеб, убранный бригадой Артеменко, не вывезли. И ему долго виделись горы гниющего зерна, за которое заплачено щедро, не торгуясь.

Володя вернулся в Москву, узнал, что мать похоронили два месяца назад, телеграммы его не нашли. А может, телеграммы потеряли, а то и вовсе забыли передать. Так он остался один в двенадцатиметровой комнате, девять семей в квартире со всеми удобствами.

Культ личности был всенародно развенчан. Сталина заклеймили. Володя Артеменко помалкивал, наблюдал. Отметил без любопытства, что шумят и воинствуют люди, которых культ напрямую, непосредственно, не коснулся.

В семьях, обезглавленных культом, только вздыхали, заглядывали в семейные альбомы, доставали и рассматривали потускневшие фотографии. И будто успокоились, отцов не воскресить, детям жить надо. Как фронтовики говорят о войне лишь друг с другом, так и родственники погибших в лагерях не ведут бесед с посторонними. Обмолвятся несколькими словами и замолчат, раньше разговаривать страх мешал, а теперь бессмысленно.

Артеменко получил диплом, стал работать следователем в районной прокуратуре, оклад получал небольшой, жил бедно и однообразно. Скучно женился и скучно развелся, детей, слава богу, не нажили.

Сейчас, вспоминая свою молодость, время, когда жизнь вокруг бурлила, все призывали к свободе и обновлению, он удивлялся себе: почему он тогда будто задремал?

У женщин Артеменко всегда имел успех, но ему нравились женщины праздничные, шикарные. Чтобы обладать ими, требовались либо деньги, либо талант. Ни тем, ни другим следователь Артеменко не располагал и обходился кратковременными равнодушными связями. Вино он почти не пил, отчего близких друзей не имел, известно, мужчин объединяют работа, семьи или застолье.

Работал он много, пользовался авторитетом, засиживался в кабинете порой допоздна – торопиться-то некуда. Взяток не брал, с подследственными держался довольно мягко, получавшие срок зла на Артеменко не держали.

Так он жил-поживал, добра не наживал и уже смирился с мыслью, что жизнь не удалась. Взрыв произошел неожиданно и разнес его сонное существование в клочья.

Он вернулся с работы около восьми часов и обнаружил в своей квартире сверток, в котором находилось двадцать тысяч рублей. Входная дверь в квартиру открывалась копейкой, войти мог всякий, кто хотел. Записки не было, лежали двадцать тысяч и вся недолга.

Он отлично понимал, что его покупают, не знал только, по какому конкретному делу и что попросят взамен. Заявить о происшедшем прокурору Артеменко даже в голову не пришло. Он появился на работе к семи утра, вынул из сейфа дела, которые находились в производстве, и очень быстро установил, какое из них могло стоить такой суммы. Начальник некоего управления, находясь за рулем личного автомобиля марки ГАЗ 21 в нетрезвом виде врезался в «Жигули», и находившаяся за рулем молодая женщина не приходя в сознание скончалась.

Он убрал остальные дела в сейф, оставив на столе тоненькую папочку. Наезд, точнее – убийство, так как водитель был пьян и значительно превысил скорость, произошел третьего дня.

Артеменко, перечитывая материалы, думал о том, что водитель машины срок получит внушительный. Одновременно в голове вертелась и другая мысль, совершенно противоположная, следователь прикидывал, правда, пока теоретически, что можно предпринять для спасения водителя, какие документы следует из дела убрать, а какие изменить и вытянуть преступника на условную меру наказания.

«Сегодня податели денег не объявятся, – рассуждал он, – бросили кость и ждут, схвачу я ее или отнесу хозяину. Они не пошли со мной на прямой контакт, знают, я не беру, значит, имеют обо мне информацию. От кого? Прокурор отпадает, скорее всего, кто-то из коллег. Если я пойду к прокурору?»

Артеменко сам с собой играл в прятки, отлично понимая, что к прокурору не пойдет, будет ждать, как развернутся события.

Через пять лет Владимир Никитович Артеменко жил в двухкомнатной квартире улучшенной планировки, ездил на собственной машине, работал директором дома отдыха под Москвой. Он искренне удивился, как легко и безболезненно произошла перемена, словно он не перебежал в лагерь своих противников, а зашел в магазин, сбросил с себя все, начиная с белья и носков и надел новое. И ничего, оказывается, не жмет, все подогнано точно по фигуре. Надо отдать должное, занимались его экипировкой профессионалы.

Тогда, в далеком прошлом, его остановили на улице, пригласили в машину – никакого принуждения, все с улыбкой, даже с юмором. В кабинете загородного ресторана его ждал мужчина лет сорока со скучным, невыразительным лицом.

– Здравствуйте, Владимир, садитесь, будем ужинать. Вы не пьете, а я рюмку себе позволю. – Он налил и выпил, подвинул гостю салатницу.

Стол не ломился от яств: салат из овощей, язык, графинчик водки и минеральная вода. Хозяин начал разговор без предисловий.

– Как вы относитесь к моему предложению? Вы знаете, о чем идет речь? Хотите помочь? И возможно ли?

– Не знаю, – ответил Артеменко, – я думаю, третьи сутки решить не могу.

– Вас смущает сторона этическая или правовая?

– Не знаю.

Хозяин отложил вилку, взглянул на Артеменко внимательно, прищурился, словно прицеливаясь.

– Вы мне нравитесь. Женщина погибла, мой приятель оказался подонком. Говоря «оказался» я себя обманываю, давно знал, что он дерьмо. Но я в таком возрасте, Владимир, когда друзей не выбирают, как и не меняют коней на переправе. Девочку не вернешь, и за десять лет моего дружка не исправишь. Возмездие? Чтобы другим неповадно было? Давайте не будем переделывать человечество! Вопрос идет, как японимаю, о вашей совести. Вы член партии?

– Естественно.

– Да, на вашей работе естественно. – Хозяин вздохнул. – Проблема взаимоотношения человека с самим собой сугубо личная, помочь со стороны невозможно. Конечно, я могу сказать вещи хорошо известные. Ваш лидер награждает сам себя и, видимо, спит спокойно. Как ведут себя его дочь и зять, вы тоже знаете. Я могу привести вам примеры, десятки, сотни примеров безнравственности и откровенной уголовщины среди лиц неприкасаемых. Вы возразите: мол, пусть так, они такие, а я иной. Вы правы, Володя, абсолютно правы. Чем я могу вам помочь? – Он развел руками. – Вы отлично понимаете, соверши аварию кто-то из неприкасаемых, у вас и материала в сейфе не было бы. И ваш прокурор, мужественный фронтовик и честнейший человек, о данном факте просто ничего бы не знал. Если вы откажетесь, претензий никаких, угроз тем более, за деньгами заедут, и мы с вами никогда не встречались.

Хозяин выпил еще рюмку и стал аппетитно, неторопливо закусывать. Артеменко пил минеральную воду, что-то жевал, но вкуса еды не ощущал. В голове лишь гулкая пустота, обрывки мыслей. Он отлично понимал, его покупают, но раньше ему казалось, что делается это как-то совсем иначе, более цинично, что ли.

Человек, сидящий напротив, говорил правду – все так и есть, существуют неприкасаемые. Он, Артеменко, доказывает вину только тех, кого ему разрешают отдавать под суд.

Он не заметил, как подали шашлык. С трудом прожевав кусок, налил себе в рюмку водки.

– Кофе, пожалуйста, – сказал хозяин официанту. – Вы мне нравитесь, Володя. Не люблю болтунов и людей, принимающих решения быстро. Скоро соглашаться, легко отказаться. Если вы решите служить у меня, официальное место работы придется сменить. Согласитесь, располагать деньгами и жить в коммуналке не имеет смысла.

Артеменко вывел подследственного из-под прямого удара. Передопросив свидетелей, он одни документы фальсифицировал, другие уничтожил. И друг хозяина получил три года, условно. Врач с косящими, видимо, от постоянного вранья глазами обнаружил у Артеменко какое-то заболевание, объяснил симптомы, научил, на что следует жаловаться, и вскоре он из прокуратуры уволился и стал директором дома отдыха.

Год Артеменко не беспокоили, анонимно помогая со вступлением в кооператив, с покупкой машины, организацией быта. Затем в доме отдыха появился Пискунов, тот самый спасенный им от тюрьмы выпивоха-автолюбитель. Борис Юрьевич, так звали этого деятеля, передал Артеменко поклон от общих знакомых и просьбу отвезти в Ригу черный увесистый кейс. Так началась его служба в подпольном синдикате, размах деятельности которого Артеменко не представлял. И сегодня, спустя более чем двадцать лет, он знал об этой корпорации только в общих чертах, что спекулируют валютой, квартирами, машинами. Но какие суммы оседают в руках хозяина, сколько людей на него работает, кто и сколько получает – оставалось неясно. Его это вполне устраивало, опыт прежней работы подсказывал, что чем меньше контактов и информации, тем меньше риск, а в случае провала короче срок.

Хозяина звали Юрий Петрович. Сегодня он пенсионер, а где работал раньше – не говорит. И Артеменко не интересовался. Эта его манера никогда ничего не спрашивать, брать деньги и не торговаться крайне импонировала Юрию Петровичу. Он приехал в дом отдыха год назад и сказал:

– Володя, все меняется, надо и нам перестраиваться, иначе посадят. Уже арестовали две группы, выхода они на меня не имеют, но треть «империи», – он криво улыбнулся по-старчески бескровными губами, – я потерял.

– А может, самораспуститься? – спросил Артеменко. – Мне лично денег до конца жизни хватит.

– Деньги, Володя, лишь бумажки. Я без дела и власти жить не могу, помру.

– А так помрем в тюрьме, в одной камере.

– Чушь! По моим подсчетам новые начинания, по вашей терминологии, среднее звено похоронят. Чиновники пригрелись, работать не хотят, да и не умеют.

– На нас умельцы найдутся.

– Возможно. А что делать? Ну, уйдем мы с тобой в сторону. Думаешь, все наши враз успокоятся? Никогда, будут продолжать, сядут и заговорят. А без меня они очень быстро сядут.

– А что делать?

– Надо бы двух, лучше трех убрать, похоронить, чтобы на нас не могли выйти.

– Я на убийство не пойду.

– А куда ты денешься, Володя?

Разговор на этом прервался, но Артеменко знал: шеф никогда ничего не говорит просто так, надо ждать продолжения.

В последнее время Артеменко покупал множество центральных газет, читал и радовался, когда находил статью с очередным разоблачением или фельетон о «подпольщиках». Ему бы следовало пугаться, а он восторгался, смаковал подробности, и чем выше пост занимал «герой», тем больше Артеменко получал удовольствия. Ведь министры, замы-взяточники и воры – самим фактом существования реабилитировали Артеменко в собственных глазах.

Раньше, защищаясь, пытаясь спрятаться от самого себя, он создал такую конструкцию. «Отца моего ни за что ни про что арестовали, посмертно реабилитировали, так это лишь бумажка. Хорошо, я стерпел, встал под новые знамена. И что? Я верил, голосовал, поддерживал, шагал в ногу со всеми. Оказалось, что подняли не то знамя и в ногу я маршировал не в ту сторону. Снова заиграли марши и начали бить барабаны. Я не так уж ретиво, но зашагал. Сколько можно верить? Возможно, я человек слабый, вышел из колонны, начал думать о благе личном, нарушать закон, „тянуть одеяло на себя“. Ну, слаб человек, а искушение велико. Так мне высокое звание Героя и не присваивают, на орден я сам не претендую, и вообще, если от многого взять немножко, то это не кража…»

Но как он себя ни уговаривал, а спустя годы цинично признавал ты, Владимир Никитович Артеменко стал вором. Так и есть, и не крути, живи пока живется. Сегодня же, когда на свет божий вытащили фигуры – не тебе ровня, людей, воровавших так, что по сравнению с ними ты просто агнец, ликуй, Артеменко, и пой, чист ты перед совестью и перед людьми, хотя с ворованного партвзносы и не платишь.

Шло время. Петрович не появлялся, мрачные мысли начали отступать, тускнеть.

Майя приехала в дом отдыха на неделю. Артеменко сразу определил в ней профессионалку, послал в номер цветы, ужинали они в ресторане. Начало «романа» походило на все предыдущие, но уже в первый вечер Майя внесла значительные коррективы.

– Мои номер – «люкс», на ночь не сдается, минимум месяц. Стоимость – тысяча, оплата перед въездом. Естественно, клиент может заплатить, переночевать и не возвращаться.

– Считаю, что вы мотовка, подобные апартаменты не встречал, но уверен, они стоят значительно дороже, – ответил Артеменко.

– Дороже можно, – милостиво согласилась Майя.

Через неделю Артеменко влюбился. Он не почувствовал, в какой момент превратился из квартиросъемщика в постояльца, с которого плату берут вперед, а ночевать пускают по настроению из милости. К материальной стороне Артеменко относился просто, наворовал достаточно, наследников нет, в крематории деньги не требуются. Зависимость, в которую попал, он недооценивал. «Станет невмоготу – сорвусь, от любви в моем возрасте еще никто не умирал».

В течение года Артеменко пытался порвать с Майей дважды. Когда она рядом – плохо, когда далеко – еще хуже. Преследовал ее запах, голос, порой он вздрагивал, слышал стук ее каблуков, но Майя не появлялась.

Вернувшись после второго побега, Артеменко сделал предложение.

– Зачем? – Майя взглянула удивленно. – Разве нам плохо? Ты старше меня почти на тридцать лет, над нами смеяться будут. Мужик, мол, из ума выжил, а девка – хищница.

– А ты не хищница?

Майя иронически улыбнулась и не ответила. Артеменко подарил ей свою старую «Волгу». Так как дарить машину непрямому родственнику не разрешается, он продал ее через комиссионный, оплатив стоимость расходов. Майя погладила Артеменко по щеке, сказала:

– Спасибо, – и укатила на собственной машине домой, ночевать не осталась.

Артеменко так запутался в своих отношениях с Майей, так устал от круглосуточной борьбы с ней и собственным самолюбием, что на время забыл о последнем разговоре с Юрием Петровичем, о той угрозе, что нависла над ними.

Шеф явился к нему в служебный кабинет без звонка, не подчеркивал своего старшинства, занял стул для посетителей.

– Ты был следователем по уголовным делам, – начал он без предисловий. – Одного человека требуется срочно убрать. Думай.

– Хорошо, обмозгуем, – согласился Артеменко и посмотрел на Петровича с благодарностью.

«Как мне самому в голову не пришло? Если Майи не станет, я буду свободен! Когда начинается гангрена и процесс ее необратим, ногу отрезают».

Катастрофа

Проснулся Гуров от телефонного звонка и молниеносно вскочил – сработал выработанный годами рефлекс. «Начало восьмого, совсем сбрендили от безделья друзья, – подумал он и трубку не снял. – Соскучились, понимаю, но ничего, позавтракаете без меня, я еще сплю». Он не спеша отправился в ванную, спокойно брился, полоскался под душем, слушал трезвон и отчего-то злорадствовал: «Звони-звони, торопиться некуда, здесь не Москва».

Гуров надел костюм и не спеша выбирал галстук, когда в дверь постучали.

– Я сплю!

В дверь снова постучали. Гуров поправил галстук, одернул пиджак открыл дверь театрально поклонился:

– С добрым утром!

– Гражданин Гуров? – В номер вошел сержант милиции.

Гуров отметил настороженный блеск его агатовых глаз. Черные усики сержанта воинственно топорщились, юношеское лицо своей строгостью рассмешило Гурова.

– Уже и гражданин? – Он некстати хихикнул. – Но и с гражданами полагается здороваться, товарищ сержант.

– Почему вы не снимали трубку, Лев Иванович? – Сержант быстро прошел в номер, заглянул в ванную, хотел открыть шкаф, но не открыл. – Почему отвечаете, что спите?

– Долго объяснять, товарищ сержант, – серьезно ответил Гуров. – Сначала связывал простыни, все-таки третий этаж, а дама испугалась. Потом возился с наркотиками, тайника нет, пока спрячешь. Вы завтракали? – Он шагнул через порог, вынул из двери ключ, вставил с обратной стороны. – Пошли, выпьем по чашке кофе и спокойно обсудим ваши проблемы. А то вы от неопытности и служебного рвения начинаете нарушать закон.

Сержант растерялся, усики у него поникли и, хотя ему явно хотелось внимательно осмотреть номер, стоял в нерешительности.

Гуров почувствовал себя неловко «Мальчику максимум двадцать два, наверное, только в армии отслужил, опыта ни жизненного, ни милицейского, а я старый волк, над ним подшучиваю. А чего он явился? Может, Отари не мог дозвониться и послал за мной? Глупости, сержант бы вел себя иначе».

Они так и стояли – хозяин в коридоре, а гость в номере. Гуров оценил нелепость ситуации и миролюбиво спросил:

– У вас ко мне дело? – И почему-то усмехнулся. – Идемте, идемте, выпьем по чашке кофе и потолкуем.

– Вы где работаете, гражданин? – Сержант полагал, что такое обращение должно подействовать на человека. – В вашей гостиничной карточке написано, что юрисконсульт. В каком учреждении, министерстве?

Гурову надоело. «Стоим как сопляки и препираемся».

– Все! Выходите из номера. – Он кивнул сержанту. Когда тот нерешительно шагнул, поторопил его, подтолкнув под локоть.

– Идемте к администратору, там объяснимся!

– Но-но, только без рук! – вспылил сержант.

Гуров не ответил, запер номер и быстро пошел по коридору.

Начальник уголовного розыска майор милиции Отари Георгиевич Антадзе сидел в холле первого этажа и, поглаживая бритую голову, беседовал с Артеменко и Майей. Майор видел спускающегося по лестнице Гурова, не улыбнулся, даже не поздоровался, глянул безразлично и продолжал разговор. Четвертым за их столом сидел старший лейтенант милиции. Следователь, понял Гуров, но не прокуратуры, значит, никого не убили. Видно, обворовали моих приятелей.

Подполковник Гуров ошибся. За соседним столом сидели двое в штатском, оба с чемоданчиками. Один из них – эксперт, другой – врач. А почему врач? И почему Отари хочет, чтобы о нашем знакомстве не знали? Здесь что-то не так. Гуров тяжело вздохнул, как дремлющий в гамаке человек, услышав, что его зовут окучивать картошку. Подите вы все от меня! Ничего не сделал, никому ничего не должен, я отдыхаю! Это ваши грядки! Ничего подобного Гуров вслух не произнес, злость свою опять же сорвал на незадачливом сержанте.

– Да не дышите мне в ухо, не сбегу!

Отари на них не посмотрел, но улыбки не сдержал. Тихо беседовал, записей не вел. Следователь, отложив официальные допросы, делал какие-то пометки в блокноте.

Чертыхаясь, покряхтывая, Гуров словно распрямил затекшую поясницу, и совершенно не желая того, начал работать. Все небритые, у эксперта ботинки в грязи, брюки мокрые. Врач читает и правит свое заключение. Труп, либо тяжкие телесные. И не в гостинице, оперативники на улице лазили, у кресел, где их мокрые плащи брошены, уже лужа натекла. Подняли группу ночью, сюда они прямо с осмотра, работали часа три-четыре, значит, дело дерьмо. «Отари определенно имеет на меня виды». Гуров подошел к столу, за которым Отари и следователь беседовали с Майей и Артеменко, и сказал:

– Здравствуйте. Извините, что прерываю. Моя фамилия Гуров, живу в триста двенадцатом, доставлен под конвоем.

Артеменко рассеянно улыбнулся и кивнул, Майя взглянула на Гурова неприязненно:

– Мою «Волгу» угнали.

– Черт побери, – пробормотал Гуров. – Приношу свои…

– Кажется, Лев Иванович? – перебил Отари. – У нас к вам несколько вопросов. Зайдите в отделение, скажем, часов в двенадцать.

– Майя, я не умею утешать, да и бессмысленно. – Гуров перевел взгляд на Отари. – Не знаю, где здесь милиция. Если я вам нужен, пришлите за мной машину. – Он сделал общий поклон и ушел.

«По угону не выезжают бригадой во главе с начальником розыска, – рассуждал Гуров, доедая яичницу и прихлебывая теплый прозрачный кофе без вкуса и запаха. – Так почему такой аврал? Не буду гадать, скоро все выяснится».

Когда он спустился на первый этаж, группа уже уехала. Артеменко прохаживался у гостиницы. Гуров взглянул на его сверкающие туфли, безукоризненно отутюженный костюм и спросил:

– Владимир Никитович, вы словно сошли с рекламного проспекта, как вам удается быть постоянно в форме?

Артеменко вздохнул, оглядел Гурова с головы до ног, не удостоил ответом, спросил:

– А что, по каждому угону выезжает такая группа?

– А кто его знает.

– Конечно, вы юрисконсульт и не в курсе милицейских порядков.

Артеменко знал, где и кем работает Гуров. Поэтому усмехнулся, а потом не выдержал и рассмеялся.

Гуров случайным знакомым представлялся как юрист, либо юрисконсульт по причине простой. Дело в том, что к сотрудникам уголовного розыска люди относятся с нездоровым любопытством и делятся, грубо говоря, на две категории. Одни начинают расспрашивать о погонях и перестрелках, своими назойливыми вопросами не давая житья. Другие мучают бесконечными рассказами о кошмарных преступлениях, которые произошли «на соседней улице».

Несколько раз Гуров срывался и таким знатокам хамил. А с годами решил, простите, мол, мою невинную ложь, но я юрисконсульт, дела мои вам абсолютно неинтересны, поговорим о погоде.

Артеменко хоть и знал, кем работает Гуров, но все вытекающие отсюда последствия не учел. Его насторожил выезд опергруппы на элементарный угон, он задал Гурову вопрос, рассчитывая, что «юрисконсульт» может проговориться. Тот не проговорился, а вот сам Артеменко сболтнул лишнее.

Гуров, поддерживая разговор, согласно кивал, беспечно улыбался и напряженно просчитывал ситуацию. Точнее, не просчитывал, лишь выстраивал вопросы, на которые впоследствии он постарается найти ответы. Например, почему Артеменко обратил внимание на количество и состав приехавших сотрудников?

Веранда в доме Отари была большая, деревянные столбы обвиты плющом. Хозяин сидел в торце длинного стола, ел яичницу с помидорами и изредка поглядывал на Гурова из-под припухших после дневного сна век. Отари не пользовался ни вилкой, ни ложкой. Взяв кусок хлеба, он ловко собирал еду с тарелки и, не уронив ни крошки, не пачкая ни губ, ни своих коротких, толстых пальцев, отправлял еду в рот.

Гуров следил за ним заворожено, он и не представлял, что можно есть так аккуратно и аппетитно без помощи привычных приборов. Обнаженный торс Отари бугрился мышцами. В одежде майор производил впечатление нескладного толстого увальня, а обнаженный походил на Геркулеса. Он вытер рот и руки полотенцем и сказал:

– Как выражаетесь вы, русские, вот такие пироги.

Гурова привезли в дом полчаса назад, он и понятия не имел о «пирогах», тем не менее, согласно кивнул.

– Машину нашли в ущелье около трех утра. В лепешку, водитель тоже. Семь километров от города, думаю, угнали «Волгу» примерно в два. Лепешка-картошка. – Отари потер свою голову, вздохнул. – Не нравится мне все это, плохое дело, грязное. Воняет. – Он поднес к носу пальцы, сложенные щепотью. – Хозяйка машины плохая, мужчина ее плохой, все пахнет. Понимаешь?

– Нет, не понимаю, – признался Гуров. – Вокруг Майи много мужчин. И я.

Отари прервал его жестом.

– Перестань. Вы все так. Зелень вокруг мяса. Артеменко. Плохой человек.

– Оставим вопрос, кто с кем спит, – Гуров рассердился. – Дороги у вас, известно. Гнал ночью, не вписался в поворот.

– Не сказал я тебе главного, Лев Иванович, виноват. Угонщик наш местный ас. Ночью с завязанными глазами самосвал прогонит. Да и сорвался он совсем не в опасном месте. Такие пироги. Облазили мы все, смотрели хорошо. У него переднее колесо отлетело, на дороге осталось. Кто-то ему машину приготовил. Понимаешь?

– Пустое, не те люди. – Гуров сорвал с вьюна лист, прикусил и тут же выплюнул. – Кофе свари, хозяин называется. Гостеприимство! Ты почему жуликов в гостинице расплодил? Ты там кофе пил?

– Сердитый какой! Нехорошо, товарищ подполковник, на младших по званию так шуметь. – Отари побежал в дальний угол веранды, где стояли газовая плита и кухонные шкафы. – Кто говорил мне: Отари, я прилечу к тебе, если обещаешь, что не будет ни одного застолья. Кто честное слово с меня брал? Я жуликов не развожу. Они сами размножаются.

Отари поставил перед Гуровым чашку ароматного кофе и стакан холодной воды. Гуров осторожно пригубил горячий кофе запил водой. Он знал, что у Отари трое сыновей и спросил:

– Семья где? На курорт отдыхать уехали? – Гуров улыбнулся, пытаясь шуткой развеселить хмурого хозяина.

– У отца в горах работают. – Отари оглядел пустую веранду, словно прислушиваясь к тишине пустого дома и ударил кулаком по столу: – Я им устрою отдых!

Гуров понял, что коснулся больной темы, вида не подал, кивнул, отхлебнул кофе и обжегся.

– Человек что ищет, то находит. Ты думал, как люди живут в нашем городе? Тысячи и тысячи приезжают сюда отдыхать, год работают, три недели отдыхают. Ты, Лев Иванович, заметил, что для тебя рубль в Москве есть рубль, а здесь? – Отари дунул на открытую ладонь. – Наш город завален дешевыми деньгами. Нет, вы их честно заработали, но здесь они теряют цену. Дед, отец и я этот дом построили. Зачем? Чтобы мальчики в нашем доме выросли уродами?

Отари говорил путано, сбиваясь, но Гуров понимал. Проблема соблазнов в больших городах давно признана, а проблема курортного городка?

– Родственники, их друзья, соседи друзей, знакомые соседей! – Отари снова хлопнул по столу. – Здесь дом – не турбаза! Я жене сказал, второй раз повторил! Утром пьют, днем опохмеляются, вечером опять пьют! Деньги ползут, бегут, летят, все отравили, девки голые ходят. Я взял шланг, из которого сад поливаю, здесь встал и как пожарник! – Отари махнул рукой.

Гуров даже пригнулся, представив, как Отари поливает веранду, смывая со стола посуду, захлебывающихся гостей. Сам выпил воды и серьезно спросил:

– Наверное, шумно было?

– Шумно! – согласился Отари. – Семья на трудовом воспитании, дом пустой, я один. – Он вздохнул. – Ты меня, Лев Иванович, не отвлекай. Начинай думать, работать тебе надо.

– Мне? – удивился Гуров.

– Перестань! – Отари широко взмахнул рукой. – Ты мужчина! Гордый! Отказаться не можешь! Шары-мары, слова-молва, брось, пожалуйста!

– Да, Отари, ты не дипломат.

– С врагом или с чужим я могу крутить. – Отари толстыми пальцами повернул невидимый шар. – Я о тебе много знаю, Лев Иванович, уважаю, обижать не могу.

– Черт бы тебя побрал! – Гуров допил кофе. – Одевайся, поедем в твою контору, мне надо поговорить с Москвой.

– Зачем Москва? – Отари нахмурился.

– Товарищ майор, старшим вопросы не задают.

Отари пригласил Гурова в кабинет якобы для беседы и, дав ознакомиться с материалами, вышел.

Эксперт, осматривавший разбившуюся машину, не сомневался: гайки крепления правого переднего колеса были ослаблены, свинчены до последнего витка. Следовательно, катастрофу подготовили. Кто? И для кого? В показаниях Артеменко и Майи Степановой существовали противоречия. Артеменко утверждал, что утром он собирался ехать в совхоз за бараниной. Майя дала показания, что Артеменко от этой поездки отказался, они поссорились, и она сама хотела днем, одна (было подчеркнуто) ехать в санаторий, где отдыхает ее подруга. В каком санатории, как зовут подругу, следователь не уточнил. «Необходимо выяснить, – думал Гуров. – Но как? Если произошел угон и несчастный случай, такой вопрос покажется странным».

Угонщик находился в средней степени опьянения. В машине обнаружены бутылка коньяка и букет цветов. Коньяк еще как-то понятен, хотя угонять машину пьяным, с запасом спиртного? Ну, а цветы? Гуров позвонил следователю.

– Где техпаспорт?

– У хозяйки, естественно. – Следователя раздражало, что к работе привлекли чужака.

Гуров, почувствовав недовольство следователя, сказал:

– Если свободны, зайдите, – и положил трубку. Логика следователя Гурову была известна. Произошел угон и несчастный случай. Завинчены гайки, не завинчены – гори они голубым огнем. Работы хватает. А что брошенный с горы камень, если его не остановить, может вызвать лавину, ему плевать. И вообще, пусть думает начальство, мы люди маленькие, прикажут – выполним.

В кабинет зашел Отари, посмотрел на Гурова виновато.

– Лев Иванович прошу, не звони этому. – Он кивнул на дверь. – Совсем плохой, уже жалуется. Не могу понять, слушай! Начальник меня голосом давит. Я тебя что? Сарай в моем саду попросил сделать? Виноград подвязать попросил? А?

– Честь мундира, – улыбнулся Гуров. – Значит, техпаспорт у Майи.

– Может, они правы! – Отари вновь кивнул на дверь. – Бумаги в папку, папку в архив и все! Парень, что разбился, неплохой был, но время от времени попадал к нам – то да се, по-вашему, двести шестая. У него дядя, – он указал толстым пальцем в потолок. – Нам указание, мол, просто шалит мальчик, а наше общество гуманное. Теперь дядя успокоится. Как и кто, с кем договаривался, кто гайки крутил? Мне надо? Тебе надо?

– Отари, дед и отец у тебя в торговле работают, а ты милиционер. Почему?

– Из упрямства, – Отари нахмурился.

– Извини. – Гуров закрыл папку с документами, отодвинул. – Сговор между владельцем и угонщиком я отметаю. – Он провел ладонью по столу. – Коньяк, цветы, отсутствие техпаспорта. В случае сговора Майя бы заявила, что техпаспорт оставила в машине, такое случается. Вы работайте, установите куда опаздывал погибший. Предполагаю, что он под этим делом, – Гуров щелкнул пальцем по горлу, – торопился к женщине, сел в машину, а угодил в ловушку.

– Я так думал, потому и прошу помощи. – Отари шумно вздохнул, опустил голову. – Если ставят капкан на одного зверя, а убивают другого, то ставят другой капкан. И надо этого охотника взять!

Дождь не шел мельчайшими капельками, висел в воздухе, асфальт, листва деревьев блестели, тенты тяжело провисли.

Гуров шел по набережной, кроссовки хлюпали, костюм прилипал к плечам и бедрам. Время от времени он ладонью проводил по лицу, словно умывался.

Если машина была, как выразился Отари, капканом, то убийство заранее готовилось. Чтобы найти убийцу, следует сначала определить жертву. Ведь за что-то с ней хотят расправиться. И это что-то существует в биографии жертвы. Выбор невелик. Охотятся либо за Майей, либо за Артеменко. Только они могли сесть за руль «Волги». Каждый из них утверждает, что ехать утром собирался именно он. Возможно, каждый хочет выглядеть в глазах следствия жертвой? Значит, один из них убийца, другой – жертва. Надо определить, кто лжет. Кто лжет, тот и убийца. Сообщники? Существуют ли в подготовке преступления сообщники? Если да, то только в единственном числе. Сообщник. Кандидатуры тоже две: Толик и бухгалтер. Если Кружнев действительно бухгалтер. Что ответит Москва? Стоп! А Татьяна? Прелестная пляжная знакомая? Гуров вспомнил, позавчера Татьяна с Майей шли вдвоем и, увидев Гурова, свернули на другую аллею. Возможно, они дружат давно? Знакомство Татьяны с ним, Гуровым, не что иное, как объяснение своего интереса в гостинице. Девушка знает мое имя и отчество. Есть у нее подруги среди обслуживающего персонала или нет?

Обсуждая с Отари очередность необходимых мероприятий, Гуров сказал, что перво-наперво подозреваемых – каждого в отдельности – надо поставить в известность, что машина разбилась не случайно. Но сделать это не напрямую, а якобы по недомыслию.

Майя

Она родилась в интеллигентной семье среднего достатка, отец – кандидат технических наук, мать – художник-декоратор. Родители были людьми спокойными, уравновешенными, дочь особо не баловали, не требовали непременных пятерок, не заставляли играть на пианино и декламировать стихи, когда собирались гости. Вообще воспитанием ее не мучили, полагая, что в здоровой семье вырастет здоровый ребенок и станет хорошим нравственным человеком. Все к этому и шло. Майя росла девочкой самостоятельной, искренней, в классе ее любили, училась она легко, не надрываясь и числилась хорошисткой. Круглой отличницей она была в спортзале и на стадионе, где превосходила не только подруг, но и мальчишек. Она бегала быстрее всех, прыгала дальше всех, ходила на лыжах, прекрасно плавала.

Однажды физрук оставил Майю после урока и спросил:

– Ты знаешь, что природа порой бывает несправедлива? – И не ожидая ответа, задумчиво разглядывая девочку, продолжал. – Крайне несправедлива. Тебе она выделила лишнее, кому-то недодала.

– Я виновата? – Майя растерялась.

– В школе создается спортивный класс. Как ты к этому относишься?

– У меня химия и физика хромают, трешки стала получать.

– Тебе бегать надо, а с физикой и химией мы договоримся.

– А после школы? – рассудительно спросила она. – Все бегать буду?

– У меня впечатление, что ты, девочка, способна убежать очень далеко. Загадывать трудно, жизнь рассудит, все зависит от того, как ты покажешь себя в работе. Сегодня ножками можно на такую высоту подняться, на которую иной физик-химик взглянет – шея переломится.

Когда Майя рассказала о предложении физрука дома, отец рассмеялся и сказал:

– Бегай, дочка, на то юность человеку дана, только не забывай, аттестат зрелости должен выглядеть достойно.

В пятнадцать лет Майя получила первый разряд. В спортобществе, куда ее определил физрук, она не выделялась, часто смотрела соперницам в затылок, не знала, что тренер, который, как говорится, в спорте собаку съел, сразу углядел в ней незаурядные способности и, уберегая от зазнайства и лени, ставил ее на дорожку с мастерами.

Однажды тренер задержал Майю после тренировки и сказал:

– Кстати, пусть отец на тренировку зайдет. Просто рок какой-то. Как посредственность, так ее предки чуть ли не ночуют на стадионе. А вот твоих я не видел.

– Они не придут, если только на соревнования…

– Это почему же?

– Считают, что я самостоятельной должна расти.

В семье Майи к слабостям и недостаткам друг друга и окружающих относились терпимо, не прощалась только ложь. Если отец хотел человека заклеймить, что случалось крайне редко, он говорил сухо и коротко:

– Этот человек лгун.

Что лгать не то чтобы нехорошо, а просто нельзя, абсолютно недопустимо, Майя усвоила с детства, с молоком матери.

– Ты, дочка, коли не можешь или не хочешь сказать правду, молчи, – говорил отец. – Все зло на земле от лжи, мягкой, удобной и многоликой.

В семнадцать Майя стала кандидатом, в восемнадцать – мастером спорта. После школы она поступила в инфизкульт, но ей не понравилось, и Майя, не окончив даже первого курса, ушла, решила готовиться в университет на филфак. Основные соперницы выступали за рубежом, Майя выиграла первенство Москвы, завоевала серебро на первенстве Союза. О ней заговорили серьезно, включили в списки предолимпийской подготовки.

Теперь она имела собственные деньги, а в перерывах между сборами талоны на питание плюс дорогостоящее спортивное обмундирование. С ростом результатов взаимоотношения с подругами-соперницами усложнялись и портились. Она давно уже не бегала по дорожке, а работала, или, как выражаются в спорте, «пахала». Составленный тренером и утвержденный индивидуальный план подготовки требовал от нее порой невозможного.

– Девочка, тебе придется принять кое-какие таблетки, – сказал однажды тренер. – При таких нагрузках организм требует.

– Допинг? – спросила Майя.

– Ты что, рехнулась? – Глаза тренера округлились, изображая возмущение. – Подколем тебе витаминчики, таблеточек тонизирующих покушаешь.

– Не надо песен на болоте, – Майя рассмеялась. – Вы подколете мне мужской гормон, и голос у меня будет как у мужика оттягивать в хрип. Никогда!

– Дело твое. – Он пожал плечами и отвернулся. – Впереди Европа.

В соревнованиях на первенство Европы Майя была третьей. Руководитель, бывший комсомольский работник, человек лет сорока с лишним, в легкой атлетике разбирался, знал, что бегать надо быстрее, прыгать дальше и выше, что золотая медаль хорошо, а бронзовая значительно хуже. Когда Майя закончила дистанцию, он, страдая одышкой, подбежал, обнял за мокрые плечи, полез целоваться.

– Молодец! Но! – Он поднял пухлый палец. – Надеюсь, понимаешь? На Олимпиаде бронза нам не нужна. А так молодец!

У Майи кружилась голова, ноги мелко дрожали, она бездумно кивала, вяло отпихивая навалившегося на нее руководителя.

Майе исполнилось двадцать два, она утвердилась в первом резерве сборной. Мужчины в ее жизни, не как начальники, а как существа другого пола, значили крайне мало. Они улыбались, заискивали, ухаживали, с одним она время от времени нехотя ложилась в постель. До Олимпиады оставалось два года. Майя хотела быть золотой – какие уж тут мужики, успеется. Это ее первая и последняя Олимпиада.

Майе дали однокомнатную квартиру, отношения с родителями разладились, «старики» не понимали, почему она не учится. Сборы, поездки на соревнования, каждодневные тренировки, после которых не то, что учиться, жить не хочется. Подруги по команде недолюбливали ее, сторонились. Во-первых, конечно, мужики, которые вертелись вокруг «бронзовой» красотки, вызывали у соперниц здоровое чувство зависти. Потом, находясь за рубежом, Майя не очень экономила скудную валюту, вещи покупала только себе и родителям, а не для продажи, в общем, не как люди. Странная жизнь шла своим чередом, Майя «пахала» не за страх, время показывала не рекордное, но на уровне, взаимоотношения с тренером нормализовались. Он даже с гордостью поговаривал за ее спиной, мол, иные, некоторые, со своими ученицами химичат, а его девочка чисто бронзовая, не подкопаешься, в любой стране, при любом контроле свои секунды обеспечит. Уже составлялся план непосредственной подготовки, когда разразился скандал.

Отвечая на вопросы иностранных журналистов, Майя сказала, что сейчас не работает и не учится, лишь тренируется. Сенсационного сообщения, появившегося в зарубежной газете, Майя не видела. Запыхавшийся тренер не дал ей переодеться, прямо в тренировочном костюме усадил в машину и привез в кабинет. Начальник, которого Майя никогда не видела, возможно, его перебросили на спорт за ошибки, допущенные на другой руководящей работе, тыкая пальцем в иностранную газету, спросил.

– Что ты говоришь? Ты понимаешь, что говоришь? Ты что, профессиональная спортсменка? Миллионы занимаются спортом, а ты одна профессионалка?

– А кто же я? – Майя понимала, что подходит к краю, и сейчас шагнет в пустоту, только остановиться не могла. – Во-первых, разговаривайте со мной на «вы»! Я сказала, как есть, меня с детства учили говорить правду!

– Спокойно, Майечка, спокойно, – быстро заговорил тренер, – не надо волноваться, пригласим журналистов, ты расскажешь, как училась в инфизкульте, сейчас готовишься поступать в университет, и про все остальное в том же духе, хорошо?

– Вот вы собирайте журналистов, а я скажу! – Майя вышла из кабинета.

Когда она перешагнула порог здания и вышла на улицу, то оказалась в безвоздушном пространстве.

Она еще бегала, даже выступала, тренер порой подходил, говорил равнодушные слова… На очередной сбор ее не взяли, как не берут в дорогу ненужный чемодан.

– А чего ты ждала? – спросил тренер. – Характер хорош на дорожке, а в кабинете?… – Он присвистнул. – Потом, тебе уже двадцать три. Какие у тебя перспективы? Со сборной тебе придется расстаться, а в спортобществе поговорим, как-то поддержим – молодая, здоровая, у тебя вся жизнь впереди.

Она пришла домой, к папе с мамой, все рассказала и, не обратив внимания, что отец лицом осунулся и взглядом посуровел, начала философствовать:

– Цапля голову под крыло прячет, думает, ее вообще не видно. Любители, профессионалы – все чушь непроходимая. Солист Большого театра в свободное от репетиции и спектаклей время где-то еще работает?

Мать рассмеялась, отец тоже не сдержал улыбку.

– Кого обманывают и ради чего? – Майя повысила голос. – Почему они противопоставляют чемпиону мира значкиста ГТО? Почему нельзя все сделать по-человечески, честно?

– И что же ты решила? – спросил отец.

– Решили за меня, я лишь правду сказала.

– Ты почему не училась? Большинство же учится.

– Ну, не нашла себя! – вспылила Майя. – Упорства, силенок не хватило. Свое-то дело я делала честно! А теперь меня на помойку?

– Дочка, тебе только двадцать три, – вмешалась в разговор мать.

– Мне опять к вам на шею? А если бы у меня вас не было? Ты думаешь, прежде чем отчислить, меня спросили, какая семья, кто содержать будет? И за что отчислили? За правду!

– Да. – Отец снял очки, потер переносицу. – Значит, ты так все и сказала?

– В принципе, конечно, долго мне говорить не дали.

– И что же, ты и в будущем будешь такую правду начальству выкладывать?

– Отец, ты же сам мне всегда внушал. И потом, правда – она что, разная бывает?

– Ты дура! Мать, мы вырастили идиотку! Иисус Христос за правду на крест пошел, так ему уже два тысячелетия свечки ставят. Да, правда правде рознь! Это ты здесь, – он постучал пальцем по столу, – должна говорить правду. А там следует говорить то, что от тебя хотят услышать. Играть по установленным правилам. Ты что же думаешь, я директору института могу правду на совете сказать?

Неожиданно ноги у Майи ослабли и задрожали, ее начало тошнить, словно она только закончила дистанцию. Девушка смотрела на отца и не узнавала.

– Ты всегда меня учил… – Она с трудом, совершенно больная, поднялась со стула, пошла к двери.

– Дочка! – Мать вскочила.

– Сиди, – хлопнул отец по столу. – Жрать захочет – придет! Правдолюбка!

Тренироваться Майя перестала, гимнастику по утрам делала автоматически, по привычке. Подруги звонили несколько раз, затем разъехались по сборам и соревнованиям. Через два месяца деньги кончились, она продала японскую радиоаппаратуру. Спустя полгода опять осталась без денег.

Майю никто не совращал, не спаивал, не втягивал, она начала заниматься древнейшей профессией добровольно и осознанно, все просчитав и взвесив. «Ты, папочка, хочешь, чтобы я жила по правилам, согласна, только я буду жить по своим правилам».

Она завела палехскую шкатулку, куда бросала визитные карточки тяжело вздыхающих мужиков, отбирая, с ее точки зрения, денежных. «Я не стану сидеть в баре и ловить иностранцев, установим простой порядок: один основной и двое на скамейке запасных. Для поддержания спортивной формы им будет разрешено делать подарки, вывозить меня в свет и никаких глупостей».

И мужчины соглашались, строптивых из команды исключали. С родителями Майя встречалась редко, рассказывала, что работает в «Интуристе» гидом.

Через год она стала своих попечителей недолюбливать, через два – не выносить.

Встретив Артеменко, она возненавидела его с первого взгляда. «Гладкий, ухоженный, самодовольный победитель, ты мне заплатишь за все», – решила Майя, почувствовав, что платить этому человеку есть чем. Она долго не понимала причину своей ненависти. Спустя полгода догадалась. Артеменко ассоциировался с тем спортивным боссом, который вышвырнул ее из жизни.

Однажды Майя услышала по телефону девичий возмущенный голос:

– Майя Борисовна? Говорит секретарь комсомольской организации. Вам надлежит немедленно погасить задолженности по взносам и сняться с учета. – Девочка торопилась, боялась, что перебьют, и она запутается, не договорит. – В противном случае мы вынуждены будем исключить вас из наших рядов.

– Вы кто такая? – бархатным голосом спросила Майя. – Чем занимаетесь? Бегаете, прыгаете?

– Я кандидат в мастера…

– Понятно, – перебила Майя. – Ты, милочка, бегай и прыгай, занятых людей не беспокой. Раньше надо было звонить, значительно раньше. Мастер спорта международного класса Майя Степанова померла.

Разговор в кабинете

Первой в кабинете Отари появилась Майя. Она села, непринужденно закинула ногу за ногу, взглянула с любопытством.

– Я вас слушаю, товарищ майор. Я не ошиблась, вы майор?

– Майя Борисовна, меня зовут Отари Георгиевич. – Он наклонился над столом и быстро продолжал: – Беспокою вас, стыдно. Хотел приехать, но телефон здесь держит.

– Короче, пожалуйста. – Майя вынула из сумочки сигареты, но не закуривала.

– Короче. Быстрее. Москва. – Отари умышленно тянул, говорил лишнее, наблюдал. Женщина не изображала спокойствие, была действительно абсолютно спокойна. – Кто сегодня утром должен был сесть за руль вашей «Волги»?

– Уже спрашивали. И какое это имеет значение?

Раздразнить, вывести из равновесия, решил Отари и, причмокивая полными губами, слащавым голосом уличного приставалы, растягивая гласные, сказал:

– Красавица. Дорогая моя, договоримся. Я спрашиваю – ты отвечаешь. Потом ты спрашиваешь – я отвечаю. Договорились?

Майя не отреагировала ни на «ты», ни на «дорогую», глядя перед собой, почти без паузы, ответила:

– В десять утра я собиралась ехать в санаторий к подруге.

– Имя, фамилия, адрес.

– Вас это не касается, к делу отношения не имеет.

– Я знаю: ты не знаешь. Прошу ответить. – Отари чуть хлопнул ладонью по столу.

– Я сейчас встану и уйду.

– Почему твой мужчина говорит, что ехать должен был он?

– Тяжелый случай. – Майя поднялась со стула, сунула сигареты в сумочку.

– Майя Борисовна, дорогая, зачем так? – Отари растопырил руки, преграждая дорогу. – Мне это надо? Не могу вам говорить. Должность. Поверьте, о вас беспокоюсь! Мне что! Машину – нашли, угонщик погиб. Бумажки сложили, убрали, забыли! О вас беспокоюсь. Имею маленький секрет.

Равнодушие с лица Майи исчезло, взглянула заинтересованно.

– Ехать собиралась я, почему Владимир Никитович утверждает обратное, не знаю.

– Не допрос – беседа. – Отари погладил лысину, выглянул из кабинета, сказал: – Товарищ Артеменко.

Он вошел, как всегда элегантный, благородная седина в тон с серыми, чуть насмешливыми глазами.

– Слышал, слышал, – рассмеялся Артеменко. – Как вы работаете, товарищ майор, если у вас в коридоре слышно каждое произнесенное здесь слово?

Данный факт Отари был, конечно, известен и учитывался. Уплотнить стену и дверь намечалось каждый год. Не хватало то материалов, то рабочих. А пока недостатки строителей и хозяйственников. Отари использовал в своих оперативных целях.

– О чем идет спор? – поддернув брючину, Артеменко сел на диван. – Майя, ты вчера сказала, что хочешь настоящих шашлыков. Давала мне ключи, мол, съезди за бараниной?

– Ты отказался.

– Верно. А вечером, в ресторане, я согласился. Желания женщины. – Артеменко улыбнулся, подмигнул Отари.

– Не было этого, – Майя на мужчин не смотрела.

– Согласен, – Артеменко рассмеялся. – Вечер выпал довольно хмельной, может, хотел сказать, да забыл. Что вас смущает, товарищ майор?

– Вы мужчина, должны понимать, дорогой, – Отари похлопал себя по широкой груди. – Мы, оперативники, свои секреты имеем. Все не могу сказать, – он шумно вздохнул и пустился в пространные рассуждения. – Почему машина с шоссе вниз упала? Зачем упала? Непонятно.

– Дороги у вас, сами знаете, – сказал Артеменко. – Угонщик, я слышал, пьяный был.

– Я знаю, вы знаете, он знал наши дороги, дорогой, все знают. Ночью ехал, никто не мешал, зачем упал?

Отари нагнулся, вынул из-под стола загодя приготовленный баллонный ключ, вертел в руке, разглядывал. Майя никак не реагировала, ждала, скучая, когда бессмысленный разговор окончится. Артеменко взглянул с любопытством, хотел задать вопрос, Отари жестом остановил его, спросил:

– Майя Борисовна, скажите, что это такое? – и протянул ключ.

Майя ключ не взяла, пожала плечами.

– Железка.

– И вы ее раньше никогда не видели? Возьмите, посмотрите.

Майя на ключ не смотрела, разглядывала свои холеные руки.

– Я устала от вас. Скажите, у меня угнали машину или я угнала?

– Понимаете, такая железка есть в багажнике каждой машины. Каждой! А в багажнике вашей машины ее не оказалось.

– Не может быть, – быстро сказал Артеменко, – две недели назад я менял у машины колесо.

– Две недели? – Отари причмокнул. – Вы приехали шесть дней назад.

Майя встала, вынула сигареты, прикурила от протянутой Артеменко зажигалки.

– Мы знакомы давно, любовники. Идите оба к черту! – Она вышла из кабинета.

– Странно, что баллонного ключа не оказалось, – Артеменко помолчал. – Очень странно. С колесами у «Волги» был непорядок?

– Красивая у вас женщина. Очень. Много хлопот, нервов, денег много. Ничего не давать, ничего не иметь. Жизнь одна!

– Не крутите со мной, майор, – Артеменко разозлился. – Я не мальчик. Какое значение имеет, кто сегодня утром должен был ехать? Что вы размахиваете баллонным ключом?

– Я неразмахиваю. – Отари убрал ключ, сунув его под стол.

– Простите, Отари Георгиевич. – Артеменко обаятельно улыбнулся. – Нервы. Годы сказываются. Женщина у меня молодая, красивая, с характером.

– Да, дорогой. Как русские говорят, жизнь прожить – не поле перейти. Верно?

– Верно, Отари, верно. Стареть не хочется, дорогой. Очень.

Отари понял, что Артеменко открылся, говорит правду.

– Любишь?

Артеменко махнул рукой, подошел к окну. Во дворе Кружнев с милицейским сержантом менял у машины колесо. «А они нашего бухгалтера проверяют. Ох, не простые работают ребята. Гуров – подполковник МУРа. Они успели с ним переговорить. Возможно, в этом кабинете театр. И меня этот бритоголовый сыщик просто разматывает. Зачем? Почему? За всем этим стоит мощный талантливый режиссер, вот так, спонтанно, не разобраться. Не показать, что догадываюсь, уйти интеллигентно, и думать, думать…»

Отари знал, что именно видит Артеменко во дворе. Если ты, москвич, в деле замазан, то догадаешься и испугаешься. А испугаешься – начнешь защищаться, действовать. Ты только человек, можешь и ошибиться. Отари рассуждал правильно, но не знал, что подполковник Гуров известен, открыт, и факт этот сильно менял позицию, соотношение сил.

– Отари Георгиевич, пойду я, не торопясь, в гостиницу, – сказал Артеменко. – Поразмыслю дорогой, как Майю умилостивить.

– Если бы вы знали, Владимир Никитович, как много в моем кабинете врут.

– В чем я вру? – искренне удивился Артеменко.

– Скажу. – Отари взял Артеменко за локоть, подвел к двери. – Тебе не надо улаживать с этой женщиной. Она из твоих рук ест и пьет. Скажи, у нее деньги на билет до Москвы есть? Скажи. Быстро скажи.

Артеменко, поморщившись, освободил затекшую под железными пальцами майора руку.

– Ты упрощаешь, Отари. Я не знаю, сколько у Майи денег. Если она позвонит в Москву, то через несколько часов у нее будут деньги, и серьезные.

– Значит, умеешь говорить правду? Хорошо. А вчера вечером, в ресторане?

– Я сказал.

– Не знаю. Верю, не верю, не знаю. Но ты на всякий случай береги себя, дорогой. Гостиница. Ресторан. Набережная. В горы не ходи, там и сорваться можно. Случается. А сейчас попроси своего бухгалтера подняться. Он гайки крутить умеет, мы видели.

– До встречи. – Артеменко поклонился и вышел. «Прав Гуров. Я тоже прав. – Отари вернулся к столу. – Плохо. Пахнет совсем плохо. Смертью. Кто? И кого? Пустяка не знаем. Главного пустяка. Если бы этот человек был чистый, никогда бы не разрешил разговаривать с собой на „ты“. Никогда».

Когда Кружнев, тихо постучав, вошел, Отари вяло сказал:

– Садитесь, пожалуйста. Спасибо, что пришли, Леонид Тимофеевич, – он потер свою голову. – Ох, так зачем же я вас пригласил?

Кружнев взглянул виновато, пожал плечами, еще больше ссутулился.

– Не знаю, но я чем могу.

– Так, дорогой. – Отари сосредоточился. – Вы вчера ужинали в ресторане гостиницы. Кто находился за столом?

– Ужинали. – Кружнев виновато кивнул. – За столом? Майя, был, естественно, и Владимир Никитович, ну и Толик, куда от него денешься.

– А Лев Иванович?

– Отсутствовали.

– А что он за человек, этот Лев Иванович? Куда подевался дорогой? Все вместе были, а вчера пропал?

– Этого не знаю. – Кружнев смущенно улыбнулся, старался не рассмеяться, так как тоже знал, где и кем работает Лев Иванович Гуров.

Вчера вечером Артеменко, слегка захмелев, рассказывал о Гурове, его профессии и непонятной конспирации.

Отари об этом не догадывался, но почувствовал, что начал беседу неправильно, и круто свернул.

– Между Майей и Артеменко был разговор, мол, утром вместе ехать на машине?

– Вместе? Нет. Днем они о какой-то поездке спорили. А вечером Владимир Никитович сказал, мол, утром поеду, привезу все в лучшем виде.

– Точно?

– Абсолютно.

– Значит, ехать должен был Артеменко?

– Он хотел ехать, а поехал бы я, – ответил Кружнев. – Понимаете, чуть позже Майя пригласила меня танцевать. Я смутился, она красавица, высокая, статная, а я вот, – он повел плечами, для большей убедительности встал. – Понимаете? Танцуем, она мне шепчет «Ленечка, миленький… – она так меня порой называет, – давай этого самодовольного типа разыграем. Я тебе дам ключи от машины и деньги, смотайся на базар, купи огромный букет роз».

Отари поднес к лицу растопыренную пятерню и сказал:

– Вах! – И почему-то добавил: – Мама мия!

Кружнев Леонид Тимофеевич

Когда первого сентября Леню Кружнева привели к празднично украшенной школе, его не хотели пускать.

– Мамаша, не морочьте мне голову, мальчику от силы пять лет, – шипела директорша, одновременно улыбаясь другим детям и родителям. – Все желают вырастить вундеркиндов, не калечьте ребенка!

– Но мы же подали документы, прошли собеседование, – шептала Ленина мама.

Тщедушный Леня, придавленный огромным ранцем, крутил стриженой головой, уши у него торчали прозрачными розовыми лопухами.

– Не знаю, кто у вас принял документы! Мамаша, отойдите! Здравствуйте, ребята, поздравляю…

– Мама! – тонким звенящим голосом сказал Леня. – За мной не приходи, я вернусь сам! – Он подошел к директрисе, запрокинул голову так, что затылок уперся в ранец: – Мне восемь лет, я умею читать и писать! Вы не имеете права… – и прошел мимо растерявшейся руководительницы.

Дети, как известно, бывают жестоки, и одноклассники попытались над Леней подшучивать и издеваться. Но быстро отказались от своей затеи. Леня был мал и тщедушен, но отважен и неукротим, как дикий звереныш. Стоило ему почувствовать опасность, он бросался в атаку, не думая о соотношении сил и последствиях, вцеплялся в волосы, впивался в лицо ногтями, хватал зубами, стремясь причинить обидчику боль.

Леню не любили и одноклассники, и преподаватели, однако все признавали его незаурядность.

И в десятом он походил на семиклассника, но учился, как бог, дрался, как дьявол, первым никого не трогал, на девчонок не обращал внимания, но при необходимости защищал их. Разговаривал с ними сухо, покровительственно, называл всех одинаково «Дульсинеями», будто не знал имен и фамилий.

Никто не догадывался, какие страсти бушевали в этом маленьком человеке, о чем он думал, о чем мечтал. С пятого класса Леня ежедневно делал гимнастику. И хотя плечи у него не раздались, но тело стало твердым.

В десятом, на уроке физкультуры, признанные богатыри класса затеяли соревнования по подтягиванию на кольцах. Девчонки, естественно, болели, а Леня молча стоял в стороне. Когда чемпиону победно подняли руку, Леня принес табурет – иначе он достать кольца не мог – и подтянулся на одной руке больше, чем чемпион на двух.

– Он и весит в два раза меньше меня! – ломающимся голосом воскликнул чемпион. – Элементарно! Закон земного тяготения.

Леня пальцем поманил его, сел за стол, упер в него локоть, вызывая на борьбу.

– Леня, я тебя и так уважаю, не надо. – Мальчик был великодушен и не хотел унижать товарища. – Ты мне дашь сто очков в математике, физике – тут не надо.

Класс притих, Леня сидел и ждал, смотрел на противника, не мигая, черными злыми глазами. Соревнования не получилось. Леня припечатал руку соперника сразу.

– Вот так! – Он встал. – Лучше меня ты лижешься с Дульсинеями, все остальное ты делаешь хуже.

Он не только унизил парня, но и наплевал в романтические души девчонок, большинство из которых были открыто или тайно влюблены в поверженного кумира.

Школу Леня Кружнев окончил с золотой медалью. Считая себя личностью неординарной, подал документы в МГИМО. Он не знал, что соревнования на вступительных экзаменах иногда проходят не между ребятами, а среди их родителей, знания же, как таковые, имеют значение весьма относительное. Леня не готовился со специальными преподавателями, по-английски говорил лучше всех в школе, только здесь говорили на другом английском. Леня не мог соревноваться с оксфордским произношением, тем более с произношением сыновей посла или министра. Его вычеркнули из списков легко, без эксцессов и каких-либо осложнений.

Леня пропустил, но не потерял год, усиленно занимался, и следующей весной блестяще сдал экзамены на физмат университета.

Он быстро стал лидером в группе, затем и на курсе. Завистники, наверное, существовали, но Леня их не чувствовал. Он стал доброжелательнее к окружающим, разговаривая с девушками, даже шутил, ходил в кино и на вечера.

Можно было ожидать счастливого и долгого жизненного пути, но произошел неприятный инцидент, закончившийся в народном суде.

Леня влюбился, остановив свой выбор на хрупкой девушке, поглядывавшей на него. Они встречались и, хотя девушка училась на филфаке, часто вместе готовились к экзаменам. Леня уже собирался сделать предложение, когда произошла самая заурядная история, девушке понравился другой.

Подобные конфликты – явление обычное, погорюет «потерпевшая сторона», забудет и снова влюбится. Леня был не из таких, к тому же соперник оказался рослым красавцем с бархатным голосом. Самим фактом своего существования он наступил Лене на, казалось бы, зажившую мозоль.

Когда Кружнев убедился, что отвергнут окончательно, он на ближайшем студенческом вечере выплеснул в лицо красавца стакан воды и добился, чтобы счастливый соперник ударил первым. На глазах у растерявшихся студентов буквально за несколько секунд Леня этого парня изувечил. Происшествие поначалу хотели спустить на тормозах, мол, молодежь дралась и дерется, пострадал обидчик, Леонид Кружнев – субтильный юноша, лучший студент курса. Но из больницы сообщили в милицию, что доставлен человек с переломом ребер, челюсти и тяжелым сотрясением мозга, да и многие студенты были изумлены, увидев, как Кружнев первым же ударом сбил соперника с ног, а потом добивал уже лежачего.

Состоялось следствие и суд, Кружнев получил три года условно, был исключен из комсомола и отчислен из университета.

На следствии и суде Леня твердо и последовательно повторял, что ничего не помнит. Его ударили по лицу, он бросился на обидчика, очнулся, когда его держали товарищи. Это и спасло его от тюрьмы.

«Дурак и неврастеник, – рассуждал он, вернувшись из суда. – И чего ты добился?» Парня, который лишь недавно вышел из больницы, он не жалел. Просто о нем не думал, а вот комсомольское собрание вспоминал. Где они, комсомольцы-добровольцы, которых показывают в кино? Робкие голоса, прозвучавшие в его защиту, потонули в шквале негодования. Кружнев обнажил свою звериную, антигуманную сущность, чуждую социалистическому обществу. Кружневу не место в рядах. Леня все время помалкивал, думал, обойдется, но когда с трибуны сформулировали мысль о его чуждой сущности, да еще добавили что-то о разлагающей идеологии Запада, и какая-то комсомолка-двоечница накляузничала, что видела, как Кружнев читает Ницше, он понял – это конец. В своем последнем слове Леня сказал:

– Это вы антигуманны, мозги ваши заштампованы, в Ницше вы ничего не понимаете, так как не читали. И возмущение ваше насквозь лживое, в деканате сказали исключить, вы и стараетесь.

Он подошел к столу, за которым сидело бюро, положил комсомольский билет и прошел через примолкнувшую аудиторию. Получилось красиво, но совершенно бессмысленно. И девчонку, из-за которой все произошло, он давно разлюбил, и диплом накрылся, а его надо бы иметь. Физику, математику, да и гуманитарные науки Леня не любил, но учился отлично, так как обладал феноменальной памятью и упорством, мог заниматься восемь-десять часов в сутки. Он стремился быть первым, иначе затолкают, упрячут в толпу, которую он презирал. Понимание толпы как однородной серой человеческой массы у него ассоциировалось с собственными родителями. Мама с папой были людьми из длинной покорной очереди, что вьется порой у магазина.

Отец работал бухгалтером, всю жизнь просидел за одним и тем же столом и поднимется из-за него, лишь когда соберется на пенсию. Мать служила в канцелярии министерства, перекладывала со стола на стол бумажки, подшивала их в папочки. Оба они были маленькие и тихие, носили огромные очки, за которыми стеснительно прятались добрые, ласковые глаза. Вечерами они пили чай с сушками и вареньем, смущенно, словно вчера познакомились, улыбались друг другу и восторженно встречали сына, когда он выходил из своей комнаты к столу.

Леня не любил смотреть на родителей, понимая, что он их копия. Однажды в припадке злобы подумал: таких следует кастрировать, чтобы не было потомства. Два серых мышонка влюбились и произвели на свет, естественно, мышонка, но с волей, душой и сердцем другого существа.

Дома Леня никогда ничего не рассказывал, промолчал и о суде, и об исключении. «Надо искать выход», – думал он, укрывшись в своей комнате. Все в их квартире было маленькое, затертое, тесное, как и положено в мышиной норке. Правда, какой-нибудь чудак мог бы назвать его прелестным гнездышком, согретым любовью и семейным уютом.

«Подведем итоги: без диплома, исключен из комсомола, имею условное осуждение. С таким набором меня в нашем сверхгуманном и сверхдемократическом обществе допустят сторожить лишь черный ход».

Делать изнурительную гимнастику, сидеть бесконечными часами за письменным столом – к этому он принуждал себя силой. Но любил только стругать и резать деревяшки. Взяв причудливый корень, Леня вглядывался в него, словно угадывал знакомые, но забытые черты, потом острым ножичком удалял лишнее, выявляя пригрезившийся образ. В основном у него получались горбуны-уроды, змеи-горынычи, страшные доисторические ящеры.

Оказавшись выкинутым из привычной жизни, подыскивая для себя новые пути, Леня выгреб из стола свои поделки. Стоит попробовать, решил он, и со свойственным ему упорством и фанатизмом начал работать.

За два-три года Кружнев нашел единомышленников – каких только чудаков и сумасшедших нет в столице! – обнаружил выставки-продажи, обзавелся специальным инструментом, начал гулять по паркам и лесам Подмосковья в поисках натуры.

На выставках Леню Кружнева обвиняли в бездуховности, но его страшноватые творения пользовались успехом у детей и богомольных старух. Одни видели в них любимых сказочных героев, другие – исчадия ада, которые грядут в наказание за все грехи человеческие. Он создавал то, что хотел, именно так, как чувствовал, заботился о своем гардеробе, содержал в порядке «Жигули», стал поглядывать на женщин.

Маше, она называла себя Марией, только исполнилось двадцать. Она приехала со Смоленщины якобы поступать в институт, на самом деле мечтала выйти замуж за москвича и жить, как подобает красавице.

Маша работала штукатуром на стройке, жила в общежитии, все деньги тратила на косметику и наряды, разыскивала сначала принцев, затем по нисходящей – завмагов, продавцов комиссионок, грузчиков мебельных магазинов. Мужчины знакомились охотно, с готовностью кормили в ресторанах, оставляли ночевать, но жениться не торопились.

Леня Кружнев подвез как-то Машу от проспекта Калинина до Белорусского вокзала, а через два месяца они поженились.

Надо отдать Кружневу должное: он не обманывался, в чувства Маши не верил, знал цену уму и духовному содержанию своей избранницы – нужна квартира, московская прописка и машина? Имеется. Ты тоже меня устраиваешь. Так состоялась сделка.

Лене нравилось, что жена будет полностью от него зависеть. Казалось, он все учел и взвесил. Но вся немудреная конструкция Лени Кружнева через полгода рассыпалась. Он влюбился в собственную жену.

Женщины – существа чуткие. Маша не была исключением. Она ощутила перемену в отношении к ней мужа и методично, неторопливо повела захватническую войну. Сначала молодые поменялись с родителями комнатами, переселились в большую. Маша ушла с работы – непристойно жене художника штукатурить стены, – получила права и стала «одалживать» машину сначала на час-два, потом на полдня.

Леня сдавался без борьбы, с юношеским восторгом, потакал капризам, дарил цветы, покупал кофточки и платьица. Он никогда не подозревал, что отдавать и дарить значительно приятнее, чем требовать и получать. Глупость и женское коварство Маши он отлично понимал, но и они приводили Леню в неописуемый восторг.

Но Маша погибла в автомобильной катастрофе. Кружнев впал в бешенство. Не жалко было человека, женщину, возможно, мать его будущих детей. Как только исчез пьянящий азарт обладания ее телом, Леня трезво осознал обстановку. Пошлая, алчная девка! Но он любил ее такую, она дарила ему счастье! Отняли, надругались над его чувствами! За что?

Кружнев заперся дома, перестал бриться и даже умываться, почти не ел – вспоминал. Всю жизнь он, надрываясь, боролся за существование. Рожденный мышонком, он ежедневно истязал себя, харкал кровью в буквальном смысле, закаливая тело. Его никогда не любили. Из университета вышвырнули на помойку. Но он не позволил себе опуститься: не спился, не начал воровать, восстал, можно сказать, из пепла и захватил место под солнцем. Теперь убили любовь, эту глупую девку, которая никому, кроме него, зла не делала. «Вы меня всегда унижали, теперь отняли самое дорогое, ну я вам отомщу!» Кому конкретно и за что собирался он мстить, Кружнев не задумывался.

Он похоронил Машу, получил страховку за машину, жил рядом с родителями, сутками не выходил из дома. Постепенно вялость и сонливость проходили. Снова занялся гимнастикой. Но к резьбе по дереву не вернулся – былое увлечение угасло.

Однажды поздно вечером Кружнев, выходя из кафе, где был завсегдатаем, столкнулся с подвыпившим верзилой. Пока парень собирался отшвырнуть замухрышку, Леня ткнул его железным кулаком в горло, ударил носком ботинка ниже живота, хотел наступить упавшему на лицо, но увидел мужчину, который, сидя в машине, наблюдал за происходящим, и, перешагнув через тело, скрылся в темноте.

Босс подпольного синдиката Юрий Петрович, а именно он оказался случайным свидетелем «подвига» Кружнева, вышел из машины, помог подняться изувеченному парню, спросил.

– За что он вас?

– Поймаю – убью!

От Юрия Петровича, человека весьма наблюдательного, не ускользнуло намерение Кружнева добить упавшего, и он подумал, что скрывшемуся человеку просто цены нет.

– Знакомый?

– Знакомые у него в психушке, – просипел парень, покачиваясь. – Ну, поймаю…

– Вы уж его лучше не ловите, – перебил Юрий Петрович и вошел в кафе.

Выпив рюмку коньяку и чашку кофе, поболтав с официанткой, он без труда узнал, что интересующий его человек – художник, заходит сюда почти ежедневно, недавно потерял в автомобильной катастрофе жену.

Юрию Петровичу очень понравился пока еще незнакомый художник. «Цены ему нет», – думал старый делец. Зачем конкретно ему нужен потенциальный убийца, Юрий Петрович не знал, но, что художник убьет не задумываясь, не сомневался.

На следующий день Юрий Петрович прогуливался у входа в кафе.

Леня пришел около семи и занял столик в углу, усевшись лицом к залу. Как зверек, отметил Юрий Петрович, подходя к нему. Отодвигая стул вежливым, но не терпящим возражения тоном сказал:

– Извините, молодой человек я ненадолго, – и сел.

Леня не ответил, держался замкнуто, но через полчаса они уже пили коньяк и мирно беседовали. Опытный старый волк ненавязчиво упомянул о своем одиночестве, жестокости сегодняшнего дня, инфантильности окружающих и пошлости выбравшихся наверх. Как талантливый гитарист он перебрал все струны человеческих слабостей, и Лене Кружневу показалось, что он знает соседа всю жизнь.

Юрий Петрович устроил Кружнева на работу, не связанную с нелегальной деятельностью. «Воров я всегда найду, а убийцу встретил впервые, такого следует беречь», – рассудил Юрий Петрович. Чтобы заинтересовать и связать Кружнева материально, он посылал его иногда с пустяковыми поручениями на дачу к своей любовнице и платил пятьдесят или сто рублей.

Юрий Петрович подогревал в Кружневе ненависть к людям, всячески выпячивал их ничтожество и подлость и время от времени проверял своего подопечного в действии. Как-то, гуляя по пустынной аллее парка, они увидели двух подвыпивших парней и Юрий Петрович сказал:

– Вот подонок и суда на него нет.

Кружнев не поинтересовался подробностями, спросил деловито:

– Который?

– Что повыше.

Расправа была молниеносной и жестокой.

Юрий Петрович был доволен собой, отмечая, что он человек незаурядных способностей, можно сказать, талантливый. Казалось бы, с чего началось. Подрались два парня у кафе. Другой бы и внимания не обратил, а он, Юрий Петрович, и оскал Кружнева заметил, и ногу поднятую над лицом лежавшего. И теперь у него есть Кружнев. В большом хозяйстве все пригодится. Долго держал он Леню в тени, используя по мелочам, и вот пришло время.

Роли и исполнители

Отари дал задание установить, куда мог торопиться погибший в катастрофе Важа Бахтадзе. Распорядившись, выглянул в окно позвал водителя машины. Накануне шофер в присутствии Кружнева попытался открутить до упора завинченную гайку. Но безуспешно. Кружнев смущенно улыбаясь, отстранил водителя и быстрым рывком ключа легко провернул ее.

– Товарищ майор, у гражданина руки просто железные. Такой худой, немолодой, мне стало стыдно, – закончил доклад водитель. – Он мне понравился, молчаливый, скромный. Неужели он…

– Спасибо, Гурам, – перебил Отари. – Ступай, работай.

Оставшись один, майор набрал номер гостиничного телефона Гурова. Номер молчал. А известить подполковника о новостях было необходимо.

Гуров не предполагал, что физрук санатория, красавец и атлет Толик Зинич, – существо мыслящее. Сейчас сидя с ним в кафе Гуров понял свою ошибку. Толик смотрел остро, явно искал какое-то решение. Молчали.

«Ну, узнал ты, колесо у машины отвернули, катастрофу подстроили. Что тебя беспокоит, корежит? Почему не расскажешь? Ведь такое интересное потрясающее событие в скучной монотонной жизни курортного межсезонья. Давай красавец не медли», – подталкивал Толика мысленно Гуров.

– Да жизнь черт бы ее побрал, – Толик допил кофе, взял пустые коньячные рюмки. – Повторим?

– Я пас, ты же, Толик, знаешь, у меня… – И Гуров ткнул себя пальцем в живот.

– Ну а я извините. – Толик отошел к стоике, вернулся не с рюмкой со стаканом.

– Зачем? Вроде за тобой не водилось.

– Сегодня надо, нервы, мозги набекрень. Неприятности у меня, Лев Иванович.

– До сегодняшнего дня ты меня Левой звал, – усмехнулся Гуров.

– Так извините, – Толик отхлебнул, взглянул затравленно. – Посоветоваться хочу, а когда в человеке заинтересован, надо к нему обращаться с поклоном и уважением.

– Еще раз здравствуйте. – В кафе вошел Артеменко. – Не говорю «день добрый», так как день сегодняшний добрым не назовешь.

Толик, увидев Артеменко, втянул голову в плечи, проглотил остатки коньяка и встал.

– Ну, желаю, дела у меня.

– Минуточку, – остановил Толика Артеменко. – В милиции были?

– Когда паспорт получал.

– Повторяю вопрос для дураков. Вы сегодня в милиции были?

– Я без приглашения только в кабак хожу.

– Советую зайти к начальнику розыска и рассказать, чем вы вчера занимались около девяти вечера, – холодно произнес Артеменко.

– Ничего не понял! – Толик отсалютовал и вышел.

– Имеющий уши да услышит. К вечеру его найдут. – Артеменко взял пустую рюмку Гурова. – Ну что? По пятнадцать капель?

– Владимир Никитович, для вас лично могут сварить чашку кофе? – спросил Гуров, отметив что сегодня все перешли на вы.

– Коньяк не будете, понимаю, вам надо иметь свежую голову, – сказал Артеменко, усмехнулся. – Кофе вам, лично, сейчас приготовят.

Он подошел к стойке, что-то сказал, буфетчица кивнула, налила рюмку коньяку и исчезла в подсобке.

– Сейчас сварят. – Артеменко поставил рюмку, поддернул штанины своих кремовых, безукоризненно отутюженных брюк, сел, качнув покрытый пластиком стол, неуверенно стоявший на хлипких алюминиевых ножках. – Интурист, первый класс! Бедная Россия! – Он тяжело вздохнул. – Получить нормальный кофе можно лишь по блату, на стуле чувствуешь себя, словно эквилибрист на проволоке.

– Вы поссорились с Майей, в милиции узнали неприятную новость, взвинчены… И беспокоят вас не вопросы глобальные, а бытие дня сегодняшнего, – сказал Гуров.

– Устал я, Лев Иванович. На людях я ни минуты не бываю самим собой, играю, – усмехнулся Артеменко.

– Кто заставляет?

– Жизнь.

– Пожалуйста. – Буфетчица поставила на стол две чашки кофе.

Аромат и коричневая пенка неопровержимо доказывали – в чашках именно кофе.

– Так что случилось с нашим обаятельным Толиком? – спросил Гуров.

– Надеюсь, кофе вам понравится. – Артеменко поднялся из-за стола. – Пойду к нашей красавице замаливать грехи.

Одну чашку кофе Гуров выпил, вторую взял с собой в номер.

На письменном столе лежал конверт. Вскрыв его, Гуров прочитал записку Отари. Вот тебе и хиленький Кружнев с постоянно заискивающими и виноватыми глазами. «А ведь я однажды обратил внимание на его ловкость и силу. Когда?» И Гуров вспомнил, как стоял на набережной, у парапета, смотрел на прибой. На пляж вела крутая, длинная лестница. По ней поднимался человек. Гуров еще отметил, что с такой легкостью ступеньки может перепрыгивать лишь спортсмен, и удивился, узнав Кружнева. «Молодец, – подумал тогда Гуров, – мне так не подняться», – но значения увиденному не придал.

Кружнев. Растерянный, узкоплечий, пришибленный, тихий пьяница. Оказалось, он сильный и ловкий. Зачем бухгалтер пытается выглядеть не тем, кто он есть? А возможно, он и не бухгалтер, и не пьяница, и даже не Леонид Тимофеевич Кружнев?

Гуров набрал номер горотдела, соединился с дежурным.

– Здравствуйте. Передайте Отари Георгиевичу, – необходимо срочно допросить Анатолия Зинича.

– Понял. Кто такой Зинич?

– Майор знает. Выяснить, чем Зинич занимался вчера, около девяти вечера. – Гуров положил трубку.

Толик Зинич пил молоко на кухне своей двухкомнатной квартиры. Мать с отцом на работе, и Толик был, слава богу, один, никто не приставал с расспросами.

– Надо быть трезвым абсолютно! – вслух сказал он, выпил еще молока.

В это время зазвонил телефон. Толик схватил трубку.

– Да!

– Добрый день!

– Так дело не пойдет! – выпалил Толик. – Я в дерьмо вляпаться не желаю!

– Не бренчи нервами, истеричка. Выходи из дома и шагай в сторону рынка, я тебя встречу.

Толик положил трубку и выскочил на улицу. Вскоре он сидел на мокрой лавочке в серой от дождя, совершенно пустынной аллее. Рядом с Толиком, опираясь на тяжелую палку и сильно сутулясь, сидел седой мужчина.

– Нет, Иван Иванович, так дело не пойдет, – шептал Толик, хотя вокруг не было ни души. – Что там в «заповеднике» произошло – еще вилами на воде писано, а тут – тюрьма.

– Чего пылишь? Молодой здоровый, а нервы как струны у старой балалайки. – Иван Иванович говорил спокойно, на блатной манер растягивая гласные. – Ну, чего такого стряслось, не ведаю, рассказывай.

Майя сидела в люксе Артеменко, смотрелась в маленькое круглое зеркальце, внимательно изучала свое лицо.

Артеменко медленно прохаживался по номеру, пригубливал из бокала, изредка поглядывал на девушку, помалкивал.

– Ну что, дорогой? Свадебного путешествия не получилось, теперь эта идиотская история.

Артеменко подумал, что происшедшее «идиотской историей» назвать нельзя, в уголовном кодексе данные действия квалифицируются как попытка к убийству. Коньяк не пьянил, не поднимал настроения, Артеменко с тоской посмотрел на красивую, вконец поработившую его женщину, не понимая, обожает он ее или ненавидит.

– Ты меня очень не любишь, – угадав его мысли, сказала Майя. – Зачем усложняешь, расстанемся интеллигентно.

«Села бы утром за руль и теперь тихая холодная лежала бы в морге, а не мучила меня», – подумал отрешенно Артеменко и залпом допил коньяк.

– Ничего не понимаю, – сказал он. – Кто-то хотел убить либо тебя, либо меня. Этот придурок менял вчера колесо. Ты стояла рядом, не обратила внимания, он затянул гайки крепления?

– Затянул, – уверенно ответила Майя. – Я, глядя на его ручищи, еще подумала: кто будет отворачивать – надорвется.

– Если не врешь, значит, ты их свинтить не могла, – сказал Артеменко, получая удовольствие от возможности вывести любовницу из равновесия.

Майя действительно оторопела, но тут же взяла себя в руки.

– Ты мужик, хоть и не первой, даже и не второй молодости, но здоровый. Мне тебя укокошивать ни к чему, жить не мешаешь. Любовь твоя надоела? Так за это не убивают.

– Как знать.

– А вот ты меня от чрезмерной любви можешь отправить к праотцам запросто. Не моя, так и ничья: машину подарил, в ней и захоронил! – Она рассмеялась. – Даже в рифму складывается.

– Ну, хватит глупостей! – Артеменко повысил голос. – Если милиция не ошибается, то повторяю, пытались убить либо тебя, либо меня. Не удалось, попытаются снова. Тебя не за что, кроме меня ты никому зла не причинила. Или я ошибаюсь – чего-то о тебе не знаю.

– Ты ночью куда из номера выходил? – неожиданно спросила Майя.

– Я? – Артеменко схватился за грудь, поняв театральность жеста, налил в бокал коньяку выпил. – Дура. Сейчас не время болтать чепуху, тебе лишь бы уколоть, сделать больно. Ты понимаешь, вопрос идет о наших жизнях. Точнее, о моей, ты ни у кого на дороге не стоишь.

– Ты выходил, – упрямо повторила Майя.

– Да я в эту ночь впервые спал как сурок, крепко-крепко! – ответил искренне Артеменко, увидел насмешливое лицо Майи и неожиданно подумал: «А с чего это я так крепко спал?»

Он заглянул в бокал с коньяком, словно пытался найти ответ. И Майя вчера перед сном вела себя непривычно, нежная была, даже страстная. Может, она со мной прощалась? Артеменко почувствовал в груди резкую боль, она захватила плечо, потекла по руке.

Толик Зинич

Родился Толик крепким, здоровеньким, рос ласковым, жизнерадостным ребенком, любил маму с папой. Они тоже любили Толика, особо не баловали, да и возможности такой не имели. Мама работала в гостинице. Это сейчас она администратор, человек значительный, порой всесильный, а тогда – молоденькая уборщица, на этаже подмела, перестелила, подала чай, получила двугривенный. Отец, нынче заведующий гаражом, работал в те годы на рейсовом автобусе, получал зарплату, имел, конечно и «левые», но не рвал, подвозил бесплатно, как он выражался – «за здрасьте и улыбку». Толик учился хорошо, много читал, помогал маме в домашних делах.

У Зиничей было полдома – две комнаты, веранда и кухня. Когда мама работала, Толик крутился в гостинице с удовольствием, разносил по номерам чай и вафли, отвечал на вопросы постояльцев, сколько они должны, неизменной фразой:

– Сколько дадите, но чем больше, тем лучше, – и, зажав деньги, бежал к матери.

Веселый, ловкий, услужливый мальчишка вызывал у людей симпатию. Они одаривали его всякими лакомствами, совали в ладошку серебро. В двенадцать-тринадцать лет у Толика уже водились деньжата, тем более и тратить-то их было не на что. Конфеты, мороженое, соки и кино парнишка получал бесплатно, кругом все свои, все его отлично знали.

То была присказка, сказка Толика ждала впереди.

Неподалеку от гостиницы поднималась стена старых сосен, в нее врезалось асфальтированное шоссе, по которому, как казалось Толику, никто не ездил. Как-то парнишка стоял между сосен, смотрел на тихое, уходившее в сумеречную тень шоссе и думал, что там, в неизвестности, находится секретный объект.

Мимо прошелестели тугими шинами две длинные черные, словно лакированные, машины. Таких машин в их городе не было. Мальчишка заинтересовался и, изображая разведчика, начал красться вдоль асфальтированной дороги, которая уползала все дальше и дальше. Через полчаса он оказался около высокого зеленого забора. Ворота еще не закрыли, и он, никем не замеченный, проскользнул на запретную территорию, которую впоследствии окрестил «заповедником». Мальчишку больше всего интересовали машины. Подкравшись, он прочитал никелированную надпись «Чайка» и вспомнил, что видел такие по телевизору.

– Что толкаешься без дела? – спросил мужчина, открывая багажник. – Тащи в дом.

И Толик начал носить ящики с бутылками боржоми, картонные коробки, тяжелые кожаные сумки.

На огромной веранде накрывали длинный стол. Толик по привычке стал помогать, расставлял тарелки, приборы (он уже знал, что нож надо класть справа, а вилку слева), открывал бутылки. Из глубины дома доносились голоса, смех, вскоре зазвучала музыка. Толик управлялся ловко и быстро, два шофера охотно уступили ему эту честь и вернулись к своим машинам. Когда приехавшие спустились на веранду, Толик, босой, в одних шортах, дочерна загоревший, встретил их, не стесняясь – в гостинице он привык разговаривать с гостями:

– Прошу к нашему шалашу! Чем богаты, тем и рады!

Первым вошел старый седой мужчина, сверкнув золотыми зубами, рассмеялся.

– Ты кто такой? Абориген?

– Точно! – Толик не знал этого слова, но привык с гостями во всем соглашаться.

– Тебя наняли, ты здесь работаешь?

– Нет, я на общественных началах.

На пороге стоял мужчина помоложе, смотрел внимательно и, как почувствовал Толик, враждебно.

– Давай, общественник, ноги в руки и на выход!

– Подожди, – остановил уже собравшегося смотаться Толика седой.

Он подошел к перилам и громко сказал:

– Степаныч, ты что же человека к работе привлек и устранился? Накорми парня и поработай с ним.

Толик насчет работы ничего не понял, а есть никогда не отказывался. Водители уже поставили на траве столик и встретили Толика как старого знакомого.

Вскоре, уплетая ужасно вкусные бутерброды, он взахлеб рассказывал о городе, курортниках, гостинице, родителях и своем интересном житье-бытье. Шофер Степаныч кивал и подбадривал, намазывая на хлеб икру. Он служил в ведомстве, где вопросы задавать умеют, поэтому Толик, не подозревая, что с ним «работают», рассказывал красочно, вставал, изображая смешных курортников.

– Ты здорово рассказываешь, – смеялся Степаныч, – наверно, и в школе тебя любят и с интересом слушают?

Толик хотел согласиться, но задумался и после паузы сказал:

– Нет, в школе я помалкиваю. Это моя работа, мне платят, а люди не любят трепачей. Я сказал, второй передал, четвертый повторил, дойдет до гостей – меня звать перестанут.

Степаныч взглянул внимательно, налил ему сухого белого вина.

– За знакомство, Толик.

– Не употребляем, – по-взрослому ответил Толик, чем и решил свою дальнейшую судьбу.

Работал Толик в «заповеднике» много лет, всякое повидал, но даже дома никогда ничего не рассказывал. Служба была непостоянная, то сутки в неделю, то неделю в месяц, никакого соглашения, деньги получал в конверте солидные.

Чаще других в «заповедник» приезжал тот старый, седой с золотыми зубами. Иногда с семьей, чаще с приятелями. Собирались компании и без него, иногда с девчонками. Толик быстро научился отличать жен от девочек, последние пили и шумели, первые приказывали и упрекали, да и возраст и внешность у них были совершенно различные.

Годам к семнадцати Толик уже составил для себя своеобразную табель о рангах. Хозяева и гости. Кто из хозяев поважнее, отличить было просто. Один говорит, другой слушает, один перебивает, другой при этом замолкает. Да и за стол садились по-особенному, кто-то уже расположился, а кто-то оглядывается, выжидает. Очень Толик любил за всем этим наблюдать, большое удовольствие он получал, когда ритуал по чьей-либо вине нарушался, возникали пауза и замешательство.

Гости вели себя совсем иначе. Приехав, пытались свою машину загнать в укромное место. Старые и не очень, толстые и худые, они все без исключения обладали одинаковыми походками и голосами. Приближались к особняку шаркая, непрестанно кивая, хотя у них еще никто ничего не спрашивал, говорили тихо, пришептывая.

Толик, в белом джинсовом костюме, пробковом шлеме африканского колонизатора (подарок золотозубого хозяина) с коричневым непроницаемым лицом (взгляд чуть выше головы пришельца) встречал вежливым поклоном молча, зная, что такая манера хозяину нравится.

С годами к Толику настолько привыкли, что на него не обращали никакого внимания, вели деловые разговоры, кого-то снимали, кого-то назначали. Иногда, убирая посуду, Толик видел пухлые конверты, о содержимом которых догадывался. Подарки привозили в багажниках и контейнерах, ящиках, банках, коробках, свертках. Командовал разгрузкой и погрузкой Степаныч, к Толику он благоволил, называл крестником, однако держал в строгости.

Здесь, в «заповеднике», Толик прошел высшую школу, научился отвечать, угадывая, что спрашивающий желает услышать, молчать, ничего не видеть, все мгновенно забывать, лгать, улыбаясь, лгать с непроницаемым выражением лица, без разрешения Степаныча не прикасаться к голым девкам, даже когда зовут и грозят наябедничать.

Здесь он встретил немолодую, некогда красивую женщину. От нее пахло дорогими духами и коньяком, она годилась ему в матери, даже в бабушки, и была женой лица очень важного.

– Ты, мальчик, можешь пойти далеко, – сказала она, – только худощав больно, займись своим телом.

Толик приобрел гантели, штангу, в сарае организовал спортзал.

Через год «учительница» вновь пригласила его к себе, оглядела, довольно улыбаясь ощупала наливающиеся мышцы, сказала:

– Каждому свое. Будешь слушаться, сделаю человеком.

Толик слушался, жил красиво. Степаныч перестал разговаривать с ним покровительственно, в его голосе зазвучали нотки уважительные. Несмотря на холуйский и паразитический образ жизни, Толик вырос парнем не злым, страстью к вещам и накопительству не страдал, охотно ссужал пятерки менее удачливым сверстникам. Его нельзя было назвать галантным кавалером, но девушек он никогда не обижал, прощал пьяные истерики профессионалкам, относился к ним с искренним сочувствием, зная, что жизнь их тяжела, унизительна.

Толик начал задумываться над своей жизнью. Двадцать два года – немного, но уже и немало, надо как-то определяться. Газет он не читал, программу «Время» не смотрел, не знал, что надвигается гроза. Толик обратил внимание, что седой и золотозубый хозяин в «заповеднике» появляться стал реже, но не придал этому значения.

Наступил май, Толик убирал дорожки парка, думая о том, что проводит здесь последний сезон, а потом…

За воротами раздался низкий автомобильный гудок, Толик бросился открывать, «Чайка» подплыла к вилле из машины вышел Степаныч.

– Все, парень. Праздники кончились, начинаются серые будни, – сказал он.

– Случилось что?

Степаныч тяжело вздохнул, оглядел Толика с ног до головы, словно впервые увидел, и, неизвестно почему, запел:

– Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону. Помоги мне, Толик, кое-что забрать-упаковать, да собирай свои манатки, я тебя подброшу. Ты здесь никогда не был, никого не видел, ничего не знаешь. Что не воровал, Толик, одобряю, да иначе и выгнал бы давно. Деньжат хоть немного скопил?

– Не знаю, – искренне ответил Толик, – рублей триста, наверное.

Степаныч снова вздохнул, пошел в дом. Толик вернулся к родителям. Вечером за ужином отец долго молчал, поглядывая на сына.

– Прикрыли твою кормушку. – Он закурил. – И правильно. Да, а как у нас теперь будет?

– Да что случилось? – не выдержал Толик.

Отец махнул на него рукой.

– Москва, конечно, далеко. Но первая волна докатилась, боюсь, дальше хуже будет.

Так Толик Зинич узнал о том, что в жизни страны начались серьезные перемены.

Толик тоже изменил свою жизнь, мама помогла. Он оформился физруком в санатории. У человека с такой фигурой спрашивать документ о специальном образовании просто неприлично, его и не спросили.

В новой ипостаси Толик акклиматизировался быстро – заповедник не только его развратил, но и научил многому. Он хорошо усвоил, что командуют в жизни мужчины, а правят женщины. Но определенной категорией женщин Толик управлять умел.

Через месяц работать в санатории ему уже больше нравилось, чем в заповеднике. Там, конечно, богаче, жирнее, но за забором здесь же беднее, зато простор, аудитория признание.

Когда он появлялся на спортивной площадке или пляже, многие дамы украдкой вздыхали и отворачивались от своих супругов. Мужчины, завидев Толика, втягивали животы, переставали временно дышать, выпячивали грудь напрягали атрофированные дряблые мышцы. Он быстро усвоил: не следует лезть к женщинам, которые взглядом не зовут, необходимо аккуратно держаться со спортсменами – их рельефными мышцами не обманешь, станешь «надуваться», тут же вызовут на какие-нибудь соревнования, позора не оберешься.

Толик честно работал в своем санатории, но чтобы ему особенно не досаждали, он создал определенную систему. Когда происходил очередной заезд отдыхающих, он садился в радиорубке у микрофона и начинал уговаривать вновь прибывших не увлекаться едой и врачами, посвятить весь отпущенный срок физической культуре.

На следующий день утром Толик собирал откликнувшихся энтузиастов, демонстрировал свое тело, выводил группу на пробежку и, как он выражался, легкую разминку. На третий день не только в спортзал или на площадку, но и к завтраку выходили немногие. Толик специального образования, как известно, не имел, но, занимаясь сам, давно выяснил, какие с виду легкие упражнения впоследствии вызывают у нетренированного человека сильную мышечную крепатуру.

На данный заезд работа Толика заканчивалась, он лишь натягивал волейбольную сетку, изредка подметал площадку и был свободен.

Закон Толик чтил и по возможности старался его не преступать. Однажды он столкнулся с майором Антадзе, когда позволил себе демонстрировать физическое превосходство перед двумя парами измученных тяжелой сессией студентов. Бахвалясь перед напуганными девчонками, Толик взял одного из кавалеров, поднял над головой и тряс, приговаривая, что вытряхнет из него все формулы. Зрители и возмущались, и восхищались одновременно, разделившись на два лагеря болельщиков.

Отари подошел, раздвинул зрителей и сказал:

– Поставь мальчика на место.

Толик опустил будущего ученого на землю, взглянул на низкорослую округлую фигуру Отари, усмехнулся.

– Иди, отец, кушай, иначе похудеешь.

Болельщики довольно хохотнули.

– Ты сильный парень. Уважаю, – сказал Отари, подхватил Толика за плечи, раскрутил, швырнул в кусты и уже милицейским голосом сказал:

– Пойди сюда!

Толик вылез из кустов оглушенный, покачиваясь.

– Ты, Толик Зинич, – Отари ткнул его коротким пальцем в грудь, – запомни, в следующий раз я тебязашвырну в камеру. Ты понял. – И в голосе его звучал не вопрос, а утверждение. – Громко скажи, чтобы люди слышали: я все понял, Отари Георгиевич, больше не буду.

Толик слово данное держал, никогда ни при каких обстоятельствах силу молодецкую больше не демонстрировал. С женщинами – дело другое, так то было не хулиганство, а услуги, можно сказать, работа. А за работу полагается платить. Попадались недогадливые либо стеснительные, у таких он деньги «занимал», зная, что такого рода деятельность Уголовным кодексом не предусмотрена.

За два года Толик забыл особняк, огороженный высоким забором, узнал, что золотозубого седого хозяина выгнали из партии, и в бывшем «заповеднике» теперь какая-то школа по усовершенствованию. Ностальгия не мучила, жил днем сегодняшним.

Зимой дни были скучнее и беднее. Отдыхающие, в основном люди пожилые и серьезные, на Толика внимания почти не обращали. Женщины приезжали и в подходящем возрасте, лет сорока с небольшим, и развлечься были не прочь, одно плохо – деньги у зимнего контингента отсутствовали. Толик убедился, можно какие угодно порядки заводить, менять начальников, тасовать подчиненных, а человек с деньгами получит номер в гостинице или путевку в санатории и поздней весной, и ранней осенью, а безденежный прибудет с декабря по март.

В феврале, когда Толик изнывал от тоски и безденежья (откладывать на черный день он так и не научился, все заработанное в сезон он спускал с дружками), в кафе к нему за столик подсел незнакомый пожилой мужчина.

– Здравствуй Толик, – сказал он, осторожно слизывая с ложки жидкую сметану, – как живешь?

Толик взглянул на незнакомца безразлично, даже не пытаясь его вспомнить. Какой прок от человека, прихлебывающего кислую разбавленную сметану в дрянном кафе?

– Спасибо.

Незнакомец согласно кивнул, будто получил подробный исчерпывающий ответ, сказал:

– Пройдем в ресторан, пообедаем.

Толик не шелохнулся, случай, когда у приглашающего в конце обеда не оказывается денег, не так уж редок. Со старого прилизанного хмыря, которому, возможно, опохмелиться не на что, взятки гладки, а с него, Толика Зинича, официантка всегда получит.

– Выиграли, отец, по лотерее?

– Занял в кассе взаимопомощи. – Незнакомец достал из кармана несколько мятых сторублевок. – Меня зовут Иваном Ивановичем.

Через час Толик ел настоящий шашлык по-карски, обсасывая нежные ребрышки, запивал марочным коньяком. Он поглядывал на пожилого гостя с любопытством, пытался его вспомнить, однако безуспешно, понял лишь: не курортник, а из прошлого «заповедника». Иван Иванович был невысок, сутул, в массивных очках, седые волосы почти прикрывали невысокий лоб. Ходил тяжело, опираясь на дорогую инкрустированную палку.

«Как же я его с такой приметной внешностью не запомнил?» – удивлялся Толик, не подозревая, что ни внешность, ни имя в данной ситуации не играют никакой роли.

Иван Иванович молчал пил боржоми, а когда Толик принялся за кофе, сказал:

– Знаешь, Толик, какова первейшая заповедь там? – Он махнул рукой, и Толик заметил на его запястье бледную татуировку. – Не у капиталистов, упаси меня боже, а в зоне, где тоже люди живут. Она проста: никого не бойся, ни у кого не проси и никому не верь.

Одновременно с татуировкой Толик отметил и тягучую блатную манеру говорить. Он ответил:

– Не ведаю, та жизнь ко мне никаким краем.

– Степаныч – помнишь его, – тоже так полагал, так он уже год под следствием, скоро суд. Если под вышку не подведут, у него «в особо крупных размерах» и иные дела, срок определят предельный. Там родного и захоронят: возраст, здоровье – пятнадцать лет не вытянет. Ты, Толик, молодой, крепкий, тебе куда как легче.

Толик, хотя и не знал за собой ничего, вдруг вспотел.

– Жаль Степаныча, по мне он вполне приличный мужик.

– Считалось приличный, но по старым правилам, а судить его станут по новым.

– Жаль, – повторил Толик. – Только мне это ни к чему.

– Думаешь? – Иван Иванович снял очки, потер переносицу. – А девочка, что три года тому назад из чердачного окна выбросилась? Уголовное дело в сейфе прокуратуры пылится, так папку достанут, пыль отряхнут.

– Я при чем? С девчонкой один из гостей занимался. – Толик облегченно вздохнул, выпил коньяку.

– А привез девочку кто? Опять же, Толик, и на второй этаж ты ее пьяную отнес, и дверь комнаты снаружи запер. Содельник ты, Толик, годов так от пяти до десяти определят.

– Слушай, папаша, чего ты хочешь? С меня взять нечего, нету у меня ничего!

– Две руки, две ноги, мозги починим, человек получится. А человек в нашем многотрудном деле всегда сгодится.

Иван Иванович подозвал официантку, заказал еще коньяку, пока не принесли – молчал, давая Толику до конца осознать ситуацию.

– Ну, со знакомством, Толик. – Он разлил по рюмкам, чокнулся и выпил. – Я тебе буду на время заместо Степаныча, только строже.

– У тебя особняк, «Чайка»?

– У меня, Толик, голова, – ответил очень серьезно новый хозяин. – Дом, машину, золотишко отобрать можно, голову – нельзя. Жизнь отнять можно, но я ее буду защищать.

Деловое спокойствие и равнодушие Ивана Ивановича добили Толика окончательно, будто говорит человек не о себе и не о жизни, а толкует о соседе, который поутру на рыбалку собрался, сейчас снасть готовит.

– И что я? – обреченно спросил Толик.

– Пока малое, – Иван Иванович протянул конверт. – В марте в «Приморской» пара влюбленных поселится, к ним еще один подгребет, пригляди за ними, познакомься. Я тебе звонить буду. – Он встал и, тяжело опираясь на массивную палку, двинулся к выходу.

«Телефон даже не спросил», – отрешенно подумал Толик. Открыл конверт, вынул из него фотографии Майи, Артеменко, Кружнева и тысячу рублей.

Ожидание

Около восьми вечера Гуров лежал в своем номере, мучился головной болью, жалел себя и по привычке философствовал. В оправдание своей бездеятельности он вспомнил слышанную давным-давно фразу: сыщик, который не умеет ждать, может спокойно переквалифицироваться в велосипедиста. Почему именно в велосипедиста, он не помнил, какие-то объяснения тогда приводились.

«Я начал работать в розыске сразу после университета, в неполных двадцать три, сейчас мне тридцать семь, прошло почти пятнадцать лет. Много это или мало? Я был худ, голубоглаз, восторженно-наивен, краснел в самые неподходящие моменты, любил задавать простенький вопрос: „А это хорошо или плохо?“ Отец учил, мол, если отбросить словесную шелуху о многосложности нашей жизни, то всегда остается ядрышко, имеющее либо положительный заряд, либо отрицательный. И я принял рассуждения отца за чистую монету. Мой папа – большой мудрец, он, конечно, предвидел, что с возрастом я от упрощенного подхода откажусь. А хорошо это или плохо?

Сегодня у меня уже начали серебриться виски, появился опыт, научился терпеть и ждать, но зачастую понятия не имею, что в конкретной ситуации хорошо, а что плохо. Сколько я раскрыл и не раскрыл убийств? Не раскрыл два, – одно за меня раскрыли коллеги, другое, как мы выражаемся, „висит“. Из задержанных мною убийц никого не расстреляли, а личной ненависти ни к одному из них не испытывал. Я ни разу не стрелял в человека, не вступал в рукопашную, пару раз мне, правда, перепадало, лечился. Романтическая у меня профессия: ложь, грязь, кровь, слезы, горе».

«А ведь мне однажды хотели руку поцеловать», – вспомнил Гуров и почувствовал, что краснеет.

То ли головная боль прошла, то ли Гуров забыл о ней, но жалеть он себя перестал, смотрел на струящийся по оконному стеклу дождь, думал. Кто из моих новых знакомых наиболее подходит на роль убийцы?

Майя? Бронзовая, как она себя называет, до золотой не дотянула. Торгует собой? Судя по всему, девица сильная, не то что своего, чужого не упустит. Считает, мол, обижают, недодают? Возможно. Убийц-женщин я не встречал. В прошлом году был случай, жена вытолкнула мужа-алкоголика из окна. Но она к этому не готовилась, просто жила, ненавидела. И когда он, в очередной раз, куражась, уселся на подоконник, она в слепом гневе толкнула его в грудь – и конец.

Артеменко? У него биография длинная, сложная, с завихрениями. Внешне он абсолютно благополучен, а может, слишком благополучен? Умен, холоден, отлично собой владеет, способен к расчету, думаю, чужая жизнь для него ничто. Он очень любит себя, ценит покой и комфорт, поэтому должен беречь приобретенное. Не станет он рисковать, уж только если совсем у стенки окажется.

Толик? Сегодня в нем что-то приоткрылось новенькое. Циник, живет днем сегодняшним. Толик, возможно и способен убить, только он колесо свинчивать не станет – кирпич с земли поднимет и встанет за углом. Но может годиться как исполнитель чужой воли, чужого замысла.

Стало быть, кто-то находится в тени и главного героя он, Гуров, не видит?

Кружнев? Самый непонятный, фальшивый, противоречивый и изломанный. Если убийца среди этой известной Гурову компании, то Кружнев теоретически наиболее вероятен. А в принципе чертовски мало информации.

Гуров поднялся, сделал несколько приседаний, сбегал в ванну, умылся. Никакого шампанского, коньяка, хмельного кайфа, как ныне выражаются. Отдых кончился, ты, Лев Иванович, на работе, изволь соответствовать.

Татьяна? Он швырнул махровое полотенце на кровать. На роль дамы в черном она совершенно не годится. Однако крутится рядом слишком навязчиво, познакомилась с Майей. Чего девица тут делает, какую преследует цель?

Отари старался на своего начальника не смотреть, стыдно было – не за себя, а за этого седого красавца, дед которого был одним из самых почитаемых старейшин и другом старейшего из рода Антадзе.

Кабинет полковника недавно переоборудовали: с пола убрали старинный ковер, заменили огромное резное кресло с высоченной спинкой и массивными, как у трона, подлокотниками, из угла исчезла бронзовая ваза, в любое время года полная фруктов, и сервант, за стеклами которого отливали золотом этикетки бутылок самых выдержанных коньяков. Внешне кабинет преобразился, стал похож на служебное помещение, и хозяин сменил белоснежный костюм иностранного производства на скромный серый, а сейчас вообще был в форме, что, видимо, подчеркивало официальность разговора.

– Я не понимаю вас, товарищ майор. – Мягкий баритон начальника не обманывал Отари, да и «товарищ майор» хозяин жирно подчеркнул. – Произошел угон и несчастный случай, дело не имеет отношения к уголовному розыску. У вас мало работы? Люди приезжают сюда отдыхать, мы виноваты, допустили такое безобразие, надо извиниться, а вы их таскаете на допросы. Не понимаю. Зачем вы разрешаете постороннему человеку, отдыхающему, читать служебные документы?

Полковник произносил речь – выступать он любил, – в ответе не нуждался, и Отари молчал. Он недолюбливал начальника за велеречивость, за страсть к дорогим вещам, всяким цацкам, и его раздражало, что полковник распространяет слухи, мол, дед его потомственный князь, хотя все в округе знали, что седой, опирающийся на корявую, отполированную годами палку старик всю жизнь обрабатывал землю и выращивал виноград. Но дело милицейское полковник знал отлично, лет тридцать назад сам задерживал карманников в толчее базаров и снимал мошенников с проходивших поездов, прошел всю служебную лестницу от и до, никто его не тянул и под локоток не поддерживал. Полковник прекрасно разобрался в рапорте майора Антадзе и, тем не менее, держал речь. Почему? Кто-нибудь позвонил, пытался «нажать»? Но тогда, как опытный оперативник, полковник должен понимать, что звонок раздался неспроста, значит, майор Антадзе прав и ему следует помогать, а не мешать.

– Я категорически требую этого курортника к материалам дела не допускать. Да и дела никакого уже нет, следствие закончено. Надеюсь, вам все ясно, и мы к данному вопросу возвращаться не будем.

Полковник брезгливо провел ладонями по крашеной крышке стола – еще недавно здесь красовалось зеленое теплое сукно, поднялся, прошелся по кабинету. Пол раздражающе скрипел, словно напоминал, что привык укрываться ковром. Выпить бы сейчас рюмку ароматного коньяку, закусить персиком, выгнать этого пастуха и уехать до утра… Эх, есть куда уехать, вернее, было, все было. И коньяк в столе имеется, но пить можно лишь одному, заперев дверь, а потом жевать горькие кофейные зерна либо сосать противный леденец. Разве это жизнь? Нельзя ни коньяка выпить, ни подчиненного прогнать, плохая жизнь настала, на пенсию пора. Сейчас он – начальник УВД, третий человек в районе. А станет пенсионером – и будет сидеть на веранде и слушать болтливых стариков.

Отари все понимал, о коньяке в столе знал, и куда полковник сейчас с удовольствием уехал бы, догадывался. Майор не мог только понять: кто позвонил и почему позвонил? Кого они с Львом Ивановичем задели, какой камешек толкнули, что тот, сорвавшись, ударил по начальству?

Полковник сел не за свой стол, а напротив Отари, давая понять, что официальная часть закончена, и сейчас прозвучит несколько задушевных слов.

– Дорогой Отари, предстоит внеочередная аттестация. Скоро министерство пришлет комиссию, проведут комплексную проверку. Тебе не надо объяснять, в большом хозяйстве, особенно в твоем, не может все блестеть. Что комиссия ищет, то и найдет. Пыль ищет – пыль найдет, грязь ищет – грязь найдет.

– Грязи в моем отделе нет, товарищ полковник, – не выдержал Отари.

– Ты мальчик? Тебе что, погоны жмут или партбилет мешает? Твой отец и дед, кажется, торгуют?

– Не надо меня пугать, товарищ полковник! – Отари встал, и начальник, чтобы не смотреть снизу вверх, тоже поднялся. – Я в рапорте все изложил, если не ошибаюсь, и готовится убийство, то мы обязаны…

– Замолчи! – полковник хотел крикнуть, но голос сорвался, жалобно взвизгнув.

– Слушай, Гиви, мы с тобой не друзья, но мы люди, мужчины, в конце концов. Было время, и ты прятался, и я отступал, загораживался, на больничный уходил. Может, хватит? – Отари снова сел.

– Как ни перестраивайся, на яблоне не вырастут груши. – Полковник вернулся за свой стол. – Дерево долго растет, корней много имеет, с соседними переплетается, если их рубить и из-под земли вытащить, дерево умрет.

– Мы с тобой на земле живем, – ответил Отари, – не могу больше прятаться, устал, пойму, что силы кончились, – уйду.

– Ты мальчик. – Полковник вздохнул. – Думаешь, мы с тобой уйдем, на наше место стерильные придут? Глупости все, – он вяло махнул рукой. – У дерева не только корни, у него и ветви, я их вырастил, обязан беречь. Я исповедоваться не могу, да и желания не имею. Оставь угон, занимайся делом.

– Извини, Гиви, не могу, – ответил Отари. – После нашего разговора тем более не могу.

Полковник, скорее по инерции, безнадежным голосом продолжил:

– Сейчас в Верховном суде процесс идет, многое вытащили, но и осталось порядочно, скамейки там длинные, свободное место всегда найдется.

– Я в жизни ни рубля не взял! За моим столом только друзья сидят. Лишнее говоришь! – Отари ударил кулаком по приставному столику, и крышка треснула по всей длине.

– Видишь, все целое, пока не ударить как следует. Иди, живи, как знаешь.

– Хорошо, – Отари поднялся, хотел расколовшийся стол сложить, но он распался.

– Заменим, старый совсем, – сказал полковник. – Иди, – в голосе его звучала не угроза, усталость.

– Результаты буду докладывать немедленно, – Отари пошел к дверям.

– Стой! Три года назад с чердака загородного дома девушка выбросилась. Помнишь?

– Дело вела прокуратура, меня даже за ворота не пустили, – быстро ответил Отари.

– Тогда не пустили, сегодня спросят, почему там не был. Иди.

Отари не хотелось рассказывать Гурову о столкновении с начальством. Какой бы полковник ни был, а он его, Отари Антадзе, начальник, их внутренние дела москвича не касаются. Но и промолчать о разговоре Отари не мог, так как полковник сообщил оперативную информацию, которая Гурову была необходима.

В девять часов вечера Гуров сидел на веранде в доме Отари и смотрел, как тот ужинает. Чувствуя, что произошли какие-то неприятности и Отари трудно начать разговор, Гуров спросил:

– Когда время быстрее бежит – когда тебе скучно или весело? Не думал? Я думал и запутался. С одной стороны, если занят, – время бежит. Когда ничего не делаешь, оно еле ползет. Так?

– Ну! – Отари потер макушку, взглянул недоуменно. – Дело известное.

– Уверен? – Гуров хитро улыбнулся. – Мы сегодня с тобой встречаемся третий раз. Утром в гостинице, днем здесь, когда ты обедал, событий много, минут не чувствуешь, а день все не заканчивается, и помнить его будешь долго-долго…

– Верно, – согласился Отари. – Я на происшествие около пяти утра выехал, суток еще не прошло, а кажется, давным-давно это было. Фокус. Ты умный, – Отари взглянул Гурову в глаза. – И очень хитрый. Отвлекаешь, чувствуешь, что я что-то горькое проглотить не могу, хочешь помочь. Ладно, мы мужчины.

Отари, опуская подробности, рассказал о стычке с полковником, о некогда функционировавшем особняке и проходящем сейчас судебном процессе.

Молчали долго, наконец Гуров сказал:

– Это нам не по зубам. Сколько человек идет по делу?

– Восемь. Ими занималась прокуратура и «соседи».

– Безнадежно, нам не разобраться, – Гуров махнул рукой. – Нужны люди, техника и много времени.

– Валюта, золото, камни меня не интересуют, дорогой, – Отари упрямо наклонил голову. – В моем городе хотят убить человека, я, начальник уголовного розыска, совесть иметь должен. Мой начальник полагает, Отари Антадзе на волне перестройки и гласности смелым стал, а я, дорогой, трусом никогда не был. Ты мне не веришь? – большие агатовые глаза Отари смотрели сердито.

– Покушались, скорее всего, на Артеменко. Майя не может быть ни объектом, ни исполнителем, она отпадает совсем. Татьяна, думаю, тоже, женщин в такой истории использовать не будут.

– Какая Татьяна? – удивился Отари. – Загорелая, спортивная девушка, волосы темно-русые?

– Да. Крутится около меня. Хотел выяснить, кто такая, теперь ни к чему. А ты ее знаешь? – Он вспоминал свой последний разговор с Зиничем.

– Знаю, – Отари рассмеялся.

Гуров продолжал рассуждать:

– Толик может быть лишь исполнителем, оказывать давление на твоего начальника он совершенно не способен. Существует фигура в тени. Если это не плод моей разбушевавшейся фантазии, то Зиничем руководят. Именно Зинич сообщил своему шефу о направлении твоей работы. Возможно?

– Только возможно, не больше, – ответил Отари.

– Прикажи за ним присмотреть, Зинич может вывести тебя на фигуранта. А я займусь Кружневым. Он мне в принципе не нравится, но я с ним поработаю. Его якобы видели в два часа ночи у машины?

– Медсестра санатория Вера Матюшева, – улыбнулся Отари. – Уже допрошена.

– Знаешь? – удивился Гуров.

– Я кто? – Отари поднял к лицу толстый палец. – Отари Антадзе! Начальник! Я все знаю. Шучу, дорогой, шучу, не все, далеко не все, кое-что немножко знаю. Валя видела мужчину, похожего на Кружнева, мочился за машиной.

– Из гостиницы не выходят по нужде на улицу.

– И я говорю.

– Ты считаешь, что показания медсестры защищают Кружнева, я предполагаю, что они могут Кружнева полностью изобличить.

– Извини, глупости говоришь, сам сказал, из гостиницы для этого дела на улицу не выходят.

– Не выходят. Следовательно, если докажем, что у машины был Кружнев, то и гайки свинтил Кружнев.

Отари молчал, он просчитывал варианты медленнее Гурова, опаздывал.

– Подожди, Матюшева не говорит определенно. Ты на меня не похож, но многих людей легко с тобой спутать. Кружнев – человек неприметный, среднего роста, худощавый, таких много.

– Попробуй доказать. В случае удачи ты выходишь напрямую, – быстро ответил Гуров.

– Как докажешь? Один свидетель, и тот сомневается, может, Кружнев, а может, и нет.

– Раздели задачу пополам, – Гуров говорил быстро, азартно. – Сначала убедись сам. Если ты лично, майор Антадзе, будешь уверен, что в два часа ночи у «Волги» находился Кружнев, тебе станет легко работать, и ты найдешь доказательства и следователю и суду.

– Как? Как убедиться? – спросил Отари раздраженно.

– Это сделать нетрудно.

– Извини, подполковник, за грубость, ты мой гость, но сейчас ты говоришь неправду.

– Человек, который может оказывать давление на твоего начальника, медсестру и подавно запугает, купит, съест живьем, костей не выплюнет. Ты сказал, Татьяну знаешь, вызови утром, допроси поподробней, когда, где, при каких обстоятельствах конкретно, какими словами медсестра рассказывала о ночной сцене. Сравни показания Татьяны с официальным допросом медсестры.

– Товарищ подполковник!

– Подожди! – перебил Гуров. – Вновь вызови медсестру и передопроси. Если она от своего первого рассказа станет уходить все дальше и дальше, значит, она попала под пресс, на нее давят, и с Кружневым ясно. Возможно, медсестра сегодня вечером уехала к родственникам, тогда ты, майор, на коне. Никого за ней не посылай, выезжай сам, получи подробные официальные показания.

Отари лишь кивал и без зависти и обиды думал, что против Гурова он, майор Антадзе, вроде как второразрядник против мастера, может на равных лишь на ковер выйти да руку пожать.

– Утра я ждать не стану, поеду сейчас, – сказал Отари и пошел к телефону. – Главное – медсестра, остальное подождет.

«Волнуется, – понял Гуров, – и голову мне морочит, сбивает неожиданными вопросами, хочет от меня что-то скрыть».

– Отари! – Гуров вошел в комнату. – Ты чего так торопишься? Утром можно все сделать, сейчас уже одиннадцать.

– Ты сам сказал, девочка может уехать, – Отари прятал глаза, начал без надобности переобуваться.

– Уедет, даст тебе лишний козырь.

– Лев Иванович, ты меня не учи, – рассердился Отари. – Мне могут не сказать, куда она уехала. Девочка вздумает подняться в горы, там есть и ущелья.

– Даже так? – Гуров потер подбородок, вздохнул: – Извини, тебе виднее. Так мне тоже поберечься?

– Тебе дать пистолет?

– А у тебя есть лишний?

– Слушай, Лев Иванович, ты мне в душу не лезь, – Отари услышал стук мотора приближающейся машины. – Так дать?

– Спасибо, я оружия не люблю.

В ресторане оркестранты начали неторопливо собирать инструменты, что означало, без наличных они больше играть не станут. Кто-то из посетителей, видимо, завсегдатай, махнул рукой.

– По просьбе наших дорогих гостей… – слащаво улыбаясь, прошептал саксофонист.

Компания занимала все тот же столик, Гуров молча поклонился, перекричать музыку не представлялось возможным. Артеменко наклонился и в самое ухо прокричал:

– Горячее? Иначе кухня закроется!

Гуров кивнул, отстранил руку Кружнева, пытавшегося налить ему коньяку, выпил минеральной и занялся салатом. Толик танцевал с Майей, Артеменко холодно, как всегда безразлично, смотрел в зал, Таня о чем-то переговаривалась с Кружневым, который казался пьяным.

«Я нормальный человек, не ханжа, не моралист, – рассуждал Гуров, наблюдая за окружающими, – не считаю ресторан притоном, отрыжкой чуждого нам мира, но ведь скучно же, однообразно, здесь можно свихнуться от тоски».

Оркестр взял тайм-аут, наступившая было тишина заполнилась ровным шумом зала, прерываемая пьяными выкриками.

– Надо шевелить мозгами, – сказал Артеменко, – и как-то разнообразить наше времяпрепровождение, иначе мы покроемся волосами и отрастим хвосты.

К столу вернулись Майя и Толик. Майя обняла Гурова и громко сказала:

– Где ты шлялся? Такие женщины пропадают, – от нее пахло коньяком. – Ты, Лева, законченный эгоист.

– Может, вам все надоело, скучно, а мне так распрекрасно! – Кружнев поднял бокал. – У вас – будни, а у нас – праздник!

– Мы, Николай Второй, – усмехнулся Артеменко, увидел кого-то у входных дверей, хлопнул Кружнева по плечу. – На выход, тебя Дульсинея кличет.

– Да! – Кружнев допил бокал и поднялся. – Никитович, расплатись за меня. – Он пошел к дверям.

«Кажется, – глядя ему вслед, подумал Гуров, – он не так пьян, как изображает», – а вслух спросил:

– Куда он заторопился, кто его кличет!

– Лева, ты приехал из Могилева! – Майя не актерствовала, была пьяна. – У Ленечки жуткий роман с горничной второго этажа. Знают все, объявляли по радио. Стихи слагают. Лева, все утки парами… – она махнула рукой. – Только ты один.

Казалось, Таня не слушает, однако громко ответила:

– Мы с Толиком – друзья с детства, а влюблена я в Льва Ивановича. А он на меня – ноль внимания! – она обняла Толика за шею и шепнула: – Ты лишь пикнешь, я из тебя клоуна сделаю. Ты Отари Георгиевича не забыл?

– Татьяна, я в твои дела никогда, – Толик галантно поцеловал ей руку и добавил: – Желания женщины – закон!

– Где нахватался! – рассмеялась Майя. – Сенека.

Официантка принесла цыпленка. Гуров отложил бесполезный нож и взялся за цыпленка руками.

Артеменко с Майей поднялись на этаж, а Таня, Гуров и Толик вышли на улицу.

– Разрешите вас проводить? – спросил Гуров.

– Это после моего объяснения в любви? – Таня взяла Толика под руку. – Лев Иванович, я девушка строгих правил. За мной следует ухаживать с утра.

– Извини, старик. – Толик пожал мощными плечами.

Открывая дверь своего номера, Гуров услышал телефонный звонок, вбежал и снял трубку.

– Гуров!

– Ты в служебном кабинете? – скрывая волнение, спросил Отари. – Второй час, я уже ехать к тебе собрался.

– Девушка не ушла в горы, не сорвалась в ущелье, но, к сожалению, не помнит, как выглядел мужчина, которого она видела ночью, – сказал Гуров, – так?

– Хуже, – ответил Отари. – Она абсолютно уверена, что ночью видела мужчину высокого и полного.

– Прекрасно. Раз Кружнев небольшого роста и худощавый, значит, она видела высокого и полного. Великолепно! А как она тебе объясняет свой первый разговор с Татьяной?

– Говорит, напутала Таня, сплетница.

– Давай вздремнем, утром начнем думать. Спокойной ночи. – Гуров положил трубку.

Он знал, что заснуть не удастся, и не принуждал себя. Любые логические построения не математическая формула, возможны ошибки, причем грубейшие. Когда собственной логикой подменяешь логику совершенно отличного от тебя человека. Особенно такое случается при попытке моделировать поведение женщин. «Я считаю, – думал Гуров, – что медсестра изменила свои показания под чьим-то давлением. А если неверно было ее первое заявление? Сказала и сказала, а сейчас испугалась. А если сболтнула Татьяна! Нет, Татьяна болтать не станет, она способна сказать неправду умышленно, преследуя определенные цели. Жаль, не удалось ее проводить. А почему она отказалась? Толика она не стесняется, значит, существует иная причина. Какая? Но оставим. Вернемся к Кружневу. Кружнев, Кружнев… Что-то я в тебе не разберусь. Хватаю, удержать не удается…» Гуров заснул.

Утром в гостинице появились Отари и следователь, расположились в кабинете директора, пригласили Кружнева.

Директор был в отпуске, кабинет пустовал. Отари, решив проводить допросы в гостинице, стремился создать ситуацию, которая позволяла бы заинтересованным лицам быть все время в курсе происходящего. Это вызовет толки, обсуждения, и, возможно Гуров сумеет получить дополнительную информацию.

– Здравствуйте, Леонид Тимофеевич, – сказал Отари. – Садитесь пожалуйста, мы вынуждены вас официально допросить.

Следователь знал о негативном отношении полковника к пустяковому делу и выполнял свои обязанности формально, полагая, что майор Антадзе выслуживается перед москвичом.

– Кружнев Леонид Тимофеевич, – следователь быстро заполнил страницу со всеми анкетными данными Кружнева. Предупредил об ответственности за дачу ложных показаний, попросил подписать, задал вопрос:

– Расскажите, пожалуйста, где вы находились и чем занимались с двадцати трех часов восьмого марта до восьми часов девятого марта этого года?

Сегодня Кружнев не походил на съежившегося несчастного человека, смущенная улыбка с лица исчезла, он сидел, гордо подняв голову, сжав тонкие сухие губы и, хотя вопросы задавал следователь, смотрел на Отари прямо и неприязненно.

– Я не буду отвечать на ваш вопрос.

– За отказ от дачи показаний вы будете привлечены к уголовной ответственности, – сказал следователь.

– Это ваша работа, привлекайте.

– И привлечем, – неуверенно произнес следователь и покосился на Отари, давая понять, что пора вмешаться, иначе допрос, и без того бессмысленный, окончательно зайдет в тупик.

Прямая атака, предпринятая майором Антадзе, была вызвана следующими обстоятельствами. В семь утра к дежурному по отделению пришли две женщины и потребовали встречи с самым большим милицейским начальником.

Через полчаса Екатерина Иванова и Вера Матюшева, перебивая друг друга, признавались майору Антадзе в своих грехах. Иванова работала горничной в «Приморской», а ее подруга Матюшева медсестрой в ближайшем санатории. Именно у Матюшевой майор был накануне вечером.

Если убрать восклицания, междометия и сетования на судьбу, то история, которую они поведали Антадзе, оказалась довольно простой, у Кати Ивановой с Леонидом Кружневым роман, не курортная интрижка, а настоящая любовь и планы на совместную жизнь. Начальство в любовь не верит, за связь горничной с постояльцем может выгнать с работы, потому любовь тщательно скрывали. Ту проклятую ночь Кружнев провел у Ивановой, и она клянется здоровьем сына, что Леня как пришел после одиннадцати, так до утра и не выходил. Однокомнатная квартира Ивановой находится во флигеле гостиницы, пятилетний сын Колька сейчас у бабушки.

Вера Матюшева живет при санатории в одной комнате с двумя подругами. У Веры есть жених, свадьба через месяц, вечером восьмого девушка с парнем загуляли, на дворе непогода, укрыться негде, и они решили зайти к Ивановой согреться. Но Иванова их в дом не пустила, и они допивали бутылку сухого под «грибком» неподалеку. Именно тогда Матюшева и увидела мужчину, который подошел к «Волге» по нужде. Зная, кто ночует у подруги, Матюшева и решила, что это Кружнев. Со зла, что Екатерина не пустила в дом, а на улице мокро и холодрыга, Вера трепанула про бухгалтера. Тут пошло-поехало, Матюшеву вызвали, потом товарищ майор сам приехал, она, Вера Матюшева, испугалась, что наклепала на невинного человека и счастье Екатерины нарушила, и бросилась к подруге.

Отари выслушал девушек, не перебивая, вспомнил логические построения Гурова, его опасения, что неизвестные черные силы могут убрать опасную свидетельницу, и злорадствовал. Ну, он лишь провинциальный второразрядник, а ты, столичный мастер, чего нагородил? «Попала под пресс, съедят, костей не выплюнут!» Отари совершенно не к месту рассмеялся. Девушки сразу замолчали, глядели испуганно.

– Спасибо, красавицы, за доверие, – сказал он. – Разговор останется между нами, трудитесь, любитесь, рожайте детей, в общем, живите. И меньше болтайте, – закончил Отари сурово, встал, давая понять, что разговор окончен.

– Вы Леню не трогайте, он хороший, – сказала на прощание Катя Иванова.

Сначала Отари хотел позвонить Гурову, затем решил самолюбие товарища поберечь, Кружнева официально допросить. Ведь кто-то гайки открутил, факт, так пусть преступник узнает, что его видели. Может, начнет дергаться, глупостей наделает.

Кружнев, выпятив острый подбородок, смотрел на Отари воинственно. «Сильный мужчина, – уважительно подумал Отари. – Не хочет женщину пачкать».

– Почему вы не хотите ответить на простой вопрос? – миролюбиво спросил Отари.

– Не вижу смысла.

– Раз спрашиваем, значит, смысл есть, – вспылил следователь.

– Подожди, Степан Прокофьевич, – сказал Отари. – Товарищ не понимает, надо объяснить. Вы знаете, Леонид Тимофеевич, в ту ночь угнали от гостиницы машину. Она сорвалась в ущелье и разбилась. Эксперты утверждают, что крепежные гайки правого переднего колеса «Волги» были свинчены. Вы не знаете, кто их открутил?

– Не знаю. – Кружнев удивился откровенности милиционера.

Следователь взглянул на майора, как на тяжелобольного, и решил о «заболевании» Антадзе доложить полковнику.

– И мы не знаем, – тяжело вздохнул Отари. – Вас видели той ночью у машины.

Откровенность майора преследовала две цели, дать пищу для разговоров, напугать преступника и выяснить, до каких пор станет молчать Кружнев.

– Глупости, – Кружнев сухо рассмеялся. – Я спал в своем номере и на улицу не выходил.

– Кто может подтвердить? – спросил следователь.

– Одеяло и подушка.

– Подпишите протокол. Вы свободны, – сказал Отари. – Попросите сюда ваших приятелей Степанову и Артеменко.

– Вы что делаете, товарищ майор? – спросил следователь, когда Кружнев вышел. – Теперь о ваших предположениях заговорит вся гостиница.

– Говорить станет не вся гостиница, а пять человек, которые и так суть дела знают либо догадываются.

Майю и Артеменко допросили. Эти двое дали одинаковые показания: восьмого после ужина в ресторане ночевали в номере Артеменко и утром поднялись вместе, когда их разбудил телефонный звонок. Формально алиби у них существовало.

Под предлогом допроса пригласили в кабинет и Гурова. Он просмотрел протоколы и сказал следователю:

– Плохо работаете, капитан. Если вы не принимаете версию всерьез, не соглашаетесь с начальством, – подайте рапорт, устранитесь от ведения дела.

– Гражданин Гуров.

– Не будем препираться, капитан, – перебил Гуров. – Я высказал личную точку зрения, вам только кажется, что Москва далеко, а вы здесь большой начальник. – И голос его звучал так неприязненно, что следователь замолчал. – Если у вас есть свободное время, выясните, пожалуйста, у гражданина Зинича, когда он вечером восьмого заменил на «Волге» колесо, кто запер багажник на ключ. И место нахождения Зинича в ночь с восьмого на девятое.

Капитан покраснел, собрал документы, кивнул майору Антадзе и вышел.

– Почему раньше не сказал? – Отари тоже смутился. – Это и моя ошибка.

Гуров решил отвлечь приятеля и сказал:

– Все не мог понять, что меня так в Кружневе настораживает. Такой несчастненький, забитый, самоунижается, заискивает. На самом деле – сильный, тренированный мужик и с женщинами, как выяснилось, ловок. Если бы Кружнев действительно хотел скрыть свои физические возможности, он никогда не помог бы твоему шоферу, не отворачивал зажатые до предела гайки. Кружнев не мистифицирует окружающих, он в разладе сам с собой, действует импульсивно. Я ехал, как паровоз, куда рельсы ведут, и уперся в тупик. Кружнев первым привлек внимание, я бросился на дешевую приманку.

Зазвонил телефон. Отари помедлил и снял трубку.

– Слушаю, – он долго молчал, поблагодарил, сказал, что едет, положил трубку. – На имя подполковника Гурова из Москвы передали материал, почему-то поставили гриф «Секретно. Лично».

Режиссер-постановщик

Сегодня Юрию Петровичу исполнилось шестьдесят четыре года. Известно, возраст человека определяет не количество прожитых лет, а его самочувствие и мироощущение. Здоровьем он отличался отменным, его наблюдал личный врач, должность и звания которого умещались на визитной карточке в три строки. Он небрежно брал пятьдесят рублей за визит, изрекая: «Медицина у нас бесплатная, но лечиться даром, это даром лечиться. Вам, батенька, я практически пока не нужен, но душевное спокойствие денежными знаками не измеришь».

Шестидесятилетие Юрий Петрович отмечал в загородной резиденции под Таллинном, в кругу людей светских, не деловых, гуляли красиво, пристойно. Юбиляр был представлен гостям как лицо, причастное к отечественным успехам в космосе. Костюм, сшитый у лучшего модельера, сидел на Юрии Петровиче безукоризненно, благородная седина лишь подчеркивала моложавость загорелого лица. Загар был естественный, не паршивый кварц, солнце ласкало его ранней весной в горах, осенью на Черноморском побережье.

А сегодня Юрий Петрович находился хоть и у Черного моря, но не развлекался, а работал, пытаясь вырваться из капкана, готового захлопнуться в любую минуту. Чужие документы, поношенный костюм, парик, нарисованная татуировка на кисти руки, ненужные очки и палка, выработанная привычка сутулиться и шаркать растоптанными ботинками, изменили Юрия Петровича не только внешне, но и внутренне. Он хуже себя чувствовал, плохо спал, по утрам разминал ступни, которые начали отекать, появилась головная боль.

Он был вынужден прибегнуть к маскараду, встречаясь с Толиком Зиничем, чтобы в случае задержания парня милиция разыскивала человека из другой социальной среды.

В этот пасмурный дождливый день, всего в нескольких кварталах от гостиницы «Приморская», Юрий Петрович пил горячий чай с медом и писал фамилии. Артеменко, Кружнев, Зинич. Поставил знак вопроса, задумался и дописал: девушки, москвич. Присутствие в гостинице подполковника из МУРа беспокоило Юрия Петровича, но отказаться от задуманного уже не было возможности. Если не хватает денег, их всегда можно взять взаймы, но времени никто не одолжит ни дня, ни часа. Юрий Петрович находился в жесточайшем цейтноте.

Родился он в двадцать четвертом в Москве. Отец погиб в сорок первом, через год Юрий ушел на фронт, мать с тех пор не видел, даже не узнал обстоятельства ее смерти.

Служил Юрий по хозяйственной части, был исполнительным служакой, с начальством ладил. Его сверстники совершали подвиги, мерзли в окопах, умирали, становились героями, а он просто служил, разве что был одет в военную форму, писал каллиграфическим почерком хозяйственные ведомости, принимал, отпускал товар.

Начальство его ценило. Бытовала шутка, что Юрка Лебедев так быстро считает, пишет столь безукоризненно, что зам по тылу не обменяет его на целый хозвзвод.

В Москву он вернулся летом сорок пятого, особых ценностей не привез, но и не с пустыми руками прибыл, все-таки сопровождал вагон с личным имуществом генерала.

Юрий Петрович свою деятельность никогда за воровство не считал. Прямым воровством никогда и не занимался, чужого, тем более государственного, имущества не брал, в закрома не тащил. Он обладал талантом посредника.

И если начинал Лебедев с обмена муки и картошки на чулки и отрез габардина, то через двадцать лет помогал получать взамен квартир, машин, дачных участков дипломы, звания и повышения по службе. Юрий Петрович и себя не обошел, приобрел диплом о высшем образовании, медали Великой Отечественной войны у него были настоящие, анкета выглядела безупречно.

Очень быстро он сообразил, что главная ценность в жизни не деньги, брильянты и золото, а человек. Преданный, а главное, управляемый. И Юрий Петрович, словно талантливый селекционер, выращивал и, как фанатик-нумизмат, коллекционировал нужных ему людей. Он обладал незаурядными способностями психолога, тактика и стратега.

Вербовал людей, играя не только на их слабостях и страстях, но и на сильных чертах характера, на искренних и честных увлечениях. Он слыл, да и являлся на самом деле, человеком слова, и, если считал людей перспективными, помогал им бескорыстно. Правда, без принуждения и шантажа тоже не обходилось, ведь жизнь – штука сложная, противоречивая.

Он, конечно, работал. Не часто, но систематически менял вывески. Всегда числился у кого-то замом по хозяйственной или административной части.

Деньги, как таковые, не интересовали Юрия Петровича уже давно. Как магнат в капиталистическом обществе сражался не за лишний миллион, а за власть, за укрепление завоеванного и за расширение сферы влияния.

Юрий Петрович не женился, девушки появлялись, исчезали; в личной жизни был нетребователен, удобная, отнюдь не шикарная, двухкомнатная квартира, «Жигули», никаких дач, тем более вилл на побережье. Работал по пятнадцать-восемнадцать часов в сутки. Ради чего он поднимался ежедневно, не исключая субботу и воскресенье, около семи, ложился после полуночи?

Юрия Петровича сжигала жажда власти. Ему не требовалось признания, удовлетворяла уверенность, что он «может». Может наградить и наказать, помочь и отвернуться. И это делало его счастливым. Преступления и безнаказанность определенной категории власть имущих породили в нем, «сером кардинале», уверенность, что он принадлежит к категории неприкасаемых.

И вдруг все кончилось. Сначала он отнесся к перестройке и гласности насмешливо. Ну, еще одна кампания, ну, пошумят, повоинствуют и успокоятся. Когда начались судебные процессы и на газетных полосах замелькали знакомые имена, он насторожился. Еще теплилась надежда, выпустят лишнюю кровь и тут же перетянут вену потуже, наложат повязку, залечат. Потом понял, надо уходить; кто не успел, тот пропал. Вскоре донеслась весть, что арестован человек – крупный функционер, который лично скупал у него антиквариат и валюту.

Два месяца Юрий Петрович конструировал, строил планы, но решения не находил. Перевалить через Урал и податься в нелегалы? Оформиться туристом и остаться в капстране? Пустому туда ехать – безумие, а везти валюту и камни – риск не меньший, чем сидеть дома и ждать. В эти дни он проклял перестройщиков, обвиняя их во всех смертных грехах. В цивилизованном мире не начинают бомбежку без объявления войны.

«Так нельзя, – думал он, – это безнравственно, надо предупреждать». Он не лукавил, не лицемерил, был в своем гневе совершенно искренен.

Товарищи с холодными глазами и бесстрастными лицами, именно такими представлял он страшных гостей из милиции, не появлялись. Значит, южанин молчит, ему невыгодно говорить. Незваный гость появился под вечер, один, и понятых не приглашал, и лицо у него было не бесстрастное, а обиженное. Верительных грамот Юрий Петрович у него не спрашивал, даже имени не узнал, ни к чему, по нескольким фразам понял безошибочно – гость в курсе дел.

Новости тот сообщил удручающие: у южанина конфисковали все имущество, семья осталась без средств к существованию, а работать никто не умеет, да никогда и не пробовали. Сам герой о длине срока уже не думал, боролся за жизнь. Юрия Петровича пока не назвал, но за свое молчание просит многое. Гость употребил именно это слово «просит» – и посмотрел на хозяина так грустно, что стало ясно: он в случае невыполнения просьбы никакой ответственности не несет.

Во-первых, передать семье пятьсот тысяч, чтобы не померли с голода. Юрий Петрович отдал бы миллион, только бы не существовало во-вторых. Но оно существовало. Необходимо ликвидировать Володю Артеменко и некоего Толика Зинича, так как в случае их ареста южанину высшей меры не избежать. Основной эпизод обвинения – пока не доказали – шкатулка с иностранной валютой и брильянтами. Она найдена в подвале, и арестованный божится, что ничего оней не знал, не ведал и понятия не имел. На шкатулке обнаружены отпечатки пальцев. Один из сотрудников следствия сообщил, что шкатулку держали в руках несколько лиц. Если их выявят и они дадут показания, что шкатулка принадлежит арестованному, круг замкнется.

Артеменко действительно в свое время передавал злосчастную шкатулку по назначению, уж кто-кто, а Юрий Петрович об этом знал. Каким образом ларчик попал потом в руки Зинича, Юрия Петровича не интересовало, эту фигуру высчитали другие. А вот ликвидацию пытаются взвалить на его плечи.

– Я подобными делами не занимаюсь, – выслушав повествование, ответил Юрий Петрович. – Деньги семье, конечно, дам, остальное не мое.

Гость согласно кивнул, приложил к глазам платок, затем вытер им руки.

– Мой друг вас любит, как брата, и не хочет видеть рядом в зале суда.

И вот сегодня он отмечает день рождения один, с рисованной татуировкой на руке в паричке и с палочкой – дешевый маскарад, но куда денешься. Все он просчитал и организовал. Убить Артеменко и Зинича трудно, но возможно. Так надо же было здесь появиться парню из МУРа! Дьявол его принес к Черному морю в такую непогоду. Эти нищие борцы за идею не могут отдыхать, как люди, в бархатный сезон, ищут трудностей.

Именинник допил сладкий чай, тяжело заворочался в кресле, вздохнул. Удалось организовать звонок начальнику местной милиции, он из старой гвардии, ему есть что вспомнить. Но милиционер мечтает сегодня только бы унести свою старую шкуру на пенсию, обещал лишь посильную помощь. Посмел бы он так ответить вчера!

Кто мог предположить, что мир перевернется? Кого они судят и как смеют? Безобразие. Этих огнеметчиков самих судить следует. Вчера жили по одним правилам, сегодня по другим. Неизвестно, до чего докатиться можно, до действительного равенства. Полный абсурд, люди не равны, и все об этом знают.

Юрий Петрович свою линию поведения определил правильно. Главное – убрать из гостиницы московского сыщика. Через час полетела телеграмма «Москва, Петровка 38 Управление кадров. Находясь в отпуске Лев Иванович Гуров получил подарок десять тысяч. Иванов».

Очень довольный собой, Юрий Петрович решил загулять, как-никак праздник. Зашел в скромный ресторанчик, попросил коньяк. Меры по борьбе с пьянством усилили, но деньги не отменили, и, несмотря на ранний час, коньяк подали, правда, в стакане, с прозрачной долькой лимона и ложечкой, да какое это имеет значение. Юрий Петрович маленькими глоточками прихлебывал «чай» и вспоминал одну мудрость. «Лучше прятаться в тени, чем греться у костра».

Он взглянул на часы и неторопливо отправился на встречу с Толиком Зиничем. Уныло моросил дождь. Юрий Петрович представил себе пустынную аллею, две одинокие фигуры на мокрой лавочке и поежился. Что двум мужчинам делать под дождем? Они будут смотреться со стороны как заговорщики. Он решил изменить маршрут и перехватить Толика у санатория.

Невысокий, ссутулившийся, опираясь на толстую палку, под большим черным зонтом, он походил на гриб. Брел по мелким рябым лужам, смотрел на раскисшие хлюпающие ботинки и, свернув за угол, налетел на какого-то человека.

– Отец, в такую погоду дома надо сидеть, чай пить! – произнес голос с сильным грузинским акцентом.

Юрий Петрович головы не поднял, смотрел на ноги незнакомца. «Ботинки форменные, а брюки штатские», – безразлично подумал он и остановился. Надо взглянуть на парня, но оборачиваться не хотелось, и Юрий Петрович свернул во двор, встал за дощатым забором у щели.

Парень был явно из местных, мусолил намокшую сигарету, болтался без дела, поглядывал в сторону санатория, где работал Зинич.

Толик появился через несколько минут, прыгая через лужи, поднимая фонтаны брызг, побежал в сторону аллеи, где была назначена встреча. Парень в милицейских ботинках, подняв воротничок нейлоновой куртки, затрусил следом. Юрий Петрович не знал, радоваться ему или огорчаться. С одной стороны, что за физкультурником наблюдают – факт пренеприятный, даже пугающий, с другой – сам Юрий Петрович на глаза милиции не попал, и это прекрасно.

Вновь открывшиеся обстоятельства

– Отари, тебе необходимо переходить в наступление, – сказал Гуров. – Тактика выжидания в лучшем случае не дает никаких результатов, в худшем, ты выедешь со следователем прокуратуры на осмотр трупа.

Гуров закрыл папку с материалами.

– Кружнев как центральная фигура отпал. Где сейчас Зинич?

Промокший, изрядно замерзший оперативник, казалось, стоял под дверью.

– Разрешите, товарищ майор? – он перешагнул порог.

– Заходи, Рамиз, – Отари сдернул с подчиненного липкую куртку. – Сейчас чай попрошу.

Худой, загорелый оперативник вытерся брошенным ему Отари полотенцем, вытянулся и доложил:

– Ночью объект из дома не выходил. В восемь утра он явился в санаторий. Как вы приказали, я туда не пошел. В одиннадцать часов восемь минут объект вышел из санатория, тридцать четыре минуты ходил по городу, ни с кем в контакты не вступал и вернулся в свой дом. Меня сменил лейтенант Топадзе.

«Я опять ошибся, – подумал Гуров, – Зинич тоже пустышка, и я его выдумал. Будь у него хозяин, встреча бы обязательно состоялась и именно сегодня утром».

Из дежурной части принесли чай, Отари поставил на стол тарелку с сухим виноградом и спросил:

– Тридцать четыре минуты гулял по городу? В такую погоду? Где гулял?

– В приморской аллее, – оперативник прихлебывал горячий чай. – В один конец прошел, постоял, в другой конец прошел, снова постоял. Мне кажется, ждал или искал кого-то, но никто не пришел. Клянусь, ни одной души. Погода!

– А тебя засечь не могли? – спросил Отари.

– Товарищ майор! Обижаете! Тофика Кудашвили знаете?

Гуров был убежден, если встреча должна была состояться, то оперативника засекли перед самым выходом Зинича. Физкультурник ничего не заметил, иначе не болтался бы под дождем. Кто увидел оперативника и когда?

Товарищи по работе, особенно подчиненные, знали о манере Гурова расспрашивать до бесконечности. Многих людей он довел своей занудливостью и повторами одних и тех же вопросов чуть не до истерики.

Через полчаса Отари решил, что его московский друг над бедным парнем просто издевается.

– Машина проехала в эту сторону? – Гуров провел пальцем по чертежу.

– Я уже говорил, товарищ…

– А ты повтори, – Гуров обнял парня за худые плечи. – Повторение – мать учения. Значит, проехало такси, не останавливалось, огонек горел?

– Горел, – обречено согласился Рамиз.

– Огонек горел, а на заднем сиденье мог находиться пассажир?

– Не было пассажира, – парень взглянул на Отари, но тот отвернулся.

– На улице дождь, стекла мокрые, в машине темно. Почему ты уверен, что в такси никого не было?

Оперативник вырвался из-под руки Гурова, вскочил:

– Зачем из меня душу вынимать? Из моей души преступника не сделать, да?

Гуров жестом остановил пытавшегося вмешаться Отари, на оперативника взглянул строго:

– Здесь не театр. Сядь на место.

– Не сяду, – Рамиз опустил голову.

– Сядешь, – миролюбиво сказал Гуров. – Ты сказал, что такси проехало в десять тридцать. А объект, – повторяя выражение молодого оперативника, он улыбнулся, – вышел в одиннадцать ноль восемь, у нас остается почти сорок минут. За такое время бог знает что могло произойти.

Гуров подмигнул Отари и, передразнивая его, махнул расслабленной рукой перед лицом.

– Ва! Сорок минут! Давай рассказывай, дорогой!

– Ничего не произошло, – Рамиз тоже махнул рукой, но все-таки сел рядом.

– Да нет, произошло, ты только внимания не обратил, – Гуров вновь обнял парня за плечи. – Я тебя немножко рассержу, ты все вспомнишь.

Гуров не раскрывал секрета своих занудных и бесконечных бесед. Он добивался не подробностей и воссоздания зачастую совершенно ненужной обстановки, стремился довести собеседника до такого нервного возбуждения, чтобы он мог вспомнить каждую секунду исследуемого времени.

Оперативник устал, и опытный сыщик это отлично видел. Худой парень еще больше осунулся, на виске у него пульсировала жилка, как бы подавая сигнал тревоги. Но Гуров неустанно двигался к своей цели, и Отари перестал на друга злиться, начал слушать с интересом.

Час назад лейтенант категорически утверждал, что с десяти до одиннадцати на улице не было ни души, а теперь выяснилось, что проехало три машины и велосипедист, прошел почтальон, пробежали две девушки из санатория и проковылял какой-то старик под огромным черным зонтом.

Гуров тоже устал и вытер лицо ладонью.

– Зонт был большой?

– Большой, – лейтенант вздохнул.

– И лица ты этого человека не видел?

– Не видел.

– А почему ты решил, что это старик?

– Сутулый, шаркает.

– Значит, ты его ноги видел, а лицо нет?

– Так точно.

– А он твои ноги, значит, тоже мог видеть, – Гуров отметил форменные ботинки оперуполномоченного, как только тот вошел.

– Мог и видеть.

– А куда старик пошел, вниз по переулку? – Гуров провел пальцем по чертежу.

– Нет, в этот дом зашел, – Рамиз ткнул пальцем в нарисованный им план.

– В дом или во двор?

– Сначала за забор, а потом во двор.

– Значит, ты видел, как человек вошел во двор, входил он в дом или нет, ты видеть не мог. Так?

Отари вскочил, пробежался по кабинету. Гуров тяжело вздохнул и тоже встал.

– Поехали, взглянем на место.

Щель в заборе нашли сразу, следы в раскисшей земле ничего дать не могли.

– Идите в дом, лейтенант, ищите своего старика с большим черным зонтом, – Гуров перешел на «вы» и смотреть в лицо оперативника перестал.

– Я его убью, – сказал Отари, – или он приведет мне этого старика.

– Никого он не приведет, – перебил Гуров. – У человека был складной, скорее всего японский, зонт. Курортники здесь не живут, местные с такими зонтами не ходят. Он постоял здесь. Увидел, как прошел Зинич, как двинулся следом твой парень, и пошел в другую сторону.

Конечно, никакого старика с зонтом в доме не оказалось. Гуров, чтобы как-то смягчить ситуацию, напросился к Отари в гости. Майор всю дорогу молчал. Накрывал на стол, готовил еду, делал кофе, тоже молчал, поставил перед Гуровым тарелку с горячей картошкой и овощами, сел за стол.

Лицо у майора было как у ребенка, которого поставили в угол.

– Я говорил, – Гуров ел, обжигаясь, – предположений у нас много, фактов мало, сегодня очень серьезный факт прибавился. Человек ниоткуда взяться не может и исчезнуть в никуда не может. Утром этот человек был лишь плодом нашей фантазии.

– Твоей фантазии, – поправил Отари. – Я тебе не верил.

– Сейчас мы имеем реальную фигуру. Вяжется цепь: особняк, Зинич, неизвестный, звонок твоему начальству. Значит, мы ничего не придумываем, мы пока не можем что-либо доказать.

– Ты говорил, надо переходить в наступление. На кого наступать?

– Розыскник идет по следу, – ответил Гуров. – Такая наша профессия. Сейчас необходимо определить, куда направляется преступник, и встать на пути. Выжидая, мы можем наткнуться на труп.

Отари долго молчал.

– Я не знаю, за кем бегу, как могу пересечь дорогу?

– Необходимо найти человека с зонтом.

– Смеешься? Как русские говорят? Иголка в стоге сена?

– Для розыскников это плохой пример. Надо, и я найду иголку в стоге сена. Нужны люди, которые не боятся работать и уколоться, перебирая стог руками, иголка никуда не денется, она стальная и острая.

– Кого искать? Где? Ты фанатик! Я много спрашиваю, мало предлагаю. Слушай меня. В республике идет следствие по делу наших бывших «князей». Они у нас жили, отдыхали, безобразничали. Верно? – Отари пожал широкими плечами. – Видно в твоей гостинице живет свидетель, которого он боится. Этому, с зонтом, сказали, убери свидетеля, он людям спать мешает. Человек себя любит, руки пачкать не хочет, боится. Правильно рассуждаю, а? Пусть они убивают друг друга, нам меньше работы.

«Что я здесь делаю? – думал Гуров. – Не Москва, здесь свои обычаи… Вчера майор Антадзе говорил, что он начальник уголовного розыска и обязан. Сегодня передумал. Какое мне дело? Ну, не получился отпуск, улечу в Москву, пойду с женой в планетарий».

– Слушай, – сказал Отари, – а если дать в прокуратуру телеграмму с указанием примет Зинича и Артеменко и спросить, не разыскивается ли такой человек?

– А что сделает с тобой за это начальство?

– Слушай, моя шкура, моя забота! – вспылил Отари.

– Как говорит мой любимый начальник: прыгай, здесь неглубоко. Подойдем к вопросу с другой стороны. Необходимо найти человека с зонтом.

– Ты уже подходил с другой стороны, – угрюмо ответил Отари. – Я могу дать телефонограмму, взять людей из других служб я не могу.

– Десять человек у тебя есть, розыскники подчиняются тебе непосредственно, – начал Гуров. – Конечно, нужно человек сто, но когда нет гербовой бумаги, пишут на простой. Я, фантазируя, могу и ошибиться, но работу надо выполнить. Запоминай. Москвич, лет шестидесяти, одинокий, живет не в гостинице и не в пансионате, снимает либо комнату с отдельным входом, либо, скорее всего, изолированную квартиру. Приехал в город в одно время с Артеменко, днем раньше или позже. Живет под легендой человека, приехавшего с Дальнего Востока или Севера, возможно, выдает себя за золотоискателя. Среднего роста, среднего телосложения, возможно, носит дымчатые очки и золотой перстень. Квартира находится от «Приморской» в трех – десяти кварталах. Ищите.

– Откуда все придумал?

– Долго объяснять, это моя кухня. С Зиничем москвич контакт прервал, из города не уехал, будет искать связи с Артеменко. Надо узнать у администратора, интересовался ли кто, в каком номере живет Артеменко и номером его телефона.

Гуров встал, пошел с веранды, остановился, взглянул на Отари.

– Быстро – хорошо не бывает, – и я упустил: он должен где-то есть и пить. Пошли двух человек в кафе и рестораны. Их в данном районе не так много…

Дождь иссяк, его сменил холодный ветер. Гуров застегнул куртку, сунул руки в карманы. «Отари обиделся, ну и пусть, отойдет, не красная девица», – рассуждал он, направляясь к центру. И увидел Таню, которая в плаще с капюшоном, с гвоздиками в руках шла по другой стороне улицы. «Вот напасть, – подумал Гуров, – этой девчонке вообще нет места в моей схеме».

На главной улице было немноголюдно. Гуров пошел быстрее, Таня не отставала. Он зашел в книжный магазин, взглянул на противоположную сторону через витрину, – девушка стояла у телефона-автомата. Неужели она следит за ним? Тоже Пинкертон нашелся в ярко-голубом плаще и с красными гвоздиками в руках! Флаг бы еще взяла, а лучше транспарант.

Гуров пересек улицу, подошел к Тане, спросил:

– Вы звонить?

– Нет, жду, пока вы выйдете из магазина, – без тени смущения ответила девушка. – Десять минут иду за вами по улице, думаю, соизволит заметить или не соизволит?

– Если хотите чтобы вас видели, держитесь не за спиной, а перед глазами, – без всякого юмора сказал Гуров. – Проще и быстрее.

– Скучный вы, Лев Иванович. Ну, чего мы стоим? Вам звонить некуда, мне не надо, пригласите на чашку кофе.

– Приглашаю. – Гуров взял девушку под руку и случайно зацепил сумочку. Она оказалась неестественно тяжелой.

Таня заметила взгляд Гурова, щелкнула замочком:

– Не пистолет, бутылка.

– Уверен, с минеральной водой. – «Нет, не проста девушка, – подумал Гуров. – Сумочку открыть-то открыла, а содержимое прикрыто носовым платком. И почему тебе пришла мысль об оружии? И „пистолет“ – не женское слово»…

Однажды Артеменко вышел из «Националя» с приятелем, и тот, указав на высокого парня в нейлоновой куртке, который стоял на улице Горького и кого-то ждал, спросил:

– Как ты думаешь кто этот молодой мужик?

– Я не гадалка, – Артеменко взглянул на мужчину безразлично, отметил скромную курточку, непритязательный шарф, туфли нефирменные. – Денег и вкуса у него точно нет.

– Но с головой все в порядке, – рассмеялся приятель. – Подполковник из МУРа, один из лучших сыщиков современности. Последнее, конечно, треп, но на прошлой неделе он выступал в университете. Мы были поражены его отличной реакцией, чувством юмора. Нашего записного острослова подрезал влет, мы обхохотались.

Увидев Гурова в гостинице, Артеменко узнал его сразу и решил познакомиться. Скука, а тут интересный человек. И потом вообще смешно, он, Артеменко, и подполковник милиции за одним столом сидят и пьют, гуляют по набережной, философствуют о добре и зле. При ближайшем знакомстве милиционер разочаровал: неглупый, но вялый, рассеянный, как говорится, человек без изюминки. Молодой, уже подполковник, а волевого напора не чувствуется, предложи ему сидеть – сядет, позови гулять – пойдет, все ему безразлично. Мужики на Майю реагируют остро, а он ухаживает, улыбается, слова говорит – и все без души и азарта, будто по обязанности.

Когда произошла история с угоном и катастрофой, Гуров неуловимо изменился, лицо его стало твердым, взгляд не скользил, а упирался в каждого. Артеменко ни разу не заметил, чтобы Гуров за ним наблюдал, следил или подсматривал, но чувствовал – его изучают. «Совсем он мне не нужен, – подумал Артеменко. – Иметь по соседству пусть и не лучшего сыщика вселенной, но человека в розыске профессионального и обученного ни к чему». Сегодня после звонка шефа Артеменко думал о Гурове уже с открытой неприязнью и страхом. Правда, Юрий Петрович сказал, что приятель из МУРа уберется из гостиницы если не сегодня вечером, то завтра утром. Но это еще вилами по воде писано…

Артеменко заказал обед, слушал Майю, отвечал на ее вопросы, шутил и думал, думал.

Петровичу из Москвы хорошо командовать, распоряжаться и убеждать. Слово-то какое придумал – ликвидировать. Что ни говори, а Петрович – гений, сидит в Москве и знает, чем местная прокуратура располагает, а чем – нет. И что подполковник Гуров живет в гостинице, тоже знает. А откуда? Артеменко хоть и двадцать с лишним лет назад, а в следствии работал, понимал – информация ниоткуда не поступает, всегда есть источник. Какой источник? О подполковнике знает он, Майя, бухгалтер и физкультурник. Ну, естественно, местная милиция. Но даже если там и приятель Петровича служит, какой ему резон рассказывать, что сотрудник МУРа живет в гостинице, и даже называть номер? Где связь?

– Володя, ты можешь не слушать меня, но человек, который вошел в ресторан, поймет тебя неправильно, – сказала Майя. – Даже я вижу, у тебя серьезные неприятности. Лев Иванович увидит значительно больше.

К их столику подходили Таня и Гуров.

– Здравствуйте, – сказала Таня. – Лев Иванович решил угостить меня чашкой кофе.

Артеменко подозвал официантку, распорядился и решал, каким образом сообщить Гурову, что его профессия не секрет. Ведь Кружнев или Зинич могут проболтаться, розыскник начнет анализировать поведение Артеменко, а это совсем лишнее.

Девушки разговаривали между собой – рассуждали о том, что раньше поклонники дарили брильянты, рысаков, стрелялись и из-за несчастной любви удалялись в кельи.

– Милые дамы, – сказал Артеменко, – можно подумать, вам лет эдак по сто. Лучше отправьте нас, несчастных, на поиски Грааля. Только учтите, леди, вам в этом случае должно еще не исполниться осьмнадцати.

Гуров отключился. Необходимо, как выражаются шахматисты, идти на материальные потери и организовать атаку на королевском фланге. Несколько минут назад королем стал Артеменко.

Придя в гостиницу, промокшие и озябшие, Таня и Гуров зашли к Леве в номер. Девушка сняла плащ, Гуров переодевался, когда зазвонил телефон.

– Ты прав, – сказал Отари, – сегодня около пятнадцати мужчина, русский, позвонил администратору и спросил, в каком номере живет Владимир Никитович Артеменко и как ему позвонить.

– Находись все время у телефона, буду думать, – ответил Гуров.

– Рыцарей, которые в присутствии своих прекрасных дам мечтали неизвестно о чем, закалывали в постели! – сказала Таня.

– Легче отравить, – поддержала Майя.

– И не цианином, а мышьяком, чтобы помучился!

– Так у вас в сумочке бутылка с мышьяком? – спросил Гуров. – Доставайте, разольем на всех.

Таня смутилась. «Ну куда я лезу, ведь решила, что его трогать нельзя, он бьет всегда неожиданно и больно».

– Ладно, живите, – Таня покраснела.

Официантка принесла закуску, коньяк.

– Владимир Никитович, – начал Гуров, – ходят кошмарные слухи, что вас утром официально допрашивали. Якобы машина была испорчена и катастрофа запланирована. Это правда?

«Сейчас. Лучшего момента не представится», – решил Артеменко.

– Товарищ подполковник, – он смотрел Гурову прямо в глаза, – погиб человек, готовилось покушение, вы знаете об этом значительно больше, чем мы.

Гуров опешил.

– Я в нокауте, не бейте лежачего, дайте встать на ноги.

– Лев Иванович, я случайно тебя знаю по Москве, присутствовал на твоем творческом вечере в университете.

– Было, – признался Гуров.

– Мы тебя разыгрывали, – Артеменко обаятельно улыбнулся. – Интересно взглянуть на известного сыщика в домашней обстановке.

– Лева, хоть ты и подполковник, должна тебе честно сказать, что ты личность довольно заурядная, – сказала Майя.

– Подожди, Майя, сейчас не до шуток, – Артеменко довольный, что так легко разрешил щекотливую ситуацию, понял – теперь можно не оправдываться, а атаковать. – Лев Иванович, ты, конечно, разговаривал с местными властями. Что несекретного ты можешь рассказать нам? Согласись, история не из приятных.

– Милиционеры, как все нормальные люди, лишней работы не любят. Уголовное дело возбудили по факту угона, – ответил Гуров.

– А правое переднее колесо? – вмешалась Майя.

– Открученные гайки к делу не подошьешь, – ответил Гуров. – Появилась мысль, что вы, Майя Борисовна решили страховочку за старую машину получить.

– Вы что там, совсем? – Майя покрутила пальцем у виска. – Я решила за страховочкой в ущелье нырнуть или туда своего мужа будущего отправить?

– А вы тем утром Кружнева за цветами налаживали, – гнул свое Гуров.

– Леня псих, факт очевидный, – вспыхнула Майя. – Я очень похожа на женщину-вамп?

– Не знаю, – Гуров отвечал Майе, а смотрел на Артеменко. – На Красную шапочку ты точно не похожа.

– Подполковник, а дурак!

– Майя!

– Я не у него в кабинете! – Майя махнула на Артеменко рукой. – Это он за моим столом сидит.

– Извините, мне нужно сходить в номер. – Гуров встал. – А ты, девушка, остынь, не плюй в колодец, может, еще захочешь напиться.

– Майя! – донесся окрик Артеменко, дальнейшего Гуров не слышал. Он торопился в номер позвонить Отари, сообщить вновь открывшиеся обстоятельства и согласовать план оперативных действий.

«Не стрелять!»

Гуров закончил разговор с Отари, положил трубку и остался сидеть в кресле, поглаживая мягкие плюшевые подлокотники.

«Артеменко изначально знал о моей профессии. В университете я выступал, но как туда мог попасть Артеменко? Трудно представить, но допустим, всякое случается, так почему он в первый день не сказал, а признался сегодня? Не размениваться на мелочи, сосредоточиться на главном», – приказал себе Гуров, оттолкнул плюшевое кресло и направился в ресторан. Приказы отдавать легко, да сознание не всегда подчиняется. И выскочил совершенно никчемный вопрос: что находится в сумочке у Тани? Если она ушла, значит, я прошляпил и вообще напрасно отодвигаю девушку на второй план.

Таня не ушла, за столом появились Зинич и Кружнев, команда оказалась в полном составе.

– Здравия желаю! – Толик встал, щелкнул каблуками.

– Можете сидеть, – серьезно ответил Гуров, увидел, что сумка Тани висит на спинке стула и, занимая свое место, отстранил сумку, якобы она ему помешала.

Таня подняла на него спокойный взгляд, укоризненно покачала головой, как бы говоря: кончайте ваши штучки, ничего в моей сумке интересного нет.

– Ну, ошибся, ведь живой человек, – ответил Гуров вслух, кроме Тани никто ничего не понял.

– На твоей работе ошибаться нельзя, – сказала Майя.

– Оставь меня в покое, я в отпуске, – миролюбиво ответил Гуров.

– Вы-то в отпуске, – Кружнев смотрел воинственно, – а милиция творит безобразия. Зачем ни в чем неповинную девушку допрашивали? Вчера ночью к ней домой приезжали.

Гуров услышал какой-то звонок, напрягся, но не понял, что так насторожило, – мешало общее внимание. Артеменко, Майя и Кружнев наблюдали за ним открыто, Таня и Зинич смотрели исподволь, все чего-то ждали.

– Будете приставать, я уйду, – раздраженно ответил Гуров. – Я потому и не признавался, где работаю, чтобы не отвечать за все грехи человеческие.

К столу подошла женщина и тихо сказала:

– Владимир Никитович, вас междугородная, на первом этаже, у администратора.

– Прошу прощения, – Артеменко поднялся и быстро пошел к выходу.

«Не вовремя Петрович позвонил, но, слава богу. Междугородная, значит, он в Москве, а то мне уж невесть что мерещится», – подумал Артеменко, подходя к стойке администратора, и взял лежавшую трубку.

– Слушаю! – и услышал частые гудки. – А вам этот человек днем не звонил, мой номер не узнавал? – спросил Артеменко, опуская трубку на аппарат.

– Сейчас женщина звонила по междугородному, – ответила администратор. – А после четырнадцати вами интересовался мужчина по местному.

– Точно?

– Я работаю двенадцать лет, междугородный звонок от местного отличаю.

– Извините. Если дама снова будет звонить, пожалуйста, попросите ее позвонить мне в номер после двенадцати или завтра утром.

Администратор кивнула и сделала запись. Артеменко не торопился вернуться к столу и увидеть умные, с легкой смешинкой глаза Гурова, облокотился на стойку. «Так, значит, я непуганая ворона, Петрович здесь. Он сказал, что подполковник сегодня вечером, самое позднее завтра утром, уберется в Москву. Так ли это? Какую игру ведет Петрович за моей спиной и с кем он связан? Кружнев или Зинич? Не может же он получать информацию от парня и требовать, чтобы его и убили. Таня? Кто такая, почему от нас не отходит?»

Гуров стоял в двух шагах, любовался Артеменко. Задумчивость пожилого героя-любовника очень нравилась подполковнику. Для того и провел он простенькую комбинацию с вызовом Артеменко, чтобы тот призадумался. Никакая женщина ему не звонила, а организовал все Отари по просьбе Гурова.

– Поговорили? – Гуров подошел вплотную. – Успех у женщин – дело опасное.

Артеменко внимательно изучал рисунок на ковре, боялся поднять взгляд и выдать свое смятение. Сколько времени сыщик стоит за его спиной, слышал ли разговор с администратором? Гуров тут же развеял его сомнения, сказав:

– Шучу, знаю, поговорить не удалось. А днем мужчина разыскивал вас, дозвонился?

– Нет, – солгал Артеменко.

– А-яй-яй, – Гуров рассмеялся. – Дозвонится обязательно, кто ищет, тот всегда найдет. Вы вроде из гостиницы не уходили, что же он не дозвонился?

– Да откуда я знаю? – вспылил Артеменко. – Сюда позвонил, а в номер нет. Я понятия не имею кому понадобился. У меня и знакомых в городе нет.

– Все-то вы врете. – Гуров обнял Артеменко за плечи, повел к лестнице. – И дозвонился, и поговорили, и знаете с кем. Ох, Владимир Никитович, а еще следователем в прокуратуре работали.

– Откуда знаете? – Артеменко остановился, хотел убрать с плеча руку Гурова.

– Вы обо мне все знаете, а я о вас ничего? – Гуров обнял Артеменко крепче. – Ладно, будет время – побеседуем. А сейчас вперед, дамы ждут.

В зале накурили, появился оркестр. Начав работать, Гуров не позволял себе и рюмки спиртного, пил минеральную воду, на еду смотрел с отвращением. Он когда-то часами болтался на вокзалах и рынках, простаивал в подворотнях, зачастую ожидая неизвестно чего, мок под дождем, дрог на ветру, плавился под солнцем, но никогда не представлял себе, что сидение в ресторане такая пытка, раздражающая буквально всем: и сексуальным разговором за спиной, и визжащим оркестром, и доверительным шепотом в микрофон певицы, разукрашенной, как индеец, вышедший на тропу войны. Оказаться бы сейчас в полутемном сыром подъезде, пусть пахнет кошками, и ты не веришь, что засада поставлена верно и, скорее всего, никто не придет. Но ты не должен взвешивать каждое слово и пытаться удержать на лице резиновую улыбку, а можешь, сидя на ребристой батарее отопления, молчать и думать, о чем пожелаешь.

Толик Зинич выпил порядочно, но не опьянел, поглядывал на чуть склоненную голову милиционера, который сидел напротив и думал: «Шарахнуть бы по слишком умной башке кирпичом и выбить из нее лишнее».

Кружнев взглянул на Артеменко с симпатией. «Я тебя, старый потаскун, приберу, через твой труп из благодетеля хорошие деньги вытряхну, упакуюсь до конца жизни, лучших девок накуплю».

На Гурова Кружнев взгляда не поднял, лишь подумал о нем, и захлестнула жаркая злоба, и почувствовал: сейчас при всех может броситься, и убивать, убивать, убивать… «Позади у меня чисто, в ажуре, а перед носом шлагбаум, пока сыщик тут, я будто в наручниках».

Ни Майя, ни тем более Таня убивать Гурова не собирались.

Майя сидела опустошенная, вялая. Надоело все, выпить бы сейчас, включить тихую музыку, лечь в прохладную постель, заснуть и не просыпаться.

Таня мечтала лишь об одном: чтобы не было никогда подполковника Гурова, и не ходила она на пляж, не искала знакомства, не любопытничала. Но подполковник рядом, на спинке ее стула висит сумка, в которой не бутылка коньяка и даже не мышьяк, и впереди у Тани наверняка неприятности.

В общем, компания за столом собралась, можно сказать, задушевная.

Полковник уехал домой, а майор Антадзе остался в отделе за старшего. Пять часов назад, как и договаривались с Гуровым, Отари передал в прокуратуру телефонограмму с указанием примет Артеменко, Кружнева и Зинича, ответа не последовало. Тогда он позвонил, долго разыскивал старшего следователя по особо важным делам, который ведет дело, наконец, соединился, представился и попросил следователя перезвонить в дежурную часть, так как разговор предстоит серьезный.

– Товарищ майор, – ответил следователь. – Я серьезных разговоров по телефону не веду. А если вас интересует дело, которым я сейчас занимаюсь, то и личная наша встреча может состояться только в кабинете прокурора. Не хочу вас обидеть, но порядок для всех один, извините.

– Подожди, дорогой! – закричал Отари. – Не вешай трубку! Ничего не спрашиваю, ты умный, думай, нужны мои слова или нет.

Отари казалось, что он сможет сложившуюся ситуацию коротко и толково объяснить, но, начав рассказывать, быстро запутался так, что, в конце концов, сам не понял, зачем позвонил и что конкретно просил. Следователь выслушал терпеливо, затем сказал:

– Помочь ничем не могу. Информация ваша слишком расплывчата. Сами посудите, майор. Неизвестно кому из подследственных угрожает неизвестный свидетель.

– Главарю банды угрожает.

Следователь рассмеялся.

– Я утром доложу прокурору. Возможно, он захочет с вами встретиться.

– Хорошо, жду. – Отари хоть и не получил конкретной помощи, но повеселел.

А настроение следователя после разговора испортилось. Вина каждого из группы доказана полностью. Эпизодом больше или меньше – не имеет значения. Следователь позвонил прокурору домой и попросил принять его в восемь утра.

– Вы можете меня не беспокоить хотя бы на ночь глядя? – раздраженно спросил прокурор. – Это что, так срочно и серьезно?

– Если бы я мог ответить на любой вопрос, то работал бы не следователем, а прокурором. Спокойной ночи.

Прокурор боясь, что сорвет свою злость на домашних, заперся в кабинете, звонок следователя оказался той каплей, которая переполнила чашу терпения.

С момента возбуждения уголовного дела прокурор не имел ни часа покоя. Звонили из горкома, приходили герои и депутаты, в изобилии сыпались советы, высказывались одобрения и порицания. Прокурор все выслушивал и молчал. Он оберегал своих следователей, принимал на себя советы друзей и клевету врагов. Сейчас он взорвался из-за пустяка, почему надо приезжать в восемь, когда рабочий день начинается в девять?

Начальник уголовного розыска, старший следователь по особо важным делам и прокурор волновались и сердились, а в ресторане гостиницы «Приморская» беспечно танцевали и слушали охрипшую певицу, которая в микрофон докладывала, что «листья желтые над городом кружатся».

Официантка, проходя мимо столика, легко тронула Таню за плечо, подмигнула и кивнула на дверь. Таня встала, взяла сумочку, тут же поднялся и Гуров.

– Я вас провожу.

Когда Таня вышла из туалетной комнаты, Гуров отметил, что она подмазала губы и причесалась. Проходя сквозь танцующих, Таня остановилась, положила руку ему на плечо.

– Я вас приглашаю.

– Сумочку-то повесьте, тяжело, – сказал Гуров.

– Вам просили передать, что разговор состоялся, приметы не работают.

– Когда кто-то не работает, всегда плохо, – Гуров растерялся.

– Я перед вами виновата, Лев Иванович. – Таня приподнялась на цыпочки и коснулась губами его щеки. – Проводите меня сегодня, хорошо?

Они вернулись к столу. Гуров сказал:

– Друзья, у меня к вам маленькая просьба, сделаю необходимые распоряжения, вернусь и объясню, в чем дело.

Он запомнил официантку, которая вошла в туалет следом за Таней.

– Вас как зовут? – спросил Гуров отведя девушку в сторону.

– Галя.

– Галя. Вы знаете Отари Георгиевича?

– Да, он помог моему брату…

– Отлично, – перебил Гуров. – Отари просил передать фразу мне или Тане?

– Вам лично и так, чтобы никто не слышал, – быстро заговорила девушка. – Но неудобно отзывать мужчину, а Таня…

– Понятно. Забудем. Вы сейчас позвоните Отари Георгиевичу и скажете, чтобы он немедленно приехал сюда вместе с экспертом. Слово «эксперт» запомните?

– Что я, совсем стоеросовая? – обиделась Галя.

– Возьмите ключ от моего номера, накройте стол, шесть фужеров и бутылку шампанского. Фужеры тщательно протрите до блеска и, придерживая салфеткой, расставьте на столе. Скажите Отари Георгиевичу, чтобы он ровно в одиннадцать тридцать позвонил мне в номер. Все запомнили? – Гуров взглянул на часы, было без пятнадцати одиннадцать.

Он боялся, что кто-нибудь в номер к нему не пойдет, но все согласились с радостью, ресторан изрядно надоел, а легенда Гурова звучала естественно. Гуров сказал, что сегодня у жены день рождения, он послал телеграмму, звонил днем и поздравил. Но супруга в шутку ли, всерьез, неизвестно, заверила, мол, проверит его поведение и позвонит в половине двенадцатого в номер. Давайте, друзья, выпьем за здоровье именинницы, и мужчины прокричат в трубку троекратное «ура».

Шампанское разлили, все приготовили, Майя не удержалась и спросила:

– Лева, можно я одна крикну?

– Можно, – отшутился Гуров. – Но уж лучше ты в меня выстрели.

– Эх, был бы пистолет, – вздохнула Майя.

– У Льва Ивановича наверняка имеется, – сказал Толик.

– В Москве, в сейфе, – Гуров взглянул на часы и подошел к телефону, поднял трубку, прервав первый звонок. – Дорогая, я стою по стойке «смирно», рядом три мушкетера, они пьют за тебя!

Приветствие прозвучало дружно, Артеменко поставил бокал, протянул руку.

– Как зовут супругу? Дайте, я скажу ей несколько слов.

Гурова выручила Майя, она тоже рванулась к телефону.

– И я скажу!

Гуров зажал трубку ладонью, прошептал:

– Целую, жди, – и разъединился.

– Трус! – заявила Майя. – Все вы одинаковые! Володя, проводи, – и вышла из номера.

Толик с Кружневым взглянули на Таню, многозначительно переглянулись и тоже направились к выходу.

– Молодые люди, ведите себя прилично. – Таня догнала их, обернулась. – Лев Иванович, вы напрашивались в провожатые, жду на улице.

Оставшись один, Гуров вырвал из блокнота листок, разрезал на пять частей, написал имена, бросил в фужеры, свой убрал в туалет, черкнул записку: «Отари, следователю не годятся приметы, может, заработают пальчики?»

Когда он вышел из гостиницы, на улице его ждали Таня и Толик Зинич.

– Леня ушел, – сообщил Зинич, – спокойной ночи, товарищ подполковник.

– До свидания, товарищ Зинич, – в тон ему ответил Гуров. – Не забывайте нас.

Дождь прекратился, но лужи не высохли. Таня взяла Гурова под руку.

– Лев Иванович, я вела себя несерьезно, но повинную голову меч не сечет? – Таня заглянула ему в лицо. – Я работаю в отделе майора Антадзе.

– Интересно, – сказал Гуров, останавливаясь неподалеку от фонарного столба. – В сумке у вас пистолет, наверное, и удостоверение имеется?

– Вы проверять станете?

– Обязательно.

Гуров сердился на Таню, больше на себя, взял милицейское удостоверение, внимательно изучил.

– Увлекаетесь театром, старший лейтенант? Почему не представились раньше?

Таня смутилась, пошла рядом с Гуровым, не решаясь взять его снова под руку.

– Черт знает что, – Гуров, смягчая резкость своих слов, обнял девушку за плечи. – Себя ставите в идиотское положение, меня отвлекаете, мешаете работать.

– Кто мог предположить? Я была в отпуске, сейчас меня отозвали. Увидела вас с Отари Георгиевичем в аэропорту – я провожала подругу, а вы прилетели. А в прошлом году я слушала вашу лекцию в Москве, на курсах…

– Понятно, Таня, – перебил Гуров. – Женское любопытство. Вы мне мешали, теперь будете помогать. Зачем вы носите оружие?

– Вчера Отари Георгиевич сказал, чтобы я вошла в компанию плотнее. Между прочим, он еще сказал… – Таня остановилась. – Вам не нужно меня провожать.

– Ты что же, меня охраняешь?

– С младшим по званию можно разговаривать на «ты»? – Таня попыталась увести разговор в сторону.

– Я поговорю с майором. У него неправильное представление о гостеприимстве.

– Не надо, – быстро сказала Таня. – Вы уедете, я останусь.

– Хорошо. – Гуров снова рассмеялся, вспоминая свои предположения относительно Тани и ее роли в происходящем.

– А вы меня принимали за проститутку?

Гуров не ответил, они долго шли молча, начали подниматься к дому Тани. Асфальт и фонари кончились, идти по осклизлой темной тропинке стало трудно, Гуров пропустил девушку вперед.

– У вас большая семья? – спросила Таня, останавливаясь у калитки.

– Мама и папа работают за рубежом. Я живу с дочерью, женой и ее младшей сестрой, которая для меня и товарищ, и головная боль.

– Такой человек, как вы, и называет родителей папа и мама. – Таня повесила сумку на штакетник и обняла Гурова. – Счастлив человек, который может быть вашим товарищем и головной болью, – она поцеловала его в губы и отстранилась. – Я влюблена в тебя, подполковник.

– Это приятно и больно, – ответил Гуров.

– Понимаю. Считаете, пальцевые отпечатки могут что-либо дать.

– Черт его знает. Возможно.

– Когда мне завтра появиться и как себя вести?

– Утром зайди в отдел, положи пистолет в сейф, в гостиницу приходи часам к двенадцати, найди Майю, старайся проводить с ней как можно больше времени.

– Понятно. – Таня скользнула в калитку и скрылась за черными стволами деревьев.

Гуров спускался осторожно, боялся поскользнуться и упасть. Тропинка, кое-где усыпанная мелким белым камнем, вилась между заборами, из-за которых свешивались темные, еще голые ветви деревьев. «Надо было надеть кроссовки, изгваздаю парадные туфли», – подумал Гуров.

Звезды проглядывали сквозь редкие расползающиеся облака, он поднял голову, в который раз подумал, что над Черным морем звезды больше и ярче, чем над Москвой, и поскользнулся. Сучковатая палка, которая должна была размозжить ему затылок, скользнула по волосам и плечу. Гуров покатился по острым камням, прикрывая руками голову и ожидая нового удара, когда за спиной громыхнул пистолетный выстрел. Кто-то перепрыгнул через Гурова и, срываясь на крутизне, понесся вниз.

– Не стрелять! – громко сказал Гуров, оперся коленями об острые камни и поднялся.

– Я догоню его! – Таня, тяжело дыша, взмахнула пистолетом.

– Не догонишь! – Гуров отобрал у девушки пистолет, поставил на предохранитель, сунул в карман брюк. – Надо же такому случиться? Парадные брюки и туфли французские, только купил. Бандиты, а не люди.

Он достал носовой платок, вытер ободранные ладони, взглянул на Таню.

– Да, видик у меня, надо сказать, не героический, – он поднял с земли здоровенную палку, взмахнул. – Ты его видела?

– Невысокий, одет в темное, – Таня провела ладонью по голове Гурова. – Кровь. Вы ранены.

– Как и положено герою, отвечаю: пустяки, царапина. Где живет Зинич? Мы шли медленно. Он мог успеть заскочить домой и переодеться?

– Мог, но напавший был невысокого роста.

Они вышли на асфальт, при свете фонаря Гуров оглядел грязные, порванные на колене брюки, покачал головой, словно именно потеря штанов больше всего его огорчала в данный момент.

– Девочка, когда смотришь сверху вниз, любой человек видится маленьким. Конечно, ботинки у него сейчас тоже не начищены до зеркального блеска. Но зачем ему возвращаться домой? Он может переночевать у приятеля или приятельницы.

Гуров сел на грязную сырую скамейку, платком протер место рядом.

– Садись. Ты спасла мне жизнь, я твой должник до гробовой доски.

– Все шутите?

– Человек в моем положении может либо шутить, либо плакать. Артеменко в гору не полезет, палкой размахивать не будет, не его стиль. Да и бегать и прыгать ему уже поздно. Палочка тяжеловата, Кружнев мужик жилистый, сильный, но он бы выбрал камень поувесистее. Длинная палка ему не по руке. – Гуров поднялся со скамейки. – Я хочу принять душ и вздремнуть. Что мне с тобой делать, снова провожать?

– Ни в коем случае!

– Конечно, – сказал Гуров и поплелся провожать Таню.

Отари сидел в кресле гуровского номера и дремал, увидев Леву, вскочил, забегал по комнате, принес из ванной мокрое полотенце.

– В тумбочке кофе и кипятильник, приготовь. – Гуров стянул с себя мокрую грязную одежду и пошел мыться.

Ссадина за ухом и плечо вспухли и болели, Гуров знал, через несколько часов станет еще хуже. Он тщательно вымылся теплой водой с мылом, принял контрастный душ, надел чистое белье и тренировочный костюм, выпил приготовленный майором кофе, достал из пиджака сигареты и закурил.

Отари молчал, гладил пятерней бритую голову и терпеливо ждал.

– Выдохни, – Гуров улыбнулся. – А то у тебя все предохранители перегорят. Я, Отари, очень способный сыщик, почти гениальный. Практически на пустом месте я заставил преступника сорваться.

Отари поднялся, провел ладонью по шее Гурова, на ладони была кровь.

– Это не пустое место, твоя голова, дорогой.

Гуров коротко рассказал ослучившемся.

– О твоем и Татьяны поведении поговорим позже, – Гуров налил себе вторую чашку кофе, взглянул на часы. – Без пяти три. Отпечатки получились?

– Исключительно. Утром я пошлю отпечатки в прокуратуру. Почему ты думаешь, что они могут сработать?

– Не знаю. Так, на всякий случай, – ответил Гуров.

– Ты не видел нападавшего, кто мог быть? – спросил Отари.

– Полагаю, Зинич. Наверное, он уйдет в бега, – Гуров закашлялся и погасил сигарету. – Инициативу мы с тобой перехватили. Конечно, доказательств у нас никаких.

Гурова прервал телефонный звонок.

– Слушаю.

– Здравствуй, Лева. Три часа ночи, а ты не спишь, – Гуров узнал спокойный, немного ленивый голос своего начальника полковника Орлова.

– С добрым утром, Петр Николаевич. Я в загуле, а вы все еще в кабинете? Срочно понадобилась консультация профессионала?

– Пока человек шутит – он живет.

Гуров тронул кончиками пальцев вздувшуюся шишку.

– Как с погодой, Лева?

– Великолепно, – Гуров прикрыл мембрану ладонью, подмигнул Отари. – Начальство, – и уже в трубку продолжал. – Петр Николаевич, пропусти двадцать страниц текста, объясни, чего тебе не спится?

– На тебя пришла анонимка. И не мне, не генералу Турилину, а в кадры. Константина Константиновича вчера вечером не было, я сначала хотел переговорить с ним, потом позвонить тебе, да не спится. Куда ты там вляпался?

– И что нового обо мне сообщили?

– Взял десять тысяч.

– И десять бы не помешали, но уверен, что дадут и сто! – рассмеялся Гуров.

– Тебе сколько лет? – вспылил Орлов. – Ты что, все еще Лева из Могилева? Жена Цезаря должна быть вне подозрений! Ты куда лезешь?

– В цвет, полковник, иначе бы не тратили денег на телеграмму. Из какого отделения отправили?

– Мальчишка! Ты понимаешь, что эта телеграмма будет храниться в твоем личном деле вечно?

– Ничего, скоро следователь приобщит ее к уголовному делу, – Гуров начинал сердиться.

– Дурак и мальчишка, – перебил Орлов. – Утром доложу генералу, он решит. А ты собирай вещички, до одиннадцати из номера не выходи.

– Из какого отделения отправлена телеграмма? – повторил свой вопрос Гуров.

– Она что, у меня под подушкой лежит? Спокойной ночи! Если в одиннадцать не будешь у телефона, – я тебе не завидую!

– Угрозами, Петр Николаевич, – начал было Гуров, но услышал гудки и положил трубку.

– Твой генерал очень умный, – сказал Отари, – он поймет правильно.

– Ни один генерал, Отари, даже сверхумный, не хочет лишних забот.

– Это точно, – Отари кивнул. – С чего начнем утром?

– Я буду спать, ты отправишь дактокарты в прокуратуру и найдешь человека с зонтом. Ничего не знаю, и слушать не хочу! Ты его найдешь, потому что он здесь и нам необходим.

На всех фронтах

Выяснив, что за Толиком Зиничем наблюдают, Юрий Петрович, переполненный негодованием и жалостью к себе, некоторое время находился в прострации. Он был умен, осторожен и расчетлив. Понимал, что операция, которую он проводит с Володей, Леней и дебилом-физкультурником, не более чем самодеятельность. А что прикажете делать, если его, образно говоря, композитора и дирижера, заставляют исполнять роль Яго в драмкружке? Юрий Петрович никогда даже не помышлял об убийстве.

Однажды, много лет назад, судьба свела его с профессиональным убийцей. Мужчина средних лет, прилично одетый, изъяснялся литературным языком, внешне не имел никакого отношения к теории Ломброзо. Звали его незатейливо – Иван. Он ликвидировал бухгалтера известного Юрию Петровичу синдиката. Вскоре после этого без приглашения и предварительной договоренности Иван явился к Юрию Петровичу и, демонстрируя свою квалификацию, звонком не воспользовался, вошел тихо и спокойно, словно дверь забыли запереть. Юрий Петрович поначалу и испугался, и растерялся. Иван неторопливо снял плащ, поздоровался, передал привет от общего знакомого и заверил, что без крайней необходимости оружия с собой не носит и к хозяину испытывает глубочайшее уважение.

Юрий Петрович воспринял визит философски – пришел человек, за дверь сразу не выставишь, придется потерпеть. Он открыл бар, жестом предложил гостю угощаться и сел в кресло. Иван церемонно поклонился, налил в стакан немного коньяку, сел рядом.

– Профессии у нас разные, – начал Иван и повел беседу культурно, явно пытаясь произвести впечатление. – Мы оба медики, лечим общество от ожирения, вы, так сказать, терапевт, я хирург. Так что делать? Иной раз требуется отрезать, даже отпилить, порой и оторвать.

Медленно прихлебывая коньяк, Иван говорил долго, витиевато, приводил примеры из хирургической практики, заверял, что фирма гарантирует качество и абсолютное молчание.

«Я тебе верю, – думал Юрий Петрович и согласно кивал. – Когда тебя возьмут и пообещают сохранить жизнь, ты расскажешь то, чего даже и не знаешь».

Когда Иван замолчал и поставил пустой стакан на инкрустированный столик, Юрий Петрович сказал:

– Выслушал все с большим вниманием и интересом и ничего не понял. Вас кто-то разыграл, уважаемый, я человек, далекий от медицины.

– Ясно, – Иван поднялся, глухим, без всякой интонации голосом произнес. – Возьми ручку и запиши.

Юрий Петрович не понял и замешкался, но, увидев, как у гостя скривились в улыбке губы, а глаза – белые, без зрачков, пустые, смотрят на него и не видят, почувствовал, что до небытия всего один шаг, открыл блокнот и схватил ручку. Иван продиктовал номер телефона.

– Сегодня не знаешь, как карта ляжет завтра. Надумаешь, позвонишь и назовешь себя. На прощанье подкинь штучку. Ехал к тебе, на такси потратился.

Юрий Петрович знал, что «штука» означает тысячу и благодарил судьбу, что деньги у него в доме были, большей частью он держал в кармане всего пятьсот – шестьсот рублей на мелкие расходы. Он достал пачку десяток в банковской упаковке, Иван сунул деньги в карман и молча пошел к выходу. Надев плащ, он задержался у двери и, не оборачиваясь, сказал:

– Ты мне понравился. Звони.

Тогда, много лет назад, он страшно рассердился, пытался выяснить, кто навел Ивана, но соратники открещивались. Через два года грошовая лавочка, где Иван убрал бухгалтера, сгорела дотла, всех пересажали, но убийцу, как слышал Юрий Петрович, не нашли.

Когда явился посланец от южанина, и Юрию Петровичу передали совершенно непристойную просьбу, он сразу вспомнил своего давешнего гостя, отыскал телефон, позвонил, но какая-то женщина раздраженно ответила, что живет в квартире сто лет и ни о каком Иване сроду не слышала. «Эх, знать бы, где упадешь, соломки бы подстелил», – сетовал деловой человек. Передал бы сейчас Ивану деньги, объяснил задачу и жил бы спокойно. Так нет, осторожничал, брезговал, а теперь самому приходится велосипед изобретать и порох придумывать.

Все это вспоминал Юрий Петрович, попивая чай с медом, жалея себя, кляня несправедливость, слепую судьбу-злодейку. Кружка была большая, но чай и время, отпущенное на пустую философию, кончились. Он собрал чемоданчик, оставил записку хозяину – деньги были уплачены вперед, – и с квартиры съехал. Взяв в камере хранения большой, из натуральной кожи, чемодан, Юрий Петрович без парика, очков и зонтика, со смытой с кисти татуировкой, одетый, как человек, прибывший из столицы, где занимает солидный пост, явился в гостиницу и предъявил подлинный паспорт.

Он принял душ, чисто выбрился, протер лицо французским одеколоном. «Теперь, – думал он, – если Толика Зинича и возьмут, то искать начнут старого поношенного уголовника, а отнюдь не респектабельного молодящегося чиновника, который приехал из Москвы лишь сегодня». Администратору, которой он преподнес коробку дорогих конфет и передал привет от Зинаиды Васильевны из «Космоса», Юрий Петрович вскользь сообщил, что приехал поездом, а не прилетел. В общем, он не опасался, что уголовный розыск может выйти на его след, и занялся решением неотложных дел.

Володя Артеменко, как Юрий Петрович и ожидал, выслушал его молча, заверив, что серьезно подумает. «Ловчит, – понял старый бизнесмен, – тянет время, ищет лазейку». Он умышленно сказал Артеменко, что конкретные инструкции поступят позже. Пусть человек обдумает происходящее, поймет безвыходность своего положения.

К убийству Юрий Петрович был готов давно, и вся операция в гостинице «Приморская» уже продумана до мельчайших деталей. Еще лет десять назад через одного шустрого дипломата, сегодня он работает в фирме «Заря», Юрий Петрович приобрел пять капсул с ядом. Как он называется, тем более химический состав его, Юрия Петровича не интересовало. Получив заверение, что на Западе фуфло не изготовляют, не Одесса, и одна капля убивает быка, он заплатил деньги и коробочку с ампулами убрал. Однажды, пожертвовав одной ампулой, он проверил яд на собаке. Проглотив брошенный ему кусок колбасы, пес моментально издох. Штука отменная, решил Юрий Петрович, только слишком быстрая, использовать следует с большой осторожностью.

Он позаботился буквально обо всем. Сначала обработал Артеменко, разъяснил, что если следствие найдет неизвестного физкультурника, то выйдет персонально на него. Володя долго упирался, но в конце концов капсулу взял и сказал, что если Петрович сумеет создать ситуацию, при которой физкультурник сам найдет Артеменко, сам пойдет на сближение, то тогда, возможно, и представится удобный случай.

С Леней Кружневым все произошло значительно проще. Он подбросил на ладони прозрачную капсулу, заверил, что все будет в порядке, и полетел к Черному морю. Сговорились, что Леня сам познакомится с Артеменко, но решающего шага без команды Юрия Петровича предпринимать не станет.

Найти Толика Зинича, напугать прошлым и заставить его сблизиться с Артеменко и компанией тоже большого труда не составило.

Все было готово, когда произошла эта дурацкая история с машиной. Какой-то идиот, либо Леня, либо Володя, а может и его девка, отвинтил гайки, другой идиот попал в ловушку, и произошло крушение его гениального плана. Да еще сыскарь из МУРа объявился, нет ему другого места и времени передохнуть от уголовщины. В эмведевском санатории надо отпуск проводить, лечить надорванное в бессмысленной борьбе сердечко, проверять пульс, давление. И вернуться обновленным к своему любимому труду, получать мизерную зарплату и радоваться, когда поймал карманника или дебила-уголовника.

В общем, весь день Юрий Петрович пребывал в гневе и решал, как встретиться с Володей, который явно выходил из-под контроля. Необходимо его успокоить, снять мандраж и предложить конкретный ход. Ясно, что, будь яд не мгновенного действия, Володя уже угостил бы парня и не мучился угрызениями совести. Артеменко боится оказаться рядом с трупом и попасть в поле зрения милиции, и правильно боится. Однако необходимо историю кончать. Володя и Толик должны исчезнуть. В живых останется лишь психопат Леня. Замаранный в убийстве, он будет молчать, как рыба. Ему надо дать денег, но не единовременно, а определить содержание, хоть Леня и законченный псих, а сообразит, что лично заинтересован в здоровье Юрия Петровича.

Спал он прекрасно, поднялся бодрым жизнерадостным и тут же позвонил Зиничу.

– Слушаю, – глухим голосом откликнулся Толик.

– И прекрасно, мальчик, – сказал Юрий Петрович, – станешь слушаться, будешь жить на свободе долго и красиво. Я говорю из Москвы.

– И черт с тобой, старый хрен, я уматываю, – зашептал Толик. – Тут совсем плохо стало, твой земляк копает, мне ждать нечего.

– У тебя здоровые инстинкты, мальчик, кому в зону хочется? Ты будешь сидеть тихо, кушать и пить в «Приморской», в той же компании и получишь за это деньги. Завтра в восемь утра я тебе позвоню. Если телефон не ответит, отобью соответствующую телеграмму, – пока в уголовном розыске товарищи зарплату получают, мне самому тебя искать недосуг. Ты меня понял?

– Ну? – прошептал Толик.

– Не слышу?

– Понял! Шучу я, нервы.

– У всех нервы, будь здоров. – Юрий Петрович положил трубку тут же набрал номер Артеменко и, когда тот ответил, сказал коротко: – Володя жду тебя у входа на центральный рынок.

Ветер погнал тучи, выглянуло солнце. Люди высыпали из гостиниц и санаториев, как по команде.

Юрия Петровича хорошая погода устраивала. Хотя он, как и легендарный предок, «не любил большие скопления честных людей в одном месте», тем не менее, лучше затеряться в толпе, чем наслаждаться опасным одиночеством. Он перекинул пиджак через руку, ослабил узел галстука и прогуливался у «Приморской» поджидая своего лучшего ученика.

Юрий Петрович не проходил специальной подготовки и не был знаком с работой спецслужб, однако не желал встречаться с Володей, если последний прибудет в сопровождении. За физкультурником наблюдали, могут интересоваться и Артеменко.

Володя вышел из гостиницы, был, как всегда элегантен, кремовые брюки, ботинки в тон, фирменная белоснежная рубашка. Юрий Петрович смотрел на ученика с легкой завистью. Умен, осторожен, не жаден, жить умеет, очень жаль, что ему придется умереть так рано. Когда Артеменко, обогнув здание гостиницы, направился к центру, Юрий Петрович следом не пошел, а внимательно присматривался к окружающим. Ему повезло, к гостинице подъехало такси, высадило пассажиров. Юрий Петрович сел в машину, обогнал Артеменко на несколько кварталов, дал шоферу десятку и попросил подъехать через час. Он не подошел к Володе ни у входа, ни на самом рынке, выжидал. Лишь когда Артеменко, купив цветы, направился назад, к гостинице, Юрий Петрович пересек ему дорогу, сел за столик открытого кафе и заказал мороженое.

Володя сел рядом, тоже заказал мороженое, молчал, разглядывал проходивших мимо женщин.

– Наконец-то погода наладилась. – Юрий Петрович отметил, что ученик осунулся, под глазами тени, пальцы слегка дрожат. – Тебе надо позагорать, возраст проступает, пьешь наверняка.

Артеменко достал из заднего кармана фляжку, сделал несколько глотков.

– Сердишься. Я же тебя не контролирую, помочь хочу, потому и болтаюсь в городишке вторую неделю. Кто машину испортил?

– Раньше не знал, теперь думаю, что ты, – ответил Артеменко. – Сдается, я тебе больше мешаю, чем этот придурок.

– Ясное дело, я тебя в Москве не мог достать, надо за тысячу с лишним верст вывезти. Ты из-за своей девки по фазе двинулся. Не можешь сообразить, как заставить Зинича лекарство принять не в гостинице, а у себя дома, так и скажи. Спроси у старших, они тебе разумным советом помогут.

Гуров заснул, когда уже начало светать. А в семь его уже разбудил телефонный звонок.

– Нет, – сказал Отари. – Люди работали вечер и всю ночь, твой с зонтиком, видно, улетел. Зинич никуда не бегал, к восьми отправился в санаторий.

– Собери ребят у себя дома, я приеду, – Гуров сел, ему казалось, что за левым ухом прилепили нечто тяжелое, плечо ныло.

– Ты мне не веришь?

Гуров услышал в голосе майора обиду и разозлился.

– Как оперативника я тебя мало знаю. То, что могу сделать я, ты сделать не можешь.

– Нехорошо говоришь.

– Да, дорогой, я умру не от скромности. Ты втянул меня в историю, терпи, собери людей, приготовь мне кофе и жди.

Гуров брился, рассматривая себя в зеркале. «Что со мной? – рассуждал он. – Совести меньше стало, а наглости прибавилось? Переродился в максималиста. Кратчайший путь к цели есть прямая, укладывай рельсы, катись, и не важно, если раздавил чье-то самолюбие. Ты стремишься совершить большое добро, и маленькое зло тебе простят?» Он критиковал себя, урезонивал и стыдил и не замечал, что не становится добрее и снисходительнее, а наливается упрямством и злостью. – «Почему Отари думает только о себе? Веришь – не веришь, что за детские игры? Пока мы выясняем отношения, прикончат человека».

Гуров надел костюм, белую рубашку с галстуком: для выполнения задуманного требовалось выглядеть парадно, раздражать не только содержанием, но и внешним видом. Чиновник из Москвы, заскорузлая душа, чистенький, самовлюбленный.

Он вошел на веранду дома Отари, поздоровался кивком, занял место во главе стола.

– Прошу садиться, – Гуров придвинул чашку кофе. Семь оперативников, трое совсем мальчики, разноголосо поздоровались. Отари взглянул на Гурова удивленно, поглаживая голову, вздохнул и подумал, что подполковник человек умный и опытный, но повел себя неправильно, следовало с каждым за руку поздороваться.

Гуров молчал, лицо у него было надменное, уголки губ брезгливо опустились, он допил кофе.

– Работаем плохо, лениво, словно из-под палки. Человека в вашей дыре найти не можете. В Москве, – Гуров поднял палец, – находим! Мне ваш майор ночью одну завиральную идею изложил, – он наступил Отари на ногу. – Я не верю, но попробуйте… Ваш начальник, – Гуров покосился на опешившего Отари, – думает, что человек, которого вы разыскиваете, перекрасился, съехал с частной квартиры и живет сейчас в гостинице.

Оперативники заговорили на непонятном языке, затем старший по возрасту сказал:

– Может, Отари Георгиевич правильно думает.

– Начальник всегда прав! – Гуров рассмеялся, кивнул на пустую чашку. – Кофе, пожалуйста. Если вам хочется своего начальника защитить, действуйте. Я не верю, но не возражаю. Вчера около четырнадцати часов в гостиницу – не интурист, но солидную гостиницу – поселился одинокий мужчина. Приметы: лет шестидесяти, среднего роста, среднего телосложения, одет хорошо. Москвич. Даю вам три часа, выполняйте.

Оперативники нерешительно поднялись, смотрели на майора Антадзе.

– Прошу, ребята, – сказал он, опасливо покосившись на Гурова, – я жду вас в кабинете.

– Если все это не бред, и вы человека найдете, наблюдение не вести, только сообщить и вновь собраться у товарища майора. Выполняйте!

– Да, да, – Отари, провожая товарищей, спустился с крыльца.

Гуров снял пиджак и галстук, потер шею и плечо.

– Очень злые ушли, – сказал Отари. – Ты очень хитрый.

– Все повторяем: человеческий фактор, личная заинтересованность. Людей подхлестывает не только лишний рубль, но и злость, обида за товарищей, стремление доказать плохому человеку, что он плохой.

– Ой, Лева, – Отари покачал головой. – Обидел людей, найдут – не найдут, о тебе все равно плохо будут думать.

– Мне нужен главарь, организатор, остальное стерплю, – сказал Гуров. – Вызови машину, мне нужно скорее вернуться в гостиницу.

Гуров лежал в своем номере, вытянувшись на спине, запрокинув голову, и думал. «Мне в высшей степени наплевать, – рассуждал он, – что обо мне думают местные оперативники. Я заставил их расстараться, доказать, что их любимый начальник очень умный, а это и есть главное. Почему людей хорошо работать необходимо всегда заставлять, отчего не по доброй воле»? Человек не машина, кнопку нажал и она поехала. Каждому необходима вера, убежденность, что твой труд необходим, иначе человек не работает, а служит, а порой и того не делает, лишь изображает. Оперативника не проконтролируешь, труд его не взвесишь и на штуки не пересчитаешь. Ведь как они, замученные текучкой, бесконечными кражами из гостиниц, драками, проезжими мошенниками, относятся к данному делу? Угнали машину, угонщик разбился, ну и с плеч долой. А тут какой-то приезжий из Москвы с их начальником встречается, майор лицом потемнел, сам не свои ходит. Человека приказали найти? Нужно этому визитеру, пусть сам ищет, мы своими делами займемся, позже рапорт отпишем мол, все проверено, мин нет.

Гуров самодовольно улыбнулся: ничего, голубчики, поноситесь как наскипидаренные.

В том, что Гуров разгадал маневр Юрия Петровича, не было ничего удивительного.

Никто из арестованных по громкому делу не мог обратиться за помощью к рядовому уголовнику. Это должен быть человек их круга – головастый, осторожный и хитрый. Видимо, его из тюрьмы за горло держат, и не выполнить просьбу, уехать он не может. Наблюдение за Зиничем он засек, и на случай его ареста должен дислокацию сменить. Начнут искать задрипанного старикашку, проживающего на частной квартире, поэтому нужно объявиться респектабельным, молодящимся и в гостинице.

В сознании Гурова кружился калейдоскоп не связанных между собой фактов и событий. Так образ разыскиваемого никак не сочетался с отвернутыми гайками и ночным нападением. В обоих случаях действовал дилетант. Подпольные финансисты и «цеховики» лично такими делами не занимаются. Если бы он нанял профессионалов, меня бы элементарно застрелили либо зарезали. Толик Зинич? Ну, какой головастый человек обратится за помощью к Толику? Он не может быть исполнителем. Если не исполнитель, значит, жертва.

Гуров сел, сонливость пропала, он прошел к письменному столу, позвонил в отдел, когда Отари снял трубку, сказал:

– Немедленно арестуй Зинича.

– Что? Ты не заболел, дорогой? Я не прокурор, да и за какие дела?

– Извини, неточно выразился, – Гуров смутился, действительно, брякнул спросонья черт знает что. – Задержи его под любым предлогом и не отпускай.

В номер постучали, Гуров обернулся и увидел Толика Зинича.

– Здравствуйте товарищ начальник! – Толик шутовски поклонился. – Разрешите войти?

– Хорошо, дорогая, я перезвоню. – Гуров положил трубку. – Здравствуй Толик. Ну-ка, подойди, покажи свои ладони. Меня гадать учили, дай потренируюсь.

Он осмотрел руки Зинича, который глядел на Гурова глупо улыбаясь. «Если шарахнул меня он, то мог ошкарябаться, дубина была уж больно сучковата», – думал Гуров. Ладони оказались гладкие, без единой царапины.

– Так, у меня к тебе дело, сиди в номере, не рыпайся, скоро вернусь. – Гуров вышел запер дверь, ключ положил в карман.

От дежурной по этажу позвонил Отари.

– Он пришел ко мне, я запер его в номере. Что у тебя?

– Лебедев Юрий Петрович, поселился в гостинице «Южная» вчера около пятнадцати часов, занимает двести восемнадцатый номер, сейчас отсутствует.

– Мне нужно время. Соскучился по Тане, не знаешь, где она? – Гуров видел, что дежурная с таким вниманием читает журнал, что можно не сомневаться, – не пропускает ни одного его слова. – Позвоню.

Гуров направился к своему номеру. «В моем распоряжении всего несколько часов, – думал он, перешагивая через пылесос, который горничная установила посреди ковровой дорожки. – Постояльца гостиницы „Южная“ временно забыть. Быстро думать, быстро».

Зинич не может быть помощником человека умного. Почему между ним и Лебедевым существует контакт? Зинич работал в загородной резиденции, мог что-то видеть. Он через меня познакомился с Майей и Артеменко. Это была его инициатива, знакомства с ним никто не искал. Испортил машину и напал на меня дилетант. Скоре всего это один и тот же человек. Артеменко не подходит, Лебедев, если он тот, кого я ищу, глупостями заниматься не станет. В случае с машиной алиби Кружнева сомнений не вызывает. Если я рассуждаю правильно, Кружнев из действующих лиц исключается. Но он здесь, и в случайное совпадение не верится.

Гуров подошел к своему номеру открыл дверь и громко сказал:

– Толик, у меня к тебе есть вопрос.

Никто не ответил. Гуров вышел на балкон.

Отари ликовал. Его ребята за несколько часов нашли приезжего, установили, где Лебедев жил раньше, в каком кафе завтракал и обедал. Отари был тщеславен, но не чрезмерно, чужие успехи никогда себе не приписывал. Однако сейчас у него как-то выпало из сознания, что не он, майор Антадзе, высказал предположение, что Лебедев существует, а Гуров.

Когда первая волна ликования прошла, Отари начал прикидывать, а что конкретно они имеют против этого загадочного человека. Ничего. Снимал квартиру под чужим именем, так документов фальшивых не предъявлял, сказал, что он Иван Иванович Иванов. Шутка. И попробуй доказать обратное. Парик, палка, ношеный костюм? Ну и что?

– Орех, в котором нет ядра, пустой орех, – сказал майор, хмуро глядя на своих товарищей.

Оперативники принесли свои рапорты, словно удачливые охотники добычу. Хвастались друг перед другом. Когда выяснилось, что вроде и стреляли метко, а ни мяса, ни шкуры не добыли, горячка прошла, все притихли. Звонил Гуров. Говорил коротко, непонятно. Отари хотел разделить с ним радость, посоветоваться, но, когда сообщил об успехе, Гуров не поздравил, положил трубку.

Зинича арестовать? За что? Таня ему срочно потребовалась. Зачем? И зачем сразу трубку бросать?! Почему не говорит, как мужчина, – спокойно и обстоятельно? За Лебедевым наблюдение не вести. Не верит он нам, снова не верит! Все ему сделали, как боги работали! А он не верит!

– Доброе утро, товарищ майор! Разрешите? – в кабинет вошел дежурный по отделу. – Телефонограмма из республиканской прокуратуры. И какое-то письмо вам, лично.

– Давайте, – Отари расписался в получении телефонограммы, дежурного офицера отпустил, письмо отложил в сторону.

«Пальцевые отпечатки, принадлежащие Артеменко Владимиру Никитовичу, присланные вами в наш адрес, являются серьезной уликой. Артеменко задержать, срочно этапировать в прокуратуру республики. Старший следователь по особо важным делам».

Наконец-то! Отари вскочил, пробежался по кабинету. Молодец Гуров, умница, мы победили, теперь дело пойдет. Отари рассеянно взял конверт, на котором было написано «Майору Антадзе. Лично». Почтовый штемпель на конверте отсутствовал. Он прочитал письмо мельком, сначала ничего не понял, перечитал раз, другой и опустился в кресло. Он работал в милиции давно и знал, подобные угрозы пустыми не бывают.

Зазвонил телефон.

– Я просил тебя до одиннадцати из номера не выходить, – не поздоровавшись, сказал Орлов. – Что с тобой, Лева? Я звонил тебе из кабинета Турилина. Ты не ответил, безобразие.

Гуров напрочь забыл, что должен звонить начальник. Оправдываться глупо и бессмысленно, решил он, и сухо ответил:

– Виноват, товарищ полковник. Обстоятельства. Не знаю, как вела себя жена Цезаря, но подполковник Гуров должен быть вне подозрений, он это заслужил.

Они работали вместе более десяти лет, отношения с годами переросли в дружбу, и то, что Лева назвал Петра Николаевича по званию, кольнуло Орлова. Утром, когда он докладывал историю с анонимкой генералу Турилину, тот рассмеялся.

– Гордись, Петр Николаевич, хорошего офицера воспитал. Лева, конечно, немного авантюрист, но честнейший парень и настоящий розыскник.

– Я о Гурове забочусь, – не сдавался Орлов. – Личное дело себе испачкает.

– Без сучка и задоринки личные дела только у карьеристов, людей холодных, с рыбьей кровью. Говоришь, сидит в номере и ждет звонка? Ну-ка, соедини меня с ним.

Орлов позвонил, но Гуров не ответил. Генерал не рассердился, взглянул озабоченно.

– Там грязное дело. Может, Гуров случайно залез?

– Случайно можно на дороге в коровью лепешку вляпаться! – горячился Орлов. – Вы же сами говорите, Гуров розыскник божьей милостью. Я ему приказал отдыхать, врачи им недовольны.

– Верно, – перебил генерал. – Дозвонись и реши, может, стоит к нему вылететь.

Орлов звонил Гурову каждые полчаса, наконец, соединился, а Лева не оценил, начал хамить.

– Товарищ подполковник, – чуть растягивая слова, волнуясь и потому еще более лениво, чем обычно, заговорил Орлов. – Подумай, может, тебе не очень помешает полковник Орлов? Я бы к вечеру появился.

– Петр Николаевич! – Гуров откашлялся. – Спасибо. К вечеру все, так или иначе, кончится. Да, если бы ты был здесь, – он чуть улыбнулся, прикрыл глаза, – мы бы с тобой их в целлофан завернули, розовой ленточкой перевязали и отнесли на стол прокуратуры.

– Тебе виднее, – Орлов чуть было не сказал, мол, береги себя, но лишь хмыкнул, удивляясь собственной сентиментальности. – Ладно, звони.

– Слушаюсь! – гаркнул Гуров, положил трубку и выскочил из номера.

Компания поджидала его у гостиницы. Все, кроме Кружнева, улыбались. Гуров взглянул на свой балкон и понял, что перебраться с него на открытую веранду ресторана не составляло никакого труда.

– Лев Иванович, – сказал Артеменко, – используешь служебное положение, арестовываешь соперников.

– Ох, Владимир Никитович, кто о чем, а вы все о женщинах, – отшутился Гуров. – Мы с Таней прошлой ночью отношения выяснили, и она мне даровала свободу.

– Сначала подвесила тебе дулю за левое ухо. – Кружнев указал пальцем. – Правильно сделала, чтобы руки не распускал.

– Ну-ка похвастайся! – Артеменко взял Гурова за плечи, повернул. – Ничего, раны украшают воинов, – и рассмеялся.

«Дорогой, ты совершил последнюю ошибку, теперь я тебя быстро спеленаю», – подумал Гуров.

Беззаботно перешучиваясь, они шли по набережной, решая наболевший вопрос, где обедать и клялись, что в ресторан гостиницы не пойдут никогда. Даже Кружнев томно улыбался, восхищаясь своей находчивостью, тем, как он подколол самоуверенного милиционера.

Майя думала о том, что жить дальше так нельзя, и не потому, что торговать красивым телом и бессмертной душой безнравственно и стыдно, просто однообразие и скука заели. Володьку увольняю, отправляю в глубокий запас. Никто еще от работы не умирал, и я не подохну. Не возьмут тренером – начну работать инструктором, поступлю в инфизкульт на заочный. Одета, обута, здоровье – слава богу, выберу мужика попроще, рожу сына. На стадионе не была тысячу лет. Как там мои подружки-старушки? Как живут, чем занимаются, о чем болтают? К отцу с матерью надо заглянуть, не по-людски живу. Сегодня прощальная гастроль завтра улетаю.

Танины мысли были о Гурове. Как убедить подполковника, что он ошибается: Толик никогда не нападет в темноте, не ударит человека по затылку. Все мужики – и знаменитый сыщик не исключение, – самоуверенные и самовлюбленные повелители. Он решил, что сказал, значит, тут и истина в последней инстанции. Артеменко, видите ли, ему не подходит. Староват бегать и прыгать. А этот старый козел еще молодому фору даст. Он – явный финансист и единственный из всех может иметь отношение к миллионным делам. И шишку на голове подполковника разглядывал с таким фальшивым интересом.

Майор с подполковником заумью страдают, женщин следует слушать. Они умнее. А этот… Таня взглянула на улыбающегося Гурова, весь из себя гордый и высоконравственный, ночью в лоб поцеловал, будто покойницу. Так ему и поверили, что кроме жены все остальные бабы для него лишь друзья-товарищи.

Когда Зинич разговаривал с «чертом из подземелья», так Толик называл про себя Юрия Петровича, то пугался. Ворошить связанные с «заповедником» старые дела совершенно ни к чему, ведь кроме девки психопатки, многое может выплыть. Молодой Толик был, неопытный, только следователь таких слов не знает, поинтересуется лишь, совершеннолетний или нет. И точка. Тоже закон придумали: ум человека годами измерять. Один сопли еще не подобрал, уже все соображает, другому жизнь плешь проест, а он внуков учит, что надо всегда говорить правду и жить гордо.

Сейчас Толику вроде бы бояться нечего, запер его в номере московский сыщик, так это шуточки. Когда у него будет что серьезное, Толика в другом месте запрут, где балконов нет, а на окнах железные намордники. Поскорее бы они все разъехались, а он своими дамами занялся. Противно, конечно, и не больно денежно, однако безопасно.

Кружнев шел в стороне от компании, поглядывал на всех с чувством превосходства, размышляя о смысле бытия. «Ну к чему мне убивать этого прибитого молью донжуана? Благодетеля я и так за горло возьму, за ним грехов на полный круг ада хватит. Меня на сегодняшний день в рай не пустят, а я и не рвусь, там скучно. Володьку Артеменко жизнь, как и меня, видно, не баловала, седой совсем, подсасывает втихую, словно грудняк соску. Можно вечером к нему в номер войти и в бутылку, что стоит у него на полочке в туалете, капнуть. Володя либо перед сном глотнет, либо утром во время бритья. А я тут при чем? У меня как всегда стопроцентное алиби».

Кружнев взглянул на Гурова с ненавистью, вот кого прибрать следует, тоже мне супермен-победитель, ни горя у него, ни забот.

Он вынул из кармана ватный шарик, в котором была спрятана капсула с ядом и осторожно подбросил. Чего стоит жизнь? И вспомнились слова известной песни, которую пел в кинофильме Олег Даль: «Есть только миг между прошлым и будущим…»

Артеменко шел между Майей и Таней, поддерживая светский разговор и вспоминал свою встречу с Юрием Петровичем.

– Держи, недоумок, – шеф протянул через стол стограммовый шкалик коньяку, – брось после ужина парню в карман. Вечером не заметит, утром найдет, думаешь, он с похмелья вспомнит, как у него шкалик оказался? Платком его протри, Володя. Достаточно того, что ты в одном месте свою визитную карточку оставил. Я такие дела проворачиваю, а ты один пустяк сделать не можешь, хочешь все иметь и ничем не рисковать.

Артеменко молча взял шкалик, завернул в платок, убрал в карман.

– Люблю я тебя, – Юрий Петрович вздохнул, – а может быть, просто привык. Так мы свои привычки любим больше всего на свете. Ты смотри, по ошибке сам не хлебни, отдашь богу душу раньше времени.

Артеменко понять последней фразы не мог, и Юрий Петрович рассмеялся.

– Я пошел. Хвоста за тобой нет, я уверен, что милицейский дружок твой Володю Артеменко ни в чем не подозревает, действуй спокойно. Да, капсулу, что у тебя осталась, в туалет выброси. Яд хранить опасно, не убьет сегодня, обязательно убьет завтра.

Артеменко не знал, что капсулы с ядом у него уже второй день нет. Так закончилась его встреча с Лебедевым, а сейчас Артеменко рассказывал девушкам давно забытый анекдот и нащупывал в кармане шкалик, как бы его вместе с платком не вытряхнуть. Толик шел чуть впереди, ни куртки, ни пиджака он не носил, брюки в обтяжку, в задний карман шкалик не сунешь. Хорошо Петровичу у пульта дистанционного управления сидеть и командовать.

– Володя. – Майя сжала ему локоть. – Когда рассказываешь анекдот, полагается не хмуриться, а смеяться.

«Я не справлюсь, – рассуждал тем временем подполковник Гуров, – точно не справлюсь, необходимо звонить в Москву, просить помощи. А сейчас – отменить выездной обед и вернуть всех в гостиницу».

Гуров догнал Толика Зинича и негромко, четко выговаривая слова, заговорил:

– Толик, мы нашли твоего пожилого приятеля, который тебя бросил. Не крути головой и закрой рот. Если тебя умный человек в номере запер, надо сидеть и терпеливо ждать, пока выпустят.

– Товарищ начальник, – пробормотал Толик, – Лев Иванович, я думал…

– Не надо, – перебил Гуров. – Я сейчас от тебя отойду, через несколько минут ты скажешь, что возвращаешься в гостиницу. Не объясняй почему, надо, и все, точка. Вся компания тоже вернется. И ты весь оставшийся день будешь ходить за мной как привязанный.

– А если все не вернутся? – Толик икнул.

– Вернутся. – Гуров остановился, подождал Артеменко и девушек. – Друзья, надо торопиться на пляж, хоть немножко загореть.

Таня чуть кивнула, Артеменко безразлично пожал плечами, окликнул Кружнева.

– Леня, ты что, словно принц датский, в уединении решаешь надоевший всем вопрос?

– Я уже решил, – ответил Кружнев.

Каждый в этой веселой и беззаботной компании принял решение, что он будет сегодня делать и чего не будет. Но все ошибались. Ошибался даже профессиональный сыщик, чего же ждать от остальных?

Последний вечер

«Я свое возвращение подготовил, Таня последует за мной. Как только Зинич повернет, за ним бросится и преступник», – рассуждал Гуров.

Так все и произошло. Поднимаясь по лестнице гостиницы, Майя сказала:

– Толик, зайди, ты мне нужен.

– Сей минут, госпожа, – ответил Толик и побрел за подполковником.

Гуров пропустил его в номер, запер дверь.

– Садись и рассказывай, времени выслушивать вранье у меня нет. Когда, где к тебе подошел невысокий плотный мужчина, лет шестидесяти, чем тебе пригрозил, что от тебя потребовал? Выкладывай, Зинич, быстро.

– Какой мужчина? – На Толика опять напала икота.

– Я ни разу в жизни не ударил допрашиваемого. – Гуров угрожающе двинулся на Зинича. – Мы не в служебном кабинете, сейчас не допрос, дружеская беседа.

– Прокурор! – прошептал Толик, втягивая голову в мощные плечи.

– Будет прокурор, обязательно! Говори!

– Все, все, гражданин начальник, я ни в чем не виноват. Девка выбросилась из окна сама.

– Я задал тебе вопросы, отвечай по порядку.

– Понял, сейчас, вот только соберусь с мыслями.

Зазвонил телефон. Гуров снял трубку, сказал:

– Слушаю.

– Артеменко говорит. Лев Иванович, вызовите милицию и срочно приходите в триста шестнадцатый.

Гуров положил на стол блокнот и шариковую ручку.

– Сиди и пиши! Из номера выберешься – посажу в изолятор!

Дверь номера, в котором жила Майя, была приоткрыта. Гуров вошел без стука.

Майя лежала на полу, запрокинув голову, оскалившись, смотрела в потолок. Подполковник Гуров покойников в своей жизни видел, и проверять пульс у Майи не стал.

Таня и Артеменко сидели в креслах, сложив руки на коленях, будто примерные ученики. Из прокушенной губы Тани стекала кровь, из широко открытых глаз Артеменко бежали слезы.

– Так и сидите, – устало сказал Гуров и позвонил в отдел. – Товарищ майор, приезжайте, возьмите с собой группу и следователя прокуратуры.

Артеменко медленно поднялся и начал двигаться вдоль стены, стараясь держаться от тела как можно дальше.

– Сядьте на место, – механически сказал Гуров.

– Мне надо в свой номер. – Артеменко опустился в кресло, удивляясь собственной наивности. Никуда его не выпустят.

Можно попроситься в туалет, но подполковник обязательно войдет за ним, и, кроме унизительной сцены, ничего не получится. Надо сидеть смирно, если он начнет дергаться, только привлечет к себе внимание.

В коридоре раздались голоса, шаги, первым к стоявшему в дверях Гурову подлетел Отари. Гуров дал возможность майору заглянуть в номер, обратился к следователю прокуратуры.

– Вот такие дела. Девушка, которая сидит в кресле, – офицер милиции, если вы разрешите, я ее заберу, вы сможете допросить ее чуть позже.

Следователь прокуратуры, худощавый немолодой человек, оглядел место происшествия, повернулся к стоявшему за его спиной врачу.

– Начинайте, – потом внимательно посмотрел на Гурова. – Старшего лейтенанта я знаю. Если она вам нужна… – Он пожал плечами. – А мне, Лев Иванович, вы ничего не хотите сказать? Вы, как мне успели сообщить, человек опытный.

– Пожарник, в присутствии которого спалили дом, должен заткнуться. – Гуров взглянул на Отари. – Где Екатерина Иванова?

– Дорогой, зачем нужна горничная? Сейчас до нее?

– Товарищ майор. – Гуров сдержал себя, вздохнул, повернулся к следователю. – Здесь яд, думаю, девочку убили по ошибке. Хотя и не поручусь. В номере находится человек опасный. Не выпускайте его из поля зрения, не разрешайте вынимать что-либо из карманов.

– Хочу официально заявить, – Артеменко, за которым Гуров продолжал следить неотрывно, подбежал к дверям. – Когда я вошел в номер, девушка уже была мертва! У меня есть свидетель! Задерживать меня вы не имеете никакого права!

– Владимир Никитович, умерла женщина, которую вы любили, – сказал Гуров. – Ведите себя достойно.

– Я не могу, не могу здесь находиться! – Артеменко почувствовал, что нашел выход из положения. В данной ситуации истерика не только допустима, но и естественна. – Хотите задерживать, задерживайте, приставьте охрану, заприте меня в моем номере! Только не здесь, будьте людьми!

Следователь увидел, как Гуров отрицательно покачал головой, и сказал:

– Я вас понимаю, однако порядок нарушить не могу. Доктор, помогите товарищу.

Врач сделал Артеменко укол, а Гуров жестом вызвал Таню.

– Отари, мне нужна машина. А сейчас пройдите оба ко мне в номер.

Толик, не знавший о случившемся, сидел за столом и сочинял.

Гуров бегло просмотрел его творчество, бросил листки на стол.

– Несколько минут назад убили человека, ты можешь оказаться соучастником.

По выражению лиц Тани и майора Антадзе Зинич понял: его не запугивают. И порвал свою исповедь на мелкие кусочки.

– Все, все! – Зинич схватился за грудь.

Гуров махнул на него рукой.

– Товарищ майор, потолкуйте с гражданином. Через десять минут я должен знать правду.

Когда майор вывел Зинича из номера и закрыл за собой дверь, Гуров указал Тане на кресло, сел сам, достал сигареты.

– Какой-то кошмар, так неожиданно. – Таня запнулась. – Извините, товарищ подполковник, вам нужны факты, а не эмоции.

– Давай подряд, с момента, как мы расстались в коридоре. – Гуров закурил. – Напоминаю, Майя позвала Зинича, вы пошли в номер.

– Мы вошли в номер, – повторила Таня. – Я зашла в ванную, дверь за собой не закрыла, причесывалась. Да, в номере, естественно, никого не было. Тут же зазвонил телефон. Майя сняла трубку и сказала: «Отстань, все ты врешь, мне надоело!» – и бросила трубку. На столе стояла бутылка коньяка. Майя налила в два стакана, сама выпила, мне не предложила, лишь кивнула. Затем она сказала: «Начинать новую жизнь пошло, но я попробую. Татьяна, я выйду замуж, рожу сына, растолстею. Представляешь? Начну жить скромно, от зарплаты до зарплаты, проживу долгую, скучную жизнь, и когда тихо умру, надо мной фальшиво поплачут».

– Потом она… – Таня задумалась. – Она открыла гардероб, что-то достала, кажется, из кармана своего голубого жакета. Знаете, у нее такой наимоднейший жакет, с подкладными плечами?

Гуров наимоднейшего жакета не помнил, но согласно кивнул.

– Майя держала в руках что-то очень маленькое, я не рассмотрела, честно сказать, я ее почти не слушала. «Вот яд смертельный! – Она театрально взмахнула рукой. – Я глотну – и все! Ни мужа, ни сына, ни скучной старости! Мой труп! А вы вечером в этом кошмарном ресторане устроите поминки». Все.

– Как все? – не понял Гуров.

– Майя что-то проглотила, сделала шаг и упала. – Таня расстегнула воротник блузки. – Я ничего не поняла, даже рассмеялась. Дверь открылась, вошел Артеменко и сказал: «Майя! О боже!» Я хотела подойти к ней, но Владимир Никитович меня не подпустил, нагнулся к ее лицу, словно хотел поцеловать, затем позвонил вам.

– Он не слушал сердце, не проверял пульс? – спросил Гуров.

– Нет, он вроде знал, что Майя мертва.

– Хорошо. – Гуров в сердцах ругнулся. – Что я говорю? Ладно. Слушай, Татьяна, внимательно. Ты срочно найдешь горничную Екатерину Иванову.

Гуров инструктировал Таню долго и тщательно, просил повторить свои вопросы, дважды поправлял ее, когда девушка нарушала их последовательность.

Зинич, естественно, рассказал все. Когда пришел Гуров, парень уже оправился от шока и мог свою историю повторить гладенько.

Отари смотрел на Зинича грустно, понимая, что парня использовали «втемную». Лебедев на очной ставке от всего откажется, егоне взять. И прекрасно! Все изменилось, утром подполковник Гуров был его другом. Сейчас он главный враг. Он его не поймет, потому и знать ничего не должен.

Гуров почувствовал, сейчас Зинич говорит правду, значит, главаря не взять. Конечно, планы мы его рушим, но истину на свет не вытащим и виноватых не накажем. Ни Артеменко, ни Кружнев показаний не дадут, а с тем, что у меня есть, – все равно, что с мелкашкой на медведя.

Отари и Зинич о чем-то спорили, Гуров опустился в кресло и равнодушно, без всякой злости сказал:

– Заткнитесь.

«Еще недавно я не позволял себе так разговаривать ни с кем». Гуров взглянул на Отари, хотел извиниться, но лишь поморщился.

– Пустяки, дорогой. Ты просто устал, – сказал Отари и кивнул Зиничу на дверь. – Выйди, подожди в коридоре.

– Дайте минуту, майор. Если Татьяна добьется успеха, необходимо горничную Иванову официально допросить. Кружнева задержать в порядке сто двадцать второй, на семьдесят два часа. – Гуров встал.

– За что задержать? – Отари старался говорить спокойно и не размахивать руками. – Лев Иванович, почему ты не можешь мне все объяснить? Я не деревянная фигурка, которую на шахматной доске переставляют.

– Времени нет, – ответил Гуров.

– Я задержу! Ты не докажешь! Кто за незаконное задержание отвечать будет?

– Майор Антадзе, естественно. – Гуров даже пожал плечами. – Артеменко тоже задержать, и у обоих изъять все, вплоть до носовых платков, я уже не говорю об авторучках. Передай следователю, если не докажете вину Кружнева и Артеменко и через семьдесят два часа их отпустите, вас по головке не погладят. А если в гостинице еще одного человека убьют? Работай. Зинича со мной в машину.

Гуров уже открыл дверь, неожиданная мысль остановила его.

– Черт побери! Нельзя задерживать. Разведи их по номерам, посади с ними людей, пусть читают журналы и пьют чай. Спиртное у Артеменко отбери.

Отари подумал, что еще одного человека в гостинице сегодня убьют и никто этому не помешает, даже подполковник Гуров.

В этот день Юрий Петрович поднялся рано, пребывая в настроении противоречивом. Вчера Володю Артеменко удалось уговорить, однако парень он оказался хлипковатый. Леня Кружнев человечек железный, но неуправляемый, способен выкинуть любое коленце. Положение, казалось бы, дерьмовое, радоваться нечему. С другой стороны, ситуация за последнее время не ухудшалась. Половину требуемых денег он семье южанина передал, вторую половину обещал отдать после суда. Значит, о том, чтобы Юрий Петрович Лебедев находился на свободе, позаботятся.

Зазвонил телефон, звонок был междугородный. Лишь вчера Лебедев сообщил в Москву свой новый номер, кому-то уже неймется. Он снял трубку.

– Здравствуй.

Абонент не представился, но Лебедев сразу узнал его. Звонил тот самый человек с грустными глазами, что в Москве передал от «южанина» привет, «попросил» деньги и потребовал ликвидировать Артеменко и Зинича.

– Нужный тебе человек не местный, из Москвы, твой друг. Власти вышли на него, требуют к себе. Если он попадет в кабинет следователя, всем конец, тебе тоже. Я дал тебе документ на…

– Помню, – перебил Юрий Петрович.

– Действуй немедленно, твоя судьба в твоих руках. – Абонент положил трубку.

«И откуда он все знает? – думал Лебедев. – В тот раз о пальцевых отпечатках на шкатулке, теперь, что прокуратура вышла на Артеменко? Ну это дело не мое…» Лебедев написал майору Антадзе письмо и отнес в отдел.

В это время оперативники уже выходили на некого «Ивана Ивановича».

Он вернулся в гостиницу и начал анализировать ситуацию. Антадзе ослушаться не посмеет, не допустит, чтобы отец и дед сели в тюрьму, значит, часы Володи Артеменко сочтены. Сам он, Юрий Петрович Лебедев, вне опасности, и к происходящему, и к тому, что сегодня вечером должно случиться, никакого отношения не имеет.

Гуров вошел без стука, прервав размышления Юрия Петровича на самом интересном месте.

– Я не здороваюсь, так как здравствовать вам не желаю. – Гуров закрыл за собой дверь. – Вы Юрий Петрович Лебедев, я – Лев Иванович Гуров. Вы – преступник, я подполковник милиции, такие встречи время от времени происходят.

– У вас наверняка имеется документик, но не беспокоитесь, верю на слово. – Юрий Петрович опустился в кресло, жестом пригласил Гурова садиться. – А что человек преступник, устанавливает только суд. Вы это знаете не хуже меня, судя по возрасту и званию, оговориться не могли, значит, умышленно оскорбляете.

– Точно, – Гуров кивнул. – У меня с доказательствами дело обстоит плохо, решил обидеть, может, вы сгоряча подбросите в огонь дровишек.

– Это вряд ли, – ответил Юрий Петрович и подумал, что если бы у Гурова было плохо с доказательствами, то он бы так не говорил. – Думаю, вызывать милицию и выпроваживать вас бессмысленно?

– Правильно думаете. Я у вас пока, – Гуров сел в кресло, – как частное лицо, такой нахальный незваный гость. Можете не сомневаться, следователь прокуратуры, официальный допрос, очные ставки – все будет, не волнуйтесь. Давайте сначала мирно побеседуем.

– Нет. – Юрий Петрович поднялся. – Мирную беседу мы пропустим. Начнем с официального протокола.

«А чего я ждал? – подумал Гуров. – Такой человек на беседу не согласится. Позиция у меня слабенькая, если он это поймет, то обнаглеет, и следователю с ним не справиться».

– Имеете полное право, – Гуров тоже встал. – Я подумал, что разговаривать здесь приятнее, чем в милиции. Следователь прокуратуры проводит осмотр места происшествия. В «Приморской» от мгновенно действующего яда умер человек. Пока следователь осмотр не закончит и всех не допросит, вами заниматься не начнет, придется ждать.

– А я-то здесь при чем? – удивился Юрий Петрович и вновь сел в кресло. – Чушь какая-то!

– Действительно – согласился Гуров. – Серьезный человек, финансист, и вдруг какой-то яд, бессмысленные убийства. – Он сокрушенно вздохнул и развел руками. – Я здесь отдыхаю, вообще человек сторонний, но мне любопытно стало, я и согласился за вами подъехать.

«Быстрее надо говорить, больше информации, не дать ему времени на анализ, – думал Гуров. – Я сам себе противоречу, но он не должен успеть сориентироваться».

– Я розыскник, моя клиентура все больше кистенем да фомкой пользуется, ну сегодня уже пистолет и отмычку освоила. Вы ведь должны по республиканскому делу о хищениях и взятках в особо крупных размерах проходить, но вас пока подследственные с собой не берут. – Гуров говорил быстро, легко, перескакивая с одного на другое, словно речь шла о ерунде. – Я в вопросах хищений и взяток полный профан, вы же знаете, у нас узкая специализация. Убийствами я занимаюсь, в их раскрытии кое-какие заслуги имею. Я и говорю местным властям, крупный финансист перекраситься в убийцу не может.

– Я и в «Приморской» ни разу не был, – Юрий Петрович растерялся, – легко доказать.

– Они говорят, мол, незамедлительно задержать Лебедева Юрия Петровича. Он под чужим именем жил в городе, встречался тайком с Зиничем и Артеменко, наверняка… – Гуров спохватился, вроде бы сказал лишнее. – Я с вашего разрешения боржомчика выпью.

– Конечно, конечно. – Юрий Петрович открыл стоявшую на столике бутылку, наполнил бокал. – Прямо фантасмагория, – пробормотал он, пытаясь отгадать, кого же убили и что конкретно против него могут иметь. – Как это под чужим именем? Какой Зинич? Какой Артеменко? Вот мои документы, абсолютно подлинные.

Он вынул из кармана паспорт и бросил на стол. Гуров удобно расположился в кресле, пил боржоми, на паспорт даже не взглянул. «Надо подбросить ему мысль, что я с местными властями в конфликте. В мое стремление ему помочь он никогда не поверит, а в ведомственные распри поверить может вполне».

– Ребята из УБХСС и прокуратура гигантоманией страдают. Только у них дела миллионные, а в угро копеечные делишки. Лебедев, конечно, преступник, тут я с ними согласен. – Гуров взглянул на хозяина и развел руками, мол, извини, от истины не отступлюсь. – Так и берите Лебедева по его делу. А в мои кровные дела, на которых, фигурально выражаясь, я собаку съел, не лезьте.

Гурову не понравилось, что Юрий Петрович молчал, значит, думает, сопоставляет. Необходимо его огорошить, запутать.

– Я согласился за вами подъехать, интересно выяснить некоторые детали без протокола, может, вы сболтнете чего лишнего! – Гуров заразительно рассмеялся, словно приглашая хозяина поддержать забавную игру.

Подполковник не сомневался, что преступник ничего лишнего не скажет, добивался не дополнительной информации, а чтобы Юрий Петрович некоторые факты признал до встречи со следователем.

– Вы, я вижу человек веселый, – начал осторожно Юрий Петрович, контролируя каждое свое слово. – Только разделить вашего веселья не могу. Проживаю я по своим документам, ни с кем тайно не встречался, а уж к убийству в гостинице тем более никакого отношения не имею.

– Очевидные вещи отрицать неразумно! – Гуров вновь рассмеялся. – Как говорится, маленькая ложь рождает большие подозрения. Квартиру вашу на Фестивальной нашли, кафе «Красный мак», где вы пили коньяк из чайного стакана в своем более чем странном обличье, тоже установили. Зинич, как вы знаете, большим умом не отличается и встречи с вами не отрицает. Он лишь твердит, что никаких противозаконных просьб со стороны Ивана Ивановича то есть от вас, Юрий Петрович, не было. А ваше свидание с Владимиром Никитовичем, он еще держал в руке девять розовых махровых гвоздик, я собственными глазами видел.

Упоминание о чайном стакане и гвоздиках должно было добить Лебедева, такие детали всегда действуют безотказно. Он же не знает, что официант стакан с коньяком запомнил, а клиента опознать отказался категорически. Гвоздики Гуров видел, а о встрече лишь догадался. Даже признай эту встречу Артеменко, очная ставка один на один ничего не даст.

– Володя? – Юрий Петрович изобразил удивление. – Даже не знал, что он Никитович! Увидел случайно. Как выражаются в Одессе, поговорили за жизнь.

«Поплыл многоопытный проходимец, – подумал Гуров – теперь не остановишь. Разведем вас по кабинетам, зададим простые вопросы: где, когда, при каких обстоятельствах познакомились? И, простите, о чем при встрече разговаривали?»

– А кто такой Зинич? – Юрий Петрович всплеснул ручонками. – Уж не физрук ли Толик? Здоровенный балбес с голубыми глазами? Виделся, выпивали, так от дождя и смертной скуки к кому только не присоединишься. А что Иваном Ивановичем себя назвал – так шутки ради. И квартирку на Фестивальной снимал, хотелось отшельником по-простецки пожить, а затосковал в одиночестве – к цивилизации потянуло.

– Ясное дело. – Гуров согласно кивнул. – Коллеги мои столь невинные поступки неизвестно как расценили. Я что, убийц не видел? – Он пожал плечами. – Не будет серьезный делец организовывать мокрое дело.

– Конечно не будет! – воскликнул радостно Юрий Петрович, опомнился и добавил: – Только я не делец. Откровенно скажу, в наше время крупный хозяйственный работник монахом прожить не в состоянии. Но серьезный делец? Извините, к чужой славе не примазываюсь! – Он вскочил.

Гуров поднялся, легонько толкнул Лебедева ладонями в грудь словно в «ладушки» играл.

– А это не моя чужая головная боль. Я в ваших шурах-мурах ни бельмеса не смыслю. Заболтались мы с вами. Следователь, наверное, уже освободился. Поехали.

– Кого шлепнули в «Приморской»? – спросил Юрий Петрович. – Или секрет?

– Не секрет, – Гуров посерьезнел. – Но я лишнего никогда не болтаю. В каком порядке следователь станет вопросы задавать или начнет с опознания вами трупа, не мое дело.

– Понимаю, понимаю, – Юрий Петрович запер номер и они вышли на улицу чуть ли не друзьями.

Предстояло разрешить щекотливую ситуацию. На заднем сиденье милицейской машины сидел Зинич, Гуров не был уверен, что Толик опознает Лебедева в его новом обличье. Надо было создать обстановку, при которой они встретились бы как старые знакомые и чтобы инициатива исходила от Лебедева.

– Юрий Петрович, маленький сюрприз! – Гуров распахнул дверцу. – Ваш молодой друг, прошу любить и жаловать!

Как Гуров и предвидел, Зинич своего «старого черта» не узнал. Лебедев, не обратив внимания на недоумение Толика, усаживаясь рядом, сказал:

– Здравствуй, недоросль. Человек, понимаешь, тебя кормит и поит, а ты его грязью поливаешь.

Толик узнал сначала голос, а, приглядевшись, признал и человека.

– Иван Иванович, я ничего такого, – Толик хлопнул себя по груди. – Знакомы и знакомы, никакой уголовщины.

Главное было произнесено, они подтвердили факт знакомства, и Гуров начальственным тоном прикрикнул:

– Разговоры прекратить! Следователь разберется, что вы ели, пили, о чем договаривались.

Через несколько минут они подъехали к гостинице «Приморская». Юрий Петрович пребывал в состоянии зыбкого полусна-полуяви, когда не понимаешь – то ли просыпаешься, то ли засыпаешь. Всего час назад он был абсолютно уверен, что никакие его контакты с «Приморской» недоказуемы. И как же получилось, что он сам практически добровольно многое рассказал. И теперь поднимаясь по ступенькам вверх в состоянии обреченной эйфории, он понимал, что это путь вниз.

– Я побыл в гостях у вас, теперь вы погостите у меня. – Гуров открыл дверь своего номера.

Юрий Петрович, не заметив куда и в какой момент исчез Толик Зинич, вошел в номер, тупо оглядел кресло, письменный стол, телевизор. Никак не мог сосредоточиться, понять, куда явился и с какой целью. Наваждение. Почему он решил, что голубоглазый подполковник – хороший парень, никакой опасности не представляет, занимается лишь решением своих внутренних милицейских вопросов?

– И долго я буду у вас гостить? – Он попытался придать голосу непринужденность, повернулся и увидел в глазах подполковника иронию.

В номер бесшумно проскользнул парнишка лет двадцати, одетый в униформу студенческого стройотряда и молча сел у двери. Охрана, понял Юрий Петрович, начал подыскивать слова протеста, догадался, что именно этого и ждет подполковник, махнул рукой и опустился в плюшевое кресло.

– Тоже верно, – вздохнул Гуров и вышел в коридор.

Юрий Петрович поднялся, взглянул на молодого парня строго.

– Ваш начальник майор Антадзе? Я желаю немедленно говорить с ним.

Парень помялся в нерешительности, затем выглянул в коридор.

– Товарищ майор!

Отари уже сообщили, что подполковник из Москвы привез в гостиницу разыскиваемого. Антадзе вошел в номер, кивнул подчиненному на дверь.

– При печальных обстоятельствах встретились, – сказал Лебедев.

Отари молчал, проклиная тот день, когда попросил подполковника Гурова о помощи.

– Ознакомьтесь. – Юрий Петрович вынул из кармана конверт, протянул Отари. – Это лишь часть того, что мы знаем.

Отари прочитал копию допроса, содержащего прямые обвинения в адрес отца и деда в получении и даче взяток.

– Вам же самому и делать-то ничего не нужно, – начал было Юрий Петрович, но Отари молча вышел.

Тело уже увезли, следователь заканчивал писать протокол осмотра, увидев Гурова, сказал:

– Судя по всему, отравилась случайно. Непонятно, каким образом ей в руки попал цианит. Врач утверждает, запах настолько специфический, что спутать нельзя, он помнит его со студенческих лет. Лев Иванович, как вы думаете, с кого мне начать? – спросил он, словно знал Гурова много лет, и они десятки раз вместе выезжали на место преступления. – Меня зовут Ашот Нестерович. Вы предполагаете, что цианит в гостинице остался? Я попросил Отари Георгиевича и его ребят быть повнимательнее.

– Мало фактов, много предположений и фантазий, – ответил Гуров.

– А кто без фантазии? Чиновники.

– В моем номере находится организатор и вдохновитель происходящего. Допрашивать его рано, прежде я должен вам все рассказать.

– Он понимает, что задержан, не протестует?

– Приглашение в гостиницу трудно расценить как задержание, – сказал Гуров. – Кроме того, Юрий Петрович Лебедев человек умный.

– Я начну с допроса Артеменко, – сказал следователь. – На что мне опереться?

– Артеменко скрывает свое знакомство с Лебедевым. Утром у них состоялась встреча. Лебедев факт знакомства и встречи признал и на попятную не пойдет. Умершая яд получила от Артеменко, предполагаю, стащила, не ведая, что именно. Маловероятно, но возможно у Артеменко имеется вторая порция. Опять же предположительно, он должен был ликвидировать Зинича. Слабое место Артеменко – его знакомство с Лебедевым и утренняя встреча.

Кружнев лежал в своем номере на кровати и читал газету. У двери на стуле сидел сержант. Когда Гуров вошел, сержант встал.

– Здравствуй, – как можно дружелюбнее сказал Гуров. – Будь другом, погуляй в коридоре, – обратился он к сержанту.

– Я с вами ни на какие темы разговаривать не собираюсь! – Кружнев отбросил газету и сел. – Газеты пишут, телевизор вещает. Законность! Правопорядок! Болтовня! Произвол!

Номер был одноместный, маленький, и хотя Гуров сел в дальнем углу у окна, вскочивший Кружнев сразу оказался рядом. Отгораживаясь от воинственно настроенного хозяина, Гуров взял стул и поставил перед собой.

– Боитесь? – Кружнев расхохотался.

– Боюсь. – Гуров кивнул и погладил шишку за ухом. – Еще не прошло.

– Не понимаю, о чем вы! Убирайтесь! Вызывайте в милицию, допрашивайте, существует порядок!

Перед тем как прийти к Кружневу, Гуров нашел Отари и прочитал объяснение горничной Ивановой. Его предположения подтвердились. В ночь угона машины горничная выпила лишнего и крепко спала, алиби у Кружнева отсутствовало. В ночь, когда на Гурова было совершено нападение, Кружнев обещал к Ивановой прийти, но не пришел. И вообще Леня очень изменился, стал невнимателен, даже груб, и их роман пошел на убыль, можно сказать, иссяк. Отари рассказал, что во время беседы Кружнев беспричинно кричал, вынул все из карманов, даже вывернул их.

– Отари, зачем человеку выворачивать карманы, когда его никто об этом не просит? – задал вопрос Гуров.

– Я думал, товарищ подполковник, – сердито ответил майор. – Капсулу можно зажать в руке, оставить даже в вывернутом кармане. А что делать? У меня нет постановления на обыск. Я приказал его стеречь, что тоже незаконно.

Гуров посмотрел на Отари. Равнодушно, как о постороннем человеке подумал, что за последние часы майор сильно изменился. Улыбка, с которой он практически никогда не расставался, исчезла, глаза провалились, потухли, даже руки стали дрожать. Но Гуров не пожалел товарища, а подумал с раздражением, что держать человека всю ночь в милиции по причине неустановления личности – это они могут, а попросить из собственного номера не выходить два часа, когда рядом произошло убийство, у них язык не поворачивается. Если яд у Кружнева был, то он его теперь так запрятал, век не отыскать. Вслух Гуров ничего не сказал, лишь кивнул согласно.

– Хорошо, Отари. Все правильно, будем работать дальше.

Гуров ушел, а Отари сел на стул, обхватил голову и глухо застонал.

Сыщики несложный ход Кружнева отгадали правильно. Ватку с капсулой он закатал в верхнюю часть подкладки брючного кармана, а наружу вывернул нижнюю. Валяясь на кровати, он ватный шарик вытащил и спрятал под простыню. Тайник ему показался ненадежным, и он сунул шарик в носок. Теперь Кружневу казалось, что крохотный ватный шарик бугрится в носке, словно утюг и даже нестерпимо жжет.

– Леня, а чего ты, собственно, шумишь, бросаешься на меня? – миролюбиво спросил Гуров. – Почему мы не можем мирно побеседовать?

– Не называйте меня Леней и мне не о чем с вами беседовать.

«У него нервы ни к черту, психует, – понял Гуров. – Если я его в нормальное состояние не приведу, не заставлю мыслить логически, мне ничего ему не доказать. Ведь фактов, которыми можно было бы его припереть, у меня нет. А привести его в сознание можно только одним способом – он должен понять, что переигрывает».

– А чего ты актерствуешь? Ты во ВГИК в юности не поступал?

Кружнев сел к Гурову спиной.

– Ты со мной и разговаривать не желаешь, – Гуров рассмеялся, – а что собственно произошло? Ты мне ответь, Леня, кто к кому в буфете подошел? Я искал с тобой знакомства, предлагал тебе выпить? Это я жаловался, что отдыхать не умею и у меня недавно жена погибла в автомобильной катастрофе? Это я вокруг тебя кренделя выписывал, все услужить старался, а когда узнал, что ты в милиции работаешь, стал бросаться на тебя как лев рыкающий?

Кружнев тонко хихикнул и повернулся к Гурову.

– Ты за мной следить начал, ловушки расставлять, – ответил Кружнев решив изменить линию поведения. – Кто мне во дворе милиции баллонный ключ подсунул?

– Ну, а как ты думаешь? Местные товарищи тебя проверяли. Знаешь, не знаешь, что такое баллонный ключ и можешь ли гайку отвернуть? А ты сразу понял?

– Тоже мне, бином Ньютона! – фыркнул Кружнев. – Если бы гайки у «Волги» отвернул я, то прикинулся бы дурачком и нужный ключ среди инструментов не нашел и силенку свою не демонстрировал. Эх вы, сыщики, два и два сложить не можете.

– Это точно, – Гуров согласно кивнул. Да-а, Леонид Тимофеевич Кружнев, самонадеянный ты и самовлюбленный дурак. Ведь в тот момент кроме милиции только преступник знал, что колесо было свинчено. Невиновный человек никакой проверки заподозрить не мог.

– Хорошо, с ключом местные пинкертоны проверку затеяли и ты ни при чем, – милостиво согласился Кружнев. – А мое алиби? Я отказался назвать женщину у которой провел ночь. В это время ты к делу уже подключился. Так?

– Ну? – Гуров развел руками словно извиняясь. – Я сотрудник милиции и не имею права остаться в стороне. – И с наигранным пафосом добавил: – Каждое преступление должно быть раскрыто.

Улыбка тронула тонкие губы Кружнева, он как-то исхитрился посмотреть на Гурова сверху вниз.

– Ну, Лев Иванович, голубчик, – он вздохнул, – скажи, какой преступник станет оберегать честь женщины и подвергать себя опасности? Ну, имей я отношение к происшедшему так сказал бы: находился, мол, ночью у Екатерины Ивановой, и точка. А раз я молчу, честь женщины защищаю, значит не боюсь, потому как не виноват.

Гурову стало скучно. Кружнев, изображая из себя гроссмейстера, сам лез в матовую ситуацию. «Что же такое в твоей жизни было? – думал Гуров. – Что свело тебя с Лебедевым, почему ты людей ненавидишь и презираешь?»

– Конечно, не виноват, – повторил Гуров. – Задним умом все крепки.

– За столько лет работы, Лев Иванович, мог бы опыта поднабраться. – Кружнев казалось подрос раздался в плечах. – Прости меня, грешного, потому и сердился, что полагал, ты быстро разберешься.

«Был у тебя яд или не был? – думал Гуров. – Если был, то выбросил ты его или оставил? Если оставил, то где хранишь и как у тебя его отобрать? Как доказать твою вину – дело десятое, главное, чтобы ты больше ничего не натворил. Психопат-преступник. Человека в пропасть сбросил, мне чуть голову не проломил, – накручивал себя Гуров, но не только ненависти, даже злости к Кружневу не испытывал. – Чего же ты такой злой и глупый? Может, мне его пожалеть и по головке погладить? Но ведь если я его сейчас не приструню, придется отпускать. А если яд у него есть и спрятан? И он маленьким фюрером-победителем начнет по гостинице разгуливать? Очень не хочется раньше времени тебя в холодную воду окунать, замерзнуть можешь, да приходится».

Гуров знал, что при воссоздании событий преступления сильнее всего срабатывает какая-нибудь деталь, мелочь. Так Лебедева доконали розовые махровые гвоздики, да еще Гуров упомянул, что гвоздик было девять.

– Вот работенка! – Гуров встал, подошел к кровати, заглянул под нее, затем открыл шкаф. Кеды стояли за шкафом, в углу. Гуров поднял их, внимательно оглядел.

– Вымыл. – Он бросил кеды к ногам Кружнева. – Ты так сердился на мою глупость, что ночью чуть было мне голову не проломил.

– Что? – Кружнев вскочил.

– Только без рук! – Гуров открыл дверь. – Ночью не проломил, днем оставь мою голову в покое.

– Беззаконие! Произвол! – Кружнев упал на стул. Как все слабые люди, он впадал из одной крайности в другую. Только что он глумился и поучал, сейчас, безвольно опустив плечи, плакал.

– Да видел я тебя, Кружнев, и узнал. – Гуров понял, что опасность миновала, и дверь закрыл. – А вот Таня тебя не видела. Если бы мы творили беззаконие, то сговорились бы, дали на тебя прямые показания, и сидел бы ты сейчас не здесь, а в изоляторе. А так, я заявлю, что ты на меня напал, а ты ответишь, что мирно спал, очная ставка один на один, и ничего не доказывается. Потому я и молчу.

– Не мог ты меня видеть, не мог! Врешь! – бормотал Кружнев.

– Конечно, – согласился Гуров. – Ты напал сзади, я упал лицом вниз. Ты через меня перепрыгнул. Так?

Кружнев смотрел настороженно, понимая, что соглашаться нельзя, равносильно признанию. Гуров рассмеялся.

– Да не бойся ты, – Гуров по-простецки подмигнул. – Сейчас признаешься, у следователя отопрешься, какая разница? Ты, когда через меня перепрыгнул, поскользнулся. Звезды яркие твою повернувшуюся морду и осветили.

Гуров точно знал, Кружнев не сможет вспомнить, как именно он поскользнулся и в какую сторону было повернуто его лицо.

– Ну, что? Жалеешь, что промазал? Дурак – радоваться должен! И утром у гостиницы пошутил неудачно. Стоишь передо мной, а указываешь на шишку за моим ухом. Тебя, Кружнев, злость погубила.

Именно в тот момент, когда Кружнев злорадствовал, Гуров и понял, кто именно напал на него ночью. Кружнев придерживался последовательно одной и той же тактики, выпячивая себя, как бы подставляя, утверждал обратное: мол, раз я так открыто лезу на вас, значит, не виновен. Так он хвастался своей силой во дворе милиции, затем упирался на допросе, скрывая женщину, уверенный, что ее все равно найдут. И, наконец, утром указал на шишку Гурова, наивно полагая, что кто-кто, а преступник такой жест себе позволить не может. Утром Гуров взглянул на указующий перст Кружнева и неожиданно увидел его по-новому. Кружнев высветился полностью, в мельчайших деталях, и поступки его, казалось бы, непонятные и непредсказуемые, сразу уложились в логическую цепочку.

– Ладно, Кружнев, – Гуров посуровел. – О вашем ночном нападении я пока помолчу, а за разбившегося парня вы ответите.

– Не докажете, – Кружнев всхлипнул.

– Сами признаетесь, сами нам доказательства дадите. Катя Иванова поможет, вы рано ее списали, практически вы открылись перед ней. Но это дело следователя. У меня к вам вопрос.

– Ну? – Кружнев смотрел обреченно.

– Здесь, в гостиничном номере, лучше находиться, чем сидеть в камере?

– Лучше. – Кружнев согласно кивнул.

– Вот и ведите себя тихо, не вздумайте свою силу демонстрировать, – сказал Гуров и, не ожидая ответа, вышел в коридор.

– Товарищ подполковник, – к нему подошел сержант, – беда случилась.

– Что еще? – спросил раздраженно Гуров.

– У Отари Георгиевича отец умирает. Утром сообщили, а товарищ майор молчит, прикажите ему домой ехать.

Гуров вспомнил осунувшееся лицо Отари, черные провалы глаз, его апатию и замедленную речь.

– Я не могу приказывать, сержант, – Гуров помолчал. – Начальник отдела знает?

– Да наш… – Сержант сказал несколько непонятных слов.

– Я поговорю со следователем прокуратуры. Ты с этого, – Гуров кивнул на дверь номера, – глаз не спускай.

– Так точно, товарищ подполковник.

Гуров сделал несколько шагов и столкнулся с вышедшим из-за угла Отари.

– Что с отцом? – спросил Гуров. – Вызвали врача?

Отари поднял голову, посмотрел снизу вверх, и Гуров увидел в глазах майора не боль, а ненависть.

– У вас все в порядке, товарищ подполковник? Вы всех изобличили? Торопитесь, вас ждет прокуратура.

Гуров растерялся, неуверенно протянул руку, хотел обнять. Отари шагнул в сторону, словно шарахнулся от заразного.

Артеменко сидел в кресле и курил. За столом следователь писал протокол допроса. В номере находился незнакомый Гурову мужчина лет пятидесяти в хорошо сшитом костюме, белой рубашке с галстуком, смотрелся парадно. Увидев Гурова, он подошел, протянул руку.

– Лев Иванович? Очень приятно. Леднев Игорь Петрович. Из прокуратуры республики.

Следователь взглянул на Гурова и кивнул, как бы подтверждая полномочия незнакомца. На письменном столе перед Ашотом Нестеровичем лежали вещи, изъятые у Артеменко: документы, деньги, носовой платок, ключи, фляжка коньяка и стограммовый шкалик.

– Подпишите, пожалуйста, – сказал следователь.

Артеменко подписал страницы, не читая.

– Записано с моих слов верно, мной прочитано, – сказал он, ставя подпись на последней странице. – Когда я могу получить тело? – Он взял ключи, носовой платок, документы.

– Документы и коньяк оставьте, – сказал Ашот Нестерович.

– Я не буду на вас жаловаться, – Артеменко пожал плечами. – Но действия ваши, мягко выражаясь, вызывают недоумение.

– У Майи Борисовны, вашей знакомой, оказался яд. – Ашот Нестерович уложил протоколы в папочку, аккуратно завязал тесемки. – Вам, Владимир Никитович, в прошлом следователю, должно быть понятно, что коньяк мы должны отдать на экспертизу.

– Эксперты никогда ничего не возвращают, – усмехнулся Артеменко. – Давайте мы выпьем коньяк, помянем покойницу и одновременно проведем экспертизу.

«Откуда у него шкалик? – думал Гуров. – Я здесь ни разу не видел такой расфасовки. Наполовину пустая фляжка точно его, а шкалик? Если мое предположение верно, то Артеменко можно расколоть сразу, на месте. Но шкалик в руки ему давать нельзя, откроет и уронит. Эксперты, конечно, установят, но доказывай потом, что на ковер раньше ничего не проливали».

Гуров сжал стоявшему рядом Ледневу локоть, шагнул к столу и сказал:

– Ты прав. – Гуров взял со стола фляжку и шкалик. – Товарищам нельзя, они при исполнении, а мы с тобой помянем.

– Лев Иванович, я категорически…

– Ашот Нестерович, не будь формалистом, – перебил следователя Гуров. – У человека любимая женщина умерла. – Он протянул Артеменко одновременно и фляжку и шкалик.

Артеменко хотел взять шкалик, но Гуров вручил ему фляжку, а пробочку у шкалика отвернул сам.

– Ну, мир праху. – Гуров собрался выпить и одновременно сделал шаг назад.

Артеменко, пытаясь выбить у Гурова шкалик, махнул рукой, промахнулся, чуть не упал.

– Не понял. – Гуров спрятал шкалик в карман.

Артеменко сделал несколько глотков из фляжки, поперхнулся, сказал:

– Не желаю пить с тобой! Ты не любил ее!

– Слабовато! – Гуров отобрал у него коньяк, вернул фляжку и шкалик следователю. – Больше ничего не хочешь сказать? Будем ждать заключения экспертизы?

– Пошел ты, знаешь куда? Я этот шкалик в жизни не видел, кто сунул мне его в карман пиджака, не ведаю. Возможно, тот же человек, что и машину подготовил. За мной ведется охота. Ты что, не понимаешь?

– Разберемся, – вмешался молчавший до этого гость из республиканской прокуратуры. – Прошу, Владимир Никитович, вы пока не выходите из номера. Тем более, что, как вы выражаетесь, за вами идет охота.

– Утром я дал телефонограмму об аресте Артеменко и приказ этапировать его к нам, – сказал Леднев, когда они, забрав документы и коньяки, перешли в номер, который недавно занимала Майя. – Простите мои претензии, Лев Иванович, не в ваш адрес. – Леднев взглянул на часы. – Ответа я не получил, приехал – полковника нет, майора Антадзе нет, вы в этой гостинице, словно в осажденной крепости. Отпечатки пальцев организовали вы?

– В мыслях не было. – Гуров посмотрел в окно. «Откуда я знаю, что ты за человек. Еще притянешь за незаконные действия…»

– Лев Иванович! – Ашот Нестерович развел руками.

– Я уже сто лет Лев Иванович, – ответил Гуров. – Артеменко оставил в моем номере бутылку из-под коньяка. Я сказал майору Антадзе, что в связи с происходящими у нас малопонятными событиями и делом, которым занимается прокуратура, возможно, – он поднял указательный палец, – отпечатки Артеменко могут следователя прокуратуры заинтересовать.

– Хорошо, хорошо, ваша позиция ясна. Вы нам очень помогли…

– Прекрасно, – перебил Леднева Гуров. – Но почему вы не приехали вчера? Погиб человек.

– Я не собираюсь перед вами оправдываться! Не забывайтесь.

– Не трогайте майора Антадзе, – Гуров направился к двери. – У него отец умирает. И заберите из моего номера Лебедева, если он вам конечно нужен.

– Лев Иванович, – Ашот Нестерович взял Гурова под руку, вышел с ним в коридор. – Вы среди нас самый информированный человек. Леднева замордовали, вы профессионал, должны понять.

– Начальники! – По коридору быстро шел Отари. – Вашего Артеменко убили!

Это конец

Гуров в номер Артеменко не пошел, остался в коридоре.

Отари глядя в сторону, сказал:

– Мне дали двое суток отпуска, еду в горы. Извини, что втянул тебя в это дело, пусть прокуратура работает, ты не лезь, отдыхай.

– Яд? – спросил Гуров. – Не сам отравился?

– Его убили.

– Ты понимаешь, что смерть Артеменко все разрушает? Исчез свидетель по делу, уходит из-под удара Лебедев.

– Ну и что? – Отари пожал плечами. – Убили хорошего человека? Мерзавцу не смогут предъявить статью о взятках в особо крупных размерах, и суд не вынесет ему высшую меру? Ты переживаешь? Лебедев не пойдет по этому делу, так пойдет по следующему. Наплюй и отдыхай. Я через два дня вернусь.

Гуров проводил взглядом затрусившего по коридору Отари, зашел к себе в номер. Здесь ничего не изменилось. Юрий Петрович, сидя в кресле, читал Стругацких, паренек милиционер скучал у двери.

– Я у вас книжицу позаимствовал, извините. – Лебедев старался скрыть торжество, но голос его выдавал. – Следователь освободился?

Знает. Откуда? Гуров посмотрел на паренька, который встал со стула и переминался с ноги на ногу, какое мне, собственно, дело? Еще один из тысячи жуликов останется на свободе. Я неплохо поработал, все впустую. И ведь он смеется надо мной.

– Мне звонили?

– Никак нет, товарищ подполковник! – Паренек вытянулся.

– Заходил кто? – Гуров смотрел не на милиционера, а на Лебедева.

Юрий Петрович чуть заметно прикрыл глаза и отвернулся.

– Никак нет!

Парень врет, решил Гуров. И тут же вспомнил, что Отари в коридоре крикнул, и, значит, Лебедев просто услышал. Все просто, но какое ему, собственно, дело? Гуров вышел в коридор, хотел пройти мимо номера Артеменко, но следователь его окликнул:

– Лев Иванович, можно вас на минуточку?

Видимо, тело находилось в спальне, следователи сидели в гостиной, ждали врача, эксперта и понятых.

– Как же это могло произойти? – спросил возмущенно Леднев. – Мне этот человек был совершенно необходим, я искал его семь месяцев, наконец, нашел. Буквально под носом убирают неугодных свидетелей, мы где находимся, в Сицилии?

Гуров не выдержал.

– Я в Сицилии не бывал. Убили свидетеля непосредственно под вашим носом. Именно вы оставили Артеменко одного.

– Работай, Ашот Нестерович, мне здесь делать нечего. – Леднев взял портфель. – И не привлекай, пожалуйста, к работе людей посторонних.

Гурову было не смешно, но рассмеялся он искренне.

– Посторонний интересуется, некто Лебедев Юрий Петрович вам не нужен?

Леднев словно не слышал, пожал следователю руку и вышел.

– Ты не поверишь, Лев Иванович, но Игорь – отличный мужик и великолепный работник, – сказал следователь. – Выдохся он вконец. Признался, что вторую неделю почти не спит. Нервное истощение.

– В стране обновление идет, перестройка, а мы истощенные, нервные, друг на друга бросаемся.

– Взвод перестроить легко: подал команду и порядок, – ответил следователь. – Лебедев у тебя? Сейчас группа приедет, начнем работать, и я к нему пройду. Тебе не надо его видеть, позже меня просветишь, что к чему.

– Спасибо.

– Это тебе спасибо. И запомни, Леднев отличный мужик.

– Непременно зайду к нему на чашку чая. – В дверях Гуров столкнулся с экспертом и врачом.

– Охранять людей – одно, стеречь – совсем другое! – говорил Кружнев расхаживая по номеру. Увидев вошедшего Гурова, указал на него пальцем. – Вот подполковник людей ловит. Тоже благородная профессия.

Сержант не ответил, посторонился, пропуская Гурова, затем вышел из номера.

– Леонид Тимофеевич, ловят бабочек, преступников задерживают. Вижу, настроение у вас значительно улучшилось.

– Я лишь человек, Лев Иванович, значит, существо настроенческое, – ответил Кружнев. – Вы меня недавно напугали, я и сник, страх прошел – я возник, словно феникс.

– Признаться решили? Одобряю. И нам легче, и вам легче, и суду проще.

– Я бы с радостью, да признаваться не в чем! – Кружнев смеялся.

Гуров видел, что смеется он ненатужно, естественно. Весело человеку, он и смеется. С чего он так развеселился, что могло за час измениться?

Гуров сел к столу, позвонил в отдел милиции. Согласно договоренности, Таня ждала его звонка.

– Старший лейтенант Бондарчук, – ответила Таня.

– Очень приятно. Гуров. Я читал ваш рапорт, толково работаете, молодец. Иванову нужно доставить к следователю и официально допросить.

– Хорошо, Лев Иванович.

– Следователь сейчас занят. Вы пока девушку найдите, пригласите к себе, – Гуров взглянул на часы, – к девятнадцати.

– Хорошо, Лев Иванович, вы приедете?

– Спасибо, до свидания. – Гуров положил трубку.

– Голова не болит? – спросил Кружнев, достал из шкафа костюм, начал переодеваться.

Гуров подошел к окну и увидел, что от гостиницы уходит Лебедев. Он шел неторопливо, степенно не оглядываясь.

– Недолго музыка играла, – сказал Гуров.

– Проголодался, иду кушать. – Кружнев поправил галстук, взял со стола ключ с щербатой деревянной «грушей», открыл дверь. – Что, Лев Иванович, может, выпьем по стаканчику красненького?

Находившийся в коридоре сержант взглянул вопросительно.

– Пойдемте со мной, – сказал ему Гуров.

– Вы его отпустили?

– Отвечу тебе избитым афоризмом. – Гуров вздохнул. – Либо закон есть, либо его нет. Третьего не дано. Ты когда в последний раз ел?

– Недавно. Товарищ майор подменил меня, я пообедал в буфете.

– Хорошо. Ты здесь больше не нужен, иди в отдел.

У гостиницы было многолюдно.

– Лев Иванович!

Гуров увидел Таню и Катю Иванову.

– Товарищ подполковник, Иванова отказывается явиться к следователю, – сказала Таня.

– Являются черти во сне! – Иванова смотрела вызывающе. – Приглашают чай пить, лучше на рюмку водки. В милицию вызывают в установленном законом порядке.

«Правильно выражаешься, – подумал Гуров. – Кто тебя этим выражениям научил?»

Но так как вслух Гуров этого не сказал, Иванова еще больше осмелела.

– Поняла, подруга?

– Екатерина, мы же с тобой обо всем договорились…

– Я лично передоговорилась! – Иванова явно нервничала, но Гуров молчал, и горничная продолжала: – Татьяна, я обыкновенная баба. Одинокая и с дитем, потому злая. Не желает Ленька жениться, я со зла его оговорила. Теперь мне совестно стало. С тобой один разговор, бабьи сплетни, следователю под протокол я врать не стану. Так что и не вызывайте, не трожьте меня. Ночью, когда машину угнали, Леонид у меня был, мы с ним любовью занимались. Он до утра никуда не выходил. Вот и весь сказ!

– Не понимаю, – сказала Таня, глядя вслед удаляющейся подруге. – Здесь что-то не так.

– Здесь все как надо, Таня, – ответил Гуров. – Они нас оперативнее, и методы их порой действеннее.

– Не понимаю, – растерялась Таня.

– Случается, извини. – Гуров поклонился и пошел назад в гостиницу.

У следователя прокуратуры работы было немного, осмотр места происшествия, несколько коротких формальных допросов. Эксперт установил, что в изъятом у Артеменко шкалике с коньяком находился яд, но данный факт уже значения не имел. Предположение, что Артеменко отравился сам, отпадало. У него был разорван ворот рубашки, имелся свежий кровоподтек на голени правой ноги и вырван клок волос. Можно было почти с полной уверенностью сказать, что преступник напал сзади, одной рукой схватил Артеменко за волосы, ногой подсек его и второй рукой вложил в рот капсулу с ядом. Возможно, последовательность действий была несколько иная, но факт насильственной смерти сомнения не вызывал.

Лебедев и Кружнев в тот момент находились под охраной, Зинич, что не вызывало никаких сомнений, был в санатории. Следователь, закончив оформление документов, все пытался поговорить с Гуровым, который вел себя странно, непрестанно зевал, со всем, что ему говорили, соглашался, смотрел все время куда-то в сторону, в общем, недвусмысленно давал понять, что все ему изрядно надоели и он просит оставить его в покое.

– Ты уезжаешь? – спросил следователь, в третий раз зайдя в номер к Гурову.

– В данный момент я лежу, извини, – Гуров вытянулся на кровати, заложил руки за голову. – Очень люблю бездельничать. Многие люди, оказавшись одни, скучают, ищут компании, придумывают развлечения, мне же интересно со Львом Ивановичем Гуровым. Он мне чего-то говорит, я ему возражаю, мы долго спорим, пока не заснем.

– Я не уйду. – Следователь положил свой портфель на стол, развалился в кресле, вытянув ноги, и вздохнул. – Понимаешь, дорогой.

– Стоп! – резко перебил Гуров. – В виде личного одолжения не называй меня «дорогой». Мой начальник любит употреблять слово «коллега».

– Хорошо, коллега, не знаю, как начать.

– Не начинай, – снова перебил Гуров. – Если можешь молчать, всегда надо молчать.

– И молчать не могу. Я не хочу, чтобы ты плохо о нас думал. Я никого не оправдываю, я просто хочу, чтобы ты понял.

– Я понимаю, жизнь сложна, и его кто-то на чем-то взял за горло. – Гуров не назвал имени, не смог произнести. – Предатели во все времена пытались оправдаться, но оставались предателями.

– Выслушай меня.

– Зачем?

– Хочу, чтобы ты понял и стал добрым.

– Я добрый.

– Нет, коллега. Ты не добрый. И я тебе это говорю безотносительно к происшедшему.

– Что понимать? Я все знаю. Кроме меня, только один человек держал в руках все нити дела, и он их все перерубил. Меня не интересует, как заставили Отари Антадзе стать предателем. Он предал тебя, меня, людей, дело, которому служил. Во все времена любовь оправдывала все, но Андрей Бульба – предатель, и никакая страсть к паненке его не оправдала. Его осудил великий писатель и убил руками отца. И если бы я мог доказать вину Антадзе, то привел бы мерзавца в наручниках к тебе в кабинет.

Гуров сел и посмотрел на следователя с неприязнью.

– И если бы ты, человек, все пытающийся понять, начал в следствии крутить и путать, я бы обратился в Прокуратуру СССР и посадил бы в тюрьму и тебя. Да, янедобрый.

– Плохо. Причем плохо в первую очередь для тебя. – Следователь посмотрел на часы. – Ты можешь несколько минут меня не перебивать?

– Мне нужен билет на первый утренний рейс, – Гуров снова лег.

– Ты, наверное, любишь футбол, – начал следователь, – и не удивляешься, что люди гоняют мяч ногами, хотя схватить его руками удобнее. Ты понимаешь, люди договорились, и руками мяч не трогают. Тебя это не удивляет и не раздражает, ты даже с интересом смотришь, как у них порой ловко получается. Человек может привыкнуть к самому несуразному, даже преступному, если он знает, что таковы правила, люди так договорились. Здесь десятилетиями играли по определенным правилам. Человек ценился по занимаемой должности и насколько точно он соблюдал установленные правила. Я соблюдал, – следователь кивнул. – И ты соблюдал, но об этом позже, у нас нет понятия «взятка», есть слово «отблагодарить». Каждый хочет жить хорошо, живи и дай жить другому. В общем, как мы здесь жили, ты знаешь. Люди привыкли, всосали с молоком матери, что проситель не приходит с пустыми руками. Миллионы, миллиарды рублей к нам привозят со всех концов страны, деньги оседают и обесцениваются. Короче, Отари Антадзе был честным человеком, жил честно, выполнял свой долг, такие тоже были нужны, он не нарушал установленные правила. Но иногда, редко, ему говорили не надо, и он отступал, понимая: если его заменят, что сделать очень просто, людям станет хуже. Однажды весной объявили, что старые правила отменили и надо жить по новым. Отари все происходящее касалось мало, уголовники никому не нужны, они мешают жить и старым, и новым. Еще короче, человек, который сейчас сидит и ждет суда, борется за жизнь.

Он признает лишь то, что абсолютно доказано, но держит в своих руках десятки, не знаю, может, сотни судеб. Ему наплевать на этих людей, он молчит, пытаясь сохранить собственную жизнь. Как только Рубикон будет перейден и высшая мера наказания станет неотвратимой, человек потопит всех. И поверь мне, следователю прокуратуры, потонут виновные, почти невиновные и многие невинные тоже потонут. Слишком велика засасывающая воронка, уже не имеет значения, кто в центре, а кто с самого края. Окажись Артеменко в руках прокуратуры, участь главного преступника была бы решена. Люди, оставшиеся на свободе, не могли допустить этого. И ты прав, Отари Антадзе взяли за горло. Если бы это касалось лично его, Отари бы умер, но не стал предателем. Уверен. Посмотри мне в глаза. Я уверен. Отец Антадзе и дед Антадзе поступали, как все, жили по старым правилам. Уверен, старики и не догадываются, что поступали плохо и преступно, и сегодня погубили сына и внука. Неужели жизнь преступника Артеменко могла остановить Отари? Я не оправдываю его, пытаюсь понять, хочу, чтобы и ты понял. Ты мне скажи, в принципе это не имеет значения, но я хочу знать. Отари убил собственноручно?

– Нет, он выпустил Кружнева. У Антадзе не было яда, Антадзе не схватил бы за волосы, ударил бы кулаком по шее и вложил капсулу в открытый рот. Он убил не собственноручно, тебе легче?

– Что с людьми делает ложь? Ты, коллега, понимаешь, любого человека, тебя, меня можно превратить в нечеловека. Только не говори мне, что ты никогда ни при каких обстоятельствах… Ты человек с богатейшей фантазией, лучше меня можешь придумать обстоятельства, при которых Лев Иванович Гуров возьмет в руки молоток и размозжит затылок ближнему своему.

Гуров почти не слушал следователя, думал, реконструировал события, которые произошли в последние часы.

«В отдел милиции поступила телефонограмма об этапировании Артеменко в прокуратуру. И об этом сразу узнали люди, которые играли по старым правилам. Наверняка ход с дедом и отцом Антадзе был приготовлен заранее, наверное, завели папочку, подшили соответствующие документы, и когда Отари расписался в получении телефонограммы, его поставили перед выбором: либо Артеменко перестанет существовать, либо отец и дед пойдут в тюрьму. Точно, в одиннадцать утра Антадзе пропал, я не мог его найти, а когда он появился, это был другой человек. Он принял решение и начал готовиться. Он не изьял капсулу у Кружнева, решив его использовать. Он не хотел допрашивать горничную Иванову, ведь Кружневу надо было обещать свободу. Но Антадзе, – Гуров даже про себя не называл его ни по имени, ни по званию, – боялся меня насторожить. Я мешал, он меня возненавидел. Дальше все было сравнительно просто. Он переговорил с Лебедевым. Инструктировать Кружнева пришлось дольше, но и тот, в конце концов, сообразил. Горничную Иванову инструктировал не Антадзе, кто-то другой. Она – слабое звено, женщину можно было бы заставить рассказать правду, но на Антадзе она не выведет, ее показания ничего существенного не дадут. Кружнев и Лебедев замазаны в деле по самые уши, но сейчас, почувствовав силу, они не скажут ничего. Тот редчайший случай, все известно и ничего не доказуемо».

– Думаешь, загородные особняки, закрытые зоны личных владений появились в нашем районе в один день?

– Меня это не интересует!

– Почему? Ты же психолог, как же это может тебя не интересовать? Бытие определяет сознание. Если можно одному, то можно и другому. И ложь, ложь, ложь! Она стала естественной формой существования. Развратить можно всех и каждого. История нас учит – вседозволенность приводит к фашизму.

– Ашот, прекрати, я не мальчик, не объясняй мне таблицу умножения.

Но следователь был неумолим.

– Думаешь, сейчас все в порядке? Мы победили? Ложь выживает почти в любых условиях. Мамонты вымерли, а клопы остались и сосут нашу кровь. Простой пример. Смотрю недавно телевизор. В передаче обсуждается положение на ВАЗе и жизнь в городе Тольятти. Среди участников – солидный мужчина лет шестидесяти, ответственный работник. Какой-то юноша задал ему прямой вопрос: «А вы лично верите, что наш завод к двухтысячному году станет законодателем мод в Европе?» «Верю», – ответил ответственный работник.

Я выключил телевизор. Я никогда не был на ВАЗе, но на «Жигулях» ездил. Машина хорошая, однако образца шестидесятых годов. Ясно, что завод, отстающий на четверть века, за тринадцать лет никого не опередит. И руководящий товарищ это отлично знает, и парнишка знает, что начальник знает. Порочный круг замкнулся, одна ложь способна убить большую правду, заставить человека потерять веру. И он уже не поверит ничему. Раз врут в одном, значит, врут во всем. Отари Антадзе убил проходимца и спас от тюрьмы ни в чем не повинных отца и деда. А этот, ответственный товарищ, охраняя свой спецпокой, убил веру в десятках тысяч молодых душ?

– Ты демагог. – Гуров встал. – Существование одного преступления не оправдывает существования другого. Я прожил тридцать семь лет, пятнадцать работаю в розыске, никогда не совершал…

– Не совершал, – перебил следователь. – Ты молчал, и я молчал. И поэтому ты – подполковник, а я – старший следователь прокуратуры, мы соблюдали правила. И если бы три года назад ты эти правила нарушал, где бы ты сейчас был?

Гуров молча смотрел на следователя, сдерживав себя, не видя смысла в этом тяжелом разговоре.

– Не смотри на меня, как удав на кролика.

– Не знаешь, где сейчас Антадзе?

– Уехал в горы к отцу и деду. Болезнь отца, конечно, «липа». Уверен, через месяц-другой и Антадзе, и его начальник уволятся, они работать больше не будут.

– Жаль, что не удастся пожать столь мужественную руку. Ты мне билет на утро закажешь?

– Сейчас займусь.

– Вот и займись, провожать не надо, а теперь оставь меня.

– Когда увидимся? – Следователь протянул руку.

– Будешь в Москве, звони. Сюда в обозримом будущем не прилечу. И еще, – Гуров придержал руку следователя. – Не знаю, где и как, но я достану материал и докажу вину и Лебедева, и Кружнева. Они убийцы, и они ответят.

Следователь смотрел на Гурова и думал, что подполковник несколько напоминает робота, которого запрограммировали на решение задачи, и он будет биться над ней, пока не решит, либо у него сгорят предохранители.

Они молча вышли из гостиницы кивнули друг другу и разошлись в разные стороны. Гурова знобило, ему было стыдно за свои напыщенные слова.

Следователь беседовал сам с собой и время от времени пожимал плечами. Фанатик. Наказание должно быть неотвратимым? Справедливо и красиво сказано, но сегодня это лишь лозунг, слова. Однако Лебедеву и Кружневу не позавидуешь.

Гуров не хотел думать о происшедшем, он сейчас слишком был взвинчен, а поиск решения требовал холодного, спокойного расчета. Гуров пытался отвлечься, думать о завтрашнем дне, Москве, о встрече с женой, пытался представить себе насмешливое лицо полковника Орлова и его первую фразу, когда Гуров войдет в кабинет, – но ничего не получалось.

Когда Гуров вошел в кабинет начальника, Петр Николаевич Орлов взглянул не насмешливо-иронически, а очень серьезно.

– Здравствуй, – ответил он на приветствие Гурова, убрал документы в сейф, пошел к дверям, кивком пригласив следовать за собой.

У генерала Турилина была новая секретарша, она посмотрела на вошедших офицеров безразлично и сказала:

– Проходите.

Кабинет был все такой же большой и холодный. Генерал вышел из-за стола, пожал Орлову и Гурову руки, предложил сесть за стол для совещаний. Три человека за большим полированным столом смотрелись одиноко и неуютно. Гуров знал Константина Константиновича с первого дня своей работы в розыске, когда Турилин еще не был генералом, а он, Лева, в милиции еще вообще был никем. Константин Константинович на работе никогда ничего не делал просто так, и раз они втроем сели за стол для совещаний, значит, никаких тебе обращений по имени отчеству, воспоминаний и дружеских улыбок.

«Да не пугайте меня, товарищ генерал, – хотел сказать Гуров. – Может, для вас я все еще щенок, на самом деле у меня уже шкура дубленая, картечью не прошибешь».

– Ознакомьтесь, товарищ подполковник. – Генерал положил на стол конверт, подтолкнул кончиками пальцев. Пришедшая на Гурова «телега» скользнула по полированному столу.

Генерал и полковник вполголоса беседовали, а Лев Иванович Гуров знакомился с содержанием послания. Он знал, что ударят, но чтобы так нагло шарахнули, не ожидал.

«…Находясь в отпуске, козырял своим служебным положением и захватил „люкс“ в интуристовской гостинице… Поддерживал постоянную связь с преступным элементом, круглосуточно пьянствовал… Вступил в интимные отношения с сотрудницей уголовного розыска. Самовольно вмешался в ход расследования… Подмял своим авторитетом местных товарищей, вынудив их совершить ряд ошибок… Которые повлекли за собой смерть трех человек… В исторический период перестройки, гласности и полного обновления нашего общества считаем своим долгом…»

Бумага была не анонимная, под ней красовалась подпись начальника отдела, полковника, которого Гуров в глаза не видел. Внизу четким, острым почерком Турилина было написано «Тов. Кривенко, провести служебное расследование. Доложить». Хотя Гуров и не пытался встать, генерал сказал:

– Сидите, я вас не отпускал. У вас есть тридцать минут, рассказывайте.

Гуров говорил медленно, тщательно взвешивая каждое слово, избегал оценок, собственных выводов, строго придерживаясь фактов и хронологии событий. Он закончил свой рассказ через двадцать восемь минут.

– Ты и сейчас считаешь себя очень умным и опытным? – спросил Турилин.

– Не считаю, товарищ генерал! – Гуров встал. – Но если я второй раз попаду в схожую ситуацию, буду вести себя примерно так же.

Турилин повернулся к Орлову и спросил:

– Петр Николаевич, вам ясно? Этого человека, офицера и коммуниста, воспитали вы и я. Сопроводите его в Управление кадров, проследите, чтобы Лева не наломал дров. Свободны.

Они шли длинными коридорами молча, неторопливо, в ногу. Гуров отлично понимал, что генерал Турилин сделал все возможное: ознакомил с обвинением, дал в помощь Орлова.

– Ну, жизнь покажет, – прошептал Гуров.

– Что ты бормочешь? – Орлов положил руку ему на плечо.

– Я сказал, что еще не вечер! – ответил Гуров.

Бесплатных пирожных не бывает

Глава 1

«Отари Георгиевич Антадзе восемнадцатого умер от инфаркта…» – прочитал Гуров. Подписи в телеграмме не было, адрес лаконичен: «Москва, Петровка, 38, подполковнику Гурову».

– Ну вот, Петр Николаевич, – сказал Гуров, аккуратно складывая телеграмму и убирая ее в карман. – Теперь ни доказательства, ни наручники не нужны.

Полковник Орлов, в чьем кабинете они находились, согласно кивнул. И хотя слова не нуждались в расшифровке, Гуров пояснил:

– Когда Кружнев убил Артеменко и я понял, что организовал дело майор Антадзе, то сказал следователю прокуратуры, мол, если сумею доказать, надену на Отари наручники. А он был добрый, сильный человек и неплохой сыщик.

– Жизнь, она себя кажет, – полковник снова кивнул. – Значит, совесть в человеке пересилила, и сердце не выдержало – сдалось.

– Ты зачем меня пригласил? Телеграмму можно и по телефону прочитать, – сказал Гуров, машинально поглаживая карман, в который положил телеграмму.

Петр Николаевич Орлов был начальником отдела, а Гуров – его заместителем, они работали вместе много лет и, когда оставались одни, обращались друг к другу на «ты».

– Прошу тебя, догуливай отпуск и делом этим не занимайся. Понимаю, самолюбие, гордость, честь мундира, неотвратимость наказания, однако…

– А если понимаешь, – перебил Гуров, – то почему «однако»? Я докажу вину Лебедева и Кружнева. Они должны ответить за убийство и ответят. – Он снова погладил карман, где лежала телеграмма. – Отари тоже они убили.

– Я долго думал, никаких улик против них в природе не существует. – Орлов говорил без азарта, тускло, отлично понимая, что Гурова не переубедить. – И вообще, в твоем теперешнем положении…

Зазвонил телефон, полковник снял трубку.

– Слушаю, Константин Константинович, – Орлов взглянул на Гурова, вздохнул. – Воспитываю Льва Ивановича Гурова, товарищ генерал. Конечно, в отпуске, видно, скучает, заглянул на минуточку. Слушаюсь!

Орлов положил трубку, поднялся из-за стола, запер сейф. Они вышли из кабинета.

– Смотри, Лева, тебе жить, – Орлов пожал Гурову руку. – Моя мечта не работать с тобой, а дружить, встречаться домами.

Полковник направился к руководству, а Гуров вошел в соседний кабинет, который совсем недавно занимал, как старший группы, на двоих с молодым оперативником Борей Вакуровым. Став заместителем начальника отдела, Гуров получил отдельный кабинет, а старшим группы назначил майора Крячко.

Боря, увидев Гурова, вскочил, а Крячко солидно поднялся из-за стола, Гуров ответил на приветствия, прошелся по тесному кабинету, взял со стола Крячко сигарету и опустился на продавленный диван.

Утром, когда полковник Орлов позвонил Гурову домой и пригласил «заглянуть на огонек», Гуров перезвонил Крячко и попросил его, если оперативная обстановка позволяет, около двенадцати находиться в кабинете.

Гуров мял сигарету – курил он очень редко, – поглядывая на товарищей, вздохнул и спросил:

– Ну, сыщики, как жизнь?

Боря, худой, в свои двадцать с небольшим юношески нескладный, шумно вздохнул, взглянул на Крячко. Майор, которому крепкая полнота придавала солидность, выглядел старше своего возраста. Так же, как Гуров с Орловым, Крячко с Гуровым наедине разговаривали на «ты», в присутствии третьих лиц соблюдали протокол.

– Лев Иванович, какая в отсутствие начальства жизнь? Прекрасная! Бездельничаем, набираемся сил, вот вернетесь из отпуска и тогда… – он посмотрел в потолок, – страшно подумать!

– На вечер никаких дел не назначил? – Гуров поднялся, положил сигарету на место. – Если ничего не произойдет, жду вас в девятнадцать у себя дома. – Он коротко кивнул и вышел.

– Дела! – воскликнул Боря.

Крячко ничего не ответил, улыбаться перестал, после долгой паузы, растягивая слова, произнес:

– Полагаю, дела паршивые, и нам не поздоровится.

– Товарищ майор! – возмутился Боря. – Что вы все о себе и о себе! Против Льва Ивановича служебное расследование ведется, а вы…

– Дурак ты, Бориска! – перебил Крячко.

Подполковник Гуров вернулся с Черноморского побережья три дня назад, не отгуляв и половины отпуска. Вчера он отправил жену и ее младшую сестру, которую удочерил, в далекий город за Уралом, где начальником уголовного розыска работал его приятель майор Серов. Предварительно Гуров позвонил ему и, не вдаваясь в подробности, сказал:

– Встречай семью, устрой, приглядывай. Я не думаю, чтобы девочек нашли, но на всякий случай. Подключи спортсменов, они должны меня помнить, пусть не оставляют их одних. Ты меня понял?

– Я тебя понял, – ответил Серов. – Буду звонить.

Рита и Ольга на известие, что они немедленно улетают, среагировали по-разному. Жена заявила, что никуда не полетит, Ольга воскликнула:

– И в школу ходить не буду?

Увидев, что взрослые сейчас начнут ссориться, Ольга тихо удалилась в свою комнату. На пороге девочка оглянулась и состроила Гурову гримасу, которая, видимо, означала, мол, держись, я с тобой.

Гуров улыбнулся и молча выслушал почти часовой монолог жены. Рита говорила, что не может оставить мужа в беде, тут же обвиняла его в эгоизме. Он слушал внимательно, ждал, когда иссякнет порох в пороховницах, размышлял о том, кто из «друзей» сообщил жене о служебном расследовании.

Рита начала уставать, муж молчал, улыбался. Она не любила эту вкрадчивую улыбку, зная, что она ничего хорошего не предвещает. Жена собралась с силами, повторила о его самовлюбленности, суперменстве, эгоизме и решительно поставила точку:

– Мы никуда не уедем, возвращаться к данному вопросу не желаю.

– Абсолютно согласен, – Гуров кивнул, – возвращаться к этому вопросу не будем, собирай вещи. Улетая в загранку, отец сказал мне: «Жену люби, дари цветы, уступай во всем и держи в строгости». Сегодня тот случай. Ты вышла замуж. За меня, – он показал за свою спину. – Я обязан тебя защищать, ничего объяснять не буду. Рейс завтра в восемь утра.

Они сидели не как обычно на кухне, а в просторной гостиной, за овальным массивным столом, покрытым белоснежной скатертью, уставленным хрусталем и парадным сервизом, который в семье Гуровых извлекался на свет божий только в дни торжественных юбилеев.

Гуров встретил товарищей холодно, словно не он пригласил их в гости, а они пришли незваными. Станислав Крячко не обратил на это внимания; зная Гурова, понял, что он сейчас находится не здесь, а в потустороннем мире логических построений, и скоро вернется в мир реальный. Боря Вакуров долго вытирал ноги, затем начал снимать ботинки.

– Отставить, – сказал Крячко, прошел за хозяином в гостиную. – А где девочки? – И, не ожидая ответа, оглядел стол, присвистнул. – Как хорошо быть генералом! Лев Иванович, скажи, почему одному и талант, и папа генерал, а некоторым…

– Станислав, – перебил Гуров. – Мой руки и садись к столу.

– Подполковник, а я в присутствии Бориса твой авторитет не подрываю? – не унимался Крячко.

– Подрываешь, но я стерплю. Давайте, ребята, быстренько, есть очень хочется.

– А у тебя виски серебрятся, не замечал, – сказал Крячко, приканчивая яичницу с колбасой и наливая себе вторую рюмку коньяку. – Лев Иванович не употребляет, а тебе, Бориска, не положено, – и отставил бутылку. – Не будем!

– Значит, так, – Гуров налил чай, кашлянул. – Коротко: в республике, где я собирался было отдохнуть, заканчивается следствие по делу о хищениях и взятках в особо крупных размерах. Прокуратура не могла найти очень нужного свидетеля, я его случайно нашел.

Он поднялся и перенес телефонный аппарат на стол.

– Во время отпуска, загорая, – хмыкнул Крячко.

– Март, холодно, дождит, скука, – Гуров помолчал, вспоминая, как все произошло, и пытаясь рассказать о главном и коротко. – В гостинице организовалась компания, довольно обычная, курортная. Потом всякие события произошли, я понял, что компания не сложилась, ее сложили, умышленно. А я в ней оказался по недоразумению. Вы, оперативники, сейчас поймете. Заканчивается следствие, главный эпизод руководителя преступного синдиката не доказан. Опасный свидетель на свободе, если он окажется в прокуратуре, главарь автоматически идет по статье, которая предусматривает и высшую меру. Свидетеля хотят убрать. Начальник местного уголовного розыска, майор Антадзе, мой знакомый, даже приятель, просит меня помочь разобраться. Мы разбираемся. Практически контролируем ситуацию, когда свидетеля, за которым уже приехал следователь, убивают чуть ли не на наших глазах и этим рубят все концы. Доказательств никаких.

– Пока люди живут, они убивают, – философски изрек Станислав.

Вакуров уже освоился, не был так напряжен, взглянул на Крячко укоризненно. Майор взгляд почувствовал, усмехнулся.

– Твой любимый подполковник Гуров считает, что бывают ситуации, при которых следует либо плакать, либо смеяться.

– Преступники заставили майора Антадзе им помочь, прихватили через отца и деда. Отари Антадзе вчера скончался от инфаркта. На меня, чтобы я тут не рыпался, прислали донос, – Гуров помолчал, решая, что говорить, а о чем умолчать.

– Говори, – подтолкнул Крячко. – Все гудят, зачем нам слухами пробавляться.

– Злоупотреблял служебным положением, оказывал давление на следствие, сожительствовал с сотрудницей уголовного розыска.

– Красивая? – поинтересовался Крячко.

– Красивая. Назначено служебное расследование. Туда уже вылетели товарищи.

– Одного из этих «товарищей» я знаю, – Крячко вздохнул. – Ох, Лева! Черт бы тебя и всех нас побрал, вместе взятых, хлебнем горячего!

– Генерал не позволит! – выпалил Вакуров.

– Много понимаешь! – Крячко допил рюмку. – Для нас Константин Константинович – вот, – он провел ладонью над головой. – А в другом кабинете скажут, и генерал будет стоять, как ты, и кивать.

– Вы, ребята, не о том, – сказал Гуров. – Со мной, так или иначе, разберутся. Убийства совершены, преступники живут в Москве. Один – организатор, второй – исполнитель. Я обязан вину их доказать, спеленать, передать в прокуратуру, затем – в суд.

– А что против них имеется? – спросил Крячко.

– Ничего. Как выразился Петр Николаевич, улик против них в природе не существует. – Гуров посмотрел на Крячко, затем на Вакурова и неожиданно тихо рассмеялся. – Но это их не спасет.

– И что же ты предлагаешь? – спросил Крячко.

– Не знаю, думаю. – Гуров пожал плечами.

– В чем мы можем тебе помочь?

– Настырный ты, Станислав, сил нет! Я тебе что – бог? Я только сыщик. Пока лишь хочу посоветоваться.

– Не надо, Лев Иванович. – Крячко начинал сердиться. – Я же не Бориска…

Боря только крутил головой, переводя взгляд с одного начальника на другого.

– Естественно, – согласился наконец Гуров. – Я стремлюсь тебя рассердить, заинтересовать, чтобы ты подключился.

– С первой задачей ты справился. – Крячко откинулся на спинку стула, вытянул ноги. – Я буду тебя допрашивать, ты – отвечать, ты строишь, я – ломаю. Имеем двух преступников. Лебедев Юрий Петрович, двадцать четвертого года рождения, пенсионер. Дважды проходил свидетелем по делам цеховиков-миллионщиков. Он опытен, умен, осторожен, прошлые его «подвиги» в ОБХСС известны, но не доказываются. Лебедев организовал убийство неугодного свидетеля, концы обрублены, доказательства отсутствуют.

– Молодец. И откуда информация? – улыбнулся Гуров.

– Ты сыщик, а я в МУР только в столовую чай пить хожу, – Крячко подмигнул Боре, который по заданию начальства и работал в картотеках. – Далее, Кружнев Леонид Тимофеевич, сорок четвертого, бухгалтер, двадцать с лишним лет назад получил за хулиганство условное осуждение. Именно он убил твоего, – Крячко запнулся, вспоминая, – Артеменко Владимира Никитовича, заставил проглотить цианид, кажется, выдрал при этом клок волос. Свидетелей нет, улик нет. Исходные данные верны?

– Верны, – Гуров кивнул.

– И что же вы, товарищ подполковник, собираетесь против данных граждан предпринять? – Крячко повернулся к Вакурову и пожал плечами, словно говоря, мол, странный у нас начальник.

Гуров молчал, и не оттого, что уж совсем сказать было нечего, – ждал телефонного звонка, дополнительной информации, которая помогла бы ему быть конкретнее в разговоре с коллегами.

– Ну раз подследственный молчит, выскажись, Бориска, подбрось дровишек, – сказал Крячко.

– Да что я, товарищ майор?

Неожиданно Гуров взял чайник, наполнил чашку, подвинул к Крячко, тот машинально выпил и поперхнулся, однако не сбился, и злости в майоре не убавилось.

– Петр Николаевич верно сказал, нет улик, в природе не существует!

– У нас работы – вот! – Крячко чиркнул пальцем по горлу. – Мы тебе помочь не можем и одного в такую авантюру не отпустим! – Он допил чай, потер крепкие щеки, усмехнулся. – Извини, глупость сморозил. Что значит не отпустим? Ныряй, здесь не глубоко. У тебя отпуска еще недели две? Выйдешь на работу, тебя жизнь быстренько на колею поставит.

– Ты умница, Станислав, верно определил, что Лебедев сегодня в разбитом синдикате вроде банкира. – Гуров сделал три бутерброда, разложил по тарелкам.

Любой реакции ожидал Крячко на свою тираду, но, что Гуров ему просто не ответит, даже не предполагал.

– И ты опять же прав, Лебедев умен и опытен, – спокойно продолжал Гуров, улыбаясь Крячко, как лучшему другу и единомышленнику, а Вакурову хитро подмигнул. – Однако уже начал ошибаться. Ему бы в тот день, как они Артеменко прикончили, – на самолет и в Москву. А он на юге задержался, вроде бы не имея к убийству отношения, отдыхает, словно возвращаться нет резона. Ошибочка. Кому он кино показывал?

И вновь зазвонил телефон, Гуров почему-то вздрогнул, снял трубку.

– Слушаю, – он откинулся на спинку кресла, кивая, чуть слышно повторял: – Так, так… Понятно, – затем громко спросил: – Кто выезжал? Спасибо. Звони, – и положил трубку. – Баба с возу, кобыле легче. А пистолет – совсем лишнее. Вот так, вот так, коллеги, дела… – Гуров вздохнул, покачал головой. – Когда Татьяна звонила первый раз, то еще не знала, что днем застрелили Леонида Кружнева. Лебедев в момент убийства находился в ресторане. Алиби. Так он в жизни пистолет в руках не держал.

– А Татьяна – та красивая женщина, которую ты «соблазнил»? – Крячко улыбнулся.

– Она, – Гуров кивнул, на подначку товарища не среагировал. – Самонадеян я, ребята, ярлычок Лебедеву привесить поторопился. Вот он почему в Москву сразу не вернулся и Кружнева там же задержал.

– Лебедев твой, может, пистолет от утюга не отличает, но у него есть человек, который с оружием обращаться умеет.

– Мои построения он поломал, «все смешалось в доме Облонских». Хорошо, но первый шаг мы сделаем по старому сценарию. Значит, так, Станислав, ты завтра Бориса от текущей работы освободи. Как – это твоя проблема. Ты понял? – Гуров смотрел на Крячко, пока тот не кивнул. – Завтра прилетает Лебедев. Борис, ты поедешь со мной во Внуково.

– Бориска, возьми бюллетень на три дня, – сказал Крячко. – Больше дать не могу, Лев Иванович.

– Хорошо, – Гуров вздохнул, не мог перестроиться, оценить вновь сложившуюся ситуацию. – Не собираюсь держать вас в неведении, передвигать, словно пешки. Мы остановились на том, что Лебедев банкир, казначей. Так? Станислав, прошу, ты думай, подключайся ко мне, «не лузгай семечки на завалинке».

Крячко выпрямился, нахмурил брови, демонстрируя свое внимание.

– Казначей должен иметь деньги, наличные, иначе грош ему цена. Так? – Гуров кивнул и тоном, каким вызывают ученика к доске, сказал: – Борис!

– Вы сказали, что деньги у него есть, – ответил Вакуров.

– Плохо. Станислав!

– Вопроса не понял, – хмыкнул Крячко.

– Деньги, – Гуров потер пальцами, будто считая купюры. – Как они существуют? Где хранятся?

– Черт побери, Лев Иванович! – Крячко хлопнул себя по лбу. – Все гениальное просто. У Лебедева где-то хранятся деньги, которые ему необходимы.

– Застрелили Кружнева, убийце необходимо заплатить, – подсказал Гуров.

– Если Лебедева взять под круглосуточное наблюдение, рано или поздно он приведет к казне…

– А такие суммы дают основание для ареста! – воскликнул Вакуров.

– Только ни людей, ни технику, Лев Иванович, вам не дадут.

– Естественно, – согласился Гуров.

– Даже если я Бориску подарю тебе на две недели… – Запал Крячко пропал, появившийся было азарт угас. – И что же вы, сменяясь, по двенадцать часов будете дежурить у подъезда, таскаться за опытным жуликом по улице? Он вас в первый же день засечет, спустится в метро и через несколько минут уйдет. Детские, дилетантские игрушки!

– Возможно, ты и прав, – легко согласился Гуров.

Крячко отлично знал начальника – человека в своих решениях осмотрительного (семь раз отмерит), и легкость, с какой подполковник согласился, настораживала. «Недоговаривает», – понял Крячко и обиделся.

– Ну, вам виднее, Лев Иванович, – Крячко демонстративно взглянул на часы. – Спасибо за угощение, – и поднялся.

– Большое спасибо, товарищ подполковник, – Вакуров вскочил.

– Большое пожалуйста, – Гуров сделал вид, что ничего не произошло, обнял Крячко за плечи, проводил до дверей. – Борис, я жду тебя завтра, в восемь, захвати с собой водительские права, поведешь мои «Жигули».

Оставшись один, Гуров убрал со стола, вымыл посуду и прошел в кабинет, куда в отсутствие отца заглядывал лишь для того, чтобы взять книгу или поговорить по телефону, если не хотел, чтобы разговор слышала жена.

Гурову не хотелось заниматься самоанализом, но, видимо, это процесс неуправляемый, отвлечься не удавалось. «Куда я лезу и зачем? Убивают преступники друг друга, главари пытаются спастись. Взятки и хищения вообще не моя епархия, и произошло это в тысячах километров от Москвы». Он вспомнил, как Станислав Крячко провел пальцем по горлу, демонстрируя, сколько в МУРе своих, кровных, забот. Оскорбленное самолюбие? Он держал преступников, казалось, мертвой хваткой держал, а они выскользнули и еще грязный донос прислали. «Не меня они придавили – растоптали справедливость, зло торжествует, так быть не должно. У меня только две недели; работая в отделе, посторонним делом я заниматься не смогу. Я все возможное и невозможное постараюсь сделать, затем поглядим. Еще не вечер. Кружнева убили выстрелом в голову с расстояния около пятидесяти метров. Занимайся я этим делом официально, создал бы целую версию. С такого расстояния из пистолета рискнет стрелять лишь высочайший профессионал. Стрелка этого у Лебедева еще неделю назад не было. Он появился два-три дня назад, прибыл самолетом или машиной. Лебедев, десятки лет занимавшийся крупнейшими аферами, к наемному убийце отношения не имеет. Стрелка прислали. Не Палермо, не мафия, не „Спрут“ – собственного вырастили. Где он так стрелять научился, где тренировался? Тоже ниточка. Стоп. Мне этим делом не заниматься. Меня интересует лишь финансист, организатор преступного бизнеса Юрий Петрович Лебедев. Но у него теперь под рукой профессионал. Все-таки я молодец, умница, что девочек из Москвы убрал. Если Лебедева удастся прижать серьезно, он пойдет до конца, как ни кинь, у него, в случае провала, впереди высшая мера…»

Глава 2

Юрий Петрович Лебедев, откинув спинку кресла, дремал, изредка открывая глаза, смотрел на проползающие за окном самолета холодные, равнодушные облака. Сидевшая рядом крепенькая толстушка беспрестанно вытирала платком лицо и рассказывала в который уже раз, как ей безумно повезло, что билет у нее был только на завтра, в последний момент оказалось свободное место. А она, хитрющая, тут как тут, а дома дела ждут и муж-забулдыга.

«Тебе бы не мешать людям отдыхать, поцеловать мне ручку и затихнуть, – размышлял лениво Юрий Петрович. – Не прикажи я убить психопата-Леньку, толклась бы ты в аэропорту до завтра. Как все в жизни интересно складывается, человека убили, а тебе удача подвалила, и ты на месте покойника сидишь».

Если бы не седина, Юрий Петрович выглядел бы значительно моложе своих шестидесяти четырех. Среднего роста, полноватый, но не жирный, одетый всегда добротно, чуть старомодно, он походил на солидного чиновника. Серые глаза Юрия Петровича смотрели на мир не испуганно и загнанно, а равнодушно, порой насмешливо и никак не выдавали внутреннего состояния «финансового магната», а с недавних пор и организатора двух убийств. Чувствовал же себя Юрий Петрович отвратительно, а когда увидел мужчину, который прошел мимо его кресла в сторону туалета, вытер ладонью покрывшийся испариной лоб.

Звали этого мужчину незатейливо – Иван. Познакомился с ним Юрий Петрович много лет назад, когда Иван, демонстрируя свое мастерство, вошел в квартиру Лебедева бесшумно, словно замки на дверях отсутствовали, и, передав привет от солидного человека, предложил услуги профессионального убийцы. Юрий Петрович тогда сдержанно отказался.

Три дня назад Иван появился в гостиничном номере, который занимал Лебедев. Дверь была заперта, ключ остался в замке, но гость не постучал, вошел тихо и спокойно, кивнув, опустился в кресло.

– Мне передали, что у вас проблемы. – Иван взял со стола бутылку коньяка, плеснул в стакан чуть-чуть, смотрел безразлично.

– Были! И очень серьезные! – взорвался Лебедев. – Вы опоздали! Несколько дней назад я был бы несказанно рад вашему визиту, а сегодня – простите.

Губы у гостя скривились в улыбке, а глаза – белые, без зрачков, пустые – смотрят и не видят, как и много лет назад.

– Занят был, – он совершенно неожиданно по-человечески, даже заразительно, рассмеялся. – Да не боись, не сидел. Такие, как я, не садятся; как минеры, в госпиталь не попадают, ошибся – и в распыл. Я работал, приятель. – Иван пригубил коньяк и пояснил: – Я когда подряд беру, адреса не оставляю. Объявился днями, нашли, о твоих заботах шепнули.

– Ох и много же я не знаю! – удивился Лебедев.

– Тебе повезло, долго жить будешь, – философски изрек Иван, катая в ладонях стакан с несколькими граммами коньяка.

Неожиданно Лебедев увидел гостя совершенно иными глазами. Взгляд упал на пальцы Ивана, зацепился: они были длинные, тонкие, с широкими плоскими ногтями, очень коротко остриженными, стерильно чистыми, какие порой бывают у врачей.

Лебедев мазнул взглядом по лицу Ивана и неожиданно понял, что первоначальное, давнишнее впечатление о рабоче-крестьянском происхождении гостя неверно. Наемный убийца был замешен на иных дрожжах, и обмануться мог только человек, желавший быть непременно обманутым. И тут Лебедев вспомнил, что совсем недавно сам представлялся Иваном Ивановичем, понял, что гость над ним давно потешается.

– Смотришь на твое лицо, словно в «Вечерке» рубрику новостей читаешь, – сказал Иван, поднимая верхнюю губу и обнажая ровные белоснежные зубы. – Очень удивительно, что ты до сих пор на свободе.

– Обмишурился, за другого тебя принял, – признался Лебедев. – Исправлюсь, ты вскоре удивляться перестанешь. Так что тебе шепнули, какая у меня проблема?

– Мавр сделал свое дело, ему следует уходить, – ответил Иван. – Имя, окраска, место пребывания.

– Леню Кружнева имеешь в виду?

– Не знаю, – Иван поморщился. – Кто-то свое дело сделал и стал не нужен.

Юрий Петрович приподнял тяжелые веки и увидел Ивана, который возвращался на свое место. Он шел по проходу, смотрел прямо перед собой и то ли напевал, то ли насвистывал.

А тогда в номере гостиницы, услышав, что Кружнев «дело сделал и стал не нужен», Лебедев сразу подумал, что за ним не только внимательно наблюдают, но и берегут. Естественно, ведь он выплатил семье арестованного главаря лишь половину и двести пятьдесят тысяч умышленно остался должен. Значит, кто-то считает Леню Кружнева, который убил Артеменко, теперь лишним, а главное, опасным. «Не будем спорить», – подвел Лебедев итог размышлениям и описал внешность Кружнева, указал гостиницу и номер.

– Ладненько, – Иван отставил стакан, поднялся. – С завтрашнего дня каждый вечер, часов с девятнадцати, находись в помещении, на людях. Думаю, я тебя не задержу.

– Может, мне лучше улететь?

– Ты что? Псих? Ты улетишь, и он улетит. Делай, как сказано. – Иван у двери оглянулся. – И, естественно, кто музыку заказывает, тот и платит.

– А я ничего не заказывал, – быстро сказал Лебедев.

– Чудной ты, – Иван рассмеялся, шагнул через порог и мягко прикрыл за собой дверь.

Через два дня около девяти вечера Леонида Кружнева обнаружили у гостиницы «Приморская» с простреленной головой.

Лебедев, выполняя указания Ивана, накануне вместе с Кружневым купил билет до Москвы.

Во Внукове, ожидая багаж, Лебедев увидел Ивана, который о чем-то весело беседовал с двумя девушками.

– А в Москве погодка лучше, – сказал он, подходя к Лебедеву. – А вот и наши чемоданчики.

Лента транспортера действительно двинулась, вокруг начали толкаться, суетиться, Иван и Юрий Петрович посторонились.

– Приготовь двадцать штук, завтра в девять утра я тебе позвоню, – сказал Иван.

Свободных такси было сколько угодно, однако водитель неохотно открыл багажник; еле волоча ноги, обошел машину; прежде чем сесть за руль, тоскливо оглянулся, словно прощался со свободой, затем, тяжело вздыхая, начал крутить ручку счетчика.

– Попутчиков брать не будем, – пресек его мучения Лебедев. – Центр.

Неожиданно задняя дверь открылась, и кто-то легко вскочил в машину.

– В центр? Прекрасно!

Водитель рванул с места, глянул на Лебедева, усмехнулся.

Несколько минут ехали молча, затем мужчина, бесцеремонно подсевший к Лебедеву, спросил:

– Юрий Петрович, что погода, так и не исправилась, все дождит?

Лебедев повернулся и увидел голубоглазого, улыбающегося подполковника Гурова.

– Василий Сергеевич, не гони, я быстрой езды не люблю, – сказал Гуров.

– Это ваша машина? – Голос у Лебедева вдруг подсел.

– На воду дуете, Юрий Петрович. – Гуров нагнулся вперед и указал на карточку водителя.

О ком только Юрий Петрович Лебедев за последние сутки не думал. О главаре преступной группы, которого ждет суд, о Володе Артеменко и Лене Кружневе, которых воспитывал не одно десятилетие, а затем убил, даже о майоре Антадзе, попавшем в ловушку и скончавшемся вчера от инфаркта, о профессиональном убийце, летевшем с ним, Лебедевым, в одном самолете, но, естественно, больше всего он думал о себе самом. Он твердо решил расплатиться с долгами, окончательно порвать с прошлым, мягко, без эксцессов, отойти от дел и жениться. Да-да, даже об очаровательной сорокалетней Верочке, обожавшей комфорт, уют и мальчиков, Лебедев тоже думал, а об этом человеке, что сидит сейчас на заднем сиденье, забыл. Юрию Петровичу казалось, что голубоглазый подполковник из МУРа привиделся ему в кошмарном сне и исчез с наступлением нового дня. Гурова оставили на перроне, выбросили за борт одинокого, беспомощного, умчались от него за горизонт. Нет, он не канул в небытие, вынырнул, казалось, с того света. Может, за Лебедевым следят неотступно и его встречу с Иваном и их последний разговор в багажном отделении тоже засекли?

Гуров хотя и продвинулся в глубь салона и мог видеть Лебедева только в профиль, однако его страх и смятение не ускользнули от внимания сыщика. Он врал лишь в случаях крайней необходимости и отлично знал: чем ложь наглее, грубее, тем она порой больше похожа на правду.

– Только не подумайте, что ради вашей персоны я притащился в такую даль, – сказал Гуров. – Провожал приятеля, увидел случайно, решил подсесть. Кружнев не мучился, умер сразу?

Оказался в аэропорту случайно? О Кружневе уже знает! Лебедев не мог сосредоточиться, восстановить свой последний разговор с подполковником и чуть слышно промямлил:

– Леня? Кошмар! В голове не укладывается… Кому мешал? Такой тихий…

– Совсем вы поплохели, Юрий Петрович, как говорится, ум за разум… Вы Кружнева знать не должны, даже не слышали о человеке. А вы Леней его называете, оскорбляете покойника, тихим обзываете. Когда вы его на Артеменко натравили, тоже тихим считали?

«А ведь действительно, – вспомнил Лебедев, – у нас с сыщиком о Кружневе разговора не было! Как же это я? Больше ни одного слова. Я запутаюсь окончательно. Не отвечать ни на один вопрос. Если у МУРа против меня что есть, так и так возьмут».

Гуров посмотрел в боковое окно, затем оглянулся. Боря Вакуров на «Жигулях» держался на почтительном расстоянии.

– Вот и столица. Вам на Воровского?

Лебедев вздрогнул, не ответил.

– Решили молчать? – Гуров усмехнулся. – Только под протокол. К сожалению, мне заниматься вами не разрешили, так что продолжения сегодня не последует. Я человек не тщеславный, кто-нибудь из моих коллег вас прищучит.

Такси остановилось на улице Воровского у нового здания музыкального училища. Лебедев расплатился, забрал чемодан. Они не сказали друг другу ни слова. Гуров уехал домой. Оглянувшись, увидел, как Борис припарковал «Жигули».

Лебедев отпер все замки, вошел в квартиру, опустил чемодан на пол, сел в кресло, не снимая пальто и шляпы, и тихо заплакал.

– И чего им всем от меня надо? – бормотал он, кулачком, по-детски, вытирая слезы. – Сколько можно, я же не двужильный.

Вскоре, приняв душ, побрившись и сменив белье, он пил кофе на кухне, своей минутной слабости не стыдился, забыл.

«Надо спокойно разобраться, – рассуждал Юрий Петрович. – Ничего у муровского молокососа против меня нет, иначе бы не подсел и разговорить бы меня не пытался, все это блеф. А может, он оказался в аэропорту действительно случайно? Если он следил за мной, то не сел бы в машину, не раскрылся. И подполковники такой работой не занимаются. Он увидел меня случайно и решил хоть как-то отыграться за то, что у него под носом убили человека. Сопляк!»

Довольный своей проницательностью, Юрий Петрович выпил рюмку коньяка и решил о встрече забыть, однако известно, что благими намерениями устлана дорога в ад. Уже через несколько минут Лебедев вновь рассуждал.

«Подполковник умный, опытный сыщик, данный факт сомнений не вызывает. И покойный Володька говорил, что Гуров ас, и сам я это почувствовал, когда он явился ко мне в гостиницу. Глупо, да и опасно себя успокаивать, не он, а я рассуждаю как кретин. Он мог оказаться в аэропорту случайно, но уж подсел ко мне, конечно, с конкретной целью. Начальство не разрешило ему заниматься моим делом! Зачем сообщил мне? Умный человек не может рассчитывать, что ему поверят. Но зачем-то он это сказал? Если он не ведет расследование, то как узнал, что вчера застрелили Леню? Ясно какдень: сыщик в аэропорту встречал именно меня. И зачем сел в машину, какую цель преследовал?»

Лебедев не знал, что Гуров подбросил ему задачу, которая решения не имела. Замысел профессионального розыскника отличался удивительной простотой. Любой кроссворд, наисложнейший, разгадывается. Человек зашифровал, человек может и расшифровать. Гуров во всех своих поступках и словах решил быть непоследовательным, противоречивым, пусть преступник пытается найти к этой бессмысленности ключ.

Человек, совершивший столько преступлений, не способен, приняв из рук сыщика загадку, выбросить ее и забыть. Преступник начнет искать решение, полагая, что от него зависят свобода и жизнь. Он будет искать ключ, которого не существует, мучиться и искать, сначала лишь теоретически, потом начнет действовать.

Гуров не располагал никакими доказательствами вины Юрия Петровича Лебедева. Полковник Орлов был прав, реальных улик в природе не существует. Значит, решил Гуров, задача состоит в том, чтобы заставить преступника создать необходимые улики, затем ими овладеть. Безысходным было бы только бездействие Лебедева. Если он сумеет забыть обо всем и хотя бы несколько недель ничего не предпринимать, подполковник Гуров приступит к выполнению своих служебных обязанностей, и Лебедев может спать спокойно.

Естественно, что убийцу Леонида Кружнева ищут, но путь от Черного моря до Москвы долог, да и ни один сотрудник уголовного розыска не знает о происшедших событиях столько, сколько знает подполковник Гуров. Точнее, не знает – лишь догадывается, фантазирует, а с таким легковесным багажом в главк не пойдешь. Выслушают, конечно, но выглядеть в глазах коллег будешь крайне несерьезно.

Все это Гуров отлично понимал, но отступить и забыть происшедшее не мог. Он, как и Лебедев, находился в своей квартире, только не сидел на кухне, не пил кофе, а расхаживал по гостиной с тряпкой в руке, вытирая пыль.

Почему он отослал Риту и Ольгу из Москвы? Лев Иванович Гуров, подполковник милиции, заместитель начальника отдела МУРа, проработал столько лет в розыске, сталкивался с такими парадоксами, никак не предсказуемыми катастрофами, что давно пришел к выводу: иную ситуацию нет смысла просчитывать, определять даже ничтожную степень риска. Риск необходимо исключить полностью, создав десятикратный, даже стократный запас прочности. Лебедев не только человек умный, циничный и жестокий, он один из немногих (да и кто знает точно?) оставшихся на свободе преступников, обладавших огромной властью и деньгами. Возможно, попытка Гурова закончится ничем, столкновение не состоится. А если старого финансиста, сегодня организатора двух убийств, удастся серьезно прижать? Как-то он поведет себя, что придет ему в голову? Главное, что могут предпринять неизвестные Гурову преступники, которые стоят за Лебедевым? Когда мужчины дерутся, женщины должны находиться за горизонтом.

И Гуров не только отослал своих девочек за Урал, но и попросил начальника уголовного розыска присмотреть за ними. А майор Серов, сыщик божьей милостью, понял все с полуслова.

Девочек нет, и пыль вытирать в квартире приходится самому. Гуров любил порой заниматься механической унылой работой: вроде бы и не бездельничаешь, и думается хорошо. Он уже с минуту бессмысленно тер пепельницу, хотя в доме никто не курил, и улыбался. Загадал он Лебедеву загадку, есть над чем подумать.

Гуров не имел четкого плана действий. Главное, не позволять Лебедеву жить спокойно, заставить суетиться, а там жизнь подскажет. Продолжая глуповато улыбаться, он протер телефонный аппарат, затем снял трубку и набрал номер Лебедева; после трех гудков раздался спокойный голос:

– Алло! Вас слушают. Алло! Вас не слышно, перезвоните.

Гуров положил трубку и пробормотал:

– А может, мне к врачу обратиться?

Он бросил тряпку, прошел на кухню. Ведь каждый сумасшедший считает себя абсолютно нормальным.

Лебедев поглядывал на молчавший телефон и думал, что, возможно, его уже подключили на прослушивание. Завтра будет звонить Иван. Юрий Петрович оделся и вышел на улицу, прошел мимо здания Верховного Суда, но сегодня привычного удовлетворения не почувствовал.

Боря Вакуров отпустил Лебедева метров на сто с лишним и медленно поехал следом.

Оказавшись на Калининском проспекте, Лебедев остановился в нерешительности, оглянулся и увидел медленно катящиеся «Жигули» с частным номером. «А ты думал, что они будут за тобой следить в машине с фонарем на крыше?»

Он стоял на углу Воровского и проспекта и смотрел на машину, в которой, кроме водителя, никого не было. «Может, чудится? Как выразился голубоглазый сыщик, я уже на воду дую?»

Из «Жигулей» вышел молодой парень, снял щетки, запер машину, свернул на проспект и скрылся за декоративной церквушкой.

А ну поглядим, решил Лебедев, повернулся и пошел обратно. Он шагал медленно, не оглядываясь, лишь открывая дверь своего дома, повернулся. Мимо на большой скорости пролетели те самые «Жигули», а на другой стороне улицы остановилось такси, из которого некоторое время никто не выходил, затем, пошатываясь, выбрались двое мужчин. Лебедев наблюдал за ними открыто, теперь уже таиться поздно. Ясно, «Жигули» по рации передали сигнал, прибыло такси с «пьяными».

«Боже мой, – рассуждал Лебедев, поднимаясь в квартиру. – Хоть бы что-нибудь новенькое придумали. Как засветятся, так обязательно прикинутся пьяными. Здоровые мужики, черт знает чем занимаются, а ведь каждый больше двухсот получает, плюс машина. И сколько таких машин и „пьяных“ запущено за моей скромной персоной? И это перестройка, так они учатся хозяйствовать по-новому!»

Боря остановился у автомата, позвонил начальству, доложил.

– А не слишком грубо? – поинтересовался Гуров.

– Не знаю, – сознался Боря. – Как уж получилось, старался поинтеллигентней.

– А он тебя в лицо видел?

– Нет, Лев Иванович, – ответил оперативник. – Я проверял, когда щетки снимал; глянул на него – на таком расстоянии лица точно не разглядеть.

– Прекрасно, мы завтра данный факт используем. А сейчас, коллега, дуй в таксопарк, помни, машина была радийная, пусть диспетчер ее хоть из-под земли достанет. Если повезет, следуй по маршруту, близко не подходи, только установочные данные.

– Понял, Лев Иванович!

– Я готовлю обед и жду. Действуй.

Иван – имя его было настоящее – из Внукова приехал в гостиницу, в которой его давно знали и любили. Впервые он поселился здесь лет двадцать назад и наезжал с тех пор регулярно по два-три раза в год, случалось, и чаще. Общительного и обаятельного Ивана Николаевича Лемешева в небольшой гостинице, расположенной в самом центре столицы, знали все, от уборщицы до директора. За десятилетия и уборщицы, и буфетчицы, и директора менялись, а «инженер по холодильным установкам» Лемешев приезжал регулярно, держался с обслуживающим персоналом дружески, но без панибратства, привозил недорогие подарки, чинил постоянно ломающиеся холодильники, оставлял чаевые, слыл человеком скромным, непьющим, при деньгах. А как можно быть без денег при такой профессии? Холодильники у нас не какие-нибудь финские или японские – отечественного производства, со Знаком качества. И за ними только глаз да глаз, как за ребенком-шалуном, требуется. Если не дрожит, подпрыгивая, так «описается», а назавтра либо перегорит, либо покроется таким слоем льда, что ломом не отшибешь.

Когда Иван определял свой официальный статус, то учел, что холодильники, как и телевизоры, в обозримом будущем жить спокойно не дадут и своего мастера хлебом всегда обеспечат.

И сегодня, когда Иван подошел к барьеру, который отделяет администратора гостиницы от обыкновенных людей, и протянул паспорт, он, встретившись взглядом с давнишней знакомой, уверенно сказал:

– Здравствуйте, на меня должна быть бронь министерства.

Администратор не улыбнулась, кивнула, ответила холодно, как и другим обреченно ожидавшим своей участи:

– Здравствуйте, – и зашелестела лежавшими на столе бумажками.

Действовал давно установленный порядок: при посторонних знакомство не афишировалось, все происходило согласно протоколу. «Бронь» нашлась, администратор вложила в паспорт карточку гостиницы, положила на барьер.

– Лемешев Иван Николаевич, пожалуйста, – она укоризненно взглянула на других соискателей. – Товарищи, вы словно дети, простых вещей не понимаете. Гостиница не частная лавочка, я здесь не хозяйка.

– У меня тоже должна быть бронь! – срывающимся тенором выкрикнул гражданин, одетый не по сезону в тяжелый овчинный полушубок. – Я по вызову, летел двое суток.

Иван взял направление на этаж и вошел в лифт, так и не услышав окончания одиссеи командированного. Номер оказался, как и положено, «люкс», из брони, которую любая гостиница всегда имеет на всякий пожарный случай. Вскоре, приняв душ, побрившись и надев свежую рубашку, Иван уже созванивался с приятелями и приятельницами, которые помогали ему в Москве приобретать дефицит, сувениры, необходимые для создания нормальной среды обитания. Работники гостиницы, начальство и рядовые сотрудники конторы по ремонту холодильных установок, где он расписывался за зарплату, женщина, с которой он в настоящее время жил, и множество других нужных людей требовали внимания и расходов. Он неукоснительно придерживался принципа: никто никого просто так не любит, не уважает и не боится, чувства человеческие управляемы и должны быть должным образом обеспечены, иначе захиреют, иссякнут.

Долгие годы Иван выполнял указания хозяев: припугни, выбей, убери, мечтал найти своего «золотого теленка». Нельзя же всю жизнь ходить по звенящей от напряжения проволоке, надо взять один раз и уйти в презираемый зажиревшими руководителями, работягами и просто дураками мещанский быт. И время поджимало, подпольный бизнес если и не уничтожили, то будут долго и методично добивать. Лебедев – кандидатура во всех отношениях подходящая. Осколок от разбитой корпорации, имеет деньги, одинок, его, Ивана, боится. Только и делов осталось, что найти место хранения кассы, остальное – дело техники. У старика один, но очень серьезный недостаток – он находится в поле зрения милиции и прокуратуры. Насколько им серьезно и активно занимаются, неизвестно, но, во-первых, без риска в таком деле обойтись невозможно, во-вторых, Иван убежден, что нельзя объять необъятное. «Власти до лебедевых доберутся, но сегодня их интересуют звери покрупнее. Старика знают, но отложили на потом, мол, никуда не денется. И тут вы ошибочку допускаете, начальнички, – рассуждал убийца, – не все золото, что блестит. Партийные руководители и министры, которые рвали и тащили, они крупнее и опаснее моего мухомора. Однако мне мой Юрашечка много дороже: у него ни виллы, ни яхты, ни заводов, ни автопарков, зато пусть и не конвертируемая, но валюта, денежные знаки и золото».

Иван позвонил Лебедеву, услышал его голос; так же, как и подполковник Гуров, положил трубку.

«Завтра, родименький, завтра мы начнем с тобой последнюю партию этого затянувшегося матча».

Глава 3

На следующий день в двенадцать часов Юрий Петрович ждал Ивана на Центральном телеграфе. Лебедев сидел за столом и, тыкая ржавым пером «Рондо» в пересохшую фиолетовую чернильницу, мечтал лишь о том, чтобы свидание не состоялось.

Когда утром Иван позвонил, Лебедев не рискнул предупредить, что телефон, возможно, прослушивается, и уж тем более не сказал, мол, деньги принести не могу, так как за мной топают оперативники. Он вышел из дома в десять, около часа катался в метро, делал пересадки, выходил в последний момент из вагона и тут же уезжал в обратном направлении, прекрасно отдавая себе отчет, что если их разговор слышали, то все его маневры сплошной идиотизм.

Сказать Ивану или не говорить? Если не говорить, как объяснить отсутствие денег? Он уже перестал оглядываться, пытаться определить, следят за ним или он «оторвался». Наверняка не таких, как он, «водят» и все его приемчики – детский лепет, не более, и давно известны.

Сначала он четко видел окружающих, мог их персонифицировать. Молодежь и стариков отмести, не замечать. Офицеры, ярко одетые женщины тоже слежку осуществлять не могут. Мужчины и женщины среднего возраста, неброско одетые, без вещей – так Лебедев представлял возможных преследователей. Очень скоро в глазах начало рябить, затем окружавшие его люди слились в сплошной однородный поток, он перестал различать лица, в голове зашумело, начало подташнивать.

Когда около двенадцати Лебедев притащился на телеграф, то безразлично скользнул взглядом по окружающим, опустился на стул, подвинул телеграфный бланк и попытался написать телеграмму на собственный адрес. У Лебедева имелся «Паркер» с золотым пером, но ему доставляло удовольствие шкарябать бланк корявым «Рондо», словно гвоздем на сырой штукатурке выцарапывая печатные буквы.

«Перестройщики, – думал Лебедев, комкая испорченный бланк, – куда вы без нас денетесь? В столице, на Центральном телеграфе, нечем писать! Говорить до одурения, призывать на подвиг – здесь вам равных нет. Поплевался в микрофон, потом шасть в черный лимузин, занял левую полосу и помчался, пугая всех сиреной, встречать или провожать такого же огнеметчика. Сколько деловых людей спалили, какие корпорации разрушили, а чего сделали? Вот телеграмму написать не могу, а у меня, может, мама умирает и промедление смерти подобно?» Рассуждая так, Лебедев набирался сил, как прильнувший к кислородной маске астматик.

В половине первого он, бодрый и отдохнувший, вышел с телеграфа и зашагал домой. Иван не явился, матерый зверь всегда чует западню. «А может, ничего и не чует, все я придумываю, позвонит позже, передоговоримся», – успокаивал себя Лебедев, шествуя по улице Герцена. Он дышал полной грудью, свежий уже весенний воздух пьянил.

Когда Юрий Петрович пришел домой, Иван на кухне пил чай и читал газеты. Больше всего Лебедева потряс не факт присутствия гостя, а чай, газеты и очки в массивной оправе, которые Иван поднял на лоб при появлении хозяина.

– Иван, – пробормотал Лебедев и, окончательно смешавшись, добавил: – Здравствуй!

– Какие беззакония творят судейские, – Иван укоризненно посмотрел на Лебедева. – Ведь абсолютно невинных сажают, друг дружку хватают, оторопь берет.

Юрий Петрович впервые увидел, что глаза убийцы не белые и мертвые, а голубые, по-ребячьи наивные.

– Присядь, – Иван стал наливать чай в загодя приготовленную чашку. – Тебе покрепче? Сахар положить или с вареньем? Я тут клубничного притащил.

Лебедев не ответил, сел за стол, хлебнул горячего чая и обжегся. Иван не обращал на него внимания, нацепил очки, поправляя, ткнул пальцем в переносье и продолжал читать.

– И чего перед человеком расшаркиваться? – Иван снял очки, отложил газету. – Если он два года только до суда под следствием сидел? В законе точно определены сроки, а товарищи, как и мы с тобой, на закон плюют. Однако мы сдельно работаем, а они оклад получают, нет справедливости.

– Справедливости, уважаемый, в природе не существует, – Лебедев любил пофилософствовать. – Да и понятие давно устаревшее.

– Шея не болит? – спросил неожиданно Иван.

– Что? – Лебедев непроизвольно потер шею. – Есть немножко, отложение солей.

– Тогда понятно, – Иван кивнул. – А то гляжу, идет по улице человек и головой непрерывно крутит, решил, боится чего, оглядывается. А у него, оказывается, соли отложились. Ну, выкладывай, давно обнаружил?

Он выслушал рассказ Лебедева о вчерашних событиях внимательно, не перебивая, некоторое время пил остывший чай, затем сказал:

– Значит, МУРу все известно, но нет доказательств. А меня чучмеки послали к тебе уже засвеченному. Интересно. Меня могли засечь и на побережье, и в аэропорту, и сегодня, когда я входил в дом. Ты что, старый, от жизни устал?

Юрий Петрович к такому разговору подготовился, реагировал спокойно.

– Не будь сопляком. Я тебя не вызывал, в дом не приглашал, а говорить по телефону остерегся. И главное, ты меня тронуть не можешь, потому как останешься без денег, лишишь средств семью хозяина и окажешься вне закона. Так что ты мне больше никогда не угрожай.

– Договорились, – легко согласился Иван, протянул руку, – деньги, и я пошел.

– Откуда же у меня деньги? – удивился Лебедев. – Или ты полагаешь, я кассу дома под кроватью держу? Мне надо поехать и взять. Надо выждать. Сколько они меня могут «пасти»? Ну неделю, ну две… Месяц в конце концов. Давай для перестраховки подождем месяца три.

– Ты прав, – Иван кивнул. – Но я ждать не могу. Тебя могут арестовать, ты можешь скрыться, нет смысла перечислять причины. Деньги нужны сегодня.

– Нет! – твердо ответил Лебедев. – Я в тюрьму добровольно не пойду.

Иван понимал, что старик прав, сейчас необходимо выждать, опера потопают, да и отстанут. «Засветился я или нет, вот в чем вопрос. На побережье я был чист, иначе бы взяли немедля, с оружием в руках. В аэропорту в багажном отделении суета, все друг с другом разговаривают, на меня обратить внимание не могли. Сегодня я взял старика не от дома, а при входе на телеграф, где люди десятками шастают, к мухомору не подходил, приехал сюда без хозяина. Если за ним и наблюдали, то муровцы у телеграфа остались. Сейчас, если они и у дома, на меня внимания не обратят, так как квартир в подъезде много. Можно уходить, провериться и никогда сюда не возвращаться. А старик обо мне ничего не знает, в случае ареста назовет лишь приметы. А деньги? Не должок за последний выстрел, а вся касса старика? Он сейчас напуган, это мой шанс, надо использовать».

– Я из Москвы ухожу, – сказал Иван. – Мне нужны деньги. День-два подождем, там видно будет. Ежедневно на телеграфе с двенадцати до половины первого. И ничего не бойся, если я подойду, значит, за тобой чисто.

Боря Вакуров сидел в «Жигулях» и читал «Огонек», поглядывая на дом Лебедева. На Ивана, который вышел из подъезда, молодой оперативник никакого внимания не обратил, так как человека, разговаривающего с Лебедевым в аэропорту, не видел, сидел в машине. Да и не он один – люди приходят и уходят. Вчера появилась идея заглянуть в ЖЭК и по домовой книге составить список жильцов и научиться их распознавать. А гости? И времени нет. И Боря от своей идеи отказался. Он уважал и любил Гурова, но считал, что подполковник в данный момент запутался и сам точно не знает, чего хочет. Вчера приказал взять объект под наблюдение и засветиться, а сегодня, наоборот, если Лебедев начнет проверяться, наблюдение бросить. Утром на первой же станции метро Боря отстал, вернулся к дому. В двенадцать пятьдесят шесть Лебедев вернулся, но где он около трех часов находился, виделся с кем или нет, неизвестно. Разве это работа?..

В три часа дня, как и договорились, Вакуров приехал к подполковнику. Лев Иванович выслушал и сказал:

– Не хочется говорить банальности, но в нашей профессии умение ждать и терпеть необходимы. Что делать? Мы не всегда владеем инициативой.

– Я не понимаю, Лев Иванович, объясните, – Боря смотрел недоуменно. – Убили двух человек, преступники они или нет, для милиции значения не имеет. Так? По факту возбуждено уголовное дело. Так? Следствие и розыск должны работать?

– И работают, – ответил Гуров. – Возможно, что убийство из пистолета взял на контроль главк.

– У вас же есть версии! – горячился Вакуров. – С вашим мнением совсем не считаются?

– Считаются, Боря, не волнуйся, – Гуров улыбнулся. – Причастность Лебедева к убийствам – лишь мое предположение. Допустим, даже убеждение. Допустим, я позвонил своему приятелю в министерство и рассказал, что думаю о происшедшем. Он благодарит, записывает фамилию Лебедева. Что дальше? Не может же полковник Иванов на основании предположения подполковника Гурова составлять план оперативных мероприятий?

– А вы напишите рапорт!

– Да, хорош получится рапорт, в котором будут употребляться выражения «мне кажется», «есть основание предполагать», и слова, слова, слова, как обеспечение моих предположений и утверждений.

– Извините, Лев Иванович, – слегка запинаясь, сказал Боря. – Но в своей работе я никакого смысла не вижу. Нет, я, конечно, выполню ваши приказания…

– Просьбы, Боря, – перебил Гуров. – Просьбы, приказывать я тебе сейчас не могу.

– Как вы сами выражаетесь, Лев Иванович, это лишь слова. Ведь какая вам разница, попросит вас Константин Константинович или прикажет. Главное, я вас не понимаю. Чего вы добиваетесь?

– Не знаю!

Вакуров взглянул удивленно, он впервые услышал, как подполковник повысил голос.

– Отправляйся на работу, ты мне больше не нужен. Спасибо.

– До свидания, товарищ подполковник, – Боря Вакуров обиделся и ушел.

Гуров не мог сказать правду и солгал. Он знал, чего добивается, но не мог точно представить, как начнет действовать Лебедев, когда он, подполковник Гуров, своего добьется.

Прошли сутки; Лебедев лишь дважды выходил из дома, побывал на Центральном телеграфе и, ближе к вечеру, зашел в булочную. Иван не появлялся. А в девять, когда Лебедев бездумно смотрел в телевизор, раздался телефонный звонок.

– Здравствуйте, Юрий Петрович, – раздался хорошо знакомый голос, человек говорил с небольшим акцентом.

– Здравствуйте, – быстро ответил Лебедев. – У меня совершенно нет времени, я вас плохо слышу, кто-то мешает нашему разговору. Я сам вам перезвоню часиков в десять.

– А я вас отлично слышу и уверен, что никто не мешает, – собеседник явно улыбался. – У меня для вас отличные новости.

– Конкретнее, – прошептал Лебедев. – Говорите.

– Человек, который вам мешает жить, от работы отстранен. Он, как говорится, занимается на общественных началах, и ни людей, ни техники ему не дали. Так что спите, уважаемый, спокойно.

Лебедев услышал смех, откашлялся, хотел ответить, но не мог, перехватило дыхание.

– Чего молчите, дорогой?

– Глотаю валидол, – еле произнес Лебедев. – Вы не ошибаетесь?

– Какие вы, москвичи, нервные! Я мужчина, дорогой, зачем зря звонить буду? Мне приказали, я передал, все точно. Мы тебя в беде не оставляли и не оставим. Ты на всякий случай запиши адрес, телефон и номер машины этого беспокойного человека, – и продиктовал все данные, – русские говорят, что один в поле не воин.

Абонент, не прощаясь, отсоединился. Лебедев положил трубку и в который уже раз подумал, какая же мощная и сплоченная у них организация. Неделю назад, когда Лебедев оказался в петле, а свободный конец веревки, казалось, крепко держит подполковник Гуров, так же раздался звонок, и преподнесли на блюдечке начальника местного уголовного розыска. Оказалось, что предусмотрительные люди давным-давно завели дело на отца и деда майора Антадзе. И стариков посадить в тюрьму просто, как рюмку коньяка выпить. И милиционер сдался, помог. Лебедев снял петлю со своей шеи и надел на шею подполковника Гурова. Недаром старая пословица гласит: «Была бы шея, хомут найдется». Только начались неприятности с Леней Кружневым, прислали Ивана, раздался выстрел. Вновь начал набирать силу Гуров, и вновь звонок – сообщили, что король-то голый. «Перестройщики торопятся рапортовать о победах, – рассуждал Лебедев, наливая коньяк, – что-что, а рапортовать они умеют. Теперь мне тоже следует перестраиваться. Расплатиться с Иваном, пусть он из Москвы убирается, хорошо бы его больше никогда в жизни не видеть».

Парадокс ситуации заключался в том, что вся касса, можно сказать, банк Лебедева находился в этой достаточно скромной двухкомнатной квартире. За тридцать с лишним лет своей подпольной деятельности где только не прятал он деньги, сколько раз перепрятывал. Ведь не дома же их держать, рассуждал он в те годы. Мучился, возил, ночей не спал, а потом случайно прочитал рассказ, где хитрый сыщик утверждал: хочешь надежно спрятать, положи на самом видном месте – никогда не найдут. Очень эта идея Лебедеву понравилась, и убрал он наличные, золото и сберкнижки на предъявителя в огромную коробку с елочными игрушками, которая стояла на лоджии, небрежно завернутая в целлофан. Как выходишь на лоджию, так об эту коробку чуть ли не спотыкаешься.

Когда Иван объявился в квартире, у Лебедева появилась шальная мысль – сходить в лоджию, взять одну из сберкнижек и отдать убийце. Но Юрий Петрович поостерегся: если Иван проследит за ним, заподозрит, что касса в квартире, то – катастрофа, нищим останешься. Брать с собой сберкнижку или деньги, когда шел на телеграф, Лебедев боялся, так как если задержат, то наличие такой суммы не объяснишь.

Теперь все очень просто. «Завтра расплачусь с Иваном, начну жить спокойно. И напрасно я себя накручивал!» Лебедев усмехнулся, пригубил коньяк. «Гуров подсел ко мне в машину, так как ничего другого сделать не мог. И о том, что его от дела отстранили, сказал, чтобы мне такая простая мысль в голову не пришла. Такая простенькая хитрость: я тебе скажу правду, а ты мне не поверишь, так как убежден, что правду я тебе никогда не скажу».

Лебедев так развеселился, что долго не мог заснуть, но утром поднялся бодрым и в прекрасном настроении. Он брился тщательно, завтракал медленно, стараясь как можно реже смотреть на часы, которые постоянно попадались на глаза, демонстрируя свои парализованные стрелки. Юрий Петрович походил на влюбленного юношу, который торопит час первого свидания. В одиннадцать, сунув в карман сберкнижку, тщательно одетый, он вышел из дома, с улыбкой оглядел малолюдную улицу Воровского и неторопливо прошествовал мимо здания Верховного Суда СССР.

Лебедев шел неторопливо по Страстному бульвару, мурлыкал прицепившуюся утром еще мелодию и рассуждал о бренности всего земного и о том, как мало человеку надо для счастья. «Тот парень в „Жигулях“, напугавший меня третьего дня, гонялся за своей вертихвосткой, а пьяные, вылезавшие из такси у дома, были нормальные мужики, которые выпили по поводу или без него. Теперь главное, чтобы Иван пришел, перестал конспирироваться, пообедаем с ним и расстанемся навсегда. Нет, – перерешил Лебедев, – сначала мы расстанемся, а обедать я буду один. Вот задача, в какой ресторан податься?»

На телеграфе Юрий Петрович купил открытку, два конверта, достал из кармана «Паркер» с золотым пером. Кому бы написать что-нибудь смешное, веселое? Выяснив, что писать ему абсолютно некому, он слегка взгрустнул и настрочил открыточку самому себе, поздравив с несуществующим юбилеем, пожелал здоровья и многих лет жизни. В один из конвертов он вложил сберкнижку, запечатал и в этот момент увидел Ивана, который сидел за соседним столом. Лебедев уже собрался окликнуть его, когда почувствовал на плече чью-то руку и, подняв голову, встретился взглядом с подполковником.

– Мы с вами часто встречаемся, – Гуров опустился на скамейку, толкнул пальцем открытку, прочитал адрес и сказал:

– Когда человек начинает сам себе писать открытки, дело плохо. Вы к какой поликлинике прикреплены?

Лебедев всегда считал, что выражения «он онемел», «у него отнялись ноги» – выдумка, литературный штамп. Гуров подвинул к себе конверт, в котором лежала сберкнижка; стоит взять его в руки, как по плотности сыщик сразу поймет, что в конверте не просто бумага. Надо что-то говорить, но Лебедев молчал, скреб пальцами по столу, пытаясь подтянуть конверт к себе, но тот, видимо, попал на капельку клея.

– Приклеился, – выдавил с трудом Лебедев и невольно посмотрел на Ивана.

Убийца явно понимал, кто подсел к Лебедеву, кожа на скулах Ивана натянулась, губы истончились, глаза были плотно прикрыты тяжелыми веками.

– Знакомый? – безучастно спросил Гуров и белоснежным платком заботливо промокнул Лебедеву лоб. – В отношении больницы я не шучу. Что же вы со своим здоровьем делаете? Не дай бог инфаркт либо инсульт? А вы мне в суде здоровенький необходимы. Нет уж, Юрий Петрович, не подводите, держитесь, совсем недолго осталось.

Слабость исчезла так же мгновенно, как и появилась, в лицо пахнуло жаром. Лебедев твердой рукой взял со стола открытку и конверты, положил в карман.

– Анонимки нынче отменили, а я их поклонником никогда не был. Бумагу и конверты я приобрел, приду домой и напишу начальнику Главного управления милиции, что человек я немолодой, здоровьем похвастаться не могу, подполковник Гуров Лев Иванович, – Лебедев выдержал многозначительную паузу. – Я подробно опишу все ваши подвиги сыщика. Как вы вторглись ко мне в гостиницу «Приморская», затем в вашей гостинице убили человека, и с тех пор вы меня преследуете. Знаете, чем ваше положение отличается от моего?

– Естественно, – Гуров кивнул. – Вы преступник, я – сыщик.

– Верно! – Лебедев боковым зрением увидел, что Иван поднялся и ушел. – Поэтому вы должны доказывать все, а я – ничего. Вы должны доказывать свою невиновность и мою вину. А я напишу, что вы виноваты, и моих слов окажется достаточно.

– Так вы уже написали.

– Я еще ничего не писал, – Лебедев улыбнулся. – Но сегодня же восполню пробел. Я не поленюсь и отнесу письмо лично, в приемную на Петровку, 38. Честь имею!

– Не имеете, – сказал Гуров, и слова его прозвучали по-мальчишески беспомощно.

Лебедев вышел на улицу, спустился по улице Горького и зашел в гостиницу «Интурист».

Гуров сел в свои «Жигули», проехал по улице Огарева мимо здания МВД. На углу улицы Герцена его остановил инспектор ГАИ, так как сквозной проезд по Огарева был запрещен.

– Почему нарушаете, товарищ водитель?

– Виноват, товарищ лейтенант, – Гуров протянул права и техпаспорт, удостоверение не предъявил.

Инспектор долго изучал документы, поглядывая на водителя, который ни о чем не просил и не оправдывался, удивленно.

– И талон у вас чистенький, столько лет без единого нарушения, – инспектор достал из кармана компостер, уверенный, что уж сейчас частник заговорит.

Но водитель посмотрел на него задумчиво, явно думая о постороннем, даже чуть улыбнулся.

– Может, вы знака не видели? – с надеждой спросил инспектор.

– Видел.

– Торопитесь?

Гуров почувствовал себя неловко, опустил руку в карман за удостоверением, почему-то взглянул в зеркало и увидел такси, которое отъехало следом за ним от телеграфа. Он обратил внимание на это такси именно потому, что таксист уж точно знает, что сквозной проезд по Огарева запрещен. Гуров не мог видеть пассажира в такси, но машина стояла метрах в тридцати, и никто из нее не выходил. «Неужели меня „ведут“? – подумал Гуров. – Талон, конечно, жалко, но придется пожертвовать».

– Что вы, лейтенант, размахиваете своей железкой? – грубо спросил Гуров, продолжая наблюдать за такси.

Инспектор обиделся, пробил талон, сделал на нем отметку. Такси позади развернулось, поехало в обратную сторону.

– Будьте внимательны, не нарушайте, – инспектор вернул права и техпаспорт.

– Спасибо, – Гуров протянул гаишнику руку.

– Вы что? – опешивший инспектор задержал ладонь Гурова. – Случаем не того?

– Нет, лейтенант, не того! – В голосе Гурова зазвучала начальственная нотка.

Он обогнул квартал, остановился за гостиницей «Интурист», заглушил мотор, откинулся на сиденье и закрыл глаза. Гуров полагал, что сегодня Лебедев активизируется, поэтому в семь утра он был уже около его дома. Не исключалось, что Лебедев уйдет из дома раньше, Гуров и будильник поставил на пять, но проспал. Около одиннадцати терпение у Гурова кончилось, давненько не занимался личным сыском; он уже решил нанести старому финансисту визит, когда тот появился на улице.

Гуров спал минут двадцать. Подъезд гостиницы находился за углом; спит сыщик или бодрствует – не имело значения, все зависело от удачи: остался Лебедев обедать или заглянул на минутку. Если он в одном из ресторанов, Гуров его найдет, а нет, так и нет, и неизвестно, что в данном случае лучше. Подполковник не мог ответить на такое множество вопросов, он даже не пытался их систематизировать, лишь лениво перебрал и свалил в кучу до лучших времен.

Следовало вскрыть конверт, который лежал на столе, или нет? Мужчина, сидевший за соседним столом – тот самый человек, что подошел к Лебедеву в багажном отделении аэропорта, или чудится? Правильно ли он сделал, что отпустил такси, которое за ним стояло на Огарева, или лучше было начать нагло его преследовать и заглянуть пассажиру в лицо? А может, такси не имеет к нему никакого отношения и человек уговаривал водителя нарушить правило? Таксист сначала согласился, затем передумал, и дырку в талоне Гуров приобрел зря? Он снова взглянул на часы, вышел из машины, запер ее и отправился искать Лебедева.

Иван подъехал к телеграфу в половине двенадцатого, договорился с водителем, оставил ему двадцать пять рублей, попросил подождать. Если за стариком топают, то место давно засекли и могут ждать здесь, а не идти за мухомором от дома. Иван внимательно оглядел припаркованные и останавливающиеся машины. Подъезжали и отъезжали такси, военный «газон» не в счет, сверкающая «тридцать первая» «Волга» явно руководителя возит, развалившийся «Москвич» не годится. В общем, ничего подозрительного он не заметил.

Лебедев появился без пяти двенадцать. Иван выждал, просеивая взглядом вошедших, понял, что это занятие напрасное, слишком много народу, слон протопает и не заметишь, не то что оперов-профессионалов.

В зале Иван расположился неподалеку от Лебедева и поглядывал на него, ожидая, когда они встретятся взглядом. «Если он обеспокоен, сразу пойму», – решил Иван. И в этот момент к Лебедеву подсел высокий стройный мужик лет сорока. О чем они говорили, слышно не было; сначала старик испугался и растерялся, но быстро взял себя в руки, обнаглел, начал на соседа пыхтеть, чуть ли не плевался. Мужик шибко смахивал на «муровского» товарища, и не на опера, а повыше. Однако больно воинственно пыхтел старик, видно, человек из его содельников.

На улице Иван дождался Лебедева, хотел уже подойти, когда увидел, что за ним топает незнакомец. Старик свернул в застекленный подъезд новой гостиницы, у которой толклись иностранцы. Незнакомец вернулся к телеграфу и сел в «Жигули», Иван прыгнул в поджидавшее его такси и сказал:

– Видишь белую «шестерку»? Дуй за ней. Этот хмырь мне бабки должен…

– По этой улице сквозного проезда нет, – ответил водитель, но машину тронул. – Его сейчас застопорят.

И точно, в конце улицы белые «Жигули» остановил инспектор.

– Не проехать, – флегматично изрек шофер. – Тут их главная контора, – он указал на большое желтое здание. – Разворачиваться?

– Погоди.

Иван напряг зрение, но не мог, конечно, разглядеть, какие документы предъявляет водитель «шестерки». «Что-то долго они беседуют, – размышлял Иван. – Будь мужик из МУРа, сказал бы менту несколько ласковых и проскочил». Когда в руке гаишника мелькнул компостер, Иван рассмеялся.

– Давай обратно, я этого хмыря в другой раз поймаю.

Иван рассчитался с таксистом и отправился искать Лебедева, но, войдя в гостиницу, растерялся.

– Вашу визитку, – швейцар заметил замешательство и не преминул проявить бдительность.

Иван покорно отдал рубль и спросил:

– Где кабак, служивый?

Швейцар поморщился, указал на гардероб.

– Разденьтесь, второй этаж.

Лебедев сидел в низком мягком кресле, стоявшем напротив гардероба, якобы читал газету, проверяя, появится Гуров или нет. Увидев Ивана, Юрий Петрович удивился, но виду не подал, аккуратно сложил газету, встал и поздоровался с таким видом, словно встреча была обусловлена.

Они заняли столик в просторном полутемном и практически пустом зале на первом этаже. Лебедева здесь знали, приняли ласково, хотя Ивану показалось, что ресторан не работает.

– Здесь вечером варьете, – пояснил Лебедев. – В основном иностранцы, валютные девочки.

– Но с бабками и смертных пускают, – сказал Иван.

– С деньгами, Ваня, всюду пускают, – нравоучительно произнес Лебедев. – И, пожалуйста, не калечь русский язык. «Бабки», «фанера»! Какая пошлость!

– Ладно, – Иван кивнул. – Что за фраер подсел к тебе на телеграфе?

– Не обижай, Иван, – Лебедев подождал, пока официант расставит закуску и отойдет. – Подполковника Гурова можно не любить и как угодно называть, но он не фраер. – И, помолчав, прибавил: – К великому сожалению.

Коротко, не вдаваясь в подробности, Юрий Петрович рассказал о своем знакомстве с Гуровым и о вчерашнем звонке.

– Странно, очень странно. Не морочите ли вы мне голову, уважаемый Юрий Петрович? – При желании Иван умел объясняться на нормальном языке.

– Какой смысл? – удивился Лебедев. – Я же не стал пугать тебя – Гуров преследует меня один.

– Но «ксиву»-то, простите, удостоверение у него еще не отобрали! Зачем подполковнику МУРа бодаться с рядовым гаишником, разрешать талон увечить? Не пойму! И потом, что, муровцу, да еще в таком чине, головной боли не хватает? Чего он к тебе привязался? Униженным и оскорбленным себя чувствует, так, что ли?

– Нам их не понять, – Юрий Петрович пригубил рюмку, закусил икрой. – Они люди несчастные, больные.

– Не скажи, Петрович, – Иван позволил себе выпить фужер коньяку, и первый хмель ударил в голову. – Я среди них таких счастливых и здоровеньких видел – закачаешься, лопатой гребли!

– Люди, они разные, – сказал Лебедев и хотел было извлечь приготовленный для убийцы конверт, когда рядом появилась высокая темная фигура.

Не разобрав в полумраке и решив, что это официант, Лебедев сказал:

– Можно нести горячее.

– Всему свое время, Юрий Петрович, – сказал Гуров и сел за стол. – Будет и горячее. – Он повернулся к Ивану, кивнул, представился: – Гуров, Лев Иванович.

– Иван, – Иван взял графин, наполнил Гурову рюмку. – Мы провинциалы, простите.

– Очень приятно! – Гуров поднял рюмку, понюхал, отставил. – За рулем, какая жалость! Иван, будьте свидетелем, что я безукоризненно вежлив, а то Юрий Петрович утверждает, что я преследую его, третирую.

Лебедев молчал, пытаясь понять, каким образом, а главное, зачем объявился вновь настырный подполковник.

– Ну появился ты без приглашения, напугал, можно сказать, – Иван рассмеялся. – Чего поделить-то не можете?

Гуров на слова Ивана внимания не обратил, взглянул на Лебедева, сказал, улыбаясь:

– Заглянул на минутку, извиниться хотел. Я ведь, Юрий Петрович, третьего дня в такси, когда ехали из Внукова, сказав, что от дела меня отстранили, неудачно пошутил. Мне предписано руководством заниматься вами самым серьезным образом. Хотите писать генералу – ваше дело, только зря бумагу изведете. Я ведь не сам по себе, подполковник Гуров, за мной аппарат, машина, так сказать.

«Все ясно, – понял Лебедев, – он боится, что я действительно напишу и его взгреют. Он один, конечно, один, сукин сын».

– Тогда мои дела плохи, – Лебедев выпил. – Завтра явлюсь с повинной, снисхождение будет?

– Это вряд ли, – ответил Гуров. – Уж накопили излишне. И финансы подпольные, и отравление, теперь стрелять начали. Конечно, если вы исполнителя за ручку приведете, тогда… – Гурову так хотелось повернуться и взглянуть в лицо Ивану, что шею свело от напряжения. – Только проследите, чтобы он пистолетик с собой захватил. Очень тот пистолетик нас интересует.

– Понятия не имею, о чем вы тут разговор ведете, – ответил Лебедев. – Пошутили, пора и честь знать. Товарищ ко мне издалека по делам приехал, вы нам мешаете.

Гуров откинулся на спинку стула, взглянул на Ивана, невнимательно посмотрел, небрежно, вновь повернулся к Лебедеву и, подражая витиеватой манере его разговора, сказал:

– И какие дела у пенсионера? Да и слишком вольно вы шутите в присутствии товарища, который якобы не в курсе вашей сложной биографии. Или в курсе? Если бы не были вы такой подлый и страшный, посчитал бы сейчас, на основе состоявшейся беседы, что вы человек смешной и наивный. До скорого!

Гуров Лебедеву улыбнулся, на Ивана даже не взглянул, поднялся и ушел.

«Иван? Он или не он подходил к Лебедеву в аэропорту? – гадал Гуров, выйдя на улицу. – Возможно, Иван пытался следить за мной в такси, тогда есть основания предполагать, что именно человек, назвавшийся Иваном, прилетел вместе с Лебедевым, желая получить гонорар, не исключено, что он и есть тот самый убийца-профессионал». Гуров не замечал, что мысленно выстраивает свои версии в форме предположения.

«А в принципе я сегодня поработал неплохо, – похвалил себя Гуров, усаживаясь за руль своего „жигуленка“. – Хотя и неизвестно, к чему может привести мой демарш, надо бы поберечься».

– Деньги, сука! – Иван чуть было не ударил кулаком по столу, но сдержался.

А Лебедев уже решил сберкнижку не отдавать, сначала надо обдумать, нужен ему сейчас этот человек или нет, ведь, получив деньги, Иван может исчезнуть.

– Где же я возьму? – Юрий Петрович развел руками: – Надо ехать, а ты сам видишь.

– Ты же видишь, что он один! – Иван налил себе коньяку, но пить не стал, фужер отставил. – Берем тачку, и поехали. Что, мы от него не оторвемся? Да и не станет он сейчас за нами цепляться. Поехали.

– Хочешь, чтобы я тебя к кассе привел? – задумчиво сказал Лебедев. – Не держи меня за придурка, Иван.

– Если мы не будем друг другу доверять…

– Тебе довериться – до вечера не дожить, – перебил Лебедев. – Я напишу генералу обстоятельную бумагу, отнесу на Петровку, дня два выждем, потом решим.

– Фраер! – процедил Иван. – У тебя мозги, а у сыскарей только фуражка? Что ты невиновным-то прикидываешься, они что, в это поверят? А если иначе рассудят? Раз пишешь, значит, боишься, и через два дня ты под таким колпаком окажешься, что не продохнуть. Через тебя они на меня выйдут. А ты слышал, как его мой пистолетик интересует? Ничего ты писать не будешь, с этим голубоглазым умником следует решить иначе.

Глава 4

Около десяти вечера Иван сидел в своем номере перед телевизором. Шла передача «Прожектор перестройки». Он выключил звук, и люди, горячо обсуждавшие свои проблемы, Ивану не мешали.

«Главное, не суетиться, не спешить, – рассуждал Иван. – Сыскарь видел меня и, конечно, „сфотографировал“. Смотаться, бросив Лебедева с деньгами, неразумно и опасно. Да и жить не на что. Если старика прижмут, он, конечно, расколется, они нарисуют мой портрет, объявят розыск. С них станет, они труженики великие, обойдут все гостиницы, а тут меня опознают в момент. Значит, крышу в моем захолустье придется менять, строить все заново».

Иван уверенно заявил Лебедеву, что с голубоглазым умником надо решить иначе. «А как решить-то? Стрелять нельзя, сыщики сравнят пули, установят, что стреляли из одного и того же пистолета, старика возьмут в такой оборот, что он от страха, спасая свою шкуру, рассыплется до основания. Засвоего весь МУР рогами упрется, они есть и спать перестанут, пока меня не разыщут. Стрелять – это спустить на свой след стаю взбесившихся псов. Стрелять нельзя, обезвредить необходимо. А как? У него машина, дороги сейчас плохие, что, если на загородном шоссе на скорости откажут тормоза? Вряд ли у него гараж, небось тачка у его дома стоит, адрес известен, работы на несколько минут. Как выманить из города? С кем он живет? Сучку утащить, кобель рванется. Сложно. Нужны люди, время и деньги.

Деньги. Сколько у старика в загашнике? „Лимон“, два? Не меньше. Гад ползучий! И он, сука, не понимает, что, когда дом горит, спасаться надо. Если он на скамью подсудимых попадет, из зоны не выйдет. Двести-триста штук сыщику сунуть, пасть разинет, не удержится. Не берет тот, кому мало дают. Положить на стол мешок денег, сказать, мол, забери, исчезни, мы в жизни в глаза друг друга не видели. Возьмет, куда он денется. Только следует его в такое место завести, что, если он умом двинется и на забор полезет, железкой по черепку шарахнуть, в глотку спиртного заправить и усадить в машину. А с водкой – мыслишка неплохая. По сегодняшнему дню пьяный что прокаженный, не отмоется; и за руку с ним никто из властей не поздоровается, и слушать никто не станет. В общем, так или иначе, а с ним надо законтачить. Только не мне, а старику, им есть что вспомнить. Я до времени должен притаиться».

Иван так увлекся прожектами, что не заметил, как «Прожектор перестройки» кончился, на экране дрались какие-то люди. Один мужик упал, другой вскочил в машину и дал деру, а упавший приподнялся, вытащил из кармана пистолет и начал вслед машине стрелять.

«Мент, наверное, – подумал Иван. – Они даже в кино стрелять не умеют. И чего он поначалу руками-то размахивал, забыл, что у него пушка в кармане?» Он приподнялся в кресле, хотел включить звук, когда в дверь постучали.

– Входите! – крикнул он и, услышав, что дверь открылась, спросил: – Анюта, ты? Заходь, чайку организуй!

– Я хоть и не Анюта, но от чая не откажусь, – из маленькой прихожей в гостиную шагнул Гуров. – Красиво живете, Иван Николаевич, – он снял плащ, прошел в номер, огляделся.

Нервы у Ивана были в полном порядке, иначе при его профессии и дня не проживешь, тем не менее он оторопел, только развел руками; оглядывая высокую худощавую фигуру незваного гостя, подумал, что оружия у него скорее всего нет, а бить следует первым делом по ногам. Гуров в ответ на взгляд хозяина вслух ничего не сказал, лишь коротко рассмеялся. Но Иван вдруг понял, что оперативник о его мыслях догадался.

– Вижу, не ждали, – Гуров по-хозяйски указал на кресло, прошелся по гостиной, заглянул в спальню, выключил телевизор. – Завидую людям, умеющим устроить свой быт, – Гуров крепко потер ладони, словно пришел с мороза. – Дама, что сидит в администраторской, узнав, к кому я с визитом, улыбкой меня одарила. Да не изображайте городничего в финале бессмертной комедии, сядьте!

Иван опустился в кресло, понимая, что молчать глупо, но слов не находил, решил саркастически улыбнуться, лишь оскалился и отвел взгляд.

– Мне казалось, что нам есть о чем поговорить, потому и заглянул. – Гуров поддернул брюки и сел за письменный стол. – Что вас, Иван Николаевич, рабочего человека с хорошей репутацией, связывает с матерым преступником, который на свободе догуливает последние денечки?

– Знаком без году неделя, – Иван облизал пересохшие губы. – Гляжу, человек солидный, коммерческий, – он вздохнул. – Неужто я в какую историю вляпался?

– Коммерческий, точно подметили. Только вроде к холодильным установкам никакого отношения не имеет. – Гуров смотрел так внимательно, словно его на самом деле очень интересует ответ.

«Вот бога душу, неужто он в самом деле ничего не подозревает? О холодильных установках он тут же в гостинице прознал, – подумал Иван и невольно улыбнулся нормально, по-человечески. – У него на старика фактиков не хватило, и меня под Лебедева вербовать решил? Не торопись, Иван, молчи и слушай, соглашайся, кивай, только ничего не говори».

Иван, приняв это единственно правильное решение, не выдержал испытующего взгляда Гурова, несколько театрально вздохнул, вспомнил почему-то попа, который хаживал к бывшему хозяину Ивана, ответил:

– Товарищ начальник, человек грешен и зачат в грехе. Намеревался от того знакомства свою малую корысть иметь. Так ведь за намерения вроде бы не судят?

Гуров, буквально сверля его взглядом, прошептал:

– Правда?

Иван взглянул на потолок, отметил паутину в углу и перекрестился.

«Ну, верит он мне – не верит, – решил Гуров, – а речь я сказать обязан».

– В нашей работе лучше десять виновных отпустить, чем одного безвинного посадить.

– Ведомо, мы газеты читаем, – непроизвольно вырвалось у Ивана.

Гуров насупил брови, кашлянул в кулак.

– В газетах все правильно, гласность, критика. Среди нашего брата тоже всякие попадаются. Но я, Иван Николаевич, хочу сказать не о том. Первостепенное в нашей работе – профилактика, главное, предупредить человека, не дать оступиться. Хочу, чтобы между нами все изначально было честно. Если вы что уже совершили, то помочь не могу, ответите по всей строгости закона. Но если вы с этим Лебедевым только столкнулись, на скользкую дорожку только ступили, а по моим соображениям, так и есть, тогда иное дело. Тогда нам есть о чем потолковать.

«Не перебрал ли я? – думал Гуров. – Может, у меня на руках давно двадцать два, а я все банкую? Да не должно, он не профессионал, он лишь исполнитель. И меня не знает, не станет Лебедев обо мне подробно рассказывать».

– За упреждение благодарю, Лев Иванович, а толковать нам больше не о чем, – ответил Иван, решив прикинуться простачком, заставить опера высказаться конкретнее.

– Интересно получается, – неуверенно, подыскивая слова, заговорил Гуров. – Вы связались с особо опасным преступником, к вам пришел сотрудник органов, – он, словно опомнился, достал удостоверение: – Желаете ознакомиться?

Иван внимательно изучил удостоверение, сличил фотографию с оригиналом.

– Надо же, подполковник, – Иван покачал головой. – В таком-то чине и ходите по гостиницам.

– Так я не закончил, Иван Николаевич, – Гуров спрятал удостоверение, взглянул осуждающе. – Я к вам по-хорошему, с доверием, а вы мне в ответ от ворот поворот. Может, вы увязли уже и боитесь ответственности? Тогда понятно, что я ошибся.

Он встал, неловко одернул пиджак, пошел к двери, бормоча:

– Нескладно получилось, черт побери.

– Товарищ подполковник! – Иван догнал Гурова, преградил дорогу. – Вы меня не поняли, да и чай собирались выпить. Я сейчас!

Церковные обороты из речи Ивана исчезли, он стал объясняться простым русским языком, позвонил, распорядился, чтобы принесли чай, достал из серванта посуду и бутылку коньяка, ловко накрыл на стол. При этом он не умолкая рассуждал, что его доверчивость к людям к добру не приводит, в который раз он попадает в историю, но «горбатого могила исправит», видно, ему на роду написано страдать за простоту и доверчивость. Но, слава богу, мир не без добрых людей, случай свел с хорошим человеком, и огромное спасибо подполковнику Гурову Льву Ивановичу, что он такой душевный.

Гуров сидел с обиженным лицом, слушал хозяина и постепенно «оттаивал». «Хорошо поешь, – думал он, – интересно, какую арию ты заготавливаешь? Игра началась, как выражаются шахматисты, дебют за мной, теперь следует, не торопясь, укрепить завоеванные позиции».

Иван говорил одно, думал совершенно другое. «Наживку ты, начальник, забросил для фраера. Так я тебе и поверил, ищи придурка, такие кретины живут в соседнем номере. Вопрос, зачем ты действительно пришел и что ты обо мне знаешь? Документы мои сгорели, придется все менять, ну это все сопли, сейчас надо думать, как выскочить. Кто я на самом деле, сыщик не знает, иначе не приперся бы один. Явились бы командой во главе с прокуратурой, провели бы обыск, искали бы пистолет. Здесь пистолет, здесь, только не нашли бы вы его ни в жизнь, а если б и нашли, так ко мне его никак не привязать. Отпечатков пальцев на нем нет, лежит он в гостинице, на нейтральной территории, и кому принадлежит, и кто положил, совершенно неизвестно. Старик прав, сыскарь работает один, контора его бросила. Иначе он бы не пер напролом, установил за мной наблюдение, выяснил все осторожненько». Неожиданно простая мысль, которая должна была появиться первой, заставила Ивана вздрогнуть. «Как же он меня нашел?»

Знакомая дежурная по этажу принесла огромный фирменный чайник.

– Добрый вечер, – она поправила на столе приборы, разлила чай, распечатала пачки печенья и, пожелав приятного аппетита, удалилась.

«Как же ты, черт, нашел меня? – Иван наполнил рюмки коньяком. – Черт знает о чем думаю, главное упустил».

Гуров отпил горячий чай, кивнул на коньяк и сказал:

– Я бы с удовольствием, но за рулем.

– Подполковник МУРа рюмку не может выпить? – Иван ухмыльнулся. – Не по-русски, Лев Иванович.

– Нет. Раньше случалось, сейчас строго, – Гуров пил чай и продолжал: – Я и не подозревал, что в гостинице умеют готовить такой напиток.

– Брось ты, Лев Иванович, не лови «на слабо», все ты отлично понимаешь. Платишь деньги – получаешь чай, даешь по прейскуранту, угостят помоями. Так было, будет, и ничего вы не перестроите.

– Иван Николаевич, когда, где, при каких обстоятельствах вы познакомились с Лебедевым?

– Девятнадцатого марта, в аэропорту Адлера, за одним столиком пили кофе, – не задумываясь, ответил Иван. – Старик обругал это пойло, достал фляжку, угостил меня коньяком.

– А дальше?

– Да как обычно, – Иван говорил легко, непринужденно. – Вылет задерживали, мы прошли в ресторан, съели по яичнице, выпили еще по рюмке. Слово за слово. Сначала о погоде, потом – кто чем занимается. Когда старик узнал, что я мастер по холодильным установкам, аж загорелся, начал расспрашивать, какую аппаратуру знаю, что могу, сколько получаю.

Иван рассмеялся, выпил рюмку, махнул рукой.

– Потом спрашивает, мол, заработать не хочешь? А кто не хочет? Ведь не украсть, заработать. Ну, Лев Иванович, я девственницу из себя строить не стал, сообразил сразу, что дело предстоит не совсем чистое. Ладно, думаю, поживем – увидим. Старик дал свой телефон, утром я позвонил, договорились пообедать, тут вы явились. Я понял, что зашел не в масть, и только вы ушли, разговор свернул. Да и старик, честно сказать, после вашего визита подзавял.

Гуров отнюдь не был уверен, что сидит за одним столом с убийцей, лишь предполагал, что такое вполне возможно. «Иван излагает заготовленную легенду, уличить во лжи его нетрудно, но смысла нет. И совершенно неверно, что если человек врет, то обязательно виноват. Главное, в чем именно виноват? Никакие холодильные установки Юрия Петровича Лебедева заинтересовать не могут, незнакомого человека он угощать коньяком не будет и в ресторан не пригласит, не говоря уже о том, что встреча была назначена на телеграфе, где Гуров хозяина этого номера видел. Я должен работать по версии, что Иван Николаевич Лемешев профессиональный убийца и пистолет, который мне совершенно необходимо найти, находится если и не в данном номере, то где-то неподалеку».

– Ну и ловок ты, Лев Иванович, – восхищенно сказал Иван. – Значит, дождался, пока я из этого кабака выйду, и протопал за мной до гостиницы. Силен, признаю, и крыть нечем!

Иван после обеда с Лебедевым в гостиницу не возвращался, ездил по разным бытовым делам, в пути несколько раз «проверялся» и был уверен, что никого у него «на хвосте» не было.

– Обижаете, я такой ерундой не занимаюсь, – ответил Гуров.

На самом деле личность и место жительства Лемешева установили в первый же день. В аэропорту Гуров запомнил номер такси, в которое сел мужчина, разговаривавший в багажном отделении с Лебедевым. Боря Вакуров уже к вечеру нашел водителя, который сразу ездку во Внуково вспомнил и назвал гостиницу, дальнейшее было делом оперативной техники. Сделал это Гуров на всякий случай, не ожидая от работы особого результата.

– Так как же вы тут объявились? – разыгрывая простачка, интересовался Иван.

– Много будешь знать, скоро состаришься, – сухо ответил Гуров. – Лучше подскажите, на чем я матерого волка прихватить могу. Он ничего такого, интересного, вам не рассказывал?

– Шутите, товарищ подполковник! – Иван рассмеялся, стал тут же серьезен, взглянул испытующе. – Матерый? И сколько у него? – Он потер пальцами, изображая, как считают деньги.

– Много.

– Для одного и десять штук много, для другого и ста не хватит.

– У Лебедева миллионы, Иван Николаевич, – ответил Гуров, делая вид, что думает совершенно о другом. – Где они? Как его заставить их в руки взять? Я бы мерзавца с казной в руках в прокуратуру отвел, и делу конец.

Иван присвистнул, снова выпил и подумал: «А чем черт не шутит, может, с ментом у старика „лимон“ отнять, поделить, всем хорошо будет».

– Деньги, деньги – бумага, – начал философствовать он. – А что мы без них? Можно дельце и обмозговать, так ведь вы идейный, с вами каши не сваришь.

– Точно, такую кашу я не употребляю, – задумчиво произнес Гуров, затем, тряхнув головой, весело сказал: – Я-то не беру, так ведь Лебедев того не знает! Ты понимаешь, Иван? У преступника психология гнилая! Раз я за деньги на все готов, то и любой за солидную сумму душу продаст. Так?

– Ну?

– Так и подбрось старику такую мыслишку. Мол, подполковник был у меня в гостинице. – Гуров жестом указал на номер. – Прищучил он тебя, старый, не отвертишься, но, видится мне, – он указал на Ивана, – тебе!..

– Да понимаю, не ушибленный! Дальше! – азартно воскликнул Иван, прикидывая, что в такой игре он сможет поиметь.

– Может мент, или как вы меня между собой называете, хороший куш взять! Поверит?

– Так, может, и поверит, – рассудил Иван. – Так он же, прежде чем к деньгам сунется, с тебя расписку возьмет.

– Это я ему десять расписок дам! Когда кассу в прокуратуру сдадим, его в изолятор водворят, ему те расписки пригодятся!

– Красиво шьешь, начальник, – Иван ухмыльнулся. – А мне чего? Тебя полкашом сделают. А я? Еще не известно, кто за этим мухомором стоит! На юге кого-то пришили, мне враз башку оторвут. Что я-то с дела иметь буду?

Гуров умышленно перешел на «ты» – Иван его поддержал, они смотрели друг на друга словно содельники.

– Не обижу, – сказал Гуров.

– Как? И сколько?

– Лебедев твои координаты не знает?

– Не знает.

– А я забуду.

– И все? – возмутился Иван.

– А чего ты хотел? – тоже возмутился Гуров.

– Так не пойдет!

– Как знаешь. Позвоню утром, – Гуров произнес все сухо, коротко, поднялся, сдернул с вешалки плащ, вышел из номера.

Когда ставишь капкан, главное, не попасть туда самому. Гуров не рассчитывал, что Иван примет предложение, у подполковника была другая цель. Он стремился запутать преступников до такой степени, чтобы они невольно вступили в единоборство с ним, а возможно, и кинулись бы друг на друга. Гуров не жаждал ничьей крови, он полагал, что мыслит и просчитывает варианты быстрее противника. Вступив в игру, они должны ошибиться и дать против себя улики. У Лебедева это были деньги, у Ивана, если он, конечно, тот самый убийца, пистолет, из которого убит Кружнев.

Известно, на всякого мудреца довольно простоты. Иван, возглавлявший «крестовый поход» против подполковника, разбирался в шахматах и отлично играл в «шестьдесят шесть».

Только Гуров ушел из номера, Иван позвонил Лебедеву, вскоре подкатил к его дому. Иван рассказал Юрию Петровичу все, кроме собственных планов.

– Он тебя заигрывает, – выслушав содельника, сказал опытный финансист. – Как он тебя выследил? Теперь он знает о тебе все. Его необходимо убрать.

– Ищи придурков на стороне, – ответил Иван. – Против конторы я не пойду.

– Гуров сейчас один, гарантирую.

– Ага. Пока живой. Мертвым он поднимет огромную стаю. Они не будут спать и жрать, пока не разорвут нас.

– И что ты предлагаешь?

– Сейчас он точно нас не видит. Едем. Мне нужны деньги.

– Не смеши, – Юрий Петрович поднялся с кресла, туже подпоясал махровый халат. – Ты умный, а я дурак? Деньги – единственная моя защита.

– Ты прав, – Иван почесал в затылке. – Давай поделим и разбежимся. Половины мне хватит, я не трону тебя. Зачем мне лишний труп?

– Во-первых, лишний висит на тебе давно, во-вторых, не желаю уходить в нелегалы, – ответил спокойно Лебедев. – Я на старости лет хочу жить, а не ждать, пока придут.

– Сука ты старая, – Иван говорил зло, однако смотрел на хозяина с уважением. – Хорошо. Я кое-что обмозговал. Ты завтра к вечеру встретишься с ментом, потолкуешь с ним, остальное тебя не касается.

– Не пойдет, он слишком хитер.

– Ничего, против лома нет приема, – усмехнулся Иван.

– Нет, – Лебедев покачал головой. – Я не доверяю тебе, рассказывай, как и что, тогда и решим.

Оперуполномоченный Татьяна Бондарчук работала в уголовном розыске города, расположенного на Черноморском побережье, где и началась эта история с отравлением опасного для подпольного синдиката свидетеля с последующим убийством отравителя. Здесь подполковник Гуров познакомился с лейтенантом Татьяной Бондарчук, и именно ее имел в виду автор клеветнического доноса на Гурова, когда писал: «…вступил в интимную связь с сотрудником милиции…» Никакой связи не было, а обоюдная симпатия была. Таня даже увлеклась Гуровым как мужчиной. Что в этом плохого или противоестественного? Гуров – сыщик. Конечно, его популярность нельзя сравнить с популярностью киноактера. Однако Татьяна знала о профессиональном мастерстве Гурова, что и способствовало увлечению молодой женщины.

Татьяна звонила Гурову ежедневно, иногда по два раза, держала его в курсе последовавших после его отъезда событий. Она понимала, что, хотя Гуров и беспредельно горд и самоуверен, однако результаты служебного расследования его все равно интересуют. Таня разговаривала с Гуровым легко, как выражаются женщины, трепалась. Это был треп ни о чем, так как «расследовать» прилетевшему из Москвы сотруднику было совершенно нечего. Полковник, подписавший «телегу», подал рапорт об увольнении на пенсию, взял отпуск и скрылся в неизвестном направлении.

Следователь городской прокуратуры на вопросы «служебного расследователя» написал коротко, что считает подполковника Л. И. Гурова человеком честным и отличным работником и, кроме благодарности, никаких чувств к нему не испытывает. Татьяна писать что-либо отказалась, предупредив, что в случае, если москвич будет продолжать задавать идиотские вопросы, она расценит его упорство не как выполнение служебного долга, а как хамство невоспитанного мужика, а рука у нее тяжелая.

Надо признаться, что Гуров, слушая болтовню Татьяны, получал удовольствие. Приятно сознавать, что люди к тебе относятся хорошо. Заканчивая разговор, он давал ей очередное задание, потому что Татьяна в его сегодняшней работе была единственным серьезным помощником.

На следующий день после того как он побывал в гостинице у Ивана, а затем переговорил с Татьяной и, разгуливая по пустой квартире, подводил не очень утешительные итоги, раздался телефонный звонок.

– Товарищ подполковник, – произнес знакомый голос, который Гуров узнал не сразу, – докладывает Иван Лемешев. – Иван, довольный своей шуткой, хохотнул.

– Слушаю, докладывай, – подыграл Гуров.

– Обмозговал твое предложение, решил, что мне тоже кое-что перепасть может, так что давай попробуем.

– Как отреагировал многоопытный Юрий Петрович? – поинтересовался Гуров.

– На что?

– Ладно, Иван, не валяй дурака. Что тебе сказал Лебедев?

– Что сказал? – переспросил Иван. – Сказал, чтобы я не верил ни одному твоему слову.

– У каждого свой аршин, сам-то он правду говорить не умеет.

– А ты умеешь?

– Короче. Что ты надумал? – Гуров рассердился, так как врать не любил, а сейчас действительно только этим и занимался.

– Что мне думать? – удивился Иван. – Для думанья ваши головы есть. Вот давай сегодня втроем повстречаемся, ты свое проталкивай, старик не знаю как ответит. Ежели я тебе мешать начну, ты знак подай, я смотаюсь.

– Там поглядим. Где и когда?

– Ты часиков в семь выходи из дома, я за тобой подъеду, – ответил Иван.

– Чувствуется рука профессионала, – рассмеялся Гуров. – Договорились.

Начав это личное расследование, Гуров завел специальную тетрадь, в которую подробно записывал все свои поступки, ответные действия преступников, а также все свои планы и предположения. На первом листе Гуров крупно написал: «Полковнику Орлову. Лично». Гуров не считал, что Лебедев может пойти на убийство, но такой вариант полностью не исключал. Да и Иван в определенной ситуации может оказаться неуправляемым. А такую ситуацию Гуров и пытался создать в ближайшее время.

Он подробно записал состоявшийся разговор, свои комментарии, предположения и положил тетрадь в письменный стол. Случись что, не дай бог, – начальник обнаружит тетрадь сразу и запустит розыскную машину на полный ход. Уважаемый Петр Николаевич полагает, что доказательств преступлений Лебедева в природе не существует. Будут доказательства, или он, Гуров, не сыщик.

Гуров решил не бриться, надел заношенную рубашку, самый замасленный галстук и костюм, старые ботинки, оглядел себя в зеркало и остался доволен. Он выглядел человеком, который не опустился, но уже согнулся, Лебедев должен отметить происшедшие перемены.

Затем Гуров вынул из карманов документы, записную книжку, бумажник, оставив лишь мелкие деньги. Он не предполагал, что могут оглушить, ограбить, просто любил в каждом деле порядок. Он шел на встречу, где ничего лишнего при себе иметь не следует.

Перед выходом Гуров выпил маленькую рюмку коньяка, смочил ладонь, потер лацканы пиджака и ровно в семь спустился, оставил ключи вахтеру, вышел из дома. У подъезда стояло такси, Гуров открыл заднюю дверцу, увидел Ивана, сел рядом и сказал:

– День добрый.

Водитель привычно не ответил, Иван расплылся в улыбке.

– Привет. Сегодня ты без руля. Хорошо поговорим, плохо ли, выпьем обязательно.

Водитель, видно, знал, куда ехать, так как сразу тронул машину.

– Я не употребляю, – недовольно буркнул Гуров. – Слушай, Иван, настроение у меня паршивое, не бойцовское, давай перенесем на завтра.

– Не пудри мне мозги. Сначала ты меня подбиваешь, я старика еле уломал, он тебя как огня боится. Теперь… – Иван повернулся, долго смотрел в заднее стекло, пытаясь определить, есть ли за ними слежка. – Теперь крутить начинаешь.

Гуров взглянул на карточку водителя и спросил:

– Семен Семенович, в вашем парке кто сейчас командует?

– Перестраиваемся и все командуем, потому порядка никакого. Раньше на все твердая такса была. На въезде и выезде, на мойке и механику плати – тогда порядок, – водитель матернулся. – Теперь вроде не берут, боятся, но никто ничего делать не желает. Одно слово – бардак!

– Не сразу Москва строилась, – Гуров придал голосу патриотические нотки. – А с вашим директором я знаком.

– Если его не посадили, – вставил Иван.

– Ефимыча? – возмутился водитель. – Он сам кого хочешь в кутузку упрячет.

Они проехали по Ленинградскому шоссе, у «Сокола» свернули на Волоколамское и через несколько минут остановились у ресторана «Загородный».

– Спасибо и всего доброго, Семен Семенович, – сказал Гуров, выходя из машины. – Увидишь директора, как ты его называешь, Ефимыча, передай поклон от Льва Ивановича Гурова.

Водитель не ответил, лишь кивнул. Иван расплатился, взглянул на Гурова, приподнял верхнюю губу, обнажил зубы, видимо, изображая улыбку, спросил:

– След кропишь, боишься, замочим?

Этой фразой он практически себя выдал, и Гуров, чтобы убедить преступника, что то ли не расслышал, то ли не понял, входя в калитку, от которой через садик вела тропка к ресторану, стал оглядывать беседки, которые летом наверняка пользовались популярностью, быстро заговорил:

– Смотри, как интересно! Сюда бы летом приехать. Сколько в Москве живу, ни разу тут не был, уютное местечко. А кормят как?

Иван понял, что сболтнул лишнее. «Кретин, урод недобитый, – ругал он себя. – Покрасоваться решил, показать, что все премудрости сыщицкие знаю. Откуда, спрашивается, знаю-то? Мастеру холодильных установок, мужику пусть и вороватому, даже мысль, что можно кого-то „замочить“, в башку прийти не может».

– Я тут за новенького, – ответил Иван. – Но раз Юрий Петрович сюда прибыл, значит, голодными не останемся.

Лебедев занимал столик на втором этаже, куда вела деревянная, уютно, по-домашнему поскрипывающая лестница. На Юрии Петровиче был добротный костюм мышиного цвета, более светлая рубашка; лицо чисто выбрито, серые глаза спокойны, волосы с сильной проседью причесаны на аккуратный пробор. Казалось, человека собрал искусный модельер, используя детали со спокойными линиями, одноцветные, не раздражающие глаз.

Когда Иван и Гуров подошли, Лебедев обозначил фальшивую попытку встать и ограничился лишь кивком, каким отвечают незнакомым на вопрос: «У вас свободно?»

Следуя своей привычке, что, если говорить не обязательно, лучше молчать, Гуров занял место напротив хозяина, окинул стол взглядом и лишний раз убедился в уме и предусмотрительности Лебедева. Вроде бы стол и праздничный, а с другой стороны – и скромный. Одна порция икорки, одна – рыбки, маслины, масло, салаты, никакого торгашеского изобилия.

Из небольшого графинчика Лебедев налил Гурову рюмку водки, жестом пригласил угощаться, графинчик передал Ивану и сказал:

– Март на износе, а весны не видать. Не везет нам с погодой, Лев Иванович, – и глянул вроде бы мельком, но подполковник почувствовал, что и нечисто выбритое лицо, и изношенный костюм своего визави старый финансист четко отметил, и, подтверждая ощущение Гурова, добавил: – Не праздничный у вас вид, выглядите, как осенний понедельник.

Гуров лишь пожал плечами. Иван довольно хмыкнул и выпил.

– Иван Николаевич, сходите, пожалуйста, позвоните и возвращайтесь минут через сорок, – сказал Лебедев.

Гуров на сидевшего рядом Ивана не взглянул, но почувствовал: тот не вздрогнул, не удивился, звякнул графинчиком, выпил, взял кусок черного хлеба и молча ушел. Лебедев долго разглядывал Гурова не таясь, с откровенным интересом, словно в магазине дорогостоящую вещь, решая, покупать или не покупать. Утром ему позвонили по междугородному, сообщили, что от Гурова ушла жена, проверяющий из Москвы «землю роет», материал тщательно собирает и ничего хорошего в ближайшем времени подполковника не ожидает.

«Эк тебя враз скрутило, – думал Юрий Петрович, подливая в рюмки и закусывая душистым огурчиком. – Куда гонор и самодовольство подевались?»

– Будем молчать? – спросил Лебедев и, не дождавшись ответа, продолжал: – Можно, конечно, просто пообедать и разойтись. Но, полагаю, целесообразней взаимоотношения выяснить и к данному вопросу не возвращаться.

– Говорено уже, – Гуров делал себе бутерброд с такой тщательностью, будто важнее дела никакого не было. – К чему слова переводить?

– В словаре Даля их несметное количество, к чему экономить, не деньги. Худой мир лучше доброй ссоры. Вы, позволю себе заметить, противоречивы. Чужого, совсем постороннего человека в наши дела притянули. Опять же пришли сюда вроде бы не арестовывать, не допрашивать, значит, поговорить. Или не так?

– Я пришел, чтобы в последний раз предложить вам явиться с повинной и назвать нам человека, который застрелил Кружнева. – Такая безнадежность звучала в голосе Гурова, что Юрий Петрович провел рукой по лицу, скрывая улыбку, и спросил:

– И только? Больше ничего?

– Нам достаточно, да и вам хватит. – Гуров чуть повысил голос, выпрямился, получилось у него довольно жалко, неуверенно.

«Надо больше молчать, переигрываю, хитер, матерый, может почувствовать фальшь», – решил Гуров и уткнулся в тарелку.

– Я позволю себе несколько пространную речь, не перебивайте, иначе собьюсь, договорились?

И так как предложение полностью соответствовало желанию Гурова, он кивнул.

– Значит, так, – Юрий Петрович сложил пальцы в щепотку, тщательно изучил их, кашлянул и продолжал: – Субъект, которого вы по ошибке втянули в наши дела, никакого касательства к ним не имеет, о нем забудем. Суть сложившейся ситуации такова, – он начал загибать холеные пальцы. – Тет-а-тет отрицать очевидное глупо и неуважительно к противнику. Да, я подпольный финансист, можно сказать, магнат, располагающий значительными средствами. Я знаю, вы знаете, что я знаю… Как вы выражаетесь, компетентные органы занимались моей персоной, оставили в покое, так как сегодня наконец-то закон стал законом! Хвала всевышнему!

– Ну, господь бог тут совсем ни при чем, – усмехнулся Гуров.

Юрий Петрович на реплику не реагировал и продолжал:

– МУР к моим делам никакого отношения не имеет, соответственно и Лев Иванович Гуров касательства иметь не должен. Так?

– Лев Иванович Гуров не только носит звание и занимает должность, но и…

– Не надо! – перебил Лебедев. – Вы не на трибуне, а за обеденным столом. Вы по своей природе охотник! Самолюбивый человек, отличный профессиональный охотник, у вас отняли добычу, чуть не вырвали зубы, оскорбили, унизили. Жизнь складывается не только из побед, надо уметь и проигрывать и, самое главное, не пробовать отыгрываться. У вас, Лев Иванович, ничего не выйдет, вы лишь положение свое усугубите!

– Жизнь покажет! Еще не вечер!

На эти громкие слова Юрий Петрович лишь снисходительно улыбнулся. Но Гуров допустил ошибку – поднял голову, и Лебедев увидел в глазах сыщика такую уверенность и беспощадность, что понял: в оценке противника он ошибался; но улыбку растянул еще шире, повысил голос, почти закричал:

– Дать бы тебе, дураку, по лбу, чтобы в глазах потемнело! Тогда бы ты узнал, вечер или давно утро следующего дня! Фанатик! – Он махнул мягкой ладонью. – Извините, но вы ангела из терпения выведете, а я лишь человек.

– Пустяки, сочтемся, – миролюбиво ответил Гуров.

– А может, действительно сочтемся, – подхватил мысль Юрий Петрович. – Я вас не боюсь, но, не скрою, жить вы мне мешаете. Я человек в возрасте, за свой покой готов заплатить. Только не говорите о чести и прочей ерунде, генералы брали и берут, ничего вы не перестроите.

Гуров зевнул, причем не умышленно; когда он нервничал, начинало клонить ко сну. Лебедев завел разговор о взятке, прекрасно понимая его бессмысленность. Юрий Петрович принял в отношении фанатика совершенно иное решение, но хотел, чтобы у Гурова создалось впечатление, что встреча их заканчивается более-менее мирно. Один предложил взятку, другой отказался, и разошлись.

– Была бы честь предложена…

– Мы же договорились о чести не говорить, – перебил Гуров.

– Так. Пословица. Мы с вами люди взрослые, нас не перевоспитаешь, – сказал Лебедев, как бы подводя итог разговору. – Каждый останется при своем. Действуйте, как желаете. Доказательств у вас нет и не будет, так как их не существует. Испортите себе карьеру вконец.

– Шашлык. Шеф-повар рекомендует!

Они не заметили, как с подносом в руках подошел Иван. Кланяясь, выставил на стол мангал с шашлыком и две бутылки минеральной воды.

– Желаете кофе?

– Иван Николаевич, перестаньте дурачиться, – сказала официантка, стоявшая за его спиной. – У меня будут неприятности.

– Человек родился и тем обрек себя на неприятности, – философски изрек Иван и сел рядом с Гуровым.

– Кофе, пожалуйста, – сказал он.

Когда официантка ушла, Иван спросил:

– Ну, договорились? Мне там чего обломится?

– Ты бы, Иван Николаевич, уезжал из Москвы, – ответил Гуров. – А то рядом с Юрием Петровичем тебе так обломится, что лет на десять хватит.

– Не пугай, я свою статью знаю, – ухмыльнулся Иван. – У меня потолок – трешник, да еще и доказать невозможно.

Когда съели шашлык и выпили кофе, Лебедев сказал:

– Иван Николаевич, проводи гостя. А я тут задержусь, отдохну.

Гуров встал, качнулся, пол куда-то уплывал, потолок кренился. Иван крепко взял под руку, громко сказал:

– Держись! На воздухе полегчает!

Глава 5

Очнулся он сразу, словно солнечным днем вынырнул из-под воды, в глаза ударил яркий свет. Белый потолок, электрические лампочки без абажуров, в голове – боль и пустота, память, как говорится, отшибло. Гуров посмотрел в потолок, шевельнул ногами, провел ладонями по лицу, повернул голову; по обе стороны от него были ровные ряды коек; слышались храп и стоны. Стало холодно, он натянул на себя тонкое одеяло, затем резко сел, в голове взорвалась боль, перед глазами поплыла зеленоватая муть, рот наполнила горькая слюна. Он хотел сплюнуть, не нашел, куда именно, и, давясь, проглотил. Знобило; он потер голые плечи, покрытые пупырчатой, будто чужой, кожей, поднялся и выяснил, что на нем, кроме трусов ничего нет.

«Что со мной? Где я? – Он снова потер небритые щеки. – Странно, бреюсь каждый день, сколько же я здесь лежу?» – Он сделал несколько шагов, оглянулся, увидел обитую жестью дверь с глазком в центре, подошел, постучал. Никто не ответил, он стукнул сильнее.

– Ложись, алкаш, все одно не откроют, – раздался чей-то голос.

– Мне тоже в сортир требуется, – пробормотал кто-то еще, и заскрипела кровать.

Шлепая босыми ногами, к Гурову подошел невысокий мужичонка, глянул заплывшими глазками, поскреб под мышками, зевнул.

– В первый раз, что ли? Стучи, не боись! – Он оттеснил Гурова и забарабанил в дверь. – Стража! Открывай, начальник, не то тут нальем!

Раздались шаги, дверь приоткрылась, молоденький сержант милиции с неестественно длинными волосами пропустил шмыгнувшего в дверь мужичонку, Гурова оттолкнул.

– Позовите дежурного офицера, – сказал Гуров, пытаясь придать голосу спокойную уверенность.

Но голый человек, стоя рядом с одетым, говорить уверенно не способен, у Гурова ничего не получилось, голос звучал тонко, визгливо. Сержант закрыл дверь, через некоторое время впустил вернувшегося мужичонку, кивнул Гурову, мол, проходи. Гуров шагнул было в туалет, но, увидев на цементном полу пенистые лужи, остановился и повторил:

– Позовите дежурного офицера.

– Тебя связать? – В равнодушных глазах сержанта блеснул тусклый огонек.

Из-за двери напротив туалета донеслась длинная нецензурная брань. Человек ругался вяло, безысходно. Сержант толкнул дверь, и Гуров увидел небольшую комнату, в которой стояли две железные койки; одна была пустая, на другой лежал мужчина в трусах. Руки его были привязаны к изголовью, ноги – к проржавевшей раме. Мужчина попытался выгнуться, выпятил дряблый синюшный живот, безвольно упал и заснул.

– Я офицер милиции, – сказал Гуров и почувствовал, что краснеет.

– Да хоть министр! – ухмыльнулся сержант, обнажив белые ровные зубы. – Плацкарты есть, хочешь, привяжем? Или взад пойдешь?

– Пропустите меня к телефону, я позвоню дежурному по городу…

Сержант коротко ударил Гурова в живот, швырнул за порог и хлопнул железной дверью.

– Дай спать, сука!

– Послушайте, коллега, ложитесь, – раздался другой, уже миролюбивый голос. – Новичкам везде трудно. Поверьте, до шести вас никто отсюда не выпустит.

«Коллега, – подумал Гуров, – любимое слово генерала Турилина. Хорош я буду у него на ковре». Охватили беспомощность и отчаяние. Гуров не хотел, да и не мог думать, как оказался в вытрезвителе. В мозгу больно стучала лишь одна мысль: как вырваться отсюда, снова стать человеком.

– Сколько сейчас времени?

– Да уймись ты, клейменый!

– Около часа, ложитесь, постарайтесь вздремнуть.

– Спасибо, коллега, – ответил Гуров, сел на койку, сжал голову ладонями так сильно, словно хотел выдавить из нее какую-нибудь здравую мысль, получить ответ, почему он здесь, как все произошло? Расплывалось лицо Ивана Лемешева, грустно улыбался Лебедев. Снова толкнула боль, словно в мозг уперлась тупая игла, и мучительно захотелось в туалет. Гуров вспомнил пенистые лужи на цементном полу, тусклую искорку любопытства в глазах сержанта и почувствовал, что может заплакать. От этой мысли ему стало жарко, тут же ударил озноб; Гуров натянул на плечи тонкое байковое одеяло и вновь почувствовал такую беспомощность и отчаяние, какое не испытывал никогда в жизни.

– Знаете, меня тоже мучает бессонница, – раздался уже знакомый интеллигентный голос. – На собственном горьком опыте основываясь, советую: ложитесь, коллега, попробуйте вздремнуть, до утра очень долго.

Гуров не ответил, плотнее закутался в одеяло, которое не грело, лишь царапало, сосредоточился, начал командовать. «Подбери сопли, разозлись! Безмозглый кретин ты, а не сыщик! Но это позже. Сейчас необходимо отсюда выбраться. Встретиться с офицером. Как пройти мимо сержанта? Уговорить, убедить его невозможно, он тупой садист. Заставь меня продежурить здесь хотя бы пару месяцев, в кого бы я превратился? Не отвлекаться, думать, решать задачу. Что может повлиять на человека, отвыкшего думать и чувствовать. Страх? Как его напугать?»

– Коллега! – Гурову не пришлось даже притворяться. Возглас вырвался свистящим шепотом.

– Что, что? – ответили из дальнего угла, заскрипела кровать. – Вам плохо?

– Недавно… инфаркт, – от омерзения к самому себе Гурова затошнило, и он громко рыгнул.

За спиной раздался треск, громкие шлепки босых ног, мощный удар в дверь.

– Падлы! Придурки недобитые! – хрипло прорычал кто-то и вновь шарахнул кулаком по двери. – Пей молоко, сука, не мешай людям жить! Стража!

Гуров покосился на дверь, увидел кряжистую фигуру, широкую волосатую спину. Дверь распахнулась, стучавшего хотели схватить, но мужик вовремя отпрянул – судя по всему, был человеком опытным.

– Лапы убери! Человек помирает! Передай своему вертухаю, что он будет всю жизнь объяснения писать!

«Сейчас врач придет, сделает укол», – испугался Гуров, поднялся и, тихо постанывая, побрел к двери.

– Зачем пьешь, дура? – Мужик подхватил Гурова за локоть. – Коли бог обидел, дома сиди, валерьянку глотай.

Дверь была открыта, в глубине коридора раздались быстрые шаги. Гуров оттолкнул подбежавшего лейтенанта, увидел за его спиной белый халат и быстро пошел мимо, сам не зная куда. Схватить его уже не решались. Сделав еще несколько шагов, Гуров увидел дежурную часть, каких перевидал в отделениях тысячи, проскользнул за барьер, снял телефонную трубку, набрал 02. Подскочил лейтенант, Гуров, неожиданно для себя осевшим голосом, крикнул:

– Стоять! – Услышав ответ телефонистки, он спокойно произнес: – Говорит подполковник Гуров, соедините меня с дежурным по МУРу.

Соединили с дежурным по городу, трубку снял не как обычно помощник, а главный. Гуров знал его плохо и обратился сугубо официально:

– Товарищ полковник, говорит подполковник Гуров, нахожусь в медвытрезвителе. – Он повернулся к лейтенанту. – Ваш адрес? – Продиктовал адрес в трубку. – Прошу прислать машину.

– Уже известно. Послали. Позор! – ответил дежурный и положил трубку.

Гуров ни позора, ни стыда не ощущал, наоборот, им овладело чувство эйфории, подъема.

С улицы буквально ворвался майор с повязкой «Помощник дежурного по городу». Мазнув по Гурову равнодушным взглядом, он крикнул:

– Дежурный! – Увидев стоявшего рядом лейтенанта, не снижая голоса, словно разговаривал через улицу, продолжал: – Помощник дежурного по городу майор Чекалин. Ваш регистрационный журнал!

Больше десяти лет назад, когда Гуров был переведен в Управление МУРа, Чекалин был уже «старичком». Мягко говоря, не шибко умный, авторитетом среди оперативников не пользовался, недавно его перевели в дежурную часть, где он дослуживал до пенсии. Естественно, что Гурова, который обошел его по должности, званию и, конечно, авторитету, Чекалин не любил.

– Что вы кричите, майор? – спросил Гуров. – Люди спят, а я здесь.

Какие-то сдвиги в мозгу Гурова явно произошли, так как только сейчас он сообразил, что голый, и представил, как выглядит со стороны.

– Гуров? – Чекалин приглядывался, даже затряс головой. А когда узнал, не сдержал улыбки. – Лейтенант, отдайте гражданину одежду, к восьми утра в Управление доставьте рапорт на мое имя.

В специальной комнате Гуров неторопливо оделся, в дверь то и дело кто-то заглядывал из дежурного наряда, неожиданно появилась голая волосатая фигура его «освободителя».

– Ешь твою мать, начальник, ну теперь тебе будет, – прошептал он, качнув лохматой головой.

– Давай, давай, ложись на место, – окликнули из коридора, и «освободитель» исчез.

Гуров долго возился с карманами брюк и пиджака, которые оказались вывернутыми так тщательно, что подкладка не желала заправляться на место.

Затем он расписался в протоколе, что вещи ему возвращены, никаких документов, ни денег, даже носового платка при нем не оказалось, лишь связка ключей.

– Где меня подобрали, лейтенант? – спросил Гуров, поправляя галстук.

– Мерзляковский переулок, у дома четыре.

– Утром с рапортом пришлите весь наряд, водителя машины тоже, – Гуров замялся, решая, как попрощаться. Не говорить же «до свидания». Затем сказал: – И распорядитесь, чтобы вытерли пол в туалете.

В машине Чекалин со вкусом закурил и, выпустив тугую струю дыма, сказал:

– Ну теперь, Гуров, ты действительно стал самым знаменитым сыщиком Москвы и Московской области.

– Не сомневаюсь в тебе, Семен, – сухо ответил Гуров. – Соедини меня с дежурным.

– К чему? Через пять минут ты полковника увидишь.

– Майор, соедините меня с дежурным.

– Сейчас бы мог гонор свой не показывать, – ответил Чекалин, но снял трубку внутреннего телефона, передал Гурову.

– Товарищ полковник, снова Гуров беспокоит. Распорядитесь, пожалуйста, чтобы меня отвезли в медчасть, где я могу сдать кровь на анализ.

– Черт бы тебя побрал, сыщик, – в голосе полковника проступили человеческие нотки, – дай трубку Чекалину…

Алкоголь в крови Гурова не обнаружили, врач сделал ему укол, заставил выпить горький порошок и приказал выспаться. Майор Чекалин расстроился, отвез подполковника домой, а заключение экспертизы – в Управление.

Вернувшись домой, Гуров принял душ, поставил будильник на семь и сразу заснул.

Он проснулся за несколько минут до того, как зазвонил будильник, и начал вспоминать ужин в ресторане «Загородный». Вскоре удалось восстановить события до мельчайших подробностей. Он выпил рюмку водки из общего графина, воду разливал Лебедев, но из одной бутылки… Иван принес шашлыки и две бутылки минеральной воды. Вот!

Бутылки были открыты. Гуровэто вспомнил точно: из одной Иван наполнил бокал Гурову, вода была холодная, и он выпил ее залпом. Здесь. В конце концов, в какой момент конкретно и что именно ему подсыпали, значения не имеет. Он попался, словно мальчишка, теперь можно хоть десять заключений представлять – попал в вытрезвитель, и точка. Придется писать рапорт, объясняться с Орловым, с Турилиным, а уж разговоры среди оперативников представить нетрудно.

Он поднялся в отвратительном настроении, выпил чашку кофе; сидя в кухне, философствовал, что одиночество имеет не только положительные стороны, к каким-либо конкретным выводам не пришел, так как ожил телефон, и с одиночеством было покончено. Первым позвонил Орлов.

– Как себя чувствуешь? – не здороваясь, спросил он. – Я не твоим душевным состоянием интересуюсь. Ноги, руки, голова?

– Великолепно.

– Плохо. Придется врать. Ты болен, неожиданно поднялась температура. Ты в отпуске, больничный не нужен. В Управлении без моего разрешения не появляться. Генералу я доложу, хотя он, конечно, уже в курсе, – Орлов говорил быстро, в конце выдохнул и спросил: – Лебедев?

– Он.

– Сопляк ты, хоть и подполковник.

– Петр Николаевич, тебя убийца, разгуливающий по городу с пистолетом в кармане, не интересует? – ласково спросил Гуров.

– Лева, не паясничай! – Орлов сердито засопел. – У нас в Тимирязевском три трупа. Не до твоих фантазий, сиди тихо, отдыхай, – и положил трубку.

«Точно, не до меня», – понял Гуров, больше ни о чем подумать не успел, как телефон вновь зазвонил.

– Лев Иванович, майор Крячко беспокоит, как здоровье?

– Отлично, Станислав. Ты по Тимирязевскому задействован?

– Неизвестно еще.

– Выяснится, позвони. Ты мне срочно нужен.

– Смеешься?

– Кажется, нет. Звони. Подожди, – спохватился Гуров. – Сейчас в дежурную часть прибудет экипаж патрульной машины вытрезвителя. Потолкуй с каждым в отдельности, включая водителя. Тряси до тех пор, пока из них правда не посыплется. Меня не могли бросить в переулке, а они доложили дежурному, что подобрали меня в Мерзляковском. Врут. Добудь правду, Станислав. Она не для моей реабилитации нужна, для дела.

– Сделаем. Не скучай.

Только Гуров положил трубку, телефон взорвался междугородным звонком.

– Подполковник? – раздался восторженный голос Ольги, которая была для Гурова и дочерью, и другом, а официально по табели родственных отношений являлась свояченицей, а если проще, младшей сестрой жены. – Докладывают административно высланные, у них полный порядок. Какова оперативная обстановка в Москве?

Гуров начал доклад, про себя думая, что, видимо, научился врать профессионально, так как сочинял легко, непринужденно, и голос у него был веселый и естественный.

Когда Иван вывел засыпающего на ходу Гурова из ресторана и усадил в такси, водитель сказал:

– Не повезу.

– Держи, – Иван протянул десять рублей. – На Пресню, сдачу оставь себе.

Иван обшарил все карманы Гурова, но, кроме пятнадцати рублей и носового платка, ничего не нашел. Жаль, конечно, очень рассчитывал он забрать у сыскаря служебное удостоверение, но тот будто учуял недоброе, документов с собой никаких не взял. Ксиву и пушку прихватил бы, тогда ему смерть, рассуждал недовольно Иван. Но на нет и суда нет, так тоже неплохо получилось.

Где находится вытрезвитель, Иван выяснил утром; остановив машину неподалеку, он выволок тяжелое тело, затащил во двор, бросил метрах в тридцати-сорока от дверей вытрезвителя, опрыскал Гурова водкой, отошел в сторону и стал ждать.

«Рафик» подъехал довольно скоро, милиционеры вылезли на улицу, потоптались у тела, Иван услышал невнятный говор, смех, шутки и, убедившись, что шустрого подполковника уволокли по месту назначения, поехал к Лебедеву.

Юрий Петрович встретил содельника спокойно, выслушав, лишь кивнул, жестом пригласил к столу, на котором стояли бутылки.

– Давай кончать, – сказал Иван. – Мне эта история надоела. Езжай, бери деньги. Я тебя здесь обожду. Утром я из Москвы уеду. Ясно, что, когда Гуров очухается, ему не до меня будет, но что бы с ним начальники ни делали, под замок его не запрут, он озверелый будет, мне это ни к чему.

Лебедев бросил на стол сберкнижку.

– Утром сберкасса откроется, можешь получить. Хочешь уезжать, вольному воля, но я бы тебе советовал остаться.

Иван пролистнул сберкнижку, кивнул.

– Все правильно. Это за прошлое, а за нынешнее?

– Ты себя оберегал больше, чем меня, Ваня, – ответил Лебедев. – Дело не в деньгах, я справедливость люблю…

– Ты? Справедливость? – При всем своем цинизме Иван опешил. – Замочить я тебя не могу, но вот морду набить, сука старая… – и двинулся на хозяина.

Юрий Петрович не шелохнулся. Иван, который был готов привести свою угрозу в исполнение немедленно, приостановился.

– Тебе, дурак, что, деньги больше никогда в жизни не понадобятся? – Юрий Петрович плеснул в бокал коньяка. – Недоработали мы с тобой, на мне грех, недодумал. Трудно было его по затылку кирпичом шарахнуть? Пьяного. Ограбили пьяного, почерк не профессиональный, и списали бы товарища.

– Черта лысого! – Иван тоже выпил, но немного – понимал, что сейчас необходимо иметь трезвую голову. – Ты большой финансист и махинатор, но с МУРом не знаком. Сыскари бы вмиг унюхали, что чернуху подсовывают. И закрутились бы колеса. Чем занимался последнее время подполковник, кому мешал? На тебя бы вмиг выскочили. Нет, мы верно сработали. Пьянка хоть и не уголовщина, но сегодня для партийного криминала хуже некуда. Друзья ему поверят, так, полагаешь, у него врагов нет?

– Хорошо, – согласился Лебедев. – Зачем тебе уезжать? Несколько дней он будет по коврам ходить, отписываться.

– А потом? Он же сразу кинется меня искать.

– Ну, найдет, – кивнул Лебедев. – Посмотришь в его проницательные глаза и спокойненько скажешь, как он в ресторане неожиданно выпил изрядно, ты помог ему сесть в такси.

– И он поверит?

– Конечно, нет, – Лебедев ласково улыбнулся. – Мне хочется на товарища после вот этой истории взглянуть. А вдруг его так начальники тряхнут, что он помягчает? Человек, Ваня, по своей природе – загадка, всякое может случиться. И ты тут очень пригодишься.

Юрий Петрович взял лежавшую на серванте книгу, вынул из нее сберкнижку.

– Тут пять тысяч, получи, разделим поровну, поживем – увидим.

Иван задумался, сел в низкое кресло и, нарушая собственный запрет, выпил. «Спокоен старый и умен, тут слов нет, партнер сильный, одно плохо – не боится меня», – рассуждал Иван. Все козыри у него на руках, а так вести игру не годится – наверняка проиграешься.

Он привык, чтобы его боялись. Еще лет двадцать назад, когда Иван Лемешев служил в дальних жарких краях охранником у хозяина, который, считай, целую страну в руках держал, и тогда его, человека с виду неприметного, все боялись. В загородной резиденции имелся тир, где Иван тренировался; не многие видели, но все окружающие знали, как он стреляет. Хозяин повелел – и двух неугодных нашли с простреленными головами. С тех пор пуля в черепе стала фирменной печатью Ивана Лемешева, так на товарах пишут: «мэйд ин…» Жилось Ивану безбедно, прокуратура и розыск не беспокоили, все знали, но старались Ивана не замечать. Когда же во время своих визитов в резиденцию продавшиеся чины сталкивались с ним, Ивану доставляло удовольствие распахнуть дверцу машины, заглянуть гостю в лицо и, низко кланяясь, улыбнуться.

Жизнь была красива, но, конечно, не такая, как в старые добрые времена, о которых Иван только слышал. В те годы человек с пистолетом ел из одной миски с богом, но Иван те времена не застал, сравнивать не мог, власть, которой обладал, его устраивала. Хозяин его ценил не только за невозмутимую дисциплинированность в работе и искусную стрельбу: Иван не понимал местного языка, был молчалив и одинок, и эти качества хозяина тоже очень устраивали. Но однажды в загородной резиденции появилась новая молодая женщина, которая приобрела над хозяином власть, и вскоре Иван был вынужден со своего поста уйти. За что «новая» его невзлюбила, Иван не ведал, противиться не посмел, так как порядок знал, да и на всю челядь «короля» патронов не хватит.

Он поселился под Москвой, устроился на работу, но связь с прежним окружением не порвал, и его время от времени приглашали для улаживания деликатных вопросов.

Иван Лемешев привык, что его боятся; Лебедев поначалу тоже испугался, но теперь забрал власть, смотрел в глаза спокойно и даже пренебрежительно.

– Ты не заснул? – грубо прервал его размышления Лебедев.

– Устал, – неожиданно для себя признался Иван. – И мент твой мне надоел. Может, пошлем его к чертовой матери, ничего он нам не сделает. Я уеду, ты останешься, поживем тихо, осмотримся; суд на юге закончится, и все утихнет.

Предложение, конечно, было соблазнительное, но принять его Лебедев не мог. Он Гурова боялся; пока ситуация с подполковником окончательно не разрешится, отпускать Ивана не следует.

– Ну а если он что-нибудь на нас раскопает и республиканской прокуратуре новый материал подбросит? Наших друзей прижмут покрепче, и они заговорят в полный голос? Тогда как с нами будет?

– Не заговорят, – уверенно ответил Иван. – У тебя касса, а меня назвать все равно что застрелиться.

Верно, логично рассуждал Иван, Юрий Петрович готов был согласиться, одно покоя не дает. Ситуация настолько проста и очевидна, что Гуров ее просчитал давным-давно. Тогда почему он не успокаивается и прет как танк? Подполковник не дурак, одними эмоциями руководствоваться он не станет, что-то он знает Лебедеву неизвестное. Кроме того, очень уж хотелось сыщика захватить и перевербовать. В ресторане Лебедев увидел в глазах сыщика уверенность и непримиримость, но они ярко вспыхнули и погасли. А в принципе Гуров производил впечатление человека надорвавшегося, потерянного. Возможно, этот яркий всплеск как девятый вал? Поднялась буря до своего предела и на спад пошла? Сейчас он в изоляторе «протрезвеет», а начальство его идеализм окончательно похоронит. Подловить его на слабости и подкупить… Что угодно, но двойную игру Гуров вести не будет, если возьмет и скажет «да», можно не сомневаться.

– Ты сам-то не двинулся с ума ненароком? – усмехнулся Иван. – Глаза закатил, улыбочка, как у идиота.

– Поздно, спать пора, – Лебедев посмотрел на часы. – Решишь остаться – две с половиной мне завтра занесешь. Уедешь – я тебе эту мелочь дарю, только больше ко мне не обращайся.

– Как бы ни решил, позвоню, – Иван пошел к двери, рассмеялся. – А товарища подполковника мы с тобой неплохо упаковали, будет что на старости лет вспомнить…

Гуров, надев адидасовский костюм, который ему подарила жена, устроил совершенно бессмысленную генеральную уборку. Сегодня в него вселился ранее неведомый бес противоречия, и Гуров занимался мазохизмом. Так, он терпеть не мог этот удобный и элегантный костюм, потому что, облачившись в него впервые на Черноморском побережье, стал похож на студента стройотряда. С небольшой разницей: костюмы студентов свидетельствовали об их причастности к труду, а фирма «Адидас» была клеймом мещанского благополучия.

Гуров бесчисленное количество раз прокручивал в памяти и восстанавливал свои слова и поступки за последние дни. Все вроде делал правильно, а в финале сплошной позор. Конечно, ход с вытрезвителем предугадать было сложно, но что пить он будет только налитое из общей посуды, Гуров вчера решил твердо, потом забыл, расслабился, прошляпил. «Кретин, урод, растяпа, – клеймил он себя. – Сделай хоть что-нибудь полезное».

Он терпеть не мог убираться, да и никакой необходимости в этом не было; девочки уехали недавно, и квартира находилась в отличном состоянии. Однако, натянув ненавистный костюм, он вытащил из стенного шкафа ведро, веник, тряпки и начал мыть сначала чистую ванную, затем кухонную плиту, которую не успел еще ничем залить и испачкать. Гурову мешал и одновременно помогал телефон, осуществлявший связь с внешним миром. Раздавался звонок – и Гуров с легким сердцем и чистой совестью бросал тряпки, вздыхал с облегчением. Ну а если уж снял трубку – надо разговаривать, выслушивать соболезнования, отвечать на бессмысленные, порой издевательские вопросы. Звонили так часто, что вскоре Гуров зашвырнул тряпки на место, устроился в кресле у телефона, расчертил блокнотный лист пополам и стал слева записывать доброжелателей, а справа – недругов. Через некоторое время он был вынужден создать еще одну графу – для дураков, которые не поддавались установленной классификации.

Когда незнакомый баритон, сославшись на газету «На боевом посту», попросил написать заметку под названием «Пьянству – бой», настроение Гурова неожиданно улучшилось. Он начал ласково и дотошно выяснять у абонента, что конкретно в вытрезвителе его интересует, давал подробные советы, что с собой «туда» брать, а какие принадлежности иметь нецелесообразно, к последним причислил совесть и мозги, тут же оговорившись, что если абонент таковыми не располагает, то ему ничего не грозит. Разговаривая, Гуров без конца упрашивал абонента не вешать трубку и довел человека до такого состояния, что тот, заикаясь, крикнул:

– Каким ты был! Был! Таким ты и остался!

– Ну это уже плагиат, – заметил разочарованно Гуров и начал напевать некогда популярную песню из кинофильма «Кубанские казаки».

Видимо, для разнообразия теперь позвонили в дверь. Гуров распахнул ее, шутовски раскланялся, только после этого узнал своего начальника, полковника Орлова.

– Вольно, подполковник, – Петр Николаевич вошел и начал стягивать мокрый плащ. – Ничего страшного с тобой не происходит. Рассказывают, что на фронте, после массированного артналета, некоторые начинали петь и плясать.

– Я только что пел, Петр Николаевич. Рад тебя видеть, проходи и скажи, пожалуйста, как там вот дальше: «Каким ты был, таким ты и остался, казак лихой, казак…» Какой там казак?

Орлов шумно набрал полные легкие воздуха и, медленно выдыхая, долго и внимательно разглядывал своего друга.

– Это пройдет, – сказал он, проходя в гостиную. – Давай, смеха ради, не будем ничего есть, не станем пить чай или кофе, а, не нагружая желудки, тихо, спокойно поговорим.

– Ехать так ехать, сказал попугай… – Гуров замолчал, злорадно ухмыляясь, усадил полковника рядом с телефоном, сам устроился напротив. – Ты остановился на словах «тихо и спокойно поговорим».

Естественно, тут же зазвонил телефон. Орлов снял трубку.

– Слушаю. Кто его спрашивает? Товарищ знакомый, Лев Иванович уехал на две недели в санаторий. Звоните, – он положил трубку, кивнул: – Отключи. Я здесь, а больше по делу звонить некому.

Орлов, утопая в низком кресле, вытянул ноги; на друга смотрел с неприязнью.

– Ты мужик настоящий, иначе бы я с тобой не дружил, – и как-то по-бабьи вздохнул, – в недобрый день ты на мою голову свалился.

– Увольняйте!

Орлов собрался сплюнуть, но, увидев под ногами ковер, сдержался.

– Ладно, с твоей персоной закончили, давай о делах. Врать ты не будешь, а недоговорить можешь, так вот выкладывай все, полностью.

Гуров поднялся, принес из кабинета тетрадь со своими записями, протянул Орлову. Полковник прочитал заголовок, взглянул на Гурова и сказал:

– Ладно, пройди на кухню, организуй кофе или чай, – и начал читать.

Глава 6

Юрий Петрович надел свежую рубашку, даже галстук повязал, хотя никуда идти не собирался. Последние дни он редко выходил из дома, но перестал носить халат и тапочки, одевался, словно ждал гостей. Объяснялось это тем, что он начал замечать в себе непонятную леность, равнодушие. Привыкший жить активно, по жесткому расписанию, после разгрома «империи», потеряв почти все связи, Лебедев начал терять и себя. Целый день он только и думал, чем заняться. Телевизор Юрий Петрович не любил, читал с удовольствием, да сколько можно? Он решил было вести дневник, но тут же понял безумство данной затеи.

Иван деньги принес, решил остаться, поглядеть, чем закончится история с подполковником. Шел третий день, как Гуров выбрался из вытрезвителя, а вестей о себе не подавал. Лебедев не сомневался: Гуров должен объявиться немедля, человек с таким самолюбием молча проглотить подобную пилюлю не способен. В той или иной форме, подполковник должен проявить себя, сделать какой-то ход, тогда Юрий Петрович начнет думать над ответом.

Много хитрых комбинаций осуществил в своей жизни Лебедев, но никогда так напряженно не думал, не считал и не пересчитывал возможные варианты. Его сегодняшняя позиция выглядела неуязвимой. Парадоксально, но процессы, происходившие в обществе, сейчас работали на него. Еще недавно его могли забрать по подозрению, косвенным слабеньким уликам, запереть в каземат, начать мурыжить на бесконечных допросах. Сейчас – дудки! Никто не рискнет: перестроились товарищи, нет ли, а опасность момента отлично понимают. Конкретных улик против него нет, а для профилактики взять под стражу сегодня не позволят.

Мысли кружились по замкнутой цепи, каждое звено он проверял на разрыв – прочно спаяно, надежно, а нет покоя. Где подполковник Гуров, почему не появляется, чем занят? Его отсутствие нелогично. С чем-чем, а с логикой, мыслительным аппаратом у голубоглазого фанатика все в порядке. И недооценивать его может только придурок, а Лебедев себя таковым не считал, потому думал и думал.

И южане молчат, черт бы их побрал! Они же имеют своих людей в милиции. Не могут узнать, что в Москве происходит? Ерунда, один раз сообщили – и точно, Гуров оказался один. Почему сейчас молчат, не понимают опасности? Опять ерунда, все они отлично понимают, не щенки – волки матерые. Мало их на свободе осталось, однако есть еще, и новых вырастим, обучим, не будет по-вашему, товарищи перестройщики.

Юрий Петрович так озверел от навязчивых мыслей и тоски, что взял с полки томик Достоевского, начал перечитывать, листать «Преступление и наказание», незаметно задремал. Снилось нечто голубое и спокойное, цветные сны он видел довольно часто. Он так расслабился в зыбком покое видений, что дверной звонок чуть не подбросил его в кресле.

– Лев Иванович, какими судьбами? – Лебедев неловко растопырил руки, готовый действительно обнять шагнувшего через порог Гурова. – Вот радость нечаянная! А я, признаться, соскучился, честно сказать, привязался я к вам. Вы ведь вроде как бы моя совесть, раздельно с грешным телом кочующая. Перебрали вы тогда в «Загородном», надеюсь, добрались благополучно?

Гуров прошел в комнату, не снимая сырого плаща, провел ладонью по влажным волосам, сказал:

– Должен сообщить вам пренеприятнейшее известие…

– Неужто прибыл ревизор?

– Хуже. Я нашел способ доказать вашу вину. Вы напрасно отравили меня, теперь-то я уж точно не отступлюсь. Вот, пожалуй, и все. Не прощаюсь. Мы вскоре увидимся.

Пока Лебедев подыскивал достойный ответ, Гуров вышел на лестничную площадку, полуобернулся и добавил:

– Вы сейчас начнете искать ответ на вопрос, зачем же я приходил. Скажу. Я пришел, чтобы напугать вас. Вы перестанете спать, есть, будете думать и думать, окончательно запутаетесь. Именно этого я и добиваюсь. Не мучайтесь, явитесь с повинной.

Гуров сел в машину и поехал домой. На душе было муторно, разговор, к которому он тщательно готовился, получился театральный, фальшивый. Гуров заранее выверил каждую фразу, но когда увидел нелепую фигуру Лебедева, его поклон, растопыренные неловко руки, услышал елейный голос, то разозлился, заготовленные слова забыл и произнес фразу из «Ревизора». Как мы не можем объяснить, почему нам вдруг приснился школьный приятель, которого мы не видели и не вспоминали много лет, так Гуров не мог понять, каким образом у него выскочила гоголевская фраза.

Ладно, произнес он про себя расхожее слово полковника Орлова, что сделано, то сделано. Надо жить дальше. Приняв столь разумное решение, он начал думать не о дальнейшем развитии операции, а вспоминать Риту и Ольгу, своих товарищей по работе, собственные слова и поступки. «Неужели Петр Николаевич прав и я эгоцентрист-себялюбец? Одних людей я люблю, к другим равнодушен. Есть и такие, которых недолюбливаю. Так наверняка живет подавляющее большинство. Я никогда никого не стремлюсь унизить, с человеческим самолюбием считаюсь, не считаю себя лучше… – Тут Гуров себя прервал. – Считаешь, считаешь, очень даже часто, не лги себе, Гуров, и кончай заниматься самоанализом, есть проблемы более важные». И тут же выскочила мысль посторонняя: вечером позвонить Рите, узнать, как девочки живут, постараться разговаривать ласково, душевно.

Иван Лемешев изнывал от безделья. Он получил в сберкассе оба вклада, больший забрал себе, пять тысяч разделил, отнес половину Юрию Петровичу. Иван и не заметил, как вместо «мухомора» и «старика» начал называть Лебедева шефом либо по имени-отчеству. Двадцать тысяч, гонорар за выстрел в Кружнева, Иван убрал в тайник, который оборудовал в гостинице давно, там держал и пистолет. Появилась шальная мысль: пистолет уничтожить, он – единственная серьезная улика. Но новый сейчас добыть негде, а сколько стоит Иван Лемешев без оружия? Денег, при его образе жизни, хватит на год, а дальше?

Жил он скучно, однообразно. Выпить как следует, загулять – нельзя. Женщины для души не было, для постели, конечно, находились, так это времени не занимает. Иван неожиданно размечтался о тихом провинциальном городке, в котором был прописан и «работал», о доброй, простой женщине, даже не подозревавшей, чьи рубашки стирает, кого ждет по вечерам, с кем ест за одним столом, спит в одной постели. А чем не жизнь? Тоска подкатывала, и, наконец, Иван не выдержал и достал из чемодана коробочку со шприцем. Иван не считал себя наркоманом, не кололся регулярно. Подкалывался время от времени, снимал напряжение. Видимо, у него был очень здоровый, сильный организм, так как наркотик над ним власти пока не приобрел. Иван в этом не сомневался, убежденный, что «на игле» сидят лишь слабовольные придурки. И не замечал, что интервалы между подкалываниями медленно, но неумолимо сокращались, а дозы зелья увеличивались.

Юрий Петрович не знал настоящего имени своего гостя, звал Иосифом, видел третий раз в жизни, но твердо был убежден, что этот человек – лицо, приближенное к Императору, находящемуся сейчас под следствием и держащему в своих руках ниточку, на другом конце которой висела судьба Лебедева. Иосиф, как и в прошлые встречи, был неряшливо одет, небрит. Он был грустен и говорил извиняющимся тихим голосом, постоянно шмыгая носом. Впервые Иосиф появился у Лебедева вскоре после ареста Императора и «попросил» для его семьи деньги, а также предложил ликвидировать опасного свидетеля, который являлся ближайшим помощником Лебедева, находился пока на свободе, но, в отличие от Юрия Петровича, серьезными средствами не располагал, потому на него табу и не распространялось. Так Лебедев и увяз в грязной истории на юге, где познакомился с Гуровым и чуть ли не смирился с судьбой, но спас Иосиф. Он дал возможность взять за горло местного милиционера, вырвать из рук Гурова исполнителя, уйти чистеньким самому Лебедеву. Конечно, Юрий Петрович отлично понимал, что Иосиф спасает не его, а кассу, но факт остается фактом, помощь пришла тогда в последний момент, и помощь неоценимая. И наконец, именно через Иосифа передали сведения об отстранении подполковника Гурова от дела, и, как убедился Лебедев, информация оказалась достоверной.

Юрий Петрович понимал: раз человек не позвонил, а прилетел лично, значит, дело чрезвычайно важное. Иосиф позвонил из аэропорта и через час уже выкладывал на кухне Лебедева привезенные подарки. И сами подарки, и поведение гостя были таковы, что казалось: разыгрывается для неизвестного зрителя сцена прибытия в Москву заботливого родственника с далекого юга. Иосиф, сильно сутулясь, втащил в квартиру корзинку и чемодан и теперь раскладывал на столе и подоконнике свои дары: дыню, виноград, грецкие орехи и круг сулугуни, баночки с аджикой и бутыль с ткемали, завернутую в фольгу бастурму и бутыль домашнего вина.

– Вот так. Тяжелые времена, но не скудеют наши земли, – Иосиф, потирая руки и шмыгая носом, с довольным видом оглядел свои подарки, будто до конца выполнил возложенную на него миссию, а сейчас выпьет чаю, расскажет о многочисленных родственниках и уйдет.

– Большое спасибо, очень благодарен, – произнес Лебедев, взял сверток с бастурмой, закатил глаза. – Потрясающе.

«Черт бы вас побрал, фальшивых, неискренних показушников», – думал он, усаживая гостя, справляясь о погоде, дороге, здоровье жены и детей, не имея понятия, существуют ли они вообще.

– Ты стал для нас как брат, – сказал Иосиф, выпив вторую чашку чая и жестом отказываясь от следующей.

«Начинается, – понял Лебедев, – сейчас меня, как ближайшего родственника, распнут на кресте».

– Твоя беда – наша беда, твоя забота – наша забота.

– Да, да, я знаю. Когда начнется суд? – не выдержал Юрий Петрович.

Иосиф зашмыгал носом, посмотрел грустно – не поймешь, то ли с осуждением, то ли с пониманием.

– Нам нужна твоя помощь. Твой брат не хочет видеть тебя рядом на жесткой скамье.

– Не повторяйся, – разговор зашел о деле, Лебедев приобрел уверенность. – Не стоит меня пугать. Я вам нужен на свободе, братская могила хороша только для неизвестных солдат.

– Грубый ты человек, русский, – глаза Иосифа были полны укоризны.

– Прямой. Мы не братья, даже не сестры, а деловые партнеры, кончай свои восточные сказки, переходи к делу.

Иосиф потер сизые небритые щеки, затем вроде бы смахнул слезу.

– Трудно с тобой…

– Я же сказал, кончай! – повысил голос Лебедев. – Зачем прилетел?

– Помочь тебе. Вы, русские, словно не одной крови. Даже шакал не душит шакала. А твой полковник хочет загрызть тебя.

– Гуров пока не полковник, – ответил Лебедев. – Что тебе известно?

– Его хотят уволить, и он взбесился, хочет отмыться твоей кровью, ты нам брат…

Юрий Петрович махнул на Иосифа рукой, вышел в гостиную, принес бутылку коньяка, налил в два бокала, отхлебнул.

– Уволить? Это было бы неплохо. Такие дела враз не делаются. Не ждал я от тебя хороших вестей, спасибо, – Лебедев чокнулся с бокалом Иосифа. – Наберемся терпения и подождем.

– Дело твое, но деньги нам нужны сейчас, – голос Иосифа потерял елейность.

– Что вы, как нищие, побираетесь? У ваших единокровных мало денег? Они могут купить госбанк, пошарьте в своих закромах.

– Не лезь в чужой карман. У тебя наши деньги, отдай, – Иосиф заговорил даже без акцента.

– Я не отказываюсь, приходи завтра, приготовлю, свои долги я всегда плачу, – ответил Лебедев, радуясь, что можно враз покончить с этим гиблым делом.

– Я деньги не повезу, – сказал Иосиф. – Слишком старый, в тюрьму поздно садиться, к тебе завтра придет другой человек.

– Нет! – чуть ли не крикнул Лебедев. – Никаких новых людей видеть не желаю! Ты возьмешь здесь, вынесешь из дома, там делай что хочешь, передавай, кому пожелаешь. Напишешь расписку, порядок знаешь. Все выполнишь – и свободен.

Он подумал: «Что, если расплатиться сейчас? Старик не опасен, ему со мной не справиться. Деньги под рукой, отдать, все оформить и забыть. Гуров на последнем издыхании, даже если его не уволят, сошлют в такую дыру, что ему будет не до меня. Сегодняшний его визит – чистый блеф, не более. И слова, мол, скоро увидимся – лишь попытка красиво уйти. – Юрий Петрович взял себя в руки, одернул. – Не спеши, сдохнешь на самом финише. Никто не должен знать, где я держу всю кассу».

Он посмотрел на Иосифа, увидел, что тот внимательно следит за ним, постарался усмехнуться, сказал:

– Давай, Иосиф, не будем ссориться, как мальчишки, приходи завтра.

– Нет, я буду ночевать у тебя, а деньги возьмет другой человек, – твердо ответил Иосиф, – он уже в Москве, здесь, на этой улице. Если я через час не выйду погулять, он придет в твою квартиру. Я желаю тебе добра.

Иосиф неожиданно испугался: знал, что Иван в Москве, и потому врал, на улице его никто не ждал. Они действительно прилетели вдвоем, но содельник уехал к знакомой девице, ждал звонка и ни имени, ни адреса Лебедева не знал.

«Соплеменники своего свергнутого и арестованного Императора бросили, – понял Лебедев. – В закромах их подпольных магнатов такие деньги, что я со своей худосочной мошной рядом с ними как нищий на паперти собора. Иосиф остался верен семье, сохранил кое-какие связи, потому оберегает меня: деньги, естественно, получить хочет. Кого и зачем он притащил в Москву? Что за человек ждет его на улице? Скорее всего врет, но рисковать не имеет смысла, да и выбора нет». Но Лебедев не желал иметь дела неизвестно с кем, лишние свидетели совершенно ни к чему.

– Если хочешь узнать, кто тебе друг, сожги свой дом, – тяжело вздохнув, произнес Иосиф. – Мужчина не проходит равнодушно мимо незнакомого пепелища. В дни моей юности, русский, жили мужчины.

– Наконец ты сказал искренне, – констатировал Лебедев, но не обрадовался своей правоте. – Ты знаешь – Иван в Москве, зачем нужен лишний человек?

– У моего человека нет пути назад, он не может продать.

– У Ивана тоже нет обратной дороги, – возразил Лебедев.

– Иван все знает, может потопить всех.

– Только вместе с собой.

– Да, верно, но человек, живущий «на игле», слаб, если его запрут на замок…

– Иван наркоман? – перебил Лебедев.

Иосиф шмыгнул носом, кивнул и совсем тихо, будто боялся, что кто-то подслушает, сказал:

– С Иваном мы расстаемся.

Юрий Петрович не понял, что услышал приговор, рассмеялся.

– Иван – человек, который сам решает подобные вопросы. И думаю, что он не согласится. Кроме того, он мне нужен еще здесь, в Москве.

– Ты говоришь как мальчик, – Иосиф достал из кармана маленькую пластмассовую коробочку, открыл, и Лебедев увидел, что в ней лежат три ампулы. – Передай Ивану, скажи от меня. Он просил.

И только теперь Лебедев понял, что означает слово «расстаемся», и отстранился.

– Нет. Товарищи знают о моей связи с Иваном. Когда его найдут, проведут анализ, и убийство повесят на меня.

– Ты глуп, – Иосиф положил коробочку на стол.

«Действительно глуп, – подумал Лебедев. – Какая разница, кто передаст смертельный наркотик? Все равно моя связь с Иваном установлена, и его смерть обязательно свяжут со мной. А может, подполковник не доложил начальству и в МУРе обо мне ничего не знают?»

Иосиф положил на стол половинку трехрублевой ассигнации.

– Завтра в девять утра ты позвонишь по этому телефону, – он коричневым сморщенным пальцем ткнул в фиолетовые цифры на засаленной трешнице, – встретишься с человеком, он даст тебе вторую половину. Ты передашь ему деньги, и мы с тобой больше не встретимся.

«И вы уложите меня рядом с Иваном, – подумал Лебедев. – Ну, поживем – увидим. Или, как выражается мой персональный голубоглазый сыщик, еще не вечер».

– Хорошо, – Юрий Петрович положил половинку трешницы в нагрудный карман пиджака. – Ложись, отдыхай.

Иосиф вынул из кармана старинные часы, щелкнул крышкой, склонил набок голову, выслушал переливчатый бой и поднялся.

– Пойду по Москве, надо подарки внукам купить, вернусь в пять.

Через три часа Иосиф дремал в кресле самолета.

В девять вечера, поняв, что азиат обманул и не вернулся, Лебедев позвонил Ивану, но того не оказалось в номере.

Юрий Петрович заново просчитал все возможные варианты и пришел к выводу, что, как бы судьба подполковника ни сложилась, его нельзя оставлять в живых. И сделать это должен Иван. Стрелять он не захочет, следует подсказать ему ход, который использовал покойный Кружнев: свинтить гайки крепления переднего колеса машины. А уж чтобы Гуров выехал на Загородное шоссе и торопился – это забота Лебедева. Сначала убрать подполковника, потом Ивана… Все в жизни повторяется. Совсем недавно Кружнев убил Артеменко, а Иван убил Кружнева. Такую систему тоже придумал не Лебедев, он видел подобную историю по видео, кажется, она называлась «принцип домино». Верно, если костяшки домино поставить рядком вплотную друг к другу и крайнюю толкнуть, то они повалят друг друга.

Предложение Лебедева Ивану понравилось, он и сам задумывался о чем-то подобном, даже приезжал к дому Гурова, разглядывал его «шестерку». Автомобильная авария в наши дни дело настолько обычное, что люди воспринимают ее как неизбежный рок. Создали машины, привыкли быстро ездить. Обязаны за удовольствие платить. В западных кинофильмах машины часто взрываются. Иван всегда переживал, глядя на эти сцены, ведь какие роскошные аппараты гробят проклятые капиталисты на потеху публике. Но взрывчатки у Ивана не было, да и пользоваться ею он не умел. Вторые сутки он размышлял над устройством тормозов, а о переднем колесе не подумал. Если сыщик разгонится – дороги у нас подходящие, – тряхнет несколько раз, колесо и соскочит, лови голубчика в кювете или, хуже того, на встречной полосе.

Иван вернулся в номер около одиннадцати; открывая дверь, услышал телефонный звонок.

– Трезвый? – услышал Иван знакомый голос.

– Во время работы не пью, – спокойно ответил Иван, хотя ему не понравилось, что Лебедев не поздоровался.

– Тогда с богом, Ваня. Закончишь, приезжай ко мне, надо поговорить.

– Лады, – ответил Иван, – я буду у тебя около трех ночи.

– Хорошо, – Лебедев положил трубку.

Иван вышел из такси и несколько кварталов шел темными пустыми переулками, у стоянки присел на лавочку, покурил, присматриваясь к обстановке. Было тихо, огромное здание нависало словно черная скала, ближайшие дома были в основном пяти-шестиэтажные, в доме Гурова лишь два окна светились желтыми, тревожными огоньками. «Кому-то не спится», – равнодушно подумал Иван и затоптал окурок.

Белые «Жигули» Гурова стояли в ряду других машин, и это облегчало работу. Да и работой-то такие пустяки назвать было трудно. Иван отмычкой отпер багажник, взял баллонный ключ, присел у колеса, снял колпак, свинтил все четыре гайки, смазал их загодя приготовленным маслом и две лишь «наживил» на один виток, а две чуть-чуть плотнее.

От дома Гурова до Лебедева было недалеко, а по московским масштабам так просто рядом, и Иван за двадцать минут дошел неторопливым шагом. Улицы и переулки были пустыми, лишь изредка проезжали машины, высвечивая подслеповатыми, залепленными грязью фарами.

Иван оглядел стол, уставленный дарами Иосифа, и, потирая руки, сказал:

– Прибыли гости с юга? Вижу, еще не перестроились, давай закусим, шеф, – он взглянул на часы. – Завтрак или еще ужин? – Усаживаясь за стол, как бы между прочим спросил: – А для меня лично ничего не передали?

– Получишь завтра, то есть сегодня, когда помянем подполковника Гурова, – ответил Лебедев, исподволь наблюдая за Иваном. – Не знал, что ты балуешься морфием.

– Ты меня не воспитывай, хорошо? – Иван был спокоен, так как организм еще добавки не требовал, да и в номере оставалась одна порция. – Выкладывай новости, расскажи, как будем жить дальше.

– Деньги, деньги. Иосифу пора о вечности думать. – Лебедев положил себе на тарелку зелень, налил чуть-чуть коньяку. – Утром подполковник должен поехать в Домодедово, ты его сопровождаешь.

– Надеюсь, не в его машине, – рассмеялся Иван. – Идея твоя, профессор, понятна, только не все так просто. – Он отставил коньяк, налил себе минеральную воду. – А если он не поедет?

– Должен поехать. Если бы Гуров сейчас был подполковником МУРа, то мог бы послать кого-нибудь вместо себя. Но он сегодня частное лицо. Поедет?

– Поглядим, – Иван долго жевал, пил воду, поглядывая на хозяина испытующе. – Ты, профессор, человек умный, хитрый, но не пытайся меня объехать. Если все кончится хорошо, – он имел в виду смерть Гурова, – благополучно… ты выделяешь мне долю сполна.

Юрий Петрович понимал, что Иван потенциальный покойник и разговор ведется пустой, но вынужден был играть по правилам и начал торговаться.

– Сколько?

Иван поднял палец.

– И я ухожу на заслуженный отдых.

– Столько у меня нет, – твердо сказал Лебедев. – Я должен рассчитаться с Иосифом и сам надеюсь еще пожить.

– Точно выразился, – Иван кивнул. – Хочешь пожить, не торгуйся.

– Знаешь присказку про шкуру неубитого медведя? – Лебедев решил не перегибать палку и закончить разговор мирно. – Будет в руках шкура – не поссоримся, люди разумные.

– А мент спит себе и не знает, сколько его шкура стоит, – Иван налил себе немного коньяку. – Пожелаем человеку удачи.

Гурова разбудил телефонный звонок. Подполковник бросил взгляд на часы – шесть. «Как в старое доброе время, – подумал он, – когда я был на Петровке нужен», – и снял трубку.

– Квартира сто три, товарищ Гуров? – затараторил девичий голос. – С почты… На ваше имя поступила телеграмма… Срочная. Почтальон придет позже. Вам почитать?

– Читайте, – Гуров сел и окончательно проснулся.

– Сегодня, обязательно, встречай наш рейс, целую жена. Повторить?

– Спасибо, запомнил, – Гуров положил трубку.

«Что могло случиться? – размышлял Гуров, бреясь, безразлично глядя в зеркало. – Скорее всего ничего, шлея под хвост попала, решила поставить перед фактом. Уж если они хотели выбрать для своего возвращения самый неподходящий момент, то угадали точно. Наш рейс? Давала телеграмму по телефону, не потрудилась взглянуть на билет. А может, что-нибудь случилось? Два рейса… Они летят, конечно, утренним, сейчас в воздухе. Позвонить Серову, спросить? Да скорее всего Рита ему ничего не сказала, чтобы не отговаривал. Да и неудобно признать, что твоя жена творит, что ей заблагорассудится».

Он протер лицо одеколоном и вышел из ванной, когда вновь раздался телефонный звонок.

– Товарищ подполковник, надеюсь, я вас не разбудил? – услышал Гуров прорывающийся сквозь треск и частые гудки голос Серова. – Хочу доложить…

Голос пропал, и Гуров долго дул в трубку и заунывно повторял:

– Алло! Алло! Я тебя слушаю! Ты меня слышишь? Перезвони!

Но Серов не перезвонил, и Гуров не узнал, что жена с сестрой живут прекрасно и сегодня уехали на Байкал.

В восемь утра Гуров выехал со стоянки, дорога предстояла неблизкая, а мысли были невеселые. «Надо бы цветы по дороге купить, – подумал Гуров, – и заправиться. Бензоколонка есть по дороге, а цветы куплю в аэропорту». Гуров переключил свое внимание на людей значительно более грубых, чем жена и свояченица, стал думать совсем не о цветах и ожидавших его объятиях и улыбках. Еще надо было следить за дорогой, и он не обратил внимания на такси, которое следовало за ним в некотором отдалении.

Последние двое суток, чем бы Гуров ни занимался, а в основном он отупело вышагивал по улице Воровского, он продолжал разговор со своим другом и начальником полковником Орловым. Следует отдать Гурову должное: высказываясь за оппонента, он не играл в поддавки, стремился быть предельно аргументированным, жестко доказательным, однако в споре Гуров всегда оказывался остроумнее полковника, убедительнее, мыслил и рассуждал оригинальнее и систематически одерживал заслуженную победу. Сделав небольшой перерыв, он начинал все сызнова, находил за друга новые аргументы, начальственно повышал голос, порой срываясь на грубость, но собственная контригра неизменно оказывалась солиднее, а грубость он искусно парировал тонкой иронией. Сколь ни пыжился Петр Николаевич Орлов, как ни выкручивался, давил, даже прибегал к демагогии, выиграть «дуэль» ему не удавалось.

А в тот день, прочитав дневник Гурова, полковник взглянул простовато и задал простой, чисто женский, а потому не имеющий ответа вопрос:

– Ну и что?

Услышав его от жены, Гуров всегда отвечал: а мол, и ничего, и разговор прекращал. И когда полковник, старый, опытный сыщик, ознакомившись с подобной информацией, задал такой вопрос, Гуров опешил.

Дело в том, что он проводил сложную и оригинальную комбинацию, используя наиболее сильную сторону противника. Двурушничество среди сотрудников милиции в городе, где убили неугодного свидетеля, не было уничтожено до конца, и секретная информация неизвестными путями просачивалась к преступникам, проникая даже сквозь стены тюрьмы, доходила и до подследственных. От них так же, по неведомым каналам, поступали рекомендации и распоряжения. Гуров сумел подключиться к этой невидимой «телефонной» сети и, передавая нужную ему информацию, вызывал требуемую ему реакцию, которую нетрудно было предугадать.

Ежедневно разговаривая с местной сотрудницей уголовного розыска, в чьей честности он не сомневался, Гуров сообщал, что именно в форме женской трепотни Тане следует передать по инстанции.

Гуров понимал, что ни на какие контакты, тем более переговоры, с МУРом Лебедев не пойдет. И тут же узнает, что подполковник Гуров отстранен, находится в опале и действует на свой страх и риск. В то же время Гуров не уставал повторять, что совсем рехнулся и жизнь положит, но не оставит рецидивиста в покое. Все шло по точно намеченному плану. Правда, в ресторане «Загородный» он допустил промашку и оказался в вытрезвителе. Неприятно, конечно, но он считал, что человек не ЭВМ, просчеты неизбежны, а допущенный им, Гуровым, нанес лишь личный ущерб, а делу не помешал, скорее помог, так как неопровержимо доказал: преступники нервничают и не собираются осесть на дно.

В конце концов, он, подполковник Гуров, пусть в некотором роде случайно, однако вышел на Ивана. Конечно, что Иван искомый убийца – далеко не факт, так достоверные факты, как и золотые самородки, на поверхности не валяются.

И вот, узнав все это, старый сыщик не нашел ничего лучшего, как спросить:

– Ну и что?

– Петр, ты в своем уме? – Гуров даже развел руками.

– С утра был, сейчас не уверен. А ты?

– Не отвечай вопросом на вопрос.

Орлов долго и испытующе рассматривал Гурова, зачем-то вытянул губы дудочкой и скосил глаза на кончик собственного носа.

– Не смеши! Глупо! Тебе нечего сказать?

– А чего ты ждешь? – Орлов жестом остановил взорвавшегося было Гурова. – Возможно, Лебедев – крупнейший пройдоха и организатор убийства. Тогда скорее всего именно по его инициативе на тебя наехала «телега» и ведется служебное расследование. Тебе больно и обидно…

– Слушай, Петр, у тебя много друзей? – перебил Гуров.

– А у тебя? Ладно! – Орлов махнул рукой. – Выдохни. Можно предположить, что твой Иван профессиональный убийца? С твоей мафиозией и такое возможно. Оставим. Меня интересует, что конкретно ты делаешь и как собираешься себя вести в ближайшее время? Открыл частное сыскное агентство?

Гуров обиделся, на друга не смотрел и не мог видеть, что Орлов уже не сидит в креслеразвалившись, а выпрямился, подобрал ноги, напрягся, взглядом давит, будто пытается подполковника к чему-то принудить или, наоборот, ждет от него признания.

– Ты же людей не дашь, – ответил Гуров. – За неимением гербовой пишем на чем придется. Я их добью, принесу тебе на блюдечке.

– Дурак ты, – Орлов вновь откинулся в кресле, – самовлюбленный человечек, хоть и подполковник и заместитель начальника отдела МУРа. Тебе одному если не грош, так целковый – красная цена.

Не грош и целковый взбесили Гурова, никто никогда не смел называть его «человечком». «Кровь бросилась в голову», «бешенство помутило рассудок», «комок застрял в горле» – великолепные литературные цитаты. Тем не менее все это с Гуровым и произошло: и «бросилось», и «помутило», и «застряло» одновременно. Он ничего не ответил и отправился в ванную умываться. А когда вышел и, дрожащими руками комкая полотенце, собрался произнести ответную речь, Орлов уже надел плащ и открыл входную дверь:

– Я твою тетрадочку прихватил, может, музей криминалистики заинтересуется, – сказал он равнодушно. – Отдыхай, будут новости, звони, – шагнул за порог и прикрыл за собой дверь.

Гуров растерялся. «Пойти к Константину Константиновичу? В министерство? Может, Петр с ума сошел? Сколько раз работали по более хлипким версиям! А я считал его умницей и своим другом». Неожиданно выпрыгнула сакраментальная, но в конкретной ситуации нелепая фраза: «Любовная лодка разбилась о быт», а дальше еще невообразимее: «Вода взбегала на мол и падала вниз стремительным потоком».

Чувствуя, что может сойти с ума, он бросился к телефону, начал крутить диск, пытаясь по междугородной дозвониться жене. Но либо после восьмерки, либо в середине номера раздавались частые гудки. Гуров постепенно успокоился, решил воевать в одиночку.

Несколько раз он разговаривал с Татьяной, передавая нужную информацию, добиваясь, чтобы к Лебедеву послали человека за деньгами. Необходимо заставить его полезть в закрома; видно, убийцу Лебедев уболтал и платежи отсрочил. С утра и до поздней ночи Гуров прохаживался по улице Воровского, не теряя из поля зрения нужный подъезд; запасшись бутербродами, жевал на ходу, начал покуривать. Он уже узнавал некоторых работников Верховного Суда, знал влюбленных из Гнесинского училища. На Гурова стали обращать внимание постовые, стоявшие у посольства; наконец он решил, что время пришло, и нанес Лебедеву уже известный визит, который от усталости и некоего помрачения начал с последней фразы «Ревизора».

Приехавшего на такси Иосифа, хотя в жизни его не видел, Гуров узнал сразу. Весь его облик выдавал провинциала, а деревянный чемодан и сумка с огромной дыней не оставляли сомнений, что человек прибыл из южных краев.

Через час с небольшим южанин вышел на улицу, ни чемодана, ни сумки при нем не было. Деньги он не везет, понял Гуров, возможно, Лебедев расплатился бриллиантами? Вряд ли, они сейчас возьмут только наличные, не станут связываться с реализацией.

Гуров бросил свою машину во дворе дома неподалеку, прошел за гостем на Калининский проспект; когда Иосиф остановил такси, подполковник дал ему возможность сесть в машину, подбежал, распахнул дверцу.

– Привет, шеф! Далеко собрался?

– Домодедово, – ответил водитель.

– Извини, – Гуров захлопнул дверцу, вернулся на улицу Воровского.

«Зачем он прилетал? – рассуждал Гуров. – Не доверяя телефону, привез какие-то распоряжения». В восемь вечера Гуров уехал домой, приняв твердое решение завтра же обратиться в Главное управление уголовного розыска МВД. «Один я ничего не сделаю. Необходимо проследить связь между Лебедевым и Иваном. Последний, видимо, должен стать курьером. Необходимо все организовать так, чтобы Лебедева взять с деньгами, а Ивана с пистолетом, тогда все будет тип-топ».

Насколько Гуров понимал психологию Юрия Петровича, тот как минимум сутки ничего предпринимать не станет, выждет.

Подполковник гнал машину в аэропорт, думая сейчас лишь о том, где заправиться и сумеет ли он купить хорошие цветы.

Иван тоже ехал в аэропорт. Напутствуя содельника, Юрий Петрович несколько раз повторил, мол, своими глазами тот должен убедиться, что милиционер из игры выбыл. В конце концов нам не обязательно, чтобы он угробился насмерть; если устроится на две-три недели в больницу, вполне достаточно.

Иван начал преследование машины Гурова от самого дома, но затем решил, что совершенно лишнее, если таксист поймет, за кем они едут, и увидит, как «Жигули» попадут в аварию.

– Приятель, можно не торопиться? – попросил он водителя. – Вчера принял лишнее, мутит.

– У тебя от ханки, а у меня от плана голова болит, – недовольно ответил водитель.

– Не в деньгах счастье.

– Философ, – буркнул водитель, но, увидев протянутый Иваном четвертак, заулыбался. – Счастье, конечно, не в деньгах, только без них муторно.

«Жигули» Гурова исчезли в потоке машин, Иван думал лишь об одном: успеет мент выехать из Москвы или колесо отвалится раньше? Вот будет номер, если он тормознет у светофора, колесо скособочится, и всей истории конец.

Они проскочили пост ГАИ, вышли на прямую, водитель заерзал:

– Здесь-то можно прибавить, чего мы тянемся, словно баба с дитем на руках?

– А ты поспешай не торопясь, – ответил Иван и увидел грузовик с прицепом, который выехал справа, неловко развернулся и перегородил им дорогу.

Иван рассмеялся, а водитель матюгнулся и затормозил. Грузовик дергался, будто припадочный, наконец, выбрасывая клубы черного дыма, развернулся и освободил дорогу. Они проехали еще с десяток километров, и Иван начал беспокоиться. Никакой аварии на шоссе не было. Неужто подполковник доедет до аэропорта благополучно?

– Кто-то пристроился. – Водитель увидел аварию раньше Ивана. – И дорога сухая. – Он сбросил скорость и, как большинство водителей, смотрел на перевернувшуюся в кювете машину с любопытством. – Частник.

– Останови, – сказал Иван, глядя на милицейский «Мерседес» и «рафик» «Скорой помощи». – Кажется, белая «шестерка»?

– Ну? – Таксист припарковался, подал машину немного назад. – А тебе-то чего?

– Да у меня дружок на белой «шестерке» должен меня провожать, – сказал Иван, выскакивая из машины.

Когда Иван подбежал к месту аварии, «Скорая» отъехала и включила сирену. Крыша у белой «шестерки» была смята, стекла разбиты. Иван взглянул на номера и остановился. Сомнения отпали, разбился именно подполковник.

– Товарищи! – Инспектор ГАИ возмущенно оглядел собравшихся. – Люди вы или нет? Разбился человек, а вы стоите, рты поразевали.

– А чего это он? – спросил кто-то. – Помешал кто, пешеход выскочил?

– Видно, шел под сотенку!

– Колесо отлетело, вишь валяется.

– Делали бы не машины, а сразу – гробы!

– Товарищи водители, я вас штрафовать буду, здесь стоянка запрещена! – повысил голос инспектор.

– Не бреши, командир.

Мужчины, не торопясь, расходились к своим машинам, а Иван стоял, мял сигарету и почему-то вспоминал подполковника Гурова, его тонкое лицо, голубые глаза, чуть насмешливую улыбку.

– Торопимся, торопимся, – уже миролюбиво произнес инспектор и дал Ивану прикурить. – Молодой мужик, хорошо хоть один был.

– Как он? – Иван услышал в своем голосе сочувствие и удивился.

– Как-как? – Инспектор посмотрел на своего товарища, который, сидя в «Мерседесе», разговаривал по телефону. – Может, и соберут по частям.

«Может, жив останется? – думал Иван, возвращаясь к такси. – Нет, мне надо точно завязывать, психом стал. Сколько человек порешил, а из-за паршивого сыскаря слюни пускаю. Он бы, сука, меня под вышку недрогнувшей рукой подвел!»

Глава 7

– Каждому воздастся! – патетически воскликнул Юрий Петрович, выслушав сообщение Ивана и протягивая ему коробочку с ампулами, которые привез Иосиф. – Всем сестрам по серьгам.

– Верно, Юрий Петрович, пора расплачиваться. – Иван убрал яд в карман.

– Через пять дней получишь сполна, – Лебедев рассчитывал, что за такой срок убийца наверняка разок уколется.

– Жаль расставаться?

– Привезти надо, я же такие деньги не в диване держу.

Иван поднял палец.

– Один «лимон». Ни камни, ни металл я не возьму, мне торговать негде.

– Половина, Ваня. Тебе и пятьсот тысяч до конца жизни хватит.

Иван отошел к окну, повернулся лицом к хозяину, задумчиво разглядывая его, сказал:

– Ведь точно знаю, что верить тебе нельзя. Не могу допереть, где и как ты меня объехать хочешь. Пять дней, хорошо. В нелегалы ты не уйдешь. Защиты тебе просить не у кого. Неужто впрямь заплатить решил? Чудеса… Иосиф, конечно, деньги не взял, кто их повезет? Неужели ты?

Юрий Петрович усмехнулся, покрутил пальцем у виска.

– Есть человек, с Иосифом прилетел. Я думал, их окажется. Нет, русский.

– Русский? – удивился Иван. – Каков собой?

– Не видел, по телефону беседовал, вечером договорились встретиться, – ответил Юрий Петрович. – Со мной пойдешь.

Иван кивнул, думая, брать с собой пистолет или нет. И так опасно, и так нехорошо.

В дверь позвонили длинно, уверенно. Лебедев неторопливо пошел открывать. Мужчина лет тридцати, в плаще и с непокрытой головой, шагнул прямо на хозяина, тому пришлось чуть ли не отскочить.

– Здравствуйте, Юрий Петрович, – пришедший снял плащ, тщательно вытер ноги, впереди хозяина прошел в гостиную, оглядел Ивана спокойно и внимательно, сказал: – Здравствуй, Иван, – и протянул руку.

Иван ответил на рукопожатие, скользнул взглядом по фигуре, решая, где у него оружие. Иван не сомневался, что перед ним оперативник – слишком много их он перевидел на своем веку.

– Правильно, – гость кивнул, протянул Ивану удостоверение и, демонстрируя, что пришел без оружия, сняв легкую спортивную куртку, бросил ее на диван. Он шлепнул ладонью по столу, припечатав половинку трехрублевки.

– Верительная грамота, пока мы друг друга не изувечили.

Иван внимательно изучил удостоверение, в котором было написано, что майор милиции состоит на службе в уголовном розыске и имеет право на ношение оружия.

Лебедев сличил номера ассигнации и спросил:

– Зачем пришли? Мы же договорились на восемь…

– Не на восемь, а на девять, – гость забрал у Ивана удостоверение, сунул в задний карман. – Обстоятельства. И давайте, приятели, поставим, как говорится, точки над «ё». Иван, ты человек серьезный, я тебя знаю. Не нравлюсь? А мы ведь с тобой виделись. Только в тот вечер ты был солистом, а я так, мальчиком в хоре.

Он стал подробно рассказывать о праздничном вечере в резиденции с такими подробностями, что сомнения Ивана рассеялись.

– Хватит, – прервал Иван, улыбаясь воспоминаниям. – Так как же тебя называть?

– Майор, – майор пожал плечами. – Теперь давайте думать, как закруглиться по-быстрому. Тут вам, Юрий Петрович, и карты в руки. Как скажете, так и сделаем. Я тут в командировке, сюда прямо с Петровки. Там большой шум, разбился на собственной машине подполковник Гуров, лежит в реанимации без сознания. Ваша работа? И черт вас дернул! Зачем будить медведя? Мне, командированному, с вопросами приставать не с руки, но слышал достаточно. Юрий Петрович, Юрий Петрович, – он покачал головой. – Вы что же, в шашки на скверике пристроились играть? Или всех купить думаете? Это я, душа забубенная, дешевка, – майор длинно сплюнул на дорогой ковер.

Иван рассмеялся, майор ему окончательно понравился. Верно, каждому клеймо на лоб, нечего рядиться. Юрий Петрович еще не сказал ни слова, пытался сосредоточиться, но тут не выдержал, поморщился, стараясь держаться как можно солиднее, сказал:

– Давайте без стриптиза. Выкладывайте. В несчастный случай не поверили. Почему?

– Так ведь профессионалы, Юрий Петрович. – Майор развел руками. – Уже при поверхностном осмотре установили, что гайки крепления правого переднего колеса были заранее свинчены. Аналогичный случай был недавно на Черноморском побережье, когда «Волга» Артеменко нырнула с обрыва. Вы же прямо на себя указываете!

– Какая «Волга»? – Иван не знал, что прием с колесом недавно использовали, двинулся было на Лебедева, но майор взял его под руку. – Ты что же, старая сука, делаешь?

Лебедев не сообразил, что две аварии, происшедшие в тысячах километров друг от друга, так быстро могут связать воедино.

– Меня там не было, – пробормотал он.

– Тяжелый человек, – майор подтолкнул Ивана, вздохнул. – Ну, Юрий Петрович. Это для прокуратуры и суда вы там не были. А для розыска очень даже были… Доказательств действительно нет, но рассуждать им никто ведь не запрещает. Подполковник торопился в аэропорт, уже установили, что никто его туда не вызывал. Встречать и провожать ему было некого. Короче. Я понял так. В МУРе сейчас создают бригаду, конечно, из лучших. Они быстренько переберут все последние дела угробленного, составят список подозреваемых, и вы, уважаемый, в том списке окажетесь не на последнем месте.

– Сука, – Ивану хотелось ругаться длинно, ломать мебель, бить посуду и испуганную физиономию хозяина, но сдерживало присутствие майора. Не хотелось при человеке, который смотрит на тебя с уважением, показывать свою бессильную злобу, и Иван лишь коротко повторил: – Сука! – Тяжело сглотнул и добавил: – Покойник.

– Иван, – майор похлопал его по плечу. – Безвыходных положений не бывает. В розыске тоже бюрократов и волокитчиков не занимать. Колпак на этот дом они нацепят не раньше чем через сутки. А двадцать четыре часа – это ого-го-го! Можно все успеть, мы с тобой, Иван, брызнем в разные стороны, а вы, Юрий Петрович, подожмете хвост и будете сидеть тихо-тихо.

Лебедев молчал, он давно привык в сложных ситуациях не торопиться с решением и не говорить лишних слов. Ошибки свои он признавал, относился к ним философски, мол, переживать бессмысленно, надо искать выход.

– Ничего страшного, – неторопливо произнес он. – Доказательств у товарищей нет. Они и вчера знали, что я не ангел. Вы, ребятки, сегодня же разъедетесь по домам. Денег вы от меня не получите, выждем с полгода, потом решим. Товарищи посуетятся вокруг меня, но жизнь идет, дела идут, преступления совершаются. Не могут они только моей персоной заниматься.

Юрий Петрович ожидал, что приезжий воспротивится, начнет угрожать, но майор лишь пожал плечами, взглянул на часы, сказал:

– Как знаете – дело ваше. Я сегодня потыркаюсь по кабинетам, отмечу командировку и завтра улечу. Мое дело маленькое.

– Нет. Так не пойдет, – Иван опустил руку в карман, словно собирался достать пистолет. – Я ждать не могу. А если они найдут основания для твоего ареста? Нет, старик, под такую музыку я плясать не буду.

Майор зевнул, отвернулся к окну, всем своим видом демонстрируя незаинтересованность в разговоре.

– Поверь моему опыту, Иван…

– Брось! Я не щенок и жрать из твоих рук всю жизнь не собираюсь! – перебил Иван. – Поезжай, привези деньги. Я тебя тут подожду. Три-четыре часа тебе хватит?

Если бы он знал, что все богатство Юрия Петровича лежит в двух шагах и надо лишь выйти в лоджию и распаковать коробку с елочными игрушками…

– Так и передать? – Майор почесал под мышкой, зевнул, блеснув золотым зубом. – Мне, конечно, отвалят, – он похлопал себя по шее. – Получается, что Иосиф с вами договорился, а я все испортил.

Майор с каждым словом говорил медленнее, глядя на Ивана вопросительно, словно просил совета.

– Ты соображаешь? – Иван постучал пальцем по голове. – Тебе же башку оторвут. А не дай бог старика заметут? – он кивнул на Лебедева. – Твои решат, что ты деньги получил и спрятал. Тебя же на крюке повесят, как барана.

– Те времена прошли, хотя за серьезную сумму пришить вполне могут. Юрий Петрович, пожалуйста, позвоните Иосифу и, кроме того, дайте мне письмишко со своими объяснениями, – майор, в отличие от Ивана, разговаривал уважительно.

Лебедева неожиданно охватила апатия. «Чего упираюсь? – подумал он. – Отдам им деньги, пусть убираются».

– Хорошо. Здесь вас оставлять не хочу, уходите, вернитесь к восьми вечера, все будет приготовлено. Если я увижу, что вы за мной по городу топаете, пеняйте на себя.

– Как ни мучилась, а родила! – Иван довольно рассмеялся, повернулся к майору. – Уверен, что у дома пока все чисто?

– Абсолютно. Иначе бы не пришел. – Майор кивнул и направился к дверям.

– Расписочку напишите, – сказал Лебедев.

– Никогда! – Майор взглянул через плечо, усмехнулся. – Оговорено, что две половинки трешницы остаются у вас. – Он указал на лежавшую на столе разорванную ассигнацию: – Сберегите.

Когда минут через пятнадцать Иван вышел на проспект Калинина и начал ловить такси, к нему подошел майор.

– Не торопись, разговор есть, – и кивнул на кафе. – Давай перекусим.

Они съели безвкусные сосиски, запили компотом. Майор, вытирая полные губы бумажной салфеткой, как бы между прочим спросил:

– Ты «марафет» получил?

Иван не ответил, лишь чуть заметно кивнул.

– Не пользуйся, они решили тебя убрать.

Иван взглянул в светлые невыразительные глаза майора и не ответил, говорить-то было нечего. Они вновь вышли на шумный, быстротекущий проспект, и со стороны казалось, что идут неторопливо двое мужчин, не обремененных особыми заботами, беседуют о пустяках – так спокойны и безразличны были их лица. Они походили друг на друга: среднего роста, плотные, одеты неброско, добротно, посматривают на окружающих без любопытства. Иван был старше, но разница в возрасте в глаза не бросалась, ведь мужчины, не потерявшие спортивной формы в тридцать-сорок лет, выглядят примерно одинаково.

– Этот знает? – Иван кивнул в сторону улицы Воровского.

– Знает.

– Я убью его.

– Он и так не жилец. Как только деньги выделит, его тоже приберут.

– Зачем ты мне сказал?

Майор не ответил, они молча дошли до Садового кольца, остановились у подземного перехода. Иван взглянул на ресторан «Арбат».

– Зайдем, выпьем. Угощаю, – он усмехнулся.

– Не могу, мне по начальству ходить, нынче строго.

– Что же мне делать? – Иван покусывал сухую губу. – Раз он знает, что я не жилец, деньги мне не отдаст.

– Он сказал в восемь? – майор взглянул на часы. – На этом месте встречаемся в семь. В дом к нему не пойдем. Береженого бог бережет. Вызовем его с деньгами на улицу, прогуляемся за ним, проверимся. Договорились?

Иван кивнул, и они разошлись.

Иван Лемешев никогда не задумывался о цене человеческой жизни. «Человек родился, чтобы умереть, – порой философствовал он. – А днем раньше или позже, принципиального значения не имеет. Мой час придет – на карачках ползать не стану, живым в руки не дамся». Получилось складно, даже красиво, только до сегодняшнего дня это были только слова. «Меня списали? На кого опираться будут? Молодежь? Смена поколений? Этот парень хорош, только напрасно предупредил – себе приговор подписал. Мне надо уходить навсегда и глубоко, чтобы не нашли ни те, ни эти… Значит, надо взять столько, сколько возможно, и долю, которую парень должен отвезти на юг, забрать тоже. Значит, с ним придется кончать, – решил Иван. – Сам виноват, зачем предупредил – за язык не тянули».

Сначала Иван собрался заехать в гостиницу, взять деньги и пистолет, чтобы быть готовым с ходу уйти из Москвы, затем передумал. Болтаться по Москве с оружием в кармане опасно, да и ни к чему. Рассуждая так, он шел, не разбирая дороги, и заблудился в арбатских переулках, которые, изгибаясь, вели неведомо куда. Пытаясь сориентироваться, Иван остановился у поваленного забора, который огораживал стройку, точнее, заброшенный пустырь, заваленный проржавевшей техникой. Он подошел к обглоданному остову «Запорожца», постоял бездумно, ткнул ботинком прогнившую коробку из-под каких-то консервов и увидел валявшийся в луже коричневый от ржавчины здоровенный болт. Иван его поднял, прикинул в руке вес – легковат немного, но сойдет – придется ударить сильнее. Он завернул болт в носовой платок, опустил в карман плаща.

В семь часов Иван подошел на угол проспекта Калинина и Садового кольца. Приезжего пока не было. В булочной неподалеку он купил пачку вафель, вернулся, время шло, но майор не появлялся. «Может, они за моей спиной сговорились? – подумал Иван. – Молодой с деньгами уже отчалил, а старик убрался в глубокую нору? И мне его век не найти. Но зачем тогда парень предупредил меня?» Иван решил позвонить Лебедеву, выгреб из кармана горсть мелочи и, направляясь к автомату, почувствовал легкое прикосновение к плечу. Он медленно повернулся. Рядом стоял приезжий майор.

– Нервы у тебя в порядке, а наблюдательность ни к черту.

– Подучить решил? – Иван взглянул на часы.

– Тебя уже не научишь, поздно, – ответил майор. – Отстали вы, старики, от жизни. Я за тобой полчаса наблюдаю, ты и ухом не ведешь. Ладно, твое дело, – перешел он на деловой тон, заговорил быстро: – С Лебедевым я сговорился, старик заартачился было, не хотел деньги на улицу выносить, потом сдался. Тут неподалеку, на его же улице, у Театра киноактера. Местечко нелюдное, в общем, подходящее.

– Тебя, вижу, служба командовать приучила, – усмехнулся Иван. – Как же ты, такой шустрый да умный, в «шестерки» продался?

– Козырная шестерка туза бьет.

– Масть сменят, и шестерка останется простой шестеркой.

Они шли по Садовому в сторону площади Восстания. Неожиданно майор остановился, схватил Ивана за лацкан плаща, развернул лицом к себе.

– Слушай, ты, исполнитель! Я тебе ничего не должен? – Он сдавил двумя руками грудь Ивана, тяжело дышал в лицо. – Я тебе жизнь, можно сказать, спас.

Иван мог легко освободиться и сделать шустрому гостю очень больно, но не двигался, спокойно ответил:

– Я человек, и по своей природе сволочь. А неожиданные подарки очень не люблю, – он мягко отстранился. – Запомни, сопляк, – и стал выговаривать слова медленно, через паузы: – Никто… Никому… Никогда… Ничего… Просто так… Не дарит! И ежели ты не соврал и подарил мне жизнь, то взамен потребуешь того же. Лишней у меня нет и расплачиваться с тобой я не собираюсь. Сообразил? Добавлю. Вот эта дорога нас ведет вместе. – Иван ткнул пальцем в тротуар. – Мы идем рядом. Дорога кончится, и пути разойдутся.

– Простой ты, Иван, – майор одернул смятые лацканы его плаща.

– Потому и живой пока, – Иван вновь взглянул на часы.

– Верно, – майор тоже посмотрел на часы, и они зашагали дальше.

Если выйти с улицы Воровского на площадь Восстания и свернуть направо, то окажешься на стоянке такси, а через три-четыре десятка шагов – у истока улицы Герцена. На этом небольшом участке, чуть позади таксистов, стоял серый, залепленный грязью «жигуленок». Майор отпер машину, пригласил Ивана сесть. Они проехали по улице Герцена, свернув в переулок, снова выехали на Воровского и остановились почти напротив дома Лебедева.

– Ты не местный, откуда машина? – спросил Иван.

– Ты прав, мне нужна твоя жизнь, – сказал майор. – Пока у нас дорога одна, ты будешь меня слушаться. Я сейчас уйду, ты дождешься, когда появится Лебедев, отпустишь его метров на пятьдесят, не меньше, и двинешься за ним следом. Надо, чтобы он находился между нами. Улицу просматривай. Если я к нему подойду – и ты подойди, если меня не увидишь – возвращайся к машине, я ее запирать не буду.

– Ты же говорил, у нас есть сутки, – сказал Иван.

– Передумал, – флегматично ответил майор, вылез из машины и, ссутулившись, зашагал по лужам.

Ждать пришлось недолго, из подъезда вышел Лебедев. В одной руке у него болталась сетка с пустыми молочными бутылками, в другой был потертый портфель.

«Тюкнуть старика по затылку, выхватить портфель и кончить представление, – подумал Иван, сжимая в кармане железный болт, завернутый во влажный носовой платок. – Народу много – не те годы, чтобы в догонялки играть». Пока Лемешев рассуждал, Юрий Петрович отошел метров на пятьдесят, убийца выскочил из машины и двинулся следом. Лебедев не остановился у мрачного здания Театра киноактера, прошмурыгал до угла, переждал поток машин, летящих по Садовому, и перебрался на другую сторону. Майора Иван не видел и растерялся, не зная, что делать: перебежать за Лебедевым или выждать. Старик уже затерялся среди людей, и Иван снова подумал, что его обманули, когда услышал позади глухой голос:

– Не дергайся, он сейчас вернется.

Майор стоял рядом, прикуривал.

– Чего тянуть? – прошептал Иван. – Забираем портфель и уходим.

– Нет. Выждем. Пусть вернется к своему дому. Я сяду за руль, включу движок, ты подойдешь спереди, чтобы он заранее увидел тебя и не дергался, возьмешь портфель – и в машину.

Лебедев действительно вскоре вернулся. Он брел неторопливо, глядя под ноги. Иван уже собрался пересечь улицу, когда майор схватил его за рукав и сказал:

– Иди не оборачиваясь. Не торопись, садись в машину.

Казалось, спокойный голос майора не изменился, но Иван безошибочно понял – что-то произошло. Когда он сел в «Жигули», майор был уже за рулем.

– Все накрылось медным тазом. МУР есть МУР, надо было старика днем потрошить, – и медленно подал машину назад.

Лебедев подходил к своему дому, когда двое, как показалось Ивану, совсем молоденьких студентов взяли старика под руки. Лебедев подпрыгнул и, тонко взвизгнув, хотел бросить портфель, но портфель не упал, а лишь повис, пристегнутый наручниками к запястью. Из соседнего двора выехало такси, остановилось рядом.

Дальнейшего Иван не видел, так как упал на заднем сиденье с криком:

– Гони!

Дальше все происходило с неимоверной быстротой. Их «жигуленок» свернул в переулок, пересек улицу, чуть не попал под троллейбус.

– Дохлый номер, нам от них не уйти! – Майор матюкнулся. – Раз засекли – из этого квадрата не выпустят. Они же радийные!

Разбрызгивая грязь, он завернул в какой-то темный двор.

– Быстро! – Выхватил из кармана платок, ловко протер руль, приборный щиток и дверные ручки. – Наши визитки ищите в другом месте.

Подгонять Ивана надобности не было, он вылетел из машины, рванулся за майором. Они снова оказались на Садовом, майор скомандовал:

– Шагом и не крути головой. – Неторопливо подошел к остановке, взял под руку какую-то бабку, помог ей взобраться в подошедший троллейбус, пропустил вперед Ивана и влез сам, успев бросить быстрый взгляд через плечо.

Сквозь мокрое стекло Иван увидел, как мимо них, сверкнув фарами, проскочила «Волга».

– Товарищи москвичи, кто провинциалам пару билетиков продаст? – громко спросил майор.

Он купил два талона, прокомпостировал, опустился рядом с Иваном на сиденье и сказал:

– Я пока еще шестерка козырная. Но ты прав, дороги наши разошлись.

Через несколько остановок они вышли. Уже совсем стемнело, зажглись фонари, народу на улице было много, и майор поглядывал на прохожих явно с удовольствием.

– Мне рядом с тобой ходить опасно, – сказал майор. – Я лицо официальное, нахожусь в командировке, а тебя скоро искать начнут.

Иван, придя уже в себя, из чувства протеста топнул по луже ногой.

– Хулиган! – взвизгнула проходившая мимо женщина.

– Заткнись! – рыкнул Иван. – Сейчас мордой окуну, всю красоту смою.

– Иван, – майор отвел его в сторону. – Нам постового не хватает?

Долго стояли молча, рядом, далекие друг от друга, пытаясь решить, что же делать дальше.

– Жрать хочется, – сказал наконец Иван.

Скоро они сидели в шумном и, несмотря на перестройку, пьяном ресторане. Спиртное они не заказали. Официантка, чиркнув в блокноте, удалилась и, судя по всему, в ближайшее время возвращаться не собиралась. Стол был не прибран, заставлен грязной посудой, и желающих сесть за него, кроме двух беглецов, не оказалось.

– Машина откуда? – спросил Иван.

– Одолжил без разрешения.

– Будто знал, что так сложится.

– Знал бы – вообще не появился, – ответил майор и, задумавшись, добавил: – Нет, к тебе пришел бы, мне твой арест ни к чему.

– Полюбился?

– Фамилию и место службы знаешь, – флегматично пояснил майор. – Ты мое удостоверение видел, а Юрий Петрович нет. Он даже не знает, из какой я республики.

Иван напрягся, но не вспомнил, из какого города прибыл майор. На удостоверении он разглядел фотографию, печать и слова «майор милиции… состоит на службе в уголовном розыске… имеет право ношения оружия…».

– Быстро они успели, – сменил тему Иван. – И надо же – как раз в момент, когда старик с деньгами вышел.

– Этого они не знали, хотели взглянуть, с кем он встретиться хочет. Ты им очень нужен, – ответил майор.

– Обо мне знают трое: ты, старик и подполковник, но он… – Иван замолчал. – Может, он в сознании и заговорил?

– Не приходил, кончился, – успокоил майор.

Официантка принесла салат и шашлыки, поставила чистые приборы и удалилась.

– Кончился, это хорошо, – Иван начал быстро есть. – Опасен только ты и старик, но до него не дотянуться… – Он покосился на майора, который тоже жадно ел и, казалось, последней фразы не слышал.

Но так только казалось, потому что, отодвинув пустую тарелку, он вытер салфеткой губы и пальцы и сказал:

– В рукопашной ты против меня плевка не стоишь, пистолета у тебя нет, а железка, что в правом кармане плаща, тебе не поможет, – майор нагло ухмылялся. – Бывалый старый волк! Когда я негодование изображал и тряс тебя на улице – ощупал досконально. Ты своих чурок пугай – я сыщик, профессионал, хоть и служу двум богам. И вообще, кончай брехню. – Он вытащил из нагрудного кармана зубочистку. – Я бы сейчас оставил тебя тут и ушел. Да боюсь, ты в руки к ребятам быстро попадешь. А от тебя до меня путь больно близкий.

Майор Ивану своей самостоятельностью очень не нравился. Конечно, ловок и в деле мастак, тут слов нет, вспомнилось, как он протер в машине руль и замки, уничтожая «пальчики».

– Как же ты прибудешь к хозяину пустой? Не подумают, что куш прикарманил? – спросил Иван.

– Могут, – майор согласно кивнул. – Только об аресте Лебедева скоро прознают и меня реабилитируют.

– Посмертно?

– Однообразен ты, Иван. О себе больше думай, а не обо мне. Выслушай, потом скажи, чем помочь могу. Значится, так, – майор поковырял в зубах, кашлянул. – Видится мне, что Лебедев тебя не сразу сдаст, немного продержится.

– Он обо мне молчать будет, как рыба об лед, – перебил Иван. – Ему своих статей хватает, зачем еще и сто вторая?

– Ладно! – Майор махнул на Ивана ладонью, совсем как полковник Орлов. – Укрывательство убийцы и помощь в его задержании и изобличении, думаешь, одно и то же?

– Ну, укрывательство еще доказать необходимо! – вспылил Иван. – Сейчас у него только деньги, пусть большие, незаконные. Он начнет лепить, мол, нашел или дал на сохранение старый содельник. Старик ему бабки понес, а тот не пришел. Это и я соображаю, а Лебедев в сто раз хитрее.

– Точно, – согласился майор. – Потому и полагаю, что с его мозгами сутки он продержится, пока сообразит, что дорога у него – одноколейка, в одну сторону. С ним сейчас очень толковые ребята занимаются. Они быстро объяснят, что тебя задержат не сегодня-завтра. Или они не знают о твоем существовании и считают, что из пистолета стрелял Лебедев? Выбрось из головы и такое кино не смотри.

Он взглянул на часы, снова поковырял в зубах и продолжал:

– Сейчас десять, думаю, он уже объявил, что устал, болен, стар, показания давать абсолютно не способен, и отправился отдыхать на нары. Утром он попьет жидкого чайку, переберется в кабинет и часа два будет рассказывать. Люди там терпеливые, но меру знают… В общем, Иван, Лебедев тебя сдаст завтра, где-нибудь между двенадцатью и пятью. Больше мне сказать нечего. Думай. Ежели я могу помочь, говори – я попробую. Если нет – то бывай, удачи не желаю, она у тебя кончилась.

– Попался бы ты мне пару лет назад. Говорун!

– Тогда ты бы уже либо укололся и подох, либо тебя сегодня взяли. Знаешь детскую присказку: «Если бы у дедушки были колеса, то был бы не дедушка, а трамвай»? Не размазывай кашу по тарелке.

– Значит, из Москвы срочно уходить?

– Дело твое. Есть где залечь – ложись. Тогда пошел, знать не желаю твоей берлоги.

– Уходить, – вздохнул Иван.

– Только не самолетом, – посоветовал майор. – Аэропорт легко просматривается, да и не улетишь сразу. Вечером хорошо в Ленинград уезжать, поездов много.

«Это я уж решу, когда и как мне из Москвы уходить, – думал Иван, – только тебя живым оставлять больно».

Глава 8

В машине Юрий Петрович вяло подергал наручники, которыми его пристегнули к собственному портфелю, и затих. Сидевшие по бокам парни не обращали на него внимания, словно работяги приняли груз, спешат доставить по месту назначения, расписаться в накладной, никакого интереса к делу.

На Петровке, в дежурной части, к доставленному также не проявляли интереса: протокол, понятые, фотограф, распишитесь, никаких посторонних вопросов, удивления, ни одного лишнего слова или движения, будто на конвейер поступила деталь – отшлифовали, пустили дальше.

Он много слышал о МУРе, бывать, слава богу, не приходилось. Юрия Петровича удивила обыденность длинных коридоров, пустынных в этот час, безликость дверей – обыкновенное учреждение, никакой романтики. Кабинет, в который его привели, тоже самый затрапезно-чиновничий, может, телефонов чуть больше обычного да сейф сверкает стальной ручкой. Мужчина за столом, помоложе Лебедева, но в годах, кивнул сопровождающим, Лебедеву указал на стул, дописал несколько слов и отложил ручку.

– Знакомить не надо? – Хозяин кабинета посмотрел на спинку стула Лебедева.

Юрий Петрович повернулся и увидел подполковника Гурова, который, сидя за столиком секретарши, пил чай с пирожными.

Когда Гуров приехал в аэропорт и начал парковать на стоянке машину, к нему быстро подошел капитан милиции, подчеркнуто по-гвардейски козырнул, представился и, указав на стоявший неподалеку сверкающий лаком «Мерседес», своими фонарями и праздничностью напоминающий новогоднюю елку, сказал:

– Товарищ подполковник, вас ждут. Прошу ключи от машины.

– А это почему? – возмутился Гуров, затем махнул рукой, отдал ключи и пошел к машине ГАИ, так как увидел рядом с «Мерседесом» знакомую фигуру полковника Орлова.

Расстались они три дня назад недобро, Гуров затаил на друга-начальника обиду, считая, что Петр если и не бросил в трудную минуту, то уж совершенно точно не помог.

– Здравствуй, садись, поехали, – сказал Орлов, глядя в сторону, и открыл перед Гуровым заднюю дверь «Мерседеса».

– Мне надо встретить своих девочек, – ответил Гуров, уже понимая, что встречать некого, и чувствуя непривычную слабость и тошноту.

– Они живы, здоровы, но не прилетели. Садись, – Орлов подтолкнул его в машину.

Гуров сел, машина еще не тронулась, а он уже почувствовал, что «Мерседес» лучше «Жигулей» и даже «Волги».

– Прошу вас, – обратился Орлов к сидевшему за рулем лейтенанту. – Поедем как обыкновенные люди, без свиста и иллюминации. Несправедливо, Лев Иванович, в ГАИ есть такие машины, а даже у начальника МУРа лишь простенькая «двадцатьчетверка».

– В жизни справедливость встречается лишь в виде исключения, – сказал Гуров фразу Юрия Петровича Лебедева. – Давай о деле.

– Обижаются только женщины и дети, подполковник, тебе обиженная физиономия не идет. Я начну свою оправдательную речь с демонстрации вещдока.

Нарушая правила движения, «Мерседес», грозно рыкнув, пересек осевую полосу встречного движения и встал на обочине.

Гуров вышел за Орловым на шоссе, недоуменно посмотрел на белый перевернутый «жигуленок» с хорошо знакомыми номерами.

– Здесь, Лев Иванович, по плану Лебедева ты и обрел свой конец. Ясно?

Некоторое время они ехали молча; Гуров видел, что друг ждет недоуменных вопросов, понимал, что за его спиной сейчас проводится оперативная операция, и молчал, не хотел подыгрывать.

– Мы не один год будем выяснять, кто был прав. Опускаю эмоции, перехожу к фактам, – Орлов говорил ровно, монотонно. – Прочитав твои записи, я очень рассердился, – мягко выражаясь, ты вел себя не слишком серьезно.

– Ты хотел обратиться к фактам, – перебил Гуров.

– Хорошо. Ты не поинтересовался, а экспертиза установила, что Кружнев был убит из пистолета, из которого ранее были убиты еще четыре человека. Розыском занимаются территориальные органы и министерства, так что твои предположения о спутнике Лебедева являлись не твоим личным делом, а пусть и хлипкой, но версией, мимо которой я пройти не имел права. Я подал рапорт, генерал доложил наверх и приказал нам работать. Я прикинул: если тебя решат убрать, стрелять не будут, а самым уязвимым местом является твоя машина. Ребята из ГАИ нашли в своем хозяйстве разбитую «шестерку», привинтили твой номер, мы установили за Лемешевым и Лебедевым наблюдение и стали ждать. Минувшей ночью у твоей машины Лемешев отвинтил правое переднее колесо и отправился к своему шефу с докладом. Мы колесо поправили. То, что тебя толкнут за город и именно в аэропорт, предугадать было нетрудно. Тебе позвонили и передали телеграмму?

– Да. И ты мог бы меня предупредить, не устраивать цирк, – недовольно заметил Гуров, предвидя возражение, которое тут же и последовало.

– Так ты все равно должен был бы ехать. Иван на такси проследовал за тобой. Мы его по пути на несколько минут задержали, дали возможность твоей машине «разбиться», а Ивану полюбоваться на дело своих рук.

– Значит, вы видели, как я, словно последний идиот, болтался на улице Воровского?

– Лева, не обижайся, каждый работает как умеет. Ты находишься в отпуске, волен вести себя свободно. – Орлов старался не улыбаться.

– Стой! – Гуров повернулся к Орлову, схватил за руку. – Значит, старика с дыней вы засекли?

– Он арестован в аэропорту Адлера. Мало того, он прилетел в Москву с напарником, которого мы взяли сразу и вместо него пустили своего человека.

– Кого?

– Майора Крячко. Я подумал, что тебе будет приятно, если в заключительной стадии примет участие твой парень.

– Хорошо, Петр Николаевич, эту сторону данного дела мы обсудим на досуге…

– Нет уж! – перебил Орлов. – Ты вел себя как не знаю кто, ты оскорбил меня подозрением неведомо в чем, теперь рядишься в прокурорский мундир.

– Ладно, ладно!

– Нет, не ладно! И прекрати повторять это идиотское словечко! Все кругом твердят его, как попугаи. Откуда вы только его выкопали?

Гуров взглянул на начальника с любопытством и миролюбиво сказал:

– Хорошо, Петр Николаевич. Что мы имеем и как собираемся жить дальше?

– Имеем двух подозреваемых. Юрий Петрович Лебедев – фигура достаточно ясная. Такие финансисты нам не внове, довести до суда его, конечно, следует, но конкретной опасности он сейчас не представляет. Иван Николаевич Лемешев – дело иное. Исполнителей, охранников и убийц мы видали, но наемного убийцу такого профессионального уровня я встретил впервые.

– Мужик серьезный, – согласился Гуров. – У него холодная кровь, как у земноводных. Если мы сумеем взять его живым и эскулапы признают его нормальным, я наших психиатров пошлю к чертовой матери.

– В одном любопытном дневнике я прочитал, что Лебедева следует брать с деньгами, а Ивана с оружием в руках, иначе ничего не докажешь.

– А ты мыслишь иначе?

– Задумать и выполнить…

– Знаю, старо как мир.

– И прекрасно. Ты и выполнишь…

Гуров не хотел присутствовать при первом допросе Лебедева. Уж слишком получалось театрально, обещал преступнику встретиться – и пожалуйста. Но Орлов сказал, мол, не до нюансов и амбиций, Лебедева следует «сломать» сразу, так как Иван еще гуляет. Гуров возразил, что Лебедев может помочь в изобличении Лемешева, но не в его задержании.

Итак, Гуров сидел в кабинете Орлова, пил чай с пирожными и мысленно прокручивал ситуацию, в которой сейчас находился Станислав Крячко, поэтому на появление Юрия Петровича Лебедева он внимания не обратил.

Задержанный, увидев Гурова, замер. Гуров смерил скучающим взглядом арестованного, отвернулся и занялся вылавливанием дольки лимона из стакана с чаем.

– Итак, Юрий Петрович, ваше затянувшееся путешествие закончилось. Пора писать отчет, подводить, так сказать, баланс, – сказал Орлов. – Меня зовут Петром Николаевичем, Льва Ивановича вам представлять не надо.

Лебедев приподнялся со стула, чуть было не сказал: «Очень приятно», опустился на место и кивнул.

– Хотите что-нибудь сказать? – поинтересовался Орлов.

– Естественно. Произошло кошмарное недоразумение. Будете записывать?

– А зачем? – Орлов сцепил пальцы, смотрел терпеливо. – Валяйте!

От этого «валяйте» Лебедев вздрогнул, набычился и упрямо сказал:

– А я желаю только под протокол.

– Вы не в ресторане, а я не официант, – Орлов взглянул на часы. – Пятнадцать минут, – и включил магнитофон. – Потом послушаете и если «пожелаете», – он сделал паузу, – мы ваш рассказ отпечатаем на машинке и вы его подпишете.

– Три дня назад ко мне пришел старый знакомый. Когда-то, лет двадцать назад, я действительно имел отношение к финансовым операциям, которые не поощряются уголовным кодексом, – Лебедев хихикнул…

Гуров сосал лимон, думая о своем.

Тяжелый год выдался, самый тяжелый в его жизни. И не оттого, что дела встретились особенно сложные, необыкновенные – уголовники не балуют сыщика особым разнообразием, – да и все мерзости, на какие человек способен, Гуров повидал. Наступивший период гласности и перестройки Гуров приветствовал, но сам переживал крайне тяжело. Он не понимал, как ему перестраиваться. Не творить больше беззакония, не задерживать невиновных, не хамить, не бить людей на допросах? Сначала он внимательно читал все материалы, касающиеся работы правоохранительных органов, публикуемые в газетах, через полгода читать перестал, махнул рукой. Ему казалось, что кошмарные истории происходили не только не в нашей стране, а вообще на другой планете. И как ему, подполковнику Гурову, с этим жить, если даже жена не верит, что о подавляющем большинстве безобразий и преступлений, которые творились сотрудниками милиции, он, подполковник милиции, впервые слышит. Нет, конечно, о Чурбанове знал, что пьянствует, безобразничает, взятки-подарки получает, но считал, что существуют какие-то границы. Гуров наивно полагал, что происходящее с генерал-полковником касается непосредственно его личности и ближайшего окружения.

Где-то Гуров вычитал, что наивность не порок, а признак душевной чистоты, и успокаивал себя этим. «Пусть я аист и прячу голову под крыло, но если обо всем происходящем думать, не то что работать, жить не захочется». На работе его окружали люди, естественно, разные: умные и не очень, добрые излые, завистливые. Публикациям о преступлениях сотрудников милиции шумно радовались именно худшие милиционеры. «Читал? Во дают!» – и в глазах огонек брезжит. «Не читал, не слышал, занят», – отвечал в последние дни Гуров. А если читал очередной судебный очерк, то делал это поздним вечером, закрывшись от девочек в кабинете, и чувствовал себя при этом так, словно разглядывал порнографический журнал. «А может, не следовало все это публиковать? – думал он. – Надо, ой, надо! А жить-то как, елки-палки?!»

Однажды Ольга сказала:

– Я на переменке подралась. А что прикажете делать? Я говорю, что ты преступников не бьешь, на «вы» с ними разговариваешь, а Витька смеется и в меня ручкой тыкает: «Газеты читать надо!» Я ему и влепила.

Генерал как-то задержался в кабинете, спросил:

– Работаешь? – Он болезненно поморщился, и Гуров впервые увидел, что Константин Константинович сильно сдал, постарел. – Ты, Лева, работай. Работа от всего лечит.

Так говорят, когда у человека кто-нибудь очень близкий умер.

С ближайшим другом и начальником Гуров данной темы не касался. Лишь однажды Орлов хлестнул сложенной газетой по столу, матерно выругался и заявил, мол, раньше о пенсии со страхом думал, а теперь стал садовый участок подыскивать.

Гуров сосал лимон, смотрел на осунувшийся профиль Лебедева и его монолог не слышал. Конечно, перестраиваемся. Портфель к руке ему пристегнули, снимков наверняка сделали в три раза больше обычного. Понятых пригласили, наверно, не из дружинников, чтобы, не дай бог, чего не подумали, а людей посторонних из дома вытащили. И Петр сегодня его сказки слушает, а вчера бы не стал.

– Лев Иванович! Я к вам обращаюсь! – донесся до Гурова раздраженный голос полковника. – У вас вопросы есть?

– Один, – Гуров проглотил лимон, пересел к столу. – Вы, Юрий Петрович, деньги Ивану давали?

– Какому Ивану? – удивился Лебедев. – Сергею Яковлевичу? – Опомнился и, глядя на Гурова проникновенно, спросил: – Так вы Ивана имеете в виду? А я ему ничего не должен.

– Петр Николаевич, вы гражданину объяснили, что Иван Лемешев в настоящее время находится в сопровождении нашего сотрудника? – спросил Гуров.

– Нет, Лев Иванович, я только слушал. А вы напрасно отключились, очень занимательную историю пропустили.

– Тогда поясню, – Гуров смотрел Лебедеву не в глаза, а в переносицу, пытаясь смысл своих слов вложить непосредственно в мозг. – Прибывший к вам человек на самом деле майор милиции, только наш майор, нашей милиции. Это вам понятно?

Юрий Петрович кивнул, но Гуров ждал ответа.

– Понятно. Что я, кретин какой-нибудь?

– Не знаю, – Гуров пожал плечами. – Наша задача взять преступника с оружием в руках. Вы знаете, что я свои задачи, как правило, выполняю. Верно? – Он снова сделал паузу.

– Верно.

– Прекрасно. – Гуров разговаривал с Лебедевым как с человеком, плохо понимающим русский язык, и радовался, получая подтверждение, что смысл сказанного до человека доходит. – Тогда вы представляете, сколь быстро заговорит Иван Лемешев, когда окажется в данном кабинете.

– Не знаю, – ответил Лебедев. – И вы не знаете, Иван – человек непредсказуемый. Кроме того, я сильно сомневаюсь, что вы его возьмете. Не упустите – согласен. Но возьмете ли? Сомневаюсь. Так что мне лучше пока помолчать.

– Не будем спорить, подойдем к вопросу с другой стороны, – Гуров мельком взглянул на Орлова и чуть было не рассмеялся.

Полковник сидел в кресле, откинувшись, сцепив руки на животе, закрыв глаза, и беззвучно шевелил губами. Он вел собственный допрос.

– Мы захватим Лемешева, живого или мертвого, с пистолетом, из которого было совершено пять убийств. Согласны?

– Да. Но об убийствах ничего не знаю.

– Мы получили показания свидетелей, характеризующих Лемешева, и доказательства его связи с вами. А если Иван убьет нашего майора?

– Лев Иванович! – Лебедев вскочил. – Вы знаете этого человека. Что мне о нем известно? Ничего! И это есть истина в последней инстанции, – он ткнул пальцем себе под ноги.

– Я вам задал вопрос. Повторяю. Вы в течение последних дней передавали Лемешеву значительную сумму денег? Я не спрашиваю, сколько и за что. Передавали?

Орлов приоткрыл глаза, взглянул на Гурова удивленно.

– Допустим, – пробормотал Лебедев, – а какое это имеет значение?

– Ясно. Петр Николаевич, у меня просьба, отправьте гражданина отдыхать.

Когда конвой увел Лебедева, Орлов спросил:

– Лева, действительно, какое это имеет значение?

– Где Иван держит пистолет? В номере? Не верю. – Гуров прошелся по кабинету. – Камера хранения? Вряд ли, полагаю, что в гостинице, но в таком месте, где мы его не можем взять. Теперь деньги. Он получил у Лебедева тысяч двадцать-сорок и не будет их носить с собой, не станет и держать в номере. Короче, Петр Николаевич, у человека не может быть два тайника, значит, деньги и пистолет лежат вместе.

Орлов понял ход мыслей друга и не то чтобы расстроился, и уж конечно, не обиделся, но чувство у полковника появилось: раздражение, даже зависть. Ведь ничего сверхсложного в гипотезе Гурова нет, однако именно он, а не Орлов, первым начал строить версию, что преступник обязательно возьмет в руки оружие.

– Аналитик, – сказал Орлов.

– У меня есть и другие недостатки, – усмехнулся Гуров. – Ты о них недавно достаточно подробно высказывался. Качаем дальше: полагаешь, я прав?

– Скорее всего, – недовольным тоном ответил Орлов и, чтобы Гуров понял, что ход его рассуждений разгадан, продолжал: – Убийца почувствовал опасность, может не пойти к тайнику за оружием, но бросить все деньги он не способен. А если возьмет одно, то обязательно прихватит и другое.

– Верно. Ты умница, Петр Николаевич, я тобой горжусь.

– Вот это именно то, о чем я тебе говорил, – Орлов, сдерживая раздражение, старался говорить миролюбиво, мягче. – Нельзя так обижать человека. Ведь получается, что я против тебя придурок. Тон у тебя к тому же отвратительный, покровительственный.

– Ладно, – Гуров махнул на друга рукой, и видно было, что думает он уже о чем-то другом. – Мы не мальчишки, чтобы вымерять, кто из нас выше на стенку писает.

– Что с тобой? Как ты разговариваешь?

– Со мной все в порядке! Я думаю о деле, а не черт знает о чем. Так что мы в результате имеем? Где они сейчас?

Орлов снял трубку, набрал номер, выслушал короткий доклад, ответил: «Хорошо», – и положил трубку.

– Идут по Садовому в сторону Каланчевки. Видимо, идут в ресторан.

– Снимать наблюдение или оставить? Если он пойдет за деньгами и оружием, начнет проверяться, ребята могут засветиться.

– Мы не можем убийцу оставить без присмотра.

– Если он почует слежку, придется задерживать. Возьмем пустого – получим дырку от бублика.

– Я не сниму людей и не оставлю Крячко один на один с убийцей, – категорически заявил Орлов.

– Я тебя понимаю, – Гуров кивнул. – Я пойду в свой кабинет, переключи все на меня и отправляйся домой. Я эту кашу заварил, мне ее и расхлебывать.

– Я! Я! – Орлов повысил голос. – Не забывай, что ты сейчас в лучшем случае валялся бы в реанимации.

– Слушай, давай не будем, – Гуров презрительно скривился. – Хочешь, я сейчас напишу рапорт на твое имя? Запомни, если он начнет проверяться, ребят необходимо отозвать.

Идиот! Самовлюбленный кретин! Орлов не сказал этого вслух не из боязни обидеть друга, зная, что Гурова сейчас из пушки не прошибешь. Нельзя играть в «орлянку» своей карьерой. Орлов был убежден в своей правоте. «В лучшем случае шанс на успех пятьдесят на пятьдесят. Возьмем преступника с оружием в руках, поднимем старые „висячки“ и получим благодарность, о которой завтра все забудут. А упустим убийцу, и он из этого же пистолета кого-нибудь застрелит? Я на пенсию, а ты куда? Что ты рвешься вперед, будто торопишься выскочить из собственной шкуры?»

А Гуров, не обращая внимания на друга, расхаживал по кабинету, махал руками и бубнил:

– Я убийца… У меня пистолет… Где я буду его держать? Мне страшно… Нет… Я привык, но осторожен… Я осторожен и опытен… Осторожен и опытен, – он повернулся к Орлову. – Ты тридцать с лишним лет в розыске! Где ты спрячешь пистолет?..

Воздух был наполнен влагой, дождь не падал, а мельчайшими капельками висел в воздухе, лакируя асфальт и крыши машин.

«Ни черта у меня не выйдет, – думал майор Крячко, выходя следом за Иваном из ресторана. – Его надо задерживать, кончать комедию, не может быть такого, чтобы мы никаких доказательств не нашли, не за одно, так за другое зацепимся».

Крячко вспомнил свой последний разговор с Гуровым, который состоялся днем.

– Не знаю, что тебе и посоветовать, Станислав, – сказал Гуров. – На мой взгляд, вы с операцией поторопились.

«Человеку жизнь спасли, он даже „спасибо“ сказать не удосужился», – думал Крячко, глядя на начальника с неприязнью.

– У тебя такой вид, словно ты подвиг совершил и награды ждешь, – Гуров протянул Крячко несколько скрепленных листков. – Я набросал план мероприятий. Что ты сумеешь все выполнить, я не сомневаюсь, только вряд ли это даст желаемый результат.

Все поведение «продавшегося» майора было расписано буквально по минутам. И где поставить машину, и когда к Ивану подойти, и что сказать, и как «уходить» от преследования, и куда в конце концов привести.

– Это, Стас, присказка, а сказка будет впереди, – сказал Гуров, обсудив с Крячко детали. – Все это не произведет на него никакого впечатления.

– Он что, дебил?

– Человек, совершающий убийства по заказу, не может быть нормальным. В быту я никаких отклонений у него не заметил. Дело не в том. Ты должен понять, что будешь иметь дело с человеком простым, прямолинейным. Что бы ты ни сделал для него, никакой благодарности он испытывать не будет.

– Я его о яде в ампулах предупредил, жизнь спас, – Крячко не сдержал улыбки и взглянул на Гурова. – Если Лебедев выйдет на улицу с портфелем и вы его задержите, я Ивана от ареста спасу.

– Ты между мной и Иваном аналогии не проводи. – Гуров снисходительно похлопал Крячко по плечу.

И в который раз Крячко удивился проницательности подполковника.

– Тогда какого черта огород городить? – спросил он. – Берем обоих, и баста.

– Задерживать убийцу без оружия бессмысленно. Даже если мы найдем впоследствии его пистолет, то никак к Лемешеву его не привяжем. Преступник будет существовать отдельно, а орудие убийства – отдельно. Или ты рассчитываешь, что он «пальчики» на пистолете оставил? Надо пробовать. Я тебя предупреждаю о сложности твоей задачи, чтобы ты был готов к тому, что вытянешь пустышку, и думал, думал… Повторяю, Иван человек прямолинейно рациональный. Он может взять оружие в руки и остаться с тобой только в одном случае: если тебе удастся ему внушить, что ты ему нужен. А вот зачем ты ему можешь понадобиться, я придумать не могу. Эту проблему тебе придется решать по ходу ситуации.

Иван и майор прошли два квартала, остановились, и Крячко понял, что начальник, черт бы его побрал, опять оказался прав. Сейчас они расстанутся, вся работа окажется напрасной.

Иван закурил, оглядел почти пустую улицу, съежившиеся фигуры прохожих и спросил:

– Куда?

– На метро.

– А мне в обратную сторону, – Иван пыхнул сигаретой и собрался уходить, когда из-за угла вывернула милицейская машина и, скрипнув тормозами, остановилась рядом.

– Только без глупостей, – сказал Крячко. – Стой, молчи. Если умеешь, улыбайся.

Из «Жигулей» вышли лейтенант и сержант, который шагнул на тротуар и занял позицию за спинами Ивана и Крячко.

– Добрый вечер! – Лейтенант небрежно козырнул и внимательно осмотрел сначала Ивана, потом Крячко. – Куда путь держите? – Он явно тянул время, вглядывался, словно пытаясь признать старого знакомого. – Разрешите прикурить? – Лейтенант достал сигарету.

– Не ломайте комедию, лейтенант, – Крячко протянул удостоверение. – Какие проблемы?

Лейтенант убрал сигарету, взял удостоверение, нагнулся к машине и при свете фар внимательно изучил.

– Извините, товарищ майор! – Он вернул удостоверение и козырнул уже иначе, с почтением. – Служба!

– Все в порядке, лейтенант, – миролюбиво ответил Крячко. – Неприятности? – спросил он сочувственно.

– Москва город большой, – лейтенант кивнул сержанту, – всего доброго!

– Желаю удачи! – Крячко поднял руку, словно собирался козырнуть в ответ, рассмеялся и повторил: – Удачи!

Лейтенант тоже рассмеялся, сел в машину, и патруль уехал.

– Мое почтение, – сказал Иван, хлопнул Крячко по плечу. – Отличный ты мужик, жаль расставаться. У меня в номере есть бутылочка, заскочим на пару минут?

– Да мне утром к начальству, – Крячко изобразил нерешительность. – Запах. Строго сейчас. – Махнул рукой: – Черт с ним, согласен!

Иван не сомневался, что за ним «чисто», однако решил, что береженого бог бережет, и, направляясь по переулку в сторону Садового кольца, обдумывал, как осуществить проверку.

Крячко не мог найти ответ на два вопроса. Патрульная машина подъехала случайно или это работа Гурова? С одной стороны, в случайность не верилось, с другой – если это маневр подполковника, то какую цель преследует? И второе, главное, – чем объясняется столь резкое изменение поведения убийцы? Почему он перерешил и зачем ведет с собой? Хотя Гуров несколько раз повторил, что действия Ивана непредсказуемы и напасть он может без видимых причин и в любой момент, Крячко не верил в реальную опасность. Просто так даже воробьи не чирикают, любил повторять он. Тем не менее, шагая рядом с преступником, Крячко находился от него справа, помня, что именно правый карман плаща оттягивал тяжелый предмет, и постоянно фиксировал движения ног спутника. Человек, собирающийся напасть, обязательно изменит ритм шага.

Причина, по которой Иван изменил свои намерения, была проста. Когда в квартире Лебедева Иван увидел милицейское удостоверение, то лишь сверил фотографию с оригиналом да подумал, что, мол, синдикат громят-громят, а он работает и, видно, неплохо, если майор из уголовного розыска у них на побегушках. А когда подкатила машина с ментами и майор разобрался с ними буквально за пару минут, Иван неожиданно понял, что красная книжечка в кармане может оказаться сильнее пистолета, и захотел такую книжечку заполучить во что бы то ни стало. Иван постарался запомнить, как майор разговаривал с патрулем: на голос не брал, держался уважительно, старшинства не выказывал. Так разговаривать Иван умел и подумал, что с красной книжечкой в кармане будет чувствовать себя будто в теплой ванне. Сменить фотографию и переписать фамилию дело не сложное, специалист найдется. Самое простое: дать «приятелю» по черепу железкой, забрать «ксиву», и с концами… Переулок темный, людей нет, одиноко. Вот только идет мужик неудобно, под правой рукой. Пока болт из кармана выхватишь да развернешься, он отскочит; видно, крепенький да тренированный – завяжется драка, – а решать надо тихо, одним ударом. Придержать рядом, в номере выпить – там видно будет…

Они вышли на Садовое, Иван остановился, глянул в темный проем переулка.

– Не понравился мне патрульный. Может, и не один он, отъехал для виду, а приглядывают за нами? Скажи? – Иван закурил новую сигарету.

– Нет, – коротко ответил Крячко.

– Почему уверен?

– Знаю.

– Понятно, ты же с ними из одной стаи.

– Из одной, – согласился Крячко, посматривая вокруг и прикидывая, как могут располагаться ребята.

– А чего он выскочил, как черт из бутылки?

– Тебя ищет, – флегматично ответил Крячко. – Ну, не тебя конкретно. Ищут человека, которому Юрий Петрович вынес деньги.

– Долго искать будут. – Смахивая с плаща влагу, Иван отряхнулся, словно пес, огляделся. – Давай пошустрим по городу, проверимся. Ты лучше знаешь, как это делается.

Отказываться было опасно. Крячко кивнул и по необъяснимым для себя причинам повел игру профессионально, даже начал объяснять вслух свои действия:

– Перейдем на другую сторону. Если нас преследуют, машина останется на этой стороне, и они начнут искать разворот.

Иван взглянул уважительно, кивнул, они пересекли Садовое кольцо, здесь Иван взял инициативу в свои руки и остановил частника на «Жигулях»:

– Друг, опаздываем, подбрось на Киевский?

У вокзала они спустились в метро, проскочив по туннелю, поднялись снова наверх и сели в такси.

«Эдак мы действительно могли соскочить, и ребята потеряли нас», – подумал Крячко. Он не знал, что Орлов, как только они сели в машину, дал команду наблюдение прекратить и переместил оперативников в другой район.

В номере Иван стащил мокрый плащ, налил два стакана коньяка и, кивнув Крячко, залпом выпил.

– Какие деньги упустили! – Иван выругался. – На всю жизнь бы упаковались.

– Хорошо хоть ноги унесли, – возразил Крячко.

Выпить ему хотелось аж до тошноты, ведь и нанервничался, и продрог порядком, но Крячко лишь пригубил. Неизвестно, как при таком нервном напряжении может подействовать алкоголь…

Иван сделал себе укол, но дозу уменьшил. Ампулы, полученные от Лебедева, не уничтожил – вдруг пригодятся! Через несколько минут он почувствовал подъем сил, энергии, мыслил ясно. Выехать из Москвы, майора заманить с собой. От денег он не откажется. Километрах в тридцати сейчас темень и, конечно, ни души, в крайнем случае, можно выстрелить из кармана.

– У меня неподалеку небольшой банчок припрятан, – сказал Иван, быстро расхаживая по номеру. – Да выпей ты, красна девица! – Он сунул Крячко стакан. – Если ты меня проводишь, я тебе «штук» двадцать выделю. Не хочу с тобой расставаться, уж больно ты ловко с милицией разговариваешь.

«Решил со мной кончать», – понял Крячко и решительно отставил стакан.

– На работе не употребляю. Двадцать, говоришь? Дешево себя ценишь. Пятьдесят.

Один не собирался платить, второй и не думал о деньгах, но торговались они серьезно и сошлись на тридцати тысячах.

– Лады, – подвел итог Крячко. – Далеко?

– Электричкой с Казанского минут тридцать, – ответил Иван.

«За городом, когда он будет вооружен, я могу с ним не справиться», – подумал Крячко. Ему стало нехорошо, начало вдруг подташнивать. До этого момента Станислав Крячко не знал, что такое страх.

Глава последняя

– Ты подожди, – сказал Иван, – я смотаюсь к администратору, оплачу номер, чтобы мы могли выйти, не задерживаясь.

– Валяй, – ответил Крячко и взял со стола газету.

Иван вышел, майор взглянул на телефон. Позвонить? А если он стоит в коридоре и услышит? Выглянуть из номера и проверить? Увидит, насторожится, и все пропало…

Крячко взял стакан, прошел в ванную, вылил коньяк. Напился холодной воды и вернулся в кресло.

«Ехать с ним за город? Стрелок он отменный, а Гуров мне оружие брать не разрешил: „Пистолет мешает думать, сковывает“. Профессор! А с голыми руками рядом с вооруженным убийцей я буду чувствовать себя раскованным и чертовски умным…»

Он прервал себя, устыдился. «Сам трушу, а на Леву бочку качу. Сколько ты стоишь, Станислав Крячко? Подбери сопли, сосредоточься. Если придется брать убийцу один на один, значит, возьмешь!»

У Ивана был ключ от буфета, расположенного на этаже. Снять заднюю панель холодильника, достать пистолет и деньги, привинтить панель на место – вся работа заняла не более десяти минут. Он оттянул затвор, убедился, что патрон в стволе, снял предохранитель, опустил пистолет в правый карман брюк и вошел в номер.

– На посошок – и двинули? – сказал он весело.

Крячко почувствовал, что убийца вернулся с оружием. Иван говорил и двигался иначе, стал свободнее, увереннее. Майор окончательно успокоился. «Теперь все будет тип-топ. В номере Иван, конечно, стрелять не будет, на вокзале взять его не сложно. Даже если ребята нас потеряли. Подгадаю момент, когда мы окажемся неподалеку от постового милиционера, правую руку сразу блокирую…» Додумать Крячко не удалось, так как он перестал фиксировать передвижения Ивана по номеру. Убийца собирал вещи и разные мелочи, бросая их в чемодан. Оказавшись за спиной майора, он вынул из кармана пистолет и ударил рукояткой по затылку. Крячко обмяк, уронил голову на грудь. Иван посмотрел на майора несколько удивленно, словно не сам ударил, а сделал это кто-то другой, не посоветовавшись с ним.

«Зачем это я? – Иван убрал пистолет. – Здесь его оставлять нельзя». Убийца взял майора за подбородок, тряхнул. Крячко застонал, приоткрыл глаза.

– Долго жить будешь, – сказал Иван, хотел забрать удостоверение, вспомнил, что дверь не заперта, насвистывая, начал искать ключ, прикидывая, как сейчас заберет «ксиву», умоет содельника, отпоит коньячком и спокойно выведет на улицу. Пьяный человек, оттого и ходит, пошатываясь…

Крячко приподнялся в кресле и снова обмяк.

– Верно, дружище, отдыхай, – сказал Иван. – Это только в кино человека по башке железкой бьют, а он опосля подвиги совершает. А в жизни у нас головушка живая, ей больно, она кружится, ножки слабые, будто не свои, и абсолютно никаких команд не слушаются. Ты как, приятель? Слышишь меня?

Он впервые радовался, что не убил человека. Вынув из кармана Крячко удостоверение, прочитал: Крячко Станислав Васильевич… Состоит на службе в Управлении Московского уголовного розыска…

– Как? – Иван взглянул на майора, услышал в коридоре шаги и обернулся.

Дверь распахнулась, через порог шагнул подполковник Гуров, увидел на столе бутылку и рассмеялся:

– Станислав, дурные примеры заразительны!

За спиной подполковника Гурова стояли люди, но Иван видел только Гурова и направил на него оружие.

– Стоять! Живым не возьмешь, на суде издеваться не будешь!

– Не глупи! Брось железку.

Иван выстрелил, раздался не грохот, а слабый хлопок. Убийца дернул затвор, патрон заклинило.

– Сказано, брось, – Гуров вошел, следом толпились люди.

– Сука! – Иван ногтем выковыривал патрон из канала ствола.

Только сейчас Гуров увидел, что Крячко пытается приподняться и по шее у него стекает кровь.

Крячко увидел Гурова в каком-то зыбком полусне. Майор все пытался сказать, мол, осторожнее, убийца вооружен, но не мог.

– Наручники, понятых. Работайте. Вызовите «Скорую»! – Гуров встал на колени, заглянул Крячко в глаза. – Не крути головой, все нормально. Все кончилось. Ты сработал отлично, Станислав. А вот головушку бандиту под удар подставлять не следует.

Гуров разговаривал с Крячко как с ребенком, спокойным увещевательным голосом.

– Ты меня слышишь? Не отвечай, я по глазам вижу, что слышишь. Сколько тебя знаю, никогда не замечал, какие красивые и умные у тебя глаза…

Гуров еще долго что-то говорил, не вникая в смысл собственных слов, внимательно глядя в глаза Крячко, пытаясь определить его состояние.

– Товарищ Гуров! – Кто-то тронул его за плечо.

Он обернулся, увидел белые халаты, носилки, погладил Крячко по щеке и сказал:

– Я к тебе завтра приду.

– Товарищ, не крутите головой.

Понятые, оперативники, следователь прокуратуры, фотограф из НТО заполнили номер и заслонили от Гурова задержанного. Подполковнику почему-то хотелось в последний раз взглянуть на Ивана, но Гурова оттеснили – люди начали работать, и он оказался лишним.

Он спустился вниз к администратору.

– Разрешите, – он снял телефонную трубку и набрал номер Орлова. – Тебе сообщили? Увезли, глаза у него нормальные, думаю, все в норме. Позволил подойти к себе сзади… Старший группы! Позор! Нет, Петр Николаевич, ему я этого не сказал, разговаривал ласково. Да люблю я людей, люблю! Оттого и злюсь…

В кабинете полковника Орлова находился генерал Турилин. Когда Орлов, попрощавшись, закончил разговор с Гуровым, он спросил:

– Что же вы так сурово с ним, даже не поздравили…

– А Леве мои поздравления ни к чему, он сам себя поздравил, – ответил Орлов. – А высшей похвалы для него не существует.

– Ну-ну, – генерал покачал головой. – Вам виднее.

– Константин Константинович, он мой друг. Я Леву знаю, вот… – Орлов вытянул растопыренную ладонь.

– Он человек, и ничто человеческое ему не чуждо, – генерал улыбнулся.

– Не уверен, – ответил Орлов. – Вы знаете, что я сегодня узнал? Преступник ему подготовил аварию, ребята ночью колесо машины исправили. Когда демонстрация с катастрофой прошла, я Гурова встретил в аэропорту и рассказал ему об этом, он бровью не повел. Ему вроде бы жизнь спасли, он только кивнул и никаких эмоций. А сегодня случайно выяснилось, что перед выездом Гуров сам внимательно проверил крепления колес и тормоза. Каково?

– Молодец. Профессионал.

– Согласен, – Орлов прижал ладонь к груди. – Но почему мне не сказал? Я же ему друг, посмеялись бы и забыли. А то получается, что мы считаем, мол, человека спасли, а он сам перестраховался, но молчит. Хотите считать себя спасителями – считайте, я умнее и плевал на вас.

– Петр Николаевич, зачем так? – сказал осуждающе генерал. – Не захотел человек вас радости лишать.

– Полагаете?.. – Орлов вздохнул облегченно, тут же вновь нахмурился. – А сегодня? Кричит на меня! «Где бы ты спрятал пистолет? Отвечай!» И тут же взглянул жалостливо. В гостинице, говорит, в одном из холодильников, за задней панелью.

Константин Константинович рассмеялся, махнул рукой на Орлова.

Утром Гурова разбудил телефонный звонок. Наверное, звонят, чтобы сообщить о здоровье Станислава. Он быстро снял трубку.

– Гуров. Как он?

– Как он, мне неизвестно, Лев Иванович, а вот Рита с Ольгой чувствуют себя прекрасно, передают вам привет.

– Орлов, ты?

– Лев Иванович, успокойтесь, – голос звучал мягко, но начальственно. – Ваши девочки у меня в гостях, чувствуют себя великолепно и даже не догадываются, что уехать без вашего согласия они не могут. Я знаю, что вы человек в высшей степени разумный и не станете сейчас звонить полковнику Орлову и генералу Турилину. Ситуация сугубо личная, касается лишь вас и меня.

– Дайте трубку Рите, – Гуров потер ладонью лицо в надежде, что сейчас проснется.

– Я звоню из автомата, а ваша очаровательная супруга и дочка находятся от Москвы за тысячи верст.

– Вы идиот! Я же ничего не могу сделать ни для Лебедева, ни…

– Лев Иванович, голубчик. Вы же умница. Меня нищий казначей и сумасшедший убийца абсолютно не интересуют.

– Так что вам надо?

– Мне нужны вы, Гуров Лев Иванович. Я вам предлагаю отличную сделку. Подумайте.

– На кой черт? – Гуров понимал, что говорит не то, но не мог сосредоточиться, растерялся.

– Вы человек талантливый, а в жизни за все приходится платить. Извините за пошлость, но бесплатных пирожных не бывает…

Николай Леонов Удачи тебе, сыщик! Наемный убийца

Удачи тебе, сыщик!

Пролог

Полковник Лев Иванович Гуров работал в органах МВД СССР девятнадцать лет, восемь месяцев и двадцать шесть дней, был уволен «в связи с утерей доверия», не дослужив до пенсии три месяца и четыре дня.

Время такое – премьер-министры сменяются, словно постояльцы в привокзальной гостинице, только успел белье испачкать, пора на поезд и в какую-нибудь замшелую Францию обниматься с вчерашним неприятелем, а нынешним кормильцем.

И нечего удивляться, что в такое время мента-полковника в четверг уволили с волчьим билетом, а в понедельник пригласили вернуться, не извинились, лишь обмолвились второпях, что накладка произошла, фамилию перепутали: вас внизу много, а мы наверху – одни. Нынче поезда быстро ходят, если, конечно, колеса по бартеру на яйца не поменяли. В общем, за время отставки сыщик успел лишь холостяцкую квартиру прибрать, в баню сходить, бутылку выпить да выспаться, как друг-генерал по телефону недовольно бурчит – криминальная обстановка в стране… и другие слова из телевизионных передач.

Полковник Лев Иванович Гуров и генерал Петр Николаевич Орлов работали в уголовном розыске первый около двадцати, второй неполные сорок лет. Полковник высок, строен, в любой одежде изящен, глядя на него, любой бы подумал, что у большевиков в свое время патронов не хватило, и дворян на Руси отстреляли не до конца, и они, окаянные, семя свое разбросать успели. Генерал внешностью был в точности наоборот – роста среднего, полноват, неуклюж, на лицо – без слез не взглянешь, к тому же генерал короткопалой ладонью трет порой его так, словно хочет вылепить новое, поприличнее. Когда генерал и полковник бывали рядом, что случалось довольно часто, появлялось предположение, что отец Орлова в свое время не успел застрелить деда Гурова. И чего не привидится в наше смутное время?

Вы уже, конечно, поняли, что они были друзьями, хотя и имели характеры абсолютно несхожие.

Сегодня они потоптались на начальственных коврах, выслушали слова о долге и Отечестве и теперь сидели в кабинете Орлова недовольные друг другом, жизнью вообще и своей собственной в частности.

– Лева, ты второй сыщик в стране, – произнес Орлов, сделал паузу, давая возможность спросить: а кто же первый? Но Гуров не клюнул, лишь снисходительно улыбнулся. – А сыщик это не только розыскник…

– И скорохват, – перебил Гуров, – и дипломат, и жополиз. Вот они меня в дерьме вымазали, я им должен еще и сочувствие выказать. Мол, понимаю, какое у вас сложное руководящее положение, стрессы, перегрузка, всякое бывает, забудем старое…

– Кажется, вчера ты был худенький голубоглазый, наивный, правда, талантливый мальчик…

– Далеко? – спросил Гуров.

– Что далеко?

– Ехать или лететь? Далеко посылаешь?

– В цирк.

– Ну до цирка рукой подать, – усмехнулся Гуров. – Минут десять отшагал – и на арене.

Орлов покосился на кончик носа, недовольно хмыкнул, вытащил из папки загодя приготовленную бумагу, протянул Гурову. На несвежей помятой бумаге было всего несколько строк, большие корявые буквы свидетельствовали, что автор не увлекается эпистолярным жанром. «Здравствуй, Петр. Если ты здоров, подъедь быстренько ко мне, есть разговор. Дело по твоей части, да и должок пора бы погасить. Михаил».

Гуров повертел листок, глянул его на просвет, даже понюхал, положил на стол и сказал:

– Зоной пахнет, а ты говоришь – цирк.

– Медведем пахнет, а не зоной, Михаил Рогожин – артист цирка. Раньше был акробатом, потом швырялся на арене железом, последние лет пятнадцать работает с медведями. Объездил наш шарик вдоль и поперек, мировая знаменитость. Но дело не в этом. Ты, когда его увидишь, сразу поймешь. Он сделан из цельного материала, никаких заусенцев, трещин, пустых мест в Михаиле нет, раз пишет надо, значит, надо. Я не могу, мне такой командировки начальству не объяснить, а тебе я поручаю обычную инспекцию, для проформы. Понял?

– Не понял, но раз надо, – Гуров пожал плечами. – Если не секрет, что за должок?

– Секрет, – Орлов протянул через стол командировочное удостоверение и задание редакции популярного журнала, в котором предписывалось корреспонденту Гурову Льву Ивановичу собрать материал и написать очерк о заслуженном артисте Михаиле Семеновиче Рогожине.

Гуров улыбнулся и сказал:

– Ну вот. Все возвращается на круги своя. В молодости я уже был корреспондентом, только не в цирке, а на ипподроме. И конюха звали Михаилом, и фамилия была схожая – Рогозин.

– Так шарик-то крутится, – пробормотал генерал, рассердился на себя за пошлость, покраснел и быстренько переключил разговор: – Я тебе не советую связываться с самолетом, поездом меньше суток.

– Интересно, как я на суточные проживу? – Гуров убрал документы, но не встал, а, закинув ногу на ногу, уселся удобнее. – Петр, ты мне свой секрет-то приоткрой, иначе несерьезно получается. Человек, пусть и заслуженный, пишет генералу – приезжай, и генерал немедля посылает полковника – опера-важняка, словно мы от сна и безделья места себе не находим.

– Нечего мне объяснять, – Орлов прижал ладонь к груди. – История, как Михаил отбил меня у бандитов, никакого отношения к сегодняшнему дню не имеет. Но раз Миша о ней напоминает, значит, дело серьезное. Я тебя прошу, поезжай и разберись.

Генерал встал, протянул короткопалую руку, Гуров пожал ее, кивнул, пошел из кабинета.

– Звони ежедневно, чувствую, хлебнешь ты горячего до слез.

Гуров уже открыл первую дверь, повернулся, взглянул на друга удивленно, хотел что-то сказать, но Орлов махнул рукой и сказал, добив окончательно:

– Удачи тебе, сыщик.

Глава первая «Русские медведи»

Подобные афиши обошли многие страны мира и континенты, лишь в Австралии они пока не были, и надо же было такому случиться, что, когда условия контракта обговорили окончательно, до мелочей, осталось лишь подписи поставить, старший «медведь», Михаил Семенович Рогожин, от поездки отказался.

Было их двое, Михаил Семенович Рогожин, без года шестьдесят, рост около двух, вес за сто двадцать, и его воспитанник и друг Гоша, которому недавно исполнилось пятнадцать. Когда он поднимался на задние лапы, то был выше своего друга на голову, да не на какую-нибудь мелкую головенку, а на свою – медвежью, огромную. От рождения и Миша, и Гоша были бурой масти, но старший рано поседел, и со стороны казалось, что он носит белый парик, так что получалось, работают на арене блондин и брюнет. А в общем, они были похожи, быстрые и ловкие, казались увальнями, оба обладали колоссальной физической силой, житейской мудростью и хитростью, любили поесть и поспать, не пили, не курили, на службу не напрашивались, но от службы не увиливали, раз надо, так надо, ясное дело, за просто так не проживешь, мужик должен работать. Строго отрепетированного номера у Миши и Гоши не было, они многое умели и походили на коверных: конечно, есть заготовленные репризы и сценки, но их более чем достаточно для одного выступления, а так можно это, можно и то, зависит от настроения и самочувствия. Миша и Гоша умели бороться и боксировать, кататься на гигантских велосипедах, передразнивая друг друга, бегать на передних и задних конечностях, играть в футбол, поднимать гири, порой прыгать через одну скакалку, правда, последнее получалось не всегда. Запутавшись в резиновом жгуте, Миша и Гоша раскланивались, виновато потирая затылки.

«Русские медведи» покоряли публику не столько сложностью трюков, сколько неожиданностью вроде бы и незамысловатого номера. Человек, ожидая дрессировщика с медведями, порой настроен саркастически: сколько уж их было – и снова! Что еще придумали и заставили делать несчастное животное? Знаем мы ваши фокусы, политику кнута и пряника. И вдруг на арену вываливаются два гиганта, человек и медведь, как и ожидалось, но нет дрессировщика, и зверя нет, есть артисты, которые не летают под куполом, не жонглируют горящими факелами, они катаются на велосипедах, боксируют, кувыркаются, в общем-то валяют дурака, ничего особенного. И лишь некоторое время спустя зритель понимает, что один из артистов огромный опасный хищник. Публике помогли это осознать простеньким способом: на арене появился клоун, якобы вышел не вовремя, и тогда Миша вздымал над головой руки, поднимался на носки, замахивался, шутливо спрашивал:

– А ты куда?

Зритель видел, насколько мал и беспомощен нормальный человек рядом с резвящимися гигантами. Все остальное выступление Миши и Гоши проходило под бурю аплодисментов. Особенным успехом «Русские медведи» пользовались в цивилизованных странах, где сравнительно недавно поверили, что в России в некоторых местах есть электричество и уже не носят медвежьи шкуры, меховые шапки в основном у начальников, а шубы у их жен и путан.

Сразу после выступления Михаил Рогожин запирался с Гошей в отдельном помещении, где медведь получал лакомства, а дрессировщик много пил, приводя себя в норму, так как один из них все-таки был хищник, а второй лишь человек, а за любой обман надо расплачиваться. Миша Гошу любил и уважал, когти ему не подрезал, и они походили на ножи. Ошибались артисты крайне редко, но выступали на гастролях ежедневно, порой и два, и три раза, так что сами понимаете… Двери после выступления должны быть плотно закрыты, так как, пока один хрупал яблоки, другой решал, как заштопать трико, либо извлекал на свет Божий бутыль с йодом и лейкопластырь. Это, как уже говорилось, происходило крайне редко, но за пятнадцать лет всякое стучалось. Любой работающий в цирке человек знает, что наибольшее количество несчастных случаев, травм – царапины и синяки не считаются – бывает не при работе с грозными рычащими львами и тиграми, а именно с добродушными, казалось бы, неуклюжими медведями.

Человек и зверь любили и уважали друг друга, жили дружно. На родной земле Михаил, урезая бюджет, подкармливал друга, на чужбине, наоборот, Гоша делился своим барским столом для экономии валюты, чтобы дома, поменяв ее на рубли, ходить вольготно на рынок, чинить реквизиты, реконструировать клетку. В общем, Миша и Гоша были русские ребята, сызмальства привыкшие к жизненному принципу: хочешь жить – умей вертеться.

И тут им подфартило: предложили турне по Австралии. Они обрадовались: и взглянуть на кенгуру интересно, и подработать можно, а то в редком доме такое творится, что «хватай мешки, вокзал отходит», не успеешь – с голоду помрешь. Однако врач, не обзывайте серьезного доктора «ветеринаром», наблюдавший Гошу со дня рождения, задрав голову и тыкая пальчиком в покрытую шрамами и седой шерстью грудь Миши, сказал:

– Слушай, ты своего кормильца побереги… Дорога, жара, переезды, работали вы много. Гоша уже не мальчик. Ему в средней полосе месячишка два отдохнуть требуется. Хоть Гоша и богатырь силы неимоверной, а сердчишко у него самое обыкновенное.

Михаил Семенович Рогожин даже переспрашивать не стал, никаких консилиумов и обсуждений не устраивал, просто контракт не подписал. Хотя скарб и немалый, собрался быстро и прибыл в родной город, на цирковой арене которого кувыркался еще мальцом сопливым. Но прежде чем Миша и Гоша из столицы уехали да в провинцию прибыли, произошли события, которые вынудили Рогожина вспомнить о давнем долге лейтенанта милиции. Лейтенант за эти годы стал генералом, но память не потерял, потому…

В слякотный промозглый понедельник, на который легко наткнуться в первых числах марта на любом километре России, полковник милиции, сыщик Божьей милостью Лев Иванович Гуров пил затхлый чай в задрипанном номере провинциальной гостиницы, с неприязнью смотрел на сползающую по оконному стеклу серую жижу и рассуждал о бренности всего земного, о том, что в жизни за все приходится платить, и самые дорогие счета нам подсовывают близкие друзья. И Петр, будь маршалом, не сумел бы заставить Гурова работать по высосанному из пальца материалу. Генерал может заслать полковника не то что в глухомань, а к черту в зубы, но вынудить работать, когда все опротивело и белый свет не мил, может только друг. Петр, чтобы ему икалось и не глоталось, этим пользуется.

Гуров работать даже еще и не начал, не знал, будет ли работа и какая, но уже злился и жалел себя. В поезде к чему ни притронься, руки прилипают, белье пахнет болотом, а приехал на место – с неба сыплется не поймешь что, попросил «люкс» – девица за стойкой от удовольствия даже хрюкнула, попросил чай…

Сыщик поднялся из-за стола, выплеснул теплое мутное пойло в покрытую лишаями раковину и начал распаковывать чемодан. Гуров был профессионалом и независимо от настроения все делал последовательно и внимательно. Внешность для сыщика дело немаловажное, и где бы он ни появился: в бане, на рынке или в дорогом ресторане, он должен смотреться так, словно был здесь и час назад, и третьего дня, и всегда. Еще в Москве сыщик представлял, как зашастыбает по осклизлой мостовой и найдет облезлое здание с колоннами, кособокой афишей, на которой розовая гимнастка пытается сломать свою гипсовую ногу, рядом отравившийся алкоголик, уныло повесив нос, изображает клоуна – как войдет сыщик в этот храм веселья и найдет директора либо администратора и в очередной раз соврет, представляясь. И выглядеть в этот момент сыщик должен соответственно.

Гуров сделал гимнастику, через «не могу» нагрузился больше, чем обычно, так как ощущение собственного тела, силы всегда повышало настроение, обтерся мокрым полотенцем, надел свежую рубашку и, отчаянно фальшивя, начал насвистывать «миллион алых роз». Он любил цветы, любил их дарить, и, когда жена еще терпела и Гуров был солидным женатым человеком, а не одиноким волком, как сегодня, «алые розы» Пугачевой были гимном некогда счастливой семьи. Известно, что все проходит, а терпение женщины тем более. Песня осталась – жена ушла.

Гуров, отгоняя воспоминания, сменил пластинку, теперь калеча другую мелодию, натянул джинсовый костюм, который получил в подарок от отца несколько лет назад. Сегодня полковник за месячную зарплату вместе со всеми надбавками и компенсациями ничего похожего приобрести был не в силах. Хотелось обуться в кеды, но консерватизм оказался сильнее, надел черные туфли на толстой подошве, тоже подарок отца. Интересно, в чем будет ходить сыщик, когда подарки износятся? Папа уже не многозвездный генерал, не командует на Западе, а копает грядки в деревне под Херсоном. Правда, как жил за границей, так и остался: переехал из Германии на Украину. Сыну всегда любил делать подарки, да и сегодня с удовольствием подбросит то тыкву, то арбуз или ведро персиков.

В общем, дела семейные пошли у полковника наперекосяк. Жена отбыла по собственному желанию, мама – профессор, папа – генерал-полковник ушли на пенсию, копают огород. Лишь сыщик с колеи не сходит, с пистолетом и наручниками в кармане летит вперед, ищет свою пулю. Красиво звучит, только уж больно безысходная жизнь у Льва Ивановича Гурова, рассуждал он с изрядной долей иронии, разглядывая себя в зеркале, проверяя, не выпирает ли из-под джинсовой куртки пистолет. Убедившись, что выглядит цивилизованно, но скромно, Гуров прихватил плащ, запер номер, направился к лестнице и услышал, как за спиной распахнулась дверь. Сработал инстинкт: сыщик сделал быстрый шаг в сторону и развернулся на сто восемьдесят градусов.

– Ого! Вы что, из цирка? – спросила стоявшая на пороге своего номера женщина и несколько раз безрезультатно щелкнула зажигалкой. – Огонь есть?

– День добрый, – Гуров достал из кармана зажигалку. Женщина посторонилась, приглашая войти, и сыщик, почувствовав запах французских духов, вошел в номер «люкс», который, казалось, находился в другой гостинице и не в этом городе. Женщина взяла у Гурова зажигалку, прикурила, возвращая, пожала руку.

– Ольга Дмитриевна, – она затянулась вкусно, по-мужски, внимательно оглядела Гурова. – А вы не из цирка. А я не профессионалка,поджидающая доверчивых мужчин. Как вас зовут? Составите компанию или, как всякий командировочный, торопитесь?

Гуров, хотя и был сыщиком, плохо определял возраст женщин. Ольге Дмитриевне, видимо, было где-то от тридцати пяти до сорока пяти, искусный макияж мог и скрыть, и прибавить годы. Она принадлежала к категории женщин, пользующихся успехом у мужчин и прекрасно знающих об этом, женщин, которых Гуров терпеть не мог, они это мгновенно чувствовали и начинали ему и себе доказывать, что он обыкновенный мужик, а она само совершенство. Гуров все понял, находясь в магнитном поле новой знакомой, изучал ее изящные туфельки, не поднимал взгляда, так как не имело никакого значения, какого цвета у нее глаза и волосы.

– Приехали сегодня московским? – Ольга Дмитриевна отошла к заставленному бутылками столу, плеснула в два бокала коньяку и, не предлагая Гурову, сделала изрядный глоток.

– Меня зовут Лев Иванович, приехал сегодня московским, выпью с удовольствием, спасибо, – сказал Гуров на одном дыхании. Выпил коньяк и запоздало произнес: – Со знакомством!

– Вы кто? Мы раньше не встречались?

– К сожалению… – Гуров улыбнулся. – А может, к моему счастью?

Он не умел говорить комплименты, да и не особенно старался.

– Мужлан! – женщина кокетливо наклонила голову, протянула свой бокал. – Ухаживайте, но учтите, я здесь с мужем и вообще не из вашей команды.

Гуров вспомнил старый анекдот: «Учтите, что я девушка и вообще у меня после этого голова болит», вслух сказал:

– Конечно, конечно, я из низшей лиги, – он налил хозяйке коньяку, свой бокал отставил, поклонился. – Большое спасибо, но мне действительно пора.

Сыщик руку даме не поцеловал, ограничился сдержанным поклоном и вышел. Еще в Москве он изучил карту города, дорогу из гостиницы к цирку знал, идти было всего ничего. Ни подозрительностью, ни манией преследования Гуров не страдал, но, сталкиваясь с чем-то необычным, с фактом, выпадающим из повседневной череды серых будней, всегда задумывался, отчего да почему произошло то или иное событие.

Люксовский номер в центральной гостинице, дело обычное, держат для именитых гостей. Бутылки и закуски, ясное дело, привезены из Москвы, и дама, которая пьет в одиночестве, тоже из столицы. Она упомянула слова «цирк» и «муж». Все очень просто: хозяин номера и супруг скучающей прелестницы – крупный функционер из Гос- или Росцирка.

Гуров услышал за спиной звук приближающейся машины, предусмотрительно отошел от края тротуара, и грязь из-под колес пролетевшей «тойоты» обрызгала менее расторопных аборигенов. Благородная машина была к людской брани равнодушна, проскочив два квартала, она остановилась у здания городского цирка.

В пессимистических рассуждениях о цели своего визита сыщик угадал и колонны, и афишу, но абсолютно не угадал духа праздничности и вкуса хозяев. На колоннах не осыпалась штукатурка, ступеньки парадного крыльца были чисто выметены, рекламный щит не облез, не скособочился, и рисовал его безусловно художник, обладавший если не талантом, то уж, конечно, способностями и вкусом. Среди призрачных, лишь обозначенных фигур акробатов, жонглеров, изящных, даже сексуальных гимнасток красовался длинный худой клоун с умным и грустным лицом. И надпись была в духе времени: «Дорогие ребята! Уважаемые дамы и господа, мы всегда рады вас видеть!».

Гуров долго разглядывал афишу, взглянул на московский номер чумазой «тойоты». Не сомневаясь, что центральные двери закрыты, он тем не менее упрямо поднялся по чистым ступенькам, толкнул тяжелую дверь. Неожиданно для него она открылась, и сыщик вошел в сумеречный вестибюль, пахнущий свежестью. Впереди, сквозь раздвинутые шторы светилась арена, доносился разноголосый шум, сыщик понял, что идет репетиция, подошел, смотрел с любопытством. Неожиданно сыщик понял, что еще и в Москве, затем в поезде, а позже в гостинице, в неожиданных гостях, на улице, у афиши и вот теперь, уже в здании цирка, ему не хочется думать о предстоящей встрече. Гурову изначально не нравилось задание друга-генерала, его соскальзывающий взгляд, неуверенный тон. Ему казалось, что и надобности в поездке нет, придумал ее Петр спонтанно, желая сыщика сослать подальше от начальства, пока оно перестраивается и реконструируется, и получилось все неубедительно, даже комично, вроде стрельбы из пушки по воробьям.

Тонюсенькая девушка с бледным личиком в темном трико натирала чем-то ладошки и слушала гимнаста, видимо партнера, который, казалось, ее успокаивал. Рядом два молодых парня не очень ловко жонглировали кольцами. Неожиданно мимо Гурова, словно заяц, проскакал пудель. Прыгал он на задних лапах, передние держал сомкнутыми перед собой. Не успел Гуров подумать, что передние лапы пса, вероятно, связаны, как донесся женский звонкий голос, пудель встряхнулся и на всех четырех опрометью бросился в боковой проход.

– Ну? Журналист. Из Москвы. Ищете Мишу и Гошу, – произнес появившийся рядом с сыщиком мужчина, оглядел гостя и громко позвал: – Сильвер!

– Здравствуйте, – сказал Гуров, неловко пожав плечами, – Гуров. Вы угадали…

– Тоже мне – фокус! Колесников. Алексей Иванович, – мужчина пожал Гурову руку, почувствовал мозоли, задержал в своей, повернул ладонью вверх, хмыкнул и неожиданно быстро и ловко ощупал плечи и спину. – Неплохо, совсем неплохо, – и снова крикнул: – Сильвер, черт тебя побери!

– Не кричи, здесь я, – отозвался мягкий мужской голос, и из бокового прохода появилась слегка прихрамывающая фигура. – Слушаю, Капитан.

– Проводи к медведям, – Колесников чуть склонил голову, недовольно поморщился, казалось, у него болит шея либо давит тугой воротничок.

Гуров разглядывал «капитана» Колесникова, хромоногого Сильвера, который отвечал хитрым косящим взглядом, и не двигался с места. Колесников хлопнул его по плечу.

– Чего окопался? Иди, сразу не съедят, – Колесников погладил выпирающий из-под фирменной куртки тугой живот. – Как медведи прибыли, понял, жди гостей. Ох, не любит Москва терять… Будешь уговаривать вернуться? Ну-ну! – он довольно хохотнул. – Ты с Гоши начинай! Его уговорить легче!

Довольный своей шуткой, он махнул на Сильвера рукой, вновь рассмеялся.

– Сказал же, проводи гостя, а потом ко мне, – и легко зашагал в темный боковой проход, и его бесшумная быстрая походка совершенно не вязалась с коренастой пузатой фигурой.

На железной коричневой двери было написано: «Осторожно! Хищники!»

Сильвер ударил несколько раз кулаком, железо гулко ухнуло, и из-за двери донеслось:

– Можно!

– Можно, – пробормотал Сильвер, – войдешь, а Гоша на пороге лежит, – он хитро улыбнулся, сверкнул золотым зубом, с натугой потянул тяжелую дверь и крикнул:– Михалыч, к тебе гость из престольной!

– Пусть войдет!

– Входи, – Сильвер пропустил Гурова в полуоткрытую дверь, сам остался в коридоре.

Гуров переступил порог и оказался в довольно просторной, прямоугольной, хорошо освещенной комнате без окон. У дальней стены сидел седой мужчина, справа стояла огромная клетка, в которой громоздилась бурая гора. Гуров понял, что перед ним Миша, а справа – Гоша, а вместе – они всемирно известная пара «Русские медведи».

– Ну я пошел, – крикнул из-за двери Сильвер и со скрипом ее притворил.

– Смазать все руки не доходят, – пробурчал Михаил Рогожин, скрипнул топчаном, поднялся, шагнул навстречу, вытирая подолом кимоно мокрые ладони. Это черное с золотом кимоно, поблескивающая седая шерсть груди, массивная фигура, рядом клетка с медведем, железная дверь за спиной даже на видавшего разное сыщика произвели должное впечатление. Гуров поднял голову, посмотрел хозяину в глаза, которые оказались светлыми – то ли голубыми, то ли серыми – и очень настороженными, улыбнулся, протянул руку:

– Полковник Гуров прибыл по вашему приказу, Михаил Семенович.

Как недавно Колесников, хозяин почувствовал на ладони Гурова мозоли, ощупал плечи. Сыщик сначала расслабился, затем напрягся, как выражаются профессионалы, «выдал мышцу». Рогожин шевельнул лохматой бровью, довольно хмыкнул, кивнул, быстро и ловко задвинул в угол огромное ведро, в котором он перед приходом гостя чистил овощи, вытащил рубленый самодельный табурет, протер стол, начал накрывать, выставляя посуду, открывая банки с яркими этикетками, неспешно говорил:

– Значит, сам Петька не соизволил: служба загрызла либо гордым стал? – голос у него был густой, но мягкий. – Ты документик-то положь, взглянуть хочу, – и ткнул пальцем в стол. – Я сам чай с травками, тебе могу предложить иное, коли настроение имеешь. Хотя в доме с этим строго, Капитан порядок блюдет, но сюда никто не посмеет, тут мы командуем.

Обычно милицейское удостоверение смотрят мельком, как бы извиняясь, торопятся вернуть хозяину, но Рогожин изучал «верительную грамоту» внимательно, сверяя фото с оригиналом.

– Молодой, а уже полковник, по-нашему значит солист, свой номер исполняешь… Уважаю, – и неожиданно спросил: – А Петр все еще жердь или с годами мясом оброс?

Гуров знал Орлова не сорок, лишь двадцать лет, но был уверен, что генерал и будучи лейтенантом дистрофией не страдал, комплекция не та, понял, что проверяют, и улыбнулся. Сначала сыщик хотел разыграть артиста, но решил не рисковать и ответил серьезно:

– Я знаю Петра Николаевича не один десяток лет, он все вес гонит, так что вы, уважаемый Михаил Семенович, мне чайку налейте и переходите к делу.

– К делу, к делу, – Рогожин явно смутился. – Знал бы я, к какому делу и с какого конца.

– С конца не надо, лучше с начала.

– Знаете, как говорится, неспокойно в королевстве Датском и все смешалось в доме Облонских, – задумчиво произнес Рогожин, засыпая в чайник из разных пакетиков.

Чувствуя, что хозяин следит за его реакцией, сыщик взгляда не поднял, но лицом невольно затвердел: услышать от Рогожина такие слова было, мягко выражаясь, неожиданностью.

Рогожин колдовал с заваркой, молчал, наступила пауза. Артист заварил свое колдовское снадобье, сыщик подошел к клетке и стал рассматривать бурую мохнатую гору.

– Ты не думай, что Григорий спит, как ты вошел, он проснулся, отправит на пенсию в момент.

Зверь понял, что хозяин говорит, повернулся с бока на спину, потянулся, зевнул, лизнул лапу. От вида этой мощи, желтоватых клыков и тускло поблескивающих лезвий когтей, которые были много опасней воровского ножа, у сыщика вспотели ладони, а ноги ослабли. Гуров знал, что это последний звонок, предупреждающий о смертельной опасности.

Лет восемнадцать назад, когда он впервые так испугался, то признался в этом своей матери – врачу-психиатру и спросил: «Мама, я что, патологический трус?» Мама внимательно выслушала, показала сына невропатологам и вскоре сообщила, что, видимо, этим свойством обладали наши далекие предки, потому и выжили в тяжелой борьбе за жизнь. Веками, с развитием цивилизации, человек постепенно утрачивал это качество. У современного человека чувство опасности обострено различно, в большей или меньшей степени, он, Левушка, в некоторой степени уникален, вроде пещерного человека. А трус он или нет, зависит не от сигнала, который ему подает мозг, а от его реакции: можно кричать, бежать, столбенеть, падать в обморок, наконец, защищаться.

За многие годы оперативной работы Гуров получал такой сигнал не единожды и выработал приемы защиты, первый и непреложный: начать быстро двигаться и определить источник опасности.

Сыщик стоял в метре от клетки, но на всякий случай сделал шаг назад, повернулся лицом к Рогожину и расстегнул пиджак, причем все это он проделал одновременно и мгновенно. Артист разливал чай, кустистые брови на смуглом лице шевельнулись, густой голос произнес:

– Присядь, попьем, я употребляю только горячий.

Гуров вернулся к столу, но предложенную чашку не взял, боялся, что рука дрогнет и выдаст. Сыщику было стыдно, он испугался неизвестно чего, взглянул на Рогожина, проверяя, понял ли артист, что произошло, увидел в его глазах глубоко запрятанные огоньки, лукавые, одобрительные, и вспомнил, как Орлов сказал, что Михаил сделан из цельного материала… «Раз пишет, надо – значит, надо». Михаил сыщику понравился, однако Гуров сердился, чувствовал, что его вроде бы экзаменуют, приглядываются, решают, доверять или только чаем напоить да передать привет старому другу. И еще сыщик понимал, что ничего от него не зависит, решает седой гигант в кимоно, следует молчать, ни в коем случае не торопить, терпеть и ждать. А уж что настоящий оперативник умеет, так это терпеть и ждать. Он взял пиалу, понюхал, пригубил, вкус был так же незнаком, как и запах, обжигаясь, выпил с удовольствием.

– Мужик, вижу, настоящий, давно не встречал, думал, что перевелись. Медведя ты не понимаешь, а от клетки мигом убрался, значит, чувствуешь. Люди полагают, что медведь коротколап, и ошибаются. Григорий тебя бы достал, как кот мышь. Но ты ему понравился, я понимаю, но как понимаю, этого не объяснишь. Ты смерть чуешь, и я чую, а уж Григорий, как мы оба вместе. Тут она, рядышком бродит, косой помахивает, не знает, с какого боку ударить.

Рогожин распахнул роскошное кимоно, твердыми пальцами прочесал серебристую шерсть груди, неожиданно сказал:

– Ты кури, кури, нам не помеха, а хуже нет, когда человек себя непрестанно окорачивает. Я буду долго говорить, может, и лишнее, но ведь тебе лучше больше, чем меньше.

Артист вопросов не задавал, говорил утвердительно, потому сыщик ничего не ответил, лишь согласно кивнул, закурил и с удовольствием затянулся.

– Должны мы в Австралию отбыть, нормальная работа. Я на том берегу не бывал, согласился. Страна богатая, думаю, людей поглядим, кенгуру, подкормимся, хотя не думай, мы не только за деньги работаем, у нас запасец есть. Я там, в ихнем банке, держу. Конечно стыдоба, однако мы мужики здоровые, нам требуется порядочно, а на Руси давно уже воруют, лет семьдесят с лишним, а если попросту, так грабят безбожно. Короче, мы согласились. И тут доктор, который за нами приглядывает, говорит: «Григорий в возрасте, да и ты не мальчик, мол, Австралия, конечно, разные там мартышки, бананы, доллары, только не советую тебе по старой дружбе».

Историю эту сыщик знал, уже о враче и справки навел и сам с ним беседовал, но слушал внимательно, понимал, что человеку, прежде чем в кресле у зубного врача рот открыть, нужно настроить себя, приготовиться, ведь известно, что ничего хорошего не ждет.

– Гоше дорогу, жару тамошнюю не пережить, – продолжал мягко урчать седоголовый гигант. – Есть и другие мнения: мол, здоровый зверь, все переживет, вернется живой. Решай, Михалыч, так меня цирковые зовут, ты хозяин-барин. Там суета, эти маленькие, которые по нашей шее бегают, питаются, торопятся, шлют факсы, телексы, подписывают контракты.

Рогожин провел ладонью по шее, поднялся, кастрюлей из бачка зачерпнул, подошел к клетке. Медведь в рост в ней подняться не мог, сел, подпер огромней башкой верхнюю стенку и просунул лапу между прутьев. И тут сыщик понял, о чем ему говорил артист, лапа вытягивалась и вытягивалась, казалось, иллюзионист показывает фокус. Гуров взглянул на лезвие когтей, прикинул, где минуту назад стоял, и поправил на своей голове прическу.

Рогожин шлепнул ладонью по могучей лапе, что-то проурчал, продвинул овощи в клетку, почесал медведя за ухом, еще поурчал и, вернувшись к столу, продолжал, словно не отходил:

– Я с этими попугаями, хотя чего умную птицу обижают, неизвестно… Я ни с кем объясняться не стал, бумагу порвал, сказал, мол, заболели мы, оба – враз. Тут началось! Нарушение контракта – пакостное дело, но не в первый раз, номер всегда заменить можно. Мы с Григорием ребята штучные, но у цирка в запасе есть не хуже. Заболтался я, скажу короче. Наверху поругались и замолкли, начали искать замену, сам понимаешь, Австралия не Тамбов, желающие найдутся. Я родом отсюда, – артист постучал пальцем по столу, – позвонил Лешке Колесникову, я ему сопли недавно вытирал, говорю, приеду вскоре. Собираюсь неспешно. Неожиданно звонят. То ли мужик, то ли баба, голос скользкий:

– Мы вам, уважаемый, очень советуем ехать на гастроли.

– Кто мы-то, говорю, вроде бы большевиков уволили.

– Не занимайтесь политикой, берегите здоровье, отправляйтесь в Австралию.

– Спасибо, отвечаю. Ты, сынок, загляни ко мне для беседы, я тебе про здоровье детально растолкую, ты потом всю жизнь эти детальки будешь складывать.

Рогожин продрал седые заросли на груди, посопел, видимо, вспоминал, пытаясь восстановить прошедшие события.

– Часа не прошло, вновь тренькают. Голос другой, солидный, спокойный. Извинился, начал чего-то про новые структуры объяснять, про коммерцию, я не понял толком, а в конце выступления выдал трюк – если поедете, выплатим десять тысяч долларов. Пять после подписания контракта, пять по прибытии в Мельбурн. Ну тут уж я закусил удила, на дыбы поднялся, – теперь Рогожин почесал в затылке. – Плохо я ответил. Мне бы не сегодня, а тогда Петру позвонить. Но ты пойми, парень, он мне за жизнь Григория деньги предложил. Прибыл сюда, приняли, как должно, я обустроился, – он указал на топчан и стол. – А чуть погодя заскакивает Иван Иванович, пацан, которого ко мне без надобности приставили, и тащит пакет с мясом и костями, килограмм пять, не меньше. Вы заказывали, вот прислали. Я спрашиваю: кто прислал-то? Пацан отвечает, что какой-то мужик незнакомый, вроде грузчик у Митрофановны – так зовут хозяйку магазина за углом. Иван Иванович мясо положил и не уходит, помялся и спросил:

– Мастер, может, вы мне выделите чуток, мы мяса в этом году не видели.

Рогожин помолчал, глотнул остывшего чая, взглянул сурово.

– Ты вот смерть чуешь, я видел. У меня тут мурашки по плечам побежали, я отвечаю, непременно выделю, не сомневайся, иди пока. Он убег, а я думаю: мясо я никому не заказывал, и Лешка Колесников позаботиться об нас никак не мог, знает, что ни Григорий, ни я мясо не употребляем. Я отучился – вес растет, у Григория и вес на пределе, да он и без мяса мужик серьезный, начнет употреблять, сладу не будет. Случается, поклонники подбрасывают, но они обязательно лично являются, оно и понятно, на артистов поглядеть, ну и добротой похвастаться. А тут, по нынешним временам, такое богатство – и через посыльного. Не складывается, ну и, конечно, болтовня телефонная вспомнилась. В общем, прихватил кусочек мясца, сунул подарочек в дальний угол, выбрался во двор, где псина отощавшая шастает, выбрал самого замухрышчатого и подкормил.

Сыщик так долго молчал, что посчитал возможным спросить:

– И как? Сразу или на другой день?

– К вечеру, – ответил артист, – а сотоварищи его порвали и тоже все полегли. Но то был только парад-алле, номер показывали на следующий день. Иду по городу, темно, фонарей у нас на всю Россию дюжина, из них десяток в престольной, сам знаешь. Ну я шагаю, такой порядок завел, перед сном хотя бы с пяток верст отмахать, вдруг чую, кто-то приглядывает за мной и не с любопытством, а зло и как бы перед ударом примеривается. Удар – это я так сказал, понимаешь. Меня в рукопашной завалить – надо бригаду ОМОНа вызывать, а подстрелить и один мерзавец способен. В общем, как мураши по плечам побежали. Я шаг придержал, башка седая, а дурная, привстал как раз у подслеповатого окна, оно тут же и тренькнуло. Ну и бежал, скажу тебе, как молодой конь, шаг-то у меня широкий. Все. Марш. Поклон. Артисты покидают арену… Ну как номер?

Не то чтобы сыщик разволновался, скорее обрадовался. Ничего еще не просчитав, не поняв ничего толком, он почувствовал – история завязывается крутая, приехал не зря.

Теперь молчал и ждал артист, удивления не выказывал, лишь шевельнул лохматой бровью, прошел к своему другу-напарнику, заговорил с ним ворчливо, почесывая загривок.

– Михалыч, вы говорили, что у вас, кроме чудесного чая, и напитки имеются?

Глава вторая Смерть первая

Гуров налил в стакан на два пальца, пригубил и в который уже раз подумал, что мир набит не дураками, поэтому люди предпочитают виски, а рассказы о популярности русской водки – утешение для нищих.

– Из каждой поездки ящик привожу, – Рогожин колдовал над свежей заваркой чая, – мы-то не употребляем, а для жизни абсолютно необходимо, жидкая валюта. В России лучшая взятка и самая лучшая оплата.

Выложив суть своего дела и поняв, что людей беспокоил не зря, артист повеселел, лицом разгладился, заговорил легче, и его слова, мол, мы с напарником молчуны, были лишь нехитрым кокетством.

– Эту валюту и министры, и мастеровые берут, и дела решают быстро, сноровисто, как положено. А провезти пару ящиков нам легче, чем фигу показать: сунул в угол Гришиной клетки, тряпками прикрыл, соломки бросил, вопрос решен. Пограничники, таможенники глянут – и ходу. Лет несколько назад, еще при большевиках, конфуз приключился. Молодой шустрый таможенник мне говорит: «Выведите зверя, желаю клетку осмотреть, в таких объемах вы можете любую контрабанду провозить». Я отвечаю, что, мол, стар, воспитан иначе, а Григорий не зверь, а очень даже большая умница, а в данный момент не в настроении и из дома не пойдет. А мальчонка губу отвалил, гнет свое, что он при исполнении, его долг блюсти, чтоб мы ему лапшу не вешали, иначе мы не соответствуем и все тут сплошной обман и провозим мы в клетке наркотики, золото либо иконы.

Гуров лишь пригубил, боялся расслабиться и что-нибудь упустить, он старался только слушать и запоминать, но не получалось. Сыщик слушал, непроизвольно уже просчитывая ситуацию. «Человек отказывается от зарубежных гастролей. Возможно, за выступление „Русских медведей“ в Австралии некто получил взятку и ему отказ поперек горла. Возможно. Но десять тысяч долларов? Ради чего платить такие деньги? Каков же размер взятки? Положим, я в этих делах дилетант, – рассуждал Гуров. – Возможно, там оперируют такими суммами. Из чувства мести, за потерю „навара“ попытались отравить медведя. Допускаю. А вот покушение уже даже не двадцать два, а тридцать восемь. В данном вопросе, извините покорно, я профессионал и знаю, за что могут убить человека, а за что – нет. А вот если в твоей клетке собирались провезти серьезную контрабанду, а вы, уважаемый и заслуженный, в последний момент передумали, тогда дело иное». Ехал правильно, а прибыл не туда, одернул себя сыщик.

– А история происходила при выезде, у меня ну ничегошеньки запретного, только грубости и дурости не терплю, потому закусил и на дыбки, – продолжал Рогожин. – Спокойно так отвечаю, мол, я заслуженного артиста из-за твоей сопливой фанаберии нервировать не стану. У меня есть начальство, а у тебя так его до чертовой матери, соберите съезд, пленум и решайте. Не наводи на грех, а то я тебя по попке вытяну, и устроишься ты в лазарете для малолетних. Ну, понимаешь, слова я употребил попроще, но смысл передаю точно. Я тебе не надоел, полковник? Я ля-ля, а тебе работать.

– Почему же, очень интересно, – ответил сыщик. Мысли мелькали, сбивались, затем разлетались, он пытался только слушать, не анализировать. Позже, когда сыщик Гуров и человек Гуров останутся один на один, они спокойненько разберутся, профильтруют, рассортируют и попытаются сложить мозаичное панно. А сейчас главное, чтобы артист Рогожин заинтересованности милиционера не почувствовал, и Гуров беспечным тоном ответил:

– К сегодняшнему ваша история никаким краем, но продолжайте, я любознательный.

– Ты, я вижу, не пьешь, а так, для форсу, – Рогожин кивнул на стакан, который держал сыщик.

Гуров вновь пригубил и поощрительно улыбнулся.

– Да, история занятная, – Рогожин чуть помедлил и продолжал:– Ну, мальчонка губу подобрал, вытянул рацию и бу-бу-бу, бу-бу-бу, однако дистанцию принял, ждет, наблюдает, чтобы я какую крамолу из клетки не утащил. Григорий лежит, лапой морду прикрыл, вроде спит, но я-то понимаю, прикидывается, хитрец. Подглядывает, интересно ему, смысла, может, и не понимает, а скандал точно чувствует, слышит, как я вздыбился.

Надо пояснить, что в той поездке, уж куда мы тогда двигали, запамятовал, нам администратора со стороны подсунули. Уж сколько звезд у него на погонах было, либо партбилет особенный, не знаю, но мужчинка был не наш, не цирковой. Тогда за эти поездки глотку рвали, видно, он кому-то перекусил и устроился. Я Григорию корма подкинул, он лапой пригреб, жует, но из засады не выразит, любопытный, вроде тебя. Он и сейчас слушает и подглядывает.

Первым прибежал наш, этот горлогрыз, и ко мне. Поначалу в голос: «Чего вы себе позволяете? Вы весь коллектив задерживаете. Вам так не пройдет!» Ну, а я повернулся и пошел к водителям трейлера чай пить. А с нами ехал коверный, классный мужик. Ему, конечно, самолет полагался, но он сказал, что желает со зверями прокатиться, но, полагаю, трепался, у него просто огромный перегруз был. Но мужик, говорю, классный, заслуженный и умнющий. Он этого бегунка-горлогрыза прихватил и шепнул ему пару слов неласковых. Тут начальник таможни подплыл, глаз с прищуром, щеки на воротнике разложил, дух от него, словно душ из первача принял.

– Кто тут от досмотра увиливает?

– Вот они, – отвечаю и указываю на Григория.

– А вы, как понимаю, дрессировщик? – самогонщик совсем глазки прикрыл, ухмыляется. – И как же вы прославлять Родину собираетесь, если медведя из клетки вывести не способны?

– Он артист и понимает, где работа, а где просто дурью народ мучается, – я чай допил, из кабины вышел.

Тут администратор мне под мышку забрался, шепчет:

– Михаил Семенович, родненький наш, не губите…

Я ему локтем поддал, рассказывают, что он сутки слова вымолвить не мог, повернулся к самогонщику и говорю:

– Не верите, пожалуйста, я попробую. Только вы лично отойдите, Григорий ваш дух не принимает, может меня отпихнуть, выскочить, а тогда не только от вас, – помню, я тогда на небо посмотрел, в нем беленькие барашки кудрявились, – от всей вашей таможни мало чего останется. А Григорий стоит куда дороже вашего сарая, так что стрелять в него не посмеете.

Ну, правда, позже выяснилось, что я этого мордоворота недооценил, а тогда он ухмыльнулся широко и отошел спокойненько. Я к Григорию забрался, чую, неспокойный, поднимается, я уж думаю, не заигрался ли, саданет он мне, действительно выскочит и быть беде. Оглаживаю, слова ласковые урчу, амуницию положенную одеваю. Гоша и обмягчал, решил, что работать будем. А у нас номер есть, когда я его якобы с арены увожу, а он меня с ног сбивает, перед этим номером я ему определенный сигнал подаю. Ну я сигнал подал, тяну его из клетки, а он меня лапой по ногам. У меня второй пары нет, ноги я, понятно, заранее приподнимаю, только этого не видно. Грохнулся на пол клетки, гулко получилось, выскочил из клетки, запер, руками развел, говорю:

– Если начальство желает, может само попробовать.

Таможенник ощерился и отвечает:

– Начальство желает блюсти интересы Родины, – повернулся и махнул рукой.

Рогожин выдержал паузу, огладил седую голову, улыбнулся, вспоминая, и продолжал:

– Подозвал мордоворот нашего ветеринара. Тут я допер, чего так долго таможня не появлялась, он мозги еще не пропил, ко встрече со мной приготовился. Понял, сейчас Григория усыпят. Кляну себя, что в бутылку полез. Ты же видишь, какой я здоровый, коли залез, так мне уж назад никак… Я встал перед клеткой, руки на груди скрестил, молчу. Поверишь, полковник, вспоминаю, ну стыдоба, ведь мне тогда уже полтинник минуло… Тут этот, видно мать его против воли родила, и преподнес:

– Либо немедля медведя усыпят и клетку тщательно досмотрят, либо я дам приказ все ваше хозяйство полностью обыскать и решу соответственно. Ясно? Думаете, не знаем, чего везете и где прячете? Выполняйте! – и пошел вразвалочку.

А надо сказать, к тому времени уж весь наш народ: водители, обслуга, много кого – подтянулись, наблюдают. Поначалу-то ребята забавлялись, все на моей стороне, а как услышали, враз потускнели. Каждый считает, сколько у него водки либо икры, у кого хохлома, которую таможня враз может национальным достоянием посчитать. Глянул я в лица сотоварищей, уж на заслуженного коверного и глаз не поднял, понял: спекся Михаил Рогожин, кивнул ветеринару, пошел в кабину трайлера, вытянул из-под сиденья пузырек водительский, размотал и проглотил разом.

Горькая история, тяжело вспоминать, думал сыщик, разглядывая янтарную жидкость в своем стакане. И к чему же ты ее вспомнил и зачем рассказал? Разрывая нависающую паузу, Гуров как можно беспечнее спросил:

– Как же такого гиганта без вас усыпить можно? Он что же, ветеринара подпускает?

– Зачем? – удивился Рогожин. – Техника отработана, шприц заряжают, чем положено, вставляют в специальную трубку и выдувают, как выстреливают. Куда попасть, ветеринар знает, Григорий на полчасика и отрубается.

Артист неожиданно рассмеялся, медведь в ответ ухнул, завозился, тряхнул клетку.

– Но программа на том не кончилась, – объяснил свой смех Рогожин. – Григорий прилег, таможенник понятых пригласил, клетку обшарил, там, кроме медвежьего говна, прибрать в дороге не успели, ничегошеньки. Мальчишка каблуком по доскам стучит, пищит, мол, под полом желает осмотреть. Ну желать-то чего угодно позволено, только как триста с лишним килограммов живого веса с места сдвинуть? Да ежели они проснутся? Когда в клетке ничего не нашли, люди повеселели, на меня уж не скалятся, озорно подмигивают. Я же не употребляю, поэтому водка к тому моменту до места прибежала, меня размагнитила, стою расслабленный, вдруг за спиной как рявкнут, что мой ротный старшина:

– Кончай цирк! Дорогу артистам!

Я повернулся, начальника таможни не узнаю, щеки на положенном месте, глаза открылись, умные, с хитринкой, снизу на меня смотрят, не мигают. Народ весело забегал, клетку в трайлер покатили, моторы ожили. А начальник приятным баритоном говорит:

– Вы, уважаемый Михаил Семенович, своему напарнику шалить не позволяете, иначе он вас слопал бы. Так и я спускать неповиновение права не имею. Сегодня медведь не вышел, завтра груз нет возможности разобрать либо дверь заклинило, да и вообще, вертухай, пошел бы ты по известному адресу. Так что мы с вами, считаю, по краям, желаю удачи, всего вам наилучшего. А что клеточка пустая и под полом у вас ничего нет, я и не сомневался. И последнее, – он мне подмигнул, – к сожалению, на горьком опыте испытал, водка ни черта не помогает.

– Ну как, полковник? – Рогожин взглянул на Гурова снисходительно. – В человека не залезешь, никак его не поймешь. Потому я твоей работе не только не завидую, ну просто не приведи Господь.

Сыщик согласно кивнул и сказал:

– Человек – это звучит гордо? Человек – это звучит загадочно. Так, Михалыч, значит, вас все-таки таможня не досматривает.

– Слух быстрее звука, – улыбнулся Рогожин. – К тому же звук величина постоянная, а слух, как лавина с гор, чем дольше летит, тем страшнее. Сначала прошелестело, что Григорий таможенника покалечил, вскоре, что задрал, потом окровавленные трупы начали, не считая, выносить. Сегодня на таможню прибываешь, сразу объявляют: «Миша и Гоша? Проходи!»

– Значит, нет худа без добра, и я пью контрабандное виски, – подвел итог сыщик и быстро сменил тему: – Вы с тем мясом как поступили?

– В канализацию спустил.

– Значит, Ивану Ивановичу рассказали?

– Зачем? Я на базаре пару килограммов купил, парню отдал.

– А дохлые собаки?

– Ветеринарка увезла.

– Значит, концов не найти, – сказал сыщик. – Плохо. Мне хотелось бы знать, чем конкретно травили.

– Обижаете, полковник, – артист подошел к стоявшему в углу холодильнику, вынул из заморозки заиндевевший комок фольги, положил на стол.

– Вы умница, Михалыч, – сыщик тронул фольгу пальцем, спросил: – Тогда вы и треснувшее в тот вечер перед вашим носом окно тоже найти можете?

– Обязательно. Пулю искать будете?

– Все-то вы знаете, – Гуров на Рогожина не смотрел, потому что артист с каждой минутой нравился ему все меньше. – А выстрела не слышали?

– Не слышал, – Рогожин пожал могучими плечами. – Так, я полагаю, в таких случаях глушителем пользуются…

– Да, случается, – ответил неопределенно сыщик, пытаясь найти ответ, почему странный приятель генерала Орлова, такой сильный и, казалось бы, открытый, так внезапно разонравился?

Гуров хотел затянувшийся разговор закончить, передумал и, допив виски, спросил:

– Не торопитесь? Тогда по чашечке чая на дорогу.

Рогожин взглянул на часы и начал возиться со своими баночками и пакетиками, а Гуров отошел к клетке, только встал уже у противоположной стены. Сыщик не разглядывал знаменитого Гошу, хотел побыть от артиста в отдалении, скрыть свое напряжение и сориентироваться.

«Так что все-таки произошло? Что насторожило? Держится человек уверенно, раскованно, что часто присуще артистам. Но какая-то в нем двойственность есть, точнее раздвоенность. Человека во многом определяет речь, манера говорить, словарный запас. Рогожин же говорил как бы на двух языках. В основном он объяснялся на простецком, даже мягко-блатном и тут же произнесет несколько фраз на литературном, с претензией на изысканность. Орлов познакомился с Рогожиным около сорока лет назад, виделись они крайне редко, так что характеристики, данные генералом, следует забыть. Я запутался, необходимо сосредоточиться, все отбросить и попытаться выяснить лично для себя, как в детстве, хороший перед тобой человек или плохой?»

Сыщик давно изобрел нехитрый тест, помогающий почти безошибочно получить ответ на столь сложный вопрос. Гуров подозревал, что изобрел велосипед, на котором катались еще несколько веков назад, но сыщик на свое детище и не пытался приобрести патент, применял при необходимости, не мучаясь вопросом: придумал он новое или использует давно забытое старое.

Свежий чай имел иной букет и понравился Гурову еще больше, о чем он и сообщил Рогожину.

– Спасибо. Я кофе не отрицаю, но чай значительно богаче, разнообразнее, если так можно выразиться – палитра шире. Искусство заварить невелико, необходимы настоящий чай и дополнительные компоненты. Я езжу, имею эту возможность, а не будет, значит, не будет, такова жизнь, – Рогожин поставил пустую пиалу и спросил: – Так что еще тебя интересует, полковник?

– Из работников цирка либо артистов сегодняшней программы вы никого не подозреваете в чем-либо дурном?

– Нет, – решительно ответил артист, и было понятно, что он над этим вопросом уже ломал голову.

– Кто здесь директор?

– Так ясно же, Лешка Колесников.

– Что он за человек?

– Нормальный, иначе я бы сюда не приехал. В молодости кувыркался на арене, акробат, нижний. Однажды ему в плечо неудачно пришли, какой-то нерв придавили и с позвоночником чего-то, заметил, он слегка подбородком дергает, словно ему воротник жмет. С ареной Лешке пришлось расстаться, переживал шибко и заболел, – Рогожин щелкнул себя по горлу. – В России болезнь популярная, уже совсем доходил, но выбрался, причем сам, без врачей и химии, с тех пор ни грамма. Был администратором, шестой-седьмой год, как директор. С виду Лешка простак, но не верь, мужик серьезный, держит всех! – артист сжал пальцы в кулак. – По старым меркам, а уж по нынешним тем более, Лешка мужик деловой, но порядочный.

– Ну, а Сильвер?

– Та же и история, под копирку. Выступал, сломался, охромел, заболел тем же, на дно опустился. Лешка его, считай, из канализации вытащил. Сегодня в цирке такой закон, выкурил сигарету – сто рублей, выпил – тысяча. Так что ты, полковник, здесь навыступал, – Рогожин указал на стакан и окурки, – соответственно. Однако Михаил Рогожин некоторым образом государство в государстве, и находишься ты под моей защитой. Сильвер хитер, оборотист, торгует, подворовывает помалу, да и не помалу тоже, но парень верный, слово держит, патриот цирка. Как мне доложили, когда цены отпустили, рубль изничтожился и надвинулся голод, Сильвер многодетную семью собой подпер, практически содержит.

Отвечая на вопросы Гурова, артист не ведал, что проходит тест: не столько рассказывает об окружающих людях, сколько дает возможность разобраться сыщику в сути Михаила Рогожина, хороший он или плохой. Сыщику было важно понять, какие черты выделяет в человеке Рогожин, как он относится к добру и злу, очень важна интонация. Можно назвать человека мерзавцем с удовольствием, а можно с сожалением. Оценивая услышанное, сыщик всегда помнил, что человеку присуще лицедейство, он придумал самого себя, вжился в образ и играет не только перед собеседником, но и перед самим собой, поэтому может быть абсолютно искренним, но отнюдь не правдивым, слова его нельзя принимать за чистую монету. Такому ролевому самоуправлению особенно подвержены люди закомплексованные. Сыщик давно убедился, что Михаил Рогожин комплексами не мучается. Тщеславен сверх меры и потому Гурова все время называет полковник, не отдавая себе отчета, что этим постоянно подчеркивает: раз прислали полковника, то, значит, он. Рогожин, – генерал. А так артист – человек в себе уверенный, сильный, к лицедейству не склонный, видимо, врет только при необходимости, а в обыденной ситуации не только искренен, но и правдив.

– Лешка коллектив в цирке собрал подходящий, каждый на своем месте. Артисты сюда едут с удовольствием, – Рогожин снова взглянул на часы, но сыщик не шелохнулся, знал, когда время наступит, хозяин скажет без обиняков. – Программа у Колесникова всегда сильная, проходных номеров мало. И совершенно уникальный коверный, я таких в стране не видел. А в книжке Никулина вычитал, что в тридцатые-сороковые годы был в расцвете клоун Мусля. Судя по тому, что Юрий Владимирович пишет о Мусле, местный клоун по кличке Классик такого же мирового класса.

– Михаил Семенович, а почему вы не попытались выяснить у парнишки, который принес отравленное мясо, кто ему это мясо передал? – спросил Гуров, забирая со стола комочек фольги.

– Ивана Ивановича? – Рогожин растерялся. – Почему у него не спросил?

Гуров молчал, смотрел на хозяина со спокойным любопытством.

– Я спросил… Нет, не спрашивал… А что ты, собственно?… – Рогожин начал медленно подниматься.

Гуров сидел, ему снизу показалось, что гигант сейчас подопрет потолок. Сыщик знал, что если он хочет этому человеку помочь, то артиста сразу же следует осадить и поставить на место.

– Вы не на арене, Михаил Семенович, и даже не на таможне. «Я закусил», «я вздыбился», об этом вы мне рассказывали, теперь же вот и показали. И хватит, – тон у сыщика был спокойный, нейтральный.

Рогожин опустился на стул, смотрел удивленно, будто увидел полковника Гурова только сейчас.

– Так почему не спросили?

– Иван Иванович… – заворчал Рогожин, махнул рукой. – Это долгая история, а нам пора на работу.

– Хорошо, – Гуров поднялся. – Во сколько мне зайти? Мы пройдемся по городу, вы расскажете мне другую историю и покажете простреленное окно.

* * *

Миша и Гоша разминаться отправились во внутренний двор цирка, Гуров прошел кулисами в полутемное фойе, остановился в раздумье, решая, что следует предпринять. «Ты, главное, сыщик, не торопись с анализом», – уговаривал себя Гуров.

Так. Отдать мясо в лабораторию, найти треснувшее окно, попытаться разыскать пулю. Начальника местного уголовного розыска Гуров знал и еще в Москве решил, что в крайнем случае обратится к нему за помощью. Сыщик предпочитал работать один, но нужен был химический анализ и обыск квартиры, в которой прострелено окно, если такое окно вообще существует. Поэтому без помощи не обойтись. «Все надо сделать сегодня, можно чуть позже, а сейчас надо познакомиться с Иваном Ивановичем», – решил Гуров и пошел сумрачным коридором вокруг арены.

Утренние репетиции закончились, служащие занимались уборкой, на сыщика никто внимания не обращал, здоровались и продолжали заниматься своим делом.

Как же его разыскать, прикидывал сыщик. Зайти к директору? Как объяснить интерес московского корреспондента к рабочему?

– Ищете кого?

Гуров услышал чуть хрипловатый голос, повернулся и увидел парня, который единственной рукой опирался на метлу, пустой рукав рабочего комбинезона был аккуратно заправлен под поясной ремень.

– Добрый день, – сказал Гуров. – Ивана Ивановича не видели?

– Добрый, добрый, – парень кивнул, посмотрел Гурову в глаза. Сыщику и преступнику либо человеку, недавно отбывшему срок, при встрече визитные карточки не нужны, достаточно внимательно посмотреть друг на друга.

– Журналист, значит? Так я и полагал, что из вашей газеты должны вскоре прибыть.

Рогожин от разговора об Иване Ивановиче уклонялся, теперь понятно почему: у парня руки нет, а судимость есть. Сыщик понял, с кем встретился, и ответил:

– Так не по своей воле, Иван Иванович, и не от безделья, так что извини.

Иван Иванович был среднего роста, в жилистой фигуре чувствовалась сила, белобрысая пацанья голова, глаза взрослого, умудренного человека, жесткие морщины от угла рта. Такого парня Ванюшкой никак не назовешь, потому и звали его в цирке по имени и отчеству.

– Чего уж, – Иван Иванович поставил метлу в угол, присел на лежавший вдоль стены свернутый ковер, достал было сигарету, вздохнул тяжело и спрятал в карман.

Гуров сел рядом, тоже вздохнул, не решаясь начать разговор, Сыщик точно знал, что нельзя сочувствовать и спрашивать, как там, за что и когда. А с чего начать, не знал, потому молчал.

– Слушай, начальник, может, у Бога только один молоток, гвоздей нет, лишь моя голова?

– Не греши, Иван. Вижу, досталось, но многим выдано и поболе.

– Вот мать твою, коль не самый крайний, считай, что первый, – Иван Иванович сплюнул, но тут же плевок затер. – Потащите на допрос?

– А если без протокола просто потолкуем?

Иван Иванович провел на зоне для несовершеннолетних около двух лет, успел усвоить, что оперу никогда не верь, вдвойне не верь, когда он тебе что-либо дарит.

– Не, без протокола только о девках, – ответил парень, набычившись, натужно соображая, какую корысть хочет иметь этот залетный. А может, вербует? От такой мысли аж в горле запершило. Он помнил изрезанный труп парня, которого заподозрили в стукачестве.

Гуров был не просто опер, а сыщик Божьей милостью, и сомнения Ивана Ивановича не являлись для него секретом.

– Официально допрашивать я тебя пока не могу, нет дела, нет свидетелей. Хочешь – поговорим, не желаешь – бери метлу. А малолетку вербовать я не собираюсь, да и толку от тебя, извини, никакого.

– Точно, – радостно согласился Иван Иванович, – сел по глупость, связей у меня никаких. Я из цирка-то выхожу, если в кино боевик показывают, – он взглянул на Гурова и осторожно улыбнулся.

Сыщик тоже улыбнулся, он верил парню, однако отраву передали именно через него, человека судимого, такое совпадение настораживало.

Гуров молчал, зная, что от милиции ждутвопросов, но пока доверие не установилось, следует выждать.

Ободренный доброжелательной улыбкой Иван Иванович чуть расслабился, не таясь разглядывал «журналиста». Мужик прибыл из Москвы, в годах (известно, что в шестнадцать сорокалетние чуть ли не стариками видятся), наверняка в больших чинах, уверенный, сила чувствуется, но он ее не выказывает, даже прикрывает. Для своего возраста Иван Иванович обладал незаурядной наблюдательностью и умом. «Волкодав, – продолжал рассуждать парень, – стелет мягко, но меня не отпустит, надо вырываться самому».

– Когда дело возбудите, будет допрос, – Иван Иванович облизнул сухие губы. – Я вам сейчас правду скажу и другого ни в кабинете, ни в изоляторе от меня не услышите. Я того мужика, что сумку с мясом для медведя передал, раньше не видел и опосля тоже. Мужик, полагаю, битый, не из наших краев, скорее из ваших.

– Я тоже так полагаю, – Гуров поднялся, отряхнув брюки, посмотрел в глубь коридора, оглянулся, никого не заметил, сказал:

– Если спросят, о чем с москвичом беседовал, скажи, что журналист о быте цирка расспрашивал. Даже лучше, если ты сам среди своих обмолвишься, мол, настырный москвич подловил и дурацкие вопросы задавал.

– Будет сделано! – Иван Иванович вскочил, схватил метлу.

– Иван, а как тот битый мужик выглядел? Возраст, рост, каков окрас?

Иван Иванович заговорил легко и быстро, чувствовалось, что к вопросу давно подготовился:

– Лет тридцати, росту моего, в джинсовом костюме и кроссовках, волосы темноватые, но не кавказ, глаза такие, не разберешь, мутноватые, наколок, рыжих зубов не видел.

– Вор, мошенник, катала, какой окраски? – спросил сыщик.

– Не, командир, мужик в зоне не был, да и не мажет под делового, говорит вежливо, культурно, слов не употребляет, – Иван Иванович топтался, нетерпеливо помахивая метлой.

Гуров отлично сознавал, что мучает парня, но своего главного вопроса еще не задал и, словно вот только его вспомнил, шлепнул себя по лбу, опустился на место.

– А, черт! Как я раньше-то не допер? – и начал быстро спрашивать: – Тебе Рогожин говорил, что мясо отравленное?

– Нет.

– Как же узнал?

Иван Иванович потускнел, оперся на метлу, шепотом выругался, а вслух сказал:

– Опер, он из Москвы или с Марса прибудет, суть одна – подловить.

– Ну извини, потерпи чуток, пойми, мне необходимо знать, – говорил Гуров просительно, даже прижал ладонь к груди, – я тебе верю, не подлавливаю.

Искренность и неожиданная открытость москвича, человека явно сдержанного, удивили и обескуражили. Оперу полагалось стучать кулаком, грозить, начальник же сочувствовал, даже просил.

– Секрет не велик, – Иван Иванович тоже сел на место. – Ну, во-первых, я мясо в сумке видел. Хорошее мясо, но старое. А Михалыч мне другое дал, светлую мякоть, явно с базару. Раз! Все собаки передохли в одночасье. Два! И Михалыч раньше меня привечал, а тут сторониться начал. Три! Он письмо в ящик опускает, я мимо иди, Михалыч меня притормозил, загудел, начал объяснять, кому письмо шлет. Я все сложил. Вот и получилось.

– Хорошо, Иван, получилось, – сказал Гуров. – Твое счастье, что ты кусок из той сумки себе не взял. Все, я пошел, спасибо за помощь. Лишних слов не говорю, ученого учить только портить. Как к директору пройти?

– В ту дверь, – указал Иван Иванович, – на второй этаж, по коридору направо.

Сыщик зашагал в указанном направлении, услышал за спиной, как парень насвистывает веселенький мотивчик.

Гуров к Колесникову не пошел, подождал, пока Рогожин освободится. Они молча шагали несколько кварталов, артист показал сыщику окно, в которое якобы неделю назад залетела пуля. Сейчас стекло было целое. Гуров проводил Рогожина назад к цирку, попросил временно от прогулок воздержаться и позвонил в управление милиции.

* * *

Начальник уголовного розыска, майор милиции Семен Григорьевич Фрищенко был лет пятидесяти, невысок, сутул, плешив, походил на человека, которого жизнь так замордовала, что он уже давно сдался, болтается в ней лишь по инерции, плохо слышит и видит, ничем не интересуется. Частично так все и было: и замордовала, и не интересуется, его зрение и слух зависели от ситуации, но розыскник Фрищенко был умелый, при необходимости старательный.

Сыщики встретились на улице. Гуров не хотел показываться в конторе и поостерегся приглашать майора в гостиницу, где его, естественно, знали.

– Здравия желаю, товарищ полковник, – сказал Фрищенко, вяло пожимая протянутую Гуровым руку.

– Здравствуй, Семен Григорьевич, – ответил Гуров. – Не гляди волком, никто тебя обкладывать не собирается.

– Ага. Ты мне приглашение на «Поле чудес» привез.

Они прошли в пустынный сквер, присели на кособокую сырую скамейку. Гуров сказал о деле то, что считал нужным, передал фольгу с кусочком мяса. «Если окно действительно прострелено и пулю найдешь, дело пока не возбуждай», – сказал, прощаясь, Гуров.

– Нет, я сейчас все брошу и начну пристраивать себе на шею еще один висяк, – ответил майор и с щемящей тоской в голосе спросил: – А ты не мог в другой город податься? Россея большая, – не доставая платка, шумно высморкался, махнул рукой и зашагал в грязные сумерки.

В гостинице, несмотря на ее затрапезность, после промозглой, хлюпающей улицы показалось как в родном доме. Гуров купил три талона для междугородных телефонных переговоров, узнал, что буфет закрыт, а в ресторане нет мест, поднялся в номер, начал звонить в Москву. Орлова сыщик нашел быстро, в служебном кабинете, где, видимо, генерал и ждал звонка.

– Что скажешь, какие новости? – опуская приветствие, спросил Орлов.

– Сыро, грязно, голодно, мой друг генерал Орлов – человек сложный…

– Зато ты простой, – встрял Орлов.

– Чиновник, не перебивай трудягу. Прежде чем показать мне письмо своего друга-медвежатника, ты наводил справки. Быстро, у меня лишь пять минут. Что ты выяснил и кто еще знает о действительной цели моей поездки?

– Добытую мной информацию – не дам, она будет тебе только мешать, – ответил Орлов. – А кто знает? – он помолчал. – Два человека. Что-нибудь не так?

– Ты мне не скажешь – я тебе не скажу, мы будем работать дружно. А пока, товарищ генерал, выясните, пожалуйста, нет ли у наших подопечных каких-либо профессиональных устремлений на Австралию? Только не спрашивайте, каких устремлений. Я понятия не имею. В нашем хозяйстве последнее время упоминалась Австралия? Гражданин, груз, кенгуру в конце концов!

– Понял, – ответил Орлов. – Мне не нравится твой вопрос о том, кто знал.

– Мне тоже.

– Ладно, молчи. Как тебе Рогожин?

– Все такой же плюгавый.

– Горбатого…

Что там с горбатым, Гуров не узнал, женский голос прочирикал нечленораздельное и прихлопнул разговор частыми гудками.

– Так тебе и надо, – произнес вслух Гуров и начал вновь дозваниваться в Москву, но уже по другому номеру.

Второй разговор состоял из коротких фраз и длинных пауз, сыщик это предвидел и оплатил заранее десять минут.

– Добрый вечер, Борис Андреевич, вас беспокоит некто Гуров.

Как сыщик и ожидал, аплодисментов не последовало, даже послышался тяжелый вздох.

– Давно жду звонка, думаю, куда это пропал Лев Иванович?

– Я хотел бы с вами увидеться.

– Так я по звонку понял, вы вроде бы не в Москве.

– К сожалению, – Гуров тоже вздохнул и назвал город. – Гостиница «Центральная». Завтра.

– Да… Простенько, но со вкусом, – ответил абонент и умолк, вновь вздохнул и ответил: – Хорошо.

– Возьмите ручку и запишите, – сказал Гуров. – Я просил бы вас прихватить с собой… – и сыщик продиктовал, что конкретно ему требуется.

– Так откуда же у меня?

– Вместо Мельника кого избрали? К тому человеку и обратитесь, у него есть.

Десять минут истекли. Гуров выслушал невнятный голос телефонистки и положил трубку.

Гуров весь день не ел, понял, что если хоть чего-нибудь не перекусит, не выпьет горячего чая, то не уснет, решил спуститься в ресторан и проверить, насколько тот переполнен. Сначала пришла в голову мысль, что следует переодеться. Сыщик глянул в мутное зеркало, оценил свой поношенный джинсовый костюм положительно, заглянул в ванную, причесался, протер лицо и руки одеколоном. Начал искать ключ от номера, когда в дверь постучали и, не дожидаясь приглашения, в комнату вошел мужчина лет тридцати пяти.

– Добрый вечер, Лев Иванович, – незваный гость поклонился, и сыщику показалось, что он прикрыл поклоном улыбку. – Я ваш сосед – Соснин Сергей Петрович, конечно, просто – Сергей. С моей женой вы познакомились утром.

– Здравствуйте, Сергей. У вас отличная «тойота», проходите, – сказал Гуров.

– Наоборот, Лев Иванович, это мы вас приглашаем в наш номер. Услышали, что вы вернулись, подумали, человек мотался по этому кошмарному городу, наверняка голодный, нынче это проблема, а супруга у меня – дама предусмотрительная. Так как?

– Спасибо, я действительно оголодал. Сейчас позвоню администратору, скажу, что я у вас.

– Пойдемте, не стесняйтесь, от нас позвоните, – Сергей посторонился, взял Гурова под руку.

Ольга Дмитриевна оказалась дамой не только предусмотрительной, но и не ограничивавшей себя в расходах, что, впрочем, Гуров понял еще утром, лишь взглянул на бутылки.

Что ведет себя уж слишком по-простецки, сыщик подумал тогда, когда доедал последнюю чешскую сосиску. Пока гость насыщался, супруги болтали между собой. Женщину сыщик рассмотрел еще утром, сейчас приглядывался к мужчине. Хорошего роста, худощавый, чуть сутулый, в импортном, наверняка дорогом костюме, лицо вытянутое, щурится близоруко, в общем, типичный интеллигентный преподаватель либо ученый. Не только сыщику, сегодня любому обывателю ясно, что таких денег и подобной женщины ни в большевистском прошлом, ни в неизвестном будущем у интеллигента не было и быть не может.

Гуров вообще ел мало, даже очень голодный насыщался быстро, сейчас увлекся, уж больно интересно наблюдать за супругами. Бывает театр одного актера, а тут случился театр одного зрителя.

Утром Ольге Дмитриевне понадобилось прикурить, вечером она обеспокоилась, не оголодал ли сосед. Душевные люди на Руси всегда жили, надо думать, не перевелись и сейчас. Поживем – разберемся, широта ли души побудила людей так вкусно накормить голодного человека либо ими движут более современные и корыстные цели.

Супруги говорили о житейских делах и общих знакомых, деликатно подчеркивая, что сосед может не стесняться и есть в свое удовольствие. Вырез на платье женщины начинался чуть выше пояса, и когда она подошла и наклонилась к Гурову, чтобы наполнить стакан, то тяжелые атласные груди заколыхались у лица сыщика. Он поднял взгляд выше, посмотрел ей в лицо, женщина, лукаво улыбаясь, показала ему язык, как бы говоря: знаю, знаю, но не твое. Гуров решил игру принять и театральным жестом прикрыл ладонью лицо.

– Сергей, мужчина наелся и начинает меня соблазнять, – вильнув бедрами, она быстро отошла к мужу, прося защиты.

– Здоровые инстинкты, – рассмеялся Соснин. – Сейчас мы со Львом Ивановичем со скуки выпьем, еще не то будет.

– Фи, мужлан, – Ольга Дмитриевна дернула плечиком. – В присутствии красивой женщины вы собираетесь пить со скуки.

– Красивой? Дорогая, тебя подло обманули. Ты сексапильная.

– На мой вкус, это на порядок выше, – подал реплику Гуров. Зазвонил телефон, и ни пьянки, ни древнейшей игры не состоялось. Соснин снял трубку, ответил, протянул Гурову.

– Лев Иванович, вас просит малоинтеллигентный мужчина.

– Слушаю, – сказал Гуров.

– Фрищенко говорит, – голос у майора был действительно простоват. – Там отводной трубки нет?

– Я слушаю, – ответил Гуров.

– Началось. Приезжай, креста на тебе нет, полковник.

– Куда?

– В цирк. Знал, коли прибывает важняк, значит, руби доски на гробы! Но не сей же момент!

Гуров положил трубку, взял бокал с коньяком, который так и не попробовал, сначала отставил, потом пожал плечами, выпил.

– Что-то случилось? – женщина смотрела участливо, искренне, без кокетства.

– Игры, – ответил Гуров. – Игры на лужайке. Есть такая профессия – репортер. Спасибо, извините, – поклонился и быстро вышел.

* * *

– Удар ножом под левую лопатку, прямо в сердце – смерть наступила мгновенно пять-шесть часов назад, – врач говорил уверенно, обмолвился, что вскрытие ничего не добавит. Труп нашли в деннике, обнаружили благодаря рыжей кобыле, которая к вечеру стала вести себя неспокойно, позже начала биться. Конюх вывел ее на прогулку, кобыла успокоилась, а вернуться в стойло отказалась. Конюх стал искать причину, отбросил складированное в углу сено, там он и лежал, обхватив единственной рукой поджатые к груди коленки, походя на уснувшего мальчишку.

Конюх позвал живущего в соседнем доме Александра Аверкова, то бишь Сильвера. Следом заторопился сосед, клоун Куприн, который позвонил сначала директору, а уж потом в милицию. Такую последовательность событий установят позже, на допросах, а сейчас дирекция, милиция, живущие при цирке артисты тыркались бестолково, подходили к трупу, некоторые заглядывали в спокойное лицо Ивана Ивановича.

Даже будучи лицом официально старшим, находясь на месте преступления, полковник Гуров пережидал эту сцену, стоял в стороне. Отработал фотограф, закончил осмотр врач, криминалисту тут делать нечего, кобыла перепахала пол, а на неструганых досках пальцевые отпечатки не остаются. Собаку сразу увели, она существо умное, самолюбивое, ни один проводник издеваться над другом не позволит.

Гуров стоял во дворе, курил, непроизвольно, совершенно бессмысленно отмечал присутствующих.

Седой головой возвышался над всеми Рогожин. Хоть и темно, а сыщик видит, как задубело лицо ветерана. Колесников, по кличке Капитан, стоит набычившись, опустив плечи, выставив тугой живот. Вокруг директора движение, люди подходят узнать, нет ли каких указаний. Капитан голову поворачивает тяжело, будто через силу, дергает подбородком, кривит в ответ губы. Сильвер на месте не стоит, хромает от группы к группе, в свете одинокого фонаря сверкнет золотым зубом.

«А ведь Сильвер, похоже, сидел, – лениво думает сыщик. – А может, и удержался, но ходил по краю. Это точно».

Высокий худой мужчина с огромными, словно подведенными глазами, ломкий и беззащитный, видимо, клоун Куприн, по кличке Классик. Он стоит неподвижно, сжимает и разжимает пальцы. Сыщик, конечно, не слышал, но почему-то был уверен, что пальцы хрустят. И еще сыщик полагал, что клоун и зарезанный парень молчаливо дружили.

Еще один цирковой, но о нем сыщик ничего пока не знает. Среднего возраста и роста, с красивым медальным профилем а-ля Ален Делон. Он в костюме, белоснежной рубашке и при галстуке, видимо, так одевается повседневно.

Служащие отдельной группой, они стремятся быть вместе. Сыщик почему-то решил, что убийцы среди них нет. Сознание шарахается в сторону, формируется в совершенно непотребную мысль о том, что соседи, когда он вернется, будут, конечно, спать, и выпить, оглушить себя и заснуть не удастся.

Милицейские держатся спокойно. Они к трупам привыкшие, покойника не знали. Для коллег полковника Гурова одна беда – мокрый висяк, значит, ломаются планы, отменяются отпуска, намеченные субботние бани и рыбалка.

«Наверно, я так по старинке рассуждаю, – одергивает себя сыщик. – Это в моей молодости убийство ставило всех на голову, сегодня убийство просто лишняя неприятность. Наговариваю». Сыщик оглянулся, увидел майора Фрищенко, неторопливо подошел, достал блокнот и сказал:

– Товарищ майор, несколько слов для прессы, – и отвел в сторону.

– А откуда ты, конспиратор, знаешь, что я тут старший, да еще и майор?

– Люди подсказали, – Гуров ткнул в темноту. – Видишь, сколько людей?

– Ну, доволен, значит, прибыл не зря? Черт тебя принес, Лев Иванович!

– Побойся Бога, Семен Григорьевич, – миролюбиво ответил Гуров. – Будто я убийцу из Москвы привез.

– Может, и нет, но не толкался бы тут, парня бы не зарезали, факт. Окно прострелили, и пулю мы из стены ковырнули, тоже факт. Но стреляли – уж неделя прошла, а ты прибыл… – Фрищенко замолчал, махнул рукой. – Иди спать, кого надо, мы допросим, позже познакомишься.

Гуров согласно кивнул и отошел, чуть не налетел на Колесникова.

– Писать будете? – Капитан воинственно задирал подбородок, но глаза у него были больные, растерянные.

– Это не по моей части, – ответил Гуров. – А блокнот я рефлекторно вытянул, вот ничего и не написал. Спокойной ночи. Извините, совсем плохой.

Так закончился первый день.

Глава третья Бессонница

Он лежал на спине, скрестив руки, спрятав ладони под мышки, согреваясь. Поначалу было холодно, топить в гостинице перестали. Видимо, отцы города полагают, что раз март по календарю месяц весенний, то не важно, какая погода на дворе, следует беречь энергию.

Стараясь заснуть, Гуров обычно заставлял себя думать о море, ритмично накатывающих волнах, о загадочном сумраке под волнами, призрачных растениях, рыбах. Сегодня он таких попыток даже не предпринимал, вглядывался в сухой профиль Ивана Ивановича, допытывался, о чем же парень промолчал. «Что вообще он мог знать? В пьяной драке, при неудачной попытке ограбления могут убить случайно, с испугу. Ивана зарезал профессионал, который хотя и плевал на чужую жизнь, к собственной относился бережно и на такое убийство пойдет только в крайнем случае. Парня зарезали примерно через час после нашего разговора, значит, нас видели. В цирке находился либо убийца, либо соучастник-осведомитель, последовала передача информации, затем приказ и исполнение. Да, мой маскарад годится только для посторонних, а действующие лица отлично знают, кто я такой. И дунули из Москвы, опережая меня, и потекло из кабинета Петра.

В цирке разговаривать с парнем было нельзя. И ты, сыщик, виноват, и не в первый раз, тут ошибочка, там просчет. Сколько их было? Вспоминать страшно. Виноват… Виноват…

В партии двенадцать лет состоял? Виноват. Покайся! Когда ты впервые услышал, что все бывшие члены бывшей партии должны покаяться, то даже не рассмеялся, настолько абсурдным посчитал подобное заявление. Может, кому и есть в чем каяться, только не ему – сыщику Гурову. Он в партию добровольно не вступал и не выходил из нее. Его желания никто не спрашивал, сначала включили, так же, не спрашивая, и выключили, как штепсель из розетки».

Он отлично помнит, как сидел в кабинете на Петровке, отписывал эти чертовые бумаги, когда раздался телефонный звонок.

– Лева, это Пискунов. Зайди на минуточку.

Пискунов был старшим опером, недавно стал секретарем партбюро. Когда Гуров пришел, Пискунов указал на стул, придвинул к себе тоненькую папочку, раскрыл и сказал:

– Тебе месяц назад двадцать семь стукнуло, пора расстаться с комсомолом, вступай в партию.

И никакого вопроса в тоне секретаря не звучало, просто констатация обыденного факта: мол, прошел май, наступил июнь.

И не оттого, что не хотел вступать в партию, для опера МУРа – операция обязательная, как для еврея обрезание, а от неожиданности Гуров ответил:

– Хорошо, Федя, я подумаю, поговорю со стариками, ведь нужны рекомендации.

– А думать тут нечего, вот образец, пиши заявление, – Пискунов протянул через стол два листка, один чистый другой с образцом.

Заявление Гуров мог бы и сочинить, но легче было переписать, он переписал и встал.

– Я пошел, Федя, через недельку сообщу о рекомендациях.

– А рекомендации уже здесь, – Пискунов ткнул в папку и назвал фамилии уважаемых в МУРе полковников. – А партбюро сегодня в семнадцать.

Ни на партбюро, ни на собрании, ни при вступлении в кандидаты, ни через год в члены всемогущей партии Гурову не задали ни одного вопроса, даже слова не дали молвить, бумажки зачитали, руки подняли, чуть позже похлопали по плечу. Двенадцать лет он платил взносы, если не удавалось увернуться, отсиживал на партсобрании. Надо сказать, что они проходили специфически, лозунги проговаривались скороговоркой, быстро переходили к оперативной работе. Конечно, он голосовал, чаще даже не вникая в суть вопроса, порой задумавшись о своем, не успевал поднять руку, что не имело никакого значения. Риторические вопросы: «Кто против?», «Кто воздержался?» – так же никого не касались, на них просто не обращали внимания.

Один год в управление нахлынули комсомольские вожди, хоть и не высокого ранга, они сразу получали майоров, назначались начальниками отделов. Вожди пытались руководить и воспитывать, но оперативная работа – не кукурузу сеять, можно сгореть без дыма, и выдвиженцы исчезали так же незаметно, как и появлялись, лишь некоторые застревали, но только в управлении кадров. Он этих лизоблюдов терпеть не мог, никогда не скрывал своего отношения, имел от этого неприятности. За все его мучения и нечеловеческое терпение теперь призывают покаяться?… Он имел от членства в партии лишь ошейник и лишний кнут за спиной. А президент, который именно в партии добрался до высоты, сам же ее объявил вне закона. А все Председатели Президиумов, Премьеры и Вице-Премьеры, которые карабкались наверх, подставляя, продавая и заплевывая конкурентов? Они что – ползли не по партийной лестнице, лизали не ее ковер? «Так ведь другой лестницы, уважаемые господа, не существовало. Так вот вы и кайтесь, а я ни в чем не виноват».

Убедившись таким образом в полной невиновности Льва Ивановича Гурова, он успокаивался, даже гордился этим порядочным мужиком и отличным сыщиком. Он действительно был умен, поэтому эйфория продолжалась недолго, появлялись мысли иные, окутывали, мешали жить.

А что повторяет убежденно твой клиент, работодатель, вор и убийца? Он украл меньше, чем главные воры, убил по неосторожности, защищаясь, либо водка довела. А водкой он заливал обиду, унижения и прочая, и прочая. Ты его слушаешь? Так, вполуха, неизменно возражая, что каждый отвечает за себя, не существует воров и убийц больших и маленьких, есть преступники. Его ты не слушаешь, а себя очень даже внимательно, с любовью и пониманием. Оправдываешь: мол, не верхолаз, по партийным ступенькам не карабкался, ложку не выпрашивал, миску с дополнительной порцией похлебки не просил. Но если бы ты взносы не платил, руку не тянул, той лестницы бы вообще не существовало. Ты не восстал, не поднялся супротив, а люди шли в лагеря. А ты не только судьбами, их именами не интересовался, словно они не земляне, а с далекого Марса. У тебя работа конкретная, мужская, ты всегда гордился, что у тебя мужская работа и ты рискуешь, и не трус, и тебя уважают коллеги. Но сегодня ясно – ты виноват, виноват…

Гуров сел, опустил ноги на холодный пол, взглянул на часы, стрелок не увидел, бросил их на тумбочку. Сейчас бы стакан водки и тарелку горячего супа, иначе не заснуть. Парня зарезали, ты, сыщик, должен разыскать убийцу. А ты, как всякий интеллигент, занят самокопанием, завел себя до дрожи, не спишь, а нужны силы, поспать бы часа два-три… А если толкнуться к соседям, извиниться, попросить таблетку. У них есть плитка, можно выпить горячего и холодного тоже можно выпить. Ты не сыщик, обыкновенный пьяница, ни один алкаш в этом себе не признается, ты и здесь не исключение.

Гуров натянул тренировочный костюм, забрался в остывшую неуютную койку.

Соседи. Интересная пара, как же она попала в глухую провинцию, почему им интересуется? Они приехали до тебя. И мы уже такое проходили. Года три назад и тоже в непогоду на берег Черного моря приехал интересный мужик с красавицей и тоже до тебя, разница лишь в том, что у тех была «Волга», а у этих «тойота». И тогда, сыщик, ты чуть было не зевнул и не расплатился за ротозейство жизнью. А расплатился твой приятель и коллега, хороший человек, которого прижали на семье и вынудили…

«Ну почему я не могу думать о море, волнах? Или я ничего толкового в жизни не сделал? Только плохое вспоминается. Все виноват да виноват. Нет. Нет, все-таки соседи люди любопытные, их следует иметь в виду. Если не ошибаюсь, я им нужен, и они проявятся. Они вынуждены сделать ход, ты будешь выжидать. Какие дела завтра, то есть уже сегодня? Майор Фрищенко. Возможно, у него появилась дополнительная информация. Сегодня должен прибыть Борис Андреевич Юдин. Он мог просто положить трубку, матюгнуться и забыть. Нет, не мог, иначе я не сыщик».

Гуров встретился с Борисом Андреевичем Юдиным осенью прошлого года в загородной резиденции ЦК КПСС. И партию, и резиденцию закрыли, роскошный особняк, как бывает в России, остался бесхозным, но свято место пусто не бывает, его негласно оккупировала Корпорация – преступная организация, курировавшая центральную часть России. В особняке собрались авторитеты Корпорации. Любая банда время от времени собирается на пленум, чтобы утрясти вопросы: кому, сколько причитается, кто за что отвечает, а в какую область не вмешиваться. Корпорация не претендовала на роль Единственной, Ведущей и Направляющей, потому собралась не тысячными отрядами, а скромненько: на совещание прибыли всего четыре человека. Одним из них и был Борис Андреевич Юдин. Оказался в резиденции и пятый, никем не приглашенный полковник Гуров – сыщики всегда лезут куда не надо. Авторитеты передрались между собой, история произошла кровавая, Гуров и Юдин выбрались из нее весьма потрепанными. Но так как Борис Андреевич был умница и чистодел и лично никаких преступлений не совершал, то претензий у органов к нему не оказалось. История, до слез знакомая: чем выше пост занимает человек в банде, тем меньше у правоохранительных органов к нему претензий. Юдин, человек умный и обязательный, после кровавых разборок в финале истории оказал Гурову серьезную услугу, ради справедливости следует отметить, что чуть раньше полковник спас авторитету жизнь.

Таким образом, расставаясь после двухдневною знакомства, сыщик и авторитет оказались взаимосвязанными. В процессе кровавой междоусобицы переходили из рук в руки бриллианты громадной ценности. Сыщик их никогда не видел, но о месте их нахождения в момент, когда убрали трупы и упал занавес, знал. Гуров был убежден, что если расстаешься с противником не на пороге тюремной камеры, то последний должен чувствовать себя должником.

Сейчас, ворочаясь без сна в неуютной постели, вспоминая прошлогоднюю историю, сыщик самодовольно улыбнулся. Крючок он забросил классно – авторитет схватил на лету. Прощаясь, сыщик сказал:

– Разберите «мерседес» покойного на молекулы, и, если в ваших руках ничего не останется, я брошу свою работу и наймусь к вам водителем.

С того дня они не встречались, по телефону впервые переговорили вчера вечером. «Юдин сегодня приедет, или я не сыщик», – переворачиваясь на другой бок, думал Гуров.

* * *

Константин Васильевич Роговой обладал отменным аппетитом и здоровьем, железными нервами и год назад даже не подозревал о существовании бессонницы. Только слышал, что кто-то почему-то не может заснуть, но относился к слухам насмешливо, убежденный, что подобная аномалия может происходить лишь с неврастениками и душевнобольными. Банально звучит, но вода действительно камень точит. А заботы Константина Васильевича отнюдь не вода, да и сам он здоров, конечно, однако не камень.

Сами посудите: депутат Верховного Совета, начальник управления союзного министерства, хозяин Корпорации – для одного человека многовато получается. Справедливости ради следует отметить, что на место хозяина Корпорации постоянно претендовали несколько человек. Нынешний преступник измельчал: вот большевики изберут Генерального, так до самой смерти остальные долу гнутся, голову поднимают лишь для поцелуя в то место, куда дотянутся. В общем, в Корпорации Роговой был не единоличным правителем, а сопредседателем.

Верховный Совет разбежался, значок с лацкана пиджака просили снять, официальных привилегий несколько уменьшилось. Министерство переформировалось, Роговой в кабинете остался, руководить стало сложнее, появились молодые голодные конкуренты, каждый хочет себе кусок отхватить, а пирог больше не стал, на всех не хватает. Корпорация разрастается, дробится на удельные княжества, рядовые называют себя лейтенантами, последние лезут в полковники. А от полковников, известно, кроме путча или военного переворота, и ждать нечего.

От происшедших катаклизмов здоровье Константина Васильевича дрогнуло, он сильно похудел, почти дистрофиком стал, весу осталось центнер с небольшим, и в эту ночь не спал, мучаясь сомнениями. Художественный руководитель огромного коллектива сейчас зависел от мышиной возни, которая происходила в уездном городишке, который Роговой никогда не видел и знать не желал. Исполнители непонятно кто, личный эмиссар там в одиночестве. Он сегодня и сообщил, что в простенькую, как кукиш, комбинацию неожиданно ввалился полковник Гуров. В прошлом году Роговой впервые в жизни приказал ликвидировать человека. Константин Васильевич всегда с гордостью утверждал: мол, мы, коммерсанты, выше уголовщины и руки в крови не замараем. Но когда чертов сыщик все-таки вцепился мертвой хваткой и все ближе к горлу подбирался, пришлось о белых перчатках забыть. Для выполнения приговора был выбран опытнейший боевик по кличке Эффенди – исполнитель высочайшего класса. Встреча состоялась. Убийца и полковник обменялись визитными карточками. Но Бога нет, и Эффенди устроился в крематорий, а сыщик отлежался в реанимации, теперь снова объявился на пути, дергает стрелку, желает пустить под откос. Никогда Россия не станет цивилизованной. В зачуханной стране неизвестно какого мира человек может позвонить по телефону, заплатить деньги, и мешающая человеку личность перестанет существовать.

В эту бессонную ночь Патрон, так звали между своих Рогового, имел перед полковником ряд существенных преимуществ: постель была теплая и уютная, главное же – бар, полный разнокалиберных бутылок. Патрон выпил пива, потянулся все еще могучим телом и невольно начал вспоминать, как удачно начиналась, затем проходила операция, которую он называл «Последний раунд».

Прошлой весной, будучи при всех званиях, неприкасаемым депутатом, Константин Васильевич Роговой прилетел в Берлин якобы в служебную командировку.

Изящные фигуры манекенов, застыв в прозрачных витринах, демонстрировали меха и кружева, драгоценности и последние достижения модельеров. Сверкала реклама, отражаясь тысячами огней в сверкающих телах катящихся плотными рядами лимузинов, – бесконечный поток света, благополучия и роскоши. И музыка, музыка…

«БМВ» последней модели бесшумно выкатился на площадь и остановился напротив Бранденбургских ворот.

Из-за руля легко выскочил Ким Наумович Суслов, а вот сидевший рядом с ним Константин Васильевич Роговой выбрался из машины тяжело, так как был непомерно грузен. Суслов жестом подозвал Рогового. Когда тот обошел машину, захлопнул свою дверцу, сказал:

– И все двери автоматически заперлись.

Роговой понимающе кивнул. Он, привыкший говорить, наставлять, делать замечания, здесь чувствовал себя дискомфортно, потому молчал, лишь сердито сопел.

Суслов, лет сорока, фигурой легок, в дорогом костюме, белоснежной рубашке с галстуком, смотрелся на этой торговой площади опереточным артистом, но чувствовалось, что это его нимало не смущает, даже забавляет. Он знакомил Рогового с городом, как человек показывает собственную квартиру.

– Бранденбургские ворота. Здесь была стена… Слава вашему Горби, теперь мы едины.

– Мы, – проворчал Роговой. – Ты хоть немного шпрехаешь?

– Константин Васильевич, обижаешь. За девять лет китайскому обучишься.

– Девять? – Роговой нахмурился. – Да. Жизнь! – он вздохнул и посмотрел на площадь, заполненную торговым разноплеменным людом. – Будто вчера.

– Здесь можно купить все. От зубочистки до танка, – сообщил Суслов голосом зазывалы.

– Как в Одессе, видели, – проворчал Роговой. Неожиданно шутовская улыбочка соскочила с лица Суслова, оно строго одернулось, глаза остекленели, голос упал до шепота:

– Не «как» и не «видели», – Суслов застыл перед Роговым. – И ты забудь совдеповские мерки, девять лет и то, кем был тогда ты и кем – я. Мы с тобой встретились не по старой памяти, а по новому интересу.

– Ладно, ладно, – проворчал Роговой. – Чего ты.

– Не ладно! – Суслов ткнул тонким пальцем в богатырскую грудь Рогового. —Я знаю твои возможности там, но здесь ты только полупоц.

Суслов продолжал тыкать пальцем и шипеть:

– Я прокачал тебя через Интерпол, ты у них не проходишь, потому мы и говорим.

Лицо Суслова вновь неожиданно изменилось, он вновь легко заулыбался, схватил Рогового за рукав, попытался сдвинуть с места.

– Все, все, пошли… Как говорится, нет друзей и врагов, есть деловые партнеры…

Роговой шел тяжело, смотрел перед собой, окружающим, казалось, не интересовался. А вокруг торговали всем, много было советской военной атрибутики: фуражки, шапки, погоны и мундиры, ордена, медали и небрежно прикрытое оружие.

– Купить тебе пистолет? – улыбнулся Суслов, делая кому-то знак, чтобы не подходил. – Шутка. Я знаю, что у тебя есть. Кокаин, марихуана, героин… Пожалуйста… Нет проблем. Зелье, которое идет с Востока через вас, лишь сырье. Нет, товар, конечно, но дешевка, мы можем обработать и превратить в золото.

Торговцы были заняты своим делом, но некоторые провожали Суслова почтительными взглядами, нерешительно кланялись.

Они вернулись к машине, Суслов повернул ключ, и все дверцы автоматически открылись. Роговой не выразил восхищения, сопя, забрался в машину. Когда Суслов тоже сел, сказал:

– Ты мог мне все это и не демонстрировать. Я и без Интерпола знаю, что ты здесь в порядке и в законе.

Позже они обедали в дорогом ресторане для деловых людей. Тишина. Официанты скользят бесшумными тенями.

– Товар через вас проходит, но потери велики, – говорил Суслов. – Поставщик не хочет рисковать, да и мы серьезные партии заказывать остерегаемся.

Роговой понимающе кивнул, но промолчал.

– Если ты возьмешь под контроль продвижение груза от границы до границы, мы сможем увеличить оборот.

– Можно попробовать, – Роговой пригубил вино и недовольно отставил бокал.

– Внеси залог миллион долларов и пробуй, – Суслов смотрел испытующе.

– Проложить тропу нужно время, – Роговой вновь понюхал вино.

– Хоть год, только деньги вперед, – быстро сказал Суслов. – Иначе мы найдем…

– Не пугай, – перебил Роговой, ткнул пальцем в бокал: – Вели принести чего-нибудь.

Только он договорил, радом уже стоял столик с разнокалиберными бутылками. Роговой указал на «Смирновскую», официант налил в бокал несколько граммов. Роговой отобрал у него бутылку, поставил на стол. Официант исчез, а Суслов сказал:

– Ты меня компрометируешь.

Роговой выпил фужер водки, взял из вазы банан, ободрал с него шкурку, проглотил его и сказал:

– Мне надо позвонить в Москву.

Суслов не выдержал, рассмеялся, поднял руку, что-то шепнул официанту.

Мгновенно перед Роговым появился телефонный аппарат с короткой антенной…

Роговой откинул одеяло и сел. Может, включить свет, музыку и напиться по-настоящему? Кому нужны бесплодные сожаления о совершенных ошибках? Да, именно в тот вечер из берлинского ресторана он дал команду вступить в контакт с сыщиком Гуровым. Будь проклят тот час, но он прошел, что сделано, то сделано, и нечего себя мучить. И сыщику он, Патрон, в конце концов, не проиграл. Хотя много людей потерял, но в главном не проиграл, потому что у милиционера, даже самого талантливого, против депутата руки коротки. Он тогда провел блестящую операцию, собрал с деловых людей сотни миллионов рублей, якобы для обмена на доллары. А потом через Гурова руками оперативников МУРа всех поставщиков упрятал за решетку. И у лидеров корпорации выходов на Рогового не было, деньги испарились без осадка. Вот только Эффенди стрелял хуже Гурова. То ли Эффенди где-то оставил записку, то ли полковник, выбравшись из реанимации и сообразив, что депутата законным образом не одолеть, шепнул через свою агентуру: мол, нужный вам человек, господа неприятели, не кто иной, как ваш же Патрон. В данном вопросе ясности нет, но факт остается фактом: три месяца назад в кабинете появился – как пробрался, неизвестно – небрежно одетый улыбчивый пацан, эдакий шнурок от стоптанного ботинка. И ни уважения, ни верительных грамот, без вступительных слов объяснил: «Дело вы провернули здорово, партнер аплодирует, но в ложе недовольны и требуют долги».

Такие пошлые, вульгарные слова, но Роговой их запомнил.

– Ты старик, твое время прошло, не вздумай трепаться о доказательствах, – продолжал шнурок, улыбаясь. – Отдай миллион зеленых, иначе тебя снимут с улицы либо заберут из дома, отвезут в сторонку, и паяльная лампа докажет тебе все, что пожелаешь. Тебе позвонят. Надеюсь, ты не окончательно выжил из ума и понимаешь, что меня послали серьезные люди. Чао! – взмахнул ручонкой и, неслышно ступая модными кроссовками, удалился.

Проиграл – плати. С этим он, Константин Васильевич Роговой, согласен, но следует правилам уважительно, да и миллион долларов под кроватью никто не держит, они же в обороте.

На Кавказе война, страну перегородили таможни, только что проложенный путь разрезан, надо искать обходные тропинки. А тебе ультиматум: либо плати, либо…

Надо признать, что следующая встреча с молодыми волками прошла в иной обстановке. Хотя начало было такое же бандитское. Подсели в машину, приставили к горлу что-то острое, отвезли в грязный двор, втолкнули в облупленную дверь, за которой оказалась не пыточная, а маленькое, но очень уютное прекрасно оборудованное кафе: и хрусталь, и фарфор, и девочка в наколочке. И представитель стаи выглядел прилично и держался должным образом, внимательно выслушал, сказал, что сложности понимает, предложил либо взять в долю, либо выложить наличные.

В таком разговоре Патрон, словно Антей, обрел снова силу. Он согласился взять молодых в долю, выплатив пятьдесят тысяч долларов аванса, оговорил проценты и, как ему казалось, был убедителен:

– Я понимаю, что вы способны разрезать меня на кусочки, и я умру в мучениях. Подписать чеки я не могу, наличных и бриллиантов у меня нет, у вас на руках останется изуродованный труп и только. Так что не надо больше запугивать. Договорились?

– Возможно, – молодой снял дымчатые очки, взглянул внимательно. – Только вы ошибаетесь, что, уничтожив вас, мы ничего не приобретем. Мы запишем ваши последние слова на магнитофон. Ваши вопли не будут содержать смысла: поверьте, когда человек так умирает, то кричит непонятно. Но вы у нас не единственный, ваше исчезновение и запись последних пожеланий облегчат мне дальнейшие переговоры, и ваши последователи будут умнее. Договорились?

После этой встречи он начал катастрофически худеть. Ему запретили выезд за рубеж, предупредили, что снимут с трапа самолета, а нет, так достанут в любой стране. Его не подгоняли, понимая, что решить столь серьезный вопрос в одночасье невозможно. И когда все уже было практически продумано и решено, вдруг из длинной сложной цепи вылетело важное звено. А любая цепь без одного звена уже не цепь, а груда обломков. Только занялись ремонтом, уже казалось, что вот-вот все наладится, как вламывается знакомый – сыщик Гуров. За его длинную жизнь у Патрона было много врагов, и уж коли так распорядилась судьба, что один из них должен встать на пути, то менее всего Патрон хотел бы, чтобы это был полковник.

Роговой отбросил подушку, вновь сел и проклял ночь, которая, казалось, не имела конца.

* * *

Работники цирка, начиная от билетеров и кончая директором, не ворочались в постелях, а находились в управлении внутренних дел. Одни писали объяснительные, другие отвечали на вопросы оперативников, третьи, ожидая своей очереди, маялись в коридорах. Уголовное дело возбудила прокуратура, но опрос такого количества людей следователю был, естественно, не под силу, он дал соответствующее поручение, и работали оперативники.

Вопросы всем задавались одни и те же, так как ничего нового в данной ситуации придумать еще никому не удавалось. Где вы находились в такое-то время? Не видели ли в служебных коридорах посторонних? Не заметили ли чего-нибудь подозрительного либо необычного? Когда, где, при каких обстоятельствах видели последний раз Ивана Ивановича Мухина?

Майор Фрищенко беседовал с людьми, имеющими непосредственное отношение к конюшне. Майор понимал, что ни черта они этим бреднем не вытащат, и вскоре останется он с кипой исписанной бумаги. В городе же поговорят-поговорят и забудут. На дворе март, а виснет третье убийство, совсем же недавно такой тихий был город… Гурова майор знал давно, дважды сталкивался по работе, порой доходили слухи. Фрищенко москвича не любил, признавал, что оперативник он классный, но человек абсолютно чужой, высокомерный и холодный, а что простаком держится, так это от профессии, умеет перекраситься. И хотя Гуров был значительно старше и по званию, и по должности, Фрищенко обращался к нему на «ты». Полковник же и бровью не вел, держался как с равным, спокойно и уважительно, чем вызывал еще большее раздражение Фрищенко.

Майор переходил из кабинета в кабинет, словно сомнамбула. Вид отрешенного глухонемого начальника «угро» мог обмануть кого угодно, только не оперативников, которые отлично знали: майор все прекрасно видит и слышит, ничего не забывает. Когда Фрищенко неожиданно материализовывался в кабинете и, привалившись плечом к стене, почему-то он никогда не садился, застывал в привычной позе, ведущий беседу оперативник невольно напрягался, начинал говорить громче, вопросы задавал жестче. Начальник мог простоять минуту, а мог и десять, неслышно исчезал, из прокуренного кабинета перемещался в еще более прокуренный коридор, прохаживался, снимая своим появлением естественные сейчас разговоры, которые за его спиной тут же возобновлялись с еще большим накалом.

И понятно, люди к убийствам еще не привыкли, не дай Бог, если такая привычка появится.

Во время очередного обхода Фрищенко отыскал директора, которого давно допросил лично и отпустил. Но Капитан не считал возможным оставить свою команду, распорядился принести из своего кабинета чай, вытащить из холодильника торт. В коридоре чаевничали, облизывали липкие пальцы и, поглядывая на директора с благодарностью, но и с вызовом, курили. Плюшки, пирожные, различные печенья являлись слабостью Капитана, и у него была своя маленькая пекарня, которая существовала задолго до появления приватизации. Доносить в милицию, прокуратуру, в горком и Советы об этом факте не стали: люди и город гордились, что вот еще ни у кого нет, а у них, в цирке, есть. И даже Первый,когда-то назначенный, потом всенародно избранный, предпочитал не выписывать засохшие лакомства из столицы, а обращался к Капитану и получал прямо к столу свежую выпечку. И в городе доподлинно знали, что именно с Первого Капитан берет двойную цену, и подобная дерзость радовала людей, согревала души, создавала иллюзию демократии и свободы.

Майор завел Капитана в свой кабинет, указал на стул, уселся напротив, даже приоткрыл глаза.

– Чего будем делать-то, Капитан? Хреновые наши дела, надо сказать. И чудится мне, что это – только цветочки.

Семен Фрищенко и Лешка Колесников родились в этом городе, тут учились, гоняли в футбол, беседовали и веселились, женились, рожали детей, в общем, жили. И хотя особо не приятельствовали, всегда помнили, что растут от одного корня.

– Верно, хреново, коли ты, милицейский, меня, циркового, о своих делах спрашиваешь, – ответил Колесников, дернул подбородком, глянул сердито. – Я тебя не пытаю, чем артистов кормить и где новую лонжу заказать.

– Ты умный, тебе легче, – смиренно пробормотал Фрищенко и, хотя все уже было оговорено, продолжал: – Давай по новой, Капитан. Значит, начинаете вы в девятнадцать и первый номер у вас с лошадьми.

– Амазонки. Примерно с шести в конюшне не протолкнись, а около того Ваньку видели живым.

– В семнадцать сорок пять, – уточнил Фрищенко. – Потом лошадей прибрали, вывели, и конюшня опустела.

– Ясное дело, конюх с помощниками идут к манежу, смотрят представление и принимают горячих, обтирают, ведут во двор, прогуливают.

– Ведут через конюшню, ворота запираются изнутри, – майор обреченно вздохнул.

– Непременно запираются, иначе пацаны пролезут, спасенья нет. Я тебе говорил, и другого ты не услышишь: ворота заперты на все сто. После выступления их открывают лишь летом, сейчас нельзя, горячая лошадь простудится.

– Значит, после выступления в конюшне опять сутолока?

– Ну какая сутолока? Лошади же не люди, чего им толкаться?

– А людей много?

– Только свои: конюх, помощники, девчонки заскочат любимца огладить, угостить, только их и видели. Любой посторонний тут будет торчать, словно памятник на площади.

– Вот-вот, согласен, – Фрищенко кивнул. – На памятник никто внимания не обращает: стоит, а может, убежал, глаз обвыкся, не видит. Кто может зайти в конюшню и не привлечь ничьего внимания?

– Уборщица, Сильвер, Классик, – начал загибать пальцы Колесников, подумав, сказал:– Больше никто. Что прилип? Ясно же, Ивана в то время в конюшне не было, его нашли позднее и уже… – он махнул рукой.

– И ты за последнее время новых людей на работу не брал?

– У меня цирк, а не проходной двор.

– Сколько же времени длится номер «Амазонки»? – спросил Фрищенко и сам же ответил:– Около десяти минут. Ворота во двор были заперты, со стороны кулис стояли люди, въезжали и возвращались с манежа лошади. Никого нового ты на работу не брал. Значит, кто-то из твоих родимых сотрудников либо артистов, – он поднял палец и повторил: – Либо артистов в эти десять минут и зарезал парня.

– Слушай, Сеня, не надо заправлять, – Колесников покрутил пальцем у виска, – я своих людей знаю лучше чем собственную жопу, и за каждого могу ответить. Это тебя одни подонки окружают.

Фрищенко на злые слова земляка никакого внимания не обратил, даже кивнул согласно, но это относилось не к высказыванию Колесникова, а к мыслям майора Фрищенко.

– Днем у цирка видели иномарку с московскими номерами.

– Я для дочки нашей Аннушки – метлами у меня командует – в Москве лекарство заказывал. Человек приехал, передал, уехал, торопился, даже чай пить не стал.

– Понятно, – Фрищенко снова закивал и, чтобы не привлекать к полковнику внимания, спросил:– А откуда журналист объявился?

– Из златоглавой, откуда еще, – Колесников дернул подбородком. – Не пойму, как он тут ночью объявился? Кто ему сказал?

– Я тебя не в сыщики вербую, не зову стучать на соратников, – Фрищенко тяжело поднялся. – Но ты, Леша, оглянись вокруг себя, вроде трахают тебя.

Колесников набрал в легкие воздух, покраснел от натуги. Пока он выбирал слова покрепче, Фрищенко проскользнул мимо, распахнул дверь и объявил:

– Всем спать! Оперсоставу задержаться!

Глава четвертая Бессонница (продолжение)

На бывшей обкомовской даче, расположенной километрах в двадцати от Города, в эту же ночь сидел за столом и читал газеты Кирилл Владимирович Трунин – человек молодой, но очень серьезный. Ему недавно исполнилось тридцать два, но по имени-отчеству Трунина называли уже несколько лет, сначала вроде бы шутливо. Довольно быстро привыкли и сверстники, которые в свои двадцать пять были для всех Сережки и Петьки, многие из них без упоминания отчества счастливо доживут и до шестидесяти. Они признали, что Кирилл Владимирович Трунин – человек иного замеса. На первый взгляд, он не производил впечатления: среднего роста, фигурой не примечателен, одевается по усредненной моде, когда-то носил костюм, рубашку с галстуком, теперь в джинсовой одежде и куртке с молниями, ничего броского, дорогого, глазу не зацепиться. Обычная советская семья, родители-инженеры, жили скромно, как все, от зарплаты до зарплаты. Трунин и школу, и юрфак университета окончил середнячком, как любили тогда выражаться: рядовой товарищ, обыкновенный советский человек. Но он родился лидером, очень быстро это осознал, легко подчинял сверстников, но уже в школе понял, что общество, в котором он живет, любит лишь серый цвет, средний рост, не умных, а хитрых, не способных, а приспосабливающихся. И тогда еще без отчества, просто Кирилл, Трунин запрятал свое лидерство глубоко вовнутрь, начал присматриваться к окружающим, в основном к людям, успешно продвигающимся вверх. Он быстро и без особого труда определил, что лестница, ведущая наверх, практически одна – комсомол, затем партия, далее со всеми остановками, сколько пролетов осилишь, так высоко и заберешься. Принцип подъема по этой лестнице, как он понял, был достаточно прост. Необходимо постоянно угождать вышестоящему, казаться не шибко умным, лишь сообразительным и очень расторопным, выжидать и либо подловить, когда шеф сам оступится, либо в нужный момент ножку подставить, сбросить вниз, быстренько занять место и громко кричать, как умен и неповторим проходимец, карабкающийся на пролет выше. Итак, еще в школе Кирилл Трунин сообразил, что лестница лишь одна и нечего изобретать велосипед; как и все вступил в комсомол, стал секретарем, райком помог поступить в университет, где Кирилла уже ждали, тут же «избрали» комсоргом курса. А как же иначе. Разве без подсказки райкома собравшиеся в кучу девочки и мальчики с первого взгляда могут определить, кто есть кто? У ребят различные увлечения, спорт, бесконечные романы, гори этот комсомол голубым огнем: одни заседания да головная боль. И предложенная кандидатура всем понравилась: парням – тем, что на женском фронте не конкурент, девчонкам он импонировал своим спокойствием, простотой обращения, нос не задирал, ни за кем не ухлестывал.

Учился он на первом курсе прилежно, комсомольские обязанности выполнял аккуратно, но без излишнего вдохновения, чтобы раньше времени не привлечь к себе ревнивого внимания уже формирующихся старшекурсников-функционеров. Через два года, когда он уже примеривался, каким образом войдет в комитет, в университет прибыл с визитом первый секретарь райкома. Видимо, сам Господь Бог уберег неразумного, Кирилл Трунин стал свидетелем разговора высокого гостя с секретарем комитета комсомола, которые неизвестного парня и за человека не считали, потому не стеснялись.

– Ты куда лезешь? – кричал гость. – У тебя кто – папа, мама, дядя, в конце концов? У тебя кто за спиной? Ты полагаешь, каждый жополиз может ползком к кормушке подобраться? Ты сосешь? Ты сосешь старательно, когда сочтем достойным, тогда позовем.

Услышанное потрясло Кирилла не цинизмом, а обнаженной простотой самого факта, что, не имея родословной, человек обречен на многолетнее холуйство, даже рабство. Он выбрался на улицу ошарашенный не столько услышанным, сколько собственной глупостью. «Раз я это вовремя понял, значит, не дурак», – решил он, усаживаясь на скамейку. Задрав голову и глядя на небо прикидывал, какое кресло там, наверху, он считает для себя подходящим. Уж, конечно, – не райком комсомола, даже не райком партии, как минимум подошло бы место в горкоме. Даже если туда заберешься, к тому времени самый сладкий кусок в горло не полезет, унижения – чушь интеллигентская, годы жалко. «Я должен захватить власть молодым, – решил он, перестал разглядывать небосвод, поднялся со скамьи. – Мы двинем иным путем. Власть человеку дают деньги. Не удается сразу захватить власть, значит, следует начать с денег, которые охраняет государство, конкретно милиция. Если я не хочу быстренько, как фрайер, устроиться в лагере, и коли я собираюсь против ментов выступить, следует узнать, как они живут, чем дышат». Не от одного подслушанного разговора прозрел Кирилл Трунин и не за час, сидя на скамеечке, перерешил он свою судьбу. Прошло не менее полугода сомнений и колебаний, он примеривался, как схватить удачу за шиворот, как не промахнуться и оказаться в седле. Понял, что быстро ничего не получится, придется терпеть.

Всякий лидер человек волевой и последовательный. Получив диплом, Кирилл Трунин пошел работать в милицию, и не дознавателем, который не вылезает из кабинета, исписывает тонны бумаги, а опером. Через год он трудился уже на Петровке, где впервые и увидел уже легендарного Льва Гурова. Поначалу Трунин решил с известным сыщиком сблизиться, подучиться из первых рук, так сказать. Но вовремя вспомнил бабочку и огонь, остерегся и недолгое время, что служил, главное – усваивал методы оперативной розыскной работы, старался ни в какие громкие дела не влезать и на глаза Гурову не попадаться.

Он уволился, закосил по здоровью. В восемьдесят пятом, когда подул ветер перемен, и начали образовываться кооперативы, подпольные дельцы осторожно начали высовываться, оглядываться, подыскивать умных, ни в чем не запятнанных помощников. В такой ситуации Кириллу Трунину просто цены не было: юрист, с опытом работы в органах, с оружием, которое он предусмотрительно на одном из обысков в протокол изъятия не занес, а тихо положил в карман. Какой еще вам нужен помощник, товарищи? Господами, как известно, все мы станем несколько позже.

Кирилл Владимирович Трунин сидел за небольшим старинной работы письменным столом, ждал телефонного звонка, просматривал газеты последних дней. Он не любил вспоминать прошлое, решал неотложные дела, старался предвидеть завтрашний день. Он достиг многого, очень многого, но, становясь богаче и могущественнее, все больше был недоволен своим положением: он стремился к власти и независимости, а получалось, что, чем большей он обладал властью, тем меньше становилась его независимость. «Я Гулливер в стране лилипутов, – думал Трунин. – Они хилыми лапками хватают меня за каждый волосок. А без лилипутов не прожить, без лилипутов я не Гулливер. Создается порочный круг…» Еще работая в личной охране крупного дельца теневой экономики, Трунин отбирал для себя верных людей, готовился создать собственный бизнес, не экономический, полулегальный, а чисто криминальный, следовательно, крайне опасный. Он не был авантюристом, просто трезво оценивал свои способности. Торговый, финансовый бизнес ему не по зубам, не хватало знаний и опыта. Соберет небольшую группу, максимум человек десять, и создаст собственную фирму. Рэкет. Но не дислоцироваться в одном районе или городе, не обкладывать данью, выбивая у дельцов грошик, ежедневно людей запугивая, такой бизнес заранее обречен. Либо кончатся деньги и терпение у налогоплательщиков и они наведут на след оперативников, либо конкуренты объединятся, устроят разборку. Группа должна быть мобильная, быстро меняющая регион и направление удара. Можно принимать заказы на устранение конкурентов. Только разовые, не оставляя в руках заказчиков никаких ниточек, которые бы вели к исполнителю. Но бесконечно такая деятельность продолжаться не может, информация начнет просачиваться, капля за каплей она будет собираться, в один прекрасный момент масса станет критической и взорвется. Обыватель убежден, что милиция вовсе мышей не ловит, но он, Кирилл Владимирович Трунин, знает, оперативники еще остались, и недооценивать их – полный идиотизм.

Трунин взглянул на часы, на телефон, отшвырнул газеты, отправился на кухню варить кофе.

Не ловит? А кто набил зоны и тюрьмы? Или люди там собрались в охотку, из любви друг к другу, стремясь повеселее провести время?

Он поставил на плиту чайник, начал молоть кофе, оглядел просторную, оборудованную самой современной техникой кухню. Как жил человек? Все отняли, как в семнадцатом. Тогда произошла трагедия, сегодня – фарс. Сюда нельзя пускать диких фанатиков, здесь жила элита, теперь, хоть и временно, живу я, человек отнюдь не рядовой. Я завтра уеду, прибудет другой, рассуждал Трунин, заваривая ароматный кофе, наверное, уже не моей окраски, скорее всего депутат либо полномочный представитель верхов, для рядовых тут места нет, для них существуют казармы.

Команда Трунина рыскала по России, слава Богу просторной, часто возвращалась в Москву, где намечала очередные жертвы, принимая или отвергая заказы. Ребята обросли мускулами, набрались опыта, главное, уверовали в талант своего художественного руководителя. Еще важнее, что ближайшее окружение Трунина, гвардейцы, так сказать, утолили голод, обзавелись квартирами, машинами, хорошим оружием, специальной техникой: радиотелефонами, подслушивающей аппаратурой.

Конечно, у Трунина существовала и агентура, но в очень ограниченном количестве, так как бывший опер отлично знал, что это очень мощное оружие – обоюдоострое. Ни с одним агентом он лично на связь не выходил, даже не все его люди знали Кирилла Владимировича в лицо, а уж кто он на самом деле и где находится в конкретный момент, ведали лишь двое, оба были неоднократно проверены, главное, точно знали, что в случае провала их ничего, кроме высшей меры, не ждет, а конец веревки, которая заканчивается петлей, в руках у Трунина.

Известно, Остап Бендер желал получить миллион, мечтал о белых штанах и Рио-де-Жанейро. Кирилл Владимирович ничего не имел против белых штанов и Рио, но инфляция, черт возьми, поэтому ему требовалось пять миллионов и только долларов. С последним дело по сей день обстояло неважно, валюта как поступала, так и уходила, очень велики были затраты на техническое оснащение, которому Трунин уделял первостепенное значение. Он понимал, что его деятельность опасно затягивается. Приобретать агентуру среди сотрудников органов не рисковал, те, что светились и подставлялись, были не нужны, а начать активные поиски источников информации среди бывших коллег, тем более среди сотрудников соседнего ведомства, так просто страшно. Бизнесмены – это одна стать, оперативники – совсем иная, среди них масса двурушников, алкоголиков и рвачей, начнешь с ними играть, и не заметишь, как колоду уже сменили, и карты крапленые, и ход не твой, вот они браслеты и засовы. В результате Трунин не знал, почувствовали его присутствие спецслужбы, ориентируют ли на поиски неизвестного свою агентуру. Но через деловых людей дважды прошел сигнал тревоги: мол, кого-то опасаются и ищут. Кого конкретно, узнать не удалось, может, существует неизвестный конкурент, который засветился. Все может быть, но одно совершенно ясно, что необходимо выбрать жертву, взять последний куш и затаиться. Трунин искал, но золотой теленок где-то тщательно прятался.

Жизнь полна неожиданностей, и не всегда неприятных. Фигура Константина Васильевича Рогового выплыла перед Кириллом Владимировичем совершенно неожиданно. Он раз и навсегда категорически запретил своим людям встречаться, пить водку, поддерживать какие-либо отношения с ворами в законе, рэкетирами, преступниками других мастей. Учтите, что среди самых, казалось бы, крутых ребят каждый десятый чей-нибудь агент, неустанно повторял Трунин. Даже если на твоих глазах человек обворовал или зарезал, отнюдь не значит, что он человек верный, а следует лишь, что он вор и убийца и тем быстрее, вымаливая снисхождение, продаст. Если уж так случилось, что попал в компанию, ведь не в консерваторию же ходить, завязался разговор, рядом бахвалятся подвигами, запоминай и молчи. А если молчать становится опасно, жалуйся на жизнь, природную трусость, терпи унижения, только не выступай.

И вот однажды, три месяца назад, ближайший сподвижник Трунина пришел и рассказал, что накануне вечером был в компании солидных кооператоров. Все было пристойно: пили, ели, трепались о женщинах. Тогда-то к столу и подсел мужик лет сорока, сильно поддавший, кого-то из присутствующих он знал. Судя по манерам и речи, мужик битый, явно посещал «хозяина». Незваный гость говорил много, жаловался на судьбу, на деловых людей, мол, сегодня у них ни совести, ни чести. Недавно один из главных авторитетов объявил, что продает миллионы зеленых, собрал сотни миллионов деревянных, а всех носильщиков сдал ментам. Ну этого гнилого авторитета вмиг зарезали, но деньги не нашли. А вот недавно этот мужик узнал, что провернул операцию не покойник, зарезали исполнителя, а главный – жирует и веселится, над деловыми потешается.

Это человек, который мне нужен, понял Трунин. У человека есть валюта, его не защитит государство и мафия. Золотой теленок, только как его найти? Довольно быстро удалось установить, что зарезан был некто Лебедев Юрий Петрович, который последний год находился в тесных деловых контактах с Волиным Русланом Алексеевичем – директором советско-австрийского совместного предприятия. В прошлом году Волин уехал в Вену, где в настоящее время и проживает. Возможно, Волин? Трунин нанес визит в офис московского отделения совместного предприятия, представился коммерсантом, который хотел бы поместить некоторую сумму и хотел бы в связи с этим ознакомиться с положением дел. Он провел в офисе два дня, ничего не понимая, просматривал документацию, познакомился с секретаршей и бухгалтером, как и положено, подарил цветы и французские духи. За обедом Трунин жаловался, что деньги у него есть, но делец он начинающий, если девушки помогут ему советом, он в долгу не останется. Прошел один обед, назавтра второй, вечером, естественно, вместе поужинали, Кирилл Владимирович был щедр, корректен, сыпал комплиментами, обронил, что у него есть друг – холостяк и миллионер, если «красавицы» не возражают, то они вчетвером могут прокатиться на пароходе вокруг Европы. «Красавицы», естественно, были девушки битые, уже давно никому не верили и поначалу хотя держались просто, но лишнего не болтали. Они никак не могли понять, что нужно этому проходимцу, так они между собой называли любого мужчину, который в первый же день дарил подарки и угощал обедом. «Красавицы» пребывали в недоумении: новый знакомый вопросов не задавал, – шутил, сыпал комплименты, щедро платил, в койку не тащил. В отношении последнего девушки не обманывались, конкуренцию на рынке знали, с такими деньгами мужик мог купить товар и получше. И если секретарша вечером, при соответствующем освещении, еще как-то годилась, то бухгалтерша и в кромешной тьме, даже боком ни в какие ворота не проходила. Трунин все отлично понимал, внешне был все так же любезен, но про себя посмеивался. Женщина существо любопытное, известно, что эта слабость сгубила даже хитрую и осторожную кошку. И долготерпение Кирилла Владимировича на второй день, вечером, после обильного ужина, когда они зашли в валютный бар гостиницы «Космос», было вознаграждено сторицей. Трунину и в голову не могло прийти, что последней каплей, которая переполнила чашу девичьего терпения, были его дымчатые очки. Похожие носил Руслан Волин, и, глядя на них, секретарша постоянно вспоминала исчезнувшего шефа. Сравнение было отнюдь не в пользу нового знакомого. Русланчик интереснее и ростом выше, а уж про костюм – и говорить нечего. Перед расставанием, когда шеф раз, наверное, в десятый повторял, что будет платить зарплату с учетом инфляции за безделье и молчание, он неожиданно расчувствовался и трахнул свою ненаглядную прямо на письменном столе. В принципе, ничего нового не произошло, но шеф, даже занимаясь любовью, очки не снял, а новый знакомый снимал их каждый раз, как присаживался к столу и начинал разговаривать с дамой. Женщина пригубила оплаченный валютой коньяк, взглянула на очки и не к месту заявила, что бывший шеф – проходимец, офис их днями закроется, и лучше деньги пропить, чем вкладывать в эту лавочку. Бухгалтерша возмутилась, затрясла бюстом, обозвала подругу сучкой, в общем, «красавицы» сцепились. Тут впервые Трунин услышал о каком-то депутате, здоровенном мужике по кличке Патрон, выяснилось, что молодой шеф был фигурой подставной, заправлял всем именно Патрон, которого от тюрьмы спасла лишь депутатская неприкосновенность.

Много интересного услышал Кирилл Владимирович в валютном баре: не спрашивая, узнал фамилию, имя и отчество Патрона, министерство, где он служит, и должность, даже служебный телефон. В конце вечера дамы напились и помирились. Трунин стал молчалив и рассеян, по домам развез, распрощался холодно, больше «красавицы» его не видели.

Сутки он не выходил из квартиры, обдумывал ситуацию. Депутат, начальник управления союзного министерства, негласный хозяин СП, под которым ходил бухгалтер Корпорации Лебедев. Именно он поддерживал связь с регионами, собирал деньги многомиллионной валютной операции. Старика впопыхах зарезали, деньги исчезли. Трунин чувствовал, что вышел в цвет и нужен ему именно Константин Васильевич Роговой. Теперь как к нему подступиться? Около месяца Трунин прослушивал телефонные разговоры Патрона, техникой оборудовали как служебный, так и домашний аппарат. И как ни был старик осторожен – беседы с Берлином и Веной носили, казалось бы, самым невинный характер, – сообразительный Трунин без особого труда уловил криминал. Ну зачем, спрашивается, нужно чуть ли не через день разговаривать по международному, который стоит бешеных денег, о здоровье, болезнях и сложностях бытия. Слишком часто в разговорах употребляются слова «дорога», «лекарства» и «время». Сложив все вместе, Трунин понял окончательно, что Роговой именно тот человек, который захватил миллионы Корпорации, и сейчас он, видимо, занимается наркотиками, то есть ворочает миллионами долларов.

Потом произошло то, что и должно было произойти – старый хищник и молодой охотник встретились. Сначала молодой одержал, казалось бы, полную победу, но сразу же допустил стратегическую ошибку. Следовало взять одноразово сколько можно, оборвать связь и уйти. Физически беззащитный, ошарашенный напором и беспределом Роговой изыскал бы наличность. Но Трунин посчитал, что схватить даже очень крупный слиток, но оставить в земле золотую жилу неразумно, решил стать партнером, войти в долю. Молодость имеет колоссальные преимущества при атаке, штурме, кровавой драке – в позиционной же, затяжной борьбе начинает брать верх опыт. Начнем с того, что главный козырь Кирилла Владимировича Трунина – угроза физической расправы над Роговым как назидание для потомков был блефом. Захватить Патрона, замучить и уничтожить действительно не представляло труда. Но, во-первых, такую акцию Трунин никогда не стал бы афишировать: такое сотворить равносильно тому, что спустить с цепи свору хорошо обученных собак, которые тут же бросятся на охоту. Пусть они долго будут искать след, но жить и знать, что твой след ищут, Трунина отнюдь не прельщало. Во-вторых, и главное, совершить рискованную акцию в назидание кому? Есть люди, хотя бы один человек, могущий заменить Патрона? Значит, убить можно, но толку от этого ни на грамм, а блеф проходит лишь сиюминутно, при умелой игре можно продержаться несколько дней, максимум недель. Не более. Уже через месяц Трунин понял, что Патрон его раскусил, с каждым днем боится все меньше, власть забирает все больше. Еще некоторое время Патрон при встречах, обсуждая дела, лишь ухмылялся, а последний раз, положив тяжелую ладонь молодому содельнику на плечо, сказал:

– Слушай, Трунин Кирилл Владимирович. Ты работаешь на меня со своей бандой из десяти процентов чистой прибыли. Я плачу вам значительно больше, чем вы стоите, но к старости я становлюсь сентиментальное. Ты все понял? Обращаться ко мне либо – Патрон, либо по имени и отчеству, по пустякам прошу не беспокоить.

«Каким же образом старая сука установил меня?» – думал Трунин. Он хоть и работал в розыске, но сыщиком так и не стал. Как и многие молодые, он недооценивал людей зрелых и многоопытных, записывая в разряд «стариков» людей, отживших свое, потерявших потенцию. Роговой, много лет прослуживший народным депутатом, номенклатурный товарищ, имел обширные связи, были у него приятели и должники и среди начальников московской милиции. Отношения руководителей различных ведомств между собой в большинстве случаев основаны не на взятках, а на взаимных услугах, оказываются они элегантно, услугу не обещают, обращаются за помощью: мол, ноша тяжела, мы должны помогать друг другу. И хотя Константин Васильевич Роговой и сошел со столбовой дороги, так сейчас многие сошли, а связи остались. Он полистал свой поминальник, отыскал в нем полковника милиции, которому помогли строить дачу, и коротко рассказал, что работает теперь в новых коммерческих структурах, связался со скользкими партнерами и просит старого приятеля помочь ему установить личность последнего. У полковника как раз дочка замуж выходила, возникли новые бытовые проблемы, и укрепить дружбу с таким мощным хозяйственником, как Роговой, было отнюдь не лишним. Когда Патрон по звонку выехал на очередную встречу, за ним последовала машина с наружкой, позже переключилась на Трунина, дальнейшее было делом несложной техники.

Пауза затягивалась, Трунин вздохнул, невольно наклонил голову.

– Я с радостью отмечаю, молодой человек, что вы быстро и правильно оцениваете ситуацию, – Патрон толстым пальцем почесал за ухом. – Все данные о тебе, фотографии, пальцевые отпечатки находятся в сейфе. Если я исчезну, случайно попаду под машину, действительно случайно мне на голову свалится кирпич, я тебе уже ничем помочь не смогу, – без всякого перехода продолжал: – У меня в Москве застряла партия товара на миллионы долларов, ты мне поможешь, получишь свою долю, и мы расстанемся.

Они распрощались. Патрон не собирался отдавать долю, а Трунина не устраивали десять процентов, каждый решил выждать, сегодня друг без друга не обойтись. С тех пор прошло два месяца, стечение обстоятельств мешало Патрону переправить двадцать килограммов чистого героина за пределы страны. Сначала Трунин не знал, где находится товар, когда же выяснил, решил товар из страны не выпускать, захватить здесь, за кордоном он, Трунин, окончательно потеряет инициативу…

Он сварил кофе, налил чашку, вернулся к телефону, не хотелось ни о чем думать, но мозг работал автономно, волевому усилию не подчинялся.

Надо признать, что он, такой умный, в решающий момент лопухнулся, дело казалось таким простым, не хотелось привлекать умных гвардейцев, они быстро бы разобрались что к чему и запросили бы солидную долю. Как говорится, жадность фрайера сгубила, он решил обойтись услугами шестерок, но те напортачили, и теперь приходится разгребать. Тогда он призвал на помощь самого лучшего исполнителя, тут сказочно повезло, официальная крыша у исполнителя была именно в этом цирке. Но не может долго сиять солнце, его обязательно сменит непогода, жизнь человека словно пижама: полосочка светлая, рядом темная. Лучший исполнитель оказался в самом нужном месте, но здесь же, непонятно почему и с каким заданием, объявился и сыщик Гуров. Трунин не знал, зачем сюда прибыл полковник, однако был убежден, из такого калибра по воробьям не стреляют.

Телефон вздрогнул, тренькнул, зазвонил уверенно, Трунин снял трубку.

– Ну?

– Все в порядке, ложись спать.

– Если бы в порядке, не надо было мальчишку убивать, – раздраженно ответил Трунин. – Тебя водкой не пои, дай человека зарезать. Расскажи подробнее, как и что, о чем спрашивали?

– Ясный день, менты новых путей не прокладывают, двигают по нахоженной дорожке. Собрали в контору, растащили по кабинетам, пытали каждого, кто когда пришел, ушел, где в какое время находился, не видели ли посторонних.

– Надеюсь, ты не начал наводить тень на плетень: мол, кто-то толкался и прочая?

– Я всегда правду говорю, – убийца говорил абсолютно серьезно. – Я никого не видел. Все нормально, у них ничего нет, ложись спать.

– А москвич, он принимал участие в допросах?

– Нет, потолкался с полчаса у трупа и ушел. Слушай, а ты уверен, что он…

– Да. Абсолютно, – перебил Трунин. – И не дай Бог тебе тоже убедиться. Если он тобой займется, то тебе до камеры окажется ближе, чем груднику до материнской сиськи…

– Так, может, его…

– Не может, – вновь перебил Трунин. – Все, иди спать, не пей, мать твою, понял? А я буду думать. Все, до завтра.

– Все ты перепутал, шеф, завтра уже давно наступило.

Трунин отодвинул кофе, вытащил из бара бутылку водки, налил тонкий стакан, выпил залпом, раскинулся в низком кожаном кресле. «Одно хорошо, – успокаивал он себя, – раз они такого волка прислали, значит у них агентурных подходов к нам нет, шарят в кромешной тьме. А парень хорош, отчаянный», – переключился Трунин на своего исполнителя-убийцу. Гурова предлагает убрать… Следует парню в глупую башку вбить прочно, что, если Гурова было бы так легко убрать, он бы не стал полковником, умер бы давно. Главное, если даже изловчиться и прихлопнуть, то завтра в городе на каждом углу встанет по оперу. Придется быстро из города смотаться, о деле забыть навсегда.

Если существовал на свете человек, которому бы Трунин доверял, то это был, конечно, Ленька Федосеев, патологический убийца, жестокий, хитрый, живущий в двух различных мирах. Сегодня ему катило к полтиннику, первое убийство он совершил в шестнадцать, засветился, но взять не успели, Ленька исчез, сменил документы и окраску, появился совершенно в другом обличье. О его истинной профессии в разные периоды жизни знал порой лишь один человек – заказчик. Никому не ведомыми путями Ленька узнавал, кому из людей богатых срочно понадобился гробовщик, выходил на связь, договаривался, выполнял работу, брал деньги и растворялся в бестолковом мире нормальных людей. Он обладал феноменальной способностью мимикрировать. Ему было вполне достаточно знать, что он обладает состоянием, может лишить жизни любого, признание и уважение окружающих ему совершенно не требовались. Люди годами, десятилетиями жили рядом с обаятельным, беспомощным смешным человеком, который не скрывал слабостей и посмеивался над собой вместе с приятелями, а последних у Леньки было много. Он великолепно стрелял, в совершенстве владел ножом, удавкой, разбирался в ядах.

Шесть лет назад, когда Трунин только собирал свою гвардию, стоял на ногах непрочно, у него на хвосте повис шантажист, начал отравлять жизнь. Вскоре раздался телефонный звонок, Трунин услышал тихий вежливый голос:

– Молодой человек, я слышал, что некто мешает вам спать?

– Допустим, кто говорит? – поинтересовался Трунин.

– Филантроп, люблю оказывать помощь.

– И сколько ваша филантропия стоит?

– Пустяки, у меня установлен порядок: сначала услуги, потом паршивые деньги.

– Странно, – Трунин задумался. – Попробуйте, только ведь могу и не заплатить.

– Сомневаюсь, – ответил неизвестный и положил трубку. Через несколько дней шантажист напился и повесился в своей квартире, а вскоре Трунин вновь услышал мягкий вкрадчивый голос:

– Кирилл Владимирович, слышал, вас можно поздравить, все уладилось.

– Верно, – ответил Трунин. – Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

– Ну и дай Бог, – убийца хихикнул. – Переведите ему десять тысяч, – и продиктовал фамилию, имя, отчество и почтамт, до востребования.

В те годы десять тысяч были серьезные деньги, Трунин возмутился.

– Я знаю Бога, который подобные услуги оказывает за одну штуку.

– Прекрасно, в следующий раз к нему и обратитесь, а сегодня переведите десять, – в голосе убийцы отчетливо слышались смешки.

Трунин сам любил повторять: дешево, значит, плохо, потому замялся лишь на мгновение и спросил:

– Может, мы встретимся, ведь жизнь сегодня не кончается?

– Вероятно, я тоже консервативен, предпочитаю иметь клиентов постоянных. Вы переводите деньги, я вас позже найду.

Трунин, конечно, заплатил, и через месяц они встретились, насколько такие люди способны дружить, сблизились, многое узнали друг о друге. Любому человеку порой требуется высказаться, сбросить фальшивую шкурку, остаться голеньким, как мама родила. За профессиональными услугами к убийце Трунин обращался лишь дважды, а виделись они раз в два-три месяца, а то и чаще. Как люди, приговоренные к пожизненной каторге, скованные одной цепью, они не могли обходиться друг без друга, приезжали порой без предупреждения, большинство встреч проводили на рыбалке. Оба не уважали сети, кружки, всякие спиннинги, зимой и летом ловили только на удочку, говорили мало, лишь напиваясь.

Трунин вновь выпил, но алкоголь не действовал, сон цеплялся на мгновение, тут же улетал, наваливались воспоминания. В такие ночи, а они случались довольно часто, он признавался себе, что порой побаивается партнера. Однажды, когда после сильной поддачи они проснулись около пяти утра, опохмелились, почувствовали ни с чем не сравнимую легкость, эйфорию свободы, Трунин сказал:

– Признайся, меня ты тоже можешь?

Убийца, послюнявив пальцы, привязал крючок, поднял голову, взглянул своими ясными глазами, задумался, после долгой паузы ответил:

– Нет, наверное… Невыгодно, – снова взглянул, – ну если только за очень большие деньги, – мило улыбнулся. – Никто за тебя таких денег не даст. Извини, ты же нищий, а миллионы платят только за миллионеров. И потом, я уже связи растерял, без тебя останусь без работы, скучно, кровь стынет, сопьюсь.

– Ну, спасибо, – растерянно пробормотал Трунин.

– Не за что, свои люди, – убийца смотал удочку и направился к двери.

Ненормальный он человек, безусловно больной, ничего святого. Себя Трунин считал абсолютно нормальным, здоровым человеком, имеющим свои принципы и идеалы.

* * *

Не спали в эту ночь и соседи Гурова – супруги Соснины. Обычно и Ольга, и Сергей на сон не жаловались, но в ситуации экстремальной нервишки у них сдали. Накапливалось взаимное раздражение, рвалось наружу. Но беседовали они тихо, употребляли слова ласковые, так как каждый считал себя интеллигентом.

– Мне казалось, дорогой, что ты человек более ответственный, – холодными бесчувственными пальцами Ольга почесала мужа за ухом. – Я всегда вела себя честно, вступая с тобой в брак, слова о любви не говорила. Ты гарантировал мне определенный, честно сказать, невысокий уровень жизни, я согласилась. Катя со своим благоверным сейчас отдыхает на Багамах.

Ольга говорила одно, а думала совсем другое, видимо, женщина жить иначе не может. Какая фигура у этого журналиста! А может, он совсем и не журналист? Она не любила голубоглазых мужчин, они либо мямли, либо нарциссы, а мужик должен обожать женщин, а не самого себя. Но сосед был настоящим мужчиной, она почувствовала это мгновенно, так же как и сигнал, который передали голубые глаза Гурова, передали и тут же зашторились. Она оставила в покое ухо супруга, провела ладонями по плоскому животу, полным, еще не рыхлым бедрам и продолжала шептать:

– Ты обещал, будем жить в цветах и улыбках. Дыра, не приведи Господь, выйти на улицу невозможно. Ты постоянно занят, окутан тайной, словно граф Монте-Кристо.

– В моей коммерции ничего таинственного, – не сдержался Сергей. – Здесь недалеко звероферма, пытаюсь подешевле купить мех. А про Катю и ее недоноска ты мне лучше не напоминай. Он обыкновенный спекулянт, только в крупных размерах.

– Человек, укравший миллион, не вор, а бизнесмен.

– Извини, дорогая, ты живешь лучше, чем подавляющее большинство людей. Многие и мечтать не могут о такси жизни.

– Большинство меня не интересует, – перебила Ольга, сжимая груди, неожиданно представила соседа, веселые искорки в его глазах, – и мечты у них совковые, убогие, нищие, ничтожные! – она откинула одеяло и села. – Какие дела у тебя в местном цирке? Мы вечером идем в цирк.

– Хорошо, – ответил муж.

Он с отъезда из Москвы недоумевал, почему благоверная, которая, кроме столицы и Петербурга, других городов России не признавала, увязалась с ним в эту поездку. Он пытался жену отговорить, не сгущая краски, нарисовал картину местного бытия, но она уперлась, теперь от скуки будет пилить денно и нощно. Может, сосед отвлечет, примет огонь на себя? Несравненная Ольга Дмитриевна никак не может понять, что прошли ее звездные дни, когда мужики, отталкивая друг друга, падали к ее ногам. Дел невпроворот, операция предстоит опаснейшая, следует выспаться, быть в форме, а тут нервничаешь по пустякам, размениваешься.

– А мне кажется, дорогой, – женщина встала, протопала по ковру в ванную. Когда-то привычка жены интригующе прерывать фразу, отвлекаясь, вроде бы забывая, что именно хотела сказать, приводила Сергея Соснина в восторг. Он бросался за красавицей, тормошил, целовал, требовал закончить гениальную мысль. За пятнадцать лет он убедился, что, кроме глупостей и пошлостей, ничего больше красивой женщине не кажется. Сейчас он дурацких вопросов не задавал, заснуть даже не пытался, зная предстоящую программу, как хороший суфлер. Жена появится в халате, который купила за сумасшедшие деньги у прыщавой Кати, накапает в бокал спиртного, закурит, усядется в кресле неестественно прямо, словно на пресс-конференции, сообщит, что не прочь поохотиться летом на львов.

Супруг угадал все – и халат, и бокал, и сигарету, даже позу жены в кресле, а вот текст выступления оказался неожиданным.

– Мне кажется, дорогой, – повторила она, закуривая, – наш сосед, твой новый приятель, никакой не журналист, а даже совсем наоборот, – замолчала, вновь повесила паузу.

Соснин чуть было не вспылил, хотел сказать, что сосед не его новый знакомый, а именно ее, а что именно «наоборот» от журналиста, может знать лишь гениальная женщина.

– Журналисты, в частности корреспонденты, люди общительные, разговорчивые, иначе им никакого материала не добыть. Этот же супермен за стеной как раз наоборот. Молчаливый, нелюбопытный, глаза со шторками. Лев Иванович Гуров либо мафиози, либо наоборот. В чужом городе позвонили ночью, разыскали в нашем номере, человек сорвался, улетел, через час вернулся, я слышала, как у него дверь скрипнула. А что за час успеешь? Значит, не срочное интервью, чего-то ему просто сообщили.

– Сообщают по телефону, – возразил муж, поеживаясь.

– Уж не по твою ли душу прибыл сюда голубоглазый супермен! Не удивлюсь, если у него под мышкой кольт сорок пятого калибра.

Так женщина, злясь на мужа, желая его напугать, стреляла словами, практически не промахиваясь. Правда, она не знала, что сыщик привлекал к себе внимание умышленно. Супружеская пара показалась любопытной, и он хотел подогреть ее интерес к себе, продолжить знакомство.

– Скромный бизнесмен не представляет никакого интереса для мафии, тем более для спецслужб, – ответил Соснин, удивляясь, что пятнадцать лет считал жену дурой, а она чертовски наблюдательна и очень даже здраво рассуждает. Но если она права и он попал в поле зрения противника, то ему конец. И неизвестно, что сейчас хуже, мафия или спецслужбы.

– Ну тебе виднее, дорогой, – женщина чувствовала, что попала в цель, голос ее стал ласковым беспредельно. – Но на свою скромность ссылайся только тогда, когда отказываешь мне в самом необходимом. Боюсь, проницательные люди тебе не поверят.

Соснин вскочил, натянул тренировочный костюм, схватил бутылку, глотнул прямо из горлышка.

– Мужлан, – прошептала жена. – Таким ты мне нравишься.

Он выпил еще, тоже закурил.

– Мы с тобой в одной лодке, пусть чувства поостыли, но многое осталось. У нас общие финансовые интересы, в конце концов.

«Если я сделаю все, как задумано, стану полностью самостоятельной, а пока он мне действительно нужен», – рассудила женщина и спросила:

– Я могу помочь?

– Можешь. Займись соседом, выясни, кто он в действительности, я сейчас поставил слишком крупно, мы не можем рисковать, станем нищими, если не хуже.

– Хуже не бывает.

– Бывает, бывает, – Соснин разнервничался. – Все, ты меня достала окончательно, теперь уже не заснуть. А черт с ним, живем единожды, и чему быть, того не миновать!

– Я лишь предупредила, – женщина следила за мужем с любопытством, некоторым страхом, даже восхищением.

«Какой темперамент! Плечи развернул, поднял голову, мужик! Чего я ищу на стороне, зачем рискую? Охолонись, красавица, запал пройдет, – подумала она. – Тебе осталось год-два, максимум пять, ты должна стать хозяйкой, ни от кого не зависеть».

Соснин открыл чемодан, вынул зажигалку и протянул жене.

– Подари ему эту безделицу, через сутки возьмешь обратно, сошлешься на мою ревность.

– Отобрать я сумею и проще, – разглядывая зажигалку, ответила женщина. – Как подарить?

Глава пятая Обмен сувенирами

Полковник Гуров и майор Фрищенко были сыщиками, и старшинство Гурова в звании и должности не давало ему права приказывать. Вернее, право такое было, только на оперативной работе толку от приказов мало, чаще один вред. Сыщики поют либо в унисон, либо каждый свое, приказами тут не поможешь. Гуров уговаривал, доказывал, даже просил, все без толку, Фрищенко уперся, угрюмо молчал, лишь изредка повторял: «Не могу, товарищ полковник», «У нас свои интересы, товарищ полковник».

– Ты можешь обращаться ко мне на «вы», сто раз обзывать меня полковником, – сказал в заключение Гуров, – жизнь докажет, что я был прав. Я самолюбие не тешу, мне моя правота даром не нужна, многое бы дал, чтобы ошибиться. Действуй, Семен Григорьевич, как считаешь нужным.

– Благодарствую, – Фрищенко поднялся из-за стола, давая понять, что разговор закончен, но сам же не выдержал и добавил:

– А приказывать ты мне можешь только через генерала, к которому ты обращаться не желаешь.

– Ну совсем плохой, а еще сыщик. Стыдно, – сказал Гуров и вышел из кабинета.

Полковник приехал в управление рано утром, пока майор дремал на диване, Гуров прочитал все собранные за ночь документы. Поначалу, прокачивая ситуацию, сыщики шли в ногу, понимали друг друга, лишь уточнялидетали. Однако вскоре начались разногласия, они расходились в главном, как вести гласное расследование. Фрищенко считал, что главным звеном, за которое следует уцепиться, является медвежатник Рогожин, и его необходимо подробнее допросить в прокуратуре, во что бы то ни стало расколоть, так как он, по мнению майора, темнит, и наверняка если не связан с преступниками напрямую, то знает значительно больше, чем говорит. Гуров считал, что Рогожина используют втемную, допрашивать его бессмысленно, даже опасно, в маленьком городе секретов не бывает, о долгих допросах вскоре станет известно, и попытку ликвидировать артиста повторят, но более успешно. Разошлись сыщики и в оценке личности убийцы. Майор убежден, что преступник пришел со стороны и никто из местных, тем более цирковых, с ним не связан. Гуров утверждал обратное: если не самого убийцу, то его прямого сообщника следует искать именно в цирке. Главное, настаивал полковник, в цирк необходимо послать оперативника, который бы пусть и без результата расхаживал в коридорах, совался куда ни попадя, своим назойливым присутствием держал бы преступника в напряжении. Преступный замысел нам неизвестен, продолжал Гуров, мы лишь предполагаем, что готовилась транспортировка наркотиков за рубеж, она сорвалась, часть информации ушла на сторону, сейчас организаторы залатывают дыры и убирают людей, которых считают опасными. Кого еще они испугаются – неизвестно, надо не дать им совершить еще одно убийство.

Фрищенко выслушал полковника внимательно, перешел с коллегой на «вы» и ответил: мол, действительно, наш городок не столица, тут вы, товарищ полковник, абсолютно правы, но он не может поселить в цирке опера, пугать артистов, поднимать против милиции общественное мнение.

«Из двух зол выбирают меньшее, я тебя прошу, Семен Григорьевич, – уговаривал Гуров, – лучше напугать, но уберечь». «Я не могу из-за ваших фантазий рисковать, – уперся Фрищенко. – Что я кого-то якобы уберег, не узнает никто, а вот о том, что пугаю и творю беззаконие, будет говорить весь город». Гуров оглядел набычившегося Фрищенко, словно примериваясь, с какого бока его легче взять, и терпеливо, будто объяснял ученику-тугодуму простую задачу, спросил:

– Экспертиза яд в мясе обнаружила? Окно было прострелено, и пулю в стене вы нашли?

– Ну? – майор согласно кивнул. – Медведя хотели отравить, чтобы хозяина напугать. А не вышло, так и стрельнули. Потому и надо трясти вашего Рогожина. Он замазан в этом деле по самую маковку.

– Медведя убивать бессмысленно, зверь никому не мешает, яд послали Рогожину. И направил его цирковой, человек, знающий, что артист своего напарника мясом не кормит и сам съест. Почему пытаются убить Рогожина, пока не знаю, но, что он сегодня абсолютно ни в чем не замешан, уверен. Уважаемый Семен Григорьевич, очнись, дорогой, я ведь прибыл сюда по сигналу именно Рогожина.

– Удивили, а то мы не видели, как человек сначала залазит в петлю, потом орет «помогите».

– Случалось, – согласился Гуров. – Однако Михаил Семенович Рогожин не тот человек.

– А в нашем цирке работают не те люди, которые могут иметь связи с профессиональной преступностью. Я не собираюсь покрывать Рогожина только потому, что он заслуженный и приехал из Москвы…

– Да он ваш, местный, – перебил Гуров.

– Был, теперь он чужой. Извините, товарищ полковник, никаких исключений ни для кого делаться не будет. Согласно закону дело возбуждено прокуратурой, я доложу весь имеющийся материал в полном объеме, следователь решит, кого, где он будет допрашивать.

Как уже было сказано выше, полковник и майор расстались крайне недовольные друг другом.

Из милиции в цирк Гуров шел неторопливо, оттягивая встречу с действующими лицами, пытался определить, с чего следует начать, как себя вести с Рогожиным и с остальными людьми маленького замкнутого, очень специфического мирка, называемого цирком. Ничего интересного и оригинального сыщику придумать не удавалось. Он не мог себе простить, что не уговорил Фрищенко. Самого упрямого человека можно переубедить, надо найти ход-ключ, он, сыщик, не нашел, значит, он плохой профессионал. Бессонная ночь плюс уязвленное самолюбие мешали сосредоточиться. «Определю хотя бы основные болевые точки, – решил он, – позже решу, в каком порядке их лечить. Самое скверное, что не могу понять замысел противника. Элементарно можно построить такую версию: в клетке медведя хотели переправить контрабанду, предположительно наркотики, гастроли сорвались, безуспешно пытались купить артиста. Зачем же его убивать? Может, я попал под обаяние Рогожина? Может, майор Фрищенко прав: артист замазан в деле, сначала согласился, потом отказался? Если я так ошибаюсь в человеке, мне следует немедленно увольняться за профнепригодностью. И в покойном мальчике я ошибся, решил, что он ничего больше не знает, а он знал. Или ошибся убийца, убил, перестраховываясь, убил человека безопасного. А почему убийца испугался? Не вызывает сомнения, что человек, передавший отраву, никуда привести не мог. Использовать в таком деле человека абсолютно стороннего не только профессионалу, придурку ума хватит. Значит, парня испугались не из-за посылки. Преступник жил рядом с Иваном, парнишка заподозрил неладное, начал к окружающим приглядываться, что-то увидел, почувствовал, нервишки у него были обнаженные. Преступник увидел, как мы беседуем, и решил не рисковать. Для этого человека убить легче, чем ждать, он профессионал и, безусловно, находится рядом, на расстоянии вытянутой руки. Такова центральная группа вопросов, но мне в них не разобраться, пока мало информации. Значит, временно отложим в сторону, двинемся с периферии.

Соседи. Крайне интересные люди, внимательные, заботливые. Может, они верующие и помогать ближнему для них естественная потребность? С соседями он встретится вечером, сейчас надо подготовиться к встрече с цирковыми, убийцей, который, безусловно, из местных и не артист, а сотрудник.

Неладно у меня с майором Фрищенко сложилось, вроде и мужик он подходящий, и сыщик неплохой, а уперся. Если прокуратура вцепится в медвежатника, взбаламутится не только цирк, весь город. Надо срочно звонить в Москву, пусть притормозят хотя бы на сутки, мне сейчас здесь только прессы не хватает, коллег, так сказать. Журналисты народ дошлый, многие друг друга знают, тотчас выяснится моя липа, поднимется шум, но дело даже и не во мне – работать станет практически невозможно».

Так рассуждая, сыщик, крайне недовольный собой, вышел к цирку. Удивительно, несмотря на дождь, афиша не поблекла, гимнастка по-прежнему была женственная и даже сексуальная, а клоун смотрел огромными голубыми глазами насмешливо и грустно, хотя его ярко-малиновые губы растянулись от уха до уха.

Гуров засмотрелся на клоуна, хотелось по-мальчишески ему подмигнуть, сказать, мол, не грусти, приятель, все образуется, и не заметил, как из центральных дверей вышли женщина и мужчина, причем женщина тянула мужчину за рукав, и не только сыщику было ясно, что жена ведет провинившегося мужа. Закрыв тяжелую дверь, женщина подбоченилась, подняла тонкую выщипанную бровь, причем даже с расстояния в несколько шагов, на котором находился Гуров, было отчетливо видно, что бровь, данная от природы, выщипана, тонкая полоса туши проведена выше и трагической стрелой устремлена к виску.

– Ну? Ты, кобель, снова за свое? – спросила дама звенящим фальцетом.

Гуров понял: собрат сейчас получит пощечину – и с привычной мужчинам солидарностью бросился на помощь.

– День добрый! – громко сказал он, поднимаясь по ступенькам, и несвойственным для него развязным жестом протянул руку. – Артистам цирка от представителя второй древнейшей профессии. Вчера не успел представиться. Гуров. Журналист.

Взметнувшаяся было длань повисла в воздухе, бровь опустилась, глаза Немезиды сверкнули и мгновенно подернулись поволокой, стали романтическими и загадочными. Гуров давно привык, что нравится женщинам, особенно тем, кто хочет казаться лет на двадцать моложе.

– Очень приятно, – дама протянула руку, казалось, с ее пальцев капает кровь. – Матильда.

Сыщик понимал, протянутую руку необходимо поцеловать, но посчитал, что сделал для соплеменника достаточно, окровавленные лаком пальцы лишь пожал, зато театрально наклонил голову так резко, что чуть не свернул шею.

Матильда – понятно, что это было сценическое имя, а клиенты сыщика Гурова сказали бы кликуха – кивнула на своего спутника.

– А это местный администратор и, к величайшему сожалению, мой муж. В молодости был красив, а я девчонкой вертелась под куполом и… вполне банальная история.

– Жуков Александр Валентинович, – его рукопожатие оказалось сильным, взгляд благодарным, понимающим, со смешинкой, в отличие от женщины мужчина был умен и красив.

Гуров вспомнил, что видел Жукова ночью у трупа Ивана, обратил внимание, так как администратор выделялся среди окружающих, одетых кое-как, тем, что был в костюме и при галстуке, к тому же он не суетился, держался спокойно, как бы отстраненно, словно посторонний. Среднего роста, с военной выправкой, в прекрасно сидящем костюме, из нагрудного кармана пиджака кокетливо выглядывал платочек того же материала, что и галстук. Жуков прекрасно смотрелся бы не только в захолустном городишке, но и на любом вернисаже в столице. Брюнет, с орлиным носом, с резким росчерком бровей, с безукоризненным пробором, он походил на героя-любовника из кинофильмов тридцатых-сороковых годов, лишь глаза у администратора были как бы не его, а совершенно другого человека – темнее, казалось, без зрачков, умные и одновременно беспомощные глаза человека, который постоянно ждет, что его сейчас ударят, и извиняется за свою беспомощность.

Интересно, почему он здесь, женат на этой вульгарной женщине, работает администратором в глухой провинции? – подумал сыщик. В нем все не так, будто шутник собрал его из разных конструкторов, соединил детали совсем несовместимые. Администратором необходимо заинтересоваться. Осмотр нового знакомого и проскочившие мысли заняли у сыщика несколько секунд, которые необходимы для рукопожатия.

– Гуров Лев Иванович, – сказал он и понимающе улыбнулся.

– Знаю, весь цирк взбудоражен, только о вас и говорят – голос у администратора был глуховатый, с трещинкой. – Журналист из Москвы здесь, сами понимаете, сенсация.

– Ванюшку зарезали! – вспылила супруга. – А для него журналист главное! И уже с этой шлюшкой из амазонок сговаривается!

– Милочка, ты со своей бесконечной ревностью…

– Я ревную? Тебя? – супруга вновь подбоченилась, взглянула на Гурова, поправила действительно роскошные волосы. – Ничтожество. Лев Иванович, вы, как настоящий мужчина, понимаете…

Сыщику семейная ссора изрядно надоела, и он собрался откланяться и бросить собрата на произвол судьбы и жены, но вновь распахнулись широкие парадные двери, и на лестницу вышла Ольга Дмитриевна, роскошная женщина и гостеприимная соседка Гурова. Ее сопровождал знаменитый коверный Николай Куприн по кличке Классик, чей портрет украшал афишу цирка. В жизни Классик оказался значительно старше – примерно лет пятидесяти, хотя высокая очень худая фигура сохраняла юношескую стройность, но лицо в глубоких складках, особенно жилистая шея выдавали истинный возраст. Есть такое выражение: – глаза в пол-лица, именно такими глазами обладал коверный. Он остановился чуть позади Ольги, церемонно поклонился Гурову, администратору, мигнул, причем один глаз у него закрылся полностью, другой даже не дрогнул.

– Наш сосед, супермен, который таинственно исчезает среди ночи, бесшумно скрывается ни свет ни заря, – Ольга протянула руку Гурову, на супругов глянула мельком, чуть кивнула. – А утром не заглянули напрасно, мы ждали вас к завтраку.

Сыщик собрался ответить, но неожиданно почувствовал знакомый предупреждающий холодок опасности. Пожимая руку женщины, сделал шаг в сторону, повернулся, но на лестнице никого не было. Но, кроме аромата великолепных духов, сыщик отчетливо ощущал неприятный запах пота, давно немытого тела.

«Хватит. Закончу это дело, вернусь в Москву, найду среди приятелей психиатра. Я же цивилизованный человек, черт побери. Раз меня, словно Полкана, запахи мучают, значит, какая-то гайка с резьбы слетела, следует поправить». Внутреннее состояние никак не отражалось на лице сыщика, он лишь рассеянно улыбался, скользил взглядом по окружающим, небрежно спросил:

– А вам не кажется, уважаемые дамы и господа, что мы похожи на актеров, которых режиссер расставил на ступеньках сцены и заставил вести пустые разговоры? Убили человека, а мы несем околесицу, – он перестал улыбаться.

«Пусть я ненормальный, а все равно здесь воняет, кто-то из этих людей меня ненавидит или боится, скорее и то, и другое. И на мое напоминание об убийстве никто не среагировал. Не прав, сыщик», – одернул себя Гуров. Коверный собрал свое гуттаперчевое лицо в гримасу, довольно смешно, Матильда дернула плечиком, взяла супруга под руку и сказала:

– Не желаю изображать, мне этот бандит всегда не нравился. Идем, Саня, или ты кого-нибудь ждешь?

– Что ты, что ты, – забормотал администратор. – Но, дорогая, о покойниках плохо не говорят…

Они раскланялись и ушли, Гурову показалось, что администратор отнюдь не боится жены, просто валяет дурака.

– Николай Иванович, спасибо, – сказала Ольга, – надеюсь, мужчина проводит меня до дома.

Сыщик собирался встретиться с Рогожиным, переговорить с директором и вообще потолкаться в цирке, приглядеться к людям. Но ведь хочешь не хочешь, с дамочкой тоже необходимо разобраться, сейчас инициатива исходит от нее, тем лучше, но, прикрывая заинтересованность, сказал:

– Ольга Дмитриевна, вы познакомьте меня с Николаем Ивановичем, человека так просто Классиком не назовут, а я профессионал, мне любопытно.

– Классик – шуточки молодых, – сказал коверный, пожимая сыщику руку. – А мы, Лев Иванович, ночью познакомились. Запамятовали? Ничего страшного, я, к примеру, такую смерть, нелепую и страшную, лицезрю впервые.

Сыщик все отлично помнил, но не возразил.

– Цирк для человека моей профессии – поездка на курорт, праздник. Наши будни проходят в борьбе, кровавых схватках за урожай, за тонны, да копаньи в бюрократических бумагах. И вот попал, надо же, – Гуров вздохнул. – Я с покойным знаком не был, однако…

– Не лгите! Грех! – перебил Классик, поднял длинный тонкий палец. – Известно, вы с Ваней беседовали.

– Беседа не знакомство, – парировал сыщик, заглянул в глаза коверного, удивился детской беззащитности ответного взгляда.

– Так вы скажите, что со мной тоже незнакомы, – коверный легко подхватил Ольгу Дмитриевну, изящно поцеловал, обращаясь лишь к ней, и не взглянув на Гурова, попрощался, легко взбежал по ступенькам и скрылся за массивной дверью.

– Клоун на вас за что-то сердит, – глубокомысленно заметила Ольга, взяла Гурова под руку и продолжала, резко сменив тему и тон разговора, как это умеют делать только женщины. – Ох, Лев Иванович, вы большой хитрец, надо сказать. Хитрец большой, но актер отвратительный. Даже для самого захудалого театра никуда не годитесь.

Они шли по разбитому тротуару, пытаясь обходить лужи, порой Ольга опиралась на руку спутника и через очередное препятствие перепрыгивала.

– В прошлом, а возможно, и в настоящем – вы отличный спортсмен-сердцеед, тут вы крайне самоуверенный! – Ольга обняла Гурова за шею, подняла лицо, кокетливо приоткрыла губы, но дотянуться даже до подбородка не смогла.

Сыщик придержал ее за талию, перенес через канаву, поставил на землю, удержал на дистанции. Он не на шутку разозлился. Дело в том, что подобные вещи, в разных выражениях, ему говорили неоднократно. И если в юности он старался казаться мужественным, а его в ответ обзывали «Левушкой», даже «Лева из Могилева», то последние годы сыщик постоянно следил за собой, пытался выглядеть как можно мягче, невзрачнее, точнее незначительнее. А в ответ слышал, что Волк и овечьи атрибуты надо отбросить, обмануть он никого не способен и выглядит только смешным. Нет, с мужчинами номер чаще проходил, мужик хочет быть сильным, ему только подставься, он уже карабкается на шею, командует, учит жить, как минимум дает советы. А вот с женщинами у Гурова ни черта не получалось. Тут снова возникали нюансы. Женщины в происхождении, в хитром подходе не нуждались. Внимание, умение слушать, элементарное сочувствие, и она готова поверить во все, даже в то, во что поверить невозможно. Но ведь с бродяжками, мелкими воровками полковник Гуров дела давно не имел. А если и сталкивался, то лишь как с второстепенными свидетелями. Но были и другие: жены, подруги, партнерши, т.е. женщины главных противников. Женщины сытые, ухоженные, отлично выспавшиеся, томящиеся бездельем, которые охотились как за бриллиантами, гарнитурами, шубами, так и за мужскими скальпами. Охотницы в подавляющем большинстве случаев были не в курсе дел своих мужчин, но все равно порой представляли оперативный интерес. Но именно здесь Гуров обычно терпел поражение, обмануть этих женщин ему не удавалось.

Сейчас повторилась все та же история. Ольга разгадала его мгновенно, следовало перестраиваться, изображать повесу, начинать ухаживать, а настроение было абсолютно неподходящее.

– Лев Иванович, вам сколько годочков? – щебетала спутница, прижимаясь к его руке. – Сорок уже минуло. Вам трудно женщину поцеловать? Нравится, не нравится, как говорится, плюнь да поцелуй. А вы, словно мальчишка, характер выказываете и наживаете врага. Нет страшнее врага, чем отвергнутая женщина.

А вот тут ты и заигралась, милочка, подумал сыщик и сказал:

– Может, я и самоуверенный, но, как вы верно определили, сорок мне уже минуло, может, мудрость не наступила, но юношеская наивность, надеюсь, прошла. Вам нужен мальчик для битья? Так вы ошиблись адресом.

Коли нечем прикрыться, прикинься дураком, решил Гуров. Нет лучше щита, чем колпак с бубенцами. Если дама мной интересуется, то пусть выпутывается, любопытно взглянуть. А если мне мерещится, то мы холодно расстанемся, и, как, говорится, каждый останется при своих.

Хотя Гуров и был сыщик Божьей милостью, а с красивыми уверенными женщинами, как уже говорилось, вечно попадал не в масть. Ольга не стала выпутываться, разрубила мгновенно. Она остановилась, взяла Гурова за лацканы плаща, открыто посмотрела в глаза и сказала:

– Простите меня, пожалуйста, я больше не буду. Вы меня прощаете? – и не отпускала, ждала ответа.

– Ну? – сыщик растерялся.

– Что «ну»? – Ольга тряхнула что было сил. – Отвечайте! Прощаете?

Одинокий прохожий приостановился, видимо, решил досмотреть до конца. Ольга, не отпускала сыщика, повернулась к любопытному и громко объявила:

– Я могу у мужа попросить прощения без свидетелей?

– Конечно, конечно, – мужчина зашмурыгал по лужам.

– Я и не знал, что мы женаты, – улыбнулся Гуров.

– Вот теперь знаешь, – серьезно ответила Ольга. – Целуй и проси прощения, – и чертенята плясали в ее широко открытых глазах. – Немедля, иначе сейчас на колени встану, прямо вот в эту лужу.

И Гуров понял, что она действительно опустится на колени, поэтому он перестанет прикидываться, а будет настоящим полным идиотом. Он наклонился, хотел поцеловать Ольгу в лоб, но она обхватила его за шею, подпрыгнула, и сыщик был вынужден подхватить ее на руки. Ольга прижалась к нему, словно ребенок, и прошептала.

– Отнеси меня домой, дорогой.

Он донес ее до конца квартала, за углом которого находилась гостиница, поставил на ноги и сказал:

– Извини, но такси нынче очень дорого, боюсь, тебе не расплатиться.

– Ой, мужлан, – Ольга взяла Гурова под руку. – Только деньги на уме, – увидела у подъезда гостиницы машину и воскликнула: – Ого! Вот это аппарат! Интересно, кто такой прибыл к нам в гости?

«Вольво-740», даже заляпанный грязью, смотрелся благородно. Гуров догадался, чья это машина, и если действительно приехал Юдин, то следовало быстренько избавиться от прелестной спутницы и переключиться на работу. Сыщик на время забыл, что Ольга тоже была частью его работы.

Они вошли в вестибюль, у стойки администратора стоял мужчина, и Гуров, хотя видел его со спины, мгновенно понял, что прибыл Борис Андреевич Юдин, которому сыщик звонил вчера вечером. Приехал человек на машине, и путь не такой уж близкий, дорога не автобан, особенно не разгонишься.

– Уважаемая Ольга Дмитриевна, – сказал Гуров чуть громче, чем следовало. – Разрешите вас проводить, а мне нужно переобуться – и на работу.

Ольга ничего не ответила, посмотрела на Юдина, который, подхватив чемодан и кейс, кивнул администратору и пошел через холл к лифту, взглянул на сыщика и его спутницу безразлично. Гуров почему-то понял, что Юдин и Ольга знакомы. Когда дверь лифта закрылась, и гость отбыл, Ольга топнула и сказала:

– Нахал! Даже не поздоровался! Ну, миллионерам все дозволено! Идемте! – и направилась к лестнице.

Они жили на втором этаже, и лифт не требовался.

– Конечно, он занял апартаменты, которые нам не дали, – рассуждала Ольга. – Интересно, на кой черт он притащился в эту дыру?

«Я попросил», – хотел ответить сыщик, но, естественно, промолчал.

– Заходите, супермен, – распахивая дверь своего номера, пригласила Ольга, скинула промокшие туфли и направилась к столу с бутылками. – Выпьем по грамм несколько.

Гуров пить не хотел, но следовало выяснить, откуда и насколько близко были знакомы Ольга и Юдин. Данный факт являлся неожиданностью, возможно удачной, возможно совсем наоборот.

– Я видел миллионеров только в кино, – беспечно сказал Гуров, один бокал наполнил, а другой налил символически. – Что они за люди и откуда вам известен прибывший?

– А ты излишне любопытен.

– Я любознательный, такова моя профессия.

«Журналист или сыскарь?» – думала Ольга, вертела зажигалку, которую передал муж, не зная, каким образом передать ее Гурову. Зажигалку легко подложить в его номер, но лучше, чтобы она находилась у любопытного соседа в кармане.

Проблема разрешилась просто. Гуров сам взял у Ольги зажигалку, прикурил и, разглядывая изящную вещичку, сказал:

– Умеют делать, простите за пошлость, продайте мне, днями у друга юбилей, подарить нечего.

– Да ради Бога, – скрывая радость, ответила Ольга, – не знаю, сколько эта ерунда стоит, спрошу у мужа, уверена, что сущие пустяки.

– Ну спасибо, – Гуров положил зажигалку в карман. – Так кто сегодня приехал, и почему вы назвали его миллионером? Ольга Дмитриевна, информация хлеб мой насущный.

– Кажется, мы перешли на «ты»? – Ольга явно жалела, что проговорилась о знакомстве с Юдиным. – Однажды в ресторане муж указал на этого типа и обозвал миллионером.

Сыщик смотрел Ольге в глаза, молчал и улыбался, он прекрасно помнил, как она возмутилась, что Юдин не поздоровался. Известно, гордиев узел нельзя распутать, и Ольга его разрубила:

– Я даже мужу не разрешаю меня допрашивать. Ты пока даже не любовник. Адью, мужлан, до вечера!

Сыщик поклонился и вышел из номера.

Апартаменты Юдина состояли из необъятных размеров гостиной, застланной роскошным паласом, бесчисленного множества торшеров, кресел, полукруглого дивана, встроенного бара и витой лестницы, ведущей на второй этаж. В подобных номерах сыщик никогда не жил, но бывал, как то произошло в Ленинграде, нынешнем Санкт-Петербурге.

– А вы, уважаемый Лев Иванович, спрашиваете, зачем деньги, – Юдин шел навстречу, протянул руку. – Нет, такого дурацкого вопроса вы, конечно, не задаете, но думаете, признайтесь, вы считаете, что деньги нужны лишь для удовлетворения элементарных потребностей.

Сыщик и коммерсант обменялись рукопожатием и разместились в низких креслах, уютных, располагающих к спокойной беседе и философским рассуждениям. Юдин явно нервничал, говорил без остановки, а сыщик ждал, пока запал у хозяина кончится, и думал, что кресло превосходное, но своего рода ловушка, если, не дай Бог, что случится, не успеешь подняться, и может, плюнуть на самолюбие, пойти запереть дверь, а сесть на жесткий стул, что стоит у стола?

– Вы прагматик и аскет, типичный продукт нашего общества, – Юдин запнулся, чуть склонил голову и рассмеялся. – Нервничаю, потому говорю чушь. В вас нет ничего типичного, вы абсолютное исключение из правил. Становлюсь косноязычным. Давайте начистоту, вы меня вербуете?

Сыщик смотрел на Юдина и серьезно, и насмешливо.

– С нашей последней встречи, Борис Андреевич, вы несколько изменились, – сказал Гуров. – Носили джинсовую униформу, шелковым платочком подвязывались, сейчас – в строгом костюме, белоснежной рубашке, словно на официальном приеме.

– Сменил род войск, соответственно и мундир. Я с Корпорацией и уголовщиной расстался, создал солидную фирму, плачу налоги, так что ваша зарплата, господин полковник, складывается и из моих копеечек.

– Расстаться можно с женщиной, – усмехнулся Гуров, – а с Корпорацией, извините, не верю.

– Не лгите, Лев Иванович, – спокойно ответил Юдин. – Вы опытный сыщик, отлично знаете, я в жизни рубля не украл, человека ни разу не ударил, всегда был посредником, а последнего невозможно вынудить, заставить работать. Зарезать в назидание другим или из мести? Такими делами занимаются сопляки, а я всегда имел дело с людьми серьезными. От мертвеца никакого толку, а живой Юдин может при случае и сгодиться. Человек с преступной организацией порвал, а вы, господин полковник, человека обратно толкаете.

Юдин подошел к письменному столу, поднял с пола кейс, поколдовал над шифровым замком, открыл. Гуров тоже поднялся, встал рядом с Юдиным, взглянул на содержимое кейса. Его дно было испещрено множеством углублений различной формы и размера, в каждой выемке находился предмет соответствующей формы.

– Разберетесь? – спросил Юдин.

– Вряд ли, образования не хватает, лучше поясните.

– Ну это элементарно и, как все гениальное, очень просто. Две пары, – Юдин указывал пальцем на футляры. – Передатчик, под ним его приемник. Радиус действия до десяти километров, срок – сутки, после чего запись следует прослушать и перемотать. Ну, а это, – он взял из кейса маленький пистолет «беретта», – вообще не пойму, зачем вам.

Сыщик взял пистолет, выщелкнул обойму, передернул затвор, заглянул в канал ствола, вставил обойму на место, опустил пистолет в карман, сказал:

– Дорогой Борис Андреевич, береженого Бог бережет. За технику большое спасибо. Интересно, сколько вы заплатили?

– Вас больше интересует, где я эти взял. Так это у вас ничего нет, а у нас все есть. Забирайте, – Юдин захлопнул кейс, – и мы с вами в расчете.

– Скажите, кого поставили на место покойного Мельника? – спросил Гуров.

Разговор велся более чем странно, собеседники на вопросы практически не отвечали, каждый вел свою линию. Но на последний вопрос сыщика коммерсант ответил:

– Я же сказал, что с Корпорацией расстался, и кто у них сейчас командует контрразведкой, не знаю, – и слегка повысив голос:– А если бы и знал, то никогда не сказал бы! Запомните, полковник, вам из меня агента не сделать!

– Господин полковник, – поправил Гуров. – Я сыщик, а не опер-дворняжка и знаю, что таких людей, как вы, Борис Андреевич, не вербуют.

Да успокойся ты, успокойся, дорогой, рассуждал Гуров, забирая кейс со стола и перенося к креслу. Ты не агент, не сексот, как любят выражаться журналисты, ты знаком с полковником Гуровым, кое-чем ему обязан, мы почти приятели и должны помогать друг другу. Произнося этот внутренний монолог, сыщик беспечно улыбнулся, оглядел роскошные апартаменты и неожиданно спросил:

– Кстати, почему вы не поздоровались с Ольгой Дмитриевной? Дама обиделась, можно сказать, оскорбилась.

– Я просто не знал, что она Дмитриевна и дама, – ответил Юдин. – Наша нечаянная встреча для меня неприятна, даже опасна. Надеюсь, вы не сказали, что знаете меня?

Гуров лишь пожал плечами, закурил.

– Мы живем в соседних номерах, очень сексапильная женщина. Бы знаете ее супруга?

– Я не хочу говорить об этих людях. Вы не мальчик, разберетесь, с кем можно поддерживать отношения, с кем воздержаться.

– Вы собираетесь навестить знакомую?

– Теперь придется, – Юдин вздохнул. – Только как, черт возьми, я объясню, что не поздоровался с ней в холле? Она умна и подозрительна, как говорится, ее на мякине не проведешь.

– А вы скажите правду, человек, особенно женщина, всегда чувствует, когда говорят правду.

– Не понял! – Юдин взглянул удивленно.

– Скажите, что знаете меня, кто я есть на самом деле и потому решили не останавливаться. И кстати, – Гуров положил кейс на колени, открыл, вынул из футляра изящную пудреницу, протянул Юдину, – подарите ей эту вещь. Женщины любят подарки.

– Даже так? – удивленно произнес Юдин. – Значит, весь сыр-бор из-за четы Сосниных?

– Не совсем так, но они меня интересуют.

– Напрасно. Сергей – мелкий грязный деляга, не более того.

– Люди меняются, простите, не провожу параллелей, но вы же сменили амплуа.

– Ваше дело, – Юдин положил пудреницу в карман. – Я вас знаю, а вы меня знаете?

– Безусловно. Полковник Гуров разрабатывал Корпорацию, конкретно руководителя контрразведки Мельника, и тогда Борис Андреевич Юдин попал в поле зрения уголовного розыска. И дальше правду, одну только правду, естественно, не в полном объеме. Вы приехали сюда по своим делам, которые никого не касаются, но раз в гостинице проживает полковник Гуров, значит, здесь серьезный криминал, вы не желаете иметь к происходящему никакого отношения и вынуждены срочно уехать.

После длинной паузы, во время которой Юдин доставал бутылки, расставлял бокалы, резал лимон, коммерсант произнес:

– Мне скоро шестьдесят, я чист перед законом! Так какого черта я не послал вас вчера в места не столь отдаленные, словно нашкодивший мальчишка бросился выполнять ваши указания?

– Это была просьба, Борис Андреевич, всего лишь просьба, – сказал Гуров, улыбаясь.

– Не валяйте дурака и не считайте меня идиотом! – вспылил Юдин. – Вы же были убеждены, что я не откажусь! Почему?

– Просто вы настоящий мужчина, и я тоже настоящий мужчина, мы всегда платим долги.

– Я вам тогда предложил миллион, вы не взяли. Позже вы мне его дали, и я взял. Так?

– Я становлюсь пьяницей, а вы собирались угостить, – Гуров взглянул осуждающе.

– Потрясающий лгун, который всегда говорит правду! – Юдин наполнил бокалы. – Вы словно виртуоз-импровизатор: играет, что хочет, не заглядывая в ноты, не обращая внимания на клавиатуру, и ведет партию безукоризненно. Вы будете говорить серьезно или вы заставили меня приехать только для того, чтобы я привез технику?

– Серьезно? – Гуров пригубил из бокала. – Мужчина, который относится к себе абсолютно серьезно, просто смешон. Ваше здоровье, спасибо, что приехали, я искренне рад вас видеть.

Они выпили и замолчали.

Юдин смотрел на открытое, но жесткое лицо сыщика, которое смягчали голубые, искрящиеся смешинками глаза, и думал, что было бы замечательно иметь такого друга, что такой человек никогда не продаст, всегда выручит, поможет, а понадобится – спасет. Почему он занимается такой грязной работой? Настоящий сыщик, видимо, не профессия, а образ жизни. Он постоянно рискует, часто лицемерит, лезет к людям в душу, пытается отыскать непотребное. Какой же он к черту порядочный человек? Но он спас ему жизнь, не взял, можно сказать, просто подарил почти миллион долларов. И это факт, от которого никуда не денешься.

Сыщик курил, поглядывал на загорелое лицо коммерсанта, думал, разумеется, о своем. «У большинства богатых людей отличный цвет лица, они загорелые и моложавые. Ну сколько ему можно дать? Сорок пять, максимум полтинник. Мне лишь сорок один, я уже пеплом подернулся. Однако эту фигуру я вербанул, но обращаться с ним следует, как с вазой тончайшего фарфора, неосторожное движение – и у меня в руках не останется даже осколков, только пустота. Умный, честолюбивый, порядочный, в свое время в криминал его загнала система, партия, в том числе член КПСС Лев Иванович Гуров, который исправно платил взносы и по свистку поднимал руку. Агент, по милицейским законам у него следует взять подписку о сотрудничестве, заводить личное и рабочее дело, заставлять писать донесения. И бесполезно твердить, что при такой канцелярии с нами соглашаются работать либо подонки, пытающиеся сдать мешающих конкурентов, либо человек, подвешенный в петле, который тебя ненавидит, постоянно обманывает, пытается из петли выскочить и вцепиться тебе в горло. А подавляющее большинство просто опустившиеся люди, алкоголики, наркоманы, обладающие мелочевной информацией, готовые за стакан, шприц, пригоршню таблеток продать родную мать и Господа Бога. Агентов считают на штуки, их донесения взвешивают на тонны, как макулатуру. Настоящие оперативники нужных людей не только не оформляют, даже не заикаются об их существовании, числятся в отстающих, так как работа оценивается не по фактическому результату, а по отчетам. Ведь сказано было, что социализм это учет. Может, где-то социализм и отменили, а в спецслужбах как был учет, так и есть, и будет, потому как талантливых оперативников мало, а ловкачей и писак до и больше, им так сподручнее, они своего не отдадут. А что в результате способные люди с оперативной работы уходят, преступники наглеют, так верхи это не волнует, расплачиваются люди. Они негодуют, им наши внутренние сложности ни к чему, важен результат, который налицо и на улице, и в доме».

Когда волкодав Гуров был еще опером Левой, то мог зайти в любой двор и, не представляясь, кто он – каждому ясно, поговорить с дворником, в домоуправлении с всезнающими пенсионерами и узнать многое, очень многое. Сегодня дело иное, на любой вопрос люди злобно ощериваются. «Я тебе сексот? А ты, ищейка, убирайся, пока цел!» «Да, я ищейка, уважаемый! – порой хочет крикнуть полковник. – Если вы хотите от волков уберечься, ищеек следует беречь, даже охранять, след им показывать, а не палкой гнать и обливать помоями. Иначе вы останетесь с волками нос к носу, только волки сильнее, держатся стаями, и результат ясен. Уважаемые! Господа журналисты, не восстанавливайте обывателя против полицейского, в любой цивилизованной стране он признан человеком необходимым и обладает властью. А что в истории России процветали стукачество и доносительство, что имя малолетнего доносчика стало символом многомиллионной организации, так к агентурной работе данные факты никакого отношения не имеют. Господа журналисты, ну почему вы не обучаете ремеслу нейрохирургов либо какого-нибудь очкастого физика! Дались вам эти оперативники! Да еще в таком сложном и тонком вопросе, как агентура. Без агентуры оперативник, что хирург без рентгеновского снимка: хочет человека спасти, а где резать неизвестно».

– Так и будем молчать? – спросил Юдин. – Я тоже рад вас видеть, но согласитесь, что инструмент я мог вам прислать с нарочным. Так зачем пригласили?

– Есть у меня несколько вопросов, но, прежде чем их задать, я хотел бы прояснить наши отношения, потому что они для меня дороже, чем даже ваши искренние ответы.

– Смахивает на объяснение в любви, – Юдин подлил в бокалы. – А если красивую обертку снять, выразиться проще, то вы считаете, что Борис Андреевич Юдин – не шприц для одноразового использования?

Коммерсант разгадал сыщика. Гуров несколько растерялся, но он давно убедился: ничто так не усыпляет бдительность человека, как откровенное признание его правоты.

– Грубо, но в принципе абсолютно верно, – сказал Гуров. – Мне нужен консультант, и я крайне заинтересован в нашем сотрудничестве. Об этом несколько позже. Вы заговорили грубо и цинично, я тоже себе позволю называть вещи своими именами. Прошлой осенью в загородной резиденции, если бы не я, то…

– То Мельник и меня, и Каца зарезал бы, – перебил Юдин. – Потому я здесь и все ждал, когда…

– Я никогда не напоминаю о долгах, – перебил Гуров. – Вы меня вынудили. Я вам подсказал, где спрятаны ваши бриллианты?

– Не мои, хотя это, конечно, не имеет никакого значения, – Юдин махнул рукой. – Сначала я вам не поверил, но когда мы их нашли, то понял, что вы человек больной. Извините.

– Ничего. Я привык. Так о какой вербовке вы тут бормочете, уважаемый? Тогда, в тот самый момент, я мог получить с вас любую подписку о сотрудничестве. И с вас, и с Каца. Кстати, как он?

– Уехал.

– И слава Богу, тут его бы зарезали неминуемо. Вернемся к нашим баранам. Я благоприятным моментом не воспользовался. Отдал вам всю информацию и раскланялся. Так?

– И потому я здесь, – упрямо повторил Юдин. – И вы такую ситуацию предвидели.

– Возможно, и что в том плохого?

– Теперь вы берете меня за горло и требуете, чтобы я платил по старым счетам.

– Пошли бы вы к чертовой матери! – Гуров опорожнил стакан и поднялся. – Передайте пудреницу этой, как ее… Ольге Сосниной, убирайтесь на все четыре стороны, считайте, что мы с вами даже незнакомы.

Гнев сыщика был искренним, однако он мог бы и сдержаться, не захотел, так как понял, либо он сейчас Юдина сломает, заставит идти на попятный, либо он, Гуров, ошибся, и с этим человеком каши не сваришь.

– Ну, ладно, ладно, извините, Лев Иванович, я не прав.

Юдин подошел, взял Гурова за плечи, усадил в кресло.

– Я обыкновенный человек и не верю людям, которых не понимаю. А ваше поведение ни в какие ворота не лезет. Вы отдаете колоссальные деньги за просто так? Ну, естественно, я жду, каждый день жду, что вы появитесь и потребуете, чтобы я расплатился и по самую макушку в крови выкупался. И не надо говорить, что вот тогда вы могли потребовать, а сегодня не можете, это сказочки для детей. Стоит вам по своим каналам шепнуть, что Юдин и Кац имели, хотя и косвенное, отношение к убийству Мельника, а бриллианты ушли именно через этих людей, как нам обоим конец. Здесь, в Европе ли, в Америке нас найдут, и лучший для нас вариант, если мы умрем быстро.

– Я уже сказал: заткнитесь, устал.

– Хорошо, хорошо, больше не буду, я вам верю, Лев Иванович, – Юдин вновь налил в бокалы. – Ну, сделайте милость, сойдите с Олимпа и объясните грешному, почему вы, нищий, за просто так…

– За просто так даже воробьи не чирикают, – перебил Гуров. – Воробьев такими Господь создал – чирикающими. Вы однажды пытались меня купить, я вам объяснил толково. У меня, кроме имени, ничего нет. Ни денег, ни жены, сейчас даже любовницы нет, только имя. Я взять не могу, для меня это смерть. Те чертовы камни я мог бы сдать государству, так я его не люблю. Камни бы растащили по дубовым кабинетам, в каждом из которых чесали бы затылки и мучились лишь одним вопросом, сколько же этот полкаш Гуров себе за щеку засунул, если он столько сдал. А поверил бы мне лишь один человек, и тот обозвал бы меня кретином, и не за то, что сдал, а что в дерьмо залез. Ясно? Вот, – Гуров пнул ногой кейс. – У нас даже такого барахла нет. А если где и есть, так тонну бумаги испишешь, пока получишь. Так уже тогда и не надо. Техники нет, хороших машин и нормального оружия нет. Я сто раз говорил: отдайте оперативникам пятьдесят процентов изымаемого – технику, транспорт, оружие, валюту, даже деревянные рубли. И отдайте не в министерское ХОЗу, где все сгинет без следа, оставьте конкретным подразделениям, которые у преступников ценности отобрали. Мы бы за год вооружились, оснастились по высшему классу. Как можно, на каждого хорошего оперативника по генералу, по депутату, а чиновников, так по паре. А, все равно! – Гуров махнул рукой, взял бокал, выпил залпом. – Я сейчас не работник. Ночь не спал, с тобой все нервы измотал, пойду высплюсь, к вечернему представлению буду как огурчик.

– Какому представлению? – удивился Юдин.

– Цирковому, – ответил Гуров. – Я сейчас в цирке работаю.

– А вопросы?

– Ну да, совсем плохой, – огорчение и хмельная растерянность сыщика были настолько искренними, что Юдин смотрел на него с сочувствием.

– Далась вам эта работа?

– А кому далась? Кто-то должен… Все! – Гуров тряхнул головой, взглянул трезво. Первый вопрос возник случайно. – Кто есть супруги Соснины? – увидав, как вытянулось лицо коммерсанта, сыщик торопливо пояснил: – Да я не спрашиваю об их махинациях, это я сам выясню. Меня интересует их человеческая характеристика, масштаб личности, стоит мне на них тратить время?

– Отдам Ольге пудреницу, остальное выясняйте сами, – сухо ответил Юдин.

– Отлично, – кивнул Гуров. – Знаете ли вы коммерсантов, связанных с Австралией?

– Австралия? – удивился Юдин. – А что там для нас интересного? Я про Австралию и знаю только, что там много овец да кенгуру.

– В отношении кенгуру вы не оригинальны, – съязвил Гуров. – Вы знаете Константина Васильевича Рогового?

– Конечно, но о нем разговаривать не собираюсь.

– Не собираетесь, – повторил Гуров, согласно кивнул и подумал: значит. Роговой не ушел на покой, и фигура он по-прежнему грозная. – Хорошо, тогда вопрос на общую тему. В ваших кругах не прошел слушок о том, что кто-то попал под пресс?

– Под пресс? – недоуменно переспросил Юдин. – Рэкетиры? Да их как котов недавленых, одних подкармливаем, других просто гоняем.

– Нет, я имею в виду другое. С месяц назад, до того, как я занялся настоящим делом…

– Цирком, – не удержался Юдин.

– Цирком, – улыбнулся сыщик, – до меня дошла информация, что объявилась крупная акула, которая прихватывает людей действительно богатых и либо уничтожает, либо обдирает мясо до костей. Среди ваших никто неожиданно не разорялся?

Юдин долго молчал, затем спросил:

– Вы хотите нас защитить?

Гуров разозлился по-настоящему, почувствовал, что хмель пропал, заснуть теперь не удастся, разве что напиться до одури, а этого сыщик позволить себе не мог. Как он ни владел собой, видимо, выдал свои чувства, так как Юдин вздрогнул, отодвинул кресло и быстро произнес:

– Ну, снова виноват, так горбатого лишь могила исправит. Лев Иванович, дорогой мой, всю жизнь мне доказывали: человек не творит добро, лишь преследует свою корыстную цель. И вдруг появляетесь вы, как говорится, весь в белом. Да не могу я вот так сразу поверить! Не способен!

– Не в белом я, как все – в серо-буро-малиновом в полосочку. К сожалению, Борис, во мне зла и дерьма предостаточно, и, что самое неприятное, зло и жестокость с годами прибывают, а идеалы испаряются. Это, – он вновь пнул ногой кейс, – нравственно? Я стреляю в людей, калечу руками! Конечно, можно сказать, что защищаюсь, они пытаются меня убить, я лишь быстрее, умнее, сильнее. Но я же человек, должен сожалеть о содеянном, каяться! Так нет этого во мне, лишь холодный расчет, душа пустая и твердая. Может быть у человека твердая душа?

«Черт побери, – думал Юдин, – он же несчастный человек. Оченьсильный, очень умный, абсолютно честный и несчастный».

– Жена от меня ушла. Правильно сделала, невозможно жить с роботом. Ладно, исповедь сыщика окончена, – Гуров лицом помягчел, в голубых глазах замелькали смешинки. – Говорил же, мужчина, который относится к себе слишком серьезно, просто смешон. Так вот, я не в белом, а сыщик-профессионал, когда слышу о неизвестном крупном хищнике, шерсть на загривке становится дыбом.

– Понял, – ответил Юдин и невольно подумал: слава Богу, что этот профессионал охотится не за мной. С ним следует дружить, наплевать на седельников, на всякие принципы. Хотя на кой я ему нужен? Он не интересуется коммерцией. Не интересуется, а разозлится и прихлопнет мимоходом, сказал же, что у него душа затвердела. – Я знаю о двух случаях, – продолжал Юдин. – Года два назад одного бизнесмена на его даче изрезали на куски. Жена деньгами дело замяла, оформили, как смерть от инфаркта, и быстренько кремировали. А в прошлом году один очень солидный человек свернул дела, все превратил в наличность, даже бытовую технику продал, работает в задрипанном СП и молчит. Я знаю, коллеги пытались его разговорить, но безуспешно, он даже от встреч с приятелями отказывается. Вам интересно?

– Безусловно. Вы знаете этого человека?

– Знаю.

– Значит, так, – Гуров налил себе воды, выпил залпом, – вы передаете даме пудреницу, раскрываете меня и не уезжаете, а придумываете легенду своего здесь пребывания. У меня есть некоторые соображения. Если они в течение двух суток не подтвердятся, мы расстаемся. А коли подтвердятся, тогда извините…

– А если я на ваше «извините» не соглашусь?

– Тогда и договорим, – Гуров поднялся. – Иду принимать душ, приводить себя в форму. У вас ничего нет от этого? – он постучал пальцем по виску.

– Бедная Россия, – вздохнул Юдин. – Все у нас есть, мы же цивилизованные люди.

Он принес из ванной два флакона, вытряхнул таблетки, две бросил в бокал, налил воды, которая тут же зашипела и вспенилась. Гуров молча выпил.

– Эту выпейте отдельно, – Юдин положил на стол таблетку, секунду помялся, протянул флакон. – В случае упадка сил принимайте по одной, это очень сильный стимулятор.

– Спасибо. Вы хороший парень, Борис, – весело сказал Гуров. – А вы говорили, что я вам помог просто так! А я утверждаю, что просто так даже воробьи не чирикают!

Глава шестая Убийство второе

Начальник уголовного розыска майор Фрищенко сидел в своем кабинете и безразлично смотрел на небрежно сложенные в канцелярскую папку рапорты и допросы, которые скопились за ночь и минувшее утро. Майор простудился, шмыгал носом, часто вытирал мятое лицо несвежим мокрым платком. После бессонной ночи, от прокисшего, пропитанного табаком воздуха болела голова, следовало идти к начальству, потом в прокуратуру, но докладывать было практически нечего, кроме горы макулатуры, он ничего предъявить не мог. У майора не было даже приличной версии, по которой можно продолжить работу. Слава Богу, упразднили горком партии, а бывший первый, ныне председатель горисполкома в милицейские дела особо не вмешивается.

Фрищенко, хлюпая носом и почесывая в затылке, пытался себя успокоить. Ну что особенного произошло? Время от времени в городе убивали, одним покойником больше, подумаешь, делов. Пойти, сдать эту бумагу, пусть читают либо используют как-то иначе, взять больничный, поесть чего горячего и завалиться спать. Кажется, дома жрать нечего, он еще вчера обещал купить курицу, но в гастроном не завезли, а может, и завезли, да ему по чину не досталось. Позвонить в БХСС, там ребята жирнее живут.

Звонить майор не стал, а от безысходности еще больше скукожился и начал сидя дремать. Но мысли все равно толкались, хоть и бестолково, но упрямо не оставляли в покое, налезали друг на друга.

Главная беда, что убили в цирке, которым в городе гордились. Сейчас уже все от малого до старого в курсе, идут суды-пересуды. Второй паршивый момент, что в городе полковник Гуров. Майору наплевать, что полковник доложит в Москве, как говорят, на войне дальше фронта не пошлют. Гуров не просто полковник, их в любом управлении как котов недавленых, он настоящий сыщик. Фрищенко себя тоже считает сыщиком, значит, они в одной команде, а утром поцапались. И уж совсем зазря майор брякнул, что приказывать Гуров может только через генерала. Совсем не по совести сказал, москвич и сам способен Фрищенко для просушки подвесить, однако грубость молча проглотил, задрал свою гордую башку и удалился, чем еще больше унизил. «Что он, холеный чистодел, в нашей жизни понимает, – распалял себя Фрищенко. – Твердит: свой убил, цирковой, пошли туда опера. Мне не хватает разговоров, что убийцу ищут среди своих любимцев. Будто тут Москва, где в одном доме не знают, что у соседей покойник под кровать завалился». И хотя ночью сам Фрищенко втолковывал нечто подобное директору Колесникову по кличке Капитан, так то иное дело, земляки чего угодно друг другу сказать могут. И говорил-то майор тогда, не веря себе, так, чтобы как-то защититься, вину с Капитаном поделить. И тут заморский гость в их семью на полном серьезе грязью швыряется. Остудись, майор, остудись, одернул себя Фрищенко. Москвич хоть и смотрится заморским графом, сыщик настоящий, уж никак не слабее тебя, а поболе, могуче значительно.

Он разлепил глаза, вытянул из папки список сотрудников цирка, начал проглядывать знакомые имена, за каждым именем стоял хорошо знакомый человек, и никто из этих человеков засадить нож под лопатку не способен. А Гуров утверждает… Как он говорит? Убийца физически силен, быстр и ловок, живет скромно, имеет скрытую страсть. Не изобретай, Семен Григорьевич, велосипед, говорил этот чертов гость. Вино. Женщины. Карты либо другая игра. Может, до вас добрался наркотик? Загляни в глаза, наркоманов выдают сильно расширенные зрачки. Майор вдруг покрылся гусиной кожей, задрожали руки. «Силен, быстр, ловок, главное – глаза. Да я десятки раз восхищался этими удивительно красивыми, по-детски наивными глазами! Классик! Но этого не может быть! Никогда!»

Тем не менее майор швырнул папку в сейф, лязгнул ключом, буркнул секретарше, мол, скоро вернусь и вышел под моросящий дождь. Машины, конечно, не было, она либо в ремонте, либо, прыгая по ямам, разбрызгивая грязь, рыщет по магазинам в поисках съестного по хоть как-то доступной цене. Пустяки, решил майор, тут пехом всего ничего, поднял воротник потрепанного плаща, надвинул шляпу и затрусил по лужам.

* * *

Гуров принял душ, надел свежую рубашку, тщательно повязал галстук и вывел пробор. Снадобье Юдина действовало безотказно, сыщик чувствовал себя отлично, словно и ночь спал, и не пил ни капли, и тяжелого разговора не вел, казалось, даже за грязным окном просветлело. Он слышал, как пришел и вскоре ушел из соседнего номера Юдин, достал из кейса магнитофон, закамуфлированный под изящный, обтянутый кожей портсигар, положил в шкаф, взял с тумбочки подаренную недавно зажигалку, прикурил, положил зажигалку на место и решил нанести визит.

Ольга встретила его радостно, смотрела кокетливо, и, если бы сыщик не знал, что несколько минут назад она узнала, что ее сосед отнюдь не журналист, то никогда бы не догадался, что отношение к нему очень изменилось. У женщин есть некоторые недостатки, и кое в чем они, возможно, уступают мужчинам, но в умении лицемерить дадут им сто очков вперед и выйдут победительницами.

Гуров чувствовал себя неловко, как чувствует себя человек, произведший неприличный звук, и хотя дама и бровью не повела, однако стыдно. Вскоре сыщик собрался, улыбался непринужденно, выпить категорически отказался и достаточно естественным тоном спросил:

– Так мы вечером идем в цирк?

– Мы подумаем, сейчас прибудут мой супруг и повелитель, они решат.

Здесь Ольга Дмитриевна переиграла, ведь совсем недавно она ясно дала понять, что мужа своего ни во что не ставит.

Ольга подошла к сыщику, не обняла, лишь положила ладони на его плечи, прижалась, запрокинула голову. Он увидел жилку, пульсирующую под атласной кожей на шее, приоткрытые влажные губы, розовый кончик языка, глаза, которые смеялись, звали, обещали, ощутил ее прижавшееся тело от крутых бедер до пышной упругой груди и почувствовал, что в данный момент ему на все наплевать, ему лишь необходима эта женщина. И она это мгновенно поняла, в глазах блеснуло торжество.

– Уверена, ты великолепный любовник. Мы будем с тобой счастливы, супермен.

В коридоре послышались шаги, Ольга скользнула к столу, взяла свой бокал, а Гуров, как всякий мужчина в секунды замешательства, закурил.

– А где же мой подарок? – удивилась Ольга. Гуров не успел ответить, в номер быстро вошел Сергей Соснин, походя бросил:

– Лев Иванович, привет! – и обратился к жене: – Налей, дорогая, и ради Бога, не разбавляй!

– Сергей, я сегодня не партнер, так что извини, – Гуров открыл дверь, обронил с порога: – До вечера, – и вышел.

В своем номере он шарахался от окна к двери, тер ладонями лицо. Мужик! Супер! Дерьмо! Сопливый щенок! Тут же опомнился, сел на койку, открыл портсигар. С одной стороны, разговор супругов можно было прослушать и позже, с другой – чем скорее он узнает новости, тем лучше.

– Крутит, – раздался голос Сергея так чисто и отчетливо, словно рядом стоял приемник или телевизор. – Почему мне так не везет с партнерами. Алкаш, бездельник, теперь – жулик. Когда в России появятся честные купцы?

– А ты честный? – спросила Ольга.

– Честный.

– Так расскажи об этом нашему соседу.

– Зачем? И какое его собачье дело? Ты решила закрутить с ним? Извини, запамятовал. Все дела, дела, ты что-нибудь узнала?

– Он полковник милиции, известный сыщик, занимается розыском особо опасных и сам опасен крайне. Ты помнишь, нам рассказывали у Першиных, что в Москве среди бела дня угрохали на Грузинской Эффенди?

– Ну? Так Эффенди того мента тоже грохнул.

– Значит, нет, потому что Эффенди застрелил именно наш милый сосед. Руслан Волин дело ликвидировал, умотал в Вену. Прошлым летом около двадцати боевиков, кавказцев, взяли в одну ночь. Тоже соседа работа…

– Надо сброситься на памятник.

– У нас при жизни памятников не ставят, только покойникам.

Гуров перевел дух и слегка уменьшил звук.

– Что ты имеешь в виду? – спросил муж.

– Ничего. Констатирую факт, я в этого убийцу влюблена, и не вздумай…

– За кого ты меня принимаешь? Я к таким делам никаким краем.

– Расскажи это морским пехотинцам.

– Дура!

– Ладно, передохни, – голос женщины стал вульгарным, и сыщик понял, что ему это неприятно. Неужели он действительно влюбился? И в кого? Видно слишком долго искал, думал он. И вообще, раз он начал подслушивать супружеские разговоры, то далеко пойдет: до подлеца так несколько шагов, а до идиота просто лишь рукой подать.

– Естественно, милый, к мокрым делам ты отношения не имеешь, кишка тонка. Шевельни единственной извилиной, дорогой, попытайся понять, по чью душу в эту дыру забрался столь крупный зверь?

– Не по мою, точно. Я подумаю, сначала скажи, откуда ты все разузнала? Он что, исповедовался?

– Ты тачку у подъезда видел?

– Ну!

– Юдина помнишь?

– Бориса? Что ты несешь, дорогая, как я могу его забыть?

Зазвонил телефон, сыщик прикрыл портсигар, снял трубку.

– Полковник? – услышал Гуров густой голос и не сразу признал Рогожина, потому ответил, помедлив:

– Здравствуйте, Михаил Семенович. Что-нибудь случилось?

– Приезжайте немедля, – сказал Рогожин.

Сыщик перезвонил Юдину, попросил не отлучаться, портсигар оставил на тумбочке, пусть записывает, схватил плащ и выскочил из номера.

* * *

У здания цирка стоял милицейский газик, на ступеньках толкались несколько любопытных, в дверях топтался сержант. Гуров взбежал по ступенькам, отстранил сержанта, бросив на ходу:

– К майору Фрищенко!

В коридоре, окольцовывающем арену, стояла толпа, сыщик бросился в сторону, где находилась комната медведей, кого-то толкнул, увидел высокую фигуру коверного, его гуттаперчевое лицо, как всегда, безукоризненно одетого администратора, прижимающегося к воинственно раскрашенной супруге, курчавого золотозубого Сильвера, хотел пройти дальше, но налетел на директора Колесникова. Капитан преградил сыщику дорогу, оттолкнул его и решительно сказал:

– Представление окончено. Антракт! Мотай отсюда, журналист.

– Кого? – спросил тихо Гуров, понял, что спешить некуда, его журналистская деятельность закончилась. Хотел взять Капитана под руку. – Пойдем потолкуем, Алексей Иванович.

Капитан руку отстранил, с места не двинулся, дернул подбородком и повторил:

– Мотай отсюда, чтобы я тебя тут больше не видел! Иначе я ребятам прикажу, так тебя на шрифты разберут!

Они стояли друг против друга, глаза в глаза, неподвижно, Капитан гонял на скулах желваки, лицо сыщика было неестественно бесстрастным. Гуров чувствовал, что за ними внимательно наблюдают и одна пара глаз принадлежит убийце, что легенда все равно испарилась, но объясняться с Капитаном на зрителях ему не хотелось.

– Уважаемый Алексей Иванович, вам лучше отойти со мной в сторонку, – тихо, очень жестко, как он умел при необходимости говорить, произнес Гуров, повернулся к Колесникову спиной и пошел в полутемный пустой коридор. Когда он дошел до поворота, то остановился и обернулся.

– Ну? – Капитан подошел, смотрел даже не неприязненно, а просто с ненавистью. – Ты меня не уговоришь, тем более не запугаешь. Уматывай!

Гуров выдержал паузу, почесал седеющий висок и молча протянул служебное удостоверение. Капитан, упрямо набычившись, удостоверение отстранил.

– Не интересует, хоть из ЦК, тут я хозяин!

– А вы поинтересуйтесь, может, выяснится, что в данном случае хозяин не вы, а я?

– Ну? – Колесников взял удостоверение, глянул небрежно, раскрыл, нахмурившись, поднял взгляд на сыщика, снова уткнулся в документ, даже пошевелил губами, читая, тяжело выдохнул, и плечи его опустились, литая фигура обмякла, он сунул удостоверение Гурову и невнятно произнес:

– Ну коли полковник да по особо важным, валяй, конечно, командуй. Так вы, значит, знали, что у меня тут убивать будут. Молодцы, конечно, что и говорить, – и пошел по кругу в обратную сторону.

– Где Фрищенко? – спросил Гуров, следуя за Капитаном.

– Там, у медведей, где ж ему быть?

– Говорил ему, упрямцу, выстави в цирке опера, чтобы фонарем светился.

– Он не опера, майора выставил, – буркнул Колесников через плечо.

– Сейчас я ему башку оторву, тугодуму!

– Вот это не выйдет, – обронил Колесников, подходя к своим! сотрудникам, которые расступились, пропуская директора и Гурова.

Сыщик увидел милицейский, затем прокурорский мундир, белый халат, тело на полу и опустился на колено, заглянув в лицо. Майор Фрищенко смотрел на полковника Гурова спокойно. Уж сколько перевидел сыщик покойников, но впервые увидел мертвого человека с таким спокойным лицом и широко открытыми глазами.

– Я и до вскрытия могу сказать, – произнес мужской голос над головой Гурова, – проникающее ранение прямо в сердце, умер мгновенно.

Гуров сел на пол, провел рукой по лицу покойного, закрыл ему глаза, тяжело откашливаясь, сказал укоризненно:

– Как же ты позволил, Семен? Ты же был сыщик.

– А вы кто будете? – спросил стоявший над Гуровым подполковник.

Сыщик поднял голову, взглянул на коллегу, поднялся, машинально отряхнул плащ, и ответил:

– А черт его знает, кем я буду? Скорее всего покойником. Вот устану до крайности и позволю себя зарезать, как Семен, – он жестом подозвал коллегу, отвел в сторону, предъявил удостоверение.

– Давно приехали, почему не представились? – начал было выговаривать подполковник, но смешался. – Ну, вам виднее… Только вот видите, что получается, я обязан доложить.

– Докладывайте, – вздохнул Гуров. – Видно, больше ничего не умеете, – махнул рукой и направился к железной двери, на которой висела табличка: «Осторожно, хищники».

* * *

Рогожин пил чай, увидев вошедшего Гурова, ногой выдвинул из-под стола табурет, кивнул седой головой. Гуров молча сел, подвинул хозяину пиалу, сказал:

– Налейте чайку, что ли.

– Может, чего другого?

– Чайку. Кто нашел?

– Не знаю, – Рогожин пожал широкими плечами. – Услышал голоса, шум, вышел, уже народ толпится, позвонил.

– Он к вам не заходил?

– Нет.

– Вы его знали?

– А то! Семен же местный, я его пацаном помню.

– Почему его убили? – спросил Гуров, поняв идиотизм своего вопроса, зло добавил:– Вы, Михаил Семенович, не до конца искренни, что-то умалчиваете. Двух человек убили, будем ждать продолжения?

– Ты бы ехал, сынок, в Москву, не болтался бы тут, словно клоун-помеха, – Рогожин начал было наливать чай, передумал, пиалу отставил в сторону.

– Мысль хорошая, чуть запоздала только, – спокойно ответил Гуров, который уже взял себя в руки, начал работать. – К вам перед убийством никто не заходил?

Рогожин не ответил, начал убирать со стола посуду.

– После убийства Ивана к вам никто ни с какими предложениями не обращался?

Рогожин вновь не ответил, было ясно, что он разговаривать не будет. Сыщик понял, что старый артист неожиданно стал противником, и, проверяя мелькнувшую мысль, спросил:

– Полученное письмо от руки написано или на машинке?

Огромная лапища артиста дрогнула, чуть не выронила пиалу, он шагнул к Гурову. «Врежет он мне сейчас по башке, и врача звать не надо», – подумал сыщик, но сидел неподвижно и упрямо продолжал:

– А письмо вы сразу сожгли и вон в то ведро пепел выбросили, – он указал на стоящее в углу ведро.

Рогожин наконец сообразил, что молчанием выдает себя больше, чем любыми словами, и глухо заворчал:

– Сказано тебе, вертайся в Москву, свет гаснет, публика – по домам.

Гуров встал, поднял голову, посмотрел Рогожину в глаза.

– Знаете, что Петр Николаевич, посылая меня к вам, сказал? Рогожин из цельного куска сделан, ни сучка, ни зазубринки. А оказывается: был дуб, да стал трухлявый пень!.

– Да я тебя! – Рогожин сжал пудовые кулаки. Гуров был на голову ниже, но ухитрился посмотреть на артиста сверху вниз.

– На чем же вас, такого здорового, поймали? За свою штопаную шкуру вы не испугаетесь. Купить вас уже пытались. Так на чем? – сыщик повернулся, взглянул на клетку, на громоздящуюся за решеткой бурую гору.

– Конечно, – Гуров кивнул. – Тоже мне, бином Ньютона. Видно, они не больно умны, что так поздно сообразили. Им с этого следовало начать, а не пытаться отравить, тем более стрелять.

Рогожин опустился на скамью, свесил между колен тяжелые руки.

– Уйди от греха, ей-богу, зашибу.

Сыщик не верил, что добьется признания, но отступать не хотел.

– Пригрозили убить медведя, ясно. Что потребовали? Я понимаю, Григорий вам – брат, но двух людей убили, Рогожин.

– Их не вернешь, – артист склонил седую голову. – Уходи, я ничего не скажу.

Сыщик понял, что артист действительно ничего не скажет. Однако у дверей укоризненно произнес:

– Грех на душу берете, Михаил Семенович. А ведь вам до встречи с Ним, – он глянул вверх, – не так долго ждать осталось.

* * *

Гуров пил чай в кабинете Колесникова, на серебряном подносе стоял огромный торт, от которого сыщик отрезал тоненький ломтик. Несколько минут назад директор, пригласив в кабинет ведущих артистов, коверного, по кличке Классик, главного администратора Жукова, дернул подбородком, сказал:

– Вечернее представление должно пройти на обычном уровне. Люди приходят к нам посмеяться и отдохнуть, наши проблемы никого не касаются. Классик, если ты выпьешь, я тебя убью, – тут Капитан поперхнулся, потому что расхожая угроза, которую никто серьезно не воспринимает, была недавно осуществлена, и только что увезли труп.

– Николай Иванович, дорогой, я тебя прошу, умоляю, не пей ты до вечера, – тихо сказал Капитан, глядя на клоуна.

Классик стоял потупившись, сцепив перед собой длинные худые пальцы, и Гурову казалось, что слышно, как они хрустят.

– Зачем так, Алеша? – бормотал Классик. – Зачем? Я не совсем конченый, понимаю…

– Верю. Пошли готовиться и работать, – Колесников широко раздвинул руки и начал теснить артистов к дверям. – Все разговоры после вечернего представления.

Гуров отметил, что никто, кроме жены Жукова Матильды, на него, сидевшего в директорском кресле, не посмотрел, что в принципе было противоестественно. Теперь сыщик и Колесников остались в кабинете одни. Гость пил чай и ел торт, хозяин стоял у окна и водил пальцем по запотевшему стеклу.

Зачем майор пришел в цирк? Новой информации поступить не могло, а в материалах, которые прочитал Гуров утром, ничего конкретного не было. Я давил на него в отношении цирка, но майор уперся, потом передумал и пришел. Он мог заявиться сюда от безысходности, больше идти некуда, решил вернуться «к печке». В коридоре, в нескольких шагах от комнаты Рогожина, майор столкнулся с убийцей. Встретились люди, поздоровались и разошлись. Преступник понял, что чем-то выдал себя и молниеносно нанес удар. Чем выдал? Что-либо нес в руках? Абсурд! Совершал какое-то действие? Что он мог делать криминального в нескольких шагах от комнаты медведя? Неправдоподобно. Да, майора убили на этом месте, но убийца мог находиться непосредственно у дверей комнаты или даже выходить из нее. Но это не криминал. А если человек вышел от Рогожина, встретился с Фрищенко, и последний что-то спросил? Майор мог заподозрить человека, еще находясь в своем кабинете, отправился проверить свои подозрения, столкнулся с преступником и задал какой-то вопрос. Он мог быть случайным, ничего не значащим для майора, но страшным для преступника. Тот решил, что разоблачен, и ударил.

– Спасибо за чай, торт изумительный, – Гуров поднялся из-за стола. – Пойдемте со мной, буквально на несколько минут.

Колесников дернул подбородком, видимо, когда нервничал, движение происходило чаще, и молча направился за Гуровым.

– Подойдите, пожалуйста, к дверям Рогожина, стойте, смотрите в мою сторону и отметьте: вы сначала услышите мои шаги, а потом увидите меня, выходящим из-за поворота, или наоборот, – сказал Гуров, выждал, пока Колесников обогнет арену, и неторопливо пошел следом.

Пол был мягкий, присыпан опилками. Сыщик понял, что преступник не мог услышать приближающегося человека. Гуров миновал очередную колонну, увидел Колесникова, который стоял у дверей, махнул рукой и позвал:

– Идите навстречу.

– Я ничего не слышал, – сказал Колесников.

Гуров кивнул, посмотрел под ноги, здесь уже убрали, подмели, но это было точно то место, где убили майора Фрищенко. Преступник не выходил из дверей, а только собирался войти, решил сыщик. Если бы убийца побывал у Рогожина, то старый артист не стал бы его покрывать. Рогожин убийцу не знает, точнее, артист знает человека, но не предполагает, что тот убийца. Значит, он собирался войти, оглянулся, неожиданно увидел майора, пошел навстречу. Фрищенко видел, как человек отошел от двери, и сказал что-нибудь вроде того, мол, на ловца и зверь бежит, пойдем заглянем к медведям, у меня есть пара вопросов. И вопросы у майора были не конкретные, не опасные, но убийца испугался. Эх, как же ты, Семен, оплошал! Гуров вспомнил спокойное усталое лицо Фрищенко, широко открытые глаза.

– Так и будем стоять? – недовольно спросил Колесников. Задумавшись, Гуров забыл о Капитане, – очнувшись, поднял на него взгляд, спросил:

– Кто из ваших сотрудников время от времени выезжает из города?

Они пошли назад, в кабинет. После небольшой паузы Колесников сказал:

– Вы моих ребят не трогайте, зазря время не теряйте, – он открыл дверь, пропустил вперед Гурова, вошел следом.

– Я вам задал вопрос, – устало сказал Гуров.

– Кто выезжает? – Колесников дернул подбородком. – Сильвер мотается по хозяйствам, зверей кормить надо, они не люди – голодать непривычны. Сашка Жуков ездит, он администратор. Ну еще Классик порой отъезжает. У него сестра с детьми без мужа где-то под Москвой мается. Он навещать ездит. И что?

– Ничего, – Гуров пожал плечами. – Вы сказали своим, кто я такой?

– Обязательно, у нас врать не принято.

– Ясное дело, у вас принято просто убивать.

Гуров был к нападению готов, потому легко ушел от удара, подсек Колесникову опорную ногу, и тот тяжело рухнул на пол.

– А в следующий раз еще и добавлю, – спокойно сказал сыщик, обошел поднимающегося с ковра Капитана стороной, сел за стол. – Убийца из ваших, но ты не вздумай заняться самодеятельностью, зарежет, как куренка. Узнав, кто я такой, он, полагаю, будет осторожнее.

В данном вопросе сыщик ошибался. Как известно, Кирилл Трунин, организатор происходящего, знал Гурова в лицо и предупредил своего содельника. Но присутствие известного сыщика не остудило убийцу, а лишь подбросило в кровь адреналина. Столько лет убиваешь, ах, тебя никто не ищет, противника нет. Актер не может играть, блистать талантом, если в зале ни единого зрителя. Выполню последнее задание, возьму куш, зарежу этого гения сыска, уйду на покой писать мемуары. Еще книжку издам, вот вам, господа-товарищи, детективный роман. И мой портрет на титульном листе, ну там интервью газетчикам, может, на телевидение пригласят, вот смеху-то будет.

Ничего этого Гуров не знал, сидел в кабинете Колесникова, безучастно разглядывал собственные ладони, думал. В основе контрабанды наркотики. Идейный вдохновитель – скорее всего Константин Васильевич Роговой. Убийца лишь исполнитель. Между Роговым и убийцей должен быть еще один человек. Мой сосед? Нет, эту пару вообще следует выбросить, они из другой колоды, участники другой игры. Неожиданно сыщик увидел Ольгу, даже провел ладонью по лицу, как бы стирая изображение, и произнес вслух несколько грубых слов в свой адрес.

– Кого так не любишь? – спросил Колесников, который после происшедшего инцидента тихо сидел в уголке.

– Себя, кого же еще? Я посторонних людей непотребными словами не обзываю. А ты не мешай, сходи лучше в зал, там уже программа началась.

– Это мой кабинет, – Колесников хотел сказать властно, а получилось обиженно.

– Твой, твой, – Гуров улыбнулся. – И ты Капитан – хороший мужик, и люди у тебя замечательные, а что один урод, так это даже нормально. Без урода и семьи не бывает. Я сейчас уйду, вот только решу, куда именно, и потопаю.

– Вы хоть что-нибудь можете объяснить? – спросил Колесников.

– Не могу, и не оттого, что секрет, а потому, что не знаю.

– Это связано с «медведями»?

– Возможно.

– Так я их выселю к чертовой матери!

– Не надо.

– Здесь я командую. Заявился, беду привез, актеры «медведи» классные, вопроса нет. Но мы тихо жили, красиво. Нам это надо? – Колесников распалялся. – Теперь клетку решил переделывать, Григория на время в конюшню переселить. Так он мне лошадей с ума сведет. Не позволю!

– А чего с клеткой и когда Рогожин сказал, что будет ее переделывать? – безразлично спросил Гуров.

– Сказал сегодня, поутру. Это важно?

– Нет, конечно, любопытствую без дела. А надо переделать, пусть мастерит, не мешайте.

– Это приказ?

– Просьба, однако настойчивая.

– Понятно, – Колесников смотрел недоуменно, и было видно, что ему ничего не понятно. Почему полковник милиции из Москвы интересуется медвежьей клеткой? – Пожалуй, раз вам требуется, разрешу. Григория, конечно, я не в конюшню, в другое место помещу, еще умом не двинулся.

Зазвонил телефон, и Колесников снял трубку.

– Слушаю, да, у меня, – он протянул трубку Гурову. – Началось.

– Гуров, – сказал сыщик.

– Здравия желаю, товарищ полковник, – бодро произнес молодой служивый голос. – С вами хочет говорить начальник управления генерал Фомин Илья Николаевич.

– Соедините, – вздохнул Гуров и пробормотал недовольно: – Ну раз генерал хочет, вроде отказывать неудобно.

– Здравствуйте, полковник. Я хочу вас видеть.

– Здравствуйте, Илья Николаевич. Меня зовут Лев Иванович, дайте ваш телефон, я вам завтра утром позвоню.

– Никаких завтра, сейчас подошлю машину.

– Извините, Илья Николаевич, сейчас я занят.

– Вы что себе позволяете, полковник? Вас к теще на блины приглашают?

– Мы даже незнакомы, Илья Николаевич, зачем нам ссориться?

– Я-то вас знаю, наслышан, – перебил генерал. – И прошу немедленно приехать.

– Илья Николаевич, если бы я располагал информацией, то побывал бы уже и у вас, и в прокуратуре.

– Не врите, так не бывает! Раз вы приехали и тут начали убивать, значит…

– Извините, – перебил Гуров, – позвоните в Москву, начальнику главка генералу Орлову. Всего вам доброго, – и положил трубку. – Мне надо сматываться, Капитан, иначе меня могут взять под белы руки.

– Мотай, предупреждаю, Илья мужик хреновый, бывший секретарь горкома, дурак и с норовом.

– Спасибо, я все уже понял. Он позвонит в Москву, охолонится. Запиши свой домашний телефон. А где живет ваш Классик?

Колесников вырвал из настольного календаря листок, записал телефон.

– Николаша живет в одном доме с Сильвером. Направо, за углом, желтый одноэтажный домишка, квартира слева.

– Спасибо, скоро увидимся, – Гуров взял листок с телефоном и вышел.

* * *

Сыщик быстро добрался до гостиницы, заглянул в свой номер, забрал портсигар, позвонил Юдину, убедившись, что коммерсант на месте, сдал ключ администратору, предупредил, что если будут спрашивать, так пусть отвечают, что отъехал в область.

– Послушайте, Лев Иванович, я бизнесмен, и для меня непозволительная роскошь бросить дела, умчаться за тысячи верст и сидеть в номере, – сказал раздраженно Юдин, увидев вошедшего Гурова.

– Взялся за гуж…

– Я ни за что не брался! – перебил Юдин. – Вы попросили, я приехал, доставил, что требуется, – мне необходимо вернуться в Москву.

Гуров взглянул на часы, спросил:

– Сейчас семь, вы погоните ночью…

– Ночью по нашим дорогам? – Юдин задумался. – Вы правы, ночью не поеду.

Коммерсант успокоился, не так уж ему и нужно в Москву, но томили безделье и неизвестность своего положения, зависимость от Гурова, который опутал обстоятельствами, вроде ничего не просил, но и свободы не давал, заставлял подчиняться добровольно.

– Борис, вы человек всемогущий, – сказал Гуров, заметил, как насторожился Юдин, и рассмеялся. – Да не ждите вы постоянно подвоха, у меня лишь очередная просьба, а нет так нет.

– Уже проходили, – ответил Юдин. – Только не помню, чтобы вы дали мне возможность ответить отказом.

– Не я, совесть вас принуждает.

– Короче, господин сыщик.

– Мне нужна машина.

– У подъезда, берите ключи…

– Ваша не годится, – перебил сыщик. – Мне нужна скромная машина с местными номерами.

– Где же я ее возьму? – возмутился Юдин и невольно задумался, вспоминая имя знакомого дельца, живущего в этом городе.

– Вот видите, я предчувствовал, существуют варианты. Вы позвоните, а я пройду в ваш кабинет, – сыщик указал на винтовую лестницу, – мне надо подумать. Мною могут интересоваться, так вы меня с утра не видели. Не важно, кто спросит, милиция, прокуратура, отвечайте: утром виделись, полковник ушел и пропал.

– Даже так? – Юдин взглянул удивленно, затем хитро прищурился. – Так ведь врать грешно, господин полковник, а врать властям еще и опасно.

– Вы на себя возьмите грех, я на себя – защиту от опасности, – Гуров начал было подниматься на второй этаж, прошел лишь несколько ступенек, вернулся. – Плохой стал, мозги заклинивает, не сказал вам, что убили начальника уголовного розыска. Вы об этом, естественно, ничего не знаете, а я вам сообщил, чтобы вы поняли: я не дурью маюсь, а пытаюсь выбраться на след крайне жестокого человека. Майора убили случайно, эти люди охотятся за такими, как вы, и они профессионалы.

– Пугаете? Значит, вам нужна не только машина, что-то еще.

– Верно, только я вас не пугаю, мы не дети, говорю лишнее, что вам знать не положено, хочу, чтобы вы уяснили серьезность положения.

– Хорошо, уяснил, – Юдин тяжело вздохнул и опустился в кресло. – Вываливайте до конца, как, говорится, до кучи.

– Прекрасно, вы умница, – Гуров прошел через холл, запер входную дверь. – Береженого Бог бережет.

Вернулся, начал прохаживаться по номеру. Когда требовалось быстро соображать, говорить без лишних слов, сыщик любил оставаться на ногах.

– Утром вы сказали, что знаете в Москве крупного дельца, который неожиданно разорился, даже ближайшему окружению ничего не объяснил, добро распродал, ушел из делового мира. Я хочу, чтобы этот человек немедленно прибыл, – Гуров указал себе под ноги. – Мне необходимо с ним переговорить. Молчите! – Он махнул рукой на Юдина, который собрался заговорить. – Молчите. Я буду работать, – сыщик кивнул на второй этаж, затем постучал пальцем по виску. – Вы достаете мне машину, затем связываетесь с разорившимся коллегой, объясняете ему, кто я такой, заверяете своим именем, что ни единая крупица информации не уйдет на сторону. Даже вы содержание нашего с ним разговора знать не будете. Все! Я пошел, а вы решайте.

* * *

Кабинет был обставлен шикарно: большой темного дерева письменный стол, два низких кожаных кресла и огромный диван, тоже обтянутый натуральной кожей. Но сыщику такая обстановка мешала сосредоточиться. Он привык сидеть на жестком, опираясь руками на стол, не расслабляясь, тем более не разваливаясь на составные части. Здесь не работать, даму уговаривать, злился сыщик. Всплыло лицо Ольга, он чертыхнулся, достал портсигар, перемотал пленку, включил воспроизведение, уменьшив звук до предела.

– Борис Андреевич Юдин оказался старым знакомым нашего обаятельного соседа, – шелестел голос Ольги. – Лев Иванович, имя и отчество правильные, но это единственное, что в этом человеке соответствует действительности.

И Ольга продолжала рассказывать мужу о замечательном соседе. Сыщик часть пленки промотал – выслушивать в свой адрес комплименты и брань не было времени.

– Его интересуют убийцы и разбойники, он тут по своим делам, – произнес мужчина. – Дорогая, к нам это не имеет ни малейшего отношения.

– Если ты говоришь правду, – ответила Ольга. – Я не знаю, зачем ты приехал в эту дыру?

– Почему приехал я, понятно, а вот зачем ты увязалась – вопрос. Ты, которая и в Москве посещаешь лишь избранные места…

– Хочу уберечь тебя от глупостей. Женская интуиция, если хочешь.

– Стоп! Вспомнил! Дорогая, ты врешь, запуталась окончательно. Ведь именно ты с неделю назад спросила, какие дела у меня в этом городе, и объявила, что не прочь посмотреть местные монастыри. Откуда у тебя интерес к архитектуре и старине? Ты подбила меня поехать и увязалась следом…

– Дурак, и таким помрешь…

– Хотела что-то смотреть, а сидишь безвылазно в номере, хлещешь виски. Вдруг заинтересовалась цирком…

– В цирк первым отправился ты, а там, между прочим, убили человека…

– Я и убил! Я убийца, ты раньше не знала? И твой супермен-полковник выслеживает именно меня. Ты успела затащить его в койку?

– Мужлан! Боже, за кого я вышла замуж?

– За Сергея Петровича Соснина, черт побери! За человека пусть не гениального, но сообразительного! Человека, который обеспечивает тебя всем необходимым и чуть больше! Я не компрометирую тебя перед друзьями.

– Пошел вон!

– Я пошел по делам, а ты об этом разговоре пожалеешь.

Ольга рассмеялась, раздались шаги, стук двери, сыщик собрался выключить магнитофон, отвлекся, закурил, начал обдумывать услышанное, часть разговора супругов представляла безусловный интерес. Он отложил сигарету, собрался перемотать пленку, прослушать заинтересовавший его кусок заново, как услышал:

– Девушка, я хочу срочно переговорить с Москвой. Какой талон? Я живу в люксе и имею право заказывать в кредит. Срочно! Милая, меня не интересует цена! Нет. Кто подойдет, – Ольга продиктовала номер, сказала: – Милая, за мной бутылка коньяка. Жду.

Сыщик промотал пленку до конца, но магнитофончик не был рассчитан на долгое ожидание, щелкнул и отключился.

«Самого интересного я не узнал», – подумал сыщик. Убирая портсигар в карман, вспомнил номер, который Ольга заказала, и понял, что абонент расположен в самом центре. Тверская. Манеж. Калининский…

Глава седьмая Крутой поворот

Приближалась полночь. Гуров сидел в «Жигулях», терпение – одно из главных качеств, которыми должен обладать сыщик. Машину он поставил в ста метрах от здания цирка, темень была непроглядная, но расположиться ближе сыщик не рискнул. «Возможно, я тяну пустышку, – рассуждал он, напряженно вглядываясь в темноту, – но, думается, кто-то должен сюда явиться либо некто выйдет из цирка. Надо терпеть».

Около девяти вечера, когда Гуров в номере Юдина вышел из кабинета в холл, хозяин бросил ему ключи от машины и сказал:

– Голубая «шестерка» стоит у подъезда. Я не знаю, зачем мне все это надо, видно, пришла пора, и я сдвинулся по фазе.

– Спасибо, – поймав ключи, ответил Гуров. – Никуда ваша «крыша» не поехала, наоборот, срабатывают здоровые инстинкты.

– О вас спрашивали по телефону, затем двое явились, пытались меня запугать, – Юдин самодовольно улыбнулся. – Почему в органах работает так много дураков?

– Полагаю, обычный процент, нормальный для общества в целом, – Гуров чуть помедлил и добавил: – Просто у нас власти чуть больше, потому глупость светится ярче.

– И чего вы не уходите?

– Из упрямства, да я больше ничего и делать не умею.

– Врете, вам сорок, можно сказать, молодой совсем. Сегодня человек с головой да еще с принципами прошлого века…

– Спасибо, Борис Андреевич, вы говорили с приятелем? – перебил Гуров.

Не мог Юдин привыкнуть к подчинению, бесила манера сыщика вести разговор и его убежденность в своем превосходстве.

– Я и не думал звонить, – ответил Юдин раздраженно, но вспомнил, что в кабинете стоит параллельный телефон. – Вы подслушивали?

– Ага. Каюсь, подслушивал, – Гуров искренне вздохнул. – Омерзительно, только я подслушивал не вас. Аппарат долго тренькал, потом звякнул междугородный, каков результат?

– Он вылетит завтра утром, к полудню будет здесь и позвонит. Оказалось, что он о вас знает, потому и согласился.

– Кто-то сказал: человек половину жизни работает на имя, затем имя работает на него. Возможно, мне придется у вас переночевать. Не возражаете?

– Пошли вы к черту! Вас мое мнение абсолютно не интересует!

– Не адекватно вы ко мне относитесь, Борис Андреевич: если бы я вас не ценил, то не просил бы приехать и сейчас бы меня здесь не было.

– Ладно, ладно, – миролюбиво, даже смущенно пробормотал Юдин. – Мы, словно мальчишки, препираемся. Чувствую, вы крепко насолили местным властям. Не мне вас учить, сами отлично знаете, область на местах самолюбива, местная милиция еще дальше от закона, чем московская. Вы своими званиями не обольщайтесь, поберегитесь.

– Спасибо, Борис Андреевич, – Гуров поклонился, понял, что получилось по-шутовски, с издевкой, подошел к Юдину, взял за плечи. – Самая искренняя благодарность. Не за предупреждение, за работу.

Юдин смутился, ответить не успел, зазвонил телефон.

– Слушаю, – ответил Юдин, помолчал, продолжал раздраженно. – Не понимаю, почему Льва Ивановича ищут именно у меня? Так, так, к сожалению, ничем не могу помочь. Хорошо, минуточку, – он бросил быстрый взгляд на Гурова, достал авторучку, хотел записать, но не нашел на чем, вытянул из кармана денежную купюру, – диктуйте, увижу, передам обязательно.

– Неужели кого еще? – пробормотал Гуров, подошел, взял у Юдина тысячерублевую ассигнацию, взглянул на запись, вернул. – Я знаю этот номер.

– Все вы знаете, – Юдин сунул деньги Гурову в карман. – Возьмите на память. Значит, так: трижды звонила Москва. Вас срочно требуют по этому номеру.

– Этот человек зря не требует. – Гуров взглянул на часы. – Придется звонить. Только разговор закажете вы, когда соединят, начнете говорить, я подключусь с другого аппарата, тогда положите трубку.

Юдин хотел было снова возмутиться, лишь махнул рукой, соединился с междугородной. Телефонистка ответила, что предупреждена, можно не вешать трубку. Москва будет немедленно. Гуров взлетел на второй этаж. Когда связь установилась, сыщик услышал ровный с хрипотцой голос:

– Орлов слушает.

– Здравствуй, – сказал Гуров и, услышав, что Юдин трубку положил, спросил:

– Где горит?

– У тебя, – ответил Орлов, и сыщик как бы увидел, как генерал мнет короткопалой ладонью лицо. – Я виноват, Лева, да об этом потом. Когда мы расставались, ты почувствовал, что недоговариваю, да еще удачи пожелал. Ты подумал, что я придерживаю информацию по делу, а вопрос в ином. Я старый сентиментальный идиот, мне друга беречь надо, а я о чести мундира пекусь. Есть данные, что в милиции города, где ты сейчас, творится беспредел. Министров меняют, ни у кого руки не доходят, мать их так. Мне звонил этот говенный генерал…

– Да. Илья Николаевич Фомин, – подсказал Гуров.

– Вот-вот, имечко папаня с маманей ему дали доброе, а с сутью неувязочка случилась. Сука он и подонок редкостный. Нет, со мной он говорил нормально и о тебе худого не сказал, но голос тухлый, из трубки сортиром несло. Говорит мне, что в городе криминогенная обстановка, партию убрали, в милиции коррупция, а ваш товарищ, ты то есть, в одиночку по улицам шастает. А нас, случаем, не слушают?

– Не должно, техники у них нет, а посадить оперативника на телефонный узел ума не хватит, однако давай закругляться, – ответил Гуров. – Я вас понял. У меня дурная мыслишка появилась, проверь сразу поутру: в какой стране на последних гастролях находился цирковой номер «Русские медведи», в какой стране последние гастроли.

Полковник Гуров ошибся – оперативник на телефонном узле был. Но он был службист и дурак. Вместо того чтобы сразу сообщить своему начальству, что Гуров из гостиницы разговаривает с Москвой, опер решил выслужиться и разговор корявым почерком заносил в блокнот, затем перечитывал, дополнял по памяти, только после этого бросился к машине, не терпелось доложить лично. Выбегая с телеграфа, он опомнился и позвонил. Генерал дал команду, потом кого-то не оказалось на месте, газик стоял во дворе, но водитель отошел то ли в буфет, то ли в сортир. Прискакал опер с телеграфа, кинулся в главный кабинет.

Гуров вышел из дверей гостиницы, но не стал спускаться по центральной лестнице, а двинулся вдоль корпуса, мимо традиционных колонн. За последней остановился, оглядел автомобильную стоянку, где ютились пять машин. Гнутый фонарь высвечивал лишь силуэты, цвет разобрать было невозможно. Две иномарки, «Волга», «Москвич» и «Жигули» – определил сыщик и начал спускаться по боковойлестнице, когда услышал нарастающий звук автомобильного мотора. Через несколько секунд милицейский газик остановился, захлопали двери, три фигуры кинулись к центральным дверям.

«Беспредел», вспомнил Гуров Орлова, самодовольно подумал про себя, что все-таки он мужик умный. Перед уходом сыщик увел Юдина из номера, велел сдать ключи, сказать, что отправился прогуляться, и сесть на время в ресторане, желательно, присоединившись к какой-нибудь компании.

«Жигули» оказались в прекрасном состоянии, движок завелся с полуоборота, урчал мягко, ритмично, сыщик выкатился со стоянки, направился к цирку, проехал мимо, сделал круг, наконец выбрал место.

Теперь стоит уже третий час, ждет, неизвестно кого. Но сыщик не томился, наоборот получал от покоя удовольствие, уж очень во многом необходимо было разобраться, отделить сиротливые факты от многочисленных предположений, разложить по кучкам, рассовать по полочкам.

Гуров курил, определил себе одну сигарету на тридцать минут, чтобы не задохнуться, опустил стекло, продуло отлично, стало мерзко, пришлось включить двигатель и печку. Сыщик взглянул на приборный щиток, увидел, что бак полон, и это при том, что бензина нет и после скачка цен. За большие деньги все есть, поправил себя сыщик. Машина? Пожалуйста, новехонькая и стоит у подъезда, бензин под пробку, ключи в аккуратном кожаном чехольчике. Гуров был опытный сыщик и умный мужик, однако, рассуждая так, ошибался.

Серьезные коммерсанты оказывают друг другу услуги не только за деньги, хотя последние незримо всегда присутствуют. Местному бизнесмену польстило, что к нему обратился лично Борис Андреевич Юдин. Просьба ерундовая, выполнить легко, а при случае среди своих можно обронить, мол, мы с Борисом дружны. А хлестнет петля, так не грех и с ответной просьбой обратиться. Юдин, известно, мужик памятливый и обязательный.

* * *

Гуров одернул себя: нельзя рассуждать о постороннем, надо сосредоточиться. Начнем от печки. Почему некая сила обрушилась на «медведей»? Клетка, которая проходит таможню без досмотра…

Собрались вывезти серьезную контрабанду, предположительно наркотики. Выдвинув такую рабочую версию, сыщик остался собой доволен.

Гуров вообще относился к себе хотя и с определенной иронией, но с большим уважением. В самоуверенности и самоуважении сыщика была огромная сила, но одновременно таилась и серьезная опасность. И приближался момент, когда жизнь напомнит ему некоторые достаточно тривиальные истины.

Хотели вывезти – сорвалось. «На первый взгляд выглядит убедительно, однако при ближайшем рассмотрении, – рассуждал сыщик; вглядываясь в темноту, – ни черта не складывается. Почему начали преследовать „медведей“, с какой целью? Бессмыслица. Оставлю, как есть, переключусь», – решил Гуров, закурил, опустил стекло. Сырой воздух ворвался в салон машины, освежил лицо. «Кажется, я ошибся, и никто ни к кому на встречу не пойдет. Итак, переключусь, – подстегнул себя сыщик. – Кто дает команду? Кто убивает? Где-то существуют мозг и капитал. Далеко, почти наверняка в Москве. Я полагаю, что это мой старинный приятель Роговой. Возможно, иной человек, но такого же масштаба и солидности. Здесь, рядом, убийца-профессионал. Между ними находится еще одна фигура, которая меня интересует, пожалуй, больше всего. Убийцу я в конце концов просчитаю либо выманю, а генерального директора мне отсюда не достать. А вот этого, среднего, как нащупать? Он руководил боевиками, здешний убийца лишь один из них. Если встреча с приятелем Юдина состоится, то я смогу приблизиться к среднему, для меня главному звену. Если я этого человека захвачу, то от него тянутся ниточки как вверх, так и вниз».

В промозглой темноте что-то шевельнулось, сыщик напрягся, протер боковое стекло и увидел очень высокую фигуру, которая выскользнула из-за здания цирка и быстро зашагала в сторону Гурова. Он прилег на сиденье, хотя в темноте, через мокрое стекло человек рассмотреть ничего не мог. Когда, по расчету сыщика, человек миновал машину, Гуров приподнялся и без труда распознал в незнакомце Михаила Рогожина. Гигант широко шагал в сторону центра города. Сыщик выждал, развернулся, продвинулся следом и решил, что, видимо, машину придется оставить. Впереди блеснул свет фар, из боковой улицы выкатился милицейский газик, развернулся в сторону Гурова, ослепил дальним светом, рванулся и встал перед «Жигулями». Сыщик едва успел нажать на тормоз.

Если Рогожин с улицы свернет, я его через несколько секунд потеряю, подумал сыщик, выскакивая из машины и доставая удостоверение.

– Ребята, свои. Я полковник милиции, дайте проехать, тороплюсь! – Гуров одной рукой прикрыл глаза от слепящего света фонаря, другой протягивал удостоверение.

«Почему из газика вышли трое?» – подумал сыщик. Патрульная машина. Почему двое в штатском? Он ощутил знакомое чувство опасности, но не мог переключиться с уходящего Рогожина на окружающих его мужчин.

– Извините, – спокойно сказал лейтенант, взял удостоверение, – коли действительно свой, сейчас поедете. Техпаспорт, права, пожалуйста.

– Я тороплюсь, лейтенант.

– Вы торопитесь, это понятно, – добродушно ответил лейтенант. – А у нас заявление об угоне, – он мазнул лучом фонаря по номеру «Жигулей». – А угонять машины не дозволено ни полковникам, ни маршалам.

Гуров понял, что Рогожин ушел, что перед ним ломают комедию и придется ехать в управление, объясняться с генералом. Сыщик ощущал опасность нервами, кожей, всем нутром, но сознательно гнал ее прочь. Машина, мундир… Главное, генерал звонил Орлову, говорил с ним. Они не посмеют тронуть меня.

Если бы Гуров напал первым, то, вероятно, сумел бы вырваться, но самоуверенность подвела, он промедлил. Один из штатских оказался у сыщика за спиной, чего последний в подобной ситуации позволить не мог, понял, пригнулся, рванул в сторону, но опоздал. Штатский ударил рукояткой пистолета, целил в затылок, но так как сыщик дернулся, удар пришелся сбоку, чуть выше уха. Он мог бы устоять, но понял, что несколько секунд все равно не боец, и тяжело рухнул на асфальт.

– Отпрыгался, – усмехнулся лейтенант.

– Надень на него браслеты, – сказал штатский, который ударил.

Судя по тону и по тому, что ударил именно он, сыщик понял, что говорит старший.

– Чего возиться? Пришьем, закинем, доставим, – возразил третий.

Можно ударить по ногам, одного я вырублю сразу, но, если они готовы стрелять, я не успею, подумал сыщик, застонал и завалился на спину. Сделал он это для того, чтобы наручники надели спереди, а не завернули руки.

– Мудак, ты слышал? Надень браслеты. Ты тут палить собрался? Завтра здесь от московских сыскарей не протолкнешься. Где нашли? Что? Как? Все облазят, всех расспросят.

Сыщик лежал неподвижно, почувствовал, как кисти сжал металл, как быстрые руки шарят по карманам, вытаскивают из подмышки пистолет.

– Вот это пушка!

– Надо отсюда подаваться, очухается, заорет!

– Добавим, – усмехнулся старший. – Кто и увидит, подумает, с пьяным возимся. Дай подумать, куда его отвезти и прикончить. Мы должны место подходящее определить, где нашли, следы оставить, мы это место знаешь сколько раз будем показывать? Сколько раз придется объяснять, как сами туда топали.

– Товарищ капитан, – лейтенант поперхнулся. – Я не понял, вы что же, собираетесь его убить?

– Не «вы», а «мы»! Ты совсем сопливый, лейтенант.

– Генерал приказал задержать и доставить, – голос у лейтенанта сел. – Я убивать не согласен. Я никогда, тем более своего!

– Заткнись, ты уже по уши в этом дерьме. Тебя дважды видели в гостинице.

– Капитан, капитан! Они найдут десяток свидетелей, которые видели, что мы разыскиваем полковника! Витька сидел на телеграфе. Они выяснят, что мы прослушивали его разговоры. И мы привозим его мертвым! Нам петля! Я лично не хочу!

– А я к бабе в постель хочу! Хватайте его, волоките в газон!

– Не буду, под вышку не пойду! – настаивал лейтенант. Сыщик чуть приоткрыл глаза, увидел, как старший схватил лейтенанта за грудки.

– Стой, сука! Какая вышка? Ты что, малый, умнее всех?

– Так свидетели есть…

– Свидетели чего? – зашептал старший. – Люди видели, как мы мечемся по городу, разыскиваем дорогого гостя, уберечь желаем! На телефоне человека держим, может, дорогой полковник в Москву захочет позвонить, мы его засечем, перехватим и защитим. Генерал его к себе приглашает, а он, упрямый, в чужом городе, где сегодня бандит на бандите, героя изображает! Ну, не успели. Ну, виноваты! Ты понял, щенок? Гостиница, телеграф, все, кто нас видел, это наши свидетели! Наши!

Гуров застонал, перекатился на живот, встал на колени, тяжело выдохнул и сказал:

– Вы что, ребята? Я сам пойду, вот поднимусь и пойду.

– Конечно, пойдешь! – старший схватил Гурова под мышки, поставил на ноги. – Ты чуешь, какая у меня рука? Не наводи на грех, волокись в машину, поедем к генералу.

– Поедем, поедем, – бормотал Гуров, скованные руки сунул за пояс, нащупал теплую рукоятку «беретты», которую ему привез Юдин.

– Хилый ты мужик, – сказал миролюбиво старший, он решил вывезти жертву на место предполагаемого убийства без эксцессов. – Я и ударил-то вполруки, а ты уже чуть живой. Ты уж на меня генералу не жалуйся…

– Свои люди, сочтемся! – Гуров пружинисто выпрямился, выхватил пистолет, выстрелил старшему в лицо, мгновенно выстрелил в голову второго штатского, направил пистолет на опешившего лейтенанта. – Спокойно, лейтенант. Я слышал, что вы были против убийства, и обязательно подтвержу это руководству.

Сыщик говорил быстро, четко выговаривая слова, требовалось успокоить лейтенанта, который ошарашенно смотрел на скорчившиеся тела оперативников.

– Возьми из кармана этого ключ, – Гуров ударил штатского, который надевал наручники, ногой в живот, – сними железки! Быстро!

Лейтенант смотрел на пистолет, шарил в карманах своего содельника вслепую.

– Спокойно, лейтенант, спокойно, я без нужды не выстрелю, соберись, смотри на свои руки, а не в дырку пистолета, – говорил сыщик, внимательно наблюдая за старшим, так как понятия не имел о силе парализующего газа, которым были заряжены патроны «беретты».

Но лейтенант действовать спокойно и обстоятельно не мог, дрожащими руками шарил по карманам.

– В заднем брючном проверь, – приказал Гуров, увидев, что старший пытается подняться.

Сыщик хотел выстрелить вторично, передумал, шагнул и ударил ногой в голову.

– Я ничего не скажу генералу.

– Нашел! Я нашел ключи, товарищ полковник! – радостно воскликнул лейтенант.

– Стоп! Опусти руки! Подойди! – командовал сыщик, понимая, что лейтенант на сопротивление не способен, но рисковать не хотел.

Лейтенант встал по стойке смирно. Гуров уперся пистолетом ему в грудь.

– Сними наручники!

Сыщик забрал у лейтенанта его пистолет Макарова, дослал патрон, газовую пукалку убрал в карман. Заморская игрушка сработала отлично, но все равно увереннее себя чувствуешь, когда в руке боевое оружие.

– Теперь соедини руки этих людей, защелкни наручники и отойди на два шага.

Шок прошел, лейтенант действовал ловко, все выполнил и отошел в сторону. Гуров нагнулся, начал обыскивать лежавших, когда один зашевелился, добавил ему пистолетом по затылку. Гуров отобрал у старшего свой пистолет и удостоверение, забрал личное оружие и документы, обнаружил вторую пару наручников.

– Что теперь будет? – пробормотал лейтенант.

– Обычно после гулянки наступает похмелье, – ответил Гуров, жестом подозвал лейтенанта, пристегнул его запястье к руке одного из лежавших.

Молодой парень был полностью деморализован и не сопротивлялся. Сыщик вынул из-за пояса собственные наручники и пристегнул вторую руку лейтенанта к ручке милицейского газика, отошел на несколько шагов и оглядел общую картину, словно художник, который закончил работу и оценивает результат, не требуется ли где добавить штришок.

– Старею, – сыщик осуждающе покачал головой, залез в карман лейтенанта, будто тот и не был живым человеком, забрал документы, вынул из замка зажигания ключи от газика, документы рассовал по карманам, а пистолеты, как дрова, бросил на пол «Жигулей».

– Пора прощаться, лейтенант, – сказал Гуров, в последний раз оглядывая прикованных друг к другу и к машине людей, которые собирались стать убийцами. – Мерзопакостно, – он подошел к лейтенанту вплотную, ткнул пальцем в грудь, – я подтвержу, что ты старался их остановить.

Лейтенант хлюпал носом, кивал и пытался утереть слезу. Гуров оглядел пустынную улицу, слепые дома, подумал, что выстрелы наверняка слышали, могли позвонить, сел в машину и уехал.

* * *

Гуров прижимал к голове бутылку со льдом, который вытащил из своего холодильника Юдин, в другой руке держал телефонную трубку.

– Ты должен вылететь первым рейсом, возьми с собой прокурорского и служаку из инспекции чином повыше. Я прихватил местного командующего.

– Ты все просчитал? – сиплым голосом, явно со сна, спросил Орлов. – Сейчас ночь, мне надо всех поднять, осечки не будет?

– Обижаешь, Петр.

– Смотри, ты умный, боюсь, ты слишком умный, – сердито проворчал Орлов. – Вырастил на свою голову.

– Ну что выросло, то выросло.

– Тебя не убьют до нашего прибытия?

– Это вряд ли, – усмехнулся Гуров, взглянул на валявшиеся в кресле пистолеты. – Если только вызовут ОМОН.

– Зря шутишь, если так серьезно, никто не помешает и ОМОН пригласить. Лева, прошу как друга, не играй в героя, уйди на дно, всплывешь, когда увидишь, что мы прибыли.

– Слушаюсь, товарищ генерал, – Гуров не удержался и ехидно добавил: – Удачи тебе, сыщик.

Юдин полулежал в кресле, изображая спокойствие и безразличие, получалось неплохо, но пальцы руки, выбивавшие на подлокотнике дробь, свидетельствовали, что хозяин человек нормальный.

– Вы ограбили военный склад? – спросил Юдин как можно безразличнее.

– Нет, всего лишь разоружил патруль.

– Хреновый патруль, отдали оружие, а вам поставили лишь одну шишку.

– Я ловкий, – с присущей ему «скромностью» ответил сыщик и начал собираться.

– Предложил бы вам остаться, но у меня нет никакого желания идти с вами по одному делу.

– Как партнер по делу я совсем неплох, – обиженно ответил сыщик, надел плащ, рассовал пистолеты, проглотил тонизирующую таблетку.

– Партнер-то подходящий, не нравится, как развиваются события. Я позвоню в Москву и отменю прилет знакомого?

– Ни в коем случае, – Гуров ощупал плащ, проверил, все ли уложено удобно. – Тем же самолетом прилетят генералы, которые займутся всей этой ерундой, а у нас с вами дела серьезнее.

– У нас серьезные, а это ерунда? – Юдин поднялся.

– Слушай, Борис, не придирайся к словам, – перешел на «ты» Гуров. – Ты же видишь, я вздернутый, хочу казаться спокойным.

– Ну извини, – Юдин развел руками.

– К тебе могут прийти…

– Я и не раздеваюсь, – перебил Юдин.

– И абсолютно напрасно, ты как раз ложись спать спокойно, как человек. Могут прийти, могут звонить, милиции следует отвечать правдиво. Мол, да. Этот тип приходил, звонил в Москву. Чтобы звонить из его номера, нужно иметь талончик, а из люкса можно в кредит. Как ты понял, этот тип звонил своему начальству, просил немедленно прилететь, а больше ты ничего не понял.

– Все верно, а пистолеты? – улыбнулся Юдин.

– Не видел.

– А правда?

– Она бывает в усеченном виде. Машину я снова забираю.

– Она же в розыске.

– Ребята блефовали, – Гуров шагнул было к дверям, остановился, взглянул на часы. – Думаю, что их еще не нашли, однако… – он бросил ключи на стол.

– Ну, – Юдин улыбнулся. – Как вы говорите, удачи…

– Тс-с! – Гуров приложил палец к губам, открыл дверь, повернулся и сказал: – Пошел к черту!

* * *

Сыщик лишь тронул звонок, как дверь распахнулась. Директор Колесников по кличке Капитан встретил спокойно, даже радушно, словно каждую ночь к нему заявляются без предупреждения.

– Пройди на кухню, – он указал на дверь, – за собой притвори, дети спят, я сейчас.

Гуров прошел, стянул тяжеленный плащ, огляделся. Кухня была маленькая, скромный белый гарнитур, хлипкий столик, маленькие табуреточки. Сыщик свернул плащ, осторожно присел. На Капитане был адидасовский тренировочный костюм, который обтягивал его литую фигуру, подчеркивая арбузный животик и слегка кривоватые ноги. Он вошел бесшумно, плотно прикрыл дверь, зажег конфорки, поставил чайник, будничным тоном спросил:

– Есть хочешь? Имеется торт, мечта!

Гуров попытался вспомнить, когда последний раз ел горячее, не вспомнил и спросил:

– А если тарелку супа?

– Можно, – Капитан достал из холодильника кастрюльку, поставил перед Гуровым тарелку, положил вилку, ложку, сел напротив. – А я полагал, что ты заскочишь.

– Полагал? – искренне удивился сыщик. – Это почему?

– Так в гостинице тебе нельзя, в цирке тоже нехорошо. А в городе у тебя кто? Думаю, либо к Сильверу с Классиком, ты ведь про желтый домик спрашивал, либо ко мне. – Капитан привычно дернул подбородком, глядел хитро, явно ждал вопроса.

Сыщик сделал вид, что ловушки не заметил:

– Это почему мне в гостинице нельзя?

– Говорят, недавно стреляли.

– Бывает, а я при чем?

– У нас не Москва, уважаемый полковник, – усмехнулся Капитан. – Сын Митрофановны в ментах служит, вечером позвонил, говорит, домой не жди, нас тут заезжий москвич на уши поставил. Митрофановна знает, что в цирке убивали и москвич без дела болтается, позвонила. А через два часа из другого дома звонят, жалуются, что под окнами пальба. Я хоть на голову и не раз падал, однако не все отшиб.

– Из директоров выгонят, приходи, в оперы возьму, – сказал Гуров.

– Обязательно, – буркнул Капитан, обернулся к плите, переставил кастрюльку, налил полную тарелку пахучих щей, плюхнул огромный кусок мяса.

Гуров сглотнул слюну, взял ложку, сожалея, что нельзя накинуться немедля, так как щи только вскипели. Он переложил с колен тяжеленный плащ, с пистолетами, начал ложкой остужать щи, ждал вопросов.

– Я человек гостеприимный, за тарелку харчей ничего не требую, если можешь, скажи, что творится.

– Мои клиенты порой говорят: знал бы прикуп, жил бы в Сочи. Старая присказка, – Гуров подул на ложку, попробовал. – Вкусно, но горячо.

– Так всегда: коли вкусно, обязательно горячо.

– А торт?

– Не юли, полковник.

– У вас два, может, и три дела в городе смешались. Стрельба и ночная суетня к твоему цирку отношения не имеют. А вот смерть Ивана и вчерашнее убийство Семена Григорьевича… К сожалению.

– А если бы ты не приехал, то ничего бы не было, – убежденно произнес Капитан.

– Возможно, – кивнул сыщик, – в цирке и не было бы, – подумал и добавил: – Хотя вряд ли, чугунок-то на огонь уже поставили. Убили бы не одного, так обязательно другого, без крови не обошлось бы никак.

– И убийца среди моих? Ты спрашивал, где Классик живет. Перекрестись, полковник.

– Я сыщик, Алексей Иванович, – ответил Гуров. – А у нас, сыщиков, такая болезнь, все спрашивать, любопытно очень. А ты, Капитан, в чужой номер не лезь, могут покалечить, если не хуже. У тебя своя делянка, у меня своя, давай каждый будет делать, что умеет.

– Мне сказать нечего, – Капитан подвинул горчицу, – выступай по своему усмотрению, уже доложили, что ты артист огромадный.

– Ну вы даете, ребята! – Гуров рассмеялся, доел щи, принялся за мясо. – Позвонили, доложили, брякнули, тренькнули – не город, а коммунальная квартира.

– Так оно и есть, – Капитан согласно улыбнулся. – Ты только учти, наш Илья Муромец не просто главный мент, он в городе хозяин. Поберегись. Но если ты нашей паскудине хвост прижмешь, мы тебе от всего города поклон отвесим и в церкви большую свечу поставим.

– Вам пора начать скидываться, – Гуров доел мясо, горчица была хоть и домашняя, но злая, он с последним куском горчицы переложил, закашлялся, утер слезы. – Большое спасибо. Скажите, у вашего Классика телефон есть?

– Имеется в половине Сильвера, так все одно, можно позвонить.

– Так ведь ночь, – фальшиво застеснялся Гуров. Капитан подвинул телефон, набрал номер, начал ждать.

– Бросьте, люди спят, – уже искренне сказал сыщик.

– Ничего, снова заснут, – Капитан кивнул, мол, ответили. – Елена, это я, куда мужика девала? Ничего не случилось, просто анекдот вспомнил, позови, – он прикрыл трубку, пояснил: – Сашка спать здоров, до ужаса. Сильвер, это я. Расскажи, какой сон видел. Ты не хами, с начальством разговариваешь. Какое дело? Соскучился. Ну ладно, шмыгни к Классику, передай, – Капитан прикрыл трубку: – Чего передать?

– Можно зайти? – ответил Гуров.

– Можно к нему в гости? – сказал в трубку Капитан, улыбнувшись. – Самое время? Не ложился и на гитаре играет? Ну передай, чтобы гостя ждал, они в два голоса споют.

* * *

Начальник УВД генерал-майор Илья Николаевич Фомин из кабинета не уходил, ждал возвращения группы, которой было поручено разделаться с москвичом. Кабинет был обычный, генеральский, они все на одно лицо, точнее, лица не имеют: пол, как правило, покрыт ковром, много полированной мебели, много телефонов и других аппаратов связи, половина из которых не работает. На стене обязательно портрет либо Ленина, либо Дзержинского, в последние годы в некоторых кабинетах появился Горбачев, но не прижился.

Илья Николаевич был внешностью импозантен, высок, статен, генеральский мундир сидел как влитой, брюнетистые волосы густо напомажены, прочерчены пробором, который ввели в моду кинолюбовники 40-50-х годов. Лицо, волевое, даже красивое, без признаков пьянства и порока, совершенно не отражало суть этого человека. Он был молод, лишь готовился отметить сорокалетие, быстро продвигался по комсомольско-партийной одноколейке, два года назад стал секретарем горкома, прищурился на первого, но тут известный конфуз произошел: партия оказалась не честью и не совестью, а совсем даже наоборот. Известно, что Остап Бендер, не став графом Монте-Кристо, решил переквалифицироваться в управдомы. Секретарь горкома жил в другую эпоху, обладал другим размахом, чем юморист Бендер: увидев, что партийная одноколейка ведет в тупик, быстро переквалифицировался в милиционеры, конечно, в первого милиционера и, конечно, сразу генерала. О России девяностых годов будет написано много интересного, о генералах милиции создадут бестселлеры. Наша же история маленькая, локальная, потому скажем только, что Илья Николаевич высок, статен, власть любит и абсолютно беспринципен.

Когда он надел генеральский мундир и сел в кресло, вожаки преступного мира переглянулись, повели носом, принюхались и вынесли вердикт – это наш парень. Он быстро взял город за горло, что абсолютно естественно. Если в борьбе за город с одной стороны борется россыпь партий, лозунгов и микрофонов, а с другой – хорошо организованная, сплоченная и вооруженная стая битых хищников, то смешно спрашивать, кто победит.

Примерно полгода назад нашему генералу в Москве кто-то из единомышленников указал на Гурова и предупредил: мол, старайся с этим парнем не сталкиваться, а коли случится, перейди на другую сторону. Ты, Илья, волк, слов нет, но Гуров волкодав. Тогда еще Фомин ответил, мол, не шизик, драки не ищет, но коли жизнь сведет, разберемся, кто по какой стороне прогуляется. Содельник довольно хохотнул, глянул насмешливо и сказал, что в случае такой разборки даже при нынешних ценах не даст за генеральскую шкуру больше рубля. Тогдашний собеседник генерала был человек умный, не хотел натравливать вновь испеченного мента на матерого сыщика, но в результате короткой беседы добился именно этого результата. Тот разговор генералом в суете и заботах быстро забылся, но когда вчера донесли, что полковник Гуров в городе, прибыл и не доложил, не получив лицензии на отстрел, ведет свою охоту, а в результате уже два трупа, к тому же среди убитых единственный в городе профессионал-розыскник, генерал тот разговор вспомнил. Я хитростям оперативным не обучен, играть не стану, прикажу убить без затей, решил генерал, благо бандитов в городе хватает. Однако, прежде чем дать команду, он подстраховался и протокол соблюл. Генерал при свидетелях пригласил к себе гостя, получив отказ, опять же при свидетелях позвонил в Москву, предупредил. Ну, а на нет и суда нет.

Гурова должны были ликвидировать около полуночи, скоро три, а людей нет, и, сидя в своем кабинете, Илья Николаевич начал нервничать.

«Герои» – исполнители генеральской воли, прикованные друг к другу и к машине, – полностью очухались. Однако оторвать ручку машины они не смогли, мерзли под моросящим дождем и не знали, что предпринять. Выручил Артошка.

Симпатичный коричневый карликовый пудель проживал в доме, у которого происходила трагедия, которую Гуров превратил в трагикомедию. Артошка вырос воспитанным, можно сказать интеллигентным: живот болел давно, но пес отлично знал, что хозяин спит, будить его и вести гулять – непозволительное хамство. Артошка терпел, когда же понял, что сил больше нет, он из двух неизбежных хамств выбрал, на его собачий вкус, наименьшее, подошел к хозяйской койке и деликатно гавкнул. Хозяин своего меньшого друга знал отлично: раз зовет, надевай штаны. Конечно, будь Артошка человеком, хозяин сказал бы: «Вали, друг, в туалет, мне легче за тобой прибрать, чем тащиться в дождливую хмарь». Но Артошка был чистюлей-пуделем, для него нагадить на пол – сплошное унижение, человек это знал, друга уважал, потому быстренько оделся, отпер дверь, выскочил на улицу и увидел… Он был счастливым владельцем не только пуделя, но и телефона.

Генерал выслушал невнятный, конечно, лживый рапорт, понял лишь, что грозный противник жив, здоров, скрылся в неизвестном направлении.

– Всех в камеру, с арестованными не разговаривать.

Оставшись один, генерал, естественно, вспомнил Москву, содельника, довольный хохоток и слова: «Если такая разборка состоится, я за твою шкуру, Илья, рубля не дам». Не дословно вспомнил, но довольно точно. Обозвав себя разными словами, он попытался сосредоточиться. Ничего путного не складывалось, решил лишь, что сейчас сам за собственную шкуру даст немного, остро почувствовал, какая она теплая и любимая, и распорядился привести старшего группы Стаднюка.

Капитан Стаднюк был умен, жесток и хитер, работал в розыске давно, последние годы особенно успешно, так как сотрудничал с уголовниками по старинному принципу и вашим, и нашим. Уголовные сотоварищи платили неизмеримо больше милицейской бухгалтерии, но Стаднюк на их сторону полностью не сваливал, поддерживал определенный паритет, точно рассчитав, что, окажись он на крючке у мафии полностью, цена его упадет.

Хотя колени подрагивали, забинтованная голова гудела, Стаднюк вошел в генеральский кабинет с достоинством и, несмотря на конвой, достаточно твердо произнес:

– Товарищ генерал, старший оперуполномоченный капитан Стаднюк по вашему приказанию явился.

Наглость подчиненного и возмутила, и обрадовала генерала. Он жестом отпустил охрану, кивнул Стаднюку на стул и спросил:

– Ну и как думаешь спасти свою шкуру?

– Человек без шкуры жить не способен, потому, Илья Николаевич, каждый имеет свою. Шкуры даже в цветущие времена социализма общими не сделали.

До чего дожил? Генерал, отодвинув «Плейбой», изучал собственные ладони. Такая гнида таким тоном с ним разговаривает. И хотя знал, что собирается дурака свалять, не сдержался:

– Я велю тебя убить.

– Не, – Стаднюк мотнул головой, – не велишь, Илья Николаевич, ты мужик горячий, но разумный, башковитый. Никак не велишь.

Генерал мгновенно отметил, что сидевшая перед ним «гнида» сначала в обращении опустила звание, теперь на «ты» перешла. Так он, гаденыш, скоро его без отчества оставит. Илюшкой начнет называть. Стаднюк понял, что, защищаясь, палку перегнул, встал, вытянулся.

– Товарищ генерал, прошу прощения, но я человек, офицер, мне обидно. Вы, извините, наш рассказ о происшедшем полностью не выслушали, разрешите доложу, как было, затем выскажу свои собственные соображения, что делать.

Генерал имел на руках результат, поэтому «как было» его не интересовало, но он кивнул.

– Начну с того, что признаю – я жидко обосрался. Но есть ситуация и ситуация: если тебя велосипедист сбил – одно, коли танк переехал, согласитесь, совсем другое.

«Волкодав, – вспомнил генерал. – А я на него трех дворняжек спустил, он лишь полакомился».

– Ну говори, говори, не тяни!

– Я москвича без разговоров рукояткой по затылку приговорил! – воскликнул Стаднюк, хватая себя за грудь, хотя отлично помнил, что по отдаче удара почувствовал – вышло не очень. – Он рухнул, я думал, готов, разом порешил. Тут я и того, опростоволосился, начал прикидывать, куда свезти, как понагляднее для проверяющих устроить. Не подумайте, товарищ генерал, я чин-чинарем шмон сделал, пистолет и ксиву у полковника забрал. Я успокоился, товарищ лежит отдыхает, хотя вижу, живой, но ведь человек в таком виде ни на что не способен, ну если только на четвереньки подняться. Я стою, думаю, куда везти, ведь команда быстрая была, не готовились. Думаю, значит.

Генерал не выдержал, матюгнулся и закричал:

– Так что же он, раненый, безоружный, троих обезоружил и в браслеты заковал?

– Вдруг он как прыгнет! У меня в глазах сверкнуло и померкло. Очнулся в железе, и вот! – Стаднюк повернулся, показал на расплывающийся из-под повязки кровоподтек. – Полагаю, он мне, лежачему, ногой добавил. А еще полковник!

– Действительно! – настолько искренне было возмущение этой недобитой «гниды», что генерал даже рассмеялся.

– Лейтенант Щукин говорит, что у москвича газовый пистолет был. Не знаю, какие газовые бывают, но этот бьет наповал. А чего хотите: с двух метров прямо в лицо.

– Опер называется, обыскал, вырубил, а человек вскакивает с оружием в руках!

– Да, с обыском лопухнулись, признаю, как пушку из наплечника вынул, успокоился. А вот как он вскочил, не пойму. Что я, не бил или не видел, как падают? Ноги в коленях сломались, обвалился трупом.

– Трупы не прыгают и не стреляют!

– Знаю, – Стаднюк поник и искренне произнес: – Может, заговоренный? Я не верю, товарищ генерал, но, с другой стороны, сейчас всякой чертовщины развелось, тарелки над головой летают, по телевизору заговаривают, животы без наркоза режут. Ведь не вру, ведь так, товарищ генерал! Может, и этот того? Я же видел, как он упал!

– Все! Хватит! – генерал хлопнул по столу. – Ты же сам сказал: у каждого по шкуре, и замену не дают! Что ты предлагаешь?

– Найти, отобрать наши ксивы и пушки.

– Он наверняка уже позвонил и рассказал.

– Илья Николаевич, рассказ к делу не подошьешь, – Стаднюк, морщась, тронул затылок. – И уверен, что он по телефону рассказывать ничего не стал. Сказал, срочно прилетайте, и конец связи. Первый самолет из Москвы прибывает в девять утра. Столько у нас времени и есть.

– Город большой, – генерал смотрел на Стаднюка с ненавистью и думал, что если он из этой истории выпутается, то Стаднюк долго не проживет.

– Наш город – лишь большая деревня, ему спрятаться мало мест. В гостиницу он не вернется, приятелей, нам не известных, уверен, у него тут нет. Остается цирк, квартира директора Колесникова, дом, где живут Аверков, по кличке Сильвер, и клоун Куприн, по кличке Классик, пожалуй, все, больше ему деваться некуда, – рассуждал опер, поглядывая на генерала. «Полагаешь, – думал он, – моими руками жар убрать, а меня вскоре спалить? Умный ты, недаром генерал».

– Возможно, возможно, но как ты это представляешь? – генерал замялся, пытаясь вспомнить имя и отчество оперативника, не вспомнил, потому как никогда не знал. – Вы его находите, он дверь не открывает, требует прокурора, кругом десятки свидетелей.

– Главное – найти, остальное – не берите на ум, товарищ генерал, – Стаднюк вновь схватился за голову. Вот саданул, подлюга, ну, достану я тебя, посчитаемся. – Мы же в дом официально не полезем, людей подошлем.

– Каких людей?

Стаднюк взглянул на генерала с сожалением, перевел взгляд на часы, вздохнул: надо делом заниматься, а тут приходится золотопогонному дураку таблицу умножения объяснять.

– И люди – забота не ваша, товарищ генерал. Вам надо готовиться к встрече высоких гостей. Чем выше начальство, тем больше значения имеет бумага, она все и решает. Слова, эмоции улетают, слезы высыхают, трупы хоронят, остается только бумага.

– А вы философ, – иронически сказал генерал, не замечая, что перешел с подчиненным на «вы».

Данный факт мгновенно отметил Стаднюк. «Ты, сука, – подумал он, – меня по имени-отчеству величать будешь. Если москвича хлопнем, поможем тебе в кресле усидеть, мы новую жизнь начнем, по большому счету».

– Полагаю, так, полковник прибыл к нам по ихним оперативным делам. Прикрыли его командировочкой с липовым заданием типа: проверь личные и рабочие дела агентов, находящихся на связи у оперативного состава города. Он должен был явиться к вам, доложиться. Он был? Нет. Человек поселился по-тихому и занялся своими делами. В городе происходят два убийства, главное, убивают сотрудника, майора милиции, начальника уголовного розыска. А это – ЧП! Мы все становимся на уши, узнаем, что какой-то неизвестный человек болтается в зоне убийств, представляется полковником. Вы звоните в Москву, главк своего человека признает, мы его начинаем разыскивать, но полковник почему-то от нас скрывается. Это одна линия, вы ее пишете подробно. Больше возмущения, и восклицательных знаков. Вторая линия – наши документы и оружие. Полагаю, что он их спрячет, нам не найти. Объяснение просто. Патрульной машиной во столько-то часов был задержан неизвестный, который предъявил документы на имя… Ясно? Ваши сотрудники поверили, ослабили бдительность, но пригласили гостя к вам, зная, что вы его ищете, так как у вас появились сомнения, что он является сотрудником и документы подлинные. Неизвестный, воспользовавшись почтением ваших людей, напал на них, оглушил из газового пистолета, забрал документы, личное оружие и скрылся. Надо подготовить заключение врача о нашем состоянии. Интересно, откуда у сотрудника милиции газовый пистолет? Вы, уже уверенный, что имеете дело с особо опасным преступником, объявили общегородской розыск. Заготовьте приказ, проставьте время. Бумага, бумага и еще раз бумага. Вы пишете до этого места, мы ищем человека. Когда мы его ликвидном, вы допишете, я вам подскажу.

– Извини, капитан, как твои имя и отчество? – спросил генерал.

* * *

Гуров сидел за старинным бюро из красного дерева и тоже писал подробный рапорт о происшедших событиях.

В допотопном кресле с высоченной спинкой дремал Классик, на овальном столе, инкрустированную крышку которого изувечили пятна, оставленные рюмками, кофейными чашками и ожогами сигарет, стояли бутылка и стакан.

Вообще комната походила на запасник старинной мебели и различной утвари. Ширма, видимо китайского происхождения, обтянута блеклым шелком, на котором еще можно было разглядеть косоглазые лица. За ширмой виднелось низкое массивное ложе на витых ножках, с потолка свисала люстра, если ее отмыть, она, наверное, засверкала бы хрусталем, из пяти ламп-свечей горели только две. У стены громоздился солидный шкаф черного резного дерева, а рядом с ним стоял манекен, одетый в парадный костюм хозяина, вместо головы торчала палка, с которой кособоко свисало соломенное канотье.

Сыщик писал подробный рапорт, стараясь придерживаться только фактов и не делать выводов, убежденный, что Орлов прекрасно и сам справится с простой таблицей умножения и на ее основе напишет свой рапорт, который и ляжет на стол министра. Сыщик пришел в эту экзотическую обитель, желая проверить свои подозрения. Не то чтобы он упирался лбом в клоуна Куприна по кличке Классик, но считал вполне вероятным, что обаятельный, смешной и внешне абсолютно безобидный человек имеет и второе лицо, беспощадное и кровавое. За свою жизнь сыщик не опасался, не потому, что считал себя сильнее и быстрее, а просто убийца не станет раскрываться перед всеми: ведь Гуров позаботился, чтобы о его неожиданном ночном визите были осведомлены и Сильвер, и Капитан.

Гуров решил посетить всех, кого занес в круг подозреваемых, начал с Капитана, перекочевал сюда, к Классику, собирался разбудить Сильвера, который, возможно, и не спит совсем. Потом на очереди были администратор Жуков, которого якобы терроризировала жена Матильда, старший конюх, мужик лет сорока пяти, расхаживающий по своему хозяйству в майке, чтобы все видели его мускулистый торс, густо разрисованный искусной татуировкой. Представив конюха, сыщик сдержал улыбку и отставил его в сторону как человека несерьезного, а поразмыслив, вернул в замкнутый круг. Сыщик знал много случаев, когда преступник умышленно выпячивал себя, засвечивался, убежденный, что такую открытую фигуру отметут в сторону автоматически. И затем, если ничего конкретного не высветится, сыщик решил, что вернется к печке, то есть придет пить чай к Михаилу Рогожину.

Гуров закончил писать, сложил листки, сунул в конверт, который взял из бюро артиста. Потом подобрал в углу тряпку, фанерный ящичек из-под посылки. Три пистолета он завернул в тряпку, уложил аккуратно, рядом пристроил милицейские удостоверения и конверт с рапортом, нашелся и обрывок шелкового шнура, которым ящик плотно перевязал. Сыщика не интересовало, спит артист или наблюдает за ним. Если Классик человек порядочный, значит, порядочный, если убийца, значит, убийца, которого только забавляет схватка московского сыскаря с местными ментами. Убийца сыщика может и выдать, пусть власти уберут от греха, но уж компромат на местных ментов убийца сбережет лучше, чем кто-либо.

Классик иронически улыбался, спал или наблюдал и улыбался, длинное веснушчатое лицо было спокойно, если не красиво, то безусловно интересно, неординарно, сейчас, когда глаза закрыты, видно, какие у него длинные и густые ресницы. Руки артиста лежали на подлокотнике, длинные с ярко выраженными суставами пальцы не дрожали, фигура дышала покоем, умиротворением. Сейчас Классик походил на владыку, сидящего на троне и прикрывшего глаза перед принятием судьбоносного решения. Худоба, даже костлявость артиста не вводила сыщика в заблуждение, он прекрасно знал, люди такой комплекции бывают неимоверно сильны, а уж как Классик быстр и ловок, Гуров видел, наблюдая представление на арене цирка.

Гуров вернулся к бюро, сел, закурил. «Не поднял ли я больше, чем могу снести? Война на два фронта всегда тяжелая, как правило, безнадежная. Может, до прибытия Орлова, пока он не защитит меня от прессинга генерала, следует от главного задания отказаться?» Сыщик взглянул на часы, уже пятый, машину и скованных содельников местные власти могли найти. Какое-то время ушло на доставку, ругань, выяснение отношений и взаимные угрозы, но перед опасностью они, безусловно, объединились. «Уж один-то настоящий оперативник у них имеется, а профессионал меня просчитает за несколько минут. Минус гостиница, минус цирк, остается Колесников, далее дом, в котором я и нахожусь».

Почему полковник Гуров ушел из номера Юдина, где, казалось бы, ему ничего не угрожало? Мы не устаем повторять, что в России власть коррумпирована, правит бал мафия, уже догнали всех и вся. Мы догоняли – и перегоняли Америку по всем статьям, не перечесть, результат на прилавках и наших лицах. На самом же деле мы впереди лишь по части болтовни, где мы действительно короли, наши парламент и правительство в полном составе можем смело занести в книгу Гиннеса. Мы похожи на бегуна, который отстает на тысячу миль и передвигается медленнее соперника, а все плюется и бормочет, мол, я тебя догоню и тогда…

Короче, мы в преступности, слава Богу, отстаем, как и во всем остальном. И закройся полковник с оружием в руках в номере, расстреливать замки, бросать бомбы не посмели бы. Однако Гуров втянул в историю Юдина, человека постороннего, согласившегося помочь, и не мог рисковать его жизнью. Пока жив сыщик, свидетель в безопасности, когда они рядом, то и мишень одна. И полковник был вынужден из гостиницы уйти, да и что греха таить, червячок самолюбия подтачивал, не давал бросить дело «Русских медведей».

Гуров вновь взглянул на Классика: может, бросить, дождаться Орлова, свалить на него разборку с местными? Может, и осталось всего лишь руку протянуть и маску сдернуть? Роговой далеко, убийца рядом, его взять удастся, а среднее звено, которое больше всего интересует, не вытянуть, цепь оборвется. На свидание с кем ходил Рогожин? Кто такие супруги Соснины, мои милые соседи? Гуров вспомнил Ольгу, она уплыла, чары рассеялись, исчез дурманящий аромат. И слава Богу, хотя и жаль: не так много радостей в этой жизни.

– Господин полковник, коньячка отведайте, прикажете чайку разогреть? – спросил Классик, глядя на сыщика огромными, несколько загадочными глазами.

Гуров понял, в чем их секрет. Ресницы. Глаза обычные. Но ресницы, необыкновенно длинные и густые, придавали им загадочность и необыкновенную красоту.

– Как спалось? – спросил Гуров.

– Я не спал, дремал, немного путешествовал, – застенчиво улыбнулся артист. – Я и горький пьяница лишь оттого, что люблю фантазировать, улетать в мечту. Меня алкоголь не глушит, а приподнимает, уносит, конечно, потом расплачиваюсь, – он вытянул руки, растопырил пальцы, показал, как они порой трясутся, и рассмеялся. – Так в жизни за все приходится платить. У вас неприятности, – он не спрашивал, сказал утвердительно.

– Можно сказать и так, в принципе, пустяки, меня решили убить, – Гуров внимательно следил за лицом артиста.

Классик пожал узкими плечами, глазом не моргнул, лицом не дрогнул. Сыщик удивился: на подобное заявление должна быть реакция, у нормального человека – естественная, у убийцы – наигранная. А у артиста никакой, словно услышал, что дождь во дворе.

– Сдается мне, что наши доморощенные бандиты определили себе срубить деревце не по плечу, – спокойно произнес Классик, взглянул на темные окна, легко поднялся, погасил верхний свет, зажег стоявший в углу причудливой формы торшер. – Я мимо рта и так не пронесу, – и плеснул в стакан. – Признаюсь, вы мне сразу и активно не понравились. Наверное, нормальным людям не видно, а я, человек остро чувствующий, знаете, как вас воспринял? Боюсь, я витиевато выражусь, напыщенно, но достаточно точно. Я с вами познакомился и ощутил: обман творится. Булатный клинок под видом столового ножа, пантера дворовым котом прикидывается.

– Большего оскорбления в жизни не слышал, – обиделся сыщик.

– А вы что хотите? – возмутился Классик. – Да из известных актеров один из ста способен внутренне перевоплотиться, только гениям дано. А вы сыщик, говорят, очень талантливый,так ведь сыщик, а не артист, существа своего изменить не способен, и ток от вас идет…

– Я тоже токи и запах чувствую, – обронил Гуров, – не всегда, но довольно часто.

Артист на выпад снова не среагировал.

– Так это обязательно, иначе вы не сыщик, а участковый. Вам этот ящичек припрятать нужно, так понимаю? У меня негде, не думайте, что боюсь, только прятать у меня – пустое. А вот у Сильвера, – он указал на дверь, – можно. Саша – человек верный, у него подвал с овощами и припасами, перебрать – рота солдатиков потребуется.

– Спасибо, – ответил Гуров. – К вам в такое время прийти кто может?

Классик взглянул на часы.

– Очень даже обычно, около шести. Девочки-бабочки, их опасливые мужики из номеров выставляют, девочки своих родичей либо хозяек беспокоить не хотят, сюда и заскакивают. Обогреваются, вздремнут часок-другой, перышки почистят, ну и кто на службу, кто к детям, по-разному.

– Значит, если зайдут, то остаются, сразу не уходят?

– Остаются. Занять у меня трудно, сам в долгах существую. Чай, рюмка, койка, больше от меня никакого профиту.

– А к Сильверу в такую пору кто может заглянуть?

– Там жена, дети, девочки и порога не переступят, – ответил Классик, задумался. – Один человек может явиться. Случалось. Семен, брат жены. Он, как и я, – артист поднял стакан. – Употребляет. Только я пью и в этом кресле летаю, Семен же шатун, ему необходимо движение, потому может заявиться в любой час.

– Спасибо, – Гуров поднялся, надел плащ, взял ящик. – Семен фигурой высок, низок, широкий, худой?

– Маленький и горбатый, – ответил Классик и впервые за весь вечер удивился.

Человеку говорили об убийстве, намекали на опасность разоблачения, он бровью не вел, а спросили, как выглядит брат соседки, – удивился. И сыщик удивился, впервые в жизни он провел в обществе человека несколько часов и ничего в нем не понял.

– Спасибо за приют, надеюсь, вечером увидимся, – сказал сыщик и вышел в темень и дождь.

Глава восьмая Туман

Прежде чем зайти в гости к Классику, сыщик обошел дом, посмотрел имеющиеся к нему подходы, оглядел соседние строения и выяснил, что примыкающий дом пустует. Готовили домишко то ли к сносу, то ли к капитальному ремонту, внутренности вытряхнули, а кирпичный остов бросили. Люди, верные социалистическому выбору, всегда отличаются широкой натурой, стоит ли о пустяках думать, ну собирались, теперь передумали, денег не хватило, возможно, просто забыли.

Гуров вышел от Классика, проскочил под дождем два десятка метров и нырнул в проем, который некогда закрывала дверь, последнюю, естественно, украл алчный частник. Позиция у сыщика получилась очень удобная: подъезд дома, где жили Сильвер с семьей и одинокий Классик, находился буквально рядом и даже в такой темноте и ненастье просматривался отлично. Крыша, конечно, протекала, но имелся просторный сухой угол, отгороженный остовом кровати. Судя по газетным обрывкам, банкам, даже целому стакану, в этом углу недавно проживали. Из остова дома имелось три выхода в разные стороны. В общем, место было замечательное, в сыщик там быстро обустроился, даже соорудил сиденье из двух ящиков. Он закурил, огонек увидеть не могли, а дым сквозь дождь не выползет. Гуров довольно усмехнулся, он здесь и до прибытия самолета может отсидеться.

Транквилизатор сильный, а в сон все равно клонит, вторые сутки заканчиваются, а он уже не мальчик, рассуждал Гуров, неотрывно наблюдая за подъездом. Вот познакомился он с артистом Куприным по кличке Классик. Умен, образован, талантлив, острый, с хорошей реакцией, пьяница, но не алкоголик, самоуправляем полностью. Подобными качествами может обладать и профессиональный убийца, и нормальный, нравственный человек. Практически не выяснил ничего, не продвинулся ни на шаг. Неверно – не прояснил с Классиком, но отчасти высветил Сильвера. Его разбудил Капитан, сообщил, что к соседу среди ночи пожалует гость. Убийца должен был бы зайти на огонек. И дело не в нервах, они могут быть стальные либо отсутствовать за ненадобностью. Зайти к соседу следовало бы в поисках информации, благо и предлога не требуется, заглянуть в подобной ситуации даже естественно. Сильвер не пришел, поднялся, предупредил коллегу о предстоящем визите и лег спать. Семейный, тоже в его пользу. И дело не в том, что люди, имеющие семью, не становятся убийцами, подобных, как говорится, хватает. Взять хотя бы сексуальных маньяков, жестоких нелюдей, но чуть не половина вурдалаков имеет нормальные семьи. Но убийца, думал сыщик, профессионал по вызову.

Он качнул ящик и увидел подбежавшую к подъезду фигуру. Зонтик, семенящая походка, явно женщина. Ночная бабочка, выпорхнула из гостиницы, ищет покоя и тепла? Или оперативник выдернул из дома знакомую проститутку и сказал, мол, хочешь спокойно работать, смотайся к артисту цирка, взгляни, как он живет. Подождем, останется, значит, случайно залетела, выскочит сразу, значит, за ним, Гуровым, началась охота.

Не прошло и нескольких минут, с другой стороны к подъезду приковыляла сгорбленная мужская фигура. Алкаш и братец пожаловал, в жизни случаются совпадения и почище, Гуров закурил новую сигарету, вынул из кармана фляжку коньяку, которую прихватил из номера Юдина, вытряхнул на ладонь таблетку транквилизатора, глотнул спиртного, таблетку сунул под язык.

Первой из подъезда выскочила женщина, прикрываясь зонтиком, побежала сквозь дождь, через несколько секунд пропала в темноте. Сыщик напряженно вглядывался, должны мелькнуть автомобильные фары, ничего не увидел. «Они не дураки, отнюдь, машина за углом, фары потушены или машину развернули в обратную сторону. Фрищенко у них нет, кто командует? Возможно, опер, который руководил моим задержанием, на такое дело генерал должен был послать лучшего и наиболее верного. Я врезал ему ногой, следовало добавить, вырубить серьезно». Сыщик осуждающе покачал головой, не признаваясь даже себе, что рад, значит, еще человек, хотя и стал жестоким, но добивать лежачего пока не способен.

А вот и горбун появился, не засиделся у сестренки, выполнил задание – и ходу, двинулся не в сторону, откуда пришел, а в обратную, следом за девицей. Ясное дело, машина-то одна, хоть и мафия, а совдеповская, нищая. Что же ты теперь предпримешь, неприятель? Оперативник ты приличный, знаешь, где искать, кого и к кому послать на разведку. Что бы делал я? Сыщик поднялся, опрокинул ящик, нагнувшись, чуть не носом елозил по сырым доскам, оглядел пол, не оставил ли следы, сигареты он гасил о подошвы, окурки выщелкнул в замусоренный угол. Этот домик я бы осмотрел наверняка, решил Гуров, прихватил ящичек с вешдоками, направился к проему, где некогда были двери, ведущие во двор, услышал стук приближающегося мотора, невольно похвалил противника, словно речь шла не о жизни, а оценивалось изящество шахматного хода. Раз он считает встречу со мной возможной, то дом окружит, собаки быть не должно. Сыщик выскользнул из дома-скелета, свернул за дворовые постройки, далеко уходить не стал, так как собирался вернуться. Он прислушивался. Если есть собака, она завизжит, и тогда все плохо. Пса из «беретты» обесточить несложно, но услышат, начнется погоня, где шансы противника, который отлично знает город, предпочтительнее. Если я начну их преследовать, то тюрьма на все сто. Пресса возликует: «Полковник из Москвы отстреливает милиционеров периферии». Не отмыться, ничего не доказать, мои вещдоки возьмет прокурор как оружие обвинения. Мой звонок в Москву, который подтвердит Орлов, вывернут наизнанку: сначала совершил преступление, затем попросил помощи. Юдин не свидетель. Фрищенко убит, цирковые могут подтвердить лишь то, что я скрывался. Стрелять нельзя, но, в крайнем случае, подранить одного-двух, а они откроют огонь на поражения. Собака? Есть или нет?

Хлопнула дверца машины, послышались шаги, собачий визг и знакомый голос опера, который недавно, стоя над Гуровым, рассуждал, где удобнее прикончить зарвавшегося москвича:

– Товарищ полковник, вы окружены, выходите по хорошему, неловко получается, но нам разрешено стрелять.

Гуров не очень твердой рукой опустил ящичек с вешдоками в стоявшую рядом бочку, кинул сверху ветошь, достал «беретту». Стрелял дважды, сколько в ней патронов?

– Поедем в контору, потолкуем, к чему до крайности доводить? Я знаю, вы недавно были в доме, сейчас здесь, спрятаться вам больше некуда! – опер говорил уверенно.

Гуров отдавал ему должное. «Тебя я подстрелю первым. Если Классик убийца, то мог и сообщить обо мне, почему бы и не убрать мента руками коллег? Ошибаюсь, если бы артист меня выдал, то опер бы сказал, что я был у артиста, а он сказал, что в доме. Опер точно не знает, значит, Классик не убийца. Надо думать о жизни, а я – черт о чем». Сыщик оттянул затвор, проверил патронник – сейчас только осечки и не хватает. Пса надо глушить, когда он выскочит из-за угла, до прыжка, иначе можно опоздать.

– Не желаете? Я при свидетелях вас предупредил! Пускай собаку.

– Мухтар, след! Ищи!

После популярного фильма половина ищеек стали мухтарами. Откуда след? Они взяли мои ботинки из номера. Сыщик услышал визг, замелькали лучики карманных фонарей, сыщик расслабился и поднял пистолет.

Собака метнулась к дому, выскочила во двор, боковым зрением сыщик наметил путь отхода. Вот пес уже рядом, за углом, в двух шагах, слышно напряженное дыхание, которое неожиданно сорвалось на лай, высокий, пронзительный. Собака метнулась куда-то в сторону, опрокидывая домашнюю утварь, громко лая, начала преследование, явно удаляясь.

– Кошка, мать твою! – сказал громко проводник и длинно выругался. – Уж и бил я сукиного сына смертным боем, чего не делал только. Без смысла! Как кота почует, конец, никакой работы.

– Но след он взял? – спросил опер.

– Взял, только чей след, кошачий или человечий? Судя по голосу – кошка, у него на человека голос ниже.

– Мы с тобой дома уясним! – сказал опер. – Всем светить на пол, нужен свежий окурок, кто найдет, получит бутылку.

– Мухтар! Мухтар! Ко мне! – надрывался проводник. Гуров положил пистолет в карман, вытер платком лицо и ладони. Бардак, он везде бардак, от министра до собаки никто ремеслом не владеет, вроде и обучен, даже старается, но моя кошка важнее всех ваших дел. Да здравствует бардак! Сыщик перевел дух. Значит, гонка со стрельбой отменяется. Правильно ищешь, – но окурка не найдешь и отсюда уберешься. Куда же ты теперь, недобитый? «Судя по времени, ты не был в цирке, полагая, что я туда не сунусь, теперь от безысходности направишься туда, затем вернешься в гостиницу. Нет, в гостиницу пойдут только подчиненные, ты кинешься к сотоварищам-уголовникам, велишь обставить подходы, зарезать меня на улице, когда я около десяти вылезу на свет Божий. Вот тут ты и мордой в дерьмо, потому что не я пойду к Орлову, а генерал поедет ко мне. А техники для прослушивания телефонных разговоров у тебя нет и где я жду, ты не узнаешь».

– Все, поехали! Ты останься здесь, вот ящик подставь и сиди, может, он заявится, – сказал опер, но в голосе его звучала безнадежность. – Если придет, подпусти и стреляй без предупреждения. Не высовывайся, иначе он уложит тебя.

– Да я его в жизни не видел! – возразил молодой голос.

– Узнаешь сразу по походке, у нас так никто не ходит, – рассмеялся опер, добавил серьезно:– Ты в очереди на жилье стоишь? Считай, что выстреливаешь себе квартиру в центре.

Взревел мотор и застучал, удаляясь.

Пристанище тебе, пацан, определили бы персональное, обтянутое тряпочкой и сверху венок. Но я позабочусь, чтобы ты жил дольше. Сыщик представил, как мальчик устраивается на ящиках, только у него нет ни глотка коньяка, ни таблетки, плохо ему. Из него мог бы вырасти хороший оперативник, а его либо выгонят, либо превратят в преступника, возможно, убьют. Коли я выйду из этой истории на белом коне, зайду в розыск, найду парня, узнаю по голосу, скажу несколько слов. Гуров снял ветошь, вынул свой ящичек из бочки, тихо вздохнул, зная, как бы история ни закончилась, никуда он не пойдет, никого искать не будет. Жизнь.

Он подошел к дому со стороны двора, определил окна Классика, толкнул одно, второе поддалось, открылось без скрипа. Сыщик легко впрыгнул в комнату, прикрыл ставень. Артист сидел в прежней позе, только в бутылке слегка поубавилось, Гуров тоже занял свое место за бюро, собрался кашлянуть и приготовил улыбку, но Классик неожиданно спросил:

– А вы, господин полковник, абсолютно уверены?

Сыщик смешался, потому ответил через паузу:

– Естественно, никогда не рискую чужой жизнью, мне для этой цели хватает своей. Вы увидели меня во сне?

– Мои глаза сплошной обман, лишь прикрою, ресницы сомкнутся, со стороны будто глаза закрыты, а я все-все вижу, порой больше, чем мне бы хотелось.

– Неприятно, по себе знаю, – ответил сыщик и решил атаковать. – Если вы много видите, подскажите, кто из цирковых может жить двойной жизнью?

– Николай Иванович Куприн по кличке Классик, – тонко улыбнулся артист. – Я, как и вы, поставил бы этого человека на первое место. Вы ищете убийцу. Как я представляю, преступник физически силен, быстр, ловок, не вызывает у окружающих никакого подозрения.

– Все верно.

– Значит, Классик фигура вполне подходящая, – артист говорил о себе в третьем лице и очень спокойно. – Куприн пьет, уходит в потусторонний мир, что он там видит, никому не известно. Вполне возможно, что у него какая-то гайка соскочила с резьбы, и он решил, что волен распоряжаться человеческими жизнями по своему усмотрению.

– Но сыщик приехал до убийства мальчика, – Гуров решил подыграть артисту. – Значит, Классик убил не из любви к искусству, а убирал опасного свидетеля. А уж убийство майора милиции, начальника уголовного розыска, вообще ни в какие ворота не лезет.

– Так, может, у розыска десятки немотивированных убийств, след привел в эту обитель, явился сыщик и началось.

– Все случается, но в данном случае убийца не человек, сдвинутый по фазе, он преследует определенную цель – деньги, большие деньги, – сыщик сидел в темноте, в то время как артист был освещен, хоть и не ярко, но достаточно, чтобы за его лицом можно было наблюдать, но данное преимущество не помогало Гурову.

Вытянутое лицо Классика походило на гуттаперчевую маску, из-под лохматых ресниц поблескивали глаза, легкая улыбка кривила тонкие губы, но понять, что скрывала маска, сыщику не удавалось.

– Деньги? – казалось, артист разочарован. – Какая пошлость. Если деньги, то Классик вам абсолютно не подходит, – он широким жестом длинной руки указал на обстановку, взял бутылку, посмотрел, сколько осталось, и налил в стакан несколько капель. – Какая похабщина, убивать людей из-за денег.

– А из-за чего можно убивать?

– Мне трудно ответить – не убивал. Упаси Боже, я вас не уговариваю, и вы вправе не верить, профессия такая, понимаю. Однако я абсолютно не меркантилен, это факт. У меня один костюм, – Классик указал на манекен. – Кстати, вас такая манера хранения не удивила? Так должен сообщить, данный велосипед придумал не я. В фильме Михаила Ромма «Мечта» персонаж Астангова, нищий аристократ, подобным образом сохранял свой более чем скромный гардероб, вот я и позаимствовал.

– Очень интересно, – сыщик тонул в бессмысленной болтовне и начал злиться. – Напомню: убивают людей, вы что-то знаете, и вместо того, чтобы помочь, делаете небольшой экскурс в историю кино. Вам не кажется подобная позиция безнравственной?

– Нравственность? – Классик открыл глаза, смотрел недоуменно. – Вы и нравственность, что же общего? Я лишь говорю на вашем языке, господин полковник. Не перебивайте и терпите, сейчас я вам отмассирую копчик. Я же про вас все знаю. Вы поссорились с местными бандитами, разделали их и трех человек приковали наручниками к машине, предварительно забрав у них оружие и документы, – он указал пальцем на деревянный ящичек, стоявший у ног Гурова. – Вас преследуют, хотят убить, а улики отобрать. Следует отметить, что подобное желание бандитов вполне естественно. Согласитесь. А как поступаете вы, нравственный человек?

– Нормально поступаю, бегу, – огрызнулся Гуров.

– Вы тут молвили, что рискуете лишь своей жизнью, пустое, господин полковник. Ванюшку убили по вашей вине. Раз. Не знаю, как Семен Григорьевич погиб, симпатичный мужчина был, думаю, тоже не без вашего участия. Два. Теперь вы взбесили волчью стаю, бежите, они следом и зубами щелкают. Куда же вы ведете эту стаю? К Лешке Колесникову, бескорыстному труженику. У Лешки наследили, бросились сюда. Волки сильны в стае, а вы хищник покрупнее и в одиночку трупов навалите гору. Классика узрели, добычей пахнет, так вы решили все разом: и от стаи укроюсь, и человечка на зуб попробую, коли угадал, слопаю, промахнулся – выплюну. А вы полагаете, что они в дом бабочку и братишку Елены прислали, вас не нашли и забыли? Вы, господин полковник, уйдете своей кровавой тропой, а мы останемся рядом с взбешенной стаей.

– Я ее уничтожу, – голос сыщика сорвался.

– Это ваша война, уничтожите, так прекрасно, а коли промахнетесь? Что будет с нами? – спросил артист. – Кто вам дал право втягивать в кровавую драку необученных, безоружных людей? Отец народов в сорок первом бросил под танки патриотов, и стальные гусеницы увязли в человеческих телах!…

– Прекратите! Выпейте и успокойтесь, у вас истерика, и вы несете чушь! Выпейте!

Классик послушно допил остатки, опустил пустую бутылку под стол и жалобно сказал:

– Кончилась, больше нету, а я засыпаю только в девять, а уже через полчаса ломать начнет, – артист блаженно улыбнулся, алкоголь теплом разливался по всему телу. – Ну ничего, дело обычное, к Сильверу пойду, он божий человек, спасет, – он вновь открыл глаза, взглянул на сидевшего в темном углу сыщика. – Но Саша меня ругать будет, а я стыжусь, переживаю.

Уверенный, что Классик не видит, сыщик внимательно следил за его движениями. Артист, может, он и классный, но такое не сыграть, он абсолютно искренен. «Я промахнулся. Отрицательный результат тоже результат, и Классик мне определенно нравится».

– Извините покорно, господин полковник, сравнение я неэтичное употребил. Вы, конечно, не палач, просто холодный профессионал, – спиртное достало окончательно, артист заговорил быстрее и легче. – Я обыкновенный русский артист, говорят, что гениальный, значит, пьяница. Я же каждый вечер на арене смеюсь, плачу и умираю. Я же не прикидываюсь, натурально веселюсь, плачу и умираю. Вам понятно? Нет, вы классный профессионал, холодный и расчетливый. Вы, извините, исполняете свой номер, который доводите до «продажи», так мы называем финал, любой ценой. Кто-то упал под ногами, другой человек случайно на пути оказался, все прочь, только вперед!

– Прошу вас, перестаньте, – сказал Гуров.

Артист услышал в голосе полковника боль, замолчал, посмотрел удивленно. Сыщик вынул из кармана фляжку коньяка, взглянул на Классика и пить не стал. Артист ударил больно, в самое незащищенное место. Другими словами, но по смыслу то же говорила жена, когда собирала вещи.

– Хорошо, хорошо, я холодный профессионал, проглотил и двинулся к своей цели. А вы, нравственный человек, ответьте, что за человек Александр Аверков?

– Человек – существо сложное, чужая душа – потемки.

– А конкретнее, – перебил сыщик, что делал крайне редко, сейчас не сдержался и продолжал: – И не считайте, что закладываете приятеля, вы помогаете найти и обезвредить жестокого убийцу, спрямляете путь розыска. Ваше мнение, Сильвер способен убивать за деньги?

– Ваш вопрос смешон!

– Отвечайте аргументирование. Восклицательных знаков мне хватает в газетах и в «ящике». Слушаю.

– Александр Аверков по кличке Сильвер обыкновенный русский мужик: одной рукой ворует, другой раздает.

– Но себе оставляет.

– Обязательно. Однако факт, содержит совершенно чужую семью, себе оставляет на пропитание, – Классик задумался. – В подвале он припрятал на черный день. Так русский же мужик, коль возможность есть, значит, непременно. Жизнь напугала, он иначе не может. Саша способен убить, только защищая семью. А за деньги – нет, головой отвечаю.

– Спасибо, – Гуров хотел коньяк отдать, но, взглянув в умиротворенное лицо артиста, решил, что еще рано. – Разрешите прилечь на часок, дверь заприте, если явятся, я отобьюсь и уйду. А вы заявите, держал под угрозой оружия.

– Ложитесь, только учтите, там много людей спало. А что ответить, я сам соображу.

Гуров улегся за китайской ширмой на широченную низкую кровать, и сон, ничего не зная о транквилизаторах, поднялся изнутри и опустился сверху, запеленал. Последнее, что сыщик слышал, был вкрадчивый, укоризненный голос артиста, который доверительно беседовал сам с собой:

– Нехорошо, Классик, нехорошо, обидел человека.

– Разве можно обидеть танк?

– Чего ты говоришь, Классик. Твой гость – человек, только очень несчастный…

Он проснулся, выскочил из кровати, как из окопа, непроизвольно выхватил пистолет, бросил взгляд на свой ящичек. Не выходя из-за ширмы, прислушался. Тишина. Окна залепил утренний туман, они смотрели слепо, словно сквозь бельма. Сыщик вышел на середину комнаты. Артист все также сидел в кресле, только руки его не лежали спокойно на подлокотниках, а судорожно обхватили плечи. Гуров посмотрел на стенные ходики, на свои часы, было начало девятого, до прилета Орлова оставался час. Сыщик проспал около трех часов, чувствовал себя превосходно.

– Доброе утро, Николай Иванович.

Артист приоткрыл глаза, кивнул, челюсти мелко дрожали, через силу он улыбнулся и спросил:

– Как спали?

– Отлично, у вас превосходная кровать, понимаю девочек, которые заскакивают к вам отдохнуть, – сыщик подошел к раковине, взял стакан, начал его мыть.

– Вы не стесняйтесь, я бы все равно лечь не смог, мне сейчас только сидеть.

– А я знаю и не стесняюсь, – сыщик вынул фляжку с коньяком, фляжка была заморская, изогнутая, чтобы удобней улечься в кармане, вмещала 0,7 литра. Гуров умел обращаться с больными алкоголем, налил граммов шестьдесят, зная, артисту сразу больше не выпить.

– Это что? – Классик взял поставленный перед ним стакан, поднял, поставил, виновато улыбнулся.

– Отличный напиток, – ответил сыщик, отошел к окну. Когда артист с этим номером справился, Гуров тут же налил ему вторую порцию. После третьей дозы и небольшой паузы Классик легко поднялся, вытянулся тонким сильным телом.

– Случалось, что незваные гости меня обворовывали, допивали неприкосновенный запас, – сказал он и рассмеялся. – Редко кто принесет с собой… И вдруг – французский коньяк!

Он внезапно притих, смахнул с лица выступивший пот, спросил:

– И что дальше?

– Мне нужен телефон, – ответил Гуров.

– Понятно. Можно позвонить от Сильвера. Конспирация бессмысленна, после звонка Капитана они понимают, что здесь именно вы, но если желаете… Минуточку.

Артист вышел, тут же вернулся, принес телефонный аппарат, подключил в свою розетку.

– У нас параллельный, но мой сперли, я все собирался купить, а теперь цены, сами понимаете. Могу я чем помочь?

Сыщик задумался, ответил таким тоном, будто его долго уговаривали, наконец уговорили.

– Ну, если так хочется, зайдите в цирк, осмотритесь по дороге и в самом здании. Если увидите хоть одного постороннего человека, позвоните сюда, выждите два гудка и положите трубку.

Артист кивнул и вышел. Гуров позвонил Юдину, услышав ответ, спросил:

– Ты один?

– Да. А ты живой?

– Абсолютно.

– Лев Иванович, подробности при встрече, а сейчас должен вас огорчить. Туман, наш аэропорт не принимает. У моего знакомого нервишки не очень, может посадки не дождаться и вернуться в город.

– Понял, – Гуров растерялся. Что не прилетит возможный свидетель, конечно, плохо. А вот что в ближайший час здесь не появится генерал Орлов, так это просто беда.

– Извини, Борис Андреевич, тебе придется в гостинице задержаться, иначе меня убьют. Правда, если ты и останешься, шансов у меня тоже немного, но все-таки.

– Что мне делать?

– Ждать. Придумай себе какое-нибудь занятие, из номера не уходи.

– Хочешь, я вывезу тебя из города?

– Возможно. Я обдумаю. Жди.

Сыщик прошелся по комнате. Тревожно вздыхали рассохшиеся половицы. Уехать заманчиво, хотя и не так просто, как полагает Юдин, уж его роскошная машина для такой цели абсолютно не годится. Как бы дороги ни контролировали, выехать из города он сумеет. Все бросить? Обождем, решил сыщик, обождем прибытия московского рейса.

* * *

День не складывался изначально. После звонка Левы уснуть не удалось, повертевшись с боку на бок, Орлов поднялся. Тут же на кухне появилась жена. Она привыкла, тридцать два года кого угодно приучат. Ничего не спрашивая, не смотря укоризненно, даже улыбаясь, приглаживала короткие седые волосы. Орлов тщательно выбрился, наодеколонился, состроил в зеркале рожу, начал конструировать легенду для начальства. Нет на свете такого генерала, у которого не было бы начальника. Лева тоже хорош, пора бы к нему привыкнуть, ан нет – не получается. Срочно прилетай да еще возьми с собой прокуратуру и старшего офицера из инспекции! Можно подумать, что Лева вырос не под боком, между рядами колючей проволоки, где любой шаг в сторону расценивается как побег, а на грядке у рачительного хозяина, где его растили, холили, прикрывали пленкой от дождя, заботливо оберегая даже от легкого майского ветерка. Надо раз и навсегда зарубить на этой «картофелине», Орлов, продолжая смотреть в зеркало, дернул себя за нос. Ты Гурова не поймешь никогда, живи спокойно, уверенный, что левая рука – слева, а правая – справа, а на мнение Левы тебе начхать. Он человек ненормальный. Ты же, генерал, не объясняешь больному, что он не Наполеон Бонапарт. Нет? Так чего к Леве пристаешь? Нет, ну хорошее дело: прилетай, возьми с собой, я гарантирую… Чушь собачья…

Орлов вышел из ванной расстроенный и сердитый, жена поняла, но спросила буднично:

– Яйцо сварить или лучше яичницу?

– Без разницы, малыш, – буркнул Орлов. – Мне надо отъехать на пару дней, подскажи, что начальству наврать?

– Левины штучки, – убежденно сказала жена. – У него всегда не как у людей, – и забеспокоилась: – Он нездоров?

– Раз звонит, значит, в порядке.

– Ничего не значит, может лежать простреленный.

– Тьфу на тебя! – раздраженно сказал Орлов. – Так что начальству сказать?

– На здоровье внуков сослаться? Грех, – начала рассуждать жена, обжаривая на сковородке хлеб и заливая его яйцами. – Скажешь, приболел, начнут трезвонить, могут и явиться. Вот! У нас нет дачи. Тебе предложили участок, пятнадцать соток, километров за восемьдесят, ты поехал взглянуть, обсудить.

– Не поверят…

– А это дело ихнее, Петр. Ты сказал, а они как пожелают. У тебя отпуск за прошлый год негуляный.

– Да… Среди ночи на участок – мысль интересная, – усмехнулся Орлов и позвонил своему заму.

Трубку не снимали, но Орлов был человек последовательный, трубку положил на стол рядом с тарелкой и занялся яичницей. Наконец трубка забормотала, Орлов прижал ее плечом и услышал:

– Ну чего молчите? Кто это?

– Некто Орлов, зовут Петр Николаевич. Неужто разбудил?

– Петр Николаевич, извините, но креста на вас нет! Где горит?

– Это на вас, полковник, креста нет, – уже серьезно заговорил Орлов. – Врач, пожарник и оперативник должны держать аппарат у подушки и отвечать по первому треньканью.

– Оперативник, – недовольно пробормотал зам. – Я давно чиновник, товарищ генерал.

– Хорошо, что напомнили, полковник, учту. Я вынужден на пару-тройку дней отъехать, вернусь и с руководством этот вопрос утрясу. А вы, пожалуйста, не сочтите за труд, загляните около девяти к генерал-лейтенанту, скажите, что звонил, что у генерала Орлова неделя за прошлый год пропала. Вам это удобнее сделать, чем мне самому. Договорились?

– Конечно, товарищ генерал! Все выполню, товарищ генерал! А насчет чиновника…

– Досыпайте, – перебил Орлов и положил трубку.

– Грубый ты человек, Петр – жена подвинула чашку. – Кофе, чай? Ну не любишь ты его, так терпи, ты же генерал.

– Понимаешь, маленькая, вот я начальника не люблю, так я ведь его и не выбираю! – Орлов прижал руки к груди. – Но подчиненного я могу подобрать толкового и по душе? Ни при коммунистах, ни при демократах! Бери, что дают! Того надо пристроить, другого пригреть. Этот однокашник племянника, другой сосед по даче!

– А ты, Петр, либо не бери, либо не плачь! – жена забрала пустую тарелку. – Твой любимый Гуров в жизни не жалился.

– Я не жалуюсь, подвожу итоги! – Орлов попытался взглянуть на жену строго, не получилось, потому что жену любил, и, кроме жены и Льва Гурова, у него друзей не было.

Звонить ночью в прокуратуру к начальнику управления кадров Орлов, естественно, не собирался. И не оттого, что страховался: просто объяснить свою просьбу о немедленном вылете было совершенно невозможно. Я послал полковника в командировку, думал генерал, город известен своей коррумпированностью, есть основания полагать, что начальник УВД преступник. Гуров – мой друг, я ему верю, как себе, раз он говорит «немедленно», значит, надо вылетать. Даже не смешно. Лева, я тебя туда послал, я тебя и вытащу, больше ничего сделать не могу, и какой бы компромат ты на Илью Фомина ни добыл, не мы его назначали и не нам его снимать, вернемся в Москву, доложим, а наше дело телячье. А мой молодой заместитель – натуральный чиновник, надо от него как-то избавиться. В министерстве кабинетов, как дырок в сотах. Найдут местечко. Нехороший парень мой зам, нехороший.

За двадцать лет работы и дружбы с Гуровым Орлов и не заметил, что заразился от сыщика простотой в оценке человека. Заместитель Орлова был не хороший и не плохой, он проработал на партийной работе свыше десяти лет, последние годы трудился в аппарате ЦК. Когда партия рассыпалась, сотрудники ЦК заняли руководящие посты в новых структурах, он временно пристроился в милицию. Он был не умен и не глуп, знал правила игры и неукоснительно им следовал. Булат Окуджава поет: «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке», аппаратчикам не надо браться за руки, люди, «не поступающиеся принципами», руки сцепили давным-давно и сегодня держат их крепко, как вчера и много лет назад. Это демократы рассыпались на группировки, как горох на столе, кидаются друг на друга, выясняют, кто выше на стенку писает. Бывший коммунист-руководитель может ненавидеть сотоварища, но твердо знает: главное – не пропасть поодиночке.

Когда полковник Гуров прищемил генералу Фомину хвост и начал тянуться к горлу, генерал открыл священный поминальник и стал искать, на кого можно опираться, кто там, в министерстве из НАШИХ? Очень быстро установил, что зам. начальника Гурова происхождением из гнезда генсеков. Последовал звонок, обмен дежурными приветствиями, после чего Илья Николаевич сказал:

– Ваш Гуров творит на моей земле самоуправство. Он подставился местным авторитетам, его могут прибить, я не хочу попасть в молотилку нынешней команды и распустившейся прессы.

– Естественно, – осторожно ответил содельник. – Чем могу помочь?

– Твой шеф, ведь он не из наших?

– Абсолютно.

– Он не собирается ко мне в гости?

– Мне ничего неизвестно, я попробую взять дело под контроль. Что выясню, позвоню.

– Договорились, ты раз с меня имеешь.

Когда Орлов среди ночи сообщил, что исчезает на несколько дней, заместитель все понял и начал набирать номер Фомина.

* * *

После того, как капитан Стаднюк с подручными проверил место, где надеялся взять Гурова, он вернулся и доложил о неудаче. Генерал собрал экстренное совещание и объявил:

– В городе находится полковник Гуров, который выполняет специальное задание Москвы. Полковник мне не представился, в нашей обстановке не разобрался, схлестнулся с доморощенными авторитетами, и, по имеющимся оперативным данным, Крещеный (так звали местного крестного отца) дал команду москвича ликвидировать. Несмываемый позор и соответствующие санкции падут на наши головы, если мы позволим бандитам пролить кровь нашего гостя и коллеги. Место нахождения полковника в настоящее время неизвестно, может, он уже и захвачен либо убит, – Илья Николаевич искренне перекрестился. – Мы должны сделать все от нас зависящее и спасти товарища. Центр поиска мой кабинет, и я не выйду из него до конца операции. Докажем Москве, что мы умеем работать и не надо действовать за нашей спиной. Майор Фрищенко по вине самонадеянного москвича уже убит, непосредственный розыск возглавляет капитан Стаднюк. Участковым проверить свои территории, оперативникам вытащить агентуру, проинструктировать, сотрудникам ГАИ перекрыть шоссе, проверять каждую машину. Возможно, дай Бог, полковник жив и здоров и захочет из города тихонечко смотаться, нагадил нам и убыл в свою столицу. Я полагаю, что нам, товарищи, это не годится, потому приказываю: при обнаружении полковника Гурова вежливо, но настойчиво предложить проследовать сюда, в мой кабинет.

Генерал тяжело выдохнул, оглядел собравшихся и как бы через «не могу» веско произнес:

– В случае неповиновения применить силу.

Скрипнули стульями, заговорили, кто-то громко спросил:

– Вплоть до оружия? Раз он важняк, руками с москвичом не совладать.

– Такой команды дать права не имею. Решайте, товарищи, по обстановке, нельзя всю ответственность на одну шею, каждый решает самостоятельно. Все свободны. Капитан Стаднюк, задержитесь.

Сценарий действа сотворил оперативник, действиями генерала остался доволен. Когда все вышли, показал начальству большой палец и сказал:

– Восемь человек у меня в руках, они готовы на все. Я повидал Крещеного…

– Стоп, капитан, – генерал поднял руку. – Ваши агентурные дела меня не интересуют.

– Не смешите, генерал. В бардаке девки тоже носят кресты, даже порой заглядывают в храм. Но они проститутки. Мы с вами такие, как есть, и не стоит представляться.

Генерал вытер лицо ладонью, словно умылся, и промолчал. Сейчас без этого блатняка не обойтись, значит, надо терпеть. Стаднюк согласно кивнул и сказал:

– Се ля ви, генерал, приходится терпеть. Значит, Крещеный согласился помочь, уже дал указания, потом мы ему кое-что отстегнем, не обеднеем. Раз деловые заговорят, агентура и доносчики всех мастей услышат, наши порядочные, – он усмехнулся, – напишут рапорты. К утру на вашем столе, генерал, вырастет гора бумаги, в которой черным по белому будет зафиксировано, что действительно на полковника Гурова объявлена охота, и мы делаем все, что можем. А от чьей пули или ножа погиб полковник, значения не имеет.

– А ваши удостоверения, личное номерное оружие, главное, подробный рапорт? Гуров наверняка спрятал, вы его прикончите, а мина всплывет.

– Какая мина, генерал? – удивился Стаднюк. – Мы и не будем скрывать, что пытались его доставить в контору, а полковник офицеров оглушил и скрылся. Последовательность событий восстановить нельзя, неизвестно, когда были получены сигналы о нависшей над ним опасности. Когда его пытались спасти, а он оказал сопротивление. Даже комиссию по расследованию назначать не будут, полистают бумаги, выразят сожаление. А и назначат расследование? Да ни одна комиссия ни разу ничего толком не расследовала. Приедут, надуют щеки, испишут еще гору бумаги и убудут восвояси. Раньше банкетом провожали, подарки дарили, нынче обойдутся, я в гостинице шепну, им такие номера обеспечат – долго не задержатся.

– Умен, – генерал одобрительно покачал головой. – Почему же ты только капитан?

– А мы по разным лестницам карабкаемся, Илья Николаевич, – ответил Стаднюк. – Вы по парадной, а я по пожарной, и я не тщеславный, были бы деньги настоящие, а звезды, погоны – мишура.

– Тоже верно, – генерал пожевал губами, обдумывал, прикидывал, где может проступить слабина. – Все ты рассудил верно, одно плохо. Начальник Гурова генерал Орлов из сыщиков, если он…

– Стоп, генерал, – дерзко перебил Стаднюк. – Настоящих сыщиков нам тут не надо. Генералы, любые руководители, хоть весь Верховный Совет, это пожалуйста, а настоящих сыщиков не надо!

– Он большой начальник, не прикажешь…

– Бросьте, генерал, нет начальника, у которого над головой лишь небо да звезды!

Зазвонил телефон, заместитель Орлова наконец прорвался к однокашнику, сообщил, что шеф вылетает первым рейсом.

– Что присоветуешь? – спросил генерал, кивая Стаднюку и жестом объясняя, что дело плохо.

– Шеф умный, но неуправляемый. Встретишься, не верь глазам своим. У него физия, будто он только от сохи либо сменился с вахты, но все сплошной обман. Он хитрый, коварный, взяток не берет. Все чего-то ищет, говорит, что правду.

– Как остановить?

– У тебя на столе «вертушка». Верти, приятель. Учти, я тебе не звонил, братские могилы хороши только для неизвестных солдат. А живой я тебе, может, еще пригожусь. Удачи!

– Стой! Кто из начальников Орлова из наших?

– Пожалуй, Бабурин. Да не оратор с бородкой, другой, у нас в министерстве свой имеется. Запомни, Фрол Кузьмич Бабурин. Он, конечно, рядится современно, но кровей точно наших. Удачи!

Генерал положил трубку, долго молчал, листал справочник, отбросил. Нужен домашний, начинать надо с дежурного.

– Что задумался, генерал, хреновые у нас дела? – спросил Стаднюк.

– Иди работай, капитан, и время у тебя – до прибытия московского рейса, – сказал генерал. – Я сделаю, что могу, но ты особо не надейся.

– Валяй, генерал, – Стаднюк поднялся. – Мы уже выяснили, у каждого по одной шкуре и дубликатов не дают.

Генерал переставил «вертушку» с приставного столика на свой, снял трубку и неожиданно почувствовал прилив сил. Нет, нас голыми руками не возьмешь, поборемся, еще посмотрим, кто кого.

Глава девятая Облава

Вылет самолета по метеоусловиям порта назначения задерживается. Пассажиров просят из здания аэропорта не отлучаться, о времени будет сообщено дополнительно.

Орлов данного объявления не слышал, так как находился не в аэропорту, а в кабинете своего начальника. Фрол Кузьмич Бабурин позвонил Орлову в пять утра и недовольно произнес:

– Здравствуйте, Петр Николаевич, мне только что сообщили, что вы собрались отлучиться. Так я вас убедительно прошу этого не делать.

– Фрол Кузьмич, я не сержант срочной службы, вы не ротный старшина, – ответил несколько ошарашенный столь неожиданным звонком Орлов. – Я генерал, черт вас подери, и за свои поступки отвечаю.

– Мне позвонил начальник городского управления Фомин, кстати тоже генерал, и сообщил о художествах, которые вытворяет ваш Гуров. Полнейший беспредел!

– Согласен, – Орлов успокоился, в его тоне зазвучала ирония. – Конечно, беспредел. Я слетаю, разберусь и доложу.

– А я сказал, вы никуда не полетите! Или вы желаете, чтобы я сейчас, в пять утра, разбудил министра, и он лично попросил вас воздержаться от выезда? – Голос Бабурина дрожал от напряжения. Больше всего он боялся, что этот бывший опер сейчас шмыгнет носом и заявит, что с удовольствием перебросится с министром парой слов. Эти выбившиеся из низов, грубые и неотесанные люди, от них можно всего ожидать.

Нехитрые мысли Бабурина опытному сыщику были абсолютно ясны, он не боялся министра, если надо, можно и разбудить, ничего страшного. Но для этого должен существовать повод серьезный, а не склока между подчиненными. Черт с тобой, молокосос, известно, кто умнее, тот и уступит. «Ну так я вылечу к Леве не утренним, а вечерним рейсом, потерпит», – решил Орлов и ответил:

– Я поболтаю с министром чуть позже, а к вам загляну около девяти, обсудим поступивший донос, – он умышленно употреблял простонародные слова. – Договорились? – И, не ожидая ответа, положил трубку.

Бабурина перебросили в милицию два месяца назад, и Орлов не сомневался, что «товарищ» в министерстве не задержится. Приятели быстренько пересадят парня в более уютное кресло.

Сейчас они сидели друг против друга, их разделяли стол, цели и задачи, мировоззрения и объединяла взаимная неприязнь.

Бабурин был опытным царедворцем, политиком, дипломатом, служба в номенклатурных войсках научила многому, в том числе и общению с малокультурными хамами. Но в прошлой жизни подобными людьми могли быть только начальники, подчиненные в независимости от культурного уровня смотрели подобострастно и открывали рот лишь в том случае, если их спрашивали. Сегодняшняя ситуация даже для многоопытного Бабурина оказалась внове, и он перекладывал на столе бумаги, не зная, с какого боку начать. Он понимал, что мужик в мятом костюме, что сидит напротив, трет и без того бесформенный нос, хлопает белесыми глазами, умен, хитер, главное, плохо управляем. Бабурин пришел к такому выводу еще месяц назад, когда на совещании раздавал указания. Присутствующие молча их записали, а Орлов, шмыгнув носом, неторопливо произнес, мол, прежде, чем проглотить, следует тщательно разжевать. Еще тогда Бабурин подумал: от этого мужика надо избавиться. Сегодняшний разговор по телефону «поболтаю с министром», «обсудим и договоримся» доказал, что мужик ничего не понимает и его следует опасаться.

Орлов был политик никакой, дипломат и того хуже, опытный оперативник перевидал на своем веку столько начальников, что приобрел иммунитет буквально на все виды болезней. Он прекрасно видел, что Бабурин его боится, не знает, с чего начать, не хочет ссориться, так как опасается потерять лицо. Конечно, можно было на этого хлыща наплевать и улететь. Лева зря не позовет, значит, будет серьезный результат, и никто нам ничего не сделает. Орлова удержали в Москве и привели в этот кабинет два соображения: первое, вечерний самолет в девятнадцать, а двенадцать часов такой волк, как Лева, наверняка продержится. Второе, здесь можно получить дополнительную информацию, которой Гуров не располагает.

– Так вот, – Бабурин понял, что молчание становится неприличным. – Я хотел бы знать, с каким заданием вы послали полковника Гурова.

– Сугубо оперативным, – Орлов пожал плечами. – Полковник Гуров старший оперуполномоченный по особо важным делам, задание, соответствующее его должности. Вернется, напишет отчет, я приложу свой рапорт, вы ознакомитесь с деталями операции.

– Хорошо, – Бабурин начал раздражаться, что непозволительная роскошь для человека его ранга и положения. – Ну, а его задача в общих чертах?

– Задача оперативника одна – защищать человека, а общих черт в нашей работе не бывает, у нас все очень конкретно.

– Вы не желаете отвечать?

– Я отвечаю, – Орлов вновь пожал плечами. – Однако известно, каков вопрос, таков ответ. У Гурова возникли непредвиденные обстоятельства, он попросил меня прилететь, – он демонстративно посмотрел на часы.

– Никудавы не полетите! – Бабурин шлепнул ладонью по столу. Он решил, что нечего беречь мосты, тем более что их и не существует. – Мне звонил генерал Фомин, сообщил, что после прибытия вашего опера в городе начались убийства!

– К сожалению, в нашей работе такое случается, – констатировал Орлов и в этот раз не пожал плечами, а вытянул губы, постарался на них взглянуть, отчего лицо его приобрело идиотское выражение.

– Ведите себя прилично, генерал!

– Извините, непроизвольно… Жена тоже говорит, что нельзя. Я пытаюсь следить. Непроизвольно, – забормотал Орлов. Он расстроился не от крика начальства, а оттого, что вспомнил неоднократные предупреждения жены, что когда он, забываясь, гримасничает, то становится похож на макаку.

– Слушайте внимательно, – уверенно произнес Бабурин. Увидев идиотскую гримасу Орлова, он успокоился: такой кретин не может быть опасен.

И Фрол Кузьмич Бабурин насколько мог подробно нарисовал обстановку в городе: по агентурным данным, уголовники охотятся за Гуровым, а последний скрылся и на связь с правоохранительными органами не выходит. С особым удовольствием Бабурин произносил слова «криминогенный», «связь», «агентура», не замечая, как бледнеет и вытягивается лицо Орлова, что над бровями у него заблестели капельки пота.

– Вы поняли, что вам следует сидеть тихо, иначе эта история вышвырнет вас на пенсию. И скажите мне спасибо…

– Значит, Леву сейчас убивают, – спокойно, даже безразлично произнес Орлов, взглянув на часы.

– Если он выйдет на связь…

– Ну это вряд ли, – Орлов не обращал на начальника внимания, говорил сам с собой. – Убить Леву дело сложное: волчара. Однако генерал милиции в союзе с авторитетами… – он взглянул на Бабурина пустыми, казалось, бездумными глазами. – Я много чего видел, меня удивить сложно. Ты молись, Фрол Кузьмич, молись за Левино здоровье. Если его убьют, я тебе не только погоны, я тебе уши поотрываю!

Орлов быстро вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь, а Бабурин застыл в кресле, словно парализованный. Фрол Кузьмич за время пути наверх пережил разное. Случалось, на него кричали, топали ногами, грозили изничтожить, даже отобрать партбилет, что было равносильно смерти. Но, во-первых, грозили только руководители, а начальникам все можно, во-вторых, Бабурин всегда знал, что это лишь игра по правилам. А этот мужик… Страшный. Если не дай Бог что – так явится и просто изобьет. Он может. Бабурин по белым мертвым глазам подчиненного понял, что тот все может.

* * *

Узнав, что самолет задерживается, Гуров взгрустнул. И не потому, что опасался за свою жизнь, а потому, что хотел как можно быстрее спихнуть местную мафию на плечи Орлова, а самому вплотную заняться цирковой историей. Гуров отнюдь не был храбрецом, бесстрашным героем, наоборот, он скорее был человеком осторожным, порой чрезмерно расчетливым и рациональным. Если бы он знал масштаб осуществляющейся против него операции, то мгновенно все бросил, сумел бы выскользнуть из города. Сыщик ситуацию оценивал неверно. Сам генерал, как каждый генерал, ничего не может, нужны исполнители. Опер, недобитый капитан опасен, но у него верных людей не больше пяти-шести человек, максимум десять. Другое дело, если он оперативник настоящий, у него есть выходы на местных авторитетов-уголовников. Серьезные цеховики, белые воротнички помочь откажутся и денег не дадут: им шум, комиссии, приезд в город разнокалиберного начальства ни к чему. С другой стороны, если капитан пригрозит, что москвич способен коррумпированную милицейскую верхушку города разрушить, то бизнесменам, которые еще не отмылись и полностью не легализовались, замена милицейских властей тоже крайне нежелательна. Новая метла, пока не измочалится, всегда метет чисто. В общем, капитан деньги на его ликвидацию может получить. А деньги – это люди, пусть половина из них наркоманы и алкаши. Но за серьезные деньги за дело могут взяться и серьезные исполнители. Только времени у капитана в обрез: сейчас туман, а через час ведро, и самолет приземлится, и Петр, шмыгая носом, войдет в главный кабинет.

* * *

Гуров тихо рассмеялся, потирая руки, оглядел жилище Классика – экзотическую мебель, манекен в гороховом пиджаке с соломенным канотье вместо головы. История завернулась неожиданная и крутая. Петр прибудет и разберется, а мне надо вернуться к Рогожину и разобраться с ним.

Сыщик вытянулся на кровати, положил рядом пистолет, закрыл глаза, анализировал.

«Рогожин. Медведь. Клетка, в которой транзитный груз. Я изначально допустил ошибку, полагая, что в клетку собираются положить контрабанду. Груз уже на месте, видимо, давно, его поместили где-то за рубежом, рассчитывая, что он беспрепятственно проследует через наши просторы к месту назначения. Спутала карты Австралия, наверняка она возникла на пути „медведей“ в последний момент, первоначально планировались гастроли в Европе, возможно, Канаде. Я торопился, в Москве недоработал: надо было выяснить, где гастролировали „Русские медведи“, куда собирались. Выяснив это, я поумнел бы раньше, не терял бы времени. Если в клетке груз на миллион долларов, то охотиться за ними могут противоборствующие силы. Отсюда противоречивость действий, путаница.

Убийца? Он лишь пуля, в чьих руках пистолет? Скорее всего, владельца пистолета знает лишь убийца. И может знать застрявший в тумане приятель Юдина. Прилетит он или нет? Один человек раздевает подпольных миллионеров и застрял в клетке у медведя, или это разные люди? Я могу ошибаться и подгонять ответ под условия задачи. Роговой? Он обобрал авторитетов Корпорации, ликвидировал боевиков. Как он установил связь с Иксом, который собрал группу и шарашит тщательно выбранные жертвы? А если наоборот? Икс вычислил Рогового, они сцепились, подошли друг другу, теперь действуют сообща. А может, Рогового я тоже сюда подгоняю, а его тут совсем и нет? Наркотики, не мешки дешевки, небольшой объем, миллионная прибыль. Роговой? Похоже, но не факт. Но если он, то наверняка двойная игра. Патрон иначе не может, ему неинтересно, и добычей он никогда не делится. Использовать клетку как контейнер, путешествующий без границ и таможни по всему миру – для этого требуется голова. Роговой? Похоже, но не факт. Не упирайся, сыщик, сделай шаг в сторону.

А мои соседи? Люди Рогового? Нет. Парень простоват, суть не та, мелок. Ольга? Красивая, волевая, себе на уме, с мужем неоткровенна, преследует явно свои цели, похоже, криминальные. Не годится. Роговой не станет пользоваться услугами женщины, не доверится. Роговой серьезный финансист, а не пустоголовый сыщик.

Глаза, губы, атласная грудь, пьянящий аромат и дрожащие руки – это для психов-романтиков, людей никчемных, потенциальных клиентов морга. Понимаю, но все равно хочу. Если она не в деле – найду обязательно. А если в деле? Тогда на войне как на войне, и я не Андрей, она не Паненка, и проза жизни не проза, написанная гениальными сумасшедшими. Но Ольга звонила в Москву. Кому? Здесь тупик, позже я проложу дорогу, но пока тупик; значит, не биться головой, отступить, свернуть в сторону.

Снова Рогожин. Гиганта прихватили, видимо, элементарным шантажом. У артиста на руках малый ребенок, весу в нем пудов двадцать и в рукопашной нет равных, а для преступника просто большая мишень. Родитель в случае опасности закрывает свое дитя, естественно, что Рогожин прикрывает собой беззащитного друга. И я не имею права его осуждать, человеку наши проблемы чужды, он решил однозначно: мертвых хоронят, живых защищают. Он чувствовал опасность, не понимал происходящего и обратился за помощью. Теперь ему прочистили мозги, и он клянет себя, Петра и больше всего настырного сыщика. Рогожин – не помощник. Он собирается переделывать клетку. Разговор, вероятно, был прост предельно: „Друзья из далекого далека в твоей клетке нам кое-что прислали. Ты отдаешь нам это кое-что, и мы оставляем тебя и медведя в покое. В любом другом случае первым умрет медведь“. Просто, как попка новорожденного. На что уж просто колесо, а людям понадобились века, прежде чем они колесо придумали. И все-таки здесь что-то не складывается. Сначала отравленное мясо, выстрел, а через некоторое время ультиматум, мол, отдай по-хорошему. Сыщик, ты прав, действуют две силы. Одна хочет отнять-украсть, вторая „просит“ отдать. И вступила в борьбу сначала грубая сила, и потому я здесь, а чуть позже подоспела сила ума. Снова тупик, хотя я и молодец, что пробрался до самого конца. Что бы сейчас сказал Петр? „Ты самонадеянный, хотя и не без способностей. Если хотя бы одна из посылок – ошибка, фантазия, значит ты, Левушка, построил воздушный замок. Опустись на землю, взгляни проще“. Так бы и сказал и вытянул бы губы, скосил глаза, потом взглянул бы насмешливо, но с гордостью, мол, глядите, какого чудного сыщика воспитали! Ни у кого нет, а у меня есть. Почему Петр считает, что вырастил меня? Он смешной парень; любой ежик знает, что нельзя вырастить ни писателя, ни композитора, ни сыщика. Если в человеке есть зерно, так вырастет, а если нет, так можешь поливать и окучивать до самой смерти…

О чем это я? Опять о себе, дорогом и любимом. Интересный человек, вроде не дурак, а время от времени заклиниваюсь на собственной персоне. Ничего страшного, я всего лишь человек», – быстро оправдал себя Гуров и заставил переключиться на дела.

«Цирк полон прокурорских и других нежелательных Рогожину людей, поэтому в ближайшие сутки артист клетку не вскроет, груз не вынесет. И торопить его никто не будет, слишком ставка велика, чтобы рисковать. К тому же шантажист должен опасаться и убийцу, как боевую фигуру противника. Эх, знать бы, с кем встречался ночью Рогожин? Бодливой корове Бог рог не дает, потому тебя и остановили, что очень шустрый парнишка.

Шантажиста не определить, а к убийце подобраться можно, а от него дорога к Иксу. Но, чтобы он меня привел к хозяину, убийца должен быть убежден, что я его не раскрыл. Если я его выявлю, соберу улики и арестую, он будет молчать как рыба. Одно дело спонтанное убийство, которое исполнитель может объяснить помутнившимся рассудком либо никак не объяснить: мол, сами расстарайтесь в мотивировках, у меня голова болит, а вам за работу деньги платят. Совсем иное дело назвать руководителя, практически признаться в заранее спланированном убийстве с корыстными целями. Даже обсуждать такой вариант – сплошной идиотизм. К убийце следует подойти тихо, интеллигентно, чтобы у него ни в одном ухе, ни в одной ноздре не защекотало, и он спокойно отправился бы к Иксу за инструкциями, советом, деньгами, черт его знает зачем, но отправился бы. Начать следует с пустяка – всего-навсего выяснить, кто убийца.

Икс! Выявить и взять этого человека для меня значительно интереснее и важнее, чем посадить генерала Фомина голой задницей на раскаленную сковородку. Конечно, я не прав, неизвестный уголовник менее опасен, чем коррумпированный генерал, но он уже клиент Петра и прокуратуры, а Икс еще не установлен, а я сыщик, и мой долг… Я, как все, заштамповался, даже мыслю штампами. Я хочу его выявить и обезвредить, надоело слышать, что мы ничего не можем. Кто он? Кто? Думай, сыщик, думай, просчитывай.

Лет ему примерно тридцать с небольшим, он преступник новой формации, но не сопляк. Образование имеет высшее, возможно, закончил инфизкульт. Вряд ли, такие больше тяготеют к действию, а он скорее психолог и аналитик. Юрист? Учился на юрфаке или в ВЮЗи? Так, теплее, может, он из наших, из спецслужб? Милицейский или комитетский? Знаком с оперативной работой? Или он комсомольско-партийного происхождения? Как же он собрал свою команду, откуда такие связи? Он крысолов. Естественный отбор: выживает сильнейший, знает повадки сородичей и уничтожает поодиночке. Нет, он не пахан, не авторитет уголовного мира, иначе информация о нем прошла бы по кровеносной системе, и мы бы услышали. А сейчас парадокс: о жертвах говорят – один пропал, другой внезапно разорился, а о палаче никто ничего не знает, даже не слышал. Нет, Икс не из уголовного мира, человек пришел со стороны, но лес, в котором ведет охоту, отлично знает, иначе бы давно прокололся. Он из спецслужб, не из комитета, он наш доморощенный, милицейский, скорее всего бывший розыскник. Он знает полковника Гурова в лицо? Вот оно! Я же сразу почувствовал, что моя журналистская легенда не работает, решил, что протекло из Москвы, из окружения Петра. А меня просто узнали здесь, на месте. Значит, Икс заходил в цирк или гостиницу? Нет, если у него на плечах голова, он так близко не подойдет. А как узнал? Идиот, у преступника голова, а у сыщика лишняя часть тела. Я же под своим именем, а убийца в цирке узнал, что приехал журналист, сообщил шефу, так и так, некто Гуров Лев Иванович собирает материал для журнала. Для убийцы что Гуров, что Иванов и Рабинович, а для бывшего розыскника мое имя звучит очень неприятно. И наверняка Икс приказал затаиться и не дергаться, выждать. Убийца ослушался, значит, у него не было выхода, майор Фрищенко преступника расколол. Эх, Семен, как же ты позволил нанести удар, да еще спереди, когда убийца стоял перед тобой? Хватит горевать о мертвых, надо беречь живых. Допустим, я рассуждаю верно. Что мне это дает? Очень даже немало. Если убийца знает, кто я есть, то из кругов подозреваемых автоматически и бесповоротно выпадает Александр Аверков по кличке Сильвер. У него под рукой был телефон, убийца не преминул бы разделаться с опасным противником руками местных властей. Второе, у убийцы с Иксом постоянная связь, почти наверняка телефон, опытный человек воздержится от встреч, предпочтет держаться в стороне. Где он укрылся? В гостиницу он не пойдет, снимать квартиру тоже не годится, так как придется разговаривать с хозяином, оставлять свидетеля. Загородная резиденция с городским телефоном? Как он на резиденцию вышел? Имеет приятеля среди местных авторитетов либо опять же в верхнем эшелоне милиции. Эх, Семен Петрович, был бы ты жив…»

Сыщик взглянул на часы, хозяин отсутствовал около часа, многовато. В цирке сейчас делать нечего, репетировать Классик не в состоянии, опохмелился, сейчас в состоянии эйфории, может сболтнуть лишнего, проговориться.

В своем кабинете Колесников распивал чай со своей командой, обсуждал замену номера в вечерней программе – травмировался один из акробатов, и говорили, что пора менять программу. Зритель еще терпел, но земляков следует уважать, многие побывали два-три раза, надо и совесть иметь, ведь цену на билеты, как ни держи, а приходится поднимать.

Капитан, сидя за столом, помалкивал. Разрезав стоявший перед ним торт, ножом передвигал куски, симметрично заполняя образовавшиеся пустоты. Теперь круглый торт походил на рулевое колесо.

Присутствовали лишь руководители. Главный администратор, как всегда в элегантном костюме. Если бы он не был тщательно отутюжен, можно было подумать, что Александр Валентинович Жуков даже спит в костюме, белой рубашке и галстуке. За его плечом примостилась Матильда: хотя женщины в кабинете отсутствовали, но могли и заглянуть, и необходимо быть начеку.

Сильвер, сверкая золотыми зубами, крутил коротко стриженной курчавой головой, сидел на стуле верхом, засунув под него кривую ногу, изо всех сил старался не ухмыляться. Хитрый косящий взгляд и постоянная ухмылка были для Сильвера естественны, как штаны, но сейчас атмосфера была совсем не подходящая, и он по мере сил пытался соответствовать.

Классик сидел в обычной позе, откинувшись, вытянув худые ноги, якобы закрыв глаза, наблюдал за всеми внимательно и блаженствовал. Что ни говори, патриотизм – это хорошо, но французский коньяк – не портвейн и даже не столичная.

Рыжий конюх Вася, ему катило под полтинник, но иначе как Вася и на «ты» его в цирке никто не звал, из уважения к Капитану прикрыл татуировки рваной ковбойкой, но заправить ее в штаны сил не хватило. Вася знал, что лучше его конюха в городе нет, и кстати, был абсолютно прав, без лошадей цирку не обойтись, так что, мол, терпите мой вид и навозный дух.

Присутствовали еще жонглер, руководитель группы акробатов и хозяйка кошек-виртуозов. Заглянула на минуту разобиженная амазонка, она располнела, и Капитан отлучил ее от чаепития, пригрозил, что, если она не приведет в порядок свою задницу, снимем номер с программы.

С делами уже покончили, все знали, Капитан слушает присутствующих внимательно, решение примет, позже объявит. Наступил момент, когда можно говорить не по делу, а чего захочется, но сегодня больше поглядывали на дверь. О чем трепаться, если зарезали Ванюшку? Вчера прикончили постороннего, так все одно – покойник в доме.

– Николай Иванович, ты вечером в манеже или мне замену искать? – спросил Капитан.

Классик прекрасно знал, что обращение к нему по имени и отчеству означает высшую степень недовольства, широко открыл глаза и обиженно забормотал:

– Незаслуженно, Алексей, абсолютно беспричинно подозреваете артистов.

– Товарищ начальник, вопрос не по делу! – сорвался Сильвер, молчать было уже невмоготу. – Вы что, не видите, они опохмелившись, им сейчас море по колено, а вечер далеко.

– Самые высоконравственные люди – это раскаявшиеся бляди и завязавшие алкоголики, – изрек администратор и сник, так как супруга вцепилась ему в плечо и зашептала так, что можно было услышать за дверью.

– Молчи! В твоей компетенции по вопросу о проститутках никто не сомневается.

А Сильвер ничуть не обиделся, подцепив стул ногой-клюшкой, выдвинулся к центру.

– Вопрос, где они раздобыли горючее? Надеюсь, подозревать артиста, что они оставили хоть каплю про запас, никто не посмеет? Я их поутру ждал, даже приготовил стопарь, они не соизволили даже заглянуть.

Сильвер встретился взглядом с Капитаном, вспомнил о ночном звонке, о том, как утром друг-сосед забрал телефон, вспомнил, что о ночном госте приказано молчать, театрально хлопнул себя по лбу и фальшивым голосом произнес:

– Прошу пардону, Классик! С больной головы да на здоровую! Я же сам ночью к вам заглянул, вижу дремлете, думаю, они проснутся, тяжко будет, я на комоде и оставил маленькую.

Если кто и не вникал ранее в треп Сильвера, то сейчас обратил внимание, как человек азартно врет.

Убийца же слушал внимательно с самого начала и сейчас, скрывая радость открытия, на всякий случай отвернулся.

В дежурной части УВД менялась смена. Седоголовый капитан, явно пенсионного возраста, с красными, как у кролика глазами, сменялся с суточного дежурства. Принимавший дежурство лейтенант облизывал пересохшие с перепоя губы, с отвращением листая журнал регистрации происшествий, спросил:

– Нападение на капитана Стаднюка и его шайку не регистрировали?

– Не было никакого нападения, а если и было, так то военная тайна, – ответил капитан, засовывая в сумку пустые пакеты, ложки, кружку, которые приносил из дома на дежурство.

– Весь город говорит, а у нас тайна, – усмехнулся криво лейтенант, жестами объясняя лохматому сержанту, что срочно требуется опохмелиться.

– Деревня ты, вчера от сохи, – добродушно сказал капитан, впереди маячили трое суток отдыха, хотелось быть великодушным, и он пояснил: – Стратегия! Генерал розыск москвича объявил, а о сраме Стаднюка не сказал, и так все знают. Стрелять не разрешил, но и дураку ясно: коли человек цельный наряд обесточил, то человек вне закона, и, защищаясь, делай, что хошь.

– Слыхал, что кто задержит басурмана, тому квартира вне очереди, – лейтенант отбросил журнал регистрации, заглянул в грязный бокал, вновь глянул на длинноволосого сержанта, который стоял по другую сторону барьера, как истукан. – У Митрофановны, что на углу, вчера пиво давали.

– Держи карман, – хохотнул капитан, подхватил свою сумку, но выйти за барьер не успел, зазвонил телефон, и капитан автоматически снял трубку: – Дежурный.

– Ты, ментяра, отряхни пыль с ушей, подтяни штаны и двигай к цирку. Человек, которого вы ищите, в желтой одноэтажке, в комнате клоуна, – произнес низкий мужской голос и скрылся за частыми гудками.

– Какой человек? – не понял сразу капитан, он уже сидел дома, хлопнул стакан самогончика, хлебал горячие щи, решал, добавить стаканчик или завалиться в койку, а стакан оставить на пробуждение.

– Какой человек? – дернул ушами лейтенант. – Чего передали?

Капитан вернулся в суровый мир реальности, прикинул, что все оперативники в разгоне. Взять сержанта, снять постового у дверей и срочно бежать… Мне завтра на пенсию, квартиры не видать как своих ушей, а тут шанс. Если сразу стрелять, то никакой опасности, ведь на мне милицейский мундир, и москвич первым стрелять не посмеет. А если я промахнусь и схвачу пулю, то мне ни пенсия, ни квартира не понадобятся.

Дверь распахнулась, и в дежурку тяжело вошел капитан Стаднюк, за ним ввалились оперы.

– Я у себя, – бросил на ходу Стаднюк и, хотя лишь мазнул взглядом по лицу сменившегося капитана, сначала приостановился, затем подошел к барьеру, навалился и спросил:

– Что? Где? Говори, паскуда!

– На Ленина, в желтой одноэтажке…

В кровь ударил адреналин – ни сонливости, ни усталости, Стаднюк буквально катапультировал из дежурки, молодые оперы еле поспевали. Опергруппа влетела в опоясанные галстуком «Жигули» и исчезла.

– И слава Богу! – сменившийся с дежурства капитан, хотя и не был верующим, широко перекрестился.

* * *

Константин Васильевич Роговой, обжора и жизнелюб, налитый жиром и силой, некогда походил на Гаргантюа, как уже говорилось, сильно сдал, даже похудел. На недавно лоснящемся, крепкой лепки лице кожа начала подвисать, проложили дорогу морщины. В операцию он вложил практически всю наличность, и хотя кризис и инфляция личной жизни Рогового не коснулись, кушал уже без прежнего аппетита. Последнее время Рогового назойливо преследовала одна и та же фраза: «Рассчитали на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить…» С головной болью и бьющими в голову идиотскими словами он вечером ложился, а поутру, плохо отдохнувший, поднимался, бреясь, бормотал: «Рассчитали на бумаге…»

И хотя возвращение многомиллионного груза Роговой связывал не только с деятельностью Кирилла Трунина, но, чтобы последний не заподозрил подвоха, Патрон решил ему позвонить. Роговой не любил тратить собственные деньги, но использовать служебный телефон посчитал опасным и начал звонить из дома, вернее, загородной дачи – избы-бунгало, можно было это массивное сложенное из толстенных бревен жилище называть как угодно.

Но одно дело попросить секретаршу соединить с номером и совсем другое – дозваниваться лично. Частые гудки врывались в трубку после первой, второй и любой другой цифры, порой гудков удавалось избежать, тогда трубка, видимо, оскорблялась и хранила гордое молчание.

* * *

Кирилл Трунин, как известно, тоже жил за городом, тоже пребывал в скверном расположении духа и понятия не имел, что к нему на связь прорывается Патрон. Честно сказать, молодой хищник уже и забыл старого руководителя. Оно по-житейски и понятно. Трунин выяснил, где можно взять драгоценный груз, делить добычу не собирался, даже ребенок знает, что целое яблоко больше половины, и любому грамотному человеку известно, что «Боливар не вынесет двоих». А если еще проще, то на хрена козе баян?

Трунин ждал, в бытность оперативником он этому искусству научиться не успел, и сейчас переживал, нервничал. Ну зачем этот маньяк убрал мента, уложил труп рядом с миллионами долларов. Теперь там людей, как на базаре в воскресный день, придется выждать. Правда, есть и хорошая новость, самоуверенный гений сыска Гуров сцепился с местными ментами, и это прекрасно. Тутошние пинкертоны звезд с неба не хватают, на стороне официальной власти закон, к тому же ментов много, а Гуров один. Теперь ему не до «медведей», своих забот хватает. Судя по тому, что Трунин слышал о генерале, он мужик своенравный, за власть и место у корыта глотку перервет. Содельник сообщил Трунину: весь город поставлен в ружье, Гуров пропал, найти не могут. Может, он попросту сбежал, понял, что попал не в масть, и уехал до начала охоты. Трунин, как известно, с Гуровым знаком не был, но по разговорам на Петровке понял, что полковник упрям, как танк, и вряд ли отступил перед провинциальным генералом. Да черт с ними обоими, самое лучшее, если они лбами столкнулись и в одной могиле устроились.

Трунин от ожидания устал, пить себе запретил, от кофе совсем ошалел, расхаживал по барским хоромам, пинал мебель, радовался, если на полированных ножках оставались следы. Надо что-то придумать, отказаться от первоначального плана и найти другое решение. Ну, если не выкрасть, как предполагалось, то остается грабеж и разбой. Ограбить, такого здоровенного детину невозможно, его не повязать. Зарезать или подстрелить? Так это убийство и разбой, и такой шум, что сбежится вся округа. И что делать с медведем? Если его убить, так потом из клетки не вытащить. Казалось бы, чего проще: отравить медведя, хозяин его захоронит и уедет, ведь пустую клетку с собой не поволочет, здесь оставит. Сорвалось. Решили подстрелить Рогожина во время прогулки, без охраны зоркого хозяина отравить медведя – дело пустяковое. Так стрелок первый раз в жизни промахнулся. Как говорится, не везет так не везет. Повторно стрелять Трунин запретил, так как прогуливаться артист перестал, а вскоре прибыл чертов сыщик. Господь не мог другого выбрать, мало лохов в розыске толкутся, так нет, выбрал Гурова.

Ожил телефон, дважды прозвонил и умолк. Трунин подошел к аппарату, когда он снова тренькнул, Трунин снял трубку.

– Слушаю.

– База? – спросил знакомый голос.

– Ты мне так и не объяснил, какого черта ты зарезал мента? Ты все-таки ненормальный.

– Естественно, – радостно согласился убийца. – Ваши нормы мне чужды, потому ты сидишь в тепле и безопасности, а я бегаю по горячим углям.

– Извини, такова жизнь, – миролюбиво произнес Трунин, испугавшись, что убийца с его неуравновешенной психикой выйдет из-под контроля. – Извини, Леня, – он назвал убийцу именем, какое ему дали мама с папой, которое человек сменил и давно забыл. – Каждый делает, что умеет. Надеюсь, ты понимаешь, что если мы это дело закончим удачно, то сможем ловить рыбу на Кубе, где ее ловил Эрнест Хемингуэй, либо в любом другом месте земного шарика.

– Красиво, Кирилл, ты умеешь говорить. И убедительно. Только меня не надо уговаривать, я устал, хочу на покой. Я никогда никого не боялся, но этот сыщик напугал меня, и я только что сдал его ментам.

– Как? – обрадовался Трунин. – Гуров задержан?

– Надеюсь, что его пришили. Не станут его задерживать, твой приятель местному начальству все любимые мозоли отдавил.

– Молодец, и ты очень большая умница, извини, не ожидал. Как тебе удалось?

– Все-то тебе расскажи, объясню при встрече. Я придумал, как можно забрать товар. Но хочу договориться, что получаю не жалкую долю, а половину.

– Ты слышал байку о шкуре неубитого медведя? – спросил Трунин, понял, что получился прекрасный каламбур, искренне рассмеялся. – Если мы шкуру получим, как ни дели, до конца жизни хватит. Хочу предупредить…

– Не люблю предупреждений, но тебе можно, валяй.

– Без меня тебе товар не реализовать.

– Знаю. Выпей за удачу, вечером позвоню.

Трунин услышал гудки, положил трубку, вытер вспотевший лоб и довольно улыбнулся. Вот тебе и Гуров, гордость и слава МУРа, самовлюбленный супермен, его убили свои. Ну, может, и не убили, остуди свои восторги, Трунин, лишь задержали, пусть прокурор санкции на арест не даст, так все равно инспекция затаскает. Кадры, как им и положено, примут меры, и в любом случае знаменитому сыщику кранты. Трунин достал из холодильника бутылку «Посольской», такое событие грех не отметить. Он уже налил, начал готовить закуску, как вновь проснулся телефон, звонок был настойчивый, явно междугородный. Старый боров, больше некому, решил Трунин и снял трубку.

– Слушаю.

– Здравствуй, как здоровье? – спросил Патрон.

– Здравствуй, Константин Васильевич, спасибо за заботу, – радостно откликнулся Трунин. – Как вы, давление не беспокоит?

– И тебе спасибо, слышу, у тебя отличное настроение. Неужто победил?

– Еще нет, но, как выражаются спортсмены, выиграл промежуточный этап.

– Поясни.

– Сошел с дистанции наш общий друг.

Роговой так обрадовался, что даже затаил дыхание.

– Убежден, проверил?

– Как я могу проверить? Съездить в морг?

– Значит, слухи, – разочарованно произнес Роговой. – Тогда не радуйся, нашего друга видели и в реанимации, и я на венок деньги давал. Ну раз он тебя за горло не держит, уже радуйся. А что еще нового?

– Пусть страсти поутихнут, я пока взял тайм-аут. Можете не волноваться, как только будут новости, сразу сообщу.

Трунин, хотя и списал Патрона в глубокий запас, отнюдь не хотел с ним раньше времени ссориться. Кто знает, какие скрытые резервы имеются у старого авторитета? Если заподозрит неладное, может прислать сюда крутых ребят, только разборки сейчас и не хватает.

* * *

Роговой слушал молодого содельника и грустно улыбался: мысли и намерения пащенка видны отчетливо, до мельчайших деталей, словно на экране фирменного телевизора. Пошло повторять избитые истины, однако никуда не денешься, человек сложен и противоречив. Роговой сам обманывал партнера. Когда же убедился, что Трунин также ведет двойную игру, расстроился, искренне загрустил. Как жить, если никому нельзя верить?

– Патрон, вы подготовили запасные каналы транспортировки? – пел Трунин. – Если мы получим груз, в чем я не сомневаюсь, это только полдела.

– Я вложил миллионы, связи, мозги, каков твой вклад? – спросил Роговой. Следовало разговаривать серьезно, чтобы пащенок ничего не заподозрил. – За десять процентов прибыли я мог бы нанять подразделение ОМОНа, которое разнесло бы на атомы поганый цирк за несколько минут…

– И забрало бы все, а финансиста и организатора прикончило, – перебил Трунин и почему-то довольно хохотнул. После длинной паузы Роговой сказал:

– Хороший у нас разговор, доверительный. Звони, желаю тебе удачи, сынок.

Обжаривая в камине нанизанные на шампур колбаски, глядя на капающий шипящий жир, Роговой задумался. Обезвредили Гурова, или это лишь сопливые измышления мальчишки? Если сыщика ликвидировали, то, в принципе, это прекрасно, но на сегодня может и лишнее. Живой Гуров – значит, мертвый либо арестованный Кирилл Трунин. Даже если последний на допросах заговорит, что маловероятно, но пусть и заговорит, никаких вещественных улик против Рогового ни Гуров, ни кто-либо другой не получит.

Зазвонил телефон. Все постоянно звонят друг другу, прямо болезнь какая-то, вроде эпидемии. А если еще изобретут, конечно японцы, видеотелефон, то жизнь замрет, движение остановится, все закостенеют в креслах, а некоторые женщины начнут пользоваться раздвижными креслами, ведь от неподвижного сидения бедра начнут раздаваться.

В хижине Рогового пока телефонного экрана не было, но на аппарате зажигался номер абонента, который выходит на связь. Патрон взглянул на табло, звонили из Города, с которым Роговой только что разговаривал, но не Трунин. Патрон снял трубку, почти прикрыл ладонью, глухо сказал:

– Дежурный администратор.

– Константин Васильевич? – спросил напряженный женский голос.

– Ну? – ответил он с сомнением.

– Константин Васильевич, это я, – женщина перестала кричать, и Роговой узнал своего агента.

– Слышу, ты откуда говоришь? Я же тебе запретил…

– Я звоню с чужого телефона, нужен ваш совет. У меня неприятности!

– Слышу. Говори, – обреченно ответил Роговой и терпеливо слушал хотя и сбивчивый, но толковый доклад агента.

Глава десятая Охота

Капитан Стаднюк решил машину в стороне не оставлять, подкатить прямо к дому, полковник наверняка услышит, выскочит через окно во двор и начнет уходить дворами, тут его и кончат. И пристрелит москвича он, капитан Стаднюк, чтобы все прошло наверняка, без накладок. Он оглядел команду, двое ребят верные, уже по уши в крови и деньги получают давно: один дом строит, второй только машину купил, в долги влез, у них обратной дороги нет. А вот лейтенант Щукин – парень гнилой, напрасно его вчера с собой взяли, теперь он в курсе дела, если припечет, может поплыть и расколоться. Только Москва узнает, что Гуров убит, сюда понаедут, начнут мотать, Щукин окажется крайним.

– Стой! – скомандовал капитан перед въездом на улицу Ленина. – Проверить оружие, снять с предохранителя, патрон дослать, я здесь выйду, через десять минут трогайтесь. Дом знаете, действуйте, как при обычном задержании, то, что он представляется полковником, вас не интересует. Человек напал на сотрудников милиции, генерал приказал задержать и доставить в контору. Вопросы?

– Товарищ капитан, вы, же его знаете, он не дастся, – чуть заикаясь, сказал лейтенант.

– Преступник обычно не дается, – усмехнулся капитан. – Никто в тюрьму идти добровольно не желает.

Лейтенант сжался, покраснел, хотел что-то сказать, два других оперативника безучастно и, спокойно вынули пистолеты и передернули затворы.

– Взять желательно без стрельбы, но, если преступник схватится за оружие, сами понимаете, – многозначительно произнес Стаднюк. – Если в доме никого не окажется, двигайтесь во двор, услышите стрельбу, бегите на выстрелы. Вопросы? Нет? Прекрасно, значит, через десять минут двигайтесь.

Стаднюк подходил к дому задними дворами, по дороге он все продумал. Стрелять без – предупреждения, для верности дважды, забрать у покойника пистолет и застрелить Щукина, всадить две, даже три пули, это произведет на прокуратуру и на жителей города впечатление. Кажется, у лейтенанта недавно родился потомок, тем лучше. Пистолет вытереть и вложить в руку покойника. И пусть приезжает сто комиссий, и дело забирает Прокуратура России, никогда не установить, кто выстрелил первым, а кто защищался.

Капитан Стаднюк пристроился за сараем, до окон не более десяти метров, только достал оружие, как услышал шум автомобильного мотора, скрип тормозов. Услышал и москвич, значит, сейчас. Какое окно? Створка одного из них приоткрыта, значит, подготовился, подлюга. Ну, давай, прыгай! Рама скрипнула. Стаднюк чуть было не нажал курок, но в оконном проеме никого, видно, ветер шевельнул раму.

Стаднюк ждал, время растянулось. Уже непонятно, сколько прошло: минута или пять? Неужели полковник подчинился и сейчас садится в машину? Плохо. Вывезем за город, пришьем, повесим убийство на уголовников. Однако хреново! Наверняка кто-то видел, как москвич садился в нашу машину. Центровые вскоре быстро определят, что полковник укрывался здесь, прочешут улицу и свидетелей найдут. Капитан не успел дорисовать мрачную картину до конца, как из окна выглянул оперативник и тихо позвал:

– Товарищ капитан!

Стаднюк вышел из укрытия.

– Взяли?

– Нет никого, отперто и ни души, и Классик куда-то запропастился.

* * *

Гуров сидел у окна в доме напротив, пил чай без сахара, наблюдал за происходящим, улица была узкая, сыщик мог в своих преследователей если не плюнуть, то без труда швырнуть камнем.

Из машины вышли трое, капитана среди них не было, и сыщик удивился. Когда через несколько минут из дома появились четверо, стало ясно, что капитан пришел со двора, через окно. Совещание не проводили, сели в машину и укатили.

Перед тем, как Классик ушел на разведку и пропал, сыщик спросил у него, кто из соседей с ним дружен. Клоун смущенно улыбнулся и ответил, что его в городе все знают и любят и, вообще, люди кругом хоть и несчастные, но хорошие. Аннушка, вон домишко напротив, окна с занавесочками в горошек, исключительно душевная, прибирается у него, а денег не берет, будто святая.

Когда сыщик отметил, что Классик по неясным причинам задерживается, то оправил смятую постель, подхватил бесценный ящичек с вещдоками, вышел на улицу, осмотрелся и пересек улицу. Святая Аннушка объяснений незнакомца, что он приехал к Николаю Ивановичу Куприну, да вот дома нет, слушать не стала, махнула мокрой ладошкой, объяснила, мол, стирка и болтать недосуг и ушла на кухню. Хитрущие цепкие глазки Аннушки абсолютно не соответствовали ее легкому беззаботному тону, сыщик понял, что хозяйка не поверила ни единому слову, но раз Николай Иванович человека послал, значит, надо. Сложившаяся ситуация Гурова вполне устраивала, он приставил стул, приоткрыл окно, уселся и, прихлебывая кипяток, наблюдал за происходящим.

Милицейский «Москвич», разбрызгивая грязь, укатил восвояси, в комнату бесшумно проскользнула Аннушка и простодушно сказала:

– Что-то все Николашу ищут! Вы поджидаете, власти подкатывались. Я Николашу поболе часу назад видела, веселый шагал, слава Господи.

Гуров вскочил, схватил ящичек, швырнул под кровать.

– Никому! В этом ящичке жизнь вашего Николаши! – соврал сыщик, вылетел на улицу, чуть не вышиб дверь в комнату Классика, схватил телефонную трубку.

Повезло, Капитан оказался на месте и сразу ответил.

– Классик у тебя? – спросил Гуров.

– Только вышел.

– Немедленно верни, запри дверь и возьми трубку, – Гуров смотрел на часы, прикидывая, сколько времени понадобится Стаднюку, чтобы очухаться, вернуться в цирк. Он хоть опер, а придурок, что укатил.

Капитан к телефону не возвращался, Гуров взял аппарат, подошел к окну, взглянул на цирк, не идет ли клоун? Из-за угла вылетела милицейская машина, завизжала тормозами, проехала юзом, Стаднюк выпрыгнул, взбежал по ступенькам цирка.

– Он у меня, что дальше? – голос у Колесникова был ровный, будто он работал не в цирке, а был старшим опергруппы.

– Сейчас явится милиция, захочет увезти Куприна.

– Уже стучат, – перебил Колесников.

– У тебя сейчас кто репетирует?

– А зачем?

– Не перебивай, слушай и выполняй! Клоуна милиции не отдавай, костьми ляг, не отдавай. Я знаю, у тебя есть громкая связь, вызови к своему кабинету мужиков. Если есть твои геркулесы, зови!

– Не ломайте дверь, сейчас открою! – крикнул Колесников, через секунду Гуров услышал: – Внимание! Говорю я! Всех мужчин немедленно прошу подойти к моему кабинету. Вася, если ты на арене и слышишь, подойди с мальчиками. Мою дверь ломают какие-то бандиты, разберись с ними. Они кричат, что милиция, я не верю, а у меня в столе выручка за весь месяц.

– Молодец, Капитан! Ты большая умница, Алексей Иванович! – закричал Гуров.

– Я себя, любимого, давно знаю, – ответил польщенный Колесников. – Что дальше?

– За дверью утихли? – спросил Гуров.

– Ясное дело.

– Верно, им такая толпа свидетелей ни к чему. Они хотели Классика забрать, обвинить, что он укрывал особо опасного преступника, разузнать, когда я от него ушел, куда и прочее, могли изувечить, мол, оказал сопротивление.

– Моего Классика изувечить? – возмутился Колесников.

– Все. Теперь они ничего не сделают. Постарайся надолго не отходить от телефона…

– Ты сам-то в безопасности?

– Как в теплой ванне, – ответил сыщик и положил трубку. Гуров взглянул на часы, начало десятого, туман растянуло около часа назад, и аэропорт открыли, значит, московский рейс прибудет около одиннадцати. Сыщик позвонил Юдину и спросил:

– Ты один?

– В номере один, а в вестибюле толкутся, – ответил Юдин. – Рейс из Москвы ожидается в десять пятьдесят.

– Борис Андреевич, признайся, я тебе сильно надоел? – стараясь говорить как можно мягче, спросил сыщик.

Юдин искренне рассмеялся.

– Лев Иванович, у тебя эдакая интеллигентная участливость не получается, выкладывай, что требуется сделать.

– Вот обижаешь, а я от всей души, – гнул свою линию Гуров. – Мне даже неловко. Но если настаиваешь, пожалуйста, подскочи в аэропорт, встреть своего приятеля, заодно прихвати еще трех человек, – он запнулся и поправился: хотя, возможно, лишь одного, – и подробно описал внешность Орлова, даже сообщил, какого цвета у него плащ. Сыщик знал, что форму генерал не наденет, а плащ у него единственный.

Съестного в доме Классика сыщик не нашел, зато отыскал бритву «Жиллетт», наверняка кто-то подарил, такая дорогая бритва была актеру не по карману. Рогожин? Скорее всего он. Эх, встретиться бы с ним, потолковать спокойно, объяснить, в какую историю он ввязался. А что Рогожин знает? Сегодня лишь связного, но если артиста перетащить на свою сторону, то можно размотать весь клубочек, до самого кончика. Но для этого нужны опытные люди, транспорт, техника. «Это дело будущего, если оно у меня будет», – философски рассудил сыщик, чисто выбрился, убрал за собой.

Разговаривая по телефону, позже, во время бритья, сыщик все время находился в глубине комнаты, через окно наблюдал за улицей, не забывая поглядывать и за окнами, ведущими во двор. Оперативники находятся в цирке, но существуют и уголовники, вполне возможно, что к ним обратились за помощью.

Классик шел бодро, разговаривая сам с собой, даже жестикулировал. Как Гуров и ожидал, опер не стал «приглашать» артиста на допрос: такое количество свидетелей, скандал местные власти никак не устраивали. Классик – любимец Города, на общественное мнение можно и наплевать, а вот с прессой, так называемой четвертой властью, считаться приходится.

Артист вошел, увидел сыщика и буквально остолбенел:

– Вы здесь? Товарищи мечутся как ошпаренные, вас ищут, – артист положил на стол сверток, который держал в руках. – Леша прислал с барского стола.

Дар Колесникова оказался царским: домашняя колбаса, хлеб, несколько отварных картофелин и соленые огурцы.

– А они не вернутся? – спросил Классик, раскладывая еду по щербатым тарелкам. – А мне Алексей на сегодня выходной предоставил, – он достал граненый стакан, взглянул виновато и, скрывая смущение, быстро продолжал: – Вы не думайте, что наш директор сентиментален, он парень жесткий, деловой, за сегодняшний день я должен буду сольный концерт в доме культуры отработать.

Сыщик запер дверь, задернул на окнах занавесочки, оперативники вернуться не должны, но, как уже говорилось, появления третьей силы Гуров не исключал. Из этого дома надо уходить, нельзя подвергать человека смертельной опасности. Но прежде следует выяснить, где и при каких обстоятельствах протекла информация, почему налетели оперативники. Оправдывая себя тем, что перевоспитывать хозяина дело безнадежное, сыщик достал из кармана фляжку, налил граммов сто, прикрыл стакан ладонью и сказал:

– Сначала расскажите мне, с кем вы виделись и о чем говорили после того, как ушли из дома.

– Не бойтесь, меня не развезет, – Классик отстранил руку сыщика, сделал глоток и продолжал: – Я знаю, что вам требуется. Как всегда, сгубила выпивка, но я не проговорился, так уж случилось.

Артист подробно рассказал, какой разговор состоялся в кабинете директора Колесникова, перечислилприсутствующих, даже кто и где сидел.

– Молодец, Николай Иванович, – произнес задумчиво сыщик.

«Почему я уперся в служащих цирка и начисто исключил артистов? Программа постоянно меняется, и подобное совпадение кажется невероятным? Так жизнь порой изобилует самыми невероятными совпадениями. Сыщик, не шарахайся из стороны в сторону, выбери веревку до конца, еще успеешь расширить круг подозреваемых».

Гуров выставил на стол фляжку с остатками коньяка, хотел пояснить, что это не плата за информацию, встретился с артистом взглядом и сказал другое:

– Перелейте в другую посуду, фляжку я унесу. Аннушка, что живет через дорогу, человек верный?

– Без комментариев, – ответил Классик, сливая коньяк в кружку, которая в далекой молодости была антиквариатом.

– Я сейчас уйду, а вы загляните к ней, скажите, что я ваш друг, о моем визите следует молчать, а ящичек, что у нее под кроватью, сберечь.

– Хорошо, – Классик протер фляжку тряпкой и не вернул сыщику, а поставил в угол среди разнокалиберной посуды. – В таком виде, господин полковник, я вас никуда не пущу. Здесь не Москва: вышел из дома и затерялся в толпе. При вашей внешности будете на наших улицах, как рыжий на арене, хочешь не хочешь, а на рыжего глядишь.

* * *

Гуров сидел на сырой лавочке, которая примостилась на крохотном травянистом клинышке, который местные называли сквером. На единственной, блестевшей лужами дорожке кособочились еще три скамейки, на одной даже в такое хмурое утро играли в домино, на другой сидела женщина с коляской, так что сыщик был не одинок и не привлекал внимания. До дверей гостиницы «Центральная» шагов пятьдесят, не более, и вести наблюдение было удобно, лучше места не придумаешь. Грязную замусоренную площадь окольцовывали серые облупившиеся дома, первые этажи которых стеклили немытые витрины магазинов, на витрины смотреть не хотелось, а уж заходить в магазины и тем более, да и наверняка бессмысленно. Ярким пятном на площади выделялась коммерческая палатка, желтая с голубыми прозрачными окнами, через которые смотрели на одиноких угрюмых прохожих разноцветные и разнокалиберные бутылки, коробки, трех-, четырех- и пятизначные цифры. В верхнем небольшом окошечке палатки красовались обнаженные женские груди, такие воинственные и тугие, что казалось, вот-вот брызнут молоком, возможно, и кровью. В общем, площадь, которую внимательно осмотрел сыщик, была страшноватая, статичный кадр из фильма Тарковского «Сталкер». Неискушенному человеку, попавшему сюда, захотелось бы выйти на середину площади, опустить голову и завыть. Но, во-первых, Гуров был человек прекрасно тренированный, во-вторых, площадь сыщику очень нравилась, так как совсем недавно, всего минут тридцать назад, он не мог и мечтать, что будет сидеть на удобной скамейке в нескольких шагах от гостиницы и спокойно осматривать площадь старинного русского города.

Несколько раньше Классик, обозвав сыщика Рыжим, который собирается остаться незаметным на арене цирка, полез в необъятный, покрытый резьбой, изгрызенный временем комод, обронил через плечо:

– Раздевайтесь, господин полковник, – и начал вынимать из темного чрева комода пиджаки и брюки, халаты и комбинезоны. Вытаскивал артист вещи охапками, сваливал в кучу, затем длинными ловкими пальцами брал поштучно, оценивал, поглядывал на гостя, словно примеривая.

Буквально через несколько минут полковник Гуров был экипирован с ног до головы. Ботинки крепкие, на толстой подошве, правда, разного цвета и фасона, что не бросалось в глаза, так как на них гармошкой опускались широкие засаленные штаны, бесформенный балахон заменил пиджак, поверх которого было предложено надеть то ли плащ, то ли пальто. Глядя на цвет этого одеяния, сыщик почему-то вспомнил коня, на котором Д'Артаньян въехал в Париж. С внутренней стороны плаща-пальто был пришит толстый кусок ваты, что превращало человека в горбуна. Вершиной своего мастерства Классик посчитал парик, седые лохмы которого закрывали лоб, уши и шею, и пенсне со шнурком.

– Можете идти, господин полковник, и если вас хоть один человек узнает, я, Куприн Николай Иванович, по кличке Классик, больше никогда не выйду на арену цирка.

Сыщик остановился около трюмо, повернулся и спросил:

– А меня не упрячут в дурдом?

– Если половину России упрячут, так и до вас доберутся, – Классик поманил Гурова, указал на подоконник, – потрите ладони.

Сыщик взглянул на пыльный, с обрывками паутины подоконник, понимая, что артист прав, протер руками, сцепил и расцепил пальцы, затем, как бы умываясь, потер лицо.

– Последний штрих! – сказал Классик. – Ходите – в половину вашего обычного шага. Вам будет очень неудобно, и вы поневоле начнете шаркать. Да! И руки обязательно в карманах, это и в характере персонажа, и для внимательного человека никакая грязь силу ваших ладоней не прикроет.

Новая одежда имела совершенно необъятные внутренние карманы, в коих некогда прятались живые курицы и полированные рояли. Сейчас сыщик опустил туда два пистолета, подаренную Ольгой зажигалку и кое-какую электронику из кейса, что привез Юдин. Шагнул было к двери, остановился.

– А если у вас проведут обыск и найдут мою одежду?

– Не найдут, – Классик лукаво улыбнулся и указал на манекен, одетый в светлый парадный костюм артиста. – Я сейчас его переодену, в жизни не найдут.

– Если хочешь спрятать вещь, положи ее на самом видном месте. Великий Эдгар По, мы это тоже проходили. Не найдут, – согласился Гуров. – Спасибо!

– С Богом, – ответил артист.

Гуров вышел на улицу и, следуя совету Классика, сильно укорачивая шаг, двинулся к центральной площади. За долгие годы работы в розыске сыщик ни разу не гримировался и чувствовал себя неловко, – наверное, так ощущает себя студент театрального училища, впервые вышедший на сцену. Положение облегчало отсутствие публики, сыщик привычно расслабился, представил, что крайне устал, у него болят ноги и поясница и очень хочется выпить, кстати, последнее соответствовало действительности. Сейчас, сидя на лавочке, сыщик так вошел в образ, что чуть не начал дремать. Стекла пенсне были простые, но Гуров приспустил пенсне на кончик носа и взирал на мир поверх мутного стекла. Очень много интересного видел сыщик.

Свой опорный пункт оперативники устроили в желтой, блестевшей, как облупленное яйцо, коммерческой палатке. Один человек там сидел безвылазно, трое ходили по периметру площади, заскакивали в палатку погреться, передохнуть, принять вовнутрь. Ясно, они то же ждут прибытия московского рейса. Полагаю, раз самолет задержался, начальство устанет, сначала обустроится, а тут и московский сыщик должен появиться. Резон в таких рассуждениях, конечно, присутствует: ведь люди все еще ходят по земле, перемещаться в пространстве пока не научились. Фланеры быстро подустали, маскировались уже небрежно, пустые сумки и чемоданы, которые должны были придавать наблюдателям вид людей, спешащих по делам, стали обременительны, и неумехи начали своей бутафорией чуть не размахивать. Вскоре торопливая походка перешла в прогулочный шаг, а затем фланеры встали свечками: один подпер водосточную трубу, другой присел на ступеньки высокого крыльца. Интересно смотрится человек в приличном плаще и шляпе, который подстелил газетку, уселся на мокрый камень и поставил солидный чемодан у ног. Вот уж веселятся пенсионеры, который с утра до вечера сидят у окон и не только каждого прохожего, любую бродячую собаку в лицо знают. От таких мыслей сыщик поежился. Сколько же глаз рассматривают седого горбатого старика в сползающем на кончик носа пенсне? Но старик долго привлекать внимания не должен, подумаешь, появился чудак, опустившийся интеллигент. Но сыщик также знал, что многие пенсионеры-наблюдатели прекрасные психологи: особо хитрый может принять незнакомого старика за переодетого опера. Особо пуганая ворона куста боится, одернул себя сыщик.

Так, с наблюдением разобрались. А где боевики? Кто исполнять собирается? И тут справа, в плечо и щеку будто сквозняком потянуло, знакомые мурашки дернулись по коже, предупреждая об опасности. Сыщик не повернулся, руку лишь в карман опустил еще ниже, подхватил лежавший у колена пистолет. Гуров скосил глаза на соседнюю лавочку, где молодые крепкие парни бросили костяшки, разливали водку. Тот самый случай, когда говорят, что на всякого мудреца довольно простоты. Сыщик вспомнил, что засек «доминошников» мгновенно, однако отложил знакомство на потом, торопился сесть, затем увлекся наблюдением за топтунами, палаткой, собственными мыслями и забыл. Просто «гениальный» сыщик, как это у него под лопаткой еще не торчит заточка. Сурков писал: «А до смерти четыре шага», тут чуть больше, шагов шесть, наверное. Как и ожидалось; «коллеги» взяли в долю уголовников. Они ждут условного сигнала. Но если машина остановится у гостиницы, и человек быстро поднимется к дверям, этим ребятам не успеть. Значит, в вестибюле у них кто-то есть и наверняка не один.

– Главный вертухай прибыл, – сказал один из парней, вытирая губы ладонью.

– Мороз-воевода дозором обходит владенья свои, – отозвался второй, видно, был любителем русской словесности.

У палатки остановилось такси, из машины выскочил знакомый сыщику опер, скрылся за дверью. Видно, из аэропорта прибыл, значит, сейчас и «вольво» появится.

– И на хер мы влезли в это дело? Мусора дерутся, пусть глотки друг другу перережут. Я думаю…

– Ты! Падла задумчивая! – перебил говорившего уверенный голос. – Ты знаешь, сколько за дохлого мента нам отстегнуть обещают?

– Обещанного три года ждут, да и нищие очень наши начальнички. Нюрка, жена участкового, к моей бабе пришла, стольник на хлеб занять. Смехота!

Сыщик продолжал сидеть боком к разговаривающим рядом бандитам, напряженно вспоминая, где и когда он слышал этот уверенный, с чуть заметным присвистом, голос. Гурову казалось, что он видит тонкие, в постоянной улыбке губы, черную дырку на месте правого переднего зуба, но не рисковал повернуться и взглянуть: встретишься взглядом и конец, никакой маскарад не спасет, потому как суть каждого человека в его зрачках.

– Нищие, согласен, хотя не все, есть и с монетой, – говоривший выпил и смачно сплюнул. – Тот, который вместо убитого Фрищенко, капитан Стаднюк, мужик крутой, головастый и при солидных деньгах.

Двое выпивали, закусывали и помалкивали, а двое продолжали беседовать. Который со знакомым свистом, лет сорока, определил сыщик, а второй – лет двадцати с небольшим. Старший в авторитете и с самомнением, младший в шестерках, в компании недавно, самоутверждается. И как бы подтверждая предположения сыщика, молодой сказал:

– Клык, ты все знаешь, скажи, кто Фрищенку порезал?

И прежде чем прозвучал ответ, сыщик вспомнил. Лялин Трофим Федорович, пятьдесят второго года рождения, родился в Ростове, кличка Клык, Могила, Свистун, в девяностом был задержан за разбой, получил семь лет особого режима. В прошлом году прошла ориентировка, что Лялин бежал, группу настигли, перестреляли…

– Кто да кто? Дело не наше. Тут какие-то московские разборки. Потому и Гуров прибыл. Лев Иванович. Довелось как-то беседовать, век не забуду.

– Бил сильно?

– Кто же в МУРе не бьет? Там порядок, комната без окон, изоляция, чтобы крик не услышали, наденут браслеты и вдвоем-втроем лупят, пока не устанут, – просвещал Клык молодого содельника.

Гуров слушал без интереса и эмоций, следил за палаткой, в которую вошел приехавший опер, отметил, что наблюдатели по прибытии начальства оживились, изображали старание. Сыщик чувствовал, произошло что-то непредвиденное. Почему нет «вольво»? Скоростная машина не могла так отстать от «Волги», даже если последняя выехала из аэропорта значительно раньше. Ни у знакомого Юдина, ни у Орлова с его сопровождающими вещей нет, багаж ждать не надо. Наконец опер вышел из палатки, неторопливо, вразвалочку направился к лавочкам, сыщик подвинул пенсне, закрыл глаза, невольно напрягся. Капитан прошел в метре от полковника, который не отвернулся, но и не поднял головы и не мог видеть, обратил на него опер внимание или нет.

– Распивать в общественных местах запрещено, – сказал капитан и, чтобы парни поняли шутку, громко расхохотался.

– Налить? – спросил Клык.

– Плесни чуток, замаялся. Где же эта сука укрылась?

К гостинице подкатил «вольво», вышел незнакомый сыщику мужчина, вылез из-за руля Юдин, запер машину. Значит, Орлов не прилетел. Этого не может быть, однако факт. Сыщику очень хотелось курить, но вынимать дорогие сигареты, тем более зажигалку было нельзя, да и вообще каким-либо движением привлекать к себе внимание крайне опасно. Не прилетел, значит, какое-то ЧП, видно, у местного генерала рука такая длинная, что дотянулась до Москвы, нажала кнопку, и Орлова перехватили.

Капитан проглотил полстакана водки, взял корочку хлеба, бросил в рот. Уголовники смотрели на него с одобрением, как на своего. Клык спросил:

– И долго нам тут?

– Не знаю, Трофим, я ни хера не знаю, побудьте часок и мотайте, а начнет темнеть, возвращайтесь.

Сыщик отметил, что капитан назвал уголовника не по кличке, а по имени. Хороший опер, безусловно хороший, а человек гнилой, так тоже случается.

– Я не на службе, капитан, бабки в вашей конторе не получаю, – в голосе Клыка уверенности не было, чувствовалось, что он лишь старается не уронить себя в глазах подчиненных.

И капитан понял, потому не огрызнулся, сказал миролюбиво:

– Ты бы не светился, Трофим, присел на скамеечку. Среди своих ты – в законе, а среди моих – в розыске. Какой-нибудь ретивый опознает, стрелять начнет, нам шум ни к чему, да мент случайно и попасть может.

– За заботу поклон, капитан, – Клык хотел ответить ехидно, а получилось достаточно искренне. – Если знать, что полкаш заявится, так и сутки, и поболе ждать согласен, но я нутром чую, мы тут пустышку тянем.

– Всякое бывает, – капитан усмехнулся. – Как говорится, знал бы прикуп – жил бы в Сочи. Да, что за гриб у вас под боком устроился?

Сыщик снял пистолет с предохранителя. «Первым капитана, затем Клыка, пока молодые трехнутся, можно до гостиницы добежать. По городу не уйти, – решил он. – Закрыться в номере Юдина. Стрельба в центре города: вызовут прокуратуру, если не открою, прибудет ОМОН, возьмут, арестуют, в номере повесят, объяснят, мол, двинулся ваш полковник. А уж какие потом прибудут комиссии! Что Петр раскопает и докажет, и думать неинтересно».

Ноги у сыщика ослабли, во рту пересохло, он знал, стоит лишь начать действовать, все встанет на свои места, начнут работать рефлексы.

– Местный, я узнавал, – соврал Клык. – Дремлет, наверное, с голодухи доходит. Я решил его не гнать.

– Умный, потому и на свободе, – сказал капитан. – Ты с этим делом, – он щелкнул по стакану, – осторожнее.

– Не сомневайся, капитан, – Клык был явно собой доволен, хотя ребята и знали, что он старика не проверял, но лапшу навесил ловко – старшой, он и есть старшой.

Капитан зашагал к гостинице, Клык подмигнул парням, которые довольно улыбались, а самый младший и разговорчивый даже светился от восторга. Сыщик понимал, что Клык сейчас подойдет, заговорит, возможно, ударит. Если так, завалюсь на бок, левой прикрою голову, начну бессвязно причитать. Сыщик ошибся. Уголовник подошел, сел рядом, сказал миролюбиво:

– Здорово, отец. Как жизнь, на хлеб хватает?

Гуров попался на простейший трюк, следовало откинуться на спинку скамейки, тогда бы уголовник промахнулся, но сыщик поверил, что последует разговор, не двинулся, Клык быстро провел ладонью по лицу «старика», скинул очки, твердо взял за подбородок, посмотрел в глаза. И наступил момент истины. Теперь сыщик опередил уголовника, уперся пистолетом в бок и зашептал:

– Убью сразу! Сиди! – и продолжал громко и прерывисто: – Я старый человек! Не надо, прошу!

Уголовники находились за спиной Клыка, видеть пистолет и лицо сгорбленного «старика» не могли, да и не приглядывались, открывали вторую бутылку, готовили закуску, занимались делом.

– Ты убийца и в розыске, убью мгновенно, – шептал сыщик и громко продолжал: – Такой здоровый и на старика! – Гуров поднял голову, уперся равнодушным взглядом в мечущиеся глаза уголовника. – Ты меня знаешь, Клык? Один жест, слово – подавишься собственным языком. Твоих щенков я перестреляю мигом. А уж как я отсюда уйду, тебе будет совсем не интересно.

– Брось рыдать, отец, я пошутил, – громко сказал Клык, хотел отклониться, но сыщик левой рукой обнял его за плечи, прижал к себе.

– Прикажи уйти, скажи, что догонишь! Ну? – Гуров вдавил ствол пистолета под ребро уголовника.

– Братва, закрывай обед, топайте, – начал неуверенно Клык, затем голос его окреп. – Отец тут интересные вещи толкует, послушаю и догоню.

– Тебе налили, старшой! – радостно сообщил молодой и разговорчивый.

Пистолет так давил, что Клык еле сдерживал стон, рука сыщика сковывала плечи. Стрелять он без крайности не будет, решил уголовник, отведет меня за угол, выдаст рукояткой по лбу и уйдет, надо вытерпеть.

– Слушай, сука! Тебе сказано! – сорвался Клык. – Чтобы через секунду духу вашего не было.

– Не пыли, Клык, – сказал уголовник, до этого не произнесший ни слова. – Видать, ты старика вербуешь, но, окромя песка, из него ничего, не посыпется.

Когда уголовники собрали манатки и ушли, сыщик разомкнул объятия, отобрал у Клыка нож и пистолет, нацепил пенсне и спросил:

– Значит, я тебя на допросах бил, и ты со мной посчитаешься? Кажется, момент самый подходящий!

Клык оправился, перевел дух и ответил:

– Сейчас банкуешь ты, будет и мой черед. Ты человек совестливый, значит, слабый, ножом зарезать не можешь, а стрелять тебе не с руки. Да в безоружного ты и стрельнуть-то не способен, одно слово – интеллигент. Куда пойдем? – Он ощерился, дыхнул перегаром.

– Ты прав, но у меня есть и другие недостатки, – сыщик так же, как недавно Клык, взял соседа за подбородок, поднял ему голову, посмотрел в глаза. – Полагаю, о моих недостатках слышал?

– Ну, – Клык хотел отстраниться, но сыщик буравил пистолетом бок, взгляда не опускал. – Чего надо? Слышал. Кто тебя, волкодава, не знает! Но и на тебя пуля найдется.

Клык не был трусом, умирать не хотел, но огрызнулся, сыщик хотел сломать волю уголовника.

– Пуля дура, отыщется и моя, – согласился Гуров. – Но сейчас она где-то заблудилась, а твоя, парень, здесь, – и надавил пистолетом сильнее. – Чувствуешь? Отвечай!

– Больно же, сука!

– Будет значительно больнее, пуля в животе – очень больно! Ты это знаешь? Отвечай!

Человек с детства знает, что он умрет обязательно, иногда думает о смерти, а через секунду забывает. Когда человек о своей смерти говорит вслух, и не болтает, а говорит серьезно, то реальнее представляет неизбежность смерти. Сыщик требовал ответа, пытаясь раздавить волю уголовника, подчинить, сделать его полностью управляемым.

– Знаю, что больно, не дурак, – прохрипел с присвистом Клык.

– Вставай, – Гуров вновь обхватил Клыка за плечи. – Я старый больной человек, ты помогаешь мне, идем не торопясь, пуля уже прилипла к твоему животу. Ты знаешь, что твоя смерть на кончике твоего языка.

* * *

Юдин вернулся из аэропорта, поселил своего знакомого в гостинице, заплатил за него, дал несколько тысяч на карманные расходы; велел из номера не выходить и прошел в свой люкс. «Вот я и стал оперативником, – думал Юдин, развалившись в кресле, – полковник заставил меня работать. К нему никто не прилетел, значит у Гурова произошла осечка, и его могут здесь убить. А сегодня от Гурова до Юдина – только руку протяни. Я порвал с Корпорацией, респектабельный и небедный человек, так чего мне нужно, куда я лезу? Не обманывайся, Борис Андреевич, ты не лезешь, уже увяз по горло. Собрать вещички, сесть в машину и умчаться к чертовой матери. Но я пригласил сюда человека, раздавленного, нищего человека. Видимо, я сошел с ума, полковник околдовал, действует как наркотик, парализовал волю. Будь я проклят, если, выпутавшись из этой истории, хоть раз встречусь с проклятым сыщиком. Он ненормальный, псих, гладиатор, ну так я же вполне здравомыслящий человек».

Борис Андреевич Юдин себя переоценил, так как войдя в номер, дверь не запер. Сейчас она неожиданно распахнулась. В гостиную влетел незнакомый мужчина, не удержался на ногах, упал. Следом вошел высокий горбатый старик, запер дверь, взглянул на хозяина поверх пенсне.

– Что вам нужно? – тихо, севшим голосом спросил Юдин. – Вы ошиблись номером. Я сейчас…

– Налей выпить, – перебил Гуров, стянул парик, скинул горбатый балахон, который тяжело шмякнулся на палас. – Извини, Борис, – он указал пистолетом на лежавшего неподвижно человека, – что я вваливался к тебе один, теперь гостя приволок.

Юдин понимал, что от него ничего не зависит, опустился в кресло, стараясь говорить как можно спокойнее, произнес:

– Пустяки, даже приятно, располагайтесь, как дома. Но если вы, господин полковник, желаете выпить, обслужите себя сами.

– Я бы рад, руки заняты, – сыщик, глядя на свой пистолет, с отвращением кивнул на лежавшего неподвижно Клыка. – Он здоровехонек, просто задумался о бренности всего земного. Борис Андреевич, не откажи в любезности, возьми нож, срежь с портьеры шнур, хорошенько намочи его водой и дай сюда.

Юдин не двинулся с места, смотрел с ненавистью.

– Ты абсолютно прав, но, пока мы господина убийцу не обесточим, ты не сможешь мне высказать свои чувства.

– Да гореть мне в вечном огне, если когда-нибудь… – бормотал Юдин, поднимаясь из кресла и выполняя указание сыщика.

Мокрым шнуром Гуров связал Клыку руки за спиной, согнул ногу, притянул к связанным кистям, облегченно вздохнул.

– Если вздумаешь кричать, ударю железом по голове и воткну кляп, – сыщик ухватил Клыка за шиворот, отволок в ванную, вернулся, молча налил себе коньяку, выпил залпом, прикурил, сел напротив Юдина. – Так на чем мы остановились? То, что ты обо мне думаешь, можешь пропустить. Знакомого ты привез, а генерала не встретил, тоже известно. Вот свежий вопрос: что делать? Понимаешь, Борис Андреевич, наша беда в том, что мы следуем за событиями, а не направляем их, пока удачно работаем в контратаке. Но удаче доверять нельзя, она дама капризная, может и отвернуться. И потому, что? Правильно! Пора перехватить инициативу!

Юдин знал, что глаза у сыщика голубые, сейчас же то ли свет так падал, то ли по иной причине, но на коммерсанта смотрели глаза темные, мрачные, своим выражением абсолютно не соответствующие легкому, даже ироничному тону. Почему-то вспомнилась песня Высоцкого о человеке, которому осталось пройти четыре четверти пути. Но Юдин не поддался сентиментальному порыву и ответил:

– Вы абсолютно правы, господин полковник, инициатива – составляющая победы, но я сегодня отбываю в Москву.

Юдин ожидал, что сыщик начнет отговаривать, предпримет другой маневр, но попытается задержать, и в который раз не угадал.

– Я тебя понимаю, ты, безусловно, прав, – ответил спокойно Гуров. – В каком номере твой гость и как его зовут?

– В триста восьмом, он сам представится, – ответил Юдин.

– Конспирация? – Гуров улыбнулся. – Существует масса способов установить его личность…

– Ну и пользуйся ими! – перебил раздраженно Юдин. – А от меня ты больше ничего не узнаешь.

– Интересно, недавно мы были почти друзья, – Гуров закурил новую сигарету, взглянул на огонек, решительно продолжал:– Ты пожалеешь, что смалодушничал, это не угроза, а, как говорится, реплика в зал. За помощь я тебе искренне благодарен, считай, что мы в расчете, последние мои просьбы тебе будет выполнить легко и совершенно безопасно. Я на полчасика загляну в триста восьмой, побеседую. А ты, пожалуйста, спустись к администратору, оплати номер за двое суток вперед, скажи, что будешь работать и просишь не беспокоить. После этого мы пожмем друг другу руки, я пойду своей тропой, а ты заберешь своего приятеля, сядешь в шикарный лимузин и с чистой совестью – на свободу.

– Договорились, – Юдин поднялся. – Ты умный и хитрый, но я тоже не мальчик, меня на «слабо» не поймаешь. Я действительно сяду за руль шикарного лимузина и с абсолютно чистой совестью отправлюсь отсюда на свободу. А что с этим? – он указал на дверь ванной.

– А что? – Гуров уже отсутствовал, словно мгновенно переместился в пространстве, о хозяине номера забыл, разговаривал сам с собой. – С этим я разберусь.

Сыщик поднял подаренную Классиком хламиду, оружие тяжело оттягивало полы, сунул в карман парик и пенсне, свернул, сунул под мышку и быстро вышел. Он не стал пользоваться лифтом, спустился на второй этаж, ключ от своего номера сыщик предусмотрительно не сдавал. Он проверил простенькие метки, которые оставил перед уходом, выяснил, что в номер заходили, но в чемодан не лазили, кейс не трогали, значит, была лишь уборщица. Гуров быстро умылся, переоделся, бутафорскую одежду, которая блестяще послужила, но больше не годилась, забросил под кровать.

Исчезновение Клыка, конечно, вызвало переполох как среди оперативников, так и в команде Крещеного. След седого горбуна обнаружить еще не успели, но нащупают в течение ближайшего часа, а может, и раньше. В одиночку из гостиницы, как ее ни окружай, сыщик ушел бы без проблем, но надо увести с собой Клыка, живого свидетеля, который, если такое время наступит, сработает против местной коррупции не хуже оставленных у благословенной Аннушки вещдоков. Как уйти из гостиницы вместе с уголовником, сыщик пока не знал, но придерживался правила решать вопросы последовательно, не перескакивая, ведь невозможно преодолеть барьер, если не взял предыдущий. Гуров подхватил чемодан, кейс, оглядел номер, в который больше никогда не вернется, вышел в коридор. У двери номера Сосниных сыщик приостановился. Все перепуталось, и сыщик не мог разобраться в своих чувствах. Ольга притягивала Льва Гурова как женщина? Безусловно. Женщина, живущая в соседнем номере, интересует сыщика? Тоже безусловно. Но сейчас Ольга Дмитриевна на вторых ролях, есть дела поважнее, требующие быстрого разрешения. Гуров обозвал себя «сопляком» и иными более крутыми словами, повернул в боковой проход, взбежал на третий этаж. Сыщик находился в цейтноте, предстоял еще очень серьезный разговор с человеком, которого привез Юдин из аэропорта.

* * *

– Вы что? – кричать генерал уже не мог, голос сел, Илья Николаевич махнул рукой на сидевшего за приставным столиком капитана Стаднюка и просипел: – Вели чаю принести.

Пока готовили чай, генерал подошел к книжной полке, заставленной несчетными томами основоположников и «учителей», повернул полку: «учителя» уплыли в стену, а на их место выдвинулся бар. Генерал выпил, взял горсть миндаля и вернулся к столу.

– Хорошо, согласен, я в вашей работе не разбираюсь, – тихо и спокойно говорил генерал, пил чай и старался смотреть на Стаднюка без ненависти, – так ты мне объясни. Каким это образом один человек успешно бьется против машины?

– Машину я уже не застал, так, лишь отдельные шестеренки, – ответил Стаднюк. – Партия рассыпалась, что говорить о нас, грешных.

Бывшему секретарю захотелось закричать…

– Мне рассказывали, была некогда машина. Чего говорить, Илья Николаевич? – Стаднюк видел, что начальник держится на пределе, и решил ему потрафить. – Вы самую трудную задачу решили здорово и отсекли Гурова от Москвы. Мы его изловим, дайте срок.

– Уже слышал, – лесть смягчила генерала, даже голос вернулся. – Но пока он выкрал вашего уголовника. Не понимаю, как можно здорового мужика утащить из-под носа стаи ищеек? Не кошелек, даже не курица! Не понимаю! Вы хотя бы осознаете, чем это вам грозит? Связь с преступниками, коррупция, тут уж Москва вцепится мертвой хваткой.

– Генерал, ты абсолютно верно признал, что наших дел не понимаешь. Генералу и не надо вникать, не его уровень, – Стаднюк взглянул на часы, ему следовало разыскивать Гурова и Клыка, а он только зря время теряет. – Даже если полковник совершит невозможное – уйдет от нас, доставит Лялина, так фамилия похищенного, в прокуратуру, ни за какие посулы смягчения приговора Клык рта не раскроет. Клык – битый уголовник, знает, если он начнет говорить, его убьют в камере, не достанут в камере – зарежут, повесят, либо утопят в сортире в зоне. Илья Николаевич, покончим с этим вопросом, он вас не касается, я пришел по другому делу.

– Сейчас нет другого дела! – голос генерала вновь набрал силу. – Я хочу видеть Гурова. Живого или мертвого, лучше мертвого!

– Верно! Но прежде необходимо решить другой вопрос.

– Какой?

– Авторитеты, – Стаднюк запнулся. – Скажем иначе, некоторые очень влиятельные лица в городе хотят открыть завод по производству вина.

– Я не законник, но, кажется, сейчас разрешено, какие проблемы?

– В России многое разрешили, да только нельзя, – усмехнулся Стаднюк. – Так вот, люди хотят быть уверены, что можно. И, выражаясь по-научному, люди хотят получить гарантию, что им будет предоставлен режим наибольшего благоприятствования.

– Это решают мэр и горсовет.

– Горсовет разговаривает и ничего не решает, а с мэром у людей отношения не сложились. Начальник УВД обладает реальной властью, люди хотят получить его гарантии.

– Ну, допустим, – генералу польстило, что кто-то считает его столь могущественным. – А что твои люди предлагают взамен?

– Все. Тело Гурова – пустяк, аванс, в дальнейшем вы получите поддержку, какую вам не сможет оказать никто. В области и городе люди контролируют все, а разные министры, спикеры и президенты слишком далеко.

Генерал задумался. Ясно, предлагают вступить в мафию, в принципе, ничего нового. В главную мафию он вступал еще будучи лейтенантом. И неплохо жил, надо сказать. В одиночку человек ничего добиться не может, в бесчисленные партии, которые вырастали быстрее грибов, генерал не верил. Он принял решение и ответил:

– Передайте, я согласен. Надеюсь, заявление и рекомендаций не требуется?

– И билет не выдадут, и взносы будешь не платить, а получать. Однако, – Стаднюк задумался, подбирал слова помягче. Хотя ясно, генерал сломался, но мужик он своенравный, к власти привык, и сейчас я у него в кабинете. – Я вас соединю, товарищ генерал. Вы представитесь и скажете лишь одно слово «согласен».

– Я столько слов в своей жизни говорил! – рассмеялся генерал. – Одним больше! Сегодня сказал, завтра забыл, слово к делу не подошьешь.

– Да и не требуется, у людей память отличная, потому, генерал, прежде, чем говорить, поразмысли, – Стаднюк обращался к начальству то почтительно, то фамильярно, в зависимости от ситуации. – Люди личное дело не заводят, билет не дают, все на слове держится. И нарушителю выговор не объявят, отнимут не билет, а жизнь.

– Не заговаривайся!

Стаднюк смотрел в окно, главное сказал, можно и потерпеть, не гордые. Предупреждая начальника, Стаднюк беспокоился не о генеральской жизни, о своей. Если золотопогонник с ума сбрендит и начнет с авторитетами крутить привычную для партайгеноссе волынку, его пришьют. А позже вспомнят, кто неверного присоветовал. Нет уж, пусть, родненький, все знает наперед и поостережется.

Генерал кричал, капитан не слушал. Когда начальник выдохся, подчиненный спросил:

– Будем звонить, товарищ генерал, или как?

– Так что же, вы мне прикажете с Крещеным разговаривать?

И как такой идиот в секретари выбился, подумал Стаднюк, областью командовал, потому мы без порток и ходим.

– Крещеный уголовник, авторитет, конечно, но лишь уголовник, – спокойно ответил капитан. – Я вас сейчас соединю с человеком, который, если пожелает, то Крещеного зарежут в одночасье.

Глава одиннадцатая На финишной прямой

Некоронованный хозяин города Лев Ильич Бунич выслушал генерала, ответил коротко:

– Я вас понял, – и, морщась, словно проглотил горькое лекарство, положил трубку.

Лев Ильич, спокойный, медлительный, лет пятидесяти, в строгом английском костюме, белой рубашке, безукоризненно повязанном клубном галстуке, пребывал в скверном настроении. Он мечтал быть честным бизнесменом и был им, не желал иметь дел с криминалом, но жизнь заставляла. Свою широкомасштабную деятельность Бунич осуществлял под вывеской скромного СП, не имел даже отдельного офиса, осуществлял руководство из собственной квартиры, обходился лишь одним секретарем да двумя охранниками. Правда, секретарь свободно владел тремя языками: английским, немецким, французским, мог объясниться на испанском и португальском, стенографировал и печатал на машинке абсолютно профессионально. Телохранителей Бунич пригласил из Москвы, где имел квартиру, но не переезжал окончательно, предпочитая быть первым «в деревне», чем вторым «в городе». Телохранители, братья-близнецы, высококлассные профессионалы рукопашного боя, стрелки, водители, не пили, не курили, но любили деньги так самозабвенно, что полностью уравновешивали свои неземные достоинства. Последнее качество близнецов очень устраивало Бунича, придавало уверенность, так как он платил братьям в валюте и столько, что об измене не могло быть и речи.

Бунич тяжело вздохнул, вызвал секретаря, кивнул на кресло и после длинной паузы огорченно сказал:

– Ну, генерал, естественно, согласился.

Секретарь знал, что поздравлять не следует, лишь кивнул и обронил:

– Известный мерзавец.

– А мы с тобой в белом, – Бунич снова тяжело вздохнул. – Может, уехать отсюда? Только не говори ничего про Москву и Питер! Как мне надоела уголовщина. Боже мой! Хочу в тихую цивилизованную страну.

Далее следовал монолог, который секретарь слышал несчетное количество раз. Молчание и терпение, наряду со стенографией, переводами и машинкой, входили в прямые обязанности секретаря. За нарушение Бунич удерживал из зарплаты, которую по западному образцу выплачивал каждую пятницу. Порой секретарь не выдерживал и объявлял:

– Извините, шеф, но я выскажусь на несколько баксов.

На что Бунич неизменно отвечал:

– Говори, у богатых свои привычки, – закрыв глаза, выслушивал возражения или совет, после чего выносил приговор: – Ты наговорил на столько-то долларов.

Надо отдать Буничу должное, случалось, он лишь коротко кивал: мол, учту, дважды сказал:

– Ты порой думаешь, что с меня причитается.

Сегодня секретарь молча выслушал стенания, жалобы и проклятия.

– Где Гуров? – неожиданно спросил Бунич.

– Засел в «Центральной», – ответил секретарь.

– И на что он рассчитывает?

Вопрос был риторический, следовало промолчать, но секретарь ответил:

– Что вы не станете лезть в уголовщину.

– С тебя… – Бунич в который раз вздохнул. – Позови мальчиков.

Когда братья вошли, Бунич оглядел их сильные, ловкие фигуры, как собачник-профессионал оглядывает своих дорогих четвероногих любимцев, и сказал:

– Надо одного человека изъять из «Центральной», доставить ко мне.

И тут произошел беспрецедентный случай: один из братьев, кто из них кто, не знал ни Бунич, ни секретарь, возразил:

– Этого человека лучше убить, шеф.

Бунич ошарашенно взглянул на секретаря, затем откинулся на спинку кресла, закрыл глаза.

– С ним справится любой из нас, а уж вдвоем мы спеленаем его, как ребенка, но к нему трудно подойти.

Бунич глаз не открыл, сидел неподвижно, застыл секретарь, молча стояли братья, они походили на оловянных солдатиков.

Немного стоят его деньги и власть. Буничу было себя жалко. Он никогда не видел Гурова, но в прошлом году очень серьезный человек сказал ему, что есть такой Гуров Лев Иванович, если ваши пути пересекутся, ты тихо перейди на другую сторону: сам Роговой об этого парня расшибся, учти. Бунич ненавидел Рогового и не попался на его фокус с предложением купить по дешевке валюту. Никто из авторитетов не знал, что за многомиллионной аферой стоит именно Роговой, Бунич это знал, точнее подозревал, потому что в таком деле точно нельзя знать, можно лишь чувствовать. Он запомнил имя Гурова, тем более, что сыщик был тезкой, ему даже хотелось встретиться с легендарным сыщиком, поговорить за жизнь. Когда Буничу донесли, что полковник Гуров в городе, подумалось, как бы организовать обед, посидеть за одним столом, заглянуть в глаза, понять почему талантливый человек посвятил жизнь такой грязной работе. Но события понеслись вскачь. Бунич со стороны наблюдал, размышлял, он ничего не знал ни о «медведях», ни о наркотиках, не понимал, с какой целью в тихий провинциальный город ввалился старший опер по особо важным делам. Когда зарезали в цирке мальчишку, Бунич лишь пожал плечами, но после убийства начальника уголовного розыска призадумался, а узнав, что незваный гость схлестнулся с местной властью и началась борьба на уничтожение, решил, что такой шанс упускать нельзя, на чужом костре можно сварить для себя отличный обед. Бунич давно понимал, что генерал УВД – человек гнилой, не хотел с ним связываться: кто продает, тот обязательно предаст, но увидев, что генерала можно взять голыми руками, не удержался и сделал ему предложение.

– Вы еще здесь? – Бунич открыл глаза, взглянул на братьев удивленно.

Охранники молча вышли, Бунич повернулся к секретарю и сказал:

– Через сорок минут мы уезжаем.

* * *

Гуров провел в номере гостя, прибывшего по звонку Юдина, около получаса. Человек был вял, инертен, на вопросы отвечал неохотно, и сыщик удивлялся, зачем вообще этот человек прилетел. И все-таки Гурову удалось выяснить, что существует группа преступников, занимающихся вымогательством под угрозой применения изощренных пыток. Во главе группы стоит мужчина лет тридцати с небольшим, среднего роста и телосложения, одет в неприметный костюм, носит дымчатые очки, видимо, накладные усы, говорит тихо, интеллигентно.

Имя свое гость назвать отказался, но установить его было несложно, и Гуров не настаивал, подозревал, что человек этот с неустойчивой психикой, полностью сломлен и, даже если преступников удастся задержать, свидетелем на следствии и в суде быть не способен. Как он рассказал, его взяли на улице, ударили по голове, посадили в машину и отвезли куда-то под Москву, время в пути он не помнит. В большой комнате его привязали к креслу, рядом горел камин, в огне которого лежали щипцы, перед креслом стоял телевизор. Мужчина, который разговаривал с пленником, находился почти все время за его спиной, лишь дважды подошел к камину подбросить угля. Преступник знал характер бизнеса пленника, размер оборачиваемого капитала и даже способы изъятия наличных денег. Условия были просты: отдать все и тогда его оставят в покое. Если он обманет, его захватят, может, через год, не будут же его охранять вечно, привезут сюда и тогда…

В этом месте у гостя начала прыгать челюсть, он долго не мог справиться со стаканом воды, сыщик дал ему сигареты, отвлек посторонним разговором, позже выяснилось, что человеку показали видеозапись страшных пыток, которые совершались в этой комнате.

– Качество записи было плохое, так ведь любители, – закончил гость. – Но что надо, я разглядел, никогда не забуду.

Сыщик очень жалел сидевшего напротив человека и злился на его слабость и глупость. Смотрел он, конечно, отрывок из фильма ужасов, какую-нибудь пятую или шестую копию, что придавало съемкам достоверность, рядом камин с раскаленным железом, тихий голос за спиной – и вот результат.

– А вы не обращались?

– Я псих? – перебил гость. – Меня запустили бы в вашу машину, привлекли по какой-нибудь статье, был бы человек, статья найдется, а в лагере…

– Извините, вы меня не поняли, – очень спокойно сказал Гуров. – Вам следует обратиться к врачу, привести себя в порядок. Я найду этих людей, не назову вашего имени, не буду вас допрашивать, помогу найти хорошего врача, вам подвинтят гаечки, снимут страх, будете жить, как человек. Большое спасибо, что приехали, посидите, успокойтесь. Борис Андреевич отвезет вас в Москву.

– Ну, получил, что требовалось? – спросил воинственно Юдин, отпирая сыщику дверь своего «люкса», – наверняка добил несчастного, он и так-то чуть живой.

– Вижу, уже собрался, – Гуров кивнул на чемодан, лежавший на кресле плащ. – Перейди в номер своего протеже, я останусь здесь.

Сыщик заглянул в ванную. Клык отполз к стене, пристроился боком, водка испарилась, унесла злость и гонор.

– Слушай, будь человеком, отвяжи ногу затекло, сил нет.

Гуров сходил за ножом, перерезал веревку, притягивающую щиколотку преступника к связанным за спиной рукам, схватил за шиворот, рывком поставил на ноги, но Клык не удержался, отвалился на край ванной.

– Охолонулся, герой? – сказал Гуров, подрезал шелковый шнур на руках, – разотри и давай спереди завяжем, – сыщик знал, что никакого сопротивления преступник сейчас оказать не способен, он еле шевелил скрюченными пальцами.

– Интеллигент, – просипел Клык.

– Другого ругательства не знаешь? – усмехнулся сыщик. – Боюсь, в штаны наложишь, будешь вонять, а у нас впереди дорога…

Клык оправился, покорно протянул руки, устало сказал:

– Какая дорога, полковник? Люди видели, как я в гостиницу вошел, доложат Стаднюку. А тот вмиг сообразит, какой горбатый старик со мной сюда притопал. Нам с тобой и на улицу выйти не дадут, в крайнем разе до ступенек. Две пули тебе, две мне, в мою лапу пушку пристроят. Картина! Рецидивист убивает героя-полковника, убийцу настигает возмездие! Местные менты еще награды получат…

– Скажи, Трофим, ну где ты отыскал слова «настигает возмездие»? – сыщик связал Клыку руки, любовался работой.

– Откуда? – опешил Клык. – Из ящика, наверное, а что?

– Красивые слова, сиди тихо, – сыщик указал на унитаз. – Постараемся, чтобы возмездие настигло, кого следует.

– Дурак! А еще важняк и полковник!

– Тебя ударить? – Гуров уже открыл дверь, повернулся.

– Лев Иванович, – позвал Юдин, – если гостиница окружена, то не только вас, но и нас не выпустят.

– Штыком и гранатой пробились ребята… – ответил Гуров, – Меня давно интересовал вопрос, как можно, идя на Одессу, выбраться к Херсону?

* * *

Братья-охранники были похожи, как две капли, две монеты, два призыва нашего правительства, в общем – одинаковые абсолютно. У них имелись имена, фамилии, как положено, но и хозяин, и окружающие называли их Левый и Правый. Они редко ходили поодиночке, были крайне молчаливы, даже между собой объяснялись лишь взглядами, жестами, изредка отдельными словами. Они приехали в город три года назад, однажды столкнулись с милицией и однажды с парнями Крещеного. Одного парня тихо похоронили, милиционер отлежался в госпитале, больше инцидентов не происходило.

Братья ни с кем не общались, никого не трогали, жители на них не обращали внимания, двойняшки идвойняшки, а менты и уголовники обходили стороной. Получив приказ захватить Гурова, братья пришли на известную площадь, увидели уже описанную выше картину: так же дефилировали менты, а вот уголовников прибавилось, они не маскировались под доминошников и выпивох, а торчали одиночками и парами, похожие на облезлых псов, терпеливо караулили добычу. Братья шли неторопливо, не оглядывались, но, все замечая, обменялись улыбками и начали подниматься к центральным дверям, где их догнал капитан Стаднюк, негромко сказал:

– Он в гостинице точно, в каком номере неизвестно.

Братья ничего не ответили, на капитана даже не взглянули и оглядели холл, отметили двух мужчин, сидевших за канцелярским столом, еще одного у противоположной стены, изучавшего план эвакуации в случае пожара.

– Эти люди вам не помешают, – сказал Стаднюк. – Что вы думаете делать? Думаю, что он заперся…

Братья не слушали, повернулись, словно по команде, и вышли на улицу.

Откуда-то издалека доносился шум, музыка, разноголосые крики, даже цокот копыт. Братья переглянулись, продолжали стоять неподвижно и вскоре увидели, как из боковой улицы, которая вела к цирку, на площадь начала выливаться яркая, пестрая река веселья и музыки.

Возглавлял шествие оркестр, вокруг оркестра, сдерживая лошадей, гарцевали амазонки, над ними возвышались два клоуна на ходулях, изображая дирижеров, смешно, абсолютно не в такт размахивали длиннющими рукавами своих балахонов. Степенно выступали «Русские медведи», седая голова Миши и бурая Гоши были величественны, как и положено артистам мирового класса. Группа акробатов то собиралась в колонну, то рассыпалась, и артисты крутили сальто, бегали на руках. Классик в ярком гриме, но не в артистическом, а в обычном костюме, с галстуком-бабочкой жонглировал канотье и тростью, подмигивал бегущим рядом мальчишкам. Следом четверка коней с султанами везла огромную фуру, на которой висело, сидело, стояло на руках и даже плясало несметное число людей, начиная от детей артистов, которые не очень умело, но старательно демонстрировали свое искусство, и заканчивая директором Колесниковым, знаменитым Капитаном, который, восседая на высоких козлах, управлял лошадьми, приветствуя публику.

Артисты и сопровождающий их народ в несколько минут запрудили площадь, закрыв своей массой как милиционеров, так и уголовников, превратив их из охотников в зрителей и участников то ли циркового представления, то ли митинга.

Близнецы оценили тысячную толпу, переглянулись и отошли в сторону от дверей, а на верхнюю ступеньку легко взбежал Капитан, приковылял Сильвер, поднялись Классик, администратор Жуков с Матильдой, соскочили с ходулей клоуны в балахонах.

– Друзья! Товарищи! Господа! Сограждане! – крикнул Капитан, поднимая руку и призывая к вниманию.

Площадь колыхнулась и притихла.

– Сейчас все бастуют! Мы, артисты, как и многие из вас, больше трех месяцев не получаем зарплату! У вас дети, у нас дети и звери! Они не черта не понимают ни в перестройке, ни в шоковой терапии, они хотят кушать!

Толпа зашумела, одобрительно заворчала. Колесников вновь поднял руку.

– Мы, артисты, понимаем, человека можно лишить последнего куска хлеба, но нельзя лишить зрелищ. Мы бастовать не будем. Здесь! – Капитан указал на дверь гостиницы. – Здесь остановился безвестный чиновник, и мы пришли, чтобы лишь спросить у него, на сколько дырок нам еще следует затянуть пояса? Мы пойдем и потолкуем, а желающие могут посмотреть небольшое представление. Классик, твой выход! Музыка, туш!

Колесников, Сильвер, клоуны в балахонах, группа акробатов, еще несколько человек ушли в гостиницу. Оркестр грянул туш. Классик взмахнул тростью, крикнул:

– Красота спасет мир!

Толпа раздалась, и на площадку перед гостиницей вылетели амазонки.

Мальчишки отпихивали капитана Стаднюка все дальше от центральных дверей. Он и не сопротивлялся, понял, что снова проиграл, пятился под напором любопытных, искал взглядом братьев-близнецов, лишь они сохраняли шансы перехватить Гурова и Клыка, милиционеры и уголовники в этой фантасмагории растворились и потеряли всякую инициативу. Но как Стаднюк ни поднимался на носки, как ни крутил головой, охранников Бунича видно не было.

* * *

Гуров и Юдин стояли у окна, смотрели на запруженную людьми площадь, гарцующих амазонок.

– Ну вот, Борис Андреевич, как и было обещано, вы можете уходить, уезжать и большое вам спасибо, – сказал Гуров.

Юдин посмотрел на сыщика, на ликующую площадь, вновь на сыщика, не выдержал и спросил:

– Что же, они все ваши должники?

– Вы слышали, что сказал Классик? Красота спасет мир!

– Ну, предположим, это не он сказал!

– Да и неважно, кто сказал первым, важен жизненный принцип. А я всегда ставлю на белое.

– Удачи, – Юдин руки не подал, кивнул и пошел к дверям, открыл, шагнул, остановился, бессвязно выругался и уже отчетливо сказал: – Звони, черт бы тебя побрал!

Коммерсант вышел, а в номер ввалились артисты, ряженые скинули балахоны и маски, акробаты прикрыли двери. По той слаженности, с какой все действовали, можно было подумать, что номер многократно репетировали. Сыщик вывел из ванной Клыка, разрезал веревки, накинул на него балахон, нацепил маску, оделся сам, все вышли из номера, два молодых артиста пошли по коридору в одну сторону, акробаты – в другую.

В вестибюле разразился скандал, директор цирка кричал на директора гостиницы:

– Как это никто из Росцирка не приезжал? Ты мне, Витя, не заправляй, я тебя сызмальства знаю!

– Леша, мы же друзья! Ты что? – директор гостиницы прижимал к груди руки, смотрел жалостливо.

– Виктор Кузьмич, грех на душу берете, – говорил укоризненно администратор Жуков, поправляя свой безукоризненно повязанный галстук. – Нам ссориться ни к чему.

– Александр Валентинович, как можно? – бормотал директор гостиницы.

– Витька! – Сильвер взял его за лацкан пиджака, – я тебя не люблю!

В вестибюль вышли ряженые и акробаты, присоединились к группе администраторов гостиницы и цирка, общей толпой вывалились на улицу.

Внизу, у гранитных ступенек важно расхаживали Миша и Гоша.

– Господин депутат, – ластился Рогожин к медведю, – я за вас голосовал.

Медведь громко заурчал, положил могучую лапу на плечо артиста, кивал согласно.

– Я всем говорю, что господин депутат – человек совестливый! – крикнул Рогожин. – И нашу землю нам вернет непременно.

Медведь, стоя на задних лапах, опустив голову, неожиданно вздыбился, поднял передние лапы, оскалился, грозно зарычал, двинулся на дрессировщика. Рогожин при своем двухметровом росте оказался маленьким и беззащитным. Сначала публика разразилась хохотом, затем испуганно шарахнулась.

Сыщик стоял рядом с Клыком, сквозь прорези маски внимательно наблюдал за окружающими. Милиция и уголовники могут не понять, кто мы, рассуждал сыщик, но убийца цирковой, он не обманется, может ударить, не сейчас, а когда двинемся к фуре, люди смешаются, и в толкотне заточка в опытной руке страшнее пистолета.

– Очнись, депутат! – кричал Рогожин, успокаивая медведя. – Кто чей слуга, мы давно разобрались, – и вложил сквозь намордник кусок сахара. – Так ведь не отдашь землю, подохнем оба с голодухи, – артист похлопал медведя по мощным бокам. – Ну, ты жирку накопил, продержишься подольше…

Через головы людей, стоявших у ступенек, сыщик увидел капитана Стаднюка, который оглядывался, явно кого-то разыскивая. Опер сейчас не опасен: во-первых, ему сюда не пробиться, во-вторых, и протолкается, а сделать ничего не сможет. Сыщик взглянул на богатырские фигуры стоявших за спиной гимнастов.

– Люди, чего делать с депутатом? – вопрошал Рогожин.

– Не корми его! – крикнули из толпы.

– Верно! – Рогожин вытянул руку. – И я говорю: – Не корми! А ты кормишь. Так что делать? – артист повернулся к медведю, который сосал лапу. – Лапу сосать? Спасибо, но этому мы сызмальства и так обучены!

«Медведи», провожаемые аплодисментами, тронулись в сторону фуры, сыщик вновь огляделся. Гимнасты. Капитан, Сильвер, Классик, администратор Жуков с неизменной Матильдой. А если один из этих ловких гимнастов и есть убийца? Сыщик толкнул стоявшего рядом Клыка, прошептал:

– Когда пойдем, обними меня за плечи.

– Ну ты мозга, полковник, ну ты мозга, – прохрипел в ответ Клык.

Капитан поблагодарил почтеннейшую публику за внимание, заверил, что каждый вечер цирк зажигает огни, артисты пока стоят на ногах и ждут дорогих гостей. Амазонки тронули нетерпеливых скакунов, раздвинули толпу, цирковой кортеж развернулся в сторону дома, оркестр грянул марш.

Клык обхватил Гурова за плечи, они прошли с десяток шагов рядом, но публика не расходилась, наоборот придвинулась, напирала, в одиночестве шествовали лишь Миша и Гоша.

– Мальчики, в фуру! – скомандовал Колесников. Тут произошла заминка, преступник и сыщик разделились, чья-то мощная рука помогла Гурову вскочить в фуру, следом Сильвер, Жуков с Матильдой, Классик. Когда сыщик увидел, что гимнасты забросили в повозку Клыка, который путался в длинном балахоне, он вздохнул облегченно и снял маску. Рядом матюгались, тут же раздался смех, и фура, сопровождаемая криками, свистом и аплодисментами, скрипя и раскачиваясь, покатилась с площади.

* * *

Рецидивист и убийца Трофим Федорович Лялин по кличке Клык лежал на войлочной подстилке, полосатый балахон и хохочущая маска валялись рядом. Под левой грудью Клыка темнело небольшое пятно, даже не верилось, что такая пустяковая рана может оказаться смертельной.

Клык сидел в фуре между гимнастами, было тесно и темно, человек сидел нормально, на него не обращали внимания. Когда приехали и, толкаясь, с шутками и прибаутками начали выскакивать из крытой повозки, то Клык завалился на бок. Никто, кроме сыщика, и внимания не обратил, что один человек не вышел, так бы и увезли труп во внутренний двор. Гуров выждал несколько секунд, Клык не появлялся, сыщик решил, что преступник пытается выбраться из фуры другим путем, и, впрыгнув в повозку, бросился к телу, которое, конечно, было еще теплым.

Сыщик метнулся обратно, схватил раскрасневшегося Капитана за руку.

– Алексей Иванович!

– Ну что еще? – директор рассмеялся, – ребята, цирк закончен, начинается повседневная работа! Всем по местам, кто вечером занят, готовятся, штабу собраться у меня! – и повернулся к Гурову. – Ну? С тебя вроде бы причитается?

Директор и сыщик стояли в сарае, в котором хранилась различная цирковая утварь, смотрели на труп, каждый думал о своем, но оба решали один извечный вопрос «что делать?»

– Как же это? – выдохнул через силу Капитан. – Значит, ты, полковник, прав, убийца из наших… моих ребят. Что теперь? Прокуратура, допросы, могут в камеру упрятать, а там продажные менты с палками…

– Ты большой молодец, Алексей Иванович, – перебил Гуров. – Я тебя в грязную историю втянул, я и вытяну. В жизни не склонял человека к ложным показаниям, однако бывает ситуация… К черту, не желаю оправдываться! Я за все в ответе! Этот мужик – убийца, находился в розыске, но закон есть закон, и допрашивать будут. Думаю, что ситуацию я сумею переломить, но на всякий случай… Ваша версия одна, приехали к «Центральной», побалагурили и уехали. Ни полковника Гурова, ни рецидивиста Клыка в гостинице не видели. Я сейчас пойду с тобой в кабинет, скажем, что я сей минут и прибыл, у тебя работают не дураки, сообразят.

– И убийца! – Капитан расправил плечи, дернул подбородком. – Собственными руками…

– Алеша, не надо мелодрам, – перебил Гуров. – «Шестерку» от гостиницы сюда перегнали?

– Во дворе у Аннушки стоит, – Капитан протянул ключи. – А этот? – он кивнул на труп.

– Моя забота, – пусть полежит, в сарай запри. Когда прибывает московский вечерний рейс?

– В девятнадцать, – Капитан взглянул на часы, – не скоро, только четырнадцать. Чего же они своего? – он снова взглянул на Клыка, прикрыл попоной.

– Этот нож был для меня, обознались, балахоны и маски одинаковые, – сыщик отвернулся.

Гуров не нашел в себе мужества признаться, что практически отвел удар убийцы, когда вынудил Клыка обнять его за плечи. Сыщик только рассудил, что убийца ищет момент для удара, но не в силах решить, кто под каким балахоном. Сыщик умышленно чуть сутулился, роста они с Клыком были примерно одинакового, а бесформенные балахоны и маски превращали их в абсолютных двойников. Убийца с них не сводит взгляда, разгадывает, когда они пойдут, суть проявится, сыщик преступника придержит. Гуров не был уверен, что убийца, используя толчею, нанесет удар, но не исключал такой возможности и подстраховался. И получается, что он, Лев Иванович Гуров, оберегая свою жизнь, подставил человека под нож. И можно найти массу оправданий, но факт остается фактом: сыщик не знал, как защититься, и подставил вместо себя другого человека.

Колесников почувствовал замешательство Гурова, спросил:

– Что-то не так?

– Жизнь… Один жив, другой мертв, – ответил сыщик и пожал плечами. – Кто-то занимается философией, а я разыскиваю преступников.

* * *

Когда Капитан и Гуров прошли в директорский кабинет, весь штаб был уже в сборе, и самовар вскипел, и торт раскрыт, только не разрезан.

– Вот, ребята, знакомый вам полковник Гуров Лев Иванович, столкнулся у дверей, зазвал на чай.

Кто-то хмыкнул, кашлянул, наступившую паузу прервал Гуров:

– Здравствуйте, слышал, вы представление у гостиницы устроили?

Откликнулся, конечно, Сильвер:

– Здравствуйте, Лев Иванович, давно не виделись! Ну, ясное дело, идет человек мимо, почему не заглянуть на чашку чая.

Классик чуть приоткрыл глаза, вытянул ноги, сказал:

– Всегда рады, Лев Иванович.

– Здравствуйте, – ответил администратор Жуков, потерся о руку жены и лукаво улыбнулся.

Гимнаст и акробат переглянулись, пожали плечами и ничего не ответили.

Капитан резал торт, довольно поглядывал на свою команду.

– Я, конечно, от чая не откажусь, – сказал Гуров, усаживаясь на стул верхом, – но вообще-то зашел попрощаться. А что-то Рогожина я никогда на ваших чаепитиях не видел?

– А он, известно, медведь, – сверкнул золотым зубом Сильвер. – К тому же мы – лапотная провинция, а они…

– Сильвер! – сказал Капитан. – Сейчас останешься без торта.

– Ясное дело, хромого Сильвера обидеть легко, тем более лично Капитану…

– Саша, прошу, – администратор снял с плеча руку жены и пошел за тарелкой с тортом.

– Александр прав, в цирке должно быть всегда хорошее настроение, – сказал Гуров. – Я рад, что встретил таких замечательных людей, и должен всех вас поблагодарить и принести свои извинения. Я кругом перед вами виноват: и прибыл обманом, и дальше опростоволосился. Я попытаюсь объяснить, – и замолчал.

Ну, сейчас или никогда! Сыщик напряг мышцы, затем расслабился. Либо я разыграю единственный козырь, либо проиграюсь в пух. Гуров видел, что присутствующие ждут, наблюдают за ним внимательно и верить ему здесь никто особенно не собирается. Действительно, с чего бы вдруг полковник милиции качнет оправдываться перед артистами цирка? Его молчание было вполне естественным, сыщик взглянул на Классика и сказал:

– Прошлой ночью мы беседовали с Николаем Ивановичем, и он сказал, что я артист скверный.

– Классик может, он такой! – сорвался Сильвер и быстро добавил: – Молчу! Навеки!

– Нет, Александр, валяйте и дальше, ваши реплики снимают с моих выступлений театральность. Я не артист, сыщик, перед людьми говорить не привык. Признаться, я даже фотографироваться не умею. В жизни у меня физиономия обыкновенная, а на карточке – каменная.

«Уговорить всех, отвлечь, вместе со всеми расслабится и убийца. Он должен мне поверить». Атмосферу доверия чуть не взорвал человек, которого сыщик опасался меньше всего.

– Разбег хорош, посмотрим на прыжок, – сказал руководитель акробатов-прыгунов.

– А я и прыгать не буду, – быстро парировал сыщик. – Пробегу под планкой, на публику плевать.

– Лев Иванович, не заводись, – сказал Капитан: – Наш Костя столько раз на голову приходил, что на него сердиться грех.

– Алексей Иванович, я вам говорил, мол, уверен, что убийца цирковой? Говорил?

– Ну? – Капитан растерялся, сыщик ни о чем не предупреждал, и вопрос застал врасплох. – Говорил, только я не верил.

– И правильно делали, я ошибался, – Гуров развел руками. – А за ошибки платят, а сыщик за свои ошибки платит чужими жизнями, – он встал, подошел к акробату, заглянул в глаза. – Ну как прыжок?

Артист смутился и не ответил, сыщик пошел к дверям, говорил, не оборачиваясь:

– Пейте чай, лопайте торт, а я пойду к «медведям», стакан приму. А за подозрения уже извинился, хотел чего-то сказать, так не скажу, – Гуров вышел. За дверью громко говорили, перебивали, даже ругались.

Пусть выговорятся, чем больше слов, тем больше убийца запутается. Надо, чтобы деза прошла не отдельным номером, а в сумятице противоречий. Сыщик быстро прошел в администраторскую.

Как и следовало ожидать, дверь была открыта, Гуров снял трубку, набрал номер, услышав ответ Капитана, сказал:

– Ты их не отпускай, я скоро вернусь, – он положил трубку, прошел к «медведям».

Рогожин тоже пил чай, увидев сыщика, не удивился, двинул рубленый табурет, спросил:

– Как мы сегодня смотрелись?

– Отлично, – Гуров присел. – Завтра землю отдадут, и номер пропал. Михалыч, налей мне контрабанды граммов несколько.

– Ну, завтра тебе не землю отдадут, а по жопе выдадут, – Рогожин выудил из-под стола заморскую бутылку, налил граненый стакан. – А когда у них отнимут землю, они другую подлость сотворят.

Сыщик взял стакан, слегка пригубил, прополоскал рот, сплюнул в стоявшее неподалеку ведро, остатки вылил на ладонь, словно одеколоном, протер шею и пиджак. Если Рогожин и удивился, то виду не подал, смотрел из-под лохматых бровей, ждал, когда гость заговорит о главном.

– Все я уже знаю, и ни о чем спрашивать не буду, – сказал Гуров. – Товар лежит в поддоне клетки, его можно изъять хоть сейчас. Только это ничего не даст, мне нужен убийца, организатор и истинный владелец наркотика. Тебе, Михаил Семенович, предложили пол вскрыть, наркотик отдать, обещали оставить в покое.

Рогожин не выдержал напряжения и отвернулся.

– Тебя обманут на сто процентов, – спокойно и равнодушно, словно о чем-то мало значащем, говорил сыщик. – Люди, занимающиеся наркобизнесом, свидетелей не оставляют. А что к тебе подослали женщину, и поэтому ты решил, что опасность невелика, – так это лишь ловкий ход. И женщина лишь игрушка и будущая жертва. А ты здоровенный старый дурак. И спасти тебя может лишь полковник Гуров.

Сыщик встал и легкой, даже танцующей походкой вышел в коридор. Гуров отлично понимал, что сильного и упрямого Рогожина враз к откровенности и сотрудничеству не склонить, добивался лишь, чтобы артист задумался, остановился, и наркотик-крючок, на который и ловилась вся зубастая стая, не ушел бы из поля зрения. Сейчас Рогожин задумался и до следующей нашей встречи с места не двинется, а без его помощи преступники в клетку, охраняемую Гошей, не заберутся.

Гуров задержался перед кабинетом Колесникова, одернул пиджак, словно собирался выходить на ковер высокого начальства, уговаривал себя, одновременно расслабляясь. Легче, сыщик, легче, болтливее, пусть Классик и утверждает, что ты актер бездарный, но кое-что и ты можешь.

– Чаепитие продолжается? – спросил он, входя в кабинет. – Когда вы только репетируете? – сыщик прошел мимо предполагаемого убийцы, чтобы тот почувствовал запах алкоголя, и занял свое место.

– Мы пьем чай и работаем, а некоторые пьют ханку и вынуждают работать на себя, – огрызнулся Капитан.

– Лишь прошу, Алексей Иванович, – возразил сыщик. – А услугой попрекать грешно.

– Слушайте, полковник, вы можете толком объяснить, что у нас творится? – спросил Колесников. Этот вопрос попросил его задать сыщик, а Капитан все не мог найти подходящего момента.

– В пределах допустимого могу, – Гуров закинул ногу на ногу, откинулся на спинку стула, потерял равновесие и чуть не упал.

А так как получилось это случайно, а потому очень естественно, кто-то из артистов хмыкнул, а Сильвер не преминул заметить:

– Согласно действующего устава с товарища полагается штраф.

– Друзья, шутки в сторону, двух человек убили, – Гуров уселся плотнее. – В первом случае есть и моя вина, во втором моей вины нет. Почему убийца заявился к вам, сказать не могу. Я уже признался, что грешил на человека циркового. Ошибался. Извините. Дела с вашими местными властями будут разрешать, как говорится, компетентные органы, виновных накажут.

– Выключите телевизор, – сказал неожиданно Классик и зевнул. – Как себя помню, так все время и слышу, что завтра будет лучше, а виновные понесут наказание.

– Они не несут, а тащат и не наказания, а мешки, – встрял Сильвер.

– Не на манеже! – Капитан хлопнул ладонью по столу. – Вы объяснитесь, полковник…

– Либо господин полковник, либо Лев Иванович, будьте любезны, – перебил Гуров, стремясь подчеркнуть, что никаких приятельских отношений между ними нет.

– Вы пришли в дом, – Капитан дернул подбородком, – начали среди хозяев искать преступника, теперь заявили, мол, обознался, извините. И чао? Вы убудете, мы останемся, будем друг на дружку глядеть и невольно думать. Раз сыскарь, господин полковник, обмишурился, может, он и в другой раз вляпался? А убийца средь нас так и разгуливает?

– Час назад зарезали не в вашем доме и не циркового, а чистой воды уголовника, – ответил Гуров. – Я убийцу не установил, но ясно, он из чисто уголовного мира. У убийцы хозяин неподалеку осел, имел неосторожность говорить по междугородному телефону с Москвой. Сегодня же, думаю, к вечеру мы номер установим, хозяина возьмем, он своего исполнителя нам с потрохами отдаст, – сыщик словно запнулся. – Ну, тут дела чисто оперативные, цирк к ним отношения не имеет. Вы артисты…

– И наше место в буфете, – вновь сорвался Сильвер. Капитан вновь шлепнул ладонью по столу, хотел на Сильвера прикрикнуть, но присутствующие засмеялись, начали вставать, разговаривать, и Сильвер под шумок захромал к двери и тихо выскользнул из кабинета.

Глава двенадцатая На финишной прямой (продолжение)

– Михаил Семенович, вы должны понять… я одинока, мне страшно, – женский голос звучал напряженно, раздалось всхлипывание, затем мягкий щелчок, пленка кончилась.

Гуров сидел в «Жигулях», портсигар-магнитофон лежал на приборном щитке.

Запись эту сыщик обнаружил утром, когда сидел в засаде у Аннушки. Вступив в борьбу с местной мафией, он напрочь забыл о пудренице, которую Юдин подарил очаровательной Ольге Дмитриевне, и о портсигаре. Сыщик вынул портсигар из кармана, машинально включил воспроизведение, хотел вновь прослушать разговор Ольги с мужем, а услышал эту фразу. С тех пор, если представлялась возможность, сыщик прослушивал ее вновь и вновь, и не мог понять: Ольга говорит или нет, где и в какое время состоялась встреча с Рогожиным. Пудреница подарена Ольге, но это ничего не значит, она могла перекочевать в сумку другой женщины. Запись была очень слабая, забивалась шумами, значит, велась с расстояния, близкого к критическому.

Ольга? Возможно, и не она. Главное, что в деле замешана женщина. Гуров забрал портсигар, сунул в карман. Значит, я ошибаюсь, и Рогового в деле нет: он никогда женщине не доверится.

Мигнул красным глазом и запищал лежавший на соседнем сиденье передатчик. Значит, я не во всем ошибаюсь, кое-что угадываю, самодовольно подумал сыщик и повернул ключ зажигания. Убийца поверил и двинулся на встречу с руководителем.

У двух работников цирка были машины, и к обеим сыщик прикрепил «клопы», находившиеся в дипломате. Операция, которую задумал и теперь проводил Гуров, изобиловала многочисленными «если», «может быть», да и в принципе была достаточна наивна. Однако при всем рационализме сыщик работал по принципу: делай, что можешь, главное – шагай, не стой на месте.

Гуров был убежден, что существует убийца и его руководитель. Оба неизвестны. Один рядом, второй – на некотором отдалении, и установить их можно только во время встречи, которую надо спровоцировать. Конечно, убийца поедет к руководителю, а не наоборот, и у него должна быть машина, человек такого масштаба не может обойтись без транспорта. В цирке машин было три: «Москвич» Колесникова исключается, остаются две, их сыщик и «пометил», благо располагал современной аппаратурой. Затем, как известно, Гуров продвинул дезу: мол, руководителя нащупал и вечером его будут задерживать. Тут и возникали многочисленные «если» и «может быть». Если сыщик не ошибался и убийца действительно находился в кабинете. Если находился, то поверил ли? Поедет на встречу или просто предупредит по телефону? Может быть, сыщик ошибается, и у убийцы нет машины или она есть, но зарегистрирована на другое лицо и находится в ином месте. Полемизируя сам с собой, сыщик стремился быть как можно более критичным и объективным и слегка кокетничал. Конкретные подозрения у Гурова появились после убийства капитана Фрищенко, а сегодня, когда убили Клыка, подозрения переросли в уверенность, но сыщик был достаточно опытен и знал, что девяносто процентов не сто, потому оценивал свои действия критически.

Машина с «клопом» двинулась, но это ничего не значит, возможно, абсолютно невиновный человек едет по делам или в гости. Сыщик взглянул на прибор слежения, расстояние три километра, можно приблизиться. Он прибавил скорость, но не приблизился, значит, в той машине тоже поддали газу. Миновали центр, проскочили окраины, выехали на шоссейку – все как и предполагалось…

* * *

Когда цирк загремел оркестром и двинулся восвояси, Стаднюк понял, что Гуров и Клык отбывали в фуре, но не испугался, проводил артистов равнодушным взглядом, милиции дал отбой, сказал парням Крещеного, что они могут расходиться и спокойно пить водку, и отправился в управление на ковер.

Выслушав доклад подчиненного, генерал начал закипать, но опытный опер, опередив взрыв, сказал:

– А чего нам волноваться, товарищ генерал? Вам же по телефону дали согласие, значит, мы как бы передали эстафетную палочку, и полковник уже не наша головная боль.

– А чья боль? – тоном ниже, чем собирался, спросил генерал. – В случае провала…

– Простите, Илья Николаевич, такого быть не может, – перебил Стаднюк. – Коли они сказали «да», значит, уверены.

– Сейчас уверены, потом передумают.

– Частник слово держит, не директор и даже, извините, не секретарь, – Стаднюк прикрыл ладонью улыбку. – Они люди солидные.

– Солидные, – генерал вышел из-за стола, начал расхаживать по кабинету, взглянул на книжную полку с томами основоположников, за которыми прятались бутылки, решил воздержаться. – Не понимаю, ты, опытный сыскарь, имеешь людей, власть и ничего не можешь, а они… – генерал хлопнул по телефону, – могут!

– У них деньги, – вздохнул Стаднюк. – Они за информацию могут заплатить столько, сколько мы с вами, товарищ генерал, получаем за год. Город небольшой, прослушивается полностью, людям нужны деньги. Да что объяснять, я своей шкурой дорожу не меньше вашего, сказано, успокойтесь. Я ихних ребят у гостиницы видел, значит, они распорядились. Значит, через час-другой, максимум к вечеру вам сообщат, что вопрос улажен, а мне передадут документы и оружие.

– Так кто городом правит? Когда у власти стояли мы, партия решала все.

– Верно, КПСС была организация серьезная, – согласился Стаднюк, подошел к полке, развернул и спросил: – Не возражаете? Вам чего, Илья Николаевич? – не глядя на опешившего генерала и не ожидая ответа, оперативник плеснул в два бокала коньяку и продолжил: – Но и при большевиках правили деньги, и сегодня они командуют.

– А при Сталине? – выдохнул генерал.

– Я не историк, – Стаднюк выпил. – Полагаю, что на верхнем этаже, в Кремле, правили Сталин и Берия, а в России все те же деньги. Илья Николаевич, выпейте и лягте, вздремните. Мы живем сегодня, а что было во времена татаро-монгольского ига, пусть книжники ведают.

* * *

Утром этого дня, как известно, генерал Орлов был приглашен начальством, беседа была прервана мальчишеской, даже хулиганской выходкой подчиненного. Он прибежал в свой кабинет, сказал, что «его нет», «он болен», «уехал», что, возможно, «его уже хоронят». Секретарша, работавшая с Орловым третий год, никогда шефа в таком состоянии не видела, но как девушка рассудительная, включила чайник, даже положила перед собой нож для разрезания бумаг, доказывая, что будет защищать любимого шефа с оружием в руках.

Орлов сидел, навалившись на стол, и бормотал:

– Сопляк! Пижон! Кулема!

Начали звонить телефоны, за дверью Верочка приняла огонь на себя.

Теперь уж точно выгонят на пенсию, а у него, кретина, даже дачи нет! Идиот! Чистоплюй! Орлов смял лежавший на столе лист, швырнул в корзину, почесал в затылке, пытаясь вспомнить, какой документ он вышвырнул, и, старчески кряхтя, нагнулся, выудил бумажный комок, распрямил, рукой Верочки было написано:

«Связь в городе через Алексея Ивановича Колесникова» и номер телефона.

Хорош гусь, подумал Орлов, мыслишь о пенсии, а Леву сейчас убивают. Когда начальник сказал о звонке из областного УВД, сыщик понял все то, что никак не мог понять партаппаратчик. Значит, Лева насадил тамошнего генерала на такой крюк, что, кроме убийства, не оставил мерзавцу иного выхода. Звонок совсем в неурочное время, сказки, что Гуров пропал, что за ним охотятся местные уголовники – наживка для сопляков. Задание сыщика не касалось местных, уголовники не охотятся за полковниками из Москвы, могут убить спонтанно, но авторитеты такой команды дать не могут. Даже если рухнула крыша, произошло непредсказуемое, и такая охота началась, то сыщик, человек не местный, сразу бы нырнул под крыло УВД, а никак не скрылся. Чушь. Местный генерал не только преступник, но и полный идиот, предложенная им легенда воняет, за тысячу верст дышать невозможно.

Мягко заурчал аппарат прямой связи, Орлов лишь крутанул головой и сказал:

– Мне уже без разницы, господин министр, – и трубку не снял.

Фрол Бабурин, последний поганец, не постыдился явиться к министру с обосранными подштанниками. Ничего, его выгонят, но Бабурина теперь тоже терпеть не станут. Министры копаться в чужом дерьме не любят, им своего хватает. Рассуждения Орлова были прерваны появлением Верочки, которая поставила перед ним чашку кофе и безразлично спросила:

– А если позвонят от министра?

– Верочка, радость моя, – Орлов обретал спокойствие, – покойники не беседуют даже с президентами.

– Я в этой организации ни с кем, кроме вас, работать не буду, – Верочка хлюпнула носом. – Значит, мне работу искать?

– Отстань, хитрованка! – Орлов уже начинал просчитывать ситуацию. – Я двужильный, меня реанимируют.

* * *

В это же время в своем номере выясняли отношения супруги Соснины. Муж крутил в руках зажигалку, которую недавно передал жене, она же «продала» зажигалку Гурову.

– Как тебя понять, дорогая? – Сергей старался говорить спокойно, не повышая голоса, но это стоило таких усилий, что он слегка заикался: – Сначала скажи, каким образом к тебе попала данная вещь, хотя сосед уже вторые сутки отсутствует?

– Элементарно, – Ольга пыталась держаться уверенно и надменно, но за истекшие сутки явно сдала, даже не сделала утренний макияж; под глазами проступили круги, а к вискам пролегли морщинки. – Слышу, соседнюю дверь открывают, я выглянула, вижу, уборщица и какой-то тип, явно милицейский или уголовный. Он через минуту ушел, а уборщица осталась. Я и зашла в номер, спросила, куда сосед пропал. Тетка бурчит недовольно, тряпкой шваркает, а я смотрю, на тумбочке у кровати моя зажигалка лежит. Будут еще вопросы?

– Будут, – Сергей снял с зажигалки верхнюю крышку, раздался щелчок, затем звук крутящегося телефонного диска, пауза и голос Гурова:

– Борис Андреевич, извини, забыл спросить, каким бизнесом занимается мой сосед? – небольшая пауза. – Спасибо. А красавица-жена участвует? Точно? Брось, я же сыщик. Я чувствую, мадам не на отдыхе, а занята каким-то делом. Я сыщик, а не Вольф Мессинг, мысли читать не умею, девушка очень озабочена, нервничает… А почему красивую женщину должна волновать моя профессия? Ладно, при встрече договорим, но у меня впечатление, что Ольга Дмитриевна собралась в тюрьму. Пока!

Сергей собрал зажигалку, на жену не смотрел.

– Ну и что ты хочешь сказать? – Ольга пыталась возмутиться, но получилось у нее жалобно, даже просительно.

– Я хочу не говорить, а слушать, – ответил Сергей.

– А мне нечего тебе сказать! Он мент, и мозги у него настроены на одну волну! А мне, дуре, почудилось.

– Ольга! – перебил Сергей, подошел, обнял жену за плечи. – Оленька, женщина хочет нравиться, кружить головы мужикам, я понимаю, – он говорил мягко, искренне. – Ты еще в полном порядке, когда в форме, так просто неотразима. Так ведь головы кружатся у мужиков беспечных, а у нас проблемы. У меня – свои, у полковника – свои. Я верю, ты ни во что серьезное не вмажешься, однако… Может, я тебя и не люблю по-прежнему, однако привык…

– Не боись, – Ольга отстранилась, глянула зло. – Никуда твоя привычка от тебя не денется. А полковнику сейчас не до нас, совсем не до нас.

В это время за окнами и зазвучал оркестр, к гостинице приближались артисты цирка.

Гуров сидел в машине, которая стояла на обочине, шоссе. Машина, которую преследовал сыщик, остановилась и, судя по показанию прибора слежения, находилась на расстоянии восьмисот пятидесяти метров. Сумрак давно опустился и густел, на таком расстоянии ничего рассмотреть было нельзя. Сыщик тщательно изучил карту, на данном километре шоссе никаких строений не было. Конечно, могла подойти машина с другой стороны, и встреча проходила прямо на шоссе, но сыщик чувствовал, что убийца остановился и проверяется. А в том, что он сел на хвост убийце, уже не было сомнений, ведь любым случайностям и совпадениям тоже есть предел.

Стоявшая впереди машина тронулась, быстро набирая скорость, начала уходить, но «Жигули» у сыщика были мощнее и легко удерживали дистанцию. Сейчас он свернет на проселок, понял сыщик, там всего пара километров – и госдачи. Этот деятель должен жить одиноко, охраны быть не должно. Я окажусь один против двоих, безусловно, вооруженных, хорошо подготовленных, на моей стороне преимущество внезапного нападения. В доме возможна сигнализация, почти наверняка сигнализация, так что тихо не войти. А если не лезть! Установить дом, ждать, когда совещание закончится, и встретить убийцу у машины? Не годится…

Впереди сверкнули фары, донесся удар. Гуров включил дальний свет, увидел съехавшую в кювет машину «скорой», белый халат, выдвигаемые носилки. Сыщик остановился в нескольких метрах, выскочил, надо увидеть лицо, убедиться.

– Помощь не нужна? – спросил Гуров, чуть отодвинув санитара.

Сильные руки схватили сыщика за голову, залепили лицо мокрой маской. Он ударил ногой, попал в пустоту, качнулся и, хотя дал себе команду не дышать, невольно глубоко вздохнул. Закружилась голова, тело обмякло. Он никогда не дышал хлороформом, не знал, что можно отчетливо понимать, что теряешь сознание, но ничего не можешь поделать.

* * *

Бунич снимал скромную дачу, три комнаты, кухня и веранда, почти ничего здесь не переделывал, лишь распорядился оборудовать туалет, душ, кухню, привезти письменный стол и пару кресел. А в остальном дачка была скромненькая и совершенно не походила на шикарную виллу, какую занимал Кирилл Трунин. Так ведь Бунич был человеком богатым, обладал властью, а Трунин лишь пытался стать таковым. И последний понятия не имел, что виллу ему предоставили с согласия Бунича, который, не зная, чем промышляет приезжий, велел присмотреть за ним, установил, что гость имеет какое-то отношение к цирку. В город прилетает полковник Гуров, и снова цирк, убийства. Бунич – крупный финансист, стремился держаться от уголовщины подальше, но время такое, что все переплелось.

Бунич сидел за письменным столом, раскладывал пасьянс, обдумывал происходящее, изредка поглядывая на сидевшего напротив секретаря, хотел поделиться заботами, снова перекладывал карты, молчал. Наконец пасьянс сложился, Бунич довольно оглядел карточные ряды, как полководец свои войска, хотел карты смешать, стало жалко.

– Так где сейчас близнята и знаменитый полковник? – Бунич откинулся в кресле, взглянул строго, но секретарь прекрасно изучил шефа, знал, что вопрос риторический, ответа не требует, свидетельствует о начале диалога.

Бунич чуть выждал, довольно кивнул и продолжал:

– Чую я запах наркотиков, нам такой криминал абсолютно не нужен. А знаешь, почему наркотики? – он уже ответа и не ждал. – Наш гость несколько раз разговаривал с Москвой, один абонент удалось засечь, оказалось, что это не кто иной, как старый пират Роговой Константин Васильевич, скверный человек, плохо кончит. Либо его зарежут блатные мальчики, либо власти доберутся и определят в «Матросскую тишину».

Секретарь слушал внимательно, хотя вся информация шла к шефу именно через секретаря. Но одно дело – информация, другое – обобщение и анализ.

– Вот ты меня осуждал, что я разрешил незнакомцу занять обкомовскую виллу.

Секретарь изобразил на лице недоумение, даже позволил себе махнуть рукой.

– Осуждал, знаю, – Бунич смешал карты, начал тасовать. – Конечно, незнакомец, даже с хорошими рекомендациями, нам не нужен. Но если бы я его не принял, не знал бы о притяжении к городу Рогового, не знал бы и почему ворвался в наш мирный быт полковник Гуров.

– А с генералом вы связались напрасно, – неожиданно сказал секретарь.

Бунич отложил колоду, взглянул на потолок, словно сверху вдруг потекло, затем на секретаря, прищурился, решая, как реагировать. Что связь с генералом ошибка, причем грубая, Бунич понял практически сразу. Но он не желал выслушивать замечания от секретаря, хотел ответить резко, сдержался. Он сам неоднократно обращал внимание, что самая популярная ошибка руководителя – нежелание иметь рядом людей равных. И уж совсем как красная тряпка на быка действует дельное замечание подчиненного.

– Вот наглец! Думаешь, я сам не знаю? Однако! – Бунич поднял палец, затем достал из кармана бумажник, вынул из него пятьдесят долларов, положил на стол.

– Спасибо, – секретарь взял купюру. – Но я и так вас уважаю, шеф.

К даче подъехала машина, за ней вторая, секретарь отдернул занавеску, посмотрел в темноту и сказал.

– Рафик и «Жигули». Видимо, близнята, раз на двух машинах, значит, успешно.

Бунич не ответил, он раскладывал пасьянс.

Гуров очнулся от удара по лицу, вторая пощечина окончательно вернула его к реальности, к тому же под нос сунули пузырек с нашатырем. Он глубока вздохнул, с удивлением отметил, что руки свободны, потер лицо, оглядел салон рафика. Сидевший рядом «санитар» молча указал на дверь. Сыщик на ходу проверил карманы, пистолет забрали, а документы не тронули, странно. Он выскочил из машины, увидел свои «Жигули», небольшой дачный дом, взглянул на часы. Девять. Значит, в отрубе был всего ничего, однако убийца ушел и вся операция провалилась. Кроме «санитара», который тоже вышел из машины, никого не видно. Вырубить парня, сесть в машину… «Санитар» стоял в двух шагах, смотрел в землю. Неожиданно сыщик почувствовал, что ему с этим спокойным парнем не справиться, и он смотрит отнюдь не в землю, а следит за моими ногами, значит, профессионал. Не уголовник, не оперативник, кто же он? Интересно, а если попробовать.

– Не надо, – сказал «санитар» и сделал шаг в сторону.

– Не надо так не надо, – миролюбиво ответил сыщик. Но испытанный прием не сработал, «санитар» снова переместился и тихо рассмеялся. Распахнулась дверь, и в освещенном проеме появился второй «санитар», точная копия первого, махнул рукой, приглашая войти. Теперь сыщик оказался между противниками, шансы уменьшились. Они меня моложе и в беге быстро достанут, в машине ключей, конечно, нет, могут и подстрелить.

– Ну? – «санитар», стоявший на крыльце, снял халат.

– Он упрямый и опасный, – сказал «санитар», стоявший у рафика.

– Вижу, – ответили с крыльца.

Мальчишеский, совершенно неоправданный задор подталкивал сыщика к сопротивлению, пусть жестоко изобьют и свяжут, но он тоже сумеет парням, явно братьям, кое-что объяснить.

– Пройдите в дом, господин полковник, – братец на крыльце шире распахнул дверь и отошел в сторону.

Сыщик молча поднялся на крыльца, прошел маленькую прихожую и перешагнул порог комнаты, дверь в которую была открыта.

– Здравствуйте, Лев Иванович, проходите, садитесь, – сказал Бунич, смешал пасьянс, разглядывал гостя с явным интересом. – Давно хотел с вами встретиться и поговорить.

Секретарь вкатил столик с кофейником, бутылками, чашками, рюмками, молча вышел, закрыл за собой дверь.

– Все это похоже на кино, – Гуров налил чашку кофе и сел в кресло. – Хотели поговорить, не отказывайте себе ни в чем. Манера приглашения у вас несколько странная, но, как известно, у богатых свои привычки.

Бунич удивился осведомленности гостя, но виду не показал и спросил:

– Лев Иванович, зачем вы служите властям, на кой черт вам это нужно?

Перед выездом из Москвы успел переговорить с людьми, навести справки о городе, фамилию Бунича назвали первой, и сыщик узнал его сразу. Сейчас решал, сообщить о своей осведомленности или воздержаться.

– Как выражается нынешняя молодежь, меня с данным вопросом просто «достали»! Я никому не служу, живу так, как считаю нужным и правильным, – сыщик решил идти напролом. – Насколько мне известно, вы, Лев Ильич, серьезный финансист, представитель новой волны. Выражаясь вашими же словами, какого черта вы вяжетесь в уголовщину?

– О ля-ля! – Бунич почесал бровь, вышел из-за стола, тоже налил себе кофе. – Предупреждали меня, предупреждали, а я вас все-таки недооценил. Значит, недостаточно серьезный финансист, и мне придется перестраиваться в процессе беседы. Скверно. Экспромт хорош лишь в том случае, если хорошо подготовлен.

– У меня одна просьба.

– Пожалуйста, если в моих силах, буду только рад.

– Не предлагайте мне деньги.

– Знаю, порой я ошибаюсь, но не настолько. Я предлагаю не деньги, а бартерную сделку.

– Можно обсудить, хотя начали вы неудачно, можно было позвонить, встретиться и обсудить, как цивилизованные люди. Хорошо, – сыщик допил кофе, взглянул на бутылки, но не налил, а достал из кармана таблетку, полученную от Юдина, положил под язык. – Ни один человек не любит, когда емууказывают на ошибки. Сделка? Вы хотите получить документы и оружие местных бандитов? Что вы предлагаете взамен?

– Человека, который обосновался неподалеку, полагаю, что он вас интересует, – ответил Бунич, скрывая раздражение.

Он давно, возможно и никогда, не разговаривал с человеком, который считает быстрее его самого. Бунич был умен, понимал: следует принимать ситуацию, как она есть, раз сейчас ты слабее, так не надувайся, будь проще, естественнее.

– Черт бы вас побрал, господин полковник! – он в отличие от сыщика сдерживать себя не стал, налил коньяку. – Вы глотаете химию, я могу просто выпить. Чего молчите, вас интересует этот человек?

– Интересует, а молчу потому, что думаю.

– О чем, если не секрет?

– Зачем мне вам что-то отдавать, когда я могу получить этого человека бесплатно.

– Вы переоцениваете свои возможности, – Бунич ничего не мог с собой поделать, начинал злиться вполне серьезно.

– Есть такой грех, со мной случается, – согласился миролюбиво Гуров. – Однако вы просто обладаете не полной информацией, – он посмотрел на часы. – Сейчас в городе уже находится человек, который вытряхнет ублюдка генерала не только из кресла…

– Не находится! – перебил Бунич. – Генерала Орлова задержали в Москве.

Гуров рассмеялся, покачал головой.

– Теперь вы переоцениваете возможности коррупции. Петра можно убить, так как он только человек, а задержать нельзя.

– Но он не прилетел утром.

– Не будем спорить, давайте проверим. Если он прилетел, у нас один разговор, если нет, то другой.

– Куда вы будете звонить, и кто поручится, что вы получите правдивый ответ?

– Звонить я буду директору цирка, а вот никаких поручительств не будет. Вы человек умный, решите сами.

– Звоните, – Бунич поставил перед сыщиком телефон, себе подвинул параллельный, протянул руку к розетке. – Вопрос – ответ, одно лишнее слово, я отключаю телефон.

Гуров кивнул, снял трубку, набрал номер, после первого гудка Колесников ответил:

– Слушаю.

– Гуров, – сказал сыщик.

– Они прибыли…

– Хорошо, – сыщик положил трубку. – Теперь слушайте внимательно, уважаемый господин Бунич. Существует байка, что в Америке в основе каждого большого состояния лежит преступление. Не знаю, но убежден, что лично вам следует не пытаться реанимировать покойника, а немедленно уезжать из этого дома. От города до дачи тридцать минут, оперативные машины пройдут за двадцать, вот эти минуты у вас и есть. Наша бартерная сделка будет выглядеть так: вы мне отдаете человека, который прячется неподалеку, я молчу о «санитарах» и вашей роли в происходящем.

– А как они узнают, откуда вы звонили? В цирке нет аппарата, который высветил бы номер абонента.

Гуров пожал плечами, взглянул на часы. После некоторой паузы Бунич спросил:

– Допустим, я соглашусь, какие гарантии, что вы будете молчать?

– Мое слово, – ответил сыщик.

* * *

– Что ты вытворяешь? – кричал Кирилл Трунин, схватив убийцу за лацкан пиджака. – Ты сумасшедший? Конечно, сумасшедший, – он оттолкнул незваного гостя. – Я должен был это понять давно. Хотел убить сыщика, а зарезал уголовника!

– Ну, очень хотелось, – сказал убийца и мягко улыбнулся. – Ну, ошибся, с кем не случается? Все равно красиво получилось. Убрать свидетеля под носом знаменитого сыщика. В этом что-то есть! Скажи?

Трунин смотрел на содельника с недоумением и страхом.

– А Гуров тебя не того… не расколол?

– Да нет, он вообще в другую сторону попер, полагает, что Клыка зарезали сотоварищи, – убийца начал переставлять бутылки, выбирая, из которой налить. – Он же умный, везде логику ищет: «Кому мешал, кто заинтересован»… – он словно ненароком взглянул на часы. – Ну, что я существую, он, конечно, догадывается, хочет ко мне подобраться с другого бока.

– Ну-ну, – нетерпеливо сказал Трунин, – с какого бока?

– Через тебя, – флегматично ответил убийца, налил себе водки и, смакуя, выпил.

– Не понял, – Трунин тряхнул головой. – Гуров понятия не имеет, что я в природе существую.

– Это ты так считаешь, а у сыщика свой резон. Ты же сам говорил, что он, – убийца постучал пальцем по виску, вновь налил.

– Не напивайся!

– Нельзя. Понимаю, – вздохнул убийца, но выпил. – А как было бы сладко.

– Подожди, давай спокойно, с самого начала, – Трунин переставил стул, сел напротив содельника. – Почему через меня, как тебе это стало известно?

– Полковник сам заявил, прилюдно, – убийца взглянул на Трунина ласково. – Ты ведь, Кирюша, считал себя самым умным на шарике? Ан, промашка вышла, сыщик тебя высчитал и скоро сюда прибудет. Ты с Москвой разговаривал?

– Ну? – Трунин напрягся. – Так не я звонил, сюда звонили, такой звонок здесь засечь нельзя.

– Тут я не специалист, сыщик сказал, мол, организатор всех безобразий живет за городом, разговаривал с Москвой, мы этот звонок засекли, сегодня товарища, то есть тебя, Кирюша, возьмем, он, отмываясь, нам убийцу и отдаст. Стало быть, ты меня и отдашь. А ведь если прищучат, отдашь? Скажи?

– Ты что? Ты понимаешь? – Трунин вскочил, убийца улыбнулся.

– Я теперь кайф ловлю, глядя на тебя, умника.

Трунин выхватил пистолет, передернул затвор. Убийца вытянул руку, тыкая в Трунина пальцем, расхохотался.

– Умора! – он вытер выступившие слезы. – Не мешай! Такой кайф, может, раз в жизни случается! Сядь, я сейчас граммулечку еще выпью и поедем.

– Извини, – Трунин вытер лоб, опустил пистолет. – Ну и нервы у тебя!

– В нашем деле надо нервы в порядке содержать, – согласился убийца, налил в стакан чуть-чуть, смочил водкой губы, облизнулся. – Иначе пропадешь. Собирай вещи, – он откинулся в кресле, положил ноги на стул, прикрыл глаза, мечтательно улыбнулся, зевнул.

* * *

Один из охранников вскочил в рафик и укатил в темноту, второй вернул Гурову пистолет и с флегматичным видом отошел в сторону, присел на крыльце.

– У вас дисциплина, – сказал Гуров.

– У меня деньги, – ответил Бунич, кивнул секретарю на стоявшую поодаль «Волгу». – Не торжествуйте, Лев Иванович, вот мол, схватили, привезли, а в результате лишь отдали разыскиваемого мной человека. Это не ваша победа, а мое поражение, моя грубая ошибка.

– Жизнь, как она есть, не больше и не меньше, – сказал сыщик. – Я столько раз ошибался, уже перестал надеяться, что поумнею.

Но Бунич желал высказаться, объясниться и не только перед Гуровым, сколько перед самим собой.

– Вы полагаете, я поверил, что через тридцать минут сюда прибудут оперативники, и испугался? Довольно дешевый блеф, господин полковник.

– А напрасно не поверили, – Гуров понял, что убийцу упустил и торопиться некуда. – Я лишь поторопил события, вашу дачу найдут к утру, но найдут обязательно.

– Я еще год назад твердо решил не иметь никаких дел с нашим генералом, так нет – соблазнился! Идиот! Я не желаю иметь дело с уголовщиной! Вам понятно? – Бунич шагнул к сыщику, охранник соскользнул с крыльца и мгновенно оказался рядом, – вернитесь на место, Лев Иванович – человек интеллигентный.

Охранник бесшумно отошел, а сыщик пробормотал:

– Лично я в интеллигентности Льва Ивановича сильно сомневаюсь.

– Бросьте кокетничать! – Бунич махнул рукой. – Я хочу честно жить и работать, платить налоги, построить дом инвалидов, либо другую пользу принести. Думаете, мне дают возможность? Вот! – он сделал непристойный жест. – Указы! Постановления! Ничего не работает! Я хотел посадить генерала на цепь. Пусть охраняет. На меня затмение нашло, я же знал, что он давно не сторожевой пес, а беззубая шелудивая шавка, шастает по дворам и хватает куски.

– Вы пообещали меня убрать?

– Да, – Бунич слегка улыбнулся. – Только он подразумевал вашу смерть, а я тихий отъезд. Я понимал, за кем вы сюда прибыли, думал совершить обмен и отказался не потому, что испугался, просто понял, раз Москва генерала не поддерживает, его дни сочтены, такой пес мне даром не нужен. И этот, что затаился неподалеку, мне тоже не нужен. И вообще, если вы почистите город, я вам памятник поставлю.

– Памятник рано, – возразил Гуров. – Надеюсь, что рано. Кто он такой, ваш сосед?

– Понятия не имею, в жизни не видел. Позвонил деловой партнер из Москвы, попросил пустить человека. Я несколько дач купил за бесценок, мне не жалко. А мой партнер и говорит: «Ты, Ильич, – Бунич рассмеялся и пояснил:– Так в наших кругах надо мной подшучивают. Ты с этим человеком не встречайся и никакой связи не поддерживай». Тут и дурак сообразит – значит, криминал. Приезжает полковник Гуров, совершаются убийства, далее со всеми остановками.

– Если я вашего постояльца сегодня не задержу, вам придется имя своего делового партнера назвать.

– Не под протокол.

– Естественно, – согласился Гуров. – И поехали, думаю, я опоздал, однако взглянуть и на пустую нору любопытно.

* * *

Гуров вел «Жигули» следом за «Волгой», прибор слежения погас, значит, машина убийцы ушла за десятикилометровый диапазон, сыщик другого и не ожидал. На лесной дороге «Волга» остановилась, подбежал охранник, указал на двухэтажную виллу и бесшумно исчез. Надо этими близнятами поинтересоваться, где-то они серьезную подготовку прошли, подумал сыщик, выходя из машины. Он переложил пистолет в боковой карман, хотя и был уверен, что оружие уже не понадобится, и направился к темнеющему за деревьями зданию. Дорожка была покрыта гравием, поскрипывала, и сыщик сошел на газон, такие предосторожности он принимал и по привычке, и из-за упрямства. Обогнув виллу, сыщик остановился. Два окна были освещены. Логика хороша, а жизнь еще лучше, главное – непредсказуема. Не влететь бы в засаду. Гуров внимательно огляделся, отметил следы протекторов. Уже кое-что, слабенькое, но доказательство, что данная машина тут была. Больше ничего заметить не удалось, сыщик с сомнением, даже неприязнью смотрел на дверь. Хочешь не хочешь, а придется входить, хотя интуиция подсказывала, что этого делать не следует. Можно обойти здание, выставить стекло, проникнуть с обратной стороны. Если меня ждут, то там, в темноте, в незнакомой обстановке, прихлопнуть проще, чем здесь, где я готов к драке и ориентируюсь в пространстве. Самое интересное, если там никого нет, и я тщательно готовлюсь схватить пустоту.

Сыщик решительно подошел к крыльцу, взял прислоненную к стене лопату и резко толкнул дверь. Она распахнулась, из дома ударил выстрел. Сыщик даже услышал, как пуля шмякнулась в сосну, и удивился, что поймались на такой простой номер, не выждали, пока войду.

– Будете держать круговую оборону? – громко спросил он. – И много у вас патронов?

Через открытую дверь на крыльцо проникал тусклый свет, который горел не в прихожей, а в комнате. Сыщик прислушивался, тихо. Ясно, что преступник в доме. Ведь не соорудили же допотопный самострел, откроешь дверь, он и стрельнет? Странно. Убийца приезжал, точно, сыщика перехватили неподалеку от виллы, да и следы на гравии свежие. Раз человек здесь был и предупредил, почему руководитель не скрылся? Сыщик почти надел ответ, когда в доме раздался выстрел, затем второй, третий, всего шесть. Гуров был убежден, что палят в потолок, стрельба закончилась, вновь наступила тишина. Сыщик подошел к двери и громко сказал:

– Я спросил, сколько у вас патронов, теперь вы их отстреляли. Если вы не можете выйти и не можете говорить, издайте какой-нибудь звук, двиньте мебель, ударьте по чему-либо, – он внимательно прислушался. Казалось, что-то стукнуло.

Это не ловушка, что-то иное, уговаривал себя сыщик, но входить в светлый проем двери не хотелось. Значит, так, направо от входной двери комната, где горит свет, там и стреляли, налево от входа, судя по всему, тоже комната, там света нет. Он прыгнул с крыльца, проскочил светлый квадрат, упал в темноту, на лету успел увидеть: в освещенной комнате на полу лежит человек, кажется, около его руки пистолет. Лежит человек, умирает, возможно, не преступник, а хороший человек, он же в индейцев играет. Но в дверь «хороший» человек стрелял, это факт. Закончив короткое совещание, сыщик заглянул в комнату, сосредоточив внимание на положении руки и пистолета, понял, что опасности нет, вошел, все-таки пистолет ногой отшвырнул, присел, заглянул незнакомцу в лицо. Он был еще жив, хотя на губах пузырилась кровавая пена.

Кирилл Владимирович Трунин умирал, убийца промахнулся, клинок не пронзил сердце, прошел рядом, пробил легкое, и кровь разлилась, мешала дышать, пузырилась на губах. Трунин не лежал, как показалось Гурову, а сидел, привалившись к стене, что и давало возможность дышать.

Сыщик взглянул на рану в груди, две такие он уже видел, на груди Фрищенко и Клыка, Иван Иванович был убит ударом под лопатку. И этот труп виснет на мне, думал сыщик, носовым платком вытирая Трунину губы. Кто бы он ни был, а человек. Почему я решил, что убийца будет предупреждать, спасать своего шефа? Я подтолкнул убийцу, он сделал то, что умеет.

– Я не врач, думаю, что пить вам нельзя, у вас пробито легкое, дышите спокойнее, – сказал Гуров, взял с кресла подушку, заложил Трунину под затылок. – Держитесь, сейчас я вызову врача, вас спасут. Сосредоточьтесь, боритесь, мне тоже прострелили легкое, и я выжил. Терпение, не сдавайтесь. Я здесь, отойду лишь на минуту, держитесь.

Трунин боли почти не чувствовал, лишь жгло в груди, да кровь скапливалась во рту. Вот он, великий сыщик Гуров, гуманист, защитник убогих и сирых, якобы борется за мою жизнь. Плевать ему на мою жизнь, он лишь хочет выведать имя. Трунин не знал, кого больше ненавидит, убийцу Ленечку или сыщика, сумел бы, убил обоих. Как же я проморгал? Я же давно понял, что Ленечке верить нельзя, и один из нас в решающий момент обязательно убьет другого. Когда он фиглярничал, пригубливал водку, рассказывал о Гурове, который ищет путь ко мне, я ведь понял, что это звонок. Почему я не выстрелил? Без Ленечки я не мог бы взять героин, а он без меня не сумел бы его реализовать… Я сказал об этом, Ленечка хихикнул и согласился. Мы должны были схватиться при дележе денег, а не сейчас, это настолько ясно, что я потерял бдительность. Тупой удар в грудь, Ленечкина ухмылка и слова: «Кайф, вот это кайф».

Мысли ползли медленно, спотыкаясь, кружились, повторялись. Сумасшедший убийца Ленечка. Как его теперешняя фамилия? Что-то очень русское, расхожее, ползучее…

Сыщик где-то разговаривал по телефону. Торопится. Хочет спасти. Надо было его подстрелить, не палить в потолок, взывая о помощи, а выждать и подстрелить. Не обманывайся, Кирилл Трунин, этот зверь не по твоим зубам, если бы он сразу вошел, был бы шанс, а когда ты пальнул в пустой проем и услышал его голос, то понял – конец.

Гуров позвонил в цирк, сообщил, где находится, попросил срочно прислать «скорую», сам соединился с неотложкой, описал симптомы, спросил, что делать, чем можно помочь. Равнодушный бесполый голос ответил, что справок по телефону не дают, а в принципе, надо меньше пить.

Лицо Трунина было бледно, покрыто потом. Гуров смочил полотенце, вытер его осторожно, сел рядом на пол и, стараясь быть как можно доброжелательнее, заговорил:

– Надо выкарабкаться, вы человек молодой, сильный, захотите жить – справитесь. Я понимаю, вам трудно, кровь в груди и во рту, мысли черные. Врач скоро будет, а с мыслями надо справиться самому. Я пытаюсь вам помочь не оттого, что мне нужно имя, я вычислю и задержу убийцу без вашей помощи. Вы думаете, раз мент, так обязательно врет. Мне кажется, вы сами служили, недолго, но служили. Статья у вас тяжелая, но сегодня от высшей меры вы, наверняка, уйдете, а жизнь, она везде жизнь и в лагере тоже. Я говорю это лишь с той целью, чтобы вы боролись.

«Сестры милосердия из меня не получится, – думал сыщик, глядя на бледный профиль с пульсирующей жилкой на виске. – Ты людей пытками пугал, может, и огнем жег, убийцу выпестовал и направлял, но оружие стреляет иногда куда надо, а порой – в обратную сторону. Конечно, я убийцу дожму и возьму, но лучше, чтобы ты сказал. И работать легче, и на совести легче. Я не суд, а смертный приговор тебе вынес. Сто лет в сыске, а недоумок: почему-то решил, что убийца будет предупреждать и спасать содельника, когда ему проще убить? Ну если бы чертов финансист не преградил дорогу, я успел бы сюда вовремя. Оправдываешься, сыщик, знаешь, что не прав. Скоро из людей, которых убили по твоей вине, можно будет если не очередь в Мавзолей выстроить, то уж наверняка набрать суд присяжных».

Трунин вздохнул, в горле у него булькнуло, на губах вздулся розовый пузырь, а жилка на виске замерла.

Глава тринадцатая Оплата счетов

В генеральском мундире Орлов выглядел стройнее, выше, даже интеллигентнее. Он разгуливал по гостиной люкса, который оставил в наследство уехавший Юдин, разглядывал все с мальчишеским любопытством, зажигал и гасил торшеры, щупал шелковые портьеры, помял ладонью кожаное кресло.

Гуров наблюдал за другом с улыбкой: так смотрит старший брат на младшего, принимая его, прибывшего из деревни в столицу.

– Веди себя прилично, на тебе генеральский мундир, – сказал наконец Гуров.

Друзья не знали, с чего начать разговор и как бы пристраивались друг к другу, словно не виделись многие годы.

– Тебя, значит, не убили, – сказал задумчиво Орлов и тяжело опустился в кресло.

– Ну извини, – несколько растерянно ответил сыщик.

– М-да, – Орлов достал белоснежный платок, которым его снабдила заботливая жена, вытер лицо. – Дай попить, что ли.

– Попить или выпить? – Гуров открыл холодильник.

– И то, и другое. Сколько же стоит такой, номер? Значит, ты начал брать взятки, – Орлов кивнул утвердительно.

– В определенном смысле, – согласился Гуров, выставляя на стол бутылки, стаканы, ведерко со льдом. – Борзыми щенками, – он налил виски.

Они выпили, не чокаясь, молча, даже не глядя друг на друга, после чего сыщик закурил, а генерал потер нос и тяжело вздохнул.

Победа оказалась такой быстрой и легкой, что друзья, готовившиеся к тяжелейшей схватке, несколько растерялись, чувствовали себя неловко. Они походили на военачальников, которые ворвались в город, где их встретили не орудийными залпами, а почетным караулом и приветственным маршем.

В городской прокуратуре Гуров сдал оружие и документы, отобранные у местных оперативников, приложил к ним список лиц, которых требовалось допросить. Оказалось, что прокурор уже обо всем осведомлен, сообщил, что генерал, к сожалению, исчез, есть сведения, что он отбыл в Москву. Заместитель начальника УВД, по выражению прокурора, человек высоконравственный, уже начал служебное расследование. При задержании подозреваемых было оказано вооруженное сопротивление, и три человека погибли. Сообщив об этом, прокурор посмотрел на лежавшие на столе офицерские удостоверения, которых тоже было три. Сейчас уже поздно, пора отдыхать, прокурор слащаво улыбался. Полковника Гурова завтра коротко допросят, прокурор рад познакомиться с генералом Орловым, для Города такой гость – большая честь. Но, право, не стоило беспокоиться. Полковнику следовало сразу обратиться в прокуратуру, и закон уже давно бы восторжествовал.

Гурову очень хотелось задать несколько вопросов. Например, где находился высоконравственный замнач последние трое суток? Или как прокурор себе представляет визит сюда человека, на которого ведется облава всеми силами УВД? Как такому человеку дойти до дверей прокуратуры?

У сыщика были и другие вопросы, но он взглянул в строгое, даже суровое лицо своего начальника и друга и от вопросов воздержался. Генерал встал, поблагодарил прокурора за внимание, сказал, что не сомневался в объективности и профессиональном мастерстве городских правоохранительных органов, прибыл сюда, как и полковник Гуров, по другому вопросу, а сейчас пришел лишь с визитом вежливости.

Когда друзья вышли на улицу, сыщик сказал:

– Никогда мне не быть генералом.

– Ясное дело, – ответил Орлов.

Теперь они сидели в номере, было уже начало первого, следовало ложиться спать, но друзья понимали, что не выговорятся – не заснут.

– Не тяни, скажи, как в Москве? – спросил Гуров.

– Тебя что конкретно интересует? – Орлов поднялся, снял мундир. – Кремль? Мавзолей?

– Петр, не валяй дурака! – рассердился сыщик. – Меня интересует генерал Орлов. Под каким предлогом тебе удалось вылететь?

– Ты думаешь о подобных мелочах? Удивил, – Орлов усмехнулся. – Я переговорил с Бабуриным – и порядок. Разговор был неинтересный, теперь один из нас должен из министерства уходить. Ты не знаешь, почему у меня нет дачи? И еще… Ты такой умный, ответь, пожалуйста, существует ли в России человек, который поверит, что у генерала МВД нет дачи?

– У тебя нет дачи потому, что ты напахался в детстве и у тебя на грядки аллергия, – ответил сыщик. – И в России есть человек, который тебе верит.

– Два человека, мы забыли мою половину, – поправил Орлов, налил в бокал минералки, полюбовался пузырьками. – Рассказывай, коротко, но подробно.

Гуров молча протянул свои рапорт, в котором в хронологической последовательности были изложены события двух последних суток. Орлов просмотрел рапорт, отложил и вздохнул.

– Горбатого могила исправит. Ты в одиночку у мафии города войну выиграл, а в рапорте «захватил», «уехал», «вошел», «вышел».

– Я не писатель, – ответил сыщик. – И ничего мы с тобой не выиграли. Тутошний генерал в Москве отмоется, основных свидетелей, которые могли его изобличить, убили, прокурора ты видел. Как было, так все и останется, попритихнут на месячишко – не более того.

– Так уж и ничего? – обиженно сказал Орлов. – Ты живой и здоровый, люди в городе увидели, что беспредел беспределом, однако и нормальные менты не перевелись. Думаешь, это мало? Ну и я товарищу Бабурину объяснил, что жить и служить следует по совести. Мы с тобой еще ничего, мышей ловим, так что не прибедняйся. Теперь обрисуй мне ситуацию с «медведями» и наркотиками, кого на обкомовской даче зарезали?

Сыщик рассказал о своих предположениях и закончил довольно пессимистично:

– Убийцу я установлю, но с доказательствами тяжело, если не совсем безнадежно. А тебе завтра следует с приятелем боевой молодости поговорить. Ты его, уверен, дожмешь, а толку? Ну сдаст он человека, с которым связан! Что за человек? Сошка. Связи с боссом у него либо нет, либо односторонняя.

– Что-то ты у меня совсем плохой, – Орлов выбрался из низкого кресла, потянулся. – Давай спать, утро вечера мудренее.

* * *

Утром в гостиницу прибыл «высоконравственный» полковник, заместитель исчезнувшего генерала. Полковник был свежевыбрит, благоухал французским одеколоном, перед Орловым стоял по стойке смирно, что в милиции, в принципе, не принято, смотрел на генерала подобострастно, а на Гурова грустно, даже укоризненно.

Петр Орлов брился в ванной, полковник, пытаясь объясниться, начал нести какую-то ахинею.

– Лев Иванович, мы незнакомы, но я о вас наслышан… Удивлен, прибыли как неизвестный, подняли в Городе стрельбу.

Сыщик разглядывал полковника с искренним любопытством, даже улыбался, что ввело визитера в заблуждение, и он продолжал увереннее:

– Да, в наши ряды проникают люди нечистые. А в московской милиции таких нет? Я приказал виновных задержать, они оказали бешеное сопротивление, открыли огонь на поражение, результат, увы, известен. Вижу, вы настроены саркастически, а напрасно.

Орлов вышел из ванной без мундира, оглаживая лицо ладонью, подмигнул сыщику. Полковник вытянулся, смотрел не в лицо Орлова, а на генеральские лампасы.

– Крайне неприятная история, товарищ генерал. Убежден, что мой шеф все объяснит министру, я, со своей стороны, ознакомлю вас с ситуацией на месте.

– Ситуация хреновая, полковник, – Орлов надел мундир. – Как же это вы скопом одного убить не сумели? – и кивнул на Гурова.

– Клевета! Оговор! Я обращусь напрямую в ЦК! – лицо полковника пылало, он еще не сообразил, какую сморозил чушь.

Гуров не выдержал и расхохотался, так громко и искренне сыщик не смеялся много лет.

– Обратитесь, полковник, и непосредственно в «Матросскую тишину», надеюсь, вам выделят там кабинет! – Гуров платком вытер слезы.

Орлов отошел к окну, подчеркивая, что к происходящему отношения не имеет.

– Извините… Рефлекс… Но доказательства? – лицо полковника из пунцового стало бледным. – Мы юристы. Существует презумпция невиновности! Я категорически утверждаю, что лично я не имею никакого отношения к происшедшим событиям. Я узнал лишь вчера и приказал виновных задержать.

– Полковник, кого и за что вы приказали задержать? – ласково спросил Гуров, понимая, что полковник глуп, защиту не продумал, и если его прищучить, то заместитель закопает своего шефа по самую маковку.

Понял это и Орлов, напрягся, ожидал продолжения. Доказательств, что Гурова пытались ликвидировать, после смерти троих главных действующих лиц действительно не было, но если этот полковник сейчас запутается и «поплывет», то следом начнут «колоться» и подчиненные.

– Как кого задержать? – полковник растерялся. – Виновных, конечно.

Гуров видел, что Орлов отдает инициативу, хочет услышать продолжение и занялся гостем основательно.

– Отдавая приказ, вы назвали фамилии, – Гуров жестом предложил полковнику сесть в кресло. Тот опустился в низкое кресло, сыщик продолжал стоять.

Орлов чуть было не хмыкнул, уж больно детской была уловка, однако сработала. Положение полковника и без того было незавидным, теперь же, глядя на противника снизу вверх, он терял инициативу окончательно.

– Естественно. Странно вы ставите вопрос, – удивился полковник.

– Чтобы назвать фамилии, их надо знать, – Гуров понизил голос, вынуждая полковника не только задирать голову, но еще и напряженно прислушиваться. – Как же вы их узнали?

– Как узнали? – полковник пожал плечами и, решив, что нашел блестящий ответ, брякнул:– Они же рапорты написали. Утеря личного оружия и служебных удостоверений.

Орлов не знал, радоваться или грустить. Лева, конечно, умелец, может из топора суп сварить, но полковник-то клинический идиот. Полковник! Кого с такими мы можем победить?

– Рапорты написали? – Гуров снова развеселился, начал расхаживать по номеру. – Тогда все ясно. Полный порядок! Рапорты вы генералу Орлову, естественно, предъявите. А если рапортов не окажется, вы сошлетесь на российское разгильдяйство, мол, утеряны и накажете делопроизводителя. Как я за вас стараюсь, полковник, видно, полюбил с первого взгляда. Товарищ генерал, разрешите подбросить полковнику еще несколько вопросов? А то вы его ошарашите, а он, несчастный, не знает, что и ответить.

– Валяй, – Орлов махнул рукой, направился к лестнице, ведущей на второй этаж. – Поезд уже ушел. Вразуми и дай бумагу, пусть пишет, я должен в Москву позвонить.

Не понимая, что происходит, полковник потел, крутил головой, проводил генеральские лампасы растерянным взглядом, повернулся к Гурову, спросил.

– Какую бумагу? Что писать?

– Чуть позже. Слушайте внимательно, пытайтесь понять.

– Не дурак.

– Нет слов, умница, быстро сообразите, что ваша шкура ничем не дешевле шкуры вашего сбежавшего шефа.

Гуров прошелся по номеру, начал говорить, загибать пальцы.

– Опергруппа из трех человек враз теряет личное оружие и служебные удостоверения. Уже интересно.

– Нет, мы позже выяснили, что это ваша работа, – пробормотал полковник.

– Провинившиеся офицеры пишут рапорты, – на лепет полковника сыщик просто не обратил внимания. – Вы, полковник, обязаны назначить служебное расследование. Рапортов офицеров и вашего приказа о служебном расследовании в природе не существует. Раз! – сыщик загнул палец. – Вы приказали доставить провинившихся…

– Преступников, – перебил полковник.

– Пока из ваших слов в действиях оперативников уголовного преступления не усматривается, – Гуров загнул второй палец, взглянул на полковника с сожалением. – Вы серьезно не понимаете, что несете чушь и, пытаясь прикрыть беглеца, лезете в петлю? Какая схватка? Где она происходила? Ведь будет произведен осмотр места схватки. А такого места не существует. Генерал приказал застрелить неугодных свидетелей, и конец абзаца. Не лезьте в чужое дерьмо, не становитесь прямым соучастником тягчайших преступлений. В ваших показаниях нет ни капли логики.

– Уже и показания? – полковник пытался улыбнуться.

– Пока объяснения, но по тому, что вы городите, мгновенно окажетесь в прокуратуре и будете давать показания. Или вы полагаете, что ваш слащавый прокурор – последний прокурор России? У вас же ничего не складывается. Ну, почему оперативников брали скопом, а не поодиночке? Почему открыли огонь на поражение? И наконец как могло получиться, что три опытных, вооруженных преступника не ухлопали никого из нападавших? При такой операции у вас должны быть значительные потери. Вы перестреляли оперативников, как домашних уток. Почему? Отвечу. Потому, что никто задерживать их не собирался, их просто перестреляли. Я видел капитана Стаднюка, покойник был плохим человеком, но оперативником приличным. Он один уложил бы двоих, как минимум. Вы видели генерала Орлова? Вы знаете, сколько лет он на оперативной работе? Он наверняка захочет побеседовать с людьми, которые проводили задержание и перестреляли своих коллег. Как вы полагаете, чем закончатся эти беседы? Вы в детстве читали сказку «Волк и семеро козлят»?

Сыщик видел, что бьет лежачего, но жалости не было, напряжение последних суток, страх за свою жизнь, который удалось загнать вовнутрь и держать плотно, гнев, обида за честь облеванного прилюдно мундира – все вырвалось наружу и хлестало, хлестало…

– Наши клиенты говорят, что чистосердечное признание облегчает душу, но удлиняет срок. Возможно, в отдельных случаях они и правы. Но вы же пока не уголовник? Я не знаю, насколько вы замазаны в деле, но убежден, раз генерал Орлов здесь, вы ответите за все содеянное, так не усугубляйте своего положения. Генерал знал, чем кончится наша беседа, и сказал мне: «Дай бумагу, пусть пишет».

Сыщик подошел к стоявшему у стены бюро, вынул стопку бумаги, положил перед полковником.

– Что писать? – полковник дрожащими пальцами выравнивал бумагу.

– Что угодно, хоть стихи, сейчас даже модно, когда арестованные пишут стихи.

Полковник писал медленно, с таким выражением сосредоточенности, будто осваивал незнакомую профессию, останавливался, подолгу смотрел перед собой.

Злость в Гурове улеглась, он поглядывал на «писателя» с некоторым сожалением. Зачем же ты прибыл сюда, мудрец? Ясно, хотел выслужиться. И признал, что неугодных прикончила милиция, тоже желал показаться краше. Мол, признаем, есть среди нас паршивые овцы, но мы их сами и выявили, хотели под суд отдать, оплошали, да с кем не бывает. Ты, полковник, мягко выражаясь, недоумок. Заявил бы, что убили трех оперативников неизвестные бандиты, по факту возбуждено уголовное дело, следствие ведет прокуратура, мы создали специальную группу, ведем активный розыск, и с концами! Попробуй опровергнуть и что-то доказать. Одна была бы надежда, что нервы у одного из исполнителей не выдержат и он явится с повинной. Исполнители? Ведь нашлись же люди, которые получили преступный приказ, отправились выполнять и убили офицеров, своих товарищей.

– Лев Иванович, – позвал Орлов, стоя на втором этаже, у перил.

Сыщик направился к лестнице, обронил на ходу:

– Полковник, вы уж пишите так, чтобы у вас с первого раза правда получилась. Я генерала Орлова давно знаю, буквоед и зануда, каждое слово будет разглядывать да обнюхивать, – с этими словами Гуров поднялся на второй этаж и вошел в кабинет.

– Зануда и буквоед? – Орлов покачал головой. – Я святой, никто другой не мог бы тебя терпеть долгие годы.

И тут произошло совершенно невероятное; генерал и полковник обнялись, даже похлопали друг друга по спине.

* * *

Орлов с «высоконравственным» полковником поехали в прокуратуру, сыщик собрался в цирк, направился к «Жигулям», когда услышал женский голос:

– Лев Иванович, подождите!

По ступенькам быстро спускалась Ольга Дмитриевна. Сыщик с недоумением смотрел на чужую, почти незнакомую женщину и удивлялся, какое же на него затмение нашло, что он чуть не влюбился.

– Здравствуйте, – Ольга протянула руку. – Что у вас с лицом?

– С лицом? – сыщик пожал женщине руку и непроизвольно провел ладонью по лицу.

– Да нет, вы не испачкались, – Ольга старалась улыбаться. – Такие лица бывают у памятников. Да вы вроде и не узнаете меня, забыли, что носили на руках, целовали?

– Почему вы не уехали? Я же предупредил вас: забирайте мужа и уезжайте.

– Вы меня предупредили? В первый раз слышу. Что с вами, полковник?

– Со мной ничего, я в порядке, – сыщик кивнул. – Извините, спешу, – и направился к машине.

Что зажигалка является портативным магнитофоном, сыщик понял с первого взгляда и взял ее у Ольги на всякий случай, может, потребуется протолкнуть супругам какую-нибудь дезу. Сыщик не мог разобраться, какая роль в происходящем отведена Ольге, пожалел женщину и наговорил в магнитофон несколько предупреждающих фраз. Ну если ты совета не поняла, я больше ничего сделать для тебя, милочка, не могу, подумал сыщик, выезжая со стоянки.

Гуров приехал в цирк, ни к кому не заглянув, прошел в зал, уселся в верхнем ряду, смотрел на репетирующих актеров, но ничего не видел: занимался самой любимой, самой трудной работой – сыщик думал.

Убийца. Наркотик. И главный руководитель, который в Москве, скорее всего старый знакомый Константин Васильевич Роговой. На даче убит Кирилл Владимирович Трунин, данные в Москву переданы, проверяются, но через покойника на Рогового выйти не удастся. На него можно выйти через наркотик, когда Патрон захочет его получить. Все это дело будущего, не стоит далеко заглядывать, следует решать вопросы первостепенные, а их два: убийца и связная. Неужели Ольга? Заговорит Рогожин, установится и связная, тут нет проблем. Убийца. Как доказать? След протектора у дачи, где найден труп? След характерный, слепок сделан, но он доказывает лишь факт, что машина в данном месте была, и более ничего. Владелец машины заявит, что никуда не ездил, машина стоит у дома, любой может воспользоваться. Единственная возможность доказать вину – заставить убийцу броситься с ножом на человека и взять в момент броска, с ножом в руке. Сыщик знал, рано или поздно он придет именно к этому решению, всячески оттягивал, не хотел к нему приходить, искал другие пути. Кроме Льва Ивановича Гурова, сыщик никого подставлять не имел права, а к данному человеку он относился с большой симпатией, даже, можно сказать, любовью и рисковать не хотел. Да если я каждому маньяку, вину которого не могу доказать, начну себя подставлять, сколько мне жить осталось?

А то, что убийца сильно двинулся по фазе, у сыщика сомнений не вызывало. Он достаточно перевидал на своем веку, казалось бы, абсолютно нормальных людей, нормальных в жизни, но абсолютных психов, когда они совершают убийства, порой никак не мотивированные. Много лет назад, когда Гуров только начал работать в МУРе, он помогал следователю прокуратуры закреплять доказательства по одному делу. Инженер-строитель, человек непьющий, тихий, ни в быту, ни на работе о нем плохого слова не сказали, застрелил приятеля. Они коллекционировали магнитофонные записи, когда один доставал редкую запись, давал другому, в общем, обменивались пленками. Однажды ныне покойный раздобыл редкую запись, а переписать инженеру не дал. Тот пришел к приятелю в дом и без долгих слов выстрелил хозяину в глаз из самодельного пистолета. Стрелял тихий человек сантиметров с двадцати, мозги из дырки в затылке оказались на стене. Молодой сыщик десятки раз повторял вопрос: «Так за что вы убили человека?», и десятки раз спокойно и рассудительно инженер отвечал: «Он же не дал мне переписать пленку». Врачи признали инженера абсолютно нормальным. И в том случае, и во многих других у сыщика по вопросу вменяемости некоторых убийц было свое, отличное от врачей мнение. Дела исключительно уголовные, не политические, никто никакого давления на медиков не оказывал. Сыщик работает с арестованным изо дня в день, видит – человек больной, врачи же покопаются с ним минут тридцать и говорят – абсолютно здоров. В прошлом Гуров несколько раз просил провести повторную экспертизу, доказывал комиссии, ругался, ни разу переубедить не смог и сдался. Сегодня никогда не спорит.

Сегодняшний убийца по фазе сдвинут, ему человека убить – плевое дело, нет проблем, возможно, он в момент убийства удовольствие получает, вроде оргазма. Ни однорукий парнишка, ни майор Фрищенко опасности для убийцы не представляли, ему лишь показалось, что они опасны, и этого оказалось вполне достаточно, чтобы убить. А уж убийство руководителя Трунина просто алогично. Пусть убийца мою наживку о предстоящем задержании Трунина проглотил. Так чего проще: приехал, забрал начальника в машину и уехал, город большой. Он не захотел делить добычу? Глупости. Там, судя по всему, и на двоих, и на десятерых хватит. Невозможно самому реализовать? Видимо, так Трунин и рассудил, потому не поберегся, а ведь пистолет в кармане имел. Но как же Трунин, работая с человеком, не разобрался, что у исполнителя крыша совсем не держится, только дунь, и она едет?

Сыщик сидел в полумраке, смотрел на освещенную арену. Репетировали акробаты, виделись они размыто, в желтом мареве. Он закрыл ладонями лицо, подумал, что тоже клиент психушки, потому что готов рассуждать о чем угодно, только не о том, как заставить убийцу проявить свою суть. Он меня, конечно, боится, но ведь зарезать полковника-мента так сладко, только дай повод и предоставь возможность, враз бросится. Я не люблю корриду, даже на экране телевизора, и психология матадора мне чужда. Но человек убил моего коллегу, усталого сыщика, убил просто так, на всякий случай. Все равно не хочу, просчитывать варианты, как ловчее забраться под нож, я не желаю. Можно посоветоваться с Орловым, который подобный трюк, безусловно, запретит, и тогда я с совестью договорюсь окончательно, ведь против приказа генерала не попрешь. Ты, сыщик может, и хитер, но и одновременно наивен. Петр разрешить подобный эксперимент не может, но раскусит меня сразу, влет и сделает зарубку на память: Лева, хоть и сыщик Божьей милостью, но ничто человеческое ему не чуждо, струсил, обратился ко мне якобы за советом и прикрылся генеральским приказом. Полковник Гуров, с его-то самомнением, решения принять не может и просит совета, хотя прекрасно понимает, что решение друга-генерала может быть лишь однозначным. Чушь! Сопли! Ты уже решил, не рассусоливай, думай конструктивно. Он профессионал, и ты профессионал, он играет белыми, его ход первый, только тогда, когда он бросится с ножом в руках, и проявится его суть. Нож всегда при нем. Если парня он искал и мог приготовиться, то Фрищенко убийца встретил случайно. Нож всегда при нем. Сам нож не улика, идентифицировать характер ранения с ножом нельзя. Точнее, можно, но лишь в случае, если на экспертизу будет представлен не такой же нож, а именно тот самый. В противном случае заключение будет общим, не уличающим: «Данным ножом могло быть нанесено смертельное ранение». Можно этим, а можно и тысячью похожих ножей.

Не крути, сыщик, задерживать убийцу с ножом в кармане нельзя, бессмысленно, человек заявит, мол, время такое, ношу для самообороны – и умоешься. Важно, какой нож и где держит. Судя по характеру ран, лезвие – типа стилета, колющее и обоюдоострое, возможно, лагерное производство. Лезвие выскакивает из рукояти, длиной не менее двадцати сантиметров, нож не игрушечный, солидный. Где может держать? Удобно пристегнуть к щиколотке, но так далеко и неудобно доставать. Брюки вообще не годятся: в кармане тяжело, а за поясом слишком явно, так как движение к ножу руки настораживает. Где? Пиджак, левая пола, там бывает кармашек для зажигалки, можно вдоль полы сделать кармашек побольше. Достал зажигалку, прикурил, положил зажигалку на место и…

Возможно. Не факт, но очень похоже. Когда ты, сыщик, перестаешь фиглярничать и начинаешь думать, у тебя порой получается. Значит, какой нож и где он – знаем. Если замахнуться времени нет, то удар наносится от пояса, то есть снизу. Перехватывать его следует левым предплечьем, одновременно левой ногой в голень, тут же правой рукой… Если до правой руки дойдет, ты, сыщик, победил. Вообще-то, ты мужик последовательный, потому начал считать с конца. И правильно, следует сначала убедиться, как ты атаку отобьешь, потом решать, как атаку вызвать. При каких условиях убийца, человек легко возбудимый, схватится за нож? Если поймет, что я могу его разоблачить? Что его сейчас может беспокоить? След протектора у дачи? Мало. Когда я пришел, Трунин был жив и назвал убийцу? Хорошо, но не достаточно. Кроме того, Трунин имя не назвал, а сыщик Гуров в жизни не давал ложных показаний. Убедить убийцу, что он оставил на месте преступления улику. Она в кармане полковника, он сейчас идет в прокуратуру. Хорошо и достаточно. Вопрос: почему не передал улику приехавшему на место следователю? Ответ: ночью власть в городе принадлежала мафии. Недурственно и достаточно правдоподобно. Убийца к мафии не принадлежит, но уверен, что полковник Гуров считает убийцу человеком мафии. Теперь улика. Что она может собой представлять? Оброненный на месте преступления предмет? Какой предмет? Что у человека в карманах? Что он может обронить и не заметить пропажу? Пачку сигарет? Неплохо, но убийца не курит. Оставить пальцы на стакане или бутылке? Плохо, так как убийца всю посуду со стола сложил в раковину, тщательно вымыл, для верности залил водой. Ручки кресел и дверей вытерты, и это убийца отлично помнит. За что он мог схватиться и забыть? Окно? Плохо. Так, попробуем восстановить действия преступника после убийства.

У человека в руке нож, с которого капает кровь. Значит, первым делом вымыть нож и руки. Так, он прошел в ванную, вымыл нож и руки, взял полотенце, перенес посуду, протер мебель, все ручки, налил ведро воды, залил пол комнаты, заткнул сток в раковине, где лежит посуда, пустил воду, вытер кран, полотенце бросил в раковину. Все, можно уходить.

Трунин был жив. Чтобы не добили, лежал неподвижно, только когда убийца ушел, жертва доползла до стены. Трунину даже удалось сесть и вынуть из кармана пистолет.

Как убийца выходил на крыльцо? На дверных ручках отпечатков не нашли. Перчатки? Нет, в случае обнаружения они вызовут ненужные вопросы. Носовой платок? Скорее всего. Он достал платок, открыл дверь, вышел, закрыл дверь, либо держа в руке носовой платок, либо захлопнув дверь ногой. Все. Никаких отпечатков, оброненных предметов. Совершенно напрасно порой бытует мнение, что преступник всегда оставляет следы.Ни черта, часто следов нет, есть только почерк, свидетельствующий об опыте, спокойствии, некоторых чертах характера.

Стоп, одернул себя сыщик, отвлекаюсь, хотя о спокойствии и характере подумал верно. Убийца очень быстр в момент нападения, в повседневной жизни его движения неторопливы, расчетливы, последовательны. Он человек обстоятельный. Значит, когда он вышел на крыльцо, захлопнул за собой дверь, убрал платок, то вполне мог дверь ладонью прихлопнуть, для верности, так сказать, в знак того, что дело, этап жизни закончены. Такое движение естественно, оно в характере убийцы. Главное, он никогда не вспомнит, прижал он дверь рукой или нет. Если заявить, что он оставил на внешней стороне двери отпечатки, он не сумеет вспомнить, делал он такое движение или не делал.

– Ну, сыщик, вперед! – сказал Гуров, встал и сбежал по проходу к арене.

Прибыл в цирк Орлов, сверкнул генеральским погоном, исчез за железной дверью медвежьей обители.

Гуров в кабинете Колесникова взглянул с отвращением на торт, взял кружку с чаем и сказал:

– Оттого у тебя такое пузо, Капитан, что лопаешь торты, – и сел у стола.

Присутствующий в кабинете Сильвер скосил хитрый глаз, сверкнул золотым зубом и сказал:

– Директор должен обладать весом, – и рассмеялся. Капитан подписывал какие-то накладные, видимо, их принес Сильвер, дернул подбородком и сердито сказал:

– Ты, полковник, не знаю, из чего сделан. Слышал, ночью еще одного порешили, а тебе все хрен по деревне. Ты когда убийцу поймаешь? Вчера, вроде, обещал, – и, не подписав, швырнул Сильверу одну из бумаг. – Ты меня придурком считаешь? Перепиши по-людски, воруй, но меру знай!

– Труженика обидеть, что два пальца обмочить, – Сильвер забрал свои бумаги и захромал к двери.

– Ну? – Капитан навалился на стол. – Ты большой молодец, нашего говенного генерала прихлопнул. Я слышал, он в Москве парится и отмывается. Не вернется?

– Это вряд ли, – Гуров взглянул на часы. – Думаю, генерала уже задержали, и вскоре он будет арестован.

– Я тебе памятник обещал? В городе поставить не разрешат, а в своем дворе я хозяин. Поймай убийцу, полковник, и будешь стоять в бронзе!

– Ловят бабочек, Капитан. Убийц устанавливают и задерживают, – сыщик закинул ногу на ногу, улыбнулся. – А в бронзе меня сваяют в рост или по грудки? Еще интересуюсь, я буду в мундире или в цивильном?

– Что-то ты больно веселый. Слышал, из Москвы большой генерал прибыл?

– Большой? – Гуров скорчил гримасу. – Росту среднего, мне вот так, – он провел ладонью под ухом. – Но вот с такой головой, – и сомкнул руки в кольцо.

– Значит, урод, – сказал Капитан. – Выйдет на пенсию, пусть приезжает, мы ему номер поставим, будет народ веселить.

– Передам, – сыщик посерьезнел, – у меня к тебе просьба.

– Не надо, – быстро ответил Капитан, выставив перед собой ладони.

– Стерпишь, – сказал Гуров и изложил свою просьбу: – Сейчас сюда генерал заявится, так ты о нашем разговоре помалкивай, ему пока ничего знать не следует.

– Это почему, раз у него такая голова?…

– А в огромной голове огромное количество мыслей помещается, порой лишние, – перебил Гуров. – Договорились?

Как на сцене театра, точно на реплику, в дверь постучали, и, не ожидая ответа, в кабинет вошел генерал Орлов, обменялся с Колесниковым рукопожатием и заговорил так, будто они знакомы многие годы.

– Алексей Иванович, вы один из отцов города, неформальный лидер, используйте ситуацию, наведите порядок в милиции. Соберите в мэрии авторитетных, уважаемых людей и помогите кадрам УВД подобрать людей на должности участковых.

– А генерал? – спросил Колесников.

– Вашего генерала его подчиненные да и прокуратура продали с потрохами, он в Москве задержан. Когда я привезу документы, его арестуют, пришлют другого. Но не обольщайтесь: генерал, даже распрекрасный, навести в городе порядок не может, а участковые могут. Я вам попозже расскажу, как и где подобрать нужных парней, а пока я забираю своего сыщика, нам надо потолковать.

– Толкуйте здесь, Петр Николаевич, – Колесников вышел из-за стола, – я пойду на конюшню, дела.

Когда он вышел, Орлов повернулся к Гурову, взглянул, словно прицеливался, и сказал:

– Чую, у тебя новости. Выкладывай.

– Какие новости? – удивился сыщик. – Ты был в прокуратуре, говорил с Москвой, затем с Рогожиным. А я лишь беседовал с сыщиком Гуровым, да в затылке чесал.

– Лева, ты врать не умеешь, вижу, что-то придумал, принял решение. Рассказывай.

– Петр, не изображай Вольфа Мессинга, как дела в прокуратуре – понятно, выкладывай, что рассказал Рогожин?

Орлов чувствовал, Лева темнит, что-то задумал, но генерал знал упрямство своего друга: не хочет говорить – уговаривать бесполезно. Он потер лицо, погримасничал и сказал:

– Как ты и предполагал. Шантаж. Угрожают убить медведя, требуют достать из-под пола посылку, кому передать, пока не сообщили. Михаил пол вскрыл, вытащил довольно увесистый тючок, килограммов двадцать, на ощупь мягкий. Вскрывать я не стал, так как нужен специалист. Говорила с Михаилом женщина, он убежден, что она к уголовщине непричастна.

– Что ты решил? – спросил Гуров.

– Решение простое, боюсь, выполнить его будет сложно. Содержимое посылки вытряхнуть, изготовить «куклу», вложить в нее грамм сто наркотика, проследить путь следования, задержать получателя.

– Константин Васильевич Роговой, – сказал Гуров.

– Заклинило тебя на этом толстяке, ты ему прошлогодний номер с крахмалом простить не можешь. Дело не в получателе, а в исполнителях транспортировки. Если это героин, то, значит, стоимость около двадцати миллионов долларов, следовательно, исполнители будут высококлассные. А у нас кто? Эх, нам бы сюда опергруппу МУРа, того же Станислава Крячко с ребятами.

– Можно позвонить, но не успеют, – Гуров взглянул на часы. – Сейчас пятнадцать, на вечерний рейс не успеют. Наркотик заберут этой ночью, а скорее всего завтра поутру.

– Значит, ты да я, да мы с тобой, – усмехнулся Орлов. – Признаться, из меня помощничек весьма хреновый.

– Не прибедняйся.

– Нужна засада, а генерал, известно, говорить-руководить горазд, а сидеть-терпеть, бежать-драться, – Орлов вздохнул, – был конь, да изъездился.

– Бежать и драться – операцию провалить, а наблюдать – я людей найду.

– Местных ментов брать нельзя, там чистых и нечистых пятьдесят на пятьдесят, не угадаешь, хоть один, да затешется, тогда провал.

– Нам Колесников своих ребят даст, – ответил Гуров. – Парни ловкие, сильные, выносливые.

– Артисты? Зачем им ввязываться?

– Во-первых, они уже ввязались, во-вторых, они мне сегодня еще больше задолжают, а люди они – гордые, самолюбивые, долги всегда отдают.

– Ты сумеешь им выдать убийцу?

– Нет, убийцей начнем заниматься завтра, – ответил Гуров, открыто посмотрел другу в глаза, опровергая суждения генерала, что сыщик Гуров врать не умеет. – Ты возвращайся в прокуратуру, а то при тебе они так решают, а без тебя могут решить иначе, я же занимаюсь подготовкой группы наблюдения, инструктажем. Встречаемся в гостинице часиков в десять-одиннадцать.

– Ты никаких глупостей не задумал?

– Обижаешь, генерал, мне уже пятый десяток.

Орлов взглянул на друга с сомнением, пробурчал невнятно, разобрать можно было лишь «известный авантюрист» и ушел. Сыщик с довольным видом уселся в кресло Капитана, вытащил из правого нижнего ящика стола хлеб и колбасу и начал сооружать бутерброд.

Первым, конечно, явился Сильвер, сказал, что нынче колбасу едят только начальники, включил электрический самовар, достал из кармана краюшку ржаного хлеба с салом. Естественно, что вторым в кабинет пришел Классик, от него слегка попахивало, но он был, как сам выразился, «трезв до неприличия». Потом дверь уже практически не закрывалась. Приходили руководители номеров, прибыл и администратор Жуков в сопровождении неизменной Матильды, через несколько минут в кабинете собрались все, кто был и вчера, когда сыщик сказал, что готовится арест убийцы и его руководителя. Последним пришел хозяин, принес огромную коробку с тортом. Гуров, уступая место, вышел из-за стола, но Колесников махнул рукой.

– Сидите уж, как-никак вы полковник, а я только Капитан. Сидите и рассказывайте, кого вы вчера схватили и как наша доблестная милиция в очередной раз лопухнулась?

– Рассказывать нечего, а что есть, то пока нельзя.

– Не положено, – изрек Сильвер.

– Совершенно секретно, – добавил Классик.

– Вы, извините, изволите мою колбаску кушать, – сказал Колесников. – Хозяин, гость, дело житейское. А вот что люди налоги платят, вам огромную зарплату выдают, а вы мышей не ловите, в секреты играете, то это не житейское дело, а просто безобразие!

– Вот так мы вам со всей прямотой и объявляем! – заявил Сильвер.

Колесников собрал людей и направлял разговор по просьбе сыщика. Директор также по просьбе полковника объявил сегодня выходной, а вечернее представление перенес на утро воскресенья, приписав в афише, что желающие могут билеты сдать, а пришедшие в воскресенье дети получат гостинцы.

– Друзья, не берите за горло, – миролюбиво ответил Гуров. – Вы мне у гостиницы помогли, я тоже кое-что для города сделал, как выражаются в определенных кругах – мы по краям.

– Ну что-то нельзя сказать, а что-то и можно, – сказал кто-то из гимнастов.

– Ну, что можно? – Гуров развел руками. – Моя накладка, я опоздал. Не хотел я раньше убийцы приезжать, машину не спрятать, можно спугнуть, потому тянул. Уж что они не поделили? Только когда я приехал, хозяин был уже…

– Мертвец! – сказал Сильвер.

– Живой, даже разговаривал, но до приезда «скорой» не дотянул.

– Если говорил, то имя убийцы должен был назвать, – убежденно произнес Капитан.

– Назвал, – неохотно ответил сыщик. – Только не имя, а кличку.

– Значит, махровый! – изрек Сильвер.

– Сильвер, Классик, Капитан, – улыбнулся Гуров. – Вы все махровые?

– Я точно махровый, только пьяница, – сказал Классик, – а какая кличка? Может, мы знаем?

– Возможно, только этот вопрос вам зададут в прокуратуре.

По заданию сыщика Колесников начал активно наступать:

– А следы? Как ни читаешь о доблестных сыщиках, они всегда находят следы. Какой-нибудь крохотный волосок обнаружат – и преступнику конец.

– Бумага все терпит, – Гуров оглядел собравшихся, мазнул взглядом по предполагаемому убийце. – След машины у крыльца, одна покрышка с дефектом, эксперты сняли слепок. Мы машину, конечно, найдем. Но хозяин ведь может заявить, что был дома и не знает, кто и куда ночью на его машине ездил.

– А пальцевые отпечатки? – гнул свое Колесников.

– Преступник – не сопливый пацан, опытный, профессиональный убийца, – ответил Гуров. – Он всю посуду вымыл, поверхности стола, стульев протер, ручки дверей не забыл. Нашел я один пальчик, – сыщик достал из нагрудного кармана квадратик пленки, взглянул на свет. – Только чей он?

Присутствующие слушали, затаив дыхание, многие непроизвольно стали разглядывать свои пальцы. Высказался, конечно, Сильвер:

– Вы же его смажете!

– Невозможно, пленка двойная, отпечаток на внутренней стороне. Вот если этот пальчик совпадет с отпечатками владельца машины, тогда петля, – Гуров убрал пленку, погладил нагрудный карман. – Если совпадет.

– Как же он все вымыл, а отпечаток все равно оставил? – спросил Колесников.

– Как говорится, на всякого мудреца довольно простоты, – улыбнулся Гуров. – Убийца на крыльцо вышел, думаю, дверь ногой закрыл, а тут расслабился и рефлекторно дверь рукой прихлопнул. Ну это я так предполагаю, может, все иначе, жизнь покажет.

– Странно, Лев Иванович, у вас одна прямая улика, а вы ее в кармане таскаете? – сказал Колесников и продолжал: – Ведь ночью на месте следователь прокуратуры присутствовал, чего же ему эту пленочку не передали?

Вопросы эти подготовил сыщик, боялся, что их задаст себе убийца и не найдет ответа. А если нет ответа, то полковник просто врет, ничего у него нет, внимание на себя провоцирует.

– Почему? – сыщик изобразил смущение. – Потому! В городе часть милиции и прокуратуры коррумпирована, отдашь кому попало, там пленку подменят, и с концами. Сейчас власть прибыла, местные в сознанку пошли, кто не сильно увяз, перекрестился. Я сейчас в прокуратуру, – Гуров взглянул на часы, – там в присутствии генерала оформим, копию сделаем.

Сыщик словно опомнился, что слишком много болтает, и резко сменил тон:

– Все, пресс-конференция окончена, доживем до завтра. Алексей Иванович, у меня колесо спустило, запаски нет, так я пешком пойду, тут ведь недалеко. Объясни, как побыстрее добраться.

– Не Москва, у нас все недалеко, – Колесников взял лист бумаги, начал чертить и объяснять.

Артисты начали расходиться, заговорили о своих профессиональных делах, лишь Сильвер пытался Капитана поправить, давал советы и все талдычил про какой-то проходной двор, да Классик, ткнул длинным пальцем в чертеж, сказав, что в этом месте яма.

– Стоп, господа артисты! – крикнул Колесников. – Минуточку! Кто там убег, вернитесь! Я вам дал выходной не для того, чтобы вы бросились к ящику и смотрели на рыдания «Богатых»! Сегодня генеральная уборка. Привести в порядок свои помещения, проверить реквизит, что надо чинить, тащить сюда. Я все проверю, кто схалтурит, намылю холку!

Когда все разошлись, Колесников спросил:

– Как я смотрелся?

– Класс! – сыщик показал большой палец.

– Не скажешь, кто?

– Остерегусь, скажу лишь, что не твой служащий. – Гуров помедлил и добавил: – Думаю, что не твой.

– Артист? – Колесников посмотрел в потолок, дернул подбородком. – Легче, но все равно дерьмо. А он тебя не зашибет? Может, подстраховать?

– От удара ножа не подстрахуешь, а вот подождать меня в определенном месте было бы совсем неплохо. Я для того и попросил тебя людей от выступлений освободить, а из цирка не выпускать.

* * *

Все работали, сыщик болтался без дела, ждал наступления темноты, чтобы создать для убийцы условия наибольшего благоприятствования. Болтался-то он без дела, но был предельно внимателен, не давал никому оказываться у него за спиной, выкладки выкладками, психология вещь хорошая, но чем черт не шутит, а жизнь одна, другой не выдадут. Он не проходил близко от портьер, боковых проходов, старался держаться среди людей, хотя и помнил, что Клыка зарезали в толпе.

– Господин полковник, сказали, что торопитесь, а сами бродите, словно тень отца Гамлета, – сказал подошедший Классик, подмигивая, и чуть вытащил из кармана фляжку коньяка.

– Может, по глоточку?

– Можно, а штрафные санкции? – улыбнулся сыщик. Уж Классика-то он исключал полностью, однако фляжку отклонил.

– После вас.

Артист понял, лицо у него вытянулось еще больше, хлебнув из фляжки, сказал:

– Ну да, а то у меня иной возможности не было.

– Извини, рефлекс, профессия. Извините, – сыщик сделал несколько глотков, спохватился. – Хотите, я у Капитана займу? Мне он не откажет.

– Спасибо за заботу, но у меня сегодня есть запас.

– И вам спасибо и всего наилучшего, мне пора, – сыщик ощутил, как тепло разлилось по телу. Он напряг мышцы, расслабился, кивнул артисту и направился к выходу.

* * *

Сыщик шел по улице, не по тротуару, чтобы не проходить мимо дворов и подъездов, а по проезжей части. В начале седьмого наползла мартовская хмарь, выражаясь по-научному, видимость была ограниченная. Сыщик старался ни о чем постороннем не думать, лишь смотреть, слушать, ощущать. Где мои рефлексы пращуров? Человек чует опасность, потому выжил. Так представь, что на тебе шкура, в руке дубина, кругом затаились враги, готовятся к прыжку, ты тоже готов. На улице ни души, где-то за домами прогрохотал грузовик, из-за тускло светящегося окна донеслась музыка, тут же пропала. Справа на тротуаре человеческая фигура. Мужчина. Сыщик вытер ладони. Почему я уверен, что убийца подойдет и ударит ножом? У человека имеется пистолет с глушителем. Нет, из пистолета не интересно и опасно, выстрелил, подбежал, ведь надо забрать пленку с отпечатком, а тут, как назло, люди из дома вышли, машина из-за угла вырулила, всего не учтешь. Нож вернее и совсем другое удовольствие. Знаменитый сыщик, а ты ему сердце проткнул и в глаза смотришь. Кайф! А появится кто неожиданно, так два человека, обнявшись, стоят, знакомая картина, трезвым в такую погоду на улице делать нечего.

– Я тебя ненавижу! Иди куда хочешь! Можешь домой не возвращаться! – кричала женщина визгливо.

Сыщик шел, не останавливаясь, на тротуаре виднелись две фигуры, мужская и женская. Сыщик обрадовался, стыдно признаться, но обрадовался, на какое-то время опасность отступила, свидетели убийце ни к чему.

– Матильда, дорогая моя, – ответил мягкий баритон, в голосе звучала ирония. – Твоя ревность даже не смешна. Ну что подумает о нас человек?

– Ничего плохого, – ответил Гуров, подходя к Жукову с супругой. – Ревность – составляющая любви. А любовь во все времена – явление прекрасное и довольно редкое.

– Лев Иванович, вы настоящий мужчина и джентльмен, – Матильда поправила прическу, подняла накрашенную бровь, от чего лицо не стало кокетливее, просто перекосилось, – Александр утверждает, что идет за бутылкой, а я убеждена, что это предлог. Заявится часа через три пьяный, будет говорить, что встретил друзей, и от него будет вонять дешевыми духами этой профессионалки.

Жуков держался, как всегда, спокойно. Гуров давно отметил, что в администраторе непонятным образом сочетались достоинство, ирония и некоторая пришибленность. Сыщик это объяснял просто: человек стеснялся своей вульгарной, глупой супруги, изо всех сил старался нести крест достойно, отсюда подчеркнутая элегантность и ироническая улыбка: ну, тащу я свой горб, что поделаешь, извините, могила исправит.

– Матильда, дорогая, одно из двух, – Жуков достал сигареты, угостил Гурова, щелкнул зажигалкой, мужчины закурили. – Либо ты идешь со мной в магазин и обратно, либо возвращаешься домой, я приду через двадцать минут.

– В магазин? – фыркнула Матильда. – Там эти мужики, они хлопают тебя по плечу, зовут Сашкой, и ты пьешь с ними из одного стакана.

Сыщик жадно закурил, он остерегался курить, пока был один, боялся спровоцировать выстрел, смотрел улицу, прокладывал дальнейший маршрут, пытался предугадать, какое место выберет убийца.

– Такова се ля ви, дорогая, у нас плохо с посудой, – Жуков взглянул на Гурова. – Извините, Лев Иванович, вы идите, нашим интеллигентным беседам много лет, и окончания не предвидится.

– Да-да, конечно, я пошел, – рассеянно ответил сыщик, жадно затянулся, в ближайшее время курить не придется, а нервы свое требовали.

– Проваливай! – Матильда оттолкнула мужа. – Если через тридцать минут тебя не будет, я запираю дверь. С вашего позволения, – она кивнула Гурову, застучала каблучками по асфальту и свернула в ближайший двор.

– Так и живем, – усмехнулся Жуков. – Каждому свое. Вы женаты?

– Был, – сыщик перестал осматривать улицу, взглянул на администратора, увидел в его руке зажигалку, по плечам и бедрам побежали мурашки, рядом запела струна.

Как просто! Они в паре! Женщина! Зажигалка! И он обошел меня, встал справа… Сейчас он опустит зажигалку под полу пиджака… Я так и представлял. Я гений! Не поднимать взгляда, смотреть на его руки и ноги. Кури, думай о своем, тебе есть о чем думать.

– Идемте, до угла нам по пути, – Жуков левой рукой взял сыщика под руку, щелкнул зажигалкой.

Он на секунду оказался чуть позади сыщика, за его правым плечом. Гуров не видел правой руки убийцы, понял, что опаздывает, и подсек спутнику ноги. Убийца был ловок и быстр, и нож уже в руке, осталось развернуть жертву на себя и ударить. Сыщик опередил убийцу лишь на мгновение, подсечка оказалась столь неожиданной, что Жуков не устоял, упал на колени. Можно ударить ногой в голову, отпрыгнуть и выхватить пистолет, но сыщик решил доиграть спектакль до конца и бросился бежать. Он бегал хорошо, но, что может бежать так быстро, даже не подозревал, и все-таки слышал, как убийца приближается. Достать пистолет не может ни он, ни я, для этого надо остановиться, хотя бы замедлить бег. Бежать мне еще два квартала, если не успею, брошусь в ноги, собью. Он не сможет удержать нож, выронит. Хотя черт его знает, цирковой, и не известно, что он может. Только не поскользнуться, не упасть. Почему сердце лезет к горлу! Топот и тяжелое дыхание приближались, неожиданно сбились с ритма, чуть отдалились. Он достал пистолет, понял сыщик, метнулся в сторону, услышал хлопок выстрела, увидел силуэты стоявших по обеим сторонам улицы машин. Цирк так цирк! Было бы здоровье, так сыщик крикнул бы победные слова. Но сил и дыхания у Гурова хватило лишь на то, чтобы издать вопль. Возможно, так кричали его далекие предки.

Вспыхнули фары, распахнулись дверцы машин, выскочили люди, они бежали и из дворов, людей было много, но Гуров видел только белую голову Рогожина, прыгнул и упал в руки гиганта.

Жуков, ослепленный светом, пытался свернуть, споткнулся, упал на колени, задыхался. Убийцу окружала толпа.

– Брось пистолет, паскуда, у тебя на всех патронов не хватит! – кричал Капитан.

– Сейчас я эту сучку на свет выдерну, – шептал Рогожин, обнимая могучей рукой сыщика за плечи. – Ну ты, парень, солист, нет слов. Солист!

Гуров отплевывался, вытирая пот, еле прошептал:

– Даму не трогать! Молчи, ты ничего не знаешь!

Орлов сидел в кресле, изучал пузырьки в своем бокале, переводил взгляд на сидевшего напротив Гурова, качал головой. Сыщик чувствовал себя плохо и физически, и морально, неожиданно вспомнил название боевика «Победитель не получает ничего» и сказал:

– Тот самый случай.

Орлов понял, что друг беседует сам с собой и спросил:

– А может, тебе у них остаться?

– У кого? – рассеянно спросил сыщик.

Орлов, довольный, что Лева попался, хохотнул.

– У цирковых. У тебя очень эффектно получается. А может, в каскадеры податься? Слышал, они свою лигу создали.

– Надо подумать, – серьезно ответил сыщик, – потому как преступники и генерал Орлов лично мне надоели до смерти…

* * *

Роговой и Бунич не обменивались колкостями и остротами, разговаривая по телефону, старались не употреблять непарламентских выражений, хотя ныне в нашем парламенте загибают достаточно круто.

– Доставить ваш груз в Москву и получить десять процентов? – спросил Бунич. – Мысль интересная…

– Два миллиона зеленых за простую транспортировку, – от переполнявшей его злости Роговой слегка заикался.

– Десять и, как говорил классик, «торг здесь неуместен».

– Вы здоровы? Покажитесь врачу.

– Кто мне мешает забрать все?

– Не блефуйте, я знаю, вы не занимаетесь этим товаром.

– Верно, – согласился Бунич. – Видимо, не стоит и начинать.

– Три, – сказал Роговой.

– Известно, мы не любим друг друга, но коммерция есть коммерция. Вы не понимаете сложившейся у нас обстановки. Практически вы на девяносто процентов потеряли уже все. Я могу попытаться утерянное вернуть, хотя не знаю, как и подступиться к делу. У вас связь с товаром через женщину, чей муж взят два часа назад при попытке совершить убийство, – Бунич выдержал паузу. – Рядом прогуливаются, просто изнывают от безделья два лучших сыщика России. Прилетайте. Берите свой товар, за скромные деньги я помогу вам транспортом и людьми.

– Не говорите глупостей, меня знают в лицо.

– Так пришлите кого-нибудь, – подсказал Бунич. – Одного убили, второго арестовали, и вы остались без людей? Вопрос риторический. Я знаю, что у вас людей нет. Вы старый, жирный, подлый боров. Вы обманули всех и остались один. Вы меня слушаете и трубку положить не смеете, потому как я – ваш последний шанс. Вы задумали хорошо, даже гениально, но поскупились, наняли дерьмовых исполнителей и практически разорились.

– Хорошо, вы получите десять миллионов, – просипел Роговой.

– Предупреждаю…

– Не надо, знаю, – перебил Роговой. – В этот раз я расплачусь полностью, – и положил трубку.

Бунич услышал гудки, тоже положил трубку, вызвал секретаря. Тот явился мгновенно, сел напротив. Хозяин получал информацию через секретаря, потому начал без предисловий.

– Тебе ситуация в городе и цирке известна. Стоит нам ввязываться?

– Нет, я считаю партию законченной.

– Твой гонорар два миллиона долларов.

У секретаря были отличные нервы, но, услышав сумму, он закашлялся, ослабил узел галстука.

– Я понимаю, что, получив такие деньги, ты от меня уйдешь, захочешь самостоятельности. Мне жаль, я ценю тебя. Если все пройдет удачно, мы можем стать партнерами.

– Я благодарен, хозяин, надо подумать.

– Думай, пока пригласи близнят.

Когда братья явились, Бунич впервые предложил им сесть. Такое удивит хоть кого, и на бесстрастных монголоидных физиономиях братьев появилось замешательство. Охранники молча сели, они многое знали, поняли хозяина с полуслова и синхронно покачали головами.

– Извините, хозяин, но покойнику деньги ни к чему, – ответил один, другой согласно кивнул.

– Наркотики – не расстрельная статья, – сказал Бунич.

– Если начинать, то с убийства полковника, а это верная вышка.

– Согласен, риск велик, но в случае удачи каждый получает миллион долларов, сегодня это двести миллионов рублей, завтра – половина миллиарда. Даю два часа, думайте.

Братья поднялись, бесшумно направились к дверям, но секретарь их остановил:

– Стойте, у меня есть идея.

* * *

В люксе, оплаченном Юдиным и незаконно оккупированном сыщиками, в одиннадцать вечера появились супруги Соснины. Пригласил их Гуров, беседу вел генерал Орлов, а сыщик, чтобы не присутствовать при унижении строптивой Ольги Дмитриевны, поднялся на второй этаж, открыл старый «Огонек», начал решать кроссворд.

Примерно через час Орлов крикнул:

– Вылезай, твоя Дульцинея удалилась!

Гуров спустился, не глядя другу в глаза, начал готовить коктейль, хотя терпеть не мог смеси, предпочитал напитки в чистом виде. Такой профессионал, как Петр, конечно, понял, что между ним, сыщиком Гуровым, и этой женщиной что-то было. Хотя на самом деле ничего и не было. Но Гуров стыдился и объясняться не хотел.

– Перестань, Лева, ты ставишь меня в неловкое положение, – сказал Орлов, хотел друга обнять, но лишь похлопал по спине. – Ты сделал большое дело, я приехал практически пожинать плоды и укорять тебя в ерунде, мне, право, стыдно. Ну заморочил бабенке голову, сам слегка заморочился, наплевать и забыть. Давай о деле.

– Слушай, Петр, выпей, – Гуров сунул другу бокал. – А то я себя чувствую, как последний алкаш, хлещу напропалую, а ты все пузырьками любуешься.

Орлов взял бокал, пригубил.

– Значится, так. Мужик к делу отношения не имеет, у него в области меховой интерес. Мадам же знакома с нашей Матильдой давно, полагаю, у них и общие мужики имелись, но это к делу отношения не имеет. Матильда собиралась использовать Ольгу втемную, переслать с ней в Москву наркотик, обещала щедро заплатить в валюте. Твою пудреницу Ольга подруге продала. Вот и все, конечно. Ольга понимала, что повезет криминал, но считаю, что нас это интересовать не должно.

Орлов подошел к сыщику, чокнулся и сказал:

– За тебя, сыщик!

Эпилог

Наркотики изъяли, эксперты установили, что в пакетиках находился героин, изготовить «куклу» не составляло труда и по «просьбе» Матильды Рогожин принес ее к гостинице и спокойно положил в багажник «тойоты» Сосниных.

Напрасно близнецы-охранники готовились к схватке, им позволили сесть в машину и уехать, Гуров лишь проводил их взглядом, отметив, что Бунич все-таки оскоромился и ввязался в наркотический бизнес.

Орлов позвонил в Москву и приказал взять под наблюдение Константина Васильевича Рогового, и, если когда-нибудь после многократных проверок, он посылку получит, то один пакетик героина в ней все-таки обнаружат, а этого и для следствия, и для суда достаточно.

Прощальный банкет состоялся и, конечно, в кабинете Колесникова и, конечно, с огромным тортом.

Генерал Орлов порадовал хозяев отменным аппетитом, Сильвер привычно косил хитрым глазом, сверкал золотым зубом и постоянно встревал в разговор, место администратора Жукова занимал Рогожин, а рядом, заменяя Матильду, громоздился гигант Гоша, который проглотил свою порцию торта и теперь мирно сосал лапу.

Классик мигнул Гурову, щелкнул по горлу и кивнул на дверь, но сыщик отрицательно покачал головой, достал из кармана носовой платок и завязал узел. В ответ Классик уронил совершенно натуральную слезу.

Генерал заранее подговорил Капитана, и тот поднялся, выждал, пока разговоры утихнут, и сказал:

– Удачи тебе, сыщик!

Москва, 1992 год

Наемный убийца

Пролог

Вилла, по нашим, российским, представлениям, шикарная, а для европейца – нормальный дом, была расположена на окраине Мюнхена. Метров сорок аккуратно подстриженного газона отделяли розовое двухэтажное строение от ворот; струилось шоссе, стремительным потоком полированных лимузинов оно летело к городу. Эти сорок, максимум пятьдесят метров газона, на котором в шахматном порядке росли аккуратно подстриженные кусты и небольшие деревья, для опытного человека свидетельствовали, что хозяин – человек обеспеченный, но отнюдь не богатый; в последнем была уверена и жена хозяина дома, и, хотя прожила с мужем пять лет, женщина не подозревала, что он крупный рэкетир и располагает очень большими деньгами.

Семья завтракала на веранде. Мужчина пил кофе, курил первую в этот день сигарету и просматривал газеты. Он не знал, что сигарета окажется в его жизни последней, а биржевые новости ему знать совершенно ни к чему.

Мальчик лишь полгода как научился говорить, отказывался пить сок и допытывался у матери, почему трава зеленая. Малыш никогда не узнает, почему трава зеленая, а небо голубое.

Убийца подошел к дому с черного хода, двигался неторопливо, уверенно, чувствовалось, что он знает расположение пристроек, где надо подняться по ступенькам, какую дверь открыть. Он поднялся на веранду не с лужайки, а вошел из дома, достал из-под полы длинного плаща автомат и увидел широко открытые глаза женщины.

Впоследствии полиция установила, что убийца выпустил более двадцати пуль калибра 5,6 мм. Хозяин и ребенок умерли мгновенно, женщина была жива. Ее доставили в госпиталь, но врачи считали, что положение женщины безнадежно.

Глава 1 Начало

Инспектор криминальной полиции Дитер Вольф был сердит, очень сердит. Высокий и широкоплечий голубоглазый блондин с твердым подбородком, полвека назад он мог бы красоваться на плакатах рейха и с огромным успехом выступать перед застывшими в немом восторге шеренгами гитлерюгенда. Потомственный полицейский, Дитер был человеком спокойным и уравновешенным, скорее мягким, чем жестким; как ни парадоксально, такие люди в полиции встречаются.

Инспектору уже исполнилось тридцать, но он был холост и жил в одном доме со своей матерью Анной, которая недавно отметила пятидесятилетие, но выглядела она на тридцать, и порой Дитера и Анну принимали за супругов или за брата и сестру. И взаимоотношения их были равноправными, лишь в редчайших случаях Анна одергивала сына, ставила его на место.

Сегодня был тот самый случай. Дитер расхаживал, можно сказать – метался, по своей комнате и непозволительно громко говорил:

– Русские – мое проклятье! Я их ненавижу! Учи русский язык! – Он посмотрел на портрет деда, человека неопределенного возраста, с тяжелым подбородком и бесстрастными глазами, безукоризненным пробором, усами, подстриженными уже на века. – Читай русскую литературу!

Он схватил со стола томик Чехова и запустил в стену. В этот момент терпение Анны, которая стояла в дверях и наблюдала за сыном, кончилось.

– Дитер, ты ведешь себя недостойно! – Жесткие морщины пролегли от уголков рта женщины, они если не состарили, то уж вернули ей действительный возраст. Анна это почувствовала, провела тонкими пальцами по лицу и, еще больше рассердившись, сказала: – Приведи себя в порядок, вымой руки и иди обедать. Я тебя жду.

Дитер услышал удаляющийся стук каблуков, вновь взглянул на портрет деда и на чистом русском языке сказал:

– Ну, извини!

Причиной столь необычного поведения инспектора Вольфа был его разговор с комиссаром, который состоялся днем.

Шеф Дитера, шестидесятилетний, по-юношески стройный комиссар, пригласил его в кабинет и первым делом справился о здоровье «прекрасной Анны». Так он называл мать инспектора. Начало не сулило ничего хорошего, а уж когда инспектор увидел, что комиссар оттягивает начало разговора, то окончательно понял – жди неприятностей. Начал комиссар издалека, что было ему совершенно несвойственно.

– Мы, немцы, люди дисциплинированные и законопослушные. Конечно, и у нас были, есть и будут преступники, такова природа человека.

Старик работал еще с дедом, а отца Дитера убили четверть века назад во время операции по захвату вооруженной банды, и комиссар, тогда лишь инспектор, тоже был тяжело ранен. Он не был сентиментален, даже от себя скрывал, что любит парня, а что давно и безнадежно влюблен в Анну, себе признавался, но никогда этого не показывал, в доме Вольфов практически не бывал. И все же, несмотря на свою сдержанность, даже сухость, комиссар, зная, какую пилюлю приготовил Дитеру, позволил себе сказать:

– Мой мальчик, ты человек способный, с тебя и спросить можно больше. – И он указал Дитеру на кресло и распорядился принести кофе.

«Меня отсылают в какую-то дыру начальником деревенских полисменов», – решил Дитер и продолжал внимательно и бесстрастно смотреть на шефа.

Комиссар выдержал паузу, пока помощник расставлял чашки с кофе, затем продолжил:

– К старости человек становится болтлив, я не исключение, скажу вещи общеизвестные, а уж тебе понятные досконально. Разрушение Стены, о чем мы мечтали десятилетиями, соединение с нашими восточными братьями, наплыв неквалифицированных рабочих, как немцев, так и других национальностей, вызвали вспышку преступности. Но наших сограждан нюансы не интересуют, люди платят налоги, содержат полицию, хотят жить спокойно.

«Значит, не в деревню, – понял Дитер. – Шеф обеспокоен расстрелом семьи на вилле. Но это дело округа, какое отношение это имеет ко мне?»

– Дитер, тебя зовут русским парнем. – Голос комиссара стал суше. – Ты, конечно, не виноват, но, как выражаются христиане, крест нести тебе. Получены агентурные данные, что семью Мюллеров уничтожил русский, и приехал он из России, и выполнял он задание русской группировки, контролирующей известные тебе районы города.

Дитер любил хорошую дорогую одежду, и сейчас на нем был мягкий твидовый пиджак, брюки в полоску, сверкающие черные туфли, под белоснежным воротничком рубашки клубный, безукоризненно завязанный галстук. Коллеги над инспектором подтрунивали, а на самом деле элементарно завидовали. В тридцать лет инспектор был холост, пользовался успехом у женщин. Главное же, мог появиться в любом обществе, и не только швейцары, но и великосветские дамы и господа не угадывали в нем полицейского.

Комиссар взглянул на элегантного инспектора и чуть было не вздохнул, за невольную слабость рассердился и продолжал:

– Дитер, вам надлежит внедриться в русскоязычную общину, установить убийцу и через него выйти на заправил русской банды. Они называют себя мафией; ерунда, русские страдают гигантоманией. Никакая они не мафия. Но нас не интересует, как они называются, мы должны установить ключевые фигуры, арестовать, передать в прокуратуру и затем в суд.

«Старик совсем сдал, – подумал Дитер. – Перешел со мной на «вы», приказывает сделать невозможное. Убийца приехал и уехал. Кого я должен установить? Через кого и на кого выходить? Сумасшедший дом, да и только».

– Ты почему не пьешь кофе, Дитер? – спросил неожиданно комиссар, не ожидая ответа, продолжал: – Тебя воспитал твой дед, когда-то я служил под его началом. Комиссар Вильгельм Вольф был умнее всех. Мы ненавидели и боялись русских, а он всегда повторял: «Только в союзе с русскими немцы обретут настоящую силу и прочный мир в Европе». И он все предвидел, сегодня нет Стены, танки уходят, а русские предприниматели приходят.

«Боже мой, когда же это кончится! – Дитер пригубил жидкий, уже остывший кофе. – Чего старик добивается? Он умен, знает, что я не глуп и не поверю, что в Мюнхене можно найти убийцу, прибывшего из России».

Комиссар перестал расхаживать вдоль окна, опустился в кресло, попробовал кофе, брезгливо отставил чашку.

– Бережливость помогла немцам встать на ноги. Но черт побери! Комиссар криминальной полиции имеет право не пить помои? – И вызвал помощника. Когда тот появился, указал на чашки и спокойно, словно не он только что чертыхался, сказал: – Спасибо, Генрих, уберите, пожалуйста, и дайте нам коньяка… Твой дед Вильгельм был очень умен и дальновиден, отказывал себе во всем, но тебя обучала чистокровная русская, ты говоришь без акцента, читаешь и пишешь по-русски без ошибок.

Комиссар взглянул испытующе, но так как старик не спрашивал, а утверждал, Дитер продолжал молча слушать.

Ну а если бы комиссар спросил, то Дитер бы ответил, что даже в России без ошибок пишут лишь немногие, а говорит он с легким акцентом, и русские принимают его за прибалта.

– Задание понятно, с чего ты думаешь начать? – спросил комиссар.

Инспектор хотел встать, но шеф жестом остановил, подвинул поднос с рюмкой коньяка.

– Приглашение наемных убийц из России в последнее время не такая уж редкость. Подобных профессионалов приглашают даже в Америку, где своих исполнителей более чем достаточно. Русский значительно дешевле, главное же – он прибыл, выполнил контракт и убыл. Он не может шантажировать заказчика, не может быть захвачен ни полицией, ни конкурирующей стороной, значит, никого не выдаст. Ты сидишь и думаешь, мол, все это мне известно, старик выжил из ума и посылает меня искать человека, которого давно нет в городе. Верно?

– Извините, господин комиссар, но вы абсолютно правы, – произнес наконец инспектор. – Я только не считаю…

– Не лги, мой мальчик, считаешь, – перебил комиссар. – Получая подобное задание, и я бы усомнился в здравом уме начальника. Ты служишь у меня десять лет. Ты слышал когда-нибудь, чтобы старик столько говорил?

– Никак нет.

– Я поручаю тебе скверное дело, хочу, чтобы ты понял – не у меня, комиссара Гюнтера, а у нас, немцев, сейчас другого решения нет. Мы подписали с русскими соглашение о совместной работе по борьбе с организованной преступностью и наркобизнесом. Русские доставляют нам много неприятностей, и, если мы их здесь не прижмем, будет еще хуже. Совершено варварское преступление. Мы имеем основания обратиться за помощью в розыске убийцы. Но ты не можешь прилететь в Москву. – Комиссар выдержал паузу, отметил, что рука инспектора, державшая рюмку, не дрогнула, и продолжал: – Ты не можешь прилететь в Москву и сказать: «Господа, у нас имеются данные, что зверское убийство в Мюнхене совершил ваш человек. У нас с вами соглашение, найдите убийцу и выдайте Германии».

Предположение было настолько абсурдно, что инспектор позволил себе пошутить:

– Почему нет? Россия страна небольшая, преступников там всего ничего. Такой вариант вполне возможен.

Комиссар взглянул одобрительно, поднял рюмку, пригубил и кивнул:

– Я знал, Дитер, ты разумный мальчик. Ты пойдешь в русскоязычные кварталы и будешь там болтаться до тех пор, пока не добудешь информацию. Русская колония невелика, все друг друга знают, чужака видели, а он обязательно там появлялся. Возраст, внешность, как он себя называл, конечно, не своим именем, откуда он родом. Конечно, он врал. Когда мы соберем все, тогда ты можешь прилететь в Москву и сказать: мол, мы сделали что могли, теперь давайте работать вместе.

Дитер знал русское выражение «хорошее кино», чуть было не произнес вслух, удержался, сказал:

– Сделаю все возможное, господин комиссар. Но русских следует ориентировать уже сейчас.

– От наших ориентировок горит любая электроника, уверен, что сейчас русским не до наших забот, – ответил комиссар. – В прошлом году у нас была группа офицеров из Москвы. Ты патрулировал с одним из них, вы попали в перестрелку, захватили двух бандитов. Мне показалось, что и ты, и русский в своих рапортах что-то утаили. Это так?

– Прошло столько времени…

– Инспектор! – Комиссар спохватился и мягко продолжал: – Дитер, мальчик, мне кто-то шепнул, что в русского стреляли с нескольких метров и ты вытолкнул его с линии огня. Это так?

– Мой русский напарник был человек очень опытный и быстрый, он бы справился и сам, возможно, я немного ему помог.

– Прекрасно! – Комиссар допил рюмку. – Позвони этому опытному и быстрому парню и попроси тебе помочь.

– Извините, но я не могу, господин комиссар, – твердо ответил Дитер.

Комиссар устал от непривычно долгого разговора. Дитер начинал раздражать своей молодостью, невозмутимостью, теперь и упрямством. Но старый полицейский лишь чуть прибавил голоса и терпеливо продолжал:

– Ты читаешь русские книги, но ничего об этих людях не знаешь. Россия – страна особенная, там законы и приказы не выполняются, а по дружбе пойдут и под нож, и под пулю. В России все делается по знакомству, звони этому парню.

– Не могу! – Дитер встал. – Когда я провожал русских на аэродром, то узнал, что мой напарник не «этот парень», а полковник.

– М-да, скверно, – растерянно произнес комиссар, провел пальцем по щеточке усов, почесал седой висок. – У них все не так, как положено. Я точно помню… оперативный работник, значит, инспектор.

– Полковник Гуров – старший оперативный уполномоченный по особо важным делам Главного управления Министерства внутренних дел России, – сказал Дитер Вольф.

– И он патрулировал с тобой в машине, стрелял, даже дрался? – Комиссар вновь почесал висок. – Когда говорят, что русские люди загадочные, я смеюсь, теперь… – Он кашлянул и замолчал.

– Они произошли от других обезьян, господин комиссар. У них другая таблица умножения, и на месте правой руки у них левая. А полковник Гуров так просто больной, так считают даже его русские коллеги. И я, рядовой инспектор, не могу звонить полковнику…

– Верно, верно, иди продумывай легенду, готовься, я подумаю. – Комиссар встал; когда дверь за подчиненным закрылась, поморщился, даже развел руками. – Полковник… По особо важным делам… Бегает ночью по улицам и дерется… Россия!

Полковник Гуров вошел впарикмахерскую. На давно не мытой витрине было написано «Салон». Сыщик оглядел унылое, обшарпанное помещение. В салоне не было ни души, четыре кресла глядели в мутные зеркала на свои облезлые спинки. Три кресла явно никого не ждали, перед четвертым на некогда белой полке валялись инструменты, не лежали, именно валялись, и хотя Гуров с расстояния в несколько шагов хорошо рассмотреть не мог, но казалось, что инструменты в волосах клиента. Хотелось тихо уйти и никогда сюда не возвращаться. Гуров был полковник, сыщик, мужик волевой, соблазн поборол, кашлянул и громко сказал:

– Здравствуйте. Извините, что без предупреждения!

В проеме двери, ведущей в служебное помещение, никто не появился, он подошел ближе и повторил:

– Здравствуйте!

Из одной двери в другую прошла девушка в каком-то халате, с кружкой в руке, на Гурова не взглянула, крикнула:

– Светка, клиент пришел!

Не прошло и пяти минут, как вышла надменная девица с лицом, раскрашенным, как у индейца, собравшегося на тропу войны.

– Будем стричься? – Девица взглянула на голову клиента и вздохнула: – Вы знаете, сколько это стоит?

– Я вытерплю.

– Как желаете? – Девица подошла к креслу, махнула салфеткой.

– Хорошо, – ответил Гуров. – Я желаю, чтобы меня постригли хорошо.

– Стрижка модельная, – вынесла приговор девица, – тогда моем голову.

Полковника мыли и стригли даже не как щенка, а словно предмет неодушевленный – пригибали и крутили голову, подталкивали, нажимали на плечи или тянули вверх. К мастеру подходили и отходили люди, что-то предлагали купить или продать, дважды мастер уходила к телефону. Девицы разговаривали между собой о шмотках, выпивке и мужиках.

Когда Гуров, заплатив по его полковничьей зарплате большие деньги, оказался на свободе, его жизненный опыт стал несколько богаче, а ведь он проработал двадцать лет не в историческом музее, а в уголовном розыске. Понятно, в сорок два года человек не впервые заглянул в парикмахерскую, и приватизация началась не вчера, да и цены отпустили не сегодня, пора бы к демократии привыкнуть. Однако сыщик расстроился. Вроде бы он всегда женщинам нравился, а тут оказалось, что он и не мужик вовсе, обидно. Когда случались неприятности либо тоска без видимых причин, Гуров шел в тренажерный зал, в баню, если пришло время, в парикмахерскую, затем надевал свежую рубашку, парадный костюм, новый галстук. Какая здесь логика? Да никакой, главное, чтобы помогало. Сегодня он начал с парикмахерской, так на тебе, такой конфуз получился.

А началось все вчера, около полуночи раздался телефонный звонок из Мюнхена. Когда разговариваешь с заграницей, слышно значительно лучше, чем если позвонит сосед, у которого кончились сигареты.

– Добрый вечер, господин полковник, вас беспокоит Дитер Вольф из Мюнхена. – В трубке ничего не трещало, голос звучал чисто, не уплывая в небытие. – Извините ради бога, мне чертовски неловко, но обстоятельства…

– Здравствуйте, Дитер, – ответил Гуров, хотя подмывало заметить, что полночь отнюдь не вечер и кончай слова говорить, выкладывай свою просьбу. – Как здоровье? Как поживает Анна?

– Спасибо, господин полковник. У нас все в порядке. – Дитер запнулся и вздохнул.

– Дитер, мы с вами профессионалы, я вас слушаю.

– Две недели назад у нас произошла катастрофа, двое погибли на месте, один из них ребенок, мать находится в реанимации. Вы меня понимаете, господин полковник?

– И я понимаю, и любой, кто нас слышит, понимает, – ответил Гуров. – Вы полагаете, что исполнитель приезжал от нас?

– Сожалею, господин полковник.

– Вы, немцы, люди аккуратные, конечно, послали официальную бумагу?

– Я приношу свои извинения, господин полковник, сообщение мы послали, но пока нет ничего конкретного. Вы знаете, в нашей работе…

– Я знаю, Дитер, – перебил невежливо Гуров. – Что вы имеете по исполнителю?

– Тридцать лет, русый, рост и фигура средние, проживает предположительно… – И Дитер назвал город в России.

– Так много! Это мы вмиг организуем.

– Я вас понимаю, господин полковник, приношу извинения. Я не хотел вас беспокоить, но господин комиссар настоял. Извините…

– Дитер! – перебил Гуров. – Перестаньте извиняться, меня это раздражает. У вас комиссар, а у меня генералов… – Он хотел сказать, что генералов над ним как у сучки блох, но закончил коротко: – Достаточно. Я понимаю, такой расклад, что комиссар считает, что вы в прошлом году оказали мне услугу, потому можете обратиться с личной просьбой. Так вот, передайте комиссару… Вы когда прилетаете?

– Через несколько дней, господин полковник. – Дитер запнулся и вздохнул: – В общем, так.

– Позвоните в это же время, сообщите день и рейс. Низкий поклон Анне. Спокойной ночи. – Гуров не стал ждать извинений и благодарностей, положил трубку, сказал: – Цирлих-манирлих, только тебя мне и не хватало.

То патрулирование в Мюнхене Гуров, конечно, хорошо помнил, глупость произошла чрезвычайная. Ночь текла однообразная, скучная, Гуров дремал на переднем сиденье, вел машину, естественно, Дитер Вольф, который за истекшую неделю полковнику изрядно надоел чрезвычайной вежливостью, опекой, пояснением элементарных оперативных истин и скрытой обидой, что его, Дитера Вольфа, квалифицированного детектива, заставляют патрулировать и выполнять роль гида. Немец не знал звания и должности своего напарника, иначе язык бы придержал, не знал, что и совместное патрулирование происходит по просьбе именно Гурова.

Полковник давно понял: эффективность работы полиции зависит не от руководства, даже не от профессионализма розыскников, а от первого звена – участковых и патрульных нарядов, участковых, проработавших на одном месте не менее десяти лет, которых мальчишки знают с первых хулиганистых шалостей – взломали сарай, уперли из подъезда велосипед, побили недругу стекла. Мальчишки растут, мужают, большинство идут в люди, некоторые в колонии, вернувшись, они видят своего участкового, который так же не придирается зазря, не пьет в подсобке главного отдела, прибавилось звездочек на погонах и морщин, убавилось волос, но мент знает каждого из прошлых, настоящих и будущих пациентов, как некогда знал земский доктор, чем болел отец и чего можно ждать от внука. И пациенты прекрасно знают – участкового не провести, не купить, зря в участок не потащит, при девушке грубым словом не обожжет, от него можно легко схлопотать без протокола, но по совести. От такого участкового зависит спокойствие людей, его можно встретить в книжке, музее, сотня, может чуть больше, разбросана по необъятным просторам России.

Патрульные на дребезжащих кособоких тарантасах разъезжают по улицам, подбирают, порой обирают пьяных. В основном это молодые самоуверенные ребята, порой хмельные, в серьезной рукопашной им грош цена. Они не способны по походке, манере держаться определить степень опасности подозреваемого, не умеют правильно к нему подойти, правильно стоять при проверке документов, большинство из них не знают основного закона ночного патруля: обнажил оружие – стреляй. Патрульных убивают чаще, чем иных сотрудников милиции.

Все это полковник Гуров отлично знает, убежден, что ни министр, ни мэр, ни даже президент изменить ситуацию не могут. Законопослушание, уважение общества к полицейскому требуют времени и огромных денег. За какие качества в обществе уважают мужчину? Ум, честь, физическая сила, заработок. Можно перечислить в обратном порядке. Чтобы получить умного, честного и сильного работника, необходимо начинать с зарплаты, жилья, создать конкурс, а не поиск тех, кто остался на обочине и никому больше не нужен. А депутаты, делегаты, директора, заместители, помощники и помощники заместителей? А генералы, адмиралы, полковники, начальники? Имя им легион. Президент может издать любой указ, если есть желание, подписать несколько, но коли сеешь брюкву, тыква не вырастет, если деньги вкладываются в руководителей, на улицах будет блестеть гололед и разгуливать преступники. Если вы рядовому менту, господин мэр, дадите служебную квартиру, достойную зарплату, предупредите, что при несоответствии должности он лишится всего, в милицию придут лучшие ребята с улиц, которые надлежит охранять. Парни знают все проходняки и сквозняки, всех деловых и приблатненных и быстренько наведут порядок. А если он, неразумный, вернется домой поддатый, жена или мама ему все растолкуют, и он запомнит все слова, до единого, на всю оставшуюся жизнь. А вы – указы, постановления, комиссии! Вы глупые или неловко прикидываетесь? А может, вас, господа, устраивает беспредел, творящийся на улицах городов матушки России?

Ну и как издревле повелось на Руси, вы, господа, мыслите масштабами агромадными. Что вам грабежи, разбои да изнасилования? Люди боятся на улицу выйти? Так пусть сидят дома, смотрят в ящик, слушают ваши рассуждения о преступности организованной да коррупции, словно не вы сами, лично, составляете ее основное ядро. Полковник Гуров – розыскник и не знает, как там, в странах, где живут по-человечески, но у нас в России организованная преступность, коррупция есть плоть изуродованной экономики, порождающей дефицит, правая, да и левая рука бюрократического аппарата, и бороться с ними милиции не дано. Господа, взгляните на себя в зеркало.

Полковник Гуров все знал про свою Россию и ничего про ихнюю Германию. Потому, прибыв в Мюнхен, сказал: мол, я – инспектор криминальной полиции. С совещаниями, брифингами и фуршетами подождем, дайте покататься в ночном патрулировании.

Когда Гуров в первый раз выехал на дежурство, его больше всего поразили не машины, в которых были телефоны, компьютеры, рации, новейшие протекторы на колесах и даже бензин, а веселые парни полицейские. Полковник при росте сто восемьдесят два и весе восемьдесят оказался в этой компании если не самым мелким, то уж далеко не крупным. Здоровые, жизнерадостные парни на блестяще оборудованной технике выезжали в ночной город, и было ясно, кто хозяин этого города.

Напарник Гурову не понравился, иначе и быть не могло. У Дитера Вольфа было все то, чего не было у подчиненных и коллег полковника. Жизнерадостный, прекрасно тренированный и экипированный, уверенный в завтрашнем дне, Дитер Вольф не согревал в кармане сверток с осклизлой едой и термос с жидким чаем, так как мог остановиться в любое время у чистенького кафе, поесть горячего и вкусного, выпить кофе или банку пива. Хозяин ночного заведения, запоздалые посетители не смотрели на полицейского с презрением, встречали доброжелательной улыбкой, шуткой, пьяные – а такие встречались – по мере сил трезвели и торопились домой. Ко всем своим недостаткам Дитер был предельно вежлив и доброжелателен, говорил по-русски свободно, а Гуров шпрехал через пень-колоду.

Так на каком основании инспектор Вольф мог понравиться полковнику Гурову? Он вообще с новыми людьми выдерживал дистанцию, а тут от злости на свою нищету, глядя на зеркальные витрины, улыбающиеся лица, слушая вежливо поучающего напарника, совсем окаменел, чуть ли не льдом покрылся. Дитер, тоже живой человек, вскоре замолчал, изредка поглядывал удивленно; так в полном молчании они прокатались три смены без серьезных происшествий. Изредка останавливались, разнимали дерущихся. Разнимали – это для красного словца. Завидев полицейскую машину, вояки исчезали; если бежать было некуда, то стояли смирно, подходили к Дитеру, предъявляли документы, в основном водительские права. Инспектор запрашивал компьютер и получал полную биографию героя.

Первое дежурство Дитер поглядывал на Гурова, проверял, правильно ли напарник страхует; убедившись, что молчаливый русский действует быстро и абсолютно грамотно, успокоился.

Останавливались у кафе, где полковник чувствовал себя отвратительно. В Москве в то время марка стоила около трехсот рублей, Гуров не мог об этом забыть, выпить чашку кофе и слегка перекусить за тысячу рублей… Это сколько дней надо работать?

На четвертую ночь ледок подтаял, Гуров не только отвечал на вопросы, но и сам порой спрашивал кое о чем. Они катились по тихой, почти безлюдной улице, когда Гуров неожиданно указал на мужчину, который подошел к одиноко бредущей проститутке, и сказал:

– Дитер, притормози этого парня.

Немец взглянул на русского удивленно. Поравнявшись с договаривавшейся парочкой, остановился и как всегда неторопливо вылез из машины, оперся на капот и сказал:

– Приятель, можно с тобой потолковать?

В отличие от медлительного, вальяжного Дитера, Гуров двигался быстро. Выскочив из машины, перекрыл незнакомцу отход. Проститутка потеряла к возможному клиенту интерес, виляя бедрами, двинулась дальше. Мужчина шагнул было к машине, из-за которой вышел Дитер, взглянул на Гурова и бросился на него, точнее, пытался проскочить мимо, но полковник был к этому готов и подставил ногу. Готов же Гуров был по очень простой причине – преступник, если хочет скрыться, всегда бросится на человека в штатском, а не в форме. Мужчина упал. Полковник и инспектор поменялись ролями: Гуров с флегматичным видом закурил, Дитер бросился, аки разъяренный зверь, щелкнули наручники, задержанного швырнули на заднее сиденье, и машина покатила в участок.

Неоднократно судимый, разыскиваемый за вооруженное нападение преступник взглянул на Гурова с ненавистью и что-то пробормотал по-немецки.

– Это вряд ли, – спокойно ответил Гуров.

– Ты понимаешь немецкий жаргон? – удивился Дитер.

– Конечно, нет, – пожал плечами полковник. – Так они на всех языках говорят одно и то же: «Ты живешь, пока я сижу», «Я передам на волю, и с тобой рассчитаются».

Дитер рассмеялся и спросил:

– А почему ты решил его проверить?

– Так он шел по делам и не собирался подходить к женщине, а когда увидел машину, резко повернул.

На следующий день полковника Гурова все поздравляли, немцы улыбались радушно, хлопали по плечу, показывали большой палец, соотечественники вымученно скалились и жали руку излишне крепко. Кто-то в сердцах обронил:

– Гуров – ему и за рубежом неймется, главное – высунуться.

Группа российских милиционеров была малочисленной, всего двенадцать человек, из них два практика-криминалиста, врач, теоретик уголовного права и семь партийных функционеров-руководителей. Хотя они и вышли из КПСС, толку от них в милиции было как от козла молока. Оперативную службу полковник Гуров представлял в единственном числе и попал в делегацию только благодаря своему начальнику и другу генералу Орлову, который пошел к заместителю министра и сказал много лишних слов.

А на следующую ночь после описываемых событий Дитер с Гуровым попали в стычку со стрельбой. Стреляют всегда неожиданно, данный случай не представлял исключения. Катили по ночному городу. Дитер философствовал, Гуров отделывался междометиями. Немец рассуждал о том, что не понимает русского, который отказался от предложения комиссара прочитать личному составу патрульной службы лекцию на тему: «Ночной патруль. Как я вижу улицу».

– Это неверное решение, приятель, – рассуждал Дитер. – Поболтать час нетрудно, ты бы набрал очки у своего начальства и получил бы марки. Я не понимаю тебя.

«Если бы ты знал, как мне нужны ваши марки, башмаки необходимо купить, – думал Гуров, – ты бы меня не понял еще больше. А если бы услышал мой разговор с генералом, бывшим партайгеноссе, то счел бы меня просто сумасшедшим».

Генерал, у которого последнее звание было лейтенант запаса, руководитель делегации (бывают руководители без делегации, но последние без руководителей не бывают), утром поздравил Гурова и сказал:

– Лев Иванович, куй железо, пока горячо, расскажи немцам о наших методах работы. Вечером я буду встречаться с префектом, может, сумею организовать тебе выступление по телевидению. Ты представляешь эффект, реакцию министра? Ты сможешь подняться до… – Руководитель замялся, видимо, прикидывая, куда же может подняться этот мент, и решительно закончил: – До определенного уровня.

Выступить было нетрудно. Гуров говорить умел, но уж очень он не любил этого бывшего лейтенанта запаса, поэтому вопреки логике и здравому смыслу ответил:

– Извините, товарищ генерал, выступать не люблю и не умею. – И без разрешения пошел к дверям.

– Полковник! – Генерал повысил голос. – Вернитесь, или вы будете сожалеть всю жизнь.

Ну проработай руководитель в милиции хотя бы год, знал бы, что с Гуровым так разговаривать нежелательно, да и опасно. Но генерал был прямиком с партийной сковородки и потому положение усугубил:

– Я сказал, что вы будете выступать. И вы будете!

Гуров вернулся, взглянул на генерала с неподдельным любопытством. Полковник знал стопроцентный способ прервать подобную дискуссию.

– Видите ли, господин генерал, я человек талантливый, почти гениальный сыщик. Талантливости обучить нельзя, как невозможно дурака сделать умным. Поэтому и моя лекция, как и наша беседа, совершенно ни к чему. Разрешите идти, господин генерал?

Так они и катились в роскошном «Мерседесе» по чистым, хорошо освещенным улицам Мюнхена. Немец рассуждал о том, что глупо отказываться от денег, русский молча соглашался. Полковник видел в витрине – в магазины он не заходил – высокие ботинки на толстой подошве, но марок на такие роскошные ботинки не хватало.

Они свернули с освещенной рекламами улицы в переулок, начинались кварталы, заселенные иностранцами, здесь проживала и русская колония; света стало меньше, на тротуарах валялись пустые коробки, банки из-под пива, в общем, мусор. Темно и грязно было не так, как в московских переулках, но обстановка казалась более реальной. Гуров почувствовал родной запах, в свете фар мелькнула знакомая кошка, полковник услышал слова, которые не переводятся ни на один язык в мире, и в этот момент ударил выстрел. Ответила короткая автоматная очередь. Дитер включил сирену и дальний свет, ответили активной пальбой. Стреляли не по машине, где-то метрах в пятидесяти, за углом справа. Гуров определил, что перестрелку ведут два пистолета разного калибра и автомат.

Машина выкатилась на перекресток, Гуров выскочил на мостовую. Дитер оказался рядом.

– Сядь за руль, развернись, освети правую улицу, – приказал Гуров.

За пять дней совместной работы инспектор Вольф ни разу не слышал, чтобы русский говорил в таком тоне, так командуют только большие начальники. Сработал инстинкт, Дитер впрыгнул в машину, развернулся и высветил две фигуры, которые, пересекая улицу, приближались к машине.

Сначала комиссар решил, что русский не может иметь оружия, но Гуров настоял, получил хорошо знакомый «вальтер» калибра 7,65 мм и предупреждение, что в случае нарушения закона предстанет перед судом. Полковник положил пистолет и запасную обойму в карман, хотел ответить, что не надо пугать ежа голой жопой, решил, что не поймут, лишь кивнул и коротко ответил: «Яволь».

Сейчас, стоя у машины, полковник поглаживал ребристую рукоятку «вальтера», наблюдал за бегущими, оружия у них в руках не просматривалось, но это отнюдь не значит, что его не было. Парни выскочили из света фар и бежали к проему между домами, который темнел метрах в двадцати от машины. Дитер, которого в этот момент Гуров назвал щенком, вместо того чтобы разворачивать машину и не выпускать бегущих из слепящих лучей, медленно двигаясь вперед, выскочил из машины, выстрелил в воздух и орал незнакомые слова.

– Не стреляй, может, это потерпевшие! – громко сказал Гуров.

«Даже если они вооружены, с бегу им не попасть, – думал Гуров, – если поднимут руку, я присяду за машину, начнут стрелять – открою ответный огонь, а самозащита в любой стране самозащита».

Увидев, как один из парней поднял плечо, Гуров двинулся за машину, получил неожиданно сильный удар, упал на асфальт, по машине застучали пули, грохнула автоматная очередь. Дитер прижимал Гурова к земле, шептал:

– Спокойно, спокойно, они не уйдут, проход закрыт.

Дальше все было скучно и неинтересно. Гуров поднялся, чертыхаясь, подобрал выпавший из руки «вальтер», отряхивал брюки и равнодушно наблюдал, как беглецы, освещенные ярким светом фар, тщетно карабкаются по высоченным воротам, которые перегораживали темный проход.

Дитер стоял рядом с машиной и отдавал лающие команды, разок выстрелил для острастки. С ворот упали короткоствольный автомат и пистолет, следом свалились и герои, замерли с поднятыми руками.

Приближался вой патрульной машины, через несколько секунд вторая пара мощных фар осветила сцену, и она стала походить на театральную.

Гуров взглянул, как Дитер защелкивает на преступниках наручники, пробормотал:

– Ты хочешь быть героем – будь им. – Пожал плечами, сел в машину и закурил.

Задержанных усадили во вторую машину без нежностей, но и не били. «Наши бы не удержались, врезали бы пару раз наверняка», – подумал равнодушно Гуров.

– Ты смелый парень, но нельзя же стоять открыто на линии огня, – говорил Дитер, который вел машину и по-мальчишески улыбался.

– Спасибо, коллега, ты мне спас жизнь, – ответил Гуров. – С меня причитается.

Дитер не услышал иронии, ответил очень серьезно:

– Мы напарники, сделали свою работу, и только.

Инспектор Дитер Вольф в рапорте указал, что при задержании русский работал безукоризненно. Перед отъездом полковник Гуров получил почетную грамоту и полицейскую бляху. Вот тут-то и выяснилось, что в патрульной машине работал полковник. Среди патрульных новость вызвала недоумение, а Дитер был смущен до крайности. Для немца полковник – это… черт знает что! Очень большой человек. Дитер вспоминал, как запросто разговаривал с русским, поучал его, возмущался, что тот не хочет выступить и получить марки. Полковник! Понятно, зачем полковнику жалкие марки! О ботинках на толстой подошве, да еще высоких, со шнуровкой, которые так и не купил полковник Гуров, инспектор Дитер Вольф ничего не знал.

Коллеги расспрашивали Дитера, каков он, русский полковник, как держится, как разговаривает. Дитер очень хвалил бывшего напарника, но однажды за кружкой пива, рассказывая, какой смельчак этот русский, обмолвился, мол, опыта патрульной работы у полковника маловато. И описал подробно, как бежали вооруженные бандиты, а русский полковник стоял в рост, и Дитеру пришлось сбить русского с ног, и автоматная очередь прошла над их головами. Так родилась легенда, что инспектор Вольф вывел русского полковника с линии огня, спас ему жизнь.

Гуров об этой легенде не знал, к немецкому оперу, так он называл про себя инспектора Вольфа, ни симпатий, ни антипатий не испытывал, когда Дитер позвонил, понял: придется помогать. А если называть вещи своими именами, то пахать по-черному, делать все возможное и невозможное тоже сделать. Иначе не по-людски получается: немцы русским продукты посылают, хоть и капля в море, а помощь, а русские в ответ командируют убийц, которые в Германии погоды не делают, однако менять преступников на жратву нечестно, грешно, можно сказать.

Глава 2 Поехали!

Начальник Гурова, генерал Петр Николаевич Орлов, знавал полковника еще старшим лейтенантом, тонкошеим и голубоглазым. Много воды утекло с тех пор. Подполковник Орлов стал начальником главка, генералом, полысел, отрастил животик. Старший оперуполномоченный по особо важным делам полковник Гуров нарастил мышцы, шея у него стала как у борца, виски засеребрились, а вот глаза не то чтобы поблекли, но голубизну потеряли, стали синими, часто казались серыми, возможно, оттого, что Лева Гуров смотрел на мир восторженно, а Лев Иванович – устало, с легкой иронией. Работа на Дальнем Севере засчитывается год за два, а в уголовном розыске – один к одному, конечно, с высокой трибуны виднее, кому, сколько, за что и почему, и менты не спорят и не бастуют. Но как лошадь кормить, так она и пашет. К нашим героям, многолетним друзьям генералу Орлову и полковнику Гурову, данные рассуждения отношения не имеют, потому что сыщик – это не звание и не должность, а диагноз. Как врач, педагог, ученый (имеется в виду общечеловеческий, а не большевистский вариант) работает не за деньги, идею, звание, славу, а потому, что иначе жить не умеет, так и сыщик.

Генерал Орлов, с лицом не до конца протрезвевшего сантехника, как всегда с плохо повязанным галстуком, смотрел на сидевшего в кресле для гостей Дитера Вольфа доброжелательно, но достаточно равнодушно. На стоявшего у окна Гурова генерал вообще не смотрел, боялся. Утром, договариваясь о встрече, Гуров настоятельно просил надеть мундир, объяснил, что для немца это очень важно, и Орлов обещал, однако переодеться поленился; теперь ему было стыдно, он на друга не смотрел, старался общаться только с гостем.

И в мягком неудобном кресле Дитер Вольф ухитрялся сидеть с прямой спиной, развернутыми плечами, выставив квадратный подбородок, и никак не выдавать своего удивления, даже разочарования. Утром русский полковник сказал Дитеру, что их примет руководитель криминальной полиции России, генерал. Сейчас Дитер смотрел на пожилого ужасно одетого человека с лицом провинциального буфетчика, который шмыгал носом, тер короткопалой ладонью лицо, вздыхал и говорил нерешительно.

– Значит, Дитер Вольф, инспектор, у тебя проблемы. Очень приятно. – Орлов вздохнул. – Ничего приятного, я говорю глупости, со мной случается, извини. Ты ведь свободно говоришь по-русски и понимаешь меня?

– Так точно, господин генерал!

– Господин генерал – это хорошо, но зови меня Петр Николаевич.

– Так точно, понял! – Дитер сделал, казалось, невозможное, выпрямился еще больше.

– Так точно, – пробормотал Орлов, покосился недовольно на Гурова, нажал на кнопку и сказал: – Девочка, дай нам кофе и раздобудь бутылку коньяка, у нас иностранец.

– Все готово, Петр Николаевич, – ответила секретарша. – Разрешите?

– Разрешаю. – Орлов повернулся к Дитеру, оглядел с любопытством, заглянул в глаза, спросил: – Сколько лет в розыске?

– Семь лет, господин… Петр Николаевич, – ответил Дитер, увидел в глазах генерала насмешку и поежился.

– Семь лет в должности инспектора?

– Нет, инспектором год и семь месяцев.

– Значит, стригунок. – Орлов взглянул на Гурова: – Тебе крупно повезло, полковник, я тебе просто завидую.

Верочка принесла поднос с кофейником, чашками, сахарницей, бутылкой коньяка и даже рюмками. Держалась секретарша неестественно прямо и скованно. Орлов хмыкнул и сказал:

– Спасибо, Верунчик, этот парень холостой, улыбнись ему.

– Петр Николаевич! – Верочка поставила поднос, неожиданно сделала книксен, улыбнулась Дитеру, повернувшись к Гурову, показала язык и исчезла.

– Видишь, какие у нас нравы, но ты еще и не то узнаешь, парень. Лева, поухаживай за нами, и будем считать, что знакомство состоялось. Разминка окончена, к делу.

Гуров разлил по чашкам кофе, капнул в рюмки коньяка, еле сдержал улыбку, заметив, как покраснел Дитер, который не мог понять, почему полковник выполняет работу кельнера.

– Значит, мы имеем невыразительные усредненные приметы: возраст около тридцати, возможно, город постоянного проживания, профессия – наемный убийца. Как я понял, – Орлов открыл лежавшую перед ним папку, – женщина осталась жива, убийцу сможет опознать. Три человека могут подтвердить, что данный человек находился в день убийства в Мюнхене. Оснований для ареста в России никаких, возможность доказать вину подозреваемого в Мюнхене оставим нашим немецким коллегам. – Генерал взглянул на Дитера: – Ты хочешь что-то сказать – говори.

Когда Орлов заговорил о деле, Дитер удивился происшедшим в генерале переменам. Лицо у него неожиданно затвердело, взгляд стал твердым, голос чистым, нелепые короткие пальцы переплелись в крепчайший замок. Дитер был уверен, что ничем не выдал своего желания высказаться, однако генерал угадал, сейчас смотрел строго.

– На правой кисти у него татуировка в виде пятиконечной звезды, – сказал Дитер.

Орлов усмехнулся, взглянул на Гурова.

– Это не примета, Дитер, – сказал полковник, взял чашку с кофе, отошел к окну. – Можно нарисовать что угодно.

«Куда я прилетел и зачем? Генерал и полковник – о чем они говорят?» – молча удивлялся Дитер.

Гуров налил генералу большую рюмку, тот понюхал, с довольным видом отставил и сказал:

– Выкладывай. – Взглянул на часы: – Минуту. – Вызвал секретаршу и попросил его с кем-то соединить.

– Мне необходим дом в пригороде, желательны удобства, иначе иностранец не поймет, «Жигули» в хорошем состоянии, со штатскими номерами, желательно, чтобы машина была зарегистрирована на какого-нибудь торгаша. Главное. Мне нужен один, – Гуров показал палец, – один связной. И не офицер из окружения, а настоящий оперативник, хороший агентурист. И чтобы ни одна живая душа, кроме генерала и связного, о нашем присутствии в городе не знала.

– Понял. – Генерал кивнул, выпил остывший кофе. – Будешь краситься под авторитета?

– Естественно. – Полковник пожал плечами, взглянул на Дитера и пояснил: – Авторитетами у нас называют крупных, признанных уголовников.

– А как подойдешь? Они же к себе чужих не подпускают, – сказал Орлов.

– Охолонись, Петр, будто ты меня не знаешь. Я подойду.

– Подойдешь, – согласился генерал и спокойно, будто говорил о погоде, продолжал: – Зарежут. Тебя мы захороним, хотя сегодня ритуал стоит сумасшедших денег. А с ним как? – Он кивнул на Дитера. – Цинковый гроб, транспортировка, а меня заставят тонну бумаги исписать.

– К старости ты становишься паникером, – флегматично ответил Гуров. – Если мы сгорим, то наши тела вы не отыщете никогда, так что не брюзжи, никаких забот у тебя не будет.

Дитер слушал напряженно, переводил взгляд с генерала на полковника и обратно, когда они замолчали, улыбнулся:

– Понимаю. У вас это называется черный юмор.

Орлов хмыкнул, кивнул Гурову, мол, ты заварил, ты и отвечай, но полковник лишь привычно пожал плечами и занял свою позицию у окна. Орлов понял, что на друга надеяться нечего, оглядел Дитера, вздохнул тяжело, словно собирался взвалить его на спину, и нехотя сказал:

– Понимаешь, парень, у нас в России сейчас ничего нет, и юмора тоже, а преступников, в частности убийц, как котов на помойке.

– У нас много депутатов, – вставил Гуров.

– Полковник, не забывайтесь…

– Петр Николаевич, снимите трубочку, – сказала секретарша.

– Прекрасно! – Генерал снял трубку, прикрыл ладонью. – Ты объясни мальчику, чего у нас много и как у тебя с юмором. – И продолжал уже в трубку: – Господин генерал? Это некто Орлов, если помните… – Он выслушал ответ и громко рассмеялся: – Ну, здравствуй, здравствуй… Чего надо? А чего с тебя взять? Хотел узнать, как здоровье. Как Мариша, ребята? – Он слушал абонента и указал Гурову на дверь.

Полковник подтолкнул Дитера вперед и вышел следом.

– Лев Иванович, долго еще? Сил никаких нет! – сказала возмущенно секретарша.

– Верунчик, я тебе говорил, иди в коммерческий ларек, там порядок и деньги, дам рекомендацию. Ты знаешь, я в авторитете, – сказал серьезно Гуров.

– С превеликим удовольствием, еще вчера ушла бы, – ответила Верочка. – Так ведь он, – девушка кивнула на дубовые двери, – без меня пропадет.

– Елена, что до тебя генерала стерегла, то же самое говорила. – Гуров открыл дверь в коридор, кивнул Дитеру, приглашая выйти в коридор. – Так ушла, замужем, гуляет на последнем месяце, а ты здесь, на посту. Ты, Верунчик, недооцениваешь Россию, у нас душевных дураков и дурочек еще надолго хватит.

Коридор был длинный, полутемный, зажат с обеих сторон шеренгами безликих дверей; рабочий день давно кончился, немец и русский шли неторопливо, первый говорил, второй, не слушая, поддакивал, думал о своем.

– Господин полковник, меня предупреждали, что Россия страна не такая… Я не много видел полковников и генералов, но вы люди странные, простите за дерзость, но ведь положение обязывает…

– Обязывает? – хмыкнул Гуров. – Вяжет, просто петля.

– Простите, я растерялся, говорю не о том, но мне интересно. Генерал ваш начальник?

– Обязательно.

– А человек, с которым генерал сейчас говорит по телефону, подчиняется Петру Николаевичу?

– Обязательно. – Гуров взял Дитера под руку и повернул в обратную сторону.

– Так почему генерал всех просит, он даже свою секретаршу просит?

– У нас все равны.

– Секретарша и генерал?

– Секретарша главнее. – Гуров остановился и ткнул Дитера пальцем в грудь. – Отстань, хочешь говорить – говори, а вопросов не задавай, мешаешь думать.

– Слушаюсь, господин полковник! – Дитер щелкнул каблуками.

– Промазал, сейчас я не господин полковник, а хам.

– Простите, Россия…

Верочка выглянула в коридор и позвала:

– Лев Иванович, просят зайти.

– Россия, – бормотал Гуров, убыстряя шаг, – ты, приятель, Россию не видел, познакомишься – в холодном поту проснешься… Домой тебя надо отправить, в Европу…

– Не надо, господин полковник…

Орлов встретил оперативников улыбкой:

– Ну, в принципе, господин полковник, твои просьбы будут удовлетворены, дорога в крематорий…

– Господин генерал, – перебил Гуров, – ваш специфический юмор, простите. Вы обговорили вопрос, как легендируется для окружения, что мы заняли данный дом и арендовали машину? Ведь нас будут проверять и начнут именно с дома и машины. Как? Почему? От кого?

Орлов явно смешался, взглянул на Дитера.

– Ты угощайся, парень, – и налил ему коньяку, – не стесняйся, наш разговор ты все равно не поймешь. – Повернулся к Гурову: – Ты, Лева, как обычно, берешь за яблочко. Василий, – генерал погладил телефонный аппарат, – мне обещал вопрос проработать. Ты понимаешь, Лева, тамошний генерал мой давнишний приятель, человек честнейший, но ума не палата, я опасаюсь. Может, ты по своим каналам легендируешься, через Юдина или Бунича?

– Чего? – Гуров от возмущения даже привстал на носки. – Кто меня в этом кабинете распекал за связь с коррумпированными финансистами? Кто мне про честь мундира…

– Начальник главка генерал Орлов, – перебил Орлов и посмотрел невозмутимо. – И правильно распекал. А сейчас с тобой разговаривает оперативник и друг, который хочет быть уверен, что на первых шагах тебя там не завалят. Кто лучше – Юдин или Бунич?

– Бунич, – ответил Гуров. – Юдин из этих структур ушел, чистенький как стеклышко.

– Значит, звони Буничу, это его регион, пусть он по своим каналам тебя легендирует.

– А зачем ему? Он мне ничего не должен.

– Не ври, грешно. Чтобы человек с тобой схватился и без долгов ушел? А кто его охранников-близнят от тюрьмы спас, когда они наркотики хотели схватить?

– Так я не их спасал, а Рогового прихватывал, – улыбнулся Гуров.

– Это знаешь ты! Да что я тебе объясняю? Не морочь мне голову, ты еще тогда все просчитал и запасец на черный день припрятал. Не будь скупердяем, заначку доставай и действуй. Только хозяину этого кабинета, – Орлов постучал пальцем по столу, – ни гугу, это твои оперативные дела. С вами, господин полковник, мы разобрались.

Орлов вместе с креслом повернулся к Дитеру и начал его разглядывать, будто впервые увидел. Немец понял: решается его судьба, неверное слово, плохая реакция – и он полетит в Мюнхен. А это позор. Почему-то вспомнились рассказы Айзека Азимова, Брэдбери, встречи людей с инопланетянами, попытки найти общий язык. Дитер не опускал взгляда, смотрел на русского генерала и уже не видел мятого костюма, криво повязанного галстука, только глаза, внимательные, строгие, одновременно доброжелательные, массивный шишковатый лоб, за которым скрывались мысли-тайны. Не опускай взгляда и молчи до последнего, молчи, пока не будешь знать точный, однозначный ответ.

– Ну, как коньяк, инспектор, нравится?

– Ничего, спасибо.

– А чего же ты рюмку второй час мучаешь?

– Я немец, привычка.

– Ты в джунглях охотился?

– Нет.

– Я тоже не охотился и с лучшим проводником в джунгли бы не пошел, там свои законы. А ты?

– На охоту не пошел бы.

– А за чем бы пошел?

– Спасать друга. – Дитер замялся, тяжело сглотнул, он чувствовал, что идет по самому краю, но еще не провалился. – Спасать свою честь.

В глазах генерала заплясала смешинка; Дитер испугался, что сказал лишнее, но знал, что исправить ничего нельзя, молчал.

– Инспектор! – Голос Орлова стал генеральским. – Поставьте рюмку на стол!

Дитер выполнил приказ.

– Теперь медленно-медленно возьмите.

Дитер медленно протянул руку, взял рюмку, допил коньяк. Генерал был совершенно непредсказуем, повернулся к полковнику и сказал:

– Рост сто восемьдесят пять, вес девяносто, глаза, стрижка – типичный полицейский. – Казалось, он забыл о Дитере, говорил только с Гуровым. – Ты понимаешь, Лева, тебе там не с паханами темными дело иметь, не с ворами в законе, а с авторитетами, с людьми, служившими у нас и у соседей, которые покатались по Европам, поглядели, нанюхались. От него полицейским за версту несет.

– Неужели ты полагаешь, Петр, что я это не учел и не включил в легенду? – удивленно спросил Гуров. – Конечно, Дитер – полицейский и служит в охране, только он служит двум богам.

– Неплохо. – Генеральский тон пропал. Орлов вновь начал тереть нос, пытался поставить его на место; только оперативники расслабились, как генерал спросил: – Откуда он так хорошо говорит по-русски? Полицейский, русский в совершенстве, таким человеком рисковать не будут. Только не надо мне рассказывать про деда, семейный террор и русскую литературу. Я говорю, для одного человека это многовато. Вы мне ответьте, господин полковник, если бы у вас был такой парень, вы бы позволили ему лететь в Мюнхен налаживать связь с местными заправилами преступного мира?

Полковник молча пожал плечами, Дитер понял, что провалился. Его сбивали не только парадоксальные вопросы генерала, но и манера общения русских между собой. То они обращаются друг к другу вполне официально, то говорят между собой, как мальчики на вечеринке. Дитер не мог понять: смена обращения что-то значит и что именно?

Первым оправился от удара и нашел простейший контрход полковник, взял со стола нетронутую рюмку генерала и сказал:

– Вы, господин генерал, не пьете, сливать в бутылку в присутствии иностранца неудобно, выливать грешно. – Выпил залпом, промокнул губы платком и закурил. – Вас, Петр Николаевич, просто дезинформировали, к сожалению, этот немец по-русски, как я по-немецки.

Дитер принял мяч с лета и сердито ответил:

– Ты есть врать! Я русский понимай! Говорить мало, понимай много!

– Ладно. – Орлов тяжело поднялся, махнул рукой. – Готовьтесь, через двое суток доложите разработку, будем решать.

Дитер сел в «Жигули», дисциплинированно пристегнулся, посмотрел на жесткий профиль полковника, который невозмутимо газовал, пытаясь завести машину, и в десятый, сотый, возможно, тысячный раз подумал, что читал Чехова, Гоголя, современных русских писателей, а людей этих не понимает. На такой машине в Германии может ездить только конченый человек. Наконец мотор заработал, «жигуленок», кашляя, скрипя и переваливаясь, выкатился со стоянки на улицу, полковник включил указатель правого поворота, и тут же какая-то машина бросилась из центрального потока прямо наперерез, пронеслась в сантиметрах от них, залила грязью ветровое стекло и унеслась, будто ничего не случилось. И полковник никак на происшедшее не реагировал, пустил «дворники» и выкатился на центральную магистраль. «Чуть-чуть, и нас бы разбили к чертовой матери, – подумал Дитер, покосился на спокойное лицо полковника. – Может, за нами уже началась охота?»

– Не бери в голову, это нормальный московский таксист, – сказал Гуров и закурил.

Дитер уже привык, что полковник постоянно отгадывает его мысли и чувства, и спросил:

– Но вы же полковник полиции, почему вы не догоните его и не накажете?

– Не хочу выглядеть идиотом, – ответил Гуров и закурил.

– А генерал очень умный, – задумчиво произнес Дитер.

Полковник лишь кивнул, приспустил стекло и выбросил окурок на улицу. Дитер вздохнул и осуждающе покачал головой. В Германии выбросить окурок в окно может позволить себе какой-нибудь турок, и то лишь в своих кварталах.

– Генерал сказал, что будем решать. Господин полковник, как вы думаете, он не отправит меня в Мюнхен?

– Он тебя уже оставил, и ты полетишь со мной, если не передумаешь.

– Господин полковник…

– Он тебе прямо сказал, что ты не знаешь законов охоты. И то, что ты упрямо лезешь в дело, доказывает твою молодость и глупость, больше ничего.

Дитер обиделся; полковник взглянул на него, хмыкнул, покачал головой:

– Да, хлебну я с тобой горячего.

– Я этого выражения не понимаю.

– Но ты со мной тоже хлебнешь, тогда и поймешь. У нас двое суток, это много и ничего. Домашние заготовки в нашем деле сплошная глупость, твоя легенда предельно проста. Главное нам притереться друг к другу, что крайне сложно. Начнем с того, что ты усвоишь – обижаться на меня совершенно бессмысленно и опасно для дела, обида отвлекает. Ты больше никогда не назовешь меня «господин полковник». С этого момента, уяснил?

– Уяснил.

– А как ты будешь обращаться ко мне? Только не придумывай. Как тебе естественнее и проще обращаться к человеку, который старше тебя по возрасту и положению в организации.

– Шеф? – неуверенно произнес Дитер.

– Кино.

– Господин Гуров?

– Нельзя. Понимаешь, парень, я документов менять не буду, но моя фамилия достаточно известна, и повторять ее не следует.

– Врач? – сказал Дитер и щелкнул пальцами. – У вас есть другое слово.

– Доктор?

– Верно! Доктор.

– Доктор? Неплохо, – согласился Гуров. – Уважительно и безлично. – Он остановил машину около своего дома. – Вылезай, парень, пойдем домой, пошарим в холодильнике, полагаю, что найдем там немного.

– У меня есть марки, мы можем пойти в ресторан.

– Можем, но не пойдем, – ответил Гуров, запер машину и вошел в подъезд.

– Доктор! – крикнул Дитер, закончив гимнастику и направляясь в душ. – Я голодный как черт!

– Во-первых, в моей квартире ты можешь не кричать, здесь и шепот слышен, – ответил из кухни Гуров. – А к голоду ты скоро привыкнешь, трудно лишь первые десять-пятнадцать лет.

Сыщик спал плохо, поднялся рано, заставил себя сделать короткую пробежку, позанимался с резиной, которую использовал вместо эспандера; сейчас жарил ломтики черного хлеба, разбил на сковородку последние три яйца, сварил кофе и все время думал об одном и том же. Кого взять с собой – опытного оперативника или немца? О том, что нельзя рисковать жизнью иностранца, Гурову и мысль не приходила. Рисковать жизнью человекав мирное время нельзя, но если очень нужно, то приходится. Какое значение имеет национальность, вероисповедание или партийность? Любой человек рожден для жизни, и он, полковник Гуров, не имеет права подставлять человека под нож. На самом деле вопрос, в какую сторону лететь инспектору Вольфу, решать полковнику Гурову, а не генералу Орлову, и это справедливо: кто идет в связке, тот и решает.

Вчерашняя беседа преследовала лишь одну цель: Орлов пытался обнаружить, не обладает ли немец ярко выраженными недостатками, не подвержен ли нервным срывам, не дрожат ли у него руки, как он ориентируется в незнакомой обстановке. Если бы что-нибудь подобное проявилось, то вопрос бы отпал автоматически. Двое суток Петр дал другу для близкого знакомства с кандидатом. Сейчас генерал подбирает дублера из оперативников. Хотя тоже напрасно, Гуров знает, кого возьмет с собой, если откажется от немца. Станислав Крячко, старый друг из МУРа. Сейчас подполковник, опытный, точный, спокойный, простой и надежный, как молоток. Станислав во всех отношениях лучше самолюбивого немецкого парня, но Дитер имеет хотя и одно, но главное преимущество, которое ничем не перешибить. Он немец. А единственная легенда, по которой возможно искать убийцу-исполнителя в Мюнхене, требует присутствия немца. Иначе это не операция, а кукиш, причем явно милицейский кукиш. А если я все так хорошо понимаю, рассуждал Гуров, переворачивая подгоревшие хлебцы, и коли не из чего выбирать, так чего мучиться? Следует вбить Дитеру три, максимум четыре варианта решений, из которых он в случае необходимости может выбирать. Парень он дисциплинированный, должен не подвести, если на мелководье не захлебнемся, на глубине не потонем.

– Очень люблю яйца и кофе, доктор, – заявил Дитер, заглядывая через плечо.

– У меня в детстве была мечта.

– Какая?

– Доставить тебе удовольствие. – Гуров разрезал запекшийся на сковородке блин пополам, разложил по тарелкам, налил кофе в кружки. – Хватай мешки, вокзал отходит. Кто первым встал, того и сапоги, а кто не успел, тот опоздал.

– Понимаю, фольклор.

– Вся наша жизнь сплошной фольклор.

– Извините, доктор, а сок есть?

– Сок? Любой, в неограниченном количестве… в Мюнхене.

– Черный юмор.

– Не черный и не юмор, жизнь, простая, как задница новорожденного.

– Я плохо знаю русский язык.

– Естественно. Антон Павлович таких выражений не употреблял.

– А серьезно вы разговариваете?

– Обязательно. – Гуров кивнул. – Когда молчу, то сам с собой я разговариваю абсолютно серьезно, никаких шуток не позволяю.

– Когда мы начнем работать?

– Сейчас же, так как твоя очередь мыть посуду.

Молча вымыв посуду, Дитер долго мыл в ванной руки, тер их одеколоном; вернувшись в комнату, сердито сказал:

– Я мог поселиться в отеле, есть нормальную пищу. Мы все равно не работаем, только болтаем, господин полковник.

– Не много же тебе нужно, чтобы сорваться. – Гуров отложил газету.

– Я хочу работать.

– Мне безразлично, что ты хочешь, – ответил Гуров. – Объясняю два раза – первый и последний. Ты выполняешь мои приказы либо просьбы, что одно и то же. А чтобы твое сопливое самолюбие не бушевало, один раз объясню. Ты слово «сопливое» понимаешь?

– Понимаю, доктор. Ты хочешь сказать, что я совсем маленький.

– Маленький, и у тебя мокрый нос. Я совершенно не обязан тебе все объяснять, но сделаю исключение.

– Как иностранцу, – попытался пошутить Дитер, стыдясь своего срыва из-за какой-то ерунды.

– Именно, – кивнул Гуров. – Своему оперативнику я бы ничего объяснять не стал, отправил бы его к маме и взял бы другого, поумнее. Ты не можешь жить в гостинице по многим причинам. Ты должен привыкать к нашей жизни, еде, привычкам, ко мне лично. Там, куда мы лезем, мои извилины будут забиты до отказа, я не должен думать, что тебе можно сказать, а чего нельзя – обидишься. Обидчивый оперативник хуже покойника. Спроси: почему?

– Почему, доктор?

– Покойник никогда не подведет. Ты не можешь жить в гостинице, так как нам нужны твои марки, которые мы сегодня поменяем на рубли. Мы с тобой деловые люди, авторитеты, уж завалящий миллион у нас быть должен. А где его взять? Ты не можешь жить в гостинице, потому что тебя там могут увидеть люди, с которыми мы можем позже встретиться. Они очень удивятся, что человек, который прилетел в Россию со столь деликатной миссией, живет в интуристовской гостинице и светится на глазах спецслужб. Ты не можешь…

– Простите, доктор, я понял, – перебил Дитер.

– Ты ничего не понял, так как не знаешь, что тебя ждет, но жизнь тебе объяснит. И если ты сумеешь вернуться в свой мытый, сытый Мюнхен, зайдешь в церковь и поставишь свечку. Ты хотел работать? Иди сюда.

Гуров легко поднялся, встал у входной двери, поставил Дитера рядом.

– Задача. Ты пришел в квартиру с человеком, которому не доверяешь, но показывать этого не можешь. Понял?

– Понял, доктор.

– Раз пришел, проходи. – Гуров указал на комнату, пошел вперед, взглянул в сторону ванной и туалета, пробормотал: – Свет гасить надо. – Подошел, щелкнул выключателем.

Дитер стоял на пороге комнаты, оглядывался, сыщик приблизился к нему сзади, ткнул носком ботинка под коленку, ударил кулаком за ухо, когда немец начал падать, добавил ногой. Дитер тяжело грохнулся на пол, держась за голову, поднялся на четвереньки, смотрел ошарашенно. Гуров вытянул указательный палец, прищурился и сказал:

– Ты опоздал, парень. – Вернулся к входной двери, спокойно, словно ничего не произошло, поманил к себе Дитера. – Попробуем сначала.

Дитер поднялся, ощупал голову, подошел к Гурову, встал рядом.

При второй попытке Дитер не поворачивался к хозяину спиной, они вошли в комнату. Гуров махнул рукой, сказал:

– Ну, раз явился, присаживайся. – И отошел к окну.

Дитер сел лицом к Гурову, но спиной к двери, и сыщику стало грустно. Ни один самый заштатный опер, работавший у Гурова, никогда не сел бы спиной к двери. «Я не воспитательница в детском саду, слюнявчик подвязывать не обязан, – думал сыщик и урезонивал себя – У тебя, Гуров, другого немца нет, а без немца тебе это дело не провернуть. Терпи».

Дитер был сердит, он понимал, что, повернувшись спиной, совершил ошибку, но полагал, что бить человека всерьез на тренировках нельзя. У этих русских все не как у людей цивилизованных, все через край. Он чувствовал, как за ухом набухает шишка, не дотрагивался, чтобы не показаться слабаком.

– Будем считать, что сеанс окончен, ты провалился, пойди в ванную, намочи полотенце, приложи за ухо.

– Ничего, доктор, пройдет.

– Я сказал. – Гуров вздохнул, когда Дитер вернулся с полотенцем, спросил: – Ты знаешь, что такое лопух?

– Лопух? – переспросил Дитер. – Кажется, растение.

– Лопух – человек глупый, неопытный, инспектор Дитер Вольф, который садится спиной к дверям. Ладно, за двое суток таблицу умножения пройдем, а математика из тебя жизнь сделает либо убьет, это уж как сложится.

– Не пугайте, доктор, я не боюсь. – Дитер все больше раздражался, но пересел на диван, чтобы видеть дверь.

– Не боятся только дебилы. Если бы тебя сейчас Петр видел и слышал, ты бы уже ехал в аэропорт. Я обещал, что ты со мной хлебнешь горячего, теплое ты уже попробовал.

Дитер Вольф ничего не ответил, лишь поежился, так как из мокрого полотенца, которое он прижимал за ухом, побежала холодная струйка воды, щекотливо нырнула между лопаток.

Гуров отпер железный ящик, который стоял у письменного стола, достал плоский чемоданчик-кейс с цифровым замком, открыл, положил на колени и начал изучать содержимое.

Дитер смотрел на русского полковника, который с легкой улыбкой, что-то беззаботно насвистывая, копался в кейсе. «Русский ударил меня совершенно серьезно, – рассуждал немец, – оскорбляет, угрожает, так чего он добивается? С этим деревенским генералом они явно друзья, если полковник не хочет брать меня, то может не брать, зачем унижать человека, бить?»

Гуров поднялся, положил открытый кейс на стол, сказал:

– Взгляни, парень, скажи, что ты об этом думаешь?

– Момент. – Дитер поднялся, прошел в ванную, бросил полотенце в раковину, вытерся, вернулся в комнату, долго рассматривал содержимое кейса, сказал: – Это приборы прослушивания и записи, слежения за объектом на расстоянии до десяти километров, пистолет «беретта» с обоймой патронов, заряженных очень сильным паралитическим газом.

Дитер взял авторучку, лежавшую в мягком углублении. Гуров перехватил руку немца, вернул ручку на место.

– Понятно, – кивнул Дитер, – авторучка есть одноразовое взрывное устройство. Шпионский «дипломат», малый набор, изготовлен у нас, в Германии, возможно, в другой стране и лишь подделка под немцев. Вещь дорогая. Извините, но я не знал, что вы так современно вооружены.

– Ты многого о нас не знаешь, – ответил Гуров, пощупал желвак за ухом Дитера, улыбнулся – Через сутки пройдет, а память останется. У меня нет времени на твое обучение, необходимо, чтобы ты все запоминал с одного раза.

Сыщик убрал кейс в железный ящик, подумал, что немец держится достойно, терпит, но нельзя ему рассказать, что «шпионского оборудования» нет на вооружении российской милиции, а данный кейс Гуров получил в подарок от преуспевающего бизнесмена, бывшего авторитета уголовного мира, в благодарность за некогда оказанную услугу. Законопослушный немец подобного объяснения не поймет, что вполне естественно, если сам сыщик не всегда отчетливо понимает, где его взаимоотношения с преступниками соответствуют законам агентурно-оперативной работы, а где превышают их, и главное – есть ли такие законы? Для себя Гуров так определил границу дозволенного: в борьбе с преступником дозволено все, кроме… Не бери мзду, не бери ничего для личного обогащения… Не фальсифицируй доказательств вины человека, даже если на сто процентов уверен в его вине. Никогда не стреляй первым, твой выстрел или удар всегда лишь ответ. Коротко, полковнику Гурову кажется, что справедливо, но он убежден: ни высокие генералы, ни тем более прокуратура его законов не поймет, оснастит их таким количеством дополнений, уточнений и ограничений, что Гулливер, которого лилипуты связали тысячами ниточек, по сравнению с сыщиком покажется человеком абсолютно свободным.

– Дитер, сколько у нас немецких марок? – спросил Гуров.

– У нас? – растерянно переспросил инспектор. – Да-да, конечно, я понял. Десять тысяч, и у меня имеется кредитная карточка.

– Карточка нам ни к чему, а десять тысяч… – Гуров произвел подсчет в рублях. – Не густо, будем экономить.

Полковник позвонил в МУР своему бывшему подчиненному оперативнику и сказал:

– Здравствуй, Борис, Гуров беспокоит.

– Лев Иванович, здравствуйте, как здоровье?

– Спасибо, Боря, у тебя Станислав начальником?

– Так точно!

– У тебя сейчас ничего не горит? Скажи Станиславу, что я тебя попросил взаймы на пару часов. Мне нужно обменять пять тысяч немецких марок на рубли. А я не хочу светиться.

– Вы стали миллионером, Лев Иванович, поздравляю.

– А ты, Боря, стал болтуном. Переговоришь с начальником, будешь выезжать, позвони. – Гуров положил трубку, взглянул на Дитера, который сидел на диване, читал О. Генри и улыбался.

Сыщик открыл записную книжку, Орлов посоветовал связаться с Буничем, попросить помощи. На начальника городского управления генерал Орлов особых надежд не возлагал. Лев Ильич Бунич, который и живет-то в другом городе России и должности большой не занимает, вернее генерала. Кто такой Бунич? Биржевик и миллионер с личной охраной и огромными связями в центральной части России. У Бунича чистые руки, белый воротничок, но коррумпирован он на сто процентов, иначе никакой властью не обладал бы. Минувшей весной Гуров столкнулся с этим человеком, схватка была короткой, бескровной, закончилась вничью, но с моральным перевесом на стороне полковника, который уберег людей Бунича от рокового шага к наркотикам и спас от тюрьмы, а их хозяина от посещения прокуратуры. Звонить не хотелось, сыщик накручивал себя: значит, как обвинять Гурова в знакомстве с людьми не шибко чистоплотными, а то и с точно коррумпированными, кричите так, что генеральские погоны торчком становятся, а как помощь нужна, разговор иной. «Охолонись, Лева, – урезонил себя полковник. – Петр никогда тебя за агентурную работу не разносил и сегодня печется именно о твоем здоровье. Охолонись».

Он начал крутить телефонный диск. Очень быстро, минут за двадцать, удалось соединиться.

– Здравствуйте, – сказал Гуров, – попросите Льва Ильича, пожалуйста.

– Здравствуйте, Лев Ильич занят, – ответил интеллигентный мужской голос. – Оставьте ваш телефон.

Значит, личный секретарь у Бунича прежний, полковник силился вспомнить, как зовут, не вспомнил и сказал:

– Вы, господин секретарь, трубочку не вешайте, передайте: звонит тезка из Москвы, который ранней весной беседовал с вашим шефом.

– Минуточку, Лев Иванович, – ответил секретарь, – соединяю.

– Добрый день, Лев Иванович, – вмешался в разговор Бунич. – Как погода в Москве, как здоровье?

– Спасибо, Лев Ильич, – рассмеялся сыщик. – Как ваше здоровье, что с погодой?

– Осень, то дождь, то солнышко, постоянно в нашей жизни только повышение цен и падение рубля. Вашим вниманием польщен, но не обрадован. Опять стрельба, трупы, аресты?

– Цены и рубли вас не интересуют, оскорбления я пропускаю как беспочвенные. Вас лично и ваших людей, господин Бунич, я пальцем не тронул.

– Господин полковник, вы не считаете меня наивным?

– Наивность – свидетельство не глупости, а чистоты души. – Эту фразу сыщик где-то вычитал и часто употреблял.

– Спасибо за комплимент, перейдем к делу, – довольно резко сказал Бунич. – Вы не арестовали моих ребят с порошком в руках, не арестовали и считаете, что я вам должен. Так я с чистой душой заявляю: пошли вы к чертовой матери! Вы не арестовали близнят лишь потому, что вам было необходимо, чтобы груз проследовал до станции назначения, то есть до Рогового. И этот боров арестован, вы своего добились, поздравляю! Я вам ничего не должен! Хотите просить – просите, только не как долг, а как услугу от человека малознакомого.

– Малознакомый человек, если сумеете остыть и чуть поумнеть, перезвоните. В течение двух часов я дома. – Гуров положил трубку.

Дитер лежал на диване, так увлекся О. Генри, что забыл, где находится. Гуров взглянул на парня с раздражением и сказал:

– Я сейчас буду мыть пол, вытирать пыль, в общем, заниматься уборкой, – и саркастически добавил: – Помощи не прошу, ты от мытья посуды чуть в обморок не упал.

Дитер резко сел, отложил книжку, спросил:

– Почему вы все время меня обижаете?

– Извини! Я не тебя обижаю, а не хочу мыть пол! Понятно?

– Нет. Надо нанять женщину, которая приходила бы и убирала квартиру.

– Если я буду платить уборщице, то спрашивается, что я жрать буду?

– Понятно. Ваша страна – ваша жизнь, мыть, тереть будем вместе. – Дитер поднялся, начал раздеваться. – У меня есть рабочий комбинезон. Давай порошки, щетки, шампунь, чего там надо.

Естественно, что у сыщика мало чего было, но мужики были здоровые, квартира маленькой, и через два часа сопенья, поминанья черта на немецком и большого количества слов на русском уборка закончилась.

В разгар работы заскочил Боря Вакуров, взял марки, кейс, взглянул ошалело на полуголого, грязного полковника и смылся.

Самую чистую квартиру можно продолжать вылизывать и самую грязную даже не подметать. Квартира полковника находилась в нормальном для России состоянии, а для жилья холостяка так просто люкс. Уборку Гуров затеял, чтобы отвлечься, не смотреть на часы в ожидании звонка Бунича. К тому же сыщик заметил, как вчера гость мазнул по серванту пальцем и поморщился. Значит, вы, немцы, чистоплотны, а мы, русские, слов не найти? Так на тебе, узнай, что почем и сколько стоит! Порошки, шампуни, щетки? А на четвереньках, простым мылом и тряпочкой, тебе плохо будет? Гуров работал босиком, в закатанных под колени тренировочных штанах, без рубашки. Дитер поглядывал на русского полковника, на его мускулистый, без лишней жиринки торс, на пулевое ранение под лопаткой и думал о том, что ему, молодому инспектору, повезло, русский, как и говорили, человек нестандартный, настоящий сыщик высшего класса. Кроме того, Дитер чувствовал, что, несмотря на резкость, внешнюю грубость, русский относится к нему, молодому коллеге, хорошо, с искренней симпатией, хотя и несколько снисходительно. Хотя инспектор неоднократно слышал, что русские живут бедно, но машина и квартира полковника полиции, занимавшего в главном управлении министерства большую должность, то, что полковник вынужден сам мыть пол убогой квартиры, а в холодильнике у него нет элементарной еды, потрясло молодого немца. Какого черта работать, рискуя жизнью, как поддерживать великолепную физическую форму, если ты не можешь даже поесть нормально?

Они приняли душ, парадно оделись. Дитер сразу отметил, что и костюм, и галстук полковника изготовлены в Германии, только очень давно, лет семь-восемь назад, но сидели так ловко на литой, статной фигуре, что старомодность не бросалась в глаза, даже наоборот, подчеркивала индивидуальность человека, который одевается не как все, а как ему хочется.

Дитер еще не понял, что хозяин одевается не как ему хочется, а носит вещи, подаренные ему папой генералом, который служил много лет в ГДР, а ныне пенсионер и копает грядки на огороде. Немец еще многого не понимал, но у него будет возможность мало-мальски узнать, что почем в этой России.

Гуров взглянул на часы и зевнул, когда он нервничал, его, независимо от времени суток, начинало клонить в сон. «Бунич не позвонил, значит, я промахнулся, – думал сыщик и неизвестно отчего вспомнил любимую книгу детства «Маугли». «Акела промахнулся! Акела промахнулся!» – кричали молодые волки. Что ж, я не в первый раз промахнулся», – рассудил Гуров, пожал плечами и закурил первую сигарету. Последнее время он ограничивал себя в куреве и спиртном. Всему виной эти чертовы американцы – что хотят, то и делают. Пили и курили, как все нормальные люди, а судя по фильмам, так и больше. И неожиданно сказали: «О'кей, ребята, нужна здоровая нация». Сегодня курить в Америке неприлично, курят и пьют только люди второго сорта.

Сыщик жил в России, но не желал признавать, что у кого-то, хоть в Америке, хоть в Антарктиде, характер и воля тверже, чем у него, Льва Гурова.

Явился Боря Вакуров, бросил на диван кейс и сказал:

– Полтора миллиона, Лев Иванович, купюры, как вы и приказали, разные, но не мельче четвертака.

– Спасибо, Боря. – Гуров хлопнул оперативника по плечу, снял трубку зазвонившего телефона: – Слушаю.

– Извините, господин полковник, задержка получилась – потеряли ваш телефон, – сказал Бунич. – Так на чем мы остановились?

– Пустяки, Лев Ильич, случается, – ответил Гуров и махнул на Дитера и Вакурова рукой, мол, выметайтесь и прикройте за собой дверь. – Я, тезка, ваши последние фразы не расслышал. У вас в… – он назвал город, – позиции имеются?

– Кое-что найдем.

– Я туда собираюсь подскочить на несколько дней…

– Несчастные люди, – вздохнул Бунич.

– Это не ваши партнеры, вы же знаете мое направление, тезка.

– Атомная бомба не артиллерийский снаряд. У нас вы тоже имели направление, а я до сегодняшнего дня по зоне бегаю.

Ясно было, что Бунич, взвесив «за» и «против», выбрал худой мир, сдался, и теперь сыщику следует вести разговор в самом дружеском тоне.

– Брось, тезка, мы знаем цену друг другу, и, пока наши пути не пересекаются, аварии не произойдет. Мои поездки, как ты понимаешь, вызваны не тягой к перемене мест. Мне необходимо заскочить в этот город, а остановиться негде, да и с транспортом напряженка.

Бунич принял и тон, и обращение на «ты».

– Я этот вопрос решу, но меня интересует твоя легенда. Я же должен человеку объяснить, для кого, ради чего я прошу.

– Очень просто, – ответил Гуров. – Молодой коммерсант из Гамбурга. Дела немца тебя не интересуют, но ты бываешь в Германии, и парень – партнер твоего партнера, отказывать неразумно.

– Великолепно. – Чувствовалось, что Бунич улыбается. – Но ты не шибко молодой, не немец и не из Гамбурга.

– Тезка, обижаешь! – возмутился сыщик. – Будет натуральный молодой немец из Гамбурга.

– Тогда нет проблем, когда вы явитесь?

– Послезавтра, утренним рейсом, – ответил сыщик. – Завтра вечером мне надо знать адрес и все прочее.

– Я позвоню. В аэропорту вас встретят из конторы. Не обижайся, полковник, но ваши спецы могут прикатить на засвеченной тачке. А мне это абсолютно не нужно.

– Не обижаюсь, понимаю, приму меры, – сказал Гуров. – Есть еще момент, более деликатный. – Он вздохнул. – Если ты откажешь, я не только не обижусь, а приму как должное.

– Не играй и выкладывай.

Сыщик изложил свою просьбу, после короткой паузы коммерсант ответил отказом. Они пожелали друг другу всего наилучшего и расстались до завтрашнего вечера.

Глава 3 В чужом городе

Кончался сентябрь, погода в такое время в центральной части России непредсказуема. Сыщики вышли из здания аэровокзала, их встретили ветер, хмарь, грязь, которая исчезает в России только под снегом, и огромная мертвая голова, хотя и без кепки, но с характерным каменным прищуром.

Дитер, насмотревшись в Москве, в аэропорту, в самолете, уже ничему не удивлялся, воспринимал окружающий мир с философским равнодушием, спокойно спросил:

– Почему не убрали? – И кивнул на каменного идола.

– В нас много загадочного, парень. – Гуров оглянулся.

– Господа иностранцы, за десять долларов я вас отвезу на край света, – сказал парень лет тридцати, подбрасывая на ладони ключи и развязно улыбаясь.

– Доллары? – произнес Дитер с ужасным акцентом. – А дойчмарки можно?

Так произошел обмен паролями.

– Ну что с вами поделаешь? – ощерился парень, взял у Дитера один из чемоданов и зашагал к машине.

«Жигули» были такие грязные, что номер практически не проглядывался. Внутри машина оказалась чистая, ухоженная. Когда они отъехали от аэропорта на значительное расстояние, водитель свернул на проселок, повернулся, лицо у него было серьезное, глаза с хитринкой. Он взглянул на Гурова и сказал:

– Здравствуйте, Лев Иванович, вам поклон от Алексея Алексеевича. Я оперативный уполномоченный капитан Михеев. – И после небольшой паузы добавил: – Василий.

– Здравствуй, капитан, спасибо, что встретил. – Гуров достал сигарету, не закурил. – Квартиру приготовили?

– Есть один домишко, но, признаюсь, он мне не личит, – ответил капитан. – Может, на пару суток в гостиницу? Я постараюсь найти убежище понадежнее.

– Спасибо, Василий. – Сыщик смотрел на опера одобрительно: если человек сомневается, значит, думает, и назвал адрес, полученный от Бунича.

– Круто. – Капитан развернулся, выехал на шоссе. – Это обкомовская зона, хозяев разогнали, а зона осталась. Нас там ждут?

– Надеюсь. – Гуров все-таки закурил, приспустил окно. – Переговоры будет вести Дитер, я вроде носильщика, а ты водитель, лучше, чтобы твоего лица не видели.

– Чевой-то? Пусть смотрят. – Капитан сунул за щеки тампоны, глянув в зеркало, прилепил усы, надвинул на лоб беретку.

– Останемся живы – будешь майором, – сказал Гуров.

– А наш немец говорить умеет? – гундосо спросил оперативник.

– С пятого на десятое, – улыбнулся Гуров. – Его должны ждать, поймут.

Высокие железные ворота были на запоре, но лишь машина подкатила, как из будки выскочил мужчина с портупеей, подбежал не со стороны водителя, как обычно подходит охрана, а к задней правой дверце, словно знал, где именно сидит именитый гость, и сказал:

– Здравствуйте, к кому приехали?

Дитер держался великолепно, он приспустил стекло, наморщил лоб, шевельнул губами, словно репетируя ответ, и четко выговорил:

– Я есть Дитер Вольф. – И достал паспорт.

Человек в портупее паспорт не взял, лишь махнул рукой и побежал открывать ворота.

Коттеджи, виллы, называй как хочешь, похожие друг на друга если не как близнецы, то уж точно родные братья, двухэтажные, они просторно, но строгими рядами стояли вдоль центральной аллеи. Никаких заборов, все открыто, чисто, на виду, некий бытовой стриптиз – вот я такой голенький и чистенький, оглядывайте меня со всех сторон, мне скрывать нечего.

Капитан вел машину медленно, оглядываясь, – номенклатурный город был мертв, точнее, чуть жив, лишь в двух окнах мелькнул свет. На дорогу выскочил мужчина, без портупеи, но зато с ружьем, махнул рукой, приглашая сворачивать.

Когда остановились, сторож мгновенно сориентировался, кто главный, кто сопровождающий, и, отпирая Гурову дверь, зашипел:

– Позвонили – мы бы встретили. Что же вы гостя на такой машине… Стыдоба.

– Я не по этому делу, – улыбнулся Гуров, следуя за сторожем, который открывал двери, зажигал везде свет.

– Знаю я твое дело, у тебя на лбу написано, – бормотал страж и продолжал во весь голос: – Прошу, располагайтесь, белье утром застелили, все протерли, харч в холодильнике, машина заправлена, вот ключи. – И положил ключи на стол.

Дитер понял отведенную ему роль, расхаживал по комнатам, кивал, повторял:

– Хорошо, хорошо, – и сыпал на немецком.

Гуров взял стража за отворот кожаной куртки, посмотрел в глаза, понял, что человек, как говорят в народе, из органов, прикидывается под деревенского, бутафорит, держал плотно, взгляда не опускал, пока тот не осознал, что с приезжим промахнулся, и не заговорил на другом языке:

– Извините, дурная привычка.

– Свои люди, – миролюбиво сказал Гуров, отпустил стража. – Дайте мне ключи от ворот и, если у вас принято записывать время приезда и отъезда гостей, сделайте для нашей машины исключение. Наш водитель здесь задержится, поможет гостю устроиться, вы свободны.

– Извините. – Страж кивнул и исчез.

– Капитан, проверьте машину, ключи на столе. Дитер, ваша комната на втором этаже, идите устраивайтесь, – сказал сыщик и прошелся по первому этажу.

«Просто эпидемия какая-то», – думал он, оглядывая гостиную, обставленную стандартным гарнитуром, дорогим, полированным и мертвым, кухню в кафеле и никеле, ванную, вывезенную из Финляндии, обтянутый кожей кабинет, одна стена которого закрыта книжными шкафами. Полковник подозревал, что дверцы шкафов не открываются, но проверить было лень; он опустился в номенклатурное кресло, проверил три телефонных аппарата, откликнулся лишь один.

– Мы с тобой, приятель, разговаривать не будем. – Гуров положил трубку. – Потому как ты предатель. Ты не виноват, таким тебя создали люди.

– Разрешите? – В кабинет заглянул капитан. – «Волга» двадцать четыре десять, в отличном состоянии, бензин под пробку.

– Спасибо, заходи. – Гуров махнул капитану рукой, покосился на телефоны, качнул осуждающе головой, поднялся из-за стола, провел оперативника на кухню.

– Вы полагаете? – спросил капитан.

– Я не знаю, – ответил полковник. – Я смотрю на это жилище, – он оглянулся, – и думаю, Россию охватила эпидемия. Все, что удалось отобрать у бывших и еще не успели захватить нувориши, попало в руки наших с тобой неприятелей. За полтора года я третий раз живу в подобных приютах. И примечательно, никого нет, а обслуга есть и ждет – завтра придут хозяева.

– Так вы поселились не по распоряжению руководства? – удивился капитан.

– Даже министр может дать команду только через твоего генерала. Полагаешь, Алексей Алексеевич распоряжается данным хозяйством?

Оперативник взглянул недоуменно, вздохнул и нерешительно покачал головой; понимая, что задает лишний вопрос, не удержался:

– Так кто же дал команду?

Сыщик ответил улыбкой и сказал:

– Моя задача войти в контакт с местными авторитетами. Меня не интересует рэкет, криминальные структуры торговли, нужны люди, руководящие боевиками.

– Наемные убийцы?

– Василий, ты приличный оперативник, учись сдержанности. Я тебе сказал столько, сколько считал нужным.

Капитан смутился, достал из кармана блокнот, ручку, перелистнул, несколько строк вычеркнул, подумал, черканул еще, подвинул блокнот полковнику.

– Я приготовил, тут все, чем мы располагаем. Установочные данные, приметы, клички, окрас. – Он помолчал, не сдержался и добавил: – Лев Иванович, я много о вас слышал, но я человек самолюбивый, привык, чтобы мне доверяли.

Гуров ничего не ответил, листал блокнот, открыл на чистой странице и сказал:

– Самолюбивый – это хорошо, присядь сюда.

И указал на стул рядом.

Капитан пересел, смотрел, как сыщик чертит схему: шесть квадратиков в ряд, от них стрелки вверх к одному большому прямоугольнику. Затем полковник заполнил квадратики фамилиями и кличками, которые имелись в записях капитана, и спросил:

– Кто из шестерки стреляет сам, кто лишь отдает команды?

Капитан отвечал уверенно, о двоих сказал, что проверенными данными не располагает.

– Молодец, я очень уважаю людей, которые признают, что чего-то не знают. В каких отношениях они между собой? – спросил сыщик.

Капитан склонил голову набок, циркнул по-блатному зубом, ткнул в два квадрата:

– Эти готовы глотку друг дружке перегрызть, понятно, ведь Мустафа – вор в законе, а Академик – белый воротничок. Если случится, Волк отойдет в сторону, но ближе к Мустафе, Тяпа драки не любит, но если случится, двинется к Академику. А эти двое, черт его знает, полагаю, если князья схлестнутся, они заберут своих людей и уйдут из города, утихнет – вернутся. Лев Иванович, вы понимаете, это мои личные предположения. Лучше вам встретиться с генералом и прокачать варианты.

Лицо у Гурова стало отчужденным, голос потерял доверительность:

– Капитан, вы хорошо пели, а кончили петухом.

– Товарищ полковник! – Капитан вскочил. – Вы, конечно…

– Конечно, – перебил Гуров и продолжал миролюбиво: – Если не выговариваете «господин полковник», зовите по имени-отчеству. Я вам, Василий, ничего грубого не сказал, лишь обратил ваше внимание, что на протяжении всего разговора вы держались как грамотный, знающий опер, а в конце – как бы помягче выразиться…

– Струхнул, Лев Иванович. Да, я струхнул, я же человек. Вы меня поймите…

– Оставь, забудем. – Гуров поднялся, махнул рукой, подошел к холодильнику, открыл. – А запасы-то у них истощаются. Водка, коньяк, никаких тебе виски, портвейн не постыдились поставить, икра только красная, балыка не вижу, осетрины нет, черт знает что, Василий, я так работать брошу.

Капитан хохотал, как мальчишка, до слез; Гуров не выдержал и тоже хмыкнул. Капитан вытер слезы, убрал платок и сказал:

– Господин полковник, в России всего хватает, дефицит не кончается, лишь меняет станцию назначения. Когда эти домишки заселят новые, когда их шуганут и вы пойдете по их следам, все вам будет в достатке и полном ассортименте.

– Василий, знаешь, чем ты мне нравишься? – Гуров достал из холодильника бутылку водки и батон колбасы. – Ты большой оптимист. Мне сорок два, ты считаешь, что новых так быстро шуганут, что я еще успею пройти по их следам. Ты не большой, ты величайший оптимист. Так что, дружище, радуйся дню сегодняшнему, терпи, старайся быть честным, делай что можешь и не строй воздушные замки.

Сыщик сделал два бутерброда, налил себе граммов пятьдесят, оперативнику не предложил, водку убрал в холодильник, выпил, взял бутерброд, второй протянул коллеге и сказал:

– Значит, ресторан «Алмаз», после десяти. – Он взглянул на часы: – Сейчас четырнадцать, часа два мы отдохнем, пораскинем мозгами, соберемся, машину брать не будем, уйдем отсюда пешком. Ты подберешь нас в двадцать часов на первой развилке. Договорились?

– Мне к «Алмазу» подходить нельзя, а вас туда просто не пустят, господин полковник.

– Это вряд ли, капитан, – улыбнулся Гуров, проводил оперативника до дверей, пожимая руку, спросил: – Над этой шестеркой я нарисовал прямоугольник, в нем имени не значится. Над медведями и волками должен стоять человек. Он мне и нужен.

– Мы больше никого не знаем.

– Понимаю, но этот человек существует, подумай. Народная мудрость гласит: свято место пусто не бывает.

– Простите, Лев Иванович, – капитан остановился на пороге, – но это вы начертили схему и оставили пустой прямоугольник. В жизни его может не существовать.

– Верно, ты сам говоришь, что авторитеты вашего города разноцветны и враждебны. Почему они не передрались? Некто держит власть, руководит, остальные боятся нарушить равновесие. И этот некто в прошлом работал в спецслужбах, возможно, и сегодня в погонах.

Полковник поднялся на второй этаж, осмотрел две спальни и ванную. Дитер лежал на кровати, положив ноги на высокую спинку, читал полюбившегося О. Генри, увидев Гурова, легко вскочил.

– Как тебе наша обитель? – спросил сыщик.

– Нормально. – Дитер пожал мощными плечами. – Скромно, есть все необходимое.

– Нормально – это когда из стен сквозит, с потолка капает, печка дымит, сортир во дворе.

– Доктор, ты хотел, чтобы я в таких условиях жил? – Дитер потянулся, хрустнул суставами.

– Очень, – ответил Гуров. – Пойдем вниз, перекусим, ляжем отдыхать, нам вечером надо быть в форме.

Они выпили по кружке куриного бульона, который приготовили из кубиков; доедали тушенку с зеленым горошком, когда Дитер не выдержал и спросил:

– Доктор, тебе не понравился встретивший нас инспектор?

– Отчего же? – Гуров пожал плечами. – Вполне грамотный, мыслящий оперативник.

– Тогда почему я должен скрывать, что хорошо говорю по-русски?

– Меня приглашали в академию преподавать, кафедру обещали – отказался. Какой я педагог, когда, услышав глупый вопрос, еле удерживаю руку, чтобы не дать тарелкой по твоей немецкой башке? На оперативной работе, особенно в боевой ситуации, человек должен знать только необходимое. Скажем, ну зачем капитану знать, что ты прекрасно говоришь по-русски, когда по нашей легенде ты еле можешь объясниться?

– Ну, если он наш коллега, честный человек? – Дитер развел руками.

– Хорошо, убирай со стола, мой посуду. Я тебе объясню, но больше ты мне дурацких вопросов не задавай.

– Согласен, – Дитер складывал тарелки в мойку, – если твои объяснения, доктор, меня удовлетворят. Как я заметил, ты любишь выражение «это вряд ли».

– Ну что ты тыркаешься попусту? Нет здесь ни моющего порошка, ни мочалки, оторви от вафельного полотенца кусок да мой в свое удовольствие, – сказал, улыбаясь, Гуров, закурил и заговорил легко и быстро, словно не сочинял историю на ходу, а знал давно: – У опера Василия есть жена Маша. Душевная она женщина, живут супруги дружно, но Василий опер уже тертый и дома о работе не распространяется. Маша, хоть ей и любопытно, мужа никогда не расспрашивает, понимает. Жене главное, чтобы мужик был жив, здоров и лишнего не пил. А по праздникам сам бог велел. Идеальная пара, верно?

– Хорошая немецкая семья, – ответил Дитер.

– Тарелки надо мыть с двух сторон, – заметил сыщик и продолжал: – Василий нас встретил, привез сюда, доложил генералу, приехал домой обедать. Маша ему привычные новости рассказывает, как цены в космос улетели, а у младшенького зуб режется. Наш опер парень железный, о работе ни гугу, так ведь не каждый день по секретному приказу генерала встречаешь прилетевших из Москвы иностранца и полковника. И рассказывать нельзя, и поделиться не с кем, а распирает до ужаса. – Гуров надул щеки и шумно выдохнул. – Ну ничего сказать нельзя, но о постороннем обмолвиться можно. И вот Василий, закуривая послеобеденную, так, между прочим… «Маруся, я сегодня с одним немцем столкнулся случайно. Не поверишь, но этот немчура шпарит по-русски лучше нас с тобой». – «Не может такого быть! Они все с акцентом». – «Могет, могет», – отвечает Василий и торопится на работу.

Гуров интригующе помолчал, наблюдал, как Дитер вытирает посуду, почему-то представилось, что немец моет тарелки в ведре и холодной водой, даже на душе потеплело.

– Что замолчал, доктор? – спросил Дитер. – Я согласен, такое могло случиться.

– А дальше проще, чем таблица умножения. Муж из двери, соседка в дверь. Соседку эту уже давно неприятель подвербовал. В провинциальном городе старшего опера серьезные люди без пригляду оставят? Да никогда! Завертелись бабьи разговоры: «Как твой? Серьезный мужик, повезло, уважаю». Марусе приятно, но о муже совершенно нечего сказать, тут она и выкладывает, мол, вот, оказывается, какие немцы встречаются. Дальше рассказывать, как мы с тобой с нашей легендой смотримся, или ты сам додумаешь?

Дитер выронил тарелку, но успел подхватить, смотрел ошарашенно.

– Ликбез окончен, пошли отдыхать, герр инспектор криминальной полиции. – Сыщик погасил сигарету и пошел на второй этаж.

Самое короткое и распространенное слово в социалистическом обществе и в нашем сегодняшнем, которому название еще не придумали, слово «нет». И за мутным стеклом двери ресторана «Алмаз» висела табличка: «Мест нет».

Гуров передумал, капитана Михеева отпустил, подъехал в центр на «Волге», рассудив, что если ими заинтересуются, то быстренько установят, где остановились столь неожиданные гости, и нечего наводить тень на плетень. Даже лучше, если авторитеты сразу узнают, что гостей приняли на дачах, выделили «Волгу». Сделают вывод – прибывшие крепкого разлива, не прикидываются убогими, лица не скрывают. «Завтра же, – рассуждал Гуров, – противник перетряхнет своих осведомителей в УВД, начнется популярная игра «Что? Где? Когда?», ответа не получат. Тогда верховный начнет косить на службу безопасности, там утечка поменьше, однако есть, а ответа – нет. Остается пустяк: необходимо привлечь к себе внимание». Полковник давно понял, что в криминальной среде уважают силу и наглость, тонкая игра не в чести.

Русский и немец прошли мимо дверей ресторана, разглядывая припаркованные у тротуара машины – два «жигуленка», «Волга», заляпанная грязью до неузнаваемости иномарка, – развернулись, подошли к дверям.

– Извини, напоминаю, ты страхуешь меня сзади, молчишь, – сказал Гуров.

– Понял, – ответил Дитер.

Сыщик ключами от машины отстучал по стеклу замысловатый сигнал и рассчитал правильно, – условный стук существовал. Швейцар услышал, что не просто барабанят, подошел и дверь приоткрыл. Гуров тут же вставил ногу и быстро сказал:

– У меня к вам просьба, любезнейший!

Сыщик знал: главное, говорить для человека необычно, ошеломить, смысл слов значения не имеет.

Швейцар растерялся, Гуров рванул дверь, которую тут же перехватил Дитер, и они вошли в вестибюль.

– Я тебе, сука, щас! – крикнул швейцар и замахнулся, а был он мужичонка довольно крепенький.

Сыщик не отстранился, достал из кармана пистолет и почесал свой висок. С удивительным проворством швейцар отпрыгнул в сторону.

– Некрасиво, никак не ждали подобных манер от столь солидного человека, – произнес укоризненно Гуров, сунул пистолет в карман. – Раздевайтесь, господин Вольф, нас приглашают.

Они сняли куртки и направились в зал, но дорогу им преградил метрдотель. Ну никак нельзя было предположить, что в подобном заведении можно встретить человека в смокинге, белоснежной рубашке и бабочке. Но факты упрямы, мэтр стоял на пути и, грозно глядя мимо вошедших на вконец растерявшегося швейцара, спросил:

– В чем дело, Константин?

Гуров чуть кивнул, шагнул в сторону, Дитер подхватил мэтра под руку, быстро заговорил по-немецки и решительно пошел вперед. Неизвестно, что больше парализовало мэтра – незнакомый язык или железная хватка гостя, факт, что хозяин обмяк. Когда же они вошли в почти пустой зал, а из-за четырех занятых столов на них уставились недоуменные взгляды, мэтр безвольно махнул рукой и пробормотал:

– Присаживайтесь… Занимайте, где удобно… Располагайтесь… Я сейчас пришлю.

И, потирая затекшую руку, скрылся за портьерой.

– А мне говорили, что не пустят, – бормотал Гуров, занимая столик в углу, жестом приглашая Дитера, сел лицом к залу. – Дитер, ты же знаешь, русские люди очень гостеприимны. Нам здесь искренне рады, а не хлопают лишь потому, что растерялись. Ничего, они сейчас очухаются, не волнуйся, скучно тебе не будет.

– Доктор, у меня же нет оружия, – ответил Дитер.

Присутствующие занимали столы вдоль противоположной стены, у окон, и слышать оперативников не могли.

– А зачем тебе оружие? Оно тебе совершенно ни к чему, скажу больше – оно тебе противопоказано, – болтал беспечно Гуров, улыбаясь, внимательно разглядывая хозяев ресторана. – Нас могут захватить только обманом, если мы лопухнемся. Если схватят, то свой пистолет я объясню. Как объяснить пистолет в кармане иностранца? – Сыщик говорил быстро, непринужденно, улыбался, взглядом упирался в гостей, сидевших в противоположном конце зала, не оглядывал, а именно упирался в человека, изучал, как бы откладывал в сторону и переходил к следующему. – Дитер, мальчик, ты говори, говори, на любом языке, я все равно тебя не слушаю. Ты, главное, улыбайся и говори. – Гуров закурил, кивнул Дитеру, который быстро заговорил по-немецки.

Сыщик рассматривал присутствующих, как проводят обыск, по часовой стрелке, то есть слева направо. За левым крайним столом – две девицы, абсолютно не заслуживающие внимания, два парня лет двадцати с небольшим. Один держится напряженно, видимо, он из коммерческих структур, здесь гость и платит. Второй из деловых, возможно, судимый, ведет себя развязно, непрерывно говорит, в общем – «шестерка».

За соседним столом двое мужчин и женщина, с такого расстояния возраст определить сложно, примерно всем около сорока. Женщина в золоте и камнях, точно не любовница, либо жена, либо деловой партнер, скорее всего из торговли. Зачем ее сюда привели, может, это жена нужного человека?

Сыщик переключился на мужчин, примерил к ним полученные от капитана приметы. Брюнет, короткая стрижка, толстая шея, сросшиеся брови. Мустафа? Похоже. Всегда вооружен, вспыльчив, быстр на расправу, большой авторитет среди уголовников – воров-рецидивистов, но люди богатые его не уважают. Человек, обладающий оружием и комплексом неполноценности, опасен вдвойне.

Дитер весело говорил, Гуров улыбался и кивал, напряженно работал. Почему не включают связь? Мэтр должен передать вожаку, что появились посторонние и что один из них вооружен.

В зал вошли две официантки, одна направилась к вновь прибывшим гостям, другая в глубь зала.

– Будем заказывать? – Блондинка достала блокнот и ручку.

– Здравствуйте, фройляйн, – улыбнулся Дитер и продолжал по-немецки.

– Гутен абенд, – неожиданно ответилаофициантка. – Каким ветром тебя занесло? – И бойко продолжала по-немецки.

Дитер схватил девушку за руку и начал говорить, говорить, улыбаться и улыбаться.

Гуров следил за второй официанткой. Что же, мэтр, ты не дурак, одна девушка принимает заказ, отвлекает наше внимание, вторая выполняет более деликатное поручение. Официантка поставила бутылки на стол, который занимали две молодые пары, и ушла. Сыщик ждал продолжения, официантка разговаривала с Дитером свободно, Гуров не мог оценить ее произношение, но говорила она почти без запинок, иногда, подыскивая нужное слово, прищелкивала пальцами.

Парень, которого сыщик определил как делового и, возможно, судимого, поднялся из-за стола, пересек зал и вышел.

– Значит, так, – сказал Гуров. – Простенько, но со вкусом.

– Что? – Стоявшая рядом официантка взглянула на сыщика так, словно он только появился. – Будете заказывать?

– Как вас зовут? – спросил Гуров, посмотрел в лицо девушке и удивился. Макияж был вульгарен, а серые глаза девственно красивы.

– Нина, можно Нинель.

– Нина, мы у вас в гостях, доверяем вашему вкусу, распоряжайтесь.

– А цены вам известны?

– Мы люди бедные, в крайнем случае останемся должны.

– Интересно. – Нина дернула пальчиком. – Что будем пить?

– Русскую водку, пожалуйста, – сказал Дитер.

– Бутылка водки. – Нина черкнула в блокноте. – А говорил, что по-русски ни бум-бум.

– Он понимает, говорит плохо, – пояснил Гуров. – Нина, мы просим водки, а не самопал, сами понимаете – я что угодно проглочу, а они люди деликатные.

– Прослежу.

Нина рассмеялась и ушла.

– Какая девушка, – сказал Дитер. – Закончила институт, два года жила в Германии…

– Продолжай по-немецки, меньше отвлекает, – перебил Гуров, наблюдая за парнем, который вернулся в зал, подошел к своему столику, что-то сказал, выпил рюмку, а сел за соседний стол, рядом с бровастым брюнетом. – Видимо, я не ошибся, Дитер, – сказал Гуров. – Головастый брюнет, к которому подсел парнишка, не кто иной, как Мустафа. И сейчас он в этом зале самый главный.

– Доктор, обрати внимание, за крайним правым столиком спиной к нам сидит мужчина, – сказал Дитер.

– Темный пиджак, белая рубашка, то ли блондин, то ли с сединой?

– Точно, – кивнул Дитер. – Человек с деньгами, обычно спокойный, сейчас чем-то недоволен.

Сыщик быстро взглянул на немца, удивления не выказал, переключил внимание на мужчину, сидевшего к ним спиной. Гуров был самолюбив, да и не привык, чтобы кто-то понимал в сыскном деле больше, чем он. Черт с ним, спрошу позже. Но фигура действительно интересная, – и мужчина, и два его соседа были совсем иной масти, чем остальные. Если не интеллигенты, то люди умственного труда, в костюмах, светлых рубашках, галстуках. А стол, который между Мустафой и белыми воротничками? Четыре парня, кожаные куртки, одинаковая стрижка, бычьи шеи – качки. Охрана. Почему разные люди в большом зале заняли четыре стола рядом? Непонятно, может, они кого-то ждут?

– Черт побери, Дитер, может, мы вообще попали на бал? – спросил Гуров. – Сейчас начнут приезжать гости, и мы окажемся абсолютно лишними? Чего они сбились в кучу, зал пустой, они разные, почему рядом? Мужчина, которого ты определил как богатого и спокойного, скорее всего Академик, рядом сидит охрана, Мустафа представляет воров в законе, четвертый стол не в счет. Парень на подхвате, у нас говорят – «шестерка», и сутенер с двумя девочками. А кто они все вместе? Полномочные представители города, они ждут гостей. Мы зря сегодня пришли, Дитер. Надо быстрее уходить, очень быстро.

– Если надо, пойдем, – флегматично ответил Дитер, отодвигаясь. – Ты доктор, ты решаешь.

– Дитер, если мы уйдем, то не сумеем вернуться. Все зря, из города надо улетать. Сам пойми, что о нас подумают? Ворвались с оружием, посидели, оглянулись, убежали. Либо плохо обученные менты, либо трусливые, несолидные люди. А ты представитель международного синдиката. Надо держать марку.

– Понимаю, назвался грибом, залезай в корзинку, – кивнул Дитер и придвинул стул на место. – Я защищаю твою спину и молчу.

Подошла, скорее подбежала, Нина, поставила на стол запотевшую бутылку «Смирнофф», две салатницы, приборы и тихо, хотя слышать никто не мог, сказала:

– Выпейте, закусите и уматывайте, вам дают пятнадцать минут.

– Ниночка, я родился, испугался, и мне того страха хватает по сей день. Передай, мы проездом, но сегодня здесь ужинаем, задерживаться не будем, неприятностей не ищем и никому их не желаем. Слова запомнила?

– С вас пять тысяч, я больше к вам не подойду. – Нина пыталась вырваться, но сыщик ее не отпускал, свободной рукой положил на стол пятитысячную купюру.

– Вы достаточно взрослая, не зарекайтесь, обещаю, вы подойдете. – Гуров смотрел девушке в глаза, которые наполнялись слезами.

– Доктор, пожалуйста, – пробурчал Дитер, открыл бутылку, наполнил рюмки.

Гуров не обратил на него внимания, продолжал смотреть девушке в лицо, ослабил хватку, сказал очень мягко:

– Нина, прошу вас, принесите нам минеральной воды или сок, ведь пятнадцать минут еще не истекли.

– Да-да. – Девушка убежала.

– Ты никого не жалеешь, – недовольно пробормотал Дитер.

– Знаешь, почему я согласился, чтобы ты называл меня доктором? – Гуров приподнял рюмку, пригубил и незаметно выплеснул под стол. – Очень серьезный человек в Москве имеет такую кличку. Он немного меня старше, чуть пониже, но сходство имеется. Сейчас эта кличка прошелестела в холле… Смотри, смотри, новость несут к столам, заметь – не Мустафе, а Академику.

Через зал с подносом пробежал мэтр, что-то поставил на стол Академика, видимо, сказал важное, так как охранники за соседним столом заворочались, развернулись, словно тяжелые орудия, уставились в сторону незваных гостей, которым недвусмысленно предложили убираться.

Подбежала Нина, поставила минеральную воду, срывающейся рукой откупорила.

– Да уйдите вы отсюда за-ради бога, ведь взрослые люди, не пацаны. – Махнула рукой и убежала.

– Ты говорил, доктор, что хлебну я горячего до слез, – сказал Дитер. – Это и есть горячее?

– Неудачно получилось. – Гуров вновь наполнил рюмки. – И собираются они раз в год, так мы сумели угадать.

– Вы постоянно не отвечаете на вопросы! – вспылил Дитер. – Вы невежливый человек.

– Оставаться или уходить? – Гуров ладонью крепко вытер лицо.

Мужчина, который сидел к залу спиной, был действительно второй авторитет города и области по кличке Академик и решал ту же проблему, что и полковник. Только глава преступного синдиката решал, подойти ему к незнакомцам или не подходить. Люди явно солидные, здесь не случайно, но и явно залетные. Доктор – кличка распространенная, и возможно, не кличка совсем, а действительно профессия. Иностранец? А может, только красится? Девка утверждает, что он настоящий немец, говорит в совершенстве. Но в чужом городе, в чужом доме, сунуть швейцару под нос пистолет? Какую же спину они имеют, кто за ними стоит?

– Юрик, проводи, посиди рядом, я с гостями познакомлюсь, – сказал Академик, поднялся и направился через ресторан к угловому столику.

Гуров смотрел на остановившегося рядом человека равнодушно, Дитер с любопытством, молчали.

– Добрый вечер, – сказал Академик, указывая стоявшим позади охранникам на соседний стол.

– Добрый, добрый, – заулыбался Дитер.

Гуров отодвинул стул, сухо сказал:

– Присаживайтесь. Выпьете? – Гуров налил три рюмки, подвинул прибор и вазочку с салатом. – Как вас величать?

– Вам за сорок? – Академик поднял рюмку, кивнул и выпил. – И мне под пятьдесят. В нашем деле визитные карточки не в ходу, а врать уже неудобно, возраст.

– Почему? Странно. – Гуров щелкнул пальцами, взял у Дитера визитку, достал свою, положил на стол, подвинул Академику. – Старинный русский город поражает нас на каждом шагу, – сказал Гуров. – Ну, Дитер натуральный немец, его в нашей жизни удивить нетрудно. Но я-то плоть от плоти, как говорится, огонь, вода и медные трубы. Однако, – он сделал паузу, но Академик изучал визитки и молчал, – не пускают в пустой ресторан, наконец уговорили, заказали, ставят водку, закусить, словно кроликам, и предупреждают, что через пятнадцать минут следует убраться.

«Дитер Вольф, коммерсант… фирма… Гамбург. Германия». «Гуров Лев Иванович… посредник… СП… Москва. Россия». Академик изучал визитки, прекрасно понимая, что сегодня визитная карточка изготавливается за несколько минут, решал, кто в действительности сидит за столом, зачем пришли и чего добиваются.

– Вы, Лев Иванович, знаете, Россия страна своеобразная, не Америка, не Чикаго, но случается, что человек входит в ресторан, предъявив швейцару вместо пригласительного билета пистолет.

– Шутите, неужели случается? – искренне удивился Гуров. – Не верю.

– А вы действительно доктор? – спросил местный авторитет.

Дитер, который напряженно следил за разговором, якобы услышав одно знакомое слово, начал кивать и повторил:

– Доктор… доктор…

– Горе ты мое. – Сыщик поморщился. – Я тебя просил, Дитер, помолчи, тренируйся со мной. – Он взглянул на авторитета и пояснил: – В немецком языке «доктор» – не более чем вежливое обращение к образованному человеку.

– И как я не подумал? – удивился Академик. – Зал снят на весь вечер, так что вам действительно пора уходить. – Он взглянул на часы.

Гуров тоже посмотрел на часы и сказал:

– Осталось пять минут. А что произойдет, если мы не уйдем через пять минут?

– Коли любопытны, подождите и узнаете.

– Мы любопытны. – Гуров кивнул, увидев, что незваный гость собрался уходить, продолжал: – Не понимаю, почему вас удивило обращение «доктор». Когда у пивного ларька один ханыга другому говорит: «Эй, академик!» – это же не значит, что тот действительно академик?

Только все стало на свои места – и такой удар! Академик тяжело, с присвистом вздохнул. «Значит, этот столичный франт на самом деле Доктор! А кто же еще? Он знает ресторан «Алмаз», дверь открывает пистолетным стволом и знает меня. И прибыл он на сходку. И люди начнут прибывать через полчаса, разольется пьянка, мат-перемат, разборки, и Доктор увидит, что большинство меня не признает, воры тянутся к Мустафе».

Сыщик, естественно, не мог читать мысли местного авторитета, но их направление угадывал и сказал:

– Павел Николаевич, хотите верьте, хотите нет, но мы в городе по личным делам и залетели сюда случайно. Нас ваши дела совершенно не интересуют. Мы ужинаем и уходим, не слышали, не видели, ничего не помним. Завтра, часиков в десять утра, подъезжайте к нам, мы остановились в бывшей партийной резервации. На вахте скажите, что к москвичам. Договорились?

– Конечно. – Академик кивнул. – Мне приехать одному?

– Как вам удобнее, нам безразлично. Идите.

Тщеславный, самолюбивый авторитет Павел Николаевич Фокин так обрадовался столь простому разрешению конфликта, что не заметил, как ему навязали чужие правила игры, и, отходя от стола, непроизвольно поклонился.

Но этот поклон прекрасно видели все присутствующие, главное же, его видел Мустафа.

Тут же прибежала Нина, принесла тарелки с горячим – мясо с картошкой, видимо, деликатес местной кухни, смотрела с любопытством, на улыбку Дитера ответила смущенно, косметика на лице девушки поблекла.

– Дитер, ты пользуешься у женщин успехом, – заметил Гуров, наполнил его рюмку, сам даже не пригубил, бутылку убрал в карман.

– Доктор, ты знаешь, что умеешь гипнотизировать? – спросил Дитер.

– Не всегда, – ответил Гуров. – И не гипнотизировать, а подавлять волю, навязывать свою.

– Так это и есть гипноз.

– Доедай, и пошли, надо знать меру. Из первого вечера мы выжали максимум.

– Не мы, а вы, доктор.

– Глупости, не будь рядом тебя, мне бы мало чего удалось. Да и наше положение не надо переоценивать. Мы живы, только и всего.

– Мне достаточно, – улыбнулся Дитер.

– Так сидели бы, ты у себя в офисе, я у себя в конторе, и нам было бы достаточно, – сказал раздраженно Гуров и встал. – Идем, и не считай, что наша дорога до дома будет усыпана розами.

В холле они столкнулись с компанией мужчин, от которых пахло водкой, табаком и провинцией. Кто-то присвистнул, раздался тягучий голос:

– Смотри, какой клифт на парне, ну точно мой размер.

– Морда, возьми отгул за мой счет.

Оперативники и уголовники разминулись без инцидентов. Увидев Гурова, швейцар бросился в гардероб за одеждой, но сыщик остановил:

– Минуточку, где у тебя здесь… руки помыть можно?

Швейцар указал на вишневую пыльную портьеру. Гуров взял Дитера под руку, провел в туалет, указал на желтую облезлую раковину, а сам прошел в кабину.

Через несколько минут они вышли из ресторана в промозглую слепую ночь.

– Ты держишься хорошо, только не расслабляйся, – сказал Гуров, обгоняя товарища и направляясь к машине; не доходя несколько шагов, остановился. – Я же говорил. – Гуров указал на милицейский «газик», припарковавшийся рядом с их «Волгой». – Ты не отвечаешь ни на какие вопросы, сразу достаешь свой паспорт и повторяешь, как попугай: «Консул… Доктор Гуров…» – и все.

– Понял, – ответил Дитер и следом за Гуровым подошел к «Волге».

– Это ваша машина? – спросил выпрыгнувший из «газика» лейтенант милиции.

– Лейтенант, вы же по номеру машины видите, что она государственная, – ответил Гуров и взглянул на вышедших из-под навеса дома сержантов; один поигрывал дубинкой, у второго из-под мышки торчал автомат.

– Документы. – Лейтенант зажег фонарик.

– Пожалуйста. – Гуров протянул свой паспорт и паспорт Дитера.

Увидев иностранный паспорт, лейтенант несколько смешался, затем взял оба, сунул в карман.

– Документы на машину.

Сыщик понимал, что ведет себя по-мальчишески, но удержаться не мог, удивленно спросил:

– Какую машину?

– На эту «Волгу».

– У меня, естественно, нет никаких документов на государственную машину. Лейтенант, а почему вы у меня не спросите документы на трамвай? – Сыщик указал на припаркованный на ночь трамвай. – А за ним стоит автобус.

– Валюх, мужик слишком умный, – сказал сержант с дубинкой, – я ему врежу, он станет проще.

Сыщик в темноте не видел, но чувствовал, как лейтенант гоняет под скулами желваки, тяжело задышал. Сопляк с дубинкой и лейтенант не проблема, а вот молчаливый сержант с автоматом серьезнее. Гуров отметил, как Дитер приблизился к автоматчику, одобрительно кивнул и миролюбиво сказал:

– Мерзлая погода, лейтенант, может, пройдем в отделение и разберемся?

– Поехали. – Лейтенант, сообразив, как он лопухнулся, задержав до того, как люди сели в машину, облегченно вздохнул и пошел к «газику».

– А «Волгу» оставим здесь? – удивился Гуров, достал ключи, отпер дверь. – Дитер, прошу, лейтенант, садитесь, покажете дорогу.

– Значит, это ваша машина, – усаживаясь рядом с Гуровым, довольно констатировал лейтенант.

– Это государственная машина, – устало и безнадежно произнес полковник и подумал, что лейтенант потенциальный покойник. Три сотрудника, вооруженные дубинкой, пистолетом и автоматом, задержали двух дерзких, но безоружных угонщиков. Лейтенант садится на переднее сиденье, оставляет за спиной амбала, который накидывает ему на горло шнурок, – и конец. «Волга» останавливается, якобы спустил баллон, останавливается и «газик», из пистолета лейтенанта быстренько кончают сержантов, забирают автомат, пистолет, «газон», документы, форму.

– Ой, мама моя родная! – сказал всегда выдержанный полковник. – Как жить-то будем?

В отделении милиции пахло, как обычно, больницей и сортиром одновременно. Гуров подошел к барьеру, за которым сидел облысевший капитан, и на несколько секунд потерял бдительность – ударили сзади, неумело, палка лишь скользнула по голове, опустилась на плечо. Сыщик сознания не потерял, инстинкт и опыт отбросили его в сторону, и второй удар вообще рассек воздух. Туман редел, стены становились на место, но не устояли, полковнику подсекли ноги, и дощатый, пропитанный мочой пол ударил в лицо.

Глава 4 Первая встреча

Сознания он не терял, чувствовал – правая рука словно под наркозом, ноги слабые, в глазах туман. Подняться можно, но вести бой не способен, а вставать на ноги, чтобы получить еще жестче, не имело смысла, и он изображал беспамятство.

– Забери у него пистолет, – произнес над головой уверенный голос.

Сильные суетливые руки начали обыскивать Гурова, перевернули на спину. Издалека доносились возмущенные возгласы Дитера, он ругался по-немецки, вставляя общеизвестные русские слова. Сыщика вновь перевернули лицом вниз, обшарили от пяток до подмышек.

– Нету, командир, пустой он, мать твою!

– Мудаки, бегите в машину, он запрятал пистолет под сиденье! Тряпкой оберни, нам нужны его пальцы, иначе отопрется, век не докажешь.

Над головой затопали, хлопнула дверь, голос Дитера на секунду приблизился, затем снова стал глуше.

«Только бы он не сорвался, – думал Гуров, – не раскрылся».

– Крови нет? Ты черепок ему не проломил, сука здоровая? Я предупреждал, бей вполсилы. Посади его на стул, найди в аптечке нашатырь. Сейчас майор придет, если пистолет не найдете…

Гурова подхватили, поволокли, он «начал приходить в себя», шевельнул ногами, затряс головой. Сыщика усадили, начали даже отряхивать грязь с брюк, оправлять куртку. Хлопнула дверь, раздались шаги, голоса умолкли.

– Ну, что у вас происходит? Дежурный, доложите!

– Товарищ майор, поступил сигнал, что двое неизвестных на машине второго секретаря…

– Какого секретаря? – оборвал майор. – Короче, по существу дела!

– Один вооружен, второй выдает себя за иностранца…

– Ко мне в кабинет, – перебил майор.

Гурова вновь подхватили, он вяло отстранился, натурально икнул.

– Я сам. – Он качнулся и неуверенно пошел в коридор, следом за майором, который открыл дверь с табличкой «Начальник отделения», поддерживая Гурова, провел в кабинет, заботливо усадил на диван, налил в стакан воды, поставил на стул.

Гуров из-под опущенных век наблюдал за молодым, хорошо сложенным майором. Тот прошелся по кабинету, не зная, с чего начать, рубанул воздух ладонью и решительно произнес:

– Какие бы сигналы мои люди ни получили, превышение налицо. Я разберусь, виновных строго накажу. Я вас понимаю, секретная миссия. Как иначе, если среди нас сволочей до хрена? Но и вы ребят поймите, они же понятия не имеют, кто вы, зачем в городе.

– Город – закрытая зона? – тихо спросил Гуров. – Иностранцу с сопровождающим приехать нельзя?

– Не прикидывайтесь, майор, или вы подполковник? Нельзя ездить на машине без документов! И уж совсем нельзя размахивать пистолетом! Мне сказали, что встретили с московского рейса немца с сопровождающим. Так это я знаю, а ребята не знают, и вы на них зла не держите.

– Не понял. – Гуров выпил воды. – Где Дитер Вольф? Вы, майор, отдаете себе отчет, что без всяких оснований задержали иностранца, избили. Я не знаю вашего генерала, но в Москве мне сказали, что могу обратиться за помощью. – Он начал шарить по карманам. – У меня записано, сейчас… Где документы, бумажник?

Майор снял трубку, крутанул диск и сказал:

– Приведите немца, принесите все изъятое у задержанных. – Положил трубку и продолжал раздраженно: – Секретность и выполнение специального задания мне как офицеру понятны, но надо и меру знать.

Гуров достал из кармана мятую бумажку, разгладил и прочитал:

– Алексей Алексеевич Сурмин. – Он поднялся. – Дайте мне позвонить, вам, майор, объяснят и о секретности, и о задании. Я сопредседатель совместного предприятия, сопровождаю иностранца. – Гуров потянулся к телефону.

Майор оттолкнул его руку и закричал:

– Вы являетесь сотрудником внутренних дел?

– Пошли вы к черту. Я гражданин России, которого незаконно задержали и избили. Вы ответите…

– Это я слышу по десять раз в день! – перебил майор. – Если вы не сотрудник, то вы и ответите! И за машину, и за пистолет!

– Повторяю, майор, я гражданин России, а Дитер Вольф гражданин Германии. Мы приехали в ваш город по частным делам, которые вас не касаются. Машину нам предоставили в пользование совершенно официально! – Сыщик выпрямился, голос у него окреп. – Никакого оружия у меня никогда не было. Его придумали ваши подчиненные в оправдание своих противоправных, теперь уже преступных, действий.

– Товарищ майор, разрешите? – На пороге стоял дежурный капитан, за ним громоздился Дитер.

– Войдите.

Майор вышел навстречу Дитеру, но тот широко шагнул в кабинет, огромным кулаком шарахнул по столу:

– Я есть немец! Я уважаю власть! Ельцин! Перестройка!

«Артист ты неплохой, – сыщик криво улыбнулся, – а спину мне не уберег, мальчик».

– Дитер, – Гуров указал на стул рядом, – охолонись, парень.

– Доктор! – Дитер сел и забухтел по-немецки.

Лысый капитан выложил на стол документы, бумажник, ключи и, повернувшись к задержанным спиной, что-то доказывал начальнику. Майор как-то сник, разглядывал свои пальцы, нервно покусывал губу, тихо сказал: «Хорошо, хорошо», – и громко продолжил:

– Подробные рапорта вам и всей патрульной группе. Идите. В нашей работе, будь она проклята… – Майор взял со стола документы и все остальное, передал Гурову. – Не извиняюсь, так как мне это не поможет. Не знаю, кто вы такой, но мы точно встретимся еще раз, уверен, что вы перестанете улыбаться.

– Это вряд ли. – Гуров отдал Дитеру его паспорт, подтолкнул к дверям. – Вперед, немчура, тебе нас не понять.

– Не понять, не понять, – повторил Дитер.

Они вышли в дежурную часть, где находились все герои происшедшей истории. Гуров подошел к сержанту с дубинкой, спокойно, будничным тоном произнес:

– Ты сказал, что я очень умный. Запомни, сопляк, слишком умных не бывает.

И жесткими, словно деревянными, пальцами ткнул сержанта в живот, чуть выше брючного ремня.

Парень захрипел, начал ломаться в поясе, уронил палку, схватился за живот. Сыщик взял его за ухо, словно вздернул, и так же миролюбиво продолжал:

– Запомни, щенок, бывают лишь слишком глупые, такие, как ты.

Отпустил, и сержант упал на колени.

– А за это я могу вас… – начал было вошедший в дежурку майор.

Но Гуров его перебил:

– Ты можешь, майор, поцеловать меня в задницу.

Он вытолкнул опешившего Дитера на улицу.

Они сели в «Волгу», отъехали, никто их не преследовал, некоторое время молчали. Дитер не выдержал и спросил:

– Как ты мог офицеру полиции сказать такое? Да еще в присутствии подчиненных.

– Он не офицер полиции, а преступник. Нас проверяли, пытались вынудить признать, что мы работники спецслужб. Я работаю под легендой крупного авторитета, должен вести себя и разговаривать соответствующим образом.

– Где твой пистолет?

– Подумай, ты ведь инспектор криминальной полиции. Пока ты будешь изображать сыщика, я тебе тоже задам вопрос. Как ты позволил ударить меня по затылку?

– Виноват, доктор, но я объясню…

– Мне неинтересно, – перебил Гуров. – У тебя было одно задание. Меня могли ударить ножом, кому и что бы ты объяснял?

– Бывают обстоятельства…

– Не бывает, – вновь перебил сыщик. – Точнее, только одно – смерть. Если бы тебя убили, я бы понял.

– Я не могу работать, когда со мной так разговаривают.

– Прекрасно, возвращайся в свою добропорядочную, мытую и сытую страну и объясни, что ты отказался разыскивать убийцу, так как русский офицер тебя обидел. Законопослушные соотечественники тебя поймут.

«Волга» остановилась у закрытых ворот; днем ключ Гурову не дали, так как ворота не имели замка, а запирались изнутри на засов. Было около часа ночи, но только лишь машина остановилась, как хлопнула дверь, из домика дежурного выбежал человек, ворота распахнулись.

– Поставь машину, – сказал Гуров и прошел в дом.

На самом деле полковник не сердился на молодого инспектора, подстраховка человека от нападения сзади – дело сложное, требует навыков, специальной подготовки. Парень лопухнулся, такое может случиться и с человеком более опытным. Гуров прекрасно представлял, как это произошло. Видимо, Дитера отсеяли в дверях, один из патрульных остановился на пороге и начал тщательно вытирать ноги, секунды достаточно, чтобы за спиной сыщика оказался человек с дубинкой.

Гуров взял из холодильника бутылку минеральной, поднялся к себе в комнату, принял душ и провел медосмотр. Пустяки – царапины, ссадины, утром, конечно, кое-где затечет, надо будет сделать хорошую разминку, все образуется.

Он сел в кресло, вытянул ноги, послал по известному адресу людей волевых, пекущихся о своем здоровье, и с наслаждением закурил.

«Итак, подведем итог первого раунда, кажется, я его выиграл, постараемся разобраться досконально. – Полковник затянулся, выпустил кольцо, смотрел, как оно вытягивается, теряет форму, исчезает. – Начнем с партнера. С парнем работать можно, он умен, наблюдателен, выдержан, обвинять человека в недостатке опыта так же разумно, как обвинять в молодости. Зациклен на себе, все это проходили, надо ему еще разок всыпать, он и очухается. В принципе, с Дитером порядок, важно, чтобы он инициативу не проявлял и держался в кильватере плотнее.

Местный опер, капитан? Вроде неплохой, главное честный, приметы местных авторитетов дал превосходно, опознать Мустафу и Академика удалось сразу. Ну а каков Василий Михеев в ближнем бою, жизнь покажет».

Мустафу Гуров вблизи не видел, ничего о нем не выяснил, но, судя по характеристике Василия и по окраске, Мустафа человек прямолинейный, при контактах крайне опасный, для выполнения задания, судя по всему, малоперспективный.

Павел Николаевич Фокин, по кличке Академик, который носит простые часы на скромном кожаном ремешке, неброские часы фирмы «Шархаузен», которые и при сегодняшних ценах стоят дороже «Волги». Как эти часы углядел через весь зал Дитер, непонятно, но факт – по ним немец и определил, что Павел Николаевич человек богатый. Академик безусловно человек интересный, скорее всего и нужный. При знакомстве его удалось выбить из седла, он подрастерялся, но, судя по дальнейшим событиям, ненадолго. Уже через несколько минут он сообщил своему человеку, что незваных гостей следует проверить.

Они действовали в острейшем цейтноте, в принципе, провели операцию недурственно, но, по большому счету, ошиблись в спешке. Не следовало торопиться, если Академик заподозрил гостей в принадлежности к спецслужбам, то сутки-двое ничего не меняли, могли подготовиться, работать тоньше, а не рассчитывать на слабонервных. Ясно, их прельщала возможность взять незнакомца с пистолетом в кармане, придавить, поставить перед выбором: либо раскрывайся, либо запрем в камеру. Рассчитывали на быстрый успех, промахнулись, откуда им было знать, что полковник Гуров проходил таблицу умножения много лет назад.

Коррумпированный майор не дурак, но и не Спиноза, сейчас, конечно, суетится, неизвестные ему в любом качестве опасны. Если они сотрудники, то майор прокололся, если они из авторитетов, могут зло затаить.

Сыщик давно погасил сигарету, разминал вторую, за стеной, в комнате Дитера, было тихо. Гуров вышел, постучал в соседнюю дверь, дернул ручку и пошел к лестнице.

На кухне, подпоясавшись полотенцем, Дитер суетился у плиты, что-то жарил на сковородке, кипятил чайник.

– Ну ты, инспектор, даешь! – Гуров прошел к окну, распахнул форточку. – Ты же нормально поужинал.

– Доктор, я решил не рассказывать дома, как меня обижают в России, и разнервничался. – Дитер жарил колбасу, получалось у него неважно, сковорода подгорела.

Гуров отстранил Дитера, убавил огонь, подложил масла, разбил яйца.

– Я нервный, я ужасно голодный. – Дитер заглянул в холодильник. – Доктор, если мы, как у вас выражаются, крупные авторитеты, то у нас должны быть деньги. Почему мы не можем купить хорошего мяса, фруктов, овощей?

Гуров сам был человеком отходчивым, никогда по пустякам обиду не таил, и немец, час назад оскорбленный в лучших чувствах, сейчас болтавший как ни в чем не бывало, вызывал симпатию.

– У нас есть деньги, завтра, уже сегодня, – поправился сыщик, – мы все купим, и ты будешь нервничать и лопать до отвала.

– Лопать до отвала? – Дитер пожал мощными плечами. – Надо запомнить. Это значит есть сколько хочешь? – И повторил: – Лопать до отвала.

– Я хотел тебя немного воспитать, чтобы ты понял, как мы живем, – сказал Гуров. – Но раз уж мы попали в заповедник и жизнь здесь никакого отношения к жизни людей нормальных не имеет, то утром поедем на рынок.

– Да-да, базар, натуральные продукты; и не надо меня воспитывать, доктор.

– Не обещаю, но попробую. – Гуров снял с огня сковородку, поставил на стол, достал из своей куртки початую бутылку водки, которую унес из ресторана, как бы между прочим спросил: – Не знаешь, где мой «вальтер», куда-то я его дел?

Дитер не мог есть со сковородки, перекладывал яичницу с колбасой на тарелку, услышав вопрос, улыбнулся и ответил:

– Доктор, я над вопросом думал. Если бы мне приказали ваш пистолет найти, то я бы обыскал туалет в ресторане.

– Туалет? – Сыщик состроил гримасу. – Где же там можно спрятать оружие?

– А вот наверху такой ящик, не знаю, как называется.

– Бачок, но там вода. – Гуров недовольно хмыкнул: – Ты полагаешь, что я могу прекрасное оружие без видимых причин бросить в воду?

– Доктор, не наводи тень на плетень. Я правильно выразился? – Дитер взглянул на сыщика и, так как тот молчал, продолжил: – Причины у тебя были, и ты оказался прав, а насчет воды не знаю. Может, ты воду перекрыл? Нет, начнут чинить, полезут смотреть.

– Хорошо ты нас знаешь! – Сыщик расхохотался. – В России если испортился сортир, то его начнут чинить самое раннее через неделю. – Гуров взял бутылку водки, осмотрел, будто видел впервые, и налил себе с полстакана. – А чего ты уперся в туалет, у меня не было других мест?

– Когда мы вошли в ресторан, ты положил «вальтер» в правый карман пиджака. В зале ты его оставить не мог. – Дитер запнулся, пошарил рукой под крышкой стола, за которым сидел.

Неожиданно зазвонил телефон, Гуров и Дитер одновременно посмотрели на часы, было около двух ночи.

– Кто звонит, Дитер? – спросил Гуров. – Даю одну попытку.

Телефон зазвонил вновь. Дитер ответил:

– Инспектор, который нас встречал.

– А вот и нет! – довольно, по-мальчишески воскликнул сыщик. – Пистолет ты нашел, а тут промазал. – Он выждал еще один звонок, неторопливо снял трубку: – Слушаю.

– Извините за поздний звонок, – произнес мужской голос.

– Пустяки, звоните через каждый час, – ответил Гуров и показал Дитеру кукиш.

Дитер тоже, как мальчишка, прыснул в кулак.

– Кто говорит? – растерянно спросил незнакомец.

– А черт его знает, – ответил Гуров. – Я ночью плохо соображаю.

– Вы вечером ужинали в ресторане «Алмаз»?

– Все может быть.

– Вы понимаете, что ночью просто так не звонят, видимо, дело серьезное.

– Я ничего не понимаю! – Гуров заговорил сердито. – Звоните ночью вы, дело у вас, так выкладывайте, кто вам нужен.

– Теперь я вас узнал, Лев Иванович. – Человек облегченно вздохнул. – Беспокоит Фокин Павел Николаевич.

– Я должен сказать, что безмерно рад вашему звонку, Академик!

– Вы не рады, я звоню без всякого удовольствия, как говорится, такова се ля ви, Доктор. Перехожу к делу. По выходе из ресторана с вами произошла неприятная история. Я бы вас просил, уважаемый Лев Иванович, повременить с жалобой.

– Это угроза? – Голос сыщика неуловимо изменился, чуть сел и потерял эмоциональную окраску. Такими голосами в кино говорят роботы. – Поясните свою мысль.

Неизвестно, как отреагировал на эти изменения Академик, но у сидевшего за столом Дитера лицо вытянулось и затвердело.

– Никаких угроз, только просьбы, – после небольшой паузы быстро заговорил Академик. – Я выразил свою просьбу предельно точно, прошу повременить, к десяти утра я приеду, и мы проясним ситуацию.

– Теперь к одиннадцати, дайте выспаться, черт побери! – Гуров положил трубку. – Мы с тобой спорили, кто звонит, ты проиграл, – потирая руки, весело говорил сыщик. – Дитер, на что мы спорили?

Дитер никак не мог понять русского полковника: только что строгий, даже жестокий, абсолютно безразличный к мнению окружающих, через секунду русский шутил и вел себя крайне несолидно. В России все не по правилам. Полковник скрывает свою должность и звание, в результате в участке его бьют по голове дубинкой. За это, уходя из участка, полковник увечит постового. Дитер даже не заметил, когда и как русский ударил, видел только страшный результат.

– Ты что молчишь, онемел? – весело продолжал сыщик. – Мы с тобой молодцы, так что предлагаю ничью, ты нашел мой пистолет, я угадал, кто звонит.

Гуров снял трубку, набрал номер; на пятый или шестой гудок трубку сняли, и мужской голос без энтузиазма произнес:

– Михеев.

– Василий, у меня радостное сообщение, – сказал Гуров. – Выезжать никуда не надо, можно повернуться на другой бок и спать.

– Большое спасибо, господин полковник.

– Не за что, свои люди, сочтемся. Теперь о деле. В «Алмазе» сходка воров, серьезной публики мало. Ты поутру возьми несколько человек и заявись туда. Якобы проверка по сигналу жителей. Когда твои разбредутся по помещениям, заскочи в туалет, в первой кабинке, в бачке, полиэтиленовый пакет, в нем лежит мой «вальтер». Далее. В одиннадцать у меня в гостях Академик – Фокин, думаю, что больше часа нам говорить не о чем, затем мне нужно заехать на базар, мой иностранец, – Гуров подмигнул Дитеру, – не может жрать пестициды и прочую химию. В тринадцать тридцать я отъеду от базара, садись на хвост, следуй до развилки, там у поста остановишь машину, пересядешь к нам. Ферштейн?

– Яволь, варум нихт! – неожиданно ответил Василий.

– Молодец. На каком боку спал? Обязательно перевернись. – Гуров положил трубку, выпил водку, шумно выдохнул и театрально упал на стул. – Как я устал руководить! Тебя обучай, Василию указывай, на каком боку спать! Кошмар! Не крутись, глупо улыбаясь, словно тебе за пазуху сунули мокрую холодную лягушку. Запомни, Дитер, мужчина, который абсолютно серьезно относится к самому себе, даже не клоун, просто дурак. Вы, немцы, дисциплинированные, аккуратные, у вас масса положительных качеств, я вас уважаю. Но вы такие правильные, с ума можно сойти, каждый сидит на своей жердочке. Останешься живой, станешь комиссаром, не забывай, что тебе говорил русский полковник.

– Не забуду, – очень серьезно ответил Дитер. – Ты странный человек, доктор, я стараюсь тебя понять.

– И напрасно. – Гуров взглянул на часы. – Надо выспаться, а ни в одном глазу, нервы, возраст. Наливай чай, мой посуду, у тебя это хорошо получается, а я скажу несколько слов… Так, мысли вслух. Существует избитая истина, что трудно найти в темной комнате черную кошку, тем более если кошки в этой комнате нет. Таким делом мы занимаемся. Люблю пословицы и поговорки. Дорога в десять тысяч километров начинается с первого шага. Мы такой шаг сделали, утром нам шагнут навстречу. Неизвестно кто, не очень понятно, с какой целью. Ясно, майор испугался, попросил у хозяина помощи, защиты. Майор очень опасен, его необходимо убрать.

– Убрать? – Дитер звякнул тарелкой. – Убить?

– Не знаю, вполне возможно. – Сыщик взглянул на Дитера, в глазах русского исчезли озорные огоньки, лицо затвердело. – Ты против?

– Доктор, давай договоримся, не провоцируй, мне и так трудно. Твоя страна, твои правила, ты старший. – Дитер рассердился, сумел сдержаться, даже улыбнулся кривовато.

– Речь не мальчика, взрослеешь. – Гуров довольно кивнул, выпил чаю. – Мой выстрел всегда второй, и я никогда не прикажу убить человека, но майор доживает последние дни. Бог ему судья. Как нам вести себя с Павлом Николаевичем Фокиным, то бишь Академиком? Чего молчишь?

– Человек приходит в дом, должен поздороваться, объяснить, зачем пришел. – Дитер повел мощными плечами. – Сначала надо выслушать, потом думать, решать.

– Вот! – Гуров поднялся, подошел к раковине, сполоснул свою кружку. – Устами младенцев глаголет истина. Идем спать, утро вечера мудренее.

Инспектор Вольф с хрустом потянулся и заснул, а полковник Гуров тоже потянулся, не заснул, мозг не электролампочка – включил, выключил. Бравада полковника была если и не абсолютно напускной, то и не до конца искренней. Встреча с местной властью прошла более чем успешно. Как всякий человек, чья работа связана с риском, сыщик был несколько суеверен, и он не любил, когда операция начинается очень удачно, порой говорил: «Слишком хорошо – это тоже плохо». Главное не в приметах, а в том, что первый ход чаще всего ничего не решает, побеждает тот, кто бьет последним. Конечно, в течение нескольких часов познакомиться с главой уголовной администрации и коррумпированным майором милиции – неслыханная удача. Причем чистая, не подставка, так как события произошли так быстро, что никакой игры пройти не могло. Для Академика появление гастролеров было как снег на голову – ждет гостей, временной прессинг, некогда думать, кличка – Доктор. Авторитет допускает просчеты, опомнившись, наносит ответный удар, бьет тем, что под рукой. А под рукой оказывается начальник отделения милиции, бравый майор. Теоретически они рассчитали абсолютно правильно. Милиция задерживает по подозрению в угоне, обнаруженный при обыске пистолет, как якорь, приковывает ко дну. Нет пистолета – корабль плывет по течению, майор засветился, секунда промедления – и сгорит.

Если бы Дитер, даже господь бог спросил: «Грешник, ты почему оставил пистолет?» – Гуров мог бы плести о нехороших глазах Академика, об опыте прошлых лет, но если как перед богом, искренне, полковник должен был бы ответить: «Почему? Потому!» Согласитесь, звучит неубедительно. Убедительны бывают лишь истинная правда да хорошо продуманная ложь. В конкретном случае у сыщика не было ни того, ни другого. При всей своей нескромности Гуров не мог бы ответить: «Талантлив я, господи. Интуиция у меня». К тому же интуицию никто на свете в руках не держал, даже в глаза не видел.

Конечно, Дитер прав, инициатива пока у меня. Да надолго ли ее хватит? Необходимо установить, есть ли в городе наемные убийцы, выезжают ли они за пределы России? Каковы полномочия самого Академика? Кто стоит над ним? Только в плохих сказках преступник расставляет сети и заманивает жертву, вербует соучастников. В реальной жизни преступник не только не привлекает, даже не подпускает к себе посторонних. Он крайне осторожен, подозрителен, часто умен и проницателен. Сотрудничать он будет лишь с человеком, который ему нужен, незаменим в силу своих связей либо деловых качеств, проверен-перепроверен.

Инициатива у меня, но стоит сделать шаг вперед, как створки раковины, которые случайно приоткрылись, захлопнутся, и я упрусь в стену непонимания и молчания. Слабое место у них – майор, начальник отделения. Во-первых, они могут им пожертвовать, во-вторых, я не могу надавить на майора не раскрываясь.

Гуров понимал, что все равно не заснет, лег навзничь, открыл глаза.

Я двинулся умом, горожу глупости. Если майор и слабое место, то мое, никак не Академика. Против майора пальцем нельзя пошевелить, человек корпорации обязан беречь коррумпированного сотрудника милиции, а не сводить с ним личные счеты из-за ерунды. Майор же может копать против незваных гостей сколько угодно, объясняя, что не доверяет гастролерам, осуществляет проверку.

Гуров пришел к неутешительному выводу, что, уходя из отделения милиции, крупно ошибся. Объясняя Дитеру, что ударил патрульного и прилюдно оскорбил начальника, мол, авторитет иначе поступить не мог, полковник обманывал себя. Вполне допустимо было подчеркнуто вежливо раскланяться, а он сорвался, как мальчишка, свел счеты, в результате нажил смертельного врага. Но сыщик умел не только анализировать ситуацию и признавать свои ошибки, но неизменно следовал принципу – ошибки запоминай, старайся не повторять, но никогда не сожалей, не кори себя за промахи, дело это пагубное, совершенно никому не нужное, так как прошлого не вернешь. Все оценил, взвесил, определил координаты своего местонахождения, думай, как достичь цели.

Первое: необходимо срочно отступить и отдать инициативу, начинай пятиться, пытайся увлечь за собой. Настоящий контакт возможен, только если он произойдет по инициативе неприятеля. Человек так создан, ценит лишь то, что завоевал сам, что ему не давали, а он вырвал, сумел отнять.

Отдать инициативу несложно. Вопрос, как вызвать к себе интерес местных руководителей. Не отдавая отчета, сыщик кокетничал, он сразу, еще в Москве, понял, что первая, пожалуй, наиглавнейшая проблема – как привлечь к себе внимание серьезных людей? И тогда же полковник нашел однозначный ответ. Сегодня только конвертируемая валюта является надежным магнитом, который притягивает правых и левых, чистых и нечистых. Главный козырь в этой игре – Дитер Вольф.

Когда окна светлыми пятнами проступили на темной стене, сыщик задремал.

Ровно в одиннадцать к крыльцу подкатила светлая «Волга». В джинсовом костюме, в начищенных до сверкающего блеска ботинках, белоснежной рубашке, без галстука, Гуров вышел на крыльцо. Он не спустился к машине, но мгновенным выходом, радушной улыбкой демонстрировал свое внимание и уважение гостю.

Академик приветственно махнул рукой, обошел машину, открыл переднюю дверь, помог выйти молодой, изящно одетой женщине, в которой полковник не сразу узнал официантку, обслуживавшую их накануне вечером. Прическа, косметика и дорогой твидовый костюм превратили официантку в даму. Гуров сбежал по ступенькам, поклонился.

– Здравствуйте! Какой приятный сюрприз!

– Здравствуйте, Лев Иванович. – Нина протянула руку, сыщик от поцелуя воздержался, пожал галантно.

– Доброе утро, Доктор! – несколько напыщенно воскликнул Академик, махнул водителю, мол, свободен, пожал Гурову руку. – Я решил, что красивая женщина, тем более переводчик, не помешает нашей болтовне.

– Нет слов, проходите, но, кроме кофе и бутербродов, извините, угощать нечем.

– Я распоряжусь, подвезут. – Академик прошел следом за Ниной в дом, чувствовалось, что он здесь не бывал, оглядывался с любопытством.

– Не беспокойтесь, у нас днем деловая встреча, перед этим заглянем на базар, необходимое купим.

– О, моя леди! – воскликнул Дитер, бросаясь навстречу, и затараторил по-немецки.

– Ниночка, займи гостя, сооруди нам кофе, мы скоро освободимся, – сказал Академик и прошел за Гуровым в кабинет.

Сыщик указал на кресло, сел застол, сказал вежливо, но достаточно равнодушно:

– Слушаю вас, Павел Николаевич.

– Давайте знакомиться. – Академик поддернул светлые, безукоризненного покроя брюки и сел.

– Мы знакомы, а для дружбы у нас нет ни времени, ни оснований. Вы ночью обмолвились об этом молодцеватом милицейском майоре. – Гуров нахмурился, закурил. – Жаловаться на него я не собираюсь. У меня имеются рекомендации к местному генералу, ночной инцидент не повод для обращения. Считаю, вопрос исчерпан. Что еще?

Академик растерялся – со вчерашнего вечера москвич словно стал другим человеком: голос, манера держаться и говорить, взгляд потеряли волевую жесткость, отличающую как представителей деловых кругов, так и сотрудников соответствующих ведомств. «Зачем, собственно, я заявился? – неожиданно подумал гость. – Коммерсант и сопровождающий, таких сейчас по России разъезжает тысячи. А как они вошли в кабак? Как держались в кабаке, а позднее в участке? А пистолет, который точно был и так же точно исчез? И почему, главное откуда, этот фирмач знает меня?»

Сыщику мысли и сомнения гостя были известны и понятны, человек готовился к борьбе, выяснилось, что противника нет, такой поворот кого угодно ошарашит. Гуров ненавязчиво взглянул на часы, сказал:

– Успокойте нервного майора, я слово всегда держу. – Он поднялся из-за стола. – Пройдем к молодым, выпьем по чашке кофе. Вы машину отпустили, я вас подброшу в центр. Мы с Дитером заглянем на базар, потом займемся делами.

– Я могу быть полезен? – Академик не вставал, такой результат встречи его явно не устраивал.

– Это вряд ли.

– Вылетая к нам, вы навели справки и выяснили, что в городе проживает Павел Николаевич Фокин, по кличке Академик. Зачем-то вы это сделали? Вы считали, что Академик может пригодиться, теперь передумали?

– Собираясь по грибы, интересуетесь, какой лес? Березняк? Хвойный? Смешанный? Я не знаком ни с Каюмом Азимовым, по кличке Мустафа, ни с Андреем Кубовым, ни с Александром Тепляковым, но, если столкнусь, узнаю. Но ни к одному из них я не собирался и не обращусь за помощью. – Гуров прошелся по кабинету, отметил, что Академик не повернулся, спокойно пропустил за свою спину. – Поймите, Павел Николаевич, я сопровождаю богатого партнера, в котором моя фирма крайне заинтересована. Криминальная обстановка в России мне известна, связи имеются, естественно, что я интересуюсь, кто правит бал в городе, куда рвется мой подопечный.

– И нас всех знают в Москве?

Гуров не счел нужным отвечать, взглянул на часы.

– Мы останемся без кофе. – Время еще было, он умышленно прессинговал, в цейтноте даже гроссмейстер допускает грубый просчет.

– Чем же интересуется немец, если вы наводите справки не о мэре города, не о директорах предприятий, а об Академике-Фокине, Мустафе с товарищами? – спросил гость.

Вопрос был абсолютно неприличен.

Сыщик не только не ответил, не удостоил взглядом, направился к дверям, как бы между прочим сказал:

– Если я замечу за нами слежку, у пинкертонов будут серьезные неприятности.

– Это угроза? – Академик пытался придать голосу ироничность, получилось довольно нервно.

– Предупреждение. – Полковник не вошел в гостиную, остановился у двери, взял Академика за лацкан пиджака. – Вы спросили, знают ли вас в Москве? Знают, но оценивают совершенно неправильно. Я вчера видел людей, которых вы ждали. Мелочовка, гоп-стопники, шпана, мне за вас стыдно! А еще Академик. – Гуров оттолкнул местного авторитета, вошел в гостиную и весело сказал – Нина, вы потрясающая женщина!

– Официантка. – Нина указала на сервированный стол.

Сыщик, увидев девушку, еще на крыльце отметил тонкий, с большим вкусом сделанный макияж, губы были лишь тронуты перламутровой помадой. Сейчас помада отсутствовала, Дитер стоял у окна и чесал за ухом. «Как раз этого мне и не хватало», – подумал Гуров и вслух произнес:

– Я человек прямолинейный, называю все своими именами. Вчера мне нравилась официантка, сегодня я в восторге от женщины.

За кофе беседа не ладилась, Гуров пытался шутить, но его не поддержали. Нина с Дитером обменивались короткими фразами. Академик глухо молчал, вскоре поднялся.

– Вы обещали нас подвезти, – сказал он и пошел к дверям.

– Не обращайте внимания, – Нина махнула рукой, – с ним случается.

– Павел Николаевич вам шеф, патрон, любовник? – спросил неожиданно Гуров.

– Как? – Нина растерялась, начала краснеть.

– Доктор! – осуждающе произнес Дитер.

– Я же сказал, что человек прямой! – удивился сыщик. – Что неприличного в моем вопросе?

– Павел Николаевич мой клиент, и только, – ответила наконец Нина, направилась к дверям, но Гуров встал на пороге.

– Ясное дело. – Он пощупал ткань ее костюма, указал на великолепные туфли. – А это все приобретено на чаевые. Ладно! – Гуров махнул рукой: – Поехали.

Академик и Нина вышли из «Волги» у ресторана «Алмаз», Гуров и Дитер проехали несколько кварталов и припарковались у рынка, который оказался огромным, неожиданно чистым и светлым зданием, полным товаров и людей.

Дитер ходил между рядами, оглядывая все внимательно, мял пальцами зелень, принюхивался, осмотрел мясные ряды, затем сказал:

– У вас прекрасные продукты и очень дешево, почти бесплатно. В Мюнхене за марку я не могу ничего купить.

– Люди получают рубли. Ты не из Мюнхена, а из Гамбурга. Громко не разговаривай, могут побить. Ферштейн?

– Ферштейн… ферштейн, – забормотал Дитер.

Закупили все быстро, не торгуясь, загрузили в машину и поехали к месту встречи. Сыщик дважды неожиданно свернул и тут же выяснил, что за ними неуклонно следуют голубые «Жигули», а известно, что «Волге» от «Жигулей» не уйти.

– Герой-любовник, приготовься, сейчас я взгляну на тебя внимательно. Они, конечно, вооружены, но стрелять сразу не начнут. Их следует вырубить до того, как они достанут свои пушки. Их трое, я занимаюсь водителем, ты парнем, что сидит рядом.

– А человек на заднем сиденье? – спросил Дитер. – Он может нас перестрелять.

– Не успеет, но учти, у тебя только один удар.

Сыщик резко свернул в узкий переулок, «Жигули» взвизгнули, свернули следом. Гуров нажал на тормоз, крутанул руль, «Волгу» занесло, она перегородила дорогу, «Жигули» встали буквально в сантиметрах, еле избежав столкновения.

Гуров и Дитер распахнули передние дверцы одновременно, буквально выдернули парней из машины. Гуров ударил в челюсть, Дитер решил вопрос проще: опустил кулак на голову преследователя, отшвырнул бесчувственное тело, подскочил к Гурову, они подхватили «жигуленок», уперлись, казалось, что людям такая тяжесть не под силу. От предельного напряжения у Гурова закружилась голова, вот-вот внутри что-то оборвется, из носа хлынет кровь. Он покосился на Дитера, увидел лиловые жгуты вздувшихся на шее вен, вскрикнул, и левые колеса машины оторвались от земли.

Из салона ударил выстрел, пуля ушла в небо, «жигуленок» наклонился сильнее и тут же грохнулся набок, посыпались стекла и матерная ругань.

– Оружие! – всхлипнул Гуров.

На дрожащих ногах они проковыляли к распростертым на земле телам, забрали пистолеты, упали в «Волгу».

Через несколько секунд у перевернутых «Жигулей» начали собираться любопытные.

– Там человек, помогите!

– А где же водитель?

– Сбежал! Я видел пьяного, еле на ногах стоит.

– Да вон валяется.

– И второй. Может, разбились? Звони в «Скорую».

«Волга» вылетела из города.

– Мышцы у тебя в порядке, – констатировал сыщик.

– Мы напали без всяких оснований. – Дитер завязывал платком порезанную ладонь. – Они могут обратиться в полицию.

– А с мозгами – извини. – Гуров проскочил пост ГАИ, неподалеку увидел серые грязные «Жигули», начал притормаживать; из-за деревьев появилась мужская фигура.

Когда «Волга» встала, Василий распахнул дверцу, упал на заднее сиденье.

– Здравствуйте, господа.

– Привет, капитан, – ответил за двоих Гуров, а Дитер, повернувшись, показал большой палец.

– Курить можно? – спросил капитан, укладываясь удобнее, натягивая на себя заранее приготовленную плащ-палатку.

– Потерпи, скоро накуришься, – ответил Гуров, поглядывая в зеркало заднего вида. – «Вальтер» забрал?

– Конечно, – ответил опер. – Пакетик не протек, машинка в полном порядке.

– Молодец. – Гуров свернул с шоссе, подъехал к железным воротам.

Гуров и Дитер разгружали закупленные на базаре продукты, Василий проскочил в открытую дверь. Когда сумки перетащили на кухню, Гуров хлопнул Дитера по плечу и неожиданно сказал:

– Отправляйся в ванную, налей холодной воды, ложись и терпи холод, сколько сможешь. А я приготовлю выпить, закусить и горячего чая.

– Холодную ванну? – Дитер смотрел недоуменно. – Совсем холодную? Зачем?

– Я не профессионал, может, зря тебя мучаю и ни черта не поможет. Когда мы переворачивали машину, ты наверняка потянул мышцы, завтра можешь не встать с постели. Я знаю, при растяжениях требуется холод. Ты что, не можешь пятнадцать минут холодную ванну потерпеть? – Гуров повысил голос, сделал сердитое лицо. – «Мы, немцы, любим дисциплину». Марш в ванную, и без разговоров.

– Слушаюсь, доктор. – Дитер щелкнул каблуками и взбежал по лестнице на второй этаж.

Сыщик прошел в гостиную, где расположился Василий Михеев.

– Какие новости, капитан? – спросил Гуров, оглядывая ладную неприметную фигуру оперативника, взял лежавший на столе «вальтер», осмотрел, сунул в карман, выложил на стол «ТТ» и «макаров», отобранные у бандитов.

– Новости? – Опер наморщил лоб, поднял белесые брови, почесал в затылке. – Много разговоров о вас, ничего конкретного. В основном ваше появление связывают со вчерашней сходкой, которая состоялась ночью в «Алмазе».

– А почему ты меня не предупредил о сходке? – спросил Гуров, осматривая дверцу вмонтированного в стену сейфа. – Вы, оперативники, не знаете, кто когда собирается?

Капитан смутился, помолчал, сказал не очень уверенно:

– Так получилось, господин полковник. Оказалось, что сигналы поступали, но в соседний отдел, я узнал только ночью, предупредить не успел.

Сыщик был так занят осмотром сейфа, что, казалось, не придает сказанному значения. Он достал ключ, отпер сейф, где стояли два «дипломата», один с деньгами, второй со спецтехникой.

– Не верю я этому ящику. – Гуров достал «дипломаты», начал внимательно осматривать цифровые замки. – Не может такого быть, чтобы не существовал второй ключ и человек, которому поручено за сейфом наблюдать. Верно?

Оперативник, обрадовавшийся, что вопрос о вчерашнем проколе вроде забыт, согласился, мол, у любого сейфа обязательно два ключа.

– Пока не лазили, но залезут. – Гуров раскрыл «дипломаты», достал пачку денег, кое-что из техники, разложил по карманам. – Секретные замки открыть не сумеют, рискнут ломать внаглую?

Опер вновь шевельнул белесыми бровями, почесал в затылке:

– Не думаю. Охрану несут ребята из бывшего КГБ, кому сейчас подчинены, не знаю. Без их ведома сюда не пролезть, своим местом они рисковать не станут.

– Святая простота, – усмехнулся Гуров, кейс с деньгами убрал в сейф, а кейс с техникой оставил, сейф запер. – Чего не спрашиваешь, откуда у меня оружие? – Он указал на пистолеты. – Они не наши, мы отобрали пистолеты у любопытных парней, которые нас повели от базара. Забери, сними пальчики, мы оружие хватали только за стволы. Криминалистам на отстрел пистолеты не отдавай, ваша контора течет, узнают о пистолетах – выйдут на меня. А вот пленки с пальцами на проверку отдай, придумай легенду, откуда они, оружие спрячь.

– Сделаем. – Опер достал из кармана тряпицу, завернул пистолеты, спросил удивленно: – Как же вы, безоружные, отобрали это? – Он указал на сверток.

– Руками, может, не очень вежливо, – ответил Гуров. – Вернешься в контору, сообщат подробности.

– Но без мокрого?

– Обижаешь, Василий. – Сыщик взглянул укоризненно. – Я просил тебя подумать, кто в городе может стоять над волками и медведями?

Оперативник вздохнул, ответить не успел, зазвонил телефон.

– Ни сна, ни отдыха, – сказал Гуров и снял трубку. – Слушаю.

– Это Фокин Павел Николаевич.

– Который с трудом закончил школу и сразу присвоил себе звание Академика, – усмехнулся сыщик. – Слушаю вас, Павел Николаевич.

Академик и Мустафа сидели в кабинете директора ресторана «Алмаз». Кабинетик был непритязательный, на затертом паркете громоздились два канцелярских шкафа, пара кресел прижималась к некогда полированному столу, на котором стояли тарелки, бутылки, стаканы; за столом сидел Академик, хорошо сшитый светлый пиджак, модная рубашка, безукоризненно повязанный галстук, строгое интеллигентное лицо резко контрастировали с окружающей обстановкой. Зато развалившийся в кресле Мустафа, одетый в варенку, из-под воротника которой топорщился несвежий платок, не глядя, хватавший пальцами с тарелок закуску, глотал водку и, видимо, чувствовал себя прекрасно. Шишковатая голова, короткая стрижка, смоляные сросшиеся брови делали Мустафу похожим на театрального разбойника. Лишь человек внимательный и непредвзятый сумел бы отметить, что глаза Мустафы, которые он прикрывал набухшими веками, смотрели умно и цепко, порой насмешливо.

Авторитеты находились вдвоем, охрана сидела в зале, по пять человек с каждой стороны.

– Лев Иванович, зачем калечить людей, ломать машину, которая нынче стоит миллионы? – Академик держал трубку брезгливо, двумя пальцами.

– Я вас предупреждал, – ответил Гуров. – Понимаю, это были не ваши люди. Передайте Мустафе, чтобы он оставил меня в покое, и я не трону его.

– Вы скажите ему сами.

– Он мне неинтересен, так же, как и вы, Павел Николаевич.

– Однако скажите, боюсь, что мне Каюм не поверит. – Академик протянул трубку Мустафе. – Его зовут Лев Иванович.

Мустафа вытер ладонь о штаны, взял трубку, сказал:

– Слушай, не знаю, кто ты такой, мне плевать, а ремонт машины оплатишь.

– Хорошо, пришлите счет, – услышал Мустафа и от столь неожиданного ответа даже хрюкнул. – Только не пишите лишнего. Отрихтовать двери, вставить стекла.

– А стойка? И крыша пошла, и покраска. – Мустафа растерялся. – И пушки отдай.

– Слушай, уважаемый, а зубного врача твоим парням не оплатить?

Мустафа рассвирепел, грохнул кулаком по столу, одна тарелка соскочила на пол и разбилась.

– Ты договоришься, я ребятам твои зубы вставлю!

– Не следует пить с утра. Не хочу вас обижать, вы живете в городе, играете в свои игры. Мы проездом, вас не трогаем, оставьте нас в покое.

Мустафа понял, что ведет себя несолидно. Судя по всему, москвич – человек действительно серьезный, расскажет о разговоре другим людям, они будут смеяться. Мустафа ездил не только прямо, умел и поворачивать.

– Извини, Лев Иванович, погорячился, я же не северных кровей. Свои люди, копейки считать не будем. Может, подъедешь, потолкуем.

– Можно, только не сегодня. Я еще пару дней здесь пробуду, свидимся. Только, Каюм, не надо на мне виснуть, у меня серьезные дела. Если все пройдет нормально, я вам отстегну, ты себе новую тачку купишь. Договорились?

– Договорились, Лев Иванович. – Мустафа положил трубку, поскреб небритый подбородок. – Крутой мужик, очень крутой. Что за дела такие, что мы не знаем?

– А я тебе о чем? – Академик смотрел снисходительно. – У него крупный бизнес. Валютный. Однако многое непонятно. Если он коммерсант, то зачем интересовался тобой, мной, другими людьми?

– Коммерсант? – Мустафа покачал головой, сплюнул. – Ты умом двинулся, Паша. Они вышибли из машины моих парней, как тряпичных, и перевернули «Жигули». Коммерсанты! – Он хохотнул. – Паша, давай на время замиримся, пока с этими залетными не разберемся. Только по-честному!

– Согласен! – Академик пожал протянутую руку. – А как доложим?

Мустафа чесал густую щетину, монотонно ругался, выговаривал матерные слова без темперамента и выражения, будто просто перечислял все выражения, ему известные.

– Академик, что за времена настали? Раньше воры были люди свободные. Ну, толковища, разборки всегда случались, воры с такими, как ты, чистоделами дела имели ну на самый крайний случай, ведь лишней крови никто не хочет. Черную спустить доктор прописал, а лишней никто не хочет. – Мустафа замолчал, налил в стакан водки, поднес ко рту, но пить не стал. – Надо человека довести, что сто грамм душа не принимает. Зачем тогда живем, делим чего-то?

– А ты, оказывается, философ, – тихо сказал Академик.

– Нет, я чурка с глазками, – без вызова, даже слезливо произнес Мустафа. – Ну с кем хочешь я дело в жизни имел, но чтобы с ментами или другими властями – да никогда.

– И чего ты, Каюм, нервничаешь? – Академик развел руками недоуменно. – Кроме нас с тобой, Тимофея никто не знает. Он нас не давит, оброком не душит, если по-людски судить, так он нам больше дает, чем берет.

– Так-то оно так, но змей он подколодный. – Мустафа вдруг просветлел лицом, быстро выпил и жарко заговорил: – А может, замочить его, и гори все голубым огнем? Паша, я сам, вот этой рукой!

Павел Николаевич молча взглянул на Мустафу, как смотрит взрослый на ребенка, который задал вопрос, но отвечать не требуется, – малыш и сам понимает, что сморозил глупость.

Глава 5 В поисках ферзя

Дитер был парень крупный, после холодной ванны он натянул тренировочный костюм, сверху пушистый джемпер, отчего казался еще больше. Он выпил полстакана водки, теперь приканчивал вторую кружку чая, слушая разговор полковника с капитаном, думал не о деле, о жизни вообще, ее непредсказуемости. Он прожил в этой стране меньше недели, цивилизация осталась где-то в далеком прошлом. Дитер уже сомневался, что она существует. На чужие миры приятно смотреть по телевизору, надоело – нажми кнопку, переместишься в иное пространство. Конечно, можно отсюда вырваться, достаточно сказать полковнику, что он, Дитер, отказывается искать черную кошку в темной комнате. Отсюда до Москвы около двух часов, до Мюнхена два с небольшим, и все, забыть этот кошмарный сон. Какое ему дело, что подумают русские? Они не полицейские, а гангстеры, и он скажет полковнику прямо, что цивилизованный человек думает о подобных методах работы.

Русских надо показать врачу, но русских так много, во всем мире не хватит врачей. Сидят два человека, внешне нормальные, но они говорят о жизни и смерти так, как люди обсуждают шансы любимой команды в предстоящем матче.

– Конечно, ты мне нужен, – сказал Гуров. – Но они знают, что вчера московским рейсом прилетел кто-то из сотрудников, и тебе не сообщили о предстоящей сходке в ресторане. Я считаю, что они тебя как связного вычислили. Василий, тебя убьют.

– На машине едешь, можно и случайно под самосвал попасть.

– Вот ты и попадешь.

– Господин полковник, прошу, не надо меня пугать. – Оперативник приложил ладонь к стоявшему на столе чайнику. – Вот и чай остыл.

– Зачем пугать, можно приказать. – Гуров уже давно мял сигарету, сломал, выбросил в пепельницу, резко сменил тему: – Фокин-Академик, Азимов-Мустафа, молодцеватый майор – среднее звено, они ничего не решают, мне нужен хозяин, если хочешь – ферзь.

– Ну нету у меня, – виновато сказал опер, встал, поставил чайник на плиту.

– Городишко, прости меня господи, – раздраженно пробормотал Гуров. – Ты, опер, в трех соснах заблудился. – Тут же привстал, обнял капитана за плечи. – Ладно, извини. Сейчас эти деятели уперлись, решают, кто мы такие и что с нами делать, сами решить не смогут и поедут на связь к ферзю. Поедет, конечно, Академик. Такие вопросы по телефону не решаются, в офис к ферзю, кем бы в миру он ни был, являться нельзя, на квартиру тем более. В ресторан ферзь не пойдет, они встретятся в нейтральном месте. Женщина? Старо, как мир, но он совсем неплох. Нина?

– Нина? О, гут! – сказал Дитер, утираясь полотенцем.

– Официантка из «Алмаза»? – спросил оперативник. – Нина Лозбенко, знаю, закончила педагогический, по специальности не работала. Отец умер, когда Нина была пацанкой. Мать вскоре вышла замуж за обрусевшего немца, уехала с ним в Германию. Позже и Нина подалась следом. В городе болтали, что девчонка не вернется. В Европах осядет. Однако она возвратилась. Не поручусь, что правда, но кто-то из официанток «Алмаза» рассказывал, мол, мать Нинку выперла, приревновала к мужу.

– Она замужем? – спросил Гуров.

– Нет, живет одна, соседи говорят, что очень порядочная девушка. Какой-то мужик к ней наведывается, так ведь это естественно.

– Будем думать. – Гуров поднялся. – Я тебя к твоей машине подброшу.

Выехав на шоссе, полковник прибавил газа, проверился, свернул на проселок, остановился, достал пачку денег, разделил пополам, протянул и сказал:

– Здесь примерно тысяч пятьдесят, расписок не требуется. Сегодня часиков, думаю, с восьми понаблюдай за квартирой порядочной девушки.

Капитан прощелкнул пачку купюр, усмехнулся. Жизнь пошла, пятьдесят тысяч на оперативные расходы!

Не доезжая поста ГАИ, оперативник из «Волги» вышел, проводил ее взглядом и с завистью подумал, мол, ну и чутье у московского сыщика. Капитан не то чтобы утаил, но не признался, что когда проводил установку на официантку, то среди прочего выяснил, что поклонник у нее очень солидный, приезжает на машине, которую оставляет за два квартала. Опер этому значения не придал, официантка живет скромно, компании собираются редко, скандалов нет, вещей не приносят. А если хахаль человек женатый, так, естественно, останавливается в стороне, разговоры никому не нужны. Сегодня все высвечивалось иначе, тогда можно было установить машину и владельца, но и сегодня не поздно, главное, чтобы приехал.

– Да, я немец, приучен повиноваться старшим. – Дитер нервничал, от чего стал по-русски говорить хуже. – Вы приказали, господин полковник, я приказ выполнил. Потом долго думал…

– Когда в холодной ванне сидел? – спросил сыщик, закуривая.

Дитер молчал, смотрел сердито и несколько растерянно.

– Мне с вами трудно, пожалуйста, не перебивайте, – сказал он и снова замолчал.

– Валяй, больше не буду. Я выпью рюмку с твоего разрешения, а ты расслабься и не торопись.

Гуров налил себе рюмку, подвинул бутылку сидевшему напротив Дитеру, выпил и стал смотреть в окно, изучая некогда ухоженный, сегодня изрядно запущенный парк.

– Мы хотим найти наемного убийцу, надо добиваться, чтобы справедливость торжествовала. Но цель не оправдывает средства, я не хочу быть гангстером. Мы напали на людей только потому, что они ехали за нами. И мы изувечили людей, машину, не имея никаких оснований. Они могли оказаться добропорядочными налогоплательщиками. Вы, конечно, можете сказать, что это были бандиты. Правильно, вы, господин полковник, как это говорится… – Дитер щелкнул пальцами и тоже налил себе рюмку.

Сыщик молчал и думал, что немец-европеец абсолютно прав, и то, что он, Гуров, полковник милиции, напал на людей, следуя своей интуиции, абсолютное беззаконие и дикость. И всего несколько лет назад он бы никогда себе подобного не позволил. А сегодня бросился, не раздумывая, прав – не прав, главное, не опоздать, и остаться живым, и не подставить партнера. Немец не может подобрать правильное слово, очень простое слово «угадал». Да, сыщик угадал. А можно бросаться на людей наугад?

Дитер сказал все, что хотел, замолчал на полуслове, но полковник все отлично понял. Дитер не мог смолчать, сегодня приказали – бей, завтра прикажут убивать. И он сказал. А что теперь будет?

Дитер выпил водку, взглянул на полковника, казалось, лицо ему заморозили, совсем неживое. Сейчас он скажет, что собираем вещи, отправляемся в Москву.

– Что я тебе могу сказать? – спросил Гуров. – Да ничего. Ты абсолютно прав, и то, что я угадал, беззакония не оправдывает. Тебе со мной трудно. Мне с самим собой тоже трудно. Я даже не могу сказать тебе: коллега, давай думать вместе, решим, что делать дальше. Ты молодой опер, и только, да еще выступаешь на чужом стадионе… Даже на чужой планете. Я не могу просить у тебя совета, должен решать и отвечать. Ты сказал абсолютно правильные слова, пройдут годы, дай тебе бог, ты вспомнишь сегодняшний день, и тебе будет стыдно. А теперь иди отдыхай, читай О. Генри. Мы сегодня из дома не выходим.

Гуров слонялся по дому, от безделья приготовил обед, сварил щи, потушил мясо с картошкой, благо продуктов они закупили в достатке. Обедали вместе, сидели за одним столом, но казалось, что их разделяет вселенная. Дитер промямлил комплименты кулинарному искусству полковника. Гуров ответил, что, когда его выгонят из милиции, он пойдет работать поваром.

Дитер привычно мыл посуду, сыщик бросил считать сигареты и закурил. Когда инспектор вытер последнюю тарелку, полковник спросил:

– Как ты считаешь, зачем уголовник привез сюда девушку?

– Я думал, нет ответа.

– Как она себя вела, пыталась соблазнить?

– Скорее, я пытался. – Дитер помялся. – Она красивая девушка. Странно, что она работает в таком ресторане.

– В ней много странного, – сказал сыщик. – Ты съел у нее губную помаду, а телефон взял?

– Взял.

– Позвони.

– Зачем? Что я скажу?

– Скучаешь, тоскуешь, хочешь видеть.

– А если она пригласит в гости?

– Если пригласит, значит, я ошибаюсь. Отрицательный результат – тоже результат. Главное, я хочу знать: дома она или нет?

Дитер взял аппарат, набрал номер; сыщик отметил, что парень телефон не записал, а запомнил.

– Добрый вечер, фройляйн, – сказал Дитер и продолжил по-немецки; несколько секунд слушал и, состроив гримасу, продолжал – Нина, зачем русский? Я не понимаю. Я хочу тебя видеть. Зачем? – Он взглянул на трубку, положил на место и пояснил: – Не может говорить. Занята. Гости. Очень, очень просит позвонить завтра утром. Хочет сюда приехать, и чтобы я был один.

– Простая русская девушка, – произнес задумчиво Гуров, оглядел кухню, опустился на колени, заглянул под стол и достал оттуда пластмассовую коробочку с лейкопластырем на крышке. – Инспектор, ты, когда целуешься, глаза закрываешь? – Полковник открыл магнитофон, перемотал и выключил. – Завтра она хочет прийти и забрать игрушку. Теперь необходимо придумать сценарий и записать послание ее хозяину. Видишь, какое дело, инспектор, а ты говоришь, что я самонадеянный хвастун.

– Я никогда не говорил…

– Думаешь, – перебил Гуров и взглянул на часы. – Девять, значит, наш опер уже на месте. А хозяин к девочке уже пришел. Интересно, кого Василий видел?

Они приехали в центр, который отличался от окраин тем, что несколько фонарей не столько горели, сколько теплились, на окраинах же они стояли мертво, как в почетном карауле. Оставив машину, они сели в такси.

– На Красноармейскую, пожалуйста, – сказал Гуров.

– Издеваешься, – ответил утвердительно водитель.

– Извините, мы не местные.

– Ноги есть? До углового дома докалдыбаешь?

– Вы нас прокатите по Красноармейской, мы вам заплатим, будто она на краю света.

– Хозяин – барин. – Водитель проехал до угла, свернул направо. – Вот ваша Красноармейская. Магазин закрыт, когда работает, тоже заходить не советую. В этом доме живут слуги народа и жулики рангом пониже…

– Останови. – Гуров жестом дал понять Дитеру, чтобы тот остался в машине, сам вышел, зашагал к серым «Жигулям», которые стояли на другой стороне улицы.

Свет в салоне горел, сыщик был убежден, что оперативник мертв. Василий сидел, навалившись на руль, чуть отставив левую ногу, которая и не дала возможности захлопнуть дверцу.

Гуров взял руку Василия, которая оказалась горячей, с нормальным пульсом. Полковник откинул оперативника на сиденье, заглянул в лицо – парень пьяно улыбался, дышал глубоко и ровно.

Сыщик еще ничего толком не понял, одно было ясно: он, полковник Гуров, прокололся вчистую, словно карась, который схватил крючок, даже не проверив, есть ли на нем червяк. Гуров растерялся и отвесил оперу такую пощечину, что тот свалился на сиденье, забормотал, начал приходить в себя.

Неожиданно Гуров вслух, отчетливо, будто с трибуны, произнес:

– Главное, ты жив, а никакой задержанный убийца не стоит человеческой жизни.

Из подъезда вышла девица, поигрывая сигареткой, произнесла традиционную фразу:

– Мужчина, огоньку не найдется?

– Найдется. – Гуров достал зажигалку. – А в школе уже не проходят слова «пожалуйста»?

Девица прикурила, выпустила тонкую струю дыма.

– Мужчина, в школе сейчас такое проходят, чему вас ни в одной академии не учили. Пятьдесят баксов, и поделюсь опытом.

Она цепко изучала лицо Гурова, хотела отстраниться, чтобы увидеть его в полный рост, но полковник взял ее за отвороты плаща и, наоборот, приблизил вплотную, кивнул на дом, сказал:

– Они не успеют.

Полковник попал в элементарную ловушку, они, конечно, опознали его и из окна, в городе не много мужчин с такой фигурой и в подобной одежде, а девицу прислали для перестраховки. Но это уже их ошибка, из нее требуется выжать максимум. Сыщик уперся в уже протрезвевшие зрачки проститутки, напряг всю свою волю и, держа паузу, заговорил тихо и медленно, без всякого выражения.

– Как его зовут? – И тут же поправился: – Как он себя называет?

– Тимоша, – прошептала девушка, заплакала, и стало видно, что она действительно школьница. – Тимофей Тимофеевич.

– Кличка?

– ТТ.

– Возраст? Утрись, пожалуйста. – Сыщик ослабил хватку, но продолжал держать жестко.

– Нормальный, еще не старый. – Девушка достала платок и даже в такой ситуации глаза не вытерла, а осторожно промокнула.

– Рост? Покажи рукой.

Девушка подняла дрожащую ладошку чуть выше своей головы.

– Толстый, худой?

– Нормальный.

– Как одевается? Джинсово-молодежно? Костюм и галстук? Следит за одеждой?

– Фирменно, костюм.

Гуров чувствовал, что его влияние ослабевает, глаза девицы начали соскальзывать, он жестко ее встряхнул, напрягся, на лбу выступил пот.

– Брюнет? Блондин?

– Шатен.

– Шрамы? Золотые зубы?

– А пошел ты… – Девица вяло, но отстранилась.

– Ты свободна. – Гуров отпустил девушку и закурил. – Но ты понимаешь, что тебя спросят, о чем ты разговаривала столько времени?

Он отвернулся, наклонился к Василию, который смотрел осоловело, облизывал губы, с трудом спросил:

– Где я? Что со мной?

– Ты в своей машине. И ты провалился, – ответил Гуров и повернулся к девушке: – Так что ты ответишь Тимофею Тимофеевичу с ласковой кличкой ТТ?

– Ты хотел меня изнасиловать…

– Если ты не будешь меня слушаться, то умрешь, и очень плохой смертью. Я такими делами не занимаюсь, но они тебя будут допрашивать и ничему не верить. Ты начнешь врать, затем расскажешь правду, они будут продолжать тебя жечь, ты снова начнешь врать, ничего не поможет…

Девчонка зарыдала, и сыщик понял, что все отгадал.

– Слушай, я поглавнее Тимоши. Как тебя зовут и номер телефона?

– Света. – Девушка назвала номер своего телефона.

– Ты сейчас вернешься и расскажешь правду, только правду. Расскажешь, как я тебя схватил, как ты испугалась, что я спрашивал, что ты отвечала… Все, кроме имени и телефона.

– Убьют.

– Сразу не убьют, а мне нужно время. Иди. – Гуров подтолкнул девушку. – Да, чуть не забыл главного. Скажи, я велел передать, что в городе по своим делам и ссоры не ищу, но, если он будет путаться под ногами, я развешу его яйца на телеграфных проводах. Слова запомнила?

Конспирация кончилась, и они подъехали к коттеджу на двух машинах. Гуров попросил Дитера соединить его с Ниной и налить Василию, чтобы он очухался. После нескольких гудков ответил тихий, интеллигентный голос:

– Слушаю.

– Нина? – спросил Гуров.

– Простите, кто вам нужен?

– Мне нужна девушка, которая вчера вечером в ресторане «Алмаз» обслуживала двух приезжих, а сегодня утром была на даче.

– Я вас слушаю.

– И внимательно. – Гуров добавил в голос тональности, которая, как ему не раз говорили, производит на слушателя неприятное впечатление. – Передайте вашему Тим Тимычу, или как его там, что, если он тронет моего капитана, я немедля сдам прокуратуре его майора.

– Я вас не понимаю, – спокойно и с достоинством ответила Нина.

– Вы передайте, он поймет, – уже другим тоном, небрежно, сказал сыщик.

– Зачем передавать? – включился в разговор мужской голос, видимо, с самого начала мужчина слушал разговор по параллельному телефону. – Хотел с вами встретиться, но, выяснив, что вы обыкновенные мусора…

– Посмотри на себя в зеркало, кретин, – перебил Гуров. – Ты не трогаешь моего капитана, я не трогаю твоего майора. – Он положил трубку, взглянул на растерянные лица Дитера и Василия и рассмеялся.

– Я не понял, – произнес с запинкой капитан. – Я служу у вас? Значит, вы окончательно раскрылись?

– Я говорил, что главарь существует, – сказал Гуров и взглянул на Дитера: – Будь другом, накрой на стол, пора ужинать. Главаря зовут Тимофей Тимофеевич, кличка ТТ, около сорока лет, среднего роста и телосложения, шатен, одевается, как бизнесмен, среднего ума, хитрый, крайне жестокий.

– Откуда информация? – спросил Василий.

– Имею успех у женщин и некоторый опыт работы в сыске, – ответил Гуров. – Так скажи мне, господин капитан, почему, если заштатный бандит имеет осведомителем майора милиции, крупный авторитет из златоглавой не может иметь агентом капитана?

– Меня? – Василий пил водку и поперхнулся. – Никто не поверит. Весь город знает – капитан Михеев не берет и живет в нужде.

– Теперь узнают – не берет, потому что Москва не велит, а живет скромно оттого, что умный. – Гуров зацепил вилкой кусок окорока, налил рюмки. – Ну это все ладушки, давайте прокачаем ситуацию.

Капитан Михеев отставил рюмку и встал.

– Господин полковник, может, для вас судьба провинциального опера и ладушки, а мне мое имя дорого. У меня родители живы. Городок маленький, зашепчет агентура, вся грязь осядет в моем личном деле.

– Я даю вам слово, капитан, что лично просмотрю ваше дело и выброшу весь компромат, – сказал сердито Гуров.

– Вы уедете, а кляузы и доносы будут поступать, – возразил капитан. – И потом, извините, нас могут обоих убить, и мое имя останется в дерьме.

Гуров побледнел, у него чуть дрожал подбородок. Дитер хлопнул могучей ладонью по столу и тоже встал.

– Все! Я во всем виноват! Я отказываюсь. Мы завтра утром улетаем!

– Нас отвозят на двух машинах с мигалками к трапу, генерал при параде, рядом капитан, рукопожатия и улыбки? – Гуров от злости слегка заикался. – Сопляки!

Полковник срывающимся пальцем крутил диск телефона.

– Я и по приказу генерала на такое не пойду, – пробормотал капитан. – Я в этом городе родился.

– Заткнись! – Полковник упрямо крутил диск. – Налей мне выпить. Пойдешь, еще как пойдешь, рысью!

Он выпил, утерся ладонью, закурил; тут ему повезло: Москва ответила. Генерал Орлов не спросил, кто говорит, не поздоровался, произнес скучным голосом:

– Я рад, что ты живой, Левушка, выкладывай.

– Акела промахнулся, генерал. – Гуров неожиданно успокоился, даже улыбнулся. – Я подставил местного опера как агента корпорации. Парень он с головой и справедливо требует гарантий. Либо мы завтра отсюда улетаем, либо ты утречком кладешь на стол министра рапорт, что по твоему приказу полковником Гуровым проводится операция по внедрению сотрудника в среду со всеми вытекающими последствиями.

Гуров услышал, как Орлов шумно вздохнул, представил, как он трет короткопалой ладонью лицо, затем чешет в затылке, наверное, сейчас в постели сел.

– Какие шансы на успех? – спросил Орлов.

– По основному направлению пока глухо, Петр, но ведь это наша с тобой Россия! И то, что в любом случае я оторву башку местной группировке, гарантирую. Ты меня знаешь.

– Я тебя знаю, – вновь вздохнул Орлов. – Подожди, возьму блокнот и ручку, продиктуешь мне данные этого парня.

– Он сам продиктует, героя зовут Васей. – Гуров протянул трубку капитану: – Начальника главка, генерала Орлова, зовут Петр Николаевич. Да сядь ты за-ради бога, генерал же все равно тебя не видит.

Василий деревянным голосом отвечал на вопросы, назвал свои полные данные и в конце неожиданно услышал:

– Спасибо тебе, парень. А что трудно с полковником, так терпи. Я вот двадцать лет его терплю, видишь, пока живой. Ну, удачи вам.

Ужинали молча, каждому было о чем подумать.

Дитер обрадовался, когда услышал, что полковник помимо поисков совершенно ненужного русским преступника намерен разгромить местную группировку. Притуплялось чувство вины, которое немец испытывал с первого дня, что втянул людей в опасное и, как выясняется, бесперспективное мероприятие. Дитер представлял, как бы развивались события, если бы русский прибыл в Мюнхен в поисках немца-убийцы. Работали бы десятки прекрасно оснащенных детективов. Круглосуточно в центр обработки информации поступали бы сотни рапортов, информация закладывалась бы в компьютеры, работала бы огромная полицейская машина.

У русских все происходило иначе, они все делают руками, полковник дерется, словно патрульный полицейский, произошло черт знает сколько событий, а не написан ни один рапорт. Серьезнейший вопрос решается по телефону, причем полковник звонит генералу домой и требует, чтобы завтра же была получена санкция министра.

Инспектор Вольф не знал, что ему просто повезло, он попал на связку Гуров – Орлов, которые работали вместе двадцать лет и абсолютно доверяли друг другу, терпеть не могли писать бумаги и вообще были абсолютно нехарактерными русскими полицейскими. И пойди дело Дитера не через полковника Гурова, а через канцелярию министра, то инспектор Вольф еще сидел бы в Москве, ходил по кабинетам с одного совещания на другое. Были бы стенографистки, компьютеры, мозговой центр, комплектовалась бы группа захвата, составлялись бы планы, один грандиознее другого, ручейки бумаг сливались бы в реки, образовалось бы бумажное море. Скорее всего, интеллигентный генерал в отлично сидящем мундире пожал бы инспектору руку, пожелал счастливого пути и заверил, что, как только будет получен результат, немецких коллег немедленно известят.

Опер Михеев был парень не робкий, однако растерялся. Вот так, запросто, поговорить с начальником главка, а завтра о капитане Михееве узнает министр! Полковник-важняк, имеющий чрезвычайные полномочия, хотя и смотрит неласково, но, судя по всему, считает опера Михеева стоящим человеком, иначе бы в Москву не звонил. Немец неизвестно кто, прикидывается, мол, по-русски не волоку, сам все отлично понимает. И чего им нужно в российской глубинке, какая нужда закинула их за тридевять земель?

Полковник Гуров в присутствии людей заниматься серьезным анализом не умел, мысли перескакивали с одного на другое, сбивали вершки, летели дальше. Удалось выйти на Академика, Мустафу, майора, главное – на ТТ. Опыт хорошо, талант еще лучше, но везение, фарт в розыскном ремесле дело чуть ли не первейшее. Глава местечковой банды в прошлом не из спецслужб, оперативным мышлением не обладает, это хорошо. С другой стороны, и опасно, логически не мыслит, значит, непредсказуем. Ты шахматы расставляешь, а он кувалдой по голове, сыщик таких встречал. Если ему человек непонятен, разбираться не стоит, легче убить, все неизвестное опасно и подлежит уничтожению.

Нина, хорошенькая, умненькая, в совершенстве владеет немецким. Убийца выезжал в Германию. Совпадение? Немецкий язык… Германия… Полковник сдавил ладонями голову, словно пытался удержать ускользающую мысль.

Дитер поднялся и уже привычно начал убирать со стола.

– Посуду моет Василий, – сказал Гуров. – Такова участь младшего.

– Простите, господин полковник, но Василий наш гость, – на чистом русском языке возразил Дитер.

– Здесь один гость – инспектор Вольф, второй гость – полковник Гуров, а Василий – хозяин. Он моет посуду и повествует о печальной истории, которая произошла с ним недавно и закончилась счастливым отравлением, хотя должна была закончиться скромным надгробием.

– Конечно, конечно! – Василий вскочил и начал собирать грязную посуду. – А чего рассказывать. Виноват, господин полковник, прикупили меня, как зеленого фраера, на женщину. Свернул я на Красноармейскую, две дамочки, одна вроде в положении, дорогу перебегают и прямо мне на капот. – Василий тяжело вздохнул, помолчал. – Лопухнулся, в общем. Одна машина на улице. Чего под нее кидаться? Так ведь быстро все… Ну, я по тормозам, выскакиваю, и тут мне в лицо чем-то брызнули. Этой химии развелось, спасенья нет.

– Значит, тебя отравили, когда ты стоял рядом с машиной? – спросил неожиданно Дитер. – Как же ты за рулем очутился?

Дитер понимал, что вмешиваться в разговор, который ведет полковник, неэтично, но ему надоело быть безмолвной пешкой, и он не выдержал.

– Верно, – одобрительно сказал Гуров. – И остановили тебя на углу, а машина стояла в центре улицы.

Василий развел руками, произнес нерешительно:

– Чудится мне, что, когда я падал, меня очень сильные руки подхватили.

– Похоже, не могли двум женщинам такую операцию доверить. – Гуров вытянул ноги, с хрустом потянулся. – Один из них был мужчина, тебя сунули в машину, потом ее перегнали. Только нам это ничего не дает. Лица совсем не запомнил?

– Длинноволосые, лохматые, парики, конечно, – виновато ответил Василий.

– На такой номер кто угодно попасться может, – успокоил оперативника Гуров. – А вот как ты не заметил, что тебя ведут?

– Не было за мной никого, отвечаю. Господин полковник, вы наши улицы вечером видели, ведь каждая тачка светится, а я проверялся.

– Разрешите, господин полковник? – Второй раз вмешаться в разговор Дитер не решился.

Гуров улыбнулся, кивнул и включил портативный магнитофон, который все время крутил в руках.

– А по машине тебя не могли определить? – спросил Дитер. – Ты на чье имя машину взял?

Для немца взять машину напрокат – дело естественное, для русского – непонятное.

– Я у друга взял, – ответил Василий.

– А он где работает? – быстро спросил Гуров.

– У нас, в хозу.

– А ты оперативник! – Гуров махнул рукой. – Вася ты, а не оперативник. Ладно, не расстраивайся, может, мы из твоей ошибки еще и кашу сварим. Дитер, какой главный вопрос мы с тобой не задали?

– Не знаю, – после паузы ответил Дитер. – Мне вся история с женщинами, отравлением, машину переставили не нравится. Это не работа профессионалов, а кино.

Василий порывался сказать, что все именно так и произошло, но, глядя в сосредоточенное, замкнутое лицо полковника, лишь вздыхал. Естественно, что молчание нарушилГуров.

– Дитер охарактеризовал ситуацию правильно, вопрос возникает лишь один. – Полковник посмотрел Василию в глаза: – Почему тебя не убили?

Дитер смутился, вопрос звучал как прямое обвинение в предательстве. Василий сначала опешил, затем вскочил, но Гуров его опередил, подсек ногу, перехватил руку, отобрал пистолет, швырнул оперативника на пол, спокойно сказал:

– Твоя пушка пусть побудет у меня, не люблю, когда рядом неизвестно кто, да еще с оружием.

Глава 6 Почему тебя не убили?

Тимофей Тимофеевич, он же Тимоша, он же ТТ, завтракал в квартире своей любовницы – официантки ресторана «Алмаз» Нины Лозбенко. Она недавно вернулась со свидания с Дитером, принесла магнитофон, они прослушали запись и теперь молча обдумывали услышанное.

Квартира Нины даже по московским масштабам была обставлена вполне достойно, не шикарно, не дорого, именно достойно, только специалист мог бы определить, что простая мебель, главное, простор, обилие света в этой небольшой двухкомнатной квартире стоят больших денег. Весь пол, за исключением кухни, был застлан светло-серым паласом, белые стены мягкой фактуры, мебели было мало, всякие стенки, горки отсутствовали, их заменяли различные поделки из натурального дерева, видно, кто-то из поклонников хозяйки мастерил по дереву.

В гостиной у журнального столика в низких, обтянутых ситцем креслах сидели Нина и глава преступной группировки города Тимофей Тимофеевич. Женщина пила сок, мужчина пил молоко, хрустел сухариками. Они следили за фигурами, а так как обоим приходилось вечерами выпивать, то днем они придерживались строгой диеты. Нина, в скромном платье, почти без макияжа, без злата и каменьев, совершенно не походила на официантку, ее строгое красивое лицо было задумчиво, даже романтично.

А Тимофей Тимофеевич, хотя и имел грозную кличку ТТ, походил на Тимошу – то ли плюшевую игрушку, то ли персонаж из мультфильма. Вроде все в нем было пропорционально и на месте – и фигура, средняя по всем параметрам, и лицо с правильными чертами, русые волосы хорошо пострижены, а впечатление человек производил размытое, несерьезное, таких людей порой называют – мужчинка. Только не стоит смотреть ему в глаза. За счет глубокой темноты или из-за полного отсутствия в глазах какого-либо выражения и мысли они походили на стволы пистолетов. Кто заглядывал в них, это ощущение знает, кто не заглядывал – все равно не поймет. Человек, встретившийся с Тимофеем Тимофеевичем взглядом, враз понимал, почему – ТТ, что это не аббревиатура имени-отчества, а суть хозяина и стоимость твоей жизни, человека, заглянувшего в пистолетные стволы. Тимоша своим взглядом не управлял, смягчить не мог и, чтобы не выдавать своей сути, смотрел всегда в пол или прикрывал веки, отчего лицо его казалось слепым и беспомощным.

Тимоша был неумен, жесток и тщеславен, Нина – умна, красива и тщеславна, они дополняли друг друга, понимали, что порознь стоят мало и цели никогда не достигнут. Их цель была стара как мир – золото. Но как из российской глубинки выйти на настоящие деньги? В городе жили два миллионера, у Тимоши появилась идея содрать с них кожу, все отнять. Нина тогда холодно ответила, мол, мы проживем максимум несколько суток. У финансистов есть друзья и партнеры, Тимофей Тимофеевич отлично известен, и против одного ТТ выставят десять «калашниковых».

В финансово-деловые круги любовников не пускали, они попросту были не нужны, мужчина – обыкновенный бандит, а женщину за длинные ноги и атласную грудь в дело не берут, платят наличными.

Мустафа и Академик платили дань, но деревянные рубли нужны контейнерами, а валюты у местных авторитетов попросту не было, требовать с них больше неразумно, можно лишиться всего. И мужчина, и женщина хотели прорваться в Германию, где Тимоша рассчитывал либо захватить чужой, либо создать собственный клан, Нина собиралась, имея наличный капитал, соответствующую внешность, свободно владея немецким, купить небольшой магазинчик, а позже будет видно. Оставалось за малым – достать конвертируемую валюту. Они скупали валюту за рубли, но то были лишь слезы. Когда в городе появлялись немцы, Нина работала экскурсоводом-переводчиком, наводила мосты, и недавно им повезло. Один немец, напившись вдребодан, проболтался, что бизнес у него небольшой, однако вполне достаточный, только нет житья от местных рэкетиров. Вот если бы удалось нанять русского… Утром немец, кстати, был он совсем не немец, а итальянец немецкого происхождения, от всего открещивался, надувал щеки, хватался за голову, но Нина дело знала, заставила опохмелиться, – позже выяснилось, что человек с утра пил впервые, – заласкала, разговорила. Немецкого итальянца понесло, появился Тимоша, Нина еле успевала переводить.

Убедившись в очередной раз, что Тимоша если не полный кретин, то человек ума небольшого, Нина сказала:

– С этим переводом замучаешься, ты, Тимофей, покури, а я с гостем потолкую, потом тебе объясню. О'кей? – И, не дожидаясь ответа, принялась за гостя вплотную.

Никто не видел, как разделывал бог черепаху, Нина разделывала туриста мастерски. Жесткие, конкретные вопросы перемежались лестью, кокетством, комплиментами в адрес несуществующих у него мужских достоинств. Что собой представляет человек, которого следует ликвидировать? Его положение в обществе? Наличие охраны? Носит ли он оружие? Водит он машину сам или у него водитель? Марка машины? Адрес? Расположение дома? Распорядок дня? Употребляет алкоголь? Каковы отношения с полицией? Имеет ли любовницу и интересуется ли женщинами в принципе? Посещает клуб и какой именно?

К концу разговора гость абсолютно протрезвел и смотрел на Нину с искренним уважением.

– Хорошо, – закончила допрос Нина, – мы беремся за это дело. Так как я уверена, что вы останетесь довольны нашей работой и еще обратитесь к нам, цена будет не высокой – пятьдесят тысяч марок. – И неожиданно жестко сказала: – Ваш паспорт, пожалуйста.

Гость, словно завороженный, протянул паспорт, Нина переписала все данные, вернула.

– И запомните, герр Валенский, мы, хотя и русские, люди серьезные.

У Тимоши имелось несколько парней, которые не за валюту, за деревянные либо от хорошего отношения к хозяину готовы были замочить человека. Однако Германия – не Россия, задание деликатное, судимого, тем более беглого, не пошлешь; Тимоша нужного человека не нашел, а у Нины подходящий человек давно имелся. Но о нем чуть позже.

Когда наемник вернулся, выложил деньги и начал флегматично излагать свои подвиги, выяснились крайне печальные подробности. Во-первых, человек, который его нанимал, от всего отказался, наемника передали в другие руки, затем в третьи, потом он вообще попал к земляку, который явно имел на родине не одну ходку, поил гостя пивом, утверждал, что ни о каких делах ничего не знает, знать не желает, помощь земляку дело святое, ешь, пей и мотай в немытую Россию. И наемник поблагодарил за гостеприимство, за бензин и двинул в сторону Польши; вот тут его притормозили люди серьезные, отвезли невесть куда, в жизни тот подвал не найти, двое суток не давали спиртного, переодели, выправили документы.

Значит, главная часть плана Нины рушилась, заказчик неизвестен, шантажировать некого. Когда же Нина узнала, что парень расстрелял семью, да еще и ребенка, она чуть ли не схватилась за голову, вынесла приговор:

– Все! Немцы с нами больше на контакт не пойдут! А на наши марки, за вычетом расходов, можно жить в Жмеринке, а не в Европе!

Такова была предыстория, и пребывали любовники в меланхолии, и, уж конечно, не по невинно убиенным, а оттого, что, казалось, ухватили золотую ниточку и клубочек начал разматываться, да ниточка враз лопнула.

И вдруг в захолустье, в грязи и темноте, среди покосившихся подслеповатых домов появляются два супермена, причем один из них немец. Когда Нина увидела эту пару, то села в подсобке и попросила у подруг валидол. «Эти два супера не могли оказаться здесь случайно. Либо они прибыли для установления контакта, либо Олег, так звали наемного убийцу, в Мюнхене засветился, и они – сыскари и приехали за ним. А от Олега до меня так далеко – только руку протянуть. Вот теперь и решай – люди привезли золото или наручники».

Обслуживая гостей, Нина сразу поняла, что главный из них – русский. И человек он крайне опасный. Но и Мюнхен, и Москва не пришлют сопляков, должны прибыть волкодавы, они и прилетели. Как решать, что делать? Ни Академик, ни тем более Мустафа ничего не ведали об убийстве в Мюнхене и планах Нины. Они, конечно, знали, что Нина не просто официантка, а любовница и подельница ТТ, значит, лицо неприкасаемое. Нина распорядилась гостей проверить, но ни в коем случае не убивать. Проверка ничего не дала, но удалось установить, что связным у незваных гостей известный своей неподкупностью опер Михеев. «Замочить немедля», – изрек Мустафа. Тимоша лишь взглянул и снял телефонную трубку. Нина, словно разъяренная кошка, бросилась на дурных мужиков, Мустафе разбила голову бутылкой, а телефонный аппарат шарахнула о пол.

– Кретины! Недоноски! – кричала она в истерике. – Если эти мужики из Интерпола, то, прежде чем умереть, они уничтожат половину ваших ублюдков. На следующий день сюда спецрейсом прибудет две дюжины таких же парней, и от вашего гадюшника не останется мокрого места! «Коза ностра» из Хаципетовки, сидите по теплым сортирам и не двигайтесь!

– Слушай, Тимофей, я тебя уважаю, но твоя баба… – начал велеречиво Академик, но закончить мысль не успел, так как пистолет Тимоши уткнулся ему в живот.

Дальнейшие события известны: установили портативные магнитофоны в квартире гостей и в комнате капитана Михеева и стали ждать.

Утром Нина созвонилась с Дитером, заглянула к нему на чашку кофе. Русского, которого Нина остерегалась, не было, забрать магнитофон из-под крышки стола не представляло трудности, после чего она «неожиданно вспомнила», что у нее через час деловое свидание в городе, кокетливо чмокнула немца в щеку, взглядом пообещала, что все впереди, и улетела.

Сейчас она с Тимошей прослушала запись, размышляла, ничего путного придумать не могла, главное, не понимала, кто есть кто и с какой целью они прилетели. И посоветоваться не с кем: Тимоша убийца и блестящий организатор, Нина уверена, что он обладает огромной гипнотической силой, потому мужики подчиняются ему беспрекословно, но аналитик, мыслитель он никакой. Академик мозговитый, но посвящать его в дело – значит брать в долю. Мустафа – тот же Тимоша, только на два порядка ниже. Надо решать самой. Если бы не русский полковник, то она бы в постели вынула из немца все, до самого донышка. Нина лишь несколько раз встретилась взглядом с полковником, поняла, с этим мужиком ничего не пройдет. А руководит делом явно полковник, а немец представляет заинтересованную сторону и финансы.

– Деточка, давай мотанем недельки на две в Сочи, – сказал Тимоша, допивая свое молоко. – Эти парни из города уберутся, а если Мустафа их замочит, то сам и ответит. Мы отсидимся в стороне.

– Если мы не поймаем свой шанс, мы отсидимся в стороне от жизни до ее конца, – стараясь не сорваться, ответила Нина. – Тебе нравится эта жизнь?

Тимоша посмотрел Нине в глаза, хотя и знал, что это абсолютно бесполезно. На всех его взгляд действовал парализующе, лишь девчонка в ответ только щурилась да смеялась. Наверное, поэтому Тимоша и присох к девчонке, даже слушался, а дважды схлопотал по физиономии. Нина была умница, знала, что вожжи все время натягивать нельзя, поднялась, взъерошила мужику волосы, почесала за ухом, сказала:

– Тимофей, ты прирожденный лидер, за что и люблю тебя. Но ты, извини, слаще морковки ничего не кушал, а я в Германии два года прожила, хлебнула, забыть не могу. Немцы тебя не примут, но в русской колонии, при твоих способностях, место найдется, узнаешь, что такое нормальная жизнь.

– У нас есть марки, поехали, – пробурчал Тимоша.

– Ты умный мужик, – польстила Нина, – но не понимаешь, что наши марки здесь деньги, а там пустяки. Новичков принимают осторожно, долго приглядываются. Нужна престижная квартира, машина, ты должен приобрести свой бизнес, уладить дело с префектурой…

– У тебя там мать.

– Верно, иначе мы бы туда и сунуться не могли. – Нине надоело уговаривать дурака, и голос у нее зазвенел. – В любом случае потребуется минимум полгода на акклиматизацию, и люди должны видеть, что деньги у нас есть, тогда нам будет другая цена. Кончай препираться, давай снова прослушаем пленку, подумаем.

Тимоша пробурчал нечленораздельное и ушел в ванную, а Нина взяла магнитофон, включила воспроизведение, как ей казалось, на самом интересном месте.

«– Почему тебя не убили?» – спросил русский полковник.

Наступила пауза, затем прозвучали удары, один тяжелый, видимо, упал человек, и снова спокойный голос:

«– Твоя пушка пусть побудет у меня. Не люблю, когда рядом неизвестно кто, да еще с оружием.

– Господин полковник, не понимаю…

– Иди умойся».

Шаги, стук мебели. Пауза.

Полковник обезоружил нашего мента, поняла Нина. Он ему не доверяет. Почему не убили? Тут я действительно дала промашку. Либо убивать, либо не трогать, с отравлением получилась хреновина. Русский это зацепил влет. Но в чем он заподозрил опера? Что Васька Михеев работает на нас? Или если полковник крупнейший московский авторитет, как он дал вчера понять в разговоре по телефону, а Васька его «шестерка», то полковник, почувствовав липу, заподозрил, что опер работает на контору, на местного генерала?

«– Господин полковник, извините, но я считаю, что вы не правы», – прозвучал голос немца; говорил он практически без акцента.

Подлюга, прикидывается, что не понимает. Нина закурила.

«– А что ты в нашей жизни понимаешь? Ты приехал с поручением, я согласился помочь, береги мою спину и держи свое мнение при себе.

– Я виноват, что меня не убили, – раздался голос опера Васьки. – Клясться, что не двурушник, так вы все равно не поверите.

– Ответь вразумительно, почему тебя не убили, я верну тебе оружие и доверие. А пока пей водку, ночуешь здесь.

– Я не знаю.

– Думай, ты же опер. И заткнись, ты мне надоел. Значит, так, подобьем бабки. Дела у нас просто хреновые. Такой верный человек назначил мне здесь встречу… Выждем сутки и улетаем.

– И все зря? – спросил немец.

– Здесь все, я пощупаю в Москве, но слишком опасно, мои коллеги имеют длинные уши. Если они услышат хотя бы легкий шорох, конец.

– Можно обратиться к местным авторитетам, – робко произнес опер.

– Академик? Мустафа? Дебильный майор из отделения? – насмешливо спросил полковник. – Временно отпущены на поруки. Я работаю в сыске двадцать лет, поверьте, каждый третий из их окружения стучит.

– Я слышал, господин полковник, – тихо заговорил Василий, – в городе есть очень серьезный человек, только я его не знаю, и в конторе его никто не знает.

– Раз не знают, значит, действительно серьезный. Только нам его не найти. Да и найдешь, разговор не получится. Ни у него, ни у меня нет верительных грамот».

Наступила пауза. «Это Тимоша серьезный? – усмехнулась Нина и, судорожно подвинув пепельницу, раздавила окурок. – Это я человек серьезный! Только грамот нет и никто никому не поверит. И что им надо? Может, они ждут партию наркотика?»

«– Впрочем, – после паузы произнес полковник, – возможно, я и могу получить рекомендации человека, которому никто из деловых людей этого региона России не посмеет отказать. Хотя чушь! Бунич финансист и не захочет разговаривать с местными разбойниками.

– Можно попытаться, – сказал немец, – как вы, русские, выражаетесь, попытка – не пытка.

– Лев Ильич сочтет меня несолидным человеком. – Впервые в голосе полковника Нина услышала сомнение. – А черт с ним! Василий, набери по коду». – И полковник продиктовал цифры.

Некоторое время магнитофон лишь пощелкивал, затем Василий сказал:

«– Минуточку, – видимо, прикрыл трубку ладонью. – Господин полковник!

– Алло! Добрый вечер. Ночь? Извините, запутался, у меня с утра в глазах темно. Попросите Льва Ильича. Разбудите, скажите, тезка Гуров просит. – После небольшой паузы полковник продолжал: – Здравствуй, тезка. Ну, извини! Ну, не прав! Спасибо, по твоему указанию мне выдали неплохую берлогу. Какие трупы? Никого я не убивал, ей-богу! Ты меня за людоеда считаешь. Я мирный, законопослушный человек, убиваю только в порядке самозащиты. Что ты смеешься?»

Нина слушала разговор и не могла видеть, что последнюю фразу Гуров произнес, прикрыв трубку ладонью.

«– Я прекрасно помню, что ты ответил отказом и что ты не любишь уголовников. Я их тоже терпеть не могу, люди здесь грубые, неинтеллигентные… Ну, извини, насильно мил не будешь. Только ведь шарик-то круглый, вертится, придет время, ты ко мне тоже обратишься, а я в Москве не крайний… Какая угроза? Упаси бог! Философские рассуждения, не более… Не понимаешь? Ничего странного, я порой сам себя не понимаю. Еще раз извини и спокойной ночи».

После ночного звонка Бунич долго не мог заснуть. «Зачем Гуров звонил и что ему нужно? Он никогда ничего просто так не делает. Полковник против моей воли втягивает меня в какую-то игру. А все его игры заканчиваются для противников либо тюрьмой, либо кровью. Вот сделай добро человеку, он отблагодарит, век не забудешь. Но Гуров не такой, он меня не подставит, видно, ему звонок был очень нужен». Бунич не успел заснуть, как телефон вновь тренькнул.

– Ну? – сказал Бунич.

– Извини, – сказал Гуров. – Я тебе благодарен, должен, желаю здоровья. Маленькие оперативные хитрости. Если позвонит какой-нибудь болван, начнет расспрашивать обо мне, скажешь, что знать такого не знаешь, а с шушерой не разговариваешь.

– Так оно и есть, – облегченно вздохнув, ответил Бунич.

– Выпей валерьяновки или коньяку и бай-бай. Буду нужен, звони, чем могу – подмогу.

– Ладно, тезка, пошел ты к чертовой матери!

– Спасибо, уже в пути.

– …Ну как ты не знаешь Бунича? – возмущалась Нина, расхаживая по комнате перед развалившимся в кресле Тимошей. – Поговори с Академиком, он должен знать.

– Академик чистодел, не нашей масти, видно, и твой Бунич такой же, зачем он нужен? – недовольно ответил Тимоша. Ему хотелось выпить, но известно, Нинель устроит скандал, начнет драться, и он прихлебывал из кружки крепкий чай, самочувствие было отвратительное. – Да и как объяснить Академику, почему интересуюсь неизвестным?

Нина была женщина умная, видела Тимошу насквозь, лучше рентгеновского аппарата, потому открыла бар, налила коньяка, поставила стакан на стол.

– Глотни, может, у тебя в мозгах развиднеется. – Она знала, стоит Тимоше выпить, он подобреет, вскоре захочет добавить, тогда станет совсем ручным. – Этот Бунич устроил наших гостей на партийную дачу. Наши депутаты, сукины они дети, второй год держат дачи под замком, поделить не могут. А человек позвонил, и туда люди въехали, да еще «Волгу» дали. Значит, этот человек не из бумаги.

Тимоша был неумен, но житейски хитер, поглядывал на стакан и на красивую стерву, не пил, понимал, покупает за стакан, как алкаша у гастронома. Нина отлично знала о его борениях, была убеждена, что долго он не выдержит, главное – не злить и не подталкивать.

– Академику не надо ничего объяснять, ты его вызови, разговаривать буду я, твое дело прикрыть глаза и надувать щеки.

Зазвонил телефон, Нина выдержала паузу, сняла трубку.

– Да. – Услышав ответ, она оживилась: – Прекрасно, давай, как договорились, а уберется, ты машинку забирай и сразу ко мне.

Как ни короток был разговор, Тимоша проглотить коньяк успел, сидел с безразличным видом, словно ничего не произошло. Нина сразу отметила, что стакан пуст, бровью не повела, сообщила:

– Наш мент Васька Михеев вернулся домой, значит, полковник его отпустил. Сейчас там машинку приляпают, не может мужик, который дома не ночевал, жене ничего не сказать. Он уйдет, нам магнитофончик притащат, послушаем, о чем ворковали голубки.

– Умна ты, стерва, слов нет, но стерва, – сказал Тимоша, чувствуя, как нутро согрелось, понимая, что вскоре потребуется еще, без скандала не обойтись, и начал готовить почву: – И откуда ты на мою голову взялась? Всю жизнь баб за людей не держал, вляпался как фраер!

Для Нины, как уже говорилось, грозный ТТ был прост и полностью открыт. Их разговор нельзя было назвать ни схваткой, ни поединком, напрашивались пошлые сравнения: кошка и мышка, повар и картошка, уже упоминавшиеся бог и черепаха.

– Стерва! – Нина подбоченилась. – Ты еще не знаешь, какая я стерва! – Она еле сдерживала улыбку, наблюдая, как наливается злостью гроза местных авторитетов, и ласково замурлыкала: – Тимоша, мы пальцы одной руки, отрезать можно, получится калека.

Она прошла к бару, взяла только початую бутылку коньяка, поставила на стол, села на подлокотник кресла, прижала голову Тимоши к высокой груди.

– Я тебя понимаю, ты глава всей местной банды, напряжение, стресс, ты настоящий мужик. Но если ты сопьешься, я пропаду. Давай договоримся, только по-честному. Ты сегодня отдыхаешь, расслабляешься, завтра завязываешь.

– Договорились. – Тимоша поцеловал Нину в грудь. – Может, ты и стерва, но девчонка классная, и мне повезло.

– Это мне повезло, Тимоша. – Нина наполнила стакан. – Выпей за удачу. Ты отдыхаешь и контролируешь ситуацию, я попытаюсь разобраться с суперменами. Они завтра собираются улететь, обидно, если они нужные нам люди и мы упустим такой шанс.

Тимоша выпил, крякнул, вытер рот ладонью.

– Факт, обидно. – Тимошу переполняло чувство благодарности к этой красивой, ласковой, все понимающей женщине. – Позвони Академику, скажи, что я приехать велел.

Академик перешагнул порог настороженно, Нина улыбнулась приветливо, вежливо приняла плащ и шляпу.

– Здравствуйте и спасибо, что выбрали время, Павел Николаевич, проходите. Извините, у Тимоши разыгралась мигрень, он прилег, располагайтесь. – Она окинула гостя взглядом, снова улыбнулась: – Вы потрясающе элегантны, истинный англичанин.

– А ты, Нинок, на удивление приветлива. – Академик опустился в кресло. – У тебя тысяча лиц, не знаю, какое настоящее. В «Алмазе» ты обыкновенная девка, рядом с Тимофеем злющая баба, сейчас – светская дама.

– А все настоящие, Павел Николаевич, женщины, в отличие от мужчин, многолики. – Нина поставила на стол бутылку сухого вина, вазочку с конфетами, подвинула пепельницу, сигареты и зажигалку.

Светский разговор продолжался еще несколько минут, затем Нина объяснила цель приглашения.

– Лев Ильич Бунич? – Академик почесал седеющий висок. – Знаю, даже лично знаком, только, пардон, мадам, они не нашего полету. Горько признавать, однако лучше горькая правда, чем сладкая ложь. Бунич – это лес, нефть, большие миллионы, иностранные банки.

– Наш гость, с которым вы, Павел Николаевич, позавчера познакомились в «Алмазе», звонил Буничу ночью, разговаривал с ним на «ты». Именно Бунич устроил полковника на дачах и приказал выделить машину.

– У миллионеров свои привычки, – ответил Академик. – Существует такая байка, мол, полковники бывают разные – «эй, полковник!» и «господин полковник». Так вот, я проверил и установил, что Лев Иванович Гуров – господин полковник. Он старший оперативный уполномоченный главка по особо важным делам. Так что, если вы хотите с Тимофеем уцелеть, улетайте вечерним рейсом куда-нибудь. Я лично чемодан сложил, а визит нанес исключительно из уважения.

Он хотел подняться, Нина погладила его по руке, подлила вина.

– Дорогой Павел Николаевич, за вами пока никто не гонится. – Она взглянула кокетливо: – Важняк? Так это прекрасно! Представляете, какие у него возможности? Гуров – полковник-важняк, вы, уважаемый Павел Николаевич, председатель СП. Я, Нина Лозбенко, девка из «Алмаза», а Тимоша, – она кивнула на дверь спальни, – вообще кладовщик. Но так ли все просто?

Академик откинулся на спинку кресла, пригубил вино, задумался. До чего умна девка, недаром ТТ за нее держится, тут не только дела постельные, а может, вообще не постельные. Почему девчонка работает официанткой, когда упакована с ног до головы и на многие годы? Тимофей вызвал, сам прилег отдохнуть, мигрень, видите ли, разыгралась. Да он слова такого не знает. Как я, старый дурак, не понял, здесь Нинель всем заправляет, Тимофей убийца, имеет группу боевиков, и только. Ведь, считай, год, как его люди ни одного налета не совершили, мзду берут небольшую. Нинель года два как вернулась из Германии, у матери жила. Когда Тимофей с девочкой сошелся, я внимания не обратил, сегодня одна, завтра – другая, а оно вон как повернулось. А ведь Тимофей за год сильно изменился, пожалуй, и не выстрелил ни разу. Нет, ранней весной, на разборке с районными, пристрелил двоих. Так по сравнению с прежними временами, когда месяца без стрельбы не проходило, тогда ТТ и город подмял, человек, считай, перевоспитался. Нина жила в Германии, сейчас немец приехал, с ним полковник-важняк, девушка ими сильно интересуется. Бунич? Да тут большие деньги, агромадные, можно сказать, и наверняка валюта.

Академик в кресле выпрямился, неожиданно спросил:

– Нинель, извините, а как вас по батюшке? Ведь неловко, вы, женщина, меня по имени-отчеству, а я словно из деревни и «тыкаю».

Точно определить ход мысли гостя Нина не могла, но направление интуитивно угадывала. Вопрос Павла Николаевича доказывал, что она рассуждает правильно.

– Дорогой мой, – она вновь погладила его руку, – вы меня смущаете. Я вас намного моложе, и мне отчества не полагается. А уж на «вы» или на «ты» – это как вам удобнее, мне все едино. Я к вам относилась всегда с симпатией, зла не помню, пусть все останется по-старому.

«Понятно, – подумал Академик, – раз «все останется по-старому», значит, в действительности ситуация в корне изменилась. И связано это с прибытием незваных гостей».

Академик взглянул на Нину, которую знал около двух лет, и впервые, словно прозрев, увидел перед собой изящную, со вкусом одетую даму, иначе и не назовешь, с красивым лицом и несколько надменным взглядом. У нее высшее образование, она два года жила в Европе, удивился Академик, словно не знал об этом и два года назад. Она любовница тупого убийцы, спит с ним, разговаривает. О чем же, интересно, она с Тимофеем беседует?

– Павел Николаевич, я жду, – сказала Нина, постукивая ухоженными ногтями по зеркальной крышке журнального столика.

– Простите, чего, собственно, вы от меня ждете? Спросить, знаю ли я Бунича, можно было и по телефону. – Академик так быстро проиграл позицию, что попытался ее выровнять, получилось слишком резко, и он смешался. – Естественно, я рад вас видеть, и если чем могу, то ради бога. Располагайте.

– Вот и прекрасно. – Нина закурила. – Позвоните Буничу, спросите, какого он мнения о полковнике Гурове.

– Даже не смешно, подобные вопросы не задают и, уж тем более, на них не отвечают.

– Спросить можно о чем угодно, – возразила Нина. – Прямого ответа вы, естественно, не получите, но реакция на вопрос будет. А уж мы с вами ее проанализируем.

– Я и так совершенно точно знаю, что Гуров – господин полковник.

– И я знаю, но мне рассказывали, что служил некогда в органах, тогда не господин, а товарищ, генерал-лейтенант Чурбанов, и с ним можно было иметь дело.

– Служил, теперь сидит, – пробормотал Академик и радостно продолжил: – Да я и телефона Бунича не знаю, и никто нам его не даст.

Нина повернулась, взяла с полки листок бумаги, положила на стол, подтолкнула Академику, сказала насмешливо:

– Вот номер Бунича, а вот аппарат. – Она легко поднялась и переставила телефон с полки на столик. – Вас соединить или вы сами наберете?

– У вас железная хватка, мадам, – Академик ослабил узел галстука, глубоко вздохнул, – но если вы так круто заворачиваете, скажите, сколько…

– Значительно больше, чем вы рассчитываете, – перебила Нина. – Звоните.

Дозвонился Академик быстро, а вот уговорить секретаря, чтобы соединили с шефом, потребовалось время. Но Академик умел разговаривать, иначе такую кличку ему бы не дали.

– Я вас слушаю, Павел Николаевич, – устало произнес Бунич. – Чем обязан, какие проблемы?

– Извините за беспокойство, Лев Ильич, мы с вами встречались…

– Я помню, – перебил Бунич. – Переходите к делу.

– Я хотел посоветоваться с вами…

– Здесь не адвокатская контора.

– Хорошо, буду краток.

Академик вытер салфеткой потное лицо, взглянул беспомощно на Нину, которая держала отводную трубку, поняла, что мужик раскис, и вмешалась в разговор.

– Добрый день, Лев Ильич, говорит Нина Лозбенко, хотя мое имя для вас пустой звук.

– Здравствуйте, Нина. – Несмотря на всю свою выдержку, Бунич слегка растерялся. – Каков ваш бизнес и чем я могу помочь?

– Мои интересы с вашими не пересекаются. Вы большой босс, Лев Ильич, но когда-то и вы начинали. У меня к вам один вопрос, от искренности вашего ответа зависит не только мое благосостояние, возможно, и жизнь. Вы настоящий мужчина, иначе бы не достигли высот, и не подставите женщину. Если вы вообще откажетесь отвечать, я все пойму и буду уважать по-прежнему.

Бунич знал вопрос, клял Гурова, судорожно искал ответ и клял себя, что взял телефонную трубку. Почему-то он был убежден, что женщина молодая, хороша собой, и не сомневался, что тезка, чтоб ему гореть в аду, разорвет девчонку на куски.

– Спрашивайте, – севшим голосом произнес он.

– Кто такой Лев Иванович Гуров?

– Умный, честный, крайне опасный. Но на его слово вы можете полностью положиться. Конец связи. – Бунич положил трубку и остался доволен собой. Он сказал абсолютную правду, а уж какие мадам сделает выводы, дело ее ума и интуиции. Ну и хитра девка, как она меня подцепила?

Нина тоже положила трубку, посмотрела на побледневшего Академика, спросила:

– Ну что скажете, уважаемый?

– То, с чего начал: бежать надо, пока живы. Я не трус, но силы свои соразмеряю. Они люди другого масштаба, с ружьем, девочка, не прут на танки. А с Буничем вы говорили блестяще, просто великолепно. Преклоняюсь.

– Спасибо за комплимент. – Нина была искренне польщена. – Что главное вы отметите в характеристике полковника?

– Крайне опасен, – не задумываясь, ответил Академик.

– Не надо было звонить, что полковник крайне опасен, видно за версту, – улыбнулась Нина. – Главное, что он человек слова.

– Вы поверите ему на слово?

– Я поймаю его на слове. Ведь позавчера менты брали наших суперменов. Почему полковник не цикнул на нашего майора, терпел унижение?

– Элементарно. – Академик взглянул снисходительно. – Они выполняют здесь специальное задание, не хотят раскрываться перед местными коллегами, зная, что среди них многие работают на нас.

– Вы такой умный, Павел Николаевич. – Нина подлила гостю сухого вина.

– Не такой уж и умный, просто опытный, – скромно ответил Академик.

– Раз вы такой опытный, ответьте, что в нашем городе может привлечь столичного полковника-важняка? Что, у нас банк взяли, «зеленые» изготовляют или через нас наркота идет?

– Ну… – Академик пригубил вино, – всякое бывает, мы можем не знать, а они получили сигнал…

– Чушь собачья! – грубо перебила Нина. – Чего мы можем в нашей деревне не знать? Они вломились в кабак за несколько минут до сходки, уходили – столкнулись с первыми «парламентариями», даже не глянули на них, полковника и немца уголовная шушера не интересует. Им неинтересны ни вы, Павел Николаевич Фокин, по кличке Академик, ни Мустафа, ни даже ТТ. Вы сами верно определили, у них другой уровень. Они сидят на даче, ни с кем не встречаются, никого не ищут, они чего-то ждут. Вы говорите, осесть на дно? Мы им даром не нужны, конечно, сунемся поперек – сожрут, костей не выплюнут. Но в глухой городок России на встречу с кем-то не посылают полковника-важняка и сотрудника Интерпола.

Нина постучала пальцем по голове Академика и ласково закончила:

– Жопу надо иметь.

– Нина! – Академик поправил прическу. – Вы только что были благородной дамой.

– Я разная. – Нина плеснула в стакан коньяка и проглотила, словно воду. – Столько мужиков вокруг, ни одной головы, с ума сойти можно. Как замочить кого-нибудь, обмануть, «куклу» вмастерить, отнять по-простому, тут вы мастаки! Серьезное дело под боком раскручивается, а ты бежать собрался? Академик! Костюм аглицкий, галстук в горошек, ботиночки сверкают, а душа как у мыша. Смотреть на тебя противно.

– Не смотри, пойди смени компрессик. – Академик кивнул на дверь спальни. – Мигрень, говоришь?

– Кого они ждут, по какому делу? – Нина махнула на собравшегося подняться из кресла Академика рукой. – Они здесь не по службе, по своему личному делу. А учитывая уровень полковника и наличие немца, это крупное валютное дело.

В дверь позвонили, Нина легко поднялась, вылетела в прихожую, щелкнула замком. На площадке стояла маленькая женщина без возраста, эдакая серая мышка, зашептала:

– Василий пробыл минут сорок и укатил, супружница его темнее тучи. – Мышка протянула Нине маленький сверток. – Все сделала, как вы велели, пожалуйста.

Нина взяла пакетик, пошла за деньгами, обронив:

– Подожди, сейчас принесу.

– Опосля, опосля. – Мышка махнула сухонькой ручкой и скатилась по ступенькам. – Знаю, вы божий человек, не обидите.

Нина захлопнула дверь, вынула из пакетика миниатюрный магнитофон, вернулась в комнату. Академик глаз не сводил с магнитофона, не удержался и спросил:

– Что это такое?

– Возможно, ничего, а возможно – ответ на главный вопрос. Кто есть кто? Зачем? И почему? Господин полковник прихватил нашего мента Ваську Михеева, продержал ночь, потом отпустил. Он вернулся утром домой, здесь запись его разговора с женой, – объяснила Нина, включая магнитофон.

– Какая техника! – воскликнул Академик. – Высоко летаете, мадам.

– Стараемся. – Нина увеличила громкость.

После взаимных приветствий и общих житейских разговоров женский голос произнес:

«– Василий, ты мне голову не морочь, чую, бабу завел.

– Ты, Дуня, умом двинулась, – невнятно ответил Василий, тяжело сглотнул, брякнул посудой. – Я что, первую ночь на работе?

– Ой ли, Вася? – Женщина захлюпала, высморкалась. – Я звонила дежурному, он сказал, что никаких происшествий, где капитан Михеев – нам неизвестно. И ешь ты, Вася, через силу, кормленый ты, я же вижу».

Женщина заплакала, брякнула посуда, что-то стукнуло, может, стул упал, раздались шаги.

«– Перестань хлюпать, нету у меня никого. – Голос у Василия был растерянный. – Для нас стараюсь, мы с тобой как убогие, кругом такие дела проворачивают, живут люди. А у нас – картошка, каша, капуста да хлеб. Надоело.

– Василий! – взвизгнула женщина. – Ты чего? Воровать решил? Посадют, как жить, как людям в глаза смотреть?

– Меня посадят, а она думает, что соседи скажут. Дуняша, люблю я тебя, но баба ты и есть баба. Ты же меня знаешь. Я на службе, и конец разговору, с соседями не трепись, беду накличешь. Ладно, все, жена мужу верить обязана, если он что делает, значит, то и правильно. А пальтишко я тебе новое вскорости сварганю, не сомневайся».

Раздались шаги, хлопнула дверь.

Нина выключила магнитофон, сказала:

– Пальтишко сегодня от десяти штук и выше, и дежурный не знает, где капитан Михеев. Ваше мнение, Павел Николаевич?

– Сложно сказать, – осторожно ответил Академик. – Но чувствуется, что мент поехал налево.

– Он служит господину полковнику, который к нам прибыл не со специальным заданием, а по личным коммерческим интересам.

– Возможно, но где наш бульон?

– Понимаете, Павел Николаевич, – Нина решила приоткрыть карты, так как Академик был единственным человеком, который мог начать переговоры с суперменами и представить Нину в новом качестве, – они прилетели на встречу с человеком по неизвестному нам делу. Но человек не прибыл. Может, мы способны заменить этого человека и войти в дело?

– Кто это – мы?

– Тимофей Тимофеевич, я и вы.

– Моя роль?

– Посредник между полковником и мной.

Тимоша появился бесшумно, совершенно трезвый, в костюме, белой рубашке и галстуке, с широко открытыми глазами, в глубине которых тускло светились патроны. Нина поняла, он не пил и слышал весь разговор полностью. Тимоша остановился напротив Академика, тот моментально вскочил.

– Паша, ты мне веришь? – миролюбиво спросил ТТ.

– Тимофей Тимофеевич, обижаешь!

– Паша, одно слово на сторону, особливо Мустафе, и ты станешь тяжелее на восемнадцать грамм. Две пули я засуну тебе в брюхо, ты будешь умирать долго.

– Тимофей! – Академик прижал ладони к груди и опустился в кресло.

Тимоша развернулся, – он походил на крупного зверя, – уставился на Нину. Она привычно вздернула голову, глаза ее покрылись ледком, и вдруг почувствовала, что сейчас не выдержит страшного взгляда, сломается, как все, тогда ее власти конец. Но Тимоша так привык, что девка ему неподвластна, что за секунду до своей победы веки опустил, взял со стола бутылку вина, взглянул на этикетку, скривился и сказал:

– Нинель, с твоим умом и счастьем ты еще поживешь. Никому бы не простил, тебе можно, ты особого разлива.

Нина пришла в себя, ноги уже не подгибались, голова была ясная.

– Как это тебе удалось выбрать и завязать галстук? – Она поправила Тимоше галстук. – И недурственно завязал, надо сказать.

– Девочка, принеси из спальни коньяк и поведай глупым мужикам, что им следует предпринять.

Академик вышел на улицу около двух часов; распогодилось, люди перестали сутулиться, у многих даже просветлели лица. Магазины сверкали пустыми прилавками, коммерческие ларьки – иностранными этикетками и астрономическими ценами.

Настроение у Академика было сродни настроению человека, летящего по американским горкам. Подъем, восторг, ощущение свободы и полета, сразу обвал, сердце замирает. Только на горках человек понимает, что все это понарошку и скоро кончится. Академик знал, что полетел всерьез и неизвестно, где приземлится. Рядом остановилась машина, открылась дверца, высунулась несуразно большая голова Мустафы.

– Садись, подвезу, – сказал он и открыл заднюю дверцу.

Академик попятился, уткнулся спиной во что-то твердое, даже не стал выяснять, во что именно, ссутулился и сел в машину.

Глава 7 Почему тебя не убили? (Продолжение)

Когда Гуров сбил Василия с ног, отобрал пистолет и заявил, что терпеть не может, когда неизвестно кто, да еще с оружием, болтается рядом, у капитана Михеева в буквальном смысле слова перехватило дыхание, глаза затянуло кровавой пленкой.

Дитер взглянул на полковника недоуменно, вскочил, схватил Василия под мышки, легко поставил на ноги. Сыщик выключил магнитофон, положил на стол пистолет оперативника и сказал:

– Ну, извини. Немножко нервно, зато запись получилась отличная.

– Это… Это… – Василий хватал воздух ртом, опустился на подставленный Дитером стул и заплакал.

– Бесчеловечно, – подсказал Гуров. – Такая у нас работа. – Он старался не смотреть на утирающего слезы оперативника. – Мы не актеры, как такую сцену сыграть? Я же сказал – извини.

– Господин полковник!

Дитер набычился, собрался продолжать, но Гуров его перебил:

– Инспектор Вольф, принесите из кабинета бумагу и ручки, сейчас мы будем писать сценарий. А ты, капитан, подбери нервы, выпей рюмку водки и не вздумай говорить глупости: что ты со мной больше работать не будешь и прочую чушь. Ты оперативник, если не убьют, станешь сыщиком, способности у тебя есть. А молодость – недостаток, который, как известно, с годами проходит.

Они долго мучились над сценарием, оказалось, что вспомнить самые простые слова очень непросто, репетировали, получалось фальшиво, приходилось переписывать заново.

Когда они прослушали последний вариант, убедились, что голоса их звучат достаточно естественно, Гуров сказал:

– Вася, знаешь, почему тебя не убили? Скажу. Они у тебя дома либо вмонтировали, либо собираются подложить такой же магнитофон. Вася, ты любишь свою жену?

Василий покраснел и забормотал нечленораздельное.

– Если тебя убьют, жене туго придется? – Гуров протянул капитану листок. – Изучи перед сном или утром, на свежую голову. – Он взглянул на часы: – Немного и осталось. Ты все это скажешь не ради нашей богом проклятой работы, а ради любимой жены, которая не должна стать вдовой.

Дитер и Василий спали в одной комнате, а полковник Гуров полежал немного, понял, что не заснет, и спустился на первый этаж, где вскипятил воду, выпил чаю, подремал, сидя за столом, положив голову на скрещенные руки. Он не пытался заглянуть в наползающий день, зная наверняка, что люди непредсказуемы, пытаться отгадать ход противника и заготовить ответ практически невозможно. Он, полковник Гуров, сделал ход, теперь следует ждать, умение терпеть и ждать – качества для сыщика не менее важные, чем сообразительность и интуиция.

Известно, что заставить себя не думать о предстоящем экзамене, – дело абсолютно безнадежное, не справился с ним и сыщик Гуров.

Утром явится Нина, пококетничает с Дитером, заберет магнитофон, отнесет хозяину, они вместе прослушают запись, начнут думать, искать решение. Рискнут звонить Буничу? Если да, то что Лев Ильич им ответит? Гуров заявил, что через сутки улетает, если авторитеты активности не проявят, придется улететь, любой шаг к сближению со стороны гостей – попытка с негодными средствами. Преступники скорее всего уйдут на дно, а если не выдержат нервы, то начнут стрелять. Кто заправляет местной группировкой? Кто отдает команду открыть огонь, поджечь, разграбить – понятно. Кто является мозговым центром? Кто установил связь с Мюнхеном, командировал наемника? Где убийца сейчас? Возможно, его ликвидировали сразу по возвращении? Никто не режет курицу, которая несет золотые яйца. Они хотят вступить с нами в переговоры-игру, доказательством является магнитофон и отравление, а не убийство Василия. Павел Николаевич Фокин, по кличке Академик? Единственная кандидатура, которая хоть как-то подходит на роль идейного руководителя. Единственный, но негодящийся, он не ферзь, лишь пытается играть ферзя. Наверняка и кличку сам придумал, а серьезный человек себя Академиком не назовет. Майор из отделения милиции? Даже не смешно. Нина? Девочка очень непростая, несколько раз Гуров ловил ее на том, что Нина пытается казаться глупее, испуганнее, вульгарнее, чем есть на самом деле. Симптом настоящего лидера. За всю свою жизнь в сыске Гуров знавал лишь одну женщину-лидера – Елену Качалину. И ту лично не знал, приехал к трупу и восстанавливал ее жизнь по кусочкам, восстанавливал со слов друзей инедругов, подданных королевства, которое женщина создала, которым правила. Качалина жила в Москве, зрелая женщина, красавица и умница, тонкий стратег, безжалостный игрок. Нина официантка ресторана, живет в городе, который не на всякой карте найдешь. У нее высшее образование, в совершенстве владеет иностранным языком, хорошая внешность, она не едет в Москву, живет в богом забытом городишке, работает официанткой в блатном кабаке. Тут не складывается, причем абсолютно не складывается. И главное, любой человек, женщина особенно, хочет казаться значительнее, интереснее, умнее. Нина изображает проституточку с претензиями. Умна, незаурядно умна, понимает, что в Москве она встанет в строй, и если не крайней, то уж совсем не в первые ряды, а тут она королева и ждет своего часа!

«Сыщик, тебя занесло. – Он в полудреме поднял голову, вытер мокрые губы. – Ребенку ясно, что самая умная женщина не способна держать в узде разрозненные вооруженные группировки. Одна не способна, – полковник окончательно проснулся, тряхнул головой, – а если рядом мужчина с быстрым пистолетом, то и способна. И держать всех в одной упряжке необязательно, достаточно очертить круг влияния и отстреливать каждого, кто переступит черту».

Теперь, когда он добрался (возможно, ему лишь кажется, что добрался) до сути, Гуров захотел спать по-настоящему. Он поднялся в свою комнату, стянул одежду, сунул «вальтер» под подушку, и свет погас.

Гуров всегда запирал дверь и оставлял ключ в замке. Сыщик проснулся от телефонного звонка, знал, кто звонит, трубку не снял, отпер дверь и снова лег. Через несколько минут постучали.

– Дитер, заходи, – сказал он и сел в постели.

– Доброе утро, господин полковник. – Дитеру непривычно было видеть полуголых начальников, но к русским манерам начинал привыкать и глаз не отвел, вновь отметив, какая рельефная у полковника мускулатура.

– Доброе, Дитер. – Гуров обхватил руками поджатые колени. – Звонила Нина, сказала, что хочет навестить. Я буду спать, скажи Василию, чтобы не спускался, ты девушку примешь один. Она не задержится, заберет магнитофон, ты помоги, отлучись на минутку. Когда она упорхнет, ложись отдыхать, в ближайшие сутки не произойдет ничего, позднее, возможно, произойдет так много, что нам понадобятся все силы и еще чуть-чуть. В двенадцать пусть Василий заедет домой, вернется назад к четырнадцати. Все ясно?

– Так точно, господин полковник.

– Тогда с богом, и будь умницей, не суетись, изображай озабоченность и недовольство русским полковником. Хотя последнее изображать тебе нет нужды, ты и в действительности мной недоволен.

– Все значительно сложнее, господин полковник, – ответил Дитер и вышел.

Гуров запер дверь и, сетуя на сложность окружающих и собственную простоту, лег, казалось, заснул, но мысли вынырнули из небытия. Что ответит Бунич? Правильно ли он, Гуров, поступил, открыв свое звание? Бунич не подведет, ответит размыто, неопределенно, звание открыл правильно, так как даже паршивый майор из отделения наверняка имеет в Москве приятелей, и стоит лишь позвонить, как он получит справку – кто есть Гуров Лев Иванович. Казалось, все равно они должны активизироваться и пойти на контакт, а версия Гурова прочна, не подкопаешься. Но под утро, в самом глубоком сне, у полковника появилось чувство опасности, более того, уверенность, что он допустил ошибку. Такую аляповатую огромную ошибку, что она закрыла собой свет и потому не видна.

Его начало знобить, ни о каком сне не могло быть и речи. Он поднялся, начал делать гимнастику: отжимался, качал пресс, приседал до полного изнеможения; затем стоял под душем – холодным, горячим, снова холодным и снова горячим, обтирался полотенцем чуть не до крови. Мандраж удалось снять, но он не исчез, лишь затаился, готовый вернуться, как только полковник начнет искать ошибку и думать об опасности.

Он слышал, как приехала и вскоре уехала Нина, но не спустился, новостей быть не могло, а разговаривать с Дитером и Василием не хотелось. Прикинул, сколько времени нужно на дорогу, на прослушивание пленки, на сомнения, рассуждения и споры, решил, что если Буничу позвонят, то после двенадцати.

В час полковник сел за стол, поставил перед собой аппарат и начал терпеливо крутить диск. Частые гудки прерывали его занятие то в самом начале, то в конце, наконец он услышал уже знакомый голос секретаря и не терпящим возражений тоном произнес:

– Добрый день, говорит Гуров, соедини с хозяином.

Через несколько секунд ответил Бунич:

– Мне бы не хотелось с вами разговаривать, полковник.

– Прекрасно, значит, звонили, – сказал с облегчением Гуров. – Говорила женщина?

– Не помню.

– Раз не удивился, значит, женщина. Теперь слушай меня внимательно. Ты, новоявленный капиталист, имеешь совковое мышление. Во всем мире бизнесмены, не замазанные коррупцией, готовы сотрудничать с полицией в борьбе с мафией. Лишь у нас хотят заниматься бизнесом, не имея дел ни с уголовниками, ни со спецслужбами. Тезка, нельзя перейти реку и ноги не замочить. Я занимаюсь группой, которая пытается создать бюро добрых услуг. Только они поставляют не врачей, не рождественские подарки, даже не девочек, а убийц. Уже есть жертвы. Между прочим, им могут сделать заказ на ликвидацию Льва Ильича Бунича.

– Не пугай, говори, что тебе надо, – устало сказал Бунич.

– Вопрос, который тебе задали, мне известен, мне нужно знать дословно твой ответ.

– Умный, честный, крайне опасный, но свое слово держит.

– Спасибо. Повторяю, если тебе в рамках закона потребуется помощь, звони, я приду. Удачи. – И положил трубку.

«Все верно, как надо, но где-то я допустил ошибку. Грандиозную ошибку!» Провел ладонью по лицу, пальцы слегка дрожали.

Обедать сели около трех, молчали. Дитер и Василий поглядывали на Гурова опасливо, казалось, он постарел на десяток лет, в глазных впадинах залегла чернь, при своей блестящей выправке полковник чуть ли не сутулился.

– Господин полковник, мне кажется, вы нездоровы, – сказал осторожно Дитер.

Василий попытался решить вопрос российским способом:

– Лев Иванович, разреши сто грамм принять, ну, душа требует.

– Спасибо, Дитер, за заботу, но мне никто, кроме меня самого, помочь не в силах. А ты, Василий, шепни своей душе, что, если она с телом расставаться не спешит, пусть угомонится. – Гуров заставил себя улыбнуться, но получилось так неудачно, что молодые оперативники, словно по команде, отвернулись.

«Ребятишки, – глядя на них, думал полковник, – я в любом случае выкарабкаюсь, а нет, так за ошибки положено платить. Коли вас убьют, как я жить буду?» А вслух он довольно естественным тоном сказал:

– Нам остается только ждать, а дело это противное, предлагаю его несколько скрасить. Предлагаю игру: каждый коротко изложит свой вариант событий на ближайшие два часа. По велению души Василия приз объявляется – сто грамм. Но… – полковник поднял палец, – приз вручается завтра, перед посадкой в самолет.

– Господин полковник, – разочарованно сказал Василий, – завтра я вас провожу и без всяких призовых бутылку ошарашу. Не согласен, как говорится: закон – тайга, медведь – хозяин, а в игре – деньги на бочку.

– Я поддерживаю коллегу, – сказал Дитер, – потому как для любого из нас сто грамм…

– Что слону дробина, – вставил Василий.

– А завтра, – продолжил Дитер, – понятие относительное. Я побеждаю, вечером землетрясение, и я без призов.

– Алкоголики, – подвел итог Гуров. – Уговорили. Кто начинает?

– Могу я, – сказал Василий. – В ближайшие два часа раздастся телефонный звонок.

– А солнце всходит на востоке, – добавил Гуров. – Кто звонит, что говорит?

– Звонит Нина и приглашает поужинать в «Алмазе», – ответил Дитер.

– Вы решили сто грамм разлить на двоих? – поинтересовался Гуров. – Звонит Павел Николаевич Фокин, а насчет «Алмаза» согласен.

– Значит, разливаем на троих, – подвел итог Василий.

– Фигушки, – по-детски ответил Гуров. – Если звонит Нина, выиграли вы и делите как хотите, если Академик, выиграл я.

– Вы полковник, вам и решать, кто выиграл, – обиделся Дитер.

– А что, несправедливо? – удивился Гуров. – Телефонный звонок и приглашение в «Алмаз» напрашиваются сами собой. Вопрос – кто приглашает, главное же, что мы отвечаем.

Он увлекся разговором, лицо ожило, тени под глазами поблекли. Дитер и Василий переглянулись, последний даже подмигнул и недовольно заявил:

– Все объясни, на все вопросы ответь, и все за сто грамм! Господин полковник, у гастронома вас бы просто не поняли, извините за грубость, обозвали бы жлобом.

– Что выросло, то выросло, – парировал Гуров. – Так что мы отвечаем?

– Едем, – решительно сказал Дитер.

– Конечно, куда же нам деваться? – поддержал Василий. – Вы идете в кабак, я вас страхую на улице.

– Мальчики, мысли у вас, как у Буратино, короткие-короткие…

Телефонный звонок прервал полковника. Он взглянул на Дитера, кивнул, мол, сними трубку. Инспектор взял трубку и на немецкий манер сказал:

– Здесь Дитер Вольф. – Услышав ответ, повернулся к Гурову, прикрыл трубку ладонью. – Спрашивают полковника Гурова. Мужчина.

– А вы говорили – купаться, а я говорю – вода холодная. – Гуров взял трубку: – Слушаю.

– Здравствуйте, господин полковник.

– Здравствуйте, Павел Николаевич, – спокойно ответил сыщик. – Чему обязан?

– Не знаю, с чего начать, – смешался Академик, по его представлению, гость на обращение «господин полковник» должен был реагировать иначе.

– С существа дела. А если не решили, так проконсультируйтесь, определитесь и перезвоните.

– Только не вешайте трубку, – быстро сказал Академик. – Я приглашаю вас отобедать в ресторане.

– Невозможно, – ответил полковник. – Вы приглядываете за мной, знаете, я почти не выхожу, жду звонка.

– Оставьте у телефона немца, а сами подъезжайте, возможно, нам есть о чем поговорить.

– Мне с вами разговаривать не о чем, – сухо сказал Гуров. – А если у вас есть потребность, так вы и приезжайте.

– Лев Иванович, мы солидные люди, неужели вы боитесь?

– Вы не солидные люди, я ничего не боюсь, нахожусь здесь по делу, желаете поговорить, разрешаю приехать.

– Минуточку, Лев Иванович, – произнес неуверенно Академик.

Не заботясь о том, что его могут услышать, Гуров взглянул на Дитера и Василия, насмешливо сказал:

– Удалились на совещание.

– Что вы делаете? – зашептал Василий. – Вы же их отпугнете.

А Дитер лишь пожал мощными плечами, вздохнул и отвернулся.

– Если людей так просто отпугнуть, они нам даром не нужны.

– А если нельзя отпугнуть, то нужны? – спросил Академик.

– Не уверен. Вы, Павел Николаевич, не подслушивайте чужие разговоры, лучше скажите: бравый майор еще жив? Или он уже попал под машину?

– Какой майор? – удивился Академик, понял, что сказал глупость, торопливо продолжил: – Вопрос вы задали странный, выезжаю, обсудим при встрече. Кажется, Нина произвела на вашего немца впечатление, я сделаю гостю подарок, прихвачу девушку. Не возражаете?

– Вопрос мой закономерный, а девушку привозите, Дитер скучает, будет рад. – Гуров положил трубку. – Живут люди, в одной лодке плывут, а каждый гребет под себя. Нина тут утром была, Академик об этом и не ведает. Ну что, мальчики, кто звонил, куда едем, кому приз полагается?

Он достал из холодильника бутылку водки, отмерил в стакан граммов сто, перекрестился и выплеснул водку в раковину.

– Грех, конечно. – Гуров сел за стол. – Мойте посуду, ставьте чайник, накрывайте стол на двоих здесь и на двоих в кабинете. Василий уходит на второй этаж, в окна наблюдает окрестности.

Василий чувствовал, что полковник в обращении жесткий, а по сути своей человек добрый, и позволил себе заворчать:

– Ясное дело, полковникам все дозволено: и ценнейший напиток в раковину, и офицеров в наряд на кухню.

– Ты, офицер, мне ответь, как тебе в голову взбрело, что мы можем в «Алмаз» поехать? – спросил Гуров, и не потому, что ответом интересовался, а пытаясь себя отвлечь от назойливой мысли о допущенной ошибке. – Спортсмены не жизни разыгрывают, лишь очки да медали, однако никогда на чужое поле не полезут, если можно противника принять на своем.

– Господин полковник, у меня два вопроса, – сказал Дитер, принимая от Василия мытые тарелки и тщательно их вытирая. – Как мне вас в присутствии гостей называть? Доктор или господин полковник?

– А через раз, пусть путаются.

– Как мне себя вести с дамой?

– Полагаю, с дамой тебе общаться не придется, ты за этим столом будешь пить кофе с Академиком. Ни на один вопрос не отвечай, будто не слышишь, расспрашивай об истории города, житье-бытье, во что здесь можно вложить капитал.

– Так я по-русски вроде не говорю.

– Прекрасно говоришь, а позавчера они пьяные были и все перепутали.

– Я вас не понимаю.

– Это не страшно, Дитер, главное, чтобы я сам себя понял, остальное образуется.

С улицы донесся автомобильный сигнал, Гуров посмотрел в окно и сказал:

– Василий, наверх, Дитер, встречай гостей.

Нина сидела в кресле раскованно, смотрела на Гурова открыто, словно переговоры подобного рода проводила регулярно, считала делом заурядным. Полковник давно знал, что при допросах и вообще нервных, психологически сложных беседах чисто физическое расположение людей по отношению друг к другу имеет существенное значение. Здесь имеет значение очень многое: и освещение, и кто сидит чуть выше, кто чуть ниже, и есть ли на что опереться. И естественно, Гуров, принимая «посла», имел все преимущества. Он сидел за столом в жестком кресле, имея точку опоры и возможность маневра, а Нина сидела в низком мягком кресле, и журнальный столик, стоявший перед ней, был не опора, и свет из окна, пусть неяркий, падал на женщину, но она смотрела на собеседника спокойно, уверенно, чуть иронично, говорила о вещах серьезных непринужденно.

Сыщик внимательно слушал, согласно кивал и думал о том, что легче вести борьбу с умным, опытным мужчиной, чем с подобной женщиной. У мужчины понятная логика, определенная цель, которую практически всегда удается в процессе разговора определить; у женщины никакой логики, потому определяешь ее намерения интуитивно, на ощупь, продираешься вперед, как ночью по тайге.

После недолгой разминки Нина взялась за дело всерьез, и тут уж междометиями отделаться стало невозможно.

– Ваши слова, господин полковник, мол, не трогайте моего капитана, я не трону вашего майора, подтолкнули нас к размышлениям. Поясните, если не трудно, что вы конкретно имели в виду? – Нина коснулась перламутровыми губами рюмки с коньяком.

– Я четко и конкретно сформулировал свою мысль. Нам нечего делить и ни к чему ссориться.

– А зачем полковнику-важняку вступать в какие-либо переговоры? У вас достаточно силы и власти, чтобы защитить своего капитана и уничтожить нашего майора.

– Я здесь как частное лицо.

– Вы хотите сказать, что находитесь в городе без ведома вашего руководства?

– Любопытство сгубило кошку.

– Интересное выражение, надо запомнить.

– Вы записываете наш разговор. – Гуров указал на лежавшую на столике сумочку. – Вам ничего запоминать не надо.

– Вы меня обижаете, Лев Иванович.

– А вы меня оскорбляете, – ответил Гуров. – Я двадцать лет в сыске, а вы меня держите за мальчика. Вы девушка способная, но ежедневное общение с дебилами приводит вас к деквалификации.

– Мы отвлеклись. – Нина открыла сумочку, вынула магнитофон, отключила, положила обратно. – И все-таки мне непонятно, почему мент такого высокого класса позволяет задерживать себя каким-то провинциальным «шестеркам», дерется, переворачивает машины… Вступает в переговоры с местной организацией.

– А почему я должен вам что-либо объяснять? – Гуров решил вспылить, сорваться. – Впрочем, извольте, всегда питал слабость к красивым женщинам. У меня за прошлый год осталось от отпуска десять дней. Я уехал в отпуск по личным делам и не хочу, чтобы руководство узнало, что я ввязался в криминальную ситуацию. У нас этого не любят, а человек моего ранга, как и королева, должен быть выше всяких подозрений.

– А зачем же вы поехали под своим именем, которое в определенных кругах широко известно?

– Я могу выписать паспорт на любое имя. Но либо надо идти через аппарат министерства, чего я не хотел, либо обращаться в свое отделение с личной просьбой. А московская милиция лишь большая болтливая деревня. Да, я ошибся, не думал, что вы сразу начнете прессинговать.

– И потому в первый же вечер заявились в «Алмаз» и открыли дверь пистолетом?

– У меня там была назначена встреча. Кто же знал, что у вас там проводится профсоюзное собрание? – Гуров вынул из кармана «беретту» с газовыми патронами. – Если это пистолет, то я китайский император. Закончим толочь воду в ступе, да я и не заинтересован, чтобы о здешних делах стало известно в Москве. Но если вы меня будете доставать, я махну на все рукой и вам всем станет нехорошо, а если точнее сказать, то очень плохо. Предлагаю разговор закончить, мирно расстаться. Я завтра улетаю. Даю слово, в город я не вернусь и из Москвы расстреливать вашу банду не буду.

Нина растерялась, казалось, что у нее огромный запас патронов, но она все отстреляла, а осталась при своих, с чем и приехала. Нет, еще оставался один заряд, последний, но, выпуская его, неизвестно, в кого попадешь – в голубоглазого супермена или в себя. Она закурила, попробовала кофе, пригубила коньяк, тянула время, думала. «Похоже, он на самом деле в частном вояже и не хочет скандала. Бунич заверил, полковник слово держит, а он сказал, мол, не вернусь и мешать не буду. Можно на том и расстаться; если они сюда прибыли в поисках наемника и ждут неизвестного посредника, то, не шевельнув пальцем, отпустить – значит, вся работа, риск, все уйдет в песок. И чего огород городили, нервничали, чего ждем? А как разговор начать, когда господин полковник лишь твердит: разойдемся по-хорошему и забудем?»

Сыщик понял, сейчас и решится, если красотка отступит, то он, полковник-важняк, проиграл и завтра придется улететь. Но он ни о чем не жалел, другого пути к победе не существовало, разговор на главную тему должен начать противник. Стоит полковнику лишь заикнуться о наемном убийце, как все концы будут мгновенно обрублены.

– Значит, вы здесь по частному делу, должны были встретиться с нужным человеком, который пока не объявился, – сказала Нина, глотнула коньяку. – Если встреча не состоится, вы улетаете.

Гуров лишь пожал плечами, смотрел равнодушно и думал, как же его собеседница умна и опасна, если сумела в окружении вооруженных, быстрых на расправу мужчин приобрести авторитет и ей доверили вести переговоры на высшем для города уровне. По спине пробежали мурашки, дернул знакомый озноб, напоминая, что где-то допущена ошибка, а если она есть, в чем полковник уже не сомневался, то «полномочный посол» непременно ошибку обнаружит. И выловит ее не путем логического просчета ситуации, как это сделал бы мужчина, а следуя женской интуиции. У собак такой талант называется верхним чутьем. Или я найду свой просчет первым, либо, как уже известно, мой выстрел всегда второй.

Лицо его было бесстрастно, в глазах мельтешили чуть приметные смешинки.

– Черт бы вас побрал, господин полковник, с какого бока к вам подъехать? – искренне воскликнула Нина, при этом полностью себя контролировала, решая, возможно ли перевести деловой разговор в извечный поединок «женщина – мужчина».

Сыщик принял вызов с большим удовольствием.

– Никогда не слышал, чтобы ваша сестра к нашему брату подходила сбоку. Эх, Ниночка, сейчас бы выгнать всех, опрокинуть по рюмочке, погулять между безобидных, добрых деревьев, а потом… Любовь, любовь и любовь!

– Кто нам мешает? – Губы у Нины увлажнились, глаза стали еще ярче.

– Сущие пустяки, девочка, господь бог против. А господь не Академик, не Мустафа, даже не ТТ.

– Какой вы приземленный. – Нина отвернулась.

– Есть такой грех, но оттого я пока живой.

– Коли к вам до завтра никто не прибудет, мы никак не можем помочь вам в решении проблемы? – быстро спросила Нина.

– Это вряд ли, – ответил Гуров. – И в принципе вопрос не ко мне. Проблемы у Дитера, я лишь сопровождающее лицо и охрана.

– Но вы же в курсе.

– Возможно.

– Так, в принципе, мы можем оказаться немцу полезны?

– Возможно.

Нина встала, взяла сумочку, сказала:

– Если судьба предоставит мне возможность…

Сыщик рассмеялся. Нина вышла из кабинета, в сердцах хлопнула дверью.

Нина уже сидела в «Волге», Академик стоял, подбрасывал на ладони ключи, спросил:

– А где ваш капитан?

– Черт его знает, – ответил Гуров.

– Видно, черт недалеко капитана уволок. – Академик указал на серые «Жигули».

– Может, за грибами? – высказал предположение Гуров.

– Возможно, господин полковник, судя по всему, высокие договаривающиеся стороны, как теперь выражаются, консенсуса не нашли. Отчего бы вам с вашим немецким другом не подъехать к мэру города? Чем выше власть, тем выше полномочия, легче договориться.

– Сожалею, уже говорил, мы ждем звонка, – ответил Гуров.

– Кто хочет, тот всегда дозвонится, – раздраженно сказал Академик, поправляя безукоризненно повязанный галстук.

– Доктор, давайте съездим, мы ничем не рискуем, – вмешался в разговор Дитер.

Такое приглашение полковник предвидел, роли распределили заранее.

– Мы остаемся! – Гуров повысил голос.

– Извините, господин полковник, но возможно, у людей есть предложение, которое меня заинтересует. – Дитер говорил вежливо, но непреклонно. – Так что вы ждете звонка, а я еду. Дорогу я уже изучил хорошо, никаких проблем.

– Фраер, – как бы обмолвился Гуров, а громко сказал: – Хозяин – барин. Давай прокатимся. – И уперся пальцем в галстук Академика. – На Красноармейскую, больше никуда.

Когда «Волги» одна за другой выкатились за ворота, Василий сел в «Жигули» и двинулся следом.

Гуров и Дитер ехали первыми, Академик и Нина следом.

– Если мы не катимся в канализацию, значит, я двадцать лет не в сыске работал, а цветочки на поляне собирал, – сказал Гуров и положил на колени Дитера газовый пистолет, а свой «вальтер» сунул за пояс.

– А что они нам могут сделать? – удивился Дитер. – Убивать никакого смысла.

– Парень, есть грубая русская пословица: «Не ищи в жопе мозга, там – говно».

– Павел Николаевич, я вас не понимаю, – сказала Нина. – Куда, главное, с какой целью вы пригласили людей?

– Есть идея, – неопределенно ответил Академик.

Выехав на прямую трассу, передняя «Волга» прибавила, Академик не газовал, поравнявшись с грунтовой дорогой, резко свернул вправо и тут выжал педаль газа, начал резко уходить от главной магистрали.

– Куда? – Нина открыла сумочку, но Академик вырвал ее, швырнул за спину.

– Сиди, стерва!

– Тимоша тебя убьет! Считай, ты уже покойник! – Нина хотела вцепиться в руль, но Академик сильно, по-мужски ударил ее в лицо.

Кровь запузырилась на некогда перламутровых губах, «Волгу» бросало на ухабах. Академик, пересыпая осмысленные слова матом, кричал:

– Тимофей еще должен меня поймать, а Мустафа не дал бы доехать до города.

Навстречу «Волге», в которой ехали Гуров и Дитер, двигались два грузовика с кузовами, покрытыми брезентом, в каких обычно перевозят солдат. Гуров глянул в зеркало заднего вида, увидел, что второй «Волги» нет, и сказал:

– Выяснилось, что двадцать лет я не собирал цветочки, а все-таки работал в сыске.

– Не понял, – сказал Дитер.

– Сейчас тебе объяснят.

Первый грузовик проехал, а второй, шедший на значительном расстоянии, встал поперек шоссе. Гуров уже прикинул, что кювет слишком глубок, полем не обойти, перевернешься, нажал на тормоза, «Волга» дернулась, пошла юзом и встала. Когда Гуров и Дитер выпрыгнули из машины, то выяснили, что против полутора пистолетов противник выставил четыре «калашникова».

– Это Мустафа, так что не дергайся, убьют мгновенно, – сказал Гуров и бросил «вальтер» подходившему с улыбкой Мустафе. – Ты, Дитер, хотел узнать, что с нами могут сделать.

Их не били, лишь тщательно обыскали, усадили на заднее сиденье «Волги», один автоматчик устроился рядом, уткнув ствол в живот Гурову, второй занял место впереди, но сразу развернулся, положил автомат на спинку сиденья. Видно, Мустафа извлек уроки из предыдущей встречи и перестраховался сто к одному. Он внимательно оглядел, кто и как сидит, остался доволен, тряхнул огромной смоляной головой и сказал:

– Полковник, все интересуются, зачем ты к нам приехал, я тоже любопытный. Мы сейчас приедем в одно место, ты мне все расскажешь. Только знай: я не очень любопытный, мне моя жизнь нравится, если ты или немчура дернетесь, убьем, и все! Ваши секреты закопаем, обычное дело. Ты мне веришь?

– Я тебе верю на все сто, Мустафа! – ответил Гуров.

– Вот! – Мустафа довольно улыбнулся и поднял палец. – Хотя и мент, а умный! – И сел за руль.

От удара, который нанес Академик, Нина сознания не потеряла, лишь в глазах на секунды замутилось, она обмякла, повалилась набок, тяжело сглотнула кровавую слюну. Машину бросало на ухабах; посчитав, что девка вырубилась, Академик перестал обращать на нее внимание, сосредоточился на дороге. Нина опустила руку между сиденьями, начала шарить на полу и вскоре нащупала свою сумочку, открыла, вытянула газовый пистолет, который недавно получила в подарок от Тимоши. Нина помнила наставления ТТ и большим пальцем нащупала кнопку предохранителя, двинула вверх. «Если я выстрелю, он потеряет управление, мы вылетим с дороги, можем перевернуться, нужно сесть, чтобы успеть перехватить руль», – думала Нина и начала, постанывая, неловко ворочаться.

– Очухалась, сука, сядь прямо, мешаешь! – неожиданно сказал Академик, рванул за воротник. Оторвав правую руку от руля, он невольно сбавил скорость.

Нина села и выстрелила ему в лицо, перегнулась, ухватилась за руль, пытаясь удержать машину на дороге. Выстрел отбросил голову Академика, он выгнулся, ноги соскочили с педалей, машина сбавила скорость; Нина рванула ручной тормоз, «Волга» встала, и девушка выскочила на воздух. Те секунды, что продолжалась борьба с машиной, Нина не дышала, боялась отравиться. Она обладала редкостной выдержкой и сообразительностью.

Вытащить бесчувственное тело из машины было трудно, но приступ охватившей ее ярости добавил силы, Нина выволокла предателя на дорогу, села за руль, развернулась и поехала в город. Облизывая рассеченную губу, Нина вслух обзывала Академика различными словами, самые пристойные из которых звучали так: «Подонок!.. Мразь!.. Покойник».

Когда Василий на своих «Жигулях» выскочил на шоссе, прибавил скорость, то через несколько минут увидел «Волгу» Академика; пришлось приотстать. Оперативник боялся, что авторитет обратит внимание на идущую следом машину, заподозрит неладное. Проезжая поворот, капитан увидел удаляющуюся по грунтовой дороге «Волгу», ни цвет, ни тем более номер рассмотреть не мог, вновь прибавил скорость и чуть не налетел на грузовики и автоматчиков. Спасло то, что шоссе в этом месте слегка изгибалось, на обочине раскинул ветви старый дуб, оперативник успел свернуть и укрыться. Василий не видел, кто сел в какую машину, но понял, что полковника и немца захватили. «Скорее всего, действовал Мустафа, – решил Василий, – а эта отутюженная сука, – так оперативник назвал Академика, – всех продал и ушел по проселку». Что делать? Звонить генералу? Он поднимет всю оперативную и постовую службу, сегодня же секретная миссия полковника с треском провалится, а виноватым окажется капитан Михеев. Не звонить, действовать в одиночку? Но один «макаров» против нескольких «калашниковых» не пляшет. «Меня просто убьют, я буду покойник, причем опозорившийся покойник. Как ни стройся, капитан Михеев все равно крайний».

При въезде в город грузовики свернули, «Волга» осталась в одиночестве, неторопливо выкатилась на центральный проспект. Василий перевел дух, от сердца немного отлегло, сейчас в машине максимум два автоматчика. Он не успел додумать, как «Волга» нырнула в переулок, затем во двор. Чтобы не светиться, опер выскочил из «Жигулей», обогнул здание новой школы, которую начали строить лет двадцать назад, но выше третьего этажа так и не поднялись, оглянулся, но ни во дворе, ни в стороне за грудами кирпича и разбитых строительных плит «Волги» не было. Она попросту исчезла, казалось, испарилась.

Автоматчики в пятнистой форме десантников, мелкие, сопливые, одним ударом перешибить пополам. Один явно русак, второй смуглый, узкоглазый, видимо, азиат. Спускаясь в подвал, Гуров якобы оступился и замешкался, но щенок с автоматом повел себя профессионально, не приблизился, встал и удержал дистанцию, а Мустафа, шедший последним, хохотнул и сказал:

– Еще раз споткнешься, велю ноги прошить, дотащим на руках.

– Не надо, Мустафа, я больше не буду, – миролюбиво сказал Гуров.

Подвал оказался просторным, с застланными нарами, столом, табуретами и электрической печкой, которую Мустафа сразу включил.

Автоматчики закрыли железную дверь, присели на табуреты, но стволы не опустили.

– Садитесь, – сказал Мустафа, – и помалкивайте, а ты, московский мент, слушай.

– Мустафа, ты совершаешь ошибку, – сказал Гуров. – Люди тебя не поймут. – Он пытался разговорить авторитета.

– Еще раз вякнешь, велю стрелять, – ответил Мустафа. – Тебя не убьют, говорил уже, перешибут ноги, и я с тобой начну игру в вопросы и ответы. Видишь огонь? – Он указал на раскалявшиеся спирали электропечки. – На его вопросы отвечают все. Раньше, позже – отвечают. И ты ответишь. Больные, которые молча в подвалах подыхали, уже все передохли.

– Мустафа, – прошептал один из автоматчиков.

– По очереди выйдите, примите и мне приготовьте, – отозвался Мустафа. – Мне двойную.

Полковник оперся на обитый жестью стол, убедился, что тот к полу не прикреплен, быстро взглянул на Дитера. Немец чуть прикрыл глаза, мол, понял. В момент решающего броска стол можно использовать как щит. «Я со столом на автоматчика, пока он один, Дитер Мустафе в ноги», – решил сыщик; упираясь ладонью, взглянул на Мустафу, увидел оскал редких зубов, направленный на него пистолет, вздохнул и спросил:

– Можно вопрос?

Мустафа выстрелил, осколок цемента, который пуля вырвала из пола, ожег полковнику голень.

Русский автоматчик вернулся, азиат ушел, Мустафа спросил:

– Хорошо?

– Достает, командир, сейчас будет хорошо.

Наркоманы, понял Гуров. Значит, не уговорить, только бой и не даться в руки живыми. Он вновь взглянул на Дитера, который вновь прикрыл глаза и тронул ногой стоявшую рядом скамью.

Вернулся автоматчик-азиат, сказал:

– Мустафа, для вас готово.

Тот кивнул, сунул пистолет за пояс.

– Если встанут – огонь, и только по ногам, убьете – шкуру спущу. – Он шагнул к двери, оглянулся на пленников и передумал: – Не та карта, тащи сюда, не могу оставить таких гостей.

Азиат нырнул за дверь, тут же вернулся, протянул шприц. Мустафа взял, взглянул на свет, оценивая уровень жидкости, зацокал довольно языком, затем прямо через брючину вколол в бедро, но выпустил наркотик не до конца, лишь половину, выдернул иглу.

– Все нельзя, размякну, пожалею людишек, прикончу сразу, век себе не прощу. – Он опустился на скамью, сидел, как бы прислушиваясь, наслаждаясь накатывающейся истомой.

«Такие мы с Петром умные, цены нам нет, – думал Гуров. – Не бандиты правят бал, не воры в законе – наши ребята из спецслужб, продажные, но интеллектуалы. Все по Москве, Питеру, другим стольным городам меряем, не сыщики, а оперы недоученные. Свою Россию не знаем, где шаг от главной тропы – и в болоте с головой. Я считал, что хоть какая-то логика в действиях местных авторитетов присутствует, существует иерархия, система подчинения».

Полковник взглянул на автоматчиков, белобрысого русака и смуглого азиата. Столь непохожие, они одинаково улыбались, оружие держали уверенно, на колени не опускали, стволы в сторону не отворачивали. На расстоянии нескольких метров заглянуть им в глаза не представлялось возможным, чувствовалось, пацаны не пьяные, но и не вполне нормальные, стоит шевельнуться, они откроют огонь. Казалось, соплякам даже очень хочется пострелять, развлечься.

Мустафа сидел у дальнего конца стола, держал пистолет, смотрел на лежавший перед ним шприц, ждал, когда наркотик окончательно прибудет по назначению.

Ну кто мог предположить, что Мустафа именно сейчас решится на переворот и двинет против Академика, главное, против ТТ? Предчувствие не знахарство, не Кашпировский с Чумаком, в предчувствие следует верить. С самого начала сыщику не нравилось столь гладкое и удачное начало, следовало отвернуть, выждать. Разве он не выжидал, однако факт, он попался, посчитал, что Нина, будучи «полномочным представителем», является гарантом физической безопасности. Самое страшное, что они наркоманы, значит, никакая сила убеждения на них не подействует и страх за собственную жизнь у них отсутствует.

В кармане у сыщика лежала авторучка, якобы сильнейшее взрывное устройство; с одной стороны, это шанс. С другой стороны, когда она изготовлена, в каком сейчас состоянии? Он швырнет авторучку, она не сработает, автоматы полыхнут, а потом?

Умирать не хочется, а уж долго умирать, глядя в лицо дебила!.. Полковник передернул плечами, вытер рукой лицо, взглянул сквозь пальцы на Дитера, указал на шприц. Немец чуть заметно кивнул, мол, понял, когда будет делать второй укол, тогда и атакуем.

Казалось, что лишь здесь, в подвале, рядом с мучительной смертью, они, не сказав ни слова, научились понимать друг друга.

Дитер был моложе Гурова на восемнадцать лет оперативной работы, а это целая жизнь. Немец не понимал всей безнадежности положения, верил в русского, полагая, что тот может все, и удивлялся, почему полковник так медлит. Дитеру не хватало фантазии, он не мог представить, что с ним сделают, когда он рухнет на цементный пол с раздробленными ногами.

Гуров такие трупы видел. Что с ним, полковником милиции, сделают, примерно знал, и это знание парализовывало, вынуждало тянуть время, искать наилучший, выгоднейший момент. Полковник знал, момент будет только один, и просчет – это не просто смерть, а значительно, неизмеримо хуже. Ждать, терпеть и ждать, ведь где-то мечется Василий, совсем неплохой опер. Хоть какая-то помощь со стороны – и ситуация полегчает.

– Ты хотел спросить? – осклабился Мустафа, наступил кайф, потянуло на общение. – Говори, мент. Вы же предоставляете нам последнее слово. От него вышка не становится ниже, а срок короче, но поболтать разрешаете. Твое слово тоже ничего не изменит, но пусть будет по-честному.

– Я не говорить хотел, – произнес неторопливо Гуров, – лишь спросить. Зачем тебе все это надо? Ну, замучаешь ты нас, зальешь здесь все кровью. И что? В город понаедут сыскари, ты скроешься, тебя начнут искать и менты, и ребята ТТ. Долго ты пробегаешь?

Мустафа молчал, лишь улыбался.

– Так зачем тебе это надо? – вновь спросил полковник.

– Они умные, а я чурка с глазами, и власть девка захватила. Я запишу твои слова на магнитофон, пошлю пленку Тимоше, он поймет, что я, Мустафа, самый глупый, спас его, и своих псов отзовет. А менты? – Мустафа облизнул толстые губы. – У них работа такая… Когда они увидят твой труп, у них прыти поубавится.

– Наоборот, только озвереют.

– Озвереть может только зверь, они только дворняжки, – ясным, чистым голосом ответил Мустафа. – Но ты говори, говори, интересно. Я сейчас еще уколюсь, разговор начнется другой.

Услышав последние слова, Дитер наконец понял, в какое положение они попали и почему полковник тянет время. Он боится рисковать, ждет помощи капитана. «Остались считаные минуты, и капитан нас потерял. Наркоманы близко не подойдут, разобьют из автоматов ноги… Если они не прострелят мне руки, я задушу первого, кто подойдет». Дитер заметил, как полковник подтянул ноги под сиденье, значит, готовится к броску, перехватил взгляд русского, который указывал на Мустафу. Полковник приказывает напасть на старшего, а охрану берет на себя. Как же он до них доберется?

– Мустафа, умирать никто не хочет, – сказал полковник. – Мы только люди. Может, ты возьмешь деньги?

– Лимон с мелочью, что в ящике на даче? – усмехнулся Мустафа. – Я их заберу по ходу, плюс «Волга», неплохо получается.

– Мы заплатим валютой, это совсем другие деньги.

– Я заберу и валюту.

– Не получится, у Дитера кредитная карточка, по которой только он сам может получить валюту.

– Я употребляю лишь месяц, мозги пока при мне. – Мустафа взял шприц. – Ты мент, я тебе никогда не поверю, ты умрешь, как я сказал. Но, подыхая, расскажешь мне правду, которую я выложу Тимоше.

– Я тебе и так наговорю, что пожелаешь, – быстро сказал Гуров. Он боялся, что очередь ударит внезапно.

– Боишься?

– Боюсь!

– Я сразу понял, что ты умный. – Мустафа поднял шприц, взглянул на остаток наркотика, довольно кивнул, воткнул иглу в бедро и на секунду прикрыл глаза.

Гуров не верил в успех, однако авторучку под ноги автоматчиков швырнул, тут же опрокинул стол, упал за него. Одновременно с полковником Дитер метнулся в ноги Мустафе, который даже не успел схватить пистолет, был смят. Немец с такой силой шарахнул Мустафу головой о цементный пол, что череп треснул, и Дитер почувствовал, что держит труп. Ударили автоматные очереди, пули прошили стол, зацокали по стенам, но Гурова не задели.

– Укройся за тело! – крикнул полковник. – Они не посмеют стрелять! – Быстро отпрыгнул в сторону, успел подумать, что вся эта техника – абсолютное дерьмо. И как бы подтверждая мысли сыщика, пули вспороли цемент в том месте, где только что находился полковник.

Пистолет Мустафы валялся в каком-то метре от Гурова, чтобы его схватить, надо высунуться, а свинец чертил пол, как внезапно хлынувший дождь первыми каплями бьет по сухому асфальту. Да у них сейчас кончатся патроны, а запасных рожков наверняка нет, успел подумать полковник, как подвал тряхнуло, словно пустую картонную коробку, свет погас, и наступила тишина.

Гуров потряс головой, сглотнул, похлопал себя по ушам, позвал:

– Дитер?

– Я здесь, господин полковник.

При тусклом свете остывающих спиралей электропечи сыщик нашел пистолет Мустафы, поднялся и спросил:

– Твой клиент живой?

– Сожалею, господин полковник.

– Тогда пошли, не поскользнись, у двери должно быть мокро, – сказал Гуров, добрался до двери, споткнулся о труп, отбросил ногой автомат, толкнул железную дверь.

Тусклый свет просачивался сверху, можно было найти ступеньки. Гуров и Дитер выбрались из подвала, но перед дверью на улицу сыщик молодого инспектора остановил, ощупал плечи, похлопал по спине, заглянул в глаза и сказал:

– Теперь ты знаешь, что такое хлебнуть горячего до слез. А на улицу не лезь, нам не хватает поймать пулю на пороге победы.

– Вы полагаете…

– Заткнись, счастливчик! Я ничего не полагаю! Я жить хочу, и только. – Гуров толкнул дверь ногой.

Пули прошили дверную створку, раздалась автоматная очередь.

– Вот пристали, никаких нервов не хватит, – вздохнул Гуров. – Ну, теперь-то котята умоются. – Он оттянул затвор пистолета, убедился, что патрон на месте. – Извини, парень, но тебе придется спуститься, подобрать два автомата, два-три патрона в рожках осталось; аккуратней, там все в крови.

Дитер, брезгливо поморщившись, шагнул было на лестницу, как со двора донесся пистолетный выстрел и знакомый голос:

– Лев Иванович! Дитер! Вы где? Это я, Василий!

Увидев вышедших из подвала полковника и инспектора, опер по-бабьи всплеснул руками, что было особенно несуразно, так как он сжимал пистолет.

– Батюшки! Ну слава богу! Пронесло! Чего у вас там рвануло, аж дом вздрогнул?

– Мустафа какое-то взрывное устройство проверял. Неудачно, – сдержанно ответил Гуров, подошел к трупу в пятнистом комбинезоне, рядом валялся автомат. Недовольно спросил: – Где ты столько времени шлялся?

– Шлялся? – Василий взглянул обиженно, заморгал. – «Волга» свернула, я машину бросил, бегом. Заскакиваю сюда, вижу, машины нет, парень с автоматом прогуливается.

Полковник не слушал, открыл гараж, вывел «Волгу», из ящика для перчаток достал свой «вальтер» и газовую «беретту». Но капитана распирала обида, он хотел объяснить:

– Стрелять в человека не могу. Подойти для проверки документов? Верная смерть. Звонить генералу? Вы, господин полковник, с меня шкуру спустите.

– И ты решил подождать, пока шкуру снимут с нас. – Гуров вытянул подсос, увеличил обороты, прогревал машину. – Интересно, зачем это Мустафа завел людей в подвал? Полагаешь, он решил нас угостить шампанским и поговорить о бренности земной жизни? Значит, стрелять в вооруженного автоматом человека ты не можешь? А ожидать с оружием в руках, пока твоих коллег разрежут на кусочки, выжгут им глаза?

Василий отпрянул, начал заикаться.

– Я не знал ни о подвале, ни о гараже, – бормотал он, завороженно глядя, как полковник дрожащими пальцами выколупывает из пачки сигарету и долго щелкает зажигалкой.

– Ты ничего не видел, не знаешь, если потребуется, рапорт я напишу. – Гурову удалось прикурить, и он несколько раз затянулся.

– А этот? – Василий указал на труп автоматчика. – Ведь это я его. Он начал стрелять по двери, я и выстрелил.

– Значит, самозащита, пока молчи, начнешь объясняться, нас спалишь. – Гуров сжег сигарету, закурил новую. – Капитан, вам приказ понятен?

– Так точно, господин полковник!

– Позвоните генералу, скажите, слышали взрыв, и только. При осмотре обнаружат трупы, следы взрыва, наркотики, стреляные гильзы. – Гуров взглянул на часы. – И прошло-то всего ничего, а кажется… – Он замолчал. – На дачу приезжайте к девятнадцати.

– Так точно, господин полковник! – почему-то шепотом ответил Василий и побежал на улицу.

Когда Дитер, стоявший неподалеку, пошел к машине, его покачивало. Он тяжело опустился на переднее сиденье, прикрыл лицо рукой. Гуров только вывел «Волгу» со двора на улицу, как, завизжав тормозами, им перекрыли дорогу «Волга» и «Жигули». Полковник увидел выскочившую из «Волги» Нину, убрал пистолет и сказал Дитеру:

– Выйди на улицу, машину испачкаешь. – Он подошел к Нине, хотел сказать резкое, но, увидев ее разбитые, уже опухшие губы, парней, набившихся в две машины, лишь пожал плечами.

– Значит, мы все-таки успели, – сказала Нина.

– Нет, вы опоздали, – ответил сыщик.

– А где Мустафа?

– Погиб при невыясненных обстоятельствах,прихватил с собой охрану из трех автоматчиков.

– Круто, полковник. – Нина тронула запекшуюся губу.

– Господин полковник, – поправил Гуров.

– А с ним что? Ранен? – Нина кивнула на Дитера, который стоял, привалившись плечом к стене дома, и блевал.

– Как можно? Целехонек! – возмутился Гуров. – А блюет он исключительно от радости, что вас вновь увидел.

Глава 8 Наемный убийца

Ему везло с момента рождения: родители душевные, почти интеллигентные люди, в семье достаток, мальчика назвали красивым именем Олег, фамилия у него тоже была подходящая – Сергеев. Он был не красив, но лицом приятен, росту не высокого, но сложен отлично, может, и не имел бешеного успеха, но в большинстве случаев женщинам нравился.

Почему Олег Сергеев стал убийцей, мало того, согласился работать по найму, не знал никто. Ученые сумели пробраться только в космос, человеческий мозг, или что там человеком руководит, остался пока неизведанным. Мы привыкли повторять, мол, бытие определяет сознание. С бытом у Олега все было в порядке, отец – кадровый военный, мама зубной врач, в доме ссорились редко, алкоголиков в роду вроде бы не прослеживалось. Учился Олег не отлично, однако хорошо, без срывов, ничем, кроме кори да ангины, не болел, головой не ударялся, школу закончил благополучно, правда, из института после третьего курса ушел, так это, извините, не потрясение, которое способно заставить человека хладнокровно убивать других людей.

Первый, кто понял, что с мальчиком не все в порядке, была мама – Светлана Александровна. Впрочем, когда прозвенел первый звонок, женщина была еще так молода, что отчество ей не полагалось. История произошла банальная, однако страшноватая. Олег готовился к выпускным экзаменам, Светлана готовила на кухне обед и уронила кастрюлю с кипящим бульоном, ошпарила ногу, закричала и от болевого шока потеряла сознание.

Первой на этот дикий вопль прибежала соседка из соседней квартиры, начала звонить, барабанить в дверь, лишь тогда Олег вышел из своей комнаты, отпер замок, взглянул удивленно.

– Что? Что? – повторяла соседка. – Где Светлана? Пожар? Она так кричала!

– Слышал. – Олег махнул рукой. – Мать на кухне, у меня задача не получается.

Мучилась Светлана ужасно, но ногу удалось спасти. Муж взял отпуск, дневал и ночевал в больнице. Олег мать навещал, точнее, заскакивал, оставлял цветы, чмокал в щеку и убегал. Страдая от дикой боли, обласканная заботливым мужем, Светлана наблюдала за сыном, все собиралась с ним поговорить, ведь соседка рассказала, что Олег не вышел из комнаты, хотя крик женщины был слышен даже в других квартирах. Светлана так и не поговорила с сыном, сначала не хватало сил, а позже она поняла, что Олег совершенно равнодушен к чужим страданиям. Равнодушен в равной степени как к боли матери, так и к мучениям женщины из африканского племени. Светлана поделилась своими опасениями с мужем, они начали вспоминать, каким был Олежка в детстве. И, к своему ужасу, поняли, что он таким родился, его полное равнодушие к несчастьям окружающих проявлялось постоянно, но они, родители, не обращали внимания на потрясающую черствость, бездушие любимого чада. Отец пытался потолковать с сыном как мужчина с мужчиной, парень лишь удивился, даже возмутился. Олег категорически заявил, что это он человек абсолютно нормальный и современный, а все остальные, в том числе и предки, сентиментальные марсиане. Между родителями и сыном появилось отчуждение, которое довольно быстро превратилось в глухую стену. И если Светлана в эту стену порой пыталась стучать, то Олег лишь удивлялся, считая, что у них хорошая благополучная семья, слюнявых разговоров он терпеть не может, просит по пустякам не беспокоить.

Когда подполковник Сергеев получил назначение на новое место службы, Олег ехать с родителями отказался, заявив, что они его утомляют.

Случается, что у здоровых людей рождается урод, и родители, сломленные горем, отказываются брать ребенка, бросают на произвол судьбы и государства, стараются сбежать от него, от себя, быстрее забыть.

Собираясь к переезду и услышав заявление сына, Сергеевы даже себе не признались, что почувствовали облегчение. Подполковник сдал служебную двухкомнатную квартиру, добился для сына однокомнатной. Примерно с год обменивались письмами, затем открытками к юбилеям, вскоре ниточка порвалась окончательно.

Когда Олег встретился с Ниной, им было по двадцать три, роман случился скоротечный. Олег работал в телеателье, деньжата водились, но Нину деньжата не устраивали, она хотела иметь деньги, точнее – деньжищи. Олег никого не любил, Нина исключения не составляла, для постели найти женское тело сложности не представляло, так что расстались тихо и мирно. Нина и забыла бы парня в одночасье, если бы не одна история. За девушкой начал ухаживать грубый и надоедливый парень, и она пожаловалась Олегу, который взглянул на ухажера, кивнул, обещал разобраться. Нина тогда решила, что Олег трус и трепло, а через два дня узнала – на стройке неподалеку нашли труп незадачливого ухажера. Нина в это время не работала в «Алмазе», не спала с Тимошей, еще и не ездила к матери в Германию, девушка была лишь обыкновенной студенткой, потому прибежала к Олегу, напуганно сообщила о найденном трупе и спросила:

– Олежка, неужели?

– Ты же просила, – равнодушно ответил Олег. – Какое нам дело, одним меньше, забудь.

За несколько лет Нина проскочила огонь, воду и разные трубы, создала собственную систему координат, определилась в ней, познакомилась с Тимошей, тогда и вспомнила о телевизионном мастере, который убил человека, потому что девушка попросила. Она познакомила мужчин, рассчитывая, что они друг другу подойдут, но ошиблась. Тимоша хоть и небольшого ума, но чутья потрясающего, сразу почувствовал, что Олег совершенно неуправляем, такие люди авторитету были не нужны; Олег, в свою очередь, провожая Нину, обронил:

– Мне на людей плевать, но своей жизнью я не торгую, тем более за деревянные. Появится валюта, и чтобы я один, и никаких концов, приходи, подумаем.

Несколько лет назад Олег выслушал наставления бывалого немолодого телемастера:

– Олежка, ты парень с головой и руками, но электроника не твое призвание. Ты недурственный подмастерье, поверь моему опыту, сколько ни горбаться, ни протирай штаны, но таким и останешься. На хлеб с маслом всегда заработаешь, но не более того. Кто в жизни добивается настоящего успеха? – Он поднял обожженный кислотой палец. – Тот, кто умеет делать что-то лучше, чем все остальные. Неважно, что именно. Чертить, играть, петь или заворачивать в сортире гайки. Важно, чтобы человек был мастером и делал это лучше других. Ты, парень, должен найти свое призвание, упереться и стать лучшим.

Старый, мудрый мастер и представить не мог, к какому результату приведут его вещие слова.

Олег довольно много читал: и русскую классику, и зарубежную, небрежно листал детективы и удивлялся, как много люди рассуждают о цене человеческой жизни, о муках совести, раскаянии. Он понимал – человек должен оберегать свою жизнь, это естественно, таков закон природы. Но почему он обязан беречь жизнь соперника? Ведь все люди на земле соперничают, земля мала, а благ на ней и совсем немного и на всех не хватает. Раз соперничают, значит, побеждает сильнейший. В конце концов он запутался, книжки забросил, начал думать конкретно о себе, Олеге Сергееве. «Никакими комплексами неполноценности я не страдаю, и в этом моя сила». Услышав наставления мастера, задумался: а что я могу делать лучше других? Надо признаться, выбор оказался невелик, и очень скоро он пришел к выводу, что, скорее всего, он сумеет лучше других убивать. «С психикой и нервами у меня, слава богу, полный порядок, значит, дело за техникой». Ножи, цепи, восточные единоборства, которые хорошо смотрятся по телевизору, он отмел сразу. «Это от лукавого и для публики, а мне они ни к чему. Я человек современный, и оружие у меня должно быть современное», – решил Олег, записался в секцию, начал тренироваться в стрельбе из пистолета. Через год усиленных занятий тренер сказал:

– Олежка, ты парень не бездарный, но дальше мастера спорта не пойдешь. – И пошутил: – В уличной перестрелке ты будешь ас, гарантирую.

Один мудрый человек сказал, мол, в наше время в цене только профессионалы, другой, исходя из лучших побуждений, научил Олега стрелять, а по сути своей он был готов к убийству от рождения.

Заказывают торты и костюмы, просят починить ботинки или машину, Олег знал, никто не придет и не предложит работу по его новой специальности. Следует искать самому, но как и где? Из разговоров клиентов Олег знал, что в городе сражаются две бандитские группы, имена не назывались, болтуны имен не знали, а люди информированные не болтали.

Однажды Олега вызвали на дом, якобы испортился телевизор. Олег сменил перегоревший предохранитель, хотел ругнуться, мол, из-за такой ерунды время зря потерял, но хозяин, хитро улыбнувшись, хлопнул по плечу, пригласил за стол и сказал:

– Не сердитесь, молодой человек, предохранитель я мог сменить и сам, но у меня имеются проблемы более серьезные.

Олег пригубил коньяк, убрал в карман сто рублей, по тем временам деньги.

– Жизнь сложна, люди завистливы, – философствовал хозяин. – Каждый норовит ножку ближнему подставить, а то и за горло взять.

Олег пил кофе, молчал, словно и не слышал. Нинка, стерва, навела, понял он. А может, и к лучшему?

– Слышал, вы человек без предрассудков и отличный стрелок, – сказал хозяин и замолчал.

– Выкладывайте! – Олег постучал пальцем по столу.

Хозяин тотчас положил перед Олегом пять тысяч и бумажку, на которой печатными буквами были написаны все данные горлохвата. Олег, как, впрочем, и многие в городе, этого человека знал, деньги и записку убрал в карман, не торопясь допил кофе, подхватил свой чемоданчик и сказал:

– После выполнения работы выплатите столько же. – Взглянул на хозяина вопросительно.

– Нет проблем, молодой человек, – заверил хозяин. Дважды побывавший в зоне, он удивился спокойствию телемастера и простоте, с которой был принят заказ.

Через два дня горлохвата с простреленной головой нашли в собственной машине. Человека в городе знали, ни обыватели, ни тем более милиция происшедшему не удивились.

Заказчик, хотя и был у «хозяина» дважды, ума не нажил, с Олегом, который пришел за расчетом, повел себя развязно, начал болтать на фене. Олег всадил ему пулю в лоб, удалился, заглянул в «Алмаз», выпил рюмку водки, расплачиваясь с Ниной, сказал:

– Дорогая, я же говорил, что только валюта, и я один, и никаких концов.

Когда поступило предложение выехать в Мюнхен, Олег принял его не задумываясь.

Он был далеко не глуп, скорее умен, хотя обладал внешностью не особо приметной, понимал, что и ее следует изменить. От парика, фальшивых усов, очков он отказался сразу, решение он принял простое, но эффективное. Олег по мере возможности хорошо одевался, ежедневно брился и вообще следил за внешностью, был чистюлей. Он решил изменить свой социальный облик, бриться стал раз в неделю, перестал стричь ногти, и под ними быстро образовалась траурная кайма, оделся похуже, не гладил брюки, не чистил обувь.

Когда Олег добрался до Мюнхена и его, в целях конспирации заметая следы, начали передавать из рук в руки, он отнесся к этому спокойно, философски, с умными людьми работать легче.

Выполнив задание и благополучно вернувшись в город, Олег честно отдал Нине половину гонорара, решив в следующую поездку установить с заказчиком прямую связь, обойтись без посредников. Марка, как и доллар, стремительно дорожала, Олег стал миллионером, жил спокойно, ни в чем себе не отказывал, ждал, уверенный, что заказчики объявятся.

И сегодня, когда Нина позвонила и сказала, мол, вечером заглянет поболтать за жизнь, Олег не удивился.

Нина смотрела на Дитера, который отворачивался к стене, уже не блевал, лишь мучился икотой, переводила взгляд на брезгливо улыбающегося полковника, кляла Академика, Мустафу и не знала, что сказать.

Гуров подошел к «Волге», в которой на переднем сиденье сидел ТТ, и очень спокойно сказал:

– Привет, Тимофей Тимофеевич, в твоем государстве бардак творится. Это я так, к слову, ученого учить – только портить. У тебя в машине бутылочки воды не найдется? У моего немца от шуток твоего Мустафы все нутро повыворачивало.

Тимоша молча изучал свои ладони, глаз не поднимая, спросил:

– Где Мустафа?

– В подвале остался, – ответил полковник, – ты туда не ходи и ребят не посылай, нечего следить, а там мокро. Я воду просил.

С заднего сиденья протянули бутылку коньяка:

– Мы воду не пьем.

– Спасибо. – Гуров взял коньяк. – Уезжай, нечего вам тут светиться.

Гуров направился к Дитеру, около Нины задержался, сказал:

– Ты, девочка, мне изрядно надоела.

– Я позвоню, – нерешительно сказала Нина, происшедшие события подорвали ее уверенность.

– Завтра утром, и разговаривай с Дитером, я к вашим делам отношения не имею.

– Спасибо, господин полковник, – неожиданно даже для себя ответила Нина, села за руль «Волги», и машины укатили.

– Ты большой молодец. – Сыщик протянул Дитеру бутылку. – Хлебни, полегчает, и поехали домой, отмоемся, выпьем кофе и придем в норму.

Они долго мылись, переоделись, выпили по две чашки кофе; с приходом в норму обстояло хуже. Дитер, который в подвале вначале не понимал безвыходности положения и нависшей опасности, испугался задним числом. Сыщик, точно оценивший ситуацию с первого мгновения, свой страх предельно зажал; теперь, когда полковник расслабился, перед глазами непроизвольно возникали кошмарные картины. Они сидели на кухне за столом и молчали; полковник не выдержал, налил два полных стакана коньяка и сказал:

– Естественно, нельзя, но если очень нужно, то можно. Не пригубливай, пей, как лекарство, одним махом. – И продемонстрировал, как это делается.

Приехал Василий, сыщик не дал ему войти, встретил на крыльце, они сели в «Жигули».

– Возможно, девица поедет на встречу с человеком, который меня очень интересует. – Гуров вынул из кармана прибор, который походил на пульт дистанционного управления телевизором, и объяснил: – Это прибор слежения. Я приклеил к их «Волге» датчик. Когда зажжется вот эта лампочка, значит, ты находишься от «Волги» на расстоянии около десяти километров. Цифры на этой шкале указывают расстояние до объекта, стрелка фиксирует направление движения. Василий, сейчас все зависит от тебя, мне необходимо знать, с кем встретится наша дама. В поисках этого человека мы и прибыли в ваш город.

Насупив белесые брови, Василий слушал и кивал.

– Может случиться, что ты обнаружишь «Волгу» припаркованной у какого-то дома, спрячь свой «жигуль», жди, постарайся определить, из какого дома выйдет девица, дай ей уехать, ищи мужчину лет тридцати, худощавого, стройного, без особых примет.

– Я постараюсь, господин полковник.

– Последнее, совсем неприличное пожелание – побереги себя, Василий. И приказ! – Полковник выждал, когда оперативник поднимет голову, встретился с ним взглядом. – При малейшей опасности уходи. Выявление самого важного преступника не стоит твоей жизни.

– Я очень постараюсь, господин полковник, – заверил Василий и уехал.

Гуров проводил взглядом «Жигули», вернулся в дом и громко сказал:

– Знаешь, Дитер, я с возрастом становлюсь жестче, циничнее и сентиментальнее. Не могу понять, как данные качества можно приобретать одновременно.

Дитер ничего не ответил, все так же сидел за столом, рассматривал мощные ладони и бормотал по-немецки.

– Я с тобой согласен, парень, но ты все-таки переведи, чтобы я согласился еще полнее. – Гуров прошел мимо Дитера и сильно ударил его по плечу.

– Русский, я убил в своей жизни впервые… Этими руками… Ужасно.

– Человека? – удивился Гуров. – А у тебя был выбор?

– Человека, руками, – бормотал Дитер.

– Ты убил не человека, а тварь, которая угрожала твоей жизни, угрожала не просто смертью, а страшными мучениями.

– В жизни можно оправдать буквально все…

– Инспектор, твоя фамилия случайно не Достоевский? – Сыщик налил в кружку холодного чая и жадно выпил.

– Я начал убивать, через несколько лет могу превратиться в холодного, равнодушного человека. Герр полковник, вы знаете, что походите на робота, запрограммированного на розыск и уничтожение?

– Я знаю про себя вещи и похуже. – Гуров, и без того бледный и осунувшийся, осунулся лицом еще больше. – Ты, парень, иди спать, завтра тебе петь первым голосом.

– Я ничего не хочу…

– Молчать! – крикнул полковник, подхватил Дитера под мышки, рывком поставил на ноги. – Инспектор, я приказываю вам немедленно лечь спать!

…Старинная настольная лампа с зеленым колпаком стояла на тумбочке в изголовье тахты, освещая призрачным светом лишь тахту, круглый стол, отражалась в экране телевизора; стены комнаты утопали в полумраке, отчего казалось, что комната огромна и не имеет границ.

Нина лежала навзничь, натянув простыню до подбородка, хотя совсем не отличалась стыдливостью, и наблюдала за Олегом, который обнаженным стоял у стола, переставлял бутылки, решая, чего же налить. Он не мог похвастаться хорошо развитой мускулатурой, но тело у парня было ладное и гибкое, движения ловкие и точные. Нина умела скрывать свои чувства, она боялась Тимошу, но Олега боялась значительно больше, слава богу, общаться с Олегом приходилось довольно редко. Тимоша животное прямолинейное и понятное, хитрое, жестокое, глупое, со слабостями, на которые всегда можно надавить, обмануть, заставить подчиниться. Олега же Нина не могла постичь ни умом, ни чутьем, ни женской интуицией. С тех пор, как Нина выяснила, что парню убить человека так же просто, как выпить рюмку, и об убитом он забывает сразу, словно о пустой рюмке, женщина поняла, что и ее жизнь здесь никакой цены не имеет. И если Олег лишь подумает, что она опасна, убьет и через секунду забудет. Парень абсолютный феномен, ведь он читал книжки, прекрасно знает Достоевского, Чехова и Ницше. Нина не могла понять своего любовника, отчего боялась его вдвойне. Почему-то молодой красивой женщине не приходила мысль взглянуть в зеркало или в собственную душу, хотя тоже читала разные книжки, и пусть сама не стреляла, однако распоряжалась человеческими жизнями и спала прекрасно. Видно, так человек создан: он удивляется, возмущается поступками окружающих, а себя считает индивидуумом правильным, скроенным вполне логически.

Олег присел на край тахты, протянул Нине бокал с вином, улыбнулся:

– А теперь выкладывай, как сказал отец сыну, когда тот проглотил полтинник. Ильф и Петров, я плагиатом не занимаюсь. Подружка, ты отлично знаешь, меня не обмануть, и я понимаю, что ты прилетела ко мне не за любовью. Тем более и фасад у тебя сильно попорчен, даже свежая штукатурка не прикрывает.

– Не только за любовью, – с чисто женским упрямством возразила Нина и облизнула распухшую губу. – Прибыли заказчики, мы не уточняли детали, прежде я хочу получить твое принципиальное согласие.

Нина не могла открыться, объяснить, мол, имеются два супермена, один из них немец, и возможно, они нуждаются в наших услугах, но я точно ничего не знаю, буду выяснять. С другой стороны, она не хотела ехать завтра на дачи, вести опасные разговоры, не убедившись, что вооружена и пистолет для стрельбы готов.

– Так вроде твой работодатель устранился, меня в Мюнхене передавали из рук в руки, я своей визитки не оставлял, – сказал Олег. – Как они нас разыскали?

Нина лишний раз убедилась – Олег умен, не моргнув, соврала:

– У меня не один канал связи с Германией, я же там жила почти два года. Кстати о визитках, ты абсолютно уверен, что ничего не обронил в Мюнхене?

– На все сто, – соврал в свою очередь Олег. – Немцы не имеют даже словесного портрета, я выступал под личиной неряшливо одетого уголовника, эдакого прямолинейного дебила. – Он взглянул на свою кисть, на которой в свое время тщательно нарисовал татуировку.

Олег не мог признаться, что один прокол у него произошел. Когда мы говорим, что мир тесен, то сами в это не верим, полагая, мол, красивая байка и не более. Однако Олег убедился, что люди расхожие выражения не придумывают для красного словца, а концентрируют в них опыт своей жизни. Ожидая, пока немцы решат его судьбу, он вечерами прогуливался в районе проживания, заглядывал в бары. Олег раньше никогда за границей не бывал, ему все было интересно и в новинку. Он догадывался, что хозяева приглядывают за ним, считал подобную страховку закономерной, а так как двойной игры не вел, ничего не скрывал, шатался спокойно, пил себе пиво, какого в жизни не пробовал, и ни о чем не беспокоился.

Как вскоре выяснилось, совершенно напрасно не беспокоился. Однажды, сидя с бокалом пива в забегаловке, – это по ихним меркам забегаловка, а по российским представлениям так чистенькая, уютная пивная, – он услышал:

– Привет, приятель! Или я обознался? – И к нему за стол подсел парень, которого Олег сначала не узнал.

– Не помню, как тебя зовут, но вроде мы вместе учились. Я Моня Шеин из «букашек».

Олег вспомнил Моню, который учился в параллельном классе «Б», отхлебнул пива и, растягивая слова на блатной манер, ответил:

– Вали отсюда, Моня! Если я тебя где и видел, так в гробу! – И, растопырив пальцы, ткнул однокашника по глазам.

Моню как ветром сдуло. Инспектор Вольф, начав разыскивать наемника, Моню не нашел, но бармен рассказал, что еврей из России как-то удивлялся, ведь бывают же люди так похожи. Так всплыло название российского города, бармен знал, откуда родом русский еврей, но больше о нем не знал ничего. Дитер получил описание русского, который отказался признать соотечественника, обнаружил его следы в других пивных и маленьких барах. Столь скудная информация и легла в основу розыска.

Если бы Олег Сергеев знал о последствиях своей случайной встречи в Мюнхене, то не только бы отказался от свидания с Ниной, а просто бы застрелил любовницу, порвал единственную ниточку.

Признаваться Нине, что такая накладка произошла, Олег не собирался, искренне полагал: хотя встреча в Мюнхене и была неприятной, однако дурных последствий иметь не может.

– Надеюсь, люди серьезные? – достаточно равнодушным тоном спросил Олег.

– Очень серьезные, – искренне ответила Нина.

И Олег почувствовал эту искренность, кивнул и сказал:

– Прекрасно. Я от работы не отказываюсь. Только в этот раз и деньги будут другие, и конкретную обстановку я должен прояснить сам, здесь, а не двигать неизвестно куда, неизвестно к кому и болтаться там, будто лакей в прихожей. Ты, подруга, обговори вопрос в принципе, реши свои финансовые проблемы. Если все сложится, сведи нас и уходи в сторону.

Такая постановка вопроса Нину вполне устраивала, она села, обнажила грудь, которая в зеленоватом свете казалась перламутровой, сказала:

– Договорились, дорогой, иди ко мне.

…Василий нашел «Волгу» с работающим передатчиком довольно быстро. Она стояла в тупичке между трехэтажными домами. Оперативник проехал квартал, загнал «Жигули» во двор, прошелся по темному безлюдному переулку, на углу в коммерческом киоске купил бутылку коньяка, не столько для согрева, больше для прикрытия. Известно, мужик в России, от которого пахнет, а карман у него оттопыривается, – фигура столь обычная, естественная, как дерево в лесу.

Напротив тупичка, в котором стояла «Волга», кособочился домишко, как в сказках говорится, без окон, без дверей. Видимо, домишко готовили под снос, жильцов выселили, власти в очередной раз сменились и о хибаре забыли. Василий вошел в подъезд, в нос ударило таким густым амбре, что даже привычный к различным запахам русский человек должен был несколько раз выдохнуть, прежде чем акклиматизироваться. Помянув полковника, снабдившего деньгами, добрым словом, оперативник сделал несколько больших глотков, плеснул на ладони, протер шею и грудь, сосредоточенно оглядывал переулок. Теперь все зависело от осторожности Нины. Если девица в одном из ближайших домов, то он ее выход засечет и квартиру, в которой Нина была, установит. А вот если официантка перестраховалась и появится из-за угла, с улицы, тогда плохо, даже безнадежно.

Полковник – сыщик настоящий, сам в таких засадах сиживал, рассуждал Василий, и меня поймет, но уж очень нужна удача. Ведь как ни объясняй, а сегодня с сопровождением капитан лопухнулся. И судя по словам полковника, они цеплялись за край, пока он, оперуполномоченный угро, разглядывал автоматчика, решал, что можно предпринять, коллег могли прирезать.

Опер беспокоился напрасно, Нина вышла из подъезда двухэтажного дома, расположенного вплотную к развалюхе, в которой прятался Василий. И хотя темень была глаз выколи, Василий отодвинулся в глубь дома, и, лишь когда стук мотора «Волги» пропал в шелестящей тишине засыпающего города, опер вышел на чистый воздух.

Оперативник вернулся на дачу около четырех утра.

…Дитер спал крепко, как и положено солдату после тяжелого боя. Гуров даже не ложился, сидел в кабинете, развалившись в низком кожаном кресле, положив ноги на журнальный столик; порой дрема побеждала, полковник уплывал в туман, но он быстро рассеивался. Он не хотел признаваться, как сильно его задели слова Дитера о роботе, запрограммированном на розыск и уничтожение, почему-то виделся механический пес из романа Брэдбери – сколько-то градусов по Фаренгейту. Полковник не мог вспомнить, сколько именно градусов, но механического пса, способного чуять жертву на огромном расстоянии и выпускающего из пасти иглу, с которой капал парализующий яд, представлял отчетливо.

Задолго до появления Василия сыщик вновь сварил себе чашку кофе, достал из кармана тонизирующие таблетки, полученные весной от коммерсанта Юдина, принимать не стал, решив, что еще не вечер, главные события впереди. Он заставил себя переключиться с Брэдбери на реальную жизнь, тогда подсознание сделало ему подарок, вернуло к мыслям о допущенной ошибке. Он ломал голову над этим вопросом больше суток, происшествия последних часов, борьба за жизнь утопили сомнения, теперь они вновь вернулись, требовали ответа. Это были даже не сомнения, уверенность, что ошибка допущена, она особенно опасна, так как не удавалось ее установить, вспомнить что-то совершенно элементарное.

Когда полковник увидел оперативника, продрогшего, грязного, главное, с лицом человека, явно потерпевшего поражение, то бодрым голосом сказал:

– Ладно, ладно, Вася, ты, главное, не раскисай, умойся, переоденься, я тем временем сварю кофейку, дам таблеточку, ты оклемаешься и неторопливо расскажешь о своих подвигах.

Василий взглянул на Гурова благодарно, в который уже раз удивляясь энергии полковника и сколь он бывает разный, чаще сдержанный, жесткий, редко шутит, а вот порой участливый, но всегда собранный и конкретный.

Оперативник, в великоватом ему тренировочном костюме Гурова, сухих шерстяных носках, пил обжигающий кофе и рассказывал, как все хорошо начиналось и сколь плачевно закончилось. Дом двухэтажный, в подъезде, из которого вышла Нина, всего шесть квартир, в которых в тесноте и бедности прозябают люди совершенно неподходящие, жильцов не содержат, да и места для постороннего человека в их жилище физически нет. Лишь на втором этаже занимает однокомнатную квартиру одинокий мастер из телеателье. Живет он свободно, даже богато, так ведь человек, умеющий сегодня наладить телевизор, никак не беднее даже мясника. Гуров со столь очевидным выводом согласился, взял со стола принесенную Василием початую бутылку коньяка.

– Для согрева и конспирации, правильно мыслишь, капитан. – Полковник налил Василию щедро, себе чуть-чуть. – А как тебе ночью все это выяснить удалось?

– Лев Иванович, тут же не Москва, тут, считай, каждый второй если не приятель, так знакомый, а коли нет, то уж обязательно дружок твоего соседа. Отыскал бухгалтера ЖЭКа, поднял, притащил в контору, пролистал книгу, расспросил. – Василий поднял стакан. – Можно?

– С ума сошел? – Гуров взглянул строго. – Я тебе налил, чтобы ты смотрел и запоминал, чего на работе пить никогда не разрешено.

Опер растерялся, опустил стакан.

– Василий! – Гуров постучал пальцем по виску.

– Понял, господин полковник! – радостно воскликнул Василий и выпил.

– Вася, ты умница, настоящий опер, – сказал Гуров. – А кто этот телемастер, почему ты его так категорически отмел в сторону?

– Лев Иванович, я Олега знаю, балованный малый, из богатой семьи, сам при деньгах, одевается франтом, девицы рядом вьются, никаких связей с блатными. Господин полковник, поверьте, Олег Сергеев совсем не тот цвет. Зацепил он Нинку когда-то еще студенткой-соплячкой, балуются по старинке.

– А как он внешне выглядит? – спросил Гуров.

– Нормально. – Василий пожал плечами. – Ростом чуть повыше меня, стройный, ладный, одет всегда модно, вежливый, не пьет. – Он вздохнул и покачал головой.

Что Олег Сергеев именно тот человек, которого он ищет, Гуров был почти уверен, сначала не хотел Василия обучать и перевоспитывать, потом передумал, так как без помощи оперативника не обойтись, спросил:

– Скажи, Василий, как ты полагаешь, нормально, когда женщина с надорванными нервами и разбитой губой бросает все дела и спешит в койку давнего любовника?

Оперативник задумался, смущенно улыбнулся, шлепнул ладонью по лбу:

– Верно! Нинке сейчас не до утех! Господин полковник, я же не знаю, какого цвета человека вы разыскиваете.

– Мы разыскиваем наемного убийцу.

– Простите, Лев Иванович, – Василий развел руками, – но вы Олега не знаете, даже не видели.

– Чего на него смотреть? – удивился Гуров. – Или ты полагаешь, что убийца, как казак, фуражку с кокардой носит? Ты, дружок, ложись спать, а поутру двигай в город и выясни, не выезжал ли твой протеже в июне из города.

– Я и так знаю, – ответил оперативник. – Олег в июне ездил к родителям, они где-то под Москвой живут.

– И прекрасно, значит, сумеешь выспаться. – Гуров взглянул на часы. – Спасибо тебе огромное, капитан, – он подмигнул, сплюнул через плечо, – скоро ты станешь майором.

…Нина сидела в кабинете в том же кресле, что и вчера, но за столом находился не полковник Гуров, а инспектор Вольф. Разговор не клеился, никто не желал делать первый ход. Дитеру запретил полковник, а Нина не знала, с чего начать. Вроде она подготовилась, но в дороге ее охватили сомнения, появилось неосознанное предчувствие ловушки. Еще вчера, пикируясь с полковником, Нина интуитивно почувствовала, мелькнула мысль, что ее обманывают, причем не в мелочах, где ложь естественна, даже необходима, а в самом главном. Потом она уехала, началась схватка с Академиком, прочее и прочее, разговор с Олегом, возвращение домой, объяснение с Тимошей. Рано утром явился с повинной Академик. Нина оставила дурных мужиков, заперлась в ванной, занялась макияжем, пытаясь прикрыть следы удара.

Нине представился фраер, который борется с наперсточником, пытается найти шарик, даже не представляя, что последнего ни под одним из колпачков не существует. Неужели я такой фраер и есть, меня чешут в одни ворота? Как? Где? Когда?

Дитера мучили воспоминания о вчерашнем вечере, в памяти зияли черные дыры, инспектор силился вспомнить слова, сказанные в адрес полковника. Слова злые и несправедливые, но какие именно – Дитер вспомнить не мог.

– Вы красивая девушка, – Дитер подвинул Нине чашку кофе, – но по вашей вине нас с господином полковником вчера чуть не убили.

– Бедненькие и беззащитные. – Нина криво улыбнулась. – Мне утром позвонили и рассказали, что в подвале, где вас убивали, найдены трое. У Мустафы лопнул череп и переломаны шейные позвонки. – Она заметила, как Дитер побледнел, поняла – его рук дело. – А двух парней-телохранителей соскребали с потолка и стен.

– Я заметил, там потолки были очень низкие, – неожиданно для Нины и для себя самого насмешливо ответил Дитер.

Гуров, который слушал их разговор, находясь на втором этаже, рассмеялся, даже хлопнул в ладоши. Определив заранее, где будет происходить «встреча в верхах», он установил микрофон в кабинете, а приемник забрал с собой в спальню. Василий сидел напротив и пытался держаться спокойно, словно подобная операция для него не внове, а работа обычная.

– Вы прибыли сюда на встречу с посредником, – решилась наконец начать разговор Нина, – но человек не прибыл.

– Это проблема господина полковника, – ответил Дитер, и ему не составляло труда смотреть на Нину открыто, так как, с одной стороны, знал, что эта красивая женщина управляет бандитами, и одновременно абсолютно в это не верил.

– Но господин полковник работает на вас, – возразила Нина. – Он вас лишь охраняет. И не будем отнимать друг у друга время. Вы представляете силовые структуры, я имею к нашим, российским, боевикам некоторое отношение. – И она скромно потупилась. – Дитер, перестаньте крутить, говорите прямо, какой специалист, на какой срок вам нужен? Я вам отвечу, есть такой человек у нас или нет, и если есть, то сколько он стоит.

– Вы очень умны, фройляйн, и знаете, кто мне нужен, – после некоторой паузы ответил Дитер. – Но обсуждать с вами подробности я не намерен. Если у вас подобный специалист есть, познакомьте нас. Если он мне подойдет, я выплачу вам комиссионные. – Подумал и добавил: – В разумных пределах.

Дитер следовал указаниям Гурова, который несколько раз повторил, что в представлении русских немец должен быть очень аккуратным и скупым. Инспектор решил торговаться, хотя префектура Мюнхена на доставку наемного убийцы на территорию Германии предоставила ему практически неограниченный кредит.

Нина задумалась, ясно, немец хочет отсечь ее от специалиста, вести с ним дела раздельно. В конце концов, ей наплевать на контракт Олега, главное, чтобы она лично получила достаточно солидную сумму.

– А что вы считаете разумными пределами? – поинтересовалась Нина.

– Сейчас ответить не могу, прежде я должен увидеть и переговорить с вашим человеком. Имеет также значение, как вы желаете получить деньги. Если вы хотите получить всю сумму сразу – одно, если согласны сначала на аванс, потом расчет, то значительно больше. Ведь расплатившись с вами и улетев с вашим человеком в Гамбург, я рискую. Он может в последний момент отказаться от работы либо не сумеет ее выполнить.

– Я желаю присутствовать при вашей встрече, – решительно заявила Нина. – Да и человек без меня не станет с вами разговаривать.

– Ваши проблемы, – холодно ответил Дитер.

Нина увидела, что немец может прервать разговор, и решилась:

– Хорошо, я позвоню, приглашу его в этот дом, сама уеду. Через два часа мы встретимся вновь и продолжим.

– Прошу. – Дитер подвинул телефон.

Нина набрала номер, когда Олег ответил, сказала:

– Здравствуй, ты адрес знаешь, подъезжай. Человек выглядит солидным, тебе есть смысл с ним встретиться.

– Выезжаю минут через тридцать, – ответил Олег. – Наш уговор остается в силе?

– Естественно. – Нина положила трубку. – Скажите, Дитер, а почему вы так категорически не хотите вести переговоры при мне? Я ведь лицо заинтересованное и оказала бы вам помощь.

Такой вопрос полковник и инспектор предвидели, и ответ был готов, но Дитер выдержал паузу, словно пытался его сформулировать как можно четче.

– Я хочу, чтобы вы знали как можно меньше, так как абсолютно вам не верю, – ответил Дитер, ему не пришлось наигрывать, возмущение было совершенно искренним. – Вы, русские, совершенно дикие, неуправляемые люди. В любом виде бизнеса соблюдаются правила, для вас никаких правил не существует! Два дня назад вы впервые приехали в этот дом, мы мирно разговаривали, вы даже поцеловали меня. А вечером? Вы устроили засаду нашему человеку, мы случайно обнаружили его и только поздно вечером сумели привести его в чувство. Вчера? Вы ведете здесь переговоры, которые, видимо, вам не понравились. Что вы делаете? Вы заманиваете нас в ловушку, нас привозят в подвал, грозят пытками, и если бы не высший класс господина полковника…

Нина хотела объяснить, что отравление опера было ошибкой, а Мустафа обыкновенный бандит, который к ним отношения не имеет, но промолчала, она неожиданно поняла, что ее ловко обманывают, осознала, на какой трюк попалась, к своему ужасу, увидела себя со стороны – всего лишь самонадеянную девку, оказавшуюся в руках профессионалов.

…Гуров самодовольно слушал обвинительную речь Дитера, она сыщику очень понравилась, ведь человеку свойственно восхищаться собственным творчеством. Улыбка соскочила с лица полковника – он увидел свою ошибку, которую безуспешно искал, и неожиданно вспомнил, что, кажется, Талейрану принадлежит фраза: «Это хуже, чем преступление, это – ошибка». Она была кошмарной, скорее нелепой, абсолютно детской, но у сыщика не оставалось времени для самоанализа, он скатился с лестницы на первый этаж, когда Дитер, открыв дверь кабинета, пропустил Нину вперед и сказал:

– Значит, я не прощаюсь, мы сегодня еще увидимся.

– Безусловно, – ответила Нина, направилась было к двери.

Гуров преградил дорогу.

– Привет, очаровательница! – развязно произнес он и взял Нину под руку. – Эти немцы такие скупердяи, присядем на дорожку, выпьем на посошок.

– У меня совершенно нет времени, – ответила Нина, пытаясь унять дрожь, которая ее охватила. – Я опаздываю…

– Пустяки. – Гуров сжал ей локоть, усадил за стол. – Давно известно: кто не успел, тот опоздал.

– Но я не желаю! – воскликнула Нина, посмотрела сыщику в лицо.

Их взгляды встретились, и произошло короткое замыкание, которое почти неизбежно происходит, когда скрещиваются взгляды преступника и сыщика. Полковник увидел, что Нина ошибку обнаружила, преступница поняла, что знаменитый сыщик знает о ее догадке.

– Ну, вот и славненько, – миролюбиво сказал Гуров. – Прекрасно, когда не надо путаться в словах и выяснять отношения. Дитер, ты принимай гостя, решай свои проблемы, а мы поднимемся наверх, нам обоим есть в чем покаяться.

– Я арестована? – Нина пыталась придать своему голосу насмешливое выражение. – Тогда предъявите ордер.

– Ну зачем так грубо? – Гуров вновь взял Нину за руку, начал подниматься по лестнице так, словно вел за собой непослушного ребенка. – Арестовывает прокуратура, милиция лишь задерживает.

– Вы сломаете мне руку!

– Как можно? – обиженно ответил сыщик. – Если вы не будете валять дурака, я вас пальцем не трону.

Однако, открыв дверь своей комнаты, полковник не удержался и так шлепнул Нину по заднице, что девица пролетела несколько метров и опустилась на диван.

– Извините. – Он плотно прикрыл дверь и заглянул в холодильник. – Так на посошок? Нервы вдрызг, на пенсию рано и куда бедному менту податься?

Нина одернула юбку, боясь тронуть ушибленное место, смотрела испуганно. Гуров наполнил рюмки, разрезал лимон.

– Преступницей вы станете лишь после решения суда, сейчас вы даже не подследственная, только подозреваемая. Так что моя ментовская душа разрешает с вами выпить. – Он опрокинул рюмку, потер ладонями лицо, тяжело вздохнул. – Ну как я мог так лопухнуться? – Он закурил. – Вам простительно, вы, извините меня, всего лишь Настасья Филипповна из местных, пожелавшая стать Анжеликой. Но я, битый сыщик! Горе мое, стыдоба! – Гуров постучал себя пальцем по лбу.

Преступления Нины Лозбенко недоказуемы, нет оснований даже для задержания, быстро просчитывал он. Ты, горе-сыщик, говори, говори, наводи мосты, как тебе ни противно, необходимо ее расположить, – организуй она хоть сто убийств, доказательств нет, а девица тебе, старый кретин, совершенно необходима. И полковник, улыбаясь, подвинул Нине рюмку и сигареты.

– Я ошибся, но успел, вы ошиблись и опоздали, так что я частично реабилитирован. Просто парадокс, ведь речь Дитера готовил и очевидного не видел, а услышал, словно прозрел. Вы прибыли сюда с Академиком и прилепили под столом магнитофон. Так ведь он рассчитан всего часа на два.

Нервный шок прошел, Нина напряглась, тряхнула головой, чисто физическим действием помогая себе освободиться от психологического прессинга полковника.

– Какого черта? Что вы городите? Я категорически протестую!

Гуров тихо рассмеялся, махнул рукой.

Нина не сдавалась, повысила голос:

– Немедленно выпустите меня! Беззаконие! Произвол!

Сыщик запер дверь, положил ключ в карман, сел, закинул ногу за ногу, смотрел с неподдельным интересом.

Нина поняла, что провалилась и все кончено, ни валюты, ни красивой жизни за бугром не будет, следует думать только о себе. Этого супермена не обмануть, он все знает и чертовски умен, следует менять тактику, начать игру и выжидать.

– Значит, вы действительно господин полковник?

– Обязательно. – Сыщик кивнул.

– И вы прибыли сюда за… – Нина взглянула вопросительно, решая, не рано ли называть имя любовника и подельника.

– Именно. – Сыщик вновь кивнул. – За наемным убийцей Олегом Сергеевым.

– А Бунич! – воскликнула Нина. – Рекомендации! Финансист скурвился и работает на контору?

– Лев Ильич работает исключительно на себя, сказал вам чистую, как слеза ребенка, правду: «Господин полковник Гуров человек умный и крайне опасный». Вы задачу не решили, ответ подогнали под условия, запутались, что является фактом вашей биографии. Мне непонятно – вы решили открыть контору по сдаче внаем убийц? А нас, спецслужб, вроде и нет, выпали в осадок? – Гуров состроил гримасу: – Оскорбительно в некотором роде. Мы отвлеклись, я вас спросил: магнитофон работает лишь часа два?

– Три. – Нина взяла рюмку, выпила, скривилась, будто впервые попробовала.

– Вы установили магнитофон утром, а капитан Михеев приехал сюда с нами поздним вечером, так что голос опера ну никак не мог оказаться записанным. Значит? Правильно. Магнитофон обнаружили, и весь разговор на пленке сплошной обман. – Гуров сделал неимоверное усилие, постарался взглянуть на Нину уважительно. – А вы умная, хоть и поздно, а догадались.

– И что теперь? – откашлявшись, спросила Нина.

Хотя она и дрожала от страха и помада не могла скрыть распухшей, рассеченной губы, Нина оставалась красивой, сыщик невольно подумал о противоречивости формы и содержания. Он подошел к окну, чуть отдернул штору, посмотрел в парк.

– Они прибыли, сейчас сядут за стол переговоров.

– Без моей команды он не полетит.

– Вы нас недооцениваете. – Гуров взглянул на часы. – Полетит завтра, утренним рейсом.

– Никогда, мы уговорились, что я его встречу на шоссе.

– У дома стоит ваша «Волга»,парень увидит, поймет, что вы здесь. Мы объясним, что для нас ваша встреча нежелательна. Да не бойтесь, сочиню, я умею быть убедительным. – Полковник говорил так, словно разговаривал не с циничной преступницей, а уговаривал не волноваться понапрасну своего приятеля. – И Дитер сейчас назовет такую сумму, что Олег Сергеев вас забудет мгновенно и вещички соберет быстренько.

– А меня в прокуратуру?

– Никогда! – убежденно произнес Гуров, сожалея, что против девицы ну ничегошеньки нет, обидно до слез, хоть локти кусай.

Нина вспомнила слова Бунича, что полковник умен, крайне опасен, но на его слово можно положиться.

– Дайте слово, что не арестуете, и я не стану вам мешать.

– Честное сыщицкое, не арестую, а мешать просто не позволю. Никакой тюрьмы, прокуратуры, вы летите со мной в Москву.

Глава 9 На последней прямой

В потаенном кабинете ресторана «Алмаз», куда допускались лишь избранные авторитеты города и области, за столом сидели ТТ, Академик и майор милиции Птушко, который столь неудачно проверял Гурова и Дитера в день их приезда. Майор был опытным, тертым ментом, и хотя после столкновения с Гуровым помощи у Академика попросил, но понял, что его судьба зависит от его же сообразительности и изворотливости. На следующий день он взял больничный, улетел в Москву, нашел друзей, однокашников, с одними водку пил, с другими вел задушевные разговоры за чашкой чая, выяснил, что практически все знали либо слышали о полковнике Гурове. Собрал о знаменитом сыщике информацию, которая оказалась поразительно однообразной с профессиональной точки зрения – сыщик высшего класса – и противоречивой в оценке Гурова как человека – сволочь, каких свет не видывал, упертый фанатик и классный мужик, за которым можно идти в огонь, воду и на край света. На осторожные вопросы майора о возможной причастности полковника к коррупции отвечали либо смехом, либо матерной руганью, но сводилось все к единому слову: никогда!

Майор понял, что дни его сочтены, и, как всякий человек, которому терять нечего, забыв об осторожности, начал яростно бороться за жизнь. И сейчас майор, который видел ТТ лишь однажды, а перед Академиком стоял по стойке «смирно», чуть ли не кричал на хозяев города.

– Только больные и полные мудаки с пистолетом в руке прут на танк! – Майор был в расстегнутом милицейском мундире, небрит, глаза налились кровью. – Ты тактик и стратег в белой рубашке, обыкновенный старый, выживший из ума педераст!

Майор получал деньги именно от Академика, не только оскорбить его, но и обратиться на «ты» не смел, сейчас потерял управление и тормоза, летел, уповая лишь на случай и удачу.

– И ты, Тимофей Тимофеевич, не ворочай своими зыркалками, ты перестрелял всех неугодных, оставшихся поставил на колени, можешь пришить меня сейчас! Видишь, я пришел без оружия! – Майор распахнул мундир, похлопал себя по карманам. – Стреляй, хрен ли тянуть, одним мокрым делом больше! Когда Гуров тобой займется, в прокуратуре и суде моя жизнь тебе ничего не прибавит и не убавит!

Тимоша по своему обычаю молчал, вертел между пальцами рюмку с водкой, смотрел в пол. Академик вчера уже с жизнью распрощался, бояться устал, слушал внимательно, эмоционально приглушенно, будто истинная суть полковника Гурова его особо не интересует. Майор реакцию Академика отметил и навалился на него по второму разу.

– Ты, почтеннейший Павел Николаевич, полагаешь, что раз за тобой мокрого нет, так тебя в санаторий нервишки подлечить отправят? Тебе влепят червонец строгого режима! А ты ведаешь, какие ребятки в той зоне собираются и что они с тобой сделают? Я не знаю, на чем прикупил вас москвич, какие у вас с ним дела, и знать не хочу. – Майор устал и сбавил тон. – Мне своих дел… – Он чиркнул пальцем по горлу. – Тимофей Тимофеевич, извини, где твоя девка? Она в заповеднике у полковника и в обусловленный срок не вернулась. Значит, сыщик девушку расколол и за просто так не выпустит. Нина, спасаясь, завалит тебя со всеми потрохами.

Тимоша реагировал спокойно, обычно необузданный, быстро стреляющий бандит, он сейчас как-то грустно улыбнулся и сказал:

– Ты бы выпил, майор, перестал пугать и бренчать нервами. Ты мент, все хитрости знаешь, скажи путное.

– Сказать легко. – Майор налил стакан, выпил, натужно выдохнул. – Я вижу два пути. Один – собраться и уходить на юг, затеряться в войне, среди людей, у которых ни кола, ни двора, ни документов.

Академик вздрогнул, зачем-то поправил галстук и пробормотал:

– Все нажитое бросить? У меня антиквариат, положение в городе…

Майор обгладывал куриную ножку, покосил на Академика кровавым глазом.

– Совет хорош, найди получше, майор, – сказал негромко Тимоша.

– Есть и получше, но и опаснее. – Майор бросил косточку, уперся ладонью. – Уверен, у полковника важное задание, пока он с ним не покончит, на нас не кинется. Полагаю, сегодня-завтра он вернется в Москву, доложится, лишь потом начнет разбираться с нами. Его нельзя упускать из города, требуется уничтожить всех: полковника, немца, девчонку и опера Михеева. Я проверил, полковник с нашей конторой связи не поддерживает, значит, никаких документов передать не мог, да и нету никаких бумаг, вся компра против нас у Гурова в голове да на языках остальных. Полковник мог позвонить в Москву и что-то сообщить верхам, но телефонную болтовню к делу не подошьешь и на стол прокурора не положишь.

– Значит, просто убить, – не спросил, сказал утвердительно и буднично ТТ. – А кто нам мешает, майор?

– А ты знаешь, сколько людей пытались убить чертова сыщика? – поинтересовался майор. – Сколько из них уцелело? Тебе же известно, что Мустафу и его парней складывали вчера по частям, соскребали со стен и потолка.

Академик впервые увидел, как Тимоша нахмурился, обычно он смотрел безучастно, реже улыбался, даже когда убивал.

– Тебе же погоны не за взятку дали, чего-то в твоем черепке имеется, – после долгой паузы ответил Тимоша. – Ты сам сказал, пистолет против танка не пляшет. Я обеспечу танк, а ты, майор, решишь, где, в какое время тот танк поставить.

Василий сидел в «Жигулях», стоявших неподалеку от ресторана «Алмаз». Капитан выполнил просьбу Гурова, поменял машину, сумел найти майора Птушко и проследить его до блатного кабака. Теперь Василий ждал, кто из авторитетов в ближайшее время выйдет из ресторана, с кем предположительно встречался майор.

Разговор Дитера с Олегом Сергеевым затянулся. Гуров его не слушал, не хотел, чтобы Нина оказалась в курсе переговоров, а запирать ее в соседней комнате было опасно, неизвестно, что может взбрести в голову несостоявшейся Анжелике. Она лежала на тахте, повернувшись лицом к стене, полковник сидел за столом и, нарушая обет воздержания, курил чуть ли не одну за одной.

– Откройте окно, задохнемся, – сказала Нина. – Умом не двинулась, кричать не собираюсь.

Гуров поднял шпингалет, толкнул оконную раму, и чистый воздух ворвался в прокуренную комнату.

Переговоры Дитера с Олегом Сергеевым зашли в тупик.

– Я на таких условиях работать не согласен и никуда не полечу, – сказал Олег.

– Вы свободный человек, – ответил Дитер, памятуя наставления Гурова уступить лишь в крайнем случае.

– Да поймите, упрямый козел! – взорвался Олег. – Как я могу взяться за дело, не зная, кого конкретно надо ликвидировать, и размер вознаграждения?

– Все узнаете на месте, вы же ничем не рискуете, получаете в Москве паспорт с необходимыми визами, билет на самолет туда и обратно, двести марок в сутки на жизнь в Гамбурге. Если предложенные условия вас не устраивают, вы возвращаетесь в Москву.

Олег задумался. В конце концов, немчура прав, если дело не понравится, – риск велик, а деньги небольшие, развернусь на сто восемьдесят – и привет. Но он не хотел уступать, так как понимал, что подобный разговор неотвратимо возобновится в Гамбурге, и необходимо поставить все на свои места, немцы должны понять, с кем имеют дело, и придется раскошелиться. Видно, этот здоровяк ничего не решает, выполняет полученные инструкции, а немцы народ дисциплинированный, и его с указанного пути не свернешь. Олег решил пойти на компромисс и сказал:

– Последнее слово, не согласитесь, я ухожу, ищите другого. Вы мне выплачиваете аванс – сто тысяч марок.

– Сорок, но в Москве, по кредитной карточке в вашей деревне мне марки не получить.

– Шестьдесят.

– Пятьдесят.

– Для вас копейки, для меня деньги. Ну хрен с вами, пятьдесят тысяч, но в Москве, до посадки в самолет.

– Согласен. – Дитер кивнул. – Обсудим второстепенные детали.

Зазвонил телефон, Гуров снял трубку:

– Слушаю.

– Майор, ТТ и Академик час двенадцать минут провели в «Алмазе», – доложил Василий.

– Машину сменил?

– Сменил, как и приказали, наблюдаю майора, сейчас он вернулся в отделение.

– Плохие новости тоже ценная информация. – Гуров помолчал, взглянул на Нину, решая, что следует при ней говорить, а от чего воздержаться. – Машину спрячь и на такси подъезжай, будем думать.

Нина резко села и язвительно спросила:

– А как вы мне билет на самолет возьмете, ведь у меня нет паспорта?

– Мне поверят на честное слово.

– И на кой черт вы тащите меня в Москву? Довезите до аэропорта, а когда вы с Олегом пойдете к трапу, я уже ничего успеть не могу.

– Я ваших возможностей не знаю, – думая явно о другом, ответил Гуров. – Вам сейчас в любом случае оставаться нельзя, убьют…

– Меня? – Нина встала. – Кто посмеет поднять на меня руку?

– Тимофей Тимофеевич, и рука у него не дрогнет.

– Я считала вас умным.

– Людям свойственно ошибаться, пусть каждый останется при своем мнении. Сменим тему, скажите, Нина, ваш парень, этот Олег Сергеев, он случайно не того? – Гуров покрутил пальцем у виска.

Нина долго не отвечала, взяла со стола сигарету, закурила.

– Не знаю, почему спрашиваете?

– Он в Мюнхене ребенка из автомата расстрелял.

– Олег патологический убийца, факт. – Нина говорила о человеке так, словно он не ее любовник и партнер по кровавому бизнесу, а человек абсолютно посторонний.

Сыщика подмывало спросить, мол, мадам, а вы давно показывались психиатру и себя считаете вполне нормальной?

– А почему вы решили, что Тимоша способен меня убить? – Нина сильно затянулась, чуть не обожгла пальцы.

– Он только что переговорил с человеком, который ему прочистил мозги. Ведь пусть и в ограниченном количестве, однако у вашего Тимоши мозги имеются?

– У него мозги заменяет чутье. – Нина погасила сигарету. – Я вам не верю, запугиваете, добиваетесь, чтобы я не дергалась.

– Возможно. – Сыщик пожал плечами, услышал на лестнице шаги и открыл дверь.

Дитер жестом пригласил Гурова выйти, сам перешагнул порог, закрыл дверь, остался с Ниной в комнате.

– Столько отличных мужиков, и ни один не хватает за трусики, первый случай в моей жизни.

Дитер покраснел и отвернулся.

Гуров сбежал вниз, увидел Олега, не поздоровался, лишь кивнул, сказал скрипуче, несколько недовольно:

– С немцем вы договорились, теперь меня выслушайте. – Сыщику не пришлось изображать равнодушие, от злости и омерзения без всякой команды лицо затвердело, превратилось в маску. – Мы улетаем сегодня, вы завтра, ночью я вам позвоню.

– Запишите телефон. – Олег смотрел на каменнолицего мужика с любопытством, не понимая, как получается, что человек смотрит прямо в глаза, а взглядом не встречается.

Убийца не знал, что любой оперативник владеет этим приемом, тем более что последний прост на удивление.

– У меня ваш телефон имеется.

– Узнаю Нину. – Олег рассмеялся, хотя чувствовал непривычную скованность. – Кстати, я хотел бы ее видеть.

– Нежелательно.

– А мне очень даже…

– Я сказал, – перебил Гуров. – Если я ночью не позвоню, не вылетайте.

Олег от такой откровенной грубости смешался, взглянул на Гурова прищурившись, как бы прицеливаясь, представил, как, получив пулю в живот, тот сломается пополам, начнет валиться вперед, рассмеялся и спросил:

– Значит, уговор не окончательный, могут произойти коррективы.

– Договор окончательный, я вам кое-что поясню, во избежание недоразумений. У нас с местными авторитетами произошла небольшая размолвка. – Гуров сделал паузу, подбирая наиболее точные слова. – К вам она никаким краем. Люди глупы, провинциалы вдвойне. Они попытаются нас остановить. Вы дорого стоите, я обязан вас беречь. Иначе мы бы вылетели вместе. Впрочем, – полковник оскалился в улыбке, – вы ведь отлично стреляете, может, хотите принять участие?

– Я не мушкетер и терпеть не могу дуэли. – Собственный ответ Олегу понравился, он довольно хохотнул.

– Тогда быстренько убирайтесь, дуэль начнется без бросания перчаток. Ночью позвоню.

– Я вижу, вы герой. – Олег вышел на крыльцо, прикрыл за собой дверь и продолжил: – Тут палить готов до упаду, а ликвиднуть человека, так кишка тонка, легче заплатить.

Гуров смотрел на дверь несколько завороженно, как на экран телевизора, затем перевел взгляд на часы. До вылета вечернего рейса на Москву оставалось ровно четыре часа.

Майор Птушко прекрасно знал дорогу от города до дач, где находился полковник, но, страхуясь, расстелил на столе крупномасштабную карту. Одиннадцать километров отличного двухстороннего шоссе специально проложили для слуг народа. Шоссе вело только на дачи, дальше никуда; на дачах сейчас не жили, шоссе пустовало, имелось два съезда на проселок. Встречу следует организовать перед первым съездом, но его на всякий случай перекрыть, уж больно силен и удачлив полковник, вдруг проскочит. «На этом повороте встану сам, – решил майор и сделал пометку на карте. – Уже пора двигать и все блокировать, судя по всему, они хотят вылететь вечерним рейсом. Дорога одна, другого пути нет. Или у вас, господин полковник, имеется вертолет? – Майор ухмыльнулся. – Я тебе припомню, сука, «поцелуй в задницу»!» Он снял трубку, позвонил на вахту, которая охраняла пустующие дачи руководителей».

– Мусин? Доложи обстановку… Приезжал молодой парень?.. Номер машины?.. Замазан? Ладно, черт с ним! Ракетница не подведет?.. Значит, через тридцать секунд после их выезда белая ракета. Если что не так, даешь красную… Да не знаю я, что он может придумать! Ладно, ни пуха!

Майор положил трубку, вынул из стола бутылку. Что полкаш может придумать? Дорога одна, машина у него одна, на которой приехала девка. Не пехом же, огородами, одиннадцать верст с чемоданами и девкой? Да и откуда ему знать? Предположить, однако, может, волчара опытный. А если он вызовет патрульные машины из города? И двинет в аэропорт с мигалками и сиренами?

Такая мысль у полковника появилась первой, когда он обдумывал, как прорваться в город. Что засаду организуют до города, а не на шоссе на аэропорт, ясно как день. Позвонить генералу и попросить две машины сопровождения – самое простое и естественное решение. Однако оно совершенно неприемлемо. Сегодня же об этом кортеже узнает весь город, и убийца в том числе. «Если бы Олег Сергеев сидел со мной в машине, я бы его запутал, – рассуждал Гуров. – Но он будет один, молва приукрасит все десятикратно, убийца испугается, вся работа уйдет в песок. Никакого шума, максимум, что я могу попросить, – это оперативную машину к посту ГАИ, где она практически уже не нужна. Если доберемся до поста ГАИ, считай, мы уже в аэропорту».

Охранника Мусина охватил мандраж. Попал, что называется, за всю масть, а какая сладкая жизнь была! Спишь, ешь, все от пуза и задарма, от гостей остается, еще и домой притащишь, на всех хватало. Оклад по сегодняшним меркам пустяковый, так ведь, считай, как наградные к полному довольствию. И такая беда на голову, один приказывает, другой требует, никому не откажешь. Хорошо, если залетных гостей нормально порешат. А ежели нет? А ракету они видели. Ну, кто ее запустил, еще доказать требуется. Охранник оглядел ракетницу. «Эту штуку я сразу в пруду утоплю. Нечего психовать, майор не промахнется, уверен, иначе бы сам не полез».

В окно постучали, охранник сунул ракетницу в стол, выскочил на улицу, взглянул на стоявших у ворот мужчин и женщину ошарашенно.

– Спасибо за приют, – сказал Гуров, протягивая ключи. – От дачи, от вашей машины. А свою «Волгу» девушка заберет через недельку, пусть постоит, тут надежней.

Охранник слушал легкую, быструю речь, чувствовал на себе внимательный взгляд и ничего не понимал.

– Так как же вы? – Охранник от волнения икнул. – До города десять верст с гаком.

– Действительно. – Полковник (Мусин уже знал, что мужик полковник) почесал в затылке, оглянулся на стоявших в стороне немца и девицу, словно раньше и не подумал, что пешком далековато. – У нашей «Волги» движок забарахлил, может, вы нас подбросите на служебной?

– Вы что? – испугался Мусин, постарался взять себя в руки, продолжил спокойнее: – Не положено, не могу оставить объект.

– Объект серьезный, а кругом лазутчики шастают.

– Зазря шуткуете, господин, отлучусь на миг, разворуют.

– Понятно. – Полковник кивнул. – А напарник сегодня приболел?

– Живой человек. – Мусин уже взял себя в руки, даже улыбнулся.

– Капитан в отставке Мусин, твоя судьба в твоих руках. – Полковник скривил губы в улыбке. – Ты, главное, не сомневайся, я обязательно вернусь.

Гуров, Дитер и Нина вышли за ворота.

– Что долго? – спросил Дитер.

– Пытался его придавить, пустой номер, конечно, – ответил сыщик. – Я уезжаю, а они здесь, рядом. Хотя не представляю, как он может нагадить.

– Передаст по рации, что мы ушли пешком, – ответил Дитер.

– Мысль интересная. – Гуров свернул на полянку, на которой стояло такси.

Василий вышел из машины, зашептал:

– Я приказ помню, но водитель сначала согласился, а сейчас руль не отдает.

– Нам с тобой за риск деньги платят, Дитер сам залез, Нина соучастница. – Гуров сорвал с куста лист, пожевал и выплюнул. – Мы не можем подставлять человека.

– Мы не люди, и нам платят, – пробормотал недовольно Василий.

Сыщик обошел машину, открыл дверцу водителя:

– Здравствуйте.

– Привет, командир, – водитель усмехнулся, – ты меня не уговаривай, руль не отдам. Я эту тачку три года ждал. – Он похлопал по рулю. – Она еще девочка.

– Вам капитан представился, предупредил, вы согласились, машина нам необходима. – Гуров старался говорить вежливо, но настойчиво.

– Василия я знаю, что машина нужна, верю. А ты командуй там, где командир, а здесь ты пассажир. – Шофер сплюнул под ноги Гурова. – И еще, может, главное: ты, в лучшем случае, водила, а я мастер спорта международного класса. – Он вынул ключи, открыл багажник. – Грузись и кончай базар!

И полковник Гуров смешался, можно сказать, растерялся, чего уже давно с ним не происходило. Рисковать жизнью постороннего человека нельзя, даже преступно. Водитель экстра-класса? Фортуна – шанс, который выпадает один на тысячу, и отказаться от него тоже преступление. И секунды на принятие решения.

Из-за кустов за ним наблюдал капитан в отставке, ему стало любопытно, куда с чемоданами и с дамочкой на каблуках направился гордый полковник. Увидев такси, Мусин пошевелил губами, запомнил номер, начал пятиться, выждал, пока машина выедет на шоссе, и затрусил к своей сторожке, которую гордо именовали КПП.

Василий, чтобы иметь больший обзор для стрельбы, сидел рядом с водителем, а сыщик прямо за его спиной, таким образом, они могли вести огонь в обе стороны. Нина сидела рядом с Гуровым. Дитер забился в противоположный угол, сжимал игрушечную «беретту» и ругал полковника по-русски, на немецком подходящие слова отсутствовали.

– Раз ты такой храбрый, да еще международного класса, приготовься, сейчас тебе понадобятся и храбрость, и класс, – сказал полковник. – Василий, опусти стекло, не стреляй до последнего, может, подфартит и проскочим. Мастер, выруби счетчик, пусть горит зеленый, скорость шестьдесят, после первого выстрела жми.

Среди продажных подонков немало людей умных и настоящих профессионалов. Одним из них был майор Птушко. Он перекрыл шоссе так, что преодолеть преграды представлялось возможным лишь по воздуху. На осевой шоссе угрюмо рычал бронетранспортер, крупнокалиберные пулеметы которого способны разорвать легковую машину в клочья.

На первом проселке, по которому недавно пытался скрыться Академик, стояла «Волга», в которой сидели три автоматчика, а за рулем сам майор Птушко.

Через три километра у съезда на второй, и последний, проселок затаился грузовик, готовый выехать на шоссе и встать поперек. За рулем грузовика автоматчик, рядом Тимофей Тимофеевич, сжимавший свой любимый «ТТ».

Шоссе по дуге огибало мысок леса; когда такси выехало на прямую, все увидели БТР, который катил по осевой, практически наглухо перекрывая дорогу.

Ранней осенью в начале седьмого совсем светло. Стволы крупнокалиберного пулемета отчетливо видны на бледно-зеленом бронированном лбу бронетранспортера.

Увидев зеленый огонек, командир сказал:

– Возьми чуть правее, пусть проедет. И какого черта его сюда занесло? – Затянулся сигаретой, поднял взгляд, увидел взмывшую над лесом красную ракету. – Назад! – крикнул он, втаптывая окурок в железо.

Водитель команды не понял, да и такси уже просвистело мимо, а бронетранспортер просто остановился.

Гуров в жизни повидал многое, но такую скорость на земле ощутил впервые. Ноги ослабли, а к горлу подкатывало, он пытался столкнуть Нину на пол, она же вопреки законам притяжения поднялась с сиденья.

А мастер международного класса методично опускал стрелку спидометра направо и с нервным смешком спросил:

– А вертолеты будут?

– Не должно, – натужно ответил сыщик.

Словно откликнувшись на его голос, по машине защелкали пули, позади захлебнулись автоматы. А впереди на шоссе появился грузовик, с проселка он еле полз, перегораживая дорогу, а навстречу летела «Волга», и столкновение казалось неизбежным.

Гуров успел лишь подумать, мол, зазря боролись. Таксист принял левее, вроде прямо в кювет, но правые колеса машины удержались на асфальте, через секунду «Волга» выровнялась, улетела от засады, унося с собой посланные вдогонку пули.

Нина упала на сиденье, прижалась к Гурову, который усадил девушку прямо и сказал:

– Гаси свет, парень, ты действительно мастер.

– Пост ГАИ. – Водитель сбросил скорость.

– Еще медленнее, – приказал Гуров, приглядываясь к машинам, припаркованным у поста.

Сыщик увидел, как одна из машин мигнула фарами, облегченно вздохнул.

– Все! Это свои! – Он отстранил валившуюся на него Нину и строго сказал: – Возьмите себя в руки, вам следовало бы иметь нервы получше.

Полковник взглянул Нине в лицо, хотел дать пощечину и увидел, что молодая женщина мертва, из рваной раны в горле булькала кровь.

…Еще за секунду до происходящих событий майор спокойно курил, ждал белую ракету; когда увидел красную, матюгнулся, но особо не взволновался. Что бы полковник ни придумал, вертолета у него нет, ни лесом, ни полем не проедешь, а на шоссе бронетранспортер. Майор прислушался – сейчас застучит пулемет, либо «Волга» врежется в броню и раздастся взрыв. Но было тихо, а из-за небольшого подъема выскочил зеленый огонек такси. Огонек смутил майора лишь на секунды, он крикнул:

– Это они! Огонь!

Первую ошибку майор допустил, когда доверился вахтеру, бывшему капитану, который, вместо того чтобы дать ракету сразу после ухода гостей, начал их выслеживать и потерял несколько минут. Вторая ошибка была еще грубее: увидев красную ракету, майор должен был высадить автоматчиков из машины. А они даже не опустили стекла, услышав команду, вывалились на дорогу, такси уже поравнялось, в результате удалось вдогонку улетающей машине послать лишь несколько слепых очередей.

Парни опустили стволы, смотрели виновато, майор выстрелами в упор уложил всех троих, поднял с земли автомат, для верности прошил короткими очередями трупы, сел за руль, выехал на шоссе.

Разработав операцию, майор объяснил свой замысел ТТ, категорически отказался от участия, резонно полагая, что перед рядовыми исполнителями нельзя засвечивать сотрудника милиции. Однако авторитет настоял, майор вынужденно согласился, теперь, когда операция явно провалилась, приходилось убирать опасных свидетелей.

Майор вел машину не торопясь: если Тимофей выкатить грузовик успел, торопиться некуда, если полковник проскочил, тем более. Грузовик шоссе перегораживал, такси отсутствовало. «Назвать мое имя могут лишь Академик и ТТ, – рассуждал майор, останавливаясь. – Опасен лишь Тимофей, он здесь, тут его следует и оставить. У полковника против меня ничего конкретного, предположения и догадки, с ними в прокуратуру не пойдешь».

Майор сунул пистолет за поясной ремень, вылез из «Волги», направился к грузовику, обдумывая первую фразу, которая должна успокоить грозного авторитета. Майор остановился у кабины, увидел, что водитель один, не успел ничего сказать, лишь схватился за пистолет, как получил две пули в спину.

ТТ вышел из-за кузова грузовика, махнул пистолетом водителю, они сели в «Волгу» и покатили прочь от города.

…Гуров от помощи отказался, перенес еще теплую Нину в милицейский «рафик», уложил на заднее сиденье, закрыл носовым платком разорванное, кровоточащее горло, стоял неподвижно, словно у тела друга. Сыщик пытался себя убедить, что из пятерых человек, попавших под обстрел, смерть именно Нины наиболее справедлива. Разве бывают справедливые смерти?

– Полковник! – крикнул мужчина в годах, заглядывая в «рафик». – Вы что там застряли?

Гуров выпрыгнул на асфальт, взглянул на седую голову незнакомца, на брюки с генеральскими лампасами, которые виднелись из-под плаща, и сказал:

– Я здесь, Алексей Алексеевич. Надо уезжать, сейчас попрет обратно БТР. Вы срочно свяжитесь с начальником гарнизона, пусть перекроет въезд в город.

– Я прошу доложить, полковник…

– Конечно, конечно, Алексей Алексеевич, – перебил Гуров, – все необходимые документы окажутся на вашем столе в ближайшее время.

Он увидел Василия, стоявшего в неестественной позе у такси: капитан правой рукой обнимал свое левое плечо.

– Ранен? – спросил Гуров. – Уезжайте с коллегами, спасибо за все, завтра позвоню из Москвы. – Неожиданно для себя, тем более для оперативника, поцеловал Василия в щеку и сел в «Волгу». – Давай, мастер, жми в аэропорт.

Сидя в углу, Дитер положил ногу на сиденье, расстегнул брючный ремень, просунул руку и зажимал платком рану. Он понимал, что ранение не опасное, пуля лишь чиркнула по бедру, но кровь пропитала штанину, инспектор пытался кровь остановить.

Мастер международного класса ехал осторожно, как водят под руку раненого или тяжело больного человека. Пули не тронули молодого парня, казалось, он и не понимал, что остался цел и невредим по счастью, и переживал только за машину.

– Я к пулям привычный, в меня и в Афгане всегда промахивались, а «марусе» за что досталось? – Он хлопнул ладонью по приборному щитку. – Стекла побили, заменим, а зачем столько дырок наделали? Бандиты, да и только! А менты наши, что рядовые, что полковники, ни хрена мышей не ловят! – Он покосился на сидевшего рядом Гурова.

Сыщик на обвинения никак не реагировал, да и не слушал мастера, как выяснилось, бывшего воина-интернационалиста. Полковник привык к тому, что, выскочив из критической ситуации, практически с того света, люди порой засыпают, другие говорят и говорят, чаще всего несут абсолютную чушь.

Надвигающийся БТР, щелканье пуль, гонка на грани смертельного фола полковника, как всякого человека, травмировали. Но думал он не о смерти, которая дыхнула смрадом и осталась сегодня позади, а о теплом беззащитном теле, которое уложил на заднем сиденье «рафика». И сколько Гуров ни убеждал себя, что Нина преступница, и смерть лишь справедливое возмездие за расстрелянного ребенка, и господь убил лишь дьявола, сохранив жизнь людей, ничего не помогало. Нина все еще оттягивала руки – теплая, мертвая, одновременно живая.

Когда полковник Лев Иванович Гуров был еще Левой, голубоглазым лейтенантом, то, сталкиваясь с преступником, особенно убийцей, всегда задавал вопрос: почему? Почему один человек играет на скрипке, другой лечит, учит детей, строит, ворует, в конце концов, а данный человек убивает себе подобных? За двадцать лет работы в сыске Гурову не удалось практически ни разу найти ответ. Сыщик убедился, ученые тоже ответа не знают, и перестал этот вопрос задавать. Конечно, можно быстро всех рассовать по полочкам. ТТ и Мустафа – одноклеточные, Академик и майор желают иметь деньги, а заработать не в состоянии. Нина была тщеславна, умна, не желала прозябать в толпе, хотела подняться над людьми, жизнь подсунула фальшивую карту, и девушка за нее ухватилась, наверняка и для наемника, из-за которого и началась кровавая бойня, отыщется подходящая полочка.

«Полковник, – одернул себя Гуров, – ты не философ и не теоретик, а мент, сыщик, закончи работу, коли устал, износился, уходи, теплая и мягкая норка найдется, будешь есть, пить, пускать слюни и писать мемуары. Но сначала закончи работу, сукин ты сын. Любишь повторять, мол, мужчина, который относится к себе излишне серьезно, просто смешон. Декларируешь! А сам в памятник готов превратиться. Ты обыкновенный мент, а что взяток не берешь, так тоже не заслуга, так гены разместились, тебя никто и не спрашивал. Герой нашего времени! Гамлет! Сыщик ты, Гуров, ничего больше в жизни и делать не умеешь! Дома не построил, дерева не посадил, сына не воспитал и заткнись».

Гуров закурил, повернулся к Дитеру и спросил:

– Ты чего притих? – Он присмотрелся, заметил темное пятно под вытянутой ногой инспектора и сказал: – Слушай, водила международного класса, ты человеку жизнь спас, а он в благодарность тебе сиденье изгадил. – И, сорвавшись, закричал: – Ты что делаешь, немчура! Ты почему молчишь! Кровью изойдешь, чистоплюй! Навязался на мою голову!

Дитер лишь виновато улыбнулся, а мастер спокойно ответил:

– Не психуй, командир. Я давно вижу, что он подтекает, уже прибыли, сейчас перевяжем.

Бинты, йод и все необходимое в аэропорту нашлось, водитель-афганец оттолкнул сестру-неумеху, уложил Дитера на клеенчатый диванчик, ловко распорол скальпелем штанину и занялся перевязкой. Увидев, что напарник оказался в руках профессионала, Гуров побежал за билетами, бронь держали на каждый рейс, сложностей не возникло. Дюжий милицейский сержант и медсестра помогли Дитеру подняться в самолет, Гуров остался у такси, которому разрешили подъехать к самому трапу.

– Уцелеть там, вырваться, схватить пулю дома обидно, командир, – произнес тихо водитель. – Знал бы, что не пугаешь, не полез. – Он перекрестился.

Гуров согласно кивнул и спросил:

– Тебя как зовут?

– Тимофей, среди своих – Тимоша, – ответил парень, огладил ненаглядную «марусю», застревая пальцами на пробоинах, вынул косо торчавший осколок стекла. – Кто же мне справку в парк даст, что я не банк грабил?

– Начальник вашей милиции.

– Сутулый, седой, который толкался и шумел у поста гаишников? – Тимоша, который не убивал людей, а спасал, недовольно крякнул.

Сыщик достал из багажника два чемодана и два кейса, щелкнул цифровым замком, приоткрыл один из кейсов, захлопнул, бросил на заднее сиденье.

– Миллион с копейками, сегодня деньги пустячные, но на стекла, шпаклевку и подкраску хватит, – сказал Гуров. – Спасибо, Тимоша, прошу, не лезь без надобности, каждую дырку головой не заткнешь.

Полковник взбежал по трапу, Тимоша взглядом проводил его статную фигуру, не удержался, открыл кейс, увидел плотные пачки денег, присвистнул, сел за руль и, выезжая с летного поля, сказал:

– «Маруся», главное, живы, а дырки заделаем, покрасимся, станем как новые.

Гуров опустился в кресло рядом с Дитером, взглянул на его бледный профиль, сказал:

– Я накричал на тебя, извини.

– Я ничего не слышал, господин полковник. – Дитер посмотрел на загоревшееся табло, пристегнулся. – Скажите, доктор, почему водитель такси, который нас не знает, никогда даже не видел, рискует из-за нас жизнью?

Гуров хотел ответить, что парень попал на сковородку, не ведая, какая она горячая, но сказал иное:

– Ты знаешь, как зовут водителя? Только, пожалуйста, не смейся. Тимофей, между своими – Тимоша. Почему один Тимоша убивает, другой Тимоша спасает, никто не знает. Человек тайна великая сия есть.

Через час, может, чуть больше, в городе только и говорили, что о бойне на шоссе. Слухи, известно, лавина – с каждой секундой становится все страшнее. Когда она докатилась до Олега Сергеева, наемный убийца узнал, что в город прорвалась вооруженная банда, которую не смогли остановить даже танки, на шоссе остались десятки трупов, назывались лишь два человека: начальник отделения милиции майор Птушко и официантка ресторана «Алмаз» Нина Лозбенко.

«Значит, красавица успокоилась, – прокомментировал новости Олег, – что бог ни делает, все к лучшему. Как кто-то из великих вождей говаривал: «Есть человек – есть проблема. Нет человека – нет проблемы». Теперь в городе обо мне знает лишь авторитет Тимоша». Словно подслушав мысли убийцы, тренькнул телефон. Олег снял трубку и услышал:

– ТТ выскочил, местонахождение неизвестно. – И частые гудки.

Убийца не мог знать, что по приказу Гурова звонил капитан Михеев, и расценил звонок как заботу о его, Олега Сергеева, драгоценной жизни.

Силен полковник, слов нет, танки не танки, но мешали ему прорваться люди серьезные, думал убийца, упаковывая чемоданы. Теперь будет он звонить, не будет, мне необходимо отсюда убраться. Тимофея объявят в розыск, и, если задержат, он меня сдаст непременно.

На следующее утро в аэропорту Внуково самолет приземлился по расписанию. Когда убийца выходил из багажного отделения, рядом оказался мужчина лет тридцати с небольшим, спокойный, даже флегматичный. Он бесстрастно спросил:

– Сергеев?

Убийца встречающего никогда не видел, но голос узнал, безусловно, этот человек звонил ночью и так же бесстрастно поинтересовался, вылетает Олег в Москву или нет, если вылетает, то билет на его имя в аэропорту заказан, а в Москве его встретят.

– Он самый, – ответил Олег. – Это вы звонили?

Мужчина ничего не ответил, легко подхватил один из чемоданов и кивком предложил следовать за ним.

Гостиница располагалась в самом центре, одноместный номер, не шикарный, но вполне приличный. Сопровождающий, который за всю дорогу не проронил ни слова, поставил чемодан, выложил на стол папку, сказал:

– Заполните анкету, дайте паспорт и фотографии.

Принимали по-деловому, четко и организованно, убийце такая манера импонировала и одновременно раздражала. Да, билет на его имя был заказан, и встретили, и номер ждет, но и во вчерашнем звонке на квартиру, и во встретившем его человеке, даже в девице за стойкой, которая оформляла номер, было что-то механическое, отношение к Олегу абсолютно безличное, – так хорошо отлаженные службы принимают и пересылают грузы.

В прошлом работавший под непосредственным началом Гурова, начальника отдела МУРа, подполковник милиции Станислав Крячко взял у гостя анкеты, паспорт, внимательно просмотрел, положил в папку, протянул плотный конверт и сказал:

– Отдыхайте, паспорт и билеты на самолет будут дня через два, – кивнул и вышел.

Убийца проводил подполковника взглядом, вскрыл конверт, в котором находилось сто тысяч рублей и тысяча дойчмарок, и подумал, мол, напрасно на русских катят бочку, люди работать умеют, надо лишь хорошо им платить, и русские не подведут.

В своей квартире, подпоясавшись фартуком, Гуров жарил яичницу и философствовал:

– Не пойму, чего ты ко мне привязался? Богатый человек, можешь жить в «Метрополе», жрать ананасы, у меня на большее фантазии не хватает. Нет, поселился в грязной квартире, есть будешь что дадут, извини, пользы от тебя как от козла молока.

Дитер сидел, понурившись, вытянув забинтованную ногу, передвигал по столу паспорт с вложенным в него билетом на рейс «Люфтганзы».

– Ты даже пол вымыть не в состоянии, раненого изображаешь. Мы вроде бы загадочные? Да русский парень прост, как штыковая лопата. А вот немцы? Разобраться ни мозгов, ни сил не хватит.

Утром из посольства принесли паспорта, билеты на самолет и личное послание Дитеру Вольфу, в котором лаконично сообщалось, что в мюнхенском госпитале скоропостижно скончалась свидетельница по делу.

Гуров грохнул горячую сковородку на стол и закричал:

– Пожар!

Получилось так натурально, что Дитер вскочил:

– Где?

Гуров начал раскладывать яичницу по тарелкам и спокойно сказал:

– Мне тоже интересно знать, где горит? И что ты губу отвалил и носом шмыгаешь? Ах, свидетельница померла! Когда человек умер – горе, если хороший человек – горе вдвойне. Только ты не человека оплакиваешь, а свою судьбу клянешь. Вот, мол, расстарались, можно сказать, жизнью рисковали, и тут судьба карту передернула. Так не конец света, инспектор! Соберись и работай. – Гуров скреб сковородку, и голос у него был такой же противный, металлический. – Тебе же сообщили, что парня, который столкнулся с убийцей в пивной, нашли. И парень вспомнил, что однокашника зовут Олег Сергеев.

– Господин полковник, извините, у нас суд присяжных, адвокаты…

– Ты ешь, – сыщик подтолкнул Дитеру тарелку, – набирайся сил, думай. Доказать, что убийца находился в момент совершения преступления в Мюнхене, несложно. Кто-то ему дал автомат, найди оружие преступления, выясни, где убийца жил. Парень франт, а перекрашивался в бродягу, это тоже твой козырь. Арестуй его сразу, дави психологически, поверь моему опыту, он гнилой, внутри пустой. Если он заговорит, ты выйдешь на десяток свидетелей, которые любому суду докажут, что он жил двойной жизнью. Я верю, ты сумеешь добраться до настоящих организаторов, вскроешь нарыв. Ешь, черт тебя подери, или убирайся в свой «Метрополь»!

Дитер ковырнул вилкой пережаренную яичницу, оттолкнул тарелку.

– Не хочу! Я честно работал и заслужил нормальную еду! У нас есть деньги, пойдем в ресторан, посидим, как нормальные люди.

– Какие деньги? – удивился Гуров. – Кейс, который мы получили в обмен на твои паршивые марки, я отдал Тимоше на ремонт.

– Весь? Там было больше миллиона!

– Инфляция. – Гуров пожал плечами. – А ты хотел, чтобы я половину себе оставил?

– Понятно. – Дитер кивнул, хотя ничего понятного в поступке полковника не видел.

Дитер уже знал, что русский получает в месяц около тридцати тысяч, значит, он отдал сумму, которую может заработать примерно за десять лет.

– Понятно, – упрямо повторил Дитер, встал. – Значит, мы пойдем в ваш дрянной «Метрополь» и пообедаем на наши паршивые марки.

– Уговорил, – легко согласился полковник, – я принимаю приглашение, если ты обещаешь выполнить мою просьбу.

– Господин полковник, я ваших просьб боюсь значительно больше, чем приказов. Говорите, сделаю все от меня зависящее, чтобы не ответить отказом.

– Пустяки, парень, сущие пустяки. – Сыщик положил руку на плечо инспектора, посмотрел в глаза: – Если увидишь, что кто-то хочет в меня выстрелить, не кидайся спасать, я не хочу быть тебе ничего должен.

– Хорошо, – сказал Дитер, помявшись, продолжил: – Извините, господин полковник, но обещать ничего не могу.

Они рассмеялись и пошли обедать.

Эпилог

Самолет набрал высоту, погасло табло, элегантные стюардессы катили тележки с напитками, улыбались, щебетали непонятное. Убийца ни немецкого, ни английского не знал, но девушек понимал. Ему хотелось взглянуть в иллюминатор, но слева громоздился угрюмый парень с лицом киношного гангстера, да и облака уже покрыли необъятные просторы, и прочь сантименты.

– Дитер, возьми мне выпить, – сказал он сидевшему справа инспектору. – Только не размазывай по рюмке, купи бутылку виски.

Дитер поставил перед убийцей бутылку, сок, положил шоколад, услужливо щелкнул зажигалкой и вспомнил, как вчера во время обеда в «Метрополе» русский полковник сказал: «Учти, парень, почти все решает первый удар. И главное не сила, а неожиданность».

Убийца наливал медленно, смакуя удовольствие, отставил бутылку, взял бокал и продекламировал:

– «Прощай, немытая Россия!..»

Дитер сказал что-то по-немецки, сидевший слева гангстер быстро повернулся, но еще быстрее Дитер защелкнул на кистях убийцы наручники.

– Я тоже люблю Лермонтова, – негромко сказал Дитер, достал из кармана магнитофон. – Мужчину и ребенка вы убили, но женщина осталась жива. Вчера по телексу передали, что вашего одноклассника, с которым вы столь неудачно столкнулись в пивной, нашли. Он вспомнил ваше имя и фамилию. У нас суд присяжных, а они лишь люди. У вас будет адвокат. Нас будет встречать пресса, если вы спуститесь по трапу с повинной… – Дитер включил магнитофон: – Выпейте свой тост и говорите.

А в кабинете генерала Орлова никаких трагедий не происходило. Полковник Гуров, как обычно, стоял у окна, генерал Орлов будничным тоном говорил:

– Меня не уволили, тебя не убили, нас можно считать победителями. Скажи, Лева, а в следующий раз против тебя двинут танки?

– Не нравится, как я работаю, Петр? – Гуров смотрел на сигарету, решал, закуривать или выдержать характер и повременить. – Так ты меня прижми к сердцу и никуда не отпускай.

– Договорились. – Орлов потер лицо, убедился, что все на месте, и спросил: – Как полагаешь, твой немец дожмет убийцу?

– Кто знает, должен, – пожал плечами Гуров. – Я сделал все, что мог.

Николай Леонов Исповедь сыщика (сборник)

Наемный убийца

Пролог

Вилла, по нашим, российским, представлениям, шикарная, а для европейца — нормальный дом, была расположена на окраине Мюнхена. Метров сорок аккуратно подстриженного газона отделяли розовое двухэтажное строение от ворот; струилось шоссе, стремительным потоком полированных лимузинов оно летело к городу. Эти сорок, максимум пятьдесят метров газона, на котором в шахматном порядке росли аккуратно подстриженные кусты и небольшие деревья, для опытного человека свидетельствовали, что хозяин — человек обеспеченный, но отнюдь не богатый; в последнем была уверена и жена хозяина дома, и, хотя прожила с мужем пять лет, женщина не подозревала, что он крупный рэкетир и располагает очень большими деньгами.

Семья завтракала на веранде. Мужчина пил кофе, курил первую в этот день сигарету и просматривал газеты. Он не знал, что сигарета окажется в его жизнипоследней, а биржевые новости ему знать совершенно ни к чему.

Мальчик лишь полгода как научился говорить, отказывался пить сок и допытывался у матери, почему трава зеленая. Малыш никогда не узнает, почему трава зеленая, а небо голубое.

Убийца подошел к дому с черного хода, двигался неторопливо, уверенно, чувствовалось, что он знает расположение пристроек, где надо подняться по ступенькам, какую дверь открыть. Он поднялся на веранду не с лужайки, а вошел из дома, достал из-под полы длинного плаща автомат и увидел широко открытые глаза женщины.

Впоследствии полиция установила, что убийца выпустил более двадцати пуль калибра 5,6 мм. Хозяин и ребенок умерли мгновенно, женщина была жива. Ее доставили в госпиталь, но врачи считали, что положение женщины безнадежно.

Глава 1 Начало

Инспектор криминальной полиции Дитер Вольф был сердит, очень сердит. Высокий и широкоплечий голубоглазый блондин с твердым подбородком, полвека назад он мог бы красоваться на плакатах рейха и с огромным успехом выступать перед застывшими в немом восторге шеренгами гитлерюгенда. Потомственный полицейский, Дитер был человеком спокойным и уравновешенным, скорее мягким, чем жестким; как ни парадоксально, такие люди в полиции встречаются.

Инспектору уже исполнилось тридцать, но он был холост и жил в одном доме со своей матерью Анной, которая недавно отметила пятидесятилетие, но выглядела она на тридцать, и порой Дитера и Анну принимали за супругов или за брата и сестру. И взаимоотношения их были равноправными, лишь в редчайших случаях Анна одергивала сына, ставила его на место.

Сегодня был тот самый случай. Дитер расхаживал, можно сказать — метался, по своей комнате и непозволительно громко говорил:

— Русские — мое проклятье! Я их ненавижу! Учи русский язык! — Он посмотрел на портрет деда, человека неопределенного возраста, с тяжелым подбородком и бесстрастными глазами, безукоризненным пробором, усами, подстриженными уже на века. — Читай русскую литературу!

Он схватил со стола томик Чехова и запустил в стену. В этот момент терпение Анны, которая стояла в дверях и наблюдала за сыном, кончилось.

— Дитер, ты ведешь себя недостойно! — Жесткие морщины пролегли от уголков рта женщины, они если не состарили, то уж вернули ей действительный возраст. Анна это почувствовала, провела тонкими пальцами по лицу и, еще больше рассердившись, сказала: — Приведи себя в порядок, вымой руки и иди обедать. Я тебя жду.

Дитер услышал удаляющийся стук каблуков, вновь взглянул на портрет деда и на чистом русском языке сказал:

— Ну, извини!

Причиной столь необычного поведения инспектора Вольфа был его разговор с комиссаром, который состоялся днем.

Шеф Дитера, шестидесятилетний, по-юношески стройный комиссар, пригласил его в кабинет и первым делом справился о здоровье «прекрасной Анны». Так он называл мать инспектора. Начало не сулило ничего хорошего, а уж когда инспектор увидел, что комиссар оттягивает начало разговора, то окончательно понял — жди неприятностей. Начал комиссар издалека, что было ему совершенно несвойственно.

— Мы, немцы, люди дисциплинированные и законопослушные. Конечно, и у нас были, есть и будут преступники, такова природа человека.

Старик работал еще с дедом, а отца Дитера убили четверть века назад во время операции по захвату вооруженной банды, и комиссар, тогда лишь инспектор, тоже был тяжело ранен. Он не был сентиментален, даже от себя скрывал, что любит парня, а что давно и безнадежно влюблен в Анну, себе признавался, но никогда этого не показывал, в доме Вольфов практически не бывал. И все же, несмотря на свою сдержанность, даже сухость, комиссар, зная, какую пилюлю приготовил Дитеру, позволил себе сказать:

— Мой мальчик, ты человек способный, с тебя и спросить можно больше. — И он указал Дитеру на кресло и распорядился принести кофе.

«Меня отсылают в какую-то дыру начальником деревенских полисменов», — решил Дитер и продолжал внимательно и бесстрастно смотреть на шефа.

Комиссар выдержал паузу, пока помощник расставлял чашки с кофе, затем продолжил:

— К старости человек становится болтлив, я не исключение, скажу вещи общеизвестные, а уж тебе понятные досконально. Разрушение Стены, о чем мы мечтали десятилетиями, соединение с нашими восточными братьями, наплыв неквалифицированных рабочих, как немцев, так и других национальностей, вызвали вспышку преступности. Но наших сограждан нюансы не интересуют, люди платят налоги, содержат полицию, хотят жить спокойно.

«Значит, не в деревню, — понял Дитер. — Шеф обеспокоен расстрелом семьи на вилле. Но это дело округа, какое отношение это имеет ко мне?»

— Дитер, тебя зовут русским парнем. — Голос комиссара стал суше. — Ты, конечно, не виноват, но, как выражаются христиане, крест нести тебе. Получены агентурные данные, что семью Мюллеров уничтожил русский, и приехал он из России, и выполнял он задание русской группировки, контролирующей известные тебе районы города.

Дитер любил хорошую дорогую одежду, и сейчас на нем был мягкий твидовый пиджак, брюки в полоску, сверкающие черные туфли, под белоснежным воротничком рубашки клубный, безукоризненно завязанный галстук. Коллеги над инспектором подтрунивали, а на самом деле элементарно завидовали. В тридцать лет инспектор был холост, пользовался успехом у женщин. Главное же, мог появиться в любом обществе, и не только швейцары, но и великосветские дамы и господа не угадывали в нем полицейского.

Комиссар взглянул на элегантного инспектора и чуть было не вздохнул, за невольную слабость рассердился и продолжал:

— Дитер, вам надлежит внедриться в русскоязычную общину, установить убийцу и через него выйти на заправил русской банды. Они называют себя мафией; ерунда, русские страдают гигантоманией. Никакая они не мафия. Но нас не интересует, как они называются, мы должны установить ключевые фигуры, арестовать, передать в прокуратуру и затем в суд.

«Старик совсем сдал, — подумал Дитер. — Перешел со мной на «вы», приказывает сделать невозможное. Убийца приехал и уехал. Кого я должен установить? Через кого и на кого выходить? Сумасшедший дом, да и только».

— Ты почему не пьешь кофе, Дитер? — спросил неожиданно комиссар, не ожидая ответа, продолжал: — Тебя воспитал твой дед, когда-то я служил под его началом. Комиссар Вильгельм Вольф был умнее всех. Мы ненавидели и боялись русских, а он всегда повторял: «Только в союзе с русскими немцы обретут настоящую силу и прочный мир в Европе». И он все предвидел, сегодня нет Стены, танки уходят, а русские предприниматели приходят.

«Боже мой, когда же это кончится! — Дитер пригубил жидкий, уже остывший кофе. — Чего старик добивается? Он умен, знает, что я не глуп и не поверю, что в Мюнхене можно найти убийцу, прибывшего из России».

Комиссар перестал расхаживать вдоль окна, опустился в кресло, попробовал кофе, брезгливо отставил чашку.

— Бережливость помогла немцам встать на ноги. Но черт побери! Комиссар криминальной полиции имеет право не пить помои? — И вызвал помощника. Когда тот появился, указал на чашки и спокойно, словно не он только что чертыхался, сказал: — Спасибо, Генрих, уберите, пожалуйста, и дайте нам коньяка… Твой дед Вильгельм был очень умен и дальновиден, отказывал себе во всем, но тебя обучала чистокровная русская, ты говоришь без акцента, читаешь и пишешь по-русски без ошибок.

Комиссар взглянул испытующе, но так как старик не спрашивал, а утверждал, Дитер продолжал молча слушать.

Ну а если бы комиссар спросил, то Дитер бы ответил, что даже в России без ошибок пишут лишь немногие, а говорит он с легким акцентом, и русские принимают его за прибалта.

— Задание понятно, с чего ты думаешь начать? — спросил комиссар.

Инспектор хотел встать, но шеф жестом остановил, подвинул поднос с рюмкой коньяка.

— Приглашение наемных убийц из России в последнее время не такая уж редкость. Подобных профессионалов приглашают даже в Америку, где своих исполнителей более чем достаточно. Русский значительно дешевле, главное же — он прибыл, выполнил контракт и убыл. Он не может шантажировать заказчика, не может быть захвачен ни полицией, ни конкурирующей стороной, значит, никого не выдаст. Ты сидишь и думаешь, мол, все это мне известно, старик выжил из ума и посылает меня искать человека, которого давно нет в городе. Верно?

— Извините, господин комиссар, но вы абсолютно правы, — произнес наконец инспектор. — Я только не считаю…

— Не лги, мой мальчик, считаешь, — перебил комиссар. — Получая подобное задание, и я бы усомнился в здравом уме начальника. Ты служишь у меня десять лет. Ты слышал когда-нибудь, чтобы старик столько говорил?

— Никак нет.

— Я поручаю тебе скверное дело, хочу, чтобы ты понял — не у меня, комиссара Гюнтера, а у нас, немцев, сейчас другого решения нет. Мы подписали с русскими соглашение о совместной работе по борьбе с организованной преступностью и наркобизнесом. Русские доставляют нам много неприятностей, и, если мы их здесь не прижмем, будет еще хуже. Совершено варварское преступление. Мы имеем основания обратиться за помощью в розыске убийцы. Но ты не можешь прилететь в Москву. — Комиссар выдержал паузу, отметил, что рука инспектора, державшая рюмку, не дрогнула, и продолжал: — Ты не можешь прилететь в Москву и сказать: «Господа, у нас имеются данные, что зверское убийство в Мюнхене совершил ваш человек. У нас с вами соглашение, найдите убийцу и выдайте Германии».

Предположение было настолько абсурдно, что инспектор позволил себе пошутить:

— Почему нет? Россия страна небольшая, преступников там всего ничего. Такой вариант вполне возможен.

Комиссар взглянул одобрительно, поднял рюмку, пригубил и кивнул:

— Я знал, Дитер, ты разумный мальчик. Ты пойдешь в русскоязычные кварталы и будешь там болтаться до тех пор, пока не добудешь информацию. Русская колония невелика, все друг друга знают, чужака видели, а он обязательно там появлялся. Возраст, внешность, как он себя называл, конечно, не своим именем, откуда он родом. Конечно, он врал. Когда мы соберем все, тогда ты можешь прилететь в Москву и сказать: мол, мы сделали что могли, теперь давайте работать вместе.

Дитер знал русское выражение «хорошее кино», чуть было не произнес вслух, удержался, сказал:

— Сделаю все возможное, господин комиссар. Но русских следует ориентировать уже сейчас.

— От наших ориентировок горит любая электроника, уверен, что сейчас русским не до наших забот, — ответил комиссар. — В прошлом году у нас была группа офицеров из Москвы. Ты патрулировал с одним из них, вы попали в перестрелку, захватили двух бандитов. Мне показалось, что и ты, и русский в своих рапортах что-то утаили. Это так?

— Прошло столько времени…

— Инспектор! — Комиссар спохватился и мягко продолжал: — Дитер, мальчик, мне кто-то шепнул, что в русского стреляли с нескольких метров и ты вытолкнул его с линии огня. Это так?

— Мой русский напарник был человек очень опытный и быстрый, он бы справился и сам, возможно, я немного ему помог.

— Прекрасно! — Комиссар допил рюмку. — Позвони этому опытному и быстрому парню и попроси тебе помочь.

— Извините, но я не могу, господин комиссар, — твердо ответил Дитер.

Комиссар устал от непривычно долгого разговора. Дитер начинал раздражать своей молодостью, невозмутимостью, теперь и упрямством. Но старый полицейский лишь чуть прибавил голоса и терпеливо продолжал:

— Ты читаешь русские книги, но ничего об этих людях не знаешь. Россия — страна особенная, там законы и приказы не выполняются, а по дружбе пойдут и под нож, и под пулю. В России все делается по знакомству, звони этому парню.

— Не могу! — Дитер встал. — Когда я провожал русских на аэродром, то узнал, что мой напарник не «этот парень», а полковник.

— М-да, скверно, — растерянно произнес комиссар, провел пальцем по щеточке усов, почесал седой висок. — У них все не так, как положено. Я точно помню… оперативный работник, значит, инспектор.

— Полковник Гуров — старший оперативный уполномоченный по особо важным делам Главного управления Министерства внутренних дел России, — сказал Дитер Вольф.

— И он патрулировал с тобой в машине, стрелял, даже дрался? — Комиссар вновь почесал висок. — Когда говорят, что русские люди загадочные, я смеюсь, теперь… — Он кашлянул и замолчал.

— Они произошли от других обезьян, господин комиссар. У них другая таблица умножения, и на месте правой руки у них левая. А полковник Гуров так просто больной, так считают даже его русские коллеги. И я, рядовой инспектор, не могу звонить полковнику…

— Верно, верно, иди продумывай легенду, готовься, я подумаю. — Комиссар встал; когда дверь за подчиненным закрылась, поморщился, даже развел руками. — Полковник… По особо важным делам… Бегает ночью по улицам и дерется… Россия!

Полковник Гуров вошел в парикмахерскую. На давно не мытой витрине было написано «Салон». Сыщик оглядел унылое, обшарпанное помещение. В салоне не было ни души, четыре кресла глядели в мутные зеркала на свои облезлые спинки. Три кресла явно никого не ждали, перед четвертым на некогда белой полке валялись инструменты, не лежали, именно валялись, и хотя Гуров с расстояния в несколько шагов хорошо рассмотреть не мог, но казалось, что инструменты в волосах клиента. Хотелось тихо уйти и никогда сюда не возвращаться. Гуров был полковник, сыщик, мужик волевой, соблазн поборол, кашлянул и громко сказал:

— Здравствуйте. Извините, что без предупреждения!

В проеме двери, ведущей в служебное помещение, никто не появился, он подошел ближе и повторил:

— Здравствуйте!

Из одной двери в другую прошла девушка в каком-то халате, с кружкой в руке, на Гурова не взглянула, крикнула:

— Светка, клиент пришел!

Не прошло и пяти минут, как вышла надменная девица с лицом, раскрашенным, как у индейца, собравшегося на тропу войны.

— Будем стричься? — Девица взглянула на голову клиента и вздохнула: — Вы знаете, сколько это стоит?

— Я вытерплю.

— Как желаете? — Девица подошла к креслу, махнула салфеткой.

— Хорошо, — ответил Гуров. — Я желаю, чтобы меня постригли хорошо.

— Стрижка модельная, — вынесла приговор девица, — тогда моем голову.

Полковника мыли и стригли даже не как щенка, а словно предмет неодушевленный — пригибали и крутили голову, подталкивали, нажимали на плечи или тянули вверх. К мастеру подходили и отходили люди, что-то предлагали купить или продать, дважды мастер уходила к телефону. Девицы разговаривали между собой о шмотках, выпивке и мужиках.

Когда Гуров, заплатив по его полковничьей зарплате большие деньги, оказался на свободе, его жизненный опыт стал несколько богаче, а ведь он проработал двадцать лет не в историческом музее, а в уголовном розыске. Понятно, в сорок два года человек не впервые заглянул в парикмахерскую, и приватизация началась не вчера, да и цены отпустили не сегодня, пора бы к демократии привыкнуть. Однако сыщик расстроился. Вроде бы он всегда женщинам нравился, а тут оказалось, что он и не мужик вовсе, обидно. Когда случались неприятности либо тоска без видимых причин, Гуров шел в тренажерный зал, в баню, если пришло время, в парикмахерскую, затем надевал свежую рубашку, парадный костюм, новый галстук. Какая здесь логика? Да никакой, главное, чтобы помогало. Сегодня он начал с парикмахерской, так на тебе, такой конфуз получился.

А началось все вчера, около полуночи раздался телефонный звонок из Мюнхена. Когда разговариваешь с заграницей, слышно значительно лучше, чем если позвонит сосед, у которого кончились сигареты.

— Добрый вечер, господин полковник, вас беспокоит Дитер Вольф из Мюнхена. — В трубке ничего не трещало, голос звучал чисто, не уплывая в небытие. — Извините ради бога, мне чертовски неловко, но обстоятельства…

— Здравствуйте, Дитер, — ответил Гуров, хотя подмывало заметить, что полночь отнюдь не вечер и кончай слова говорить, выкладывай свою просьбу. — Как здоровье? Как поживает Анна?

— Спасибо, господин полковник. У нас все в порядке. — Дитер запнулся и вздохнул.

— Дитер, мы с вами профессионалы, я вас слушаю.

— Две недели назад у нас произошла катастрофа, двое погибли на месте, один из них ребенок, мать находится в реанимации. Вы меня понимаете, господин полковник?

— И я понимаю, и любой, кто нас слышит, понимает, — ответил Гуров. — Вы полагаете, что исполнитель приезжал от нас?

— Сожалею, господин полковник.

— Вы, немцы, люди аккуратные, конечно, послали официальную бумагу?

— Я приношу свои извинения, господин полковник, сообщение мы послали, но пока нет ничего конкретного. Вы знаете, в нашей работе…

— Я знаю, Дитер, — перебил невежливо Гуров. — Что вы имеете по исполнителю?

— Тридцать лет, русый, рост и фигура средние, проживает предположительно… — И Дитер назвал город в России.

— Так много! Это мы вмиг организуем.

— Я вас понимаю, господин полковник, приношу извинения. Я не хотел вас беспокоить, но господин комиссар настоял. Извините…

— Дитер! — перебил Гуров. — Перестаньте извиняться, меня это раздражает. У вас комиссар, а у меня генералов… — Он хотел сказать, что генералов над ним как у сучки блох, но закончил коротко: — Достаточно. Я понимаю, такой расклад, что комиссар считает, что вы в прошлом году оказали мне услугу, потому можете обратиться с личной просьбой. Так вот, передайте комиссару… Вы когда прилетаете?

— Через несколько дней, господин полковник. — Дитер запнулся и вздохнул: — В общем, так.

— Позвоните в это же время, сообщите день и рейс. Низкий поклон Анне. Спокойной ночи. — Гуров не стал ждать извинений и благодарностей, положил трубку, сказал: — Цирлих-манирлих, только тебя мне и не хватало.

То патрулирование в Мюнхене Гуров, конечно, хорошо помнил, глупость произошла чрезвычайная. Ночь текла однообразная, скучная, Гуров дремал на переднем сиденье, вел машину, естественно, Дитер Вольф, который за истекшую неделю полковнику изрядно надоел чрезвычайной вежливостью, опекой, пояснением элементарных оперативных истин и скрытой обидой, что его, Дитера Вольфа, квалифицированного детектива, заставляют патрулировать и выполнять роль гида. Немец не знал звания и должности своего напарника, иначе язык бы придержал, не знал, что и совместное патрулирование происходит по просьбе именно Гурова.

Полковник давно понял: эффективность работы полиции зависит не от руководства, даже не от профессионализма розыскников, а от первого звена — участковых и патрульных нарядов, участковых, проработавших на одном месте не менее десяти лет, которых мальчишки знают с первых хулиганистых шалостей — взломали сарай, уперли из подъезда велосипед, побили недругу стекла. Мальчишки растут, мужают, большинство идут в люди, некоторые в колонии, вернувшись, они видят своего участкового, который так же не придирается зазря, не пьет в подсобке главного отдела, прибавилось звездочек на погонах и морщин, убавилось волос, но мент знает каждого из прошлых, настоящих и будущих пациентов, как некогда знал земский доктор, чем болел отец и чего можно ждать от внука. И пациенты прекрасно знают — участкового не провести, не купить, зря в участок не потащит, при девушке грубым словом не обожжет, от него можно легко схлопотать без протокола, но по совести. От такого участкового зависит спокойствие людей, его можно встретить в книжке, музее, сотня, может чуть больше, разбросана по необъятным просторам России.

Патрульные на дребезжащих кособоких тарантасах разъезжают по улицам, подбирают, порой обирают пьяных. В основном это молодые самоуверенные ребята, порой хмельные, в серьезной рукопашной им грош цена. Они не способны по походке, манере держаться определить степень опасности подозреваемого, не умеют правильно к нему подойти, правильно стоять при проверке документов, большинство из них не знают основного закона ночного патруля: обнажил оружие — стреляй. Патрульных убивают чаще, чем иных сотрудников милиции.

Все это полковник Гуров отлично знает, убежден, что ни министр, ни мэр, ни даже президент изменить ситуацию не могут. Законопослушание, уважение общества к полицейскому требуют времени и огромных денег. За какие качества в обществе уважают мужчину? Ум, честь, физическая сила, заработок. Можно перечислить в обратном порядке. Чтобы получить умного, честного и сильного работника, необходимо начинать с зарплаты, жилья, создать конкурс, а не поиск тех, кто остался на обочине и никому больше не нужен. А депутаты, делегаты, директора, заместители, помощники и помощники заместителей? А генералы, адмиралы, полковники, начальники? Имя им легион. Президент может издать любой указ, если есть желание, подписать несколько, но коли сеешь брюкву, тыква не вырастет, если деньги вкладываются в руководителей, на улицах будет блестеть гололед и разгуливать преступники. Если вы рядовому менту, господин мэр, дадите служебную квартиру, достойную зарплату, предупредите, что при несоответствии должности он лишится всего, в милицию придут лучшие ребята с улиц, которые надлежит охранять. Парни знают все проходняки и сквозняки, всех деловых и приблатненных и быстренько наведут порядок. А если он, неразумный, вернется домой поддатый, жена или мама ему все растолкуют, и он запомнит все слова, до единого, на всю оставшуюся жизнь. А вы — указы, постановления, комиссии! Вы глупые или неловко прикидываетесь? А может, вас, господа, устраивает беспредел, творящийся на улицах городов матушки России?

Ну и как издревле повелось на Руси, вы, господа, мыслите масштабами агромадными. Что вам грабежи, разбои да изнасилования? Люди боятся на улицу выйти? Так пусть сидят дома, смотрят в ящик, слушают ваши рассуждения о преступности организованной да коррупции, словно не вы сами, лично, составляете ее основное ядро. Полковник Гуров — розыскник и не знает, как там, в странах, где живут по-человечески, но у нас в России организованная преступность, коррупция есть плоть изуродованной экономики, порождающей дефицит, правая, да и левая рука бюрократического аппарата, и бороться с ними милиции не дано. Господа, взгляните на себя в зеркало.

Полковник Гуров все знал про свою Россию и ничего про ихнюю Германию. Потому, прибыв в Мюнхен, сказал: мол, я — инспектор криминальной полиции. С совещаниями, брифингами и фуршетами подождем, дайте покататься в ночном патрулировании.

Когда Гуров в первый раз выехал на дежурство, его больше всего поразили не машины, в которых были телефоны, компьютеры, рации, новейшие протекторы на колесах и даже бензин, а веселые парни полицейские. Полковник при росте сто восемьдесят два и весе восемьдесят оказался в этой компании если не самым мелким, то уж далеко не крупным. Здоровые, жизнерадостные парни на блестяще оборудованной технике выезжали в ночной город, и было ясно, кто хозяин этого города.

Напарник Гурову не понравился, иначе и быть не могло. У Дитера Вольфа было все то, чего не было у подчиненных и коллег полковника. Жизнерадостный, прекрасно тренированный и экипированный, уверенный в завтрашнем дне, Дитер Вольф не согревал в кармане сверток с осклизлой едой и термос с жидким чаем, так как мог остановиться в любое время у чистенького кафе, поесть горячего и вкусного, выпить кофе или банку пива. Хозяин ночного заведения, запоздалые посетители не смотрели на полицейского с презрением, встречали доброжелательной улыбкой, шуткой, пьяные — а такие встречались — по мере сил трезвели и торопились домой. Ко всем своим недостаткам Дитер был предельно вежлив и доброжелателен, говорил по-русски свободно, а Гуров шпрехал через пень-колоду.

Так на каком основании инспектор Вольф мог понравиться полковнику Гурову? Он вообще с новыми людьми выдерживал дистанцию, а тут от злости на свою нищету, глядя на зеркальные витрины, улыбающиеся лица, слушая вежливо поучающего напарника, совсем окаменел, чуть ли не льдом покрылся. Дитер, тоже живой человек, вскоре замолчал, изредка поглядывал удивленно; так в полном молчании они прокатались три смены без серьезных происшествий. Изредка останавливались, разнимали дерущихся. Разнимали — это для красного словца. Завидев полицейскую машину, вояки исчезали; если бежать было некуда, то стояли смирно, подходили к Дитеру, предъявляли документы, в основном водительские права. Инспектор запрашивал компьютер и получал полную биографию героя.

Первое дежурство Дитер поглядывал на Гурова, проверял, правильно ли напарник страхует; убедившись, что молчаливый русский действует быстро и абсолютно грамотно, успокоился.

Останавливались у кафе, где полковник чувствовал себя отвратительно. В Москве в то время марка стоила около трехсот рублей, Гуров не мог об этом забыть, выпить чашку кофе и слегка перекусить за тысячу рублей… Это сколько дней надо работать?

На четвертую ночь ледок подтаял, Гуров не только отвечал на вопросы, но и сам порой спрашивал кое о чем. Они катились по тихой, почти безлюдной улице, когда Гуров неожиданно указал на мужчину, который подошел к одиноко бредущей проститутке, и сказал:

— Дитер, притормози этого парня.

Немец взглянул на русского удивленно. Поравнявшись с договаривавшейся парочкой, остановился и как всегда неторопливо вылез из машины, оперся на капот и сказал:

— Приятель, можно с тобой потолковать?

В отличие от медлительного, вальяжного Дитера, Гуров двигался быстро. Выскочив из машины, перекрыл незнакомцу отход. Проститутка потеряла к возможному клиенту интерес, виляя бедрами, двинулась дальше. Мужчина шагнул было к машине, из-за которой вышел Дитер, взглянул на Гурова и бросился на него, точнее, пытался проскочить мимо, но полковник был к этому готов и подставил ногу. Готов же Гуров был по очень простой причине — преступник, если хочет скрыться, всегда бросится на человека в штатском, а не в форме. Мужчина упал. Полковник и инспектор поменялись ролями: Гуров с флегматичным видом закурил, Дитер бросился, аки разъяренный зверь, щелкнули наручники, задержанного швырнули на заднее сиденье, и машина покатила в участок.

Неоднократно судимый, разыскиваемый за вооруженное нападение преступник взглянул на Гурова с ненавистью и что-то пробормотал по-немецки.

— Это вряд ли, — спокойно ответил Гуров.

— Ты понимаешь немецкий жаргон? — удивился Дитер.

— Конечно, нет, — пожал плечами полковник. — Так они на всех языках говорят одно и то же: «Ты живешь, пока я сижу», «Я передам на волю, и с тобой рассчитаются».

Дитер рассмеялся и спросил:

— А почему ты решил его проверить?

— Так он шел по делам и не собирался подходить к женщине, а когда увидел машину, резко повернул.

На следующий день полковника Гурова все поздравляли, немцы улыбались радушно, хлопали по плечу, показывали большой палец, соотечественники вымученно скалились и жали руку излишне крепко. Кто-то в сердцах обронил:

— Гуров — ему и за рубежом неймется, главное — высунуться.

Группа российских милиционеров была малочисленной, всего двенадцать человек, из них два практика-криминалиста, врач, теоретик уголовного права и семь партийных функционеров-руководителей. Хотя они и вышли из КПСС, толку от них в милиции было как от козла молока. Оперативную службу полковник Гуров представлял в единственном числе и попал в делегацию только благодаря своему начальнику и другу генералу Орлову, который пошел к заместителю министра и сказал много лишних слов.

А на следующую ночь после описываемых событий Дитер с Гуровым попали в стычку со стрельбой. Стреляют всегда неожиданно, данный случай не представлял исключения. Катили по ночному городу. Дитер философствовал, Гуров отделывался междометиями. Немец рассуждал о том, что не понимает русского, который отказался от предложения комиссара прочитать личному составу патрульной службы лекцию на тему: «Ночной патруль. Как я вижу улицу».

— Это неверное решение, приятель, — рассуждал Дитер. — Поболтать час нетрудно, ты бы набрал очки у своего начальства и получил бы марки. Я не понимаю тебя.

«Если бы ты знал, как мне нужны ваши марки, башмаки необходимо купить, — думал Гуров, — ты бы меня не понял еще больше. А если бы услышал мой разговор с генералом, бывшим партайгеноссе, то счел бы меня просто сумасшедшим».

Генерал, у которого последнее звание было лейтенант запаса, руководитель делегации (бывают руководители без делегации, но последние без руководителей не бывают), утром поздравил Гурова и сказал:

— Лев Иванович, куй железо, пока горячо, расскажи немцам о наших методах работы. Вечером я буду встречаться с префектом, может, сумею организовать тебе выступление по телевидению. Ты представляешь эффект, реакцию министра? Ты сможешь подняться до… — Руководитель замялся, видимо, прикидывая, куда же может подняться этот мент, и решительно закончил: — До определенного уровня.

Выступить было нетрудно. Гуров говорить умел, но уж очень он не любил этого бывшего лейтенанта запаса, поэтому вопреки логике и здравому смыслу ответил:

— Извините, товарищ генерал, выступать не люблю и не умею. — И без разрешения пошел к дверям.

— Полковник! — Генерал повысил голос. — Вернитесь, или вы будете сожалеть всю жизнь.

Ну проработай руководитель в милиции хотя бы год, знал бы, что с Гуровым так разговаривать нежелательно, да и опасно. Но генерал был прямиком с партийной сковородки и потому положение усугубил:

— Я сказал, что вы будете выступать. И вы будете!

Гуров вернулся, взглянул на генерала с неподдельным любопытством. Полковник знал стопроцентный способ прервать подобную дискуссию.

— Видите ли, господин генерал, я человек талантливый, почти гениальный сыщик. Талантливости обучить нельзя, как невозможно дурака сделать умным. Поэтому и моя лекция, как и наша беседа, совершенно ни к чему. Разрешите идти, господин генерал?

Так они и катились в роскошном «Мерседесе» по чистым, хорошо освещенным улицам Мюнхена. Немец рассуждал о том, что глупо отказываться от денег, русский молча соглашался. Полковник видел в витрине — в магазины он не заходил — высокие ботинки на толстой подошве, но марок на такие роскошные ботинки не хватало.

Они свернули с освещенной рекламами улицы в переулок, начинались кварталы, заселенные иностранцами, здесь проживала и русская колония; света стало меньше, на тротуарах валялись пустые коробки, банки из-под пива, в общем, мусор. Темно и грязно было не так, как в московских переулках, но обстановка казалась более реальной. Гуров почувствовал родной запах, в свете фар мелькнула знакомая кошка, полковник услышал слова, которые не переводятся ни на один язык в мире, и в этот момент ударил выстрел. Ответила короткая автоматная очередь. Дитер включил сирену и дальний свет, ответили активной пальбой. Стреляли не по машине, где-то метрах в пятидесяти, за углом справа. Гуров определил, что перестрелку ведут два пистолета разного калибра и автомат.

Машина выкатилась на перекресток, Гуров выскочил на мостовую. Дитер оказался рядом.

— Сядь за руль, развернись, освети правую улицу, — приказал Гуров.

За пять дней совместной работы инспектор Вольф ни разу не слышал, чтобы русский говорил в таком тоне, так командуют только большие начальники. Сработал инстинкт, Дитер впрыгнул в машину, развернулся и высветил две фигуры, которые, пересекая улицу, приближались к машине.

Сначала комиссар решил, что русский не может иметь оружия, но Гуров настоял, получил хорошо знакомый «вальтер» калибра 7,65 мм и предупреждение, что в случае нарушения закона предстанет перед судом. Полковник положил пистолет и запасную обойму в карман, хотел ответить, что не надо пугать ежа голой жопой, решил, что не поймут, лишь кивнул и коротко ответил: «Яволь».

Сейчас, стоя у машины, полковник поглаживал ребристую рукоятку «вальтера», наблюдал за бегущими, оружия у них в руках не просматривалось, но это отнюдь не значит, что его не было. Парни выскочили из света фар и бежали к проему между домами, который темнел метрах в двадцати от машины. Дитер, которого в этот момент Гуров назвал щенком, вместо того чтобы разворачивать машину и не выпускать бегущих из слепящих лучей, медленно двигаясь вперед, выскочил из машины, выстрелил в воздух и орал незнакомые слова.

— Не стреляй, может, это потерпевшие! — громко сказал Гуров.

«Даже если они вооружены, с бегу им не попасть, — думал Гуров, — если поднимут руку, я присяду за машину, начнут стрелять — открою ответный огонь, а самозащита в любой стране самозащита».

Увидев, как один из парней поднял плечо, Гуров двинулся за машину, получил неожиданно сильный удар, упал на асфальт, по машине застучали пули, грохнула автоматная очередь. Дитер прижимал Гурова к земле, шептал:

— Спокойно, спокойно, они не уйдут, проход закрыт.

Дальше все было скучно и неинтересно. Гуров поднялся, чертыхаясь, подобрал выпавший из руки «вальтер», отряхивал брюки и равнодушно наблюдал, как беглецы, освещенные ярким светом фар, тщетно карабкаются по высоченным воротам, которые перегораживали темный проход.

Дитер стоял рядом с машиной и отдавал лающие команды, разок выстрелил для острастки. С ворот упали короткоствольный автомат и пистолет, следом свалились и герои, замерли с поднятыми руками.

Приближался вой патрульной машины, через несколько секунд вторая пара мощных фар осветила сцену, и она стала походить на театральную.

Гуров взглянул, как Дитер защелкивает на преступниках наручники, пробормотал:

— Ты хочешь быть героем — будь им. — Пожал плечами, сел в машину и закурил.

Задержанных усадили во вторую машину без нежностей, но и не били. «Наши бы не удержались, врезали бы пару раз наверняка», — подумал равнодушно Гуров.

— Ты смелый парень, но нельзя же стоять открыто на линии огня, — говорил Дитер, который вел машину и по-мальчишески улыбался.

— Спасибо, коллега, ты мне спас жизнь, — ответил Гуров. — С меня причитается.

Дитер не услышал иронии, ответил очень серьезно:

— Мы напарники, сделали свою работу, и только.

Инспектор Дитер Вольф в рапорте указал, что при задержании русский работал безукоризненно. Перед отъездом полковник Гуров получил почетную грамоту и полицейскую бляху. Вот тут-то и выяснилось, что в патрульной машине работал полковник. Среди патрульных новость вызвала недоумение, а Дитер был смущен до крайности. Для немца полковник — это… черт знает что! Очень большой человек. Дитер вспоминал, как запросто разговаривал с русским, поучал его, возмущался, что тот не хочет выступить и получить марки. Полковник! Понятно, зачем полковнику жалкие марки! О ботинках на толстой подошве, да еще высоких, со шнуровкой, которые так и не купил полковник Гуров, инспектор Дитер Вольф ничего не знал.

Коллеги расспрашивали Дитера, каков он, русский полковник, как держится, как разговаривает. Дитер очень хвалил бывшего напарника, но однажды за кружкой пива, рассказывая, какой смельчак этот русский, обмолвился, мол, опыта патрульной работы у полковника маловато. И описал подробно, как бежали вооруженные бандиты, а русский полковник стоял в рост, и Дитеру пришлось сбить русского с ног, и автоматная очередь прошла над их головами. Так родилась легенда, что инспектор Вольф вывел русского полковника с линии огня, спас ему жизнь.

Гуров об этой легенде не знал, к немецкому оперу, так он называл про себя инспектора Вольфа, ни симпатий, ни антипатий не испытывал, когда Дитер позвонил, понял: придется помогать. А если называть вещи своими именами, то пахать по-черному, делать все возможное и невозможное тоже сделать. Иначе не по-людски получается: немцы русским продукты посылают, хоть и капля в море, а помощь, а русские в ответ командируют убийц, которые в Германии погоды не делают, однако менять преступников на жратву нечестно, грешно, можно сказать.

Глава 2 Поехали!

Начальник Гурова, генерал Петр Николаевич Орлов, знавал полковника еще старшим лейтенантом, тонкошеим и голубоглазым. Много воды утекло с тех пор. Подполковник Орлов стал начальником главка, генералом, полысел, отрастил животик. Старший оперуполномоченный по особо важным делам полковник Гуров нарастил мышцы, шея у него стала как у борца, виски засеребрились, а вот глаза не то чтобы поблекли, но голубизну потеряли, стали синими, часто казались серыми, возможно, оттого, что Лева Гуров смотрел на мир восторженно, а Лев Иванович — устало, с легкой иронией. Работа на Дальнем Севере засчитывается год за два, а в уголовном розыске — один к одному, конечно, с высокой трибуны виднее, кому, сколько, за что и почему, и менты не спорят и не бастуют. Но как лошадь кормить, так она и пашет. К нашим героям, многолетним друзьям генералу Орлову и полковнику Гурову, данные рассуждения отношения не имеют, потому что сыщик — это не звание и не должность, а диагноз. Как врач, педагог, ученый (имеется в виду общечеловеческий, а не большевистский вариант) работает не за деньги, идею, звание, славу, а потому, что иначе жить не умеет, так и сыщик.

Генерал Орлов, с лицом не до конца протрезвевшего сантехника, как всегда с плохо повязанным галстуком, смотрел на сидевшего в кресле для гостей Дитера Вольфа доброжелательно, но достаточно равнодушно. На стоявшего у окна Гурова генерал вообще не смотрел, боялся. Утром, договариваясь о встрече, Гуров настоятельно просил надеть мундир, объяснил, что для немца это очень важно, и Орлов обещал, однако переодеться поленился; теперь ему было стыдно, он на друга не смотрел, старался общаться только с гостем.

И в мягком неудобном кресле Дитер Вольф ухитрялся сидеть с прямой спиной, развернутыми плечами, выставив квадратный подбородок, и никак не выдавать своего удивления, даже разочарования. Утром русский полковник сказал Дитеру, что их примет руководитель криминальной полиции России, генерал. Сейчас Дитер смотрел на пожилого ужасно одетого человека с лицом провинциального буфетчика, который шмыгал носом, тер короткопалой ладонью лицо, вздыхал и говорил нерешительно.

— Значит, Дитер Вольф, инспектор, у тебя проблемы. Очень приятно. — Орлов вздохнул. — Ничего приятного, я говорю глупости, со мной случается, извини. Ты ведь свободно говоришь по-русски и понимаешь меня?

— Так точно, господин генерал!

— Господин генерал — это хорошо, но зови меня Петр Николаевич.

— Так точно, понял! — Дитер сделал, казалось, невозможное, выпрямился еще больше.

— Так точно, — пробормотал Орлов, покосился недовольно на Гурова, нажал на кнопку и сказал: — Девочка, дай нам кофе и раздобудь бутылку коньяка, у нас иностранец.

— Все готово, Петр Николаевич, — ответила секретарша. — Разрешите?

— Разрешаю. — Орлов повернулся к Дитеру, оглядел с любопытством, заглянул в глаза, спросил: — Сколько лет в розыске?

— Семь лет, господин… Петр Николаевич, — ответил Дитер, увидел в глазах генерала насмешку и поежился.

— Семь лет в должности инспектора?

— Нет, инспектором год и семь месяцев.

— Значит, стригунок. — Орлов взглянул на Гурова: — Тебе крупно повезло, полковник, я тебе просто завидую.

Верочка принесла поднос с кофейником, чашками, сахарницей, бутылкой коньяка и даже рюмками. Держалась секретарша неестественно прямо и скованно. Орлов хмыкнул и сказал:

— Спасибо, Верунчик, этот парень холостой, улыбнись ему.

— Петр Николаевич! — Верочка поставила поднос, неожиданно сделала книксен, улыбнулась Дитеру, повернувшись к Гурову, показала язык и исчезла.

— Видишь, какие у нас нравы, но ты еще и не то узнаешь, парень. Лева, поухаживай за нами, и будем считать, что знакомство состоялось. Разминка окончена, к делу.

Гуров разлил по чашкам кофе, капнул в рюмки коньяка, еле сдержал улыбку, заметив, как покраснел Дитер, который не мог понять, почему полковник выполняет работу кельнера.

— Значит, мы имеем невыразительные усредненные приметы: возраст около тридцати, возможно, город постоянного проживания, профессия — наемный убийца. Как я понял, — Орлов открыл лежавшую перед ним папку, — женщина осталась жива, убийцу сможет опознать. Три человека могут подтвердить, что данный человек находился в день убийства в Мюнхене. Оснований для ареста в России никаких, возможность доказать вину подозреваемого в Мюнхене оставим нашим немецким коллегам. — Генерал взглянул на Дитера: — Ты хочешь что-то сказать — говори.

Когда Орлов заговорил о деле, Дитер удивился происшедшим в генерале переменам. Лицо у него неожиданно затвердело, взгляд стал твердым, голос чистым, нелепые короткие пальцы переплелись в крепчайший замок. Дитер был уверен, что ничем не выдал своего желания высказаться, однако генерал угадал, сейчас смотрел строго.

— На правой кисти у него татуировка в виде пятиконечной звезды, — сказал Дитер.

Орлов усмехнулся, взглянул на Гурова.

— Это не примета, Дитер, — сказал полковник, взял чашку с кофе, отошел к окну. — Можно нарисовать что угодно.

«Куда я прилетел и зачем? Генерал и полковник — о чем они говорят?» — молча удивлялся Дитер.

Гуров налил генералу большую рюмку, тот понюхал, с довольным видом отставил и сказал:

— Выкладывай. — Взглянул на часы: — Минуту. — Вызвал секретаршу и попросил его с кем-то соединить.

— Мне необходим дом в пригороде, желательны удобства, иначе иностранец не поймет, «Жигули» в хорошем состоянии, со штатскими номерами, желательно, чтобы машина была зарегистрирована на какого-нибудь торгаша. Главное. Мне нужен один, — Гуров показал палец, — один связной. И не офицер из окружения, а настоящий оперативник, хороший агентурист. И чтобы ни одна живая душа, кроме генерала и связного, о нашем присутствии в городе не знала.

— Понял. — Генерал кивнул, выпил остывший кофе. — Будешь краситься под авторитета?

— Естественно. — Полковник пожал плечами, взглянул на Дитера и пояснил: — Авторитетами у нас называют крупных, признанных уголовников.

— А как подойдешь? Они же к себе чужих не подпускают, — сказал Орлов.

— Охолонись, Петр, будто ты меня не знаешь. Я подойду.

— Подойдешь, — согласился генерал и спокойно, будто говорил о погоде, продолжал: — Зарежут. Тебя мы захороним, хотя сегодня ритуал стоит сумасшедших денег. А с ним как? — Он кивнул на Дитера. — Цинковый гроб, транспортировка, а меня заставят тонну бумаги исписать.

— К старости ты становишься паникером, — флегматично ответил Гуров. — Если мы сгорим, то наши тела вы не отыщете никогда, так что не брюзжи, никаких забот у тебя не будет.

Дитерслушал напряженно, переводил взгляд с генерала на полковника и обратно, когда они замолчали, улыбнулся:

— Понимаю. У вас это называется черный юмор.

Орлов хмыкнул, кивнул Гурову, мол, ты заварил, ты и отвечай, но полковник лишь привычно пожал плечами и занял свою позицию у окна. Орлов понял, что на друга надеяться нечего, оглядел Дитера, вздохнул тяжело, словно собирался взвалить его на спину, и нехотя сказал:

— Понимаешь, парень, у нас в России сейчас ничего нет, и юмора тоже, а преступников, в частности убийц, как котов на помойке.

— У нас много депутатов, — вставил Гуров.

— Полковник, не забывайтесь…

— Петр Николаевич, снимите трубочку, — сказала секретарша.

— Прекрасно! — Генерал снял трубку, прикрыл ладонью. — Ты объясни мальчику, чего у нас много и как у тебя с юмором. — И продолжал уже в трубку: — Господин генерал? Это некто Орлов, если помните… — Он выслушал ответ и громко рассмеялся: — Ну, здравствуй, здравствуй… Чего надо? А чего с тебя взять? Хотел узнать, как здоровье. Как Мариша, ребята? — Он слушал абонента и указал Гурову на дверь.

Полковник подтолкнул Дитера вперед и вышел следом.

— Лев Иванович, долго еще? Сил никаких нет! — сказала возмущенно секретарша.

— Верунчик, я тебе говорил, иди в коммерческий ларек, там порядок и деньги, дам рекомендацию. Ты знаешь, я в авторитете, — сказал серьезно Гуров.

— С превеликим удовольствием, еще вчера ушла бы, — ответила Верочка. — Так ведь он, — девушка кивнула на дубовые двери, — без меня пропадет.

— Елена, что до тебя генерала стерегла, то же самое говорила. — Гуров открыл дверь в коридор, кивнул Дитеру, приглашая выйти в коридор. — Так ушла, замужем, гуляет на последнем месяце, а ты здесь, на посту. Ты, Верунчик, недооцениваешь Россию, у нас душевных дураков и дурочек еще надолго хватит.

Коридор был длинный, полутемный, зажат с обеих сторон шеренгами безликих дверей; рабочий день давно кончился, немец и русский шли неторопливо, первый говорил, второй, не слушая, поддакивал, думал о своем.

— Господин полковник, меня предупреждали, что Россия страна не такая… Я не много видел полковников и генералов, но вы люди странные, простите за дерзость, но ведь положение обязывает…

— Обязывает? — хмыкнул Гуров. — Вяжет, просто петля.

— Простите, я растерялся, говорю не о том, но мне интересно. Генерал ваш начальник?

— Обязательно.

— А человек, с которым генерал сейчас говорит по телефону, подчиняется Петру Николаевичу?

— Обязательно. — Гуров взял Дитера под руку и повернул в обратную сторону.

— Так почему генерал всех просит, он даже свою секретаршу просит?

— У нас все равны.

— Секретарша и генерал?

— Секретарша главнее. — Гуров остановился и ткнул Дитера пальцем в грудь. — Отстань, хочешь говорить — говори, а вопросов не задавай, мешаешь думать.

— Слушаюсь, господин полковник! — Дитер щелкнул каблуками.

— Промазал, сейчас я не господин полковник, а хам.

— Простите, Россия…

Верочка выглянула в коридор и позвала:

— Лев Иванович, просят зайти.

— Россия, — бормотал Гуров, убыстряя шаг, — ты, приятель, Россию не видел, познакомишься — в холодном поту проснешься… Домой тебя надо отправить, в Европу…

— Не надо, господин полковник…

Орлов встретил оперативников улыбкой:

— Ну, в принципе, господин полковник, твои просьбы будут удовлетворены, дорога в крематорий…

— Господин генерал, — перебил Гуров, — ваш специфический юмор, простите. Вы обговорили вопрос, как легендируется для окружения, что мы заняли данный дом и арендовали машину? Ведь нас будут проверять и начнут именно с дома и машины. Как? Почему? От кого?

Орлов явно смешался, взглянул на Дитера.

— Ты угощайся, парень, — и налил ему коньяку, — не стесняйся, наш разговор ты все равно не поймешь. — Повернулся к Гурову: — Ты, Лева, как обычно, берешь за яблочко. Василий, — генерал погладил телефонный аппарат, — мне обещал вопрос проработать. Ты понимаешь, Лева, тамошний генерал мой давнишний приятель, человек честнейший, но ума не палата, я опасаюсь. Может, ты по своим каналам легендируешься, через Юдина или Бунича?

— Чего? — Гуров от возмущения даже привстал на носки. — Кто меня в этом кабинете распекал за связь с коррумпированными финансистами? Кто мне про честь мундира…

— Начальник главка генерал Орлов, — перебил Орлов и посмотрел невозмутимо. — И правильно распекал. А сейчас с тобой разговаривает оперативник и друг, который хочет быть уверен, что на первых шагах тебя там не завалят. Кто лучше — Юдин или Бунич?

— Бунич, — ответил Гуров. — Юдин из этих структур ушел, чистенький как стеклышко.

— Значит, звони Буничу, это его регион, пусть он по своим каналам тебя легендирует.

— А зачем ему? Он мне ничего не должен.

— Не ври, грешно. Чтобы человек с тобой схватился и без долгов ушел? А кто его охранников-близнят от тюрьмы спас, когда они наркотики хотели схватить?

— Так я не их спасал, а Рогового прихватывал, — улыбнулся Гуров.

— Это знаешь ты! Да что я тебе объясняю? Не морочь мне голову, ты еще тогда все просчитал и запасец на черный день припрятал. Не будь скупердяем, заначку доставай и действуй. Только хозяину этого кабинета, — Орлов постучал пальцем по столу, — ни гугу, это твои оперативные дела. С вами, господин полковник, мы разобрались.

Орлов вместе с креслом повернулся к Дитеру и начал его разглядывать, будто впервые увидел. Немец понял: решается его судьба, неверное слово, плохая реакция — и он полетит в Мюнхен. А это позор. Почему-то вспомнились рассказы Айзека Азимова, Брэдбери, встречи людей с инопланетянами, попытки найти общий язык. Дитер не опускал взгляда, смотрел на русского генерала и уже не видел мятого костюма, криво повязанного галстука, только глаза, внимательные, строгие, одновременно доброжелательные, массивный шишковатый лоб, за которым скрывались мысли-тайны. Не опускай взгляда и молчи до последнего, молчи, пока не будешь знать точный, однозначный ответ.

— Ну, как коньяк, инспектор, нравится?

— Ничего, спасибо.

— А чего же ты рюмку второй час мучаешь?

— Я немец, привычка.

— Ты в джунглях охотился?

— Нет.

— Я тоже не охотился и с лучшим проводником в джунгли бы не пошел, там свои законы. А ты?

— На охоту не пошел бы.

— А за чем бы пошел?

— Спасать друга. — Дитер замялся, тяжело сглотнул, он чувствовал, что идет по самому краю, но еще не провалился. — Спасать свою честь.

В глазах генерала заплясала смешинка; Дитер испугался, что сказал лишнее, но знал, что исправить ничего нельзя, молчал.

— Инспектор! — Голос Орлова стал генеральским. — Поставьте рюмку на стол!

Дитер выполнил приказ.

— Теперь медленно-медленно возьмите.

Дитер медленно протянул руку, взял рюмку, допил коньяк. Генерал был совершенно непредсказуем, повернулся к полковнику и сказал:

— Рост сто восемьдесят пять, вес девяносто, глаза, стрижка — типичный полицейский. — Казалось, он забыл о Дитере, говорил только с Гуровым. — Ты понимаешь, Лева, тебе там не с паханами темными дело иметь, не с ворами в законе, а с авторитетами, с людьми, служившими у нас и у соседей, которые покатались по Европам, поглядели, нанюхались. От него полицейским за версту несет.

— Неужели ты полагаешь, Петр, что я это не учел и не включил в легенду? — удивленно спросил Гуров. — Конечно, Дитер — полицейский и служит в охране, только он служит двум богам.

— Неплохо. — Генеральский тон пропал. Орлов вновь начал тереть нос, пытался поставить его на место; только оперативники расслабились, как генерал спросил: — Откуда он так хорошо говорит по-русски? Полицейский, русский в совершенстве, таким человеком рисковать не будут. Только не надо мне рассказывать про деда, семейный террор и русскую литературу. Я говорю, для одного человека это многовато. Вы мне ответьте, господин полковник, если бы у вас был такой парень, вы бы позволили ему лететь в Мюнхен налаживать связь с местными заправилами преступного мира?

Полковник молча пожал плечами, Дитер понял, что провалился. Его сбивали не только парадоксальные вопросы генерала, но и манера общения русских между собой. То они обращаются друг к другу вполне официально, то говорят между собой, как мальчики на вечеринке. Дитер не мог понять: смена обращения что-то значит и что именно?

Первым оправился от удара и нашел простейший контрход полковник, взял со стола нетронутую рюмку генерала и сказал:

— Вы, господин генерал, не пьете, сливать в бутылку в присутствии иностранца неудобно, выливать грешно. — Выпил залпом, промокнул губы платком и закурил. — Вас, Петр Николаевич, просто дезинформировали, к сожалению, этот немец по-русски, как я по-немецки.

Дитер принял мяч с лета и сердито ответил:

— Ты есть врать! Я русский понимай! Говорить мало, понимай много!

— Ладно. — Орлов тяжело поднялся, махнул рукой. — Готовьтесь, через двое суток доложите разработку, будем решать.

Дитер сел в «Жигули», дисциплинированно пристегнулся, посмотрел на жесткий профиль полковника, который невозмутимо газовал, пытаясь завести машину, и в десятый, сотый, возможно, тысячный раз подумал, что читал Чехова, Гоголя, современных русских писателей, а людей этих не понимает. На такой машине в Германии может ездить только конченый человек. Наконец мотор заработал, «жигуленок», кашляя, скрипя и переваливаясь, выкатился со стоянки на улицу, полковник включил указатель правого поворота, и тут же какая-то машина бросилась из центрального потока прямо наперерез, пронеслась в сантиметрах от них, залила грязью ветровое стекло и унеслась, будто ничего не случилось. И полковник никак на происшедшее не реагировал, пустил «дворники» и выкатился на центральную магистраль. «Чуть-чуть, и нас бы разбили к чертовой матери, — подумал Дитер, покосился на спокойное лицо полковника. — Может, за нами уже началась охота?»

— Не бери в голову, это нормальный московский таксист, — сказал Гуров и закурил.

Дитер уже привык, что полковник постоянно отгадывает его мысли и чувства, и спросил:

— Но вы же полковник полиции, почему вы не догоните его и не накажете?

— Не хочу выглядеть идиотом, — ответил Гуров и закурил.

— А генерал очень умный, — задумчиво произнес Дитер.

Полковник лишь кивнул, приспустил стекло и выбросил окурок на улицу. Дитер вздохнул и осуждающе покачал головой. В Германии выбросить окурок в окно может позволить себе какой-нибудь турок, и то лишь в своих кварталах.

— Генерал сказал, что будем решать. Господин полковник, как вы думаете, он не отправит меня в Мюнхен?

— Он тебя уже оставил, и ты полетишь со мной, если не передумаешь.

— Господин полковник…

— Он тебе прямо сказал, что ты не знаешь законов охоты. И то, что ты упрямо лезешь в дело, доказывает твою молодость и глупость, больше ничего.

Дитер обиделся; полковник взглянул на него, хмыкнул, покачал головой:

— Да, хлебну я с тобой горячего.

— Я этого выражения не понимаю.

— Но ты со мной тоже хлебнешь, тогда и поймешь. У нас двое суток, это много и ничего. Домашние заготовки в нашем деле сплошная глупость, твоя легенда предельно проста. Главное нам притереться друг к другу, что крайне сложно. Начнем с того, что ты усвоишь — обижаться на меня совершенно бессмысленно и опасно для дела, обида отвлекает. Ты больше никогда не назовешь меня «господин полковник». С этого момента, уяснил?

— Уяснил.

— А как ты будешь обращаться ко мне? Только не придумывай. Как тебе естественнее и проще обращаться к человеку, который старше тебя по возрасту и положению в организации.

— Шеф? — неуверенно произнес Дитер.

— Кино.

— Господин Гуров?

— Нельзя. Понимаешь, парень, я документов менять не буду, но моя фамилия достаточно известна, и повторять ее не следует.

— Врач? — сказал Дитер и щелкнул пальцами. — У вас есть другое слово.

— Доктор?

— Верно! Доктор.

— Доктор? Неплохо, — согласился Гуров. — Уважительно и безлично. — Он остановил машину около своего дома. — Вылезай, парень, пойдем домой, пошарим в холодильнике, полагаю, что найдем там немного.

— У меня есть марки, мы можем пойти в ресторан.

— Можем, но не пойдем, — ответил Гуров, запер машину и вошел в подъезд.

— Доктор! — крикнул Дитер, закончив гимнастику и направляясь в душ. — Я голодный как черт!

— Во-первых, в моей квартире ты можешь не кричать, здесь и шепот слышен, — ответил из кухни Гуров. — А к голоду ты скоро привыкнешь, трудно лишь первые десять-пятнадцать лет.

Сыщик спал плохо, поднялся рано, заставил себя сделать короткую пробежку, позанимался с резиной, которую использовал вместо эспандера; сейчас жарил ломтики черного хлеба, разбил на сковородку последние три яйца, сварил кофе и все время думал об одном и том же. Кого взять с собой — опытного оперативника или немца? О том, что нельзя рисковать жизнью иностранца, Гурову и мысль не приходила. Рисковать жизнью человека в мирное время нельзя, но если очень нужно, то приходится. Какое значение имеет национальность, вероисповедание или партийность? Любой человек рожден для жизни, и он, полковник Гуров, не имеет права подставлять человека под нож. На самом деле вопрос, в какую сторону лететь инспектору Вольфу, решать полковнику Гурову, а не генералу Орлову, и это справедливо: кто идет в связке, тот и решает.

Вчерашняя беседа преследовала лишь одну цель: Орлов пытался обнаружить, не обладает ли немец ярко выраженными недостатками, не подвержен ли нервным срывам, не дрожат ли у него руки, как он ориентируется в незнакомой обстановке. Если бы что-нибудь подобное проявилось, то вопрос бы отпал автоматически. Двое суток Петр дал другу для близкого знакомства с кандидатом. Сейчас генерал подбирает дублера из оперативников. Хотя тоже напрасно, Гуров знает, кого возьмет с собой, если откажется от немца. Станислав Крячко, старый друг из МУРа. Сейчас подполковник, опытный, точный, спокойный, простой и надежный, как молоток. Станислав во всех отношениях лучше самолюбивого немецкого парня, но Дитер имеет хотя и одно, но главное преимущество, которое ничем не перешибить. Он немец. А единственная легенда, по которой возможно искать убийцу-исполнителя в Мюнхене, требует присутствия немца. Иначе это не операция, а кукиш, причем явно милицейский кукиш. А если я все так хорошо понимаю, рассуждал Гуров, переворачивая подгоревшие хлебцы, и коли не из чего выбирать, так чего мучиться? Следует вбить Дитеру три, максимум четыре варианта решений, из которых он в случае необходимости может выбирать. Парень он дисциплинированный, должен не подвести, если на мелководье не захлебнемся, на глубине не потонем.

— Очень люблю яйца и кофе, доктор, — заявил Дитер, заглядывая через плечо.

— У меня в детстве была мечта.

— Какая?

— Доставить тебе удовольствие. — Гуров разрезал запекшийся на сковородке блин пополам, разложил по тарелкам, налил кофе в кружки. — Хватай мешки, вокзал отходит. Кто первым встал, того и сапоги, а кто не успел, тот опоздал.

— Понимаю, фольклор.

— Вся наша жизнь сплошной фольклор.

— Извините, доктор, а сок есть?

— Сок? Любой, в неограниченном количестве… в Мюнхене.

— Черный юмор.

— Не черный и не юмор, жизнь, простая, как задница новорожденного.

— Я плохо знаю русский язык.

— Естественно. Антон Павлович таких выражений не употреблял.

— А серьезно вы разговариваете?

— Обязательно. — Гуров кивнул. — Когда молчу, то сам с собой я разговариваю абсолютно серьезно, никаких шуток не позволяю.

— Когда мы начнем работать?

— Сейчас же, так как твоя очередь мыть посуду.

Молча вымыв посуду, Дитер долго мыл в ванной руки, тер их одеколоном; вернувшись в комнату, сердито сказал:

— Я мог поселиться в отеле, есть нормальную пищу. Мы все равно не работаем, только болтаем, господин полковник.

— Не много же тебе нужно, чтобы сорваться. — Гуров отложил газету.

— Я хочу работать.

— Мне безразлично, что ты хочешь, — ответил Гуров. — Объясняю два раза — первый и последний. Ты выполняешь мои приказы либо просьбы, что одно и то же. А чтобы твое сопливое самолюбие не бушевало, один раз объясню. Ты слово «сопливое» понимаешь?

— Понимаю, доктор. Ты хочешь сказать, что я совсем маленький.

— Маленький, и у тебя мокрый нос. Я совершенно не обязан тебе все объяснять, но сделаю исключение.

— Как иностранцу, — попытался пошутить Дитер, стыдясь своего срыва из-за какой-то ерунды.

— Именно, — кивнул Гуров. — Своему оперативнику я бы ничего объяснять не стал, отправил бы его к маме и взял бы другого, поумнее. Ты не можешь жить в гостинице по многим причинам. Ты должен привыкать к нашей жизни, еде, привычкам, ко мне лично. Там, куда мы лезем, мои извилины будут забиты до отказа, я не должен думать, что тебе можно сказать, а чего нельзя — обидишься. Обидчивый оперативник хуже покойника. Спроси: почему?

— Почему, доктор?

— Покойник никогда не подведет. Ты не можешь жить в гостинице, так как нам нужны твои марки, которые мы сегодня поменяем на рубли. Мы с тобой деловые люди, авторитеты, уж завалящий миллион у нас быть должен. А где его взять? Ты не можешь жить в гостинице, потому что тебя там могут увидеть люди, с которыми мы можем позже встретиться. Они очень удивятся, что человек, который прилетел в Россию со столь деликатной миссией, живет в интуристовской гостинице и светится на глазах спецслужб. Ты не можешь…

— Простите, доктор, я понял, — перебил Дитер.

— Ты ничего не понял, так как не знаешь, что тебя ждет, но жизнь тебе объяснит. И если ты сумеешь вернуться в свой мытый, сытый Мюнхен, зайдешь в церковь и поставишь свечку. Ты хотел работать? Иди сюда.

Гуров легко поднялся, встал у входной двери, поставил Дитера рядом.

— Задача. Ты пришел в квартиру с человеком, которому не доверяешь, но показывать этого не можешь. Понял?

— Понял, доктор.

— Раз пришел, проходи. — Гуров указал на комнату, пошел вперед, взглянул в сторону ванной и туалета, пробормотал: — Свет гасить надо. — Подошел, щелкнул выключателем.

Дитер стоял на пороге комнаты, оглядывался, сыщик приблизился к нему сзади, ткнул носком ботинка под коленку, ударил кулаком за ухо, когда немец начал падать, добавил ногой. Дитер тяжело грохнулся на пол, держась за голову, поднялся на четвереньки, смотрел ошарашенно. Гуров вытянул указательный палец, прищурился и сказал:

— Ты опоздал, парень. — Вернулся к входной двери, спокойно, словно ничего не произошло, поманил к себе Дитера. — Попробуем сначала.

Дитер поднялся, ощупал голову, подошел к Гурову, встал рядом.

При второй попытке Дитер не поворачивался к хозяину спиной, они вошли в комнату. Гуров махнул рукой, сказал:

— Ну, раз явился, присаживайся. — И отошел к окну.

Дитер сел лицом к Гурову, но спиной к двери, и сыщику стало грустно. Ни один самый заштатный опер, работавший у Гурова, никогда не сел бы спиной к двери. «Я не воспитательница в детском саду, слюнявчик подвязывать не обязан, — думал сыщик и урезонивал себя — У тебя, Гуров, другого немца нет, а без немца тебе это дело не провернуть. Терпи».

Дитер был сердит, он понимал, что, повернувшись спиной, совершил ошибку, но полагал, что бить человека всерьез на тренировках нельзя. У этих русских все не как у людей цивилизованных, все через край. Он чувствовал, как за ухом набухает шишка, не дотрагивался, чтобы не показаться слабаком.

— Будем считать, что сеанс окончен, ты провалился, пойди в ванную, намочи полотенце, приложи за ухо.

— Ничего, доктор, пройдет.

— Я сказал. — Гуров вздохнул, когда Дитер вернулся с полотенцем, спросил: — Ты знаешь, что такое лопух?

— Лопух? — переспросил Дитер. — Кажется, растение.

— Лопух — человек глупый, неопытный, инспектор Дитер Вольф, который садится спиной к дверям. Ладно, за двое суток таблицу умножения пройдем, а математика из тебя жизнь сделает либо убьет, это уж как сложится.

— Не пугайте, доктор, я не боюсь. — Дитер все больше раздражался, но пересел на диван, чтобы видеть дверь.

— Не боятся только дебилы. Если бы тебя сейчас Петр видел и слышал, ты бы уже ехал в аэропорт. Я обещал, что ты со мной хлебнешь горячего, теплое ты уже попробовал.

Дитер Вольф ничего не ответил, лишь поежился, так как из мокрого полотенца, которое он прижимал за ухом, побежала холодная струйка воды, щекотливо нырнула между лопаток.

Гуров отпер железный ящик, который стоял у письменного стола, достал плоский чемоданчик-кейс с цифровым замком, открыл, положил на колени и начал изучать содержимое.

Дитер смотрел на русского полковника, который с легкой улыбкой, что-то беззаботно насвистывая, копался в кейсе. «Русский ударил меня совершенно серьезно, — рассуждал немец, — оскорбляет, угрожает, так чего он добивается? С этим деревенским генералом они явно друзья, если полковник не хочет брать меня, то может не брать, зачем унижать человека, бить?»

Гуров поднялся, положил открытый кейс на стол, сказал:

— Взгляни, парень, скажи, что ты об этом думаешь?

— Момент. — Дитер поднялся, прошел в ванную, бросил полотенце в раковину, вытерся, вернулся в комнату, долго рассматривал содержимое кейса, сказал: — Это приборы прослушивания и записи, слежения за объектом на расстоянии до десяти километров, пистолет «беретта» с обоймой патронов, заряженных очень сильным паралитическим газом.

Дитер взял авторучку, лежавшую в мягком углублении. Гуров перехватил руку немца, вернул ручку на место.

— Понятно, — кивнул Дитер, — авторучка есть одноразовое взрывное устройство. Шпионский «дипломат», малый набор, изготовлен у нас, в Германии, возможно, в другой стране и лишь подделка под немцев. Вещь дорогая. Извините, но я не знал, что вы так современно вооружены.

— Ты многого о нас не знаешь, — ответил Гуров, пощупал желвак за ухом Дитера, улыбнулся — Через сутки пройдет, а память останется. У меня нет времени на твое обучение, необходимо, чтобы ты все запоминал с одного раза.

Сыщик убрал кейс в железный ящик, подумал, что немец держится достойно, терпит, но нельзя ему рассказать, что «шпионского оборудования» нет на вооружении российской милиции, а данный кейс Гуров получил в подарок от преуспевающего бизнесмена, бывшего авторитета уголовного мира, в благодарность за некогда оказанную услугу. Законопослушный немец подобного объяснения не поймет, что вполне естественно, если сам сыщик не всегда отчетливо понимает, где его взаимоотношения с преступниками соответствуют законам агентурно-оперативной работы, а где превышают их, и главное — есть ли такие законы? Для себя Гуров так определил границу дозволенного: в борьбе с преступником дозволено все, кроме… Не бери мзду, не бери ничего для личного обогащения… Не фальсифицируй доказательств вины человека, даже если на сто процентов уверен в его вине. Никогда не стреляй первым, твой выстрел или удар всегда лишь ответ. Коротко, полковнику Гурову кажется, что справедливо, но он убежден: ни высокие генералы, ни тем более прокуратура его законов не поймет, оснастит их таким количеством дополнений, уточнений и ограничений, что Гулливер, которого лилипуты связали тысячами ниточек, по сравнению с сыщиком покажется человеком абсолютно свободным.

— Дитер, сколько у нас немецких марок? — спросил Гуров.

— У нас? — растерянно переспросил инспектор. — Да-да, конечно, я понял. Десять тысяч, и у меня имеется кредитная карточка.

— Карточка нам ни к чему, а десять тысяч… — Гуров произвел подсчет в рублях. — Не густо, будем экономить.

Полковник позвонил в МУР своему бывшему подчиненному оперативнику и сказал:

— Здравствуй, Борис, Гуров беспокоит.

— Лев Иванович, здравствуйте, как здоровье?

— Спасибо, Боря, у тебя Станислав начальником?

— Так точно!

— У тебя сейчас ничего не горит? Скажи Станиславу, что я тебя попросил взаймы на пару часов. Мне нужно обменять пять тысяч немецких марок на рубли. А я не хочу светиться.

— Вы стали миллионером, Лев Иванович, поздравляю.

— А ты, Боря, стал болтуном. Переговоришь с начальником, будешь выезжать, позвони. — Гуров положил трубку, взглянул на Дитера, который сидел на диване, читал О. Генри и улыбался.

Сыщик открыл записную книжку, Орлов посоветовал связаться с Буничем, попросить помощи. На начальника городского управления генерал Орлов особых надежд не возлагал. Лев Ильич Бунич, который и живет-то в другом городе России и должности большой не занимает, вернее генерала. Кто такой Бунич? Биржевик и миллионер с личной охраной и огромными связями в центральной части России. У Бунича чистые руки, белый воротничок, но коррумпирован он на сто процентов, иначе никакой властью не обладал бы. Минувшей весной Гуров столкнулся с этим человеком, схватка была короткой, бескровной, закончилась вничью, но с моральным перевесом на стороне полковника, который уберег людей Бунича от рокового шага к наркотикам и спас от тюрьмы, а их хозяина от посещения прокуратуры. Звонить не хотелось, сыщик накручивал себя: значит, как обвинять Гурова в знакомстве с людьми не шибко чистоплотными, а то и с точно коррумпированными, кричите так, что генеральские погоны торчком становятся, а как помощь нужна, разговор иной. «Охолонись, Лева, — урезонил себя полковник. — Петр никогда тебя за агентурную работу не разносил и сегодня печется именно о твоем здоровье. Охолонись».

Он начал крутить телефонный диск. Очень быстро, минут за двадцать, удалось соединиться.

— Здравствуйте, — сказал Гуров, — попросите Льва Ильича, пожалуйста.

— Здравствуйте, Лев Ильич занят, — ответил интеллигентный мужской голос. — Оставьте ваш телефон.

Значит, личный секретарь у Бунича прежний, полковник силился вспомнить, как зовут, не вспомнил и сказал:

— Вы, господин секретарь, трубочку не вешайте, передайте: звонит тезка из Москвы, который ранней весной беседовал с вашим шефом.

— Минуточку, Лев Иванович, — ответил секретарь, — соединяю.

— Добрый день, Лев Иванович, — вмешался в разговор Бунич. — Как погода в Москве, как здоровье?

— Спасибо, Лев Ильич, — рассмеялся сыщик. — Как ваше здоровье, что с погодой?

— Осень, то дождь, то солнышко, постоянно в нашей жизни только повышение цен и падение рубля. Вашим вниманием польщен, но не обрадован. Опять стрельба, трупы, аресты?

— Цены и рубли вас не интересуют, оскорбления я пропускаю как беспочвенные. Вас лично и ваших людей, господин Бунич, я пальцем не тронул.

— Господин полковник, вы не считаете меня наивным?

— Наивность — свидетельство не глупости, а чистоты души. — Эту фразу сыщик где-то вычитал и часто употреблял.

— Спасибо за комплимент, перейдем к делу, — довольно резко сказал Бунич. — Вы не арестовали моих ребят с порошком в руках, не арестовали и считаете, что я вам должен. Так я с чистой душой заявляю: пошли вы к чертовой матери! Вы не арестовали близнят лишь потому, что вам было необходимо, чтобы груз проследовал до станции назначения, то есть до Рогового. И этот боров арестован, вы своего добились, поздравляю! Я вам ничего не должен! Хотите просить — просите, только не как долг, а как услугу от человека малознакомого.

— Малознакомый человек, если сумеете остыть и чуть поумнеть, перезвоните. В течение двух часов я дома. — Гуров положил трубку.

Дитер лежал на диване, так увлекся О. Генри, что забыл, где находится. Гуров взглянул на парня с раздражением и сказал:

— Я сейчас буду мыть пол, вытирать пыль, в общем, заниматься уборкой, — и саркастически добавил: — Помощи не прошу, ты от мытья посуды чуть в обморок не упал.

Дитер резко сел, отложил книжку, спросил:

— Почему вы все время меня обижаете?

— Извини! Я не тебя обижаю, а не хочу мыть пол! Понятно?

— Нет. Надо нанять женщину, которая приходила бы и убирала квартиру.

— Если я буду платить уборщице, то спрашивается, что я жрать буду?

— Понятно. Ваша страна — ваша жизнь, мыть, тереть будем вместе. — Дитер поднялся, начал раздеваться. — У меня есть рабочий комбинезон. Давай порошки, щетки, шампунь, чего там надо.

Естественно, что у сыщика мало чего было, но мужики были здоровые, квартира маленькой, и через два часа сопенья, поминанья черта на немецком и большого количества слов на русском уборка закончилась.

В разгар работы заскочил Боря Вакуров, взял марки, кейс, взглянул ошалело на полуголого, грязного полковника и смылся.

Самую чистую квартиру можно продолжать вылизывать и самую грязную даже не подметать. Квартира полковника находилась в нормальном для России состоянии, а для жилья холостяка так просто люкс. Уборку Гуров затеял, чтобы отвлечься, не смотреть на часы в ожидании звонка Бунича. К тому же сыщик заметил, как вчера гость мазнул по серванту пальцем и поморщился. Значит, вы, немцы, чистоплотны, а мы, русские, слов не найти? Так на тебе, узнай, что почем и сколько стоит! Порошки, шампуни, щетки? А на четвереньках, простым мылом и тряпочкой, тебе плохо будет? Гуров работал босиком, в закатанных под колени тренировочных штанах, без рубашки. Дитер поглядывал на русского полковника, на его мускулистый, без лишней жиринки торс, на пулевое ранение под лопаткой и думал о том, что ему, молодому инспектору, повезло, русский, как и говорили, человек нестандартный, настоящий сыщик высшего класса. Кроме того, Дитер чувствовал, что, несмотря на резкость, внешнюю грубость, русский относится к нему, молодому коллеге, хорошо, с искренней симпатией, хотя и несколько снисходительно. Хотя инспектор неоднократно слышал, что русские живут бедно, но машина и квартира полковника полиции, занимавшего в главном управлении министерства большую должность, то, что полковник вынужден сам мыть пол убогой квартиры, а в холодильнике у него нет элементарной еды, потрясло молодого немца. Какого черта работать, рискуя жизнью, как поддерживать великолепную физическую форму, если ты не можешь даже поесть нормально?

Они приняли душ, парадно оделись. Дитер сразу отметил, что и костюм, и галстук полковника изготовлены в Германии, только очень давно, лет семь-восемь назад, но сидели так ловко на литой, статной фигуре, что старомодность не бросалась в глаза, даже наоборот, подчеркивала индивидуальность человека, который одевается не как все, а как ему хочется.

Дитер еще не понял, что хозяин одевается не как ему хочется, а носит вещи, подаренные ему папой генералом, который служил много лет в ГДР, а ныне пенсионер и копает грядки на огороде. Немец еще многого не понимал, но у него будет возможность мало-мальски узнать, что почем в этой России.

Гуров взглянул на часы и зевнул, когда он нервничал, его, независимо от времени суток, начинало клонить в сон. «Бунич не позвонил, значит, я промахнулся, — думал сыщик и неизвестно отчего вспомнил любимую книгу детства «Маугли». «Акела промахнулся! Акела промахнулся!» — кричали молодые волки. Что ж, я не в первый раз промахнулся», — рассудил Гуров, пожал плечами и закурил первую сигарету. Последнее время он ограничивал себя в куреве и спиртном. Всему виной эти чертовы американцы — что хотят, то и делают. Пили и курили, как все нормальные люди, а судя по фильмам, так и больше. И неожиданно сказали: «О'кей, ребята, нужна здоровая нация». Сегодня курить в Америке неприлично, курят и пьют только люди второго сорта.

Сыщик жил в России, но не желал признавать, что у кого-то, хоть в Америке, хоть в Антарктиде, характер и воля тверже, чем у него, Льва Гурова.

Явился Боря Вакуров, бросил на диван кейс и сказал:

— Полтора миллиона, Лев Иванович, купюры, как вы и приказали, разные, но не мельче четвертака.

— Спасибо, Боря. — Гуров хлопнул оперативника по плечу, снял трубку зазвонившего телефона: — Слушаю.

— Извините, господин полковник, задержка получилась — потеряли ваш телефон, — сказал Бунич. — Так на чем мы остановились?

— Пустяки, Лев Ильич, случается, — ответил Гуров и махнул на Дитера и Вакурова рукой, мол, выметайтесь и прикройте за собой дверь. — Я, тезка, ваши последние фразы не расслышал. У вас в… — он назвал город, — позиции имеются?

— Кое-что найдем.

— Я туда собираюсь подскочить на несколько дней…

— Несчастные люди, — вздохнул Бунич.

— Это не ваши партнеры, вы же знаете мое направление, тезка.

— Атомная бомба не артиллерийский снаряд. У нас вы тоже имели направление, а я до сегодняшнего дня по зоне бегаю.

Ясно было, что Бунич, взвесив «за» и «против», выбрал худой мир, сдался, и теперь сыщику следует вести разговор в самом дружеском тоне.

— Брось, тезка, мы знаем цену друг другу, и, пока наши пути не пересекаются, аварии не произойдет. Мои поездки, как ты понимаешь, вызваны не тягой к перемене мест. Мне необходимо заскочить в этот город, а остановиться негде, да и с транспортом напряженка.

Бунич принял и тон, и обращение на «ты».

— Я этот вопрос решу, но меня интересует твоя легенда. Я же должен человеку объяснить, для кого, ради чего я прошу.

— Очень просто, — ответил Гуров. — Молодой коммерсант из Гамбурга. Дела немца тебя не интересуют, но ты бываешь в Германии, и парень — партнер твоего партнера, отказывать неразумно.

— Великолепно. — Чувствовалось, что Бунич улыбается. — Но ты не шибко молодой, не немец и не из Гамбурга.

— Тезка, обижаешь! — возмутился сыщик. — Будет натуральный молодой немец из Гамбурга.

— Тогда нет проблем, когда вы явитесь?

— Послезавтра, утренним рейсом, — ответил сыщик. — Завтра вечером мне надо знать адрес и все прочее.

— Я позвоню. В аэропорту вас встретят из конторы. Не обижайся, полковник, но ваши спецы могут прикатить на засвеченной тачке. А мне это абсолютно не нужно.

— Не обижаюсь, понимаю, приму меры, — сказал Гуров. — Есть еще момент, более деликатный. — Он вздохнул. — Если ты откажешь, я не только не обижусь, а приму как должное.

— Не играй и выкладывай.

Сыщик изложил свою просьбу, после короткой паузы коммерсант ответил отказом. Они пожелали друг другу всего наилучшего и расстались до завтрашнего вечера.

Глава 3 В чужом городе

Кончался сентябрь, погода в такое время в центральной части России непредсказуема. Сыщики вышли из здания аэровокзала, их встретили ветер, хмарь, грязь, которая исчезает в России только под снегом, и огромная мертвая голова, хотя и без кепки, но с характерным каменным прищуром.

Дитер, насмотревшись в Москве, в аэропорту, в самолете, уже ничему не удивлялся, воспринимал окружающий мир с философским равнодушием, спокойно спросил:

— Почему не убрали? — И кивнул на каменного идола.

— В нас много загадочного, парень. — Гуров оглянулся.

— Господа иностранцы, за десять долларов я вас отвезу на край света, — сказал парень лет тридцати, подбрасывая на ладони ключи и развязно улыбаясь.

— Доллары? — произнес Дитер с ужасным акцентом. — А дойчмарки можно?

Так произошел обмен паролями.

— Ну что с вами поделаешь? — ощерился парень, взял у Дитера один из чемоданов и зашагал к машине.

«Жигули» были такие грязные, что номер практически не проглядывался. Внутри машина оказалась чистая, ухоженная. Когда они отъехали от аэропорта на значительное расстояние, водитель свернул на проселок, повернулся, лицо у него было серьезное, глаза с хитринкой. Он взглянул на Гурова и сказал:

— Здравствуйте, Лев Иванович, вам поклон от Алексея Алексеевича. Я оперативный уполномоченный капитан Михеев. — И после небольшой паузы добавил: — Василий.

— Здравствуй, капитан, спасибо, что встретил. — Гуров достал сигарету, не закурил. — Квартиру приготовили?

— Есть один домишко, но, признаюсь, он мне не личит, — ответил капитан. — Может, на пару суток в гостиницу? Я постараюсь найти убежище понадежнее.

— Спасибо, Василий. — Сыщик смотрел на опера одобрительно: если человек сомневается, значит, думает, и назвал адрес, полученный от Бунича.

— Круто. — Капитан развернулся, выехал на шоссе. — Это обкомовская зона, хозяев разогнали, а зона осталась. Нас там ждут?

— Надеюсь. — Гуров все-таки закурил, приспустил окно. — Переговоры будет вести Дитер, я вроде носильщика, а ты водитель, лучше, чтобы твоего лица не видели.

— Чевой-то? Пусть смотрят. — Капитан сунул за щеки тампоны, глянув в зеркало, прилепил усы, надвинул на лоб беретку.

— Останемся живы — будешь майором, — сказал Гуров.

— А наш немец говорить умеет? — гундосо спросил оперативник.

— С пятого на десятое, — улыбнулся Гуров. — Его должны ждать, поймут.

Высокие железные ворота были на запоре, но лишь машина подкатила, как из будки выскочил мужчина с портупеей, подбежал не со стороны водителя, как обычно подходит охрана, а к задней правой дверце, словно знал, где именно сидит именитый гость, и сказал:

— Здравствуйте, к кому приехали?

Дитер держался великолепно, он приспустил стекло, наморщил лоб, шевельнул губами, словно репетируя ответ, и четко выговорил:

— Я есть Дитер Вольф. — И достал паспорт.

Человек в портупее паспорт не взял, лишь махнул рукой и побежал открывать ворота.

Коттеджи, виллы, называй как хочешь, похожие друг на друга если не как близнецы, то уж точно родные братья, двухэтажные, они просторно, но строгими рядами стояли вдоль центральной аллеи. Никаких заборов, все открыто, чисто, на виду, некий бытовой стриптиз — вот я такой голенький и чистенький, оглядывайте меня со всех сторон, мне скрывать нечего.

Капитан вел машину медленно, оглядываясь, — номенклатурный город был мертв, точнее, чуть жив, лишь в двух окнах мелькнул свет. На дорогу выскочил мужчина, без портупеи, но зато с ружьем, махнул рукой, приглашая сворачивать.

Когда остановились, сторож мгновенно сориентировался, кто главный, кто сопровождающий, и, отпирая Гурову дверь, зашипел:

— Позвонили — мы бы встретили. Что же вы гостя на такой машине… Стыдоба.

— Я не по этому делу, — улыбнулся Гуров, следуя за сторожем, который открывал двери, зажигал везде свет.

— Знаю я твое дело, у тебя на лбу написано, — бормотал страж и продолжал во весь голос: — Прошу, располагайтесь, белье утром застелили, все протерли, харч в холодильнике, машина заправлена, вот ключи. — И положил ключи на стол.

Дитер понял отведенную ему роль, расхаживал по комнатам, кивал, повторял:

— Хорошо, хорошо, — и сыпал на немецком.

Гуров взял стража за отворот кожаной куртки, посмотрел в глаза, понял, что человек, как говорят в народе, из органов, прикидывается под деревенского, бутафорит, держал плотно, взгляда не опускал, пока тот не осознал, что с приезжим промахнулся, и не заговорил на другом языке:

— Извините, дурная привычка.

— Свои люди, — миролюбиво сказал Гуров, отпустил стража. — Дайте мне ключи от ворот и, если у вас принято записывать время приезда и отъезда гостей, сделайте для нашей машины исключение. Наш водитель здесь задержится, поможет гостю устроиться, вы свободны.

— Извините. — Страж кивнул и исчез.

— Капитан, проверьте машину, ключи на столе. Дитер, ваша комната на втором этаже, идите устраивайтесь, — сказал сыщик и прошелся по первому этажу.

«Просто эпидемия какая-то», — думал он, оглядывая гостиную, обставленную стандартным гарнитуром, дорогим, полированным и мертвым, кухню в кафеле и никеле, ванную, вывезенную из Финляндии, обтянутый кожей кабинет, одна стена которого закрыта книжными шкафами. Полковник подозревал, что дверцы шкафов не открываются, но проверить было лень; он опустился в номенклатурное кресло, проверил три телефонных аппарата, откликнулся лишь один.

— Мы с тобой, приятель, разговаривать не будем. — Гуров положил трубку. — Потому как ты предатель. Ты не виноват, таким тебя создали люди.

— Разрешите? — В кабинет заглянул капитан. — «Волга» двадцать четыре десять, в отличном состоянии, бензин под пробку.

— Спасибо, заходи. — Гуров махнул капитану рукой, покосился на телефоны, качнул осуждающе головой, поднялся из-за стола, провел оперативника на кухню.

— Вы полагаете? — спросил капитан.

— Я не знаю, — ответил полковник. — Я смотрю на это жилище, — он оглянулся, — и думаю, Россию охватила эпидемия. Все, что удалось отобрать у бывших и еще не успели захватить нувориши, попало в руки наших с тобой неприятелей. За полтора года я третий раз живу в подобных приютах. И примечательно, никого нет, а обслуга есть и ждет — завтра придут хозяева.

— Так вы поселились не по распоряжению руководства? — удивился капитан.

— Даже министр может дать команду только через твоего генерала. Полагаешь, Алексей Алексеевич распоряжается данным хозяйством?

Оперативник взглянул недоуменно, вздохнул и нерешительно покачал головой; понимая, что задает лишний вопрос, не удержался:

— Так кто же дал команду?

Сыщик ответил улыбкой и сказал:

— Моя задача войти в контакт с местными авторитетами. Меня не интересует рэкет, криминальные структуры торговли, нужны люди, руководящие боевиками.

— Наемные убийцы?

— Василий, ты приличный оперативник, учись сдержанности. Я тебе сказал столько, сколько считал нужным.

Капитан смутился, достал из кармана блокнот, ручку, перелистнул, несколько строк вычеркнул, подумал, черканул еще, подвинул блокнот полковнику.

— Я приготовил, тут все, чем мы располагаем. Установочные данные, приметы, клички, окрас. — Он помолчал, не сдержался и добавил: — Лев Иванович, я много о вас слышал, но я человек самолюбивый, привык, чтобы мне доверяли.

Гуров ничего не ответил, листал блокнот, открыл на чистой странице и сказал:

— Самолюбивый — это хорошо, присядь сюда.

И указал на стул рядом.

Капитан пересел, смотрел, как сыщик чертит схему: шесть квадратиков в ряд, от них стрелки вверх к одному большому прямоугольнику. Затем полковник заполнил квадратики фамилиями и кличками, которые имелись в записях капитана, и спросил:

— Кто из шестерки стреляет сам, кто лишь отдает команды?

Капитан отвечал уверенно, о двоих сказал, что проверенными данными не располагает.

— Молодец, я очень уважаю людей, которые признают, что чего-то не знают. В каких отношениях они между собой? — спросил сыщик.

Капитан склонил голову набок, циркнул по-блатному зубом, ткнул в два квадрата:

— Эти готовы глотку друг дружке перегрызть, понятно, ведь Мустафа — вор в законе, а Академик — белый воротничок. Если случится, Волк отойдет в сторону, но ближе к Мустафе, Тяпа драки не любит, но если случится, двинется к Академику. А эти двое, черт его знает, полагаю, есликнязья схлестнутся, они заберут своих людей и уйдут из города, утихнет — вернутся. Лев Иванович, вы понимаете, это мои личные предположения. Лучше вам встретиться с генералом и прокачать варианты.

Лицо у Гурова стало отчужденным, голос потерял доверительность:

— Капитан, вы хорошо пели, а кончили петухом.

— Товарищ полковник! — Капитан вскочил. — Вы, конечно…

— Конечно, — перебил Гуров и продолжал миролюбиво: — Если не выговариваете «господин полковник», зовите по имени-отчеству. Я вам, Василий, ничего грубого не сказал, лишь обратил ваше внимание, что на протяжении всего разговора вы держались как грамотный, знающий опер, а в конце — как бы помягче выразиться…

— Струхнул, Лев Иванович. Да, я струхнул, я же человек. Вы меня поймите…

— Оставь, забудем. — Гуров поднялся, махнул рукой, подошел к холодильнику, открыл. — А запасы-то у них истощаются. Водка, коньяк, никаких тебе виски, портвейн не постыдились поставить, икра только красная, балыка не вижу, осетрины нет, черт знает что, Василий, я так работать брошу.

Капитан хохотал, как мальчишка, до слез; Гуров не выдержал и тоже хмыкнул. Капитан вытер слезы, убрал платок и сказал:

— Господин полковник, в России всего хватает, дефицит не кончается, лишь меняет станцию назначения. Когда эти домишки заселят новые, когда их шуганут и вы пойдете по их следам, все вам будет в достатке и полном ассортименте.

— Василий, знаешь, чем ты мне нравишься? — Гуров достал из холодильника бутылку водки и батон колбасы. — Ты большой оптимист. Мне сорок два, ты считаешь, что новых так быстро шуганут, что я еще успею пройти по их следам. Ты не большой, ты величайший оптимист. Так что, дружище, радуйся дню сегодняшнему, терпи, старайся быть честным, делай что можешь и не строй воздушные замки.

Сыщик сделал два бутерброда, налил себе граммов пятьдесят, оперативнику не предложил, водку убрал в холодильник, выпил, взял бутерброд, второй протянул коллеге и сказал:

— Значит, ресторан «Алмаз», после десяти. — Он взглянул на часы: — Сейчас четырнадцать, часа два мы отдохнем, пораскинем мозгами, соберемся, машину брать не будем, уйдем отсюда пешком. Ты подберешь нас в двадцать часов на первой развилке. Договорились?

— Мне к «Алмазу» подходить нельзя, а вас туда просто не пустят, господин полковник.

— Это вряд ли, капитан, — улыбнулся Гуров, проводил оперативника до дверей, пожимая руку, спросил: — Над этой шестеркой я нарисовал прямоугольник, в нем имени не значится. Над медведями и волками должен стоять человек. Он мне и нужен.

— Мы больше никого не знаем.

— Понимаю, но этот человек существует, подумай. Народная мудрость гласит: свято место пусто не бывает.

— Простите, Лев Иванович, — капитан остановился на пороге, — но это вы начертили схему и оставили пустой прямоугольник. В жизни его может не существовать.

— Верно, ты сам говоришь, что авторитеты вашего города разноцветны и враждебны. Почему они не передрались? Некто держит власть, руководит, остальные боятся нарушить равновесие. И этот некто в прошлом работал в спецслужбах, возможно, и сегодня в погонах.

Полковник поднялся на второй этаж, осмотрел две спальни и ванную. Дитер лежал на кровати, положив ноги на высокую спинку, читал полюбившегося О. Генри, увидев Гурова, легко вскочил.

— Как тебе наша обитель? — спросил сыщик.

— Нормально. — Дитер пожал мощными плечами. — Скромно, есть все необходимое.

— Нормально — это когда из стен сквозит, с потолка капает, печка дымит, сортир во дворе.

— Доктор, ты хотел, чтобы я в таких условиях жил? — Дитер потянулся, хрустнул суставами.

— Очень, — ответил Гуров. — Пойдем вниз, перекусим, ляжем отдыхать, нам вечером надо быть в форме.

Они выпили по кружке куриного бульона, который приготовили из кубиков; доедали тушенку с зеленым горошком, когда Дитер не выдержал и спросил:

— Доктор, тебе не понравился встретивший нас инспектор?

— Отчего же? — Гуров пожал плечами. — Вполне грамотный, мыслящий оперативник.

— Тогда почему я должен скрывать, что хорошо говорю по-русски?

— Меня приглашали в академию преподавать, кафедру обещали — отказался. Какой я педагог, когда, услышав глупый вопрос, еле удерживаю руку, чтобы не дать тарелкой по твоей немецкой башке? На оперативной работе, особенно в боевой ситуации, человек должен знать только необходимое. Скажем, ну зачем капитану знать, что ты прекрасно говоришь по-русски, когда по нашей легенде ты еле можешь объясниться?

— Ну, если он наш коллега, честный человек? — Дитер развел руками.

— Хорошо, убирай со стола, мой посуду. Я тебе объясню, но больше ты мне дурацких вопросов не задавай.

— Согласен, — Дитер складывал тарелки в мойку, — если твои объяснения, доктор, меня удовлетворят. Как я заметил, ты любишь выражение «это вряд ли».

— Ну что ты тыркаешься попусту? Нет здесь ни моющего порошка, ни мочалки, оторви от вафельного полотенца кусок да мой в свое удовольствие, — сказал, улыбаясь, Гуров, закурил и заговорил легко и быстро, словно не сочинял историю на ходу, а знал давно: — У опера Василия есть жена Маша. Душевная она женщина, живут супруги дружно, но Василий опер уже тертый и дома о работе не распространяется. Маша, хоть ей и любопытно, мужа никогда не расспрашивает, понимает. Жене главное, чтобы мужик был жив, здоров и лишнего не пил. А по праздникам сам бог велел. Идеальная пара, верно?

— Хорошая немецкая семья, — ответил Дитер.

— Тарелки надо мыть с двух сторон, — заметил сыщик и продолжал: — Василий нас встретил, привез сюда, доложил генералу, приехал домой обедать. Маша ему привычные новости рассказывает, как цены в космос улетели, а у младшенького зуб режется. Наш опер парень железный, о работе ни гугу, так ведь не каждый день по секретному приказу генерала встречаешь прилетевших из Москвы иностранца и полковника. И рассказывать нельзя, и поделиться не с кем, а распирает до ужаса. — Гуров надул щеки и шумно выдохнул. — Ну ничего сказать нельзя, но о постороннем обмолвиться можно. И вот Василий, закуривая послеобеденную, так, между прочим… «Маруся, я сегодня с одним немцем столкнулся случайно. Не поверишь, но этот немчура шпарит по-русски лучше нас с тобой». — «Не может такого быть! Они все с акцентом». — «Могет, могет», — отвечает Василий и торопится на работу.

Гуров интригующе помолчал, наблюдал, как Дитер вытирает посуду, почему-то представилось, что немец моет тарелки в ведре и холодной водой, даже на душе потеплело.

— Что замолчал, доктор? — спросил Дитер. — Я согласен, такое могло случиться.

— А дальше проще, чем таблица умножения. Муж из двери, соседка в дверь. Соседку эту уже давно неприятель подвербовал. В провинциальном городе старшего опера серьезные люди без пригляду оставят? Да никогда! Завертелись бабьи разговоры: «Как твой? Серьезный мужик, повезло, уважаю». Марусе приятно, но о муже совершенно нечего сказать, тут она и выкладывает, мол, вот, оказывается, какие немцы встречаются. Дальше рассказывать, как мы с тобой с нашей легендой смотримся, или ты сам додумаешь?

Дитер выронил тарелку, но успел подхватить, смотрел ошарашенно.

— Ликбез окончен, пошли отдыхать, герр инспектор криминальной полиции. — Сыщик погасил сигарету и пошел на второй этаж.

Самое короткое и распространенное слово в социалистическом обществе и в нашем сегодняшнем, которому название еще не придумали, слово «нет». И за мутным стеклом двери ресторана «Алмаз» висела табличка: «Мест нет».

Гуров передумал, капитана Михеева отпустил, подъехал в центр на «Волге», рассудив, что если ими заинтересуются, то быстренько установят, где остановились столь неожиданные гости, и нечего наводить тень на плетень. Даже лучше, если авторитеты сразу узнают, что гостей приняли на дачах, выделили «Волгу». Сделают вывод — прибывшие крепкого разлива, не прикидываются убогими, лица не скрывают. «Завтра же, — рассуждал Гуров, — противник перетряхнет своих осведомителей в УВД, начнется популярная игра «Что? Где? Когда?», ответа не получат. Тогда верховный начнет косить на службу безопасности, там утечка поменьше, однако есть, а ответа — нет. Остается пустяк: необходимо привлечь к себе внимание». Полковник давно понял, что в криминальной среде уважают силу и наглость, тонкая игра не в чести.

Русский и немец прошли мимо дверей ресторана, разглядывая припаркованные у тротуара машины — два «жигуленка», «Волга», заляпанная грязью до неузнаваемости иномарка, — развернулись, подошли к дверям.

— Извини, напоминаю, ты страхуешь меня сзади, молчишь, — сказал Гуров.

— Понял, — ответил Дитер.

Сыщик ключами от машины отстучал по стеклу замысловатый сигнал и рассчитал правильно, — условный стук существовал. Швейцар услышал, что не просто барабанят, подошел и дверь приоткрыл. Гуров тут же вставил ногу и быстро сказал:

— У меня к вам просьба, любезнейший!

Сыщик знал: главное, говорить для человека необычно, ошеломить, смысл слов значения не имеет.

Швейцар растерялся, Гуров рванул дверь, которую тут же перехватил Дитер, и они вошли в вестибюль.

— Я тебе, сука, щас! — крикнул швейцар и замахнулся, а был он мужичонка довольно крепенький.

Сыщик не отстранился, достал из кармана пистолет и почесал свой висок. С удивительным проворством швейцар отпрыгнул в сторону.

— Некрасиво, никак не ждали подобных манер от столь солидного человека, — произнес укоризненно Гуров, сунул пистолет в карман. — Раздевайтесь, господин Вольф, нас приглашают.

Они сняли куртки и направились в зал, но дорогу им преградил метрдотель. Ну никак нельзя было предположить, что в подобном заведении можно встретить человека в смокинге, белоснежной рубашке и бабочке. Но факты упрямы, мэтр стоял на пути и, грозно глядя мимо вошедших на вконец растерявшегося швейцара, спросил:

— В чем дело, Константин?

Гуров чуть кивнул, шагнул в сторону, Дитер подхватил мэтра под руку, быстро заговорил по-немецки и решительно пошел вперед. Неизвестно, что больше парализовало мэтра — незнакомый язык или железная хватка гостя, факт, что хозяин обмяк. Когда же они вошли в почти пустой зал, а из-за четырех занятых столов на них уставились недоуменные взгляды, мэтр безвольно махнул рукой и пробормотал:

— Присаживайтесь… Занимайте, где удобно… Располагайтесь… Я сейчас пришлю.

И, потирая затекшую руку, скрылся за портьерой.

— А мне говорили, что не пустят, — бормотал Гуров, занимая столик в углу, жестом приглашая Дитера, сел лицом к залу. — Дитер, ты же знаешь, русские люди очень гостеприимны. Нам здесь искренне рады, а не хлопают лишь потому, что растерялись. Ничего, они сейчас очухаются, не волнуйся, скучно тебе не будет.

— Доктор, у меня же нет оружия, — ответил Дитер.

Присутствующие занимали столы вдоль противоположной стены, у окон, и слышать оперативников не могли.

— А зачем тебе оружие? Оно тебе совершенно ни к чему, скажу больше — оно тебе противопоказано, — болтал беспечно Гуров, улыбаясь, внимательно разглядывая хозяев ресторана. — Нас могут захватить только обманом, если мы лопухнемся. Если схватят, то свой пистолет я объясню. Как объяснить пистолет в кармане иностранца? — Сыщик говорил быстро, непринужденно, улыбался, взглядом упирался в гостей, сидевших в противоположном конце зала, не оглядывал, а именно упирался в человека, изучал, как бы откладывал в сторону и переходил к следующему. — Дитер, мальчик, ты говори, говори, на любом языке, я все равно тебя не слушаю. Ты, главное, улыбайся и говори. — Гуров закурил, кивнул Дитеру, который быстро заговорил по-немецки.

Сыщик рассматривал присутствующих, как проводят обыск, по часовой стрелке, то есть слева направо. За левым крайним столом — две девицы, абсолютно не заслуживающие внимания, два парня лет двадцати с небольшим. Один держится напряженно, видимо, он из коммерческих структур, здесь гость и платит. Второй из деловых, возможно, судимый, ведет себя развязно, непрерывно говорит, в общем — «шестерка».

За соседним столом двое мужчин и женщина, с такого расстояния возраст определить сложно, примерно всем около сорока. Женщина в золоте и камнях, точно не любовница, либо жена, либо деловой партнер, скорее всего из торговли. Зачем ее сюда привели, может, это жена нужного человека?

Сыщик переключился на мужчин, примерил к ним полученные от капитана приметы. Брюнет, короткая стрижка, толстая шея, сросшиеся брови. Мустафа? Похоже. Всегда вооружен, вспыльчив, быстр на расправу, большой авторитет среди уголовников — воров-рецидивистов, но люди богатые его не уважают. Человек, обладающий оружием и комплексом неполноценности, опасен вдвойне.

Дитер весело говорил, Гуров улыбался и кивал, напряженно работал. Почему не включают связь? Мэтр должен передать вожаку, что появились посторонние и что один из них вооружен.

В зал вошли две официантки, одна направилась к вновь прибывшим гостям, другая в глубь зала.

— Будем заказывать? — Блондинка достала блокнот и ручку.

— Здравствуйте, фройляйн, — улыбнулся Дитер и продолжал по-немецки.

— Гутен абенд, — неожиданно ответила официантка. — Каким ветром тебя занесло? — И бойко продолжала по-немецки.

Дитер схватил девушку за руку и начал говорить, говорить, улыбаться и улыбаться.

Гуров следил за второй официанткой. Что же, мэтр, ты не дурак, одна девушка принимает заказ, отвлекает наше внимание, вторая выполняет более деликатное поручение. Официантка поставила бутылки на стол, который занимали две молодые пары, и ушла. Сыщик ждал продолжения, официантка разговаривала с Дитером свободно, Гуров не мог оценить ее произношение, но говорила она почти без запинок, иногда, подыскивая нужное слово, прищелкивала пальцами.

Парень, которого сыщик определил как делового и, возможно, судимого, поднялся из-за стола, пересек зал и вышел.

— Значит, так, — сказал Гуров. — Простенько, но со вкусом.

— Что? — Стоявшая рядом официантка взглянула на сыщика так, словно он только появился. — Будете заказывать?

— Как вас зовут? — спросил Гуров, посмотрел в лицо девушке и удивился. Макияж был вульгарен, а серые глаза девственно красивы.

— Нина, можно Нинель.

— Нина, мы у вас в гостях, доверяем вашему вкусу, распоряжайтесь.

— А цены вам известны?

— Мы люди бедные, в крайнем случае останемся должны.

— Интересно. — Нина дернула пальчиком. — Что будем пить?

— Русскую водку, пожалуйста, — сказал Дитер.

— Бутылка водки. — Нина черкнула в блокноте. — А говорил, что по-русски ни бум-бум.

— Он понимает, говорит плохо, — пояснил Гуров. — Нина, мы просим водки, а не самопал, сами понимаете — я что угодно проглочу, а они люди деликатные.

— Прослежу.

Нина рассмеялась и ушла.

— Какая девушка, — сказал Дитер. — Закончила институт, два года жила в Германии…

— Продолжай по-немецки, меньше отвлекает, — перебил Гуров, наблюдая за парнем, который вернулся в зал, подошел к своему столику, что-то сказал, выпил рюмку, а сел за соседний стол, рядом с бровастым брюнетом. — Видимо, я не ошибся, Дитер, — сказал Гуров. — Головастый брюнет, к которому подсел парнишка, не кто иной, как Мустафа. И сейчас он в этом зале самый главный.

— Доктор, обрати внимание, за крайним правым столиком спиной к нам сидит мужчина, — сказал Дитер.

— Темный пиджак, белая рубашка, то ли блондин, то ли с сединой?

— Точно, — кивнул Дитер. — Человек с деньгами, обычно спокойный, сейчас чем-то недоволен.

Сыщик быстро взглянул на немца, удивления не выказал, переключил внимание на мужчину, сидевшего к ним спиной. Гуров был самолюбив, да и не привык, чтобы кто-то понимал в сыскном деле больше, чем он. Черт с ним, спрошу позже. Но фигура действительно интересная, — и мужчина, и два его соседа были совсем иной масти, чем остальные. Если не интеллигенты, то люди умственного труда, в костюмах, светлых рубашках, галстуках. А стол, который между Мустафой и белыми воротничками? Четыре парня, кожаные куртки, одинаковая стрижка, бычьи шеи — качки. Охрана. Почему разные люди в большом зале заняли четыре стола рядом? Непонятно, может, они кого-то ждут?

— Черт побери, Дитер, может, мы вообще попали на бал? — спросил Гуров. — Сейчас начнут приезжать гости, и мы окажемся абсолютно лишними? Чего они сбились в кучу, зал пустой, они разные, почему рядом? Мужчина, которого ты определил как богатого и спокойного, скорее всего Академик, рядом сидит охрана, Мустафа представляет воров в законе, четвертый стол не в счет. Парень на подхвате, у нас говорят — «шестерка», и сутенер с двумя девочками. А кто они все вместе? Полномочные представители города, они ждут гостей. Мы зря сегодня пришли, Дитер. Надо быстрее уходить, очень быстро.

— Если надо, пойдем, — флегматично ответил Дитер, отодвигаясь. — Ты доктор, ты решаешь.

— Дитер, если мы уйдем, то не сумеем вернуться. Все зря, из города надо улетать. Сам пойми, что о нас подумают? Ворвались с оружием, посидели, оглянулись, убежали. Либо плохо обученные менты, либо трусливые, несолидные люди. А ты представитель международного синдиката. Надо держать марку.

— Понимаю, назвался грибом, залезай в корзинку, — кивнул Дитер и придвинул стул на место. — Я защищаю твою спину и молчу.

Подошла, скорее подбежала, Нина, поставила на стол запотевшую бутылку «Смирнофф», две салатницы, приборы и тихо, хотя слышать никто не мог, сказала:

— Выпейте, закусите и уматывайте, вам дают пятнадцать минут.

— Ниночка, я родился, испугался, и мне того страха хватает по сей день. Передай, мы проездом, но сегодня здесь ужинаем, задерживаться не будем, неприятностей не ищем и никому их не желаем. Слова запомнила?

— С вас пять тысяч, я больше к вам не подойду. — Нина пыталась вырваться, но сыщик ее не отпускал, свободной рукой положил на стол пятитысячную купюру.

— Вы достаточно взрослая, не зарекайтесь, обещаю, вы подойдете. — Гуров смотрел девушке в глаза, которые наполнялись слезами.

— Доктор, пожалуйста, — пробурчал Дитер, открыл бутылку, наполнил рюмки.

Гуров не обратил на него внимания, продолжал смотреть девушке в лицо, ослабил хватку, сказал очень мягко:

— Нина, прошу вас, принесите нам минеральной воды или сок, ведь пятнадцать минут еще не истекли.

— Да-да. — Девушка убежала.

— Ты никого не жалеешь, — недовольно пробормотал Дитер.

— Знаешь, почему я согласился, чтобы ты называл меня доктором? — Гуров приподнял рюмку, пригубил и незаметно выплеснул под стол. — Очень серьезный человек в Москве имеет такую кличку. Он немного меня старше, чуть пониже, но сходство имеется. Сейчас эта кличка прошелестела в холле… Смотри, смотри, новость несут к столам, заметь — не Мустафе, а Академику.

Через зал с подносом пробежал мэтр, что-то поставил на стол Академика, видимо, сказал важное, так как охранники за соседним столом заворочались, развернулись, словно тяжелые орудия, уставились в сторону незваных гостей, которым недвусмысленно предложили убираться.

Подбежала Нина, поставила минеральную воду, срывающейся рукой откупорила.

— Да уйдите вы отсюда за-ради бога, ведь взрослые люди, не пацаны. — Махнула рукой и убежала.

— Ты говорил, доктор, что хлебну я горячего до слез, — сказал Дитер. — Это и есть горячее?

— Неудачно получилось. — Гуров вновь наполнил рюмки. — И собираются они раз в год, так мы сумели угадать.

— Вы постоянно не отвечаете на вопросы! — вспылил Дитер. — Вы невежливый человек.

— Оставаться или уходить? — Гуров ладонью крепко вытер лицо.

Мужчина, который сидел к залу спиной, был действительно второй авторитет города и области по кличке Академик и решал ту же проблему, что и полковник. Только глава преступного синдиката решал, подойти ему к незнакомцам или не подходить. Люди явно солидные, здесь не случайно, но и явно залетные. Доктор — кличка распространенная, и возможно, не кличка совсем, а действительно профессия. Иностранец? А может, только красится? Девка утверждает, что он настоящий немец, говорит в совершенстве. Но в чужом городе, в чужом доме, сунуть швейцару под нос пистолет? Какую же спину они имеют, кто за ними стоит?

— Юрик, проводи, посиди рядом, я с гостями познакомлюсь, — сказал Академик, поднялся и направился через ресторан к угловому столику.

Гуров смотрел на остановившегося рядом человека равнодушно, Дитер с любопытством, молчали.

— Добрый вечер, — сказал Академик, указывая стоявшим позади охранникам на соседний стол.

— Добрый, добрый, — заулыбался Дитер.

Гуров отодвинул стул, сухо сказал:

— Присаживайтесь. Выпьете? — Гуров налил три рюмки, подвинул прибор и вазочку с салатом. — Как вас величать?

— Вам за сорок? — Академик поднял рюмку, кивнул и выпил. — И мне под пятьдесят. В нашем деле визитные карточки не в ходу, а врать уже неудобно, возраст.

— Почему? Странно. — Гуров щелкнул пальцами, взял у Дитера визитку, достал свою, положил на стол, подвинул Академику. — Старинный русский город поражает нас на каждом шагу, — сказал Гуров. — Ну, Дитер натуральный немец, его в нашей жизни удивить нетрудно. Но я-то плоть от плоти, как говорится, огонь, вода и медные трубы. Однако, — он сделал паузу, но Академик изучал визитки и молчал, — не пускают в пустой ресторан, наконец уговорили, заказали, ставят водку, закусить, словно кроликам, и предупреждают, что через пятнадцать минут следует убраться.

«Дитер Вольф, коммерсант… фирма… Гамбург. Германия». «Гуров Лев Иванович… посредник… СП… Москва. Россия». Академик изучал визитки, прекрасно понимая, что сегодня визитная карточка изготавливается за несколько минут, решал, кто в действительности сидит за столом, зачем пришли и чего добиваются.

— Вы, Лев Иванович, знаете, Россия страна своеобразная, не Америка, не Чикаго, но случается, что человек входит в ресторан, предъявив швейцару вместо пригласительного билета пистолет.

— Шутите, неужели случается? — искренне удивился Гуров. — Не верю.

— А вы действительно доктор? — спросил местный авторитет.

Дитер, который напряженно следил за разговором, якобы услышав одно знакомое слово, начал кивать и повторил:

— Доктор… доктор…

— Горе ты мое. — Сыщик поморщился. — Я тебя просил, Дитер, помолчи, тренируйся со мной. — Он взглянул на авторитета и пояснил: — В немецком языке «доктор» — не более чем вежливое обращение к образованному человеку.

— И как я не подумал? — удивился Академик. — Зал снят на весь вечер, так что вам действительно пора уходить. — Он взглянул на часы.

Гуров тоже посмотрел на часы и сказал:

— Осталось пять минут. А что произойдет, если мы не уйдем через пять минут?

— Коли любопытны, подождите и узнаете.

— Мы любопытны. — Гуров кивнул, увидев, что незваный гость собрался уходить, продолжал: — Не понимаю, почему вас удивило обращение «доктор». Когда у пивного ларька один ханыга другому говорит: «Эй, академик!» — это же не значит, что тот действительно академик?

Только все стало на свои места — и такой удар! Академик тяжело, с присвистом вздохнул. «Значит, этот столичный франт на самом деле Доктор! А кто же еще? Он знает ресторан «Алмаз», дверь открывает пистолетным стволом и знает меня. И прибыл он на сходку. И люди начнут прибывать через полчаса, разольется пьянка, мат-перемат, разборки, и Доктор увидит, что большинство меня не признает, воры тянутся к Мустафе».

Сыщик, естественно, не мог читать мысли местного авторитета, но их направление угадывал и сказал:

— Павел Николаевич, хотите верьте, хотите нет, но мы в городе по личным делам и залетели сюда случайно. Нас ваши дела совершенно не интересуют. Мы ужинаем и уходим, не слышали, не видели, ничего не помним. Завтра, часиков в десять утра, подъезжайте к нам, мы остановились в бывшей партийной резервации. На вахте скажите, что к москвичам. Договорились?

— Конечно. — Академик кивнул. — Мне приехать одному?

— Как вам удобнее, нам безразлично. Идите.

Тщеславный, самолюбивый авторитет Павел Николаевич Фокин так обрадовался столь простому разрешению конфликта, что не заметил, как ему навязали чужие правила игры, и, отходя от стола, непроизвольно поклонился.

Но этот поклон прекрасно видели все присутствующие, главное же, его видел Мустафа.

Тут же прибежала Нина, принесла тарелки с горячим — мясо с картошкой, видимо, деликатес местной кухни, смотрела с любопытством, на улыбку Дитера ответила смущенно, косметика на лице девушки поблекла.

— Дитер, ты пользуешься у женщин успехом, — заметил Гуров, наполнил его рюмку, сам даже не пригубил, бутылку убрал в карман.

— Доктор, ты знаешь, что умеешь гипнотизировать? — спросил Дитер.

— Не всегда, — ответил Гуров. — И не гипнотизировать, а подавлять волю, навязывать свою.

— Так это и есть гипноз.

— Доедай, и пошли, надо знать меру. Из первого вечера мы выжали максимум.

— Не мы, а вы, доктор.

— Глупости, не будь рядом тебя, мне бы мало чего удалось. Да и наше положение не надо переоценивать. Мы живы, только и всего.

— Мне достаточно, — улыбнулся Дитер.

— Так сидели бы, ты у себя в офисе, я у себя в конторе, и нам было бы достаточно, — сказал раздраженно Гуров и встал. — Идем, и не считай, что наша дорога до дома будет усыпана розами.

В холле они столкнулись с компанией мужчин, от которых пахло водкой, табаком и провинцией. Кто-то присвистнул, раздался тягучий голос:

— Смотри, какой клифт на парне, ну точно мой размер.

— Морда, возьми отгул за мой счет.

Оперативники и уголовники разминулись без инцидентов. Увидев Гурова, швейцар бросился в гардероб за одеждой, но сыщик остановил:

— Минуточку, где у тебя здесь… руки помыть можно?

Швейцар указал на вишневую пыльную портьеру. Гуров взял Дитера под руку, провел в туалет, указал на желтую облезлую раковину, а сам прошел в кабину.

Через несколько минут они вышли из ресторана в промозглую слепую ночь.

— Ты держишься хорошо, только не расслабляйся, — сказал Гуров, обгоняя товарища и направляясь к машине; не доходя несколько шагов, остановился. — Я же говорил. — Гуров указал на милицейский «газик», припарковавшийся рядом с их «Волгой». — Ты не отвечаешь ни на какие вопросы, сразу достаешь свой паспорт и повторяешь, как попугай: «Консул… Доктор Гуров…» — и все.

— Понял, — ответил Дитер и следом за Гуровым подошел к «Волге».

— Это ваша машина? — спросил выпрыгнувший из «газика» лейтенант милиции.

— Лейтенант, вы же по номеру машины видите, что она государственная, — ответил Гуров и взглянул на вышедших из-под навеса дома сержантов; один поигрывал дубинкой, у второго из-под мышки торчал автомат.

— Документы. — Лейтенант зажег фонарик.

— Пожалуйста. — Гуров протянул свой паспорт и паспорт Дитера.

Увидев иностранный паспорт, лейтенант несколько смешался, затем взял оба, сунул в карман.

— Документы на машину.

Сыщик понимал, что ведет себя по-мальчишески, но удержаться не мог, удивленно спросил:

— Какую машину?

— На эту «Волгу».

— У меня, естественно, нет никаких документов на государственную машину. Лейтенант, а почему вы у меня не спросите документы на трамвай? — Сыщик указал на припаркованный на ночь трамвай. — А за ним стоит автобус.

— Валюх, мужик слишком умный, — сказал сержант с дубинкой, — я ему врежу, он станет проще.

Сыщик в темноте не видел, но чувствовал, как лейтенант гоняет под скулами желваки, тяжело задышал. Сопляк с дубинкой и лейтенант не проблема, а вот молчаливый сержант с автоматом серьезнее. Гуров отметил, как Дитер приблизился к автоматчику, одобрительно кивнул и миролюбиво сказал:

— Мерзлая погода, лейтенант, может, пройдем в отделение и разберемся?

— Поехали. — Лейтенант, сообразив, как он лопухнулся, задержав до того, как люди сели в машину, облегченно вздохнул и пошел к «газику».

— А «Волгу» оставим здесь? — удивился Гуров, достал ключи, отпер дверь. — Дитер, прошу, лейтенант, садитесь, покажете дорогу.

— Значит, это ваша машина, — усаживаясь рядом с Гуровым, довольно констатировал лейтенант.

— Это государственная машина, — устало и безнадежно произнес полковник и подумал, что лейтенант потенциальный покойник. Три сотрудника, вооруженные дубинкой, пистолетом и автоматом, задержали двух дерзких, но безоружных угонщиков. Лейтенант садится на переднее сиденье, оставляет за спиной амбала, который накидывает ему на горло шнурок, — и конец. «Волга» останавливается, якобы спустил баллон, останавливается и «газик», из пистолета лейтенанта быстренько кончают сержантов, забирают автомат, пистолет, «газон», документы, форму.

— Ой, мама моя родная! — сказал всегда выдержанный полковник. — Как жить-то будем?

В отделении милиции пахло, как обычно, больницей и сортиром одновременно. Гуров подошел к барьеру, за которым сидел облысевший капитан, и на несколько секунд потерял бдительность — ударили сзади, неумело, палка лишь скользнула по голове, опустилась на плечо. Сыщик сознания не потерял, инстинкт и опыт отбросили его в сторону, и второй удар вообще рассек воздух. Туман редел, стены становились на место, но не устояли, полковнику подсекли ноги, и дощатый, пропитанный мочой пол ударил в лицо.

Глава 4 Первая встреча

Сознания он не терял, чувствовал — правая рука словно под наркозом, ноги слабые, в глазах туман. Подняться можно, но вести бой не способен, а вставать на ноги, чтобы получить еще жестче, не имело смысла, и он изображал беспамятство.

— Забери у него пистолет, — произнес над головой уверенный голос.

Сильные суетливые руки начали обыскивать Гурова, перевернули на спину. Издалека доносились возмущенные возгласы Дитера, он ругался по-немецки, вставляя общеизвестные русские слова. Сыщика вновь перевернули лицом вниз, обшарили от пяток до подмышек.

— Нету, командир, пустой он, мать твою!

— Мудаки, бегите в машину, он запрятал пистолет под сиденье! Тряпкой оберни, нам нужны его пальцы, иначе отопрется, век не докажешь.

Над головой затопали, хлопнула дверь, голос Дитера на секунду приблизился, затем снова стал глуше.

«Только бы он не сорвался, — думал Гуров, — не раскрылся».

— Крови нет? Ты черепок ему не проломил, сука здоровая? Я предупреждал, бей вполсилы. Посади его на стул, найди в аптечке нашатырь. Сейчас майор придет, если пистолет не найдете…

Гурова подхватили, поволокли, он «начал приходить в себя», шевельнул ногами, затряс головой. Сыщика усадили, начали даже отряхивать грязь с брюк, оправлять куртку. Хлопнула дверь, раздались шаги, голоса умолкли.

— Ну, что у вас происходит? Дежурный, доложите!

— Товарищ майор, поступил сигнал, что двое неизвестных на машине второго секретаря…

— Какого секретаря? — оборвал майор. — Короче, по существу дела!

— Один вооружен, второй выдает себя за иностранца…

— Ко мне в кабинет, — перебил майор.

Гурова вновь подхватили, он вяло отстранился, натурально икнул.

— Я сам. — Он качнулся и неуверенно пошел в коридор, следом за майором, который открыл дверь с табличкой «Начальник отделения», поддерживая Гурова, провел в кабинет, заботливо усадил на диван, налил в стакан воды, поставил на стул.

Гуров из-под опущенных век наблюдал за молодым, хорошо сложенным майором. Тот прошелся по кабинету, не зная, с чего начать, рубанул воздух ладонью и решительно произнес:

— Какие бы сигналы мои люди ни получили, превышение налицо. Я разберусь, виновных строго накажу. Я вас понимаю, секретная миссия. Как иначе, если среди нас сволочей до хрена? Но и вы ребят поймите, они же понятия не имеют, кто вы, зачем в городе.

— Город — закрытая зона? — тихо спросил Гуров. — Иностранцу с сопровождающим приехать нельзя?

— Не прикидывайтесь, майор, или вы подполковник? Нельзя ездить на машине без документов! И уж совсем нельзя размахивать пистолетом! Мне сказали, что встретили с московского рейса немца с сопровождающим. Так это я знаю, а ребята не знают, и вы на них зла не держите.

— Не понял. — Гуров выпил воды. — Где Дитер Вольф? Вы, майор, отдаете себе отчет, что без всяких оснований задержали иностранца, избили. Я не знаю вашего генерала, но в Москве мне сказали, что могу обратиться за помощью. — Он начал шарить по карманам. — У меня записано, сейчас… Где документы, бумажник?

Майор снял трубку, крутанул диск и сказал:

— Приведите немца, принесите все изъятое у задержанных. — Положил трубку и продолжал раздраженно: — Секретность и выполнение специального задания мне как офицеру понятны, но надо и меру знать.

Гуров достал из кармана мятую бумажку, разгладил и прочитал:

— Алексей Алексеевич Сурмин. — Он поднялся. — Дайте мне позвонить, вам, майор, объяснят и о секретности, и о задании. Я сопредседатель совместного предприятия, сопровождаю иностранца. — Гуров потянулся к телефону.

Майор оттолкнул его руку и закричал:

— Вы являетесь сотрудником внутренних дел?

— Пошли вы к черту. Я гражданин России, которого незаконно задержали и избили. Вы ответите…

— Это я слышу по десять раз в день! — перебил майор. — Если вы не сотрудник, то вы и ответите! И за машину, и за пистолет!

— Повторяю, майор, я гражданин России, а Дитер Вольф гражданин Германии. Мы приехали в ваш город по частным делам, которые вас не касаются. Машину нам предоставили в пользование совершенно официально! — Сыщик выпрямился, голос у него окреп. — Никакого оружия у меня никогда не было. Его придумали ваши подчиненные в оправдание своих противоправных, теперь уже преступных, действий.

— Товарищ майор, разрешите? — На пороге стоял дежурный капитан, за ним громоздился Дитер.

— Войдите.

Майор вышел навстречу Дитеру, но тот широко шагнул в кабинет, огромным кулаком шарахнул по столу:

— Я есть немец! Я уважаю власть! Ельцин! Перестройка!

«Артист ты неплохой, — сыщик криво улыбнулся, — а спину мне не уберег, мальчик».

— Дитер, — Гуров указал на стул рядом, — охолонись, парень.

— Доктор! — Дитер сел и забухтел по-немецки.

Лысый капитан выложил на стол документы, бумажник, ключи и, повернувшись к задержанным спиной, что-то доказывал начальнику. Майор как-то сник, разглядывал свои пальцы, нервно покусывал губу, тихо сказал: «Хорошо, хорошо», — и громко продолжил:

— Подробные рапорта вам и всей патрульной группе. Идите. В нашей работе, будь она проклята… — Майор взял со стола документы и все остальное, передал Гурову. — Не извиняюсь, так как мне это не поможет. Не знаю, кто вы такой, но мы точно встретимся еще раз, уверен, что вы перестанете улыбаться.

— Это вряд ли. — Гуров отдал Дитеру его паспорт, подтолкнул к дверям. — Вперед, немчура, тебе нас не понять.

— Не понять, не понять, — повторил Дитер.

Они вышли в дежурную часть, где находились все герои происшедшей истории. Гуров подошел к сержанту с дубинкой, спокойно, будничным тоном произнес:

— Ты сказал, что я очень умный. Запомни, сопляк, слишком умных не бывает.

И жесткими, словно деревянными, пальцами ткнул сержанта в живот, чуть выше брючного ремня.

Парень захрипел, начал ломаться в поясе, уронил палку, схватился за живот. Сыщик взял его за ухо, словно вздернул, и так же миролюбиво продолжал:

— Запомни, щенок, бывают лишь слишком глупые, такие, как ты.

Отпустил, и сержант упал на колени.

— А за это я могу вас… — начал было вошедший в дежурку майор.

Но Гуров его перебил:

— Ты можешь, майор, поцеловать меня в задницу.

Он вытолкнул опешившего Дитера на улицу.

Они сели в «Волгу», отъехали, никто их не преследовал, некоторое время молчали. Дитер не выдержал и спросил:

— Как ты мог офицеру полиции сказать такое? Да еще в присутствии подчиненных.

— Он не офицер полиции, а преступник. Нас проверяли, пытались вынудить признать, что мы работники спецслужб. Я работаю под легендой крупного авторитета, должен вести себя и разговаривать соответствующим образом.

— Где твой пистолет?

— Подумай, ты ведь инспектор криминальной полиции. Пока ты будешь изображать сыщика, я тебе тоже задам вопрос. Как ты позволил ударить меня по затылку?

— Виноват, доктор, но я объясню…

— Мне неинтересно, — перебил Гуров. — У тебя было одно задание. Меня могли ударить ножом, кому и что бы ты объяснял?

— Бывают обстоятельства…

— Не бывает, — вновь перебил сыщик. — Точнее, только одно — смерть. Если бы тебя убили, я бы понял.

— Я не могу работать, когда со мной так разговаривают.

— Прекрасно, возвращайся в свою добропорядочную, мытую и сытую страну и объясни, что ты отказался разыскивать убийцу, так как русский офицер тебя обидел. Законопослушные соотечественники тебя поймут.

«Волга» остановилась у закрытых ворот; днем ключ Гурову не дали, так как ворота не имели замка, а запирались изнутри на засов. Было около часа ночи, но только лишь машина остановилась, как хлопнула дверь, из домика дежурного выбежал человек, ворота распахнулись.

— Поставь машину, — сказал Гуров и прошел в дом.

На самом деле полковник не сердился на молодого инспектора, подстраховка человека от нападения сзади — дело сложное, требует навыков, специальной подготовки. Парень лопухнулся, такое может случиться и с человеком более опытным. Гуров прекрасно представлял, как это произошло. Видимо, Дитера отсеяли в дверях, один из патрульных остановился на пороге и начал тщательно вытирать ноги, секунды достаточно, чтобы за спиной сыщика оказался человек с дубинкой.

Гуров взял из холодильника бутылку минеральной, поднялся к себе в комнату, принял душ и провел медосмотр. Пустяки — царапины, ссадины, утром, конечно, кое-где затечет, надо будет сделать хорошую разминку, все образуется.

Он сел в кресло, вытянул ноги, послал по известному адресу людей волевых, пекущихся о своем здоровье, и с наслаждением закурил.

«Итак, подведем итог первого раунда, кажется, я его выиграл, постараемся разобраться досконально. — Полковник затянулся, выпустил кольцо, смотрел, как оно вытягивается, теряет форму, исчезает. — Начнем с партнера. С парнем работать можно, он умен, наблюдателен, выдержан, обвинять человека в недостатке опыта так же разумно, как обвинять в молодости. Зациклен на себе, все это проходили, надо ему еще разок всыпать, он и очухается. В принципе, с Дитером порядок, важно, чтобы он инициативу не проявлял и держался в кильватере плотнее.

Местный опер, капитан? Вроде неплохой, главное честный, приметы местных авторитетов дал превосходно, опознать Мустафу и Академика удалось сразу. Ну а каков Василий Михеев в ближнем бою, жизнь покажет».

Мустафу Гуров вблизи не видел, ничего о нем не выяснил, но, судя по характеристике Василия и по окраске, Мустафа человек прямолинейный, при контактах крайне опасный, для выполнения задания, судя по всему, малоперспективный.

Павел Николаевич Фокин, по кличке Академик, который носит простые часы на скромном кожаном ремешке, неброские часы фирмы «Шархаузен», которые и при сегодняшних ценах стоят дороже «Волги». Как эти часы углядел через весь зал Дитер, непонятно, но факт — по ним немец и определил, что Павел Николаевич человек богатый. Академик безусловно человек интересный, скорее всего и нужный. При знакомстве его удалось выбить из седла, он подрастерялся, но, судя по дальнейшим событиям, ненадолго. Уже через несколько минут он сообщил своему человеку, что незваных гостей следует проверить.

Они действовали в острейшем цейтноте, в принципе, провели операцию недурственно, но, по большому счету, ошиблись в спешке. Не следовало торопиться, если Академик заподозрил гостей в принадлежности к спецслужбам, то сутки-двое ничего не меняли, могли подготовиться, работать тоньше, а не рассчитывать на слабонервных. Ясно, их прельщала возможность взять незнакомца с пистолетом в кармане, придавить, поставить перед выбором: либо раскрывайся, либо запрем в камеру. Рассчитывали на быстрый успех, промахнулись, откуда им было знать, что полковник Гуров проходил таблицу умножения много лет назад.

Коррумпированный майор не дурак, но и не Спиноза, сейчас, конечно, суетится, неизвестные ему в любом качестве опасны. Если они сотрудники, то майор прокололся, если они из авторитетов, могут зло затаить.

Сыщик давно погасил сигарету, разминал вторую, за стеной, в комнате Дитера, было тихо. Гуров вышел, постучал в соседнюю дверь, дернул ручку и пошел к лестнице.

На кухне, подпоясавшись полотенцем, Дитер суетился у плиты, что-то жарил на сковородке, кипятил чайник.

— Ну ты, инспектор, даешь! — Гуров прошел к окну, распахнул форточку. — Ты же нормально поужинал.

— Доктор, я решил не рассказывать дома, как меня обижают в России, и разнервничался. — Дитер жарил колбасу, получалось у него неважно, сковорода подгорела.

Гуров отстранил Дитера, убавил огонь, подложил масла, разбил яйца.

— Я нервный, я ужасно голодный. — Дитер заглянул в холодильник. — Доктор, если мы, как у вас выражаются, крупные авторитеты, то у нас должны быть деньги. Почему мы не можем купить хорошего мяса, фруктов, овощей?

Гуров сам был человеком отходчивым, никогда по пустякам обиду не таил, и немец, час назад оскорбленный в лучших чувствах, сейчас болтавший как ни в чем не бывало, вызывал симпатию.

— У нас есть деньги, завтра, уже сегодня, — поправился сыщик, — мы все купим, и ты будешь нервничать и лопать до отвала.

— Лопать до отвала? — Дитер пожал мощными плечами. — Надо запомнить. Это значит есть сколько хочешь? — И повторил: — Лопать до отвала.

— Я хотел тебя немного воспитать, чтобы ты понял, как мы живем, — сказал Гуров. — Но раз уж мы попали в заповедник и жизнь здесь никакого отношения к жизни людей нормальных не имеет, то утром поедем на рынок.

— Да-да, базар, натуральные продукты; и не надо меня воспитывать, доктор.

— Не обещаю, но попробую. — Гуров снял с огня сковородку, поставил на стол, достал из своей куртки початую бутылку водки, которую унес из ресторана, как бы между прочим спросил: — Не знаешь, где мой «вальтер», куда-то я его дел?

Дитер не мог есть со сковородки, перекладывал яичницу с колбасой на тарелку, услышав вопрос, улыбнулся и ответил:

— Доктор, я над вопросом думал. Если бы мне приказали ваш пистолет найти, то я бы обыскал туалет в ресторане.

— Туалет? — Сыщик состроил гримасу. — Где же там можно спрятать оружие?

— А вот наверху такой ящик, не знаю, как называется.

— Бачок, но там вода. — Гуров недовольно хмыкнул: — Ты полагаешь, что я могу прекрасное оружие без видимых причинбросить в воду?

— Доктор, не наводи тень на плетень. Я правильно выразился? — Дитер взглянул на сыщика и, так как тот молчал, продолжил: — Причины у тебя были, и ты оказался прав, а насчет воды не знаю. Может, ты воду перекрыл? Нет, начнут чинить, полезут смотреть.

— Хорошо ты нас знаешь! — Сыщик расхохотался. — В России если испортился сортир, то его начнут чинить самое раннее через неделю. — Гуров взял бутылку водки, осмотрел, будто видел впервые, и налил себе с полстакана. — А чего ты уперся в туалет, у меня не было других мест?

— Когда мы вошли в ресторан, ты положил «вальтер» в правый карман пиджака. В зале ты его оставить не мог. — Дитер запнулся, пошарил рукой под крышкой стола, за которым сидел.

Неожиданно зазвонил телефон, Гуров и Дитер одновременно посмотрели на часы, было около двух ночи.

— Кто звонит, Дитер? — спросил Гуров. — Даю одну попытку.

Телефон зазвонил вновь. Дитер ответил:

— Инспектор, который нас встречал.

— А вот и нет! — довольно, по-мальчишески воскликнул сыщик. — Пистолет ты нашел, а тут промазал. — Он выждал еще один звонок, неторопливо снял трубку: — Слушаю.

— Извините за поздний звонок, — произнес мужской голос.

— Пустяки, звоните через каждый час, — ответил Гуров и показал Дитеру кукиш.

Дитер тоже, как мальчишка, прыснул в кулак.

— Кто говорит? — растерянно спросил незнакомец.

— А черт его знает, — ответил Гуров. — Я ночью плохо соображаю.

— Вы вечером ужинали в ресторане «Алмаз»?

— Все может быть.

— Вы понимаете, что ночью просто так не звонят, видимо, дело серьезное.

— Я ничего не понимаю! — Гуров заговорил сердито. — Звоните ночью вы, дело у вас, так выкладывайте, кто вам нужен.

— Теперь я вас узнал, Лев Иванович. — Человек облегченно вздохнул. — Беспокоит Фокин Павел Николаевич.

— Я должен сказать, что безмерно рад вашему звонку, Академик!

— Вы не рады, я звоню без всякого удовольствия, как говорится, такова се ля ви, Доктор. Перехожу к делу. По выходе из ресторана с вами произошла неприятная история. Я бы вас просил, уважаемый Лев Иванович, повременить с жалобой.

— Это угроза? — Голос сыщика неуловимо изменился, чуть сел и потерял эмоциональную окраску. Такими голосами в кино говорят роботы. — Поясните свою мысль.

Неизвестно, как отреагировал на эти изменения Академик, но у сидевшего за столом Дитера лицо вытянулось и затвердело.

— Никаких угроз, только просьбы, — после небольшой паузы быстро заговорил Академик. — Я выразил свою просьбу предельно точно, прошу повременить, к десяти утра я приеду, и мы проясним ситуацию.

— Теперь к одиннадцати, дайте выспаться, черт побери! — Гуров положил трубку. — Мы с тобой спорили, кто звонит, ты проиграл, — потирая руки, весело говорил сыщик. — Дитер, на что мы спорили?

Дитер никак не мог понять русского полковника: только что строгий, даже жестокий, абсолютно безразличный к мнению окружающих, через секунду русский шутил и вел себя крайне несолидно. В России все не по правилам. Полковник скрывает свою должность и звание, в результате в участке его бьют по голове дубинкой. За это, уходя из участка, полковник увечит постового. Дитер даже не заметил, когда и как русский ударил, видел только страшный результат.

— Ты что молчишь, онемел? — весело продолжал сыщик. — Мы с тобой молодцы, так что предлагаю ничью, ты нашел мой пистолет, я угадал, кто звонит.

Гуров снял трубку, набрал номер; на пятый или шестой гудок трубку сняли, и мужской голос без энтузиазма произнес:

— Михеев.

— Василий, у меня радостное сообщение, — сказал Гуров. — Выезжать никуда не надо, можно повернуться на другой бок и спать.

— Большое спасибо, господин полковник.

— Не за что, свои люди, сочтемся. Теперь о деле. В «Алмазе» сходка воров, серьезной публики мало. Ты поутру возьми несколько человек и заявись туда. Якобы проверка по сигналу жителей. Когда твои разбредутся по помещениям, заскочи в туалет, в первой кабинке, в бачке, полиэтиленовый пакет, в нем лежит мой «вальтер». Далее. В одиннадцать у меня в гостях Академик — Фокин, думаю, что больше часа нам говорить не о чем, затем мне нужно заехать на базар, мой иностранец, — Гуров подмигнул Дитеру, — не может жрать пестициды и прочую химию. В тринадцать тридцать я отъеду от базара, садись на хвост, следуй до развилки, там у поста остановишь машину, пересядешь к нам. Ферштейн?

— Яволь, варум нихт! — неожиданно ответил Василий.

— Молодец. На каком боку спал? Обязательно перевернись. — Гуров положил трубку, выпил водку, шумно выдохнул и театрально упал на стул. — Как я устал руководить! Тебя обучай, Василию указывай, на каком боку спать! Кошмар! Не крутись, глупо улыбаясь, словно тебе за пазуху сунули мокрую холодную лягушку. Запомни, Дитер, мужчина, который абсолютно серьезно относится к самому себе, даже не клоун, просто дурак. Вы, немцы, дисциплинированные, аккуратные, у вас масса положительных качеств, я вас уважаю. Но вы такие правильные, с ума можно сойти, каждый сидит на своей жердочке. Останешься живой, станешь комиссаром, не забывай, что тебе говорил русский полковник.

— Не забуду, — очень серьезно ответил Дитер. — Ты странный человек, доктор, я стараюсь тебя понять.

— И напрасно. — Гуров взглянул на часы. — Надо выспаться, а ни в одном глазу, нервы, возраст. Наливай чай, мой посуду, у тебя это хорошо получается, а я скажу несколько слов… Так, мысли вслух. Существует избитая истина, что трудно найти в темной комнате черную кошку, тем более если кошки в этой комнате нет. Таким делом мы занимаемся. Люблю пословицы и поговорки. Дорога в десять тысяч километров начинается с первого шага. Мы такой шаг сделали, утром нам шагнут навстречу. Неизвестно кто, не очень понятно, с какой целью. Ясно, майор испугался, попросил у хозяина помощи, защиты. Майор очень опасен, его необходимо убрать.

— Убрать? — Дитер звякнул тарелкой. — Убить?

— Не знаю, вполне возможно. — Сыщик взглянул на Дитера, в глазах русского исчезли озорные огоньки, лицо затвердело. — Ты против?

— Доктор, давай договоримся, не провоцируй, мне и так трудно. Твоя страна, твои правила, ты старший. — Дитер рассердился, сумел сдержаться, даже улыбнулся кривовато.

— Речь не мальчика, взрослеешь. — Гуров довольно кивнул, выпил чаю. — Мой выстрел всегда второй, и я никогда не прикажу убить человека, но майор доживает последние дни. Бог ему судья. Как нам вести себя с Павлом Николаевичем Фокиным, то бишь Академиком? Чего молчишь?

— Человек приходит в дом, должен поздороваться, объяснить, зачем пришел. — Дитер повел мощными плечами. — Сначала надо выслушать, потом думать, решать.

— Вот! — Гуров поднялся, подошел к раковине, сполоснул свою кружку. — Устами младенцев глаголет истина. Идем спать, утро вечера мудренее.

Инспектор Вольф с хрустом потянулся и заснул, а полковник Гуров тоже потянулся, не заснул, мозг не электролампочка — включил, выключил. Бравада полковника была если и не абсолютно напускной, то и не до конца искренней. Встреча с местной властью прошла более чем успешно. Как всякий человек, чья работа связана с риском, сыщик был несколько суеверен, и он не любил, когда операция начинается очень удачно, порой говорил: «Слишком хорошо — это тоже плохо». Главное не в приметах, а в том, что первый ход чаще всего ничего не решает, побеждает тот, кто бьет последним. Конечно, в течение нескольких часов познакомиться с главой уголовной администрации и коррумпированным майором милиции — неслыханная удача. Причем чистая, не подставка, так как события произошли так быстро, что никакой игры пройти не могло. Для Академика появление гастролеров было как снег на голову — ждет гостей, временной прессинг, некогда думать, кличка — Доктор. Авторитет допускает просчеты, опомнившись, наносит ответный удар, бьет тем, что под рукой. А под рукой оказывается начальник отделения милиции, бравый майор. Теоретически они рассчитали абсолютно правильно. Милиция задерживает по подозрению в угоне, обнаруженный при обыске пистолет, как якорь, приковывает ко дну. Нет пистолета — корабль плывет по течению, майор засветился, секунда промедления — и сгорит.

Если бы Дитер, даже господь бог спросил: «Грешник, ты почему оставил пистолет?» — Гуров мог бы плести о нехороших глазах Академика, об опыте прошлых лет, но если как перед богом, искренне, полковник должен был бы ответить: «Почему? Потому!» Согласитесь, звучит неубедительно. Убедительны бывают лишь истинная правда да хорошо продуманная ложь. В конкретном случае у сыщика не было ни того, ни другого. При всей своей нескромности Гуров не мог бы ответить: «Талантлив я, господи. Интуиция у меня». К тому же интуицию никто на свете в руках не держал, даже в глаза не видел.

Конечно, Дитер прав, инициатива пока у меня. Да надолго ли ее хватит? Необходимо установить, есть ли в городе наемные убийцы, выезжают ли они за пределы России? Каковы полномочия самого Академика? Кто стоит над ним? Только в плохих сказках преступник расставляет сети и заманивает жертву, вербует соучастников. В реальной жизни преступник не только не привлекает, даже не подпускает к себе посторонних. Он крайне осторожен, подозрителен, часто умен и проницателен. Сотрудничать он будет лишь с человеком, который ему нужен, незаменим в силу своих связей либо деловых качеств, проверен-перепроверен.

Инициатива у меня, но стоит сделать шаг вперед, как створки раковины, которые случайно приоткрылись, захлопнутся, и я упрусь в стену непонимания и молчания. Слабое место у них — майор, начальник отделения. Во-первых, они могут им пожертвовать, во-вторых, я не могу надавить на майора не раскрываясь.

Гуров понимал, что все равно не заснет, лег навзничь, открыл глаза.

Я двинулся умом, горожу глупости. Если майор и слабое место, то мое, никак не Академика. Против майора пальцем нельзя пошевелить, человек корпорации обязан беречь коррумпированного сотрудника милиции, а не сводить с ним личные счеты из-за ерунды. Майор же может копать против незваных гостей сколько угодно, объясняя, что не доверяет гастролерам, осуществляет проверку.

Гуров пришел к неутешительному выводу, что, уходя из отделения милиции, крупно ошибся. Объясняя Дитеру, что ударил патрульного и прилюдно оскорбил начальника, мол, авторитет иначе поступить не мог, полковник обманывал себя. Вполне допустимо было подчеркнуто вежливо раскланяться, а он сорвался, как мальчишка, свел счеты, в результате нажил смертельного врага. Но сыщик умел не только анализировать ситуацию и признавать свои ошибки, но неизменно следовал принципу — ошибки запоминай, старайся не повторять, но никогда не сожалей, не кори себя за промахи, дело это пагубное, совершенно никому не нужное, так как прошлого не вернешь. Все оценил, взвесил, определил координаты своего местонахождения, думай, как достичь цели.

Первое: необходимо срочно отступить и отдать инициативу, начинай пятиться, пытайся увлечь за собой. Настоящий контакт возможен, только если он произойдет по инициативе неприятеля. Человек так создан, ценит лишь то, что завоевал сам, что ему не давали, а он вырвал, сумел отнять.

Отдать инициативу несложно. Вопрос, как вызвать к себе интерес местных руководителей. Не отдавая отчета, сыщик кокетничал, он сразу, еще в Москве, понял, что первая, пожалуй, наиглавнейшая проблема — как привлечь к себе внимание серьезных людей? И тогда же полковник нашел однозначный ответ. Сегодня только конвертируемая валюта является надежным магнитом, который притягивает правых и левых, чистых и нечистых. Главный козырь в этой игре — Дитер Вольф.

Когда окна светлыми пятнами проступили на темной стене, сыщик задремал.

Ровно в одиннадцать к крыльцу подкатила светлая «Волга». В джинсовом костюме, в начищенных до сверкающего блеска ботинках, белоснежной рубашке, без галстука, Гуров вышел на крыльцо. Он не спустился к машине, но мгновенным выходом, радушной улыбкой демонстрировал свое внимание и уважение гостю.

Академик приветственно махнул рукой, обошел машину, открыл переднюю дверь, помог выйти молодой, изящно одетой женщине, в которой полковник не сразу узнал официантку, обслуживавшую их накануне вечером. Прическа, косметика и дорогой твидовый костюм превратили официантку в даму. Гуров сбежал по ступенькам, поклонился.

— Здравствуйте! Какой приятный сюрприз!

— Здравствуйте, Лев Иванович. — Нина протянула руку, сыщик от поцелуя воздержался, пожал галантно.

— Доброе утро, Доктор! — несколько напыщенно воскликнул Академик, махнул водителю, мол, свободен, пожал Гурову руку. — Я решил, что красивая женщина, тем более переводчик, не помешает нашей болтовне.

— Нет слов, проходите, но, кроме кофе и бутербродов, извините, угощать нечем.

— Я распоряжусь, подвезут. — Академик прошел следом за Ниной в дом, чувствовалось, что он здесь не бывал, оглядывался с любопытством.

— Не беспокойтесь, у нас днем деловая встреча, перед этим заглянем на базар, необходимое купим.

— О, моя леди! — воскликнул Дитер, бросаясь навстречу, и затараторил по-немецки.

— Ниночка, займи гостя, сооруди нам кофе, мы скоро освободимся, — сказал Академик и прошел за Гуровым в кабинет.

Сыщик указал на кресло, сел за стол, сказал вежливо, но достаточно равнодушно:

— Слушаю вас, Павел Николаевич.

— Давайте знакомиться. — Академик поддернул светлые, безукоризненного покроя брюки и сел.

— Мы знакомы, а для дружбы у нас нет ни времени, ни оснований. Вы ночью обмолвились об этом молодцеватом милицейском майоре. — Гуров нахмурился, закурил. — Жаловаться на него я не собираюсь. У меня имеются рекомендации к местному генералу, ночной инцидент не повод для обращения. Считаю, вопрос исчерпан. Что еще?

Академик растерялся — со вчерашнего вечера москвич словно стал другим человеком: голос, манера держаться и говорить, взгляд потеряли волевую жесткость, отличающую как представителей деловых кругов, так и сотрудников соответствующих ведомств. «Зачем, собственно, я заявился? — неожиданно подумал гость. — Коммерсант и сопровождающий, таких сейчас по России разъезжает тысячи. А как они вошли в кабак? Как держались в кабаке, а позднее в участке? А пистолет, который точно был и так же точно исчез? И почему, главное откуда, этот фирмач знает меня?»

Сыщику мысли и сомнения гостя были известны и понятны, человек готовился к борьбе, выяснилось, что противника нет, такой поворот кого угодно ошарашит. Гуров ненавязчиво взглянул на часы, сказал:

— Успокойте нервного майора, я слово всегда держу. — Он поднялся из-за стола. — Пройдем к молодым, выпьем по чашке кофе. Вы машину отпустили, я вас подброшу в центр. Мы с Дитером заглянем на базар, потом займемся делами.

— Я могу быть полезен? — Академик не вставал, такой результат встречи его явно не устраивал.

— Это вряд ли.

— Вылетая к нам, вы навели справки и выяснили, что в городе проживает Павел Николаевич Фокин, по кличке Академик. Зачем-то вы это сделали? Вы считали, что Академик может пригодиться, теперь передумали?

— Собираясь по грибы, интересуетесь, какой лес? Березняк? Хвойный? Смешанный? Я не знаком ни с Каюмом Азимовым, по кличке Мустафа, ни с Андреем Кубовым, ни с Александром Тепляковым, но, если столкнусь, узнаю. Но ни к одному из них я не собирался и не обращусь за помощью. — Гуров прошелся по кабинету, отметил, что Академик не повернулся, спокойно пропустил за свою спину. — Поймите, Павел Николаевич, я сопровождаю богатого партнера, в котором моя фирма крайне заинтересована. Криминальная обстановка в России мне известна, связи имеются, естественно, что я интересуюсь, кто правит бал в городе, куда рвется мой подопечный.

— И нас всех знают в Москве?

Гуров не счел нужным отвечать, взглянул на часы.

— Мы останемся без кофе. — Время еще было, он умышленно прессинговал, в цейтноте даже гроссмейстер допускает грубый просчет.

— Чем же интересуется немец, если вы наводите справки не о мэре города, не о директорах предприятий, а об Академике-Фокине, Мустафе с товарищами? — спросил гость.

Вопрос был абсолютно неприличен.

Сыщик не только не ответил, не удостоил взглядом, направился к дверям, как бы между прочим сказал:

— Если я замечу за нами слежку, у пинкертонов будут серьезные неприятности.

— Это угроза? — Академик пытался придать голосу ироничность, получилось довольно нервно.

— Предупреждение. — Полковник не вошел в гостиную, остановился у двери, взял Академика за лацкан пиджака. — Вы спросили, знают ли вас в Москве? Знают, но оценивают совершенно неправильно. Я вчера видел людей, которых вы ждали. Мелочовка, гоп-стопники, шпана, мне за вас стыдно! А еще Академик. — Гуров оттолкнул местного авторитета, вошел в гостиную и весело сказал — Нина, вы потрясающая женщина!

— Официантка. — Нина указала на сервированный стол.

Сыщик, увидев девушку, еще на крыльце отметил тонкий, с большим вкусом сделанный макияж, губы были лишь тронуты перламутровой помадой. Сейчас помада отсутствовала, Дитер стоял у окна и чесал за ухом. «Как раз этого мне и не хватало», — подумал Гуров и вслух произнес:

— Я человек прямолинейный, называю все своими именами. Вчера мне нравилась официантка, сегодня я в восторге от женщины.

За кофе беседа не ладилась, Гуров пытался шутить, но его не поддержали. Нина с Дитером обменивались короткими фразами. Академик глухо молчал, вскоре поднялся.

— Вы обещали нас подвезти, — сказал он и пошел к дверям.

— Не обращайте внимания, — Нина махнула рукой, — с ним случается.

— Павел Николаевич вам шеф, патрон, любовник? — спросил неожиданно Гуров.

— Как? — Нина растерялась, начала краснеть.

— Доктор! — осуждающе произнес Дитер.

— Я же сказал, что человек прямой! — удивился сыщик. — Что неприличного в моем вопросе?

— Павел Николаевич мой клиент, и только, — ответила наконец Нина, направилась к дверям, но Гуров встал на пороге.

— Ясное дело. — Он пощупал ткань ее костюма, указал на великолепные туфли. — А это все приобретено на чаевые. Ладно! — Гуров махнул рукой: — Поехали.

Академик и Нина вышли из «Волги» у ресторана «Алмаз», Гуров и Дитер проехали несколько кварталов и припарковались у рынка, который оказался огромным, неожиданно чистым и светлым зданием, полным товаров и людей.

Дитер ходил между рядами, оглядывая все внимательно, мял пальцами зелень, принюхивался, осмотрел мясные ряды, затем сказал:

— У вас прекрасные продукты и очень дешево, почти бесплатно. В Мюнхене за марку я не могу ничего купить.

— Люди получают рубли. Ты не из Мюнхена, а из Гамбурга. Громко не разговаривай, могут побить. Ферштейн?

— Ферштейн… ферштейн, — забормотал Дитер.

Закупили все быстро, не торгуясь, загрузили в машину и поехали к месту встречи. Сыщик дважды неожиданно свернул и тут же выяснил, что за ними неуклонно следуют голубые «Жигули», а известно, что «Волге» от «Жигулей» не уйти.

— Герой-любовник, приготовься, сейчас я взгляну на тебя внимательно. Они, конечно, вооружены, но стрелять сразу не начнут. Их следует вырубить до того, как они достанут свои пушки. Их трое, я занимаюсь водителем, ты парнем, что сидит рядом.

— А человек на заднем сиденье? — спросил Дитер. — Он может нас перестрелять.

— Не успеет, но учти, у тебя только один удар.

Сыщик резко свернул в узкий переулок, «Жигули» взвизгнули, свернули следом. Гуров нажал на тормоз, крутанул руль, «Волгу» занесло, она перегородила дорогу, «Жигули» встали буквально в сантиметрах, еле избежав столкновения.

Гуров и Дитер распахнули передние дверцы одновременно, буквально выдернули парней из машины. Гуров ударил в челюсть, Дитер решил вопрос проще: опустил кулак на голову преследователя, отшвырнул бесчувственное тело, подскочил к Гурову, они подхватили «жигуленок», уперлись, казалось, что людям такая тяжесть не под силу. От предельного напряжения у Гурова закружилась голова, вот-вот внутри что-то оборвется, из носа хлынет кровь. Он покосился на Дитера, увидел лиловые жгуты вздувшихся на шее вен, вскрикнул, и левые колеса машины оторвались от земли.

Из салона ударил выстрел, пуля ушла в небо, «жигуленок» наклонился сильнее и тут же грохнулся набок, посыпались стекла и матерная ругань.

— Оружие! — всхлипнул Гуров.

На дрожащих ногах они проковыляли к распростертым на земле телам, забрали пистолеты, упали в «Волгу».

Через несколько секунд у перевернутых «Жигулей» начали собираться любопытные.

— Там человек, помогите!

— А где же водитель?

— Сбежал! Я видел пьяного, еле на ногах стоит.

— Да вон валяется.

— И второй. Может, разбились? Звони в «Скорую».

«Волга» вылетела из города.

— Мышцы у тебя в порядке, — констатировал сыщик.

— Мы напали без всяких оснований. — Дитер завязывал платком порезанную ладонь. — Они могут обратиться в полицию.

— А с мозгами — извини. — Гуров проскочил пост ГАИ, неподалеку увидел серые грязные «Жигули», начал притормаживать; из-за деревьев появилась мужская фигура.

Когда «Волга» встала, Василий распахнул дверцу, упал на заднее сиденье.

— Здравствуйте, господа.

— Привет, капитан, — ответил за двоих Гуров, а Дитер, повернувшись, показал большой палец.

— Курить можно? — спросил капитан, укладываясь удобнее, натягивая на себя заранее приготовленную плащ-палатку.

— Потерпи, скоро накуришься, — ответил Гуров, поглядывая в зеркало заднего вида. — «Вальтер» забрал?

— Конечно, — ответил опер. — Пакетик не протек, машинка в полном порядке.

— Молодец. — Гуров свернул с шоссе, подъехал к железным воротам.

Гуров и Дитер разгружали закупленные на базаре продукты, Василий проскочил в открытую дверь. Когда сумки перетащили на кухню, Гуров хлопнул Дитера по плечу и неожиданно сказал:

— Отправляйся в ванную, налей холодной воды, ложись и терпи холод, сколько сможешь. А я приготовлю выпить, закусить и горячего чая.

— Холодную ванну? — Дитер смотрел недоуменно. — Совсем холодную? Зачем?

— Я не профессионал, может, зря тебя мучаю и ни черта не поможет. Когда мы переворачивали машину, ты наверняка потянул мышцы, завтра можешь не встать с постели. Я знаю, при растяжениях требуется холод. Ты что, не можешь пятнадцать минут холодную ванну потерпеть? — Гуров повысил голос, сделал сердитое лицо. — «Мы, немцы, любим дисциплину». Марш в ванную, и без разговоров.

— Слушаюсь, доктор. — Дитер щелкнул каблуками и взбежал по лестнице на второй этаж.

Сыщик прошел в гостиную, где расположился Василий Михеев.

— Какие новости, капитан? — спросил Гуров, оглядывая ладную неприметную фигуру оперативника, взял лежавший на столе «вальтер», осмотрел, сунул в карман, выложил на стол «ТТ» и «макаров», отобранные у бандитов.

— Новости? — Опер наморщил лоб, поднял белесые брови, почесал в затылке. — Много разговоров о вас, ничего конкретного. В основном ваше появление связывают со вчерашней сходкой, которая состоялась ночью в «Алмазе».

— А почему ты меня не предупредил о сходке? — спросил Гуров, осматривая дверцу вмонтированного в стену сейфа. — Вы, оперативники, не знаете, кто когда собирается?

Капитан смутился, помолчал, сказал не очень уверенно:

— Так получилось, господин полковник. Оказалось, что сигналы поступали, но в соседний отдел, я узнал только ночью, предупредить не успел.

Сыщик был так занят осмотром сейфа, что, казалось, не придает сказанному значения. Он достал ключ, отпер сейф, где стояли два «дипломата», один с деньгами, второй со спецтехникой.

— Не верю я этому ящику. — Гуров достал «дипломаты», начал внимательно осматривать цифровые замки. — Не может такого быть, чтобы не существовал второй ключ и человек, которому поручено за сейфом наблюдать. Верно?

Оперативник, обрадовавшийся, что вопрос о вчерашнем проколе вроде забыт, согласился, мол, у любого сейфа обязательно два ключа.

— Пока не лазили, но залезут. — Гуров раскрыл «дипломаты», достал пачку денег, кое-что из техники, разложил по карманам. — Секретные замки открыть не сумеют, рискнут ломать внаглую?

Опер вновь шевельнул белесыми бровями, почесал в затылке:

— Не думаю. Охрану несут ребята из бывшего КГБ, кому сейчас подчинены, не знаю. Без их ведома сюда не пролезть, своим местом они рисковать не станут.

— Святая простота, — усмехнулся Гуров, кейс с деньгами убрал в сейф, а кейс с техникой оставил, сейф запер. — Чего не спрашиваешь, откуда у меня оружие? — Он указал на пистолеты. — Они не наши, мы отобрали пистолеты у любопытных парней, которые нас повели от базара. Забери, сними пальчики, мы оружие хватали только за стволы. Криминалистам на отстрел пистолеты не отдавай, ваша контора течет, узнают о пистолетах — выйдут на меня. А вот пленки с пальцами на проверку отдай, придумай легенду, откуда они, оружие спрячь.

— Сделаем. — Опер достал из кармана тряпицу, завернул пистолеты, спросил удивленно: — Как же вы, безоружные, отобрали это? — Он указал на сверток.

— Руками, может, не очень вежливо, — ответил Гуров. — Вернешься в контору, сообщат подробности.

— Но без мокрого?

— Обижаешь, Василий. — Сыщик взглянул укоризненно. — Я просил тебя подумать, кто в городе может стоять над волками и медведями?

Оперативник вздохнул, ответить не успел, зазвонил телефон.

— Ни сна, ни отдыха, — сказал Гуров и снял трубку. — Слушаю.

— Это Фокин Павел Николаевич.

— Который с трудом закончил школу и сразу присвоил себе звание Академика, — усмехнулся сыщик. — Слушаю вас, Павел Николаевич.

Академик и Мустафа сидели в кабинете директора ресторана «Алмаз». Кабинетик был непритязательный, на затертом паркете громоздились два канцелярских шкафа, пара кресел прижималась к некогда полированному столу, на котором стояли тарелки, бутылки, стаканы; за столом сидел Академик, хорошо сшитый светлый пиджак, модная рубашка, безукоризненно повязанный галстук, строгое интеллигентное лицо резко контрастировали с окружающей обстановкой. Зато развалившийся в кресле Мустафа, одетый в варенку, из-под воротника которой топорщился несвежий платок, не глядя, хватавший пальцами с тарелок закуску, глотал водку и, видимо, чувствовал себя прекрасно. Шишковатая голова, короткая стрижка, смоляные сросшиеся брови делали Мустафу похожим на театрального разбойника. Лишь человек внимательный и непредвзятый сумел бы отметить, что глаза Мустафы, которые он прикрывал набухшими веками, смотрели умно и цепко, порой насмешливо.

Авторитеты находились вдвоем, охрана сидела в зале, по пять человек с каждой стороны.

— Лев Иванович, зачем калечить людей, ломать машину, которая нынче стоит миллионы? — Академик держал трубку брезгливо, двумя пальцами.

— Я вас предупреждал, — ответил Гуров. — Понимаю, это были не ваши люди. Передайте Мустафе, чтобы он оставил меня в покое, и я не трону его.

— Вы скажите ему сами.

— Он мне неинтересен, так же, как и вы, Павел Николаевич.

— Однако скажите, боюсь, что мне Каюм не поверит. — Академик протянул трубку Мустафе. — Его зовут Лев Иванович.

Мустафа вытер ладонь о штаны, взял трубку, сказал:

— Слушай, не знаю, кто ты такой, мне плевать, а ремонт машины оплатишь.

— Хорошо, пришлите счет, — услышал Мустафа и от столь неожиданного ответа даже хрюкнул. — Только не пишите лишнего. Отрихтовать двери, вставить стекла.

— А стойка? И крыша пошла, и покраска. — Мустафа растерялся. — И пушки отдай.

— Слушай, уважаемый, а зубного врача твоим парням не оплатить?

Мустафа рассвирепел, грохнул кулаком по столу, одна тарелка соскочила на пол и разбилась.

— Ты договоришься, я ребятам твои зубы вставлю!

— Не следует пить с утра. Не хочу вас обижать, вы живете в городе, играете в свои игры. Мы проездом, вас не трогаем, оставьте нас в покое.

Мустафа понял, что ведет себя несолидно. Судя по всему, москвич — человек действительно серьезный, расскажет о разговоре другим людям, они будут смеяться. Мустафа ездил не только прямо, умел и поворачивать.

— Извини, Лев Иванович, погорячился, я же не северных кровей. Свои люди, копейки считать не будем. Может, подъедешь, потолкуем.

— Можно, только не сегодня. Я еще пару дней здесь пробуду, свидимся. Только, Каюм, не надо на мне виснуть, у меня серьезные дела. Если все пройдет нормально, я вам отстегну, ты себе новую тачку купишь. Договорились?

— Договорились, Лев Иванович. — Мустафа положил трубку, поскреб небритый подбородок. — Крутой мужик, очень крутой. Что за дела такие, что мы не знаем?

— А я тебе о чем? — Академик смотрел снисходительно. — У него крупный бизнес. Валютный. Однако многое непонятно. Если он коммерсант, то зачем интересовался тобой, мной, другими людьми?

— Коммерсант? — Мустафа покачал головой, сплюнул. — Ты умом двинулся, Паша. Они вышибли из машины моих парней, как тряпичных, и перевернули «Жигули». Коммерсанты! — Он хохотнул. — Паша, давай на время замиримся, пока с этими залетными не разберемся. Только по-честному!

— Согласен! — Академик пожал протянутую руку. — А как доложим?

Мустафа чесал густую щетину, монотонно ругался, выговаривал матерные слова без темперамента и выражения, будто просто перечислял все выражения, ему известные.

— Академик, что за времена настали? Раньше воры были люди свободные. Ну, толковища, разборки всегда случались, воры с такими, как ты, чистоделами дела имели ну на самый крайний случай, ведь лишней крови никто не хочет. Черную спустить доктор прописал, а лишней никто не хочет. — Мустафа замолчал, налил в стакан водки, поднес ко рту, но пить не стал. — Надо человека довести, что сто грамм душа не принимает. Зачем тогда живем, делим чего-то?

— А ты, оказывается, философ, — тихо сказал Академик.

— Нет, я чурка с глазками, — без вызова, даже слезливо произнес Мустафа. — Ну с кем хочешь я дело в жизни имел, но чтобы с ментами или другими властями — да никогда.

— И чего ты, Каюм, нервничаешь? — Академик развел руками недоуменно. — Кроме нас с тобой, Тимофея никто не знает. Он нас не давит, оброком не душит, если по-людски судить, так он нам больше дает, чем берет.

— Так-то оно так, но змей он подколодный. — Мустафа вдруг просветлел лицом, быстро выпил и жарко заговорил: — А может, замочить его, и гори все голубым огнем? Паша, я сам, вот этой рукой!

Павел Николаевич молча взглянул на Мустафу, как смотрит взрослый на ребенка, который задал вопрос, но отвечать не требуется, — малыш и сам понимает, что сморозил глупость.

Глава 5 В поисках ферзя

Дитер был парень крупный, после холодной ванны он натянул тренировочный костюм, сверху пушистый джемпер, отчего казался еще больше. Он выпил полстакана водки, теперь приканчивал вторую кружку чая, слушая разговор полковника с капитаном, думал не о деле, о жизни вообще, ее непредсказуемости. Он прожил в этой стране меньше недели, цивилизация осталась где-то в далеком прошлом. Дитер уже сомневался, что она существует. На чужие миры приятно смотреть по телевизору, надоело — нажми кнопку, переместишься в иное пространство. Конечно, можно отсюда вырваться, достаточно сказать полковнику, что он, Дитер, отказывается искать черную кошку в темной комнате. Отсюда до Москвы около двух часов, до Мюнхена два с небольшим, и все, забыть этот кошмарный сон. Какое ему дело, что подумают русские? Они не полицейские, а гангстеры, и он скажет полковнику прямо, что цивилизованный человек думает о подобных методах работы.

Русских надо показать врачу, но русских так много, во всем мире не хватит врачей. Сидят два человека, внешне нормальные, но они говорят о жизни и смерти так, как люди обсуждают шансы любимой команды в предстоящем матче.

— Конечно, ты мне нужен, — сказал Гуров. — Но они знают, что вчера московским рейсом прилетел кто-то из сотрудников, и тебе не сообщили о предстоящей сходке в ресторане. Я считаю, что они тебя как связного вычислили. Василий, тебя убьют.

— На машине едешь, можно и случайно под самосвал попасть.

— Вот ты и попадешь.

— Господин полковник, прошу, не надо меня пугать. — Оперативник приложил ладонь к стоявшему на столе чайнику. — Вот и чай остыл.

— Зачем пугать, можно приказать. — Гуров уже давно мял сигарету, сломал, выбросил в пепельницу, резко сменил тему: — Фокин-Академик, Азимов-Мустафа, молодцеватый майор — среднее звено, они ничего не решают, мне нужен хозяин, если хочешь — ферзь.

— Ну нету у меня, — виновато сказал опер, встал, поставил чайник на плиту.

— Городишко, прости меня господи, — раздраженно пробормотал Гуров. — Ты, опер, в трех соснах заблудился. — Тут же привстал, обнял капитана за плечи. — Ладно, извини. Сейчас эти деятели уперлись, решают, кто мы такие и что с нами делать, сами решить не смогут и поедут на связь к ферзю. Поедет, конечно, Академик. Такие вопросы по телефону не решаются, в офис к ферзю, кем бы в миру он ни был, являться нельзя, на квартиру тем более. В ресторан ферзь не пойдет, они встретятся в нейтральном месте. Женщина? Старо, как мир, но он совсем неплох. Нина?

— Нина? О, гут! — сказал Дитер, утираясь полотенцем.

— Официантка из «Алмаза»? — спросил оперативник. — Нина Лозбенко, знаю, закончила педагогический, по специальности не работала. Отец умер, когда Нина была пацанкой. Мать вскоре вышла замуж за обрусевшего немца, уехала с ним в Германию. Позже и Нина подалась следом. В городе болтали, что девчонка не вернется. В Европах осядет. Однако она возвратилась. Не поручусь, что правда, но кто-то из официанток «Алмаза» рассказывал, мол, мать Нинку выперла, приревновала к мужу.

— Она замужем? — спросил Гуров.

— Нет, живет одна, соседи говорят, что очень порядочная девушка. Какой-то мужик к ней наведывается, так ведь это естественно.

— Будем думать. — Гуров поднялся. — Я тебя к твоей машине подброшу.

Выехав на шоссе, полковник прибавил газа, проверился, свернул на проселок, остановился, достал пачку денег, разделил пополам, протянул и сказал:

— Здесь примерно тысяч пятьдесят, расписок не требуется. Сегодня часиков, думаю, с восьми понаблюдай за квартирой порядочной девушки.

Капитан прощелкнул пачку купюр, усмехнулся. Жизнь пошла, пятьдесят тысяч на оперативные расходы!

Не доезжая поста ГАИ, оперативник из «Волги» вышел, проводил ее взглядом и с завистью подумал, мол, ну и чутье у московского сыщика. Капитан не то чтобы утаил, но не признался, что когда проводил установку на официантку, то среди прочего выяснил, что поклонник у нее очень солидный, приезжает на машине, которую оставляет за два квартала. Опер этому значения не придал, официантка живет скромно, компании собираются редко, скандалов нет, вещей не приносят. А если хахаль человек женатый, так, естественно, останавливается в стороне, разговоры никому не нужны. Сегодня все высвечивалось иначе, тогда можно было установить машину и владельца, но и сегодня не поздно, главное, чтобы приехал.

— Да, я немец, приучен повиноваться старшим. — Дитер нервничал, от чего стал по-русски говорить хуже. — Вы приказали, господин полковник, я приказ выполнил. Потом долго думал…

— Когда в холодной ванне сидел? — спросил сыщик, закуривая.

Дитер молчал, смотрел сердито и несколько растерянно.

— Мне с вами трудно, пожалуйста, не перебивайте, — сказал он и снова замолчал.

— Валяй, больше не буду. Я выпью рюмку с твоего разрешения, а ты расслабься и не торопись.

Гуров налил себе рюмку, подвинул бутылку сидевшему напротив Дитеру, выпил и стал смотреть в окно, изучая некогда ухоженный, сегодня изрядно запущенный парк.

— Мы хотим найти наемного убийцу, надо добиваться, чтобы справедливость торжествовала. Но цель не оправдывает средства, я не хочу быть гангстером. Мы напали на людей только потому, что они ехали за нами. И мы изувечили людей, машину, не имея никаких оснований. Они могли оказаться добропорядочными налогоплательщиками. Вы, конечно, можете сказать, что это были бандиты. Правильно, вы, господин полковник, как это говорится… — Дитер щелкнул пальцами и тоже налил себе рюмку.

Сыщик молчал и думал, что немец-европеец абсолютно прав, и то, что он, Гуров, полковник милиции, напал на людей, следуя своей интуиции, абсолютное беззаконие и дикость. И всего несколько лет назад он бы никогда себе подобного не позволил. А сегодня бросился, не раздумывая, прав — не прав, главное, не опоздать, и остаться живым, и не подставить партнера. Немец не может подобрать правильное слово, очень простое слово «угадал». Да, сыщик угадал. А можно бросаться на людей наугад?

Дитер сказал все, что хотел, замолчал на полуслове, но полковник все отлично понял. Дитер не мог смолчать, сегодня приказали — бей, завтра прикажут убивать. И он сказал. А что теперь будет?

Дитер выпил водку, взглянул на полковника, казалось, лицо ему заморозили, совсем неживое. Сейчас он скажет, что собираем вещи, отправляемся в Москву.

— Что я тебе могу сказать? — спросил Гуров. — Да ничего. Ты абсолютно прав, и то, что я угадал, беззакония не оправдывает. Тебе со мной трудно. Мне с самим собой тоже трудно. Я даже не могу сказать тебе: коллега, давай думать вместе, решим, что делать дальше. Ты молодой опер, и только, да еще выступаешь на чужом стадионе… Даже на чужой планете. Я не могу просить у тебя совета, должен решать и отвечать. Ты сказал абсолютно правильные слова, пройдут годы, дай тебе бог, ты вспомнишь сегодняшний день, и тебе будет стыдно. А теперь иди отдыхай, читай О. Генри. Мы сегодня из дома не выходим.

Гуров слонялся по дому, от безделья приготовил обед, сварил щи, потушил мясо с картошкой, благо продуктов они закупили в достатке. Обедали вместе, сидели за одним столом, но казалось, что их разделяет вселенная. Дитер промямлил комплименты кулинарному искусству полковника. Гуров ответил, что, когда его выгонят из милиции, он пойдет работать поваром.

Дитер привычно мыл посуду, сыщик бросил считать сигареты и закурил. Когда инспектор вытер последнюю тарелку, полковник спросил:

— Как ты считаешь, зачем уголовник привез сюда девушку?

— Я думал, нет ответа.

— Как она себя вела, пыталась соблазнить?

— Скорее, я пытался. — Дитер помялся. — Она красивая девушка. Странно, что она работает в таком ресторане.

— В ней много странного, — сказал сыщик. — Ты съел у нее губную помаду, а телефон взял?

— Взял.

— Позвони.

— Зачем? Что я скажу?

— Скучаешь, тоскуешь, хочешь видеть.

— А если она пригласит в гости?

— Если пригласит, значит, я ошибаюсь. Отрицательный результат — тоже результат. Главное, я хочу знать: дома она или нет?

Дитер взял аппарат, набрал номер; сыщик отметил, что парень телефон не записал, а запомнил.

— Добрый вечер, фройляйн, — сказал Дитер и продолжил по-немецки; несколько секунд слушал и, состроив гримасу, продолжал — Нина, зачем русский? Я не понимаю. Я хочу тебя видеть. Зачем? — Он взглянул на трубку, положил на место и пояснил: — Не может говорить. Занята. Гости. Очень, очень просит позвонить завтра утром. Хочет сюда приехать, и чтобы я был один.

— Простая русская девушка, — произнес задумчиво Гуров, оглядел кухню, опустился на колени, заглянул под стол и достал оттуда пластмассовую коробочку с лейкопластырем на крышке. — Инспектор, ты, когда целуешься, глаза закрываешь? — Полковник открыл магнитофон, перемотал и выключил. — Завтра она хочет прийти и забрать игрушку. Теперь необходимо придумать сценарий и записать послание ее хозяину. Видишь, какое дело, инспектор, а ты говоришь, что я самонадеянный хвастун.

— Я никогда не говорил…

— Думаешь, — перебил Гуров и взглянул на часы. — Девять, значит, наш опер уже на месте. А хозяин к девочке уже пришел. Интересно, кого Василий видел?

Они приехали в центр, который отличался от окраин тем, что несколько фонарей не столько горели, сколько теплились, на окраинах же они стояли мертво, как в почетном карауле. Оставив машину, они сели в такси.

— На Красноармейскую, пожалуйста, — сказал Гуров.

— Издеваешься, — ответил утвердительно водитель.

— Извините, мы не местные.

— Ноги есть? До углового дома докалдыбаешь?

— Вы нас прокатите по Красноармейской, мы вам заплатим, будто она на краю света.

— Хозяин — барин. — Водитель проехал до угла, свернул направо. — Вот ваша Красноармейская. Магазин закрыт, когда работает, тоже заходить не советую. В этом доме живут слуги народа и жулики рангом пониже…

— Останови. — Гуров жестом дал понять Дитеру, чтобы тот остался в машине, сам вышел, зашагал к серым «Жигулям», которые стояли на другой стороне улицы.

Свет в салоне горел, сыщик был убежден, что оперативник мертв. Василий сидел, навалившись на руль, чуть отставив левую ногу, которая и не дала возможности захлопнуть дверцу.

Гуров взял руку Василия, которая оказалась горячей, с нормальным пульсом. Полковник откинул оперативника на сиденье, заглянул в лицо — парень пьяно улыбался, дышал глубоко и ровно.

Сыщик еще ничего толком не понял, одно было ясно: он, полковник Гуров, прокололся вчистую, словно карась, который схватил крючок, даже не проверив, есть ли на нем червяк. Гуров растерялся и отвесил оперу такую пощечину, что тот свалился на сиденье, забормотал, начал приходить в себя.

Неожиданно Гуров вслух, отчетливо, будто с трибуны, произнес:

— Главное, ты жив, а никакой задержанный убийца не стоит человеческой жизни.

Из подъезда вышла девица, поигрывая сигареткой, произнесла традиционную фразу:

— Мужчина, огоньку не найдется?

— Найдется. — Гуров достал зажигалку. — А в школе уже не проходят слова «пожалуйста»?

Девица прикурила, выпустила тонкую струю дыма.

— Мужчина, в школе сейчас такое проходят, чему вас ни в одной академии не учили. Пятьдесят баксов, и поделюсь опытом.

Она цепко изучала лицо Гурова, хотела отстраниться, чтобы увидеть его в полный рост, но полковник взял ее за отвороты плаща и, наоборот, приблизил вплотную, кивнул на дом, сказал:

— Они не успеют.

Полковник попал в элементарную ловушку, они, конечно, опознали его и из окна, в городе не много мужчин с такой фигурой и в подобной одежде, а девицу прислали для перестраховки. Но это уже их ошибка, из нее требуется выжать максимум. Сыщик уперся в уже протрезвевшие зрачки проститутки, напряг всю свою волю и, держа паузу, заговорил тихо и медленно, без всякого выражения.

— Как его зовут? — И тут же поправился: — Как он себя называет?

— Тимоша, — прошептала девушка, заплакала, и стало видно, что она действительношкольница. — Тимофей Тимофеевич.

— Кличка?

— ТТ.

— Возраст? Утрись, пожалуйста. — Сыщик ослабил хватку, но продолжал держать жестко.

— Нормальный, еще не старый. — Девушка достала платок и даже в такой ситуации глаза не вытерла, а осторожно промокнула.

— Рост? Покажи рукой.

Девушка подняла дрожащую ладошку чуть выше своей головы.

— Толстый, худой?

— Нормальный.

— Как одевается? Джинсово-молодежно? Костюм и галстук? Следит за одеждой?

— Фирменно, костюм.

Гуров чувствовал, что его влияние ослабевает, глаза девицы начали соскальзывать, он жестко ее встряхнул, напрягся, на лбу выступил пот.

— Брюнет? Блондин?

— Шатен.

— Шрамы? Золотые зубы?

— А пошел ты… — Девица вяло, но отстранилась.

— Ты свободна. — Гуров отпустил девушку и закурил. — Но ты понимаешь, что тебя спросят, о чем ты разговаривала столько времени?

Он отвернулся, наклонился к Василию, который смотрел осоловело, облизывал губы, с трудом спросил:

— Где я? Что со мной?

— Ты в своей машине. И ты провалился, — ответил Гуров и повернулся к девушке: — Так что ты ответишь Тимофею Тимофеевичу с ласковой кличкой ТТ?

— Ты хотел меня изнасиловать…

— Если ты не будешь меня слушаться, то умрешь, и очень плохой смертью. Я такими делами не занимаюсь, но они тебя будут допрашивать и ничему не верить. Ты начнешь врать, затем расскажешь правду, они будут продолжать тебя жечь, ты снова начнешь врать, ничего не поможет…

Девчонка зарыдала, и сыщик понял, что все отгадал.

— Слушай, я поглавнее Тимоши. Как тебя зовут и номер телефона?

— Света. — Девушка назвала номер своего телефона.

— Ты сейчас вернешься и расскажешь правду, только правду. Расскажешь, как я тебя схватил, как ты испугалась, что я спрашивал, что ты отвечала… Все, кроме имени и телефона.

— Убьют.

— Сразу не убьют, а мне нужно время. Иди. — Гуров подтолкнул девушку. — Да, чуть не забыл главного. Скажи, я велел передать, что в городе по своим делам и ссоры не ищу, но, если он будет путаться под ногами, я развешу его яйца на телеграфных проводах. Слова запомнила?

Конспирация кончилась, и они подъехали к коттеджу на двух машинах. Гуров попросил Дитера соединить его с Ниной и налить Василию, чтобы он очухался. После нескольких гудков ответил тихий, интеллигентный голос:

— Слушаю.

— Нина? — спросил Гуров.

— Простите, кто вам нужен?

— Мне нужна девушка, которая вчера вечером в ресторане «Алмаз» обслуживала двух приезжих, а сегодня утром была на даче.

— Я вас слушаю.

— И внимательно. — Гуров добавил в голос тональности, которая, как ему не раз говорили, производит на слушателя неприятное впечатление. — Передайте вашему Тим Тимычу, или как его там, что, если он тронет моего капитана, я немедля сдам прокуратуре его майора.

— Я вас не понимаю, — спокойно и с достоинством ответила Нина.

— Вы передайте, он поймет, — уже другим тоном, небрежно, сказал сыщик.

— Зачем передавать? — включился в разговор мужской голос, видимо, с самого начала мужчина слушал разговор по параллельному телефону. — Хотел с вами встретиться, но, выяснив, что вы обыкновенные мусора…

— Посмотри на себя в зеркало, кретин, — перебил Гуров. — Ты не трогаешь моего капитана, я не трогаю твоего майора. — Он положил трубку, взглянул на растерянные лица Дитера и Василия и рассмеялся.

— Я не понял, — произнес с запинкой капитан. — Я служу у вас? Значит, вы окончательно раскрылись?

— Я говорил, что главарь существует, — сказал Гуров и взглянул на Дитера: — Будь другом, накрой на стол, пора ужинать. Главаря зовут Тимофей Тимофеевич, кличка ТТ, около сорока лет, среднего роста и телосложения, шатен, одевается, как бизнесмен, среднего ума, хитрый, крайне жестокий.

— Откуда информация? — спросил Василий.

— Имею успех у женщин и некоторый опыт работы в сыске, — ответил Гуров. — Так скажи мне, господин капитан, почему, если заштатный бандит имеет осведомителем майора милиции, крупный авторитет из златоглавой не может иметь агентом капитана?

— Меня? — Василий пил водку и поперхнулся. — Никто не поверит. Весь город знает — капитан Михеев не берет и живет в нужде.

— Теперь узнают — не берет, потому что Москва не велит, а живет скромно оттого, что умный. — Гуров зацепил вилкой кусок окорока, налил рюмки. — Ну это все ладушки, давайте прокачаем ситуацию.

Капитан Михеев отставил рюмку и встал.

— Господин полковник, может, для вас судьба провинциального опера и ладушки, а мне мое имя дорого. У меня родители живы. Городок маленький, зашепчет агентура, вся грязь осядет в моем личном деле.

— Я даю вам слово, капитан, что лично просмотрю ваше дело и выброшу весь компромат, — сказал сердито Гуров.

— Вы уедете, а кляузы и доносы будут поступать, — возразил капитан. — И потом, извините, нас могут обоих убить, и мое имя останется в дерьме.

Гуров побледнел, у него чуть дрожал подбородок. Дитер хлопнул могучей ладонью по столу и тоже встал.

— Все! Я во всем виноват! Я отказываюсь. Мы завтра утром улетаем!

— Нас отвозят на двух машинах с мигалками к трапу, генерал при параде, рядом капитан, рукопожатия и улыбки? — Гуров от злости слегка заикался. — Сопляки!

Полковник срывающимся пальцем крутил диск телефона.

— Я и по приказу генерала на такое не пойду, — пробормотал капитан. — Я в этом городе родился.

— Заткнись! — Полковник упрямо крутил диск. — Налей мне выпить. Пойдешь, еще как пойдешь, рысью!

Он выпил, утерся ладонью, закурил; тут ему повезло: Москва ответила. Генерал Орлов не спросил, кто говорит, не поздоровался, произнес скучным голосом:

— Я рад, что ты живой, Левушка, выкладывай.

— Акела промахнулся, генерал. — Гуров неожиданно успокоился, даже улыбнулся. — Я подставил местного опера как агента корпорации. Парень он с головой и справедливо требует гарантий. Либо мы завтра отсюда улетаем, либо ты утречком кладешь на стол министра рапорт, что по твоему приказу полковником Гуровым проводится операция по внедрению сотрудника в среду со всеми вытекающими последствиями.

Гуров услышал, как Орлов шумно вздохнул, представил, как он трет короткопалой ладонью лицо, затем чешет в затылке, наверное, сейчас в постели сел.

— Какие шансы на успех? — спросил Орлов.

— По основному направлению пока глухо, Петр, но ведь это наша с тобой Россия! И то, что в любом случае я оторву башку местной группировке, гарантирую. Ты меня знаешь.

— Я тебя знаю, — вновь вздохнул Орлов. — Подожди, возьму блокнот и ручку, продиктуешь мне данные этого парня.

— Он сам продиктует, героя зовут Васей. — Гуров протянул трубку капитану: — Начальника главка, генерала Орлова, зовут Петр Николаевич. Да сядь ты за-ради бога, генерал же все равно тебя не видит.

Василий деревянным голосом отвечал на вопросы, назвал свои полные данные и в конце неожиданно услышал:

— Спасибо тебе, парень. А что трудно с полковником, так терпи. Я вот двадцать лет его терплю, видишь, пока живой. Ну, удачи вам.

Ужинали молча, каждому было о чем подумать.

Дитер обрадовался, когда услышал, что полковник помимо поисков совершенно ненужного русским преступника намерен разгромить местную группировку. Притуплялось чувство вины, которое немец испытывал с первого дня, что втянул людей в опасное и, как выясняется, бесперспективное мероприятие. Дитер представлял, как бы развивались события, если бы русский прибыл в Мюнхен в поисках немца-убийцы. Работали бы десятки прекрасно оснащенных детективов. Круглосуточно в центр обработки информации поступали бы сотни рапортов, информация закладывалась бы в компьютеры, работала бы огромная полицейская машина.

У русских все происходило иначе, они все делают руками, полковник дерется, словно патрульный полицейский, произошло черт знает сколько событий, а не написан ни один рапорт. Серьезнейший вопрос решается по телефону, причем полковник звонит генералу домой и требует, чтобы завтра же была получена санкция министра.

Инспектор Вольф не знал, что ему просто повезло, он попал на связку Гуров — Орлов, которые работали вместе двадцать лет и абсолютно доверяли друг другу, терпеть не могли писать бумаги и вообще были абсолютно нехарактерными русскими полицейскими. И пойди дело Дитера не через полковника Гурова, а через канцелярию министра, то инспектор Вольф еще сидел бы в Москве, ходил по кабинетам с одного совещания на другое. Были бы стенографистки, компьютеры, мозговой центр, комплектовалась бы группа захвата, составлялись бы планы, один грандиознее другого, ручейки бумаг сливались бы в реки, образовалось бы бумажное море. Скорее всего, интеллигентный генерал в отлично сидящем мундире пожал бы инспектору руку, пожелал счастливого пути и заверил, что, как только будет получен результат, немецких коллег немедленно известят.

Опер Михеев был парень не робкий, однако растерялся. Вот так, запросто, поговорить с начальником главка, а завтра о капитане Михееве узнает министр! Полковник-важняк, имеющий чрезвычайные полномочия, хотя и смотрит неласково, но, судя по всему, считает опера Михеева стоящим человеком, иначе бы в Москву не звонил. Немец неизвестно кто, прикидывается, мол, по-русски не волоку, сам все отлично понимает. И чего им нужно в российской глубинке, какая нужда закинула их за тридевять земель?

Полковник Гуров в присутствии людей заниматься серьезным анализом не умел, мысли перескакивали с одного на другое, сбивали вершки, летели дальше. Удалось выйти на Академика, Мустафу, майора, главное — на ТТ. Опыт хорошо, талант еще лучше, но везение, фарт в розыскном ремесле дело чуть ли не первейшее. Глава местечковой банды в прошлом не из спецслужб, оперативным мышлением не обладает, это хорошо. С другой стороны, и опасно, логически не мыслит, значит, непредсказуем. Ты шахматы расставляешь, а он кувалдой по голове, сыщик таких встречал. Если ему человек непонятен, разбираться не стоит, легче убить, все неизвестное опасно и подлежит уничтожению.

Нина, хорошенькая, умненькая, в совершенстве владеет немецким. Убийца выезжал в Германию. Совпадение? Немецкий язык… Германия… Полковник сдавил ладонями голову, словно пытался удержать ускользающую мысль.

Дитер поднялся и уже привычно начал убирать со стола.

— Посуду моет Василий, — сказал Гуров. — Такова участь младшего.

— Простите, господин полковник, но Василий наш гость, — на чистом русском языке возразил Дитер.

— Здесь один гость — инспектор Вольф, второй гость — полковник Гуров, а Василий — хозяин. Он моет посуду и повествует о печальной истории, которая произошла с ним недавно и закончилась счастливым отравлением, хотя должна была закончиться скромным надгробием.

— Конечно, конечно! — Василий вскочил и начал собирать грязную посуду. — А чего рассказывать. Виноват, господин полковник, прикупили меня, как зеленого фраера, на женщину. Свернул я на Красноармейскую, две дамочки, одна вроде в положении, дорогу перебегают и прямо мне на капот. — Василий тяжело вздохнул, помолчал. — Лопухнулся, в общем. Одна машина на улице. Чего под нее кидаться? Так ведь быстро все… Ну, я по тормозам, выскакиваю, и тут мне в лицо чем-то брызнули. Этой химии развелось, спасенья нет.

— Значит, тебя отравили, когда ты стоял рядом с машиной? — спросил неожиданно Дитер. — Как же ты за рулем очутился?

Дитер понимал, что вмешиваться в разговор, который ведет полковник, неэтично, но ему надоело быть безмолвной пешкой, и он не выдержал.

— Верно, — одобрительно сказал Гуров. — И остановили тебя на углу, а машина стояла в центре улицы.

Василий развел руками, произнес нерешительно:

— Чудится мне, что, когда я падал, меня очень сильные руки подхватили.

— Похоже, не могли двум женщинам такую операцию доверить. — Гуров вытянул ноги, с хрустом потянулся. — Один из них был мужчина, тебя сунули в машину, потом ее перегнали. Только нам это ничего не дает. Лица совсем не запомнил?

— Длинноволосые, лохматые, парики, конечно, — виновато ответил Василий.

— На такой номер кто угодно попасться может, — успокоил оперативника Гуров. — А вот как ты не заметил, что тебя ведут?

— Не было за мной никого, отвечаю. Господин полковник, вы наши улицы вечером видели, ведь каждая тачка светится, а я проверялся.

— Разрешите, господин полковник? — Второй раз вмешаться в разговор Дитер не решился.

Гуров улыбнулся, кивнул и включил портативный магнитофон, который все время крутил в руках.

— А по машине тебя не могли определить? — спросил Дитер. — Ты на чье имя машину взял?

Для немца взять машину напрокат — дело естественное, для русского — непонятное.

— Я у друга взял, — ответил Василий.

— А он где работает? — быстро спросил Гуров.

— У нас, в хозу.

— А ты оперативник! — Гуров махнул рукой. — Вася ты, а не оперативник. Ладно, не расстраивайся, может, мы из твоей ошибки еще и кашу сварим. Дитер, какой главный вопрос мы с тобой не задали?

— Не знаю, — после паузы ответил Дитер. — Мне вся история с женщинами, отравлением, машину переставили не нравится. Это не работа профессионалов, а кино.

Василий порывался сказать, что все именно так и произошло, но, глядя в сосредоточенное, замкнутое лицо полковника, лишь вздыхал. Естественно, что молчание нарушил Гуров.

— Дитер охарактеризовал ситуацию правильно, вопрос возникает лишь один. — Полковник посмотрел Василию в глаза: — Почему тебя не убили?

Дитер смутился, вопрос звучал как прямое обвинение в предательстве. Василий сначала опешил, затем вскочил, но Гуров его опередил, подсек ногу, перехватил руку, отобрал пистолет, швырнул оперативника на пол, спокойно сказал:

— Твоя пушка пусть побудет у меня, не люблю, когда рядом неизвестно кто, да еще с оружием.

Глава 6 Почему тебя не убили?

Тимофей Тимофеевич, он же Тимоша, он же ТТ, завтракал в квартире своей любовницы — официантки ресторана «Алмаз» Нины Лозбенко. Она недавно вернулась со свидания с Дитером, принесла магнитофон, они прослушали запись и теперь молча обдумывали услышанное.

Квартира Нины даже по московским масштабам была обставлена вполне достойно, не шикарно, не дорого, именно достойно, только специалист мог бы определить, что простая мебель, главное, простор, обилие света в этой небольшой двухкомнатной квартире стоят больших денег. Весь пол, за исключением кухни, был застлан светло-серым паласом, белые стены мягкой фактуры, мебели было мало, всякие стенки, горки отсутствовали, их заменяли различные поделки из натурального дерева, видно, кто-то из поклонников хозяйки мастерил по дереву.

В гостиной у журнального столика в низких, обтянутых ситцем креслах сидели Нина и глава преступной группировки города Тимофей Тимофеевич. Женщина пила сок, мужчина пил молоко, хрустел сухариками. Они следили за фигурами, а так как обоим приходилось вечерами выпивать, то днем они придерживались строгой диеты. Нина, в скромном платье, почти без макияжа, без злата и каменьев, совершенно не походила на официантку, ее строгое красивое лицо было задумчиво, даже романтично.

А Тимофей Тимофеевич, хотя и имел грозную кличку ТТ, походил на Тимошу — то ли плюшевую игрушку, то ли персонаж из мультфильма. Вроде все в нем было пропорционально и на месте — и фигура, средняя по всем параметрам, и лицо с правильными чертами, русые волосы хорошо пострижены, а впечатление человек производил размытое, несерьезное, таких людей порой называют — мужчинка. Только не стоит смотреть ему в глаза. За счет глубокой темноты или из-за полного отсутствия в глазах какого-либо выражения и мысли они походили на стволы пистолетов. Кто заглядывал в них, это ощущение знает, кто не заглядывал — все равно не поймет. Человек, встретившийся с Тимофеем Тимофеевичем взглядом, враз понимал, почему — ТТ, что это не аббревиатура имени-отчества, а суть хозяина и стоимость твоей жизни, человека, заглянувшего в пистолетные стволы. Тимоша своим взглядом не управлял, смягчить не мог и, чтобы не выдавать своей сути, смотрел всегда в пол или прикрывал веки, отчего лицо его казалось слепым и беспомощным.

Тимоша был неумен, жесток и тщеславен, Нина — умна, красива и тщеславна, они дополняли друг друга, понимали, что порознь стоят мало и цели никогда не достигнут. Их цель была стара как мир — золото. Но как из российской глубинки выйти на настоящие деньги? В городе жили два миллионера, у Тимоши появилась идея содрать с них кожу, все отнять. Нина тогда холодно ответила, мол, мы проживем максимум несколько суток. У финансистов есть друзья и партнеры, Тимофей Тимофеевич отлично известен, и против одного ТТ выставят десять «калашниковых».

В финансово-деловые круги любовников не пускали, они попросту были не нужны, мужчина — обыкновенный бандит, а женщину за длинные ноги и атласную грудь в дело не берут, платят наличными.

Мустафа и Академик платили дань, но деревянные рубли нужны контейнерами, а валюты у местных авторитетов попросту не было, требовать с них больше неразумно, можно лишиться всего. И мужчина, и женщина хотели прорваться в Германию, где Тимоша рассчитывал либо захватить чужой, либо создать собственный клан, Нина собиралась, имея наличный капитал, соответствующую внешность, свободно владея немецким, купить небольшой магазинчик, а позже будет видно. Оставалось за малым — достать конвертируемую валюту. Они скупали валюту за рубли, но то были лишь слезы. Когда в городе появлялись немцы, Нина работала экскурсоводом-переводчиком, наводила мосты, и недавно им повезло. Один немец, напившись вдребодан, проболтался, что бизнес у него небольшой, однако вполне достаточный, только нет житья от местных рэкетиров. Вот если бы удалось нанять русского… Утром немец, кстати, был он совсем не немец, а итальянец немецкого происхождения, от всего открещивался, надувал щеки, хватался за голову, но Нина дело знала, заставила опохмелиться, — позже выяснилось, что человек с утра пил впервые, — заласкала, разговорила. Немецкого итальянца понесло, появился Тимоша, Нина еле успевала переводить.

Убедившись в очередной раз, что Тимоша если не полный кретин, то человек ума небольшого, Нина сказала:

— С этим переводом замучаешься, ты, Тимофей, покури, а я с гостем потолкую, потом тебе объясню. О'кей? — И, не дожидаясь ответа, принялась за гостя вплотную.

Никто не видел, как разделывал бог черепаху, Нина разделывала туриста мастерски. Жесткие, конкретные вопросы перемежались лестью, кокетством, комплиментами в адрес несуществующих у него мужских достоинств. Что собой представляет человек, которого следует ликвидировать? Его положение в обществе? Наличие охраны? Носит ли он оружие? Водит он машину сам или у него водитель? Марка машины? Адрес? Расположение дома? Распорядок дня? Употребляет алкоголь? Каковы отношения с полицией? Имеет ли любовницу и интересуется ли женщинами в принципе? Посещает клуб и какой именно?

К концу разговора гость абсолютно протрезвел и смотрел на Нину с искренним уважением.

— Хорошо, — закончила допрос Нина, — мы беремся за это дело. Так как я уверена, что вы останетесь довольны нашей работой и еще обратитесь к нам, цена будет не высокой — пятьдесят тысяч марок. — И неожиданно жестко сказала: — Ваш паспорт, пожалуйста.

Гость, словно завороженный, протянул паспорт, Нина переписала все данные, вернула.

— И запомните, герр Валенский, мы, хотя и русские, люди серьезные.

У Тимоши имелось несколько парней, которые не за валюту, за деревянные либо от хорошего отношения к хозяину готовы были замочить человека. Однако Германия — не Россия, задание деликатное, судимого, тем более беглого, не пошлешь; Тимоша нужного человека не нашел, а у Нины подходящий человек давно имелся. Но о нем чуть позже.

Когда наемник вернулся, выложил деньги и начал флегматично излагать свои подвиги, выяснились крайне печальные подробности. Во-первых, человек, который его нанимал, от всего отказался, наемника передали в другие руки, затем в третьи, потом он вообще попал к земляку, который явно имел на родине не одну ходку, поил гостя пивом, утверждал, что ни о каких делах ничего не знает, знать не желает, помощь земляку дело святое, ешь, пей и мотай в немытую Россию. И наемник поблагодарил за гостеприимство, за бензин и двинул в сторону Польши; вот тут его притормозили люди серьезные, отвезли невесть куда, в жизни тот подвал не найти, двое суток не давали спиртного, переодели, выправили документы.

Значит, главная часть плана Нины рушилась, заказчик неизвестен, шантажировать некого. Когда же Нина узнала, что парень расстрелял семью, да еще и ребенка, она чуть ли не схватилась за голову, вынесла приговор:

— Все! Немцы с нами больше на контакт не пойдут! А на наши марки, за вычетом расходов, можно жить в Жмеринке, а не в Европе!

Такова была предыстория, и пребывали любовники в меланхолии, и, уж конечно, не по невинно убиенным, а оттого, что, казалось, ухватили золотую ниточку и клубочек начал разматываться, да ниточка враз лопнула.

И вдруг в захолустье, в грязи и темноте, среди покосившихся подслеповатых домов появляются два супермена, причем один из них немец. Когда Нина увидела эту пару, то села в подсобке и попросила у подруг валидол. «Эти два супера не могли оказаться здесь случайно. Либо они прибыли для установления контакта, либо Олег, так звали наемного убийцу, в Мюнхене засветился, и они — сыскари и приехали за ним. А от Олега до меня так далеко — только руку протянуть. Вот теперь и решай — люди привезли золото или наручники».

Обслуживая гостей, Нина сразу поняла, что главный из них — русский. И человек он крайне опасный. Но и Мюнхен, и Москва не пришлют сопляков, должны прибыть волкодавы, они и прилетели. Как решать, что делать? Ни Академик, ни тем более Мустафа ничего не ведали об убийстве в Мюнхене и планах Нины. Они, конечно, знали, что Нина не просто официантка, а любовница и подельница ТТ, значит, лицо неприкасаемое. Нина распорядилась гостей проверить, но ни в коем случае не убивать. Проверка ничего не дала, но удалось установить, что связным у незваных гостей известный своей неподкупностью опер Михеев. «Замочить немедля», — изрек Мустафа. Тимоша лишь взглянул и снял телефонную трубку. Нина, словно разъяренная кошка, бросилась на дурных мужиков, Мустафе разбила голову бутылкой, а телефонный аппарат шарахнула о пол.

— Кретины! Недоноски! — кричала она в истерике. — Если эти мужики из Интерпола, то, прежде чем умереть, они уничтожат половину ваших ублюдков. На следующий день сюда спецрейсом прибудет две дюжины таких же парней, и от вашего гадюшника не останется мокрого места! «Коза ностра» из Хаципетовки, сидите по теплым сортирам и не двигайтесь!

— Слушай, Тимофей, я тебя уважаю, но твоя баба… — начал велеречиво Академик, но закончить мысль не успел, так как пистолет Тимоши уткнулся ему в живот.

Дальнейшие события известны: установили портативные магнитофоны в квартире гостей и в комнате капитана Михеева и стали ждать.

Утром Нина созвонилась с Дитером, заглянула к нему на чашку кофе. Русского, которого Нина остерегалась, не было, забрать магнитофон из-под крышки стола не представляло трудности, после чего она «неожиданно вспомнила», что у нее через час деловое свидание в городе, кокетливо чмокнула немца в щеку, взглядом пообещала, что все впереди, и улетела.

Сейчас она с Тимошей прослушала запись, размышляла, ничего путного придумать не могла, главное, не понимала, кто есть кто и с какой целью они прилетели. И посоветоваться не с кем: Тимоша убийца и блестящий организатор, Нина уверена, что он обладает огромной гипнотической силой, потому мужики подчиняются ему беспрекословно, но аналитик, мыслитель он никакой. Академик мозговитый, но посвящать его в дело — значит брать в долю. Мустафа — тот же Тимоша, только на два порядка ниже. Надо решать самой. Если бы не русский полковник, то она бы в постели вынула из немца все, до самого донышка. Нина лишь несколько раз встретилась взглядом с полковником, поняла, с этим мужиком ничего не пройдет. А руководит делом явно полковник, а немец представляет заинтересованную сторону и финансы.

— Деточка, давай мотанем недельки на две в Сочи, — сказал Тимоша, допивая свое молоко. — Эти парни из города уберутся, а если Мустафа их замочит, то сам и ответит. Мы отсидимся в стороне.

— Если мы не поймаем свой шанс, мы отсидимся в стороне от жизни до ее конца, — стараясь не сорваться, ответила Нина. — Тебе нравится эта жизнь?

Тимоша посмотрел Нине в глаза, хотя и знал, что это абсолютно бесполезно. На всех его взгляд действовал парализующе, лишь девчонка в ответ только щурилась да смеялась. Наверное, поэтому Тимоша и присох к девчонке, даже слушался, а дважды схлопотал по физиономии. Нина была умница, знала, что вожжи все время натягивать нельзя, поднялась, взъерошила мужику волосы, почесала за ухом, сказала:

— Тимофей, ты прирожденный лидер, за что и люблю тебя. Но ты, извини, слаще морковки ничего не кушал, а я в Германии два года прожила, хлебнула, забыть не могу. Немцы тебя не примут, но в русской колонии, при твоих способностях, место найдется, узнаешь, что такое нормальная жизнь.

— У нас есть марки, поехали, — пробурчал Тимоша.

— Ты умный мужик, — польстила Нина, — но не понимаешь, что наши марки здесь деньги, а там пустяки. Новичков принимают осторожно, долго приглядываются. Нужна престижная квартира, машина, ты должен приобрести свой бизнес, уладить дело с префектурой…

— У тебя там мать.

— Верно, иначе мы бы туда и сунуться не могли. — Нине надоело уговаривать дурака, и голос у нее зазвенел. — В любом случае потребуется минимум полгода на акклиматизацию, и люди должны видеть, что деньги у нас есть, тогда нам будет другая цена. Кончай препираться, давай снова прослушаем пленку, подумаем.

Тимоша пробурчал нечленораздельное и ушел в ванную, а Нина взяла магнитофон, включила воспроизведение, как ей казалось, на самом интересном месте.

«— Почему тебя не убили?» — спросил русский полковник.

Наступила пауза, затем прозвучали удары, один тяжелый, видимо, упал человек, и снова спокойный голос:

«— Твоя пушка пусть побудет у меня. Не люблю, когда рядом неизвестно кто, да еще с оружием.

— Господин полковник, не понимаю…

— Иди умойся».

Шаги, стук мебели. Пауза.

Полковник обезоружил нашего мента, поняла Нина. Он ему не доверяет. Почему не убили? Тут я действительно дала промашку. Либо убивать, либо не трогать, с отравлением получилась хреновина. Русский это зацепил влет. Но в чем он заподозрил опера? Что Васька Михеев работает на нас? Или если полковник крупнейший московский авторитет, как он дал вчера понять в разговоре по телефону, а Васька его «шестерка», то полковник, почувствовав липу, заподозрил, что опер работает на контору, на местного генерала?

«— Господин полковник, извините, но я считаю, что вы не правы», — прозвучал голос немца; говорил он практически без акцента.

Подлюга, прикидывается, что не понимает. Нина закурила.

«— А что ты в нашей жизни понимаешь? Ты приехал с поручением, я согласился помочь, береги мою спину и держи свое мнение при себе.

— Я виноват, что меня не убили, — раздался голос опера Васьки. — Клясться, что не двурушник, так вы все равно не поверите.

— Ответь вразумительно, почему тебя не убили, я верну тебе оружие и доверие. А пока пей водку, ночуешь здесь.

— Я не знаю.

— Думай, ты же опер. И заткнись, ты мне надоел. Значит, так, подобьем бабки. Дела у нас просто хреновые. Такой верный человек назначил мне здесь встречу… Выждем сутки и улетаем.

— И все зря? — спросил немец.

— Здесь все, я пощупаю в Москве, но слишком опасно, мои коллеги имеют длинные уши. Если они услышат хотя бы легкий шорох, конец.

— Можно обратиться к местным авторитетам, — робко произнес опер.

— Академик? Мустафа? Дебильный майор из отделения? — насмешливо спросил полковник. — Временно отпущены на поруки. Я работаю в сыске двадцать лет, поверьте, каждый третий из их окружения стучит.

— Я слышал, господин полковник, — тихо заговорил Василий, — в городе есть очень серьезный человек, только я его не знаю, и в конторе его никто не знает.

— Раз не знают, значит, действительно серьезный. Только нам его не найти. Да и найдешь, разговор не получится. Ни у него, ни у меня нет верительных грамот».

Наступила пауза. «Это Тимоша серьезный? — усмехнулась Нина и, судорожно подвинув пепельницу, раздавила окурок. — Это я человек серьезный! Только грамот нет и никто никому не поверит. И что им надо? Может, они ждут партию наркотика?»

«— Впрочем, — после паузы произнес полковник, — возможно, я и могу получить рекомендации человека, которому никто из деловых людей этого региона России не посмеет отказать. Хотя чушь! Бунич финансист и не захочет разговаривать с местными разбойниками.

— Можно попытаться, — сказал немец, — как вы, русские, выражаетесь, попытка — не пытка.

— Лев Ильич сочтет меня несолидным человеком. — Впервые в голосе полковника Нина услышала сомнение. — А черт с ним! Василий, набери по коду». — И полковник продиктовал цифры.

Некоторое время магнитофон лишь пощелкивал, затем Василий сказал:

«— Минуточку, — видимо, прикрыл трубку ладонью. — Господин полковник!

— Алло! Добрый вечер. Ночь? Извините, запутался, у меня с утра в глазах темно. Попросите Льва Ильича. Разбудите, скажите, тезка Гуров просит. — После небольшой паузы полковник продолжал: — Здравствуй, тезка. Ну, извини! Ну, не прав! Спасибо, по твоему указанию мне выдали неплохую берлогу. Какие трупы? Никого я не убивал, ей-богу! Ты меня за людоеда считаешь. Я мирный, законопослушный человек, убиваю только в порядке самозащиты. Что ты смеешься?»

Нина слушала разговор и не могла видеть, что последнюю фразу Гуров произнес, прикрыв трубку ладонью.

«— Я прекрасно помню, что ты ответил отказом и что ты не любишь уголовников. Я их тоже терпеть не могу, люди здесь грубые, неинтеллигентные… Ну, извини, насильно мил не будешь. Только ведь шарик-то круглый, вертится, придет время, ты ко мне тоже обратишься, а я в Москве не крайний… Какая угроза? Упаси бог! Философские рассуждения, не более… Не понимаешь? Ничего странного, я порой сам себя не понимаю. Еще раз извини и спокойной ночи».

После ночного звонка Бунич долго не мог заснуть. «Зачем Гуров звонил и что ему нужно? Он никогда ничего просто так не делает. Полковник против моей воли втягивает меня в какую-то игру. А все его игры заканчиваются для противников либо тюрьмой, либо кровью. Вот сделай добро человеку, он отблагодарит, век не забудешь. Но Гуров не такой, он меня не подставит, видно, ему звонок был очень нужен». Бунич не успел заснуть, как телефон вновь тренькнул.

— Ну? — сказал Бунич.

— Извини, — сказал Гуров. — Я тебе благодарен, должен, желаю здоровья. Маленькие оперативные хитрости. Если позвонит какой-нибудь болван, начнет расспрашивать обо мне, скажешь, что знать такого не знаешь, а с шушерой не разговариваешь.

— Так оно и есть, — облегченно вздохнув, ответил Бунич.

— Выпей валерьяновки или коньяку и бай-бай. Буду нужен, звони, чем могу — подмогу.

— Ладно, тезка, пошел ты к чертовой матери!

— Спасибо, уже в пути.

— …Ну как ты не знаешь Бунича? — возмущалась Нина, расхаживая по комнате перед развалившимся в кресле Тимошей. — Поговори с Академиком, он должен знать.

— Академик чистодел, не нашей масти, видно, и твой Бунич такой же, зачем он нужен? — недовольно ответил Тимоша. Ему хотелось выпить, но известно, Нинель устроит скандал, начнет драться, и он прихлебывал из кружки крепкий чай, самочувствие было отвратительное. — Да и как объяснить Академику, почему интересуюсь неизвестным?

Нина была женщина умная, видела Тимошу насквозь, лучше рентгеновского аппарата, потому открыла бар, налила коньяка, поставила стакан на стол.

— Глотни, может, у тебя в мозгах развиднеется. — Она знала, стоит Тимоше выпить, он подобреет, вскоре захочет добавить, тогда станет совсем ручным. — Этот Бунич устроил наших гостей на партийную дачу. Наши депутаты, сукины они дети, второй год держат дачи под замком, поделить не могут. А человек позвонил, и туда люди въехали, да еще «Волгу» дали. Значит, этот человек не из бумаги.

Тимоша был неумен, но житейски хитер, поглядывал на стакан и на красивую стерву, не пил, понимал, покупает за стакан, как алкаша у гастронома. Нина отлично знала о его борениях, была убеждена, что долго он не выдержит, главное — не злить и не подталкивать.

— Академику не надо ничего объяснять, ты его вызови, разговаривать буду я, твое дело прикрыть глаза и надувать щеки.

Зазвонил телефон, Нина выдержала паузу, сняла трубку.

— Да. — Услышав ответ, она оживилась: — Прекрасно, давай, как договорились, а уберется, ты машинку забирай и сразу ко мне.

Как ни короток был разговор, Тимоша проглотить коньяк успел, сидел с безразличным видом, словно ничего не произошло. Нина сразу отметила, что стакан пуст, бровью не повела, сообщила:

— Наш мент Васька Михеев вернулся домой, значит, полковник его отпустил. Сейчас там машинку приляпают, не может мужик, который дома не ночевал, жене ничего не сказать. Он уйдет, нам магнитофончик притащат, послушаем, о чем ворковали голубки.

— Умна ты, стерва, слов нет, но стерва, — сказал Тимоша, чувствуя, как нутро согрелось, понимая, что вскоре потребуется еще, без скандала не обойтись, и начал готовить почву: — И откуда ты на мою голову взялась? Всю жизнь баб за людей не держал, вляпался как фраер!

Для Нины, как уже говорилось, грозный ТТ был прост и полностью открыт. Их разговор нельзя было назвать ни схваткой, ни поединком, напрашивались пошлые сравнения: кошка и мышка, повар и картошка, уже упоминавшиеся бог и черепаха.

— Стерва! — Нина подбоченилась. — Ты еще не знаешь, какая я стерва! — Она еле сдерживала улыбку, наблюдая, как наливается злостью гроза местных авторитетов, и ласково замурлыкала: — Тимоша, мы пальцы одной руки, отрезать можно, получится калека.

Она прошла к бару, взяла только початую бутылку коньяка, поставила на стол, села на подлокотник кресла, прижала голову Тимоши к высокой груди.

— Я тебя понимаю, ты глава всей местной банды, напряжение, стресс, ты настоящий мужик. Но если ты сопьешься, я пропаду. Давай договоримся, только по-честному. Ты сегодня отдыхаешь, расслабляешься, завтра завязываешь.

— Договорились. — Тимоша поцеловал Нину в грудь. — Может, ты и стерва, но девчонка классная, и мне повезло.

— Это мне повезло, Тимоша. — Нина наполнила стакан. — Выпей за удачу. Ты отдыхаешь и контролируешь ситуацию, я попытаюсь разобраться с суперменами. Они завтра собираются улететь, обидно, если они нужные нам люди и мы упустим такой шанс.

Тимоша выпил, крякнул, вытер рот ладонью.

— Факт, обидно. — Тимошу переполняло чувство благодарности к этой красивой, ласковой, все понимающей женщине. — Позвони Академику, скажи, что я приехать велел.

Академик перешагнул порог настороженно, Нина улыбнулась приветливо, вежливо приняла плащ и шляпу.

— Здравствуйте и спасибо, что выбрали время, Павел Николаевич, проходите. Извините, у Тимоши разыгралась мигрень, он прилег, располагайтесь. — Она окинула гостя взглядом, снова улыбнулась: — Вы потрясающе элегантны, истинный англичанин.

— А ты, Нинок, на удивление приветлива. — Академик опустился в кресло. — У тебя тысяча лиц, не знаю, какое настоящее. В «Алмазе» ты обыкновенная девка, рядом с Тимофеем злющая баба, сейчас — светская дама.

— А все настоящие, Павел Николаевич, женщины, в отличие от мужчин, многолики. — Нина поставила на стол бутылку сухого вина, вазочку с конфетами, подвинула пепельницу, сигареты и зажигалку.

Светский разговор продолжался еще несколько минут, затем Нина объяснила цель приглашения.

— Лев Ильич Бунич? — Академик почесал седеющий висок. — Знаю, даже лично знаком, только, пардон, мадам, они не нашего полету. Горько признавать, однако лучше горькая правда, чем сладкая ложь. Бунич — это лес, нефть, большие миллионы, иностранные банки.

— Наш гость, с которым вы, Павел Николаевич, позавчера познакомились в «Алмазе», звонил Буничу ночью, разговаривал с ним на «ты». Именно Бунич устроил полковника на дачах и приказал выделить машину.

— У миллионеров свои привычки, — ответил Академик. — Существует такая байка, мол, полковники бывают разные — «эй, полковник!» и «господин полковник». Так вот, я проверил и установил, что Лев Иванович Гуров — господин полковник. Он старший оперативный уполномоченный главка по особо важным делам. Так что, если вы хотите с Тимофеем уцелеть, улетайте вечерним рейсом куда-нибудь. Я лично чемодан сложил, а визит нанес исключительно из уважения.

Он хотел подняться, Нина погладила его по руке, подлила вина.

— Дорогой Павел Николаевич, за вами пока никто не гонится. — Она взглянула кокетливо: — Важняк? Так это прекрасно! Представляете, какие у него возможности? Гуров — полковник-важняк, вы, уважаемый Павел Николаевич, председатель СП. Я, Нина Лозбенко, девка из «Алмаза», а Тимоша, — она кивнула на дверь спальни, — вообще кладовщик. Но так ли все просто?

Академик откинулся на спинку кресла, пригубил вино, задумался. До чего умна девка, недаром ТТ за нее держится, тут не только дела постельные, а может, вообще не постельные. Почему девчонка работает официанткой, когда упакована с ног до головы и на многие годы? Тимофей вызвал, сам прилег отдохнуть, мигрень, видите ли, разыгралась. Да он слова такого не знает. Как я, старый дурак, не понял, здесь Нинель всем заправляет, Тимофей убийца, имеет группу боевиков, и только. Ведь, считай, год, как его люди ни одного налета не совершили, мзду берут небольшую. Нинель года два как вернулась из Германии, у матери жила. Когда Тимофей с девочкой сошелся, я внимания не обратил, сегодня одна, завтра — другая, а оно вон как повернулось. А ведь Тимофей за год сильно изменился, пожалуй, и не выстрелил ни разу. Нет, ранней весной, на разборке с районными, пристрелил двоих. Так по сравнению с прежними временами, когда месяца без стрельбы не проходило, тогда ТТ и город подмял, человек, считай, перевоспитался. Нина жила в Германии, сейчас немец приехал, с ним полковник-важняк, девушка ими сильно интересуется. Бунич? Да тут большие деньги, агромадные, можно сказать, и наверняка валюта.

Академик в кресле выпрямился, неожиданно спросил:

— Нинель, извините, а как вас по батюшке? Ведь неловко, вы, женщина, меня по имени-отчеству, а я словно из деревни и «тыкаю».

Точно определить ход мысли гостя Нина не могла, но направление интуитивно угадывала. Вопрос Павла Николаевича доказывал, что она рассуждает правильно.

— Дорогой мой, — она вновь погладила его руку, — вы меня смущаете. Я вас намного моложе, и мне отчества не полагается. А уж на «вы» или на «ты» — это как вам удобнее, мне все едино. Я к вам относилась всегда с симпатией, зла не помню, пусть все останется по-старому.

«Понятно, — подумал Академик, — раз «все останется по-старому», значит, в действительности ситуация в корне изменилась. И связано это с прибытием незваных гостей».

Академик взглянул на Нину, которую знал около двух лет, и впервые, словно прозрев, увидел перед собой изящную, со вкусом одетую даму, иначе и не назовешь, с красивым лицом и несколько надменным взглядом. У нее высшее образование, она два года жила в Европе, удивился Академик, словно не знал об этом и два года назад. Она любовница тупого убийцы, спит с ним, разговаривает. О чем же, интересно, она с Тимофеем беседует?

— Павел Николаевич, я жду, — сказала Нина, постукивая ухоженными ногтями по зеркальной крышке журнального столика.

— Простите, чего, собственно, вы от меня ждете? Спросить, знаю ли я Бунича, можно было и по телефону. — Академик так быстро проиграл позицию, что попытался ее выровнять, получилось слишком резко, и он смешался. — Естественно, я рад вас видеть, и если чем могу, то ради бога. Располагайте.

— Вот и прекрасно. — Нина закурила. — Позвоните Буничу, спросите, какого он мнения о полковнике Гурове.

— Даже не смешно, подобные вопросы не задают и, уж тем более, на них не отвечают.

— Спросить можно о чем угодно, — возразила Нина. — Прямого ответа вы, естественно, не получите, но реакция на вопрос будет. А уж мы с вами ее проанализируем.

— Я и так совершенно точно знаю, что Гуров — господин полковник.

— И я знаю, но мне рассказывали, что служил некогда в органах, тогда не господин, а товарищ, генерал-лейтенант Чурбанов, и с ним можно было иметь дело.

— Служил, теперь сидит, — пробормотал Академик и радостно продолжил: — Да я и телефона Бунича не знаю, и никто нам его не даст.

Нина повернулась, взяла с полки листок бумаги, положила на стол, подтолкнула Академику, сказала насмешливо:

— Вот номер Бунича, а вот аппарат. — Она легко поднялась и переставила телефон с полки на столик. — Вас соединить или вы сами наберете?

— У вас железная хватка, мадам, — Академик ослабил узел галстука, глубоко вздохнул, — но если вы так круто заворачиваете, скажите, сколько…

— Значительно больше, чем вы рассчитываете, — перебила Нина. — Звоните.

Дозвонился Академик быстро, а вот уговорить секретаря, чтобы соединили с шефом, потребовалось время. Но Академик умел разговаривать, иначе такую кличку ему бы не дали.

— Я вас слушаю, Павел Николаевич, — устало произнес Бунич. — Чем обязан, какие проблемы?

— Извините за беспокойство, Лев Ильич, мы с вами встречались…

— Я помню, — перебил Бунич. — Переходите к делу.

— Я хотел посоветоваться с вами…

— Здесь не адвокатская контора.

— Хорошо, буду краток.

Академик вытер салфеткой потное лицо, взглянул беспомощно на Нину, которая держала отводную трубку, поняла, что мужик раскис, и вмешалась в разговор.

— Добрый день, Лев Ильич, говорит Нина Лозбенко, хотя мое имя для вас пустой звук.

— Здравствуйте, Нина. — Несмотря на всю свою выдержку, Бунич слегка растерялся. — Каков ваш бизнес и чем я могу помочь?

— Мои интересы с вашими не пересекаются. Вы большой босс, Лев Ильич, но когда-то и вы начинали. У меня к вам один вопрос, от искренности вашего ответа зависит не только мое благосостояние, возможно, и жизнь. Вы настоящий мужчина, иначе бы не достигли высот, и не подставите женщину. Если вы вообще откажетесь отвечать, я все пойму и буду уважать по-прежнему.

Бунич знал вопрос, клял Гурова, судорожно искал ответ и клял себя, что взял телефонную трубку.Почему-то он был убежден, что женщина молодая, хороша собой, и не сомневался, что тезка, чтоб ему гореть в аду, разорвет девчонку на куски.

— Спрашивайте, — севшим голосом произнес он.

— Кто такой Лев Иванович Гуров?

— Умный, честный, крайне опасный. Но на его слово вы можете полностью положиться. Конец связи. — Бунич положил трубку и остался доволен собой. Он сказал абсолютную правду, а уж какие мадам сделает выводы, дело ее ума и интуиции. Ну и хитра девка, как она меня подцепила?

Нина тоже положила трубку, посмотрела на побледневшего Академика, спросила:

— Ну что скажете, уважаемый?

— То, с чего начал: бежать надо, пока живы. Я не трус, но силы свои соразмеряю. Они люди другого масштаба, с ружьем, девочка, не прут на танки. А с Буничем вы говорили блестяще, просто великолепно. Преклоняюсь.

— Спасибо за комплимент. — Нина была искренне польщена. — Что главное вы отметите в характеристике полковника?

— Крайне опасен, — не задумываясь, ответил Академик.

— Не надо было звонить, что полковник крайне опасен, видно за версту, — улыбнулась Нина. — Главное, что он человек слова.

— Вы поверите ему на слово?

— Я поймаю его на слове. Ведь позавчера менты брали наших суперменов. Почему полковник не цикнул на нашего майора, терпел унижение?

— Элементарно. — Академик взглянул снисходительно. — Они выполняют здесь специальное задание, не хотят раскрываться перед местными коллегами, зная, что среди них многие работают на нас.

— Вы такой умный, Павел Николаевич. — Нина подлила гостю сухого вина.

— Не такой уж и умный, просто опытный, — скромно ответил Академик.

— Раз вы такой опытный, ответьте, что в нашем городе может привлечь столичного полковника-важняка? Что, у нас банк взяли, «зеленые» изготовляют или через нас наркота идет?

— Ну… — Академик пригубил вино, — всякое бывает, мы можем не знать, а они получили сигнал…

— Чушь собачья! — грубо перебила Нина. — Чего мы можем в нашей деревне не знать? Они вломились в кабак за несколько минут до сходки, уходили — столкнулись с первыми «парламентариями», даже не глянули на них, полковника и немца уголовная шушера не интересует. Им неинтересны ни вы, Павел Николаевич Фокин, по кличке Академик, ни Мустафа, ни даже ТТ. Вы сами верно определили, у них другой уровень. Они сидят на даче, ни с кем не встречаются, никого не ищут, они чего-то ждут. Вы говорите, осесть на дно? Мы им даром не нужны, конечно, сунемся поперек — сожрут, костей не выплюнут. Но в глухой городок России на встречу с кем-то не посылают полковника-важняка и сотрудника Интерпола.

Нина постучала пальцем по голове Академика и ласково закончила:

— Жопу надо иметь.

— Нина! — Академик поправил прическу. — Вы только что были благородной дамой.

— Я разная. — Нина плеснула в стакан коньяка и проглотила, словно воду. — Столько мужиков вокруг, ни одной головы, с ума сойти можно. Как замочить кого-нибудь, обмануть, «куклу» вмастерить, отнять по-простому, тут вы мастаки! Серьезное дело под боком раскручивается, а ты бежать собрался? Академик! Костюм аглицкий, галстук в горошек, ботиночки сверкают, а душа как у мыша. Смотреть на тебя противно.

— Не смотри, пойди смени компрессик. — Академик кивнул на дверь спальни. — Мигрень, говоришь?

— Кого они ждут, по какому делу? — Нина махнула на собравшегося подняться из кресла Академика рукой. — Они здесь не по службе, по своему личному делу. А учитывая уровень полковника и наличие немца, это крупное валютное дело.

В дверь позвонили, Нина легко поднялась, вылетела в прихожую, щелкнула замком. На площадке стояла маленькая женщина без возраста, эдакая серая мышка, зашептала:

— Василий пробыл минут сорок и укатил, супружница его темнее тучи. — Мышка протянула Нине маленький сверток. — Все сделала, как вы велели, пожалуйста.

Нина взяла пакетик, пошла за деньгами, обронив:

— Подожди, сейчас принесу.

— Опосля, опосля. — Мышка махнула сухонькой ручкой и скатилась по ступенькам. — Знаю, вы божий человек, не обидите.

Нина захлопнула дверь, вынула из пакетика миниатюрный магнитофон, вернулась в комнату. Академик глаз не сводил с магнитофона, не удержался и спросил:

— Что это такое?

— Возможно, ничего, а возможно — ответ на главный вопрос. Кто есть кто? Зачем? И почему? Господин полковник прихватил нашего мента Ваську Михеева, продержал ночь, потом отпустил. Он вернулся утром домой, здесь запись его разговора с женой, — объяснила Нина, включая магнитофон.

— Какая техника! — воскликнул Академик. — Высоко летаете, мадам.

— Стараемся. — Нина увеличила громкость.

После взаимных приветствий и общих житейских разговоров женский голос произнес:

«— Василий, ты мне голову не морочь, чую, бабу завел.

— Ты, Дуня, умом двинулась, — невнятно ответил Василий, тяжело сглотнул, брякнул посудой. — Я что, первую ночь на работе?

— Ой ли, Вася? — Женщина захлюпала, высморкалась. — Я звонила дежурному, он сказал, что никаких происшествий, где капитан Михеев — нам неизвестно. И ешь ты, Вася, через силу, кормленый ты, я же вижу».

Женщина заплакала, брякнула посуда, что-то стукнуло, может, стул упал, раздались шаги.

«— Перестань хлюпать, нету у меня никого. — Голос у Василия был растерянный. — Для нас стараюсь, мы с тобой как убогие, кругом такие дела проворачивают, живут люди. А у нас — картошка, каша, капуста да хлеб. Надоело.

— Василий! — взвизгнула женщина. — Ты чего? Воровать решил? Посадют, как жить, как людям в глаза смотреть?

— Меня посадят, а она думает, что соседи скажут. Дуняша, люблю я тебя, но баба ты и есть баба. Ты же меня знаешь. Я на службе, и конец разговору, с соседями не трепись, беду накличешь. Ладно, все, жена мужу верить обязана, если он что делает, значит, то и правильно. А пальтишко я тебе новое вскорости сварганю, не сомневайся».

Раздались шаги, хлопнула дверь.

Нина выключила магнитофон, сказала:

— Пальтишко сегодня от десяти штук и выше, и дежурный не знает, где капитан Михеев. Ваше мнение, Павел Николаевич?

— Сложно сказать, — осторожно ответил Академик. — Но чувствуется, что мент поехал налево.

— Он служит господину полковнику, который к нам прибыл не со специальным заданием, а по личным коммерческим интересам.

— Возможно, но где наш бульон?

— Понимаете, Павел Николаевич, — Нина решила приоткрыть карты, так как Академик был единственным человеком, который мог начать переговоры с суперменами и представить Нину в новом качестве, — они прилетели на встречу с человеком по неизвестному нам делу. Но человек не прибыл. Может, мы способны заменить этого человека и войти в дело?

— Кто это — мы?

— Тимофей Тимофеевич, я и вы.

— Моя роль?

— Посредник между полковником и мной.

Тимоша появился бесшумно, совершенно трезвый, в костюме, белой рубашке и галстуке, с широко открытыми глазами, в глубине которых тускло светились патроны. Нина поняла, он не пил и слышал весь разговор полностью. Тимоша остановился напротив Академика, тот моментально вскочил.

— Паша, ты мне веришь? — миролюбиво спросил ТТ.

— Тимофей Тимофеевич, обижаешь!

— Паша, одно слово на сторону, особливо Мустафе, и ты станешь тяжелее на восемнадцать грамм. Две пули я засуну тебе в брюхо, ты будешь умирать долго.

— Тимофей! — Академик прижал ладони к груди и опустился в кресло.

Тимоша развернулся, — он походил на крупного зверя, — уставился на Нину. Она привычно вздернула голову, глаза ее покрылись ледком, и вдруг почувствовала, что сейчас не выдержит страшного взгляда, сломается, как все, тогда ее власти конец. Но Тимоша так привык, что девка ему неподвластна, что за секунду до своей победы веки опустил, взял со стола бутылку вина, взглянул на этикетку, скривился и сказал:

— Нинель, с твоим умом и счастьем ты еще поживешь. Никому бы не простил, тебе можно, ты особого разлива.

Нина пришла в себя, ноги уже не подгибались, голова была ясная.

— Как это тебе удалось выбрать и завязать галстук? — Она поправила Тимоше галстук. — И недурственно завязал, надо сказать.

— Девочка, принеси из спальни коньяк и поведай глупым мужикам, что им следует предпринять.

Академик вышел на улицу около двух часов; распогодилось, люди перестали сутулиться, у многих даже просветлели лица. Магазины сверкали пустыми прилавками, коммерческие ларьки — иностранными этикетками и астрономическими ценами.

Настроение у Академика было сродни настроению человека, летящего по американским горкам. Подъем, восторг, ощущение свободы и полета, сразу обвал, сердце замирает. Только на горках человек понимает, что все это понарошку и скоро кончится. Академик знал, что полетел всерьез и неизвестно, где приземлится. Рядом остановилась машина, открылась дверца, высунулась несуразно большая голова Мустафы.

— Садись, подвезу, — сказал он и открыл заднюю дверцу.

Академик попятился, уткнулся спиной во что-то твердое, даже не стал выяснять, во что именно, ссутулился и сел в машину.

Глава 7 Почему тебя не убили? (Продолжение)

Когда Гуров сбил Василия с ног, отобрал пистолет и заявил, что терпеть не может, когда неизвестно кто, да еще с оружием, болтается рядом, у капитана Михеева в буквальном смысле слова перехватило дыхание, глаза затянуло кровавой пленкой.

Дитер взглянул на полковника недоуменно, вскочил, схватил Василия под мышки, легко поставил на ноги. Сыщик выключил магнитофон, положил на стол пистолет оперативника и сказал:

— Ну, извини. Немножко нервно, зато запись получилась отличная.

— Это… Это… — Василий хватал воздух ртом, опустился на подставленный Дитером стул и заплакал.

— Бесчеловечно, — подсказал Гуров. — Такая у нас работа. — Он старался не смотреть на утирающего слезы оперативника. — Мы не актеры, как такую сцену сыграть? Я же сказал — извини.

— Господин полковник!

Дитер набычился, собрался продолжать, но Гуров его перебил:

— Инспектор Вольф, принесите из кабинета бумагу и ручки, сейчас мы будем писать сценарий. А ты, капитан, подбери нервы, выпей рюмку водки и не вздумай говорить глупости: что ты со мной больше работать не будешь и прочую чушь. Ты оперативник, если не убьют, станешь сыщиком, способности у тебя есть. А молодость — недостаток, который, как известно, с годами проходит.

Они долго мучились над сценарием, оказалось, что вспомнить самые простые слова очень непросто, репетировали, получалось фальшиво, приходилось переписывать заново.

Когда они прослушали последний вариант, убедились, что голоса их звучат достаточно естественно, Гуров сказал:

— Вася, знаешь, почему тебя не убили? Скажу. Они у тебя дома либо вмонтировали, либо собираются подложить такой же магнитофон. Вася, ты любишь свою жену?

Василий покраснел и забормотал нечленораздельное.

— Если тебя убьют, жене туго придется? — Гуров протянул капитану листок. — Изучи перед сном или утром, на свежую голову. — Он взглянул на часы: — Немного и осталось. Ты все это скажешь не ради нашей богом проклятой работы, а ради любимой жены, которая не должна стать вдовой.

Дитер и Василий спали в одной комнате, а полковник Гуров полежал немного, понял, что не заснет, и спустился на первый этаж, где вскипятил воду, выпил чаю, подремал, сидя за столом, положив голову на скрещенные руки. Он не пытался заглянуть в наползающий день, зная наверняка, что люди непредсказуемы, пытаться отгадать ход противника и заготовить ответ практически невозможно. Он, полковник Гуров, сделал ход, теперь следует ждать, умение терпеть и ждать — качества для сыщика не менее важные, чем сообразительность и интуиция.

Известно, что заставить себя не думать о предстоящем экзамене, — дело абсолютно безнадежное, не справился с ним и сыщик Гуров.

Утром явится Нина, пококетничает с Дитером, заберет магнитофон, отнесет хозяину, они вместе прослушают запись, начнут думать, искать решение. Рискнут звонить Буничу? Если да, то что Лев Ильич им ответит? Гуров заявил, что через сутки улетает, если авторитеты активности не проявят, придется улететь, любой шаг к сближению со стороны гостей — попытка с негодными средствами. Преступники скорее всего уйдут на дно, а если не выдержат нервы, то начнут стрелять. Кто заправляет местной группировкой? Кто отдает команду открыть огонь, поджечь, разграбить — понятно. Кто является мозговым центром? Кто установил связь с Мюнхеном, командировал наемника? Где убийца сейчас? Возможно, его ликвидировали сразу по возвращении? Никто не режет курицу, которая несет золотые яйца. Они хотят вступить с нами в переговоры-игру, доказательством является магнитофон и отравление, а не убийство Василия. Павел Николаевич Фокин, по кличке Академик? Единственная кандидатура, которая хоть как-то подходит на роль идейного руководителя. Единственный, но негодящийся, он не ферзь, лишь пытается играть ферзя. Наверняка и кличку сам придумал, а серьезный человек себя Академиком не назовет. Майор из отделения милиции? Даже не смешно. Нина? Девочка очень непростая, несколько раз Гуров ловил ее на том, что Нина пытается казаться глупее, испуганнее, вульгарнее, чем есть на самом деле. Симптом настоящего лидера. За всю свою жизнь в сыске Гуров знавал лишь одну женщину-лидера — Елену Качалину. И ту лично не знал, приехал к трупу и восстанавливал ее жизнь по кусочкам, восстанавливал со слов друзей и недругов, подданных королевства, которое женщина создала, которым правила. Качалина жила в Москве, зрелая женщина, красавица и умница, тонкий стратег, безжалостный игрок. Нина официантка ресторана, живет в городе, который не на всякой карте найдешь. У нее высшее образование, в совершенстве владеет иностранным языком, хорошая внешность, она не едет в Москву, живет в богом забытом городишке, работает официанткой в блатном кабаке. Тут не складывается, причем абсолютно не складывается. И главное, любой человек, женщина особенно, хочет казаться значительнее, интереснее, умнее. Нина изображает проституточку с претензиями. Умна, незаурядно умна, понимает, что в Москве она встанет в строй, и если не крайней, то уж совсем не в первые ряды, а тут она королева и ждет своего часа!

«Сыщик, тебя занесло. — Он в полудреме поднял голову, вытер мокрые губы. — Ребенку ясно, что самая умная женщина не способна держать в узде разрозненные вооруженные группировки. Одна не способна, — полковник окончательно проснулся, тряхнул головой, — а если рядом мужчина с быстрым пистолетом, то и способна. И держать всех в одной упряжке необязательно, достаточно очертить круг влияния и отстреливать каждого, кто переступит черту».

Теперь, когда он добрался (возможно, ему лишь кажется, что добрался) до сути, Гуров захотел спать по-настоящему. Он поднялся в свою комнату, стянул одежду, сунул «вальтер» под подушку, и свет погас.

Гуров всегда запирал дверь и оставлял ключ в замке. Сыщик проснулся от телефонного звонка, знал, кто звонит, трубку не снял, отпер дверь и снова лег. Через несколько минут постучали.

— Дитер, заходи, — сказал он и сел в постели.

— Доброе утро, господин полковник. — Дитеру непривычно было видеть полуголых начальников, но к русским манерам начинал привыкать и глаз не отвел, вновь отметив, какая рельефная у полковника мускулатура.

— Доброе, Дитер. — Гуров обхватил руками поджатые колени. — Звонила Нина, сказала, что хочет навестить. Я буду спать, скажи Василию, чтобы не спускался, ты девушку примешь один. Она не задержится, заберет магнитофон, ты помоги, отлучись на минутку. Когда она упорхнет, ложись отдыхать, в ближайшие сутки не произойдет ничего, позднее, возможно, произойдет так много, что нам понадобятся все силы и еще чуть-чуть. В двенадцать пусть Василий заедет домой, вернется назад к четырнадцати. Все ясно?

— Так точно, господин полковник.

— Тогда с богом, и будь умницей, не суетись, изображай озабоченность и недовольство русским полковником. Хотя последнее изображать тебе нет нужды, ты и в действительности мной недоволен.

— Все значительно сложнее, господин полковник, — ответил Дитер и вышел.

Гуров запер дверь и, сетуя на сложность окружающих и собственную простоту, лег, казалось, заснул, но мысли вынырнули из небытия. Что ответит Бунич? Правильно ли он, Гуров, поступил, открыв свое звание? Бунич не подведет, ответит размыто, неопределенно, звание открыл правильно, так как даже паршивый майор из отделения наверняка имеет в Москве приятелей, и стоит лишь позвонить, как он получит справку — кто есть Гуров Лев Иванович. Казалось, все равно они должны активизироваться и пойти на контакт, а версия Гурова прочна, не подкопаешься. Но под утро, в самом глубоком сне, у полковника появилось чувство опасности, более того, уверенность, что он допустил ошибку. Такую аляповатую огромную ошибку, что она закрыла собой свет и потому не видна.

Его начало знобить, ни о каком сне не могло быть и речи. Он поднялся, начал делать гимнастику: отжимался, качал пресс, приседал до полного изнеможения; затем стоял под душем — холодным, горячим, снова холодным и снова горячим, обтирался полотенцем чуть не до крови. Мандраж удалось снять, но он не исчез, лишь затаился, готовый вернуться, как только полковник начнет искать ошибку и думать об опасности.

Он слышал, как приехала и вскоре уехала Нина, но не спустился, новостей быть не могло, а разговаривать с Дитером и Василием не хотелось. Прикинул, сколько времени нужно на дорогу, на прослушивание пленки, на сомнения, рассуждения и споры, решил, что если Буничу позвонят, то после двенадцати.

В час полковник сел за стол, поставил перед собой аппарат и начал терпеливо крутить диск. Частые гудки прерывали его занятие то в самом начале, то в конце, наконец он услышал уже знакомый голос секретаря и не терпящим возражений тоном произнес:

— Добрый день, говорит Гуров, соедини с хозяином.

Через несколько секунд ответил Бунич:

— Мне бы не хотелось с вами разговаривать, полковник.

— Прекрасно, значит, звонили, — сказал с облегчением Гуров. — Говорила женщина?

— Не помню.

— Раз не удивился, значит, женщина. Теперь слушай меня внимательно. Ты, новоявленный капиталист, имеешь совковое мышление. Во всем мире бизнесмены, не замазанные коррупцией, готовы сотрудничать с полицией в борьбе с мафией. Лишь у нас хотят заниматься бизнесом, не имея дел ни с уголовниками, ни со спецслужбами. Тезка, нельзя перейти реку и ноги не замочить. Я занимаюсь группой, которая пытается создать бюро добрых услуг. Только они поставляют не врачей, не рождественские подарки, даже не девочек, а убийц. Уже есть жертвы. Между прочим, им могут сделать заказ на ликвидацию Льва Ильича Бунича.

— Не пугай, говори, что тебе надо, — устало сказал Бунич.

— Вопрос, который тебе задали, мне известен, мне нужно знать дословно твой ответ.

— Умный, честный, крайне опасный, но свое слово держит.

— Спасибо. Повторяю, если тебе в рамках закона потребуется помощь, звони, я приду. Удачи. — И положил трубку.

«Все верно, как надо, но где-то я допустил ошибку. Грандиозную ошибку!» Провел ладонью по лицу, пальцы слегка дрожали.

Обедать сели около трех, молчали. Дитер и Василий поглядывали на Гурова опасливо, казалось, он постарел на десяток лет, в глазных впадинах залегла чернь, при своей блестящей выправке полковник чуть ли не сутулился.

— Господин полковник, мне кажется, вы нездоровы, — сказал осторожно Дитер.

Василий попытался решить вопрос российским способом:

— Лев Иванович, разреши сто грамм принять, ну, душа требует.

— Спасибо, Дитер, за заботу, но мне никто, кроме меня самого, помочь не в силах. А ты, Василий, шепни своей душе, что, если она с телом расставаться не спешит, пусть угомонится. — Гуров заставил себя улыбнуться, но получилось так неудачно, что молодые оперативники, словно по команде, отвернулись.

«Ребятишки, — глядя на них, думал полковник, — я в любом случае выкарабкаюсь, а нет, так за ошибки положено платить. Коли вас убьют, как я жить буду?» А вслух он довольно естественным тоном сказал:

— Нам остается только ждать, а дело это противное, предлагаю его несколько скрасить. Предлагаю игру: каждый коротко изложит свой вариант событий на ближайшие два часа. По велению души Василия приз объявляется — сто грамм. Но… — полковник поднял палец, — приз вручается завтра, перед посадкой в самолет.

— Господин полковник, — разочарованно сказал Василий, — завтра я вас провожу и без всяких призовых бутылку ошарашу. Не согласен, как говорится: закон — тайга, медведь — хозяин, а в игре — деньги на бочку.

— Я поддерживаю коллегу, — сказал Дитер, — потому как для любого из нас сто грамм…

— Что слону дробина, — вставил Василий.

— А завтра, — продолжил Дитер, — понятие относительное. Я побеждаю, вечером землетрясение, и я без призов.

— Алкоголики, — подвел итог Гуров. — Уговорили. Кто начинает?

— Могу я, — сказал Василий. — В ближайшие два часа раздастся телефонный звонок.

— А солнце всходит на востоке, — добавил Гуров. — Кто звонит, что говорит?

— Звонит Нина и приглашает поужинать в «Алмазе», — ответил Дитер.

— Вы решили сто грамм разлить на двоих? — поинтересовался Гуров. — Звонит Павел Николаевич Фокин, а насчет «Алмаза» согласен.

— Значит, разливаем на троих, — подвел итог Василий.

— Фигушки, — по-детски ответил Гуров. — Если звонит Нина, выиграли вы и делите как хотите, если Академик, выиграл я.

— Вы полковник, вам и решать, кто выиграл, — обиделся Дитер.

— А что, несправедливо? — удивился Гуров. — Телефонный звонок и приглашение в «Алмаз» напрашиваются сами собой. Вопрос — кто приглашает, главное же, что мы отвечаем.

Он увлекся разговором, лицо ожило, тени под глазами поблекли. Дитер и Василий переглянулись, последний даже подмигнул и недовольно заявил:

— Все объясни, на все вопросы ответь, и все за сто грамм! Господин полковник, у гастронома вас бы просто не поняли, извините за грубость, обозвали бы жлобом.

— Что выросло, то выросло, — парировал Гуров. — Так что мы отвечаем?

— Едем, — решительно сказал Дитер.

— Конечно, куда же нам деваться? — поддержал Василий. — Вы идете в кабак, я вас страхую на улице.

— Мальчики, мысли у вас, как у Буратино, короткие-короткие…

Телефонный звонок прервал полковника. Он взглянул на Дитера, кивнул, мол, сними трубку. Инспектор взял трубку и на немецкий манер сказал:

— Здесь Дитер Вольф. — Услышав ответ, повернулся к Гурову, прикрыл трубку ладонью. — Спрашивают полковника Гурова. Мужчина.

— А вы говорили — купаться, а я говорю — вода холодная. — Гуров взял трубку: — Слушаю.

— Здравствуйте, господин полковник.

— Здравствуйте, Павел Николаевич, — спокойно ответил сыщик. — Чему обязан?

— Не знаю, с чего начать, — смешался Академик, по его представлению, гость на обращение «господин полковник» должен был реагировать иначе.

— С существа дела. А если не решили, так проконсультируйтесь, определитесь и перезвоните.

— Только не вешайте трубку, — быстро сказал Академик. — Я приглашаю вас отобедать в ресторане.

— Невозможно, — ответил полковник. — Вы приглядываете за мной, знаете, я почти не выхожу, жду звонка.

— Оставьте у телефона немца, а сами подъезжайте, возможно, нам есть о чем поговорить.

— Мне с вами разговаривать не о чем, — сухо сказал Гуров. — А если у вас есть потребность, так вы и приезжайте.

— Лев Иванович, мы солидные люди, неужели вы боитесь?

— Вы не солидные люди, я ничего не боюсь, нахожусь здесь по делу, желаете поговорить, разрешаю приехать.

— Минуточку, Лев Иванович, — произнес неуверенно Академик.

Не заботясь о том, что его могут услышать, Гуров взглянул на Дитера и Василия, насмешливо сказал:

— Удалились на совещание.

— Что вы делаете? — зашептал Василий. — Вы же их отпугнете.

А Дитер лишь пожал мощными плечами, вздохнул и отвернулся.

— Если людей так просто отпугнуть, они нам даром не нужны.

— А если нельзя отпугнуть, то нужны? — спросил Академик.

— Не уверен. Вы, Павел Николаевич, не подслушивайте чужие разговоры, лучше скажите: бравый майор еще жив? Или он уже попал под машину?

— Какой майор? — удивился Академик, понял, что сказал глупость, торопливо продолжил: — Вопрос вы задали странный, выезжаю, обсудим при встрече. Кажется, Нина произвела на вашего немца впечатление, я сделаю гостю подарок, прихвачу девушку. Не возражаете?

— Вопрос мой закономерный, а девушку привозите, Дитер скучает, будет рад. — Гуров положил трубку. — Живут люди, в одной лодке плывут, а каждый гребет под себя. Нина тут утром была, Академик об этом и не ведает. Ну что, мальчики, кто звонил, куда едем, кому приз полагается?

Он достал из холодильника бутылку водки, отмерил в стакан граммов сто, перекрестился и выплеснул водку в раковину.

— Грех, конечно. — Гуров сел за стол. — Мойте посуду, ставьте чайник, накрывайте стол на двоих здесь и на двоих в кабинете. Василий уходит на второй этаж, в окна наблюдает окрестности.

Василий чувствовал, что полковник в обращении жесткий, а по сути своей человек добрый, и позволил себе заворчать:

— Ясное дело, полковникам все дозволено: и ценнейший напиток в раковину, и офицеров в наряд на кухню.

— Ты, офицер, мне ответь, как тебе в голову взбрело, что мы можем в «Алмаз» поехать? — спросил Гуров, и не потому, что ответом интересовался, а пытаясь себя отвлечь от назойливой мысли о допущенной ошибке. — Спортсмены не жизни разыгрывают, лишь очки да медали, однако никогда на чужое поле не полезут, если можно противника принять на своем.

— Господин полковник, у меня два вопроса, — сказал Дитер, принимая от Василия мытые тарелки и тщательно их вытирая. — Как мне вас в присутствии гостей называть? Доктор или господин полковник?

— А через раз, пусть путаются.

— Как мне себя вести с дамой?

— Полагаю, с дамой тебе общаться не придется, ты за этим столом будешь пить кофе с Академиком. Ни на один вопрос не отвечай, будто не слышишь, расспрашивай об истории города, житье-бытье, во что здесь можно вложить капитал.

— Так я по-русски вроде не говорю.

— Прекрасно говоришь, а позавчера они пьяные были и все перепутали.

— Я вас не понимаю.

— Это не страшно, Дитер, главное, чтобы я сам себя понял, остальное образуется.

С улицы донесся автомобильный сигнал, Гуров посмотрел в окно и сказал:

— Василий, наверх, Дитер, встречай гостей.

Нина сидела в кресле раскованно, смотрела на Гурова открыто, словно переговоры подобного рода проводила регулярно, считала делом заурядным. Полковник давно знал, что при допросах и вообще нервных, психологически сложных беседах чисто физическое расположение людей по отношению друг к другу имеет существенное значение. Здесь имеет значение очень многое: и освещение, и кто сидит чуть выше, кто чуть ниже, и есть ли на что опереться. И естественно, Гуров, принимая «посла», имел все преимущества. Он сидел за столом в жестком кресле, имея точку опоры и возможность маневра, а Нина сидела в низком мягком кресле, и журнальный столик, стоявший перед ней, был не опора, и свет из окна, пусть неяркий, падал на женщину, но она смотрела на собеседника спокойно, уверенно, чуть иронично, говорила о вещах серьезных непринужденно.

Сыщик внимательно слушал, согласно кивал и думал о том, что легче вести борьбу с умным, опытным мужчиной, чем с подобной женщиной. У мужчины понятная логика, определенная цель, которую практически всегда удается в процессе разговора определить; у женщины никакой логики, потому определяешь ее намерения интуитивно, на ощупь, продираешься вперед, как ночью по тайге.

После недолгой разминки Нина взялась за дело всерьез, и тут уж междометиями отделаться стало невозможно.

— Ваши слова, господин полковник, мол, не трогайте моего капитана, я не трону вашего майора, подтолкнули нас к размышлениям. Поясните, если не трудно, что вы конкретно имели в виду? — Нина коснулась перламутровыми губами рюмки с коньяком.

— Я четко и конкретно сформулировал свою мысль. Нам нечего делить и ни к чему ссориться.

— А зачем полковнику-важняку вступать в какие-либо переговоры? У вас достаточно силы и власти, чтобы защитить своего капитана и уничтожить нашего майора.

— Я здесь как частное лицо.

— Вы хотите сказать, что находитесь в городе без ведома вашего руководства?

— Любопытство сгубило кошку.

— Интересное выражение, надо запомнить.

— Вы записываете наш разговор. — Гуров указал на лежавшую на столике сумочку. — Вам ничего запоминать не надо.

— Вы меня обижаете, Лев Иванович.

— А вы меня оскорбляете, — ответил Гуров. — Я двадцать лет в сыске, а вы меня держите за мальчика. Вы девушка способная, но ежедневное общение с дебилами приводит вас к деквалификации.

— Мы отвлеклись. — Нина открыла сумочку, вынула магнитофон, отключила, положила обратно. — И все-таки мне непонятно, почему мент такого высокого класса позволяет задерживать себя каким-то провинциальным «шестеркам», дерется, переворачивает машины… Вступает в переговоры с местной организацией.

— А почему я должен вам что-либо объяснять? — Гуров решил вспылить, сорваться. — Впрочем, извольте, всегда питал слабость к красивым женщинам. У меня за прошлый год осталось от отпуска десять дней. Я уехал в отпуск по личным делам и не хочу, чтобы руководство узнало, что я ввязался в криминальную ситуацию. У нас этого не любят, а человек моего ранга, как и королева, должен быть выше всяких подозрений.

— А зачем же вы поехали под своим именем, которое в определенных кругах широко известно?

— Я могу выписать паспорт на любое имя. Но либо надо идти через аппарат министерства, чего я не хотел, либо обращаться в свое отделение с личной просьбой. А московская милиция лишь большая болтливая деревня. Да, я ошибся, не думал, что вы сразу начнете прессинговать.

— И потому в первый же вечер заявились в «Алмаз» и открыли дверь пистолетом?

— У меня там была назначена встреча. Кто же знал, что у вас там проводится профсоюзное собрание? — Гуров вынул из кармана «беретту» с газовыми патронами. — Если это пистолет, то я китайский император. Закончим толочь воду в ступе, да я и не заинтересован, чтобы о здешних делах стало известно в Москве. Но если вы меня будете доставать, я махну на все рукой и вам всем станет нехорошо, а если точнее сказать, то очень плохо. Предлагаю разговор закончить, мирно расстаться. Я завтра улетаю. Даю слово, в город я не вернусь и из Москвы расстреливать вашу банду не буду.

Нина растерялась, казалось, что у нее огромный запас патронов, но она все отстреляла, а осталась при своих, с чем и приехала. Нет, еще оставался один заряд, последний, но, выпуская его, неизвестно, в кого попадешь — в голубоглазого супермена или в себя. Она закурила, попробовала кофе, пригубила коньяк, тянула время, думала. «Похоже, он на самом деле в частном вояже и не хочет скандала. Бунич заверил, полковник слово держит, а он сказал, мол, не вернусь и мешать не буду. Можно на том и расстаться; если они сюда прибыли в поисках наемника и ждут неизвестного посредника, то, не шевельнув пальцем, отпустить — значит, вся работа, риск, все уйдет в песок. И чего огород городили, нервничали, чего ждем? А как разговор начать, когда господин полковник лишь твердит: разойдемся по-хорошему и забудем?»

Сыщик понял, сейчас и решится, если красотка отступит, то он, полковник-важняк, проиграл и завтра придется улететь. Но он ни о чем не жалел, другого пути к победе не существовало, разговор на главную тему должен начать противник. Стоит полковнику лишь заикнуться о наемном убийце, как все концы будут мгновенно обрублены.

— Значит, вы здесь по частному делу, должны были встретиться с нужным человеком, который пока не объявился, — сказала Нина, глотнула коньяку. — Если встреча не состоится, вы улетаете.

Гуров лишь пожал плечами, смотрел равнодушно и думал, как же его собеседница умна и опасна, если сумела в окружении вооруженных, быстрых на расправу мужчин приобрести авторитет и ей доверили вести переговоры на высшем для города уровне. По спине пробежали мурашки, дернул знакомый озноб, напоминая, что где-то допущена ошибка, а если она есть, в чем полковник уже не сомневался, то «полномочный посол» непременно ошибку обнаружит. И выловит ее не путем логического просчета ситуации, как это сделал бы мужчина, а следуя женской интуиции. У собак такой талант называется верхним чутьем. Или я найду свой просчет первым, либо, как уже известно, мой выстрел всегда второй.

Лицо его было бесстрастно, в глазах мельтешили чуть приметные смешинки.

— Черт бы вас побрал, господин полковник, с какого бока к вам подъехать? — искренне воскликнула Нина, при этом полностью себя контролировала, решая, возможно ли перевести деловой разговор в извечный поединок «женщина — мужчина».

Сыщик принял вызов с большим удовольствием.

— Никогда не слышал, чтобы ваша сестра к нашему брату подходила сбоку. Эх, Ниночка, сейчас бы выгнать всех, опрокинуть по рюмочке, погулять между безобидных, добрых деревьев, а потом… Любовь, любовь и любовь!

— Кто нам мешает? — Губы у Нины увлажнились, глаза стали еще ярче.

— Сущие пустяки, девочка, господь бог против. А господь не Академик, не Мустафа, даже не ТТ.

— Какой вы приземленный. — Нина отвернулась.

— Есть такой грех, но оттого я пока живой.

— Коли к вам до завтра никто не прибудет, мы никак не можем помочь вам в решении проблемы? — быстро спросила Нина.

— Это вряд ли, — ответил Гуров. — И в принципе вопрос не ко мне. Проблемы у Дитера, я лишь сопровождающее лицо и охрана.

— Но вы же в курсе.

— Возможно.

— Так, в принципе, мы можем оказаться немцу полезны?

— Возможно.

Нина встала, взяла сумочку, сказала:

— Если судьба предоставит мне возможность…

Сыщик рассмеялся. Нина вышла из кабинета, в сердцах хлопнула дверью.

Нина уже сидела в «Волге», Академик стоял, подбрасывал на ладони ключи, спросил:

— А где ваш капитан?

— Черт его знает, — ответил Гуров.

— Видно, черт недалеко капитана уволок. — Академик указал на серые «Жигули».

— Может, за грибами? — высказал предположение Гуров.

— Возможно, господин полковник, судя по всему, высокие договаривающиеся стороны, как теперь выражаются, консенсуса не нашли. Отчего бы вам с вашим немецким другом не подъехать к мэру города? Чем выше власть, тем выше полномочия, легче договориться.

— Сожалею, уже говорил, мы ждем звонка, — ответил Гуров.

— Кто хочет, тот всегда дозвонится, — раздраженно сказал Академик, поправляя безукоризненно повязанный галстук.

— Доктор, давайте съездим, мы ничем не рискуем, — вмешался в разговор Дитер.

Такое приглашение полковник предвидел, роли распределили заранее.

— Мы остаемся! — Гуров повысил голос.

— Извините, господин полковник, но возможно, у людей есть предложение, которое меня заинтересует. — Дитер говорил вежливо, но непреклонно. — Так что вы ждете звонка, а я еду. Дорогу я уже изучил хорошо, никаких проблем.

— Фраер, — как бы обмолвился Гуров, а громко сказал: — Хозяин — барин. Давай прокатимся. — И уперся пальцем в галстук Академика. — На Красноармейскую, больше никуда.

Когда «Волги» одна за другой выкатились за ворота, Василий сел в «Жигули» и двинулся следом.

Гуров и Дитер ехали первыми, Академик и Нина следом.

— Если мы не катимся в канализацию, значит, я двадцать лет не в сыске работал, а цветочки на поляне собирал, — сказал Гуров и положил на колени Дитера газовый пистолет, а свой «вальтер» сунул за пояс.

— А что они нам могут сделать? — удивился Дитер. — Убивать никакого смысла.

— Парень, есть грубая русская пословица: «Не ищи в жопе мозга, там — говно».

— Павел Николаевич, я вас не понимаю, — сказала Нина. — Куда, главное, с какой целью вы пригласили людей?

— Есть идея, — неопределенно ответил Академик.

Выехав на прямую трассу, передняя «Волга» прибавила, Академик не газовал, поравнявшись с грунтовой дорогой, резко свернул вправо и тут выжал педаль газа, начал резко уходить от главной магистрали.

— Куда? — Нина открыла сумочку, но Академик вырвал ее, швырнул за спину.

— Сиди, стерва!

— Тимоша тебя убьет! Считай, ты уже покойник! — Нина хотела вцепиться в руль, но Академик сильно, по-мужски ударил ее в лицо.

Кровь запузырилась на некогда перламутровых губах, «Волгу» бросало на ухабах. Академик, пересыпая осмысленные слова матом, кричал:

— Тимофей еще должен меня поймать, а Мустафа не дал бы доехать до города.

Навстречу «Волге», в которой ехали Гуров и Дитер, двигались два грузовика с кузовами, покрытыми брезентом, в каких обычно перевозят солдат. Гуров глянул в зеркало заднего вида, увидел, что второй «Волги» нет, и сказал:

— Выяснилось, что двадцать лет я не собирал цветочки, а все-таки работал в сыске.

— Не понял, — сказал Дитер.

— Сейчас тебе объяснят.

Первый грузовик проехал, а второй, шедший на значительном расстоянии, встал поперек шоссе. Гуров уже прикинул, что кювет слишком глубок, полем не обойти, перевернешься, нажал на тормоза, «Волга» дернулась, пошла юзом и встала. Когда Гуров и Дитер выпрыгнули из машины, то выяснили, что против полутора пистолетов противник выставил четыре «калашникова».

— Это Мустафа, так что не дергайся, убьют мгновенно, — сказал Гуров и бросил «вальтер» подходившему с улыбкой Мустафе. — Ты, Дитер, хотел узнать, что с нами могут сделать.

Их не били, лишь тщательно обыскали, усадили на заднее сиденье «Волги», один автоматчик устроился рядом, уткнув ствол в живот Гурову, второй занял место впереди, но сразу развернулся, положил автомат на спинку сиденья. Видно, Мустафа извлек уроки из предыдущей встречи и перестраховался сто к одному. Он внимательно оглядел, кто и как сидит, остался доволен, тряхнул огромной смоляной головой и сказал:

— Полковник, все интересуются, зачем ты к нам приехал, я тоже любопытный. Мы сейчас приедем в одно место, ты мне все расскажешь. Только знай: я не очень любопытный, мне моя жизнь нравится, если ты или немчура дернетесь, убьем, и все! Ваши секреты закопаем, обычное дело. Ты мне веришь?

— Я тебе верю на все сто, Мустафа! — ответил Гуров.

— Вот! — Мустафа довольно улыбнулся и поднял палец. — Хотя и мент, а умный! — И сел за руль.

От удара, который нанес Академик, Нина сознания не потеряла, лишь в глазах на секунды замутилось, она обмякла, повалилась набок, тяжело сглотнула кровавую слюну. Машину бросало на ухабах; посчитав, что девка вырубилась, Академик перестал обращать на нее внимание, сосредоточился на дороге. Нина опустила руку между сиденьями, начала шарить на полу и вскоре нащупала свою сумочку, открыла, вытянула газовый пистолет, который недавно получила в подарок от Тимоши. Нина помнила наставления ТТ и большим пальцем нащупала кнопку предохранителя, двинула вверх. «Если я выстрелю, он потеряет управление, мы вылетим с дороги, можем перевернуться, нужно сесть, чтобы успеть перехватить руль», — думала Нина и начала, постанывая, неловко ворочаться.

— Очухалась, сука, сядь прямо, мешаешь! — неожиданно сказал Академик, рванул за воротник. Оторвав правую руку от руля, он невольно сбавил скорость.

Нина села и выстрелила ему в лицо, перегнулась, ухватилась за руль, пытаясь удержать машину на дороге. Выстрел отбросил голову Академика, он выгнулся, ноги соскочили с педалей, машина сбавила скорость; Нина рванула ручной тормоз, «Волга» встала, и девушка выскочила на воздух. Те секунды, что продолжалась борьба с машиной, Нина не дышала, боялась отравиться. Она обладала редкостной выдержкой и сообразительностью.

Вытащить бесчувственное тело из машины было трудно, но приступ охватившей ее ярости добавил силы, Нина выволокла предателя на дорогу, села за руль, развернулась и поехала в город. Облизывая рассеченную губу, Нина вслух обзывала Академика различными словами, самые пристойные из которых звучали так: «Подонок!.. Мразь!.. Покойник».

Когда Василий на своих «Жигулях» выскочил на шоссе, прибавил скорость, то через несколько минут увидел «Волгу» Академика; пришлось приотстать. Оперативник боялся, что авторитет обратит внимание на идущую следом машину, заподозрит неладное. Проезжая поворот, капитан увидел удаляющуюся по грунтовой дороге «Волгу», ни цвет, ни тем более номер рассмотреть не мог, вновь прибавил скорость и чуть не налетел на грузовики и автоматчиков. Спасло то, что шоссе в этом месте слегка изгибалось, на обочине раскинул ветви старый дуб, оперативник успел свернуть и укрыться. Василий не видел, кто сел в какую машину, но понял, что полковника и немца захватили. «Скорее всего, действовал Мустафа, — решил Василий, — а эта отутюженная сука, — так оперативник назвал Академика, — всех продал и ушел по проселку». Что делать? Звонить генералу? Он поднимет всю оперативную и постовую службу, сегодня же секретная миссия полковника с треском провалится, а виноватым окажется капитан Михеев. Не звонить, действовать в одиночку? Но один «макаров» против нескольких «калашниковых» не пляшет. «Меня просто убьют, я буду покойник, причем опозорившийся покойник. Как ни стройся, капитан Михеев все равно крайний».

При въезде в город грузовики свернули, «Волга» осталась в одиночестве, неторопливо выкатилась на центральный проспект. Василий перевел дух, от сердца немного отлегло, сейчас в машине максимум два автоматчика. Он не успел додумать, как «Волга» нырнула в переулок, затем во двор. Чтобы не светиться, опер выскочил из «Жигулей», обогнул здание новой школы, которую начали строить лет двадцать назад, но выше третьего этажа так и не поднялись, оглянулся, но ни во дворе, ни в стороне за грудами кирпича и разбитых строительных плит «Волги» не было. Она попросту исчезла, казалось, испарилась.

Автоматчики в пятнистой форме десантников, мелкие, сопливые, одним ударом перешибить пополам. Один явно русак, второй смуглый, узкоглазый, видимо, азиат. Спускаясь в подвал, Гуров якобы оступился и замешкался, но щенок с автоматом повел себя профессионально, не приблизился, встал и удержал дистанцию, а Мустафа, шедший последним, хохотнул и сказал:

— Еще раз споткнешься, велю ноги прошить, дотащим на руках.

— Не надо, Мустафа, я больше не буду, — миролюбиво сказал Гуров.

Подвал оказался просторным, с застланными нарами, столом, табуретами и электрической печкой,которую Мустафа сразу включил.

Автоматчики закрыли железную дверь, присели на табуреты, но стволы не опустили.

— Садитесь, — сказал Мустафа, — и помалкивайте, а ты, московский мент, слушай.

— Мустафа, ты совершаешь ошибку, — сказал Гуров. — Люди тебя не поймут. — Он пытался разговорить авторитета.

— Еще раз вякнешь, велю стрелять, — ответил Мустафа. — Тебя не убьют, говорил уже, перешибут ноги, и я с тобой начну игру в вопросы и ответы. Видишь огонь? — Он указал на раскалявшиеся спирали электропечки. — На его вопросы отвечают все. Раньше, позже — отвечают. И ты ответишь. Больные, которые молча в подвалах подыхали, уже все передохли.

— Мустафа, — прошептал один из автоматчиков.

— По очереди выйдите, примите и мне приготовьте, — отозвался Мустафа. — Мне двойную.

Полковник оперся на обитый жестью стол, убедился, что тот к полу не прикреплен, быстро взглянул на Дитера. Немец чуть прикрыл глаза, мол, понял. В момент решающего броска стол можно использовать как щит. «Я со столом на автоматчика, пока он один, Дитер Мустафе в ноги», — решил сыщик; упираясь ладонью, взглянул на Мустафу, увидел оскал редких зубов, направленный на него пистолет, вздохнул и спросил:

— Можно вопрос?

Мустафа выстрелил, осколок цемента, который пуля вырвала из пола, ожег полковнику голень.

Русский автоматчик вернулся, азиат ушел, Мустафа спросил:

— Хорошо?

— Достает, командир, сейчас будет хорошо.

Наркоманы, понял Гуров. Значит, не уговорить, только бой и не даться в руки живыми. Он вновь взглянул на Дитера, который вновь прикрыл глаза и тронул ногой стоявшую рядом скамью.

Вернулся автоматчик-азиат, сказал:

— Мустафа, для вас готово.

Тот кивнул, сунул пистолет за пояс.

— Если встанут — огонь, и только по ногам, убьете — шкуру спущу. — Он шагнул к двери, оглянулся на пленников и передумал: — Не та карта, тащи сюда, не могу оставить таких гостей.

Азиат нырнул за дверь, тут же вернулся, протянул шприц. Мустафа взял, взглянул на свет, оценивая уровень жидкости, зацокал довольно языком, затем прямо через брючину вколол в бедро, но выпустил наркотик не до конца, лишь половину, выдернул иглу.

— Все нельзя, размякну, пожалею людишек, прикончу сразу, век себе не прощу. — Он опустился на скамью, сидел, как бы прислушиваясь, наслаждаясь накатывающейся истомой.

«Такие мы с Петром умные, цены нам нет, — думал Гуров. — Не бандиты правят бал, не воры в законе — наши ребята из спецслужб, продажные, но интеллектуалы. Все по Москве, Питеру, другим стольным городам меряем, не сыщики, а оперы недоученные. Свою Россию не знаем, где шаг от главной тропы — и в болоте с головой. Я считал, что хоть какая-то логика в действиях местных авторитетов присутствует, существует иерархия, система подчинения».

Полковник взглянул на автоматчиков, белобрысого русака и смуглого азиата. Столь непохожие, они одинаково улыбались, оружие держали уверенно, на колени не опускали, стволы в сторону не отворачивали. На расстоянии нескольких метров заглянуть им в глаза не представлялось возможным, чувствовалось, пацаны не пьяные, но и не вполне нормальные, стоит шевельнуться, они откроют огонь. Казалось, соплякам даже очень хочется пострелять, развлечься.

Мустафа сидел у дальнего конца стола, держал пистолет, смотрел на лежавший перед ним шприц, ждал, когда наркотик окончательно прибудет по назначению.

Ну кто мог предположить, что Мустафа именно сейчас решится на переворот и двинет против Академика, главное, против ТТ? Предчувствие не знахарство, не Кашпировский с Чумаком, в предчувствие следует верить. С самого начала сыщику не нравилось столь гладкое и удачное начало, следовало отвернуть, выждать. Разве он не выжидал, однако факт, он попался, посчитал, что Нина, будучи «полномочным представителем», является гарантом физической безопасности. Самое страшное, что они наркоманы, значит, никакая сила убеждения на них не подействует и страх за собственную жизнь у них отсутствует.

В кармане у сыщика лежала авторучка, якобы сильнейшее взрывное устройство; с одной стороны, это шанс. С другой стороны, когда она изготовлена, в каком сейчас состоянии? Он швырнет авторучку, она не сработает, автоматы полыхнут, а потом?

Умирать не хочется, а уж долго умирать, глядя в лицо дебила!.. Полковник передернул плечами, вытер рукой лицо, взглянул сквозь пальцы на Дитера, указал на шприц. Немец чуть заметно кивнул, мол, понял, когда будет делать второй укол, тогда и атакуем.

Казалось, что лишь здесь, в подвале, рядом с мучительной смертью, они, не сказав ни слова, научились понимать друг друга.

Дитер был моложе Гурова на восемнадцать лет оперативной работы, а это целая жизнь. Немец не понимал всей безнадежности положения, верил в русского, полагая, что тот может все, и удивлялся, почему полковник так медлит. Дитеру не хватало фантазии, он не мог представить, что с ним сделают, когда он рухнет на цементный пол с раздробленными ногами.

Гуров такие трупы видел. Что с ним, полковником милиции, сделают, примерно знал, и это знание парализовывало, вынуждало тянуть время, искать наилучший, выгоднейший момент. Полковник знал, момент будет только один, и просчет — это не просто смерть, а значительно, неизмеримо хуже. Ждать, терпеть и ждать, ведь где-то мечется Василий, совсем неплохой опер. Хоть какая-то помощь со стороны — и ситуация полегчает.

— Ты хотел спросить? — осклабился Мустафа, наступил кайф, потянуло на общение. — Говори, мент. Вы же предоставляете нам последнее слово. От него вышка не становится ниже, а срок короче, но поболтать разрешаете. Твое слово тоже ничего не изменит, но пусть будет по-честному.

— Я не говорить хотел, — произнес неторопливо Гуров, — лишь спросить. Зачем тебе все это надо? Ну, замучаешь ты нас, зальешь здесь все кровью. И что? В город понаедут сыскари, ты скроешься, тебя начнут искать и менты, и ребята ТТ. Долго ты пробегаешь?

Мустафа молчал, лишь улыбался.

— Так зачем тебе это надо? — вновь спросил полковник.

— Они умные, а я чурка с глазами, и власть девка захватила. Я запишу твои слова на магнитофон, пошлю пленку Тимоше, он поймет, что я, Мустафа, самый глупый, спас его, и своих псов отзовет. А менты? — Мустафа облизнул толстые губы. — У них работа такая… Когда они увидят твой труп, у них прыти поубавится.

— Наоборот, только озвереют.

— Озвереть может только зверь, они только дворняжки, — ясным, чистым голосом ответил Мустафа. — Но ты говори, говори, интересно. Я сейчас еще уколюсь, разговор начнется другой.

Услышав последние слова, Дитер наконец понял, в какое положение они попали и почему полковник тянет время. Он боится рисковать, ждет помощи капитана. «Остались считаные минуты, и капитан нас потерял. Наркоманы близко не подойдут, разобьют из автоматов ноги… Если они не прострелят мне руки, я задушу первого, кто подойдет». Дитер заметил, как полковник подтянул ноги под сиденье, значит, готовится к броску, перехватил взгляд русского, который указывал на Мустафу. Полковник приказывает напасть на старшего, а охрану берет на себя. Как же он до них доберется?

— Мустафа, умирать никто не хочет, — сказал полковник. — Мы только люди. Может, ты возьмешь деньги?

— Лимон с мелочью, что в ящике на даче? — усмехнулся Мустафа. — Я их заберу по ходу, плюс «Волга», неплохо получается.

— Мы заплатим валютой, это совсем другие деньги.

— Я заберу и валюту.

— Не получится, у Дитера кредитная карточка, по которой только он сам может получить валюту.

— Я употребляю лишь месяц, мозги пока при мне. — Мустафа взял шприц. — Ты мент, я тебе никогда не поверю, ты умрешь, как я сказал. Но, подыхая, расскажешь мне правду, которую я выложу Тимоше.

— Я тебе и так наговорю, что пожелаешь, — быстро сказал Гуров. Он боялся, что очередь ударит внезапно.

— Боишься?

— Боюсь!

— Я сразу понял, что ты умный. — Мустафа поднял шприц, взглянул на остаток наркотика, довольно кивнул, воткнул иглу в бедро и на секунду прикрыл глаза.

Гуров не верил в успех, однако авторучку под ноги автоматчиков швырнул, тут же опрокинул стол, упал за него. Одновременно с полковником Дитер метнулся в ноги Мустафе, который даже не успел схватить пистолет, был смят. Немец с такой силой шарахнул Мустафу головой о цементный пол, что череп треснул, и Дитер почувствовал, что держит труп. Ударили автоматные очереди, пули прошили стол, зацокали по стенам, но Гурова не задели.

— Укройся за тело! — крикнул полковник. — Они не посмеют стрелять! — Быстро отпрыгнул в сторону, успел подумать, что вся эта техника — абсолютное дерьмо. И как бы подтверждая мысли сыщика, пули вспороли цемент в том месте, где только что находился полковник.

Пистолет Мустафы валялся в каком-то метре от Гурова, чтобы его схватить, надо высунуться, а свинец чертил пол, как внезапно хлынувший дождь первыми каплями бьет по сухому асфальту. Да у них сейчас кончатся патроны, а запасных рожков наверняка нет, успел подумать полковник, как подвал тряхнуло, словно пустую картонную коробку, свет погас, и наступила тишина.

Гуров потряс головой, сглотнул, похлопал себя по ушам, позвал:

— Дитер?

— Я здесь, господин полковник.

При тусклом свете остывающих спиралей электропечи сыщик нашел пистолет Мустафы, поднялся и спросил:

— Твой клиент живой?

— Сожалею, господин полковник.

— Тогда пошли, не поскользнись, у двери должно быть мокро, — сказал Гуров, добрался до двери, споткнулся о труп, отбросил ногой автомат, толкнул железную дверь.

Тусклый свет просачивался сверху, можно было найти ступеньки. Гуров и Дитер выбрались из подвала, но перед дверью на улицу сыщик молодого инспектора остановил, ощупал плечи, похлопал по спине, заглянул в глаза и сказал:

— Теперь ты знаешь, что такое хлебнуть горячего до слез. А на улицу не лезь, нам не хватает поймать пулю на пороге победы.

— Вы полагаете…

— Заткнись, счастливчик! Я ничего не полагаю! Я жить хочу, и только. — Гуров толкнул дверь ногой.

Пули прошили дверную створку, раздалась автоматная очередь.

— Вот пристали, никаких нервов не хватит, — вздохнул Гуров. — Ну, теперь-то котята умоются. — Он оттянул затвор пистолета, убедился, что патрон на месте. — Извини, парень, но тебе придется спуститься, подобрать два автомата, два-три патрона в рожках осталось; аккуратней, там все в крови.

Дитер, брезгливо поморщившись, шагнул было на лестницу, как со двора донесся пистолетный выстрел и знакомый голос:

— Лев Иванович! Дитер! Вы где? Это я, Василий!

Увидев вышедших из подвала полковника и инспектора, опер по-бабьи всплеснул руками, что было особенно несуразно, так как он сжимал пистолет.

— Батюшки! Ну слава богу! Пронесло! Чего у вас там рвануло, аж дом вздрогнул?

— Мустафа какое-то взрывное устройство проверял. Неудачно, — сдержанно ответил Гуров, подошел к трупу в пятнистом комбинезоне, рядом валялся автомат. Недовольно спросил: — Где ты столько времени шлялся?

— Шлялся? — Василий взглянул обиженно, заморгал. — «Волга» свернула, я машину бросил, бегом. Заскакиваю сюда, вижу, машины нет, парень с автоматом прогуливается.

Полковник не слушал, открыл гараж, вывел «Волгу», из ящика для перчаток достал свой «вальтер» и газовую «беретту». Но капитана распирала обида, он хотел объяснить:

— Стрелять в человека не могу. Подойти для проверки документов? Верная смерть. Звонить генералу? Вы, господин полковник, с меня шкуру спустите.

— И ты решил подождать, пока шкуру снимут с нас. — Гуров вытянул подсос, увеличил обороты, прогревал машину. — Интересно, зачем это Мустафа завел людей в подвал? Полагаешь, он решил нас угостить шампанским и поговорить о бренности земной жизни? Значит, стрелять в вооруженного автоматом человека ты не можешь? А ожидать с оружием в руках, пока твоих коллег разрежут на кусочки, выжгут им глаза?

Василий отпрянул, начал заикаться.

— Я не знал ни о подвале, ни о гараже, — бормотал он, завороженно глядя, как полковник дрожащими пальцами выколупывает из пачки сигарету и долго щелкает зажигалкой.

— Ты ничего не видел, не знаешь, если потребуется, рапорт я напишу. — Гурову удалось прикурить, и он несколько раз затянулся.

— А этот? — Василий указал на труп автоматчика. — Ведь это я его. Он начал стрелять по двери, я и выстрелил.

— Значит, самозащита, пока молчи, начнешь объясняться, нас спалишь. — Гуров сжег сигарету, закурил новую. — Капитан, вам приказ понятен?

— Так точно, господин полковник!

— Позвоните генералу, скажите, слышали взрыв, и только. При осмотре обнаружат трупы, следы взрыва, наркотики, стреляные гильзы. — Гуров взглянул на часы. — И прошло-то всего ничего, а кажется… — Он замолчал. — На дачу приезжайте к девятнадцати.

— Так точно, господин полковник! — почему-то шепотом ответил Василий и побежал на улицу.

Когда Дитер, стоявший неподалеку, пошел к машине, его покачивало. Он тяжело опустился на переднее сиденье, прикрыл лицо рукой. Гуров только вывел «Волгу» со двора на улицу, как, завизжав тормозами, им перекрыли дорогу «Волга» и «Жигули». Полковник увидел выскочившую из «Волги» Нину, убрал пистолет и сказал Дитеру:

— Выйди на улицу, машину испачкаешь. — Он подошел к Нине, хотел сказать резкое, но, увидев ее разбитые, уже опухшие губы, парней, набившихся в две машины, лишь пожал плечами.

— Значит, мы все-таки успели, — сказала Нина.

— Нет, вы опоздали, — ответил сыщик.

— А где Мустафа?

— Погиб при невыясненных обстоятельствах, прихватил с собой охрану из трех автоматчиков.

— Круто, полковник. — Нина тронула запекшуюся губу.

— Господин полковник, — поправил Гуров.

— А с ним что? Ранен? — Нина кивнула на Дитера, который стоял, привалившись плечом к стене дома, и блевал.

— Как можно? Целехонек! — возмутился Гуров. — А блюет он исключительно от радости, что вас вновь увидел.

Глава 8 Наемный убийца

Ему везло с момента рождения: родители душевные, почти интеллигентные люди, в семье достаток, мальчика назвали красивым именем Олег, фамилия у него тоже была подходящая — Сергеев. Он был не красив, но лицом приятен, росту не высокого, но сложен отлично, может, и не имел бешеного успеха, но в большинстве случаев женщинам нравился.

Почему Олег Сергеев стал убийцей, мало того, согласился работать по найму, не знал никто. Ученые сумели пробраться только в космос, человеческий мозг, или что там человеком руководит, остался пока неизведанным. Мы привыкли повторять, мол, бытие определяет сознание. С бытом у Олега все было в порядке, отец — кадровый военный, мама зубной врач, в доме ссорились редко, алкоголиков в роду вроде бы не прослеживалось. Учился Олег не отлично, однако хорошо, без срывов, ничем, кроме кори да ангины, не болел, головой не ударялся, школу закончил благополучно, правда, из института после третьего курса ушел, так это, извините, не потрясение, которое способно заставить человека хладнокровно убивать других людей.

Первый, кто понял, что с мальчиком не все в порядке, была мама — Светлана Александровна. Впрочем, когда прозвенел первый звонок, женщина была еще так молода, что отчество ей не полагалось. История произошла банальная, однако страшноватая. Олег готовился к выпускным экзаменам, Светлана готовила на кухне обед и уронила кастрюлю с кипящим бульоном, ошпарила ногу, закричала и от болевого шока потеряла сознание.

Первой на этот дикий вопль прибежала соседка из соседней квартиры, начала звонить, барабанить в дверь, лишь тогда Олег вышел из своей комнаты, отпер замок, взглянул удивленно.

— Что? Что? — повторяла соседка. — Где Светлана? Пожар? Она так кричала!

— Слышал. — Олег махнул рукой. — Мать на кухне, у меня задача не получается.

Мучилась Светлана ужасно, но ногу удалось спасти. Муж взял отпуск, дневал и ночевал в больнице. Олег мать навещал, точнее, заскакивал, оставлял цветы, чмокал в щеку и убегал. Страдая от дикой боли, обласканная заботливым мужем, Светлана наблюдала за сыном, все собиралась с ним поговорить, ведь соседка рассказала, что Олег не вышел из комнаты, хотя крик женщины был слышен даже в других квартирах. Светлана так и не поговорила с сыном, сначала не хватало сил, а позже она поняла, что Олег совершенно равнодушен к чужим страданиям. Равнодушен в равной степени как к боли матери, так и к мучениям женщины из африканского племени. Светлана поделилась своими опасениями с мужем, они начали вспоминать, каким был Олежка в детстве. И, к своему ужасу, поняли, что он таким родился, его полное равнодушие к несчастьям окружающих проявлялось постоянно, но они, родители, не обращали внимания на потрясающую черствость, бездушие любимого чада. Отец пытался потолковать с сыном как мужчина с мужчиной, парень лишь удивился, даже возмутился. Олег категорически заявил, что это он человек абсолютно нормальный и современный, а все остальные, в том числе и предки, сентиментальные марсиане. Между родителями и сыном появилось отчуждение, которое довольно быстро превратилось в глухую стену. И если Светлана в эту стену порой пыталась стучать, то Олег лишь удивлялся, считая, что у них хорошая благополучная семья, слюнявых разговоров он терпеть не может, просит по пустякам не беспокоить.

Когда подполковник Сергеев получил назначение на новое место службы, Олег ехать с родителями отказался, заявив, что они его утомляют.

Случается, что у здоровых людей рождается урод, и родители, сломленные горем, отказываются брать ребенка, бросают на произвол судьбы и государства, стараются сбежать от него, от себя, быстрее забыть.

Собираясь к переезду и услышав заявление сына, Сергеевы даже себе не признались, что почувствовали облегчение. Подполковник сдал служебную двухкомнатную квартиру, добился для сына однокомнатной. Примерно с год обменивались письмами, затем открытками к юбилеям, вскоре ниточка порвалась окончательно.

Когда Олег встретился с Ниной, им было по двадцать три, роман случился скоротечный. Олег работал в телеателье, деньжата водились, но Нину деньжата не устраивали, она хотела иметь деньги, точнее — деньжищи. Олег никого не любил, Нина исключения не составляла, для постели найти женское тело сложности не представляло, так что расстались тихо и мирно. Нина и забыла бы парня в одночасье, если бы не одна история. За девушкой начал ухаживать грубый и надоедливый парень, и она пожаловалась Олегу, который взглянул на ухажера, кивнул, обещал разобраться. Нина тогда решила, что Олег трус и трепло, а через два дня узнала — на стройке неподалеку нашли труп незадачливого ухажера. Нина в это время не работала в «Алмазе», не спала с Тимошей, еще и не ездила к матери в Германию, девушка была лишь обыкновенной студенткой, потому прибежала к Олегу, напуганно сообщила о найденном трупе и спросила:

— Олежка, неужели?

— Ты же просила, — равнодушно ответил Олег. — Какое нам дело, одним меньше, забудь.

За несколько лет Нина проскочила огонь, воду и разные трубы, создала собственную систему координат, определилась в ней, познакомилась с Тимошей, тогда и вспомнила о телевизионном мастере, который убил человека, потому что девушка попросила. Она познакомила мужчин, рассчитывая, что они друг другу подойдут, но ошиблась. Тимоша хоть и небольшого ума, но чутья потрясающего, сразу почувствовал, что Олег совершенно неуправляем, такие люди авторитету были не нужны; Олег, в свою очередь, провожая Нину, обронил:

— Мне на людей плевать, но своей жизнью я не торгую, тем более за деревянные. Появится валюта, и чтобы я один, и никаких концов, приходи, подумаем.

Несколько лет назад Олег выслушал наставления бывалого немолодого телемастера:

— Олежка, ты парень с головой и руками, но электроника не твое призвание. Ты недурственный подмастерье, поверь моему опыту, сколько ни горбаться, ни протирай штаны, но таким и останешься. На хлеб с маслом всегда заработаешь, но не более того. Кто в жизни добивается настоящего успеха? — Он поднял обожженный кислотой палец. — Тот, кто умеет делать что-то лучше, чем все остальные. Неважно, что именно. Чертить, играть, петь или заворачивать в сортире гайки. Важно, чтобы человек был мастером и делал это лучше других. Ты, парень, должен найти свое призвание, упереться и стать лучшим.

Старый, мудрый мастер и представить не мог, к какому результату приведут его вещие слова.

Олег довольно много читал: и русскую классику, и зарубежную, небрежно листал детективы и удивлялся, как много люди рассуждают о цене человеческой жизни, о муках совести, раскаянии. Он понимал — человек должен оберегать свою жизнь, это естественно, таков закон природы. Но почему он обязан беречь жизнь соперника? Ведь все люди на земле соперничают, земля мала, а благ на ней и совсем немного и на всех не хватает. Раз соперничают, значит, побеждает сильнейший. В конце концов он запутался, книжки забросил, начал думать конкретно о себе, Олеге Сергееве. «Никакими комплексами неполноценности я не страдаю, и в этом моя сила». Услышав наставления мастера, задумался: а что я могу делать лучше других? Надо признаться, выбор оказался невелик, и очень скоро он пришел к выводу, что, скорее всего, он сумеет лучше других убивать. «С психикой и нервами у меня, слава богу, полный порядок, значит, дело за техникой». Ножи, цепи, восточные единоборства, которые хорошо смотрятся по телевизору, он отмел сразу. «Это от лукавого и для публики, а мне они ни к чему. Я человек современный, и оружие у меня должно быть современное», — решил Олег, записался в секцию, начал тренироваться в стрельбе из пистолета. Через год усиленных занятий тренер сказал:

— Олежка, ты парень не бездарный, но дальше мастера спорта не пойдешь. — И пошутил: — В уличной перестрелке ты будешь ас, гарантирую.

Один мудрый человек сказал, мол, в наше время в цене только профессионалы, другой, исходя из лучших побуждений, научил Олега стрелять, а по сути своей он был готов к убийству от рождения.

Заказывают торты и костюмы, просят починить ботинки или машину, Олег знал, никто не придет и не предложит работу по его новой специальности. Следует искать самому, но как и где? Из разговоров клиентов Олег знал, что в городе сражаются две бандитские группы, имена не назывались, болтуны имен не знали, а люди информированные не болтали.

Однажды Олега вызвали на дом, якобы испортился телевизор. Олег сменил перегоревший предохранитель, хотел ругнуться, мол, из-за такой ерунды время зря потерял, но хозяин, хитро улыбнувшись, хлопнул по плечу, пригласил за стол и сказал:

— Не сердитесь, молодой человек, предохранитель я мог сменить и сам, но у меня имеются проблемы более серьезные.

Олег пригубил коньяк, убрал в карман сто рублей, по тем временам деньги.

— Жизнь сложна, люди завистливы, — философствовал хозяин. — Каждый норовит ножку ближнему подставить, а то и за горло взять.

Олег пил кофе, молчал, словно и не слышал. Нинка, стерва, навела, понял он. А может, и к лучшему?

— Слышал, вы человек без предрассудков и отличный стрелок, — сказал хозяин и замолчал.

— Выкладывайте! — Олег постучал пальцем по столу.

Хозяин тотчас положил перед Олегом пять тысяч и бумажку, на которой печатными буквами были написаны все данные горлохвата. Олег, как, впрочем, и многие в городе, этого человека знал, деньги и записку убрал в карман, не торопясь допил кофе, подхватил свой чемоданчик и сказал:

— После выполнения работы выплатите столько же. — Взглянул на хозяина вопросительно.

— Нет проблем, молодой человек, — заверил хозяин. Дважды побывавший в зоне, он удивился спокойствию телемастера и простоте, с которой был принят заказ.

Через два дня горлохвата с простреленной головой нашли в собственной машине. Человека в городе знали, ни обыватели, ни тем более милиция происшедшему не удивились.

Заказчик, хотя и был у «хозяина» дважды, ума не нажил, с Олегом, который пришел за расчетом, повел себя развязно, начал болтать на фене. Олег всадил ему пулю в лоб, удалился, заглянул в «Алмаз», выпил рюмку водки, расплачиваясь с Ниной, сказал:

— Дорогая, я же говорил, что только валюта, и я один, и никаких концов.

Когда поступило предложение выехать в Мюнхен, Олег принял его не задумываясь.

Он был далеко не глуп, скорее умен, хотя обладал внешностью не особо приметной, понимал, что и ее следует изменить. От парика, фальшивых усов, очков он отказался сразу, решение он принял простое, но эффективное. Олег по мере возможности хорошо одевался, ежедневно брился и вообще следил за внешностью, был чистюлей. Он решил изменить свой социальный облик, бриться стал раз в неделю, перестал стричь ногти, и под ними быстро образовалась траурная кайма, оделся похуже, не гладил брюки, не чистил обувь.

Когда Олег добрался до Мюнхена и его, в целях конспирации заметая следы, начали передавать из рук в руки, он отнесся к этому спокойно, философски, с умными людьми работать легче.

Выполнив задание и благополучно вернувшись в город, Олег честно отдал Нине половину гонорара, решив в следующую поездку установить с заказчиком прямую связь, обойтись без посредников. Марка, как и доллар, стремительно дорожала, Олег стал миллионером, жил спокойно, ни в чем себе не отказывал, ждал, уверенный, что заказчики объявятся.

И сегодня, когда Нина позвонила и сказала, мол, вечером заглянет поболтать за жизнь, Олег не удивился.

Нина смотрела на Дитера, который отворачивался к стене, уже не блевал, лишь мучился икотой, переводила взгляд на брезгливо улыбающегося полковника, кляла Академика, Мустафу и не знала, что сказать.

Гуров подошел к «Волге», в которой на переднем сиденье сидел ТТ, и очень спокойно сказал:

— Привет, Тимофей Тимофеевич, в твоем государстве бардак творится. Это я так, к слову, ученого учить — только портить. У тебя в машине бутылочки воды не найдется? У моего немца от шуток твоего Мустафы все нутро повыворачивало.

Тимоша молча изучал свои ладони, глаз не поднимая, спросил:

— Где Мустафа?

— В подвале остался, — ответил полковник, — ты туда не ходи и ребят не посылай, нечего следить, а там мокро. Я воду просил.

С заднего сиденья протянули бутылку коньяка:

— Мы воду не пьем.

— Спасибо. — Гуров взял коньяк. — Уезжай, нечего вам тут светиться.

Гуров направился к Дитеру, около Нины задержался, сказал:

— Ты, девочка, мне изрядно надоела.

— Я позвоню, — нерешительно сказала Нина, происшедшие события подорвали ее уверенность.

— Завтра утром, и разговаривай с Дитером, я к вашим делам отношения не имею.

— Спасибо, господин полковник, — неожиданно даже для себя ответила Нина, села за руль «Волги», и машины укатили.

— Ты большой молодец. — Сыщик протянул Дитеру бутылку. — Хлебни, полегчает, и поехали домой, отмоемся, выпьем кофе и придем в норму.

Они долго мылись, переоделись, выпили по две чашки кофе; с приходом в норму обстояло хуже. Дитер, который в подвале вначале не понимал безвыходности положения и нависшей опасности, испугался задним числом. Сыщик, точно оценивший ситуацию с первого мгновения, свой страх предельно зажал; теперь, когда полковник расслабился, перед глазами непроизвольно возникали кошмарные картины. Они сидели на кухне за столом и молчали; полковник не выдержал, налил два полных стакана коньяка и сказал:

— Естественно, нельзя, но если очень нужно, то можно. Не пригубливай, пей, как лекарство, одним махом. — И продемонстрировал, как это делается.

Приехал Василий, сыщик не дал ему войти, встретил на крыльце, они сели в «Жигули».

— Возможно, девица поедет на встречу с человеком, который меня очень интересует. — Гуров вынул из кармана прибор, который походил на пульт дистанционного управления телевизором, и объяснил: — Это прибор слежения. Я приклеил к их «Волге» датчик. Когда зажжется вот эта лампочка, значит, ты находишься от «Волги» на расстоянии около десяти километров. Цифры на этой шкале указывают расстояние до объекта, стрелка фиксирует направление движения. Василий, сейчас все зависит от тебя, мне необходимо знать, с кем встретится наша дама. В поисках этого человека мы и прибыли в ваш город.

Насупив белесые брови, Василий слушал и кивал.

— Может случиться, что ты обнаружишь «Волгу» припаркованной у какого-то дома, спрячь свой «жигуль», жди, постарайся определить, из какого дома выйдет девица, дай ей уехать, ищи мужчину лет тридцати, худощавого, стройного, без особых примет.

— Я постараюсь, господин полковник.

— Последнее, совсем неприличное пожелание — побереги себя, Василий. И приказ! — Полковник выждал, когда оперативник поднимет голову, встретился с ним взглядом. — При малейшей опасности уходи. Выявление самого важного преступника не стоит твоей жизни.

— Я очень постараюсь, господин полковник, — заверил Василий и уехал.

Гуров проводил взглядом «Жигули», вернулся в дом и громко сказал:

— Знаешь, Дитер, я с возрастом становлюсь жестче, циничнее и сентиментальнее. Не могу понять, как данные качества можно приобретать одновременно.

Дитер ничего не ответил, все так же сидел за столом, рассматривал мощные ладони и бормотал по-немецки.

— Я с тобой согласен, парень, но ты все-таки переведи, чтобы я согласился еще полнее. — Гуров прошел мимо Дитера и сильно ударил его по плечу.

— Русский, я убил в своей жизни впервые… Этими руками… Ужасно.

— Человека? — удивился Гуров. — А у тебя был выбор?

— Человека, руками, — бормотал Дитер.

— Ты убил не человека, а тварь, которая угрожала твоей жизни, угрожала не просто смертью, а страшными мучениями.

— В жизни можно оправдать буквально все…

— Инспектор, твоя фамилия случайно не Достоевский? — Сыщик налил в кружку холодного чая и жадно выпил.

— Я начал убивать, через несколько лет могу превратиться в холодного, равнодушного человека. Герр полковник, вы знаете, что походите на робота, запрограммированного на розыск и уничтожение?

— Я знаю про себя вещи и похуже. — Гуров, и без того бледный и осунувшийся, осунулся лицом еще больше. — Ты, парень, иди спать, завтра тебе петь первым голосом.

— Я ничего не хочу…

— Молчать! — крикнул полковник, подхватил Дитера под мышки, рывком поставил на ноги. — Инспектор, я приказываю вам немедленно лечь спать!

…Старинная настольная лампа с зеленым колпаком стояла на тумбочке в изголовье тахты, освещая призрачным светом лишь тахту, круглый стол, отражалась в экране телевизора; стены комнаты утопали в полумраке, отчего казалось, что комната огромна и не имеет границ.

Нина лежала навзничь, натянув простыню до подбородка, хотя совсем не отличалась стыдливостью, и наблюдала за Олегом, который обнаженным стоял у стола, переставлял бутылки, решая, чего же налить. Он не мог похвастаться хорошо развитой мускулатурой, но тело у парня было ладное и гибкое, движения ловкие и точные. Нина умела скрывать свои чувства, она боялась Тимошу, но Олега боялась значительно больше, слава богу, общаться с Олегом приходилось довольно редко. Тимоша животное прямолинейное и понятное, хитрое, жестокое, глупое, со слабостями, на которые всегда можно надавить, обмануть, заставить подчиниться. Олега же Нина не могла постичь ни умом, ни чутьем, ни женской интуицией. С тех пор, как Нина выяснила, что парню убить человека так же просто, как выпить рюмку, и об убитом он забывает сразу, словно о пустой рюмке, женщина поняла, что и ее жизнь здесь никакой цены не имеет. И если Олег лишь подумает, что она опасна, убьет и через секунду забудет. Парень абсолютный феномен, ведь он читал книжки, прекрасно знает Достоевского, Чехова и Ницше. Нина не могла понять своего любовника, отчего боялась его вдвойне. Почему-то молодой красивой женщине не приходила мысль взглянуть в зеркало или в собственную душу, хотя тоже читала разные книжки, и пусть сама не стреляла, однако распоряжалась человеческими жизнями и спала прекрасно. Видно, так человек создан: он удивляется, возмущается поступками окружающих, а себя считает индивидуумом правильным, скроенным вполне логически.

Олег присел на край тахты, протянул Нине бокал с вином, улыбнулся:

— А теперь выкладывай, как сказал отец сыну, когда тот проглотил полтинник. Ильф и Петров, я плагиатом не занимаюсь. Подружка, ты отлично знаешь, меня не обмануть, и я понимаю, что ты прилетела ко мне не за любовью. Тем более и фасад у тебя сильно попорчен, даже свежая штукатурка не прикрывает.

— Не только за любовью, — с чисто женским упрямством возразила Нина и облизнула распухшую губу. — Прибыли заказчики, мы не уточняли детали, прежде я хочу получить твое принципиальное согласие.

Нина не могла открыться, объяснить, мол, имеются два супермена, один из них немец, и возможно, они нуждаются в наших услугах, но я точно ничего не знаю, буду выяснять. С другой стороны, она не хотела ехать завтра на дачи, вести опасные разговоры, не убедившись, что вооружена и пистолет для стрельбы готов.

— Так вроде твой работодатель устранился, меня в Мюнхене передавали из рук в руки, я своей визитки не оставлял, — сказал Олег. — Как они нас разыскали?

Нина лишний раз убедилась — Олег умен, не моргнув, соврала:

— У меня не один канал связи с Германией, я же там жила почти два года. Кстати о визитках, ты абсолютно уверен, что ничего не обронил в Мюнхене?

— На все сто, — соврал в свою очередь Олег. — Немцы не имеют даже словесного портрета, я выступал под личиной неряшливо одетого уголовника, эдакого прямолинейного дебила. — Он взглянул на свою кисть, на которой в свое время тщательно нарисовал татуировку.

Олег не мог признаться, что один прокол у него произошел. Когда мы говорим, что мир тесен, то сами в это не верим, полагая, мол, красивая байка и не более. Однако Олег убедился, что люди расхожие выражения не придумывают для красного словца, а концентрируют в них опыт своей жизни. Ожидая, пока немцы решат его судьбу, он вечерами прогуливался в районе проживания, заглядывал в бары. Олег раньше никогда за границей не бывал, ему все было интересно и в новинку. Он догадывался, что хозяева приглядывают за ним, считал подобную страховку закономерной, а так как двойной игры не вел, ничего не скрывал, шатался спокойно, пил себе пиво, какого в жизни не пробовал, и ни о чем не беспокоился.

Как вскоре выяснилось, совершенно напрасно не беспокоился. Однажды, сидя с бокалом пива в забегаловке, — это по ихним меркам забегаловка, а по российским представлениям так чистенькая, уютная пивная, — он услышал:

— Привет, приятель! Или я обознался? — И к нему за стол подсел парень, которого Олег сначала не узнал.

— Не помню, как тебя зовут, но вроде мы вместе учились. Я Моня Шеин из «букашек».

Олег вспомнил Моню, который учился в параллельном классе «Б», отхлебнул пива и, растягивая слова на блатной манер, ответил:

— Вали отсюда, Моня! Если я тебя где и видел, так в гробу! — И, растопырив пальцы, ткнул однокашника по глазам.

Моню как ветром сдуло. Инспектор Вольф, начав разыскивать наемника, Моню не нашел, но бармен рассказал, что еврей из России как-то удивлялся, ведь бывают же люди так похожи. Так всплыло название российского города, бармен знал, откуда родом русский еврей, но больше о нем не знал ничего. Дитер получил описание русского, который отказался признать соотечественника, обнаружил его следы в других пивных и маленьких барах. Столь скудная информация и легла в основу розыска.

Если бы Олег Сергеев знал о последствиях своей случайной встречи в Мюнхене, то не только бы отказался от свидания с Ниной, а просто бы застрелил любовницу, порвал единственную ниточку.

Признаваться Нине, что такая накладка произошла, Олег не собирался, искренне полагал: хотя встреча в Мюнхене и была неприятной, однако дурных последствий иметь не может.

— Надеюсь, люди серьезные? — достаточно равнодушным тоном спросил Олег.

— Очень серьезные, — искренне ответила Нина.

И Олег почувствовал эту искренность, кивнул и сказал:

— Прекрасно. Я от работы не отказываюсь. Только в этот раз и деньги будут другие, и конкретную обстановку я должен прояснить сам, здесь, а не двигать неизвестно куда, неизвестно к кому и болтаться там, будто лакей в прихожей. Ты, подруга, обговори вопрос в принципе, реши свои финансовые проблемы. Если все сложится, сведи нас и уходи в сторону.

Такая постановка вопроса Нину вполне устраивала, она села, обнажила грудь, которая в зеленоватом свете казалась перламутровой, сказала:

— Договорились, дорогой, иди ко мне.

…Василий нашел «Волгу» с работающим передатчиком довольно быстро. Она стояла в тупичке между трехэтажными домами. Оперативник проехал квартал, загнал «Жигули» во двор, прошелся по темному безлюдному переулку, на углу в коммерческом киоске купил бутылку коньяка, не столько для согрева, больше для прикрытия. Известно, мужик в России, от которого пахнет, а карман у него оттопыривается, — фигура столь обычная, естественная, как дерево в лесу.

Напротив тупичка, в котором стояла «Волга», кособочился домишко, как в сказках говорится, без окон, без дверей. Видимо, домишко готовили под снос, жильцов выселили, власти в очередной раз сменились и о хибаре забыли. Василий вошел в подъезд, в нос ударило таким густым амбре, что даже привычный к различным запахам русский человек должен был несколько раз выдохнуть, прежде чем акклиматизироваться. Помянув полковника, снабдившего деньгами, добрым словом, оперативник сделал несколько больших глотков, плеснул на ладони, протер шею и грудь, сосредоточенно оглядывал переулок. Теперь все зависело от осторожности Нины. Если девица в одном из ближайших домов, то он ее выход засечет и квартиру, в которой Нина была, установит. А вот если официантка перестраховалась и появится из-за угла, с улицы, тогда плохо, даже безнадежно.

Полковник — сыщик настоящий, сам в таких засадах сиживал, рассуждал Василий, и меня поймет, но уж очень нужна удача. Ведь как ни объясняй, а сегодня с сопровождением капитан лопухнулся. И судя по словам полковника, они цеплялись за край, пока он, оперуполномоченный угро, разглядывал автоматчика, решал, что можно предпринять, коллег могли прирезать.

Опер беспокоился напрасно, Нина вышла из подъезда двухэтажного дома, расположенного вплотную к развалюхе, в которой прятался Василий. И хотя темень была глаз выколи, Василий отодвинулся в глубь дома, и, лишь когда стук мотора «Волги» пропал в шелестящей тишине засыпающего города, опер вышел на чистый воздух.

Оперативник вернулся на дачу около четырех утра.

…Дитер спал крепко, как и положено солдату после тяжелого боя. Гуров даже не ложился, сидел в кабинете, развалившись в низком кожаном кресле, положив ноги на журнальный столик; порой дрема побеждала, полковник уплывал в туман, но он быстро рассеивался. Он не хотел признаваться, как сильно его задели слова Дитера о роботе, запрограммированном на розыск и уничтожение, почему-то виделся механический пес из романа Брэдбери — сколько-то градусов по Фаренгейту. Полковник не мог вспомнить, сколько именно градусов, но механического пса, способного чуять жертву на огромном расстоянии и выпускающего из пасти иглу, с которой капал парализующий яд, представлял отчетливо.

Задолго до появления Василия сыщик вновь сварил себе чашку кофе, достал из кармана тонизирующие таблетки, полученные весной от коммерсанта Юдина, принимать не стал, решив, что еще не вечер, главные события впереди. Он заставил себя переключиться с Брэдбери на реальную жизнь, тогда подсознание сделало ему подарок, вернуло к мыслям о допущенной ошибке. Он ломал голову над этим вопросом больше суток, происшествия последних часов, борьба за жизнь утопили сомнения, теперь они вновь вернулись, требовали ответа. Это были даже не сомнения, уверенность, что ошибка допущена, она особенно опасна, так как не удавалось ее установить, вспомнить что-то совершенно элементарное.

Когда полковник увидел оперативника, продрогшего, грязного, главное, с лицом человека, явно потерпевшего поражение, то бодрым голосом сказал:

— Ладно, ладно, Вася, ты, главное, не раскисай, умойся, переоденься, я тем временем сварю кофейку, дам таблеточку, ты оклемаешься и неторопливо расскажешь о своих подвигах.

Василий взглянул на Гурова благодарно, в который уже раз удивляясь энергии полковника и сколь он бывает разный, чаще сдержанный, жесткий, редко шутит, а вот порой участливый, но всегда собранный и конкретный.

Оперативник, в великоватом ему тренировочном костюме Гурова, сухих шерстяных носках, пил обжигающий кофе и рассказывал, как все хорошо начиналось и сколь плачевно закончилось. Дом двухэтажный, в подъезде, из которого вышла Нина, всего шесть квартир, в которых в тесноте и бедности прозябают люди совершенно неподходящие, жильцов не содержат, да и места для постороннего человека в их жилище физически нет. Лишь на втором этаже занимает однокомнатную квартиру одинокий мастер из телеателье. Живет он свободно, даже богато, так ведь человек, умеющий сегодня наладить телевизор, никак не беднее даже мясника. Гуров со столь очевидным выводом согласился, взял со стола принесенную Василием початую бутылку коньяка.

— Для согрева и конспирации, правильно мыслишь, капитан. — Полковник налил Василию щедро, себе чуть-чуть. — А как тебе ночью все это выяснить удалось?

— Лев Иванович, тут же не Москва, тут, считай, каждый второй если не приятель, так знакомый, а коли нет, то уж обязательно дружок твоего соседа. Отыскал бухгалтера ЖЭКа, поднял, притащил в контору, пролистал книгу, расспросил. — Василий поднял стакан. — Можно?

— С ума сошел? — Гуров взглянул строго. — Я тебе налил, чтобы ты смотрел и запоминал, чего на работе пить никогда не разрешено.

Опер растерялся, опустил стакан.

— Василий! — Гуров постучал пальцем по виску.

— Понял, господин полковник! — радостно воскликнул Василий и выпил.

— Вася, ты умница, настоящий опер, — сказал Гуров. — А кто этот телемастер, почему ты его так категорически отмел в сторону?

— Лев Иванович, я Олега знаю, балованный малый, из богатой семьи, сам при деньгах, одевается франтом, девицы рядом вьются, никаких связей с блатными. Господин полковник, поверьте, Олег Сергеев совсем не тот цвет. Зацепил он Нинку когда-то еще студенткой-соплячкой, балуются по старинке.

— А как он внешне выглядит? — спросил Гуров.

— Нормально. — Василий пожал плечами. — Ростом чуть повыше меня, стройный, ладный, одет всегда модно, вежливый, не пьет. — Он вздохнул и покачал головой.

Что Олег Сергеев именно тот человек, которого онищет, Гуров был почти уверен, сначала не хотел Василия обучать и перевоспитывать, потом передумал, так как без помощи оперативника не обойтись, спросил:

— Скажи, Василий, как ты полагаешь, нормально, когда женщина с надорванными нервами и разбитой губой бросает все дела и спешит в койку давнего любовника?

Оперативник задумался, смущенно улыбнулся, шлепнул ладонью по лбу:

— Верно! Нинке сейчас не до утех! Господин полковник, я же не знаю, какого цвета человека вы разыскиваете.

— Мы разыскиваем наемного убийцу.

— Простите, Лев Иванович, — Василий развел руками, — но вы Олега не знаете, даже не видели.

— Чего на него смотреть? — удивился Гуров. — Или ты полагаешь, что убийца, как казак, фуражку с кокардой носит? Ты, дружок, ложись спать, а поутру двигай в город и выясни, не выезжал ли твой протеже в июне из города.

— Я и так знаю, — ответил оперативник. — Олег в июне ездил к родителям, они где-то под Москвой живут.

— И прекрасно, значит, сумеешь выспаться. — Гуров взглянул на часы. — Спасибо тебе огромное, капитан, — он подмигнул, сплюнул через плечо, — скоро ты станешь майором.

…Нина сидела в кабинете в том же кресле, что и вчера, но за столом находился не полковник Гуров, а инспектор Вольф. Разговор не клеился, никто не желал делать первый ход. Дитеру запретил полковник, а Нина не знала, с чего начать. Вроде она подготовилась, но в дороге ее охватили сомнения, появилось неосознанное предчувствие ловушки. Еще вчера, пикируясь с полковником, Нина интуитивно почувствовала, мелькнула мысль, что ее обманывают, причем не в мелочах, где ложь естественна, даже необходима, а в самом главном. Потом она уехала, началась схватка с Академиком, прочее и прочее, разговор с Олегом, возвращение домой, объяснение с Тимошей. Рано утром явился с повинной Академик. Нина оставила дурных мужиков, заперлась в ванной, занялась макияжем, пытаясь прикрыть следы удара.

Нине представился фраер, который борется с наперсточником, пытается найти шарик, даже не представляя, что последнего ни под одним из колпачков не существует. Неужели я такой фраер и есть, меня чешут в одни ворота? Как? Где? Когда?

Дитера мучили воспоминания о вчерашнем вечере, в памяти зияли черные дыры, инспектор силился вспомнить слова, сказанные в адрес полковника. Слова злые и несправедливые, но какие именно — Дитер вспомнить не мог.

— Вы красивая девушка, — Дитер подвинул Нине чашку кофе, — но по вашей вине нас с господином полковником вчера чуть не убили.

— Бедненькие и беззащитные. — Нина криво улыбнулась. — Мне утром позвонили и рассказали, что в подвале, где вас убивали, найдены трое. У Мустафы лопнул череп и переломаны шейные позвонки. — Она заметила, как Дитер побледнел, поняла — его рук дело. — А двух парней-телохранителей соскребали с потолка и стен.

— Я заметил, там потолки были очень низкие, — неожиданно для Нины и для себя самого насмешливо ответил Дитер.

Гуров, который слушал их разговор, находясь на втором этаже, рассмеялся, даже хлопнул в ладоши. Определив заранее, где будет происходить «встреча в верхах», он установил микрофон в кабинете, а приемник забрал с собой в спальню. Василий сидел напротив и пытался держаться спокойно, словно подобная операция для него не внове, а работа обычная.

— Вы прибыли сюда на встречу с посредником, — решилась наконец начать разговор Нина, — но человек не прибыл.

— Это проблема господина полковника, — ответил Дитер, и ему не составляло труда смотреть на Нину открыто, так как, с одной стороны, знал, что эта красивая женщина управляет бандитами, и одновременно абсолютно в это не верил.

— Но господин полковник работает на вас, — возразила Нина. — Он вас лишь охраняет. И не будем отнимать друг у друга время. Вы представляете силовые структуры, я имею к нашим, российским, боевикам некоторое отношение. — И она скромно потупилась. — Дитер, перестаньте крутить, говорите прямо, какой специалист, на какой срок вам нужен? Я вам отвечу, есть такой человек у нас или нет, и если есть, то сколько он стоит.

— Вы очень умны, фройляйн, и знаете, кто мне нужен, — после некоторой паузы ответил Дитер. — Но обсуждать с вами подробности я не намерен. Если у вас подобный специалист есть, познакомьте нас. Если он мне подойдет, я выплачу вам комиссионные. — Подумал и добавил: — В разумных пределах.

Дитер следовал указаниям Гурова, который несколько раз повторил, что в представлении русских немец должен быть очень аккуратным и скупым. Инспектор решил торговаться, хотя префектура Мюнхена на доставку наемного убийцы на территорию Германии предоставила ему практически неограниченный кредит.

Нина задумалась, ясно, немец хочет отсечь ее от специалиста, вести с ним дела раздельно. В конце концов, ей наплевать на контракт Олега, главное, чтобы она лично получила достаточно солидную сумму.

— А что вы считаете разумными пределами? — поинтересовалась Нина.

— Сейчас ответить не могу, прежде я должен увидеть и переговорить с вашим человеком. Имеет также значение, как вы желаете получить деньги. Если вы хотите получить всю сумму сразу — одно, если согласны сначала на аванс, потом расчет, то значительно больше. Ведь расплатившись с вами и улетев с вашим человеком в Гамбург, я рискую. Он может в последний момент отказаться от работы либо не сумеет ее выполнить.

— Я желаю присутствовать при вашей встрече, — решительно заявила Нина. — Да и человек без меня не станет с вами разговаривать.

— Ваши проблемы, — холодно ответил Дитер.

Нина увидела, что немец может прервать разговор, и решилась:

— Хорошо, я позвоню, приглашу его в этот дом, сама уеду. Через два часа мы встретимся вновь и продолжим.

— Прошу. — Дитер подвинул телефон.

Нина набрала номер, когда Олег ответил, сказала:

— Здравствуй, ты адрес знаешь, подъезжай. Человек выглядит солидным, тебе есть смысл с ним встретиться.

— Выезжаю минут через тридцать, — ответил Олег. — Наш уговор остается в силе?

— Естественно. — Нина положила трубку. — Скажите, Дитер, а почему вы так категорически не хотите вести переговоры при мне? Я ведь лицо заинтересованное и оказала бы вам помощь.

Такой вопрос полковник и инспектор предвидели, и ответ был готов, но Дитер выдержал паузу, словно пытался его сформулировать как можно четче.

— Я хочу, чтобы вы знали как можно меньше, так как абсолютно вам не верю, — ответил Дитер, ему не пришлось наигрывать, возмущение было совершенно искренним. — Вы, русские, совершенно дикие, неуправляемые люди. В любом виде бизнеса соблюдаются правила, для вас никаких правил не существует! Два дня назад вы впервые приехали в этот дом, мы мирно разговаривали, вы даже поцеловали меня. А вечером? Вы устроили засаду нашему человеку, мы случайно обнаружили его и только поздно вечером сумели привести его в чувство. Вчера? Вы ведете здесь переговоры, которые, видимо, вам не понравились. Что вы делаете? Вы заманиваете нас в ловушку, нас привозят в подвал, грозят пытками, и если бы не высший класс господина полковника…

Нина хотела объяснить, что отравление опера было ошибкой, а Мустафа обыкновенный бандит, который к ним отношения не имеет, но промолчала, она неожиданно поняла, что ее ловко обманывают, осознала, на какой трюк попалась, к своему ужасу, увидела себя со стороны — всего лишь самонадеянную девку, оказавшуюся в руках профессионалов.

…Гуров самодовольно слушал обвинительную речь Дитера, она сыщику очень понравилась, ведь человеку свойственно восхищаться собственным творчеством. Улыбка соскочила с лица полковника — он увидел свою ошибку, которую безуспешно искал, и неожиданно вспомнил, что, кажется, Талейрану принадлежит фраза: «Это хуже, чем преступление, это — ошибка». Она была кошмарной, скорее нелепой, абсолютно детской, но у сыщика не оставалось времени для самоанализа, он скатился с лестницы на первый этаж, когда Дитер, открыв дверь кабинета, пропустил Нину вперед и сказал:

— Значит, я не прощаюсь, мы сегодня еще увидимся.

— Безусловно, — ответила Нина, направилась было к двери.

Гуров преградил дорогу.

— Привет, очаровательница! — развязно произнес он и взял Нину под руку. — Эти немцы такие скупердяи, присядем на дорожку, выпьем на посошок.

— У меня совершенно нет времени, — ответила Нина, пытаясь унять дрожь, которая ее охватила. — Я опаздываю…

— Пустяки. — Гуров сжал ей локоть, усадил за стол. — Давно известно: кто не успел, тот опоздал.

— Но я не желаю! — воскликнула Нина, посмотрела сыщику в лицо.

Их взгляды встретились, и произошло короткое замыкание, которое почти неизбежно происходит, когда скрещиваются взгляды преступника и сыщика. Полковник увидел, что Нина ошибку обнаружила, преступница поняла, что знаменитый сыщик знает о ее догадке.

— Ну, вот и славненько, — миролюбиво сказал Гуров. — Прекрасно, когда не надо путаться в словах и выяснять отношения. Дитер, ты принимай гостя, решай свои проблемы, а мы поднимемся наверх, нам обоим есть в чем покаяться.

— Я арестована? — Нина пыталась придать своему голосу насмешливое выражение. — Тогда предъявите ордер.

— Ну зачем так грубо? — Гуров вновь взял Нину за руку, начал подниматься по лестнице так, словно вел за собой непослушного ребенка. — Арестовывает прокуратура, милиция лишь задерживает.

— Вы сломаете мне руку!

— Как можно? — обиженно ответил сыщик. — Если вы не будете валять дурака, я вас пальцем не трону.

Однако, открыв дверь своей комнаты, полковник не удержался и так шлепнул Нину по заднице, что девица пролетела несколько метров и опустилась на диван.

— Извините. — Он плотно прикрыл дверь и заглянул в холодильник. — Так на посошок? Нервы вдрызг, на пенсию рано и куда бедному менту податься?

Нина одернула юбку, боясь тронуть ушибленное место, смотрела испуганно. Гуров наполнил рюмки, разрезал лимон.

— Преступницей вы станете лишь после решения суда, сейчас вы даже не подследственная, только подозреваемая. Так что моя ментовская душа разрешает с вами выпить. — Он опрокинул рюмку, потер ладонями лицо, тяжело вздохнул. — Ну как я мог так лопухнуться? — Он закурил. — Вам простительно, вы, извините меня, всего лишь Настасья Филипповна из местных, пожелавшая стать Анжеликой. Но я, битый сыщик! Горе мое, стыдоба! — Гуров постучал себя пальцем по лбу.

Преступления Нины Лозбенко недоказуемы, нет оснований даже для задержания, быстро просчитывал он. Ты, горе-сыщик, говори, говори, наводи мосты, как тебе ни противно, необходимо ее расположить, — организуй она хоть сто убийств, доказательств нет, а девица тебе, старый кретин, совершенно необходима. И полковник, улыбаясь, подвинул Нине рюмку и сигареты.

— Я ошибся, но успел, вы ошиблись и опоздали, так что я частично реабилитирован. Просто парадокс, ведь речь Дитера готовил и очевидного не видел, а услышал, словно прозрел. Вы прибыли сюда с Академиком и прилепили под столом магнитофон. Так ведь он рассчитан всего часа на два.

Нервный шок прошел, Нина напряглась, тряхнула головой, чисто физическим действием помогая себе освободиться от психологического прессинга полковника.

— Какого черта? Что вы городите? Я категорически протестую!

Гуров тихо рассмеялся, махнул рукой.

Нина не сдавалась, повысила голос:

— Немедленно выпустите меня! Беззаконие! Произвол!

Сыщик запер дверь, положил ключ в карман, сел, закинул ногу за ногу, смотрел с неподдельным интересом.

Нина поняла, что провалилась и все кончено, ни валюты, ни красивой жизни за бугром не будет, следует думать только о себе. Этого супермена не обмануть, он все знает и чертовски умен, следует менять тактику, начать игру и выжидать.

— Значит, вы действительно господин полковник?

— Обязательно. — Сыщик кивнул.

— И вы прибыли сюда за… — Нина взглянула вопросительно, решая, не рано ли называть имя любовника и подельника.

— Именно. — Сыщик вновь кивнул. — За наемным убийцей Олегом Сергеевым.

— А Бунич! — воскликнула Нина. — Рекомендации! Финансист скурвился и работает на контору?

— Лев Ильич работает исключительно на себя, сказал вам чистую, как слеза ребенка, правду: «Господин полковник Гуров человек умный и крайне опасный». Вы задачу не решили, ответ подогнали под условия, запутались, что является фактом вашей биографии. Мне непонятно — вы решили открыть контору по сдаче внаем убийц? А нас, спецслужб, вроде и нет, выпали в осадок? — Гуров состроил гримасу: — Оскорбительно в некотором роде. Мы отвлеклись, я вас спросил: магнитофон работает лишь часа два?

— Три. — Нина взяла рюмку, выпила, скривилась, будто впервые попробовала.

— Вы установили магнитофон утром, а капитан Михеев приехал сюда с нами поздним вечером, так что голос опера ну никак не мог оказаться записанным. Значит? Правильно. Магнитофон обнаружили, и весь разговор на пленке сплошной обман. — Гуров сделал неимоверное усилие, постарался взглянуть на Нину уважительно. — А вы умная, хоть и поздно, а догадались.

— И что теперь? — откашлявшись, спросила Нина.

Хотя она и дрожала от страха и помада не могла скрыть распухшей, рассеченной губы, Нина оставалась красивой, сыщик невольно подумал о противоречивости формы и содержания. Он подошел к окну, чуть отдернул штору, посмотрел в парк.

— Они прибыли, сейчас сядут за стол переговоров.

— Без моей команды он не полетит.

— Вы нас недооцениваете. — Гуров взглянул на часы. — Полетит завтра, утренним рейсом.

— Никогда, мы уговорились, что я его встречу на шоссе.

— У дома стоит ваша «Волга», парень увидит, поймет, что вы здесь. Мы объясним, что для нас ваша встреча нежелательна. Да не бойтесь, сочиню, я умею быть убедительным. — Полковник говорил так, словно разговаривал не с циничной преступницей, а уговаривал не волноваться понапрасну своего приятеля. — И Дитер сейчас назовет такую сумму, что Олег Сергеев вас забудет мгновенно и вещички соберет быстренько.

— А меня в прокуратуру?

— Никогда! — убежденно произнес Гуров, сожалея, что против девицы ну ничегошеньки нет, обидно до слез, хоть локти кусай.

Нина вспомнила слова Бунича, что полковник умен, крайне опасен, но на его слово можно положиться.

— Дайте слово, что не арестуете, и я не стану вам мешать.

— Честное сыщицкое, не арестую, а мешать просто не позволю. Никакой тюрьмы, прокуратуры, вы летите со мной в Москву.

Глава 9 На последней прямой

В потаенном кабинете ресторана «Алмаз», куда допускались лишь избранные авторитеты города и области, за столом сидели ТТ, Академик и майор милиции Птушко, который столь неудачно проверял Гурова и Дитера в день их приезда. Майор был опытным, тертым ментом, и хотя после столкновения с Гуровым помощи у Академика попросил, но понял, что его судьба зависит от его же сообразительности и изворотливости. На следующий день он взял больничный, улетел в Москву, нашел друзей, однокашников, с одними водку пил, с другими вел задушевные разговоры за чашкой чая, выяснил, что практически все знали либо слышали о полковнике Гурове. Собрал о знаменитом сыщике информацию, которая оказалась поразительно однообразной с профессиональной точки зрения — сыщик высшего класса — и противоречивой в оценке Гурова как человека — сволочь, каких свет не видывал, упертый фанатик и классный мужик, за которым можно идти в огонь, воду и на край света. На осторожные вопросы майора о возможной причастности полковника к коррупции отвечали либо смехом, либо матерной руганью, но сводилось все к единому слову: никогда!

Майор понял, что дни его сочтены, и, как всякий человек, которому терять нечего, забыв об осторожности, начал яростно бороться за жизнь. И сейчас майор, который видел ТТ лишь однажды, а перед Академиком стоял по стойке «смирно», чуть ли не кричал на хозяев города.

— Только больные и полные мудаки с пистолетом в руке прут на танк! — Майор был в расстегнутом милицейском мундире, небрит, глаза налились кровью. — Ты тактик и стратег в белой рубашке, обыкновенный старый, выживший из ума педераст!

Майор получал деньги именно от Академика, не только оскорбить его, но и обратиться на «ты» не смел, сейчас потерял управление и тормоза, летел, уповая лишь на случай и удачу.

— И ты, Тимофей Тимофеевич, не ворочай своими зыркалками, ты перестрелял всех неугодных, оставшихся поставил на колени, можешь пришить меня сейчас! Видишь, я пришел без оружия! — Майор распахнул мундир, похлопал себя по карманам. — Стреляй, хрен ли тянуть, одним мокрым делом больше! Когда Гуров тобой займется, в прокуратуре и суде моя жизнь тебе ничего не прибавит и не убавит!

Тимоша по своему обычаю молчал, вертел между пальцами рюмку с водкой, смотрел в пол. Академик вчера уже с жизнью распрощался, бояться устал, слушал внимательно, эмоционально приглушенно, будто истинная суть полковника Гурова его особо не интересует. Майор реакцию Академика отметил и навалился на него по второму разу.

— Ты, почтеннейший Павел Николаевич, полагаешь, что раз за тобой мокрого нет, так тебя в санаторий нервишки подлечить отправят? Тебе влепят червонец строгого режима! А ты ведаешь, какие ребятки в той зоне собираются и что они с тобой сделают? Я не знаю, на чем прикупил вас москвич, какие у вас с ним дела, и знать не хочу. — Майор устал и сбавил тон. — Мне своих дел… — Он чиркнул пальцем по горлу. — Тимофей Тимофеевич, извини, где твоя девка? Она в заповеднике у полковника и в обусловленный срок не вернулась. Значит, сыщик девушку расколол и за просто так не выпустит. Нина, спасаясь, завалит тебя со всеми потрохами.

Тимоша реагировал спокойно, обычно необузданный, быстро стреляющий бандит, он сейчас как-то грустно улыбнулся и сказал:

— Ты бы выпил, майор, перестал пугать и бренчать нервами. Ты мент, все хитрости знаешь, скажи путное.

— Сказать легко. — Майор налил стакан, выпил, натужно выдохнул. — Я вижу два пути. Один — собраться и уходить на юг, затеряться в войне, среди людей, у которых ни кола, ни двора, ни документов.

Академик вздрогнул, зачем-то поправил галстук и пробормотал:

— Все нажитое бросить? У меня антиквариат, положение в городе…

Майор обгладывал куриную ножку, покосил на Академика кровавым глазом.

— Совет хорош, найди получше, майор, — сказал негромко Тимоша.

— Есть и получше, но и опаснее. — Майор бросил косточку, уперся ладонью. — Уверен, у полковника важное задание, пока он с ним не покончит, на нас не кинется. Полагаю, сегодня-завтра он вернется в Москву, доложится, лишь потом начнет разбираться с нами. Его нельзя упускать из города, требуется уничтожить всех: полковника, немца, девчонку и опера Михеева. Я проверил, полковник с нашей конторой связи не поддерживает, значит, никаких документов передать не мог, да и нету никаких бумаг, вся компра против нас у Гурова в голове да на языках остальных. Полковник мог позвонить в Москву и что-то сообщить верхам, но телефонную болтовню к делу не подошьешь и на стол прокурора не положишь.

— Значит, просто убить, — не спросил, сказал утвердительно и буднично ТТ. — А кто нам мешает, майор?

— А ты знаешь, сколько людей пытались убить чертова сыщика? — поинтересовался майор. — Сколько из них уцелело? Тебе же известно, что Мустафу и его парней складывали вчера по частям, соскребали со стен и потолка.

Академик впервые увидел, как Тимоша нахмурился, обычно он смотрел безучастно, реже улыбался, даже когда убивал.

— Тебе же погоны не за взятку дали, чего-то в твоем черепке имеется, — после долгой паузы ответил Тимоша. — Ты сам сказал, пистолет против танка не пляшет. Я обеспечу танк, а ты, майор, решишь, где, в какое время тот танк поставить.

Василий сидел в «Жигулях», стоявших неподалеку от ресторана «Алмаз». Капитан выполнил просьбу Гурова, поменял машину, сумел найти майора Птушко и проследить его до блатного кабака. Теперь Василий ждал, кто из авторитетов в ближайшее время выйдет из ресторана, с кем предположительно встречался майор.

Разговор Дитера с Олегом Сергеевым затянулся. Гуров его не слушал, не хотел, чтобы Нина оказалась в курсе переговоров, а запирать ее в соседней комнате было опасно, неизвестно, что может взбрести в голову несостоявшейся Анжелике. Она лежала на тахте, повернувшись лицом к стене, полковник сидел за столом и, нарушая обет воздержания, курил чуть ли не одну за одной.

— Откройте окно, задохнемся, — сказала Нина. — Умом не двинулась, кричать не собираюсь.

Гуров поднял шпингалет, толкнул оконную раму, и чистый воздух ворвался в прокуренную комнату.

Переговоры Дитера с Олегом Сергеевым зашли в тупик.

— Я на таких условиях работать не согласен и никуда не полечу, — сказал Олег.

— Вы свободный человек, — ответил Дитер, памятуя наставления Гурова уступить лишь в крайнем случае.

— Да поймите, упрямый козел! — взорвался Олег. — Как я могу взяться за дело, не зная, кого конкретно надо ликвидировать, и размер вознаграждения?

— Все узнаете на месте, вы же ничем не рискуете, получаете в Москве паспорт с необходимыми визами, билет на самолет туда и обратно, двести марок в сутки на жизнь в Гамбурге. Если предложенные условия вас не устраивают, вы возвращаетесь в Москву.

Олег задумался. В конце концов, немчура прав, если дело не понравится, — риск велик, а деньги небольшие, развернусь на сто восемьдесят — и привет. Но он не хотел уступать, так как понимал, что подобный разговор неотвратимо возобновится в Гамбурге, и необходимо поставить все на свои места, немцы должны понять, с кем имеют дело, и придется раскошелиться. Видно, этот здоровяк ничего не решает, выполняет полученные инструкции, а немцы народ дисциплинированный, и его с указанного пути не свернешь. Олег решил пойти на компромисс и сказал:

— Последнее слово, не согласитесь, я ухожу, ищите другого. Вы мне выплачиваете аванс — сто тысяч марок.

— Сорок, но в Москве, по кредитной карточке в вашей деревне мне марки не получить.

— Шестьдесят.

— Пятьдесят.

— Для вас копейки, для меня деньги. Ну хрен с вами, пятьдесят тысяч, но в Москве, до посадки в самолет.

— Согласен. — Дитер кивнул. — Обсудим второстепенные детали.

Зазвонил телефон, Гуров снял трубку:

— Слушаю.

— Майор, ТТ и Академик час двенадцать минут провели в «Алмазе», — доложил Василий.

— Машину сменил?

— Сменил, как и приказали, наблюдаю майора, сейчас он вернулся в отделение.

— Плохие новости тоже ценная информация. — Гуров помолчал, взглянул на Нину, решая, что следует при ней говорить, а от чего воздержаться. — Машину спрячь и на такси подъезжай, будем думать.

Нина резко села и язвительно спросила:

— А как вы мне билет на самолет возьмете, ведь у меня нет паспорта?

— Мне поверят на честное слово.

— И на кой черт вы тащите меня в Москву? Довезите до аэропорта, а когда вы с Олегом пойдете к трапу, я уже ничего успеть не могу.

— Я ваших возможностей не знаю, — думая явно о другом, ответил Гуров. — Вам сейчас в любом случае оставаться нельзя, убьют…

— Меня? — Нина встала. — Кто посмеет поднять на меня руку?

— Тимофей Тимофеевич, и рука у него не дрогнет.

— Я считала вас умным.

— Людям свойственно ошибаться, пусть каждый останется при своем мнении. Сменим тему, скажите, Нина, ваш парень, этот Олег Сергеев, он случайно не того? — Гуров покрутил пальцем у виска.

Нина долго не отвечала, взяла со стола сигарету, закурила.

— Не знаю, почему спрашиваете?

— Он в Мюнхене ребенка из автомата расстрелял.

— Олег патологический убийца, факт. — Нина говорила о человеке так, словно он не ее любовник и партнер по кровавому бизнесу, а человек абсолютно посторонний.

Сыщика подмывало спросить, мол, мадам, а вы давно показывались психиатру и себя считаете вполне нормальной?

— А почему вы решили, что Тимоша способен меня убить? — Нина сильно затянулась, чуть не обожгла пальцы.

— Он только что переговорил с человеком, который ему прочистил мозги. Ведь пусть и в ограниченном количестве, однако у вашего Тимоши мозги имеются?

— У него мозги заменяет чутье. — Нина погасила сигарету. — Я вам не верю, запугиваете, добиваетесь, чтобы я не дергалась.

— Возможно. — Сыщик пожал плечами, услышал на лестнице шаги и открыл дверь.

Дитер жестом пригласил Гурова выйти, сам перешагнул порог, закрыл дверь, остался с Ниной в комнате.

— Столько отличных мужиков, и ни один не хватает за трусики, первый случай в моей жизни.

Дитер покраснел и отвернулся.

Гуров сбежал вниз, увидел Олега, не поздоровался, лишь кивнул, сказал скрипуче, несколько недовольно:

— С немцем вы договорились, теперь меня выслушайте. — Сыщику не пришлось изображать равнодушие, от злости и омерзения без всякой команды лицо затвердело, превратилось в маску. — Мы улетаем сегодня, вы завтра, ночью я вам позвоню.

— Запишите телефон. — Олег смотрел на каменнолицего мужика с любопытством, не понимая, как получается, что человек смотрит прямо в глаза, а взглядом не встречается.

Убийца не знал, что любой оперативник владеет этим приемом, тем более что последний прост на удивление.

— У меня ваш телефон имеется.

— Узнаю Нину. — Олег рассмеялся, хотя чувствовал непривычную скованность. — Кстати, я хотел бы ее видеть.

— Нежелательно.

— А мне очень даже…

— Я сказал, — перебил Гуров. — Если я ночью не позвоню, не вылетайте.

Олег от такой откровенной грубости смешался, взглянул на Гурова прищурившись, как бы прицеливаясь, представил, как, получив пулю в живот, тот сломается пополам, начнет валиться вперед, рассмеялся и спросил:

— Значит, уговор не окончательный, могут произойти коррективы.

— Договор окончательный, я вам кое-что поясню, во избежание недоразумений. У нас с местными авторитетами произошла небольшая размолвка. — Гуров сделал паузу, подбирая наиболее точные слова. — К вам она никаким краем. Люди глупы, провинциалы вдвойне. Они попытаются нас остановить. Вы дорого стоите, я обязан вас беречь. Иначе мы бы вылетели вместе. Впрочем, — полковник оскалился в улыбке, — вы ведь отлично стреляете, может, хотите принять участие?

— Я не мушкетер и терпеть не могу дуэли. — Собственный ответ Олегу понравился, он довольно хохотнул.

— Тогда быстренько убирайтесь, дуэль начнется без бросания перчаток. Ночью позвоню.

— Я вижу, вы герой. — Олег вышел на крыльцо, прикрыл за собой дверь и продолжил: — Тут палить готов до упаду, а ликвиднуть человека, так кишка тонка, легче заплатить.

Гуров смотрел на дверь несколько завороженно, как на экран телевизора, затем перевел взгляд на часы. До вылета вечернего рейса на Москву оставалось ровно четыре часа.

Майор Птушко прекрасно знал дорогу от города до дач, где находился полковник, но, страхуясь, расстелил на столе крупномасштабную карту. Одиннадцать километров отличного двухстороннего шоссе специально проложили для слуг народа. Шоссе вело только на дачи, дальше никуда; на дачах сейчас не жили, шоссе пустовало, имелось два съезда на проселок. Встречу следует организовать перед первым съездом, но его на всякий случай перекрыть, уж больно силен и удачлив полковник, вдруг проскочит. «На этом повороте встану сам, — решил майор и сделал пометку на карте. — Уже пора двигать и все блокировать, судя по всему, они хотят вылететь вечерним рейсом. Дорога одна, другого пути нет. Или у вас, господин полковник, имеется вертолет? — Майор ухмыльнулся. — Я тебе припомню, сука, «поцелуй в задницу»!» Он снял трубку, позвонил на вахту, которая охраняла пустующие дачи руководителей».

— Мусин? Доложи обстановку… Приезжал молодой парень?.. Номер машины?.. Замазан? Ладно, черт с ним! Ракетница не подведет?.. Значит, через тридцать секунд после их выезда белая ракета. Если что не так, даешь красную… Да не знаю я, что он может придумать! Ладно, ни пуха!

Майор положил трубку, вынул из стола бутылку. Что полкаш может придумать? Дорога одна, машина у него одна, на которой приехала девка. Не пехом же, огородами, одиннадцать верст с чемоданами и девкой? Да и откуда ему знать? Предположить, однако, может, волчара опытный. А если он вызовет патрульные машины из города? И двинет в аэропорт с мигалками и сиренами?

Такая мысль у полковника появилась первой, когда он обдумывал, как прорваться в город. Что засаду организуют до города, а не на шоссе на аэропорт, ясно как день. Позвонить генералу и попросить две машины сопровождения — самое простое и естественное решение. Однако оно совершенно неприемлемо. Сегодня же об этом кортеже узнает весь город, и убийца в том числе. «Если бы Олег Сергеев сидел со мной в машине, я бы его запутал, — рассуждал Гуров. — Но он будет один, молва приукрасит все десятикратно, убийца испугается, вся работа уйдет в песок. Никакого шума, максимум, что я могу попросить, — это оперативную машину к посту ГАИ, где она практически уже не нужна. Если доберемся до поста ГАИ, считай, мы уже в аэропорту».

Охранника Мусина охватил мандраж. Попал, что называется, за всю масть, а какая сладкая жизнь была! Спишь, ешь, все от пуза и задарма, от гостей остается, еще и домой притащишь, на всех хватало. Оклад по сегодняшним меркам пустяковый, так ведь, считай, как наградные к полному довольствию. И такая беда на голову, один приказывает, другой требует, никому не откажешь. Хорошо, если залетных гостей нормально порешат. А ежели нет? А ракету они видели. Ну, кто ее запустил, еще доказать требуется. Охранник оглядел ракетницу. «Эту штуку я сразу в пруду утоплю. Нечего психовать, майор не промахнется, уверен, иначе бы сам не полез».

В окно постучали, охранник сунул ракетницу в стол, выскочил на улицу, взглянул на стоявших у ворот мужчин и женщину ошарашенно.

— Спасибо за приют, — сказал Гуров, протягивая ключи. — От дачи, от вашей машины. А свою «Волгу» девушка заберет через недельку, пусть постоит, тут надежней.

Охранник слушал легкую, быструю речь, чувствовал на себе внимательный взгляд и ничего не понимал.

— Так как же вы? — Охранник от волнения икнул. — До города десять верст с гаком.

— Действительно. — Полковник (Мусин уже знал, что мужик полковник) почесал в затылке, оглянулся на стоявших в стороне немца и девицу, словно раньше и не подумал, что пешком далековато. — У нашей «Волги» движок забарахлил, может, вы нас подбросите на служебной?

— Вы что? — испугался Мусин, постарался взять себя в руки, продолжил спокойнее: — Не положено, не могу оставить объект.

— Объект серьезный, а кругом лазутчики шастают.

— Зазря шуткуете, господин, отлучусь на миг, разворуют.

— Понятно. — Полковник кивнул. — А напарник сегодня приболел?

— Живой человек. — Мусин уже взял себя в руки, даже улыбнулся.

— Капитан в отставке Мусин, твоя судьба в твоих руках. — Полковник скривил губы в улыбке. — Ты, главное, не сомневайся, я обязательно вернусь.

Гуров, Дитер и Нина вышли за ворота.

— Что долго? — спросил Дитер.

— Пытался его придавить, пустой номер, конечно, — ответил сыщик. — Я уезжаю, а они здесь, рядом. Хотя не представляю, как он может нагадить.

— Передаст по рации, что мы ушли пешком, — ответил Дитер.

— Мысль интересная. — Гуров свернул на полянку, на которой стояло такси.

Василий вышел из машины, зашептал:

— Я приказ помню, но водитель сначала согласился, а сейчас руль не отдает.

— Нам с тобой за риск деньги платят, Дитер сам залез, Нина соучастница. — Гуров сорвал с куста лист, пожевал и выплюнул. — Мы не можем подставлять человека.

— Мы не люди, и нам платят, — пробормотал недовольно Василий.

Сыщик обошел машину, открыл дверцу водителя:

— Здравствуйте.

— Привет, командир, — водитель усмехнулся, — ты меня не уговаривай, руль не отдам. Я эту тачку три года ждал. — Он похлопал по рулю. — Она еще девочка.

— Вам капитан представился, предупредил, вы согласились, машина нам необходима. — Гуров старался говорить вежливо, но настойчиво.

— Василия я знаю, что машина нужна, верю. А ты командуй там, где командир, а здесь ты пассажир. — Шофер сплюнул под ноги Гурова. — И еще, может, главное: ты, в лучшем случае, водила, а я мастер спорта международного класса. — Он вынул ключи, открыл багажник. — Грузись и кончай базар!

И полковник Гуров смешался, можно сказать, растерялся, чего уже давно с ним не происходило. Рисковать жизнью постороннего человека нельзя, даже преступно. Водитель экстра-класса? Фортуна — шанс, который выпадает один на тысячу, и отказаться от него тоже преступление. И секунды на принятие решения.

Из-за кустов за ним наблюдал капитан в отставке, ему стало любопытно, куда с чемоданами и с дамочкой на каблуках направился гордый полковник. Увидев такси, Мусин пошевелил губами, запомнил номер, начал пятиться, выждал, пока машина выедет на шоссе, и затрусил к своей сторожке, которую гордо именовали КПП.

Василий, чтобы иметь больший обзор для стрельбы, сидел рядом с водителем, а сыщик прямо за его спиной, таким образом, они могли вести огонь в обе стороны. Нина сидела рядом с Гуровым. Дитер забился в противоположный угол, сжимал игрушечную «беретту» и ругал полковника по-русски, на немецком подходящие слова отсутствовали.

— Раз ты такой храбрый, да еще международного класса, приготовься, сейчас тебе понадобятся и храбрость, и класс, — сказал полковник. — Василий, опусти стекло, не стреляй до последнего, может, подфартит и проскочим. Мастер, выруби счетчик, пусть горит зеленый, скорость шестьдесят, после первого выстрела жми.

Среди продажных подонков немало людей умных и настоящих профессионалов. Одним из них был майор Птушко. Он перекрыл шоссе так, что преодолеть преграды представлялось возможным лишь по воздуху. На осевой шоссе угрюмо рычал бронетранспортер, крупнокалиберные пулеметы которого способны разорвать легковую машину в клочья.

На первом проселке, по которому недавно пытался скрыться Академик, стояла «Волга», в которой сидели три автоматчика, а за рулем сам майор Птушко.

Через три километра у съезда на второй, и последний, проселок затаился грузовик, готовый выехать на шоссе и встать поперек. За рулем грузовика автоматчик, рядом Тимофей Тимофеевич, сжимавший свой любимый «ТТ».

Шоссе по дуге огибало мысок леса; когда такси выехало на прямую, все увидели БТР, который катил по осевой, практически наглухо перекрывая дорогу.

Ранней осенью в начале седьмого совсем светло. Стволы крупнокалиберного пулемета отчетливо видны на бледно-зеленом бронированном лбу бронетранспортера.

Увидев зеленый огонек, командир сказал:

— Возьми чуть правее, пусть проедет. И какого черта его сюда занесло? — Затянулся сигаретой, поднял взгляд, увидел взмывшую над лесом красную ракету. — Назад! — крикнул он, втаптывая окурок в железо.

Водитель команды не понял, да и такси уже просвистело мимо, а бронетранспортер просто остановился.

Гуров в жизни повидал многое, но такую скорость на земле ощутил впервые. Ноги ослабли, а к горлу подкатывало, он пытался столкнуть Нину на пол, она же вопреки законам притяжения поднялась с сиденья.

А мастер международного класса методично опускал стрелку спидометра направо и с нервным смешком спросил:

— А вертолеты будут?

— Не должно, — натужно ответил сыщик.

Словно откликнувшись на его голос, по машине защелкали пули, позади захлебнулись автоматы. А впереди на шоссе появился грузовик, с проселка он еле полз, перегораживая дорогу, а навстречу летела «Волга», и столкновение казалось неизбежным.

Гуров успел лишь подумать, мол, зазря боролись. Таксист принял левее, вроде прямо в кювет, но правые колеса машины удержались на асфальте, через секунду «Волга» выровнялась, улетела от засады, унося с собой посланные вдогонку пули.

Нина упала на сиденье, прижалась к Гурову, который усадил девушку прямо и сказал:

— Гаси свет, парень, ты действительно мастер.

— Пост ГАИ. — Водитель сбросил скорость.

— Еще медленнее, — приказал Гуров, приглядываясь к машинам, припаркованным у поста.

Сыщик увидел, как одна из машин мигнула фарами, облегченно вздохнул.

— Все! Это свои! — Он отстранил валившуюся на него Нину и строго сказал: — Возьмите себя в руки, вам следовало бы иметь нервы получше.

Полковник взглянул Нине в лицо, хотел дать пощечину и увидел, что молодая женщина мертва, из рваной раны в горле булькала кровь.

…Еще за секунду до происходящих событий майор спокойно курил, ждал белую ракету; когда увидел красную, матюгнулся, но особо не взволновался. Что бы полковник ни придумал, вертолета у него нет, ни лесом, ни полем не проедешь, а на шоссе бронетранспортер. Майор прислушался — сейчас застучит пулемет, либо «Волга» врежется в броню и раздастся взрыв. Но было тихо, а из-за небольшого подъема выскочил зеленый огонек такси. Огонек смутил майора лишь на секунды, он крикнул:

— Это они! Огонь!

Первую ошибку майор допустил, когда доверился вахтеру, бывшему капитану, который, вместо того чтобы дать ракету сразу после ухода гостей, начал их выслеживать и потерял несколько минут. Вторая ошибка была еще грубее: увидев красную ракету, майор должен был высадить автоматчиков из машины. А они даже не опустили стекла, услышав команду, вывалились на дорогу, такси уже поравнялось, в результате удалось вдогонку улетающей машине послать лишь несколько слепых очередей.

Парни опустили стволы, смотрели виновато, майор выстрелами в упор уложил всех троих, поднял с земли автомат, для верности прошил короткими очередями трупы, сел за руль, выехал на шоссе.

Разработав операцию, майор объяснил свой замысел ТТ, категорически отказался от участия, резонно полагая, что перед рядовыми исполнителями нельзя засвечивать сотрудника милиции. Однако авторитет настоял, майор вынужденно согласился, теперь, когда операция явно провалилась, приходилось убирать опасных свидетелей.

Майор вел машину не торопясь: если Тимофей выкатить грузовик успел, торопиться некуда, если полковник проскочил, тем более. Грузовик шоссе перегораживал, такси отсутствовало. «Назвать мое имя могут лишь Академик и ТТ, — рассуждал майор, останавливаясь. — Опасен лишь Тимофей, он здесь, тут его следует и оставить. У полковника против меня ничего конкретного, предположения и догадки, с ними в прокуратуру не пойдешь».

Майор сунул пистолет за поясной ремень, вылез из «Волги», направился к грузовику, обдумывая первую фразу, которая должна успокоить грозного авторитета. Майор остановился у кабины, увидел, что водитель один, не успел ничего сказать, лишь схватился за пистолет, как получил две пули в спину.

ТТ вышел из-за кузова грузовика, махнул пистолетом водителю, они сели в «Волгу» и покатили прочь от города.

…Гуров от помощи отказался, перенес еще теплую Нину в милицейский «рафик», уложил на заднее сиденье, закрыл носовым платком разорванное, кровоточащее горло, стоял неподвижно, словно у тела друга. Сыщик пытался себя убедить, что из пятерых человек, попавших под обстрел, смерть именно Нины наиболее справедлива. Разве бывают справедливые смерти?

— Полковник! — крикнул мужчина в годах, заглядывая в «рафик». — Вы что там застряли?

Гуров выпрыгнул на асфальт, взглянул на седую голову незнакомца, на брюки с генеральскими лампасами, которые виднелись из-под плаща, и сказал:

— Я здесь, Алексей Алексеевич. Надо уезжать, сейчас попрет обратно БТР. Вы срочно свяжитесь с начальником гарнизона, пусть перекроет въезд в город.

— Я прошу доложить, полковник…

— Конечно, конечно, Алексей Алексеевич, — перебил Гуров, — все необходимые документы окажутся на вашем столе в ближайшее время.

Он увидел Василия, стоявшего в неестественной позе у такси: капитан правой рукой обнимал свое левое плечо.

— Ранен? — спросил Гуров. — Уезжайте с коллегами, спасибо за все, завтра позвоню из Москвы. — Неожиданно для себя, тем более для оперативника, поцеловал Василия в щеку и сел в «Волгу». — Давай, мастер, жми в аэропорт.

Сидя в углу, Дитер положил ногу на сиденье, расстегнул брючный ремень, просунул руку и зажимал платком рану. Он понимал, что ранение не опасное, пуля лишь чиркнула по бедру, но кровь пропитала штанину, инспектор пытался кровь остановить.

Мастер международного класса ехал осторожно, как водят под руку раненого или тяжело больного человека. Пули не тронули молодого парня, казалось, он и не понимал, что остался цел и невредим по счастью, и переживал только за машину.

— Я к пулям привычный, в меня и в Афгане всегда промахивались, а «марусе» за что досталось? — Он хлопнул ладонью по приборному щитку. — Стекла побили, заменим, а зачем столько дырок наделали? Бандиты, да и только! А менты наши, что рядовые, что полковники, ни хрена мышей не ловят! — Он покосился на сидевшего рядом Гурова.

Сыщик на обвинения никак не реагировал, да и не слушал мастера, как выяснилось, бывшего воина-интернационалиста. Полковник привык к тому, что, выскочив из критической ситуации, практически с того света, люди порой засыпают, другие говорят и говорят, чаще всего несут абсолютную чушь.

Надвигающийся БТР, щелканье пуль, гонка на грани смертельного фола полковника, как всякого человека, травмировали. Но думал он не о смерти, которая дыхнула смрадом и осталась сегодня позади, а о теплом беззащитном теле, которое уложил на заднем сиденье «рафика». И сколько Гуров ни убеждал себя, что Нина преступница, и смерть лишь справедливое возмездие за расстрелянного ребенка, и господь убил лишь дьявола, сохранив жизнь людей, ничего не помогало. Нина все еще оттягивала руки — теплая, мертвая, одновременно живая.

Когда полковник Лев Иванович Гуров был еще Левой, голубоглазым лейтенантом, то, сталкиваясь с преступником, особенно убийцей, всегда задавал вопрос: почему? Почему один человек играет на скрипке, другой лечит, учит детей, строит, ворует, в конце концов, а данный человек убивает себе подобных? За двадцать лет работы в сыске Гурову не удалось практически ни разу найти ответ. Сыщик убедился, ученые тоже ответа не знают, и перестал этот вопрос задавать. Конечно, можно быстро всех рассовать по полочкам. ТТ и Мустафа — одноклеточные, Академик и майор желают иметь деньги, а заработать не в состоянии. Нина была тщеславна, умна, не желала прозябать в толпе, хотела подняться над людьми, жизнь подсунула фальшивую карту, и девушка за нее ухватилась, наверняка и для наемника, из-за которого и началась кровавая бойня, отыщется подходящая полочка.

«Полковник, — одернул себя Гуров, —ты не философ и не теоретик, а мент, сыщик, закончи работу, коли устал, износился, уходи, теплая и мягкая норка найдется, будешь есть, пить, пускать слюни и писать мемуары. Но сначала закончи работу, сукин ты сын. Любишь повторять, мол, мужчина, который относится к себе излишне серьезно, просто смешон. Декларируешь! А сам в памятник готов превратиться. Ты обыкновенный мент, а что взяток не берешь, так тоже не заслуга, так гены разместились, тебя никто и не спрашивал. Герой нашего времени! Гамлет! Сыщик ты, Гуров, ничего больше в жизни и делать не умеешь! Дома не построил, дерева не посадил, сына не воспитал и заткнись».

Гуров закурил, повернулся к Дитеру и спросил:

— Ты чего притих? — Он присмотрелся, заметил темное пятно под вытянутой ногой инспектора и сказал: — Слушай, водила международного класса, ты человеку жизнь спас, а он в благодарность тебе сиденье изгадил. — И, сорвавшись, закричал: — Ты что делаешь, немчура! Ты почему молчишь! Кровью изойдешь, чистоплюй! Навязался на мою голову!

Дитер лишь виновато улыбнулся, а мастер спокойно ответил:

— Не психуй, командир. Я давно вижу, что он подтекает, уже прибыли, сейчас перевяжем.

Бинты, йод и все необходимое в аэропорту нашлось, водитель-афганец оттолкнул сестру-неумеху, уложил Дитера на клеенчатый диванчик, ловко распорол скальпелем штанину и занялся перевязкой. Увидев, что напарник оказался в руках профессионала, Гуров побежал за билетами, бронь держали на каждый рейс, сложностей не возникло. Дюжий милицейский сержант и медсестра помогли Дитеру подняться в самолет, Гуров остался у такси, которому разрешили подъехать к самому трапу.

— Уцелеть там, вырваться, схватить пулю дома обидно, командир, — произнес тихо водитель. — Знал бы, что не пугаешь, не полез. — Он перекрестился.

Гуров согласно кивнул и спросил:

— Тебя как зовут?

— Тимофей, среди своих — Тимоша, — ответил парень, огладил ненаглядную «марусю», застревая пальцами на пробоинах, вынул косо торчавший осколок стекла. — Кто же мне справку в парк даст, что я не банк грабил?

— Начальник вашей милиции.

— Сутулый, седой, который толкался и шумел у поста гаишников? — Тимоша, который не убивал людей, а спасал, недовольно крякнул.

Сыщик достал из багажника два чемодана и два кейса, щелкнул цифровым замком, приоткрыл один из кейсов, захлопнул, бросил на заднее сиденье.

— Миллион с копейками, сегодня деньги пустячные, но на стекла, шпаклевку и подкраску хватит, — сказал Гуров. — Спасибо, Тимоша, прошу, не лезь без надобности, каждую дырку головой не заткнешь.

Полковник взбежал по трапу, Тимоша взглядом проводил его статную фигуру, не удержался, открыл кейс, увидел плотные пачки денег, присвистнул, сел за руль и, выезжая с летного поля, сказал:

— «Маруся», главное, живы, а дырки заделаем, покрасимся, станем как новые.

Гуров опустился в кресло рядом с Дитером, взглянул на его бледный профиль, сказал:

— Я накричал на тебя, извини.

— Я ничего не слышал, господин полковник. — Дитер посмотрел на загоревшееся табло, пристегнулся. — Скажите, доктор, почему водитель такси, который нас не знает, никогда даже не видел, рискует из-за нас жизнью?

Гуров хотел ответить, что парень попал на сковородку, не ведая, какая она горячая, но сказал иное:

— Ты знаешь, как зовут водителя? Только, пожалуйста, не смейся. Тимофей, между своими — Тимоша. Почему один Тимоша убивает, другой Тимоша спасает, никто не знает. Человек тайна великая сия есть.

Через час, может, чуть больше, в городе только и говорили, что о бойне на шоссе. Слухи, известно, лавина — с каждой секундой становится все страшнее. Когда она докатилась до Олега Сергеева, наемный убийца узнал, что в город прорвалась вооруженная банда, которую не смогли остановить даже танки, на шоссе остались десятки трупов, назывались лишь два человека: начальник отделения милиции майор Птушко и официантка ресторана «Алмаз» Нина Лозбенко.

«Значит, красавица успокоилась, — прокомментировал новости Олег, — что бог ни делает, все к лучшему. Как кто-то из великих вождей говаривал: «Есть человек — есть проблема. Нет человека — нет проблемы». Теперь в городе обо мне знает лишь авторитет Тимоша». Словно подслушав мысли убийцы, тренькнул телефон. Олег снял трубку и услышал:

— ТТ выскочил, местонахождение неизвестно. — И частые гудки.

Убийца не мог знать, что по приказу Гурова звонил капитан Михеев, и расценил звонок как заботу о его, Олега Сергеева, драгоценной жизни.

Силен полковник, слов нет, танки не танки, но мешали ему прорваться люди серьезные, думал убийца, упаковывая чемоданы. Теперь будет он звонить, не будет, мне необходимо отсюда убраться. Тимофея объявят в розыск, и, если задержат, он меня сдаст непременно.

На следующее утро в аэропорту Внуково самолет приземлился по расписанию. Когда убийца выходил из багажного отделения, рядом оказался мужчина лет тридцати с небольшим, спокойный, даже флегматичный. Он бесстрастно спросил:

— Сергеев?

Убийца встречающего никогда не видел, но голос узнал, безусловно, этот человек звонил ночью и так же бесстрастно поинтересовался, вылетает Олег в Москву или нет, если вылетает, то билет на его имя в аэропорту заказан, а в Москве его встретят.

— Он самый, — ответил Олег. — Это вы звонили?

Мужчина ничего не ответил, легко подхватил один из чемоданов и кивком предложил следовать за ним.

Гостиница располагалась в самом центре, одноместный номер, не шикарный, но вполне приличный. Сопровождающий, который за всю дорогу не проронил ни слова, поставил чемодан, выложил на стол папку, сказал:

— Заполните анкету, дайте паспорт и фотографии.

Принимали по-деловому, четко и организованно, убийце такая манера импонировала и одновременно раздражала. Да, билет на его имя был заказан, и встретили, и номер ждет, но и во вчерашнем звонке на квартиру, и во встретившем его человеке, даже в девице за стойкой, которая оформляла номер, было что-то механическое, отношение к Олегу абсолютно безличное, — так хорошо отлаженные службы принимают и пересылают грузы.

В прошлом работавший под непосредственным началом Гурова, начальника отдела МУРа, подполковник милиции Станислав Крячко взял у гостя анкеты, паспорт, внимательно просмотрел, положил в папку, протянул плотный конверт и сказал:

— Отдыхайте, паспорт и билеты на самолет будут дня через два, — кивнул и вышел.

Убийца проводил подполковника взглядом, вскрыл конверт, в котором находилось сто тысяч рублей и тысяча дойчмарок, и подумал, мол, напрасно на русских катят бочку, люди работать умеют, надо лишь хорошо им платить, и русские не подведут.

В своей квартире, подпоясавшись фартуком, Гуров жарил яичницу и философствовал:

— Не пойму, чего ты ко мне привязался? Богатый человек, можешь жить в «Метрополе», жрать ананасы, у меня на большее фантазии не хватает. Нет, поселился в грязной квартире, есть будешь что дадут, извини, пользы от тебя как от козла молока.

Дитер сидел, понурившись, вытянув забинтованную ногу, передвигал по столу паспорт с вложенным в него билетом на рейс «Люфтганзы».

— Ты даже пол вымыть не в состоянии, раненого изображаешь. Мы вроде бы загадочные? Да русский парень прост, как штыковая лопата. А вот немцы? Разобраться ни мозгов, ни сил не хватит.

Утром из посольства принесли паспорта, билеты на самолет и личное послание Дитеру Вольфу, в котором лаконично сообщалось, что в мюнхенском госпитале скоропостижно скончалась свидетельница по делу.

Гуров грохнул горячую сковородку на стол и закричал:

— Пожар!

Получилось так натурально, что Дитер вскочил:

— Где?

Гуров начал раскладывать яичницу по тарелкам и спокойно сказал:

— Мне тоже интересно знать, где горит? И что ты губу отвалил и носом шмыгаешь? Ах, свидетельница померла! Когда человек умер — горе, если хороший человек — горе вдвойне. Только ты не человека оплакиваешь, а свою судьбу клянешь. Вот, мол, расстарались, можно сказать, жизнью рисковали, и тут судьба карту передернула. Так не конец света, инспектор! Соберись и работай. — Гуров скреб сковородку, и голос у него был такой же противный, металлический. — Тебе же сообщили, что парня, который столкнулся с убийцей в пивной, нашли. И парень вспомнил, что однокашника зовут Олег Сергеев.

— Господин полковник, извините, у нас суд присяжных, адвокаты…

— Ты ешь, — сыщик подтолкнул Дитеру тарелку, — набирайся сил, думай. Доказать, что убийца находился в момент совершения преступления в Мюнхене, несложно. Кто-то ему дал автомат, найди оружие преступления, выясни, где убийца жил. Парень франт, а перекрашивался в бродягу, это тоже твой козырь. Арестуй его сразу, дави психологически, поверь моему опыту, он гнилой, внутри пустой. Если он заговорит, ты выйдешь на десяток свидетелей, которые любому суду докажут, что он жил двойной жизнью. Я верю, ты сумеешь добраться до настоящих организаторов, вскроешь нарыв. Ешь, черт тебя подери, или убирайся в свой «Метрополь»!

Дитер ковырнул вилкой пережаренную яичницу, оттолкнул тарелку.

— Не хочу! Я честно работал и заслужил нормальную еду! У нас есть деньги, пойдем в ресторан, посидим, как нормальные люди.

— Какие деньги? — удивился Гуров. — Кейс, который мы получили в обмен на твои паршивые марки, я отдал Тимоше на ремонт.

— Весь? Там было больше миллиона!

— Инфляция. — Гуров пожал плечами. — А ты хотел, чтобы я половину себе оставил?

— Понятно. — Дитер кивнул, хотя ничего понятного в поступке полковника не видел.

Дитер уже знал, что русский получает в месяц около тридцати тысяч, значит, он отдал сумму, которую может заработать примерно за десять лет.

— Понятно, — упрямо повторил Дитер, встал. — Значит, мы пойдем в ваш дрянной «Метрополь» и пообедаем на наши паршивые марки.

— Уговорил, — легко согласился полковник, — я принимаю приглашение, если ты обещаешь выполнить мою просьбу.

— Господин полковник, я ваших просьб боюсь значительно больше, чем приказов. Говорите, сделаю все от меня зависящее, чтобы не ответить отказом.

— Пустяки, парень, сущие пустяки. — Сыщик положил руку на плечо инспектора, посмотрел в глаза: — Если увидишь, что кто-то хочет в меня выстрелить, не кидайся спасать, я не хочу быть тебе ничего должен.

— Хорошо, — сказал Дитер, помявшись, продолжил: — Извините, господин полковник, но обещать ничего не могу.

Они рассмеялись и пошли обедать.

Эпилог

Самолет набрал высоту, погасло табло, элегантные стюардессы катили тележки с напитками, улыбались, щебетали непонятное. Убийца ни немецкого, ни английского не знал, но девушек понимал. Ему хотелось взглянуть в иллюминатор, но слева громоздился угрюмый парень с лицом киношного гангстера, да и облака уже покрыли необъятные просторы, и прочь сантименты.

— Дитер, возьми мне выпить, — сказал он сидевшему справа инспектору. — Только не размазывай по рюмке, купи бутылку виски.

Дитер поставил перед убийцей бутылку, сок, положил шоколад, услужливо щелкнул зажигалкой и вспомнил, как вчера во время обеда в «Метрополе» русский полковник сказал: «Учти, парень, почти все решает первый удар. И главное не сила, а неожиданность».

Убийца наливал медленно, смакуя удовольствие, отставил бутылку, взял бокал и продекламировал:

— «Прощай, немытая Россия!..»

Дитер сказал что-то по-немецки, сидевший слева гангстер быстро повернулся, но еще быстрее Дитер защелкнул на кистях убийцы наручники.

— Я тоже люблю Лермонтова, — негромко сказал Дитер, достал из кармана магнитофон. — Мужчину и ребенка вы убили, но женщина осталась жива. Вчера по телексу передали, что вашего одноклассника, с которым вы столь неудачно столкнулись в пивной, нашли. Он вспомнил ваше имя и фамилию. У нас суд присяжных, а они лишь люди. У вас будет адвокат. Нас будет встречать пресса, если вы спуститесь по трапу с повинной… — Дитер включил магнитофон: — Выпейте свой тост и говорите.

А в кабинете генерала Орлова никаких трагедий не происходило. Полковник Гуров, как обычно, стоял у окна, генерал Орлов будничным тоном говорил:

— Меня не уволили, тебя не убили, нас можно считать победителями. Скажи, Лева, а в следующий раз против тебя двинут танки?

— Не нравится, как я работаю, Петр? — Гуров смотрел на сигарету, решал, закуривать или выдержать характер и повременить. — Так ты меня прижми к сердцу и никуда не отпускай.

— Договорились. — Орлов потер лицо, убедился, что все на месте, и спросил: — Как полагаешь, твой немец дожмет убийцу?

— Кто знает, должен, — пожал плечами Гуров. — Я сделал все, что мог.

Исповедь сыщика

Пролог

В подъезде остро пахло кошками. Запах был такой плотный, что казалось, его можно пощупать руками и отвести, словно ткань, в сторону. Гость помахал перед лицом рукой, позвонил в квартиру на первом этаже, когда стальная дверь открылась, нырнул в проем, пригнувшись, захлопнул дверь и тяжело перевел дух.

— Ну, Генка, к тебе прорываться, словно сквозь газовую атаку, — сказал гость.

— Сережа, говорено-переговорено, носи с собой противогаз, — ответил хозяин, принимая от гостя кейс и указывая на вешалку.

Когда гость снял плащ и прошел в комнату, друзья обнялись, похлопали друг друга по плечам, оглядели, оба довольно улыбнулись.

Они были годки — по тридцать восемь, дружили с детского сада, вместе закончили школу и университет, встречались раз в два-три месяца, причем всегда Сергей приходил к Геннадию и никогда наоборот.

Сергей был депутатом, членом ВС России, Геннадий якобы перебивался в каком-то СП и увлекался электроникой. Одна из двух комнат всегда была заставлена телевизорами, плейерами и другой аппаратурой, а на старинном комоде сидели коты, и сколько их, не знал не только гость, но и сам хозяин. Коты приходили и уходили, вели себя независимо, поглядывали со своего пьедестала на людей равнодушно.

Хозяин открыл форточку, чтобы коты могли перемещаться по своему разумению, и закрыл дверь, а в другой комнате стал быстро накрывать на стол. Гость достал из своего кейса бутылки, свертки с закуской, икру и балык.

— Надо тебя, Геннадий, подкормить, совсем плохой стал, — Сергей слащаво улыбался и поглядывал на хозяина заискивающе.

Да, странная это была дружба: с детства и до сегодняшнего дня верховодил Геннадий. Полноватый блондин среднего роста, с конопатым простодушным лицом, одет неряшливо, с вечно грязными руками и постоянной улыбкой, он производил впечатление человека не очень умного и совершенно безобидного.

Сергей же «как денди лондонский одет», холеный — казалось, что он только что вышел из парикмахерской: бородка клинышком — волосок к волоску, руки ухоженные, правда, слегка суетливые. Как уже говорилось, он был членом ВС, лидером немногочисленной, но достаточно скандальной партии. Сергей разыгрывал из себя мецената, который поддерживает талантливого непутевого друга детства. Геннадий с простодушной благодарной улыбкой очень серьезно подыгрывал, лишь иногда в его рыжих глазах мелькал огонек, какой можно увидеть в глазах кота, забавляющегося с мышкой.

Они с детства не любили, порой ненавидели друг друга, но, составляя одно целое, не могли существовать порознь. Геннадий, обладая железной волей, недюжинным умом, граничащим с гениальностью, не умел, да и не желал подать себя, ему нужна была власть реальная, а не ее внешняя мишура. Сергей, неглупый, тщеславный, тянулся к власти, как наркоман к зелью, довольствовался внешней атрибутикой. Если бы этих людей можно было соединить в единое целое! Если бы, если бы! Жизнь состоит из несбывшихся мечтаний.

Уже можно садиться к столу, осталось лишь добавить, что лопоухий конопатый Геннадий был «авторитетом» среди высшей элиты уголовного мира, миллионером и мог купить депутата вместе с его партией и всеми потрохами. Чтобы стало еще смешнее, заметим, что оба они не любили спиртное.

Однако бутылки открыты, закуска разложена, хозяин, потирая ладони, оглядел стол и сказал:

— Хорошо быть депутатом, Сережка. Наливай и рассказывай.

— Суетимся, разговариваем, — Сергей наполнил рюмки. — Интриги, Генка, сплошные интриги. Через год будем переизбираться. Останется съезд — неизвестно…

Сергей не знал о подлинной жизни Геннадия, но с детства был убежден, что тот всесилен, может буквально все, лишь бы захотел помочь.

— Моя карьера может повиснуть, а может просто закончиться. Если спикер выставит свою кандидатуру на пост президента, то у меня появится шанс…

Хозяин ел, кивал, смотрел в тарелку, неожиданно чему-то улыбнулся и сказал:

— А смешно мир устроен.

— Ты о чем?

— Я же сказал… — Геннадий пригубил коньяк. — Президентом ты стать не можешь, суетлив больно, а министром в новом правительстве… стоит попробовать.

— Президент не может проиграть на выборах, а он меня к кормушке близко не подпустит.

— Конечно, он хотя и не ума палата, но и не дурак. Ты много болтаешь, фигурничаешь, надоел и левым, и правым, а мы, люди простые, так тебя терпеть не можем.

— Гена, если молчать и не высовываться, так никто тебя и знать не будет, — возразил Сергей. — Вон Бесковитый чушь несет, аж уши вянут, а на прошлых выборах миллионы голосов получил.

— Он льет через край, дураки любят, когда шипит и брызжет. Ты встань за его спиной и помалкивай.

— Да он на выборах шансов не имеет.

— Так выборы через год, говоришь? — Хозяин выплюнул косточку маслины. — Срок солидный, мало ли чего произойдет. Ты приблизься к Бесковитому, приблизься, пусть он к тебе привыкает.

Несколько дней назад офицер службы безопасности спросил у Геннадия, каково его влияние на друга детства, Сергея Сабурина. Геннадий Бланк неопределенно пожал плечами и поинтересовался, в чем, собственно, дело. Оппозиция слишком разобщена, ответил гэбист, было бы неплохо слить их воедино. На том разговор и закончился.

Геннадий Бланк встречался с гэбистом уже пятый год, но не считал себя осведомителем. Он контактировал с гэбистом на взаимовыгодных условиях, обменивался информацией, денег не брал, подписку о сотрудничестве не давал.

Геннадий ждал появления Сергея, сам звонить не хотел, не следует нарушать сложившиеся традиции. Помня просьбу гэбиста, Геннадий посоветовал Сергею сблизиться с Бесковитым, а слова о министерском портфеле для Сергея были в данный момент не более чем болтовней.

Глава 1 Убийство

Старший оперуполномоченный по особо важным делам полковник милиции Гуров вошел в приемную начальника главка, щелкнул каблуками, уронил голову на грудь и сказал:

— Здравствуй, Верочка! Я прибыл, явился, готов служить, жду указаний!

— Здравствуйте, Лев Иванович, — секретарь, миловидная, модно одетая девушка, безуспешно пыталась держаться серьезно и взросло. — Присядьте, Петр Николаевич ждет вас, но сейчас у него гости.

— Не вздумай сопротивляться. — Гуров подошел, чмокнул Верочку в щеку, опустился в кресло, вытянул длинные ноги, оглядел приемную, которую подчиненные генерала Орлова, не претендуя на оригинальность, называли предбанником.

Скромностью обстановки и размерами приемная никак не соответствовала должности генерала. Орлов был консервативен и, хотя получил золотые погоны и занимал высокий пост не первый год, по сути своей остался розыскником, профессионалом и трудягой, на обстановку приемной и кабинета не обращал внимания. Гуров осматривал знакомый предбанник с насмешливой улыбкой, прекрасно понимая, что его друг, пусть и неосознанно, своим пренебрежением к внешним атрибутам власти подчеркивает, что, мол, не забывайте прописных истин — не место красит человека.

Верочка на прошлой неделе получила в подарок наисовременнейшую кофеварку, еще не освоила и обращалась с агрегатом с такой осторожностью, словно имела дело со взрывчаткой. Несмотря на то что заморский гость занимал ее внимание полностью, девушка ухитрялась поглядывать на знаменитого сыщика. Верочка работала с генералом третий год, видела Гурова, если он не исчезал в командировку, практически ежедневно и продолжала удивляться, каким образом одинокий мужчина ухитряется всегда быть выхоленным: свежайшая рубашка, отутюженные брюки, ботинки сверкают, как у иностранца. Верочка знала, что полковник развелся; жена ушла, детей у них не было, сыщик живет один, в скромной двухкомнатной квартире. В любой конторе, и Министерство внутренних дел не исключение, о холостых красивых мужиках женщины знают все абсолютно. Они не используют «наружку», не устанавливают аппаратуру прослушивания, но их осведомленности об объекте может позавидовать не только управление кадров, но и любое подразделение Министерства безопасности. Женщины знали, чувствовали — полковник настоящий мужчина, без самовлюбленности и комплексов, но только не в стенах конторы. Здесь лишь вежливые улыбки, безразличные комплименты и не более того.

Верочке рассказывали, что однажды на банкете, танцуя с чрезвычайно настойчивой претенденткой, Гуров сказал:

— Мужчина, который стреляет в собственном доме, не охотник, а обыкновенный самоубийца. Красавица, передайте мои слова по селекторной связи.

Из генеральского кабинета вышли двое в прокурорских мундирах, кивнули Верочке, пробурчав нечленораздельное, низенький, плотный, судя по петлицам, старший, зацепил взглядом Гурова, хотел остановиться, передумал и вышел следом за подчиненным в коридор.

— Здравия желаю, — сказал Гуров, войдя в кабинет, — хотели видеть, я тут, готов к выполнению.

— Желаю, желаю, — ответил Орлов, потирая нос, словно только что с прокурорскими не разговаривал, а дрался. — Садись.

Генерал знал, что Гуров не сядет, а встанет у окна. Полковник улыбнулся, прошел к окну, оглядел скромный кабинет с любопытством, словно не бывал в нем ежедневно, присел на подоконник, вздохнул; за неполные двадцать лет знакомства Гуров так привык к внешности начальника и друга, что давно не обращал никакого внимания на мужиковатую простоту генерала, прекрасно зная об аналитическом уме, проницательности и огромном сыщицком опыте Орлова.

— Неважнецкие у нас дела, Лева. — Орлов моргнул, вздохнул, почесал за ухом. — Совсем неважнецкие.

— Когда у тебя дела в норме, Петр, ты за ухом не чешешь, а трешь подбородок, — усмехнулся Гуров.

— Нахальный мальчишка, — Орлов открыл лежавшую перед ним тонюсенькую папочку, вынул листочек, разгладил короткопалой ладонью и брезгливо отодвинул. — Вот девушку застрелили.

— Надо же! — Гуров цинично усмехнулся. — В России убили девушку, ЧП, да и только! И кто же у нас папа?

— Инженер, а мама — учительница средней школы. А ты до того, как стал опером, важняком и полковником, был голубоглазым, чистым, добрым мальчиком.

— Я это слышу, наверное, в сотый раз, Петр. Коли одолела ностальгия, могу напомнить, что ты был старшим опером, стал генералом, но и тогда, и сегодня, прежде чем сунуть меня в дерьмо, долго готовишь. И чем дольше, тем дерьма будет больше.

Орлов вытянул губы дудочкой, взглянул на кончик собственного носа и спокойно спросил:

— Лева, ты за белых или за красных?

Гурова удивить было трудно, но тут он на секунду смешался, взглянул на потолок, указал на него пальцем:

— Ты про них? Так я их не люблю любых цветов и оттенков. Но я избирал президента и обязан его защищать.

— Что обязан, хорошо, а что не любишь — плохо. Людей надо любить, Лева! — Высказав столь свежую и оригинальную мысль, генерал даже поперхнулся, схватил лежавший перед ним лист, положил на край стола. — Полюбуйся! Девчонку застрелили в загородной резиденции спикера! — Неожиданно повысил голос, почти кричал: — Они приказали министру, он приказал мне, я — тебе! Разберись!

— Не надо на меня кричать, господин генерал, — тихо ответил Гуров, бумагу со стола не взял. — Есть прокуратура, Министерство безопасности, личная охрана спикера, в конце концов.

— Лева, не надо, — Орлов потер ладонями лицо. — Прокуратура возбудила уголовное дело. Старший следователь по особо важным делам принял его к производству. — Генерал вновь коснулся лежавшей на углу стола бумаги. — Вот его поручение органам внутренних дел.

— Он что же, будет меня учить, как разыскивать убийцу? — рассмеялся Гуров, взял наконец злополучную бумажку, взглянул мельком, сложил и убрал в карман.

— И учить, и, уж конечно, требовать результата, а вы, полковник, будете молча терпеть. Когда у высшего лица обнаружена язва, вызывают министра здравоохранения. Но министр делать операции не умеет. Он вызывает зама, тот главного врача, — Орлов ткнул себя в грудь. — Но я не оперировал уже несколько лет. Я, Лева, старый, усталый руководитель, а нужен творческий исполнитель, профессионал, у которого скальпель в руке не дрогнет даже над брюхом президента. Кстати, я бы тебя туда никогда не послал, но твое имя назвали там! — И генерал, как недавно Гуров, указал на потолок.

— Откуда они меня знают?

— Слухами земля полнится.

— Так я там потолкаюсь дней несколько, испишу килограмм бумаги, раскланяюсь и разведу руками.

— Хвастун! Ты можешь много, порой слишком много, но столь разумное решение тебе не по силам. — Орлов мягко улыбнулся, смотрел на ученика с гордостью. — Я наперед знаю, как все произойдет. Ты поплутаешь, возьмешь след, двинешься по нему и пойдешь туда, куда ходить совсем не следует. Они, — генерал тронул телефонный аппарат, — потребуют тебя отозвать.

— Вот беда! — по-мальчишески воскликнул Гуров. — Ты дашь команду, я ее выполню с превеликим удовольствием.

— За прошедшие годы я отзывал тебя трижды. Ты хоть раз подчинился? Когда ты вцепишься, тебя нельзя оттащить, тебя можно только убить.

— Ну это вряд ли, — Гуров одернул пиджак, шагнул к дверям. — Так я пошел?

— Иди, — Орлов махнул рукой. — Бессмысленных слов не говорю. Иди!

— Спасибо, Петр Николаевич. — Гуров поклонился и вышел.

— К тому же он их еще и не любит, — пробормотал генерал. — Практически я послал его…

Рассуждения Орлова прервал телефонный звонок.

— Орлов, — сказал генерал, выслушал абонента, усмехнулся и ответил: — Вы, извините, помощник? Так и помогайте, черт вас подери! А полковник Гуров уже выехал!

Шоссе струилось сквозь лес, мелькали посты ГАИ. Обшарпанный «жигуленок» Гурова не останавливали, лишь провожали внимательными взглядами. Шоссе было без трещин и заплат, что наводило на мысль — асфальт в России делать умеют, только на всех его не хватает, и шоссе это не для всех, и у будок ГАИ дежурят не милицейские. Рассуждения, досужие мысли, никаких доказательств, да Гуров последние и не искал, завистлив не был. Если люди могут жить хорошо, пусть живут хорошо, было бы просто великолепно, если бы они такую жизнь заработали, а не получили как приложение к должности за усердную суетню у микрофонов.

Полковник заметил, как от последнего поста следом за «жигуленком» ушла штатская «Волга» и повела — не навязчиво, но и особенно не скрываясь. У сыщика появился соблазн остановиться и поболтать с сопровождающим, но он вспомнил осунувшееся лицо Петра, и желание бутафорить пропало. Позади ударил фарами мощный лимузин, легко обогнал, презрительно фыркнув, стремительно унес свое черное лакированное достоинство. Гуров подумал не о том, кто именно катается в роскошном лимузине, а прикинул, какой бензин он кушает, в каком количестве и на сколько дней хватило бы полковничьей зарплаты, если бы джинн выскочил из бутылки и подарил ему, Гурову, подобную машину.

«Жигуленок» уперся в зеленые железные ворота, «Волга» развернулась и замерла неподалеку. На воротах не было номера, никакой надписи, но, судя по полученным Гуровым инструкциям и сопровождению, он прибыл куда следует. Сыщик, хотя и не сомневался, что за ним наблюдают, посигналил, опустил стекло и закурил. Рядом с воротами открылась дверь, вышел мужчина в штатском, лет тридцати; фигура и лицо охранника свидетельствовали, что он не большой поклонник Мельпомены и свободное от дежурств время проводит за обеденным столом, в постели и спортзале. Гуров сразу оценил легкую, мягкую походку, четкие, неторопливые движения штатского и удивился, какой глубокий, приятный у него голос.

— Здравствуйте, Лев Иванович, — сказал охранник и даже улыбнулся. — Если не возражаете, я сяду в вашу машину, покажу, куда проехать, где припарковаться.

— Здравствуйте, не возражаю, — ответил Гуров.

— Спасибо, — охранник сел рядом. — Я начальник охраны, Егоров Илья Иванович. Мне будет приятно, если вы будете звать меня просто по имени.

Они ехали сосновым бором, никаких строений не наблюдалось. Охранник Гурову понравился, но удержаться он не сумел и, не скрывая сарказма, спросил:

— Судя по речи, вы выпускник Оксфорда или Кембриджа?

— Мы с Тамбовщины, — спокойно ответил Илья. — Кое-чему в столице обучены. — Он обаятельно улыбнулся.

Гуров подумал, что из парня можно сделать союзника, остановил машину, достал сигареты, начал шарить в карманах. Начальник охраны мгновенно щелкнул зажигалкой, протянул Гурову.

— Поезжайте, Лев Иванович, иначе в доме начнут волноваться, куда это мы запропали. Здесь направо, пожалуйста.

Они подъехали к особняку со стороны хозяйственных пристроек. Гуров понял, что припарковался на стоянке для служебных машин.

— Не угонят? — спросил Гуров, выходя из машины.

— Будем надеяться, — в тон полковнику ответил охранник.

— Если у вас тут убивают, то машину угнать плевое дело. — Гуров быстро взглянул охраннику в глаза.

Тот опустил веки и явно смешался. Сыщик успел увидеть в его глазах страх, возможно, злость, взял Илью за локоть, ощутил бугристые мышцы и сказал:

— Вы далеко не отлучайтесь. Если я решу этим делом заниматься, вы мне скоро понадобитесь.

— Меня допрашивали дважды.

— Я не люблю читать.

— Лев Иванович! — позвали с крыльца.

Гуров хлопнул начальника охраны по плечу, повернулся на голос и увидел давнего знакомого, некогда майора КГБ Николая Васильевича Авдеева.

Он шел от крыльца, протягивая руки, и быстро говорил:

— Привет, сыщик. Я так и думал, что пришлют именно Гурова. И хотел тебя видеть, и боялся. Да и на кой черт ты здесь нужен?

— Здравствуй, Николай! — Гуров от объятий уклонился, но руку пожал крепко, искренне, радуясь, что встретил человека знакомого, вполне профессионального. Лет пять назад майор Авдеев работал в Управлении по борьбе с торговцами наркотиками, золотом, антиквариатом. — Кого ты здесь представляешь?

— Ты не меняешься, — улыбнулся Авдеев, взял Гурова под руку, повел в дом. — Такой же стройный, элегантный и недипломатичный. Нет чтобы сказать, мол, рад встрече, мозги слегка припудрить. Пусть никто тебе и не поверит, но так принято, Лев Иванович.

— Я действительно рад, ты выглядишь неважно, совсем седой, втихую пьешь, вижу, развелся и не женился. — Гуров отстранился, внимательно оглядел Авдеева с ног до головы. — Мне кажется, ты не берешь взяток, на службе не преуспел, жизнью доволен. Вот, пожалуй, и все. Ну как? Я оправдал твои ожидания, исправился?

— Ты стал еще хуже, хотя, казалось, и некуда! — рассмеялся Авдеев, открывая дверь и пропуская Гурова в просторную комнату.

По выработанной за многие годы работы в розыске привычке Гуров сразу отметил, что в комнате один человек, три окна, запасной двери не видно, две тахты, два стола, в общем, служебное помещение, где должны работать, но есть возможность и отдохнуть.

Мужчина за столом быстро, сноровисто писал, на вошедших взглянул мельком — без интереса. Гуров узнал полненького человека в прокурорском мундире, который выкатился из кабинета генерала около трех часов назад. Сейчас следователь был в добротном штатском костюме, при галстуке.

— Лев Иванович, знакомьтесь, ваш нынешний начальник, — заговорил нараспев Авдеев, получая от ситуации удовольствие, так как о взаимоотношениях прокуратуры и милиции был осведомлен прекрасно. — Старший следователь.

— Не паясничайте, Николай Васильевич, — перебил следователь, продолжал быстро писать и говорил: — При пожаре нет начальников и подчиненных, и кстати, де-юре — одно, а де-факто — совсем иное. Лев Иванович сыщик, его дело — искать. Формально я поручение прокуратуры генералу Орлову передал, фактически, полковник, действуйте по своему усмотрению. Меня зовут Игорь Федорович, — он отложил исписанный лист, застрочил на следующем. — Фамилия у меня простенькая — Гойда, — следователь впервые взглянул на Гурова, улыбнулся и, словно опомнившись, начал писать еще быстрее. — Я прокурорский чиновник, потому зануда, потому напоминаю о законности любого вашего действия. Прежде чем шагнуть, уважаемый сыщик, десять раз прикиньте, куда собираетесь ногу поставить. Не знаю, кто из семьи ваш поклонник, но хозяин отнюдь не в восторге, что сюда пригласили милиционера. В этом доме вам голову оторвут так быстро, что вы даже боли не почувствуете.

— Как кот Бегемот оторвал конферансье Бенгальскому, — вставил Гуров, которому надоело стоять и слушать болтливого писучего чиновника.

— Что? — Гойда взглянул на сыщика. — Какой кот и при чем тут конферансье? Черт побери! Не отвлекайте, мне через три часа докладывать, а я все еще место происшествия описать не могу.

— Убили здесь, в этой комнате? — Гуров оглянулся недоуменно.

— Не прикидывайтесь, не получается! У меня фотографическая память, я описываю кухню, где было обнаружено тело. Осмотрите кухню, пожелаете, можете сверить. — Гойда подвинул Гурову толстую папку, кивнул на второй стол: — Ознакомьтесь, здесь все, чем мы на данный момент располагаем.

Строева Оксана Петровна была обнаружена в 18 часов 35 минут в помещении кухни. По заключению врача, смерть наступила примерно в восемнадцать часов в результате проникающего ранения в затылочную часть головы. Вскрытие пока не произведено, и пулю не изъяли, по предварительному заключению выстрел был произведен с расстояния не менее двадцати метров.

Гуров просматривал протоколы допросов охраны, прислуги, водителей. Допрашивали дотошно, но по вопросам следователя сыщик чувствовал, что Гойда никакой версии не имеет. Шарит наугад.

Посторонних ни в доме, ни на территории не находилось, выстрела никто не слышал. Осмотрено личное оружие охранников, но, естественно, из него за последние сутки не стреляли.

Оксана Строева, двадцать восемь лет, не замужем, образование высшее, работала горничной, прописана в Москве, проживала на территории госдачи, выезжала на служебной машине в Москву примерно раз в неделю, иногда два раза, порой не отлучалась две-три недели, в Москве ночевала крайне редко.

Ответы допрашиваемых состояли в основном из отрицаний: не видел, не слышал, не знаю, не подозреваю и т. д.

Единственный вывод, к которому пришел Гуров, просмотрев собранный за сутки материал, был прост и однозначен: прокуратура вела дело тщательно, скрупулезно, заботилась лишь о том, чтобы к ней нельзя было предъявить претензий.

Следователь закончил писать, сидел, облокотившись на стол, рассматривая свои ладошки, ждал, когда сыщик закончит знакомиться с материалами. Увидев, как Гуров перевернул последнюю страницу, вежливо, но с некоторым сарказмом спросил:

— Какие вопросы, Лев Иванович?

— Практически лишь один, — Гуров отодвинул папку с бумагами, достал сигареты. — Будем разыскивать убийцу или испишем еще килограмм бумаг и закроем дело?

Сотрудник безопасности давно ушел, но сыщик не сомневался, что комната прослушивается и разговор записывается. Гуров посмотрел на следователя ласково и улыбнулся поощрительно, мол, давай, выкладывай начистоту. Гойда хрустнул пальцами, взглянул на часы, болезненно скривился и ответил:

— Вы многого не понимаете, полковник…

— Извините! — прервал Гуров. — Уважаемый Игорь Федорович, я вас убедительно прошу обращаться ко мне либо по имени-отчеству, либо господин полковник. И второе, договоримся отвечать на вопросы друг друга конкретно, а не объезжать их стороной. Я задал вам вопрос, господин следователь.

— Лев Иванович, я много о вас слышал, люди правы — у вас крайне скверный характер.

— Если вам нужен сантехник, вас интересует, насколько ловко он крутит гайки, или вы спрашиваете, сколько раз он был женат? Я вам задал конкретный вопрос, господин следователь по особо важным делам.

— Зануда вы и провокатор, Лев Иванович, — очень по-свойски ответил Гойда, покачал головой. — Мы сделаем все возможное, чтобы найти убийцу.

— Вот и прекрасно, вот и ладушки, — в тон ему произнес Гуров. — Тогда у меня уйма вопросов. Где результаты вскрытия и пуля? Почему не отражена попытка обнаружения места, откуда стрелял убийца? Почему нет списка людей, находившихся в момент преступления в доме? Здесь, — сыщик указал на папку, — написано, мол, посторонних на территории не было. Глупости, этому не поверит даже Генеральный прокурор, которому вы собираетесь докладывать. Вчера было воскресенье. Если Имран Русланович находился на даче, то обязательно присутствовали сподвижники. Если хозяина не было, значит, хозяйка пригласила гостей. Если отсутствовала вся семья, естественно, что кто-то приезжал к обслуге либо охране. Когда кота нет, мыши резвятся. Где труп? Где врач, который проводил осмотр?

— Чувствуется хватка волкодава. Господин полковник, вы сыщик, умница, только занимались бы вы своим делом, — Гойда встал, начал укладывать в кейс бумаги. — Вроде вы с полковником Авдеевым знакомы?

— Николай уже полковник?

— Потолкуйте с ним, работайте, валяйте, действуйте. Надеюсь, что, когда я вернусь, вас здесь уже не будет! — Следователь церемонно поклонился и вышел.

Геннадий Артурович Бланк был известен очень узкому кругу «авторитетов» уголовного мира. Знавали его и среди финансистов, многие из которых не только нажили миллионы, но и сумели выйти на международный уровень. Но ни один человек — ни среди преступников-«авторитетов», ни среди банкиров — не знал, чем конкретно Геннадий Бланк занимается. Кроме того, те немногие, кто был с ним знаком, знакомство данное от всех тщательно скрывали, как скрывают связь с неприличной женщиной или увлечение онанизмом.

Некоторые считали Геннадия провидцем, шаманом, Джуной, Чумаком и Кашпировским одновременно. Человеку легче верить в нечистую силу, чем признать, что другой человек, к тому же некрасивый, смешной, без званий, положения, как говорится, без роду и племени, умнее во сто крат, видит тебя насквозь, до самого копчика, и способен разрешить твои проблемы если не шутя, то в большинстве случаев успешно.

Он обладал феноменальной памятью, походил на компьютер, полученная информация мгновенно находила свое место в его сером веществе, именуемом мозгом. Когда он решал вопрос о возможности получения многомиллионного кредита, Геннадию не мешало знание, где купить крупную партию оружия, так как вся информация была четко рассортирована и содержалась в разных клеточках. А количество клеточек в его мозгу еще никто не пересчитал.

В общем, Геннадий Артурович Бланк являлся главным советником, сценаристом, режиссером-постановщиком, и практически каждый человек, имеющий солидные рекомендации, в этой загаженной котами квартире мог получить помощь. Лично он не только никогда не брал в руки оружия, но в принципе ни в каких делах не участвовал. И даже если бы власть сумела взять его за руку, то и отпустила бы с извинениями, — предъявить обвинение, доказать организацию преступления либо соучастие Геннадия Бланка было практически невозможно. Переговоры велись один на один, писать он не любил, да подобная глупость ему и в голову не приходила. По его подсказке совершались фиктивные сделки, проливалась кровь. Он знал о своей безнаказанности, однако, получая очередной гонорар, естественно в валюте, всегда оставлял против заказчика компромат, перестраховывался, предупреждая опасность, болтовню либо неумышленное предательство.

Попавшие к нему в зависимость «авторитеты» дважды пытались его ликвидировать, и дважды, перестреляв порядочное количество людей, оставшиеся в живых приходили с повинной. В конце концов три крупнейших «авторитета», знавшие Геннадия Бланка в лицо, встретились и договорились, что Профессор — так его именовали преступники — лицо неприкосновенное и человек, поднявший на него руку, обречен на тяжелую смерть.

Никто не знал о связи Бланка с могущественной спецслужбой. Он даже себе не желал признаваться, что многими успехами обязан интеллигентному товарищу, с которым встречался ежемесячно, а порой и чаще. Товарищ был опытный агентурист, беседовал с Бланком в непринужденной манере, никогда ничего не предлагал писать, как не предлагал и денег, зная, что агент в них не нуждается. Свои задания агентурист излагал в виде просьбы, обычно что-то давал взамен; сразу отметив чрезвычайное тщеславие Бланка, офицер всячески его подогревал, не скупясь на слова. Он, конечно, знал о большинстве проводимых агентом операций, но службу подобные мелочи не интересовали, а поступающая от Бланка информация порой была просто бесценной.

Глава 2 Сыщик и охранники

Когда следователь прокуратуры вышел, Гуров решил позвонить генералу, снял телефонную трубку, но гудка не было.

— Телефон ни хрена не работает, — сказал полковник Авдеев, переступив порог, закрыл за собой дверь. — Я его отключил к чертовой матери! Лиши человека соблазнов, грешить перестанет, превратится в святого.

— И мы с тобой, господин полковник, останемся без работы, — усмехнулся Гуров. — Значит, я ошибся, Николай, и ты на службе преуспел…

— Брось, Лев Иванович, — Авдеев махнул рукой, — как я был шестеркой, так и остался. Взяток мне пока не предлагали, потому не знаю, беру я их или нет. Лика от меня действительно ушла, как ты проведал, понятия не имею.

— Будешь себя хорошо вести — скажу. А пока ответь на вопросы, которые я задал прокурору.

— Уверен, что я их слышал?

— Николай, будем уважать друг друга.

— Попробуем, — Авдеев склонил голову набок, нахмурился. — Вскрытие не проводилось, тело еще здесь, в морозильной камере. Место, откуда стрелял преступник, мы нашли, пытались подвести собаку, чуть не отравили. Химия. В момент убийства хозяин был в доме, гостевали три депутата ВС, которых, естественно, не допрашивали.

— Водители тоже пользуются депутатской неприкосновенностью?

— Стреляли примерно в восемнадцать, тело обнаружили около половины седьмого, я прибыл в девятнадцать тридцать восемь, машины гостейотъезжали. Даже ты, Гуров, не остановил бы их, поверь на слово. Я не трус, но место свое знаю, да и местная охрана мне не подчиняется.

— Илья и его ребята из службы безопасности, — возразил Гуров. — Ты полковник…

— Лев Иванович, извини, ты словно дитя малое. К какому управлению относится охрана, я не знаю. А Илья, который тебе понравился, подчиняется только хозяину и боле никому.

— Интересное кино, — пожал плечами Гуров. — Приятно будет работать.

— Не дадут тебе работать, к вечеру выгонят. — Авдеев помолчал. — Хотя комнату выделили, пойдем, покажу.

— Ты мне лучше труп покажи. Пока меня не выгнали, я выполняю приказ своего начальника, который велел разыскать убийцу.

— Только разыскать? Тогда пустяк, ты это мигом.

Заиндевевшее тело лежало на оцинкованном столе. Покойница была блондинкой, роста среднего, телом плотная, сложена пропорционально, лицо с правильными чертами, но хороша она или дурна собой, определить сейчас было невозможно.

— Николай, ты ее живой видел? — спросил Гуров. — Она была привлекательна?

Авдеев ничего не ответил, лишь головой покачал, а из-за спины Гурова мягкий, спокойный голос произнес:

— Оксана пользовалась успехом.

Гуров узнал голос начальника охраны, разозлился на себя страшно. Если к сыщику можно подойти сзади, то ему следует срочно увольняться или немедленно писать завещание. Он никак своей злости не проявил, даже не повернулся, и резко сказал:

— Хотел вас предупредить, Илья Иванович, что даже такому тренированному человеку, как вы, подкрадываться ко мне опасно, могу изувечить.

— Я не знал…

— Теперь знаете, — перебил Гуров и, хотя начальник охраны к осмотру тела не имел никакого отношения, продолжал агрессивно: — Почему покойница в платье? Ее не осматривали, или, господин охранник, вы станете утверждать, что убитую осмотрели, затем натянули на нее дорогое нарядное платье, да еще с длинным рукавом, даже все пуговички застегнули.

— Простите, господин полковник, но это не в моей компетенции!

— Серьезно? — Гуров наконец повернулся, уперся взглядом в зрачки охранника и, медленно выговаривая слова, продолжал: — А то, что на вверенном вам объекте убивают, в вашей компетенции? А если покойница вас не касается, зачем вы здесь находитесь?

Охранник опешил, не находил ответа, полковник Авдеев пришел ему на помощь и миролюбиво сказал:

— Лев Иванович, извини, но, если у человека в голове дырка, зачем его осматривать? Илья, занимайся своими делами, не лезь под горячую руку. Господин полковник не нашего полка, обычаев не знает, ему невдомек, что любимчик хозяина лицо неприкосновенное, уйди от греха.

— Я имею право находиться…

— Право ты имеешь, — перебил охранника Авдеев, — но не можешь. И ради бога, не обманывайся ты внешностью нашего гостя. Костюмчик, белый воротничок лишь для отвода глаз, на самом деле Лев Иванович крайне грубый человек.

— Ничего, представится случай, я его обучу хорошим манерам, — пробурчал начальник охраны и пошел от холодильной установки.

— Это вряд ли, — спокойно ответил Гуров, повернулся к Авдееву: — Так говоришь, коли в голове дырка, то и осмотр не нужен? Ты извини, Николай, сколько убийств в своей жизни раскрыл?

— Лев Иванович, ты же знаешь, убийства не мой профиль.

— Знаю и, главное, вижу, — Гуров вздохнул. — Давай сюда врача, ведь вы его домой не отпустили, не так ли?

— Ну… — Авдеев замялся. — Ты ее раздеть потребуешь? Платье каленое, не снимется.

— Разрежем. Командуй, Николай Васильевич, не тяни резину, и так сутки потеряли и черт знает сколько ошибок наделали.

Когда платье разрезали и тело обнажили, то на левом запястье и предплечье обнаружили кровоподтеки. Сыщик не торжествовал, смотрел на врача и полковника безопасности печально, сказал:

— Прикройте, — взял Авдеева под руку, повел в сторону главного здания. — Оставить тело здесь приказали или это твоя инициатива?

— Дали понять, что факт убийства не должен дойти до журналистов. Ты же понимаешь, до выборов всего ничего. Здешний хозяин — основной претендент. Ему это нужно?

— Я политикой не интересуюсь, — думая явно о другом, сказал Гуров. — Спикер возможный президент, а нынешний президент уже не котируется? — И, не ожидая ответа, продолжал: — Мне нужна пуля, и срочно. А теперь покажи мне место, с которого, по вашему предположению, стрелял преступник.

Около молоденькой березки был вбит колышек. Колючие кусты боярышника опоясывали ухоженный газон, за ним — главный особняк. Три окна первого этажа распахнуты, отлично просматривается фигура в белом халате.

— Повар, — пояснил Авдеев.

Гуров взглянул на часы — без пяти пять, стреляли в шесть. Авдеев понял, о чем думает сыщик, и пояснил:

— Обычно повар работает до семи-восьми вечера, но вчера у него был день рождения и его отпустили в тринадцать. Он все приготовил, поставил в духовку, требовалось только подать. Гости съехались к четырнадцати, в семнадцать хозяин с мужчинами пили кофе в библиотеке, женщины находились на парадной веранде.

— Кто обнаружил тело? — спросил Гуров. — В подробнейшей писанине следователя об этом ни слова.

— Мадам. Оксана пошла за мороженым и пропала. Мадам пошла искать…

— Меня пригласили по ее просьбе, — произнес задумчиво Гуров. — Правы люди, утверждающие, что женщины умнее мужчин.

— Не знаю.

— Врешь. Обратились в наше министерство, назвали мое имя. Хозяин был против, но не пресек. Кто способен заставить мужчину поступить вопреки своему желанию? Так что ты, Николай, не мути воду, ступай на кухню, встань на то место, где была обнаружена девушка. А я отсюда посмотрю, как это выглядит.

— Отлично выглядит, — Авдеев был человеком спокойным, прекрасно вышколенным, но не выдержал, начал раздражаться. — На такую проверку даже у меня мозгов хватило.

— Хочу сам взглянуть, пройдись, сделай милость.

Когда полковник ушел, Гуров опустился на колени, начал рассматривать и обнюхивать траву; почувствовав посторонний, несвойственный земле запах, сыщик довольно улыбнулся, вынул из кармана полиэтиленовый пакетик, сорвал несколько травинок, упаковал.

Окна кухни располагались очень низко. Когда Авдеев появился в проеме, то был виден почти по пояс, полковник махнул рукой, отодвинулся вглубь, скрестил руки, секунду постоял неподвижно. Гуров видел его от пояса и выше, а выстрелили в голову. Имея глушитель, убийца мог всадить две пули в грудь, но предпочел стрелять в голову. Такие снайперы-наемники сыщику встречались, но никого из них уже не было в живых. Время течет, подрастают новые таланты, не оскудеет земля российская. Если начнется мор профессионалов, то отличные стрелки исчезнут одними из последних, лишь когда у них кончатся патроны.

Полковник СБ Авдеев, ровесник Гурова, был невысок, строен, худ и абсолютно сед, казалось, что он носит парик. Пять лет назад, когда оперативники работали по одному «золотому» делу, они не то чтобы подружились, но, можно сказать, приятельствовали. Гурову нравилось, что майор КГБ держался просто, не причислял себя к элите, в отличие от большинства своих коллег, смотрел на милицейских сыщиков без зазнайства, отлично понимая, что менты оснащены значительно хуже, но как сыскари дают кагэбэшникам фору. В те годы майор Гуров работал еще в МУРе, но среди розыскников всех мастей его уже хорошо знали. Авдеев не был честолюбив и завистлив, к работе относился с прохладцей, прикажут — выполнит, особой инициативы не проявлял. Он быстро понял, что муровский сыщик сильнее по всем статьям, работал с Гуровым с удовольствием, фанатизм и танковый напор партнера вполне устраивали Авдеева. Кто сколько пашет, не подсчитывали, результаты делили поровну. А так как справки и рапорта Авдеев писал ловчее, то и навару получал больше.

Последние годы фамилия Гурова мелькала в секретных отчетах, появлялась в прессе. Авдеев, прочитав об успехах бывшего напарника, довольно хмыкал, порой говорил, мол, знай наших. В дни путча не столько порядочность, сколько удача швырнула Авдеева на защиту Белого дома. Майор попал в потасовку, не имеющую к политике отношения, но, когда Авдеева с переломом руки доставили в травмпункт, кагэбэшник стал героем. Авдееву присвоили звание подполковника, через год полковника, а так как он был мужик покладистый, не лез куда не следует, своего мнения не имел, а когда имел, помалкивал, то жизнь его в корне изменилась.

Когда Авдеева вчера срочно вызвали в резиденцию спикера, ознакомившись с делом, полковник подумал: вот бы сыщика Гурова пригласить. Утром, узнав, что по неизвестной причине обратились за помощью в МВД, понял — приедет именно Гуров, и испугался. Ситуация сложилась щекотливая, положение самого Авдеева далеко не однозначное, и если оперативнику, майору КГБ в свое время терять было абсолютно нечего, то сегодня полковнику СБ стало боязно. Это нищему пожар не страшен, нынче Авдеев далеко не нищий, а сыщик Гуров взрывоопасен и совершенно неуправляем.

Внешне Авдеев своей боязни никак не проявлял, держался с Гуровым просто и открыто, но слегка переигрывал, и сыщик почувствовал в поведении приятеля фальшивинку, копаться в причинах не стал, отложил в запасник, решил разобраться на досуге. А может, меня и действительно отсюда попросят, к чему зря голову ломать, рассудил Гуров.

По дороге в столовую Гуров передал Авдееву траву, которую сорвал, и попросил отправить в лабораторию, провести экспертизу.

— Молодец, — сказал Авдеев. — Потому и говорю, что ты сыщик, а я хоть и полковник, а шестерка.

Образец травы Авдеев еще утром отослал в лабораторию.

Они обедали в небольшой комнате при кухне, которую сыщик безо всякого интереса осмотрел, ничего, как и ожидал, интересного не обнаружил и сейчас доедал жареного цыпленка.

— Николай, скажи, для наших избранников фермы специальные имеются, колбасные заводы, парники? — спросил Гуров.

— Лев Иванович, не прикидывайся, — Авдеев вытер руки салфеткой, подвинул чашку кофе. — С каким удовольствием я бы сейчас стакан коньяку махнул и в койку, — он зевнул и потянулся. — Жизнь собачья, но я тебе скажу, здешний хозяин живет еще собачачей, работает больше, спит меньше.

— Мне его искренне жаль, — ответил Гуров, — а коньяк к кофе не полагается?

— Скажи, принесут, — Авдеев взглянул хитро и подмигнул.

Гуров ответить не успел, в дверях появился молодой человек, который вежливо и одновременно недовольно сказал:

— Здравствуйте. Лев Иванович, если не ошибаюсь?

— Здравствуйте, не ошибаетесь, — Гуров разгрыз нежное крылышко, обмакнул в соус и отправил в рот. — Какие проблемы, молодой человек?

Лицо посланца окаменело, стараясь даже не шевелить губами, он с трудом произнес:

— Вас просят наверх.

— Просят? — Гуров взял салфетку, начал вытирать руки. — Сразу несколько человек? — Он повернулся к Авдееву, который с интересом наблюдал за происходящим. — Где можно руки вымыть?

Угол комнаты был отгорожен занавеской, и не только сыщику, ребенку было понятно, что там туалет.

— Направо, за угол, — ответил Авдеев, стараясь сдержать улыбку.

— Извините, я умоюсь, выпью чашку кофе и через пять минут прибуду, — Гуров поднялся.

— Вас просят сейчас же, Лев Иванович, — посыльный вздернул подбородок.

— Еще один труп? Нет? Тогда через пять минут. Скажите, куда прийти, или подождите за дверью. Извините. — Гуров кивнул и пошел в туалет.

— Ты себя в дурацкое положение не ставь и не бодайся с этим человеком, — сказал Авдеев. — Он сказал — пять минут, значит, так и будет.

Комната была большой, просторной и светлой, Гурову очень хотелось оглядеться, увидеть, как живут правители России, но он прошел по ковру, поклонился женщине, которая сидела за секретером, стоящим в проеме между окнами, сказал:

— Здравствуйте, Гуров Лев Иванович. Вы хотели меня видеть?

Мадам, а это, без сомнения, была она, — женщина если не красивая, то, безусловно, интересная, лет сорока с небольшим, одета строго, даже старомодно, платье со стоячим воротничком, без всяких украшений, шатенка, причесана просто, со вкусом. Карие глаза, ресницы чуть тронуты тушью, над красивыми бровями вразлет — высокий, чуть массивный лоб, который женщину не портил.

Они посмотрели друг другу в глаза, и гневная морщина, прочерченная от угла полных губ хозяйки, разгладилась, женщина слегка улыбнулась и сказала:

— Таким я вас и представляла. То-то Алла, рассказывая о великом сыщике, туманилась взглядом. Садитесь, Лев Иванович. — Она указала на кресло с очень высокой спинкой.

Гуров молча кивнул и сел, кресло оказалось в меру жестким, удобным, в общем, деловым.

— Слушаю вас, — сказал Гуров.

— Я не бегаю по экрану телевизора, и моего имени вы не знаете. Меня зовут Лиана Хасбулатовна, можно без отчества.

— Очень приятно.

— Это правда, что у вас скверный характер?

— Не мне судить. — Гуров оглядел хозяйку, взгляд сыщика был настолько откровенно оценивающим, что лицо женщины порозовело. — Вам лично мой характер понравится.

— Вы самонадеянны.

— Безусловно, но в конкретном случае просто профессиональный опыт.

— Чай, кофе или что-нибудь покрепче?

— Покрепче.

Лиана позвонила, звук не успел растаять, как дверь приоткрылась, молодой прислужник застыл на пороге.

— Эрик, выкати столик, и ты свободен, — сказала хозяйка, полные губы у нее утончились, сыщик понял, что прислужника мадам не любит.

— Момент. — Эрик подошел к инкрустированной стенке, распахнул дверцы, выкатил столик, на верхней полке стояли сервиз, кофейник и бокалы, на нижней — бутылки и ведерко со льдом.

— Спасибо, Эрик, до завтра.

— Имран Русланович велел дождаться его возвращения, — тихо, но уверенно произнес Эрик, отступая к дверям.

— Меня не касается, иди, — хозяйка махнула рукой, и, хотя Эрик был сыщику несимпатичен, Гурову стало неловко, словно он увидел человека в нижнем белье или в непристойной позе. — Не обращайте внимания, дворцовые интриги. Налейте мне кофе, я пью холодный, а себе что желаете.

Гуров поставил перед хозяйкой кофе, себе налил коньяка.

— В доме вообще-то не пьют, а вы еще и на работе, не боитесь?

— Если не пьют, не угощайте. — Гуров встал, прошелся по комнате, огляделся. — Ваш врач мужчина или женщина?

— Конечно, мужчина! Кто же доверит свое здоровье женщине?

— Мысль интересная. — Гуров подошел к окну, посмотрел в парк. — Вы при осмотре не стесняетесь? Не будем терять время, выкладывайте. Почему вы настояли, чтобы приехал профессиональный сыщик? Вокруг вас спецслужб больше, чем подслушивающих микрофонов в этой комнате. — Гуров развернулся, теперь он стоял спиной к свету, а Лиана вынуждена была повернуться лицом к окну.

Сыщик увидел, как взгляд женщины метнулся, — это мог быть и страх, возможно, негодование. Я ее перегрузил, понял сыщик: сразу и прямой вопрос, и упоминание о микрофонах. Но я обязан предупредить, что нас слушают, пусть терпит. Хозяйка мгновенно взяла себя в руки, надменно вздернула бровь:

— Микрофоны — здесь?

— Обязательно. Нас же с вами данный факт не волнует. Забудем, нам скрывать нечего. Я здесь, меня интересует, почему я здесь.

Полковник Авдеев, который, сидя на скамейке, слушал по рации разговор, пробормотал:

— Сукин сын, наглец! Горбатого могила исправит!

— Я скажу мужу! Он… Значит, президент приказал установить здесь подслушивающие устройства?

— Ему делать нечего? — Гуров пожал плечами. — Президент тут ни при чем, подслушивающие устройства устанавливали в прошлом веке. А то, что ваша охрана нас слушает, не сомневаюсь.

— Безобразие, я сегодня же скажу мужу! — повторила мадам.

— Перестаньте, вы же умная! — перебил Гуров. — Был бы супруг завкафедрой, жил бы как человек. Хочет большой власти — будет терпеть. Лиана, я вас прошу, давайте по существу, иначе мое присутствие совершенно бессмысленно. Чего вы испугались?

— Убили мою любимую горничную. Здесь, куда мышь не проскочит. — Лиана хотела сказать, чтобы Гуров налил ей коньяку, оглянулась беспомощно и указала на бутылку.

Гуров поставил перед ней бокал, взял со стола блокнот и ручку, написал: «Вперед!» и сказал:

— Извините за банальность, но, как говорится, положение обязывает. Я тут огляделся, могу сообщить немногое. — Гуров указал на блокнот и ручку, мол, пишите, и продолжал: — Стрелял, безусловно, профессионал. Не уверен, но думаю, что убийство совершено без заранее обдуманного намерения. Возникла необходимость, приняли решение, дали команду.

Говорил сыщик не для хозяйки, а любопытным, которые его слушали, хотел заставить их активизироваться. Мадам кончила писать, отодвинула блокнот и раздраженно сказала:

— Так я вам и поверила! Без подготовки! Надо убить, и дали команду! А тут рояль в кустах! Случайно! Профессиональный убийца, пистолет с глушителем! Мне говорили, что вы лучший сыщик России, а несете чепуху!

— Мыслите вы, особенно для женщины, недурно, — Гуров подошел, заглянул в блокнот и прочитал: «Вчера я подарила Оксане свое платье. Стреляли в меня!»

— Мыслите недурно, — повторил Гуров. — А выводы, извините, дилетантские, — и написал: «Глупости! Платье — простое совпадение».

— Дилетантство! — фыркнула мадам и выпила коньяк одним глотком. — Докажите!

— И не подумаю. — Гуров вновь указал на блокнот и ручку. — Если у вас есть вопросы, пожалуйста. Докладывать вам я не обязан, делюсь своими соображениями из любезности, которой не рекомендую злоупотреблять.

— Ну дает! — восхищенно произнес Авдеев. — Много бы дал, чтобы видеть сейчас лицо этой стервы.

Услышав подобную дерзость, мадам слегка побледнела, но сдержалась, лишь миролюбиво обронила:

— Наглец, каких свет не видывал.

— Согласен, но у меня есть и другие недостатки. — Гуров постарался улыбнуться обаятельно. — Разрешите от вас позвонить, у меня в комнате телефон барахлит.

— Городской не работает, звоните по «кремлевке», — Лиана издевательски улыбнулась, некуда тебе, милиционер, звонить по нашему телефону.

— Спасибо. — Гуров подошел к столику, на котором стояло несколько аппаратов, повернул к себе аппарат с гербом Советского Союза, набрал номер и после первого гудка услышал:

— Орлов слушает.

— Добрый день, господин генерал, Гуров беспокоит.

— Добрый день, полковник, как у вас дела? — сухо ответил Орлов, понимая, что по правительственной связи Лева говорит в присутствии посторонних.

— Обычная работа, Петр Николаевич. Я вас прошу прислать машину, передам рапорт. Вы же понимаете, что наша работа должна быть зафиксирована максимально точно.

— Хорошо, машина будет. — Орлов понял, что сыщик хочет сообщить что-то крайне срочное. — Через два часа водитель позвонит из проходной.

— Спасибо, господин генерал, всего доброго. — Гуров положил трубку, повернулся к хозяйке: — Премного благодарен, Лиана Хасбулатовна.

Пока сыщик разговаривал, мадам писала, задумавшись, хмурилась, покусывала ручку, чем походила на студентку. Гуров зашел ей за спину, слегка наклонился и прочитал: «Мне не нравится ваша самоуверенность и пренебрежительное отношение к опасности, которая мне угрожает. Не забывайте, я настояла на вашем приглашении, и лишь я способна вас здесь удержать. Вы забываетесь…»

Гуров отобрал у мадам блокнот и написал: «Уважаемая Лиана, не надо глупостей!» Он поставил огромный восклицательный знак, показал написанное, вырвал исписанную страницу и две последующие, смял и положил в карман.

Квартирка в домике для прислуги, которую выделили Гурову, была маленькой и скромной — комната, душ, крохотная кухонька с газовой плитой и пустым холодильником. В комнате — письменный стол, кресло, удобная кровать, небольшой платяной шкаф.

Сыщик написал рапорт, в котором изложил свое заключение, ранее уже высказанное хозяйке имения, добавив, что просит проверить связи убитой по месту жительства, последнее подчеркнул, давая Орлову понять, что делать это совершенно не обязательно, положил в конверт и направился к воротам, куда через пятнадцать минут должна подойти машина.

На аллее сыщик, естественно, столкнулся с Авдеевым.

— Далеко собрался, господин полковник? — спросил Авдеев, пошел рядом.

— Ты знаешь, — Гуров держался холодно, товарищеские нотки из его голоса исчезли. — Ты не прибедняешься, а действительно бездарный оперативник. Тебе следовало поинтересоваться, как прошла моя встреча на высшем уровне, а не куда я иду.

— Ты все понимаешь, я знаю, что ты знаешь, перестанем играть в пинг-понг, — миролюбиво сказал Авдеев. — Ты покажешь мне свой рапорт?

— Мог бы и не показывать, у любого беспредела существует предел, но по старой дружбе — пожалуйста. — Гуров вынул из кармана конверт, который даже не заклеил. — Ничего нового, чистой воды бюрократизм.

— Спасибо, — Авдеев небрежно просмотрел рапорт, убрал в конверт, лизнул и заклеил. — Разреши, я сам передам конверт водителю?

— Ради бога, только в моем присутствии.

— Ты мне не доверяешь? — возмутился Авдеев.

Гуров остановился, взглянул полковнику в глаза, ткнул пальцем в грудь, подчеркнуто отделяя слова друг от друга, спросил:

— Это ты мне говоришь о доверии? Ты наглец, Николай! — выхватил у него конверт. — Теперь присутствовать будешь ты, а передавать буду я.

— Если бы ты послужил в нашей конторе…

— Если бы у бабушки были колеса, была бы не бабушка, а трамвай! — Гуров положил конверт в карман, где у него лежал аналогичный, который и должен был попасть к Орлову.

— Извини, Лев Иванович, — Авдеев пожал плечами, — ты лишь усложняешь мою жизнь. За нами будет наблюдать Илья Егоров, который мгновенно накатает бумагу, что я допустил тебя контактировать с внешним миром.

— А ты его успокой, скажи, что мою писанину читал, ничего предосудительного в ней нет. Так, невинное, хотя и пространное, сообщение для прессы.

— Ну и юмор у тебя, — Авдеев даже приостановился, вытер лицо платком. — Как тебе мадам?

— Умная, волевая женщина.

— Ты с ней разговаривал недопустимо, сломаешь себе шею.

— Глупец, для этого необходимо упасть, к примеру, выпасть из окна, хотя бы свалиться со стула. А у меня ни окна, ни даже стула. Я опер-розыскник, бегаю на своих двоих, а коли некуда падать, невозможно ничего сломать.

Обдумывая услышанное, Авдеев некоторое время шел молча, затем резко сменил тему:

— Поначалу мне казалось, что местный охранник тебе понравился. Так чего ты на него накинулся, когда мы стояли у тела?

— Умный, образованный парень служит овчаркой, зло берет, — ответил Гуров.

Сыщик сказал неправду, сначала он разозлился на себя за ротозейство, а потом атаковал Егорова, проверяя парня на прочность. Если отступит, значит, холуй, но Илья держался достойно, а с таким человеком можно иметь дело.

— Надеюсь, ты не придал значения ссадинам на руке покойной? Она ведь могла их получить и два, и три дня назад.

— Конечно, — вновь слукавил сыщик. Он был не врач, но в травмах разбирался. Покойную хватали за руку незадолго до смерти. Кожа у женщин чувствительная, синяки проступают сразу, на второй день они начинают желтеть. У горничной они не успели налиться синевой. У нее произошло столкновение с несильным, но цепким мужчиной за три-четыре часа до смерти. Стопроцентной уверенности у сыщика не было, но подобное объяснение повреждений наиболее вероятно.

— Что ты собираешься предпринять? — спросил Авдеев.

— Почему я? — Гуров недовольно хмыкнул. — Мы что, работаем раздельно, каждый за себя? — Он вынул из кармана конверт, вернул Авдееву — Передай водителю сам, я не хочу, чтобы тебя заменили, пришлют еще черт-те кого.

— Спасибо, Лев Иванович, ты настоящий друг.

Гурову стало неловко, он даже отвернулся, искренне смутившись, сказал:

— Не за что, я беспокоюсь о себе.

У ворот их встретил Илья Егоров, который прохаживался, заложив руки за спину, увидев офицеров, остановился.

— Пришла машина из МВД, водитель просит полковника Гурова. Я вас, Лев Иванович, задерживать не вправе, но уезжать до возвращения хозяина настоятельно не рекомендую. Если вы желаете что-либо передать, прошу это сделать через меня.

— Я написал рапорт своему генералу, — ответил Гуров. — Полковник у меня его забрал. Вы со своей секретностью совсем сдвинулись по фазе, играетесь, словно малые дети.

— Мы лишь выполняем указания своего начальства, — сдержанно произнес охранник и протянул Авдееву руку.

— Брось, Илья, не пыли, действительно смешно, хочешь, выйдем вместе, — он показал конверт. — Рапорт обыкновенный, для нас с тобой ничего нового.

— Ваше право, полковник, — охранник отступил, даже открыл перед Авдеевым дверь.

Когда тот вышел, Гуров шагнул к охраннику, сделал ложный выпад, Илья легко уклонился, сыщик той же рукой хлопнул его по плечу, отскочил и рассмеялся. Трюк был довольно прост, но действовал почти безотказно. Обычно нападающий делает финт одной рукой, а бьет другой.

— Выдохни и не сердись! — Гуров снова отступил. — Серьезный парень, а заводишься по пустякам. Ну не прав был полковник Гуров, да и черт с ним. У него одна служба, у Ильи Егорова другая. Так ведь по большому счету прав все-таки милиционер. — Гуров достал сигареты и зажигалку: — Не предлагаю, вижу, что не куришь. — За воротами заработал мотор, Гуров продолжал: — Девчонку убили, тело не осмотрели, таковы факты.

Вернулся Авдеев и, рассмеявшись, сказал:

— Шофер твердит, мол, дайте сюда Льва Ивановича. Умора! Пришлось удостоверение предъявлять и заверить, что вы в полном здравии.

— Нормально, — Гуров самодовольно усмехнулся, — сыщика Гурова в конторе уважают от постового до министра.

— Вот и врешь, новый министр наверняка тебя и в лицо не знает, — сказал Авдеев.

— Значит, неприятности у него впереди, — парировал Гуров. — Ладно, хватит трепаться. Илья, ты абсолютно, на сто процентов уверен, что в твоих владениях не побывал посторонний?

— Да у нас следовой полосы нет, но кое-какие ловушечки имеются. Я лично обошел весь периметр, все проверил.

— Ты понимаешь, трудно найти черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет. Коли убийца пришел со стороны, ушел, а я его все равно найду, такие случаи в моей практике случались, тебе оторвут башку так быстро, что ты боли не почувствуешь.

Авдеев вспомнил следователя прокуратуры и рассмеялся. Илья не понял причины веселья и насупился:

— Я за свои слова отвечаю.

— А я тебе абсолютно верю. — Гуров склонил голову, задумался, хотя вопрос приготовил заранее. — Гости вчера приезжали на двух машинах или на трех?

Охранник осуждающе глянул на полковника Авдеева и нехотя ответил:

— На трех, господин полковник. Только вы на них время не тратьте. Господа из особняка не выходили, да и стрелять не умеют, а водители проверены-перепроверены. Кроме того, когда все собрались, я находился во внутреннем дворе.

— Извини, Илья Иванович, при таком раскладе я тебя возьму под стражу. — Гуров не улыбался, лицом затвердел, смотрел охраннику в глаза. Неожиданно спросил: — Сколько человек под твоим началом?

— Сколько вверили, столько и служит!

— Прекрасный ответ, ты мне вообще нравишься. Только от камеры это тебя не спасет. Прежде чем отдавать команды и драться, подумай. Со стороны никто не приходил, — Гуров загнул палец, — депутаты-делегаты и ихние супруги вне подозрений. Шоферы перепроверены и находились под твоим наблюдением. Остаешься ты и твои люди. Согласен? Значит, у тебя либо халатность, либо прямое соучастие.

Охранник отпрыгнул, схватился за кобуру, но пистолет сыщика уже мертво уперся ему в грудь.

— Молодой, а опаздываешь. — Гуров сунул пистолет в карман, взял Авдеева под руку, небрежно сказал: — До утра придумай что-нибудь, иначе уедешь со мной, — сделал несколько шагов и, не оборачиваясь, добавил: — В наручниках.

Геннадий Артурович, сидя за столом, возился с микросхемой, тихо напевал; хотя работа не ладилась, он пребывал в отличном настроении.

Здоровенный кот с бандитской мордой сидел на спинке кресла и, презрительно прищурившись, наблюдал за толстыми, но ловкими пальцами хозяина, который осмотрел микросхему в сильную лупу, отодвинул в сторону и сказал:

— Понимаешь, Бакс, эту штуковину проще выбросить, ведь, в принципе, она яйца выеденного не стоит, однако нельзя. Раз отступишь, второй, потом привыкнешь. Уразумел? А отступают слабаки, существа нервные, а мы с тобой такого права не имеем. Японцы люди терпеливые, умелые, делают на совесть, но и мы с тобой не лыком шиты, одолеем.

Кот не отвечал, лишь фыркнул и сильным длинным прыжком убрался на шкаф, где, потеснив сородичей, затих.

— Правильно, отложим до утра, оно вечера значительно мудренее. — Хозяин встал, потянулся коротким округлым телом, взглянул на притаившуюся на шкафу колонию: — Я ложусь спать, чтоб ни звука, кастрирую! У кого свербит — форточка открыта, прогуляйтесь.

Он прошелся по комнате, подтянул тренировочные брюки, посмотрел на телефон, который тотчас отозвался негромким звонком.

— Слушаю вас внимательно, — самодовольно произнес Бланк.

Он слушал абонента долго, терпеливо, несколько снисходительно, затем спросил:

— Все? Почему это я не знаю? Сыщик Гуров прекрасно известен. Он служил в МУРе, сейчас опером-важняком в главке. Я могу на него досье написать не хуже штатного кадровика. Гуров ликвидировал Эффенди, Лебедева, два с лишним года гонялся за Роговым и прихватил его на порошке, разгромил сильную группу… — он неожиданно хихикнул: — В общем, я знаю Гурова отлично, а вот он меня не знает и потому обречен. Мне непонятно, почему милицейского привлекли к этому делу. Хотя, как говорится, что бог ни делает, все к лучшему. Теперь спецслужбы перегрызутся, водой не разольешь. Не перебивай старших, дурачок! Мне больше не звонить и уж ни в коем случае не приходить. Надо будет, я тебя найду…

Глава 3 Ночью никто не спит

Был конец мая, и две недели стояла жара, а в этот день неожиданно похолодало. В десять вечера окончательно стемнело, мощные стволы сосен слились, стали стеной, их кроны закрыли тусклые звезды, фонари, стоявшие вдоль аллеи, походили на огни посадочной полосы аэродрома.

— Пока хозяин не вернется, ты не ложись, — сказал Авдеев, когда полковники дошли до постройки, где находилась квартира Гурова. — Уверен, что он не захочет тебя видеть, но чем черт не шутит.

Гуров ничего не ответил, закурил пятую за день сигарету, второй год он безуспешно бросал курить.

— Ты серьезно собираешься задержать этого парня?

— Не знаю, возможно, надо подумать.

— Тебе никто этого не разрешит.

— Он пользуется депутатской неприкосновенностью?

— Лев Иванович, не придуривайся, ты же отлично понимаешь, что спикер не позволит арестовать начальника охраны своей загородной резиденции. Такой скандал, да еще в год выборов, когда ему осталось два шага до президентского кресла.

— Я далек от политики, обязан обнаружить убийцу. Зайдем, становится холодно.

— Зайдем. — Авдеев вынул из кармана крохотный передатчик, вытянул антенну, щелкнул тумблером.

— Второй, ты меня слышишь?

— Слышу хорошо, — ответили из динамика.

— Я нахожусь в квартире нашего гостя.

— Понял.

— Николай, попроси принести бутылку коньяка и что-нибудь пожевать, — сказал Гуров. — Черт побери, холодильник словно камера смертника в ожидании клиента. Если бы ты видел, как меня принимают «авторитеты»!

— Не советую, но тебе виднее. — Авдеев вновь вышел на связь: — Второй, организуй нам ужин и пару бутылок минеральной.

— Уже готово, сейчас доставят.

— А нельзя обращаться по имени? — усмехнулся Гуров, проходя в квартиру и зажигая свет. — Разговариваете, как в тылу врага. Конспираторы. И много с тобой людей?

— Любопытный ты, сил нет. — Авдеев опустился в кресло, потер замерзшие ладони. — Я хотя и не курю, но дай сигареточку. Так что ты намерен предпринять?

— Следователь подробно допросил всех обитателей дома, кто где находился около восемнадцати часов. А меня интересует, кто где находился по минутам, с момента, как на фазенду прибыли гости.

— Но ты не можешь допрашивать депутатов! — воскликнул Авдеев, услышал стук в дверь и сказал: — Входи, все свои!

Парень лет тридцати, полноватый, с обвисшими бульдожьими щеками, внес большую плетеную корзинку, ловко накрыл стол, корзинку оставил под столом и молча вышел.

— Дисциплина, конспирация! — довольно хохотнул Авдеев, задернул шторы, достал из-под стола бутылку коньяка, открыл, поставил на стол. — Пока хозяин не прибудет и не ляжет, я грамма в рот не возьму. А ты, камикадзе, валяй.

Гуров согласно кивнул, выпил рюмку, зацепил вилкой кусок ветчины и спросил:

— Так ты служишь спикеру?

— Я служу России. Спецслужбы, Лев Иванович, всегда были в стороне от конкретных политиков.

— Ложь и демагогия. Спецслужбы — оружие и без направляющей руки лишь куча железа и электроники. Хватит об этом. Ты, полковник Авдеев, собираешься разыскивать убийцу или отбываешь здесь номер?

— И то, и другое, и третье. Пожалуй, главное, я хочу выбраться из этой истории без потерь, остаться на своей должности. Ты спросишь, как она называется? Отвечаю: старший помощник младшего дворника.

Гуров не верил ни одному слову, но достаточно искренне сказал:

— Спасибо за откровенность. Значит, мне на твою помощь рассчитывать нечего.

— По тому, как ты себя ведешь, не рассчитывай. Но если ты зацепишься и я увижу, что хозяин твои действия одобряет, считай, что я в твоем распоряжении.

По тому, как откровенно говорил полковник, сыщик понял, что в квартире стационарной аппаратуры нет, а прослушивает сам Авдеев.

— Я тебе все это по старой дружбе говорю. Ты меня осуждать не торопись. Я после августа девяносто первого такого насмотрелся… Каждый за себя, Лев Иванович. — Авдеев выдержал паузу и раздельно повторил: — Каждый за себя.

Гуров мог бы сказать, что сражается тоже за себя и это естественно. Все зависит от того, каковы конкретно личные интересы человека, но промолчал. Он доел бутерброд, выпил еще рюмку и сказал:

— Каждый за себя? У тебя здоровые инстинкты, Николай, и я тебя не осуждаю.

Сквозь шторы пробился свет мощных фар, Авдеев поднялся, положил на стол небольшую коробочку с единственной красной кнопкой:

— Если буду нужен, вызовешь, — кивнул и быстро вышел.

Личный охранник открыл дверцу бронированного лимузина. Спикер вышел, взглянул на стоявшего неподалеку Илью, пробормотал:

— Добрый вечер, — и остановился, как человек, который хочет что-то спросить, но забыл, о чем именно.

— Добрый вечер, Имран Русланович.

Спикер улыбнулся болезненно, провел ладонью по лицу, поманил Илью и начал подниматься по ступеням парадной лестницы. Когда они вошли в просторный холл, спикер не очень решительно спросил:

— Ну, что у нас здесь? Запамятовал, день очень длинный, людей много, все суетятся, говорят, голова кругом.

— У нас спокойно, Имран Русланович, — ответил Илья. — Прибыл милиционер, отвели ему квартирку, полагаю, не следует постороннему оставаться на ночь.

— Полагаешь? — Взгляд спикера прояснился, губы растянулись в привычную улыбку. — Кто стрелял? Не выяснили… Молодцы. Ты службу несешь, прокуратура со вчерашнего дня копает, результат — ноль. Молодцы.

Спикер двинулся через холл к мраморным пологим ступеням, которые вели на второй этаж. Нарушая этикет, начальник охраны пошел рядом, быстро говорил:

— Вы прежде переговорите с супругой, она с сыщиком около часа беседовала, может, вам на него и время тратить не стоит.

— Хорошо. Обязательно. — Спикер неожиданно остановился и, хотя был на полголовы ниже Ильи, сумел взглянуть на него сверху вниз. — Не поладили? Боишься? Ты и должен бояться. Иди.

Лиана, как всегда, встречала мужа на втором этаже, в дверях своей гостиной, где спикер обычно пил вечерний чай. Муж поцеловал жену в щеку, обнял за талию, произнес слова, которые повторял ежевечерне с того дня, как занял высокий пост:

— День прошел, мы живы, здоровы, значит, мы молодцы и победители.

Гостиная хозяйки представляла собой небольшую уютную комнату, резко контрастирующую с официально помпезными залами второго этажа. Спикер любил комнату жены, только здесь он чувствовал себя по-домашнему спокойно. Но ее обустраивала жена, не советуясь с мужем, даже вопреки его советам, естественно, что он не мог признать, что комната получилась лучшей во всем особняке, и спикер неизменно подтрунивал над простотой и уютом обстановки.

— Как твое гнездышко? Притащила ты сюда еще какую-нибудь подушечку или рюшечку? — спросил он, переступая порог и с деланным недовольством оглядываясь.

Никаких подушечек и рюшечек в комнате не существовало, обстановка была простой, изящной и удобной, но раз хозяин такие слова произнес и повторял их, значит, все так и есть. Жена отлично понимала, что мужу здесь нравится, и на его высказывания просто не обращала внимания.

— Все-то тебе расскажи, — она мягко подтолкнула мужа к дверям. — Иди отмойся от своих мужиков, от тебя несет конюшней. Я тебя жду, дорогой.

— Слушаюсь, госпожа, — спикер вышел и с коротким смешком, который выводил из себя оппонентов и даже президента, сказал: — Я прямо из посольства Великобритании. При случае сообщу послу, что после встречи с ним от меня пахнет конюшней.

Выложенная черным кафелем купель пенилась перламутром. Спикер окунулся с головой, промыл волосы, вытянулся, раскинул руки. Он не мог похвастаться фигурой и стеснялся своего вялого коротковатого тела, но пышная пена скрывала ошибки, допущенные природой, и Эрику разрешалось сидеть на диванчике рядом с купелью.

Прислужник хозяйки и осведомитель хозяина включил воспроизведение записанного на пленку разговора, который состоялся днем между сыщиком и мадам.

— Это все? — спросил спикер, когда запись кончилась.

— Все, до последнего словечка.

— Ты олух. Ясно, мент умен, он задал конкретный вопрос и не получил ответа. Судя по его голосу, он человек, который привык добиваться ответов. Тебя обманули, как сопляка. Они гуляли по парку?

— Нет. — Эрик побледнел, облизнул пересохшие губы. — Они разговаривали только в приемной вашего кабинета.

— Никаких настораживающих звонков не было?

— Нет. Все как обычно.

— На семь утра вызови этого прокурорского прихвостня. Иди.

— Спокойной ночи, патрон. — Эрик поклонился и исчез.

Спикер, в мягком просторном домашнем костюме, походил на плюшевого мишку. Рукава были немного длинны, спикер не позволил увечить дорогую импортную вещь и подворачивал их, от чего вид грозного правителя становился еще более домашним и безобидным. Из огромной чашки, украшенной аляповатыми золотыми цветами, он пил слабенький очень сладкий чай с лимонным экстрактом. Жена, в атласном платье, подчеркивающем ее полноватую, но вполне привлекательную, даже сексуальную фигуру, из крохотной рюмочки пригубливала зеленоватый ликер.

Спикер хотел спать, ему казалось, что, если бы представилась возможность, он проспал бы сутки, возможно, больше. Он пытался сосредоточиться на этом чертовом убийстве, рассовать по полочкам события последних суток, понять, откуда и почему прозвучал, казалось бы, бессмысленный выстрел и как можно повернуть ситуацию с пользой для себя. Он в любой ситуации не терялся, полностью контролировал свои действия, четко определял необходимые шаги, их последствия, иначе бы так и гнил на кафедре, а не руководил парламентом великой державы. Но сейчас он расклеился, не видел шахматную доску, фигуры смешались, он даже путал цвета, не различал, где белые, а где черные.

— Все образуется, дорогой, ты сильный, мужественный и самый умный, — жена кончиками пальцев коснулась его руки. — Ложись спать и отмени утренние дела.

— Если бы, — жалостливо произнес он, взглянул на часы, — на семь я вызвал следователя. Ты говорила со своим милиционером, что он собой представляет?

— Умен, дерзок. — Лиана бросила быстрый взгляд на мужа. — Он считает, что стрелял профессионал.

— Открыл Америку, — фыркнул муж, — а как любитель мог сюда пробраться? Ты не жалеешь, что мы пригласили стороннего человека?

— Дорогой, ты все сделал правильно.

Спикер хотел возразить, мол, милиционера потребовал не он, а именно жена, но сработал рефлекс — если все правильно, значит, это его и только его заслуга.

— Кому мешала Оксана, простая девка? — Он поставил кружку, спрятал кисти в рукава, отчего стал выглядеть еще беспомощнее и больше походить на мягкую плюшевую игрушку.

— Не забивай голову, решай свои проблемы, убийством пусть занимается профессионал.

— Глупая, — он пожевал нижнюю губу — привычка, которую тщательно скрывал от посторонних, — этот выстрел, возможно, сейчас важнее всех моих дел.

Из-за приоткрытой двери в приемную, за которой находился кабинет, раздался приглушенный зуммер «кремлевки».

— «Ни сна, ни отдыха измученной душе», — продекламировал спикер и шмыгнул к телефону; сняв трубку, выдержал паузу и равнодушно сказал: — Слушаю.

— Имран Русланович, вы ведете себя неразумно, — произнес низкий мужской голос. — Когда история выплывет наружу, как вы объясните прессе и избирателям свое поведение? Вместо того чтобы громогласно объявить, что исполнительная власть беспомощна, разрешает убивать людей даже в доме спикера парламента, вы прячете труп и молчите.

— Раз вы такой смелый, представьтесь, пожалуйста, — от столь неожиданного звонка к нему вновь вернулось спокойствие. Он четко увидел шахматную доску, цвет фигур, оценил позицию, которая была не из лучших, но давала возможность для сильной контригры.

— Мое имя вам ничего не даст, зовите меня Избиратель. Я желаю вам победы, хочу видеть вас президентом.

— Спасибо, господин Избиратель, — ответил спикер. — Общих слов мне хватает в парламенте и на съезде, можете сказать что-либо конкретное?

— Могу. Утром все выплывет, обдумайте свою позицию. Второе: гоните этого мента, он человек лишний и опасный. Спокойной ночи, уважаемый Имран Русланович.

Спикер положил трубку, постоял у столика с телефонными аппаратами, словно ждал продолжения разговора, поняв, что ожидание глупо, вернулся в гостиную, к жене. Она молча смотрела на мужа, он хотел было сесть, передумал и после небольшой паузы сказал:

— Я, как всегда, прав, — в чем он прав в конкретном случае, спикер не пояснил, поцеловал жену и отправился к себе.

Последние годысупруги спали в разных комнатах.

Шел третий час ночи, а Гуров еще не ложился: чем больше он думал над происшедшим, тем больше запутывался. Он вспоминал все свои предыдущие расследования убийств, но аналогов не находил. Сыщик впервые столкнулся с миром политиков и не мог найти мотив преступления. Кому выгодно? Почему? Любовь? Корысть? Власть? Личный мотив и корысть отпадают сразу. Девушка никакой властью не обладала и никому мешать не могла. Убили по ошибке, стреляли в другого человека? Платье? Версия мадам? Даже если предположить, что мадам замешана в неизвестной сыщику истории и кому-то мешает, ее убрали бы совсем иначе. И уж, конечно же, поджидали бы не у окна кухни, где она могла появиться лишь случайно. Стрелял, безусловно, профессионал, однако сыщик чувствовал: убийство произошло спонтанно, без подготовки. Гуров пытался вырваться из замкнутого круга, но безуспешно, неизменно возвращаясь к версии, которая у него возникла при осмотре тела, когда он увидел свежие синяки на запястье и предплечье.

Девушка видела либо слышала то, что ей никак видеть и слышать не полагалось, а ее заметили, схватили за руку, возможно, пытались запугать или купить, не получилось, тогда дали команду срочно ликвидировать. Версия красивая, простая и достаточно правдоподобная. Даже мадам тотчас ткнула в слабое место. Потребовалось убить — на месте оказывается профессионал и пистолет с глушителем. С некоторой натяжкой такому совпадению можно объяснение найти. Убийца один из водителей, который привез своего хозяина? Трудно поверить, что депутата Верховного Совета возит профессиональный убийца. Однако всякое случается, полностью исключать подобный вариант не следует. Чтобы дать команду шоферу, необходимо выйти из особняка и оказаться на глазах у множества людей. В машину можно позвонить, уговаривал себя сыщик. Выйти из комнаты, якобы в туалет? В каком помещении высокие лица находились? Кто выходил? Где туалет? С какого аппарата была возможность позвонить? Так ведь никого не допросишь, ни один и разговаривать со мной не пожелает.

Гуров расхаживал по комнате, непроизвольно держался в стороне от окон, возможность покушения на себя исключал, но порой, наставляя молодых оперативников, любил повторять, что стопроцентная безопасность настоящему сыщику обеспечена только в гробу.

Произошло убийство, возбуждено уголовное дело. В качестве свидетеля можно допрашивать любого депутата. Теоретически. А практически, стоит в разговоре коснуться болевой точки — поднимется крик, подозреваемый встанет и уйдет. Допрашивать этих людей бессмысленно. Следует избрать иной путь: не от хозяина к убийце, а от исполнителя к хозяину.

Обувь убийцы была обработана химическим реактивом. Если это водитель, то как коврик ни мой, а где-то в машине криминалисты следы найдут. Только кто этих криминалистов в машину пустит? Опять тупик. Чего я уперся в водителей? По принципу — коли нет гербовой, приходится писать на простой? Утерянное ищут под фонарем, так как под фонарем светлее?

Что уперся в синяки и в подслушанный случайно разговор? Даже в узком кругу политики объясняются на эзоповом языке, который простой девушке не понять. И никто из них девушку за руку не хватал, никакого криминала в особняке она не видела. Просто полковник Гуров, якобы талантливый сыщик, не любит депутатов и стремится замазать хоть одного в криминал? От такой холодной печки и начинается танец?

Гуров остановился, поднял руку, хотел ударить себя по голове, и не потому, что увидел свет в конце тоннеля, а уж очень сыщику эта голова не нравилась. Решив, что голова может еще ему пригодиться, он лишь поправил прическу и вновь зашагал от стенки к стенке.

Ни хозяева, ни гости никакого отношения к преступлению не имеют. Готовится покушение на спикера, девушка каким-то образом узнала об этом, и ее срочно ликвидировали?

В качестве приза за столь оригинальную мысль, которая должна была прийти первой, а явилась последней, Гуров разрешил себе глоточек коньяка и сигарету.

Исполнитель один из охранников? Кто может хотеть смерти хозяина поместья? Хотеть-то могут многие, да кто решится и имеет возможность? Кто претендует на пост президента? Сам президент? Этот, как его, Бесковитый? Он и в прошлый раз себя выдвигал. Кто еще? В ящик надо смотреть, сыщик, а ты все за преступниками гоняешься, потому дикий, дремучий, как тайга.

Никто из политических противников спикера на такое дело не пойдет. Сам не пойдет, а из окружения, из сотоварищей и сподвижников какой-нибудь психопат найтись может. Причем втихую от шефа, по собственной инициативе. Расчет прост: шеф становится президентом, а инициативный сотоварищ топает вослед, и все выше и выше.

Размышления Гурова прервал негромкий зуммер. В первое мгновение сыщик не понял, откуда исходит звук, затем взглянул на маленький приборчик, который оставил на столе полковник службы безопасности, нажал красную кнопку и сказал:

— Слушаю.

— Не спишь, — произнес Авдеев. — Никто не спит: ни хозяин, окно у него горит, ни мадам, так и охране спать не полагается.

— Долго разгоняешься, Николай. Прыгай!

— Недушевный ты человек, Лев Иванович, — раздался короткий смешок. — Мы телефон исправили, можешь названивать.

— Премного благодарен, я всегда знал, что ваша служба — главные телефонисты России.

— Я лишь стрелочник, куда скажут, туда переключу. В твоей гениальной голове появилось новенькое или, как Шарик, гоняешься за собственным хвостом?

Гэбист так точно определил состояние Гурова, что он разозлился:

— А ты хочешь, чтобы я гонялся за твоим хвостом?

— Не дай бог! — с одной стороны шутливо, с другой и всерьез испугался Авдеев. — Оставь мой хвост в покое. Хоть он у меня как у ящерицы, все равно больно.

— Так не хами, ложись спать, пока я на тебя не вышел.

— Черный юмор.

— Какой номер у мадам?

— Зачем тебе?

— Хочу назначить свидание. Ты посмотри, какая ночь, скоро соловей объявится.

— Для соловья холодно. Он парень умный, выступает всегда вовремя.

И в это время за окном защелкал соловей, умолк и вновь выдал руладу.

— Ты понял, кто умный? — спросил усмешливо Гуров. — Дай мне номер мадам.

— Не делай глупости, Лев Иванович. Хотя ты мальчик вполне взрослый, ныряй, тут неглубоко, — сказал гэбист и продиктовал номер.

— Благодарю, ложись спать, у тебя будет тяжелый день. — Гуров отключил связь, снял телефонную трубку, послушал гудок и положил трубку на место.

Полковник безопасности сказал правду. Лиана не спала, прилегла поначалу. Как говорится, ни в одном глазу, даже закрывать их не хотелось. Оксану убили вчера, странно, но первую ночь Лиана спала хорошо, а сейчас сильная, жизнерадостная девушка маячила перед глазами. Она, несмотря на службу, которая начиналась ранним утром и заканчивалась лишь вечером, жила радостно, пользовалась успехом у мужчин и сама была к ним далеко не равнодушна. Не то чтобы блудница, но у Оксаны всегда имелся мужик, если не один, так другой, и мадам была в курсе платонических забав молодой горничной. Вчера смерть Оксаны не потрясла Лиану, скорее ошарашила: как же так — в святая святых стреляют и убивают. Потом она вспомнила о платье, которое подарила девушке, появилась страшная мысль, что стреляли в нее, мадам Гораеву, а девчонку убили случайно. Лиана вспомнила рассказ подруги о некоем сыщике, который если не господь бог, то как минимум волшебник, и она вцепилась в мужа мертвой хваткой. Супруг был так занят решением своих проблем, что не стал вдаваться в подробности, вызвал помощника, распорядился помочь жене в решении ее проблем, считая ее просьбу обычной женской блажью.

Так в загородной резиденции спикера парламента появился милиционер — полковник Гуров.

Стоя в ванной комнате, она неуверенно сняла халат, невесомую французскую комбинацию, взглянула на себя в зеркало и порозовела от смущения. Седина в голову, бес в ребро — в сорок пять лет начала разглядывать свое тело, словно девчонка, у которой стали набухать груди. Фигура недурна, однако тяжеловата, честно оценила Лиана, но живот можно подтянуть, а груди приподнять. А зачем?

Мужчины Лиану не интересовали, до Имрана у нее были две мимолетные связи, которые не доставили никакого удовольствия. Она рано вышла замуж. Несмотря на невзрачную внешность, доцент, а вскоре и профессор Гораев был в институте фигурой заметной. Имран в статную, красивую студентку влюбился, а она стремилась вырваться из нищеты, в общем, история настолько заурядная, что и говорить о ней не стоит. Свадьба состоялась, Лиана стала профессоршей, позже депутатшей, а затем начался подъем, как в скоростном лифте, аж уши закладывало. Менялись квартиры, машины, старые подруги остались на первом этаже, новых не появилось, жены деловых партнеров мужа смотрели на Лиану сначала презрительно, теперь с тщательно скрываемыми завистью и недоброжелательностью. Муж дал Лиане все, о чем можно только мечтать, но так торопился, столько сил тратил на преодоление препятствий, что разбудить в ней женщину не сумел.

Лиана относилась к сексуальному вопросу спокойно, безразлично — человек, который не пригубил из кубка, не знает вкуса вина. Что же, я фригидна, не первая и не последняя на земле, зато у меня есть то, о чем не могут и мечтать миллионы женщин.

Впервые мысль о том, что муж, дав ей все возможные блага, в чем-то и обделил, появилась у Лианы, когда она познакомилась с Оксаной. Горничная, с образованием, как и хозяйка, из самой простой семьи, не была красавицей, но мужчины в ее присутствии, как правило, менялись: один подбирал живот и старался расправить плечи, другой начинал говорить громче, иной, наоборот, замолкал, следил за девушкой исподтишка, опасаясь, что заметит хозяйка. Она, конечно, это всегда замечала, чаще не реагировала, порой, если присутствовали только свои, абсолютно зависимые, насмешливо говорила:

— Кобели, Оксана девушка глубоко порядочная, у кого есть какие-либо предложения, просьба передавать через меня.

Обычно мужчины дружно возмущались, вскоре, признав свое поражение, затихали. Лиана громко, не очень естественно смеялась, на лице Оксаны мелькала загадочная улыбка, и девушка старалась как можно быстрее исчезнуть.

Обязанности хозяйки, жены спикера, занимали много времени, требовали сил и выдержки, и инстинкт обделенной женщины часто не пробуждался по нескольку недель.

Сегодня, встретившись с милицейским полковником сыщиком Гуровым, Лиана ощутила себя женщиной, причем женщиной не только обделенной, а просто ограбленной. Мадам не влюбилась в статного, самоуверенного, голубоглазого милиционера, он скорее Лии не понравился.

Сейчас, стоя перед зеркалом и критически рассматривая собственное тело, она не мечтала об этом самце, не желала его прикосновения, но и не думать о нем не могла. Своими движениями, голосом, улыбкой Гуров почему-то напомнил Оксану. Смешно, в нем все было иное, но Оксана была настоящей женщиной, а полковник — стопроцентным мужчиной. Вокруг Лианы сновали помощники, референты, министры, дипломаты, они, естественно, брились, носили брюки, возможно, где-то они и были мужчинами, но в ее присутствии они не могли даже высунуться из своих мундиров.

Когда Лиана встретилась с полковником взглядом, то неожиданно почувствовала себя не хозяйкой дома, женой второго, а завтра, возможно, и первого человека в России, а просто женщиной. Причем чертов сыскарь не делал для этого ни малейшего усилия, был вежливо сдержан, предупредителен и внимателен, лишь в глазах у него порой появлялись искорки, словно отражая пламя костра, у которого мужчина был хозяин, а женщина знала свое место.

Лиана привыкла видеть в лицах окружающих мужчин желание понравиться, лесть и подхалимаж, неуверенность и страх, даже добродушную снисходительность политика, который вежливо слушает болтовню супруги спикера. Гуров разговаривал с ней как мужчина с женщиной, он знал, кто здесь главный, ему было совершенно безразлично, чья она жена.

Она надела халат на голое тело, туго подпоясалась, вышла из ванной, достала из холодильника бутылку пепси и рябиновую настойку. Лиана не была ни алкоголичкой, ни скрытой пьяницей, во время приемов и застолий вообще не пила спиртного, но изредка, оставшись одна, позволяла себе выпить рюмку настойки. Сегодняшний день был исключением, она выпила глоток коньяку с полковником, рюмочку ликера с мужем и почувствовала, что сейчас ей очень хочется настойки.

— Ни один алкаш не считает себя таковым, — сказала Лиана, наливая остро пахнущую жидкость. — Завтра придется пропотеть на тренажерах и сказать массажистке, чтобы она меня проучила.

Исповедовавшись перед собой, она выпила рюмку и шумно выдохнула — так, по ее мнению, поступают настоящие алкоголики. Зазвонил городской телефон. Лиана взглянула на часы, затем на телефон и неуверенно взяла трубку.

— Слушаю. Вам кого? Думаю, что вы ошиблись номером.

— Я не ошибся и приношу свои извинения, Лиана Хасбулатовна, — услышала она спокойный мужской голос, — говорит полковник Гуров, знаю, что не спите, потому и рискнул позвонить.

— Что с вами? Как вы смеете? — Лиане стало стыдно, она перевела дух и уже спокойнее спросила: — Что случилось, полковник?

— Мне необходимо поговорить с Имраном Руслановичем.

— Немедленно? Сказать ему, чтобы зашел?

Гуров сделал вид, что не понял сарказма, и серьезно ответил:

— Можно и сейчас, насколько мне известно, Имран Русланович не спит. С утра он окунется в государственные дела, вы будете спать. Кроме вас, Лиана, мне никто помочь не может.

Она тотчас отметила — полковник опустил ее отчество, что позволяли себе только очень близкие люди, она не рассердилась, скорее ей это было приятно. Сыщик умен, раз в такое время звонит, значит, дело нешуточное. Имран, конечно, взбесится.

— Я попробую, — коротко сказала Лиана, не удержалась и добавила: — Однако берегитесь.

А Гуров на полном серьезе ответил:

— Благодарю. Кстати, ваш супруг наверняка уже в домашнем, а я полностью одет, так что пусть не беспокоится, я сам зайду к нему. Жду звонка.

Лиана не нашла быстрого ответа, положила трубку и пошла к мужу.

Гуров быстро побрился, протер лицо одеколоном, когда раздался звонок.

— Выходи, я тебя провожу, — буквально рявкнул полковник Авдеев.

Гуров хотел посоветовать беречь нервы и дыхание, мол, это только начало, а путь предстоит долгий, но гэбист бросил трубку.

— С тобой кончено, ты шагнул через край, — сказал Авдеев, встречая Гурова у входа в особняк. — Твое оружие. — Он протянул руку.

Гуров руку полковника пожал и усмешливо ответил:

— Какие-то вы здесь нервные. Я, Николай, протокол знаю и оружие на такие встречи не беру. Да и зачем? Спикер наверняка стрелять не умеет.

Авдеев провел ладонями под мышками Гурова, пистолет находился сзади, под ремнем брюк, чтобы остановить рвение кагэбэшника, сыщик равнодушно сказал:

— Ты мне изрядно надоел, будешь приставать, я сейчас в беседе с Имраном одной фразой прикончу твою карьеру.

— Ладно, ладно, Лев Иванович, но ведь, согласись…

— Не могу согласиться, — прервал полковник Гуров. — Мы либо друзья, либо враги, решай сам.

Они вошли в центральные двери, у которых прогуливался молодой парень специфической внешности. Гуров тщательно вытер ноги, увидел, что его туфли забрызгала роса, наклонился и аккуратно почистил их носовым платком.

Спикер сидел в кабинете за письменным столом, пил кофе, на приставном столике тоже стояла чашка, минеральная вода.

— Здравствуйте, полковник, слушаю вас, — сдержанно произнес спикер, указывая на стул напротив.

— Здравствуйте, Имран Русланович. — Гуров кивнул, сел, подвинул чашку, взглянул на хозяина внимательно, оценивающе. — Рад, что вы согласились на встречу и не кричите на меня.

— Я к хамству давно привык, переходите к делу, полковник.

— Не хочу пугать, охранять вас не мое дело, но, поразмыслив над происшедшим, я пришел к выводу, что вам угрожает опасность. — Гуров достал сигареты и положил рядом с чашкой.

После продолжительной паузы спикер спокойно ответил:

— Данный вопрос в компетенции службы безопасности, полковник, — он взглянул на часы: — Мне осталось на сон меньше трех часов.

— Вы либо не понимаете, либо не верите. — Гуров попробовал кофе, передвинул сигареты, взглянул хозяину в лицо: — Неумно. Служба безопасности допустила выстрел, она может пропустить и следующий.

— Сегодня? — Голос спикера слегка дрогнул.

— Думаю, дней через десять — две недели. — Гуров вновь тронул пачку сигарет.

Сыщик понимал, что здесь не курят, мог и потерпеть, но ему требовалось сломать волю хозяина, освободить его от мундира, разговаривать с человеком.

— Пепельницы нет, используйте блюдце. — Спикер откинулся на спинку кресла, расслабился, словно сообщение об отсрочке гарантировало ему не две недели, а век спокойной жизни.

— Спасибо. — Гуров вытряхнул из пачки сигарету, но не закурил, начал катать ее по зеленому сукну.

— Если сегодня, по вашему мнению, стрелять не собираются, дайте мне поспать, мне предстоит тяжелый день, — спикер улыбнулся.

— У вас каждый день тяжелый, — Гуров неторопливо достал зажигалку, — возьмите больничный — ОРЗ или еще какая-нибудь ерунда, чтобы не беспокоить депутатский корпус.

— Больничный могут не дать, — улыбка вновь скривила тонкие губы спикера. — Почему вы явились ночью, полковник? Я, возможно, не понимаю опасности, но вы абсолютно не соображаете, что вам разрешено, а что нет.

— В другой день я к вам не попаду, а нам следует поговорить. Если вы хотите, чтобы я работал. А нет, так разбежимся по постелям. Лично я с радостью сяду в машину и уеду.

Спикер был политиком и никогда не верил собеседнику, искал в его словах скрытый смысл. Предложение сыщика слишком однозначно — либо работать, либо разбежаться, никаких ловушек, второго дна. Хозяин состроил недовольную гримасу, спросил:

— Чем могу быть вам полезен?

— Вы — мне? — Гуров наконец закурил. — Я ничего не прошу, хотите работать — попробуем.

— Если вам ничего не надо, какого черта вы тут делаете? — вспылил спикер. — Отправляйтесь куда хотите, я позабочусь о вашей карьере.

Гуров не шелохнулся, он ждал срыва, готовился и ответил:

— Мне столько раз угрожали, я устал. Моя карьера? Плюнуть не на что, приберегите патроны, иначе в нужный момент останетесь безоружным.

— Пошел вон! — Спикер встал.

— Дурак, и уши холодные! — Гуров махнул на хозяина рукой. — Извините, Имран Русланович, я это про себя. У меня такая присказка. Когда молодой оперативник сморозит, я так выражаюсь, сейчас вырвалось. Извините, — в голосе сыщика никакой вины не звучало.

Несколько секунд спикер никак не мог закрыть рот, когда с этой задачей справился, упал в кресло и рассмеялся:

— Давненько, давненько со мной не говорили по душам. Хорошо, выкладывайте, как я могу вам помочь, чтобы вы спасли мне жизнь. Такая формулировка годится?

— Кто победит на выборах, если вас… если вы тяжело заболеете?

— Президент! Кто же еще? Мы политические противники! Я вижу, вы человек темный.

— Темный, — почему-то с радостью согласился Гуров, — просветите, пожалуйста. Допустим, вы и президент свои кандидатуры сняли…

— Такого быть не может! — перебил спикер.

— После вас двоих чьи шансы предпочтительнее? — упрямо продолжал Гуров.

— Ничьи, другие не котируются, — раздраженно ответил хозяин. Чувствовалось — разговор ему стал неинтересен.

— Бесковитый или Сабурин? — спросил терпеливо Гуров.

— Два сапога — пара.

— Кто тщеславнее?

— Нетщеславных политиков не бывает.

Гуров понял — разговор зашел в тупик, спросил:

— Мне работать или убираться?

— Я распоряжусь, чтобы позвонили министру и предоставили вам самые широкие полномочия.

— Благодарю, не стоит, прикажите службе безопасности не висеть надо мной. К кому из ваших помощников я могу обращаться, если мне потребуется информация?

Спикер долго молчал, пытаясь среди своего ближайшего окружения найти умного, неболтливого, профессионального человека, вздохнул и ответил:

— Обращайтесь ко мне лично.

— Каким образом?

— Позвоните жене, она вам поможет.

Обнаглев, Гуров собрался было попросить спикера, чтобы он освободил его от ежедневных докладов следователю прокуратуры, воздержался и встал:

— Премного благодарен, Имран Русланович. Разрешите идти.

Хозяин устало махнул рукой; когда Гуров, поклонившись, пошел к дверям, спросил:

— А что прикажете делать с охраной? Они же допустили выстрел!

— На мой взгляд, начальник здешней охраны человек вполне профессиональный, его вины в происшедшем нет.

— Интересно, преступление произошло, а виновных нет.

— Такое случается, Имран Русланович.

— А полковник, которого прислали из службы безопасности? Он надежен?

— Вполне.

— Достаточно профессионален?

— Безусловно.

— А вы сами, полковник, достаточно надежны и профессиональны?

— На данный вопрос вам может ответить мой начальник.

— Идите! Все вы одним миром мазаны.

— Мазаны все, краска разная, — Гуров снова поклонился. — Спокойной ночи.

— Ну? О чем же вы столько времени беседовали? — нервно спросил Авдеев, когда сыщик вышел в парк.

— О твоей благонадежности и профессиональной пригодности, — ответил Гуров.

— Шуточки у тебя, Лев Иванович.

— Я имею свободный вход и выход, наблюдать за мной не рекомендуется. Пригласи начальника охраны, приходите ко мне. Да, вот еще, — Гуров остановился, взял Авдеева за лацкан пиджака. — Позвони своему руководству, к двенадцати дня я должен иметь фотографии, анкетные данные, адреса, телефоны и весь имеющийся у вас компромат на ближайших помощников, заместителей и иных лиц, которые крутятся вокруг президента, спикера, Сабурина, Бесковитого. Они все мелькают по ящику, но я их не запоминаю.

— Сейчас четыре утра, я не могу звонить генералу. Такие приказания не отдают по телефону. Ты извини, Лев Иванович, ты для генерала никто, он надает мне по шее и ничего делать не станет.

— Разумно, — миролюбиво согласился Гуров, — что же делать? — Он был так искренен, что Авдеев в растерянность сыщика поверил и нравоучительно произнес:

— В девять помощник спикера должен по «вертушке» позвонить генералу, передать просьбу шефа, и тогда дня через два нарочный доставит в секретариат требуемые материалы. Извини, Лев Иванович, но у нас не розыск, как вы выражаетесь, хватай мешки, вокзал отходит.

— Да-да, конечно, я понимаю, — Гуров согласно кивал и улыбался.

Знай гэбист Гурова получше, то, увидев такую улыбку, продолжать поостерегся бы.

— Ты розыскник, и только! А тут политика! Все должно выполняться тонко, чисто, с соблюдением всех правил! — Авдеев поднял палец. — Ну ничего, тебя, видимо, переведут к нам, ты со временем привыкнешь.

— Из стойла в стойло переводят лошадей, — тихо сказал Гуров. — Ты прав лишь в одном: мое имя генералу называть не следует. Завтра в двенадцать здесь, в кабинете спикера парламента, должны находиться все документы, о которых я тебе сказал. И еще! — Сыщик сильно дернул лацкан пиджака полковника. — К помощникам, естественно, обращаться запрещено, так как материал мне требуется именно на этих холуев. Если шеф тебе не поверит, может позвонить Имрану Руслановичу и лично от него получить подтверждение. О деле знаю я, ты и будет знать твой генерал. Секрет, о котором знают трое, хреновый секрет. Если информация уйдет на сторону, ответите ты и генерал. Извини, но себя я из подозреваемых исключаю. И давай, родной, крутись, звони, поднимай ваше дремлющее болото, тащи ко мне Илью!

Сыщик оттолкнул гэбиста, тот еле устоял на ногах.

— Больной! Сумасшедший! Мы останемся не только без погон, но и без голов! — Полковник повернулся, пошел быстро, затем побежал.

Имран Русланович Гораев, спикер и самодержец Большого вече России, сидел в спальне жены и пил рябиновую настойку. Впервые за четверть века совместной жизни Лиана смотрела на мужа с участием и жалостью.

— Имран, успокойся, милиционер просто наглец и карьерист, напугал, хочет всплыть на поверхность, — она не верила ни одному своему слову, стремилась мужа успокоить.

— Не надо, Лия! — Гораев пытался говорить твердо. — Да, я испугался, но разум не потерял. Он, согласен, наглец, но совсем не карьерист. Он умен, прекрасно понимает, что сегодняшний разговор, мое унижение я ему никогда не прощу. Какой-то абсурд! Умереть за шаг до трона! — И закричал: — Почему я пью эти помои? В доме нет ничего приличного? — Протянул свою рюмку и пробормотал: — Налей, дорогая.

— Я вызову Валентина, — Лиана наполнила рюмку. — Ты же не пьешь, тебе будет плохо.

— Плохо? — он даже рассмеялся. — К черту врачей! Я сильный, два часа сна, приму стимуляторы — и в бой!

— Имран, сними свою кандидатуру, — быстро заговорила Лиана. — Я никогда не лезла в твои дела. Оставайся спикером, поддержи президента, собери съезд, скажи о единении нации. Что я тебя учу? Имран, ты умница, ты их вокруг пальца обведешь.

Он с отвращением проглотил настойку, потер ладонями лицо и спокойно, даже равнодушно ответил:

— Мне приятна твоя забота, Лия. Ты говоришь женские глупости. Убийца не имеет отношения к президенту, преступнику безразлично, где я стою. Он будет стрелять, пока не попадет или пока его не схватят. Съезд собрать все равно что вытащить на всеобщее обозрение разлагающийся труп. Сейчас еще не все чуют запах, но, если стадо собрать, засмердит так, что даже несчастным недоумкам, что таскают по площадям портреты покойников, станет ясно: власти Советов никогда не существовало, а мумия хороша лишь в забальзамированном виде и под усиленной охраной. У нас один путь — использовать агонию депутатского стада, выскочить на ней в главное кресло.

— Что случилось, Имран? — возмутилась жена. — Ну убили кухарку, и только!

— Ты очень точно высказалась о рояле в кустах. Он не может случайно оказаться в кустах, рояль туда поставили.

— Откуда ты знаешь? Меня подслушивают?

— Тебе мент все объяснил, ложимся спать. — Спикер тяжело поднялся, взглянул на пустую рюмку, которую продолжал держать, бросил на кровать: — Отвратительное пойло, — и вышел.

Полковник Авдеев заскочил в свою комнату, позвонил генералу. Шеф снял трубку после второго гудка, не ругался, выслушал и даже похвалил:

— Молодец, держи меня в курсе. Я знал, что вчерашний выстрел отзовется. Значит, Гуров начал копать.

— При чем тут Гуров? — попытался возразить полковник.

— Молчи, полковник! — оборвал шеф. — Да, дела хреновые, слава богу, что пристегнули милицию. Когда козел отпущения рядом, спокойнее. Я понимаю, никакой бумажки мы от спикера не получим. Звонить ему я, конечно, не намерен. Ты держись в стороне, выполняешь поручения инициатора розыска, с прокуратурой не контачь, напиши подробный рапорт, выскажись по сути вопроса отрицательно, но форму соблюди.

— Все ясно, товарищ генерал!

— Греби все время в сторону. С Гуровым не спорь, — генерал хмыкнул, — он обязательно тебя раскусит, но у него, как и у нас, нет документа.

— Все выполню, товарищ генерал!

— Твои товарищи остались в партшколе, полковник! Выполняй!

Начальник охраны Илья Иванович Егоров мерз на садовой скамейке и, прихлебывая из термоса горячий кофе, тупо смотрел на окна особняка, ждал, когда окна погаснут.

Увидев в конце аллеи быстро приближающуюся фигуру, Илья достал пистолет и встал за сосну. Когда Авдеев проскочил мимо, Илья негромко окликнул:

— Николай Васильевич!

— Илья? — Авдеев повернулся.

— Куда я денусь, — охранник вышел на аллею.

— Пошли, нас ждут.

— Кто? Неужто сам? — Илья убрал пистолет, быстро зашагал рядом.

— Полковник Гуров.

— Не пойду! Он мне не указ!

Авдеев рванул за плечо остановившегося охранника и зашептал:

— Не пойдешь — рысью побежишь!

По дороге Авдеев ему коротко объяснил, мол, получено специальное задание хозяина, подробности сообщит Гуров. Илья загрустил, подробности в изложении полковника милиции виделись как наручники, машина, камера.

— Есть новости? — спросил Гуров, наливая гостям чай. — Николай Васильевич, что ответила лаборатория по образцам травы, которую мы взяли с предполагаемого местонахождения преступника?

— Ничего интересного, обычный химический состав, характерный для Подмосковья, — ответил Авдеев.

— А вы говорили, собака шарахнулась и заскулила, — удивился Гуров. — Может, вы спутали место?

— Я там вешку поставил, Лев Иванович.

— Странно, — Гуров помолчал, затем спросил: — Есть предложения, варианты, версии?

Илья молчал, Авдеев ответил:

— Розыск поручен вам, Лев Иванович, вам и карты в руки.

— Спасибо, Николай Васильевич. Если у меня поинтересуются, как мне помогает безопасность, я отвечу, что на высшем уровне. Хорошо, хорошо, не заводись, — остановил Гуров возмутившегося было гэбиста. — Мою просьбу выполнили?

— Безусловно, к полудню будет ответ.

— И прекрасно, отдыхайте, полковник. А мы тут с Ильей беседы побеседуем, разговоры поразговариваем.

Геннадий Артурович, в прекрасно сшитом костюме, который скрывал недостатки нелепой фигуры, в свежей рубашке и модном галстуке, провел час в парикмахерской и стал походить на цивилизованного преуспевающего бизнесмена. Затем он зашел в библиотеку, где пролистал подшивки нескольких газет за последний месяц, никаких выписок не делал, — память, как уже говорилось, Бланка не подводила. Закончив просматривать газеты, он из читального зала не ушел, облокотился на стол, подперев ладонью круглую тяжелую голову, задумался.

Он уже знал, что Гуров траву на экспертизу послал и вот-вот выйдет на шофера Танаева. Бланк такой ход событий предвидел, готовил Карима Танаева на заклание, но все произошло слишком быстро, сыщик начинал раздражать. Я не спортсмен, не самовлюбленный герой, рассуждал Бланк, покидая читальный зал и направляясь домой. Человек я не тщеславный, мне ни к чему сильные противники. Зачем искать очередную жертву среди говорливых политиков, когда есть человек, ликвидировав которого можно убить двух зайцев. Гуров руководит розыском убийцы, проживает в усадьбе спикера, и смерть полковника газетчики и телевидение, да и западная печать, преподнесут на высшем уровне. Танаева все равно придется отдать, да и черт с ним, — отстрелянный патрон, пустая гильза. Кто придумал афоризм, мол, человек учится только на своих ошибках? Дебил учится на своих, нормальный человек анализирует чужие и старается их избегать.

Раз уж он оделся парадно, постригся и выбрался в город, то можно и перекусить по-человечески, решил Бланк, хотя был к еде абсолютно равнодушен.

Брать машину, искать ресторан ему было лень, а так как он находился на Серпуховке, то после недолгих блужданий оказался в валютном ресторане «Сеул», который привлек экзотическим названием, чистотой, главное, отсутствием толкотни в дверях и нормальным вежливым обслуживанием.

С плохим аппетитом, занятый мыслями, не имеющими к еде никакого отношения, Бланк попробовал холодный папоротник, который остро пах чесноком, масленую японскую морскую капусту, чертыхнулся, даже перестал думать о Гурове. Если ты забрался в «Сеул», то почему решил, что тебя станут кормить по-европейски? Ради приличия он выпил рюмку пахучей водки «Соучжу» и принялся за мясо «Тун мин». Хорошо прожаренная сочная говядина ему понравилась. Бланк перестал корить себя за лень и вернулся к рассуждениям о бренности всего земного и о том, что умный человек должен изучать и учитывать ошибки дураков.

Вроде бы, как он слышал, коммерсант Лебедев, Роговой и другие жертвы Гурова были отнюдь не глупы, однако одних убили, других посадили. Бланк ожидал, что на шофера выйдут, даже в какой-то степени подставил чучмека, однако не так быстро же.

В чем заключалась основная ошибка незадачливых коллег? Они бодались с Гуровым, а в таких делах самолюбие вещь никчемная, смертельно вредная. Никаких брошенных перчаток, дуэлей, соревнований. Я сказал, что сыщик меня не знает, потому он мне не страшен. Дурацкие слова, короткие мысли. Сегодня не знает, завтра узнает либо почувствует, начнет искать. Мне это надо?

Он равнодушно расстался с долларами, вышел из «Сеула» и отправился к своим котам. У большинства экранных злодеев имеется кот, а у меня их стая. Пытаясь отвлечься от навязчивых мыслей о сыщике Гурове, Геннадий Артурович начал философствовать на отвлеченные темы. Я люблю животных? Отнюдь. Зачем мне нужны драные коты? А разговаривать с кем? Я ведь с электронным хламом возиться не люблю, однако вожусь, порчу зрение. Человек — великая загадка природы. А Гурова необходимо убить. Я не д'Артаньян, мне приключения ни к чему.

Вечером, в прожженном кислотой костюме, Бланк сидел в кресле, отложив лупу, прикидывал, кого конкретно следует натравить на сыщика, чтобы ни одна живая душа не знала, что он, Геннадий Артурович Бланк, имеет к убийству хоть какое-то отношение.

Глава 4 Ночь истекает, наваливается день

Когда полковник распрощался и вышел, Гуров спросил:

— Что у тебя? Как преступник мог проникнуть на территорию?

— Только через КП, другого объяснения у меня нет, господин полковник.

— На воротах машины гостей встречал ты лично или кому поручал?

— Лично.

— Багажники проверял?

— Как можно? Депутаты Верховного Совета! — возмутился охранник. — Если я о машине предупрежден, никогда не проверяю. Вы же, Лев Иванович, свободно проехали.

— Напрасно не проверяете, за халатность ответите.

— Перед вами? — начальник охраны поднялся.

— Отвечают по закону и перед судом. — Гуров осмотрел Илью с ног до головы, с довольным видом потирая руки, приговаривал: — Хорошо. Очень хорошо. Значит, договоримся.

— Можете приказывать, ни о чем договариваться с вами я не намерен.

— Выдохни, иначе взорвешься. — Гуров взглянул на часы, пробормотал: — Ну, извини, друг, — снял телефонную трубку и начал набирать номер, вскоре услышал знакомый голос:

— Слушаю тебя, Лева.

— Извини, не мог позвонить раньше, для меня есть что-нибудь?

— Есть, но мало утешительного, — отвечал генерал Орлов. — Обнаружен химический состав, который нашим экспертам неизвестен, предположительно изготовлен в Германии. Имею формулу. Будешь записывать?

— К чему? Мы же не будем по формуле искать. Возьмем соскобы. Проведем сравнительную экспертизу. Как доказательству установлению идентичности цена ноль, однако для нас это прямой выход на исполнителя. Спасибо, Петр, досыпай.

Илья все еще стоял, чувствовал себя неловко. Уйти нельзя — дисциплина, сесть гордость не позволяет, вроде как сдался. Гуров словно подслушал его мысли, улыбнулся.

— Садись, петух, мы не противники, в одном окопе оказались, — опустился в кресло, допил оставшийся чай. — Вот так, дружок, очень даже желательно, просто необходимо, убийцу установить. Даже водворив его в камеру, мы продвинемся не шибко, не говоря о том, что доказательств у нас нет и пока не предвидится.

— Вы знаете, где искать?

— Только предположительно. Об этом чуть позже, пока отвлечемся, поговорим о тебе и о том, как мы будем работать. Я тебя проверил и убедился — ты парень стоящий, мне повезло.

— Простите, Лев Иванович, когда вы меня проверяли?

— С момента нашего знакомства. Я на тебя давил, пугал, затем предоставил возможность врать, изворачиваться, уйти от ответственности. Хватит об этом. Я убедился, что ты нормальный парень. У нас оценка человека на должной высоте. Оброненный бумажник не украл — так человек кристальной чистоты. Хоть памятник ему ставь. Я вынужден тебя кое в чем просветить, иначе ты можешь напортачить и тебя попросту убьют.

Сыщик начал возиться с сигаретами, выдерживая паузу, — давал возможность Илье произнести какую-нибудь глупость типа: «Я не боюсь! Не пугайте». Парень ответил достойно:

— Лев Иванович, сделаю все возможное, чтобы остаться в живых.

— Спасибо, — Гуров кивнул и продолжал: — Убийца опрыскал обувь неизвестной нам химией. Я взял образцы травы, часть отдал на экспертизу через полковника Авдеева, часть отослал своим криминалистам.

— Отослали? — Илья прищурился, прикидывая, когда и каким образом полковник передал что-либо с охраняемой территории. Вспомнил приходившую к Гурову машину, полковника Авдеева, который передал водителю конверт, выругался: — Черт побери! Полковник с вами заодно?

— Скорее против. Я его использовал втемную, ты не торопись, слушай. Сейчас, при тебе, Авдеев сказал, что эксперты ничего не установили. Это неправда, химия на траве обнаружена. Не спеши записывать полковника в суки и предатели. Существует множество иных объяснений. Экспертизу еще не провели, Николай не захотел в этом признаться. Начальство полковника результаты получило, но не посчитало нужным ставить полковника в известность. Авдееву сообщили результаты, приказали мне не говорить, попытаются сработать без милиции, обычные межведомственные интриги.

— Значит, с полковником все в порядке, — облегченно вздохнул Илья.

— Я этого не говорил, — ответил Гуров, смотрел мимо собеседника и думал, правильно ли сделал, приоткрыв парню карты. — Я работал с Николаем, когда он был майором, честным парнем, средним оперативником. С годами люди меняются. Я тебе выдал информацию, без которой ты не смог бы работать. У полковника свои задачи, лишнее ему знать абсолютно ни к чему.

— Он обязательно поинтересуется, о чем мы так долго беседовали.

— Сыщик Гуров — известный зануда, мотал тебе душу идиотскими вопросами, пытался уличить в соучастии, когда не прошло, начал обвинять в халатности. А в принципе, ты особо не распространяйся, озлобленно замкнись, посылай полковника ко мне, мол, хотите знать, спросите у этого мента.

— Лев Иванович, извините, вы меня старше, опытнее, мудрее, переходите к главному.

Гуров молчал, покачивался на стуле и походил на человека, не решающегося войти в холодную воду, который знает, что деваться некуда, а неприятный момент оттягивает. Не готов парень к серьезной самостоятельной работе, но он начальник охраны загородной резиденции спикера. Илья Егоров может появиться в любом закрытом гараже и не вызовет никаких подозрений. Начальник охраны зарплату получает за охрану, проверку транспорта, профилактику.

— Номера машин, на которых приезжали гости, у тебя, естественно, зарегистрированы.

— Ну? — Илья напрягся. — Осмотреть багажники, нет ли следов человека?

— В принципе следовало бы, только визуальный осмотр ничего не даст, лезть с аппаратурой преждевременно, да и, честно сказать, не верю я в багажный вариант. Нужно осмотреть салоны, точнее, место водителя, еще точнее — около правой ноги водителя в таких машинах обычно имеется ковровое покрытие, мне нужен образец, возьми с собой пинцет. Сейчас и поезжай, пока машины не ушли из гаража. Охране скажи, выполняешь поручение мадам, мол, она обронила зажигалку, а супруг не знает, что она покуривает. Вопрос пустячный, но деликатный, и кто хочет остаться при должности, пусть держит язык на привязи.

— С этим будет порядок, там служит народ молчаливый. Как я пост оставлю? Пока хозяин на территории, мне отлучаться не разрешается.

— Оставь за себя кого следует, поезжай, я за все в ответе. С богом, а я вздремну часика два.

В пять утра шоссе практически пустовало. Илья, поглядывая в зеркало заднего вида, спокойно вкатился в Москву. По столице уже шастали машины, и вскоре Илья убедился, что светло-серая «Волга» следует за ним уже несколько минут. Он без надобности свернул в переулок, сделал петлю и вернулся на трассу. «Волга» исчезла, но вскоре вновь объявилась в кильватере. Это не «наружка», понял Илья, они ведут меня одной машиной. Кто же это?

Ворота гаража, который обслуживал элиту депутатского корпуса, были уже открыты. Когда Илья, оставив свои «Жигули» у тротуара, вошел в полутемное, прохладное, пропахшее бензином помещение, из будки появилась плотная фигура, преградила дорогу. Вахтер. Илья знал, что его с год назад за пьянство вытолкнули на пенсию из бывшего Девятого управления КГБ. Увидав Илью, вахтер зевнул, потер небритую щеку, сказал:

— Угости закурить, никогда на дежурство не хватает.

— Не курю, — Илья не помнил, как зовут вахтера. — Кто уже выехал сегодня?

— Один подался, — вахтер снова зевнул. — Видно, на базар, за кормежкой. А может, на дачу, за хозяином. А чего тебе?

— Взгляни в свой поминальник, интересно, кто так рано поднимается.

— Интересно? — Бывший гэбист взглянул хитро, одернул комбинезон и не двинулся с места. — Тридцать первая, семнадцать ноль четыре, водитель Танаев, машину заказали с вечера.

Это была одна из машин, приезжавших в воскресенье в резиденцию.

— С вечера, не путаешь? — безразлично обронил Илья и пошел в глубь гаража. — На обратном пути проверю.

— Секреты. Проверяльщик нашелся, — пробормотал вахтер и пошел следом.

Илья остановился, постарался сказать как можно миролюбивее:

— Ты, приятель, пост не оставляй. Чего мне надо, я сам найду.

— Там напарник, а без сопровождения шастать по хозяйству никому не положено.

— А пить на дежурстве положено? Ты лучше пойди глотку прополощи, зубы вычисти. Тебя уже дальше гнать некуда!

Если бы сыщик Гуров данный разговор слышал, то очень бы рассердился. Оперативник должен с любым человеком контакт найти, с бывшим гэбэшником любой опер вмиг подружится. Илья Егоров, человек умный, образованный, сыщицкому ремеслу не обучался, к тому же, как всякий трезвенник, терпеть не мог пьяниц, лишь приобрел врага, нужную информацию не получил, отправился добывать самолично.

В салоне «Волги» пахло бензином. Илья собрался открыть капот, опомнился, нагнулся к сиденью, тронул пальцем пол. Сомнений быть не могло — совсем недавно кто-то смоченной в бензине тряпкой протер все педали и пол под ногами водителя.

В другой «Волге» тоже все тщательно протерли, не забыли и дверные ручки.

Гуров спал, услышал звонок, подумал, что во сне телефон издает такой же противный звук, как и наяву, сел и снял трубку.

— С добрым утром, господин полковник, — ехидно произнес Авдеев. — Извини, что так рано.

Гуров взглянул на часы, было около полудня. Илья вернулся в семь, сыщик лег в восемь, спал отлично, ответил добродушно:

— Понедельник начинается в субботу, а день с двенадцати. Что ты принес в клюве?

— Вы приказывали доложить к двенадцати, вот идокладываю, что заказанная вами пресса доставлена.

— Молодец, благодарю за службу!

— Рад стараться!

— Врешь, но все равно спасибо.

— Обижаешь, начальник! — Авдеев довольно хохотнул. — Звонили из Белого дома, журналисты пронюхали, атакуют пресс-службу, нам велено никого не пускать, с писаками не контактировать.

— Тебе велено, мне никто ничего не приказывал, с удовольствием устрою пресс-конференцию.

— Все шутки шутишь.

— Для разнообразия могу и серьезно. — Гуров выдержал небольшую паузу, чтобы гэбэшник понял действительную серьезность полковника. — Труп доставили по месту назначения? Медик-профессионал дал заключение? Пулю изъяли? В желудке обнаружен алкоголь? Когда у покойной был последний половой контакт? На все эти вопросы ты должен был иметь ответы двое суток назад.

— Двое суток назад она была еще жива! — огрызнулся Авдеев.

— Ты меня понял, — сухо произнес Гуров. — Что еще? Где я могу взглянуть на пришедшие бумаги?

— Сейчас принесу, господин полковник, — саркастически, а возможно, и устало ответил Авдеев.

В семь утра, когда Илья докладывал Гурову результаты осмотра машин, к особняку подкатил следователь прокуратуры. Сыщик ждал, что следователь вызовет, потребует отчета, но прокурорский советник вылетел из резиденции минут через пятнадцать. Машина развернулась и умчалась.

— У начальства на нас, грешных, нет свободной минутки, продолжай, я тебя слушаю.

— А чего продолжать, Лев Иванович, бензин есть бензин, — Илья вздохнул. — Машины возвращались в гараж до двух часов, а в пять уже прибыл водитель, забрал свою тачку, которую заказали вчера, около двадцати двух. Я проверил журнал, заказ имеется. Так что мне похвастаться нечем.

— Не скажи, — задумчиво произнес Гуров. — Давай соснем, позже, на свежую голову, прокачаем варианты.

Сыщик собирался заняться анализом ситуации, которая была далеко не так однозначна, как представлял Илья, но позвонил Авдеев, придется работу отложить, копаться в пустых бумажках. И зачем только я затребовал эти пустые справки? — корил себя сыщик, заваривая чай. Теперь придется читать, изображать заинтересованность и попусту терять время.

В дверь коротко стукнули, вошел Авдеев, склонил голову:

— Привет, маэстро, — и положил на стол портфель.

— Тут кое-какие обстоятельства, — пробормотал Гуров, глядя на пухлый портфель. — Урок чтения придется отложить, мне нужно съездить в город.

— Кто разрешил? — вырвалось у гэбиста. — Я неправильно выразился. Ты пойми, Лев Иванович, ты же не у друзей на даче — приехал, отъехал.

Гуров хотел ответить резкостью, понял, что полковник безопасности прав.

— Николай, по части охраны сейчас старший здесь ты, розыск веду я, прокуратура отсутствует. К чему огород городить? — Сыщик смотрел недоуменно. — Мне нужно заехать домой, взять бритву, рубашки, носки. Я хочу доложить своему генералу, посоветоваться. Он в курсе дела и большая умница. Хозяина нет, и раньше вечера его не будет…

— Позвони мадам.

— Спросить разрешения? — Гуров махнул рукой. — Ладно, ты прав, а меня не убудет, она хозяйка. — Он набрал номер.

— Вас слушают, — ответил совершенно безжизненный мужской голос.

— Беспокоит полковник Гуров, соедините меня с мадам Гораевой, — он прикрыл трубку ладонью, сказал: — Холуя зовут Эрик?

— Эрик Рихардович, — ответил Авдеев. — Крайне опасный парень.

— Лев Иванович, я вас слушаю, — голос Лианы звучал ровно и спокойно.

— Здравствуйте, мадам, — Гуров состроил гримасу. — Мне необходимо съездить в город, в ближайшие три часа я вам не нужен?

— У вас есть новости?

— Сожалею, мадам.

— Вы мне нужны, но могу подождать, вернетесь — зайдите. — Лиана положила трубку.

Гуров понимал, что ведет себя по-мальчишески, но не удержался, изобразил реверанс.

— Значит, едешь, а что с этим? — Авдеев указал на портфель.

— Здесь сейфа нет, возьми к себе, вернусь — займемся, — ответил Гуров и вновь снял трубку, набрал номер. — Еще лучше, если ты посмотришь до меня, — услышал гудки, затем голос генерала:

— Орлов.

— Здравия желаю, господин генерал, — серьезно и официально произнес Гуров. — Докладывает полковник Гуров.

— Слушаю вас, полковник, — ответил сухо Орлов, понимая: либо Лева говорит в чьем-то присутствии, либо полагает, что разговор прослушивается.

— Петр Николаевич, я хотел доложиться и посоветоваться. Вы можете меня принять?

— Хорошо, полковник, жду вас к четырнадцати, — ответил Орлов.

Генерал индифферентно смотрел на друга, который попросил Верочку переключить на себя все городские телефоны и ни с кем Петра Николаевича не соединять, внимательно изучал свои ладони, пока Гуров докладывал о происшедших событиях.

— Все? — спросил он, когда сыщик замолчал. — И что ты по этому делу думаешь?

— Что думаю я, мне известно, скажи, что ты думаешь, — ответил Гуров.

— У тебя было больше времени, ты готов лучше, так что начинай.

— Я уже говорил, девушка могла слышать, видеть, что ей не положено, ее схватили за руку.

— Стоп! — перебил Орлов, смотрел разочарованно. — Ты, парень, умом двинулся. Резиденция спикера не сходка «авторитетов» и мафиози, ничего там неположенного не произнесут, тем более не сделают. Ты говорил, девушка была сексапильна, ее мог схватить за руку обыкновенный ловелас.

— Ловелас хватает не за руку, — обиженно возразил Гуров.

— Я не исключаю твою версию полностью, однако чувствую, ты зациклился.

— Хорошо, — согласился Гуров. — Оставим мои вымыслы, хотя иного мотива для столь поспешного убийства я не вижу.

— Эксперты обнаружили на твоей траве крайне слабые следы химии и высказали предположение, что реактив, который применяли, самораспадается. И его удалось обнаружить только благодаря тому, что ты конверт запечатал, перекрыл кислород.

— Тогда зачем бензин?

— Это я тебя спрашиваю — зачем бензин? Я принимаю версию, что преступники услышали наш разговор, поняли, что мы осмотрим машины. Но, зная свойства используемого реактива, никто не стал бы беспокоиться. Ты же сложил простенькую схему. — Орлов взглянул хитро: — Узнав, что обнаружен состав отравы, преступники заказывают машину на пять утра, дают возможность шоферу-исполнителю войти в гараж и уничтожить следы. Так?

— Возможно.

— И ты собираешься заняться разработкой водителя, как его… Танаева, — хвастаясь своей памятью, Орлов довольно улыбнулся, — Карим Танаев. Так? Ты полагаешь, что водитель тебя куда-то приведет. А я уверен, что это обман и ты затратишь время и силы, потянешь пустышку. Тебе суют водителя под нос. Профессионалы, а ты имеешь дело с профессионалами, не могли допустить столь грубый просчет. Согласен?

— Абсолютно.

— Тогда зачем ты морочишь старику голову и размазываешь лапшу по тарелке?

— Ты верно мыслишь. Ошибка слишком очевидна, она настолько груба, что не годится и для ловушки.

Орлов вытянул губы дудочкой, покосился на кончик собственного носа, почесал за ухом:

— Понимаю… Понимаю, да не до конца. Поясни.

— Чудится, мы имеем дело с двумя противниками. Не с одним, а с двумя. Они действуют параллельно и, возможно, не взаимодействуют. Возможно, на самом верху пирамиды они едины, но у основания, где орудуют исполнители, они расходятся и не ведают, что творит левая, а что правая рука.

— Версия красивая, но завиральная.

— Я тоже сомневаюсь, потому и пришел, — сказал Гуров, с трудом оторвался от подоконника, прошелся по тесному кабинету. — Ты умный, помоги определиться.

— А почему ты решил, что силы две и работают они параллельно?

— Мой давний знакомый из КГБ, сегодня полковник службы безопасности Авдеев ведет себя странно. Он поднялся на волне августовских событий, судя по всему, сторонник президента… Но полковник все время врет, как в большом, так и в малом. Я убежден, что информация о заключении химиков ушла к преступникам через Авдеева. Но информация ушла не напрямую, а через кого-то, боюсь, через вышестоящих товарищей из бывшего КГБ. Нам с тобой понятно, что данная организация была, есть и в обозримом будущем будет здравствовать. И начальника можно назначить любого, но танк, он и есть танк — броня, гусеницы и пушка. Он может повернуться, двинуть в ином направлении, но он создан для того, чтобы давить и стрелять.

— Очень интересно, — пробурчал Орлов, — мы тоже не можем лечить и пахать, давай по существу.

— Полковник выполняет определенное задание, не исключаю, что его используют втемную. Он человек среднего ума, у «соседей», как бы мы к ним ни относились, имеются люди очень толковые, настоящие профессионалы, и мне непонятно, почему на такое дело послан Авдеев. Что, служба безопасности не заинтересована в розыске преступника и защите спикера?

— Не говори глупостей, полковник, — сказал раздраженно Орлов. — Генерал предатель, два генерала и три полковника — это не служба безопасности, лишь кучка дерьма.

— Может оказаться, что это могучая кучка, генерал. В общем, Авдеева и его начальника я считаю одной силой. А убийцу направила сила другая.

Друзья долго молчали, изредка бросали друг на друга недовольные взгляды.

— Не складывается, — пробормотал Орлов, потирая лицо. — Не хватает информации, давай отложим разговоры, перейдем к действиям. С чего ты думаешь начать?

— С водителя Карима Танаева. Они суют его мне под нос, я наживку схвачу, время покажет, кто кого поймал.

— И для этого тебе нужна опергруппа. Причем твои оперативники, с которыми ты работал еще в МУРе.

— Ты умный.

— А ты наглый. Кто там у тебя был? Станислав Крячко — задира и наглец. Сопливый парнишка, теперь он, конечно, ас, как его… Борис Вакуров и третий, тогда уже майором был, Светлов. Все верно? Я свяжусь с МУРом, попрошу откомандировать ребят в мое распоряжение. Но ты, полковник, понимаешь.

— Полковник понимает, — Гуров усмехнулся. — Совершенно секретное задание, и оперативник должен знать лишь то, что он должен знать.

— Ты умный, — передразнивая друга, произнес Орлов.

Из министерства Гуров проехал на Петровку, из вежливости зашел к начальнику МУРа, которого знал хорошо, но не приятельствовал. Как всякий руководитель, когда у него забирают хороших работников, начальник МУРа был недоволен, буркнул, мол, как руководить, так министерство, а как пахать, так муровцы. Гуров молча соглашался, заверил, что отпустит ребят тотчас, как сможет, и прошел в отдел.

И вот, как прежде, некогда знаменитая опергруппа собралась в кабинете начальника отдела. Хозяин кабинета подполковник Станислав Крячко изменился мало, смуглый крепыш с умным, цепким, часто насмешливым взглядом. Борис Вакуров, как и предвидел генерал, заматерел, раздался в плечах, обрел уверенность в движениях, голос у него погустел. Василий Иванович Светлов, подполковник, простоватый с виду, как всегда спокойный и медлительный, слегка сдал, — ничего странного, человеку катило под шестьдесят.

— Прошу, господин полковник! — Крячко вышел из-за стола, уступая свое место.

— Спасибо, Станислав. — Гуров сел в кресло, начал было передвигать на столе предметы, спохватился: — Извини, — и оглядел свою гвардию.

— Пустяки, Лев Иванович, — Крячко рассчитывал, что Гуров из вежливости откажется от места за столом и займет свою любимую позицию у окна, — мы к вашим манерам привыкшие.

— Рад видеть всех в здравии, — Гуров не удержался, переставил пресс-папье и чуть сдвинул настольную лампу.

— Александр Дюма… «Десять лет спустя».

— Неужто десять? — Светлов почесал седой висок, взглянул на Вакурова, согласно кивнул: — Без малого. Да, жизнь. Борис совсем стригунком был, а я уже на пенсию поглядываю.

— Полагаю, что опер-важняк из главка собрал нас не ради воспоминаний. — Крячко не мог смириться, что в собственном кабинете находится на вторых ролях. — Давай, Лев Иванович, со свойственной тебе прямотой объясни, куда ты нас посылаешь и есть ли у нас надежда вернуться.

— Мне нужен один человек. Он живет в Москве, работает водителем в гараже, обслуживающем ВС России. В силу занимаемой должности он, естественно, проверен-перепроверен и находится под приглядом службы безопасности. Сдается мне, что наши коллеги из безопасности чего-то недопроверили и недоглядели.

— Так и знал, что дерьмо. Лев Иванович, ты мне друг и начальник, но громить отдел, забирать начальника и двух старших оперов для установочной работы! — Крячко развел руками.

— Станислав, хватит! — одернул его Гуров. — Я сейчас уйду, и ты вернешься в свое кресло. Я с вами работать не буду, связаться со мной вы не можете, в случае ЧП связывайтесь с генералом Орловым.

Гуров положил на стол конверт, поднялся, пожал руки Вакурову и Светлову, закрыл за ними дверь, повернулся к Крячко.

— Станислав, мне необходимы вся твоя смекалка и опыт, расколи этого парня, — полковник указал на лежавший на столе конверт. — Как хочешь извернись, добудь его пальцы, «наружка» и традиционный сбор информации ничего не дают. Я надеюсь на тебя и ребят. Удачи.

— Ну, коли так припекло… — Крячко самодовольно улыбнулся, — расстараемся, Лев Иванович. Ты, как всегда, прав. Если не ты, то кто?

…А в Белом доме журналисты, отчаявшись прорваться к спикеру, атаковали пресс-секретаря.

— Почему ваша служба скрывает правду?

— Если слухи беспочвенны, дайте нам лишь взглянуть на горничную Оксану Строеву!

— Ваше молчание дает нам право публиковать свои версии…

— И комментировать ваше молчание!

— Правда ли, что спикер не доверяет своей службе безопасности и обратился за помощью в уголовный розыск?

Чиновник был невозмутим, ждал, когда шквал вопросов иссякнет. Открылась боковая дверь, и в помещение пресс-службы быстро вошли спикер и начальник службы безопасности.

— Что не доверяю, ложь! — сказал Гораев на ходу. — А в розыск обратился! — Он отстранил протянутый микрофон: — Вы, господа журналисты, дадите мне три минуты? Спасибо!

Наступила тишина, сверкали блицы, тянулись руки с микрофонами.

— Подробности происшедшего вам после моего ухода сообщат, — Гораев кивнул секретарю. — Вы относитесь ко мне по-разному, однако любой из вас в силах понять, что об убийстве мне хорошо знакомого, а для моей жены близкого человека трубить на весь мир не хочется. Убили молодую, красивую, жизнерадостную девушку. Мне как человеку горько, как спикеру парламента — стыдно, что в России продолжают убивать. Я официально заявляю, что происшедшее убийство расцениваю как обыкновенную уголовщину и преступное деяние, не имеющее никакого отношения к политической борьбе и предстоящим выборам. Именно поэтому я обратился в уголовный розыск, к специалистам, занимающимся раскрытием подобных преступлений.

— «Московский комсомолец»! Разрешите…

— Нет! — оборвал спикер. — На вопросы я отвечать не собираюсь! У меня к вам просьба, господа журналисты! Положение с преступностью вам известно. Когда россияне узнают, что убивают не только на улицах и переулках, но и на закрытой для посторонних территории… У меня нет слов! Просьба! Да не пишите вы пока об этом деле! Дайте информацию и этим ограничьтесь. Будут новости — вам сообщат! Благодарю за внимание!

Спикер вышел из помещения столь же стремительно, как и вошел.

Авдеев сидел в комнате, которую отвели Гурову во временное пользование, и с ухмылкой наблюдал, как сыщик читает полученные документы.

Как Гуров и ожидал, ничего интересного в материалах, присланных из службы безопасности, не было. Если СБ и располагала на депутатов и министров, советников и помощников президента и спикера компрометирующими материалами, то сообщать об этом милиции не собиралась. Надеяться получить подобную информацию было в высшей степени наивно, но Гуров хотя порой и утверждал, что доверчивость и наивность свидетельство не глупости, а чистоты души, в данном, конкретном случае проявил достаточно коварства. Сыщик отлично понимал, что, кроме фамилий и общеизвестных сведений о приближенных, ничего не получит. Но, с одной стороны, ему и официальные данные были необходимы, — в случае надобности не разыскивать фамилии и телефоны. С другой, Гурову было интересно, как коллеги отреагируют на подобную просьбу, не предпримут ли попытку протолкнуть какую-нибудь дезу либо навести на след. Гуров попросил Авдеева познакомиться с материалами, не сомневаясь, что последние гэбисту прекрасно известны. Сыщик давал возможность Авдееву при «знакомстве» с информацией обратить внимание сыщика на какой-нибудь факт биографии, эпизод из жизни человека, что самое главное, — на какого именно человека подтолкнут гэбисты сыщика угро.

Закончив листать пухлую папку, Гуров сделал вид, что не обратил внимания на отчеркнутые места, папку отодвинул и беспечно спросил:

— Николай, ты лично за белых или за красных?

— Ты уже спрашивал, я отвечал. За Россию, мой друг, за Россию. И вопрос твой детский, наивный. Кого ты считаешь белыми, а кого красными?

— Нас с тобой с детства приучили, что большевики красные, а все остальные белые.

— Надо понимать, что ты считаешь хозяина данной резиденции красным, а президента, в недавнем прошлом секретаря обкома, позже кандидата в члены Политбюро, белым. Как ты сам выражаешься, интересное кино.

— Не путай, я без твоей помощи давно заблудился. Ты за кого будешь голосовать на выборах?

— Отстань! Какое это имеет отношение к убийству?

— Большое, — Гуров зевнул. — Убийца наследил, я тебе дал образцы травы, ты отослал на анализ и сказал мне, что химики ничего не нашли. Ты мне соврал, мне интересно, почему ты соврал.

— Я тебе передал полученную мной информацию, — Авдеев смотрел спокойно, чуть насмешливо. — Ты же продублировал результаты экспертизы. Ты считаешь меня недоумком, что я поверю, мол, машина приходила за твоим рапортом? Лев Иванович, о том, как ты не любишь писать рапорта и отчеты, у нас давно сложены легенды.

— У каждого свои недостатки, Николай. Ты не так глуп, как выглядишь, однако линию поведения избрал сомнительную, топаешь по хлипким, по гнилым жердочкам, можешь плюхнуться в дерьмо.

Гуров добился своего, Авдеев разозлился, насмешливое безразличие сменила неприкрытая злость.

— Ты не заговаривайся, мент! У нас с тобой звание одно, положение разное! Ты калиф на час! В данном деле кто разобьет себе морду в кровь, так в первую очередь ты! — Авдеев вскочил, оценил литую фигуру полковника, как он мягко двинул ноги под кресло, словно зверь, готовящийся к прыжку, сказал: — Идиот! Кретин! У нас всех крыша поехала!

— Все налево, все направо, все вместе! — Гуров рассмеялся. — А на самом деле все разные, Николай. Я на ринге третий десяток лет, для меня разбитая физиономия — дело привычное, словно ежедневное бритье, только кожа крепче становится. И чего ты злишься? Я же знаю, что ты ко мне относишься если не с любовью, то с большим уважением.

— А потому, Лев Иванович, что ты вежлив, к слову не придерешься, а тон у тебя снисходительный, часто надменный. Обидно!

— Я когда слышу себя на магнитофонной записи, плюнуть хочется. Человек свой голос не слышит, мне кажется, говорю мягко, душевно, а на деле выходит сплошное безобразие и фанфаронство. Это, Коля, из меня черная суть лезет, больно себя люблю и уважаю. А на людское мнение мне искренне наплевать, прямо с Останкинской башни плюю.

— Вот-вот! — почему-то обрадовался Авдеев. — Обрати внимание, я тебя величаю по имени-отчеству, а ты меня Николашкой кличешь.

— Николай Васильевич, мы с тобой вторые сутки по делу работаем, а ты мне так и не сказал своей версии.

— Какой версии? — опешил Авдеев. Манера Гурова внезапно менять тему разговора сбивала гэбэшника с толку, он не успевал перестраиваться.

— Убили человека. Почему? За что убили? Ты, полковник Николай Васильевич Авдеев, имеешь свою версию? Не для протокола, не для начальства, для себя лично.

— Возможно, но лишь для личного пользования.

— И прекрасно, меня это вполне устраивает. Ты беседуешь сам с собой, меня вроде бы здесь нет, можешь нести любую ахинею. Я, естественно, не скажу никому ни слова, вроде бы ничего не слышал, и обещаю не задавать тебе ни одного вопроса. — Гуров передвинул кресло к окну, отвернулся и закурил.

— А зачем мне это, ведь розыск ведет милиция? — неуверенно произнес Авдеев.

— Для очистки совести и для собственной безопасности. Не торгуйся, Николай Васильевич, ты не на базаре.

Гуров не рассчитывал услышать что-либо интересное, ясно — Авдееву приказали держаться в стороне, мол, вызвали милицейского розыскника, пусть пашет, а потом отвечает. Если служба безопасности и занимается данным делом, то уж делиться с милицией добытой информацией не станет, играют в одни ворота: выйдут на убийцу — значит, победили, не выйдут — скажут, что и не играли.

— Я сам с собой вслух не разговариваю, — продолжал упорствовать Авдеев.

— Тебе намекнули, что ради собственной безопасности лучше поговорить, — доверительные нотки из голоса сыщика испарились. — Прикажешь перейти к прямым угрозам? Изволь! При первой же встрече со спикером или мадам я обмолвлюсь, что ты конкретно, полковник Авдеев, сотрудничать отказался.

— Не наговаривай на себя, жаловаться не станешь, гордость не позволит. — Авдеев подумал, что сам бы накатил бочку непременно, и, стараясь придать голосу больше беспечности, продолжал: — Да черт с тобой, слушай, хотя ничего нового я тебе сообщить не могу.

Гэбист говорил длинно, путано, мысли его были кургузыми, выводы неубедительными, никакой версии не прослеживалось.

Гуров слушал, пытался уловить, знает Авдеев о досмотре машин в гараже или нет, но Авдеев ни разу не проговорился. Не знает, — решил сыщик, иначе бы не удержался, хоть раз, а о машинах упомянул. Значит, я прав, убийца пришел, вернее направлен, другой силой, которая с конторой Авдеева не пересекается. Или пересекается, но над головой полковника, и он ничего не знает.

Авдеев окончательно выдохся и замолчал, Гуров повернулся к нему лицом и, словно пространного монолога не слышал, сказал:

— Ты просмотрел данную макулатуру, — он положил ладонь на лежавшую на столе папку, — кое-что подчеркнул. Здесь имеется пустяковая справочка на лидера одной из партий, я названий партий запомнить не могу… Ну, крикливый, обещает вернуть границы империи, бесплатную водку и разослать наши танки по всему миру. Фамилия у лидера подходящая — Бесковитый.

— Бесковитый Семен Вульфович, — подсказал Авдеев.

— Вот-вот, такую звучную и точную фамилию не забудешь, — Гуров улыбнулся. — В справочке ты подчеркнул сообщение о том, что Вульфович занимается онанизмом. Зачем ты обращаешь мое внимание на подобную чепуху?

— Подбрасываю компру, может, ты захочешь среди этой публики кого-то вербовать.

— Мысль интересная. А как ты полагаешь, Бесковитый авантюрист чистой воды или он мифоман и в реальность своих обещаний верит?

— Утверждать не могу, но полагаю, что во всей компании ни один ни во что не верит, просто каждый десятник стремится стать сотником и горло перервет конкуренту, чтобы им стать.

Глава 5 Стая

Семену с детства своя фамилия нравилась. Бесковитый! Не спутаешь и не забудешь. Это тебе не Иванов, Петров, Рабинович, на которых наталкиваешься в любом списке или анекдоте. Бесковитый — звучит, услышав такую фамилию, люди оборачиваются. А что улыбаются — плевать, познакомятся ближе, улыбочку проглотят. Сеня, Семен, позже Семен Вульфович родился и вырос вожаком, умел подобрать стаю и повести за собой. «Воюют не числом, а умением!» Это надо такое придумать! Фельдмаршал воевать умел, спору нет, но политик был никудышный, потому либо в опале пребывал, либо на неприступные стенки лазил. Числом, именно числом воюют! Семен Вульфович не сомневался, что сто шакалов задавят льва, как котенка. А шакалов в жизни значительно больше, чем львов. Они трусливые, послушные, их легко сбить в стаю. Надо лишь обещать, что каждый получит большой сладкий кусок.

Как над ним, Бесковитым, смеялись, когда он двинулся в президенты! У одних слезы на глазах, других понос прошиб. Результат? Вся Россия услышала его имя, увидела его личность. Нравится не нравится, слушала, и миллионы на его призыв откликнулись. Кричать нехорошо, тыкать в собеседника пальцем некультурно! Сашка Яковлев! Мало того, что однофамильцев у него миллион, так он еще не кричит, пальцем не тыкает, главное, ничего не обещает. Где Яковлев?! Ась?! Он по улице идет, хоть кто обернется? А наверху человек был. Интеллект у него, мысли, понимаете ли! Так ни того ни другого не видишь, в руки не возьмешь, подать себя человек не умеет и, опять же, главное, не обещает ничего.

Когда Вульфович еще сопливым Сенькой звался, уже соображал: за посул от человека чего хочешь получить можно. Только посул должен быть не простой, даже не большой, а огромадный, о котором каждый неимущий и мечтает. «Посулом сыт не будешь». То не мудрость людская, а глупость несусветная. Вот реальным куском, какой бы тот ни был, действительно сыт не будешь, потому как аппетит приходит во время еды. Сашка Пушкин верно подметил и про старуху написал, которая получила корыто, до царева престола добралась и голодной осталась. Давать ничего не следует, трудно и крайне опасно, всегда недодашь, жлобом и обманщиком слыть станешь. Требуется лишь обещать. Вон борзые по кругу, роняя голодную слюну, как сумасшедшие за железкой несутся, смотреть любо-дорого, и догнать не могут, а азарт, подыхают от счастья. Главное, чтобы посул был точный, голос у сулящего громкий, уверенный. О чем российский мужик мечтает? Чтобы стакан был всегда полный, чтобы его, мужика, всегда великим называли, боялись и слушались. Значит, как? Держава — от края до края, шестой части нам мало, мы броню на всех перекрестках расставим, знай наших! Ну а водка, смешное дело, от пуза — хошь стакан, хошь корыто. Встань, человече, под мое знамя — и все твое!

Нет, что ни говори, а Буревестник людей понимал. Перво-наперво фамилия не годилась. Ульянов! Так хуже сыщется разве что Иванов. Ленин! Ни предков, ни корней, ничего, а звучит! Устали? Голодные? Желаете мира и землю? Пожалте! Он же не собирался, да и не мог ничего дать. Но громко пообещал и руку поднял! А чего дал? Возможность брату зарезать брата, сыну расстрелять отца, сестренок понасиловать, матушке с голоду помереть. Ну, земля, само собой, власть, а власть кто же с сотворения мира отдавал? Значит, посулил, кругом обманул, кровью залил, шкурку до костей ободрал! И чего? Прокляли? В мраморе положили, караулят, лишь взглянуть позволяют, и правнуки распятых в очереди стоят и стоять будут, потому как посул он двинул великий. Кто был ничем, тот станет всем! А пролетарии всех стран, объединяйтесь! А кого, окромя неимущих, объединить возможно? Имущий, умный трудяга, каждый сам по себе, да и забот у каждого уйма. Только вспахал, сеять подоспело, окучивать, убирать, — с ума сойти, присесть некогда, а не то что на митинг собраться. Всех нот не переиграешь, формул не напридумаешь, жизни не хватит, она короткая. А неимущий последние порты подхватил и вперед, под знамена, где всего-то обещают дать.

Смеются? Так то уже проходили. И над семинаристом Кобой смеялись, и над ефрейтором Адольфом похохатывали, так смешливых миллионы и миллионы, пересчитать не удосужились, закопали, забыли.

Вот Соломон, хоть и жид, а умница, сказывал: «Все было». Не надо колесо придумывать, оно давно крутится. Вы мне, родимые, подмогните на облучок забраться да вожжи взять, потом вместе обхохочемся!

Настоящий российский лидер, как агент наружной службы, должен иметь внешность неброскую, чтобы взгляду не зацепиться, зависти не вызывать, — вот, мол, я как все, один из вас, человек из народа. К сорока семи годам, когда Семен Бесковитый набрался опыта, силы и вторично двинул себя в президенты России, он имел внешность самую подходящую. И стригся под полубокс — ностальгия по незабываемым тридцатым годам, — и костюм на нем, как на истинном россиянине, кособочится, галстук с рубашкой не в масть, ведь мы люди простые, в Сорбоннах не обучались.

Номер в гостинице «Россия» хотя не люкс, однако вполне приличный, между спальней и гостиной раздвижная стенка, меблировка стандартная, неизвестного происхождения, но не облезлая, кресла удобные, столик не кренится, бутылки стоят уверенно. Кандидат в президенты жил в Москве в двухкомнатной квартире, имелось помещение и для штаба кампании, но встречи и переговоры, о которых не следовало знать журналистам и рядовым избирателям, он проводил здесь, в скромном гостиничном номере.

Семен Вульфович сидел, развалившись, перекинув ногу через ручку кресла, держал бокал с коньяком, не пил, смотрел на собеседников доброжелательно.

Кроме хозяина, в номере находился секретарь, который уже третий год сопровождал шефа, словно сиамский близнец. Ивлев Юрий Павлович. Он был молод, лет тридцати, не более, но от непрестанных забот и чужих подушек уже изрядно пооблез и выглядел старше. В третьем кресле разместился гость — Петр Саввич Юсов, лет сорока мужчина, крепко сбитый, одет хорошо и при деньгах. Он представлял группу поддержки, которая финансировала предвыборную кампанию претендента на престол.

— Не понимаю, что произошло в доме Гораева, — Юсов приложился к банке фирменного пива. — Убили какую-то девчонку, так ведь не на рынке, а в закрытой резиденции. Почему так тихо и невнятно бормочет пресса? Левая, правая, усредненная, даже «МК» не выступает. В чем дело?

Секретарь взглянул на шефа, который бесстрастно изучал свой бокал, презрительно кривил тонкие губы, лишь после долгой паузы сказал:

— Юрка, что воды в рот набрал? Я велел тебе разобраться. Выкладывай.

— Чего пишут, то и у меня. — Ивлеву страсть хотелось выпить, но шеф даже не пригубил, а трезвым он был святее папы римского. — Слухи разные, а точно никто ничего не знает.

— Глупости! — Юсов опорожнил банку, швырнул в стоявшую неподалеку корзинку и попал. — Занимаются прокуратура, милиция и безопасность, и спросить не у кого? Не берут «деревянные» — заплати «зеленые»! Ты что, Юрий Павлович, не понимаешь, раз козырь из колоды выпал, следует подобрать?

— Ты, Петр, усложняешь, — важно произнес Бесковитый и бокал поставил на стол, заметил, как вытянулось лицо секретаря, хохотнул: — Разрешаю, Юрок, вмажь грамм несколько, — и совсем иным тоном обратился к Юсову: — Ты, Петр Саввич, умный, опытный мужик, знаю, там работал, но чего всполошился? Может, девка с местным охранником спала да налево завернула?

— Такого убийцу заловили бы через час, — возразил Юсов, несмотря на солидную комплекцию, легко поднялся, взял из холодильника банку пива, чмокнул крышкой. — Кроме традиционных вертухаев, туда пригласили полковника Гурова, важняка из главка угро. Я Гурова знаю, после убийства пошли третьи сутки, а лучший сыщик России топчется на месте. Может, убийство нам в масть, а может, вразрез, нужно знать.

— Я в сыске и финансах против тебя, Петр, просто никто, — Бесковитый прищурился, цокнул языком, — но в политике — сам понимаешь. Полагаю, сегодня мне и равных нет, сам отлично понимаешь, — повторил он, — иначе бы ты с товарищами денежки в меня не вкладывал. Однако ты на носу заруби и приятелям передай, — лидер погрозил пальцем, — я спуску никому, ни своим, ни чужим, не дозволю! Я вам бизнес укорочу!

— Вылезай из моего автомобиля, — усмехнулся Юсов.

— Чего? — не понял Бесковитый, так как популярного анекдота не знал. На все непонятное у него была одна реакция, и он закричал: — Ты меня не купил! Еще столько денег не отпечатали!

И спонсор, и секретарь на крик шефа не реагировали, один пил пиво, другой — коньяк, оба спокойно ждали и были правы. Лидер перестал размахивать перстом и очень спокойно продолжал:

— Гораев — политический труп, это я вам говорю. Рассуждать о том, кто стрельнул у него под окнами, дело пустое, никчемное.

— А Советы сверху донизу? — спросил равнодушно Юсов. — Россия — не Москва, не Питер — страна поселковая, властью замордованная. Спикер гикнет, шестерки нагайками стеганут, и будем мы в кювете, а они проедут столбовой.

— Ты с чековой книжкой разберись, а политику не трогай! — вновь повысил голос Бесковитый. — Советы завтра разгонят! Чуешь? — он повел длинным носом. — Воняет! Это ихним дерьмом воняет!

— Слушай, шеф! — Юсов хозяина шефом не считал, но знал, что тот свое отчество не переносит, а звать кандидата в президенты Семой неловко. Спонсор поднялся, швырнул пустую банку в корзину и снова попал. — Ты занимайся прогнозами, речи говори, воздух нюхай, а я желаю знать подробности убийства. Я по своим каналам прокачаю, а ты, Юрик, кончай пьянку пьянствовать, оторви жопу от плюша и шуруй в Белый дом, в Кремль — куда пускают. Куда не пускают, тоже пролезь, — он бросил на стол пачку долларов. — Землю носом рой, я должен знать, о чем говорят по поводу этого убийства. Держись, шеф! — Юсов отсалютовал хозяину, кивнул секретарю, вышел из номера и, прикрыв за собой дверь, закончил: — Дерьмо собачье, зря бабки жжем!

«Вольво» Юсова была припаркована в каких-нибудь тридцати метрах от зеркальных дверей гостиницы. Он вышел на улицу, полюбовался на свою лакированную красавицу и начал ловить такси, которые подъезжали, уезжали, не обращали ни на кого внимания, словно вообще не имели к желающим прокатиться никакого отношения, а оказались у гостиницы по недоразумению и теперь спешат по важным делам.

Юсов на равнодушных таксистов реагировал спокойно и пошел вдоль ряда машин, остановился около черной «Волги», перемолвился с водителем и открыл заднюю дверцу.

— Довольно занимательно, — сказал Крячко, поворачивая ключ зажигания, и вывел свои «Жигули» следом за «Волгой». — Человек приехал на «Вольво», бросил паршивую тачку, укатил на служебной «Волге».

Именно за этой «Волгой», за рулем которой сидел Карим Танаев, с утра каталась опергруппа МУРа.

Дремавший на заднем сиденье подполковник на замечание начальника не реагировал, а капитана Вакурова слова приятеля задели.

— Ты хочешь сказать, что запомнил всех приехавших к гостинице за последний час? — спросил опер запальчиво. — И кто на какой машине…

«Волга» обогнула гостиницу и припарковалась у северного входа. Юсов из машины не выходил. Крячко поставил «Жигули» в сторонке и только тогда ответил:

— Я с Петром Юсовым учился, потому и обратил внимание. Он работал у нас, позже в прокуратуре, затем, я слышал, ушел на вольные хлеба. Увидел, как он из «Вольво» выходит, подумал, что, судя по всему, Петька неплохо устроился. — Крячко постукивал пальцами по рулю. — Садись на мое место, я рядом с дедом устроюсь.

Оперативники быстро пересели, Светлов, не открывая глаз, сказал:

— Петька сызмальства огромную тягу к деньгам имел, — он тяжело вздохнул. — Неужто увяз и мы его брать будем?

— Значит, у вашего приятеля к Танаеву серьезное дело, — сказал Вакуров, — а попытка остановить такси лишь прикрытие.

— Капитан, тебя пора представлять к майору, — сказал насмешливо Крячко.

— Если начальник друг, от него дождешься, — парировал Вакуров. — Интересная встреча, а Лев Иванович говорил, что наблюдение ничего не даст.

— Лев Иванович сыщик, а не господь бог. — Светлов выпрямился, потер ладонями лицо. — Наша задача получить пальцы водителя. Конечно, Петька Юсов полковника очень даже заинтересует.

— Борис, как только Юсов переговоры закончит и на своем «вольвешнике» уберется, мотай в контору и собери на него все возможное. В кадры не обращайся, сейчас не знаешь, где течет. А мы с дедом будем ждать, пока водитель не проголодается. Кафе, столовая — нам едино, нужен стакан из его рук.

— Понял, — ответил Вакуров и усмехнулся. — Хороши вы будете, если у него жратва с собой.

— Ты за «Спартак» болеешь? За него и переживай, — огрызнулся Крячко. — Конец связи. — Он взглянул на часы. Разговор продолжался восемь минут.

Юсов вышел из «Волги», зашагал к своей машине. Вакуров чуть двинул «Жигули», Крячко коротко бросил:

— Стоять! Смотри за «Волгой».

Юсов отошел лишь метров на двадцать, остановился, начал прикуривать и, повернувшись, осматривал стоявшие машины.

— Хоть и перекрасился, а оперативником остался, — чуть ли не с гордостью произнес Светлов.

— Я сейчас «Волгу» потеряю, — Вакуров газовал, — сейчас на набережную вырулит и с концами.

— Стоять. — Крячко наблюдал за Юсовым, который, как и Вакуров, провожал взглядом «Волгу». — Лучше его сто раз потерять, чем раз засветиться. Теперь двигай, но по-тихому, не обращай на себя внимания.

— Уйдет, практически ушел, — переживал Вакуров.

— Не страшно, у Белого дома поищем, а нет, так завтра поутру снова от гаража возьмем, — спокойно ответил Крячко, задумался и после небольшой паузы продолжал: — Двигай домой, ты займешься Юсовым, я разыщу генерала Орлова, пусть передаст новость полковнику.

Гуров уже привык к неуютной казенной квартирке, к тишине огромного парка, молчаливым охранникам. Порой ему казалось, что живет он здесь не трое суток, а давно и находится не под Москвой, а черт знает где в командировке. В усадьбу — так полковник называл центральное здание — он не заходил, иногда прогуливался по внутреннему двору, молча раскланивался с прислугой. В первый день люди сторонились, увидев, порой вздрагивали, но незнакомец с вопросами не приставал, хотя и выглядел иностранцем, держался по-свойски: то вовремя зажигалкой чиркнет, другой раз о погоде выскажется. А в основном сидит на скамеечке, закинув ногу за ногу, покачивает сверкающим ботинком и облаками любуется либо веточку возьмет и чертит на земле.

Люди понимали, появился человек из-за кошмарного убийства, значит, сыскной. Только ведет себя непонятно, ничего не ищет, в служебные помещения даже не заходит, ничего не выведывает, похож на дачника. Хотя чушь полная, — дачник должен быть в пижаме или тренировочном костюме, обязательно с пузом и в тапочках. А этот словно на прием официальный приехал, с парадного крыльца вошел, а через черный ход покурить вышел, только уж больно долго он покуривает и все молчит, молчит, смотрит доброжелательно, совсем иначе, чем начальник охраны или седой кагэбэшник. И простой мужик, и совсем не простой, по всему чувствуется — большой начальник, такой он уверенный и спокойный.

По мнению сыщика, убийца обойти двор стороной никак не мог, значит, преступник здесь прошел, а около восемнадцати часов во дворе обязательно кто-нибудь находился. А если несколько секунд никого не было, значит, кто-то стоял у окон кухни, либо в дверях подсобки, или в воротах. Как ни крути, а пройти через двор чужаку незамеченным практически невозможно.

Следователь прокуратуры, дотошный профессионал, допросил всех, установил, кто где находился во время убийства, кто что говорил, спрашивал, отвечал, все показания сверил, разночтений, даже в пустяках, не обнаружил. Единственным слабым местом были водители «Волг». Машины находились на главной стоянке, чуть в стороне от парадной лестницы, и водители приходили во двор, обедали в служебном помещении, уходили к машинам, один якобы за сигаретами, другой хотел подремать, где кто из них находился в момент убийства, установить не удавалось. Всех троих допросили, они держались уверенно, отвечали четко, и, что нравилось Гурову в их показаниях, ни один не мог точно указать время своего пребывания в том или ином месте.

Гуров сидел в своей квартирке за столом и занимался делом непривычным: рисовал схемы, составлял графики. Обычно сыщик всю информацию держал в голове, писать, чего он терпеть не мог, не требовалось. Сегодня он запутался — уж слишком много действующих лиц — и, посмеиваясь, взял в руки фломастер. Начеркав несколько страниц, сыщик просмотрел результаты своей работы с изрядной долей отвращения, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

Петр Юсов знаком с водителем Танаевым и провел с ним конспиративную встречу. Танаев — единственная реальная зацепка в деле. Он находился здесь в момент убийства, он опередил Илью Егорова в гараже. Танаев баловался бензином — затирал несуществующие следы в салонах служебных машин? Не факт. А вот встреча Танаева с Юсовым и что последний после встречи проверялся — факт. И факт интересный. Только не следует его переоценивать. Возможно, случайное совпадение, людей связывает дело, не имеющее никакого отношения к убийству. Здесь Гуров начинал путаться и рассуждать противоречиво. С одной стороны, опыт доказывал, что случайные совпадения лишь следствие слабости розыскника, не сумевшего найти логическую связь между событиями. С другой стороны, тот же опыт убеждал, что жизнь порой состоит из самых несуразных совпадений, похожа на бесконечную цепь, кольца которой сцеплял между собой не мудрец, а пьяный шутник.

Когда не удавалось решить задачу, Гуров всегда начинал пересматривать ее условия, проверяя, не вкралась ли ошибка изначально.

Итак. Оксана Строева была убита выстрелом в голову с расстояния тридцать два метра. Оружие с глушителем, систему установить не удалось, калибр 7,65. Можно практически с уверенностью сказать, что стрелял профессионал. Таковы факты, далее начинаются предположения. Убийца проник на территорию вполне законным путем, вошел или въехал через КП, после убийства не скрылся, то есть находился в поле зрения.

Сыщик сложил исчерканные листки в аккуратную стопочку.

Мотив преступления установить не удается. Классический вопрос: «Кому выгодно?» — здесь не подходит. Кому убитая мешала, точнее, могла помешать, но не успела? Гуров чувствовал, вопрос не имеет ответа, его следует пока оставить в стороне, не упираться, не тратить время и энергию. Само преступление нестандартно и в его сыщицком опыте не имеет аналогов.

Гуров достал бутылку коньяка, выпил рюмку и закурил. Он точно знал, что ни алкоголь, ни табак никогда и никого не сделали умнее, но сыщик только человек и уж что иное, а найти оправдание для своих слабостей способен мгновенно. Необходимо снять напряжение, расслабиться, затем легче будет сосредоточиться. Гуров довольно пыхнул сигаретой, подобное объяснение его вполне устраивало.

Изучая потолок, он убедился, что все трещинки и потеки на месте, паутину в правом углу никто не тронул, и действительно успокоился. Не впервые уперся лбом в стенку, случалось неоднократно. Не удается прошибить, попытаемся перелезть или обойти.

Водители. Машины. Гараж. Бензин. Карим Танаев. Он на месте убийства, позже в гараже, еще позже у «России». Здесь конспиративная встреча с Петром Юсовым. Танаев на месте убийства — факт, и встреча водителя с Юсовымтоже факт. Гараж и бензин — предположения, которые связывают факты. Связка красивая, если она реальна, то Танаев либо убийца, либо прямой соучастник. Если связка — плод воображения, принята лишь за красоту и простоту, то факты распадаются, существуют каждый обособленно и Танаев к преступлению отношения не имеет.

Первая версия была бы вполне убедительна, кабы не одно недоразумение. Забросить бы его куда подальше, сделать вид, что нет его, и начинать строительство. Но если в фундаменте гнилая балка, то можно здание построить, а когда начнешь крышу красить, все рухнет к чертовой матери. И ты, хренов строитель, окажешься даже не на пустом месте, а под грудой обломков.

Если Танаев убийца или соучастник, то знает, что никаких следов в салоне машины обнаружить не могут, и пачкать руки в бензине не станет.

Спас Гурова, выдернул его из тупика стук в дверь и появившийся без приглашения полковник Авдеев.

— Я тебя просил, хочешь зайти — позвони, — Гуров сложил лежавшие на столе бумаги, убрал в карман. В записях отсутствовали не только секреты, но и элементарный смысл. Однако Гуров упрятал бумаги аккуратно, даже провел ладонью по пиджаку, проверяя, все ли на месте. Таким жестом фраер указывает щипачу, где именно лежит бумажник.

— Хозяина привезли, — сказал Авдеев, тяжело опускаясь в кресло, — так что ты воздержись. — Он указал на коньяк.

— Что значит — привезли? — несколько растерянно спросил Гуров. — Сам не ходит?

— А вшивый о бане! — Авдеев махнул рукой, улыбнулся через силу. — Целехонький, никто на него не покушался. Давление. Врач сказал — перенапрягся. Так что ему не до нас, в постель уложили. Разреши?

Гэбист взял бутылку, наполнил рюмку Гурова и выпил.

— С тобой все в порядке? — поинтересовался Гуров, наблюдая за бледным, осунувшимся Авдеевым. — Может, помощь требуется?

Авдеев болезненно поморщился, не ответил. Выглядел он плохо, смотрел не обычно, задиристо, а тускло, словно превозмогал боль. Сыщик почему-то подумал, что неприятности у коллеги не служебные, а домашние, решил увести разговор в сторону.

— Вроде бы Гораев мужик крепкий, терпеливый, чего вдруг расклеился? Или в верхах штормит, Россию поделить не могут?

— Не слышал, — Авдеев вновь наполнил рюмку, — а тебе все шуточки. Россия не девка, чтобы из-за нее драться.

— Я так сказал, — Гуров поднялся, достал вторую рюмку, — и на Россию они плевать хотели, их место у камелька волнует. Так ведь Гораев так близко устроился, аж дымится.

— Последний шаг — он трудный самый.

— У поэта подворовываешь. Для меня спикер человек чужой, а ты хоть и не родной, однако и не посторонний. Колись, может, помогу?

— У меня не служебное, оставим, — Авдеев выпил и заговорил нарочито бодро: — Я думаю, у хозяина очко заиграло. Он после выстрела себя в руки взял, мол, несчастный случай и все такое, главное в моей жизни — забота о благе Отечества. Трое суток на нервах продержался, они и сдали. — Авдеев поднялся, зашагал по комнатенке, коньяк достал гэбиста, лицо у него порозовело, глаза ожили. — Ты, Лев Иванович, сам понимаешь, о хозяине разное сказать можно, но не дурак он точно. И просто умнющий мужик. И коли под окнами в кустах пистолет с глушителем, то цель у того пистолета лишь одна. А девку так, для страху пристрелили. Мол, ты, спикер, полагаешь, что ты бог? А мы тебе указываем — ты лишь человек и похоронить тебя, как любого смертного, несложно. Вот Имран трое суток держался, а сегодня его страх и достал. Чего молчишь, или я не прав?

— Возможно, вполне возможно, — согласился Гуров, и если бы не разучился краснеть, то стал бы от стыда пунцовым. Такой кукиш под носом не увидел! Не сыщик, а дерьмо на палочке! Мотив! Мотив! Пугают, силу выказывают, демонстрируют беспредел! А Оксану Строеву выбрали потому, что спикер девушку лично знал.

— Чего задумался? — спросил Авдеев.

— Понял, что ты умный, а я наоборот, и грустно стало, завидно, — признался Гуров. — Может, тебе и рука, державшая пистолет, известна? Тогда чего я тут делаю? Заберу бритву и зубную щетку и на Тишинский рынок карманников выявлять да задерживать.

Авдеев снова погрустнел, криво улыбнулся:

— Много чего бы отдал, лишь бы убраться к чертовой матери! Но сюда, Лев Иванович, без приглашения не пускают и без приказа не выпустят.

— Трусоват ты, Никола! Дисциплина, служба — все верно, однако причину найти всегда можно, известно, у нас нет незаменимых.

— Ты сам за себя, а надо мной господь и долги, я рисковать права не имею. И хватит об этом! Чего делать-то будем? Ты бумажки припрятал, версию имеешь?

Гуров собрался ответить, мол, самое простое дело — строить версии и воздушные замки, но зазвонил телефон.

— Полковник Гуров, — сказал он, сняв трубку.

— Лев Иванович, вас просят к Имрану Руслановичу, — произнес тихий мужской голос.

Услышав частые гудки, Гуров положил трубку и сказал:

— Ни здравствуйте, ни кто говорит, просят зайти, и конец связи. Ты меня, Николай, знаешь, они достукаются, я действительно уеду. За охрану спикера несет ответственность ваша служба. У вас работы меньше, оклады больше, вот и колупайтесь.

— Не распускай хвост, иди, коли зовут, — Авдеев убрал со стола коньяк и рюмки, — оружие оставь, после выстрела охрана во всех дверях, все равно пушку отберут.

Гуров достал пистолет, осмотрел, положил в карман, понял, что ведет себя по-мальчишески, рассмеялся, сунул пистолет в стол и вышел следом за Авдеевым.

На заднем дворе Авдеев придержал Гурова за локоть, хотел что-то сказать, то ли предостеречь, возможно, просто пожелать удачи, но, глянув в отчужденное лицо сыщика, промолчал. Гуров обогнул особняк, взбежал по мраморным ступеням, массивная дверь открылась, полковника встречал Эрик. Гуров не любил прислуживающих, Эрик был ярким представителем холуйской породы, но полковник был вынужден признать, что парень элегантен. Среднего роста, тонкий в талии, в безукоризненном черном костюме, сверкающих туфлях, белоснежной рубашке, лицо чистое, с легким румянцем, волосы почти льняные, гладко зачесаны назад. Все у парня было как надо, глаза подводили. Размером и цветом совсем недурны, они суетились и надменно щурились, выдавая суть Эрика с потрохами.

Вот и сейчас, встречая Гурова, парень достойно поклонился, укоризненно взглянул на часы, — мол, могли бы прибыть и быстрее. Все получилось недурственно, но в решающий момент глаза Эрика подвели, взгляд метнулся в сторону, и парень стал похож на человека, который что-то потерял и не знает, где утерянное искать.

Спикер не лежал в постели, сидел в кабинете за столом, увидев вошедшего Гурова, поднялся, указал на кресло:

— Здравствуйте, полковник, прошу садиться.

Гуров терпеть не мог это обращение, всех осаживал, — мол, не можете произнести слово «господин», называйте по имени-отчеству. Хозяина сыщик учить вежливости не стал, ответил коротко:

— Здравствуйте, спикер, — и занял предложенное место.

Подобное обращение для Имрана Руслановича Гораева звучало непривычно, он чуть заметно вздрогнул, быстро взглянул, улыбка скользнула по губам, исчезла.

— У вас есть новости? — спросил Гораев, снял трубку зазвонившего телефона, несколько секунд слушал, молча положил на место.

— Ничего серьезного.

— Убили человека… В моем доме! Прошло трое суток, а у следствия никаких результатов.

Гуров молчал, а мог бы сказать многое. Например, что сейчас, к великому сожалению, в России постреливают и убивают в разных домах. Следствие ведет прокуратура, а он, сыщик, занимается розыском. Он промолчал не из уважения или страха перед хозяином, подобных разговоров Гуров не вел ни с кем, считая их бессмысленными.

— Лев Иванович, убежден, чего-то вы добились, имеете некоторые результаты, версии.

— Уважаемый Имран Русланович, как только я добьюсь конкретного результата, доложу. А сейчас водить вас по темному лесу моих предположений, говорить, что вот тут, может, чего-то есть, а может, и нет ничего… Извините.

— Вы мою заинтересованность понимаете, — спикер снял очки, сдавил пальцами переносицу. — Я могу помочь в работе?

Гуров пожал плечами и не ответил.

— Вы, полковник, ведете себя неприлично! Ваша позиция, — мол, вы, сильные мира, всевластны, но перед лицом смерти просто люди, человеки — безнравственна!

— Я делаю что могу, Имран Русланович, — тихо ответил Гуров и скучающе посмотрел в окно.

— Я могу помочь?

— Теоретически — да, практически — нет.

— Что именно я могу лишь теоретически и не могу практически? Поясните.

— Вы обидитесь.

— Не бойтесь, обещаю, наш разговор никак не отразится на вашей карьере.

Разговор, совершенно бессмысленный, Гурову изрядно надоел. Хозяин зациклился на своем могуществе, убежден, что управляет человеческими судьбами и все должны его бояться. Совершенно некстати Гурову вспомнился телевизионный ведущий, давно примелькавшийся и надоевший, который был искренне убежден, что каждый человек мечтает попасть на телевизионный экран.

— Желаете помочь? Извольте. Мне нужно допросить вас и ваших гостей, которые находились здесь в день убийства, — равнодушно, бесцветным голосом произнес Гуров.

— Допросить? Меня? — ошарашенно спросил Гораев. — Зачем? С какой целью? — И решительно закончил: — Совершенно бессмысленно! Да и следователь прокуратуры беседовал с нами.

— Беседуют за чашкой чаю. Свидетелей по уголовному делу, тем паче убийству, допрашивают. Извините, Имран Русланович, вы неважно себя чувствуете, прекратим бессмысленное препирательство. Я, с вашего разрешения, пойду. — Гуров встал и поклонился.

— С моего разрешения, сядьте, — Гораев устало откинулся на спинку кресла. — Что конкретно вас интересует?

— Вам угрожали?

— Постоянно, только не в том смысле, который вы вкладываете в это слово.

— Анонимные звонки? Сомнительные предложения?

Спикер навалился на стол, усмехнулся, пытался придать усмешке чувство превосходства, получилась лишь жалкая гримаса.

Гуров распахнул дверь и сказал:

— Врача!

Колыхнулась портьера, пробежал Эрик, в глубине дома прозвучал звонок, мужчина с саквояжем проскользнул в кабинет.

Гуров вышел в парк, закурил. Из подкатившей машины выпрыгнул начальник охраны, со стоявшей неподалеку скамейки поднялся полковник Авдеев, по ступенькам слетел элегантный Эрик, натужно выдохнул:

— Вас приглашает мадам!

— Меня? — Гуров взглянул на прислужника и отвернулся. — Я занят, передайте, позвоню позже.

— Вы не поняли? — Эрик прижал руки к груди, вздохнул.

— Это вы не поняли. — Гуров не повернулся, обронил через плечо: — Я обязательно позвоню позже.

— Что? Что ты натворил? — бормотал Авдеев.

— Сначала отвечал на дурацкие вопросы, затем задал один, признаюсь, далеко не оригинальный, — Гуров взял коллегу под руку, пошел по аллее. — У него скакнуло давление. Несчастный, замордованный человек.

— Несчастный? — Лицо Авдеева перекосила злая гримаса. — Что вы все знаете о несчастье? Есть такая болезнь — полиомиелит, это несчастье. Замордованный! Умереть и не встать! — Он смачно сплюнул под ноги.

Гуров не подозревал, что спокойный, циничный гэбэшник способен говорить столь яростно, ненавидяще. Гуров якобы не обратил внимания на вспышку Авдеева, уклончиво ответил:

— В мире много страшных болезней, Николай. Известно, сытый голодного не разумеет.

Из дома выскочил охранник Илья, подбежал, схватил Гурова за плечо:

— Что вы с ним сделали?

Гуров не двигался, уперся взглядом в лоб охранника, молчал, пока тот не убрал руку, затем взглянул на Авдеева и сказал:

— Вы тут от безделья осатанели. Вас на земляные работы пристроить, а вашему хозяину дать самую большую лопату. И чтобы неделю вы телефон не только не видели, звонка не слышали. Неврастеники.

…В гостиной мадам Гораевой было уютно, тихо. Строгий костюм английского покроя подчеркивал пышные формы зрелой женщины, стоячий воротничок блузки подпирал широковатые скулы, в общем, Лиана была элегантна, даже красива. Гуров отметил искусно наложенный макияж, скромные серьги, отсутствие других украшений, лишь обручальное кольцо врезалось в полный палец, — видимо, оно не снималось.

— Чай, кофе? — спросила мадам, указывая на столик с чашками и фарфоровым чайником. — Не стесняйтесь, обслужите себя сами.

— Спасибо. — Гуров сыпанул в чашку четыре ложки гранулированного кофе, добавил чуть-чуть сахара, залил кипятком.

— Лошадиная доза, значит, и здоровье лошадиное, — мадам пригубила жиденький чай. — Вы не знакомы с гипертоническим кризом?

— Сожалею, у меня плохо со временем. — Гуров решил дипломатические уловки отбросить. Или он заставит себя уважать и получит возможность работать, или уедет, пусть нанимают другого.

— Имран работает по шестнадцать часов в сутки, — мадам смотрела недобро.

— Сочувствую. Лично я обожаю поспать.

— Вы человек жестокий, — женщина не спрашивала, утверждала.

— Кофе великолепен, мадам. У вас ко мне дело, вопросы, или вы меня пригласили для светской беседы?

Лиане стало дурно. Она, супруга второго, пока лишь второго, лица великой державы, должна терпеть издевательства какого-то ничтожества. Арестовать! Без суда и следствия в подвал! Отец рассказывал, как боялись! Боже мой, какое было время!

Гуров смотрел на хозяйку с плохо скрываемым любопытством, хотелось сказать, мол, мадам, вы поздно родились, но не сожалейте. В те годы, о которых вы вспомнили, профессор находился во власти полковника МВД.

— Муж неважно себя чувствует, вы переживаете, предлагаю нашу беседу отложить. Тем более что новостей у меня, к сожалению, нет. Извините, — Гуров встал, поклонился, — спасибо за кофе.

— Останьтесь и можете курить, — Лиана взяла себя в руки. — Я верю, вы великолепный сыщик, но не понимаете ситуации.

Гурову стало скучно, хотелось на волю, остаться одному и подумать. Если Авдеев прав и девушку убили только лишь затем…

Гуров вернулся, хотел улыбнуться и пошутить, не получилось ни того ни другого. Он лишь молча кивнул, посмотрел на хозяйку внимательно, перевел взгляд на стол и только сейчас увидел листок блокнота, который лежал рядом с чашкой мадам. На оборотной стороне листка было что-то написано.

— Верно, — Лиана тронула листок кончиком пальца, — вы не смотрите телевизор, не слушаете радио?

— Практически нет, — ответил Гуров. — Когда работаю, смотрю развлекательные программы. — После паузы зачем-то добавил: — Редко, крайне редко.

— Значит, вы совсем темный.

— Безусловно, — радостно согласился Гуров, заставил себя оторвать взгляд от листка, — значительно темнее, чем вы можете представить.

— Тогда вы не можете расследовать это убийство.

— Не знаю.

— Чего не знаете? — Теперь Лиана смотрела на Гурова с любопытством.

Жену спикера поражала наивность полковника, даже детскость, которая внезапно появилась в глазах сыщика.

— Нельзя расследовать политическое убийство, ничего не смысля в политике.

— Наверно. Я никогда не разыскивал убийц среди политиков… — Гуров смешался. — Я хотел сказать, что не разыскивал убийц, совершивших преступление по политическим мотивам. Однако…

— Может, не стоит и начинать? — перебила Лиана, чуть было не улыбнулась.

— Однако розыск убийц — моя профессия, — упрямо продолжал Гуров. — Вы ведь не пошлете на розыск политолога? Политика, говорите? Застрелили девушку, вся вина которой заключалась в том, что она служила в этом доме. Убил наемник-профессионал. Послали его тоже профессионалы. Так организовать убийство — не у микрофонов суетиться, у ваших политиков на такое дело ума не хватит и кишка тонка. Я достану его! А какие там мотивы, какие политики, пусть прокуратура да ваш супруг разбираются!

— И вас не интересует?

— Абсолютно!

— Чего же вы лезете? На таком деле просто голову потерять.

— Чего лезу? — опешил Гуров. — Человека убили! — Он кашлянул, застеснялся своего пафоса. — И начальник велел, я офицер, обязан…

— Начальник? — Лиана перевернула лежавший перед ней листок. — Генерал Орлов? Звоните. Он вас разыскивает.

— Так какого черта? — пробормотал Гуров, подошел к столику с телефонами, быстро набрал номер, услышал голос друга и сказал: — Я слушаю тебя.

— Срочно приезжай! Сколько сейчас? Уже девять? Давай в Кремль, тебя вызывают в аппарат президента.

Геннадий Артурович Бланк впервые не мог найти исполнителя. Еще будучи сопливым Генкой, он без всякого труда срывал урок, сидел на первой парте, удивленно хлопал рыжими ресницами и сочувственно смотрел на творящийся вокруг беспорядок. В жизни все можно устроить, надо только знать, кому, когда и что именно сказать.

В университете Геннадия оскорбила первая красавица курса. Через месяц случилась пьянка, два здоровенных студента красавицу изнасиловали. Скандал замять не удалось, богатырей судили, а девушка из университета ушла.

Значительно позже, когда Бланк уже стал Профессором, как ранее говорилось, глупые «авторитеты» решили его ликвидировать. Известно, оружие создано для стрельбы, и трупы никто не считал. И Бланк тут оказался в стороне, только самые умные спустя некоторое время сообразили, каким образом была организована битва между кланами.

Он был превосходный психолог и стратег и, решив ликвидировать шустрого сыщика, подошел к решению вопроса обстоятельно, с присущей ему серьезностью. Бланк остановил свой выбор на быстром на расправу торговце наркотиками, который не знал Профессора, но слышал о нем от людей серьезных. Он позвонил торговцу и вкрадчивым голосом посоветовал очередную партию товара задержать. Так как Бланк назвал точный объем партии и ее местонахождение, не грозил, не требовал денег, лишь предупреждал об опасности, «авторитет» поцокал языком и поинтересовался, какие есть способы иные, кроме задержки груза. Бланк назвал свою кличку и повторил предупреждение.

— Я тебе много должен, Профессор, — сказал «авторитет». — Скажи, кто мной занимается. Я буду тебе должен еще больше.

Тогда Бланк якобы очень нехотя назвал фамилию и должность сыщика.

«Авторитет», как сейчас принято говорить, лицо кавказской национальности, имел за собой не одну загубленную жизнь, уже давно находился в розыске, кроме вышки, его ничего не ждало. Бланк не сомневался, какое решение примет столь «заслуженный человек», однако ошибся. Тот долго молчал, снова поцокал и сказал:

— Хорошо, спасибо, брат. Скажи, через кого я должен передать твою долю?

Бланк назвал посредника и, разочарованный, повесил трубку. Еще двое убийц отказались иметь дело с полковником Гуровым. Бланк чуть было не пал духом, когда неожиданно объявился посредник, который Профессора знал. Бланку такой оборот дела крайне не понравился, его отношения не изменил плотный конверт с долларами, плата за «предупреждение».

Но когда посредник намекнул, что, кажется, догадывается о затруднениях Профессора и, возможно, существует человек, способный эти затруднения разрешить, Бланк сменил гнев на милость и согласился незваного гостя выслушать.

— Профессор, никто не знает, и я ни о чем понятия не имею, — так начал свое вступление посредник. — На свете много соблазнов, у людей много страстей. Власть. Золото. Женщины. Существует один человек, который жить не может без героина. Человек не знает не только тебя, он не знает и меня, но я этого человека знаю…

Глава 6 Интриги

Около тридцати лет, рост примерно сто семьдесят пять, вес около семидесяти, волосы русые, лицо овальное, кожа чистая, глаза карие. Одет: темно-серый однобортный импортный костюм, белая рубашка, галстук вишневого цвета в косую полоску. Особые приметы: тихий, интеллигентный голос, слова чуть растягивает, часто смотрит на свои руки… Примерно так описал бы полковник Гуров чиновника, который его принял в Кремле около половины одиннадцатого вечера.

Имени-отчества Гуров не расслышал, так как чиновник произнес его вскользь, выделил слово «помощник». Чей конкретно помощник, не уточнил, полагая, что посетитель должен знать либо догадываться. Гуров не представился и кабинет осматривать не стал, надоели ему кабинеты, полированная мебель, телефоны, факсы-шмаксы, сел на предложенный стул и начал изучать ухо помощника. Сыщик прекрасно знал, что, если смотреть человеку в лоб или в ухо, человеку становится неуютно, дискомфортно, вроде смотрят ему в лицо, а глаза не встречаются. Полковник не был злым, просто не любил чиновников.

— Лев Иванович, нас интересует, как продвигается расследование, — спросил помощник, безуспешно пытаясь перехватить взгляд Гурова, начал рассматривать свои руки.

— Следствие ведет прокуратура. Я занимаюсь розыском, — поправил Гуров. Отметил, что стареет, раз пытается поддеть чиновника.

Полковник был крайне раздражен. В первую очередь, на своего друга и начальника генерала Орлова. Петр, человек незаурядного ума, выдержки и самоуважения, узнав о вызове в аппарат президента, разволновался. Генерал, разбирающийся в бюрократических играх в десятки раз лучше Гурова, прекрасно понимал, что президент, естественно, полковника не примет. Скорее всего, президент о существовании Гурова не знает, как не ведает о вызове розыскника клерками. Генерал Орлов заглядывал в глазки костлявой, когда президент еще карабкался по партийной лестнице, а этот сопляк и не родился вовсе. Ну не испугался Петр, оправдывал друга Гуров, но разволновался точно, сказал, мол, будет ждать моего возвращения. Словно сыщик не нравоучения отправился выслушивать, а пошел брать один на один особо опасного, который под расстрельной статьей бегает. Боится старик, что я тут дровишек наломаю. Гуров хмыкнул и невольно улыбнулся.

— Вы не улыбайтесь, а докладывайте, — сухо произнес помощник, — когда вы убийцу поймаете?

Гуров мог ответить, что ловят бабочек, преступников задерживают, сдержался, пожал плечами:

— Стараюсь.

— Когда? Нас интересует — когда?

— Жизнь покажет. Полагаю, как ФБР убийцу Джона Кеннеди разыщет, тут и я подоспею.

— Как? — Помощник привстал, нижняя губа у него отвалилась, и Гуров отметил, что в словесном портрете нужно упомянуть мелкие, редкие зубы. — Вы не ФБР, мы не в Америке… — Помощника прервал телефонный звонок, чиновник перехватил трубку так поспешно, как подхватывают кастрюльку с убегающим молоком. — Слушаю! Да. Здесь. — Он покосился на Гурова. — Беседуем. Оптимистично. Хорошо. — И осторожно положил трубку.

— Уважаемый Лев Иванович, — помощник сцепил пальцы в замок, — начинается предвыборная кампания. Сегодня зарубежные радиостанции и отдельные газеты упомянули о прискорбном инциденте, все переврали, заявив о покушении на спикера парламента. Одна газета даже осмелилась изобразить президента с пистолетом в руках.

Гурову хотелось спросить, есть ли у президента алиби, но сыщик лишь вздохнул. Помощник по-своему расценил вздох полковника и приободрился.

— Мы все очень болезненно восприняли известие о выстреле, который прозвучал настолько не вовремя.

«Не прозвучал, а убил ни в чем не повинного человека», — думал Гуров, но дал зарок молчать, рта не раскрыл.

— Сегодня шепот, завтра разговор, затем крик. Начнут клеймить правительство, исполнительную власть, которая не может обуздать… Вы понимаете?

Решив, что вопрос освобождает его от молчания, Гуров ответил:

— Конечно. Предвыборная кампания, а в России стреляют на каждом углу! В Москве и Питере убивают ежедневно, на окраинах державы трупы и считать перестали!

— Да-да, конечно… Согласен, — бормотал помощник. — Но нас, Лев Иванович, интересует лишь одно конкретное дело, перспективы…

Дверь кабинета открылась, на пороге стоял невысокий плотный мужчина, улыбался.

— Лев Иванович, сколько лет! — Мужчина вошел в кабинет, протянул руки.

Крепкая, литая фигура, размашистые жесты, крепко посаженная голова, из-под толстой губы золотой клык… Совков! Виктор Юрьевич Совков! Шесть лет назад работал на Петровке в управлении кадров.

— Не узнал! А еще сыщик! — Совков всадил свою ладонь в руку Гурова.

— Здравствуй, Виктор Юрьевич, — Гуров улыбнулся через силу.

— Извини, Олежка, я у тебя героя забираю, — сказал Совков, мазнул по помощнику взглядом, было ясно, кто тут начальник. — Заглянем ко мне, вспомним, как служили-воевали!

Совков обнял Гурова за плечи, повел к дверям, словно больше в кабинете никого и не было. Гуров не выдержал, обернулся и кивнул. Помощник, словно ему и не плюнули в лицо, быстренько раскладывал на столе бумаги, вооружался.

В другом безликом кабинете, размером побольше, Совков прошелся по ковру, взмахнул рукой:

— Располагайся, Лев Иванович, чувствуй себя как дома.

— Просторно живете, — Гуров подошел к окну.

— Теперь наша власть! А победителей, как известно, не судят! — хохотнул Совков, хитро прищурился, шевельнул густой бровью и достал из шкафа, конечно же, бутылку коньяка, стаканы, лимон и воду.

Когда они виделись последний раз, Совков клеймил зеленого змия, ратовал за трезвую Русь. Гуров не удивился ни коньяку, ни вообще пребыванию Совкова в Кремле на какой-то не самой последней должности.

— Лев Иванович, кто старое помянет, тому глаз вон! — Совков щедро плеснул в стаканы. — В ЦК меня тогда силком забрали! Я же не самолично в эту банду рвался.

Не упомяни чиновник о своем уходе с Петровки в аппарат ЦК, Гуров бы и не вспомнил той паскудной истории.

Кадровики носят форму, неожиданно Совков появился в конторе в штатском. Начал бегать по коридорам, сыпать указаниями. Вскоре Гуров узнал, подписан приказ о переводе кадровика в административный отдел ЦК. Это было не просто повышение, а перевод человека в иное качество. Инструктор административного отдела разговаривал с начальником управления на равных, остальных, которые суетились по коридорам, корпели над бумагами, выезжали на рынки, вокзалы, мерзли либо парились в засадах, такой человек просто не замечал.

Три дня Совков сдавал дела, с озабоченным лицом бегал по огромному зданию, появляясь в отделах, где бывшему кадровику совершенно нечего было делать. Наконец он залетел и в МУР. Солидное подковообразное здание по адресу: Петровка, 38 — знает любой москвич. Почему-то всю эту махину ассоциируют с МУРом, на самом деле розыскники занимают лишь два этажа в одном из трех корпусов. Так вот, заскочил Совков в розыскные коридоры, где за недолгую службу и не бывал ни разу, — в кадрах он курировал другое направление.

Сейчас Гуров не мог вспомнить, из-за чего начался сыр-бор. То ли кто-то из оперативников матюгнулся прилюдно, может, взглянул на будущего руководителя непочтительно. Совков неожиданно тонким голосом закричал:

— Ты с кем пререкаешься, мент? Да я с тебя погоны сниму!

Как раз в этот момент и вышел из своего кабинета Гуров, он знал Совкова в лицо, знал, что кадровик уходит в ЦК, и как можно миролюбивее сказал:

— Виктор Юрьевич, можно сказать, московская милиция тебя в большие люди вывела. С тебя, по русскому обычаю, причитается.

— А, герой нашего времени! — воскликнул Совков. — Герой плаща и кинжала. Ты, Гуров, учти, я твои дела теперь лично смотреть буду!

Гуров якобы взял Совкова под руку, на самом деле сильно сдавил ему нерв локтевого сустава, повел по длинному коридору, шутливо ответил:

— Приятель на Старой площади — дело хорошее…

— Отпусти… Больно…

— Это еще не больно, — улыбался Гуров. — Вот когда я тебя, паршивца, подальше отведу, тогда сделаю больно…

Так они расстались пять лет назад, а сейчас Гуров стоял в кабинете Совкова, понимал, что чиновник ничего не забыл, забывать и не собирается.

— Какое старое? — изумился Гуров. — Вместе служили на Петровке. Теперь ты в Кремле устроился, я в министерстве пригрелся. — Полковник привычно пожал плечами. — Так ведь годы, как ни крути, а пятый десяток разменяли.

— Да-да, верно, — Совков хотел тонко улыбнуться, но лишь торжествующе ощерился. — Ты умный, понимаешь, пригласили тебя не на рюмку коньяку. Мне приказано в срочном порядке ознакомиться с результатами твоей работы и доложить.

— Учли твое боевое прошлое, потому оказали доверие, — понимающе произнес Гуров. — Не завидую… Результатов у меня нет, честно сказать, и не предвидится…

И тут Совков доказал, что совсем не глуп и в розыскном деле мало-мало соображает.

— Так не бывает, Лев Иванович, — он кивнул Гурову и выпил свой стакан. — Ты работал, значит, есть результат, пусть отрицательный. Расскажи.

— Не могу. Ты не имеешь допуска к секретной информации, — Гуров пить не стал, поставил стакан на стол. — Ты сам служил, понимаешь.

— Ага! — Совков вытянул палец. — Значит, информация существует! Выкладывай, я имею все допуски.

— Слова. Я даже не знаю твоей должности.

— Я советник по безопасности.

— Не уверен, что такая должность существует, — усмехнулся Гуров. — В лучшем случае ты в аппарате советника. И не будем тратить время. Ты употребил слово «безопасность». Так вот, обращайтесь в Министерство безопасности, пошлите официальную бумагу, большие генералы напишут вам ответ.

Чувствовалось, что ничего иного Совков услышать и не ожидал, гонор у него пропал, он вздохнул, съежился, взглянул жалостливо. И Гуров понял причину столь неожиданного вызова.

Президент, узнав о выстреле в резиденции спикера — своего главного соперника в предвыборной кампании — шарахнул кулаком, мол, разбирайтесь, черти окаянные! Президент, как королева, должен быть выше всяких подозрений. Прислужники вылетели из кабинета, собрались на малый совет, начали насиловать телефоны и вскоре услышали фамилию Гурова. И тут из-за последней спины, стремясь выслужиться, Совков и брякнул, мол, полковник Гуров — мой наилучший приятель, свой парень.

— Тебя за язык тянули, подполковник? — спросил Гуров, умышленно назвав милицейское звание Совкова. — Зачем похвастался, что знаешь меня? Теперь хлебай полной ложкой. Как я понимаю, от тебя результата ждут?

— Сегодня, — Совков съежился и чуть слышно добавил: — Сейчас.

— И кто именно?

Ответ чиновника прозвучал невнятно, однако Гуров догадался и спросил:

— Госсекретарь?

Совков лишь кивнул.

— Так передай госсекретарю, мол, сыщик Лев Иванович Гуров может с ним переговорить, перекинуться парой слов.

Гуров понимал, что говорит неподобающим тоном, но удержаться не мог.

— Не положено, — словно в казарме, ответил Совков. — Он не примет… Да я и не знаю, где он сейчас, ведь каждая минута расписана.

— Когда будет положено, включите меня в распорядок дня. В моем доме крыша не горит. — Гуров кивнул и пошел к дверям.

— Полковник! Господин полковник! — Совков схватил Гурова за рукав. — Обождите! Я сбегаю узнаю! Присядьте. Вот журнальчики… Я быстро… Вдруг повезет!

Встречу с госсекретарем Гуров везением не считал. Он редко смотрел телевизор, но лицо госсекретаря представлял хорошо, лицо не вызывало симпатий. Но президент не дурак, последние до трона не добираются. Там может оказаться человек любой окраски, дураки — никогда. Хотя… Гуров начал припоминать, понял, что никого из прошлых правителей практически не знал. Короче, подвел итог сыщик, президент не дурак, и госсекретарь у него должен быть человек с головой. Значит, от него можно получить качественную информацию. Интересно, какой совет мне сейчас дал бы Петр? Скорее всего, посоветовал бы не лезть, держаться нейтрально. Мол, сотни людей нуждаются в нашей помощи, а там, наверху, есть своя служба, пусть колупаются… Но ведь ты послал меня! — возразил начальнику Гуров. Ах, тебе приказали! А ты мне приказал и помалкивай! Мы с тобой люди служивые. Пожарник не выбирает пожар по своему вкусу, куда послали, там с огнем и сражайся.

— Лев Иванович, вы как профессионал считаете возможным раскрыть убийство? — спросил госсекретарь.

Худощавый, среднего роста, с узким незапоминающимся лицом, в аккуратном костюме, белой рубашке и при галстуке, он походил на чиновника среднего ранга, а не на политического деятеля, одно из первых лиц державы. И голову он по-птичьи держал чуть набок, отчего на собеседника смотрел одним глазом, и лет ему было около сорока, мы привыкли, что руководитель и в шестьдесят считается молодым, — в общем, госсекретарь Римас Антонович Пурас — имечко для России подходящее — впечатление производил несерьезное.

И Гурову высокопоставленный чиновник не нравился, но сыщик отметил уверенные, несуетливые движения, мягкий голос, главное, что человек не пытается произвести впечатление, давить авторитетом, но и не заигрывает, а просто и четко определяет дистанцию.

— Установить убийцу? — уточнил Гуров.

— Естественно. А что же еще? — удивился Пурас.

— Джона Кеннеди, видимо, убил Освальд, но убийца, естественно, не он, — сказал Гуров. — Исполнителя, возможно, установим.

— Нам этого достаточно. Я не специалист, но, насколько мне известно, сегодня нет необходимости прибегать к варварским методам, чтобы вынудить человека рассказать правду.

— Я тоже не специалист, — сухо ответил Гуров. — И кроме обычного нудного допроса иных методов расколоть преступника не знаю.

— Вы разыщите исполнителя — правду он расскажет в другом кабинете.

— Это вряд ли, господин госсекретарь.

— Оставим. — Пурас провел ладонью по лежавшей перед ним папке. — Как быстро вы можете обнаружить убийцу? На нас льют помои. — Он указал на журнальный столик, заваленный газетами. — И с каждым днем помоев будет все больше. Не исключено, что раздастся второй выстрел?

— Обязательно, — Гуров кивнул, — не думаю, что профессиональный стрелок, вооруженный пистолетом с глушителем, находился под окнами резиденции спикера парламента с целью убить горничную.

— Вы так спокойны оттого, что не понимаете ситуации.

— Мне это надоело, уважаемый Римас Антонович. Стоило заняться делом, как мне постоянно указывают, что я не понимаю. В вашем распоряжении колоссальный аппарат безопасности, так разыщите в нем понятливого, а меня увольте.

Неожиданно для Гурова госсекретарь рассмеялся, дружески улыбаясь, махнул рукой:

— Говорили, что вы с характером, господин полковник, но надо и меру знать. Согласен, вы все понимаете, приношу извинения, но постарайтесь, пожалуйста, ведь можно работать и быстрее.

— Я не умею.

— Скажите, Лев Иванович, вы хотели бы стать заместителем министра? — Госсекретарь улыбнулся, взглянул испытующе.

— Конечно, нет! — ответил Гуров. — Мои клиенты порой говорят, мол, сильно выгадал: поменял такси на «черный ворон». Я свободный уважаемый человек. А вы мне предлагаете кандалы и холуйство.

— Каждый министр холуй?

— Министр, который министр и дело знает, — хозяин и человек. А любой выдвиженец обязательно холуй.

— Теория интересная.

— Это не теория, а обыкновенная жизнь.

— Значит, по-вашему, я холуй?

— А по-вашему? — Гуров понял, что шагнул через край, сделал неловкую попытку исправить положение, сказал: — Не будем переходить на личности, господин госсекретарь, и вернемся к делу.

Госсекретарь выдержал паузу, проглотив оскорбление, спросил:

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Возможно, если ответите на мои вопросы.

— Спрашивайте.

— Почему делом занимается милиция, а не служба безопасности?

— Не знаю, слышал, что так пожелала мадам Гораева. Якобы кто-то из ее подруг назвал ваше имя.

— Я тоже слышал, но мне данная версия не нравится, — сказал Гуров. — Кто из кандидатов имеет шансы стать президентом, если нынешний президент и спикер выйдут из борьбы?

— Как это выйдут? — удивился госсекретарь. — Президент никогда не снимет своей кандидатуры.

— Теоретически. Допустим.

— Глупость, и допускать нечего.

— Вы улавливаете мою мысль, господин госсекретарь? — спросил Гуров. — Я пытаюсь определить лагерь, из которого дали команду. Убийство наносит ущерб президенту, следовательно, стрелка направили не вы и не кто-то из вашей команды…

— Ну спасибо, господин полковник, премного благодарен, — перебил госсекретарь. — Хотя вас и раздражают упреки в некомпетентности, вы абсолютный дилетант в политической игре. Убийство в доме спикера парламента дискредитирует исполнительную власть, создает из этого хама и пролазы мученика. Ребенку ясно, что все это чистой воды провокация и убийство организовали люди самого Гораева. Кстати, вот вам и ответ на вопрос, почему розыск преступника поручен милиции, а не службе безопасности.

— Безопасность подчиняется вам, а не спикеру, — возразил Гуров. — Дайте команду…

— Приказ подписан, — вновь перебил госсекретарь, — прокуратуру мы тоже тряхнули. Но этот… Гораев не допускает наших людей в свои владения.

— Работы хватает и вне пределов заповедника.

— Заповедник? — Госсекретарь улыбнулся. — Точно сказано, передам ваше определение президенту, посмеемся. Так вы поняли, кто приказал убить девушку?

— Нет, господин госсекретарь, не понял.

— Я же объяснил! Просто, как таблица умножения.

— Это слишком просто, — Гуров понял, что его пригласили лишь для того, чтобы натравить на спикера. Гуров не любил, чтобы его натравливали, словно служебную собаку, и рассердился. — Убийство поставил блестящий математик, который давно забыл таблицу умножения. Убийство девочки только начало, если мы не поймем ход мысли противника, не определим его конечную цель, то превратимся в борзых, которые гоняются за механическим зайцем. Мы будем бессмысленно бежать, терять силы, авторитет, а он будет неумолимо приближаться к цели. Если мы ее не определим, не прекратим гоняться, не пойдем на перехват, то проиграем. И первой жертвой в политической борьбе станете вы, господин госсекретарь. — Полковник знал, что бьет ниже пояса, однако не удержался и добавил: — Возможно, сложится иначе, ведь политик я никудышный.

Надо отдать должное госсекретарю — он никак не выдал своего волнения, все так же склонив голову набок, спокойно смотрел на собеседника.

— В худшем случае меня снимут, но место подыщут. Что будете делать вы, господин полковник?

А я считал, что ты умный, чуть было не сказал Гуров. Меня, как говорили во время войны, дальше фронта не пошлют, парень. Сыщик смотрел на высокопоставленного чиновника с сожалением и молчал.

— Хорошо. — Госсекретарь привычно погладил свою папку для бумаг. — Оставим, закончим, так сказать. Значит, вы полагаете, что убийство имеет непосредственное отношение к предвыборной кампании?

— Точнее, я такой вариант не исключаю. Мы должны готовиться к худшему.

— Вы сторонник президента?

— Я гражданин России.

— Странный вы человек.

— Обыкновенный.

— Что вы собираетесь предпринять?

— Работать. И прошу мне не мешать, если мне понадобится помощь, я обращусь.

— Ко мне? — удивился госсекретарь. — Считаете, что это так просто? — Он достал визитную карточку и написал два номера. — Один прямой, — и указал на аппарат, — второй домашний.

— Спасибо, — Гуров положил карточку в карман, — скажите своим ребятам, чтобы они на мне не висли. Они, конечно, не послушаются, но вы все равно скажите.

— Как это не послушаются? — возмутился госсекретарь. — Я прикажу вас не беспокоить, обращусь лично.

— Хоть к господу богу! — перебил Гуров, встал, поклонился и пошел к дверям. — Не послушаются, и все!

Когда Гуров открывал дверцу своего «жигуленка», подошли двое в штатском.

— Здравствуйте, здравствуйте, господа, — весело сказал Гуров. — Беседовать я с вами буду только в кабинете моего начальника генерала Орлова.

— Нам приказали…

— Каждый офицер выполняет приказы своего начальства, — перебил Гуров. — Я еду в министерство, меня ждет генерал Орлов, можете следовать за мной.

— Вы поедете с нами. — Коротко стриженный белобрысый парень с шеей профессионального борца положил широкую ладонь на дверцу «жигуленка».

— Послушай, парнишка, — Гуров отступил, создавая дистанцию для маневра, — ты крепенький, я вижу, но я тебя изувечу так быстро, не успеешь ахнуть. Второе. Я договорился с госсекретарем, что вы оставите меня в покое.

Второй штатский выглядел интеллектуальнее и, видимо, был поумнее.

— Не будем ссориться, Лев Иванович, — сказал он миролюбиво. — Мы лишь исполнители и не уполномочены вести переговоры с генералами. Нам приказали вас доставить, предупредили, что вы человек с норовом…

Оперативника перебила рация, которая запищала в кармане.

— Минуточку, — он отошел в сторону, повернулся спиной.

Гуров наблюдал за происходящим с легкой улыбкой, держался от блондина подальше, видел, что парень очень хочет подраться и заломать строптивого мента.

— Вопрос решен, господин полковник, — сказал оперативник, убирая рацию, — желаю вам всего наилучшего, извините.

Блондин недовольно заворчал, Гуров подошел, ткнул пальцем ему в грудь:

— Тебе повезло, сопляк. Учти, у меня прекрасная память на лица.

Блондин хотел схватить палец Гурова, полковник руку отдернул и рассмеялся:

— Ты тренируйся, мальчик, чую, мы с тобой встретимся. — Он сел в машину, захлопнул дверцу и неторопливо тронулся с места.

Орлов был в мундире, даже при орденах, в таком параде Гуров видел друга лишь однажды, пять лет назад, когда они вдвоем парились «на ковре» в ЦК, так как не могли раскрыть квартирную кражу в доме, где воровать, по мнению властей, не положено.

Когда Гуров вошел в кабинет, Орлов разговаривал по телефону:

— Вам протокол известен, — он кивнул Гурову, даже подмигнул. — Я не отказываюсь от сотрудничества, только данное понятие подразумевает взаимопомощь, а не одностороннюю выдачу информации. Я знаю, что не на базаре, господин генерал, и не надо на меня давить, иначе я вас отошлю к министру и вы захлебнетесь в бумагах. Что? — Орлов прикрыл трубку, взглянул на Гурова: — Ты кого-нибудь из них бил?

— Вранье. Они пытались насильно усадить меня в машину. Я никого пальцем не тронул.

— Господин генерал, сожалею, но ваши офицеры лгуны. И договоримся на будущее: если вам нужна информация, обращайтесь ко мне либо к министру, а полковника Гурова не трогайте. Что? — Орлов вновь прикрыл трубку и вновь хитро подмигнул Гурову: — Очень нервный, острая форма ностальгии по Лаврентию Павловичу или хотя бы по Андропову. — Он слушал еще некоторое время и ответил: — В таком тоне мы разговаривать не будем. — И положил трубку. — Ну-с, господин полковник, как будем жить дальше?

— Дружно, господин генерал, — ответил Гуров,присаживаясь на подоконник.

— Хочу вас уведомить, кроме вас, у меня имеются еще кой-какие мелкие заботы. Обязанности, так сказать. — Орлов схватил себя за лацкан мундира, взглянул на него с недоумением, даже неприязнью, вздохнул: — Лева, я стал старым брюзгой.

— Нормально, Петр, такова жизнь. Молодой брюзга постарел, ничего не поделаешь.

— Рассказывай. — Орлов махнул на друга рукой, прикрыл глаза.

Гуров коротко, без эмоций изложил свой разговор с госсекретарем, о более мелких чиновниках умолчал.

— Значит, в смерти девочки, компрометации исполнительной власти и президента заинтересован спикер парламента, — подвел итог Орлов. — Тебя пригласили лишь для того, чтобы данный вопрос прояснить?

— А черт его знает! Политика. Они говорят одно, думают другое, имеют в виду третье. Не знаю, Петр, клянусь, не знаю! Я запутался. Конечно, я выстроил версию, ты меня сбил, я согласился, начал создавать другую… А! — Гуров достал сигареты, чиркнул зажигалкой, не закурил. — Я не могу работать, если не понимаю сути происходящего.

— Начни от печки, — улыбнулся Орлов. — Убийца либо на территорию проник, либо там уже находился.

— Интересное кино. Либо начальник охраны врет и враг, либо говорит правду. То же с моим бывшим содельником, ныне полковником, Николаем Авдеевым. Может, он белый, может, он красный. Конкретно я имею лишь шофера и его встречу с Юсовым.

— Вот и занимайся.

— Нужны люди, техника, права, в конце концов. Станислав Крячко, конечно, сыщик, только у него ничего нет, и требовать с него глупо. Кстати, он тебе звонил, удалось добыть пальцы шофера?

— Звонил, отпечатки получил, они по нашим учетам не проходят, — ответил Орлов. — И не могли проходить, идея твоя была завиральная. Каким образом судимый может возить члена ВС?

— Не знаю. — Гуров смутился. — Так ведь какие-то задания я должен давать? Петр, мы не должны отпихиваться от службы безопасности. Там работает много толковых ребят, и техника у них не чета нашей, да и прав поболе.

— Порой и ты изрекаешь разумное. Самое правильное, если шофера Танаева и его связи будут разрабатывать «соседи». Я бы сказал ему, — Орлов покосился на телефон, — о Танаеве. Существует маленькое «но», через которое не перепрыгнешь.

— А они сами не назвали Танаева, не предложили помощь? — удивился Гуров. — Так не бывает, шофера установил начальник охраны, он их человек. Он что же, мне сообщил, а своему начальнику сказать забыл?

— Вот и я про это, — кивнул Орлов. — Конечно, охранник обязательно рапорт написал. Он лишь забыл указать, что выполнял твое задание, выдал поездку за собственную инициативу. Безопасность не ведает, что нам Танаев известен, и помалкивает, а нашу информацию хочет получить.

— Ну и отдай им встречу Танаева и Юсова, пусть колупаются. Тебе что, жалко?

— Нет, конечно. Разговаривал бы гэбист по-людски, так пожалуйста — общее дело, все поровну. А раз он такое говно, так пусть сам в себе и плавает. Нам с тобой лавры нужны? Да пошли они с этим делом к чертовой матери! Я имею приказ министра. Пусть не нравится министр и не нравится приказ, я офицер. А раз он, — Орлов вновь взглянул на телефон, — такого говенного разлива, значит, не напарник, к нему не только спиной, лицом поворачиваться опасно. Он нас с тобой измажет от ботинок до последнего волоска на макушке, век не отмоешься. Защита от такого паршивца лишь одна — мы должны иметь свой, конкретный, результат.

— Я все понимаю, Петр, — ответил Гуров. — Но понимать и мочь суть вещи разные. Я никогда не работал в такой среде, они люди непонятные…

— Глупости, господин сыщик! — резко перебил Орлов. — Не ломай голову над их моралью и философией, партиями, группировками, течениями и направлениями. Не лезь в верха, ищи исполнителя, он твой старый знакомый — убийца-профессионал. Твоя задача выявить убийцу и обезвредить, а приведет он нас к заказчику и вдохновителю — дело десятое.

— Я так не умею, Петр.

— Не говори глупостей, — Орлов заговорил тихо, что свидетельствовало о его неподдельном гневе, — побереги нашу дружбу, Лева. Ты отлично знаешь, я не карьерист, спасающий свою шкуру, но сейчас нам не до жиру: убийца — руководитель, и все концы.

— Извини, я не хотел тебя обидеть. Извини, я постараюсь. Но ты знаешь, если сыщик не видит руку, то не может разыскать оружие. Мне просто трудно, я путаюсь, и это не поза, а лишь конкретная ситуация, дрянная, надо сказать…

— Ладно, ладно, я тоже не прав, — повысил голос Орлов. — Не будем расшаркиваться и, как говорится, подобьем бабки, выясним, что мы имеем с гуся. Оставим высшие эшелоны, мотивы и мотивчики, тут мы с тобой дилетанты, как говорят в наших кругах, фраера. Но, повторяюсь, убийца — натуральный, живой, из плоти и крови. Кто-то где-то его разыскал, и стрелять человек научился не в клубе ДОСААФ, и оружие к нему не с неба свалилось и не правительство выдало.

— «Вальтер», калибр 7,65, мне сообщили — я засомневался, — сказал Гуров. — Пистолет не профессионала, затем подумал, что классный стрелок мог и воспользоваться «вальтером», уж очень удобен для сокрытия.

— Согласен, — Орлов кивнул, — могу добавить, пулю уже проверили, по картотеке она не проходит, значит, из данного пистолета убили впервые.

— Полагаю, что больше из данного пистолета никого не убьют, и мы этот «вальтер» никогда не увидим, его уже разобрали и утопили, такую улику профессионал хранить не станет.

— Мы с тобой походим на депутатов, которые все критикуют, отрицают и ничего дельного предложить не могут.

Гуров согласно кивнул и не ответил. Друзья долго молчали, порой одному из них вроде бы приходила интересная мысль и он уже собирался высказаться, но лишь вздыхал либо укоризненно качал головой, мол, какую чушь хотел сморозить, лучше промолчу.

Игру в молчанку прервал телефонный звонок.

— Я же просил, — недовольно пробурчал Орлов и снял трубку: — Орлов. — Выслушал абонента и без энтузиазма ответил: — Отчего же, помню… Здравствуй. У меня, — он взглянул на Гурова, — что делаем? Ерундой занимаемся, думы думаем. Как?

Орлов встал, дернул шнур, чуть было не сбросил аппарат на пол. Невольно поднялся и Гуров, шагнул от окна.

— Он выезжает, — Орлов положил трубку. — Застрелился начальник охраны Егоров. Следователь просит тебя срочно приехать.

— Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! — сказал Гуров. — Как бы они убийство ни обставили, но это убийство. Я Илью знал, меня на таком повороте не объедешь.

Геннадий Артурович Бланк стоял в центре комнаты и раскачивал над головой рыжего кота пояс от халата. Кот был мудрый, на провокацию не поддавался, но, чтобы угодить хозяину, изредка махал лапой, опрокидывался на спину, затем снова садился, поводил лениво головой, провожая взглядом приманку, вновь махал лапой и валился без сил.

— Да, Бакс, ты умен, слов нет, пустышку ловить не станешь. И Гуров не схватит, а я и не рассчитываю. Однако, понимаешь, Бакс, дело в том, что я с тобой играю сегодня и буду играть завтра. А с Гуровым игры прекратят, потому что правители не желают ждать и не держат котов, которые мышей не ловят, — Бланк швырнул пояс на диван, сам опустился в кресло. — И еще одна существенная разница… Ты лидер, я за это тебя уважаю, понимаю тебя. Зачем умному коту бросаться на пустую приманку? — Бланк поднялся, подошел к холодильнику, открыл.

Кот быстро сел, подобрал под себя лапы, приготовился. В соседней комнате раздались негромкие шлепки, и тут же на пороге появилось несколько кошачьих голов.

— Здоровые инстинкты, конкуренция, рыночная экономика. Опять же Павлов, рефлексы на звук открывающегося холодильника.

Бланк вынул из холодильника несколько кусков колбасы, один начал есть сам, другой бросил рыжему Баксу, который схватил колбасу на лету, положил на пол, прижал лапой и свирепо ощерился на стоявших на пороге сотоварищей.

— Верно, Бакс, личная собственность неприкосновенна, — Бланк жевал и одновременно улыбался, отчего лицо стало еще комичнее и еще больше походило на кошачью морду.

Он швырнул третий кусок за кошачьи головы, они исчезли, раздались всхлипы, рыдания, шипение, понятно, что в соседней комнате началось сражение.

Рыжий Бакс поедал свой кусок неторопливо и с достоинством.

— Се ля ви, Бакс, ничего не поделаешь, — Бланк вернулся в кресло. — Либо он смирится и охоту прекратит, либо мы его убьем.

Глава 7 Се ля ви, бакс!

На шоссе у ворот резиденции стояли три «Волги». Гуров подъезжал к воротам вплотную. Из боковой двери выскочил полковник Авдеев и, узнав «Жигули» Гурова, крикнул в глубь сторожки, ворота медленно открылись.

Авдеев упал на переднее сиденье, схватил Гурова за рукав:

— Я тебя ждал!

— Николай, давай без нервов, — Гуров отстранил руку полковника. — Высокое начальство прибыло?

— Да. Заместитель Генерального прокурора, два генерала от нас, ваш замминистра!

— Понятно. Значит, работать начнем не скоро.

— А чего работать? Все кончено, он застрелился!

— Тогда прекрасно, значит, не будем работать, я лишь упакую пожитки, выпьем по рюмашке и разбежимся.

— Ты можешь разбегаться, я обязан ждать команды, возможно, и самого Гораева.

Гуров оставил машину за хозяйственными постройками, зашел в отведенную ему квартиру и начал собирать вещи. Через несколько минут он бросил сумку на диван и вышел на крыльцо, закурил — решал, идти на место происшествия или ждать, когда позовут. Дело было отнюдь не в гордости. При чем здесь самолюбие? Да пока его никто ни в чем не обвинил и не оскорбил. Просто сыщик прекрасно знал, что, когда съезжается большое начальство, царит неразбериха, рядовой розыскник совершенно никому не нужен, может пригодиться разве что в качестве громоотвода. Если начальники хотят скушать самоубийство — их дело, заштатного полковника никто и слушать не станет. Осматривать место происшествия есть кому, трупом займутся медики, фотографы изготовят снимки, в общем, следует ждать: пригласят — хорошо, не пригласят — еще лучше. Хотя чего хорошего? Когда произойдет очередное убийство, о полковнике Гурове вспомнят, повесят всех собак. До чего противно! Он курил, смотрел в глубину парка, где стояла группа высокопоставленных чинов. Чего слетелись, ведь не понимают ни черта!

От группы отделилась фигура, направилась в сторону пристроек, махнула рукой, явно обращаясь к Гурову. Он не двинулся с места, ждал и вскоре в приближающемся человеке узнал следователя прокуратуры Гойду.

— Здравствуйте, Лев Иванович, — следователь пожал Гурову руку. — Это я попросил отыскать вас и прибыть, а вы прибыли и хоронитесь.

— Жду, когда разъедутся вельможи и последует команда, как строить мост — вдоль или поперек.

— Недобрый вы, Лев Иванович, — следователь грустно улыбнулся. — Что меня, признаюсь, удивляет, сильные люди редко бывают злыми.

— Я не злой, просто неоднократно битый, лишнего мне не надо, хочу получить по минимуму, Игорь Федорович, — ответил Гуров, погасил сигарету о подошву, выщелкнул окурок в кусты. — Жаль Илью, неплохой парень, мало что убили, еще и имя изгадили…

— Да вы даже труп не видели…

— Прикажут — посмотрим. А трупов я видел, к сожалению, множество.

— Он выстрелил себе под челюсть, прижав ствол вплотную. «Вальтер», калибр семь шестьдесят пять, с глушителем, отпечатки только Егорова, уже установлено. — Следователь взглянул на Гурова с любопытством.

— Естественно. Так и должно быть, — равнодушно ответил Гуров. — Я такой опытный и талантливый и столь грубо ошибаюсь. Около часа назад я утверждал, что из этого «вальтера» больше никого не убьют и мы данный пистолетик никогда не увидим. Вот так я фраернулся, довольно простой фокус не сумел предвидеть.

— Я вас не понимаю, Лев Иванович.

Гуров посмотрел в лицо следователя, увидел умные, грустные глаза. Гойда явно лукавил, хотя в данной ситуации подобное слово не годилось.

— Вы сколько лет работаете? — спросил Гуров.

— Около пятнадцати.

— Солидно, могли бы за такой срок научиться врать и убедительнее.

— Я не вру. — Гойда обиженно засопел. — Я себя проверяю. Для того и попросил вас приехать.

— Проверить себя всегда полезно, только сейчас ни к чему. Мы с вами знаем, что парня убили, и доказать это несложно, дело техники. Ну какого черта они сюда приперлись? — неожиданно вспылил Гуров. — Как к парадному подъезду! Мол, как же, как же, я был на месте, видел… Элементарного чувства самосохранения не хватает, ведь это опасно. Они признают самоубийство, прекратят дело. Что они будут говорить потом?

— Такой умный и такой наивный, — сказал насмешливо Гойда. — Они ничего не будут говорить — ни сейчас, ни потом. Заместитель генерального мне уже объявил, чтобы я писал заключение по факту самоубийства, провел сравнительную экспертизу. Он сказал — самоубийство, а я должен это написать, подтвердившись заключениями медиков и баллистиков. Он сейчас уедет, а я останусь, и ваши генералы разъедутся, а вы останетесь. И в любом случае за все будут отвечать следователь и розыскник. Я за всю жизнь не слышал, чтобы за провал дела ответил руководитель, какое бы указание он ни давал.

— Так нас отсюда официально не уберут? — спросил Гуров.

— Вот когда мы все отпишем, когда они все бумаги обслюнявят и решатся наложить резолюции, тогда уберут.

— Я докажу, что это убийство. — Гуров закурил и чертыхнулся: — Никакой силы воли, стоит только предлог найти, как начинаю курить.

— Как это вы докажете, очень мне интересно?

— Игорь Федорович, кончай дурака валять, знай меру.

— Ну хорошо, хорошо, не буду. — Гойда согласно кивнул. — Я прикажу провести экспертизу, и на правой руке Егорова следов пороховых газов не обнаружат. Но этого маловато будет.

— Человек не стрелял, однако застрелился? — хмыкнул Гуров. — Мысль любопытная…

— Замордуют меня, Лев Иванович, — жалостливо произнес следователь. — Начнутся рассуждения, что один эксперт утверждает — ствол был прижат к челюсти, другой находит отпечатки пальцев покойного на оружии, и из этого же оружия была застрелена горничная. А Егоров — начальник охраны, и кроме него, некому. Могут предположить, что самоубийца руку обернул носовым платком, который потом либо ветром сдуло, либо кто из обслуги подобрал… В общем, замордуют…

— Кстати, кто тело обнаружил?

— Садовник.

— А где?

— На скамейке боковой аллеи.

— Записки нет?

— Нет.

— Странно. Могли бы сварганить. И чего ты ко мне пристал, чего добиваешься? — переходя на «ты», спросил Гуров.

— Помощи прошу, — ответил Гойда. — Ты опытный, сам говоришь, что талантливый, — подколол он и вновь грустно улыбнулся: — У тебя должны быть идеи, чем подпереть версию убийства. — И добавил: — Мы с тобой коллеги, помоги, замордуют.

— Ага! — Гуров почему-то обрадовался. — Как обвинять сыщиков в топорной работе, нарушениях, обзывать нас скорохватами, так прокуратура превыше всего. А жареным запахнет, так коллеги. А мордовать тебя, дорогой, к сожалению, будут недолго, до следующего выстрела. Как он прозвучит, новый покойник объявится, так все начальники по кустам. А ты весь в белом и на коне.

— Издеваешься, — утвердительно произнес Гойда. — Я только не могу понять, чему ты радуешься. У тебя, знаменитого сыщика, под носом людей убивают. Оставим, чему быть, того не миновать. Сейчас необходимо доказать, что произошло убийство. Есть идеи?

Сыщик хотел ответить, мол, идей у него, как у сучки блох, — решил не травмировать интеллигентного следователя солдатским юмором и ответил:

— Илья был парень не простой, раз подпустил убийцу вплотную, значит, хорошо знал и доверял полностью.

— Думал уже, круг подозреваемых данный факт не сужает. Начальник охраны мог пустить на территорию своего знакомого, нам неизвестного человека.

— Не перебивай старших, — строго и одновременно шутливо одернул следователя Гуров. — Подпустить он мог, но Илья был человек очень ловкий и быстрый и приставить пистолет к горлу не позволил бы, успел рвануться, отстраниться. Однако не успел. Что из этого следует?

— Понятия не имею, — признался следователь. — Твои заключения лишь подтверждают версию самоубийства.

Своей открытостью и в хорошем смысле простотой Гойда импонировал сыщику. Гуров по себе знал, насколько трудно признаться, когда чего-то не понимаешь.

— Илью предварительно опоили каким-то наркотиком. Вскрытие. Исследование. Заключение. Я обреюсь наголо, если медики не найдут наркотик либо иную химию. А если твои руководители заподозрят, что человек сначала отравился, потом застрелился, тогда извини. — Гуров развел руками. — Кончай службу, займись садоводством — сейчас модно и прибыльно.

Гойда собрался обнять сыщика, но по выражению лица его понял, что этого делать не стоит, и сдержанно сказал:

— Спасибо, Лев Иванович, с меня причитается. Я не желаю тебе обращаться ко мне за помощью, но, коли понадобится, верну долг непременно.

Следователь вернулся в стан руководителей, сыщик остался на своем крыльце, вскоре начальники убыли, о полковнике Гурове никто не вспомнил, словно его и не существует в природе.

— Заканчивайте и доложите, — произнес торжественно Гойда, вернувшись к Гурову. — Таково распоряжение властей. Завтра к полудню я закончу, в обед доложу, к вечеру господа вспомнят, как нас зовут, и очень захотят видеть.

Около десяти вечера Гуров сидел в кабинете спикера, смотрел на его усталое лицо — кожа в морщинах, серая, будто присыпана пеплом, — и слушал, как глава парламента отдает по телефону сдержанные и непонятные сыщику команды. Он не пытался вникнуть в смысл переговоров, и неинтересно — своих забот более чем достаточно.

Илью убили — факт, почему, зачем, с какой целью — непонятно. Если убийца находится здесь, на закрытой территории, то без крайней необходимости ставить его под угрозу разоблачения просто безумие. Операцию проводит человек не только разумный, но и по-своему талантливый, в этом сыщик не сомневался. А раз так, то он, неведомый пока противник, не может рассчитывать, что инсценировка проскочит. А если замысел организатора упростить? Может, ему наплевать, как воспримут убийство профессионалы, важно, как поведут себя руководители и политики, которых вполне устраивает именно самоубийство преступника. Политикам необходимо успокоить общественность, а заговорщикам убрать милицейского сыщика и снять боевую готовность оперативников безопасности. Если такая посылка верна, то, следовательно, противнику нужна пауза, тайм-аут, что-то надо перестроить или дождаться какого-то положительного события.

Гуров в очередной раз матюгнулся в собственный адрес — лишь полный дебил в такое политизированное время может абсолютно не разбираться в политике.

К черту политику, Петр прав, мы имеем дело с уголовниками. Раз они хотят взять перерыв, значит, не давать им продыху, пусть втемную, но давить, заставить действовать, проявить себя, может, удастся активизироваться. Карим Танаев? Возможно. Но раз о нем известно безопасности, он под наблюдением, и таким квалифицированным, какое милиция обеспечить не в силах. Стоп! А если после самоубийства Ильи Егорова наблюдение сняли за ненадобностью?

Спикер положил трубку, посмотрел на сидевшего напротив милиционера. Лицо у полковника спокойное, отрешенное, можно подумать, он находится не в кабинете спикера парламента, который росчерком пера, да просто устным распоряжением, способен в корне изменить жизнь человека. Может поднять на немыслимую высоту, может сбросить в грязь.

Ну сбрасывать этого мента особенно некуда, урезонил себя спикер. Уволить? Какой резон? Да и люди не поймут, и газетчики могут пронюхать и поднять вонь. Да и нужен мне этот чертов сыщик, просто необходим. Охранники лишь сторожевые псы, и те никуда не годятся. Служба безопасности подчинена президенту, и кто в этой безопасности работает и сколько стоит, неизвестно. Золотые погоны без единого просвета не гарантируют, что в мозгах просвет имеется, специалисты липовые, всех по знакомству нанимают, по услужливости. Нужна профессионально обученная ищейка, приласкать ее, подкормить, вынудить служить верно.

Спикер молчал, ждал, когда милиционер осознает, где находится, поймет недопустимость своего поведения.

Гуров не поднял головы, не взглянул на спикера преданно и трепетно, равнодушно сказал:

— Вы меня звали, Имран Русланович? Я здесь и весь во внимании.

— Насчет внимания сильно сомневаюсь, думаете неизвестно о чем. — Гораев забыл о своем решении приласкать, говорил раздраженно.

Полковник даже ответом не удостоил, лишь пожал широкими плечами да поднял голову, но взглядом с Гораевым не встретился, отчего голубые глаза сыщика казались пустыми, безжизненными, словно у робота.

— Мне доложили, что вы сегодня беседовали с госсекретарем. — Гораев оттягивал разговор, ради которого и вызвал полковника. — О чем, если не секрет?

— Я не знаю, Имран Русланович, что в жизни политиков является секретом, поэтому вам лучше спросить у госсекретаря, — тихо ответил Гуров.

— Вам же прекрасно известно, полковник, я не разговариваю с этим выскочкой, карьеристом и краснобаем без крайней необходимости.

— Такие интимные подробности мне неизвестны, господин спикер. — Гуров так выделил «господин», что Гораев понял намек и сказал:

— Господин полковник, к великому сожалению, мы с госсекретарем общаемся только в рамках протокола. Не желаете отвечать — ваше право. В конце концов, нетрудно догадаться, что вас убеждали в моей заинтересованности в разразившемся скандале вокруг убийства несчастной девочки. Или я не прав?

Лицо полковника оставалось бесстрастным, он упорно молчал, спикеру стоило больших усилий не вспылить и не выгнать наглеца. Однако Гораев не мог отказать себе в удовольствии и не спросить:

— А что, собственно, вы здесь делаете? Пусть и небескровно, но, как мне доложили, дело закончено, и ваше присутствие здесь бессмысленно.

— Я офицер, подчиняюсь приказам генерала. Орлов направил меня, пока не отозвал.

— Я не знаю вашего Орлова, признаться, он меня мало интересует. Хорошо, — спикер откинулся на спинку кресла, сцепил на животе пальцы, почувствовал, что они дрожат. — Меня интересует ваше мнение по поводу самоубийства.

— Мнение у меня имеется, но доказательства появятся лишь завтра после полудня, — ответил Гуров.

— Мы, слава богу, не в суде, выкладывайте мнение, завтра посмотрим доказательства.

— Начальника охраны убили.

— Я чувствовал, знал! — вырвалось у спикера. — Какого черта здесь толклись генералы, прокуроры, вся свора бездельников? Я, человек далекий от сыска, сразу сообразил, что меня обманывают…

— Успокаивают, Имран Русланович, — поправил Гуров. — Генералы лишь люди, им хочется желаемое выдавать за действительное. Они боятся вас, прессы, конечно, боятся президента.

— А вы не боитесь?

— Почему же, я тоже человек. Но в силу своей должности более тренированный и менее уязвимый.

— Почему убийство? Почему все согласились с самоубийством, а вы нет?

— Я уже сказал, Имран Русланович: они видят, что им желательно, а я вижу, что произошло. Кстати, следователь прокуратуры разделяет мое мнение. Простите за повторы, но обращаю ваше внимание, мы со следователем имеем личное мнение, доказательства появятся лишь завтра.

— Какие доказательства? Как вы их получите? Насколько они будут убедительны?

— Думаю, вам завтра доложат, Имран Русланович.

— С удовольствием выслушаю этого докладчика, — ответил спикер.

Гуров взглянул на него с любопытством и подумал, что Гораев не понимает, чем для него лично может обернуться убийство начальника охраны. Конечно, на место Ильи Егорова найти человека не трудно. Но сам факт убийства доказывает, что преступник от своего замысла не отказался, главное, он имел и имеет возможность свободного прохода на территорию, в святая святых.

Спикер опустил уголки тонких, плотно сжатых губ, взгляд его метнулся, уперся на мгновение в лицо сыщика, с высот спустился на землю. Гуров молча кивнул, хотел сказать, мол, лучше поздно, чем никогда, промолчал.

— Что же мне теперь прикажете делать, как жить? — спросил спикер, стараясь придать голосу иронические нотки.

— Принять версию самоубийства, преступников мы не обманем, они не поверят, но журналистов успокоим. Оказался в личной охране психически неуравновешенный человек, печально, но ничего не поделаешь, — ответил Гуров. — Работайте, решайте свои проблемы, все как обычно.

Гораев перестал изображать роль высокого государственного деятеля, носовым платком вытер лицо, шумно высморкался:

— Я вроде как подсадная утка?

— Вы человек, попавший в беду, — сдерживая раздражение, ответил Гуров. — Остается решить еще один вопрос. Почему, когда печальная история вроде бы закончилась, сотрудник уголовного розыска не уезжает из вашего имения? Ответ: вас подобные мелочи не интересуют, любопытных просят обращаться к пресс-секретарю или кто у вас там имеется для переговоров с журналистами.

— Понимаю, — неуверенно произнес Гораев, так как давно разучился говорить правду. — Лев Иванович, как вы представляете, кто и с какой целью убивает вокруг меня людей? — В голосе спикера зазвучали простые человеческие нотки.

— Не знаю, Имран Русланович, — ответил Гуров. — Как это ни звучит пошло, но все тайное рано или поздно становится явным.

— Желательно раньше, если позже, то я, видимо, об этом не узнаю, — Гораев сумел улыбнуться. — А мне интересно, я ужасно любопытный.

Впервые сыщик взглянул на спикера с симпатией и искренне, что, кстати, Гурову в последние годы тоже было несвойственно, сказал:

— Пока я гадюшник, образовавшийся вокруг вас, не вычищу, я дело не брошу. Мы будем вынуждены время от времени беседовать. Давайте договоримся… — Гуров перехватил настороженный взгляд спикера, понял, что искренность в данном случае чувство инородное, запнулся и уже из упрямства продолжал: — Если вы хотите у меня что-либо узнать, приглашайте и задавайте вопрос. Мы сегодня около часа потратили на хождения по кругу. Имран Русланович, я знаю, что вы спикер парламента, только мне на это, извините, наплевать. Когда у человека чирей, человек просто снимает штаны и показывает врачу свою задницу, а не пудрит ему час мозги, объясняя, какую королевскую задницу сейчас врач увидит.

Лицо спикера порозовело, он скомкал носовой платок, вытер пот. Гуров, матерясь на свою несдержанность, встал.

— Спокойной ночи! — он кивнул и пошел к дверям.

— Вы хам! — выпалил ему вслед Гораев.

— Согласен, — бросил через плечо Гуров, — зато я умею вскрывать чирей, — и вышел.

…Как Гуров и ожидал, в парке прогуливался полковник Авдеев.

— Что происходит? — спросил он, подходя к Гурову.

— Жизнь, — ответил Гуров. — Ты где находился, когда это произошло?

— Меня уже допросили.

— Я только спрашиваю.

— Перекусывал, кофе пил, у меня чистое алиби, которое подтверждают три свидетеля. Такой ответ устраивает? — Авдеев смотрел вызывающе.

— Не кипятись, Николай, — миролюбиво сказал Гуров, взял Авдеева под руку, пошел по аллее. — Знаешь, стопроцентное алиби обычно имеют только преступники. Но тебя это не касается. Я знаю, ты не мог убить.

— Спасибо.

— Не за что, — Гуров подтолкнул Авдеева на скамью, сел сам, закурил. — Вот так, господин полковник, ходили втроем, остались лишь двое. Спрашивается, кто следующий? Ты или я?

— Ты несешь чушь. Ни ты, ни тем более я никому не мешаем.

— Илья, мне кажется, тоже не мешал, однако убили.

После паузы Авдеев сказал:

— Не хотел говорить, боялся, засмеешь. Самоубийство очевидное, а я не верю. Илья был честный парень, он не мог.

— А ты, Николай, честный? Ты постоянно врешь, и в малом и в большом, просто патология. Я понимаю, ты офицер, обязан выполнять приказы. У твоего начальства свои цели, ты лишь исполнитель, точнее — осведомитель. Ведь другого задания у тебя нет, верно? Ты обязан сообщать о всех событиях, разговорах, обо всем, что здесь услышишь, увидишь, не так ли? Николай, ты полковник, господин полковник, неужели тебе не стыдно?

— Стыдно? — переспросил Авдеев. — Я ничего плохого не делаю, — словно обиженный ребенок, оправдывался он и шмыгнул носом.

Гуров пытался превратить Авдеева в союзника, увидел, как он раскис, никуда не годится, довериться ему даже в малом — сплошное безумие.

— Тебе лучше отсюда уматывать, Николай. Симулируй болезнь, к примеру, приступ радикулита, ни один врач не разберет. — Гуров встал и зашагал по аллее к своей квартире.

Он набрал номер Орлова, коротко сообщил о происшедших событиях, своих выводах.

— Все? — недовольно спросил Орлов. — Мне уже звонили, предложили тебя отозвать. Но раз ты считаешь, что завтра во второй половине дня у тебя будут доказательства, то ты большой и умный, действуй по своему усмотрению, свяжись с Петровкой, Крячко ждет твоего звонка.

— Спокойной ночи, Петр. — Гуров разъединился, набрал номер Крячко, услышав ответ, шутливо доложил: — Здравия желаю, господин подполковник, я здесь и весь внимание.

— Вольно, — буркнул Крячко. — Я хотел бы вас увидеть, Лев Иванович.

— Ваше желание — закон. — Гуров взглянул на часы. — Через сорок минут на двадцать третьем километре.

Гуров, хотя и осматривал свой «жигуленок» ежедневно, пересел в машину Крячко.

— Выкладывай, не церемонься, Станислав, мы с тобой сыщики, а не придворные… — Гуров выругался.

— Впервые слышу, Лев Иванович, полагал, ты и слов таких не знаешь, — усмехнулся Крячко, потер небритую щеку. — Видимо, на мое начальство давят, они недовольны…

— Посылай их к… генералу Орлову, — перебил Гуров. — Переходи к делу.

— Я недоволен заданием, ты используешь нас как мальчиков.

— Верно, — согласился Гуров, выждал, когда одинокая машина проскочит по ночному шоссе. — Я запутался, Станислав, но кое-какие мыслишки сегодня появились. Первое. Убежден, дело ставит отнюдь не новичок, и это, конечно, у него не первое дело. Надо его вычислить, нащупать, выявить, называй как хочешь. Я его чувствую давно, года три точно, все руки не доходили. На той стороне появился какой-то мыслитель, теоретик. Возьми, к примеру, дело Астраханского. Вроде мы взяли всю группу, но среди них не было человека, способного построить столь хитрое банковское сооружение. Интересующий нас Икс, конечно, ни по каким нашим учетам не проходит, уверен, что исполнители и не знают вдохновителя и организатора, но они могли о нем слышать. Завтра…

— Сегодня, — поправил Крячко, — у тебя шарики уже закатились. Я понял, велено протирать штаны, листать агентурные разработки, искать намеки, незнакомые клички типа Учитель, Наставник, Академик.

— Мне хорошо с тобой, Станислав. — Гуров не выдержал и закурил. — Знаю, работа противная и нудная, но не мы ее выбираем.

— Что не сделаешь ради любимого, — ехидно сказал Крячко. — Что у тебя на второе?

— Инсценировали самоубийство. Зачем? Умный, а мистер Икс безусловно умный, не может рассчитывать, что я такую тюльку проглочу. Первоначально я решил, что пытаются устроить антракт, перерыв, к чему-то следует подготовиться. Политика — штука мутная, нам разобраться не дано. Станислав, может, все проще? Если они хотят сыщика Гурова из колоды выбросить? Ведь это в верхах я никому не известен, а на той стороне меня отлично знают. Убийца застрелился, Гуров не верит, так кто его спросит? Полкаша пошлют на другой участок фронта, и концы, путь свободен.

— У тебя мания величия.

— Есть немного, — согласился Гуров. — Но чутье мне подсказывает — так оно и есть, меня хотят устранить. Допустим, я прав. Тогда что предпримет мистер Икс, узнав, что сыщик остался и копает?

— Напишет телегу, обольет тебя грязью, знает, как у нас любят создавать разборочные комиссии.

— Неплохо, Станислав, но долго ждать, да и результат непредсказуем. А может, проще сыскаря ликвидировать? У меня есть идея.

— С идеями у тебя все в порядке. — Крячко взглянул на друга оценивающе. — Знаю какая и категорически отказываюсь участвовать. Подставлять свою голову, ждать: клюнет — не клюнет? Да никогда в жизни!

— А куда ты денешься? Взгляни, какой наглец! — Гуров указал на проезжавшую мимо «Волгу». — Даже номера поленились сменить.

— Да катились бы, у них машин и бензина навалом! Не обращай внимания. — Крячко опустил стекло, сплюнул. — Так вот, господин полковник, ни я, ни мои ребята в твоем деле участвовать не будут.

— И бросите меня одного?

— Лев Иванович, я поступлю значительно проще, — ответил Крячко. — Часиков в десять позвоню Орлову и заложу тебя со всеми потрохами. И не отговаривай, заложу на сто процентов, не сомневайся!

Геннадий Артурович Бланк, по кличке Профессор, пребывая в бешенстве, одновременно находился в растерянности. Убийство Ильи Егорова не только не планировалось, вообще ставило под угрозу весь грандиозный план Профессора, могло обернуться его провалом. Почти год Бланк трудился. Придумать операцию непросто, а подобрать нужных людей, расставить их в нужных местах, все держать под контролем и при этом самому не засвечиваться — не в кресле сидеть и чесать в затылке. Все это огромный труд. Кто сумеет приобрести рядом со спикером парламента убийцу и внедрить в окружение информатора? Профессор истратил на подготовку почти год жизни, изрядное количество валюты, теперь все могло рухнуть в одночасье.

Бланк был умен, даже талантлив, но просмотрел вещи довольно очевидные. И профессионального убийцу, и информатора ему подставил приятель гэбист. Сделано было все не очень тонко, но прошло, так как Профессор верил в свою удачу и подставку принял за фарт, который всегда сопутствует человеку упорному, ведь известно — кто ищет, тот всегда найдет.

Гэбист не желал открыто помогать агенту, пусть уголовник творит свое, служба безопасности в стороне, и с нее никто не спросит. Бланк не состоит в агентурной сети, на него нет ни личного, ни рабочего дела, его связь со службой недоказуема. И пока он льет воду на номенклатурную мельницу, пусть льет.

Когда Бланк решил ликвидировать Гурова и начал искать исполнителя, у Профессора такого человека не было? Конечно, был. Убийца мог шлепнуть сыщика в любой момент, но Профессор не разрешал себе даже думать о таком варианте. Убийца необходим для выполнения главного задания, им нельзя рисковать, он — последний патрон. И пожалуйста — парень срывается и убивает начальника охраны!

Бланк немного успокоился, погладил себя по голове, приговаривая:

— Нервы необходимо беречь, думай, Геночка, думай, не рви нижнее белье.

Связи с убийцей у Профессора не было, сведения пришли от информатора, причем через третьи руки. А возможно, это не нервный срыв, и охранник действительно что-то пронюхал и нависла угроза разоблачения? Но теперь она была реальна, как никогда! Сыщик такую наживку не проглотит, поймет — убийца не пришел со стороны, он здесь, рядом.

Бланк хихикнул, представив, как сыскной крутит шараду, пытается разобрать все на составные. Разобрать можно лишь то, что кем-то сложено, а убийство произошло спонтанно, никакой логики, цели, оно не разбирается. А если, что бог ни делает, все к лучшему? Сыщик запутается, собьется со следа? Ерунда, если и собьется, то ненадолго. Гуров, безусловно, опасен. Теперь, после убийства охранника, сыщика следует ликвидировать быстрее, не ждать, пока он возится с чучмеком Танаевым. Гуров способен бросить гараж, машины, водителей, вернуться к обитателям фазенды.

Бланк подошел к телефону, позвонил на почту и продиктовал телеграмму: «Срочно приезжаю встречай обязательно».

Телеграмму получат вечером, сразу заработает сложная система связи и наведет исполнителя на Гурова. А уж как конкретно они убьют сыщика, это Профессор продумал в деталях, обеспечил наркомана всем необходимым.

Подполковник Крячко хотя и был многоопытным опером, но реакцию генерала Орлова на сообщение о замыслах Гурова представлял неверно. Орлов выслушал оперативника и довольно флегматично ответил:

— А чего ты кипятишься, или первый год его знаешь? В шестнадцать приезжай ко мне, поговорим за жизнь.

Нарушая традиции, уселись за стол для совещаний, который стоял вдоль стены, сиротливо, так как Орлов у себя несколько человек собирал редко и парадным столом не пользовался. Причиной тому, что Гуров не оккупировал подоконник, а Крячко не уселся верхом на стул, был незнакомец — мужчина спортивного покроя, лет сорока пяти, одетый под иностранца, с хмурым, недовольным лицом. Он занял место на противоположном, дальнем от Орлова, конце стола и демонстративно листал журнал.

Гуров и Крячко взглянули на чужака, поздоровались с Орловым, который в ответ усмехнулся и сказал:

— Позже познакомлю, пока не обращайте на него внимания, у полковника своя компания, у нас — своя.

Гэбист, поняли сыщики. И на кой он нам нужен? Но вслух ничего не сказали, они верили Орлову: сказано, не обращайте внимания, значит, при гэбисте можно разговаривать откровенно.

— Лева, ты считаешь, с тобой решили покончить? — безо всякого вступления спокойно произнес генерал, словно речь шла не о готовящемся убийстве, а о погоде — будет дождь или туча пройдет мимо. — А чего такого ты знаешь, чем им опасен?

— Я ничего интересного не знаю, — ответил Гуров. — Но я толкусь в гуще событий и могу узнать. И вообще, зачем нужен слон в посудной лавке? У людей тонкая, ювелирная работа, она связана с риском, а тут мент, специалист именно по ювелирным делам.

— И все? — Орлов состроил гримасу. — Я думал, у тебя идеи по убийству Егорова. Ты знаешь заключение эскулапов? Парень умер от цианида, голову прострелили уже мертвецу.

— Сапожники, — совершенно не к месту сказал Крячко и, оправдываясь, продолжил: — Я хочу знать: мы имеем дело с профессионалами или с кем?

— Я не знаю, — ответил Гуров. — За последнее время слова «я не знаю» повторяю, как попугай-недоучка или как исполнитель шлягера, который состоит из одной фразы. Но убежден — я не могу быть в чужой игре в масть, и меня постараются из колоды выкинуть.

— Интеллигентный человек, а выражаешься, как неизвестно кто, — укоризненно произнес Орлов и прикрыл ладонью улыбку. — Почему убили Егорова?

— Не знаю, — Гуров откашлялся, — просматривается несколько версий. Он был соучастником и стал неуправляемым.

— Плохо. — Орлов вздохнул.

— Он вышел на след…

— Извините, но отпадает, — сказал неожиданно гэбист, продолжая рассматривать журнал. — Я разговаривал с Егоровым за несколько минут до его смерти.

— Убийство Егорова в одном ряду с убийством Строевой, — продолжал Гуров, словно его и не перебивали. — Мы о мотивах не знаем, можно предположить, что начата психическая атака на спикера, значит, и на правительство, которое не способно защитить второе лицо в России, следовательно, вообще недееспособно. Это моя рабочая версия, предлагаю данный вопрос не обсуждать, мы запутаемся, уткнемся в тупик. У меня мозги плавятся, я хочу действовать. Если я прав, то мы можем выявить и задержать наемника.

— Или тебя убьют, — не сдержался Крячко.

— Если мозг команду дал, руки начнут действовать независимо от того, пойду я навстречу или начну прятаться. Я знаю, как с минимальным риском установить и задержать исполнителя.

— Согласен и верю тебе, Лев Иванович, — сказал Орлов. — Но, пользуясь твоими же сравнениями, обращаю твое внимание, что, схватив палец, не доберешься до мозга и сердца. Палец просто отрежут, либо, что скорее всего, он вообще от другого организма, и, ухватившись за него, вытянешь пустышку.

— Петр Николаевич, вы умный генерал, а я дурак полковник и об этом не подумал, — Гуров взглянул на гэбиста недоброжелательно. Посторонний человек мешал сыщику.

Орлов понял и, усмехнувшись, сказал:

— А ты пробегись до подоконника и обратно, может, поумнеешь.

— Я бы тоже мог сказать, но промолчу. — Гуров, копируя Орлова, потер нос, начал теребить ухо. — Если мы возьмем наемного убийцу, то на верха не выйдем, однако ситуацию проясним. Он не упал с неба, к какой-то преступной группировке принадлежит. Кто-то из его связей — наводчик, теоретически последнего можно установить, а это уже тропиночка, которая ведет пусть на проселочную, но дорогу, а она обязательно упирается в шоссе. И главное, если я не ошибаюсь, и убийца заказан, значит, мы имеем дело с нашими постоянными клиентами, и уважаемые политики, естественно, через посредников, связались с уголовниками. Тогда мы рассекаем дело, занимаемся чистым криминалом, а политиков оставляем нашим коллегам.

— Ну спасибо, Лев Иванович, — гэбист отложил журнал и впервые улыбнулся. — Мне говорили, что вы человек щедрый, оказывается, просто мот, гусар.

— Мы такие, — самодовольно улыбнулся Крячко, — нам чужого не надо, своего хватает.

— Иван Сергеевич, ты собирался молчать как рыба об лед, — сказал Орлов.

— Благие намерения… — гэбист развел руками. — Петр Николаевич, представь меня сыщикам.

— Гранин Иван Сергеевич, полковник, работает там, где работает, однако человек умный и порядочный. — Орлов посмотрел на Гурова и, как бы оправдываясь, добавил: — Лева, нам без них в данном деле не обойтись. Я решил, лучше сам выберу, чем… в общем, так, — и махнул рукой.

— Сердечно вы к нам относитесь, господин генерал, — гэбист вновь улыбнулся. — Надеюсь, скоро каждому, кто не ворует и взяток не берет, начнут ордена раздавать.

— По спискам, составленным взяточниками, — уточнил Крячко.

— Не могут договориться президенты, советники и министры, следует объединяться порядочным людям, — сказал Орлов, — высокопарно звучит, но перед вами я могу не стесняться и слов не подбирать. Иван Сергеевич, ты хотел видеть и слышать людей, работающих по делу. Я обещал тебе сообщить все, чем располагаем, задавай вопросы.

— Шофер Карим Танаев, — Гранин взглянул на Крячко, — его разрабатываете вы, Станислав?

— Тронули слегка, серьезно не занимались, — ответил Крячко. — Я к вам буду тоже обращаться по имени?

— Конечно, Станислав, — серьезно ответил гэбист.

— Я сказал — хватит! — Орлов хлопнул по столу ладонью. — Как пацаны, ей-богу!

— Лучше, если Танаевым займетесь вы, господин полковник, — сказал Гуров. — У меня лишь одна группа. — Он помедлил, решая, сколь откровенным быть, чтобы оставаться честным и не превращаться в глупца, и продолжал: — Вам известно, что Танаев поддерживает связь с Юсовым? А Петр Саввич Юсов, по непровереннымоперативным данным, имеет серьезное влияние на Юрия Ивлева — секретаря небезызвестного Семена Вульфовича Бесковитого.

Гэбист частью этой информации располагал, но получить дополнение и подтверждение всегда полезно, да и откровенность обычно скуповатого на слова Гурова следовало поддержать.

— Спасибо, Лев Иванович, мы уже начали работать, ваше сообщение очень ценно. Хотя лично я не верю, что кто-либо из названных людей может иметь связь с уголовной элитой.

— Юсов в прошлом, совсем недавнем прошлом, был оперативником, у него могли сохраниться связи с уголовниками.

— Даже так? — искренне удивился полковник Гранин. — Интересно, очень интересно…

— Вы разработайте его связи среди политиков, определите цели, которые Юсов преследует, и передайте мне, вам агентурных подходов к Юсову-авторитету не найти, а у меня они просто есть.

— Договорились, Лев Иванович. Что-нибудь еще?

— К сожалению. — Гуров поднялся из-за стола, жестом предложил Гранину отойти к окну.

— Ну, Лева! — Орлов покачал головой. — Жить без секретов не умеет, но мы его любим и прощаем. — Он подмигнул Крячко. — Ну как, Станислав, жизнь? Не надоело пахать на ниве борьбы? Хочешь, я тебя к себе заберу?

— Спасибо, Петр Николаевич, малость обожду.

— Молодец, — Орлов одобрительно кивнул, — у тебя что новое проглянуло?

Крячко рассказал о задании Гурова, пожаловался на неуважение полковника к друзьям-товарищам, затем мигнул хитрым глазом и закончил:

— Тонну бумаги перелопатили, подходящих кличек выявлено несколько: Академик, Профессор, Отец, Учитель…

— Таких кликух как котов недавленых, — усмехнулся Орлов.

— Верно, но ведь все зависит от среды, контекста и многого другого. Пропустили через один фильтр, другой, прокачали через учеты, и остался у нас один неизвестный Профессор. Упомянули о нем дважды, очень коротко.

— Кто да кто? В связи с какими делами?

— Налетчик, взятый за разбойное нападение на инкассатора, обмолвился, что Профессор не ошибся. В чем не ошибся, неясно, разговор прервался. В другой раз, совсем по иному делу, о фальшивых авизо, чеченец сказал, мол, у Профессора башка большая, потому и мозга много. Я шесть томов дела пролистал, нигде больше кличка не упоминается.

— Большая голова — примета ценная, — серьезно сказал Гуров.

— Огорчили вы меня, Лев Иванович, — обронил Гранин, возвращаясь к столу. — Очень огорчили.

— Только предположения из области метафизики, — сказал Гуров, усаживаясь на свое место. — Если честно, понятия не имею, что такое метафизика. Предполагаю, нечто мудреное.

— Тогда зачем голову человеку морочишь? — поинтересовался Орлов.

— Потому и шушукался в стороне, господин генерал, что вашу голову берегу, — парировал Гуров.

— Спасибо, заботник, я бы без тебя пропал. — Орлов посмотрел на гэбиста: — Ты доволен?

— Что? — удивился Гранин. — Предложили руку и сердце, признались, что нищие, а я должен быть в восторге?

— А ты богаче? — усмехнулся Орлов.

— Лев Иванович верно сказал, дело ставят уголовники. Ты, Петр Николаевич, начальник главка, о Гурове говорить не стоит — знаменитость, Станислав — начальник отдела МУРа, — Гранин поднял палец. — Да у вас должно быть — во! — Он распахнул объятия. — А у вас… — И показал мизинец. — Я слово дал и не отступлюсь.

— Благородный бессребреник! — сказал Орлов, понимающе кивнул. — Случается. Правда, мне встречать не приходилось, особливо в вашей конторе.

— Оставь нашу контору в покое, не хуже и не лучше вашей. Так же, как везде, лучшие погибают первыми. Одних убрали, другие сами ушли, кое-кто на деньгах сломался. В общем, картина везде одинаковая. Я не деревенский дурачок, соху не ищу, пахать лишнего не желаю. Но я знаю ваш потенциал и согласен запрягаться пристяжным. Обещаю, я возьму минимум людей и лишь кого знаю лично, в ком абсолютно уверен.

— Тогда с богом! — Орлов встал. — Штаб здесь, связь через каждые два часа, если нужно, то чаще.

— Забыл! — Гуров прошелся по кабинету. — Иван Сергеевич, у вас служб много. Ты можешь дать команду, чтобы с завтрашнего дня на мне никто не висел?

— Я не господь бог, даже не министр СБ, — ответил Гранин. — Разведка, контрразведка, охранка… Тебе, Петр Николаевич, надо обратиться к министру. Твой — к моему, он выслушает начальников управлений…

— Заткнись, Иван, мы не дети! — прервал Орлов, глянул на Гурова сердито. — Может, объявить по ящику, что сыщик Гуров проводит секретную операцию и просит не беспокоить?

Госсекретарь обещал защитить Гурова, но сыщик высокому чиновнику не верил, да и спецслужба способна на подобные, тем более телефонные, указания не реагировать. Гуров хотел перестраховаться.

Вышедший было из-за стола Станислав Крячко упал на ближайший стул, схватился за лацканы своего пиджака и с блатным надрывом воскликнул:

— Да вы что, господа хорошие, крышей поехали? Вы куда меня суете? Установить, нет ли за полковником слежки-преследования, когда за ним может тянуться черт знает кто? Как отделить чистых от нечистых? А кто гарантирует, что за наемником тот же Профессор, — он назвал кличку наугад, — не выставит контрнаблюдение? В случае прокола…

— Станислав! — перебил Гуров. — Не дави, рыдай достойно и только на моей груди…

Человек с автоматом в подъезде дома? Снайпер с винтовкой в окне или на чердаке? Оба варианта Гуров отмел. Автоматчик в подъезде — слишком прямолинейно. Организатор покушения сыщика Гурова, безусловно, знает, а поставить убийцу в подъезде дома можно, охотясь за кооператором, банкиром, иными фирмачами, но никак не годится при ликвидации профессионала. Снайпер, винтовка, оптический прицел тоже вряд ли. Такой номер требует долгой, тщательной подготовки, да и снайперов не напасешься, не морковка с грядки — не сорвешь.

Можно заложить взрывчатку в машину. Неплохо, только не в машину опытного сыщика. Существует масса меток, которые со стороны не обнаружишь, а хозяин только глянул — уже знает, что машину открывали.

Дорожная авария тоже требует подготовки. А Гуров не сомневался, что решение о его ликвидации, если он не дует на воду и само покушение не плод перенапряжения и припадка трусости, было принято спонтанно. Сегодня решили, нашли исполнителя, придумали, как именно убить, дали команду.

Способ должен быть простой, не требующий интеллекта и специальной выучки. Ударить ножом под ребро, в печень? Если в толпе, то никто не заметит, убийца отходит на два-три шага, пока жертва еще на ногах. А когда человек упадет, никто и понять ничего не может, а убийца уже далеко. Исполнитель должен хорошо владеть ножом, успех зависит от точности удара… Проще, еще проще… Нож, удар в печень — это удар из зоны, а постановщик дела там не бывал. Что-то более современное, с использованием науки, возможно, заимствованное у Запада.

Гуров искал способ, как именно его будут убивать, рассуждал вслух, поглядывая на сидевшего рядом Станислава Крячко, следил за реакцией оперативника.

— Ты не кроссворд разгадываешь, Лев Иванович, — не выдержал в конце концов Крячко. — Мне думается, стрелять не станут, при любом ином решении требуется личный контакт. Ты должен не дать к себе приблизиться, мы должны обнаружить человека, который пытается это незаметно и естественно сделать.

— Верно, — согласился Гуров, — простенько и со вкусом.

Местом охоты Гуров выбрал Тверскую. А то, что полковник милиции без дела расхаживает, объяснил просто. Полковник должен с кем-то встретиться у Центрального телеграфа. Встреча должна состояться не в определенный час, а каждые «ровно», то есть в двенадцать, тринадцать и так далее. Без минуты «ровно» Гуров подходит к ступенькам телеграфа, две минуты ждет, уходит, через час возвращается.

У дверей телеграфа в форме постового милиционера прогуливался подполковник Светлов. Милиционер у телеграфа не обращал на себя внимания, как статуя вождя в центре площади, — стоит и стоит, дело естественное. Василий Иванович наблюдал людей, которые появлялись после прихода Гурова. А после второго визита полковника Светлов обращал внимание и на пришедших перед появлением сыщика. Хотя Гуров исключал возможность минирования своих «Жигулей», Светлов приглядывал за машиной, припаркованной у телеграфа.

Станислав Крячко и Борис Вакуров водили своего шефа, на зоркость, памятливость оперативников и рассчитывал сыщик. Он гулял по стороне, на которой расположен телеграф и Моссовет, где меньше магазинов и ресторанов, соответственно меньше людей, разобраться с ними легче.

Тверская, хоть улицей Горького ее назови, днем всегда многолюдна. Не только оперативник, любой сообразительный человек при желании может приблизительно, грубо рассортировать людской поток улицы.

Провинциалы отличаются и одеждой, и тем, что постоянно попадают не в темп движения, внезапно останавливаются и оглядываются либо бегут и, естественно, перегружены различной поклажей.

Коренные москвичи, которые здесь работают, живут или оказались по делу, — известно, ни один москвич без крайней необходимости на Тверской никогда не появится, — москвичи передвигаются быстро, ловко, чувствуют ритм потока, головой не крутят, лица у них равнодушные и терпеливые.

Отдельная, наиболее узнаваемая категория на Тверской в дневное время — деловая, в основном молодые люди со своими и чужими девицами. Они, представители мелкого, частично криминального, бизнеса, редко бывают вдвоем-втроем, чаще держатся группой. Они либо жуют, либо курят, всех презирают, громко разговаривают, таскают с собой визжащую аппаратуру, одеты как им удобно, то есть не в цвет, не в масть, не в стиль, так же и прически. Среди этой категории много лиц кавказской национальности, которых отличить уж совсем просто.

На Тверской много иностранцев. Это другие люди, отличающиеся от нас одеждой, походкой, улыбкой, доброжелательностью и здоровой, не прикрытой цинизмом любознательностью. Ну, естественно, они говорят на непонятном языке, постоянно фотографируют и, повторяю, часто улыбаются. Девяносто с лишним процентов людей, которые идут по Тверской и улыбаются, иностранцы.

В таком пестром двигающемся аритмично людском потоке оперативникам было необходимо обнаружить одного человека, которого послали убить. Вполне возможно, что полковник Гуров ошибся и никакого убийцы на Тверской нет и не будет. Любой оперативник, тем более такие вояки, как Гуров и давние приятели его, отлично знает: думать о том, что разыскиваемого нет, возможно, он и не существует, запрещено. Человек с такими мыслями — потенциальный покойник либо пособник готовящемуся убийству.

Полковник Гуров. Он давно не работал на улице и, как водитель, после длительного отпуска севший за руль, более часа восстанавливал частично утерянный автоматизм движений и остроту ощущений.

Припарковав машину, он двинулся в сторону Пушкинской площади, шел медленно, по краю тротуара. Он знал — убийце тоже необходимо время для акклиматизации, и в ближайший час-два нападение маловероятно. Если, ведя розыск, разглядывать каждого встречного, очень быстро устанешь, главное — именно нужного человека и прозеваешь. Необходимо настроиться на определенный человеческий тип, как приемник настраивается на волну, диапазон которой, с одной стороны, достаточно широк, дабы не пропустить искомый сигнал, но и конкретно направлен, чтобы отсечь посторонние шумы, оберегать зрение, главное, нервы. У сыщика было достаточно времени, чтобы подготовиться, он включил защитные фильтры, отсекая лишнее, оставив широкий зазор, как бы смотровую щель.

Мужчина, от двадцати до шестидесяти. Можно свободно понизить планку до сорока, но, когда вопрос касается жизни, лучше не рисковать. Комплекция, окрас, социальная принадлежность — любые. Очень широко, зато известно, какими внешними признаками он не должен обладать. Ни бороды, ни усов, ничего яркого, броского в одежде. Что в руках? Скорее всего, руки у него свободны, но возможен пустой кейс, спортивная сумка блеклого цвета.

Сыщик вышел на Тверской бульвар, опустился на свободную скамейку, включил рацию, сказал:

— Перекур с дремотой. Как настроение?

— Нормально, — ответил Вакуров.

— Красиво гуляете, — проворчал Крячко. — У красного «вольвешника» ты лопухнулся. Чучмек в темных очках и замшевой коричневой куртке прошел в метре, ты больно храбр, Лев Иванович.

— Спасибо, Станислав, учту, — миролюбиво ответил Гуров, — такому умному и опытному нервничать не положено.

— Пацаны, — подключился Светлов, — день только начинается.

Если я прав и решили меня устранить, рассуждал Гуров, то умный человек сразу сообразит, что лучшей ситуации он не получит. А знает организатор, что я сегодня с фазенды выехал? Обязательно, иначе он не умный и не организатор. Меня взяли уже на трассе, либо приняли где-то от кольцевой и довели до дома. Оттуда передали непосредственно исполнителю. Он должен, должен быть где-то неподалеку.

— Отдыхаем? — На скамейку села девушка, открыла сумочку, достала пачку «Мальборо» и зажигалку. — Одному не скучно?

— Скучно. — Гуров отобрал у девицы зажигалку, осмотрел с любопытством, щелкнул, дал профессионалке прикурить, бросил зажигалку в сумочку.

Крячко, увидев, как Гуров отнял у проститутки зажигалку, улыбнулся. Да, на такой номер Леву не взять. Девица неопасна, но полковник перестраховался, и правильно делает. В таком деле лучше сто раз перебдеть, чем раз недобдеть.

А что это за парень шмурыгает по аллее? Неуверенно шмурыгает, видно, со вчерашнего. А чего он тут делает, как сюда попал, куда направляется?

Крячко парня запомнил, проводил взглядом и пошел за Гуровым, который распрощался с дневной бабочкой и вернулся на Тверскую.

На углу группа молодежи… Обойди, Лева, выйди на проезжую часть… Убийца может присоединиться к людям незнакомым… Молодец, встал между машинами, достал сигареты… Кто рядом? Мужик… Потный. Чего вспотел, ведь не жарко? Чего стоит? Ага, узлы, чемоданы… Молодой, долговязый, с детской коляской. Коляски мы проходили. Зачем на Тверскую с ребенком? Здесь живет? Почему не в переулке? Крячко быстро преобразился. Так, Лева папашу видит и приотстал… Проехала… Мент, капитан… Возможно… Лева, ты куда смотришь? Раз милицейский, значит, родной? А мент-то пьяненький. Или играет? Лева его видит, развернулся, смотрит в ноги, остановился, пропустил… Мимо. Кто следующий?

Вакуров. Если подполковник Крячко держался у Гурова в кильватере, то капитан Вакуров двигался почти параллельным курсом, прижимаясь к зданиям. Шел четвертый час операции, Вакуров подустал. Он в успех операции не верил, но свято верил Гурову, и, раз полковник сказал «надо», Вакуров не рассуждал, работал внимательно, фиксируя каждого мужчину, оказавшегося неподалеку от любимого начальника.

Ни один здравомыслящий «авторитет» иметь полковника в противниках не пожелает. И если Лев Иванович наступает кому на горло, то могут, отчаявшись, решиться на убийство. Так ведь не в центре города средь бела дня?

Полковник убыстрил шаг, почти бежал, время от времени он делал такие рывки, давая возможность оперативникам понаблюдать за окружающими.

Вакуров смотрел на людской поток — никто не дернулся, каждый следовал в своем темпе.

Здоровый мужик тащит на плечах «Панасоник», шагнул в сторону полковника. Тяжесть повела, или коробка пустая и лишь прикрытие? Вакуров приблизился. Мужик опустил коробку на колени, поставил на асфальт, утер пот.

Вакуров хотел вернуться на свою позицию и толкнул какого-то парня с девушкой.

— Чего рот раззявил? — Парень хотел схватить Вакурова за плечо, оперативник увернулся.

— Извините. — Он улыбнулся и получил удар в ухо.

Парень оказался не один, двое дружков схватили Вакурова сзади. Он ударил одного ногой по голени и отскочил:

— Бросьте, парни, я извиняюсь!

Получивший удар присел, двое других, громко матерясь, бросились на Вакурова. Кляня себя за ротозейство, старший опер МУРа бросился наутек. Один из преследователей сразу упал, виной тому была нога подполковника Крячко, который, сделав вид, что оступился, поспешно затерялся в людском потоке.

Гуров вышел на проезжую часть, из-за припаркованных вдоль тротуара машин понаблюдал за происходящим, затем направился к телеграфу.

Светлов. Он не надевал форму много лет, а уж когда последний раз был в милицейском на улице, и не помнит. И на первое обращение «товарищ милиционер» просто не реагировал. Вскоре привык, начал щегольски козырять и с удовольствием отвечал на вопросы, как куда проехать и где чего в огромном городе находится. Он был коренным москвичом, город знал отлично, но выяснилось, что по части новых магазинов оперативник слабоват.

На пятом часу топтания на одном месте он изрядно устал. Заболели ноги, лица прохожих перестали мелькать, начали сливаться в однообразную ленту, которая тянулась перед глазами, и не было у нее конца.

Неизвестно в какой раз он взглянул на «Жигули» Гурова и вздрогнул. Рядом с «жигуленком» стоял серый «Мерседес-190», ухоженная, но старенькая машина, которую Светлов уже видел. Но тогда «Мерседес» стоял в другом месте, кстати, более удобном, у строительного забора, перегораживающего въезд на улицу Огарева.

Мгновенно прошла боль в ногах и вернулась ясность в зрении. Если бы у Светлова была шерсть, она бы встала дыбом, оперативник, словно зверь, почуял опасность. Он взглянул на часы — без десяти три, значит, сейчас появится Гуров. Светлов отошел в сторону, включил рацию, сказал:

— Всем подтянуться ко мне. — Он соединился с Орловым: — Петр, ты меня слышишь?

— Слушаю, Василий.

— Светло-серый «Мерседес-190». — Оперативник продиктовал номер. — Прикажи проверить.

— Момент, — ответил Орлов. — А может, «наружка»?

— Отпадает. Он встал рядом с «Жигулями» Гурова.

— Кто в машине?

— Сейчас никого. «Мерс» стоял в стороне и переставился. Я, старый, зевнул.

Светлов слышал, как Орлов говорит по телефону, слов разобрать не мог.

— Товарищ капитан, как пройти к ГУМу?

— Направо до перехода и вниз до упора, — ответил Светлов, не взглянув на приезжего.

— Зарежут тебя либо пистоль умыкнут, — сказал из-за спины Крячко. — Чем тебе авто не нравится?

— Долго объяснять.

Стороной прошел Гуров, обратился к Светлову по рации:

— Василий Иванович, если мы схватим пустышку, а нас наблюдают, то сожжем все дотла.

— А ты на меня не вали, решай сам, — ответил Светлов.

К «Мерседесу» подошел худой, сутулый мужчина лет сорока, одетый в серый ношеный костюм, он сел за руль, повернул ключ зажигания, мотор не заводился. Мужчина вылез из машины, поднял капот.

— Приемчику сто лет в обед, — сказал Крячко. — А господин полковник утверждает, что имеем мы дело с…

— Помолчи, — перебил Гуров. — Борис, подойди к нему. Ты любопытный, тебе интересно. Взгляни на него…

— Понял, — ответил Вакуров.

Он подошел к «Мерседесу», пнул ногой колесо и развязным тоном произнес:

— А говорят, немцы — мастера. А тачка барахлит.

— Возраст, — ответил мужчина, на Вакурова не взглянув.

Оперативник отметил, что висок у мужчины влажный от пота, руки не дрожат, но ничего конкретного не делают — один проводок тронет, другой подергает.

— Свечи проверь, — посоветовал Вакуров.

— Шел бы ты, парень, — мужчина разогнулся, но на Вакурова не взглянул, достал из кармана мятый платок, вытер лицо.

— Давай, мастер-фломастер. — Оперативник отошел, включил рацию: — Конечно, он «Мерседесу» не в масть, и нервничает, и не хочет вытаскивать свечи.

— Станислав, подтянись, а я подойду к своей машине, — сказал Гуров. — Может, он проявится.

— Никуда не пойдешь, — резко ответил Крячко. — Старший группы сегодня я, а вы, полковник, лишь подсадная утка. Я его сам посмотрю.

— Хозяин — барин, — миролюбиво согласился Гуров. — Посмотри, только не надоедай. А то, не дай бог, это он, ты его напугаешь, и он уедет.

— Учи, учи, — пробормотал Крячко и, предусмотрительно отключив рацию, направился к «Мерседесу».

— Гуров, машина в Москве не зарегистрирована, похоже, номер фальшивый, — сказал Орлов. — Василий в форме, пусть подойдет, проверит документы.

— Извини, Петр Николаевич, но ты от сидения в кабинете устал, — сказал резко Гуров, подошел к Светлову: — Я не люблю подставляться, но мы должны выявить его суть, иначе нам и предъявить будет нечего.

— Успеешь, подождем Станислава, — сказал Светлов. — Охолонись.

Помахивая бутылкой, которую подобрал около урны, Крячко подошел к «Мерседесу», схватил мужчину за плечо, сунул бутылку под нос.

— Дай пятнашку, позвонить требуется!

Водитель замахнулся было гаечным ключом, но, увидев лицо Крячко, опустил руку. Подполковник пустил слюну, смотрел на кончик собственного носа — прием, неоднократно проверенный и действующий безотказно.

Мужчина перевел дух, мягко отстранил «алкоголика» и сказал:

— Иди, приятель, проспись, иначе в околоток заберут, а нынче удовольствие это дорогое.

— И пойду! — воинственно объявил Крячко и твердо, преувеличенно твердо зашагал к телеграфу, включил на ходу рацию: — У него на аккумуляторе лежит шариковая ручка. Господин полковник, вы когда-нибудь видели, чтобы машину починяли авторучкой?

— Ты молодец, Станислав, — сказал Гуров. — Ты старший группы, командуй!

Крячко пошептался с товарищами и направился к «Мерседесу».

— Иди домой… Иди домой… — сказал оперативник уныло. — Полагаешь, меня дома чего хорошее ждет?

Когда с другой стороны к подозреваемому приблизился Вакуров, Крячко накрыл носовым платком аккумулятор, на котором лежала шариковая ручка, и оперативники одновременно схватили мужчину под руки. Он на секунду вздыбился, дернулся и обмяк.

— Вижу, все у вас мирно, вот и молодца! — сказал подошедший Светлов. — Прошу в машину, поехали до хаты.

Задержанный покосился на милицейский погон, сплюнул:

— Чаем напоите?

— Обязательно, — усаживаясь в «Мерседес», ответил Крячко. — Прямо с чая и начнем.

Светлов сел за руль, сказал:

— Ключики, пожалуйста! — Он нагнулся под приборный щиток, вставил выдернутый провод. — Вот и я на старости лет на «мерсе» прокачусь.

— Знал ведь, не надо брать эту тачку! — Задержанный длинно выругался.

Стало ясно, что преступник признается в угоне, скорее даже покупке ворованной машины, все остальное будет категорически отрицать.

Гуров включил рацию, сказал:

— Мы закончили, направляемся домой.

— На нары бы тебя, Лева, определить, — ответил Орлов. — Не хотел мешать, третий час меня расстреливают из главного калибра, требуют твой скальп. Наш министр, ихний, из аппарата ВС и госсекретарь — лично.

— Ну у меня башка хоть здоровая, но на всех скальпа не хватит, — философски ответил Гуров. — Конечно, мне следует с задержанным работать, но, раз тебе так плохо, а я твой друг, спешу на помощь!

— Нет слов! Тебя у министерства могут перехватить.

— И куда поволокут?

— Думаю, к госсекретарю.

— Ничего, прорвусь, — усмехнулся Гуров. — Нам надо парой слов перекинуться. Значит, пресса заговорила об убийстве Ильи Егорова?

— Заговорила? Они орут в матюгальники, и начали западники. Час назад включились наши. — Орлов неожиданно рассмеялся: — В передаче о приватизации упомянули твою фамилию.

— Хотят меня на ваучеры разменять? — поинтересовался Гуров. Оставил машину за квартал до министерства и вошел в здание не через главный вход, а через бюро пропусков.

Глава 8 Наши избранники и правители

Когда Гуров вошел в кабинет Орлова, тот вызвал секретаря и сказал:

— Меня нет, я ушел обедать, — но этим не удовлетворился, запер дверь на ключ, указал другу на телевизор.

Следователь прокуратуры Гойда давал интервью, точнее, отбивался от стаи журналистов.

— Господа, я сообщил вам заключение экспертов, начальник охраны был отравлен, самоубийство инсценировано, больше мне вам сообщить нечего.

— Но на территорию проникнуть извне невозможно: электронная защита, охрана… Следовательно, убийца разгуливает у вас под носом! Сколько там всего работает человек?

— Не много.

— И вы не можете его обнаружить? Проверьте всех на детекторе лжи.

— Господа, — Гойда сцепил пальцы, — мне известны две области человеческой деятельности, в которых разбирается каждый. Это футбол и расследование убийств.

Журналисты засмеялись, кто-то захлопал.

— Убита горничная, затем начальник охраны, какую цель преследует убийца?

— Считаю вопрос неэтичным.

— Это почему же?

— Потому что вы меня, рядового следователя, заставляете сказать миллионам людей то, о чем каждый думает. И вы, господин журналист, в том числе. Вот вы и скажите.

— Вы считаете, что охотятся за спикером парламента?

— Я оперирую фактами, — ответил спокойно Гойда. — А факты таковы, что нагнетается обстановка истерии. Мол, ежели в резиденции спикера парламента убивают безнаказанно, то как жить остальным людям? И данная передача, организованная по инициативе Верховного Совета, кроме вреда, ничего не принесет. И я хочу сказать землякам: дорогие друзья, как человек родился, так он начал убивать. И президент это или дворник, он человек, личность, и жизнь его бесценна…

— Я сожалею, — перебил ведущий, — но наше время истекло.

Орлов выключил телевизор и сказал:

— А прокурорский молодец! Большой молодец и умница. Попрут его из прокуратуры, надо не забыть забрать к себе… Задержали наемника — молодцы, так ведь и ежику ясно, что он ничего не знает и никуда не приведет.

— Если эксперты установят, что ручка — орудие убийства, а на ней его пальчики…

— Глупости, он заявит, что ручку нашел, что отравлено — не знал, и руби концы.

— Не скажи, Петр, не скажи.

За дверью раздались голоса, дверь дернули:

— Обедать ушел! А почему дверь заперта? И ключ изнутри торчит?

— Два лучших сыщика России, едрена корень! — Орлов добавил и другие слова, повернул ключ, распахнул дверь: — Какого черта?

В кабинет вошел министр.

Гуров расхаживал по кабинету госсекретаря и бесстрастно говорил:

— Час мне полоскал мозги министр. Теперь вы, господин госсекретарь, душу мотаете… А кто, разрешите спросить, будет преступников разыскивать?

— Лев Иванович, вы не понимаете.

— Я все отлично понимаю! — перебил Гуров. — Судя по вашему лицу и сцепленным рукам, встал вопрос о вашей отставке. — Он быстро взглянул на по-птичьи скособоченную голову госсекретаря и утвердительно кивнул: — И вы пригласили меня, чтобы президенту доложили, как вы прочистили мозги инициатору розыска. Я сейчас преступника допрашивать должен, а не по коврам чиновников расхаживать.

— Вы задержали? — Госсекретарь привстал и безвольно опустился в кресло.

— Мы задержали человека, которого послали убить меня, вашего покорного слугу. — Гуров поклонился.

— Значит, вы ухватили нить! — Лицо чиновника порозовело. — Это результат! Да, вы рисковали… Мы вас отметим!

— Тогда отметьте всех оперативников России. Хватит кашу по тарелке размазывать. Раз уж я к вам попал, надо, чтобы хоть какая-то польза была. Я вас в прошлый раз спрашивал, кто из кандидатов, кроме первых двух, имеет шансы на выборах?

— Никто.

— Ну, заболели они, допустим, корью и в одночасье померли. Ведь кого-то изберут?

Чиновник махнул вялой рукой:

— Ну, Бесковитый. Шут гороховый, но у него повадки фюрера. Тем более что к нему по совершенно непонятным причинам примкнула партия Сергея Сабурина. Эдакий холеный интеллигент и краснобай.

Гуров приехал на Петровку, зашел в кабинет Светлова и Вакурова:

— Как дела?

— Станислав у себя, работает с задержанным, думаю, пустое дело, — ответил Светлов.

— Извините, ребята, выйдите в коридорчик, — Гуров снял телефонную трубку и набрал номер полковника службы безопасности Гранина.

Трубку сняла секретарь, Гуров представился и тут же услышал спокойный, несколько ленивый голос:

— Здравствуйте, Лев Иванович. Я весь внимание.

— Здравствуйте, Иван Сергеевич. Новости по моей просьбе есть?

— К сожалению, есть, начали работать. Ну, я вам скажу, и нюх у вас.

— Нюх у собаки, у меня извилины, — усмехнулся Гуров. — Вот такое дело, Сергеич. — Он вздохнул и замолчал.

— Ну, раз я стал Сергеич, значит, дело дерьмовое. — Голос Гранина повеселел. — Выкладывай, Иваныч.

— Надо взять под полный контроль Сергея Сабурина, который в ВС у микрофона толчется.

Гранин молчал так долго, что Гуров не выдержал и спросил:

— Алло! Ты меня слышишь?

— Я тебя перевариваю, как удав, проглотивший кувалду. Конечно, бумажки у тебя ни одной, а твои извилины на большой стол не положишь. Меня уволят.

— Человек смертен.

— Пошляк. Наглец и провокатор.

— Все правильно. Но выслушать меня ты должен.

— Приезжай, — безнадежно ответил Гранин.

— У меня сложный допрос, так что ты приезжай. Я на Петровке.

Подполковник Крячко сидел, навалившись на стол, подперев голову, сонно смотрел на задержанного, который довольно складно рассказывал историю покупки им «Мерседеса», о своем предчувствии, что машина краденая, — уж больно дешева…

Перед Крячко лежали авторучка и заключение эксперта о том, что, вместо стержня, в пластмассовый цилиндр вставлена игла с цианидом и укол вызовет мгновенную смерть. Тут же лежало заключение дактилоскопии: на авторучке отпечатки пальцев задержанного — Савикова Юрия Викторовича. Имелась справка с перечнем судимостей Савикова.

Гуров сел сбоку от стола, просмотрел документы, взглянул на сонное лицо приятеля, отлично понимая, о чем тот думает. Изобличить Савикова и передать его следствию — дело плевое, но оперативникам нужен человек, который передал преступнику орудие убийства и отдал приказ, а это, судя по биографии задержанного, задача наисложнейшая. Савиков знает: суда и зоны не миновать, но если он пойдет в несознанку, то будет жить там, как большой человек, а расколется — зарежут, в лучшем случае сразу, могут резать медленно, кусочками.

— Все, начальники! — Савиков хлопнул в ладоши. — Все, как на духу, мамой клянусь! — Он вытер вспотевший лоб. — А теперь давайте врача. Я на игле живу, помру у вас, долго писать придется.

— Хорошо, Савиков, — ответил Крячко. — Сейчас вы получите врача, отдохнете в камере, и мы продолжим наши тары-бары.

— Какой Савиков? Моя фамилия…

— Молчать! — Крячко хлопнул ладонью по столу. — Вы в МУРе! Идите!

Когда задержанного увели, оперативники молча посмотрели друг на друга, синхронно вздохнули.

— Господин полковник, мы вытянули пустышку.

— Судя по всему, — согласился Гуров.

— Конечно, есть способ заставить его говорить…

— Станислав! — оборвал Гуров. — Мюллер, Ежов и Берия — все это уже было… У них разговаривали даже глухонемые. Давай думать, мы сыщики, черт побери, и нас женщины рожали, а не в навозе нашли.

— Думай. Ой! — Крячко безнадежно вздохнул. — Никакие посулы не соблазнят битого зека пойти в зону на страшную смерть. Он знает, какие серьезные люди его посылали. А может?..

— Не позорь имя, подполковник, — тихо, безлично произнес Гуров, взглянул на приятеля и отвернулся.

Крячко и не знал, что умеет краснеть, а тут почувствовал, как кровь прилила к щекам, а уши так даже защипало, словно в парной.

Дело в том, что наркомана, который на игле сидит, вынудить к признанию просто — достаточно не вызвать к нему врача. Через некоторое время наркоман начинает испытывать такие муки, что расскажет все, даже чего не знает.

— А он, между прочим, хотел тебя убить, — оправдываясь, сказал Крячко. — Я с тобой согласен, что слабину дал, просто для справки.

— Они в поисках золота паяльниками жгут, — усмехнулся Гуров. — Я не в упрек тебе, просто для справки. — И протянул открытую ладонь.

Крячко шлепнул по ней и спросил:

— Так что мы имеем с гуся? Только не говори мне про шкварки.

В дверь слегка стукнули, и вошел следователь прокуратуры. Выглядел он плохо, лицо набрякло и одновременно осунулось. Гойда попытался улыбнуться, даже пошутил:

— А, господа сыщики! Как обычно, плетете интриги?

— Естественно, господин следователь. — Гуров ненавязчиво подставил Гойде стул. — О чем думают оперативники? — И ткнул пальцем в Крячко.

— Как ловчее нарушить закон и не попасться! — сказал Крячко и хмыкнул в кулак. — Мы по сути своей преступники, и прокуратуре данный факт доподлинно известен.

— Известен, известен, — Гойда немного пришел в себя, открыл свой портфель, выудил из него тонкую папочку, положил на стол, взглянул на Гурова: — Ты подобный списочек составил?

Гуров открыл папочку, пробежал глазами по списку лиц, находившихся на территории резиденции спикера как в момент первого, так и во время второго убийства. Достал авторучку и дописал еще одно имя. Гойда повернул папку, пожал плечами:

— Ну, это полная чушь.

— А я от рождения чудаковатый.

В кабинет без стука вошел полковник Гранин.

— Прибыл. Здравствуйте, — чувствовалось, что он еле сдержал ругательство.

— Иван Сергеевич, главное, ни в чем себе не отказывайте. Материтесь. Плюньте на пол! Не сдерживайте себя, не жгите нервные клетки! — Гуров взял с подоконника стакан, раздавил его, выбросил осколки в корзину, слизнул с ладони кровь. — Вот и полегчало! Мы трупы не видели? Детишек, маньяками изувеченных, позабыли? Чего происходит-то? Рядом с главным болтуном России постреливают! Чего мы боимся? Дальше фронта не пошлют. Тебя, Игорь Федорович, — он ткнул пальцем в следователя, — уволят точно. Ты большой молодец, по ящику говорил как надо. Место для тебя уже есть, ждут, хоть завтра приходи. Ты, — Гуров по-блатному цыкнул зубом на Крячко, — и так голым задом на сковородке сидишь. Нас с вами, господин полковник, могут, конечно, попросить. — Он посмотрел на гэбиста и схватился за щеку. — Боже! Что мы будем делать? То же самое, только за совсем другие деньги. Один человек, порядочный между прочим, меня два года зовет…

— Знаю я этого человека, — встрял Крячко.

— И помалкивай, — шутливо огрызнулся Гуров. — В общем, господа хорошие, мы занимаемся обычным делом, разыскиваем преступников.

— Я боюсь одного — хаоса, гражданской войны, — уныло произнес Гойда. — В верхах совсем ошалели, бросаются друг на дружку… Люди умом тронулись от беспредела, от цен! Сейчас президент сохраняет шансы, но если спикера убьют, то президенту конец! Правительство в отставку! Все скорости назад! К власти придет какой-нибудь ублюдок!

— Семен Вульфович Бесковитый, — сказал Крячко и предусмотрительно отошел от Гурова.

— Кончаем базар, мы не нардепы, нам работать надо. — Гуров был доволен, что его мысли произнес вслух другой человек. — Станислав, доложи о задержании Игорю Федоровичу, но допросы проводи сам. Господин следователь, извините, что командую, я вам объясню ситуацию, вот только переговорю с Иван Сергеичем. Станислав, беседу веди вяло, неуверенно, со срывами в крик, вяжи угон машины, о ручке ни слова. А угон не доказывается. Савиков битый волчара, он сразу поймет, что ты плаваешь. Понял?

— Нет, но выполню, — Крячко пожал плечами. — Угон доказать сложно, так как и хозяина у машины пока нет, а авторучку этому умельцу я бы привязал в момент.

— Я сказал, — Гуров упрямо наклонил голову. — Ты лучше побеспокойся, чтобы известие, что менты Юрку Савикова повязали, а доказать ничего не могут, ушло на волю сегодня же…

— Хозяин — барин, — Крячко развел руками.

— Не понимаю, — следователь насупился. — Вы что же, человека, покушавшегося на убийство, освобождать собираетесь?

— Уважаемый Игорь Федорович! — Гуров обнял следователя за плечи. — Я без разрешения прокуратуры не то что кого-либо освободить либо задержать, дышать не смею.

Когда Крячко и Гойда вышли, полковник Гранин с улыбкой сказал:

— А вы не только сыщик первоклассный, но и оратор и актер отменный.

— Это от нервов. Всех успокаиваю, а у самого мандраж.

— Не дурите мне голову, совсем за мальчика держите.

— Хорошо, больше не буду, — согласился Гуров. — Какие у вас новости?

— У меня? Кажется, вы попросили меня приехать.

— А мы потихоньку, Сергеич, по шажочку. От простого к сложному.

— Черт бы тебя побрал, не ухватишь никак! Ну, мой начальник попросил спикера переехать на городскую квартиру. Имран отказался. Мол, я и так хожу в кольце охраны, неба не вижу. Люди смеются, а над человеком коли смеются, голосовать никогда не будут. Такие дела в верхах. Теперь о Николае. Ты оказался прав, у него любимая сестра больна полиомиелитом. Врачи бессильны, но на Западе ей немного помогают. Он за свой счет возил ее дважды в Германию. Поездки и лечение стоят уйму деньжищ.

— Можешь не продолжать, — перебил Гуров. — На этом его и прихватили. Как же ему помочь?

— Он только информатор. Но через него мы можем выйти…

— Стоп. Во-первых, через инвалидную коляску пусть они выходят на связи. Во-вторых, господин полковник, мы имеем дело с гроссмейстером. От Николая наверняка можно сделать лишь один ход, дальше тупик, обрыв. Николаю нужно просто помочь, убрать его с фазенды, отослать с каким-нибудь заданием к чертовой матери.

— Ты сентиментален.

— Просто не трупоед.

— Что же, как сказал твой парень, хозяин — барин. Ты ведешь операцию. Банкуй как знаешь.

— Если бы я знал, — Гуров почесал седой висок. — Тот факт, что в дело запущен обыкновенный уголовник, меня радует. Я как рыба оказался в воде и из этого наркомана вытряхну максимум, хоть на шаг, но продвинемся. Не только чутье сыщика, обыкновенная логика подсказывает, что дело ставит не уголовник. Я уже говорил, присутствие этого человека я чувствовал несколько раз, но только ощущал, — в руки взять нечего. Ты настоящий опер, должен понять, когда дерешься с группой, то вскоре определяешь приемы преступников, цели, возможности, если хочешь, интеллектуальный уровень. Создается круг, если красиво сказать — ринг. Тебя могут ударить как угодно, но это люди, возможности которых тебе известны. В нескольких делах я сталкивался с неожиданным трюком. Ну как бы тебе объяснить… Ты ловишь противника на удар, а в тебя стреляют из зала. Чаще у тебя вдруг убирают противника, секунду назад он был силен и ловок, ты бросился на него, а перед тобой тухлый новичок, и вся твоя хитрость и мощь уходят в песок. Потому что данного человека или группу людей не надо обманывать, бить, уничтожать, а следует приказать сержанту, чтобы он препроводил их в отделение, и дела за ними мелкие, смешные, ты сражался с драконом, а поймал вонючую нечисть.

— Ты очень умный, хитрый, только я не вчера родился, — перебил сыщика гэбист. — Ты мне скажи, что имеешь против Сабурина и на каком основании я должен рисковать шкурой и выставлять за депутатом ВС наблюдение?

— И телефонный контроль, и прослушивание квартиры, — спокойно добавил Гуров.

— Да никогда в жизни! К начальству и подступаться смешно — не только запретят, а побегут сразу к спикеру. А если по своей инициативе, то меня не уволят — уничтожат.

Гуров словно не слышал, сел за стол, подвинул папку, начал чертить схему, поясняя по ходу своего творчества:

— Только Семен Вульфович Бесковитый занимает третью позицию за президентом и спикером. Рисуем стрелу — атака на спикера, два трупа, доказывается беспомощность правительства, значит, это удар по президенту. Согласен?

— Согласен не согласен, я и смотреть не желаю, — полковник Гранин демонстративно отвернулся.

Гуров словно оглох, продолжал рисовать квадратики, чертить стрелки.

— Спикер. Он лишь отражающий экран, пока его никто не тронет. Пока не закипело, лишь пар идет. Убьют еще одного, возможно, двух. Меня в первую очередь, но не для основного дела, ради своей безопасности. Но на меня трудно найти исполнителя, «авторитет» не пойдет, потому что я у них в законе, а к быстро стреляющей шушере у них нет подхода. Сначала они убьют Николая, он свое отслужил, пользы никакой, находится на фазенде, последний факт для постановщика самый важный. А потом мадам Гораеву.

— Что? — Гэбист метнулся к столу, попытался схватить Гурова за грудки, но сыщик ловко уклонился.

— Господин полковник! — Гуров вышел из-за стола и встал по другую сторону. — Я велел вам не сдерживаться и беречь нервы? Было? Но я советовал плеваться и материться, но отнюдь не драться.

— А вы понимаете, что говорите?

— Пошел бы ты знаешь куда! — Гуров поправил галстук, одернул пиджак. — Все талдычат, что я ничего не понимаю. Я же не собираюсь стрелять в мадам Гораеву. Я лишь говорю, что ее смерть может быть последней каплей. Служба безопасности — полное дерьмо! Правительство — стадо баранов! Президент — импотент! Значит, нужен фюрер! И тут на белом коне…

— Так это все слова… слова! — Гранин действительно сплюнул, смутился, вытер губы белоснежным платком, плевок затер подошвой. — Ты хоть кого доведешь! Да ты понимаешь?..

Гуров расхохотался, даже схватился за живот, оправившись, еле выговорил:

— Я? Ничегошеньки! Зато вы все понимальщики великие! Я тебе говорю, Сергеич, возьми под контроль Сабурина!

— Не могу!

— Боишься?

— Боюсь! Да и незаконно…

— Стоп! — перебил Гуров и улыбаться перестал. — Боюсь — это честно и понятно, а про закон не надо! Я про твою контору такое знаю, что молчал бы лучше. Как за Сахаровым выставлять «наружку» и негласные обыски проводить, так… — он махнул рукой. — Боюсь — это серьезно. Не возьму в толк, какого черта нас Петр познакомил? Я ему сейчас позвоню, узнаю, представляет человека, рекомендует… — Гуров снял трубку, начал набирать номер. — Видимо, Петр Николаевич с возрастом под горку поехал.

— Прекрати давить, я тебе не мальчик! — Гэбист хлопнул по аппарату. — Петр Николаевич предупреждал меня, что ты не в полном порядке, порой лбом пытаешься паровоз остановить. Так я не против! Только ты своим лбом останавливай.

Гранин вышел из кабинета и так хлопнул дверью, что из соседнего кабинета прибежал Вакуров.

— Стреляли или что?

— Или что, работай, Борис, и не обращай на суету внимания. Ты должен мне выловить еще хоть что-нибудь по Профессору. Живой человек оставляет следы, зрячий такие следы находит.

— Слушаюсь, Лев Иванович, — грустно ответил Вакуров и вышел.

Гуров соединился с Орловым и сказал:

— Господин генерал, я не поладил с полковником СБ, которого вы изволили представить как верного человека. Никаких претензий, лишь один вопрос: он не сдаст меня?

— Эх, Лева, Лева! — Орлов вздохнул, посленебольшой паузы сказал: — Иван никогда не сдаст, попылит и угомонится. Признайся, ты с ним не поладил, когда в паровозную топку совал, а он начал отбрыкиваться?

Гуров не сдержался и хмыкнул.

— Все ясно. — Орлов хохотнул. — Знаешь, Лева, с тобой с непривычки любой с резьбы соскочит. Думаю, он мне в ближайшее время позвонит. Ты где?

— В своем старом офисе. Через час отбуду, мне со спикером поболтать требуется.

— Горбатый, могила, лопата, — устало произнес Орлов. — Других слов у меня для тебя нет, полковник.

— Спасибо, господин генерал.

У ворот при въезде на территорию стоял незнакомый Гурову вахтер. Увидев «жигуленка», который почти уперся бампером в железо, охранник бросился к машине, неловко лапая кобуру:

— Прочь! Проезжайте немедля! Буду стрелять!

Гуров опустил стекло и спокойно ответил:

— Да пока ты свою стрелялку достанешь, я тебе башку десять раз монтировкой разнесу. Новенький?

Спокойствие и начальственный тон остановили охранника, он оставил кобуру в покое, повернулся к караулке, из которой выскочил еще один незнакомец и тоже замахал руками, закричал:

— Отъезжайте!

— Где вас таких крикливых отыскали? — Гуров вынул удостоверение, но в руки охраннику не дал.

Второй, явно старший, на документ даже не взглянул, достал пистолет:

— Если вы немедленно не отъедете, я прошью вам все колеса и прикажу отволочь вашу тачку в лес.

— Если ты, придурок, один раз здесь стрельнешь, это будет твой последний выстрел из табельного оружия. Ферштейн? Полковник Авдеев здесь? Если нет, позвони дворецкому, доложи, что приехал полковник Гуров.

— Здесь полковник, куда он денется? — из караулки вышел Авдеев.

Это был пожилой, сутулый, даже сгорбленный человек, всегда безупречно причесанный, сейчас лохматый, рыжевато-седые вихры торчали над ушами, пиджак обвис, брюки пузырились на коленях.

— Господин полковник шумит? — Авдеев изобразил улыбку, повернулся к охранникам: — Я вам дал номера машин и фамилии владельцев, имеющих право на беспрепятственный въезд и выезд.

Он, шаркая, подошел к «жигуленку», открыл переднюю дверцу, плюхнулся на сиденье.

— Такую тачку не токмо в правительственную зону, в город пускать не положено, — бормотал охранник, убирая пистолет.

Авдеев на Гурова не смотрел, сыщик почувствовал запах перегара и нечистого белья — так воняет от валяющихся под забором.

Гуров поставил машину где обычно, взял Авдеева за локоть, выдернул из машины, повел к своему дому, боковым зрением увидел, что во внутреннем дворе прогуливается омоновец, а его коллега сидит на скамейке у главной подъездной дороги. Гуров втолкнул Авдеева в свою квартиру.

— Прими душ и побрейся, я приготовлю кофе, дам чистое белье.

Бритый, чистый, причесанный, в свежей рубашке и брюках сыщика, Авдеев пил кофе и, болезненно щурясь, поглядывал на стоявшую на столе бутылку коньяка. Гуров был большой специалист по общению с запойными, знал, когда и сколько налить.

После того как Авдеев, давясь и рыгая, съел разогретую тушенку и два ломтя хлеба, выпил чашку кофе, Гуров налил полстакана коньяку:

— В два приема, с интервалом в десять минут.

Авдеев вел себя безропотно, послушно, смотрел только на свои руки. Когда он допил коньяк, сыщик увидел, как заблестел у коллеги лоб, человек выпрямился и потянулся к сигаретам. Гуров сказал:

— Николай, я тебе два дня назад посоветовал, чтобы ты сказался больным и отсюда съехал. Ты этого не сделал, я не упрекаю, ты человек взрослый. Что тебя сломали, я понял давно…

— Так чего ты меня не арестовываешь? — Авдеев смачно затянулся и уже твердой рукой взял бутылку, плеснул в свой стакан.

— По многим причинам, все перечислять?

— Они вышли на меня три года назад, оплатили дорогу и лечение сестры…

— О Вере я все знаю, можешь опустить.

— Как догадался?

— Гадают цыганки, я знаю, я сыщик.

— Вышел на меня новоиспеченный бизнесмен, миллионер и меценат. Самое смешное, что он именно такой, я проверял. Человек платит колоссальные деньги в детский дом, практически содержит за свой счет. Он не знал, что иные люди используют его щедрость втемную. Я об этом догадался сразу, решил, мол, заплатите, я позволю, а когда придете за долгами, посчитаемся.

Авдеев пригубил из стакана, закурил новую сигарету, глаза у него ожили, смотрели на Гурова открыто. Сыщик знал, такое состояние продлится еще минут тридцать, волна схлынет, начнется озноб, упадок сил. «Потом посчитаемся» — это от небольшого ума, или Николай серьезный противник и играет?

— Никаких расписок, даже устных обещаний — ни намека, человеческая помощь, и только. Я жду, когда из-за спины благодетеля появится иной человек либо его тень. Ничего. Тут меня по службе продвинули, я одно с другим не связал. Ну а когда здесь первый выстрел раздался, меня сразу сюда направили, я понял, что время пришло. Позвонили, передали поклон от благодетеля, открытым текстом, — мол, услуга за услугу. Очень обеспокоены происходящим, желательно все получать из первых рук… Нам спикер Гораев дорог как вождь и знамя, информируйте по телефону, и номерок сообщили. Я, конечно, его тут же установил, аппарат в подъезде у дежурной стоит. Я своих ребят поднял, жильцов дома проверили, дежурных проверили, пустое дело. Звоню, отвечает мужчина: «Говорите» — и молчание. Я сообщаю официальную версию, в ответ ни вопроса, лишь: «Спасибо, звоните». Установили за подъездом наблюдение, я звоню, разговариваю, а аппарат у дежурной молчит, и трубку никто, естественно, не берет. Тут у меня нервы начали сдавать.

— Я сегодня рано утром уехал, ты сообщил? — спросил Гуров, взял бутылку, вроде этикетку разглядывает.

— Сообщил. Тоже секрет, ты мимо десяти постов проезжаешь. Они могут откуда угодно сигнал получить.

— Могут, — легко согласился Гуров, — но на пленке именно твой голос, предупредил о моем выезде именно ты. И если бы меня сегодня убили, то на тебе, фраер, глухой намордник бы застегнули.

— Пытались? — Авдеев потянулся к бутылке, но Гуров не дал.

— Посадят, что с сестрой будет? Подумай. Ты либо на краю, либо уже шагнул мимо, зависит от содержания твоих сообщений. Когда я их возьму, они пленочки мигом выдадут. Не опер, пижон недоученный. Ты никуда не звонил, они снимали звук непосредственно с твоей трубки.

— Как же, со мной разговаривали!

— Техникой ты у техников поинтересуйся. Я только сыщик. Иди спать, сошлись на здоровье, чтобы завтра твоего духу тут не было. Им сейчас очень нужен новый труп, а ты кандидат — лучше не придумаешь.

Парк осветили мощные фары, длиннющий черный лимузин остановился у парадной лестницы. Двое рослых охранников выскочили из машины, открыли заднюю дверцу.

Гуров стоял метрах в сорока и вышедшего из лимузина спикера видеть не мог. К двум охранникам присоединились еще двое, четверо здоровенных парней не торопясь поднялись по пологой мраморной лестнице. Ясно, что среди этих четырех столбов находился и мелкий столбик — спикер парламента.

Гуров сразу почувствовал, что за ним наблюдают, хотелось курить, но он не рискнул опустить руку в карман. Обстановка нервная, могут пристрелить на всякий случай. Сыщик услышал, что сзади подходят, но не повернулся, понимая, кроме охраны, в парке никого быть не может.

— Афганистан научил или в лагере натренировались? — спросил Гуров, не поворачиваясь. — Хорошо двигаетесь.

— Вы Гуров? — спросил молодой уверенный голос.

— Гуров. Только для вас, молодой человек, я господин полковник.

— Господ развелось до ужаса. Но не боись, мы вас укоротим.

— Развелось холуев, господа, к сожалению, изничтожены, остались раритеты. — Гуров точно рассчитал, где за его спиной стоит наглый парень, и резко, словно косой, махнул ногой.

Удар оказался точным — ребром ботинка по голени, по надкостнице.

Когда футболист катается по траве, обхватив ладонями колено, а комментатор сытым голосом советует, мол, пора вставать, то порой спортсмен получает именно такой удар, только голень футболиста прикрыта щитком. Гуров ударил по открытой ноге, охранник рухнул от боли, у него перехватило дыхание, он не мог даже кричать.

Сыщик зацепил ботинком валявшийся в траве автомат и зашвырнул его в кусты.

— Когда ты, щенок, соберешься снова меня укорачивать, будет значительно хуже, — сказал Гуров и направился к парадной лестнице.

У резных тяжелых дверей стояли двое, хотя погон на них не было, Гуров наметанным глазом определил офицеров, поднялся по ступеням и кивнул:

— Добрый вечер. Полковник Гуров, прошу доложить обо мне Имрану Руслановичу.

— А, Гуров… Значит, вот как вы выглядите, — сказал один и скверно улыбнулся.

— А как вы подошли? На параллельной аллее охрана! — сказал второй.

— Не заметил, слышал, правда, в кустах кто-то ворочается и матерится, мол, автомат потерял. Напился, видимо, с охранниками случается.

Штатские действовали довольно слаженно. Один бросился в сторону, с которой подошел Гуров, второй сделал шаг назад, опустил руку в карман.

— Я просил доложить обо мне. — Гуров старался говорить спокойно, еле сдерживаясь. — И не вынимай руку из кармана, иначе я твою игрушку отниму и набью морду.

Из холла вышел еще один мужчина, Гуров взглянул мельком, сразу понял, что человек этот совсем иного разлива. И костюм, и манера держаться, и выражение лица — все иное.

— Добрый вечер, Лев Иванович, проходите, пожалуйста, — мягко и спокойно сказал он и посторонился, пропуская Гурова в дом.

Со стороны кустов донесся шепот, матерщина, мужчина тонко улыбнулся, снял с плеча Гурова несуществующую пылинку.

— Зачем же увечить людей, уважаемый Лев Иванович? Они не виноваты, что такие. — Он доверительно улыбнулся, взял Гурова под руку, пошел с ним по парадной лестнице на второй этаж. — Простите за пошлость, но, как говорится, за неимением гербовой пишем на простой…

— А вы не представились, но, как понимаю, вы господин полковник? — спросил Гуров и продолжал: — Бывает, знаете, бумага простая, а бывает — туалетная. Как ни столкнусь с вашей «девяткой», так обязательно туалетная.

На втором этаже, при повороте в апартаменты спикера, стоял столик, которого раньше не было. Рядом со столиком сидел молодой человек интеллигентного вида с портативной рацией в руках. Гуров сразу сообразил, что это не рация, а электронный щуп — для проверки проходивших мимо людей на предмет обнаружения у них металлических предметов.

Гуров выложил на столик свой любимый «вальтер», удобный в носке, прекрасно пристрелянный, короче — родной, «беретту», заряженную патронами с паралитическим газом, наручники, авторучку «Паркер», ключи, горсть мелких денег.

Молодой человек быстро сложил все в коробку, вытянул из пластмассового основания своего устройства антенну, обвел вокруг Гурова, вычерчивая контур, и повернулся к полковнику, который стоял поодаль с безучастным видом и брезгливым выражением лица. Полковник выложил на столик «магнум», ключи и авторучку.

У дверей в собственные апартаменты стоял как всегда безукоризненно одетый и причесанный Эрик Клас и обычным бесстрастным и в то же время укоризненным тоном произнес:

— Вас давно ждут, господин полковник.

— Эрик, ты ко мне всегда придираешься. — Гуров заглянул в бесцветные глаза дворецкого и осведомителя. Хотелось спросить, мол, приятель, ты зарплату получаешь в одном, в двух или в трех местах? Но не спросил, произнес, скорчив грозную мину: — Я нажалуюсь на тебя хозяину.

— Добрый вечер, Имран Русланович, — сказал Гуров, переступая порог.

Спикер быстро писал, не поднимая головы, ответил:

— Ночь уже, вас искали весь день. К этому… — он мотнул головой, Гуров понял, что хозяин имеет в виду госсекретаря, — вы явились, а ко мне не соизволили.

«Я один, а вас много», — хотел ответить Гуров — промолчал, подошел к креслу, на котором обычно сидел.

— Присаживайтесь, Лев Иванович, слышал, вас хотели сегодня убить, — спикер продолжал быстро писать. — Вы задержали человека, кто он?

— Обычное дело, уголовник.

— Что говорит?

— Естественно, ничего не говорит.

— Слышал, вы непревзойденный мастер допрашивать, — спикер отложил ручку, закрыл папку, положил на нее сцепленные в замок ладони.

— Если я повторю, что о вас говорят, ахнете и не поверите.

— Не могу к вам привыкнуть, — перебил спикер. — Это задержание приблизило вас к цели?

— Не знаю. Возможно, приблизит. Раз вы интересуетесь деталями, поясню: исполнитель уголовник, и его хозяин уголовник, а вдохновитель — политик. Эту связку будет обнаружить и доказать довольно трудно. А не выявив вдохновителя-политика, я не сумею перебрать звенья цепи и добраться сюда, установить человека, которого зарядили непосредственно против вас.

Лицо у спикера было серое, под глазами чернь, щеки обвисли, смотрел он тускло, хоть и пытался придать взгляду повелительную жесткость. Милицейский полковник не понравился ему с первой встречи. Человек не боялся, говорил что заблагорассудится, вел себя развязно, порой дерзко. И пока милицейский гаденыш нужен, управы на него не найти, надо терпеть, и уж что другое, а терпеть и ждать Имран Русланович умел. Иначе как бы он стал спикером парламента?

Два совершенно разных человека сидели друг против друга, абсолютно разных, но они оба были умны, и оба умели терпеть и ждать.

— Понимаю, вы лишь человек, не вольны в своих чувствах. — Гуров закурил без разрешения. — Но вы напрасно так ненавидите меня. К тому же это совершенно бесполезно, а вы, как я понимаю, человек рациональный.

— Вы переоцениваете свою особу, — спикер заставил себя улыбнуться и закурил трубку. — Меня достаточно хорошо охраняют, я могу отказаться от ваших услуг. — Он тут же пожалел о сказанном, ведь милицейский способен встать и уйти.

Гуров закинул ногу за ногу, откинулся на спинку кресла, смотрел с нескрываемым любопытством.

— Для своей должности, господин спикер, вы непозволительно вспыльчивы. В отношении охраны у каждого человека может существовать своя точка зрения. Вам не интересно, кто организует против вас кампанию? Все твердят: мафия, мафия! По существу, мы, в России, впервые столкнулись с мафией. Налицо сращивание преступников с чиновниками, политиками. Допустим, вы уцелеете, допустим, станете президентом. Но если я не вскрою чирей, то вы вступите на трон в обнимку с мафией. А у нее, извините, свои законы.

У спикера был тяжелый день, как, впрочем, и вчера и позавчера. Сражение на Олимпе переросло в драку, взаимные оскорбления превратились в норму общения с президентом, его командой и правительством. Он устал, как загнанный мальчишками дворовый бобик, и сейчас, в своей конуре, его снова оскорбляли, мало того, ему угрожали. И кто? Не президент или премьер, не госсекретарь или сановный чиновник, а задрипанный мент без роду и племени. И спикер сорвался. Начал он тихо, размеренно, профессорским тоном, постепенно повышая голос, перешел на крик:

— Значит, вся служба безопасности бессильна? Моя личная охрана лишь марионетки? И если мент Гуров не вскроет, то мафия возьмет меня за горло? Чтобы я вас больше никогда не видел! Вон! — на последнем слове он взвизгнул и нажал кнопку звонка.

В дверях появился знакомый Гурову интеллигентный полковник. Но у спикера перехватило дыхание, он, откинувшись в кресле, молчал. Гуров налил воды, поставил перед ним, кивнул полковнику, даже подмигнул и спокойно сказал:

— Ложная тревога. Отбой!

Полковник понимающе кивнул и прикрыл за собой дверь.

— Я, конечно, уйду, но дел на полпути не бросаю, — рассудительно произнес Гуров. — А в отношении кто что может — скажу. В службе безопасности было много классных специалистов. Вы их либо разогнали, либо потеряли. Осталось чуть-чуть. На донышке, можно сказать, да и те не у дел. Я ухожу, а вы свою супругу отправьте на городскую квартиру, а лучше за рубеж, надеюсь, с визами и авиабилетами у вас осложнений не будет. И берегите нервные клетки, они очень медленно восстанавливаются.

Гуров пошел к дверям, когда спикер наконец сумел сделать глоток воды и просипел:

— Стойте! При чем тут Лиана?

— При том, — Гуров открыл дверь, вышел и закрыл ее за собой, вздохнул: — Несчастный человек и неврастеник.

Лицо полковника было бесстрастно, будто подобные сцены он наблюдал ежедневно. Он пошел с Гуровым к дверям, на столе затрещал звонок вызова, полковник рванулся назад, Гуров быстро сказал:

— Передайте, чтобы не унижался, я не вернусь, — он подошел к столику дежурного, получил свои пистолеты и все остальное и направился к своей квартире.

По дороге он не видел ни одной фигуры, хотя и чувствовал, что за ним наблюдают, передают, как эстафетную палочку, — из рук в руки. Когда он открыл дверь в прихожую и собирался войти в комнату, то почувствовал посторонний запах. Сыщик не стал зажигать свет, остановился, обнажил «вальтер». Гуров не знал, как поступить, — в комнате посторонний, тут сомнений нет, но он курил, значит, не особенно скрывается. А почему он не зажег свет и как вошел?

— Иваныч, только не надо стрелять, здесь некто полковник Гранин. Он устал и вполне безопасен.

Гуров вошел, включил свет, убрал «вальтер», взял со стола бутылку коньяка, сделал несколько глотков.

— Фи, господин полковник! Интеллигентный человек, а пьете прямо из бутылки! — Гэбист сидел в кресле, положив ноги на тумбочку, и улыбался.

— Надоели вы мне все, сил нет, — Гуров снял пиджак, стянул галстук, начал массировать затылок. — А что пришел, спасибо, ты мне крайне нужен, Сергеич, просто необходим. Мы повздорили со спикером…

— Ну и чего не поделили? — равнодушно, без энтузиазма поинтересовался гэбист.

— Да я говорю, завтра будет дождь, а он уперся, твердит, мол, наверняка — вёдро. Сцепились, до крика дошло, так что я съезжаю.

Зазвонил телефон, гэбист хитро улыбнулся:

— Как ты сам выражаешься, это вряд ли.

Телефон звонил, Гуров трубку не брал.

— Лев Иванович, не будь мальчишкой, — сказал гэбист укоризненно. — Извини, но, ей-богу, несерьезно.

Телефон замолчал, тут же зазвонил вновь. Гуров взял бутылку, вновь выпил и жестом показал, что трубку не возьмет. Тогда ее снял гэбист и ответил:

— Полковник Гранин. Извините, не могу. Лев Иванович принимает душ, — он выслушал абонента, подмигнул Гурову и ответил: — Мы с вами знакомы, полковник, я передам ваши слова Льву Ивановичу. Только поверьте моему небольшому опыту общения с этим человеком. Лучше, для вас в первую очередь, если я ничего передавать не буду, а вы через полчасика перезвоните и переговорите лично и в другом тоне. Всего вам доброго, полковник. — Он положил трубку и пояснил: — Они волнуются, говорят, что дана команда тебя не выпускать, требуют на ковер.

— Странно, он произвел на меня очень приятное впечатление. — Гуров допил коньяк.

— А он на самом деле умница и профессионал. Просто он звонил из кабинета спикера и должен был соответствовать.

— Должен — пусть соответствует. А у нас работа. У меня предложение…

Глава 9 Агентурная разработка

Юрий Савиков, который должен был ликвидировать сыщика Гурова, сидел в кабинете напротив несостоявшейся жертвы. Савиков привык к допросам и сидел, привычно ссутулившись, свесив руки между колен, и тупо смотрел в пол. Это была первая беседа убийцы и жертвы. Уголовник встречи ждал и откровенно побаивался. Он, битый, катаный и ломаный, прекрасно понимал, что и прокурорский, и милицейский, которые его мурыжили пустыми вопросами вчера, — лишь мягкий предбанничек. Вот когда за него возьмется сам Гуров, тогда начнется парная, лишь тогда выяснится, на какой он, Юрка Савиков, полке и что его ждет на самом деле.

Он извелся ожидая. Наконец вызвали, привели в кабинет, сняли наручники, и конвойный вышел.

Спокойный голос: «Здравствуйте, присаживайтесь, как себя чувствуете?» — Савиков пропустил мимо, как майский ветерок. Эти приемчики для фраеров. Давай, волкодав, берись за дело, посмотрим, что ты на руках имеешь.

— А что вы пол изучаете, Юрий, там ничего интересного нет, — сказал Гуров, выходя из-за стола, и занял любимую позицию у подоконника. — Или вам неловко смотреть в лицо человеку, которого взялись убить? Так не стесняйтесь, я таких перевидал и зла на вас не держу.

— Кого убить? — Савиков поднял голову, попытался изобразить удивление. — Не надо, начальник… Машину купил, чуял, что краденая, а мокрого не надо.

— Юра, можно на «ты» перейду? Не обидно?

— Валяйте, все едино.

— Что разрешил, спасибо, а что все едино — так глупости. — Гуров прошелся по кабинету. — Значит, такие дела, Юрий. Мне необходим человек, который дал тебе ручку с отравой и машину. И ты мне этого человека отдашь.

— Даже разговора не пойму, начальник. Я в камерах и зоне о вас наслышался, что самого высшего полета опер. А вы простой гоп-стопник! Неловко даже, — Савиков развел руками и осклабился, на изможденном лице наркомана сверкнули великолепные зубы голливудской кинозвезды. — Какая-то отрава! Да я при таком раскладе вообще больше ни одного слова не скажу.

— Ты мне этого человека отдашь, — бесстрастно продолжал Гуров, — так как положение у тебя безвыходное, а выход я тебе предложу неплохой. Ты, Юрий, чувствуешь себя нормально, соображаешь? Ты меня выслушай, потом отправишься в камеру, подумаешь, а к вечеру мы продолжим.

— И думать не стану, и разговору не будет, начальник!

— Значит, так, — Гуров вновь прошелся по кабинету, — сейчас на тебе лишь машина неизвестного происхождения — вес пустяковый. Отравленную авторучку тебе никто не предъявил. Однако она имеется, изъята с соблюдением всех юридических формальностей. На ней имеются твои пальчики, которые сняты, зафиксированы, оформлены. Ты заявишь, что ручка лежала в бардачке, ты ее взял и не знал, что она является смертельным оружием. Так? Прекрасно! Теперь внимание! — Гуров остановился у окна, помолчал, давая возможность преступнику сосредоточиться. — Я твое детское вранье записываю, затем приглашаю понятых и сажаю их вот на эти стульчики. Взгляни на стульчики, дурачок!

Савиков невольно посмотрел на стоявшие вдоль стены стулья.

— Я зачитываю понятым твои показания и говорю примерно так… — Гуров почесал в затылке, изобразил задумчивость. — Прошу вас, гражданин Савиков, протяните руку, а я распишусь на вашей ладони ручкой, которая была у вас изъята.

Савиков качнулся, чуть не упал со стула.

— Пойдешь на смерть, Юра? Не пойдешь! Откажешься! Я твой отказ зафиксирую, понятые бумагу подпишут, ручка со всеми документами будет приобщена к делу. И у тебя, Савиков, покушение на убийство с заранее обдуманным намерением. И по суду червонец особого режима как мечта. Ну до данного места мы добрались. У тебя по первой части возражений нет? Чего ты молчишь, икаешь, отвечай! Если есть, я готов тебя выслушать. Молчишь? Значит, возражений нет. — Гуров взял стоявший на подоконнике термос, налил в стакан крепчайшего, очень сладкого чая, сунул в безвольные руки Савикова. — Слушай, Юрка, а может, я не гоп-стопник и люди в зоне не зря обо мне трепались?

— Змей ты, — прошептал Савиков, отпил горячего чая.

— Ошибаешься. Я человек и сейчас докажу, что человек. Ты взялся меня убить, а я зла на тебя не держу. Почему? Я не Христос, когда меня бьют, другую щеку не подставляю. Но понять ближнего способен. Ты на игле сидишь, и мучения твои… — Гуров передернул плечами. — К делу, ты осознал, червонец я могу тебе оформить, не выходя из кабинета. Дальше ты рассуждаешь так. Люди в лагере жили, живут и будут жить. А если я менту серьезного человека отдам, то жизнь моя станет короче обыкновенной заточки. Человек серьезный, его арестуют, лагерный телеграф работает лучше городского, и жить мне до зоны, а то и в камере повесят. Мыслишь ты складно, только плохо меня знаешь. Ты мне отдашь человека, а я его пальцем не трону. Тебя с этой тачкой я отдаю следователю, но ведь потерпевшего нет, значит, и кражи нет. Покатают тебя, помуслякают дней несколько и выгонят, так как предъявить тебе нечего. Выходишь ты на волю, тебя обязательно встречают. Интересуются, как это ты вышел. Может, ссучился, сдал людей? Ты отвечаешь, что, кроме машины, ничего у ментов не было, а тачку привязать не сумели. Тогда интересуются: а перо где? Ты им, натурально, перо предъявляешь, только жало у него разбито. Ты поясняешь, что, когда опера тебя брали, ты успел перо в машину воткнуть, а обломки в карман сунуть. Натурально? Нет, Юрий, ты мне ответь, так будет натурально?

— Натурально, начальник. — Савиков допил чай, крутил стакан между пальцев. — Только в песне твоей есть одна нескладушка.

— Знаю я твою нескладушку, детская она, потому как мысли у тебя короткие. — Гуров рассмеялся и тоже выпил чаю. — Ты полагаешь, мол, отдам я менту своего человека, а мент, он и есть мент, и человека в момент загребут, меня, Юрика Савикова, на полную катушку и под нож. Такая нескладушка? Ты не молчи, я с тобой как с человеком разговариваю, изволь отвечать!

— Так, так! Я только пасть открою, и я твой с потрохами! И, окромя слов, ты мне ничего в руки дать не можешь. Потому скажу, что пел ты красиво и песню сложил высоко, а человека я тебе не отдам. Ты верно сказал — люди в лагере жили, живут и будут жить.

— Я сказал, что мне тот человек нужен, сказал, что ты мне его отдашь, значит, отдашь. Подними башку, взгляни на меня!

Савиков качнул головой, затем поднялся с трудом, выдохнул:

— Ну? Гляжу!

— Я кто? Я полковник Гуров Лев Иванович. Я свое имя больше двадцати лет строил! Я в законе! Мне люди не твоего полета верили. У меня среди твоих паханов должников как собак нерезаных! Ты полагаешь, я свое имя, кровью и потом построенное, из-за такой сопли, как ты и твой хозяйчик, враз порушу?

Гуров говорил негромко, но голос его словно материализовался, обрел плоть и бил, бил сильно. Савиков даже голову втянул в плечи, пригнулся, будто по нему стреляли.

— Я про совесть не говорю, для меня совесть — большая часть души, для тебя — звук пустой. Но если я слово нарушу, человека твоего повяжу, что будет? Люди скажут: Гуров Юрку Савикова взял, тот человека отдал. Так ведь Юрка битый и за просто так рот бы никогда не открыл. Значит, Гуров ему обещал, слово не сдержал, продал. Значит, Гуров не господин полковник, сыщик и человек чести, а мент поганый. Я тебе напоследок скажу — я не только вас, калек несчастных, я в жизни и министра ни одного не обманул.

Савиков, совсем ошарашенный, взглянул на сыщика, вроде застеснялся даже и сказал чуть ли не извиняющимся тоном:

— Ладно, ладно, верю вам, господин полковник, записывайте.

— Нет, Юрок, я в такие игры не играю. — Гуров отлепился от подоконника, потянулся, тяжело вздохнул. — Ты сейчас брякнешь сгоряча, повесишь мне лапшу, я ее несколько дней разгребать буду. Ты иди отдыхай, думай. Съешь обед, успокоишься, доктор придет, слегка тебя поддержит, а вечером мы с тобой встретимся.

Сыщик точно разгадал замысел уголовника, того прямо жаром обдало.

— Вот видишь, мальчик, я прав, торопиться с серьезным делом не следует. Думай, как хочешь решай, но обманывать меня не советую.

Савикова увели, в кабинет тут же ввалились Вакуров и Крячко, через некоторое время не спеша вошел Светлов.

— Ну что, ребята? — Гуров зевнул, аж за ушами треснуло. — Полагаю, мы с вами победили.

— Мы пахали, — буркнул Светлов.

— Как же вам удалось, Лев Иванович? — спросил Вакуров.

— Секрет фирмы «Одуванчик», — улыбнулся Гуров.

— И что же ты ему отдал? — поинтересовался практичный Крячко.

— Все и отдал, Станислав. — Гуров пожал плечами. — Не базар, в таких вещах не торгуются.

— Он тебя пытался кончить, а ты его на волю! У богатых свои привычки, красиво жить не запретишь. — Крячко протянул руку: — Кто этот человек?

— Вечером, Станислав, ближе к ночи. Ты этого Савикова вербуй. Он сейчас, после этой истории, на той стороне в гору пойдет, из него отличного агента можно сделать. Только не сразу, пусть это дело отгремит, волна уляжется. С Савиковым работать следует тонко, никакого силового давления. Ты его с иглы сними — он будет твой, и только лаской, и встречи лишь по необходимости, и как можно меньше бумаги…

— Учи, учи, — обиделся Крячко. — Ты, Лев Иванович, великим стал, просто академик.

— Не пыли, Станислав. Если обидел — извини. У нас работы впереди аж до горизонта. Человека мы получили, а трогать его нельзя, нужна техника. А где ее взять?

— Ну сегодня, в принципе, технику получить можно, — сказал Вакуров.

— Тонну бумаги исписать, уйму людей оповестить, через какую-нибудь дырочку информация уйдет, и мы накрылись медным тазом, — сказал Светлов.

— Василий Иванович прав. — Гуров снял телефонную трубку. — И мы пойдем иным путем. — Он быстро набрал номер, жестом попросив оперативников умолкнуть. — Борис Андреевич? Гуров беспокоит… Счастливый, потому и застал.

— Уже минут десять как собрался уходить, — ответил Борис Андреевич Юдин. — Черт попутал, задержался. Здравствуй, Лев Иванович, прошу без предисловий, со здоровьем у меня все в порядке, намедни отметил шестидесятилетие. Можешь не поздравлять, выкладывай, будь ты неладен.

— Грубый ты человек, Борис, я к тебе со всей душой, а ты…

— Слушай, давай я тебе отдам миллион «зеленых», а ты мне больше никогда звонить не будешь?

— Дружбу на деньги?! Какая пошлость!

— Лев Иванович, прошу, выкладывай.

— Мне так сразу и неудобно…

— Тебе? Неудобно на потолке спать, одеяло падает. Говори, я тебя слушаю.

— Ты знаешь, денег у меня нет, купить не могу, подскажи, где взять напрокат пару комплектов современного оборудования. Я, между прочим, занимаюсь делом, которое тебя, мультимиллионера, очень даже касается.

— Ах так! — Юдин помолчал, вздохнул: — Ты что же, с бандитов переключился на политиков?

— А ты их различаешь?

— Ах так! — повторил Юдин. — Раз ты ввязался в эту драку, я успокоился. Акела, ты ведь не проигрываешь?

— В большинстве случаев.

— Чего не позвонил раньше? Эти Олимпийские игры нас без ножа режут, мы несем колоссальные убытки. Я позвоню ребятам, наши деньги в твоем распоряжении… У нас прекращаются поставки, от нас шарахаются зарубежные партнеры…

— Стоп! — перебил Гуров. — Ты же мечтаешь, чтобы я тебе не звонил.

— Я же не знал!

— Ты и не знаешь. Ты зовешь меня Акелой, так вот, предупреждаю, если в этот раз Акела промахнется, тебе с товарищами придется срочно покинуть Россию, все ваши денежки, недвижимость и прочее барахлишко отымут к чертовой матери!

— А что, сейчас такое возможно?

— В России все возможно! Поэтому отнесись к моей просьбе серьезно. Мне нужен один человек, предположительно лет тридцати пяти, образование высшее, кличка Профессор. По складу ума аналитик, мог консультировать финансистов, тесно связанных с преступными группировками.

— Лев Иванович, дорогой, я с данной категорией уже давно завязал. Я финансист международного уровня. Извини, у меня офис в Вене.

— Помолчи, — перебил Гуров. — Ты там был, кого-то знаешь, твои друзья тоже в курсе, подними всех, пусть ищут. Ты понял? Теоретик, консультант, действует только через посредников. Но где-то он должен был засветиться. Мне этот человек необходим, вам тем более.

— Лев Иванович, все понял, дай тебе бог здоровья…

— Хорошо, хорошо, — миролюбиво сказал Гуров, прикрыл трубку ладонью, спросил у Крячко: — Машина нужна?

— Господин полковник! — Крячко развел руками, мол, кто же откажется. Впервые Станислав назвал Гурова господином полковником; слушая разговор сыщика по телефону, впервые за долгие годы знакомства понял, что Гуров не просто удачливее, чуток ловчее, он — господин полковник и сыщик, а он, Станислав Крячко, хороший оперативник, и не более того.

— Ну давай твоего электронщика. — Гуров подвинул блокнот, взял ручку. — Так, Сергей Мироничев… Отчество? Хорошо. — Он улыбнулся. — Ленинградский проспект найдем, давай точный адрес. — Гуров быстро записал адрес, спросил: — Ты убежден, что электроника будет соответствовать? В России электроника высшего класса? Завираешь. Я подошлю своего парня, нужно два комплекта, полный джентльменский набор: прослушивание, слежение, переговоры. Ну все. Будем живы — вернем. Да, Борис, еще мне нужны две машины… «Жигули» с хорошими движками.

— А пистолеты у вас хотя бы имеются? — рассмеялся Юдин.

— Черный юмор, Борис. Когда дело доходит до пистолетов, льется кровь, и ты можешь не получить назад твои паршивые тачки.

— Тьфу на тебя! — Юдин действительно сплюнул. — Я сделаю что могу, звони вечером домой.

— Договорились. Машины подгони к Петровке, техпаспорт — в ящик для перчаток, пусть позвонят снизу, спросят подполковника Крячко, — Гуров продиктовал номер. — Спасибо и удачи!

— Спасибо и удачи! — ответил Юдин и положил трубку.

— Борис, — Гуров протянул Вакурову листок, — вот адрес частной фирмы. Улочка где-то за метро «Аэропорт». Сергей Мироничев. Получишь у него два комплекта электроники, один для меня, второй вам, зарядите против человека, которого вечером назовет наш убивец. Не стесняйся, спроси, как техникой пользоваться, ты же темный, словно тунгус.

— Обижаете! — Вакуров взял листок, спрятал в карман. — Лев Иванович, ну вы даете, слов нет. Как вам удается?

— Оперативник должен быть щедрым и доверчивым, — усмехнулся Гуров. — Имеешь возможность — отдай человеку все, не торгуйся, ничего сразу не проси взамен, если раз из десяти тебе долг вернут, станешь богатым.

— О доверчивости у тебя здорово получилось, — сказал Светлов, крякнул и поднялся со стула. — Эх, старость не радость.

— Ну, идите. — Гуров взглянул на Крячко: — Я посижу за твоим столом, ладно? Дух перевести требуется, у меня через час тяжелейшая встреча.

— Только один вопрос, — сказал Крячко. — Ты дунул в отношении Профессора. Хочешь, чтобы волны пошли?

— Конечно. Мне надо его напугать, вынудить защищаться. Чтобы он думал не о том, кого еще из окружения спикера убить, а о собственной шкуре беспокоился.

— Ты сам знаешь, что он первым делом предпримет?

— Он уже предпринял, Станислав, — ответил Гуров. — Ты видел, какого дерьмового исполнителя он послал. Нет у него профессионала и быть не может, потому как он личных контактов с убийцами не имеет. Я вот сейчас передохну, поеду встречусь кое с кем, так на него такая волна покатится, что он, Профессор, о полковнике Гурове забудет, норку начнет искать. Мы же его из любой дырки выковыряем.

— Смотри, — с сомнением в голосе произнес Крячко. — Твоими устами да мед бы пить. Отдыхай, и удачи. К вечеру, как я понял, ты прибудешь?

— Обязательно.

Крячко взялся уже за дверную ручку, задержался и, как будто лениво, спросил:

— Ну а коли задерживаться начнешь, где искать тебя прикажешь?

— Иди-иди, заботник! — Гуров подождал, пока Крячко выйдет, опустил голову на скрещенные на столе руки, попытался вздремнуть.

Всплыла перед глазами утренняя встреча с супругами Гораевыми. Холодный взгляд спикера и злые глаза мадам, за которой тащили к лимузину тяжелые чемоданы. Супруги явно повздорили и винили во всем настырного милиционера, который лез куда не следует. Словно сыщик, пусть перестраховываясь, не пытался уберечь их от беды, а из вредности, воспользовавшись случаем, портил высокопоставленным особам жизнь.

Сыщик задремал…

На двери частного кафе висела табличка «Закрыто на ремонт», но здоровенный парень, стоявший в тамбуре, увидев Гурова, открыл дверь и приложил ладонь к форменной фуражке:

— Здравия желаю, вас ждут.

Сыщик вошел в кафе в семнадцать часов, как и было договорено. За столом сидели пятеро мужчин — четыре брюнета и блондин.

В уголовном мире нет ни президента, ни спикера, есть члены парламента — «авторитеты». Рейтинга не существует, и неизвестно, кто первый, кто десятый, но эти пятеро были из элиты.

— Здравствуйте, господа, — Гуров кивнул и подошел к человеку, через которого организовал эту встречу. — Здравствуй, Шалва Давидович, давно не виделись. Спасибо, что пригласил людей. Спасибо всем, что согласились со мной встретиться.

Шалва Гочишвили, по кличке Князь, был невысок, телом грузен, лицом широк, под горбатым нависающим носом — щетинистые усы, огромные черные глаза были доброжелательны, в глубине глаз светилась то ли хитринка, то ли смешинка — не разберешь. Он тяжело поднялся из-за стола, положил широкую ладонь на плечо сыщика и со свойственной грузинам торжественностью произнес:

— Мой старинный неприятель и друг Гуров Лев Иванович. Друзья, он человек серьезный, абсолютно надежный, его слово — мое слово. Присядь, Лев Иванович, я тамада опытный, но за таким столом сижу первый раз. Не знаю, как надо: представлять людей — не представлять?

— Не стоит! — резко сказал блондин.

И по его тону, плохо скрываемой злости Гуров понял, что перед ним враг. Видно, я его где-то когда-то зацепил, по делу он у меня не проходил, но я его знаю. Гуров посмотрел блондину в лицо, замелькали перед глазами строчки рапортов, донесений, ориентировок.

Лет сорока, рост высокий, широк в кости, сутулится, нос прямой, глаза светлые, посажены близко, череп с боков приплюснутый, — видно, при родах накладывали щипцы, — лицо вытянутое, с огромной челюстью. Кличка Челюсть, вспомнил Гуров и в ответ на недоброжелательный взгляд открыто улыбнулся.

— Марат Петрович, вы слишком известный человек, чтобы я, занимающийся своим ремеслом более двадцати лет, не знал вас в лицо. И имя у вас красивое, запоминающееся. — Гуров оглядел присутствующих, каждого одарил улыбкой. — Я каждого из вас прекрасно знаю и еще раз благодарю, что пришли.

— Говорил я вам, люди, на хер нам нужны эти посиделки! — Власов-Челюсть, единственный русский, оказался самым злым и несдержанным. — Толку быть не может, волк собаке не друг и не брат! Кто кого за горло первым схватит, тот и верх держит! И люди нас не поймут! — Он махнул ручищей, опрокинул бутылку водки. — Люди скажут — с ментом связались, водку с ним пили, хлеб ломали!

Элита «авторитетов» Москвы, зачем они взяли такого дебила и открытого уголовника? — недоумевал Гуров. Если я сейчас его не уйму, все полетит к черту.

— Умные поймут, а дураку не объяснишь, — сказал Гуров и, чувствуя, что сидящий рядом Шалва готов вспылить, прижал его ладонь к столу.

— Ты, конечно, умный, — Власов скривился. — Думаешь, я не знаю, сколько на тебе крови людской? Сколько мальчиков ты в железо заковал?

— Много заковал, и крови хватает, Марат Петрович. Но я никогда своим товарищам в затылок не стрелял! Ты слышишь, Челюсть? Я — не стрелял. И женщинам пальцы я не ломал!

Власов-Челюсть вскочил, отшвырнул стул и закричал:

— Вы все меня попомните! А ты, — он ткнул пальцем в Гурова, — ты умрешь первым! — и выскочил из кафе.

— Извините! — Гуров развел руками. — Я не виноват. Зачем же такого человека приглашать к столу?

— Так получилось, Лев Иванович, — сказал «авторитет»-чеченец, по кличке Сека. — Меня Ринат зовут. Ты нас извини.

— Забудем, Ринат Арифзятович, — улыбнулся Гуров. — Очень трудное отчество у тебя. Скажи, а кличка Сека от карточной игры прилипла или нет?

— От карт, — признался Ринат. — В детстве играл, жульничал — вспоминать стыдно. Ты, полковник, меня по кличке не называй. Хорошо?

— Конечно, — Гуров согласно кивнул.

И без того круглое лицо Шалвы расплылось в улыбке, стало еще шире. Князь нервничал, как-то примут его протеже, а тут еще Челюсть прилип, стал возникать. Шалва видел, что мент попадает в цвет. Чеченец его признал, два азербайджанца перестали между собой переговариваться, один даже улыбнулся. Гуров все понимал, он приготовился к встрече, перебрал всех, кто может прийти, знал, что, если он хочет добиться результата, сначала надо произвести хорошее впечатление.

— Мелик Юсуф-оглы? Рафиз Рза-оглы? — обратился Гуров к азербайджанцам. — К вашему столу гость пришел, а вы молчите, не угощаете. Я в Баку давно не был, но хорошо помню, как меня принимали азербайджанцы.

— А ты не гость, ты шайтан! — сказал Рафиз и, показывая, что шутит, громко рассмеялся и схватился за голову. — Клянусь Аллахом, я тебя вижу первый раз! Откуда имя знаешь?

— Кушайте, Лев Иванович, угощайтесь, — вмешался в разговор Мелик. — Пить, я понимаю, вы не станете?

— Не стану, потому как не наливаете, — усмехнулся Гуров, взяв круглый, еще теплый хлеб.

— Откуда человек наши имена знает? — возмущенно взмахнул рукой Мелик. — Ты, Рафиз, уже седой, а говоришь, как женщина или ребенок. Скажи, откуда твой дед любой след отличить может? Только глянет и скажет, кто прошел, когда прошел, куда. Твой дед — охотник и настоящий следо… как по-русски?

— Следопыт, — подсказал Гуров.

— Вот! — Мелик взмахнул рукой.

Гуров понял, что разговор начинает приобретать опасный характер, и быстро сказал:

— Господа, вы не звери, я не охотник, за этим столом все мы люди, которые встретились, чтобы кое о чем договориться. — Он поднял рюмку с коньяком. — Я предлагаю выпить за то, чтобы все войны кончились! И у вас, Шалва, — Гуров кивнул грузину-тамаде, — и у вас, Мелик и Рафиз, и у вас, Ринат. Желаю мирно разобраться со своим генералом. Здоровья вам и удачи!

«Авторитеты» подняли рюмки, переглянулись недоуменно, ждали, когда полковник выпьет. Каждый из них слышал о сыщике Гурове, знали, что он не берет, на сделки не соглашается, хватка у него смертельная и с его тропы следует немедля уходить. Они ждали от милицейского уговоров к сотрудничеству, хитрых ловушек, были абсолютно уверены, что сыщик спиртного в рот не возьмет, и с удивлением смотрели, как он махнул солидную рюмку коньяку, взял рукой кусок шашлыка, завернул в хлеб, вложил зелень и с аппетитом начал есть. Они поспешно выпили и тоже начали закусывать.

— Я за столом представляю нацменьшинство, — вытирая хлебом жир с губ, сказал Гуров. — Нам, в Москве, непонятно, что вы у себя дома делите, почему убиваете друг друга? Мелик и Рафиз, скажите, что вы не можете поделить с армянами? Карабах? Армяне культурный, мирный народ. Они христиане, вы мусульмане, так ведь жили-жили — одна земля, одно небо, одно солнце. Жизнь одна, и смерть одна. В чем дело? Шалва, ты седой, мудрый, у тебя, я знаю, внуки в Сухуми. Что ты не поделил с абхазцами? Что теперь осталось от дома твоего деда? Ринат Арифзятович, тебе приятно, что чеченцами в России пугают детей? Тебе нужна кровь, разруха? Я знаю, у тебя солидное дело, если посчитать твоих братьев, их жен, отцов, матерей, племянников, так вас человек восемьдесят наберется…

От таких слов у признанных «авторитетов» в горле кусокзастрял, когда же они проглотили, начался такой галдеж, понять ничего было невозможно, однако Гуров каждому с сочувствием кивал, ел с аппетитом, выпил еще рюмку и отставил, принялся за боржоми. Изредка он находил паузу и вставлял несколько слов:

— Может, вы и правы, оглы, но армян мало, а вас много… Шалва, ты мудрый, я лично грузина от абхазца в жизни не отличу, а Сухуми — красивейший город, который твои прадеды строили, вы разрушили… Ринат, тебе девочек замуж выдавать надо, быт их обустраивать, а не о генерале Дудаеве беспокоиться.

Минут через тридцать галдеж начал утихать, первым хитрый ход сыщика разгадал Шалва, толкнул Гурова в бок и громко спросил:

— Ты скажи, Лев Иванович, какой твой лично интерес?

— Вы болеете за свой народ, я, россиянин и москвич, болею за свой, — ответил Гуров, отодвинул тарелку. — Спасибо за хлеб-соль, еще бы чашечку кофе да сигарету…

Колыхнулась портьера, скользнул к столу человек, который, естественно, весь разговор слышал, поставил перед Гуровым чашку ароматного кофе, положил пачку «Мальборо» и дорогую зажигалку.

— Большое спасибо. — Гуров взглянул на официанта внимательно и спросил: — Тебя случайно не Гури зовут?

— Так. — Гури смотрел растерянно.

— Слушай, Гури, поздравляю, твоему сыну завтра месяц исполнится! Давайте выпьем за молодого джигита, и чтобы у него был богатый и честный отец!

Аут! Сыщик положил присутствующих на лопатки. А фокус был прост, словно кукиш. Шалва назвал кафе, где состоится встреча, через несколько часов Гуров получил все данные о сотрудниках.

Выпили за здоровье младенца, Гури поклонился, взглянул на Гурова испуганно и исчез, а Джуверин Мелик упрямо повторил:

— Не человек — шайтан.

— Это моя работа, Мелик, и только. — Гуров скромно потупился. — Шалва спросил, какой у меня интерес. Хороший вопрос. Мне непонятно… Вот вы серьезные люди, я ваш бизнес не знаю, он мне неинтересен. Я знаю, что ни один из вас не убивал, не насиловал, даже оружие в руках не держал. — Сыщик лгал, ему было известно точно, что Ринат Галиев с месяц назад застрелил конкурента. — Так почему вы, занимаясь крупным бизнесом, платите солидные деньги своей охране и позволяете всякой шпане разъезжать по городу, стрелять, убивать? Почему?

«Авторитеты» переглядывались, пожимали плечами, наконец Шалва заговорил:

— Верно, нам мешает стрельба и беспредел. — Он замялся, взглянул хитро и спросил: — Лев Иванович, ты полковник, важняк, в большом авторитете, так почему менты берут взятки на каждом углу? Хорошо, им платят гроши, а им надо кормить семью. Мы их понимаем и прощаем. Но когда нам подбрасывают наркотик, не могут ничего доказать и лепят по-черному? Почему?

— Ты прав, Шалва, такое случается, — Гуров болезненно поморщился, — но мы боремся, стараемся от нечистых избавиться! А вы обезопасили себя, на людей плюете, отдали на растерзание шакалам. А в конце концов, если разобраться, то ваши рубли из копеек простого человека складываются. Кто режет курицу, которая несет золотые яйца?

«Авторитеты» согласно кивали, молчали, сказать им было нечего. Гуров вел разговор пустой, сыщик прекрасно знал, что разномастные вооруженные бандиты не подчиняются воровским законам и в грош не ставят признанных «авторитетов». Они способны укоротить лишь некоторых связанных с полулегальным и нелегальным бизнесом, а простой бандит, он и есть бандит — стреляет по всякому поводу и вообще за просто так. Убил, машину захватил, на толковище поехал, мол, смотрите, какой я крутой, у меня что ни день — новая тачка. Но разговор такой сыщику был необходим — пусть люди поверят в свое всесилие, тогда легче будет перейти к главному вопросу, ради которого Гуров в кафе и приехал.

— Понимаете, Лев Иванович, мы далеко не все можем, — честно признался Шалва. — Шакалы подбирают объедки льва, но ему не подчиняются, они от него просто убегают.

— Не говори за всех, Шалва, — чеченец Ринат рассердился. — Я поговорю со своими, стрельбу пора кончать, полковник прав.

Азербайджанцы синхронно кивнули и тихо заговорили между собой, затем Рафиз Караев сказал:

— А что делать с Челюстью? Если мы его… — он на секунду замялся и продолжил: — Если мы его не попросим затихнуть, он тебя, Лев Иванович, убьет.

— Стоп! — Гуров рассмеялся. — Я за себя постою, а ваши разборки — ваши дела. Будет убийство — будет следствие, если я убийцу найду, надену наручники. Таков закон!

— Как знаешь, как знаешь, хотели решить лучше, — быстро проговорил Мелик.

Чеченец зыркнул на него черным глазом и недовольно забормотал на своем языке.

— Вы политикой не интересуетесь, но наверняка слышали, что в верхах России неспокойно, — Гуров решил переходить к главному. — Ринат, рядом с твоим земляком двух людей убили. Твой земляк…

— Шакал ему земляк, он на людей оперся, поднялся, потом нас продал! — перебил зло Ринат.

— Если эти убийства не остановить, то вам это может обернуться крупными неприятностями, — сказал Гуров, не обратив внимания на реплику Рината.

— Что говоришь, дорогой! — воскликнул Шалва и смешался, так как обращение «дорогой» к менту никак не подходило. — Лев Иванович, пусть они там все друг друга передавят, мы при всех властях жили, живем и будем жить.

— Точно, ты, полковник, нас в политику не вяжи, — поддержал грузина чеченец.

Азербайджанцы вновь синхронно закивали и о чем-то заспорили.

Иного ответа Гуров от «авторитетов» уголовного мира и не ждал, потому улыбнулся и пожал плечами.

— Вы люди взрослые, солидные, не мне вас учить, — он закурил, долго держал паузу, все молчали, понимая, что полковник не закончил, — но если, не дай бог, случится переворот, лавочки ваши, мастерские, заводики быстренько позакрывают, наличность конфискуют. Понимаю, — он улыбнулся, — вы нищими не останетесь, так ведь обидно из-за одного сумасшедшего потерять недвижимость, снова уйти в подполье, снова прятаться от милиции, снова из-за каждого пустяка давать миллионные взятки, переписывать свои машины на родственников. — Гуров замолчал и вздохнул: — Сейчас порой наркотик подбросят. Согласен, что беспредел. А если все повернется, никто ничего и подбрасывать не будет — наручники, последнее слово и этап.

— Пугаешь, — сказал чеченец. — Тебе человек нужен, ты хочешь, чтобы мы ссучились и человека отдали. Ты нас просто пугаешь!

— Факт, точно, мамой клянусь! — сказал Шалва.

— За обед спасибо, найти меня легко, обращайтесь. — Гуров поднялся. — Что от меня зависит, что в рамках закона, я для каждого из вас сделаю.

— Господин полковник, присядьте, — сказал Мелик, и только сейчас Гуров понял, что маленький плешивый азербайджанец здесь за старшего. — Вы сказали о каком-то человеке. — В его голосе неожиданно пропал акцент, зазвучала мягкая интеллигентность. — Какой окраски человек? Если он из наших, мы ваши слова забудем, если он чужой, можно вопрос обсудить.

— Мелик Юсуф-оглы, я старый сыщик и никогда не попрошу человека из семьи или дома. Это совсем чужой человек, он для нас враг и для вас враг. Он друг только сам себе, своему тщеславию. Каждый из вас ходит по проволоке, шаг в сторону — тюрьма. Каждый из вас хлебал тюремную баланду и знает, сколько весит ватник. Этот человек сидит в норе, через посредников, через третьих лиц дергает за веревочки, придумывает планы. Прошло дело — ему в миску капает, не прошло — кто-то сказал последнее слово и вышел на этап.

— Мразь! — сказал Шалва. — Его удавить надо! — Следуя примеру Мелика, Шалва тоже стал обращаться к Гурову на «вы»: — Кто он и что вы о нем знаете, Лев Иванович?

— Знаю мало, — вздохнул Гуров, — иначе не стал бы и беспокоить вас. Видимо, но не точно, кличка Профессор. Предположительно, лет тридцати пяти, русский, образование высшее, проживает в Москве. Ринат, — сыщик повернулся к чеченцу, — почти наверняка он участвовал в деле с фальшивыми авизо.

Лицо чеченца оставалось бесстрастным, лишь слегка шевельнулась смоляная бровь — Ринат Галиев на этом деле потерял большие деньги. Сначала его взяли в долю, потом выкинули, и Гуров об этом знал.

— Торопятся молодые, они спешат. — Шалва Гочишвили поднялся. — Мы уже отбегались, нам подумать надо.

На улице Гурова догнал чеченец Ринат и спросил:

— Полковник, ты далеко едешь?

— На Петровку.

— И мне в ту сторону. Не подбросишь?

— Почему нет? Садись. — Гуров открыл машину.

Неизвестно откуда вынырнули два здоровенных амбала и молча устроились на заднем сиденье.

— Из нашей деревни, — пояснил Ринат, усаживаясь рядом с Гуровым. — А машина у тебя, полковник, хорошая, почти новая, но надо заменить.

— Знаю, Ринат, все времени нет на базар заехать. — Гуров взглянул в зеркало заднего вида — за его «жигуленком» на проспект вырулил роскошный «Мерседес» с затемненными окнами.

— Ты, полковник, говорил с Челюстью как мужчина. Но мужчина не всегда бывает прав. Скажи, зачем тебе лишний кровник? Если бы ты унизил человека один на один, он бы тут же забыл. Но ты плюнул ему в лицо при нас, он не может простить. Тебе придется быть очень осторожным, полковник. — Чеченец говорил бесстрастно, тихо, словно беседовал сам с собой.

— Я сказал правду. Он убил своего напарника выстрелом в затылок, и он обломал женщине пальцы, чтобы снять перстни.

— Мы знаем. — Ринат помолчал. Когда Гуров остановил машину на Петровке и охранники вышли, чеченец закончил: — Если бы я говорил вслух, да еще на людях, все, что я знаю, меня закопали бы еще вчера.

«Авторитет» чеченской группировки сел в сверкающий «Мерседес», и роскошная машина, сверкнув затемненными окнами, унеслась в сторону Садового кольца.

— Я делаю карьеру, — произнес вслух Гуров, запирая машину. — Меня стали охранять уголовники.

Глава 10 На другой стороне

Когда сыщик Гуров еще дремал в служебном кабинете и только собирался на обед с «авторитетами» уголовного мира, в Белом доме проходило вечернее заседание Верховного Совета России.

В комнате прессы у монитора расположился Геннадий Артурович Бланк. Когда говорят, что не одежда красит человека, то либо лукавят, либо не имеют возможности хорошо одеваться. Бланк был одет великолепно — одежда не просто красила его, а превращала в принципиально другого человека. Костюм-тройка мышиного цвета, безукоризненный, без единой морщинки, воротничок рубашки, почти белый, но с каким-то голубоватым или сероватым — не разберешь — отливом галстук ручной работы, носки в тон рубашке, туфли черные, сверкающие, казалось бы, самые простые, но, стоит лишь взглянуть, понимаешь — за такую простоту заплачены бешеные деньги. Презренный металл, — к слову, презирают его лишь неимущие, богатенькие относятся к деньгам уважительно — способен творить чудеса.

Бланк носил огромную башку уродливой формы, покрытую рыжеватой шерстью, нос просто формы не имел, бесцветные бровки торчком, ресниц, казалось, нет и в помине. Утром он позвонил знакомой мастерице, договорился о встрече, через час, усаживаясь в кресло, расположенное в дальнем кабинете парикмахерской, взглянул на свое отражение без всякой симпатии, сказал:

— Милочка, сделай меня если не красивым, то хотя бы цивилизованным.

«Милочка» знала, в какой валюте платит клиент, к тому же недавно стригла его, всплеснула руками и фальшивым голосом воскликнула:

— Вы симпатичный мужчина! — она провела ладонью по его вихрам. — Боже, два дня назад я вас отлично постригла, причесала! Простите, вы головой дымоходы прочищаете?

— Бакс, наглец, спит только на моей голове.

— Бакс? — удивилась парикмахерша. — При чем тут доллары?

— Рыжий нахальный кот, я купил его у мальчишек за доллар, назвал Баксом. Он мой ближайший друг, — пояснил Бланк и закрыл глаза.

Голову тщательно вымыли, чем-то спрыснули, долго укладывали, даже вывели пробор. Бланк взглянул на свою новую прическу одобрительно.

— М-да, превосходно, но Баксу это может не понравиться. — Он провел ладонью по лицу, покрутил нос, насупил брови. — А с этим что делать?

— Данный вопрос женщины решают ежедневно, дело техники.

— Валяйте, только чтобы я не стал похож на гомика.

— Как можно? — возмущенно сказала «милочка».

— Валяйте-валяйте, демонстрируйте свою технику, — устало произнес Бланк. Парикмахерша начала его утомлять. Следует заметить, он вообще быстро уставал от женщин.

Она занималась его лицом больше часа, затем, как истинная артистка, сделала шаг в сторону и торжественно произнесла:

— Откройте глаза!

Он послушно открыл глаза, взглянул на себя мельком, нахмурился, посмотрел внимательно и после паузы спросил:

— Как зовут этого типа? Не припомню точно, но где-то я его видел! — Он дернул себя за ухо. — Вроде я, с другой стороны… — Бланк состроил мину, но даже зверская гримаса не испортила впечатления. Такой интересный мужик мог себе позволить и погримасничать.

Веснушки не пропали, однако погасли, не портили, лишь оживляли гладкую, слегка смугловатую кожу. Проступили, удлинились брови, устремились чуть вверх к вискам, отчего лицо слегка вытянулось, перестало походить на кошачью морду. Появились ресницы, пусть рыжеватые, не длинные, но густые, отчего открылись глаза — янтарные глаза с глубоко запрятанным озорным огоньком. А нос? Отчего он выпрямился, ведь никакой операции не делали?!

— Ну в кино я сниматься не буду, на телевидение не пойду, но при такой внешности следует что-то предпринять. — Бланк подмигнул сам себе, искренне улыбнулся, что уже было против всяких правил.

— Минуточку, Геночка, — парикмахерша взяла его под руку. — К твоему лицу и костюму такие руки не прикладываются. Руки говорят о человеке больше, чем все остальное.

— Руки не отдам! — по-детски воскликнул Бланк, взглянул на свои короткие пальцы — в пятнах кислоты, ногти с траурной каймой. — Я зайду домой и тщательно их отмою.

— Глупости, Геночка, — парикмахерша схватила его за рукав и потащила в соседнюю комнату. — Верунчик, обслужи моего клиента и приятеля, — шепнула подружке на ухо, девушка расплылась крашеной улыбкой.

— Здравствуйте, всегда рады, проходите, присаживайтесь, — произнесла она так быстро, что слова плотно сцепились между собой, не отделишь друг от друга.

Бланк покорно опустился в кресло, сунул пальцы в чеплышку с кипятком, он привык к кислоте и паяльнику и, на удивление маникюрши, даже не поморщился. Валютный, крутой парень, решила девица, надо его закадрить, и сделала ему жестом предложение не терять времени даром в ожидании, пока пальцы отпарятся. Но Бланк не разбирался в профессиональной жестикуляции, привычно закрыл глаза. Маникюрша решила, что, раз ей предлагают только руки, следует заниматься только руками.

Через час Бланк с облегчением покинул салон, рассуждая, что деньги, конечно, сила, все очень здорово, но уж слишком утомительно.

Итак, Геннадий Артурович Бланк, интересный, элегантный мужчина, сидел в Белом доме у телевизора и равнодушно наблюдал, как проходит очередное заседание Верховного Совета России. Он не знал повестки дня, несколько минут пытался понять, какой вопрос обсуждается, не понял. Ясно было, что каждый оратор стремился обратить на себя внимание, суть дела его не интересует. У большинства выступающих четко прослеживались сложности с русским языком. И дело даже не в том, что они не могли правильно произнести слово, — черт бы с ним, с ударением, слово узнаваемо, — депутаты столько сил тратили на эмоции, что по мере выговаривания фразы теряли смысл.

Конечно, выступил и Сергей, и Бланк с гордостью отметил, что друг детства на общем фоне выглядит человеком разумным. С ним можно соглашаться или нет, но понять, что именно Сабурин говорит, можно было без труда.

Бланк явился в Белый дом не слушать народных избранников — разговоры ему были неинтересны. Он заложил «мину», с минуты на минуту ожидал взрыва, хотел взглянуть на реакцию, оценить результат трудов: правильно ли он все рассчитал, не работает ли впустую. Он сидел одиноко, никто не обращал на него внимания, по фойе праздно шатался народ. Бланку представился детский сад — малыши бегают, суетятся, каждый занят своим делом, сталкиваясь со сверстниками, лопочет, не слушает, бежит дальше. Конечно, у присутствующих отсутствовала детская непосредственность, наоборот, каждый был переполнен чувством собственного достоинства, своей значимости, но погружение в собственное «я» было поистине детским.

Четко выделялись журналисты — не только блокнотом и авторучкой либо магнитофоном, а конкретностью своих движений, заинтересованным выражением лица, тем, что они не говорили, а слушали, причем слушали внимательно. Что уж они потом напишут — дело темное, но выглядели они как нормальные люди, явно заинтересованные в происходящем.

Ну-ну, валяйте, суетитесь. Бланк улыбнулся, словно взрослый, наблюдающий за детьми. Кукольный театр, да и только, никто не подозревает, что висит на ниточках, за которые умный человек дергает. Он отключился от экрана и от окружающих, погрузился в свои расчеты.

Взрыв должен произойти до начала избирательной кампании, иначе в Москве да Петербурге рванет, а до России, которая, как известно, очень даже большая, волна не докатится, и народ проголосует по инерции. Нужно, чтобы разразился вселенский бардак и люди, уставшие до предела от микрофонных разборок и бесконечных обещаний, закричали: «Пошли вы все к… матери! Пусть правит черт, дьявол, сумасшедший ёрник Бесковитый, но обеспечьте порядок, дайте жить и работать!»

И хотел того Бланк или не хотел, а мысли его пронеслись по раскрученной спирали событий и уперлись в сыщика Гурова. Только он представлял реальную угрозу, возможно, Бланк его переоценивает, у страха глаза велики, так ведь лучше сто раз перестраховаться. Гуров напугал Бланка с первого дня тем, что очень вяло, практически никак не прореагировал на подставку шофера Карима Танаева. А приманка, по мнению Профессора, была очень заманчивая, ее организация потребовала значительных усилий. Но, как спринтер-чемпион не реагирует на фальстарт, так и сыщик на Танаева не дернулся, легкоатлеты выражаются — железно сидел в колодках. Бланк забеспокоился, второй тревожный звонок прозвучал, когда Профессор узнал, что сыщик не потребовал сменить всю охрану, хотя такая замена напрашивалась, да и свидетельствовала бы об активных действиях розыскника. А ведь прекрасно известно — любой милицейский не столько занят розыском преступника, сколько обеспокоен тем, чтобы у властей сложилось благоприятное мнение о его особе. Гуров и здесь плыл против течения. Пусть Бланк не планировал убийство начальника охраны, но, когда оно произошло, сыщик должен был полезть на стену. Он же, как доложили, в присутствии генералов даже не подошел к трупу.

Бланка привело в полное замешательство нежелание, даже категорический отказ прожженных убийц ликвидировать Гурова. Когда же удалось найти исполнителя, придумать совершенно безопасный способ ликвидации, вручить самое современное оружие, то Гуров отловил парня за несколько часов. Он словно ждал его, — как опытный ботаник, стоял с сачком, зная: сейчас сюда прилетит искомая бабочка.

Мадам Гораева из резиденции выехала. Случайность? Или сыщик предугадал следующий его ход? Смерть жены спикера парламента — это была бы вторая Хиросима. Пусть спикера не любят, но, когда у человека убивают жену, люди возмущены. Кроме того, разразился бы международный скандал, во всем мире боятся и ненавидят террористов и презирают правительство, которое не способно с ними справиться. Конец нынешнему правительству, рейтинг президента летит к чертовой матери. Народ отшатнется от своего идола, но не пойдет за спикером, — в людском сознании они в равной мере виноваты в творящемся беспределе. Спикера не любят, как ставленника депутатского корпуса. А любой депутат для россиянина как красная тряпка для быка.

Бланк приказал себе не думать о политике, оглянулся, увидел госсекретаря, который, привычно склонив голову, вышел из зала, увернулся от журналистов, быстро зашагал к боковым дверям. Зачем он появился тут? Крысы бегут с тонущего корабля? Этой крысе не спастись, первым, кого отдаст президент, будет, конечно, госсекретарь. Увидев Сергея Сабурина, который беседовал с кем-то из журналистов, Бланк самодовольно улыбнулся. Он заметил, что на экране засуетились активнее, кого-то оттолкнули от микрофона. Бланк взглянул на часы и кивнул — так режиссер кивает актерам, мол, давайте, ребята, показывайте свое мастерство.

— Уважаемый Имран Русланович, простите, что не по повестке дня, но мне только что сообщили, — депутат поправил очки, взглянул в свой блокнот, — мне сообщили, что час назад под окнами вашего загородного дома убит полковник службы безопасности Николай Васильевич Авдеев.

Разговоры в зале умолкли, спикер успел сказать:

— Мне ничего не известно, думаю, что это лишь провокационные слухи, попытка сорвать нашу работу…

— К сожалению, это не…

Микрофон у депутата отняли, общий шум заглушил говорящего, были слышны лишь щелчки спикера по микрофону и его срывающийся голос:

— Спокойно, товарищи! Спокойно! Мы не должны поддаваться на очередную провокацию правительства, — он запнулся, начал клониться к столу, в горле что-то застряло, глаза застелил туман.

Гораев чувствовал, как его подхватили под мышки, старался выпрямиться, идти самостоятельно, однако ноги отказали. Мозг оставался в норме, первая мысль была: «Слава богу, значит, не инсульт… Этот мент знал… По поводу вашей охраны у каждого своя точка зрения… Пусть мадам Гораева съедет на городскую квартиру, лучше за границу… За какие грехи мне наказание?»

Спикера увели, точнее, вынесли из зала. Каждый рвался к микрофону, а кто не мог приблизиться, кричал с места. Через некоторое время удалось установить относительную тишину. На трибуне, в наполеоновской позе, заложив руку за борт пиджака, стоял Семен Вульфович Бесковитый. Он смотрел на коллег сверху, губы кривила усмешка, покрывая утихающий гомон, закричал:

— А что я вам говорил? Дайте мне сформировать правительство, и через два дня в России будет порядок!

«Авантюрист, фанфарон, но не дурак, — глядя на экран, рассуждал Бланк, — на трибуне оказался вовремя. Эх, если бы там лежал не продажный гэбист, а мадам… Сейчас бы мы имели варенье — абрикосовое, с косточкой. Чеченец в обморок упал в самый раз. А может, играет? Наплевать! Все едино!»

Бесковитый заговорил о великой державе, о танках от моря до моря. Причем западной точкой, судя по всему, имел Ла-Манш. Оторванный от микрофона, ведомый по проходу, Бесковитый продолжал кричать и размахивать руками. Даже на лицах умных и порядочных депутатов — а в зале присутствовали и такие, и в изрядном количестве, — появилась озабоченность.

Через некоторое время решили заседание прервать до завтра, на утреннее заседание пригласить руководство силовых министерств, писак заставить молчать. Кто-то возразил, что заставить нельзя, следует попросить, умника запинали, оттолкнули в сторону.

Профессор наблюдал, как журналисты бросаются к выходившим из зала депутатам, и думал, что совсем не зря он, Генка Бланк, заварил такую кашу и не напрасно мучился два с лишним часа в парикмахерской, — такое зрелище согревало душу. Он поднялся, не торопясь, подошел к двум молодым ребятам, которые тыкали микрофонами в Сережку. Тот раскраснелся, говорил сдержанно, с паузами, однако рубил воздух ладонью. Бланк смотрел на друга детства без зависти, скорее с презрением, и думал: что бы сейчас произошло, узнай присутствующие, кто именно способен ответить на все вопросы? Он услышал рядом английскую речь, повернулся — молодая, симпатичная девушка протягивала ему микрофон, обращалась на английском. Язык он не знал, понимал с пятого на десятое, однако внимательно и с удовольствием выслушал красотку и ответил:

— Спасибо за внимание, мне проще говорить по-русски. — Бланк начал слегка увечить родной язык. — Я не могу ответить на ваш вопрос, считаю, вы должны решить его самостоятельно.

— Простите, как ваше имя, из какой вы страны, какую газету представляете?

— Я из России и представляю сам себя. — Бланк увидел нацеленный фотоаппарат, поднял руку, поправил волосы, проклиная себя, что вылез из кресла и начал беседовать с журналисткой.

— Понимаю, вы из Прибалтики, — быстро говорила журналистка. — Нашему читателю интересно мнение человека, который представляет сам себя. Вы не возражаете, если мы напечатаем ваше фото и напишем: вот человек, который пожелал остаться неизвестным?..

Бланка спас парень-фотограф, который дернул девицу за рукав, крикнул:

— Быстрее! Здесь госсекретарь! — и побежал через зал.

Бланк промокнул лоб носовым платком, поднял глаза и увидел стоявшего рядом Сергея. У него был такой вид, словно он встретился с инопланетянином.

— Ты? — Сабурин оглянулся и тоже вытер пот. — Конечно, тебя не узнать, однако ты с ума сошел…

— Это почему? — Бланк уже взял себя в руки, беспечно пожал плечами: — Приятель, ты его не знаешь, сделал мне пропуск. Я решил взглянуть, чем вы тут занимаетесь. Кстати, очень интересно. Конечно, вы стоите нам огромных денег, — издевательским тоном продолжал Бланк. — Но отрабатываете их честно, ваше шоу высокого мирового класса.

— Геннадий, ты понимаешь, что натворил? — Губы у Сабурина прыгали, он, словно пьяный, с трудом справлялся с артикуляцией.

— Я? — Бланк взглянул недоуменно. — При чем тут я? — Он посмотрел на друга внимательно, казалось, Бланк только сейчас понял, какой страшный смысл вкладывал Сабурин в свой вопрос. — Ты умом двинулся, Серега? Ты что же, связываешь меня со всей этой кровавой кутерьмой, происходящей вокруг спикера?

— Но ты говорил, дал мне понять…

— Что я говорил? — Бланк так вошел в роль, что схватил друга за лацкан пиджака, спохватился, лишь огладил и криво усмехнулся: — Тебе морду надо набить, чтобы в мозгах прояснилось. Я аналитик, а не убийца. Я считал, что фюрер Бесковитый имеет шансы на выборах, потому как русский человек любит самодержцев. У нас в генах царь. Поляк он, немец, грузин, придурок, сын юриста, — главное, чтобы был царь и порядок. Сегодня он называется «президент». Нынешнему президенту ты даром не нужен, спикеру ты не ко двору, потому я и сказал — приблизься к Вульфовичу. А какие ты, недоумок, выводы сделал, дело твое, сугубо личное.

Бланк был настолько искренен в недоумении и гневе, что Сабурин в своих предположениях засомневался, потом вспомнил, как Геннадий категорически запретил звонить, тем более к нему заходить. Оценил его костюм, прическу, лицо, обратил внимание на руки, сам факт появления в Белом доме, и именно в тот момент, когда поступило известие о последнем убийстве, пришел к однозначному выводу. Генка Бланк — член могущественной мафии, они валят президента и правительство, и если он, Сергей Сабурин, сейчас же другу не подыграет, то… подумать страшно! Сабурин фальшиво улыбнулся, иная улыбка у него с детства не получалась, сказал сердито:

— А ты посиди в этом сумасшедшем доме хоть денек, так тебе, Генка, не такое привидится, начнешь трезвым чертей ловить. Извини, тороплюсь. А ты выглядишь на миллион долларов. — Он хлопнул друга детства по плечу: — Будет время и желание — звони, — и зашагал к дверям.

Бланк платил долларами, и с такси у него проблем не было. Выслушав адрес, водитель оценил внешность клиента и вынес приговор:

— Тридцать «зеленых».

Бланк опустился на заднее сиденье и спокойно ответил:

— Десятью подавишься, ложкомой, — он знал расстояния и расценки, назвал хорошую цену. Водитель глянул на «иностранца» уважительно и молча тронул с места.

Бланк проехал мимо дома еще квартал, осмотрел улицу, заметил одиноко маячившую фигуру, в которой признал своего посредника и связного. Еще раз проверившись и убедившись, что никого за собой не приволок, Бланк вернулся к дому и, проходя мимо соседнего подъезда, где стоял человек, небрежно обронил:

— Ну, раз явился, идем.

Они прорвались через блокированный котами подъезд, вошли в квартиру. Посредник, которого звали вычурным русским именем Семен, на иностранную внешность хозяина не реагировал.

Семен, или проще Сеня, не имел ни возраста, ни отчества, и фамилии не имел. Он являл собой копию хозяина, только в гораздо меньшем масштабе. Умный, осторожный, равнодушный к чужой жизни, Сеня боготворил Бланка и вольно или невольно следовал его привычкам и образу жизни. Он, человек богатый, жил в скромной обшарпанной квартирке, одевался кое-как, не пил, любил вкусно поесть, но мог есть все что угодно и был доволен. Все внешние атрибуты власти и денег Сеня презирал, ему нравилось повелевать, втайне от всех распоряжаться людскими судьбами. И неважно, что команды отдавал другой человек, но вилку в штепсель включал именно Сеня, такая роль его вполне устраивала.

Они работали вместе больше пяти лет, Бланк долго приглядывался к Сене, долго держал втемную, на побегушках, прокачал по милицейским картотекам и, только убедившись, что Сеня несудим и на учете не состоит, приблизил и приоткрыл прислужнику занавесочку. Как ни крути, как ни перестраховывайся, а без такого человека Бланк оказывался как без рук, головой можно что хочешь придумать, а ложку ко рту не поднесешь и сдохнешь с голоду.

Сеня оценил иностранный вид хозяина, но виду не подал, ждал, пока Бланк переодевался в замасленный, покрытый кошачьей шерстью адидасовский костюм, вскипятил чайник, накрыл на стол, порезал колбасу и хлеб. Оказавшись в привычной одежде, Бланк облегченно вздохнул, плюхнулся в кресло.

— Ну, что нам пишут из Янины? — Так называлась одна из глав «Графа Монте-Кристо». Бланку нравилось сравнивать себя с известным литературным героем.

Первоисточника присказки о Янине Семен не знал, к вопросу привык давно, рассказывал о новостях обстоятельно, неторопливо.

Он передал хозяину новости об аресте Юрия Савикова, которые по агентурным каналам по распоряжению Гурова передал подполковник Крячко. Мол, повязали парня ловко, но, кроме машины, ему ничего предъявить не могут, а тачка ничейная, и дело у ментов разваливается.

— А перо? — спросил Бланк, оглаживая примостившегося на коленях Бакса. — Сыщик не мог прошляпить, дело пахнет провокацией.

— На допросах вроде бы о ручке разговор не велся, Юрка в камере о ней тоже молчит. Однако известно, сам Гуров с Юркой разговаривал единожды, сегодня утром, следствие ведет не прокуратура.

— Странно, — Бланк почесал подведенную бровь, — запомни, Сеня, когда все складывается очень хорошо, это настораживает.

— Это по твоей части, Геннадий, я сообщаю, что сумел выведать.

— На такой кривой козе меня не объедешь. Ты этого умельца, который Савикову перо и машину передал, успокой, связи с ним не теряй. Если Юрку выпустят, дашь ему наркотик и потолкуешь. Какие вопросы ему следует задать, подскажу. Ты умница, валяй дальше.

— Гуров в пять часов встретился с «авторитетами». — Сеня назвал имена. — О чем был разговор, неизвестно. А час назад в кабаке, где собирается чечня, была названа кличка Профессор. Интересовались, кто его знает и прочее, объяснили — слышали, что Профессор — большая голова, хотят с ним посоветоваться.

— Гуров, мать его! — Бланк выругался. — Зацепился, ищейка! Где же он за меня зацепился? Что делать? — Бланк растерялся, даже вскочил и уронил рыжего Бакса.

Кот с недовольным видом отошел в сторону и отвернулся.

— Только без нервов, Геннадий, без нервов! — Бланк, поддергивая штаны, прошелся по комнате. — Ты не больно верил сказкам о чертовом сыщике, а он такой, такой, мать его в душу!

— Есть и хорошая новость.

— Заткнись! Хорошая новость лишь одна, что Гуров попал под трамвай!

— Еще не попал, но считай, лежит на рельсах. — Семен впервые видел хозяина испуганным и растерянным и неожиданно понял, что получает от зрелища удовольствие.

— Ну? Не тяни!

Семен спокойно, без эмоций рассказал, что Челюсть был на встрече сыщика с «авторитетами», но сразу ушел. А через пару часов, в лоскуты пьяный, клялся на крови, что мента Гурова под землей найдет и тот будет просить, чтобы убили скорее.

— Так? — Бланк подхватил кота, уселся в кресло, долго молчал. — Челюсть? Не знаю… Кто такой?

— Разноцветный, с ним дело иметь нельзя. Он с патологией! — Неизвестно, какой смысл в последнее слово вкладывал Семен, но жест его был красноречив — крутанул пальцем у виска и присвистнул.

— А как же его в солидную компанию взяли?

— Долгая история.

— Мы не торопимся.

— Нормальная семья: отца никто не знает, мать алкоголичка. Детский дом, побег, лагерь для малолетних. Марат, так его по паспорту, силы необыкновенной, а с мозгами накладка. Вышел, разбойничал на улице, обратно вернулся в зону. Освободился где-то в девяностом, и его к себе в команду покойный Турок взял. Челюсть при нем состоял в охранниках. Год назад Турок нечаянно с ментами столкнулся и откинулся, а Челюсть ушел. Поговаривали, что Турка застрелили в спину, точно ничего никто не знает. Тут, Геннадий, самое интересное. Известно, у Турка был капитал, так вот ни милиция, ни вдова, ни подельники ни одного «зеленого» не нашли. А через несколько месяцев Челюсть прилюдно заявил, что с разбойничеством покончил, перешел в честный бизнес. С ним пытались говорить, мол, откуда деньги — не наследство ли Турка случайно? Но он же… — Семен вновь крутанул пальцем у виска и присвистнул. — Убил двоих, одного искалечил, на том разборка и закончилась. Турок друзей не имел, люди с Челюстью связываться не захотели. На Петровке на него дело, говорят, толщиной с кирпич, а взять не на чем.

— Это деловые не того, — Бланк постучал по виску. — А Марат очень даже ничего. И все же мне непонятно, как такой фрукт мог сегодня за стол с серьезными людьми и Гуровым попасть? И почему сбежал и что у него на господина полковника образовалось?

— Как попал, понятно. Он вроде остепенился, в дело с азербайджанцами вошел. Видимо, когда переговоры о встрече начались, он как-то пронюхал. А такого врага никто иметь не пожелает, решили, раз все равно знает, так лучше, чтобы рядом был, чем зло затаит да начнет за углом шептать, что «авторитеты» с конторой сговариваются. Видно, ему твой лучший друг, господин полковник, при людях сильно мозоль отдавил… Остальное понятно.

— Мне требуется с ним контакт установить.

— И не думай! У меня под ним осведомитель есть, а подхода нет и, слава богу, не будет, — ответил решительно Семен. — И не вздумай с Челюстью в свои игры играть, он твоих тонкостей не поймет. Он сыщика сам порешит, не волнуйся.

— Сеня, ты как агентурист-осведомитель человек бесценный, а как аналитик — полное говно. Утром я хотел Гурова убить, а сейчас, после того, что узнал, полковник мне нужен живым. Понимаешь, если Гуров сыскную машину крутанул, мы должны знать, что ему одному известно, а что кому-то еще конкретно. Допустим, Гуров труп, а два его приятеля тоже ухватились за кончик и взялись за лопаты. Сыскари после смерти своего шефа будут копать, пока не умрут либо не докопаются. А я буду сидеть и ждать, гадать, как у них получится? Так не пойдет, Сеня. В лепешку разбейся, найди контакт с этим Челюстью. Валюта есть? Трать, сколько требуется, я плачу.

Бланк был человеком если не щедрым, то отнюдь не скупым, а на дело тратился не считая, кроме того, он уже решил, что, как только с Гуровым будет покончено, придется расстаться и с Семеном. Нужный человек, слов нет, и замены ему не найти, но завтра-послезавтра он окончательно засветится среди воров и другого делового мира, который оперативники прослушивают отлично. Семена нащупают через несколько дней, а он единственная прямая, которая ведет к Геннадию Артуровичу Бланку.

Врач закончил осмотр и сказал:

— Полагаю, ничего серьезного, Имран Русланович. Видимо, скакнуло давление, сейчас оно в норме. Врачи не волшебники и достаточно консервативны, не скажу ничего нового. Покой, отключите телефон, я распоряжусь, пусть вас осмотрят невропатологи. Я бы рекомендовал вам сменить обстановку, махнуть на какие-нибудь Багамы недельки на две, так ведь вы не согласитесь.

— Не соглашусь, — спикер сел, чувствуя себя вполне прилично, так, легкая слабость.

В комнате отдыха, кроме спикера и врача, никого не было, охрана стояла за дверью. Врач, не седоголовый академик, которые наблюдали правителей в недавние времена, а молодой, довольно циничный человек, усмехнулся:

— Предки наши говорили: на таком жеребце воду можно возить. Здоровье у вас — слава богу, но от стрессов никто не застрахован, поберегитесь.

— Спасибо, — спикер встал, подошел к столу, налил себе боржоми, недовольно покосился на молодого доктора, который укладывал свой чемоданчик.

Парень походил на полковника Гурова — не внешностью, а независимой манерой держаться. Надо не надо, хоть для виду укольчик бы какой сделал, сочувственно выразил озабоченность.

— Переключитесь, мультики посмотрите, кинокомедию… На ночь рекомендую стопочку принять, лучше всяких таблеток. Утром я навещу вас, желаю здоровья, Имран Русланович, — врач поклонился и вышел.

— Никакого уважения, — сказал сердито спикер и взглянул на протиснувшихся в дверь людей. — Проводите к машине.

Последовали негромкие охи-ахи, соболезнования, тихая ругань в адрес президента и правительства, и спикер, решивший врача заменить, передумал — лучше профессионал и циник, чем придворный неуч и холуй.

В машине начальник охраны, сидевший рядом с водителем, решительно сказал:

— На городскую квартиру.

— За город, — отрезал спикер. — И срочно найдите моего милиционера, я желаю слышать доклад профессионала, — и откинулся на заднем сиденье.

Спикер наконец понял, что, кроме полковника Гурова, никто не защитит, — челядь и подхалимы, в своем деле ни черта не понимают. И был абсолютно не прав, охрану несли люди высокопрофессиональные, но они занимались охраной, действовали испытанными традиционными методами, а травлей руководил любитель, но он был человек талантливый, порой гениальный.

В частном ресторанчике, конечно, не в том, где Гуров встречался с «авторитетами», в тишине и уюте ужинали политики-оппозиционеры.

Уже давно уехал в свою резиденцию спикер, полковник Гуров закончил второй, и последний, допрос Юрия Савикова и спрятался с оперативниками в кабинете, который не могли отыскать ни службы безопасности, ни генерал Орлов.

Уже встретились, поговорили и расстались Бланк и его осведомитель Сеня. Геннадий Артурович остался в тепле наедине со своими планами, замыслами и, конечно, рыжим Баксом, а Сеня ушел на задание.

Совдепы, народные избранники, известно, о себе не думают, все о благе народа пекутся, а людей в России уйма, потому забот у избранников не перечесть. За столом собственно избранников было лишь двое: Семен Вульфович Бесковитый да Сергей Николаевич Сабурин, третьим за столом присутствовал представитель деловых кругов финансист Петр Саввич Юсов. Уже и водки под икру выпили, и глиняные горшочки с солянкой опустошили, покончили с осетриной на вертеле, цыплятами и шашлыком, три раза сменили скатерть. Семен Вульфович строил планы, потому кушали небрежно, роняя куски и расплескивая. Пришло время кофе и коньяка, Семен Вульфович приустал, а сотрапезники были немногословны. Наступила пауза — выяснилось, что каждому было о чем подумать.

Бесковитый отлично понимал: на выборах против президента и спикера шансов у него нет, а сегодня неожиданно понял, что такие шансы появляются. Загадочные, никому не понятные убийства в резиденции спикера подорвали и без того пошатнувшийся авторитет правительства. Кто верит правителям, не способным защитить главу парламента? А правителей назначал президент, и он за творящиеся безобразия в ответе. При таком раскладе на выборах может пройти темная лошадка. А из всех темных он, Бесковитый, среди людей наиболее известный и популярный. И он обещает людям то, что им требуется. Ну а кто хочет быть обманутым, того облапошить сам бог велел. И если до сегодняшнего дня Семен Вульфович шумел и воинствовал, абсолютно не веря в свой успех, а ради популярности, сохранения лидерства в партии и всех сопутствующих привилегий, то сейчас, поразмыслив, решил тактику поведения сменить. Теперь следует себя вести спокойнее, солиднее, давая окружающим и телезрителям понять, что результаты выборов предрешены. И он, Семен Вульфович Бесковитый, обязан соответствовать новому положению.

Он взглянул на примолкших сотрапезников, решая, как вести себя с ними. Безусловно, помощь нужна, один в поле не воин, но в сменившейся ситуации можно на них положиться?

Сережка Сабурин, вшивый интеллигент, — бородка, усики, глаза поблескивают, краснобай и демагог, вылитый Ильич в молодости. И к чему бы он курс сменил? Раньше посмеивался и смотрел свысока, а незаметно, шажок к шажку, пристроился, вроде друга стал. Известно, у политиков нет врагов и друзей, есть общие интересы. Отчего у Сабурина вдруг ко мне интерес появился? Когда он повернулся в мою сторону? Давно, уж более полугода, он тогда не мог предвидеть сегодняшней ситуации. Так почему пристроился, перестал подшучивать, вроде как мое старшинство признал? Непонятно.

— Чего притихли, сотоварищи-господа? — спросил Бесковитый, хитро прищурившись. — Пасьянс раскладываете, не выпадет ли король червей? Не станет ли ваш дружочек президентом?

Сабурин лишь голубыми глазами сверкнул, промолчал, а Юсов выпил коньяка и беззлобно ответил:

— Брось трепаться, Семен Вульфович, не на митинге. Ты и так весь вечер мозги полоскал, дай думу додумать.

— Думай, — миролюбиво согласился лидер. — А о чем, если не секрет?

— Очень большой секрет. Может, и расскажу когда-нибудь, а скорее — нет. Хотя, — Юсов усмехнулся, — если станешь президентом, точно расскажу! Вот посмеемся!

Месяца два назад Юсову на квартиру позвонил неизвестный. Юсов глянул на аппарат, пытаясь определить, с какого номера соединяются, не определил — звонили из автомата. Юсов насторожился, и действительно, беседа произошла более чем странная. Тогда Юсов посчитал ее глупым розыгрышем и не придал особого значения.

— Петр Саввич? Здравствуйте, — сказал незнакомый мужской голос.

— Здравствуйте, кто говорит?

— Из вашего недавнего прошлого, вы меня наверняка не помните, впрочем, это и не имеет значения.

— Я не разговариваю с анонимами, сейчас положу трубку.

— Какой деловой человек не выслушает бесплатного совета? Или ты, Петр, отошел от дел и с головой окунулся в политику? Я знаю кассу, в которой ты получаешь доллары, потому ты меня выслушаешь. — Незнакомецговорил уверенно, Юсов положить трубку остерегся.

— Если совет бесплатный, значит, это дерьмовый совет. Ну, коли тебе невтерпеж, советуй.

— Вы даете деньги Бесковитому и компании. Так мы вам рекомендуем не жидиться и давать щедрее: денежки вернутся сторицей.

— Ой! Так ты из этой команды! — Юсов рассмеялся. — Мы действительно подкармливаем банду, списываем деньги с налогообложения.

— Не ври взрослым дядям. Ты даешь деньги наличными, и никто их списать не может. Мы люди солидные, к Бесковитому отношения не имеем, однако, когда он станет президентом, будем иметь. Мы ему расчистим путь к престолу, а ты пока скажи своим хозяевам, чтобы денег не жалели. Риск, конечно, есть, но чем крупнее бизнес, тем крупнее риск. Не так ли?

— Слушай, козел, ты какую-то чушь несешь, не пойму! — Юсов повысил голос. — Сенька никаких шансов не имеет! Но допустим, небеса разверзлись, земля провалилась, и Сенька стал президентом… Так ты полагаешь, на основании телефонной болтовни мы неизвестно кому хоть копейку дадим?

— Кому и сколько отстегнуть, мы скажем, и ты мигом заплатишь. Быстрее, чем в налоговое управление.

— Проспись, козел! — Юсов бросил трубку, посмеялся, через день о звонке забыл.

На следующий день после первого убийства в резиденцию спикера вновь позвонили, уже другой голос, менее культурный, с ярко выраженным кавказским акцентом произнес:

— Юсов? Меня просили кое-что, мало, тебе передать. Куда подъехать?

— Кто говорит и кто просил?

— Слушай, зачем телефон занимать? Кто говорит, увидишь, а передает тебе привет козел.

— Какой козел? — не понял Юсов.

— Знаешь, кончай, говори, когда и куда приехать. Черная тридцать первая «Волга», — нацмен продиктовал номер. — Ну?

Юсов знал, что днем будет в гостинице «Россия», назвал время, встретился с неизвестным кавказцем, который сказал:

— Козел велел передать, чтобы вы приготовились.

Юсов долго и безуспешно уговаривал нацмена свести его с человеком, который передал привет. Неизвестного Юсов перестал называть козлом, так как последние людей не убивают и в резиденции спикера не пасутся. Шофер упрямо повторял: «Не знаю», — качал головой, от денег, даже долларов, отказался.

Юсов, хотя и работал в прошлом в милиции и прокуратуре, не мог и предположить, с какой целью неизвестный организовал данную встречу.

Бланк не хотел выходить на связь с Бесковитым, считая его человеком неуравновешенным и неуправляемым. Рациональный Юсов — дело иное, с ним можно вступить в контакт, только при этом желательно иметь в руках крепкую палку. Бланк подставлял Карима Танаева, полагал, что одна из спецслужб возьмет водителя под наблюдение, а он приведет их к Юсову. Танаев ничего не знал, к проделкам в гараже отношения не имел. Пусть выйдут на Юсова, пригласят в кабинет, побеседуют, предъявить ему нечего, а напугать напугают. В дальнейшем непонятный Юсову вызов Бланк может использовать. Юсов никогда не разберется, какая связь у неизвестного со спецслужбами и кто за его спиной стоит. Гуров на подставку не среагировал, Бланк основной цели не достиг, но напомнить о себе — напомнил.

И сейчас Петр Саввич Юсов крутил головоломку и так и эдак, ничего толкового придумать не удавалось. В одном он был уверен — позвонят не сегодня, так завтра, следует на любые условия соглашаться, человек, расстреливающий окружение спикера, охраняемого, казалось бы, непробиваемой стеной, прихлопнет его, Петьку Юсова, мигом.

— Ты мне сейчас свой секрет раскрой, — посмеивался Бесковитый, — когда я буду президентом, мне твои тайны станут неинтересны.

— Жизнь покажет, — ответил Юсов и сменил тему разговора. — Ты, Семен, о чем угодно говорить хочешь, кроме главного. Ты думал о том, кто бойню вокруг спикера ведет? Кто воду льет на твою мельницу? И сколько он муки попросит, если мельница заработает?

Бесковитый презрительно скривился, а Сабурин вздрогнул, встретился с Юсовым взглядом и, объясняя свое замешательство, сказал:

— Сижу, о том же думаю.

— А чего испугался?

— Мне бояться нечего. — Сабурин взял себя в руки, сверкнул улыбкой: — Я свою кандидатуру не выставлял.

Разговор вновь прервался. Сабурин опять начал думать о своем друге детства и недавнем с ним разговоре.

Прямое или косвенное отношение к кровавым событиям Генка имеет точно. Чего он развернулся на сто восемьдесят градусов? Сергей знал привычки друга, для него переодеться в парадный костюм, пойти в парикмахерскую, — судя по его виду, не на один час, — отправиться в Белый дом, что для иного человека слетать в дальний город. Все не просто так, темнит Генка. А зачем? Допустим, он не имеет к происходящему никакого отношения. Тогда на мой вопрос он должен был бы ответить шуткой. Мол, да, такой я всемогущий и кровожадный, и ты, Сергей, запомни, кто тебе дорогу наверх проложил, ты мой должник на всю оставшуюся жизнь. А он вспылил серьезно, глаза у него стали очень нехорошие. Сергей Сабурин в жизни не заглядывал в глаза убийце, но, встретившись с Бланком взглядом, почувствовал озноб — зрачки у того были стеклянные, мертвые. И сейчас, несколько часов спустя, Сабурин ясно видел янтарные, словно застывшие глаза Бланка, страх возвращался. Может, у кого-нибудь страх перехватывает горло и стесняет грудь, у Сабурина страх свинцом оттягивал живот, а ноги становились непослушными, вялыми, словно из них выдернули кости.

Юсов любил выпить, снова глотнул коньяка, продолжая наблюдать за Сабуриным, и гадал — что этот хлыщ знает, чего испугался? Затем Юсов отвлекся на проходившую через зал женщину. Стройная, изысканно и строго одетая, она не стреляла глазами, держалась подчеркнуто сдержанно. Она, видимо, выходила в туалет, вернулась к своему столику, за которым сидел мужчина. Юсов мог видеть только его затылок. Когда дама подошла, мужчина встал, подал стул. Гранин! Юсов узнал его сразу, когда-то вместе работали по валютному делу. Юсов чуть не поперхнулся коньяком. Что в таком дорогом ресторане делает гэбист? Просто проводить время и угощать даму ужином офицеру службы безопасности не по карману. Он на работе, женщина совсем не дама сердца, а сотрудница, и платит за них контора. Гранин был майором, сегодня наверняка уже полковник. Значит, это не «наружка», Гранин руководитель и разработчик. За мной он прийти не мог, я знаю его в лицо, либо я тени испугался, либо гэбист интересуется моими соседями.

Полковник Гранин знал, где обычно ужинает Бесковитый. После убийства полковника Авдеева Гранин вызвал Веру, приказал съездить домой и переодеться, дал адрес ресторана. Сам приехал загодя, один из официантов помогал службе безопасности и сразу указал столик, который всегда занимал популярный депутат и кандидат в президенты. Остальное было делом техники.

Гранин встретил подчиненную, похвалил костюм и даже поцеловал в щечку, проводил к столу, сам сел к обустроенному столику спиной.

— Они прибыли, — Вера очаровательно улыбнулась. — Их трое… Сам лично, Сабурин, что бородка клинышком, третьего не знаю, по ящику никогда не видела, с виду бизнесмен, возможно, охранник. Нет, охранники вошли следом, сели отдельно.

— Ты у меня умница. — Гранин включил запись. — Если меня за таким делом застукают, уволят.

— Буду рада, Иван Сергеевич, вы наконец-то увидите во мне женщину, а не майора Волошину.

Гранин приподнялся, обнял Веру, взглянул на прибывших депутатов и не выругался, сказал сдержанно:

— Да, девочка, человек только предполагает. Третий — Юсов Петр Саввич, некогда работал в угро и прокуратуре, самое приятное, что он прекрасно меня знает.

— Ну и пошли отсюда, Иван Сергеевич, — решительно и в то же время с обаятельной улыбкой сказала Вера. — Вовремя отступить не трусость, а свидетельство ума…

— Невозможно, дорогая. Один человек, чьим мнением я дорожу, не поймет. — Гранин вздохнул: — Они сейчас горячие, в Белом доме произошел взрыв, надо выяснить, куда летят осколки.

Они сидели и болтали около трех часов. Чтобы не привлекать к себе внимания, Гранину пришлось выпить. И как он ни менял водку на воду, а слегка опьянел, потому расслабился и встал, когда Вера вернулась к столу. Взгляд Юсова обжег щеку; усаживаясь, Гранин сказал:

— Я сгорел, как мальчишка. Если он подойдет, ничему не удивляйся, держись соответственно моей версии.

— Он идет, — сказала через несколько минут Вера.

— Добрый вечер, думаю, господин уже полковник, — тихо произнес подошедший Юсов.

— Садись, — Гранин отодвинул стул и пьяно качнулся, — черт бы тебя побрал, надеялся, не заметишь.

— Спасибо, — Юсов сел к столу, взглянул с любопытством, — а чего тебе, узнал — не узнал? Мы живем в свободной стране.

— А пошел бы ты… Извини, знакомься — Вера, моя неразделенная. Майор, из наших.

— Ты при исполнении?

— Я всегда при исполнении, — Гранин наполнил рюмки, — если начальство узнает, что я со своей сотрудницей водку пью, то мое исполнение вмиг и кончится.

— Ваня, тебе хватит, — Верочка забрала рюмку Гранина, — а мы с господином…

— Я не господин, просто Петр, — Юсов видел, что гэбист выпивши, сам факт, что он признался, что девица из фирмы, свидетельствовал об этом.

— Майор, поставь рюмку взад, — прошептал Гранин. — Мужики должны выпить.

— За знакомство, здоровье, успех! — Юсов поднял рюмку. — Все в один тост, мне следует вернуться к именитым сотрапезникам. Ты, Иван Сергеевич, их узнал?

— А то! — Гранин опрокинул рюмку. — От их физиономий даже японская аппаратура перегорает.

— Извините, — Юсов поднялся и раскланялся, — рад видеть в здравии. — Он нагнулся к Гранину и прошептал: — А майор у тебя — высший класс!

— Как я смотрелся? — спросил Гранин, когда Юсов отошел к своему столику.

— Смоктуновский.

— Запомни, девочка, если хочешь человека обмануть, скажи ему правду. Думаешь, его водка на столе успокоила? Ни черта! Твое звание, красавица. При нашей закрытости болтануть, что пьянствует с сотрудницей, может только пьяный.

Глава 11 «Он шел на Одессу…»

Невозможно представить, сколько событий способна запихнуть жизнь в один день. Две беседы с Савиковым и его признание, встреча с «авторитетами», убийство полковника Авдеева… Главным же для Гурова было то, что не покидавшее его в последние дни чувство опасности, ощущение допущенной ошибки сегодня наконец материализовалось, приобрело конкретные формы. Сыщик — человек осторожный, но не из пугливых, — осознав, куда он лезет и с кем воюет, несколько растерялся. Поразмыслив, придя к выводу, что обратной дороги нет, он собрал опергруппу, но не в кабинете Крячко, а по соседству, где работали Вакуров и Светлов, куда позвонить никто бы не догадался. Не следовало рядовым оперативникам знать лишнее, но без помощников не обойтись, а использовать ребят втемную Гуров не имел права.

Изложив суть дела и к каким печальным выводам пришел, он закончил шутливо:

— Как поется, «он шел на Одессу, а вышел к Херсону». Смотрел на карту, не мог понять, как можно эдак промахнуться. Но известно, из песни слова не выкинешь. Как будем жить, ребята?

Ребята угрюмо молчали. Первым, как ни странно, отозвался подполковник Светлов.

— А мне чего? — он пожал сутулыми плечами. — Убить на нашей работе всегда могут. А на пенсию вышвырнут, так я и так давно собираюсь.

— М-да! — Крячко хмыкнул. — Господин полковник, сколько лет тебя знаю, а что ты такой крутой, понял лишь недавно. О чем ты раньше думал?

— Виноват, Станислав, оплошал, — просто ответил Гуров. — Сегодня вижу, что волчьи уши с первого дня торчали.

— Задним умом всяк крепок, — сказал сердито Светлов. — Ты, Станислав, чем попрекаешь? Что Лев Иванович чухнулся поздно? Так ты бы на его месте и сегодня пер, как бульдозер. У него извилин больше, чем у нас троих! Ты ему низко в ножки поклонись, что упредил, а то бы нас первых слопали!

— Василий Иванович, слезь с коня, не махай шашкой, — миролюбиво ответил Крячко. — Говорю как есть и от такого расклада не в восторге, я человек нормальный и себя люблю.

— Вы, конечно, старшие, но не то говорите, — сказал Вакуров возмущенно. — Лев Иванович, излагайте свой план, давайте конкретные задания.

— Задание не меняется, — ответил Гуров, — требуется установить Профессора, может, его и иначе называют, время покажет. Я дал «авторитетам» ваш телефон. — Для наглядности он указал на аппарат. — Ставьте его на автоответчик, пусть пишет, людям легче с машиной разговаривать, думаю, информация пойдет с этой ночи. Я Шалве Гочишвили позвоню, он людям мои слова передаст, они возьмутся за поиски Профессора серьезно.

— А может, погодишь? — флегматично спросил Крячко.

— Не погожу! Когда с тобой играют краплеными картами, следует сдергивать из колоды тузы. Правила отменили не мы, значит, будем играть без правил.

— Я не об этике — об опасности, — Крячко неожиданно начал что-то насвистывать.

— Ты что? — возмутился Светлов. — Они еще вчера внаглую поперли, а край один.

— Хватит, не пленарное заседание, — перебил Гуров. — Машины пригнали?

Крячко бросил на стол две связки ключей.

— Борис, ты электронику получил?

Вакуров указал на стоявшие у сейфа коробки.

— Так оборудуйте квартиру умника, которого назвал Савиков. — Гуров плюнул на бесконечные зароки бросить курить, достал сигареты. — Второй комплект я забираю, установлю сам. — Он взглянул на часы: — Двадцать три, начнем сей минут, мы имеем небольшую фору во времени. Вы оборудуйте машины…

— Они с телефонами, — сказал Крячко.

— Тем лучше. Поутру я одну машину у вас заберу, мою знают… Я сбился… — Гуров потер лоб. — Да, кроме Профессора, мы разыскиваем убийцу-исполнителя, который обитает на фазенде. У него имеется особая примета: он высококлассный стрелок. Борис, ты поутру начнешь его устанавливать. — Гуров вырвал из блокнота несколько листков, протянул Вакурову: — Думаю, один из этих троих. Станислав, помоги Борису с легендой, надо войти в каждую квартиру. Ничего вскрывать, нарушать не придется, в квартирах живут родственники. У одного жена с дочерью, у двоих родители. Человек где-то стрелять научился, и домашние наверняка о его искусстве знают. Идея ясна?

— Входишь — на серванте кубок торчит, — съязвил Крячко, — или на стене грамота в рамочке, а может, фотография человека с ружьем.

— Господин подполковник, если вы моему заданию завидуете, я готов уступить, — парировал Вакуров.

— Кретины, не предупредили стрелка, чтобы он свой класс не демонстрировал, — продолжал Гуров. — Борис, теперь слушай внимательно. — Он выждал, пока оперативник не посмотрит ему в глаза. — Ты начинаешь в девять, заканчиваешь к шестнадцати. Если в какой-то адрес не успел, все равно заканчиваешь. Я полагаю, что они раньше обеда не трехнутся, потом обычная бюрократия, подбор людей. В общем, до шестнадцати ты, по моей прикидке, в безопасности. Позже они городскую квартиру перекроют, и ты погибнешь без цветов, исчезнешь, словно тебя никогда не существовало. Борис, ты меня понял, героя изображать не начнешь?

— Лев Иванович, обижаете. Я взрослый.

— Молодец. — Гуров повернулся к Крячко и Светлову: — Вы сейчас на двух машинах выезжаете по известному адресу, оборудуете квартиру техникой и ждете… ждете… Либо он выйдет на связь, либо к нему придут, скорее второе. Человек, которого вы обнаружите, будет человеком Профессора. Полагаю, что вам лично ничего не грозит. Эти связи неподконтрольны. Но это я так полагаю, а вы должны решать по обстановке. У вас на погонах по два просвета и в голове хотя бы один имеется.

— Ну спасибо, — буркнул Светлов.

— Неласковый ты, господин полковник, — Крячко понравилось называть так бывшего старшего группы.

— Когда вы человека хотя бы предположительно установите, свяжитесь со мной, не найдете меня — звоните Орлову и решайте. Действуйте. Удачи… Удачи… Удачи…

Оперативники вышли. Гуров позвонил Орлову:

— Здравия желаю.

— А я думал, ты в Штаты умотал.

— Да билет достать не могу, господин генерал.

— Ты где?

— В офисе, на Петровке.

— Ну, быстро к спикеру! Быстро! Я дам команду по трассе, жми на всю железку!

— Что, его тоже? — спросил Гуров.

— Лева! Я буду дома, звони. — Орлов положил трубку.

Гуров подключил к аппарату автоответчик и неторопливо пошел к машине.

Гуров привык к кабинету спикера, как бы обжился в нем, да и хозяин кабинета уже не вызывал у сыщика раздражения. Усталый, замордованный человек, рвется к власти, хотя и сегодня на его плечах груз значительно больший, чем он способен выдержать. Ничего принципиально нового. Гуров перевидал достаточное количество алкоголиков и наркоманов — больные люди, правда, вреда от них меньше, они калечат себя да семью, а политики замордовали державу, на их совести сотни миллионов человеческих судеб. Так ведь больной, неуправляемый человек отчета в своих действиях не отдает.

— Добрый вечер, Имран Русланович, как вы себя чувствуете? — сказал Гуров, входя в кабинет, и, не ожидая приглашения, уселся в кресло. — Я так отвратительно устал. Устал, как ездовая собака.

Спикер не спросил, где сыщик пропадал и чем занимался, зная, что, кроме дерзкой шутки, иного ответа не получит.

— Я сплоховал сегодня, слышали, наверное.

— Пустяки, с каждым случается. — Гурову хотелось курить, но спикер выглядел так скверно, что дымить в кабинете не следовало. — Скоро полночь, что вы высиживаете? Работник из вас сейчас никакой, врач наверняка велел вам лежать. Меня ждете? Об убийстве полковника я ничего сказать пока не могу, с делом еще не знакомился. Результаты? Думаю, через два-три дня я всех возьму, Имран Русланович.

— Всех? — Спикер по-детски сморщился, казалось, сейчас заплачет. — Так их много?

— Ну насчет всех — это я привычно похвастался, — ответил Гуров. — На всех у меня силенок не хватит. Вы хоть и не специалист, но человек достаточно разумный, чтобы понять — не один же сумасшедший шныряет между шеренгами охранников и постреливает.

— «Достаточно разумный» — высокая оценка для спикера парламента. — Хозяин указал на один из шкафов: — Мне врач рекомендовал перед сном выпить рюмку спиртного. Пожалуйста, возьмите там что-нибудь по своему вкусу, я в этом ни черта не понимаю.

В довольно объемистом баре красовались бутылки с заграничными этикетками, бокалы, тут же была вмонтирована морозилка. Гуров бросил в бокалы лед, налил джин, добавил тоника, прихватил бутылку с собой, поставил бокал перед спикером, вернулся в кресло.

— Вы футболом интересуетесь? — Гуров поднял бокал, кивнул, выпил одним глотком.

Спикер сначала понюхал, затем пригубил:

— На каком-то приеме я это однажды пробовал… Скажите, Лев Иванович, откуда вы такой взялись? Самостоятельный, независимый, дерзкий? Может, вы американский шпион? — Спикер нахмурился, но, опасаясь, что милиционер шутки не поймет, на всякий случай подмигнул.

— Откуда взялся? Папа с мамой родили. Кстати, я для России не столь уж редкий экземпляр, хотя породу нашу со времен октябрьского переворота отстреливают, уничтожают различными способами, старательно и последовательно. И что интересно, истребляют при всех правителях, вы и президент в том числе. Стойкая порода: думаю, у нас выработался сильнейший иммунитет. — Гуров хотел отвлечь спикера, болтал без умолку: — Возьмем евреев. Их уничтожением занялись две тысячи лет назад. Я статистики не знаю, больше стало евреев или меньше, но факт, что в умении выжить и в уме они ни одной нации не уступают, а возможно, превосходят. Моя порода к национальности отношения не имеет, она родилась в пещере, появилась с первым человеком, когда о национальности никто и не ведал. Человек родился свободным и желает им оставаться. А что в вашем окружении нас нет или сохраняются единицы, которые, стремясь уцелеть, мимикрируют, так в том, кроме вас, никто не виноват. Мы, свободно мыслящие, опасны, вам, правителям, абсолютно не нужны. Честно сказать, я вас прекрасно понимаю. Вы защищаетесь, дай нам передохнуть в борьбе за выживание, вам придется отойти в сторону, и не будет у вас, Имран Русланович, данного особняка, даже джина с тоником не будет.

— Ну я-то профессор, доктор наук, на выпивку всегда заработаю, — попытался отшутиться спикер.

— В магазинах давно не были. Нынче профессор на выпивку заработает, если мясо есть перестанет. — Гуров уже понял, что его занесло, толку от разговора никакого, одно озлобление. — Имран Русланович, вот, положа руку на сердце, скажите, кто вам настоятельно рекомендует не переезжать на городскую квартиру?

Спикер смешался, никак не мог привыкнуть к манере сыщика поворачивать разговор круто в сторону. Хозяин слушал длинный монолог гостя, готовил резкую отповедь, и тут, на тебе, вопрос совершенно из другой плоскости. Растерявшийся человек обычно повторяет вопрос, спикер не составлял исключения.

— Мне посоветовал? Не переезжать? — замялся он, понял, что соврет неубедительно, удержаться не мог. — Да никто не советовал, я сам.

Гуров кивнул, заглянул в свой бокал, добавил в него джина. Он не понимает, что убийца находится рядом и готов нажать на спусковой крючок, думал сыщик. Последний выстрел, последний труп. Главный интриган России заблудился в трех соснах, последним трупом станет именно он, спикер парламента. Как его спасти, кому здесь можно довериться?

— Новые сутки распечатали, они не легче прошедших будут, спать пойду. — Гуров выпил, поднялся, небрежно спросил: — А кто, наоборот, уговаривал на городскую квартиру переехать?

— Новый начальник охраны, что за дверью стоит, — легко ответил спикер.

— Спасибо, спокойной ночи.

— Спасибо вам, Лев Иванович, — неожиданно ответил спикер.

Гуров вышел из кабинета, молча раскланялся с лощеным охранником, посмотрел гэбисту в глаза. Чужая душа потемки, а я не Вольф Мессинг. Сыщик продолжал смотреть в лицо охранника, не решаясь открыться. Если я ошибусь, то ускорю события. Хотя вряд ли, к последнему выстрелу они не готовы, ведь требуется ликвидировать исполнителя. Этот человек советовал спикеру ехать на городскую квартиру. Если я поддержу его, то практически не открываюсь и не рискую.

Гэбист не опускал глаз, понимая, что милицейский сыщик хочет сообщить самое важное, но не может решиться. Гуров собирался сказать одно, произнес совсем другое:

— Если этой ночью застрелят спикера, а вы ликвидируете убийцу, я вас найду и вся служба безопасности вас не спасет.

— Хорошо, я согласен, — охранник кивнул, голос у него был спокоен, словно они говорили не о жизни и смерти, а договаривались поутру идти на рыбалку.

— Спокойной ночи, — Гуров прошел коридором, получил свои пистолеты, наручники и ключи и спустился по мраморным ступенькам в парк. В его квартире светились окна, сыщик знал, кто его ждет, принимал судьбу покорно, как истинный христианин.

Вера верой, а профессия профессией, — он распахнул дверь ногой и шагнул в сторону.

— Здесь Гранин. Если не считать только початой бутылки коньяка, то я один.

Гуров вошел, оглянулся, пожал полковнику руку, упал на тахту.

— Излагай короче, если я не высплюсь, то поутру залезу под трамвай. Начни с Николая. Когда, где, как? — Гуров закурил, откинулся на спинку и прикрыл глаза.

— В пятнадцать, в его квартире, спящего, из пистолета того же калибра, — Гранин после обильного ужина успел окончательно протрезветь, продолжал пить кофе.

— Никто и ничего, — утвердительно сказал Гуров.

— Никто и ничего, — ответил Гранин.

— Нормально. Что еще нового?

Гранин рассказал об обеде-ужине в ресторане, о записи разговора между депутатами-оппозиционерами и Юсовым.

— В принципе, пустая болтовня, за исключением того, что Бесковитый считает себя основным кандидатом.

— Это важно, — пробормотал Гуров, стряхнул пепел и спросил: — Кто тебе сообщил о болезни сестры Николая и о том, что она выезжала лечиться за рубеж?

Гэбист мгновенно понял — вопрос не свалился с потолка, сыщик получил дополнительную информацию.

— Исполнителя не помню, все обычным путем, я заказал установку, через несколько часов получил ответ.

— Лживый ответ. Сестра имеется, больна отнюдь не так тяжело, лечиться никогда не выезжала. — Гуров погасил сигарету, встал и с хрустом потянулся. — До чего же хреново у вас работают, Сергеич, даже смешно.

— У нас так же, как и у вас, разные люди, и они по-разному работают.

— Не заводись, против тебя лично я ничего не имею.

— Спасибо. Что у тебя?

— Дела уголовные, к политике отношения не имеют, пытались добыть информацию о Профессоре, пока без результата.

— Ты установил технику у Сабурина?

— Зачем тебе? Дело незаконное, не знаешь — не отвечаешь. Разбегаемся, давай спать.

— Темнишь, сыщик!

— Есть немного, — признался Гуров. — Обещаю, если у меня появится что-нибудь серьезное, ты узнаешь об этом первым.

Оперативники распрощались, Гуров запер за гэбистом дверь, проверил все окна, сунул под подушку «вальтер» и мгновенно заснул.

Уже в восемь утра Гуров находился в кабинете МУРа, прослушивал запись звонков. Их было пять, у всех информаторов были нелады с русским языком. После многократного прослушивания, расшифровки искалеченных и недоговоренных слов, перевода их на русский получилось следующее: около сорока, среднего роста, плотный, полноватый, светлый, блондин или рыжий, лохматый, грязный, любит кошек, живет за мостом… Надо понимать, в Замоскворечье.

Все было понятно, кроме — грязный. Гуров перемотал пленку, включил автоответчик.

Фрол Осипов, которого назвал арестованный Савиков, жил в одном из переулков старого Арбата, в трехэтажном доме, вдвоем с сожительницей занимал комнату в трехкомнатной квартире. Соседи больше года как переехали, желающих поселиться в освободившихся хоромах не нашлось, так что практически супруги владели отдельной квартирой. Оперативникам повезло: черный ход отсутствовал, и Крячко со Светловым поставили свои машины в переулке, один приткнулся к забору новостройки, другой встал между двух иномарок. При современной аппаратуре, которой обладали оперативники, прослушивать квартиру на втором этаже было делом пустяковым.

Ночь прошла муторно, тоскливо, оперативники изредка переговаривались, в основном определяя, кто час подремлет, а кто бдит.

В девять утра, когда переулок давно проснулся, люди побежали на работу, по магазинам, в общем, начали жить, Крячко увидел Гурова, который прошел мимо, жестом приглашая следовать за собой.

Они присели на скамейке крохотного сквера. Не ожидая вопроса, Крячко сказал:

— Пока пусто, пьяная матерщина, звонков не было.

— Терпи, Станислав, понимаю, что не дело такого аса столь бездарно использовать, — ответил Гуров, — но сам понимаешь… Машину у тебя забираю, моя слишком известна. Через час Савикова выпустят на волю, они должны зашебуршиться.

— Лев Иванович, не нравится мне наше занятие, и не потому, что тоска зеленая, — сказал Крячко. — Фрол барыга и алкаш, не могут его в серьезном деле использовать.

— У каждого человека не одно лицо, даже не два, терпи. Командиру, Профессору или Академику, совершенно необходимо переговорить с Савиковым, проверить его, узнать, что мы знаем. Конечно, сам он на связь с Савиковым не пойдет, но человека пришлет обязательно. И первый контакт с Савиковым установит именно Фрол Осипов, потом передаст в другие руки. Именно эти руки нам и нужны. Так что, как только передача состоится, Осипова бросай, переключайся на третье лицо.

— Да, понимаю, — тоскливо протянул Крячко, — главное, было бы на кого переключиться.

— У тебя есть другие предложения?

— Держи. — Крячко передал Гурову ключи от машины. — Будут новости, сразу звони нам в машину, что-то у меня за Бориса душа болит. Следовало парню тут болтаться, а по адресам мне идти.

— Что душа болит, хорошо, значит, она живая. А глупости говорить начальнику отдела МУРа не к лицу. Удачи, и я тоже жду вашего звонка.

— Удачи, удачи. — Крячко проводил взглядом статную фигуру полковника и вразвалочку, шмурыгая, так ходят люди, еще не опохмелившиеся, направился к машине Светлова.

Крячко отлично понимал Гурова, для выполнения задания, порученного Вакурову, нужен парень, зрелый мужчина не годится, однако знать и чувствовать — вещи разные. Нехорошо было на душе подполковника, он ощущал себя человеком, спрятавшимся за бруствер и пославшим приятеля в простреливаемую зону.

Борис Вакуров пребывал в отличном, бесшабашном настроении, он не учился актерскому мастерству, но оперативником был уже опытным и знал: если ты кого-нибудь изображаешь, следует начинать со своего нутра. Проверяемые были примерно его возраста. Крячко посоветовал, и Борис с начальником согласился, что самая хорошая легенда — разыгрывать человека, вернувшегося после многолетнего отсутствия и заскочившего к приятелю, с которым последний раз виделся лет семь-восемь назад. И вот оказался рядом с домом, вспомнил детство и решил заглянуть.

Значит, геолог или что-то вроде того, здесь можно подпустить тумана, бесшабашный парень, ошарашенный Москвой, вчера с трапа самолета, при деньгах, без всяких планов и забот.

Борис оделся фирменно — затертый джинсовый костюм, ношеные кеды, зато рубашка свежая, в кармане фляжка коньяка, он даже затянул для запаха. Помахивая ключами от «Жигулей», Вакуров около полудня взбежал на второй этаж солидного дома, расположенного на Ленинградском проспекте. Это был второй адрес, в первой квартире Борис помог выкупать трехлетнего, очень серьезного пацана, сбегал для супруги проверяемого за хлебом, потом пил с неряшливо одетой, но уже накрашенной женщиной кофе и трепался за жизнь. Хозяйка оказалась натурой противоречивой. С одной стороны, она считала супруга мерзавцем и проходимцем, который бросил ее с ребенком, появляется в доме раз в неделю, а то и в две, словно командированный, а она губит свою молодость и красоту. По данному вопросу у Бориса было собственное мнение. С одной стороны, мужик никчемный, с другой — работает у самого спикера, и женщина не забывала этого и не давала забывать другим.

Борис потрепался про тайгу, которую видел только в кино, выслушал сплетни о жизни спикера, которого хозяйка видела тоже только на экране телевизора. На крючки, заброшенные оперативником, о том, какой искусный стрелок ее муж, хозяйка никак не реагировала, и Борис, принося извинения за беспокойство и обещая звонить, ретировался.

Дверь была обита красивым кожзаменителем, в центре имелся глазок, что свидетельствовало о разумной осторожности хозяев. Борис прорепетировал несколько улыбок, позвонил спокойно, ненавязчиво, но и не боязливо тренькнул. За дверью послышались шаги, женский голос спросил:

— Вам кого?

Главное суметь войти в квартиру, если не сумею, сыщики не простят, подумал Вакуров и смущенно улыбнулся:

— Здравствуйте, Виктория Александровна, я давнишний приятель вашего сына, Борис Вакуров. Вы меня, конечно, не помните, прошло столько лет…

— А Гарика нет дома. Он работает за городом, бывает редко.

— Какая обида! Я шесть лет не был в Москве, шел мимо и вспомнил, решил заглянуть. Ностальгия по ушедшей молодости. — Борис вновь улыбнулся. — Как Гарик, институт закончил? — Он чувствовал, что его внимательно разглядывают, провел руками по волосам, демонстрируя, что не держит никакого оружия или другого предмета. — Значит, за городом работает… Помнится, мечтал за границу…

Борис сделал верный ход — какой матери не хочется поговорить о сыне, тем более когда его карьерой можно гордиться. Щелкнул замок, скрипнула задвижка, и дверь приоткрылась. Оперативник не дотронулся до ручки, осторожную женщину можно испугать, а дверь окажется на цепочке. И он угадал, женщина смотрела оценивающе, дверь не открывала, тогда оперативник пошел ва-банк.

— Извините за беспокойство и навязчивость. — Он поклонился. — Привет Гарику, если он помнит меня. — И шагнул к лестнице.

— Да зайдите же! — сказала женщина таким тоном, словно уговаривала зайти в квартиру, а он отказывался.

В отличие от молодой мамаши, Виктория Александровна была одета аккуратно, строго, не по-домашнему. Вакуров подумал, что, возможно, она собиралась уходить, но вскоре понял, что таковы манеры и привычки хозяйки дома.

Минут пятнадцать разговор никак не вязался, хозяйка держалась скованно, отвечала односложно. Вакуров начал было повторять свои байки о тайге, быстро понял, что женщину они совершенно не интересуют. Ясно, ей хотелось поговорить о сыне. Борис такой разговор начинать боялся, так как обладал лишь сведениями, когда и где дражайший сынок родился, что имеет незаконченное высшее образование, холост…

— Боря… Вы не возражаете, если я буду звать вас по имени?

— Что вы, сочту за честь, — Вакуров церемонно поклонился, увидел, что попал в цвет, и определил свою дальнейшую линию поведения.

— Боря, вы не учились с сыном в школе, я не помню вас среди его товарищей по институту. Простите, когда и где вы с сыном познакомились?

— Давным-давно, точно не скажу. — Вакуров махнул рукой. — Мы познакомились в тире…

На лицо женщины легла тень, оперативник понял, что попал и с темы надо быстренько соскакивать.

— Простите, Виктория Александровна, вы коренная москвичка?

— Естественно, — она слабо улыбнулась, — разве это не видно?

— Столь отчетливо видно, что я и спросил. Скажите, а чем коренные москвичи отличались от петербуржцев? Почему они, как я читал, поглядывали на нас свысока?

— Интеллигенция ничем не отличалась. Извините, — хозяйка прошла на кухню, чиркнула спичкой, видимо, поставила чайник.

Парень бывал в тире, и с ним связаны какие-то неприятности, подумал Вакуров, немного погодя надо вновь тронуть тему, проверить. Пользуясь отсутствием хозяйки, он оглядел комнату. Гостиная была обставлена добротной старой, даже старинной, мебелью: круглый стол, стулья с высокими спинками, массивный комод, диван тоже с высокой спинкой, на верхней полке выстроились слоники, стены чистые, обои современные, чувствуется, недавно наклеены, и телевизор — супер. Надо понимать, что обои и телевизор — подарки сына, остальное со старых времен.

Хозяйка вернулась с подносом, на котором стояли кофейник и чашки голубоватого прозрачного фарфора и хрустальная вазочка с печеньем.

— Живу я довольно одиноко, Гарик работает под Москвой, навещает редко, — женщина расставила посуду, разлила кофе. — Угощайтесь.

— Благодарю, но право, не стоило беспокоиться, — учтиво, по-книжному ответил Вакуров, взял хрупкую чашечку осторожно.

Оперативнику показалось, что, упомянув о работе сына, хозяйка пытливо взглянула на гостя. Она испугана, и это естественно, учитывая количество трупов в загородной резиденции, где работает ее парень, понял оперативник.

— Если Гарик относительно недалеко обосновался, я бы к нему заскочил, но боюсь, не получится, мне завтра улетать, — сказал Вакуров.

— И далеко?

— Как все таежники, неоригинален, стремлюсь к теплому морю, Сочи.

— Там неспокойно.

— А где сейчас в России спокойно? В медвежьих углах, так они мне поднадоели, устал. Да я когда ваш дом увидел, Гарика вспомнил, решил заглянуть и старый долг вернуть. Хотя сегодня те деньги просто смешными кажутся. Сто рублей! Какая у нас инфляция? Процентов тысяча, наверное?

— В долг брали? — поинтересовалась хозяйка.

— Нет, соревнование проиграл. Стреляли мы с ним из пистолета. Он мне фору, естественно, давал. — Вакуров говорил задумчиво, словно вспоминая, и с интересом разглядывал чашечку с кофе. — Но он все равно выиграл. Классный стрелок был, помню, тренер его в сборную пригласил…

— Извините, — перебила хозяйка, — мне больно вспоминать увлечение сына. Вы же знаете, чем это кончилось.

— Чем кончилось? — Вакуров поставил чашку, взглянул удивленно: — Понятия не имею, видимо, я уже уехал. Какое-то несчастье произошло?

— Не будем об этом, — Виктория Александровна махнула тонкой рукой. — Моего мальчика, такого светлого… обвинили в убийстве. — Она смешалась и торопливо закончила: — Следствие, пришлось уйти из института… Кошмар!

Семен Вульфович Бесковитый в Доме журналистов встречался с пишущей и говорящей братией. Рядом с героем сидели Сергей Сабурин и еще двое красно-коричневой ориентации, у одного руку чуть выше локтя обхватывала повязка со свастикой. Бесковитый был со вкусом одет и непривычно сдержан, даже лаконичен. Взбудораженные журналисты, среди которых тоже были и левые, и центристы, и правые, красные, коричневые, даже серо-буро-малиновые, поначалу активно щелкали фотоаппаратами, тянули вверх микрофоны, снимали на видео, минут через тридцать разочарованно поутихли. Журналисты ждали этой пресс-конференции, одни рвались потерзать новоявленного фюрера вопросами, другие собирались поднять его как знамя, третьи пришли просто ради развлечения.

И на тебе — лидера-крикуна, кандидата в президенты, который прикрывает наготу фиговым листочком, словно подменили. На трибуну поднялся человек, похожий на прежнего только лицом. Одежда, манера держаться, жестикуляция, голос, главное, конечно, суть выступления, — ответы на вопросы были не ответами сумасшедшего авантюриста, а спокойного, разумного человека. Он никого не клеймил, ничего экстравагантного не обещал, казалось, не он кричал вчера с трибуны парламента, грохотал гусеницами танков и грозил перстом.

«Профессиональная армия, способная защитить Россию в ее сегодняшних границах. Военнослужащим — достойную зарплату. В России нет малых народов, как в семье нет нелюбимых сыновей и дочерей, — всем равные права. Парламент должен избираться, заниматься лишь законотворчеством и не присваивать себе функций исполнительной власти. Журналисты свободны и подчинены лишь закону, потому должны быть ответственны в своих выступлениях как письменных, так и устных…»

Гуров еще несколько дней назад позвонил знакомому журналисту и попросил приглашение на встречу с Бесковитым. Сыщик сидел в дальнем углу и — наверное, единственный из присутствующих, — ничему не удивлялся. В принципе, все происходит, как и должно происходить, рассуждал он. Если некие силы делают ставку на человека, то не станут тратить время и деньги впустую, позаботились, чтобы их лошадка выглядела достойно, бежала, соблюдая правила, слушалась наездника беспрекословно.

Когда пресс-конференция закончилась, нашлись сумасшедшие, которые попросили у Бесковитого автограф. Подошел к нему и Гуров, некоторое время наблюдал за происходящим, затем достал из кармана блокнот и дорогую авторучку, протянул депутату:

— Черкните несколько слов единомышленникам.

Бесковитый по инерции взял блокнот, начертал несколько слов, витиевато расписался, авторучку хотел вернуть «поклоннику», но сыщик взял только блокнот и, отступив за чью-то спину, сказал:

— Ручку оставьте на память, Семен Вульфович, — и затерялся в толпе.

Бесковитого дергали за рукав, подсовывали фотографии, он взглянул на ручку, хмыкнул, расписался. Когда он пробился к дверям, сунув в карман полученный в подарок миниатюрный магнитофон, Гуров удовлетворенно кивнул и направился к своему приятелю, бравшему интервью у Сергея Сабурина, который, ошарашенный выступлением шефа больше, чем кто-либо иной, говорил рассеянно, оглядывался, вел себя нервозно. Гуров, держа газету с кроссвордом, подошел, взял Сабурина под локоть, словно старого знакомого, быстро заговорил:

— Привет, коллеги, подскажите, интеллектуалы: домашнее животное из трех букв?

— Кот, — мгновенно ответил приятель, предупрежденный о вопросе заранее.

— Верно! — Гуров хлопнул себя газетой по лбу, продолжая крепко держать Сабурина. — Мы привыкли к слову «кошка». Кстати, у меня есть знакомый, такой чудак, обожает кошек! Маньяк, да и только! — Гуров взглянул Сабурину в лицо и, словно только узнав, смущенно улыбнулся: — Господин Сабурин! Извините, не узнал, думал, кто-то из своих… — Сыщик смотрел вслед спешащему к дверям депутату.

— Ну интриган! Сумел кого заловить? — рассмеялся приятель. — И что за чушь нес?

— Нести чушь — привилегия гения, — парировал Гуров. — Заловить не заловил, а на след встал прочно.

Когда сыщик держал Сабурина под руку, почувствовал, как тот вздрогнул, а когда, заглянув в глаза, увидел в них страх и смятение, понял, что попал.

— В одном случае я промахнулся и вышел к Херсону. Сегодня я шарил наугад, вслепую, но ухватил, что искал. — Гуров улыбнулся недоумевающему журналисту: — Спасибо, приятель, ты с меня имеешь, звони.

Гуров сел в «Жигули», завел мотор, но не двинулся с места, раздумывая, как можно использовать знакомство Сабурина с любителем кошек.

Юсов ждал звонка неизвестного, готовился к переговорам. Когда рано утром позвонили в дверь, он, не проспавшийся после вчерашнего, накинул халат, посмотрел в глазок, увидел незнакомого мужчину и недовольно спросил:

— Вам кого?

— Вас, Петр Саввич, — ответил незнакомец и улыбнулся. — Меня, с вашей легкой руки, зовут Козел.

Юсов облизнул и без того пересохшие губы, приоткрыл дверь:

— Здравствуйте, проходите.

— Здравствуйте, — мужчина среднего возраста, плотного телосложения, одетый номенклатурно, как одевались партийные функционеры во времена застоя, сверкнул золотым зубом и прошел в комнату. — Не ожидали? — Он взглянул на Юсова оценивающе, усмехнулся: — Опохмелись, нам нужно, чтобы ты находился в рабочем состоянии.

— Тогда я с твоего разрешения и переоденусь.

— Валяй, — гость кивнул, взял с журнального столика газету и развалился в кресле.

Давний знакомый Гурова, некогда служивший на Петровке, позже в ЦК, сегодня сотрудник аппарата президента Виктор Юрьевич Совков нервничал, потому держался излишне развязно. Он прекрасно понимал, что от того, как он справится с порученным заданием, зависит его судьба. Когда говорят, мол, твоя судьба в твоих руках, то где-то подспудно имеют в виду, что человеку повезло и он ни от кого не зависит. Совков всю жизнь получал указания сверху и отправлял их вниз, ничего и никогда не решал. Среди заговорщиков он тоже оказался по указанию начальства…

Его передали из рук в руки, словно неодушевленный предмет, присовокупив:

— Надежен, прекрасный исполнитель.

Неожиданно Совков получил самостоятельное задание, он не мог спустить его по инстанции, обязан был выполнить сам, главное, отвечать за результат. Сейчас он сидел в квартире Юсова на диване, ждал, пока хозяин приведет себя в порядок, листал журнал, слепо смотрел на грудастых красоток, мандражировал инапускал на себя небрежный, уверенный вид.

Чисто выбритый, с влажными после душа волосами, опохмелившись, Юсов принес гостю кофе, поставил на столик бутылку виски, сказал:

— Рад, что вы пришли, извините, что грубил по телефону, не разобрался в ситуации.

— Случается. — Совков кофе взял, от спиртного отказался.

— Мы раньше встречались? — Хозяин налил себе виски, взглянул испытующе.

— Служили в одни годы на Петровке.

— Мир тесен, — Юсов выпил, — у меня отличная память на голоса, это не вы звонили…

— Не имеет значения! Вы будете выполнять наши… просьбы! — Как большинство не уверенных в себе людей, Совков разговаривал грубо.

Но Юсов был тоже трусоват, и хамский тон гостя на хозяина подействовал. Тем более что последним убийством он был напуган до предела.

— Я же не отказываюсь, — он вновь плеснул в стакан виски. — Я только не могу понять, кто вы и своей роли в вашей игре.

— Прекратите пить! — заметив страх и неуверенный голос хозяина, Совков повысил тон. — Мы патриоты России, надеемся, что вы тоже патриот. Если мы ошиблись, положение легко исправить известным вам методом.

— Хорошо, хорошо, говорите, что я должен сделать, — Юсов отодвинул стакан.

— Бесковитый сегодня встречается с журналистами. Мы хотим, чтобы он сменил окраску, выглядел солидно.

— Вульфович — человек неуправляемый, я не пользуюсь достаточным влиянием.

— Глупости! Каждый человек управляем. — Совков достал из кармана сложенную вчетверо бумагу, протянул хозяину: — Вот его основные тезисы. Поезжайте к нему, передайте.

Юсов прочитал полстраницы текста, часто заморгал, прочитал вторично, даже шевелил губами.

— Да он никогда…

— Скажет, скажет! — перебил Совков, сверкнув золотым зубом. — Принципов у него нет, а мужик он умный, хитрый и рвется к власти. Мы возьмем его под руки, доведем до трона, взойти на него он должен с этой программой, а дальше… Дальше жизнь покажет! — Совков расхохотался и выпил виски хозяина. — Передайте ему наше предложение. Если он на встрече с писаками станет вести себя разумно, то сегодня же встретится с большим человеком и обсудит ход предвыборной кампании.

— А если нет? — еле выговорил Юсов.

— Если нет, то — нет! И для него, и для тебя! — Совков поднялся, взял со стола журнал и спросил: — Чего это девки у тебя такие худые? Смотреть тошно! — Он бросил журнал на место, пошел к дверям, на пороге обернулся: — Я буду в Доме журналистов, от вас зависит, куда вы оттуда поедете.

Парадокс жизни заключается в том, что порой трус и дурак добивается результата быстрее, чем человек умный и мужественный. Конечно, такое случается лишь в том случае, если он имеет дело с представителем своего племени.

Борис Вакуров как мальчишка скатился со второго этажа по перилам. Стрелок выявлен! Конечно, с наводки полковника, но конкретный результат получил Борис Вакуров. Классный он опер, Борька Вакуров!

Он уселся в «Жигули», включил рацию, вызвал полковника.

— Вас слушают, — немедленно отозвался Гуров.

— Говорит самый молодой, — Вакуров вспомнил предупреждение Гурова не болтать лишнего, так как рация сегодня у каждого любопытного.

— Слушаю тебя, парень.

— «Он шел на Одессу» — хорошая песня, очень хорошая.

— Молодец. Поезжай немедленно домой, смотри под ноги.

Вакуров положил трубку, взглянул в зеркало заднего вида, однако опоздал, — замызганный «Москвич», стоявший позади, уже выехал на Ленинградку и медленно катился правым рядом. Вакуров лихо его обогнал, свернул в первый переулок направо. Даже самый опытный сыщик не всегда обращает внимание на машины, которые он обгоняет. Он проезжал мимо выстроившихся вдоль тротуара коммерческих палаток, когда шедший сзади «Москвич» обогнал «Жигули», встал поперек, из машины выскочили двое, один полоснул из автомата по палатке. Оперативник инстинктивно схватился за пистолет, открыл дверцу, выпрыгнул, успел подумать, что не имеет права вмешиваться… Если убьют, полковник ничего не узнает, оперативник хотел сесть за руль, когда сзади к нему подошел мужчина, который выскочил из «Москвича» на повороте. Он выстрелил Вакурову под лопатку, втолкнул труп в «Жигули», вскочил в «Москвич».

Немногочисленные свидетели, которых позже удалось разыскать, заикаясь, рассказывали о нападении на палатку, как был убит водитель «Жигулей», никто не видел.

Глава 12 «Он шел на Одессу…» (Продолжение)

Юрий Савиков брел по Столешникову переулку, сосредоточенно смотрел под ноги, словно боялся споткнуться или потерял чего и пытался найти. С одной стороны, он радовался свободе, все не верилось в нее, будто снилось. С другой стороны, надо звонить Фролу, встречаться, а боязно. Человек, взятый МУРом и выпущенный, если не окончательно конченный, то и не абсолютно живой, а так, серединка на половинку. Он шел и шел, автоматы изредка попадались, но такой, чтобы имел все составляющие атрибуты, как-то: трубку, неразбитый диск, чтобы тот крутился и чтобы гудок был, — такой телефон-автомат удалось обнаружить лишь на улице Герцена.

— Алло, — почти сразу отозвался Фрол.

— Фрол, это я, топаю к тебе своими ногами и без «хвоста», — тяжело выговорил Юрий Савиков.

— Точно без «хвоста»?

— Хоть и херово себя чувствую, но головой здоровый.

— Подходи в нашу пивную, жду.

Светлов и Крячко еще не знали об убийстве Вакурова, сердце у оперативников не болело, они подыхали от скуки. Наивные, они считали, что страшнее бесконечного ожидания ничего нет на всем белом свете. Когда они услышали этот разговор, то радовались, как радуются дети билету в цирк или женщина модной тряпке.

Фрол выбрался на улицу минут через десять. Маленький, кряжистый, лысый, с кривой ногой, Фрол Осипов собрал в себе все мыслимые приметы, не узнать его было при всем желании невозможно. Когда Фрол вошел в пивную, Крячко сказал:

— Пойдешь, естественно, ты, Василий, — он ухмыльнулся. — У тебя и возраст подходящий, и физиономия сохранила поселковую непосредственность.

— Обидеть пожилого человека просто, — Светлов с удовольствием выбрался из машины, потянулся, хрустнул затекшими суставами.

Старый оперативник прошелся по тротуару, подождал, пока трое мужичков, явно аборигенов, подойдут к заветным дверям, и вошел вместе с компанией.

Зал был небольшой, уютный, что интересно, чистый, шесть высоких столов, стулья отсутствовали, посетителям предлагали особенно не задерживаться. Правда, в углу невысокий мужичок в затрапезном костюмчике положил локти на стол, устроился и подремывал над недопитой кружкой пива.

Светлов в компании троих аборигенов подошел к стойке, взял кружку пива и тарелочку черных сухарей, тронул соседа за рукав, приоткрыл полу пиджака, показывая горлышко поллитровки, спросил:

— Не войдешь в долю? Мне одному много, да и с деньгами хреново.

Мужчина пошептался с приятелями, кивнул оперативнику, пригласил к столу:

— Что у тебя и сколько просишь?

— «Пшеничная», по стольнику с рыла, — ответил Светлов, взглянул безразлично на Фрола Осипова, который потягивал пиво, стоя в одиночестве.

Сделка была ратифицирована мгновенно, на столе появились стаканы, водку разлили сразу и с точностью до грамма. Светлов встал к Фролу боком, — если чуть наклониться, то сосед оперативника закрывал, выпрямляешься, получаешь полный обзор.

— Ну, будем здоровы, мужики, — сказал самый молодой, но явно лидер, — споловиним.

Дружки согласно кивнули, сделали по мерному глотку, присосались к кружкам, молчали, ждали, когда достанет.

В пивную бесшумно вошел Савиков, взял кружку пива, пристроился рядом с Фролом.

— Здорово, Юрок, с освобожденьицем, — просипел Фрол, вынул из кармана бутылку, плеснул в кружку приятеля.

— Спасибочки, Фрол. — Савиков выпил в один прием, отер губы ладонью.

Неожиданно к столу пристроился Сеня-посредник, который «дремал» в углу, сейчас «протрезвел», смотрел на Савикова цепко.

— Чего так быстро выскочил? — спросил он, не здороваясь, не представляясь. — Или контора больше мышей не ловит?

Савиков вздрогнул, взглянул на Фрола.

— Отвечай, Юрок, ты парнишка тертый, должен понимать, — просипел Фрол.

— Я понимаю, — тихо, но вызывающе сказал Савиков. — Вы меня в зубы черту сунули, теперь недовольны, что он меня выплюнул. С тебя, Фрол, должок причитается, пока не вернешь, разговаривать не буду, а с этим хмырем я баланду не хлебал и толковать вообще не стану.

Савиков точно следовал инструкциям, полученным от Гурова, и удивлялся, что страх, который холодил всю дорогу после выхода с Петровки, сейчас прошел. И Фрол, и подошедший, судя по всему из начальников, буравивший взглядом, — мелкие сявки против Гурова, да и против его помощника. Сыскари, чувствуется сразу, — мужики литые, не выставляются, силу свою знают.

— Я ссучившемуся, окромя пера в бок, век ничего не должен, — просипел Фрол.

Сеня, верный помощник Геннадия Артуровича Бланка, тронул Фрола за руку, кивнул на кружку Савикова, мол, налей человеку, и миролюбиво сказал:

— Давай без нервов, приятель. Человек с того света вернулся, его понять можно. — Он повернулся к Савикову: — И ты не гоношись. Как здоровье полковника? Как тебя взяли, мы видели, а почему выпустили, неясно. Согласен?

— Гурова видел единожды, здоров, привета не передавал. Ко мне интереса не имел, машиной поинтересовался и отстал.

— А что же перышко, что тебе Фрол передал, менты не нашли?

Савиков помнил, как чуть не час Гуров ему втолковывал, что ответить на этот вопрос.

— Как не нашли? — он спокойно пожал плечами. — Нашли, конечно, меня же муровцы брали, а не фраера. Я должок желаю получить.

Сеня достал конверт, сунул Савикову в карман.

— Так что же, жало изъяли и спокойно вернули?

— Что отняли, то и отдали, — Савиков усмехнулся, из нагрудного кармана пиджака достал ручку, положил на стол.

— Странно, — Сеня пальцем покатал ручку, увидел — жало у нее раздроблено.

— Я с мотором возился, — пояснил Савиков, — ко мне сначала молодой подошел, я было струхнул, но парень трепанулся и отвалил. Затем бухарик объявился, посудой помахал и тоже отвалил. Честно сказать, я в тот момент не трехнулся, что уже горю. А когда бухарик вернулся, а с другой стороны, смотрю, молодой подплывает, все понял. Это, — он ткнул пальцем в ручку, — на аккумуляторе лежало. Я телом ее прикрыл, схватил и в аккумулятор воткнул. Менты не заметили, меня скрутили, штуковину подобрали…

Когда дремавший в углу мужичок отлепился от своего стола и переместился к Фролу Осипову и Савикову, подполковник не обратил на него внимания. Решил, что Фрол пьяницу сейчас отошьет либо заберет Савикова и выйдет на улицу. Но когда между подошедшим и Савиковым завязался разговор, а Фрол помалкивал, оперативник насторожился. Неужели эта серая мышь и есть тот человек, который нам необходим? С одной стороны, похоже. У Фрола к освободившемуся есть вопросы, нечего ля-ля разводить, будто, кроме выпивки, другого дела нет. С другой стороны, когда оперативник следом за Фролом в пивную вошел, мышонок уже тут отдыхал. Звонить Фрол никуда не звонил, да и не мог человек Профессора так быстро здесь объявиться. Когда же Савиков ручку из кармана достал, сомнения отпали. Мышь оказалась волком, его следует «зарядить». Но как подойти? И почему посланец действует так нагло?

Подполковник не знал, что Сеня хотя и живет по принципу «наглость — второе счастье», но человек крайне осторожный.

Вчера он получил весточку из камеры, что, судя по всему, Савикова завтра из каземата выгонят. Сеня тут же встретился с Фролом, оперативники еще на нем не висели, обо всем договорился: Савикову назначить встречу в пивной и после звонка открыть форточку. В десять утра, раньше Савиков появиться никак не мог, Сеня прошелся мимо дома Фрола Осипова, ничего подозрительного не заметил, на «шестерку» оперативников, которая стояла среди других машин в стороне, не обратил внимания и обосновался на стройке, поглядывая на окна Фрола. Увидев, как форточка открылась, Сеня бросился со всех ног в пивную, благо располагалась она в двух кварталах. У пивной уже дежурил нанятый заранее «часовой», с которым Сеня работал не в первый раз и доверял парню полностью. Тем более что знать тот ничего не знал, работа у него была непыльная, а оплата царская. Человеку, дважды судимому, прошедшему суровую школу зоны, засечь появление ментов было дело плевое. Он получил описание Савикова, задача была проста: если освободившийся приволочет за собой «хвост», «часовой» должен зайти в пивную.

Савикова «часовой» узнал сразу, в переулке как раз не было ни души, не проехала машина, никто не появился, и в пивную уже минут десять никто не заходил. «Часовой» бдил, мечтая, как получит деньги, купит, нальет и почувствует себя человеком.

Сеня выслушал освободившегося из каземата Савикова внимательно, задал несколько вопросов, остался доволен, полагая, что парень оказался шустрым, вещдок уничтожил вовремя, но ко всему прочему ему еще и повезло.

Светлов прихлебывал пиво, нащупал в кармане «маячок», который следовало подложить послу Профессора, решал, как ловчее это исполнить, когда в пивную вошел Крячко. Он не оглядывался, прошел к стойке, заметил, что с Фролом и Савиковым стоит незнакомец, заметил напряженное лицо подполковника, все понял, купил пачку сигарет и, не оглядываясь, вышел.

— Вы, люди, дружите и кончайте пить, — сказал Сеня строгим голосом. — Предстоит хорошая работа. — Он кивнул, направился к дверям.

В тамбуре Сеня столкнулся с Крячко, который сунул ему под нос пачку сломанных сигарет, другой рукой прикрыл лицо и возмущенно заорал:

— Чем торгуют? Грабят по-черному! — и ворвался в пивную.

В просторном кабинете ресторана за накрытым столом сидели Бесковитый, Юсов и мужчина лет шестидесяти, который без тени улыбки представился Иваном Ивановичем Ивановым. Никто из присутствующих не ел, не пил, даже не курил, официанты в кабинет не заглядывали, а стоявшие за дверными портьерами охранники, не скрываясь, застыв в монументальных позах, упирались ладонями в короткоствольные автоматы.

Юсов сидел, потупив глаза, молчал, что было совсем не сложно, так как за время встречи «высоких договаривающихся сторон» к нему ни разу не обратились.

— Семен Вульфович, мы считаем вас человеком подходящим, а иначе бы и не встречались. — Иван Иванович говорил размеренно, тяжело, смотрел Бесковитому в лицо. — Я слышал ваше выступление перед прессой. Вы говорили хорошо, убедительно, мы вами довольны.

— А я — нет! — Бесковитый взмахнул рукой, криво улыбнулся. — Сам удивляюсь, как дал себя уговорить. — Он покосился на Юсова. — Одно успокаивает, что сегодня политикам позволительно менять свою позицию по семь раз на дню. Мне интересно было взглянуть на человека, который считает себя некоронованным правителем России.

— Вы популярны, если мы вас поддержим, вы можете стать президентом, — продолжал Иван Иванович, словно собеседник не возразил, а согласился. — Можно рядиться в белые одежды, разводить дипломатию, не говорить, только иметь в виду, рассчитывая на догадливость партнера. Я сторонник открытого текста, предпочитаю сразу и четко расставить все точки по местам.

— Кто такой Семен Бесковитый, знает каждый грамотный россиянин, кто вы — никому не известно! — Бесковитый хотел ударить кулаком по столу, сдержался и шлепнул ладошкой нерешительно. — Я не желаю разговаривать в подобном тоне!

— Для России ваша фамилия и отчество — крупный недостаток. — Иван Иванович походил на запрограммированного робота и не реагировал на посторонние шумы. — За вас могут проголосовать только от полной безысходности. Мы способны создать такую ситуацию, тем более что нынешние правители нам активно помогают. Как говорил Иосиф Виссарионович, народ устал, пора кончать войну.

Бесковитый схватил первую попавшуюся под руку бутылку, налил, расплескивая, выпил.

— Я должен знать, кого вы представляете и кто за вами стоит!

— Когда вы станете законно избранным президентом, вас ознакомят с составом правительства. Вы будете как королева Великобритании, то бишь царствовать, но не править. Это все! — Иван Иванович поднялся. — Ваше согласие мы должны получить не позже завтрашнего полудня. — Иванов вышел, автоматчики исчезли.

— Ты куда меня привез? За кого они меня принимают? — закричал Бесковитый, впервые взглянул на Юсова, ответа не ждал, продолжал митинговать.

Петр Саввич патрона не слушал, проклинал день, когда ввязался в большую политику. Все иметь и все разом потерять! Засранный гэкачепист! Этого шизофреника, может, и не тронут, а меня ликвидируют моментально.

— Ты оглох? Я тебя спрашиваю! — Бесковитый выплеснул бокал водки в лицо Юсова.

Тот достал платок, аккуратно утерся и, удивляясь спокойствию своего голоса, сказал:

— Нет, Вульфович, фарш обратно не прокрутишь!

Гуров свернул с Садового кольца на улицу Чехова, взглянул в зеркало, не сомневался, что преследующая его «Волга» не отстанет, и не ошибся. Сыщик услышал мягкий зуммер телефона, быстро взял трубку.

— Лев Иванович, убили Бориса, возвращайтесь в контору.

— Боюсь, не получится, Станислав, — ответил Гуров. — Думаю, что меня преследуют убийцы Бориса. Мы должны взять их. Если я попытаюсь двинуться на Петровку, меня расстреляют в упор. Ты где находишься?

— Въезжаю на Тверскую со стороны Белорусского.

— Мы рядом, я на Чехова, сейчас сверну на Бульварное кольцо. Ты сверни на бульвары с Тверской, двигайся к Никитским воротам. За мной тянется светло-серая «Волга» семьдесят семь — пятьдесят шесть. Когда свернешь на бульвары, позвони, мы определимся, кто из нас впереди. Ты должен пристроиться за «Волгой», мы выведем ее на Минское шоссе, там разберемся. — Гуров положил трубку, но продолжал говорить вслух: — Борьку убили… Он так и не женился… Теперь и к лучшему.

Сыщик заметил «Волгу» около часа назад. Когда проезжал на желтый свет, увидел, что машина проехала следом, уже на красный. Гуров пригляделся к лихачу, свернул с Садового в сторону зоопарка, вновь увидел «Волгу», понял, что приобрел «хвост». Сначала сыщик решил, что это «наружка», вскоре понял, что ошибся, уж больно грубо они работали. Он выехал на Беговую, «Волга» прижималась сзади, затем рванулась, обошла слева, начала обгонять, опустилось заднее боковое стекло, мелькнул ствол автомата. Гуров выжал педаль газа, упал на сиденье, но выстрела не последовало, «Волга» уперлась в шедший перед ней грузовик, лишившись возможности маневра. Он оторвался от преследователей на несколько машин и застрял в пробке. Как и обычно в экстремальной ситуации, вопросов было больше, чем ответов. Кто? Как уйти? Драться или пытаться захватить? Если захватывать, то нужна помощь. Он позвонил в машину Крячко, оперативники не ответили. Обращаться к дежурному по городу нельзя — вышлют «цветные» машины с сиренами, начнется бой на поражение в центре города. Исключено.

Он выбирал самые загруженные улицы, здесь они не могут стрелять, машины встанут, они окажутся в капкане. Сыщик положил «вальтер» на соседнее сиденье — на случай, если во время очередной пробки они высадят стрелка и он подойдет вплотную.

Узнав, что Вакуров убит, сыщик ощутил озноб, теперь выбора нет, преследователей, кто бы они ни были, необходимо взять живыми. Но как? Очень соблазнительно выскочить на трассу и, используя стартовую скорость «Жигулей», слегка оторваться, приткнуться у поста ГАИ. И что? Усталые гаишники не готовы к бою, из «Волги» полоснут из автомата, инспектора не успеют даже достать оружие.

Гуров миновал Тверской бульвар, проехал Суворовский, остановился в очереди при выезде на Кутузовский, когда вновь зазвонил телефон.

— Я миновал Никитские ворота, объект не вижу, — сказал Крячко.

— Ты рядом, они впереди тебя на несколько машин, — ответил Гуров. — На Кутузовском они не рискнут, слишком много постов. У арки я сверну направо, там встану. Ты прижмись, дай им выстрелить, пусть проявят себя и развяжут нам руки.

— Лева! — Крячко никогда не называл Гурова по имени. — Они на ходу разрежут тебя к чертовой матери и начнут уходить!

— Это вряд ли, парень! Бей по скатам, если выскочат — только по ногам. Они убили Бориску и нужны живые. Конец связи и с богом!

Гуров катился по Кутузовскому в общем потоке, перестраиваясь в правый ряд, перегнулся через сиденье, отпер правую дверь, подумал, что в кино каскадеры такой трюк, наверное, и за трюк не считают. Начал готовиться. Если выброшусь неудачно и ударюсь головой об асфальт… «Вальтер» во внутренний карман, в руке не удержать, а из внешнего кармана пистолет может выпасть. Сгруппироваться, поджать локти и колени…

Он повернул. Как и предполагалось, на этом участке машин было мало, лучшего места для нападения не найти. Сыщик взглянул в зеркало на приближающуюся «Волгу», поставил нейтральную передачу, перенес ноги направо, дернул ручной тормоз, одновременно открыл дверь и прыгнул, услышал удары пуль, звон стекла, выстрелы, ударился об асфальт и покатился. Видно, не все у сыщика получилось удачно. Ему казалось, что он вскочил мгновенно и выхватил «вальтер», но Гурову лишь показалось, что он столь быстр, на самом деле он поднимался довольно медленно, секунд пятнадцать, когда наконец выпрямился, ноги понесли его в сторону. К нему подбежал Светлов, схватил за плечи.

— Ну? — спросил Гуров.

— Как ты, Лев Иванович? — Светлов начал его ощупывать, в глаза не смотрел.

— Неужто всех?

— Один живой. Станислав перевязывает.

Гуров захромал к уткнувшейся в столб «Волге». Завыли милицейские сирены — все-таки правительственная трасса. Гуров заглянул в «Волгу», увидел запрокинутое огромное лицо Марата Власова, по кличке Челюсть, сплюнул кровью:

— И из-за такого дерьма столько шума!

Из визжащих тормозами машин выскакивали люди, Гуров сунул пистолет в карман и поднял руки.

Оперативники вернулись в МУР, заверив коллег, что сейчас же отпишут рапорта, но писать ничего не стали, сидели молча. Наконец Гуров лизнул рассеченную губу и сказал:

— Станислав, что произошло?

— Я позвонил дежурному просто так, узнал, пытался соединиться с тобой… Мы с Василием рванули на место. Автоматная очередь по ларьку, Бориса застрелили в упор, из пистолета… Под левую лопатку… Умер мгновенно…

— В котором часу? — спросил Гуров, поймав себя на мысли, что очень хочет услышать, что Борис нарушил приказ и задержался.

Крячко взглянул на Гурова, все понял, ответил чуть слышно:

— В четырнадцать пятьдесят. Ты, господин полковник, великий сыщик, но не ЭВМ. Ты не виноват.

— Станислав, ты тоже сыщик, а не божий помазанник, не тебе отпускать грехи…

— Хватит! — неожиданно крикнул Светлов и ударил кулаком по столу. — Пацаны! Я не посмотрю, что вы меня главнее.

— Ладно, Василий Иванович, — Крячко криво улыбнулся, — засунь шашку в ножны. Давай расскажем, как мы с тобой жидко обосрались.

— Ты главный, ты и рассказывай.

Крячко докладывал сухо, коротко, будто рассказывал старый, всем хорошо известный анекдот.

— Определили… Я сунул ему в карман «маяк»… Мы его повели. Мужичонка опытный, хитрый, если бы не «маяк», то потеряли бы… Около часа мотался по городу, снова проверялся… Пришел по адресу… Выждали, Светлов зашел в подъезд… А посланец лежит… в горле дыра… Подъезд сквозной, через двор выход на другую улицу. Все, командир, был кончик, нам его обрубили. Значит, мы не оперативники и засветились.

Гуров молчал, в одно ухо у него был вставлен наушник от магнитофона, который записывал полученную информацию, переданную за день по телефону. Когда Крячко закончил, Гуров через силу улыбнулся:

— Вы отличные сыщики, вы не засветились. Его убили по другому делу. — Он указал на магнитофон: — С записью надо поработать, но и так ясно: меня предупреждают, что человек, похожий по приметам на вашего клиента, рыскает среди людей, пытается найти Челюсть. «Авторитеты» полагали, что это мой человек, просят его убрать, иначе человека убьют.

— Значит, свои порешили. — Светлов отличался простотой мышления.

— Нет, они из разных групп. Судя по всему, убитый — человек Профессора, а убийцы — люди Челюсти, — сказал Гуров. — Да черт бы с ними. Не думал, что меня преследуют уголовники, прострелил бы колеса… — Сыщик умолк, задумался, морщился, как при сильной зубной боли.

— Давай в санчасть заглянем, — предложил Крячко, — может, рентген…

— Никакой аппарат не превратит дурака в умного, — огрызнулся Гуров. — Значит, Борис стрелка установил…

— Но мы не знаем, — перебил Крячко.

— Знаем, знаем, — Гуров явно думал о чем-то другом и неожиданно сказал: — Ну, берегись, депутат!

Крячко решил, что раз Гуров сидит, то бегать по кабинету можно, и начал шагать от окна к двери и обратно.

— Где теперь искать Профессора?

— Это моя головная боль! — Гуров резко поднялся. — Отдыхайте, завтра в десять утра собираемся у Орлова. Завтра — финал!

Сергей Сабурин, облаченный в атласный халат, туго перехваченный широким поясом, был элегантен. Белоснежный воротничок резко контрастировал с черной ухоженной бородкой, бледное лицо, гневные голубые глаза, — в общем, киногерой. Выдавали сущность депутата только руки. Они суетились, не могли найти свое место — то хватались за пояс, то оттягивали карманы, тут же выныривали и начинали оглаживать атласный шалевый воротник халата.

Гуров сидел в роскошном кресле, вытянув ноги, казалось, хозяина не слушал, с любопытством оглядывал модерново обставленную комнату, часто задерживая взгляд на плотно закрытой двери, ведущей в соседнюю комнату.

— Я не напуганный до смерти спикер и спуску вам не дам! — Сабурин старался не кричать, говорил уверенно и спокойно, получалось у него неплохо. — Я завтра же обращусь к вашему министру! Я поставлю в парламенте вопрос о беззаконии, которое творит сотрудник милиции. У вас нет никаких оснований… И депутатскую неприкосновенность пока не отменили… — Он начал выдыхаться.

Ленивая, беззаботная поза сыщика, насмешливый взгляд Гурова давили на нервы, деморализовывали. В голове мельтешили, сбивая друг друга, сумасшедшие, страшные мысли… Он получил полномочия спикера… Мент пронюхал о моей связи с Бланком? Что делать? Звонить! Кому? Гэбэшник в соседней комнате, конечно, все слышит. Чью сторону он займет? Связаны эти поздние визиты друг с другом или каждый явился сам по себе?

— Сольный номер окончен? — поинтересовался Гуров. — Я бы на вашем месте не думал, как снять с милиционера погоны, позаботился бы о себе. Депутатский мандат как вручают, так и отбирают…

— Вы ответите!

— Каждому воздастся за то, что он совершил. Лист бумаги есть и ручку найдете? Тогда садитесь и пишите. — Гуров встал, подошел к секретеру, отодвинул стул. — Фамилия, имя, отчество, адрес вашего приятеля…

Сыщик не выпускал из поля зрения закрытую дверь, однако опоздал. Дверь распахнулась, на пороге стоял мужчина с пистолетом в руке, и по тому, как человек стоял, как держал пистолет, сыщик сразу определил профессионала.

— Осторожно, двумя пальчиками, выньте свою пушку и бросьте на ковер, иначе стреляю. — Голос у незнакомца тоже был подходящий. — Вы ворвались в квартиру, я защищал человека, члена ВС России. Ордена мне за ваш труп, полковник, не дадут, но и особо ругать не станут. Ну! Вы опытный человек, полковник, знаете, все, что я сказал, правда. Выполняйте!

— Знаю, — Гуров выполнил приказ. «Вальтер» упал на ковер, после чего сыщик под внимательным дулом пистолета вынул из кармана сигареты.

Он понимал — убивать его не собираются, иначе сделали бы это сразу, но операцию сорвали и выхода не оставили.

— Я полковник милиции, а вы в каком звании? — Гуров разминал сигарету.

— Привыкли задавать вопросы?

— Привык, — Гуров вынул из бокового кармана пиджака «беретту».

— Не двигаться! — рявкнул гэбист, и опустившийся было пистолет вновь мертво уперся в Гурова.

Гуров рассмеялся и поднес «беретту» к кончику сигареты, как подносят зажигалку.

— Не будьте мальчишкой, коллеги засмеют! — Он сделал вид, что собирается прикурить и, не снимая предохранителя, нажал на спуск. Никакого пламени, естественно, не выскочило. Гуров чертыхнулся: — Японцы, японцы!

Сыщик понимал человеческую психологию, гэбист не хотел казаться смешным, а на расстоянии трех метров прикрытая рукой «беретта» казалась игрушкой.

— Похож на настоящий, — мужчина опустил пистолет.

Тогда Гуров опустил предохранитель и выстрелил гэбисту в лицо. Сильный паралитический газ ударил гэбиста по голове как обухом.

— Как? — сорвавшимся голосом прошептал Сабурин.

Гуров подошел к гэбисту, подцепил ботинком валявшийся на ковре пистолет, зашвырнул его в дальний угол, затем поднял свой «вальтер», водворил на место.

— Я не представился, он не представился, сплошное безобразие. — Гуров повернулся к Сабурину: — Я вам что велел? Садитесь, пишите.

Хозяин вдавился в кресло, не двигался — то ли выражал протест, то ли страх парализовал.

— Сережа, я знаю о твоем приятеле, рыжеволосом любителе кошек, достаточно и обязательно его найду, — пусть не задушевно, но вполне по-человечески сказал сыщик. — Дело техники и времени, которого у нас с тобой в обрез. Три трупа в резиденции я стерпел, но сегодня застрелили моего друга. Я могу быть очень грубым, Сережа! Кроме того, потом, когда тебя подлечат, я привяжу тебе прямое соучастие. И ты, Сергей, лишишься не только мандата, но и свободы. Тобой интересуются различные спецслужбы. — Он кивнул на оживающее тело. — Лучше иметь сильного союзника, чем личного врага. Садись и пиши.

Орлов сверкал генеральскими погонами, недовольно поглядывал на собравшихся в его кабинете оперативников и полковника службы безопасности Гранина.

— Ну, что нового? — с некоторой тоской спросил Орлов. — Толчемся на месте, шарим наугад?

Генерал знал о гибели капитана Вакурова, знал все новости, так как Гуров явился к нему домой в пять утра и они кофейничали на кухне больше часа, свели концы с концами и договорились о данной встрече. Но Орлов был старый, опытный сыскной волк и понимал — начинать должен старший группы, только он знает точно, когда и как начать атаку.

Гуров согласно кивнул, довольно скучным голосом, словно сообщал, мол, всех дел не переделаешь, пора и отдохнуть, сказал:

— В принципе, господин генерал, мы закончили. Ну, доводить и подчищать еще до… и больше, однако боевое ядро мы выявили, остальное рутина.

— А Бориска не дожил, — вздохнул Светлов.

— Когда стреляет свой, да еще в спину, не убережешься, — сказал Крячко, выглянул из кабинета в приемную, что-то шепнул секретарю, вернулся в кабинет и остался у двери.

Орлов сосредоточенно катал по столу карандаш, выпятил нижнюю губу и сердито сопел.

— Я что-то не понимаю. — Гранин взглянул на Гурова удивленно: — Кого-то взяли, я не в курсе?

— Иван Сергеевич, — Гуров присел на подоконник, — я же вам дал слово — если будут новости, сообщу вам первому. Убийцу и организатора установили, а человека, который их охранял, задержали.

— Поздравляю! Когда же вы успели? Сегодня ночью? — Гэбист улыбнулся, покачал головой: — Ну асы, нет слов! Рассказывай.

— Задержка произошла по моей вине, туповат маленько. Когда в доме воруют, двери не ломают, в форточки не лазают, даже молодой опер не станет интересоваться, кто да когда в дом приходил. Опер-стригунок знает — ворует кто-то свой, из членов семьи. А я ломал эту дурацкую башку! — Сыщик для наглядности постучал по голове. — Кто да кто? И каким образом? Убивают в закрытой охраняемой зоне! Кто? Да свои же и убивают! Первый выстрел произвел профессионал, ежику ясно. Кто из окружающих спикера мастер по стрельбе? Я задал этот вопрос начальнику охраны Егорову и полковнику Авдееву. Говорю им: ваши коллеги, прежде чем принять человека на работу, десятки раз его перепроверили, на каждого личное дело завели. Кто стрельбой увлекался, проверьте. Они только руками разводят — нет такого, каждый проверен досконально. И я поверил, видно, умом двинулся. Тут же убивают Илью Егорова. Участником заговора он был или его втемную использовали, сейчас сказать не могу, следствие покажет. Тут у меня в голове немного прояснилось, я в полковника Авдеева уперся. Вижу, ломается человек прямо на глазах, не к месту о полиомиелите заговорил. Тогда я вас, Иван Сергеевич, в этом кабинете кстати, попросил проверить, не болен ли кто из родственников Авдеева этой страшной болезнью. И вы мне сообщили, что верно, сестра больна, ездила за границу лечиться.

— Все верно, — согласился Гранин. — Я установку заказал, она у меня имеется.

— Не сомневаюсь, бумажка в наличии, только сестра Авдеева больна несерьезно и никуда лечиться не ездила. Но данный факт я слишком поздно установил. Авдеев раскаяние разыграл, пьянку изобразил, каяться начал, мол, позволил некоему меценату оплатить лечение любимой сестры и запутался. Я посочувствовал, признаюсь, частично поверил, уж больно натурально признание звучало. Очень интересно на вашу установку взглянуть, особенно интересно встретиться с ее исполнителем. Отвлекаюсь, это пусть прокуратура занимается. Ну, чтобы я особенно полковником Авдеевым не занимался, его, как и положено, убили. Работа, надо сказать, не столяра, не плотника даже, просто дровосека. У любого недоумка, даже у меня, в голове в конце концов проясняется. И тут я понял, что веду борьбу не с кем иным, как с вашей конторой, Иван Сергеевич, и вашей агентурой. И значит, ничему верить нельзя, надо обитателей фазенды проверять самостоятельно. Я выбрал из обслуживающего персонала трех человек и поручил их проверить. Если человек увлекается стрельбой, то близкие обязательно об этом должны знать.

— Мне надо выйти на минуточку, — Гранин поднялся, взглянул на стоявшего у двери Крячко, возмутился: — Я задержан? На каком основании? Мне в туалет необходимо, пусть проводят.

— Ты не только подонок, но еще и абсолютный кретин! — сорвался Орлов. — Ты выйдешь из моего кабинета только в наручниках! А если тебя от страха приперло, мочись в штаны, ты уже обосрался, можно валить до кучи!

— Я буду жаловаться! — воскликнул Гранин.

Услышать подобное от полковника службы безопасности было так смешно, что оперативники не выдержали. Гуров улыбнулся, Светлов хихикнул, а Крячко расхохотался во все горло.

— Лева, твои байки никому не нужны, — Орлову надоело катать карандаш, и генерал его сломал. — Но мы понимаем, ты мучился, терпел, тебе необходимо высказаться, потому валяй, только покороче.

— Ну спасибо, господин генерал, — ответил Гуров.

Реплика Орлова тоже являлась домашней заготовкой. Рассказ Гурова был действительно не нужен, но с доказательствами дело обстояло неважно, гэбиста требовалось психологически дожать, Гуров этим и занимался.

— Ты, полковник, понял, что я начну копать, я догадался о твоей сообразительности, но решил, раньше часов четырех ваш бюрократический механизм не сработает. Я ошибся, и Бориса Вакурова убили. Мы составили маршрут его передвижения по адресам и тут же определили, что парня убили после его встречи с матерью Эрика Класа, прислужника спикера и, уверен, вашего агента. Пять лет назад он застрелил человека, вы вытащили его из тюрьмы, завербовали. Когда профессор Имран Русланович Гораев поднялся по политической лестнице, вы внедрили своего агента в окружение спикера. Я его понял, он человек незлопамятный, душевный, узнает правду — сразу вас простит.

Гранин побледнел, еле выговорил:

— Если докажете.

— А чего доказывать? Эрик Клас, которого матушка любовно Гариком зовет, мастер спорта по стрельбе из пистолета, факт установленный. Что несколько лет назад он убил человека, доказать несложно, стоит дело из архива поднять. Что ваша служба все скрыла и парня завербовали… Ладно, разберемся, дело техники. А когда мы парня арестуем, он боевую стойку займет и молчать станет… Сергеич, не прикидывайся дурее, чем ты есть на самом деле.

— Я лично никакого Эрика Класа не знаю, и он меня лишь в резиденции спикера видел. — В голосе гэбиста слышалась уверенность.

— Согласен. А Бланка Геннадия Артуровича ты знаешь? Знаешь… Ишь, глаза забегали. Думал, не доберусь я до него? Желаешь знать, кто мне назвал Бланка? Желаешь? — Гуров усмехнулся. — А я не скажу. — Гуров замолчал, прикурил сигарету и неожиданно сказал: — Может быть, прав был Иешуа, сказав, что один из главных человеческих пороков — трусость. Только я не Христос, мне тебя, полковник, не жалко.

— Хватит проповедей, Бланка тебе назвал Сабурин. — Гэбист взглянул на Гурова вызывающе: — Ты забыл, что имеешь дело с профессионалом. А доказательств у тебя нет и не будет.

— Да какой ты профессионал! — Гуров помахал рукой, разгоняя перед лицом сигаретный дым. — Мутотень, я бы тебя рядовым опером не взял. Сабурин внезапно переметнулся на сторону Бесковитого. Я искал среди политиков людей, заинтересованных в скандале и дискредитации исполнительной власти, тянулся к Сабурину от безысходности, наугад, а ты, профессионал, тут же подтвердил мои подозрения. Что ты всполошился, когда я попросил взять его под контроль? Какой аргумент привел? Депутатская неприкосновенность, незаконность действий? Это так же смешно, как если бы уличная девка отказалась поужинать с незнакомым мужчиной, сославшись на строгую маму, которая подобного не разрешает. Ты очухался и записал пустой застольный разговор между Бесковитым, Сабуриным и Юсовым. Ты, профессионал, — сыщик брезгливо скривился, — даже не подумал, что мне важно не содержание разговора, а встреча этих людей, еще более важно, что ты выбрал именно их. Ты знал время и место встречи, значит, держал под наблюдением, и, значит, я прав. Лох ты, а не профессионал, и доказательства я найду. Или ты полагаешь, Бланк будет молчать? Сто против одного, что Бланк твой агент, именно ты, узнав о моем интересе к Сабурину, приказал агенту порвать связь с депутатом. Горничную застрелил Клас, начальника охраны убрал полковник Авдеев, а вот заигравшегося со мной коллегу ликвидировал ты лично. Среди недоумков, которыми нашпиговали резиденцию, наверняка найдется прямой свидетель, который тебя видел и даст показания.

С доказательствами дело обстояло совсем не так отлично, как утверждал сыщик. Гэбиста требовалось психологически сломать, вынудить признаться, рассказать в прокуратуре правду.

— Агентурист ты неплохой — Бланк человек незаурядный, представляю, как ты с ним намучился. Если отбросить мораль, то история придумана превосходно. — Гуров замолчал, давая возможность Гранину высказаться, но тот упорно молчал. — Как свалить правительство и президента? — Сыщик развел руками. — Убить спикера парламента и свалить вину на исполнительную власть? Недостаточно. А вот серия убийств, пусть и бессмысленных, но будоражащих общество, предупреждающих, что вот-вот прозвучит главный выстрел… И власть бессильна остановить беспредел… Это уже не власть. И президент не президент! Но ты не успел, последний выстрел не прозвучал. Тебе прекрасно известно — кто не успел, тот опоздал. Что скажешь?

— Я хочу видеть доказательства, — тихо произнес гэбист, чувствовалось, что он держится из последних сил.

— Ты отлично понимаешь, что спикер парламента теперь предоставит мне карт-бланш. Я с прокуратурой размотаю клубок до последнего кончика, спряду такую пряжу, что десять лет строгого режима тебе покажутся подарком судьбы. Станислав, — Гуров повернулся к Крячко, — мы сумеем проследить, чтобы у данного индивидуума режим оказался действительно строгим?

— Обижаете, господин полковник, — оскорбленно ответил Крячко, даже потупив взгляд.

— Хватит, лежачего не бьют, — вмешался генерал Орлов, вздохнул: — Эх ты, Ваня! Я всякое повидал, но чтобы достойный человек…

— Брось, Петр Николаевич! — перебил Гранин. — Ты сам достойный динозавр, тебя в музей поместить надо. Тебе нравятся нынешние правители? Кому ты служишь? Только не говори мне про народ и Отчизну! Твои хозяева за жирный кусок перервали друг другу глотки, воруют по-черному. Ничего нового не скажу, но каждому россиянину необходимы стабилизация и порядок. Вооруженный переворот невозможен! Сильного президента нет и не предвидится. Значит, нужно, чтобы избрали марионетку, за спиной которой встали бы деньги партии, спецслужбы и трезвые головы. Главное, чтобы это были люди богатые, не нуждающиеся в дачах, машинах и детском питании. Вы думаете, меня замели и победили? Я лишь льдинка на вершине айсберга. Теоретический экскурс — в реальной действительности я никого не убивал, ни в чем не виноват, и вы, генерал, творите произвол.

— Ваня, жизнь покажет и все расставит по своим местам. — Орлов снова вздохнул, помассировал нос. — Доставьте гражданина в прокуратуру, желательно обойтись без наручников.

— Извините, господин генерал, каждый решает свои проблемы. — Крячко достал наручники.

Из приемной раздались голоса, дверь распахнулась, и в кабинет вошел заместитель министра. Орлов встал, Гуров слез с подоконника.

— Приветствую! — фальшиво воскликнул генерал-лейтенант. — Орлы-сыщики держат совет. Петр Николаевич, и вы, полковник, — он кивнул Гранину, — пойдете со мной, министр ждет.

Гэбист рванулся, в дверях столкнулся с двумя молодыми парнями в пятнистых комбинезонах, с автоматами на плече. Орлов бросил быстрый взгляд на Гурова и сказал:

— Товарищ заместитель министра…

— Идем, идем, у министра все объяснишь. Надеюсь, не возражаешь, если мои парни обождут здесь, — перебил заместитель и подтолкнул Орлова к дверям.

Двери закрылись, пятнистые парни встали по бокам, походили на киношных эсэсовцев — выставленные подбородки, бессмысленный взгляд, тяжелые ладони на висящих на груди автоматах.

Гуров занял кресло Орлова, снял телефонную трубку, но она мертво молчала.

— Господин полковник, — усмехнулся Крячко, — что-то интересное вы рассказывали об Одессе и Херсоне.

— Не разговаривать! — охранник ухитрился отдать команду, почти не разжимая губ.

— Пошел бы ты к… матери! — Крячко двинулся на ствол автомата. — Сейчас железку отыму и набью морду!

— Оставь, Станислав, — устало произнес Гуров. — Кто же воюет с оловянными солдатиками? — Он опустил руку в карман, достал сигареты, огладил «беретту». — Обесточить парней дело нехитрое, только идти нам некуда.

— Сынки, вы присядьте, мы вас не тронем, — сказал Светлов грустно, подошел к столу, вытащил из пачки сигарету. — Дай-ка засмолю, леттридцать не курил.

Глаза охранников ожили, в них появился страх. Сильные, прекрасно тренированные парни неожиданно поняли, что уже немолодые штатские абсолютно не боятся, а стрелять, даже в потолок, в стенах министерства, конечно, нельзя.

— Сынок, ты не дрейфь, сказал — не тронем, значит, не тронем. — Светлов прикурил и закашлялся. — Лева, жизнь — штука страшно интересная. Утром жена ругалась, что я на пенсию никак не соберусь. Я и пообедать не успел — вопрос решился положительно.

— Василий Иванович, у тебя, знаю, дачка, а сколько соток? — спросил Крячко, занимая место Гурова у подоконника.

— Десять, — ответил Светлов, жадно затягиваясь, — я цветы буду выращивать, у нас и сейчас есть, но только для души, теперь развернемся со старухой, начнем торговать. — Он раздавил сигарету, глянул на Гурова и сказал: — Господин полковник, ты свой аппарат выключи, перегорит к чертовой матери, а тебе еще жить и жить.

— Ты прав, комендант, — Гуров потер лицо. — Темно, выключатель нащупать не могу.

Вскоре вернулся Орлов, охранники облегченно вздохнули и ушли. Гуров хозяйское место не освободил, кивнул на кресло для гостей:

— Присядь, Петр Николаевич, передохни.

— Весна на исходе, лето наваливается, — Орлов плюхнулся в кресло, вытянул коротковатые ноги. — Не люблю жару. Лева, ты отпуск где проведешь?

— К родителям в деревню под Херсон подамся, — безучастно ответил Гуров.

Крячко хохотнул, Светлов его поддержал, Гуров запоздало понял, как смешно упоминание о Херсоне, и присоединился к приятелям. Оперативники смеялись, Орлов смотрел недоуменно и ничего не понимал.

— Что вы, ненормальные, ржете? — возмутился генерал. — Преступника у нас из рук забрали, от дела отстранили, а вы заливаетесь!

— Петр Николаевич, дорогой наш начальник и друг! — Гуров вышел из-за стола, предложил Орлову занять свое законное место. — Встречаются ситуации, когда — или плакать, или смеяться. Плакать мы, к великому сожалению, разучились, так что извини. — И развел руками.

Полковнику Гурову, подполковникам Крячко и Светлову объявили благодарность, предложили работу по делу прекратить, вернуться к исполнению своих непосредственных обязанностей. Капитана Вакурова, павшего от бандитской пули, похоронили скромно, ведь оперативник не Белый дом защищал.

Генералом Орловым неожиданно заинтересовались врачи, уложили в госпиталь на обследование. Он из отдельной палаты немедленно сбежал, заявив, что уволится сам, а койка нужна больным и раненым.

Два дня пресса и телевидение оповещали россиян о ликвидации сотрудниками службы безопасности при содействии сотрудников МВД особо опасной группы террористов. Два террориста, некто Бланк и Клас, инородцы, были убиты в завязавшейся перестрелке. Любопытным журналистам взглянуть на трупы не разрешили, объяснив, что сейчас время собирать камни, не разбрасывать и люди жаждут покоя, а не сенсаций.

Но Гуров трупы увидел. Как он и ожидал, агенты были убиты выстрелами в затылок. На изящного даже после смерти Эрика Класа Гуров посмотрел равнодушно, лишь обругал себя, что слишком поздно, и заплатив жизнью Бориса, сумел разгадать сущность самого близкого к спикеру человека. Вспомнил, что с первой встречи воспринял Класа настороженно, подумал о двойном дне, отложил проверку и опоздал.

Профессора, Бланка, сыщик разглядывал долго, сожалел не о смерти человека, а о том, что не удалось захватить живым и поговорить.

Полковник Гуров никогда не интересовался политикой. Сейчас вообще перестал смотреть телевизор и просматривать газеты. Он не знал, что министра безопасности и госсекретаря отправили в отставку, а что Сабурин и Бесковитый вновь размежевались, последний опять начал грозить пальчиком, вещать о великом предназначении русского человека и восстановлении великой державы СССР в прежних границах.

Спикер парламента одобрительно отозвался о работе службы безопасности и правительства в целом, выразил надежду, что кадровые перемены приведут к стабилизации во взаимоотношениях двух ветвей власти и свидетельствуют, что президент все-таки прислушивается к голосу народа и его избранников. Спикер обратил внимание на блестящую операцию по ликвидации группы террористов, проведенную сотрудниками службы безопасности и положившую конец серии убийств, которые дестабилизировали обстановку в обществе, вели к смуте, анархии и беспределу.

Сыщик ничего этого не знал, написал на имя генерала Орлова куцый и лживый рапорт, взял больничный, занялся уборкой квартиры и только тогда хватился чемодана, который остался в резиденции спикера.

Дверь караулки открылась, вышел начальник охраны, поставил у «Жигулей» чемодан Гурова. Они вновь, как и два дня назад, посмотрели друг другу в глаза.

— Извини, Лев Иванович, — тихо сказал гэбист. — Извини.

— Понимаю, — Гуров забросил чемодан на заднее сиденье. — Рад, что не ошибся в тебе.

Охранник не ответил, стоял потупившись. Он был все такой же холеный и элегантный, но осунувшийся, словно пришибленный.

— Понимаю, — повторил Гуров и уехал.

Лишь привычка доводить начатое дело до конца вынудила Гурова заказать пропуск и приехать в Белый дом. Через некоторое время сыщик увидел Бесковитого, который выбрался из зала заседаний, чтобы отдышаться. Гуров быстро подошел, извинился, напомнил, как брал автограф, объяснил, что авторучка — подарок жены. После схватки у микрофона Бесковитый соображал плохо, достал из кармана несколько авторучек, сыщик забрал свою и уступил место какому-то бойкому парню.

Дома сыщик прослушал запись разговора Бесковитого с Иваном Ивановичем Ивановым, хотел ручку сломать и выбросить, затем решил оставить на память, снова перерешил и позвонил следователю прокуратуры Гойде.

— Здравствуй, Игорь Федорович, это некто Гуров.

— Здравствуй, Лев Иванович, очень тебя прошу…

— Понял, — перебил Гуров и рассмеялся: — Никаких предложений, авантюр, маленькая просьба.

— Не надо, — быстро ответил следователь, вздохнул и спросил: — Какая?

— Квартиру Бланка опечатывал ты?

— Ну?

— Слушай, давай сходим туда, хочу взглянуть на берлогу, которую так давно искал.

— Зачем?

— Не знаю, — признался Гуров. — Хочу взглянуть, как он жил.

Они подъехали к дому Бланка, миновали подъезд, который еще пованивал кошками, но былую остроту запах потерял. Умные животные покинули жилище мертвеца. Следователь сорвал печать, долго возился с ключами, наконец открыл дверь, пропустил Гурова и спросил:

— И что же ты здесь собираешься искать?

Гуров вошел в квартиру, от хозяина остался лишь очерченный мелом силуэт. Сыщик понял, что так лежало тело, когда гэбэшники разрешили прокуратуре войти и приступить… Сыщик заглянул во вторую комнату, ничего не тронул, вернулся, присел на краешек кресла. «Грязный», вспомнил Гуров одну из характеристик, добытых «авторитетами».

— Что же ты ищешь? — спросил следователь.

— Ищу ответ, которого уже никогда не найду. — Гуров услышал в соседней комнате шум, расстегнул пиджак.

На пороге появился огромный рыжий кот. Он шлялся по помойкам, увидел в окнах свет и вернулся. Сыщик не знал, как зовут кота, и сказал:

— Хозяин ушел и не вернется, а ты вернулся… — он запнулся и добавил: — Профессор.

Кот не отозвался, щурился, смотрел недоверчиво, но человек сидел спокойно, руку не тянул, и кот, окрещенный Профессором, подошел и мощным прыжком вспрыгнул на спинку кресла.

— На какой вопрос ты ищешь ответ? — поинтересовался следователь, наблюдая за сыщиком.

— А кем стал бы человек, не повстречай он товарища из КГБ?

— Не понимаю.

— Совсем не понимаешь, ничего?

Они посмотрели друг другу в глаза, следователь отвернулся и сказал:

— Кое-что, но больше знать не хочу. Я не трус, но и не Дон Кихот.

— Возьми на память. — Гуров протянул следователю авторучку. — Это портативный магнитофон. — И показал, как он включается.

— Ты собираешься продолжить?

— Нет, моя война окончена. — Гуров поднялся, взял кота под мышку и направился к дверям.

Гуров и Профессор сидели в кресле и собирались смотреть объявленный в телепрограмме американский боевик. Но на экране, поблескивая благородной сединой, выступал президент. Когда он заявил, что объявляет коррупции войну, Гуров убрал звук, оглаживая кота, ждал, когда кончится говорильня и начнется американский боевик.

Эпилог

Сыщик Гуров не прославился, он лишь спас жизнь спикера и сорвал попытку прорыва к власти красно-коричневых. Но Гуров только человек, ему не дано знать, что через четыре месяца и двенадцать дней уже сам спикер под тем же красно-коричневым флагом пошлет людей в бой за его, спикера, власть. И прольется кровь… Кровь алая.

Наркомафия

Пролог

Лев Иванович Гуров, сорока двух лет от роду, высокий, статный и широкоплечий, в общем — супермен, шел неторопливо по длинным коридорам МВД мимо безликих, проштемпелеванных номерами дверей. Еще пятнадцать минут назад Гуров был старшим оперативным уполномоченным по особо важным делам уголовного розыска, полковником милиции, у него имелись удостоверение, пистолет и наручники, он обладал властью не большой, но и не маленькой, перед ним открывались двери, пусть далеко не все, но очень, очень многие.

Гуров сдал удостоверение, пистолет и наручники, ему выдали пропуск на выход из здания. Он вложил бумажку в паспорт и думал не о том, что двадцать лет службы в розыске позади, а впереди неизвестно что, а о том, пропустит ли его постовой, вежливо козырнув, или придется предъявлять пропуск и какая кутерьма поднимется, если он бумажку потеряет или выбросит ее в ближайшую урну.

Он проработал сыщиком более двадцати лет, считал себя неплохим психологом, но и не подозревал, что внешние атрибуты власти, с которыми он только что расстался, значат для него так много. И ростом он не стал ниже, и все так же силен и быстр, умен и находчив, и глаза голубые смотрят гордо, а чувствует он себя так, словно прилюдно вдруг оказался без штанов.

Гуров вышел из лифта, направился к выходу, решая, доставать паспорт или привычно коснуться пальцами нагрудного кармана и кивнуть знакомому постовому. До дверей оставалось шагов двадцать, когда Гуров услышал хорошо знакомый, чуть насмешливый голос:

— Господа сыскари, смотрите, как уходит из альма-матер один из нас, может, самый отличный мент, а ныне свободный сын свободной России!

У колонны стояли четверо штатских, старший из них, приземистый, большеголовый, был лучшим, точнее, единственным другом Гурова. Начальник главка, генерал Петр Николаевич Орлов неловко растопырил руки, неловко улыбался, отчего его некрасивое, грубо слепленное лицо казалось смешным и трагичным одновременно.

— Привет, коллеги, митингуете? — Гуров пожал всем руки. — О чем, если не секрет?

— Тамбовский волк тебе коллега…

— Сбежал, паршивец!

— Чуткости тебе, Саня, не хватает, — ответил Гуров, оглядывая присутствующих. — Не сбежал, а отступил перед превосходящими силами противника.

Гуров был самым молодым из собравшихся, старший — генерал Орлов — хлопнул друга по литому плечу и сказал:

— Опись возвращаемого обществу индивида производить не станем. Все видят: что брали, то и вернули, голова одна, пара рук и пара ног…

— Б/у, конечно, так против окаянной не попрешь…

— Хватит дурака валять, давай о серьезном, — перебил товарища худощавый интеллигент и сверкнул вставными зубами. — Лева, о чем мечтает мент обыкновенный? Как пишет враг народа Бабель… об выпить рюмку водки, об дать кому-нибудь по морде… Ты уходишь хотя и не в первый, но, чувствую, в последний раз. Выпивку ставишь?

— Обязательно. — Гуров кивнул. — Завтра часиков в девятнадцать у меня дома…

— Чего приносить?

— Носовые платки. — Гуров взял Орлова под руку и двинулся к выходу.

Постовой знал их обоих в лицо, лихо козырнул, и Гуров вышел на свободу.

— Как просто, — сказал Орлов и потер свой бесформенный нос, — словно в номере Кио. Вошел в коробку полковник, опер-важняк, а вышел молодой пенсионер… А ведь я двадцать лет жизни положил, чтобы из тебя сыщика сварганить…

— Ты от меня хвастовством заразился, — Гуров открыл дверцу «жигуленка». — Садись, тебе куда?

— К чертовой матери, — пробурчал Орлов, усаживаясь на переднее сиденье. — Комиссию прохожу, сам знаешь…

— Тогда двинем ко мне…

— Угу, — Орлов кивнул. — Ты ушел, я уйду, кто пахать будет?

— Свято место пусто не бывает.

— Это наши места святы? И потом я не про кресло и подпись в ведомости. Кто пахать будет?

— Не лабуди, Петр, — Гуров аккуратно выехал со стоянки. — Мы с тобой и не последние сыщики, пахали за совесть, а вырос урожай тот еще — на всю Россию отравы хватит.

— Ты знаешь прекрасно…

— Я знаю только, что людей наши знания не интересуют, — перебил Гуров. — Я не от бюрократов убежал, а от безысходности.

— Ты убежал, меня ушли. В отношении меня — правильно, я уже выработался. Но как тебя отпустили? Я полагал, на меня насядут: мол, Гуров твой подчиненный и друг, уговори потерпеть… Выкуси! — Он сложил фигу. — Ни один не трехнулся, что лучший сыщик уходит.

— Петр, перестань слова говорить, сам прекрасно знаешь: начальники от меня устали. В последнем крупном деле я им окончательно кровь испортил…

— Так ведь сегодня спикер в изоляторе…

— Тем более, — перебил Гуров, — еще обиднее получается, что их предупреждали, а они…

— Только не говори, что они наложили в штаны. Они обосрались!

— Петр, ты пока генерал, выбирай выражения.

— Я сорок лет выбирал выражения, депутатов, делегатов, президентов… — Орлов смял короткопалой ладонью лицо и замолчал.

В своей обшарпанной, самой что ни на есть малогабаритной двухкомнатной холостяцкой квартирке Гуров быстро накрыл на стол, разлил по стаканам остатки водки, кивнул. Они молча выпили, зажевали вчерашней яичницей.

— К Юдину подашься? — спросил Орлов.

— Уже неделю на зарплате…

— Как же это? — удивился Орлов. — А трудовая книжка? Ты ее только получил…

— Им человек нужен, а не бумажка. У меня к тебе просьба, Петр Николаевич.

— Ну? — Орлов взглянул настороженно, даже испуганно. Генерал знал Гурова, и обращение по имени-отчеству в сочетании с просьбой не сулили хорошего.

— Да не боись, Петр, — рассмеялся Гуров. — Я пенсионеров не ем, лишь закусываю.

— Сам такой, — огрызнулся Орлов. — Выкладывай.

— Иди ко мне консультантом.

— Чего? — Орлов сложил губы дудочкой, взглянул на кончик своего носа. — На хрен тебе нужен консультант? — Он перестал гримасничать, взглянул неприязненно. — Хочешь денежку подбросить для поддержки штанов?

— Дурак ты, и уши холодные, — ответил резко Гуров. — Будто сам не знаешь, я человек завиральный, увлекающийся. Мне твои мозги во как необходимы, — Гуров чиркнул пальцем по горлу. — Дело для меня это новое, чужое поле, правил не знаю, и противник у меня будет другой окраски…

— Ладно, разберемся, жизнь покажет. — Орлов достал из кармана «вальтер» и служебное удостоверение. — Держи, это твой «вальтер», а ксиву я тебе выправил, береги, она в России в единственном экземпляре.

Гуров схватил пистолет, узнал сразу, и не по царапине от пули — по дружескому рукопожатию.

— Так я же его вчера сдал. — Гуров выщелкнул обойму, оглядел ствол.

— Ну и дурак. Сдал табельный «макаров», и хватит. Зачем же сдавать оружие, добытое в бою? — Орлов довольно улыбался: каждому приятно доставить радость другу.

— Да особист, сволочь, привязался… «Знаю, знаю, у вас имеется…» Я и швырнул. — Гуров взял удостоверение, пощупал натуральную кожу, какой в жизни не было на его удостоверении. По вишневому полю золотыми тиснеными буквами: «Министерство Внутренних Дел России». Гуров раскрыл удостоверение, взглянул на свою фотокарточку, рельефный штемпель, гербовую печать, прочитал: «Полковник Гуров Лев Иванович является главным консультантом Главного управления Уголовного розыска МВД России» — и подпись: Орлов.

— Петр! — Гуров чуть не всплеснул руками. — Главный консультант! Такой и должности нет!

— Отметь, Лева, — Орлов улыбнулся еще шире, — я тебя главным консультантом назначил до того, как ты меня простым консультантом пригласил. Я начальник главка? Сегодня еще начальник, и мне решать, какой консультант мне нужен…

Глава 1 Сыскное агентство

Гуров взглянул на трупы мельком, отметил, что обоих мужчин расстреляли в спину из автомата, видимо, с близкого расстояния, осторожно, чтобы не мешать врачу и фотографу, обошел тела и поднялся на третий этаж. Дверь в квартиру, в которой жил бухгалтер фирмы «Стоик», была приоткрыта. Гуров вошел, тщательно вытер ноги, сказал:

— Здравствуйте, — и сел на ближайший, стоявший у двери стул.

Генеральный директор фирмы Борис Андреевич Юдин кивнул, взглянул на часы, тут же виновато улыбнулся и развел руками: мол, конечно, ты предупреждал, но сейчас, сам понимаешь, все из головы вылетело.

Утром Гуров впервые в жизни отправился к зубному врачу и сообщение об убийстве получил лишь несколько минут назад, когда сел в машину.

Комната походила на «люкс» дорогой гостиницы: шикарно, безлико, чисто прибрано, словно тут не жили, а лишь приезжали да уезжали. Кроме Юдина, за овальным столом сидел начальник охраны фирмы Александр Арепин, русоголовый амбал в коже, с обиженным лицом, мощными плечами и руками, которые он не знал куда деть, потому бесцельно крутил на полированном столе хрустальную пепельницу. У стены на стульчике скучал бывший подполковник милиции и начальник отдела МУРа, близкий приятель, можно сказать, друг Гурова — Станислав Крячко. Почему он уволился и подался в коммерческие структуры, коли будет время — разберемся.

— Иван не был моим другом, но он работал в фирме… Я не могу допустить, чтобы моих сотрудников убивали безнаказанно. — Юдин поднялся из-за стола, взглянул на Гурова, явно хотел что-то сказать, но лишь кивнул и вышел.

— Когда о погибшем говорят, что он не был другом… — Крячко разговаривал сам с собой, запнулся, глянул на Гурова. — Лев Иванович, там шурует наша группа… — Он вновь запнулся — еще не привык, что в МУРе не работает.

— Сходи, поболтай, ты умный, — сказал Гуров и повернулся к начальнику охраны: — Что скажете?

— А чего? — Охранник пустил пепельницу по столу, и она свалилась на ковер. — В Москве убивают каженный день… Главбух был сволочь, каких поискать. А Витек лопухнулся, сам и заплатил…

— А вы? — Гуров встал, лизнул кровоточащую десну, невольно поморщился. — Вы в фирме больше не работаете. — Он шагнул было в коридор, передумал и вернулся: — Ты вот что, мальчик, учти… Вздумаешь фирме гадить, я об этом узнаю обязательно.

— Слушай, мент! — Охранник поднялся и оказался чуть не на голову выше Гурова. — Я таких, как ты…

— Таких ты не встречал, — спокойным голосом перебил Гуров, — и не слыхал, о чем скорее всего пожалеешь. Убирайся!

Гуров отошел в сторону от двери, пропустил бывшего начальника охраны в коридор, подождал, пока захлопнется входная дверь, и занялся осмотром квартиры. Он бесцельно бродил по трехкомнатной квартире, прекрасно понимая, что искать здесь крючок, за который можно уцепиться, — дело пустое. Не отдавая себе отчета, Гуров просто тянул время, ждал возвращения Крячко. Когда Гуров был полковником и начальником, то и тогда не вмешивался в работу бригады, осматривающей место преступления. Он не оценит характер ранений лучше врача и не найдет ничего стоящего, что бы пропустил при осмотре криминалист-профессионал. Вот оценить всю добытую информацию в совокупности, сделать порой неожиданный вывод сыщик способен, а толкаться около трупов не по его части.

Бродил он по квартире, вроде и не оглядывался, но невольно отмечал, что мебель вся новая, квартира как бы не жилая, однако тщательно прибранная, словно тряпкой и пылесосом прошлись час назад. Только в спальне удалось обнаружить следы человека. Да и мебель здесь была иной, обычной, годной к употреблению. Шкаф, стол, пара стульев, разложенная и неубранная диван-кровать, холодильник, маленький, обшарпанный, в отличие от роскошного белоснежного, в рост человека, который был на кухне. В пепельнице окурки и коробок спичек, пахнет дешевым табаком, а в гостиной лежат пачка «Мальборо» и дорогая зажигалка.

Жил-был бухгалтер, рядовой совслужащий. Внезапно он разбогател и решил, что должен жить иначе, той жизнью, которую он видел в кино. Он купил квартиру и все что полагается, но не удержался, кое-что из старого жилья перетащил в новое и внезапно выяснил, что опоздал, шкуру сменить не удается, приросла… Размышления Гурова прервал звонок в дверь.

Крячко был угрюм и сосредоточен, начал без вступления:

— Лев Иванович, дела наши хреновые. Ребята приехали знакомые, грамотные, прямо не сказали, но дали понять, мол, ваши разборки нам уже во! — Он чиркнул пальцем по горлу. — Попадется — возьмем, а разыскивать всерьез не будем.

— «Наши», «ваши»! — Гуров усмехнулся. — Свежо! А ты этому философу не намекнул, что завтра «наш» убийца ему, оперу, башку отстрелит?

— Ты, родной начальник, давненько в МУРе не был! — огрызнулся Крячко. — Тут ни намеком, ни приказом, ни осиновым колом мозги не поправишь. — И повысил голос: — Ты, умник великий, полагаешь, что я отдел МУРа на твою контору поменял от расстройства чувств? Ты пропел пару куплетов, и я расплакался? Или я за долларами побежал?

— Станислав, ты продолжай, не стесняйся, — тихо сказал Гуров. — Ты мальчик взрослый, знаешь, что наступит завтра…

— И мне станет стыдно? — Крячко открыл холодильник, вынул бутылку водки.

— Обязательно, — сказал Гуров. — А коли сейчас выпьем, будет стыдно вдвойне.

Крячко взмахнул бутылкой, сунул ее в холодильник, хлопнул дверцей.

— Змей! И всегда был! Я не люблю тебя!

— Это вряд ли. — Гуров закурил. — С какого расстояния стреляли?

— Что? — Крячко знал Гурова многие годы, к его манере резко сменить тему разговора оказался не готов, задал дурацкий вопрос: — Кто стрелял?

— Установим, — Гуров пожал плечами. — Пока меня интересует, с какого расстояния.

— Ах да, извини, господин полковник! — Крячко махнул рукой. — Дай врубиться… Автомат Калашникова, судя по разбросу гильз, стреляли метров с десяти, примерно с восьмой ступеньки, — заговорив о профессиональных вещах, он обрел уверенность. — Полагаю, убийца ждал на площадке третьего этажа, возможно, он поднимался на площадку между третьим и четвертым, затем вернулся. Думаю, Лев Иванович, кто-то выходил из квартиры. Проверим, возможно, нам подбросят приметы. Убийца ждал недолго, минут десять-пятнадцать, курит иностранные сигареты, я пепел в НТО передал, однако это сегодня ничего не даст. Все курят иномарки, мало кто курит одну и ту же, покупают что попадется.

Гуров смотрел на округлую, литую фигуру Крячко, на простоватое, открытое лицо, которое многих вводило в заблуждение, вспоминал, как давным-давно, когда он, Гуров, еще работал на Петровке старшим группы, Станислава перевели в МУР из райуправления. Крячко в районе слыл лучшим, ему прочили быструю карьеру, но Гуров задержал его в группе аж на два года.

— Станислав, — Гуров ставил ударение на втором слоге, — скажи, ты в прошлой жизни сильно не любил меня?

В этот раз Крячко не обиделся, зыркнул хитрым глазом и с легкой улыбкой ответил:

— Ты, Лев Иванович, не девка. А со мной ты обходился несправедливо, но сегодня я тебя прощаю…

— Несправедливо, но правильно, хотя, может, так и не бывает. Если бы я тебе дал подняться сразу, ты не был бы таким умным и аккуратным, как сегодня. Так говоришь, убийца не профессионал?

— Я так не говорил, но думаю, что не профессионал. Но ты понимаешь, в каком смысле…

— Обязательно. Он обыкновенный убийца, но не профессионал, работающий по контракту. Так?

— Точно. — Крячко заметил скользнувшую по губам Гурова улыбку и быстро поправился: — Таково мое личное мнение. Профессионал пользуется пистолетом, по крайней мере в подобной ситуации.

— Согласен. Считай меня циником, но сегодня для меня убийца — дело второстепенное, мне нужен заказчик.

— Спроси у Юдина, он знает…

— Он в лучшем случае может назвать фирму, корпорацию, а нам с тобой нужен конкретный человек.

— Не тебе объяснять: розыск преступника часто даже аппарату не под силу. — Крячко взглянул на Гурова. — Хотя, если ты захочешь использовать свои агентурные подходы…

— Нет, Станислав, — Гуров покачал головой. — Ты же знаешь, я строю свои взаимоотношения с авторитетами на взаимовыгодных условиях…

— Но порой прячешь в рукаве туза, — перебил Крячко.

— Обижаешь, не передернуть в нашей игре нельзя. Но я никогда не задам вопрос, если, отвечая на него, человек перестает себя уважать. Ты полагаешь, что если использовали автомат, то убийца, возможно, с Кавказа, прибыл из горячих точек и связан с нашими авторитетами…

— Верно, — вновь перебил Крячко. — И у тебя с ними есть контакт.

— Возможно, — ответил Гуров. — Кое с кем я иногда разговариваю, но это возможно лишь потому, что никогда не попрошу авторитета отдать мне своего человека. Если я хоть раз о подобном заикнусь, все ниточки порвутся.

— И потому ты великий сыщик, а я лишь опер-скорохват, — усмехнулся Крячко. — Хватит теории, подобьем бабки. Юдин нам не поможет, к авторитетам обращаться нельзя… От какой печки прикажешь плясать?

— От убитого бухгалтера, от данной квартиры, — ответил Гуров.

Генеральный директор фирмы «Стоик» Борис Андреевич Юдин был талантливым коммерсантом и организатором. Когда заниматься коммерцией в России было запрещено, он, как и многие, пребывал в подполье, то есть ходил под статьей. Времена изменились, Юдин сумел развернуться, выстоять в борьбе с чиновником, помогли навыки и связи прошлых лет, недавно вышел на международный рынок, годовой оборот фирмы перевалил за… Впрочем, это коммерческая тайна, да и к нашей истории никакого отношения не имеет.

С Гуровым коммерсант Юдин познакомился около двух лет назад, взаимоотношения у них складывались непросто. Сначала полковник спас коммерсанту жизнь, затем последний оказывал сотруднику довольно серьезные услуги, разошлись, как говорится, каждый при своих, никто никому должен не был. Они оба были лидерами, каждый представлял друг для друга большой интерес. Гуров, как истинный сыщик, был убежден, что количество знакомых — единственный капитал, который стоит беречь. Юдин отлично понимал, что каждый его шаг наверх приумножает количество его врагов. И если от коллег-неприятелей можно и должно уберегаться самому, то от человека с бомбой и автоматом должен защищать только профессионал. Никого лучше Гурова Юдин никогда не знал. Он не раз приглашал сыщика к себе на службу, понимал, что Гуров личность неординарная, никакой системе не нужен, и ждал, когда же умный человек поймет всю безнадежность своей войны.

Когда Юдин узнал, что полковник начал работать по раскрытию убийства, происшедшего на даче спикера, то собрал ближайших соратников и сказал:

— Скоро у нас появится начальник службы безопасности. Он человек крайне сложный, я вам, друзья, не завидую.

— Шеф, а на кой черт он нам нужен? — спросил коммерческий директор. — Мы все непростые, нам сложного не хватает?

В руководстве фирмы работали люди молодые, около тридцати лет, лишь Юдину было под шестьдесят. Не мудрствуя лукаво, все звали его шефом.

— Вячеслав, ты прав, нам такого сложного не хватает. — Юдин представил, как заявится Гуров и начнет разделывать самолюбивых талантливых мальчишек, и заулыбался. — Должность начальника службы безопасности учреждаю я, утверждаю человека тоже я. А чтобы вы за моей спиной не трепались, что я диктатор и старый маразматик, ставлю вас, молодые господа, в известность, что больше всех от нового нашего сотоварища достанется именно мне.

— Какой-нибудь отставной гэбистский генерал?

— Значительно хуже, — улыбнулся Юдин. — Я наведу справки, и, если получу принципиальное согласие, готовьте кабинет. Виктор, прокачай извилины, сооруди простой современный, но несколько консервативный интерьер. Семен, загляни в каталоги, обеспечь необходимое оборудование, но ничего лишнего.

На следующий день после того, как Гурова отстранили от дела по убийству в резиденции спикера, Юдин «случайно» заглянул к нему на огонек. Коммерсант знал — Гурова не провести, однако больше часа морочил ему голову рассказами о своих финансовых проблемах, все не знал, как ловчее начать разговор.

— Достань из кейса свое паршивое виски, налей и считай, что я согласен, — сказал неожиданно Гуров, протер стаканы и закурил. — Мои условия просты. Ты ставишь задачу, не вмешиваешься в мою работу. Я приведу с собой помощника и консультанта, которым ты будешь платить столько же, сколько мне.

— Согласен, — быстро ответил Юдин. — Извини, а сколько платить?

— Не валяй дурака! Придумаешь что-нибудь! — Гуров приподнял свой стакан. — Вперед!

Гуров подал рапорт на увольнение, начал сдавать дела и через три дня приехал в офис к Юдину. Пройдясь мимо здания, полковник подождал, пока рядом не припарковалась машина, остановил вышедшего из нее молодого мужчину, сказал:

— Здравствуйте. Не подскажете, где тут размещается фирма «Стоик»?

— Старик, что, буквы мелкие? — Мужчина указал на броскую рекламу. — А вам кто нужен?

— Да хотел поболтать с Борисом Андреевичем, — небрежно ответил Гуров, взял незнакомца под руку и вошел с ним в подъезд.

— Поболтать с шефом всегда интересно, только попасть к нему сложно. Привет, Виталий! — сказал мужчина сидевшему за перегородкой здоровенному амбалу.

Охранник глянул мельком, кивнул и вновь уставился в газету.

Гуров прошелся по коридорам фирмы, которая занимала первый этаж старого, но еще крепкого дома. Открывал двери, заглядывал в современно оборудованные кабинеты, здоровался, ему рассеянно отвечали, ни о чем не спрашивали. В комнатах было много современной техники, но Гуров знал лишь компьютер, на котором успел немного поработать— печатать, стирать, переставлять абзацы.

Когда он вошел в кабинет главного бухгалтера, на двери которого красовалась умилительная табличка: «Не входить, считаем деньги», кто-то из стоявших у стола раздраженно сказал:

— Мешаете, зайдите через пятнадцать минут.

— Извините, — ответил Гуров, но не вышел, прикрыл за собой дверь и огляделся.

Охранник сидел, развалившись, вытянув ноги, и, прежде чем он свои костыли подберет, его можно запросто обесточить стулом. Пара ребят с металлическими чемоданами тоже имели оружие, один на открывшуюся дверь даже не обернулся, второй глянул, видимо, элегантно одетый Гуров ему приглянулся, так как парень вновь склонился над столом и начал тыкать пальцем в калькулятор.

— А баксы у вас, ребята, фальшивые, — Гуров указал на лежавшую на столе пачку долларов и открыл дверь.

В кабинете повисла тишина, у сидевшего за столом седого мужчины очки сползли на кончик носа, он подслеповато сощурился и, чуть заикаясь, спросил:

— А вы кто будете?

— А черт его знает! — весело ответил Гуров, вышел в коридор и завернул в первую открывшуюся дверь.

Здесь что-то строили, точнее, собирали из уже готовых блоков. На Гурова никто не обратил внимания, и он присел на какой-то ящик. Молодой человек, высокий, худой, с быстрыми точными движениями, отдавал команды трем рабочим, которые выполняли указания сноровисто, порой перебрасывались шутками.

Гуров хотя и был настоящим профессионалом и сразу понял, что сооружается кабинет, не мог предположить, что оборудуется он для будущего начальника службы безопасности.

— Витя, а где монтируем пулемет? — спросил один из рабочих. — Генерал не может жить без пулемета.

— Брось трепаться, — Витя почесал свою молодую лохматую голову. — Не хочется мне делать стол для совещаний, даже выдвижной. Пришли к нему люди, надо поговорить… допустим, пятеро…

Гуров не узнал, как решил проблему дизайнер, — дверь приоткрылась, заглянул охранник и радостно закричал:

— Нашел! — И наставил на Гурова пистолет.

— Я сдаюсь! — Гуров поднял руки и вышел из кабинета.

Чувствовал он себя отвратительно, так как суматоху и фарс ему удалось спровоцировать и ничего смешного в происходящем не было. А ему с этими людьми работать, и человек так устроен — пусть трижды виноват, но выглядеть дураком не желает, а коли случилось, винит весь белый свет, только не себя.

— Ладно, ребята, извините, ведите меня к шефу, — сказал тихо Гуров, выйдя в коридор. — В отношении долларов я неудачно пошутил.

Гурова ткнули пистолетом под ребра, провели мимо испуганной секретарши, втолкнули в кабинет генерального директора. Юдин разговаривал по телефону, увидев группу вошедших, пистолеты, прикрыл трубку ладонью, сказал:

— Спасибо, ребята, и оставьте нас одних. По вторникам этот человек не опасен.

— Сегодня среда, шеф…

— Тем более. — Юдин махнул рукой: — Идите.

Гуров устроился в кресле и закурил. Юдин закончил разговор по телефону, спросил:

— Пытался прорваться?

— Угу, — Гуров кивнул. — Пустой номер, тебя охраняют профессионалы.

И хотя Гуров старался говорить абсолютно серьезно, Юдин почувствовал подвох и быстренько сменил тему:

— Когда сможешь приступить к работе?

— Недельки через две.

— Отлично. В штат я тебя зачисляю с сегодняшнего дня, соответственно и деньги начинают капать.

— Хозяин — барин, — Гуров пожал плечами: ему был неприятен разговор о деньгах.

Юдин это почувствовал, вышел из-за стола, взял Гурова под руку.

— Пойдем, покажу твой кабинет. Может, ты захочешь внести коррективы.

Когда они вошли в знакомую Гурову комнату, рабочие уже сложили огромный стол, состоявший из трех частей шестигранника, обращенный центральной плоскостью к дверям.

— Наш дизайнер, Виктор Хохлов, талантливый парнишка, видите, Лев Иванович, какую он для вас «Бастилию» соорудил? Надо понимать, что вы будете находиться внутри крепости и держать круговую оборону.

Гуров понял, что в присутствии сотрудников предлагается обращаться на «вы», улыбнулся и ответил:

— Интересно, изящно, современно, только если оборона, необходима амбразура.

— Ребята, представляю вам Льва Ивановича Гурова. С сегодняшнего дня он начальник службы безопасности, хозяин этого кабинета, всего офиса и ваших душ.

Рабочие вспомнили, как шутили в присутствии незнакомца, смутились. Повисла неловкая пауза. Юдин глянул на Гурова, на своих сотрудников, покачал головой и усмехнулся:

— Вы успели познакомиться?

— Уважаемый Борис Андреевич, я впервые вижу молодых людей, — Гуров подмигнул Вите. — Просто мы мешаем людям работать. Все прекрасно, Виктор, действуйте, я сумею приспособиться.

Как и обещал, Гуров приступил к работе. Когда на огромном столе расставили всю аппаратуру: телевизор, компьютер, телефон, факс, на левом крыле — кофеварку и поднос с посудой, то оказалось, что Витя все рассчитал правильно. За «Бастилией» — кресло хозяина, перед ней — пять кресел для гостей. Гурову было удобно, одно мешало — он привык во время серьезного разговора стоять или расхаживать, чувствовать себя свободным. В новом кабинете это получалось плохо, точнее, совсем не получалось. Тогда Гуров на время бесед облюбовал себе место у задвинутого в угол холодильника, где можно было даже сделать два шага в сторону и вернуться. В общем, чисто физически он к новому месту приспособился, со всем остальным дела обстояли значительно хуже.

В розыске он знал свои обязанности, и ему не надо было ни у кого спрашивать, чем следует заниматься, он сам определял, что следует делать немедленно, что можно отложить. В первый же день он пришел к Юдину и спросил:

— С чего мы начнем, шеф?

И сразу возникла неловкость. В прежние времена Гуров был лидером и определял характер отношений. Он потому и назвал Юдина шефом, чтобы тот понял — полковник Гуров не страдает комплексом неполноценности: раньше распоряжался, а теперь готов выполнять указания, это нормально.

— Садись или шатайся по кабинету, как ты это делаешь обычно. Каждый из нас шеф в своей области. Ты, Лев Иванович, начальник службы безопасности, следовательно, круг твоих обязанностей — безопасность. Так как ты все равно вытрясешь из меня душу, сразу расколюсь. Уже несколько месяцев я чувствую утечку информации, которая наносит фирме серьезный ущерб. — Юдин открыл лежавший перед ним блокнот, написал четыре фамилии, вырвал лист, передал Гурову. — Люди, которые имеют доступ к информации. В каждом из них я уверен, как в себе.

Гуров сложил листок, убрал в карман, перегнулся через стол и вырвал из блокнота чистый лист.

— Ты это дело, — Гуров пальцем провел вдоль стен и потолка, — проверял? Хорошо, я займусь, перепроверю. Ты говоришь, что уверен в себе. А это точно? Насколько мне известно, ты не женат, девочки меняются, всякое может быть.

— Глупости! — Юдин рассердился. — Я никогда нигде не говорю о работе.

— Никогда не говори «никогда»! Кажется, есть такой боевик. Оставим. Что еще? Господа рэкетиры?

— Пока бог миловал. Да ты и сам убедился, у меня надежная охрана.

— Убедился. — Гуров даже не улыбнулся, хотя хуже охраны он даже и представить себе не мог. — Кстати, кому она подчиняется?

— Разумеется, тебе.

— Прекрасно. Значит, не рэкетиры. Что тебя беспокоит?

Юдин молчал, морщился, вздыхал, хотел что-то сказать, не сказал.

— Угрозы? Какие-то недоразумения? Необъяснимые увольнения? — спросил Гуров. — Ну давай, не стесняйся, что ты, ей-богу, словно красна девица!

— Предчувствие! — выпалил Юдин и смутился. — Не могу объяснить, но чувствую приближение беды. Тревога… Стал плохо спать.

— Так-так. — Гуров поднялся из кресла, закурил, прошелся по кабинету, неожиданно сказал: — Чувствуешь, значит? Это прекрасно! Я чувствительный, ты чувствительный, значит, мы не проморгаем, не лопухнемся. Ты не смотри на меня, как на шизика, предчувствовать опасность могут немногие. Я это дело знаю, потому и живой пока…

Гуров остановился напротив стола, за которым сидел Юдин, посмотрел внимательно.

— Борис, припомни, у тебя тревога появилась враз или наползала медленно?

— Не враз, постепенно.

— Вы заключали крупные сделки, подписывали новые договора?

— Естественно, но это обычная, повседневная работа.

— У вас появился новый партнер?

— Новый? — Юдин задумался. — Да нет, пожалуй, знакомые все лица. Знаешь, — он погрозил Гурову пальцем, — может, ты и прав, кое-что произошло. Три месяца назад «Фора» неожиданно отступила. Фирма, которая частично партнер, частично конкурент. Приезжали немцы, я был убежден, что между мной и «Форой» начнется серьезная конкуренция, а они обозначили свое присутствие на переговорах и отступили, практически отдали без борьбы около миллиона марок.

— Вы их уже получили?

Юдин рассмеялся, махнул на Гурова рукой.

— Нет, конечно, но мы подписали выгодный контракт, деньги получим, когда выполним свои обязательства…

— Борис Андреевич, напоминаю, что через пять минут вам надо выезжать, — прервал их разговор голос секретарши.

Юдин нажал кнопку и ответил:

— Спасибо, Леночка. — Он поднялся из-за стола, снял с вешалки плащ. — Может, я и на воду дую, но было в самоустранении коллег-соперников нечто странное. Но это ты из головы выбрось. Если они под меня закладывают мину, это финансовая операция.

Гуров начал с того, что побывал в двух крупных фирмах, где охрану вели бывшие сотрудники милиции и безопасности. Он быстро выяснил, что так плохо, как охраняют «Стоик», не охраняют никого. Хотя ребята Юдина внешним видом, то есть разворотом плеч, весом, тяжестью подбородков буквально подавляли, Гуров понял, что люди подобраны ленивые, выпивающие, не спортсмены вовсе, просто обожравшиеся качки. Охранников следовало менять, но, во-первых, надо иметь замену, во-вторых, Гуров терпеть не мог начальников, которые, не успев разобраться в деле, начинали тасовать людей и передвигать в своем кабинете мебель. А тут надо всех сменить, и кабинет Гурову отстроили новый.

Была еще одна, пожалуй, главная сложность в новой жизни Гурова. Он двадцать лет работал в розыске, создал себе имя, которое последние годы уже активно работало на него. Гурова в милиции уважали, любили, ненавидели, но все знали: данный человек — профессионал высокого класса, на хлеб его не намажешь, лучше с ним не связываться и коли не согласен или супротив, так отойди в сторону, целее будешь. Он пришел в фирму, люди понятия не имели, кто он такой, да и знать не желали, и Гуров новых сослуживцев прекрасно понимал. Должность для новенького придумали — начальник службы безопасности! У нормального человека каждое слово вызывает протест. Начальник! Служба! Безопасность! А по мысли, так сродни бывшему первому отделу, то есть надсмотрщик над людьми работающими и служащими. Гуров никогда к людям не приспосабливался, полагая, что взаимоотношения устанавливаются со временем, держался с людьми ровно, спокойно, несколько безлично. Если в милиции даже недруги признавали, что Гуров честен и смел и начальник для него такой же человек, как и подчиненный, то на новом месте ничего о нем не знали. К некоторым его странностям в милиции давно привыкли, одни ругали, другие подшучивали, но в основном привыкли и не обращали внимания. Например, Гуров довольно часто не отвечал на вопросы, лишь пожимал плечами, улыбался и похлопывал спрашивающего по плечу. На его языке это означало: «не задавай дурацкие вопросы» или «ты же, дружок, и сам знаешь ответ». Да, многое в этом всегда элегантно одетом, подтянутом, самоуверенном человеке, любезном с женщинами и ироничном с мужчинами, раздражало сотрудников фирмы.

Гуров уволил двух охранников за пьянство. Причина увольнения была настолько очевидной, что даже начальник охраны лишь развел руками и обронил глубокомысленное заключение — «мудаки». С остальными церберами Гуров решил повременить, побеседовал с белобрысым амбалом — руководителем охраны Александром Арепиным, понял, что разговоры с ним — пустая трата времени. Юдин предложил Гурову на выбор — «Мерседес», «Вольво» или «БМВ», но тот даже не стал смотреть машины, объяснив, что машина ему нужна неброская, в которой он хоть чуть-чуть разбирался бы и мог бы в случае чего починить. В результате он получил в пользование серенькую«семерку», чем также удивил окружающих. Действительно, кто откажется от белоснежного «мерса», предпочтет ему серый, как мышь, «жигуль»? К тому же новый особист начал всех подряд допрашивать. Гуров приглашал к себе, угощал кофе, чаем, минералкой и задавал глупейшие вопросы типа: «Болели ли вы в детстве корью и как чувствует себя ваша бабушка?» Разговоры велись вежливо, неторопливо, с отступлениями, порой томительными паузами, когда гостю казалось, что хозяину просто нечего делать и он придумывает, о чем бы еще спросить, да придумать не может. Естественно, каждая такая беседа-допрос тут же становилась достоянием общественности, люди обменивались информацией, пытались найти в вопросах «особиста» какую-либо систему, не находили, так как ее попросту не существовало. У Гурова не было системы, лишь конкретная цель, он искал в каждом человеке болевую точку, изъян, просто человеческую слабость, которую в случае нужды может использовать предполагаемый противник. Беседовал Гуров со всеми сотрудниками без исключения, с главбухом и уборщицей, с коммерческим директором и ночным сторожем. Элита жаловалась Юдину, который позаимствовал привычку Гурова пожимать плечами и неизменно отвечал:

— Терпи, братец, он из меня уже трижды душу вынимал, грозился продолжить.

Человеку неприятно думать, что если он другого человека не понимает, возможно, этот другой очень умный, потому и непонятный. Подавляющее большинство рассуждает проще: все мне недоступное есть глупость. Через недели две служащие фирмы пришли к единодушному решению, что новый «особист» с внешностью иностранца и супермена — «мужик чокнутый», как нынче модно выражаться — «крыша у него поехала». Иметь чокнутого «особиста», к которому мудрый шеф относится с подчеркнутым уважением, — дело неприятное, и Гурова стали сторониться, разговоров с ним избегали. Порой доходило до откровенного хамства. Он никак не реагировал, вроде не замечал, продолжал приглашать в свой кабинет, некоторых по второму разу, даже по третьему. Все беседы он записывал на пленку, затем прослушивал, ставил «диагноз», который заносил в память компьютера. Так Гуров создал картотеку, в которой были записаны все данные о сотрудниках фирмы, начиная с их фамилии, имени, отчества, года рождения и кончая заключением Гурова о характере человека, явных и скрытых пристрастиях, привычках, наклонностях, возможных пороках, психологической устойчивости и многое-многое другое, из чего и состоит человек.

Вскоре в фирме появился Станислав Крячко, которого уволили из МУРа через два дня после подачи рапорта. Начальником управления МУРа неожиданно назначили, присвоив соответственно должности звание генерала, ровесника и однокашника Станислава. Генерал был тщеславен, как оперативник — средне бездарен, дважды Крячко нового начальника выручал, а такие поступки, как известно, не забываются. Так что стоило Крячко подать рапорт, как начальник отдела вылетел из конторы быстрее, чем пробка из бутылки шампанского, которую заблаговременно подогрели и для верности шлепнули по донышку ладонью.

Крячко из одной конторы вылетел, в другую влетел, как врожденный оптимист, сразу стал окучивать новые грядки. Женщинам — улыбки, комплименты и шоколадки, мужчинам — свежие анекдоты и стаканы через минуту после вечернего звонка. За один день Крячко завоевал любовь и признание, оценил, как «обложили» Гурова, забил в его гроб последний гвоздь, прилюдно заявив, что знает полковника второй десяток лет и змей тот редчайший, три шкуры с него, Станислава Крячко, спустил, питается исключительно человечиной и характер у отставного полковника — хуже не придумаешь. Люди были очень довольны, конечно, напрашивался вопрос, мол, зачем же ты, грешник, зная нрав своего начальника, вновь к нему в замы пошел? Но неудобно хорошего человека в неловкое положение ставить. Однако шустрые умные мальчишки из элиты, то есть из окружения шефа, которые комплексами вежливости не страдали, то ли на третий, то ли на четвертый день пребывания Крячко в должности после рабочего дня зазвали его в один из кабинетов, каждый выпил что хотел, и вопрос был задан в лоб, без обиняков.

В кабинете коммерческого директора находились хозяин, Егор Крупин, его заместитель — Илья Вагин, Дмитрий Закревский, который закончил МГИМО, знал несколько языков и занимался делами фирмы за рубежом, и юрист, перешедший в фирму из Министерства внешней торговли, Григорий Байков. Ребята — им было по тридцать с небольшим — были одеты неброско, но кажущаяся простота стоила серьезных денег, держались свободно, но не развязно, как с первого дня отметил Крячко, походили на иностранцев.

Крячко еще не исполнилось сорока, но по жизненному опыту он годился ребятам если не в отцы, то в дядьки точно. Он знал, что из недр фирмы уходит секретная информация и четверо присутствующих имеют к ней доступ. Короче, именно эти интеллигенты, умницы и всезнайки являются его, Крячко, клиентами. Он был человек действительно опытный, а не скорохват и скалолаз, потому к встрече тщательно подготовился, отлично понимал, что «пациенты» образованнее его, с более широким кругозором, в уме не уступают, потому, общаясь с ними, следует говорить правду и только правду. Естественно, излагать ее надо в усеченном объеме и под специальным соусом, который Крячко называл «подливкой для умных и самоуверенных». Последнее качество на сегодняшний день являлось единственным уязвимым местом молодых руководителей фирмы.

Итак, собрались, выпили кто кофе, кто коку, юрист Байков и Крячко предпочли виски.

— Значит, вы к нам прямиком из МУРа прибыли, — сказал утвердительно коммерческий директор Егор Крупин, коротко стриженный блондин среднего роста, который сидел на углу письменного стола и покачивал ногой в сверкающем ботинке.

— Угу, прямиком. — Крячко поднял тяжелый литого стекла стакан, взглянул на янтарную жидкость.

— И Гурова, который нас терроризирует, давно знаете?

— Порядочно. — Крячко допил виски, заглянул в пустой стакан и уточнил: — Тринадцать лет, девять месяцев и… — он пошевелил губами, — дней восемнадцать.

Присутствующие рассмеялись, Байков налил в стакан Крячко виски, долил себе.

— Станислав, чего за хвостом гоняться? В МУРе, как и везде, полно дураков, судя по всему, вы из другой категории. Будем уважать друг друга. Что за человек ваш начальник и чего он добивается? Он пригласил вас замом, вы шатаетесь по офису, каждому доверительно сообщаете, что начальник ваш змей…

— Змей Горыныч, — уточнил Крячко и снова выпил.

— Так какого черта, спрашивается, вы сюда явились? — вспылил Илья Вагин.

— Не пыли, Илья, и не выкай! Лично я тебя пока не обидел. — Крячко плеснул в свой стакан виски. — А куда сыскарю податься, как не в службу безопасности? Время тяжелое, поэтому я предложение Льва Ивановича принял с радостью.

— А он змей?

— Натурально. Вы его еще не знаете, наплачетесь. — И Крячко довольно улыбнулся.

— Так что у вас… у тебя выбора не было? — спросил международник Закревский.

— Меня в столице знают, приглашали, — Крячко пожал плечами. — Так я же сказал: жизнь опасная наступила. Каждый нормальный желает, чтобы его уберегли. Вот я ко Льву Ивановичу и подался — Лев Иванович это вам не «Белый дом», не кремлевская стена, у которой ворота на все стороны света распахнуты. Гуров — стена! Ну, а что змей, так то стерпим, главное, чтобы не продали, не подставили, коли перешибет, и на себе вынесли. А вернее и мощнее Льва Ивановича Гурова я человека не встречал! — Виски «достало» Крячко, да он еще слегка наиграл, пафос у него получился абсолютно достоверный. — Скажете, не война? Война, ребята, натуральная война! А я под пресс и в дни благословенного застоя попадал. Кто меня прикрывал? Кто за меня кадровикам глотки рвал, карьеру свою увечил? Когда Лев Иванович меня позвал, я и минуту не сомневался…

Крячко вспомнил свою былую войну с Гуровым, как Гуров, разодетый под жениха, открыто бежал на ствол маньяка… как сам Крячко по приказу Гурова догонял, оскальзываясь на кочках Нескучного сада, далеко не игрушечного парня… Было что вспомнить. Он чуть не хлюпнул носом, плеснул в стакан, выпил, почувствовал, как в кабинете стало тихо, оглядел молодых умников и задиристым тоном закончил:

— А что Змей Горыныч, так это факт! Только хуже-то от того ему самому, больше достается. А что гонористо ходит да поверх смотрит, плюньте, не берите в голову, у него манера такая.

Глава 2 Сыск — работа обычная

Гуров вошел в свой кабинет, швырнул плащ, обогнул стол, сел в кресло, крепко припечатал ладонь к лежавшей перед ним папке, пошевелил губами, проглатывая матерщину, и довольно спокойно сказал:

— Вот такое интеллигентное я дерьмо, Станислав. Мне неудобно выгонять бездарей и лентяев, потому убивают несчастных людей.

— Что-то я не видел, чтобы покойник был особо несчастным, хотя, ты прав, мы с тобой виноваты. Оба виноваты, а не ты один. — Крячко прошел между креслами, проверил, плотно ли закрыта дверь. — Не рви на себе тельняшку, думай. У главбуха должна была быть с собой папка либо портфель, на месте ничего не обнаружено. Какие документы пропали?

— Я запретил Ивану Сидоровичу выносить из офиса серьезные документы.

— Я запрещал своему Лешке из рогатки пулять, так он, паршивец, самострел соорудил…

— Главбух был человек серьезный. — Гуров поморщился, снял трубку, соединился с Юдиным. — Борис Андреевич, я у себя, через час зайду с докладом.

— Лучше через час сорок, Лев Иванович. И не ты ко мне, а я к тебе, меньше мешать будут.

— Договорились. Распорядись, чтобы в бухгалтерии приготовили копию документации, которую имел при себе Ситов.

— Мы как раз говорили об этом… Кажется, Иван не имел при себе документов.

— Но папка или портфель у него имелись или нет? Бухгалтер не ходит с пустыми руками. Прикажи, пожалуйста, проверить. Я у себя, — Гуров положил трубку. — Начнем работать?

— Мотив? — спросил Крячко.

— Завладеть документацией. — Гуров включил магнитофон. — Главбух одинокий, работает, а не служит, обязательно таскает с собой бумажки.

— Тогда плохо, — сказал Крячко. — У него работают три девочки, хоть одна, но знать должна бы, что начальник берет с собой.

— Срочно провести ревизию всех бухгалтерских документов. Узнай, не делал ли он ксерокопий. Если выяснится, что все документы на месте и никто не видел, чтобы главбух снимал копии, то убитый станет для нас фигурой номер один. Повторяю, я никогда не поверю, что при нем не было каких-нибудь финансовых документов. Вывод один — документы были, но он данный факт скрывал. И хватит об этом, может, все объяснится в ближайшее время. Итак, мотив?

— Месть. Отказался дать информацию либо дал, но не полную, — сказал Крячко. — На меня он производил впечатление человека чистоплотного и не способного вести двойную игру.

— Сам себе противоречишь. — Гуров вынул из сейфа дискету, вложил в компьютер. — Давай взглянем на мои вымыслы…

Загорелся экран компьютера, Гуров начал выборочно читать:

— Пятьдесят два года… Разведен… Сын и дочь. Постоянная подруга, — Гуров взглянул на Крячко. — Проверить. Не пьет… уравновешен… малоинициативен…

Гуров выключил компьютер, откинулся на спинку кресла, закрыл глаза.

— Чего молчишь? Человека расстреляли из автомата в подъезде собственного дома. Ты начальник отдела МУРа, должен знать все. Ответь, пожалуйста, за что расстреляли?

— Я бывший начальник, — задумчиво пробормотал Крячко. — Когда работал, так знал, а теперь понятия не имею. — Он помолчал, затем нехотя продолжил: — Ты, Лев Иванович, полагаешь, что по своим человеческим качествам покойник для вербовки не годился?

— Я этого не говорил, — перебил Гуров.

— Ты так полагаешь, и я с тобой согласен. С таким мягким, нерешительным, лишенным тщеславия человеком никто связываться не станет — слишком велик риск… Не забивай мне голову, никаких копий с документов он не снимал, никого не обманывал, жил человек тихо-тихо, половину зарплаты отдавал бывшей жене. Эту информацию я тебе дарю… Его новая мадам не хищница, тихая, некрасивая женщина, с которой он встречался два раза в неделю. Обычно они проводили вечер у него в квартире, иногда ходили в театр, реже в кафе или ресторан. Если научишься дарить девушкам шоколадки и пить с ними кофе, тоже будешь много знать. Убили Ивана Сидоровича потому, что он узнал то, чего ему знать не полагалось. И тут мы с тобой, многоопытный и гениальный сыщик, поплыли, так как криминальную информацию он узрел в бухгалтерских бумажках, а мы с тобой в этом деле профаны.

— Ты умный, — с искренней завистью произнес Гуров, выпрямился, открыл глаза, облокотился на стол. — Оставим пока покойника, поговорим о живых. Убийца?

— Ты имеешь в виду исполнителя? — Крячко потер ладонями лицо. — Муровский опер разыскал двух свидетелей, которые видели темноволосого худощавого мужчину в темном плаще, лет тридцати. Я позже позвоню в контору, узнаю, что удалось разыскать еще, но полагаю, что это он. Выскочил из подъезда сразу после стрельбы, свернул в проходной двор, думаю, на параллельной улице сел в машину. Сейчас плащи не носят, все в куртках. Под куртку автомат не упрячешь, потому плащ.

— Я хожу в плаще, — возразил Гуров из чистого упрямства. — Ты проверь жильцов подъезда.

— Учи, учи… Муровцы пахать по делу не станут, но такую проверку проведут. Узнаю. Надо полагать, убийца не уголовного окраса, бандит, заскочил в Москву с какой-нибудь войны. Ты спросишь, как на такого стрелка заказчик вышел? А он на убийцу не выходил, обратился по наезженному каналу к москвичам. А у них гость приблудился, они ему долю отстегнули и направили. Так что ежели гром средь ясного дня грянет и убийцу возьмут, так от него к заказчику пути не будет.

— А кто заказчик? — без интереса спросил Гуров.

— Из дружков и сотоварищей Бориса Андреевича Юдина, нашего с тобой нового хозяина и благодетеля.

— Без любви вы обо мне говорите, господа сыщики, — сказал Юдин, переступая порог и направляясь к кофеварке. — Я не дослышал, кто что из моих сотоварищей?

— Организатор убийства, — ответил Гуров. — Борис, свари кофейку и на мою персону.

— Тут вы ошибаетесь, господа, — Юдин начал возиться с кофеваркой, затем достал из стола бутылку коньяку, налил в три стакана, взял один из них и пригубил.

Гуров встал, вышел из-за стола, с хрустом потянулся.

— Что сообщили из бухгалтерии? Какие документы были при убитом?

— Несколько копий последних платежек, ничего серьезного, — ответил Юдин. — А Ивана не могли убить по ошибке, приняв не за того?

— Это вряд ли. — Гуров тоже взял стакан, кивнул Крячко. — Станислав, глотни, помянем Ивана Сидоровича.

— К вечеру и помянем, — на деревенский манер ответил Крячко. — Я на службе не употребляю. — Он встал, направился к дверям. — Я пойду с вашего разрешения. — И вышел, не ожидая ответа, плотно прикрыв за собой дверь.

— С характером, — сказал Юдин.

— Мужик без характера не мужик — евнух. — Гуров выпил. — Я уволил Арепина, оформи приказом или как это у вас делается. Временно, пока не найдем человека, начальником охраны будет Крячко.

— Ты уверен?

— Обязательно. Я опоздал, следовало с этого начинать. Твоя охрана ни хрена не годится. Практически я плюю вслед ушедшему поезду. Смерть Ситова на моей совести.

— Ты же говорил, что охрана в порядке.

— Врал, и не будем об этом. — Гуров отодвинул одно из кресел, освободил проход, начал расхаживать вдоль стола. — Расскажи, как организовывалась фирма, как, где ты собирал людей, чьи мнения и деньги легли в основу… Не пойму, что со мной творится, я с этого должен был начинать.

— Ты считаешь, что в убийстве замешан кто-то из моих? — Юдин смотрел возмущенно и одновременно испуганно. Выглядел он плохо, лицо посерело, кожа обвисла, седые волосы, всегда тщательно причесанные, торчали в стороны, обнажились пролысины.

— Не распускай слюни, никогда не спрашивай, что я предполагаю. Во-первых, я сам не знаю, во-вторых, буду знать, никогда не скажу. Ты будешь получать только достоверную информацию, проверенные факты. На данный момент факты свидетельствуют, что дела наши хреновые и убийство главбуха только начало.

Гуров убрал со стола бутылку и стаканы, налил кофе, закурил.

— Я не люблю, когда со мной разговаривают в таком тоне, — Юдин расправил плечи, дернул подбородком, хотел продолжать, но Гуров перебил:

— Я разговариваю не с тобой, так как виноват. Ты коммерсант, а я сыщик, должен видеть чуть дальше собственного носа. Скажи мне, пожалуйста, кто, когда, на какие деньги купил Ситову квартиру и мебель?

— Что? — Юдин растерялся. — Квартира? Черт побери! Зачем тебе? — Он недоуменно взглянул, понял, что никаких объяснений не получит, начал вспоминать: — Иван развелся года три назад, снял комнату. Мы еще еле-еле сводили концы с концами, начинали разворачиваться. Я очень ценил Ивана, он был блестящий бухгалтер и честнейший человек. Серьезные деньги появились два года назад. Я сразу выдал Ивану ссуду на обустройство, тогда цены были другие, да и связи у меня, сам знаешь. Иван в житейских делах был лопух. Я это поручил Илье Вагину, он уже работал у меня. Ссуду Иван давно выплатил, да и деньги там были ерундовые. А почему тебя интересует это?

— Потому, — ответил Гуров. Ему не давал покоя вопрос, отчего человек в большой, благоустроенной квартире жил лишь в одной комнате.

Крячко сидел в бухгалтерии, пил чай и помалкивал. Он знал, что Ганна, Зина и Лина, работающие в бухгалтерии, относились к своему покойному шефу с прохладцей. Главбух был педантичен, суховат, стеснителен, однако занудно требователен. Человек умер не от инфаркта, к чему за последние годы привыкли, а был расстрелян из автомата, и девушки были удручены смертью и взволнованы ее трагическими обстоятельствами, живого начальника девочки недолюбливали, а теперь, когда человек погиб, вспоминалось только хорошее, даже трогательное.

— Он любил вишневое варенье, — сказала улыбчивая от природы Ганна, сведя смоляные брови.

— И всегда стеснялся попросить, — толстушка Зина взглянула на Крячко недовольно, ведь так хотелось поговорить с подружками, а в комнате все время посторонний.

Сначала толклись, проверяли документацию, теперь Станислав расселся, словно у себя дома, третью чашку пьет и уходить не собирается. В общем-то он парень свойский, не то что его начальник красавец-супермен, который лишнего слова не скажет, хотя уж они, девушки, чувствуют, что «особист» тот еще бабник.

Крячко прекрасно понимал, что мешает, но решил сидеть до победного: девчонки должны разговориться, долго им не выдержать. Но опытный оперативник ошибся. Увидев, что мужчина не уходит, и зная о месте его прежней работы, девушки не начали разговор между собой, а засыпали его вопросами, обрушились с критикой:

— Милиция совсем не работает.

— Убивают, грабят, насилуют, а менты чаи гоняют.

— Если бы только чаи, с утра водку глушат.

Крячко понял: все равно не отстанут, — и решил перехватить инициативу.

— У Ивана Сидоровича папка черная была. Он вчера с ней уходил?

— Вон лежит, — Зина указала на пухлую папку из кожзаменителя. — Вчера Иван Сидорович ушел с коричневым портфелем, мы об этом уже сто раз говорили.

— Уже и список документов, которые находились в портфеле, давно составили, — недовольно сказала Ганна.

— Станислав, если по-честному, тебя из милиции за что погнали? — зло спросила Лина, самая привлекательная и уверенная. — Треплются, что ты даже в МУРе работал?

— Язык у людей без костей, что угодно мелют, — лениво, без обиды ответил Крячко. — Вчера Иван Сидорович на работу рано пришел?

— Как обычно, без пятнадцати девять…

— Уезжал днем? Он вообще часто отлучался из офиса и где бывал? — спросил Крячко.

Рассуждал оперативник незамысловато: раз в документах главбуха ничего интересного не было, значит, человек подхватил секретную информацию на стороне — и решил составить график трех последних дней убитого. Где он бывал, с кем встречался, о чем говорил?

Григорий Байков, юрист фирмы «Стоик», в прошлом году отметил тридцатилетие, четвертый раз женился и третий раз неудачно. Первая жена Григория умерла при родах, и он не успел понять, удачная была его первая попытка начать семейную жизнь или нет.

Дочка осталась жива, росла здоровенькой на руках своей бабушки, матери Байкова, женщины еще молодой, интересной и не собиравшейся заканчивать свою жизнь в бабках. Мать, которая рассталась с отчимом Григория с год назад, внучку любила, но и себя обожала, потому в третий раз вышла замуж и намекнула сыну, что Дашенька — так звали девочку — существо хотя и очаровательное, но ребенок должен жить с родителями. И Байков двухлетнюю девчушку забрал к себе, в однокомнатную квартиру, и быстренько подыскал для нее маму. Молодая, хорошенькая, сама считавшая себя красавицей, избранница продержалась в однокомнатной обители Гриши Байкова менее полугода. Она желала — кто ее осудит! — беззаботной жизни и мужа, который бы ублажал, развлекал, в общем, соответствовал. А получила чужого ребенка, заботы, которые ни к чему и перечислять, и замордованного мужика. Григорий в тот год заканчивал вечерний юрфак и начал работать во Внешторге, где получал нищенскую зарплату. Где у претендентки в красавицы были глаза до загса, остается гадать. Справедливости ради то же самое можно было бы сказать и в адрес самого Байкова, так как супруга и не изображала любовь к детям и тягу к семейному очагу.

Григорий женился еще дважды. Со стороны казалось, что человек упрямо пытается начать новую жизнь по старому сценарию: все жены походили друг на друга, разве что следующая оказывалась стервознее предыдущей.

Парадоксально, но факт: Григорий Байков лишь в выборе супружницы был опрометчив и неразумен. В остальном он проявлял себя как человек хваткий, даже жесткий, дальновидный. Можно смеяться сколько угодно, но он разбирался в людях и был осторожен в знакомствах. В фирме «Стоик» Байков работал чуть ли не со дня ее основания. Борис Андреевич Юдин своего юриста ценил, так как последний не раз доказывал свою проницательность и неподкупность — качества, ценимые во все времена.

Узнав, что главбуха расстреляли, Байков заперся в своем кабинете, припомнил события последних месяцев и понял: он дошел до края, еще шаг — и падение неизбежно. Однако, просчитав возможные варианты, юрист убедился, что и обратной дороги для него нет, точнее, есть, но одному никак не выбраться, нужна квалифицированная помощь. Шеф помочь не может, о сотоварищах по мозговому центру фирмы и говорить не приходится, остается только начальник службы безопасности. Дело в том, что у Байкова были знакомые как на Петровке, так и в Министерстве внутренних дел. Только появился Гуров, юрист навел о нем справки. Он не делился полученной информацией с коллегами — совершенно ни к чему, чтобы люди знали, какой ас пришел в фирму. Байков словно предчувствовал приближение развязки и понимал, что только маститый сыщик сможет оказать помощь.

Необходимо сегодня же встретиться с Гуровым, выложить все начистоту, пусть гений сыска и решает, как ему, Григорию Байкову, жить дальше.

Разговор с Юдиным затянулся, но, как Гуров и предполагал, ничего конкретного не принес. Гуров не любил торопиться с оценками, впитывал информацию, позже, оставшись один, начинал разбираться, благо памятью обладал прекрасной, выборочной. Он мог забыть, как зовут случайного знакомого, но прекрасно помнил имена, клички, характеры, даже мельчайшие приметы многочисленных преступников, с которыми работал.

— Не будем спешить… Однако складывается у меня впечатление: я для твоей фирмы человек малополезный, — сказал Гуров. — Такое обтекаемое слово «малополезный». Охранников я тебе подберу, а с убийством вряд ли разберусь.

— Не пори горячку, Лев Иванович, — сердито ответил Юдин. — Как ты сам любишь выражаться, еще не вечер.

— Человек еще не придумал слова «криминалистика», а уже изрек: кому выгодно? Невозможно расследовать преступление, не понимая, кому оно выгодно. А я в финансовых вопросах на уровне таблицы умножения. Видишь ли, твой главбух узнал, что ему знать не полагалось…

— Ты хоть и умен, а говоришь глупости, — перебил Гурова Юдин. — Следуя твоим рассуждениям, ты не можешь расследовать никаких преступлений, кроме бытовых. Убьют архитектора… биомеханика… Существуют тысячи профессий, в которых ты ни черта не смыслишь. Я тебя и слушать не желаю!

— Я не знаю, с какой стороны и подступиться, — Гуров вздохнул, безвольно опустил руки, решая, не переигрывает ли в своей растерянности. Он прекрасно помнил, как однажды ему сказали, что актер он бездарный.

Но Юдин смотрел сочувствующе, даже вздохнул в унисон. Он не ведал, что Гуров никогда не бросает начатого дела, тем более если произошло убийство, к тому же он хотя и косвенно, но виноват. Да Гурова сейчас от данного расследования не то что плетью — обухом было невозможно отшибить. С каждым часом он все больше наливался злостью и упрямством. В подобных случаях его товарищи и подчиненные начинали жаться по углам, даже генерал Орлов, друг и начальник, старался с Гуровым встречаться пореже, ожидая, пока «Левушка не определится во времени и пространстве».

— Ты мое предложение принял и приступил, должен слово держать, — сказал Юдин, поглядывая с опаской на расхаживающего по кабинету Гурова.

— Купля… продажа… контракты… поставки! — повысил голос Гуров. — Я в этом не смыслю ни… совсем! Я не знаю полномочий бухгалтера. Может бухгалтер передернуть без твоего ведома?

— Бухгалтер многое может, но он был занудный, въедливый, честнейший человек, и его документация в полном порядке.

— Убийство не случайное, а заказное. Это я тебе говорю! Так за что же его убили?

— Ты сыщик — узнай.

— Не буду! Я хозяйственными делами в жизни не занимался!

— Будешь!

— Так дай же мне хоть что-нибудь! — Гуров протянул руку, сложив ладонь горсточкой, словно нищий.

Гуров не верил, что генеральный директор ничего о причинах убийства не знает. Человек часто скрывает какой-то факт, считая, что последний не имеет к существу дела никакого отношения. Случается, человек не может выделить главное событие из общего потока повседневных дел и в своем умолчании бывает вполне искренен. И наконец, самое скверное, Юдин может быть замешан в криминале, который совершался с его молчаливого «неведения».

— Мне нечего тебе дать, — ответил шеф, и Гуров почувствовал, что он лжет. — Как все нынешние бизнесмены, мы ходим по грани дозволенного, порой переступаем черту, но в российских законах сегодня ни один юрист в мире не разберется. Но наша жизнь типична для сегодняшнего дня, иначе и шагу не сделаешь, я уж не говорю о прибыли. Тебя это не касается. Я тебе сказал, у нас уходит информация, мы терпим финансовый ущерб…

— А я тебе говорю, что ты лжешь! — перебил Гуров. — Знаю, ваши трали-вали касаются налогов. Но налоговое управление не нанимает автоматчиков.

— А это твоя головная боль.

— Согласен. Мы с тобой однажды бились об заклад. Помнишь?

— Насчет бриллиантов, которые находились в «Мерседесе»? — Юдин непроизвольно улыбнулся.

— Верно. Говорю, как тогда: я пойду к тебе работать шофером, если в ближайшее время тут кого-нибудь снова не прихлопнут… или того хуже…

— Хуже не бывает…

— Ты же знаешь, что бывает. И главное! — Гуров ткнул Юдина в грудь так больно, что шеф охнул и упал в кресло. — Когда я это дерьмо разгребу, ты вспомнишь сегодняшний день и признаешься, что мог мне помочь и не помог.

В дверь стукнули, на пороге появился Крячко, мгновенно оценив ситуацию, попятился, пробормотав:

— Ничего срочного…

— Станислав, заходи, мы тут играли в детскую игру «веришь не веришь». Выяснили, что не верим другу другу абсолютно, потому решили дружить до гробовой доски. — Гуров махнул рукой в сторону кофеварки. — Рабочий день не кончился, потому не предлагаю крепкого.

— Игра интересная, и решение вы приняли верное. — Крячко прошел мимо Гурова, глянул мельком, отметил, что голубые глаза шефа как бы прихвачены ледком, и искренне улыбнулся Юдину, так как генеральному директору в этот момент не завидовал. — Пить я ничего не могу, кофе и чай у меня в горле булькают.

На пульте управления раздался щелчок, затем уверенный, с чуть заметной хрипотцой, голос секретарши:

— Лев Иванович, шеф у вас? Скажите ему, что приехали из прокуратуры.

Гуров нагнулся к микрофону и ответил:

— Спасибо, Борис Андреевич сейчас будет.

— Началось. — Юдин встал, поправил галстук и уныло произнес: — Теперь, известно, житья не дадут, затаскают.

— Нормальный ход! — Крячко шлепнул себя по ляжкам. — У твоего приятеля подчиненного убили, а они…

— Станислав, — Гуров болезненно поморщился, — не первый год замужем, отлично знаешь, Борис нормальный мужик: зуб болит, а к врачу идти не хочется. Выкладывай, что раздобыл?

Крячко пробормотал что-то о христианстве и всепрощенчестве, достал из кармана бумагу, но разворачивать не стал.

— Если бухгалтер схватил смертельную информацию, то, полагаю, за последние трое суток. Скорее это произошло вчера, иначе его бы ликвидировали раньше. Я попытался составить график, по которому передвигался убитый, за два дня, так как третьего дня он из офиса не выходил, обедал за рабочим столом.

Позавчера бухгалтер пришел на работу лишь к обеду, утром на Белорусском вокзале встречал свою приятельницу, которая была в отпуске, отдыхала у родственников. Я с женщиной разговаривал. Покойный действительно ее встречал, на вокзале ничего необычного не произошло, взяли носильщика, так как было много вещей: родственники насовали банок с соленьями, — Крячко сделал паузу, затем продолжал: — Вчера бухгалтер работал до обеда, потом поехал на склад, но пробыл там всего ничего, минут сорок, сказался больным и уехал домой.

Крячко замолчал, смотрел вопросительно. Вопрос напрашивался, и Гуров произнес его вслух:

— Вчера приболел, сегодня убили. Случайное совпадение или причина и следствие?

— Можно предположить, что бухгалтер обнаружил на складе… неположенное. Человек он был мягкий, нерешительный и растерялся — доложить страшно и не докладывать совестно.

— Прост же ты, Станислав, как штыковая лопата, за что и люблю тебя. Бухгалтер занимается бумажками, а не проверкой груза. А в бумажках криминала, который бы нес смерть, быть не может. Не банковские счета — накладные, у бухгалтера экземпляр, на складе копии, или не так?

— Ты со своей критикой в Думу отправляйся. Критиковать и ломать каждый может. Лучше предложи что-нибудь конкретное, а я послушаю. Да будет тебе известно, гений, что накладная все стерпит, а фактическое наличие груза может написанному не соответствовать.

— Мысль интересная, главное, свежая. — Гуров подмигнул приятелю и, передразнивая, надул щеки. — Теперь выдохнем дружно и продолжим.

Но продолжить им не удалось, в дверь постучали, и в кабинет вошли коммерческий директор Крупин и юрисконсульт Байков.

— Не помешали? — спросил Крупин и, не ожидая ответа, шагнул к Гурову, хотел взглянуть грозно. — В офисе шурует прокуратура, менты в штатском расселись по кабинетам, а служба безопасности, которая получает заработанные нами деньги, попивает кофеек и в ус не дует. — Он наступал, теснил сыщика.

Крупин, щуплый и небольшого роста, с торчащими ушами, рядом с широкоплечим Гуровым смотрелся несерьезно, словно беспородный щенок, атакующий волкодава. Крячко прыснул в кулак и уселся в самое дальнее кресло, прикидывая, даст шеф мальчишке «раза» или поступит иначе. Станислав знал Гурова очень давно, но не всегда угадывал реакцию друга в острых ситуациях.

— Ну, извини, Егор, — Гуров мягко отстранил Крупина, обогнул стол-крепость, вроде отступил и спрятался. — Ты должен меня понять: я бывший, а они при исполнении…

— Егор! — Юрисконсульт Байков, фигурой покрупнее, запоздало схватил приятеля за локти. — Ты же интеллигентный человек, стыдно, ей-богу!

— А за что мы им деньги платим? — Защищенный от Гурова столом, чувствуя, что его держат, Крупин начал еще больше распаляться, даже пнул стоявший рядом стул.

— А черт его знает! — воскликнул Гуров, усаживаясь в свое начальственное кресло и с любопытством наблюдая за молодыми начальниками.

— Вы знаете, сколько банкиров и служащих коммерческих структур убили за последнее время? — спросил Крупин и по-детски хлюпнул носом.

Гуров пожал плечами, взглянул на Байкова.

— Григорий, сварите себе кофе, на нижней полке есть коньяк. Станислав, узнай, кто приехал из прокуратуры и каковы намерения?

— В отношении последнего могу сказать сейчас, — буркнул Крячко и вышел.

Юрист ловко сварил кофе, налил Егору Крупину рюмку коньяка, когда оказался между ним и Гуровым, положил на стол сложенный вчетверо листок бумаги, подтолкнул Гурову. Сыщик взял листок, убрал в карман и спросил:

— Я слышал, но не вникал в подробности, что вы готовите к отправке в Германию большую партию товара. Интересно, чем мы можем заинтересовать столь отсталую страну?

— Плетеной мебелью, — ответил Крупин. — Мы закупаем во Вьетнаме тростник и бамбук, специальные лаки и делаем мебель, которая пользуется в Европе спросом.

— Так прямо и делаем, и пользуется спросом? — с сомнением произнес Гуров.

— Егор, объясни по-человечески, — сказал Байков.

— Ну, плетет тростник, создает эскизы и цветовую гамму Вьетнам, а нам присылает полуфабрикат, мы собираем и освежаем лаком.

— А на кой вы Вьетнаму нужны, торговали бы напрямую? — удивился Гуров.

— В собранном виде мебель очень громоздка, отправлять ее морем дорого, — сухо ответил Крупин. — Складированная плетенка и бамбук занимают места в десять раз меньше и идут по железной дороге, а это четыре пятых пути.

— У вас большие мастерские? — спросил Гуров.

— Нет, они расположены при складах, — ответил Крупин.

Гуров неожиданно для себя сложил простейшую конструкцию преступления, к которому, не ведая, что творит, мог прикоснуться главбух. Сыщик давно уяснил, что если конструкция по-детски проста, то это отнюдь не означает, что предположение ложно. Он неумышленно поднял глаза на юриста Байкова и увидел в лице его не только тревогу, просто панику. Но взгляд Гурова юрист выдержал и чуть заметно кивнул.

Глава 3 След обрывается

Рабочий день закончился, служащие разошлись по домам, в офисе остались охранник, Гуров и Крячко, который вертел в руках записку Байкова, разглаживал ее, чуть ли не нюхал, даже смотрел на свет.

«Сегодня после девятнадцати позвони мне домой. Необходимо встретиться. Очень важно». Подписи не было, что естественно, так как записку передали из рук в руки.

Шел девятый час вечера. Гуров набирал номер Байкова каждые десять минут, но к телефону не подходили.

— Ну и как вы полагаете, господин полковник, мы получим еще один труп? — равнодушно произнес Крячко.

— Где твой криминалист? — спросил Гуров.

— Парень из НТО, наш человек, сказал: «Освобожусь, приеду».

Тут же позвонили с вахты, дежурный охранник сообщил, что два парня назвались сотрудниками милиции, хотят войти.

Крячко вышел и тут же вернулся в сопровождении двух сотрудников научно-технического отдела с традиционными чемоданчиками в руках.

— Здравия желаю, Лев Иванович, — сказал один из них, широколицый блондин лет пятидесяти. — Сколько лет. — Он пожал Гурову руку, даже поклонился. — Что беспокоит господ сыщиков? Вопрос риторический. Всех беспокоит одно и то же. Прослушивается ли данный кабинет? Не приступая к осмотру, могу с уверенностью ответить: безусловно.

— Коллега, — вздохнул Гуров, — кабинет только построили и тут же проверили.

— Даже не смешно, — ответил эксперт, кивнул напарнику, они открыли свои чемоданчики, достали аппаратуру.

Гуров безуспешно пытался дозвониться до Байкова. Эксперты осмотрели все кабинеты офиса, сложили изъятые «жучки» в сумку.

— Не сравню вашу экипировку с американским посольством, не бывал, знаю по слухам, но думаю, вы могли бы и посоперничать.

— Каков технический уровень людей, устанавливающих все это? — поинтересовался Гуров.

— Нормальный, современный, но рука русского мужика чувствуется: мол, нечего хитрить, и так сойдет. Ставили профессионалы, но не из «конторы». Те работают почище.

— Спасибо, коллега, — Гуров протянул сто долларов. — С какого расстояния нас слушают?

— Из дома напротив, из машины, припаркованной в радиусе примерно до двухсот метров. Техника старенькая, далеко не люкс. — Криминалист отпихивал руку Гурова. Тогда полковник шлепнул его по затылку, сунул доллары в карман.

— Сколько времени нас не будут слушать?

— Ну, господин сыщик, и вопросы у тебя! — хмыкнул эксперт. — Нас и сейчас могут запросто слушать, а «жучки» вернуть может первый же посетитель. Не в полном объеме, так ведь курочка по зернышку, известно.

— Спасибо, приходи через неделю, повторим санитарный час.

Гуров на «семерке», Крячко на «Мерседесе» поехали на квартиру Байкова. После девяти вечера пробок на улицах уже не было, держались они друг от друга на расстоянии метров триста, наблюдали, нет ли за ними хвоста, переговаривались по телефону.

Добротный, из светлого кирпича девятиэтажный дом, в котором жил Байков, располагался в начале Ленинского проспекта. Сыщики поставили машины поодаль друг от друга. В подъезд войти не удалось: дверь была заперта на цифровой замок, а на звонки никто не отзывался. Но вскоре из дома вышла супружеская пара, и Гуров с Крячко вошли в подъезд, поднялись на седьмой этаж, остановились у стальной двери, позвонили.

— Что дальше? — Пользуясь правом подчиненного, Крячко, задавая вопросы, смотрел ехидно. — Будем ждать, когда они изволят вернуться?

— Станешь продолжать в том же духе, я тебя оставлю до утра здесь, а сам отправлюсь спать, — ответил Гуров и вновь позвонил.

В ответ брякнула цепочка соседней двери, и густой уверенный голос произнес:

— Если вы к Григорию, то он в больнице.

В узком дверном проеме, который пересекала солидная цепочка, мелькнул генеральский погон. Гуров встал так, чтобы хозяин мог его видеть, и мягко сказал:

— Добрый вечер, товарищ генерал-лейтенант, — и протянул в щель удостоверение, полученное от Орлова. — Давно увезли Байкова, куда и что с ним случилось?

Генерал долго не отвечал, сопел, видимо, изучал удостоверение, затем документ вернул и неохотно ответил:

— Опоздал ты, полковник, этого прохвоста давно надо было сажать.

За дверью раздались легкие шаги, шепот, затем дверь прикрыли и тут же распахнули. Генерал сверкал золотыми погонами в глубине квартиры, а на пороге стояла пожилая, очень стройная, со вкусом одетая женщина.

— Здравствуйте, господа, и проходите.

Сыщики оценили качество паркета, сняли ботинки, надели лежавшие у вешалки тапочки.

— Меня зовут необычно — Мария Ивановна. На моего генералиссимуса внимания не обращайте. Случай тяжелый и безнадежный. — Она махнула тонкой рукой.

— Маша! — подал голос хозяин, но в прихожую не вышел.

— Миша, по коням и поставь чайник. Мы будем в гостиной.

И дом, и планировка квартиры, и мебель были пятидесятых годов — все солидно, крепко, основательно, очень чисто. Хозяйка улыбнулась Крячко, разрешила Гурову поцеловать ей руку, пригласила в столовую, в центре которой располагался овальный стол, охраняемый полдюжиной стульев с высокими резными спинками.

— В этом году справляли золотую свадьбу. Я терплю этого бандита-большевика всю жизнь. — Голос женщины звучал тепло. — Он приличный, а по сегодняшним меркам — порядочный человек.

Коллеги переглянулись, понимая, что женщина одинока, ей необходимо выговориться, если хочется что-то узнать, необходимо терпеть.

Мария Ивановна выставила на стол сервиз из прекрасного фарфора, прокомментировав:

— Михаил в Германии украл.

Генерал сменил китель на домашнюю куртку и беззлобно ответил:

— Каждую чашку кровью обмыл, Машенька, причем своей лично, народной не прикрываюсь.

— Молчи, старый. — Супруги пикировались, поглядывая друг на друга ласково.

Хозяйка разлила жидковатый чай, указала на вазочку с сушками, неожиданно звонко рассмеялась.

— Конечно, мы в жизни за разными столами сиживали, но такой натюрморт наблюдали частенько. Так вас, молодые люди, интересует наш сосед — Григорий Байков?

— Мария Ивановна, простите ради бога, это крайне неприлично, я понимаю, но вы женщина благородная, — с этими словами Гуров извлек из кейса бутылку виски и коробку шоколадных конфет.

Хозяйка свела красиво очерченные брови, пожала плечами, вздохнула:

— Что ж, люди как люди — слабые, — и поставила на стол хрустальные рюмки.

Крячко молча разлил виски, распечатал конфеты, а Гуров, глядя в основном на женщину, сказал:

— Мы с вашим соседом в одной фирме служим. Утром у нас несчастье произошло, мы договорились после семи вечера созвониться и встретиться. Звоним, а он трубку не берет, вот и подъехали узнать. Так что же с ним случилось? Часов в пять он был у меня в кабинете и вполне здоровенький.

Генерал смотрел из-под кустистых бровей насмешливо, явно не веря ни одному слову. Хозяйка тонкими пальцами поправила прическу, ответила нерешительно:

— Точно не могу сказать. Григорий, когда его санитары выносили, не то чтобы без сознания, но вялый был. Мне объяснили, что ему сделали обезболивающий укол. Якобы Гриша на нашей лестнице оступился, какой-то нерв в спине повредил, до квартиры еле дополз и вызвал «скорую».

— А вам не позвонил?

— Я тоже удивляюсь. Чуть что — он ко мне: «Мария Ивановна, Мария Ивановна». То с дочкой посидеть, то еще что.

Генерал выпил. Тряхнул седой шевелюрой.

— Что дети малые, взяли Григория, факт — взяли! У вас извечно, — он глянул на Гурова, — не то что руки, пальцы друг с дружкой во вражде живут. Вон рядом, в Первую градскую его повезли, отделение неврологии, пойдите разыщите. — Генерал вновь налил и быстро выпил, боялся, что жена остановит. — Что я, не видел, как «скорая» берет? Григорий только дверью стукнул, а они уже здесь. Известно, вкололи, уложили, к носилкам привязали, чтобы не выпал.

— Простите, дочке его вроде пять лет, — сказал Гуров. — Где она?

— Даша? Около шести она из сада сама вернулась, это у нас во дворе, заглянула к нам, сказала, что идет к бабушке. Тут совсем рядом.

— Девочка часто ходит к бабушке? — спросил молчавший до этого Крячко.

— Нет, та как выскочила замуж, так, пожалуй, здесь раз всего и была, а Даша сама к ней не ходила.

На улице Гуров закурил, хотел что-то спросить, но сказал иное:

— Давай здесь, какие имеются, концы подберем. Ты — к матери Байкова. Ничему не верь, пока не увидишь девочку своими глазами. Пять лет, с ней и поговорить можно. А я в больницу, попробую отыскать героя. Хотя там, конечно, в такое время сам черт ногу сломит, врачей нет, справочная не работает…

— Не пыхти, — перебил Крячко. — Если его взяла «скорая», то в приемном отделении тебе все сообщат.

— Ты как всегда прав, — ответил Гуров, отпирая «Жигули». — Адрес матери знаешь?

— Учи меня, учи. — Крячко сел в «Мерседес». — Встречаемся через тридцать минут на той стороне.

— Нет, встречаемся у меня на квартире. Кто первый прибудет, тот готовит ужин. — Гуров сел в «Жигули» и через несколько минут подъехал к Первой градской больнице.

К удивлению сыщика, найти Григория Байкова не составило никакого труда. В приемном отделении тут же сказали, что такой больной поступил сегодня в 18 часов 47 минут, направлен в отделение неврологии, и даже вежливо объяснили, где данное отделение найти.

В отделении, кроме больных, которые курили на лестничной площадке или разговаривали с родственниками, никого не было. Гуров заглянул в одну палату, в другую и наконец наткнулся на сонную, смертельно уставшую медсестру, которая, сидя за столиком, грела ладони над стоявшим перед ней чайником.

— Около девятнадцати?.. Байков?.. Чернявый, с носом? Якобы обострение радикулита? Ущемление у него? Совесть ему ущемили, — говорила сестра без злости и без иных эмоций. — Заведующий вокруг него танец с саблями исполнял, велел отдельную палату выделить. И мне действительно тяжелую больную пришлось в общую переводить. Миллионщики чертовы.

— Капризен, слов нет, — льстиво согласился Гуров. — Где его найти?

— Вторая справа. — Сестра отвернулась и прижалась щекой к чайнику. — Знобит, сил нет.

Гуров тихонечко вошел в указанную палату, попривык к темноте, разглядел белую кровать, услышал ровный храп и зажег свет. В палате стоял телевизор, телефон, воздух был чистый, абсолютно не больничный. Из-под одеяла торчала смоляная шевелюра Байкова, который спал, свернувшись калачиком, и похрапывал. Гуров осторожно приподнял одеяло, увидел лишь нос, но это был нос, который производил впечатление. Сочетание такого уникального носа, смоляных волос и бровей не вызывало сомнения, что в кровати спит юрист фирмы «Стоик» Григорий Байков.

Гуров облегченно вздохнул, вернулся к двери, где его поджидала медсестра, которая не могла расстаться с чайником.

— С больным можно поговорить? — спросил Гуров.

— С больным! — фыркнула медсестра. — Перцовый пластырь, растирка, шерстяной платок и, если совсем бездельник, день можно поваляться дома. Хулиганье!

— По-вашему, он симулянт? — спросил Гуров.

— Ну дернуло его слегка! — Сестра выпроводила Гурова из палаты, закрыла дверь. — Знакомства, деньги, нежелание притерпеться и, пожалуйста, — отдельная палата! Это при нашем-то положении! Валюта! Сегодня за «зеленые» можно койку на Луне получить.

— Не понимаю, — Гуров привычно пожал плечами. — Пусть и отдельная, но ведь палата! Хоть потолок в алмазах, так ведь больничный потолочек-то! Сестра, давайте я с ним переговорю, он вмиг вам место освободит.

— Поезд уже ушел, господин хороший. Я по приказу заведующего ему такую дозу новокаина и снотворного вкатила, что теперь до утра.

— До утра так до утра, — согласился Гуров и взглянул на сестру милицейским взглядом, после которого у сыщика никто удостоверения не спрашивал. — Мне во сколько подъехать? Хочу сам зашнуровать его ботинки.

— Понятно, — сестра повеселела. — Приезжайте к девяти, я его шмотки припрячу, отдам только при вас.

— Вот и ладушки, сестренка, люблю красивых и сообразительных. Значит, до завтра.

В своей квартире Гуров оказался раньше Крячко и начал готовить ужин. Настроение было так — середина на половину. Разговор с медсестрой сначала вдохновил, появились кое-какие мысли. Но по дороге сыщик почувствовал, что его «ведут». Он пару раз шарахнулся, проверился, ответа не получил, гонять и проверяться не хотелось, тем более что «ведущие», конечно, знали, где он живет, могли его «бросить», затем вновь «принять» у дома.

Закипел чайник, поджарилась колбаса. Гуров начал готовить традиционную яичницу, когда приехал Крячко. Он подхватил со сковородки кусок колбасы, обжигаясь, начал есть и, лишь проглотив, сказал:

— Девочка жива-здорова, находится у бабушки. Интересного мало, но кое-что настораживает.

Гуров кивнул, налил в стаканы водки, молча выпил.

— Ты замечаешь, Лев Иванович?

— Прекрасно, но этим я пока управляю, — перебил Гуров.

— Так утверждает любой алкоголик. — Крячко выпил половину своей порции и занялся едой.

Гуров рассказал о результатах своей работы, кивнул:

— Твоя очередь, Станислав.

— Дарья пришла к бабушке около восемнадцати часов без приглашения. Бабушка — Зинаида Борисовна Ганевская, фамилия нового мужа, лет пятидесяти, хочет выглядеть на тридцать, красива, эгоистична, умна. Живет она в двухкомнатной квартире мужа, от прихода внучки, мягко говоря, не в восторге, но изображает.

Хозяйка угостила меня отвратительным кофе, повторяя, что амурные дела и миллионы сына ее совершенно не интересуют. Чистейшая ложь, даже прикрыть нечем. Около шести ей позвонил Байков, попросил приютить дочь на несколько дней, так как он уезжает в командировку. Уверен, что сын обещал вознаградить ее по-царски. Все.

— Продолжай, — Гуров глянул усмешливо, налил себе третью порцию, в стакан Крячко добавлять не стал. — Давно не работал с профессионалом. Орлов, конечно, высший класс, но у него, кроме меня, дел невпроворот. Ну, ничего, скоро будем в одной лодке, мы его загрузим, извини, не посмотрим, что бывший начальник и генерал.

— Ну, на Орлова залезать, что на тебя, что на крутую ледяную горку. Долго карабкаешься вверх и очень быстро летишь вниз. — Крячко встал, поставил на плиту чайник. — Что я думаю? Да то же, что и ты, начальник. Байков запутался в криминале краем, не напрямую, решил пойти в сознанку и пригласил тебя на встречу. Старшие товарищи об этом прознали и мгновенно среагировали. «Парень, — сказали ему, — сиди тихо и не шали, иначе мы тебе сделаем бо-бо».

— А как узнали? — поинтересовался Гуров. — Ну, хорошо, фирма прослушивалась. Но я убежден, Байков по телефону неосторожных разговоров не вел и ни с кем из сотрудников не советовался. Очень быстро, ловко…

— Самое приятное, мы не знаем, каков криминал, даже его характер, — перебил Крячко. — Как ты выражаешься, можно предположить, что он связан с партией товаров, полученных из Вьетнама, которые проверял покойный бухгалтер. Завтра ты поможешь зашнуровать ботинки юристу Байкову, который спрятался в больнице, словно страус, и он тебе ничегошеньки не скажет.

— Это вряд ли, — сказал Гуров, явно думая о своем. — Он не захочет говорить, но мы ему поможем.

— Нет, — уверенно произнес Крячко. — Тот редкий случай, когда твое мастерство не поможет.

— Жизнь покажет. — Гуров хотел было налить еще, но взглянул на друга и убрал бутылку в холодильник. — В фирме работают два человека из чужого лагеря. Возможно, они друг друга не знают. Мы не знаем ничего…

— Моя любимая телевизионная игра «Что? Где? Когда?». — Крячко свою недопитую водку подвинул Гурову. — Времени у нас несколько больше, чем у знатоков, только мы играем не на деньги — на человеческие жизни.

— Не говори красиво, Станислав. — Гуров выпил его водку и закурил.

— Чудится мне, что бухгалтера убили не за бухгалтерские дела, — сказал Крячко. — Ищем мы не там, да и не знаем, что ищем. Главное, инициатива не у нас.

— Обязательно, — согласился Гуров, — надо ее каким-то образом перехватить. Как? Понятия не имею. На складе мы ничего не найдем. Ты прав, Байкова напугали так, что он рта не раскроет. Киллера, который убил главбуха, думаю, уже нет в живых, и на заказчика нам не выйти.

— Лев Иванович, не изображай. Ты сам отлично знаешь, путь у нас один: выявить их людей в офисе и сыграть с ними втемную, — сказал Крячко. — А психолог у нас один, я лишь скорохват.

— Уничижение — грех паче гордыни, что ты присоветуешь?

— Ты сам большой и умный. — Крячко снял телефонную трубку, позвонил домой. — Добрый вечер, дорогая. Где я? На презентации у твоего давнишнего друга Льва Ивановича Гурова. Ты знаешь, он не бабник, у него во множестве присутствуют другие недостатки. Когда? Минуточку. — Он крикнул Гурову, который возился в кухне: — Благоверная интересуется, когда ты меня отпустишь?

— Давно бы ехал, и чего пристал, не понимаю, — ответил Гуров. — Пользы от тебя как от козла молока.

— Слышала? Оскорбляет. Для них дело привычное, хлебом не корми, дай пнуть подчиненного. Выезжаю.

Крячко только положил трубку, как телефон зазвонил.

— Слушаю. Он самый. Где? Из какого оружия? Поздравляю, майор, значит, убийство ты раскрыл в кратчайшие сроки. Или, как выражаются газетчики и фраера, по горячим следам. Спасибо, что позвонил.

Крячко прошел на кухню, взял со стола бутылку, плеснул в стакан и выпил:

— Малого нашли у Ленинградского рынка, застрелен из того же автомата, который был упрятан под тело.

Гуров равнодушно кивнул, закурил.

— До завтра. Принесет это результат или нет, я утром еду в Первую градскую, помогу больному зашнуровать ботинки.

Байков подошел к машине Гурова так аккуратно, словно нес на голове сосуд с водой. Такая походка была типична для радикулитчиков. Сыщик оценил артистические способности юриста и из машины не вышел, не помог сесть, лишь открыл переднюю дверь, на стоны Байкова и сложные маневры усаживания попросту не обратил внимания. Они уже виделись в палате, здоровались, на просьбу Байкова дать ему полежать еще пару деньков, Гуров не ответил, заведующий куда-то «пропал», дежурная сестра принесла вещи, сыщик сказал, мол, одевайтесь, я жду внизу в машине, и исчез. Его обещание помочь «больному» обуться оказалось пустой угрозой.

Вернувшись к машине, Гуров вынул из кармана специальный аппаратик, который тут же зафиксировал, что машине за считанные минуты успели прилепить «уши». Сыщик не стал их искать, отнесся к происшедшему философски.

Наконец Байков уселся, вытер лицо платком и сказал:

— А вы совершенно равнодушны к чужим страданиям?

— Отчего же, Григорий, я вам искренне сочувствую, — Гуров взглянул на орлиный профиль юриста, на смоляные волосы и брови и мягко тронул «Жигули».

Они влились в поток машин, развернулись в обратную сторону и двинулись к центру.

— Я хочу домой, у меня больничный, — Байков пытался говорить уверенно. Гуров молчал, следил за дорогой, поглядывал на «ведущий» их «Форд». Затем вздохнул, закурил, предложил сигарету Байкову и миролюбиво сказал:

— Заскочим в фирму. Если в течение часа вам не станет лучше, я отвезу вас домой.

— Вы полагаете, что именно в этом состоят обязанности начальника службы безопасности? — язвительно спросил Байков.

— Черт его знает, в чем состоят мои обязанности, — равнодушно ответил Гуров.

Он прекрасно понимал, что коммерсант ждет вопроса о записке, которую он передал вчера. Но задавать подобный вопрос было и рано, и глупо, и уж, конечно, не в присутствии посторонних.

— Вот попал так попал, — начал нерешительно Байков. — Вы человек посторонний, казалось бы, на такую щепетильную тему следует говорить с друзьями… — Он замолчал, ожидая, что Гуров ему поможет откровенничать.

Сыщик лишь понимающе кивнул, любопытства не проявил.

— Видите ли, Лев Иванович, сугубо между нами, я еще не алкоголик, но запойный, и уже три дня в пурге, а тут еще радикулит схватил железной лапой, вот и решил упрятаться в больницу, привести себя в порядок. Мне пить совсем нельзя: бессонница, провалы в памяти. Какой же я к черту юрист, ежели ни черта не помню. К примеру, вчера: помню, что Ивана Сидоровича убили, как выпили — помню, а дальше — словно черная дыра. Дома лежу, санитары… Упал, наверное, и Лешке в больницу позвонил уже по автомату, но в беспамятстве.

Гуров повернулся к Байкову, изобразил максимум понимания, обаятельно улыбнулся:

— Обязательно. Русский, талантливый, значит, обязательно запойный. — И закончил фразой, которую юрист понял несколько позже: — Простенько, со вкусом, но очень бездарно. И как Карцев говорит: «Но сегодня».

Появление Гурова и Байкова в офисе вызвало небольшой переполох. Секретарша Юдина, элегантная красавица Елена, даже вышла из-за стола, провела холеной ладонью по небритой щеке Байкова, прошептала:

— Бедненький. — На Гурова взглянула строго и одновременно кокетливо. — Вы, Лев Иванович, просто монстр. Зачем же больного человека?.. — Она не договорила, лишь махнула ручкой. — У шефа переговоры, закончатся, доложу. — И вернулась на свой трон.

В своем кабинете, как учил его криминалист, Гуров опустил жалюзи, кивнул на кресло.

— Кончайте валять дурака и располагайтесь. Вчера лучшие специалисты провели здесь санитарную уборку, нас никто не слышит.

Он достал бутылку коньяка, плеснул в стакан, протянул гостю.

— Как-нибудь на досуге я прочту вам короткую лекцию, как изображать запойного. Радикулит у вас с грехом пополам получается, а запой вы изображаете ни в…, ни в Красную Армию.

— Не понимаю…

— Охолонись, Гриша, ты имеешь дело с профессионалом, выпей, сними напряжение. Ты парень неглупый, правда, и не шибко умный, уговаривать я тебя не собираюсь. Скажу несколько слов, ты сам решишь, как тебе жить дальше. Ты только учти, что очень скоро ты в этом же кабинете будешь плакать и просить о помощи. Потому ты мне не хами. Не хочешь — не откровенничай, но взаимоотношения со мной не порти. Чушь несу. — Гуров закурил, двинул пару кресел, начал расхаживать. — Хами не хами, я все равно буду тебя спасать. Ответь только на один вопрос: ты уже под статьей или тебя используют втемную и на сегодня ты пока неподсуден?

Байков выпил коньяк, легко поднялся, налил себе вторую порцию. Гуров достал из стола электробритву, указал на розетку.

— Приведи себя в порядок.

Пока Байков брился, Гуров позвонил в машину Крячко, спросил:

— Что у тебя?

— Ну, по старой памяти дали мне две машины, так что я сам — третий.

— На какой срок?

— Пять суток.

— Ну, как минимум двое суток вас ждет перекур с дремотой.

— Спасибо, я всегда тебя любил. Ждать и догонять — самое милое дело, — сказал флегматично Крячко. — Сам понимаешь, дело практически бесперспективное. Когда они появятся, то ждать и играть мы права не имеем, а брать — значит тянуть пустышку за недоказанностью.

— Отвечу твоей же присказкой — ты большой, ты умный.

— Очень большой и очень умный, — поправил Крячко. — Больной у тебя? Молчит, конечно.

— Он бреется. Звони, — Гуров положил трубку.

Байков почистил бритву, положил на стол.

— Спасибо, Лев Иванович.

— Пустяки, Гриша, мелочи жизни. Я подумал и понял, что ты черту пока не преступил. Вчера узнал об убийстве главбуха, понял, что гуляешь по проволоке без лонжи и даже без зонтика, решил мне открыться, но тебе тут же позвонили и сказали, что не следует изображать героя, дочь у тебя одна и, судя по всему, другой уже не будет.

Байков так побледнел, что Гуров испугался, как бы действительно парень не грохнулся, и налил ему еще коньяка.

— Я тебя ни в чем не осуждаю. Однажды у меня украли любимую жену и ее сестру, я твое положение понимаю, лишних слов от тебя не жду. Я освободил их способом, для тебя недоступным, но у меня и лучших сыщиков России в услужении не было. Давай прокачаем ситуацию. Как я понимаю, она проста, как задница ребенка. Года два назад ты отказался подписать какой-то контракт и начал объяснять шефу, что тот собирается совершить глупость. Тогда к тебе обратился Мефистофель, протянул доллар и предложил заткнуться. Шеф колебался. Криминала в контракте не было, доллар был длинный, и ты решил чисто по-советски: мне что, больше всех нужно? Ты подписал, получил свой доллар, и мышеловка захлопнулась. Такую историю даже Шехерезада не рассказывала, потому что уже в то время она считалась старой и пошлой. Ты криминала не видел, возможно, не видишь и сегодня, но, когда вчера застрелили главбуха, ты понял, что стоишь на краю. Идти к шефу, признаться, что получаешь деньги не только у него, ты постыдился, решил обратиться ко мне: и человек новый, ты меня не предавал, и профессионал. Дальше произошло то, что произошло. Теперь я тебе расскажу, как ситуация ляжет дальше. Твою пятилетнюю Дарью мы на какое-то время убережем. Но, во-первых, только на какое-то время, а во-вторых, Мефистофель любит носить белые перчатки. Это так элегантно. Но, бывает, их снимает и в любой момент может шепнуть: «Да уберите вы этого грешника, у меня от одного его вида аппетит пропадает». Ну, как?

— А чем, собственно, вы, Лев Иванович, отличаетесь от Воланда? — севшим голосом произнес Байков.

— Верно, кругом шастают рогатые и козлоногие, и только Григорий Байков в серебряной тунике и с белоснежными крыльями.

— Я могу забрать Дарью и скрыться.

— А какая гарантия, что ты издалека не черкнешь в Россию несколько лишних слов? Никакой. Ты не скроешься, уедешь совсем не далеко.

— Да не знаю я практически ничего! Клянусь жизнью Даши!

— Верю, у тебя в руке фонарик с очень тонким лучом, но если ты его направишь в нужное место, я узнаю, за что убили главбуха и в каком месте зарыта собака.

— Меня тогда убьют мгновенно, а Дашу за компанию.

— А давай мы Дашу спрячем! Это сделаю я, причем сегодня. Ну, а мы с тобой мужики, обязаны драться.

— Надо подумать, Лев Иванович.

— Согласен. — Гуров взглянул на часы. — На раздумья выделяю тебе один час.

— Один час? — Голос у Байкова пропал, и Гуров понял его лишь по движению губ.

— Целый час, шестьдесят минут, уйма времени. — Гуров начал варить себе кофе.

Сыщик блефовал внаглую. Ведь если ставить условия, то подразумевается, что на отказ ты можешь применить силу. За спиной сыщика никакой силы не существовало. Опереться было абсолютно не на что. Байков мог не согласиться либо просто обмануть, и ничего Гуров не сделал бы, лишь утерся и начал снова от печки. Но уверенность, холодный тон и спокойствие Гурова произвели впечатление силы несокрушимой, а при сопротивлении и карающей.

— Час так час, — прошелестел пересохшими губами Байков. — Я здесь, в уголке, не помешаю?

— Какой разговор? — Чувствуя близкую победу, Гуров повеселел. — Вари себе кофе, требуется — выпей еще немного.

Байков не успел поблагодарить, как в кабинет быстро вошел Юдин.

— Как болящий? Оклемывается? Как успехи у службы безопасности? — Юдин был привычно энергичен, как всегда, безукоризненно одет, выбрит до синевы, гнал перед собой волну тончайшего французского одеколона.

Гуров взял его под руку так крепко, что шеф поморщился.

— Борис Андреевич, не мешай парню, он думает, а мы с тобой пока пошепчемся.

Юдин освободил затекшую руку, недовольно сказал:

— Ты на преступниках свою хватку демонстрируй, — и уже шепотом спросил: — Убийцу нашли?

— Обязательно. — Гуров зашел за холодильник, поманил Юдина. — Еще вчера обнаружили, естественно, мертвого.

— Вот черт! Значит, на заказчика ты не выйдешь.

— Через наемника никогда не выйдешь на заказчика, Борис.

— Так что ты думаешь, мысли есть?

— Как у сучки блох. Тебе случалось собрать машину, а половина деталей оказалась лишней? Значит, ты собрал другую машину либо собранная не будет работать. Мне не нужны мысли, необходимы факты. — Гуров покосился на Байкова.

— Гришка знает и скрывает? Да я ему, сопляку…

— Один вопрос на засыпку, шеф, — мягко, но решительно перебил Гуров. — Скажи, пожалуйста, каким образом под крышей твоей фирмы может устроиться наркобизнес? Тихо, тихо, Борис, тут я главный. Вот ему, — сыщик кивнул на Байкова, — я дал час, а тебе, как другу, даю два. Думай.

Глава 4 Киднэппинг

Еще не было и десяти утра. Народ, бывший некогда хозяином, частично освободил свой персональный транспорт — троллейбусы, автобусы и метро, притащился на фабрики и заводы, некоторые даже начали работать. По улицам столицы, в частности по Ленинскому проспекту, где жила Зинаида Борисовна Ганевская, мать Григория Байкова и бабушка Даши, плотным потоком катили лимузины. Скрежетали ржавыми крыльями старенькие «Москвичи», деловито суетились «Жигули» всех моделей, сверкали лакированными боками иномарки, презрительно фыркнув на окружающих, по центральной полосе, для других закрытой, проносились вороненые членовозы. Ни перестройка, ни путч, ни расстрел парламента не коснулись этих благородных лимузинов, они были, есть и будут. Меняются пассажиры, но членовозы — никогда, они вечны, неизменно презирают окружающих и правила уличного движения.

Крячко сумел получить в свое распоряжение две группы наружного наблюдения, одну замызганную «шестерку» и такси с погасшим навсегда зеленым огоньком. Если ехать из центра, то дом, в котором жила мать Байкова и в данный момент находилась пятилетняя Даша, был расположен на правой стороне, в квартале от комплекса Первой градской больницы. Крячко поставил свой «Мерседес», чуть не доезжая до дома, «Жигули» наружки встали чуть впереди, а «Волгу» сыщик приказал припарковать на другой стороне, по движению потока в сторону Кремля. Старший наружки удивился, мол, на хрен это нужно, если девочку захватят, то машина может начать движение только направо, в сторону кольцевой, и «Волга», пока развернется, окажется отрезанной плотным потоком, через который трудно пробиться.

— Ты прав, майор, — согласился Крячко. — Если они начнут соблюдать правила, то ты прав. Но коли они наплюют на правила, рванут поперек и в обратную сторону, тогда как? Мы тремя машинами двинем за ними, как мы будем выглядеть? Встань, где сказано, и жди долго-долго.

Майор был мент тертый, Крячко знал лет десять, потому спорить не стал, молча выполнил приказ.

Через несколько минут какой-то пьяный мужик с авоськой, в которой болталась початая бутылка, перебежал шоссе в неположенном месте, увернулся от взвизгнувшей тормозами машины, свалился на асфальт под колеса стоявшей у тротуара «Волги» с наружкой, подняв над головой драгоценную ношу, затем, поднявшись и матерясь, выбрался на тротуар. Но майор, как уже сказано, был мент тертый и сказал:

— Сеня, пройдись за ним, проверь документы.

Оперативник выскочил из машины, дошел за неуверенно шагающим ханыгой до ближайшей подворотни, подтолкнул его и строго сказал:

— Гражданин, почему нарушаете, создаете аварийную обстановку?

— Чего? — Гражданин дыхнул перегаром, попытался вытаращить опухшие глаза и залебезил: — Начальник, виноват…

— Документы, — перебил оперативник.

— Какие у меня документы? Вот мой дом, третий этаж, восьмые апартаменты, а я — Коська Ветрин, меня тут каждый знает.

— Коська! — Из подъезда вышел мужичонка в телогрейке. — Чего лясы точишь, принес?

— Во! — Коська поднял авоську и тут же спрятал за спину. — Кажись, арестованный я…

— Ты в любой каземат готов, лишь бы не поделиться…

Оперативник слушать не стал, вернулся в машину и доложил:

— Нормально, свои люди.

Через широкий проспект, забитый несущимися машинами, Крячко видеть происшедшее около «Волги» не мог. И вообще он сидел расслабленно, полудремал, черного хода в доме не было, нужный подъезд под носом, ждать, судя по всему, придется не одни сутки.

Подкатила «неотложка», двое парней в белых халатах, шапочках, с марлевыми повязками, но без носилок и чемоданчика выскочили из «рафика» и уверенно вошли в подъезд.

Крячко понял, что началось, связался с коллегами, продиктовал марку и номер «неотложки», напомнил порядок действий.

— Пылишь, Станислав, так быстро не бывает, — ответил майор.

— Заткнись, готовность один.

— Как скажешь, — равнодушно сказал майор.

Крячко повернул ключ зажигания, мотор мягко заурчал, сыщик улыбнулся: мол, от меня-то они никогда не уйдут. Тут же подумал, что майор прав, так быстро за девочкой приехать не могли, и тут же увидел Дашу, которая, подпрыгивая, выскочила из подъезда, что-то весело говорила «санитарам» и первой забралась в «рафик».

Крячко переложил пистолет в боковой карман куртки. Когда брать? Если сейчас, то девочку освободим, но ничего не докажем. После слов Гурова о том, что Крячко большой и умный, он решил следовать за похитителями до места назначения — квартиры или дачи. Жизнь покажет. Убивать девочку и вешать на себя расстрельную статью — бандитам никакого резона. У них, безусловно, заготовлена легенда, с доказательствами будет трудно, но захват такой группы, транспорта и базы — это уже кое-что.

«Рафик» мигнул левым подфарником, готовясь влиться в поток, затем неожиданно включил свои сирены, пересек шоссе, выехал на встречную полосу и двинулся к Садовому кольцу.

Крячко, чтобы развернуться и не засветиться, надо было либо выждать, либо проехать вперед до левого поворота, в любом случае он «рафик» терял.

— Майор, вцепись ему в хвост, веди мертво, сообщай о маршруте. Разрешаю раскрыться, только не отпустить. Перестреляй им все баллоны к чертовой матери!

Двигаясь к развороту, Крячко соединился с «Волгой», спросил:

— Ведешь? Куда следуете?

В ответ сыщик услышал такой мат, что больше спрашивать ничего не стал, позвонил Гурову и сказал:

— Они забрали девочку и ушли.

— Спасибо, — ответил Гуров, взглянул на часы, на Байкова, который задумчиво пил кофе, и, проглотив тугой комок, сказал:

— Не тяни, Григорий, за оставшиеся десять минут бином Ньютона не придумаешь.

Байков ответить не успел, вновь зазвонил телефон. Гуров догадывался, кто звонит, очень не хотел брать трубку, но выхода не было, и он ответил:

— Слушаю.

— И внимательно, Лев Иванович, — произнес спокойный мужской голос. — Ты, конечно, уже знаешь, твои парни фраернулись, девочка у нас, потому затихни и передай трубку отцу.

— Вы понимаете, что если с ребенком…

— Ты, седой волкодав, не пускай слюну. Мы коммерсанты, а не людоеды, не психи, которые разыскивают вышку. Веди себя разумно, все будет о'кей! Давай сюда папу, я ему шепну пару слов, потом мы с тобой начнем договариваться.

Байков уже рвал у Гурова трубку, завладев, закричал:

— Я ничего не знаю, не скажу ни слова, отдайте девочку!

— Молодец! Очаровательная девочка, и нам она совершенно ни к чему. Совершаем обмен: ты — к нам, Даша — к бабушке и забудем эту неприятную историю как страшный сон.

Гуров слушал разговор по отводной трубке.

— Согласен! Согласен! — повторял Байков. — Когда, где, как?

— Для меня жизнь человека дороже всех твоих миллионов, — сказал Гуров. — Подумай, как совершить обмен, я тоже пораскину мозгами, позвони после восемнадцати, а сейчас дай трубку девочке.

— Лев Иванович, даже не смешно, я же говорю из автомата.

— Хорошо, пусть в течение получаса Даша сюда позвонит.

— Ладно, — неизвестный положил трубку.

Опережая нервный срыв Байкова, истерику, Гуров шарахнул кулаком по столу и закричал:

— Молчать! Кто во всем виноват? Кто продал своего шефа, за что убили невиновного человека? — Он схватил юриста за лацканы пиджака и приподнял. — Девочку они не тронут, она им действительно ни к чему, а тебя требуют к себе с одной-единственной целью… Понятно, с какой?

— Ну и пусть! Пусть убивают. Я оставлю дочке все деньги, мать ее воспитает! — У Байкова начиналась истерика. Гуров отвесил ему такую пощечину, что чуть не отшиб голову.

Из-за холодильника за ними наблюдал Юдин, который счел нужным вмешаться:

— Лев Иванович, пусть его убьют другие, ты рук не пачкай.

— А ты меня не учи, налей человеку стакан. Пусть он будет пьяный, но с мозгами.

В кабинет вошел Крячко, вид у него был не виноватый, скорее печальный.

— Я не оправдываюсь. Почему и как бы ни сорвалось, виноват всегда старший. Но должен сказать тебе, дорогой Лев Иванович, наше время прошло. Мы воюем с организацией, а даже твой любимый Акела не мог в одиночку биться против стаи.

Во всех поражениях и провалах Гуров винил только себя. Он был убежден, что самый хитрый ход противника можно и должно предвидеть. Он знал опыт и возможности Крячко и не сомневался, что оперативник нигде не ошибся. Но дело провалено, значит, ошибку допустил он, Гуров.

— Девочку не тронут, это я тебе говорю! — Гуров ткнул Байкова пальцем в грудь, юрист еле устоял на ногах. — Твоя жизнь не много стоит. Я попробую ее сохранить. Гарантий не даю. — Он наклонился к уху Байкова и тихо продолжал: — Иди со своим шефом в дальний уголочек и шепотом, буквально на ушко, перескажи ему весь алфавит от А до Я.

Гуров взял Крячко под руку, вывел на улицу, внимательно оглядел ее и кивнул. Станислав подробно рассказал о происшедшем. Оказалось, что «алкаш», свалившийся у «Волги» группы наружного наблюдения, вложил под оба передних колеса металлические шипы, и когда машина тронулась…

— Теперь просчитай, Лев Иванович, сколько человек и какой квалификации против нас задействовано, — продолжал Крячко. — Только мне выделили две группы, как номера машин стали известны. С какой поразительной скоростью они действовали! Надо было угнать «неотложку»…

— Могла давно стоять в гараже, — перебил Гуров. — Проверь.

— Мы нашли ее брошенной в переулке у Октябрьской площади. Ясно, что там их ждала другая машина. Найти нас на Ленинском проспекте, зная номера машин, дело плевое. Но «алкаши»?! Небритость, одежда, запах, уверенность в розыгрыше легенды — ты сам знаешь, на подготовку требуется время. И почему они так спешили?

— Тут моя вина, — ответил Гуров. — Я дал Байкову на размышления час, они узнали и успели. Как узнали? Я не верю, чтобы вчера наши ребята что-нибудь проворонили, у них же тоже современная техника. Я опустил жалюзи, и через окна нас достать не могли.

— Один черт знает, что сегодня технически возможно, а что нет.

— Под каким предлогом девочку взяли из дома?

— Отец соскучился, больница рядом, попросил подвезти дочку.

— Простенько.

— Все простенько, но с большим вкусом, — усмехнулся Крячко и сильно толкнул Гурова к стене дома.

По переулку на бешеной скорости пронесся «Форд», едва не наехав колесом на тротуар, скрылся за углом.

Оперативники взглянули друг на друга и рассмеялись.

— Если за нами сейчас наблюдают, что не исключено, то представляешь, как смеются? — вздохнул Крячко.

— Не стану напоминать известную пословицу, цитирую сыщика Гурова: «Еще не вечер».

— Классика. Ты отлично понимаешь, разработчик всей операции из наших. Он все знает, в ловушку ты его не заманишь. И девочку он не отдаст.

— Еще не вечер, — упрямо повторил Гуров.

— Хорошо! Согласен! — вспылил Крячко. — Ты гений! Но ты лишь человек! А человек не может победить машину!

— Станислав, мне столько раз это говорили… Когда убьют, тогда и победят, и ни секундой раньше.

— Извини, но на хрен нам все это нужно?

— Отвечу вопросом на вопрос. — Гуров провел ладонями по лицу, зевнул. — А на хрен мы с тобой вообще живем? Такая организация, огромные деньги — значит, наркотики. Я об этом давно думаю. Когда Борис мне сказал, что рэкетиры «наехали» на него лишь раз, а вечером позвонили, извинились, сказали, мол, ошиблись адресом, я сразу подумал: значит, его охраняют люди более серьезные. А кто у нас самый богатый, серьезный и организованный? Наркобизнес. Значит, мы с тобой служим в одном из отделений наркобизнеса.

— Спасибо, босс! Но тогда нам мало платят.

— Верно, я скажу Борису, — усмехнулся Гуров. — Пошли, тебе полагается чашка кофе, а мне, как признанному алкашу, капель несколько. Признаюсь, Станислав, у меня есть идея…

— А у меня жена и сын, — сердито ответил Крячко.

Когда они проходили мимо приемной Юдина, секретарша громко сказала:

— Лев Иванович, шеф просил зайти.

— Спасибо, красавица, а где наш больной?

— В вашем кабинете.

— Прекрасно. — Гуров взглянул на Крячко. — Вари кофе, я сейчас. — Он сел рядом со столом Елены Добродеевой, которая была больше чем красавица, мило улыбнувшись, взял ее блокнот, достал авторучку, начал писать, оправдываясь: — Простите за ради бога, но памяти никакой, а уж при виде вас вообще теряю голову.

Он не дописал страницу, перевернул, начал строчить на новой, затем вырвал из блокнота два исписанных и несколько чистых листков, положил блокнот на место, листки в карман.

— Странный вы человек, Лев Иванович. — Секретарша смотрела серьезно. Ее полные перламутровые губы приоткрылись, обнажая зубы, какие можно видеть лишь в кино и на рекламных роликах. — Вы здесь не первый день и по профессии сыщик. Вы заметили, что я — женщина?

— Обязательно! — радостно ответил Гуров. — Признаюсь, я и предложение Бориса Андреевича принял в основном, чтобы видеть вас ежедневно.

— Считаете меня дурой?

— Лишь женщиной, которая хочет слышать то, что она хочет слышать.

— Если мне удастся вас увлечь, я выну из вас душу!

— Верю на сто процентов, — Гуров поднялся.

— Пригласите меня на ужин.

— Женщине нужно отдавать все либо не предлагать ничего, — очень серьезно ответил Гуров. — Когда я буду принадлежать себе, то лягу у ваших ног.

— Дайте слово.

— Честное слово. — Гуров посмотрел женщине в глаза, постучал в дверь шефа и вошел.

— Где ты пропадаешь? — недовольно пробурчал Юдин, увидел, как Гуров приложил ладонь к губам, и замолчал.

— Обсуждали со Станиславом наше положение, признали его незавидным. — Гуров положил перед Юдиным один из исписанных листков, пока шеф читал, сыщик продолжал: — Не томите, Байков признался?

— Черта с два! — рявкнул Юдин. — Якобы он ничего не знает, ни с кем не связан, кто и с какой целью похитил его дочь, понятия не имеет! А то немногое, о чем он догадывается, не скажет, так как дочка ему дороже всех коммерческих сделок в мире.

— Кретин! — Гуров забрал свой листочек у Юдина, прикурил, листочек сжег. — Баба с возу — кобыле легче. Если бы он признался, я был бы обязан его защищать. От кого и как защищать, я не знаю. Он молчит, никто в его молчание не поверит, и его убьют. А мне не грустно. Я обменяю его на девочку, верну ее бабушке, а за жизнь предателя и лгуна я не в ответе.

— Мне его уволить? — спросил Юдин.

— Хозяин — барин. Верить ему нельзя — это точно. Если надо закончить какую-то срочную работу, пусть заканчивает, хотя лично я думаю, что он не жилец. — Гуров наклонился над столом и написал: «Рассказал?» Юдин в ответ кивнул.

— Ладно, Борис, пойду, скажу этому придурку пару ласковых слов и буду ждать звонка и договариваться об обмене.

Гуров вышел, кивнул секретарше, словно посторонний, зашагал в свой кабинет. Крячко и Байков пили кофе. Гуров протянул юристу записку, которую написал в приемной, и зло заговорил:

— Значит, не знаешь, не ведаешь, не понимаешь? — Он достал коньяк, хлебнул из горлышка. — Я двадцать с лишним лет слышу такие глупости. Кто их говорит? Битые-перебитые преступники, которые утверждают, что чистосердечное признание облегчает душу и удлиняет срок. Я тебя судить не вправе, собирался защищать, теперь не буду. Кто тебе поверит? Я не поверю, что ты ничего не знаешь. На той стороне никто не поверит, что матерый волк Гуров не сумел расколоть такого сопливого фраера. А если сейчас не расколол, то обязательно расколет, получив девочку. Григорий, ты в любом случае не жилец, так отомсти за себя, подбрось хоть ниточку, чтобы я мог уцепиться.

Гуров говорил так зло и убедительно, что у Байкова начали дрожать руки. Он со страхом смотрел на Гурова, в записку, перечитывал, шевеля губами, словно малограмотный, снова смотрел в отчужденное лицо сыщика, наконец собрался с силами и прошептал:

— Выручите Дашу, я ничего не знаю.

— Что ты бормочешь? Дочку отдайте, а ты не в курсе дел. Прекрасно. Вот господа хорошие позвонят, ты сам с ними и договаривайся. Я был старшим опером-важняком, тогда меня такие дела касались. Сегодня я начальник службы безопасности фирмы «Стоик».

— У сотрудника фирмы похитили ребенка! — завизжал Байков.

— Станислав, у тебя валерьянка имеется?

— Валидол, — Крячко полез в карман.

— Дай ему, а то помрет, нам контрагенты не поверят и девчонку не отдадут. Она им и не нужна, не отдадут для перестраховки, начнут меня шантажировать. Мол, ты, волчара, фраера расколол и убрал за ненадобностью, теперь в нас вцепишься. Чтобы ты особо не дергался, мы невинное дитя у себя подержим. Как излагаю, понятно?

Крячко дал Байкову таблетку, взглянул на друга с неприязнью, осуждающе покачал головой.

— Прекрати, ты видишь, человек… — Крячко закашлялся. — Действительно добьешь, и карты лягут, как предсказываешь.

— Ты еще слюни распустил. — Голос Гурова слегка помягчел. — Пошли вы все… чистоплюи! Я лучше выпью. — Он начал звенеть посудой, но пить не стал, опустился в кресло, вытянул ноги, закрыл глаза. Лицо сыщика блестело от пота, под глазами залегла чернь.

Юрий Петрович Еланчук прослужил свыше двадцати лет в КГБ. Трудился и за рубежом, и на родных землях, во время реорганизаций его передвигали с места на место, пока не уволили на пенсию. Он был среднего роста, тонок в кости, имел изящные черты лица, карие, почти черные глаза, опушенные длинными ресницами. Разговаривал он всегда тихо, не курил, не пил, изъяснялся только на чистом русском языке, к тому же был незаурядно умен, всегда имел собственную точку зрения, которую никому не навязывал, но и не скрывал, и приходится лишь удивляться, каким образом такому человеку удалось продержаться на службе столь долго в структуре жесткой, где ценятся качества, диаметрально противоположные тем, коими обладал Юрий Петрович. Его можно было принять за артиста, художника, преподавателя изящных искусств в конце концов, только не за кэгэбэшника. Подчеркивая свои природные данные, Еланчук и одевался соответственно, хотя и со вкусом, но достаточно экстравагантно: замшевые, вельветовые, бархатные пиджаки, вместо галстука повязывал платки, носил узкие франтоватые усики, стригся у своего мастера, таким образом, был всегда элегантен, ухожен, благоухал дорогим одеколоном, ко всему прочему делал маникюр. Можно такого держать в учреждении, основанном «железным» Феликсом? Пусть умница, блестящий агентурист, на трех языках говорит в совершенстве, что с того? Не свой он, за версту видно. Терпели, сколько могли, чуткие кадровики раз пять выставляли его за штат, но всегда находился сумасброд-генерал, который начинал бубнить про талант, индивидуализм, честность и прочую ерунду.

Два года назад такого генерала на месте не оказалось, и полковник Еланчук очутился за тяжелыми дверями без удостоверения и с выходным пособием в кармане. Из-за своей скитальческой жизни он и женился поздно, и к моменту увольнения его очаровательным дочкам-двойняшкам исполнилось лишь по восемь лет. Жена Еланчука преподавала английский язык в школе, зарплата — без слез не взглянешь. Пенсия, которую ему назначили, вначале казалась солидной, но худела с такой быстротой, что через полгода превратилась в дистрофика. В связи с особенностями своей натуры Еланчук влиятельных друзей или приятелей в коммерческих сферах не имел, бывшие коллеги, ныне перекрасившиеся и преуспевающие, его не любили, в общем, помощи человеку ждать было неоткуда. Вскоре вопрос, как поддерживать жизнь семьи на привычном уровне, встал достаточно остро. Тут и состоялась «случайная» встреча отставного полковника с человеком неизвестной национальности, который встретил его у дома, назвался Отаром, предложил поужинать и обсудить некоторые вопросы, которые, возможно, покажутся господину Еланчуку интересными. Тот согласился, чтобы не казаться совсем диким, выпил рюмку сухого вина, поддерживая беседу о политической и экономической неразберихе, выяснил, что Отар знает о нем, бывшем полковнике СБ, довольно много, и с любопытством ждал развязки. «Что вербуют, понятно, — рассуждал он, — но не свои и не зарубежные службы, так как подготовка велась столь поспешно и топорно, как ни одна спецслужба работать не станет».

Когда Отар, изрядно выпив, начал нести уже полную чепуху, Еланчуку надоело, и он спросил:

— Кого вы представляете и что вам конкретно от меня нужно?

— Я представляю деньги, значит, силу, которая занимается коммерцией. Нам нужны ваши опыт и знания. Платим мы хорошо, — ответил напыщенным тоном Отар и не нашел ничего лучшего, как выложить на стол плотный конверт. — Наша визитная карточка, примите, решайте.

Еланчук давно заметил двух мужчин, сидевших на некотором отдалении, и перехватил взгляд, которым они обменялись с Отаром. «При таком шуме они записать наш разговор не могут», — решил отставник, накрывая тарелкой «визитку» Отара, затем изящно наклонился через стол, вынул из внутреннего кармана «вербовщика» портативный магнитофон, небрежно опустил в свой карман и ответил:

— Я не коллекционирую визитные карточки незнакомых людей, — и отодвинул тарелку. — Признаться, вы меня разочаровали. Дайте мне ваш телефон, возможно, я позвоню.

— Вы только взгляните, — Отар растерялся и враз протрезвел. — Возьмите, откажетесь — мы без претензий.

— Телефон. — Еланчук поднялся.

— Пожалуйста… Записывайте.

— Ну? — Всякому терпению приходит конец, в голосе Еланчука звучало раздражение.

Отар продиктовал телефон, бывший контрразведчик кивнул, поправил на шее платок, направился к выходу. У столика, за которым сидели сотоварищи «вербовщика», Еланчук чуть замедлил шаг, взял лежавшую на белоснежной скатерти зажигалку-фотоаппарат и молча вышел из ресторана.

— Да никогда в жизни! — сказал он вслух, садясь в машину.

Можно быть умницей, академиком, высочайшим профессионалом, а в нашей жизни разбираться скверно.

Он терпеливо ходил по длинным коридорам некогда родного учреждения, стучался во многие двери, не моргнув глазом, выслушивал оскорбительные замечания в свой адрес. Кончилось тем, что ему отказали в пропуске, пояснив, что это распоряжение Первого лица Большого дома.

В России всегда и во всем хотели быть первыми и лучшими. Есть сферы, где мы безусловные аутсайдеры, есть, где мы отстаем, но выглядим достойно, существуют даже такие области, где нас признают равными, мало, но такие области есть. Но в одном вопросе мы сегодня, безусловно, впередивсего цивилизованного и нецивилизованного мира. Ни в одной стране мира не умеют так быстро расставаться со своими лучшими специалистами, не способны в одну минуту из самых честных и преданных друзей сделать идейных и принципиальных противников.

В данном вопросе нам равных нет и в обозримом будущем не предвидится. Мы можем спать спокойно.

Через несколько месяцев Юрий Петрович Еланчук работал в маленькой коммерческой фирме, получал ежемесячно больше, чем Президент и спикер, вместе взятые, и разрабатывал операции по заказу людей, которые занимались наркобизнесом.

Еланчук сидел за простым канцелярским столом в своем скромном кабинете, дважды прослушал разговор Гурова с Байковым, выключил магнитофон, сцепил пальцы на затылке, недовольно взглянул на потолок, затем посмотрел на сидевшего напротив Отара.

— Мальчик, запомни, что я скажу, передай Валентино. Это дело следует закрыть и тихо уйти в сторону. У вас имеются отличные позиции, где противники — неумехи-второразрядники. Зачем вам связываться с гроссмейстером? Вам нужны деньги или вам слава Каспарова покоя не дает? Я когда узнал, что Гуров пришел в «Стоик» начальником службы безопасности, сразу сказал: от данного канала следует отказаться.

— Юрий Петрович, а вы знаете, сколько было вложено в осуществление вашей идеи? — спросил Отар. Он ненавидел бывшего гэбэшника и очень его боялся, так как за минувший год дважды на собственной шкуре испытал, какую огромную власть приобрел этот франтоватый и внешне несерьезный мужчина. — Мы потеряем не один миллион долларов.

— Меня это не касается, впрочем, как и тебя, — ответил Еланчук. — Главное, лучше потерять клок шерсти, чем ввязаться в драку с непредсказуемым финалом. Я предупредил Валентино, чтобы сворачивался. Вы убили бухгалтера, я снова сказал, вы похитили девочку. В самом зассанном туалете не кладут на пол, стараются попасть в толчок. Я слышу, — он постучал пальцем по магнитофону, — вы довели сыщика до бешенства… Я не работал с ним, но знаю о полковнике предостаточно. Такой противник мне, а уж вам и подавно не нужен.

— Но вы же слышали, Юрий Петрович, этот педераст не раскололся и ваш полковник отказался от него. — Отар перевел дух, спорить с разработчиком опасно, но идти к шефу тоже не дай бог. — Может, вы сами переговорите с Валентино?

— Я разработчик и советник, передай мой настоятельный совет. Изымите товар, верните девчонку и забудьте о фирме «Стоик».

— Они ничего не знают, а юриста мы ликвидируем, — Отар все еще пытался переубедить бывшего гэбэшника. — Ваш гениальный мент убрал прослушивание, но мы их слушаем и пишем.

Еланчук привычно улыбался, хотя еле сдерживался, чтобы не сорваться. Он поднялся из-за стола, легкой поступью прошелся по небольшому кабинету, сетуя на судьбу, которая постоянно подбрасывала ему недоумков. Теоретически связной был прав, а практически Еланчук чувствовал, что в данный момент разумнее отступить. Он знал несколько разработок, проведенных Гуровым, не был тщеславным и не хотел никому ничего доказывать. Как любой опытный игрок, он знал, что, если в партии с очень сильным противником тебе нравится твоя позиция, ты не верь глазам своим. И записанный на пленку разговор убогого Отара привел в восторг, а его, опытного агентуриста и разработчика, насторожил. Он не мог обнаружить причину настороженности, но, как животное чует опасность, ощущал: что-то в услышанном разговоре не так, где-то цепляют крючок. Где и в чем? Гуров не знал, что его слышат и пишут. А если не знал, но допускал такую возможность? Однако разыграть такой спектакль ни один оперативник не в силах. Да и к чему, с какой целью? И все равно от этой пленки пахнет дезой. Неожиданно он понял: озарение всегда бывает внезапным, сколько ни зови, ни жди — оно застает врасплох.

Еланчук матюгнулся, что было ему несвойственно. «Какую задачу мент считает первостепенной, наиважнейшей? Ясно, освободить девочку. Но, судя по всему, что рассказывают о сыщике, он не пойдет на обмен жизни ребенка на жизнь отца. И уж, конечно, не станет об этом говорить. Значит, полковник считает возможным выручить дочь и сохранить жизнь отца. Каким образом? В момент обмена провести задержание? Он слишком опытен, понимает: противник серьезен и не может так лопухнуться. Значит, он что-то придумал. А мне какое дело? — Еланчук подошел к окну и начал пальцем выводить на пыльном стекле замысловатые узоры. — Ну, заполучит Гуров девочку, снимет с моей души грех, сохранит жизнь двурушника и, конечно, мгновенно расколет его, узнает, что через «Стоик» гнали в Европу наркотик. Скорее всего об этом он уже догадался. Я и так считаю данный канал засвеченным. Пусть Валентино решает свои финансовые проблемы, я его предупредил, а дальше хоть трава не расти».

— Мое последнее слово, — Еланчук повернулся, присел на подоконник, — товар изъять или законсервировать, девочку отдать. Как вы решите с юристом, меня не касается.

— Доложу. Валентино никогда с вами не согласится. — Отар встал и направился к двери.

— Тут я ничем помочь не могу. Существует старая пошлая пословица: «Кто платит, тот и музыку заказывает».

Он был столь умен, что никогда не сомневался в существовании людей умнее и хитрее, даже коварнее его самого. Главная ошибка фюреров, президентов и паханов иной окраски заключалась в том, что они подбирали себе в помощники придурковатых исполнителей и лизоблюдов, считал он, поэтому ошибок своих предшественников старался не повторять. Команду он себе подбирал неторопливо и тщательно, неуклонно следуя принципу, что в непосредственном его окружении должны находиться люди не глупее его самого, лучше если умнее, и обязательно высококлассные специалисты в своей области. Он никогда на людей не кричал, не унижал, практически всегда соглашался с советом специалиста, а в тех редких случаях, когда не соглашался, оказывался прав. Платил он по-царски и за три года существования собрал очень сильную команду; люди его искренне уважали и были абсолютно преданны. Он, как и большинство авторитетов уголовного мира, был равнодушен к человеческой жизни, но при любой возможности старался обходиться без лишних трупов. У него был шофер, он же личная охрана и ликвидатор.

Официально он числился директором небольшого СП, аккуратно платил налоги и не привлекал к себе ничьего внимания. Обладая многомиллионным состоянием, естественно, в долларах, он жил в хорошей, но отнюдь не шикарной квартире, имел две иномарки среднего класса, загородной виллы не держал. Если он хотел отдохнуть, то, взяв с собой сегодняшнюю любовницу, покупал туристскую путевку куда хотел, проводил две-три недели, к примеру, на Гавайях, ни в чем себе не отказывая, но деньгами не разбрасывался.

В общем, он был умный, осторожный лидер новой формации. Главной его силой было качество, которое на первое место ставили большевики, — он умел работать с людьми. Только бывшие правители под «умением работать» понимали террор нижестоящих и раболепное преклонение перед вышестоящими. А он каждого сотрудника стремился превратить чуть ли не в равноправного партнера, а начальником над ним был лишь Господь Бог, к которому он относился с уважением, хотя и не верил в его существование. В общем, он был настоящий Лидер, так как ему не требовалось ничье признание, ему вполне хватало уверенности в себе и в том, что он может, и совсем не обязательно было свое могущество показывать.

С младых ногтей он понял, что лишь деньги правят миром, начал добывать их различными способами, а к тридцати годам убедился: настоящие деньги приносит лишь торговля наркотиками. Он прочитал много статей и художественной литературы о наркобизнесе, начал переправлять травку из Средней Азии в центральные районы России, заработал первый капитал и переключился на серьезный товар, приобретя покупателей в Центральной Европе и даже Канаде.

Почему — Валентино? Иван Прокофьевич Жмых — таково было его настоящее имя, — наверное, и сам не знал, почему выбрал себе иностранное. Возможно, в какой-нибудь книжке красивое имя попалось, возможно, из-за своей внешности, а он, русак до обозримого колена, был смуглым брюнетом с черными миндалевидными глазами— подсознательно не желал зваться Иваном Жмыхом.

В СП он, естественно, работал под своим настоящим именем, в этом же СП на скромных должностях работали Отар Гаспарян, который знал, кто действительный владелец могущественного синдиката, и Юрий Петрович Еланчук, который лишь догадывался о правде, но при каждом удобном случае подчеркивал, что Валентино никогда не видел и видеть не желает, хотя сталкивался со Жмыхом по десять раз на дню.

Год с лишним назад один из водителей и ликвидаторов команды сказал Валентино, что из СБ увольняют парня, которому цены нет, вот бы его заполучить в разработчики. Но полковник с норовом и подступиться к нему крайне трудно.

Тогда Отар и пригласил гэбэшника на ужин. Встречу контролировали два сотрудника Валентино и он сам, сидя в отдалении в компании с двумя мелкими бизнесменами. Валентино, зная, что Отар ни умом, ни тонкостью обхождения не блещет, держал его при себе на посылках как человека, участвовавшего в создании синдиката. Выгонять нельзя, а ликвидировать опасно, точнее — не педагогично. Валентино рассчитал просто: если гэбэшник предложение Отара примет, значит, человек недалекий и ненужный, а не примет — подойдем к нему с другой стороны и на другом уровне.

Чем закончилась встреча Отара с Еланчуком известно. Когда гэбэшник отобрал у Отара магнитофон, затем, проходя, забрал у наблюдателей фотоаппарат, вмонтированный в зажигалку, Валентино был в восторге и заявил:

— Этому парню нет цены, и он будет работать на меня.

Кадровики и иные начальники СБ сделали все от них зависящее, чтобы мечта Валентино осуществилась.

Гуров, сидя в своем великолепном кожаном кресле, решал кроссворд. Отгадать удалось всего несколько слов, так как думал Гуров совершенно об ином. Где расположен подслушивающий микрофон, который не обнаружили специалисты? И как спасти жизнь Григория Байкова? Гуров не разговаривал еще с Юдиным и не знал, в чем именно покаялся юрист, и сейчас знать это не хотел, так как вольно или невольно начнет отвлекаться, анализировать ситуацию, а сейчас отвлекаться от решения непосредственных задач не следовало, тем более что и в основном направлении сыщик практически не продвинулся.

Гуров взглянул на Крячко, который, как солдат-новобранец, мог спать в любое время суток и в настоящий момент развалился в удобном кресле и громко посапывал.

— Станислав, как полагаешь, невозможно добыть список старшего офицерского состава, уволенного из СБ за последние два года?

— Никоим образом. — Крячко вытер мокрые губы. — Они сами не знают.

— Чуется мне, что разработчик, который сегодня нам противостоит, из этого несуществующего списка.

Крячко открыл глаза, взглянул на товарища, копируя Гурова, пожал плечами и указал на стены. Сыщик беспечно махнул рукой и продолжал:

— Ох, и сладко было бы этого умницу разыскать, потолковали бы по душам, я бы ему морду набил. Защитничек чертов — живот подвело, детей начал воровать.

Гэбистов, как бы их ни называли, Крячко не любил. Эта нелюбовь была у ментов врожденной, что и понятно: работы у «соседей» меньше, а оклад и возможности значительно больше. Однако Крячко возразил:

— А почему гэбэшник, а не наш с тобой курва-однополчанин?

— Потому, — исчерпывающе ответил Гуров (ответ, которым блестяще пользуются дети и женщины). Затем тихо рассмеялся и пояснил: — Чувствуется твердая рука профессионала. Наши коллеги по земле бегают, кругом известные, знакомый на приятеле, им не надо в такое дерьмо лезть, их на приличную работу возьмут.

— Как тебя и меня, — ехидно заметил Крячко.

— Верно. И сколько я знаю толковых ментов-пенсионеров, все пристроились и не испачкались. А гэбэшника, если из конторы выгнать, он враз кислородом задохнется, как рыбка на берегу. Он же был сверхсекретный. Кто его знает, кто ему верит? Ох, найду я этого полковника, вот сладко-то будет! — Гуров отбросил кроссворд, с шумом потянулся. — Умники, словечко загнули… Парнокопытные животные в сельском хозяйстве? «Конь» — не подходит.

— Сколько букв? — Крячко зевнул.

— Пять.

— Мерин.

— Сам ты… — Гуров заглянул в кроссворд. — Ты у меня, Станислав, умница!

Оперативники замолчали. Крячко прикидывал, с какой целью дружок информирует противника о своих предположениях. Гуров, ухмыляясь, представлял, как вражеский разработчик, прослушав пленку, начнет вертеться на стуле и просчитывать возможности быть вычисленным. «Известно, у страха глаза велики, так пусть станут еще больше», — подумал Гуров и добавил:

— Ты меня, Станислав, знаешь: коли решился найти, найду обязательно — раньше, позже, но обязательно.

Крячко покачал головой, постучал пальцем по виску, затем, прищурившись, сделал вид, что прицеливается. Гуров ответил фразой, которую якобы сам и придумал:

— Станислав, мужчина, который относится к себе абсолютно серьезно, просто смешон.

Зазвонил телефон, Гуров снял трубку и ответил:

— Слушаю вас внимательно.

— Гуров?

— Господин Гуров, — поправил сыщик.

— Господин, так вы согласны поменять отца на дочь? Нам девочка ни к чему, вас эта продажная шкура тоже не греет.

Гуров прислушивался к интонации, к манере говорить и решил, что собеседник умышленно огрубляет речь и голос.

— Я не меняльная контора, господин Никто. После освобождения своей дочери Григорий Байков согласен встретиться с кем угодно, так как виноватым себя не чувствует, уверен, что произошла ошибка.

— О'кей! — вырвалось у абонента. — Обменяемся, потом решим, кто, как, зачем и почему.

— Это ваши проблемы. Мне поручено забрать у вас девочку. Кстати, не откажите в любезности, дайте Даше трубку.

— Я же не могу звонить вам не из автомата…

— Пока я не услышу голос девочки и не дам побеседовать отцу с дочерью, всякие переговоры невозможны. И передайте своему шефу, что он держит на службе безмозглых тупиц.

— Да я тебя…

— Поцелуешь в задницу! — перебил Гуров. — Старо! Много раз слышал.

Глава 5 Размен фигур и выигрыш качества

— Все мужики ругаются последними словами, я вроде и не слышу, — задумчиво произнес Крячко. — А ты одно корявое слово скажешь, так вздрагиваю. Почему бы это?

— «Задница» — вполне литературное слово, даже изысканно-интеллигентное, — улыбнулся Гуров.

— Возможно. Тебе виднее. — Крячко вздохнул. — Похитили ребенка, мы в родную милицию не сообщили. Это тоже интеллигентно? Или сокрытие преступления?

— А почему ты не сообщил? — поинтересовался Гуров.

— Ты старший, тебе и решать.

— Верно. Потому я и сообщил: сказал, что сперли ребенка и я занимаюсь делом. Никто обстоятельствами не поинтересовался: буркнули, мол, валяй, держи нас в курсе.

— Правильный мент. Заявления нет — значит, ничего не произошло.

Вновь зазвонил телефон.

— Они. — Гуров чуть выждал, снял трубку. — Слушаю.

— Здравствуйте, — произнес детский голос. — Позовите, пожалуйста, моего папу, Байкова Григория… Станисл…

— Здравствуй, Дашенька, — быстро сказал Гуров, кивнул Крячко. — Байкова сюда, быстро!.. Как ты себя чувствуешь, Дашенька?

— А где папа? Почему меня увезли? Почему домой не отпускают?

В кабинет ворвался Байков, выхватил трубку, закричал:

— Дарья? Ты здорова?

Около минуты Байков кричал маловразумительные слова, затем угас, протянул трубку Гурову.

— Вас.

— Слушаю, — сказал Гуров и указал Байкову на дверь.

Мягкий, интеллигентный голос, не тот, что говорил в первый раз, укоризненно произнес:

— Что с вами, Лев Иванович? Употребляете непарламентские выражения, бросаете трубку…

— Время такое — все течет, все изменяется. Раньше про вас кино снимали… Помните «Подвиг разведчика», Кадочникова и его пароль: «У вас продается славянский шкаф?» А теперь вы — Ванька-Каин, детей воруете… Короче, ваши предложения?

— В отношении моего прошлого вы заблуждаетесь.

— Не лги, говори по существу.

— У некоторых заинтересованных лиц есть вопросы к юристу вашей фирмы. Они в любой момент готовы отдать дочку, чтобы поговорить с папой.

— Какие проблемы? — искренне удивился Гуров. — Адрес вы знаете, привозите девочку и говорите с отцом хоть до второго пришествия.

— Лев Иванович, я слышал о вас столько хорошего, а вы ведете себя точно паяц.

— Я повторяю: говори по существу.

— Надо уточнить место встречи, время, условия…

— Ты же разработчик, ты и предлагай. Я согласен.

— Даже так? — Еланчук — а говорил именно он — не мог скрыть удивления.

— Я преступления не совершал, мне бояться нечего. Сажай в машину девочку, говори, куда подъехать, я привезу юриста. Москвич? Площадь Маяковского знаешь? У памятника в двадцать часов. Не любишь Маяковского, давай у Пушкина. Святое место.

— Сами понимаете, что ваше предложение несерьезно.

— Предложи серьезно, ты же наверняка все продумал.

— Почему, собственно, вы разговариваете со мной в таком тоне и на «ты»? — сорвался Еланчук.

Гуров подмигнул Крячко, прикрыл трубку и прошептал:

— Нервничают, — убрал ладонь, продолжая в трубку: — А я с преступниками такой масти на «вы» не разговариваю. Понимаю, звонил бы авторитет, вор в законе — иное дело. А ты… Да ладно, не будем бодаться. Пожалуйста, я слушаю ваше предложение.

— Благодарю. Яузская набережная, двенадцать часов ночи. Вы проезжаете от «Ударника», делаете левый поворот, там за вами пристраивается наша машина. Обе стороны убеждаются, что посторонних нет, договариваются, где остановиться, и совершают обмен.

— Чему вас учили, полковник? Людное место вас не устраивает, вы боитесь, что невинные прохожие могут оказаться оперативниками. Вы предлагаете набережную и ночь. Какая у меня гарантия, что, когда мы остановимся, с заднего сиденья вашего лимузина не поднимется парочка «калашниковых» и не расстреляет меня и Байкова к чертовой матери?

— Вы мне не верите, — Еланчук выдержал паузу. — Признаться, я не могу найти альтернативного решения.

— А я могу, — сказал Гуров. — Мы с вами встречаемся тет-а-тет, без третьих лиц, имея при себе рации. Ваш человек приводит девочку в людное место, куда подъезжает и мой человек с Байковым, происходит обмен, они разъезжаются, после чего вам и мне сообщают, что все в порядке, мы раскланиваемся и расстаемся.

— Мы выступаем как бы заложниками и гарантами, — усмехнулся Еланчук. — Одно плохо — я действительно буду заложником, а вы нет. Вы меня сильнее физически. Я для вас не противник. Получив сигнал, что все прошло благополучно, вы сажаете меня в машину…

— Этого не может произойти по двум причинам, — перебил Гуров. — Во-первых, мне совершенно нечего вам предъявить…

— Вы устанавливаете мою личность, что равносильно провалу, — спокойно возразил Еланчук.

— Существует вторая причина, значительно более серьезная, — продолжал Гуров. — Хотя я сегодня не полковник, не оперативник, но я Лев Иванович Гуров, и я даю слово. Если я его нарушу, то завтра весь уголовный мир узнает, что Гуров скурвился. И имя, на которое я работал двадцать с лишним лет, будет уничтожено. Я никогда на это не пойду.

— Аргумент веский, — согласился Еланчук. — Дайте подумать… Чую ловушку, не могу определиться… Но ведь я могу прислать вместо себя другого человека.

— Я его мгновенно расколю, набью морду, и сделка не состоится.

— Да вы же меня не знаете.

— Наивно. Я слышу ваш голос, манеру говорить, да и вообще, определить, с кем я говорю, — моя проблема.

— Верно, но не подходит. Вы увидите меня в личность и, хотя Москва — деревня огромадная, нащупаете довольно быстро. Нет, я с вами встречаться не намерен.

— Теперь ваша очередь предлагать. Подумайте, перезвоните через часик, отдохнем. — Гуров положил трубку.

— И откуда ты такой умный и хитрый? — Крячко поставил перед Гуровым чашку кофе. — Ты знаешь, Лев Иванович, я тебе в прошлом завидовал, порой не любил, считал везунком. А сейчас словно пелена с глаз упала. Ты ведь человек несчастный и совершенно одинокий.

— Только не жалей, не люблю.

— А почему тебя не пожалеть, ты ведь только человек. Тащить на себе такой груз каждый день, каждый час — с ума сойти. Нет, Лева, извини, я тебе больше не завидую.

— Почему одинокий? — Гуров отпил кофе, налил в стакан немного коньяку. — У меня есть Петр, ты…

— Верно, верно. — Крячко кивнул. — Мы есть, только и с нами, даже сейчас, ты не можешь вести себя, как тебе хочется, говорить, что пожелается, — ты обязан соответствовать своему имени.

Около десяти вечера Гуров остановился на углу Садового кольца и улицы Чехова. Остановился и идущий рядом юрист Байков. Была середина марта; погода стояла скверная, сырая; людей на улице было немного. Щелкнул передатчик, который находился во внутреннем кармане Гурова. Он поднял воротник и недовольно спросил:

— Что еще? Холодно, я не мальчик, чтобы второй час гулять по такой погоде.

— Пересеките Садовую, идите по Новослободской, — раздался голос из динамика, прерываемый щелчками и другими помехами.

— Не пойдет, — ответил Гуров, достал из кармана фляжку коньяка, протянул Байкову. — Я и так топаю по вашему маршруту. У меня машина на этой стороне, я сворачиваю на Чехова, двигаюсь в сторону Пушкинской.

— Вам сказано…

— Я ответил. — Гуров подождал, пока Байков, прыгающей рукой еле удерживая фляжку, сделал несколько глотков, отобрал коньяк.

На другом конце, видимо, совещались. Наконец ответили:

— Хорошо, только не торопитесь.

Крячко, сидя за рулем «Мерседеса», свернул на Чехова и остановился, ожидая, пока Гуров и Байков отойдут метров на пятьдесят. Мимо проскочила милицейская «Волга». Гуров проводил ее взглядом и сказал:

— Вас может остановить ГАИ для выборочной проверки. У вас с нервами как — порядок? Я говорил и повторяю: нас никто не «ведет», так что в случае чего держитесь спокойно.

В разговор включился Еланчук:

— Я вам верю, Лев Иванович. Мы проверили, в вашем «Мерседесе», кроме Крячко, никого нет.

— Я же дал слово. — Гуров приостановился и закурил, отключил рацию, хлопнул Байкова по плечу. — Да не дрожи ты словно заяц, будешь вести себя нормально — все образуется.

— Я стараюсь, Лев Иванович.

Рация вновь ожила:

— Остановитесь, полковник, я вас обгоняю и выхожу из машины. Вы отпускаете парня, я отпускаю девчонку.

— Парень, тебя тянет на мелодрамы. Зачем нам встреча дочери и отца? Могут начаться истерика, крики. Посади девочку в мой «Мерседес», затем обгоняй и получай свое сокровище.

— Не могу…

— Выполняй, — включился Еланчук. — Я вам верю, Лев Иванович.

— Я сказал, что за нами никого нет, я слово держу, — ответил Гуров, продолжая неторопливо идти, и взял Байкова под руку.

Сзади раздался короткий автомобильный сигнал. Гуров обернулся, увидел, как Крячко дважды включил дальний свет, и отпустил руку Байкова.

— Шагай, все будет нормально. — Гуров остановился.

Байков шел неуверенно, по краю тротуара, покачиваясь, словно пьяный. Мимо проскочила заляпанная грязью «Волга», остановилась метрах в пятидесяти, из нее вышел мужчина. Байков шел к машине, неожиданно споткнулся, упал на колени, завалился на бок. Выстрела никто не слышал, но и Гуров, и Отар, который шагнул было навстречу Байкову, остановились, начали оглядываться. Машины проносились мимо; редкие прохожие, укрываясь от непогоды, спешили по своим делам. Кто в наше время обращает внимание на упавшего человека?

— Мать твою! — забормотал Отар в рацию. — Кажись, его шлепнули!

— Не болтай, забери его в машину, — приказал Еланчук.

Отар заглянул в «Волгу», позвал напарника, они вдвоем подбежали к Байкову, над которым, склонившись, уже стоял Гуров. Разорвав рубашку, он сунул руку, попытался нащупать сердце, поднял голову, оскалился на Отара и его напарника:

— Ложкомои! Подонки! — Гуров вновь наклонился к Байкову, перевернул лицом вниз.

На светлом плаще, под лопаткой чернела аккуратная дырочка, вокруг которой расплылось темное пятно.

— Без истерик, сукины дети! — Гуров достал платок, вытер руки. — Забирайте, пока какая-нибудь ментовская машина не остановилась по случаю.

Отар попятился, а его сотоварищ вообще заторопился к своей «Волге».

— Юрий Петрович, — забормотал Отар. — Покойник, мертвее не бывает. Куда его?

— Где Гуров? — спросил Еланчук устало.

— Здесь я, Юрий Петрович, — чуть насмешливо ответил Гуров. — Вы что, хотите труп на меня повесить? Заберите его отсюда и немедленно.

— Отар, немедленно! Забери тело немедленно!

Но Отар уже садился в «Волгу», которая тут же сорвалась с места.

— Юрий Петрович, ваши парни смылись, — спокойно сказал Гуров, вынул фляжку, глотнул. — Тело оставить или забрать?

Ответ прозвучал нечленораздельно, и рация умолкла.

— Вот и верь после этого людям! — философски изрек Гуров и махнул рукой. Через несколько секунд рядом остановился «Мерседес», выскочил Крячко, засуетился:

— Как же это, господин полковник?

Еланчук сидел за рулем сверкающего «Вольво», стоявшего у здания «Известий», бездумно смотрел на памятник Пушкина, слушал разговор Гурова и Крячко.

— Бандиты — они и есть бандиты. Не удивлюсь, если сейчас подкатит патрульная машина, и мы долго будем объяснять, как шли и тело нашли. Открывай дверцу, бери под колени, я — под руки.

— Папа! — раздался детский голос. — Что с папой?

— Ничего страшного, Даша, — фальшиво ответил Гуров. — Он волновался, что потерял тебя, вышел, упал.

— Папочка!

Хлопнула дверь, заработал мотор, приглушенно зазвучал голос Крячко:

— И куда теперь прикажете?

— Поезжай вперед, будем думать. Дашу — к бабушке…

Голоса звучали все глуше, затем смолкли. Еланчук включил свою рацию и спросил:

— Отар, ты где?

— Напротив вас, за сквером.

— Поехали в фирму.

Еланчук включил поворот и выехал со стоянки. В машине было тепло, даже жарко, но бывшего гэбэшника знобило. В виске монотонно стучало: «Теперь он знает мое имя и отчество. Теперь он ухватился за кончик…»

«Мерседес» стоял у тротуара. Гуров протянул девочке две таблетки, бумажный стаканчик с минеральной.

— Дашенька, выпей.

— Не хочу.

Девочка не отрываясь смотрела на сидевшего рядом отца, который глупо улыбался, комкая лежавший на коленях грязный плащ, смотрел на свой палец, засовывал в дырку, изображавшую смертельную рану, вынимал, снова засовывал.

— Подбери губы. Прикажи дочери, чтобы она выпила, — сказал Гуров.

— Я сама. — Даша взяла таблетки, запила водой.

Гуров глотнул из фляжки и сказал:

— Будем думать дальше.

— Лев Иванович, — горячо заговорил Байков, — по гроб жизни обязан.

— Станислав, двигайся на Ленинский. Даше спать пора.

Девочка, прижавшись к отцу, уже задремала.

— Может, мне за рубеж? А вы тут вроде похороны устроите? — неуверенно сказал Байков.

— Тогда надо найти режиссера, сценариста и снять кино. Мы отняли ребенка и временно сохранили вам жизнь. — Гуров взглянул на Байкова без симпатии. — Я это сделал ради девочки, в какой-то степени из принципа и самолюбия, но отнюдь не из-за вашей персоны.

— Брось, Лев Иванович, — вмешался Крячко. — Вечно ты хочешь казаться хуже, чем есть. Успокойся, у тебя действительных недостатков хватает.

— Охрану мы к вам приставлять не будем, да это и бесполезно, — продолжал Гуров, словно Крячко ничего не говорил. — Думаю, они от вас откажутся: у них появились более важные заботы. Правда, у нас они тоже появились.

В вельветовом костюме благородного болотного цвета, с шелковым платком, повязанным под распахнутым воротом темной рубашки, Еланчук сидел на краю своего письменного стола, казалось, не слушал Отара и бессвязные реплики его напарника, был полностью поглощен созерцанием собственного ботинка, сделанного в некотором отдалении от обувной фабрики «Скороход».

Когда Отар выдохнул, замолчал и начал платком вытирать блестевшее от пота лицо, Еланчук тихо спросил:

— Я просил вас подобрать юриста с тротуара?

— Господин Еланчук, я уже объяснил. — Отар взглянул на громоздившегося рядом напарника.

— Я просил, вы не выполнили. — Еланчук склонил голову набок, погладил мизинцем усики. — Идите, ваша судьба меня не интересует, она вне моей компетенции. Да, я благодарю вас, что по рации вы сообщили сыщикам только мое имя-отчество и не успели упомянуть фамилию.

Дверь распахнулась, вошел водитель директора СП, кивнул Отару: мол, убирайся. Когда неудачники выскочили, через порог неторопливо переступил хозяин. Он пожал Еланчуку руку, хотя виделся с ним сегодня много раз, доброжелательно улыбнулся, опустился в кресло для гостей. Водитель вышел, плотно прикрыл за собой дверь, а Еланчук легко спрыгнул со стола, занял подобающее место.

Иван Прокофьевич Жмых, руководитель зачуханного, полуживого СП «Витязь», он же Валентино, один из главных, если не самый главный авторитет русской наркомафии, смотрел на Еланчука задумчиво. В его агатовых глазах отсутствовало какое-либо выражение. Еланчук, повидавший в своей жизни начальников различных, даже умных, взгляда не опустил, но чувствовал себя несколько дискомфортно, поэтому прибегнул к известному приему, коим не раз пользовался и Гуров: взгляд с Валентино разомкнул и начал разглядывать его ухо. Вроде не отвернулся, не сдался, а из-под магнетизма взгляда ускользнул.

— Юрий Петрович, мы с вами никогда не разговаривали наедине. Но, уверен, вы догадывались, кто истинный хозяин столь доходного предприятия.

— Я столько лет проработал в совершенно секретных структурах, что приучен не интересоваться вопросами, не имеющими непосредственного отношения к моей деятельности, — спокойно ответил Еланчук и неожиданно спросил: — А вы, Иван Прокофьевич, никогда не интересовались своей родословной? Я не большой специалист в данной области, но, глядя на вас, винить татар грешно.

— Делал такую попытку, — хмыкнул Валентино, достал расческу, провел по идеально лежащим иссиня-черным волосам. — Бабка у меня по отцовской линии вроде бы гулящая была, дальше не пробрался. Все остальные — русские что по крови, что по масти. Рассказывают, когда я родился, отец матушку чуть не пришил. Спасло ее, что обитали они далеко за Уралом, в глуши, где единственным брюнетом проживал лишь медведь.

Он довольно расхохотался, обнажив превосходные зубы, но в миндалевидных внимательных глазах веселья не было.

— Так кто же нашего убогого юриста жизни лишил? — спросил он легко и даже небрежно.

— Вы меня спрашиваете? — на одесский манер, с еврейским акцентом, спросил Еланчук, искренне удивился, даже прижал ладони к груди. — Я не держал оружия много лет, кроме ваших молодцев, у меня ни одного знакомого стрелка. Вопрос не по адресу.

— К кому же мне обратиться за ответом?

— Вас интересует мое мнение? — Еланчук понял, что перегибает палку, и уже другим тоном продолжал: — Я не располагаю никакими доказательствами, но внутренне убежден — Григорий Байков жив, здоров, в настоящий момент беседует с сыщиком Гуровым, а возможно, и не беседует, так как исповедовался раньше. Я не стану напоминать, что неоднократно передавал вам: канал через фирму «Стоик» следует немедленно перекрыть.

— Не хотите, так и не напоминайте. — В голосе Валентино звучало раздражение. — Что, этот, как его, Гуров, кажется, оказался вам не по зубам?

— Я не мальчик, Валентино, вы меня на «слабо» не ловите. Если хотите знать — серьезный разработчик, как и разумный шкипер, не бросается на преградивший путь риф, а изящно огибает, оставляет его в кильватере.

Валентино помолчал, вновь провел расческой по волосам, видимо, имел такую привычку, уже спокойно произнес:

— Давать советы и следовать им — не одно и то же. Уважаемый Юрий Петрович, я ценю ваши знания и опыт, но вы многого не понимаете…

— С такой аргументацией, — дерзко перебил Еланчук, — вам бы партийным боссом служить, а не заниматься самым прибыльным и самым опасным бизнесом.

— Понятно, — растягивая гласные, сказал Валентино. — Понятно, почему вас выгнали из конторы. Хватит препираться. Я плевать хотел на ваш характер. Я плачу вам за профессионализм. Да, у меня есть и другой канал, но сейчас я могу воспользоваться только «Стоиком». И я должен переправить товар немедленно, иначе я уплачу колоссальную неустойку, потеряю партнеров, практически потеряю все. Рифы? Так обогните их.

— Поздно. Не следовало убивать бухгалтера, затевать дурацкую историю с похищением девочки. Если бы мы не тыкали Гурова раскаленной железкой, пока бы он разобрался, вы бы все успели. Что знает этот убогий юрист? Лишь факт, что наркотик каким-то образом проходит из Вьетнама в Европу. Каким образом, через кого конкретно, он не знает. Вы думаете, Гуров при его опыте не почуял наркотик? Бухгалтер? Ну, выявил он различие в накладных. Да и черт бы с ним! Копать такое — работа для другого бухгалтера или обэхаэсэсника, но никак не для сыщика, опера-важняка.

«Бухгалтера убрали совсем не из-за накладных, но Еланчуку знать об этом не обязательно», — решил Валентино.

— Согласен, но что сделано, то сделано, — сказал Валентино. — Я понял, вы считаете: сейчас чертов сыщик встал на моем пути, и мне не пройти.

— Надо думать, а пока так и есть.

— Так ведь не следует изобретать ни порох, ни колесо — их уже изобрели…

— У вас нет специалистов такого уровня, — перебил Еланчук.

— Президентов убивают, а уж мента, пусть самого умного и осторожного, уберем.

— Только без меня.

— А это вам говорить не следовало! — жестко сказал Валентино. — Сколько вам требуется дней на разработку, какой транспорт, какие специалисты и в каком количестве? — Он пошел к двери, обернулся. — Я по своей безграмотности полагаю: достаточно одного снайпера, который бы оказался в нужном месте в нужный момент.

— Идите, профессор, — Еланчук так тяжело и искренне вздохнул, что Валентино чуть ли не впервые в жизни смутился и вышел за дверь.

Она не успела закрыться, как Валентино услышал:

— Простите, еще два слова.

Валентино с раздражением отметил, какая хреновая реакция у его телохранителей, в сердцах чуть ли не сплюнул и вернулся к Еланчуку, который стоял на пороге.

Лишь взглянув на «шофера», гэбист мгновенно оценил ситуацию и, пропуская хозяина в кабинет, сказал:

— Верно мыслите: окажись на моем месте Гуров, организовалось бы три трупа. Я забыл вас попросить, Валентино, распорядитесь, пожалуйста, чтобы ваши люди забыли о существовании Байкова, его дочери и в принципе о фирме «Стоик».

— Только и всего? — Валентино еле сдерживал гнев. — Договоримся в последний раз — каждый решает свои проблемы.

В это же время на квартире Юдина собрались Орлов, Гуров, Крячко. Хозяин угощал гостей и помалкивал.

— Я убежден, — сказал Орлов, — вам, ребята, следует затихнуть. Наркобизнес — это раскаленная добела сковородка. Я сообщу что следует в Интерпол, там люди поопытнее нас, пусть разбираются. Ты, Лева, без цирковых номеров жить не можешь. В данном случае сработало, ты человека спас, теперь отойди в сторону.

— Генерал всегда прав, — изрек философски Крячко. — Иначе он бы не стал генералом.

— Но Гриша, Гриша Байков, как он мог? — бормотал Юдин, подливая в бокалы. — И под каким предлогом мне его уволить? Мы как одна семья, ребята не поймут.

— А ты его не увольняй, — сказал Гуров. — Пусть работает, больше стараться будет, а вреда от него сейчас никакого.

— Да я на него смотреть не могу! — Юдин хотя и налил в свою рюмку, отхлебнул из бутылки.

— Не смотри. — Гуров тоже выпил. — И вообще, шеф, не бренчи нервами, пригодятся.

Гуров мог обмануть кого угодно, только не Орлова. Он прошел медкомиссию, отвалялся положенное в госпитале; приказ об увольнении лежал на столе министра; оставалось найти замену, но она не находилась, и генерал, с одной стороны, вроде бы ушел в отставку, однако в кабинете объявлялся каждый день. Генерал охотно откликнулся на приглашение Гурова, хотел поближе познакомиться с Юдиным, окончательно решить, принимать его предложение или нет. И тут на него обрушилось такое количество новой информации, что старый сыщик чуть было не растерялся. Слушая, он почти закрыл глаза, сосредоточил внимание на Гурове, так как прекрасно знал: ученик всего никогда не расскажет и планов своих полностью не раскроет. Уговорить Гурова отказаться от уже принятого им решения за всю жизнь не удалось ни разу. «Значит, так, — подвел итог Орлов. — Либо мы бьемся втроем, либо оставляем Леву одного». Практически у генерала выбора не было, однако и упрямства ему тоже было не занимать, и он повторил:

— Борьба с наркомафией не входит в обязанности службы безопасности фирмы. Мы обязаны поставить в известность Интерпол.

— Обязательно, — легко согласился Гуров. — Существует протокол. Интерпол свяжется с нашим министерством…

Крячко дал себе слово помалкивать, но не выдержал и продолжил мысль друга:

— Проще объявить по телевизору: мол, трепещите, сволочи, мы вышли на тропу войны. И немедля, пока цена на гробы не улетела в космос, оплатить необходимый инвентарь.

— Станислав, я что-то не замечал за тобой склонности к черному юмору. — Орлов вытянул губы дудочкой и взглянул на кончик своего носа.

Юдин переводил взгляд с одного оперативника на другого, не мог понять, когда они шутят, когда говорят серьезно.

— Прошу, господа, говорите проще. Главное, объясните, а мне-то что делать? Ведь если наши предположения материализуются в факты и будут доказаны, фирму закроют, меня посадят. Мне никогда не доказать: мол, не знал, не ведал, не участвовал. И ради бога, не говорите мне о презумпции невиновности.

Гуров чуть было не сказал вслух: не волнуйся, шеф, в случае пожара тебя убьют раньше, чем арестуют, — но лишь привычно пожал плечами и раздумчиво произнес:

— Чего-то мы поникли, мужики. Бог не выдаст — свинья не съест. Главным по делу я назначаю себя. Возражений нет? Слушайте. Ты, Петр Николаевич, фигура для них неизвестная, поэтому вне опасности. Попытайся через свои старые связи в КГБ, МБ, или как они нынче называются, выяснить… — Гуров сделал паузу, взглянул на Орлова вопросительно, так как впервые давал задание своему начальнику.

— Давай, Лева, не стесняйся. — Орлов кивнул шишковатой головой.

— Думаю, полковник — лет сорока с небольшим, интеллигент; полагаю, хорошо одевается, субтильного телосложения, служил в первом или втором главке, может, и там, и там, хороший агентурист, возможно, зовут — Юрий Петрович, уволен года два назад.

Орлов кивнул и спросил:

— Имеешь хоть один факт или придумал полностью, от начала и до конца?

— От начала и до конца, — почему-то радостно сообщил Крячко.

— Голос, манера говорить, культура речи, понимание и оценка оперативной обстановки… — Гуров задумался. — Полагаю, я угадал процентов на семьдесят. Жизнь покажет. А ты, Станислав, завистливый мальчик, слушай задание.

Крячко собрался ответить, перехватил недобрый взгляд Орлова, лишь молча кивнул.

— Я полагаю, что они, как все мы, тебя здорово недооценивают, — начал Гуров. — Пока ты не схватишься за горячее, ты в безопасности. Твоя жизнь зависит от твоей сообразилки и чутья. Не проворонь это горячее. Может случиться, сыщик, ухватишься за фактик, который очень даже интересен, со свойственным тебе верхоглядством и самомнением помнешь его да и отбросишь. Они тебя не знают, решат, что помощник у знаменитого Гурова шибко умный и опасный, а ты и ящик вперед не успел оплатить.

— Ну, ладно, ладно, — смущенно пробормотал Крячко. — Слово не скажи, начинаешь на хлеб намазывать.

— Станислав, необходимо выяснить, каким образом они прослушивают мой кабинет и кабинет Бориса, — Гуров взглянул на Юдина. — Сделать надо это во время рабочего дня. Уверен, электроника не стационарная, а переносная. Я бы на твоем месте обратил внимание на нашего коммерческого директора, Илью Вагина, кабинет которого имеет смежные стены с нашими кабинетами. Ты умный и отлично понимаешь: плевать на сам «жучок» и на факт его наличия, нужен человек, который его устанавливает и снимает.

— Кабинет Ильи и больше нигде не искать? — Крячко смотрел подчеркнуто равнодушно.

Гуров ответил таким же взглядом и кивнул:

— Нигде не искать.

Крячко понял, что Гуров говорит неправду, и понимающе прикрыл глаза. Гуров повернулся к хозяину:

— Ну, Борис, наливай, выпьем за твое здоровье.

Когда вышли, Орлов усмехнулся и сказал:

— А ты, Лева, напрасно отпихиваешься от повышения, из тебя получился совсем неплохой руководитель.

— Когда ты был моим начальником, я к тебе никогда не подлизывался.

Пока генерал чесал макушку и бормотал что-то о людской неблагодарности, Гуров принялся за Юдина:

— Ты обратил внимание, мы друг на друга не обижаемся. Если я тебе скажу злое, то не желая обидеть, а пытаясь помочь на будущее.

— Член Политбюро, — хмыкнул Крячко, зажал рот ладонью и втянул голову в плечи.

— А наш грубый юмор — лишь защитная оболочка. — Гуров улыбнулся, оглядел Юдина, как бы решая, с какого бока за него приняться. — Я всегда, оправдывая собственную лопоухость, говорил, что доверчивость — свидетельство не глупости, а чистоты души. У тебя, Борис, такая душа — без билета в рай пропустят. И если бы я не знал тебя несколько раньше и лучше, решил бы, что ты обыкновенный русский дурак. Короче, когда я к тебе пришел и спросил, как ты улаживаешь свои взаимоотношения с рэкетирами, а ты мне ответил, мол, таких не знаешь, я решил: либо ты нагло лжешь, либо тебя некто прикрывает. И этот Некто — ну с очень большой буквы. Ну, скажи, Борис, все предприниматели имеют головную боль, каждый борется с ней по-своему. У Юдина — самая дерьмовая охрана, какую только можно придумать, а Борис Андреевич даже легкой мигрени не ведает. Теперь скажи: так бывает? — Гуров махнул на него рукой. — Я мог бы предположить, что ты сам крутой авторитет — учитывая твое прошлое, вполне возможно. Но тогда тебе совершенно не нужен сыщик Гуров. Он для тебя даже опасен. Значит? Верно. Ты для кого-то крыша и сам не ведаешь об этом. Как писал классик: «Забудем прошлое, уставим общий лад». Установлено, что через тебя из Вьетнама в Европу, думаю, что потом и в Канаду, идет наркотик. Этакий небольшой трубопровод. Нам его рукой не пощупать, так как прокладывали его не дураки. Ты мне сейчасничего не отвечай, останешься один, подумай, вспомни до мельчайших деталей: кто из твоих ребят когда-либо нападал или защищал торговлю с Вьетнамом. Я знаю, ты с этого начинал, но сегодня ширпотреб тебе не нужен, а «Стоик» продолжает получать товар. Странно. Понимаю, у тебя руки не доходят, но у кого-то очень даже доходят. И этот человек — не Григорий Байков.

— Ты хочешь сказать…

— Только то, чтобы ты подумал, — прервал своего шефа Гуров. — В Европу ты поставляешь не джинсы и кофточки… Не только плетеную мебель.

— Надо думать.

— Что именно и в какие страны ты экспортируешь, поговорим позже, а пока приостанови поставки. Наркотик упакован так, что его не найти ни нам, ни опытной таможне. Уж не говоря о том, что я хочу, чтобы он прибыл по месту назначения.

— Приостанови поставки… — хмыкнул Юдин.

— Я знаю, что это большие деньги, Борис. Вычтешь из моей зарплаты.

Несмотря на трагизм происходящего, Юдин расхохотался.

— Наш человек, — констатировал Крячко. — Его волокут на эшафот, а парень от смеха ноги не передвигает. Наш человек.

— Приостанови все поставки, — упрямо повторил Гуров. — Я хочу понять, торопятся они или нет. Видимо, торопятся, иначе не делали бы глупости. Они начнут еще больше торопиться, а мы станем выжидать.

— Ну, я могу найти предлог, предупредить партнеров, — сказал Юдин.

— Тебя, Борис, никто не тронет, ты — крыша. Так что хлопнуть из нас четверых могут только меня. Господин генерал, я верно рассуждаю?

Орлов не ответил, даже не взглянул на Гурова, лишь вздохнул и покачал головой.

— А я Льва Ивановича Гурова безмерно люблю. — Гуров улыбался, но смотрел холодно. — Мне нужно несколько квартир, не связанных с тобой напрямую, где бы я мог по разу переночевать. Мне нужна машина с водителем и радиотелефоном. Водителей обеспечишь ты, Станислав. И чтобы ни машина, ни водители в офисе не появлялись.

— Когда? — спросил Крячко.

— Завтра, после полудня, — ответил Гуров. — Пусть дежурят круглосуточно в районе площади Пушкина, чтобы я знал, через сколько времени они могут прибыть по моему вызову.

По просьбе своего шефа Гуров переехал в новую квартиру, расположенную на Суворовском бульваре. Квартира была реконструирована из коммуналки. Кухня, в которой некогда толпились три семьи, для одного холостяка оказалась огромной. Гуров все не мог привыкнуть и к размерам, и к современной обстановке. Нельзя сказать, что сыщику не нравилось жить благоустроенно, богато, но, как любой консерватор, он не любил ничего нового, блестящего, необжитого. Старый добротный дом, стальная дверь, три комнаты, которые ему были совершенно не нужны, были обставлены со вкусом, но чувствовал себя Гуров в квартире не хозяином, а постояльцем.

— Может, ты когда-нибудь женишься, ребенок родится, — успокаивал Юдин, когда Гуров переезжал. — Кроме того, тебе придется принимать гостей, которые считают подобную квартиру вполне обычной, как ты воспринимаешь штаны без дырок на заднице.

Никогда бы Гуров не согласился жить в таких «апартаментах», но, хотя он и не был коренным москвичом, сразу полюбил старый город, старинные дома с метровыми стенами, поэтому поворчал и сдался. Дом еще был хорош тем, что имел черный ход, да и через парадную дверь можно было выйти как на бульвар, так и через двор в тихий переулок.

Гуров отомкнул хитрые замки, отодвинул тяжелую дверь, пропустил вперед Крячко и Орлова и задвинул засов.

— Ну вот, коллеги, теперь мы можем уточнить детали, а вы скажете откровенно, что вы обо мне думаете. Я абсолютно доверяю Борису, но он человек к нашей профессии сторонний и не надо ему знать лишнее.

Крячко в квартире бывал, прошел сразу на кухню и уселся в плетеное кресло. Орлов, который здесь оказался впервые, неторопливо ходил по комнатам, недовольно морщился и сопел, заглянул в ванную, несколько оторопело оглядел свое отражение в зеркальной стене, взял с полки флакон, брызнул на ладонь, тяжело вздохнул, вернулся на кухню, где Гуров готовил кофе, и спросил:

— И на кой черт тебе все это нужно?

— Я собираюсь жениться и иметь детей. — Гуров тряхнул новомодную кофеварку. — Я никогда не научусь справляться с этой штуковиной, поэтому будете пить не кофе, а брандахлыст, — и без всякого перехода продолжал: — Только кретин может надеяться, что, уволившись из милиции и нанявшись охранять СП, он сменил профессию. Те же бандиты, убийства, кровь… Только раньше за моей спиной стояла пусть ржавая, работающая отвратительно, но машина, а теперь я, да вы, да мы с тобой.

Гуров разлил кофе, поставил на стол бутылку коньяка и рюмки, но к спиртному никто не притронулся.

— Наркомафия нам не по зубам, факт, — сказал Крячко, взглянул на Орлова, ища у него поддержки. — Надо уходить в сторону, молча смириться. Уверен, они провернут свои дела и оставят «Стоик» в покое. Они тебя наверняка знают, им война не нужна.

Орлов покачал головой, привычно ощупал лицо, погримасничал, наконец изрек:

— Поздно. Мы о наркомафии знаем мало, но психология преступника нам известна. Понятно, что данная группировка располагает большими деньгами, лучшей организацией и дисциплиной, чем любое иное преступное объединение. А раз так, то они менее самостоятельны, больше зависят друг от друга. И твоя идея, Лева, — ты ее вслух не высказывал, но я тебя знаю, — что можно вышибить шестеренку из машины, мягко выражаясь, наивна. Конечно, детальки машины заменяемы, но тут вступает чисто человеческий фактор, срабатывает инстинкт самосохранения. Если ты выбиваешь звено команды рэкетиров или модной сейчас организации, занимающейся хищением дорогих машин в Европе и переправляющей их в Россию, то один преступник гибнет, двое садятся в тюрьму, остальные рассыпаются по многочисленным филиалам и продолжают свою деятельность. В наркобизнесе, думаю, все не так. Засветившегося или арестованного человека синдиката не только не примут в другой взвод, его даже не увольняют, а просто уничтожают. Ты не только тронул, но и обыграл резидента, который очень много знает. Как только его партнеры прослышат об этом — а контрразведка у них на должном уровне, — за твоим противником начнут наблюдать, ждать, чем драка закончится. Если он победит, значит, выплыл и выбрался на берег. Но если нет — наблюдатели решат, что верх берешь ты; они его утопят — ни пузырьков, ни даже тела. Самое главное! — Орлов ткнул коротким пальцем в Гурова. — Твой сегодняшний противник правила игры знает и будет бороться с тобой, Юдиным, Петровым или Сидоровым; он будет биться за свою жизнь. И у него только один выход — убрать тебя, обязательно ликвидировать Юдина, поставить на его место своего человека и представить партнерам новехонький, абсолютно безопасный кровеносный сосуд, который бы гнал доллары лучше прежнего. Возможно, ты уцелеешь — ты опытен, силен, ловок и удачлив, а Юдин обречен. И то, что ты ему недавно говорил…

— Я знаю! — перебил Гуров. — Я говорил то, что был обязан сказать. Борис взял меня на работу, платил немалые деньги — я обязан свою работу выполнять. Я мог еще отказаться, уйти сразу после убийства бухгалтера, сказав красивые, но подлые слова: мол, шкипера не приглашают на тонущий корабль, хватай нижнее белье и беги. Я виноват, все произошло слишком быстро, плюс похитили ребенка… Я ввязался, усугубил положение Бориса. Вы, коллеги, как хотите, мне отступать поздно, да и некуда.

Глава 6 Подготовка к бою

Специальным аппаратом Гуров обследовал свою машину: не появилась ли лишняя деталька, подобная той, что он недавно снял из-под заднего бампера. Убедившись, что никакой дополнительной электроникой машина не оборудована — взрывное устройство, способное превратить «Жигули» в неудачно стартовавшую космическую ракету, отсутствует, — сыщик сел за руль и катился по опохмелявшемуся после пятницы городу. В субботу по сравнению с обычным днем движение на улице было сравнительно спокойное, за исключением молодых людей, которые на иномарках, изредка на «Жигулях» демонстрировали свою готовность принять участие в гонках по «Формуле-1». Но, как известно, в семье не без урода.

Давным-давно, когда двадцатидвухлетний Лева Гуров пришел в МУР, в группу подполковника Орлова, последний, недовольный сопливым пополнением, приказал по мере возможности изучить город, хотя бы в пределах Садового кольца. В многочисленных переплетающихся переулках, проходных дворах и подъездах найти несколько путей ухода от наружного наблюдения как на машине, так и на своих двоих. Молодой опер машины не имел, протопал ногами множество переулков и дворов, пытался сдать экзамен опытному сыщику. Орлов недовольно пыхтел — эту привычку он приобрел значительно раньше генеральских погон, — пробурчал: мол, могло быть и хуже, и расщедрился на совет: найди в нужном тебе микрорайоне парнишку, который не состоит в тимуровской команде, — ты его узнаешь по стоптанным ботинкам, прорехам на штанах и цыпках на руках, — найди с ним общий язык, к каждому пацану есть ключик, тогда Гаврош покажет тебе такие лазейки, «сквозняки», чердаки, каких сам ты в жизни не найдешь.

Лев Гуров, даже став Львом Ивановичем, с увлечением знакомился с мальчишескими секретами. Оказалось, что проходной двор, или, как его называют, «сквозняк», — азбука, даже не таблица умножения. В старой Москве бесчисленное количество сквозных подъездов, а высший класс — это проходная жилая коммуналка, имеющая черный ход, ведущий на другую улицу. Некоторые из таких квартир просто не запираются, или замок можно открыть копейкой.

Сегодня Гуров занялся инвентаризацией, проверкой наличия и действенности былого оружия. Часть домов снесли; некоторые хитрые переулки исчезли, превратились в широкие улицы; не запертыми двери никто не держал, но кое-что осталось. Арбат, Патриаршие пруды, где погиб неверующий Берлиоз, Маросейка, Замоскворечье, Таганка, конечно, изменились, но многое сохранилось, даже приумножилось за счет новостроек, которые в обозримом будущем не собирались достраивать, заборов, огораживающих обыкновенные свалки, сквозь которые можно не только пройти, но и проехать.

Сыщик ездил, ходил, лазил, запоминал и, конечно, думал — ведь мозг наш, к счастью или несчастью, устроен хитрее настольной лампочки или телевизора, которые можно включить и выключить по своему желанию.

За что убили бухгалтера? Он поехал на склад и столкнулся с неизвестным криминалом? С криминалом наркобизнеса невозможно столкнуться — не телеграфный столб. Такой криминал, если не искать целеустремленно, вряд ли найдешь. Зачем главбух, у которого вся необходимая информация заложена в компьютере, поехал на склад? Как рассказали его помощницы, «старик» сидел в своем углу, работал на компьютере, неожиданно поднялся, сказал, мол, хочет размяться, попрощался и уехал. Машину не вызывал, поехал городским транспортом. На складе его появлению удивились, выдали папки с приходными ордерами. Главбух ничего не объяснял, сидел потихоньку, листал бумажки. Зачем? Все документы, которые он просматривал, имелись в его компьютере. Через час он вернул документы, попрощался и уехал. На следующее утро его застрелили.

А если дело не в документах? Если он увидел какого-то человека? И вообще, он приехал взглянуть не на бумажки, а посмотреть на конкретного человека?

Такая мысль появилась у сыщика, когда он пролезал через стройку в районе Марьиной Рощи, и в тот момент он споткнулся и чуть было не упал. Гуров подстелил газету, присел на кирпичный отвал. Именно человек, а не документ привел бухгалтера на склад. Мысль недурственная, и надо пахать сто лет в сыске и быть гением, чтобы до подобного додуматься.

Зверь не думает об опасности, он готов встретить ее в любую секунду своей жизни, иначе жизнь у зверя была бы чересчур короткой. Сыщик ничего не услышал и не увидел подозрительного, просто сердце кольнуло, и он, не оглядываясь, свалился под кирпичный отвал, на котором сидел. Выстрела не прозвучало, но пуля свистнула, впилась в кирпичную кладку, которая торчала метрах в четырех перед Гуровым. Позади стена, впереди стена, верхом, как шел сам Гуров, подобраться не могут: битый кирпич, доски — много шума. Значит, могут зайти только с боков.

Гуров достал пистолет, убедился, что патрон на месте, одновременно взглянул на часы — уже пять. Вчера он считал, что в безопасности примерно до полудня, сегодня он стал на пять часов глупее. Гуров достал из кармана радиотелефон, позвонил в машину. Ответили немедленно. Грубый голос недовольно произнес:

— Ну? Слушаю.

— Марьина Роща, метров тридцать не доезжая до универмага, — сказал Гуров.

— Понял, — ответил водитель.

«Где они меня зацепили и каким образом? Как отсюда выбраться? Сколько их и почему так быстро? — Вопросы выскакивали стремительно, ответы не торопились. Сыщик следил за входами в искусственный окоп, в котором оказался, естественно, не мог сосредоточиться. — Как зацепили? Я крутился по Москве, и никто меня не «вел», это точно. Глупости, конечно, «вели», иначе никак бы здесь не оказались, просто держались на таком расстоянии, чтобы я видеть не мог. Значит, на мне маяк. Машину я проверил, она чиста, следовательно, маяк прилепили непосредственно на меня».

И сыщик вспомнил. Он вышел из дома, проверился; людей на тротуаре было мало. Два парня выскочили из соседнего подъезда и побежали догонять троллейбус. Солидная пара, явные пенсионеры, шли в сторону проспекта, остановились у перехода на бульвар. И тут рядом споткнулся старик, кативший тележку, в каких старые люди возят продукты. Старик споткнулся, тележка наклонилась, чуть не опрокинулась. Гуров помог ее выровнять, старик что-то пробормотал невнятно и пожал сыщику руку повыше локтя.

Гуров ощупал рукав — ничего, провел ладонью по плащу и нашел… Это была булавка с крошечным шариком на конце. Ее воткнули чуть выше кармана. Сыщик вынул «булавку», забросил в кирпичные обломки.

Почти наверняка киллер один, его запустили, как пробный шар на бильярде в сторону лузы, а вдруг упадет «дурак». Такое случается. Особенно когда кий в руках у мастера. Тогда — парню разрешили только один выстрел, после чего приказали немедленно скрыться. Интеллигентный и опытный Юрий Петрович отлично понимает, что наемник не годится против профессионала и в случае промаха и обнаружения себя может быть захвачен. Такова теория. Предположений может существовать много, а жизнь одна.

Гуров побежал широкими прыжками из стороны в сторону, через несколько секунд выскочил на улицу, оглянулся на кирпичные развалины и тут же вошел в ближайший магазин. Через грязную витрину сыщик несколько минут изучал улицу: вроде все спокойно. Не понравилась лишь иномарка, стоявшая метрах в тридцати на противоположной стороне улицы. Даже не поинтересовавшись, чем магазин торгует, сыщик занял очередь в кассу, наблюдал за иномаркой, когда к ней подошел спортивный, хорошо одетый парень. Гуров вышел на улицу, рассмотрел парня внимательно, выждал, пока он уедет, и направился к универмагу.

Водитель машины, в которую сел Гуров, был плотный мужчина лет пятидесяти, с небольшим угрюмым лицом и внимательными, спокойными глазами.

— Здравствуйте, — Гуров повернулся к водителю лицом, давая получше рассмотреть себя.

— Здравствуйте, Лев Иванович, — равнодушно ответил водитель. — Последние годы меня звали дядя Володя.

— Прекрасно, — Гуров улыбнулся. — Видишь, на противоположной стороне стоит серая «семерочка». — Он протянул ключи. — Отгони ее на Суворовский бульвар, оставь у дома шесть. Володя, — сыщик выдержал паузу, — прежде чем завести мотор, залезь под машину, взгляни, нет ли там чего лишнего, затем открой капот, там проверь. Если все чисто, уезжай, если что не так, возвращайся, я подожду.

Дядя Володя взял ключи Гурова и вышел из машины.

Новая машина Гурова тоже была «семерка» с прекрасно отрегулированным движком. Гуров соединился с дядей Володей, сказал, что оставил его машину в Мерзляковском переулке, поинтересовался, имеются ли запасные ключи, получив утвердительный ответ, несколько раз резко повернул, проехал под «кирпич», убедился, что едет без сопровождения, и позвонил Крячко, спросил:

— Новостей нет?

— Человек сто интересовались твоей персоной, — флегматично ответил Крячко. — Я отвечаю, что ты у зубного врача.

— Умница. Срочных дел нет?

— Срочных нет, бытовуха.

— Приезжай ко мне домой, я буду минут через тридцать.

Крячко сидел на кухне в своем любимом плетеном кресле. Гуров лежал в кабинете на коротковатой софе, положив ноги на стул. Крячко якобы читал газеты, Гуров прикидывался дремлющим. Сыщики работали.

Гуров вернулся к своим рассуждениям, которые прервал пистолетный выстрел. Бухгалтер встретил на складе человека, которого, видимо, ранее знал и связывал с преступным миром. Перед выездом бухгалтер работал на компьютере. Увидел в тексте знакомую фамилию или подпись. По этому пути пойти можно, но крайне трудно. Неизвестно, какие именно материалы просматривал человек. Скорее всего они касаются груза, прибывшего с последней партией из Вьетнама. Однако не факт… Человек? Естественно, у мафии должен быть человек на складе, ведь кто-то изымает наркотик из одного места и кладет его в другое. Но не постоянный работник склада, что очень опасно, опытный разработчик на такой риск не пойдет. Отставить данного человека в сторону и не потому, что его выявить невозможно, просто скорее всего он никуда меня не приведет. Он человек изолированный, с ограниченными функциями: здесь взял, туда положил.

Григорий Байков. Тут вообще темный лес, неразбериха и сплошные противоречия. Как утверждает сам Байков, — видимо, говорит правду, — он примерно год назад отказался визировать малозначащий документ по бартерной сделке с Германией. Он предложил Юдину заменить в документе несколько слов, чтобы избежать двойного толкования и возможных штрафных санкций на случай, если возникнут споры и дело дойдет до арбитражного суда. На следующий день в машину юриста подсел неизвестный, посоветовал не возникать по мелочам и передал конверт с тысячью долларов. «Работай, как работаешь, — будешь получать такой конверт каждый месяц, начнешь дурака валять — башку оторвем», — сказал незнакомец и исчез. Больше юрист посыльного не видел, конверты получал регулярно, находил их и на своем письменном столе, и в почтовом ящике. Как утверждает Байков, ничего противозаконного он не делал, никакого ущерба фирме не наносил, информацию о готовящихся сделках на сторону не передавал. Но, когда убили бухгалтера, Байков испугался, решил переговорить с новым начальником службы безопасности и, как известно, передал ему записку. Через пятнадцать минут ему позвонили и предупредили, что если он не заткнется, то будет жалеть всю оставшуюся жизнь.

С одной стороны, кажется, все просто — парня готовили к вербовке, но ошиблись в выборе человека. Он оказался трусливым и психически неуравновешенным. Ну, ошиблись, деньги пропали — плюнь и отступись, он ничего не знает, пользы от него ноль, вреда тоже ноль. Нет, похищают дочь и пытаются заполучить парня. Зачем? Ответ напрашивается однозначный: некто, возможно, сам разработчик, предполагает, что юристу известно больше, чем он знает на самом деле, и хочет во что бы то ни стало заткнуть ему рот. Байков раскололся сразу, и Гуров понял, что в мафии такую легенду не примут, пусть она и абсолютно правдива, и парня замучают на допросе. Гуров мог позволить убить предателя, но допустить, чтобы замучили человека, никак не мог, поэтому и пошел на обострение. Теперь получается, что он, опытный сыщик, сам себя загнал в угол. Сегодня юрист мафии не нужен. Многоопытный Юрий Петрович проанализировал поступки сыщика Гурова и пришел к выводу, что сыщик никакой серьезной информацией не располагает. Но Гуров способен такую информацию добыть, потому его следует в кратчайший срок ликвидировать. Сегодня стреляли без серьезной подготовки, верно рассчитав, что такого быстрого нападения ожидать не будут. Он очень умен, этот Юрий Петрович. Именно он и нужен, его можно вычислить. Что бы ни говорил вчера Петр, наверняка уже копает, как он ни медленно запрягает, но очень быстро ездит.

Станислав Крячко держал газету вверх ногами и пытался прочесть отчет об очередных дебатах в Госдуме.

Станислав в отличие от Гурова, который частенько мог выпить демонстративно, выпивать на работе стеснялся и словно ребенок, таскающий бабушкино варенье, тихонечко прокрался к холодильнику, охломундил полстакана водки, теперь раскаивался, жалел себя и не любил своего лучшего друга и начальника.

«Левку, — про себя Крячко мог называть его как угодно, — попытаются убить во что бы то ни стало. На той стороне сидит мужик с головой, он не захочет терпеть Гурова и рисковать. А этому всегда больше всех нужно: заварит кашу — друзья хватай ложки, давай расхлебывай». Крячко отлично понимал, что не прав, но злость не убывала. Он заглянул в кабинет, посмотрел на умиротворенное лицо Гурова, вернулся на кухню и громко объявил:

— Рабочий день уже закончен! — Налил в стаканы граммов несколько и демонстративно хлопнул дверцей холодильника.

Бомба. Автомат. Пистолет. Винтовка. Яд.

«Вот, зная Левку как свою ладонь, как бы я к нему подступился? Сотворить что-нибудь с машиной? Но на такую дешевку его не поймать, взрывчатку он найдет, а ездит он очень осторожно, и если колесо отвалится или откажут тормоза, то разобьет машину, ушибется, не более того. Грубо, как теперь это делается, подкатить на машине, можно на двух и расстрелять из автоматов. А как его подловить, когда и в каком месте? Ночует он тут в последний раз, и от дома его не взять. В офис умник будет являться демонстративно, однако в самом офисе его не достанешь, а при входе и выходе он будет осторожнее и хитрее пантеры и опасен, как разъяренный буйвол. И где взять людей и кто их будет инструктировать? Сам разработчик раскрываться перед обыкновенными бандитами никогда не станет. Что ни говори, а лучше снайпера с оптикой ничего не придумаешь. Где снайпера посадить?»

Сегодня днем Крячко отметил несколько подходящих окон в домах напротив офиса. Сыщик взял участкового и зашел в квартиры под предлогом, мол, поступили сигналы, что сдают комнаты и уклоняются от налогов. Крячко повезло — участковый оказался опытным, трезвым, немолодым человеком; жители микрорайона его прекрасно знали и уважали; даже молодые «кожаные» ребята майора побаивались, и, как понял Крячко, у парней были для опаски серьезные основания. Дед — так, не претендуя на оригинальность, звали они участкового, — не пил, мзду не брал, бил с двух рук одинаково хлестко (не зря был в молодости боксером). Главное, майора поддерживали серьезные авторитеты, заинтересованные в том, чтобы шпана не мешала делать хорошие «бабки». Таких тихих и благополучных участков в столице можно было по пальцам сосчитать.

Ходили участковый с сыщиком, ходили, затем майор приостановился, закурил, глянул открыто и сказал:

— Ты мужик битый, и я не вчера родился, так что выкладывай — тебе же только польза будет.

И Крячко выложил: мол, жду я появления наемного убийцы с винтовкой и оптическим прицелом. И должен киллер залечь так, чтобы суметь убить человека входящего или выходящего из нашего подъезда.

— Гурова? Льва Ивановича? — неожиданно спросил участковый. — Такого я ни в жизнь не допущу. На моей территории Гурова пальцем не позволю тронуть, не то что из винтовки снять. Ты что, полагаешь, все эти «крутые» на «мерсах» драки и беспредела хотят? Они желают делать «бабки» и жить в свое удовольствие, это власть грызется и портфели делят. Авторитетам порядок нужен, потому нужен такой, как я. Потолкую с ними, и ежели какой чужак подозрительный появится, меня сей момент найдут.

— Золотые ребята, как бы жили без них? — усмехнулся Крячко.

— Свято место пусто не бывает, но из всех зол они наименьшее. Ежели они стреляют, так друг в дружку, то их дела — мирного человека они не трогают. А моя задача — чтобы мой житель мог с собачкой или в магазин вечером выйти и не бояться.

— Теория интересная, дед, но мы отвлеклись. Ты понимаешь, что киллер может в любой цвет окраситься — не распознаете.

— Умный ты. Только в МУРе такие умные, а все остальные — дураки деревенские и лапша у них с ушей свисает.

— Откуда про МУР знаешь?

— Оттуда. — Майор похлопал Крячко по плечу. — Передай Льву Ивановичу, что тут ни из окна, ни с чердака не стрельнут. Если только на машинах подскочут, так на то он и Гуров, чтобы рот не разевать.

На том и расстались. С одной стороны, Крячко гордился, что его друг и начальник столь знаменит, с другой — было немного обидно за себя: ведь Станислав Крячко тоже пахал не один год, как мог, людей защищал, и ни один уголовник не мог предъявить ему счет за несправедливость.

На кухню вошел Гуров, потянулся, зевнул сладко, словно действительно только проснулся, и спросил:

— Все ищешь способ, как бы этого гения Гурова ликвиднуть половчее? Не складывается?

— Не складывается, — признался Крячко. — Кофе хочешь?

— И кофе тоже. — Гуров взял со стола бутылку водки, плеснул в стакан на два пальца. — Я полагаю, Станислав, что в стане противника разброд. И стреляли в меня не по приказу разработчика, распорядился другой человек, рангом выше. Он Юрия Петровича уважает и в основном слушается, но медлительность и аккуратность разработчика хозяина раздражают. Порой он считает, что бывший гэбист все усложняет и вопрос можно решить проще и быстрее. Вот он сегодня и решил двух зайцев одним выстрелом снять — и меня убрать, и своему умнику нос утереть.

Гуров вышел, достал сигарету, но не закурил, покачал головой, покрутил пальцем у виска.

— Можно было того стрелка захватить, да чуток растерялся я, ну и струхнул, конечно. Я, признаться, не люблю, когда в меня стреляют. Если бы я сразу из-за укрытия выпрыгнул, то смог бы его достать. А он от неожиданности и мандража не попал бы в меня. Да и, судя по раскладу, он после выстрела пистолет сразу убрал и со стройки подался. Я его мог голыми руками взять.

— Сидя за столом, всех перехватать легко. Ты выпей еще, храбрее льва станешь.

— Издеваешься, — утвердительно сказал Гуров. — Ты мне лучше расскажи, что в офисе. Систему прослушивания обнаружил?

— А я решил, ты к такой мелочевке интерес потерял. Два «клопа» на присосках, значит, съемные. Один в кабинете Ильи Вагина, второй… — Крячко интригующе замолчал, поднялся, поставил кофейник на плиту.

Гуров терпеливо ждал, предположений не высказывал, и Крячко несколько разочарованно закончил:

— В туалете за трубой.

— Молодец, — равнодушно сказал Гуров.

— Я их, конечно, не тронул. Сначала хотел проследить, кто в конце дня их снимать будет, потом решил не рисковать, засветиться легко. Тут минимум три, лучше четыре человека требуются. Предлагаю в понедельник и провернуть такую операцию. Пригласить Орлова, еще одного стоящего мента я к нам вербую, ты, я… Вроде совещания у тебя и устроить пустой треп, а потом вроде банкетика начать, перед самым уходом. Разбредемся по офису, кто в туалет, кто офис посмотреть ради интереса. Так можно засечь человека, который станет липучку снимать, и не раскрыться.

— Согласен, — Гуров кивнул. — Ну, а сам ты сыщицким чутьем на кого грешишь?

Крячко задумался, затем неохотно сказал:

— Не возьму грех на душу, нет ничего конкретного. Один человек нравится больше, другой меньше, смешно говорить. Невозможно определить даже круг подозреваемых. Если брать руководство, так выбор невелик. Коммерческий директор Егор Крупин? Человек неискренний, с двойным дном, можно поставить на первое место. Но нервы у него не в порядке, мафия такого человека использовать не станет.

— Если Егор не изображает, — вставил Гуров. — Слишком он эмоционален.

— Ты не можешь забыть, как он на тебя кидался? — Крячко усмехнулся. — Заместитель Крупина, Илья Вагин, уехал в командировку до убийства бухгалтера. Кабинет Вагина открыт, в нем все время кто-то работает, «жучок» мог поставить любой из фирмы. Международника Закревского в Москве тоже нет, отпадает.

— Вагин действительно уехал? — спросил Гуров.

— Он в Самаре, звонит по два раза в день.

— Что они цеплялись за юриста? Ты считаешь, мы его не дожали и он располагает информацией?

— Ни черта юрист не знает! — категорично сказал Крячко. — Они на воду дуют.

— Больно сильно дуют, — с сомнением произнес Гуров.

— Мелькнуло у меня, да понял, глупости, — Крячко махнул рукой. — Понимаешь, накануне смерти бухгалтер из дома звонил своим девчонкам, спрашивал домашний телефон юриста, и я подумал…

— Верно подумал, почему не сказал раньше?

— Он телефон спросил, а Байкову не звонил. Бухгалтер всю вторую половину дня провел со своей пассией, которую встретил накануне. Женщина утверждает, что он ни с кем не разговаривал.

— Мы не знаем, за что убили бухгалтера, почему пытались заполучить юриста, — Гуров вздохнул. — Бухгалтер хотел позвонить юристу, не позвонил. Здесь что-то имеется.

— Ни черта тут нет, я зря сказал.

— Хорошо, отложим на потом. Байков на работу вышел?

— Нет, дома отлеживается.

— Ты придумал, как меня могут убрать?

— Умишка не хватает.

— Ты же уголовник, дружище, а в КГБ целое подразделение такие штуки разрабатывало. — Гуров помолчал. — И козырную карту против меня вытянут из той колоды.

— Тебе надо уехать недельки на две, на три, пока не уляжется или не взорвется.

— Мысль интересная, но неосуществимая. Я не могу бросить Бориса на растерзание.

— Так что ты предлагаешь? Раз мы не знаем, чего ждать, мы не можем защищаться.

— Опередить и нападать, — спокойно ответил Гуров, попытался улыбнуться, но получилось плохо — сыщик лишь болезненно поморщился.

Сегодня утром, впервые за многие годы, Юрий Петрович Еланчук не сумел изящно повязать шейный платок. Промучившись перед зеркалом несколько минут, сунул платок в карман, рассеянно поцеловал близняшек, автоматически взлохматил непокорную шевелюру молодой жены и отправился на работу.

За канцелярским столом своего скромного кабинета он, не вникая в суть, подписал документы в приготовленной для него папке, отодвинул кресло, вытянул ноги и откинулся.

Все шло наперекосяк. Тщательно построенная машина грозила рухнуть и похоронить всех, кто не успел убежать. Ему уже надоело пересчитывать ошибки, допущенные, казалось бы, разумным и послушным, а в действительности своенравным шефом. Накануне вечером, отчаявшись убедить Валентино хотя бы временно приостановить контрабандные поставки, Еланчук сказал:

— Даже рысь, попавшая лапой в капкан, отгрызает лапу и уходит зализывать раны.

— Капкан? — Валентино презрительно скривился. — Мы сломаем его — не станем себя калечить, охотника убьем, — и почему-то посмотрел на своего шофера-ликвидатора, который сидел на подоконнике, курил и пускал дым в форточку.

Еланчук заметил и быстрый взгляд шефа, и то, как шофер выбросил только что зажженную сигарету. Виктор Жеволуб был тридцативосьмилетний, отлично скроенный мужчина с прекрасной реакцией, великолепными нервами и неприметным лицом. Еланчук знал: таких людей в свое время подбирали в комитет на оперативную работу. Он был шофером и стрелком высокого класса, неплох в ближнем бою.

Еланчук перевел взгляд с начальника на подчиненного, чуть было не вздохнул и нехотя произнес:

— Рассказывай, герой. Где? Когда? Как? Как ты спасся? И, главное, видел ли тебя Гуров?

Жеволуб взглянул на хозяина, тот скривился и неохотно кивнул. Неудачливый ликвидатор рассказал все честно, без утайки и закончил:

— С тридцати шагов я промахнуться не мог. Я не спал, все прокручивал картинки: он свалился с кирпичей в момент выстрела или на секунду раньше? Не знаю. Там нельзя было бесшумно подойти и проверить. Мне дали разрешение лишь на один выстрел, после чего немедля уходить. — Он взглянул в смуглое безучастное лицо хозяина.

— Молодцы. Вы, Иван Прокофьевич, просто стратег, — Еланчук покивал, даже улыбнулся. — Я говорю серьезно и совершенно искренне. Если бы ты сунулся проверять, в ближайшее время мы бы тебя не увидели. Адрес нашей конторы сейчас был бы записан в десяток настольных календарей. Правда, прошла бы головная боль: голова, отделенная от туловища, не болит.

— Любишь ты говорить красиво. — Валентино слез со стола. — Доволен? Торжествуешь?

— Доволен, что парень уцелел. Чего мне торжествовать? Вы лишний раз Гурова предупредили. Он хотя в этом и не нуждается, однако легче мне от вашей торопливости не станет.

— Ну, ладно. Что было, то прошло, — сказал Валентино. — У тебя, гений, есть идеи? Или ты записался в оппозицию и лишь критикуешь?

— Идеи есть, но сказать мне нечего. — Еланчук кивнул Жеволубу на дверь: — Погуляй, шеф сейчас тебя догонит.

Тот взглянул на хозяина и неторопливо вышел.

— Даже шайка разбойников должна соблюдать свои законы, чтобы остаться шайкой, — сказал Еланчук. — Тебе просто повезло, ты чуть было не кончил жизнь самоубийством. Разработкой занимаюсь я, ты лезешь в чужой огород. Парня не ругай, похвали, он был аккуратен и исполнителен, времени у нас с тобой предостаточно. Юдин распорядился груз задержать — якобы из-за смерти главбуха требуется провести ревизию и что-то переоформить. Сказки. Так распорядился Гуров.

— Опять Гуров? — вспылил Валентино. — Ты считаешь, он подозревает?

— Он давно знает. Он сыщик и обучен отличать почерк преступников. Он лишь взглянул на нашу подпись, как понял, что имеет дело с наркомафией. Все понимаю, одно уразуметь не могу: зачем ему нужна война, которую он никогда не выиграет? Он знает, что не выиграет, а лезет.

— Может, он?.. — Валентино покрутил пальцем у виска.

— Каждый талантливый человек, твой покорный слуга в том числе, имеет определенный сдвиг по фазе.

— Его необходимо срочно…

— Пока плод не созреет, он не родится.

— Я тебе постоянно рекомендую…

Еланчук быстро встал, развязал и вновь завязал шейный шелковый платок. Интеллигентное лицо его вмиг осунулось и затвердело.

— Мне многозвездные генералы пробовали рекомендовать — не получилось. Я могу уйти.

— Ты знаешь, от нас не уходят. Наш союз заключается на земле, расторгается только на небесах.

— Уйди отсюда! И никогда, никогда не пугай меня! Я смерти давно не боюсь, и через семью ты меня не прихватишь! Я об этом побеспокоился, прежде чем встретился с тобой. Ты меня понял?

— Отлично понял, — миролюбиво ответил Валентино. — Не понимаю, с чего ты на стенку полез? Работай, я никогда больше не стану тебя торопить, — и вышел.

Ночью Еланчук спал плохо: все анализировал действительные причины своего срыва. Заявление, что союз с наркомафией расторгается только по причине смерти, не было новостью, поэтому взбесить уравновешенного, тренированного человека не могло. И только под утро, в полузабытьи, между сном и явью, он понял, что причина проста, лежит на поверхности. Он не желает разрабатывать убийство Гурова.

Сейчас, подписав никому не нужные бумажки, он начал искать выход из создавшегося положения. Он никогда никого не убивал и не занимался разработкой убийств. Гурова он не знает, не видел, но мужик ему симпатичен, видно — умница, даже талант; перед начальством не гнется, поэтому и ушел из системы. В принципе, сыщик — его, Еланчука, коллега, родственная душа. Еланчук чувствовал, вспоминая голос Гурова, понимал, что сыщик жестче и безжалостнее — он не мучается сомнениями, и если родственничек захватит Юрия Еланчука, то обязательно посадит.

Раздался телефонный звонок. Еланчук снял трубку и услышал знакомый голос генерала-кадровика, с которым беседовал, сдавая удостоверение.

— Юрий Петрович, только за-ради бога не возникай, — сказал генерал, стараясь придать своему голосу дружеские нотки. — Нам очень нужна твоя консультация по одному архивному делу. Приезжай на часок, не более… Хочешь, машину пришлю?

— Врешь ты все! — Еланчук почему-то рассмеялся. — Ты где сидишь? В том же кабинете? Закажи пропуск, я через полчасика подъеду.

— Здравствуй! — Генерал вытащил грузное тело из-за стола, пошел навстречу. — «Врешь ты все…» Недобрый ты, Юрий Петрович. А внешне не меняешься — молодой франт, как и был всегда.

— Чего такого крюка даешь, разговор трудный? — Еланчук опустился в массивное кожаное кресло, взглянул на портрет Ельцина. Портрет был меньших размеров, чем предыдущий, поэтому оказался как бы в рамке невыцветших обоев. Еланчук ткнул в него пальцем и сказал:

— Сколько людей висело на этом крючке, а ты все сидишь и сидишь.

— А не лазь высоко! — Генерал довольно хохотнул.

— Ну, давай, Степан Акимыч, напрямки, сам знаешь — тебе меня не объехать.

— Напрямки так напрямки, Юрочка. Скажи, в какое ты дерьмо залез, что тобой большие милиционеры интересуются?

— Мной? Точно? — удивился Еланчук искренне. В сознании его промелькнул Гуров, но гэбист лишь усмехнулся: что он знает? Кретин Отар назвал его имя-отчество. Никакого милицейского генерала не заставишь обратиться с таким дурацким запросом в соседнее ведомство. Да и почему сюда, какие основания?

Генерал смотрел на Еланчука испытующе, вертел толстыми пальцами лист бумаги.

— Заместитель милицейского министра интересуется, служил ли в первом или втором главке некий Юрий Петрович, фамилия неизвестна, видимо, полковник, возраст около сорока пяти, дальше твое описание — интеллигент и внешние данные, словно человек с тобой в соседних кабинетах сидел и ежедневно ручкался.

Еланчук ничем волнения не выдал, глянул на бумажку равнодушно, сказал:

— Понятия не имею, генерал. Чего только в жизни не случается…

— Я тоже повидал всякого, но подобных совпадений не встречал. Мы хотя и расстались без пьянки и орденов, но ты наш человек. Если хвост прижмут, надеюсь — не станешь на бывших сотоварищей грязь лить? Нам сейчас грязи с избытком. Ты, случаем, у «Белого дома» под знаменами Хасбулатова не разгуливал?

— Что за чушь? Я человек с устойчивой психикой, — ответил Еланчук.

— Ну, мое дело маленькое. Приказали переговорить, я выполнил. Если бы такую бумаженцию я один получил, так похерил бы и забыл. Но не один я, тебя люди хорошо помнят, потому пришлось твои данные ментам назвать. По телексу передали, мол, служил схожий по приметам Еланчук Юрий Петрович, дали отличную характеристику, сообщили, что никакими компрматериалами не располагаем.

— Ну, спасибо, генерал. — Еланчук поднялся. — Надеюсь, все?

— А тебе мало? — Генерал вновь выбрался из-за стола. — Начальство больше всего беспокоится, что милиция не утверждает, но предполагает, что разыскиваемый ими Юрий Петрович имел непосредственное отношение к агентурной работе. Ну, это откуда? В нашем доме о твоем направлении знали три-четыре человека…

— Ума не приложу, — искренне ответил Еланчук, привстал, ткнул тонким пальцем в генеральскую грудь. — А у вас там за рубежом недавно никто на сторону не свалил?

— Случается… — осторожно ответил генерал. — Но при чем тут милиция, главк уголовного розыска?

— Действительно. — Еланчук был вынужден пожать теплую вялую руку. — Я давно завязал, не ворую сейчас.

С этой не очень остроумной хохмой он вышел из кабинета. Когда сел за руль, сказал:

— Он не талантливый, он — гениальный сыщик, — и продолжал уже про себя: «Значит, он собрал воедино мой голос, мою манеру говорить, вопросы, ответы, быстроту реакции. Он понял, что имеет дело с бывшим работником спецслужб, перебрал своих коллег и вышел на комитет. Он гадал, шел на ощупь, и ему улыбнулась удача. Все я знаю про эту удачу: Господь не подает вслепую, оделяет избранных!»

В служебном кабинете Гурова уже освоивший технику Крячко варил кофе. Генерал Орлов, выключив звук, смотрел по телевизору мультяшки и задумчиво улыбался. Гуров читал и перечитывал ответ СБ на запрос.

«…Еланчук Юрий Петрович… уволен на пенсию… О его работе с агентурой в период службы сведениями не располагаем…»

— Ну, конечно, признаются они, держи карман шире, — сказал Гуров, переписал данные Еланчука в блокнот, щелкнул зажигалкой, бумажку поджег и заодно прикурил. — И как тебе удалось, Петр Николаевич?

Он протянул Орлову блокнот и ручку.

— Лучше иметь твердый шанкр, чем мягкий характер, — ответил Орлов и начал быстро писать, улыбаясь все шире и шире, не удержался, захохотал, отдал блокнот Гурову и, утирая короткопалой ладошкой слезы, вернулся к телевизору. «Я пообещал новоиспеченному заму, что если он такой запрос подпишет, то в случае удачи я под его руководством разгромлю московское отделение наркомафии. И он, говнюк, получит орден».

Гуров тоже рассмеялся. Крячко перестал возиться с кофеваркой, подбежал, заглянул в блокнот и тоже несколько раз хмыкнул. Мультфильм кончился, на экран выскочили какие-то сосредоточенные головы. Орлов телевизор выключил, махнул на стену рукой:

— Он начал мне объяснять серьезность ситуации и о наших обязательствах перед Европейским Сообществом и человечеством в целом. И что до самого конца разработки о моем уходе на пенсию не может быть и речи.

— А откель он взялся, такой умный? — спросил Крячко, протягивая Орлову чашку кофе.

— Черт его поймет! Толкуют, в давнем ЦК чем-то заведовал, а сейчас, треплются, у него на даче забор общий с кем-то из президентских пацанов.

— Это серьезно, — начал было Крячко, но его перебил телефонный звонок. Сыщик снял трубку и, пародируя Гурова, произнес: — Слушаю вас внимательно. Как? Самого? Лично?

— Трепач! — Гуров вырвал у приятеля трубку. — Гуров. — Погрозил Крячко кулаком. — Какие игры, господин заместитель?.. Маляр у меня трудится. Конец дня — он поддал, сами понимаете — молодежь. Понял. А если завтра с утречка? Слушаюсь.

Гуров положил трубку, взглянул на Орлова, затем на Крячко:

— Немедленно в прокуратуру. Что, в нашем хозяйстве ни одного целого ведра нет — все дырявые?

Глава 7 Лучшая защита — нападение

Заместитель прокурора быстро писал. Увидев вошедшего Гурова, не вставая, пожал ему руку, указал на кресло напротив и продолжал писать. Выражение лица у прокурорского чиновника было брезгливо-недовольное. Как большинство розыскников, Гуров не любил прокуратуру, имел с ней взаимоотношения сложные, порой конфликтные. Он опустился в кресло, вынул из кармана газету и, делая вид, что читает, изучал противника, а то, что перед ним противник, сыщик не сомневался. Хозяину кабинета было под шестьдесят, худой и жилистый, видимо, высокий — пока сидит, точно не определишь. Серая короткаящетина плотно, без проплешин, покрывала крупную голову; лоб рассекали глубокие морщины, будто вырезанные скальпелем; кустистые седые брови, хрящеватый длинный нос, впалые щеки, подбородок тяжелый, упрямый, опять же жилистая, но не худая шея, широкие плечи, руки длинные, с цепкими узловатыми пальцами. Видно, мужик физически силен, а в молодости был богатырем.

Закончив осмотр, Гуров почему-то подумал, что прокурорский похож на большевика, красного комиссара из давнишнего кино — человека жесткого, справедливого, искренне болеющего за все человечество, поэтому к человеку относящегося равнодушно.

— Ну, господин полковник, — прокурор сложил документы в папку, сунул ее в стол, — будем колоться сразу или придется вас, как лучину, отщипывать?

Гуров повел плечами, словно не разговор предстоял, а рукопашная, от первой крови до последней капли, на языке уже вертелась дерзость, когда он увидел глаза хозяина кабинета. Они были светлые, с огромными черными зрачками, лукавые, хитрые, умные, даже добрые. Казалось, Господь в насмешку все перепутал — глаза предназначались совсем другому человеку.

— Лучше по щепочке…

— Федул Иванович, — подсказал прокурорский. — Вы, господин полковник, полагаю, дворянских кровей и такого имени отродясь не слышали.

— Федул Иванович, считайте, что запрягли. Поехали, — ответил Гуров.

— Предупреждали меня, о характере наслышан. — Хозяин закурил «Беломор», подтолкнул пепельницу к краю стола. — Форточку отвори, иначе погибнем.

Гуров не терпел панибратства и обращение на «ты» обычно пресекал, но сейчас лишь рассмеялся и открыл форточку.

— Ну, как там с новыми буржуями, ладишь? Не жалеешь, что ушел? Пустой вопрос — правду не скажешь, гордый. Так вот, Лев Иванович, прознали мы, что ты зацепил наркомафию. Прознали точно, удивляемся: куда ты лезешь и зачем? Ты теперь не полковник по особо важным, а сторож буржуйского благополучия и покоя. Наркотики тебе ни к чему, да и не по зубам — дело это государственной важности. Смекаешь?

— Обязательно, — Гуров кивнул. — Только не пойму, о чем вы толкуете? Вы тряхните свой «источник» — может, из него еще чего вывалится?

— Учишь? — Федул Иванович подмигнул. — Говорят, учиться никогда не поздно, но моя учеба закончилась. Чуешь?

— Угу, — Гуров закурил.

— Не признаешь? А этот, как его?.. — Прокурорский начал перебирать лежавшие перед ним бумажки, но сказал по памяти: — Еланчук Юрий Петрович тебе друг или родственник?

— Я такого в жизни в глаза не видал.

— Может, и не видал, однако разрабатываешь.

— Ошибаетесь.

— Я тебе кто? — Голос прокурорского набрал густоты — казалось, сейчас последует команда: по коням! — Мне годков столько, сколько твоему батюшке. Стану я, старый пень, приглашать бывшего опера и вести с ним ля-ля, коли не уверен?

— Я в вашей вере не сомневаюсь, только она ошибочна. На Руси в кого только не верили, теперь расхлебываем.

— Ладно, давай чуток взад подадим. Третьего дня у вашего юриста дочку сперли. Киднэппинг, что ли? Черт побери, не могу иностранное слово запомнить. Ты почему к властям не обратился?

Гуров смотрел в хитрые, умные глаза собеседника. Чувствовал, тот ведет сложную игру, сейчас ждет определенного ответа, не мог понять, какого именно.

— В милицию, что ли? — удивился Гуров. — Вам, законникам, известно: заявление обязаны родители подавать.

Федул Иванович одобрительно кивнул, пальцами замял окурок, закурил новую папиросу.

— И как же ты пацанку вызволил?

— Нормально, — Гуров пожал плечами. — Попросил вернуть. Сказал, мол, отец беспокоится, бабушка плачет, я сержусь, чужое брать безнравственно…

— И отдали… — Чиновник усмехнулся, вновь одобрительно кивнул. — Душевные люди.

— Люди как люди, — философски ответил Гуров.

— И ты человек как человек, только шибко умный и упрямый.

— Что выросло, то выросло, — усмехнулся Гуров. — У кого-то из друзей пословицу прихватил.

— Значит, Еланчук Юрий Петрович для тебя не человек, звук пустой?

Гуров уловил в глазах собеседника тревогу ли, предупреждение, разобраться не смог, ответил уверенно:

— Впервые слышу.

— Ладушки. — Федул Иванович спохватился: — А представляешь ситуацию: берем мы наркомафию, не всю, конечно, во всемирном масштабе, — он очертил рукой круг, — а так — крупиночку, — и показал ноготь. — Но для России масштаб достаточный. Дальше для тебя картина знакомая: один молчит, другой отрицает, а пятый колется, и начинается заплыв. И среди прочих имен называет и Гурова Льва Ивановича. Да не один называет, где отпереться просто, а несколько. Они ведь злые будут, могут и напраслину на тебя возвести. И уж что ты знал, ведал, переговоры вел — так обязательно. Обязательно — вроде твое любимое слово. Скажи?

— Обязательно, — повторил Гуров и улыбнулся. — Но у меня есть и другая присказка: «Это вряд ли…»

— К данному случаю она не подходит, так как статья у тебя будет именно — обязательно, и срок длинный.

— Вы вначале что-то о старых пнях обмолвились…

Прокурорский перегнулся через стол и сунул под нос Гурову огромный костлявый кулак.

— Мне о себе все дозволено, а ты, умник, язык попридержи, понял?

Гуров оттолкнул кулак с такой силой, что Федул Иванович упал в кресло, ударился о спинку, глубоко вздохнул и неожиданно показал Гурову большой палец, подмигнул, пододвинул блокнот, начал писать и сердито заговорил:

— Ты не мальчонка — свою судьбу сам держишь, как желаешь, так и распоряжаешься. Не дай вам бог, господин полковник, в этот кабинет для иного разговора попасть. Смекаешь?

— Так от сумы и тюрьмы, известно, господин прокурор, не зарекаются.

— Иди, пока до свиданьица, — Федул Иванович протянул Гурову исписанный листок и пожал руку.

— Желаю здоровья, Федул Иванович, — Гуров взял листок, убрал во внутренний карман, в дверях обернулся, посмотрел на «красного комиссара» долгим взглядом и вышел.

«Мерседес» Крячко стоял метрах в двадцати от дверей прокуратуры. Но Гуров садиться в машину не спешил, оглядел улицу, присмотрелся к другим машинам, припаркованным неподалеку, прислушался к себе, словно больной, проверяющий, есть у него температура или нет, только потом неторопливо подошел, вновь огляделся, не забыл проверить окна ближайших домов, наконец сел.

На заднем сиденье полулежал Орлов. Он не прятался, просто дремал.

— Обижаешь, командир. — Крячко завел мотор. — Проверяешься, словно тебя не сыщики ждут, а пара залетных фраеров.

— Не слушай, Лева, все верно. — Орлов зевнул. — Станислав через каждые пять минут выходит. А за пять минут, как пела моя любимая артистка, можно сделать очень много. Проверяйся, Лева, и проверяйся, держи себя в пределе. Я знаю, у тебя верхнее чутье.

— Обязательно, Петр. — Гуров вынул из кармана полученную от заместителя прокурора записку. — Станислав, приткнись в переулочек.

Почерк у прокурорского был ужасный, но Гуров, разбирая по слогам, прочитал: «Ты мужик настоящий, только вряд ли тебе поверят. В твоей бывшей конторе протекла крыша — кто, не знаю. Берегись и никому не верь, особенно телефонам. Передай Петру, чтобы он, старый козел, от тебя уходил подальше и сочинял легенду — может, собаки потеряют след».

— Дай сюда! — Орлов вырвал у Гурова листок. — Почерк неповторимый. Федул! Как же он в прокуратуру забрался, а я и не слышал? Мосластый, бровастый, руки граблями?

— Он, — кивнул Гуров. — Значит, нас слушали. То-то он говорит одно, а смотрит иначе.

— Старый лис. Как бы с ним повидаться? Это решим. А пока, Лева, мое участие в вечерней проверке в твоем офисе отменяется — колупайтесь одни, не котята. Станислав, высади меня у ближайшего метро.

Когда Крячко затормозил, Орлов сказал:

— Мне не звонить, даже домой. Надо будет, объявлюсь. Ты, Лева, в офисе швырни в меня грязью, мимоходом — не переусердствуй. Удачи.

Орлов ушел, сыщики долго молчали. Крячко увидел, что его подпирает троллейбус, поехал и смачно выругался.

— Скверно, Станислав, получается. Мы играем с неизвестными противниками и по правилам, которых тоже не знаем. Если нельзя верить заместителю министра, а кабинет зампрокурора прослушивается, то не знаю…

— А ты матюгнись, и полегчает, — ответил Крячко. — Едем в офис, попробуем обнаружить, кто ставит и снимает липучки.

— Едем, только настроения нет, куражу.

Гуров и Крячко приехали в офис, прошли в кабинет. Станислав сразу матюгнулся, по-своему мстя слухачам. Микрофоны отравляли жизнь, не давали возможности обсудить столь горячую ситуацию. Более выдержанный Гуров решил использовать прослушивание с пользой для себя и сказал раздраженно:

— Станислав, перетряхни мозги, вспомни: может, тебе попадался на глаза этот чертов Еланчук, или ты слышал о нем, либо он в агентурных проскакивал?

— Нет, уже сказано, у меня память на имена компьютерная. — Крячко привычно включил кофеварку. — Забудь ты этого прокурорского хмыря. Ему требуется — пусть копает. Он тебя, как мальчика, пытался на гоп-стоп взять. Наркотики, надо такое придумать! Лев Иванович, по-честному, ты когда-нибудь пробовал какое-нибудь зелье?

— Анашу раз курнул, гадость. — Гуров взглянул на часы: до конца рабочего дня оставалось около тридцати минут. — Не нравится мне разговор в прокуратуре, в чем-то они нас подозревают.

— На то и щука в море…

— Пойду к Вагину, потолкую, может, он что знает.

— Иди. Что мы с тобой ели сегодня? — Крячко натурально закряхтел. — Меня постоянно в сортир тянет.

Задуманная сыщиками операция с треском провалилась: в кабинете Вагина и в туалетной комнате «жучки» прослушивания уже отсутствовали. Пока они ездили в прокуратуру, «жучки» сняли.

Гуров зашел в приемную. Как и положено секретарю, красавица Елена была на месте, но сумки ее уже были собраны.

— Великий сыщик, чем порадуете одинокую женщину? — Елена взглянула испытующе. — Вам, психологу, прекрасно известно, что для нас, женщин, на первом месте мужское внимание, на втором — новости и сплетни.

— Елена, какие рестораны сегодня предпочитает молодежь? — спросил Гуров и сел на стул для посетителей, поддернул брюки, закинул ногу на ногу.

— Надо спросить у молодежи, — кокетливо улыбнулась Елена. — Если вы интересуетесь моим вкусом, то напрасно, я с мужчинами вашего типа в ресторан не хожу.

— Какое непостоянство! Не далее чем…

— Я шутила, — перебила Елена и взглянула на часы. — Красная Шапочка не может дружить с огромным Серым Волком.

— Поставьте против моей фамилии крестик. — Гуров легко поднялся, вернулся в кабинет, где Крячко мучил себя кофе, так как его принципы не позволяли ему выпить рюмку раньше конца рабочего дня.

Гуров врубил телевизор и магнитолу, сел рядом с другом.

— Станислав, я никогда так не «плавал» и не опаздывал.

— Ты никогда не работал по серьезному делу без аппарата. Ты брался за главное, второстепенное поручал членам команды.

— Где тут главное, где второстепенное? Начнем с этой конюшни, — Гуров хлопнул ладонью по столу. — Через нее гонят наркотик из Вьетнама в Германию.

— Плетенная из тростника и бамбука мебель. Юдин получает полуфабрикат уже заряженным, покрывает лаком, собирает мебель.

— А я об этом не думал? Полостей в бамбуке хватает. Прекрасно придумано, только слишком просто. Если зарождаются лишь подозрения, то проверить пара пустяков.

— Просвечивать? Думаешь, это возможно?

— Проще, коллега. Достаточно просверлить в ножках крохотные дырочки и подвести собаку, — ответил Гуров.

— Ты умный.

— А таможенники наверняка знают способы и проще.

— Вот черт! Я от этой девчонки без ума! — Крячко указал на телевизор: передавали рекламу «Сладкая парочка», танцевала юная брюнетка, кокетливо подмигивала.

— Оставим наркотики. Я таможню предупрежу, пусть у них голова болит. Какова цель сегодняшней беседы в прокуратуре? Кто что знает? И кто что хочет узнать? Твое мнение?

— Аналитик у нас единственный и непревзойденный, — усмехнулся Крячко.

— То ли у Кутузова, то ли у Наполеона, точно не помню, был установлен порядок: высказываться начинал младший, чтобы он не мог поддакивать старшему.

— Ты больше образован, Лев Иванович. Не умничай и валяй, раскладывай пасьянс.

— Трус несчастный! — Гуров взглянул на часы. — Твое время истекло, наливай.

Крячко взял бутылку, плеснул в стаканы, один протянул Гурову. Тот внимательно взглянул на содержимое, вздохнул:

— Я не орел, ни черта не вижу. — Отставил стакан. — Думаю, все просто. — Он снова вздохнул. — Петр соблазнил замминистра подписать запрос, «соседи» ответили, что похожий человек у них служил. Два ведомства были в курсе, но не прокуратура. Ни в запросе, ни в ответе о наркотиках ни слова, а Федул мотал меня по наркотикам.

— Ему приказали. — Крячко пригубил из стакана, взглянул на дно и пожалел о своей принципиальности.

— Повтори, — Гуров тонко улыбнулся. — Когда ты нальешь в третий раз, я тоже выпью. Да, ему приказали и слушали мои ответы. Следовательно, наш наркобарон имеет осведомителя именно в прокуратуре и захотел получить подтверждение и подробности. Можно предположить, что наш высокопоставленный мент…

— Мудак, — уточнил Крячко, подливая в стаканы.

— Доверительно похвастался в прокуратуре, что уцепился за наркотики, и назвал генерала Орлова. А связи Петра со мной и устанавливать нечего.

— У нас течет, но и у них не все днища целые, — подвел итог Крячко и вновь тоскливо взглянул на пустой стакан.

— Ты либо ханжа, либо алкоголик, — сказал Гуров, налил себе граммов сто и выпил. — А точнее, просто скверный клоун.

— Младшего ногой пнуть каждый может, — Крячко состроил обиженную гримасу и без перехода продолжал: — Федула они не просчитали.

— Он человек новый, решили — захочет выслужиться. Он очень старался, но глазами семафорил. Я, конечно, ни хрена не понял.

— Ты бы в любом случае не раскололся, нам сейчас прокуратура даром не нужна. Включить прожектора, осветить пустую сцену, всех разогнать по темным углам.

— Ну, парочка трупов на сцене оказалась бы обязательно, — возразил Гуров. — Первым они ликвидируют своего разработчика, затем Юдина, потом начался бы уже основательный гон на меня.

— А почему бы не начать именно с тебя? Использовать познания Еланчука?

— Мне чудится, что он тянет.

— С каких дел? Если человек переходит из спецслужбы в наркомафию, так шлепает по крови, брызги летят.

— Упрощаешь.

В кармане Крячко тренькнул радиотелефон. Гуров взглянул на друга удивленно.

— Слушаю, — сказал Крячко. — Одна? Как он смотрится? Ты не голоден? Сейчас я подскачу. — Он убрал аппарат, посмотрел на друга снисходительно. — Угадай.

— Ты установил за Еленой наблюдение, и тебе сообщили, что она вошла в какой-то ресторан с мужчиной, скорее всего с Юрием Петровичем Еланчуком.

— Ну и черт с тобой! Тебе же хуже! Человек, не умеющий удивляться, — несчастный человек.

Гуров оставил свою «семерку» у офиса, сел в «Мерседес» Крячко, вышел на площади Маяковского, доехал до Белорусской, тщательно проверился, перешел на другую линию и в конце концов вышел из метро на станции «Улица 1905 года». Уже стемнело. Гуров позвонил в дежурную машину, через минут двадцать, отпустив шофера, припарковался метрах в тридцати от «Мерседеса» Крячко и начал наблюдать улицу.

— Наконец-то, — Крячко укоризненно покачал головой, когда Гуров прилег на заднее сиденье. — Ты не торопился.

— Без комментариев. Скажи, как тебе удалось заполучить наружку?

— У Гурова везде друзья, а Крячко вчера на Казанский приехал, — ехидно ответил Крячко. — Я нашел не наружку, а верного мента с машиной и радиотелефоном.

— Расскажи, Станислав. Они в «Дели»? Представляешь, как было бы славно к ним подсесть и предложить тост за дружбу?

— Не представляю. Они могут не задержаться, командуй.

— Уверен, что они разъедутся. Твой парень следует за Еленой, мы — за Еланчуком.

Он помог сесть Елене за руль, галантно поцеловал ручку и раскланялся. К ресторану постоянно подъезжали и отъезжали машины, и даже опытный разведчик не мог определить, что за Еленой последовали «Жигули». Еланчук прошелся по тротуару, резко свернул за угол, так же резко развернулся в обратную сторону.

— И это все, чему он обучился? — удивился Крячко. — Меню довольно скудное, надо сказать.

— Смотри, сглазишь, — буркнул Гуров, который сидел в своей машине. — Ты идешь первым, я следом. Рванет на красный — не отпускай, его надо взять сегодня.

— А чего не брали, когда он садился за руль? — Крячко мягко тронул «мерс» следом за «Опелем» Еланчука.

— Все тебе расскажи. — Гуров тоже вырулил со стоянки.

Еланчук внимательно смотрел в зеркало заднего вида, «Мерседес» заметил, но в общем потоке машин не выделил, просто запомнил. Когда он выехал на Садовое, то вновь увидел «мерс» и уже не спускал с него взгляда. Перед площадью Маяковского Еланчук припарковался, бежевый «Мерседес» пристроился метрах в десяти за «Опелем». Еланчук вспомнил свой разговор с генералом, о котором, естественно, не доложил Валентино. А если он узнал и решил не вникать в тонкости, а быстренько убрать помощника, которым заинтересовалась милиция? Но шеф придумал бы что-нибудь похитрее, не стал бы висеть в центре, вывез бы на дачу либо в иное место. И на наружку не похоже — грубо и водитель один, хотя на заднем сиденье может оказаться и второй человек. Нет, так никто не работает. Так сработал мой план или не сработал?

Еланчук так увлекся наблюдением за Крячко, который вышел из «Мерседеса» и усердно пинал колеса, что не обратил внимания на «Жигули», которые припарковались перед ним.

Гуров подошел к «Опелю», постучал в боковое стекло, Еланчук махнул рукой, мол, проходите, я не извозчик. Гуров рассмеялся и вновь постучал, Еланчук приспустил стекло, сердито спросил:

— В чем дело? — И осекся, изображая удивление, даже испуг. Он лишь однажды видел фотографию Гурова, да и снимок был плохой, но разведчик узнал сыщика мгновенно.

— Откройте, Юрий Петрович, по-моему, нам пора объясниться, — сказал, улыбаясь, Гуров. — Не обращайте на него внимания, — сказал он, перехватив взгляд Еланчука в зеркало. — Это мой человек.

— А вы сами, извините?

— Несерьезно, Юрий Петрович, вы прекрасно знаете, кто я, но если настаиваете, — Гуров поклонился, — Гуров Лев Иванович.

Еланчук долго и внимательно разглядывал Гурова, затем, растягивая слова, сказал:

— Таким я вас и представлял, может, чуть жестче, грубее.

— Я обаятельный, — Гуров взгляда тоже не опускал. — Но это обманчивое впечатление.

— Понимаю, — Еланчук кивнул.

Они долго молчали. Гуров выкурил сигарету и спросил:

— Как будем жить дальше?

— Вы, как обычно, а мне следует подумать.

— Неправда, вы давно все продумали. Семью отправляйте немедленно. Паспорт, визы и место в тихой стране вы приготовили.

— Все-то вы знаете, — Еланчук слегка улыбнулся. — У вас, да и у всех остальных, ничего против меня нет и не будет. К убийству бухгалтера, похищению девочки — вот уж идиотская затея — я никакого отношения не имею.

— Имеете, — Гуров пожал плечами. — Похищение разрабатывали вы.

— Нет состава преступления, — перебил Еланчук. — Кстати, вы дали слово, что вы дадите нам отца, и слово свое нарушили.

— Ничуть не бывало, — возразил Гуров. — Папашу я доставил, он, правда, напился от нервов и упал, так я не виноват, что ваши парни не захотели подобрать пьяного.

Еланчук легонько похлопал в ладоши.

— Не надо актерствовать, Юрий Петрович. Вы отлично понимаете, что ваш хозяин уже знает либо завтра узнает, что я вышел на вас. В доказательствах он не силен, да и люди, стоящие над ним, не потерпят такого положения — вас ликвидируют.

— Нежелательно, — ответил Еланчук спокойно. — А чего я не желаю, обычно не случается. Разрешите праздный вопрос?

— Валяйте. — Гуров вновь закурил и приспустил окно.

— Где вы меня видели?

— Нигде и никогда — я вас вычислил.

— А внешность?

— Догадка, импровизация и везение.

— Так что вы предлагаете, Лев Иванович?

— Я предлагаю? — искренне удивился Гуров. — Впрочем, извольте. Вы оставляете фирму «Стоик» в покое, снимаете все аппараты прослушивания, забираете свою агентуру, и я забываю о вашем существовании. Естественно, что за правоохранительные органы, их действия я никакой ответственности не несу.

— Я делал подобное предложение, когда узнал, что вы пришли в «Стоик», — ответил Еланчук. — Предложение решительно отклонили, и повторять его я не собираюсь.

— Неразумно тратить время и слова — вы профессионал, все отлично понимаете.

— Я профессионал, понимаю — ничего вы сделать не можете. Пока вы не обнаружите наркотик, с вами никто не станет и разговаривать.

— Обнаружим.

— Сомневаюсь.

— Мы задержали весь товар фирмы, готовящийся к отправке в Германию. Разберем контейнеры на составляющие и найдем, — резко сказал Гуров, который начал сердиться, понимал, что это непозволительная роскошь, и сердился еще больше.

— В цивилизованной стране вам никто подобное совершить не разрешил бы, но в России… Все возможно. Хорошо, задержали, разобрали, нашли, изъяли. Итог? Вы разорили своего хозяина, так как его заставят заплатить не только за товар, но и огромные неустойки. Юдина, если не посадят, лишат права на коммерческую деятельность. Начальство вас похлопает по плечу, вы станете обыкновенным пенсионером, так как никто и никогда вас уже на работу не возьмет. Вы, начальник службы безопасности, сожгли процветающее СП! Кому такой человек нужен? Кстати, квартиру и машину у вас отберут, вы превратитесь в нищего.

— Квартиру не отберут, оформлена на меня, — буркнул растерявшийся Гуров, удивился собственной глупости, сумел взять себя в руки и увидел сегодняшний вечер в ином свете.

С чего вдруг именно сегодня Еланчук встретился с Еленой? Она его агент? Но какой же опытный агентурист встречается со своим источником в ресторане, спокойно ужинает, провожает до машины, целует ручки? Идиотизм. Причем это мой, сыщика Гурова, идиотизм. Я в азарте проглотил чужой крючок, без всякой наживки, позор на мою седую голову. Этот парень хотел, чтобы Гуров с ним встретился, и играючи добился своего. Человек, который понимает, что влез в дерьмо, еще не захлебнулся. Только сейчас сыщик понял, что имеет дело с профессионалом высокого класса, не с паханом или авторитетом, который видит в лучшем случае на два хода вперед, а с человеком, уже просчитавшим почти всю партию.

— Я, конечно, ошибся, — признался Гуров и почувствовал облегчение и почву под ногами. — Неоднократно повторял, что против меня выступает профессионал, а вел себя как обычно, мол, преступники одним миром мазаны. Вы оценили ситуацию трезво, только несколько однобоко.

Еланчук насторожился, увидел, что сыщик вернул себе потерянную было уверенность, сказал:

— Поясните.

— К чему? У вас своя голова на плечах. Вы не живете в реальной, противоречивой, часто непредсказуемой жизни — вы играете в шахматы. Здорово играете, возможно, вы и гроссмейстер. Только жизнь не игра, живые люди не фигуры, да и в игре вы не ферзь. Не пешка, но и не ферзь, а средняя фигура. Вы меня предупреждали, благодарю, я не стану искать наркотик. Я разгромлю вашу лавочку, она, кажется, называется СП «Витязь»? И вы там числитесь помощником по безопасности. Думаю, что ваше предприятие убыточное, ведь доллары за наркотики не декларируются. Устроить ревизию ваших бухгалтерских документов несложно. Где-то в фирме болтается и ваш хозяин. Наверняка за его спиной по мелочи воруют — в России иначе не бывает, я добьюсь ареста мелкого жулика и вытрясу из него все, даже то, чего он и не знает, то есть имя истинного хозяина, даже если он числится сторожем. Когда Ферзь почует опасность, увидит, что теряет миллионы долларов, когда его старшие партнеры за рубежом об этом узнают, начнется игра по правилам наркомафии.

Гуров протянул руку, пощупал платочек на шее Еланчука.

— Шелк натуральный. Очень прочный материал, именно этим платочком вас и удавят.

Еланчук не дрогнул, не побледнел, лишь слегка кашлянул и спокойно ответил:

— Возможно. Только вы до того момента не доживете.

— Молодец! — Гуров искренне рассмеялся. — Раз вы начали говорить глупости, значит, вы не шахматист, а живой человек. Молодец. Значит, моя жизнь — против вашей. Договорились. Ты с кем драться задумал, умник? У меня вся шкура перештопана, я бью и стреляю с обеих рук. — Он сплюнул под ноги. — И я один, а у тебя близняшки и жена. Опомнись, теоретик. Я жду от тебя разумного предложения до завтра, до двенадцати дня.

Гуров вышел из машины, аккуратно прихлопнул дверь. И хотя он разрешил ситуацию точно, практически победил, но не учел одного: хозяин Еланчука был человеком умным, самостоятельно мыслящим и непредсказуемым. И очень быстро Гуров в этом убедился. А пока… Он заглянул в машину Крячко, сказал:

— Все нормально, до завтра. — Прошел к своей машине, сел за руль, выехал на Тверскую, решал, в какой из заготовленных адресов ему податься, когда заметил за собой «хвост». Гуров соединился с Крячко, сказал:

— Меня повели. — Зло рассмеялся. — Убивать собираются. Будь на связи.

Он проехал Пушкинскую площадь, чуть по Тверской, резко свернул в Гнездниковский переулок. Теперь надо решать — либо выезжать на Герцена, либо сделать маленькую петлю и вернуться на Тверскую. Он выбрал второй вариант: на Тверской движение больше, меньше шансов, что начнут стрелять на ходу. За ним держались две машины, видимо, была еще одна, возможно, две, они пошли на перехват. Они, естественно, имеют связь, так что отрыв — дело временное. Он вновь соединился с Крячко:

— Дом журналистов знаешь? Звони дежурному по городу, пусть подошлет оперативников в начало Суворовского, подъезжай туда сам. Ты должен быть раньше милиции, так что рассчитай. Я выйду из подворотни дома, что рядом с журналистами, и сяду к тебе. Предупреди ребят, что имеют дело с хорошо вооруженной бандой. — И продиктовал номера машин, которые засек.

— Я тебя понял, — ответил Крячко.

Гуров вылетел на Тверской бульвар, вернулся к Пушкинской, не ожидая стрелки поворота, со второго ряда вернулся на Тверскую, вновь свернул в Гнездниковский, проскочил его, пересек Герцена, нырнул в Калашный переулок. За ним осталась лишь одна машина. Уже сверкнули огни проспекта Калинина — у последнего углового дома стояло несколько машин. Гуров ударил по тормозам, «жигуль» развернулся и встал, сыщик выбросился на асфальт, закатился под крыло какой-то иномарки, нырнул в подъезд. Он был проходной, но сыщик не побежал во двор, а, миновав парадные двери, встал за вторые. Выражаясь по-фронтовому, он хотел захватить «языка». Когда он катился между машин, ударила слепая автоматная очередь, посыпались стекла, закричали люди.

Он стоял за дверью, ведущей во двор, прислушивался. Раздался топот — бежали двое.

— Тут ему и конец, суке!

— Стреляй сразу!

Гуров из-за двери перешел за угол дома. Пули прошили дверь, человек выскочил из нее, Гуров ударил преследователя рукояткой пистолета по затылку, продолжив движение бандита вперед, так что бегущий следом ничего не заметил и прыгнул через порог. Увидев лежащего товарища, хотел остановиться, но Гуров прострелил ему правую руку, подхватил выпавший автомат за ствол, чтобы не стереть отпечатки пальцев, завернул здоровую руку, хотел уходить, заметил, что лежащий тянется к автомату, прострелил ему ногу, автомат поднял, прошел под арку дома, который разделял внутренний двор, и услышал вой милицейских сирен.

С простреленной рукой, скрючившись от боли, бандит тащился рядом. Гуров миновал вторую арку и попал в объятия милицейского наряда. В грудь ему уперлись стволы автоматов.

— Вам не оперативниками — пожарниками работать! — Гуров толкнул задержанного к милиционерам, передал автоматы. — Держите за стволы…

Два молодых парня схватили Гурова, пытаясь завернуть ему руки, надеть браслеты.

— Это Гуров! — крикнул подскочивший Крячко.

— Хоть Горбачев, доставим — разберемся! — пыхтел парнишка, безуспешно пытаясь завернуть руку сыщика.

Гуров ткнул ботинком в голень оперативника, тот вскрикнул и упал на колени.

— Сам отцепишься или тебя ударить? — спросил Гуров второго, увидел милицейский погон. — Майор, подойдите! Кого задержали? — Гуров, естественно, умел разговаривать с милицией. — Я назвал номера машин, майор, кого задержали?

— Одну, «бээмвэшку», но пустую. А вы, собственно, кто?..

— Молчать! — прошептал Гуров. — Ты бы еще пораньше сирены включил, тебе бы и консервной банки не досталось. Дерьмо! Там, во дворе, подбери парня, его пальцы на одном из автоматов, если твои сопляки их не захватали. Позади дома, в переулке, «Жигули», — Он назвал номер. — Это их машина. Гильзы подбери, мудак, а то ничего не докажешь.

— Ваши документы…

— Взгляни на меня, майор! — вмешался стоявший рядом Крячко.

Майор посмотрел на Станислава, узнал и обомлел.

— Товарищ подполковник, а я слышал…

— Ты, мудак, ничего не слышал. Тебе Лев Иванович приказал — выполняй. Он двоих задержал, а ты банду упустил.

Проезд перегородили милицейские машины, народу собралось уйма. Милицейский полковник, протискиваясь, громко говорил:

— Никого не отпускать! Никого! Всех задержанных в машины, будем разбираться. — Он схватил Гурова за плечо, узнал, но не отпустил, вцепился еще крепче.

Гуров не обращал на полковника внимания, смотрел, как из подворотни выносят раненного в бедро, сказал:

— Перевяжите здесь, на месте, — он ранен в бедро, может кровью изойти. — Потом повернулся к полковнику, сжал ему пальцы, чуть не сломал, освободил плечо. — Запиши на себя две машины, двух бандитов с автоматами. Ложкомой… — Оттолкнул и пошел с Крячко к «Мерседесу». — Какую песню испортили, оперативнички-соплячки! Объезжай квартал, посмотрим, что с моей машиной; она не заперта, стоит поперек.

«Семерка» оказалась цела, в одном месте лишь прострелили стекло. Рядом суетились хозяева других пострадавших машин.

— Бандитизм! — Полный мужчина в плаще, натянутом на пижаму, обнимал свою «четверку», словно раненого ребенка. — У вас лишь маленькая дырочка, а мне весь бок прошили.

— Если бы вам прошили бок, вы бы так не кричали, а тихонько булькали, — сказал Крячко.

— Милиция! — завопил мужчина.

— Сейчас подойдут, — флегматично ответил Крячко, — притащат мастику и краску. — Он взглянул на Гурова, который сел за руль, включил мотор: — Фурыкает. Двигай отсюда и звони, я дома.

Рассудив, что его временно оставят в покое, Гуров не поехал по заготовленному адресу, а заявился на квартиру Орлова.

Генерал, подтягивая тренировочные штаны, встретил неожиданного гостя флегматично, словно соседа по лестничной площадке, который заглянул за щепоткой соли или спичками. Прикрыв плотно дверь в спальню, он тихо сообщил, что хозяйка хворает, проводил Гурова на кухню, поставил чайник и сел за стол, обронив саркастически:

— Все отстреливаемся, приятель? Уже звонили, сообщили. Я сказал, что Гурова Льва Ивановича всегда не любил за вздорный характер.

Орлов обладал многими достоинствами, но слушать он умел просто потрясающе — вовремя кивал, соглашался, подсказывал рассказчику некстати потерянное слово, даже сопереживал. Когда Гуров закончил, Орлов сказал:

— Видишь, не только у нас бардак. Наркомафия — организация серьезная, а на русскую землю ступила и заколдыбала. Один с тобой переговоры ведет, к вербовке готовит, другой собрал войско, словно не человека решил прикончить, а Измаил брать.

Орлов вышел из-за стола, поддернул спадающие штаны, обнял Гурова, похлопал по гулкой спине, хотел что-то сказать, но лишь кашлянул и начал заваривать чай.

— Ты у меня переночуешь?

— Если мой диван любимый не выбросили…

— Как можно? Я твой диван для музея криминалистики берегу, будем пионерам… Тьфу, забыл! Ну, кто-нибудь придет, взглянет. Мне этот пацан, нынешний начальник МУРа, звонил, просил, чтобы я на тебя повлиял, мол, допросить тебя требуется. Я сказал, что мы с тобой расплевались и дружба наша дала течь.

— Я с утра, как обычно, на работе объявлюсь, пусть приглашают.

— Лева, прошу, ты там особо не пыли, все-таки это наша с тобой контора, можно сказать, отечество.

— Полагаю, они меня сразу в прокуратуру потащат, — ответил Гуров. — О чем со мной в МУРе беседовать? Разговор состоится короткий и откровенный, как все и произошло. Я никого не убил, лишь ранил, у меня самозащита, нападавших взял с оружием. Какие ко мне претензии? — Гуров хлебнул чай, обжегся, подошел к окну, открыл форточку и закурил.

Орлов пил чай из блюдечка, вытягивая губы и отдуваясь.

— Бытие определяет сознание или Господь, не знаю, но со мной несправедливо получилось — родили меня нормальным, рос здоровым… — Гуров помолчал. — Ударить по голове железом, выстрелить в…, так запросто, и рука не дрогнет.

— Человек с дерева еще не слез, а уже умел защищаться, — сказал Орлов.

— Объяснить все можно. Страшно не то, что бью и стреляю. Раскаяния во мне нет, только злость. Профессию пора менять, так я ничего другого не умею.

Глава 8 Прессинг по всему полю

В фирме, где работал Еланчук, как и в «Стоике», в жизни служащих никаких перемен не происходило. Юрий Петрович пришел на службу как обычно, без пяти девять, сел за канцелярский стол, подписал какие-то незначительные бумажки, развернул «Московский комсомолец». Еланчук всегда начинал с этой развязной, однако остроумной газеты. Просмотрев «МК» и повеселев, он читал «Известия», затем листал «Правду». Сегодня он до последней не добрался — вошел, как всегда, без стука Виктор Жеволуб, пропустил шефа, который в отличие от шофера и телохранителя вежливо поздоровался и, как обычно, сел на свободный стул. Жеволуб встал спиной к окну, лицом к двери.

Не надо было быть большим психологом и физиономистом, чтобы, лишь глянув на вошедших, понять — произошли очередные неприятности. Еланчук отложил газеты, сцепил пальцы в замок, изобразил на лице внимание и сочувствие.

— Ты вчера почти час беседовал с Гуровым. — Валентино сжал рукой свой квадратный подбородок. — О чем договорились?

— Высокие договаривающиеся стороны остались друг другом недовольны. Каждый остался при своих.

— Почему ты пошел на связь с ментом, не поставив меня в известность?

— Гуров подсел ко мне в машину неожиданно.

— Как он нашел тебя?

— Он сыщик.

— Но не бог! — Валентино ударил кулаком по столу. — Почему ты читаешь газетки, а не докладываешь о ЧП мне, своему шефу?

— Уважаемый Иван Прокофьевич, у меня ЧП не произошло. Ну, встретились — рано или поздно от судьбы не уйдешь, — поговорили, не договорились, разошлись. При случае рассказал бы, докладываючи новости. Гуров умен, опытен, опасен и пытается найти против нас компромат. Так это известно. Новости, видимо, у вас. Хотите, рассказывайте, хотите, нет — вы хозяин. Хотя по лицу вашего Джеймса Бонда из Хацапетовки можно догадаться, что вчера вечером ваши парни предприняли вторую попытку ликвидировать Гурова.

— Почему ты рад происшедшему? — на редкость безразлично спросил Валентино.

— Уважаемый Иван Прокофьевич, я нормальный человек. Так ведь каждый человек радуется, когда оказывается прав. Даже мать, предупреждая ребенка, чтобы не трогал ножницы, когда он уколется, охает, бежит за йодом, однако радостно кричит: «Я же тебе, паршивцу, говорила!»

Жеволуб отлепился от подоконника и тоненьким голосом попросил:

— Шеф! Ну разреши! Ну разочек! Мы рискуем, Витьку и Лешку убили, а эта ученая крыса…

— Заткнись и жди за дверью. — Валентино слез со стола, поставил ногу на радиатор батареи, протер и без того сверкающие ботинки.

— Убили… Точно? Гуров не захватил парней? — быстро спросил Еланчук.

— Я позвонил кое-кому. Парни только ранены, взяты с оружием в руках. Завтра с ними встретится следователь прокуратуры.

Еланчук хотел этого красивого самодовольного кретина поздравить, понял, что может выпасть двадцать два, и лишь кивнул.

— Они ничего не знают! Ни-че-го! — шептал Валентино. — Парни пасли тебя, я велел — боялся за тебя. Потом они увидели Гурова, узнали по фото, один знал в личность. Вызвали две машины боевиков. На Тверской он их засек, начал уходить…

— Можешь не продолжать, — перебил Еланчук. — Дальнейшие события предсказуемы, о них предупреждают на первом курсе специального обучения. Я не могу прочитать твоим парням лекцию: не хочу, чтобы потенциальные покойники и предатели знали меня в лицо. Скажу лишь тебе из личной симпатии и ради сохранения собственного здоровья.

— Последнее вдохновляет — похоже на правду, — Валентино заставил себя улыбнуться, обнажив превосходные зубы.

— Ты не любишь Гурова, ты мужик горячий, можешь сорваться. Запомни — никогда не преследуй опытного оперативника. Представится возможность выстрелить и терпежу нет — стреляй. Но никогда не преследуй. У человека не менее десятка заготовленных уходов. Хочешь, слушай, хочешь, нет — дело твое, я предупредил. Теперь о раненых, которых Гуров захватил. Запомни — только Господь знает человека. Твои слова о захваченных — только слова, твое личное мнение и не более того.

— Так что будем делать? — спросил Валентино.

— Думать. Дай мне два дня спокойно посидеть за столом, только спокойно.

— Хорошо. — Валентино взглянул на часы. — Сорок восемь часов тебя никто не побеспокоит, гарантирую.

За дверью раздался шум, звук удара и стон. Дверь распахнулась, и в кабинет влетел Жеволуб, следом, с пистолетом в руке, вошел Гуров, только пистолет сыщик держал не за рукоятку, как положено, а за ствол.

— Здравствуйте и извините за шум. — Гуров положил пистолет на стол Еланчука. — Я заглянул к вам, Юрий Петрович, меня не пускают и, извините, в морду тычут. Я объясняю, интеллигентно предъявляю удостоверение Министерства внутренних дел, — говорил Гуров, не сводя взгляда с Валентино.

— Извините, дела, — Валентино направился к двери, но стоявший на его пути Гуров не тронулся с места.

— Извините! Иван Прокофьевич Жмых, если не ошибаюсь? Хозяин данной фирмы и окрестностей?

— Ну? — Валентино был вынужден остановиться. — У нас охрана, как везде. Данный человек имеет официальное разрешение на ношение оружия.

— Боже мой! — Гуров неожиданно взял руку Валентино, взглянул на его кисть с удивлением. — Как же вы позволили, Иван Прокофьевич, портить такую великолепную кожу? Обратились бы ко мне, я бы рекомендовал настоящего мастера. Пардон, забыл представиться, извините, нервы. Третий десяток лет не могу привыкнуть к виду оружия. Гуров Лев Иванович, в прошлом известный мент, а сейчас так — работаю за деньги.

— Лев Иванович, кончай. Иван Прокофьевич — начальник. Ты ставишь меня в дурацкое положение, — вмешался Еланчук. — Шеф, как только выпровожу наглеца, тут же зайду.

Гуров решил выжать максимум из создавшейся ситуации. Опытный сыщик прекрасно знал, что в момент наибольшего нервного напряжения человека быстрее всего выводят из себя разговоры сторонние, поэтому он наивно взглянул на Валентино и спросил:

— Как же получилось, интеллигентный человек, а разрешили какому-то уголовнику-портачу такую красивую кожу испортить? И выкололи букву «В» и змейку. «В» — так, наверное, девчонку в юности звали? Хотя наколочка не так уж и стара…

— Я в цирке давно не был, отвык! — Валентино вышел и хлопнул дверью.

— Плохие нервы себе сегодня может позволить… ну очень богатый человек. — Гуров взглянул на охранника, на его пистолет. Лицо сыщика потеряло насмешливо-дурацкое выражение, взгляд стал цепким, недобрым.

— Однажды ты стрелял мне в затылок, вчера в темноте не разглядел, — сказал Гуров. — Сейчас хорошо видишь?

— Кто стрелял? Чего вчера? — Жеволуб переминался с ноги на ногу. — Ничего не знаю.

Еланчук хотел вмешаться, но Гуров движением руки его остановил, сказал:

— Извини, Виктор, это все, чему ты в милиции обучился? Пять лет опером отбегал, мог бы умнее стать. Предупреждаю, третий раз попадешься — убью. — В голосе Гурова не звучало угрозы, лишь сухая констатация факта, отчего слово «убью» словно материализовалось. — Бери свой пугач и уходи.

Когда Жеволуб ушел, Гуров взглянул на Еланчука с искренним сожалением, вздохнул:

— И с такими людьми вам приходится работать… Кошмар!

— Я не понимаю, зачем вы пришли и чего добиваетесь? — сказал Еланчук.

— Все вы понимаете, Юрий Петрович, абсолютно… — Гуров прошелся по кабинету, словно был не в гостях, а у себя дома. — Меня по вчерашнему инциденту хотят пригласить в прокуратуру. Я дома не ночевал, на службу не явился, ранним утром в санчасть, где содержатся мои крестники. Они везунки, кости у обоих целы, так что их быстренько поднимут и переведут в общий режим. Я изначально был убежден, что бандиада организована не вами — уж шибко бездарно. Сегодня с ребятами потолковали, убедился: точно, не ваша работа.

— Благодарю. — Еланчук чуть привстал и поклонился. — Мне полагается выражать недоумение. Но я ваш характер понял — вы от своего не отступитесь, поэтому не стану терять время. Да, я все знаю, отношения не имею. Зачем вы явились?

— Как это? — Гуров развел руками. — Неужто не ясно сказано? — Он искренне удивился. — Я не пошел в прокуратуру, решил поболтать с подраненными ребятами: у них, родимых, даже единой сказки не придумано. Куда, зачем с автоматами кинулись? Один в лес, другой по дрова — детский сад, да и только. О наркотиках они не проболтаются, не знают и не ведают об этом деле. Но в головах у них довольно интересная информация имеется. Сами, как профессионал, знаете — совсем пустых голов не бывает.

Еланчук согласно кивнул. Недавно он то же самое втолковывал своему шефу.

— Ну, серьезно я шпаной не занимался: они кровь пролили! — с пафосом произнес Гуров.

— Вам бы в кино сниматься, — не выдержал Еланчук, — и внешность подходящая, и талант недюжинный.

— Что вы! — Гуров махнул рукой. — Я камеры боюсь, как наставят — каменею, сущий памятник, — серьезно ответил Гуров. — Так о чем это я? Да, о головах и информации. Один из раненых сболтнул, что шефа вашего зовут на иностранный манер — Валентино.

Еланчук не дрогнул, бровью не повел, но почувствовал, что у него зябнут ноги. Гуров не цеплял взглядом, держался свободно, словно говорил о стороннем, кивнул на дверь.

— Ивану Прокофьевичу такаякличка прямо в масть, и на кисти у него «В» нарисовано. Но это глупости, конечно. Умный человек не станет так светиться. А этого Валентино вы из Сицилии инструктором взяли? Или это русский мужик — рыжий и конопатый — под родоначальников наркобизнеса мажет?

— А жаргон вам не идет. — Еланчук устал: этого человека было слишком много и пер он мощно, не давая передохнуть и сориентироваться.

— С другой стороны, Юрий Петрович, знаешь, какие смешные случаи в моей практике встречались? — Гуров тихо рассмеялся. — Умора! Ищешь индивидуума по кличке Косой или Хромой. Ну, натурально полагаешь: уж, конечно, искомый Спиноза — точно не хромой или косой. Находишь — я вообще-то в большинстве случаев если упрусь, то нахожу, — и что же? Он-таки хромой или косой. Поверь — случалось неоднократно.

— Вам пора уходить, а мне работать. — Еланчук встал, ноги держали неуверенно. «Это я, тренированный и профессиональный, а простого человека он сомнет, пальцем не тронет — сожрет, рта не раскрыв», — подумал Еланчук и оперся на спинку кресла.

— Последний вопрос. Мне деваться некуда, я в прокуратуру еду. Какой линии прикажете держаться?

— Вы меня спрашиваете?

— Наркотики, вашу фирму, вас лично, Ивана Прокофьевича с татуировочкой на запястье называть? Или держаться проще: я в сыске сто лет, поклонников приобрел множество, и кто решил мне бенефис устроить — не ведаю?

— И вы мой совет примете?

— Обязательно, иначе не спрашивал бы.

— И какую плату потребуете?

— Оставьте меня в покое. Вы лично, Валентино я не боюсь. У него настоящих киллеров нет, да ему, надо думать, сейчас зарубежные партнеры мозги прочистят, не до меня будет.

— Обещаю, что лично я против вас пальцем не шевельну.

— Верю. — Гуров смотрел задумчиво. — Очень мне интересно, как вы, совсем иной масти, в чужую колоду попали?

— Я слово дал, а чем вы будете заниматься?

— Сыщик занимается сыском, другому не обучен. Буду разрабатывать вашу контору, разыскивать Валентино, наркотики — обычная работа.

Еланчук вновь почувствовал, как немеют ступни, сжал спинку кресла и решил рискнуть.

— Оставьте наркобизнес в покое, вы им никогда не занимались, здесь свои правила. Вы сожжете меня, уже подпалили изрядно. Меня не расстреляют, я просто исчезну…

Гуров смотрел в глубокие, с девичьими длинными ресницами глаза бывшего гэбэшника, и у сыщика появилось сомнение, неуверенность.

— Позднее, Лев Иванович, вы станете себя корить, возможно, никогда не простите. — И неожиданно, будто спохватившись, что сказал лишнее, Еланчук неловко улыбнулся и закончил: — А у меня дочки маленькие, близняшки.

Гуров отъехал от офиса, проверился небрежно, убежденный — сейчас его оставят в покое. Валентино требуется время очухаться от нокаута, когда ноги не держат, не до ударов, удержаться бы на ногах. Сыщик проехал по Бульварному кольцу, у Трубной площади свернул в переулок, затем во двор и остановился. Ему тоже требовался перерыв. Конечно, лучше бы выпить горячего молока и часочка два соснуть в постели, а потом, приняв контрастный душ, за чашечкой кофе разобраться спокойно, что к чему. Но, как говорится, за неимением гербовой пишут и на простой, поэтому Гуров положил пистолет в карман плаща, откинулся на сиденье, прикрыл глаза — не закрыл, оставил тонкую щелку, смотровую щель. А то теория, как ни крепка, жизнь порой от нее камня на камне не оставляет.

И кто же такой Юрий Петрович Еланчук? Может, вся история с увольнением из КГБ — иначе эту организацию Гуров никак не называл, да и она, организация, себе название придумать не в состоянии — полная туфта? Создали какое-нибудь совершенно секретное подразделение по борьбе с наркомафией и отобрали лучших. Людей официально уволили, личные дела — в архив, новых не заводили. Элита начала внедряться кто как сумеет, каждый по своему разумению, влезать в организм наркомафии. И фамилий людей не знает ни министр, ни председатель, есть только номера, потому как министры и председатели меняются значительно чаще, чем листья на деревьях, и куда они, опавшие, летят, одному Богу известно. И ни в одном компьютере имен нет, а имеются они в единственной седой или лысой голове шестидесяти-семидесятилетнего мастодонта. Имеет он нищий фонд заработной платы под крышей пособий нуждающимся ветеранам, еще у мастодонта имеется нигде не зарегистрированный, простой телефончик, по которому он порой болтает по-стариковски с приятелями. Если «болтовня» требует оперативного вмешательства, то оформляется как донесение зарегистрированного — слепого, глухого, возможно, умершего, но не снятого с учета агента. И такой номер имеет Юрий Петрович Еланчук. Добрался он до цели, проползает между Сциллой и Харибдой, натыкается на шибко умного Гурова. И он, отставной мент, сыщик гребаный, своим свиным рылом начинает все ломать, крушить и радостно хрюкать.

Гуров уже несколько месяцев как бросил бесполезную борьбу с курением, вытащил сигареты.

Хорошо, никто ничего не знает, но мастодонт вправе без объяснений потребовать у руководства: мол, дайте по соплям бывшему менту, прикажите не лезть в чужой огород — у меня там лилии растут. Такую команду дать просто, непосредственно через Орлова. И Петр ничего бы спрашивать не стал, и я бы брызнул в сторону. Но такой команды нет, а фантазии у Гурова больше, чем нормальному человеку отпущено, во много раз больше. И на основе фантазии прекращать работу нельзя. Спецслужба могла защитить своего человека, не расшифровывая его перед Гуровым. Не защищает — значит, нечего мямлить и вперед! Но почему Еланчук заговорил о раскаянии, которое ожидает Гурова? Несерьезно, недостойно профессионала. И зачем он спохватился, что сказал лишнее, и потупился, довольно некстати упомянул о своих девочках-двойняшках? А если Еланчук не из нашей конторы, а из Интерпола?

Гуров приспустил стекло, выщелкнул на улицу окурок, вспомнил, как возмутился такому поступку немец, инспектор Дитер Вольф, матюгнулся и в добавление к окурку плюнул в окно. Вроде полегчало, и Гуров выехал со двора и направился в прокуратуру.

Еланчук избегал заходить в кабинет Валентино, но пришлось, и теперь гэбист-разработчик сидел в шикарном кресле, вертел между пальцами стакан с виски, однажды пригубил, а так как не пил, не знал, что со стаканом делать: поставить его было некуда, а если на западный манер опустить на пол, то шеф может не понять; нервы же у него и без того расшалились. Валентино не кричал, нормально говорить не мог, поэтому шипел. Еланчук терпеливо слушал, в суть не вникал, зная, что ничего толкового шеф предложить не может. Он ругал последними словами Гурова и в принципе справедливо — сыщик вел себя наинаглейше. И если он, явившись без приглашения, хотел вывести шефа из себя, то справился с поставленной задачей блестяще.

— Я тебе говорю, запомни мои слова, — Валентино поднял палец. — Я убью его. Не прикажу убить, а сделаю это сам, обещаю.

— Не надо, — тихо возразил Еланчук, с трудом выбрался из низкого бархатного кресла и поставил стакан на край стола.

— Очень надо! Никогда! Никто! Не смел так разговаривать с Валентино!

— Он не знал, кто вы такой.

— Назвал по имени-отчеству и знает, что я хозяин фирмы…

«Он знает о тебе значительно больше», — хотел бы сказать Еланчук, но ответил иное:

— Гуров — сыщик, ему положено.

— А чего он вцепился в мою татуировку? Мало мы глупостей делаем в детстве?

— И в отрочестве, и до гробовой доски… — философски заметил Еланчук.

— Какое право он имеет отнимать оружие у охранника?

Даже у Еланчука терпение имело предел, и гэбист ответил резко:

— Человек, который может отнять оружие, имеет право его отнять.

— Рука руку моет, волк волка не хватает за горло — то-то ты тянешь…

Телефонный звонок прервал Валентино.

— Да! — сказал он в трубку, голос у него звучал спокойно, даже мягко. — Да, господин Смых. — Он усмехнулся, протянул трубку Еланчуку. — Айн момент, — и сказал: — Букву «ж» им не осилить.

Еланчук начал разговор по-немецки, затем перешел на английский, закончив разговор, пояснил:

— Господин не представился, сказал, что имеет для тебя маленький сувенир, хотел бы передать лично, но в гостиницу не приглашает, предлагает встретиться в баре.

— Ты знаешь в каком?

— Естественно. — Еланчук взглянул на часы. — Поехали, я тоже приглашен. Прибывший гость знает тебя в лицо.

— Мне не хватало, неужели они пронюхали, что… А! — Валентино махнул рукой. — Поехали!

Бар был самый обыкновенный, таких сегодня в Москве не счесть. За стойкой женщина, возраст которой можно определить, либо проверив документы, либо после вскрытия, в общем — лет двадцать пять или пятьдесят, кому как нравится. Маникюр, губная помада, тушь, крем, пудра, прическа, улыбка, равнодушный взгляд — остальное под стойкой, потому не видно. За спиной барменши ряды бутылок, сплошь иностранных; может, бутылки и протирали, но точно — не сегодня. Из стройных рядов барменша бутылки не берет — несколько рабочих пузырьков у нее на столе, под руками. Вы можете заказать любой коктейль, какой выговорите, и получить его довольно быстро, выпить и нести личную ответственность за результат. Опытные люди пьют «Абсолют»: бутылка известная в лицо, вкус изучен досконально, так что с содержимым не балуются даже самые отчаянные хозяйки.

Пять круглых столиков, тяжелых и устойчивых. Стулья полегче; ими швыряются редко, в таком заведении легче выстрелить, что и случается. Завсегдатаи — утром торговали овощами, цветами или фруктами, случайные гости здесь не задерживаются. Попадаются заблудившиеся иностранцы, которых легко отличить по улыбкам. Почему они все улыбаются, доподлинно не известно, существует предположение, что улыбку у них вызывает мысль, что здесь им не жить и завтра они улетят домой.

В общем, бар как бар. Раньше называли «забегаловкой», сменили этикетки, названия, один раз подмели, в ценники подсыпали горсть нулей — вот, пожалуй, и все перемены. Почему заморский гость решил встретиться именно здесь, ни Еланчук, ни тем более Валентино, который чужих языков не знал, не спросили. Не такое было у них сегодня положение, чтобы задавать дурацкие вопросы. Им сказали, куда и во сколько прийти, — они прибыли, заняли столик в углу, за соседним разместилась охрана. Практически тут же вошел и посланец, сел за их столик уверенно, слово «водка» произнес грамотно.

Еланчук сразу понял, что гость ожидал их на улице, проверил — не привели ли они кого с собой, прошел следом, теперь почти не сводит взгляда с входных дверей. В отличие от российских парламентариев речь иностранца была предельно проста и доходчива. Он, Джон Смит, считай, Петя Иванов, в Москве проездом и согласился выполнить просьбу своего знакомого и передать несколько слов господину… Кивок в сторону Валентино. Если товар не уйдет из Москвы в течение трех суток, будут применены штрафные санкции в размере десяти процентов в день от стоимости товара. С ним, Джоном Смитом, разговаривать бессмысленно, он ничего не знает и знать не желает.

Закончив монолог, он поднялся, кивнул, хотел уйти, но ведь инородец, не широкая русская душа, выпил рюмку водки и удалился.

— Паскуда, — Валентино проводил его взглядом. — Мог бы сказать и по телефону, не тащить в этот хлев. — Он тоже выпил, взглянул на Еланчука. — Что ты, мудрец, думаешь?

— Мудрец не говорит, что думает. — Еланчук хотел пошутить, но, взглянув на шефа, понял свою ошибку, быстро продолжил: — Оцениваю сложившуюся ситуацию как паршивую. Кто-то катит на вас, то есть на нас. Посланец напуган, считает, что мы под наблюдением, сейчас бегает в метро, проверяется.

— Нда… Ты мне о нем толкуешь… Меня интересует наше положение. Главное, что делать?

— Вопрос не нов, не мы его задали первыми. — Еланчук употреблял множественное число, подчеркивая, что не устраняется. — Под нами, в непосредственной близости сидит агент, и каждый наш шаг, каждая ошибка на верхах известны. Ошибок мы совершили достаточно…

— Только не говори, что ты предупреждал…

— Я и не говорю.

— Так думаешь! Ты, умник, считаешь, что если бы я тебя послушался и сообщил, что товар в Москву прибыл, но на нашем пути встал мент, и поэтому рабочий канал доставки следует перекрыть, так было бы сейчас легче?

— Было бы честнее, главное, твой шеф тебя бы понял.

— Честно, не честно — в нашем бизнесе никто не понимает.

— Плохо. Думаю, что неверно. Я мало знаю о вашем бизнесе, но то, что знаю, свидетельствует — именно честное слово лежит в основе вашего дела.

Еланчук замолчал, хотя мог бы сказать значительно больше. Он не сомневался: гнев «центра» вызван не задержкой товара, наверняка такие случаи время от времени происходят. Кто-то подсиживает шефа, сообщил, что он сгорел, засветился, не сегодня-завтра будет арестован. Каждая секретная организация готова вынести любые материальные потери, без радости, естественно, и с соответствующими санкциями к виновным, — все что угодно, только не провал звена.

Еланчук посмотрел на шефа без особой жалости, тотчас понял, что не прав, так как сам прикован к шефу намертво, практически они одно целое. Он напряженно думал, пытался найти выход. Ситуация просчитывалась сложно, требовались максимальный покой и время; очень мешал мужчина, сидевший за стойкой, который якобы флиртовал с барменшей, а она его якобы поощряла. Мужчина был одет в обычную кожаную куртку, джинсы и кеды, на запястье цепочка, модно небрит, словом — ковбой, почти такой же, как все остальные. Но Еланчук чувствовал, что ковбой — не как все, абсолютно другой, и дело не в пистолете, который бугрил куртку под мышкой, — пистолетом нынче никого не удивишь.

Когда Еланчук только вошел, сел, как все оперативники, лицом к двери, оглядел присутствующих, он отметил мужчину за стойкой, но не выделил из общей массы сидящих, входящих и выходящих. Лишь через несколько минут Еланчук посмотрел на барменшу и увидел в зеркале за ее спиной лицо, главное, глаза этого человека. Больше Еланчук взглядом с ним не встречался, но постоянно помнил о мужчине в заштатной куртке, джинсах и кедах. Успокаивало только одно: согласно законам сыска, мужчина должен был давно уйти и передать наблюдение партнеру либо, если последний отсутствует, поджидать объект на улице. Мужчина сидел основательно, пил много, вряд ли барменша подавала ему воду, и Еланчук начал успокаиваться.

Однако, когда они с Валентино, сопровождаемые охраной, вышли, Еланчук, поставив ногу на парапет, начал завязывать ботинок, хотя он и был без шнурков, но уж коли используешь доисторический способ проверки, то на подобную мелочь, как отсутствие шнурков, внимание не обращаешь. Гэбист возился с обувью чуть ли не минуту, мужчина из бара не вышел.

Интересующий Еланчука мужчина, Станислав Крячко, вышел из бара черным ходом, сейчас стоял в подворотне и с улицы виден не был. Он знал, что бывший гэбист обут в туфли без шнурков, и грустно улыбался. Улыбался, потому что все задуманное осуществилось, а грустил, так как понял — Еланчук его засек, что любому сыщику обидно, а уж хорошему, когда его расшифровывают, тем более.

Дорога сыщика к данной подворотне была не то что очень сложной, но и не простой. В шесть утра он приехал к офису Валентино, когда великий Гуров еще не знал о существовании последнего и спал у генерала Орлова на диване. Крячко предвидел, что в ближайшее время офис станет чуть ли не центральным местом действия, приехал не один, а с приятелем, который увлекался электроникой, свободно отличал вилку от штепселя, знал и умел делать многое и интересное. Они подожгли во дворе офиса кучу мусора, ждали недолго. Дородный охранник сначала наблюдал за «пожаром» из окна, потом не выдержал и вышел на крыльцо и тут имел несчастье столкнуться с Крячко, который подхватил его под руки, заломив больно, завел обратно в офис, отобрал оружие и начал задавать дурацкие милицейские вопросы. Пока Крячко «беседовал» со своим бывшим коллегой (никогда ранее не встречаясь, менты узнали друг друга сразу), знаток штепселя и розетки незаметно прошел в кабинет директора. Определить, что это нужный кабинет, не составляло труда как по качеству мебели, так и по наличию запора, который не устоял перед перочинным ножом. Видимо, наличие охраны у дверей и сейфа казалось хозяину кабинета преградой непреодолимой — замок защелкивался для проформы.

Через минуту «электрик» вышел на улицу. Крячко увидел его в окно и прервал свой рассказ о том, как в прошлом веке задержал аса-карманника.

— Извини, что явился, думал, скучно тебе одному. — Крячко положил на стол пистолет охранника. — Оружием не балуйся, ты человек знающий: менты не любят нашего брата, если, не дай бог, стрельнешь — засадят в острог.

Охранник схватил пистолет, оттянул затвор, убедился, что патроны на месте, но дверь уже хлопнула, за ней щелкнул замок и наружной двери. Естественно, сдавая вахту, цербер и не обмолвился о происшедшем. И тот факт, что у телефона директора выросли уши, остался в тайне.

Гуров еще объяснялся в прокуратуре, а Крячко уже входил в бар, о котором знал, что такой существует и публика здесь собирается специфическая. Станислав глянул на барменшу и прищурился, отщелкивая годы, лица в поисках данной красавицы.

— День добрый. — Барменша чуть прикрыла глаза, подавая сигнал: мол, знаю и молчу.

— Чего желаете?

— Рюмку водки, — недовольно ответил сыщик, кляня себя за дырявую память.

— Баба и есть баба, — барменша пододвинула Крячко рюмку с водкой. — Ты заматерел, я располнела да масть сменила.

— Лялька-мастерица, — облегченно вздохнул Крячко и выпил. — Опосля поболтаем, подожди.

Он оглядел столики, решая, за который сел бы сам, определил, прилепил под крышку «жучок», страхуясь, сунул такой же под соседний, прошел в туалет, зашел в подсобку и вернулся.

— Лялька, отомкни заднюю дверь, оставь только засов.

Барменша повела смоляной бровью, которая под светлыми кудряшками смотрелась особенно изящно, скрылась в подсобке и тут же вернулась.

— Стрельбы не будет? — осведомилась она деловито, хотела в рюмку Крячко налить еще водки, но тот остановил:

— Водичкой, милая, меня подпаивай, водичкой.

Барменша, девочка опытная, наполнила бутылку из-под водки водой из крана, отставила в сторону.

— Пушку-то переложи, светишься.

— А сейчас без нее только больные ходят, — беспечно ответил Крячко.

Вошел Еланчук и смуглолицый, явно старший по «званию». Они сели, как сыщик и предполагал, тут же появился третий, очень нервный, явно заграничного розлива. Крячко понял, что именно он звонил и назначил встречу. Сыщик опустил руку в карман, включил магнитофон и начал трепаться с Лялькой, вспоминая молодость, старых знакомых, их незавидные судьбы. Один сел, вышел и вернулся в зону, другой упился, кого-то зарезали… Лялька утверждала, что завязала, и Крячко ей верил: от тех денег, что она имеет за стойкой, только дебил станет якшаться со старой ее компанией.

— Ну, а крыша у тебя тут надежная? — спросил Крячко, неизвестно зачем посмотрел на Еланчука и понял, что сгорел.

— Об этом не будем, — сухо ответила барменша и даже отошла в дальний конец.

— Чего не будем? — пробормотал Крячко, забыв о своем вопросе, думая, какое он самодовольное дерьмо и как взглянет на него Гуров, когда узнает.

Иностранец ушел, а Еланчук со смуглолицым все сидели, хотя делать им тут было совершенно нечего. Крячко устроился основательнее, ткнул в свой бокал:

— Плесни настоящей, и чего ты пыхтишь: я обидел тебя?

— Серьезный ты мужик, небось полковник, а вопросы задаешь, как сопляк из отделения.

— Чего? — Крячко тряхнул головой, вспомнил. — Ах ты, боже мой, да прости Христа ради! Не со зла и уж совсем не от любопытства.

— Ладно, люди свои… — Барменша подобрела и отошла обслуживать двух давно не мытых парней.

Крячко отвел глаза: только ссоры мне тут не хватает. Он не мог понять, почему гэбэшник и смуглолицый не уходят? Может, ждут кого? Вряд ли они не знали, сколько времени займет первая встреча. И наконец догадался, что Еланчук ждет, когда уйдет он, Крячко, неизвестный мужик, который наблюдал через зеркало. Гэбист желает убедиться — показалось или нет? Когда Еланчук и смуглолицый вышли, Крячко метнулся к столам, снял «жучки», нырнул в подсобку и, забыв заплатить, выскочил во двор.

Сыщик смотрел, как Еланчук возится с несуществующими шнурками, и отходил, все меньше и меньше сердился на себя за допущенную ошибку. Вспомнилась пословица Гурова, который любил повторять, мол, если человек собственную глупость осознает — значит, он человек не конченый.

Гуров пpиехал из прокуратуры, естественно, злой и набросился на приятеля:

— Ты где шляешься? — Вопрос был не из лучших, тон недопустимый, поэтому Гуров ответа не ждал, начал варить кофе. — Догадайся, какой вопрос по вчерашнему нападению более всего интересует прокуратуру?

— Почему ты выпрыгнул из машины? — не задумываясь, ответил Крячко.

— Ты это серьезно? — Гуров взглянул с любопытством, протянул другу чашку кофе.

— Как говорит мой любимый начальник — обязательно.

— Ты молодец, угадал, — с некоторой грустью сказал Гуров. — Мне бы век не сообразить. Ни один не похвалил, не поздравил с удачей. Почему вы решили, что вас преследуют? Почему не подъехали к посту ГАИ? Почему выбросились из машины раньше, чем начали стрелять?

— Я сыщик и всегда проверяюсь, нет ли за мной слежки. Я люблю сотрудников ГАИ. Я выбросился из машины — понял, цветов не будет, — ответил Крячко.

— Пять баллов, даже больше. У меня так компактно не получилось. — Гуров хлопнул Крячко по спине. — Растешь, Станислав, жаль, наградить тебя нечем! Закончили с прокуратурой, вернемся к нашим баранам.

— А прокурорские не наши? — не удержался Крячко.

— Запомни, говорить гадости о начальстве можно только в присутствии самого начальства. Все! Начинаем работать. Первым докладываю я.

И Гуров рассказал о своем визите в лагерь неприятеля.

— Значит, смуглолицего спутника Еланчука кличут Валентино. — Крячко вынул из кармана кассету, поведал о своих подвигах, поднял руки. — Только не ругайся!

— Я удивляюсь. — Гуров пожал плечами. — Почему не посоветовался? Я начальник-перестраховщик? Боялся, что не разрешу?

— Не боялся, но не исключал, что и запретишь. А мне ну очень хотелось, — несколько по-мальчишески ответил Крячко. — Послушаем, о чем беседовали господа? — Он обошел стол, вставил кассету в магнитофон, перемотал, включил воспроизведение.

Когда зазвучала английская речь, сыщики беспомощно переглянулись.

— Мы, конечно, великие сыщики, — вздохнул Гуров.

— А они феню не знают, — парировал Крячко.

— Сегодня на ней никто не разговаривает, — возразил Гуров. — Нужен переводчик.

— Подожди, гость сейчас уйдет, они по-русски заговорят, — сказал Крячко.

— Паскуда, — донесся до сыщиков голос Валентино.

Разговор Еланчука с шефом в баре был, как известно, краток. Сыщики слушали его дважды.

— Видимо, гость выдвинул какой-то ультиматум, — задумчиво произнес Крячко. — Нужен переводчик, иначе нам не разобраться.

— Безусловно, — согласился Гуров. — Думаю, что речь идет о задержке груза. Ясно, что гость показал осведомленность в делах москвичей. И Еланчук делает вывод, что под ним сидит агент, который информирует верха.

— Значит, мы кого-то прошляпили?

— Возможно, да, а возможно, и нет, — ответил Гуров. — Я чувствую, чувствую — мы шарим лишь по вершине айсберга, очень хорошо и просто все у нас получается. Станислав, кто мы с тобой такие? Сыщики угро, и только.

— Отличные сыщики!

— Понятно, заразился хвастовством от меня. Согласен, мы отличные сыщики. Но наркобароны выступают против Интерпола, ФБР, где ребята высочайшего класса.

— Ну и берут твоих баронов чуть ли не пачками. Только сажают редко, чаще отпускают. Там суд, а не исполнители указов, да и присяжные, черт бы их побрал! В голову не возьму, как простой, юридически безграмотный человек может решать, кто виновен, а кто не виновен.

— У нас появился суд присяжных, сходим как-нибудь, послушаем. Я пока присяжных видел лишь на экране и тоже понять не могу, как они решают. Нет, я догадываюсь, они выносят приговор по совести, но, убей меня бог, я бы не взялся.

— И потом, как просто: виновен, не виновен! Сколько оттенков, нюансов, а тут как топором! Ну, хватит, — Крячко махнул рукой. — Ты не присяжный, ты сыщик, скажи, как действовать будем?

— Прослушаем перевод, однако почти убежден, задержанный груз требуется отпустить. Ты понимаешь, видно, так их припекло, что из-за этой задержки наших с тобой ближайших друзей, Еланчука и его шефа, могут запросто ликвидировать. Сейчас мы держимся за вершки, если их оборвут, у нас в руках не останется ничего.

В дверь кабинета тихо постучали.

— Открыто! — громко сказал Гуров.

— Здравствуйте, господа, — сказала секретарша Юдина, опустилась в ближайшее кресло. — Вас не видно… Вы — служба безопасности… А Гришу Байкова убили.

Глава 9 Ликвидатор

Люди убивают друг друга различными способами и по многим причинам, хладнокровно и в запальчивости, импульсивно и с заранее обдуманным намерением. Когда убийству предшествует длительная подготовка, сильно образованные обеспечивают себе фальшивое алиби. Такие умники, как правило, становятся сравнительно легкой добычей следователей. Опытный следователь внимательнее всего относится к человеку, имеющему алиби. Невиновный в большинстве случаев просто не помнит, где он находился в определенный день и час, не говоря уже о том, что если и вспомнит, то редко может назвать свидетелей, которые подтвердят его показания.

Федора Ивлева алиби не интересовало, так как он был киллером, то есть наемным убийцей, и попадать в поле зрения следствия, тем более на допрос не собирался. Он не был ни Федором, ни Ивлевым, но документы имел на это имя. Сразу после выполнения задания документы уничтожались, он получал другие. Настоящий паспорт хранился в чьем-то сейфе, свое имя он, конечно, знал, но, будучи от природы натурой артистической, быстро привыкал к новому паспорту, если по Станиславскому, то легко вживался в образ.

Итак, мужчина с документами на имя Федора Ивлева прошел мимо офиса фирмы «Стоик», даже не взглянув на стальные двери и бронзовую доску на стене, миновал маленькое кафе и, не оглядываясь, вышел из переулка. Вроде бы он не поднимал головы, не взглянул на одинокий тополь, но отлично увидел три жилых дома, расположенных напротив офиса, запомнил их номера. Главным в его работе было определить место, где «клиент» появлялся регулярно, и точку, откуда удобнее всего произвести выстрел. Случалось, что все готовили неизвестные люди, а его, как знаменитого хирурга, привозили прямо к телу — требовались лишь твердая рука и точный глаз. Сегодня ему назвали лишь адрес, все остальное он должен сделать сам. Ему показали великолепные фотографии обоих: и портреты, и в рост, и в плащах, и в костюмах. Но, во-первых, убрать двоих значительно сложнее, чем одного, во-вторых, ему не нравилось, что если он определит местом операции подъезд, мимо которого только что прошел, где клиенты постоянно появляются вдвоем, где требуется лишь два раза быстро нажать на спусковой крючок, то возникнет масса сложностей.

Его предупредили, что клиенты — опытные оперативники, значит, стрелять из машины нельзя. Переулок тихий, проезжающая машина сразу привлечет внимание. Напарников он никогда не брал, значит, придется вести машину самому, следовательно, стрелять из автомата, а он не любил автомат, отдавая предпочтение винтовке. Раз оперативники, то гранату не бросишь: нет, бросить-то можно, да каков будет результат? Сыскари гранату увидят, упадут на землю и через секунду откроют огонь по колесам. О машине забыть… В данной ситуации стрелять следует лишь из окна одного из трех домов. Как попасть в нужную квартиру, киллер знал, но как уходить от трупов, которые лежат на другой стороне улицы?..

Киллер был человеком мафии, его не знали ни Валентино, ни тем более Еланчук. Завербовали Федора просто: он уже начал «работать по специальности», выполняя заказы крупных авторитетов, когда, не зная и не ведая о том, попался на глаза одного из наркобаронов. Итальянец русского происхождения выдавал себя за рядового коммерсанта, даже платил дань рэкетирам, хотя мог слопать их живьем, со всеми потрохами. Выполняя волю вышестоящих, он жил под Москвой, вел скромный образ жизни, обзаводился связями, выискивая возможные пути для прохождения наркотика через тогда еще Советский Союз. Кроме основного задания, у мафиози существовало второстепенное поручение: приобрести наемного убийцу, лучше двух, «законсервировать» их на черный день.

Когда мафиози услышал о Федоре, затем познакомился с его «работой», то просто встретился с ним и предложил не ждать случайных заказов, а получать ежемесячную зарплату в валюте, устроиться на работу по своему усмотрению и жить спокойно. Парень, никогда таких денег и не видевший, согласился — отказаться от такого предложения мог только полный кретин, а убийца был человек очень даже сообразительный. За пять лет «службы» он выполнил лишь шесть «заказов». Его работой остались столь довольны, что «законсервировали» наглухо, решив к нему обратиться лишь в крайнем случае.

Прознав о существовании Гурова и Крячко и о том, что именно они встали на пути и готовы вот-вот перерезать один из каналов транспортировки драгоценного порошка, наркобароны обратились к Федору Ивлеву. Он уже два года был хозяином скромной коммерческой палатки, исправно платил дань рэкетирам, даже женился, но не забывал, где лежит его настоящий паспорт, потому почти не пил, ежедневно бегал и три-четыре раза в неделю тренировался в тире. Встречаются люди одаренные: одни свободно умножают многозначные числа, другие обладают абсолютным музыкальным слухом или, взяв карандаш, рисуют — различны способности человека. Федор был стрелком. Еще в детстве, взяв в руки духовое ружье, он удивил всех своей меткостью; казалось, он просто не способен промахнуться. В тире он скрывал свои способности, не укладывал пулю в пулю, а рисовал на мишени замысловатые фигуры, считая, что незачем привлекать к себе внимание.

Когда он поступил на «службу» к мафиози, то получил профессиональную винтовку с глушителем и оптическим прицелом. Небольшая, легкая, компактная, она разбиралась, укладывалась в специальный футляр, который походил на футляр для музыкального инструмента и, хотя был абсолютно новым, выглядел потертым, старым, не привлекал к себе внимания. Примерно раз в месяц киллер выезжал за город и стрелял с расстояния в тысячу шагов и более, привыкал к винтовке, оптике, — в общем, постоянно сохранял форму.

Сейчас он вышел из переулка, в котором был расположен офис фирмы «Стоик», и огляделся, пытаясь найти какой-нибудь высокий дом в радиусе километра. Черт побери, по всей Москве натыканы многоэтажные башни, а неподалеку от узкого переулка, который словно щель рассекал кусок старого города, ничего подходящего не торчало. Неужели придется стрелять из какого-либо дома напротив? Они все крепкие, не видно, чтобы готовились на снос и расселялись, — тогда можно было бы найти пустую квартиру, застрелить ментов и уйти черным ходом. Федор знал: в старых домах обязательно имеется черный ход. Возможно, пустая квартира и есть, но как ее найти, не привлекая к себе внимания?

Известно, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок. А к сердцу женщины? Самым простым и точным источником информации, безусловно, являются домохозяйки. Казалось бы, в наше время все женщины работают, но так только кажется. Пенсионерки, одни по возрасту, другие по инвалидности, не работающие женщины, ухаживающие за внуками, — это целая армия прекрасных, осведомленных и разговорчивых людей. Каких мужчин любят, даже боготворят домохозяйки? Артистов? Ведущих телепрограмм? Якубовича с Листьевым? Конечно, но только на экране телевизора. В жизни эти мужики — народ бесполезный, просто никчемный. «Приз в студию!» — красиво, но жизнь куда прозаичней! Текут краны! В старых домах краны текут непрерывно, словно Волга, порой они превращаются в Ниагарский водопад.

Убийца давно понял: домохозяйки обожают трезвых сантехников, тем более что два этих понятия в России практически взаимоисключаются. Если трезвый, так пиликает на скрипке либо роняет очки над компьютером, а коли водопроводчик, так, сами понимаете, он воду не пьет. И Федор Ивлев давно освоил нехитрую профессию, обзавелся инструментиком, главное, качественными прокладками, коих, по утверждению «мастеров», в России после известного события семнадцатого года более не производят. Убийца знал: можно уверенно звонить в любую квартиру, спросить, не вызывали ли сантехника, и что тебе «сезам, откройся!». Двери распахнутся, любая домохозяйка, будь она от рождения мегерой, встретит ласково, расплываясь в улыбке. Но простейший путь не годился, так как Федор отлично знал — стоит произойти убийству, как в квартире появится мент и задаст вопрос: мол, гражданочка, а к вам никто не заходил, незнакомых мужчин не видели? Ах, сантехник? Милый и трезвый, и мастер — «золотые руки»? А в конторе о таком только мечтают, но никогда не видели. Мало? Однако… раз засветишься — поставят на учет по приметам, по манере работать.

Если завалить двух известных оперативников, МУР ощетинится, начнет копать глубоко. Стрелять следует только в голову, а это уже почерк. Поднимут старые дела — в такой ситуации оставлять свои приметы слишком опасно. Выходит, стрелять из ближних домов нельзя, а других вариантов не просматривается.

Убийца задумчиво шел к своей машине, оставленной за несколько кварталов от офиса, искал решение, не находил, но предчувствие удачи его не покидало. А он, как большинство людей, чья работа связана с риском, верил в предчувствия.

Юдин сидел в кабинете Гурова и, устало поглядывая на сыщика, лениво, как бы нехотя, говорил:

— В былые времена мы не виделись с тобой по году, каждый занимался своим делом… Не друзья, но понимали друг друга. Я тебя порой очень не любил, но уважал, и ты мне никогда не врал. А сейчас встречаемся каждый день, делаем одно дело и чужие — ты мне врешь, а если и не врешь, то утаиваешь точно, не сомневаюсь. Убили Гришу, уже второго моего сотрудника, ты, начальник службы безопасности, сидишь в своем кабинете, лицо каменное… — Юдин замолчал, не закончив фразы.

Гуров слушал шефа, думал не о деле, а почему-то о том, как Юдин постарел за последнее время. Недавно — молодящийся, бодрый, всегда энергичный и быстрый в движениях, сейчас — пожилой и усталый, главное, растерянный. Неожиданно у сыщика мелькнула подлая мысль: а если Юдин не просто «крыша»? Совсем не втемную его используют, а очень даже всветлую. Мыслишка не только подлая, остановил себя Гуров, но и глупая, даже идиотская, такая может появиться в голове человека, окончательно запутавшегося.

— Ты дал команду отослать мебель в Германию? — спросил Гуров.

— У тебя манера вести разговор, как у Горбачева: спрашивают человека об одном — он рассуждает на другую тему.

— Спасибо за сравнение, Борис. Бывший генсек и президент — мужик далеко не глупый. А манера эта не его, не моя, а любого здравомыслящего: не можешь сказать правду — смени тему. Ты мебель отослал?

— Да, утром контейнеры ушли. Я ответил, отвечай и ты мне. За что убили Григория? Он ничего криминального не знал…

— Хватит, Борис, не лезь в чужие дела! — резко оборвал его Гуров. — Я тоже не знаю конкретно, за что убили юриста. Но ему больше года платили деньги, а никто и никогда просто так не платит. Моя вина — я не успел с ним потолковать по душам, считал, успею, но захлестнули неожиданные дела. Его убил человек, которого Байков прекрасно знал, но боялся. Сам пустил убийцу в квартиру и беседовал с ним около часа. Убийца — не профессионал, а дилетант, человек умный и хладнокровный. Можно предположить, что он пришел без намерения убить, так как ударил молотком, который взял на кухне. Я сказал все, что знаю, могу добавить — видимо, в разговоре Байков сказал лишнее. Скорее всего он сказал нечто, не придавая этому значения, как бы обмолвился, но гость оценил сказанное по-своему, пошел на кухню, взял молоток и снес хозяину чуть не половину черепа. Ребята из МУРа работают, и дай им Бог удачи. Из того, что я тебе сейчас сообщил, часть является установленными фактами, часть — моими сыщицкими домыслами. Я сказал тебе все, что считаю нужным, даже немного больше.

— Спасибо… — Лицо Юдина просветлело, он даже улыбнулся. — И много скрыл?

— Порядочно. Прекратим никчемный разговор. Ты решаешь свои коммерческие проблемы, я работаю, стараюсь тебя и фирму защитить.

Зазвонил телефон. Казалось, кто-то ждал окончания беседы и тут же набрал номер.

— Здравствуйте, — сказал Гуров.

— Здравствуй, — ответил Орлов. — Я, естественно, в курсе вчерашнего. Тебя обвиняют в сокрытии фактов, имеющих большое значение для следствия.

Генерал говорил столь официально, что Гуров понял: рядом с Петром посторонний.

— Петр Николаевич, предположения бывшего сыщика не являются фактом. Не могу, да и не желаю нагружать прокуратуру и бывших коллег своими домыслами. Я и работая под вашим началом, не всегда бывал откровенен, а уж сейчас — извините.

— Ты хам, возомнивший себя гением!

— Вы изволите сами себе противоречить, господин генерал. — Гуров не сомневался: разговор ведется для некоторого третьего лица очень высокого ранга, иначе Петр не стал бы ломать комедию. — Если я хам и лишь возомнил о себе, то никого не должен интересовать. Вы прекрасно знаете, я не делюсь сомнениями, догадками и непроверенной информацией.

— Непроверенная информация остается информацией, и вы обязаны сообщить ее следователю прокуратуры. — Орлов жевал слова, казалось, ему хочется сплюнуть.

«Раз на Петра так давят, надо ему помочь», — решил Гуров и ответил как можно суше:

— Господин генерал, я отвечал на вопросы следователя в полном объеме, а готовить их за прокуратуру я не обязан. Что-нибудь еще? — Гуров услышал частые гудки, пожал плечами, повернулся к Юдину: — Не поверишь, Борис, но быть гением порой так трудно, просто ужас!

Вечером Орлов, Гуров и Крячко собрались на конспиративной квартире генерала, пили чай. Они чувствовали себя спокойно, уютно, знали друг друга досконально, верили на все сто, и даже предстоящий разговор не портил им настроения. Так как ничего объяснять не надо, можно ограничиться главным, остальное поймут правильно.

— Ну, казаки-разбойники, сообщаю: меня не уволили. — Орлов отодвинул пустую чашку, вытер короткопалой ладонью мощный лоб. — Как я понимаю, зам, которому я забросил крючок, чтобы он подписал запрос в службу безопасности, растрепался по секрету всему свету, что он руководит операцией по выявлению канала следования наркотиков через Россию. — Он замолчал, глянул на друзей, но они, люди опытные, вопросов не задавали. — Зарубежные газеты называют этот канал: «Красная дорога белой смерти».

— Звучит красиво. — Крячко оглядел скромно сервированный стол, приподнял пустой чайник. — Господин генерал, рабочий день окончен, мы люди сугубо штатские, усталые…

— Перебьешься, — буркнул Орлов, состроил гримасу, вздохнул. — В буфете, на нижней полке… А раньше ты помалкивал и не пил.

— Молодой и стеснялся… — Крячко вытащил из буфета бутылку коньяка, ладонью обтер пыль, достал из серванта рюмки.

Мебель в квартире была старинная, массивная, квартира выглядела неухоженной, пахла пылью. Орлов пригубил из своей рюмки, продолжал:

— Значит, один растрепал, другие хотят оказаться в деле в случае удачи и далеко-далеко от него при ином раскладе.

— Начальство было, есть и будет, — Гуров кивнул. — Их винить нельзя, они так изготовлены.

— Я с тобой говорил из кабинета… — Орлов запнулся. — Не имеет значения. Они не дураки, понимают: начало и конец истории в твоих руках. — Он посмотрел на Гурова. — О нашей дружбе известно, но в такую наивную глупость господа-товарищи не верят, я их в неверии поддержал, ты меня понял, говорил со мной хорошо. Зачем мне это нужно?

— Понятно. Пропусти и двигай дальше, — сказал Гуров.

— Не учи, мальчонка, без подсказки соображу! — Орлов насупился. — Распустились.

Крячко с Гуровым переглянулись: мол, и сыщики стареют, жизнь не переделаешь.

— Пусть некие высокопоставленные лица считают, что Орлов и Гуров разошлись, — продолжал Орлов. — Необходимо пресечь поступление информации о твоей работе в верха. Я не считаю, что все они… — Генерал сделал неопределенный жест рукой. — Отнюдь, но нам они помочь не могут, значит, и рисковать нет смысла. Мы имеем… — Он почесал в затылке. — Итак, некто, используя СП «Стоик» втемную, переправляет наркотик из Вьетнама в Европу. В СП «Витязь» имеются люди, которые контролируют транспортировку. Предположительно, наркотик провозится в полостях мебели, изготовленной из бамбука. Кто в «Стоике» связан с наркобизнесом?

— Кто убил юриста Байкова, тот и связан, — сказал Крячко.

— Розыском убийцы занимается МУР, следствие ведет прокуратура, не будем вмешиваться. — Орлов взглянул на Гурова. — Я могу приказать, тебя через день-два ознакомят с результатами работы.

— Это вряд ли, — усмехнулся Гуров. — Не те отношения. Приказ начальника главка они, конечно, выполнят — розыскные дела покажут… Только кто им помешает нужное, самое горячее, из папки вынуть? На собранный материал следует посмотреть. — Он кивнул Крячко. — Станислав посмотрит, он нынешним ребятам ближе и понятнее.

— Верно, — согласился Орлов. — Станислав, позвони на Петровку завтра к вечеру. — Он вновь посмотрел на Гурова. — Ты не договариваешь, у тебя есть подозреваемый и версия?

— А черт его знает, есть или нет — сам не знаю. У меня есть одна мыслишка… Возможно, я и сумею установить убийцу. Возможно, не сумею.

— Выкладывай: три головы больше, чем одна, — миролюбиво сказал Орлов, но чувствовалось, как он закипает.

— Я люблю, да и привык, думать один. — Гуров поднял руку: — Подожди кричать и давить. Ты сейчас хмыкнешь, а Станислав так просто расхохочется, но я болезненно самолюбивый и ранимый человек. Я вам скажу, а так как не готов, начну путаться, вы станете шутить, собьете меня. Нет, лучше выждать.

Наступила пауза. Крячко знал свое место, помалкивал. Орлов несколько раз кашлянул, вновь пригубил коньяк, затем гаркнул:

— Старый сентиментальный кретин! — Он хлопнул ладонью по груди. — Вместо того чтобы думать о деле, подыскиваю выражения, боюсь тебяобидеть. Так вот, друг ты мой любезный, ты сейчас все расскажешь — запинаясь, сбиваясь, но все до донышка. И не произноси свои «обязательно» и «это вряд ли». Ты, Левушка, расскажешь, это я говорю. За тобой ведется охота, тебя могут убить, и мы должны узнать все, пока ты живой. Говори, паршивец, сей минут говори! Какую бы ахинею ты ни нес, никто не улыбнется! Станислав, ты понял?

— Еще вчера, господин генерал! — Крячко выпил коньяк, скрестил на груди руки и закрыл глаза.

Гуров пожал плечами, закурил, взглянул на Орлова, затем на Крячко и сказал:

— Такой вечер испохабили. — Он опять пожал плечами и довольно кратко изложил свою версию.

— Ничего смешного. Возможно, ты и прав, — после небольшой паузы пробормотал Орлов.

— Прав — не прав, судить не берусь, — сказал Крячко. — Но если фантазировать, мог бы послать меня не на вокзал, а в Рио-де-Жанейро. Я бы купил белые штаны…

— В Рио успеешь, а завтра поедешь на Белорусский вокзал, — перебил Гуров. — О дне сегодняшнем. Мы сами себе противоречим. Знаем, наркомафия прекрасно организована, успешно борется с лучшими полицейскими. Так? А с кем мы воюем? Илья Прокофьевич Жмых по кличке Валентино? Да, он авторитет российского розлива. Еланчук? Согласен — человек профессиональный и серьезный, но выступает лишь вторым номером. Извините за жаргон, но какую-то туфту нам подсовывают. Думается, мы настоящих бойцов, а руководителей тем более, еще и не видели, силу их не почувствовали. Я могу допустить: как ломается превосходная иномарка на наших дорогах, так и отлично работавшая там, сильная, отлаженная система в России засбоила. Без русских людей в России работать невозможно. А наши спецы — они во всем себя кажут. Какой-то лох допустил грубейшую ошибку, и пришлось ликвидировать бухгалтера, а дальше поехало по кривой, разбитой колее. Серьезные люди станут держать на связи человека с неуравновешенной психикой? Никогда! А Жмых-Валентино держит. Убежден, что Еланчук о юристе Байкове просто не знал. Ну, первый выстрел в меня выполнили неплохо, а уж гонка по городу на автомашинах ни в какие ворота не лезет. Разве профессионал станет гоняться за профессионалом? Либо прихлопнул сразу, либо не светись, не дергайся. Погнался — можешь не сомневаться, тебя заманят в ловушку. И это знает каждый профессионал, Еланчук в первую очередь. Значит, и здесь Жмых занимался самодеятельностью. Играли против нас даже не дублирующим составом, а так, пацанами, которых держали на подхвате. Сейчас придут мастера и покажут нам, как выражался покойный Никита Сергеевич, кузькину мать.

— Ты большой оптимист, Лев Иванович, — сказал Крячко.

— Реалист, Станислав. Потому, Петр Николаевич, повторяю: попытаемся выявить убийцу Байкова, отрубим маленький отросточек щупальца и уйдем в сторону, пока живы.

Орлов молчал, понимая правоту своего друга и любимца, но и согласиться с решением Гурова не мог. Генерал считал, что время упущено, они уже ввязались в драку и отступить сейчас — только ускорить кровавую развязку. Он оказался в тяжелейшем положении — встать рядом с ребятами нельзя: он будет походить на генерала, который бросается в атаку, слепнет, а не руководит сражением. Но, с другой стороны, сидеть в кабинете, наблюдая, как ребята лезут в пекло, да еще и помалкивать нет сил…

Гуров почувствовал состояние друга, понял, что Петр не согласен, но навязывать свое мнение не хочет, и сказал:

— Предлагаю оставить вопрос открытым. Займемся убийцей, выждем, потом решим, как жить дальше.

— Гуров и компромисс! Это что-то новенькое, своим ушам не верю. — Крячко наполнил бокалы. — За удачу, господа сыщики!

Еланчук уже привык к неожиданным появлениям шефа. Когда утром Валентино вошел, то бывший гэбист удивился лишь тому, что тот без сопровождающего.

— Здравствуй, — Валентино протянул руку. — Поздравляю, груз ушел по назначению.

— Хорошая новость, — ответил Еланчук, прикидывая, что же задумал Гуров. — А где твоя тень с пистолетом?

— Зубы лечит, мать его в душу, — Валентино выругался. — Утром позвонил, бормочет: «Ночь не спал, еду к зубодеру». Объявится. Я за рулем черт знает сколько не сидел. Пробки, но все равно удовольствие.

Еланчук насторожился, взглянул на часы, спросил:

— Ты передал, что груз ушел?

— Ясное дело, — Валентино самодовольно улыбнулся. — Сейчас отъеду часика на два, потом сядем, решим, как жить дальше. — Он махнул приветственно рукой и вышел.

Еланчук отложил газеты. Зубы могут заболеть у каждого и всегда не вовремя, однако шефа, который сдуру красится под иностранца, не понять. Сколько времени скрывал свою суть, практически со мной не разговаривал, теперь заходит по нескольку раз в день. Раньше шага без охраны не желал сделать, сейчас поехал один и не говорит куда и зачем. Что-то изменилось, но неясно, в какую сторону. Может, он решил со мной расстаться?

Валентино сел за руль «Мерседеса», только вставил ключ, хотел завести мотор, но не успел. Его грузная фигура обмякла, завалилась на бок: пуля пронзила висок, оставив в нем аккуратную дырочку.

Серый, грязный «жигуленок», стоявший у дома напротив, отъехал неторопливо, через несколько секунд свернул направо и влился в густой поток машин, затерялся.

Федор Ивлев сунул футляр с винтовкой под переднее сиденье, довольно ухмыльнулся. Вчера вечером, после осмотра переулка и подходов к офису «Стоика», киллер вышел на канал аварийной связи. Звонил, естественно, из автомата. Только киллер заикнулся, что выполнить задание в срок невозможно, как его перебили:

— Это может несколько дней подождать. Договорись с Красавцем, результат доложи завтра. Мы ждем твоих предложений и по первому варианту.

Красавцем хозяева звали Валентино. Водитель и охранник Жеволуб уже давно был осведомителем, доносил о каждом шаге хозяина, и отправить его к зубному врачу не составило труда. Киллер утром взял Валентино под наблюдение, стрелять у его дома было опасно.

Когда шеф приехал в офис, винтовка, уже собранная, лежала под рукой Ивлева, но выстрелить не удалось: проехавший грузовик на несколько секунд закрыл жертву. Такую ситуацию учли, убийца знал, что вскоре Валентино пригласят в банк. Приглашение состоялось. Валентино — не оперативник: на стоявшую напротив машину даже не обратил внимания. Остальное было делом несложной техники.

Федор Ивлев включил приемник, начал подсвистывать зазвучавшей мелодии. Он уже забыл об убийстве человека, чувствовал себя превосходно. Он решил категорически отказаться от идеи ликвидировать одновременно двух оперов и сменить место: стрелять в переулке слишком опасно. Задание «договориться» с Валентино, который в вопросах безопасности был абсолютным фраером, — подвернулось как нельзя кстати. Хотя убийца уже давно убедился, что его берегут и достаточно сказать об опасности, как тут же подключат людей, начнут разрабатывать новый план, но существовало профессиональное самолюбие: он не любил просить отсрочки. А тут вроде все само складывалось: человека отвлекли, ему требуется дополнительное время. Ясно, из двоих оперов начинать следует с Гурова. И у киллера вырисовывался недурственный план ликвидации, несложный и абсолютно безопасный для исполнителя.

Еланчук подвинул газету и только начал читать статью о суде над человеком, который посмел объявить, что химическое оружие в России производят, как распахнулась дверь и на пороге застыл, нелепо растопырив руки, Виктор Жеволуб.

— Зуб выдернули, наркоз проходит? — спросил Еланчук равнодушно, хотя уже подсознательно понимал, что произошло.

— Шеф… В своем «мерсе»… — Охранник икнул.

— Уехал по делам, думаю, в банк. — Еланчук уже не сомневался, что Валентино мертв, начинается новая жизнь, возможно, она и заканчивается.

— Шефа убили, мертвый в своей тачке валяется! — Жеволуб выговорил известие с таким пафосом, что не только в первом ряду, а на галерке было бы понятно: актер появился на сцене никудышный.

Очень хотелось Еланчуку узнать, у какого врача был на приеме охранник, но гэбэшник молча вышел на улицу, заглянул в машину, приказал Жеволубу охранять труп и позвонил в милицию.

Приехала опергруппа, последовала обычная процедура осмотра, служащих опросили, предупредили о предстоящем вызове в прокуратуру, уехали равнодушные, спокойные. Обычная история: следователь возбудит уголовное дело, оперативник заведет розыскное дело, папки положат в сейфы и извлекут их на свет божий, если по другому убийству задержат человека с оружием и баллистическая экспертиза установит, что именно из него и застрелили гражданина Жмыха И. П.

Офис гудел, люди суетились, коммерческий директор собирал совет. О Еланчуке никто и не вспомнил. Он был человек шефа, теперь ничей, никому не нужный.

Он вернулся в свой кабинет, сел за стол, начал думать, каково будет продолжение. Он прекрасно понимал: если началась чистка, все зависит от того, в какой список занесена его фамилия, и защитить себя невозможно, остается только ждать. Если решили убрать, ждать недолго. Хотят оставить, позвонят — пригласят на инструктаж. И только он успел подумать о звонке, как аппарат негромко тренькнул.

— Да, — ответил Еланчук и почему-то вспомнил Гурова.

— Добрый день, Юрий Петрович. — Мужчина говорил с едва уловимым акцентом. Натренированный Еланчук готов был биться об заклад, что родной язык звонившего — английский.

— Здравствуйте, — ответил Еланчук, поборов соблазн перейти на английский, так как известно, шибко сообразительных начальство не жалует. — Добрым я сегодняшний день назвать не могу.

— Да-да, извините, я в курсе. — Звонивший заговорил быстрее, акцент усилился. — Ужасно! Но се ля ви — человек рождается, чтобы умереть.

Еланчук улыбнулся, понимая, что ему дарована жизнь, а связник болтает на случай, если разговор прослушивается. Иностранец продолжал:

— Я имел с покойным маленький бизнес, хотел бы с вами встретиться, кое-что обсудить.

— Конечно, назначайте время и место, — ответил Еланчук.

Гуров решил, что, узнав об отправке груза, Валентино, хотя бы временно, прекратит за ним охотиться, и ночевал в своей квартире. Утром он занимался силовой гимнастикой, убирал квартиру, в основном протирал пыль, которой собралось прилично, долго брился: рекламируемая бритва «Жиллет-слалом» ему не нравилась. Он сменил рубашку, костюм и галстук, надраил туфли, протерся одеколоном. Чем хуже было у Гурова настроение, тем тщательнее он следил за своей внешностью. А настроение у него было отвратительное. Увольняясь из милиции, он рассчитывал избавиться от давления высокого начальства, обрести свободу, но оказалось, судьбу не обманешь. Если Петр, человек предельно терпеливый, не хочет говорить, кто из сановных лиц вмешивается в их работу, значит, это лицо очень высокопоставленное. Не хватает им своих интриг и забот?

— Заткнись, сыщик, перестань рыдать, думай о деле, — заявил он вслух, глядя на себя в зеркало и поправляя галстук.

Человек противоречив. Приказав себе думать только о работе, Гуров сел в кресло, пододвинул телефон, открыл записную книжку и начал искать женщину, которую можно пригласить на ужин. Только он остановился на имени, вызвавшем теплое чувство, и начал вспоминать внешность женщины и когда он видел ее в последний раз, как телефон зазвонил. Гуров взглянул на аппарат, решая, снимать трубку или воздержаться, как телефон замолк. Три звонка — столь детским приемом пользовались опытные сыщики, соединяясь друг с другом. Когда аппарат вновь ожил, Гуров снял трубку.

— Хандришь? — опуская приветствие, спросил Крячко. — Живешь по принципу — пусть медведь работает, у него четыре лапы?

— Здравствуй, пропусти замшелые присказки, переходи к делу, — ответил Гуров и, понимая, что с хорошими вестями друг звонить не станет, достал сигареты.

— Застрелили господина Валентино. Работал профессионал, использовал винтовку малого калибра.

Гуров почувствовал резкий толчок крови, по телу разлилось тепло. Он вытянул руку, пальцы не дрожали.

— Я не так глуп, как выгляжу. — Гуров зажег сигарету. — Я предупреждал, что они появятся.

— Думал, ты обидишься, — разочарованно сказал Крячко. — Начали не с тебя, за человека не держат. — Сыщик пытался шутить, но голос выдавал, звучал тревожно. — Полагаешь, начали чистку?

— Обязательно. У тебя другое мнение? — Гуров ощутил знакомую дрожь, поперхнулся сигаретным дымом, понял, что испугался, пытаясь снять напряжение, сказал: — Вчера я занимался теоретическими построениями, сегодня, когда отстрел начался, я трушу.

— Нормальная реакция, не боятся лишь дети и психопаты, — Крячко неуверенно рассмеялся. — Приезжай, будем думать.

— И думать нечего, следует нападать! У них тут под рукой киллер наверняка был «законсервирован». Они дали команду, и он задействован. Если мы промедлим, нас перестреляют, а начали с Валентино лишь потому, что проще. Черт с ней, с секретностью, требуем выставить за Еланчуком наружку. Найди Орлова.

— А чего искать? Он мне и сообщил.

— Тогда порядок. Петр сам сообразит. Я выезжаю, жди.

— Берегись! — крикнул Крячко, но Гуров уже положил трубку.

В полдень на Кутузовском проспекте пробок нет, машины идут ровным четырехрядным потоком. Гуров никогда не занимал левый ряд, не любил ездить быстро и уж терпеть не мог перестраиваться, когда за его спиной появлялось лакированное и хромированное рыло членовоза. И сейчас он выкатился на Кутузовский, занял второй ряд, взглянул в зеркало, хотя отлично понимал: в таком скопище машин засечь хвост невозможно. Только Гуров решил свернуть в переулок, пересечь Воровского, затем Герцена, начать проверяться, как его обогнал «жигуль» ГАИ и приказал остановиться. Гуров припарковался, опустил стекло, взглянул на подошедшего лейтенанта вопросительно. Тот козырнул, представился, сказал:

— Права, техпаспорт.

Гуров взглянул в мальчишеское простое лицо лейтенанта, начал медленно шарить по карманам.

— Пожалуйста, инспектор. Я ничего не нарушал. Чем вызвана проверка? — Гуров продолжал исследовать карманы, внимательно наблюдая за лейтенантом, пытался определить, нервничает парень или это обычная проверка.

— Выйдите из машины! — Парень постучал жезлом по крыше.

— Нашел, — сообщил Гуров, протягивая техпаспорт и права. — Как вы назвали свою фамилию, инспектор?

Лейтенант глянул в документы мельком, похлопывая ими по перчатке.

— Откройте капот и выйдите из машины.

Из стоявшей впереди машины ГАИ вылез грузный капитан, подошел и рявкнул:

— Права качаешь? Или у тебя, парень, со слухом плохо?

Гуров открыл капот, начал неторопливо вылезать из-за руля, по ходу вынул ключи из замка зажигания. «Ну, не могут тут, в самом центре, на глазах у сотен людей что-либо сделать», — подумал Гуров и ошибся. Капитан ударил сыщика по лицу перчаткой, другой рукой прихлопнул крышку капота, крикнул:

— Отдай ключи, садись назад, поедем, разберемся!

— Ключи не отдам и никуда не поеду, — ответил Гуров и шагнул в сторону вовремя.

Сержант, подошедший сзади, хотел ударить жезлом по голове, но сыщик шагнул, и удар пришелся в плечо. Гуров почувствовал боль, рука одеревенела. Сержант бил не гаишным жезлом, а раскрашенным металлическим стержнем. Сыщик, который всегда гордился тем, что к нему нельзя подойти сзади, матюгнулся, отшвырнул лейтенанта и бросился бежать между машинами.

— Угонщик! Держите его! — крикнул кто-то из гаишников.

Визжали тормоза, гудели клаксоны, матерились водители. Гуров выскочил на резервную полосу и бросился по ней к прохаживавшемуся неподалеку инспектору ГАИ. Увидев бегущего по резервной зоне человека, инспектор затрусил навстречу, одновременно размахивая жезлом: мол, убирайся, кретин, из моих владений. Сыщик не знал, остановили его «ряженые» или действительно гаишники, был лишь уверен, что ни в коем случае нельзя с ними никуда ехать.

— Вы с ума сошли! — кричал лейтенант. — Уйдите немедленно. Сейчас пойдет машина!..

Какая пойдет машина, инспектор договорить не успел. Со стороны Кремля раздался вой сирен, на крыше первой машины мигал фонарь. Гуров и инспектор одновременно отпрянули в сторону и чуть не угодили под автобус. Кортеж лимузинов пролетел мимо. Гуров, не ожидая вопросов пришедшего в себя хозяина резервной полосы, быстро заговорил:

— Меня остановила ГАИ, уверен, что… — Он повернулся, указал на свои «Жигули», увидел, что стоявшая перед ними машина ГАИ исчезла, кивнул ничего не понимающему инспектору и начал пробираться сквозь катящийся поток «Мерседесов», «Вольво» и даже «Москвичей».

У своих «Жигулей» Гуров увидел лейтенанта ГАИ, удивился, но виду не подал, поправил съехавший набок галстук.

— Значит, охраняете порядок, лейтенант? — спросил Гуров насмешливо. — И сколько задержали угонщиков?

Инспектор был явно смущен, протянул документы на машину.

— Какой вы нервный, — сказал он. — Обычная проверка.

Гуров осмотрел парня с ног до головы, молчал — редкий случай, когда сыщик не мог сосредоточиться. Ясно, мальчишка выполнял приказ и ничего не знает, тогда почему не уходит? Проверил документы, убедился, что все в порядке, иди себе, а он стоит, мнется.

— Вы хотите мне что-то сказать? — Гуров достал сигареты, тряхнул пачку, угощать не стал, закурил.

— Неудобно получилось, — видно, не привык гаишник извиняться. — Капитана вызвали по рации…

Гуров махнул на парня рукой, сел в машину, отъехал, как и собирался, свернул в переулок и остановился, закурил.

Центральная магистраль, ясный день, полно народу, не могли здесь, сейчас, спланировать захват. Не могли, ведь не сумасшедшие. И лейтенант для такого дела абсолютно не годится. А сопляк с железкой в руке? Гуров потер ушибленное плечо. И старый сыщик, к которому запросто подошли сзади и чудом не оглушили! И он, как заяц, петлял между машинами, бежал к дяденьке милиционеру, искал защиты! Позор! Хорошо, никто из своих не видел. Для очистки совести придется все в красках обрисовать Станиславу. Но если не нападение, значит, так повседневно работает моя родная милиция. Остановили, забрали документы, не услышали привычных извинений, шарахнули по башке, отвезли в отделение. Гуров прекрасно знал: человек, доставленный в дежурную часть, не может оказаться прав. Он либо виноват, либо очень виноват.

— Я уже испугался, решил, случилось что, — сказал, улыбаясь, Крячко и чуть было не обнял Гурова, еле удержался.

— Случилось. — Гуров, снимая плащ, поморщился от боли в плече. — Потом расскажу, а сейчас лишь констатирую факт. Оказалось, для того чтобы ликвидировать знаменитого сыщика, совсем не нужны киллер, винтовка и прочие сложности. Вполне достаточно троих ментов, которые мучаются похмельем, и одной железной палки. Подробности позже, сейчас о деле. Выкладывай.

Крячко криво улыбнулся, спросил:

— Кофе хочешь? Правда, уже остыл. — Он взял с подноса уже полную чашку, поставил перед Гуровым. — Знаешь, что такое конец света? Объясняю. Когда начальник отдела городского управления, сопляк в майорских погонах, который никогда не был лейтенантом…

— Станислав! — перебил Гуров. — Пожалуйста, пропусти десять страниц текста.

— С превеликим удовольствием! Начальник главка генерал Орлов приказал установить за Еланчуком наружное наблюдение, а ему отказали, объяснив, что это нарушение прав человека.

— Правильно, — Гуров невольно потер плечо. — Права человека необходимо защищать, ибо это и есть первейший долг нашей милиции.

Убийца поднялся по деревянному настилу, который в строящемся доме заменял лестницу, остановился на площадке пятого этажа, вытащил из-под куртки бинокль.

Новостройка или незавершенка, один бог знает, находилась по другую сторону от парадного входа в офис. Проходя мимо подъезда, Федор Ивлев не мог видеть шесть этажей незавершенки — ее закрывали дома. Он обошел два квартала, наткнулся на битый кирпич, сломанный забор, оглянулся, понял, что находится позади интересующего его здания, вспомнил внутреннюю планировку офиса: чертеж был любезно предоставлен заказчиком. Два окна кабинета Гурова выходили именно во двор, а не в переулок. Почему человека требуется убивать на улице, когда его можно лишить жизни в собственном кабинете? Расстояние пустяковое, метров двести, не более, площадка для наблюдения и стрельбы прекрасная. Было, однако, существенное «но»: есть ли прямая между стройкой и окном?

Убийца настроил бинокль, увидел нужный дом, посчитал окна, определил два окна кабинета. Они были вот тут, рядом, но сам кабинет просматривался не целиком, лишь наполовину, может, и на треть. Рассмотреть обстановку, определить, где находятся стол и кресло Гурова, мешали тюлевые шторы.

Ивлев решил подождать, сложил кирпичи, соорудил удобную тумбу, сел, поднял бинокль и увидел, что спиной к окну стоит мужчина. Даже если он повернется, лица не разобрать, подумал убийца. Определять придется по фигуре. Он опустил бинокль, вынул из кармана фотографии, хотя отлично помнил, что Гуров высокий и держится прямо, как строевой офицер. Высокий — понятие относительное, бинокль прекрасный, но через окно точно не определишь, какого роста человек.

Убийца вновь опустил бинокль, взглянул на небо, затем на часы, понял, что для выполнения работы требуется ясный день — после трех часов солнце осветит окна. Еще требуется, чтобы объект находился в кабинете, тогда можно его подловить. Какие привычки у этого мента? Он любит сидеть за столом или расхаживает по кабинету?

Глава 10 Профессионалы

Пять столиков вдоль стены, стойка, за которой вылощенный бармен в белоснежной рубашке с галстуком-бабочкой, как большинство его коллег, работающих в первоклассных заведениях, протирал и без того прозрачные бокалы и внимательно наблюдал за гостями. Стоило лишь взглянуть в его сторону, как бармен уже оказывался рядом, изящным движением менял пепельницу, если в ней оказывался хотя бы один окурок, предугадывал желания, бесшумно исчезал и так же появлялся. Чуть в стороне от гостей сидел гитарист, играл тихо, задушевно, казалось, он здесь появился случайно, перебирал струны, вспоминая прошедшие годы, где светило солнце, но случались и тоскливые дожди.

Бар был расположен в пятизвездочной гостинице, недавно реставрированной иностранной фирмой, и напоминал Еланчуку о жизни в странах цивилизованных. Сидевший напротив элегантно одетый мужчина лет пятидесяти, с насмешливым и одновременно внимательным взглядом, никак не ассоциировался с мафией, убийствами и разительно отличался от недавнего «посла».

В общем, вторая встреча Еланчука с представителем наркобизнеса походила на первую с точностью до наоборот. Бар — не забегаловка, заведение высочайшего класса, собеседник — не напуганный, оглядывающийся человек, спешащий выпить рюмку водки, а мужчина вальяжный, уверенный. Когда он здоровался с Еланчуком и представился: «Джон», то по-мальчишески улыбнулся, слегка развел руками, мол, смешная игра, однако правила придумали не мы, будем соблюдать. Он встретил Еланчука у входа в гостиницу, провел мимо стражей, которые чутьем угадывали своих и не пускали чужих, привел в этот бар, заказал себе виски и сок для гостя, мягко улыбнулся.

— Мне известно, Юрий, что ты не пьешь. Я искренне тебе завидую.

— Приятно, Джон, поговорить с цивилизованным человеком, признаюсь, отвык.

— Адаптируетесь, к хорошему привыкают быстро. — Джон пригубил виски, доброжелательно улыбнулся. — Как у тебя дома, все здоровы?

— Спасибо.

— Я много о тебе слышал, Юрий Петрович, но, как известно, лучше один раз увидеть. С сегодняшнего дня ты становишься нашим полномочным представителем в Москве.

— Тогда разъясни мои обязанности, бывший шеф держал меня в неведении.

— У нас достаточно сложная структура. Ты, учитывая опыт прежней работы, со временем разберешься. Основная задача — наблюдение за деятельностью известной тебе фирмы. Мы заинтересованы, чтобы они работали спокойно, в прежнем режиме.

— Невозможно. Когда в небольшом коллективе неожиданно умирают два человека, люди не могут жить и работать спокойно.

— Мы сожалеем. Твой предшественник допустил много ошибок.

— Я не стремлюсь узнать больше, чем мне знать положено. — Еланчук помолчал. — Но как может функционировать засветившийся канал? Твой предшественник требовал немедленной отправки груза. Но о нем знают несколько человек, следовательно, контейнеры дойдут лишь до первой таможни… Затем установят получателя мебели и так далее.

— И прекрасно, — Джон кивнул. — На сегодня нам больше и не нужно, а завтра наступит только завтра, тогда и решим.

— Но я тоже засвечен! Ничего не понимаю! Вы не бросились на Гурова — он опытен, умен и крайне опасен. Но ведь у него имеются партнер и не менее опытный начальник. Они в курсе происходящего, и есть Гуров или нет, вопроса не решает.

Джон рассмеялся и ничего не ответил.

— И последнее. Судя по всему, вы человек опытный. Как же вы решились пригласить меня в эту гостиницу и вести разговор в этом баре?

— Я коммерсант, и ты коммерсант, наша встреча естественна. А разговор? — Джон улыбнулся, тронул лежавший перед ним портсигар. — Люди придумывают, как услышать издалека, те же люди придумывают, как защититься от подслушивания.

— Вам виднее. Кто платит, тот и музыку заказывает, — ответил Еланчук. — Решили использовать меня втемную? Я рад. Чем меньше человек знает, тем крепче спит.

— Не обижайся, Юрий. — Джон допил виски, поднял руку, и через несколько секунд перед ним появилась новая порция. — Немного выждем, страсти улягутся, изменятся и твои полномочия. Известно, у нас деньги есть, но мы люди бережливые и не можем себе позволить держать специалиста твоего класса на черновой работе. С русскими трудно работать, я бы с удовольствием не прилетал, но мы не можем отказаться от России. Если все пройдет нормально, а я не сомневаюсь в этом… — он не сомневался, но по спинке стула постучал, — тебя переведут на работу в Германию, другую европейскую страну. Сейчас русские, так я называю всех бывших советских, заполонили многие регионы, где мы имеем свои интересы. Повторяю, с русскими работать очень трудно. Ты русский, но получил другое воспитание, с тобой нормально. Если ты не будешь делать глупости, а насколько мне известно, ты просто не умеешь их делать, мы будем жить дружно и долго.

— Дай бог! — Еланчук перекрестился. — А с Гуровым решено окончательно?

— Ты ему симпатизируешь: родство душ, близость профессий. Забудь о нем, у каждого человека своя судьба.

— Да на кой черт он вам сдался! — вспылил Еланчук. — Ну, будет другой, похуже! Не понимаю!

— Когда я знакомился с твоим личным делом, ты мне очень понравился. — Джон проводил взглядом молодую пару, поднявшуюся из-за стола и вышедшую в вестибюль. — Бедные ребята. Начальство им не поверит. Извини, отвлекся. При личном знакомстве ты мне нравишься еще больше. Ты защищаешь человека, пытающегося посадить тебя в тюрьму. Я никогда не мог понять русский характер. Считаешь, что драка с Гуровым твое личное дело? Неверно, ты в команде, а ее интересы всегда выше личных, выше профессиональных амбиций. Разговор окончен. — Джон взял со стола портсигар, убрал в карман, сделал знак бармену, чтобы подали счет.

Никогда в своей жизни Гуров не чувствовал себя столь растерянным и подавленным. Он попадал в критические ситуации, подвергался смертельной опасности, когда от принятия правильного решения зависела жизнь и счет велся на секунды и мгновения, и сыщик не терял присутствия духа, потому и жив до сих пор. Сейчас никакого цейтнота не было.

Гуров мотался бесцельно по своему офису, вспоминал, как метался среди машин, позже не мог найти нужных слов для мальчишки-гаишника и, кажется, забыл номер «Жигулей», которые его остановили. Ясно, в городе киллер, он начал работать, и он, сыщик, должен отложить все, искать убийцу, необходимо собраться, сосредоточиться, не думать о постороннем. Приняв столь мудрое решение, он поступил наоборот, вышел из кабинета, заглянул в бухгалтерию, где делать ему было совершенно нечего, поздоровался, изобразил беспечную улыбку, вспомнил, что завтра хоронят Байкова, спросил:

— Кто собирает деньги и сколько с меня причитается?

Ганна, смуглая дивчина с румянцем во всю щеку, покраснела до корней волос и растерянно переспросила:

— Причитается? С вас?

— Борис Андреевич распорядился выделить деньги, все оплачено, — недружелюбно сказала Зина, перестала работать на компьютере, взглянула оценивающе и, поджимая тонкие губы, решительно продолжала: — Когда у нас не служил столь элегантный супермен, никого не убивали. Вы бы, Лев Иванович, хотя бы изобразили если не горе, то хоть что-нибудь… — Она сбилась, махнула рукой. — Служба безопасности называется!

— Вы правы, Зина, насчет изобразить я совсем плохой. Извините. — Гуров вышел, прикрыл за собой дверь.

Он начинал злиться и улыбнулся, зная, что злость принесет спокойствие, вернется способность рассуждать холодно и расчетливо. Сыщик коротко постучал в дверь кабинета коммерческого директора.

Крупин сидел за столом, писал и левой рукой потирал ежик светлых волос, словно пытался помочь голове соображать лучше.

— Ну? — сказал он, не глядя на дверь. — Что еще нового?

— Здравствуй, Егор, — Гуров не опустился в кресло, взял стоявший у стены стул, переставил и уселся верхом.

Крупин поднял голову, закрыл лежавшую перед ним папку.

— Здравствуйте. Не помню, чтобы мы пили на брудершафт.

— Все впереди, Егор. — Гуров обретал форму. — Скажи, дружок, ты был близок с Григорием?

— Я вам не дружок! — огрызнулся Крупин. — С Гришей мы приятельствовали, помимо службы виделись редко. В день убийства, то есть позавчера, я днем заходил проведать больного, о чем сообщил следователю прокуратуры.

— А чего ты на меня бросаешься? — Гуров пожал плечами. — После убийства Ивана Сидоровича пытался меня ударить, сейчас ругаешься. Нехорошо.

— А убивать людей хорошо? Вы служба безопасности…

— Не забудь добавить, какие деньги мне платят, — перебил Гуров. — Раз уж ты сам заговорил о допросе, то скажи, дружок, тебя спрашивали в прокуратуре, где ты находился в момент убийства?

— Спрашивали, и вам повторять не собираюсь.

— Повторишь, куда денешься? — усмехнулся Гуров, который умышленно выводил парня из себя, хотя минуту назад такого замысла у сыщика не было. — Я читал протокол твоего допроса, но память подводит. Повтори, приятель, не сочти за труд.

— Повторю, но ловушки вы расставляете не на убийц, а на грудников, а еще знаменитый сыщик!

— Я не еще, я только знаменитый сыщик.

— Мне неизвестно время, когда убили Григория, — Крупин говорил спокойно, четко выговаривая слова. — Вечером я находился дома, жена может подтвердить.

— Жена свидетель слабоватый, да бог с тобой! — Гуров неторопливо достал сигареты. — Закурим?

— Пока на свободе, свои имеются, — Крупин взял со стола «Мальборо».

— Не складывается у меня служба на новом месте, — Гуров подхватил стул, передвинулся ближе к столу, чтобы можно было дотянуться до пепельницы. — Бухгалтера застрелил дешевый наемник, которого мгновенно ликвидировали. Но кто дал команду и почему? — Он резко сменил тон, говорил мягко, доверительно. — Я в коммерческих делах не смыслю, но причина в ваших делах, а ты коммерческий директор. Скажи?

Гуров не считал, что бухгалтера убили из-за нарушений обязательств, лишь проверял реакцию собеседника.

— Да мы тут все вместе мозги свихнули, понять не можем. Мы никому не должны, обязательства свои выполняем. — Крупин снова провел ладонью по волосам. — Понятия не имею, кто был заинтересован в смерти Ивана Сидоровича.

— Его убил наемник, а Байкова — близкий человек. — Сыщик говорил тихо, вынуждая Крупина вслушиваться, напрягаться. — А близких у покойного не так уж и много.

Крупин молчал, явно ожидая, пока пройдет гнев, кашлянул, стряхнул с сигареты пепел.

— Вы кого-то подозреваете, решили посоветоваться? — с сарказмом спросил он.

— Совет еще никому не мешал жить. — Гуров встал, вернул стул на место. — Я человек не подозрительный, однако вы, господин коммерческий директор, напрасно нервничаете и удивительно неискренни.

Сыщик кивнул, вышел, быстро вернулся в свой кабинет, набрал номер Крупина: было занято.

Елена, секретарша Юдина, разговаривала по телефону. Гуров сел напротив, смотрел на красивую женщину внимательно, даже навязчиво.

— Милочка, ко мне пришел красавец мужчина, а они, красавцы, не разгуливают толпами, — она подмигнула Гурову, — и требуют внимания. Я перезвоню, — и положила трубку.

Сыщик никак не связывал секретаршу и коммерческого директора, пришел интуитивно. Как всякий сыщик, Гуров не любил совпадений, и тон Елены казался наигранно беспечным. Он взял телефонную трубку, словно хотел позвонить. Трубка была холодной. Если бы разговор продолжался хотя бы несколько минут, она бы наверняка согрелась, значит, разговор только начался.

— Шефа нет, уехал на переговоры, — Елена заглянула в настольный календарь.

— Он мне сообщил об этом при вас, прекрасная Елена.

— Взрослею, старею, а память все девичья, — отшутилась Елена. — Я могу вам помочь?

— Безусловно. Я вас приглашаю на ужин. Вы мне очень поможете, если согласитесь. Какой ресторан вы любите? Может быть, «Дели»? Говорят, там отличная программа.

— С удовольствием, если удастся отменить одну скучнейшую встречу, — Елена взглянула на часы. — Позвоните мне домой часиков в восемь. Договорились?

— Обязательно, — Гуров поднялся. — Вы уж постарайтесь освободиться.

— Обязательно, — передразнила Елена и вновь подмигнула. — Судя по вашему костюму, вы и не сомневались в моем согласии. Или у вас сорвалось и я лишь замена?

— Кокетство — безотказное оружие. — Гуров поклонился и вышел.

Участковый болтал с охранником. Увидев Гурова, охранник встал.

— Привет, майор, спасибо, что заглянул. — Гуров пожал руку участковому, кивнул охраннику, с которым здоровался утром. — Не тоскливо сидеть на одном месте?

Охранника недавно привел Крячко, отыскав его среди недавно уволившихся из милиции.

— Лев Иванович, вы ведь сами из оперов. — Охранник, еще сравнительно молодой, лет сорока с небольшим, усмехнулся. — Я за двадцать два года шесть месяцев и пятнадцать дней набегался, можно и отдохнуть.

— Отдыхай, опер, — Гуров кивнул. — Устанешь сидеть, заходи, потолкуем. — Он повернулся к участковому. — Погуляем, майор?

— Лучше посидим у вас, Лев Иванович, — ответил участковый и пошел следом за Гуровым.

— Кофе? — Гуров указал участковому на кресло и начал возиться с кофеваркой.

— Ребята видели тут одного парнишку, — начал без предисловия участковый. — Дважды видели, вчера и позавчера. У ребят глаз наметанный, человека видят. Не только костыли и шляпу с калошами, глядят глубже. Говорят, интересный парнишка — точно не наш. Ну, не нашего района. Определяют, что ищет он кого-то, однако шибко не оглядывается, в дома не заходит, ни у кого ничего не спрашивает, вроде гуляет. У нас не зоопарк, не парк отдыха, ничего в наших переулках интересного не имеется.

Гуров слушать умел, не торопил, наводящих вопросов не задавал, лишь кивал изредка.

— Живет у меня пацан, две ходки имел, заводной, чужаков не любит. — Участковый поднял взгляд на Гурова, проверяя, слушают его или ждут, когда он кончит разговоры разговаривать.

— Небось подраться любит, — обронил сыщик, — а пьяный нехорошим становится?

— Точно, — участковый хмыкнул, чувствовалось, вспомнил что-то из жизни подопечного, улыбнулся, хотел рассказать, но решил не отвлекаться. — Ну, пацан мой к чужаку подошел, мол, нет ли огоньку вашу папиросочку прикурить? И на фене обмолвился, тот не откликнулся, закурить дал, зажигалкой чиркнул, слова не проронил. Так вот, пацан чужака интересно рисует. Лет тридцати, тяжелой работой не занят, русый, глаза серые, в зоне не бывал, но точно из крутых. Интересная деталь: костюм и туфли у него фирменные, а рубашка и плащ — чужие.

— Нет слов, — понимая, что главное уже сказано и можно отвлечься, Гуров пододвинул чашку кофе. — Ты настоящий мент, майор. Извини, как зовут, не спросил.

— Емельяном крестили, а фамилия совсем смешная — Пугачев, — майор хитро улыбнулся. — Лев Иванович, ты не на службе и мне не начальник, с чистой совестью можешь мне налить граммов несколько.

Гуров выставил на стол бутылку коньяка и стаканы, достал из стола конверт с деньгами.

— Емельян, ты мужик и дурака валять не должен. Твои дела с пацанами — твои дела. Деньги даешь, как еще оплачиваешь, меня не касается. — Сыщик вынул из конверта солидную сумму: — На оперативные расходы.

— До чего легко умного от дурака отличить, просто смех. — Майор сложил деньги аккуратно, убрал в карман. — Ты мне не скажешь нового?

— Киллер прибыл в Москву либо жил здесь и его «расконсервировали». Вчера он начал работать. Полагаю, у него винтовка малого калибра, специальные патроны с огромной убойной силой.

— Оптический прицел, винтарь разбирается, ложится в футляр. — Майор выпил три четверти стакана в один глоток, отхлебнул кофе, подошел к окну. — Тут домишко начали строить года три назад.

— Отойди от окна, майор! — приказал Гуров. — Я стройку видел, думаю, лучшего места он не найдет.

— Ты в стройку заходил, на этажи лазил? — Майор вернулся к столу, взял кофе. — Я было собрался, да передумал. Натопчу, а там требуется твой глаз, а не мои сапоги.

— Полагаешь, если киллер тут объявился и облюбовал незавершенку против моих окон, так должен там побывать? — спросил Гуров не столько майора, сколько себя.

Участковый молчал, понимая, что ответа не требуется, и только после паузы спросил:

— Нам смотреть человека с футляром, или как?

— С футляром? — задумчиво переспросил Гуров. — Пожалуй, не обязательно с футляром. Киллер может обмотать винтовку тряпками, множество способов существует. Твой парень сказал про плащ, который не в цвет костюму и туфлям. Сейчас большинство в куртках, я, консерватор, хожу в плаще. Оставим, пронести незаметно портативную разборную винтовку не проблема.

— Лев Иванович, ты сказал, убийца начал работать, значит, имеются труп и пуля. Так?

— Верно, пуля пробила череп, застряла в дверце машины.

— Тогда нечего его подлавливать в момент стрельбы, взять с винтарем, и концы. Экспертиза докажет.

Гуров согласно кивнул и поморщился.

— Экспертиза обязательно установит, что убили именно из этой винтовки, но ничего не докажет. Человек может купить «горячее» оружие, убийство отрицать, начнется следственная волокита.

— Тебе надо обезопаситься, посадить малого под замок, пусть прокуратура колупается.

— Верно, однако лучше киллера расколоть, выйти на руководство, хотя бы на заказчика.

— Много хочешь, Лев Иванович, о своем здоровье подумай. — Участковый взял бутылку, взвесил на руке, отставил в сторону. — На старости лет закладывать стал, проблема.

— Раз признаешь, значит, половина проблемы. — Гуров убрал коньяк в стол. — Я посмотрю новостройку. Если он там побывал, обустроился, место определим, и я его возьму.

— Один?

— Нет, «Альфу» приглашу. Спасибо, Емельян, рад, что встретил тебя.

— Это ты себе спасибо говори, имени, которое кровью своей заработал. — Участковый пожал Гурову руку. — Неизвестно на кого люди не пашут. Мой домашний запиши, — он продиктовал номер. — Ночью звони, днем меня не бывает.

— Удачи и еще раз спасибо, — Гуров проводил участкового до дверей.

Оставшись один, Гуров обошел опустевший офис, вернулся в кабинет, запер дверь, посмотрел на темнеющее окно, из которого так замечательно просматривался недостроенный дом, и сел в кресло. Он закрыл глаза, задумался. Образовалась группа вопросов, хотелось бы найти ответы. Почему мафия торопит отправку засвеченного груза? Какую опасность представляет Лев Иванович Гуров? Киллер задействован для ликвидации Гурова, а проштрафившегося, много знающего Валентино убрали походя? Или все не так? Возможно, меня оставили в покое? И «пацан» участкового получил задание и наболтал, оберегая свой покой? Такое в оперативной работе случалось неоднократно. Гуров вспомнил рассказ участкового. Такую историю придумать можно, но слишком много достоверных деталей. Парень видел чужака — факт, история достоверна. Пуганая ворона куста боится. Человек любил, провожая, гулял переулками, прошло время — он вернулся в прошлое, вспоминает. Возможно. Но «пацан» определил чужака как парня крутого. У людей, побывавших в зоне даже один раз, нюх острый. Завтра, ранним утром, когда убийце в новостройке делать нечего, обыскать ее тщательно, если он туда приходил, следы должен оставить.

Гуров приоткрыл глаза. Половина восьмого, скоро звонить Елене, переключиться необходимо, желание видеть кого-либо, даже красивую женщину, пропало, придется изображать беспечность, разговаривать. Он вновь закрыл глаза.

Как можно убрать человека? Пуля. Нож. Автомобиль. Яд. Последнее можно отбросить, травить нынче немодно: сложное занятие, требует подготовки и личного контакта. Хотя Профессор цианид вспомнил, его номер с шариковой ручкой был совсем не плох. Но то был Профессор, сейчас против меня люди иные. А кофеварка в кабинете? Своим человеком в офисе рисковать не станут. Зная меня, с ножом вряд ли полезут, хотя полностью исключать такую попытку не следует. Машина? Столкновение? Отпадает, я езжу осторожно и не имею постоянного маршрута. Взрывчатка? Что-то в этом не наше, не российское. Не аргумент, и любимый «МК» сообщает: то там взорвут, то в другом месте рванет. Как ни крути, а пуля самое простое и верное. Где Гурова легче всего подловить?

Он думал о себе в третьем лице, даже представил, как идет по улице, входит в подъезд, выходит из него, как и по каким лестницам поднимается. Иногда он выходит из дома через двор. Здесь место идеальное. Для снайпера человек, идущий через двор, просто мечтовый вариант. Можно укрыться на черной лестнице соседнего подъезда, стрелять с площадки, затем спуститься и выйти на Суворовский. Для настоящего киллера задачка плевая. Надо знать, что Гуров ночует в своей квартире и выйдет через черный ход, а не на бульвар. Для выполнения такого плана требуются несколько человек. Как установить, что Гуров ночует дома? С вечера проводить наружным наблюдением? Проверить по телефону? Он сыщик битый, наружку засечет, за телефонную трубку просто так не схватится. Найти его машину? Где и какую именно? Несколькочеловек в любом случае необходимы, минимум трое, не считая киллера.

Гуров закурил, в кабинете стало совсем темно, еле рассмотрел циферблат, до звонка еще семь минут. Собственные рассуждения ему не нравились. Усложняю, можно поставить машину у дома восемь. Когда Гуров выйдет из парадного, то на машину, стоящую так далеко, внимания не обратит, слишком их много, этих машин. Расстрелять чертового сыскаря из автомата! Здорово, просто, только много шума и свидетелей. И сколько времени сидеть в машине и ждать? Нет, как ни крути, а лучший вариант — это снайпер, оказавшийся в нужное время в нужном месте.

Он включил настольную лампу, снял трубку, набрал номер, долго слушал длинные гудки, положил трубку на место. Чертовски хотелось выпить, причем выпить не глоток, а как следует. Гуров позвонил в дежурную машину, услышав знакомый голос, спросил:

— Как себя чувствуешь?

— Нормально. Какие проблемы?

— Возможно, придется поработать.

— Значит, судьба. Когда? Куда?

— Я перезвоню. Скорее всего подъедешь к нашему месту, не хочу сегодня садиться за руль.

Гуров, словно школьник, принявший твердое решение на уроки не ходить, поднялся из кресла, несколько раз присел, помахал руками, коньяк достать не успел, как зазвонил телефон.

— Ты кто такой? — удивился Гуров, взглянул на высветившийся на аппарате номер, который сыщик видел впервые.

Кто-то подсказывал, что трубку брать не следует, а некто другой подзуживал: «Сними трубочку, раз в такое время сюда звонят, значит, нужно. Не трусь, сыскарь, иди людям навстречу». Последний голос был громче и убедительнее.

— Слушаю, — сказал Гуров.

— Ой, Лев Иванович, какое счастье, что нашла вас! Это Елена, которой вы должны сейчас звонить, а меня нет дома.

— Случается, Елена Владимировна, — ответил Гуров, пытаясь определить дальнейшее развитие ситуации. — Вы в порядке, моя помощь не нужна?

— Даже не знаю. Заехала к подруге на несколько минут, выпили по бокалу шампанского, неожиданно брат ее с другом явились. Ой! — Елена засмеялась, она была пьяна или здорово прикидывалась. — Я же на машине.

— Не пропадете, рядом брат и друг, выручат.

— А вы не хотите за мной приехать?

— Хочу, но не приеду.

— Не понимаю. Коли я чего хочу… — Елена старалась говорить как можно четче. — Коли я чего хочу, так сделаю обязательно.

Гуров не собирался ехать невесть куда, проверять, приготовлена ли грубая ловушка или Елена действительно выпила лишнего.

— Вы счастливый человек, Леночка, гуляйте, мы сходим в ресторан в следующий раз. Спасибо, что позвонили. — Он положил трубку.

Сыщик с первого дня обратил внимание на красивую холеную женщину, которой не к лицу была должность секретаря. Гуров подумал, решил позже разобраться, слегка флиртовал с Еленой, откладывая свидание, выжидал большей инициативы с ее стороны. Выяснив, что она знакома с Еланчуком, Гуров, естественно, еще больше насторожился. Но бывший гэбист при встрече сказал верно: никогда профессионал не станет встречаться с агентом прилюдно. Можно сколько угодно не верить в подобные совпадения, но что жизнь буквально нашпигована самыми нелепыми случайными совпадениями, тоже отрицать глупо. Так и сегодня, договорились вместе поужинать, дама зашла к подруге, явились мужчины, организовалась пьянка, женщина просит за ней приехать. Ловушка? Кем организована, какой умник держит сыщика за придурка? Еланчук отпадает сразу, он так грубо не работает, да Гуров и не верит, что гэбист может принимать участие в убийстве. Хозяин киллера контактирует с Еленой, использует ее втемную? Днем она прервала только начавшийся телефонный разговор, позже перезвонила, рассказала о назначенном свидании. Уговорили заехать на минуточку, организовали пьянку? Прямолинейно до глупости. А если на это и расчет? Мол, слишком наивно, подумает Гуров и приедет. Ну, а не приедет, дождемся лучших времен.

Гуров опустился в кресло, развернулся к компьютеру, отстучал: «Добродеева Елена Владимировна». Сыщик помнил свою беседу с женщиной, ее ответы, домашний адрес, но решил проверить.

Если события сегодняшнего вечера — не цепь нелепых случайностей, а чья-то игра, то независимо от того, используют женщину втемную или с ее согласия, противник допустил просчет и следует из ситуации выжать максимум.

Сыщик просмотрел на экране знакомый текст, убедился, что адрес Елены запомнил правильно, выключил компьютер, начал набирать номер дежурной машины, решив ее переставить в Измайлово, передумал. А если все проще? Если Елене «по пьянке» напомнили о свидании, сказали: неудобно получается, позвони своему ухажеру? А ждут Гурова не там, неизвестно где, а у дверей офиса? Убедились, что он в кабинете, и ждут? И не обязательно высококвалифицированный киллер, а заштатный уголовник с «калашниковым»? Между прочим, одного автомата на одного сыщика вполне достаточно. Можно не рисковать, переночевать здесь. Нет, сегодняшний вечер упускать нельзя, хватит топтаться на месте.

Гуров позвонил участковому на квартиру, не застал, позвонил в отделение милиции, услышав ответ дежурного, сказал:

— Участковый Пугачев имеется? Дай-ка ему трубочку, командир.

— А кто его спрашивает? — Голос был молодой, уверенный. — Майор в отделении…

— Командир, покличь Пугачева, нужен, — Гуров решил потрафить молодому и продолжал тягуче: — Ты же опытный мужик, командир.

Гуров услышал, как кличут Пугачева, улыбнулся.

— Ну, слушаю. — Участковый жевал и закашлялся.

— Емельян, извини, Гуров беспокоит. Я в своей конторе, надо ехать.

— Полагаешь, вдвоем веселее, чем одному?

— Ты возьми с собой еще пару ребят, глянь по переулку, увидишь незнакомую машину с людьми, не подходи к ней.

Все предосторожности оказались излишними, никто Гурова не поджидал, он проверил свою машину, спокойно отъехал. Сыщик не сожалел о перестраховке, и стыдно ему перед майором и двумя оперативниками, которых он напрасно побеспокоил, не было абсолютно. Если они оперативники, так поймут, а если фраера с удостоверением и пистолетом, так пошли они к чертовой матери.

Он позвонил в машину, сказал, чтобы ждали на 4-й Парковой у дома пять, и поехал в Измайлово.

Судя по номеру, с которого звонила Елена, она находилась в районе проспекта Вернадского, значит, сыщик приедет раньше, придется ждать, возможно, ждать напрасно, он уже давно относился к подобным ситуациям философски. Либо смирись, либо меняй профессию.

Он оставил машину на Первомайской, прошелся до угла, людей на улице было мало, Гуров остановился, пригляделся, прошагал мимо дежурной «Волги», казалось, что водитель дремлет, но, когда Гуров поравнялся, фары мигнули. Он завернул во двор, словно ходил тут ежедневно, сразу нашел нужный дом и подъезд, поднялся на последний этаж на лифте, спустился ножками и только устроился на детской площадке, предвкушая, как промерзнет в такую сырую погоду, как во двор въехали «Жигули» Елены. Сыщик сдвинулся за дерево. Когда Елена выходила из машины, в салоне зажегся свет, она приехала одна, если только сопровождение не осталось на улице. Пока Елена запирала машину, он успел нырнуть в подъезд, подняться на этаж выше. Лифт ушел вниз, затем поднялся наверх. Убедившись, что Елена прибыла одна, Гуров легко сбежал по ступенькам.

— Лев Иванович? — Елена выронила ключи.

Гуров не бросился их поднимать, взглянул на лестницу, лишь убедившись, что там никого нет, подал ключи, посмотрел женщине в глаза и сказал:

— Да черт с ним, с рестораном, согласен выпить кофе у вас дома.

— Я девушка строгих правил, уже поздно, — Елена старалась говорить уверенно, но голос срывался, ключ не попадал в замок.

— А никто не видел, значит, ничего и не было. Где свидетели? — Гуров с улыбкой наблюдал, как женщина нервничает и не может справиться с замком.

— Дорогая Елена Владимировна, алкоголь — яд, слава богу, доехали благополучно в таком состоянии. — Гуров видел, что женщина абсолютно трезва, от нее даже не пахло.

Он взял у нее ключи, открыл дверь, пропустил вперед, вошел следом, накинув цепочку.

— Я знала, что вы наглец и ловелас, но такого не ожидала! — Елена неловко качнулась. — Мне необходимо принять душ. Кофе вы найдете на кухне, вы же сыщик.

— Обязательно. — Он помог хозяйке освободиться от плаща, участливо поддержал под локоток, даже сочувственно вздохнул, прикрывая за «выпившей» женщиной дверь ванной.

«Неужели мадам приняла мою игру за чистую монету? — думал Гуров, проверяя запор входной двери, переложил «вальтер» в карман брюк, снял пиджак и пошел на кухню варить кофе. — Если с пьянкой она начнет валять дурака, придется объяснить, что ошиблась адресом».

Он зажег конфорку, поставил чайник, отыскал банку кофе, вышел в прихожую, послушал, как льется вода, значит, мадам на самом деле принимает душ. Гуров осмотрел современно обставленную однокомнатную квартирку, подумал, что большими деньгами здесь и не пахнет, достаток, но не более того. А человеку, тем более женщине, удержаться трудно. Светлый палас застилал пол, чувствовалось, мебель куплена год или два назад, полукруглый диван, журнальный столик, два кресла, модно, но не шикарно, у дальней стены тахта, застланная ворсистым пледом, закрытый шкаф, застекленный сервант с посудой, телевизор, видео, скромный двухкассетник. Кухня — иное дело, белая с никелем, казалось, находится не в квартире, а выставлена в витрине шикарного магазина.

Чайник вскипел. Гуров, не ожидая хозяйки, сделал себе чашку кофе, вернулся к двери ванной. Вода еще плескалась, и он громко спросил:

— Елена, у вас все в порядке?

— Какой, к черту, порядок? Пьяная баба — это отвратительно! — ответила Елена.

— Кончайте, Елена Владимировна, выходите, кофе готов, — довольно резко сказал Гуров.

Ему надоело ломать комедию, и она, умная женщина, не понимает, что не может мужчина, тем более сыщик, обманываться на сей счет. На журнальном столике лежала сумка. Гурову очень хотелось покопаться в ней, он даже взял ее в руки, но тут же положил на место. Они играют по своим правилам, у меня свои, и это не чистоплюйство, а элементарное самоуважение.

Стукнула дверь ванной, появилась Елена, одетая в длинный, туго подпоясанный халат, с мокрыми волосами, босиком, без косметики и пьяная. Сомнений не было, женщина пьяна, один запах чего стоил!

— Где кофе? Являться в дом одинокой женщины без приглашения! В каких оксфордах вы обучались, господин Гуров? — Она старалась двигаться уверенно, но это у нее не получалось. Точно так же, как ранее, до душа, она изображала пьяную, так теперь пыталась казаться трезвой.

Елена обулась в красные мягкие полусапожки с огромными помпонами, стала походить на гнома. Ее лицо без грима было детским, беспомощным, полные губы обиженно кривились. Гуров обнял женщину за талию, отвел на кухню, заботливо усадил, пододвинул чашку кофе, пепельницу, сигареты, понимая, что его обвели вокруг пальца, словно мальчишку.

— Ну, зачем вы явились? — Елена хлебнула кофе, обожглась, поставила чашку, закурила. — Я еле доехала, не помогли, теперь в таком виде. — Она тряхнула мокрыми волосами.

— Не каждый день праздник, случаются и будни, — ответил Гуров, имея в виду в первую очередь себя. — Извините, отлучусь.

Он прошел в ванную, ультрасовременную, как и кухня, без труда нашел бутылку коньяка, в которой осталось граммов сто, не более. Если бутылка была полной, то женщина за полчаса выпила без закуски два стакана, да еще находилась в душном помещении. Она еще держится, но скоро ее развезет окончательно. Завтра она скажет, что ничего не помнит. Сыщик лопухнулся, как последний фраер. И ведь дело не в доказательствах, их и не было, а в психологическом преимуществе, которое очень даже было и потеряно полностью.

Он взял бутылку, принес на кухню. Елена смотрела уже почти бессмысленно, увидев бутылку, хихикнула. «Жизнь провести в сыске, все иметь и все потерять. Приеду домой и тоже напьюсь», — решил Гуров, пододвинул телефон, позвонил в машину, спросил:

— Как здоровье?

— Отлично.

— Сейчас поеду домой, проводишь, — Гуров шмякнул трубку, чуть не расколол.

— Между прочим, данный аппарат стоит сумасшедших денег и ни в чем не виноват, — тщательно выговаривая слова, сказала Елена. — Вы отнесете меня на место или я буду спать на кухне? Уж коли вы явились, сделайте хоть какое-нибудь доброе дело.

Женщина говорила из последних сил.

— Одно доброе дело можно. — Гуров прошел в комнату, разобрал тахту, взбил подушки, вернулся на кухню, подхватил Елену на руки. Когда он уложил ее на тахту и накрыл пледом, она пробормотала:

— Чертова жизнь… Я люблю тебя, сыщик.

Дома, куда он добрался без всяких приключений, сыщик не напился, прошелся по квартире, пиная ногами мебель. Так он выражал возмущение и протест, подводил итоги. Напрасно побеспокоил и без того замордованных ментов из отделения. Гонял дежурную машину, за которую Борис платит сумасшедшие деньги. Прятался, перестраховывался, казалось, получил на руки козыри, ухватился за ниточку и получил дырку от бублика. Но Елена замазана, факт! Она сказала: «Я люблю тебя, сыщик». Что у трезвого на уме, у пьяного на языке? Гуров, ты напуган, боишься, тебе чудится, видится, ты потерялся. Опомнись, возьми себя в руки, щи отдельно, мухи отдельно.

Факты. Выстрел на пустыре. Преследование наемников. Убийство Валентино профессионалом.

Предположения. В переулках прогуливается посторонний, которого опытный уголовник определил как парня крутого. Сегодняшний вечер, в котором сыщик запутался. Если допустить, что Елена тоже одинокая и неприкаянная, увлеклась этим чертовым сыщиком и суперменом, то все объясняется легко и просто. Она действительно заехала к подруге, номер телефона известен, адрес установить просто. Находясь за рулем, Елена не выпила, а компания пила, женщине захотелось увидеть Гурова. Она позвонила, разыграла, рассчитывая, что мужчина приедет, заберет в машину, отвезет домой. А она перед его приездом слегка выпьет. Но не на того напала, человек думает лишь о засадах да киллерах. И, услышав отказ, женщина покидает компанию, едет домой, где на лестничной площадке стоит герой романа, начальник службы безопасности, знаменитый сыщик и придурок Лев Иванович Гуров. В такой ситуации растеряешься, без всякого притворства ключом в замок не попадешь. Женщина трезвая, положение глупейшее, физиономия у мужика каменная. Решив хоть как-то оттянуть момент объяснения, женщина заходит в ванную, где в шкафчике стоит бутылка коньяка. Как он там оказался? А почему на все жизненные ситуации должен быть логичный ответ? Вот есть в ванной бутылка коньяка, и все тут, без логики, без объяснений!

В цивилизованном обществе у цивилизованного человека имеется врач, кажется, он называется психотерапевт. Добравшись до этого места, Гуров взял бутылку коньяка, хлебнул из горлышка. Чертова жизнь! Он посмотрел на бутылку в руке. Чертова жизнь! Именно такие слова произнесла Елена, засыпая.

Около семи утра сыщик вошел в недостроенный дом, расположенный в жилом массиве позади офиса СП «Стоик». Гуров был в затертом джинсовом костюме, кедах, потрепанной куртке. На площадке пятого этажа он сразу обнаружил следы недавно побывавшего здесь человека. Пол покрыт слоем пыли и штукатурки, не наследить никакой возможности, если только проложить доски, которых видно не было. Сыщик осмотрел площадку, взглянул на окна своего кабинета. Ни черта не видно, но в бинокль или через оптический прицел кабинет наверняка просматривается. В общем место подходящее, хотя и не очень удобное, придется выждать, пока солнце не переместится за спину. Но тогда стекла начнут отсвечивать, рассуждал Гуров. Вот и кирпичики у стенки громоздятся, сложить — можно в уголке отсидеться. И человек тут был, точно, вот полосы на полу. Сыщик затер собственные следы, получились такие же полосы. Похоже, очень похоже, однако не факт. Почему не факт? Кто сюда станет забираться и следы затирать? Только убийца да сыщик, больше и некому.

Ступая по битому кирпичу, он прошел с площадки в боковой проем, нашел тряпку, поволок за собой, поднимая клубы пыли.

Он спустился, вышел в переулок, где почти столкнулся с мужчиной маленького роста, коротко стриженным. «Пацан», — понял Гуров, достал сигареты, молча протянул, щелкнул зажигалкой, дал прикурить, закурил сам, спросил:

— Еще не торгуют?

«Пацан» смотрел равнодушно, лицо у него было детское и старческое одновременно, короткие волосы топорщились кустиками.

— Ну, извини, — Гуров пожал плечами.

— Да уж, — парень длинно сплюнул. — С такой гладкой мордой, Лев Иванович, ханкой поутру не интересуются.

— Коли знаешь меня, слушай. — Гуров сильно затянулся, оглядел пустой переулок. — Ты вблизи этого места не шастай, молодой еще. Понял? Знакомого увидишь, подай маяк, и твоя миссия закончена. Понял?

— Не, какого знакомого? — начал придуриваться «пацан».

Гуров лишь кивнул и пошел к своей машине.

Киллер посмотрел на почти безоблачное небо, удовлетворенно улыбнулся: погода благоприятствовала, можно взглянуть на объект в оптический прицел, а при удаче и нажать на спусковой крючок. Федор никогда не стрелял дважды с одной позиции. Если по какой-либо причине выстрел не удавался — такое редко, но случалось, — он не возвращался на прежнее место, искал новое.

Сегодня он решил подняться в «гнездо» после трех. Судя по всему, солнце ляжет правильно, кабинет осветит, а бликов не будет. Он еще раз осмотрел винтовку, разобрал, каждую часть обернул чистой тряпицей. Оптический прицел, затвор и спусковой крючок положил в карманы, остальное — в обычную хозяйственную сумку, укрыл вафельным полотенчиком, пристроил сверху пакет с едой, две бутылки минеральной и бутылку водки. Сам Федор в рот спиртного не брал, но, как любой россиянин, отлично знал, что бутылка на родной земле — самая твердая валюта.

Он запер машину, двинул проходным двором, который разыскал накануне, оказался неподалеку от строящегося дома. Убийца внимательно осмотрел переулок, увидел три мужские фигуры, маячившие рядом с тем местом, где следовало свернуть на стройку, отступил в подворотню, решил переждать. Мужики были явно местные алкаши, одного самого маленького Федор узнал, тот стрельнул у него закурить. Пока стояли вместе, абориген убийцу внимательно разглядывал. Позавчера Федор встрече значения не придал, хотя взгляд алкаша был колючий и цепкий. Сегодня иное дело, киллер почувствовал тревогу, продолжал наблюдать за троицей. Переулок заливало солнце, подворотня была в тени, он знал, что невидим и пока в безопасности.

Наконец троица разошлась, двое направились в глубь переулка, а маленький затрусил в обратную сторону, проскочил мимо новостройки, неожиданно остановился, воровато оглянулся, задрал голову, стал разглядывать недостроенный дом, словно только что его увидел, а не ходил здесь годами по десять раз на дню.

Федор не стал ожидать продолжения, развернулся и быстро пошел к машине. Ясно, «гнездо» сгорело. Сыскарь ждет меня, я же предупредил, что явился. Дурное дело нехитрое, сопляку ясно: если необходимо ликвидировать двоих, один из которых профи, а другой фраер, следует начинать с профессионала, а не наоборот.

У киллера не было прямой связи с хозяином. Федор по каналу передал, что возникли трудности и либо сами готовьте дело, либо дайте мне срок, возможно, неделю, а то и две. Поздним вечером он получил ответ, что подготовка будет осуществлена, пусть ждет, скоро ему сообщат время и место.

Солидный коммерсант, недавно встречавшийся с Еланчуком, занимал в наркобизнесе не последнее место. Его отец был русским, коммерсант с детства говорил по-русски. Когда в руководстве приняли решение прокладывать новые пути транспортировки товара через Россию, его и назначили ответственным. Ознакомившись с состоянием дел, он ужаснулся: предстояло повторить подвиг Геракла и очистить авгиевы конюшни. Когда ему передали просьбу киллера, коммерсант легко согласился. Он уже сам понял, что поторопился с ликвидацией Валентино, хотел быстротой своих действий пустить пыль в глаза боссам, а фактически предупредил следующую жертву об опасности. Дела с транспортировкой налаживались, можно не торопиться, пусть легендарный сыщик подождет, перегорит или успокоится, он обречен. А когда исполнят приговор, сегодня или через неделю, не суть важно.

Глава 11 Двум богам не служат

Генерал Орлов пригласил Гурова и Крячко к себе домой на чашку чая. Бывший начальник и друг позвонил утром, разговаривал коротко. Гуров ничего не спросил, ответил, мол, живы будем, явимся обязательно. Присутствовавший в кабинете Крячко саркастически заметил:

— Отличный получится вечерок. Ты чернее тучи, у меня настроение дерьмовое, и, судя по всему, Петр Николаевич приглашает не для того, чтобы сообщить нам приятное известие. Ты будешь молчать или поделишься?

— Делиться надо радостью, а неприятностей у каждого своих хватает, — ответил Гуров. — Но так как мои дела и тебя касаются, слушай.

После чего он долго молчал, вспоминая, как утром встретился с Еленой, беспечно поклонился, поцеловал ледяную руку и вернулся в свой кабинет. Гуров так и не переоделся, не побрился, как был в джинсовом стареньком костюме и стоптанных кедах, так и остался, вздремнул час с небольшим в кресле, вышел поздороваться с Еленой, выпил кофе, сидел в одиночестве, пока не появился Крячко. Теперь следовало ему рассказывать о вчерашних подвигах, не хотелось ужасно, и сыщик тяжело вздохнул.

— Может, тебе стопочку принять? — поинтересовался Крячко. — Видик у тебя для пития спозаранку самый подходящий.

— Заткнись!

— Как скажешь, хотел помочь.

Гуров пересказал сюжет вчерашнего вечера. Говорил сыщик односложно: «позвонил», «узнал», «вызвал», «поехал», «уехал», «увидел». История получилась куцая, какая-то несерьезная. Станислав Крячко был человек опытный, сыщик настоящий, без комментариев понял, что друг пережил вечер не из приятных. Крячко подмывало сказать в ответ, мол, ты бы, дружище, держался попроще, не являлся пред людьми непобедимым суперменом, и женщины бы с тобой были откровеннее и прочая, и прочая. Но Крячко знал: Гуров такой, как есть. Сам мучается, но иным быть не может, потому промолчал и лишь после длинной паузы произнес:

— Дерьмо, конечно, но случалось и хуже. Я полагаю, следует выждать. Ежели мадам использовали, склонили, называй, как хочешь, и ты миновал западню, со временем прояснится и мы с девушкой разберемся. Ежели ты оказался толстокожим, напуганным и грубым мужиком, то ты такой и есть, не бери к сердцу, пускай любят тебя вместе с недостатками.

— Спасибо за помощь, Станислав, — усмехнулся Гуров. — А твое мнение?

— Я лишь сыщик, Лев Иванович, потому у меня одни сомнения. Выждем. Теперь изложи, почему ты в таком виде?

Гуров рассказал уже нормальным языком, с оценками и комментариями, о Емельяне Пугачеве, «пацане», утреннем осмотре недостроенного дома.

— Это уже серьезно, не дамочек разгадывать, тут дело конкретное и опасное, — сказал Крячко. — Необходимо стрелка отловить. День сегодня ясный, после трех солнышко сюда заявится, а стрелок поднимется в свои апартаменты. Полагаю, мне требуется часиков с двенадцати, — он взглянул на часы, — на том этаже устроиться. Когда он прибудет, оглядится, принюхается, разложит свои инструменты, я его спеленаю. Как?

Гуров находился не в форме, принял неверное решение, чем усложнил свою жизнь, и не просто усложнил, а подвесил на ниточку.

— Не стоит, Станислав, — ответил он небрежно. — Я скажу майору, пусть «пацан» к стройке не подходит, приглядывает издалека. У меня чутье, не явится сегодня киллер.

Как известно, чутье в этот нескладный день подвело сыщика, убийца пришел, «пацана» «срисовал» и убыл в неизвестном направлении, чтобы появиться неизвестно где и когда, но обязательно на пути сыщика Гурова.

Вечером они пили чай на квартире генерала, настроение у всех было такое, что даже Крячко не заикнулся о том, что, если трое старых друзей собираются вместе и, кроме чая, ничего не пьют, значит, они больны неизлечимо.

Хозяйка, как обычно, поцеловала «мальчиков» и бесшумно исчезла. Орлов, не любивший откладывать неприятный разговор, привычно сложил губы дудочкой, скосил глаза на собственный нос, огладил уже морщинистое лицо пятерней и сказал:

— Вот так, парни, двум богам не служат. Я к вам собирался пристегнуться, потому сначала помогал, даже прикрывал, но раз в рядах краснознаменной остался, значит, будем жить по протоколу. Генерал Орлов — начальник главка, вы — бывшие менты, а ныне служащие коммерческих структур. Ясно?

Гуров пожал плечами, а Крячко с невинным выражением лица сказал:

— Господин генерал, вразумите, не пойму.

— Станислав! — оборвал Орлов. — Тебе в актеры следовало определиться.

— Я абсолютно серьезно, Петр Николаевич. — Крячко набычился, глядел упрямо. — То вас под микитки и на пенсию спроваживают, теперь к сердцу прижимают. Не пойму, к чему бы такой маневр?

— Некоторых высокопоставленных господ интересуют ваши изыскания. Пока Орлов служит, ему можно приказать, станет пенсионером — какой с него спрос? — Орлов сложил фигу. — Только мне на ихние фортели плевать. России, людям нужны честные, хорошо обученные менты, а их мало осталось. Я уйду, станет еще меньше. Пока дают служить, я буду служить. Ясно?

Гуров снова промолчал, а Крячко опять не выдержал:

— Значит, мы вроде как дезертиры?

— Каждый живет своим умом. И ты, Станислав, мне не ровня. Ты молодой, жизнь впереди, еще набьешь и настреляешься всласть, а я колею сменить не могу. — Орлов взглянул на Гурова настороженно, упорное молчание друга беспокоило генерала. — Чего молчишь, Лев Иванович?

— Сказать нечего. — Гуров пожал плечами. — Если господин генерал ко мне по имени-отчеству обращается, значит, дело мое труба.

— Ну, хватит словоблудия, — Орлов хлопнул по столу ладонью. — Довожу до вашего сведения, что контейнеры с мебелью, отправленные фирмой «Стоик», были таможенной службой тщательно досмотрены, никакого наркотика либо иного криминала не обнаружено.

— Мы солидная фирма, — пробормотал Крячко, повернулся к Гурову, который на сообщение никак не реагировал, смотрел невозмутимо на хозяина. — Неужели ты угадал, чертов гений? — возмутился Станислав. — Так радуйся, улыбнись пренебрежительно.

— Чему? — Гуров привычно пожал плечами. — Теперь это не наша работа. Хорошо, конечно, чужой груз не давит. Существует Управление по борьбе с коррупцией и масса иных подразделений и служб, которые должны работать по данному делу.

— По какому делу? — спросил устало Орлов. — Нет никакого дела, есть твои предположения, высказанные в частном разговоре.

— Верно, Петр Николаевич, — Гуров кивнул. — Нам больше всех надо? Везут через Россию наркотики, ну и пусть везут. Известно, не пойман — не вор. А предположения частного сыщика к делу не подошьешь, ходу им не дашь, и я говорю не с издевкой, а с полным пониманием профессионала. Если даже я изложу свои соображения на бумаге, а ты положишь эти бумаги на стол министра, результата не будет. В лучшем случае создадут очередную комиссию, которая ознакомится, растреплется, результат нетрудно предсказать. Никого не выявят, не изобличат, не осудят, мафия «красную дорогу белой смерти» временно перекроет, проложит новую. Тем более что мы столкнулись не с дорогой, а лишь с тропиночкой.

— Все верно, — согласился Орлов. — И ты держи свои соображения при себе, потому как пользы от них никакой, а неприятностей не оберешься. И я это говорю не как генерал, чиновник и службист, а как человек немолодой, повидавший и твой друг. Могу пояснить.

— Извини, Петр, нет смысла, — перебил Гуров.

— Нет уж, парень, это ты меня извини и наберись терпения. Сегодня мы должны сказать друг другу все открытым текстом. Завтра у нас не будет времени, дела придавят, жизнь завертит, от недоговоренности червь сомнения останется. Через несколько дней нас на откровенный разговор на аркане не вытащишь.

— Ты старший. — Гуров отодвинулся от стола, вытянул ноги, расслабился, всем видом демонстрируя покорность и терпение.

Крячко, наоборот, уперся локтями в стол, подпер ладонями голову.

— Гуров высказал предположение, что наркотик не идет через «Стоик», лишь поступает туда из Вьетнама, затем изымается и далее следует путем нам неизвестным. На сегодня мы получили подтверждение, что в контейнерах с мебелью наркотик отсутствует.

— Значит, Гуров прав, наркотик в Москве изымается, — сказал Крячко.

— Ничего не значит, так как не доказано, что он в Москву вообще поступает, — возразил Орлов. — Как сыщик, я на девяносто процентов убежден, что поступает. Иначе не объяснить убийств и всего прессинга, который оказывают на вас неведомые силы.

— Непонятен интерес больших людей к нашей скромной персоне, — добавил Крячко.

— Тут не твой стадион и не лезь. — Орлов начинал раздражаться. — Ты мыслишь как обыкновенный мент: коли человек лезет, значит, либо его подталкивают, либо он сам замазан. Я не большой знаток ихней психологии, но давно понял — людьми наверху руководят подчас самые неожиданные вещи. Элементарное любопытство, которое можно удовлетворить, используя свое высокое положение. — Он загнул палец. — Стремление оказаться на виду, если история получит резонанс. — Генерал загнул второй палец. — Наконец, искреннее желание помочь.

— А скальпель у хирурга не отнимают? — вновь не удержался Крячко. — Хирургу во время операции тоже помощь требуется.

— Гуров, приведи своего малого в порядок! — рявкнул Орлов.

— Петр, за круглым столом нет крайних, — улыбнулся Гуров. — Ты вроде как оправдываешься, пытаешься объяснить, что не каждый министр — дурак. Мы тебе верим, хотя ты и малоубедителен.

— Потому что меня сбивают.

— Извини, — Гуров развел руками и «строго» взглянул на Крячко.

— Можно говорить до утра, ясно одно: реальных шансов вытянуть цепочку наркомафии сейчас нет. Цепочку можно обрубить в двух местах: на восточной таможне и выявив убийцу, который наверняка связан с мафией. Перекрыть дорогу с Востока распоряжусь я, а убийцу Байкова установите вы, господа сыщики.

— Ты серьезно? — поинтересовался Гуров. — Я тебя, Петр, люблю и абсолютно тебе верю. Будь на твоем месте другой, я бы не сомневался: пообещали вторую генеральскую звезду, иные блага, лишь бы замять дело. Таможня обнаруживает наркотик? Его изымают постоянно. В следующий раз его пошлют не в мебели, а в куклах или велосипедных шинах, и все дела. Допустим, мы установим убийцу, найдем доказательства, человека осудят. Но мы отсечем его от наркотиков, главное, от высокопоставленного лица, который переправляет наркотик в Европу. Через месяц или два другая пешка передаст товар, и все встанет на свои места.

— А почему обязательно высокопоставленный чиновник? — тихо спросил Орлов. — Может, из Москвы в Европу наркотик путешествует в матрешках или клизмах.

— Потому что шило на мыло не меняют, — ответил Гуров. — Вытаскивать дорогостоящий товар из одной полости, чтобы спрятать в другую? Нет, у мафии из Москвы есть безопасный канал, который любой дотошный таможенник тронуть не может. А такой канал, кроме диппочты, только человек соответствующего положения. И этого человека мафия бережет как зеницу ока. И путь к данному человеку только через убийцу, которого ты предлагаешь выявить и взять лишь за убийство. На месте министра я бы такому генералу не одну звезду подбросил, а сразу две!

— Вот и молодец! — Орлов рассмеялся, ткнул пальцем Гурова в грудь. — А ты, парень, говорил, нечего слова тратить, мы умные и так понимаем. Вот так бы вы и ушли, без сказанного вслух. Прошло бы время, все дерьмо, что ты сейчас на стол вывалил, всплыло бы в твоем нутре. И вы, молокососы, подумали бы, мол, был сыщик Орлов, жил честно, а в конце пути устал и скурвился. Ну?

Гуров смутился, заглянул в пустую чашку, достал из кармана сигареты. Крячко заерзал, открыл было рот. Орлов махнул рукой.

— Заткнись, Станислав! Хорошо, мы это говно со стола убрали, комнату проветрили! Теперь ты, гений, скажи, как в подобной ситуации поступают принципиальные, неподкупные мужчины?

— Не знаю. — Гуров подошел к окну, открыл форточку и закурил.

— Не знаешь? Так чего ты мне мозги полощешь? Критиков у нас дополна, фракции, партии, Дума! Ты мне конкретный, главное, реализуемый план предлагай!

— Можно? — Крячко, словно школьник, поднял руку.

Орлов было отмахнулся, затем кивнул:

— Валяй.

— Петр Николаевич, сейчас не время мыслить вселенскими масштабами. Гуров молчит, гордыня заела, а ему персонального киллера выслали. И он уже под нашими окнами разгуливает.

— Как? — Орлов поморщился, пытаясь переключиться на другую тему. — Труп в машине… Жмых Иван Прокофьевич по кличке Валентино, сквозное ранение головы…

— Не отвлекайся, Петр Николаевич, — сухо произнес Гуров. — А ты, Станислав, — настоящий друг. Я испугался, занервничал, ты торопишься об этом сообщить.

Орлов смотрел на его беспристрастное лицо и думал, какой же смелостью, уверенностью в себе обладает Лева, если не стесняется признать, что струсил и растерялся.

— Петр, я попытаюсь сделать конкретное, реализуемое предложение, — продолжал Гуров. — Надо жить, работать, решая вопросы по мере их выявления, ничего заранее предсказать нельзя. Может повернуться в одну сторону, может в другую. Знаете, почему покойного Валентино торопили с отправкой груза «Стоика»? Порошка в нем уже не было, кому-то стулья срочно понадобились? Глупости. Им нужно, чтобы груз прошел нашу западную таможню и мы убедились, что все чисто, и потеряли интерес к товару, поступающему из Вьетнама. Ларчик просто открывался, а мы с тобой, Станислав, головы ломали. Нет интереса к товару, можно выслать новую партию. И коли мы начинаем работать порознь, я вас, господин генерал, убедительно прошу подумать и взвесить, прежде чем потрошить груз на восточной границе. Иначе мы захватим героин или кокаин, сактируем, уничтожим и уйдем на пенсию.

— «Мы» — это Петька Орлов? — усмехнулся Орлов.

— Далее, по убийце и ключевой фигуре мафии, работающей в «Стоике». Похоже, что мы с моим другом… — Гуров выдержал паузу и наградил Крячко взглядом, от которого сыщик поежился, — …с моим верным другом Станиславом зацепились. Только предположительно, и он работает. К слову, все материалы по убийце находятся в следственном деле прокуратуры. Только ни следователь, ни доблестные оперативники МУРа, которые и добыли улики, не видят, что держат в руках. Данный факт, как говорится, факт их биографии. Частные сыщики ничего от правоохранительных органов не скрывают и под полой не прячут. Я только не нанимался заниматься ликбезом. Предлагаю, установив убийцу, пока его не трогать. Почему? Доказать не могу, однако убежден, что изъятый убийцей наркотик еще не передан для отправки. Бухгалтера убили потому, что он увидел человека, который… — Гуров запнулся. — Уже говорили, Станислав того человека ищет. Далее. Струсил юрист Байков, начали разбираться с ним. Небезызвестный сыщик Гуров крутится рядом, мешает, пугает. Никто не станет в такой момент брать в руки многомиллионный груз и не потащит его «почтальону». Убийца ждет, и мы должны набраться терпения. И брать следует всех скопом в момент передачи или прохождения «почтальоном» таможни и границы. Кто он такой? Депутат? Министр? Не знаю, жизнь нам его укажет. А еще лучше на границе его не трогать, пропустить, передав Интерполу. Там работают профессионалы, пусть они и решают, когда, где, каким образом.

— И Россия окажется в дерьме по самые уши, — подвел итог Орлов. — Не говоря уже о том, кто всем делом будет заниматься? Ванька с Васькой? Левка со Славкой? — Он указал на Гурова и Крячко. — Нужна группа профессионалов, верных, технически оснащенных. Оперативников я найду. Но как получить разрешение на создание такой группы, не оповестив лиц заинтересованных?

— Россия окажется в дерьме из-за того, что один, даже очень высокопоставленный чиновник коррумпирован? И выявили его русские сыщики! А сейчас мы все в белом, хотя на Западе пресса трубит: «Красная дорога белой смерти». В начале разговора ты, Петр Николаевич, сказал, что двум богам не служат. Мы согласны. Ты при погонах, на службе у властей предержащих, мы — частные сыщики, законопослушные граждане. Мы изложили свои соображения другу, старому сыщику. Ты решай, тащить наше барахло в генеральский кабинет или оставить на этой кухне. Как создать группу, нужно ли ее создавать вообще, как уберечься от прессинга чиновников? Такие вопросы решает генерал, начальник главка, а не мы, сирые и убогие.

— Ничего, настанет мой день! — Орлов встал, подтянул тренировочные штаны, вынул из буфета бутылку коньяка. — Настанет мой день! Я возьму сучковатую палку, и тогда, Лева, посчитаемся!

— Станислав! — Гуров рассмеялся. — Этот кряжистый пень прост, как передовица коммунистической «Правды». Сейчас мы должны стоять на четвереньках, так как мы мелочь штатская, а он генерал. А потом он не даст нам подняться, потому как возьмет в лапу сучковатую дубинку. Ну, давай, Станислав, выпьем за его здоровье и терпение!

— Как ни мучилась, а родила! — Крячко опрокинул стакан и перекрестился. — Ну, так как я окончательно ссучился, стучу на друга, то вновь поднимаю вопрос. — Он обсосал дольку лимона, чуть было не сплюнул под ноги. — Что будем делать с настырным парнишкой, который забавы ради прихватил винтарь с оптикой и топчется под окнами?

Прошло три дня. Ивана Прокофьевича Жмыха похоронили скромно, но вполне достойно, с цветами, фальшивыми словами и пьянкой, организованной заместителем покойного, который и возглавил довольно жалкую коммерческую деятельность СП. Юрий Петрович Еланчук бездельничал, отсиживал в своем кабинете положенные часы, порой проверял охрану, исправность сигнализации. Виктор Жеволуб, ранее возивший и охранявший Валентино и в нужный момент оказавшийся у зубного врача, поступил в распоряжение Еланчука. Выяснилось это крайне просто. На следующий день после похорон, когда бывший гэбэшник еще не ознакомился с газетами, раздался стук в дверь.

— Не заперто, — привычно сказал Еланчук, разворачивая «Московский комсомолец».

Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы пропустить грузную фигуру Жеволуба.

— Здравствуйте, Юрий Петрович, — тихо сказал он. — Разрешите? Надеюсь, не помешал?

— Виктор? — Еланчук отложил газеты, смотрел удивленно. — Ты не заболел? Стучишь, а не открываешь дверь ногой, здороваешься, бормочешь вежливые слова. Прямо чудеса в решете.

— Я поступаю в ваше распоряжение, Юрий Петрович, — Жеволуб тяжело вздохнул и вытянулся. — Такие дела, приказано.

Еланчук догадывался, что доверенный покойного имеет свою связь и служит водителем, охранником и осведомителем. Мафиози секретничали, но гэбэшник в своей жизни знал столько секретов, что новые его совершенно не интересовали. Он ничего у Жеволуба не спросил: ни кто приказал, ни кому это нужно.

— Присаживайся, — Еланчук указал на стул, подождал, пока охранник усядется, добавил: — Кое-какие бумажки просмотрю и побеседуем.

Жеволуб молча взгромоздился на стул. Еланчук открыл папку, в которой лежали уже просмотренные документы. Гэбист давно разобрался в сидевшем напротив человеке. Он небольшого ума, но отнюдь не дурак, каким хочет казаться, хитрый, хорошо знаком с оперативной работой, сам служил много лет. Организация имеет с охранником прямой контакт и ценит его как исполнителя, человека, которым легко манипулировать.

Еланчук не обращал на него особого внимания, общался с ним только в присутствии Валентино, терпел наглость, как терпят злую собаку своего хозяина. Теперь ситуация изменилась, «простак» с пистолетом, человек хитрый и сравнительно опытный, поступил в его непосредственное распоряжение. Как себя с ним вести? Верить ему, конечно, нельзя, но взаимоотношения смягчить, создав определенную дистанцию, надо. Приняв решение, Еланчук закрыл папку, отодвинул, сказал:

— Значит, бить мне, паршивому интеллигенту, морду ты раздумал.

— Юрий Петрович! — возмутился Жеволуб. — Как вы могли подумать?

— Конечно, я не прав, — Еланчук озорно подмигнул. — Ты не раздумал, лишь отложил мордобой до лучших времен. Я тебе вот что скажу, дорогой ты мой. Мне приходилось работать с ребятами и глупее, и менее образованными, и круче сваренными. Как видишь, я жив, слава богу, здоров. — Он посмотрел на свои холеные руки, словно благодаря именно этим рукам и сохранил жизнь и здоровье. — Ты такой и совершенно ни в чем не виноват. Ты не поверишь, выйдя за дверь, станешь смеяться, но я на тебя не сержусь, зла не имею и отыгрываться за прошлое не собираюсь.

Он замолчал, выждал, пока охранник перестанет изучать пол и поднимет глаза, посмотрел в них проникновенно.

— А мог бы, Виктор, расправиться с тобой легко и просто. Ты мне веришь?

Жеволуб пробурчал нечленораздельное и вновь уставился в пол.

— Не понял. Ответь, пожалуйста, внятно.

— Верю, шеф! — Охранник расправил широкие плечи.

— Смешной ты, Витя, сил нет, — Еланчук покачал головой. — Вот ты подумал, как бы здорово врезать этому хлыщу, то есть мне, твоему непосредственному начальнику. Мысли у тебя короткие, как у Буратино. А ведь парень ты, по сути, неглупый и, когда надо, очень сообразительный. Ты ко мне быстро привыкнешь, мои костюмчики, платочки и то, что я матом не ругаюсь, перестанешь замечать. Сегодня ты выходной, опохмелись, но знай меру. Будь здоров.

— Спасибо, шеф. — Жеволуб тяжело поднялся, шагнул к двери, обернулся и повторил: — Спасибо.

Когда дверь закрылась, Еланчук сказал:

— Простой ты парень, но повернуться к тебе спиной я остерегусь. — И развернул газету.

Он просматривал газеты, думал об организации, о сложности работы иностранцев в России. Если он, Юрий Петрович Еланчук, родившийся в этой стране, никак не мог привыкнуть, что в любой момент тебя ради сиюминутной копеечной выгоды могут подвести в деле, которое завтра сулит серьезные деньги, то каково чужакам? Они почувствовали во мне человека надежного, рассуждал Еланчук, потому и оставили, хотя я и засветился одновременно с Валентино. Но его ликвидировали, а меня оставили, видимо, «законсервируют». Такой вариант Еланчука вполне устраивал.

Он разобрался в системе транспортировки товара, понял, что главная фигура сидит непосредственно в «Стоике», а еще более важная персона существует в иной среде обитания. Об этом человеке, который непосредственно переправляет наркотик через западную границу,Еланчук не желал и думать. Бизнесмен, банкир международного масштаба, запутавшийся в липких сетях наркомафии, или высокопоставленный чиновник, которого цинично купили, — не имеет значения. Если Гурова не ликвидируют, он обязательно доберется до «перевозчика», кем бы тот ни был.

Еланчук знал: представитель «центра» все еще в Москве, так как тот ежедневно звонил, интересовался здоровьем, пару минут вел пустопорожние разговоры. Значит, добраться до Гурова не удается, а пока сыщик жив, не может шелохнуться и человек мафии, работающий в «Стоике», и наркотик не передан по цепочке, а временно захоронен здесь, в Москве. Еланчук относился к Гурову двояко. С одной стороны, сыщик раздражал, был инородным существом, гэбист презирал фанатиков. С другой стороны, Гуров ассоциировался с бойцом-чемпионом, который дерется потому, что дерется, ничего другого не умеет, но свое дело выполняет классно. Возможно, подсознательно Еланчук тоже хотел стать лишь профессиональным бойцом, драться лишь на ринге, быть над политикой. Белые, красные, зеленые политики-хамелеоны известны с доисторических времен, мир сложен и прост одновременно, существует добро, и существует зло. Наркотик — общепризнанное зло, торговцы «белой смертью» презирают наркоманов, но от этого меньшим злом не становятся. И он, Еланчук, человек талантливый, не злой, в иных вопросах гуманный, продался за деньги. Он не обманывал себя, называл вещи своими именами, объясняя происшедшее просто, мол, жил-был человек, честно работал, старался защищать добро, но его в расцвете сил выбросили за борт. У него свой окоп, он обязан защищать жену и детей, защита очага — естественная потребность, долг каждого мужчины. Для защиты необходимо оружие, сегодня самое мощное оружие — деньги. Он зарабатывает деньги для защиты своих детей, но в результате его деятельности гибнут люди, рождаются уроды. Еланчук знал об этом, отвечал себе, что в результате деятельности человека на Земле гибнет сама Земля, гибнут от голода миллионы людей.

А Гуров? Он одинокий волк, боец, на него интересно посмотреть из мягкой ложи. Здорово бьется человек. Еланчук, наблюдая за Гуровым, испытывал чувство корпоративной гордости. Вот какого бойца спецслужбы воспитали — наркомафия ощетинилась, торчит пень на дороге, не обойти, не объехать, а закопать не могут.

Еланчук понимал, что весь состоит из противоречий. Если Гуров уцелеет, то придет и его, бывшего гэбиста, черед, однако не скоро, уж очень много на пути сыщика преград.

Он сложил газеты, так и не поняв, что читал, главное, зачем? Дума объявила амнистию, погибли люди, никто за их смерти не заплатит. Так чего ему, рядовому Еланчуку, думать о совести? Абсолютно ни к чему. Вот он и не думает.

И уж совсем не имел понятия о совести Федор Ивлев, киллер, палач мафии. Говорят, проституция — древнейшая профессия. А профессия палача появилась на свет вместе с телевизорами марки «Сони»? В старые добрые времена палач работал в комфортных условиях. Ему приводили жертву, ставили поудобнее, палач отрубал голову прилюдно, ничем не рискуя, забирал гонорар и отправлялся домой. Пить чай, любить жену, подстригать газон. Сегодня работа у палача муторная, опасная. Приговоренного никто привести не удосужится, сунули фотографию да адрес, действуй, добрый молодец, на свой страх и риск.

Признаться, в последнее время Федор приобрел авторитет и хотя отказаться от работы не мог, но выдвигал определенные условия. Так и сейчас, почувствовав, что Гуров превратился из жертвы в охотника и напал на след, киллер ушел в сторону, не торопясь начал подготовку заново. Хозяева отреагировали спокойно, сообщили телефон для связи, обещали помощь. Он появился на Суворовском бульваре, осмотрел дом, выяснил, что подъезды проходные, даже поднялся на этаж, взглянул на дверь в квартиру Гурова, удивился, что опытный человек доверяет обыкновенным серийным замкам.

Каждый день, ровно в восемь утра и в одиннадцать вечера, киллер набирал указанный ему номер, просил к телефону Веру Петровну. Спокойный мужской голос вежливо отвечал, что Веры нет дома, и просил перезвонить. Чем дольше Федор кружил вокруг дома Гурова, тем яснее понимал, что без помощи со стороны опытного сыщика не взять. Он не обыватель, ведущий размеренный образ жизни, явно был насторожен, за три дня убийце лишь один раз удалось увидеть, как Гуров вышел из подъезда, направился в сторону Кутузовского проспекта. Где бывший мент сел в машину, установить не удалось. Федор не рискнул приблизиться, если Гуров его засечет, считай, полный провал. Передавать по связи, что нуждается в группе поддержки, убийца не хотел. Ему и так дали отсрочку, просить людей — значит расписаться в бессилии, лучше выждать, может, по связи что подскажут, или Гуров успокоится и потеряет осторожность.

Гарик Загранян заведовал мастерскими, где собирали и освежали лаком прибывающую из Вьетнама мебель. Армянин, что нетрудно было определить по масти, носу, акценту и фамилии, должен был первым заинтересовать службу безопасности, так как работал с мебелью, в которой, по мнению Гурова, прибывал наркотик. Но последний месяц Загранян постоянно летал в Ереван, что в данное время дело далеко не простое. Он пытался перевезти в Москву престарелых родителей. Гуров лишь проверил, что Загранян действительно в Ереван летает и приготовил родителям квартиру, потерял к нему интерес, но вскоре пришел к выводу, что напрасно сбросил армянина со счетов.

Крячко в офисе появлялся, вновь исчезал — полученное от Гурова задание требовало разъездов. Гуров приезжал и уезжал в разное время, пытаясь не думать о нависшей опасности и одновременно ни на минуту не забывать, что в любой момент может оказаться в перекрестье оптического прицела. Отношения с Еленой за прошедшие дни установились ровные, однако сыщик порой ловил ее вопрошающий взгляд, молчал, чувствовал себя отвратительно, как совестливый человек, который задолжал, о долге постоянно помнил, но отдать был не в силах. С шефом сыщик встречался ежедневно. Юдин ни о чем Гурова не спрашивал, понимая, что когда новости появятся и ему сочтут нужным их сообщить, то и расскажут без вопросов с его стороны. Он лишь сегодня утром, когда Гуров заглянул в кабинет поздороваться, сорвался:

— И долго так будет продолжаться? — Накануне у Юдина не состоялась заманчивая сделка, и Гуров первым попался под руку. — Я по наивности полагал, что служба безопасности обеспечивает покой и безопасность.

— Наивность и доверчивость, мой друг, свидетельство не глупости, а чистоты души, — с ходу ответил Гуров, так как афоризм где-то вычитал и неоднократно им пользовался, объясняя собственные ошибки и просчеты. — Настоящий бизнесмен не имеет права срывать свое плохое настроение на подчиненных.

— Я не настоящий, — буркнул Юдин. — Раз пришел, присядь.

— Какого ты мнения о Заграняне?

— Ты уже спрашивал. Он отличный специалист и кристальной честности человек, так что выбрось из головы.

— Я по твоему совету все повыбрасывал, — Гуров сел в отдалении за стол для совещаний, — остался с пустой головой. Сейчас по третьему кругу перебираю твоих умных, порядочных, кристально честных, главное — оставшихся в живых. Меня интересует Гарик Загранян.

— Интересуйся, профессию ты выбрал сам, — холодно ответил Юдин. — Он вечером мне звонил, сейчас должен объявиться.

— Благодарю, шеф, — Гуров прошел к двери, церемонно поклонился.

— Елена, Загранян не появлялся? — спросил он, выходя из кабинета.

— Звонил, сейчас будет, — ответила секретарша, продолжая печатать на компьютере.

— Попросите его заглянуть ко мне.

— Обязательно, — ответила Елена и улыбнулась.

— Обязательно, — серьезно повторил Гуров, прошел в свой кабинет и тоже сел за компьютер, выставив на экран досье на Заграняна.

Вскоре, постучав для проформы, объявился и Загранян.

— Здравия желаю, господин полковник! — сказал он весело. — Допрос третьей степени или сначала можно выпить кофе?

— Если изготовишь две чашки, то сможешь выпить.

Обычно хмурый и молчаливый, постоянно озабоченный либо плохими вестями из Армении, либо свалившимися на его голову беженцами, сегодня Загранян был весел и говорлив. В модной джинсовой паре, хорошо сидевшей на его невысокой ладной фигуре, чисто выбритый, что уже расценивалось как ЧП, он ловко орудовал у кофеварки, шутливо ругался:

— Техника! Быстро, еще быстрее! Если это кофе, значит, я китайский император! Мой дед сидел во дворе и варил кофе. — Он тяжело вздохнул. — О том, что дедушка варит кофе, можно было узнать, лишь свернув с улицы в переулок, за пять домов до нашего. Господин полковник, если вы не пили кофе, сваренный на Кавказе, вы не знаете даже вкуса кофе.

— Ты, армянин, родившийся в Ереване, говоришь, как еврей из Одессы, — улыбнулся Гуров, хотя настроение у сыщика было отнюдь не улыбчивое.

— Еврей, армянин, грузин, какая разница, дорогой? — Гарик поставил перед Гуровым чашку кофе. — Что хочешь спросить? — В его огромных черных глазах искрилась насмешка, сквозь которую проглядывала печаль.

— Спрошу, — Гуров опустил плечи, расслабился, словно собирался драться. — Ты выпей плохой кофе спокойно, мои вопросы тебе испортят настроение.

— Я не дам вам слова, что наш разговор останется между нами! — Егор Крупин агрессивно уперся в стол, нагнул голову, со своей короткой стрижкой стал похож на приготовившегося к атаке ежа. — С какой стати я должен вам что-либо обещать?

Гуров сидел в кабинете коммерческого директора, смотрел на хозяина недоумевающе.

— Я не сказал «должен». — Он достал сигареты, начал искать зажигалку — довольно избитый прием, которым пользуются, чтобы оправдать паузу. — Я лишь прошу, вы вправе отказаться.

— Простите, Лев Иванович, нервы. — Крупин тоже взял со стола пачку «Мальборо», вытряхнул сигарету, щелкнул настольной зажигалкой. — Включишь телевизор, развернешь газету, придешь на работу, в конце концов, — везде убийства! Взрывают, расстреливают из всех видов оружия, с ума можно сойти!

— Я ничего не говорил об убийствах, — Гуров пожал плечами. — Лишь спросил, могу ли я рассчитывать…

— Можете! — перебил Крупин. — Ставлю десять против одного, что вы заговорите об убийстве.

— Выкладывайте вашу ставку, Егор, — Гуров постучал по столу. — Я хочу вас спросить о событиях, которые произошли накануне убийства.

— Нет, это вы выкладывайте! Накануне или на следующий день, но убийство присутствует!

— Не мелочись, Егор, — усмехнулся Гуров. — Мы с тобой уже беседовали о том, что накануне убийства бухгалтера ты столкнулся с ним на складе готовой продукции.

— Чушь, не было такого разговора!

— Возможно, — легко согласился Гуров. — Значит, такой разговор у меня состоялся с кем-то другим, я ведь не веду протокол, живой человек, мог и спутать. Суть в другом. Насколько мне известно, склад готовой продукции соседствует с производственными мастерскими. Так?

— Ну.

— Ты не видел в тот день Заграняна?

— Не помню, возможно. Почему бы вам не спросить у самого Гарика, где он находился в тот день?

— Спросить можно, но не хочется. — Гуров посмотрел в глаза Крупину, выдержал паузу. — И я тебя убедительно прошу не говорить Заграняну, что я задавал тебе данный вопрос.

— Если бы вы сами не обратили мое внимание, я бы забыл о вашем вопросе через пять минут.

— Возможно. Только я сейчас беседовал с Заграняном, и он видел, что я прошел к тебе, может поинтересоваться, о чем мент спрашивал. В общем, договорились, о моем вопросе ты забыл.

— Договорились. Однако странно, Лев Иванович, прошло столько времени…

— Всего десять дней.

— Более чем достаточно, чтобы выяснить, кто и где находился в тот день.

— Выясняли, — значительно произнес Гуров. — Получаются некоторые противоречия.

— А что говорит сам Загранян?

— Следователя интересует лишь день убийства, о предыдущем дне он не интересовался. А я Заграняна не спрашивал.

— Почему?

— Не хочу. — Гуров докурил сигарету, раздавил ее в пепельнице. — Не хочу, чтобы он знал, что меня интересуют события, происшедшие накануне.

— А чего вы ждали больше недели?

— Человек задним умом крепок, — отшутился Гуров. — Значит, Заграняна не помнишь? Один человек утверждает, что Загранян примерно в восемнадцать часов что-то выносил из помещения мастерских. Вот я и решил, может, ты тоже видел?

— Нет. И что можно тащить со склада? Плетеную мебель? Даже армянин на такое не способен.

— Не мебель, какой-то тючок, рюкзак или чемодан, человек не разглядел. — Гуров поднялся и указал пальцем на Крупина, как указывают с экрана телевизора, интересуясь, приобрели ли вы акции «Олби». — Люди странно устроены, Егор. Они хотят покоя и порядка, но пальцем не пошевельнут, чтобы помочь человеку, который пытается найти виновных. Я тебя уже спрашивал. Спрошу еще раз! Скажи, у кого убили сослуживца и друга? У тебя или у Васи Пупкина? Помнится, после убийства бухгалтера ты чуть не в драку лез, а сейчас равнодушный. Странно.

— Не странно, а подло, — возразил Крупин и смутился. — Ивана Сидоровича застрелил наемник, и я испугался. Если некто принялся за «Стоик», убил главного бухгалтера, то не обойдет вниманием и коммерческого директора. Я испугался, — повторил он. — Мне стыдно, но признаюсь, что Гришу мне жалко, и не более того. Человек смертен, один попадает под машину, другого убивают молотком. Это ужасно, но меня, коммерческого директора, не касается.

— Вы считаете, что убили Григория Байкова, а не юриста «Стоика»?

— Дураку ясно: убийца был из своих, не профессионал, из Гришиных приятелей, точнее, знакомых.

— Так вы ошибаетесь, убили юриста «Стоика». — Гуров замолчал, но никакой реакции со стороны Крупина не последовало, и сыщик продолжал: — Хорошо, оставим мотив убийства. Погиб человек, ваш приятель, сослуживец. Вас это не касается?

— Не читайте мне мораль! — вспылил Крупин. — Касается! Вам нужна помощь, пожалуйста, только чем я могу…

— Очень даже можешь! — перебил Гуров. — Мне одному не разобраться, убийцу не разыскать, так как я в вашем деле — вот! — Он постучал костяшками пальцев по дверному косяку. — У меня очень интересная идея появилась! Очень интересная! — Сыщик поднял указательный палец, вышел из кабинета и направился в приемную.

Впервые за последние дни Гуров сел напротив Елены, посмотрел в ее прозрачные глаза, вдохнул аромат знакомых духов, хотел начать оригинально и спросил:

— Ну, как жизнь, Елена Владимировна?

Она на мгновение опешила, тут же взяла себя в руки, ответила спокойно, без юмора:

— Великолепно, Лев Иванович. А как у вас?

— У меня так просто здорово! Живу по принципу: день прошел, значит, я победитель. Сожалею, но должен сообщить вам пренеприятнейшее известие.

— Такова ваша профессия.

Гуров на колкость не ответил, лишь вздохнул. Разговор складывался совсем иначе, чем он планировал, и виноват в этом только он, никто другой. И тон выбран неверный, а уж о смысле и говорить не приходится. Сыщик умел владеть собой, полагал, что внешне никак не проявляет недовольства и сомнений, и мужчина ничего бы не заметил, но по другую сторону стола и баррикады находилась женщина.

— Дорогой Лев Иванович, — мягко произнесла Елена, — вы подошли, желая восстановить дружеские отношения. Я согласна, предлагаю забыть о недоразумениях, начать сначала.

— Вы очаровательны, Леночка, — Гуров благодарно улыбнулся. — Я приглашаю вас на ужин. Завтра, сразу после рабочего дня. — И он назвал ресторан, расположенный в тихом переулке. — Я человек несколько старомодный и консервативный. Ресторанчик скромный, без громкой музыки. Кормят вполне прилично.

— Принято. — Елена протянула руку для поцелуя, покраснела и добавила: — Оденьтесь, пожалуйста, так же. — Она запнулась. — Ну, как в прошлый раз, который не состоялся. Я плохо помню, но вы были удивительно элегантны. Женщине всегда мало, потому еще одна просьба. Попытайтесь настроиться таким образом, чтобы я видела перед собой мужчину, а не воина. Посвятите завтрашний вечер женщине, а криминальные заботы оставьте в сейфе. Дорогой Лев Иванович, — она вздохнула и пожала ему руку, — двум богам не служат.

Глава 12 Ловушка

Ровно в одиннадцать киллер зашел в телефонную будку, набрал номер, произнес пароль, услышал сообщение, вышел и остановил проезжавшую мимо «Волгу». Услышав адрес, водитель присвистнул и спросил:

— Как платишь?

— Сколько выговоришь, — ответил убийца, усаживаясь на заднее сиденье.

Можно было не торопиться и не лететь в ночь через всю Москву, поехать завтра с утречка и осмотреться. Но он слишком долго ждал, и пусть врачи утверждают, что антисоциальный психопат— а именно к этой категории принадлежал Федор Ивлев, — человек иной психологической конструкции, но ему не терпелось взглянуть, убедиться, что место ему определили подходящее.

Отпустив машину, он не спеша прошел по переулку, выяснил, куда он выходит, вернулся, взглянул на неоновую, довольно скромную рекламу ресторана, двинулся дальше. Метрах в пятидесяти от дверей ресторана на противоположной стороне стояла покосившаяся бытовка, окна которой были то ли залеплены грязью, то ли забиты фанерой. Рядом с бытовкой громоздился застывший цемент, валялись куски ржавой проволоки, бывшей некогда ограждением. Киллер дернул хлипкую дверь, убедился, что она заперта, и достал из кармана обычный перочинный нож. Осложнения с замком вызвала лишь ржавчина, которая въелась в металл. Преодолев сопротивление, Федор открыл дверь, которая болезненно заскрипела, влез в бытовку, в лицо пахнуло мочой, пылью и прочей мерзостью. Он вынул из кармана фонарик, который, как и нож, постоянно таскал с собой, осветил грязный пол, пустые ящики, служившие бывшим владельцам столом, стульями, возможно, кроватями, сел на один из них, погасил фонарь, выждал, пока глаза привыкнут, приник к окну с осколком стекла. Вход в ресторан просматривался отлично. А машину можно приткнуть вплотную к бытовке, носом в сторону проспекта, рассудил киллер, несколько секунд, и в потоке машин самого черта не разыщешь, тем более что никто и искать не будет. Он запер бытовку, вновь прошел переулком, прикидывая, во сколько завтра сюда приехать, что взять с собой, не забыть масленку, чтобы смазать ржавый замок, а то в нужный момент он как раз и не откроется.

Гуров ночевал не дома — чем черт не шутит, пока бог спит, — приехал на работу позже обычного и не в параде, даже небритый, здороваясь с Еленой, в ответ на ее недоуменный взгляд подмигнул, постучал пальцами по часам, сказал:

— Все на контроле, — и прошел в кабинет, где уже кофейничал Крячко.

— Какой-то ты не такой, — сказал он, глянув на друга. — Словно бывший в употреблении.

— Станислав, ты работаешь в солидной организации, пора забывать уголовные шуточки, покрываться хотя бы тонким слоем цивилизации. — Гуров обошел стол, опустился в кресло, крутанулся.

— Я покрываюсь, а она, твоя цивилизация, ко мне не пристает, отколупливается, — ответил Крячко и без всякого перехода продолжал: — Я не говорю, платят тут, как мне и не снилось, однако отсутствие премиальных обескураживает, стимула не вижу.

— Ты все премиальные, работая в розыске, на сто лет вперед получил, — поддерживая пустую болтовню, заметил Гуров.

Они оба любили немного потрепаться, как бы разминаясь перед началом серьезных разговоров.

— Ты запрещаешь слова употреблять, а то бы я сказал… А какие премиальные в МУРе были? Мечта! Троих разбойников задержал, четвертого — тебе.

— Умолкни. — Гуров снял трубку, набрал номер Орлова, услышав знакомое бурчание, быстро заговорил: — Здравия желаю, господин генерал! Надеюсь, я не ворвался на совещание?

— Надейся, — ответил Орлов довольным тоном.

— Ваше хорошее настроение — залог нашего успеха, господин генерал. У меня тут вчера объявился один человечек, неплохо бы его допросить.

— Молодой человек, если каждый начнет беспокоить начальника главка по поводу допроса человечков, я сойду с ума. — Орлов после длинной фразы тяжело вздохнул. — Фамилия.

— Гуров.

— Не твоя, нахал! Фамилия человечка!

— Загранян Георгий Ованесович, — продиктовал Гуров, зная, что Орлов записывает.

— Который работает в вашей шарашке в мастерских? Его допрашивали и оперативники, и следователь.

— А если еще разок? И не опера, не холодная прокуратура, а вы, господин генерал, лично?

— Глупости, прекрасно знаешь, что я не допрашиваю.

— Знаю, — Гуров кивнул. — Тогда пригласите и побеседуйте.

— Делать мне нечего! Приглашу!

Услышав отбой, Гуров положил трубку.

— Чего, тебе шлея под хвост попала? — удивился Крячко.

— Станислав, просьба, свози меня домой, ужасно хочется прокатиться на «Мерседесе». Я тебе дорогой расскажу, какая шлея куда попала. А ты мне поведаешь, какого ты золотого свидетеля разыскал.

— Какого свидетеля? — начал было удивляться Крячко, увидев, что Гуров уже натягивает плащ, взял свою куртку, пошел следом.

— Того свидетеля, который натолкнул тебя на рваческие помыслы о премиальных.

Они вышли на улицу, привычно огляделись.

— Лучше иметь кровавую мозоль и геморрой одновременно, чем одного друга — гения! — Крячко открыл машину. — Вы, как большой начальник, предпочитаете сидеть сзади?

— Обязательно, — Гуров устроился на заднем сиденье. — Так какой у тебя свидетель?

Крячко повернулся, беспечно сказал:

— Я нашел человека, который видел, как некто вошел в квартиру юриста Байкова около семнадцати часов, то есть непосредственно перед убийством.

— И ты молчишь о главном, несешь ахинею о премиальных? — возмутился Гуров.

— Беру пример с тебя, — Крячко изо всех сил старался казаться равнодушным и спокойным. — Ты же рассказываешь о том, что расстреливали из автомата, с таким видом, словно…

— Ну, извини! — перебил Гуров. — Не томи, я прав или нет?

— Ладно уж, скажу, — смилостивился Крячко. — Ты абсолютно прав. Мария Ивановна видела, как он вошел.

— Значит, докажем. — Гуров откинулся на сиденье, после паузы спросил: — А что на вокзале?

— О вокзале ты лучше молчи. Молчи, и я не трону тебя.

— Хорошо, я молчу, а ты продолжаешь работать. Поехали ко мне, надо побриться, переодеться, намарафетиться.

Крячко тронул машину, насупился. Гуров потрепал его по плечу.

— Смешной ты, Станислав, сил нет. Неужели я не понимаю, что лишь профессионал высшего класса способен получить показания от человека, который уже и оперативникам, и следователю прокуратуры заявил, что ничего не слышал и не видел.

— Ну и похвалил бы, язык не отсохнет.

— Похвала, Станислав, это всегда сверху вниз, а мы с тобой равные партнеры и цену себе отлично знаем. Ты большой молодец, только не расслабляйся. Слыхал, на Олимпиаде люди за шаг до золотой медали падали?

— Мы не на Олимпиаде, — философски ответил Крячко.

— Но нам и не один шаг остался. Мы с тобой только к финишной прямой подбираемся.

— Плюнь через плечо.

— Не могу, здесь обшивка слишком дорогая.

Он приехал к ресторанчику загодя, машину не приткнул к бытовке, как собирался, а оставил в самом конце переулка. Если Гуров такой опытный, то никакой машины неподалеку находиться не должно. Март перевалил через середину, снег сменялся дождем, зима была снежной, тротуар бугрился толстенным слоем льда. Люди передвигались осторожно, так ходят в первые дни после инфаркта. В переулке было малолюдно. Гуров, если не передумает, приедет примерно в половине седьмого, когда начнет смеркаться, люди появятся, дождь, буран, под ногами лед или топь, а домой с работы большинство возвращается именно в это время.

Еще не было пяти, убийца подошел к бытовке, смазал замок и дверные петли, вернулся на людный проспект, перешел на другую сторону, пытался наблюдать за въездом в переулок, но мешал поток машин, и киллер заскочил в маленькое уютное кафе. Он съел салат и тушеное мясо, выпил кофе, вновь проверил последовательность своих действий.

Лучше всего снять мента сразу по его прибытии. Гололед, он не может оставить машину в стороне от входа. Значит, он подъезжает, выходит, чтобы обойти машину и помочь женщине, тут самый подходящий момент. Оно так, да не совсем, не ясно, как уходить самому. Рискнуть и подогнать свою машину? Нельзя, решено и подписано, он настоящий профессионал, увидит одиноко стоящую машину, насторожится, может и уехать. Самое скверное, что тачка мента неизвестна, ближе к вечеру начнут подъезжать, кто есть кто — непонятно. Узнать Гурова можно, только когда он выйдет из машины, и то не наверняка. Мало ли высоких и статных мужиков, только и не хватает, как шлепнуть постороннего, тогда полный провал. Необходимо увидеть лицо, выждать, пока выйдет из машины, приглядеться. Около семи становится темно, точно его определить можно только в хорошо освещенных дверях. Тогда получается две фазы. Дождаться его приезда, определить и ждать, когда он вернется к машине. Пока он будет последний раз в жизни развлекаться, забивать баки мадам и думать, как он ее позднее… перегнать машину, обустроиться. Он выйдет из дверей, откроет машину, поможет женщине сесть, выпрямится в полный рост… Даже если в это время кто-то подъедет или также будет садиться в машину либо выходить из кабака, то на упавшего человека внимание обратят не сразу — сейчас все падают.

Ресторанчик Елене понравился с первого взгляда. Маленький — позже она поняла, что такое впечатление обманчиво, — облицованный темным деревом, верхний свет приглушенный, на каждом столе изящная лампа и свежая роза в бокале, оркестр в глубине эстрады, тоже в полумраке и почти не слышен.

Елена и Гуров составляли великолепную пару. Оба высокие, женщина за счет каблуков, мужчина благодаря выправке казались выше действительного и без того немалого роста. Они, как говорят в народе, смотрелись, хотя на современный вкус, возможно, были несколько старомодны. Она в строгом костюме, светлой блузке, воротник стоечкой, волосы подняты и заколоты массивным гребнем. Он в тройке, казалось, что в кармане жилета у него золотой хронометр с крышкой и мелодичным боем. Никакого хронометра у Гурова, конечно, не было, а левую руку он держал в кармане брюк, открывая жилет не для того, чтобы продемонстрировать златую цепь, а лишь с целью притянуть полой пиджака пистолет, который у сыщика был.

Люди, сидевшие за столиками, в основном пары среднего возраста и старше, не желая того, оценили прибывшую пару, шелест голосов при их появлении стих и, пока они не заняли свой столик, не возобновлялся. А когда разговор вновь возник, то оказался нарочито беспечным, оттого громким и походил на аплодисменты.

Елена опустилась в отодвинутое Гуровым кресло, благосклонно кивнула, включила настольную лампу, взяла из бокала розу, поднесла к лицу и взглянула на сыщика с благодарностью, словно получила цветок из его рук, сказала:

— Спасибо огромное. — Она вернула розу на место. — Есть предложение.

— Согласен! — Гуров наклонил голову, демонстрируя безукоризненный пробор.

— Давайте напьемся! Не надо шампанского, закажите водку.

— Две двойные водки, — сказал Гуров подошедшему официанту. — И тоник. Мы выпьем, потом начнем изучать ваше меню.

Официант принес водку и тоник, принял заказ и удалился.

Гуров поднял рюмку.

— За любовь! Можете считать меня пошляком, но что выросло, то выросло! И перейдем на «ты»!

Они выпили одновременно. Елена опрокинула рюмку по-мужски, поставила на стол, смахнула мизинцем слезинку и сказала:

— Дурак!

— Согласен, — Гуров кивнул.

— А целоваться?

— Обязательно! — Гуров рассмеялся. — Я зацелую тебя, девочка! Не сомневайся!

Киллер подцепил ножом уцелевший в одном из оконцев кусочек стекла, выбросил, протер раму ветошью. Из пустых ящиков он сложил баррикаду высотой по грудь, сверху набросил подобранный с пола разорванный ватник, покачал сооружение и остался доволен. Затем он взял стоявшую в углу уже собранную винтовку, огладил, положил перед собой, изготовился для стрельбы, приник к оптическому прицелу. Дверь ресторана буквально висела в перекрестье. Киллер осторожно повел стволом, «подцепил» «Жигули», на которых приехал сыщик, сел на ящик, вынул из кармана термос с кофе.

Мент с бабой приехали сорок минут назад, убийца приготовился ждать не меньше часов двух, но сидеть и не видеть заветные «Жигули» не хватало нервов. Могут поругаться, всякое бывает, и мент выйдет раньше. Убийца поднялся, облокотился на свою баррикаду, позиция была очень удобная. Света от уличных фонарей и неоновой рекламы вполне хватало, чтобы отлично видеть и вход в ресторан, и машину Гурова, но было недостаточно, чтобы осветить нутро бытовки. Убийца находился в идеальных условиях.

Он услышал шум приближающихся машин и насторожился. Подлетевшая «Волга» резко затормозила, ее прижал «жигуленок» ГАИ. Началась знакомая любому автомобилисту свара, или разбор полетов. Сначала убийца облегченно вздохнул, но сразу же подумал, что именно этого ему и не хватает. Если мент выйдет сейчас, то все сорвется. Но разборка закончилась мгновенно, гаишник махнул жезлом, видно, ребята в «Волге» оказались при деньгах и жадностью не страдали, обе машины взревели движками, умчались, наступила тишина, и убийца почувствовал, что он в бытовке не один, и тут же ощутил тяжелую руку на своем правом плече. Он взглянул на лежавшую перед ним винтовку, шевельнул плечом, точнее, попытался шевельнуть, услышал над головой голос:

— Это вряд ли!

Гуров легко отодвинул убийцу в сторону и залепил ему такую пощечину, что киллер пролетел до стены бытовки, ударился затылком, сполз на пол.

Дверь бытовки распахнулась, два сильных фонаря осветили помещение. Гуров рывком поднял Федора Ивлева, поставил на ноги, вновь отвесил пощечину — не ударил кулаком, хлестанул ладонью. Перед глазами киллера поплыл туман, на губах запузырилась кровь.

— Телефон! Номер, по которому ты звонил! Быстро! — Гуров притянул убийцу вплотную, заглянул в глаза. — Я не буду считать до трех, убью мгновенно.

Федор Ивлев, наемный убийца, лишивший жизни не одного человека, никогда не задумывался, как выглядит смерть и вообще имеет ли смерть свое лицо. Сейчас киллер ее увидел и, торопливо сглотнув кровь, прошептал номер. Гуров еще раз встряхнул убийцу и повторил:

— Номер, по которому ты звонил! Быстро!

Когда Ивлев повторил тот же номер, Гуров подвел убийцу к двери, выбросил на руки оперативников, которые несколько минут назад разыгрывали спектакль с гаишниками, отвлекая внимание киллера, давая возможность сыщику, вышедшему из ресторана через заднюю дверь, подняться в бытовку.

— Лев Иванович, боялись, зашибете до смерти, — сказал кто-то.

— Винтовочку не забудьте, иначе гражданина придется с извинениями выпустить. — Гуров одернул пиджак, поправил галстук.

— Обижаете, — ответил оперативник, собрался впрыгнуть в бытовку, но Гуров преградил путь.

— И чем ты собираешься винтовочку хватать?

Молодой опер взглянул на свои руки, смутился, сыщик прошептал слова, которых обычно не употреблял, и пошел через улицу к дверям ресторана.

Елена сидела за столом, подчеркнуто выпрямившись, расправив плечи и вздернув подбородок. Она стремилась выглядеть независимой и гордой. Бледность, тени от опущенных ресниц делали ее лицо еще более красивым, похожим на произведение искусства, и потому неживым.

Расположившийся напротив Крячко, наоборот, разыгрывал из себя беззаботного рубаху-парня, который подсел поболтать к знакомой. Артист он был скверный, впрочем, его можно было понять, так как выглядеть глуповатым ловеласом и при этом говорить серьезно — задача сложная даже для актера талантливого и профессионального.

— Сейчас он вернется, сказал, что пятнадцать минут, значит, пятнадцать. — Он бросил взгляд на часы, облизнул пересохшие губы. — Каждого человека, Леночка, тем более Гурова, следует принимать в упаковке со всеми прибабахами. Это же человек, не универсам: это мне нравится, и я возьму в корзинку, а это не нравится, отложу в сторону. Я его терплю чуть ли не сто лет, умел бы плакать, так порой бы рыдал, как ребенок.

— Он выглядит благородным и цельным, — Елена отпила из бокала. — Дайте закурить.

— Не курю, — Крячко развел руками, увидел на столе сигареты и зажигалку Гурова, возмутился. — Сыщик называется, под носом лежит, не вижу. — Он протянул Елене сигареты, щелкнул зажигалкой. — Я консерватор, в новомодные биополя не верующий, а видите, как вы меня разволновали?

— Думаете, за него переживаю? — Елена затянулась крепко, по-мужски. — С такими ничего не случается. Хотя раз вы здесь появились, значит, не по телефону человек звонит. Я не по нему, по себе плачу. Если девочка в тридцать лет дура, такой и помрет. Я поверила, а он просто использует меня как ширму, обделывает свои делишки.

Крячко стиснул зубы, по скулам заходили желваки, он шумно выдохнул, сказал:

— Я не психолог, но, думается, есть такие профессии, которые захватывают человека, превращают в своего раба. Композитор, художник, писатель не способны сунуть свое «я» под подушку и отправиться с дамой в ресторан. Мелодии, цвет, образы такой человек таскает с собой, как горбун таскает свой горб.

— А мент таскает пистолет и наручники. Значит, и в баню он пойти не может. — Елена криво улыбнулась, лицо ее стало некрасивым, злым. — Композитор! Художник! Писатель! Чушь собачья! Вы бы еще Эйнштейна приплели.

— Виноват, я в образном мышлении не силен, — Крячко развел руками, вновь взглянул на часы. — Кстати, в отношении бани. Сыщик в баню пистолет не потащит, люди не поймут. Но и там настоящий сыщик рот не раззявает…

— Где ты такое слово откопал? — Гуров подошел быстро, сел рядом с Крячко. — Прошу меня извинить.

— Все? — спросил Крячко.

— Обязательно, — Гуров кивнул. — Человек прибыл вовремя и телефончик сообщил. — Он улыбнулся Елене, даже подмигнул.

— Дай выйти! — Крячко, оказавшийся прижатым к стене, пытался встать. — Ты меня, начальничек, жуликов и убийц заставляй охранять, а не трепи мне нервы!

— Все? Дружно выдохнули, заговорили о любви и дружбе! Елена, я не виноват, так получилось, когда-нибудь объясню.

Елена, как подавляющее большинство женщин, умела слушать только себя, взглянула презрительно.

— Лев Иванович, значит, данный кабачок вы выбрали не потому, что он прелестен…

— Стоп, девочка, мы пили на брудершафт! — перебил Гуров. — Фарш обратно провернуть нельзя, так что терпи.

— И не подумаю. — Елена взяла свою сумочку, хотела подняться, но Гуров оказался быстрее, пересел со своего места, устроился рядом с ней, сумочку отобрал, передал через стол Крячко.

— Держи, здесь наше с тобой спасение.

— Ты мне дело не вяжи, начальник, — буркнул недовольно Крячко. — Мне своего хватает.

Гуров махнул на друга, налил себе солидную порцию. Напряжение последних часов сказывалось, выползал страх, который у сыщика появлялся с опозданием, но являлся обязательно, как часовой заступал на пост. Гуров смотрел на свой стакан с сомнением: как бы не дрогнула рука, стыдно будет.

Утром, после того как Гуров побрился и переоделся, они с Крячко заехали сюда, заказали столик, сыщик договорился с официантом, чтобы в первый заказ ему подали воду.

Сейчас он поднял бокал, взглянул на Крячко, кивнул, лукаво улыбнулся Елене и выпил.

— Я не прошу отвезти меня домой, проводите до такси, — сказала Елена.

— Новая экономическая политика такси отменила, оставила частный извоз, — Гуров подцепил вилкой кусок ветчины. — Я начальник службы безопасности фирмы и не имею права рисковать твоей жизнью.

— Ты лицедей! Я не желаю здесь находиться!

— Станислав, ко мне обратились на «ты», что обнадеживает, обозвали иностранным словом, что настораживает. Как быть?

Крячко смотрел на друга с любовью, восхищением и жалостью одновременно. Какой мужик пропадает! Замазана мадам в деле, не замазана, что скорее всего, но стерва она однозначно и никаких сомнений не вызывает. Из всех женщин Гурова только первая его жена была нормальной и любящей, остальные, как на подбор, стервы. Жена устала и ушла, а стервы появляются и исчезают.

— Я говорю совершенно серьезно, Лев Иванович. На такси, частнике, пешком по гололеду я желаю немедленно отсюда уйти, — веско произнесла Елена.

— Печально. Значит, графа Монте-Кристо из меня не вышло. — Гуров кивнул Крячко: — Дай-ка сумочку благородной даме, которая не желает сидеть за одним столом с простыми ментами.

Он взял у Крячко сумку, отодвинул тарелки, расчистил место и неожиданно высыпал содержимое сумки на стол. Крячко даже прикрыл глаза, подумал: а если нет? А если Гуров ошибся, как он сейчас будет выглядеть?

— Ну уж! — Елена попыталась вскочить.

— Нет уж! — Гуров резко усадил ее на место. — Обидеть человека просто, понять труднее. — Он ловко перебрал лежавшие на столе предметы, отложил в сторону пудреницу, остальное ссыпал назад, в сумку, положил на колени ошеломленной женщины. — Станислав, взгляни, выскажись по существу. — Он подвинул пудреницу через стол.

— Чего смотреть и говорить, я тебе и так верю, — Крячко облегченно вздохнул, взял пудреницу, посмотрел на Елену, пытаясь разобраться в ее реакции.

— Не гляди на девочку, как удав. Втемную ее использовали, втемную, — усмехнулся Гуров. — И говорю не как влюбленный, а как сыщик-профессионал. Могу подтвердить свои слова несколькими доказательствами, и главное из них у тебя в руках.

— Ты прав, извини, — Крячко положил пудреницу на стол, подтолкнул Гурову. — Конечно, знала бы, не взяла бы с собой.

— А если по-русски? — Елена сжала виски. — Можно объяснить, что происходит?

— В твоей пудренице спрятан «жучок», наши разговоры можно услышать в определенном радиусе.

— Что? — Елена схватила свою пудреницу. — Отличная вещь, мне подарил ее Борис Андреевич. Надеюсь…

— Надейся и не сомневайся, — перебил Гуров. — Борис здесь ни при чем. Ты не виновата, но и я не виноват.

— Значит, ты копался в моей сумке?

— Женщина, — вздохнул Крячко и выпил. — Пусть рухнет небосвод, женщина схватит осколок зеркала, проверяя, не помялась ли прическа.

— Мы знали, что разговоры в приемной подслушиваются, но «жучка» в ней не обнаружили. Вывод напрашивался: кто-то «жучок» приносит и уносит. Я хотел встретиться с одним милым человеком и пригласил тебя в ресторан. — Гуров обвел рукой зал. — Он тебе понравился?

— Все равно это подло, — сказала Елена, запнулась и покраснела.

— Вот именно. — Гуров зевнул: как обычно, после стресса начинало клонить в сон. — Мы договорились тот вечер не вспоминать. У нас еще будет время.

— Ты уверен?

— Уверен, — ответил Гуров.

На следующий день утром, только Еланчук развернул газету, как раздался телефонный звонок, и знакомый голос сообщил, что киллер схвачен. Он никого не знал, и пусть его хранит Господь.

— Господь — это хорошо, — ответил Еланчук. — Но, как я и говорил, Гуров вернее.

— Не богохульствуйте. — Когда гость нервничал, его акцент проявлялся сильнее. — В вашей стране не могут решить простейшего вопроса.

Еланчук чуть было не посоветовал сменить страну, решил не рубить под собой сук и промолчал.

— Однако просматриваются новые варианты по основному вопросу, возможно, понадобится ваша помощь.

Услышав гудки отбоя, Еланчук положил трубку, взглянул на телефон как на злейшего врага, подумал, что, если им займутся компетентные люди всерьез, подобные разговорчики окончатся тюрьмой. У него имелось простейшее устройство, определяющее наличие подслушивающего «жучка», и, войдя в кабинет, Еланчук первым делом проверялся, однако как он никогда не доверял телефону, так и продолжал не верить. Вчера он зашел в кабинет, который некогда занимал ныне покойный Валентино. Новый директор вел сомнительный, главное, необязательный разговор по телефону. Еланчук сделал молодому человеку замечание. Парень вспыхнул, заявил, что все бывшие чокнулись, у стариков совсем крыша поехала на секретности и подслушивающих врагах. Еланчук не поленился, сходил в кабинет, принес аппаратик, хотя знал, что у Валентино имелся такой же и покойный проверялся ежедневно. Гэбэшник и не рассчитывал на результат, действовал интуитивно, перестраховывался. Каково же было его удивление и гнев, когда он моментально обнаружил, что телефон начальника прослушивается. Еланчук извлек «жучок», молча положил его в нагрудный карман сопливого руководителя, направился к двери, когда парень сказал:

— Минуточку, Юрий Петрович, но данный вопрос в вашей компетенции.

— Тот факт, что ты знаешь иностранные слова, меня радует, — ответил Еланчук резко, — но не означает, что я должен бегать за тобой со слюнявчиком. У меня была договоренность с твоим предшественником, что данный кабинет вне поля моей деятельности. Где твой предшественник?

Он вышел и в сердцах чуть было не хлопнул дверью, но годы выучки сказались, Еланчук прикрыл за собой дверь аккуратно. Когда и кто поставил «жучок», что конкретно могли узнать? Ясно, подслушивание установлено еще при жизни Валентино. И Еланчук вспомнил, что встреча в грязном баре согласовывалась по телефону покойного, вспомнил бар, мужчину в зеркале и свои опасения. Если ту встречу засекли и разговор слушали, то ничего в нем не было. Кто к нам приклеился, вот в чем вопрос. Продолжает прессинговать Гуров или на мне начинают виснуть бывшие коллеги?

Еланчук вызвал охранника, когда Жеволуб прибыл, взгромоздился на стул, спросил:

— Как служба, не давит? Может, мы с тобой перерабатываем? — Он понимал, что ведет зряшный разговор, здоровенный амбал хорош в рукопашной, но никуда не годный советчик. — Ты знаешь, когда наши хозяева уходят, они всегда жгут мосты?

— Извините, шеф, валяйте проще. — Охранник смотрел исподлобья. — Хотите сказать, что нас собираются ликвиднуть?

Жеволуб говорил грубо, но ткнул в болевую точку. Именно об этом и подумал гэбэшник. Валентино убрали, он, Еланчук, никакого задания не имеет. Ежедневные звонки, абсолютно не профессиональная встреча в баре «Интуриста». Да его, старого гэбэшника, элементарно засвечивают, затем ликвидируют, инсценируют демонстративный уход, успокоят спецслужбы, а сами останутся, затаятся, выждут. Для организации Еланчук, тем более парень, что сидит напротив, не фигуры, пешки, которыми можно легко пожертвовать. А глубоко законспирированный в «Стоике» человек, принимающий товар из Вьетнама, и канал, по которому наркотикпереправляется из Москвы в Европу, останутся.

— Я дурацкий вопрос задал, ты и ответил под стать. Глупости в голову лезут, к смерти Валентино привыкнуть никак не могу, — легко солгал Еланчук, решив своего охранника успокоить. — Иди, Виктор, сегодня свободен, мы никуда не едем.

— Как прикажете, шеф, — Жеволуб довольно улыбнулся и вышел.

А откуда у него мысли о ликвидации? Он способен просчитать ситуацию? Вряд ли! Так откуда? Еланчук развернул газету, дважды перечитал заголовок передовицы, отодвинул газету в сторону. Мне уже вынесен приговор и доведен до исполнителя? Так оно и есть. Изображая недоумка, бывший оперативник увлекся и сказал лишнее. Куда податься, кто меня защитит? Звонить в контору, кричать, мол, виноват, работаю на мафию, стал не нужен, хотят убить, прикройте? Идиотизм! А что не идиотизм?

Он облокотился на стол, тоскливо посмотрел в окно.

Утро не принесло Гурову сюрпризов, все складывалось по сценарию, который сыщик «написал» вечером.

Елена встретила его ясным безразличным взором, протянула руку для поцелуя, кивнула и повернулась к компьютеру. Все нормально, в фирме работают секретарь и начальник службы безопасности. Они вежливые, интеллигентные люди, поздоровались, каждый занялся своим делом.

Юдин признал, что пудреницу секретарше дарил, но откуда у него появилась пудреница, вспомнить не мог. На настойчивое предложение Гурова поднапрячься, Борис Андреевич лишь недоуменно пожал плечами, указал на коробки, стоявшие на шкафах, подоконниках и полу.

— Мне приносят с утра до вечера, думаешь, я помню, кто что притащил? Да ты меня убей, я знаю, что здесь запрятано? — Он взял с подоконника фирменную коробку, ткнул в картинку. — Нарисован прибор для… — начал переводить с немецкого, запутался.

— Ну, извини, что я от безделья задаю дурацкие вопросы, — раздраженно сказал Гуров и вышел.

В кабинете сыщика уже поджидал Крячко.

— Здравствуй, Лев Иванович, ты умный и удачливый. Надеюсь, ты не ждешь ничего толкового от номера телефона, который ты выбил из киллера?

— Здравствуй! Станислав Васильевич, как ты заметил, я не дурак, ничего толкового не жду. Но, если имеется один шанс из ста, мы обязаны его отлавливать.

— Телефон установлен в общей квартире, где контингент меняется чуть ли не ежедневно, так как дом подлежит сносу, уже отключили воду.

— В МУРе работают классные сыщики, по номеру телефона нашли дом, про воду разузнали.

— Винтовку отстреляли, пулю идентифицировали, доказано.

— Станислав! — перебил Гуров.

— Мое дело доложить. — Крячко сделал вид, что обиделся. — Арестованный водворен на больничную койку, изображает беспамятство, врач установил сотрясение мозга средней тяжести.

— Шею следовало качать, а то у него от пощечины голова болтается, как у Пьеро.

— Минуту назад звонил генерал Орлов, — Крячко потер нос, почесал в затылке, изображая генерала, — сказал, что сработано крепко, на совесть, и он рад, что частные детективы не забывают альма-матер, трудятся в контакте.

— Контакт? Есть контакт! — Гуров хотел обойти стол, занять свое место.

Крячко перехватил друга, усадил в кресло для гостей, неожиданно заговорил быстро, сбиваясь:

— Ты понимаешь, что мы не правы? Раньше мы радовались каждой удаче, даже мелочевке. Вчера мы завершили отличную операцию. И задумана по классу, и выполнена — слов нет. Мы обнялись? Мы такие крутые парни, ты так и вообще — памятник! Если человек не умеет радоваться или стесняется признать, что нервничал, это очень плохо.

— Мы молодцы! Ты, Станислав, умница, а я так просто гений! Я не стесняюсь признать, что, когда открыл дверь бытовки, струхнул, но совладал. А мандраж меня достал позже. Станислав, давай обнимемся и всплакнем!

— Заткнись! Какую песню испортил! — Крячко рубанул рукой. — А мадам, что сидит в приемной, ты забудь, она тебя не стоит.

— Эту забудь, ту не вспоминай, так и живу. Ладно, празднования окончены, наступают унылые будни. — Гуров поднялся, обошел стол, уселся в свое кресло, убедился, что оно крутится. — Наш армянин не появлялся?

— А чего ему здесь делать? У него мастерские, он должен работать.

— Должен или работает?

— Проверить?

— Не стоит, надеюсь, он скоро объявится. Петр, конечно, к себе Заграняна не приглашал, но в прокуратуру шепнул обязательно. Человек должен разволноваться, поделиться, узнать, кого еще вызывали?

— Ты похож на депутата, пекущегося о народном благе и не имеющего понятия, как человек живет, чего хочет. — Крячко покачал головой, вздохнул. — Стоит какому господину на ступенечку подняться — конец, разрыв нити. Ты назвал генералу человека, полагаешь, машина закрутилась? Пусть генерал твой лучший друг, он сразу бросился названивать? Пока Петр соединился со следователем прокуратуры, пока чиновник мусолил свой поминальник, выискивая дырку, хотя бы щелочку, в которую нашего Заграняна можно засунуть. На все нужно время, и удивительно быстро ты об этом забыл. Гуров сказал, и хватай мешки, вокзал отходит!

— Кстати, о вокзале, — улыбнулся Гуров. — Ты мне порядком надоел, мотай на Белорусский, разбирайся с носильщиком.

— Когда я пахал в МУРе и был начальником отдела, — начал философствовать Крячко, надевая куртку, — ты никогда не позволял себе разговаривать с подчиненным в подобном тоне. Мотай… Разбирайся… — Он открыл дверь и, уже закрывая ее, закончил: — А еще интеллигент!

Крячко был человек многоопытный, слов нет, но в своих предсказаниях о медлительности чиновничьей машины ошибся. А возможно, генерал Орлов крутанул колесо с такой силой, что оно завертелось достаточно быстро.

Уже в три часа дня Гарик Загранян прошел по коридору офиса, открыл одну дверь, другую и скрылся в кабинете коммерческого директора.

— Привет, Егор! — Загранян поднял руку. — Тебя в прокуратуру вызывали?

— Здорово, Гарик, присаживайся, обожди, закончу, — Крупин работал на компьютере. — Тут у меня концы с концами не сходятся.

Когда через несколько минут хозяин выключил компьютер и откинулся на спинку кресла, Загранян, утонувший в низком кожаном кресле для гостей, неуверенно сказал:

— Да я так, без дела зашел.

— Как в Ереване? — спросил Крупин. — Старики здоровы?

— Ты уже спрашивал. В Ереване плохо, старики здоровы, скоро перевезу. — Загранян выбрался из кресла, взял со стола сигареты, закурил.

— Утром звонил тебе, искал, хотел спросить, — Крупин открыл лежавшую перед ним папку, перелистал. — Памяти никакой!

— Я с утра в прокуратуре был, — нехотя ответил армянин. — Тебя снова не вызывали?

— А чего им нужно? Бумаг побольше в папку насовать и побыстрее дело закрыть. Преступник не найден, ждите… Ждите… Ждите! На Гришу всем наплевать. Коммерсанты. Разборки. Ну скажи, Гарик, кому мешал Гриша Байков? — Крупин развел руками. — Какие с ним могут быть разборки? Со мной еще куда ни шло, я коммерческий директор, могу и на мозоль наступить. Даже с тобой возможно…

— Не говори! — Загранян махнул рукой. — Один человек приезжает, спрашивает, ты и мебель изготовить можешь? Я отвечаю…

— Гарик, ради бога! — Крупин перекрестился. — У меня таких визитеров… Так что в прокуратуре? Они хоть как зацепились?

— Егор, ты все путаешь! — вспылил Загранян. — В прокуратуре не отвечают, в прокуратуре задают вопросы. Следователь в меня вцепился, что надо, понять не могу, дорогой.

— Гарик, ты другим голову морочь, прикидывайся недоумком, а я тебя знаю.

— Зачем обижаешь? — Загранян опустил голову, пошел к дверям. — У меня подписку о невыезде взяли.

— На каком основании? Тебя в чем-то подозревают? — спросил Крупин.

— Дорогой, я тебе сказал, что в прокуратуре не отвечают на вопросы, а их задают. — Загранян вышел.

Крупину вспомнился недавний разговор с «особистом» Гуровым. Коммерческий директор начал размышлять, складывать, делить и умножать, ничего толкового в ответе не получалось. Но он знал, что подписка о невыезде — на сегодняшний день первый звонок. Вчера при первой возможности человека сразу сажали, сегодня берут подписку. Интересно, что прокуратура откопала?

Известно, что ждать и догонять — занятие не из приятных, точнее, просто отвратительное, и неизвестно, что хуже — первое или второе. Сыщик может быть умным и не очень, эрудированным, проницательным или всего понемножку и заниматься сыскным делом с большим или меньшим успехом. Но любой сыщик, даже самый посредственный, должен уметь ждать и догонять, а если человек этого не умеет, значит, у него какая-то иная профессия.

Гуров, бесцельно расхаживающий по своему кабинету, прописные истины прекрасно знал, но легче ему от этого не становилось. Когда-то, много-много лет назад, грея свой зад на ребристом радиаторе в промозглом подъезде и ожидая, что, может быть, жулик придет, молодой опер мечтал, что если он станет знаменитым, то ждать часами неизвестного результата не придется. Или, рассуждал он, я привыкну и не буду так мучиться от безделья и ожидания.

Гуров стал знаменитым, сменил промозглый подъезд на роскошный кабинет. Но если молодой опер ждал часами, то теперь Гуров ждал сутками, неделями, месяцами. Он понял, что привыкнуть к этому нервному и одновременно тоскливому состоянию невозможно, оно для человеческой психики противоестественно. Необходимо научиться терпеть. Однажды знаменитый спортсмен, олимпиец, в присутствии Гурова сказал, что, если человек не умеет терпеть, ему нечего делать в большом спорте. Своя боль больнее, каждый, владеющий профессией серьезно, считает ее уникальной.

Гуров ждал, будь оно проклято! Он прекрасно понимал, что убийца Григория Байкова тоже выжидает, хочет разобраться, что известно прокуратуре, сыщику Гурову и насколько это серьезно? У него на руках наркотик, который следует передать по инстанции. Убийца не двинется с места, пока не убедится, что не находится в поле зрения розыскников. Необходимо заставить его сдвинуться с этого места, начать действовать. Как? Самый верный способ — это его успокоить, отвлечь. Но существует и прямо противоположный прием — напугать. Например, напугать возможностью ареста. Человек опытный — а что он опытен, сомнения не вызывает, — моментально сообразит, что если его арестуют по подозрению в убийстве, а наркотик не уйдет, будет храниться в тайнике, то наркомафия достанет отступника и в следственном изоляторе.

Гуров ждал реакции на свои действия, убийца должен себя проявить, что-то предпринять.

Зазвонил телефон, сыщик заставил себя не хватать трубку сразу, обошел стол, опустился в кресло, лишь потом неторопливо снял трубку и ответил:

— Слушаю.

— Лев Иванович? — осведомился мужской голос.

— А черт его знает! — Гуров рассмеялся: он наверняка знал звонившего, но не мог вспомнить.

— Мне необходимо срочно с вами встретиться.

— Ну, если необходимо и срочно, назначайте время и место. — Гуров клял себя последними словами, но вспомнить, когда слышал этот голос, не мог, и было ясно, что человек не хочет называть свое имя.

— Я говорю из автомата неподалеку от того места, где упал пьяный, а люди поленились его поднять.

— Я могу туда подъехать через тридцать минут, — Гуров облегченно вздохнул.

— Лев Иванович, надеюсь, вы будете один.

— Обязательно.

— Тогда жду.

Гуров надел плащ, запер кабинет и быстро вышел на улицу. Крячко уехал на «Жигулях», не хотел у вокзала оставлять «Мерседес»: и угнать могут, и машина обязывает. Так что Гуров сел за руль «Мерседеса», хотя и некому было на нем «виснуть», проехал переулками, сквозным двором, выскочил на Садовое, остановился, лишь убедившись, что за ним никто не следует, поехал дальше. Когда звонивший сказал: «Упал пьяный, а люди поленились его поднять», сыщик понял, что звонит Еланчук, напоминая, как упал на улице Чехова ныне покойный Байков.

Они прогуливались по аллее на Воробьевых горах, молчали, Гуров курил, Еланчук вертел в руке сырую веточку. По дороге он в нескольких фразах объяснил сыщику свое положение, помощи просить не стал, факт его появления и рассказ были достаточно красноречивы и для опытного человека пояснений не требовали. Теперь сыщик думал, бывший гэбист, ныне член мафии, ждал решения, практически приговора, так как никто, кроме Гурова, помочь уже не мог.

— Поздненько вы обратились, Юрий Петрович, — сказал Гуров, понимая, что начал не по-мужски: между профессионалами говорить вещи очевидные несолидно. — С какой стати я буду рисковать и помогать преступнику?

— Без комментариев! — Еланчук ударил веточкой по брючине.

— Крови на вас нет?

— Нет. И киднэппинга на мне нет, сделано было за моей спиной. Я лишь помогал вам получить здорового ребенка.

— Обменять, — уточнил Гуров.

— Обмена не получилось, ребенка просто вернули.

— Допустим. — Гуров выщелкнул окурок. — Наркотики.

— Прямое соучастие, не отрицаю.

— Все равно тюрьма.

— О моей роли знают два человека. Вы и Жеволуб.

— Он из наших, человек грамотный, хотя и прикидывается дурачком. Ваша версия, Юрий Петрович, мне нравится. Возможно, так и задумано: ликвидировать вас, имитировать уход, сохранить главных фигурантов. Возможно, — повторил Гуров. — Я понимаю все, кроме одного — на кой черт вы мне нужны?

— Без комментариев! — Еланчук вновь хлестнул веточкой.

— Хорошо, хорошо, понимаю, вы человек ценный, но не настолько, чтобы я рисковал собственной шкурой. Если я вляпаюсь, мне тоже можно повесить соучастие. А врагов у меня хватает.

Еланчук ничего не ответил, понимая, что Гуров ищет выход, если бы он решил отказать, то и разговора бы не было.

— Ничего обещать не могу, — после долгой паузы сказал сыщик. — Жеволуб? Если его взять, он заговорит и вас сдаст. Обязательно. — Он почесал седеющий висок. — Если его оставить в покое…

— То он меня убьет, — подсказал Еланчук.

— Вас так просто убить? Он не захочет из-за вас садиться, даже рисковать не станет. Принимайте меры предосторожности, вы человек профессиональный.

— Я разработчик, у меня даже нет оружия.

— Одолжить? — усмехнулся Гуров. — Кстати, господин разработчик, вы должны были предвидеть, что некто Гуров вам может понадобиться, почему не предупредили?

— Я узнал о киллере одновременно с вами, лишь после смерти Валентино, — ответил Еланчук, поскользнулся и чуть было не упал. — Как вам удалось выявить и взять киллера?

Гуров напряженно думал, как с наименьшим риском для себя сохранить и использовать бывшего гэбиста.

— Как выявил, не скажу, а взял обыкновенно, руками. Или вы умеете брать иначе?

— Я никак не умею.

— И на кой черт вы мне нужны? — риторически спросил Гуров. — Человека Организации, окопавшегося в «Стоике», вы не знаете. Канал пересылки наркотика через западную границу не знаете. Кто убил юриста Байкова, вы тоже не знаете.

— Я имею связь с представителем Организации в Москве. Подумайте, Лев Иванович, как данную связь можно использовать.

— Я думаю, а вы мне мешаете. — Гуров кивнул в сторону «Мерседеса»: — Пошли, нам не хватает простудиться.

Они сели в машину, Гуров включил мотор и печку, скоро стало тепло.

— Виктор Жеволуб работал у нас, позже у вас, изображает дурачка, но парень не простой, — задумчиво произнес Гуров. — Его следует обесточить и не только потому, что он угрожает вашей драгоценной жизни, он мешает мне. Я не люблю, когда мне мешают. — Сыщик рассуждал вслух, словно находился в машине один, неожиданно, без всякой связи со сказанным, спросил: — Давно вы завербовали Елену?

— Елену? Завербовал? — Еланчук смотрел недоумевающе. — Вы с ума сошли? — Он понял, что Гуров не поверит, и торопливо продолжал: — Да будь она моим агентом, я бы ее так подставил? Она ближайшая подруга моей жены. Трудно поверить в подобное стечение обстоятельств…

— Трудно, — перебил Гуров. — Я и не верю.

— Я бы тоже не поверил, — согласился Еланчук. — На работу в «Стоик» устроил Елену действительно я. Она ничего не знает. И вы напрасно подумали, что ужин в «Дели» и наша последующая встреча были мною подстроены. Я встретился с Еленой по просьбе жены, дела семейные, мне и в голову не приходило, что вы за ней можете наблюдать. Я никогда не стану вмешивать жену в свою работу. И в тот вечер, когда Елена заехала на полчасика к жене, дела тряпичные, это я, узнав, что у вас свидание, подговорил Елену позвонить и предложить заехать. Я человек самолюбивый, хотел проводить Елену до машины, «познакомиться» с вами, доказать, что тоже не лыком шит. А киллера я не знал, и связи у меня с ним никогда не существовало. Можете не верить, только все именно так и было.

— А теперь помолчите, Юрий Петрович, — Гуров закурил, откинулся на сиденье, начал просчитывать ситуацию.

Наблюдение не ведется, один на один гэбист ликвидировать меня не рискнет. Он вообще не по этому делу. Он говорит правду, филиал Организации в СП «Витязь» ликвидируется. Что Елена не работает на мафию, Гуров понял, когда киллер пришел в ловушку у ресторана. А уж когда сыщик обнаружил в сумке Елены пудреницу с «жучком», последние сомнения отпали. Еланчук никогда бы не позволил агенту принести с собой такую улику. И хватит думать о пути пройденном, прокладывай дорогу вперед, приказал себе сыщик и сказал:

— Я вам ничего не обещаю, буду стараться. Дальнейшее зависит от нашего с вами ума и везения.

Глава 13 Белорусский вокзал

Гуров высадил Еланчука у метро «Университет», поехал к дому и, хотя считал, что опасаться ему в данный момент нечего, машину оставил в Мерзляковском переулке, прошелся по бульвару, даже присел на лавочку, закурил. Поднявшись на два этажа выше, чем следовало, он спустился по лестнице, осмотрел дверь квартиры, лишь убедившись, что все в порядке, вошел и, не доверяя замкам, заперся на массивную щеколду.

Мысль обратиться за помощью к Шалве Гогишвили у сыщика появилась еще на Воробьевых горах, но он ее гнал: уж очень не хотелось вновь пользоваться услугами авторитета уголовного мира. Гуров не любил играть в прятки сам с собой, знал, податься больше не к кому и нечего мучиться, искать оправдания. Однако и готовя нехитрый ужин, и перемыв посуду, он еще долго расхаживал по квартире, прежде чем опустился в кресло и позвонил. Шалва снял трубку сам, низкий голос и акцент спутать было невозможно, но Гуров, предоставляя авторитету возможность от разговора отказаться, сказал:

— Добрый вечер. Извините за поздний звонок. Можно попросить к телефону Шалву Давидовича?

— Спрошу, — прогудел Шалва. — Кто говорит?

— Гуров.

— Лев Иванович? Рад тебя слышать. Не узнал, богатым будешь.

— Я тоже не узнал тебя, Шалва, — солгал Гуров. — Как здоровье жены, детей?

— Спасибо, хорошо живем, дружно. Как твое здоровье?

— Спасибо, Шалва, Бог милует.

— Да, Бог, да, — Шалва зацокал языком. — Но человек должен и сам заботиться о себе. Слышал, ты ушел из ментов, это верно?

— Верно, Шалва, место сменил, работа осталась прежней.

— Плохо, — Шалва вновь зацокал. — Ты не мальчик, дорогой, надо жениться, растить сыновей. Извини, Лев Иванович, совсем старый стал, советы умные даю. Какие заботы у тебя?

— Ты Витьку Жеволуба помнишь? — спросил Гуров.

— Плохой человек, совсем гнилой. — В голосе Шалвы появилась настороженность. — Он в восемьдесят втором моего друга взял, не было ничего, анашу подсунул. Плохой человек. Он из органов ушел, чего спрашиваешь?

— Витька мешает мне, помоги, Шалва.

Авторитет не отвечал. Гуров догадался, что Князь — южане любят красивые клички — понял неправильно, и виноват в этом сам, нарушил паузу:

— Извини, Шалва, я не сыщик, а болван, должен говорить яснее. И ты плохо подумал обо мне, Князь. Я тебя понимаю, раз человек мешает, надо его убрать. Все так, но я имею в виду лишь убрать в сторону, а не ликвидировать.

Шалва громко вздохнул, заговорил весело:

— Эта жизнь нас совсем покалечила! Понимаешь, дорогой, каждый день слышишь о разборках, смертях, мозги вбок пошли. Я за тебя испугался, за себя, старого, испугался, решил, все — поехали. Если такой человек…

— Хорошо, Шалва, не оправдывайся, извини, что перебил. Я виноват, плохо, неточно выразился. Ты лишь присоветуй Жеволубу уехать на недельку из Москвы.

— Так-так, — Шалва рассмеялся. — Конечно, дорогой, переговорю. Как тебе позвонить?

Гуров дал свой телефон, поблагодарил, хотел сказать, что теперь с него причитается, промолчал — такие вещи подразумевались сами собой.

На следующий день Еланчук, как обычно, приехал в офис СП «Витязь» около девяти, зашел к секретарше, чтобы взять почту, и удивился, увидев, что девица уже на месте, так как обычно она появлялась на час позже.

— Доброе утро, Вера. — Он кивнул, взял стопку газет. — Такой пасмурный, серый день, а вам не спится?

— Юрий Петрович, как жить будем? — Вера всхлипнула, некрасиво кривя рот и обнажая редкие зубы. — Куда нам теперь?

— А что случилось? — Еланчук присел на стул, почувствовал — вести будут недобрые.

— Вы не в курсе? — Девица прижала платок к покрасневшим глазам. — Ну да, вы вчера после обеда уехали. Разорились мы, лопнули! Сам, — она кивнула на дверь начальника, — уже распродает машины, факсы-шмаксы, карманы набивает.

— Верочка, успокойтесь, расскажите все по порядку. Я ведь тоже работаю в данной лавочке, мне интересно. — Еланчук поддернул брючину, закинул ногу на ногу.

— И рассказывать нечего. Вчера после обеда собрал нас этот, — Вера снова кивнула на дверь, — и сообщил, что кто-то был должен нам, мы должны другим, в общем, приветик! Собирайте вещички, разбегайтесь по домам. Обещал чего-то еще подбросить, врет, конечно.

— Он здесь? — спросил Еланчук.

— Как же, дождетесь! Вот пришла спозаранку, поддежуриваю. Вчера как вышли из этих дверей, так брызнули все в разные стороны! Сей минут ваш амбал звонил, как его?

— Виктор, — подсказал Еланчук, — Жеволуб.

— Во-во! Слюнявая свинья! — Девица дернула плечиком, скривилась, видимо, воспоминания об охраннике не доставляли ей удовольствия. — Говорит, передай моему шефу, значит, вам, Юрий Петрович, мол, приболел, в больницу ложусь. Каково? Он приболел? Все, с концами, накрылись медным тазом!

— Все проходит, — философски изрек Еланчук и прошел в свой кабинет.

Что контору прикроют, Еланчук не сомневался. Почему так быстро? Жеволуб скрылся, это очень плохо и опасно. Когда он рядом, спокойнее. Сейчас он готовится к выполнению задания, то есть ликвидации своего бывшего шефа. Я не Гуров, мне не уберечься. Еланчук сел за стол, развернул газету и нервно зевнул. Потягаться в уме, теоретических выкладках я с сыщиком еще могу, а в острых ситуациях я против него пустое место. Почему пустое? Труп отнюдь не пустое место, это вполне материальное мертвое тело. Позвонить, что сказать? Просить, чтобы он меня спрятал в подвал, как мешок картошки на черный день? Только без нервов, приказал себе гэбист. Или ты не бывал на грани провала? Случалось, правда, тогда грозила лишь тюрьма. Он был человеком, прошедшим отличную школу, и быстро взял себя в руки, начал просчитывать ситуацию, пытаясь предугадать, где, как и когда собирается напасть Жеволуб.

От этого «увлекательного» занятия его оторвал телефонный звонок. Еланчук снял трубку, с удовлетворением отметив, что рука у него не дрожит, даже не потеет.

— Добрый день, вас слушают.

— Добрый, хотя и пасмурный, — произнес уверенный, слегка насмешливый голос. Еланчук сразу узнал Гурова. — Ваш ближайший приятель не вышел на работу, так вы не волнуйтесь, Юрий Петрович, человек жив и здоров.

— Он звонил секретарю, сказал, что болен, даже упомянул больницу.

— Врет. По моим данным, мужик здоров, сейчас либо пакует чемодан, либо уже уехал из Москвы. Он вернется не раньше чем через неделю. Кстати, я сегодня тоже улетаю на несколько дней.

— Даже так? — Еланчук замялся. — «Витязь» разорился, и его прикрыли, так что по данному номеру вы больше не звоните.

— Разорился? Вот беда! Капитализм — не только хлеб с маслом, а коммерция — не всегда купи-продай, — усмехнулся Гуров. — Я из своего отлета секрета не делаю, кому интересно, пусть узнает.

— Я вас понял, передам обязательно, всего вам доброго.

— Спасибо, счастливо оставаться.

Еланчук некоторое время разглядывал телефонную трубку как нечто малознакомое, бережно положил на место. Жеволуба выслали из города? Быстро работает Гуров. Как ему такое удалось? Естественно, он не может задействовать официальные органы, дал команду через агентуру. Но у сыщика угро, какой бы он талантливый ни был, нет и не может существовать агентуры под Жеволубом. Однако факт остается фактом: амбала убрали, неделя мне гарантирована. Как передать дезу, что Гуров улетает? Сыщик сообщил дезинформацию, сомнений нет, никуда он не улетает, выманивает наркотик из укрытия. «Витязь» прикрыл и выбросил на свалку за ненадобностью американец, тут также сомнений нет. Тогда он должен мне позвонить, каждый день звонит, сегодня появится непременно. А если он распорядился о моей ликвидации и успокоился? Так не бывает, человек должен получать подтверждение, что приказ выполнен. Гость обязан перестраховаться, тем более когда он имеет дело с русским исполнителем. Нельзя отходить от телефона, необходимо ждать.

Звонок раздался лишь в начале пятого.

— Здравствуйте, Юрий Петрович, — услышал Еланчук долгожданный голос и акцент, понял, что гость и полномочный представитель Организации сильно взволнован.

— Здравствуйте, рад вас слышать. Жду звонка с нетерпением, — быстро заговорил Еланчук. — У меня масса новостей. Начну с плохих. О'кей?

— О'кей!

— Наша контора разорилась, завтра начнут выносить мебель. — Еланчук не собирался демонстрировать свою осведомленность, что в кредите отказал именно американец. — Я остаюсь без крыши и без денег.

Гэбист умышленно начал с личных дел и денег, что совершенно естественно. Но главное, он хотел услышать ответ, по которому можно будет судить, поставили на нем крест или собираются еще сотрудничать.

— Плохо. Вам, русским, надо учиться бизнесу, — ответил американец. — Что еще?

— Мне лично достаточно, — с некоторым вызовом сказал Еланчук. — Заболел мой личный помощник. Якобы заболел, на работу не вышел, мне ничего не сообщил, передал через секретаря, что ложится в больницу. Я думаю, он врет и просто сбежал.

Еланчук, улыбаясь, слушал долгую паузу, представлял себе, как ошарашен «руководитель», как он клянет русских, на которых абсолютно ни в чем нельзя положиться, сколько денег ни заплати.

— Извините, тут меня отвлекли, — оправдывая столь долгое молчание, солгал американец. — Плохое вы сообщили, что хорошего?

— Один человек, который торчит в нашем бизнесе, как кость в горле, сегодня улетает из Москвы.

— Как вы об этом узнали?

По скорости, с которой был задан вопрос, Еланчук понял, что об отлете Гурова информация уже прошла.

— Источник надежен, — сдержанно ответил гэбист.

— Пожалуйста, конкретнее, Юрий Петрович. Я хотел бы сам оценить, надежен источник или не надежен. Насколько мне известно, у вас такового в «Стоике» просто не существует.

— Мне сообщил об этом секретарь генерального директора.

— Как его имя и откуда знакомство?

— Вы мне не верите? — обиделся Еланчук. — С сегодняшнего дня я безработный, в благодарность за прошлое я вам сообщил, что знал. Судя по разговору, вы не собираетесь продлевать мой контракт, соответственно я не должен отвечать на ваши вопросы. Мне искренне жаль, но…

— Юрий Петрович, вы неверно поняли, — перебил американец, видимо, испугался, что Еланчук положит трубку. — Ваш контракт, безусловно, продлевается, и я вам верю. Моя настойчивость и вопросы вызваны тем, что ваше сообщение очень интересно, хочется…

— Убедиться, что вы не придумали его от скуки, — продолжил Еланчук мысль американца. В подобных словесных дуэлях гэбист был мастер экстра-класса, чувствовал себя уверенно и, добавив в голос нахальства и нетерпения, продолжал: — Вам интересно и мне интересно, каким образом, если фирма ликвидируется, вы сможете со мной продлить контракт?

— В России могут многое, но отменить доллар даже русские не в силах.

— Звучит хорошо, — с некоторым сомнением пробормотал гэбист и вздохнул. — Я вам свой источник назову, но передать его кому-либо на связь не могу. Елена Владимировна — не агент, не осведомитель, а близкая подруга моей жены. Я устроил даму на работу, мы встречаемся, перезваниваемся, не более того. Вы довольны?

— Вы человек предусмотрительный.

— Профессия. Так когда и где я могу увидеть бумажки, которые не могут отменить даже русские?

— Дайте подумать. — И американец действительно задумался. — Хорошо, подходите часиков в девять к тому бару, где мы с вами встречались.

— Не пойдет, — категорически ответил Еланчук. — Что хорошо вчера, сегодня уже плохо. Возможно, ваш портсигар и превосходен, но у меня образование гуманитарное, к тому же я консерватор.

— Хорошо, я позвоню вам на квартиру.

— Согласен, только планируйте встречу на завтра. В девять вечера мне не объяснить жене, куда и зачем я уезжаю.

— О'кей!

— О'кей! — ответил довольно Еланчук, сожалея лишь о том, что Гуров не слышал, как гэбист блестяще справился с первым заданием.

А для Гурова этот день начался в шесть утра, когда раздался телефонный звонок.

— Извините, Лев Иванович, вы еще почивать изволите? — весело говорил Крячко. — Если вам требуется документ, я готов собственноручно написать справку, что вы гений.

— Нашел? — Гуров сел в постели, отшвырнул подушку. — Поздравляю, Станислав, ты настоящий сыщик! Приезжай, я готовлю завтрак.

Чайник не успел закипеть, Гуров только побрился, а Крячко уже вошел в квартиру, обнял друга, помял мускулистые плечи, заглянул в голубые глаза.

— Как ни мучилась, а родила! Это же надо! Ну и клял я тебя эти дни! Разуверился вконец, топтался на вокзале из чистого упрямства, а при встречах все ждал, когда ты очухаешься и отзовешь. Ну, ты молчишь, и я молчу, мы люди гордые.

— Гордый человек, умойся хотя бы, — Гуров подтолкнул Крячко в ванную. — Смотреть страшно.

Станислав стянул мокрую куртку, засаленный свитер, разделся по пояс, повесил одежонку на крючок в ванной, повернулся к Гурову, втянул живот, напряг мышцы, изобразил культуриста.

— Хорош, хорош! Где ж ты так извозился?

— Я же тебя просил, пошли в Рио, а ты — вокзал, вокзал! А российский вокзал — это огромадный скотный двор, только каменный, и скотина в основном пьяная.

Отмывшись, Крячко надел свежую рубашку Гурова, закатал рукава, быстро уничтожил сковороду тушенки с яичницей, зажал в ладонях чашку с кофе, откинулся в кресле.

— Подвиги совершать тяжело, главное — нудно. И рассказывать совершенно нечего. А жаловаться тебе на работу сыщика даже не смешно. Я ходил, смотрел, сидел и глядел, разговаривал с людьми о нашей сладкой жизни и приглядывался, ругал тебя последними словами и дремал. Сегодня в пять часов восемь минут я его увидел. Нормальный русский мужик лет сорока, роста моего, жилистый, хваткий, узнал его сразу, хотя в наших мастерских видел мельком.

— Ошибка исключена?

Крячко не ответил, одарил друга таким взглядом, что человек совестливый смутился бы, но Гуров лишь усмехнулся.

— Ладно, не пыли, давай думать дальше.

— Вперед? Обожди, дай передохнуть, погарцевать, собой покрасоваться. Ну, ты, Лев Иванович, гений, слов нет. Как ты угадал связь вокзала с мастерскими? Вот Орлов ахнет! Когда ты нам в тот вечер о своей версии поведал, я вида не подал, но решил, что ты умом двинулся.

— Я ничего не угадывал, Станислав. Бухгалтер был на вокзале, встречал свою пассию, на следующий день поехал на склад и тут же заболел. Ты, а не я предположил, что смертельную информацию человек схватил накануне убийства, и, что дело не в бумажках, тоже ты сказал. Я лишь слушал да складывал, и у меня получилось, что покойный встретил на Белорусском вокзале какого-то человека, а на следующий день столкнулся с ним на складе. Со свойственным мне эгоизмом я отправил тебя на вокзал искать неизвестного, нечаянная встреча с которым стоила человеку жизни. Я спал, ты работал, честь тебе и хвала!

— Благодарю! — Крячко привстал и поклонился.

— Ты решил сразу две задачи, Станислав. Теперь мы знаем, за что убили бухгалтера и юриста.

Крячко глянул недоуменно.

— Бухгалтера — понимаю, а при чем тут юрист?

— Ты же установил, что бухгалтер интересовался телефоном Байкова.

— Но не звонил!

— Звонил и разговаривал, иначе бы его не убили. Не будем взваливать на себя чужую работу, пусть прокуратура занимается. — Гуров помолчал, приняв решение, уверенно добавил: — Но не сегодня и не завтра…

— Башку оторвут! — сказал Крячко.

— Это вряд ли, мы законопослушные граждане, о своих находках сообщим начальству, пусть генерал Орлов командует, выделяет людей, обеспечивает наблюдение. А наш анализ и выводы — наше дело, мы люди, нам свойственно ошибаться.

— Но показания Марии Ивановны, что она видела убийцу, мы утаили.

— Разговор между людьми не является показаниями, — возразил Гуров. — А что женщина видела именно убийцу, лишь твои домыслы и не более. Прокуратуре данный свидетель известен, допрошен, и не наша вина, если следователю человек говорит одно, а тебе иное. Мы данный вопрос обсуждали, Станислав, хватит болтать, вперед!

Крячко отправился домой отсыпаться. Гуров поехал в «Стоик». Генеральный директор был уже на месте. Сыщик коротко изложил свою идею.

— Отправить тебя в командировку? — удивился Юдин. — Куда и зачем?

— Ты генеральный директор, решай, куда и зачем ты можешь направить своего особиста. — Гуров привычно расхаживал по кабинету. — В подробности можешь не вдаваться, важно, чтобы все знали, что особист улетает. Ну, и город определи, чтобы у фирмы было какое-то притяжение.

— Понял, — Юдин кивнул. — Иркутск годится?

— Хоть Магадан, — ответил Гуров. — Заказывай для меня билеты туда и обратно, пиши приказ о командировке, все, как положено.

Юдин снова кивнул, нажал на клавишу внутренней связи.

— Слушаю, Борис Андреевич, — ответила Елена.

— Леночка, Лев Иванович немедленно отправляется в Иркутск. Узнай, пожалуйста, когда ближайший рейс, закажи билеты туда и обратно. Деточка, распорядись, пусть билеты привезут.

— Хорошо, Борис Андреевич.

— Что ты мне еще скажешь? — Юдин взглянул вопросительно.

— Мы установили мотив убийств, — нехотя произнес Гуров. — Борис, специфика моей профессии не в секретности, а в неопределенности до самого финала. Я тебе недоговариваю оттого, что и сглазить боюсь, и обмануться. Когда будет конкретный окончательный результат, ты его получишь. Я не только тебя, но себя самого оберегаю от преждевременных выводов. Уж очень велико разочарование, когда выясняется, что ошибся, а такое в нашем деле случается.

— Борис Андреевич, к вам рвется Егор Крупин, — донесся из динамика голос Елены.

Юдин взглянул на Гурова вопросительно, сыщик кивнул.

— Ну, раз рвется, пусть заходит, — ответил Юдин секретарше, дверь тут же распахнулась, и вошел Крупин. — Передохни, Егор! — Юдин указал на кресло, протянул руку Гурову. — Желаю удачи, Лев Иванович.

— Благодарю, Борис Андреевич, — саркастически ответил Гуров, пожимая руку начальника. — Посылайте меня в Рио-де-Жанейро, и можно обойтись без теплых слов. А если серьезно, то считаю свою командировку и неоправданной, и уж совсем не ко времени.

— Болезнь и грязная работа всегда не ко времени, — сухо ответил Юдин, кивнул, давая понять, что разговор закончен.

Гуров вышел, уселся у стола Елены, спросил:

— Ты когда-нибудь была в Иркутске? Нет? Замечательный город. Я тоже не бывал, но почему-то не сомневаюсь, что увижу там много нового и интересного.

— А ведь ты меня целовал, — Елена грустно улыбнулась. — И не было ничего, а уже прошло.

— Ну, почему прошло? — неуверенно возразил Гуров. — Поживем — увидим.

— Ты умеешь лгать, если дело касается работы.

— А раньше я вообще не умел врать, — Гуров встал.

Дверь в приемную приоткрылась, кто-то заглянул. Елена сказала:

— Лев Иванович, информацию о билетах сообщу вам немедленно.

— Благодарю, Елена Владимировна, — Гуров поклонился, столкнулся в дверях с Заграняном, который посторонился, пропустил особиста и вошел в приемную.

Гуров «улетел в командировку» и обосновался на даче Юдина. Дача была не шикарная, но вполне цивилизованная: телефон, горячая вода, газ, естественно, холодильник и телевизор. Сыщик сделал все возможное, чтобы успокоить мафию, теперь от него ничего не зависело. Если в его ложный выпад и отъезд поверили, то воспользуются своим каналом, отправят наркотик в Европу. Коли не поверили, значит, работа проделана зазря, такое в его практике случалось.

Он приготовился ждать долго, полностью исключил спиртное, кофе, пил чай с медом, мало ел, три раза в день занимался силовой гимнастикой. Пытаясь отвлечься, он читал «Трех мушкетеров», переключал телевизор с одной программы на другую, но заставить себя не думать о деле не получалось.

Любая загадка таинственна и непостижима, пока не разгадана. Когда ответ найден, человек в большинстве случаев поражается своей несообразительности и почему так долго мучился, когда на самом деле все достаточно просто. Существуют картинки для детей, на которых в беспорядочно пересекающихся линиях предлагают найти пограничника с собакой. Пока не нашел, нет ни пограничника, ни собаки, лишь хаос черточек и завитушек. А когда нашел, то на картинке и нарисованы лишь пограничник с собакой и никаких черточек и завитушек, и куда раньше смотрел человек, непонятно.

Убили тихого бухгалтера ни за что, ни про что, и на первый взгляд смысла в картинке никакого. Оказалось все достаточно просто. Иван Сидорович Ситов встретил свою приятельницу, погрузил тяжелые вещи на тележку носильщика, вышел с вокзала, начал расплачиваться и узнал в носильщике одного из рабочих мебельных мастерских. Или узнал его на следующий день, встретив у склада готовой продукции. Важно, что человек работал на вокзале и в мастерских и был узнан.

Если надо изъять наркотик в мастерской и отвезти его на вокзал, безопаснее, чтобы это делал один и тот же человек. Не шибко хитрый ход.

Узнав человека, бухгалтер ни о чем догадаться не мог, лишь удивился, что и стоило ему жизни. Тут уж проще не бывает. Как дважды два. Сегодня человек лишь удивился, завтра он поделится со своими девушками, послезавтра об этом узнает служба безопасности фирмы.

Гуров смотрел телевизор и вспоминал, сколько времени понадобилось, чтобы забыть бухгалтерские учеты, не думать, почему человек живет в трехкомнатной квартире, а пользуется только одной комнатой. Последняя загадка высосана из пальца, так как сам сыщик живет точно так же и не удивляется.

«Лучше поздно, чем никогда, — успокоил себя Гуров, глядя на говорящую в телевизоре голову. — Я все-таки соединил вокзал и мастерскую, а Станислав нашел носильщика и рабочего».

Итак, несчастный бухгалтер, узрев одного человека в двух лицах, удивился, разобраться не мог, но начал беспокоиться, решил посоветоваться. С кем? Ясное дело, совет ищут у юриста. Бухгалтер узнает домашний телефон Байкова. Наверняка бухгалтер звонил юристу, женщина не слышала разговора, мыла посуду или принимала ванну. Вполне естественно, что мужчина звонил в отсутствие женщины, не хотел беспокоить, боялся показаться смешным.

Гуров ясно представил, как стеснительный Ситов, сбиваясь и путаясь, объясняет свои сомнения Байкову. Как, возможно, поддатый юрист вышучивает бухгалтера, ежесекундно перебивает и забывает о разговоре через несколько секунд. А вспоминает разговор в самый неподходящий момент, передает, возможно, в лицах, своему «приятелю».

Мафия последовательно пыталась выяснить, был ли контакт между убитым бухгалтером и заметавшимся юристом, узнала о разговоре случайно. И человеку снесли полголовы, что вполне закономерно. Так же, как и то, что милая интеллигентная генеральша из квартиры напротив подглядывала в глазок, заслышав шаги, и увидела убийцу. Закономерно, что женщина испугалась, не сказала ничего оперу из МУРа и призналась знакомому, обаятельному Станиславу.

И правильно сыщик скрыл данный факт от своего друга, потому что генерал Орлов при исполнении, обязан сообщить в прокуратуру, которая в свою очередь обязана принимать меры, проводить допросы, арестовывать подозреваемого, раскрывать свидетеля. И превратился бы подозреваемый в обвиняемого, еще неизвестно, а над милейшей Марией Ивановной нависла бы смертельная угроза, наркотик бы ушел на дно, вся операция полетела бы под откос.

Правда, признайся сыщик, что знает убийцу, так не сидел бы сейчас, как медведь в берлоге, не мучился бы сомнениями. Гуров выключил телевизор, поднялся, громко сказал:

— Что выросло, то выросло, — и начал делать гимнастику.

Хотел этого Гуров, не хотел, но вести разработку носильщика кустарным способом было невозможно. Сыщик передал собранный материал генералу, и за дело взялся аппарат.

Гуров пил чай, качал мышцы, дрался на шпагах с мушкетерами, разговаривал время от времени с Крячко и Еланчуком и ждал. Он прекрасно знал, что работа его бывших коллег на данном этапе состоит из наблюдений и подслушивания. Никто, даже лучший друг Петр Орлов, не расскажет человеку постороннему, как и что делается, договорились, что сообщат лишь результат, когда будет установлена связь «носильщика» с лицом, отъезжающим за рубеж. Вел разработку только уголовный розыск или уже подключили кагэбэшников? Главное, чтобы информация не ушла на сторону. Пока занимаются простыми смертными, никто возмущаться и вспоминать Конституцию не будет, если же выйдут на «слугу» народа, то все может перевернуться. За «слугой» не положено наблюдать, тем более прослушивать его телефонные разговоры.

Гуров практически не сомневался, что на последнем отрезке следования наркотика в Европу Организация использует кого-то из властей предержащих. Почему везут поездом, а не самолетом, понятно. Брать наркотик в салон ни один здравомыслящий человек не согласится, а сдавать в багаж опасно: многомиллионный, к тому же криминальный груз остается на несколько часов без присмотра.

Орлов позвонил на исходе третьих суток, не поздоровался, не поинтересовался самочувствием, сказал недовольно:

— Я бы дал тебе орден, да у меня нету. Твой друг уезжает завтра с Белорусского, пятнадцатый поезд, пятый вагон, второе купе.

— Спасибо, Петр, — Гуроврастерялся: столько ждал, теперь не знал, что ответить.

— Так ты можешь возвращаться из командировки. На вокзале не появляйся, проводят без тебя.

— Кто он?

— Кто надо, будто не знаешь.

— Они разные.

— Тебе какое дело? Ты пост сдал, отдыхай.

— Спасибо, что разрешил.

— Эх, парень, креста на тебе нет, — вздохнул Орлов. — Конечно, поедешь, не удержишься.

— Обязательно, должен видеть своими глазами. Такой дорогой друг уезжает не каждый день.

Вот и все. Осталось дождаться завтрашнего дня. Сейчас надо думать, как заснуть. Было время, когда он засыпал мгновенно, стоило лишь положить голову на подушку. В жизни сыщика много чего было, да прошло, он чувствовал — предстоит бессонная ночь. Он выпил большую фаянсовую кружку горячего чая с медом, принял две таблетки родедорма, лег и уставился в потолок.

Не спал в эту ночь и Виктор Жеволуб. Как и Гуров, Жеволуб залег на подмосковной даче, двое суток без просыпа пил, потом сходил в баньку, пришел в себя, начал думать. Он и во время пьянки искал выход, но пьяные мысли легкие, прозрачные. А утром и не помнишь, о чем рассуждал с вечера, стакан примешь, что-то новое в голове крутится.

Он скрылся и залег на даче потому, что не нашел иного выхода.

Гонец у Жеволуба появился под утро, разбудив, извинился вежливенько, поручкался. Виктор гонца знал, пригласил к столу, ни о чем не спрашивал, раз человек явился в такое время, значит, припекло, все сам изложит. Так и вышло, гонец присел на кухне, засмолил сигаретку и сказал:

— Мой хозяин к тебе просьбу имеет. Свалил бы ты из города на недельку? А?

— Думать надо, — Жеволуб почесал широкую волосатую грудь. — Я, как и ты, служивый.

— Мы знаем, — согласился гонец, — «зеленью» получаешь. Однако твои хозяева приезжают, уезжают, а мои тут живут.

— Я тебя понял. Поклон передай. — Жеволуб проводил гонца до порога, запер за ним дверь, начал собирать вещички.

Если тебя просит один из отцов города, следует просьбу выполнить. Виктор знал, что, откажи он, никто бы слова не сказал, пальцем не тронул, но память у людей не хуже компьютерной, надежно хранит и свои долги, а чужие особенно. Становиться должником Виктор Жеволуб никак не желал.

Сообщив, что заболел, и обустроившись у дружка на даче, он запил. Но даже во хмелю Виктор понимал, что решение он принял, может, и правильное, но только на сей момент. На завтра следует искать выход, так как отказываться от долларов он не хотел. Отложив решение на завтра, затем на послезавтра, неожиданно протрезвев, он почувствовал, что время истекло.

«Меня попросили съехать, я послушался, — рассуждал Жеволуб, усаживаясь в электричку. — О моем послушании уже сообщили, мне никто не говорил, что нельзя вернуться в Москву даже на час». Он лукавил, прекрасно понимал это, но считал, что такая ложь во спасение. С вокзала он позвонил, признался, что из больницы его выгнали за пьянку. Жеволуб не зря работал опером, знал, в такой момент нельзя рядиться в белое, надо показать грязные подштанники, будут ругать, но поверят. Его не ругали, «диспетчер» отнесся к объяснению равнодушно, спросил, когда Виктор закончит работу, имея в виду ликвидацию Еланчука.

— Непременно выполню, — заверил Жеволуб, — но быстро хорошо не бывает.

«Диспетчер» ответил не по-русски, затем попросил перезвонить на следующий день.

Виктор позвонил, тогда ему и предложили проводить поезд Москва — Париж, который уходит завтра, присмотреться к пятому вагону. Жеволуб не понял и честно в этом признался.

— У нас в этом вагоне уезжает друг, — терпеливо объяснил «диспетчер». — Нам нужны ваши профессиональные навыки. Проверьте, не провожает ли данный вагон спецслужба.

— Родненьких я узнаю за сто метров против ветра, — похвастался Жеволуб.

— Отлично, проводите поезд, перезвоните, — сказал «диспетчер». — Независимо от результата получаете тысячу. Если вы в своем заключении ошибетесь… это будет ваша последняя ошибка.

Понятно, почему Виктор Жеволуб не спал. Получить тысячу «зеленых» за час работы заманчиво, только условия негодящиеся. Кто не ошибается? Жеволуб не сомневался, что легко засечет наружку, если таковая появится на перроне. Ментов, оперативников углядеть нетрудно, но если иностранца «провожает» женщина, то можно враз лопухнуться. И цветы, и поцелуйчики, и слезу пустит, сам черт не разберет, — бабы народ хитрющий.

Глава 14 Белорусский вокзал (продолжение)

Состав подали вовремя. Гуров и Крячко подошли к пятому вагону с противоположной платформы, откуда не было посадки. Готовился к отправке поезд с соседнего пути, так что по платформе бежали опаздывающие, изнывали последними минутами провожающие. На сыщиков никто и внимания не обратил. В тамбуре их поджидал проводник, который, открыв дверь, тут же запер ее, проводил сыщиков в служебное купе, заторопился в другой конец вагона, откуда уже доносились возбужденные голоса.

Они сели напротив друг друга, сдвинули шторку к центру окна, так что у каждого образовалась смотровая щель. Гуров видел непосредственно посадку, Крячко разглядывал людей, подходивших к поезду. У пятого вагона суетилась лишь молодая пара, которую сопровождал носильщик с горой чемоданов. Видимо, супруги уезжали надолго, на вокзал прибыли загодя, чтобы первыми втащить свой скарб в привилегированный вагон.

— Могли бы для господ сыщиков окно и получше вымыть, — бурчал недовольно Крячко. — И свет хреноватенький.

— Они же не знали, что господин Крячко пожалует самолично, — сказал Гуров, оглядывая чистое купе. — Проводнику приказали открыть противоположную дверь и впустить двух штатских, человек решил, что прибудут обыкновенные филеры.

— А вот и наш извозчик…

— Не упоминай святое имя всуе, — перебил Гуров, похлопывая по мягкому сиденью. — Имеющий глаза да услышит, имеющий уши…

— А ты в святой храм не ходишь? — Крячко приглядывался к Депутату, чьи приметы изучил досконально.

Сыщики нервничали, старались волнения не показывать, загораживались словами.

Депутат был невысок, фигурой плотен, одет неброско и солидно, как требовал протокол, выглядел на свои тридцать четыре, улыбка словно приклеилась к его русопятому лицу. Он держал в руке пучок алых гвоздик и явно не знал, куда их девать. Газетчики и телевидение Депутата не осаждали, уезжал он тихо и скромно, провожали его молоденькая женщина и двое парней в кожаной амуниции.

— Ни свастики, ни портрета фюрера, никаких прибабахов, — разочарованно произнес Крячко. — К чему бы такая скромность?

— Положение обязывает. Я знал, как это звучит по-французски, да подзабыл. Вот будет номер, если я все придумал и никакой носильщик не появится. — Гуров достал сигареты, но не закурил.

Крячко перегнулся через столик, хлопнул друга по плечу.

— Здесь носильщик, я его вижу.

— Ты сукин сын, я давно это знал!

— Нервы, господин сыщик, в Ессентуки, на воды…

— Стоп! — Гуров схватил Крячко за руку, сжал так, что Станислав чуть не вскрикнул. — Мы же договорились, чтобы служба тут не околачивалась! Кретины, что они вытворяют?

По платформе шли двое мужчин, они покачивались, изображали пьяных, один размахивал шикарным букетом, что-то весело говорил.

— Не может быть! — решительно сказал Крячко. — Так плохо быть не может!

Мужчины с цветами прошли мимо вагона, затерялись в толпе. Гуров утерся ладонью, достал носовой платок, криво улыбнулся.

Жеволуб приехал на Белорусский загодя, прошел через зал ожидания, покурил у входа в кассовый зал, хотел пообвыкнуть, присмотреться к людям. Некогда, будучи молоденьким опером, он частенько работал на вокзалах, задерживал карманников, доставлял в отделение спекулянтов, которых в те годы преследовали, так как ничего не знали о частной собственности и мелком бизнесе. Виктор был честным парнем, лишь на второй год работы узнал, что мелких спекулянтов, которых он со скандалом таскал, из отделения вскоре отпускали, получив с людей мзду.

Белорусский вокзал всегда считался одним из самых спокойных и чистых вокзалов. Жеволуб на них давно не бывал, сравнивать не мог, отметил лишь, что публика в основном чистая, пьяные встречаются, но в собственном соку, никто посреди зала не лежит. Минут двадцать он стоял у холодной стеночки, смотрел людей, восстанавливал навыки.

Естественно, что публика в основном приезжая, москвичей мало, их определить легко по деловой несуетливости и конкретности поведения. Москвич, даже если и не знает, куда идти, оглядывается спокойно, не пристает с вопросами к окружающим, ищет нужную надпись, указатель, а если и подойдет с вопросом, то выборочно, не к первому попавшемуся. Жеволуб привык к вокзалу быстро, все как было, словно пятнадцати лет и не минуло. Ну, киоски сверкают иностранными товарами, люди одеты наряднее, разнообразнее, нет однородной серости толпы, почти каждый сам по себе. Но отличить приехавшего от уезжающего, один встречает, а другой ждет, — дело нехитрое, как и прежде, люди на вокзале, как блюда в меню, расписаны и отделены друг от друга достаточно четко, человек грамотный разберется.

Из боковой безымянной двери вышел парнишка, хоть и не в форме, а понятно, что мент, вокзальный опер, оглядел зал привычно, цепко, стоит, делать ему нечего.

Командированный с портфелем и чемоданом — видно, что билет у него имеется, в Москве не впервой, — направился к буфету, будет ждать, когда объявят посадку.

Молодая пара с цветочками, москвичи, но вокзала не знают, может, встречают, может, провожают, залетели не в тот подъезд, им лучше улицей на платформу выйти.

Жеволуб был собой доволен, взглянул на часы, решил, что надо выйти на улицу, взглянуть на пути, состав может стоять, а объявление о посадке задерживается.

Он выбрался в город, за тридцать минут совсем стемнело. Он двинулся в обход вокзала, миновал лимузины, которые презрели «кирпич» на въезде. Понятное дело, люди могут по такой промозглости ноги промочить, их требуется до самого края довезти, можно было бы, так и в вагон заехали бы. Гаишник на такие лимузины ноль внимания, знает, окромя геморроя, с них ничего не получишь.

Жеволуб увидел табло — четкие буквы «Москва — Париж», и состав стоит, и люди по платформе идут, без всяких объявлений. Он уже решил, что пройдет платформу быстро, не оглядываясь, до конца состава, неважно, откуда нумерация. За пару минут до отправления двинется в обратную сторону, одиноких мужиков без цветов и без вещей в этот момент будет идти много. Наружка, если таковая присутствует, вблизи пятого вагона должна обрисоваться. Так он и сделал, шел по краю платформы, воротник поднят, руки в карманы, на людей не смотрел, так, идет человек, который знает, какой вагон ему нужен. Краем глаза он все-таки схватил «свой» вагон, головы не повернул, знал, тут главное, без нервов, все обрисуется на обратном пути.

Он увидел ментов сразу, шагов за двадцать. Два мужика стояли у дальнего конца платформы, курили, один держал под мышкой здоровенный букет. Они, видно, считали, что коли стоят в полумраке и в стороне, так никто на них и внимания не обратит. Что ребята из «конторы», никакого сомнения не было, такой букет нынче много стоит, человек, который заплатил свои кровные, не сунет цветы под мышку, как банный веник. Жеволуб шагнул к вагонам, смешался с провожающими, помог засунуть в узкую дверь тяжеленный баул, затем отошел на длину одного вагона. Менты чуть виднелись. Жеволуб за ними наблюдал.

Молодец, похвалил себя Жеволуб, ты таким лопухом никогда не был. Теперь выяснить, какой вагон они провожают, и в кассу за «зелеными».

Гуров смотрел на Депутата и думал о том, как, когда и на чем Организация прихватила молодого человека. Способов существовало множество, даже сыщик не мог их все перечислить. Гуров размышлял на общие темы, но «держал картинку» внимательно. «Герой», девушка, два парня, два чемодана стоят на мокром асфальте, кейс в руке у парня. Вся группа находится метрах в трех от подножки. Депутат вынул из кармана билет, шагнул к вагону и тут же рядом оказался носильщик, подхватил один из чемоданов, что-то сказал, выждал, пока проводник пригласит в вагон, шагнул вовнутрь. Простенько: носильщик поднял один чемодан, а вошел с двумя.

— Видел? — спросил Гуров скорее себя, чем Крячко, но последний расценил вопрос как оскорбление.

— Извини, командир, вздремнул чуток. Так будут они садиться или нет?

— Ладно, ладно, — миролюбиво сказал Гуров и провел ладонью по стеклу, пытаясь стереть капли дождя.

— Ты хорош. — Крячко довольно хмыкнул.

Гуров увидел идущего по краю платформы Жеволуба, не узнал, лишь обратил внимание на быстро двигающуюся фигуру, отметил, что человек отвернулся.

— Станислав, что-то не так. — Гуров взглянул на друга, затем на часы: до отправления оставалось чуть больше десяти минут. — Ты видел мужика, сейчас мимо проскочил?

— Ну? Состав длинный, человек торопится. Знакомый?

— Не разобрал, — Гуров почувствовал тревогу. — Надо открыть дверь на эту платформу.

— Нет проблем, — ответил Крячко. — Изнутри она открывается.

Гуров успокоился, наблюдал, как один из провожающих вынул из кейса бутылку и рюмки, как вышел из вагона носильщик, подхватил последний чемодан, унес вовнутрь.

— Как ни мучилась, а родила, — сказал Крячко. — В принципе можно уходить. Мы свою работу сделали. Хотя я говорил и повторяю: это не наши грядки. Мать твою!

По платформе возвращались двое «пьяных» с цветами.

— Цветочки следовало кому-нибудь подарить или выбросить. — Крячко длинно выругался. — Жадность фраера сгубила.

«Пьяные» остановились напротив вагона, закурили, один вынул из кармана бутылку, глотнул, передал другому.

Девушка обняла Депутата, поцеловала, подтолкнула к вагону. По платформе начали уходить провожающие, обтекали «пьяных», один мужчина, не доходя метров десять до качающихся фигур, остановился.

Гуров узнал Жеволуба и выругался так, что Крячко чуть не сполз на пол.

Пока Жеволуб шел в людской толчее вокзала, сыщики держались шагах в десяти, не более. Когда он миновал человеческую круговерть у выхода из метро и двинулся по Брестской, где было темно и пустынно, пришлось отстать. Крячко недовольно сказал:

— Зачем мы его выпустили с площади? Светло, люди, спеленали бы как младенца.

— И куда бы дели? Смотри под ноги, поскользнешься.

— Учи меня, учи, командир.

Еще на вокзальной площади Жеволуб задерживался у автоматов, но они были либо заняты, либо сломаны. Сейчас он увидел одинокий пустой автомат, заглянул, убедился, что трубка на месте, подвинулся в сторону фонаря.

— Нельзя ему звонить, никак нельзя, — отрешенно сказал Гуров. — Что будем делать?

— Я этих мудаков под землей найду, — бормотал Крячко, вспоминая платформу и ряженых с цветами.

— Может, не будет звонить, повременит, — успокаивал себя Гуров, — получим передышку, что-нибудь придумаю.

Брать Жеволуба не за что, и отпускать его нельзя. Бывший мент, он этих «цветочников» расколол влет, а его сюда для этого и прислали. Жеволуб доложит, что за уехавшим наблюдали, последует сигнал, наркотик не встретят либо придумают что-нибудь иное… Могут снять с поезда сразу после Бреста, вариантов много.

— Пусть грядка не моя, — бормотал Крячко, перекладывая пистолет в наружный карман, — но раз я на ней пахал, должно расти… Я этого не люблю…

— Он мне стрелял в спину, я ему предоставляю право выбора, — Гуров принял решение, успокоился, взял Крячко за отвороты куртки, чуть ли не приподнял в воздух. — Если нас будет двое, мы никогда себе не простим! Не ходи за мной!

Жеволуб опустил руку в карман в поисках монеты, ощупал пистолет, выудил из-под него горсть мелочи, нашел рубль. Теперь надо придумать, что сказать. Он не успел соорудить фразу, как услышал за спиной насмешливый голос:

— Витя, никак телефон забыл?

Жеволуб одновременно сунул руку в карман, развернулся и увидел Гурова.

— Чего надо? — Охранник растерялся, не мог понять, откуда появился сыщик, оглянулся, стоявшего у дома Крячко не заметил, повторил: — Чего надо?

— Телефончик связного, — ответил Гуров, щелкнул зажигалкой, закурил, демонстрируя, что оружия в руке не держит. — Можешь сам позвонить, сказать, мол, поезд ушел, ментов ты не видел.

Сыщик понимал, что в правом кармане куртки Жеволуб сжимает пистолет, и убеждал себя, что наверняка патрон не дослан, значит, прежде чем выстрелить, надо вынуть пистолет, передернуть затвор — у него, Гурова, уйма времени. Но патрон, может быть, уже на месте, бандит выстрелит из кармана…

Гуров фиксировал взглядом правую руку Жеволуба, одновременно прикидывая расстояние до стоявшего у тротуара «Москвича» и в то же время проверяя, нет ли под ногами льда: если, прыгая, поскользнешься…

Жеволуб шевельнул мгновенно затекшими пальцами, снял предохранитель, Гуров опустил зажигалку в карман, сжал ребристую рукоятку «вальтера».

А по улице катился поток машин, по тротуару, скользя, шли люди — город жил своей обычной жизнью.

Если бы охранник стрелял из кармана, то мог бы рассчитывать на успех, однако Жеволуб выхватил пистолет, выстрелил, но сыщик прыгнул за машину раньше. Первая пуля шлепнулась в дом, вторая прошила «Москвич». Гуров выстрелил, Жеволуб отпрянул, рухнул на колени, затем опрокинулся навзничь.

Через несколько секунд рядом оказался Крячко, бросил взгляд на тело, схватил Гурова за плечо, спросил:

— Ты в порядке?

— Как можно? — Гуров достал носовой платок, начал вытирать левую руку, плащ, брюки, проглотив подступившую рвоту, сказал: — Звони, пусть приезжают, фиксируют, фотографируют. Проклятая жизнь!

Крячко объяснялся по телефону. Гуров набросил на пистолет покойника носовой платок, придавил осколком кирпича.

Жизнь текла самая обыкновенная, на громыхнувшие в переулке выстрелы никто не обратил внимания. Кончился поток машин, через несколько секунд мигнул светофор, и новый поток заполнил улицу. На лежавшего у автомата человека никто не взглянул. А к стрельбе в Москве уже привыкли.

Гурова и Крячко привезли сразу в прокуратуру. Заместитель прокурора уже ждал, увидев доставленных, сухо поздоровался, Гурова оставил в своем кабинете, Крячко передал следователю, который вел дело по убийствам бухгалтера и юриста СП «Стоик».

Федул Иванович Драч легко выдернул из кресла худое, жилистое тело, подошел, оглядел Гурова, взял у сопровождающих оперативников папку с документами осмотра места происшествия и сказал:

— Я этого малого не боюсь. — Он покосился на Гурова, усмехнулся. — Езжайте в свою контору, поторопите экспертов, чтобы оба пистолета отстреляли, предварительное заключение сообщите по телефону, официальное заключение — завтра.

Оперативники помялись и ушли, Драч кивнул на кресло, сказал:

— Садись, сыщик, можешь курить. — Он опустился в свое кресло, бросил документы на стол. — Предупреждал, чтобы ты тут больше не появлялся. Рассказывай. — Заместитель прокурора сцепил сильные, узловатые пальцы.

— В меня стреляли, я стрелял, вызвали дежурного по МУРу, документы осмотра перед вами, Федул Иванович. — Гуров зевнул и отвернулся.

— Мандражишь? — Драч насупил кустистые седые брови, открыл папку. — Я погляжу, а ты думай, как оправдываться станешь.

Гуров, не торопясь, закурил, вновь упал за стоявший у тротуара «Москвич», услышал свист пуль, выстрелы, лежа за передним колесом машины, увидел высокую фигуру Жеволуба, которая висела на стволе «вальтера». Сыщик мог прострелить плечо, но повел стволом и выстрелил в грудь. Он умышленно убил человека, мог обесточить руку с пистолетом — с пяти шагов камнем не промахнешься. А он убил. И ни в каких протоколах это не записано, останется навсегда в его памяти и на его совести. Гурова знобило, одновременно клонило в сон. Озноб от страха, который сыщик зажал, стоя перед Жеволубом и гадая, патрон еще в обойме или уже в стволе? А сон нагонял инстинкт самосохранения, человек неосознанно пытался уйти от реальной жизни, спрятаться, передохнуть, чтобы не лопнула главная пружина и не отправила в сон вечный.

Дверь распахнулась, и вошел Орлов в золоте генеральских погон, даже при орденах. Пересек кабинет, быстро взглянул на Гурова, протянул руку хозяину.

— Привет, Федул, вот и свиделись.

— Здорово, Петр! — Драч привстал, пожал генералу руку, усмехнулся. — Чего это ты вырядился?

Гуров тоже встал, вяло произнес:

— Здравствуйте, Петр Николаевич.

— Сиди! — Орлов махнул рукой. — Господин заместитель прокурора, утра не могли дождаться?

— Присядь, генерал, — Драч вышел из-за стола, обнял Орлова за плечи, усадил на диван, пристроился рядом. — Конечно, можно обождать и утра, только ночевать парню пришлось бы в камере.

Гуров то ли дремал, то ли бодрствовал, понять не мог. Увидел Крячко, который вмешался в разговор старых друзей, начал размахивать руками, сыщик слышал слова: «Санаторий… Врачи… Идиоты…» Он заставил себя встать.

— Федул Иванович, давайте оформим протокол, — Гуров сделал несколько шагов, вернулся в кресло.

Драч писал протокол быстро, задавая вопросы, не очень вслушивался в ответы, продолжал писать.

Принесли кофе, не растворимый, настоящий. Гуров выпил две чашки, подмигнул Крячко, который грозил ему кулаком. Драч протянул протокол. Гуров расписался где положено.

— Ну, ладушки, покончили с бумагами. — Драч закрыл папку. — Поговорим по-людски. Вы объясните мне, старому, какого черта вы залезли в такие дела? Занимаетесь охраной спекулянтов и торгашей, не лезьте, куда не просят.

Гуров передохнул, выпил кофе, услышав последние слова прокурорского чиновника, разозлился и пришел в форму.

— По-людски, говорите? Я полагаю, человек в согласии с совестью должен жить. Я за здоровье немцев, других европейцев либо американцев не беспокоюсь, тем более под пулю не полезу. Я именно по-людски жить хочу. Они с нами на одном шарике обитают, соседи, можно сказать. Ни дружить с ними, ни тем более любить их я не собираюсь, но по-соседски относиться должен. Они нам хлебушек, колбаску поставляют, у нас денег нет, так мы бартер устроили, а шлем взамен преступников и наркотики.

— Господин полковник в отставке на пути встал и каюк! — Драч усмешливо взглянул на Орлова, который никак не реагировал, сидел на диване, закинув ногу на ногу. — Молодец, полковник, больше наркотик через Россию не пойдет! — Он рубанул рукой.

— Демагогия! Лилипуты как Гулливера связали? Ниточками! Если я одну ниточку разорвать могу, значит, обязан разорвать!

— Да рви хоть одну, хоть несколько, только не втихую, не в обход людей уполномоченных!

— А кто уполномоченный? — Голос у Гурова стал тихим, вкрадчивым. — Вы, заместитель прокурора? Генерал Орлов, начальник главка?

Драч опешил. Крячко втянул голову в плечи, зная, что вкрадчивость друга добром не кончается. Лишь Орлов ухмылялся, согласно кивал.

— Вы, уполномоченные, не втихую, громогласно на защиту закона встаете?

— Оберегись! — Драч шарахнул кулаком по столу. — Чуешь?

— Чую! Кто в этом кабинете со мной последний раз беседовал, знал, что разговор слушают, и молчал? — Гурова понесло. — Мой друг, заслуженный сыщик, генерал, мне из чиновничьего кабинета с высоким потолком звонил и терпел! Это вы, лучшие из лучших! Я вас не виню, сам и того хуже! Если мы на компромиссы, даже на убийства ради достижения цели идем, так и результат по заслугам получаем.

— Какие убийства? — Прокурорский насторожился. — У тебя самозащита — не подкопаешься.

— Я сам знаю, чего у меня. — Забывшись, Гуров поднялся, начал расхаживать по кабинету. — Петр Николаевич, полагаете, наблюдение на платформе по неумелости засветили? Сто против одного, что умышленно.

— Вы свои оперативные байки балакайте, я отлучусь на минуту, — Драч сгреб со стола бумаги и быстро вышел.

Запал у Гурова кончился, он взглянул на друзей, продолжал вяло:

— Пока мы работали по носильщику с вокзала, все было в норме, как вышли на Депутата, тут засбоило, информация утекла. Кто-то пронюхал, за своего коллегу разволновался, связи с мафией не имеет, решил передать опосредованно, засветить наблюдение.

— А может, просто лопухи? — с надеждой спросил Крячко. — Петр Николаевич, приличных оперативников определить не могли?

Орлов не отвечал, поглядывал на Гурова и думал, как другу сейчас плохо. Федул не знает Леву, считает, что он застрелил бандита в горячке внезапно вспыхнувшей схватки. Глупости, просто Лева ошалел от злости: сначала менты на платформе вытворяли, потом сыщик увидел Жеволуба, понял, что тот все просек и транспортировку наркотика провалит. От автоматчиков на машинах ушел, снайпера перетерпел и захватил, канал выявил, и все зря? Он спровоцировал стрельбу и убил. Решил: раз я себя подставил, меня Бог простит. Он, может, и простит, с собой как быть?

— Чего молчишь, генерал? — В отсутствие постороннего Гуров перешел на «ты». — Умышленно засветились парни или по неумелости?

— Откуда мне знать? — солгал Орлов, понял, что сработали предатели. — У меня других оперативников нет, — для наглядности показал пустые ладони. — Кто остался, с теми и работаем.

— Ты бочку не кати, на нас свет клином не сошелся.

— А коли на тебе не сошелся, так не лезь, про Гулливера и ниточки байки не рассказывай.

Вернулся Драч, положил на стол папку с уголовным делом, сказал:

— Раз вы такие совестливые, за правду радеющие, подскажите, кто убил Байкова?

— Можно, но при одном условии, — ответил Гуров и опустился на свое место. — Дайте слово, что вы убийцу двое суток не арестуете.

— Чего? Петр, твой малый двинулся? — Заместитель прокурора не рассчитывал, что ему назовут убийцу, надеялся, что подскажут по делу хоть малость.

Орлов тоже удивился, но ответил сдержанно:

— Он не мой. Лев Иванович Гуров является гражданином России.

— И если он не треплется ради красного словца, так ответит за укрывательство…

— Таким манером, Федул Иванович, вы ничего не добьетесь, — перебил Орлов. — И убийцу не узнаете, и гражданина к уголовной ответственности не привлечете. Легче дать слово, а обиду проглотить.

Драч сел за стол, пролистнул уже распухшую папку, взглянул на Орлова и Крячко, который демонстративно отвернулся, затем на Гурова.

— Розыскники! Черти окаянные, креста на вас нет! — Он почесал седую шевелюру, рассмеялся. — Зачем тебе двое суток?

— Если вы сейчас убийцу возьмете, мафия трехнется, наркотик к покупателю не дойдет, — сказал Крячко. Терпение у него кончилось, да и не хотел он все грехи валить на друга. — Оно, может, и неплохо. Депутат ваш дражайший, радеющий за нас, сирых и убогих, из петельки выскочит…

— Еще один! А ты кто такой? — возмутился Драч.

— Прохожий я, господин начальник, на огонек заскочил…

— Все! — Орлов стукнул Крячко по лбу. — Здесь прокуратура!

— Дяденька, здесь драться не положено, — не унимался Крячко. Он долго молчал, теперь выпускал лишний пар.

— Федул, кончай с ребятами по-хорошему, — сказал Орлов. — Они надергались, устали, могут нахамить.

— Могут, — Крячко кивнул.

— Хорошо, ребята! Я даю слово, что, пока Интерпол не просемафорит, вашего убийцу никто пальцем не тронет, — сказал Драч.

Крячко взглядом спросил у Гурова разрешения, получил «добро» и ответил:

— На кой черт он нам сдался? Заберите его себе, ради бога! Григория Байкова убил коммерческий директор «Стоика» Егор Крупин.

— Белобрысый кузнечик? — Драч стал быстро листать дело. — Вы, ребята, тут маху дали. У нас три свидетеля утверждают, что Крупин пришел к Байкову в тринадцать сорок, а вышел из дома в шестнадцать. Ему вахтерша самолично дверь помогла открыть, он с замком справиться не мог. А в шестнадцать тридцать Байков разговаривал по телефону с дочерью и матерью, значит, был жив.

— Разрешите? — вмешался Гуров.

— Да-да, минуточку, — Драч перечитывал чей-то протокол допроса. — Минуточку, Лев Иванович.

— Вот так всегда, — шептал Крячко на ухо Орлову. — Я самолично убийство раскрыл, грядку мозолистыми руками перепахал, а они ягодки собирают.

— Молчи, Станислав, им сегодня все можно, — тихо ответил Орлов.

Заместитель прокурора огладил узловатыми пальцами бумаги, поднял взгляд на Гурова.

— У меня алиби Крупина сомнений не вызывает. Он ушел из дома до убийства.

— Обязательно, — Гуров кивнул. — Я обратил внимание на то, что Крупин попросил вахтершу открыть замок входной двери. Мы проверили: замок открывается свободно, и я насторожился. Крупину надо было иметь свидетеля своего ухода. В доме имеется задняя дверь, которая запирается на засов изнутри. Если его предварительно отодвинуть, то можно выйти из подъезда, обойти дом и вернуться незамеченным. Можно предположить, что юрист рассказал Крупину о звонке бухгалтера и о том, что покойный видел рабочего мебельного цеха на Белорусском вокзале в роли носильщика. Его разоблачение грозило провалом, и Крупин решил Байкова убить.

— Если так просто, шарахнул бы молотком, а не уходил, потом возвращался, — возразил Драч.

— Три человека видели, как Крупин пришел, надо было, чтобы существовал свидетель, который бы видел, как он вышел.

— Предположение.

— Верно, я и предполагал. Мне не нравился его демонстративный уход, возня с исправным замком, но на этом далеко не уедешь, тем более что не было мотива. Сначала Станислав нашел свидетеля, который видел, как Крупин в пять часов вернулся в квартиру Байкова. А чуть позже тот же Крячко нашел носильщика-рабочего, выявил мотив и замкнул цепь.

— Свидетель? — Драч взглянул на папку с бумагами, на Гурова. — На площадке три квартиры, мы опросили всех, никто никого не видел.

— Федул Иванович, поймите человека, который знает, какая возня происходила вокруг соседа, затем увидел, что к нему вернулся недавний гость, а чуть позже обнаружили труп. Человек стар и беспомощен. Захочет он идти свидетелем по делу об убийстве?

— Боевой генерал или его супружница, — пробормотал Драч. — А чего же вы, сукины дети, молчали?

— Потому что мы сукины дети и хотим, чтобы вы дернули всю цепочку транспортировки наркотика, а не оборвали одно звено.

— Дай закурить, Пинкертон, — сказал задумчиво Драч.

— Вы же «Беломор» предпочитаете, — Гуров протянул пачку «Мальборо».

— Где ж его взять? — Заместитель прокурора явно думал о предстоящем деле, взял сигарету не глядя. — Нету «Беломора», кончился. — Он прикурил, жадно затянулся и со злостью спросил: — А как все это доказывать?

Гуров пожал плечами, взглянул на Орлова, указал на выход.

— Федул, ты лишку хочешь, — сказал генерал. — Доказать не просто, но вполне возможно.

— А связь Крупина с наркотиками вообще не вяжется, — тоскливо произнес Драч. — Носильщик в жизнь не расколется… Хотя если наркотик в Европе примут и тамошние службы данный факт зафиксируют… А чемодан привез Депутат, и чемодан занес в купе носильщик, и раз вы это видели, то парню придется объяснить, где он данный чемоданчик взял…

Орлов выпустил из кабинета Гурова и Крячко, шагнул через порог, сказал:

— Господин заместитель прокурора, если вам очень тяжко станет, звоните, — и прикрыл за собой дверь.

Крячко сел за руль своего «Мерседеса», Орлов устроился рядом, Гуров на заднем сиденье.

— Сначала вас, Петр Николаевич? — спросил Крячко.

— Обязательно. — Орлов обернулся к Гурову: — Чего ты мне голову с этим армянином морочил?

— Успокаивал, отвлекал убийцу, виноват. Ты, Петр, прости меня, грешника. — Гуров прилег, сунул руку под голову, закрыл глаза.

Орлов вздохнул, долго молчал, услышав за спиной похрапывание, сказал:

— Ты, пожалуй, прав, Станислав, парня следует в санаторий определить.

— Я скажу Юдину, у него возможности огромадные, — ответил Крячко.

— Деньги — сила, — согласился Орлов. — Так за деньги и будете работать? — Он понял, что сказал глупость, и вновь вздохнул. — И верно оно, и не денешься никуда, однако обидно.

— Всем обидно, — согласился Крячко. — Мы и так на голом энтузиазме шкурой рисковали, нам эти наркотики даром не нужны.

— Я понимаю.

— Гуров по краю ходил. Если бы вы его видели, как он под стволом стоял…

— Представляю, Станислав, и чего ты оправдываешься?

— Я не оправдываюсь.

— Оправдываешься. Может, я в жизни ничего не понимаю и слаще морковки ничего не кушал, но, помяни мои слова, Гуров вернется.

— Он говорит, что это вряд ли.

— И ты вернешься, никуда вы не денетесь. Здоровый мужик может из дома, от детей, жены, ворчливых стариков к красивой бабе сбежать. Свобода! Красивая жизнь! Но ежели мужик — мужик, а не кузнечик, он непременно в семью вернется. Пусть в доме холодно и голодно, если он в нем вырос, то и деваться ему некуда.

Крячко остановил «Мерседес» у дома Орлова, тот вышел, огладил полированную дверцу, заглянул в салон.

— Красивая машина. Звоните! — хохотнул он и направился к подъезду.

— Типун тебе на язык! — Крячко мягко тронул с места, взглянул на спящего Гурова. — Генерал! Учитель! Да в гробу мы видали его ментовскую контору!

— Верно, Станислав. Только куда мы денемся? — пробормотал сонно Гуров и повернулся на другой бок.

Эпилог

Дума не лишила преступника права депутатской неприкосновенности и отказала прокуратуре в возбуждении уголовного дела.

Январь — март 1994 года.

Москва

Николай Леонов Мент поганый (сборник)

Коррупция

Глава 1

Подполковник Гуров сидел у себя дома в гостиной, тупо смотрел на телефонный аппарат и восстанавливал в уме только что состоявшийся разговор.

– Лев Иванович, успокойтесь, – голос звучал мягко, но начальственно. – Ваши девочки у меня в гостях, чувствуют себя великолепно и даже не догадываются, что уехать без вашего согласия они не могут. Я знаю, что вы человек в высшей степени разумный и не станете звонить сейчас полковнику Орлову и генералу Турилину. Ситуация сугубо личная, касается лишь вас и меня.

– Дайте трубку Рите.

– Я звоню из автомата, а ваша очаровательная супруга и дочка находятся, как вам хорошо известно, за тысячи верст.

– Вы идиот. Я ничего не могу сделать ни для Лебедева…

– Лев Иванович, вы же умница, не берите в голову чужие заботы…

– Так что вам нужно?

– Мне нужны вы, Лев Иванович Гуров. Я вам предлагаю отличную сделку. Подумайте. Вы человек талантливый. А в жизни за все приходится платить. Извините за пошлость, но бесплатных пирожных не бывает…

Он, сыщик, проработавший в розыске без малого двадцать лет, побывавший не раз в экстремальных ситуациях, сейчас не мог не только найти решение, но хотя бы сосредоточиться. Мысли, точнее, лишь обрывки в виде вопросов путались, наталкивались друг на друга, словно слепые котята. «Девчонок нашли… Как? Кто? Где они сейчас? Что хотят от меня? Что будет с девочками?»

Как выражаются боксеры, Гуров «поплыл», то есть пропустил сильный удар, остался на ногах в силу инерции, но потерял ощущение пространства и времени. В таких случаях судья прерывает бой, дает возможность человеку прийти в себя либо признает его побежденным. Вновь зазвонил телефон, Гуров вытер потную ладонь, взял трубку:

– Слушаю.

– Лев Иванович, – зазвучал тот же интеллигентный голос. – Вы пришли в себя, оценили ситуацию?

– Допустим. Что дальше? Я же тебя под землей найду…

– Видимо, не оценили, – перебил абонент и усмехнулся. – Даю вам сутки, надеюсь при нашем следующем разговоре услышать разумные слова и дружеский голос.

Только Гуров положил трубку, как телефон тут же зазвонил снова.

– Лев Иванович? Это Серов. Ты, главное, не волнуйся. Я их под землей найду…

– Не надо, – перебил Гуров. – Не вини себя, работай. В ближайшее время позвоню, – и, не дожидаясь ответа, положил трубку.

Неделю назад заместитель начальника отдела МУРа подполковник милиции Лев Иванович Гуров понял, что ввязался в борьбу с мафией. Он отдыхал на Черноморском побережье, и его пути случайно, без всякого с его стороны желания пересеклись с мафией, схватка перенеслась в Москву. Гуров решил обезопасить свои тылы и отослал жену Риту и ее сестренку Ольгу в далекий город за Урал, где начальником уголовного розыска работал его приятель майор Серов. Гуров не верил в реальную опасность для своей семьи, но, как человек опытный, считал необходимым перестраховаться.

Он взглянул на часы – три, ночь. Вчера вечером, всего лишь каких-то пять часов назад, были арестованы подпольный миллионер Лебедев и профессиональный убийца Иван Сыч. Обоих взяли с поличным, подполковник Гуров чувствовал себя абсолютным победителем, а сейчас…

«Зачем я ввязался в это дело, не мое оно, да и в отпуске я… Как в песне поется: „Кто ищет, тот всегда найдет“. Я нашел. За жизнь своих девочек я душу дьяволу отдам, а не только погоны и партбилет…»

Он поднялся и пошел в ванную бриться. Так уж в его жизни повелось, что в самые трудные моменты он тщательно мылся, брился, надевал свежую рубашку и новый костюм. Хотя чему удивляться, на Руси исстари умерших обмывали и одевали в лучшее…

Через некоторое время он в полном параде, с чашкой кофе в руке сел за письменный стол, на котором уже лежали наручники и пистолет. Это был не табельный «макаров», который, согласно инструкции, хранился в сейфе в рабочем кабинете Гурова. Лежащий на письменном столе пистолет он примерно год назад выбил из рук бандита и вместо того, чтобы занести в протокол изъятия, положил в карман. Подполковник Гуров был убежден и не раз делился своими мыслями с коллегами на оперативных совещаниях, что если органы милиции не будут официально оставлять в своем распоряжении изъятые у преступников оружие, радио– и видеотехнику, автомашины, то по техническому оснащению отстанут от своих противников так же, как наше общество от развитых стран, то есть навсегда.

Подполковника Гурова критиковали, разъясняли, что данный вопрос может быть решен только МВД, Минфином, Госпланом, ЦК, а значит, не при нашей жизни. «Пройдет время, – думал Гуров, – и вы эту позицию осудите, приклеите ей ярлык типа „застоя“.» И когда он выбил из руки бандита оружие, то… Короче, сейчас этот пистолет с глушителем лежал на письменном столе.

Кто? Откуда мафия получила информацию? Он записал эти вопросы, начал думать. Информация пришла от Серова из-за Урала? Исключено. Она поступила из Москвы, конкретно от него, Гурова… Он отмотал время назад и начал восстанавливать свою жизнь по часам, даже минутам. Когда, с кем он встречался, о чем разговаривал. Из сыска-ретроспекции подполковник не исключал ни своих друзей, ни подчиненных, ни генерала – никого.

Это был труд, Гуров дважды варил кофе и умывался, пришлось даже сменить рубашку – она липла к спине и раздражала.

И он нашел.

Информацию дал не он, а его непосредственный начальник полковник Орлов.

…Кабинет. Петр Николаевич Орлов стоял за своим столом, перекладывая бумаги, генерал Потапов стоял у окна, он, Гуров, по многолетней привычке, расхаживал по кабинету. В служебном разговоре возникла пауза, неожиданно Орлов спросил:

– Как здоровье Серова?

– Кого? – не включившись, переспросил Гуров.

– Того простоватого хитрющего русского мужичка, подполковника, с которым ты разматывал убийство там, в глубинке, за Уралом. – Орлов взглянул озорно и подмигнул.

– Откуда мне?.. – Гуров пожал плечами и почему-то взглянул на Потапова.

– Будешь говорить с супругой, передай привет, – Орлов довольно хохотнул, тут же сделал серьезное лицо и заговорил о делах.

Генерал Потапов к разговору явно прислушивался, Гуров на это внимания не обратил, а беззлобно ругнулся в адрес друга-начальника. Мол, обязательно тому требуется подчеркнуть, что какой ты, Лева, ни гениальный, а меня, старого сыскаря, тебе не объехать. Полковник был мужик умный, но к славе своего меньшого, как он порой называл Гурова, ревновал…

– Потапов! – сказал Гуров и хлопнул ладонью по столу. – Сука! Предатель! Мразь!

О нечистоплотности генерала Потапова знали все старшие офицеры управления. Некогда он состоял в команде замминистра – генерал-полковника. Вместе ели, пили, резвились, а когда шефа арестовали и судили, Потапова от должности отстранили, долго держали за кадром. Все были уверены, что его уволят, но нет, остался, слетел на три этажа и остался. Сегодня Гуров не знал, как должность Потапова называется. Однако генерал – он и есть генерал.

– Потапов! – повторил Гуров, вышел из-за стола, зашагал по кабинету.

«Они утверждают, что я им нужен. Зачем? Помочь арестованным я не могу, им это отлично известно. Никаких компромиссов, иначе поставят к стенке и заставят совершить такое… Отец… Мать… Фамилия… – почему-то о товарищах по работе он не думал. Неосознанно он причислял генерала Турилина, полковника Орлова к числу виновников происшедшего. – Они помочь не могут. Я обращусь, начнет скрипеть и разворачиваться неуклюжая многоступенчатая машина, информация уйдет на сторону, и девочки умрут. Если я начну торговаться, они тоже умрут». У него началась рвота, он еле добежал до туалета.

«Я должен это сделать один».

Он долго просчитывал варианты, понял, что необходим помощник. «Кто? Ребята из МУРа не годятся, я не имею права толкнуть их на преступление». Он взглянул на часы – шесть утра, подошел к телефону, снял трубку, набрал номер. Трубку долго не брали, он ждал, наконец севший мужской голос ответил:

– Ну?

– Денис?

– Ну?

– Говорит Гуров. – Он сделал паузу. Сейчас по реакции он поймет, зря звонил или нет. На другом конце мужчина откашлялся и, четко выговаривая слова, сказал:

– Здравствуйте, Лев Иванович. Я весь внимание.

– Умойся, побрейся, не завтракай и приезжай ко мне. Адрес помнишь?

– Конечно, – ответил Денис и положил трубку.

С олимпийским чемпионом Денисом Сергачевым они последний раз виделись прошлым летом…

Был июнь, день выдался прохладный, и Гуров благоденствовал, так как жару не переносил. Он сидел в своем кабинете, долго писал бесконечные бумаги, поэтому телефонному звонку обрадовался.

– Гуров.

– Лев Иванович, здравствуйте, – произнес уверенный мужской голос.

– Здравствуйте, – ответил Гуров. – Простите, не узнаю.

– Вы меня не знаете. Я хотел бы с вами встретиться.

– Судовольствием, – сказал Гуров. – Для оперативного работника такое желание всегда приятно.

– Всегда? – чувствовалось, что абонент улыбается.

– Всегда, – твердо ответил Гуров. – Когда и где?

– Через час?

– Можно.

– Договорились. Через час вы выходите из управления и идете в сторону Пушкинской по правой стороне. Если вас не будут сопровождать, я к вам подойду. До встречи.

– До встречи, – ответил Гуров, но неизвестный уже положил трубку.

Он с радостью школьника, которому разрешили не делать домашнее задание, сгреб со стола бумаги, убрал в сейф, подумал и взял в руки пистолет.

Розыгрыш? У кого-нибудь из коллег юбилей, и его вытаскивают с работы? Голос был уверенный и спокойный. Чтобы узнать, холодная вода или нет, необходимо нырнуть. Такая встреча может оказаться и пустышкой, и золотым самородком. Всякое может быть, решил Гуров и надел наплечную кобуру.

В назначенное время он неторопливо шел по указанному маршруту. Светлую «Волгу», стоявшую у тротуара, Гуров отметил шагов за тридцать. Два здоровенных парня пытались втиснуть в багажник непомерно большую коробку с телевизором. Гуров придержал парней взглядом, понял, что у них забот и без него достаточно, оглянулся, перевел взгляд вперед, и в этот момент его с двух сторон взяли под руки. Ему показалось, что локти сковали металлом. Он бросил взгляд вдоль тротуара, увидел женщину с коляской, молодую пару, понял, что кричать – только позориться.

Водитель уже стоял рядом, он сказал:

– Без глупостей, Лев Иванович, – захлопнул багажник, смяв пустую коробку, и открыл заднюю дверь.

Гуров мог поставить ноги враспор, но тогда ударят по голове и, судя по тому, как жестко держали, ударят наповал, и он сел в машину.

Его сжали с двух сторон, один из парней ехидно прошептал:

– МУР. МУР. Легенда! Раритет…

Парень с девушкой наблюдали за происходящим в оцепенении. Когда «Волга» рванула с места, девушка зашептала:

– Номер. Запомни номер.

Парень, пытаясь скрыть свою растерянность, махнул рукой и авторитетно сказал:

– МУР работает. Какого лба смахнули средь бела дня. Тихонечко! Класс!..

«Волга», недолго попетляв по переулкам, остановилась у кафе. «Охранники» выскочили из машины, распахнули двери, картинно раскланялись. Гуров вошел, оглядел небольшой зал, за скромно накрытым столом только мужчины. Сидевший во главе встал, поднял бокал.

– Здравствуйте, Лев Иванович! Прошу!

Гуров, потирая затекшие руки, оглядел собравшихся, никого не узнал, приблизился к улыбающемуся тамаде.

– Здравствуй, Денис. Развлекаешься? – Гуров разозлился.

– Говорил, что не дело, – пробурчал один из присутствующих, мужчина не старый, но совершенно седой. – У человека без наших хохмочек всего в достатке.

Повисла пауза, Гуров чувствовал, что всем неловко, и весело сказал:

– Верно, в достатке. А вот хохмочек не хватает. – Подошел к Денису Сергачеву и, хотя не испытывал к нему теплых чувств, обнял, похлопал по спине. – Спасибо, что выдернули на свет божий, – и занял предложенное место.

– Друзья! Соперники! Пенсионеры! – Денис поднял бокал. – За нашу встречу! – и чокнулся с Гуровым.

На тост ответили нестройно, без энтузиазма, но на Гурова взглянули с любопытством, однако быстро отвлеклись, заговорили о своем. Гуров почувствовал, что Денис хочет ему объяснить происходящее, подтолкнул его в плечо, мол, помолчи.

Впервые Гуров и Сергачев встретились у трупа молодой красивой женщины. Поначалу Гуров заподозрил бывшего спортсмена в убийстве. Но вскоре разобрался, истинный преступник был арестован. За прошедшие годы они несколько раз перезванивались, дважды встречались, говорили за жизнь и ни о чем.

Гуров ненавязчиво оглядел присутствующих. Двенадцать человек, только мужчины в возрасте от тридцати до сорока, и лишь один был абсолютно седым. Спортсмены, а седой – тренер, понял Гуров.

Через несколько минут на него уже не обращали внимания, лениво и тихо разговаривали, пили разное: водку, вино, минералку, а ели с аппетитом.

Гуров усвоил правила игры, тоже ел и пил, любопытства не проявлял, прислушивался к обрывкам не всегда понятных фраз.

– Не могу я по утрам бегать, сызмальства этого терпеть не перевариваю.

– Таскаю помаленьку… Лежа полторашку трою…

– У меня с этим делом хреновато… Хотя организм пока держит…

– А я не приучился. Мучаюсь… Все в компании, а я как медведь-шатун.

– Лешку не видишь?

– Его теперь надзиратель видит…

– А Семен на Республику заявил…

– Я своего в зал трижды приводил. Бегет…

– А наш на Европе… опять…

– И не говори, слезы…

– Как жрать таблетки перестали, так и кранты результатам…

– Кто перестал, а кто…

Денис свистнул, разговоры примолкли.

– Лев Иванович, – Денис встал. – Надоело нам читать и слушать, как мастера и чемпионы мафии служат. Вот! – Он оглядел друзей. – Эти парни завоевали все «золото» миpа. Им обидно.

– Хотите создать боевую бригаду? – Гуров потер все еще болевший локоть. – На подвиги потянуло? Перережут вас, как курей.

– Не обижай, командир, – сказал один из богатырей и легко переломил столовый нож.

– Но мы-то вас с улицы сняли, и в телевизор вы поверили.

– Если мы знаем, кого, где, когда надо с улицы подобрать, – усмехнулся Гуров, – тоже суп на пиджак не прольем. Борьба на ковре, помостах, борьба с преступниками требует многолетней выучки. А вы сильные, ловкие… дети. Я не хотел вас обидеть. Хотите работать в милиции?

– Да пошел бы ты…

– Я так и понял. Вы хотите быть Робин Гудами. Тут я вам ничем помочь не могу.

Позже Гуров с Сергачевым гуляли, каждый чувствовал себя виноватым, разговор не клеился, а прощаясь, спортсмен взял милиционера за плечи и, глядя прямо в глаза, сказал:

– Если тебе нужна будет помощь, только позвони…

Слова были высокопарны, но взгляд убедителен.

И сейчас Гуров тот разговор вспомнил и позвал. Ему требовался человек не милицейский, верный и отличный стрелок. Денис Сергачев, чемпион Олимпиады, мира и окрестностей, был подходящей кандидатурой.

Гуров еще возился с приготовлением завтрака, когда приехал Сергачев, пожал руку, стянул мокрый плащ, молча прошел на кухню и начал помогать. В общем, вел себя так, словно его не вытащили из постели ни свет ни заря, а договорились о встрече давно, она состоялась и проходит потихоньку. Съели яичницу с колбасой, пили кофе, когда Денис неожиданно спросил:

– Лев Иванович, тебе сколько лет?

– Без минуты тридцать девять.

– А мне сорок один. – Денис прищурил карий глаз, пожал могучими плечами. – А почему я к тебе по имени-отчеству, а ты ко мне по имени?

– А оттого, что ты, как каждый спортсмен-профессионал, в детстве сильно задержался, – ответил Гуров.

– Значит, договорились, – констатировал Сергачев. – Стартуй. Я тебя слушаю.

Гуров коротко обрисовал ситуацию и еще короче закончил:

– Я тебя приглашаю на дело, которое может для нас обоих закончиться тюрьмой. И сидеть мы будем в разных камерах.

Сергачев помолчал, затем спросил:

– А ты бы со мной на такое дело пошел?

Теперь выдержал паузу Гуров.

– Вряд ли. Я бы тебе не поверил и предложил что-нибудь иное. А ты мне должен верить, вопросов не задавать и либо согласиться, либо отказаться.

– Змей, – констатировал Сергачев.

– Профессионал.

– Хорошо. – Сергачев тяжело вздохнул, поднялся, расправил плечи. – Когда?

– В девять я позвоню. Если он согласится, значит, я угадал. А пока обговорим детали и два варианта. Один…

– Победа и поражение, – перебил Сергачев. Привычный вариант.

Они проговорили до девяти, затем Гуров снял трубку, набрал номер, после первого же гудка услышал:

– Потапов.

– Доброе утро, Сергей Михайлович, Гуров беспокоит.

– Доброе, Лев Иванович. Чем обязан?

– Необходимо срочно встретиться и поговорить.

– За чем дело встало? Подъезжайте, я до обеда у себя, – ответил Потапов, голос у него был ровный, спокойный. – И чего ты такой неуемный, подполковник? У тебя отпуск, отдыхай. Ну, если так приспичило, жду.

«Неужели ошибся?» – подумал Гуров и сказал:

– Не надо, чтобы нас видели вместе!

– Интересно, почему?

Гуров не отвечал. «Либо я промахнулся, – решил он, – либо эта сволочь сейчас согласится».

– Ну хорошо, – произнес наконец Потапов. – Кафе? Ресторан?

– Это еще хуже. – Гуров показал Сергачеву большой палец. – Если я к вам приеду – плохо, если нас засекут на нейтральной территории – тоже плохо.

– Я не очень понимаю, – нерешительно проговорил Потапов, и голос у него сильно изменился. – Какие предложения?

– Непогода… Сейчас за городом ни души. Алтуфьевское шоссе знаете?..

Генералу Потапову недавно исполнилось пятьдесят пять, но выглядел он значительно моложе. Занятия на тренажерах, карате, сауна, бассейн, в общем, ничего нового и интересного. Сергей Михайлович умудрялся, участвуя в самой безобразной попойке, пить минимально, но выглядеть со всеми наравне. А утром он, надев два тренировочных костюма, обязательно бегал кросс. Генерал походил на киношного американца, этакого неувядающего супермена с неизменной улыбкой, с шуткой, прекрасно носившего форму, но не менее элегантно выглядевшего в штатском. Женщины его обожали, подчиненные побаивались и не любили, а настоящие мужики относились брезгливо, стараясь соприкасаться с ним как можно меньше.

Он часто ездил без шофера и сегодня взял служебную машину, сел за руль и покатил на встречу с Гуровым. Потапов не боялся сыщика из МУРа, генерал вообще был не труслив, но и не глуп, поэтому пистолет с собой прихватил. Он согласился на встречу по одной-единственной причине: он знал, что Корпорация вербует подполковника, знал, какой интерес к нему проявляет Патрон, и решил осуществить вербовку лично, чем укрепить свое сильно пошатнувшееся положение. Если при Хозяине, как между собой называли генерал-полковника Чурбанова, Потапов обладал реальной властью, то после его ареста власть потерял и стал простым информатором. Такое положение его не устраивало, и генерал решил, что вербовка подполковника существенно изменит его положение в Корпорации.

Потапов выехал на Алтуфьевское шоссе, увидел, что за ним пристроились белые «Жигули», и удовлетворенно кивнул.

Гуров максимально сосредоточился на предстоящей встрече, что помогло ему не думать о девочках. После того как решение было принято, он успокоился, обрел уверенность. Он вынул из кармана пистолет и протянул сидевшему позади Сергачеву. Как Денис втиснулся между передним и задним сиденьями, как сумел уместиться, оставалось загадкой – его колени находились выше головы. Денис взял пистолет, выщелкнул обойму, заглянул в канал ствола, проверил спусковой крючок и сказал:

– Дал бы дома, я бы его сделал помягче, но не горюй, сыщик, и так не промахнусь.

Гуров не ответил и свернул за «Волгой» на проселочную дорогу.

– Ты поосторожней, – продолжал Денис. – Я его видел в спортзале, мужик в полном порядке.

– Знаю, – Гуров вынул из «бардачка» наручники, сунул их в карман плаща.

Был март, но в лесу еще лежал снег, серый и умирающий. «Волгу» порой заносило. Потапов взглянул в зеркало, увидел, что следовавшие за ним «Жигули» мигнули фарами и остановились. Он вышел из машины, присмотрелся к остановившимся метрах в тридцати «Жигулям», но номер был залеплен грязью, и генерал усмехнулся, пошел навстречу Гурову.

– Привет, подполковник, – Потапов протянул руку. – Ты великий конспиратор.

– Здравствуйте, – Гуров ответил на рукопожатие и даже улыбнулся. – Каждый сыщик – конспиратор.

Он указал на тропинку и пошел в лес. Потапов замялся. Оглянулся, прошелся рукой по карману, проверяя, на месте ли пистолет, затем последовал за Гуровым, который, оскальзываясь, шагал сквозь березняк.

Потапову ситуация начинала не нравиться, он, вынув пистолет, дослал патрон, снял с предохранителя, чуть приотстал, шагов на десять. Неожиданно Гуров повернулся и сказал:

– Мне нужна ваша помощь. Да не держитесь за пистолет. – Он похлопал по карману. – Я без оружия, а в рукопашной вы сильнее.

– Это точно, – Потапов вынул руку из кармана. – Так какая помощь?

– Сам знаешь, – переходя на «ты», сказал Гуров.

– Понятия не имею, – Потапов пожал плечами.

– Хорошо. – Гуров тоже пожал плечами. – Неделю назад я отправил свою жену и ее сестру за Урал… к другу. Ваши люди разыскали их и захватили. Ночью мне позвонили…

– Ты в своем уме? – Потапов взглянул возмущенно и, встретившись с Гуровым взглядом, «пустил петуха», но все же закончил: – Ты с кем разговариваешь?

– С членом мафии, – флегматично ответил Гуров. – Или как вы себя называете? Корпорация? И ты знаешь, что я об этом знаю. Вы меня вербуете. Зачем я вам нужен, не понимаю. Согласен на ваши условия.

Потапов оглядел Гурова с сомнением.

– Быстро согласился? – усмехнулся Гуров. – У меня была ночь. Скажу честно, генерал, самая плохая ночь в моей жизни.

Гуров вынул из кармана пачку сигарет, вытряхнул одну и дрожащими руками начал чиркать спичками. Потапов подошел и миролюбиво сказал:

– Лев Иванович, история с твоей семьей прошла мимо меня. Я бы не позволил.

– Эй, мужики! – раздался мужской голос за спиной Потапова.

Он непроизвольно обернулся, Гуров выхватил из кармана наручники и, пользуясь ими, как кастетом, ударил Потапова в солнечное сплетение. Генерал хрюкнул, согнулся, упал на колени. Гуров завел его безвольные руки вокруг дерева, защелкнул наручники на запястьях. Потапов задел виском за кору дерева, содрал кожу, по его лицу потекла кровь.

Гуров переложил пистолет Потапова к себе в карман, носовым платком вытер кровь, присел на пенек и закурил.

«Вот я и совершил преступление, – спокойно, словно о ком-то другом, подумал Гуров. – Хотя ничего доказать нельзя, да и заявлять подонок никогда не станет, но я-то знаю…» Потапов перестал хрипеть, несколько раз глубоко вздохнул, Гуров заговорил, словно ничего не произошло и беседа не прерывалась.

– Значит, ты бы никогда не позволил… Дальше. Маленькое отступление. Бесплатный совет. Разговаривая с противником и услышав за спиной крик или шум, не крути головой, а сделай шаг назад и в сторону. На оперативной службе это знает каждый сопляк. Теперь говори.

– Команду дал не я…

– А отбой дашь ты.

– Из леса?

– Да уж что-нибудь придумаем.

– А если не придумаем? – Потапов покосился на Гурова, который докурил сигарету, выщелкнул окурок, проследил за его полетом и вздохнул.

– Погиб от рук неизвестных преступников… Понимаю…

– А мне говорили, что ты дурак. – Гуров вытащил из-под снега жухлую травинку, начал жевать. – Девочки должны прилететь в Москву завтра утром.

– Договорились, – сказал Потапов, понял, что получилось неубедительно, и добавил: – Тебе придется поверить мне на слово.

– С одним условием. Ты мне тоже веришь на слово.

– Договорились, – повторил Потапов и облегченно вздохнул.

– Если ты меня обманешь, тебя мгновенно убьют, – равнодушно сказал Гуров.

Потапов поднялся с колен, обнимая скованными руками сосну.

– Кончай балаган, а угрозы оставь для слабонервных.

– Жить хочешь? – поинтересовался Гуров.

– Ну мы же договорились.

– Я тебя, сука, спрашиваю, жить хочешь? Тогда прилепись к дереву и замри.

Потапов плотнее обхватил ствол, прижался лбом к шершавой коре. Гуров поднял руку. Две пули шмякнулись в дерево по обе стороны головы Потапова, едва не продырявив уши, два выстрела-хлопка слились в один. Генерал втянул голову в плечи.

– Ты все понял? – Гуров снял с Потапова наручники, отряхнул плащ, указал на влажные на коленях брюки и мокрые ботинки. – Не простудись. Тебя убьют. Ты мне поверил на слово?

– Безусловно. – Потапов находился еще в шоке, но старался держаться с достоинством.

– Стрелять он умеет. Ты его не знаешь, он тебя знает. Если ты передумаешь или я споткнусь на лестнице и сломаю ногу…

– Нет, уж ты, пожалуйста, не спотыкайся, – Потапов старательно улыбнулся.

Гуров не слушал его и продолжал:

– Девочки должны быть в Москве завтра утром, – он взглянул на часы. – У тебя уйма времени.

Гуров сунул наручники в карман и зашагал к машине.

– Верни пистолет, – сказал Потапов.

– Нетабельное оружие носить не положено, – не оборачиваясь, ответил Гуров. – Я обязан следить за законностью.

Поравнявшись с машиной Потапова, он вынул пистолет и прострелил колесо. Выстрел шарахнулся между деревьев, разорвал тишину.

Когда Гуров сел за руль, Сергачев, уже втиснувшийся в «Жигули», спросил:

– А стрелял-то зачем?

– Нервы, – ответил Гуров. – И дурак от рождения.

Когда они проезжали ближайший пост ГАИ, инспектор поднял было жезл, но, видимо, узнал Гурова и махнул: мол, проезжай.

Глава 2

А за тысячи верст от Москвы среди молчаливых заснеженных елей стоял необыкновенной красоты терем-теремок. Недавно жил здесь князь, и совсем неплохо жил, сытно ел и вволю пил. Когда князей отменили – простите, не отменили, князьям лишь порекомендовали свои угодья сократить, – терем попал под сокращение. Ходили слухи, что сделают здесь приют для людей, даже вывеску какую-то притащили, но на ворота не повесили, где-то затеряли, а ворота вновь закрыли. Было объявлено, что обоснуется здесь охотхозяйство, опять же для людей, но последних за ворота пускать не торопились, по усадьбе бегали волкодавы, прогуливались вооруженные люди. Безобразие? Возможно.

Однако надо понимать: в стране перестройка, сложности огромные, сами знаете. А тут теремок то ли бесхозным сделался, то ли банда в нем обосновалась. Даже говорить о такой мелочи неловко.

Руководитель группы боевиков Корпорации, можно его для простоты называть атаманом банды, Эфенди был невысок, но фигурой крепок, смуглолиц и белозуб, а родился в далеких южных краях, в Сибирь же его занесла служба.

Эфенди держал под уздцы смирно стоявшего коня и, улыбаясь, смотрел на Риту Гурову, которая напряженно сидела в седле. Эфенди старался быть как можно мягче и обаятельнее, получалось у него неплохо, но тяжелая челюсть, а главное, быстрый, жесткий взгляд наводили на мысль, что воскресную церковную школу он не посещал и духовную семинарию не оканчивал.

Ольга стояла рядом, подбоченившись, насмешливо смотрела на сестру.

– Трусиха!

– Высоко, – оправдывалась Рита.

– Валет смирный, – Эфенди огладил шелковистую холку жеребца. – А вы сядьте свободно, – и повел коня по пушистому снегу.

Ольга отбросила капюшон, разметала русые волосы, подхватила хворостину и издала воинственный клич:

– Сейчас я рассчитаюсь с тобой за все! И что старшая, и что красивая!

На просторной веранде теремка двое бородатых мужчин, распахнув полушубки, прихлебывая из глиняных кружек, курили, поглядывали на девушек. Один из охранников был кавказец, второй – явный русак.

– Постарел Эфенди, слабый стал, из рук ест, – сказал русак, вытирая платком лицо.

– Эх, я бы эту маленькую… – ответил кавказец и прикрыл глаза. – Некоторые рот затыкают, а я люблю, чтобы кричала… Кричала! – Он встал, потянулся сильным телом.

– Эфенди вечером в город отъезжает. Тебе младшую, мне старшую, – русак протянул приятелю руку. – Живем один раз.

– А потом?

– Да ничего. – Русский пожал могучими плечами. – Вольному – воля, спасенному – рай. Я в сторожа не нанимался. – Он хотел продолжить, но услышал, как в доме зазвонил телефон, и быстро прошел внутрь, тут же вернулся, крикнул: – Эфенди! Вас!

Эфенди помог Рите слезть с коня и зашагал к дому. Рите было тридцать четыре, Ольге четырнадцать, сестры они были сводные, но похожи исключительно. Рита взрослой женщиной не выглядела, смотрелась зрелой девушкой, а Ольга уже расцвела, и между ними в последний год возникло неосознанное соперничество.

Ольга оглядела запыхавшуюся сестру, насмешливо сказала:

– Учись, неумеха, – подтянулась, легла животом поперек седла и начала карабкаться, пытаясь сесть.

Охраннику-кавказцу, который наблюдал за ней, такое зрелище оказалось уже не под силу, он буквально зарычал и прикусил ладонь.

– Потерпи, все тебе будет, – успокоил русский.

Эфенди, переговорив по телефону, вышел на веранду.

– Собирайтесь, летим в Москву. Дамы улетают завтра, первым рейсом, мы – следующим.

– Помыться на дорогу, – сказал кавказец. – Дай я девчонку сполосну…

– Хорошо, – легко согласился Эфенди и вернулся в дом, жестом приглашая следовать за собой. Охранник подмигнул приятелю, вошел в комнату, со света в полумраке мало что различая. Эфенди, прикрыв пистолет овчинным полушубком, дважды выстрелил, перешагнул через труп, вышел на веранду и равнодушно сказал:

– Когда будешь закапывать труп, подумай о жизни. Я не так стар и глуп, как вы… – он сделал паузу и улыбнулся, – это думаете.

Накануне стараниями Гурова завершилась блестящая операция. Подпольный миллионер, один из банкиров синдиката, некто Лебедев, был взят с полумиллионом наличных в руках. Чуть позже Гуров взял штатного убийцу того же синдиката Ивана Сыча, и тоже с поличным, с «горячим» пистолетом.

Еще вчера подполковник Гуров был абсолютным победителем, но порой между днем вчерашним и сегодняшним разверзается пропасть. И сейчас Гуров балансировал на ее краю.

Расставшись с Денисом Сергачевым, Гуров приехал в управление. Он сделал все, что мог, теперь надо выжить до завтрашнего утра. Не хотелось оставаться одному, и подполковник пришел в отдел. Через несколько минут к нему в кабинет постучали, появился оперативник с ненужной бумагой, якобы на подпись, за ним просочился второй, вскоре в кабинете было не продохнуть. Вчерашние победы никто у Гурова отнимать не собирался, но все равно это были победы отдела.

Только шум-гам улегся, только договорились, что будут вести себя достойно, как воспитанные дети, дверь распахнулась и на пороге остановился начальник отдела полковник Орлов. Откуда, спрашивается, взялся, когда опера точно установили, что «деда» вызвали в министерство? МУР – не строевое подразделение, но при появлении полковника сидевшие встали, и все подтянулись.

Орлов оглядел собравшихся, отметил недовольные лица и без присущего ему юмора сухо сказал:

– Милостию божьей моя должность не выборная, марш по местам, – вошел в кабинет и посторонился.

Не суетливо, но быстро оперативники вышли, последний аккуpатно закpыл двеpь.

Гуров и Орлов были друзьями и лишь при посторонних разговаривали на «вы».

– Не так давно, Петр Николаевич, – пожимая полковнику руку, сказал Гуров, – ты обвинял меня, что я на людей плюю, а ты им – отец родной.

Гуров взглянул на часы, словно ждал возвращения девочек с минуты на минуту. Орлов провел ладонью по его груди, спросил:

– Где твое оружие?

Гуров кивнул на сейф.

– Открой! – приказал полковник.

Гуров отпер сейф, достал пистолет Макарова в кобуре. Орлов взял оружие, осмотрел, провел пальцем по стволу, проверяя свежесть смазки, понюхал, убрал в кобуру. Гуров, наблюдая за другом-начальником с нескрываемым интересом, спросил:

– Кого-нибудь убили?

– Чистодел. Конечно, ты не будешь стрелять из своего оружия, – в тоне полковника звучали и горечь, и удовлетворение.

– Я не стрелял лет сто, – ответил Гуров. – Клянусь твоим здоровьем.

Услышав, что клянутся именно его здоровьем, полковник на секунду смешался, тут же сосредоточился, взглянул сердито.

– Я тебя из рук кормил. Из щенка волкодава вырастил. – Он засопел, откашлялся, разозлился на себя, что говорит красиво, однако продолжал: – Ты сыщик? А я сюда треть века на чашку чая заглядываю? Сядь!

Гуров опустился на потертый диван, Орлов занял место за столом.

– Сегодня в десять на Алтуфьевском тебя видели за рулем белой «шестерки». В том районе стреляли.

– Обознались, Петр Николаевич. – Гуров вновь посмотрел на часы. – Неужто стреляли? В такую-то рань? Бандиты, им утро-вечер – все едино. Работайте, а я в отпуске.

– Где твои девочки?

– Отдыхают, завтра встречаю.

– Точно?

Гуров запнулся лишь на секунду, но полковнику было достаточно.

– Рассказывай.

Гуров понял, что его раскусили, но, упрямо наклонив голову, ответил:

– Я не понимаю тебя.

– Если ты мне не веришь, то кому веришь?

– Петр Николаевич, я тебе верю больше, чем себе, значительно больше, – медленно выговаривая слова, произнес Гуров. – И не скажу ничего.

Орлов молчал долго, думал, и Гурову казалось, что он видит, как в голове полковника медленно, сбиваясь, ворочаются колесики и винтики, словно в открытых часах. Наконец все встало на свои места, и часовой механизм заработал ритмично, как ему и положено.

– В то же время, на том же шоссе видели машину Потапова, я сейчас от него. Из кабинета генерала вышел врач, а у генерала физиономия, будто он еще вчера умер.

– Надорвался на тренажерах, – попытался отшутиться Гуров.

– Что ты с ним сделал?

– Я решаю личные проблемы, тебя они не касаются.

– С каких пор твои проблемы меня не касаются?

Гуров понял, что заигрался, и решил разговор прекратить:

– Ладно, хватит. Ты меня знаешь, больше я ничего не скажу.

– Не хочешь меня вмешивать в это дело, делать меня соучастником? Понял. – Орлов хлопнул ладонью по столу. – Ты докатился до преступления. Что прикажешь делать? Отстранять от работы? Подать рапорт генералу Турилину?

– Интересное кино! – впервые за все утро Гуров рассмеялся. – Каждый стоящий сыщик нашей конторы знает, что генерал Потапов был связан с коррупцией. Константин Константинович, полковник Орлов, подполковник Гуров, наверняка есть еще люди, которые не сомневаются, что данный индивид не порвал свои преступные связи. Перестройка! Ты, Петр Николаевич, со своей фигой в кармане в отношении меня помалкивай. А если тебе за державу обидно, займись генералом Потаповым.

– А чего им заниматься? – Орлов вздохнул. – Он тут последние дни.

– Это мы уже проходили, последние его дни наступили еще два года назад.

– Ладно, – полковник махнул рукой на друга. – Тема закрыта. Ты человек взрослый, живи, как считаешь нужным, однако не забывай, что я твой друг и пока не умер.

– Я помню.

– Твоего финансиста Лебедева пришлось освободить. – Орлов взглянул на Гурова и продолжал: – Все было бы очень смешно, если бы не было так грустно. Утром к нему приходят в камеру, а он сидит и спокойненько пасьянс раскладывает. Откуда карты? Вы тут служите, отвечает, должны знать, что и откуда. А пока не мешайте, я для короля червей место подходящее найти не могу. И сообщите своему начальству, если меня немедленно не освободят, я нарисую такую «телегу» на имя съезда, что они всю оставшуюся жизнь проведут в бане, отмываясь.

Орлов помолчал, сопел, словно обиженный ребенок.

– Ну, мне передали, я угрозы в своей жизни, слава богу, и раньше слышал, приказал героя доставить и коротко сказал, мол, ответьте мне, откуда у вас пятьсот тысяч рублей и пять тысяч долларов, – я извинюсь и подам машину к подъезду.

– А он? – не выдержал Гуров.

– Он вкрадчиво ответил, кто, где, когда и с какой целью вручил ему деньги и валюту. Мы пригласили кредитора, который приехать отказался ввиду крайней занятости. Следователь прокуратуры нанес ему визит, затем позвонил и объяснил мне, что я занимаюсь произволом, деньги и валюта чистые, советские люди – люди свободные и могут друг другу одалживать любые суммы. Все. Так что медаль «За сообразительность», которую тебе хотели вручить, ты не получишь.

– А Иван Сыч не рассказывал, кто ему подарил пистолет, из которого в последнее время совершили шесть убийств? – поинтересовался Гуров. – И он рукояткой этого пистолета пытался проломить голову капитану Крячко. Кстати, как его здоровье?

– Станислав чувствует себя прилично. Ты вовремя поинтересовался. – Орлов взглянул на часы. – Я был уверен, что ты в восемь будешь уже в госпитале. Но ты о приятеле забыл и находился в ином месте.

– Значит, Иван Сыч сидит крепко, а у Лебедева оказалось прикрытие, – рассуждал Гуров, не обращая внимания на колкости полковника. – Оказалось… А ведь никакого прикрытия у Лебедева не было. Мы не попали на домашнюю заготовку. Иначе Лебедев еще вечером заявил бы, откуда у него деньги и валюта, и не ночевал бы в изоляторе.

– Ясное дело. – Орлов с флегматичным видом грыз спичку. – Наша контора течет, как дырявое ведро. Информация ушла и вернулась в виде прикрытия. Еще и карты передали, мол, покажите этим мусорам, что даже в их внутреннем изоляторе мы творим что хотим.

Губы Орлова истончились, чуть дрожали, но голосом он владел и закончил монолог спокойно.

– Еще не вечер, полковник, – сказал Гуров.

– Ты уже это говорил.

– Я не оригинален, но упрям. – Гуров встал, хотел взять свой пистолет, который продолжал лежать на письменном столе, но Орлов остановил:

– Ты оставил пистолет у меня в сейфе, когда уходил в отпуск. – Орлов взял пистолет Гурова и вышел из кабинета.

Полковник закрыл за собой дверь, и Гуров вновь взглянул на часы. Стрелки заклинило, или они прилипли к циферблату, в общем, они не двигались. «Необходимо чем-то себя занять, иначе я не доживу до завтрашнего утра, – подумал Гуров. – Еще этот чертов отпуск. Съездить к Станиславу в госпиталь? Не годится, силушки на такое не хватит. Потапов вызвал в кабинет врача, генералу все дозволено, – Гуров потер ладонью грудь. – А кто меня откачивать будет? А если Потапов не решает? В Корпорации наверняка знают, что он у нас не в чести и висит на ниточке. И кто-то главный, нам неизвестный, пошлет генерала далеко-далеко. А потом этот главный направит своего человека ко мне. Мои девочки сами по себе Корпорации совершенно ни к чему. Им нужен я, подполковник Гуров. На кой черт, спрашивается, нужен подполковник, когда у них генерал имеется?»

Профессиональный наемный убийца Иван Сыч сидел в одиночной камере и пил чай. Убийца знал, что пистолет, с которым его взял этот чертов сыщик, тонет в крови, и всю эту кровь, до последней капельки, выльют на голову Ивану Сычу. Надо признать одно убийство, только одно, и начинать с сыщиками торговаться.

Иван, читая газеты, всегда удивлялся, как журналисты кидаются на сыщиков и следователей за торг с преступниками, за угрозы расстрелом. Анекдот, да и только. Сыщики приговор не выносят, каждый щенок знает. Следователю и сыщику вообще наплевать, сколько лет кому отрежут или вышку вынесут.

«Я теперь для этой голубоглазой сволочи пар, ничто. С другой стороны, подполковник может этот пар в форточку выпустить, а может информацию получить и по ней к большим чинам поехать. И ему, как человеку живому, желательно второе. Я беру лишь один эпизод, каюсь. Он меня на большее не мотает. За это я ему помогу. Кого сдать? Так, чтобы и авторитетов на воле не обидеть, и сыщику сунуть кусок, от которого он отказаться не в силах?»

Рассуждения Ивана прервали шаги за дверью, лязгнули замки, дверь приоткрылась и тут же захлопнулась. Он сначала ничего не понял, затем увидел на полу бумажный шарик. Иван вскочил, поднял, расправил. Текст был печатный, четкий, Иван прочитал раз, второй, все запомнил, в голове стучали последние слова: «В дороге мы тебя освободим».

Иван разорвал послание, растер ладонями в пыль, стряхнул в парашу.

Через час он уже сидел в кабинете Гурова, смотрел спокойно, уверенно, говорил тихо:

– Прикинул я с одного угла, с другого и понял, Лев Иванович, что свои меня, возможно, и убьют. Но то – возможно, а по суду мне мимо вышки не проскочить, это абсолютно точно. Так лучше в мутной воде свой шанс ловить, чем по чистой струе в крематорий доехать.

– И вы решили назвать человека, который вам вчера передал этот пистолет, – сказал Гуров.

– Ну, человека я назвать не могу, – ответил Иван. – В нашем обществе визитки не в ходу. Однако на квартиру, где мне эту чертову пушку сунули, отведу.

– Адреса вы, естественно, не знаете.

– Слушай, сыщик, у тебя виски серебрят, не говори лишнего. – Иван поморщился. – За мной одно мокрое есть. Я не говорю, что вчера ЦПШ закончил. Я вор, преступник, даже убийца. Но я хочу по-честному, что мое – мое, а чужого мне не требуется.

Говорил Сыч убедительно, искренне – Гуров не верил ни единому слову. Что торг начнется – это известно, но не так же быстро, через три-четыре допроса, не раньше. Чего он добивается? Он хочет выехать за город. Рассчитывает бежать? Не мальчишка, чтобы так думать… Побег в одиночку отпадает. Его позвали с воли? А почему нет? Если мгновенно установили связь с Лебедевым, почему не могли установить связь с Иваном? И ему пообещали свободу. Такое возможно… Человек под расстрельной статьей словоохотлив и потому очень опасен.

Гуров вызвал конвой, сухо сказал:

– Я подумаю.

– Как следует подумай, Лев Иванович. Ты поймал золотую рыбку. – Иван легко поднялся, заложил руки за спину, вышел.

Гуров остался один. «Сейчас позвонят и предложат обмен. Ты нам, мы тебе. Буду торговаться? Нет, соглашусь, но сначала девочек в Москву. Что со мной?» – Гуров хотел подняться из-за стола и не смог. Ноги не слушались, в груди защемило, во рту стало сухо, руки начало сводить. Он рывком встал, отбросил кресло и упал на колени. Неожиданно стало легче, и он смог подняться с пола, перевести дух, поставить на место опрокинутое кресло.

«Идиот, такого не может быть! Они разыскали и захватили девочек раньше, чем я взял убийцу. Они не могли успеть… Они хотят от меня не Ивана, им нужно что-то другое». И хотя это «что-то», возможно, изначально страшнее, но оно наступит позже. Сознание, что расплачиваться придется не сию минуту, придало ему силы.

Гуров причесался, поправил галстук, шумно вдохнул и выдохнул, проверяя, как это у него получается, и пошел к Орлову.

Полковник что-то писал, глянул недовольно, кивнул на кресло, затем отложил ручку и снял очки. Выслушав короткое сообщение Гурова, полковник задумался, по привычке вытянул губы трубочкой и стал похож на обиженного пенсионера.

– Ну? – спросил он. – Соображения?

– Ты все сам понимаешь, – ответил Гуров. – Либо он собирается бежать, что маловероятно, либо Сыча попытаются отбить.

– Значит, у него есть связь…

– Это мы уже проходили, – перебил Гуров. – Мы должны в эту ловушку сунуться. Мы их ищем и не имеем права отказываться от встречи. Если мы днем в Москве боимся встречи с бандитами, то…

– Боимся – не боимся, – перебил Орлов. – Это сопли, секция мягких игрушек. Разработай план, в операции ты участия принимать не будешь.

– Вы не имеете права…

– Я? – Орлов привстал. – Чего я не имею?

– Извини, ты все имеешь. Однако решение твое неразумно. – Гуров перехватил инициативу, почувствовал себя увереннее. – У меня с Сычом свои отношения, я его понимаю, чувствую.

– Ладно. – Орлов устало махнул рукой. – Иди думай, подбирай людей. – Он вышел из-за стола, открыл сейф, достал пистолет. – Возьми, потом положишь на место.

Гуров надел Сычу наручники, усадил в «Волгу». Вторая машина с опергруппой двинулась следом, но, как и было предусмотрено, отстала и затерялась в потоке.

– Командуйте, – сказал Гуров. – Куда едем?

– Я Москву знаю плохо, будем танцевать от печки, – сказал Сыч. – Три вокзала.

Он помнил полученную инструкцию, машины с опергруппой не видел, но не сомневался, что она существует, и не очень-то понимал, как его собираются отбивать.

Гуров взял рацию и сказал:

– Три вокзала. – Выключил рацию, повернулся к Сычу: – Рассказывайте, куда мы поедем дальше, после Комсомольской?

– Да я, что помнил, уже написал, – ответил Иван. – Дальше мне глядеть надо, вспоминать.

– Рассказывайте. – Гуров снял с Ивана один браслет, застегнул на своем запястье. – Извините, но фраера живут в соседнем подъезде.

Миновав вокзалы, машина свернула в один переулок, затем в другой, Иван попросил остановиться, мол, требуется оглядеть дома, вспомнить.

Гуров в рацию назвал место своего нахождения, оглядел переулок, и они вышли из машины.

Дальнейшее произошло быстро и неинтересно. Иван не успел сделать и нескольких шагов, как раздались три выстрела. Две пули пробили грудь Ивана, третья вспорола колесо «Волги». Стреляли из подворотни, метров с десяти. Иван упал, потянул за собой Гурова, который тоже упал на колени. Подлетела машина, оперативники выскочили, побежали.

Гурова охватила апатия, он понимал, что пути отхода преступники выверили, дворы, конечно, проходные, а там машина… Москва… Как говорится, с концами.

Он отстегнул наручники, сунул в карман и стал равнодушно ждать возвращения запыхавшихся товарищей.

В кабинете генерала Константина Константиновича Турилина веяло холодком. Хозяин, как обычно, в строгом штатском костюме, белоснежной рубашке, с безукоризненно повязанным галстуком, сидел во главе стола для совещаний и поигрывал остро отточенным карандашом. Справа от него в генеральском мундире сидел Потапов. Он осунулся и, что уже совсем на него не походило, слегка горбился, ссадинку, полученную утром в роще, он заклеил кусочком пластыря. Орлов и Гуров расположились слева от Турилина, напротив Потапова.

Гурова предстоящий разговор не волновал, главное – завтрашнее утро, девочки, а все остальное может гореть голубым огнем либо другим цветом, ему безразлично. Вся эта холодная торжественность, как бы гарантирующая предстоящую объективность разбирательства, безукоризненные манеры хозяина, которому почти двадцать лет пытался подражать Гуров, сейчас раздражали до крайности. «Все время играем, что-то изображаем, а ведь мы живые, из мяса, костей, нервов, и сердце у каждого одно».

Раздался телефонный звонок, и так как все аппараты, кроме одного, были переключены на секретаря, генерал поднялся, прошел к своему столу и снял трубку.

– Турилин.

– Здравствуйте, Константин Константинович.

Турилин узнал голос, но не хотел, чтобы присутствовавшие знали, с кем он говорит, и ответил:

– Добрый день.

– Совещание?

– Небольшое.

– Ну что, генерал? Вчера за здравие, сегодня за упокой?

Звонил заместитель министра, но Турилин счел возможным не ответить на столь риторический вопрос.

– Понимаю, жизнь не гладкая, в полосочку. Но ваш Гуров становится однообразно утомительным. Я не собираюсь учить вас, генерал, но полагаю, что вас заслушают на коллегии министерства. Продумайте ситуацию и накажите героя примерно. Я неоднократно слышу эту фамилию и изрядно от нее устал.

– Разрешите вопрос? – тихо спросил Турилин.

– Разрешаю. – Замминистра рассмеялся. – Не сердись, Константин Константинович. Тебе же отлично известно, что положение обязывает. Я говорю то, что должен сказать.

– У меня служат офицеры, фамилии которых не знаете не только вы, но даже я подзабыл. Они служат по тридцать лет и безвестными уходят на пенсию.

– Хорошо, хорошо. – Замминистра вздохнул. – Поступай как знаешь, я тебя предупредил.

Гуров к разговору не прислушивался, но понимал, что беседуют о нем. Он разглядывал Потапова, который сосредоточенно изучал сцепленные в замок пальцы, вспоминал, как генерал стоял на коленях в талом снегу, и подумал, что если девочки завтра не вернутся, то он, подполковник милиции Лев Иванович Гуров, этого человека убьет. Вся история в роще со стрельбой камуфляж, он никогда не толкнет Сергачева на убийство. Гуров убьет эту сволочь своими руками.

Потапов поднял глаза, встретился с Гуровым взглядом. Гуров коснулся кончиками пальцев виска, затем взглянул на часы.

Орлов вздрогнул, быстро взглянул на Гурова, затем на Потапова.

«Вот сволочь, – подумал Гуров о своем начальнике и друге, – у него необыкновенное верхнее чутье». Гуров пододвинул к себе массивную сверкающую пепельницу и начал бессмысленно ее крутить. Он чувствовал на себе пытливый взгляд Орлова, но головы не поднимал, как бы признавая свою вину, да вот только не объясняя, в чем же именно она состоит.

Турилин занял свое место и сказал:

– Да курите вы, черт бы вас побрал. – Он оттянул пальцами тугой воротничок рубашки. – Лев Иванович, плесни мне, пожалуйста, боржоми.

Гуров открыл одну из стоявших на столе бутылок, наполнил бокал, перегнулся через стол, поставил перед генералом.

– Пожалуйста.

– Благодарю. – Турилин чуть коснулся руки Гурова, взял бокал, взглянул на Орлова, затем на Потапова.

– Генерала Потапова представлять нет необходимости. Сергей Михайлович приехал к нам, чтобы помочь объективно разобраться в происшедшем.

– Константин Константинович, я здесь по воле руководства, документы читал, вопросов к полковнику Орлову и подполковнику Гурову у меня нет. Конечно, стрельба в центре города, смерть столь опасного пpеступника, который наверняка и важный свидетель, безусловно, ЧП. – Потапов говорил тихо, гладко, без пауз, чувствовалось, что речь свою он заготовил. – Но на оперативной работе без накладок и ЧП не прожить. Слава богу, никто из посторонних не пострадал и Лев Иванович остался жив. Так что считаю нужным провести анализ происшедшего, учесть ошибки на будущее. У меня все.

Гуров старался не улыбаться и продолжал гладить пальцами хрустальную пепельницу, а Турилин и Орлов обменялись взглядами, затем полковник посмотрел на Гурова, а генерал недоуменно – на Потапова. После паузы Турилин как-то растерянно сказал:

– Да, случается… Произвести три выстрела, две пули в груди преступника, одна в колесе машины…

Гуров отлично понимал, что ему следует молчать, но не выдержал и сказал:

– А я стоял рядом. Полагаю, что просматриваются три версии.

Орлов наступил ему на ногу, но Гурова понесло:

– Первое: у них плохо с патронами. Второе: я им лично симпатичен, и третье: подполковник Гуров – человек Корпорации. А в принципе накладка. И зачем я жив остался?

– У тебя жена и племяшка? – неожиданно спросил Турилин и не обратил внимания, как встретились взглядом Гуров и Потапов. А полковник Орлов на данный, казалось бы, незначительный факт внимание очень даже обратил.

– Ольга – сестра жены. Нам с супругой, как в старину говорили, бог детей не дал. Я Ольгу удочерил, – ответил Гуров.

Орлов продолжал давить на ногу Гурова. Турилин кивнул и продолжал:

– Ты их, естественно, любишь. А я, старый… – генерал кашлянул, – люблю тебя. И ты, как всякий эгоист, моей любовью пользуешься.

– Что тоже естественно, – снова встрял Гуров.

Турилин постучал карандашом по папке, которая лежала на столе.

– Тебя требуют прокуратура и особый отдел. – Он взглянулна Потапова: – Генерал, мы можем с «особкой» повременить? Человек ведь в отпуске…

– Перестройка перестройкой, а перестраховщики перестраховщиками. Телефонный звонок не указ, потребуйте бумагу. Пока напишут, пока пришлют, подполковник может уехать в санаторий… Хотя для одного отпуска у Льва Ивановича накопилось многовато…

– Спасибо, мир не без добрых людей, – Гуров встал. – Разрешите?

– Сдайте личное оружие и не выезжайте из Москвы, подполковник. – Константин Константинович посмотрел на Орлова, кивнул на дверь.

Орлов поднялся и, глядя на Потапова, сказал:

– Личное оружие подполковника Гурова со дня его нахождения в отпуске находится в моем сейфе.

– Хорошо, хорошо, – рассеянно ответил Турилин и жестом пригласил генерала Потапова перейти к письменному столу.

Гуров и Орлов шли по коридору, молчали, у кабинета полковник остановился.

– Что Потапов сегодня связан с преступниками, еще доказать надо, – проговорил он, вытянул губы и скосил глаза на кончик носа. – А вот что он, сволочь, службист и зануда, неожиданно душевность проявил, это я сейчас наблюдал. – Он перестал корчить гримасы, схватил Гурова за рукав, заглянул в глаза: – К чему бы это?

– Человек – существо сложное, противоречивое… – начал было Гуров.

Орлов отпер дверь, затащил Гурова в кабинет и зашептал:

– Почему в тебя не стреляли? Не промахнулись, а просто не стреляли? Говори, сукин сын!

Глава 3

А за Уралом накатывалась ночь. Рита, Ольга и Эфенди сидели в гостиной у камина и пили чай с медом.

– А я уезжать не хочу, – сказала Рита, потягиваясь в кресле и глядя на полыхающие поленья.

– Да! – подхватила Ольга. – Мы не хотим!

В темном углу гостиной скрипнул ставень. Эфенди незаметным движением передвинул кобуру с пистолетом и, стараясь придать голосу беззаботность, ответил:

– И я делаю не то, что хочу. Жизнь!

– Жаль, – Рита вздохнула. – Красиво у вас, я никогда не думала, что ели бывают разные, здесь они совсем иные, чем под Москвой. А люди какие! Понимаете, в Москве мы все очерствели…

Эфенди облизнул сухие губы, расстегнул кобуру, привстал и неожиданно бросился на Риту, сбил ее на пол вместе с креслом, одновременно выхватил пистолет, прокатился по ковру и выстрелил в окно, из которого в это же мгновение полыхнул ружейный залп.

– Лежать! – крикнул Эфенди девочкам, произнес еще что-то непонятное и с пистолетом в руке выпрыгнул в черное окно.

Стрелявшего Эфенди не догнал и возвращался хмурый, злой на себя и на сорвавшихся с резьбы подчиненных.

«Старый стал, – рассуждал он, стряхивая снег и тяжело переводя дыхание. – Еще вожак, но уже старый, иначе не посмели бы, чуют, щенки, что хватка ослабла».

Был он исконно русским. Силин Леонид Ильич, а кличку Эфенди он получил в зоне более тридцати лет назад и привык к ней, как человек привыкает к своему имени. Он родился в Узбекистане, на первый этап вышел в расшитой тюбетейке, и кто-то из конвоиров, не помня его фамилии, окликнул:

– Эй, ты, как тебя? – и неожиданно выпалил: – Эфенди!

Почему, отчего именно это слово выплюнул конвойный, неизвестно. С того дня никак иначе его не называли.

В армии по известным причинам Эфенди не служил, рос среди уголовников, но стал человеком дисциплинированным; получая приказ, выполнял не задумываясь; отдавая команды подчиненным, не сомневался, что они будут выполнены незамедлительно. Сегодня он был руководителем группы боевиков, гауптвахты у него не было, и нарушителей дисциплины Эфенди просто убивал. И вот незадача: вместо того чтобы убить обоих, убил лишь одного, за что мог и поплатиться.

Эфенди был достаточно умен, чтобы понимать, что есть много вопросов, на которые он не в состоянии найти ответ сам, и поэтому надо слушать старших. Ему приказали захватить девчонок, беречь и ждать, он и выполнял, и надо же было такому случиться.

Он вернулся в дом, оглядел пустую гостиную, догорающий камин, опрокинутую мебель, подошел к одной из дверей, постучал и громко сказал:

– Рита, Оля, это я, Эфенди. Не волнуйтесь, ничего не случилось, браконьеры пугают. Утром вылетите домой.

А в Москве был лишь вечер, трудящиеся пытались раздобыть что-нибудь на ужин и по глупости или от безысходности толкались по магазинам.

Не будучи оригинальными, Гуров и Сергачев встали в очередь за колбасой. В магазинах Гурова возмущала не скудость или полное отсутствие продуктов, а грязь и тошнотворный запах. Если ничего нет, то что же гниет?

– Лев Иванович, – тихо говорил Денис, – не будь ты святее папы римского. Один из наших в фирменном магазине заправляет, заскочим в него, все будет как в горкоме.

– Я не святой, я просто ленивый, – устало ответил Гуров. – Сейчас мы с тобой обойдемся, а вот завтра мне продукты нужны, – и про себя добавил: «Надеюсь». – Я тебе деньги дам, а ты завтра мне организуй, пожалуйста.

– Что вы там покупаете? – раздался позади визгливый голос.

Мужчина и женщина, в которых сразу угадывались провинциалы, стаскивали с прилавка осклизлые батоны колбасы, путались в сумках, испуганно оглядывались, словно воровали.

– Как саранча, – сказала женщина, стоявшая перед Гуровым. – Ездят, а нам жрать нечего.

– Это точно! – поддержал кто-то.

Супруги, втянув головы в плечи, подхватили тяжелые сумки, авоську с апельсинами и затрусили от прилавка.

– Надорвешься, деревня! Креста на вас нет! – выкрикнула стоявшая впереди женщина.

Гуров хотел высказаться, сжал челюсти и лишь подтолкнул в спину «христианку» так, что та проскочила мимо прилавка.

– Да я тебя! – женщина развернулась, увидела Гурова и Дениса, поняла, что справиться с этими двумя даже ей, закаленной в боях, не под силу, и задохнулась.

Когда проглотили яичницу с колбасой и пили чай, молчавший весь вечер Денис спросил:

– Что дальше?

– По ситуации, – ответил Гуров. – Сейчас не наш ход.

– Смотрю я на тебя и думаю, зря ты спортом не занимаешься, в тебе есть… – Денис запнулся, подыскивая нужное слово. – Ты победитель.

Гуров вытряхнул из пачки сигарету, начал прикуривать.

– Цивилизованные люди курить бросают, а я только учусь. Тебе надо попасть в их команду.

– Хочешь сделать из меня разведчика?

– На нашем жаргоне это называется «ввод сотрудника в среду». Но ты не сотрудник, в этом твоя слабость и твоя сила. Они, без сомнения, знают о собрании, которое ты устроил летом, когда твои друзья меня под ручки взяли, и верить тебе не будут, но, как я понимаю, на контакт пойдут.

– Могут убить? – вырвалось у Дениса, и он поспешно добавил: – Я, в общем-то, не боюсь…

– И дурак, надо бояться, – перебил Гуров равнодушно. – Я тебя научу, как к ним приблизиться и через кого.

Молчали долго. Денис бездумно поглядывал в потолок, Гуров портил сигареты, просчитывал варианты.

– Они сами на тебя выйдут, – подводя итог своим размышлениям, сказал Гуров. – Я тебе не говорил, но тогда, за столом, среди твоих друзей-ветеранов был один… Он из той команды.

– Кто? – Денис приподнялся.

– Я не знаю, как его зовут. Кто завтра из твоих бывших тебе повстречается, тот и есть.

– Гуров! – Ольга выскочила из толпы и повисла у него на шее. – А в нас вчера стреляли!

Чтобы унять дрожь, Гуров крепко обнял девочку, и она тонко вскрикнула. Гвоздики в его руке сломались, он поцеловал Ольгу, опустил на пол и протянул сломанные цветы жене.

Рита взяла цветы, изучающе долго смотрела в лицо мужа, коснулась губами его щеки, кивнула на чемоданы и пошла из аэропорта к машине. Ольга состроила гримасу, попыталась отнять у Гурова свой чемодан, сказала:

– Кажется, они ревнуют. Гуров, ты в порядке?

Он не ответил. Подойдя к своим «Жигулям», уложил чемоданы в багажник, открыл дверцы, сел молча за руль. Ольга устроилась рядом, а Рита со сломанными гвоздиками в руках села сзади.

– Раз в жизни мы отдыхали, как белые люди. Сорвал с места, все испортил, теперь разговаривать не желает, – сказала Рита.

Она чувствовала, что что-то случилось, и вывод сделала самый примитивный – у Гурова другая женщина. Поэтому и неожиданный отъезд, похожий на принудительную ссылку, и скорое возвращение, и мертвое лицо, и даже вот сломанные гвоздики.

Гуров включил двигатель, но не ехал, в груди снова защемило, ноги куда-то пропали, он даже взглянул вниз, словно сомневался, все ли на месте, и пробормотал:

– Сейчас, только чуть погрею…

– Гуров! – Ольга взяла Гурова за рукав, начала теребить. – Улыбнись!

Он посмотрел на Ольгу и улыбнулся, но лучше бы ему этого не делать, потому что, кроме вымученного оскала, ничего не получилось. Девочка отшатнулась, втянула голову в плечи и затихла.

Гуров взял себя в руки, начал рассказывать, как жил один, скучал, пытался придумать что-нибудь смешное, покосился на Ольгу, увидев ее недоуменный взгляд, осекся и спросил:

– Я говорю что-нибудь не то?

– А ты себя слышишь? Ты уж лучше помолчи, следи за дорогой, – сказала Рита.

– Верно, – обрадованно заявила Ольга. – Я тебе лучше расскажу, что вчера с нами приключилось. Я такое только в кино видела, да и то в американском.

Ольга рассказывала, Гуров слушал внимательно, иногда перебивая ее короткими четкими вопросами, и пытался разобраться в причинах происшедшего. Эфенди был розыску известен. Только, по оперативным данным, он лет пятнадцать как пропал, его стали забывать, молодые уголовники имени его и не слышали.

Риту же заклинило на мысли, что у мужа роман, семья разваливается, что-то надо было делать, а как в таких случаях себя вести, неизвестно. Она была уже не девочка, которая, узнав об измене мужа, взмахнет хвостом, словно белка, и перепрыгнет на другую ветку. Рита приняла решение: «Буду терпеть и ждать, без боя ничего не отдам».

Приехав домой, Рита прошлась по квартире, в спальне, прикрыв дверь, откинула покрывало, прижалась лицом к подушке. Наволочка была несвежая, но пахло только Гуровым. Она повеселела, заглянула в ванную и увидела… на щетке торчал светлый длинный волос. Она намотала волос на палец, передохнула, вернулась в большую комнату, распаковывая чемоданы, начала рассказывать:

– Дружок твой… Серов, кажется, встретил в аэропорту, привез в гостиницу. Скромный номерок, вода только холодная.

Гуров постепенно приходил в себя, оттаивал, даже вытянул ноги и пытался улыбаться. Ольга подошла к нему, показала огромную кедровую шишку и начала выколупывать орешки. Гуров обнял девочку за плечи и, снова не рассчитав силы, прижал к себе, Ольга вскрикнула.

Рита взглянула на сестру, на мизинец, обмотанный чужим волосом, упрямо наклонила голову и с трудом выговорила:

– В буфете грязь…

– И дохлые мухи, – встряла Ольга.

– Приставили к нам молодого оперативника, – продолжала Рита, – который ужасно стеснялся, таскал нас по городу, в общем, не приведи господи…

– А потом, я тебе уже рассказывала, – перебила Ольга. – Потом нас украли и отвезли в избушку на курьих ножках…

– Видимо, твой коллега наконец сообразил, что мы от скуки и голода помираем, – пояснила Рита. – Природа!

– Не еда, а сплошная вкуснятина!

– А люди! Сразу чувствуется, что не вашего ведомства.

– А Эфенди? Как он тебя сбил, выстрелил и из окна… Прямо Чак Норрис! Эфенди – чудо, наверняка оперативник! – сказала Ольга.

– Дурацкая история с браконьером, – Рита пожала плечами. – Сегодня в аэропорту Серов был вроде тебя, лицом темный и все скалился, улыбку изображал.

– Знаю, он сегодня звонил. Тот мальчик, что вас по городу сопровождал, вчера в госпитале скончался.

– Как? – Рита опустилась на стул.

– Так! Люди рождаются и умирают! – сорвался Гуров. – Я тут тоже чуть не подох!

Ольга взглянула на Гурова, затем на сестру, взяла чемоданчик, пошла к двери и на пороге остановилась.

– Даю вам тридцать минут. Вернуться я должна в царство любви и счастья, – вышла и плотно закрыла за собой дверь.

– Что случилось? – спросила Рита.

– Ничего. У мужчин свои заботы. Я только сейчас понял, как люблю вас, – в груди у Гурова защемило, и он болезненно поморщился.

– Мужские заботы! Любишь? – Рита взглянула на свой мизинец, принесла из ванной щетку для волос, шмякнула ее на стол. – Сначала решила не заметить! Кобель, ты и есть кобель! – Она потянула на щетке волос. – Блондинка?

– Денис Сергачев заходил…

– Ага, pасскажи морским пехотинцам! Ты бросаешь меня? Мы что, разводимся?

Гуров попытался обнять жену, но Рита отстранилась. Он лишь пожал плечами, прошел в кухню, достал из аптечки валокордин, вылил в стакан, в другой стакан налил водки до краев, выпил и то, и другое, закусил яблоком, налил еще водки.

Никакие слова не могли бы убедить Риту так, как вид непьющего мужа, который, не присаживаясь, глотал водку стаканами.

Она подошла, протянула рюмку:

– Тогда и мне плесни. За встречу! – Рита улыбнулась, взглянула мужу в лицо, быстро выпила и отвернулась.

Гуров провел ладонью по глазам, выпил, поцеловал жену в затылок, прошел к входной двери, запер на ключ и сказал:

– Телефон отключи. Будить только в случае пожара. – Он, не раздеваясь, лег, сунул ключ под подушку и закрыл глаза.

Выполняя полученный приказ, Эфенди прилетел в Москву с группой из пяти человек. Он был не согласен с начальством. Эти люди годились только для тайги или Средней Азии, и то лишь для провинции, минуя крупные города. В Москве, которую и многоопытный Эфенди боялся и терпеть не мог, парни были совершенно лишними, опасными. «Свои мысли доложу, – решил Эфенди, – а приказ есть приказ…» – И, забросив парней в окраинную гостиницу, долго ездил по столице, прежде чем рискнул объявиться у Лебедева.

Поздоровались сдержанно, о здоровье не спрашивали – были знакомы давно, хотя связи и не поддерживали. Что может быть общего у финансиста и бандита? Лебедев сравнительно недавно узнал, что является фигурой не самостоятельной, есть люди и покрупнее, которые уже несколько лет использовали его «втемную», не раскрываясь, но помогая в операциях, реализовывая через него свою реальную власть, получая наличные деньги. Утром к Лебедеву заглянул человек, оставил чемодан и сказал:

– Прибыл Эфенди, поживет у тебя.

– Да я только что оттуда, – сказал Лебедев. – Могу находиться под наблюдением.

– Ты находишься только под нашим наблюдением. Патрон велел передать, что все средства, которыми ты обладаешь, принадлежат Корпорации. С сегодняшнего дня ты лишь казначей и полноправный акционер, – сказал посыльный, оставил чемодан и ушел.

Лебедев испугался, что в чемодане наркотики, тут же открыл его и тщательно осмотрел. Но, кроме костюма, плаща, обуви и прочей одежды, ничего не нашел и успокоился.

«Они имеют право, – рассудил Лебедев. – Освободили меня мгновенно, Иван Сыч, единственный человек, который мог спалить меня, мертв. А деньги? Что деньги? Фантики. Связь у них отлажена, власть практически не ограничена, лучше быть седьмым в упряжке, но на свободе, чем вожаком в одиночной камере».

Эфенди брился в ванной у зеркала, поглядывая на Лебедева, который стоял в дверях и крутил между пальцев связку ключей. Эфенди протер лицо одеколоном, прошел мимо хозяина и, скинув халат, начал молча одеваться.

Лебедев наблюдал за гостем, отметил, как ловко тот повязал галстук, и подумал, что недооценивает этого человека, он совсем не так неотесан и прост, и не зря Патрон благоволит к нему. Эфенди еще раз поправил воротничок белоснежной рубашки, одернул безукоризненно сшитый пиджак, снял с вешалки плащ и шляпу, протянул руку.

Лебедев вложил ему в ладонь ключи от квартиры, спросил:

– Деньги нужны?

– Немного, – равнодушно ответил Эфенди, взял протянутые ему банкноты, небрежно сунул в карман и, заметив удивленный взгляд хозяина, спросил: – Что-нибудь не так? – Он вновь одернул пиджак, оглядел себя, поддернул штанину. – Носки не в тон?

– Да нет, ты отлично выглядишь, – ответил Лебедев. – Идешь на дипломатический прием?

– Не знаю. – Эфенди пожал плечами. – Мне назначили время, указали место и предупредили, чтобы я был одет как следует.

– Ты одет как следует, – повторил Лебедев, проводил гостя до двери, заперся на засов и подумал: «Да, оказывается, я мелковато плаваю. Вот каких Патрон имеет исполнителей: в грязном кишлаке и в столице Эфенди свой человек».

Денис Сергачев решил заняться самодеятельностью. Сыщик предупредил – не дергайся, тебя найдут. Прождав два дня, Денис решил, что Гуров ошибся, позвонил подполковнику.

– Я же тебе все объяснил, – сухо сказал Гуров. – Ты работаешь в журнале? Вот и занимайся своим делом, будешь нужен, я объявлюсь.

– Лев Иванович, я никогда не сходил с дистанции, – обиделся Денис. – Я рад, что твои девочки дома, значит, первый раунд, самый главный, мы выиграли. Как я понимаю, ты не ушел со стадиона…

– Денис, – перебил Гуров. – Ты мне очень помог, я твой должник. Но я – это я, а ты – это ты. И не говори со мной на спортивном жаргоне, словно других слов не знаешь. Но уж коли тебе так хочется, то, используя твою терминологию, скажу: мы ничего не выиграли, нам победу просто подарили. Ты веришь противнику, который тебе подыгрывает? Ты должен меня слушаться, иначе вляпаешься в историю и меня затянешь по самые уши. Жди. В нашем деле контратака часто выгоднее.

«Он меня оберегает», – решил Денис и начал действовать. Три дня назад, проезжая по улице Воровского, Гуров кивнул на дом и сказал:

– Здесь живет подпольный миллионер. Я его взял с поличным, а он выскочил.

Денис улицу Воровского знал отлично, здесь, во дворе, спортзал «Спартака». И вот, решая, с чего начать, Денис приехал сюда, остановил машину у обочины, рядом со зданием Верховного Суда, и начал прогуливаться, поглядывая на указанный Гуровым дом. На Эфенди он обратил внимание случайно, из-за брезентового плаща с капюшоном и сапог, которые в Москве давно не носили. Взглянув на приезжего, Денис сразу понял, что человек этот – не москвич, сомневаться в том не приходилось. Денис мельком отметил, что этот дядечка издалека и уж точно не к миллионеру приехал, – подумал и забыл. Болтаться по улице без дела быстро надоело, и Денис свернул во двор и заглянул в спортзал. Никого из знакомых он, естественно, не нашел, люди все были молодые, новые, уборщица тоже новая, только ругалась она по-старому. Равнодушно постояв на пороге маленького зала, где ребята громыхали железом, Денис вернулся на улицу, решил было сесть в машину и вернуться в редакцию, когда увидел, как из подъезда вышел элегантно одетый мужчина. Может, тот самый миллионщик, подумал Денис. Интересно, как он выглядит? За границей Денис Сергачев не раз встречался с очень богатыми людьми и знал, что в загнивающем обществе по внешности не определить, кто сколько стоит. Интересно было взглянуть на своего, доморощенного, и Денис остановился, пропустил мужчину, пригляделся и оторопел. Он узнал нелепого провинциала в брезенте и сапогах. Одежда была совсем иная, но вот загар, не мягкий курортный, а годами въедавшийся от солнца и ветра, спутать было невозможно. Денис отвел взгляд, тихонечко присвистнул и, отпустив Эфенди шагов на двадцать, двинулся следом. Новоявленный «джентльмен» свернул в переулок и направился в сторону проспекта Калинина.

Переулок был узкий, у тротуаров жались редко стоявшие машины, было малолюдно. Денис оперативной работы не знал, прилепился взглядом к объекту и не заметил, что его самого уже «ведут», а из замызганных «Жигулей» вылезли еще двое.

Сейчас мы посмотрим на этого Аль-Рашида, рассуждал Денис, радуясь, что приехал не зря и будет что рассказать самоуверенному сыщику. Вскоре впереди зашумел проспект, и Денис, боясь потерять незнакомца в людской толчее, прибавил шагу. Неожиданно в голове что-то взорвалось, на глаза упала ночь. В улетающем сознании мелькнула мысль, что надо бы устоять на ногах, но мысль тут же исчезла, ноги подкосились.

Но Денис не упал, так как ударивший кастетом мужчина и его напарник подхватили обмякшее тело и легко забросили в подъехавшую машину.

– Парни, да это Денис Сергачев, – сказал водитель. – Он-то мне и нужен, как говорится, на ловца и зверь бежит. Топайте себе, а я его починять поеду.

Олег Веселов, мастер спорта по вольной борьбе, понимал толк в травмах. Ощупав голову Дениса, Веселов пришел к выводу, что жить чемпион будет, но показать его врачам следует, и погнал машину в травмопункт ближайшей поликлиники.

Веселов служил в Корпорации второй год, человек феноменальной силы, среднего ума, дисциплинированный, выпивающий, когда можно, в нужный момент всегда трезвый, он пользовался доверием руководства. Два дня назад он получил приказ найти Дениса Сергачева и представить по инстанции. Веселов высказал опасения, что Денис идейный, рассказал о товарищеском обеде и встрече с подполковником из МУРа. Но бывшему борцу объяснили, что это не его ума дело, задача у него простая, только встретиться с Сергачевым следует «случайно». Он позвонил Денису, но тот от встречи отказался, сославшись на занятость. Помня полученные указания, Веселов не настаивал, а сегодня, работая «шофером», даже не зная, чем заняты «коллеги», принял в машину бесчувственное тело, понял, что подфартило, и решил выжать из этой ситуации максимум.

Денис выныривал из небытия, снова в него опускался и снова выныривал. Окончательно он пришел в себя от знакомого запаха нашатыря и, взглянув на медсестру, ясным голосом сказал:

– Сколько лет, сколько зим!

– Мы незнакомы, – растерянно пробормотала девушка.

Денис отобрал у нее смоченную нашатырным спиртом ватку, сел на покрытом клеенкой диване, понюхал ватку, словно ароматный цветок.

– Нашатырь! Моя молодость!

– Лежите, вам нельзя..

– Девочка, – перебил Денис, осторожно поглаживая забинтованную голову, – ты понятия не имеешь, что мне можно, чего нельзя. – Увидев Веселова, блаженно, несколько придурковато улыбнулся: – И ты здесь. Может, все вернулось? Я засадился на матче?

– Ты засадился не на матче, и ничего не вернулось, – ответил, улыбаясь, Веселов. – Тебе за сорок, ты давно отыгрался. Приляг!

Денис поднялся с койки, ухватился за Олега и сказал:

– Скажи девочке спасибо и до свидания, – и пошел к дверям.

– Вы с ума сошли! – крикнула медсестра.

– Здоровяк, – сказал появившийся в дверях врач. – Дома отлежится, – и пожал Веселову руку.

Когда спортсмены вышли, сестра возмущенно сказала:

– Как же вы его отпустили? У него же сотрясение…

– А у кого сейчас не сотрясение? И куда я его положу? В коридор? – пробормотал доктор и продолжал в полный голос и нецензурно.

Веселов усадил Дениса в машину, начал уговаривать:

– Хорошо, ты не хочешь оставаться в этом приюте, понимаю. Давай я тебя отвезу в ЦИТО. Ты – Денис Сергачев! По старой памяти примут.

Денис вялой рукой потрогал голову.

– А где ты меня… – медленно проговорил он, – подобрал?

– В переулке, между Воровского и проспектом Калинина, – ответил Веселов. – Ты лежишь, а добрые люди тебя обходят, боятся споткнуться. Кто же тебя так?

– У меня там машина. Надо забрать, – не отвечая на вопрос, сказал Денис и подумал: «Гуров сказал бы, что я вышел в цвет. Правда, другие слова он бы тоже употребил. Надо срочно позвонить…»

К дверям поликлиники подъехала «Скорая». Два санитара выскочили из машины. Один закурил, другой глянул на «Жигули», подошел, открыл дверцу, спросил:

– Помочь?

– Спасибо, нет проблем, – ответил Веселов.

Санитар смотрел на Дениса и не уходил.

– Как же его такого выпустили?

– Так ведь за бесплатно, – огрызнулся Веселов. – Брали бы деньги – не выпустили бы. Мне еще руку пожали, что забрал.

– Не пойдет, – санитар открыл заднюю дверь, – давай назад.

– Приятель, ты свободен. Убирайся, иначе я тебя здесь устрою так, что тебя долго не выпишут.

Санитар сплюнул и отошел, Веселов захлопнул дверцы.

– Олежка, поедем на Воровского, я тебе покажу, где стоит моя тачка, – Денис с каждой минутой прибавлял в силе, оживал. – Затем ты отвезешь меня домой, потом пригонишь тачку. Годится?

Так все и сделали. Когда Веселов привез его домой и уехал за машиной, Денис тут же позвонил Гурову и рассказал все.

– Лев Иванович, критику ты пропусти, переходи сразу к наставлениям. Олег парень свой в доску, возьмем его в команду.

Гуров помолчал, продумывая ситуацию, затем, тщательно подбирая слова, стараясь не обидеть Дениса, начал медленно говорить:

– Лечись, ты должен максимально быстро встать на ноги. Твой приятель уже из команды, только из команды противника. Ты должен верить мне на слово, но я тебе объясню. Если он ехал на машине, увидел лежащего на тротуаре человека, то узнать тебя не мог. Ты что, когда за рулем, у каждого пьяного тормозишь?

– Я дурак?

– Ты просто новичок на чужом стадионе, – ответил Гуров. – Ты даже не знаешь правил игры. Выздоравливай. Он будет расспрашивать обо мне, так ты в последний раз меня видел прошлым летом, в кафе. У тебя материальные сложности, займи у него денег. Ты ни за кем не следил. Ты пошел переулком, где живет твоя знакомая, машину оставил – женщина замужняя, а машина твоя в ее семье известна. Все понял?

– Кажется.

– Не хочу пугать, лишь констатирую факт. Если они узнают, что ты был со мной на Алтуфьевском в роще, убьют.

Положив трубку, Гуров начал бесцельно разгуливать по квартире. Ольга была в школе, жена на работе, делать совершенно нечего. Со дня возвращения девочек прошло два дня. Гуров ждал звонка. Так история закончиться не может, в этом он не сомневался. Чем дольше он думал и сопоставлял, тем вернее убеждался, что семью ему вернули не потому, что испугались угрозы, и генерал никак не мог быть центральной фигурой Корпорации. «Мой кавалерийский налет, конечно, оказался неожиданным, – рассуждал Гуров, – но не определяющим. Они изменили тактику, поэтому вернули девочек. Какую они преследуют цель и зачем я им нужен? Как информатор? Прежде чем за меня взяться, на подполковника Гурова собрали досье. Я живу скромно, не пью, никогда не шел на компромиссы с преступниками, скорее наоборот, известен как максималист, человек упрямый и несговорчивый. Доносчики у Корпорации есть, незачем им затевать рискованную дорогостоящую операцию ради приобретения еще одного стукача». Складывалась обычная история, когда вопросов значительно больше, чем ответов. Лишь в одном он не сомневался, что не сегодня, так завтра раздастся телефонный звонок и подполковника милиции преступники пригласят на переговоры. И он на переговоры пойдет, так как ему нужен не Потапов, а человек, который отдает команды, принимает решения. Роль Лебедева в Корпорации ясна – министр финансов. Возможно, не единственный финансист, наверняка есть и другие. Однако ясно: Лебедев – не глава, а как до него добраться?

Глава 4

В ресторане международного аэропорта Шереметьево-2 обстановка для каждого была знакомая. Бесчисленное количество столиков было сервировано, кого-то ожидали, а непрошеных посетителей, которые почему-то хотят поесть, у стеклянных дверей встречал монументальный швейцар. Точнее, он никого не встречал, а молча покуривал у закрытых изнутри на скобу дверей и лишь на очень нахальный стук лениво поворачивался и тыкал пальцем в картонную табличку с распространенным словосочетанием «мест нет». В принципе наши объявления очень лаконичны и однообразны по содержанию: «Не входить», «Не стучать», «Не сорить». Есть вариант второй, он же последний: «Закрыто», «Учет», «Ремонт». Со свойственной нам любовью к рационализации мы предлагаем нашему населению одномиллионным тиражом красиво написанное слово «нет». А руководителям с повышенным чувством юмора можно разрешить некоторое разнообразие. Например: «Пошел на…» или «Пошел в…».

Но наши герои обладали властью и деньгами, никакие объявления к ним отношения не имели, и за отдельно стоявшим у огромного окна столиком сидели четверо мужчин. Генерала Потапова Сергея Михайловича и персонального пенсионера Лебедева Юрия Петровича представлять явно не требуется, а вот о двух других мужчинах следует сказать несколько слов.

Роговой Константин Васильевич, которого в узком кругу звали Патрон, видимо, был потомком Гаргантюа, ростом под два метра, весом около полутора центнеров, при бороде, с голосом выпивающего дьякона. Он был задумчив и молчалив. Сидел он, отодвинувшись от стола, в кресле помещался с трудом, рюмку в его руке разглядеть было невозможно, потому казалось, что пьет Патрон непосредственно из ладони.

Константин Васильевич являлся главой Корпорации, и именно его пытался найти подполковник Гуров. Сыщик и Патрон встречались уже дважды. Но в монументальной, величественной фигуре с депутатским значком на лацкане пиджака определить главу преступного клана мог лишь господь, а Гуров, как известно, был лишь человек.

Рядом с Патроном, немного сдвинувшись в сторону, так как места не хватало, сидел Волин Руслан Алексеевич, среди своих его звали Референт. Ему было сорок с небольшим, одевался он на английский манер, носил дымчатые очки, курил трубку, голос имел тихий, интеллигентный, и, когда начинал говорить, присутствующие замолкали, слушали затаив дыхание, то есть вели себя разумно, как ведут себя все смертные, когда говорит Референт или Помощник – ведь известно, что судьбой смертных распоряжаются они, а не Сам Лично, у которого забот и без мелочовки хватает. Референт открывал рот редко, лишь по указанию Самого Лично, был внимателен, умен, прекрасно слушал и обладал незаурядной памятью.

Итак, в закрытом для других ресторане международного аэропорта неторопливо обедали генерал МВД, миллионер, Патрон и Референт.

Патрон говорил, и фразы его, простые и тяжеловесные, прерывались длинными паузами, когда он позволял себе что-нибудь глотнуть либо слегка откушать. В отношении того, что именно глотнуть или откушать, распространяться не следует, ясно, что как смешные запретные таблички, так и ресторанное меню к нашим героям никакого отношения не имеют. А если секрет их застолья раскрыть, то у некоторых может появиться соблазн бросить работу вместе с перестройкой и податься в мафию-корпорацию. Мы никого напитками и яствами не соблазняем, но, если всякие дурные мысли у претендента появятся, предупреждаем, что Корпорация – не партия, туда с характеристиками на простой бумаге не принимают.

– Ты с возрастом глупеешь, – Патрон смотрел на Лебедева ласково. – Тебе следует отдохнуть, подумать о душе. Сейчас мы тебя отпустить не можем. Инфляция, следует обезопасить себя от чужой глупости. Какую сумму ты можешь предоставить? Учитывая всех должников, долевых, левых, правых… Нас интересует не точная цифра, а порядок.

Патрон проглотил коньяк, отвлекся на осетрину, а Лебедев задумался.

Порядок? Значит, плюс-минус миллион его не волнует, рассудил финансист и сказал:

– Один и пять. Миллиарда. Но сконцентрировать такие деньги в одном месте я не в силах.

Патрон огладил бороду, взглянул на Референта, который, казалось, и не слушал, а все свое внимание сосредоточил лишь на том, чтобы аккуратно разрезать яблоко. Но взгляд Патрона он почувствовал мгновенно, поднял голову и согласно кивнул, подтверждая, что цифра соответствует действительности.

– Хорошо, – Патрон снова огладил бороду. – У тебя есть неделя, Эфенди и генерал, – он кивнул на Потапова. – Собери в один кулак максимум и отправляйся на отдых. Как ты сам говаривал: домик, молодая жена и герань на подоконнике. Тебя никто не тронет, я гарантирую.

Лебедев знал, что Патрон слово свое держит всегда, и благодарно кивнул.

Патрон принялся за горячее, все молчали. Мгновенно расправившись с котлетой по-киевски, Патрон перевел взгляд на Потапова.

– Только сопляк мог своровать девок у оперативника. Я не знаю, какое место он тебе дверью прищемил, и знать не желаю.

Потапов головы не поднимал, человек не трусливый, он боялся Патрона больше, чем некогда замминистра – генерал-полковника. Последний мог разжаловать, уволить, оставить без пенсии, а этот бровью поведет – и ни один археолог твоих костей не найдет.

– Ты понимаешь, что люди, даже милиционеры, к нам, финансистам, настоящего зла не имеют. Многие, даже самые-самые принципиальные и глупые, неосознанно испытывают уважение, так как мы умнее, ловчее, оперативнее. Но если мы начнем убивать женщин, на нас поднимутся миром.

– Виноват. Однако, Константин Васильевич, – Потапов всегда называл Патрона по имени-отчеству, – все закончилось благополучно.

Патрон ничего не ответил, лишь покосился на Референта, который тут же ответил тонкой понимающей улыбкой.

– Что с тобой прикажешь делать? – Патрон смотрел на генерала внимательно, и это был не блеф, не поза, его действительно волновала судьба Потапова. – Ты кругом засветился, знаешь слишком много.

– Видимо, мне придется уйти на пенсию, уволиться, – ответил нерешительно Потапов.

– Без погон тебе цена – целковый. На пенсию тебе не прожить, начнешь крутиться, глупости делать. Морока, – Патрон вздохнул. – Будем решать неприятности по мере их поступления. Затихни, помоги министру финансов, – он кивнул на Лебедева. – Подумаем.

– Спасибо, – Потапов привстал и поклонился.

Патрон согласно кивнул и продолжал:

– Я просил найти этого спортсмена…

– Дениса Сергачева, – подсказал Референт.

– Где он?

– Нашли, установили связь, – ответил Потапов. – Но возникли некоторые сложности.

Патрон не ударил кулаком по столу, лишь опустил на него ладонь, но посуда зазвенела, один фужер опрокинулся.

– Я не желаю походить на партийного функционера, который ежедневно принимает наиважнейшие решения, выдает ценнейшие указания, а затем выслушивает объяснения, почему телега не едет.

– Отсутствие квалифицированных исполнителей – болезнь всего общества, – ответил Потапов. – А мы звено…

– Это ты, Сережа, звено, – перебил Патрон. – А я потому и создал свое дело, что звеном быть не желаю. Это у них никто ни за что не отвечает, а у меня ответят.

– Мы постараемся…

– Не мы, – вновь перебил Патрон, – а ты – лично, и не постараешься, а выполнишь. – Он перевел взгляд на Pеферента, тот мягко улыбнулся, поднял упавший фужер, налил в него вина, пододвинул хозяину.

Патрон выпил залпом, взглянул на часы, огладил бороду.

– Я через два дня вернусь, спасибо за компанию, вы свободны.

Потапов и Лебедев встали одновременно, генерал сказал:

– Счастливого пути, – и пошел к дверям.

Лебедев задержался.

– Я тебе не советую связываться с Гуровым. Не спорю, я постарел, однако возраст – не только потери, есть и приобретения. Я тебе очень не советую. – Он кивнул и двинулся следом за генералом.

Не сами слова, а убежденность и искренний тон произвели на Патрона сильное впечатление, он несколько смешался, долго молчал, наконец, не глядя на Референта, раздраженно сказал:

– Чувствую, ты мной недоволен. Мы одни… Выкладывай, я плачу тебе не за мудрое молчание, а за правду, которую должен знать.

– Пожалуйста. – Референт пересел на другую сторону стола, неторопливо выпил первую за весь обед рюмку и, тщательно подбирая слова, продолжил: – Во-первых, не тяни так сильно на себя, струна лопнет. Это они могут механизм сломать, а затем начать новый делать, имея партаппарат и танки. И все равно – в одном месте еще горит, в другом уже тлеет. Генерал, прямо скажем, не Спиноза, однако прав – профессионалов крайне мало и взять негде, котел один. Они из этого котла черпают, и мы черпаем, личностей мало, выудить их трудно. Извели личности, семьдесят лет – срок большой.

Референт – Руслан Алексеевич Волин – снял дымчатые очки, достал трубку и пачку фирменного табака.

– Я и говорю, мне нужен этот… как его? – Патрон щелкнул могучими пальцами, изображая, что фамилию Гурова забыл, но Референт крючок не подхватил, молча набивал трубку.

– Ты чего замолк? – рассердился Патрон. – Цену себе набиваешь?

– Думаю, – спокойно ответил Референт. – О подполковнике Гурове поговорим позже. Сначала об этих, – он кивнул в сторону дверей, за которыми скрылись Потапов и Лебедев. – В отношении старшего ты прав, его можно в скором времени отстранить с миром, а с генералом придется решать, такую мину под себя закапывать слишком опасно. Органы на пенсию его, конечно, отпустят, но из поля зрения не выпустят.

– И что ты предлагаешь? Убить?

– Сварить петуха – дело нехитрое. – Референт наконец раскурил трубку, выпустил облако ароматного дыма. – Как из него съедобное блюдо приготовить? Это вопрос… Ты потерпи, я подумаю. А пока в структуре своего аппарата ничего не трогай. Они пусть сначала ломают, а потом строят. А ты сначала новое сделай.

– Для этого мне нужен профессионал экстра-класса…

– Константин Васильевич, – перебил Референт. – Ты такой большой, а ведешь себя как дитя малое. Хочу – вынь да положь. Ты примерь на себя. Представь, некто хочет тебя заставить делать то, что ты делать не желаешь. Более того, ты прилагаешь все усилия для получения результата обратного.

Константин Васильевич Роговой шумно засопел, разволновался, выпил залпом фужер вина и упрямо сказал:

– Мне нужен талантливый оперативник с безукоризненной репутацией. Найди его…

– На любого можно накинуть петлю, – сказал Референт. – Представь, ты поймал сильного хищника, допустим, леопарда, ведешь на поводке, заставляешь повиноваться. День, два, месяц. Но леопард ждет, каждое мгновение он тебя подкарауливает, неверное движение – и либо ты вынужден его застрелить, либо он тебя разорвет. Думаю, тебя эта перспектива не прельщает. Однако Гуров – человек азартный, увлекающийся, при определенных условиях его можно попробовать использовать «втемную».

Роговой своего Референта ценил и в большинстве случаев к его советам прислушивался, но когда тот начинал философствовать, Патрон неизменно раздражался, распалялся, порой приходил в бешенство. Сейчас он постепенно приближался к критической точке. «Ох уж эти интеллигенты, только разреши им порассуждать, в словах потопят. Ситуация сложилась простая, как таблица умножения. Все накопленные капиталы не сегодня-завтра могут превратиться в осенние листья, которые, как известно, лишь кружатся. Необходима конвертируемая валюта. Есть возможность рубли поменять на наркотики и получить валюту. Но вывезти наркотики через таможню может лишь человек с безупречной репутацией, знающий секреты оперативной работы. И такого человека нашли. А вместо конкретного совета – слова, слова, слова…»

– Я могу пойти с Гуровым на прямой контакт, – попыхивая трубкой, продолжал Реферант, – тебе это обойдется в миллион.

– Только за результат, за контакт я тебе выдам почетную грамоту, – Патрон взглянул угрюмо, но получил в ответ такую обаятельную улыбку, что вынужден был грубую шутку смягчить. – На расходы – сколько требуется.

– Гуpову необходимо выдать аванс, очень серьезный аванс, – сказал Референт. – Я, естественно, имею в виду не деньги.

– Продвинуться по службе? – догадался Патрон.

– Нет, но я знаю, что именно он возьмет. Значит, аванс, – Референт загнул палец. – Перспективу найти тебя, а он тебя уже ищет, – он загнул второй палец. – Перестраховаться и заготовить традиционную петлю. Что такие люди ценят больше, чем свою жизнь?

– Жизнь своих близких.

– Фамилию. Честь, – возразил Референт. – Как говорится, новое – это давно забытое старое. Гуров, как я понимаю, мамонт, и его болевая точка в глубине веков. Он сам этого не знает, а я знаю. И за мои знания ты не будешь торговаться, а заплатишь мне миллион. А теперь от слов к делу. Я буду пошляком, но скажу: дорога даже в десять тысяч миль начинается с первого шага. Хотя для тебя эта затасканная фраза может звучать и оригинально.

– Переходи к делу, шагай свои мили.

Референт взглянул на часы, перевел взгляд на двери, и они, словно повинуясь приказу, бесшумно открылись, и в ресторан вошел Эфенди. Легкой походкой он подошел, молча поклонился, сделал небольшую паузу, сел рядом с Референтом и без предисловий сказал:

– Я выполнил ваши указания.

Патрон никогда не встречался с Эфенди, но, конечно, знал о его существовании и месте в организации. Константин Васильевич внимательно оглядел гостя и, хотя был недоволен знакомством, постарался улыбнуться и, указав на стол, сказал:

– Перекусите с дороги.

– Спасибо, я сыт. – Эфенди налил себе минеральной воды.

– Хорошо выглядишь, значит, о здоровье не спрашиваю, – Референт видел, что хозяин недоволен, но считал встречу необходимой. – Мы тут без тебя рассуждаем об остром дефиците профессионалов. Как у тебя?

– Плохо. – Эфенди, хотя и носил костюм и рубашку с галстуком как одежду привычную, потер шею и расстегнул верхнюю пуговицу. – И ты не прав, что распорядился привезти парней. Я никогда не даю советы; приказы, поступающие сверху, не обсуждаются. Понимаю, ваша Москва нашпигована черт знает кем, но за своих людей отвечаю я…

Референт жестом прервал Эфенди и сказал:

– У тебя прекрасные принципы, не отступай от них. – Он вынул из кармана плотный конверт, положил на стол. – Документы, деньги, адрес, по которому тебя примут, как белого человека. Отдохни несколько дней, почитай прессу, сходи в театр. Если тебе нужна девушка, скажи хозяину квартиры, – Референт ткнул пальцем в конверт. – Я тебе позвоню. Спасибо за пунктуальность. Ты свободен.

Эфенди встал, поклонился, забрал конверт и ушел. Патрон проводил его взглядом и недовольно спросил:

– Зачем ты это сделал?

– По многим причинам, – Референт начал раскуривать затухшую трубку. – Ты должен видеть, куда уходят наши деньги.

В ресторанном зале время от времени передавали о прибытии и отправлении международных рейсов. Объявили о регистрации билетов и оформлении багажа на рейс, которым улетал Константин Васильевич Роговой.

Референт подозвал официантку, расплатился.

– Пошли, я тебя провожу.

Патрон выбрался из кресла, подхватил кейс, который казался в его руках школьным портфельчиком, и тяжело зашагал к выходу. «Ох, помощничек, – рассуждал он на ходу. – Решил немножко припугнуть? Вот, мол, профессиональный исполнитель приговоров, и он мой человек. Живет исполнитель под моей крышей, ест из моих рук, выполняет мои приказы». Казалось, что Патрон не думает, а рассуждает вслух, так как, выходя из лифта, Референт сказал:

– Ты, Константин Васильевич, не прав, как может быть не прав любой человек. Я за доверие между нами, иначе нам грош цена. Эфенди слышал о тебе, я устроил встречу, чтобы лейтенант увидел генерала, этопридаст Эфенди уверенности и укрепит мой авторитет.

– Но ты же ни слова не сказал обо мне.

– Да тебя можно и не представлять. А Эфенди очень сообразительный. Он служил у Адылова…

Хотя вылет для Патрона был максимально упрощен, здесь, в привилегированном помещении аэропорта, тоже было достаточно людно, и они отошли в сторону.

Патрон положил тяжелую ладонь на плечо помощника.

– Этот исполнитель говорил дело. Зачем в Москве держать диких басмачей? Вооруженные, неуправляемые, могут напиться и…

– Надеюсь, не успеют. – Референт, морщась, столкнул с плеча хозяйскую руку. – Я же тебе говорил, подполковнику Гурову необходимо выдать аванс.

Денис Сергачев оклемался быстро и уже на второй день сел за руль и поехал на встречу с Олегом Веселовым. Денис предупреждение Гурова понял прекрасно, и оно не вызвало у него никаких возражений, но, когда Веселов позвонил, осведомился о здоровье и предложил встретиться, Денис сразу согласился. На улице Герцена, чуть не доезжая до Кинотеатра повторного фильма, Денис припарковался, и Веселов втиснул свою богатырскую фигуру на заднее сиденье. В руке он держал бутылку виски, сделав из нее глоток, протянул Денису, который отрицательно покачал головой и похлопал по рулю.

– Да брось ты, красна девица. – Веселов вновь глотнул и закашлялся. – Елену-то, покойницу, пьяным вдупель возил.

– Это давно было, – ответил Денис. – Да ты и не Елена, и пока не покойник…

– Тьфу, чтоб тебя! – Веселов длинно выругался. – Тебя так по голове шарахнули, что из нее черный юмор попер.

– Кончай трепаться, куда едем? Ты обещал свести с человеком, который даст заработать. Я от своих нищенских гонораров совсем дошел, скоро олимпийскими медалями торговать начну.

– Если покупателя найдешь. – Веселов хохотнул.

Денис несколько преувеличивал, но его жизнь действительно с каждым днем становилась все беднее. Цены росли, рубль дешевел, старенький «жигуль» разваливался. Сейчас Денис зарабатывал лишь на еду, но, будучи действующим спортсменом, он, как говорится, прибарахлился. Конечно, ехал он не за деньгами. На него, Дениса Сергачева, кто-то посмел замахнуться. Он взглянул в зеркало, но увидел лишь отражение поднятой бутылки в руке бывшего приятеля и подумал: а уж не он ли этой самой рукой чуть не прикончил его? Ничего, жизнь длинная, препятствий впереди много, поглядим, кто на финише первым будет.

Денис крутанул руль, припарковался, взял у Веселова бутылку, сделал несколько глотков.

– Я тебе третьего дня звонил, – Веселов забрал у Дениса бутылку, допил. – Не тут-то… Потом мне сказали, что ты спозаранку куда-то по Алтуфьевскому укатил…

Денис чуть не рассмеялся. Не думал он, что парень так быстро себя выдаст. «Тебе следовало не моей головой заниматься, а собственной, она у тебя, дружок, совсем плохая».

– Не Москва, а деревня, – Денис потянулся. – Сплетни да враки. Я с вечера к старой подруге заскочил и остался. А третьего дня только к полудню на улицу выбрался. Мне редактор целую проповедь прочитал.

Веселов глянул на Дениса быстро, но внимательно и сменил тему:

– Головушка-то как?

– А чего ей, она привыкшая, – Денис взгляд приятеля засек и, сдерживая смех, закашлял. – Однако побаливает, давай дела отложим, поедем ко мне.

– Да ты что? – Веселов смешался, он уже позвонил и обещал привезти Сергачева.

Денис решил палку не перегибать, все-таки сам напросился.

– Ладно, поехали.

Вскоре они остановились около серого массивного дома, какие в Москве иногда называют «генеральскими». Просторный подъезд, не загаженный кошками, широкая лестница, белые, словно не ходят по ним, ступени, перила блестят, не изрезаны. Денис приостановился, огляделся, Веселов, будто здесь жил, сказал:

– Шагай, шагай, подотрут. При отце родном строили – на века, берегут.

Открывший дверь вахтер согласно кивнул. Денис хотел ему козырнуть, так как одного взгляда на вахтера было достаточно, чтобы понять, что тот в прошлом носил погоны с двумя просветами.

– Ты деревню из себя не изображай, – неожиданно рассердился Веселов и подтолкнул Дениса к лифту, – а то я не знаю, в какие дома ты хаживал.

– Отвык, – Денис вошел в лифт, обшитый красным деревом, и спросил: – И в каких же чинах твой приятель? Ты уж обучи меня политесу: человек я хоть и нищий, да с характером, могу всю обедню испортить.

Веселов не ответил, выйдя из лифта, подошел к одной из дверей и позвонил явно условным звонком.

Руслан Алексеевич Волин, известный нам под кличкой Референт, распахнул дверь и с обаятельной улыбкой произнес:

– Честь и слава советского спорта! Польщен, весьма польщен! Денис, я видел вас только по телевизору. Я – Волин Руслан Алексеевич. Для вас, конечно, просто Руслан.

На Веселова он внимания не обратил, а Сергачеву пожал руку сердечно, помог снять плащ. Из глубины квартиры доносились музыка, голоса, женский смех, но стены и закрытые двери были такие массивные, что казалось, вечеринка проходила не в этой квартире, а в соседней.

– Олег, твоя пассия заждалась, пойди приложись к ручке, – сказал Волин, открывая перед Денисом одну из дверей.

Веселов исчез, а хозяин провел гостя в небольшой кабинет, вдоль стен в неразрывном строю теснились книги, темные, благородные, с тусклым тиснением, в общем, здесь были собраны не приложения к «Молодой гвардии» или «Огоньку».

Хозяин сделал вид, что хочет передвинуть кресло, которое походило больше на трон.

– Мне Олег говорил, что вы упали, ударились, – Волин открыл бар, – как себя чувствуете, что будете пить?

– Самочувствие так себе, но организм пока держит. – Денис сел в кресло-трон, сиденье сразу мягко приняло его, Денис оказался словно в коконе. – А пить мне без разницы, сейчас лучше покрепче.

– Извольте. – Волин налил в высокий стакан виски, протянул Денису, поставил перед ним бутылочку тоника, вазочку с орешками, сам занял место за письменным столом. – Что же, Денис, давайте сразу к делу, и не потому, что тороплюсь, а не люблю фальшивых разговоров, прелюдий. У вас материальные затруднения…

– Где-то читал, что в финансовую пропасть можно падать всю жизнь, – пошутил Денис. – Я лечу в нее второй десяток лет и скоро разобьюсь.

– Я не состою в обществе «Спасение в горах», – сказал Волин. – Я не подпольный, а официальный миллионер, люблю советскую власть, ведь противоестественно не любить власть, которая кормит, в прекрасных отношениях с МВД. Кстати, можете сообщить об этом своему другу. – Он выдержал паузу, но Денис на «друга» не среагировал, и Волин продолжил: – Я могу предложить вам работу. Мы создаем совместное предприятие, мне нужна реклама, и я хочу использовать ваше имя.

– Да кто меня помнит? – усмехнулся Денис.

– Кому надо, тот вспомнит. Я, например. – Волин отметил, что гость просил напиток покрепче, а не пьет, слушает внимательно, взгляд у него устойчивый, и вообще Денис Сергачев не походил на просителя. «Он умнее и сложнее, чем предполагалось», – подумал хозяин и решил пустить пробный шар.

– У меня имеется новенький «Вольво», если за рулем окажется олимпийский чемпион, я могу выезжать на переговоры с любой фирмой.

– Ливрея тоже имеется? – спросил Денис. – Я же сказал, что падаю, и подталкивать меня не требуется.

«Этого парня подсунул мне подполковник Гуров, – понял Волин. – Не страшно, я же ищу к нему ход, так примем его условия, позже разберемся».

– О темпора, о морес! – Хозяин вздохнул, чокнулся с бокалом Дениса. – Не будьте вульгарны, я предлагаю на «ты».

– Можно, – согласился Денис, взял бокал, пригубил. – Значит, без ливреи.

– Для зарубежных партнеров ты будешь не водитель, а мой приятель. На машину получишь доверенность, подпишем трудовое соглашение, все официально, законно. Из журнала ты можешь не увольняться, так как беспокоить я тебя буду не каждый день.

– И сколько?

– Для начала – тысяча, а дальше – как сложится, – ответил Волин. – Может, мы вообще друг другу не подойдем.

– Годится. – Денис выпил бокал залпом. – Но я хочу получить аванс.

– У тебя здоровые инстинкты. – Волин выдвинул ящик, достал запечатанную пачку двадцатипятирублевок, положил перед Денисом. – Эти бумажки сегодня ничего не стоят, Денис, ты их будешь иметь вдоволь, и никаких преступлений, унижений, аморальщины от тебя не потребуется. Пунктуальность, сдержанность на работе, – он щелкнул по стакану, – только вместе со мной.

– Я свою дозу уже выпил. – Денис положил деньги в карман. – Мне нужно два-три дня, чтобы окончательно оклематься.

– Прекрасно. – Волин поднялся из-за стола, протянул визитную карточку.

– Договорились, возможно, сработаемся. – Денис взял визитку, протянул свою.

Хозяин проводил гостя до лифта, возвращаясь в квартиру, прикидывал, как скоро его визитка попадет в руки Гурова: уже сегодня или, скорее, завтра поутру…

То, что Референт, то есть Руслан Алексеевич Волин, так легко, даже легкомысленно, пошел на контакт с Денисом, объяснялось довольно просто. Именно Волин, а не кто-либо другой, признал своими деньги и валюту, изъятые у Лебедева. А, как говорится, снявши голову, по волосам не плачут. «Раз я перед МУРом засветился, то следует нападать, доказать, что чист перед законом Руслан Алексеевич Волин, – решил он. – И раз я согласился провести переговоры с подполковником Гуровым, то откровенная беседа с бывшим спортсменом вообще никакой опасности не представляет».

Ольга сердилась, она напряженно следила за руками Референта, который неторопливо показывал Ольге фокусы. Они отодвинули свои стулья от стола, сидели друг пpотив друга, Ольга – чуть подавшись вперед, сосредоточенная. Референт, наоборот, расположился вольно, откинувшись на спинку стула, беспечно улыбаясь.

Третий день Гуров почти не выходил из дома, делал вид, что увлекся расстановкой стеллажей, переустройством библиотеки. Он ждал телефонного звонка. Генерал испугался, вынудил Корпорацию уступить, но совершенно ясно, что это не отступление, не отказ от задуманного, а тактический ход.

Гуров переставлял книги, часто поглядывая на телефон. Когда позвонили в дверь, он, посвистывая, пошел открывать. На пороге стоял незнакомый, элегантно одетый мужчина с букетом роскошных роз.

– Лев Иванович, – гость поклонился. – Волин Руслан Алексеевич.

– Очень приятно. – Гуров радушно пригласил гостя в дом. – Вы к Рите?

– Цветы вашей очаровательной супруге, а я к вам, выражаясь официальным языком, по личному вопросу.

Волин вручил Рите цветы, поцеловал ручку, сообщил, что он был в Сибири и передает от подполковника Серова Бориса Петровича низкий поклон.

Лишь услышав имя приятеля, Гуров понял, откуда неожиданный гость и по какому вопросу. «Совсем обнаглели», – подумал Гуров и хотел было гостя выставить и предложить о встрече «по личному вопросу» договориться на завтра, но Рита уже приняла цветы. Волин снял плащ и прошел в комнату. Тут выскочила только что вернувшаяся из школы Ольга, завязался разговор, и вскоре все уже сидели за столом и пили чай с вишневым вареньем.

Рита почувствовала напряженность мужа, пару раз взглянула на него вопросительно, указала взглядом на дверь, мол, выйдем, поговорим. Гуров лишь пожал плечами и продолжал поддерживать светский разговор, из которого вскоре выяснил, что гость в Сибири никогда не бывал, подполковника Серова и в глаза не видел. Волин понял, что комедия подходит к концу, и, чтобы освоиться в новой обстановке, переключил свое внимание на Ольгу, попросил карты и начал показывать девочке фокусы. Выполнял он их безукоризненно, даже Гуров отвлекся, а Ольга фыркала, как рассерженная кошка, так как была самолюбива и переживала, что так легко и небрежно ей дурят голову.

Она отобрала у Волина колоду, перетасовала, вынула одну карту, запомнила. Он взял у нее колоду, тоже перетасовал, сказал:

– У тебя последняя попытка.

– Договорились, – ответила Ольга, вложила карту в колоду.

Волин выровнял ее, протянул девочке, сказал:

– Держи крепко.

Ольга крепко ухватилась за кончик колоды, Волин ребром ладони ударил по ней, карты выскочили, рассыпались, у Ольги осталась лишь одна.

По лицу девочки было ясно, что это та самая карта.

– Не может быть, – прошептала Ольга и посмотрела с возмущением не на фокусника, а на Гурова, который лишь улыбнулся. Волин сказал:

– Оленька, в жизни все может быть. Абсолютно все!

Гуров поднялся из-за стола, молча кивнул гостю на дверь, Волин помог Ольге собрать с пола карты, обаятельно улыбнулся, поклонился и сказал:

– Благодарю, чай был изумительный, – и вышел вслед за хозяином.

– Сестра, ты не считаешь, что наш Гуров обыкновенный хам? – спросила Ольга.

– У нас дpугого нет, будем любить хама.

– Я серьезно! – вспылила Ольга. – Надо ему сказать, он так увлечен собственной персоной, что не замечает рядом живущих людей.

– Нас он замечает. – Рита перестала улыбаться. – И запомни, у мужчин существует своя жизнь, никогда не лезь в нее.

– Ты-то иногда лезешь.

– Я старше. – Рита вздохнула. – И потом, дура.

Гуров сидел в кабинете под портретом отца, смотрел на Волина-Референта равнодушно.

– Поверьте, Лев Иванович, – говорил быстро Референт, – вся история с похищением вашей семьи была проведена какими-то идиотами вне ведома руководства.

– Руководства чего? – серьезно спросил Гуров. – МВД, Совмина, ЦК?

– Ну, в данных организациях, как известно, случаются накладки и покруче, – парировал Референт и продолжал: – Только кретину могла прийти в голову мысль с позиции силы пытаться заставить вас работать на нас. Мы к вам имеем серьезное предложение.

Гуров слушал и ругал себя непотребными словами. Утром позвонил Денис, сообщил, что вчера поздно вечером имел интересную беседу, и предложил встретиться. А он, Гуров, не подполковник и сыщик, а чистой воды фраер, назначил встречу на вторую половину дня. Наверняка события вчерашние и сегодняшние – звенья одной цепи.

– Вы меня не слушаете, подполковник?

– Отчего же? – Гуров сцепил пальцы в замок, взглянул на них с интересом, перевел взгляд на гостя. – Кого же вы представляете? Что означает многозначительное «мы»?

– Я лишь скромный посредник, – Референт протянул Гурову визитку, – работаю в легальном зарегистрированном объединении. А в данный момент представляю одну из неформальных организаций, коим несть числа, которая из дыр и прорех социализма делает деньги. Я скромный юрисконсульт, и сколько бы вы ни разрабатывали меня, вы не найдете в биографии Руслана Алексеевича Волина криминала и не выйдете через него на руководство. Я и сам не знаю его.

Как из типографской машины непрерывным потоком скользят свежие газеты, так сейчас страницы секретных сообщений, которые читал за последнее время Гуров, прокручивал он в своей памяти. Он пытался найти информацию об этом человеке. Да и не может быть, чтобы такая фигура нигде ни разу не засветилась. Фамилия, имя, отчество Гурову ничего не говорили. Внешность. Возраст. Элегантность. Манера говорить. И неожиданно выплыло – Референт. В связи с чем, с какими событиями упоминалась эта кличка, сыщик сейчас вспомнить не мог, однако вздохнул и расслабился.

– Вы все время куда-то уплываете, Лев Иванович, – улыбнулся Референт. – Или вам наш разговор не интересен?

– Разговор пока не начинался, – сказал Гуров, – я выслушал монолог. И я пока не знаю, что из сказанного вами – правда, но прекрасно вижу, где вы беззастенчиво и, простите, довольно наивно лжете.

– Можно конкретнее?

– Можно. Семью подполковника милиции похищают без ведома.

– Клянусь! – Референт сжал руками грудь, словно хотел вытащить из нее драгоценность и подарить Гурову безвозмездно.

– Ну допустим, – Гуров даже рассмеялся, – хотя и маловероятно. Вы утверждаете, что некая серьезная организация имеет ко мне серьезное предложение. Так?

– Абсолютно.

– Следовательно, прежде чем к человеку обратиться, о нем собирают информацию, изучают ее, анализируют. Верно?

– Безусловно.

– Разрабатывая подполковника Гурова, вы должны были понять, что он человек опытный, неглупый… Так?

– Вы даете себе излишне скромную аттестацию. Просто опытные и неглупые нас не интересуют. Вы, Лев Иванович, человек талантливый.

– Тем более непонятно, каким это образом к талантливому человеку посылают вербовщиков… Будем называть вещи своими именами… Вы ведь вербуете меня. И потому вы никак не можете занимать в своей неформальной организации скромное место. И главное, скромному юрисконсульту не присваивается громкая кличка – Референт. Или я не прав?

Волин опешил. Ну, казалось бы, какое значение имеет кличка, когда известны все паспортные данные? Однако… Известно, Референт – это рука Генерального.

– Референт? – Волин хмыкнул неопределенно. – Признаться, я не очень понимаю.

Гуров разглядывал гостя с нескрываемым любопытством, понимая, что попал точно, и в данной ситуации молчание значительно сильнее всех слов.

Глава 5

Гуров и не думал отказываться от предложения. Какой же уважающий себя оперативник откажется от контакта с преступным объединением, от возможности проникнуть внутрь его? Он ненавязчиво взглянул на гостя и подумал, не пережал ли, может, немного придержать, а то парламентер испугается и переговоры прекратит.

Референт же думал, естественно, иначе. «Что сыщик умен – не новость, дураки нам не нужны. Знает кличку… Ну и что? Руслан Алексеевич Волин принял на себя чужие деньги и валюту, значит, он не пешка. Надо было подумать об этом раньше, урок на будущее».

– У вас необычное, красивое имя, – сказал неожиданно Гуров. – Родители вам не объясняли, почему они вас так назвали?

– Предвидели, что стану героем, – Референт улыбнулся. – Ни за свое имя, ни за кличку человек не в ответе, перейдем к делу. У нас есть деньги, мышцы, оружие, естественно, только для защиты. Мы сторонники мирного сосуществования и никогда первыми не нападаем.

Гуров махнул рукой и поморщился, как от зубной боли.

– Самыми последовательными защитниками двадцатого века были Гитлер и Сталин. Действительно, переходите к делу.

– Нам нужен оперативник-профессионал.

– И вы решили пригласить меня? Какую Гурову определяют цену?

– А сколько вы назовете? – ответил Референт.

– Каковы будут мои обязанности?

– Начальник координационного центра. Нас замучила междоусобица, говоря «ихним» языком, «разбирательства». Мы хотим порядка и спокойствия. Вы, Лев Иванович, с вашим опытом оперативной работы, получив необходимую информацию и неограниченную власть, сумеете навести порядок в королевстве Датском.

– Я получу информацию и посажу вас всех в тюрьму.

– Это несерьезно, – возразил Референт. – Нам не хватает оперативника, а с умными людьми у нас все в порядке. Иначе бы мы не располагали миллиардным капиталом.

– Я, надеюсь, тоже не дурак, но не представляю, каким образом вы можете обезопасить себя. – Гуров выдержал паузу и повторил слова, недавно произнесенные Референтом: – Я хищник-охотник, не продаюсь, а заставлять меня служить – опасно, могу порвать.

Референт вновь улыбнулся, поднял взгляд на портрет, висевший над головой Гурова, и спросил:

– Ваш батюшка?

– Да.

– Я вижу его портрет впервые, но уже несколько дней назад решил, что нам будет достаточно вашего слова. Да, да, Лев Иванович, вы не ослышались. Вы даете честное слово, что не используете полученную информацию нам во вред, и мы начинаем сотрудничать.

Теперь опешил Гуров, откашлялся и несколько растерянно сказал:

– Письменно?

– Я сказал – слово. Не расписку, не обязательство, вы сейчас произнесете, что, мол, даете честное слово и так далее. Вы охотник, вы хищник. Но в первую очередь вы человек порядочный.

Гуров понимал, что торопится, необходимо подумать, проанализировать, но не совладал с собой и выпалил:

– Невозможно. Я согласен на драку, кто кого. Но я не скрываю, моя задача – вас уничтожить.

– Значит, сотрудничество не состоится. Ничего вы нам не сделаете, информацией вы не располагаете. Вам известны финансисты Лебедев и Волин? Старик вообще из колоды выпал. А я займусь своей официальной деятельностью, а организация будет жить не так комфортно, как хотелось бы, но, когда нет гербовой, пишут на простой.

Гуров был обескуражен и молчал, но это уже было не молчание победителя. Референт взглянул понимающе.

– Вы поторопились с ответом. Мы хотим иметь гарантии личной безопасности. Судьба посторонних людей, которые неизбежно попадут в поле вашего зрения, нас не интересует. Вы занимаетесь привычной оперативной работой, выявляете преступников, передаете их следствию, в прокуратуру… Мы лишь укажем вам круг неприкасаемых.

– Прямое соучастие, – сказал Гуров. – Я стану чистильщиком, членом вашей банды.

– Элементарная юридическая безграмотность – нашу Корпорацию по роду ее деятельности квалифицировать как банду. Послушайте! – Референт был абсолютно спокоен, но изобразил гнев и раздражение, повысил голос: – Вы работаете в кровавом бардаке и не изображайте из себя институтку-девственницу, которая брезгует снять белые перчатки. У вас нет ничего! Ни техники, ни людей, ни информации! Ничего!.. Вам предлагают работу. Вашу работу! – он махнул на Гурова рукой. – Я устал от вас. Подумайте. А пока предлагаю небольшую сделку. Сейчас в Москве находятся пять боевиков, убийцы, насильники. Насколько мне известно, трое из них во всесоюзном розыске, я вам их отдаю – вы мне оказываете личную услугу.

– Смотря какую.

Референт усмехнулся, взглянул на портрет и осуждающе покачал головой.

– Сегодня в двадцать часов в условленном месте вы встречаетесь с генералом Потаповым, даете слово, что его жизнь находится в безопасности. Мы не знаем и знать не хотим, каким образом вам удалось его удавить. Мы с ним расстаемся, но не желаем иметь под своим креслом мину замедленного действия.

Гуров смотрел сквозь расплывающееся в улыбке лицо незваного гостя и размышлял. «Этого человека можно считать либо безумно смелым, либо безгранично наглым, но в уверенности и уме ему не откажешь. Явился в дом, открыл карты, признал свое место в преступной организации и связь с генералом МВД. Какая же сила стоит за ним и дает ему возможность вести себя таким образом!

Еще вчера старшие следователи по особо важным делам Прокуратуры СССР Гдлян и Иванов были национальными героями, а сегодня они объявлены негодяями и преступниками. У нас нет середины: либо ты бог, либо дьявол. Что же будет со мной, если я ввяжусь в эту историю? Черт со мной, что будет с отцом, с Ритой, Ольгой? С фамилией? Заманчиво получить бандитов взамен нескольких слов. Тем более что убивать Потапова никто и не собирается. Не будь наивным ребенком, сыщик, сделка есть сделка. Все начинается с первого шага. Отступись, не играй с огнем, потом не потушишь, спалишь дом». Очень разумно рассуждал Гуров и, пересилив сомнения, сказал:

– Согласен. Где состоится встреча на вашем уровне?

– Я вам еще позвоню, – Референт взглянул на часы, встал и протянул руку.

И что самое интересное, Гуров эту руку пожал…

Гуров согласился на сделку вопреки своим здравым и логичным рассуждениям лишь по одной, но весомой причине. Он уже не мог отступить. Признать свой анализ ситуации верным – значит признать, что они сильнее. А он, Лев Иванович, разумный, осторожный человек, который, оказавшись в критической ситуации, перед выбором, прикрывшись холодной логикой, отступил, уклонился от борьбы. А кто потворствовал самым страшным преступлениям на земле нашей? Трусы и негодяи. Частично, но основными соучастниками явились люди разумные и осторожные, способные все понять, взвесить и оценить.

Уходя из квартиры Гурова, Референт протянул хозяину конверт и сказал:

– Все вооружены, руководителя группы не ищите, его нет в Москве.

Таким образом Референт сдал МУРу боевиков Эфенди, а подполковник Гуров впервые в жизни принял взятку. Несмотря на кажущуюся безрассудность поступка Референта, он, однако, считал, что жертва принесет выигрыш. Людей, конечно, не хватает, но Референт дорогостоящим выстрелом хотел поразить несколько мишеней. Он стремился окончательно отрезать Корпорацию от Средней Азии, а люди Эфенди были именно оттуда и совершенно не годились для работы в Москве и Прибалтике. Ко всему прочему, взяв одно, Гуров начнет неизбежно вязнуть во взаимоотношениях. Главное, Гуров придет на встречу с генералом Потаповым, через несколько часов перед принципиальным сыщиком ляжет дорога, которая ведет только в одну сторону.

Вернувшись в кабинет, Гуров позвонил полковнику Орлову, продиктовал ему фамилии и назвал место пребывания бандитов. Орлов выслушал, долго молчал, Гурову казалось, что он слышит недовольное сопение начальника.

– Вступил в прямой контакт с руководством и начал брать взятки, – подвел итог своим размышлениям Орлов. – И что от тебя потребовали взамен?

– Безделицу.

– Ты прекрасно знаешь, что так не бывает. Либо этот списочек – полное надувательство, либо ты дурак и принимаешь за безделицу вещи крайне серьезные.

– Петр Николаевич, каждый решает свои проблемы. Ты проверяешь информацию, проводишь задержание, а я почешу в затылке и решу, пить кофе черный или со сливками. Договорились? – Гуров, не дожидаясь ответа, положил трубку и начал прикидывать, чем ему может обернуться встреча с Потаповым.

«Допустим, никакой встречи не предполагается, а его просто заманивают в ловушку. Цель? Убить? Глупо и дорого, убить меня можно значительно проще. Главное, совершенно ясно, что я им нужен живой. Скомпрометировать? Как? Подсунуть голых девок, снять на видео? Дешевка, Референт – человек умный, значит, серьезный. Меня нельзя лишить свободы, так как я сразу теряю всякую цену. Они преследуют единственную цель – втянуть меня в обмен информацией, сжечь за мной мосты и превратить в Азефа. Если сыщик не уверен в своем уме и стойкости, ему надо менять профессию. К примеру, можно стать чиновником в ДОСААФ или ВЦСПС, есть и другие престижные организации».

Вскоре зашел Денис Сергачев, рассказал о вчерашнем вечере и удивился, что Гуров очень подробно расспрашивает об Олеге Веселове и совершенно не интересуется главным действующим лицом.

– Оформляй трудовое соглашение, – подвел итог Гуров, – и начинай работать. Волин, естественно, тебя обманывает, его сказки прикрывают совершенно другие цели. Но, как говорится, кто не рискует, тот не выигрывает.

– Мне это не нравится, – ответил Денис. – Я не боюсь драки, но должен знать правила.

– Всего-навсего? – Гуров вздохнул. – У нас свои правила, у них – свои. Я тебе помочь не могу, и не ври, что не боишься. Ты элементарно трусишь, не хочешь вывозиться в грязи. Естественно, ты человек, у тебя есть имя. Решай.

Денис посмотрел в холодное, затвердевшее лицо сыщика, хотел матюгнуться, но Гуров его опередил:

– Кстати, я бы на твоем месте плюнул и забыл.

– Давай каждый будет решать сам, – перебил Сергачев и встал. – Ты – свое, я – свое.

– Вольному воля. – Гуров проводил Дениса, закрыв за ним дверь, рассмеялся. Ох и прост этот чемпион. Гуров вновь рассмеялся. Скажи «слабо» – и он твой. «Втянул я парня в историю. Стыдоба. Но без него мне сейчас будет сложно».

Референт позвонил в семь, через тридцать минут заехал, открыл Гурову дверцу серебристой «Тойоты».

– Когда-нибудь в этой стране будут такие машины, – сказал Референт, выезжая на Садовое кольцо, – только жаль, что мы до этого не доживем.

– А чего вы у нас мучаетесь? – спросил Гуров. – У вас деньги, хватка, мотали бы на Запад.

– Мои деньги и хватка хороши для бизнеса на подмосковной даче. А там, – Референт постучал рукой по рулю, – я буду лишь кое-как обеспеченным холуем, человеком второго сорта.

– А здесь вам не страшно?

– Случается, но кто не рискует?

Гуров вспомнил, что час назад говорил то же самое, и подумал: все мы человеки, так почему так плохо живем? «И вечный бой, покой нам только снится». Давно и не снится, сколько уж он спокойного красивого сна не видел… И не вспомнить.

– Вы смотрели старый французский фильм «Их было пятеро»? – спросил Референт.

Гуров отрицательно покачал головой и подумал, что происходит какая-то фантасмагория. Он, сыщик Гуров, едет рядом с преступником и не испытывает никаких отрицательных эмоций. «Может, я заболел?»

– С фронта возвращаются пятеро друзей, – начал рассказывать Референт. – Они воевали, пили и ели из одного котелка, закрывали друг друга от смерти, остались живы и вернулись в мир обнявшись. Но мирная жизнь, случается, бывает пожестче войны, она расставила друзей по местам. Встречаются двое после разлуки. Один – маркиз, папины деньги, замок и другая пошлая атрибутика. Другой стал гангстером, у него нет папы, а жить хочется. И маркиз говорит гангстеру, мол, ты губишь себя, опомнись. Ты прекрасный спортсмен, я устрою тебя инструктором, будешь работать в Альпах: солнце, воздух, обеспеченность. «И буду таскать на веревке таких бездельников, как ты?» – поинтересовался гангстер. «Так мы будем связаны одной веревкой», – ответил маркиз. «Верно, – согласился гангстер, – только мы будем на разных концах этой веревки…»

Гуров слушал, одновременно запоминал дорогу, определял место, где они находятся.

– Вы намекаете на моего отца? Папа, конечно, меня воспитал, я ему очень благодарен, но всего, что я имею в жизни, добился сам.

– И вам нравится эта жизнь?

Гуров не ответил, разговор прекратился, и вскоре машина остановилась у старого, добротной постройки дома. Гуров вышел и демонстративно посмотрел на название улицы и номер дома.

– Не утруждайтесь, – сказал Волин, запер машину, вошел в подъезд первым. – Помещение снято для одноразового использования.

Референт лгал, он привез Гурова на конспиративную квартиру генерала Потапова. Она использовалась органами со сталинских времен, порой простаивала и сегодня числилась за генералом. Если бы Гуров об этом догадался, то не шагал бы так уверенно, через ступеньку, а призадумался бы. Но затеянный в машине Референтом разговор отвлек сыщика, настроил на философский лад. Кто не ошибается?

Референт отпер, пригласил Гурова войти, сказал:

– Располагайтесь. Генерал прибудет с минуты на минуту. Я вернусь за вами минут через сорок. Успокойте человека, иначе он может доставить неприятности нам да и вам. Вы лучше меня знаете, многое не доказывается, но пятно остается.

Гуров повесил плащ, огляделся и сказал:

– Надеюсь, никто не явится, чтобы обвинить меня в попытке ограбления?

– Надеюсь, – в тон ему ответил Референт. – Вы распорядились по адресу, который я вам передал? Ваши люди, надеюсь, уже выехали?

– Вы, кажется, собирались уходить?

Когда дверь захлопнулась, Гуров накинул цепочку и занялся осмотром помещения. «Если здесь вмонтирована записывающая аппаратура, мне все равно ее не обнаружить», – решил он, но продолжал приглядываться, пытаясь найти какую-нибудь зацепку. За что конкретно цепляться, Гуров не знал, поэтому скользил взглядом по обстановке, отмечал лишь самое очевидное. Вещи старые, в хорошем, ухоженном состоянии, новые лишь холодильник и телевизор. Здесь не живут постоянно, только наведываются, возможно, хозяева обитают на даче. Персональные пенсионеры.

Квартира имела черный ход, и будь у Гурова больше времени, он бы обнаружил его и сумел изменить ситуацию. Но минуты, отпущенные на размышления, истекли. Гуров услышал, как приоткрылась дверь, рванулась цепочка, тут же раздался звонок.

Гуров заглянул в прихожую и, увидев в узкой щели золотой генеральский погон, открыл дверь. А вот как три человека вошли через черный ход, сыщик не услышал.

Шагнув в квартиру, Потапов вытащил из своего арсенала самую обаятельную улыбку, развел руками.

– Великолепно! Гость запирается от хозяина!

Гуров никак не ожидал, что Потапов может заявиться в форме, несколько растерялся, тут же взял себя в руки, сказал:

– Случается. Проходите, чувствуйте себя как дома.

– Благодарю, вы очень любезны, – рассмеялся Потапов, закрыл за собой дверь, снял плащ и предстал перед Гуровым в парадном мундире и блеске некогда полученных орденов.

Моложавый, подтянутый генерал был красив и импозантен. Держался он совершенно свободно, раскованно. Гуров ожидал встретить человека собранного, настороженного и вдруг почувствовал, что теряет инициативу, ему показалось, что разыгрывается спектакль, не объявленный в программке.

– Я рад, искренне рад, – генерал, звякнув орденами, прошел в комнату, достал из серванта бутылку марочного коньяка и рюмки, наполнил их. – Значит, в нашем полку прибыло. Вам, Лев Иванович, следовало вступить в него пораньше, когда мы были хозяевами. Но лучше поздно, чем никогда.

Гуров молчал, пытаясь на ходу перестроиться, разгадать новый сценарий и продумать отведенную ему роль.

– Ты уж извини меня за парад, так вышло, я прямо оттуда, – генерал ткнул пальцем в потолок. – Ты умный, сделал выбор правильно. А в роще ты меня прихватил знатно, – он чокнулся с рюмкой Гурова, выпил и вновь налил. – Я, честно сказать, легонечко струхнул. Конечно, убивать меня тебе резона не было, но уж больно физиономия у тебя была неподходящая. Ладно, давай расслабься.

Потапов вновь выпил, Гуров взял рюмку, пригубил. «Потапов здесь бывал, мало того, чувствует себя как дома, – понял Гуров. – Значит, Волин обманул, и квартира отнюдь не одноразового пользования. И генерал прибыл сюда совсем не для того, чтобы выслушивать от меня заверения в своей безопасности. Референта я недооценил, полковник Орлов прав, я уверовал в свое превосходство, меня сейчас используют „втемную“. Как в шахматах называется ситуация, когда человек вынужден делать ход не по своему желанию, а единственный, какой остался? И такой ход неминуемо ведет к поражению. „Цугцванг“! – вспомнил Гуров. – А если все поломать к чертовой матери, опрокинуть столик с фигуpами? Рвануть в дверь, пробиваться, пусть стреляют!»

В основном Гуров рассуждал правильно: Волин его обманул. Только спектакль изменили не в последний момент, а спланировали заранее, а Гурову сунули не ту программку.

Расставшись с сыщиком, Референт встретился с Потаповым именно в этой квартире, и между ними состоялся короткий разговор.

– Поздравляю, уважаемый Сергей Михайлович, – сказал Референт, когда рукопожатия остались позади и они на кухне пили кофе, – мы вам подобрали сильного помощника, он поступает в ваше полное распоряжение.

– Никогда! – возмутился Потапов. – Было оговорено, это мое непременное условие, я имею связь только с Патроном, Лебедевым и вами. В моем положении три посвященных – и так слишком много.

– А подполковник Гуров? – улыбнулся Референт. – Кажется, совсем недавно вы с ним вступили в контакт. Или я не прав?

– Не я с ним, а он со мной, – резко ответил Потапов. – Гуров – враг, которого вы недооцениваете. И чем скорее вы его ликвидируете, тем дольше пробудете на свободе. И он не мой личный враг, он ищет выход на вас и Патрона. Мне хотелось бы сказать, что чертов сыщик – упертый, идейный тупица. Но, к нашему общему сожалению, он человек талантливый, потому крайне опасный, – тяжело перевел дух Потапов.

– Талантливый? Прекрасно, генерал. А зачем вам бездарный помощник?

– Он согласился на сотрудничество? И вы ему поверили?

– Вы постоянно нас недооцениваете, – ответил Референт. – Понятия «поверили» для нас не существует. Мы кладем перед человеком одноколейку, отключаем задний ход, а тормоза оставляем себе. Неужели собственный опыт вас ничему не научил?

Потапов вышел из кухни и возвратился с коньяком.

– Я не хотел вас обидеть, – миролюбиво продолжал Референт. – И вы думаете, мое положение сильно отличается от вашего?

– Вы человек богатый.

– Во-первых, вы тоже не бедный, во-вторых, богатство и бедность – понятия относительные… Я на работе не пью, но ради такого случая налейте и мне несколько капель.

Референт поднял рюмку, подмигнул:

– Здоровья тебе, генерал, и многие лета!

Потапов впервые видел Референта таким разговорчивым и доброжелательным. Этот сдержанный и молчаливый человек, который обычно либо задает короткие, точные вопросы, либо сам так же коротко и сжато отвечает на вопросы, заданные ему, сейчас светился радушием, разговаривал легко, непринужденно. Генерал неожиданно для себя расчувствовался.

– Спасибо! Большое спасибо, – он выпил. – А Гуров… Если вы уверены и решили, я только рад. Подчиняться он, конечно, мне не станет, да и в оперативных делах я ему действительно не указ. Я ведь только руководитель, служащий.

– Ничего, сработаетесь. – Референт отставил рюмку, заговорил деловито: – Сегодня, здесь, в двадцать часов. Он будет один, я приду чуть позже, решите ваши милицейские проблемы наедине. Наденьте мундир и все награды.

– Руслан Алексеевич, – перебил Потапов. – Ни к чему…

– Надо, Сережа, надо, – строго сказал Референт. – Патрон просил. А его просьба для нас, сам понимаешь… – Он впервые назвал генерала по имени и на «ты». – Патрон считает, что раз Гуров будет замкнут непосредственно на тебя, то необходимо с первой минуты расставить все точки над «i».

На этом они расстались. У Потапова было время подумать, и он пришел к выводу, что его старое, проверенное правило – повиноваться старшим – никогда еще его не подводило, а добра от добра не ищут.

Он выполнил все, что от него требовалось, и для значительности, как и положено начальству, слегка задержался.

– Ну, а теперь к делу, подполковник. Никто никогда деньги за просто так не платит. Давай прикинем наши возможности…

Гуров увидел, как вдруг застыло лицо генерала, хотел отпрыгнуть в сторону, однако не двинулся с места, мозг команду дал, а тело опоздало. Локти Гурова оказались скованными. На лбу Потапова вспыхнуло пятно. Гуров услышал за спиной хлопок выстрела, увидел, как валится вперед орденоносный генерал, беспомощно дернулся, ударил ногой, попал в пустоту. Гуров услышал за спиной короткий смех, что-то влажное залепило ему лицо. Он приказал себе не дышать, рванулся, но столь же безуспешно, захрипел, тяжело вздохнул. Гуров никогда не думал, что человек может так явственно и четко фиксировать, как он теряет сознание. Руки у него оказались сведенными, правая ладонь ощутила знакомую ребристую рукоять пистолета. Гуров инстинктивно сжал пистолет, поднял его и попытался повернуться, но бессильное тело не подчинилось ему. Гуров увидел яркую вспышку, вторую и упал рядом с Потаповым.

Референт отодвинул руку Гурова, которой он держал пистолет, сделал еще один снимок, уместив в объективе мертвого генерала и Гурова с оружием, повернулся к Олегу Веселову и Эфенди.

– Все. Эфенди, ты немедленно выезжаешь из Москвы, а ты, Олег, сажаешь героя, – Референт кивнул на Гурова, – в такси, водитель наш человек, но лучше, чтобы он тебя в лицо не видел.

– За какие подвиги он получил столько бранзулеток? – спросил Эфенди. Он равнодушно смял салфетку, смоченную хлороформом, и держал в вытянутой руке, не зная, куда выбросить.

Веселов был в шоке, ни о каком убийстве он предупрежден не был. Сказали, что требуется лишь схватить милиционера сзади и придержать пару минут, чтобы он не дергался. Убили генерала, и он, Олег Веселов, соучастник. Бывший спортсмен большим умом не отличался, но создавшуюся ситуацию осознал и теперь молча потел.

Референт взглянул на него мельком, брезгливо навел на Гурова и Потапова «Полароид», сделал еще один снимок, выползшую фотографию убрал в конверт. Затем Референт вынул из кармана носовой платок, обернул им ствол пистолета, который все еще сжимал Гуров, вынул оружие из вялой руки и уложил в загодя приготовленную коробку.

– Чемпион, – сказал он Веселову, – покойников никогда не видел? Тебе сказано, отнеси живого в машину, отправляйся к девкам или куда там желаешь, ты здесь никогда не был, ничего не видел, – и повернулся к Эфенди: – До завтра. Помоги этому мыслителю.

Референт положил конверт с фотографиями в карман Гурову, а Эфенди зашел в туалет, выбросил салфетку, сполоснул руки, вышел, взял бутылку с коньяком и плеснул немножко жидкости Гурову на грудь, затем помог Веселову взвалить безвольное тело на плечи и проводил до такси.

Референт тем временем протер полотенцем рюмки, чашку, бутылку, на всякий случай и спинки стульев, снял телефонную трубку и набрал номер полковника Орлова. Услышав ответ, сказал:

– Добрый вечер, Петр Николаевич. – Волин обладал уникальной способностью изменять голос и сейчас говорил тонким женским голоском. – Я обещала позвонить… Выезжайте с группой, – он продиктовал адрес, – уведомите прокуратуру, спасибо за внимание.

Сознание возвращалось, но Гуров пробуждался медленно. В нем словно боролись два человека. Один стремился проснуться, убедиться, что убийство генерала Потапова – лишь дурной сон, кошмар. Другой гнал от себя пробуждение, старался удержаться в небытии, нашептывал: «Спи, спи, еще успеешь вернуться к жизни, осознать все неприятности и грустные перспективы».

Гуров лежал на тахте в квартире Сергачева, куда его доставили час назад, но уже не в той машине, в которую его погрузил Веселов.

Денис помог матерящемуся водителю затащить Гурова и уложить его на тахту. Сейчас Денис варил на кухне кофе и не мог понять, что же произошло. Лишь одно он знал точно: с сыщиком сотворили какую-то мерзость. Денис услышал, как скрипнула пружина, заглянул в комнату. Гуров сидел на краю тахты и, как нормальный человек, оказавшийся в ненормальной ситуации, держался за голову.

Денис протянул ему чашку крепчайшего кофе, молча сел в кресло. Гуров посмотрел на хозяина так, словно ничего особенного не произошло, просто человек выпил лишнего и вот сейчас очухался, проснулся, но сказал совершенно неожиданное:

– А у тебя лучше, чем в вытрезвителе.

Он оттянул двумя пальцами рубашку, понюхал, покачал головой.

– В вытрезвителе? – удивился Денис.

Откуда ему было знать, какие эксперименты уже проделывались над сыщиком, что не так давно Лебедев отравил Гурова, так же вот облил спиртным и бросил бесчувственного у вытрезвителя.

– В ЛТП, что ли, устроиться, может, врачи помогут? – спросил Гуров, не желая возвращаться к действительности, начинать думать, решать, действовать.

Сыщик устал, ему все надоело. Было себя очень жалко, хотелось покоя.

– Ты не знаешь, чего они ко мне привязались?

– Лев Иванович, кажется, вы первым начали, – не удержался Денис. – Там, на юге, ктополез в драку? Или я ошибаюсь?

Денис чувствовал, что сыщика загнали в угол, и, как опытный боец, знал: либо из угла нужно вырваться самому, либо тебя вынесут. Для того чтобы вырваться, нужна сила, а у мужчин сил прибывает от злости.

– У меня в молодости приятель был, боксом увлекался, однажды проиграл и жалуется: мол, я и на ногах уже не стою, а он, мерзавец, противник то есть, все бьет и бьет. Я молодой был, жестокий, спрашиваю: тебя на ринг хитростью заманили или насильно привели?

– Воспитываешь, – Гуров поднялся, взял со стула пиджак, начал проверять карманы, на месте ли документы, вытащил конверт. Осмотрел конверт на просвет, зачем-то понюхал, вынул фотографию.

Генерал при орденах и с дыркой во лбу, рядом подполковник, без орденов, зато с пистолетом. Сыщик не знал, что существует еще один снимок, где подполковник не лежит, а на полусогнутых ногах стоит над поверженным противником. «Но данной фотокарточки более чем достаточно, плюс у них имеется пистолет с моими „пальчиками“, – подумал он. – Значит, время давать или не давать честное слово прошло, все правила отменены, можно бить сапогом в пах и чувствовать себя героями. Вы хоть и жестокие, но, надо признать, умные и хитрые: собираетесь со мной работать, поэтому заботитесь о моей семье – доставили не домой…»

– Еще кофе, – сказал Гуров и добавил: – Пожалуйста. – Потом позвонил Рите, предупредил, что задерживается.

«Они убили Потапова, который стал опасен, а труп повесили на меня. Волину надоело изображать интеллигента».

Гуров взял протянутую ему чашку и сказал:

– Сядь и помолчи, сейчас сориентируюсь в пространстве и времени…

Волин сказал, что им мешает междоусобица, излишняя стрельба, а сам распорядился убить. Однако междоусобица и распри могут быть правдой. Они не могут обойтись без услуг профессиональных уголовников-исполнителей, но должны держать их в узде. В своем хозяйстве решили навести порядок, хотят использовать милицию, подполковника Гурова как руководителя. «Отдавая нам неуправляемых, взбунтовавшихся, организовать стройную систему, сложить пирамиду из взаимосвязей и беспрекословного подчинения. Элита и среднее звено относятся, как выразился Референт, к разряду „неприкасаемых“. И чтобы я не вырвался из-под контроля, они накинули мне на шею петлю, и свободный конец веревки держат в своих руках. Петля? Проверим, насколько она прочна. Пистолет, из которого совершено убийство, с моими отпечатками и фотографии на столе прокуратуры? Плюс оповестят прессу, сегодня журналистов хлебом не корми, дай изобличить милиционера. Как же нам удалось посеять в людях такую нелюбовь, что их радует, когда сотрудника органов отдают под суд? Преступления совершают крестьяне, рабочие, интеллигенты, чиновники, партийные функционеры. Но изобличить милиционера – самое сладкое. В общем, если дело дойдет до крайности и подтасованные улики выплывут на свет божий, особо разбираться со мной не будут, уничтожат. Конечно, в „работе“ Референта есть слабые места, однако, прежде чем я оправдаюсь, меня выкинут отовсюду, откуда можно человека выгнать. Кто же во мне не усомнится, кто поверит сразу? Генерал Турилин, полковник Орлов, оперативники из отдела. Не все, далеко не все, – поправил себя Гуров. – Кто не любит, завидует, кому поперек стою – не поверят, даже обрадуются. Но не только оперативники, даже генерал ничего сделать не сможет. У нас не шахта, забастовку не устроишь. Сейчас я могу рассчитывать только на сыщика Гурова, петлю следует порвать, а видимость ее существования оставить. Так. Теоретическую базу я подвел, остался „пустяк“: воплотить ее в жизнь. Как?

На месте убийства присутствовали как минимум двое, скорее трое. Один держал, – и Гуров непроизвольно потер локти. – Ведь я однажды уже испытал такую хватку. Прошлым летом, во время моего „похищения“ спортсменами. Олег Веселов. Не слишком ли просто? А сколько у них может быть доверенных парней такой недюжинной силы? Веселова следует проверить».

Гуров взглянул на Дениса, который развалившись в кресле, читал «Огонек».

«Вернемся к убийству. Один стрелял. Эфенди? Скорее всего. Зачем Волину впутывать в рискованную историю лишних людей? А раз без лишних, то и фотографировал лично Руслан Алексеевич Волин. Если это так, то это вторая серьезная ошибка Волина». И Гуров неожиданно вслух запел:

– Ошибка резидента… Ошибка Референта. Понимаешь, Денис, – сказал он удивленному хозяину, – пока человек живой, он не покойник, а жизнь любого человека состоит из находок и потерь, поступков правильных и ошибок.

– Ты философ, Лев Иванович.

– Это точно, – согласился Гуров. – Ты прошлым летом, помнится, хвастался, какие в спорте замечательные ребята выросли, как они переживают, что их порой с рэкетирами и мафией связывают. Было?

– На Веселова намекаешь? Паршивая овца. А среди вас?..

– И среди нас, – перебил Гуров. – Ты из тех ребят найди двух-трех надежных.

– А как определить? Я теперь пуганый, а в душу не залезешь…

– А в душу и не надо, люди этого не любят. Повстречайся, присмотрись. Сегодня люди достаток не скрывают, легкие деньги видно. Сколько бы человек ни зарабатывал, дай бог каждому поболе, но трудовые деньги – одно, ворованные – иное. Найди троих верных, смелых…

– Среди нас трусов нет, – перебил Денис.

– Хорошо, хорошо, – раздраженно сказал Гуров. – Ты не мальчик, от категоричных суждений воздержись.

И Гуров начал инструктаж, старался говорить коротко, конкретно. Приглушенно зазвонил телефон. Денис снял трубку.

– Слушаю.

– Добрый вечер. Передайте трубочку Льву Ивановичу.

Денис посмотрел на Гурова, чуть помедлил и спросил:

– Простите, вы какой номер набираете?

– Денис Сергачев?

– Ну?

– Скажите Гурову, что с ним хочет говорить Петр Николаевич.

– Какой-то Петр Николаевич, – Денис зажал ладонью мембрану, взглянул вопросительно.

Гуров взял трубку и сказал:

– Здравствуйте, Петр Николаевич.

– Я здравствую и жду тебя немедленно, – ответил Орлов и отсоединился.

– Профессионал, – Гуров тоже положил трубку.

– Кто это?

– Я же сказал, – Гуров помолчал, затем повторил: – Профессионал.

Глава 6

Как Гуров и ожидал, полковник Орлов был в кабинете один. Денис довез сыщика до Петровки быстрее, чем тот успел определить линию своего поведения. Ему было ясно одно: говорить следует только правду, но не в полном объеме. Он не имеет права брать друга и начальника в содельники, а врать бессмысленно.

Орлов не делал вид, что чем-то занят, сидел, слегка навалившись на стол, опираясь на сцепленные в замок ладони. Когда Гуров сел, Орлов кивнул и тяжело вздохнул:

– Рассказывай.

– В квартире я был, но кто стрелял – не видел. Его должны были убить.

Орлов оглядел Гурова, прищурился:

– Хлороформ?

– Да.

– Кто тебя пригласил?

– Ты же знаешь.

– Руслан Алексеевич Волин. Он прикрыл деньги Лебедева.

– С тобой приятно работать.

– Приятно, мать твою, рыбу ловить и грибы собирать! – сорвался Орлов. – А в дерьме и крови валяться, тебя, сукиного сына, из канализации вытаскивать – отвратительно!

– Я тебя об этом не просил.

– А ты вообще-то в жизни чего-нибудь просил? – Орлов брезгливо поморщился. – Ладно, – полковник расцепил пальцы, погладил ладонями стол, словно стирал пыль. – Я не спрашиваю, как ты, такой талантливый, проглотил крючок, видно, наживка была соблазнительная. Плотно посадили?

– Подумаю, разберусь.

– Ты не сказал третьего слова: доложу.

– Избегаю лгать.

– Мы пикируемся, будто речь идет не о твоей судьбе, не о будущем твоей семьи, не о карьере генерала, не обо мне, грешном.

– Ну что ты предлагаешь? На моем месте ты вел бы себя точно так же. В подробности я тебя посвящать не имею права. Ты ведь знаешь сам, я, как другу, тебе не вру. Ты же не пойдешь к Константину Константиновичу, не выложишь ему всю правду-матку на стол, ну а я на твой стол не выкладываю.

Орлов молчал так долго, что Гуров, несмотря на все напряжение, начал дремать.

– Тебя вербуют, это понятно. Что конкретно требуют-то? Информации? Какой? – Орлов не спрашивал, рассуждал вслух. – Информаторы у них имеются, может, не твоего калибра… Да, запамятовал, боевиков, которых они тебе отдали, мы задержали. Все в цвет: оружие, наркотики. Мне надо писать рапорт. Откуда я получил сигнал?

– Анонимный звонок.

– И генерал поверит?

– Кто кому сейчас верит? – Гуров пожал плечами. – Он об убийстве, конечно, знает?

– Выезжал на место, – Орлов взглянул на часы. – В министерстве. Совещаются. Не каждый день генералов убивают.

– Так какая будет официальная версия?

– Версия официальная и неофициальная одна. Самоубийство. У нас свободу слова путают с безответственной болтовней. Мы вообще живем в обществе абсолютно однозначном. Молчать – так обо всем, говорить – так тоже пока язык не отвалится. Теперь на Запад поглядываем. Будто у них спецслужбы никаких секретов не имеют и о каждом своем шаге докладывают…

– В центр лба никто себе не стреляет, и ожога нет, – сказал Гуров.

– Даже видел, куда пуля попала? – Орлов смотрел внимательно. – А кто стрелял, не видел?

– Не веришь?

– Да, теперь сомневаюсь, – ответил Орлов. – Веришь – не веришь, игра детская. Ладно, каждый решает свои проблемы. Как объявить о смерти Потапова, решают в других кабинетах. Как будем жить дальше мы с тобой?

Полковник вышел из-за стола, достал из шкафа электрический чайник, из графина налил воду, показал на бутылку коньяка – Гуров покачал головой отрицательно. Орлов налил себе в стакан, выпил, зажевал долькой лимона.

«По-старому работать невозможно, а перестроиться я не способен, – рассуждал полковник, накрывая на столик. – Выберемся из этой истории с минимальными потерями – и на пенсию. Дорогу молодым, пусть они глотают валидол, не спят ночами. Если я с Гуровым теряю контакт, то о чем говорить?»

Он взглянул на дремлющего в кресле Гурова. «Что делать? Оригинальный свежий вопрос. Мой лучший оперативник вступил в контакт с мафией. Мы и слова такого не знали, разве что сталкивались с ним, читая романы либо глядя зарубежное кино. Лева не может сказать мне, я не могу доложить Косте, который сейчас кувыркается на пушистом, но жестком ковре. И каждый по-своему прав, так как знает: начни он говорить правду в полном объеме, обрушится такая лавина бумаг, проверок, доносов, что похоронят не только без венков, но и без погон. А кто виноват? Сейчас самая выгодная позиция не делать ничего. Тебе приказ, ты – бумагу с объяснениями, главное, никаких поступков. Только знай пиши: одну бумагу вниз, две – наверх, и так до бесконечности. Я так не умею, Гуров не желает, пытаемся порочный круг разорвать и потому в дерьме по самые уши. И самый лучший для нас вариант, наша победа, если мы сумеем отмыться, чтобы от нас дурно не пахло».

Полковник жалел себя и своего зама, хныкал, жаловался на время и на судьбу, но уже прокачивал ситуацию, просчитывал варианты. Он ругал Гурова и гордился им. И даже если сыщик ошибся, он искал пути к победе.

Они пили чай, говорили о делах посторонних. Орлов позвонил Рите, пригрозил, что скоро придет в гости, вызвал Гурову машину. Когда тот ушел, полковник открыл папку, достал фотографии Эфенди, Лебедева и Волина, долго рассматривал их, затем фото Лебедева отложил в сторону.

Наступила ночь. Главный герой минувшего вечера, Руслан Алексеевич Волин, шатался по своей роскошной квартире и не чувствовал себя героем. Если бы он умел выть, то завыл бы с превеликим удовольствием. Он спланировал блестящую операцию, выполнил ее безукоризненно, и вдруг подкралась тоска и ощущение допущенной ошибки. Он вновь и вновь ощупывал каждое звено цепи, вроде все прочно и подогнанно. Волин успокаивался, но через короткое время вновь начинал чувствовать, что где-то допущен просчет. Референт вскакивал, расхаживал по квартире, хватался за бутылку. Сейчас напиться просто пошло, даже преступно, ведь завтра, точнее, уже сегодня надо быть в безукоризненной форме. Порой он смотрел на телефон, можно, например, вызвать девочку, однако для чего? Совокупление само по себе его не прельщало, а устраивать красивую ночь нет сил, да и опять же завтра, то есть сегодня… Будь оно проклято, за что сражаюсь, рискую? Нет, такая жизнь не для белого человека. Немедленно уматывать. Выехать за границу легко, можно туром или по приглашению. Он свободно говорил на английском, мог объясняться с французом и немцем. Но там придется начинать с нуля, вкалывать, не служить, как здесь, а работать по-черному, первое время от зари до зари. А он отвык, и ему уже пятый десяток. Он, конечно, уедет, но нужен миллион.

Волин вспомнил Великого Комбинатора и улыбнулся: «Я не оригинален, всех прельщает одна и та же цифра». Деньги должны лежать там, в банке, выехать следует налегке. И главное, представилась возможность превратить «деревянные» рубли в конвертируемую валюту. Но в одиночку ничего не сделать, придется работать на Гаргантюа – так Волин называл своего Патрона. И теперь еще Гуров, которого он, Волин, «подвесил» и сейчас должен заставить работать на Корпорацию и проложить канал транспортировки наркотиков через всю страну, с востока на запад. Разговоры о координационном центре, мешающих им распрях – лишь наживка, на которую сыщик должен клюнуть. Какой оперативник откажется от подобной информации, рассуждал Волин. Пусть он на дорожку ступит, там посмотрим, куда она приведет.

Но теперь необходимо перечеркнуть вчерашний разговор с сыщиком, объяснить, что правила игры изменились. Как он себя поведет? Есть гарантия, что фанатик чести не влепит ему пулю в лоб? Покойному Руслану Алексеевичу Волину будет довольно безразлична судьба подполковника Гурова. «Оправдается он перед своими или пойдет под суд, мне в крематорий не сообщат», – подумал он.

– Черт бы меня побрал! – произнес Волин вслух. – Почему я рассуждаю здраво, а поступаю как идиот?

Волин упал в плюшевое кресло. «Я так убедительно доказывал Патрону, что леопард – не домашний кот, ему не привязывают бантик на шею. Я последователен, как истинный русский интеллигент, провозглашающий свободу и собственноручно затягивающий на себе пеньковый „галстук“. Оттого всех нас и перевешали, остались самые завалящие, и я самый-самый никчемный дурак из уцелевших».

Волин встал и потянулся, стриптиз окончен, ложимся спать. Наутро бой, покой нам только снится…

Эфенди охотно застрелил генерала Потапова не оттого, что любил убивать. Он не получал от стрельбы удовольствия – зарезать курицу мало радости, но жрать захочешь – нож в руки возьмешь, никуда не денешься. А вот что ребят арестовали – привело Эфенди в бешенство. Парни, конечно, никчемные, двое наркоманы, но жизнью их мог распоряжаться только он – и никто другой. В судьбе Эфенди, урожденного Леонида Ильича Силина, ни очередное убийство, ни арест подручных никаких изменений не произвели. Он уже два года находился во всесоюзном розыске, свидетелей его «подвигов» было более чем достаточно не только для послушного судьи с двумя бессловесными присяжными, но и для любого суда присяжных.

Эфенди уже привык к мысли, что живой он только, пока на свободе. Арест повлечет неминуемый расстрел. Он не читал Пушкина, поэтому не знал притчу об орле и вороне, рассказанную Пугачевым. Эфенди долго жил, не задумываясь о дне завтрашнем, однако годы берут свое, и мысли об уходе на пенсию или, как пишут в газетах, на заслуженный отдых последнее время все чаще посещали его перед сном.

Пистолет Волин забрал, но данное обстоятельство убийцу не беспокоило. Оружия, как и денег, у него было достаточно.

Сидя на подмосковной даче и попивая из самовара безвкусный чай, Эфенди всерьез подумывал о выходе из дела. Из страны ему официально не выехать. Сегодня на границе с Турцией обстановка подходящая, но с чем уходить? Чемодан бумажных денег? Не годится, нужны либо валюта, золото, либо наркотики. Героин? Четыреста рублей грамм… В валюте, конечно, меньше, но если у Референта отнять килограммов двадцать, то на всю жизнь хватит и чужим детям достанется. Что в Корпорации готовят операцию с наркотиками, Эфенди догадывался, знал почти наверняка.

Эфенди размял щепотку «травки», смешал с табаком, набил прокуренную трубочку, зажег, легонько пыхнул сладковатым дымом. Эфенди «покуривал», но разрешал себе лишь одну трубочку перед сном.

Казалось бы, что может быть общего между полковником Орловым и убийцей Эфенди? Однако нашлось: столь разные люди одинаково полагали, что «веришь – не веришь» – детская игра и не более. Эфенди не верил никому, но знал, что в настоящее время Корпорации нужен и потому находится в безопасности, значит, имеет время выждать и подумать. Он не утруждал себя деталями, решал вопрос в принципе: наркотик у руководителей следует отобрать, затем действовать по ситуации.

Разбросав свое массивное тело по огромной кровати, выставив лохматую бороду, Патрон крепко спал. На ужин он съел миску салата, седло барашка, выпил бутылку коньяка, две – красного сухого вина и при своей комплекции, лежа навзничь, должен был бы трубно храпеть, но он презирал законы, в том числе и законы природы, и спал тихо, как ребенок.

Константин Васильевич Роговой хорошо помнил покойных родителей. Они произвели на свет крепенького мальчугана, назвали Константином, вырастили здорового, жизнерадостного парня, которого особо не баловали, возможности такой не представлялось. Война, затем нужда конца сороковых, а в пятьдесят первом папа со службы не вернулся. Константин уже учился в институте, исполняя роль комсорга курса, и к происшедшему отнесся философски. Он ушел на завод, а когда Отец народов скончался и разобрались, что он не отец и даже не отчим, Константин вернулся в институт и комсомол. Как и многие его сверстники, он отлично понимал, что жизненное процветание определяется лишь одним фактором – местом претендента на сладкую жизнь в партии. Нет, объективно существовали и другие возможности, к примеру, можно стать талантливым ученым, художником, на крайний случай поэтом. Но тут необходимы Талант и Труд, и все с большой буквы. По «Краткому курсу» Константин имел «зачет» и «отлично», потому двинулся проторенной дорогой в партийные начальники. Внешность, обаяние, сообразительность, а главное, понятие о таких высоких материях, как честность и достоинство, у него были именно такими, какими и следовало быть, то есть что надо – в избытке, чего не надо – в полном отсутствии. За два десятилетия он дорос до главного заместителя и понял, что выше ему дороги нет, возможны лишь бесконечные передвижения по горизонтали. Такое положение его не устраивало. В то время никто не подозревал, что живет в застойный период. Бриллианты, стиральный порошок, дачу и колбасу еще можно было купить, дефицит ощущался только в деньгах, потому некоторые руководители, а возможно, и большинство из них брали и давали взятки. Дело это считалось обычным, как ежедневные еда и сон.

Но Константин Васильевич Роговой от природы тяготел к философии, знал, что ничто не вечно. На Руси, известно, крали издавна, однако круговая порука замов ему не понравилась. Он из «круга» осторожно вышел, спустился на ступенечку, начал организовывать собственное дело. Вскоре он стал Патроном, встретил сумасшедший апрель спокойной улыбкой и оказался прав: буря пронеслась над головой. Она отрывала вершки, а землю перекопать, все выкорчевать никакой буре, даже урагану не под силу. Надо менять систему, а этого власть имущий аппарат никогда не позволит. А перестройка, рассуждал Патрон, – это те же самые люди, только в ином строю.

Заблуждался ли Патрон, жизнь покажет, а сейчас он спокойно спал без таблеток, даже аптечки в доме не держал.

Константин Васильевич Роговой уезжать никуда не собирался, имел единственную заботу: превратить советские рубли, которые обеспечены всем достоянием страны, в паршивые, ничем, кроме золота, не обеспеченные доллары либо марки. Но не хотел зависеть от решений пленумов, Советов, съездов, которые, выполняя требования трудового народа, в любой момент могли облечь пожелания народа в форму законов.

Патрон спал спокойно, тихо, задрав лохматую бороду, разметав огромное тело, и как дурных, так и веселых снов не смотрел.

Наступило утро. Гуров взглянул в серое окно, по стеклу которого осыпалась снежная крупа. Зимы в этом году не было, весна то решительно наступала, то приостанавливалась, дождь чередовался со снегом, погода стояла омерзительная.

Все одно к одному, думал Гуров, тихо одеваясь, стараясь не разбудить Риту.

Она открыла глаза и спросила:

– Ты мне ничего не расскажешь?

– Обычно ты просыпаешься долго-долго…

– Я тебе задала вопрос, – Рита села, включила бра, в спальне стало уютнее.

– Я не могу на него ответить. – Гуров вытащил из шкафа чемодан, начал укладывать свои вещи. – Я тебя люблю, ты должна мне верить.

– Ты позавтракаешь? – Рита накинула халат и ушла на кухню.

Гуров оглядел свой костюм, остался недоволен, переоделся в джинсы и свитер, кожаную куртку, обулся в тяжелые ботинки. Он прошел в кабинет, вынул из тайника пистолет с глушителем и наручники, достал все имеющиеся в доме деньги, сберкнижку, заглянул в нее. Тысяча сто пятнадцать… Сел за стол, вытащил припасенный расходный ордер и заполнил его, выписал тысячу сто.

Завтракал он неторопливо, выпил две чашки кофе.

Рита молча сидела напротив, а потом вдруг неожиданно спросила:

– Тебя могут арестовать?

– Вот так, живешь, живешь, – Гуров долил себе еще кофе, – считаешь себя самым умным… Я не думал об этом.

Раздался телефонный звонок. Аппарат стоял между Гуровым и Ритой, оба посмотрели на него, потом друг на друга.

– Меня ни для кого нет дома, – сказал Гуров. – Уехал в подмосковный санаторий.

– Туда ночью не уезжают. – Рита сняла трубку, помедлила и раздраженно сказала: – Слушаю. Доброе утро, Петр Николаевич, к сожалению, не могу, они отсутствуют. А это вас надо спросить, заверил, не к любовнице. Извините, но и Гуров, и вы за десять лет мне изрядно надоели.

Она выслушала ответ Орлова, согласно кивнула.

– Это для вас Турилин генерал, а для меня обыкновенный не очень молодой мужик. Вы все свои прохиндейские выходки прикрываете оперативной необходимостью. Гурову я ничего передавать не собираюсь, ищите его сами! – Рита говорила быстро, все больше накаляясь. – Ваша профессия разыскивать, вот и валяйте. Счастливо!

– Молодец! В тебе умерла великая актриса, – сказал восхищенно Гуров.

– А кто тебе сказал, что я играю? – тихо спросила Рита. – Мне четвертый десяток, во мне умирает женщина, а она умирать не хочет. Извини, – она встала и опрокинула стул. – Извини, я должна тебя беречь, неприятностей тебе хватает и без меня. Тебе всего в жизни хватает без меня.

Гуров встал, обнял жену так сильно, что она больше не смогла сказать ни слова. Когда муж свои объятия разжал, Рита впервые услышала, как он ругается матом. Гуров говорил тихо, без эмоций, выкладывал матерные слова раздельно и аккуратно, словно боялся, что Рита одно из них не разберет или не поймет.

Странное дело, никакие увещевания и угрозы не подействовали бы на Риту так успокаивающе, как эта длинная матерная тирада.

– Красиво живем, – Рита поцеловала мужа. – Не волнуйся за нас.

– Вот деньги, – Гуров положил на стол купюры. – Кто бы ни звонил, куда бы ни приглашал от моего имени или как-то иначе, не соглашайся, дверь всегда чтобы была на цепочке, если что, не рассуждай, нажимай кнопку охраны. Ольге передай, что я ее люблю.

Гуров надел плащ, подхватил чемодан и ушел из дома в изувеченную цивилизацией погоду…

Полковник Орлов вставал рано, так же, как и Гуров, завтракал на кухне, так же перед ним сидела жена и рядом стоял телефон. Вот только пил полковник не кофе, а чай с медом и с женой разговаривал мирно. Они решали вопрос о летнем отдыхе внуков, казалось, что еще вчера так же обсуждались летние каникулы детей.

К телефонным звонкам в любое время суток Петр Николаевич относился спокойно. Человек бы не выжил, если бы не сумел приспособиться к землетрясениям, гриппу и наличию телефона.

Орлов снял трубку, прожевал и невозмутимо сказал:

– С добрым утром.

– Здравствуй, Турилин беспокоит. Я жду тебя вместе с Гуровым к восьми тридцати.

– Понял, – Орлов хотел сказать что-то еще, но, услышав частые гудки, положил трубку. – Екатерина Ивановна, за многие годы генерал позвонил мне домой. К чему бы это?

– К неприятностям, не сомневайтесь, Петр Николаевич, – ответила жена и начала убирать со стола. – Если бы он собирался тебя наградить, то дождался бы рабочего дня.

– Ты у меня философ, – сказал Орлов, набирая номер Гурова.

Как известно, поговорить с другом не удалось, и в восемь тридцать полковник один вошел в кабинет генерала.

Они обменялись рукопожатиями, начальник посмотрел на дверь, подчиненный пояснил:

– Гурова нет и, как я понимаю, в ближайшее время не будет.

– А где он?

– Жена не знает, ее мнение о вас, обо мне и о своем муже я пересказывать не буду.

– Такой милый интеллигентный мальчик… – Турилин расслабил узел галстука, что свидетельствовало о крайнем раздражении.

– Ему под сорок, половину из них Гуров провел в розыске и, видимо, знает, когда ему быть дома, а когда отсутствовать.

Орлов ни о чем не спрашивал генерала, он не любил бессмысленных вопросов, Турилина же сдержанность полковника раздражала.

– Вчерашний вечер у министра начался и закончился скверно, – сказал генерал. – Присутствовала прокуратура, естественно, что факт убийства Потапова установлен. Прокурор мне ничего объяснять не стал, приказал к десяти утра доставить к нему в кабинет Гурова. Я собирался с этим мальчиком… – Он махнул рукой и замолчал.

– Подполковник Гуров находится в очередном отпуске, – Орлов посмотрел на часы, – еще восемнадцать дней. Он не обязан сообщать, где отдыхает.

– И ты не знаешь?

– Нет.

– А что ты знаешь?

– Ничего, – твердо ответил Орлов и вспомнил, как вчера вечером злился на Гурова за умолчание и неискренность. – Я догадываюсь, а у нас не та контора, товарищ генерал, где позволено фантазировать.

– А я вам разрешаю, товарищ полковник, фантазируйте, я попытаюсь понять.

– А я не могу, товарищ генерал.

Турилин хотел встать, но сдержался, подтянул галстук:

– Немедленно найдите подполковника Гурова и лично доставьте его в этот кабинет. Свободны.

– Слушаюсь, товарищ генерал. – Орлов попытался щелкнуть каблуками.

Он шел длинными, еще пустыми коридорами, между безымянными дверями. В некоторых кабинетах уже, а может, еще и со вчерашнего дня работали. Полковник любил эти часы относительного затишья, когда не надо здороваться, реагировать на замечания коллег, выслушивать их похвалы или проклятия, что случалось чаще.

Прокуратура требует Гурова. Почему? Получили донос. Но его не могли написать люди, которые взяли сыщика в оборот. Волину и компании Гуров нужен без единого пятнышка… Костя совсем сдвинулся, называет Гурова мальчиком. А сыщик сбежал. Неужели он сумел прокачать ситуацию и видел возможность вмешательства прокуратуры? Официальный допрос у следователя для Гурова катастрофичен. Пока что, в настоящий момент, действия подполковника хотя и можно классифицировать как самодеятельность, но это все-таки лишь оперативная работа. В кабинете следователя он превращается в свидетеля, возможно, в подозреваемого и обязан говорить правду. Если он начинает врать, он становится преступником.

Орлов вошел в свой кабинет, включил чайник.

«А что прикажете делать мне? Я не могу бросить Гурова, но и не имею возможности, да и права, помочь. Установить наблюдение за Волиным, за Сергачевым? Гуров обязательно выйдет с ними на контакт. Наблюдение придется обосновать, инструктировать людей, и такие действия невозможно скрыть от генерала. В любом случае Гурову необходим транспорт. Задержать его машину? Через два часа пойдут слухи, что МУР разыскивает своего подполковника. Генерал сказал „найдите“, а не „объявите розыск“. Ну, Лева, ну, Гуров! Когда я тебя достану…»

Орлов не успел придумать вид казни, достойный Гурова, раздался телефонный звонок.

– Орлов, – сказал полковник.

– Отпускник беспокоит, – услышал Орлов ровный голос Гурова. – Я тут отъехал из столицы, Петр Николаевич, не взыщи. У меня вроде бы еще дней восемнадцать имеется.

– Тебя разыскивает прокуратура, сегодня в десять…

– Ну просто ничего не слышно, – перебил его Гуров. – Что ты там бормочешь, не разберу, связь из села хреноватая. Ты не волнуйся, я вернусь – позвоню.

Гуров вышел из телефонной будки и спрятался от непогоды в машину.

«Прокуратура меня ищет, но без „угро“ она в зрелом подсолнухе семечка не найдет. А Петр ни шагу не сделает, я могу на своей машине кататься спокойно. Кто же „стукнул“ в прокуратуру? Волин и его начальник отпадают, но диверсант именно на их корабле. И в убийстве он не участвовал. Следовательно, не Эфенди и не Веселов. Волин не дурак, круг посвященных в операцию очень узок. Лебедев? Точно, больше некому. Ах ты, бархатная жопка, шелковые ушки, тебя люди спасли, а ты под них мину подводишь. Если следователь прокуратуры подполковника Гурова допросит, тот Корпорации даром не будет нужен. Значит, Лебедев? Человек, предавший раз, может предать второй, придется на него поднажать».

Гуров начал мерзнуть, завел двигатель, включил печку.

«Первое, нащупать шефа Волина. Второе, обезопасить себя. Необходимо отнять пистолет с моими отпечатками и захватить одного из участников вчерашнего аттракциона. Но не убийцу, а соучастника, с ним будет легче».

Решив, что от теории пора переходить к действию, Гуров поехал к Денису Сергачеву.

Утро наступило и для Референта, Волина. В окна сыпалась та же снежная крупа, так же давило свинцовое небо, настроение у Волина, как и у Орлова с Гуровым, было мерзостным.

В отличном расположении духа сегодня поднялся лишь Константин Васильевич Роговой, но о нем чуть позже…

А Волин анализировал ситуацию. На днях в Москву привезут героин, Лебедев расплатится, Гуров транспортирует наркотик через Брест, «Вольво» для путешествия готов, и даже многоопытный Интерпол еще не знает таких тайников, а уж наша таможня о них и представления не имеет. Учитывая, что за рулем олимпийский чемпион, а пассажир – подполковник милиции, они проскочат в Польшу, как к себе домой.

Волин подумал о предстоящей встрече с Гуровым и поперхнулся горячим кофе. «Может, зря я сыщика так здорово зажал? А как работать с ним без подстраховки? Лучше бы с ним вообще не связываться… Через Брест мог бы проехать один Сергачев. Но Патрон желает иметь в Корпорации именно Гурова. Гаргантюа по-своему, конечно, прав, я уеду, а ему необходим мозговой центр».

Волин ошибался, Роговой после операции с героином не нуждался в мозговом центре, Гурова он хотел использовать для ликвидации Эфенди и возможных последующих персон нон грата. Кто они будут – покажет время.

После долгих колебаний Волин позвонил Гурову. Когда узнал, что подполковник убыл в неизвестном направлении на неопределенный срок, то обрадовался, как человек, которому врач объявил, что сегодня зуб удалять не будут. Но когда эффект неожиданности прошел, Волин протрезвел, и радость исчезла. Он многого мог ожидать от Гурова, только не бегства. Это было невероятно. На что же тогда он надеялся? Такой человек должен каждый свой шаг рассчитывать, если гроссмейстер жертвует фигуру, не хватай ее, словно оброненный растяпой золотой. Нет, аналогия эта неудачна: Гуров ничего не жертвует и, конечно, никуда он не сбежал, а попросту затаился. И неизвестно, с какой стороны ждать внезапного нападения. «Только без истерик, – говорил себе Волин. – Гуров не то что напасть, шелохнуться не может, он же не дурак и не самоубийца. Дерганый я стал, противоречивый, вечером одно думаю, с утра – другое. Что за бардак творится на земле? Почему умные люди должны разбивать друг другу головы? Сели бы за круглый стол, мирно побеседовали и договорились, как многомиллионную армию дураков использовать на благо цивилизации. Был бы Гуров искренним союзником, и нет проблем, быстро, мирно, всем тепло и уютно, словом, комфортно».

Раздался звонок в дверь – почтальонша принесла газеты. Так как она получала за услугу рубль, а порой три, то старалась вручить корреспонденцию из рук в руки, а не опускать ее в ящик.

– Вам телеграммка, Руслан Алексеевич, – сказала почтальонша, пряча купюру и благодарно кланяясь. – Распишитесь, пожалуйста.

Он черкнул в книжечке поданным ему стесавшимся, отродясь не пишущим карандашом и по лицу почтальонши понял, что о содержании телеграммы она знает и новости Волина не обрадуют. Он взглянул на бланк небрежно и, не распечатывая, сказал:

– Благодарствую, почтеннейшая. Это мой дружок шутки отмачивает, надоел изрядно.

Захлопнув дверь, Волин быстро пробежал телеграмму, сразу не понял, перечитал медленно: «Зарядил зпт попробуй выстрелить тчк я тоже порой ошибаюсь зпт считал вас умным тчк теперь жди тчк».

Подписи не было, но Волин сразу понял: отправитель Гуров.

«Что значит – стреляй? – возмутился Волин. – Ишь смелый какой, полагаешь, что я в твое министерство посылочку не отошлю? Не подчинишься, пистолет с сопроводиловкой получат товарищи на площади Дзержинского».

Волин прошелся по комнате, потирая руки. Удивился своей радости, опустился в кресло, вновь перечитал телеграмму. «Теперь жди». «Чего, собственно? Гуров что-нибудь не понимает? Да нет, все он отлично понимает, это я чего-то недопонимаю».

Человек, сомневающийся в своем всезнайстве и безусловной правоте, – личность, безусловно, неординарная. Волин сомневался: чем больше он думал, чем дольше не мог найти ответ, тем сильнее сомневался.

«Они ничего не могут мне сделать, деньги, которыми я прикрыл Лебедева, чистые. Мой разговор с Гуровым, даже если записан на пленку, юридической силы не имеет. В настоящее время я неуязвим. А вещественные улики против Гурова у меня в руках, и он, безусловно, это знает. Однако почему-то на переговоры не идет, а присылает хамскую телеграмму. Может, блефует? Он человек рациональный, с аналитическим складом ума. Видимо, у него имеются козыри, о которых я не знаю… Какие? Пока я не найду ответы, не расставлю все по своим местам, с места не сдвинусь, иначе пропаду». Придя к такому выводу, Волин глубже уселся в кресло, вытянул ноги.

На кухне присвистнул закипающий чайник, Волин начал вспоминать: сколько налил воды, как быстро она выкипит и чайник начнет гореть.

Начинало закипать и могло вспыхнуть совсем в другом месте, только Волин об этом не догадывался.

Денис Сергачев рассматривал листок, на котором Гуров вычертил схему, на другом листке сыщик написал, что и в каком порядке бывший чемпион должен сделать. На третьем Гуров перечислил поступки, которые нельзя совершать ни при каких обстоятельствах.

– Мне заучивать или взять с собой? – спросил Сергачев.

Гуров сложил листки и убрал в карман.

– Я составил план для себя, ты лишь исполнитель.

– Уверен? – Сергачев возмутился. – Слушай, Гуров, я же могу тебя просто послать…

– Не можешь, – Гуров смотрел невозмутимо. – Я знаю, на что ты способен, на что нет. Ты будешь выполнять мои указания и никуда не денешься.

Сергачев рассвирепел, набрал в легкие воздуха, словно, как в старые времена, собираясь приложить к губам трубку и надуть спиртомер, но, увидя смеющееся лицо Гурова, длинно выдохнул.

– Ты самоуверенный наглец, – беззлобно, с некоторым восхищением сказал Сергачев.

– Есть немного, – согласился Гуров. – С чего начинать, знаешь, оставь запасные ключи и двигай.

– А ты? – Сергачев оглянулся. – Из дома сбежал, так сюда вчера звонили, здесь опасно.

– Если что, буду отстреливаться до последнего патрона, – очень серьезно ответил Гуров. – Удачи тебе.

Сергачев пожал плечами, Гуров наблюдал за его недолгими сборами безучастно, но стоило хозяину шагнуть за порог, как гость оделся и двинулся следом.

Сергачев подъехал к дому Волина, глянул на будку телефона-автомата, но Гуров звонить не разрешил, и Денис вошел в подъезд.

Гуров оставил машину в проходном дворе неподалеку, прошел по переулку, запоминая расположение подъездов, дворов, прикидывая, где можно укрыться, как пройти на соседнюю улицу.

«Начальником заделался, – рассуждал он, проверяя, открыт подъезд или вход, по старинке, со двора. – Оперативную работу забыл, в теоретики подался».

За полчаса Гуров обошел квартал, установил, как можно пройти, как проехать, выяснил, что в доме имеется черный ход, поднялся к квартире, убедился, что дверь содержат в порядке, в замке ни пылинки, в общем, запасным ходом пользуются.

Гуров вернулся к машине, отогрелся. Интересно было бы еще выяснить, кто и на каком основании дал Волину квартиру в самом центре, в таком престижном доме. Подполковник знал, что на этот вопрос, столь конкретный, столь же конкретного ответа не существует. Кто-то позвонил в райисполком, попросил подыскать что-нибудь приличное и упомянул имя, которое гарантировало, что приличная квартира найдется быстро. Ни районный чиновник, ни звонивший почти наверняка Волина не знают, вопрос решался за высоким забором, перед обедом, а возможно, после чая, как мелочь, не заслуживающая внимания. Вот если бы простоявший всю жизнь в очереди еще живой ветеран попросил бы на несколько метров больше, чем положено, такой серьезной проблеме уделили бы внимание и время, проявили бы принципиальность.

К дому подкатил сверкающий «Вольво» с иностранными номерами, и Гуров понял, что это та самая машина, на которой предлагают работать Сергачеву. «На наших дорогах шесть цилиндров и стелющаяся посадка совершенно ни к чему», – злорадно подумал Гуров.

Вскоре из подъезда вышли Волин и Сергачев, человек, пригнавший машину, пересел на заднее сиденье. Денис занял место за рулем, Волин рядом. Мягко чмокнули дверцы, и заморское чудо бесшумно покатилось.

Гуров не двинулся с места. «Зачем Волин приближает к себе Сергачева? О наших отношениях Референт осведомлен, очень неудобно иметь шофером такого человека. Значит, я чего-то недопонимаю». Гуров выехал со двора и покатил на улицу Воровского, где жил Юрий Петрович Лебедев.

Глава 7

– А зачем мне доказывать? – удивился Гуров. – Я же не в суде, не на официальном следствии. Я имею дело с мафией, скажу, что вы предатель, и точка. А доказывать придется вам, Юрий Петрович. А может, и не придется. Вас убьют, не дав сказать ни слова.

Гуров сидел за круглым массивным столом в квартире Лебедева, поглаживая бордовую плюшевую скатерть, и смотрел на хозяина почти с сочувствием.

Лебедев за последние дни сильно сдал, постарел, волосы не отливали больше благородным серебром, стали тускло-серыми, щеки не лоснились от дорогого крема, и, хотя хозяин сегодня брился, лицо его было нечистым. А уж про глаза и говорить было нечего, они поблекли и даже слезились.

Гуров заявился без приглашения, преодолел вялое сопротивление хозяина и пропустил мимо ушей слова о незаконности вторжения, о вызове милиции… о прокуратуре.

– Вы говорите чушь, – Лебедев сглотнул, закашлялся, и Гуров подвинул ему чашку с остывшим чаем. – Вам не поверят…

– Кто конкретно мне не поверит? – мягко спросил Гуров. – Эфенди? Референт? Спортсмен? Или Сам… – Он сделал паузу и взглянул на потолок. – Кто не повеpит?

Услышав эти имена, Лебедев опустил руку в карман, вытащил валидол.

Гуров быстро выхватил из дрожащих пальцев лекарство, вытряхнул таблетку и подал ему.

– Это ни к чему! Это меня совершенно не устраивает! – Гуров сдернул с Лебедева галстук, ослабил ворот рубашки, распахнул форточку. – С таким здоровьем надо делать гимнастику под радио, а не заниматься бандитизмом, уважаемый. Закройте глаза и отдохните, в пленарном заседании объявляется перекур. И прошу вас, ни о чем не думайте. Поверьте профессионалу, ничего хорошего вы в своем положении не найдете, а дурные мысли могут вас доконать. Отдыхайте, думать буду я, такая у меня работа.

Гуров видел, что хозяин чувствует себя неважно, но ничего серьезного не было, он поднял вокруг него суету умышленно, демонстрируя свою заботу. Причиной нервного спазма у Лебедева послужил короткий рассказ Гурова, который он заготовил и изложил вслух сразу по приходе.

Группа подпольных финансистов решила временно переквалифицироваться или, как выражаются уголовники, сменила окраску и превратилась в бандитскую шайку. А каждое дело требует специальных навыков, самый ловкий бухгалтер не сможет взломать сейф. И потому они из хитрых и опытных превратились в обыкновенных фраеров. «И самым голубым фраером в вашей компании, – продолжал докладывать Гуров, – оказался Юрий Петрович Лебедев». Последний изобразил удивление, возмущение, даже указал вялым движением на дверь.

Гуров лишь рассмеялся и продолжал. Безумная идея завербовать его, Гурова, вызвала со стороны Лебедева протесты, на которые Верховный не обратил внимания.

Лебедева поражало, что Гуров говорил так, словно присутствовал в ресторане Шереметьева-2 и слышал их разговор.

– Нет, – Гуров улыбнулся, – я под столом не сидел, и разговор на пленку не записан. Генерал становился для вас опасным, и вы приняли решение одним выстрелом убить Потапова и Гурова. Вы об этой операции узнали задним числом и написали прокурору письмо. Из всех руководителей вы один боитесь меня и стремитесь устранить любым способом. И вы правильно боитесь, у вас здоровые инстинкты, но ваш патрон имеет на меня виды…

Слово «патрон» Гуров произнес случайно, но по тому, как Лебедев вздрогнул, понял, что сказал нечто крайне важное. Он восстановил произнесенную фразу и пришел к выводу, что ключевым словом может быть только – Патрон. Значит, так зовут первое лицо Корпорации, случайное совпадение, но цена ему невелика, лишь психологический эффект. В картотеке МУРа этот человек состоять не может. Гуров продолжал говорить спокойно, делая вид, что ничего не произошло и выстрела не было.

– Так вот, Патрон имеет на меня виды, а вы за его спиной написали донос. А если подполковник Гуров заинтересует прокуратуру, то агенту Гурову грош цена, и все планы Патрона рушатся. Я этого человека знаю пока поверхностно, но вы знаете его хорошо и отлично понимаете…

– Я ничего не писал, и вы ничего не докажете! – крикнул Лебедев.

После этого и началась возня с валидолом. Лебедев, прикрыв глаза, посасывал таблетку. Чувствовал он себяневажно, но никакой боли не ощущал, радовался, что получил передышку, и хотел продлить ее по возможности.

«Нет, все-таки я мудрее их всех, вместе взятых, – рассуждал Лебедев, наблюдая за Гуровым из-под опущенных век. – Ну зачем нужно воевать с этим сыщиком? У него своя профессия, у меня своя. Я не честолюбив, согласен уступить ему дорогу, признать его превосходство, только бы он от меня отвязался, перестал преследовать. У Патрона мания величия, ему подавай трон и гвардейцев с позументами. Откуда же сыщик знает Патрона? В принципе я не виноват, я предупреждал… И зачем я стукнул в прокуратуру? Как он догадался? Это правильная мысль, он не знает, а лишь догадывается, предполагает… Надо его переубедить… Что же ему дать? У меня, кроме денег, ничего нет. Дорогой подарок жене?»

– Так к какому же выводу вы пришли? – спросил Гуров.

– Я хочу лишь покоя, – неожиданно для себя Лебедев сказал правду. – Я устал, и мне все надоело.

– Понимаю.

– Нет, – перебил Лебедев. – Я не молод, но и не так стар, шестьдесят два, еще можно жить и жить. И если бы не вы…

– Да при чем же тут я? – искренне возмутился Гуров. – Если человек годами не моется, то не должен возмущаться, что от него дурно пахнет.

– А вы что, ассенизатор? Банщик? – Лебедев выпрямился в кресле. – Вы всерьез верите в возможность очистить общество от правонарушителей?

– От преступников, – поправил Гуров.

– Я не боюсь этого слова. Я преступил… Ваше общество, законы, прозябание, на которое вы обрекли людей, мне не нравятся.

Преступник говорил, Гуров практически не слушал, слова были знакомые, затертые, как всякие лозунги, например «Слава труду!».

Парадокс был в том, что сыщик решил задачу, которую не смог решить Лебедев. Каким образом с противником замириться и что конкретно за этот мир дать? «Ему нужен покой и гарантия безопасности, – рассуждал Гуров. – Но ни того, ни другого я ему обещать не могу. Но если ничего не даешь, ничего и не получаешь. А без его помощи мне не обойтись. Лебедев – единственное слабое звено в руководстве Корпорации. Вербовать можно только его, я обязан подобрать к нему ключ».

– Вы что, не слушаете?

– Виноват, – согласился Гуров. – Но могу повторить все ваши аргументы, я их слышал несколько раньше, и в не менее талантливом исполнении. Вернемся к сути проблемы. Вы сообщили в прокуратуру, что подполковник Гуров причастен к убийству генерала Потапова.

– Нет! Я ничего…

– Ну хватит! – Гуров хлопнул ладонью по плюшевой скатерти. – Времени в обрез, я буду говорить, вы – слушать. Найдем решение, приемлемое для обоих, – хорошо, не найдем – будем оба платить по счетам.

– Вы вербуете меня?

– Естественно. И выбора, на мой взгляд, у вас нет. В убийстве принимали участие три человека, знали о нем еще двое – организатор и финансист. Сообщить в прокуратуру могли только вы, и Патрон это поймет мгновенно. Приговор будет объявлен, исполнение – отложено.

Гуров сделал паузу, выждал, пока Лебедев не поднимет взгляд, и уточнил:

– Временно. Вам будет предложено перед уходом на пенсию сдать дела, финансы требуют отчетности. Вас убьют через месяц, через два… Но я могу и не сообщать Патрону…

– Это шантаж? – Лебедев вновь достал валидол.

– Оперативники говорят: «Применить силовое давление». Однако по сути, конечно, шантаж.

– Вы человек беспринципный. А как же с вашей хваленой моралью?

– Я принуждаю вас к предательству, вы хотите вынудить меня к признанию, что мы одного поля ягоды.

– Оба дерьмо.

– Когда вы начинали воровать, а я работать в «угро», понимали, что будем обитать не в розарии, – Гуров чуть было не сорвался и не взял лежавший на столе валидол. – Мы попытаемся найти решение или продолжим словоблудие?

– Я никакого решения не вижу. Вы угрожаете мне расправой. – Лебедев поперхнулся. – Может, рюмку коньяку?

– Пейте.

– А! Вы на работе. – Лебедев хмыкнул, вышел из-за стола, открыл бар.

Гуров быстро взял таблетку валидола, сунул под язык.

– Умный человек, могли бы жить как человек. – Лебедев налил в два бокала, пригубил, взглянул на Гурова осуждающе. – Мне жить не даете и сами не живете. Какой же смысл? Ладно, вернемся к нашим баранам… Как я понимаю, вы предлагаете сделку, принципиально новую, доселе людям неизвестную. Ты – мне, я – тебе.

Коньяк приятно согрел, да и в заключении сделок Лебедев был дока, настроение у него поднялось.

– Константин Васильевич не узнает. – Лебедев замолчал, смотрел в пустой бокал и думал… Собственно, ни о чем связном он не думал. О чем может думать человек, только что назвавший сыщику имя и отчество руководителя Корпорации?..

– Тоже мне, секрет полишинеля! – Гуров улыбнулся. – Продолжайте, Юрий Петрович. Если желаете, я продолжу. Значит, Патрон не узнает о вашем проступке. Как я мягко заменил слово «пpедательство»! И жизнь продолжается. Референт, то есть Руслан Алексеевич Волин, плетет против меня интриги, Эфенди ждет команды, вы занимаетесь сбором средств…

«Я не проговорился, сыщик знает Патрона, – успокаивал себя Лебедев. – Однако зачем он явился, чего добивается?»

– Патрон, как и полагается, руководит, – продолжал Гуров.

– Всех и все вы знаете, – сказал Лебедев. – Взятки не берете. Зачем же пришли?

– Знание – вещь хорошая, но не всегда достаточная, – ответил Гуров, кивнул хозяину и пригубил из рюмки. – Каждому овощу свое время, и кто вам сказал, что я взяток не беру? Я нормальный человек, во многом нуждаюсь.

– Это в чем же? – Лебедев подался вперед. – Назовите сумму!..

Гуров опустился на переднее сиденье «Вольво», откинулся, вытянул ноги, погладил мягкую кожу и взглянул на сидевшего за рулем Дениса.

– Мы удивляемся женщинам, когда они сходят с ума, примеривая норковую шубку, – сказал Денис и погладил руль. – Мужик тоже человек, – он поднял указательный палец, затем повернул ключ зажигания.

Машина покатилась, довольно урча от сознания собственной силы.

– Да, она получше «Жигулей» и даже, кажется, «Волги», – сказал Гуров.

Они рассмеялись, некоторое время молчали, получая удовольствие от плавного бесшумного скольжения.

– Ну, рассказывай. – Гуров проверил, как опускаются и поднимаются стекла, вздохнул… – Как тебе понравился новый хозяин?

– У меня отродясь хозяина не было, – ответил Сергачев. – Руслан нормальный, современный мужик, умный…

– Уже не совсем нормальный, – перебил Гуров. – Эти характеристики мне известны. Ты понял, зачем конкретно ему понадобился?

– Ничего странного. – Сергачев пожал широкими плечами. – Я парень видный, хоть и в прошлом, а с именем, знаю по сотне английских и немецких слов. Оклад мне идет от фирмы.

– Не будь наивным, Денис, – сказал раздраженно Гуров. – Ты знаком с подполковником Гуровым. Ни один нормальный человек, тем более фирмач, не посадит за руль своей машины приятеля своего врага.

– Лев Иванович, а ты уверен, что Волин видит в тебе врага? Он сегодня обмолвился о тебе, мол, крутой, упрямый, с идеологическим сдвигом по фазе, но работать с тобой можно…

В гостиной Референта в низком кресле полулежал Патрон и, прикрыв тяжелые веки, слушал беседу Сергачева и Гурова, которая доносилась из стоявшего на тумбочке изящного приемника.

– Не знаю, какие у него планы, но работать я с ним буду только до того момента, пока не смогу оторвать ему башку.

– А ты, Лев Иванович, действительно двинутый, извини, – сказал Сергачев. – Ну чего он тебе? Ну фирмач, ну тащит. А кто сейчас не тащит? Когда твоих девочек тронули и ты на стенку полез, тут я понимаю. А сейчас, извини…

– Слушай, ты, кажется, за эту тачку готов ему действительно служить.

– А тысяча в месяц плюс представительские? – В голосе Сергачева звучала насмешка. – А в журнальчике своем я не служу, творчеством занимаюсь? А ты не служишь? Если есть возможность работать за деньги, то не стоит выпендриваться. Я вчера этой колбасой, что мы в вонючем магазине получили, чуть не отравился. А сегодня на рынок заскочил и такую телятину купил… И пиво в багажнике, сейчас поедим как люди.

Референт выключил приемник и сказал:

– Я позже все это внимательно прослушаю и обдумаю…

– Этот Гуров не так уж умен. – Патрон выпрямился, усаживаясь в кресле, сел удобнее. – В чужой машине болтает, как у себя дома.

– Патрон, только Вселенная бесконечна, – сказал Референт. – А мой друг пока ничего еще лишнего не сказал. В принципе он мне и нравится, и не нравится.

– Ты девок себе подбирай по симпатии. – Патрон налил вина, выпил. – Он будет работать?

– Сегодня не будет. А завтра наступит только завтра.

– Хватит философствовать, давай о неотложном. В каком состоянии Лебедев? Ты ему веришь? Продать он не может. А испугаться?

– Да ему и не следует знать все в полном объеме, – ответил Референт. – Пусть соберет в кулак всю наличность, обрежет лишние ниточки и уходит на покой.

– Всю наличность не собрать, слишком широко разбросано. – Патрон поднялся и стал расхаживать по кабинету. – Бумажные деньги оставь людям и никогда не отбирай последнего. Собрать надо золото, камни…

Неожиданно гигант остановился и занес кулак над телевизором…

– Таможня! Чтоб она…

– Каждый работает, как умеет, – спокойно сказал Референт. – Я убежден, что мы через таможню ни золото, ни камни везти не должны. Только порошок и только один раз.

– Но требуется постоянный канал…

– Это им требуется! – крикнул Референт.

Патрон взглянул на него недоуменно:

– Не понял. Им требуется, а нам – нет?

– Нам требуются валюта и свобода! – Референт говорил резко, даже грубо. – Ты такой большой, сядь, пожалуйста.

Патрон опустился в кресло.

– Наши зарубежные партнеры желают иметь постоянный канал транспортировки через нашу западную границу всего, чего они пожелают. Но мы такой канал создать с тобой не можем. Ясно? Иначе этот канал приведет нас прямо в тайгу.

– Ты, Руслан, много на себя берешь, – в тоне Рогового не звучало угрозы, была лишь констатация факта.

И Референту стало зябко, неуютно, он знал: если Патрон угрожает – непосредственной опасности нет, когда говорит мягко – жди беды. Царствовать желает, не хочет или не может смотреть на ситуацию реально. Эти шестидесятилетние считают, что они в расцвете сил, на самом же деле силы-то еще есть, а разум в шорах, в позавчерашнем дне.

Референт молчал, понимал, что это опасно, но молчал. От данного разговора зависит слишком много, возможно, судьба и жизнь Руслана Алексеевича Волина.

– Подыскиваешь слова, как ловчее обмануть?.. Шутка. – Патрон наполнил бокал, но не выпил.

– Мы не на базаре и торгуем не семечками, – ответил Референт. – Ты либо примешь мое предложение, либо я выхожу из игры.

– Ультиматум. – Патрон согласно кивнул, осушил бокал, и Референт понял, что его судьба повисла, держится в воздухе ни на чем.

Он разозлился, матерно выругался, чем ошарашил Патрона, так как никогда подобных слов не употреблял.

– Какой бы правитель ни был умный, а правду в полном объеме ему говорить нельзя. Царь считает, что у него полная монополия на правду, только его правда истинна, а все остальные от лукавого, от желания обмануть, выгадать, погубить его величество, продать, – все это Референт сказал тихо, устало.

– Ты на меня не кричи, щенок! – рявкнул Патрон, занес руку над столиком, но вовремя понял, что может остаться без выпивки, и сдержался. – Вываливай свою вонючую правду, я потерплю.

Референт старался курить как можно меньше, но сейчас, когда понял, что опасность миновала, набил трубку, неторопливо раскуривал.

– Наши западные партнеры меряют нас на свой аршин, короче, переоценивают наши возможности. Они читают нашу прессу, где ежедневно пишется о коррупции, мафии, о волне преступности, которая захлестнула страну. Они установили с нами контакт, предлагают сотрудничать. Но они не понимают простой вещи, что коррупция наша, преступность при действительной массовости разобщена, необразованна, алчна, живет сегодняшним днем. Наша публика во всем одинакова, у нас пахотной земли и тракторов больше всех в мире, а жрать нечего. Никто не считает, может, у нас и преступников больше, чем у других, но создать настоящую организацию мы не в силах. И так называемые «деловые люди» вместо того, чтобы объединиться, помогать друг другу, терпеть сегодня и обогатиться завтра, стремятся лишь сию секунду урвать кусок пожирнее. И в результате зачастую воры воруют у воров, расхитители тянут у себе подобных, убийцы убивают убийц, все наше общество – сплошное буйство, стихия. Минуту назад ты решил, что твой ближайший помощник зарвался, вышел из-под контроля и его пора ликвидировать. Так? Можешь не отвечать. Я знаю, что так. А почему? Ты родился при этом режиме, тебя не интересует дело, лишь положение собственной персоны, комфортность и покой.

– Ты слишком умен…

– Все! – перебил Референт. – На этом мы и закончим. Я слишком умен – это наше, родное. Там, где мерилом является ум первого лица, превосходящий его по разуму – лишний, опасный. Американец за мой «излишек» миллион бы отвалил, а ты… пей, и закончим на этом.

Молчали долго, Патрон недовольно поглядел на помощника, пил вино, фыркал. Референт раскурил вторую трубку и пожалел, что был откровенен. Переоценил мамонта этого, посчитал, что тот оценит правильно все, по достоинству.

– А ты при каком режиме родился? – спросил неожиданно Патрон. – Хорошо, я согласен, ты прав, давай все с самого начала…

– Денис, уступи руль, – сказал Гуров, – когда еще будет такая возможность?

Сергачев припарковался, приятели поменялись местами. Гуров включил мотор, выжал сцепление, прибавил обороты, проверил, как переключаются скорости, и мягко выехал на трассу. Гурову не столько хотелось посидеть за рулем роскошной машины, сколько было необходимо проверить, ведется за ними наблюдение или нет, а для этого надо было самому вести машину и иметь перед глазами зеркало заднего вида.

В субботний день Ленинский проспект не был перегружен, основной поток шел, не превышая семидесяти, проскакивали и шустрые частники, торопились, как обычно, таксисты. Гуров изучил следовавшие позади машины, выждал немного, занял левый ряд, прибавил газ, легко вырвался вперед, через несколько минут быстро перестроился направо, потащился за троллейбусом. Даже столь нехитрого маневра оказалось достаточно, чтобы определить, что светло-серая «Волга», в которой находились двое мужчин и женщина, сидит у них на хвосте. «Волга» преследовала «Вольво» неумело, но упрямо.

Сергачев наблюдал за Гуровым, понял цель его маневра и оглянулся.

– Не крутись, я их засек, – сказал Гуров. – Любое дело требует сноровки, а фраера, как ты выражаешься, на любом стадионе фраерами и останутся.

Сергачев взглянул удивленно, так как Гуров, прежде чем сесть в машину, категорически предупреждал, мол, ни одного лишнего слова, возможно прослушивание. И даже обговорил, как себя вести, каких тем коснуться. Спортсмен не понимал, что в случае, если их разговор в машине записывается, недостаточно только не болтать лишнего. Желательно убедить слухачей, что их маневр проходит и люди в машине разговаривают свободно.

– Девочку в машину взяли, полагают, что она крашеной мордашкой прикроет ослиные уши. – Гуров подмигнул, взглянул в зеркало, убедился, что «Волга» не отстала. – Сейчас я им нарисую что-нибудь простенькое, но со вкусом.

Он включил правый поворот, у светофора свернул и тут же остановился, «Волга» встала неподалеку.

– Выйдем, я хочу эскимо, – сказал Гуров, выключил мотор, вышел и запер машину.

– Лев Иванович, ты же сам предупреждал, – возмущенно сказал Сергачев. – Я каждое слово обдумываю, а ты шпаришь…

– Что позволено Юпитеру! – Гуров поднял указательный палец, озорно подмигнул и оглянулся, но на «Волгу» не посмотрел, спросил: – Из машины кто-нибудь вышел?

– Парень и девушка.

– Водитель?

– Нет, пассажиры.

– Хуже, – поморщился Гуров. – А может, и лучше. Ты сходи за газетами и возвращайся к машине.

Сергачев направился искать газетный киоск, а Гуров подошел к стоявшему на углу инспектору ГАИ, сказал несколько слов и направился к «Волге». Неподалеку от машины он увидел парня и девушку – «пассажиров», которые старательно изображали, что заняты лишь друг другом и на весь белый свет им плевать. Парень обнимал девушку, пытался поцеловать, она отворачивалась, отпихивала его могучую накачанную грудь.

– Ну и здоров ты, парень! – сказал восхищенно Гуров, взял его за бицепс. – Где качаешься? – И внимательно посмотрел в глаза.

Герой напряг мышцы, легко отбросил руку Гурова, хотел что-то сказать, не сумел, так и застыл с открытым ртом, из которого пахнуло перегаром. Гуров прекрасно знал это состояние, когда ты, стараясь быть незамеченным, сталкиваешься взглядом с объектом наблюдения. Возникает ощущение, что ты совершенно голый, смешной и беспомощный.

– Слова забыл? – Гуров говорил непринужденно, смотрел жестко.

– Ты чего? Я вот с девушкой…

– Ты в нетрезвом состоянии за рулем вот этой «Волги», – Гуров указал на машину, – меня на Октябрьской подрезал…

– За каким рулем?

– Мы не за рулем, – вмешалась девица. – Мы сзади.

– А, так за рулем другой, – бутафорил Гуров. – Тогда извини. – И повернулся к подошедшему инспектору ГАИ: – Товарищ лейтенант, оказывается, за рулем другой сидел.

– Разберемся. – Инспектор подошел к «Волге», козырнул, представился, попросил водителя выйти из машины и, когда тот начал возмущаться, открыл дверцу, ловко выдернул ключи из замка зажигания.

– Нарушаете? Попрошу документы. – Инспектор был в своей стихии, держался равнодушно. – У гражданина к вам претензии.

Гуров бесстрастно, но с иронией изложил историю о том, как на Октябрьской площади его обогнала «Волга», подрезала и создала аварийную ситуацию. Водитель предъявил документы, все порывался перебить наглого лжеца, но взял себя в руки и спокойно сказал:

– Товарищ инспектор, все это неправда, я ехал позади «Вольво».

– Откуда вы знаете, что я на «Вольво»? – быстро спросил Гуров.

– Машина приметная…

– Но если вы ехали следом, то лица моего видеть не могли. Когда подрезали, тогда и увидели, – перебил Гуров.

Инспектор переводил взгляд с одного спорящего на другого и поводил чутким носом.

– Вот что, инспектор, – вспылил водитель «Волги». – Вы стоите здесь и не можете знать, что было на Октябрьской.

Аргумент инспектора оказался весомее, он заглянул в права и спросил:

– А что вы пили, Сергей Владимирович? Несет, как из пивной!

– Я? – Сергей Владимирович схватил инспектора за портупею, дыхнул в лицо. – Это Лешка, падла, в тачке надышал!

Человек в принципе не любит, когда его хватают за грудки, а если он в мундире и при исполнении, то обижается совсем серьезно. Инспектор стоял неподвижно, словно памятник, выждал, когда нарушитель опомнится, убрал документы в карман:

– Садитесь в машину, если у вас есть свидетели, возьмите их с собой, – и сел за руль.

– Ну, падла! – Сергей Владимирович, которому было чуть больше двадцати, повернулся к Гурову: – Мы еще встретимся!

– Сережа, тебе лучше меня никогда в жизни больше не видеть, – ответил Гуров. – Донжуана забери, а то без прав останешься.

Парень хотел было ответить достойно, но лишь махнул рукой, и Гуров увидел, что «наблюдатель» только сейчас сообразил, как провалил задание и что ему теперь за это будет.

«Волга» укатила, подошел Денис и сказал:

– Лев Иванович, признаю, ты ас.

– Издеваешься? – Гуров отдал ключи от машины. – А если бы ты в расцвете сил и славы слез с олимпийского пьедестала и обыграл значкиста ГТО, мне что, прикажешь тоже тебе аплодировать? Поехали к тебе, дорогой помолчи, мне надо подумать.

Сергачев вел машину. Гуров полулежал на заднем сиденье.

«Надо поговорить с женой и Орловым. А что я ему скажу? Кто такой Константин Васильевич по кличке Патрон? И где его искать? Что предпримет Референт и как перехватить инициативу? Необходимо захватить пистолет с моими отпечатками. Где спрятали Эфенди? Будет ли послушен Лебедев?

Чтобы ответить на вопросы и решить их, мне необходима бригада квалифицированных оперативников, транспорт, техника и, главное, спокойствие. У меня нет ничего. Плюс дефицит времени. Значит, всех проблем мне не решить, от чего-то придется отказаться, чем-то пожертвовать… Чем?..»

Глава 8

Денис познакомил Гурова с двумя своими друзьями. Гуров не имел возможности проверить будущих помощников, оставалось полагаться на выбор Сергачева.

Ветераны-спортсмены были ровесниками – лет этак под сорок. И хотя один был худ и высок, а второй кряжист и роста среднего, их делали похожими одинаковая уверенность и мягкость движений, за которыми угадывалась реальная сила.

После взаимных приветствий Гуров, не вдаваясь в подробности, не называя имен, объяснил, что требуется захватить одного очень сильного человека и отвезти на дачу.

Они выслушали Гурова молча, несколько равнодушно, согласно кивнули, вопросов никаких не задали.

– Лады, – сказал высокий, чувствовалось, что он за старшего. – Если честно, мне это не нравится, – он взглянул на Сергачева. – Но раз ты говоришь…

– Это я говорю, – перебил Гуров.

– А ты для меня никто, – спортсмен положил ладонь на плечо Гурова, заглянул в лицо. – Извини уж.

Гуров почувствовал и в руке, и во взгляде силу, улыбнулся, согласно кивнул и представился:

– Гуров. Лев Иванович.

– Это я знаю, – миролюбиво сказал спортсмен. – А я, как ты слышал, Прохор. А имя тогда имя, когда завоевано. Это свидетельство о рождении каждому дают, только что из того произрастет, никому не известно.

Денис сидел на диване, следил за разговором с улыбкой, хотя и волновался. Прохор мужик крутой, Гурова проверяет.

– Вот Яшин, покойный, точно был Лев Иванович, – продолжал Прохор. – А кто ты, жизнь покажет. Однако Денису я верю, хотя он порой и на все четыре спотыкается.

Молчаливого крепыша звали Кириллом. К разговору он прислушивался с рассеянным видом, как будто он его не касался, но неожиданно спросил:

– Так мы что теперь, вроде агентов милиции?

– Вы теперь вроде людей, которые пытаются спасти своего товарища, – ответил Гуров.

– И помочь ему устроиться в камере. – Прохор сжал плечо Гурова, снова посмотрел ему в глаза.

Гуров взглянул на него вполне спокойно:

– Да, мимо камеры ему, видимо, в любом случае не пройти.

– Молодец! – Прохор отпустил Гурова, слегка оттолкнул. – Жизнь какая-то сучья! Чего торговаться, сказал – сделаем.

«Если бы они были связаны с мафией, вели бы себя иначе, – думал Гуров. – Не ощетинились бы, согласились сразу, главное, уяснить суть дела и узнать имена пытались бы. Эти парни недовольны, значит, искренни».

– Тогда садитесь. – Гуров голоса не повысил, но тон изменил. – Слушайте.

Теперь Гуров начал подробный инструктаж, и, когда назвал имя, Прохор усмехнулся:

– Тоже мне, секрет полишинеля.

Простоватость спортсмена, его грубоватый лексикон настолько не вязались с последней фразой, что Гуров удивленно вскинул брови.

Каменно молчавший до сих пор Сергачев рассмеялся:

– Лев Иванович, спортсмены народ хитрый. Так что ты на его деревенские замашки не смотри. Эти приемчики сто лет назад отработаны, чтобы журналистов отваживать, когда они, не снимая галош, в душу лезут.

Обстановка разрядилась, гости обмякли, заулыбались.

– Нет, ребята, все не так… все не так, ребята, – пропел Кирилл. – Сейчас бы взять пивка – и в баньку.

– Подполковник, как я понимаю, из команды тебя исключили, – сказал Прохор, – и ты одинокий волк?

– Мне всю жизнь твердят, чтобы я опирался на общественность, – не отвечая на вопрос, сказал Гуров. – Во-пеpвых, я не понимаю, что такое общественность. Если полагать, что это огромная масса людей, которая не служит в милиции, то на массу невозможно опереться, так как она аморфна, инертна. А каждый человек – человек, у него своих забот больше, чем он способен выдержать, и ремеслом сыщика он не владеет. А вы не масса, вы два конкретных индивидуума, которые, по мнению Сергачева, изготовлены по специальному заказу.

– А чем крепче конь, тем ноша тяжелее, – вставил Кирилл.

– Считаем инструктаж законченным. – Прохор поднялся. – Я понимаю, если с нами что… тебе конец.

– Это ты правильно понимаешь, – Гуров тоже встал. – Желаю удачи и жду звонка.

– К черту, – в один голос ответили бывшие чемпионы и вышли.

Когда Гуров садился в свои «Жигули», он услышал сзади короткий автомобильный сигнал. Гуров оглянулся и увидел полковника Орлова, который сидел за рулем штатской «Волги».

– Ну что? – начал, не здороваясь, Орлов, когда Гуров забрался к нему в машину и закрыл за собой дверцу. – Может, кончим балаган, начнем работать?

– Здравствуй, Петр Николаевич, как здоровье супруги?

– Здорово, – буркнул Орлов. – Ни одному сотруднику я бы не простил…

– А ты не бог! – вспылил Гуров. – А я не грешник, мне отпущения грехов не требуется. Ты мне либо веришь, либо не веришь, я говорю правду…

– Но ты недоговариваешь…

– Да нечего мне сказать. У меня догадки и предположения.

– Лжешь. Вот сейчас ты лжешь.

– Ну хорошо. Я расскажу, а ты укажи, где я лгу. Меня на квартиру пригласил Руслан Волин. Данный факт не доказывается. Покойника Потапова допросить невозможно. Стрелял предположительно Эфенди, который в розыске, и за ним предостаточно. Меня схватил, скорее всего, Олег Веселов. Во-первых, это не факт, лишь мое чутье, во-вторых, Веселов в участии не признается никогда, а доказывать нам нечем. Срежиссировал и фотографировал эту сцену почти наверняка тоже Волин, Референт. Он перед нами открылся, когда взял на себя деньги и валюту Лебедева, держится нагло, уверен в безнаказанности. Допустим, я напишу подробный рапорт, ты пустишь его в работу, меня допросят в прокуратуре. Допустим, наплевать на имя и честь подполковника Гурова. Но что получит МУР? И что возьмет в руки полковник Орлов? С чего он начнет и на что может рассчитывать?

Орлов все эти вопросы уже себе задавал, ответа не нашел, но в одном был убежден: его друг и подчиненный что-то недоговаривает, необходимо как-то заставить Гурова рассказать все полностью и во всех подробностях, так как в одиночку ему не справиться. И кончится вся история плачевно: либо подполковника арестует прокуратура, либо убьют преступники. Да и вообще вся ситуация какая-то ненормальная, если он, полковник, сам разъезжает за рулем, так как не доверяет водителю – вдруг тот сболтнет, и разразится скандал…

– Дожили, – сказал он, – никто никому не верит. Кто же эти двое, что вышли от Сергачева и укатили на бежевой «шестерке»? Ты собираешь отряд волонтеров?

– Петр Николаевич, ты на службе, я в отпуске. За свои подвиги я отвечу, и ни ты, ни генерал…

– Это чушь, – перебил Орлов. – Мы все равно за тебя отвечаем…

– За проступки подчиненного один ответ, за соучастие – иной, ты сам знаешь. Пока ничего противозаконного я не совершил. Прокуратура все еще разыскивает меня?

– А ты как думаешь? Я выяснил, они получили анонимку, что Гуров причастен… и так далее. И пусть это грязная анонимка, пусть сейчас к ним не особенно прислушиваются, но сегодня Гуров для прокуратуры – единственная возможность сделать шаг к убийце.

– Скажи следователю, что, по имеющимся оперативным данным, убийство совершено рецидивистом Силиным по кличке Эфенди. Вы его ищете, это будет правда в полном объеме.

– Кто написал в прокуратуру?

– Лебедев.

– Ты говорил с ним?

– Говорил. Он не знает, где находится Эфенди.

– А кто главный авторитет всей группировки?

Гуров пожал плечами, после долгой паузы ответил:

– Все только предположительно… кличка Патрон… Зовут Константин Васильевич. Думаю, что он руководитель среднего масштаба, примерно твоего возраста. Если, пытаясь его нащупать, ты установишь наблюдение за Волиным, они потеряют ко мне всякий интерес и отошлют компромат на меня в прокуратуру или КГБ. Затем я буду долго отмываться, а скорее всего, сидеть, а ты потеряешь все ходы к руководителю мафии. Если у меня появится что-то конкретное, ты узнаешь об этом сразу же… Не трогай меня, Петр, дай мне еще несколько дней.

Гуров вылез из машины, Орлов проводил взглядом высокую стройную фигуру, подождал, пока друг сядет в «Жигули» и уедет. Он бездумно смотрел на грязную узкую улицу, думал о том, что жизнь с каждым днем становится все сложнее, а ездить по Москве все опаснее, на каждом километре открытые люки, ямы, и в какой момент ты рухнешь, неизвестно.

Забавно, хотя, возможно, и естественно, что Константина Васильевича Рогового и в министерстве подчиненные звали тоже Патрон.

Он занимал кабинет, соответствующий своей должности, который по велению времени был обставлен безликой стандартной мебелью, снабжен соответствующим количеством телефонных аппаратов, ковровой дорожкой, небольшим столом для совещаний и портретом на стене. Патрон не любил перемен, поэтому в своем кабинете держал портрет, на котором был изображен человек с авторитетом, не зависящим от властей предержащих. Правители приходили и уходили, а этот, давно усопший, все так же лукаво и мудро щурился, наклонив лобастую голову, и, казалось, спрашивал: «Что, последователи, задал я вам задачку, попробуйте найти ответ?» На самом деле вопрос портрета был наивен, на его задачки и загадки ответа уже давно никто не искал. Требовалось безоговорочно верить и следовать, а ответ найдут внуки либо правнуки. А возможно, ответа и вообще не существует, но это сегодня никого не волнует. Правда, кое-где порой начали просачиваться безответственные намеки, что портрет в каких-то вопросах вроде бы и сам не всегда был прав и несчитаные миллионы жизней отняли у народа не только параноики-последователи, но и он сам лично чего-то недодумал. Однако в ответ на богохульство так называемой гласности тут же раздавался громогласный хор, что, мол, не трогайте святыню, всего одна и осталась, и изображенный на портрете никогда не ошибался, просто не все ему удалось успеть. А вот если бы успел…

Константина Васильевича Рогового все эти изыскания не волновали, он был равнодушен к теории и, будучи практиком, считал, что авторитета того, чей портрет висел на стене, на его, Патрона, грешную жизнь хватит с избытком. И значит, можно не волноваться и спокойно хапать общенародное, а стало быть, ничейное. Сейчас он восседал за столом в кресле, приобретенном в комиссионном магазине: стандартные седалища Патрона не устраивали, нервировали своей хрупкостью. Он только что закончил короткое совещание – длинные разговоры теперь перенесли в парламент, – помешивал серебряной ложечкой в стакане с коньяком, гонял дольку лимона, делал вид, что попивает чай, и пребывал в омерзительном настроении. Диплом об окончании какого-то института у него имелся, но что такое девальвация, Патрон понял сравнительно недавно. И слово-то иностранное, впрочем, все мерзости оттуда. Означало оно процесс, который все тобой сделанное, нажитое честно, а также украденное превращал в пыль. Рубль – количество единиц значения не имело – умирал, терял власть, а другой власти Патрон не знал, да, возможно, ее в природе и не существовало.

Константин Васильевич гонял в стакане дольку лимона, а в мозгу крутилась одна и та же мысль: где и как достать конвертируемую валюту. Мысль крутилась по кругу, словно шарик в рулетке: щелкая по лункам, он не мог вырваться из замкнутого пространства. А если валюта – значит, требовался иностранец, которому нужен товар. Товар – только наркотик. Наркотик достать удалось, через несколько дней он прибудет в Москву. Героин. Объем небольшой, зато цена большая. И все бы хорошо, но Патрон был убежден, что подобную операцию можно провернуть лишь один раз, только один, и забыть, как страшный сон. И Патрон морочил голову своему подручному, что якобы необходим постоянный канал транспортировки, чтобы Референт не торопился соскочить, а старался выждать и прихватить побольше. Но второго раза не будет, Патрон был в этом абсолютно уверен – только сразу и единожды. Операция продумана тщательно, выверена, но имеет слабое звено, а если приглядеться, то и огромную брешь. Остаются живые свидетели. Отслужившего свое глупого генеральчика удалось убрать. Так его место занял обреченный на провал уголовник Эфенди. Ну и, конечно, старина, приятель молодости Юрка Лебедев, и шустрый талантливый помощничек, которого лучше всего удавить собственными руками. Но этого Патрон не умеет. Порочный круг: нанимаешь убийцу, он выполняет поручение и занимает освободившееся место. Нет, Референт не прав, говоря, что нет квалифицированных исполнителей, они есть, не хватает посредников. В развитых странах веками отлаживалась система, которая, как слышал Патрон, и сегодня действует безукоризненно. Если в жизни хозяина появляется опасный свидетель, то следует лишь дать команду – она передается по длинной, многоступенчатой цепи, и вскоре из далекого далека вылетает безымянный профессионал, выполняет задание. Нежелательный человек исчезает, умирает от инфаркта, погибает в результате несчастного случая или вульгарно налетает на пулю. И если исполнитель каким-то образом попадает в руки властей, то никоим образом не способен назвать своего истинного работодателя, так как не только не знает его имени, но и не подозревает о его существовании.

Патрон сделал из стакана солидный глоток, захватил губами дольку лимона, вяло зажевал, вздохнул, затем огладил бороду и самодовольно улыбнулся. «И все-таки черепок у меня пока варит, – подумал Патрон. – С этим сыщиком я здорово задумал, говорят, он шибко талантливый. А коли талантливый, то работу свою знает и вычистит мне все до донышка, никого и ничего не оставит. Эх, помощничек, Руслан свет Алексеевич, хоть ты и считаешь, что мое время прошло, а наивный, словно дитя малое. Генеральчика ты уже прибрал, теперь давай подполковника крути-верти, принуждай и запугивай. Я тебя такую игрушку заставил в руки взять. Теперь чуть повременим, и увидим, что от твоих шаловливых ручек останется».

В кабинет проскользнула секретарша, и Патрон понял, что раз не позвонила, а явилась, значит, ей отстегнули солидно. Он допил из стакана, улыбнулся поощрительно – человек должен брать, иначе дурак, а кому дураки нужны?

– Патрон, там человек, – секретарша забрала пустой стакан, отряхнула душистой ручкой лацканы пиджака, – ему состав цемента полагается.

– Людочка, ты меня знаешь, – хохотнул Патрон, – я человек справедливый, если кому что полагается, пусть берет. Я же ему подписал.

– Подпись есть, цемента нет, – секретарша не уходила.

– А с этим вопросом к смежникам…

– Константин Васильевич, смилостивьтесь, жалко человека, не ради себя мается.

– Не ради себя?

– Не ради.

– Тогда зови, – Патрон кивнул. – И чайку, чайку мне, пожалуйста.

Со времени последней встречи Лебедева с Гуровым прошло двое суток. Юрий Петрович ел, пил, даже спал, но не ощущал, что ест и пьет, и день не очень отличался от ночи.

В своей жизни ему частенько приходилось употреблять «попал между двух огней», но лишь теперь, когда Юрий Петрович оказался действительно между двух огней, он понял, что это такое на самом деле.

Когда Гуров в конце разговора сказал, что, мол, он человек, нуждающийся во многом, и от взятки не откажется, Лебедев, словно малый ребенок, схватил протянутую конфетку и закричал: «Назовите сумму!» Сыщик улыбнулся и ответил, что в данный момент ему нужны не деньги, а человек.

Конечно, больше всего Гурову был нужен Патрон. Но, во-первых, сыщик понимал, что шефа Лебедев сдать побоится, во-вторых, Гуров уже дал понять, что Патрон ему известен. Гуров прямо сказал:

– Мне нужен Леонид Ильич Силин по кличке Эфенди.

Лебедев облегченно вздохнул и ответил:

– Я даже понятия не имею, где он находится.

– А я знаю и подскажу, как его найти. Вы встретитесь с Эфенди, решите свои вопросы и спокойно расстанетесь. Эфенди – убийца, он находится во всесоюзном розыске, когда он будет арестован, на вас не упадет даже тень подозрения. С выполнением моего задания не торопитесь, я даю вам два-три дня.

– Задание, – пробормотал Лебедев. – Я уже получаю и выполняю задания милиции.

– Если Патрон узнает о вашем увлечении эпистолярным жанром, то застрелит вас именно Эфенди.

– Мне никто не скажет, как его найти.

– Скажут, даже попросят, чтобы вы с ним встретились. Вы немножко поупрямьтесь, встречаться с убийцей опасно, но потом согласитесь, – сказал Гуров и объяснил, что необходимо предпринять, чтобы данная встреча состоялась.

И вот уже двое суток Лебедев чего-то ест, чего-то пьет, ночью дремлет, днем проснуться не может, ходит, разговаривает, порой забывает, зачем человеку позвонил и какие между ними дела. И если это жизнь, то что такое смерть?

Сегодня впервые за многие годы Юрий Петрович не побрился, даже не почистил зубы. Надев халат, он отправился на кухню подогреть вчерашний кофе. Когда раздался звонок, Лебедев даже не вздрогнул, он уже ничего не боялся, ему было все безразлично. Не заглянув в «глазок», не спросив, кто, Юрий Петрович отпер замок и распахнул дверь. Пахнув на хозяина дорогим одеколоном, в квартиру вошел Руслан Волин.

– Привет, старина! – Волин снял плащ, хлопнул Юрия Петровича по вялому плечу. – Ты никак приболел? Не ко времени, дел много. Не ко времени… Почему мы так говорим? Разве болезнь бывает ко времени? Ты уж извини, я разуваться не буду.

Референт тщательно вытер ноги, болтая без умолку, он присматривался к хозяину.

– Ты зачем явился? – Лебедев запахнул халат, подпоясался. – Мы ведь договорились…

– Вот это да! – Волин взял с серванта бронзовую статуэтку, тут же поставил на место. – Я дал человеку взаймы колоссальные деньги, валюту и не могу зайти на чашку кофе? Да нет у твоего дома никого, у МУРа своих забот… Генералов убивают! За что им, бездельникам, платят! Хотя им и не платят, выделяют прожиточный минимум, чтобы с голоду не умерли…

У Референта было хорошее настроение, рано утром нашли наконец Олега Веселова, который два дня назад неожиданно пропал. Референт порядком испугался: а что, если Гуров понял, кто держал его во время убийства Потапова? Сыщик мог сообщить в МУР, а там ничего не стоило спортсмена арестовать. Оказалось все проще: Веселов, которого, естественно, не ознакомили со сценарием убийства, неожиданным для него поворотом событий – уничтожением генерала – был буквально деморализован. В таком количестве мускулатуры для характера и воли не осталось места. Малый спрятался у какой-то девки и пил без просыпу. Сегодня его наконец отыскали и увезли в баню, теперь приводят в порядок: спортсмен мог понадобиться, и скоро.

Руслан Алексеевич, молодой и уверенный, в элегантном костюме, сшитом за пределами социализма, расхаживал по квартире Лебедева и нравоучительно выговаривал:

– Возьми себя в руки, работай. Ты брякнул Патрону, что Корпорация располагает полуторамиллиардным бюджетом… я твои слова подтвердил. Но ведь эти деньги, хотя и существуют, не замыкаются только на нас. Кроме того, как минимум половина находится в деле, до четверти нам не дотянуться, юг и Средняя Азия отваливаются, о Прибалтике и говорить нечего. Конечно, они нам дадут, но нужно установить связь, договориться о порядке транспортировки в одно место и так далее…

– В Москву? – спросил Лебедев.

– Совсем плохой? – ответил Референт. – Думаю, Ростов.

– Княжинский?

– Тебе виднее. Ты только предупреди, мы курьеров рассылать не будем. Времени нет. Проблему транспортировки, охраны и все прочее пусть решают сами на местах.

– А что я могу обещать?

– Валюту. Один к тридцати.

Юрий Петрович вспомнил Гурова, его утверждение, что к Лебедеву придут и еще просить будут.

– И как, Руслан, ты все это представляешь практически? Если банк в Ростове, если Княжинский, то необходима группа боевиков. И руководитель. Это я, что ли? – Лебедев взял себя за атласные отвороты халата. – Я? Я могу переговорить с доверенными лицами. Часть людей вашим предложением заинтересуется. Принимать, охранять, кое-кого припугнуть, возможно и…

– Возможно и… – перебил Референт. – Я передаю тебе Эфенди. Всю техническую сторону дела он возьмет на себя.

– С Эфенди никаких дел я иметь не буду! – Лебедев вновь вспомнил Гурова, в памяти всплыли его глаза, голубые и почему-то всегда насмешливые.

– А кто тебя спрашивает, будешь или не будешь? Я тебе назову время и место, вы встретитесь и все обсудите. Приказ не мой, и не мне его отменять.

Денис работал у Волина шофером, держался спокойно, уверенно, пошучивал, что не мешает обзавестись курткой с золотым шитьем. Что подполковник живет у него, Денис не скрывал, сухо объяснил, что человек вылетел из седла, а он, Денис Сергачев, раненых на земле не оставляет. А Гуров парень отличный: в свое время ему очень помог, пусть живет, если хочет.

– А чем ему дома-то плохо? – спросил Референт. – У Гурова квартира не чета твоей, семья опять же.

– Ты его спроси, – ответил Денис и замолчал.

Когда Волин выяснил, что Гуров из Москвы не скрылся, а просто переехал жить к Сергачеву, то ничего не понял. Почему Гуров не живет дома, хотя и не скрывается? Почему не выходит на связь, на что рассчитывает, чего добивается? Утопить подполковника было очень просто, но утопленники никому не нужны. К Гурову можно было прийти, позвонить, объясниться, пригрозить, наконец, но Референт выжидал. Его сдерживала телеграмма, которую прислал Гуров наутро после убийства генерала Потапова. Это был вызов, а Гуров слишком умен, чтобы блефовать, не имея на руках козырей. Референт скрывал от Патрона, что Гуров пока неуправляем, ведь непосредственной надобности в нем еще не было. Референт ситуацию не просчитывал, свою силу знал, а силу противника нет, но интуитивно чувствовал – сыщик объявится сам, иначе бы не жил на самом виду.

Как Гуров и предвидел, заслуженные мастера, уверенные и сильные мужики, в сыскном деле оказались зелеными новичками. Высокий, жилистый Прохор и кряжистый, отлитый из цельного куска Кирилл мотались по городу, спали три-четыре часа, жгли бензин, покрышки и нервы, встретились и переговорили с десятками людей, общими знакомыми, дежурили ночью у дома Олега Веселова, но найти его не могли.

– Обычная работа, – сказал Гуров, когда вечером спортсмены скупо и неохотно доложили о своих мытарствах. – Отсутствие результата – тоже результат.Если бы вы нашли парня с первой попытки, да еще оказался он весел и беспечен, было бы значительно хуже. Раз человек прячется, значит, он нам нужен. Хотелось бы отыскать его живого.

Последняя фраза выскочила у Гурова непроизвольно, он забыл, что разговаривает не с оперативниками, а с людьми обыкновенными, которые смерть считают событием исключительным, для здорового человека практически невозможным.

– Как живого? – спросил Кирилл.

– Как ты и я. – Гуров уже понял, что сказал лишнее, разозлился, но решил ничего не сглаживать. – Веселова либо уже убрали, либо убьют в ближайшее время.

– А вы, подполковник милиции, сидите, кофеек попиваете, – сказал Прохор набычившись.

– А вы считайте, что кофе я не пью и ничего вам не говорил. Будете работать или устали? А может, надоело?

– Извини, Лев Иванович, извини. Считай, что я тоже ничего не говорил, – ответил Прохор.

– Тогда слушайте. – Гуров немного помолчал. – Выражаясь вашим языком, изменим направление удара.

Ветераны слушали внимательно, не перебивая, коротко попрощались, и Гуров снова остался один. Никогда в своей жизни он не проводил столько времени в бездействии и одиночестве. Ему никто не мешал, но сосредоточиться он почему-то не мог. Мучила головная боль, когда он попытался писать, заболели глаза, на кончике пера появилась черная точка, он отложил его, лег на спину, попытался расслабиться. Йогой надо заниматься, аутотренингом, подумал Гуров, хотя понятия не имел, что это такое и с какой стороны к ним подступиться. Слышал, читал, слова в сознании застряли, теперь выскочили, а что с ними делать, неизвестно…

«Почему я лежу в чужой квартире, а не в собственном доме? – рассуждал Гуров. – Ольгушка в школе, Рита на работе, я шатаюсь по квартире, лениво вожу пылесосом. И меня приглашают в прокуратуру… Если бы шибко искали, давили на генерала, Петр позвонил бы… Рита сказала: женщина хочет жить, тебе в жизни всего хватает и без меня. Пожалуй, от жены я прячусь, а не от следователя. Не подходил бы к телефону, и вся недолга. Рита ведь сказала, что муж уехал, а куда от ее глаз деваться? С ней же разговаривать надо…»

Гуров задремал, очнулся неожиданно бодрым, и настроение улучшилось, сказал вслух:

– Пока человек жив, он не умер. Начнем сначала, начнем с нуля.

«Тактика любой войны слагается из защиты и нападения. Сегодня Референт выслать на меня матеpиал не может, выгоды нет, но если я сумею его прихватить, то и терять ему станет нечего. И сяду я в знакомом кабинете по другую сторону стола. Значит, Волина следует обезоружить. Найти и изолировать Олега Веселова. Любым способом изъять – захватить, украсть – пистолет, из которого убили Потапова, и мои фотографии. Снимали „Полароидом“, следовательно, негативов не существует. Это хорошо. Это защита. Теперь нападение. Помочь МУРу, точнее, Петру, арестовать Эфенди и установить личность Патрона…»

На этой мысли Гуров застрял, потоптался на месте и решил, что, не имея ответа на главный вопрос, дальше все равно не продвинуться. Все-таки зачем подполковник Гуров понадобился Корпорации? То, что говорил Референт, ложь, причем ложь, слабо аргументированная. «И куда бы я со своими рассуждениями ни лез, всегда возвращаюсь к исходной точке. Зачем? Какова истинная цель вербовки подполковника? Ясно, что пытаются использовать „втемную“, поставить одну задачу, заставить выполнить совсем другую. Да не ходи ты по проторенной дорожке, – одернул себя Гуров. – Отвлекись от собственной персоны, попытайся взглянуть со стороны. Упрости вопрос до предела. Зачем преступной Корпорации может понадобиться честный, опытный оперативный работник?»

Глава 9

Руслан Волин утром позвонил Денису, сказал, что ждет машину к восьми, и попросил к телефону Гурова.

– Ну? – взяв трубку, недовольно произнес Гуров.

– Здравствуйте, Лев Иванович, мне кажется, нам следует встретиться и поговорить.

– Кто говорит? – серьезно спросил Гуров.

– Лев Иванович, это несерьезно…

– Кто говорит? – повторил Гуров. – У вас что, со слухом плохо или вопрос непонятен?

Референт понял, что Гуров сейчас положит трубку, и быстро сказал:

– Руслан Алексеевич Волин.

– Волин? – Гуров недовольно хмыкнул. – А… помню. Элегантный проходимец, изображающий делового серьезного человека, затем превратившегося в уголовника. – Ну? О чем мы будем говорить?

– Не по телефону, – растерянно сказал Референт. – Давайте встретимся.

– Давай, только я тебе не советую.

– А я тебе советую! – вспылил Референт. – Если ты, подполковник, будешь продолжать в том же духе, я наплюю на дело и тогда…

– Да пошел бы ты! – перебил Гуров. – Напугал ежа голой задницей. Мы встретимся. Вот я освобожусь и найду тебя.

Референт услышал гудки, положил трубку. «Нет, с этим человеком работать нельзя, – решил он. – Надо немедленно увидеть Патрона и решать. А что конкретно решать-то? От идеи работать с „гениальным“ сыщиком следует отказаться. Ясно, он из породы фанатов и с песней пойдет на костер. Если наркотик благополучно приедет в Москву, мы „зарядим“ „Вольво“, и Сергачев один прекрасно проедет через Брест. Зачем нам Гуров? Патрон свихнулся от мании величия, словно безумная старуха, желает, чтобы золотая рыбка служила у него на посылках. Только Гуров не рыбка, а я не заклинатель змей, я не желаю работать с коброй. Сыщика утопить? Пистолет и фотографии отослать в КГБ? Они подполковника мгновенно арестуют. Веселов мертв, а он был единственным человеком, который мог Гурова спасти. А может, он не знает о смерти спортсмена? Гуровские помощники его ищут, подполковник уверен, что с минуты на минуту найдут. В МУРе его вынудят сознаться… Я сошел с ума, – подвел итог Референт, – ведь именно помощники Гурова обнаружили труп Веселова. Как же сыщик может не знать?»

Референт повязал галстук, подошел к окну, увидел подкативший «Вольво» и чертыхнулся. «Денис ведь слышал, в каком тоне со мной разговаривал Гуров. Пусть он трижды олимпиец, сегодня он мой шофер. Да, что-то я часто стал ошибаться, надо было дать Денису уехать, потом поговорить с Гуровым. Но кто мог предположить, что человек взбесится?»

Успокаивая и оправдывая себя, Референт позвонил Патрону и потребовал немедленной встречи.

– У тебя голос как у вздорной девицы в дни менструации, – недовольно прогудел Патрон. – Ладно, в одиннадцать…

– Привет, шеф, – сказал Денис, перегнувшись через сиденье и открывая Референту заднюю дверцу. – Не обращай на моего постояльца внимания. Он, как узнал о смерти Олежки Веселова, по фазе сдвинулся.

– Здравствуй, Денис, – ответил Референт, опускаясь на уютное сиденье. Он, как и все руководители, предпочитал ездить сзади.

– Гуров парень отличный, всегда спокойный, – рассуждал Сергачев, мягко выезжая на центральную трассу. – Удивляюсь, оперативник, покойников в своей жизни повидал, а тут из-за смерти постороннего человека прямо с цепи сорвался. Я, честно сказать, Олега не любил, однако человек, жалко. Кому он дорогу перешел? Сзади ударили, полголовы снесли. А может, не деловые, а случайные? У него все карманы выпотрошили.

– Возможно… сегодня за бутылку могут голову оторвать, – ответил Референт, открыл кейс, зашелестел бумагами.

Он сделал это умышленно, желая прервать разговор, подумать. Он тоже не знал, кто и при каких обстоятельствах убил Веселова. Референт приказал Эфенди, но тот не успел. Когда убийца приехал на дачу, где оклемывался после запоя Веселов, то увидел милицейский «газик», фуражки, «Скорую» и кучку любопытных. Эфенди не рискнул приблизиться и разузнать что-либо конкретное, уехал и доложил об увиденном. Сначала Референт всполошился, уж не арестовали ли Веселова, но буквально через два часа услышал разговор, который происходил в этой машине, и успокоился. Кто-то помог ему, Руслану Волину. Он вспомнил услышанную когда-то фразу: бог не фраер, знает, кому подать, у кого отнять.

С Веселовым кончено и забыто, сейчас Референту хотелось понять, что знает его шофер, а чего не знает. Судя по всему, Гуров молчит, ничего приятелю не рассказывает. В его положении такое поведение вполне естественно, даже однозначно. Что касается убийства генерала, розысков Веселова, подполковник может ничего своим помощникам не говорить, но как он объясняет связь с ним, Волиным? Ведь Денису должно быть любопытно, он наверняка задает вопросы. Что, интересно, Гуров отвечает?

– Денис, мы уже говорили, но я так и не понял, почему Гуров из дома ушел? – возобновил разговор Волин.

– Человек помощи попросил, в душу лезть неловко, – ответил Денис, останавливаясь у офиса. – Знаю только, что у них там какого-то генерала шлепнули, вроде бы на Льва Ивановича бочка покатилась.

– Так все равно у тебя его сразу найдут.

– Да я ему говорил, а он глянул так быстро и спрашивает: мол, мне уйти? Неловко как-то, я больше эту тему не поднимал. Как я понимаю, он от жены прячется, потому ко мне и перебрался. Лев Иванович парень гордый, он сейчас не в форме, не хочет, чтобы любимая видела, как он в соплях путается.

– Очень образно, – усмехнулся Референт и понял, что Денис говорит правду. Он видел Гурова в семье, любовь, как и нелюбовь, никуда не спрячешь.

– Знаешь, шеф, я же просто как штыковая лопата. Ты мне работодатель, а Лев Иванович, можно сказать, друг. Тем не менее я тебя от него уберечь хочу. Ты чего-то с ним крутишь, по-моему, хочешь к своему бизнесу пристегнуть. Руслан, брось, Лев Иванович тебя на порядок выше. Он из тебя такое сделает, а я без работы останусь.

– Спасибо за совет. – Референт подхватил кейс и вышел из машины. – К двенадцати подъезжай на Калининский, к церквушке, что на углу.

– Так я тебя и туда подвезу…

– Не надо, я со своим австрийцем на его «Мерседесе» поеду, – ответил Референт и вошел в подъезд.

Сергачев взял кусок замши, вылез из-за руля и начал протирать стекло, огляделся, но ничего интересного не увидел. Он знал, что где-то неподалеку стоит такси, за рулем которого его давний приятель, мастер спорта международного класса, а пассажиром в машине подполковник Гуров.

Гуров умышленно грубо, вызывающе разговаривал по телефону с Волиным. Он вполне мог сдержаться, он давно вытренировал себя так, что практически ни в какой ситуации не терял самообладания, и уже не помнил случая, чтобы на работе когда-либо поддавался эмоциям или был безрассудно искренним. Сыщик, если он настоящий сыщик, обязан говорить не то, что он думает или чувствует, а лишь те слова, которые требует дело, которые работают на результат. Если же сыщик хочет еще и уважать себя, то должен подбирать слова таким образом, чтобы минимально лгать, не оскорблять человеческого достоинства противника, ну и, естественно, не нарушать Уголовный кодекс.

Утром, разговаривая с Референтом, Гуров пытался поставить его в неожиданную ситуацию, вынудить спросить совета, разрешения на поиски нового пути во взаимоотношениях с ним, подполковником МУРа. Такое разрешение нельзя получить по телефону, необходима личная встреча, на которую и подталкивал сыщик своего противника.

Гуров не рассчитывал, что Референт прямиком приведет его к Патрону, наверняка у них есть вариант для экстренной внеочередной встречи. Уж точно, они встретятся не в ресторане, не под часами на углу, и никто ни к кому не подсядет в машину, хотя последнее не исключено. В общем, время покажет, а пока надо заниматься главным сыщицким делом, то есть ждать и наблюдать.

Около одиннадцати к офису подкатил «Мерседес» с иностранным номером, Руслан Волин вышел, сел в машину, в которой находился мужчина. «Мерседес» покатил по центру и вскоре остановился у административного здания, в котором размещались два министерства.

Гуров прошел мимо стеклянной двери, за которой скрылись Волин и иностранец, взглянул на названия министерств. «Старый самонадеянный глупец, – подумал он. – Трудно тебе было вызвать кого-нибудь из молодых оперативников, того же Борю Вакурова. Он бы прошел следом, взглянул, к кому именно прибыли гости. Вряд ли это существенно, встреча Референта с Патроном не может проходить в присутствии третьего лица, однако и знать, к кому они прибыли, не мешает».

Неожиданно быстро, буквально через несколько минут, иностранец вышел и забрался в свой «Мерседес», а Референт остался в министерстве, точнее, в одном из двух министерств.

Конечно, если бы работа была санкционирована генералом, то ребята за несколько часов выудили бы из этих министерств всех подходящих Константинов Васильевичей. Возможно, позже, через несколько дней, так и произойдет. Пустячный вопрос, только где в это время будет находиться подполковник Гуров.

Из хрустального стакана в серебряном с чернью подстаканнике Константин Васильевич Роговой пил душистый «Липтон» и поглядывал на сидевшего по другую сторону стола директора советско-австрийского предприятия Руслана Алексеевича Волина.

Иностранный гость ушел, несколько удивленный оперативностью, с какой были подписаны все без исключения бумаги. Когда дверь за ним закрылась, Патрон и Референт о делах совместного предприятия забыли и до конца встречи к ним не возвращались.

Референт доложил о состоявшемся недавно разговоре и заявил, что поддерживать отношения с подполковником Гуровым в дальнейшем отказывается, считая попытку вербовки изначально ошибочной, и предлагает связь с Гуровым прервать, а решение его судьбы отложить до конца операции с наркотиками.

Патрон выслушал бесстрастно, даже не повел лохматой бровью, казалось, чай интересует его значительно больше, чем отношения с каким-то Гуровым, который и неуправляем, и фанатик, и черт знает еще что с бубенчиками. И Патрон не наигрывал, его действительно не интересовал доклад Референта. Подполковник Гуров такой, и это прекрасно, будь он иной, обыкновенный милицейский служака, грош ему цена, и никому, тем более серьезному делу, он не нужен.

В данный момент Патрона интересовал Руслан Алексеевич Волин. Они были знакомы и работали вместе более пяти лет, шеф видел своего помощника в разных ситуациях и считал Волина человеком проницательным, дальновидным, умным, но самонадеянным и хвастливым. Так ведь его возрасту это свойственно. Но сейчас Патрон неожиданно обнаружил перед собой начиненного умными словами наивного глупца.

Референт развивал свои теории, строил планы, копал траншеи и возводил дамбы, а Патрон поглядывал из-под лохматых бровей, согласно кивал, не слушал и думал о бренности всего земного, о неумолимо уходящем времени и, главное, о том, что Руслан – современный образованный краснобай и не более, следовательно, он, Роговой Константин Васильевич, теряет чутье.

«И как в твою эрудированную башку, Русланчик, могла прийти мысль, что я могу вербовать фанатика?» Роговой уже не застал те времена, но, если верить рассказам стариков, племя фанатиков было когда-то весьма многочисленным. Оно до конца неистребимо. Жизнь сталкивала Патрона с отдельными представителями этого племени, их немного, отличить их просто, так как все они лишены качества, совершенно необходимого для выживания человека. Как то: человек зачат в грехе, и дурного в каждом неизмеримо больше, чем хорошего, искренность есть лишь свидетельство ограниченности, а преданность может поддерживаться только личной выгодой; честность всегда конкретна, а если человеку не удобна, то превращается в глупость. Фанатики полезны и удобны, ими легко управлять, как детьми. Они не способны понять сложность бытия, с ними следует всегда соглашаться, спорить порой по мелочам и ни в коем случае никогда не говорить правду.

– Вы меня не слушаете, Патрон! – повысил голос Референт. В этом кабинете они всегда разговаривали на «вы».

– Отчего же, – лениво ответил Патрон. – Просто все это я давно знаю, а есть потребность выговориться, так продолжайте.

– Вы все-таки недооцениваете опасности.

– Ваше утверждение, Руслан Алексеевич, неразумно, – Патрон отставил стакан, огладил бороду. – Если бы хоть единожды я неверно оценил ситуацию, то не сидел бы в этом кабинете. Я бы сидел в прямом смысле слова. Милиционера вы охарактеризовали правильно, мне именно такой человек и нужен, не занимайтесь самодеятельностью, работайте с Гуровым и терпите. Все перемелется, мука будет. Не верит он в вашу сказку о цели его вербовки, придумайте другую. У вас фантазия богатая, ее я и оплачиваю.

Гуров прогуливался по проспекту, наблюдал за входом в министерство и увидел Референта сразу, как только он появился в дверях. «Вольво» с Денисом за рулем Гуров засек раньше и перегнал свое такси за угол, чтобы находиться рядом.

Референт сел в машину, Гуров сел в такси. Денис поправил боковое зеркало, значит, Референт едет домой. Гуров назвал водителю адрес.

«Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы платило в конвертируемой валюте», – думал Референт, подъезжая к дому.

– Жду тебя часа через два, – сказал он Денису, выходя из машины. – Нам предстоит кататься целый вечер.

Референт, человек в принципе очень внимательный, так был погружен в свои мысли, что, проходя через вестибюль, не обратил внимания на швейцара, который хотя и поклонился, но улыбка не соответствовала обычной, была ехидной, торжествующей. Референт поднялся на этаж, открыл первые двери, отпер вторые, получил толчок в спину и в квартиру не вошел, влетел.

– Я же сказал, как освобожусь, так мы и встретимся. – Гуров запер двери, прошел мимо хозяина, оглядел гостиную. – Ты ко мне явился без приглашения, так я понял, что мы без церемоний, попросту.

Гуров начал разгуливать по квартире, осматривая ее, словно музей.

– Руслан, ты не знаешь, кто первым высказал пошлую, но в принципе верную мысль, что красиво жить не запретишь?

– Когда я к вам, Лев Иванович, пришел, то поздоровался, – шок неожиданно прошел, и Референт взял себя в руки. – И плащ я снял, и ноги вытер.

– Так ты хотел понравиться, а мне это ни к чему. – Гуров снял плащ, бросил его на руки хозяину. – Я тебя чаем поил, так что давай накрывай.

Хотя Волин был растерян, ему почему-то в этот момент казалось самым важным, чтобы гость обращался к нему на «вы».

– Лев Иванович, может, вы не помните, меня зовут Руслан Алексеевич.

– Я намекнул на кофе или чай, – сказал Гуров, проходя в кабинет и с любопытством его оглядывая.

На обитой кожей стене красовалось старинное оружие. «Где-то в этой квартире нужный мне пистолетик. Конечно, получи я постановление на обыск…»

– Кофе по-восточному или можно растворимый? – Волин выглянул из кухни.

– Был бы коньяк хорош, а кофе можно любой, – ответил Гуров, переходя в спальню. – Интересно, сколько душ прописано в столь скромных апартаментах?

– Не изображайте участкового, Лев Иванович. – Волин принес кофе в гостиную, открыл бар, жестом пригласил, мол, выбирайте.

Гуров подошел, взял одну бутылку, затем другую, вздохнул, поставил на место, опустился в низкое кресло.

– Ну? Каковы наши дела? – Он понял, что хозяина раздражает бесцеремонность, даже хамское обращение, но мириться было еще рано, и Гуров спросил: – Так зачем я тебе понадобился? Какие важные вопросы ты хочешь со мной решить?

Гуров откровенно бутафорил, переигрывал, вел себя, словно подвыпивший амбал с хлипким интеллигентом. Мол, вот ты образованный, умный, в шляпе и очках, а я с тобой чего хочу, то и сделаю, могу очки и шляпу снять, а могу и морду набить. И будешь ты молчать и терпеть, так как ни одна живая душа за тебя все равно не заступится.

– Лев Иванович, у вас на руках двадцать два, а вы все прикупаете. – Волин налил кофе, коньяк не предложил, понимая, что подполковник все равно пить не будет. – Может, хватит?

– У кого сколько очков, выяснится, когда карты раскроем. – Гуров взял чашку, понюхал кофе и отставил. – А сейчас говори: зачем звал?

– Хотел выяснить наши взаимоотношения…

– А ты считаешь, что они существуют? – Гуров брезгливо поморщился.

– Конечно, существуют, – Волин обретал уверенность. – Но если вы хотите, я еще раз могу объяснить отлично известную вам ситуацию. У меня есть доказательства, что подполковник Гуров застрелил генерала Потапова. Конечно, вы не убивали, но это вы будете долго и нудно доказывать сначала на следствии, потом в суде.

– Ты, конечно, читал «Золотого теленка». Там есть такой Паниковский. Так вот, он нарушил конвенцию. Не помнишь, что с ним приключилось? Я с тобой, сукин сын, никакого договора не заключал. Но при нашей последней и единственной встрече прозвучало выражение «честное слово». Ты свое нарушил, считай, и я его не давал, так что берегись.

– Слова всегда слова, а дело – всегда дело. Если вы на переговоры не идете, покидайте помещение. А завтра…

– Так бы и говорил, – перебил Гуров и поднялся. – А то цирлих-манирлих, белые перчатки…

Он шагнул к двери, Референт тоже встал, чего и добивался Гуров.

– И последнее, – он улыбнулся, опустил голову, взглянул под ноги. – Разрешите?

– Извольте, – отозвался Референт, убежденный, что сейчас строптивец начнет торговаться. Додумать он не успел, Гуров слегка пригнулся и ударил Референта со всей силой, на какую был способен. Учитывая, что вес Гурова превышал восемьдесят килограммов и удар пришелся по открытой челюсти, результат оказался соответствующим. Безвольное тело хозяина опрокинуло кресло, ударилось о ковер, свалилось сначала на бок, затем медленно улеглось на спину и затихло. Гуров посмотрел на Волина, как смотрят на неодушевленный предмет, скажем, на манекен в витрине магазина, сказал:

– А ведь красивый и вроде неглупый мужик… Жалость какая.

Он вздохнул, прошел в ванную, подержал ушибленную руку под холодной водой, намочил полотенце и вернулся в гостиную. Волин уже сидел, беззвучно шевелил кровавыми губами. Гуров швырнул ему в лицо мокрое полотенце, сел в кресло и отпил кофе.

– Вот и кофе уже остыл, – сказал он укоризненно. – Где же русское гостеприимство?

Он встал, перешагнул через ноги Волина, подошел к бару, взял бутылку и два бокала.

– Давай, давай, пошевеливайся. Срочно поговорить, срочно поговорить, – передразнил Гуров, – а сам резину тянешь… у меня времени, между прочим, нет. Так что кончай придуриваться, поднимайся, поговорим серьезно.

Волин осторожно вытерся мокрым полотенцем, ощупал голову, встал на четвереньки, затем с трудом выпрямился.

– У меня сотрясение, – он причмокнул рассеченной губой. – Вы заплатите, – и замолчал, посчитав, видимо, что в данный момент угрожать расплатой преждевременно и опасно.

Гуров смотрел сквозь Волина и думал почему-то об отце и матери, о покойной домохозяйке Клаве, о юном Льве Гурове, который в двадцать два года пришел работать в уголовный розыск. Тот Гуров был юноша стеснительный, беспричинно краснел и ужасно переживал, когда над ним подшучивали. «Я стремился к самостоятельности, к мужскому настоящему делу, а сотрудник „угро“ борется со злом… Увидели бы родители, как их любимый и единственный доборолся: врезал изо всех сил человеку по лицу и смотрит, как тот кровь сглатывает, да еще думает о том, как его еще раз побольнее ударить и добить окончательно. Только теперь уже не кулаком, а словом. И хоть бы капелька жалости проступила…»

Напрасно подполковник Гуров пытался смягчиться, вновь очеловечиться, он смотрел на Референта и видел Риту и Ольгу, и холодел, уже не черствел, а костенел душой.

Волин опять осторожно утерся полотенцем, выпил коньку, кровяня мундштук, раскурил трубку, взгляд у него вновь стал осмысленный, цепкий.

– Одной зуботычиной, Руслан Алексеевич, за убийство, которое ты пытаешься мне повесить, я, конечно, с тобой не рассчитаюсь. Но вот так, не торопясь, помаленьку должок загашу, – сказал Гуров. – Я знаю, что ты советов не любишь, однако рекомендую: ты пистолет и фотографии отдай по-хорошему.

– Обязательно, – Волин согласно кивнул, – только не тебе. Убить меня ты не сможешь, отвечу твоими же словами: ты жди, Лев Иванович, каждый день жди…

– Ладно, потрачу на тебя еще несколько минут. Дураку надо все по полочкам разложить, иначе он и умрет дураком. Компроматериал ты на меня предъявить не можешь. Если меня арестуют, я расскажу правду, доказательств у меня нет, однако тебя пригласят и начнут против тебя копать. Возможно, до ареста дело не дойдет, но твое совместное предприятие прихлопнут и заграничный паспорт отберут. Мои коллеги возьмутся за дело, это сейчас я один, а в случае моего ареста начнет работать машина. Убил генерала Силин-Эфенди, видел убийство Олег Веселов, знают о нем Лебедев и Патрон.

Гуров замолчал, плеснул в фужер коньяку, взглянул на Волина участливо. На Патрона Волин практически не среагировал, лишь чуть прищурился, и Гуров отдал его выдержке должное.

– МУРом ты детишек пугай, это раньше была мощная контора, сегодня над ней тысячи рэкетиров посмеиваются. – Волин выпил и налил снова. – Кто убил вашего генерала, не знаю, но если, как ты утверждаешь, Эфенди, так он в розыске пятый год. Как говорится, бог в помощь, ищите дальше. Что видел Олег Веселов, мне неизвестно, так это и не будет известно: экс-чемпион внезапно скончался. Кто такой Патрон, я понятия не имею. Лебедева знаю хорошо. Юрий Петрович любит деньги и другими вопросами не занимается, к убийству он никакого отношения не имеет. А что касается моего предприятия и загранпаспорта, так это даже смешно, скорее грустно. Как формировалось твое сознание, Лев Иванович, в застойные семидесятые годы, такое оно и сформировалось – застойное. Совместное предприятие, которое дает государству конвертируемую валюту, по навету подозреваемого в убийстве никто не закроет, а если у меня попробуют отобрать паспорт, я обращусь в прессу.

– Руслан, ты, – перебил Гуров, – поменьше говори, – он коснулся своей скулы. – Расплывается на глазах, а что будет завтра, так страшно подумать.

Волин тронул кончиками пальцев скулу, вздрогнул, но тут же взял себя в руки.

– Я видел довольно посредственный фильм, но называется он здорово: «Один и без оружия!» – сказал Волин. – Так это про тебя, подполковник.

– Веселов мертв? Откуда тебе известно? – спросил Гуров.

– Не надо, – Волин подобрал отпадавшую губу. – Ты все сам знаешь.

– Я много чего знаю. Откуда у тебя сведения?

Волин хотел ответить, что не далее как сегодня приятель и доверенное лицо Гурова сообщил столь приятное известие, но сдержался. Впервые о смерти спортсмена Волин узнал из разговора, который вели в «Вольво» спортсмены, информировать об этом Гурова тоже не следовало, и он криво усмехнулся – а как было усмехнуться иначе, если одна щека в три раза больше другой, – ответил:

– В очереди за колбасой случайно услышал.

– Да, источник информации серьезный, – согласился Гуров и решил, что пора готовиться если не к капитуляции, то к «переговорам» – сопротивление он показал достаточно убедительное. – В принципе в твоих рассуждениях есть резон. Но, поверь моему опыту, отошлешь материалы на меня в КГБ или прокуратуру, нам уготована братская могила. – Гуров замолчал и пригубил коньяк.

– С этого и надо было начинать. А ты? – Волин коснулся щеки и по-детски хлюпнул носом.

– А ты? – ответил Гуров. – Вы, Руслан Алексеевич, занимались коммерцией, посредничали во взятках и неожиданно, по крайней мере для меня, организовали убийство.

– Я ничего не организовывал. Меня поставили перед фактом, – упрямо врал Референт. – Но когда мне сунули в руки козыри, я, естественно, их взял.

«Врет, но придется поверить, иначе разговора не получится», – решил Гуров и сказал:

– Версия сомнительная, но допустимая. Однако, взяв в руки оружие, надо не возмущаться, а ожидать нападения. Зачем вам нужен подполковник Гуров? Одну версию я уже слышал, излагайте вторую.

– Вы, конечно, знаете, что некоторые лица на Западе заинтересованы в непосредственных контактах с нашими неофициальными объединениями.

– Не политическими, а уголовными, – уточнил Гуров.

– Я политикой не занимаюсь, – ответил Волин. – Мы, финансисты, вынуждены поддерживать отношения с уголовниками.

– Говорите, я слушаю. – Гуров встал и начал прогуливаться по гостиной. – Привычка, – пояснил он, – даже генерал разрешает мне расхаживать по кабинету.

– Мы получили приглашение на встречу в Вене. Как вы отнесетесь к тому, чтобы представлять нашу Корпорацию?

– Чушь собачья, – сорвался Гуров, тут же об этом пожалев. – Вы мне не доверяете и правильно делаете.

– Но почему столь категорично? Семья ваша останется здесь, пистолет, из которого вы убили человека, тоже здесь. А вы человек разумный, сделаете один разумный шаг, затем второй, а с этого пути еще никто не возвращался. Нам известно, что вы говорите на немецком, репутация ваша безупречна…

– У меня много вопросов, но я задам лишь один. Как, с вашей точки зрения, отнесется мое начальство к столь неожиданному выезду?

– А никак. У вашего руководства достаточно забот, ваш министр стал членом Президентского совета. Кому какое дело, если человек во время отпуска выезжает по приглашению в Вену? Я вам даю машину, за рулем ваш приятель, человек тоже отличной репутации. По-моему, все естественно и для вас должно быть интересно. – Волин смотрел вопросительно. – Вы так не считаете?

– Интересно, – искренне согласился Гуров. – А приглашения, паспорта, визы…

– Это не ваша забота, соглашайтесь, все будет готово через три дня. Вся поездка займет неделю.

– А Денис? Вы с ним говорили?

– Конечно, нет, – Волин пожал плечами. – Сергачев согласится, он ведь живой человек, ему нужны деньги. Нам требуется ваше согласие. Все.

– Мне надо подумать, – Гуров снова был искренен. Подобное предложение, даже если оно фальшиво, отклонять нельзя, следует разобраться, все просчитать, взвесить, попытаться предугадать возможные неожиданности.

– Даю вам сутки, – сказал Волин.

«Ты прибудешь в Вену с товаром, я вылечу самолетом, тебя встречу, и мы побеседуем иначе, все я тебе припомню», – думал Референт, направляясь в ванную комнату, чтобы прополоскать рот и принять таблетку анальгина.

Пистолет здесь. Гуров оглядел гостиную и машинально взял лежавшую на пианино книгу. Эдгар По. Основоположник детективного жанра. Гуров поставил томик на ребро и слегка встряхнул, страницы распались. Если книга в хорошем состоянии, незачитанная, то она обычно раскрывается на том месте, где ее последнее время читали. Гуров взглянул на страницу и прочитал название рассказа: «Похищенное письмо». Он не помнил этой вещи, да и какое имеет значение, что сейчас читает Руслан Алексеевич Волин?

Финансист приехал к убийце на дачу, где Эфенди, чтобы не выть от скуки, подрядился поправить забор. Плотничал он не очень умело, но старательно, так как во всем любил порядок. Когда появился Лебедев, убийца взглянул на него недоброжелательно: с Референтом было оговорено, что, кроме единственного связника, никто не должен знать о месте, где укрылся Эфенди.

Эфенди укреплял вкопанный в землю столб, кивнул Лебедеву в сторону веранды и продолжал работать. Конечно, он мог тотчас прервать свое увлекательное занятие, но еще минут тридцать укладывал в основание столба битый кирпич, засыпал яму землей и внимательно следил за ведущей от станции тропинкой, прислушивался. Зрением и чутьем Эфенди обладал феноменальными, а иначе он бы давно уже перекочевал в мир иной.

Убийца воткнул лопату в землю, снова оглянулся, вновь прислушался. Ни одного «случайного» прохожего, нигде не слышен мотор «заблудившейся» машины. Окончательно успокоившись, Эфенди подошел к крыльцу, тщательно вытер ноги, поднялся на веранду, снял там сапоги и только потом прошел в комнату, сел лицом к двери так, чтобы через окно видеть подход к дому.

Лебедев рассказал о полученном задании – собрать часть наличных денег в Ростове – и о просьбе Референта возглавить группу охраны.

Эфенди кивал, готовил гостю чай и, обдумав услышанное, пришел к заключению, что образованные, так называемые интеллигенты, люди попросту больные, сумасшедшие. Солидные авторитеты денег просто не отдадут, а если и пришлют, то со своей охраной, и ему, Эфенди, в таком деле места нет. Если же он, на старости лет умом двинувшись, в эту историю ввяжется, то попадет в руки «угро» в самое ближайшее время. От валютных операций, всяких съездов и разбирательств ему следует держаться за сотни километров. Приняв решение, он вслух ничего не сказал, а начал заваривать чай. Порошок у них следует отобрать, пусть не весь, хватит и килограмма, если он хорошего качества. Но к порошку ни этот бухгалтер – так называл про себя Эфенди Лебедева, – ни молодой дипломат, то есть Референт, прямого отношения не имеют. И хотя Эфенди видел Патрона только раз, да и то коротко, он безошибочно определил, что именно бородатый великан здесь единственный властелин.

«Настоящий хозяин никогда никого к наркотику не подпустит, значит, и мой путь к золотому зелью лежит только через бородатого. А как взять? Силой? Не получится. Купить? Это смешно. Обменять… Вот это возможно. Но что взамен предложить?»

Эфенди задумался, ошпарил пальцы, но лишь тряхнул рукой, к боли он был терпелив.

Выпив чаю и поблагодарив, Лебедев спросил:

– Так что передать?

Эфенди пожал плечами, сжав тонкие губы, хмыкнул и нехотя ответил:

– Завтра выеду. В Ростове за главного Княжинский?

Юрий Петрович Лебедев был в подпольном бизнесе асом, однако удивился, посмотрел на Эфенди с уважением, кивнул и отправился не торопясь к станции.

В Москве он сразу же позвонил Гурову и продиктовал адрес.

– Когда вы туда выезжаете? – спросил Гуров.

– Я уже вернулся, говорю с вокзала.

– Мы же договаривались, Юрий Петрович.

– Нет, – перебил Лебедев, – не договаривались. Вы сказали сообщить адрес немедленно, а я ответил, что сообщу. А приводить опергруппу я не подписывался, я жить хочу, причем на свободе. Вы Эфенди возьмете, он из вашего застенка мгновенно телеграмму передаст… Он собирается в Ростов завтра, если я вам еще нужен, берите Эфенди в поезде.

Дачу, где проживал убийца, блокировали через три часа, ждали его появления до полудня следующего дня, а можно было держать засаду и дольше или не ждать совсем, так как Эфенди покинул свое убежище через пятнадцать минут после ухода Лебедева.

Известие о том, что вскоре в Москве можно будет обменять рубли на валюту, молниеносно прокатилась среди цеховиков, нелегальных миллионеров, царьков, князей и авторитетов теневой экономики. И хотя поступил приказ выделять сопровождающих как можно меньше, потому что Москва солидность сделки гарантирует, каждый из серьезных вкладчиков посылал свое доверенное лицо.

Юрий Петрович был в смятении; в Москву везли кейсы, чемоданы, возможно, и рюкзаки с пачками купюр, предполагаемая сумма уже превышала все оговоренные пределы. Распоряжение доставлять деньги в Ростов игнорировалось. Никто не хотел рисковать, соблюдать дистанцию и находиться за тысячу верст от места сделки. Увещевания Лебедева, прямые угрозы, что сверх установленных сумм обмен производиться не будет, воспринимались двояко. Одни предлагали колоссальные взятки, другие маниакально повторяли, мол, ты только рубли возьми, а валюту мы подождем.

Если на официальном открытом аукционе за доллар платили четвертак, то что говорить о людях, которые не могли обнародовать свои «сбережения». Они не торговались, только заберите бумажки и дайте реальные деньги, то есть конвертируемую валюту.

Розыскники активизацию уголовников почувствовали, но информация поступала противоречивая и с самых нижних этажей. Этого класса уголовники и сами ничего не знали. Из обрывочных данных можно было лишь понять, что авторитеты из разных регионов собирают крупные суммы наличных денег. Куда деньги направляются и с какой целью? Кто конкретно осуществляет транспортировку, кто руководит?

Засада на Эфенди опоздала. Полковник Орлов не мог скрыть от генерала Турилина, откуда поступил сигнал.

Константин Константинович, человек корректный и сдержанный, после доклада о том, что убийца ушел, вызвал Орлова, предложил сесть и минут двадцать приводил свою нервную систему в порядок, писал, отвечал на телефонные звонки, наконец закрыл лежавшую перед ним папку, погладил ее ладонями, словно пыль стирал.

– Товарищ полковник, вы мне доложили, что подполковник Гуров уехал из Москвы и находится в неизвестном вам санатории.

«Ну все, придется держать ответ, – понял Орлов. – Если уж „товарищ полковник“, на „вы“, значит, мои дела плохи, а о Леве и говорить нечего. Ну что же, семь бед… Я же собираюсь на пенсию, а дальше не пошлют».

– Товарищ генерал, – Орлов встал, – подполковник Гуров позвонил и сообщил, что разыскиваемый убийца Силин по кличке Эфенди находится в дачном поселке. Как вам и докладывали, мы опоздали, но установлено, что Эфенди действительно проживал на даче несколько дней.

– Сядь. Где Гуров? Откуда он получил информацию?

– Источник информации Гуров не назвал.

Турилин смотрел на приятеля и молчал. Он задал два вопроса, но получил один ответ, повторяться больше не стал.

Орлов встал, чуть ли не щелкнув каблуками.

– Виноват, Константин Константинович, вы правы, я могу найти Гурова, извините, но считаю это нецелесообразным.

– Будет так, – генерал тоже поднялся, оперся на стол ладонями. – Подполковник Гуров из очередного отпуска с сегодняшнего дня отозван.

– Без объявления приказа…

– Не учите меня, полковник! – Он взглянул на часы. – В четырнадцать пригласите подполковника на мою конспиративную квартиру. Вы свободны…

– Свободен, – повторил Орлов и вышел.

– Дожили, – сказал Турилин, когда дверь за полковником закрылась, и вздохнул, подумав, что будет еще хуже. «Как я себя помню, так жизнь становится все хуже и хуже. И я уже не мечтаю, чтобы лучше, лишь пытаюсь затормозить скольжение, закрепиться на каких-то позициях…»

Глава 10

Как только Гуров узнал, что группа захвата промахнулась и Эфенди ушел, то быстро собрал свой скарб и сказал:

– Денис, я уезжаю. Тебя начнут расспрашивать, но ты не знаешь, где я нахожусь. А чтобы тебе лишнего не врать, связь у нас с тобой будет односторонняя, будешь нужен – найду. Держись с Волиным спокойно, ровно, в общем, служи, никаких вопросов не задавай. Если он станет мной интересоваться, скажи, мол, поругались, я съехал, где живу, не знаешь.

– А что передать ребятам? – спросил Сергачев и пояснил: – Прохору и Кириллу. Они вроде бы тебе здорово помогли.

– Помогли, – согласился Гуров. – Передай поклон, скажи, закончит Гуров выступать, встретимся.

– Значит, поклон – и с концами, – Сергачев протянул забытую Гуровым мыльницу. – Хороший ты человек, Лев Иванович, главное, благодарный.

Гуров собрался было ответить, но лишь махнул рукой и вышел.

Был у Гурова приятель, доктор наук, образованнейший человек, знал три иностранных языка, в общем, умница и парень отличный, но женщин любил чрезмерно. Сколько женщину ни люби, все мало, но он любил многих, практически всех, с кем имел возможность познакомиться. Считал он такое положение вещей для любого мужика единственно нормальным и в верность Гурова семье не верил. А потому, уезжая в очередную долгосрочную командировку за рубеж, отдал Гурову ключ от своей квартиры, заговорщицки подмигнул, мол, пригодится. Для оперативного работника свободная квартира никогда лишней не бывает, Гуров ключ взял, тоже подмигнул, друзья обнялись, похлопали друг друга по спине, после чего один улетел работать и разлагаться в чужом обществе, а второй остался на Родине, как известно, работать то ли слесарем-сантехником, то ли ассенизатором – должность Гурова, в общем, известна, при всем желании ничего хорошего о ней не скажешь.

Значит, квартира у Гурова имелась, не поселился он в ней с самого начала только потому, что хотел находиться рядом с Денисом Сергачевым. А кроме того, у настоящего сыщика для последней крайности должна сохраняться берлога.

Такой час настал, Гуров переехал в квартиру приятеля. Узнал бы этот приятель, с какой целью и почему Лева Гуров воспользовался его гнездышком, то, возможно, заплакал бы от обиды.

Гуров занимался привычным для него делом, пылесосил, вытирал пыль, которой в нежилой квартире скопилось достаточно.

Он не винил Лебедева, что тот сообщил о местонахождении Эфенди с опозданием. Опасения финансиста, что розыск сработает топорно и убийца поймет, кто навел, имели основания. Ребята из группы захвата с агентурой не работали, и порой, когда расписывалась операция, решалось, в каком месте принять объект под наблюдение, сколько «вести», где и когда брать, «волкодавы» слушали вполуха. Вы, мол, скажите где и укажите кого, а мы по месту действия разберемся. Если же преступник разыскивался за убийства и был вооружен, то разговор совсем был короткий. Под пули идем мы, а не вы, и не вам нас учить. Гурову такую работу выполнять приходилось, и осуждать коллег из группы захвата он не мог. И Гуров решил при очередной встрече с Юрием Петровичем никакого недовольства не высказывать.

Гуров отлично понимал, что, узнав о неудавшейся операции, Константин Константинович прикажет зарвавшегося сыщика из отпуска отозвать. Полковник Орлов ослушаться не может, Гурова немедленно вернут в строй, и как ни бейся, какие предохранители ни ставь, а информация начнет растекаться и уходить на сторону.

Ехать в Вену без разрешения генерала Гуров не собирался, но здесь, в Москве, следовало разобраться самому. Лишь на один вопрос он не мог найти ответ. «И пока не найду, я на свет божий не вылезу, – решил Гуров. – Почему именно меня решил вербовать глава Корпорации? – Нет, конечно, есть и другие вопросы, но именно этот он определил как главный, стержневой. – Если я на него отвечу, я пойму и все остальное. Почему именно подполковник Гуров? На юге я ввязался в эту грязную историю и попал в поле зрения Патрона? Глупости. Тут же последовала схватка в Москве, после которой разумный человек должен приказать Гурова либо убрать, либо не трогать. В Москве масса офицеров моего калибра, среди них есть лучше меня, есть похуже, существуют и совсем негодные. Среди последних и должен искать Патрон помощника. А Патрон уперся именно в меня. Почему?

Юрий Петрович Лебедев пытался хозяина отговорить, и Референт от моей персоны далеко не в восторге. Волин делает упор на репутацию и мое знание немецкого. Но в Вене найти надежного переводчика не проблема. А Денис Сергачев? Они ему не верят, знают: Денис в критической ситуации встанет рядом со мной. Что, они не могли посадить за руль своего верного человека? Могли, но нанимают Сергачева, словноумышленно мне помогают. Почему? Просто так в таких делах ничего не делается. Они все время идут по самому краю. А ведь Волин, безусловно, умен. И Патрон, конечно, тоже. Наверняка еще старше и опытнее».

Гуров бросил пылесос, отправился на кухню, поставил чайник, начал искать чай или кофе. Холодильник, естественно, был пуст, а таких кретинов и недоумков, как он, Гуров, кормить вообще не следует. Он открыл бар, здесь был полный порядок, можно слона напоить. Да еще шоколад фирменный. Рядом с шоколадом лежал конверт. Гуров взял его и прочитал: «Тебе, лично». Он вскрыл конверт, на открытке с обнаженной красавицей было написано: «Я знал, что ты придешь, Лева, жизнь одна, и ни в чем себе не отказывай».

«Все все знают, – подумал Гуров, – один я, как мальчик, путаюсь в соплях. Может, глотнуть для бодрости и ясности мысли? – Он взял одну из бутылок, понюхал и поставил на место. – Итак, Руслан Волин был против моей кандидатуры, но его вынудили мной заниматься. А может, Волин всего не знает и его самого Патрон использует „втемную“? А неизвестный Патрон имеет на подполковника Гурова свои виды? А поездка в Вену – камуфляж, прикрытие какой-то другой цели, которая известна лишь одному человеку?»

Сыщику показалось, что он нащупал у себя под ногами что-то более или менее твердое. Как говорится, верхним чутьем он выбирался на верную дорогу. Он сел к телефону и позвонил в отдел, ему повезло, трубку снял нужный парень.

– Боря, здравствуй, не отвечай и не называй моего имени, – быстро сказал Гуров.

– Здравствуйте, Лев Иванович, я один в кабинете, – ответил лейтенант Боря Вакуров.

– Как здоровье Станислава?

– Выписался, пока дома, рвется в бой и все о вас спрашивает.

– Боря, ты можешь взять больничный?

– Вы же знаете, – удивленно ответил оперативник, – у меня хронический радикулит.

– Извини, старею. Сейчас записывай, а завтра бери бюллетень и выполняй…

А Волин больничный не брал, хотя лицо распухло так, что даже участковый врач выписал бы бюллетень не задумываясь. С момента получения «производственной» травмы прошло уже три дня, сегодня опухоль спала, боль прошла, но левая сторона лица была лиловой с желтыми подпалинами, а под глазами залегла чернь.

Он не выходил из дома, в офисе все шло своим чередом, финансовой стороной Корпорации занимался Лебедев, который непрестанно звонил и требовал встречи с Патроном, так как прямого выхода на него не имел. Волин сообщил по инстанции, но согласия на встречу не получил. Патрон пробурчал в ответ что-то нечленораздельное и односложное: то ли «подождет», то ли «потерпит».

Волин, привыкший к жизни деятельной, ежедневно насыщенной событиями, болтался по квартире, скучал и думал, думал до полного одурения. Все складывалось вроде бы нормально, на днях Патрон должен получить наркотик, по словам Лебедева, советские рубли затопили подвалы, расплата с поставщиками Референта не касается, машина с водителем у подъезда. В стройную схему плохо вписывался только Гуров.

Когда закончилась их последняя встреча, Волин, несмотря на полученные увечья, пребывал в оптимистическом настроении. Ему казалось, что даже срыв Гурова, его неожиданный удар свидетельствуют о капитуляции. И возможность вступить в Вене в контакт с мафией подполковника явно заинтересовала. Самый честный и принципиальный человек – всего лишь человек, и ему хочется выглядеть не только перед начальством, но и в своих глазах красиво. А перспектива разоблачения группы международной мафии для МУРа, особенно в свете предстоящего вступления СССР в Интерпол, случай беспрецедентный. Теоретически у Волина все складывалось великолепно. Однако когда он вспоминал лицо Гурова, его голубые глаза, взгляд, порой жесткий, порой насмешливый, чаще равнодушный, но, главное, ни разу не испуганный, Референт приходил к выводу, что с подполковником работать невозможно, с ним надо немедленно кончать. И хотя Гурову подсунута легенда, он все равно знает слишком много, и отдавать его в прокуратуру нельзя. Значит, следует обратиться к услугам Эфенди.

Но убийца уехал в Ростов, связи с ним нет. Но даже не в этом дело. Дело в другом: теоретизировать он может сколько душе угодно, но без разрешения Патрона разделаться с Гуровым невозможно. Наркотик, а значит, валюта в руках этого самодовольного обжоры, следовательно, и судьба Руслана Алексеевича Волина в тех же самых руках. «А что решаю я, второе лицо в Корпорации? – думал Волин и неожиданно отчетливо понял, что его ладони пусты. – Я лишь слуга, меня могут вышвырнуть за порог в любую минуту. Совместное предприятие, солидная фирма? Положение, хорошие деньги, в том числе и валюта. К чему мне уголовщина?» Но предприятие находится в руках чиновников, а самый главный чиновник данного ведомства – Константин Васильевич Роговой, то есть Патрон. Практически именно он помог Референту создать это совместное предприятие. Большинство приятелей Волина, работающих в подобных фирмах, люто ему завидовали. Они тратили недели, месяцы для получения подписи, затем столько же, чтобы на подпись легла печать. Цветы, французские духи, вульгарные пухлые конверты непрерывающимся потоком текут в главки, отделы, зашарпанные канцелярии. А у Руслана Волина полный ажур, все вопросы решаются мгновенно, он дарит цветы и шоколад только от хорошего настроения.

«Знали бы мои коллеги, – рассуждал горестно Волин, – какую цену я действительно плачу и с какой превеликой радостью я бы с ними поменялся местами». К сожалению, Руслан Алексеевич Волин сначала стал членом Корпорации, потом тем, что воплощала в себе кличка Референт, лишь как следствие – сопредставителем совместного предприятия. И сегодня сожаления и вздохи бессмысленны и смешны.

Что делать с Гуровым? Волин дал ему сутки на размышления, подполковник условия принял, в назначенный час не позвонил, а с квартиры Сергачева съехал, исчез и вестей не подает. И зачем такой неуправляемый снаряд понадобился Патрону? Почему неуправляемый? Он служит своей идее, с ней можно не соглашаться, но у Гурова она есть. И при ее воплощении сыщик очень даже человек дисциплинированный и обязательный.

Последние рассуждения Референта были простительны, так как о сегодняшних отношениях подполковника Гурова со своим начальством Руслан Алексеевич ничего не знал.

«Подполковник, сыщик, идейный борец, – продолжал рассуждать Референт. – Зачем Патрону такой человек?» И Волин наконец понял… Он опустился в кресло, схватился за голову.

Все последующие действия развивались строго по законам мелодрамы, и слова, часть из которых он произносил вслух, а часть проглатывал, тоже больше годились для провинциальной сцены, чем для суровой столичной действительности. Референт говорил примерно следующее:

– Боже мой, какой я идиот! Меня столько вpемени тычут мордой в дерьмо, а я тыкаюсь и жру его, даже еще удивляюсь, что невкусно, что тошнит. Дебил! Это же дерьмо, ничем не прикрытое! Патрон так уверен в моем кретинизме, что даже не удосужился это дерьмо как-то закамуфлировать.

Волин взял себя в руки, немного успокоился, закончил разыгрывать мелодраму, слез со сцены, сосредоточился на ситуации. «Прозревший глупец уже не глупец, – решил он. – Как выражается мой лучший друг подполковник Гуров, если правила отменили, будем драться без правил».

Юрий Петрович Лебедев спустился по ступенькам Центрального телеграфа и побрел в сторону Пушкинской площади. «Недавно я здесь проходил, меня преследовал Гуров, а я полагал, что нахожусь в очень сложном положении. Такова жизнь: если человеку отрезали палец, то он горюет, а ему следует радоваться, что не отрезали руку. Тогда мне было трудно, даже страшно, но я был себе хозяин, понимал происходящее, мог влиять на ход событий. Сейчас я ничего не понимаю, ничего не могу и, главное, не хочу. Пусть тюрьма, лишь бы оставили в покое и лишь бы остаться живым. На лесоповал меня по возрасту не пошлют, буду клеить коробочки или шить рукавицы».

Сегодня впервые в жизни Юрий Петрович не пересчитал полученные деньги. Он взглянул в чемодан, спросил, сколько, и молча записал цифры в блокнот. Парни в кожаных куртках непрестанно жевали что-то, в основном молчали, изредка швыряли друг в друга непонятные слова и смотрели на него, вчера еще считавшего себя, да и на самом деле бывшего финансовым магнатом, как на кладовщика, принимавшего залежалый товар. Юрий Петрович чувствовал, что для этих ребят он никто, тля, его можно в любую минуту прихлопнуть.

Юрий Петрович убийц знавал. Иван Сыч, ныне покойный, Эфенди, сегодня отсутствующий, были исполнителями высшей марки. Спокойные, рассудительные, они убивали, и Юрий Петрович относился к ним без эмоций, философски: каждый делает, что умеет. Но ни один из них никогда не убивал без приказа.

Кожаные парни, с которыми Юрий Петрович постоянно общался в последние дни, никого при нем не тронули, но он чувствовал, вернее, твердо знал: они готовы убить прямо сейчас, без нужды, без приказа, без личной выгоды, убить просто так, с той же легкостью, с которой ребенок ломает надоевшую игрушку.

Юрий Петрович брел по любимой улице, его еще недавно элегантный плащ болтался затертой тряпкой, воротничок свежей рубашки казался грязным, а модный галстук – засаленным. К не раз слышанным словам «жить не хочется» он всегда относился примерно так же, как к лозунгу «Слава труду!»: нравится людям, пусть говорят, все равно это никакого смысла не имеет. К сегодняшнему дню отношение к собственной жизни у Юрия Петровича в корне изменилось.

– Ба! Какая встреча! – услышал он, оглянулся и увидел Гурова, открывающего дверцу «Жигулей». – Присаживайтесь, Юрий Петрович, в ногах правды нет.

Юрий Петрович сел в машину, сжал Гурову локоть и сказал:

– Здравствуйте, Лев Иванович.

– Здравствуйте, Юрий Петрович, – в том же тоне ответил Гуров, посмотрел на финансиста внимательно и свои первоначальные планы изменил. – Я чертовски проголодался, подскажите, где бы мы могли пообедать?

Лебедев назвал адрес и закрыл глаза. «Сильно скрутило моего недруга, – думал Гуров, – а ведь я к нему сейчас ни злобы, ни даже антипатии не испытываю. Немолодой, усталый, испуганный человек. Собирался переговорить накоротке, но коли он так развалился, надо ловить момент, выжать из него максимум. Я личность высоконравственная, оберегаю людей, потому одного человека готов подловить и добить окончательно. Браво, Гуров! Только вперед!.. Чем же его заставляют заниматься, почему он так плох?»

Лебедев приоткрыл глаза, покосился на сыщика. «Почему я никогда не замечал, что этот парень красив? Ему бы в кино сниматься, умных сыщиков играть, душевных, все понимающих. Он, мой враг, сегодня самый близкий мне человек. Рядом с ним спокойно. Очередную ловушку обдумывает, решает, как через меня доказательства против Референта и Патрона получить. Ну и пусть, зато я уверен, что он не ткнет меня ножом, не ударит железом по голове. Видит, как я сейчас расклеился, а не пристает с вопросами. Интересно, взяли они Эфенди или нет?»

– Ваша информация была достоверной, – словно подслушав мысли Лебедева, сказал Гуров. – Я вам очень благодарен. Эфенди действительно был на даче в течение нескольких дней, но, когда мы прибыли, его там уже не было. Вы не волнуйтесь, Юрий Петрович, мы его обязательно найдем. Он убийца.

Лебедев не ответил. «Эфенди убийца? Верно. Но он исполнитель чужой воли. А сколько вы расплодили потенциальных убийц и как собираетесь их определять, как бороться?»

Они обедали в тихом, уютном кооперативном ресторане, где Юрия Петровича явно не знали, но приняли гостей любезно, обслужили быстро, кормили вкусно.

Лишь когда подали кофе, а Лебедеву рюмку коньяку, Гуров спросил:

– Не как преступник милиционеру, а как человек человеку, скажите, Юрий Петрович, зачем вам все это надо?

– Что – это? – привычно огрызнулся Лебедев и неожиданно рассмеялся. – Извините, рефлекс.

– Да, я тоже за собой постоянно замечаю. Сижу в гостях за чашкой чая и непроизвольно фиксирую, кто врет, кто обманывает жену. Хотя, казалось бы, какое мое дело?

– Да, да, профессия, она накладывает… Мне один врач рассказывал… – Лебедев замолчал, хотел сказать, мол, кончай обхаживать, лишь махнул рукой и попросил девушку принести еще рюмку коньяку.

– Я чем дольше работаю, тем больше у меня возникает вопросов. Возможно, я с возрастом глупею. Доступной всем статистикой сегодня доказано, что разбойники «трудятся» из расчета буквально мизерного месячного дохода. Я, естественно, отбрасываю нравственные проблемы. – Гуров взял принесенный Лебедеву коньяк, отлил чуть-чуть себе в кофе. – Но простая арифметика, логика, здравый смысл?

– Тут вы, извините, Лев Иванович, совсем по-детски рассуждаете, – тонко улыбнулся Лебедев, к нему возвращалась уверенность, и подумалось вдруг, что Гуров отнюдь не умен, свой шанс упустил, следовало брать за горло еще в машине, а теперь дудки. – Возьмем лотерею. Известно, мероприятие заведомо убыточное, однако миллионы в нем участвуют. Я это называю «синдромом жар-птицы». Вот все проигрывают, а я выиграю. Каждый верит в фортуну, это человеку вообще свойственно, просто необходимо верить.

– Допустим, – согласился Гуров. – Ну, а цеховики, финансисты вашего ранга? Насколько мне известно, наследников у вас нет, имеющиеся деньги вы за всю жизнь истратить не в состоянии…

– Понятно, – перебил Лебедев. – Зачем я рискую, не ухожу на пенсию? Простите за вульгарность, а я без дела помру. Я жить в тишине и покое, кушать икру и поливать клумбы не приспособлен. И потом, чувство власти, сознание собственной значимости. Вы, извините, не верите, что возможно истребить зло? Не верите. Однако пашете, жизнью рискуете. Ради людей? Глупость и самообман. Вам хочется выглядеть. Или я не прав?

– Отчего же, правы. – Гуров допил кофе. – Я люблю Льва Ивановича Гурова и хочу уважать его, потому, встретив вас в плохом состоянии, не воспользовался вашей слабостью…

– А это, извините, непрофессионализм и донкихотство, – перебил Лебедев.

– Ну, это вряд ли, – сказал быстро Гуров. – Могу вас обрадовать, в тюрьму я вас не посажу. А чтобы вы сразу не начали аплодировать, тут же огорчу. А не арестую вас лишь потому, что не успею собрать доказательства, вас убьют значительно раньше.

– Что вы знаете? – вырвалось у Лебедева.

– Кое-что знаю. А главное, у вас на лбу это написано, а я грамотный. – Гуров жестом подозвал девушку, заказал еще кофе и коньяк. – Юрий Петрович, есть мнение, что лучше умирать от тоски с лейкой, чем резвиться в крематории.

– Черный юмор.

– Чем богаты.

– Так кто же меня сейчас отпустит?

– Наконец деловая постановка вопроса. – Гуров взял у девушки чашку, поблагодарил и продолжал: – Уйти вам «на заслуженный отдых» я помогу.

– Не держите меня за придурка, – Лебедев сорвался на жаргон и поморщился. – Мою судьбу не вам решать. Вы лишь посулите, выставите непомерную цену и бросите меня за ненадобностью.

– Торгуемся, – констатировал Гуров. – Решать действительно будет сначала прокуратура, а затем суд. Но доказательства, то есть кирпичи, из которых складывается все здание, добываю я. Так что думайте, решайте. Это вроде детской игры «веришь – не веришь», только не на фантики, а в жизни.

– А первое, что вы потребуете, будет Патрон?

– Я его недавно видел, – не моргнув глазом, солгал Гуров. – Маленький, щупленький, бритый… Верно?

– Верно, – Лебедев поперхнулся и уставился в чашку.

– А я редко ошибаюсь, очень талантливый, – самодовольно произнес Гуров.

По реакции финансиста Гуров понял, что попал точно. Утром Боря Вакуров сообщил ему фамилии и приметы троих Константинов Васильевичей, которые занимали в двух министерствах подходящие должности. После недолгих раздумий, опираясь на профиль официальной деятельности Волина, сыщик остановился на начальнике главка Роговом. И подстраховал себя на случай ошибки, назвал сейчас приметы диаметрально противоположные. На Гурова с лебедевской стороны стола пахнуло такой радостью, что сомнения отпали: он попал точно.

– Да бог с ним, с вашим Патроном, – беспечно продолжал Гуров. – В первую очередь подумаем о вас, Юрий Петрович. Как же вас вывести из-под удара? Сколько вам потребуется, чтобы выполнить ваше задание?

– Дня… – Лебедев долго смотрел Гурову в лицо, видел смешинки в голубых глазах и через силу сказал: – Клянусь ни при каких обстоятельствах до конца жизни не считать вас простаком.

– Спасибо, – Гуров кивнул. – Послезавтра вы скажете Волину, что опасаетесь за свою жизнь, и попросите у него убежище…

– Волин не поселит меня у себя дома. Он найдет для меня дачу, чью-нибудь квартиру, только не у себя.

– Это не ваша забота, – неожиданно сухо сказал Гуров. – Вы изъявите желание пожить несколько дней у Референта, а затем якобы покинете столицу.

– А на самом деле?

– А что на самом деле, я вам сообщу. – Гуров взглянул на часы и поднялся. – Расплачивайтесь, я жду на улице.

Гуров вышел из ресторанчика, внимательно оглядел улицу, ничего интересного не увидел, хотя твердо знал, что наружное наблюдение установлено. Когда Гуров сегодня только начинал поиски Лебедева, он предварительно позвонил Орлову и, пресекая всякие объяснения, сказал:

– Приготовь самую квалифицированную группу наружного наблюдения и жди.

Приехав в ресторан, Гуров как бы отлучился в туалет, снова позвонил Орлову, продиктовал адрес и предупредил, что если одна машина уйдет за Лебедевым, а другая увяжется за ним, Гуровым, то он ее остановит и набьет старшему морду.

Орлов промычал, мол, жизнь покажет, и отдал соответствующие распоряжения.

– Куда вас доставить, Юрий Петрович? – спросил Гуров, когда Лебедев уселся рядом.

– На площадь Пушкина, – ответил Лебедев. – Что еще я должен для вас сделать?

– Ничего. И так уже угостили меня обедом. Вы полагаете, я поверю, что вы из чисто альтруистических побуждений станете заботиться о моем здоровье?

– А вы не верьте.

– Тогда скажите, что конкретно от меня требуется? Я же должен подготовиться.

– Вы должны переселиться к Волину.

– И это все?

– Все, – Гуров пожал плечами. – Мало? Вас на подвиги потянуло?

Они молча доехали до Пушкинской площади, распрощались значительно менее сердечно, чем встретились. Лебедев проводил взглядом машину Гурова, прошел на Тверской бульвар, сел на лавочку и задумался.

Полковник Орлов впервые в жизни не мог разобраться в своем отношении к близкому человеку. Чувства его к Гурову были весьма противоречивы. То он награждал подполковника непристойными словами, то гордился им, признавая, что парень творит чудеса. Гуров выскальзывал прямо из рук: сначала ушел из дома, затем снялся с квартиры Сергачева, не давая возможности призвать себя к порядку и поставить работу на привычные официальные рельсы. При этом он заботился о репутации своего друга и начальника, оберегая его от руководства. В отпуске человек, нет с ним связи, вот вернется, за все ответит. Разговаривая по телефону, Гуров с упрямством попугая повторяет, что ничего не слышит, сообщает важнейшую информацию и вешает трубку. С одной стороны, вроде бы детская игра, с другой – не придерешься, ну не слышит человек приказов генерала, а раз не слышит, значит, не нарушает, можете не верить, а наказывать никакого права не имеете.

Генерал Турилин с непроницаемым лицом читал рапорты полковника Орлова, накладывал резолюцию: «Выполнить и доложить» и, не говоря ни слова, возвращал. Лишь последний раз генерал задержал очередной рапорт, чуть помедлил и спросил:

– А он не заигрывается? Могут ведь просто убить…

– Убивать всегда просто, товарищ генерал, – ответил Орлов. – Нам представляется возможность захватить чуть ли не полсотни боевиков. И без Левы это нам не сделать, а если и исхитримся, то с потерями, да и головка Корпорации уйдет.

– Выполняйте, – генерал вернул документы. – Я согласовал с руководством, сто человек из подразделения спецназа готовы поступить в ваше распоряжение в любую минуту.

– Понял, товарищ генерал. – Орлов взял папку с документами, в дверях обернулся и сказал: – Не волнуйся, Константин Константинович, все будет в полном порядке.

Руслан Алексеевич Волин не любил неопределенности, как и все нормальные люди: лучше знать, что твое положение скверно, но знать точно, тогда можно бороться, принимать решения, контрмеры. Придя к выводу, что Патрон двурушничает и подполковник Гуров – не возможный союзник, а убежденный противник, Волин сначала растерялся, потом взбесился, но, подумав, пришел к выводу, что все не так уж и плохо, что даже из предательства можно извлечь выгоду.

А за последние двое суток все снова перевернулось, но не встало на другие места, а повисло в воздухе.

От двух не связанных друг с другом осведомителей Референт получил сообщение, что подполковник Гуров от своего руководства скрывается, его разыскивают, пытаются неловкую ситуацию скрыть. Такое положение в корне меняло ситуацию, и тщательно продуманные Референтом действия защиты и нападения требовали теперь кардинального пересмотра.

Гуров появился, как обычно, без предупреждения, вошел в квартиру и поздоровался с таким видом, словно был здесь вчера.

– Как вас понимать, Лев Иванович? – спросил Волин, когда они допили pитуальный кофе.

– Меня понять просто, а вы, умники, работать не умеете. Подполковника Гурова по подозрению в убийстве генерала Потапова разыскивают прокуратура и МУР. Хорошего ты, Руслан, имеешь помощника? Ищут меня лениво, не хотят огласки, из чего явствует, что пришла анонимка. Ее написал кто-то из твоих помощников, и мне кажется, что это дело рук покойного Веселова.

– Зачем ему? – удивился Волин.

– А больше некому, – Гуров пожал плечами. – Мне сейчас очень хотелось бы выехать в Вену. Тогда и свою торпеду ты на меня не выпустил бы, и перед начальством я бы отмылся.

Аргументы звучали убедительно, и лицо у сыщика было открытое и честное, только смешинки в голубых глазах смущали.

– Руслан, не обращай внимания на мою иронию, – сказал Гуров улыбаясь. – Выработанная годами самозащита. Нельзя себя и нашу чертову жизнь воспринимать всерьез, иначе по фазе двинешься. Мне, конечно, сотрудничество с тобой… – он вычертил пальцем петлю. – Но если поездка в Вену получится, я выскочу. Только вот что… Смешно, но я не могу найти свой паспорт. Пришел домой, когда моих дома не было, все перерыл, паспорта нет. А без него ты не можешь оформить выезд.

– Если вас разыскивают, то не пропустят через КПП, – возразил Волин.

– Это ты брось, ты не знаешь сложностей внутриведомственных отношений. Мой генерал не может всенародно объявить, что потерял и разыскивает своего подполковника. Они даже мою машину в розыск по городу не объявили, я ведь катаюсь свободно.

– У всех сложности, – согласился Волин, внимательно посмотрев на собеседника. – Значит, стремитесь выйти на международную арену?

– Очень стремлюсь, – признался Гуров. – С тобой я сторгуюсь, пистолет и фотографии ты мне отдашь, а с прокуратурой мне не договориться. Да, – он подошел к Волину, взял за подбородок, осмотрел лицо, – ты меня извини, не привык я, когда за горло берут.

– Сочтемся, все еще впереди, – многозначительно ответил Референт. – Так где же ваш паспорт?

– Жена спрятала, – сказал Гуров, – придется с ней объясняться, она у меня ревнивая до неприличия.

– А паспорт зачем? – удивился Волин.

– Ну ты совсем, – Гуров развел руками. – Мужик без паспорта не мужик, а хахаль. Хватит об этом, давай о делах. Вы предложили мне представлять Корпорацию в Вене. И каковы мои полномочия?

– Выслушать предложения и согласиться подумать. Вас наверняка мучает вопрос, почему мы остановились на вашей кандидатуре? Просто наши возможные партнеры хотят иметь гарантии нашей солидности. Правда, они предупредили, что мы должны прислать сотрудника криминальной полиции, лучше бы чиновника таможенной службы, но это дело ближайшего будущего.

– Гарантия вашей коррумпированности, – Гуров кивнул. – А если я им не понравлюсь? У них свои источники информации, а подполковник Гуров в МУРе человек заметный и имеет крайне дурную для вас репутацию.

– Как раз ваша репутация – наш самый сильный козырь.

– Но сейчас с ней, мягко выражаясь, неважно. Если среди наших сотрудников у них есть осведомители…

– Я имею достаточно, – перебил Волин. – Ваше вчерашнее положение тоже нам на руку, доставайте ваш паспорт, и я оформляю вам документы.

– Простите, я хочу детально разобраться. – Гуров немного подумал. – А какая гарантия у ваших партнеров, что полицейский из Москвы не сдаст их Интерполу?

– Они нас знают, уверены, что мы о себе побеспокоимся, значит, подумаем и о них. Нам нужно провернуть лишь одну сделку, в дальнейшем судьба неизвестных нам людей никого не волнует. Вот Интерпол – другая спецслужба, вам решать. Мы заканчиваем свое дело, сообщаем вам, и вы начинаете свое. Если в результате Лев Иванович Гуров станет полковником и получит орден, я лично буду только рад.

– Звучит заманчиво, если бы так и начинали, не трогали моих девочек, не устраивали провокацию с убийством и фотографированием, мы бы сразу договорились. Психолог, ты должен соображать – кого можно хватать за горло, кого не следует.

– Да, с вашей семьей произошла накладка, согласен, – ответил Волин. – А генерал Потапов был обречен, и связать подполковника Гурова с убийством генерала – мысль здравая, я о сделанном не жалею. А ваше тщеславие мне импонирует, но в таком деле перестраховка требуется, как в лифте, десятикратная.

«Раз я играю человека беспринципного, следует вести себя последовательно», – решил Гуров, протянул хозяину руку и сказал:

– Договорились. Я привожу тебе паспорт, ты занимаешься оформлением. – Он замялся и нерешительно продолжил: – Не хотел говорить…

– Ну-ну, смелее, – улыбнулся Волин.

– Я работаю в розыске, у меня свои источники информации. – Гуров вновь замолчал. – Лебедев сильно напуган, собирается скрыться. Дело, конечно, твое, но я до времени держал бы его рядом, успокоил… в общем, я сказал, ты решай.

Волин проверил, плотно ли захлопнулась дверь, и подумал, что только мороки с Юрием Петровичем Лебедевым сейчас и не хватает.

Зазвонил телефон, Волин снял трубку.

– Добрый день, Руслан Алексеевич, – услышал он знакомый голос Лебедева.

Одна из основных заповедей, которой придерживался Гуров, – не считать противника глупее себя. Когда он пришел к выводу, что, вероятно, Референта используют «втемную» и действительной ситуации тот не знает, зачем на самом деле Гуров нужен Корпорации – не ведает, то сразу подумал, что не он один такой умный. «Волин тоже может задуматься над таким вопросом. Следует его в моей лояльности если не убедить, то хотя бы заронить надежду. И главное, необходимо, чтобы Волин пригрел Лебедева, поселил его у себя».

Закончив «переговоры на высшем уровне», Гуров ехал в машине, вспоминая их детали, и остался доволен: вроде все прошло гладко. Если Референт и задумал поломать планы своего Патрона, то сейчас от активных действий должен воздержаться, выждать.

Теперь надо решить, как поступить с Патроном. Вполне вероятно, что это начальник главка Константин Васильевич Роговой. Доказательств никаких, если все предположения изложить на бумаге, то поверить им может разве что Орлов и, возможно, Турилин. А разрабатывать народного депутата на основании веры и способности к интуиции милиционера никто не посмеет.

Конечно, Лебедева можно дожать, получить от него официальные показания. Но это лишь слова, записанные на бумаге, сегодня человек произнес одни слова, завтра другие, и беда тому, кто вел протокол допроса и дал ему ход. За примерами ходить не приходится.

Корпорация собирает наличные деньги, цель только одна – получение конвертируемой валюты. Кому понадобились наши рубли, знает лишь Патрон. Если валюта, значит, КГБ, а я своих-то ни в чем убедить не сумею и уж чужих лишь насмешу. Значит, Патрона пока отложить в запасник памяти и заниматься вопросами более земными и реальными. Моим единственным козырем является Юрий Петрович Лебедев, использовать его следует тонко, и Орлова предупредить, чтобы он финансиста ни в коем случае не трогал. А сейчас надо найти Дениса Сергачева, собрать проверенных ветеранов и создать собственную бригаду прикрытия.

Глава 11

Лебедев попросил разрешения нанести визит, но Волин уклонился и назначил встречу в ресторане. Два дня назад он уже решил Сергачева уволить и машину отобрать, но потом передумал. Пусть чемпион пока катается, магнитофон пишет, он уже окупил себя сторицей, может, еще послужит.

Элегантный, внешне беспечный, Волин вышел на улицу, после долгого затворничества решил немного размяться, подышать воздухом, на суетящихся людишек посмотреть. Он прошел уже порядочно, начал оглядываться в поисках такси либо частника, когда почувствовал легкий толчок в плечо, повернулся – заготовленные слова не вылетели, Волин их с трудом проглотил: рядом шел Эфенди.

Референт не верил экстрасенсам, сейчас же вдруг четко понял: биополе существует. Убийца источал такую мощную волну энергии, что хотелось выставить ладонь и если не защищаться, то хотя бы отгородиться от нее.

– Привет, – излишне громко сказал Волин, хотя это слово никогда не употреблял, и от растерянности задал совсем идиотский вопрос: – Ты разве в Москве?

Эфенди мог зло пошутить, но лишь пожал плечами, поправил очки в дорогой массивной оправе. На убийце был модный плащ, белоснежная рубашка с галстуком. Безошибочно угадывалось, что он недавно был в парикмахерской, да не в такой, где бывают обыкновенные люди. Парикмахер сделал ему идеальный пробор, удлинил баки и оставил тонкую ниточку усов. Волин вспомнил фотографию Леонида Ильича Силина, красовавшуюся на стенде «Их разыскивает милиция», усмехнулся и сказал:

– Молодец, выглядишь на миллион долларов.

– Столько и стою. – Эфенди взял Волина за локоть, подвел к автомату. – Звякни Патрону, у меня к нему разговор.

– Не могу, – ответил Волин, пытаясь придать голосу уверенность и твердость.

Эфенди не угрожал, лишь вынул носовой платок, снял очки, начал тщательно протирать стекла, кивнул и равнодушно сказал:

– Давай, давай. Не валяй дурака.

Волин понял, что сейчас его втолкнут в будку и зарежут, не завтра, не потом, а сию секунду. Он вошел в автомат, начал набирать номер и молил бога, чтобы Патрона не оказалось на месте. Хотя это была совершенно бессмысленная мольба, бог все прекрасно понимал, и Патрон ответил:

– Слушаю.

– Здравствуй, Константин Васильевич.

– Короче, у меня совещание.

Эфенди отобрал трубку, дал Волину выйти, махнул рукой, мол, проваливай, и могущественный Референт бодро зашагал прочь.

– Ну? – раздраженно хмыкнул Патрон.

– Слушай меня внимательно, – сказал убийца. – Говорит Эфенди. Мы сегодня встретимся и обсудим один вопрос. – Он выкладывал слова ровно и старательно, каждое отдельно, с чуть заметной паузой. – Ты подумай, я через час позвоню, и ты назначишь время и место. – Он повторил: – Через час, и ты назовешь время и место.

И повесил трубку.

Патрон обгладывал ребро барашка, к принятию пищи, как известно, он относился аккуратно. Эфенди такие вещи понимал, говорил сам и ответа сразу не ждал.

Если бы Константин Васильевич Роговой не знал, когда можно и нужно проявить норов, а когда молча терпеть, то никогда бы не стал ни начальником, ни депутатом, ни Патроном. Но в данном случае он согласился на встречу не из тактических соображений, а охотно, так как мгновенно сообразил, что Эфенди именно тот человек, который сейчас ему, Патрону, необходим. «Так воздадим хвалу слабости Референта, а деловую встречу совместим с хорошим обедом», – решил Патрон и теперь согласно кивал. В принципе равномерное покачивание головы Патрона ровным счетом ничего не означало: когда он ел и слушал, то всегда с довольным видом соглашался.

Шашлычная, в которой они обедали, была самая затрапезная, даже неприхотливые едоки сюда заходить избегали, поэтому большинство столиков пустовало. В углу распивали, тут же скидывались на новую, да какой-то командированный терпеливо глотал дурно пахнувшее харчо. Творившееся в шашлычной непотребство Константин Васильевич не замечал: здешний повар готовить умел и знал, из какого мяса, кому и как подать. А ведь только эти, казалось бы, нехитрые, но не каждому доступные знания гарантируют человеку успех в нашем обществе.

В отличие от Патрона Эфенди в серьезные моменты жизни никогда не ел и не пил.

– Я видел мальчиков, которые волокут в Москву деньги. Дерьмо. Фанерованная дребедень, с виду блеск, а в серьезные руки попадут, их ногтем колупнут, труха посыплется. Тебя учить – только портить, сам знаешь, к ним на выстрел можно подходить только затем, чтобы выстрелить. Твой бухгалтер потерял сердце, он на выдохе и уже никогда не вдохнет. Молодой умен, да ты ему не веришь, держишь от главного в стороне и правильно делаешь. Тебе нужен Эфенди. Я имею, как теперь говорят, знак качества. Если я промахнусь, то ни у следователя, ни в суде со мной никто торговаться не станет. А нет торговли, нет и продажи, значит, ты защищен. Ты можешь, считай, должен взять Эфенди и в последний момент перерезать мною все тянущиеся к тебе веревочки, чтобы ни один милицейский или прокурорский не мог до тебя добраться. Цену я запрошу настоящую, либо в валюте, либо в порошке, и ты торговаться не станешь. Ты умный. А оплата вперед.

– Хорошо, – Патрон отодвинул блюдо с горкой обглоданных костей, выпил фужер вина, огладил боpоду и повторил: – Хорошо.

И было непонятно, то ли поел хорошо, то ли с убийцей согласен. Но он знал, с кем можно шутить, говорить двусмысленно, а с кем требуется предельная ясность, потому сытое равнодушие с лица Патрона исчезло, он глянул на Эфенди и сказал:

– Ты мне нужен, и я заплачу. Как ты живешь и сколько можешь ждать?

– У меня хороший дом, прочные стены, я могу жить спокойно, – ответил Эфенди, помедлил и уточнил: – Две недели.

– Столько не понадобится. Как мне тебя найти?

Эфенди вынул из кармана визитку доктора наук, профессора, честного человека:

– Он хороший человек, я не хотел приходить в его дом, жизнь заставила. Он охотник, мы с ним у костра сидели. Будешь звонить, если спросят, ты тоже охотник.

Гуров сидел в читальном зале библиотеки и читал рассказ Эдгара По «Пропавшее письмо». Он все никак не мог понять, почему этот писатель вошел в мировую элиту, может, все зависит от перевода и в подлиннике воспринимается иначе? Почему Волин читал эту книгу, был ли в этом особый смысл, или человек решил отвлечься и листал томик ради отдыха?

Закончив рассказ, Гуров сдал книгу, вышел из библиотеки, сел в машину и поехал в спортзал. Идея Эдгара По Гурову была понятна, он вспоминал квартиру Волина и пытался представить, как в конкретной обстановке данную идею можно осуществить. Конечно, первым делом он вспомнил висевшую на стене кабинета коллекцию старинного оружия, насколько он разбирался, предметы относились к семнадцатому-восемнадцатому векам. Следует проверить, решил Гуров, припарковываясь у спортивного комплекса.

Занятий в тренажерном зале не было, Денис и пятеро его друзей, среди них Прохор и Кирилл, расселись кто на чем и слушали Гурова, который говорил медленно, с длинными паузами, стремясь подробно, но просто объяснить ситуацию людям, не имеющим опыта оперативной работы.

– Я знаю, в вашей среде не принято говорить красиво, пугать, предупреждать об опасности. Моя просьба носит личный характер. В данный момент я не офицер милиции, не представитель МУРа, а лишь человек, попавший в сложную ситуацию. Кто хочет помочь – спасибо, кто откажется, никаких претензий.

– Человек человеку… – с философским видом начал было рассуждать Сергачев.

– Заткнись, Дэник, – прогудел коротко стриженный гигант, сидевший на «коне» и перекладывавший с ладони на ладонь двадцатикилограммовый «блин».

– Ни в коем случае не иметь при себе никакого оружия, – продолжал Гуров. – Я имею в виду пистолет, нож – не ваше это оружие, но металлический прут, гантелину…

– А нам и не требуется, обойдемся, – перебил Прохор, который, судя по всему, был среди соратников за старшего.

– Не сомневаюсь, но предупредить обязан, – ответил Гуров. – И в идеальном варианте желательно обойтись без увечий.

– Но это, командир, как лягет, – встрял наголо бритый ветеран с фигурой, которая мерилась одной мерой измерения и в высоту, и в ширину, и в толщину. Гуров назвал его про себя «кубиком». – Я в ваших премудростях не разбираюсь, но знаю точно, если бить, то единожды.

– Если вы видите в руках человека оружие, можно единожды.

– А коли у него в кармане, ждать, пока достанет?

– Пошли вы к чертовой матери, дайте сказать, потом лезьте со своими дурацкими вопросами! – вспылил Гуров. – Предупреждаю, я вас втягиваю в темную историю с непредсказуемым финалом. И если вы в случае столкновения не будете достаточно осмотрительны, посадите за решетку себя или меня. Я вам повторяю, что я частное лицо, и если что не так, если наломаем дров…

– Черепов и костей, – поправил кто-то.

– То нами займутся нормальные сухие чиновники, которые давно забыли, что такое эмоции, и учитывают лишь факты, неукоснительно следуя велению закона.

– Кончай, Лев Иванович, каждому вранью есть финиш, – сказал Прохор. – И кончай объяснять нам правила, скажи, где, когда, и расходимся. У меня пес дома невыгулянный сидит.

– А вот где и когда, я сейчас не знаю, – ответил Гуров.

Полковник Орлов заехал домой принять душ, побриться и сменить белье. Последние трое суток он спал урывками или в дежурной части, или за письменным столом, положив голову на скрещенные руки.

Выявили и держали под наблюдением двадцать семь групп съехавшихся в столицу боевиков. Брать их можно было лишь в одну и ту же минуту: разбросанные по огромному городу вооруженные парни поддерживали между собой телефонную связь. Разговоры не прослушивались, на это требовалось специальное разрешение, получить которое можно, лишь исписав тонну бумаги. Чего ждали боевики, точно не было известно, существовали лишь предположения Гурова, сообщившего информацию односложно.

Квалифицированных оперативников катастрофически не хватало, а использовать выделенное в распоряжение Орлова подразделение спецназа полковник не мог, так как эти люди годились лишь для прямого захвата.

Орлов вышел из ванной, свежая рубашка, отутюженный костюм, сверкающие туфли уже ожидали хозяина, на кухонном столе дымилась тарелка щей. Он поцеловал жену в макушку, занялся щами, и мечталось ему каким-либо образом узнать, как в сверхцивилизованных, сверхправовых государствах ихние спецслужбы блюдут подобную ситуацию и борются с организованной преступностью. «Конечно, у них техника, – думал полковник, обсасывая мозговую кость, – какой мы и не видели, и не слышали. Имеются скоростные машины, бензин в неограниченном количестве. Интересно, они за бензин вообще не отчитываются? Нет, – одернул себя начальник отдела, – тут я лишку хватил. Учет существует, иначе воровать начнут».

Он снова почистил зубы, оделся, подмигнул жене, объявил ей благодарность, заверил, что она лучшая из всех жен, и спустился к машине. По дороге полковник продолжал рассуждать о преимуществах полицейских, которые служат вне нашего Отечества.

Зарплата повыше – факт, однако деньги хоть важный компонент, но не главный. У них на полицейского руку поднять в принципе опасаются. Слов нет, сыщиков на всем земном шаре убивают, но лишь в ситуациях, когда, так сказать, жизнь против жизни. А без крайности любой мафиози знает – лучше руки за голову и лицом к стене.

«Так, вернемся к нашим баранам, – отдал себе приказ полковник. – Ну, Лева, ну, искатель приключений. Если ты из этой истории выскочишь живым, в погонах и при партбилете, иду к генералу, пусть от меня героя забирают, и вверх, вниз, в сторону, только чтобы я Леву Гурова видел лишь за рюмкой чая или кружкой пива. Или лягу в госпиталь, и вся Академия медицинских наук сумеет меня выписать лишь на пенсию».

– Как хочешь, но два часа ты мне должен гарантировать, – сказал Гуров Сергачеву, похлопывая по лакированному боку «Вольво».

– А если хозяин пожелает вернуться раньше? – спросил Денис.

– Заглох мотор.

– Это невозможно, – усмехнулся Денис, – этот мотор глохнуть не умеет. Если только кувалдой либо в дом воткнуться.

– Заготовь шип, найди предлог остановиться, подложи под колесо.

– Это он догадается, пересядет в другую машину.

– Тогда позвони и предупреди.

– Допустим, но будем надеяться на лучшее. – Сергачев сел за руль и укатил за Волиным, который его вызвал, предупредив, что бак должен быть полным.

Гуров по-прежнему был уверен, что пистолет, из которого застрелили генерала Потапова, и фотографии Референт хранит в своей квартире. Он решил во что бы то ни стало завладеть ими, сейчас такая возможность представилась. Для осуществления задуманного Гуров провел комбинацию, в результате которой уже вторые сутки в квартире жил Юрий Петрович Лебедев: ведь прежде чем обыскать, в помещение необходимо войти.

Гуров позвонил условным сигналом, тем не менее Лебедев из-за двери тихо спросил:

– Кто?

– Юрий Петрович, свои, – ответил Гуров.

Он заранее приготовил для Лебедева легенду, объясняющую цель визита. Кстати, легенда не была целиком ложной, просто она являлась частью правды.

– Юрий Петрович, у нас два часа, – сказал Гуров, усаживаясь в кабинете хозяина. – Нам необходимо подробно, до мельчайших деталей разработать план вашего выхода из криминальной ситуации, в которой вы сейчас увязли по уши. Я подготовил план, на его обсуждение мы отведем час, а в данный момент я вас прошу пройти на кухню и не появляться, пока я вас не позову. Мне необходимо ознакомиться с некоторыми бумагами.

Сыщик похлопал по письменному столу и проводил Лебедева на кухню.

– Юрий Петрович, вы в детстве не любили подглядывать? Нет? В вашем возрасте нет смысла обучаться, не советую. Договорились?

– В принципе вы действуете как заурядный бандит, – пробурчал Лебедев. – Перестройка… Правовое государство…

– Мне уйти? – грубо перебил Гуров.

– Ладно, ладно, уж и побрюзжать немного нельзя, – Лебедев тяжело вздохнул.

– Тогда лучше займите свои извилины решением следующего вопроса, – сказал Гуров. – Я сыщик, а не священник, бескорыстная помощь ближнему мне чужда.Подумайте, что вы мне предложите в качестве оплаты за свою жизнь и свободу. Ведь я берусь вас защитить от ваших друзей и от моих начальников.

Говорить так Гурову, мягко выражаясь, удовольствия не доставляло, но он был вынужден объясняться с человеком на языке тому понятном и выставлять привычные для него аргументы. Существуют торговля и обмен, основанные на личной выгоде. Иные побуждения, тем более альтруистические – от лукавого. А следовательно, человек хочет получить больше, чем заслуживает.

– Мало я вам уже дал? – Лебедев болезненно поморщился. – Стукачом стал, мало того, еще и торгуюсь.

– Немало, – ответил Гуров. – Значительно больше, чем я ожидал. Главное, вы отдали Патрона, то есть Константина Васильевича Рогового.

– Я? Рогового? – Юрий Петрович схватился за сердце и попятился. – Не было этого… Не было, Лев Иванович, побойтесь бога!

Именно по вине Юрия Петровича Лебедева погиб майор Антадзе, отравилась несчастная Майя – пусть они преступники, но тоже ведь люди. Были убиты Артеменко и Кружнев. Но эти судьбы и смерти существовали как бы в прошлом, а сейчас перед Гуровым стоял бледный трясущийся человек, «рожденный для счастья, как птица для полета». Подполковник Гуров, обязанный защищать жизнь и достоинство людей, данного человека психологически сломал, честь – у Лебедева не так давно была своя честь – раздавил и продолжает давить и топтать.

– Возможно, я ошибаюсь, – сухо сказал Гуров. – И Константин Васильевич Роговой мне приснился. Суть в другом. Я вас спасу, а вы мне сдадите всех, расскажете, что знаете и о чем лишь догадываетесь. А пока варите кофе и готовьтесь к исповеди, а я займусь бумагами нашего хозяина.

Сыщик вышел, а Юрий Петрович остался со своими горестными мыслями. Как же получилось, что он, финансовый магнат, столько лет повелевавший людьми, окружавший себя лично отобранными и самыми верными, остался один и попал в зависимость от Патрона и Референта? А теперь еще обыкновенный милиционер держит его мертвой хваткой. «Я продал своих, Володю Артеменко и Леню Кружнева, так ведь выхода другого не было, вопрос стоял однозначно: либо они, либо я, – рассуждал Лебедев. – Но я не называл и не мог назвать фамилию Рогового. Однако сыщик все знает. Что теперь делать? Я у него в руках, но лучше прокурор, чем Эфенди или один из этих кожаных, вечно жующих, с рыбьими глазами».

Он сварил кофе, который успел остыть, прежде чем вернулся Гуров. Взглянув на него, Юрий Петрович понял, что сыщик потерпел неудачу и не нашел, что искал. Хотя Гуров держался в своей обычной манере, смотрел открыто, чуть иронично, но старого волка не проведешь. Сыщик вошел, хотел пошутить, но сдержался, затем взял чашку кофе, сделал глоток, не заметил, что кофе уже холодный и без сахара, долго смотрел в окно, хотя ничего увидеть там не мог. Гуров промахнулся, это ясно, и, наверное, для Юрия Петровича это тоже плохо.

– Руслан может вернуться, – начал он нерешительно.

– Не может, – Гуров достал блокнот, написал несколько слов и номер телефона и передал Лебедеву. – Вы сидите здесь и ждите моей команды. Если Волин вас неожиданно выгонит, позвоните, сообщите, вас подберут.

– Я не чемодан! – возмутился Лебедев.

Гуров на реплику не среагировал, продолжал говорить ровно, монотонно:

– О наркотике вы, конечно, ничего не знаете. Когда и кому вы должны передать собранные деньги? И кстати, сколько вам привезли?

– Я не считал, но больше ста миллионов, – ответил Лебедев. – Деньги либо уже увезли, либо увезут в ближайшие сутки.

– Чего ждут боевики, транспортировавшие деньги, почему не уезжают? – спросил Гуров.

– Надеются получить валюту.

– Как вам удалось приготовить такую гадость? – Гуров отодвинул чашку. – Ладно, я обещал, давайте решать с вами.

Гуров говорил долго, порой повторялся, наконец Лебедев не выдержал и перебил:

– Я не дебил, давно все понял.

– Это сейчас, сидя в безопасности. Когда начнет припекать, вы в своей головушке не найдете ни одной толковой мыслишки, – возразил Гуров. – Терпите, потом благодарить будете.

И Юрий Петрович терпел, стараясь запомнить все гуровские варианты: если случится то-то, следует сделать это, а если произойдет то-то, необходимо не делать ничего.

– Ваша судьба в ваших руках. – Гуров взял свою чашку, вымыл, протер стол, внимательно осмотрел пол.

– Что мне сказать Руслану по поводу вашего визита? – поинтересовался Лебедев.

– Здесь никого не было.

– Что с вами, подполковник? – возмутился Лебедев и ткнул пальцем в пол. – Швейцар, он доложит…

– Это вряд ли, – перебил Гуров, пошел к дверям, остановился, посмотрел Лебедеву в глаза. – Желаю никогда в жизни меня не видеть. Вы плохо прожили свои годы, попробуйте последние прожить хотя бы прилично. А!.. – Он махнул рукой и вышел.

Когда Юрий Петрович, расставшись с подполковником Гуровым, сидел на лавочке Тверского бульвара и приводил свои мысли и чувства в порядок, он уже находился под наблюдением оперативников.

Погода не располагала к продолжительному самосозерцанию, и вскоре финансист поднялся, вновь прошелся по улице Горького, нехитро «проверился», остановил частника и приехал на Ордынку.

Квартира, в которой он организовал частное отделение банка, была расположена в новом доме, на четвертом этаже. Именно сюда затянутые в кожу и лайку добры молодцы привозили деньги своих хозяев. Надо сказать, что Ордынка – улица, которая мало подходит для тайных сделок. Она малолюдна, ее магазины провинциалов не привлекают, и оперативники быстро разобрались, кто здесь кто.

Действовали добры молодцы с наглостью, похожей на кретинизм: подкатывали на машинах прямо к подъезду. И лишь некоторые останавливались за квартал, который потом преодолевали пешком, перекладывая из рук в руки увесистые портфели и чемоданы. Только одна пара, проявив максимум находчивости, появилась из проходного двора.

Через тридцать-сорок минут гонцы, помахивая пустой тарой, чтобы всем стало ясно, что груз оставлен в доме, появлялись на улице и уезжали в надежном сопровождении.

Наконец денежный поток иссяк, боевики расселились по Москве. Это командированному в столице негде голову приклонить, деловой же человек подобный вопрос решает крайне просто. Места их стоянок плотно блокировали, у «банка» Лебедева оставалась охрана, как известно, любой банк стерегут люди с оружием.

Полковник Орлов ждал: интересно посмотреть, каким образом такой солидный груз вывезут из дома, а еще более интересно, куда направят.

И эту проблему решили тоже незамысловато. Среди бела дня к подъезду подкатил «рафик», из которого трое дюжих молодцов вынесли явно пустой контейнер, а через некоторое время, надрываясь, погрузили его снова в машину и укатили. Контейнер сдали на товарной станции, оформив груз как школьные учебники для армянских детей, пострадавших в результате землетрясения.

С первого дня Орлов мучился сомнениями, чувствовал – в происходящей истории что-то не так и он, старый сыщик, тянет пустой номер. Он начинал прощупывать каждое звено отдельно, но фальшивого обнаружить не удавалось.

Прибывающие с грузом парни были настоящие, четверо находились в розыске, девушки, которые посетили гостей, имели наметанный глаз и впоследствии подтвердили, что парни «крутые», явно при деньгах, две из них даже видели оружие. Принимал груз Лебедев, в подлинности которого тоже сомневаться не приходилось. Черного хода в доме не было, окна квартиры выходят лишь на улицу, подъездом пользуются лишь жильцы дома – три молодые семьи, двое студентов, снимающие квартиру, и основное население подъезда – пенсионеры. Никто из них никаких портфелей, тяжелых сумок и чемоданов не выносил. Груз, Орлов избегал употреблять слово «деньги», в дом доставлен, из дома отбыл только контейнер. Следовательно, груз либо в нем, либо остался в доме.

Полковник доложил генералу, получил «добро» прокурора, пригласил понятых и бухгалтеров, вскрыл контейнер и обнаружил в нем полные собрания сочинений Сталина, Ленина и Большую Советскую Энциклопедию.

Обыск квартиры, которую занимал Лебедев, ничего не дал. Деньги, а теперь стало ясно, что тащили в квартиру не какой-то неизвестный груз, а именно деньги, исчезли.

«Я размотаю это дело, – решил Орлов, – сейчас не деньги главное». И когда в очередной раз Гуров вышел на связь, приказал:

– Слушай внимательно. Через час я подъеду к Кинотеатру повторного фильма, и ты сядешь в мою машину. Дальнейшее промедление может меня прикончить.

Никакой приказ не мог сейчас вынудить Гурова сделать то, что он считал неправильным. Но когда он услышал, что его начальнику и другу грозит опасность, то сказал лишь одно слово:

– Понял.

Когда Гуров подошел к «Волге», она медленно двинулась по улице Герцена, свернула в тупик и остановилась. Гуров сел позади, поддернул плотные шторки. Орлов развернулся на сиденье, посмотрел на сыщика и сказал:

– Да, за прошедшие дни мы с тобой не помолодели.

– Что не удалось ни одному человеку на земле, – в тон ответил Гуров.

– Горбатого могила исправит. Я больше ждать не могу и сегодня дам приказ к задержанию.

– Это невозможно. Я держу руку на пульсе, валюта не появилась, задерживать рано.

– Не спрашивай, как это случилось, но мы упустили собранную Корпорацией кассу. С контейнера не сводили глаз, а когда вскрыли, он оказался макулатурой.

И хотя Гуров молчал, полковник повысил голос:

– Не перебивай! Знаю, сегодня у меня половина оперативников несмышленыши, но других-то нет…

– Но уж для такого задания можно было подыскать…

– Стеречь деньги? Какой участок важнее? А кто держит под наблюдением боевиков? Через два дня начнется сессия Верховного Совета, с завтрашнего дня съезжаются депутаты. Деньги, валюта, наркотики – пусть все горит голубым огнем, но мы должны бандитов захватить.

– Должны, – согласился Гуров. – Но головка снова уйдет.

– Позор, что я жизнью человека без депутатского значка рискую, а жизнью того, что со значком, рисковать не могу. Но, как говорится, что выросло, то выросло. Я такой.

– Все мы такие. – Гуров вздохнул, протянул руку и погладил седую голову полковника.

Орлов обомлел, затем с придыханием произнес:

– Ну, Лева…

Копируя начальника, Гуров махнул рукой и сказал:

– Да ладно! Не бери в голову, все как-нибудь образуется. Когда будешь брать?

– В пять утра. Ключи ко всем дверям мы изготовили, войдем спокойно.

– Засовы, цепочки?

– Лева, ты забываешься…

– А я забывчивый, – Гуров кивнул. – Как генерал?

– Плохо. Приказано строить правовое государство, но закон, не обеспеченный силой, – лишь декларация, привычный для нас лозунг. Ни денег, ни техники, ни профессионально обученных людей…

– Извини, – перебил Гуров, – ты разговариваешь со мной так, словно я отсутствовал годы…

– Лева, нынче иной день идет за месяц. – Ну ладно, – Орлов улыбнулся, – давай согласовывать. Да, совсем забыл. Я привез твой пистолет.

– У меня есть, – сказал Гуров. – И получше…

– Это когда брали Вахрушина? – Орлов вдруг улыбнулся. – «Магнум» с глушителем? А я догадался, что ты тогда пистолетик зажал, – он попытался придать голосу официальность. – Товарищ подполковник, сейчас не те времена, сегодня такая история может для вас кончиться…

– Петр, – остановил начальника Гуров. – Пусть история кончится. И пусть я отвечу лишь за укрытие изъятого у преступника пистолета.

– Человек предполагает, а начальство располагает, – произнес Константин Васильевич Роговой и протянул через стол сидевшему напротив Волину конверт.

Референт вынул из конверта паспорт и билет на самолет.

– Когда? Куда? – несколько опешил Волин, заглянул в паспорт и увидел фотографию Патрона. – Ничего не понимаю.

– Дай сюда! – Патрон навалился на стол и забрал свои документы. – Я сегодня улетаю в Берлин. Обязан. Изменить ничего не могу.

«Начинается, – понял Волин. – Командировка заготовлена, он улетит и оставит меня одного против МУРа, прокуратуры, главное, против рядовых солдат Корпорации, которые не умеют думать как рядовые, не желают ждать, но бьют и стреляют без всякой пощады».

– Я вынужден тебе полностью довериться. – Патрон сердито заворчал, дернул бороду. – А я этого терпеть не перевариваю – кому-либо доверять полностью, бесконтрольно. Товар у меня, я вынужден передать его тебе.

Роговой оперся кулаками на зеленое сукно стола и поднялся, навис огромный и мрачный, застыл, словно превратился в статую.

– Смотри, Русланчик, не вздумай! – Он опустился в кресло, чуть не раздавил его и снова нечленораздельно заворчал, с придыханием произнес: – Черт бы побрал этих новых министров. Молодые, шустрые, не знают, что делают сегодня, и уж совсем не представляют, что натворят завтра.

– Вы можете мне верить, Константин Васильевич, – тихо произнес Волин. – Мне кажется, я доказал свою безукоризненную честность.

– Ты знаешь, зачем человек всю жизнь прикидывается порядочным? – спросил Роговой. Не ожидая ответа, продолжал: – Чтобы единожды, в главный момент, обмануть и взойти на трон. Я тебе не советую. Ты знаешь, где сейчас Эфенди?

– В Ростове болтается.

– Эфенди здесь, – и Роговой похлопал по своему карману. – И в том, что я тебе доверяю, есть и его доля. Русланчик, ты все понял правильно?

– Не угрожай, Патрон. – Волин, поняв, что без него обойтись нельзя, почувствовал свою силу. – Я не боюсь ни тебя, ни Эфенди. Я не обману, не подведу, у меня есть свои принципы.

– Принципы – это хорошо, – миролюбиво согласился Патрон. – Значит, обмен наркотика на валюту проведешь, тебе позвонят.

– Сколько выделить кредиторам?

– Что? – Патрон посмотрел на своего Референта с таким изумлением, что тот застеснялся, словно громко пукнул в присутствии женщины. – Этой своре твой любимец Гуров выделит, на всех хватит.

– Вы с Гуровым связаны? – опешил Волин.

– Ну совсем больной, – поставил диагноз Патрон. – Да зачем же кота учить мышей ловить, когда он только это и умеет?

– Значит, вы его только для этого?.. – Волин сжал кулак и притянул к груди.

– А на кой черт он еще может понадобиться?

– А машина, транспортировка порошка через Брест? Вы же меня сами убеждали…

– Система Станиславского, – самодовольно ухмыльнулся Патрон. – Может, его система и в чем другом заключается, но лично я знаю, что человек должен свято верить. Ты мучился с милиционером и верил, что это главное. Такому чистоплюю, как ты, я не мог сказать, мол, хочу собрать в кулак максимальную наличность и сдать всех юнцов властям. Признайся, ты на такое дело не пошел бы?

– Никогда.

– А так как ты ничего не знал, ментов ни на кого не навел. Я тебе сказал, что мне требуется лучший сыщик, объяснил задачу, ты все выполнил. А что сыщик свои цели преследовал и кое-кого захватил, так ты в стороне.

– Кое-кого, – пробормотал Волин. – Гвардия наших партнеров. Я могу успеть…

Он замолчал, так как понял: если Патрон прав и Гуров ведет на посланцев охоту, то ничего уже изменить нельзя. Разве что сгореть вместе, а братские могилы хороши лишь для неизвестных солдат.

– Значит, я все это время, как последний…

– Значит. – Патрон взглянул на часы. – Я просил лучшего сыщика, ты мне его достал. И успокойся. Каждый считает себя самым умным. Сейчас твой подполковник ломает голову и совершенно убежден, что самостоятельно принимает решения. Ну, бог ему судья. Слушай, где и как ты обменяешь наркотик на валюту.

Волин слушал и запоминал, одновременно соображая, каким образом ему в решающие часы нейтрализовать Гурова. «Если я буду возиться с наркотиком, а сыщик в этот момент не будет сидеть в полной изоляции, я тихо сойду с ума».

Он не ожидал подобного поворота событий. Патрон беспредельно циничен, мудр и предусмотрителен. Но Руслан Алексеевич знал твердо: недооценивать Гурова, полагать, что он пляшет под чью-то дудку, крайне опасно. Возможно, Патрон и обманул подполковника, как обманул и всех остальных, а возможно, сыщик совсем не пляшет, а сам музыку заказывает. И такой вариант полностью исключать нельзя, необходимо перестраховаться.

Полковник Орлов доложил, что ему необходимо тридцать машин, девяносто оперативников как минимум, три машины «Скорой помощи», а к девяти утра желательно пригласить в управление пятерых следователей прокуратуры. Слушавший доклад Турилин сломал карандаш.

Орлов получил людей и технику, конечно, не все, что ему требовалось, – в полном объеме выдают чиновникам рангом повыше и для целей более важных, чем захват вооруженных бандитов. Примеров приводить не будем, о них ежедневно нам сообщают по телевидению и пишут в газетах, а результат мы наблюдаем лично.

В Москве в марте в четыре утра обязательно темно, а вот сухо или сыро – зависит от везения.

В это утро было сухо и даже нехолодно, но полковника Орлова знобило. Он стоял у подъезда управления и молча провожал коллег, некоторых он знал хорошо, других лишь по фамилии. Если бы существовал господь бог, полковник бы взмолился: «Дай мне право сесть в любую из машин и уехать». Но просить было некого, и Петр Николаевич вернулся в контору, поднялся в кабинет генерала.

Константин Константинович кивнул на самовар и тарелку с бутербродами и продолжал писать. У нас такой порядок: чем чиновник главнее, тем больше он пишет, ну за исключением самых-самых главных, за которых пишут другие, а главное, написанное зачитывают с трибуны.

Генералу Турилину приходилось писать самому, и он отлично понимал, что будет этим заниматься до пенсии, и поклялся, что последней бумагой, которую он напишет, станет рапорт об отставке, и никаких мемуаров. Константин Константинович был нормальным человеком, следовательно, знал себя поверхностно, и в шестьдесят, словно семнадцатилетний мальчишка, давал необдуманные клятвы.

Сейчас его оперативники, возможно, стреляли, дрались, обливались кровью. Генерал писал, а полковник, развалившись в кресле, жевал резиновый бутерброд, пил безвкусный чай.

Наконец раздался первый звонок. За секунду генерал и полковник обменялись взглядами, синхронно, будто один человек в зеркальном отражении, провели ладонью по глазам. Полковник встал, генерал щелкнул тумблером и сказал:

– Контора слушает.

Глава 12

До того как назначить день и час захвата находящихся в столице боевиков, пришлось проделать огромную работу и найти ответ на массу вопросов. В популярной передаче «Что? Где? Когда?» за правильный ответ команде начисляется очко. А какие страсти бурлят в студии…

За неправильный ответ при проведении подобной операции можно заплатить человеческими жизнями или карьерой. Это слово у нас почему-то звучит с оттенком непристойности, а в действительности оно означает итог, сумму достижений человека на данном этапе жизни. Никто не спорит, что карьера некоторых в обществе, несмотря на гласность, не является никакой суммой достижений, а лишь свидетельствует об удачном выборе родителей, тестя, на худой конец – тещи.

Генерал Турилин и полковник Орлов свое место в жизни заработали, начав строительство с нулевого цикла. И им было страшно ставить на карту все, что выстрадано за сорок лет.

Если вчера, случалось, задерживали и водворяли в камеру просто так, по причине плохого настроения задержателя – может, он с женой утром поругался, – то теперь, в условиях перестройки, достаточными основаниями для задержания (не путайте с арестом) может считаться наличие чуть ли не дюжины свидетелей, которые лично видели и подписали…

Короче… Розыск выявил и держал под наблюдением сорок два человека, которые прибыли в Москву, встречались с Лебедевым и что-то ему передали. Это «что-то» обнаружить не удалось, оно исчезло, словно испарилось. По уточненным данным, шестеро из сорока двух находились во всесоюзном розыске, с ними было сравнительно просто. У двоих видели оружие, но сообщения эти носили неофициальный характер. На восемнадцать человек получили серьезный материал из отделов милиции по месту проживания героев. А на каком основании брать еще восемнадцать?

Полковник Орлов убеждал прокуратуру несколько часов. Почему ночью? Почему нельзя задержать на улице? Читает ли полковник газеты? Как он относится к созданию правового государства? Вопросов было множество, всех не перечесть.

Петр Николаевич вытягивал губы, рассматривал кончик носа и уныло повторял, что есть серьезные основания полагать, что все подозреваемые вооружены. По улице бродят люди… Выход бандитов из помещений не может произойти одновременно. Оперативники, хоть и получают маленькую зарплату, и обременены семьями, и далеко не все молоды, предполагают жить дальше.

В этом месте Орлова обычно перебивали, укоряли, мол, не следует говорить об опасности оперативной работы, о героизме горе-сыщиков уже пропели все песни, даже гимны в застойный период. Полковник говорил, что милиционеров убивают независимо от того, как назван тот или иной период.

Все проходит, закончился и инструктаж полковника в прокуратуре. Было найдено оптимальное решение: розыскники выполняют свой долг, после чего докладывают, их работу проверяют, и если обнаружится нарушение соцзаконности, то, сами понимаете, разговор пойдет по законам перестроечного времени… Петр Николаевич все вытерпел, согласно кивнул и уже почти дошел до двери, когда услышал:

– Учтите, полковник, все простим, человеческие жизни не простим. Проинструктируйте своих: все строго по закону. Словесное предупреждение, затем выстрел в воздух и потом только…

Орлов вернулся к столу, перестал корчить различные гримасы, посмотрел чиновнику в лицо и сказал:

– Уточните, пожалуйста, чьи вы жизни мне простите, а чьи нет.

Когда в пять ноль три в кабинете генерала Турилина раздался первый звонок и полковник Орлов встал, а генерал включил связь и произнес: «Контора слушает», Петр Николаевич почувствовал себя, как пассажир самолета, пристегнувший ремни, – дальнейшее от него не зависело.

Генерал выслушал сообщение, улыбнулся, кивнул Орлову и сказал:

– Поздравляю. Благодарим. Ждем.

– Кто? – спросил Орлов.

– Сапрыкин. Трое, у двоих пистолеты, у одного кастет, уже в машине.

Через час в управление доставили тридцать восемь человек. Четверых на месте не оказалось, хотя вечером они и вернулись. Как и почему ушли – выяснили, оставили засаду. Было предположение, что боевики из гостиницы не отлучались, но по каким-то причинам оказались в других номерах. Выстрел прозвучал лишь один раз, пальнул с испугу молодой опер. Пятерым задержанным и двум сотрудникам хотя и сделали перевязки, но ничего серьезного у них не было – обычные бытовые травмы, которые люди получают и в повседневной жизни, например, в разгоряченной очереди за чем-нибудь.

Орлов провел поверхностный анализ результатов и пришел к выводу, что, видимо, он остается при звании и должности. Предстояла работа с задержанными, а главное, поиск исчезнувших миллионов. И самое главное – Гуров. Совершенно ясно: через рядовых бандитов выйти на главарей Корпорации, на наркотик и валюту не удастся.

Референт узнал о происшедшем около десяти утра, то есть сразу после начала рабочего дня. Патрон, как всегда, оказался прав, «мавр сделал свое дело…». Накануне вечером Волин проводил Константина Васильевича Рогового в Шереметьево, прошел с ним в депутатский зал, помог донести чемодан. Здесь они сердечно распрощались.

Когда он вернулся домой, то вместо Юрия Петровича обнаружил короткую записку: «Благодарю, почувствовал себя плохо, уехал лечиться». Читая, Волин лишь удивился телеграфному стилю, обрадовался, что постоялец съехал, – надобность в Лебедеве уже отпала. Но, получив информацию о ночных событиях, Референт призадумался. Неужели старый лис о готовящейся облаве пронюхал? Захваченные розыском уголовники знали лишь Лебедева, и хорошо, что он испарился, лучше бы до самого крематория. Сегодня Волину предстояла самая опасная, решающая стадия операции. Взять из камеры хранения чемодан с наркотиками, передать по назначению и получить валюту.

Когда Патрон назвал вокзал, номер камеры и шифр, Волин недовольно поморщился, мол, старо, как мир. Но хозяин резонно ответил, что, как только в стране откроют частные банки, будем пользоваться персональными сейфами, а сейчас потерпим. Волин не возражал, он понял: миллионы Корпорации неведомыми путями попали в руки Патрона, и сейчас, скорее всего, уже ушли в иной адрес. «Меня это не касается, – решил он, – главное – получить валюту, а там решим, кто танцует, а кто музыку заказывает».

Около года назад четверо здоровенных наглых парней схватили Руслана Алексеевича и, угрожая паяльником, потребовали десять тысяч – большую сумму они не могли выговорить. Волин для дела всплакнул, деньги отдал и распорядился по команде – тогда ею руководил Веселов. Через три дня главарь грозной «шайки» вернул деньги, долго просил прощения. Волин не претендовал на оригинальность, сказал, мол, бог простит. За прошедшее время Волин несколько раз прибегал к услугам незадачливых рэкетиров, отметил, что щенята быстро взрослеют, обрастают плотной шерстью и в случае необходимости могут не только лязгнуть зубами, но и схватить за горло. Д’Артаньян и три мушкетера, так называл их Волин, не имели контактов в его окружении, что и послужило решающим фактором при выборе исполнителей. А они были совершенно необходимы: Волин твердо решил – все время, пока он занимается с наркотиками и валютой, сыщик Гуров должен находиться под амбарным замком.

Референт встретился с главарем, назвал место и вpемя, дал фотографию Гурова.

– Ни в какие переговоры не вступать, не калечить, в случае крайней необходимости оглушить, держать до двадцати четырех. После захвата позвонить, – сказал Волин, вручил аванс – тысячу, гарантировал по окончании еще пять.

Получив такие деньги, главарь не обрадовался, а насторожился: существовал примерный прейскурант на услуги, а зазря лишнего никто не платит. Прикинув на ладони вес упакованных червонцев, главарь спросил:

– Он вооружен?

Волин любил бесплатные каламбуры, потому ответил:

– И очень, очень опасен. А за просто так, от жалости, подают лишь на паперти.

– С ним может быть охрана?

– Исключено. Он придет один. Только не обольщайся, парень. Обещаю, все деньги отработаешь сполна, еще и добавок просить придешь.

– Не пугай. Видели разных! – главарь сел в «шестерку» и укатил.

«Ну, дай тебе бог, – подумал Референт, направляясь к своей машине, которую оставил на параллельной улице. – Кто мне мешал обмолвиться, что, если клиент начнет „выступать“, а это, конечно, неминуемо, проломить ему башку к чертовой матери. Но нельзя, – одернул себя Волин, – нельзя, хотя оставлять Гурова в живых – безумие. Можно, конечно, заказывать похищение или убийство. Но для заказного убийства парни не годятся, сыпанутся на чем-нибудь и пропишут меня в тюрьме за подстрекательство к убийству. Нет, все я сделал правильно».

Через час Гуров подсел в «Вольво» к Волину, вежливо поздоровался, хлопнул Дениса по плечу и сказал:

– Привет, Дэник! Привык возить буржуев?

– А ты, Лев Иванович, привык ловить своих жуликов? – усмехнулся Денис, мягко разгоняя мощную машину. – Нравится – не нравится, каждый зарабатывает, как умеет.

– Ты, Сенека, не гони, – сказал Волин, – мы со Львом Ивановичем сейчас поговорим, и ты к его машине подкатывай. Значит, дела такие, – он повернулся к Гурову, – мое начальство убыло в командировку, теперь я штурман и капитан. Сегодня я познакомлю вас с одним иностранным человеком, который примет вас с Дэником в Вене. Личное знакомство всегда надежнее писем и всяких дурацких паролей.

– Безусловно, – согласился Гуров.

– На Ленинградском шоссе, за «Войковской», есть уютное кооперативное кафе «44». В восемь часов. Договорились?

– Хорошо.

– Денис, останови, мы пройдемся, – сказал Волин и первым вышел из машины.

Гуров сжал плечо Сергачева, тот понимающе кивнул.

– Вам, конечно, уже известно, – Волин взял Гурова за руку. – И как понимать?

– Философски, – ответил Гуров, – жизнь вообще следует воспринимать философски, иначе инфаркт. А вы полагали, если подполковник Гуров в отпуске, связался с Корпорацией, то МУР закрыли на ремонт или переучет? Вы с ума посходили, притащили в столицу вооруженных бандитов, да еще накануне сессии Верховного Совета!

– Накладки бывают и на более высоком уровне, – миролюбиво ответил Волин. – Но арест наших боевиков произошел не без вашего участия, я убежден. Собака не может равнодушно видеть кошку, такова жизнь, и вы абсолютно правы, пора становиться философом. Вы принесли паспорт?

– Пожалуйста, – Гуров протянул свой паспорт.

– Отлично, – Волин положил паспорт в карман. – Вы продолжаете считать, что братские могилы хороши лишь для неизвестных солдат?

Гуров не ответил, со скучающим выражением ждал продолжения.

– Отлично, – повторил Волин. – Значит, никаких фортелей против меня выкидывать не станете. Вы придете на встречу?

– Обязательно.

– Тогда до скорого, – Волин кивнул и уехал. Ему очень хотелось спросить, куда пропал Юрий Петрович Лебедев, но Волин сдержался, понимая, что либо сыщик ничего не знает, либо просто не ответит.

Гуров вернулся на квартиру приятеля, переговорил с Орловым, затем с Денисом, предупредил, что ребята должны приехать к месту встречи примерно за час, объяснил, как следует себя вести в дальнейшем, и лег отдыхать. Очень хотелось поговорить с Ритой и Ольгой, но он опасался, что может потерять душевное равновесие и уверенность, которые ему сегодня, как никогда, необходимы.

Он даже вздремнул, затем принял душ и побрился, надел свежую рубашку, самый нарядный галстук, спрятал пистолет и документы. В карман положил лишь носовой платок и деньги.

Когда он миновал Белорусский вокзал и выкатился по мосту на Ленинградский проспект, с машиной Гурова поравнялся знакомый «Вольво», коротко просигналил, далеко обогнал «Жигули» и, мигая подфарниками, начал останавливаться. За рулем «Вольво» сидел незнакомый парень, Гуров понимал, что его просят остановиться, тоже мигнул сигнальной лампочкой, обозначая поворот, но не припарковался, напротив, выжал педаль газа и оторвался от незнакомца. Конечно, на трассе трюк «Жигулей» против «Вольво» стоил три копейки, но в условиях города Гуров сумел проскочить светофор, влетел у «Сокола» в туннель и через несколько секунд уже остановился у кафе «44». Гуров запирал машину, когда подлетел парень на «Вольво», выскочил из машины, матюгнулся и спросил:

– Вы что, ослепли? Я приказал вам…

– Простите, не имею чести, – перебил Гуров и направился к дверям кафе, окна которого были плотно зашторены.

Парень растерялся, но быстро взял себя в руки, в два прыжка догнал Гурова, схватил за рукав.

– Лев Иванович, обстоятельства изменились, вас просят…

Гуров сжал парню кисть, освободил рукав, внимательно посмотрел в глаза, он знал, такой взгляд производит впечатление и отрезвляет.

– Я не стар, но консервативен. – Гуров, отлично зная, что столь пристальное внимание нервирует, осматривал парня, мысленно составляя словесный портрет. – Во-первых, поздоpовайтесь, затем представьтесь.

– Здравствуйте, – парень шмыгнул носом. – Юрик, – покраснел, – Юрий Копылов.

– Водительские права, Юрий Копылов, – Гуров протянул руку, решая, почему Волин прислал такого юнца.

– Лев Иванович, вы же машину знаете, Руслан Алексеевич просил извиниться и привезти вас в другое место.

Гуров взглянул на права, одновременно приглядываясь к таксисту, который, подняв капот, возился с мотором. Водитель был из спортсменов, он уже стоял здесь, когда Гуров подъехал.

– Машину, Юрий, я знаю, – Гуров вернул парню права. – Я поеду на своей, а ты – на своей, ты впереди, я за тобой.

– Велено ехать на одной, – Юрий явно тушевался. – Я привезу вас обратно…

«Зачем же прислали такого сопляка? Я ведь могу отказаться. Тогда я поломаю планы Волина, и то, что должно состояться, не состоится. Тогда зачем я ехал сюда?» Гуров пожал плечами и направился к «Вольво».

Юрий, при всей своей сопливости, оказался отличным водителем, машину чувствовал, вел быстро, ровно. Гуров, сидевший на заднем сиденье, оглянулся: такси следовало за «Вольво», порой исчезало, вновь появлялось.

«Ну и что? – рассуждал Гуров, непроизвольно отмечая, что летят они по Окружной. Благородная машина, не привыкшая к таким ямам и выбоинам, слегка вздрагивала. – Кажется, меня элементарно хотят упрятать, следовательно, везут не в район предстоящих событий, а в обратную сторону. Юношу Юрика можно остановить в любой момент, но тогда я вернусь к исходной позиции. Если я не выйду из машины сейчас, то могу заехать в такое место, где Юрика заменят люди, которым не прикажешь, а будешь смирно сидеть. Убивать меня не собираются, такие дела выполняют иначе, но и помощи мне теперь ждать неоткуда, – самонадеянные спортсмены застряли у кафе, сколько дурака ни учи, он умным не станет. Следовало гордость куда-нибудь засунуть и попросить ребят у Орлова».

«Вольво» свернул с Окружной и покатился по отличной дороге, замелькали посты ГАИ, навстречу проскакивали длинные лакированные лимузины с затемненными пуленепробиваемыми стеклами. По обочинам дороги стояли строгие сосны, ясно, что на данной территории проживали не хозяева, а слуги народа.

Юрик снова уверенно повернул, подъехал к высокому забору, прокатился вдоль и въехал в ворота, которые тут же начали закрываться. В узкий створ Гуров успел увидеть, как такси проскочило мимо.

– Вас ждут, – сказал Юрик, поворачиваясь.

Сыщик оглядел особнячок и подумал: «Прав был классик, когда утверждал, что злые языки страшнее пистолета. Кругом только и слышишь, мол, строить разучились, рабочий класс спился, мастеров извели. Двухэтажный домишко создали истинные умельцы и, судя по всему, не при Николае и даже не при горько оплакиваемом Иосифе, а значительно позднее. Кирпичики уложены, словно кафельная плитка в фирменной ванной комнате, не швы, а ровные линии, прочерченные профессиональной рукой: ни зазубринки, ни осколочка. Значит, недоглядели, кто-то из работяг на Руси остался».

Гуров шагнул на мраморные ступеньки, которые явно откуда-то стибрили, слямзили – а что непременно украли, сомнений не было: мрамор был явно дореволюционного происхождения. Сыщик потянул за массивное кольцо, прикушенное звериной мордой, – и массивная дверь распахнулась неожиданно легко. Дверь тоже стибрили, слямзили, украли, понял Гуров, вытер ноги и зашагал по ковру того же происхождения.

Он понял: за портьерой прячутся, вздохнул, пытаясь унять противную дрожь, которая обычно появлялась в минуты опасности. «Не валяй дурака и не сопротивляйся», – скомандовал себе Гуров и прошел мимо плюшевой портьеры. В этот момент сыщика и схватили. Хотя он был абсолютно готов и только что отдал себе разумные команды, однако рефлексы сильнее разума. Сыщик подсек чью-то ногу, ударил кого-то по голове, в результате сам получил удар, обмяк, на мгновение потерял сознание, затем вернулся на землю, почувствовал, как его обыскивают, и услышал удивленный возглас:

– Парни, да он пустой! Шеф болтал: опасный, а мужик просто глупый.

Гурова швырнули в огромное кресло и предупредили:

– Будешь дергаться, набьем морду.

– Но-но, я этого не люблю, – Гуров хотел встать и тут же схлопотал кулаком по макушке.

– Сказали же, сиди, – прогудели за спиной и бросили через плечо «Огонек». – Просвещайся.

Во время нападения ни одного лица Гуров не видел, боевики и сейчас стояли за спиной. Он решил, что их трое, хотя, как известно, «мушкетеров» было четверо.

«Ну, а теперь быстро, – скомандовал себе Гуров. – Ты в цейтноте, найди решение, или грош тебе цена. Тебя не собираются калечить, ни тем более убивать. Приказано захватить и держать. Зачем? Волин собирается выполнить главную акцию. Какую? Валюта. Наркотик. Обмен. Получение. Передача. Но Волин должен быть уверен, что его парни не промахнулись. Значит, сейчас они должны позвонить, и Волин начнет действовать».

Гуров сидел лицом к дверям, видел инкрустированный столик с белым телефоном в стиле ретро и думал о том, что в доме несколько аппаратов, и будут звонить, конечно, с другого, но этот должен звякнуть. Затем следует выждать, дать Волину выехать, иначе, когда Гуров вырвется, они перезвонят, предупредят. «А где искать Референта? Я должен знать, где он будет находиться, иначе бы меня здесь не держали, а просто завезли куда-нибудь и бросили. Волин должен принять груз и вернуться в свою квартиру, другого места я не знаю».

И аппарат на столике тренькнул, сыщик оказался прав: из другого помещения куда-то звонили. «Сейчас за моей спиной стоят лишь двое, – подумал Гуров, – удобно, но следует ждать».

В спортзале, где занимались карате, он был только два раза, на большее его не хватило. Гуров вспомнил худощавого тренера, который шутя дробил ребром ладони кирпичи, мог взбежать по стене и ударить ногой в потолок.

«Здорово, но не для меня», – решил тогда Гуров. Сыщик – это ум, воля, память, реакция, а руки и ноги на последнем месте. Однако, когда несколько лет назад участились нападения на сотрудников, он притащил в дом гантели, гирю, гимнастическую резину, начал отжиматься от пола и оброс солидной мускулатурой.

Но сейчас этого мало, против троих ему, конечно, не выстоять. Кроме элемента неожиданности, необходимо придумать какой-то трюк либо завладеть оружием. Сгодится и кочерга, металлический штырь. На стенах ничего не висит? Гуров покосился в одну сторону, затем в другую, чуть повернулся. Его мгновенно схватили за плечо, и перед его носом появилась рука, сжимавшая опасную бритву. Голубое холодное лезвие опустилось ему на бедро, легко «лизнуло», брючина распалась, боли он не почувствовал, казалось, к бедру приложили не очень горячий компресс.

– Привяжем к креслу – и порядок, – произнес высокий голос за спиной.

– У тебя фантазии ни на грош. Привяжем, – передразнил более низкий голос. – Ты держал на крючке настоящую рыбу? Интересно, когда она ведет, тянет, упирается, а ты держишь, подсадчик готовишь. А на берег забросил – и она шлепается и подыхает, никакого кайфа. Рыба, она есть рыба.

Говоривший дышал в самое ухо, вытер бритву о разрезанную штанину.

Телефон вновь тренькнул, видимо, разговор закончился.

Гуров поджал ноги, решил больше не ждать. «Отшвырну кресло назад, сам в дверь, и если сумею завладеть машиной…»

Хлопнула входная дверь, послышались шаги, и в гостиную солидно, словно званые гости, вошли трое ветеранов – Кирилл, Прохор и бритоголовый «кубик», имени которого Гуров не знал.

– Здорово, ребята! – Прохор развел руки, словно готов был обнять весь мир.

– Стоять! – рявкнули за спиной Гурова, и он услышал знакомый звук передернутого пистолетного затвора.

– Я говорю «привет», а ты отвечаешь «стоять»? – возмутился Прохор. – Говорят, рэкетиры сплошь из спорта. А я вас не знаю.

Прохор подошел так близко, что Гуров увидел сузившиеся до крохотных точек зрачки его глаз, бисеринки пота на бровях.

Сыщик отшвырнул кресло и ласточкой нырнул в сторону, над ним пролетело что-то огромное, круглое, словно гигантское пушечное ядро. В то же мгновение раздался выстрел, грохот падающих людей и предметов, нечленораздельные крики. Гурову казалось, что он вскочил очень быстро, тем не менее схватка уже закончилась. Прохор разглядывал пистолет, два бандита лежали без движения, один не очень активно пытался вылезти из-под обломков кресла, еще один – теперь подполковник понял, что захватчиков было четверо, – задыхаясь, болтал руками и ногами, извивался в воздухе: ветеран, которого Гуров прозвал «кубиком», держал его на вытянутых коротких мощных руках. А затем с силой опустил, точнее, ударил бандита о собственную голову, и Гуров услышал, как трещат ломающиеся ребра. Тело мокро шлепнулось на ворованный ковер.

– Если медицина окажется бессильна, – богатырь погладил свою макушку, – ты, Лев Иванович, подтвердишь, что я не превышал допустимых пределов обороны.

– Как вы?.. Откуда? – Гуров недоуменно осмотрелся, бросил взгляд на часы, решая, каким образом происшедшее побоище оформить, придать ему законный вид. – Ладно. Я уезжаю, всех грузите в машины, везите прямо на Петровку, к полковнику Орлову.

Гуров забрал у Прохора пистолет, придерживая разрезанную, подмокшую от крови брючину, выскочил на улицу.

– Спасибо сказал? – спросил сидевший за рулем «Вольво» Сергачев.

– Давай в Москву, быстро! – Гуров взглянул на притулившегося на заднем сиденье Юрика.

– Значит, спасибо не сказал, – констатировал Сергачев. – И отчего ты такой равнодушный и спокойный? Вроде бы ты только что жизнью рисковал…

– Я не спокойный, а тренированный, – ответил Гуров. – Твои товарищи рисковали, а ты в машине прятался.

– От рождения труслив, – парировал Денис. – Мы знали, что в доме только четверо, зачем лишние люди?

– Я не доверяю этим людям, – сказал Гуров, указывая на сотрудников милиции, расположившихся вдоль спецтрассы, – выйдешь на трассу, останови у поста ГАИ, я скажу несколько слов. А пока объясни, как вы удержались за нами? Я проверил, вас на нашем «хвосте» не было.

– Все гениально просто, – скромно ответил Сергачев. – Это для тебя я Денис, неплохой мужик, но рядовой товарищ. А для миллионов болельщиков Денис Сергачев – легенда.

– Ты легенду пропусти, оставь фабулу.

Денис было обиделся, но, заметив в глазах Гурова смешливые искорки, пробормотал что-то нечленораздельное, а вслух сказал:

– Мы подъехали к кафе заранее, огляделись, тут такси подкатило, водитель поднял капот и этак неторопливо, словно не от счетчика живет, а ему с наших налогов отстегивают, начал копаться в движке. Мне это не понравилось, я подошел, предложил помочь, а он смотрит на меня, будто я только с креста слез, и спрашивает:

– Неужто?

Я, честно, не сориентировался, подзабыл свою великую славу, но отвечаю:

– Обязательно!

– Ну и как ты?

– Как видишь, – я для убедительности хлопнул себя по груди. Дальше просто. Прохор подошел. Они обнялись, чуть не прослезились. Водитель объяснил, что наняли его, и не впервой. Когда узнал, что это дело и нас касается, объяснил, в какое место нанимателю он засунет полученные деньги. Ну, мы ответили, что деньги он может или оставить, или перевести в какой-нибудь фонд, сейчас всем помогать требуется. И мы договорились.

– Молодцы, – перебил Гуров и, чтобыкак-то выразить свою благодарность, поправил Денису спадающие на лоб волосы. – А твои парни – высший класс! – Он повернулся к Юрику: – Твоя очередь, кто ты такой?

– Да плевать я на тебя хотел, мент паршивый!

Застенчивая растерянность мальчишки исчезла, на Гурова смотрели злые насмешливые глаза. Но почему-то сыщик понял, что защита у парня непрочная, как фольга: отливает металлом, а пальцем ткнешь, получится дырка.

Гуров устроился поудобнее, подмигнул и сказал:

– Если бы из слов можно было строить, то из «паршивого мента» я сложил бы замок.

– Ты уже побывал в моем замке, – процедил парнишка, – я вас всех ненавижу.

– Сколько тебе заплатили?

– Нужны мне ваши паршивые деньги!

– Значит, за просто так, за идею? У папы отобрали особняк, ты решил отомстить?

– Нужен мне этот холуй!

– Значит, папа тоже плохой, – Гуров согласно кивнул. – А кроме тебя, кто хороший? Тс-с, – чувствуя, что парень сейчас начнет ругаться матом, он приложил палец к губам. – Меня зовут Лев Иванович.

– Нужно мне…

– Лев Иванович, – Сергачев принял вправо и остановился у поста ГАИ.

Гуров выскочил из машины.

– Подай вперед, здесь остановка запрещена, – приветствовал сыщика сердитый лейтенант.

– Непременно, – Гуров кивнул и вошел внутрь поста ГАИ.

Волин уже забыл, когда последний раз был в камере хранения. Первое, что поразило преуспевающего бизнесмена, был воздух, пахло, точнее, воняло непотребно. По осклизлому кафелю сновали сосредоточенные люди, они толкали друг друга, огрызались, но не останавливались.

Волин знал: дорожная милиция за обстановкой в камере хранения наблюдает, поэтому, чтобы не привлекать к себе внимания, прошел быстро, уверенно, остановился у нужного номера, набрал шифр, открыл дверцу – камера оказалась пуста. Он по инерции сунул руку внутрь, нащупал тонкий конверт, с невозмутимым видом положил в карман, ловко уворачиваясь от баулов, узлов, чемоданов, бросающихся под ноги детей.

«Неужели боров ни в чем и никогда не способен поступить честно? – думал он, направляясь к машине. – Конверт тонкий, там может лежать лишь записка. Может, это последнее „прости“? И я уже никогда не увижу Патрона?»

Волин сел в машину, вскрыл конверт, вынул отпечатанный на машинке листок.

«Все остается в силе, в двадцать часов находись у себя дома. От записки прикури любимую трубку и не думай обо мне хуже, чем я есть».

За стойкой валютного бара стоял новичок, наливая виски, он, коверкая английский, спросил:

– Господин не желает поменять доллары, марки?

– Господин купит, только не у тебя. – Волин расплатился, взяв стакан, сел за свободный столик.

Тут же рядом прошелестел мягкий женский голос:

– Говорите по-английски? Желаете отдохнуть? Могу показать город.

– Позвони завтра, я свожу тебя в зоопарк. – Волин пригубил виски, задумался.

– Начальник, извини. – Женщина за спиной исчезла и, видимо, подала товаркам сигнал, так как больше Референта не беспокоили.

Лебедев исчез, наверняка в Москве его уже нет. Эфенди здесь, но пока не опасен. Гуров? Судя по всему, великого сыщика спеленали плотно, звонивший парень беспечно шутил, обозвал подполковника фраером, хотя не преминул намекнуть, что, мол, за риск придется добавить. Волин улыбнулся. «А этого мальчонку, сыночка раскулаченного перестройщиками функционера, я зацепил классно. Диалектика, из любой бредовой затеи при желании можно извлечь пользу… Умен Патрон, недооцениваю я руководителя. – Волин опять пригубил из стакана. – И сколько нашу водку ни хвали, пьют ее только нищие, а люди предпочитают виски. Значит, моя поездка – лишь страховочный ход, за мной присматривали, проверяли, не еду ли я в сопровождении компетентных органов. Завтра с подполковником я буду ласковый-ласковый, буду обещать и обещать все закончить. Главное – улететь… И из-за бугра умного, красивого и принципиального расстрелять».

От избытка чувств он выпил вторую порцию прямо у стойки.

В шикарном подъезде Руслана Алексеевича Волина ожидала группа товарищей. Телевизионные камеры, корреспонденты и цветы отсутствовали. Встретившись взглядом с Гуровым, Волин лишь пожал плечами, вопросов задавать не стал, пригласил всех в квартиру. Публики набралось предостаточно. Полковник Орлов, решивший не отпускать Гурова от себя ни на шаг, следователь прокуратуры, два криминалиста, понятые, в общем, толпа.

Следователь торопился соблюсти протокол, предъявил документы, открыв папку, ознакомил хозяина с постановлением на обыск. Волин читать бумагу не стал, отвернулся и сказал:

– Раз пришли, располагайтесь. И объясните, что вы хотели бы здесь найти, возможно, я вам помогу.

Гуров подвинул Орлову стул, сам занял любимое кресло. Он не сомневался, что Волин вернется в дом с товаром – валютой или наркотиком, – и сейчас чувствовал себя несколько растерянным. Посмотрев на хмурого начальника, Гуров негромко сказал:

– Ничего, Петр Николаевич, перемелется, мука будет.

Волин не обращал внимания на следователя, понимая, что он главенствует лишь согласно букве закона, а истинный организатор происходящего Гуров, будь он трижды проклят. Да, хвала Патрону, предусмотрительному мудрецу, оставившему в камере хранения лишь записку. Хорошо бы он, Волин, смотрелся, заявись сейчас с товаром в руках. Ладно, сейчас потерпим, решил Волин, когда все утрясется, не станет он деликатничать, скажет Патрону: пусть прикажет Гурова вульгарно убить, и чем скорее, тем лучше.

Следователь чувствовал пренебрежительное отношение хозяина, разложил на столе свои бумаги и начал задавать вопросы. Убедился, что перед ним действительно Волин Руслан Алексеевич, который родился в такой-то день и год, в таком-то месте, прописан по настоящему адресу, занимает определенную должность, член КПСС, ранее не судим и т. д. и т. п.

– Гражданин Волин, – начал следователь строго, – попрошу вас сдать золото, иностранную валюту, наркотики.

– Гражданин следователь, вы родились с некоторым опозданием, я ничем помочь вам не в силах. Наркотиков в доме нет, можете искать, только предупреждаю, большинство мебели – антиквариат, попортите, вашей зарплаты… – Волин махнул рукой. – Что говорить, если с завтрашнего дня вы никакой зарплаты получать не будете.

– Я вас попрошу! – следователь встал.

– Не стоит просить, не на паперти, – остановил следователя Волин. – Золотые изделия и валюта у меня имеются, могу предъявить. Все мной заработано, доказывать данный факт я не собираюсь, так как в отличие от вас человек умный и знаю свои права и ваши обязанности.

– Я же тебя просил, – прошептал Гуров, – привезти следователя, а не комсомольца или партийца, этой комедии края не видно…

Орлов лишь надул щеки и шумно выдохнул. Он тоже просил следователя, но с прокуратурой отношения напряженные, и прокурор прислал выдвиженца, радетеля перестройки.

Следователь вновь сел, забарабанил пальцами по столу, понятые смотрели на него насмешливо, сотрудники НТО – равнодушно, оперативники вовсе не смотрели, они плохих работников и раньше видели.

– Вы мне какую-то бумажку показывали, вроде ордера на обыск, – сказал Волин. – Я читать не стал, так как подполковника Гурова знаю лично и убежден, Лев Иванович никакого беззакония не допустит. Однако вы, представитель прокуратуры, простым русским языком объясните, какими обстоятельствами вызван ваш визит. И в чем конкретно гражданина Волина подозревают?

Следователь растерялся, его заверили, что подозреваемый явится с доказательствами в руках.

Орлов, обычно легкий и подвижный, тяжело поднялся, кивнул следователю на дверь в соседнюю комнату и сказал:

– Можно вас на минуточку? – Грузно ступая, он вышел из гостиной, следователь вылетел следом.

– Надеюсь, вы ничего мне не подбросили? – громко сказал Волин.

Одна из понятых, ветхая старушка, легко скользнула со стула и со словами:

– Случалось, уважаемый, ох, как случалось, – нырнула следом за представителями власти.

Следователь не обратил на старушку внимания, запальчиво говорил:

– Как вас понять? Вы гарантировали!

– Молодой человек, если у вас так плохо с памятью, смените профессию. Я не сопляк и не сберкасса, я никогда ничего не гарантирую. Я выразился точно, мол, есть основания предполагать… Волин явился без портфеля или чемодана, вы должны были сориентироваться и вести разговор лишь об имеющихся против него материалах и требовать выдачи оружия. Волин официально принял на себя и документально обосновал пятьсот тысяч рублей и пять тысяч долларов! Вы в своем уме?

Старушка, скрестив морщинистые ладони на плоском животе, слушала с явным удовольствием.

Эксперты вышли на лестничную площадку покурить, в гостиной остались сыщик, Референт да один понятой, который, судя по возрасту и равнодушию, перевидел уже столько обысков и допросов, что полностью адаптировался, сразу придвинул стул к стене, откинулся на спинку, уперся затылком в стенку и прикрыл глаза. По опыту знал: когда потребуется, разбудят.

– Лев Иванович, вы, кажется, торопились, – сказал Волин, приглашая к поединку. Так заядлый дуэлянт, обнажив клинок, рассекает им воздух, проверяя надежность стали и твердость руки.

Сыщику разговаривать не хотелось, он пытался сосредоточиться и восстановить в памяти тот момент, когда они вошли в квартиру. Что-то тогда произошло, был какой-то толчок, слово, жест. Сыщик хотел остановиться, осмыслить происшедшее, но сзади напирали, он оказался в гостиной, нить оборвалась. Сейчас он вернул себя в прошлое, вновь перешагивал порог, впереди шел следователь, перед ним Волин, который звякнул ключами и…

– За обыск ответит следователь, – продолжал Референт. – А вот кто за убийство генерала Потапова?

Гуров понял, что либо он что-то себе напридумывал, либо нить ускользнула, и включился в разговор:

– А вам поклон от вашей бригады, их оказалось трое, один, думаю, не выживет. Но особо просил кланяться юноша, сынок хозяина дачи. Юрику предъявят обвинение, папа, полагаю, вступится. Короче, тюрьму я вам гарантирую.

– Будем перестукиваться? – спросил Волин. – Пока идет совещание в верхах, – он кивнул на закрытую дверь, – я сварю кофе. Всем не обещаю, но вы чашечку получите.

– Не стоит! – Гуров поднялся и преградил Волину выход из гостиной.

Судя по всему, следователь страдал острой аллергией на правду, и лицо его покрывали багровые пятна. Орлов же, вернувшись в гостиную, сдерживая зевок, похлопал ладонью по губам, сонно огляделся и на секунду замкнул цепкий взгляд на Гурове. Сыщик состроил гримасу, подававшую некую надежду, мол, возможно, сейчас зацепимся. И вспомнил: когда Волин, отперев замки, прошел в квартиру, то заглянул на кухню. Гуров находился сзади и лица хозяина не видел, а человеческий затылок, как известно, выражения не имеет. То ли Волин вздрогнул и напрягся, как-то неестественно наклонился, но Гуров то мгновение отметил, решил, что в кухню стоит заглянуть. Но на кухню зашел один из экспертов, и сыщик отвлекся, а потом и совсем забыл о своем намерении. Не в состоянии вспомнить имени и отчества следователя, он взял его по-приятельски под руку, негромко, но и не шепотом сказал:

– Пригласите понятых. Я частенько ошибаюсь, но случается… Всякое случается. – И уже другим тоном продолжал: —Хозяин, за ним понятые, пройдите, пожалуйста, на кухню.

По выражению лица Волина сыщик понял, что в данном случае не ошибся.

На кухонном столе стоял пухлый портфель. Следователю не совсем, видимо, отшибло мозги, так как он, сориентировавшись, спросил:

– Гражданин Волин, что находится в данном портфеле?

– Понятия не имею, данный портфель я в первый раз вижу, – ответил Волин.

Следователь повел себя профессионально, обратился к понятым:

– Скажите, кто последним входил в квартиру?

– Вот они, – старушка указала пальцем на экспертов. – А мы с Валюшей перед ними. Но они на кухню заглядывали, я помню…

– Кончай, Аннушка, – у ее мужа, несмотря на субтильное телосложение, оказался оттягивающий в хрип бас. – Портфеля ни у кого в руках не было. Да такие громоздкие предметы и не подбрасывают.

– Я тоже так думаю, – следователь обрел уверенность. – Анна Григорьевна, вы у нас самая бдительная, не откажите в любезности, откройте портфельчик. Хозяин его не видел, мы тем более. Мы все вместе и поинтересуемся содержимым.

Аннушка подергала замок, портфель легко открылся, старушка вытянула из него мятую газету, затем белый полиэтиленовый мешочек и осторожно положила на стол.

Некоторое время все молчали, Орлов встретился взглядом с Гуровым, указательным пальцем стукнул по виску и оттопырил большой. Следователь заметил и усмехнулся:

– Полагаю, что столь «крохотный» портфельчик сумел бы обнаружить и следователь прокуратуры.

Орлов хотел ответить, что следователь прокуратуры, судя по его квалификации, давно бы уже, принеся извинения, убрался из квартиры. Но полковник имел уже изрядный опыт не говорить всего, что ему хочется, поэтому легко промолчал и даже без напряжения согласно кивнул.

Глава последняя

Кулечков в портфеле оказалось двенадцать штук, Аннушка выстроила их рядком и сказала:

– На сахар не похоже, мягонькое. Может, сахарная пудра?

– Возможно, – следователь не сводил взгляда с Волина. – Только мы гадать не будем. У нас есть специалисты, пусть определят. – Он повернулся к экспертам: – Товарищи, прошу…

– Необходимо отвезти в лабораторию, – ответил эксперт. – Составить протокол изъятия – и в лабораторию…

– Товарищи, не учите меня, – перебил следователь, продолжая сверлить Волина взглядом. – Вы дайте предварительное заключение. А то действительно изымем какую-нибудь пудру, позора не оберешься…

– Я повторяю, данный портфель вижу впервые и что в нем находится, не знаю, – сказал Волин.

– Преступник никогда не знает, что находится у него дома. Золото, бриллианты, мешки денег, – язвительно заметил следователь. – И что у него в кармане лежит, преступник тоже не знает.

Большинство людей, получив удар, горбятся, съеживаются, опускают голову. Волин же выпрямился, развернул плечи. Обычно в движениях мягкий, вальяжный, сейчас он подобрался и походил на строевого офицера, который в штатском костюме чувствовал себя дискомфортно.

Гуров его не жалел – человек сам определяет свою судьбу, – но смотрел на Референта с уважением: силенка и воля у человека присутствовали.

– Эксперты и понятые останутся здесь, а мы пройдем в гостиную, – сказал следователь. – Надеюсь, гражданин Волин пожелает сделать заявление.

– Пожелает, и именно заявление, – Волин первым вышел из кухни и посмотрел Гурову в лицо. – Награды получит этот щелкопер, а ты, Лев Иванович, получишь срок. Только мы пройдем не в гостиную, а в кабинет!

– Не забывайтесь, здесь распоряжаюсь я! – вспылил следователь. Орлов и Гуров держались статистами.

– Присаживайтесь, – сказал Волин, когда они вчетвером вошли в кабинет. – А вы, гражданин следователь, усаживайтесь за стол, раскладывайте свои бумажки, вы сейчас будете писать.

Следователь промолчал, сел за массивный стол и с нескрываемой завистью осмотрел роскошные предметы из бронзы и янтаря. Не удержался, щелкнул зажигалкой, которая послушно вытянула вверх длинный язычок пламени. Орлов опустился в низкое кресло, Гуров подошел к книжному шкафу.

– У вас недавно убили генерала, – Волин снял со стены старинный мушкет с широким прикладом.

– В данный момент это не имеет значения, – следователь взял со стола серебряный «Паркер» с золотым пером, нарисовал в блокноте несколько завитушек и расписался. – Несколько позже я вас допрошу и по этому вопросу.

– Почему позже? – Волин пожал плечами, отодвинул заднюю задвижку приклада и поднял мушкет над столом. Приклад оказался полым, и Волин пытался что-то из него вытряхнуть. Все следили за манипуляциями хозяина, но из приклада ничего не выпадало. Волин запустил в полость руку, понял, что тайник пуст, и повернулся к Гурову. Сыщик листал томик Эдгара По, не обращая на происходящее никакого внимания.

Волин не верил собственным глазам. Исчезновение пистолета с отпечатками Гурова и фотографий потрясло Референта больше, чем обнаруженный на кухне портфель.

Следователь смотрел недоуменно, даже отодвинул пепельницу из янтаря, а полковник Орлов, все поняв, вытянул ноги, совсем утонул в кресле и занялся созерцанием собственного носа.

– Вот, – сказал Гуров, найдя в томике Эдгара По нужную страницу. – Основоположник детективного жанра в своем рассказе «Пропавшее письмо» утверждает, что самый надежный способ спрятать предмет – вовсе не прятать его, а положить на видном месте. Это древнее оружие висит на самом виду.

– А что вы прятали? – спросил следователь.

– Теперь это не имеет значения, – ответил Волин.

В кабинет заглянул эксперт.

– Товарищ следователь, можно вас на минуточку?

Следователь вышел, а сыщик поставил томик Эдгара По на место.

– Если вы читаете книги, это не означает, что их не читают все остальные, – сказал Гуров. – Лежачего, конечно, не бьют, но вынужден добавить: Олег Веселов жив и находится в надежных руках. Не хочу читать нравоучения, но если вы ставите капкан, то не попадайтесь в него сами. Ваш трюк с записью разговоров в машине… далеко не высшего класса. И думаю, нам удастся восстановить обстоятельства убийства генерала Потапова.

Волин открыл бар и налил себе изрядную порцию. Казалось, он не слушал Гурова.

– Ни скупку, ни перепродажу вы не докажете. Хранение наркотиков… – Он выпил. – Сколько лет?

– Я даже не знаю статью, – ответил Гуров. – Петр Николаевич?

– А черт его знает, не сталкивался. – Орлов поднялся. – Приедем домой, посмотрим.

Вернулся следователь, он был хмуp и деловит.

– Руслан Алексеевич, я возьму подписочку о невыезде из Москвы. Завтра в пятнадцать попрошу явиться в прокуратуру. У меня к вам несколько вопросов. Я не извиняюсь, никакого ущерба мы вам не нанесли, однако… – Он развел руками. – Розыскники народ горячий, кавалеристы! А мы нудные законники. – Он кивнул опешившему Волину, а на Гурова даже не взглянул. – Товарищ полковник, поехали, договорим в кабинете…

Отзвучали все шаги, захлопнулись все двери, Волин стоял в холле со стаканом в руках и то ли боялся очнуться, то ли, наоборот, хотел как можно скорее стряхнуть с себя все только что происшедшее, быстрее все забыть. За спиной раздался тихий смех, Волин судорожно повернулся и увидел старушку Аннушку.

– В наши-то времена они не цацкались, говорили, был бы человек, а статью и доказательства мы всегда найдем. Кто же над вами так подшутил, голубчик? – Старушка трясла задремавшего на диване мужа. – Валюша, хватит дремать, идем домой чай пить.

– Я как чекистов увижу, так в сон тянет, – прогудел старик, поднимаясь.

Волин все еще не мог сориентироваться. Ясно, что в таинственном портфеле не обнаружили криминала. Но тогда что это за портфель, откуда он и зачем?

– Руслан Алексеевич, тебе такое количество крахмала ни к чему, я возьму пакетик? – спросила Аннушка.

– Крахмала? – Волин допил из стакана и поперхнулся. – Забирайте весь, сделайте одолжение.

Старики крахмал не взяли, Волин спустил его в канализацию, протер стол, швырнул портфель в угол и начал размышлять, что же ему делать: то ли петь и плясать, то ли материться и ломать мебель.

Да, его могли арестовать, а он остался на свободе! Но где валюта?

Размышления Волина прервал телефонный звонок.

– Слышал, тебя можно поздравить? – спросил Патрон, довольно рассмеявшись. – Теперь понимаешь, чем умный отличается от дурака?

– Вы в Москве? – растерянно спросил Волин.

Константин Васильевич Роговой сидел на кухне собственной дачи, разговаривал по телефону и не сводил глаз с двух кроликов, которые жарились в камине на вертелах. Дача у Патрона состояла из двух комнат – кухни и спальни, каждая метров по двадцать.

– Эх, Русланчик, нет чтобы поблагодарить старика, который уберег, – Патрон зажал трубку огромной ладонью и сказал: – Да поверти жернова, сгорят ведь, и жирком, жирком полей.

Сидевший в плетеном кресле Эфенди легко поднялся, подошел к камину и начал возиться с кроликами.

– Да никуда я не пропадал, здесь я, – ухмылялся Патрон, – просто ты у меня не один, другие дела тоже имеются.

– Так вы в Москве? – вновь повторил Волин. – А где товар?

– Убыл. Ты же сам его в Шереметьево оттащил. Все в порядке, не волнуйся.

Волин вспомнил, как провожал Патрона, нес за ним чемодан и удивлялся его тяжести. Обычно, улетая на два-три дня, Роговой брал с собой лишь свежие рубашки да туалетные принадлежности.

– Что, язык проглотил? – Патрон явно наслаждался произведенным эффектом. – Я в лайнер зашел, неважно себя почувствовал и вернулся, а товар улетел. Уже получил телекс, все в норме, деньги переведены на счет. Ты давай из Москвы убирайся, здешний климат тебе вреден. Ты подручного-то своего, спортсмена, прохлопал, живехонек он, не говорит сегодня, начнет говорить завтра. Улетай в Вену, я тебе кое-что переведу, живи, поглядим, как здесь все обернется.

– Я все понял, только зачем был нужен весь этот цирк с крахмалом?

– Не понял? Молодой. Выполняй, что сказано. Мы еще с тобой поработаем. У властей выходов на меня нет.

– А Юрий Петрович?

– А он уехал, его не достать.

– А люди? Они потеряли сто миллионов, не успокоятся.

– Не потеряли, а заплатили, – ответил Патрон и показал Эфенди, что кроликов надо еще раз перевернуть. – У людей сегодня забот хватает. Пацанов-то Гуров захватил, одни будут молчать, другие поплывут – человек слаб. Люди будут заботиться в первую очередь о своей жизни, свободе, о деньгах пока не вспомнят.

«Да, обыкновенный бандит, – подумал Волин, – ограбил компаньонов. – Но тут же быстро внес коррективы. – Титан. Гений. Сто миллионов. И миллионы-то ему принесли с поклоном, просили, чтобы взял».

– А мне жить в Вене на ваши подачки?

– И тихо жить, – уточнил Патрон. – Убийц цивилизованные страны выдают. Австрия очень цивилизованная страна. А насчет подачек ты не прав. Ты получишь хорошие деньги. Ты останешься моим человеком, я сам найду тебя. Удачи!

Патрон положил трубку и заторопился к камину.

Вскоре от кроликов остались лишь косточки, перед Патроном их лежало много больше, чем перед Эфенди.

– А сыщик молодец, я в нем не ошибся, – сказал Патрон, вытираясь махровым полотенцем. – Всех мальчишей-кибальчишей он подмел подчистую, а моего верного Санчо Пансу напугал до смерти.

– А как с ним? – спросил Эфенди.

– Мы же договорились, – Патрон взглянул удивленно. – Или я плохо заплатил?

Эфенди получил свою долю в наркотике и претензий по оплате не имел, однако с ликвидацией Гурова возникли сложности: у убийцы в данный момент не было пистолета, а ножом он пользоваться не любил.

– Ты уходишь в Турцию? – Патрон выпил вина. – Граница там дырявая, сложностей не возникнет. – Он огладил бороду, помолчал. – Если только кто стукнет. Но ведь, кроме нас двоих, и нет никого.

Уже давно никто не смел угрожать Эфенди, и он не выдержал. Нарушая собственную заповедь – отвечать на угрозу лишь выстрелом и никогда словами, – он сказал:

– Ты умный, но убить тебя значительно легче, чем сыщика.

– Я умный, – согласился Патрон. – Если ты решишь выполнить более легкую работу, потом лучше быстрее удавись, чтобы не мучиться.

Он сунул руку под подушку, вытянул шелковый шнур и бросил на колени Эфенди.

– Сними люстру, там крюк крепкий.

Эфенди убедили не слова, а то, что шнур был приготовлен заранее. «Обо всем он подумал, с ним надо жить и рассчитаться в мире».

– Я пошутил, Патрон. – Эфенди бросил шнур на лавку.

– Я тоже пошутил, Эфенди, ты настоящий мужчина и профессионал. Сыщик выполнил свое, пусть уходит. А ты обоснуйся в цивилизованной стране, через два-три года о тебе напрочь забудут. Ты прилетишь официально, с паспортом и валютой в кармане, мы встретимся и решим, как нам жить дальше.

Патрон пил, но не пьянел, искренне пребывал в хорошем настроении: наступил его звездный час, который он собирался растянуть на долгие годы. Эфенди же умел молчать и слушать.

– Я не знаю точно, как там, – Патрон махнул огромной ручищей в сторону окна, – но у нас в настоящей цене лишь такие, как мы с тобой, то есть люди, обладающие реальной властью. Эти, – он ткнул пальцем в потолок, – тщеславные и болтливые, и, как всякую крышу, их можно поменять. Эти, – Патрон топнул слоновьей ногой по полу, – нищи и бесправны! Я! – Он ударил себя в грудь. – Фундамент! Вместо меня можно выкопать только яму. Чтобы так глубоко копать, нет ни смелости, ни силы, ни веры, ни денег. Ничего нет! И я бессмертен! Через несколько месяцев заработает рынок, наши деревянные рубли превратятся в пыль, народ…

Патрон презрительно скривился, оставил вино, налил коньяку, произнес, раздельно выговаривая слова:

– Трудящиеся начнут голодать, деловая мелочь, ломая зубки, отрывать кусочки… Правители, сытно кушая, будут продолжать свои игры, сменять друг дружку, принимать самые последние и самые важные постановления, шнырять по заграницам. Наступают веселые денечки… Все было, было…

Патрон встал, качнулся, направился в спальню.

– Ты располагайся, Эфенди… Надо бы немного похудеть. Ты как полагаешь?

Эфенди не ответил, а Патрон разделся, взбил подушку и быстро заснул.

– Звонили из прокуратуры, – сказал полковник Орлов. – Твой Веселов начал давать показания. А подполковника Гурова приглашают завтра к четырнадцати.

– А мой Волин улетел в Вену, – в тон полковнику ответил Гуров.

Друзья сидели в кабинете Орлова. Недавно они «парились» на ковре у Турилина и сейчас, изрядно надоев друг другу, переговаривались лениво и не знали, как расстаться без злобы.

Совещание у генерала продолжалось четыре часа, в нем принимали участие представители прокуратуры, и без взаимных упреков и претензий не обошлось.

И сейчас приятели вновь повторяли недавно выслушанные вопросы и претензии.

– А твоего Лебедева зарезали в камере хранения Ленинградского вокзала.

– Заткнись, – сказал Гуров. – Я обещал ему безопасность и слова не сдержал. А ты не бей по больному. Лучше скажи, куда подевалась тонна денег, которую свезли из всех отделений Корпорации?

История исчезновения несметных миллионов была разгадана. Все гениально просто. Гонцы доставляли Лебедеву деньги и уходили. Он тут же упаковывал их в бумажный мешок и выбрасывал в мусоропровод, где их подбирали и отсылали по назначению.

В квартире не было черного хода, окна выходили лишь на улицу, наблюдение вели только за подъездом.

– Может, все-таки уйдешь? – тоскливо спросил Орлов. – Ну не могу я тебя сейчас видеть. Все, мое терпение кончилось.

Гуров тихонько засвистел, пошел к дверям, взялся за ручку и, не оборачиваясь, спросил:

– А завтра?

– Что – завтра? – Орлов начал шарить по столу, отыскивая, чем бы запустить в Гурова…

– А завтра у тебя терпение появится? Прекрасно, тогда я тебе сообщу, кто руководитель Корпорации.

Гуров вышел, Орлов собрался броситься следом, но, подумав, что запросто можно налететь на розыгрыш, остался в кресле.

Опальный подполковник заглянул в свой кабинет. Не присаживаясь, записал данные Рогового, запер листочек в сейф и вышел на улицу.

Гуров был в любимом костюме строгого английского фасона, белой рубашке и приличном галстуке, который недавно купил в кооперативе, и прохожие смотрели на высокого, стройного, парадно одетого мужчину без симпатии. Еще шести нет, рабочий день не кончился, а он pасфуфырился и не торопясь идет по бульварам, явно никуда не торопится, бездельник, может, иностранец или, того хуже, кооператор.

«Жигули» утром почему-то не завелись, из дома на Петровку его завез частник, а обратно подполковник решил пройтись пешком. Он пытался настроить себя на мирный лад, не обращать внимания на загнанные лица москвичей и гостей столицы, на грязь – в последнее время улицы не только не убирали, но, казалось, умышленно старались предельно испакостить. На бульварах, тротуарах, везде, где можно и нельзя, валялись окурки, пустые бутылки, огрызки, фантики. Гуров старался смотреть поверх всего этого безобразия, но взгляд упирался в облезлые стены домов и совершенно бессмысленные лозунги.

Он прошел Тверской бульвар, свернул на улицу Герцена, миновал здания посольств, которые выделялись из своего окружения не только тем, что у их дверей маячила охрана, но также опрятностью и чистотой стен, пересек Садовое, и тут в толчее, которая возникла напротив высотного здания, его остановил плотный седой мужчина и как-то странно заговорил с ним:

– Я будто бы спрашиваю у вас дорогу, а вы мне ее указываете.

Сыщик мгновенно вернулся на землю и быстро взглянул на говорившего. Лицо у того было испуганное, неуловимо знакомое, из далекого прошлого. Мужчина пытался улыбаться, кривил дрожащие губы и старался сцепить дрожащие пальцы.

– Конечно, с удовольствием, – ответил Гуров, кивая. – Спрашивайте коротко, идите рядом.

– Вы на мушке, сейчас начнут стрелять.

– Народу многовато, – ответил Гуров, протягивая руку и указывая в сторону зоопарка. – Кто?

– Вы меня не помните, за мной должок, вы были человеком…

– Пройдите прямо, с правой стороны станция метро, – Гуров указал направление.

– Пистоль купил утром, я случайно…

– Спасибо, уходите, не торопитесь и сразу в метро, – Гуров улыбнулся, вновь махнул рукой, пересек брусчатку и вошел в толпу, которая завихрялась у ведущей к магазину лестнице.

«Эфенди, – уверенно подумал он. – Можно позвонить и вызвать опергруппу. И что? Подловят в другой день. Я буду метаться как заяц… Сейчас он не знает, что я предупрежден, увидит оперативников… Да и сам факт, что я войду в телефонный автомат за два квартала от своего дома… „Жигули“ утром не завелись… Он на машине? Нет, у него, конечно, есть машина, но где-то в стороне. Эфенди определил место, и оно здесь. На Грузинской, после перехода между зоопарком… у перехода слишком многолюдно… Ближе к дому, машина где-то за углом… Стрелять будет метров с десяти. Не факт… возможно, в упор, пройдя мимо. Недалеко от угла, ближе к машине».

Гуров купил эскимо, словно сторонний наблюдатель отметил, что руки у него не дрожат. А вот с ногами хуже, идти не хотят, будто отсидел, задеревенели. Он прижал левый локоть, проверил пистолет. «Я не успею достать. Можно незаметно переложить в боковой карман, но все равно не успею. Эфенди профессионал, он мне и дернуться не позволит».

– Купите розы. Молодой человек, взгляните, какие розы!

Гуров замедленно повернулся.

– Это я? – Он бросил эскимо в урну. – Молодой?

– Нафрантился, а денег нет, – презрительно фыркнула цветочница.

– Ну если молодой да еще и расфрантился, то другое дело. – Гуров вынул из ведра колючую розу, пытаясь сосредоточиться, остановить ускользающую мысль.

Торговка была молодая, неряшливо одетая, с ярко размалеванными губами и стойким запахом недавно принятого.

– Сколько стоит? – спросил Гуров.

– Пятерка.

– Считай, даром, – Гуров ухватил идею и улыбнулся. – Вас послал бог.

– Кончай развешивать, отходи, покупателей отпугиваешь.

– А сколько здесь всего? – Гуров испугался, что не переложил в новый костюм деньги, и сунул руку в карман. Деньги оказались на месте, и он обрадовался этим бумажкам, словно увидел их впервые. Пересчитал. – Возьму двадцать пять штук по три рубля.

Он отказался от целлофановой обертки, достал из кармана «Литературную газету», обернул ею колючий букет.

Проходя между стоявшими машинами, он быстро вынул пистолет, дослал патрон в патронник, снял оружие с предохранителя, вставил его в цветы и, держа все это неестественно скованной рукой, как, впрочем, и носят цветы русские мужики, уверенно направился к зоопарку.

«Теперь задача, – подумал он, сворачивая на Грузинскую, – не подпустить к себе сзади и не прозевать тормозящую рядом машину. А уж встречного я угадаю». Он вспомнил фотографию Эфенди в ориентировке. В лицо его не узнать. Приметы? Как одет? Он выберет крайности. Претенциозный иностранец либо опустившийся пьянчуга. Скорее первое.

Сыщик миновал переход между зоопарками, понюхал цветы, уступая дорогу девушке с детской коляской, повернулся. Ни одной подходящей фигуры, одиноких мужчин вообще нет. А почему Эфенди не может взять под руку девушку?

Из-за угла выкатилась детская коляска, появился папаша, Гуров вспомнил, как давно, в прошлой жизни, использовал этот прием, и бросился к стене. Увидел Эфенди, пистолет – все очень отчетливо.

Выстрелы слились, сыщик и убийца одновременно налетели грудью на пули, шагнули друг к другу. Эфенди рухнул на коляску, подполковник Гуров, уткнувшись лицом в цветы, упал на мостовую.

Разбросав на огромной кровати массивное тело, выставив лохматую бороду, Константин Васильевич Роговой, начальник главка, депутат, кандидат в делегаты очередного съезда, крепко спал. Сегодня он решил начать новую жизнь, в связи с чем ограничился на ужин жареным цыпленком и фруктами, отказавшись от любимого вина и выпив лишь бутылочку коньяка.

При своей комплекции, да еще лежа навзничь, он должен был бы храпеть. Но, как известно, Константин Васильевич презирал законы, даже физические, спал спокойно, тихо, дурных, равно как и веселых, снов по своему обычаю не смотрел, совесть его никогда не беспокоила, словом, Константин Васильевич спал, как малый ребенок.

Мент поганый

Пролог

Когда сыщик пришел в сознание, то увидел кругленького человечка, который расхаживал рядом с кроватью, размахивая короткими ручонками, и быстро говорил:

– Хватит, достаточно, молодой человек! Вы должны отлично себя чувствовать! Ну, «отлично», может быть, сильно сказано, несколько смахивает на старческий бред, как-никак вам прострелили грудь. Приятного тут, конечно, мало, но…

Доктор увидел, что Гуров открыл глаза и смотрит осмысленно, подхватил полы халата, уселся на табуретку рядом с кроватью, взял руку сыщика, проверил пульс.

– Здравствуй, Левушка! Напугал ты меня, старика. Я, как понимаешь, доктор. Ты глаза закрой и слушай. Ты, как выражается моя внучка, выиграл миллион по трамвайному билету. Ты выиграл больше – жизнь. Если бы меня, профессионала, очень попросили изыскать возможность так проткнуть человека, чтобы не задеть ни один жизненно важный орган, я бы такой задачи не решил. Известно, пуля дура, она проскочила сквозь тебя очень хитро. Я глазам своим не поверил. Но, по моему разумению, ты должен был прийти в себя два дня назад, а ты, голубчик, лежишь, посапываешь и где-то в потустороннем мире обретаешься. Я и испугался до мурашек: думаю, просмотрел старый, угробил мальца в расцвете сил…

Голос начал стихать, удаляться, совсем пропал, и Гуров поплыл в забытье, в туман, лишь на мгновение увидел направленный в него черный ствол пистолета.

Гуров не спал и не бодрствовал, дремал, наслаждался покоем, вспоминал, слушал врачей и жену, которые приходили и уходили, разговаривали между собой, обращались к нему, и тогда он открывал глаза, отвечал улыбкой и вновь уходил в свой мир. Лишь однажды, когда жену в первый раз пустили к нему, он посмотрел на нее долго и раздельно произнес:

– Все в норме, не волнуйся, – и, закрыв глаза, добавил: – Мне хорошо.

Когда он не двигался, то боли почти не чувствовал, при перевязках приходилось терпеть. Но уж если чему и научился подполковник Гуров за долгие годы работы в угро, так это ждать и терпеть. И он лежал, наслаждался покоем, отгородился от родных, начальников и товарищей по работе, которые приходили ежедневно, садились рядом и рассказывали бог знает что: о личной жизни, о футболе-хоккее, новых фильмах, только не о работе и политике. Так велели врачи. Они были уверены, что молчание и сонливость пациента вызваны не ранением, а общим нервным истощением, а в этом случае требуются положительные эмоции.

На четвертый день явилась Ольга, младшая сестра жены, и с присущей юности прямотой все ему выложила.

– Мы все вместе тебя замордовали, – заявила она в конце своего монолога. – Ты абсолютно прав, что не разговариваешь с нами, валяйся, приходи в себя. Положительные эмоции для слабаков. Если хочешь, я сяду в коридоре у двери и вообще никого не пущу: ни профессоров, ни генералов, ни нашей очаровательной родственницы. Пошли они все к чертовой матери! Захочешь кого видеть, свистнешь, я позову. Договорились?

– Желтый цвет не люблю, ты эту кофточку больше не надевай, – ответил невпопад Гуров. – А теперь убирайся, устал, приходи завтра.

Ольга чмокнула его в нос, выскочила из палаты, и из-за двери донесся призывный клич команчей.

Отец приехал к Гурову уже в санаторий. Генерал-полковник последние годы служил за границей. Когда началось сокращение вооружений и вывод советских войск из стран приказавшего долго жить социалистического содружества, генерала «ушли» на пенсию.

Весна уже набрала силу, парк ярко зеленел, отец с сыном молча прогуливались по песчаным дорожкам. Они так долго не виделись, и столько у обоих накопилось невысказанного, что слова сейчас не шли с языка. Они лишь изредка взглядывали друг на друга и молча шли дальше.

– Мы с матерью из Москвы уезжаем, – заговорил отец. – Квартиру свою генеральскую я сдаю, тебе дадут другую. Женщины мебель для вас отобрали, часть я возьму на юг в свой фамильный особняк. Мне писали, что там ни крыши, ни пола, но командующий округом обещал помочь.

– Ты поосторожнее, – предостерег Гуров. – Никто потом и не вспомнит, что ты в Москве квартиру сдал, и станешь героем фельетона.

– Я газеты читаю, – сухо ответил генерал. – Сегодня мое звание сродни матерной ругани. Жена – доктор наук, сын – мент поганый, так что имею полный букет. Меня уже ничем не удивишь, я видел все, выживу. Мне врачи о тебе говорили, не одобряю, мужик имеет право на полный отдых и беспробудный сон только по дороге в крематорий. Отсюда выпишешься, возьмешь отпуск и приезжай с семьей ко мне, будем отстраиваться, считай, что это приказ.

Генерал остановился, взял сына за плечи, почувствовал в них силу, одобрительно кивнул, провел пальцем по седому виску Гурова и сказал:

– Жизнь.

Когда, отбыв положенное, Гуров выписался из санатория и приехал в управление, то выяснил, что ему присвоено внеочередное звание полковника, а с завтрашнего дня он находится в отпуске. Гуров прошелся по кабинетам отдела. Ни непосредственного начальника – полковника Орлова, ни генерала Турилина в управлении не оказалось – проходил очередной съезд, и все находились на передовой.

Полученную вместо отцовской новую двухкомнатную малогабаритную квартиру с крохотной кухней Гуров оглядел равнодушно. Рита с Ольгой перебрались в квартиру своих родителей, которые давно расстались, а теперь совсем разъехались.

– Ты здоров, милый, я не бросаю тебя, мне просто тоже надо отдохнуть, – сказала жена. Гуров согласно кивнул, понял, что это начало конца его семейной жизни, и остался один.

Глава первая

Полковник Гуров прогуливался по аллеям парка и думал о том, что, вполне возможно, если его соображения правильны, в этом тихом местечке вскоре зазвучат выстрелы и прольется кровь. Но так же вполне вероятно и то, что разумные логические построения сыщика окажутся ошибочными и ничего не произойдет, а значит, полковник приехал зря и ждет у моря погоды.

Истекал сентябрь, в кронах деревьев появилась желтизна, и под ногами шуршали первые опавшие листья. В молодости Гуров был равнодушен к природе, а в сорок – не то чтобы воспылал, но стал как-то внимательнее к ней приглядываться и принюхиваться, отличать деревья друг от друга, и не только березу от ели. Сейчас он гулял по территории дома отдыха, «для других закрытого», прикидывал, легко ли перемахнуть через солидный забор, покусывал дубовый лист и непроизвольно вспоминал прошлое, старался не думать о настоящем, остерегался заглядывать в будущее.

Последнее время у Гурова по-настоящему серьезных розыскных дел не было. Товарищи, как говорится, пахали по-черному, а он, еще вчера знаменитый сыщик, восстанавливался после ранения, болтался по генеральским кабинетам, решал вопросы семьи, которая распалась, и быта, который, как у каждого человека не номенклатурного, не желал налаживаться.

Рита с Ольгой по-прежнему жили в квартире своих родителей. Сначала Ольга разлуку с «несравненным» Гуровым переживала: забегала к нему ежедневно, затем каждую неделю. Прошло время, девушка заневестилась, у нее появилась личная жизнь, и разговоры по душам иссякли, становились в тягость.

С женой у Гурова было несколько встреч, в прошлом году они даже прожили вместе неделю в захолустном подмосковном доме отдыха и убедились, что восстанавливать нечего, это, как выражаются юристы, попытка с негодными средствами, что в переводе на общечеловеческий язык означает стрельбу из незаряженного ружья.

Рита вела себя всю неделю как человек вполне цивилизованный, но, расставаясь, вдруг вспомнила, что она женщина, и спросила:

– Гуров, ты хотя бы понимаешь, кто во всем виноват?

– Конечно, – ответил он. – А какое это имеет значение? – И пожал плечами.

Затем он выслушал речь, подобные до него доносились с экрана телевизора, их произносили парламентарии разных уровней. Гуров в депутатском корпусе не состоял, слушал спокойно, ногами не топал, руками не хлопал, чем довел оратора до естественной реакции – жена заплакала. Он, презирая себя, обнял недавно любимую женщину, произнес затертые слова о милосердии, ее молодости, о светлом будущем, помог упаковать чемодан и облегченно вздохнул, когда Рита уехала. Вечером он заплатил немыслимые деньги за две бутылки водки. Последним воспоминанием о знаменательном дне остался какой-то ушастый слюнявый мужичонка, упрямо убеждавший Гурова, что в семье не без урода, и вот, смотри, как получается, хоть и паршивый интеллигент, а тоже оказался человеком. В общем, покорешались.

Родители восстановили, точнее, построили заново дом, расположенный в станице Красное под Херсоном. Гуров писал им регулярно, не лгал, в ближайшее время приехать не обещал. Однажды отец прилетел в Москву, в министерство, дооформлял документы. Встреча прошла в дружественной, немного прохладной обстановке.

И хотя Гуров чувствовал себявполне прилично, врачи время от времени приглашали его на обследование и настойчиво рекомендовали бег трусцой и легкую гимнастику. Сначала Гуров бегал неохотно, превозмогая себя, затем втянулся. В тренажерном зале он бывал и до ранения, но теперь, когда времени стало больше, увлекся и начал «качаться» всерьез. Рядом тренировались молодые здоровые парни, он почувствовал азарт соревнования, увеличивал нагрузку и за несколько месяцев оброс солидной мускулатурой, плечи раздались, налилась спина, а ноги у него были длинные и талия тонкая от рождения. Гуров посмеивался над собой, но занятия занимали много времени, отвлекали от невеселого бытия, да и чувствовать себя сильным и ловким доставляло удовольствие. С год назад он начал заниматься в секции восточных единоборств и, к немалому удивлению тренера, не бросил тренироваться через неделю, приходил регулярно и добился определенных успехов.

А вот на работе у него все развалилось. Сменилось высшее руководство, полковнику Орлову дали генерала и перевели в министерство начальником управления, генерал Турилин вышел на пенсию. Гуров работал с ними больше пятнадцати лет и не понимал, что постоянно находился под их опекой, скорее защитой. Как большинство талантливых людей, он был плохим дипломатом, в личных отношениях человеком открытым и прямолинейным. Он искренне верил, что большинство коллег относятся к нему если и не превосходно, то уж наверняка уважительно, а о наличии недоброжелателей, завистников задумываться сыщику было недосуг.

Когда друзья-руководители ушли, Гуров словно заново родился и походил на человека, которого долго держали в изоляции от бытовых неурядиц и неожиданно вытолкнули в недоброжелательный мир, полный недомолвок, подтекстов, интриг и фальшивых улыбок. Зависть завистью, но после ухода Орлова никто из оперсостава не сомневался, что назначение Гурова на должность начальника отдела – дело решенное и приказ последует незамедлительно. Жизнь показала, что розыскники – обыкновенные люди, которым свойственно ошибаться.

Как известно, «кадры решают все»: полковника Гурова пригласили в соответствующий кабинет управления кадров. Сверкая улыбкой и подполковничьими погонами, которые ему выдали за неуклонную преданность проводимой линии, вчерашний комсомольский вожак вышел из-за стола и долго жал руку Гурова теплыми мягкими ладошками. Вожака предупреждали, чтобы он с Гуровым обращался осторожнее, но лишь раззадорили добра молодца. До милиции он руководил спортом, считал, что закалился в боях с чемпионами мира и Олимпийских игр, а уж милиционера обыграть – задача детская. Интересно, что себя свежеиспеченный подполковник милиционером не считал, а расценивал свое назначение как вынужденный уход с передовой в резерв главного командования. Время все лечит и расставляет по своим местам, прозвучит команда, и тогда посмотрим, кто есть кто, рассчитаемся. А может быть, он и не так уж глуп, выкормленный и обученный партией комсомольский вожак? Возможно, и так. Однако приглашать к себе полковника Гурова вожаку не следовало.

Сыщику не потребовалось гадать, что за человек перед ним, кто жмет его руку и предлагает чувствовать себя как дома. Полковник лишь скользнул взглядом по хозяину кабинета и почувствовал противный привкус, словно откусил несъедобное. Он сел в кресло для гостей, посмотрел кадровику в глаза и молча кивнул.

– Рад познакомиться со знаменитым сыщиком. Как здоровье, Лев Иванович? Да, забыл представиться: меня зовут Виктор Михайлович Силаев. – Подполковник старательно улыбнулся, словно сообщил радостное известие.

– Очень приятно. – Гуров вновь кивнул, и не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы по всему его виду понять, как полковник относится к хозяину этого кабинета.

– Кадровые перестановки, сумятица… – Подполковник развел руками и попытался пошутить: – Все смешалось в доме Облонских.

Гуров посмотрел на часы, выражение на его лице было как на посмертной фотографии.

– Действительно, смешалось, – опередил Гуров собравшегося было произнести речь кадровика. – А вы к нам какими судьбами?

– Речь не обо мне, а о вас, товарищ полковник, – любезная улыбка соскочила с лица Силаева. – С одной стороны, вас надо назначать начальником отдела, с другой…

– Данный вопрос не в вашей компетенции. – Гуров встал. – Что-нибудь еще?

– Нам вместе работать, Лев Иванович.

– Это вряд ли, – перебил Гуров и пошел к двери.

– Минуточку, товарищ полковник, – Силаев вышел из-за стола. – Надеюсь, вы понимаете, что я пригласил вас не по личной инициативе, а выполняю приказ. Вы должны трезво оценить ситуацию. Перестройка не временная кампания, с групповщиной покончено раз и навсегда. И заскоки гения никому больше прощаться не будут…

Гуров посмотрел на подполковника внимательно, с любопытством, словно увидел нечто диковинное, ранее неизвестное, вздохнул и, пробормотав: «Боже мой, боже мой…», вышел из кабинета.

На следующий день Гурову позвонил Орлов, после дежурных вопросов о здоровье перешел к делу:

– Дураки были, есть и будут, и в твоем возрасте, Лев Иванович, сердиться на них, мягко выражаясь, неразумно. Держать тебя на прежней должности – все равно что быть без штанов, но в шляпе. Я знаю, сколько ты стоишь, хочу использовать на максимум, однако пока не получается. Ты чего молчишь?

– Пытаюсь определить свою стоимость и в какой валюте. Если оценивать в советских рублях…

– Лева, кончай, – перебил Орлов. – Так, сегодня четверг, пятница… суббота… Позвони мне домой в воскресенье утром. Ты ко мне подъедешь или я к тебе, решим. Надо спокойно поговорить.

– У меня только кофе, чай, кажется, кончился, – ответил Гуров. – Так что давай на твоей территории. Все-таки ты генерал, у тебя паек…

– Я бы тебе сказал, что у меня, – вспылил генерал. – Все, заболтались. В воскресенье звони и подъезжай.

И через некоторое время Гуров перешел с Петровки в министерство старшим оперуполномоченным по особо важным делам Управления по борьбе с организованной преступностью. С альма-матер он расстался без цветов и напутственных речей, люди жили так трудно, неустойчиво и тревожно, что каждый замкнулся на себя, интерес к ближнему истончился до предела, жизненные ценности перемешались до смешного. Так, задержание особо опасного преступника и добыча нескольких килограммов чего-то съестного расценивались человеком как победа почти равнозначная. И была бы такая жизнь смешной до слез, если бы не опустошала, не озлобляла и не превращала бы человека в существо циничное и равнодушное. Телевидение и газеты сообщали о съездах и сессиях, которые с завидным постоянством, словно времена года, сменяли один другую. Журналисты и писатели наперегонки с восторгом разоблачали сотрудников МВД и КГБ, которые сплошь оказались подлецами и преступниками: убийцами, в лучшем случае взяточниками. А ведь еще вчера бесстрашные сыщики и чекисты сомкнутым строем маршировали по страницам книг и газет, верные ленинцы и дзержинцы, рыцари без страха и упрека, с экранов телевизоров смотрели мудро и устало и лишь фактом своего присутствия гарантировали советскому человеку сытую жизнь и спокойствие.

Читая очередное разоблачение, Гуров порой приходил в бешенство. Раз настало время говорить только правду и расставить все точки над «i», то каждый должен начинать с себя, а не напяливать на плечи белоснежную мантию и тыкать в грешников безупречным указующим перстом. Порой раздраженного сыщика подмывало проделать простенький эксперимент. Выбрать парочку из особо злоязычных и изобличающих, поднять их статьи и книги десятилетней давности и процитировать зарвавшихся «классиков». Опубликовать избранные куски без комментариев и закончить статью примерно так: не честь мундира защищаю, честь – она либо есть, либо ее нет, и в защите она не нуждается. Но уж если призываем к всеобщему покаянию, то начнем с людей, которые стоят на судейских трибунах. Пусть покажут пример, расскажут о себе, а не кричат, срывая голос: «Ату их! Ату!»

В застойные времена Гуров всегда избегал говорить, где работает, представлялся как юрист, жаловался на засилие бумаг и рутинность служебного бытия. Но вскоре все равно узнавалось, что он сыщик угро, и люди в большинстве своем смотрели на него либо с уважением, либо настороженно. Сегодня его профессия в основном вызывала насмешку, брезгливую улыбку, рассказы о творящихся беззакониях, полной некомпетентности и беспомощности правоохранительных органов.

Гуров никогда не был рубахой-парнем, заводилой и душой общества, а сегодня, без семьи и друзей, стал еще суше и официальнее с начальством, держал на дистанции подчиненных, с новыми людьми старался не знакомиться, а если судьба с кем и сводила, то не сближался и лишь изредка встречался с Денисом Сергачевым и его коллегами по спорту.

Жизнь полковника Гурова можно было назвать монашеской: служба, служба и самоусовершенствование. С той лишь разницей, что монастырские молились и общались с богом, а сыщик в свободное время ходил в спортзал, таскал железо, бегал, прыгал, нападал и защищался. Когда Гурова еще звали по имени и он делал первые шажки на милицейском поприще, среди уголовников существовал железный закон: человека без крайней нужды не убивать, на опера вообще руки не поднимать, у каждого своя работа – я ворую, он ловит, – мы уважаем друг друга. Исключение составляли шедшие по расстрельным статьям да бытовики, вконец ошалевшие от водки, а она тогда еще продавалась в магазинах. И то последние практически опасности не представляли: махнет вяло железкой либо бутылкой и свалится в изнеможении. Сегодня жизнь изменилась кардинально. Вместе с коммунистическими идеалами и верой в социализм с человеческим лицом сами собой отпали и другие, менее значительные заповеди. Если хочешь – убей, не обязательно из корысти или с пользой для себя, можно от скуки, а ежели мент ошалел и за руку тебя взял, такого необходимо пришить на месте, чтобы другим неповадно было. Гуров лейтенантом слыл человеком осторожным и предусмотрительным, а уж прослужив в розыске без малого двадцать лет и став полковником, всегда стремился свести риск до минимума. А в сегодняшней ситуации, когда поведение противника практически не просчитывалось и даже не предугадывалось, он, перефразировав известное изречение, решил перековать орала на мечи и все свободное время вкалывал в спортзале. Пиджак он теперь не надевал, а натягивал, боялся порвать, ведь купить сейчас новый невозможно, верхнюю пуговицу на рубашках переставил в самый край, а чаще не застегивал, воротничок подпирал галстуком. Ладони полковника стали сначала шершавыми, а затем задубели, мозоли на ладони под пальцами приходилось отпаривать и сдирать пемзой.

Как ни мучил себя Гуров на тренировках, как ни оглушал в тире, а прервать мыслительный процесс все-таки не удавалось, он постоянно вспоминал о родителях и жене. Почему-то все время всплывали ситуации, в которых он, Лев Гуров, был не прав, а порой и виноват, оказывался невнимательным, черствым, хамоватым. «Да что же это такое! – возмущался он. – Неужели я ничего хорошего в своей жизни не сделал? Не может такого быть!» Однако вспоминались только грубости и пакости. Хотелось позвонить маме и отцу, сказать, что любит, затем купить роскошные цветы и пригласить Риту в ресторан и весь вечер танцевать и украдкой целовать в висок.

Но у родителей в доме не было телефона, а когда маме удавалось застать Гурова дома, полковник говорил междометиями, вздыхал и обещал писать чаще. К Рите он раз или два в месяц наведывался, но ни в театр, ни в ресторан не приглашал, а оставлял в прихожей сумки с продуктами, которые добывали более современные и энергичные коллеги, спрашивал, не нужно ли чего, передавал постоянно отсутствующей Ольге привет и ретировался. Позже, сидя в разваливающемся «жигуленке», сыщик бормотал какие-то слова, но до слуха жены они, конечно, не доходили.

Полковник Гуров гулял по парку и вместо того, чтобы готовиться к предстоящей операции, просчитывать возможные варианты, почему-то прикидывал, сколько здесь соток. Сегодня даже закоренелые урбанисты начали интересоваться землей. Он был в этих вопросах полным профаном, начал было отсчитывать шаги, умножать, вскоре запутался и решил, что территория заповедного комплекса примерно равна гектару. К такому выводу он пришел не благодаря математике, а просто ему нравилось слово «гектар». Забравшись в дальний угол своего гектара, Гуров убедился, что никто его не видит, снял плащ и пиджак и, стараясь не особо мять брюки, занялся гимнастикой. Выполняя утомительные упражнения, он не считал, как это делают обычно спортсмены, а читал стихи, отдавая предпочтение Пушкину, и не оттого, что любил его больше других, а просто наизусть знал лучше. И так, начиная приседать, сыщик объявлял:

– Песнь о вещем Олеге.

Слегка приустав и отдышавшись, Лев Иванович продолжил изучение территории дома отдыха. Метрах в пятидесяти от главного корпуса было расположено одноэтажное светлого кирпича здание. Гуров зашел в полуоткрытые раздвижные ворота и оказался в прекрасно оборудованном гараже. Площадка была рассчитана на три машины, здесь же ремонтная яма, подъемник, за ними виднелись длинный оцинкованный стол, станки. На яме стоял сверкающий «Мерседес-290».

– День добрый! – громко сказал Гуров.

– Добрый, – ответили из-под машины, и из ямы вылез мужчина в аккуратнейшем, чистеньком комбинезоне, какие порой можно видеть в зарубежных фильмах.

Механик был немолод, лет пятидесяти, строен и худощав, с седыми волосами и бледным интеллигентным лицом.

– Здравствуйте, – он вытирал руки ветошью, смотрел доброжелательно. – Какие проблемы?

– Пустяки, – ответил Гуров, взглянув на сверкающие туфли, затем на белоснежную рубашку механика. – Хочу поменять роскошные восьмилетние «Жигули» на вашу развалюху.

– Можно обсудить. А доплату потребуете в валюте или согласитесь на рубли?

Механик придирчиво осмотрел свою белую ладонь, убедился, что она чистая, протянул руку, представился:

– Романов, Александр Сергеевич. Местный механик и прислуга за все.

– Гуров. Лев Иванович. Отдыхающий.

Они пожали руки и не понравились друг другу с первого взгляда.

Фамилия императора, имя и отчество – великого поэта, руки – карточного шулера, а взгляд – завязавшего алкоголика, думал Гуров.

Сын, племянник, скорее всего, зять. Плащ и костюм из Германии, туфли финские или шведские, определил Романов. И угадал: Гуров был одет в вещи, привезенные отцом. Тренажеры, сауна, массажисты, минимум спиртного. В общем, номенклатура последнего розлива, закончил свои размышления Романов и сказал:

– Очень приятно.

– Очень приятно, – кивнул Гуров, достал из одного кармана фляжку с коньяком, а из другого – два бумажных стаканчика.

Не спрашивая согласия, он сунул стаканчик в руку механика, разлил коньяк.

– Со знакомством, Александр Сергеевич.

Романов взглянул на часы, время для коньяка было неподходящее, но пожал плечами и выпил. «Я ошибся, – думал Романов, – парень не родственник и не функционер, слишком свободен и развязен. Журналист».

Фляжка, стаканчики и темп были фирменным номером Гурова. Человек, прилюдно выпивающий с утра, да еще с первым встречным, не воспринимается всерьез. Хотя такая домашняя заготовка для данного индивида может оказаться и грубоватой.

– Давно прописались в этой дыре? – спросил Гуров.

– Послезавтра третий день.

– Вернулись из-за бугра спасать перестройку?

– Сейчас каждый солдат должен вернуться в строй.

– Как машинный парк в ООН? Безуспешно пытаются достать наши двадцатьчетверки?

– У богатых свои причуды.

Гуров разлил остатки коньяка, спрятал серебряную фляжку, кивнул на «Мерседес»:

– Ваш?

Механик взглянул на свои сверкающие импортные туфли, приподнялся на носках, усмехнулся.

Машина принадлежала Романову, но он почему-то решил соврать:

– Я не похож на механика? Типичное совдеповское мышление. – Он пригубил коньяк, затем быстро выпил. – В дальнейшем прошу не угощать.

Гуров не умел обижаться, но «совдеповское мышление» его царапнуло. Алкаш. Работал за рубежом, выгнали за пьянку. А может, он, как и я, лишь представляется. Да уж больно тонко, импортный комбинезончик, начищенные туфли, рубашечка белее девственного снега, реабилитируется за прошлое.

– Мы не виновные, лишь потерпевшие, – Гуров развел руками. – А что с иностранцем?

– Известно, с сахаром сейчас перебои. – Механик огладил лакированное крыло «Мерседеса». – Добрый человек подкормил, подсыпал сахарку, теперь чистить, продувать… Морока.

– Да, мир не без добрых людей! – согласился Гуров и кивнул. – Был рад, еще встретимся.

Гуров направился к выходу, успел увидеть, как Александр Сергеевич Романов тяжело оперся на капот, другой рукой вытер испарину.

«Совсем плохой», – решил Гуров.

Когда гравий под его ногами перестал скрипеть, «механик» выпрямился, усмехнулся и закурил. «Не верь данайцам, дары приносящим. Не верь человеку, который протягивает тебе пустые ладони. Он слишком прост, этот супермен. А может, я на воду дую? В любом случае первую встречу я выиграл, но впредь общение с этим типом следует ограничить». А полковник о новом знакомом забыл, начал философствовать. «Страну наводнили добрые лица, то глаз ближнему выколют от скуки, то голову проломят для разнообразия, сейчас сахарку не пожалели, в машину сыпанули, а могли бы самогонку на нем изготовить, и не жмотничает широкая натура русская. А тысячи и тысячи, ЭВМ начнет считать – сломается, мужиков в расцвете сил заседают в парламентах, фракциях, комиссиях в Кремле и жэках и принимают судьбоносные решения». Гурова давно интересовало, какой процент из беспрерывно заседающих «истинно верующие»? Не в бога, а в социализм, с лицом или без оного, в метод, в черта, дьявола, в какой-нибудь результат. Не могут же они поголовно быть прожженными циниками и лишь своим сегодняшним благополучием жить. Это с одной стороны. А с другой, они не могут быть все дураками и не понимать: сколько ни сиди и ни голосуй, ни одно зерно не прорастет, ни один тюбик зубной пасты от голосования на прилавке не появится. Однако сидят и голосуют. Феноменально!

«Все только критикуют. И ты, Гуров, только критикуешь. А конструктивные предложения? Но я критикую в свободное от работы время, – оправдал себя полковник и тут же уличил: – Но выступаешь не с трибуны, под одеялом. А если дать тебе трибуну? А я лишь сыщик, свое дело исполняю. Одни на трибунах толкутся, другие – в очередях, а в стране даже не преступность, а вандализм, и ни края, ни решения не просматривается. Если у нас в экономике наводят порядок такие же партайгеноссе, что и в милиции, все кончится катастрофой. Как же мы дошли до жизни такой?»

Мысли эти преследовали Гурова постоянно. Он отмахивался от них, и тогда они погружались в глубину сознания, но потом снова выскакивали на передний план и долбили изнутри по черепу, словно пытались вырваться, улететь и освободить его от этой непроходящей боли. Настроение было постоянно угнетенное, состояние вялое, инертное, тянуло в дремоту и к рюмке, чего раньше за Гуровым никогда не замечалось.

Свободный мир, буйный, богатый, жестокий, фонтанировал энергией, изобилием запахов, спектром фантастических цветов и в сознании Гурова походил на джунгли, в которых он никогда не бывал. Здесь все было живое, сильное, разнообразное, противоречивое и одновременно согласованное мудрой природой. Здесь не убивали без надобности, не лезли на чужую территорию, во время стихийных бедствий тотчас заключали перемирие и не гадили в источник, из которого пили все – и хищники, и травоядные. Природа селекционировала сильных, умных, жизнеспособных. Да, слабые и больные гибли, но весь животный мир становился год от года сильнее, разумнее, следовательно, и добрее.

Мы же семьдесят с лишним лет жили в зоопарке, каждый в своей клетке, мы не охотились, нас кормили, но так, чтобы только были живы, не подохли все разом. Первое поколение еще помнило иную жизнь, и его регулярно и планомерно отстреливали, выбирая наиболее опасных, то есть лучших. Оставшиеся размножались, вырождаясь из поколения в поколение, утрачивая навыки предков жить свободно, бороться и драться, добывать пищу и защищать свое потомство. Но если ты умел ходить на задних лапках, тебе давали лишний кусок, если при этом ты вилял хвостом, лизал руку дающего, то, как говорится, получал от пуза, тебя могли временно выпустить из клетки, дать порезвиться на свободе, но под надзором, естественно, постоянно напоминая, что клетка стоит незыблемо. Однако как ни уничтожали лучших, ни воспитывали лизоблюдов и уродов, в генах многих жителей зоопарка еще оставалась память далеких предков, и время от времени кто-то бросался на стальные прутья и истекал кровью. Тогда его труп таскали между клетками, плевали в него. За плевки к скудному рациону полагалась надбавка…

И вот свершилось! То ли стальные прутья съела ржавчина, то ли надсмотрщики вконец обожрались и перепились, устали от постоянного стояния на голове и сами выродились – достоверные сведения отсутствуют. Но факт остается фактом: в один прекрасный момент проржавевшие клетки сломали, и власти зоопарка, сытно рыгая и отплевываясь, заявили, мол, черт с вами, живите свободно, а мы поглядим, что у вас получится. Началось всеобщее ликование. Заповедник, в котором семьдесят с лишним лет стоял зоопарк, был огромный, всего вдоволь, работай, распоряжайся, на всех хватит с избытком. Вглядитесь в себя! Лошади и буйволы – те просто рождены для тяжелого труда, он на свободных землях им в радость. Так ведь отвыкли, в клетках мышцы одрябли, в клетках приучили – десять шагов сделал, клочок сена получил и дремли до завтрашнего дня. Отучали от свободной жизни и труда поколения, а свободу дали в одночасье, а как ею пользоваться, долгожданной, как работать без кнута, известно немногим. И те прямо на глазах жиреть начинают и вызывают острое желание прирезать их немедленно. И начали резать… И жирных, и самостоятельных, от стада отбившихся. Шакалы и гиены в любом мире есть, но там они свое место знают, за благородными хищниками, породистыми и здоровыми, лишь остатки подбирают и не высовываются. А у нас они за главных стали, свои порядки устанавливают, все их боятся и не знают, что делать теперь.

И полковник Гуров не знает, мышцы накачал, хитрые приемы драки, которые самообороной называются, освоил, стрелять натренировался, смех да и только. Не то что других защитить, сам в сегодняшней жизни живот сохраняет, пока стае дорогу не перешел и всерьез на него шакалье внимания не обратило. Однажды взглянули повнимательнее, так пуля сантиметром ошиблась, а в следующий раз куда надо угодит. А то и того проще – сзади железом по голове, и мышцы ни к чему окажутся, и стрелять не придется, а в крематории скажут, что идеалистом жил и дураком помер.

К главному корпусу подкатил серебристый «Вольво», следом остановилась черная «Волга». Из каждой машины вышли по паре. Издалека, а Гуров наблюдал за приехавшими метров с пятидесяти, они были удивительно похожи друг на друга. Мужчины плотные, среднего роста, женщины высокие, в наброшенных на плечи мехах. Хозяев жизни узнаешь сразу, для этого не надо быть сыщиком. Они не запирают машины и не таскают чемоданы, а уверенно следуют к цели, убежденные, что о бытовых мелочах найдется кому побеспокоиться. И действительно, гости не успели скрыться за дверьми, как холуи появились. Это были водители машин. Как и хозяева, они походили друг на друга. Оба лет тридцати, в кожаных куртках, легкие и точные в движениях, они действовали синхронно: открыли багажники, легко выхватили чемоданы, и не потому, что те ничего не весили, сумки перекинули через плечо, дверцы машин захлопнули ногой и потащили вещи в здание.

Гуров, естественно, знал, кого следует ожидать, но на таком расстоянии не разглядел, кто же именно явился. Всего должны были приехать четверо – женщины, разумеется, не в счет, значит, в ближайшее время прибудут еще двое.

По оперативным данным, здесь должны встретиться так называемые авторитеты уголовного мира, «курирующие» московский регион и часть центральной России. Каждый из авторитетов занимал в официальном мире негромкую должность, но в действительности обладал колоссальной властью, которой мог бы позавидовать партийный функционер или народный избранник среднего звена. Миллионы рублей и, конечно, валюта, десятки отлично вооруженных боевиков, самая современная техника, транспорт находились в распоряжении каждого из четверки. У них имелись разведка и контрразведка, бухгалтерия и отдел кадров, но лишних людей здесь не держали, деньги были свои, кровные, считать их умели, потому и никаких специальных комиссий, внеочередных сессий. Понадобилось решить некоторые вопросы, вот и собрались в узком кругу, по-семейному, представителя от МВД сюда не приглашали, и присутствие полковника Гурова авторитетами не планировалось. Такова жизнь, и не только у правительства случаются накладки…

Глава вторая

В главном корпусе дома отдыха было всего восемь люксовых номеров и столько же однокомнатных для обслуживающего персонала. Гараж, о котором уже рассказано, современно оборудованная кухня, две сауны, бассейн, крытая оранжерея; конечно, садовник, директор, главный администратор, сестра-хозяйка, горничные, всех и не перечислишь.

Злые языки, критики социалистической системы, совершенно напрасно утверждают, что строить у нас не умеют и красиво жить после переворота разучились. Гнусная клевета, строить умеют и живут красиво, мы от зависти видеть ничего не хотим.

Самое интересное, что в данный момент, который длился уже второй год, дом отдыха вроде бы как никому не принадлежал. Когда Гуров получил информацию, что встреча на высшем уровне состоится именно здесь, и начал по официальным каналам выяснять, кому именно хозяйство принадлежит и как туда попасть, то ничего не выяснил. Депутаты от демократической платформы разоблачили это теплое гнездышко крупных функционеров, потребовали его закрыть и передать… В результате гнездышко с одного баланса сняли, на другой не поставили, закрыли, но не передали, а теперь вот выясняется, что, может, и не закрывали. В общем, МВД концов не нашло, даже не смогло выяснить, кто же продолжает субсидировать заведение. Судя по чистоте, порядку и сытости, обслуга понятия не имела, что лишилась места работы и заведение закрыто. Жили как жили, справедливо полагая, мол, свято место пусто не бывает.

И хозяева нашлись. Журналисты и даже Сам-лично называют их мафией, дельцами теневой экономики, всячески оскорбляют и усиливают с ними борьбу. А это просто люди с деньгами, нормальным мышлением и хорошей реакцией, умеющие делать свое дело, выживать в экстремальных ситуациях. Они эгоистичны, злы и сильны, беспощадны в борьбе, уверены, что в жизни не просить, а отнимать надо, и протягивай руки, иначе протянешь ноги. А кто первым встал, того и сапоги. В общем, люди, они и есть люди, такими их создал господь и тысячелетиями селекционировала природа, отбирала лучших, убивала слабых. И жестока жизнь, и несправедлива, но она такая. Истории можно придумать любые, но законы жизни на Земле изменить нельзя.

Людей, которые приняли на свой баланс данный дом отдыха, во всем мире называют бизнесменами. У нас таких людей не признают, объявили вне закона, отодвинули в тень, но от этого они не исчезли, живут. Вот они и приехали в собственный дом отдыха.

Ну, хозяева приехали, так им сам бог велел, а как сюда полковник милиции пробрался? И не только пробрался, еще занял один из восьми люксов. Хозяева, обнаружив полковника, будут очень удивлены, можно сказать, шокированы, беспременно начнут выяснять, откуда он взялся. Однако ничего они не выяснят, так как у бизнесменов свои секреты, а в команде Гурова – свои, и дураков ни здесь, ни там не держат.

В своих апартаментах Гуров расставил простейшие ловушки и, вернувшись с прогулки, установил, что гости здесь побывали. Люди они были либо предельно наглые, либо неквалифицированные и в количестве как минимум двух персон. Что они искали или надеялись найти, являлось для сыщика загадкой, над которой он не мучился, лишь пожал равнодушно плечами. Арсенал его состоял из двух пистолетов: «вальтера», изящного оружия ближнего боя, которое Гуров всегда держал при себе, и «кольта» одиннадцатого калибра, из которого со ста метров, словно иголкой легкую ткань, можно прошить любой автомобиль. «Кольт» хранился в машине, и обнаружить его мог только профессионал.

Гуров запер дверь, разулся и пустился гулять по роскошному серебристому паласу, с удовольствием оглядывая апартаменты. Гостиная метров тридцать, не меньше, на полу, как уже сказано, палас, стены затянуты тканью, два огромных окна, автомобиль может въехать, шторы дорогие, тяжелые, с золотыми кистями. Сыщик не удержался, потянул за витой шнур – ничего не клинилось, шторы мягко сошлись. Тогда он начал зажигать торшеры, которых оказалось четыре, присел за письменный стол, кресло было жесткое, деловое. В противоположном углу – два кресла, низких, плюшевых, между ними столик, такой изящный и хрупкий, что тронуть его сыщик не решился. У правой стены – бар, обыкновенный, с зеркальной стенкой, бутылки тоже обычные: «Столичная», коньяк «Енисели», виски «Джон Уокер», плитка шоколада, какие-то конфеты. Холодильник салатного цвета, ростом чуть выше Гурова, дверца открывается мягко, внутри светло и прохладно. Сосиски, пиво, маслины и икра в банках, а кефир и молоко в бутылках.

В дальнем углу телевизор и видео с дистанционным управлением. Именно по такому телевизору в передачах из «их» жизни каждый мог неоднократно видеть такой вот номер: бар, холодильник с таким же содержимым. Если человеку показывают красивую жизнь, почему бы и не посмотреть? Они так далеко, что даже и не завидно. А вот если у нас у кого-то появится нечто подобное, значит, наверняка наворовал. А раз так – поделим или пропьем, не сумеем завладеть – так уж разломаем наверняка.

Гуров раздвинул двери и прошел в спальню, обставленную простенько, но со вкусом. Лежбище, иначе это низкое, размером два метра на два ложе назвать трудно, было затянуто чем-то розовым, шелковым и блестящим, телефон, торшеры, бра, небольшой телевизор, встроенный шкаф во всю стену, в котором сиротливо болтался вечерний костюм Гурова, и дверь в ванную комнату, о размерах и комфортабельности которой даже говорить противно. В такой ванной вполне могла бы разместиться однокомнатная квартирка, обещанная верными поклонниками социализма каждому москвичу к двухтысячному году.

Полковник Гуров, захвативший столь скромные апартаменты абсолютно незаконным образом, скинул одежду и решил принять душ.

Борис Андреевич Юдин в свои неполные шестьдесят любил молоденьких блондинок, носил только «штатскую форму», джинсовые куртки, вместо галстука повязывал платки, предпочитал ковбойские сапоги либо кроссовки. На запястье у него тускло поблескивал золотой «Ролекс», зажигалка тоже была неброская, платиновая. Движения Юдина были легки, но неторопливы, с лица не сходила улыбка, порой насмешливая, иногда усталая, реже – искренняя. Глаза он носил карие и умные, честно предупреждая, с кем вы имеете дело, никогда простачка из себя не изображал, голос использовал негромкий, что вынуждало окружающих вести себя тихо, жаргонных слов и вульгаризмов не употреблял.

Он никогда не брал в руки оружие, врагов не имел: само собой как-то так получалось, что стоило человеку встать у Юдина на пути, даже не обязательно поперек, а хотя бы по касательной, как с тем человеком происходили неприятности. Один в автокатастрофу попадал, у другого миллионная дача сгорела. А третий со шлюшкой запутался и за изнасилование устроился в колонию строгого режима лет на несколько.

В общем, у Бориса Андреевича Юдина врагов не было, они созреть не успевали, устранялись. Юдин имел свой бизнес, на данную встречу приехал крайне неохотно, так как с руководством Корпорации в настоящее время деловых связей не имел, но необходимость такой встречи отлично понимал.

Номер Юдина был точной копией вышеописанного, лишь оформлен в другой цветовой гамме. Борис Андреевич полулежал в низком кресле, разглядывая на свет высокий бокал с янтарной жидкостью. Очередная блондинка распаковала вещи. Нина уже отметила двадцатилетие, имела все данные для участия в конкурсах красоты, но не участвовала. Так как два года назад приобрела покровителей, квартиру, «Жигули», дензнаки и всю остальную атрибутику, необходимую для молодой красивой женщины. Нинель Алексеевна Журба, а именно так было записано в паспорте, за два года, извините за пошлость, прошла огонь, воду и медные трубы, рассталась с иллюзиями, научилась не задавать вопросов, быть ласковой, но хозяина не утомлять, никогда не просить, ничего не упускать, всегда находиться в хорошем настроении и не становиться рабой.

Вот и сейчас она давно уже разложила белье, повесила в шкаф одежду, но в гостиную не входила, видела, что Борис чем-то озабочен и хочет побыть один.

А он разглядывал бокал с виски, недовольно сопел и косился на листок бумаги, который лежал на журнальном столике. Юдин подтолкнул к себе листок, взглянул на записку и вновь недовольно отвернулся.

Записка была лаконичной: «Гуров Лев Иванович, сотрудник МВД СССР, поселился вчера вечером».

– Борис, я на полчасика займу ванную? – спросила Нина, не выходя из спальни.

– Разумеется, – он махнул рукой.

Почему-то Нина решила, что Юдин хочет поговорить по телефону, и задвинула за собой дверь. Борис Андреевич одобрительно кивнул, снял трубку, набрал номер и, когда администратор ответил, недовольно спросил:

– Как он поселился? Кто разрешил?

– Борис Андреевич, я Георгию Акимовичу уже объяснял… В понедельник была телефонограмма, чтобы приготовить четыре номера. Во вторник приезжает человек и говорит, мол, номер заказал, ждут…

– Болван, – перебил Юдин и положил трубку. Тут же снял вновь, позвонил в соседний номер Мельнику, но того в номере не оказалось.

Георгий Акимович Мельник в свои сорок с небольшим обзавелся солидным брюшком и лысиной, которую тщательно закрывал зачесанными набок длинными прядями иссиня-черных волос. Покрытые лаком, они делали голову похожей на шар. Образ дополняли розовые свисающие щечки, нос клювиком, под которым шлепали мясистые алые губы, и широко расставленные глазки, цветом и суетливостью напоминающие шарики ртути. Такая внешность могла бы вызвать улыбку, но у людей, хорошо знавших Гоги, разговор с ним, как правило, веселого настроения не создавал.

Мельник постоянно носил классические костюмы, сшитые у отличного портного, отутюженные, накрахмаленные рубашки с галстуком и дорогую импортную обувь. Ну и, безусловно, массивный перстень, который красовался на некрупной руке Мельника, перерезая его пухлый палец.

За несерьезной внешностью опереточного фигляра скрывался умный, хитрый и жестокий Георгий Акимович Мельник – человек, непрерывно мучающийся комплексом неполноценности, глубоко несчастный и обаятельный, как греющаяся на солнышке кобра.

Авторитет Гоги Мельника в Корпорации зиждился на боевиках, числа которых, кроме него самого, никто не знал. Он контролировал деятельность почти всех крупных рэкетиров Москвы и области. Деньги стекались к нему по сотням тоненьких каналов, которые, словно ручейки, соединившись, образовывали могучую реку.

Затем деньги отмывались и направлялись в официальный бизнес, вкладывались в совместные предприятия, превращались в валюту. Если финансисту Корпорации требовалось кого-то припугнуть, сжечь дачу, разгромить кафе или офис, он обращался к Гоги Мельнику и мог быть уверен, что все его пожелания будут выполнены точно и в срок. Десятки, кто знает, может, и сотни безжалостных вооруженных парней беспрекословно выполняли волю Гоги. Секрет его власти был довольно прост и заключался в том, что Георгий Акимович Мельник был талантлив, даже гениален. Вероятно, бог задремал, и дьявол ткнул острым пальцем наугад и угодил в народившегося Гоги. Для него не существовало в человеческой душе тайников, и чем темнее оказывалась душа, тем легче она становилась добычей Гоги. Он знал каждого из своих десятников, безошибочно определял наиболее уязвимое место человека, куда следует надавить, с какой силой и как долго. Он верхним чутьем определял усталость, разочарованность, возможность предательства или срыва. Отработавших убирал. Почуяв сговор, излишнюю, с его точки зрения, сплоченность, тасовал свою дьявольскую колоду, отрезал, подравнивал, сдавал и всегда был при козырях.

Когда администратор сообщил Гоги, что в гостинице проживает полковник милиции, Мельник сгоряча распорядился, чтобы об этом уведомили Бориса Андреевича Юдина. Загородную резиденцию «курировал» именно Юдин, и Гоги хотел его подколоть, но затем, верно рассудив, что за охрану спросят именно с него, Мельника, начал действовать. Не мудрствуя лукаво, он приказал обыскать номер незваного гостя, а сам поспешил навести о нем справки. Полковник МВД – информация слишком расплывчатая. Человек может служить в хозяйственном или политическом управлении. Это одно дело. А если он оперативник?..

В распоряжении Юдина имелся компьютер с банком данных на своих и на чужих. Следует лишь позвонить и заказать справку. Но сложность заключалась в том, что звонить в операторскую можно только из автомата, а с другого аппарата даже у Мельника заказ не примут.

Он спустился в холл, пошарил в кармане, выгреб мелочь, оглянулся в поисках автомата, но, конечно, не нашел: мог ли быть такой примитив в шикарном уголке? Телефон администратора не годился, еще один аппарат, для общих нужд, стоял в углу на столике, но требовался именно автомат. Гоги выругался и неожиданно вспомнил, что имеется телефон в машине.

Оператор, работавший на компьютере, услышав зуммер, снял трубку, взглянул на номер абонента.

– Слушаю.

– Мельник говорит. Я за городом, рядом нет автомата, говорю из машины.

– Вижу.

– Срочно. Гуров Лев Иванович.

– Известен, данные имеются. Георгий Акимович, не клади трубку.

Компьютер писал: «Гуров Лев Иванович, полковник, в угро работает почти двадцать лет, пятнадцать в МУРе, на момент заполнения данных находится в распоряжении Управления кадров МВД СССР. Живет один в двухкомнатной квартире…» Оператор занес в блокнот адрес, телефон и номер машины Гурова.

«Сорок лет, рост сто восемьдесят два, вес около восьмидесяти, волосы русые, виски седые, глаза голубые, одевается старомодно, предпочитает белые рубашки, галстук, на правой руке обручальное кольцо…»

И далее пошло крупным шрифтом: «Гуров – фигура противоречивая, для нас крайне опасен и крайне притягателен. Пользуется авторитетом и большой популярностью среди сотрудников угро. В обращении с окружающими сдержан, прямолинеен до глупости, часто конфликтует с начальством, которое Гурова только терпит.

Мы не располагаем данными, чтобы Гуров хотя бы раз взял у нас деньги, но существует мнение, что последнее возможно, если сумма и упаковка будут соответствующими объекту. При обсуждении этого вопроса обнаружились две позиции. Одна – Гуров умрет, но не возьмет. Вторая – Гуров разочарован, устал, раздражен политикой правительства, некомпетентностью собственного руководства, считает свою борьбу с нами донкихотством, ведет ее уже механически, по привычке. Вывод – вербовка Гурова реальна. При контактах с Гуровым надо учитывать, что он умен, опытен, честолюбив. Как показал опыт, силовое давление вызывает у него бурную реакцию сопротивления, доведенный до крайности, способен на убийство.

Пользуется успехом у женщин, но крайне осторожен и рационален в связях, спиртное почти не употребляет, однако при необходимости может выпить и много. Хорошо физически подготовлен, крайне опасен в рукопашной. Застрелил Эфенди, которому была заказана ликвидация Гурова. Сам при этом получил пулю в грудь, выкарабкался. От повторной попытки убрать Гурова решено пока отказаться».

Юдин пил потихоньку виски и размышлял о том, зачем и каким образом забрался в святая святых мент.

Решив наконец, что каждый должен заниматься своим делом, Юдин вновь позвонил в соседний номер.

Георгий Мельник получил справку, поругался с оператором, вернулся к себе и сейчас занимался любовью. Сняв лишь пиджак и ботинки и не дав раздеться партнерше, он исполнял святое дело истово, стараясь не столько получить удовольствие, сколько унизить женщину.

В первую очередь Мельник был профессионал и в любой ситуации телефон всегда имел под рукой.

– Кто говорит и что требуется? – недовольно спросил он.

– Юдин. Надо поговорить.

– Говори, черт бы тебя побрал! – Мельник дал женщине пощечину и рассмеялся. – Ага. Давно не виделись. – Мельник вновь хохотнул. – Записку о Гурове прислал я. Ребята уже шманули его, ничего интересного. Сейчас кончу и зайду. Обсудим…

Александр Сергеевич Романов, с которым сыщик познакомился в гараже, закончил работу, повесил комбинезон на плечики и убрал в шкафчик. Подсобка была небольшая, чистая и уютная, на столике – телефон и маленький телевизор, на подоконнике – электрическая плитка и чайник, у противоположной стены – верстак, над ним металлические шкафчики с инструментом. Романов вынул из кармана ключ, открыл один из шкафчиков и достал из него наплечную кобуру с «вальтером», родным братом пистолета, с которым не расставался полковник Гуров. Романов попытался надеть кобуру, долго прилаживал, остался недоволен, сунул «вальтер» в карман, а кобуру снял и запер в шкафчик. Он оглядел себя в зеркало, одернул пиджак, причесал седые волосы, придвинулся к зеркалу вплотную, придирчиво осмотрел зубы, глазные яблоки и остался явно недоволен. Он отступил назад: человек в зеркале был ему несимпатичен.

– Неудачник, – произнес он вслух и состроил гримасу. – Ты говоришь на двух языках, психолог и аналитик. Да пошел бы ты… – И Романов длинно выругался, после чего у него на бледных скулах выступили розовые пятна. – Как говорил Иешуа, самый омерзительный из человеческих пороков – трусость.

Он шагнул к двери, пистолет в брючном кармане ударил по бедру. Романов скривился, вынул «вальтер», сунул в задний карман, снова почувствовал неудобство и переложил во внутренний карман пиджака. В это время раздался телефонный звонок. Александр Сергеевич взглянул на аппарат с любопытством, лишь после третьего звонка осторожно снял трубку.

– Слушаю.

– Подойдите к служебной лестнице…

– Какие проблемы? –Романов тяжело вздохнул. – Что-нибудь срочное? Я собрался обедать…

Очень высокопоставленный функционер дал Юдину телефон гаража, назвал имя и отчество механика, пароль и предупредил, что в крайнем случае Борис Андреевич может обратиться к нему за помощью. Появление в гостинице полковника Гурова произвело на Юдина впечатление серьезное. В общем-то по поводу неожиданного гостя не у Юдина должна болеть голова, а совсем даже у Гоги Мельника, но этому гражданину, несмотря на весь его авторитет в подобных вопросах, Борис Андреевич решил полностью не доверяться. Одно дело – рэкетиры и эксы, бандиты и случайные пожары, совсем иное – борьба с сыщиком экстра-класса. Механика рекомендовали на высшем уровне, он был козырной картой Юдина, о которой Гоги Мельник ничего не знал. И хотя, пожалуй, рановато еще до начала игры вытаскивать из рукава главный козырь, Юдин решил, не открывая Романова, тайно встретиться с ним и посоветоваться.

– Александр Сергеевич, мне ваш телефон дал солидный человек, наш общий знакомый…

– Извините, – перебил Романов. – Я не понимаю, о чем вы… Если нужна помощь с машиной, то через час прошу…

– Подождите, – теперь перебил Юдин. – Я вам перезвоню. – Докончить он не успел, так как в дверь резко постучали, из коридора донесся громкий смех и голос Мельника:

– Открывай, подлый трус!

Нина бесшумно выскользнула из спальни, вопросительно взглянула. Юдин положил трубку, кивнул. Девушка открыла дверь, Мельник ворвался, словно пьяный биндюжник в пивную, застегивая на ходу молнию брюк, и заорал:

– Это не девка, а тайфун! Иди, крошка, успокой подружку. – Взмахнул рукой, пытаясь шлепнуть Нину, но та увернулась, вышла из номера, закрыла за собой дверь.

Мельник подтянул болтающийся на шее галстук, прошелся по номеру, уже спокойно, без блатного пришепетывания сказал:

– Ладно, ладно, не буду! – Он выставил перед собой ладони. – Знаю, вы этого не любите. Но, Борис, ты гомо сапиенс, должен понять, – у каждого свой темперамент. Договорились, до завтра о делах ни слова. Этот мент нам, конечно, ни к чему. Так разберемся, пусть не болит голова у дятла.

Юдин наблюдал за Мельником, особенно не прислушивался к его болтовне, так как отлично знал, что Гоги привычно бутафорит и никогда не скажет, что в действительности решил предпринять. «Старый стал, – думал Юдин, – зачем я пригласил этого заплечных дел мастера? Надо тихо встретиться с механиком, прокачать ситуацию. Разваливаюсь, пароль Романову назвать забыл, да теперь уже значения не имеет»… И мягко спросил:

– Посторонний поселился? Кто за него платит?

– Кого теперь это колышет? – Гоги вновь поправил галстук и одернул пиджак. – Поселился на гоп-стоп, мы же верительных грамот не имеем. Накладка, конечно. Платим мы, если хочешь, я лично. Тебе бабки жалко?

Юдин потер ладонью седеющий ежик густых волос, не ответил, да Гоги ответа и не ждал. За порядок и охрану отвечал он, прокол в его ведомстве. Позже Мельник разберется, виновные ответят, а сейчас не защищаться, а нападать следует.

– Кто говорил, мол, обслугу здесь не менять, пусть все останется, как при партайгеноссе? – Гоги вытер мокрые губы. – Здесь же холуи, не люди. Видят уверенного номенклатурного деятеля. Они что, каждого в личность знают? Их предупредили: человек требует – значит, право имеет.

С улицы донесся автомобильный сигнал. Гоги подскочил к окну, отдернул штору.

– О, прибыли их святейшество, Кац Анатолий Самойлович. Фамилию отхватил, только для погрома. И Губский Эдуард Федорович нафталин отряхнул, подагрические суставчики смазал и прискрипел, теперь поучать будут.

– Встретить бы не мешало, – обронил Юдин.

– Мне? – Блеклые глазки Мельника заледенели, кожа на лице словно натянулась, проступили костяшки скул, даже вялый животик подобрался. Комик-болтун исчез, на Юдина смотрел убийца.

– Твоя работа. – Юдин легко поднялся, поправил шелковый платок, который был небрежно повязан вместо галстука, и обаятельно улыбнулся. – А нет настроения, так я, мальчик шустрый и не гордый, сбегаю.

Гоги помягчел лицом, шлепнул губами, рассмеялся, выскочил в коридор и чуть не налетел на Гурова. Мельник не сразу сообразил, с кем столкнулся, схватил за рукав.

– Кто такой? Чего здесь шляешься?

– Ба! Георгий Акимович! Здравствуйте, какими судьбами? – Гуров мягко отстранил руку Мельника. – Гостей встречаете? Там Эдуард Федорович и Анатолий Самойлович прибыли…

– А, это ты… – Гоги понял, кого остановил, и, хотя Гурова видел впервые, кивнул, как старому знакомому. – Привет. Я в шестом. Заходи, потолкуем.

– Спасибо.

Мельник махнул рукой и скатился по ковровой лестнице на первый этаж.

Гуров зашел в чистенькое, оформленное под русскую избушку кафе, стены которого были декорированы под дерево, а столы и скамейки сколочены из натуральной, идеально отструганной сосны. Светильники изображали слегка прикопченные керосиновые лампы, окна зашторены льном с алыми петухами, пол посыпан свежими опилками. Пахло чистотой и уютом. На Руси богатые издавна тяготели к простому люду и были театрально искренни, и в эту свою искренность по-детски верили. Сыщик оценил и веру, и краснощекую девицу в сарафане, которая встретила его поясным поклоном, одарила улыбкой.

– Меня Настя зовут. – Девица хихикнула. – Чего барин изволит?

– А чего не жалко, барышня?

– С икоркой нынче перебои, но балычок имеем, яишенку фирменную с зеленью рекомендуем, кофе заморский.

– Яишенку и кофе. – Гуров сел в угол, лицом к двери, оглядел номенклатурную «избушку», кому-то ведь она должна официально принадлежать. Хотя какое это имеет значение?

Информация оказалась правильной, авторитеты прибыли вовремя. Интересно было бы определить, какова сегодня их действительная власть, без преувеличения. У преступников, как и у официальных властей, нет единства – грызутся. Депутаты направляют запросы, создают комиссии, требуют отставки, эти действуют проще: жгут, убивают. А людей охватили апатия, страх, они озлобились, не хотят работать, никому не верят. Чем может помочь милиция? В частности, он, сыщик уголовного розыска? Практически ничем. Муравей. В каждом человеке заключена Вселенная… Слова. Перед тобой поставлена задача, давай, мент, работай и кончай философствовать.

Гуров начал себя пришпоривать, накручивать, но злость, которая в его работе необходима, не появлялась. Он сидел холодный, ленивый и равнодушный, жевал фирменную яишенку, пил заморский кофе, мысли путались, и приводить их в порядок не находилось ни сил, ни желания. Раньше все было проще: он видел жертву, безумную мать или жену, осиротевших ребенка или старика и понимал свою необходимость, свою обязанность защитить закон, по которому за каждое преступление должно последовать наказание. И пусть не всегда это удавалось, однако он боролся с конкретным преступником, который пробуждал злость, порой ненависть, и они являлись топливом, питали энергией, заставляли действовать. А что сделали эти люди? Пустые прилавки, вагоны с продовольствием, неделями простаивающие на запасных путях, переполненные злобой очереди. Кто виноват? Чистая, пропитанная сытостью и покоем избушка, льняные занавесочки с алыми петухами, розовощекая девица, выученная говорить на российском языке. Так ведь построили райский уголок не авторитеты, они лишь захватили и используют. Нет у сыщика злости на таких преступников, ничего с этим он поделать не может, а нет злости, нет и сил.

«Будешь философствовать, не сумеешь собраться, пришлепнут», – урезонивал себя сыщик. И, будто подслушав его мысли, в избушку вошли двое охранников, крепкие ребята с округленными литыми фигурами, сытыми равнодушными лицами.

– Мир дому! – сказал один из них, мазнув по Гурову взглядом, и занял столик у окна.

– Настя, рабочий класс прибыл! – громко объявил второй, усаживаясь рядом с напарником. – Тащи горшки и чего-нибудь покрепче чая!

Они были похожи: оба русопятые, ладные и опасные. Один чуть повыше – Гуров без труда определил, что он в паре за старшего, и про себя окрестил его Большим, а второго – Маленьким. Сыщик попытался определить, где у них оружие, но не определил, свободные джинсовые куртки предусмотрительно расстегнуты.

Парни вели себя свободно, но не нагло, выпили по полстакана и с аппетитом хлебали из глиняных горшочков горячее. На Гурова они внимания не обращали, разговаривали негромко, ели аккуратно. Сыщик не сомневался, что перед ним профессиональные убийцы, но глядел на них без ненависти, равнодушно, как смотрят на убийц в кино.

Появился Романов, элегантный, отнюдь не современный отечественный механик, типичный аристократ, даже не сегодняшний, а сошедший с гравюры девятнадцатого века. Александр Сергеевич безлично поздоровался и занял столик у двери. Столиков в кафе было восемь, а посетители расселись треугольником: в дальнем углу Гуров, у окна «водители», у двери «механик». Сыщик сложившуюся ситуацию отметил, но убедил себя, мол, мерещится, для расправы место абсолютно неподходящее – в проходах между столиками суетится розовощекая Настя, с кухни доносятся голоса. Только сыщик успокоил себя, как прозвучал звонок, Настя засуетилась и вскоре покатила на выход заставленный блюдами столик.

«Если ее опередить, я успею выйти», – как о постороннем подумал Гуров и не двинулся с места. Настя со столиком уехала, тут же из кухни выплыла дородная женщина в жестко накрахмаленном стерильном белом колпаке. Глядя завороженно прямо перед собой, словно боясь упустить из вида что-то чрезвычайно важное, она проследовала к дверям и скрылась. В утробе кухни брякнуло, лязгнуло, и сыщик ясно увидел массивную железную дверь и засов.

«И все равно, – упрямо думал он, – стрелять не будут. – И пододвинул ногой сосновую табуретку ближе. – А в рукопашной мы разнесем теремок вдребезги. Здесь собрались люди серьезные, они не позволят необдуманных поступков. Но серьезные на втором этаже, – возразил себе сыщик, – а тут исполнители, они способны рассудить иначе. Им приказано припугнуть и выставить постороннего, который нагло забрался, куда ему не следует, и этот посторонний – мент, но – ментов тысячи, и церемониться с каждым…»

Гурову пришлось свои размышления прервать и вернуться к действительности, так как водители-охранники поднялись. Маленький двинулся к выходу, а Большой – к столу Гурова. Боковым зрением сыщик видел, что Маленький задержался около Романова, который кивнул и встал. Сыщик, не поднимая головы, следил за ногами подходившего шофера. Прежде чем напасть, человек всегда собьется с шага. Большой не сбился, спокойно сел рядом. Гуров поднял голову, взглянул с любопытством.

– Давай, приятель, собирай вещички, двигай домой, в твоем возрасте надо больше думать о здоровье.

– Да я еще молодой. – Гуров улыбнулся, мягко подобрал ноги.

– Зачем спорить-то, молодой?

Миролюбивый тон мог обмануть лишь сопляка. Шофер ударил быстро, но Гуров ожидал нападения, легко наклонился, кулак рассек пустоту, и на секунду бандит раскрылся. Гуров вытянул руку, коротко ударил противника в горло, под адамово яблоко. Большой хрюкнул, ткнулся лицом в стол, сыщик достал наручники и, пристегнув его кисть к ножке стола, вынул у него из внутреннего кармана пистолет.

Маленький происшедшего видеть не мог, так как, выпроводив механика, стоял у двери с наружной стороны. Гуров знал, что боль уже отпустила, человек уже пришел в себя, сейчас натужно сглатывает, пытается сориентироваться в обстановке.

– Ты знаешь, кто я? – Гуров допил остывший кофе.

– Мент поганый, – прошептал сипло Большой и сел прямо.

– Допустим. Тогда ты фраер сопливый. Гоги тебя выгонит, он же не велел бить меня. Как зовут?

– Ну, Степан.

– А меня – Лев Иванович. А того, кто за дверями стоит?

Гуров видел, как новый знакомый потянул наручники, стол качнулся.

– Чего молчишь, Степа? – Гуров поднялся, взял с буфетной стойки стакан с соком. – Освежись, полегчает. Так как зовут твоего приятеля?

Степан сделал натужный глоток, отставил сок, вытер слезящиеся глаза.

– Кореша Толиком звать.

– Анатолий и Степан, хорошие имена. – Гуров закурил. – Позови его.

Степан откашлялся, но Толик сам заглянул в теремок:

– Ну, чего валандаетесь? Пошли!

– Погодь! – громко сказал Гуров. – Шагай сюда, Толик, разговор имеется.

Толик был прост и незатейлив, как огурец, подошел, сверкая улыбкой, и спросил:

– Сговорились? Я же тебе толковал, Степа, что товарищ умный. – Он смотрел на содельника и не обратил внимания, что Гуров, подвигая ему табуретку, поднялся и взял столовый нож. – Ты чего, Степ, забурел?

Гуров ударил ручкой ножа чуть пониже третьей пуговицы, точно в солнечное сплетение. Толик чуть не выплюнул язык, глаза застекленели, он схватился за живот, упал на стол. Гуров отобрал у него пистолет, пригрозил Степану:

– Будь хорошим. – Отстегнул браслет наручников от стола, защелкнул его на запястье Толика. – Теперь спокойно поговорим, ребята.

Скованные наручниками, Степан с Анатолием сидели смирно, держали руки на коленях и со стороны производили приятное впечатление.

Обслужив в номерах высокопоставленных клиентов, вернулась в кафе розовощекая Настенька, пронесла свою крахмальную корону шеф, на столик с новоявленными друзьями не взглянула, давно научившись отличать хозяев от их слуг. Шефу предстояло приготовить обед, а продовольственный кризис хотя еще резиденции не захватил, но кладовки уже выдувал, приходилось изворачиваться. Гуров заказал коньяк и кофе, сам не пил, сидел расслабившись, скрывая дрожь и тошноту, естественную реакцию организма на перенапряжение. Сколько ни тренируешься, а супермена из него не получается. Сыщик вздохнул, заметил, как кривится от боли Толик, дышит осторожно, а Степан глотает коньяк и вздрагивает.

– Ты лед из морозилки выковырни и к брюху приложи, – посоветовал Гуров, и не потому, что парня пожалел, а так, для завязки разговора.

– Сегодня, Лев Иванович, прикуп твой, – сипло сказал Степан. – Так ведь замочить ты нас все равно не можешь, а завтра тоже наступит. Раз ты Гоги знаешь, то должен понять, он не простит.

– Ясно дело, не простит, – согласился Гуров и пристально посмотрел в глаза Степану.

– Пушки отдай, сука. – Мысли Толика были короче, слог лаконичней.

– Обязательно, – кивнул Гуров.

– Ну и как полагаешь дальше? – спросил Степан.

– Не знаю, давай решать.

– Пушки отдай, и мы тебя отпустим, – вмешался Толик.

– Совсем плохой. – Гуров смотрел укоризненно. – Степан, скажи…

– Ты на сдаче, банкуй, – ответил Степан и отвернулся.

– Слушай, мент, а Эфенди, случаем, не ты пришил? Так слышал я о тебе…

Закончить Толик не сумел, Степан ударил его по лбу. У нормального человека произошло бы сотрясение мозга. Толик лишь зубами лязгнул, голова у него была сильным местом. Он взглянул на старшого с обидой, буркнул:

– А я ничего. – И подлил в стакан коньяку.

– Он как? – Гуров кивнул на Толика, шлепнул пальцем по губам.

– Могила, – ответил Степан.

– Смотри, ты сам сказал, что Гоги не простит. – Гуров увидел, как метнулся взгляд Степана, понял, что смысл сказанного дошел по назначению, и продолжал: – Я, Степан, человек мирный, интеллигентный, приехал отдохнуть, если Георгий Акимович Мельник пожелают, обсудить некоторые вопросы. А ты сразу драться, нехорошо. Теперь мы оба в глупом положении. Извечный русский вопрос: что делать?

– Ты с Гоги знаком?

– Заочно.

– Значит, бумажки о нем читал, – понял Степан. – Так ты его не знаешь.

– Степан, давай столом мента придушим, – снова возник Толик, – ключ и пушки отнимем.

Степан провел ладонью по лицу приятеля, подвинул ему стакан:

– Закройся, без тебя тошно.

– Слушай, Степан, внимательно, постарайся понять. – Гуров выдержал небольшую паузу. – Я вас сейчас отпущу, если вы начнете безобразничать, пристрелю. Пистолеты с вашими пальчиками вот тут, – Гуров похлопал себя по карману, – так что у меня – самозащита, у вас – крематорий. Понятно? Георгию Акимовичу Мельнику я ничего не скажу, вы будете ему служить, словно ничего не произошло. Ему – служить, а мне немного прислуживать. Обыкновенный шантаж в нашей с вами жизни дело обычное. Есть контрпредложения? Вопросы? Нет. Тогда с богом.

Гуров бросил на стол ключ от наручников.

– Браслеты с ключиком оставьте на столе, прикройте салфеткой и топайте.

Сыщик отошел к буфетной стойке. Степан не раздумывал, сейчас главное освободиться, а дальше жизнь покажет, мент еще горько пожалеет. В машине имелись пушки не хуже, главное – не дать менту выйти с территории.

Степан бросил наручники на стол, прикрыл салфеткой. Гуров пил сок из запотевшего стакана, с улыбкой наблюдая за боевиками, которые, потирая ушибленные места и натертые кисти рук, решали, что теперь делать.

– Двинули, что ли? – буркнул Толик.

Степан был умнее, решил сделать вид, что смирился.

– Лев Иванович, как мне с Гоги говорить? Он велел вас отсюда выселить.

– Передай, я с ним встретиться хочу. – Гуров тихо рассмеялся. – Вы на улицу сейчас не выходите, поднимайтесь на второй этаж, а я блокирую ваш транспорт. Ты, надеюсь, соображаешь, Степа, я же здесь не один, и через пять минут ваши пушки уплывут в Москву. Если со мной, не дай бог, что случится, о вашей судьбе побеспокоятся.

Никакого связника у Гурова не было, и отослать пистолеты он никак не мог. Он блефовал, но за неимением гербовой пишут на простой.

Толик переминался с ноги на ногу, натужно сопел, ждал, когда закончат трепаться и надо будет действовать. Эти действия представлялись ему весьма простыми. Следует выйти, встать за дверью, двинуть мента по башке, отнять свои пушки и ни о чем не думать, для того иные люди имеются.

– Что еще желаете? – спросила Настя, выглядывая из кухни.

– Благодарствуем, – ответил Гуров, кивнул боевикам: – До встречи.

Когда они вышли, сыщик взял наручники и, отдернув льняную занавеску с алыми петухами, выпрыгнул в окно.

Толик, шагнув за дверь, встал за косяком. Степан не знал, что еще придумает мент, чуял, так просто тот не дастся, и остановился в нерешительности. И в это время из холла в коридор упала тень, раздался укоризненный голос:

– Степан, нехорошо, мы же договорились, вы подниметесь на второй этаж.

– Мать твою! – выругался Толик.

Степан толкнул напарника в бок и направился к лестнице. Гуров стоял метрах в десяти от площадки, и схватить сыщика не представлялось возможным.

Когда боевики скрылись за лестничным пролетом, Гуров выскочил на улицу, подбежал к «Волге», дернул за ручку. Как и следовало ожидать, двери заперты не были. Сыщик приподнял заднее сиденье, положил под него пистолеты, захлопнул дверцу, оглянулся, – вроде никто не видел.

Гуров ошибался, Александр Сергеевич Романов стоял неподалеку за сосной, якобы справляя малую нужду, и внимательно, иронически улыбаясь, наблюдал за происходящим.

Глава третья

Авторитеты расположились в номере Эдуарда Федоровича Губского, раритета уголовного мира. Хозяину недавно исполнилось восемьдесят, он был высок, худ и жилист, орлиным профилем походил на де Голля, но на этом сходство старейшины воров в законе с благородным французом и заканчивалось. Эдуард Федорович снял пиджак, облачился в изумрудного цвета халат с атласными лацканами, перехватил его витым поясом с кистями. Из широкого выреза высовывался воротничок белой рубашки, из которой торчала длинная жилистая шея, поддерживающая бритую голову с тяжелой выступающей челюстью, лохматыми, закрывающими глаза бровями и, как уже говорилось, орлиным носом. В общем, внешность Губского производила впечатление и не вызывала любви с первого взгляда. Возможно, в каждом человеке есть семена добра, тогда в Губском эти семена либо давно сгнили, либо природа и господь обошли грешника и, нарушая все законы, положенного при рождении ему не выделили. Друзьями Эдуард Федорович за свою грешную жизнь не обзавелся, и никто из знакомых и содельников не помнит, чтобы он бескорыстно совершил даже малое добро. Губский являлся главным авторитетом среди воров в законе старого, еще довоенного, розлива, уходящего своими корнями во времена нэпа, который Эдуард Федорович помнил отлично, так как именно в это золотое время отправился в свой первый этап. Так как ЭВМ в те благословенные годы не было, то судимости Губского подсчитать не представлялось возможным, на сегодняшний день картотека указывала смешную цифру – пять, которая у людей бывалых не вызывала даже улыбки. Губский провел в местах заключения больше полувека. Лагеря нашей необъятной Родины, которые он не посетил хотя бы проездом, чувствовали себя обездоленными и мучились комплексом неполноценности. Старых воров в законе оставались уже единицы, но и молодые хотя древних воровских заповедей типа «не имей семьи, не работай» и прочее не блюли, однако патриарха Губского чтили. И теперешние крутые парни приглашали его на свои разборки третейским судьей. Злые языки поговаривали, что авторитет Губского давно съела моль и воры верят в него не более, чем в святые мощи, однако сегодня великого старца пригласил лично Георгий Мельник. А уж более авторитетного, современного, умного и расчетливого человека трудно было представить.

Кац Анатолий Самойлович был отпрыском некогда известного семейства ювелиров и антикваров. Отца Анатолия Самойловича за любовь к камешкам и золоту отправили в ГУЛАГ, где он и погиб в неизвестном месте. Деда походя, без особой злобы расстреляли не то красные, не то белые – неизвестно, свидетельства женщин, которые в семье жили дольше, противоречивы. Прадед, известный в Европе ювелир, дожил аж до шестидесяти с хвостиком, дальше не получилось, его зарезали во время очередного на Руси еврейского погрома.

Анатолию Самойловичу дали русское имя, крестили в православной церкви, но с отчеством, фамилией, главное, с внешностью сердобольные женщины ничего поделать не могли. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы человек, абсолютно чуждый антисемитизма, если таковой на Руси остался, подумал об Ершалаиме, Голгофе и проклятых евреях, которые распяли «нашего» Христа.

На сегодняшний день Анатолию Самойловичу исполнилось пятьдесят пять, он выглядел на свои, ни прибавить, ни отнять, был росту среднего, не толст, за собой следил, одевался модно, добротно, но, хотя занимался камнями и золотом, украшений не носил. Глядя на него, можно было подумать, что перед вами благополучный еврей, который, естественно, где-то подворовывает, но живет тихой, размеренной жизнью, философски готовится к старости. Так вот, ничего подобного не было. За усредненной, спокойной внешностью в Анатолии Самойловиче жил человек бешеного темперамента, огромной работоспособности, незаурядного ума, великий ювелир, золотых дел мастер, финансист и банкир.

Думаете, всех перестреляли, пересажали, изничтожили? Должен огорчить, еще единицы сохранились, и Анатолий Самойлович Кац тому живое доказательство. Его связей как внутри державы, так и за ее пределами никто не знал, сделки не фиксировались ни в каких отчетах и бухгалтерских книгах, но Кац мог купить или продать камней и золота на миллионы. Оговоримся, что миллионы советских, деревянных. С валютой было сложно, по этой причине Кац и приехал, по той же причине и попадет в беду. Из присутствующих Кац являлся единственным реально богатым человеком. Его услугами не мог пренебречь ни современный бизнесмен Юдин, ни обиравший рэкет, проституток и мелких валютчиков Гоги Мельник, ни патриарх воровского мира Губский.

Обед на высшем уровне проходил в тихой неофициальной обстановке. Каждый из присутствующих считал себя фигурой главной, относился к коллегам с пренебрежением, словно к обслуге, мол, жизнь такая, приходится терпеть. От спиртного воздерживались, разговор не клеился, начинать обсуждать дела ни один не хотел, каждый полагал, что его слово последнее. Гоги Мельник рассказал несколько анекдотов, финансист Юдин эти анекдоты знал, банкир Кац не любил пошлости, а патриарх Губский их просто не понял, взглянул неодобрительно, нахмурился. Он любил вкусно поесть и в напитках толк знал, но его положение обязывало относиться к разносолам и коньякам пренебрежительно, воровской закон призывал к простоте и строгости.

– Казну людскую профуфукиваете. – Губский слизнул с подагрических пальцев прозрачные черные икринки. – Кусок мясца, картофель да капусты квашеной, стакан самогона. – Он хрустнул крылышком цыпленка и замолчал.

Чушь собачья, хотел сказать Юдин, который отлично знал, что из воровского общака давно уже не брали ни копейки, но воздержался. Борис Андреевич промолчал не из осторожности – от понимания бессмысленности возможных пререканий. «Крышу» над этой резиденцией поддерживал он, используя свои деловые связи среди номенклатурных товарищей, которые в качестве консультантов и советников получали мзду в некоторых предприятиях.

Гоги Мельник хотел сказать и имел что, но воздержался, так как два его человека недавно получили по «червонцу», сейчас толклись по этапам и должны днями прописаться в лагерях. Людей следовало обустроить, «подогреть», лучше Губского никто помочь не мог.

Кац промолчал, так как никогда патриарха не слушал.

Губский расценил молчание как признание вины и продолжал:

– Народ мельчает, а я старею, силы уже не те. – Натужно кривясь, он пригубил марочного коньяка. – Вот однажды, дай бог памяти…

– С памятью у тебя нормально, – не выдержал Гоги Мельник. – Проси у бога совести.

– Сопляк! – Губский скомкал крахмальную салфетку. – Когда я говорю, ты должен…

– Все верно, уважаемый Эдуард Федорович, – вмешался Юдин, – я с вами абсолютно согласен. – Он подмигнул Гоги, постучал пальцем по виску. – У нас маленькая накладочка, Гоги нервничает, так как у него должность нервная. Мы хотим у вас совета попросить, к вашей мудрости прибегнуть.

Кац хотя и не знал сути вопроса, но дипломатию Юдина оценил, поднял на него агатовый взгляд, кивнул.

– Борис, ты не прав. – Гоги выпил рюмку водки, дернул плечиком. – Зачем человеку мозги пудрить, я вопрос сам решу. – Он взглянул на часы. – Да уже и нет вопроса, ребята сняли его с повестки дня.

Гоги собственная шутка понравилась, он довольно хохотнул. Но Юдин укоризненно покачал головой, постучал ногтем по зубам, указал взглядом на Губского. Гоги понял, что Борис оценивает ситуацию более серьезно, и задумался. Мыслил он быстро, иначе бы не мог занимать свой пост.

Неожиданное появление сыщика Мельник воспринял как факт неприятный, но не более того. Собравшиеся здесь люди в законе, при паспортах, должностях, давно компетентным органам известны, но на сегодняшний день чисты, зацепиться властям не за что. Гоги даже позабавила мысль о том, как милицейский полкаш возвращается к начальству и говорит: мол, выгнали меня авторитеты, швырнули за порог, словно щенка. Что ни говори, а свобода и гласность имеют свои преимущества. Гоги решил о милиционере Губскому и Кацу ничего не говорить, позже разобраться, где протекло, и залатать.

Но, серьезно задумавшись, Мельник удивился собственной глупости. Коли о происшедшем несколько человек знают, то обязательно, как круги по воде, расплывется слушок. Он будет обрастать липкими домыслами, прикатится к Губскому, проплывет в зонах. А патриарх на месте присутствовал и ничего не знал, и упадет холодное слово «продали». Мельник встретился взглядом с Юдиным, согласно кивнул, мол, договорились, излагай. Однако Борис Андреевич был умен, он перегнулся через стол, заменил у Губского тарелку, подложил севрюжки, наполнил рюмку.

– Ваше здоровье, Эдуард Федорович, долгие вам лета!

Губский благосклонно кивнул. Когда все выпили, Юдин продолжил:

– Георгий совета просит…

– Ну? – Губский шевельнул лохматой бровью.

Мельник своего неудовольствия не выказал, заговорил весело:

– Менты кругом, засилье просто, продыху нет. Мы сегодня приехали, а тут один проживает, я попросил съехать. Одобряете?

Кац брякнул ножом, взглянул на Юдина укоризненно. Анатолий Самойлович отлично понимал, что никто здесь просто так поселиться не может. Губскому это невдомек, ему польстило внимание, да и коньяк прибыл к месту назначения, разлился теплом, согрел ноги, голову захмелил.

– Не одобряю, – ответил патриарх беззлобно и хихикнул. – Чего цепного пса без нужды злить, пусть живет. Помню, в пятидесятых посетил я Сочи, так в соседнем номере большой чин проживал. У него белявенькая девчонка была, из наших, марафет втыкала… Так к чему это я? – Он оглядел закуски, пошевеливая над ними длинными узловатыми пальцами. – Эх, капустки бы квашеной… Да, так с тем вертухаем я вечером в картишки перебрасывался. Он мне красиво пел, какая у него жизнь сложная, рисковая. Так что не следует товарищей без нужды злить, силу свою выказывать.

Мельник, Юдин и Кац переглянулись, как это делают взрослые, слушая поучения ребенка.

– Верно, дурак, он и есть дурак, его только могила исправит, – зло сказал Гоги.

– Молодой, – решив, что Гоги занимается самокритикой, Губский растянул бледные губы в улыбке. – Ништяк, толкач муку покажет.

Дверь приоткрылась, и в номер проскользнула пассия Гоги Мельника, высокая, прекрасно сложенная блондинка Людмила Заслонова, проходящая в картотеке МУРа под кличкой Авария.

– Здравствуйте, приятного аппетита. – Она скользнула гибким телом, склонилась к Гоги, шепнула: – Очень нужно, выйди.

– Очень? – Гоги обнял ее за бедра, улыбнулся, хотя недоброе предчувствие шевельнулось где-то внутри, тяжелым комком оттянуло в желудок. – Извините, уважаемые.

Он вышел за девушкой в коридор и, увидев стоявших поодаль Степана и Толика, поманил пальцем.

– Ну?

Степан приготовил речь, но при виде грозного шефа слова забыл, кашлянул и выдавил:

– Мент с вами говорить хочет…

Гоги обошел боевика, развернул его лицом к свету, уперся взглядом.

– С кем он говорить хочет?

– Ну, с вами, – прошептал Степан. – Лично.

– С кем это «с вами», мать твою! Он что, имя знает?

– Сказал уважительно, мол, передай Георгию Акимовичу Мельнику, хочу встретиться…

Гоги кивнул, оглядел боевиков, никаких травм не заметил. Купить не могли, денег у ментов нет. Каким образом этих голубков убедили идти сюда и молоть чепуху? Запугали? «Это я позже разберусь, – решил Мельник, – сейчас важно удивления не показывать, лица не терять. Видно, у него крупные козыри на руках, придется переговорить, выяснить».

– А выехать товарищ отказался, – сказал безразлично Гоги. – Ну, а вы, люди интеллигентные, с ним, конечно, согласились. Молодцы, уважаю.

– Так, если что, шум будет, – вякнул Толик.

– А два здоровых вооруженных бугая тихо выкинуть его уже не могут, – согласился Гоги. – Ладно, разберемся. Передай ему, мол, Георгий Акимович будет рад познакомиться и позже позвонит. Так дословно и передай.

– Понял. – Степан кивнул и попятился, он никак не ожидал, что разговор закончится столь мирно. – Понял.

– Жизнь покажет, – задумчиво сказал Гоги и вернулся в номер.

Там ничего не изменилось, патриарх воровского мира Губский рассказывал о былом. Юдин и Кац якобы слушали.

– Суета, – объясняя свое отсутствие, обронил Гоги, опустился в кресло, выпил и жестом дал понять Юдину, мол, все в порядке.

Кац перевел взгляд с одного на другого, безразлично отвернулся, продолжая размышлять о том, что, конечно, приехать сюда было необходимо, но встреча носит чисто формальный характер, ничего конкретного решить не удастся.

А проблем у собравшихся была масса, они требовали скорейшего урегулирования, но каждый из присутствующих не хотел начинать разговор первым, чтобы не показать свою слабость и зависимость.

Борис Андреевич Юдин имел легальный бизнес в крупных совместных предприятиях и небольших кооперативах. За фасадом респектабельных, приносящих реальный, официально фиксируемый, облагаемый налогом доход организаций существовала и иная деятельность. Борис Андреевич руководил самой сложной ее частью, той, где коммерция соприкасается с политикой, где необходимы личные контакты с властями, где уже недостаточно честного слова, а необходимы решения, приказы, бланки, печати и иная бюрократическая канитель. К примеру, можно арендовать у магазина десятилетиями затопленный огромный подвал и превратить его в богатое доходное предприятие. Но если гниющий, кишащий крысами подвал никого не интересует, то как только начнутся строительные работы, немедленно появятся и заинтересованные лица. И лишь закончат возиться с цементом и кирпичами, начнут стелить полы, навешивать оконные и дверные рамы, на «объект» заглянут ответственные товарищи из райисполкома. А к тому времени, как кончат отделку, развернется битва с «частным капиталом и хищниками теневой экономики». И чтобы выиграть эту битву, а еще лучше – предотвратить ее, существовал Борис Андреевич Юдин, который знал, в какие двери следует постучать и на чей стол и что именно положить.

Бытует неправильное мнение, что все решает толщина конверта. Сегодня конверты берут лишь на первых ступеньках власти, да и взяв, положительного решения не гарантируют, а лишь обещают вопрос «проработать». Для того чтобы решить серьезный вопрос, необходима личная долговременная заинтересованность соответствующего товарища, которая может выражаться и в паевом участии, и в обучении любимого чада в престижном заведении, в перспективах служебного роста и в решении иных многочисленных проблем, которыми богата жизнь человека, живущего в нашем обществе.

Борис Андреевич держал в руках множество нитей, соединявших напрямую министерства, комитеты и ведомства, знал сотни людей, их силу и слабость. Используя обмен услугами, деньги, в редких случаях шантаж, он почти всегда добивался необходимых решений. Но получить официальное «добро» и организовать доходное предприятие – это даже не половина дела. Нужно застраховать его от пожара и чрезмерного налогообложения. И здесь в жизни Юдина появляется Гоги Мельник. Когда они приходили к взаимовыгодным решениям и предприятие начинало приносить существенный доход, возникала необходимость превратить деревянные рубли, которые и ничтожно мало стоили, и могли быть в любой момент отобраны государством любым из способов, известных еще Остапу Бендеру, в золото, камни, валюту. На этом этапе требовалась помощь Анатолия Самойловича Каца. С ним Юдин работать любил, проблем не возникало, разве что грабил Анатолий просто по-черному. Так ведь и его понять можно: инфляция раскручивалась, рубль уже не падал, а летел вниз согласно закону притяжения. Только никто еще не видел конечной точки, в которой рубль разобьется вдрызг, разлетится на атомы и перестанет существовать.

Самым сложным партнером являлся Губский. Ну казалось бы, на кой черт сейчас нужен этот маразматический старик? Какое отношение имеет сегодняшний бизнес к ворам в законе, мифическому общаку, к прочим аксессуарам археологии? Ответ был прост: воры в законе, старые либо новые, реально существовали, и в местах заключения, от которых никто не застрахован, эти люди, или нелюди, правили бал. Они существовали и на воле, где воровали и убивали, мешали жить как обычным людям, так и авторитетам. Самого Губского можно легко убрать, но воры почему-то считались с ним, и через патриарха удавалось хоть частично воздействовать на темные неуправляемые силы. Георгий Акимович Мельник и его люди, за исключением проституток, не делали денег, лишь отбирали часть у делателей, и неизвестно, кто от кого больше зависел. Наверное, в каждом конкретном звене бесконечной цепи преступного бизнеса данный вопрос имел свое конкретное решение: побеждал более умный и сильный. В одном случае предприниматель платил и заказывал музыку, в другом – музыканты грабили и отбирали, сколько могли.

В данном вопросе надо было навести порядок, установить точный тариф за услуги. И здесь интересы Юдина, Каца и Мельника пересекались. Из-за беспредела рэкетиров несколько прибыльных предприятий перестали существовать, источники доходов иссякали. Люди Гоги Мельника остались при ножах, цепях и пистолетах, но без хлеба с маслом. Именно с этими козырями прибыл на «совет в верхах» Борис Андреевич Юдин. Он был кругом прав и собирался прижать Мельника, потребовать навести порядок. Но с позиций Гоги Мельника чистоделы, предприниматели и торгаши тоже нарушали закон джунглей. Охрана не имеет права уничтожать рабочую силу, но и работяги не должны перекупать охрану, заманивать в свои липкие сети. Заманивание же осуществлялось повсеместно, и, с точки зрения Юдина, процесс был необратим, кончина империи Гоги Мельника не за горами.

Как все гениальное, схема заманивания была проста. В кафе, цехе, другом доходном месте появлялись здоровые вооруженные парни и требовали у хозяев за безопасность живота «отстегнуть» долю. Умный хозяин соглашался, но очень скоро крутые парни становились швейцарами, водителями, грузчиками, получали высокую зарплату, которой, естественно, не желали делиться с эмиссарами Мельника. Изменщики, уже кровно заинтересованные в благополучии хозяина, защищали его не за страх, а за совесть, начинались стычки, драки, перерастающие в вооруженные схватки. Гоги Мельник терял людей, их убивали, сажали, перекупали, империя если и не таяла, то уж точно мощности не набирала. А сегодня, кто не движется вперед, тот отстает, вожжи в руках Мельника ослабли, и он этого допустить не мог. С другого бока его, колом в ребра, подпирали воры, мигрировавшие по законным владениям Гоги Мельника. Воры не желали признавать никаких правил, кроме своих, коим следовали тоже не всегда. Опять схватки, стрельба, аресты, главное – убытки.

Анатолий Самойлович Кац в жизни не держал в руках оружия опаснее столового ножа, ни разу не ударил человека. Естественно, он стремился поддерживать контакты с Юдиным и избегал встречаться с парнями Мельника, тем более с представителями патриарха Губского, нуждаясь в защите, платил и тем и другим, однако в безопасности себя не чувствовал. Эти люди не имели чести, не держали слова, могли ради одноразовой рублевой выгоды сорвать серьезную сделку, за порцию марафета ткнуть ножом. Большинство деловых партнеров Каца давно укатили за рубеж, и он бы уже уехал, но обещал коллегам продержаться еще несколько лет, закончить кое-какие дела, главное, подготовить себе замену. «Зарежут меня, – предупреждал он коллег, – ни делу, ни вам лично никакого профита, а мне неприятно». – «Оставь свой черный юмор, – отвечали друзья, – ты самый умный и осторожный, еще немножко потерпи». И Кац терпел, так как был человеком слова.

И наконец прозвучала команда: «Можно ехать, ждут». Кац реализовал свое имущество, все накопленное годами превратил в бриллианты. Община знала об отъезде, передала Кацу свои сбережения, которые следовало передать доверенным лицам. Несколько лет назад Кацу подарили замшевый пиджак, изготовленный для своих нужд итальянскими контрабандистами. Бриллианты стоимостью свыше миллиона долларов Кац зашил в этот пиджак и ждал выездной визы. Но чем ближе был срок отъезда, тем хуже становился сон. «Все вывозят тюки и ящики, – рассуждал Кац, – а я, такой хитрый, предстану в таможне с семьей и двумя чемоданами. Меня разберут на винтики, рентгеном просветят, все отберут, – шептал он бессонными ночами. – Мне бриллианты не вывезти, нужны другие пути». И Анатолий Самойлович после долгих колебаний остановил свой выбор на Юдине, который по делам совместных предприятий постоянно выезжал за рубеж.

Кац надел невидный пиджачишко, созвонился с патриархом Губским, которого никто тронуть не посмеет, и прибыл в загородную резиденцию, где собирался договориться с Юдиным. Все проходило по плану, Анатолий Самойлович рядом с Мельником и Губским впервые за последние дни чувствовал себя спокойно. Но Кац не знал, что его ближайший помощник уже захвачен ворами и умирает под пытками и сил у него больше нет, ведь он только человек. И Кац, вместо того чтобы бежать, немедленно скрыться, всполошился из-за известия, что рядом, буквально за стеной, проживает товарищ из компетентных органов.

Эдуард Федорович Губский чувствовал себя превосходно. Он пил и закусывал, из-под лохматых бровей поглядывал на молодых, снисходительно и без всякого труда изображал неумного, дряхлого, уже никуда не годного патриарха. Он тоже не верил, что они способны о чем-то договориться, и приехал лишь развлечься и получить от молодых «подогрев». А хочется ребятишкам над стариком посмеяться, так бог им судья, а от старика не убудет. Два дня назад Губскому шепнули: мол, в столице собрана партия камней, адресат пока неизвестен, но мальчики расстараются. Но раз камни, то, возможно, они следуют к еврейчику, рассудил старый авторитет. Так побудем рядом, приглядимся, может, чего и высветится. Да и покалякать с Мельником не мешает, унять его мальчишек.

Дело в том, что воры сильны, когда с ножом и на плечах безоружного повисли, напали внезапно. При разборках и столкновениях боевики оказывались и физически крепче, и лучше вооружены. Воры такие бои, как правило, проигрывали, теряли людей, главное, воровской авторитет. Среди сегодняшних воров были свои авторитеты, которым Губский не мог ничего приказать. Да старику было и наплевать на дерзких мальчишек, пусть их стреляют, как зайцев. Но неподалеку от Москвы еще остались несколько человек если не ровесников Эдуарда Федоровича, то принадлежавших к его поколению, и Губский обязан им помочь не только как старым товарищам, но и как людям, поддерживающим и популяризирующим идею патриарха.

Губского не обманула небрежность, с какой Гоги сообщил о наличии рядом полицейского чина. Патриарх знал, у сыскарей просто так ничего не бывает: раз прибыл, значит, по чью-то душу, чего-то разведали товарищи; и один тут, а сколько их за деревьями, в машинах, у телефонов? Сегодня Эдуард Федорович встречи с властью не боялся, за ним нет ничего, но жить под одной крышей с сыскарем без радости. Губский твердо решил, что жизнь закончит на воле. Человек в преклонном возрасте, словно юноша, верит в осуществление своих планов, хотя жизнь неоднократно ему доказывала, что благими намерениями устлана дорога в ад.

Итак, Гоги Мельник занял свое место за столом и как можно безразличнее произнес:

– Суета.

Юдин решил, что пора переходить к делу, согласно кивнул и тихо сказал:

– Ясное дело, девица сообщила тебе, что беременна. Мы, Гоги, родились не сегодня, а вчера. Что произошло?

– Пустяки, Борис, не бери в голову. – Гоги взял бутылку, наполнил всем рюмки. – Мент поганый съехать отказался,хочет со мной потолковать.

– Обед был прекрасный. – Кац поднялся, аккуратно сложил салфетку. – Я буду у себя в номере, – кивнул Юдину и неторопливо вышел.

– Гоги, ты вели это… – Губский пошевелил пальцами над накрытым столом. – А я по-стариковски вздремну часок.

– Может, тебе девочку прислать? – хохотнул Гоги. – Расслабься.

Патриарх шевельнул бровью неодобрительно, Юдин тоже поднялся, дернул Мельника за рукав.

– Пошли, юморист. Выясняй свои дела с властями, а мне надо в машину заглянуть, зажигание опаздывает.

Когда они вышли, в номере зазвонил телефон. Губский не любил говорить по телефону, вечно казалось, что кто-то подслушивает. Аппарат прозвонил трижды, умолк, затем зазвонил вновь, патриарх недовольно вздохнул и снял трубку.

Прохаживаясь по аллеям парка, Мельник рядом с Гуровым чувствовал себя неуютно, даже пришибленно. И шатающиеся неподалеку фигуры охранников не успокаивали. Гоги почему-то казалось, что мент сейчас ударит, а парни не успеют, а может, побоятся вмешиваться.

– Да не зыркайте по сторонам, не трону я вас, не мальчишка, – сказал Гуров раздражительно, подтолкнул Мельника к массивной, вырубленной из цельного соснового ствола скамье. – Присядем.

Гуров сел и достал сигареты, а Мельник остался на ногах, сунул руки в карманы и, оказавшись выше противника, обрел некоторую уверенность.

– Как вы это хозяйство захватили? Я ни в одном ХОЗу концов не нашел, – сказал Гуров, прикуривая. – Хорошо, светские беседы на потом, давайте о деле.

– Лев Иванович, у нас общих дел нет, – ответил Мельник, – отдыхаем, разве что в картишки можно переброситься.

– Перестаньте, не валяйте дурака, Мельник. Вы человек деловой, а я сюда тоже приехал не чай пить. Я помогу вам утрясти отношения с Юдиным и подскажу двух, возможно, трех человек Губского, через которых вы сможете если не прекратить, то притушить резню в Рязани.

Мельник присвистнул и длинно сплюнул, изображая блатного простака, произнес нараспев:

– Ты что же, меня за фраера держишь, начальник? На такой туфте вербануть желаешь?

Гуров стряхнул пепел, взглянул на сигарету с любопытством, пожал плечами и молча отвернулся, словно Мельник и не говорил ничего. Гоги понял, что с опытным сыщиком разговаривает не так, как нужно, быстро преобразился, подтянул животик, уселся рядом.

– Ну, извини. Ты в розыске пушку получил, когда я еще в школу ходил. Вон как моих парней ловко скрутил, уважаю.

Мельник выдержал паузу, стрельнув хитрым взглядом, Гуров молчал, смотрел безразлично, давая понять, что, мол, пора кончать театр и переходить к делу.

– Ну хорошо, – Гоги вздохнул. – Верно о вас говорят: Лев Иванович Гуров человек гордый, умный, держится на дистанции…

«На дистанции», тут же отметил Гуров. Не его слова. Откуда? Неужели он уже на меня справку с компьютера снял? Значит, есть у них такой компьютер, точно есть. Значит, приехал я не зря.

– Вы, полковник, нечестно сдаете. – Мельник решил уязвить Гурова. – Уже пять человек знают, что мы сейчас тут лялякаем, мне теперь всю жизнь не отмыться. Какой же вы опер, спрашивается?

– Я хочу встретиться со всеми, это во-первых. На ваш авторитет мне наплевать, это во-вторых. – Гуров аккуратно загасил сигарету, бросил в гипсовую урну. – Как здоровье Ирочки?

Мельник официально женат не был, но семью имел, двухлетняя дочка Ирочка действительно температурила.

– Это к чему? Осведомленность показываете? – Мельник сглотнул горькую слюну. – Угрожаете?

– Дурак, – равнодушно обронил Гуров. – Мне показывать тебе нечего, я и так много знаю. А здоровьем ребенка пугать? – Он неожиданно схватил Мельника за плечо, придавил. – А ну, скажи своему дебилу, чтобы не топтался у меня за спиной! Живо!

Мельник неловко оглянулся, увидел Толика, который действительно стоял за деревом, метрах в пятнадцати, махнул рукой и крикнул:

– Ты что? Выйди на аллею и гуляй на виду!

Гуров оттолкнул Гоги, поднялся.

– Мы заинтересованы, чтобы ваши драки поутихли. Людям без вас жить тяжело. Скажи своим содельникам, что полковник Гуров хочет встретиться, имеет конкретное предложение. О дочке твоей сказал, потому что тебя обкладывают. Ну это отдельный разговор, и тебе за него отдельно заплатить придется.

Вставая со скамейки, Гуров оперся на плечо Мельника, удерживая того на месте, и направился было к главному корпусу, но Гоги сорвался, догнал и преградил дорогу.

– Как это обкладывают? Кто?

Гуров сосредоточенно, словно делая что-то важное, поправил Мельнику галстук.

– Я хочу встретиться с твоей компанией. Ты меня представишь, побеседуем, а позже мы с тобой встретимся тет-а-тет.

– Берете за горло?

– А как же?

– Представляется, на пустой номер берете?

– А ты ныряй, здесь неглубоко.

Мельник держал полковника за рукав, не давал уйти, смотрел на телохранителей, которые топтались чуть в стороне, и думал. Верно, в последние дни за ним кто-то поглядывает, и телефон в квартире ему не нравится. Сыскарь прав, да и просит немного, пусть придет в номер Губского, поговорим. Что он здесь, это все знают, и Мельник за него не в ответе.

Гуров терпеливо ждал, наблюдал, как мечется взгляд Мельника, подрагивает отвисшая губа, и не сомневался, что Гоги согласится.

– Нет. – Мельник взглянул твердо, губы подобрал в линию. – Коготок увяз, всей птичке пропасть. – Он отпустил рукав Гурова, даже разгладил. – Может, ты и прав, меня решили заменить. Так не впервой решили, и на сделку с вами я не пойду.

– Какая сделка? – удивился Гуров. – Я и не прошу ничего. – Он понял, что промахнулся, теперь пытался отступить с наименьшими потерями. – Я хотел пообедать в вашей компании, и только.

– Мы уже отобедали. А на такие приемчики я сам ловлю, так что со мной не проходит…

– Вольному воля. – Гуров зашагал по аллее, ощущая на себе недобрый взгляд.

Полковник, оказывается, руки у тебя сильнее головы, с охраной совладал, а с хозяином умылся. Казалось бы, и крючок упрятал надежно, и наживку насадил нужную, а не клюнул Мельник. Учти ошибки, зайди с другой стороны. Но Гуров прекрасно отдавал себе отчет, что занимается самообманом. Мельник – единственный из авторитетов, с кем был возможен контакт. Теоретически можно было бы законтачить с Юдиным, но теперь, после неудачи с Гоги, встречаться с Юдиным бессмысленно.

Мельник проводил взглядом высокую фигуру полковника и, подзывая охранников, махнул рукой. Степан и Толик подбежали немедленно.

– Мент рассказал мне все. – Мельник оглядел охранников с ног до головы и сплюнул. – Теперь излагай ты, – он ткнул Степана в грудь. – Хочу сравнить. Мать вашу, а еще считаете себя крутыми парнями.

Мельник еще после сообщения Степана о том, что гость выехать отказался, понял, что сыщик скрутил парней, на чем-то он их поймал. Прием, который сейчас использовал Гоги, каждому знаком со школьной скамьи, когда учительница, развивая в нас синдром доносительства, заявляла: стервец, я знаю, кто разбил окно, просто я хочу выяснить, насколько ты искренен и предан школе.

Увидев, как Степан с Толиком переглядываются, Мельник превратился в классного руководителя.

– Ну, будет, парни, ну, вмазались, давайте как на духу, а потом вместе решим, как из этого дерьма выбираться.

Кто из нас не попадался на сочувствие и это «вместе решим»? Кто затем не кусал локти и не давал клятв, что попался в последний раз? Кто выполнял потом данные клятвы? А если учесть, что крутым парням грозило наказание несколько более страшное, чем вызов родителей на педсовет, то нечего удивляться, что они поначалу робко, но с каждой фразой все охотнее, даже с облегчением выложили все. Признавшись, они с гордостью продемонстрировали запасные пистолеты и поклялись, что выполнят любое задание мудрого и горячо любимого руководителя.

Покойнички, решил Мельник и пожалел себя глубоко и искренне. Теперь новых надо подбирать. А может, все и к лучшему? С полковником следует разобраться жестко, до самого конца, таких исполнителей найти непросто, а «покойнички» теперь пойдут на все.

– Вас бы надо было… Да! – рявкнул Мельник, выдержал паузу. – Раз уж по-честному, то прощаю. – И уже совсем по-отечески продолжал: – С каждым случается, не ошибается тот, кто ничего не делает. Ваши пушки следует отобрать, иначе сами понимаете…

– Георгий Акимович, пистоли уплыли, как же их вернуть? – пробормотал Степан.

– Закрой рот, муха залетит. – Мельник оглянулся. – Здесь они, туточки.

– Такая мысль была… – сказал Степан.

– Не найти, а он не скажет, – встрял Толик. – Может, его поймать и бить крепко? Но я таких знаю, не скажет.

– Если бить, не скажет, – согласился Мельник. – Но если ему, менту поганому, так больно будет, что умереть побыстрее захочется, то скажет. Все говорят.

– Пытать? – Толик враз покрылся потом.

Мельник не ответил, поддернул спадающие с округлого животика брюки и направился в номер – выпить захотелось. «Что бог ни делает, все к лучшему, – рассуждал он, тщательно вытирая у двери замшевые туфли. – Сыщик прав, кто-то на меня начал охоту. А я жиром покрылся, рот раззявил. Эти жмурики сыщика в исповедальню доставят, и я узнаю, кто идет по моему следу».

В нескольких километрах от Москвы у Гоги имелся мыловаренный цех, в котельной которого работал глухой сифилитик-идиот. Мельник использовал подвал дважды и вспоминать об этом не любил. Когда последний раз, оглохший от звериных воплей, он, тяжело пьяный, выбрался по осклизлым ступенькам котельной в нормальную жизнь, то поклялся больше туда не спускаться. Но сегодня, ощутив на себе твердый взгляд голубых глаз сыщика, Гоги понял, мента следует уничтожить, а перед смертью узнать у него все, выскрести до донышка. А до него можно добраться только там, в стонущем и рычащем подвале, среди белого от огня железа и безумных от боли глаз.

Людмила Заслонова долго лежала в ванной, оглаживая любимое тело и строя планы, как отомстить вонючему хорьку Мельнику. Девица была опытная и понимала, что никогда не отомстит, но человеку нравится мечтать, даже если он и не верит в возможность осуществления своих грез.

Выбравшись из ванны, девушка закуталась в огромное полотенце, взяла бутылку и стакан и уселась в гостиной. После нескольких глотков решила подговорить знакомых парней и хорька кастрировать. Она решала, чем лучше воспользоваться, ножом или бритвой, когда зазвонил телефон. Авария отпила из стакана, сняла трубку и, придав лицу мечтательное выражение, сказала:

– Хэлло-о.

– Детка, попроси Георгия Акимовича. Скажи, срочно.

– Ты со своей девкой так разговаривай, – ответила Авария, поняла, что зарывается, и добавила: – Нету их… Что передать?

– Передать?.. Подожди…

Она слышала невнятные голоса, отчетливо прозвучало лишь несколько матерных слов.

– Алло! Здравствуйте, – произнес уже другой голос. – Я звоню по очень серьезному делу. Когда вернется Георгий Акимович?

– Может, сейчас, а может, ночью.

– Понятно. Тогда постарайтесь его найти и передать так, чтобы никто не слышал.

– Понимаю. – Авария сообразила, что разговор серьезный, и почему-то закуталась в полотенце плотнее. – Говорите.

– У еврея в кармане больше золотого «лимона». Повторите.

– У еврея в кармане больше золотого «лимона», – повторила девушка, положила трубку и быстро начала одеваться.

Она уже собиралась выйти из номера, когда вспомнила, что надо поправить косметику, и вернулась в ванную.

Александр Сергеевич Романов, расхаживая по своей комнате в гараже, старался успокоиться, решал, как жить дальше.

Гуров не понравился ему сразу, еще утром, когда появился здесь с коньяком. Романов вспомнил, что первое впечатление о незваном госте было как о плейбое, родственнике высокопоставленного лица. Конечно, это была ошибка. «К черту! – прервал себя Романов. – Какое имеют значение тогдашние размышления? Сейчас ясно, что рядом оперативник, причем оперативник высокого класса. Он может мной заинтересоваться, даже наверняка заинтересуется, потому что я совершенно не вписываюсь в эту среду. И одно дело – воровские авторитеты, коммерсанты и воры, и совсем другое – профессионал-розыскник. Я хотел сыграть на контрасте, от противного, перекрашиваться поздно. С Гуровым надо решать срочно, иначе время будет упущено». Романов вышел из подсобки, открыл у своего «Мерседеса» багажник и услышал, как скрипнула дверь.

– Здравствуйте, уважаемый Александр Сергеевич. Очень рад с вами познакомиться, – произнес пароль Юдин, переступая порог гаража. – Это я звонил и сгоряча слова забыл.

Романов оглядел ладную фигуру, непроизвольно отметил, что все вещи на госте действительно фирменные, не подделка. Главное же, пароль был назван правильно, да и внешность гостя совпадала с имеющимися у Романова приметами.

– Здравствуйте, Борис Андреевич. – Романов подошел, пожал протянутую руку. – Все эти пароли – чушь собачья, но что делать, если мы живем в сумасшедшем мире.

– Родителей и время, в котором жить, не выбирают, – ответил Юдин, присаживаясь на станину подъемника так, чтобы видеть открытые двери. – Среди нас оказался лишний человек…

– Да, я в курсе. Ваши парни опростоволосились…

– Не мои, – перебил Юдин. – Гоги вечно торопится, не люблю работать с людьми, имеющими комплекс неполноценности.

– У каждого свой комплекс, у кого-то просто он сильнее.

– Так кто он и зачем приехал? – спросил Юдин. – Как вы думаете?

– Я лишь технарь.

– Не скромничайте, Александр Сергеевич. Я знаю о вас немного, но достаточно, чтобы понять: вы человек многоопытный. А мне нужен дельный совет.

– Гуров Лев Иванович, сыщик, среди своих в большом авторитете. А подробности вы можете узнать.

Юдин никак не реагировал, однако спросил:

– Мельник никуда не звонил, не наводил справки?

– Из номера и от администратора не звонил. В холле есть еще один аппарат, я его не слышу, не хватает техники. Но думаю, что не звонил.

– Вечно у нас чего-то не хватает. – Юдин недовольно поморщился. – Так ваше мнение: зачем прибыл этот сыщик? Судя по всему, он фигура настолько крупная, что и не пытается скрывать свою личность. Он нагло вломился и в анкете, которую никто не проверяет, написал, что из конторы. Зачем?

– Возможно, никакой опасности и нет, – неуверенно произнес Романов. – Кризис. На окраинах империи непрерывно стреляют, власти хотят мира, даже с вами.

– А с вами? – вспылил Юдин.

– Не ловите на слове, Борис Андреевич. У вас тоже комплексы? Гуров наверняка хочет встретиться с вами, я имею в виду всех четверых. Пригласите его к себе и выслушайте. Правду в полном объеме он не скажет, но часть правды вы узнаете. И не вздумайте его трогать, не сходите с ума.

– Эти вопросы решаю не я. – Юдин соскочил с рамы подъемника, отряхнул брюки, неторопливо направился к дверям.

Романов догнал его, преградил дорогу.

– Если вы тронете сыщика, я сворачиваю технику и уезжаю. Ваш Мельник дебил…

– Глупости, – перебил Юдин. – Гоги руководит нашей контрразведкой, хитрости и осторожности ему не занимать.

– Я тоже считаю Гурова крайне опасным, но ликвидировать его здесь – просто безумие. Полковник выполняет специальное задание. Если он исчезнет, мы все окажемся под колпаком.

– А если он сначала уедет и лишь позже исчезнет? – Юдин улыбнулся, даже подмигнул, сжал Романову кисть и пошел к выходу. – Я не вмешиваюсь в работу Мельника. – Добавил, обернувшись: – Желаете, поговорите с ним сами.

– Он не станет со мной разговаривать.

– Конечно, не станет, – буркнул Юдин и зашагал по аллее.

«Что хотел, я узнал, – рассуждал Юдин. – Хотя и ничего нового этот спец мне не сообщил. Полковник хочет установить с нами контакт, и из этой зоны он должен уехать живым и здоровым. Спец из гаража чистодел, как его и рекомендовали. Хорош он только в своей специальности».

Романов проводил гостя, задержался на пороге гаража. Почему Юдин поинтересовался только разговорами Мельника? Много звонили девицы, обыкновенный женский треп. С кем-то пытался соединиться Кац, но абонент не ответил. Однажды звонили Губскому, разговор велся по-русски, но на жаргоне, и было мало понятно. Старик явно всполошился, надо прокрутить запись еще раз.

Романов вернулся в свои апартаменты, раздвинул встроенный шкаф, включил лежавший на полке магнитофон. Почувствовав, что за его спиной кто-то стоит, сделал шаг в сторону. Мощная рука обхватила горло, ударила под челюсть, только зубы лязгнули, вторая рука скользнула под пиджак, выхватила пистолет. Романов понял – сопротивляться бессмысленно, хотел поднять руки, но его швырнули в сторону, он упал на диван, перевернулся и увидел полковника Гурова. Сыщик смотрел спокойно, с некоторым любопытством, сунул пистолет в карман, провел пальцами по клавишам магнитофона и спросил:

– Музыку любите? Бардов, наверное? Или классику? Давайте послушаем вместе.

Глава четвертая

Людмила Заслонова, по кличке Авария, лежала в центре гостиной, лицом прижимаясь к ковру, широко раскинув руки. Ее длинные светло-русые волосы намокли в крови и казались черными. Чуть ниже правого уха перестала хлестать кровь.

– Темпераментная девка была. Тайфун, – сказал Мельник, обходя труп и косясь на Юдина и Каца, которые застыли в дверях номера.

Вечерело, в номере становилось сумеречно. Кац прислонился к притолоке, Юдин втянул его в номер, захлопнул дверь. Мельник опустился в кресло, не сводя взгляда с мертвой девушки, пошарил рукой по столику, нашел сигареты и зажигалку, закурил.

– Я пойду, – пробормотал Кац, хотел открыть дверь, наткнулся на твердую руку Юдина.

– Присядем, – сказал Юдин, вновь подтолкнул Каца, сам сел у бара.

– Кац, дверь запри. – Мельник облизнул и без того мокрые губы. – Нам еще не хватает…

Перед тем как войти в номер и обнаружить труп, они втроем около часа мирно беседовали и ссорились, сидя в номере Юдина. Кое-как договорившись, отправились к Губскому. Когда шли по коридору, Мельник заметил, что дверь его номера приоткрыта, заглянул… Теперь каждый, глядя на труп, решал, что делать, как выпутываться.

– Интересно, кто и зачем?.. – Мельник загасил сигарету о полированную крышку стола. – Девка-то здесь при чем? – Он опустился на колени, приблизился ползком к телу, тронул руку. – Теплая.

– Ладно, подбери сопли, – сказал Юдин. – Что, покойников не видел? И что значит «теплая»? Надо точно знать, когда убили.

– А у нас тут сыщик имеется. – Мельник криво улыбнулся. – Может, позвать? – Он вскочил, поддернул брюки, начал расхаживать по номеру. – Мы были вместе. Старик вроде бы спал. На этаже еще мент и твоя девка. – Мельник взглянул на Юдина. – Как ее?.. Кстати, где она?

– Гуляет.

– Одна? Чего это она одна гуляет?

– Брось. Не говори ерунды. – Юдин вздохнул. – Ну при чем тут Нинель? Ты же видишь, девчонке распороли горло. Ясно, что убил мужчина, который носит при себе нож.

– Извините, но мне кажется, что мы не тем занимаемся, – произнес тихо Кац. – Нам сейчас не преступника искать надо, а думать, как это дело замять, обойтись без прокуратуры и милиции. Если наш сосед узнает, он немедленно позвонит, понаедут товарищи. Возникнут нежелательные вопросы, на которые нам придется искать ответы.

– Ну что ты зазудел? – вскинулся Мельник. – Мы и без твоей еврейской мудрости видим, что в дерьме. Что ты предлагаешь?

Кац смотрел печально, вздохнул и отвернулся. Он еще не догадывался, что является невольным виновником смерти девушки.

– Анатолий Самойлович прав, главное, чтобы об этом не пронюхал полковник, – сказал Юдин. – А тело надо отсюда по-тихому убрать. Гоги, зови своих парней, пусть завернут – и в машину.

Зазвонил телефон, и тут же кто-то постучал в дверь.

– Гоги, сними трубку. – Юдин пошел к дверям, хотел было предупредить Мельника, чтобы не болтал по телефону лишнего, но, естественно, промолчал, повернул ключ, чуть приоткрыл дверь и выскользнул в коридор.

– Извини, Борис, – сказала Нина, невольно отступая под напором агрессивно вышедшего из номера Юдина. – Ты Людмилу не видел?

– Нет. – Юдин натужно откашлялся. – Понимаешь, Нинель, уик-энд, видимо, не получится, тебе лучше вернуться в Москву.

– Как скажешь. – Нина дернула плечиком, улыбнулась. – Я тебя, Борис, уважаю. Но я не девочка, и давай по-хорошему. Ты мне больше не звони, угрожать мне не надо. Договорились?

– Добрый вечер, дамы и господа. Добрый вечер! – Гуров подходил, широко раскинув руки, словно собирался обнять обоих. – Давайте без церемоний, иначе мы здесь подохнем со скуки. – Он щелкнул каблуками, поклонился, взглянул на девушку. – Гуров Лев Иванович.

– Нина. – Девушка протянула руку и оглядела Гурова. – А вы интересный мужик, Лев Иванович! Моего джинсового кавалера зовут Борис Андреевич. Он сию минуту дал мне развод.

– Очень приятно, – сказал Гуров, пожимая руку Юдину.

– Что приятно? Развод? – улыбнулся Юдин. – Лев Иванович, будьте рыцарем, займите даму, я через час освобожусь, выпьем, поговорим о жизни. Договорились?

– Не знаю, не знаю, обещать не могу, – разыгрывая ловеласа, ответил Гуров, непроизвольно отметив, что Юдин застыл у двери и явно нервничает. – А Георгий Акимович у себя? – Он постучал в номер.

Юдин чуть было не толкнул полковника, выручила Нина, которая уверенно взяла Гурова под руку и сказала:

– Вы в каком номере? Выпьем по рюмке и пойдем гулять.

– Давайте, – кивнул Гуров, переводя взгляд на Юдина, на дверь и вновь на Юдина. – С большим удовольствием.

«Юдин не пустит меня в номер Мельника, костьми ляжет, но не даст войти. Интересно, почему? Какой криминал скрывается за белой лакированной дверью?» – рассуждал Гуров, заглядывая в глаза Юдина в поисках ответа.

– Нинель, считай, я ничего не говорил. – Юдин вырвался из-под взгляда Гурова, посмотрел на девушку. – Вскружи голову этому супермену и возвращайся. О'кей?

– Ну, голова у меня не из слабых, – пошутил Гуров, положил руку на плечо Юдина, почувствовал, как тот напряжен.

Вышел из своего номера Губский. Он был великолепен. В строгой темной тройке, по жилетке золотая цепь, белая рубашка, на жилистой шее маленькая голова с орлиным носом, гвардейская стать, в костлявой руке массивная трость с костяным набалдашником. Патриарх шагал по коридору, не замечая стоявших на его пути людей, уверенный, что дорогу уступят. И действительно, Юдин прижался к одной стене, а Нина шагнула к противоположной, лишь Гуров остался на месте и радостно воскликнул:

– Эдуард Федорович, какими судьбами?

Ноги Губского остановились, а тело по инерции двигалось вперед, казалось, он сейчас упадет, но палка впилась в ковер и спасла положение. Патриарх поднял лохматую бровь, впился взглядом в лицо сыщика. Губский мгновенно понял, что парень из конторы, но кто именно и при каких обстоятельствах встречался на длинном жизненном пути, вспомнить не мог.

– Как здоровье? – осведомился Гуров и умышленно задал бестактный вопрос: – Давно от хозяина?

Пергаментные щеки Губского подернулись гневным румянцем, выше поднялась лохматая бровь, пальцы сильнее сжали костяной набалдашник, трость поднялась в воздух.

– Эдуард Федорович, остановитесь! – рассмеялся Гуров и отступил, увлекая за собой Нину. – В вашем возрасте сесть за хулиганку пошло.

Сыщик повернулся к Юдину и Губскому спиной, словно их и не было рядом, обнял Нину за плечи, сказал:

– Виски, коньяк?

Он прошел по коридору, открыл дверь своего номера, пропустил девушку вперед.

– Нина, вам не кажется, что воры однообразны и утомительны?

Он зажег свет, указал девушке на кресло, подвинул журнальный столик, кивнул на сигареты, зажигалку и пепельницу, перешел к бару. Нина опустилась в кресло, следила за сыщиком с нескрываемым любопытством. Она заметила седину в висках и жесткость в глазах, поняла, что новый знакомый не так уж и молод. Интересно, кто он такой? Уверенный, легкий и точный в движениях. Может, бывший спортсмен?

– Так как вы не признались, что будете пить, я налил вам коньяку. – Гуров поставил перед Ниной бокал. – За нечаянное знакомство!

Нина обхватила тонкими пальцами бокал, приподняла, молчала, решая, в каком тоне вести разговор и стоит ли его начинать. Гуров чувствовал, что девушка на перепутье, может встать и уйти, необходимо было найти точные слова, как-то ее заинтересовать. Девица, обслуживающая по вызову, тем более приглашенная Юдиным, человеком осторожным, не может знать ничего интересного для сыщика. Однако он придерживался неизменного правила приобретать союзников где возможно, особенно среди людей, вхожих в лагерь противника.

– Если не знаете, что сказать, молчите, – сказал Гуров, сев в кресло напротив. – Я впервые здесь. Вам нравится?

Нина дернула плечиком, пригубила коньяк, помедлила и выпила до дна.

– Гадость. Ты сказал, воры однообразны. А сам не воруешь? Живешь на заработанные?

Гуров на мгновение отключился, решал, что скрывалось в номере Мельника, видел, как шевелятся губы девушки, а вопроса не услышал.

– А вы всегда такая красивая или лишь по вторникам? Извините. – Он поднялся, прошел в спальню.

Нина проводила его взглядом. Непривычный мужик, чужой, словно иностранец, хотя абсолютно русский. Тренькнул стоявший на телевизоре телефон, Нина поняла, что Гуров куда-то звонит, хотела подняться и взять трубку, но не шелохнулась. Она кое-что повидала на своем веку и убедилась, что чем меньше знаешь, тем спокойнее живешь. Гуров вернулся в гостиную, наполнил рюмку девушки, занял свое место напротив. Нина, как всякая женщина, обычно чувствовала, нравится она или нет, сейчас же понять ничего не могла.

– Нет, ребята, все не так, не так, как надо! – сказал неожиданно Гуров, взял свою рюмку, кивнул, поднес к губам, но не выпил. – И когда это кончится?

Нина понимала, что вопрос не к ней и ответа не требуется. Ее начинало раздражать, что мужчина не обращает на нее внимания, думает о своем.

– Ты не пьешь, не любишь женщин. Ты, часом, не голубой? – спросила Нина, встретилась взглядом с Гуровым, увидела в его глазах злость и одновременно беспомощность.

– Знаете, Нина, последние годы, длинные годы, десятилетия, я живу ради завтрашнего дня. Вот сейчас, сейчас я решу какой-то вопрос, поступлю правильно, сделаю, что надо, а завтра начну жить для себя, как хочу, ни в чем себе не отказывая. Такое впечатление, что я гонюсь за собственной тенью, которая скользит у меня под ногами. Остался последний шаг, я переступлю через тень и выйду на свет. – И тогда… – Он рассмеялся, понюхал бокал и отставил. – Вот выпить хочется.

– Так выпейте, – улыбнулась Нина и выпила. – Нету никакого завтра, есть только сегодня.

– Я давно это понял, играю сам с собой, обманываю. Как сказал кто-то из классиков, я обыкновенная кляча, которая тянет свой возок и бредит просторами аравийских пустынь.

– Ты здоровый, красивый мужик. – Нина увидела, что ее бокал пуст, взяла бокал Гурова и выпила. – Хочешь, чтобы я тебя пожалела? Кто, кроме паршивого русского интеллигента, начнет исповедоваться перед проституткой?

Гуров схватил Нину за руку, выдернул из кресла, подхватил на руки, сжал так, что у нее перехватило дыхание, закружил, резко поставил на ноги.

– Я вам отомщу, Нина. Я вам подарю роскошные цветы. Вы вспомните свои слова. – Он указал на кресло, где только что сидела она. – И вам будет очень стыдно. А я не прощу вас!

Гуров вздернул подбородок и застыл в театральной позе.

– Позер!

– Но у меня есть и другие недостатки. – Гуров взглянул на часы. – Вы предложили программу: выпить и отправиться гулять. Мы выпили. Пошли в парк?

– Мы пахали… – Нина смутилась.

В силу своей профессии, она привыкла ко всем мужикам обращаться на «ты». И то, что Гуров последовательно говорил ей «вы», обособляло его, отделяло от остальных мужчин.

Вечерело, небо хмурилось и тяжелело, деревья стали темнее, казались недружелюбными.

Гуров взял Нину под руку, обошел здание, поглядывая на окна второго этажа.

– У нас ведь два окна в гостиной и одно в спальне, – сказал Гуров. – Посчитаем: свет только в окнах Гоги Мельника. Там сейчас полное собрание сочинений. Интересно, где ваша подруга?

Он прикидывал, как легче забраться на второй этаж и заглянуть в окно, и болтал, не задумываясь над сказанным.

– Людка? – Нина пожала плечами. – Мы с ней днем полаялись. – Она замолчала, бросила на Гурова быстрый взгляд и продолжала: – Ну, поругались, значит. Авария сильно выпила.

– Понятно, понятно. – Гуров явно не слушал, снял пиджак, накинул Нине на плечи. – Извините за вульгаризм, но побудьте на шухере. Я быстро.

И он действительно очень быстро перемахнул через газон и начал ловко подниматься по стене. Его широкую мускулистую спину обхватывал кожаный ремень, под мышкой торчала рукоятка пистолета. Над окнами первого этажа был узкий бордюр, Гуров легко забрался на него, двинулся вдоль, прижимаясь грудью к стене и широко раскинув руки. Через несколько секунд он уже был около освещенного окна, заглянул в него и тут же, круто развернувшись, прыгнул вниз. Приземлившись на ноги, он ткнулся руками в газон и, приседая, побежал в сторону.

Сама не зная почему, Нина сдернула с плеч мужской пиджак, перекинула, словно плащ, через руку и, не глядя на окна, опустив голову, спокойно пошла вдоль здания. Боковым зрением Нина успела увидеть, что в окне появилась высокая мужская фигура. Гуров, отряхивая ладони, ждал около клумбы. Он взял пиджак, быстро надел и заговорил, словно ничего не произошло.

– Выпить хочется, просто сил нет. – Он поцеловал Нину в щеку. – А вы просто прелесть.

За недолгую, но бурную жизнь Нина слышала разное, бывало и приятное, но «прелестью» ее называла только мама.

Губский поднял голову и увидел в окне парня, который только что нагличал в коридоре. Патриарх прикрыл глаза, как бы отгоняя наваждение, а когда открыл, то в окне никого не было. Он шагнул к подоконнику, глянул вниз – никого, лишь девка какая-то по аллее прогуливается. Мерещится, подумал Губский и повернулся к окну спиной.

– Кто и за что девку порезал, вам виднее. – Он оперся на трость, оглядел присутствующих. – Сопляки и есть сопляки, гонору на целковый, а ума – на грош. На сходку бабу притащить – в черепке не умещается. Так убирайте, что мы, жмуриков не видали?

Кац сидел на стуле, положив ладони на колени и прикрыв глаза, размышляя о своей несчастной судьбе и прикидывая, могут ли неразумные люди обвинить еврея в этом кровавом деле.

Юдин пытался осмыслить ситуацию. Почему убили и кому это было выгодно? Естественно, он не помышлял о возмездии, а думал о безопасности. Девчонку привез Гоги, он и должен думать, кто и почему ее зарезал.

Мельник мучился над тем же вопросом. Авария была девка темпераментная и конфликтная, иначе бы не получила свою кличку. Но все же она не более чем мелочовка, и никто из ее окружения не знал об этом доме отдыха, а уж тем более не мог незаметно сюда проникнуть. Ясно, девчонку убили не за прошлые грехи, а за какие-то дела именно здесь, на месте. Что-то она увидела, что видеть ей было не положено. Гоги не зря руководил контрразведкой Корпорации, рассуждал правильно и причину убийства определил точно.

Он посмотрел на Каца. Не он. Ударили ножом, а еврей, окромя столового, другого ножа в жизни в руках не держал. Борис Юдин мужик жилистый, такой удар мог бы нанести запросто. Но не тот человек, на «мокрое» никогда не пойдет, да и ножа не носит. Старикан? Мельник взглянул на Губского, который, сидя в глубоком кресле, вытянул длинные худые ноги и, отрешившись от мирской суеты, пил коньяк. Для него нож орудие привычное, однако в прошлом, да и положение у него сегодня другое, не к лицу ножом размахивать. На этаже еще одна девка есть, Юдина, но отпадает сразу. А мент – он и есть мент, какой бы поганый ни был, а ножа у него нет, это уж точно. Обслуга в доме старая, проверенная…

Размышления Мельника прервал тихий голос Анатолия Самойловича Каца:

– Я понимаю, что меня сейчас обвинят в трусости, тем не менее я выскажусь. Событие произошло прискорбное, наши взаимоотношения, которые и так нельзя назвать хорошими, теперь усугубятся взаимными подозрениями. Свое пребывание здесь я считаю бессмысленным, надеюсь, меня в убийстве никто не подозревает, потому хотел бы уехать не мешкая.

– Никуда ты не поедешь, – ответил Мельник. – Мы не в суде, чтобы подозревать, обвинять, защищать. Я прикинул, думаю, девку зарезал человек посторонний, который к нам лез, а она его случайно застукала.

– Кто это посмел! – Губский выпрямился, смотрел грозно. – Я не верю!

– И не надо, – махнул рукой Юдин. – Не будем изображать сановных лиц, к которым, словно к членам политбюро, никто и приблизиться не смеет. Георгий Акимович, видимо, прав, кому-то мы интересны, человек пробрался, может, хотел разведать…

– Аппаратуру поставить! – перебил Мельник и вскочил. – Точно! Хотели поставить аппаратуру прослушивания. А Людка вошла в это время… – Он схватил телефон, начал его трясти и дуть в трубку.

– Собирались поставить или уже поставили, – рассудительно произнес Кац. – Ясно, что наша встреча сорвана, продолжать ее бессмысленно, и я настаиваю…

– Да заткнись ты! – крикнул Мельник. – Я сказал, что ты будешь сидеть здесь, и кончено! Я, Самойлович, тебя коммерции не учу, а ты в мои дела не встревай, если не хочешь рядом устроиться. – И он указал на труп. – Давайте так. Вы расходитесь по номерам. На улицу не выходить, а я остаюсь, прикажу, чтобы все убрали.

Мельник взглянул на часы.

– Двадцать тридцать. В двадцать два собираемся здесь снова. – Взглянул на труп и исправился: – Нет, я все-таки перееду, встретимся у Юдина.

Кац и Юдин вышли молча, а Губский привстал на пороге, поклонился покойнице, осенил широким крестом и сказал: «Вели мне ужин подать».

Охранники унесли тело. Администратор, не задавая вопросов, переселил Мельника в другой номер, ковер сняли, отнесли в кладовку, завтра отправят в чистку, все это заняло не более получаса, после чего Гоги остался один.

«Так все-таки? Кто и за что убил девку?» – снова спросил себя Гоги, подошел к двери, хотел повернуть ключ, но не успел: дверь без стука распахнулась, Мельник отступил, увидев полковника Гурова, и облегченно вздохнул.

– Георгий Акимович, признавайтесь, приятно неожиданно увидеть милиционера? – Гуров вошел, оглядел номер, зашел в спальню. – Или, как вы выражаетесь, мента.

Сыщик говорил, на хозяина внимания не обращал, занимался своим делом: тщательно проверял запоры на окнах. Наблюдая за незваным гостем, Гоги неожиданно понял то, о чем должен был догадаться мгновенно, как только увидел труп своей любовницы. Убийца пришел по его душу, душу Георгия Акимовича Мельника, а натолкнулся на девушку.

– Не может быть, – тонким голосом произнес Мельник.

– Очень даже… может, – бесстрастно ответил Гуров, прилаживая на место один из шпингалетов. – Я вас уже днем предупреждал. А вы вместо благодарности хамили и, по моему разумению, подумывали, как от меня избавиться.

Гоги уже взял себя в руки, трусом он никогда не был, запер дверь, подошел к бару.

– Что будем пить?

– Без алкоголя, что и вам советую.

Мельник открыл банку сока, разлил по бокалам.

О том, что в номере Мельника совершено убийство, Гуров подумал сразу, как только увидел стоявшего у двери Юдина. Почему может нервничать серьезный человек, да так, что готов оттолкнуть сотрудника милиции, но не дать ему переступить порог? Что еще могло быть за дверью, кроме трупа? Забавляются с девочками? Чушь. Разложили на столе валюту и золото? Как разложили, так и убрали, и не мандражировали бы у дверей. Значит, в номере находится нечто, что не должен видеть представитель власти и что быстро убрать нельзя. Применив силу, Гуров мог бы войти и выяснить все. Но, во-первых, можно ошибиться и напрасно испортить отношения с Юдиным, на которого у сыщика были иные планы. Во-вторых, если сотрудник милиции обнаружит труп, то обязан следовать закону и принимать меры, тогда специальное задание полковника Гурова летит к чертовой матери. И он решил отступить, но не удержался, заглянул в номер через окно. Однако еще по дороге к нему, на стене, сыщик увидел, что он не первый двигается столь необычным путем. Судя по оставленным следам, предшественник был в обуви на рифленой, узорчатой подошве и помогал себе острым крючком.

Заглянув в окно, сыщик увидел на полу женские волосы, темную лужу и спрыгнул. Анализ увиденного и выводы не представляли сложности. Ясно, не удалась одна попытка, предпримут другую, а только живой Мельник способен помочь в выполнении задуманного, и вот сыщик здесь и готов охранять руководителя банды от бандитов.

– Конечно, можно вас упрятать в одиночную камеру и оградить таким образом, – задумчиво произнес Гуров. – Но прокуратура нынче строга, больше семидесяти двух часов вас никто держать не будет. А ведь трое суток очень мало… Вы, думаю, хотите жить намного дольше.

Мельник не ответил, смотрел на равнодушно улыбающегося сыщика с неприязнью. Гуров пожал плечами, устроился в кресле удобнее, вытянул ноги, взял бокал с соком, вспомнил, что не видел, как Мельник открывал банку, и пить не стал: береженого бог бережет.

– А я решил, пугаешь, на пушку берешь, – сказал наконец Мельник. – Ты что же, меня охранять собрался? Может, сделаем проще, ты мне скажешь, кто за мной охотится, и я сам уберегусь?

– Не убережешься. – Гуров закурил. – Твои парни увезли покойницу, ты остался один.

– Я могу уехать, – быстро сказал Мельник. – Мы можем все вместе сесть в одну машину и уехать.

– Это вряд ли, – вздохнул Гуров.

– Почему?

– А я не пущу. Здесь человека убили. К утру, полагаю, прибудет прокуратура. И все должны оставаться на местах до ее прибытия.

Мельник налил себе виски, гостю не предложил, понимая, что тот пить не станет. Кто же за мной охотится, думал Гоги и вспоминал последние схватки, разборки, операции. Опасен и непредсказуем люберецкий беспредел. Они могут кого угодно замочить в драке, не признают никаких законов и авторитетов, но только они не станут выслеживать и преследовать. Да и Гоги Мельник им поперек горла не стоит. Значит, здесь они ни при чем. В последней разборке с Ростовом был пришит их пахан. Но Гоги считает, что его в суматохе пришили свои же…

Гуров прочитал о Мельнике десятки донесений и справок, видел множество фотографий и кинокадров, но живым имел счастье наблюдать его впервые. Днем сыщик к Гоги особенно не приглядывался, не было времени, сейчас же его оказалось предостаточно. Вот такой у меня противник, рассуждал Гуров, изучая пуговицу на жилетке Мельника и не поднимая глаз, чтобы не встречаться взглядом и не выдать своей неприязни. Необходимо найти в этом типе нечто человеческое, обыкновенное и мне понятное, тогда мне станет легче. Теоретически в каждом субъекте есть что-то хорошее, уговаривал себя Гуров, пытаясь вспомнить, что из прочитанного о Георгии Акимовиче Мельнике может ему помочь, но вспоминалось лишь мерзостное. Мы сами виноваты, думал Гуров. Расспрашивая о человеке, ищем в нем только дерьмо, нам его и выдают в полной мере. Ведь у него же есть или были папа, мама, чем-то он увлекался. Стоп. Я же знаю, что у него есть дочка, которую он любит. А мать девочки? А может, он вообще любит детей?

– Вы, кажется, хотели встретиться с моими товарищами, – сказал Мельник, поперхнувшись на последнем слове.

Гуров тоже не удержался от смешка, невольно поднял взгляд. Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.

– Товарищами, – повторил Гуров. – А действительно, Георгий Акимович, кем являются для вас эти люди? Партнерами, содельниками?

– Друзьями-неприятелями, – ответил Гоги.

– Ну какой же Кац вам неприятель? – удивился Гуров. – По-моему, Анатолий Самойлович очень полезный для вас человек. Спокойный, умный, богатый…

– И жадный, – добавил Гоги.

– Конечно. Если бы не был жадный, не был бы и богатый.

– Вы что? Приехали для социологического исследования?

– Я приехал, чтобы встретиться с Георгием Акимовичем Мельником. Честно сказать, ваши товарищи меня не интересуют.

Гоги посмотрел удивленно, и не потому, что оперативник интересовался личностью Мельника, а потому, что сыщик признался в этом. Гуров частенько повторял найденное для себя правило, и не только повторял, но и придерживался его. Потому он и решил определить свою позицию.

– Я так днем и понял. – Мельник вытер мокрые губы. – Ничего нового менты не придумали. Подбросили где-то на меня компру, натравили ребятишек, а теперь вроде бы берут под защиту. – Он натужно рассмеялся: – Хотите сделать из меня сексота? Не получится. И не потому, что я честный и шибко принципиальный. А потому, что умный, а сделка для меня невыгодна.

Мельник забегал по номеру, говорил, все больше распаляясь.

– Я тебе могу предложить миллион. А что ты мне можешь предложить? Азефу платили золотом и давали открытый паспорт. И он жил в Париже. Мне от вас не надо золота, у меня его больше, чем у всех вас, вместе взятых. Выпустите меня в Париж, а я отдам вам всю капеллу.

«Действительно, – подумал Гуров, – он из-за условного срока невыездной. На кой черт он нам нужен? Сообщить Интерполу, переправить в Европу, забрать у него списки боевиков. Размечтался, – урезонил себя сыщик, – стоит мне о таком варианте заикнуться, как об этом узнают десятки людей. Меня разотрут по ковру, а его зарежут».

– Не можешь! – Мельник плеснул в бокал виски. – Ты полковник, сыщик в авторитете, а на самом деле ничего ты не можешь! Ну что молчишь?

– А возразить нечего. – Гуров привычно пожал плечами. – Вы все правильно сказали.

– Конечно, правильно. – Мельник понимал, что пить не следует, однако выпил.

Гуров потянулся в кресле, довольно зевнул. «И откуда ты знаешь, что я полковник и сыщик в авторитете? Ты и узнал о моем существовании лишь несколько часов назад. Значит, ты у кого-то спросил, мол, кто такой Гуров Лев Иванович. Ты кому-то позвонил, и тебе ответили, причем сразу же. Из номера ты не звонил. Так откуда? Может, в машине есть телефон? Что же это я не взглянул, есть ли там аппарат, когда я спрятал пистолеты. Сыщик называется. Накладка, но важно другое: если он действительно навел обо мне справку, значит, у него имеется компьютер с банком данных. А это, значит, не слухи, не агентурный бред, значит, такая картотека у Мельника имеется, и я прибыл сюда не напрасно. Поздравляю вас, полковник и сыщик в авторитете, вам остался сущий пустяк: выяснить, где находится компьютер, и суметь его обезвредить».

Гуров открыл глаза, резко поднялся.

– Есть конкретное предложение.

– Какое?

– Выпитькофе, Георгий Акимович. Не мечтать о золоте Азефа, наплевать на Париж с Эйфелевой башни и решить, как нам жить дальше.

Труп Людмилы Заслоновой завернули в плащ и уложили в багажник. Сначала хотели усадить в салоне, но тело заваливалось и могло привлечь внимание гаишников, а сесть рядом, обнять «даму» и изображать любовь ни один из охранников не захотел. Так и засунули Аварию в багажник, пришлось запаску переложить в салон, иначе не помещалась.

Степан вел «Волгу» осторожно, словно вез не коченеющий труп, а нечто хрупкое. Мельник, провожая, приказал избавиться от тела и быстро вернуться. Известно, что отдавать команды легче, чем их выполнять, и непонятно, почему командующие получают материальных благ больше, чем исполнители. Приказать избавиться от трупа и от этого трупа действительно избавиться – вещи несоизмеримые. Когда у тебя на руках покойник, то окружающий мир видится несколько иначе. Взять хотя бы загородное шоссе в будний день около девяти вечера. Прошелестит одинокий «жигуленок», фыркнет непотребно-кособокий автобус – и никого, и тишина. Так-то оно так, но если ты остановился на обочине и присел по нужде, в тот же миг откуда-то фары засверкают, освещая обочину и тебя на ней. И коли ты действительно по малой нужде, так что же делать, отвернулся и стерпел. А если тебе труп из багажника надо вытащить, через кювет его переправить и хотя бы метров на тридцать отволочь?

Степан и Толик отъехали от резиденции километров на пятнадцать, не встретив ни одной проселочной дороги. Еще немного – и пост ГАИ. Тихо на шоссе, подслеповато, охранники машину остановили, вышли, оглянулись, только багажник начали открывать, будто кто команду дал – все изменилось. За поворотом загрохотал грузовик, которого здесь вообще не должно оказаться – въезд запрещен, какая-то иномарка ударила фарами метров со ста и покатила, ослепляя. Фонари, которые только что еле тлели, открыли свои поганые глазищи, и уже не тихая шоссейка, а прямо-таки взлетно-посадочная полоса в Шереметьево-2.

Охранники матюгнулись и юркнули в «Волгу».

Инспектор ГАИ лейтенант Петр Шмаров, сидя в патрульных «Жигулях», подозрительно разглядывал бутерброд с колбасой, решая извечную проблему: съесть сейчас, или попозже, или вообще не рисковать. Когда лейтенант делал этот бутерброд днем, то колбаса вроде бы была колбасой и даже нормально пахла. Сейчас же, извлеченная из кармана плаща, она проявила свою сущность, промочила хлеб, расползлась по газете и тоже пахла, но иначе и на съедобный продукт походила мало.

Дремавший на заднем сиденье сержант открыл глаза, глянул из-за плеча и правильно оценил ситуацию.

– Ее нельзя в кармане держать, положь, старшой, пусть проветрится, а мы как раз оголодаем в меру. Я там в багажнике пару пива припрятал, охламундим за милую душу.

Инспектор хотел спросить, где напарник добыл пиво, но не успел, заработала рация.

– Второй, Второй, я Первый! Как слышите?

Лейтенант отложил бутерброд, щелкнул тумблером.

– Василий Степанович, слышу хорошо.

– Второй! Мать твою! Как отвечаешь? – Динамик хрюкнул возмущенно и неожиданно заговорил человеческим голосом: – Петр, это Каюмов. Давай соберись, парень. С пятьдесят шестого километра сейчас в Москву поедет «ГАЗ-2410», госзнак ММЛ 16–84. В «Волге» двое мужчин, оба вооружены. Как понял?

– Понял. – Голос у лейтенанта куда-то пропал, он натужно откашлялся и повторил: – Первый, я вас понял!

– Чего ты понял? – Динамик вздохнул. – Значит, «Волгу» пропусти на Москву, держи дистанцию, убери фары и, пока на двадцать восьмом ее светофор не остановит, не приближайся.

– А если они на тридцать седьмом на проселочную свернут? – спросил лейтенант.

– Мы сейчас туда подошлем! Как увидишь объект, сообщи.

Лейтенант включил зажигание, движок, как обычно, троил. Лейтенант нажал на газ, мотор заработал нормально.

– А чего делать-то, чего делать? – забормотал сержант.

– Чего делать! – передразнил инспектор. – Готовься стать героем.

– Или покойником. – Сержант никак не мог расстегнуть кобуру и достать оружие. – Я и стрелял-то два раза в жизни.

– Стрелять не положено. – Лейтенант вглядывался в убегающую темень шоссе. – Нам разрешают только отстреливаться.

– Петр… Петр… – заговорил динамик. – Ты их видишь?

– Ни черта я не вижу, – ответил лейтенант, и в этот момент вдалеке мазнул слабый свет фар, через несколько секунд стало ясно, что приближается «Волга». – Разуй глаза, номер смотри. – Лейтенант чуть продвинул «жигуленок», выехал с обочины на шоссе.

– А чего делать? – вновь повторил сержант.

– Заткнись, на номер гляди!

«Волга» ехала медленно, не больше шестидесяти, и лейтенант понял, что это та самая, которую они и ждут.

– А они дрейфят, смотри, как ползут, – обрадованно сказал лейтенант.

– Так ты скажи, скажи. – Сержант схватил инспектора за плечо и указал на рацию, которая, словно услыша, ожила:

– Петр, что у тебя?

Черная «Волга» проехала мимо патрульной машины, лейтенант рассмотрел номер и сообщил:

– Она! Ползет на Москву.

– Не лезь, помни, что я тебе приказал, держись подальше.

Бандиты проехали мимо милицейских «Жигулей».

– Пронесло, – сказал Толик.

– Дурак. Чего они тут делают? Пьяных ловят? Тогда чего они нас не проверили? – Степан, не отрываясь, смотрел в зеркало заднего вида. – Они двинулись за нами. Впереди пост. И чего мы на Москву поперли?

Степан принял направо, резко развернулся и, не торопясь, двинулся навстречу патрульной машине, метров за тридцать свернул на встречную полосу. «Жигуленок», избегая столкновения, вильнул и съехал правым колесом в кювет.

– На нас напали! – успел крикнуть лейтенант и выскочил из машины.

Инспектор ГАИ все сделал правильно, кроме одного – он забыл переключить тумблер, и его никто не услышал.

Степан нажал на газ и начал уходить от Москвы, через несколько минут он остановился. Теперь уже было не до оглядки. Главное – выкинуть труп. И тут преступникам повезло, в нескольких метрах зияла неизвестно зачем выкопанная, заполненная водой яма. Туда и сбросили Аварию.

Сержант, оскальзываясь, выталкивал «жигуленок» на асфальт, наконец справился, залез в салон. Лейтенант дал газу, рванулся в погоню, и только когда динамик ожил, инспектор понял, что рация все время была включена на прием.

– Петр, что молчишь? Где твоя «Волга»? Мы не видим ее!

– Объект развернулся в обратную сторону. Они столкнули нас в кювет. Мы выбрались и начали преследование, сообщите по трассе.

Остается неизвестным, что именно сообщили по трассе, так как эфир забил такой мат, что даже искушенные сотрудники ГАИ на время оглохли и ничего не могли понять.

Узкую бетонку, которая вела от шоссе к бесхозному дому отдыха, трудно было разглядеть и ясным днем. Эта дорога так и строилась, на ней нечего делать непосвященным. Степан повернул вовремя, и «Волга» нырнула в густую листву, а минутой позже по шоссе прошелестели патрульные «Жигули», перед которыми простиралась Московская область, за ней громоздилась Россия и далее – необъятный и нерушимый Союз суверенных республик.

Степан и Толик, выпив по стакану неплохого коньяка, мыли «Волгу», механик Романов менял на ней номера, благо запасные имелись, техпаспорт, естественно, тоже.

Полковник Гуров, устав от беседы с Георгием Акимовичем Мельником, ушел в свой номер и ожидал, когда авторитеты уяснят, что их машина с охранниками и трупом пропала, и начнется переполох. В чем угодно мог сомневаться полковник, только не в том, что на правительственной трассе, в пятидесяти километрах от Москвы машину не смогут задержать.

Такой накладки никогда бы не произошло, если бы операцию проводил грамотный офицер, отвечавший за все от начала до конца. Но сигнал полковника приняла дежурная часть министерства, а задержание должна была осуществить область, которая Центру не то чтобы вообще не подчинялась, но жила с ним в достаточно сложных отношениях. Посты ГАИ и патрульные машины выполняли приказы только непосредственных начальников. Пока команда спускалась по инстанциям, она теряла авторитет, из информации вываливались подробности. Такой пустяк, как наличие в разыскиваемой «Волге» трупа, до исполнителей вообще не дошел. А чего нет, того, естественно, никто не ищет.

Посты ГАИ переговаривались между собой все реже и ленивее, о том, что в разыскиваемой машине вооруженные бандиты, уже никто не вспоминал. Кто-то ищет какую-то «Волгу», обычное дело, постоянно ищут, жизнь такая. «Жигули», ведомые лейтенантом Шмаровым, пролетели до сотого километра. Скучавший в стеклянной будке капитан авторитетно заявил, что за последние тридцать минут никакая черная «Волга» не проезжала. Лейтенант сообщил об этом по инстанции и вскоре получил приказ об отбое. Начальство решило неприятный инцидент замять, а попросту говоря, сообщило наверх, что тревога оказалась ложной: «Объект в заданном квадрате не появился».

А труп красавицы Аварии плавал среди прочих отбросов в неизвестно кем вырытой яме.

Лейтенант Шмаров с напарником так перенервничали, что, не глядя, проглотили неизвестный продукт, именуемый колбасой, потом запили его дефицитным пивом и рассудили, что в «Волге» наверняка катались пьяненькие начальники, жаль, упустили, удалось бы задержать, так после смены пили бы не пиво, а коньяк.

Старший оперуполномоченный по особо важным делам полковник Гуров стоял в своем номере у окна, смотрел на сверкающую у подъезда «Волгу» и пребывал в недоумении.

Глава пятая

Гуров отошел от окна, подвинул телефонный аппарат, вспомнил, что разговоры записываются, и решил не звонить. Сыщик опасался не «механика» Романова, а считал нежелательным, чтобы его разговор оказался записанным на пленку, сегодня пленка в руках друга, завтра она может оказаться в руках врага. Опасения могли оказаться напрасными, но многолетний опыт приучил: лучше десять раз перестраховаться, чем один – оплошать. Он спустился в вестибюль и позвонил из холла. Сыщик набрал номер, который дал ему генерал, заверив, что в любое время суток ответит профессионал.

– Вас слушают, говорите, – произнес мягкий уверенный баритон, и Гуров отметил, что три часа назад разговаривал с другим человеком.

– В девятнадцать десять я передал информацию о необходимости задержать «ГАЗ-2410»…

– Кто говорит? – перебил баритон.

И Гуров ясно представил себе чисто выбритого щекастого брюнета, обложившегося журналами и газетами, которому мешает мирно жить «этот чертов телефон».

Гуров мог и не называть себя, но, определив породу абонента, представился и попросил к аппарату человека, который принимал телефонограмму, переданную в девятнадцать десять.

– Товарищ полковник, вы можете передать свою информацию, вас записывают. – Баритон был безукоризненно вежлив и несколько укоризнен, так говорит терпеливый врач с капризным больным.

– Я уже передал информацию. – Гуров понимал бессмысленность препирательств и тоже набрался терпения. – Я хочу знать, что сделано по моей телефонограмме.

– Товарищ полковник, мы отчитываемся только перед руководством. Но если вы настаиваете… Вы назвали свою фамилию, повторите, пожалуйста, и если она соответствует фамилии человека, передавшего телефонограмму в девятнадцать десять…

– Гуров. – Сыщик представил себе, что говорит не из уютного холла, а из автомата, под ногами вонючая лужа, за неплотно прикрытой дверцей дождь и нетерпеливый человек.

– Гуров, – повторил баритон довольно. – Фамилия известная, сейчас посмотрим. Пожалуйста, товарищ полковник. По вашему сигналу было задействовано…

– Мне нужен только результат, – перебил Гуров.

– Пожалуйста. – Прежде чем произнести, баритон каждое слово тщательно обсасывал. – Названный вами объект в заданном районе не появлялся. Сожалею…

Сыщик положил трубку, так и не узнав, о чем сожалеет чиновник. Взглянув на часы, хотел было позвонить Орлову на квартиру, но понял всю жестокость и бессмысленность предстоящего разговора и вышел из холла на улицу. Значит, объект не появился. Интересно, когда и где теперь обнаружат труп? Как Булат Окуджава пел в давние времена, «на каждого умного по дураку? Все поровну, все справедливо…». Может, тридцать с лишним лет назад и было поровну, хотя сомнительно, поэт, он и есть поэт, он добрый.

Сыщик скользнул взглядом по стоявшим неподалеку машинам. Вот он, свежевымытый «непоявившийся объект», между прочим, уже с другими номерами. Экспертиза, наверное, кровь в машине обнаружит, но что это даст? Надо идти в гараж. Не хочется и опасно, могут увидеть. И зачем, спрашивается, сыщику на ночь глядя заходить в гараж?

Гуров вспомнил, как захватил «механика» и что из этого получилось. Сыщик забрал у Романова пистолет, толкнул на диван, провел пальцем по клавишам стоявшего на полке магнитофона и спросил:

– Музыку любите? Бардов, наверное?.. Или классику? Давайте послушаем вместе.

Романов привстал, одернул брюки, сел и закинул ногу на ногу.

– Можно и вместе послушать, но проще, если вы, полковник, скажете, что конкретно вас интересует.

– Ну, хотя бы откуда вы знаете мое звание? – спросил Гуров.

– Опустим подробности, Лев Иванович. Произошла столь обычная в нашей жизни накладка, и мы с вами коллеги. Или, как иногда выражаются, – соседи. Я подполковник комитета. Вечная история, правая рука не знает, что творит левая…

Гуров внимательно изучил удостоверение подполковника КГБ, вернул и упрямо сказал:

– Мне этого мало, Александр Сергеевич. Давайте поиграем в вопросы и ответы.

– Ну, конечно, у кого в руках оружие, тот и спрашивает, – улыбнулся Романов.

Гуров намек понял, пистолет вернул, хотел даже извиниться, но передумал. Оперативник, который разрешает подойти к себе сзади и отобрать оружие, извинений не заслуживает.

– Так откуда вам известно мое звание? – спросил сыщик.

– Мельник сказал, – кивнул Романов на аппаратуру.

– Вы слышите разговоры в номерах или только телефоны?

– Телефоны.

– Вы из какого главка?

– Из второго, но пятнадцать лет работал в первом.

Гуров не знал руководителей контрразведки, но рассудил, что собеседнику это неизвестно, и спросил:

– Гавриил Петрович в отпуске или уже вышел на работу?

Романов взглянул на потолок и ответил:

– Не имею чести знать такого.

– Кому же вы непосредственно подчиняетесь?

– Полагаю, ваше руководство сумеет это выяснить.

– Как вы представляете наше сотрудничество?

– Каждый выполняет свое задание. При необходимости – обмен информацией.

– Тогда я должен быть в курсе вашего задания.

– Извольте. – Романов поднялся с дивана, спрятал пистолет, взял со стола свое служебное удостоверение, проверил, есть ли в чайнике вода, и включил его в сеть.

Гуров отлично понимал, что контрразведка просто тянет время, обдумывая ответ.

– Вам лучше сказать правду. – Гуров взглянул на часы, время поджимало. – И ксиву, то есть удостоверение, не следует держать в кармане, если что – зарежут…

Романов совет проигнорировал и сказал:

– Мы располагаем данными, что эта группа имеет компьютер с банком информации, – Романов помедлил, поднял взгляд на Гурова, – ценной информации… Простите, а ваше задание?

– С компьютером задумано интересно, но лично я не верю. Уголовники и есть уголовники, не ЦРУ и не Интерпол. Моя задача скромнее – поиск личных контактов, попытка расколоть собравшийся здесь президиум.

Сыщик не то чтобы не верил контрразведчику, просто не хотел признаваться в беспомощности уголовного розыска, у которого не было ни технических средств, ни возможностей, которыми располагал КГБ. И еще сыщик почувствовал, что Романову очень хочется, чтобы задания у них оказались идентичными, тогда он получал неоспоримое преимущество.

– Конечно, я был бы рад вашему успеху, – добавил Гуров.

– Я тоже, вы о нем обязательно узнаете от своего начальства.

Ответ означал, что никакого сотрудничества не предвидится, каждый за себя, и если генералы не договорились, то исполнителям следует лишь выполнять приказы.

Гуров отнесся к ситуации философски: где-то был даже доволен, так как не любил работать в паре с незнакомым человеком, да еще из чужого ведомства. Они поговорили еще несколько минут, Гуров узнал, что Романов прибыл сюда по заявке авторитета Юдина, который, контактируя с Внешторгом, понятия не имел, с кем работает в действительности.

Итак, сыщик стоял на крыльце дома отдыха, в котором недавно убили человека, старался успокоиться: «Жизнь продолжается, работать хотя не хочется, но все равно надо, и, когда дело не ладится, надо терпеть, а не накручивать нервы. Если картотека Мельника действительно заложена в компьютер, то комитетчики при их оснащенности обнаружат его быстрее нас. А мы не гоняемся наперегонки, важны результаты, а не кто именно прибежит первым».

«Считай, сыщик, что тебе повезло, – урезонивал себя Гуров, – ты оказался в привычной ситуации. Убийство. Кто и с какой целью? Уже позже решишь, как доказывать. Сначала надо выяснить для себя. Даже самая длинная дорога начинается с первого шага. Кому мешала девочка по кличке Авария? Может быть, неугодный свидетель? Тогда свидетель чего? Версия, что убийца пришел за Мельником, несерьезна. Она годится только для психологического давления на нервного Георгия Акимовича».

Рассуждения сыщика прервала сумасшедшая мысль, но столь неожиданная, что Гуров рассмеялся вслух и решил, что вернется к ней, когда выйдет на пенсию.

Сыщик вбежал на второй этаж, бесшумно прошел по устланному ковром коридору, двери всех восьми номеров были плотно закрыты, ни голосов, ни музыки, тишина. Гуров дал бы руку на отсечение, что ни один из авторитетов не спит. Вместе они, парами, порознь? Он вернулся к своему номеру, вставил ключ и обнаружил, что в номер либо заходили, либо вошли и ждут внутри. Гуров повернул ключ, мягко толкнул дверь, одновременно достал пистолет, но не вошел, прислушался.

Из номера доносилась очень тихая музыка, невнятный разговор, сыщик понял, что включен телевизор. «Это мы тоже проходили», – подумал Гуров и порог не переступил.

– Добрый вечер, – негромко, но отчетливо произнес он. – Вы вошли без разрешения, теперь я вам разрешаю выйти, но не торопясь.

В ответ он услышал женский смех, затем узнал голос Нины.

– Лев Иванович, я без оружия.

Гуров помедлил. Глупо стоять у открытой двери, но и входить почему-то не хотелось, и он сухо сказал:

– Зато я вооружен и где-то обронил чувство юмора, не могу найти, подойдите к дверям.

Нина, босая, в длинном облегающем халате, подошла к порогу, подбоченилась, увидела пистолет, усмехнулась:

– А кто-то обещал мне цветы и праздник. Но это не вы, тот был красивый и смелый парень.

Гуров взял девушку чуть повыше локтя, прижал к себе, вошел в номер, огляделся, заглянул в спальню и ванную, пистолетом отдернул занавески. Нина попыталась вырваться. Гуров сильнее сжал ей руку, затем резко усадил в кресло, вернулся к двери, запер на ключ.

– Я люблю подарки, но не такие дорогие. – Он взглянул на открытый чемодан Нины, который лежал на стуле. – Вышли за меня замуж?

– Хотела, но теперь передумала. Джеймс Бонд чертов! Трус несчастный! А еще прелестью называл! Сейчас переоденусь и уйду!

Нина раскраснелась, глаза у нее блестели, волосы растрепались, она была очень хорошенькой и злой. Гуров опустился в кресло, следил за каждым жестом и словом девушки, понимая, что если сейчас ошибется, то не только провалит задание, но и заплатит за ошибку жизнью. Он не верил гостье, лишь одно оброненное ею слово убеждало в искренности взбалмошной девушки, что пришла она по своей инициативе и никто ее не посылал. «Прелесть», Гуров действительно три часа назад произнес это слово, и, видимо, оно произвело впечатление. Нина отнесла чемодан в спальню, начала переодеваться.

– Нина, вы давно видели Людмилу? – спросил Гуров, закуривая.

– Шел бы ты…

– Я спрашиваю не из праздного любопытства. – Сыщик взглянул на дверь спальни. – Пытаюсь определить время, когда Аварию убили.

– Кого убили? – Нина выскочила в гостиную, халат на ней распахнулся, девушка стояла почти обнаженная.

Гуров молча смотрел на Нину, одновременно оценивая ее красоту и думая о том, что об убийстве она явно слышит впервые. И хотя женщины от рождения лгуньи талантливые, но такой театр Нине не изобразить, известие ее ошеломило.

– Людку убили? – Нина запахнула халат, опустилась в кресло напротив. – Слушайте, Лев Иванович, разрешите, я у вас переночую? Ну куда я, на ночь глядя? Борис вызверился, теперь понятно отчего. Он скандалов не любит. Людка! Ах, мать вашу! – Она взглянула на Гурова, прикусила губу. – Лев Иванович, плесните мне чего-нибудь покрепче.

Гуров принес из бара бутылку коньяка и для себя сок, поставил на столик и спросил:

– Как думаешь, из-за чего ее могли убить?

– Авария была девка скандалистая, но добрая и закон знала, лишнего не скажет. – Нина разлила по бокалам коньяк и сок. – Ну, помянем?

– С удовольствием, но мне работать. – Гуров взял бокал с соком. – Человека убили, а я сыщик, – так что сами понимаете. Нина, мы с вами расстались около трех часов назад, расскажите мне, как вы провели это время, кого видели, о чем разговаривали.

– Ой, начинается. – Нина вздохнула и выпила. – Смотришься ты мужиком, а по сути – мент обыкновенный.

Гуров согласно кивнул, прикрыл глаза.

– Продолжайте, меня интересует, кого вы видели, о чем разговаривали.

Ничего интересного, тем более полезного сыщик услышать не рассчитывал и ошибся. По словам девушки, она вернулась в номер Юдина, увидела в коридоре высокого худого змея, которого давно забыли похоронить. Так девушка неуважительно охарактеризовала патриарха воровского мира Губского. Бориса Юдина в номере не было, она прилегла на часок и задремала. Вскоре Борис вернулся, разбудил ее и предложил срочно уехать в Москву. Нина потребовала машину, Юдин дал две «кати» и сказал, мол, не маленькая, доедешь. Девушка не сказала прямо, но дала понять, что Юдин ее ударил, после чего она собрала вещички и перебралась в номер Гурова. Здешнего администратора она хорошо знает, а что девочки кочуют из номера в номер, тут дело обычное, дверь открыли без лишних вопросов. Нехитрая одиссея проститутки не заслуживала бы внимания, если бы не была ложью от первого до последнего слова. Что Нина врет, сыщик понял практически сразу и мог это доказать элементарно, но молчал, даже согласно кивнул и обронил:

– Все мужики свиньи.

– Это точно! – радостно согласилась Нина. – Так я переночую?

– А меня не вызовут на дуэль?

– Отстреляешься.

Гуров вновь согласно кивнул, начал закуривать, девушка остановила:

– Что ты куришь?

Она принесла из спальни пачку «Мальборо», бросила на стол.

– У богатых свои привычки. – Гуров взял сигареты и, как говорится, не поверил своим глазам.

Эта на первый взгляд обычная пачка сигарет одновременно и проясняла ситуацию, и запутывала ее окончательно. Если карты крапленые, то будем играть краплеными, решил сыщик. Зачем же тебя сюда подослали? Самый простой ответ: чтобы я здесь задержался, не выходил из номера.

– Вы очень красивая, а я очень слабый. – Гуров поднялся, поправил кобуру, одернул пиджак. – Я вас оставлю ненадолго, отдыхайте. – И пошел к двери.

Если она позволит мне уйти, значит, говорила правду, решил Гуров. А пачка «Мальборо»? Нина выскользнула из кресла бесшумно, но Гуров увидел движение в полированной дверце бара, сделал шаг в сторону, повернулся и поймал девушку в объятия. Она прижалась к нему, запрокинула голову, смотрела, улыбаясь, и прошептала:

– Какой ты быстрый и сильный.

Гуров без труда рассмеялся, поднял Нину, отнес в кресло.

– Я хочу тебя, – сказала Нина.

– Мысль интересная. Я согласен, но чуть позже.

– Ты что, генсек? Это он нас по ящику каждый день убеждает, что жить мы начнем завтра, а сегодня следует подождать и потерпеть.

– Тебя привлекут за оскорбление президента. – Сыщик налил себе коньяк, долил немного Нине, чтобы сделать уровень в бокалах одинаковым, так же ровно разлил сок и пошел в ванную.

Он почистил зубы, причесался, но ни пиджак, ни пистолет не снял. Решив, что отсутствовал достаточно долго, вернулся и весело сказал:

– Включим телевизор и будем жить сегодня. Ты прими душ, а я пока переоденусь.

– Отличная мысль. – Нина скользнула взглядом по столу. – Можешь не надевать на себя лишнего. – Девушка скрылась в ванной.

Гуров, сравнив на глазок уровни в бокалах, ничего настораживающего не заметил, но от греха местами их все-таки поменял, снял пиджак и отстегнул кобуру с пистолетом, отнес в спальню. «Что, если она сыпанула мне не снотворное, а яд? И я убью человека? Девчонку могли обмануть: мол, усыпи, а дали яд. Вряд ли, зачем им нужен здесь труп милиционера?»

– Фу, противный! – Нина вышла из ванной. – Ты чего, занимаешься любовью в штанах?

– Все-то вам, женщинам, расскажи заранее, – улыбнулся Гуров, поднял «свой» бокал.

– Верно, давай снимем напряжение. – Нина упала в кресло, затем вскочила, подошла к Гурову, заглянула в глаза. – На брудершафт?

Они выпили и поцеловались.

– Я хочу немедленно уехать! – решительно сказал Кац и посмотрел на Юдина и Мельника с вызовом. – Убивать меня, или, как вы выражаетесь, «убрать», глупо, а ссориться вам тоже невыгодно.

Авторитеты находились в номере у Юдина и порядком устали от препирательств.

– Переночуй, утро вечера мудренее, – рассудительно ответил Юдин. – Давай разбежимся, хочу принять душ и отдохнуть, ночь уже.

– А где твоя девка? – спросил Мельник, вспомнил свою пассию и дернул жирным плечом.

– Одолжил полковнику, – усмехнулся Юдин и подмигнул Кацу. – Мы с тобой договорились.

– О чем это? – быстро спросил Мельник.

– Ты же слышал, – невозмутимо ответил Юдин. – Не будем бренчать нервами и обождем утра.

Мельник недоверчиво поглядывал на содельников, Кац понял, что следует Юдину подыграть, вздохнул и сказал:

– Я человек мирный и не привык… Ну, хорошо, отложим до утра.

Эдуард Федорович Губский не признавался даже себе, что годы упрямо подминают, что он стар и лишь по инерции играет порядком надоевшую роль авторитета уголовного мира. Губский всю жизнь стремился к власти, борьба напоминала партию в шахматы, где люди-фигуры передвигались с места на место, одними жертвовали, чтобы другие могли пройти в ферзи.

Эдуард Федорович, оказавшись за городом в тихом, красивом и удобно обставленном жилище, неожиданно понял, что на самом деле ему большего и не надо, а вот так жить спокойно, вкусно есть и пить, гулять по тихим аллеям, часами дремать перед телевизором. Однако он понимал, что эта хаза – пристанище временное, а личного дома у него нет и при сегодняшних ценах уже и не будет. Он никогда не копил, тем более «зелень». Золотишко или камни. Деньги, конечно, были, но сегодня они практически ничего не стоили. Неписаный воровской закон гласил: не работай, не женись, не имей своего дома. Сегодняшние мальчишки в законе и воровали, и убивали, и имели семьи, и не одну, главное, многие из них сумели сколотить капиталы, да не в деревянных рублях, которые скоро пойдут на обои. Эдуард Федорович жил иначе, и сегодня, как говорится, поезд ушел, а он, старый авторитет, пахан воровского мира, один остался на перроне. И тут навалились на него усталость, безразличие и, что самое парадоксальное, захотелось покоя и одиночества. Но, конечно, условия должны соответствовать, чуть не полвека на нарах прожил и хлебал непотребное, сегодня он желает тепла, уюта, сытно есть и сладко пить. Раньше, бывало, слово обронил да бровь поднял, а мальчики уже несут. Да, было время…

Губский сидел перед телевизором в низком мягком кресле, вытянув худые ноги, и забавлялся дистанционным управлением, нажимал на кнопочки, менял программы, выключал и усиливал звук. Верно в народе говорят: старый, что малый. За спиной стукнула оконная рама, Губский подтянул ноги, взял тяжелую трость с массивным костяным набалдашником и сказал:

– Входи.

Гость ловко впрыгнул в окно. Хозяину очень хотелось повернуться, но положение обязывало: он остался неподвижным, спокойным, лишь шея налилась да пальцы судорожно сжали костяной набалдашник трости – что ни говори, возраст.

– Штиблеты сними, наследишь. – Губский приглушил телевизор, поднял руку, шевельнул пальцами. – Явись, слово скажи.

Гостю, который предпочитал входить через окно, было лет тридцать, невысокий, плотный, коротко стриженный – не успел обрасти, и кожа на лице дубленая, темная, тоже еще не успела покрыться городской бледностью. А вот костюм на госте был уже джинсовый, фирменный. Гость взглянул на старого вора со спины, ухмыльнулся, снял кроссовки, обошел хозяина и то ли поклонился, то ли кивнул.

– Желаю здравствовать. Веселый кланяться велел и просил передать…

– Имя! – Губский ударил тростью в пол. – Назови имя, огурец!

– Эдуард Федорович, уважаемый… Ты наш президент. – В голосе гостя проскальзывала насмешка. – У меня счастья нет, а имен, как у сучки блох, зови Мальчиком. Я Веселому слово дал, что не пригублю, пока тебя не увижу, а сейчас сил нет, извини.

Он подошел к бару, отодвинул яркие бутылки, налил стакан водки, выпил, похлопал ладонью по губам.

Гость нарушил все правила, ему не то что пить без приглашения, говорить было не положено, лишь отвечать на вопросы. Губский натужно сглотнул, оперся на трость, смотрел перед собой, молчал. Мальчик законы знал, но ему велели старого пахана сразу одернуть, иначе он потянет одеяло на себя и условия не примет. И Мальчик продолжал нагличать.

– Извини, Эдуард Федорович, – мы пацаны необученные, сопливые. – Мальчик прошелся по ворсистому паласу, оглядел гостиную. – Умеете жить, слов нет. Так дела такие. Значит, у жиденка, что с тобой тут рядом пристроился, при себе серьезный куш. Где камни лежат, мы знаем. Дело несложное, ты имеешь десять процентов.

Не следовало Мальчику про камни говорить, если бы просто деньги, то Губский бы согласился. В конце концов, его дело сторона, люди все решают и уходят, а он позже долю получит. Но, услышав, что у Каца при себе бриллианты, Губский понял: вот он момент, не упустить – и все вопросы решены.

– А Мельник? – спросил Губский и начал осторожно поворачивать набалдашник трости. – Он знает, в доле? Да ты выпей, не стесняйся.

– Нет, мне еще работать. – Мальчик глянул быстро, но внимательно. Сговорчивость Губского настораживала.

«Девку из соседнего номера тихо вывезли и этого шустряка утащат, не велика забота», – думал Губский, вынимая из трости стилет.

Мельник и Кац ушли в свои номера, а Юдин отправился в ванную. Он мылся долго и тщательно. Во-первых, был чистоплюем, во-вторых, под теплыми струями душа хорошо думалось. Предложение Каца с бриллиантами было неожиданным, заманчивым и опасным. Получи он такое предложение в Москве, то принял бы его без промедления. Но сейчас, здесь, когда рядом Мельник, внезапно объявившийся сыщик, неизвестно кем и за что убитая девчонка? Борис Юдин не выносил ситуаций, которыми не владел. Многое, практически все, было непонятно, значит, опасно, а в таких случаях он от серьезных действий воздерживался. А принять товар на миллион долларов более чем серьезно.

«Ничего не предпринимать, ни с кем не ссориться, всем все обещать и тихо отсюда уехать», – решил Юдин и повеселел. Он насухо вытерся огромным махровым полотенцем и вышел из ванной в спальню. Дверь в гостиную была закрыта неплотно, и полоса света разрезала широкое ложе, словно луч прожектора, и в этом луче плавал табачный дым. Юдин застыл с полотенцем в руках, прислушался. Он хорошо помнил, что дверь запер и ключ по привычке оставил в замке. Юдин отбросил полотенце, быстро оделся, оружия он не имел, но был физически крепок, взял с ночного столика тяжелую пепельницу, мягко шагнул к двери и услышал спокойный, чуть насмешливый голос:

– Борис Андреевич, не играйте в индейцев, выходите с поднятыми руками, поговорим.

Юдин вздохнул, бросил пепельницу на кровать, распахнул дверь и шагнул в комнату.

– А руки? – спросил Гуров, улыбаясь.

Увидев полковника милиции, который курил, сидя в кресле, пытался пускать кольца и щурился от дыма, Юдин облегченно вздохнул и ответил:

– А шутки у вас дурацкие…

– Если желаете, можете выпить, и присаживайтесь, – Гуров кивнул на кресло напротив.

– Не у вас в кабинете, – проворчал Юдин и подошел к бару.

– Естественно, иначе бы пили лишь теплую воду.

– Вам налить?

– Можно.

Юдин наполнил два бокала сухим белым вином, подошел к двери, убедился, что она заперта и ключ на месте, пожал плечами, один бокал поставил перед гостем, второй пригубил и опустился в кресло.

– А где Нина? – неизвестно почему спросил Юдин.

– Спит. – Сыщик смотрел уже не насмешливо, а серьезно. – Ночь. Обычно в это время люди спят.

– Ну, хорошо. Все. Закончили болтать, давайте о деле. Что вам нужно?

– Вы, конечно, не знаете, кто убил Людмилу Заслонову?

– Да я и фамилии ее не знал.

– Как ее убили? Зарезали или разбили голову? Или задушили?

– А откуда вы?.. – Юдин запнулся, махнул рукой. – Зарезали.

– Рана резаная или колотая?

– Зачем вам? Да я и не приглядывался. Кажется, в горло, сбоку. – Юдин дотронулся до своей шеи.

– И как вы думаете, за что? Просто так убивают крайне редко.

– Вы понимаете, что я к убийству отношения не имею?

– Не понимаю.

– Вы же человек умный…

– Видимо, не дурак, и потому от категорических суждений воздерживаюсь. Я сейчас произнесу несколько банальных истин, вы потерпите. Этот загадочный дом и все с ним связанное оставим в стороне. Ваше совещание с Губским, Кацем и Мельником, охранники, попытка насилия надо мной – тоже в сторону. Убили человека. Факт страшный и конкретный. Я вас не пугаю, но вы невольно становитесь если не соучастником преступления, то уж соучастником сокрытия, что тоже наказуемо. Вступление закончено, перехожу к сути вопроса. Какое событие произошло или должно произойти в этом доме, о котором узнала Людмила Заслонова, и за это знание ее убили?

– Понятия не имею.

– Давайте не так быстро, подумайте.

– Повторяю…

– Я же вам сказал, не спешите, – перебил Гуров. – Просто так убивают крайне редко, и у нас не тот случай. Думайте…

Юдин был мужик не слабый, но от тона и взгляда Гурова поежился. Бриллианты Каца! Единственное, что здесь сегодня может толкнуть на убийство, – это бриллианты, подумал Юдин и удивился, что не подумал об этом сразу. Но при чем тут Авария?

– А вы не ищите сразу ответ, – сказал Гуров. – Выдайте исходные, а почему убили именно девушку, попробуем отгадать вместе.

Проницательность сыщика ошарашила, Юдин растерялся, но быстро взял себя в руки и сказал:

– Я ничего не говорил, вы не Вольф Мессинг…

– Я сыщик-профессионал, не будем терять время, – перебил Гуров. – Девушка что-то знала, судя по вашему поведению, вы тоже это знаете. Девушку убили, я единственный человек, который способен вас защитить.

Гуров ломился вперед и походил на человека, который в кромешной тьме, словно играя в жмурки, движется, угадывая направление по запаху, размахивая руками, пытаясь схватить зрячего противника. Только это была не игра, и сыщик мог в любой момент схватить и нож, и пулю.

– Сожалею, но с милицией не сотрудничаю, помочь вам не могу, – ответил Юдин.

– Я в помощи не нуждаюсь. – Гуров поднялся, начал расхаживать по гостиной, бывало, он так шагал в кабинете генерала, движение помогало думать. – Вы только что вспомнили факт, событие, ситуацию, которая объясняет причину преступления… Борис Андреевич, вы серьезный, умный человек.

Юдин не испугался, а разозлился, и не на сыщика, а на себя, и потому сорвался:

– Не умный, а нормальный делец-бизнесмен, не путайте, пожалуйста, с уголовниками! Я не хотел сюда ехать, черт меня побери! Идиот! Кретин! Я ничего не знаю, а то, что знаю, не скажу! Я не могу завалить партнера!

– Стоп! – Гуров остановился и заговорил тихо, почти шепотом: – Партнера? Значит, Кац. Анатолий Самойлович Кац. Не Мельник, не тем более Губский. Так что Кац?

– А при чем тут девка? – тоже шепотом спросил Юдин.

– Девушку привел Мельник, – а от него до убийства только протянуть руку. Кто обнаружил труп?

– Мельник и Кац были здесь, в этом номере, мы беседовали около часа, пошли к Губскому, – вспоминал Юдин. – Мельник проходил мимо своего номера, толкнул дверь. Она была незаперта. Девушка лежала в центре гостиной, лицом вниз. Мне кажется, ударили в шею, сзади, но я не приглядывался.

– Так колотая или резаная? Не знаете. – Гуров кивнул. – Почему меня не позвали? Извините, – он махнул рукой, – заговариваюсь. Все, время беседы истекло, пошли к Губскому.

– Ночь. Старик спит.

– Проснется.

Гуров кивнул на дверь, повернул ключ и первым вышел в коридор.

Сначала стучал тихо, затем громче, но Губский не отзывался. Гуров присел, заглянул в замочную скважину, убедился, что она свободна, достал из кармана ключ-универсал, который час назад взял у администратора, и открыл дверь.

Патриарх уголовного мира полулежал в кресле, вытянув худые ноги, он мертво смотрел в потолок.

– Мысль интересная, – спокойно произнес любимую фразу Гуров, жестом пригласил Юдина войти и закрыть дверь.

Сыщик поднял руку Губского, не проверяя пульс, в чем нужды не было, а определяя температуру тела. Рука оказалась теплая. Сыщик подошел к окну, пальцем шевельнул открытую раму, посмотрел в густую тишину ночи и вернулся к телу. Ни крови, ни внешних повреждений видно не было, сыщик откинул полу пиджака и увидел на левой стороне груди черное пятно.

Юдин кашлянул и хрипло произнес:

– Застрелили, прямо в сердце.

– Это вряд ли, – будничным тоном возразил Гуров, вынул из кармана носовой платок, поднял валявшуюся у ног трупа трость, прикинул на руке ее вес, согласно кивнул и вытащил из полой трубки стилет. Кровь с клинка даже не вытерли, она была совершенно свежей. – Мы разминулись минутами, – Гуров убрал клинок, положил трость на место. – Все ваше упрямство, Борис Андреевич. Просто любопытно: Анатолий Самойлович Кац еще жив?

Юдин рванулся к телефону, но Гуров остановил его, кивнул на дверь.

– Ногами быстрее, если Кац не откроет на первый же стук, дождитесь меня. А я вызываю прокуратуру.

Сыщик снял трубку, но она была тоже мертва.

Глава шестая

Мальчик не собирался убивать старика, это получилось случайно. Решив, что десять процентов его не устраивают и что бриллиантовый миллион Каца обеспечит тихую спокойную старость, Губский попросил гостя налить стакан вина. Когда Мальчик отошел к бару, Губский подкрался сзади и ударил стилетом. Но возраст, возраст! Задняя стенка бара была зеркальной, а движения Губского медленными. Мальчик отпрыгнул в сторону и ударил патриарха по руке. Костяная ручка повернулась в старческих пальцах. Губский потерял равновесие и налетел грудью на стальной клинок. Губский умер стоя, падал уже мертвым. Мальчик усадил труп в кресло. Стилет убрал в ножны-палку, обыскал покойника, забрал всю наличность и ушел, как и пришел, – через окно.

Не счесть фракций, партий и группировок в нашем парламенте. Среди уголовников единства больше, но плюрализм тоже в наличии. Группа, которая послала Мальчика, не признавала верховенства Георгия Акимовича Мельника, формально принадлежала к крылу старых воров, то есть попадала под юрисдикцию Губского. Таким образом, Мальчик убил своего генерального секретаря. Но тут существовал серьезный нюанс: хотя данная группировка и придерживалась старых классических воровских законов, но люди в ней были в основном молодыми и Губского поддерживали лишь на сходках, стремясь сохранить единство в рядах. Лидеры воровского союза в узком кругу над патриархом издевались, не ставили его ни в грош, но понимали, что он пока нужен: без знамени жить нельзя, рядовым исполнителям требуются идеалы, вера в правильность выбранного пути. Осененные знаменем рядовые убивали, воровали, грабили, тащили добычу в общак, который хранили лидеры. Они руководили рядовыми, из общака распределяли «подогрев», решая, кому сколько положено. Эдуард Федорович Губский был миф, и естественно, что никто из лидеров в него не верил, но рядовые обязаны верить, так как на Руси без мифа и царя никто никогда не жил. И не важно, чем ты занят, – пашешь-сеешь или убиваешь и воруешь, главное – вера.

Вор по кличке Мальчик выскочил на волю чуть больше месяца назад, был ловок, дерзок, смел и характеристику от бугров зоны привез отличную. Воры не бюрократы, характеристику не писали, она передавалась изустно, но поступала по месту назначения быстрее, чем официальная бумага, так как не зависела от Министерства связи, капризных секретарей и нищих почтальонов. В столице Мальчика приняли ласково, «прописали» без проволочек, одели, налили стакан, благо талонная система на водку к ворам-лидерам отношения не имела. Мальчик отдохнул неделю, как человек, и начал «работать». Он был мастер своего дела, квартиру подсказали, товар приняли без накладных и пятипроцентного налога. Человек за два часа оплатил с лихвой все полученное, дальше от Мальчика пошла чистая прибыль. Он был удачлив, по-воровски честен, чтил власть, не карабкался вверх по лестнице, его вполне устраивала полученная площадка. Такие люди везде в цене. И все-таки никогда бы не доверили ему экспроприацию бриллиантов, если бы не случай. Взяли квартиру подпольного ювелира, а кубышка оказалась пуста. Хозяина вывезли за город, развели костер и начали беседу. Человек он и есть человек, каждому больно, и вскоре всплыло имя Анатолия Самойловича Каца, прояснились детали, что камни зашиты в полу пиджака и вскоре уплывут. Больше человек ничего не знал, и его закопали. В операции участвовал агент Мельника, потому информация о камнях прошла по двум каналам. Лидеры московского объединения знали о совещании в верхах, догадывались, что раз Кац взял бриллианты с собой, то они в Москву не вернутся, и понимали, что у них лишь одна ночь, а, кроме Мальчика, стоящих людей под рукой не оказалось. Парню сказали, мол, если провернешь это дело, то получишь за нашим столом кресло, миску и ложку. Найди старика, обещай десять процентов, он тебе поможет.

Мальчик спустился со второго этажа, пересек влажный газон и укрылся за стволами деревьев. Вор отлично понимал, что переступил черту, но был уверен – если принесет добычу, то старика простят. Остался пустяк, забрать у еврея камни и свалить. Из-за густойлиствы Мальчик разглядел окна второго этажа. Прямо под окнами вдоль всего дома тянулся широченный карниз, словно строители работали по заказу скокарей. Именно по нему Мальчик пробрался к окну Губского. Какое окно ведет к Кацу? Снова рисковать? А если налетишь на Мельника? Мальчик отер лицо ладонью и длинно сплюнул. Надо заготовить легенду, решил он, ударил костяшками пальцев по стриженой голове, довольно хмыкнул и вновь направился к зданию.

Юдин и Гуров стояли у номера, который занимал Кац.

– Борис Андреевич, я уже лег спать, отложим разговор на утро, – произнес из-за двери Кац.

– Я не на чашку чая пришел, Анатолий Самойлович. – Юдин сердился, даже ударил ногой в дверь. – Рядом со мной полковник милиции. Нам необходимо с вами поговорить, поверьте, ради вашей же безопасности.

– Лев Иванович, что случилось? – не открывая двери, спросил Кац.

Щелкнул замок, дверь приоткрылась, Гуров вошел первым. Банкир стоял в глубине номера, опустив правую руку в просторный карман махрового халата. Юдин вошел следом, прикрыл за собой дверь, увидев напряженную фигуру Каца, его руку в кармане халата, зло сказал:

– Ты, конечно, молодец, но театр кончай. Губского закололи. Лев Иванович, вы беспокоились о здоровье уважаемого Анатолия Самойловича… – Юдин театрально взмахнул рукой. – Вот! Они здравствуют!

Кацу надоело изображать запуганного неврастеника. Он вынул руку из кармана, в котором, конечно, ничего не было.

– Закололи? – Он пожал плечами. – Так я не буду плакать. Но интересно, за что? Товарищ полковник, это ваша головная боль.

Сыщик осматривал окна, проверял запоры и на слова Каца не реагировал.

– Мне кажется, – продолжал Кац, – нам следует собраться и быстренько покинуть это жилище. Два покойника в одном доме – это слишком. Нас режут два тысячелетия, но мы еще не привыкли. Извините.

– Правда, в этот раз зарезали русских, – усмехнулся Юдин.

– Это по ошибке, – возразил Кац. – Они пришли по мою душу.

– Ну, твоя душа, положим, никому не нужна. Но я согласен, так как и по ошибке быть зарезанным не желаю.

Гуров возился с заевшими шпингалетами и не обращал внимания на препирательства в номере.

– Лев Иванович, я считаю предложение Анатолия Самойловича разумным, нам следует уехать. Вы профессионал, вооружены, получаете зарплату – и не маленькую…

Несмотря на напряженность ситуации, Кац фыркнул и тут же сказал:

– Извините. Зарплата тут ни при чем, давайте решать.

– Согласен. – Гуров спрыгнул с подоконника. – Анатолий Самойлович, позвоните администратору.

Кац снял трубку, дунул, постучал по рычажку, вновь дунул.

– У меня аппарат сломался.

– А он вообще-то работал? – Гуров покрутил пальцем у виска. – Как выражаются ваши друзья, а мои клиенты: «Голуби вы сизокрылые, фраера голубые, кто же вас сейчас отсюда отпустит?»

– Что-то не очень понятно… – Юдин нахмурился. – Что за шутки, началась война, что ли?

Гуров рассердился, он понимал, что не имеет права на такую роскошь, поэтому сердился еще больше. Когда сыщик сдерживался и говорил спокойно, тихо, голос у него становился, мягко выражаясь, неприятным.

– Выпейте-ка, сядьте и расслабьтесь! Ну, кому говорю?

Он ждал, пока признанные авторитеты уголовного мира не устроились у журнального столика, послушно налили бокалы.

– Уютно, комфортабельно? Вам хорошо? – Гуров подошел к окну, глянул в ночь, задернул портьеры. – Вы же собрались отдохнуть? Так отдыхайте! Согласен, вам не дают работать нормально. С одной стороны, я вам сочувствую, с другой – пошли вы к чертовой матери! Я вот сейчас уеду! Меня тронуть никто не посмеет, да и сам я себя в обиду не дам.

Сыщик выхватил пистолет так быстро, что авторитеты не успели даже вздрогнуть.

– Дельцы! Бизнесмены! Совдеповское жулье! Клянусь! – Он постучал себя пистолетом по груди: – Вас зарежут, а мне – не жалко. – И вздохнул. – Не могу… Как говорится, за державу обидно. Много чести для этих, – сыщик указал на окно. – Чтобы я, – он убрал пистолет, – отступил.

Гуровское «я» не прозвучало нескромно-хвастливо, оно, словно гиря, упало сыщику под ноги, казалось, пол вздрогнул.

Порой человек сам не знает, лукавит он или искренне обманывается. В данном случае сыщику было не «за державу обидно», просто он не мог из-за внутренних распрей уголовников отказаться от выполнения задания. Он обязан добыть дискетку с записью картотеки, которая, как Гуров убедился, на самом деле существует. Кац смотрел на Гурова грустными мудрыми глазами и решал, открыться этому человеку или попытаться выскочить из ловушки самостоятельно.

– Не дури, Анатолий Самойлович, – сказал Юдин. – Началась война между Губским и Мельником, нас тут проглотят, не пережевывая. И что старика прихлопнули, значения не имеет. Сдавайся.

– Когда вы, Борис Андреевич, рекомендуете мне сдаться, я не очень понимаю, что вы имеете в виду. – Кац вздохнул.

– Слушай, не валяй дурака, объясни полковнику, из-за чего сыр-бор разгорелся, и Лев Иванович поможет нам выбраться из полымя, – сказал раздраженно Юдин. – Ну, я кретин, ну надо мне все это? И ты, сыщик, сто раз прав, мы не финансисты, а пуганые жулики плохого розлива.

– Не согласен. – Кац выставил ладони. – Но если и так, то нас такими сделали они. – Он кивнул на Гурова. – Извините.

– Вот придурок, ты не на съезде, где можно болтать до одурения! – Юдин выбросил свое плотное тело из кресла, схватил телефонную трубку, приложил к уху, бросил, взглянул на дверь, подошел к окну.

Гуров наблюдал за происходящим и решал, что может выжать из этой ситуации он, сыщик угро.

– Анатолий Самойлович, извини, ты умница. – Юдин говорил ласково. – Я не такой трус, но обидно, черт побери! Столько сделано! И пропасть ни за понюх табаку. Какие-то дебилы разобьют наши умные головы! Я ведь и сам могу изложить суть дела, но ты это сделаешь лучше. Я тебя прошу…

– Ну, насчет понюшки табаку?.. – Кац покачал головой и вздохнул. – Хорошо, попробую. Уважаемый Лев Иванович, я предлагаю вам сделку.

Юдин схватился за голову, застонал.

– Спокойно. У каждого человека есть цена, существует она и у полковника. – Кац замолчал, причмокнул, скосил глаза на кончик носа. – Я вас понимаю, Лев Иванович, и поэтому денег либо что другого материального не предлагаю. Но ведь у вас есть свой профит в этом деле? Конечно, есть. Мы можем помочь в решении ваших проблем?

Умен, подумал Гуров, кивнул, предлагая продолжать.

– Вы поможете нам, – подвел итог Кац, – мы – вам, как говорится, нет проблем. Итак, вы поможете нам доехать до Москвы?

И, словно откликнувшись на сделанное предложение, под окнами взревели автомобильные моторы, через несколько секунд заурчали миролюбиво и, удаляясь, умолкли.

«Двое уехали, сколько осталось? – думал Гуров. – Мою машину они, конечно, вырубили. Остался „Мерседес“ в гараже. Мельник решил устроить перестрелку? Он хитрый и осторожный, сам оружие в руки не возьмет, значит, к нему прибыло подкрепление. Если Мельник решится на открытое столкновение, я теряю свой дипломатический иммунитет. Один-то я отсюда уйду, здесь останутся трупы, Мельник исчезнет, и все плохо. Уж не говоря о том, что придется писать роман с продолжением, объясняя происшедшее. Вся работа насмарку. Романов?.. У него должна существовать автономная связь. Романов? Пачка „Мальборо“? Чушь, надо решить иначе. Хорош я, интеллигент, высоконравственный человек, о жизни этих двоих даже не думаю».

Юдин смотрел в окно, Кац себе под ноги, затикали настенные часы, они шли не останавливаясь, только раньше их не было слышно.

– Жизнь прекрасна своей непредсказуемостью. – Гуров нервно зевнул. – Интересно, кому пришла первому эта мысль в голову? Полагаю, приступом брать они нас не будут, потому время у нас пока есть. Анатолий Самойлович, изложите популярно, каковы причины происходящего. Когда человек обращается к врачу, то обычно объясняет, что у него болит.

– Я точно не знаю, только догадываюсь.

– Борис Андреевич, вы пересядьте и поглядывайте за окнами. – Гуров указал Юдину на кресло, подошел к бару, переставил бутылку, налил себе бокал. – Почему я хочу выпить в самый неподходящий момент? – Он кивнул Кацу. – Ну, чего молчите? Догадывайтесь! Естественно, вслух.

Кац перестал изучать свои туфли, поднял на Гурова грустные черные глаза, обрамленные длинными, казалось крашеными, ресницами, смущенно улыбнулся и сказал:

– Люди любят деньги.

Гуров умел слушать, но тут не выдержал и обронил:

– Свежая, интересная мысль.

Анатолий Самойлович покраснел, хотя, возможно, сыщику лишь показалось.

– Видите ли, любая истина, произнесенная вслух, звучит пошло. – Кац снова вздохнул. – Странно, но факт, я впервые разговариваю с сотрудником милиции и чувствую себя прескверно.

Юдин глянул на окно, легко поднялся из кресла, взял бутылку и стакан, вернулся на место и раздраженно сказал:

– Слушай, выкладывай! Ну куда ты денешься с подводной лодки?

– Инфляция, деньги превращаются в пыль, скоро перестанут существовать. А у меня здесь больше миллиона золотом. Как об этом узнали преступники, мне неизвестно. – Кац говорил быстро, чуть заикаясь, торопился, как человек, переходящий вброд очень холодную быструю речку. – Этот миллион не добыт преступным путем, не принадлежит мне, я – лишь посредник. Миллион – это серьезная сумма, я умру, но не отдам чужой собственности. Все.

– Камни. И вы их спрятали, – после некоторой паузы сказал Гуров. – Примерно так я и представлял, ничего нового. Как же вы храните свои секреты, если две бандитские группировки узнают их? Значит, идет охота за вами. А так как здесь присутствует и Борис Андреевич, то Мельник, естественно, захватит и его, ибо нет гарантии, что вы не передали камни ему. А при чем здесь полковник Гуров? Вы, Анатолий Самойлович, так презрительно произносите слово «преступники». А к кому вы причисляете себя?

– Я коммерсант. – Кац вытер платком лицо. – Хотя, с вашей точки зрения… – Он махнул рукой. – И почему я не уехал?

– Вы уже ответили на этот вопрос. – Гуров подошел к двери и прислушался. – Люди любят деньги. Там вы лишь мелкий торговец, здесь – серьезный посредник. Вам заплатили, и вы остались. Мне все это не нравится. Как говорится, у меня своя компания, у вас – своя.

– Вы же не бросите нас! – Кац хотел встать, но ноги подкосились.

– Нелепая постановка вопроса, – ответил Гуров, пожимая плечами. – Вы занимаетесь противоправными делами, устраиваете совещание, убиваете людей. Да-да! – Он жестом остановил пытавшегося вмешаться Юдина. – Убиваете! Я не знаю вашей действительной роли здесь. Два трупа – реальность, а ваши объяснения – только слова. Если бы я имел такую возможность, то задержал бы вас всех и передал следствию. Там бы и выясняли, кто убивал и почему, какие у вас миллионы и каково их происхождение. Доставить вас в прокуратуру я обязан, но, к сожалению, возможности не имею. За что, кстати, впоследствии с меня снимут если не шкуру, то погоны. Но защищать вас друг от друга, тут уж извините!

– Я вам не верю, вы блефуете! – Кац комкал носовой платок потными ладонями. – Вы ведь офицер. Вы не можете…

– Могу, могу, – перебил Гуров. – Я сегодня на такое способен, чего вчера в мыслях не держал. Перестройка.

Юдин, сидя в кресле, наблюдал за окнами, в разговор не вникал, пытался сам найти выход из положения. Можно убедить еврея отдать Мельнику бриллианты и разъехаться по домам. Не ясно, правда, как поведет себя Гуров, но это его проблема. Если он устранится, Мельник доберется до Каца и получит камни в любом случае. Юдин слышал, что где-то под Ростовом уголовники захватили человека, который не отдавал кубышку. Человеку выкололи глаз, а за второй он отдал все. Правда, потом его все равно зарезали. Рассказать эту историю Кацу, и он сдастся. Но отдавать золотой миллион, хоть и не свой, было жалко.

Юдин взглянул на Гурова. Зверь, силен полковник, ловок и, конечно, опытен. Он может выбраться из западни и знает, что может, играет, морочит еврею голову, чего-то хочет. А если все проще? Он обыкновенный мент и желает получить долю? Возможно. Однако такую сделку можно предложить лишь один на один, без третьего лица.

– Я не верю, – упрямо повторил Кац, глядя сыщику в глаза. – Я разбираюсь в людях, вы не отдадите человека на смерть.

– Послушайте, я устал! – Гуров театрально зевнул, подошел к письменному столу, раскрыл лежавшую на нем папку, убедился, что бумага есть. – Мельник что-то задумал, но брать нас приступом не решится, знает, что я вооружен. Мне надо часа два поспать, а вы оба садитесь и пишите объяснения. Зачем сюда приехали, как обнаружили труп Людмилы Заслоновой, какие с собой бриллианты и каково их происхождение. Вы, Борис Андреевич, – он повернулся к Юдину, – напишите, как мы с вами обнаружили труп Губского.

– Правду и только правду? – улыбнулся Юдин.

– К сожалению, правда у вас не получится, – серьезно ответил Гуров. – Неважно. Мне нужна бумага, чтобы начальство поняло, что я здесь не бездельничал и не ворон считал, когда рядом людей убивали.

– Я все напишу. – Кац вытер руки и спрятал платок в карман. Раз объяснения для начальства, значит, милиционер рассчитывает, что они все до Москвы доберутся. А бриллианты? С милицией все проще, можно назвать место, где спрятал, а что их там уже нет, так не виноват, воры кругом. А на нет и суда нет.

Сыщик задержался на пороге спальни, глянул через плечо.

– Вы меня охраняйте и будьте внимательны, я ваша последняя надежда.

– Не сомневайтесь, – ответил Юдин, провожая Гурова взглядом, решая, действительно ли сыщик хочет отдохнуть или приглашает на беседу.

Гуров лег навзничь, прикрыл глаза. Нужна ему эта бриллиантовая вакханалия? Вязнет в ней, к своей цели практически не продвинулся. Стоп, сыщик, не гневи бога, кое-что вырисовывается. Попробуем сориентироваться во времени и пространстве. Воры режут друг друга – явление нормальное. Если бы его, Гурова, не было, все бы уже кончилось. Но он есть, и данный факт Мельнику прекрасно известен. Чего бандит хочет, на что может рассчитывать? Почему ушли две машины? Одна увезла труп Губского, понятно. Почему две? Неясно, оставим на потом. В семь часов дом проснется, появится администратор, горничные, повара. Значит, у Мельника времени примерно до шести, нужен резерв, значит, до пяти, точнее, до четырех, а сейчас два. Лезть в окно, ломать двери? Идиотизм. Он их перестреляет, словно в тире. Мельник это прекрасно понимает. Значит, он просто интеллигентно постучит в дверь и начнет переговоры. Его задача? Изолировать Гурова и захватить Каца. Юдина он убьет сразу.

«Нет, первый выстрел будет в меня, – решил сыщик. – Юдин может и подождать. Я могу не открыть дверь и не вступать ни в какие переговоры. Что я могу иметь на руках? Два трупа, которые еще предстоит найти. И будет ли кто искать? Два финансиста, оба известны, предъявить им нечего, бриллиантовый миллион лишь миф, Кац его не отдаст. И что для нас миллион, пусть и не деревянный? Рядовому райкому партии на завтрак. А у нас этих райкомов? Фельдман предложил миллион, так бедолагу сожрали, только кости выплюнули». Из двери гостиной наползла тень, Гуров открыл глаза, поднял пистолет.

– Юдин, – выдохнул финансист, понимая, что может получить пулю, прежде чем сделает второй шаг. – У меня есть предложение. Разрешите?

– Знаю я ваше предложение…

– И тем не менее выслушайте, – Юдин аккуратно присел на пуфик, стоявший рядом с кроватью, – сказать «нет» вы всегда успеете.

– Нет, – устало ответил Гуров.

– Вы человек бедный, – упрямо начал Юдин, – а вскоре станете нищим. Я вам предлагаю вперед, из рук в руки, один на один, сумму, которой хватит на многие годы. Что вас удерживает: партия? Россия? Бог?

– Любовь.

– Не понял.

– Я тоже не очень. – Гуров потянулся, вздохнул. – Себе ничего не объяснишь, а тут вы, словно банный лист. Если я возьму взятку, умру. Тело останется, человек умрет, родится другой. А я сорок лет живу со Львом Ивановичем Гуровым и очень его люблю. Я эгоист, так что извините, выйдите вон.

Только Мальчик кончил говорить, как его удавили. Проклятая ночь навалилась на комфортабельный дом отдыха очень значительной номенклатуры, людей убивали и убивают. Воспитателей выселили, а воспитанники убийцами оказались. Воистину ни одно доброе дело не останется безнаказанным. Сколько поколений большевиков жизни отдало, чтобы кто был ничем, стал всем! Ну, были ошибки, миллионов несколько изничтожили в процессе обучения. Но ведь как сказал Великий: «Не ошибается только тот, кто ничего не делает».

Не будем грешить на учителей, за золото люди убивали испокон веков.

Мальчик, убив патриарха воровского мира Эдуарда Федоровича Губского, понял, что мосты за спиной погорели, только выполнив задание авторитетов, он может уцелеть. Как уже говорилось, вор был смел, ловок и находчив. Он вновь забрался на второй этаж, пошел по карнизу, заглядывая в окна. И в третьем окне Мальчик прикупил лишнюю карту, а проще сказать, наткнулся на пистолет Толика, который находился в номере своего шефа Георгия Акимовича Мельника. Степан с Толиком, отчаянно привирая, изложили Мельнику кошмарную историю захоронения трупа Аварии, получили новые инструкции, и Толик подошел к окну, чтобы выбросить окурок. И на тебе, за подоконником не воробей, а гость. Толик был прост, как огурец, ткнул гостя пистолетом в лоб и предложил зайти. Мальчик был ребенком сообразительным, спорить не стал, впрыгнул в комнату и предстал пред не совсем светлые очи начальника контрразведки Мельника. Мальчик никогда не видел его, но слышал предостаточно и узнал сразу. Мельник вора тоже никогда не видел, только глянул, понял, кто перед ним, и тут же просчитал, кто этого человека послал.

– Эдуарда Федоровича ищете? – Мельник улыбнулся необаятельно. – Обмишурились. Ну, раз зашел, присаживайся. Степа, поднеси гостю. Человеку говорить следует, а у него в горле першит.

Степан налил стакан, от широты души подвинул бутылку пепси. Мальчик благодарно кивнул, выпил, утерся ладонью и, не ожидая вопросов, рассказал свою повесть от «а» до «я».

Толик и Степан, довольные, что лишились «благосклонного» внимания шефа, слушали с интересом и новоявленному Гомеру не верили, криво усмехались. Мельник же умел отличить правду от лжи, кроме того, знал Каца и его возможности, понял, что в окно залетела золотая птица, которую он разыскивал всю жизнь.

– Значит, Эдуард Федорович Губский погиб на боевом посту? Почтим память товарища. – Мельник встал.

Воры вскочили, Мельник перекрестился, сел и сказал укоризненно:

– Значит, ты, сучонок, Патриарха Всея Руси порешил?

– Да не хотел я, старик сам наткнулся, непонятно как…

– Умолкни, – перебил Мельник и бросил на Степана, который сидел чуть в стороне, за спиной Мальчика, долгий взгляд.

Степан не был Спинозой, но взгляд хозяина понял и вынул из кармана шелковый шнур. Мельник согласно прикрыл глаза и, упреждающе подняв палец, спросил:

– А девку мою за что? Она тебе чем помешала?

– Какую девку? Не знаю ничего, мне чужого не надо, у меня своего!.. – Мальчик шлепнул по макушке.

– Странно, но верю, верю. – Мельник поднял руку, утвердительно кивнул, но он не Мальчика успокаивал, а удерживал Степана, который уже поднялся, торопился услужить, так как знал, что жизнь ночного гостя ничего не стоит и ответа за нее никто не потребует. – Сопляки, вы и есть сопляки. – Мельник даже улыбнулся. – У вас что больше тыщи, то сразу миллион. – Он взглянул на Степана, затем на Толика, подмигнул и рассмеялся, призывая сотоварищей повеселиться.

Охранники, естественно, довольно заржали, Мельник вытянул руку, пальцем выстрелил в Мальчика.

– Теперь решай, парень, жить тебе или умереть! Скажешь правду, значит, выпал «орел».

Мальчик приподнялся на стуле, у него задергалось веко, губа отпала, он впился взглядом в Мельника, прошептал:

– Чтоб мне в параше утонуть.

– Значит, коричневая замшевая куртка? – спросил Мельник.

– Точно! – Мальчик икнул. – Ношеная, подкладка сеченая, чтобы не заподозрили.

– Верю, твоя взяла. – Мельник кивнул Степану и взял со стола бутылку, зная, как ни быстро удавить человека, он все равно успеет взбрыкнуть и может стол опрокинуть.

Двух покойников уложили в одну машину. Мельник велел ждать, вошел в холл, решил позвонить, вызвать еще людей, но телефон не работал. Он бросил трубку и решил: что бог ни делает, все к лучшему. С Толиком и Степаном совладать несложно, а прибудут новые люди, прознают о бриллиантах, сговорятся за спиной… Он вернулся к машинам.

– Конечно, никаких миллионов у еврея нет, но могут быть деньги серьезные, – сказал Мельник, оглядывая охранников. – Будете слушаться, все нарисуем в лучшем виде, я вам грехи отпущу и долей не обижу.

– Не сомневайтесь, – ответил Толик.

Степан лишь молча кивнул.

– Ты, говорун, – Мельник ткнул Толика в лоб, – вывезешь жмуриков, свернешь направо, там овраг, сбросишь, прятать уже ни к чему. Ты, Степан, выгони вторую машину за ворота, оставь на стоянке у леса и быстро возвращайся. Все, двигайте.

Когда машины уехали, Мельник обошел здание – горели лишь окна в номере Каца. Мельник спрятался за деревьями, рассматривал освещенные окна. «Спать никто не должен, – думал он, – значит, собрались в кучу, договариваются. Дельцы убалтывают мента, долю сулят. Как он тут, поганый, объявился и зачем? Как бы сладко сейчас без него было! Спокойно, Георгий Акимович, ништяк, все образуется». Мельник любил называть себя по имени-отчеству, возможно, и потому, что в жизни его так называли крайне редко.

«Миллион! И не деревянными, которые сегодня у кого угодно есть, а завтра ими за бутылку будем расплачиваться… Мента придется замочить, иначе не завладеть. Но он же клейменый, крученный, в десяти водах стиранный, соображает и до утра из номера не выйдет. А поутру ложкомои, холуи, как клопы, поползут, народу, как на распродаже тряпок по талонам. Нет, утра ждать нельзя, мента порешить затемно и вывезти. Как? Думай, Георгий Акимович, ты же умный. Силой не войдешь, перестреляет влет».

Мельник достал из кармана газовый баллончик, закамуфлированный под зажигалку, повернул на пальце массивный перстень.

«Сколько у меня времени? Людишки появляются после шести, час про запас и час на всякий случай, значит – четыре, сейчас два, следует поторопиться. Как войти в номер? Открыть может только мент, значит, разговаривать придется с ним. На что он может клюнуть? Зачем он сюда явился?»

Когда Юдин, закончив неудачные переговоры с Гуровым, вернулся в гостиную, Кац лишь взглянул на него, ничего не спросил, покачал головой и тихо произнес:

– Ну, ты совсем больной.

– Все в этой стране не так как надо! – Юдин допил свой бокал, плюхнулся в кресло. – За такого партнера можно душу дьяволу заложить, а он по ту сторону, и что защищает – неизвестно. Я убежден, что он сам не знает.

– Нам повезло, – произнес Кац, однако радости в его голосе слышно не было. – Лев Иванович человек жестокий, но порядочный и не отдаст нас…

– Заткнись ты, ради бога! – перебил Юдин. – Лучше скажи, мудрец, почему у нас все не как у людей?

Кац ответить не успел, в коридоре послышались шаги, дверь дернули, затем уверенно постучали, и раздался голос Мельника:

– Бессонница замучила? Лев Иванович, вы что, арестовали моих приятелей?

Юдин и Кац переглянулись и одновременно повернулись в сторону спальни, как прилежные ученики поворачиваются к двери, увидев классного руководителя.

Гуров вышел неторопливо, поправил галстук и одернул пиджак, зевнул. Он, когда нервничал, порой зевал.

– Иду, Георгий Акимович. – Он подошел к двери, но на случай шального выстрела встал сбоку, у стены. – Я не прокурор и арестовать никого не могу. Я лишь временно задержал ваших друзей. Желаете присоединиться?

– Лев Иванович, ты же умный мужик, кончай ля-ля разводить, разговор имеется.

– Что, пожар? – Гуров переложил пистолет из наплечной кобуры в боковой карман. – А нельзя подождать до утра?

Наступила пауза, затем, чуть понизив голос, Мельник сказал:

– Я знаю, где находится нужная вам дискета. Сейчас помню, а к утру могу и забыть.

Теперь паузу держал Гуров. Да, недаром этот человек занимает высокий пост в партии уголовников, умен, незаурядно умен.

– Уголовный кодекс знаете. – Гуров жестом позвал Юдина. – Статья о необходимой обороне известна. Если мне не понравится выражение вашего лица, стреляю. Сейчас дверь откроется, вы сделаете шаг и остановитесь.

Кац ушел в спальню, Юдин повернул ключ, открыл дверь. Мельник вошел, улыбаясь, держа руки перед собой, демонстрируя, что они пусты. Юдин дверь тут же захлопнул и вновь запер.

Мельник и Гуров смотрели друг на друга, преступник улыбался, сыщик, оглядывая его, равнодушно приказал:

– Снимайте пиджак, бросьте на кресло.

– Хороший пиджак, дорогой. – Мельник выполнил приказ, вновь продемонстрировал пустые руки.

– Брюки!

– Что? – не понял Мельник.

– Штаны сними!

– Что ты такой пугливый! – Мельник снял ботинки, начал стаскивать брюки, неловко запрыгал на одной ноге.

– Для смелых оперативников скоро специализированный крематорий откроют.

Сыщик злился. Ему было наплевать, что о нем подумают присутствующие, но, так перестраховываясь, он был противен сам себе. Им двигал инстинкт самосохранения. Казалось, под ложечкой подергивали туго натянутую струну, она тревожно гудела, во рту пересохло. И хотя никто, конечно, не мог догадаться о том, как ведут себя нервы сыщика, ему было стыдно. Так скверно он чувствовал себя лишь однажды, когда из-за оплошности коллег оказался под дулом пистолета маньяка-убийцы. Тогда сыщик был без оружия, сейчас у него в кармане пистолет, и перед ним не трясущийся наркоман с побелевшим пальцем на спусковом крючке, а хиленький человечек, которого одним ударом можно перешибить. Все так. Но отчего так пронзительно поет струна?

Мельник наконец выбрался из собственных штанов, бросил их на пиджак, повернулся лицом к Гурову, подхватив ладонями обвисший животик.

– Ну, герой-оперативник, доволен?

Гуров, упрямо набычившись, толкнул Мельника в кресло, начал обыскивать одежду, вытащил зажигалку, спросил:

– А это к чему, вы же не курите?

– Необходимая самооборона, бандиты кругом шастают, – быстро ответил Мельник. – Осторожнее, отравишься. – Он повернулся к стоявшему в стороне Юдину. – Принеси мне халат, исчезни и закрой за собой дверь.

Получив халат, Мельник облачился, плотно подпоясался, налил себе изрядную порцию коньяка, хитро глянул на продолжавшего стоять Гурова и сказал:

– Присаживайтесь, Лев Иванович, торговаться будем.

Глава седьмая

Высокие договаривающиеся стороны консенсуса не достигли, зашли в тупик, переговоры велись, не в пример парламентским дебатам, вежливо, единственную вольность, которую позволяли себе лидеры фракций, это переходы с «вы» на «ты» да замену порой имен и отчеств на вполне литературные слова типа «мент» и «бандит».

Программа Мельника была проста и сводилась к следующему: он забирает бриллианты, после чего они с Гуровым едут в Москву и расстаются у квартиры, за дверью которой находится необходимая сыщику дискета с картотекой преступной организации и ее агентуры.

– Какая гарантия, что я получу картотеку? – спрашивал устало Гуров.

– А где сегодня гарантии? – всплескивал ручонками Мельник. – Лев Иванович, если я обману, вы шепнете, сами знаете кому, и Георгия Акимовича похоронят без оркестра. Это я должен требовать гарантии, что, получив желаемое, вы опять же не обмолвитесь ненароком, но я в подлости вас не подозреваю. Я ставлю жизнь, а вы? Свои паршивые погоны?

– Больше, чем жизнь, – я рискую именем и честью.

Гуров лишь изображал заинтересованность, торг велся несерьезный, программа противника была слишком уязвимой. Мельник не мог отдать картотеку и оставить за спиной подручных, плюс Каца и Юдина. Бандит был человек широкий, но даже для его размаха кладбище становилось великовато. Да и чисто технически исполнить такое захоронение – никаких рук не хватит. Значит, Мельник блефует, тянет время, которого у него становится все меньше и меньше. Сидя под дулом пистолета, чего он ждет?

Казалось, сыщик полностью контролирует все вокруг, но струна не умолкала, гудела тревожно, порой больно повизгивала. Гуров устал, украдкой вытирал потные ладони, пил мелкими глотками воду и, соблюдая протокол, излагал встречный вариант.

– Хорошо, на свой страх и риск я вам разрешаю забрать камни. Насилия я не потерплю, так вам их не отдадут, но это не мои заботы. Затем мы вдвоем едем за дискетой. Я ее прогоняю на компьютере, если она мне нравится, забираю. После этого вы прячете чертовы камни где хотите, и мы отправляемся в прокуратуру. Я человек служивый, здесь убили двух человек, явиться к начальству с двумя трупами на шее и с пустыми руками я не могу.

Сыщик отлично понимал, что в его программе дыр еще больше, чем в платформе противника, и срывы Мельника воспринимал философски.

– Даже самый умный мент остается просто ментом! Ты что, ненормальный? Куда я дену бриллианты? И хотя я к мокрым делам отношения не имею, какой мне резон соваться в прокуратуру. Предъявлять мне нечего, отпустят, но мне это надо?

Мельник разговорился, и пусть он не верит, что они могут договориться, его нервную болтовню можно использовать.

– Мы, Георгий Акимович, изначально в неравных условиях, – сказал Гуров, глядя в несимпатичное лицо противника. – Бриллианты, которые вы хотите получить, – в соседней комнате, а дискета с картотекой – неизвестно где, и у меня нет уверенности, что вы знаете ее местонахождение.

Глазки Мельника мигнули, он неуверенно кашлянул, понял, что выдал себя.

– Я знаю номер телефона. По номеру даже наша милиция в состоянии определить адрес. Или нет?

– А какая гарантия, что вы знаете и что это номер компьютера?

Мельник помолчал, затем взглянул торжествующе и спросил:

– Я вас, Лев Иванович, вижу впервые? Так? А могу сказать, что вы служите в розыске около двадцати лет, полковник, среди своих в авторитете, работали в МУРе, сейчас в распоряжении отдела кадров министерства, живете в двухкомнатной малогабаритной квартире на Бронной. Хватит?

– Убедительно, – согласился Гуров.

– Слушайте, вам эти бриллианты ни к чему… – Мельник запнулся, склонил голову набок, оглядел сыщика. – Нет, вам лично очень даже пригодятся. Хотя менту такой кусок не проглотить. Так ты их себе и не возьмешь, ты их оприходуешь и сдашь любимой партии. А она!.. – Он впервые рассмеялся.

Гуров согласно кивал, упрямо повторял:

– Здесь убили двух человек, я не могу вернуться к начальству с пустыми руками.

– А дискета? За мою сеть тебе все простят, еще висюльку на мундир приколют. Ты рассуди по совести… – Это слово Мельник выплюнул мокрыми губами. Неожиданно для себя это слово ему понравилось, и он повторил: – По совести! Я никого не убивал, вы знаете, это факт. Я чистенький, будто вчера из купели.

Гуров не сдержал улыбки, оглядел вынутого из купели, отметил, что новорожденный нервно косит и жирные щечки у него мелко подрагивают, бросил взгляд на часы, на еще темные, но уже начавшие запотевать от утреннего тумана окна.

– А я крещеный, чего улыбаетесь, полковник? – Мельник распахнул халат, показал крест.

Гуров сидел в кресле, откинувшись, находясь в шаге от стола, на котором стояли бутылки и бокалы. Сыщик взглянул на крест – наверняка золотой, в центр которого был вправлен круглый тусклый камень, – и вспомнил похожий крест, хранившийся в шкатулке у отца. Маленькому Леве Гурову не разрешалось лазить в эту шкатулку, а он лазил, осторожно трогал портретик незнакомой женщины с маленьким ребенком на руках, два кольца, цепочку с крестиком.

Гуров подвинул кресло, наклонился вперед.

– Можно взглянуть?

Мельник беззвучно шлепнул губами, тоже нагнулся, вытянул крестик, сколько пустила цепочка. Сыщик внимательно посмотрел на крест, струна под горлом тренькнула и лопнула. Гуров выпрямился, застыл на мгновение и упал в кресло. Отвлекшись на секунду воспоминаниями детства, Гуров не заметил, как Мельник, держа свой крест в левой руке, протянул к его лицу правую и большим пальцем нажал на перстень, который был у него на указательном пальце. Из перстня брызнула невидимая струйка, коснулась лица сыщика, и прения сторон закончились.

Мельник тихо взвизгнул, запахнул халат, опрокинулся в кресло, не веря в удачу, смотрел на бесчувственное тело, даже пнул под столом ногу сыщика, затем быстро глотнул из бутылки, взглянул на закрытую дверь спальни и бросился к входной двери, дрожащей рукой повернул ключ, хотел крикнуть и не смог.

За час с лишним, которые они провели за столом переговоров, Мельник несколько раз был на грани нервного срыва. Перстень этот он получил в подарок от иностранца, который прилично говорил по-русски, очень интересовался деятельностью Корпорации и планировал установить с ней контакт. Мельник иностранцу не понравился, он решил с ним дел не иметь, вышел на других людей, но, прощаясь, подарил перстень, объяснил, как им пользоваться. На перстень и сделал ставку Мельник, явившись сюда якобы на переговоры. Он хорошо помнил, что руку необходимо поднести к лицу жертвы на двадцать-тридцать сантиметров, и знал, куда следует нажать. Казалось, все было очень просто: протянул руку и сорвал банк. Но мент сидел, чуть отодвинувшись от стола. Да если бы он даже сидел ближе, все равно под его холодным твердым взглядом Мельник не решился бы протянуть руку к его лицу. Он был убежден, что просто не успеет этого сделать, лишь начнет движение, как руку перехватят, и мент заинтересуется перстнем, на который пока внимания не обратил. И приходилось ждать, что-то говорить, выдумывать и с каждой минутой терять силы и уверенность в успехе.

Мельник отлично видел, что Гуров смеется над переговорами, держит ситуацию в руках и ждет рассвета. Мельник уже совсем отчаялся, когда сыщик неожиданно заинтересовался крестом, приблизился и буквально сунулся под удар. В последнее мгновение, уже протягивая руку, нажимая пальцем на перстень и сдвигая его камень в сторону, Мельник испугался: не сработает, брызнет без результата. Тогда мент изготовит из него отбивную и упрячет к черту за пазуху. Но перстень изготовили не по госзаказу, и госприемку он не проходил – сработал мгновенно.

Мельник стоял в коридоре, пытался подтянуть отпавшую челюсть. Степан и Толик уже подбегали, и челюсть сама встала на место. Мельник плотнее запахнул халат, словно император, отдавая войскам приказ, протянул руку и произнес:

– Мента я обезвредил. Этих двоих вынуть из спальни, не калечить, только связать.

Охранники рванулись в номер, чуть не сорвали дверь в спальню, донесся возглас Каца, глухой удар. Мельник, не обращая на такие мелочи внимания, прошел в номер и начал одеваться. Он прекрасно помнил, что иностранец, надевая ему на палец перстень, сказал: мол, человек, которого вы угостите, гарантированно не будет вам докучать минут тридцать.

Гуров валялся в кресле, Кац и Юдин со связанными за спиной руками стояли в центре гостиной, охранники, как и положено, расположились у двери. Мельник поправил галстук, пригладил зачесанные через лысину волосы и, не глядя на бывших соратников по партии, прошел в спальню, распахнул стенной шкаф.

На вешалке болтался замшевый коричневый потертый пиджачок. Мельник отвернул полу, подкладка у пиджака была старая, сеченая. Видно, Мальчик перед смертью сказал правду. Мельник не стал пиджак ощупывать, понимая, что люди, сделавшие тайник, не дураки, а бриллианты не булыжники. Он снял свой пиджак, надел замшевый, вернулся в гостиную. Кац не упал, а медленно опустился на колени. Мельник довольно ухмыльнулся и сказал:

– Ты, жидовская морда, должен благодарить судьбу. Ты был обречен, но остался жив и здоров.

Юдин смотрел на Мельника с нескрываемым презрением.

– Слушай, новоявленный фюрер, убить нас ты не посмеешь. Люди знают, что мы поехали на встречу с тобой. Ты взял, что хотел, кончай балаган, вели нас развязать и убирайся.

– Борис Андреевич, ты же умный мужик и знаешь: на войне как на войне. Конечно, я вас не трону и развяжу, только чуть позже.

Толик подогнул ноги лежавшего на заднем сиденье Гурова, захлопнул дверцу «Волги» и пробормотал:

– Труповозы.

– Чего-чего? – не понял Степан.

– Четвертый жмурик, – пояснил Толик.

– Он пока живой и может начать шевелиться. – Стоявший поодаль Мельник протянул Степану наручники, которые забрал у Гурова. – Прицепи на всякий пожарный. Уложите мента рядом с патриархом, но перед этим… – Он чиркнул пальцем по горлу. – Понял?

Степа вздрогнул и отстранился.

– Это вышка.

– А если я узнаю, что он живой, ты получишь прогрессивку? Мы в одном деле до могилы, а со мной не пропадешь; кончите – вернетесь. – Мельник взглянул на начавшие блекнуть звезды, затем на часы. – Успеете. Меня здесь не будет, освободите чистоделов: ни к чему, если прислуга найдет людей повязанными. Понял?

– Ну. – Степан вертел наручники, глаз не поднимал.

– Возвращайтесь в Москву, лежите на дне, отсыпайтесь. Водку не пить, я приеду днем, привезу вашу долю, и раскинем карты, кому куда. Понял?

Приказ не пить согрел Степану душу. Значит, хозяин не бросит, а он головастый. Бандит сильно трусил, нервы разыгрались. Он не обратил внимания, что Мельник не в своем пиджаке, а в замшевом, о котором перед смертью говорил Мальчик.

– Еврей камни не отдаст. – Степан посмотрел на второй этаж.

– Отдаст, не дергайся, камни – моя проблема. – Мельник похлопал охранника по плечу. – Двигайте.

Мельник стоял неподвижно, пока звук мотора не заглох, достал из кармана ключи от «Вольво», играя, подбрасывал на ладони, хотелось петь, плясать, но он сдерживал себя, лишь вздохнул глубоко и сказал:

– Свободен.

Выстрела он не услышал, да и пистолет был с глушителем, хлопнуло негромко, пуля вошла в затылок. Ноги Мельника сломались в коленях, свободный человек упал навзничь.

Гуров задыхался, чувствовал, что силы кончились и он не вынырнет, вода давила, кровь закипала и больно била в виски. Он сделал последний рывок, очнулся, мелькнул перед глазами крестик, чья-то рука. Сыщик приходил в сознание, через несколько секунд все вспомнил, понял, что находится в машине, не двигаясь, начал напрягать и расслаблять мышцы. Пальцами ног пошевелить удалось, но чувствовал он ступни плохо, как после анестезирующего укола. Сыщик чуть двинул бедрами, вздохнул тихонечко, приподнял голову, тут же ударило в виски. Он сжал и разжал пальцы рук и понял, что правая в наручнике, сообразил, что рука прищелкнута к дверце машины.

– Степан, давай скинем его и умотаем, – сказал Толик, съезжая с проселочной дороги в лес и останавливаясь. – И зачем мы таскали девку по шоссе, надо было сразу сюда.

– Дурак, кто же оставляет покойников в двух метрах от главной хаты? – Степан обернулся, посмотрел на неподвижно лежащего сыщика.

– А щас? – хмыкнул Толик.

– Щас, – передразнил Степан, – теперь дом сгорел, одни головешки, все едино.

Они толкли разговор, оттягивая момент, когда надо будет вынуть человека из машины и убить. Каждый из них был убийцей, но резать неподвижное тело еще не приходилось. И главное, конечно, пугала не эстетика предстоящего, а тот факт, что тело принадлежало не человечеству, а государству. А оно за уничтожение своего имущества наказывало неумолимо. Степан с Толиком не мыслили столь витиевато, просто давно усвоили: мента можно убить, только защищая свою жизнь. А тело, валявшееся на заднем сиденье, ничем не угрожало.

– Давай покурим, и с богом. – Степан угостил содельника сигаретой, поднес спичку. – Вытащить помогу, а кончать будешь сам.

– Это с каких дел!

– Я мальчонку удавил, так что на каждого по жмурику – и по краям.

– За парнишку ты от общества лишь почетную грамоту получить можешь, а за товарища меня, в случае, до кабинета не доведут, кончат при попытке.

Гуров слушал занимательную беседу и пытался расшевелить мышцы, разогнать кровь. Руки вроде бы в порядке, ноги хуже, с головой неясно. Как бы не отключиться, когда потащат. Гуров ощущал не столько страх, сколько стыд. Как же он, как утверждают, сыщик божьей милостью, допустил, чтобы один мозгляк его отравил, а два других дебила решали, кто конкретно перережет ему горло. Гуров чуть было не сорвался и не зарычал. Обожгла неожиданная мысль: в суете они могли не забрать у него пистолет. Сыщик шевельнул левым плечом, приподнял руку, прижал локоть, пистолета не было.

– Кажись, шевельнулся, – сказал Толик.

– Ах ты, мать твою! – Степан выскочил из машины, рванул заднюю дверцу.

Но именно к этой дверце была прикована рука Гурова. Степан выругался, потянул сильнее, мент наполовину вывалился, и Степан для страховки что было силы шарахнул кулаком по безвольно болтающейся голове. Сыщик ожидал удара и мог бы уклониться, но тогда руку не освободят, кончат прикованного, и он лишь чуть качнул головой. Удар пришелся по касательной, на мгновение сознание вырубилось. Гуров очнулся, лежа на траве, увидел две пары ног и услышал:

– Ну, держи, держи, чего отпихиваешь? Перо не видал?

– Ну, сука!

– Это я?

– Да нет! Жизнь сучья!

– Толик, кончай, время!

Гуров следил за ногами. Чтобы ударить ножом человека, лежащего на спине, надо встать рядом на колени. Толика он вырубит сразу, но, если ноги подведут, до Степана не достанет, тот отпрыгнет и выхватит оружие. Гуров не мог представить, сколько необходимо истратить сил, чтобы не шевелиться, не открыть полностью глаза. Тело требовало движения, действия, борьбы за жизнь. А мозг давал команду ждать до последнего мгновения. У сыщика начала подрагивать челюсть, стучали зубы, и казалось, этот стук слышно окрест. На Гурова пахнуло спиртным. Он может ткнуть ножом в горло и в полуприсяде, понял Гуров.

Толик опустился на колени, отер правую ладонь, плотно прихватил нож, примерился, встретился с Гуровым взглядом, вздрогнул. Сыщик ткнул пальцем в смотрящий на него глаз и рванулся, ноги сработали. Гуров бросился головой вперед и врезался Степану в живот, а может, и пониже, это значения уже не имело.

Сыщик услышал крик. Лишь вскочив на ноги и ударив носком ботинка Степана в голову, понял, что кричит или визжит сам, бывший интеллигент Лев Иванович Гуров.

Степан лежал неподвижно. Толик, зажав лицо ладонями, катался по траве. Гуров не нашел лучшего занятия, как отряхнуть костюм, даже поправить галстук. Затем выругался, отхаркнул мокроту. Он неожиданно подумал, как бы оценил происшедшее тренерпо боевым единоборствам. Где хитрые приемы, захваты, броски? Схватка за жизнь – это бой на уничтожение.

– Ты что же сделал? – стонал Толик. – Больно! Глаз!

Гуров достал носовой платок, поднял нож на случай, если придется доказывать необходимую самооборону, отобрал у Толика пистолет, обыскал Степана, у которого пистолетов оказалось два. Один Гуров узнал и сунул под мышку в кобуру.

– Сволочь! Палач! – крикнул Толик.

– Ну, извини, мне жизнь дорога как память, – ответил Гуров, открыл багажник, бросил оружие. – Теперь у меня арсенал.

Он схватил Толика за шиворот, подтащил к Степану, сковал наручниками.

– Жди, родненький, «Скорую» пришлю, вздумаете уходить, останешься без глаза. Гуманист, ты все понял?

Сыщик сел за руль и включил мотор.

Звезды пропали, опустились предрассветные сумерки, и Гуров чуть не споткнулся о труп Мельника. Он лежал навзничь, пуля застряла в голове, и сыщик не видел ранения и не мог понять причину смерти. Мельник был одет, но вот пиджака на нем не было, и Гурову это не понравилось.

– Люди гибнут за металл, – изрек Гуров, – пора бы объявить антракт, но, видимо, сломался звонок, и началось третье отделение. – Нервный шок еще не прошел, и Гуров говорил вслух. Не притрагиваясь к телу, он быстро прошел в здание. За стойкой администратора никого не было, сыщик поднялся на второй этаж, толкнул дверь номера ногой, встал у стены.

– Борис Андреевич, Анатолий Самойлович!

– Лев Иванович! – отозвался Юдин.

– Посторонних нет, шалостей не предвидится? – Гуров переложил пистолет в карман.

– Нет-нет, заходите, пожалуйста, – быстро ответил Кац.

Освободиться они не сумели и сидели связанные.

– Устал я от вас изрядно. – Гуров прошелся по номеру. – Никакого инстинкта самосохранения. Веревочки хилые, перегрызть можно.

Он перерезал веревки, оглядел героев, прикидывая, какую из них можно извлечь пользу. На таком деле их можно завербовать. Но лично ему, сыщику, такие агенты ни к чему. С ворами у них связь теперь потеряна, а валютно-финансовые дела в ведении КГБ и БХСС, пусть парни сами пашут.

– Как же вы смогли? – Юдин растирал затекшие руки. – Вы просто Феникс.

– Убедил, – ответил Гуров. – Люди существа жалостливые.

– А Мельник?

– Он самый жалостливый. – Гуров машинально снял телефонную трубку и услышал гудок – телефон работал.

Гуров вызвал «Скорую», опергруппу, дежурного следователя прокуратуры.

– Анатолий Самойлович, сооруди мне перекусить, я вроде бы твой спаситель.

– Момент, момент, – засуетился Кац.

Гуров просчитал варианты, но мысли метались, сумасшедшие идеи не желали выстраиваться рядком, сталкиваясь, опрокидывали друг друга. Он решил ненадолго отвлечься, начал бутафорить.

– Борис Андреевич, как полагаешь, я рюмку могу хлопнуть?

– Безусловно, просто обязаны. – Юдин с любопытством наблюдал за сыщиком, пытаясь понять, что за человек полковник милиции? Сожрал добычу, играет, походя может оторвать голову и не заметить.

– Уговорили. – Гуров плеснул в бокал виски. – Прокуратура прибудет, а от меня пахнет. Я скажу, мол, меня вынудили под дулом пистолета. Подтвердишь?

– Ну? – Юдин развел руками, а сам думал, что готов отдать любую половину своих доходов за такого партнера.

– Слова! – Гуров заглянул в бокал, остался недоволен, долил. – Продадите вы меня, родные, ни за понюшку табаку. Да бог с вами!

Он проглотил янтарную жидкость, взял протянутый Кацем бутерброд.

– Так что нам прислали в оркестр?

– А где Мельник-то? – тихо спросил Кац. – Вы давно с ним расстались? Хотя вы неважно себя чувствовали, не помните.

– Расстались, расстались. – Гуров принялся за второй бутерброд. – Душевный человек был.

– Давно видели?

– Минуты две, шел к вам и встретил, чуть не наступил.

– Как? – не понял Кац.

– Как-как… Убили их, и они лежат внизу, на тропиночке, театрально ручки раскинули. – Сыщик показал, как раскинул руки Мельник. – И в небо смотрят, звезд, правда, уже нет. Я через него перешагнул, сочувствие выразил, он молчит, может, обиделся.

Гуров выступал перед одним Юдиным, так как Каца словно ветром сдуло.

– Как он близко к сердцу… – удивился сыщик, помедлил и снова налил. – Мельник что, ему друг, близкий родственник?

– Одет-то покойный как? – поинтересовался Юдин.

– Да небрежно как-то, рубашечка, штанишки, естественно, пиджачка, правда, нет. – Гуров валял дурака по инерции, понимая, что вопрос был задан неспроста. – Я сначала-то подумал: прохладно, роса…

– Все! – Кац вошел и упал в кресло. – Борис Андреевич, все пропало.

– Анатолий Самойлович, у тебя позднее зажигание. – Юдин потер ладонями лицо. – Давно пропало, а ты за сердце хватаешься. Чудак.

– Антракт окончен. – Гуров вытер салфеткой губы и руки. – До приезда моих коллег следует номер привести в порядок, могут неправильно понять. Я вас оставлю на минуточку.

Спящих ангелов сыщик никогда не видел. Они Гурову почему-то не попадались. Может быть, служба не располагала? Однако когда он вошел в свою спальню, зажег свет и взглянул на спящую Нину, то подумал именно об ангелах. Странно, не видел ведь их никогда, а по слухам, девушка вряд ли была из их семейства.

– Нина! – Гуров присел на кровать. – Нина! – Он тряхнул девушку за плечи, похлопал по щеке. – Как выражаются в парламенте, вынужден применить шоковую терапию.

Он взял в гостиной графин с водой и вылил ее Нине на голову.

Первыми к особняку подкатили из райуправления и «Скорая». Гуров приказал оставить постового у тела Мельника, а сам с оперативниками и врачами поехал на полянку искать бывших телохранителей.

Степан и Толик сидели рядышком на том месте, где их сыщик оставил, на приезд милиции и врачей реагировали безучастно. Гуров снял с них наручники, Степан идти не мог или не хотел, его положили на носилки. Толик забрался в «рафик» самостоятельно, закрывая лицо грязным платком и постанывая. Гуров отозвал одного из оперативников в сторону и сказал:

– Возьмите в помощь сержанта. Они убийцы, так что если это театр и после врачебной помощи они очухаются… Понятно?

Оперативнику было под пятьдесят, он лишь молча кивнул, спросил равнодушно:

– Кто же их так, товарищ полковник?

– Понятия не имею, – ответил Гуров.

«Скорая» уехала. Гуров приказал осмотреть окрестности. Искать долго не пришлось. Метрах в десяти, за поваленной сосной, начинался овражек, в котором нашли два тела. На Губского сыщик взглянул без интереса, а Мальчика разглядывал долго, примеривал по розыскным ориентировкам, но ничего не вспомнил.

Оформление документов требует времени, Гуров сказал: «Работайте, а я поеду в резиденцию, машину сразу верну», – и уехал.

На территории дома отдыха, некогда для других закрытого, творилось несусветное, словно собирались снимать кино. Был, кстати, и человек с видеокамерой. Машина с опергруппой, машина из прокуратуры, еще одна с двумя незнакомыми Гурову генералами, четвертая стояла рядом с замызганным «жигуленком» сыщика, и около нее прохаживался мужчина в штатском, поглядывая на происходящее брезгливо и не зная, чем себя занять.

Либо комитет, либо партийный фюрер, подумал Гуров, сидя в милицейском «газике» и решая, что ему делать, к кому обращаться и надо ли это вообще делать. Он все-таки вышел из машины, неторопливо одернул пиджак, оглянулся и услышал:

– Полковник Гуров?

К нему подходил невысокий полноватый мужчина в прокурорском мундире.

– Здравствуйте, старший следователь по особо важным делам… – Свою фамилию следователь произнес невнятно. – Что здесь произошло, полковник?

Бывает любовь с первого взгляда, а случается с этого же взгляда и нелюбовь. Мужчины любят обвинять женщин в том, что они завистливы, необъективны к красивым соперницам. Возможно, возможно, но представители сильного пола тоже порой грешат в данном вопросе.

Следователь прокуратуры, который не мог внятно произнести собственную фамилию, был ниже Гурова на голову, уже в плечах, зато шире в бедрах. Среди невысоких мужиков масса умных и талантливых, они жизнерадостны, остроумны, пользуются успехом у женщин. Гурову не повезло. Приехавший следователь перечисленными качествами не обладал.

– Что произошло? – Гуров привычно пожал плечами: – Черт его знает. Думаю, нехорошие люди что-то не поделили, началась разборка. По моим сведениям, убили четверых. Одного вы видели, двое валяются в овраге неподалеку. Еще зарезали женщину. Где тело, я не знаю. Двух преступников сопроводили в медчасть, уверен, они знают, где убитая. Два человека, которые приехали вместе с убитым, – сыщик кивнул в сторону Мельника, – находятся в девятом номере. Кстати, выясните, что это за халупа с колоннами, кому принадлежит. Полагаю, ситуацию прояснит товарищ, который топчется у белой «Волги».

Каким бы ни был прибывший следователь, но слушать он умел.

– Так-так, интересно, продолжайте.

Гуров понял, назревает скандал, сосредоточился и подстегнул самолюбие. Сыщик чертов, паршивого чиновника обольстить не можешь, гонор выказываешь. Чуть понизив голос, Гуров сказал:

– У меня к вам просьба.

– Слушаю. – Бровь «по особо важным делам» приподнялась.

– Присядем, пожалуйста. – Гуров чуть пригнулся, взял следователя под локоть, шагнул к скамье. – Чего-то я не того, ослаб малость.

Они сели. Гуров взглянул на ноги следователя, на туфли его тридцать восьмого размера, но непомерно широкие и оттого похожие на лапти, и ссутулился, сравнивая себя с ним ростом. И вспомнилось ему, как он однажды сидел вот так же, скрючившись, правда, при несколько иных обстоятельствах.

Тогда ожидали появления в Москве убийцы-наркомана. Информацией Гуров обладал обычной: «возможно, есть основания предполагать… не исключено…» и т. д. Так вот, среди прочих «возможно» убийца мог появиться в общественном туалете, в котором наркоманы торговали зельем, обменивались информацией о проблемах бытия и составе нового кабинета министров. Уборщица туалета была обыкновенная русская женщина без возраста и верхних зубов, от которой пахло мочой и вчерашним дешевым портвейном. Женщину требовалось вербануть, ненадолго, без подписки, псевдонима и личного дела в глянцевитых «корочках», что называется, на разовую информацию. И Гуров, вот так же ссутулившись, сидел с ней на лавочке и больше двух часов говорил за жизнь, расставались они лучшими друзьями. Правда, убийца в тот сортир так и не заглянул, парня взяли совсем в ином месте, и не Гуров, а участковый инспектор.

Воспоминания и запах французского одеколона, который щедро источал следователь, придали сыщику сил.

– Да, важняк в прокуратуре, это серьезно, – бархатно запел Гуров. – Я, кстати, о вас слышал, повезло, что прибыли именно вы, дело крайне сложное, требуются опыт и талант.

Сыщик быстро взглянул, проверяя, не перебирает ли, но по задумчивости, появившейся на лице важняка, понял, что ноту взял правильную. Теперь узнать бы его имя-отчество, так цены бы ему, Гурову, не было.

– Работы вам предстоит! – Гуров схватился за голову. – Здесь труп, два в овражке, все осмотри, все запиши, оформи, как того закон требует, главное, выводы сделай правильные, так сказать, диагноз поставь профессорский. Вы же юристы, это не мы – оперы, хватай мешки, вокзал отходит!

– Приятно, что вы это осознаете, – снисходительно произнес следователь, – но напрасно полагаете, что я падок на откровенную лесть. Я здесь представляю закон, и с вас взыщется по всей строгости, давайте к делу.

«Был бы не падок, не слушал бы, – думал Гуров и согласно кивал. – Ты крючок сожрал, будешь наживку долго обсасывать».

– Юдин и Кац. Финансисты. Дельцы.

– Они к убийствам отношение имеют?

– Оба в момент убийств находились рядом со мной.

– Полковник милиции, а рядом убивают! – Следователь всплеснул ручонками. – И пахнет от вас. Вы уж на генералов хоть не дышите.

– Спасибо. – От бесконечного кивания у сыщика заболела шея. – Не обессудьте, не по своей воле, заставляли. Еще одна просьба.

– Да уж ладно, валяйте.

– У вас работы часов на пять, полагаю.

– Да, как минимум.

– Я пойду сосну чуток, если нужен, пошлите за мной. – Гуров достал из кармана пачку «Уинстона», которую стащил из номера. – Вы курите? Сделайте одолжение, избавьте от соблазна. – Он уронил пачку на колени следователя. – Мне врачи ну категорически… – И постучал ладонью по груди.

– Хорошо, взяточник, отдыхайте. – Следователь забрал сигареты, хлопнул сыщика по плечу и пошел к своей действительно сложной и нудной работе.

Гуров встал, расправил плечи, потянулся, увидел одного из приехавших генералов, пошел навстречу.

– Здравия желаю, товарищ генерал!

– Здравствуйте, Лев Иванович. – Генерал протянул руку. – Вы в министерстве человек новый, там генералов много, вы меня не знаете, зато я вас отлично знаю. Я тут мотаться и мешать не собираюсь, лишь выполняю приказ. У вас по главному вопросу подвижки есть?

– Сожалею, товарищ генерал….

– Ну, совсем? Ну, ничего?..

– Практически нет.

– А теоретически? – Генерал улыбнулся. – Знаю я вас, сыщиков, два пишем, пять в уме.

– И теоретически. – Гуров развел руками.

– Жаль, сильно интересуются. – Генерал посмотрел в заголубевшее небо. – Что-нибудь для рапорта…

– Буду работать, товарищ генерал. – Гуров тоже улыбнулся. – К вечеру вернусь в контору, надеюсь в клюве принести малость.

При слове «контора» генерал поморщился, сухо сказал:

– Желаю успеха, – руки не протянул, зашагал к машине.

«Для рапорта», – усмехнулся Гуров, выждал, пока машина с генералами отъедет, пошел к главному входу и увидел Романова. В импортном рабочем костюме, который сегодня можно запросто купить за каких-нибудь три тысячи рублей, и кроссовках, об их цене и говорить неприлично, он стоял на обочине аллеи и наблюдал за происходящим. Гуров подошел, пожал ему руку и сказал:

– Человек предполагает, а бог располагает. Так бесславно закончил свою непотребную жизнь всемогущий Георгий Акимович Мельник.

– Он решил вас захватить? – Худое бледное лицо Романова было совершенно бесстрастно, но сыщик почувствовал, что «механик» нервничает. – У вас будут неприятности.

– Неприятности – постоянная функция нашей жизни, уважаемый Александр Сергеевич. Лично у меня алиби, в момент, когда прикончили сего деятеля, вашего покорного слугу убивали в другом месте.

– Вывезли? И вы не могли позвать меня?

– Да постеснялся будить, пять утра – самый сон… Шутка. – Гуров быстро обнял Романова за плечи, оглянулся и тут же убрал руку. – Расскажу как-нибудь попозже. Знаете, коллега, у меня просьба.

– Ради бога, пожалуйста, чем могу.

– Прокуратура дала мне увольнительную на несколько часов, и я хочу выспаться. Вы понимаете, вечером мне кувыркаться на генеральских коврах, необходимо обрести форму. – Гуров провел ладонью по небритой щеке. – Добрые люди наверняка вывели из строя мой лимузин. Вам заниматься им опасно, впереди жизнь, и ни к чему, чтобы прокуратура связывала нас друг с другом.

– Разумно, – ответил Романов и отошел в глубь кустарника. – Не будем светиться.

– Как я понимаю, вы сейчас начнете сворачиваться?

– Нет, я выжду до завтра.

– Когда вся катавасия закончится, подбросьте меня на «Мерседесе» в Москву.

– Да ради бога.

– Прекрасно. Ничего интересного услышать не удалось?

– К сожалению. К тому же ночью станция вырубила нашу линию на несколько часов.

– Думаете, что вырубила именно станция?

– Точно. Я тоже заподозрил неладное, позвонил и проверил.

– Мне еще понадобится ваша техника, думаю, мы с вами сварим отличную кашу.

Гуров кивнул и направился в главный корпус, но по дороге остановил одного из прибывших оперативников, спросил:

– Вы меня знаете?

– Конечно, Лев Иванович.

– Тогда у меня к вам просьба, делать вам сейчас практически нечего, так расстарайтесь ради старого сыщика.

И Гуров быстро, но подробно объяснил, что следует сделать, не забыв упомянуть, что в багажнике и под задним сиденьем «Волги» четыре пистолета и нож, которые следует оформить и сдать следователю.

Юдин и Кац стояли у окна. Когда Гуров вошел в номер, они резко повернулись к двери.

– Вольно, бизнесмены. – Гуров махнул рукой и свалился в кресло. – Прокуратура рвет и мечет, скоро доберется до вас, готовьте свои легенды. Кстати, с вас причитается. Прокуратура интересовалась: за что вы убили Георгия Акимовича Мельника?

– Я? Убил? – возмутился Кац.

– А нет? – Гуров поднялся из кресла. – Я так и сказал, мол, Анатолий Самойлович Кац не убийца. Так что с вас причитается, бизнесмены, а долги следует платить.

Сыщик кивнул Юдину на дверь и вышел в коридор. Юдин все время внимательно следил за Гуровым, его не обманывали шутливый тон и легкость разговора, и что рано или поздно придется платить – он не сомневался. Когда Юдин вышел из номера и встретился взглядом с голубыми жесткими глазами сыщика, то окончательно понял, что цена будет высокой. Но этот человек вновь удивил: простодушно улыбнулся, глаза прикрыл, словно бросил острый клинок в ножны.

– Борис Андреевич, мне ваша девушка очень нравится, но вы ее из моего номера заберите. Коллеги могут неправильно меня понять. – Гуров взял Юдина под руку и продолжал доверительно: – Проследите, чтобы она не сбежала и встретилась со следователем, иначе я попаду в неловкое положение. Она, ваша девушка, естественно, ночевала в вашем номере. И последнее: у меня к вам просьба.

«Вот сейчас он мне и перережет горло», – подумал Юдин и опять не угадал.

– Сейчас ваш «Вольво» стоит за воротами. Я хотел бы, чтобы, начиная с семнадцати часов, вы находились за рулем этой машины по адресу… – Сыщик назвал адрес. – Договорились?

– Не понимаю, но буду ждать обязательно.

– Всему свое время, Борис Андреевич. Мне кажется, мы с вами сработаемся.

Глава восьмая

Гуров выспался, побрился, надел свежую рубашку, изящно завязал галстук. Сыщик посмотрел на себя в зеркало, остался доволен, даже подмигнул: мол, ничего, старина, еще не вечер.

Труп Мельника, конечно, увезли, в парке наступила привычная тишина, Гуров прошелся по посыпанной гравием дорожке, решая, где сейчас может находиться следователь. Он либо еще не вернулся из леса, либо где-то в доме допрашивает прислугу. Подошел оперативник, которому сыщик давал задание перед тем, как отправиться спать.

– Нашли, Лев Иванович, – сказал оперативник, открыл целлофановый пакет, который держал в руке, вытряхнул содержимое на траву. – Как вы и подсказали, в пруду, за сосенками.

На газоне лежал мокрый бесформенный темно-коричневый комок, который некогда был пиджаком Каца, а снят был с трупа Мельника.

– Подкладка отпорота, в карманах кирпичи, – пояснил оперативник.

Гуров посмотрел оперативнику в глаза и подумал, что не перевелись еще настоящие розыскники. Сыщик прекрасно знал, что стоит за этим безличным словом «нашли». Пруд невелик, если в нем купаться, а начнешь по дну шарить, так морем покажется. Гурову хотелось похвалить коллегу, но теплые слова не попадались, на языке вертелись ржавые штампы.

– Молодец, – после долгой паузы пробормотал Гуров. – Ты большой молодец, коллега. И большое тебе спасибо. – Он компенсировал бедность слов крепким рукопожатием. – Ты поставил точку в очень серьезном деле.

Гуров хотел уйти, оперативник остановил.

– А это куда, Лев Иванович? – Он кивнул на свой улов.

– А черт его знает, может, если высушить и подкладку пришить, то и носить можно…

К особняку подъехала заляпанная грязью «Волга». Из нее выбрался изрядно помятый следователь и, увидев Гурова, закричал:

– Полковник!

– Ну, еще раз! – Гуров вновь пожал оперативнику руку и направился к машине.

«Ну вот, опять нехорошо, – рассуждал Гуров, глядя на уставшего следователя, на его помятый мундир. – Он извозился, нажрался дерьма, а я сверкаю, как новый пятиалтынный, сейчас мне достанется. А может, послать важняка по конкретному адресу и заняться делом? Нет, здесь надо закончить миром».

Следователь прокуратуры оккупировал кабинет директора, на столе уже скопились бумаги, чиновник бросил на них еще одну папку. Гуров сел без приглашения, занялся изучением ковра.

– Так-с, Лев Иванович. – Следователь потер пухлые ладошки. – Вы отдыхали, прекрасно выглядите, а мы, с вашего позволения, работали. Частично ваш рассказ подтвердился. Однако! – Он хлопнул по столу и упал в кресло. – У гражданина Прохорова тяжелейшее сотрясение мозга, гражданин Курков, возможно, на всю жизнь останется без глаза. Как вас понять, товарищ полковник?

Следователь так проскрипел «товарищ», что оно прозвучало ругательством.

– Товарищ, – Гуров не выдержал и улыбнулся, – следователь по особо важным делам, хочу обратить ваше внимание, что указанные граждане имели намерения меня убить и были вооружены. Если я несколько не рассчитал, извините.

– «Вооружены», «намеревались» – это слова, которые к делу не подошьешь. А два изувеченных человека – реальная действительность. В ваших действиях, полковник, усматривается явное превышение пределов необходимой самообороны.

– А пределы кто устанавливал?

– Закон! – Следователь поднял палец.

– А как закон оценивает пистолеты и нож, изъятые у преступников?

– Закон не убежден, что данные предметы принадлежали конкретным людям. Протокола изъятия нет…

– Понятые отсутствуют, – вставил Гуров.

Следователь был не простой – по особо важным делам, на грубость не реагировал, а спокойно продолжал:

– Следствие опирается на факты, а не на эмоции. Возможно, вам и удастся доказать свою невиновность. На пальцевые отпечатки, которые могут обнаружить на представленных вами предметах, особо не рассчитывайте. Они свидетельствуют лишь о том, что человек держал предмет в руках, и только, а где, когда, при каких обстоятельствах – неизвестно. Закон гласит: все, что не доказано, толкуется в пользу обвиняемого.

– Вы абсолютно правы, – согласился Гуров. – Вполне можно предположить, что граждане хранили пистолеты и нож в своих квартирах для домашних нужд. А полковник Гуров незаконно проник в квартиры, похитил невинную утварь, затем вывез добропорядочных граждан за город, где и изувечил. Запомнили? Я вам это дарю как рабочую версию.

Гуров встал, взял со стола пачку «Уинстона», которую подарил утром, и, прежде чем следователь успел открыть рот, покинул помещение.

«Мерседес» катился мягко, лишь слегка удивленно вздрагивая на ухабах и выбоинах социалистических дорог, мотор чуть слышно урчал.

– Что ни говорите, Александр Сергеевич, а некоторые достижения есть и в капиталистическом мире, – сказал Гуров. – Автомобильчик не так уж и плох.

Сидевший за рулем Романов согласно кивнул:

– Машина приличная, но для наших дорог хлипковата, проходимости никакой, чуть канава – жди беды.

– Ясное дело, на бэтээре кататься сподручнее.

– Вам хохмочки, Лев Иванович, а держать такую машину – сплошное разорение. Масло сменить, не говорю, если фару разобьют, за все плати валютой. А где ее взять? Мои загранки кончились, на черном рынке цены космические, а завтра будет еще хуже.

– Умный человек о завтрашнем дне обязан думать, перестраховаться.

Лица Романова коснулась тень, а может, сыщику и показалось, по крайней мере голос Александра Сергеевича звучал, как всегда, спокойно:

– Скоро Москва. Нам по Окружной или в центр?

– Сверните на просеку, встаньте, и решим, – ответил Гуров.

Когда «Мерседес» свернул на полянку и остановился, сыщик выскочил на траву, обошел машину, махнул рукой.

– Александр Сергеевич, на минуточку!

Романов выбрался из-за руля, вышел, посмотрел удивленно. Сыщик ловко вынул у него из кобуры пистолет, кивнул на поваленное дерево.

– Присядем и решим.

– Что решим? – Лицо Романова исказила гримаса, он поспешно стер ее ладонью.

– Вы сказали: мол, скоро Москва и как ехать – по Окружной или в центр? А я не знаю, где у вас компьютер и дискета с картотекой. Я и хочу, чтобы вы мне ответили, как мы поедем: по Окружной или через центр?

Александр Сергеевич Романов был махровым мерзавцем. Махровая гвоздика, махровый халат – понятны каждому, а откуда появилось выражение «махровый мерзавец» – не знает никто.

Дебилы рождаются у алкоголиков. Если женщина активно не хочет ребенка, он тоже может появиться на свет неполноценным. Родители Романова спиртного не употребляли, мать ждала первенца с нетерпением, и он родился в срок, здоровым и крикливым. Советская школа парня изувечить не сумела, он получил аттестат, как и все сверстники, ничем среди них не выделяясь. Не добрый, не злой, среднего роста, приятной внешности, он пользовался умеренным успехом у женского пола и на этой почве тоже свихнуться не мог. Так в чем же дело: когда, в какой именно момент жизни невидимый стрелочник дернул за рычаг, рельсы передвинулись и Саша Романов покатился по пути мерзопакостному?

Мама Романова преподавала английский язык, и в семье все говорили по-английски. Мальчик особыми способностями не блистал, но мама упорно гнула свою линию, и Саша привык и владел английским если не как русским, то, по нашим меркам, превосходно. Парень увлекался машинами и поступил не в иняз, как все ожидали, а в автодорожный. В пятьдесят седьмом в Москве проходил Международный фестиваль молодежи и студентов, переводчиков не хватало, и Романов стал переводчиком. На московских улицах улыбались белые, желтые, коричневые и черные лица, но встречались и лица без лишних улыбок, спокойные. Лето случилось жаркое, молодежь одевалась небрежно, пестро, разнообразно, но попадались и люди, обмундированные в штатское. С делегацией, которую обслуживал Саша Романов, работал, не очень понятно кем, человек в штатском и со спокойным лицом. Он помогал Романову решать мелкие бытовые проблемы, и, хотя он был значительно старше Саши, они подружились.

Однажды в гостинице Романов нашел бумажник с пятьюдесятью долларами, документов в нем не было, хозяина обнаружить не удалось. Саша хотел отдать находку администратору, но рядом оказался его новый приятель. «Не глупи, парень, – сказал он, профессионально улыбаясь. – Дежурная валюту прикарманит, лучше мы с тобой ее пропьем».

Такая банальная история, но жизнь вообще банальна, ничего не поделаешь, она у каждого лишь одна. Человек в штатском, чтобы не называть его так сложно, присвоим ему псевдоним Иванов, после этого случая стал улыбаться Романову все чаще и на правах содельника стал обращаться к переводчику с различными просьбами. Они были невинны: что-то узнать или спросить, присутствовать при чьем-то разговоре и пересказать – ничего серьезного.

Фестиваль отгремел, разноцветные юноши и девушки разлетелись по белу свету, а Романов остался в Москве. Вскоре его пригласили в райком комсомола, где в тихом кабинете безымянный человек предложил найденный Романовым бумажник сдать вместе с пятьюстами долларами, так как объявился его владелец, и стране победившего социализма стыдно за своего гражданина, прикарманившего чужое добро. Тем более комсомольца. Не пятьсот, а пятьдесят, вякнул было Романов, но его слушать не стали, лишь укоризненно качали головой. Неожиданно разговор приобрел миролюбивый характер, штатский гражданин обмолвился, мол, все не без греха, и, помнится, даже он однажды в молодости… Прозвучали комплименты в адрес английского, которым свободно владеет Романов. Беседа закончилась просьбой. В Москву приезжает группа иностранцев, переводчиков не хватает, возможно, молодой человек, комсомолец, не откажется помочь и немного заработать, заодно и разобраться в мировоззрении одного из гостей, так как последний вызывает беспокойство у компетентных органов. Романов не стал спрашивать, какие именно органы называются компетентными, согласился.

Так умелые, действительно компетентные руки начали лепить из Романова «разведчика», в простонародье обзываемого «стукачом», или «сексотом». Он закончил институт, работал то переводчиком, то гидом, обучался задавать нужные вопросы, внимательно слушать, в нужный момент улыбаться, вновь спрашивать и запоминать ответы, а затем писать многостраничные отчеты.

После защиты диплома все сокурсники получили назначение, а Романова почему-то оставили на кафедре. Он и удивиться не успел, как его пригласили в безымянное учреждение, и уже другой человек, но такой же внимательный и обходительный, с такой же благородной сединой, спросил, не пожелает ли комсомолец Романов поехать в загнивающую капиталистическую страну, где в нашем посольстве настоятельно требуется механик. Романов пожелал, началось оформление, бесконечные встречи с разнообразными лицами в штатском, разговоры за жизнь, о трудностях бытия в капиталистическом окружении и ценности любой информации.

Романова давно не обманывали серые пиджаки новых педагогов, он даже пытался угадывать, сколько просветов и звездочек на погонах его штатских руководителей. А однажды за рюмкой спросил:

– Товарищ майор, вы из меня готовите разведчика?

Педагог улыбнулся, чуть помедлил и задал встречный вопрос:

– А почему майор?

Романов объяснил: мол, учитывая возраст, манеру обращения с коллегами и т. д., пришел вот к такому выводу и спросил:

– Я ошибся?

В компетентных органах отвечать на вопросы не принято, разговор соскочил на специфику страны, где расположен гараж, в котором вскоре будет трудиться Романов.

Все когда-нибудь кончается, и оформление для работы за рубежом не исключение. Наконец Романова пригласили для последнего напутственного слова. Пригласили не в то солидное массивное здание, которое сохранившие способность шутить москвичи называют самым высоким в столице: из его подвалов видно Колыму, а снова в домик без вывески и в кабинет без таблички с именем хозяина на двери. По сильно прореженной седине, заторможенности движений и тяжелому слогу инструктора, по тому, как присутствующие педагоги не столько сидели, сколько над стульями висели, Романов понял, что удостоен великой чести. Вступлений не было, последний инструктор страдал косноязычием, которое в стране становилось модным. Если отбросить вводные слова, равнодушные пожелания и предупреждения о бдительности, останется три фразы: «Не верим мы двуликим дипломатам. Мы должны знать о них все, даже когда ходят в сортир и что видят во сне. Без крайней необходимости с территории посольства не выходить».

Романов опешил и неуверенно спросил:

– А английский? Зачем же мне знание языка, если из гаража не вылезать?

Инструктор, который о парне уже успел забыть, в дверях притормозил, хотел повернуться, но лишь хмыкнул невнятно и удалился. Штатские репетиторы, готовившие Романова к экзамену, бросились его поздравлять, а один, которого отъезжающий за рубеж сексот однажды обозвал майором, укоризненно произнес: «Ты, Александр, парень умный, а насчет английского сморозил. Ты что же, полагаешь, первая командировка – и сразу звание полковника и псевдоним Зорге? Ты доверие оправдай, а уж Родина не забудет».

Романов поселился в далеком заграничном гараже, начал писать отчеты, кто когда уехал и приехал. Скудная информация вызывала у педагогов недовольство. Он начал писать подробнее, сообщал, кто что привез, кто какие курит сигареты, от кого и чем по утрам пахнет. Сидя в гараже, многого не узнаешь, и Романов начал шататься по территории. Но в посольстве это не принято, здесь каждый человек закреплен на своем участке. Какому-то советнику поведение Романова не понравилось, он сделал любопытному механику замечание. Романов обиделся, написал, что советник пьянствует и сожительствует с машинисткой. Вскоре советник упаковал чемоданы, забрал жену и двинул на Родину, а любознательный механик получил благодарность и щепотку валюты. Кроме того, его снабдили подслушивающими устройствами и научили ими пользоваться. Александр Сергеевич Романов начал восхождение по паскудной лестнице. Вдруг, словно проснувшись, он почувствовал власть. Казалось, только вчера его руки были пусты и беспомощны, и вот как в сказке: звякнуло, брякнуло – и в руках у него карающий меч. Романов выпятил грудь колесом, не стал мечом размахивать, начал улыбаться слаще, кланяться ниже, приглядываться, прислушиваться, принюхиваться. Чекисты, не сводившие глаз со своего ученика, оценили скромность и усердие оного, прибавили хлебные, а там, за забором, они золотые.

Двадцать с лишним лет человек сочинял доносы, властвовал над людьми, упивался их наивностью и беспомощностью. Случалось, он выбирал жертву, сближался с ней, насколько возможно, выведывал ее планы на будущее, отмывал с пальцев мазут, садился за стол, писал и хихикал: «Новая машина, говоришь?», «Дочка замуж выходит, приданое требуется?». Или: «Сына сюда вызовешь, говоришь? Ну-ну, разберемся, кто сюда, а кто и в другую сторону».

Случалось, он горел. Советские люди вообще чуткие, а за рубежом – так совсем без кожи обходятся. И они тоже грамотные, и бумага у них тоже есть, а терпения уже нет, и люди пишут, защищаются. Романова трижды вышвыривали из посольств. Ну и что же? За одного битого двух небитых дают, а в столице своих стукачей хватает, и Романов получал новое назначение и приступал к своим старым обязанностям. Он уже давно не мечтал о серьезных заданиях, посмеивался над наивными «зорге», писал и на них, жил крайне собою довольный. Но, как уже говорилось выше, все кончается. Однажды Романов промахнулся, стрельнул не в ту мишень. Не разобрался, кто чей родственник. А тут еще перестройка нагрянула. Разразился скандал, и Романов оказался в Москве. Как раз в это время в газетах начали высказывать мысль, что стукачество за семьдесят с лишним лет не оправдало себя, и даже сам Павлик Морозов, заложив родного батю, был слегка не прав.

Романов лишился хозяина, затосковал. Материально он был в полном порядке, как сегодня говорится, упакован до гробовой доски. В машинах он понимал, а тут как раз люди начали тащить из-за бугра иномарки, пробив головой асфальт, стали появляться кооперативы. Но ведь не хлебом единым жив человек. Алкоголику нужен стакан, наркоману – шприц, Романову необходимо было чувство власти, собственной значимости. Он стал плохо спать, решил отвлечься, взял партнершу, уехал на курорт, а когда вернулся, то выяснил, что ему нанесли визит неизвестные доброжелатели, из квартиры вынесли все, даже пытались содрать обои, правда, безуспешно.

Кубышка с валютой у Романова осталась, однако ущерб был нанесен значительный. Милицейский протокол с перечнем похищенного занял несколько страниц. Романова спас Его Величество Случай. В валютном магазине, где Романов покупал видеотехнику, он встретил одного из своих бывших педагогов. Человек уже находился на заслуженном отдыхе, но клубнику не выращивал и не торговал гладиолусами, а работал в только что образовавшемся совместном предприятии. Верные люди всегда нужны, старая дружба не ржавеет. Романов был представлен одному из руководителей Корпорации и сразу ему понравился. Образованный, технически грамотный, абсолютно беспринципный, главное же – выученный при любых условиях молчать. Такой человек всегда нужен.

Романову помогли восстановить квартиру, даже вернули кое-что из похищенного, и он начал трудиться на новом поприще курьером. «Мерседес», хозяин весь в заграничном, свободно говорит по-английски, может объясниться с любым иностранцем. Хозяева были Романовым довольны, только они не знали, что фирменный курьер с первого дня начал на каждого из них собирать компромат, привычка – вторая натура. Теперь он не писал доносы, а вечерами, попивая виски с содовой, вспоминал прожитый день, людей, с которыми встречался, выделяя «интересненькое», и закладывал в память своего компьютера, уверенный, что наступит момент, и его труд принесет золотые плоды. Вскоре Романов понял, что подпольный бизнес можно легализовать и не ждать, пока плоды созреют, а получать доходы немедленно. Он сделал предложение в верхах: создать картотеку своих и чужих. Руководитель определенного ранга в любое время суток может получить справку о человеке, сведения о котором заложены в компьютер. Так начала осуществляться великая идея. Сначала справка стоила сто рублей, на сегодняшний день – уже пятьсот. Романов стал владельцем небольшой нефтяной скважины. Наивные руководители не знали, что, наряду с общей картотекой, Романов создает и собственную, для личного пользования, которая содержит компромат на самих руководителей, так сказать, членов Политбюро.

Более чем двадцатилетнее сотрудничество с компетентными органами не пропало даром, дерево было посажено и продолжало расти, цвести и давать плоды.

Гуров покусывал травинку и умиротворенно смотрел на зеленое поле и видневшийся за ним темный частокол леса.

– Я вас что-то не понимаю, – произнес Романов после долгой паузы.

Еще две минуты назад Гуров нервничал. Он не сомневался, что Романов принадлежит к преступному синдикату и именно он убил Мельника. Но что Романов владелец компьютера, главное, дискеты с картотекой, было лишь предположением. Уверенный тон сыщика был обычным блефом. Но когда Гуров увидел, как метнулся взгляд противника, а затем повисла пауза, он убедился, что попал в точку, держит Романова за горло, и дальнейшее – лишь дело техники.

– Вы что, оглохли? Я же сказал, что не понимаю вас! Какую чушь вы несете?

Романов хотел вскочить, но сыщик небрежным жестом удержал его на месте.

– Поздно, Маша, пить боржоми, когда почка отвалилась. Актерству обучаются сызмальства, Александр Сергеевич. Какое имя испоганил, паршивец!

– Не понимаю! – упорствовал Романов. – Я офицер контрразведки!

– Ах это… – Гуров взял «офицера» за отвороты модной куртки, встряхнул, словно куклу, вынул у него из кармана удостоверение, не глядя положил в свой карман. – Спасибо, что напомнили.

– Объяснитесь!

– Тебя ударить? – спросил Гуров.

– Не надо. – Романов съежился.

– Тогда сиди смирно и слушай. Твой провал начался с пачки «Мальборо», которую ты по глупости подарил девушке.

Романов скривился, словно от зубной боли.

– Ну, ладно, не дарил, она сигареты взяла без спроса, – уточнил Гуров. – Эту пачку я приметил на твоем столе, на ней пятно было приметное от кофе. Когда Нина угостила меня сигаретами, я пачку узнал, задумался, стал тебя просчитывать, и все непонятные детальки начали становиться на свои места. Например, кто и с какой целью убил Людмилу Заслонову по кличке Авария? Я понял, что некто позвонил по телефону и передал для Мельника сообщение о бриллиантах. Ты разговор услышал, и девчонка умерла.

– Чушь собачья! – сорвался Романов. – Я никого не убивал! А сигареты? Объясняю. Я трахнул девку, она у меня сперла пачку сигарет!

– Конечно, – согласился Гуров. – Заодно она у тебя сперла снотворное, которое всыпала в мой бокал, но выпила его почему-то сама. Отключенные телефоны – тоже твоя работа, ты решил лишить меня связи.

– Ага. И убил Раджива Ганди.

– Мы же не в суде, даже не на следствии, я ничего не обязан тебе доказывать, хотя Нина призналась, следователь может ее допросить. На подоконнике имеется след рифленой подошвы, думаю, от вот этих самых кроссовочек. – Гуров взглянул на ноги Романова.

– Кроссовки – не пальцы, – возразил Романов.

– И след смоет первый дождь, – согласился Гуров. – У меня еще были кое-какие сомнения, но когда в пруду, что за елками, нашли пиджак Каца, который ты снял с застреленного тобой Мельника, на каждый шурупчик навинтилась персональная гаечка. Согласитесь, гражданин контрразведчик, если бы Мельника убил человек со стороны, то, сняв с трупа бриллиантовый пиджак, быстренько убрался бы восвояси, а не стал бы его потрошить, напихивать в карманы кирпичи и закидывать в пруд. Разумно? Нравится?

– Мне очень, а прокурору не понравится, – ответил Романов.

– Всю жизнь у сыщика с прокуратурой взаимоотношения натянутые, настоящих доказательств у меня нет, потому мы и сидим на поляночке, а не в кабинете. – Гуров поднял голову и улыбнулся. – Есть только показания Нинель Алексеевны по факту снотворного, пленочка с записью телефонных разговоров, фальшивое удостоверение сотрудника КГБ, наличие оружия – в общем, если поскрести по сусекам, то наберется.

– Никаких пленок не существует, пистолет я нашел вчера вечером, один из бандитов, видимо, обронил, я сдать хотел, да не успел. Девка-проститутка какую-то чушь несет, я знать ничего не знаю. – Романов тоже улыбнулся. – В отношении удостоверения? Виноват. С детства мечтал работать в ЧК. Летом в Сочи какой-то незнакомец предложил изготовить, а я, старый дурак, согласился. На женщин завораживающе действует. За глупость готов нести наказание. Поехали?

Романов вновь хотел встать, Гуров снова его удержал и спросил:

– По Окружной или через центр?

– Слушайте, полковник, вам уже сорок, почти двадцать вы провели в розыске! – закричал Романов. – Неужели вам непонятно: вы никогда ничего не докажете! Их нет в природе, этих доказательств! – Он протянул свои бледные пустые ладони и хихикнул.

Гуров произнес тихо, словно обращаясь не к Романову, а к самому себе:

– То ли дурак, то ли умело актерствует. – Затем взглянул на Романова и, четко выговаривая каждое слово, сказал: – Не валяйте дурака и отдайте дискету с картотекой. Ясно?

– Бред воспаленной фантазии, никакой картотеки не существует.

– Серьезно? А откуда вы знаете, сколько мне лет и как давно я работаю в розыске? Все, мне надоело. У меня действительно нет доказательств, что вы убили девушку и Мельника. Я пока не собираюсь обращаться в прокуратуру. Но главарям Корпорации доказательства не нужны. На девочку им наплевать, но вы убили Мельника и украли бриллианты. Когда они об этом узнают, они вас найдут, после чего вы умрете плохой, мучительной смертью, отдадите бриллианты и все равно умрете, проклиная день, когда родились. Вам ясно?

У Романова была белая кожа, видно, он и загорал плохо. Лицо бывшего сексота стало серым, губы истончились, казалось, он уже умер.

– Шантаж? Вы этого не сделаете…

– Поехали. В дороге обдумаете ситуацию, я человек опытный, но выхода для вас не вижу. Вперед!

«Мерседес» мирно урчал и быстро катился по Окружной. Сыщик и преступник молчали, каждый думал о своем. Они, конечно, были очень разными людьми, но в данный момент мысли их были схожи: и тот и другой клял свою судьбу.

«Надо всегда слушать старших», – думал Гуров. Когда-то отец сказал: «Ты выбрал свой путь, сын. Эту дорогу может осилить только настоящий мужчина, однакоучти, ты не успеешь состариться, как окажешься в дерьме и крови по самую маковку. Ты можешь возразить: мол, кто-то должен идти и этим путем. Мне нечего тебе возразить, я лишь предупреждаю».

«Сегодня я изувечил двух людей, а третьего под угрозой смерти принуждаю выполнить свою волю. Можно, конечно, оправдать это тем, что люди эти – убийцы и подонки. В первом случае я защищал свою жизнь, во втором – защищаю покой и жизнь множества людей, порядочных и невинных. Все эти оправдания – только слова, я в дерьме и крови. У меня нет семьи, почти не осталось друзей. Будь я проклят, если, прихлопнув это гадючье гнездо, не уволюсь, не зашвырну наручники и пистолет к чертовой матери. Да, кто-то должен делать эту работу, но я свое прошагал, пусть на эту дорогу выходят другие».

Романов понял сыщика мгновенно и ясно представил красочную картинку. Он, конечно, отдаст чертовы бриллианты, прежде чем они тронут его пальцем. Но ведь убьют, все равно убьют. А компьютер, его гениальная идея с картотекой? Глупости, идея осуществлена, они прекрасно обойдутся и без него.

И припугнуть нельзя, что, дескать, кое-что кое на кого имеется. Лучше самому застрелиться: узнают о втором дне, повесят мгновенно.

«Как же я мог так грубо промахнуться? – думал Романов. – И так жидко? От меня воняет, и не дерьмом, а трупом».

Когда девка в номере Мельника сняла трубку и Романов услышал о золотом миллионе, то потерял ориентацию в пространстве и времени. Миллион та сумма, которую он, Александр Сергеевич Романов, заслуживает. С Кацем справиться несложно, главное, чтобы информация не достигла Мельника. Забраться через окно в номер и зарезать девчонку было делом нескольких минут.

Дело в том, что бывший сексот не только записывал телефонные разговоры, он прекрасно слышал все, что говорилось в люксовых номерах, японская электроника была совершенна и недорога. Таким образом, он находился полностью в курсе всего происходящего. Тревожило, что сыщик не спит, но с ним справились и увезли. Настал момент, когда между Романовым и миллионом остался лишь дебил Мельник.

Кроме табельного, положенного каждому «контрразведчику» «вальтера», у Романова имелся еще пистолет с глушителем. Когда Мельник, получив пулю в затылок, опрокинулся навзничь, обратившись дебильной мордой к звездам, и Романов снял с него заветный пиджак, то первым делом разобрал пистолет и разбросал его части по пруду. Он чувствовал себя в абсолютной безопасности – теперь ему не страшна не только милиция, его не сможет изобличить и могущественный Интерпол.

– Вы за кого болеете в футбол, за «Спартак»? – спросил Гуров.

– Что? Футбол? При чем тут футбол? – ошарашенно потряс головой Романов.

– Вернитесь на грешную землю, наверное, уже проехали нужный поворот.

– Допустим, я отдам дискету, какая гарантия…

– Две дискеты, – перебил Гуров. – Я знаю, что существуют две дискеты.

Сыщик опять блефовал, но чутье и логика подсказывали, что такой человек не сложит все яйца в одну корзину.

Сыщик не ошибся: у Романова было две картотеки, одна содержала данные на каждого члена преступной организации, который попадал в его поле зрения. Тут могла быть и развернутая характеристика человека, и только кличка, и просто фамилия или имя и род занятий. Что Романов узнавал, то и записывал. В этой же картотеке находились и сотрудники милиции, прокуратуры и суда, никаких связей с преступниками не имевшие, но сталкивавшиеся с ними по роду службы. Так в картотеку попал полковник Гуров. Были здесь и мелкие взяточники, люди, принимавшие за свои услуги подарки, те, кто оказывал помощь, что называется, втемную, то есть не зная истинного лица своего протеже. По предложению руководства Романов недавно внес в эту картотеку имена известного депутата и популярного журналиста, пишущего на криминальные темы. Якобы они приняли крупные взятки и с ними установлен постоянный контакт.

Вторая картотека была записана на другую дискету и хранилась в тайнике сейфа. Знал о ней один лишь Романов. Здесь содержался компромат на известное ему руководство Корпорации.

Обе дискеты были надежно защищены. Первая находилась в компьютере и предназначалась для ежедневного пользования, но никто, кроме Романова, не мог дискету из компьютера вынуть, она мгновенно размагничивалась. Вторая тоже имела секрет, и использовать ее посторонний человек не мог.

Сколько трудов, изобретательности было затрачено, и теперь хотят всем завладеть, просто, элементарно, руками самого Романова. Он тряхнул головой: может, наваждение, может, снится? Но рядом сидел чертов сыщик, смотрел усмешливо, предлагал вернуться на грешную землю, и Романов, облизнув пересохшие губы, сказал:

– Я хочу иметь гарантии, что, получив мою картотеку, вы не шепнете своей агентуре, а она не донесет на меня.

– Всяк мерит по себе, кончайте торговаться, лучше подумайте, как отдать дискеты и не сгореть. Ведь на компьютере сидит дежурный телефонист, вы не можете забрать у него дискеты и уйти. Или вы решили дежурного убить и имитировать ограбление?

– Мы говорили о гарантиях, – упрямо повторил Романов.

– Сейчас мы подъедем к вашей конспиративной квартире, вы отправляетесь к компьютеру, я остаюсь в машине: меня не должен видеть дежурный, иначе вы обречены. Видите, я иду вам навстречу, хотя не верю и, отпуская одного, рискую. Я даю вам ровно пять минут, опоздаете – пеняйте на себя. Вы передаете мне дискеты, я ухожу, через несколько дней мы встретимся и обсудим, как жить дальше. Конец связи, как говаривал бессмертный Остап Бендер, «торг здесь неуместен».

Романов свернул на Киевское шоссе и помчался в центр. Неужели конец и нет другого выхода? А если дискеты размагнитить, избавиться от мента хотя бы на час и скрыться? По следу пойдет милиция и, главное, Корпорация. Улететь за Урал, спрятаться в глушь, отсидеться… В глухой деревне ни к чему деньги, тем более камни. И как жить? После цивилизованного мира он и в Москве адаптировался с трудом. Как он будет жить в Мухосранске? Сыщик сказал: «Встретимся через несколько дней». Он не будет меня убивать, предложит работать, значит, никакой катастрофы, я просто меняю хозяина. Классный специалист везде нужен. Сексот, а теперь и убийца, считал себя личностью незаурядной. А кто себя оценивает иначе?

На Ленинском проспекте Романов остановил машину у наземного перехода, кивнул на другую сторону.

– Я принял ваши условия и пошел.

– Ты все обдумал и просчитал, – сказал утвердительно Гуров. – Ты не дурак, не сумасшедший. – И быстро спросил: – Этаж, квартира?

Романов так же быстро ответил, выключил зажигание, хотел забрать ключи с собой, но Гуров остановил:

– Оставь. Иди. У тебя пять минут.

В три часа дня на Ленинском проспекте, в стороне от больших магазинов, людей не много и не мало, они деловиты, прогуливающихся практически нет, если только одинокая женщина с детской коляской. А машины идут сплошным потоком, изредка разрезаемым светофорами.

Когда Гуров ведет машину, то, поглядывая в зеркало, непроизвольно отмечает, не вяжется ли кто следом. В «Мерседесе» сыщик сидел сбоку, зеркала перед ним не было, черную, заляпанную грязью «Волгу» Гуров проглядел.

Глава девятая

Романову повезло: работавший в эти сутки сменный телефонист был наркоманом. Хозяин, подкармливая служащего зельем, давно решил от больного избавиться и несколько дней назад приготовил смертельную дозу, но тянул с выполнением приговора, искал замену. Романов знал, что сегодня у компьютера дежурит именно Костик, так звали наркомана, и радовался, что хоть в чем-то легло в масть.

Когда Романов вошел, Костик бросился навстречу, потирая высохшие ладошки, заглядывая в глаза, быстро шевелил бескровными губами, рассказывал, кто звонил, чем интересовался. Костику можно было дать и тридцать, и шестьдесят, в зависимости от того, как давно он кольнулся. Сейчас у Костика начиналась ломка, и он был совсем плох.

Романов, как обычно, лишь кивнул, подошел к столу, просмотрел регистрационный журнал и покровительственно произнес:

– Вижу, вижу, сейчас получишь. – Он прошел в спальню, отпер вмонтированный в стену сейф, вынул заготовленный шприц, протянул Костику. – Ширнись и приляг, я тебя подменю.

Наркоман сделал укол прямо через брюки, сел на кровать и тихо повалился на бок. Не претендуя на оригинальность, Романов пробормотал: «Каждому свое» – и вытащил из потайного отделения сейфа дискету с компроматом на свое руководство.

Еще в машине Романов решил, что эту дискету отдавать сыщику нельзя, господ заберут, кто-то даст сок, и очень быстро Александр Сергеевич Романов лично окажется на нарах. Не отдать дискету тоже нельзя, сыщик – мужик серьезный. Романов нашел соломоново решение, вынул из компьютера дискету с общей картотекой, сунул на ее место новую, стер ее так, чтобы часть текста осталась, но восстановить его и понять возможности не было. Получив картотеку с кличками, приметами и характеристиками воров, убийц, агентуры из милицейской среды, чиновничьего люда, партаппарата, сыщик так обрадуется, что на испорченную дискету особого внимания не обратит.

Имей мозги, выход всегда найдется, самодовольно подумал Романов и взглянул на часы. Отпущенные пять минут истекли, он выскочил из квартиры, захлопнул дверь, кинулся к лифту.

– Не спеши! – сказал Гуров, стоя на лестничной клетке пролетом выше. – Не поворачивайся, положи дискеты на пол, вернись в квартиру, захлопни за собой дверь.

Романов присел, положил плотный конверт, поднял брошенные Гуровым ключи от машины и вернулся в квартиру.

Выйдя на улицу, сыщик глянул вдоль широкого несущегося проспекта, равнодушно скользнул взглядом по прохожим, ничего подозрительного не заметил и сел в троллейбус. Какие дискеты в кармане, успех или поражение – время покажет. В данный момент необходимо провериться, нет ли за ним «хвоста». Гуров вышел из троллейбуса, остановил такси, после очередного повышения цен за проезд они появились. Сыщик проехал мимо кинотеатра «Ударник» по Каменному мосту, свернул на улицу Фрунзе, проскочил туннель под Калининским проспектом, у Никитских ворот попросил свернуть налево и вышел на Малой Бронной, ближе к Садовому кольцу. Машин здесь было мало, и черную грязную «Волгу», которая выскочила из-за угла и быстренько нырнула в переулок, не увидел бы только слепой. Гуров не верил, что за ним могут наблюдать, проверялся для перестраховки и, обнаружив за собой слежку, удивился. Но факт остается фактом, его «вели». Теперь следовало выяснить, сколько ведущих и каковы их намерения. Сыщик вышел на Садовое, двинулся к площади Маяковского, неторопливо пересек ее, прошел несколько кварталов по Брестской, решив перекусить и поразмыслить, зашел в небольшое кооперативное кафе, расположенное напротив Дома кино. «Волга» с наблюдателями припарковалась неподалеку, сыщик успел заметить, что в машине, кроме водителя, двое мужчин.

В кафе было чистенько и уютно, Гуров заглянул в меню, увидел цены и, прежде чем заказать, пересчитал наличность. Поскольку за свой короткий «отдых» в загородной резиденции он не заплатил ни копейки, то денег было достаточно. Он съел крохотную тарелку борща, кусочек мяса с затейливым гарниром, пригубил довольно скверный кофе и начал рассуждать.

Романов успеть не мог, и это люди не его. Они не могли прицепиться от штаб-квартиры Корпорации, следовательно, «вели» «Мерседес» от дома отдыха, значит, либо комитет, либо родная милиция. Контрразведка отпадает. Слишком топорно работают. Сыщик не был высокого мнения о профессионализме кагэбистов, но следить они умели. Почему-то вспомнилась байка: однажды у англичанина спросили, каким образом удается вырастить такие роскошные газоны. И он ответил, что очень просто, надо только выращивать траву и стричь, выращивать и стричь, и через сто лет будет уже приличный газон.

Организация называлась по-разному: ВЧК, НКВД, МГБ, КГБ, но последовательно семьдесят с лишним лет занималась одним и тем же: обучала и сажала, в результате вырастила профессиональных «наблюдателей» и «следопытов». Нет, к кагэбистам можно относиться по-разному, но следить они умеют. Парни, которые сидят в черной «Волге», даже не удосужились закамуфлировать машину под частника или такси, они из родной конюшни Гурова. Придя к такому печальному выводу, сыщик расстроился и заказал вторую чашку кофе.

Что означают эти игры на лужайке? Вспомнился молодой генерал, который приехал ночью неизвестно зачем и просил «что-нибудь для рапорта». Обычная ведомственная возня? А кто эти генералы, из какого управления? Старая площадь пристраивала своих людей на теплые местечки. Раньше МВД было для них любимым отстойником, но сегодня милиция место не теплое, а горячее, сгоришь без дыма и огня. Можно предположить, что от Гурова ждут результата и хотят принести добычу своими руками. Позвонить Орлову, пусть пришлет за ним машину?

Гуров взглянул на буфетную стойку, на которой стоял белый аппарат. Но он не знал, какова ценность дискет, лежащих у него в кармане, поднимет шум и выложит на стол пустышку, а возможно, и кусок дерьма. Главное другое, почему генералы чужого управления знают о его задании? В конторе не принято на доске объявлений, рядом с приглашением получить талончики на табак, сообщать о секретных заданиях.

Все не так просто, думал сыщик, оглядывая кафешку и прикидывая, есть ли тут черный ход. От утренних генералов и грязной наглой «Волги» сильно воняет. «Вы, коллеги, ничего от меня не получите, пока я не рассмотрю, что добыл».

Пока сыщик беседовал сам с собой, «охотники» вели переговоры с руководством.

– Что-то он валяет дурака, товарищ генерал, болтается по городу, никому не звонит.

– Может, он вас засек? – Генерал помедлил. – Не важно, суньте ему в зубы какую-нибудь легенду и доставьте сюда. Я для молодчика не авторитет, сошлитесь на распоряжение министра.

– Товарищ генерал, товарищ генерал, – торопливо заговорили из машины, – а чего там, по адресу? Бледнолицего взяли?

– Дерьмо, оказал сопротивление, получил пулю, – раздраженно ответил генерал. – Какое тебе-то дело? Выполняй!

Гуров расплатился, зашел в туалет, запасной двери не попадалось, если даже она и существует, видимо, надо пройти через кухню. «Много чести для этих щенков, чтобы я от них убегал и прятался», – решил сыщик. Он вышел на улицу, улыбаясь, так как представил себе ситуацию, в которой окажутся чуть погодя его преследователи: он решил дойти до площади Белорусского вокзала и свернуть налево, к метро, а у «Волги» будет поворот только направо. Сыщик не успел досмотреть юморную картинку, как, пронзительно сигналя, нарушая правила, задом, так как движение по Брестской было односторонним, к тротуару подлетела знакомая «Волга», и из нее выскочил широкоплечий парень лет тридцати.

– Нарушаем, хорошо гаишник отсутствует. – Он улыбался, казалось, за ушами треснет. – Товарищ полковник, мы, ваши ангелы-телохранители, только что получили приказ доставить вас в министерство. Вас ждет министр.

– Ну, если сам министр, лично…

Гуров оглядывал парня с любопытством, отметил, что коллега стоит плохо, непрофессионально, его легко вырубить, против движения «Волга» не пойдет, подумал сыщик, но избрал другое продолжение и рявкнул:

– А ты кто такой?

– Товарищ полковник, я старший…

– Не брызгай слюной, старший, – перебил Гуров, – предъяви документы.

Парень явно обиделся, вынул удостоверение, показал, сыщик выхватил вишневую книжечку.

– Так ты дворнику будешь представляться. – Гуров заметил, что из машины хочет вылезти напарник, ногой захлопнул дверцу, брякнул: – Сидеть! – И внаглую переложил пистолет в наружный карман пиджака.

Из кафе никто не выходил, люди толкались на другой стороне улицы, у Дома кино, так что спектакль проходил без зрителей, разве кто мельком глянул из проезжавшей машины.

– Так, Карякин, значит?

Гуров смотрел на парня, сравнивал с фотографией в удостоверении, даже помял корочки, пытаясь удостовериться в их подлинности. Сыщик, разыгрывая пролог к задуманному спектаклю, вернул удостоверение нехотя, постучал в стекло «Волги», распахнул дверцу, так же тщательно проверил документы напарника, оказавшегося капитаном Дроловым, затем упал на заднее сиденье и облегченно сказал:

– Ну, здравствуйте, парни. Извините, коли обидел, но береженого бог бережет.

Оперативников предупредили, что полковник мужик с норовом, может заартачиться, и они обрадовались, что вопрос разрешился столь быстро.

– Товарищ полковник, мы понимаем, – сказал Дролов, сидевший на переднем сиденье.

– Сейчас такие фармазоны встречаются, – поддержал товарища сидевший рядом с Гуровым Карякин. – Любую ксиву изготовят. Так что вы нам, Лев Иванович, не обиду нанесли, а урок преподали. – Оперативник устроился поудобнее и скомандовал: – Володя, домой!

Водитель свернул на Васильевскую, выехал на улицу Горького. Гуров быстро сказал:

– У меня, парни, просьба. Сугубо мужская: ты, Володя, тоже ничего не слышишь. – Он хлопнул водителя по плечу. – Надо на секунду к ЦУМу подскочить.

– Не положено, приказали…

– Парни! – Гуров всплеснул руками. – Мужики вы или нет? У меня в ЦУМе телка, – он чуть было не подавился этим словом, – работает. Она сейчас сменится, а я вечерком свободный. А телефона у нее нет. Привстанем с капитаном, – сыщик толкнул в спину впереди сидящего, – заскочим на минутку. У моей подруги ноги из подмышек растут… Я же мог и на пять минут дольше обедать?

Оперативники колебались, но водитель на Маяковской перестроился в левый ряд, свернул на Садовое и поехал в сторону ЦУМа, чем и разрешил ситуацию.

Все верно, подумал Гуров, у кого руль, тот и управляет, и, не давая оперативникам времени на размышление, быстро заговорил:

– Болтают, мол, молодые работать не умеют, а вы классно за мной проехали и «сняли» меня профессионально! Молодцы! Сыщики! А вы что же, меня на Ленинском зацепили?

– Раньше, значительно раньше, товарищ полковник, – ответил Дролов, повернулся лицом к Гурову, подмигнул.

– А на Ленинском прокол, – сказал Карякин и вздохнул. – Наши товарищи к этой бледнолицей гниде, что вас на «Мерседесе» катала, заглянули, а он, падла… Подробности, как говорится, письмом, пришили, в общем…

– Баба с возу, – пробормотал Гуров и откинулся на сиденье.

«Романова застрелили. Почему? Он сопротивление оказать не мог. И зачем в квартиру полезли? Его можно было у машины подождать и вежливо взять под руку. Какого агента загубили, а на дискете есть что или нет – неизвестно. Кто-то жжет мосты, теперь, парни, мне с вами уже совсем не по дороге».

«Волга» прокатилась вниз по Петровке, миновала дом тридцать восемь, в котором Гуров прослужил более пятнадцати лет, пугнув окружающих сиреной, вильнула налево и встала у ЦУМа.

– Ну, век не забуду, пошли, капитан, – сказал Гуров и выскочил из машины.

Сыщик взял оперативника под руку, горячо зашептал:

– Только ты об этом деле молчок, пусть я и холостой, но у нас не поощряется.

– Обижаете! – От возмущения Дролов даже приостановился.

– Ладно, извини…

Шагая рядом, плечом к плечу, они проталкивались сквозь толпу гостей столицы, которые не верили, что и тут, можно сказать, в самом сердце Родины, тоже ничего нет. Гуров взглянул на часы – уже семнадцать двадцать.

Если хотите потерять человека и безнадежно утратить его на энное количество времени, приходите с ним в ЦУМ. Когда Гурову требовалось оторваться от назойливого соглядатая, он приходил в большой магазин. В круговерти обезумевших покупателей, шустрых мошенников и орущих детей расстаться с недалеким капитаном было так же просто, как проглотить рюмку водки. Гуров даже стеснялся прямолинейности своей операции, вернее, элементарности трюка, удивлявшего лишь ребятишек-дошколят. Пока они продирались через людскую чащобу, капитан дважды терялся по собственной инициативе, но Гуров, не доверяя случайности, поджидал охранника, чем окончательно усыпил его бдительность. Напротив прилавка, у которого то ли что-то покупали, то ли давили друг друга из чисто спортивного азарта, сыщик остановился, указал на продавщицу, блондинку, лениво шевелившую яркими губами.

– Видишь? Это Тося, подруга моей телки, – прошептал Гуров. – Спроси у нее, где Роксана. Если она уже ушла, назначь им обеим свидание часиков на девять у телеграфа.

– Понял, – выдохнул капитан и ввинтился в толпу.

Гуров проводил его взглядом – так смотрят на утопающего, которого накрыла последняя волна, и начал пробираться к выходу в сторону Пушечной улицы.

Сверкая лакированными боками, «Вольво» стоял на условленном месте. Гуров сел рядом с Юдиным и сказал:

– Поехали отсюда к чертовой матери! Будь все проклято, носков паршивых купить невозможно.

Юдин лишь пожал плечами, хотел поинтересоваться, по какому адресу конкретно обитает мать черта, сдержал любопытство и повернул ключ зажигания.

Они стояли на Воробьевых горах, смотрели на Москву, молчали, каждый думал о своем.

Бизнесмен подсчитывал убытки, которыми для него могут обернуться события последних суток. Губский и Мельник ушли, туда им и дорога. Каца жалко, ему после такого удара не оправиться. Юдин повернулся к Гурову, но сыщик смотрел прямо перед собой, хотя движение Юдина, конечно, ощутил, но никак не реагировал. Думает, решает, с какого бока его ухватить. Юдин вновь уставился на бескрайний каменный разлив города. Сыщик очень интересен, играя с ним, можно не прижимать карты к груди, он не подглядывает, не передергивает, чертов сын, просто очень сильный игрок. Как бы его заполучить в свою лодку?

Сыщик не думал ни о бизнесмене, ни о том, кто в чьей лодке, его мучили другие проблемы. На решение их требовалось время, а с этим у Гурова было совсем плохо. Министр даже не знает о его существовании, ясно как день, думал он. Кто, интересно, прикрывается его именем? И почему убили Романова? Из какого подразделения орлы, что пытались увезти его неизвестно куда? Кто и почему так торопится? Необходимо посмотреть дискеты. Дома появляться нельзя. Где спрятаться и где раздобыть компьютер? Главное, не спешить. Кому можно довериться?

– Кац может покончить с собой, – сказал Юдин.

Сыщик взглянул на него недоуменно и промолчал.

– Бриллианты принадлежат общине, – пояснил Юдин. – Миллион долларов, где-то это, возможно, не деньги, а для Анатолия Самойловича – петля.

– А я-то все думал, чего мне не хватает… Вы с Романовым давно знакомы?

– Совсем незнакомы. – Юдин помялся. – Мне его рекомендовали…

– Кто? Борис Андреевич, это очень важно.

– Я не могу сказать, да вы этого человека и не знаете.

– Тогда мыльте для Каца петлю. Поехали, мне нужно срочно позвонить.

Гуров взглянул на город, резко повернулся и зашагал к машине. Когда они сели в «Вольво», он сказал:

– К ближайшему автомату.

– Я вам не шофер, черт побери! – сорвался Юдин. – Или вы собираетесь сделать из меня осведомителя? Романова мне рекомендовал крупный чиновник МИДа. Фамилии я вам не назову. – Он включил мотор.

– Вы будете меня возить столько, сколько мне нужно, и фамилию назовете, – тихо ответил Гуров. – Дайте закурить, все бросаю, бросаю… Совсем безвольный стал.

Юдин открыл отделение для перчаток, достал пачку сигарет «Мальборо», вытряхнул сигарету, дал сыщику прикурить.

– Я все думал, как коротко определить вашу сущность, теперь понял – слабый.

– Точно. – Сыщик согласно кивнул, затянулся, понюхал сигарету. – Никакой гадости не подмешано? – Вытянул ноги, откинулся на спинку сиденья.

Он решил было позвонить старому приятелю, укрыться временно у него, вспомнил, что приятель недавно женился, и вариант отпал.

– У вас большая семья?

Юдин взглянул недоуменно, затем нахмурился:

– Это угроза?

– Не дуйте на воду, Борис Андреевич. – Гуров давно не курил, и у него слегка закружилась голова. – Просто вы мне подсказали идею вербовки, и меня заинтересовало ваше семейное положение.

– Если не считать сиамского кота, одинокий. А работать на вас не буду.

«Уже работаешь, – подумал сыщик, – а дальше – жизнь покажет».

– Пригласите в гости, выпьем кофе.

Юдин колебался, Гуров чувствовал, что может получить отказ, и козырнул:

– Из дома позвоните Кацу, пусть не торопится.

– Опасный вы человек. – Юдин громко и искренне рассмеялся. – Сказанул! Сообщи волку: мол, учти, дружище, у тебя острые зубы и ты питаешься мясом своих жертв. – Он включил передачу и мягко тронул машину с места.

– У вас, как я понимаю, большие связи, – сказал через некоторое время Гуров. – Вы можете выяснить, куда поступают изъятые нашим ведомством вещи?

– Наверно, вам это сделать легче.

– Возможно, только вам нужнее.

– Какая конкретно вещь?

– Со временем узнаете, в обмен на фамилию чиновника МИДа.

– Дался вам этот Романов, – раздраженно сказал Юдин, проезжая на «кирпич» и припарковываясь у высокого дома, любовно сложенного из светлого камня.

– С час назад Романова застрелили. – Гуров прикурил вторую сигарету. – И меня интересует все, что с ним связано.

Жизнь продолжается, прошел вечер, наступила ночь, которая тоже истекала, и за окном кабинета, в котором работал все время Гуров, начало светлеть, сыщик сидел перед компьютером, на столе стояла турка, несколько чашек с кофейной гущей, лежали страницы исписанной бумаги.

С жильем в Москве плохо, поэтому квартира у Юдина была лишь трехкомнатная, с небольшим холлом, с маленьким бассейном, крохотной баней и состояла из гостиной, кабинета и спальни. Ковры и хрусталь, как заметил Гуров, вообще отсутствовали, пол закрывал скромный однотонный палас, стены были белые, но ничего общего с больничными не имеющие, и производили впечатление чистоты и свежести. Мебель была матовая, из вощеного дорогого дерева и не сверкала нахально полированными боками, каждый предмет был функционален, предназначался для конкретного использования. Для форсу были разве что картины, так в живописи Гуров ничего не понимал. В общем, квартира как квартира, какой-нибудь зачуханный финн так не нашел бы в ней ничего интересного. Сыщик тоже не стал таращить глаза, бесцеремонно оккупировал кабинет. Компьютер, как и следовало ожидать, нашелся. Гуров выставил хозяина за дверь, начал работать, выяснил, что одна дискета безнадежно испорчена, а другая вроде бы ничего себе, но в то же время и ничего особенного, из-за нее не стоило и огород городить. Часть героев, чьи имена и клички проявлялись на экране компьютера, была Гурову известна, другую часть можно было отыскать в картотеке либо в отделах кадров. Ну, было, было кое-что, в основном поганые взяточники, одни – в погонах, другие – при галстуках и партбилетах. На них можно было вполне наплевать, хотя, конечно, не забыть. Но решать с ними неторопливо. Куда они денутся!

Почти в самом конце картотеки друг за другом шли довольно подробные характеристики двух человек, которых даже аполитичный сыщик знал не по милицейским сводкам, ориентировкам или агентурным сообщениям. Один – депутат Верховного Совета России Черкасов, из «так называемых демократов», человек из партии Ельцина – часто появлялся на экране телевизора. Второй, Кудин, был журналистом, несколько раз выступал на страницах газет в рубрике «Мораль и право», рассуждая о плохой работе милиции, коррумпированности и безнравственности ее сотрудников. Оказывается, и депутат и журналист были тесно связаны с Корпорацией и брали взятки, указывались даже суммы и даты, жена депутата приняла в подарок бриллиантовую брошь, которую дарители не поленились подробно описать.

Гуров выругался вслух, отключил компьютер и закурил. Он не симпатизировал депутату, который, по мнению сыщика, уж больно быстро и легко сменил окраску. С младых ногтей сначала комсомольский вожак, потом партийный функционер, теперь перестройщик, ярый приверженец рыночной экономики. Гуров полностью соглашался со всеми доводами депутата, завидовал человеку, который так легко сменил кожу, и злился на него, так как сам был консервативен, понимал, что не прав, но сделать с собой ничего не мог.

Журналиста Гуров никогда в глаза не видел, но терпеть не мог. Читая его хлесткие, злые материалы о безнаказанности преступников, кретинизме и бездушии работников милиции, покрывался гусиной кожей и матерился. Пижон и краснобай играючи расправлялся с проблемами, которые не мог разрешить Гуров почти два десятка лет.

Сыщик смотрел на бледно-молочный экран компьютера и бормотал:

– Ах ты, бархатная жопка, шелковые ушки, значит, мы все в дерьме, а вы в белых перчатках? Ну, погоди!

Гуров отмотал назад, прочитал материал второй раз и стал прикидывать, как полученной информацией можно распорядиться, с чего начать. Выявить источник и всех свидетелей, провести разведывательные допросы, найти вещественные доказательства.

– Можно? – В дверях появился Юдин с очередной чашкой кофе.

Их было много, этих чашек, информацию о депутате и журналисте сыщик получил около полуночи.

– Лев Иванович, может, перекусим и по рюмке примем? – Юдин поставил перед Гуровым кофе, глянул на погасший экран.

– Может быть, может быть, – рассеянно сказал Гуров и подумал, что следует действительно прерваться.

Он взял чашку, и они прошли на кухню. Гуров расположился у окна, лицом к двери, – наверное, и в бане сыщик не сядет к двери спиной, – и все старался и не мог переключиться, хоть ненадолго забыть о депутате и журналисте.

Юдин включил микроволновую электропечь, пока несбывшуюся мечту советских домохозяек, поставил в нее тарелки, бесцельно слонялся по кухне, размышляя, как подступиться к задумчивому гостю, изловчиться, перетащить на свою сторону. И пришел к выводу, что перетащить сыщика никогда не удастся – в лучшем случае они могут встретиться на нейтральной полосе.

– Вы сильно чем-то озабочены, Лев Иванович. Может быть, я смогу быть вам полезен? – Юдин решил прервать тягостное молчание.

Гуров взглянул недоуменно, перевел взгляд на заграничные агрегаты и спросил:

– Сколько же все это стоит?

– Да черт его знает, по-разному. Много, – раздраженно ответил Юдин. – Модно, ну и удобно… Думаете, я от хорошей жизни связался с Губским, Мельником и компанией? Вы же шагу не даете ступить, в микрофоны трубите о свободе, а слезете с трибуны и бьете по голове и все в висок норовите.

Гуров вспомнил упавшего на траву бандита, его тянувшуюся к пистолету руку и свой удар ногой и сказал:

– Оправдать можно все, абсолютно.

– Как вы легко судите!

– Это точно, но в данном случае я о себе. Вы накормить обещали.

Юдин взял полотенце, вынул из печи тарелки с разогретой едой и сковородку с яичницей, поставил на стол и спросил:

– Коньяк, водку?

– Рад бы в рай, да грехи не пускают.

Ужинали молча. Юдин выпил, Гуров взял чашку оставшегося кофе и встал.

– Спасибо, очень вкусно, я пошел.

– Я вам постелю на диване.

Юдин прошел за Гуровым в кабинет, достал из тумбочки подушку, одеяло и белье. Взглянул на отчужденное лицо сыщика, бросил все на диван и молча удалился.

Гуров снова включил компьютер, еще раз перечитал данные на депутата и журналиста, уже не злорадствовал, а чувствовал непонятное беспокойство. Начали возникать вопросы, чем дольше сыщик думал, тем вопросов становилось больше, а ответов меньше.

Совершенно ясно, что материал в компьютер закладывался по мере его поступления, так как не имел никакой системы. Взяточник из вневедомственной охраны, следом боевик-убийца, после него директор магазина. И такая чересполосица от начала и до конца. И под самый финал – рядом депутат и журналист, следовательно, информацию на них получили одновременно. Почему? Дела, в которых они увязли, различны, сроки тоже разные. Депутат способствует хищениям, и в тексте упоминается восемьдесят седьмой год. А в компьютер они попали одновременно и в девяносто первом. Явные нескладушки.

«А если это деза? – подумал он и тяжело перевел дух. – Ну, не любишь ты, сыщик, разговорчивого депутата, а писаку-максималиста просто терпеть не можешь. Так ведь можно заменить слово в крылатой фразе и получится: „Ты мне враг, но истина дороже“. Сыщик, будь объективен, расколи этот орех и вытряхни на божий свет ядрышко истины. А уж горькое оно или сладкое, тебя, сыщик, волновать не должно».

Можно предположить, что некто, человек дальновидный, полагает, что, мол, картотека преступников рано или поздно, но вполне вероятно может попасть в руки властей предержащих, и закладывает в нее дезу, порочащую депутата и журналиста, «так называемых демократов». Плюрализм, демократия, гласность – журналисты выпрыгивают из штанов, только дай им жареного. Депутата и журналиста рвут на куски, поливают их нечистотами, сдабривают помоями, и все это вываливают на голову президента России.

Гуров поднялся, забрал со стола пепельницу с окурками и грязную чашку, пошел на кухню, все вымыл. Когда он в своих рассуждениях заходил в тупик, требовалось отвлечься на какое-то физическое действие. Вновь усевшись за стол, сыщик начал чертить на листе бумаги геометрические фигуры и продолжал рассуждать.

Если горячий материал является дезой, то ее инициатор должен знать, куда заложил мину, и не зависеть от успеха или неуспеха какого-то Гурова. А Гурова могли зарезать в лесу, он мог не выйти на Романова или не суметь его сломать. Слишком много случайностей. Если проводится запланированная провокация, она должна быть проста и надежна. А откуда на заре появились генералы? А «Волга» с оперативниками? Главное, почему убили Романова?

Гуров вскочил, прошелся по кабинету, начал делать гимнастику.

Человека убили. Пусть дерьмового, но ведь жизни лишили, а ты, якобы интеллигент, не потрясен смертью, а лишь мучаешься, что не можешь пристроить покойника в свою логическую схему.

Попытки сыщика пристыдить себя, ужаснуться смертью не увенчались успехом. Он перестал отжиматься от пола, вернулся к столу и начал чертить параллелепипед в проекции.

Романов не мог оказать сопротивление, его убили, потому что мертвые молчат. А что он такого знал? Все упирается в картотеку. А может, ответ в испорченной дискете? Хозяева не знали, что Романов стер запись? Организаторы убийства и слежки за Гуровым не могут быть хозяевами Романова. Совершенно ясно, что они вышли на липового кагэбешника через самого Гурова. Выходит, что человек закладывает в компьютер дезу и не знает, где этот компьютер находится? Так быть не может…

Почему? Сыщик нарисовал крестик. Некто узнает, что в преступной корпорации центрального региона России имеется компьютер с картотекой. Информация могла просочиться из нашего управления. Через свою агентуру некто посылает компроматериал на «так называемых демократов». Гуров повел от крестика линию. Что-то у него ничего не получалось. Путь следования материала не прослеживался. Точнее сказать, начало его угадывалось, но вскоре он терялся.

Сыщик дернул карандаш в сторону, линия причудливо скривилась.

Из того же источника некто узнает о полковнике Гурове и его задании и сосредоточивает на нем внимание. Сыщик отправляется за город, за ним приглядывают издалека. После вызова опергруппы, прокуратуры и «Скорой» сначала появляются генералы, которые пытаются получить «что-нибудь для рапорта», а после неудачи за Гуровым устанавливают наблюдение, которое приводит сначала к Романову, а затем и к компьютеру.

Сыщик продолжил кривую и замкнулся на крестике, полюбовался на свои каракули и вслух подвел итог:

– Такой грязной работы я еще никогда не делал.

Гуров смял бумагу, швырнул в угол. Спокойно, сыщик, спокойно, урезонивал он себя. Никто не знает, что дискета у тебя. Они могут только предполагать, и основания для этих предположений у них имеются. Представь, что ты руководишь операцией. Наружка докладывает, что объект сел в машину к неизвестному, который последние сутки, самые горячие, находился от объекта в непосредственной близости. «Мерседес» направляется в Москву. Остановка перед въездом в город, выходят из машины, минут пятнадцать беседуют, возвращаются в машину, движутся по Окружной и наконец въезжают в Москву. На Ленинском проспекте машина останавливается, неизвестный уходит, объект некоторое время выжидает, затем следует за неизвестным. Видимо, на лестничной клетке между ними происходит мгновенный контакт, после чего объект выходит из подъезда и садится в троллейбус.

Конечно, продолжал рассуждать Гуров, получи он такую сводку наблюдения, то не сомневался бы – объект у незнакомца что-то взял. Дальнейшее поведение объекта лишь подтверждает это. Объект не возвращается в министерство, не едет домой, а начинает болтаться по городу. В данном случае не важно, почувствовал он слежку или нет, важно, что он мечется, растерян, не знает, что предпринять.

А уж гуровская легенда с телкой и дешевенький трюк в ЦУМе вообще в комментариях не нуждаются. Сыщик улыбнулся и покачал головой, даже вздохнул. Нехорошо, полковник, ведете себя, словно мальчишка. Вас министр ждет, а вы непотребства вытворяете. Интересно, как пацаны, которые играют в оперативников, объяснили начальству его исчезновение? А ведь сейчас некто тоже не спит, думает, просчитывает. От таких мыслей сыщик повеселел. Эйфория была недолгой, он вернулся к печке, от которой начал, и вновь двинулся в дорогу. И снова не прошел, уперся в тупик. Стереть дискету он не мог, отдать ее – тоже не мог, для принятия точного безошибочного решения информации не хватает. Против генералов нужны неопровержимые улики.

Гуров долго сидел в кресле, курил, варил кофе, снова курил, тасовал колоду и так и сяк, сдавал карты себе и противнику – и каждый раз проигрывал. Лишь когда начало светать, сыщику удалось вытащить джокер. Гуров ударил кулаком по столу, обозвал себя дураком, еще минут тридцать работал, потом упал на диван и заснул.

Юдин жил холостяком, но утюг в доме нашелся, и около десяти утра Гуров, стоя в одних трусах, гладил брюки. Хозяин готовил завтрак, поглядывал на мускулистую фигуру гостя и говорил:

– У вас фигура тридцатилетнего атлета, можете работать натурщиком, хотя для классики, пожалуй, мышц многовато. И на груди шрамик почти не виден, а вот спину вам конопатил халтурщик.

Гуров закончил гладить, убрал утюг и доску, принялся чистить туфли.

– Рубашечка ваша никуда не годится, мог бы подарить новую, так вы наверняка не возьмете…

– Отчего же? – удивился Гуров. – Я нормальный человек и обожаю подарки.

Юдин принес белую рубашку и строгий однотонный галстук. Гуров взял, поблагодарил сдержанно и быстро оделся. Потом они завтракали, разговаривали на отвлеченные темы: о погоде, футболе, политике. Когда собрались уходить, Юдин спросил:

– Вам действительно нужен человек, который подбросил мне Романова?

Гуров кивнул, и Юдин назвал фамилию и должность. Сыщик снова кивнул, взглянул, прищурившись, и заговорил медленно, произносил слова осторожно, словно брел в темноте, на ощупь.

– Я бы на месте Каца не лез в петлю, а раздобыл «Мерседес», принадлежащий покойнику Романову. При ваших возможностях – дело несложное. В «Мерседесе» я не стал бы ничего искать, а велел бы разобрать его на части, до последнего винтика, слил бензин, масло, размонтировал колеса. Мы не способны угнаться за передовой мыслью Запада и не надо пробовать, – он заговорил даже веселее. – Разберите этот аппарат на молекулы, и, если в ваших руках ничего не останется, я брошу свою работу и наймусь к вам водителем.

– Ловлю на слове, Лев Иванович, – сказал Юдин, отпирая массивные запоры входной двери.

– А пока не я вас вожу, а вы меня, подбросьте, пожалуйста, на Октябрьскую площадь, к министерству, – ответил Гуров, переступая порог.

Глава десятая, и последняя

Шеф Гурова, начальник главка Петр Николаевич Орлов, как обычно, в штатском скромном костюме, с плохо повязанным галстуком, который всегда раздражал Гурова (уже семнадцать лет у него чесались руки перевязать галстук по-человечески), сидел в своем кабинете за столом, вертел в руках дискету и, казалось, нимало не интересовался проходившим здесь разговором.

Моложавый генерал, которого Гуров впервые увидел накануне ранним утром у загородной резиденции, в отличие от хозяина кабинета, был крайне активен. Он пытался расхаживать перед столом Орлова, но кабинет был невелик, и генерал, сделав три-четыре шага, натыкался то на книжный шкаф, то, развернувшись и пробежав в обратную сторону, налетал на сейф. В общем, генерал суетился. Гуров сидел сбоку от стола начальника, спиной к окну, терпеливо ждал, когда кончится игра в слова и начнется дело. Сыщик не понимал роли генерала, широты его полномочий, хотя по отсутствующему выражению на лице шефа – а за долгие годы он изучил это лицо как свое собственное – следовало понимать, что этот, явно из новых, генерал полномочиями облечен и является персоной, приближенной к императору.

– Я всегда полагал, что мы люди военные и дисциплинированные! И вы, Лев Иванович, – полковник милиции, а не анархист с маузером за поясом и бомбой в кармане! – изрек генерал, в очередной раз натыкаясь на сейф. – Черт побери, мы можем перейти ко мне, все-таки просторнее, и хоть кофе дадут…

Шеф нажал на кнопку и тихо сказал:

– Света, кофе, пожалуйста…

– Петр Николаевич, вы своим молчанием поддерживаете полковника, будто одобряете его безобразное поведение, которое граничит со служебным преступлением. – Генерал неловко присел на краешек стула. – Мало того, в прокуратуре решают вопрос о возбуждении против полковника уголовного дела за превышение пределов необходимой самообороны, нанесение тяжких телесных повреждений с расстройством здоровья.

– Тяжких без расстройств не бывает, генерал, – флегматично заметил Орлов. – А никакого дела не слепится – нет потерпевших.

– Не понял! – Генерал вскочил.

Орлов заглянул в лежавшую на столе папку и ответил:

– Сегодня около шести утра содержавшиеся в санчасти Прохоров и Курков убили постового милиционера и скрылись.

– Прекрасно! Великолепно! – Генерал вновь начал тыркаться по кабинету. – Просто гора с плеч! Я циник? Возможно. Но на нашей работе порой убивают… Сейчас главное – это полковник. – Он ткнул пальцем в Гурова, хотел то ли пригвоздить, то ли возвысить. – Он должен быть в белом, без единого пятнышка. Сколько вы работаете в милиции? И что, кроме отборной ругани, слышали? Надо не только, как вы выражаетесь, пахать, но и подать результат. Старо? Согласен, так ведь и мир стар. Сегодня в семнадцать – пресс-конференция, будут наши писаки, депутаты, сами понимаете,иностранцы. Мы им такой товар подаем, а главный герой – в грязи увечит людей… Ну, слава богу, хоть с этим пронесло!

Генерал поднял руку, хотел, видно, перекреститься, но сдержался, неопределенно помахал ладошкой.

«Так… Ларчик просто открывался, – подумал Гуров. – Пресс-конференция, иностранцы, потому-то ты не спишь. И гоняешься ты не за мной, грешным, а за сенсацией».

– Я выполняю приказ министра! – Произнеся эту фразу, генерал, словно прикоснувшийся к земле Антей, ринулся в бой с новыми силами. – Я вас подам на всю страну и дальше, за пределы! Я должен быть уверен в вас, полковник! А я не уверен! Где вы болтались почти сутки? Почему вы скрылись от своих товарищей?

– Разберемся. – Орлов с интересом разглядывал свои ладони. – Полковник Гуров напишет рапорт. Мы разберемся.

– Нет у меня времени! – Генерал в конце почти каждой фразы ставил восклицательный знак, если только не ставил знак вопроса. – Перестройка! Мы боремся с бюрократией, а вы все вопросы хотите свести к бумажке! Ну, рапорт со временем, пожалуйста, почему сейчас нельзя русскими словами объяснить?

Орлов перестал любоваться ладонями, взглянул на Гурова и кивнул.

– Товарищ генерал! Я выполнял специальное задание, о котором, в принципе, никто не должен был знать. Неожиданно меня останавливают незнакомые люди, представляются как мои телохранители. У меня тело одно, я не могу доверить его охрану чужим людям.

– Не паясничайте, полковник! Вам предъявили документы, сослались на министра!

– Документы я могу такие предъявить, что вы, товарищ генерал, в моем присутствии сидеть не посмеете.

Генерал покраснел, затем пошел белыми пятнами. Орлов довольно заурчал, сказал миролюбиво:

– Ну, ладно, ладно, Лев Иванович, давай по существу.

– А по существу, товарищ генерал, – сыщик взглянул на начальника обиженно, – ни о какой охране не договаривались. Парни наглые, это факт, а почему они висят на хвосте, что им нужно, неизвестно. Министр, говорите? Так я могу сослаться на президента или на господа бога… Слова – они все выдержат.

– Допустим, допустим… – Неожиданно выяснилось, что генерал умеет говорить и миролюбиво. – Ну, не понравились вам мои парни, тем более что у вас есть такой горячий материал. – Он указал на лежавшую на столе дискету. – Вы ушли, надо сказать, мастерски, провели моих вислоухих.

Генерал сделал паузу, улыбнулся, призывая заключить перемирие. Гуров еле сдерживал смех, Орлов вновь вызвал секретаря.

– Светок, как дела с кофе?

– Петр Николаевич, чайник перегорел, я ребятам позвонила, не несут, черти, – радостно сообщила секретарша, которая отлично знала, когда нужен кофе, а когда чайник должен «перегореть».

– Хорошо, хорошо, отставить, – сказал Орлов и развел руками.

– Ну, великие сыщики, вы и даете! – Генерал выдал еще одну улыбку, повернулся к Гурову и посерьезнел. – Так куда вы пропали, почему не явились к начальству? Где вы ночевали?

Сыщик знал, что такой вопрос зададут. Времени, чтобы приготовить ответ, было достаточно, однако он его не приготовил. Гуров рассчитывал переговорить с Орловым один на один и вместе сочинить легенду. Но когда сыщик переступил порог министерства, его уже ждали и повели к чужому генералу. Гуров еле отбился и сумел проскочить в этот кабинет.

Орлов покусывал нижнюю губу, взгляда на Гурова не поднимал. Сыщик понял: никакой защиты, только нападение. Ему не пришлось искусственно возбуждать себя – человек, сидевший напротив, появился из ниоткуда, надел генеральские погоны, допрашивает. Лицо Гурова осунулось, кожа задубела, глаза стали ярко-голубыми, от нахлынувшей злости голос почти пропал.

– Может, вы хотите знать, с кем я ночевал и как именно? От меня жена ушла…

Из всех троих больше всех такому сообщению удивился сам сыщик. Орлов знал, что семья Гурова распалась, но это произошло отнюдь не вчера. Генерал не понял, какое отношение к происходящему имеет жена полковника. А Гуров совершенно не собирался произносить подобную фразу, но она прозвучала, и сыщик бросился в атаку:

– У вас, генерал, пресс-конференция, а у меня жена ушла. Как раз вчера, такая незадача. Вам не позвонила, не согласовала. Извините. А вот генерал Орлов, тогда полковник Орлов, – сыщик взглянул на друга и начальника осуждающе, – у меня на свадьбе гулял. Ведь было, уважаемый Петр Николаевич, признайтесь.

– Ну, Лев Иванович… – Орлов бросил взгляд на генерала, недоуменно пожал плечами.

– И водку пил, и «горько» кричал! А вчера жена ушла! Сто лет прожили дружно, любили…

– Все! – Орлов хлопнул ладонью по столу, поднялся. – Объявляется перерыв.

Генерал встал, растерянно оглянулся, не зная, что предпринять.

– А вас, генерал, на той свадьбе не было, поэтому вы и спрашиваете, где я провел ночь! – Гуров вскочил, резко повернулся, прижался лбом к оконному стеклу.

Генерал хотел взять со стола дискету, Орлов сделал отрицательный жест, подмигнул, указал взглядом на дверь. Генерал возмущенно фыркнул и вышел. Знаменитый сыщик! Истеричка! Баба у него сбежала, так он дела забросил! Генерал вышагивал по длинному коридору и пребывал в возмущении.

– Ты, Лева, свой талант закопал, – сказал Орлов, с искренним удивлением глядя на Гурова. – Семнадцать лет с тобой бок о бок – и не подозревал даже.

– Сам удивляюсь, – признался Гуров. – Последний поворот к окну, пожалуй, перебор. Но я физиономию его уже видеть не мог: либо лицо ладонями закрывай, либо отворачивайся.

Дверь открылась, секретарша принесла кофе, заговорщицки подмигнула и удалилась.

– И что здесь? – Орлов постучал пальцем по дискете.

– Разное, – неопределенно ответил сыщик. – Откуда явился сей муж? И почему ты разрешаешь с собой так разговаривать?

– Потому, Лева, все потому же. – Орлов убрал дискету в сейф. – Если меня не будет, кто останется? Ты, гений, куда служить пойдешь? Ты почему не звонил?

– Статью за соучастие не отменили, Петр Николаевич. Что позволено оперативнику, не позволено генералу.

– Я твой друг.

– Я могу исповедоваться за рюмкой чая, а сейчас ты начальник.

– Я волновался – Орлов сунул ладонь под пиджак, потер грудь. – Бог тебе судья. Ну, Лев Иванович, как будем жить дальше?

К семнадцати часам перед конференц-залом начали собираться как сотрудники министерства, так и постепенно прибывавшие гости. Атмосфера ожидания была немного нервная и одновременно праздничная, как в фойе театра перед началом премьеры. Случайных людей нет, только свои и приглашенные, которых все время бегают встречать, теряют, вновь находят, просят извинить за вынужденную задержку: вот-вот начнется.

Поведение собравшихся было различным. Молодым сотрудникам было поручено встречать и рассаживать гостей. Милиционеры со стажем, кто в форме и при орденах, кто в штатском, преимущественно в сером, а многие так и в белых рубашках – знай наших, поглядывали на происходящее снисходительно, мол, чего только нынче не придумают. Вот и в святая святых неизвестно кого пустили, скоро и кооператорам разрешат здесь шляться. Иностранцы, привычно улыбаясь, не скрывали любопытства, оглядывались, один даже подошел к стене, колупнул пальцем облицовку. Несколько депутатов, как и надлежит народным избранникам, держались солидно и слегка покровительственно, мол, не такие залы видели, мягко стелете, но нас, умудренных, на кривой не объедешь, мы в корень смотрим, в самую суть. Ну и, естественно, журналисты, которых профессия обязывает в любую щель пролезть, а тут двери открыли, так даже и неинтересно. Они знали всех, а кого не знали, то здоровались с таким видом, что человек, досадуя на свою память, начинал чувствовать себя неловко.

Орлов и Гуров сидели в полупустом зале, у прохода, над ними нависал генерал, которого неожиданное заявление сыщика о личном горе вынудило покинуть поле боя. Сейчас генерал пытался наверстать упущенное:

– Петр Николаевич, я категорически требую отдать мне дискету. Мы планируем показать кое-какую кинохронику, а ваш материал запустим на скорости, прочитать его будет нельзя, но объем добытой информации, безусловно, произведет впечатление. – Он указал на стол президиума, рядом с которым стояли телевизор и компьютер.

– Классное решение. – Орлов одобрительно кивнул. – Зарядите компьютер любой информацией и гоняйте, а конферанс – дело несложной техники…

При слове «конферанс» генерал скривился, тут же набычился и повторил:

– Я категорически требую…

Орлов, который сидел расслабившись, несколько мешковато, выпрямился, вздернул подбородок и резко перебил:

– Вы, генерал, требуйте с подчиненных, меня вы можете только просить. Совершенно секретный материал из моего сейфа никуда не выйдет, тем более на эстраду.

– Ах, так? Сейчас прибудет министр…

– Хоть президент, – вновь перебил Орлов.

– Ну, посмотрим, – пробормотал генерал и отошел.

– У нас министры меняются быстрее, чем времена года, – невесело пошутил Гуров.

– Министр не профессия, а средство для личности самоутвердиться в окружающей среде.

– Не скажи, убежден, что есть и глубоко порядочные люди, которым за державу обидно. Дачи, пайки, машины – для семьи, а сам света белого не видит.

– За идею? – хитро прищурился Орлов.

– Есть, которые и за идею, – ответил Гуров.

– Так и вороны встречаются белые, но редко, – усмехнулся Орлов.

Зал начал наполняться, по проходу двинулась группа товарищей, которым полагалось сидеть в президиуме, то есть на расстоянии от остальных и повыше. Засверкали блицы.

– Лева, объясни старику, что такое презентация, – зашептал Орлов.

– Представление, – ответил Гуров. – Вот ты сейчас тоже кое-что представляешь, но это не презентация.

Рядом с министром сыщик увидел депутата, который фигурировал в картотеке уголовников. «Прав я или не прав? – думал Гуров, глядя на массивную фигуру с седой шевелюрой – лица на таком расстоянии рассмотреть было невозможно. – Задумана провокация, скандал с разоблачением или мне привиделось? По крайней мере, сегодня у них сорвалось. Петр дискету не отдаст, да и обнародовать секретный материал прилюдно никто не рискнет».

Кому положено сидеть выше, солидно занимали свои места, улыбаясь, переговаривались, галантно уступали друг другу место. Они были сообщники, люди, привыкшие к подобным процедурам и считавшие такое положение естественным. Среди вышестоящих были три генерала, но один, недавний собеседник сыщиков, из зала смотрелся лучше всех, был подчеркнуто статен. Он склонился к уже занявшему свое место министру, что-то быстро говорил и поглядывал в зал.

– Я, пожалуй, пойду. – Орлов встал и, благо сидел с краю, пошел к выходу.

Микрофон щелкнул, и спокойный уверенный голос произнес:

– Петр Николаевич, подождите, пожалуйста.

Генерал призывно махнул рукой.

Орлов остановился, взглянул на эстраду, почесал за ухом, пошел обратно, недовольно бормоча:

– Старый дурак.

Проходя мимо Гурова, Орлов дал ему подзатыльник, одернул пиджак и зашагал решительнее. Генерал встретил его у ступенечек, чуть не подхватил под локоток, подвел к министру, который, слегка повернув голову, сказал:

– Какой-то сенсационный материал раздобыли и прячете. Нехорошо, Петр Николаевич. – Министр улыбнулся сидевшему рядом депутату. – Принесите и передайте генералу.

Орлов наклонился и, понимая, что выглядит смешно, а препирательство бесполезно, ответил:

– Товарищ министр, материал доставлен лишь сегодня, я его не смотрел, но он, безусловно, совершенно секретный.

Министр огладил ладонью мягкое сукно стола, натужно, словно жал воротничок, повернул голову и сказал:

– Я вас прошу, Петр Николаевич.

Гуров видел, как Орлов и генерал быстро вышли из зала, все понял, философски подумал, чему быть, того не миновать, и занялся совершенно бессмысленным делом. Он начал разглядывать макушки сидевших в первых рядах журналистов, пытаясь опознать затылок человека, из-за которого не спал ночь.

Заместитель министра вышел к микрофону и сообщил, что сегодня пойдет разговор о криминогенной обстановке в стране, работе уголовного розыска, будут показаны несколько эпизодов из работы розыскников, снятых самими сотрудниками на видео, после чего желающие могут задать вопросы. Окончив короткое выступление, оратор углубился в статистику. Зарегистрировано, раскрыто, арестовано, возвращено на сумму, изъято оружия.

Данные эти были уже обнародованы в газетах, зал слушал равнодушно, шелестел разговорами, все дожидались последней части, когда можно будет задавать вопросы, которые у многих имелись. Гуров ждал возвращения Орлова и думал о своем. Процент раскрытых убийств довольно высок, действительно производит впечатление. Только кто знает, из чего данный процент складывается? Муж ударил жену утюгом, утром протрезвел, прибежал в милицию. Раскрыто… Алкаши подрались, один другого порешил, заснул рядом, патрульная машина подобрала. Раскрыто… Конечно, мы разыскиваем и настоящих убийц, рассуждал сыщик, ребята пашут не за страх, сам не последний человек, однако и наиболее удачливому такого процента не вывести. Вроде и правда в таблицах, а приглядишься – мистификация.

Гуров вновь увидел своего друга и начальника уже на сцене: генерал усадил Орлова, сам подошел к компьютеру, вставил дискету, напряженно уставился на экран, через некоторое время заулыбался, глянул в сторону Гурова победно.

– Там они, там, куда им деться, – прошептал Гуров. Значит, не померещилось, и не так он глуп, как полагают некоторые. Петр совладать не смог: куда плотник супротив столяра? Хотя здесь и все наоборот, Петр столяр-искусник, а министр еле-еле плотник. Однако президенту виднее, оттого он нашими министрами в подкидного играет.

Генерал явно отвечал за проведение мероприятия. Когда кончили считать проценты, деньги и стволы, он включил телевизор, начал комментарий. Огромный телеэкран в актовом зале плохо смотрелся, да и снято было скрытой камерой, одна мельтешня: машины, погони, пистолеты, трупы. Генерал был лаконичен: «безжалостные, циничные бандиты и убийцы», «безутешные матери и несчастные дети», «неминуемость наказания и беспристрастность суда» – в общем, полный джентльменский набор.

«Что же, генерал, дальше? – думал Гуров. – Куда едем, где остановимся?»

– Уважаемые гости и коллеги, как раз сегодня у нас большое событие: сотрудниками уголовного розыска завершена сложнейшая операция, ликвидирована группа так называемых авторитетов уголовного мира. Главарь, к сожалению, убит во время перестрелки, но герой жив и здоров!

Гуров застонал, ноги у него почему-то ослабели, во рту пересохло, поняв, какое испытание его ожидает, он выругался.

– Так бывает не только на экране, хотя человек, которого я вам сейчас представлю, и похож на киногероя. Жизнь закручивает сюжеты почище драматургов. – Генерал поднял руку, выдержал паузу и с пафосом произнес: – Полковник милиции, старший оперуполномоченный по особо важным делам Лев Николаевич Гуров! Прошу!

Так представляют звезд эстрады, после объявления следует шквал аплодисментов, а герой выбегает с поднятыми руками и раскланивается. Сейчас же пафос тона в сочетании со словом «оперуполномоченный» вызвал у людей недоумение, чувство неловкости, кто-то рассмеялся, послышалась быстрая иностранная речь, повисла пауза и, заполняя ее, генерал продолжал говорить:

– Полковник – смелый, опытный, талантливый сыщик. Он сумел не только разгромить преступную группировку, но и захватить картотеку преступников, которая содержит имена, клички боевиков, осведомителей и полные данные на тех уродов-перевертышей, которые, что греха таить, все еще существуют в нашей среде.

Никогда в жизни Гурову не было так стыдно, но не выйти было невозможно: начнут искать, тыкать пальцем, подталкивать. Он шел по проходу, поднимался на сцену, стараясь не слушать заливавшегося соловьем генерала.

– По своим политическим убеждениям полковник – ярый сторонник демократической платформы. – Генерал указал на свободный стул. – Присядьте, Лев Иванович. А сейчас, товарищи и господа, мы постараемся ответить на ваши вопросы.

На большинство вопросов отвечал заместитель, министр лишь подал несколько реплик и даже сравнительно удачно пошутил. Генерал представил залу Орлова. Узнав, что просто одетый немолодой человек – главный сыщик страны, журналисты, особенно иностранцы, оживились, начали задавать более конкретные и профессиональные вопросы. Орлов отвечал нудно и односложно, пытаясь погасить интерес к своей персоне. И он, и Гуров напряженно ждали подвоха, ведь дискета была в компьютере, а висевшее на стене ружье обязательно должно выстрелить.

Иностранцы о чем-то переговаривались между собой, а потом один из них на чистом русском языке спросил:

– Господин Орлов, как мы понимаем, захват полковником списков агентуры уголовников для вас большая удача?

– Безусловно, – кивнул Орлов. – Хотя я не могу судить о степени удачи, так как еще не успел ознакомиться с материалами.

– Мы поздравляем вас, господин Орлов. Мы не хотим вас обидеть, но не боитесь ли вы, что среди членов мафии могут оказаться и ваши люди?

«Вот оно, началось, – понял Гуров. – Что бы про меня ни болтали, но я обыкновенный гений».

– А вы, господин, не боитесь узнать, что ваш друг предатель? Конечно, страшно. Но уж если он предатель, то лучше об этом узнать раньше, чем позже, – ответил Орлов.

– Мы полностью исключаем возможность сотрудничества с преступниками наших ответственных товарищей, – вмешался в разговор министр. – Это исключено. А среди рядовых могут быть и двурушники. А мелкие чиновники в вашей стране не продаются мафии?

– О, сожалею, господин министр, к сожалению, продаются. – Иностранец всплеснул руками. – Это наша беда!

– Петр Николаевич, разрешите вопрос. – Журналист представился, и Гуров услышал знакомую фамилию, которая была на дискете Романова.

– Да, конечно, – ответил Орлов.

– Приятно, что наш министр такой оптимист, – сказал Кудин. – Но вы, опытный сыщик, не исключаете, что среди осведомителей и других пособников нашей родной мафии окажутся лица крупного калибра?

– Я уже давно ничего не исключаю, – сказал Орлов. – Наш разговор уходит в область предположений, а я поклонник фактов.

– Простите, господин Орлов, – вмешался иностранец, – вы впервые пошли на открытый разговор с прессой, данный факт мы приветствуем от всей души. Но если, как заметил мой русский коллега, вы столкнетесь с людьми большого масштаба, то не боитесь ли, что добычу у вас просто отнимут?

– Лично мне бояться поздно, отбоялся. А отнимут – не отнимут, это решать не мне. Я не политик, я сыщик.

– Удобная позиция, – усмехнулся Кудин. – Мы не были политиками в тридцать седьмом, сорок девятом, в застойные годы, теперь имеем то, что имеем. Может быть, есть смысл передать добытые материалы в специальную комиссию Верховного Совета?

Министр многозначительно взглянул на генерала, тот мигнул своим подручным, которые неслышно спустились в зал, прошелестела команда: «Товарищи! Просьба разойтись по рабочим местам!»

Сотрудники неохотно потянулись к выходу. Лишь группа советских и иностранных журналистов, ощерившись микрофонами, осталась перед столом президиума, за которым восседали руководители и депутаты. Гуров вглядывался то в лицо Кудина, который специализировался на разоблачениях беззаконий, творимых органами милиции, и был негласно выдвинут своими коллегами в лидеры, то переводил взгляд на чеканный тяжелый профиль депутата Черкасова, обменивавшегося с министром короткими репликами.

– Этого я не позволю. – Орлов хотел лишь подумать, но произнес вслух и, поняв, что проговорился, бросился в бой: – Какова бы ни была заложенная в картотеку информация, она совершенно секретная и оглашению не подлежит.

– Обожаю секреты! – воскликнул журналист. – Вы распоряжаетесь секретами по своему усмотрению, народным избранникам знать правду не положено.

– Демагогия, – отрезал Орлов и взглянул на министра. – Спецслужбы любого, самого демократического государства хранят свои секреты.

Иностранцы залопотали по-своему, согласно закивали, кто-то из них сказал:

– Конечно, так есть.

– А не тайна, что представляет собой столь секретная картотека? Это карточки, списки? – последовал очередной вопрос.

– Дискета, она заложена в этот компьютер, – выстрелил подручный генерал и кивнул на стоявшую на приставном столике аппаратуру.

– Прекрасно, значит, если вам что-то в тайнах мафии не понравится…

– Почему именно нам не понравится? – перебил журналиста генерал. – Может быть, вам не понравится?

– Извините, – вмешался сидевший за столом депутат, – давайте откажемся от деления на «наших» и «ваших».

– Нет уже, извините. – Генерал задрал подбородок. – Прозвучал недвусмысленный намек: честь мундира обязывает. Стреляться!

Иностранцы, люди более раскованные и органичные, рассмеялись, захлопали, советские улыбались настороженно.

– Вы, генерал, смельчак и вызываете на дуэль безоружного. Знакомая картинка! – съязвил Кудин.

– С ваших губ капает яд, поберегитесь. У нас будет одно оружие и один секундант.

Гуров все понял: он одинаково не любил ни генерала, ни журналиста, но отдал должное первому, который был умнее и коварнее.

– Объяснитесь, – сказал Кудин и непроизвольно вытер губы. – Какое оружие?

– Компьютер.

– Согласен. А секундант?

– Пресса. – Генерал поклонился журналистам. – Вы же поклонники гласности.

– Какие условия? – Кудин чувствовал, его заманивают в ловушку, но не мог понять, в чем она заключается.

– Мы спросим у компьютера о вас и, скажем… – генерал, актерствуя, обвел взглядом присутствующих, остановился на депутате Черкасове, улыбнулся, – и о вас. Согласны? Чтобы вам проверка не показалась обидной, мы сначала зададим вопрос, что известно мафии о генерале Орлове и обо мне. Согласны?

– Конечно, нет, – взорвался Кудин. – Это ваш компьютер, в нем заложена ваша информация… Я категорически протестую, это чистой воды провокация!

– Проверьте, пожалуйста, меня, товарищ генерал, – сказал иностранный журналист. – Эрнест Гартнер. Пожалуйста.

Иностранцы захлопали, кто-то сказал:

– Тест на СПИД!

Генерал кивнул возмущенному Кудину.

– Я вас понимаю: знает кошка, чье мясо съела. Вынудить не могу, давайте взглянем, чем мафия располагает на генералов милиции. – Он подошел к компьютеру, журналисты поднялись на сцену, сгрудились у небольшого экрана.

Генерал набрал свою фамилию, имя и отчество, на экране появилась надпись: «Сведениями не располагаем».

– Видно, я недостаточно знаменит. Теперь Орлов, Петр Николаевич. Не возражаете?

Орлов махнул рукой, мол, отстань и делай что хочешь. Генерал потыкал пальцем в клавиши, появился текст: «Орлов Петр Николаевич, 1928 г.р., работает в угро более сорока лет, генерал, среди своих пользуется авторитетом, фанатик, подходов не имеем».

– Ясно, какие компрометирующие материалы могут быть на генерала милиции? – саркастически улыбнулся Кудин. – Да еще в стенах этого здания.

– Дискета доставлена сегодня полковником Гуровым, кстати, вашим единомышленником.

Присутствующие невольно посмотрели на Гурова.

«Так вот зачем ты расхваливал меня, – понял сыщик. – Если хочешь протолкнуть дезу, рекламируй источник информации. А ты не дурак, генерал, мерзавец, конечно, но не дурак».

– А мне даже любопытно, – неожиданно произнес депутат Черкасов, – удостоили меня уголовнички своим вниманием или нет? Валяйте, генерал!

Подручный глубоко вздохнул, промокнул платком лоб, бросил на министра словно случайный взгляд, скомкав платок, вытер руки, будто готовился к прыжку и боялся промахнуться. И хотя генерал старался держаться спокойно, его напряжение почувствовали все. Журналисты придвинулись плотнее, разговоры смолкли.

– А отчего вы так нервничаете, товарищ милиционер? – срывающимся голосом воскликнул Кудин. – Давайте, вытаскивайте на божий свет заготовленную гадость!

– А может, не стоит? – Генерал оглядел присутствующих. – Господа, я прошу извинения, все это несерьезно и достаточно грязно. Уголовники! Ведь о любом человеке могут написать что угодно. Правда, свои записи они прячут, а не тиражируют миллионными экземплярами. Товарищ Черкасов – депутат парламента, лучше не надо.

Генерал выжимал из ситуации максимум, накалял обстановку до предела.

– Господин депутат согласился, – сказал иностранец, – я уверен, наш депутат никогда бы не согласился. Вы, русские, странные люди.

Народный избранник не был абсолютным дураком, почувствовал недоброе, решил отступиться, взять свои слова назад, но на сомнительный комплимент иностранца попался, словно мальчишка, и четко произнес:

– Депутат, как жена Цезаря, должен быть выше всяких подозрений, прошу, генерал.

– Я считаю, что напрасно, но если желаете… – Генерал начал выстукивать буквы.

На экране появилась надпись: «Сведениями не располагаем».

– Не удостоили, – облегченно вздохнул Черкасов. – Значит, плохо работаю.

Журналисты начали фотографировать, черкать в блокнотах, о своем коллеге Кудине забыли. Раздались восхищенные реплики.

– Русские долго запрягают, но быстро ездят! Поставить под угрозу всю карьеру!..

А генерал все играл на компьютере, вновь набрал фамилию депутата, затем фамилию журналиста, на экране вновь появилась надпись: «Сведениями не располагаем». Журналисты народ дошлый, манипуляции генерала заметили, кто-то ехидно спросил:

– Что-нибудь не так? Может, машинка испортилась?

Генерал не ответил, смотрел на Гурова, сыщик отлично знал, что взглядом встречаться нельзя, он выдаст себя, но поднял голову, ответил спокойной улыбкой. Эту опасную игру заметил Орлов, сказал министру, что вынужден вернуться в кабинет, подошел к компьютеру, забрал дискету, взял Гурова под руку и быстро поволок к выходу. За спинами сыщиков звучал уверенный голос министра:

– Мы еще не достигли абсолютного консенсуса, но в наших взаимоотношениях, безусловно, произошли подвижки…

Гуров перешагнул порог, привалился к двери, отгородился от зала.

– Подвижки-херишки! Когда генсек «хакал», так вся рать букву увечила, если следующий будет материться, свита запоет на фене…

Орлов шел по коридору так быстро, что длинноногий Гуров еле поспевал. Начальник влетел в свою приемную и закричал:

– Меня нет! Нет меня! Ни для кого! Ясно? – И распахнул дверь кабинета.

Секретарша взглянула обиженно, Орлов втолкнул сыщика в кабинет, вбежал сам, путаясь с ключами, открыл сейф, запер в него дискету, упал в кресло, рявкнул:

– Ну?

Гуров, который во время серьезного разговора предпочитал оставаться на ногах, сейчас опустился на стул и миролюбиво сказал:

– Не серчай, Петр Николаевич. Раз пуля просвистела, значит, не твоя.

– Они там были? – Орлов не пояснял, кто «они» и где «там».

– Оба, – ответил сыщик. – И представляешь, в каком виде.

– Ты как посмел?

– Но ты же сам видел, я угадал. Их замазали и подставляли.

– А если бы не угадал? Ты же уничтожил вещественные доказательства!

– Обижаешь. – Гуров достал из кармана дискету, положил перед начальником. – Вот она, оригинал так сказать, а генерал баловался копией моего изготовления.

Орлов откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза. Гуров, зная, что сейчас последует, улыбнулся. Генерал, начальник грозного управления вытянул губы трубочкой, приоткрыл один глаз, потом второй, скосил их на кончик носа – это означало, что старый сыщик думает.

«Прав Лева или не прав, он совершил поступок, на который я уже не способен, – рассудил Орлов. – И при этой власти нам обоим теперь жизни не будет».

– У меня выслуги сто лет и генеральская пенсия. На что ты рассчитываешь? – Орлов вызвал секретаршу и заискивающе сказал: – Девочка, где наш кофе?

– Минуточку, Петр Николаевич, – ответила девушка.

– Петр, а чего мне было делать? – спросил Гуров. – Мне эти мужики несимпатичны, но они из команды президента России. И какой бы он ни был, мы его выбрали и должны защищать.

– А тебя кто защитит?

Секретарша принесла кофе, оставила поднос, взглянула на шефа снисходительно и величаво удалилась. Орлов взглянул на закрывшуюся дверь, состроил гримасу, достал из нижнего ящика стола початую бутылку коньяка и стаканы, налил пальца на два, кивнул.

– Так если просвистела, значит, не твоя?

– Так точно, Петр, наши еще не отлили.

Орлов знал, что друг ошибается, но ничего не сказал, они молча выпили.

Депутат Черкасов был высок и грузен, журналист Кудин, наоборот, – фигурой мелкой. Положение Черкасова в обществе было весомее и солиднее, но в личных отношениях верховодил, порой тиранствовал Кудин. Выйдя из министерства, приятели остановились у машины, журналист тыкал пальцем в грудь депутата и выговаривал:

– Смелость и глупость суть вещи разные, я ментов знаю как облупленных. Сто против рубля, нас хотели спалить, но, как обычно, у них что-то не сработало.

Черкасов благодушно улыбался, смотрел поверх головы приятеля, увидел вышедшего из подъезда Гурова и сказал:

– А мы сейчас спросим. Взгляни, их знаменитость. Как его?.. Одевается, будто проездом из Парижа…

Журналист повернулся, взглянул на проходившего мимо Гурова и возразил:

– Да в жизни он правду не скажет. А костюмчик на нем действительно отличный. Однако как сыскаря ни одевай, суть одна – мент поганый.

Эпилог

Из трудовой книжки Льва Ивановича Гурова:

«…служил в органах МВД СССР девятнадцать лет, восемь месяцев и двадцать шесть дней… Уволен в связи с утерей доверия…»

Гуров не дослужил до пенсии три месяца и четыре дня.

Эдуард Анатольевич Хруцкий Криминальная Москва

От автора

У каждого города есть своя история. Вернее, не одна, а целых две. Первая — это парадная. За нее Москве давали ордена и звания. О ней писали, снимали кино, показывали по телевизору.

Вторая — подпольная, следы которой обозначены в ежедневных милицейских сводках.

В своей книге я хочу рассказать о маленьких московских тайнах. О сыщиках и ворах, художниках и мошенниках, о людях, не нашедших себя в те годы, о которых я пишу.

В моих историях нет вымысла, в них живут реальные люди, показанные в реальных ситуациях.

Много лет я собирал материалы о криминальной Москве, но в те годы напечатать это было невозможно.

Пришло время — и они увидели свет.

Ну а как это получилось, судить вам, дорогие читатели.

Я приношу искреннюю благодарность моему другу Петру Спектору, подвигнувшему меня к написанию этой книги.

Глава 1 Сыщики и воры

Профессия Ивана Васильевича

Жаль, что большинство людей не ведет дневники. Память, конечно, инструмент прекрасный, но перенасыщенность информацией заслоняет многие яркие страницы прошлого.

Я тоже не хранил старые журналистские блокноты, в которые записывал, кроме всякой ежедневной ерунды для газетной текучки, факты для будущих очерков.

А жаль.

Оговорюсь сразу, очерк об Иване Васильевиче Парфентьеве я в свое время написал. Было это в 1959 году.

Иван Васильевич надел очки, внимательно прочел мое сочинение.

— Интересно, — усмехнулся он, — как не про меня. Только, знаешь, не напечатают это.

— Да как же так, — удивился я, — напечатают.

Я тогда еще многого не понимал. Впервые был написан очерк о начальнике МУРа. Делал я его для журнала «Молодая гвардия».

В редакции очерк понравился, его запланировали в один из ближайших номеров. Но… Прошло некоторое время, и мне вернули рукопись.

— Почему? — взволновался я.

— Не волнуйся, — сказал мне главный редактор Виктор Полторацкий, — ты написал хорошо и интересно. Но есть другие соображения.

— Какие, Виктор Васильевич? Вы же говорите, что все это интересно.

Полторацкий посмотрел на меня печально.

— Запомни: кроме нашего умения, есть еще… — Он ткнул пальцем в потолок. — Я позвоню в журнал «Советская милиция», отнеси его туда.

Я так и сделал.

В милицейском журнале очерк провалялся дольше и был благополучно потерян.

Что интересно, через два года я познакомил Юлика Семенова с Парфентьевым. Вполне естественно, Юлиан немедленно попал под обаяние этого человека и написал о нем блистательный очерк для журнала «Москва».

Это сочинение разделило судьбу моего материала под названием «Комиссар».

А Иван Васильевич, хитро усмехаясь, сказал нам:

— Я же предупреждал.

Тогда я еще не знал, что в то былинное время ценился не профессионализм, а умение подлаживаться к партийному руководству города. А у Парфентьева это не очень получалось. Многие «наверху» считали его слишком прямолинейным и плохо управляемым.

Но давайте по порядку.

Надо сказать, что с 1933 года работа уголовного розыска для печати была засекречена.

И только в 1957 году на прилавки магазинов легла книга Аркадия Адамова «Дело „пестрых“.

Наверно, после знаменитого романа У.Коллинза «Лунный камень» в Москве не было такого ажиотажа. Это вообще был первый роман, где появилось слово «МУР».

Я работал тогда в газете «Московский комсомолец». Аркадий Адамов пришел к нам в редакцию и рассказал много интересного о работе МУРа. А через несколько месяцев были закончены съемки фильма «Дело „пестрых“.

Один из первых показов нового фильма состоялся в нашей редакции.

Аркадий Адамов привел к нам в гости Парфентьева.

Вот уж никак я не ожидал, что легендарный комиссар милиции окажется невысоким плотным человеком. Тем более что в фильме его играл весьма импозантный актер Владимир Кенигсон.

После просмотра, когда мы собрались в комнате, где у нас происходили редакционные совещания, главный редактор Миша Борисов сказал мне:

— Иди к Парфентьеву, договаривайся о материале.

— Иван Васильевич, — протиснулся я к начальнику МУРа, — мы бы хотели написать о вашей службе.

— Хорошее дело, — прищурился Парфентьев, — получи разрешение и приходи. Я тебе помогу.

Это сейчас можно сравнительно легко попасть на Петровку, а тогда…

В общем, через три месяца я все же прорвался в МУР. Парфентьев принял меня сразу. Войдя в кабинет, я несколько растерялся.

За столом сидел Парфентьев в синей с серебряными погонами форме комиссара милиции и чинил зажигалку.

Он кивнул мне, чтобы я сел, и продолжал вставлять в латунный корпус длинную, гибкую пружину.

Она все время выскакивала и вырывалась у него из рук. Наконец ему удалось поставить ее на место, он отложил зажигалку, встал и протянул мне руку:

— Пробился все-таки. Молодец, — одобрительно сказал он. — Знаешь что, ты у нас походи, с ребятами познакомься, приглядись. Ко мне можешь приходить в любое время.

Меня сначала отправили в отдел, занимающийся борьбой с мошенниками, к молодому оперу Эдику Айрапетову.

Материал для первой публикации я собирал скрупулезно и тщательно. Кочевал со своим блокнотом из отдела в отдел, записывая занимательные истории, ездил с оперативниками на обыски и задержания.

Собрав полный блокнот историй, я пошел к Парфентьеву.

— Ну, ты еще не сбежал? — засмеялся он. — Насобирал кошмарных историй? Ты наших ребят меньше слушай, они столько знают, что вполне на целое собрание сочинений наговорить смогут. Ты пока все эти ужасы забудь, сейчас очень важна профилактика преступлений. Предотвращение противоправных действий — наша важнейшая задача. Вытащить человека из дерьма гораздо легче, чем ловить его потом.

Это предложение мне явно не понравилось. Писать о каких-то душеспасительных беседах, в то время как сыщики ловят матерых уголовников.

Но чем больше я разговаривал с оперативниками, которые занимались профилактикой, тем интересней было работать.

Меня знакомили с подопечными, позволяли встречаться с ними и разговаривать.

Так за короткое время я узнал о нескольких трагических судьбах.

Генеральный секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев как раз в те далекие времена встретился на своей крымской даче с писавшим ему письма раскаявшимся уголовником.

Я не знаю, как сложилась жизнь собеседника Хрущева, но профилактическая работа стала чудовищно модной.

Опять заговорили о перековке, о новых социалистических методах воспитания.

Но тогда, в МУРе, я еще этого не знал и заинтересованно выслушивал истории бывших воров и налетчиков.

Когда у меня скопился материал, я пришел к Парфентьеву.

Время было позднее. Иван Васильевич налил мне стакан крепчайшего чая, достал бутерброды, завернутые в жирную бумагу.

— Ешь. Бутерброды с домашними котлетами, очень вкусные.

Мы пили чай, и я рассказывал ему о своих встречах с «завязавшими» уголовниками.

— Ты не очень-то увлекайся их рассказами. Запомни: уголовники и шлюхи наврут такое, что вашему брату журналисту самому не придумать. Ты вот три истории рассказал. Гаврилова, домушника, я хорошо знаю. Этот вполне завязать может. А остальные… Знаешь поговорку: «жид крещеный, конь леченый, вор прощеный…»

Комиссар так и не успел договорить. Дверь кабинета раскрылась, и влетел Эдик Айрапетов.

— Иван Васильевич! На Трубной в квартире троих завалили.

— Еду.

Парфентьев открыл ящик стола, вынул пистолет в кобуре без крышки, приладил ее на ремень.

— Ну, чего сидишь? Хотел увидеть кошмарную историю, вот она и случилась. Поехали.

В переулке на Трубной мы вошли в приземистый двухэтажный дом. У подъезда стояла «скорая» и несколько оперативных машин.

На ступеньках сидели младший лейтенант и огромная овчарка.

— Ну что? — спросил его Парфентьев.

— Довела до трамвайной остановки, там след поте ряла, товарищ комиссар.

— И то дело. Где «скорая»?

— В квартире.

— Кто там еще?

— Следак из прокуратуры.

— Пошли, — это относилось ко мне.

Мы поднялись на второй этаж, вошли в распахнутую дверь квартиры.

Я почувствовал странный, назойливый запах. И никак не мог понять, чем пахнет. Только под утро, когда я шел домой по пустым рассветным бульварам, понял, что это запах людской крови. Убийцы зарубили топором всю семью — мужа, жену и двоих детей.

А пока я находился в квартире и наблюдал за работой опергруппы.

— Стой здесь и смотри. Никуда не лезь и руками ничего не трогай, а то оставишь пальчики и потянет тебя прокуратура за убийство, — усмехнулся Парфентьев. Через некоторое время ко мне подошел Эдик Айрапетов. Я уже разбирался в муровской структуре и поэтому удивился:

— Ты что здесь делаешь? Это же особо тяжкие.

— Моих клиентов замочили. Это татары-золотишники. У нас были данные, что они крупную партию «рыжья» должны купить.

— Что именно?

— Золотые десятки. Пойдем, я тебе их тайник покажу.

В одной из комнат кровать с никелированными шишаками была выдвинута на середину. В углу часть пола была поднята, как крышка.

— Смотри. — Эдик посветил фонарем.

На оцинкованном дне тайника сиротливо лежало колечко с каким-то камушком. Видимо, второпях убийцы его не заметили.

Мы вышли из этой квартиры на рассвете. Город был тихим и сонным.

— Тебя отвезти? — спросил Парфентьев.

— Не надо, я живу рядом.

Я шел по утренней Москве, привычной и до слез знакомой, а перед глазами стояли носилки с трупами, которые проносили санитары мимо меня. Откинулся брезент, и я увидел вместо лица кровавую кашу.

Тогда, впервые столкнувшись с убийством, я думал о том, что жизнь не такая уж длинная. В любой момент может появиться урка с топором и…

И тогда, не по книге Адамова, а по тому, что я увидел этой ночью, я понял, что такое работа сотрудника угрозыска.

В квартире убитых, в отличие от фильма «Дело „пестрых“, Парфентьев не командовал, не распоряжался громогласно.

Он о чем-то тихо говорил оперативникам, они ему что-то рассказывали. Не было трагизма и патетики.

Люди работали. Делали свое привычное дело. Я до сих пор помню ребят-сыщиков, на рассвете куривших у машины. Лица у них были усталые, как у людей, выполнивших тяжелую и неприятную работу.

По сей день я благодарен Ивану Васильевичу, что он взял меня на это убийство. Именно в этой, пахнущей кровью квартире я впервые узнал, что такое сыск.

На следующий день, когда я пришел в МУР, встретил комиссара в коридоре, во всем его мундирном блеске. Он ехал в горком партии.

— Ну, — усмехнулся он, — кошмары не снились?

— Пока нет.

— Ну и хорошо. Я часика через два вернусь и разыщу тебя.

Конечно, об Иване Васильевиче Парфентьеве можно написать не очерк, а целую книгу.

Он начинал свою работу постовым милиционером и закончил комиссаром милиции третьего ранга.

От постового — до начальника МУРа.

В 50-м году, за семь лет до нашего знакомства, он ликвидировал одну из самых страшных банд -банду Пашки Америки.

Он никогда не любил говорить о своих делах. Предпочитал рассказывать о Сергее Дерковском, Владимире Чванове, Игоре Скорине.

Не знаю, была это скромность или осторожность человека, начавшего свой путь в органах при самых кровавых наркомах. Не знаю. Знаю только одно — он был первым начальником МУРа, издавшим книгу своих криминальных историй.

К сожалению, она так и не была переиздана.

Так уж случилось, что мне пришлось уехать из Москвы, а когда через год с лишним я вернулся, Иван Васильевич ушел из МУРа, в котором командовал больше десяти лет. Это был абсолютный рекорд. Ни один начальник не продержался столько на своем посту.

Конечно, отправить такого профессионала сыска, как Парфентьев, командовать Управлением вневедомственной охраны, было не по-хозяйски.

Но кто тогда об этом думал?

Власть прощает себе всё, не прощая своим защитникам даже маленьких промахов.

Мы продолжали встречаться. Иван Васильевич приезжал к нам в редакцию. Мы часто собирались за рюмкой в его квартире.

Иван Васильевич работал над новой книгой. Мне довелось читать отрывки из нее. Но где она?

После смерти Ивана Васильевича я пытался разыскать эту рукопись, чтобы издать вместе обе книги, но так и не нашел.

Конечно, можно было написать о громких делах, погонях и засадах. Но я решил написать о человеке, который терпеливо возился с начинающим журналистом, показывая ему изнанку жизни и делая так, чтобы эта изнанка не вызвала у него психологического отторжения.

Многие моиколлеги любят формулировку «прирожденный сыщик». Так не бывает. Человек рождается не для того, чтобы разгребать кровь, горечь и грязь.

Оперативниками становятся по стечению жизненных обстоятельств. Сыщик — это профессия. А понятие это состоит из многих компонентов. За много лет работы в криминальной теме я убедился, что плохой человек не станет хорошим сыщиком. Потому что в этой профессии главное — прикоснуться сердцем к чужой беде.

Конечно, нынче, говоря об Иване Васильевиче Парфентьеве, многие люди вспоминают разное.

Я видел людей, которые на дух не переносили начальника МУРа, считая его слишком жестким человеком. Но есть и те, которые вспоминают о нем тепло и добро.

Мне не довелось присутствовать при том, как комиссар Парфентьев устраивал разносы подчиненным. Правда, я видел, с какими лицами выходили из его кабинета мои муровские приятели.

Но я знаю и другого Парфентьева, заботившегося о бытовых нуждах своих сотрудников.

Сегодня, когда я пишу этот материал, я вспоминаю веселого, лукавого человека. Я вспоминаю бойкую скороговорку и прищуренные глаза.

Один раз, на Трубной, я видел сыщика Парфентьева. Он был собран, стремителен и немногословен. Лицо его было жестким и злым.

В жизни каждого человека есть этапные, знаковые встречи, которые, как выясняется позже, оказывают влияние на всю оставшуюся жизнь. Дружба с Иваном Васильевичем помогла мне на долгие годы выбрать главное направление в моей работе.

И я всегда буду жалеть об ушедшем времени и стараться хоть мысленно вернуться обратно в пережитое. Потому что там рядом со мной жили все мои ушедшие друзья.

Особо опасные

Когда это было?… Давно, чудовищно давно. Сейчас порой кажется, что этого и не было вовсе.

…Я проснулся от скрипа двери и сразу увидел за огромным окном черепичные крыши, зелень каштанов и березовый скос холма.

Дверь отворилась, и в комнату вошли мой дядя в форме и человек в расстегнутой желтой кожанке — такие по ленд-лизу получали наши летчики — и светло-серых брюках.

Но не она, естественно, не кожанка, привлекла мое внимание. На брючном ремне висела затейливая кобура.

Человек с пистолетом был весел, рыжеват и светлоглаз. Он улыбнулся мне, подмигнул и сказал:

— Привет.

А потом сразу же исчез за дверью.

— Дядя, кто это?

— Майор Скорин, мы вместе работаем.

Было лето 45-го. Первое мирное лето. Родители отправили меня на каникулы к дяде, в Ригу…

Начальнику уголовного розыска Латвии Игорю Скорину тогда было двадцать шесть лет, а мне всего двенадцать. И, конечно, ни он и ни я не знали, что через тринадцать лет мы встретимся в МУРе, подружимся на долгие годы, до весны 98-го, когда я проводил его в последний путь.

В 58-м я после долгих мытарств пробился в МУР и доставал оперативников своими расспросами, а они говорили мне:

— Пойди к Скорину. Он расскажет тебе о банде Митина. О последней банде.

О бандгруппе из Красногорска, наводившей ужас на Москву почти три года, я и сам кое-что слышал.

Рассказы были самые фантастические. Так, сразу после войны слагали легенды о «Черной кошке», которая на самом деле была группой пацанов-ремесленников с Пушкинской улицы. Возглавляли ее шестнадцатилетний Витька Панов и семнадцатилетний Фима Шнейдерман.

Залетели они на первом же деле — на квартирной краже в доме № 8 на той же Пушкинской улице.

При обыске на квартире Панова нашли лист бумаги с заголовком: «Кодла „Черная кошка“, далее была изложена программа „новой блатной группировки“ и стояло восемь подписей.

Каково же было изумление сыщиков, когда увидели, что у всех восьми задержанных на руке красовался рисунок наколотой черной тушью кошки.

Времена были тяжелые. Бандиты в Москве свирепствовали, прямо как нынче, и ушлые опера списали на группировку с романтическим названием практически все нераскрытые налеты.

Так родилась легенда.

Слухи о «Черной кошке» наводили ужас на московских торгашей и спекулянтов.

Народный эпос тех дней гласил, что прежде, чем ограбить квартиру, бандиты рисовали на ее дверях изображение кошки.

Сейчас любой человек понимает, что это невероятная глупость. Но тогда, особенно после войны, когда преступность в Москве была чудовищной, люди свято верили в лихих разбойников.

Мы, пацаны, как могли претворяли этот миф в жизнь. Старались, как учила пионерская организация, «сказку сделать былью».

В нашем доме жил директор магазина. Ежедневно на его дверях мы рисовали кошачью морду.

Торговая семья тряслась. Так продолжалось до тех пор, пока опера из 10-го отделения не сели в засаду, выше этажом, и не отловили нашу компанию и не надрали всем уши.

Впервые банда Митина дала о себе знать в 1950 году.

Как хорошо я помню это время. Город жил в ту пору весьма неплохо. После денежной реформы 1947 года, после неурожая и голода Москва, все-таки столица сталинской империи, выглядела сыто и пьяно. На каждом углу работали пивные; рестораны, забитые гуляющей публикой, гудели до четырех утра, а Елисеевский магазин казался просто гастрономическим храмом.

Внешняя, показушная сторона города напоминала знаменитый разворот из книги «О вкусной и здоровой пище», изданной по инициативе самого Микояна.

Мы, молодые, часто собирались, чтобы послушать запрещенный джаз или песни Лещенко и Вертинского. В нашей компании был студент актерского факультета ГИТИСа Леша Шмаков, он удивительно здорово читал стихи Есенина и пел их под гитару.

Не удивляйтесь, Сергей Есенин в те годы был полузапрещенным поэтом.

Не знаю, как было у моих товарищей, но меня всегда наставляли родители:

— Если заговорят о политике, немедленно уходи.

А в 1950 году начали добавлять и другое:

— Начнутся всякие разговоры о бандитах — уходи.

В те былинные годы получить 58-10 УК РСФСР было легче, чем доехать на трамвае от Тишинского рынка до Сокольников.

Тогда я не мог этого понять. Но работая в 1990 году с документами по банде Митина, наткнулся на докладную записку начальника УМГВ Москвы, комиссара госбезопасности третьего ранга (генерал-майора, по-нынешнему), на имя министра госбезопасности генерал-полковника Абакумова.

В документе том руководитель столичного ГБ доносит, что о неустановленной пока банде по городу стремительно распространяются панические слухи.

Виктор Семенович Абакумов был человеком крутым, а резолюция его проста, как грабли: «Не знаешь, что делать? Сажать за распространение антисоветских слухов».

Так что, пока служба уголовного сыска МГБ СССР не повязала банду Митина, райотделы МГБ всласть насажали «врагов народа».

В банде Митина было четыре участника и три пособника, а по делу о панических слухах уехали «валить древесину» тридцать шесть человек.

Кстати, пусть никого не смущает название «уголовный сыск». Именно так тогда именовался привычный для нас уголовный розыск, переданный, как, впрочем и вся милиция, в систему МГБ.

Но, несмотря ни на что, слухи о банде распространялись по Москве стремительно. О бандитах судачили в очередях, обсуждали налеты в пивных, говорили со страхом во дворах.

Прошел слух, что якобы «Черная кошка» бежала с места расстрела и теперь снова шурует в Москве.

Но вернемся к нашей истории.

Двадцать шестого марта 1950 года в промтоварный магазин № 61 Тимирязевского района вошли трое. Покупателей было немного, хотя только сегодня в продажу поступил недорогой шевиот, который в те годы считался наиболее расхожим материалом.

— Всем оставаться на местах! — скомандовал один из нападавших. — Мы из МГБ!

Как потом рассказывали свидетели, люди не так испугались оружия, как магических букв — МГБ. Трое «из МГБ» согнали всех в подсобку, заперли, забрали 68 тысяч рублей, несколько штук дорогой материи и скрылись.

Сегодня, когда молодые люди узнают об этой цифре, вряд ли она поразит их. Но по тогдашним масштабам цен, это было целое состояние. К примеру, автомобиль «Москвич» стоил около девяти тысяч рублей. А хороший финский домик в Переделкино аж целых двадцать пять.

Вот и судите: много или мало забрали «рисковые ребята» за один налет. Милиция стояла на ушах. Но никаких результатов. Решили, что банда залетная. Но 16 ноября в том же районе и тем же методом был взят еще один магазин. Налетчики унесли 24 500 рублей. А 10 декабря взяли промтоварный магазин № 69 на Кутузовской слободе. Унесли 61 936 рублей.

Пока крови не было.

Но 1 февраля 1951 года старший оперуполномоченный Ховринского отдела милиции Кочкин проверял работу участковых на своей территории. Проверка была плановой, сплошь надуманной и нужна была только для «галочки».

Вместе с участковым тащились они по февральскому морозу, мысленно матеря начальство и собачью службу. Замерзнув, решили зайти погреться в промтоварный магазин.

— Капитан, — к Кочкину подскочила одна из продавщиц, — вон, видите, трое стоят?

— Ну, вижу.

— Они три раза заходили в магазин.

Ох, как же не хотелось снова идти на мороз!

Но трое, да еще магазин! Кочкин с участковым подошли к курящим на улице парням.

— Документы, — скомандовал опер.

— А ты кто такой? — спросил человек в кожаном полупальто.

Кочкин достал удостоверение.

— Я — старший уполномоченный…

Он не успел договорить, один из парней трижды выстрелил в него из нагана. Участковый отскочил и начал задирать полу шинели, пытаясь добраться до кобуры. В него тоже выстрелили, но промахнулись. И пока он доставал «ТТ», бандиты скрылись. Кочкин был убит. Так пролилась первая кровь.

Одиннадцатого марта участковый 100-го отделения милиции после службы заглянул в «Синий платочек»— так любовно местные алкаши называли пивной павильон № 2.

Не успел лейтенант заложить первую стопку и культурно запить ее пивом, как в пивную ворвались трое.

— Руки вверх!

А пистолет-то свой лейтенант Бирюков сдал дежурному. Только кружка, тяжелая, литого стекла, была у него в руках, вот ею-то он запустил в налетчиков и бросился на них. Бандиты расстреляли лейтенанта из двух стволов.

Пуля-дура захватила с собой и мастера завода № 465 Виктора Понохина, мирно пившего пиво в углу. И уже на улице бандиты ранили мастера фабрики ширпотреба Корсунского и подстрелили ни в чем не виновную, как написано в сводке, домохозяйку, тащившую из гастронома сумку с продуктами.

Ночью первому секретарю МГК ВКП(б) позвонил секретарь Сталина Поскребышев и сказал, что вождь недоволен криминальной обстановкой в Москве.

Никита Хрущев никогда не был особенно смелым человеком. Впрочем, в то время представителю партийной элиты быть смелым значило быть мертвым.

Совсем недавно закончилось «ленинградское дело», был уничтожен Вознесенский, брошен в Матросскую Тишину всесильный министр госбезопасности генерал Абакумов. Старые соратники — Ворошилов, Молотов, Каганович — почувствовали, как изменялось к ним отношение вождя. А это был верный признак нового политического процесса.

И тогда Хрущев собрал руководство столичной и областной милиции. Больше часа будущий творец «оттепели» орал на перепуганных ментов, а в конце совещания приказал начальнику УМГВ Макарьеву арестовать как врагов народа начальников двух райотделов милиции.

Но, видимо, бандиты не очень боялись партийного лидера: через несколько дней в Кунцевском районе взяли магазин и убили директора торга Антонова, пытавшегося оказать сопротивление.

Когда читаешь документы об этой банде, невольно возникает вопрос: как уголовный сыск, оперслужба МГБ, почти два года не мог их заловить? Дело было на контроле у Абакумова, а позже Игнатьева, — и ничего. А все оказалось просто. На банду не могла выйти агентура. Налетчики практически не общались с уголовниками.

В Подлипках они брали сберкассу. Кассирша, увидев бандитов, нажала кнопку сигнализации. В отделе милиции раздался сигнал тревоги.

— Чего там у них? — Дежурный отключил звонок и набрал номер сберкассы.

— Да? — ответил мужской голос.

— Сберкасса? — спросил дежурный.

— Нет, стадион.

Именно этого времени хватило бандитам, чтобы забрать 80 тысяч рублей и уйти. Но здесь они наследили сильно. Потеряли калошу и обойму от «ТТ».

А дальше опять кровь. При налете на пивную убиты двое посетителей. Через несколько дней в продовольственном магазине № 13 ранены кассирша и продавщица, убит участковый 111-го отделения младший лейтенант Грошов. За два года банда совершила 15 вооруженных налетов, убила 8 человек, из них трех работников милиции, захватила в кассах и магазинах 292 500 рублей наличными.

Может быть, и погуляли бы налетчики еще немного, если бы не агент с псевдонимом «Мишин».

В 58-м году Игорь Скорин, рассказывая мне о банде Митина, пообещал, что когда-нибудь поведает, как все было на самом деле.

Прошло почти двадцать лет.

Однажды мне позвонил Скорин:

— Ты еще интересуешься бандой Митина?

— Конечно, я даже помню твое обещание.

— Молодец, память отличная. Тебе — боевое задание. Я куплю выпивку, а ты организуй какую-нибудь мужскую закуску. Колбаски хорошей, мясных консервов несколько банок.

— Зачем?

— Поедем к человеку, который разработал красногорскую банду.

— Далеко?

— В Калининскую область.

Мы выехали рано, на стареньком «Запорожце» Скорина и добрались до места к обеду.

Скорин проехал мимо деревни и направил машину к реке.

У самой воды стоял покосившийся домик.

— Ну вот и приехали. — Скорин остановил машину.

К нам подошел среднего роста, крепкий пожилой человек.

— Здорово, гости дорогие. Приехали к самой ухе.

— Привет, Михалыч.

Мы ели уху, пили тепловатую водку и говорили о погоде, клеве, здоровье.

Наконец Скорин сказал:

— Ты, Михалыч, помнишь, о чем мы с тобой говорили?

— А то.

— Вот и расскажи все, как было.

— Как было… — Михалыч закурил. На кистях рук у него были пятна, похожие на ожоги. Так раньше сводили татуировки. — Ну что ж, расскажу.

Он снял рубаху, и я увидел синь татуировок, которыми украшали себя солидные воры.

— Так уж случилось, — начал он, — что доматывал я свой последний срок в лагере под Петрозаводском. В блатном мире человек я был известный, имел кликуху и авторитет.

Было мне уже за сороковник, и начала меня тоска грызть. Надоели крытки, этапы, лагеря и шизо. Надоесть-то надоели, а что делать? Профессия у меня одна— воровская. Был я классным домушником.

Дома меня мать ждала, жили мы под Москвой, и сеструха Надя.

Как только откинулся от хозяина, в сентябре, сразу к сеструхе поехал, а ее нет. Тяжело ранили ее блатари у пивной, она через месяц в больнице умерла. И взяла тогда меня злость на них. Решил, пусть меня ссученным считают, но я их все равно урою.

Дней десять покрутился по хавирам и малинам. В пивных потерся и на рынках кое-что узнал. А после поехал я в Дурасовский переулок, где областная ментовка находилась.

Прихожу, показываю старшине при входе справку об освобождении и говорю:

— Мне Скорин нужен.

Старшина с понятием оказался, дежурного вызвал, а тот Скорину позвонил.

Ты спросишь, почему я к Дмитричу пошел. Все просто. Он меня последний раз сажал.

Пришел я к нему в кабинет, рассказал все, и говорю:

— Хочу этих мокрушников найти и сдать. Только без ваших ментовских припарок. Подписывать ничего не буду.

А Скорин мне в ответ:

— Ты, Михалыч, мужик взрослый, а ума у тебя нет. Как я могу тебя на такое дело послать, если мы с тобой наши отношения не оформим? Я же должен тебе задания давать, секретные разговоры проводить, правовую защиту оказывать.

Я подумал и сказал ему:

— Крести.

Так появился агент «Мишин». Был он человеком опытным и ушлым, поэтому не рассказал своему «крестному отцу», что сидел в лагере с налетчиком по кличке «Армян». Жили они в зоне в полном доверии. Когда Мишин освобождался, кореш дал ему адресок пивной, где он найдет человека по кличке «Рыжий», который может взять его на хорошее дело, в налеты на магазины и сберкассы.

Пивную у железнодорожной станции в Мытищах Мишин нашел сразу. Место было культурное. Стояли столики, на них пепельницы, прямо как в ресторане.

Взял сотку с припуском, то есть с кружкой пива, пару бутербродов с красной икрой, сел в угол.

Осмотрелся. Народу, как ни странно по вечернему времени, было немного. Но человека, похожего по описанию на Николу Рыжего, он не заметил. Не хотелось просто так возвращаться домой.

За соседним столиком гуляла компания молодой шпаны. Говорили по «фене», стараясь показать всем, что они — солидные блатняги.

Мишин позвал одного из них.

Тот подошел к столу.

— Ну, чего тебе?

— Ты, сявка, со мной по закону вообще разговаривать не можешь. Но я тебе дело поручить хочу.

Пацан с уважением взглянул на татуировки на руках, на золотые фиксы.

— Что надо?

— Рыжего знаешь?

— Конечно.

— Где он?

— Позвать?

— Зови.

Рыжий появился через полчаса. Подошел, сел за стол.

— Ты кто такой?

Мишин назвал свою кличку.

— Слышал о таком?

— Говорили люди. Чего надо?

— От Армяна привет и ксивенка.

Мишин достал из кармана листок бумаги. Рыжий прочел, засмеялся радостно:

— Так что мы здесь сидим? Пошли ко мне.

Напились они в этот вечер сильно. На следующий день Мишин встретился со Скориным.

— Не нажимай, — сказал Скорин, — пей, гуляй, входи в доверие. Когда увидишь, что он тебе полностью верит, попроси достать на пару дней пистолет.

Уже зимой Мишин и Рыжий гуляли в ресторане «Звездочка» на Преображенке.

Там Мишин и завел разговор об оружии. Рыжий сказал:

— Достану, но нужен кусок (тысяча рублей).

На следующий день он передал Мишину пистолет.

Оружие отстреляли. Экспертиза показала, что из него был убит капитан Кочкин.

Через два дня Мишин вернул пистолет.

— Ну, как дела? — спросил Рыжий.

— Не очень. Наводка была туфтовой, поэтому взял мало. Нужно к солидному делу прибиваться.

— Понимаешь, — Рыжий внимательно посмотрел на Мишина, — я о тебе с солидными ребятами говорил. Они у меня стволы прячут. Ну, конечно, с каждого дела мне небольшую долю отстегивают. А мне много и не надо, было бы на что погулять. Они хотят числа пятнадцатого февраля взять две сберкассы — в Пушкино и у стадиона «Динамо» в Москве. Завтра за стволами приедут, я о тебе снова поговорю.

Мишин позвонил Скорину.

А дальше все было как обычно. Наружка привела человека, взявшего оружие, в Красногорск, а через день были установлены все участники банды.

Брать банду было поручено двум группам.

Одну возглавлял Сергей Дерковский из МУРа, вторую — Скорин. В коридоре управления они потянули спички. Тот, кто вытащит короткую, берет Митина. Повезло Дерковскому.

Всех взяли ночью. Без стрельбы и осложнений. Действительно, агентуре трудно было выйти на этих людей. Они вели жизнь вполне законопослушных молодых людей. Главарь банды Митин работал мастером на заводе, его подручный Лукин — студент авиационного института, остальные члены банды ударно трудились, исправно посещали комсомольские собрания.

Судьба Мишина сложилась вполне удачно. Он поступил на завод, стал высококвалифицированным слесарем. Когда умерла мать, продал дом и уехал в Калининскую область.

Очень долго я не мог понять, почему старые сыщики называли банду Митина последней.

После знаменитой амнистии летом 53-го года, которую почему-то называют бериевской, хотя инициатором ее был Маленков, банд в стране появилось немеряно.

На этот вопрос мне так никто и не ответил. Видимо, опера имели в виду, что это была последняя банда времен культа личности. Менее чем через месяц после ее ликвидации умер Сталин.

Последняя банда… Достаточно смешное определение в нашей действительности. В 1934 году на прилавках магазинов появилась книга «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина». В этом любопытном сочинении приводится выступление начальника лагерей ОГПУ М.Д. Бермана на первом слете ударников стройки.

Он много говорил о том, что именно труд на этом строительстве перековал бывших бандитов, воров, проституток и вредителей. Пройдет время — и труд в лагерях ОГПУ превратит всех преступников в строителей социализма. И через несколько лет с преступностью в нашей стране будет покончено.

Завершил он выступление словами:

— Наш паровоз, вперед лети!…

Вот он и летит… Только куда?

Уж рельсы кончились, а станции все нет.

«Таганка, все ночи, полные огня…»

Тюрьма эта была элитная. В ней сидели только «социально близкие». По сто шестнадцатой пополам — так у блатарей называлась 58-я статья — сюда не отправляли.

Конечно, может показаться странным, но Таганка являлась нашим криминальным символом тех лет.

Ее разрушили, а память о ней живет в неведомо кем сочиненной песне.

Включаю телевизор. На экране кандидат в президенты, сын юриста, голосом, «лишенным приятности», выводит грустную песню старых московских урок: «Таганка…»

Включаю радио, на волнах неведомой станции неплохой певец с надрывом сообщает озверевшим от жары соотечественникам:

Быть может, старая тюрьма Таганская

Меня, мальчишечку, по новой ждет…

Наверняка в мире нет больше такой страны, как наша. Страны, где уголовная «феня» так органично вошла в речевой строй современного языка.

Нигде с таким упоением не поют блатных песен. И не только пацаны под гитару в подъезде, но и потраченные жизнью интеллигенты на своих застольях.

И везде — «Таганка».

Думаю, что ворам в законе на своем очередном сходняке надо сброситься и восстановить тюрьму как памятник воровского эпоса.

А что? Сейчас многое восстанавливают, что разрушали раньше.

А здесь — символ блатной идеологии. Он вполне может стать основой бандитской национальной идеи.

Потому что ни в одной стране готовность попасть в «зону» не жила в каждом гражданине независимо от положения в обществе, как у нас.

А песни и язык тюремного мира были своеобразной профилактической прививкой.

В 1934 году на прилавках магазинов появился коллективный труд тридцати шести писателей во главе с Максимом Горьким: «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина».

Из аннотации к книге следует, что на ее страницах читатели увидят «типы руководителей стройки, чекистов, инженеров, рабочих, а также бывших контрреволюционеров, вредителей, кулаков, воров, проституток, спекулянтов, перевоспитанных трудом, получивших производственную квалификацию и вернувшихся к честной трудовой жизни».

Надо сказать, что книга эта была написана по личному распоряжению председателя ОГПУ Генриха Ягоды.

Работали над ней лучшие перья советской литературы: Борис Агапов, Сергей Буданцев, Евгений Габрилович, Михаил Зощенко, Вера Инбер, Валентин Катаев, Алексей Толстой, Виктор Шкловский, Бруно Ясенский.

Поэтому и коллективный сей труд получился ярким и убедительным.

ОГПУ ставило перед писателями главную задачу — читатель должен понять, что труд в ГУЛАГе не уничтожает, а перерождает преступника.

Точку в этой идеологической кампании поставил сам Сталин, объявив, что в СССР навсегда покончено с преступностью.

Это заявление вождя должно было успокоить инженера, вернувшегося с работы в обворованную квартиру, или бухгалтера, раздетого уркаганами в темной подворотне.

С той поры ни в кино, ни в книгах, ни в газетах не появлялись уголовные сюжеты. Не существовало у нас преступников, и все дела.

Дом наш, единственный кирпичный, пятиэтажный, стоял в плотном кольце одноэтажных и двухэтажных домишек Кондратьевских и Тишинских переулков. Здесь бушевал Тишинский рынок. Сейчас это маленькая территория, огороженная забором. А тогда человеческое море захлестывало все близлежащие улицы и выплескивалось к Белорусскому вокзалу.

Это было чудовищное море. В нем перемешивалось горе с алчностью, трусость с храбростью, добро со злом. В те годы Тишинку считали самым криминогенным районом Москвы. Перед ее кровавыми подвигами бледнела слава Марьиной Рощи, Вахрушенки и Даниловской заставы. Господи! Я по сей день помню это пугающее скопище нечисти.

На территории этой была своя иерархия и даже некая форменная одежда.

Ниже всех стояли уголовные солдаты-огольцы. Они ходили в темных кепках-малокозырках, в хромовых сапогах, именуемых прохорями, сбитых в гармошку, под пиджаками обязательная тельняшка, белый шарф на шее и, конечно, золотой зуб-фикса. Они были особо опасны для нас, мальчишек. Могли запросто отобрать продовольственные карточки, если тебя родители посылали в магазин, снять шапку, изъять билеты в кино.

Они шныряли по рынку, выполняя указания солидняка — местного ворья. Сегодня, когда я вижу новых волонтеров уголовного мира, в кожаных куртках и плотных брюках с напуском, я обязательно вспоминаю огольцов с Тишинки.

В Москве гремели первые салюты, а в нашем доме грабили квартиры, грабили и соседние магазины, и склады.

Нет, это делали не мальчики в малокозырочках. Другие, совсем другие люди занимались этими делами. Один из них жил в нашем доме. Здоровый, мордастый, летом он ходил в светлом коверкотовом костюме, с двумя медалями и двумя нашивками за ранение на лацкане.

…Впервые я их увидел летом 43-го. Троих шикарно, не по военному времени одетых молодых мужчин и двух красивых девушек с ними.

Они шли по двору. На груди мужчин серебрились медали, а у одного был даже орден Красной Звезды. Зимой они ходили в фетровых бурках и кожаных пальто.

По сей день у меня вызывают смех наши фильмы с грязными, плохо одетыми бандитами. Не знаю, как у других, но наш Мишка Монахов был законодателем мод в районе. Мы, пацаны, обожали его, он щедро угощал нас папиросами и шоколадом. А кроме того, огольцы с Тишинки боялись трогать соседей Монаха. Он держал за нас мазу. Так это называлось раньше. А однажды утром я увидел, как двое здоровых оперов волокли его в машину. Серый пиджак был разорван, синевой наливалась правая половина лица. Когда его вталкивали в «эмку», он подмигнул мне разбитым глазом.

Видимо, детство мое, прошедшее в самом сердце человеческой скверны, страх перед огольцами заставили меня пойти в спортивный зал, чтобы научиться драться, и каленым железом выжгли из моей души «блатную романтику».

В Москве была своя градация ценностей. Я имею в виду неофициальную, не навязанную нам газетами и радио.

В городе рождались криминальные легенды. Как жаль, что я не знал тогда, что через много лет постараюсь изложить их на бумаге. Я бы собирал эпос, и, уверен, истории эти пришлись бы по душе читателям.

В легендах тех лет жили отважные благородные воры и бесстрашные умные сыщики.

Тогда о МУРе в московском обществе говорили почтительно и таинственно. И хотя о его сотрудниках не писали в газетах и не снимали фильмов, в столичных гостиных рассказывали просто фантастические истории. Кое-кого знали в лицо, как эстрадных артистов: иметь с ними короткие, дружеские отношения считалось так же престижно, как с популярными тенорами.

Звезды кино и театра. Звезды-летчики. Звезды — писатели и поэты. Звезды-сыщики. В 30-е годы: Николай Осипов, Георгий Тыльнер, Леонид Вуль, Валерий Кондиано. Эти люди раскрыли преступления, вошедшие в историю криминалистики: кражу редкой коллекции монет у одного из красных наркомов, описанную Львом Шейниным в очерке «Динары с дырками», кражу знаменитого золотого брегета у Эдуарда Эррио, нашумевшее ограбление мехового магазина в Столешниковом.

В 50-х люди знали Игоря Скорина, Владимира Корнеева, Илью Ляндреса и, конечно, Володю Чванова.

О Володе можно рассказывать бесконечно, мой покойный друг Игорь Скорин называл его невезучим, потому что ему доставались самые неприятные дела. Сложность их заключалась в том, что потерпевшими были знаменитые артисты тех лет: Гельцер, Мессерер, Яблочкина, Артур Эйзен.

В 1958 году мы с Чвановым сидели в его кабинете в МУРе и он рассказывал крайне занимательную историю одной громкой квартирной кражи.

Я отлично знал, что родной «Московский комсомолец», в котором я тогда работал, никогда не напечатает такие истории, но собирал их, как скряга копит деньги.

Был конец мая, в окно кабинета вползала вечерняя свежесть, вытягивая табачный перегар, и доносилась веселая музыка из сада «Эрмитаж».

Так уж случилось, самое модное место Москвы тех лет обреталось аккурат напротив самого МУРа. Это, кстати, порождало массу шуток и анекдотов у гулявших здесь московских деловых.

— Пошли, — сказал Чванов.

— Куда? — поинтересовался я.

— В люди, в народ, в сад «Эрмитаж» пиво пить и есть котлеты «по-киевски».

И мы ринулись в пучину чувственных удовольствий. Хорош был парк в тот влажный вечер. На открытой эстраде играл уже реабилитированный джаз, у входа в летний театр толкался народ — там выступала Гелена Великанова, сидели на белоснежных лавочках солидные, хорошо одетые пожилые люди, почтительно здоровались с Чвановым.

— Весь цвет деловой Москвы, — улыбнувшись, сказал мне Володя.

Ресторан был забит. Но моего спутника узнали, немедленно нашли столик, стремительно обслужили. Внезапно подошел сам метр с подносом, на котором стояли фрукты, коньяк «Двин», шампанское.

— Вам прислали, с уважением, Владимир Федорович.

— Кто? — деловито спросил Чванов.

— Вон с того столика.

Чванов посмотрел. Из-за стола поднялся роскошно одетый, солидный человек. Он прижал руку к сердцу и поклонился.

— Отнесите ему все обратно, скажите, что мы на работе и пить не можем.

— Кто это? — спросил я.

— Самый зловредный вор-домушник. Помнишь дело Гельцер?

Как не помнить. Это была одна из самых интересных квартирных краж того времени, раскрытая сотрудниками МУРа.

Ах, ресторан ВТО! Замечательное место на улице Горького. Закрытый клуб, где собирались артисты, режиссеры, драматурги и театральные деятели. В те дни завсегдатаем его был высокий, интересный, прекрасно одетый человек. Некто Калашников Алексей Федорович. На лацкане дорогого костюма носил мхатовскую «Чайку» и считался известным театральным деятелем. Его знали и все постоянные посетители. Уважали за широту и умение вести себя. А он невзначай заводил разговор о крупных артистах, интересовался, как они живут и сколько зарабатывают. Актеры — народ беспечный и открытый. Много интересного узнал от них Алексей Федорович. Особенно о мехах и бриллиантах театральных звезд.

Квартиру знаменитой балерины Екатерины Гельцер в Брюсовском переулке взяли профессионально. Дверь открыли подбором ключа, украли только уникальные бриллианты, две дорогие шубы и палантин из черно-бурых лис.

Дело взяли на контроль в горкоме партии. Ежедневно в МУРе накалялась «вертушка» комиссара Парфентьева. Он старался реже бывать в своем кабинете.

Были разосланы ориентировки во все комиссионные и скупки драгоценностей, сориентированы ломбарды. Оперативники ежедневно трясли спекулянтов из Столешникова, с Трубной, Сретенки. И вдруг один из агентов сообщил, что скорняк Буров, живущий в Столешниковом, приобрел похожие по описанию шубы.

Когда Чванов приехал к Бурову, тот запираться не стал. Да, купил шубы у директора комиссионки на Сретенке.

Когда директора «выдернули» в МУР, шубы уже опознала Гельцер. Директор покаялся. Купил, чтобы заработать немного, а принес ему шубы человек солидный, уважаемый, крупный деятель театральный, по имени Алексей Федорович, с которым он познакомился в ресторане ВТО.

Тот сказал, что вещи его, а тут деньги понадобились.

— Где он живет? — спросил Чванов.

— Не знаю, но его любовница работает администратором в кинотеатре «Экран жизни» на Садовом.

За администратором установили наблюдение, а через два дня появился и сам театральный деятель: был он одет в ратиновое, модное тогда пальто с шалевым воротником из дорогого меха, в шапке-пирожке. Шел степенно, как и полагается деятелю искусства.

Его взяли в вестибюле кинотеатра, прихватили и администратора и повезли на Соломенную сторожку, где проживал у любовницы театральный деятель.

Там нашли палантин и драгоценности.

Работник искусства оказался крупным вором-домушником из Ленинграда. Для закрепления показаний его повезли на квартиру к Гельцер.

— Ну вот, — сказал балерине Чванов, — все вещи вам вернули.

— Не все.

— А чего нет?

— Диадемы! Ее мне после спектакля преподнес президент Франции.

— Где диадема, Алексей Федорович? — повернулся Чванов к задержанному.

— Это какая? Вроде короны? Так это же туфта театральная. Я ее в сугроб у дома выкинул!

— Ей же цены нет!!! Там десять огромных бриллиантов! — Балерине стало плохо.

— Как бриллиантов! — ахнул вор и схватился за сердце. Пришлось оперативникам оказывать срочную медицинскую помощь обоим.

Вор показал место, где он выкинул диадему. Три часа оперативники и вызванные на помощь милиционеры из отделения перекапывали снег во дворе. И когда надежды уже не осталось и начало темнеть, в жухлом снегу сверкнули бриллианты.

Сегодня произошел некий литературный прорыв. Все нынешние эстрадные звезды начали писать о своем творческом пути.

Как-то я купил книгу Михаила Шуфутинского. Она была богато иллюстрирована. Я рассматривал фотографии и вдруг на одной из них узнал снятого в Сан-Франциско своего хорошего знакомого. Человека, которого я прекрасно знал по московскому Бродвею. Звали его Миша, он был утомлен незаконченным высшим образованием в Плехановском институте. А славен тем, что бесконечно разрабатывал планы добычи денег полукриминальным путем.

Однажды, после Олимпийских игр в Хельсинки, где наши боксеры получили «серебро» и «бронзу», он предложил нам денежное дело.

Нужно было выступить в нескольких московских крупных гастрономах.

Миша организовал встречи боксеров — призеров Олимпиады с уставшими от борьбы с ОБХСС работниками прилавка.

— Кто будет выступать? — поинтересовался я.

Мне хотелось пойти, чтобы встретиться с Тишиным, Медновым, Толстиковым.

— Их не будет, — таинственно сказал Миша, — вместо них будете выступать вы. Мне умельцы изготовили олимпийские медали. Наденете их на шею, и ты станешь Медновым, Трынов — Тишиным. Получите хорошие башли. Всего страху-то два часа.

Мы отказались, а предприимчивый Миша нашел-таки других «призеров» Олимпиады.

Он провел несколько встреч, прилично заработал, но дело кончилось скандалом и фельетоном в «Вечерке». С той поры мы стали относиться к нему настороженно и с некоторым подозрением.

Поэтому, когда он попросил меня и Бондо Месхи принять участие в розыгрыше, мы наотрез отказались. Тем более что нам нужно было нарисовать на руках фальшивые татуировки.

Но, естественно, желающие заработать пятьсот рублей нашлись. На эти деньги в то время можно было месяц приглашать любимую девушку в «Коктейль-холл».

Им действительно ничего не надо было делать.

Мишкин приятель, художник, нарисовал тушью на руках устрашающие картинки, и в назначенное время они вошли в общественный туалет на Белорусском вокзале.

Там стоял Мишка с каким-то пижоном в светлом костюме.

Тот внимательно оглядел татуированных. А потом ушел вместе с Мишкой.

Ребята получили по полтыщи, и мы гадали, что это была за афера.

Узнал я об этом через несколько лет в МУРе, когда Мишку заловили с прокатными холодильниками.

Он опять создал простую систему. В те годы бытовая техника была чудовищным дефицитом, поэтому в Москве открывались прокатные пункты. За вполне умеренную плату любой гражданин, имеющий паспорт со столичной пропиской, мог получить в свое распоряжение холодильник, телевизор, стиральную машину, радиоприемник и даже автомобиль «Москвич».

Друг наш Миша имел узкую специализацию, он помогал истомленным дефицитом соотечественникам приобретать холодильники.

Утром он с товарищами обходил московские пивные точки, искал похмельных безденежных алкашей, брал у них за пару бутылок паспорт «напрокат». Получал в пункте проката холодильник, продавал, а паспорт возвращал владельцу.

Но вернемся к нашим татуированным друзьям. Лихой оперативник нарисовал мне эту леденящую душу картину.

Жил да был в Москве директор мебельного магазина. Перевыполнял план, висел в торге на доске почета и, конечно, не забывал себя.

Торговля мебелью всегда считалась у торгашей Клондайком.

Однажды он узнал, что его зам прокручивает дела и не отстегивает ему долю. Более того, негодяй зам начал спать с женой шефа.

И она бросила мужа, ушла к разрушителю семейных устоев со всеми бриллиантами и шубами.

Днем в душной подсобке, пахнущей мебельным лаком, и ночами в опустевшей квартире он вынашивал кровавые планы мести.

И однажды грузчик из магазина вывел его на нужного человека — нашего знакомца Мишу.

Миша сказал:

— Есть люди, замочат твоего фраерка, но стоить это будет пятнадцать тысяч.

Клиент согласился, но потребовал предъявить ему «мокрушников».

Встреча состоялась в сортире на Белорусском. Клиент остался доволен, руки, исписанные «армавирами»— так на «фене» именовались татуировки, — его убедили.

Мишка получил деньги. И коварный зам исчез. Надо сказать, что всю операцию Миша подгадал под отъезд обидчика в Сочи.

Директор наслаждался сладостным чувством удовлетворенной мести. А через месяц встретил своего отдохнувшего и загорелого врага в Столешниковом.

Он бросился к Мишке. Тот сидел дома и пил дефицитное чешское пиво. Дав мстителю-неудачнику вдоволь накричаться, он сказал:

— Олень, кто в наши дни убивает за такие деньги? Можешь жаловаться на меня в милицию.

Первым подразделением МУРа, куда отправил меня Иван Васильевич Парфентьев, был отдел по борьбе с мошенничеством.

— Иди туда, — сказал комиссар, — там работает хороший опер Эдик Айрапетов, вы ровесники, так что найдете общий язык.

В кабинете Айрапетова находился, как я понял, заявитель, в роскошном, рижского пошива, голубом костюме, модном галстуке. Он сидел, положив руки на трость с серебряным набалдашником. На среднем пальце правой руки поблескивал перстень. Был он похож на тогдашнюю звезду эстрады куплетиста Илью Набатова. Когда я вошел, он с недоумением посмотрел на меня.

— Это наш сотрудник, — сказал Эдик.

Борис Аркадьевич приподнялся и барственно кивнул мне.

— Так, продолжим нашу милую беседу. Зачем вы втюхали этим грузинам стекляшки вместо бриллиантов?

— Бога побойтесь, Эдуард Еремеевич, — прекрасно поставленным баритоном сказал «артист».

— Бог здесь ни при чем, Борис Аркадьевич, вас по фотографии потерпевшие опознали.

— Начальник, давай очняк; признают — расколюсь, а так, на голое постановление, не возьмешь.

— Будет вам очняк, все будет. А пока отдохните в камере.

Конвойный милиционер повел «артиста» из кабинета. Выходя, он положил трость на стол Айрапетова и сказал:

— Сберегите.

— Конечно, только года два она у меня пролежит.

— Ну, это мы посмотрим, — усмехнулся Борис Аркадьевич.

— Лазарев — мошенник высшего класса. — Айрапетов вышел из-за стола и сел рядом со мной.

Мы очень подружились с Эдиком Айрапетовым, встречались не только в МУРе, но и на «воле». Мы были молодыми, веселыми, верили в свою счастливую звезду.

Однажды познакомились с двумя милыми барышнями. У одной была собственная машина «Победа».

Как-то они пригласили нас повеселиться на даче. Я зашел за Эдиком и увидел, как он что-то вынул из сейфа и положил в портфель.

Тогда я не придал этому значения.

Мы приехали на дачу, но туда, к нашему огорчению, нагрянули родители, и мы, прихватив тюфяки и одеяла, отправились веселиться прямо на природе.

Утром меня разбудило не пение птиц, не легкий лесной ветерок.

Разбудил меня грохот. Я открыл глаза и увидел здоровенный будильник, подпрыгивающий на капоте «Победы».

Эдик вскочил и скомандовал:

— Шесть часов. Пора на службу.

Работа для него была единственным смыслом жизни. Поэтому начальник МУРа Парфентьев поручал ему необычные дела.

Однажды комиссар вызвал его рано утром.

Ровно в семь Эдик был в приемной.

Секретарь Парфентьева Антонина еще не пришла на работу, поэтому вход в кабинет был свободен.

— Разрешите, товарищ комиссар?

— А, Эдик… Заходи, заходи, — голос начальника был притворно ласков. — Чайку хочешь?

— Спасибо, товарищ комиссар, я позавтракал.

— Тогда начнем, помолясь. Тебе поручается секретная разработка по делу, связанному с одним из членов президиума ЦК КПСС.

Айрапетов напрягся.

— Грабанули?

— Нет.

— Туфтовое золото или сверкалки втюхали?

— Ну что ты несешь! Это же Председатель Президиума Верховного Совета СССР, а не твои фармазонщики.

— Брежнев! — ахнул капитан.

— Он самый. Ему позвонили по прямому телефону на работу, и человек сказал: «Ты сука, Брежнев». Дальше еще хлеще.

— А что же КГБ?

— Да их… — Комиссар сдержался, но Эдик понял, какие слова проглотил начальник. — Семичастный, комсомолец… Объявил, что здесь чистая 206-я УК, поэтому подследственно это дело МУРу. Вот тебе телефон помощника Леонида Ильича. И помни…

Что он должен помнить, Айрапетов знал точно, и радости ему это не прибавило.

Помощник Брежнева, весьма строгий чиновник, поведал капитану «леденящую душу историю» о том, как Председатель Президиума сам взял трубку городского телефона и его обложили матом. С тех пор, хотя номер менялся дважды, по нему звонит некто и несет по кочкам будущего вождя страны.

— Леонид Ильич, — вздохнул помощник, — уже сам трубку этого телефона не поднимает.

— А что, звонит по этому номеру одно и то же лицо?

— Матерится один и тот же, но есть и много других звонков. Скажем, просителей, которые приезжают в Москву. Как они достают закрытый номер, ума не приложу?!

В тот же день на городской телефонной станции появился новый телефонист. Девушки, работающие на коммутаторе, бегали смотреть на симпатичного сыщика, сидящего с наушниками у отдельного коммутаторного блока.

Через три дня Айрапетов вычислил, что все звонки идут из автоматов Дзержинского района, рядом с Грохольским переулком.

Там постоянно дежурили три машины сыщиков. Трижды по рации капитан отдавал приказ на захват, и трижды группа приезжала к пустому автомату.

Наконец у Эдика созрел план…

Звонок раздался в четырнадцать часов. Женский голос ответил:

— Аппарат товарища Брежнева.

— Брежнев… — прошипела трубка.

— Минуточку, сейчас соединим…

А капитан уже в это время давал по рации команду на захват.

— Да, — ответил в трубке густой бас.

— Ты сука, Брежнев. Ты…

Договорить он не успел, оперативники скрутили хулигана.

На Петровку Айрапетов приехал злой. Пять дней на телефонном узле. От чая с бутербродом и уличных пирожков с капустой его мутило.

Прежде чем приступить к допросу, он пошел в столовую и съел две солянки.

Задержанный был настолько перепуган, что рассказал все сразу. С Брежневым у него счеты еще с войны, а номер телефона он купил за сотню на площади трех вокзалов.

Два дня задержанный ходил с Айрапетовым по площади, пока наконец не появился продавец. Капитан огляделся. На остановке такси красовалась группа кавказцев в серых кепках модели «аэродром». Эдик подошел к ним.

— Откуда, ребята?

— Из Баку.

— Земляки, одолжите кепку на пять минут.

— На, дорогой, — засмеялись земляки. Эдик надел на голову чуть великоватую кепку, подошел к продавцу.

— Скажи, друг, — с нарочито сильным акцентом сказал он, — как проехать в приемную Верховного Совета?

— А тебе зачем?

— За брата хлопотать хочу. Сидит брат.

— Деньги есть?

— Есть.

— Хочешь, продам тебе прямой телефон самого Брежнева?

— Век не забуду, дорогой. Сколько?

— Стольник.

— Держи, — капитан достал деньги. Продавец протянул бумажку с номером.

— Спасибо, дорогой! У тебя брат есть?

— Нет.

— Жаль, некому будет хлопотать за тебя! Я из МУРа. Стой и не дергайся!

На допросе задержанный показал, что каждый вечер в шесть большую часть полученных денег он передает некоему Борису в кафе сада «Эрмитаж».

— Вот и хорошо, все рядом, на Петровке, далеко ехать не надо, — засмеялся Айрапетов. — Мы вместе пойдем, ты ему деньги передай, а уж дальше наша забота.

Борис ждал сообщника за столиком в кафе. Одет он был в красивый светлый костюм. При передаче денег его арестовали с поличным.

А дальше выяснилось, что Борис журналист, что встречался с женщиной, которая убирала квартиру у одного крупного государственного деятеля. Она часто рассказывала Борису о том, что видела в квартире. Однажды поведала, что на столе в кабинете лежит справочник прямых телефонов всех тогдашних вождей. Борис сразу сообразил, что на этом можно сделать деньги, и попросил ее по возможности регулярно переписывать номера телефонов.

Сначала он продавал их в Доме журналиста, номера жадно раскупали многие репортеры, а потом решил поставить дело на солидную ногу.

Вот так мы жили в эпоху развитого социализма.

Говорят: «Новые времена — новые песни».

Конечно, песни новые, а «Таганка» все равно осталась как памятник той патриархальной эпохи, когда жулики свято блюли свой «закон», а сыщики были популярны, как эстрадные звезды.

Память — странно устроенный механизм: почему-то в ней особенно ярко отпечатываются редкие радости, которые выпадали на нашу долю.

Конечно, мы помним свои неудачи, горести и разочарования.

Но, мысленно возвращаясь в прошлое, мы хотим видеть его радостным и добрым, как телевизионная сказка «Покровские Ворота».

«Музыка народная, слова КГБ…»

В 1979 году произошло событие, на которое не обратили внимание широкие массы советских людей. Это был не космический полет и не ввод в Афганистан «ограниченного контингента советских войск».

Это была обычная кадровая перестановка в МВД. Сдолжности начальника Главного управления уголовного розыска сняли генерал-лейтенанта, доктора юридических наук, профессора Игоря Ивановича Карпеца. Человека, побившего все рекорды пребывания на этой должности.

Одиннадцать лет Игорь Карпец возглавлял эту неблагодарную службу. До него комиссар Овчинников продержался на посту шесть лет.

Генерала Карпеца перевели начальником ВНИИ МВД СССР.

Все вроде бы закономерно. Известный юрист, а Карпец был ученым с мировым именем, должен заниматься наукой.

Но истинная причина была совершенно другой. Слишком близко подошли сыщики, возглавляемые генералом, к так называемой бриллиантовой элите.

Слишком часто в оперативных материалах стали мелькать фамилии людей, получивших в стране развитого социализма статус неприкасаемых.

Генерал Карпец был талантливым сыщиком и прекрасным организатором, и если он начинал разработку по делу, то всегда доводил ее до конца.

А это не устраивало прежде всего самого могущественного министра внутренних дел — Николая Щелокова.

Кабинеты директоров магазинов, металлоремонта и всевозможных ателье были связаны незримой нитью с домами на улице Толстого и Грановского, где проживала партийно-советская элита.

Как бы это ни казалось странным, у деловых из Столешникова и номенклатурных семей был один бог— камень, булыжник, розочка. Так на тогдашнем сленге именовались алмазы, бриллианты, сапфиры, изумруды.

И люди генерала Карпеца попытались сломать эту сложившуюся годами систему и осуществить на деле фразу литературного героя Глеба Жеглова: «Вор должен сидеть в тюрьме».

Но из этого ничего не вышло. Отстранение генерала Карпеца от работы стало крупной победой бриллиантовой мафии.

И хотя службы экономической контрразведки КГБ и соответствующие подразделения ОБХСС постоянно «лечили» деловых от «золотухи», правление Брежнева, которое нынче называют застоем или модным словом «стагнация», стало самым сладким временем для крутых дельцов.

Если при Никите Хрущеве они еще по инерции побаивались, то при Брежневе все полезло наружу.

Деловые стали основой московского светского общества. Они кутили в лучших кабаках, ездили на редких в те времена иномарках, обставляли антиквариатом шикарные квартиры.

Наступило их время. Появилось даже специальное определение новой социальной прослойки — деловые люди. Именно ими, как сервелат жиром, была нашпигована вся московская жизнь.

После сталинского аскетизма и хрущевской воздержанности брежневское время выкинуло лозунг: «Гуляй!» Произошли определенные социальные сдвиги, и, оказавшись в новой компании, ты уже не знал, кому пожимаешь руку — крупному ученому или дельцу, даешь свой телефон коллеге-журналисту или наводчику из банды Монгола.

Жизнь стала похожа на тщательно перетасованную колоду карт.

Утром по радио, днем по телевидению нам рассказывали о высоком моральном облике советского человека, а ночью дрожали в разгуле загородные кабаки «Сосновый бор», «Сказка», «Старый замок», «Иверия», «Русь», «Архангельское».

О последнем ресторане разговор особый.

Начну с одной забавной истории.

Недалеко от ресторана обосновался дачный поселок, где жили высшие чины Министерства обороны. А в те годы о которых идет мой неспешный рассказ, в нем жили многие наши маршалы.

Однажды один доблестный военачальник, закончив свои дела в Арбатском военном округе, приехал на дачу и решил прогуляться по ночной прохладе.

Он надел не самую новую синюю куртку из болоньи, старые тренировочные штаны и вышел «в мир, открытый бешенству ветров». Светящийся квадрат ресторана «Архангельское» привлек внимание маршала. Он подошел поближе и вдруг услышал из открытого окна печальную историю поручика Голицына.

Такого бывший боец РККА вынести не мог. Он решительно направился к дверям ресторана.

Но войти туда и дать волю праведному гневу он не смог.

На его пути встал специально обученный швейцар. Он был не просто человек, открывающий и закрывающий дверь.

Нет. Тонкий психолог и стратег стоял у входа в ресторан. Он выбирал из толпы посетителей людей, которые могут войти в этот храм «чувственных удовольствий». И, надо сказать, никогда не ошибался.

— Тебе чего, мужик? — спросил он разгневанного маршала.

— Я — маршал…

— Ты… — не дал ему договорить изумленный страж. — Вон отсюда, ханыга. Я тебя, алкаша, давно приметил, когда ты по утрам бутылки собираешь.

И военачальник, штурмовавший глубокоэшелонированную оборону вермахта, был остановлен доверенным лицом местного КГБ.

Разгневанный маршал вернулся на дачу и бросился к вертушке.

С кем он говорил из начальства могущественной спецслужбы, рассказывают по-разному.

Ночной собеседник заверил маршала, что он разберется и примет меры.

А поутру в кабинет маршала пришли люди, которые с печалью в голосе объяснили необходимость существования этого притона разврата.

Жизнь в ресторане начиналась после двадцати трех часов. Слеталась сюда, как комары на свет, гуляющая Москва.

В ресторане играл замечательный оркестр. Им руководил прекрасный музыкант Толя. Он сам писал неплохую музыку и делал замечательные аранжировки старых песен.

Мне нравилось, как он пел их. Он понимал те слова, к которым писал музыку, поэтому его общение со слушателями было душевным и нежным.

Но наступало ночное время — Толя выходил на сцену и начинал программу словами:

— Выступает хор Бутырской тюрьмы. Романс. «Мы сидели вдвоем». Музыка народная, слова КГБ.

Прекрасно пел Толя, удивительно играли его оркестранты.

Видимо, поэтому так стремилась в «Архангельское» гуляющая публика. После того как Толя ушел из ресторана и начал писать музыку для кино, многие из моих друзей, да и я тоже, стали ездить в этот ресторан крайне редко.

Но все же «Архангельское» был не простым рестораном. В нем можно было увидеть срез тогдашней московской жизни.

До утра шел в ресторане «разгуляй». Здесь были все: чиновники, уставшие от государственных дел, тихие бойцы КГБ, киношники, актеры, писатели и, конечно, цвет и гордость подмосковных гулянок — деловые. Была еще одна постоянная категория — дети. Дочери и сыновья тех, кто ежедневно учил нас, как надо жить. Ближе к утру стягивались к ресторану силы краснознаменной милиции. С пьяных владельцев «Волг» и «Жигулей» снималась мзда. Не трогали только иномарки, в основном «мерседесы» с серией «ММЗ» и номерами из нулей. Это разъезжались после очередного расслабления дети Мазурова, сын Щелокова, зять Бодюла, родственники Громыко и даже отпрыск иностранного вождя Цеденбала. Кроме специальных номеров на машинах, у каждого из них был и специальный талон: «Без права проверки». Талоны эти выдавали только начальник ГАИ Москвы генерал Ноздряков или хозяин ГАИ страны Лукьянов (нет, нет — это однофамилец). Носились по городу «мерседесы», нарушали все, что можно нарушить, гаишники же только кидали руки к козырьку. Заключались громадные сделки. Гуляла по Москве валюта. Та самая, которую отбирали у артистов за выступления за рубежом, у кинорежиссеров за постановку совместных фильмов, у небольшого числа писателей, чьи романы пользовались спросом на книжном рынке Запада. На эти деньги ездили на африканские сафари сыновья Гришина, Мазурова, Щелокова…

То, что мы сегодня неуклюже называем теневой экономикой, постепенно подминало под себя партийный и карательный аппарат. Наверняка мало кто знает, что родной брат нашего бровастого вождя, члена Союза писателей СССР, был тесно связан с грузинской торговой мафией. И когда дело зашло слишком далеко, чекисты, под командованием лично Цвигуна, повязали деловых грузин, предупредив, что одно слово о сановном брательнике может стать последним в их жизни. Деловые отправились валить лес, а брат уехал поработать в Болгарию.

Но все же еще была сила, которая не давала окончательно развернуться и оборзеть новоявленной мафии. Как ни странно, это был КГБ. Андропов в то время делал все, что мог, чтобы остановить надвигающийся вал преступности.

По сей день я твердо уверен, что самые громкие кражи тех лет замышлялись именно в этом загородном кабаке.

Обстановка в нем была своеобразная — своего рода «питательный бульон», в котором плавали уголовно-деловые пираньи.

…В Нюрнберге было жарко, и я с другом, хорошо знавшим город «боевой славы тысячелетнего рейха», пошли обедать в открытый ресторан, расположившийся во дворе старой крепости.

Не успели мы выпить по глотку пива, как мой товарищ сказал:

— В углу сидит мужик, он просто сверлит тебя глазами.

Я оглянулся и встретился взглядом с затемненными стеклами очков; казалось, что большое насекомое смотрит на меня, тяжело и враждебно.

И я узнал этого человека, хотя он изменился. Очки у него другие, волосы, седые, основательно поредевшие, специально отращены чуть длиннее, олицетворяя принадлежность к художественной богеме.

Но тонкие лягушачьи губы, тяжелый, чуть приплюснутый нос остались прежними.

И перстень на левой руке тот же. Дорогой, с многокаратным сапфиром, обрамленным крупными бриллиантами.

Он рассчитался и пошел мимо нашего стола к выходу. На секунду остановился и снова посмотрел на меня сквозь темные стекла. Потом отвернулся и ушел.

— Кто это? — спросил мой друг.

— Да так, никто.

Этот «никто» приезжал в ресторан на «вольво» с водителем, что по тем временам было очень «круто». Часто появлялся в компании Бориса Буряце. Боря Цыган числился артистом Большого театра, куда его пристроила интимная подруга Галина Брежнева, дочь «хозяина земли русской».

Цыган ходил в эпатажных одеяниях, на груди его для всеобщего обозрения висел здоровенный крест, усыпанный бриллиантами. Был знаменит тем, что не мог спокойно видеть хорошие камни у другого человека.

Насколько мне известно, странную пару в этом кабаке очень интересовал человек по фамилии Бабек. Это был таинственный персонаж из светской тусовки тех лет. Говорили, что он сын иранского генерала, казненного шахом за симпатии к нашей стране.

У Бабека было две дачи, одна в районе Николиной Горы, вторая — в Пахре. Люди, имевшие с ним дело, рассказывали, что обе дачи были заставлены антиквариатом.

Он скупал только мейсенский фарфор, картины и ювелирные изделия — те, что наши военные вывезли как трофеи из побежденной Германии.

У вдов и детей маршалов он скупал немецкую мебель. И такие сувениры, как старинное оружие.

У одного из маршалов он за огромные деньги приобрел саблю фельдмаршала Кейтеля. Ту самую, которой немецкий фельдмаршал последний раз отсалютовал, прощаясь с войсками перед подписанием капитуляции.

Вещи эти покупались по целевому заданию антикваров из ФРГ и путями неведомыми переправлялись им.

Впрочем, с таможней у Бабека были прекрасные отношения, так как он, по моим сведениям, оказывал неоценимые услуги нашему правительству — тайно торговал оружием.

Мой товарищ, дивный парень, отчаянный авантюрист, в хорошем понимании этого слова, рассказал мне, что Бабек интересовался и камушками.

Я хорошо помню, как Бабек появлялся в ресторане. Его всегда сопровождал мини-гарем из красивых здоровенных девах.

Впрочем, на фоне сына иранского диссидента любая девушка показались бы великаншей.

Человек в черных очках и Боря Цыган интересовались Бабеком, потому что у него был канал вывоза и покупатели за границей.

Кстати, человека, встреченного мною через много лет в Нюрнберге, я знал как Андрея Александровича, но другие величали его Борисом Ильичом, я это сам слышал.

Знающие люди называли две его клички: «Умный» и «Сократ».

Друзья-сыщики прокрутили их через ГИЦ, но это ничего не дало. Номер «вольво», «пробитый» через ГАИ, помог мне узнать только имя хозяйки машины — Лидия Васильевна Злобина, 1902 года рождения.

Мой повышенный интерес не остался незамеченным. Дважды на меня с друзьями «наезжали» у выхода из ресторана молодые люди в кожаных куртках и вельветовых джинсах. Такая тогда была мода у столичных бомбардиров. Скажу без ложной скромности, встречи эти не доставили молодым людям особой радости. Это еще больше подвигло меня на проведение оперативно-розыскных действий.

Я начал расспрашивать своих друзей-сыскарей, но никто из них ничего не мог мне рассказать ни об Умном, ни о Сократе.

Начальник угрозыска страны, мой большой друг, ныне покойный, генерал Карпец прямо сказал мне:

— Брось это дело. Последствия могут быть не адекватными. Я тебе одну историю расскажу, но написать о ней ты можешь через много лет.

Есть в Москве художник-реставратор. Человек заслуженный и известный, получивший звание членкора Академии художеств.

Жил он весьма скромно, но была у него одна необыкновенно ценная вещь. Когда-то императрица Екатерина подарила его прабабке бриллиантовое колье потрясающей работы.

Реликвия эта переходила из поколения в поколение. Ее даже в лихом 18-м не тронули рукастые чекисты, лечившие буржуазный элемент от «золотухи». Не тронули потому, что семье была выдана охранная грамота Совета народных комиссаров.

Но наступили плохие времена, тяжело заболела внучка, возраст не позволял художнику работать много и продуктивно, да и вообще деньги были нужны.

Посоветовавшись с сыном, они решили продать драгоценное украшение. Вещь была дорогая и входила в список госценностей.

Художник предложил ее Алмазному фонду. И вот тут началась странная история. Эксперт фонда, сославшись на отсутствие денег, что было маловероятно в те годы, порекомендовал покупателя, академика из Баку.

Приезжий азербайджанец сомнений не вызывал. Он предъявил все положенные документы и сказал, что для него, как для коллекционера, приобретение колье — главное дело всей жизни. Он продаст машину, часть своей коллекции и соберет деньги.

В назначенный день он пришел с чемоданчиком, полным коричневых сотенных купюр.

У академика было только одно условие: предварительно показать драгоценность своему ювелиру.

Художник согласился, академик ушел, унося заветные дензнаки, а художник отправился в райотдел милиции.

Нет, он не пошел заявлять на азербайджанского научного светилу. Дело в том, что отделение находилось в соседнем доме и у художника сложились добрые отношения с ребятами из райотдела.

Художник оформлял им в порядке шефской помощи всевозможные стенды для ленинской комнаты, милиционеры же присматривали за его мастерской, в которую привозили на реставрацию весьма ценные вещи.

В тот вечер, оформляя очередной стенд, он рассказал своим друзьям из уголовного розыска о предстоящей сделке. Его милицейских друзей эта история почему-то заинтересовала, и они попросили провести встречу на их территории, конкретно в Даевом переулке.

Поехали на «Жигулях» участкового инспектора. Он сам сидел за рулем. В назначенное время к машине подошли академик и ювелир-эксперт. Они сели в салон. Ювелир взял в руки колье и начал рассматривать бриллианты.

— Да, — сказал, — та самая вещь.

Внезапно рядом затормозила «Волга» с милицейскими номерами.

Из нее вылезли трое, подошли к машине.

— Уголовный розыск, — представились они и предъявили документы. — Мы должны задержать этих двух людей.

В считанные минуты ювелира с колье и академика пересадили в «оперативную» машину, и она рванула вниз по переулку.

Милиционер, сидящий рядом с художником, понял, что состоялся типичный разгон. Он выскочил из машины и открыл огонь.

Но «Волга» с сотрудниками уголовного розыска, ювелиром и заезжим академиком скрылась.

В городе был объявлен план-перехват. Но по горячим следам преступников «заловить» не удалось.

Два месяца все оперативные подразделения Москвы стояли на ушах. Уголовные розыски отделений ежедневно давали отчеты о проведенной работе по обезвреживанию преступников.

И что самое любопытное, никто не догадался сопоставить фоторобот с молодым начальником угрозыска 17-го отделения милиции.

Опознали и арестовали его только через два месяца. Взяли и его подельников.

Колье вернули художнику.

Дома у одного из них нашли фотографию, сделанную в ресторане «Арагви». Там он был запечатлен вместе с Борей Цыганом и человеком, которого я знал по кличкам «Умный» и «Сократ».

— Дело это у нас забрали, — добавил Карпец, — и почему-то поручили Управлению БХСС. Чем оно кончилось, я не ведаю, меня от оперативной работы отстранили.

Кстати сказать, следов этого дела я потом не нашел ни в каких документах МВД.

Под Новый год, 30 декабря 1981 года, в подъезд высотного дома на Котельнической набережной вошли трое прекрасно одетых мужчин с огромной елкой.

— Мы к Ирине Бугримовой, — сказали они вахтеру.

— А ее нет дома.

— Знаем, знаем, мы ее коллеги, артисты цирка, привезли Ирочке подарок. Елку.

Артисты были настолько вежливы и обаятельны, что вахтерша ни на минуту не усомнилась в их словах.

Она начала беспокоиться минут через сорок. Поднялась на нужный этаж, увидела елку, прислоненную к стене. Артистов не было. Они словно растворились в многоэтажном доме.

Терзаемая страшными мыслями, вахтерша бросилась к черному ходу.

Он был открыт.

Тогда она вызвала милицию. Приехавшая Бугримова не нашла в квартире своей уникальной коллекции бриллиантов. Часть из них всего два дня назад она надевала на новогодний прием во французском посольстве.

Дело под контроль взял адмотдел ЦК и лично его заведующий генерал-полковник Н.И.Савинкин.

Через три дня после ограбления в Шереметьевском аэропорту был задержан человек, улетавший в ФРГ. За подкладкой его пальто обнаружили несколько бриллиантов Бугримовой.

Курьер раскололся сразу и назвал имя Бориса Буряце. В его квартире и нашли ценности, принадлежащие известной дрессировщице.

Борис был спокоен. Он позвонил Галине Брежневой и стал ждать, когда чекисты оставят его в покое. Но этого не случилось. Курирующий следствие по этому делу зампред КГБ Семен Цвигун приказал Буряце арестовать.

Генерал армии Цвигун, он же писатель Мишин, лауреат Госпремии РСФСР за сценарии фильмов «Фронт без флангов» и «Фронт за линией фронта», точно знал, что его друг, генсек Брежнев, поддержит его. Так же, как в свое время, в 1952 году, и.о. министра госбезопасности Молдавии полковник Цвигун прикрыл бывшего первого секретаря республиканской партийной организации Брежнева от гнева самого Сталина.

Брежнев в тот момент уже стал секретарем ЦК, а в Молдавии началось знаменитое дело Павленко. В этой многомиллионной афере были замешаны руководители республики.

Сталин приказал устроить политический процесс. Цвигун сделал все, чтобы фамилия Брежнева не фигурировала ни в каких документах этого беспрецедентного по масштабам дела.

Но весьма опытный оперативник Цвигун забыл, что в политике нет друзей. Эта забывчивость стоила ему жизни. После тяжелого разговора с Сусловым, понимая, что его карьера рухнула, 19 января в 16 часов 15 минут он застрелился на своей даче в Усово.

И это тоже была победа бриллиантовой мафии.

Ровно за год до этих событий была ограблена музей-квартира Ал. Н. Толстого. Я живу в доме, который мрачно возвышается у въезда в Замоскворечье. Дом сей, как швейцар в дорогом ресторане, украшен медалями мемориальных досок. Кто здесь не жил! И те, кто сажал, и те, кто сидел. Сейчас выясняется, что виноваты были и те и другие. Короче, как сказал известный в свое время публицист Борис Агапов: «Охотник и дичь — одно и то же».

В квартире моей когда-то жил молодой полковник Василий Сталин. Давно это было. Потом в ней жили совсем другие люди, но жильцам, словно эстафета, переходила дверь. Да, представьте, именно дверь с огромным, старинной конструкции, английским замком.

Самое интересное, что дверь та была не входная, она защищала одну из комнат. Почему юный полковник врезал этот замок? От кого он запирался, оставалось загадкой. Надо сказать, что мне это бронзовое чудовище не мешало. Замок давно уже не работал, так что и забот никаких у меня не было.

Но однажды…

В этот вечер ко мне заехал Толя с друзьями — прелестной дамой, назовем ее Валерией, и неким молодым человеком по имени Леша. Представлен он был как режиссер студии «Молдова-фильм». Кстати, через некоторое время у него при обыске было изъято удостоверение именно этой студии и билет члена Союза кинематографистов. Лихие оперы за час выяснили, что Леша никогда не служил ни на одной киностудии страны и, конечно, не был членом Союза.

Но в тот вечер этот милый молодой человек рассказывал о своих творческих планах и, как любили говорить в «Кинопанораме», делился замыслами. Тогда я еще не знал, что «режиссер» был дважды судим и занимается исключительно кражей драгоценностей.

Мы чуть-чуть накурили и открыли окна, чтобы проветрить квартиру. Сквозняк. Внезапно сильно хлопнула дверь с замком. Потом что-то лязгнуло, как проржавевший затвор, и дверь в соседнюю комнату захлопнулась. Исторический замок сработал.

Мы все были в состоянии повышенной веселости и потому решили с Толей вскрыть дверь монтировкой.

— Не надо, — сказал хрупкий мальчик Леша, — у моей бабушки были такие замки. Дайте мне молоток и толстую проволоку.

Минут десять народный умелец из Бессарабии ковал на кухне нечто. Потом появился с профессионально сделанной отмычкой.

Кинорежиссер широкого профиля расправился с замком за три минуты.

— Это меня бабушка научила, — мило улыбаясь, сказал он.

Ну что ж, чему в молодости научили — от того потом и разбогатеешь. Вот такая история.

Но обратите внимание. Валерия приехала из Молдавии, Леша тоже. И семейство Щелоковых прибыло к нам именно из тех благословенных мест.

Покойный граф Алексей Толстой оставил своей супруге Людмиле Ильиничне огромное состояние. Оно заключалось не в деньгах на счете, а в драгоценностях, столовом серебре, картинах, антиквариате.

Время шло. Наследников у вдовы не было. И она решила завещать все государству.

Вот тогда и пришли к ней сотрудники Министерства культуры.

А с ними был фотограф. Он-то и снял все завещаемые ценности. Нынче его не найти, фотомастер «свирепствует» где-то в районе Брайтон-Бич. Я не смог с ним встретиться в Нью-Йорке, он после моего звонка якобы уехал в Чикаго.

Любопытно другое: снимки эти нашли при обыске в квартире Леши.

Пожилая почтенная дама, вдова писателя с европейским именем, на приеме во французском посольстве знакомится с очаровательной молодой женщиной. Валерия действительно была прелестна, а главное, не глупа и хитра чудовищно.

А как же милая девушка из Кишинева, подруга режиссера-взломщика, попала на этот прием?

Все просто. У нее появился французский жених. Правда, парижанин этот был не из тех, кого зовут на официальные приемы. Однако Валерии помогли попасть на желанный прием. Она не просто пришла, ее подвели к Людмиле Ильиничне, как подводят агента к «объекту».

Они подружились — старая одинокая женщина и молодая очаровательная дама.

Скоро Лера стала необходима Людмиле Ильиничне. Старость всегда тянется к молодости.

Однажды милицейский патруль заметил, что над входом в музее-квартире мигает плохо различимая при свете дня лампа охранной сигнализации.

Сержанты бросились в здание. В запертой ванной они нашли Людмилу Ильиничну и работницу Министерства культуры.

Обе женщины были в шоковом состоянии.

Начальник МУРа Олег Еркин потом рассказывал мне, что их поразила та необыкновенная точность, с которой налетчики брали вещи. Они взяли только самое ценное, точно зная, что где лежит. И картины они выбрали именно те, на которые огромный спрос на аукционах Запада.

Начались оперативно-розыскные действия.

В тот же день вышли на Валерию и задержали ее на семьдесят два часа.

— Вы не имеете права, — сказала она, — я завтра должна уехать в Париж. Там меня ждет жених.

— Имеем все права, — ответили ей сыщики, — придется тебе, красивая, лет эдак десять еще в невестах походить.

— Посмотрим, — усмехнулась Валерия.

— А чего смотреть-то, — развеселились оперативники, — смотри не смотри, наводка-то твоя.

Бедные оперы, они не знали, какие силы стоят за этим делом.

Вечером в 83-е отделение, где «отдыхала» французская невеста, приехали трое из МВД и забрали ее.

Наверное, в Бутырку или Лефортово, подумает читатель. Нет. Ее отвезли домой, она собрала вещи и на следующий день в 8.20 отбыла из Шереметьева в Париж.

А через день улетел в Израиль режиссер-взломщик Леша. Вот что значит быть земляками министра внутренних дел. А где же ценности?

Их не было ни у Валерии, ни у Леши. Они исчезли. Только не думайте, что грабили графиню наши герои. Нет, музей брали два весьма профессиональных вооруженных разбойника в чулках, натянутых на лицо. Об этом деле писали по-разному.

Вот что мне удалось узнать, в Париже, в баре гостиницы «Мон-Флери». Всю операцию спланировал Леша. Но сам идти на грабеж не мог. Одно дело вскрыть замок. Другое — вооруженный грабеж. Здесь должны работать совсем другие люди.

Короче, некто передал Леше десять тысяч, чтобы нанять профессионалов.

Но кинорежиссер посчитал, что шести штук профессионалам за глаза хватит. Он нанял двух одесских ребят. Те согласились. Но тоже были не дураки.

И тут появилась главная фигура.

За три тысячи одесситы наняли одного из самых крупных бандитов того времени. В историю уголовного мира он вошел под кличкой «Бец». Может быть, читатели помнят розыскные объявления, висевшие по Москве. Там были такие строчки: «Прекрасно владеет оружием. Может переодеваться в женское платье…»

Это был бандит умелый, умный, жестокий и очень красивый внешне.

По плану Леши, одесситы должны были брать квартиру в день отъезда Валерии. Утром взяли. Вечером она улетела. Все.

Но Бец ждать не стал. Слишком велик был куш. Он взял музей-квартиру средь бела дня — сразу. И естественно, ничего никому не отдал.

Это его и сгубило.

Его взяли через десять дней. На его фотографии на стендах у отделений милиции появился штамп «Задержан». Но через несколько дней вновь — «Разыскивается».

Бец бежал. Он выпрыгнул из окна квартиры своей любовницы, когда оперы его привезли к ней, как он сказал, за ценностями.

Ребята из МУРа говорили мне, что на них что-то нашло тогда. Позже выяснилось, что хозяйка квартиры, цыганка, обладала громадной гипнотической силой.

Искали его. Искали вещи. Одно из колец нашли в Баку, бриллиантовое ожерелье — в Ереване.

Бец объявился в Тбилиси. Ценности были у него. Но, кроме ценностей, имелся пистолет с тремя обоймами и две гранаты «Ф-1». Сыщики понимали, что терять бандиту нечего. Значит, кровь.

Бец знал, что его ищут, знал, что город блокирован. Бец пришел за помощью к агенту угрозыска. Тот предложил вывезти его в багажнике своей «Волги».

Машина была старая, ГАЗ-21. И «как назло», двигатель «отказал» на одной из людных улиц.

Ее закатили в переулок. Там и закончилась жизнь одного из самых крупных налетчиков тех лет. Автоматная очередь — и все.

А как же Валерия и Леша? Да замечательно!

Мой знакомый кинопродюсер встретил их год назад в Женеве, на берегу знаменитого озера. Они были веселы и счастливы.

Обратите внимание на одно странное обстоятельство. Бриллианты Бугримова и Толстая надевали на прием в посольство.

Это нынче на подобные мероприятия ходит кто попало, а тогда на территорию предполагаемого противника допускались только те, кто принадлежал к советской элите.

Второй, неразрешенный по сей день вопрос: почему отпустили явных участников ограбления музея-квартиры А.Н.Толстого?

И не просто отпустили, а отправили «за бугор». Все это мог организовать только человек, занимавший в те годы ключевой пост в советской иерархии.

Но не станет же этот неведомый человек сам заниматься организацией налетов.

Безусловно, поэтому и был нужен такой человек, как Сократ-Умный.

Конечно, только он сегодня может рассказать, кто стоял за его спиной, кто убрал Зою Федорову, навел на квартиру Лианозовой, наследницы русского короля нефти, по чьему указанию взяли ценности у вдовы нашего классика и бриллианты у Ирины Бугримовой.

У меня есть несколько предположений. Но это только мои догадки. Пока об этом говорить преждевременно.

Сегодня все эти алмазные разборки кажутся мелкими и патриархальными.

Сегодня только бригада Козленка вывезла алмазов больше, чем все контрабандисты, вместе взятые, за годы Советской власти.

Но когда мы обращаемся к нашему не столь далекому прошлому, к событиям, случившимся на памяти живущего сейчас поколения, то напрашивается вопрос: кому и зачем, на самом деле, понадобилось так безжалостно менять жизнь целого народа?

Все тем же людям, которые утром учили нас, как строить социализм, а ночами гуляли в престижных кабаках. Тем, кому мало было власти ради нее самой. Тем, кому она нынче помогла стать непомерно богатыми.

Иногда мне кажется, что вся Москва превратилась сегодня в огромный ресторан «Архангельское».

Вот-вот появится оркестр и снова прозвучит нелепая, как наша жизнь фраза: «…музыка народная, слова КГБ».

…А жаль все-таки, что ничто и никогда у нас не меняется к лучшему.

Деревянный Вольтер в глубине комнаты

Москва. Осень. 1957 год.

Мне позвонил мой товарищ, человек весьма ходовой и ушлый:

— Хорошие вещи нужны?

— Конечно.

— Поехали.

Мы встретились с ним в десять вечера на площади Маяковского, сели в такси и поехали на Арбат.

На тот, старый, еще не порушенный Арбат с его прелестными переулками, милыми двориками, заросшими зеленью, с элегантными особнячками.

Теперь этого Арбата нет. Вместо двориков, особняков и переулков — бездарный проспект с домами-уродами.

Много лет ревнители столичной старины обвиняли в разрушении заповедной Москвы ГлавАПУ, Моспроект и лично главного архитектора города Посохина.

Конечно, их вина в этом есть, но, как ни странно, винить надо было, как мне рассказал генерал КГБ Коваленко, знаменитую «девятку» — управление КГБ, занимавшееся охраной правительства, и бывшего председателя, А.Н.Шелепина, которого звали «железный Шурик», и, конечно, самого непредсказуемого генсека— Никиту Хрущева.

Все дело в том, что первому лицу было весьма неудобно ехать из Кремля на дачу в Горки-2. Правительственный кортеж крутился по центру, прежде чем добирался до Рублевского шоссе.

Сталин опасался неведомых террористов, а Никита Сергеевич, видимо, боялся, что в капканах старомосковских улочек его поджидают члены антипартийной группы, например Молотов с противотанковым ружьем или Каганович со станковым гранатометом. И судьба Арбата была решена.

Но давайте вернемся в ушедшую осень, в несуществующий ныне переулок.

Малый Николопесковский уже готовился ко сну. Такси остановилось у полукруглой арки.

Двор, засыпанный листьями, скамеечки, клумба с погибающими цветами и в глубине одноэтажный флигель.

Окна в нем были зашторены, и свет пробивался узкими полосками, создавая ощущение опасности и тайны.

Мой товарищ постучал в окно каким-то особым кодом, словно морзянку отбил.

Дверь распахнулась. На пороге стоял молодой парень весьма приятной наружности. Полный, высокий, роговые очки делали его похожим на какого-то чеховского персонажа. Это был знаменитый московский фарцовщик по кличке «Голем».

— Прошу, — чуть грассируя, сказал он.

Первое, что я увидел в тусклом свете настольной лампы, войдя в квартиру, был Вольтер.

Двухметровая фигура, сработанная из красного дерева, стояла в глубине комнаты.

Великий мыслитель иронично взирал на кучи заграничного тряпья.

Чего здесь только не было! Американские костюмы, итальянские пиджаки, финские плащи, голландские юбки, английские шерстяные рубашки.

— Выбирайте, — сделал широкий жест рукой чеховский персонаж.

— У вас прекрасный Вольтер, Коля, — сказал я.

— Да, — ответил он, — остатки бывшего семейного благополучия. Но скоро он покинет мой дом. Один мужик из посольства обещал мне за него приличную партию шмотья. Прошу вас, выбирайте. Мой ассистент покажет вам товар.

Он еще раз оглядел свой склад и крикнул:

— Виктор!

Из таинственной глубины флигеля, где в эту минуту заиграли менуэт старинные часы, появился человек, одетый во все фирменное.

Он поздоровался, щелкнул выключателем, и загорелся под потолком китайский фонарь-люстра.

В зыбком желтоватом свете я увидел Гобсека с лицом херувима, человека из моего военного детства.

Виктор Лазарев появился в нашем классе в 44-м. Мальчик из детской сказки, с большими голубыми глазами.

Какие у него были волосы, я не помню, так как все школьники Москвы до седьмого класса были подстрижены наголо, как солдаты-новобранцы.

Только через много лет я понял смысл этого издевательства. Нас берегли от педикулеза.

Каждый день перед уроками нас строили и проверяли на «форму двадцать», проще говоря, на вшивость, — в те былинные годы о детях старались заботиться.

Надо сказать, что у нас был необыкновенно дружный класс и, самое главное, много читающий. Видимо, книги в то несытое и совсем не комфортное время скрашивали наше не очень веселое детство.

Читали много и запоем. Из рук в руки переходили книги, которыми мы постоянно обменивались. Дюма, Гюго, Жюль Верн, Борис Житков, Стивенсон зачитывались до дыр.

Мы с нетерпением ждали большой перемены. Именно тогда нам приносили завтрак. Он был всегда одинаков. Полтора свежих бублика и две соевых конфеты.

Никогда потом я не ел ничего более вкусного, чем этот военный завтрак.

Если кто-нибудь болел, то его пайку получал один из нас и по дороге домой заносил заболевшему.

Я не помню случая, чтобы кто-то из наших ребят не донес бублики и конфеты до товарища.

Это было святым мальчишеским правилом.

Однажды Лазарев вынул из портфеля и положил на парту шесть книжек издания «Academia». Шесть книжек Александра Дюма. Всю его историю о трех мушкетерах.

— Дашь почитать? — бросился я к нему.

— Конечно, — улыбнулся он своей милой, немного смущенной улыбкой. — Ты что возьмешь?

— «Двадцать лет спустя».

«Три мушкетера» я уже прочел, а вот продолжение достать не смог. Его не было даже в детской библиотеке на Курбатовской площади.

— На сколько дней? — поинтересовался Лазарев.

— Дня на три.

— Хорошо. Три завтрака.

— Какие завтраки? — не понял я.

— Обычные, которые мы получаем на большой перемене.

Я согласился и через три дня голодухи на перемене получил книгу.

Мы и не заметили, как весь класс через несколько дней попал в кабальную зависимость к Вите Лазареву.

А потом он начал продавать нам книжки, и цены на них колебались от двух до десяти завтраков.

С урчащими от голода животами мы возвращались домой и представляли, как Витька Лазарев приходит в свою квартиру, разогревает чай и пьет его, заедая нашими бубликами и конфетами.

Но, как позже выяснилось, все обстояло иначе.

Мальчик с внешностью херувима складывал свою дневную добычу в сумку от противогаза и исчезал сразу после уроков.

Нет, одиннадцатилетний Гобсек шел не домой прятать свою добычу. Он через проходной двор топал на Тишинку, где в подворотне рядом с кинотеатром «Смена» обменивал конфеты и бублики на упаковку папирос «Пушка».

А потом на площади перед Белорусским вокзалом продавал их россыпью по червонцу за штуку.

В пачке было двадцать пять папирос; таким образом, Витя Лазарев получал за пачку двести пятьдесят рублей, практически две цены.

А что он делал со своими деньгами в таком юном возрасте, для меня осталось загадкой по сей день.

Потом его исключили. Милиция задержала его за торговлю папиросами.

Его исключили, а мы опять начали есть свои завтраки.

Снова увидел я его только в 1952 году. В кафе «Мороженое» на улице Горького он явился мне в образе официанта. Глядя нагло мне в глаза, он обсчитал меня почти в два раза, точно зная, что при девушке скандал из-за денег я не подниму.

И вот в этой комнате он разбирает шмотки, не обращая внимания на Вольтера, печально взирающего на это безобразие.

Лазарев перекладывал вещи, упорно делая вид, что не знаком со мной, а мы вели с хозяином светскую беседу.

Недавно отшумел Московский фестиваль молодежи и студентов, на нем впервые был устроен своеобразный кинофестиваль. Впервые нам довелось посмотреть столько хороших фильмов.

И с Колей Големом мы обсуждали «Канал» Анджея Вайды, собеседник мой говорил интересные вещи, у него было свое оригинальное видение творчества великого поляка.

Не так давно я прочитал в одной из многочисленных книг, что фарцовщики появились у нас после знаменитого Московского фестиваля в 1957 году.

Это не совсем верно. Первый всплеск спекуляции вещами приходится на 40-й год, когда мы присоединили Западную Украину и Белоруссию и захватили Латвию, Эстонию и Литву.

Именно оттуда начала попадать в Москву красивая и модная одежда.

Надо сказать, что обыкновенный командированный не мог вывезти, к примеру, из Львова контейнер мужских костюмов, а вот так называемые ответственные работники разного уровня пригоняли в Москву немыслимое количество товаров.

Вполне понятно, что сами они торговать не могли, поэтому находили умных людей, которые одевали во все это великолепие московских модников.

В 45-м, после войны, столичные подпольные дельцы работали с повышенной нагрузкой.

С одним из таких я был хорошо знаком. Как его звали и его фамилию не знал никто, именовался этот человек кличкой «Челси».

Почему именно Челси, а не Окленд или Глазго, могу объяснить. Любители футбола помнят блистательное послевоенное турне нашей сборной по городам Англии.

Вполне естественно, что наши футболисты привезли кое-что на продажу. Все это поступило в одни руки. Вот тогда у этих «одних рук» и появилась эта удивительная кличка.

Когда один из клиентов спросил его:

— Откуда этот костюм?

Он не задумываясь ответил:

— Из Челси.

— А что такое Челси?

— Страна.

Никита Сергеевич Хрущев был «великим реформатором». Он ликвидировал Промкооперацию, и в стране появилось чудовищное зло — подпольные цеха.

Он закрыл московские пивные-деревяшки, куда после смены заходил заводской народ, выпивал свою сотку, запивал пивом, заедал бутербродом и, обсудив футбольные новости, шел домой.

Пивные закрыли, и появилось всесоюзное движение— «на троих».

И почтенные передовики производства выпивали свой стакан в подъезде, закусывая мануфактурой.

С его благословения было запрещено иностранцам, постоянно проживающим в Москве, и уже многочисленным туристам отдавать свои вещи в комиссионные магазины.

Весьма важный чин из КГБ у нас в редакции доказывал нам, приводя устрашающие примеры, что именно в этих торговых точках передаются шифровки, микрофильмы и прочий шпионский хлам.

Вот тогда и появилась веселая армия новых фарцовщиков. Шестидесятые годы были посвящены бескомпромисснойборьбе с ними.

На битву эту были брошены огромные силы милиции. Комсомол сформировал особые отряды добровольцев с широкими, но незаконными полномочиями. В КГБ работало специальное подразделение.

Тысячи людей, забросив свои основные занятия, гонялись по коридорам гостиниц, по ресторанам, по московским закоулкам за молодыми бизнесменами.

В 1959 году меня познакомили с невысоким благообразным человеком в сером костюме с университетским значком на лацкане. Мы обедали вместе в Доме журналиста на открытой летней веранде. Теперь ее нет, как и нет старого Дома журналиста, славившегося отменной кухней и широким гостеприимством. Его разломали по приказу зятя Хрущева, Алексея Аджубея, всесильного редактора «Известий».

Итак, мы обедали. Нового знакомца мне представили как аспиранта МГУ, занимающегося философией. Меня поразило необыкновенное невежество будущего светоча гуманитарной науки.

Пообедали и разошлись, и я забыл об этом человеке в сером костюме.

Но через десять дней наши пути вновь пересеклись, на этот раз в ресторане «Арагви».

Мы приехали туда с моей барышней и Юликом Семеновым, с которым долго и крепко дружили.

Юлик хорошо знал директора ресторана Владимира Николаевича, поэтому нас принимали как дорогих гостей.

Нам накрыли стол в маленьком кабинете, мы скромно пировали, а потом моей даме понадобилось выйти. Я проводил ее и вернулся.

Сел за стол, мы продолжали разговор, время шло, а дама все не возвращалась.

Обеспокоенный, я вышел в коридор, соединяющий кабинеты с общим залом ресторана, и увидел, что мою девушку «блокировали» аспирант-философ в сером костюме и знакомый мне по Бродвею персонаж в модном клетчатом пиджаке.

Конфликт закончился в мою пользу, мы вернулись к столу, а аспирант с товарищем остались зализывать раны.

Через два дня на Пушкинской площади ко мне подошел мой старый товарищ по московскому Бродвею Сеня Павлов, которого в центровой компании звали «Сэм», и сказал:

— Слушай, Ян хочет с тобой помириться.

— Какой Ян?

— Вон он стоит.

У входа в кинотеатр «Центральный» стоял аспирант в сером костюме.

Я принял его извинения, сам пожалел о своей несдержанности, тем более что ее следы четко прочитывались на его лице.

Улучив момент, я спросил Сэма:

— А кто этот Ян?

— Это же Рокотов. Король валютной фарцовки по кличке «Ян Косой».

С той поры мы виделись достаточно часто в самых разных местах. В кафе «Националь», на вечерней улице Горького, в коктейль-баре, на втором этаже ресторана «Москва».

Король московской фарцовки был одет все в тот же серый костюм и носил все тот же университетский значок.

Много позже появились публикации, что Рокотов был агентом начальника валютного отдела БХСС майора Исупова.

Возможно. Я как журналист часто бывал на Петровке и однажды встретил там Рокотова, мы поговорили на лестничной площадке об общих знакомых и погоде.

Встреча эта меня ничем не удивила. Я понимал, что при такой профессии, как у Яна Косого, его должны были часто выдергивать на Петровку.

Я знал, что с агентами встречаются не в служебных помещениях.

К тому времени мне уже было многое о нем известно. Что он купил аттестат за десять классов и пытался поступить в Юридический институт. Но потом выбрал более легкий путь к вершинам науки — купил за бутылку университетский значок.

Еще в школе он спекулировал марками, потом был «чернокнижником»: продавал абонементы на подписные издания у магазина на Кузнецком мосту.

В 1960 году в связи с оперативной обстановкой в кавказских республиках и Средней Азии, где валюта стала практически второй денежной единицей, дела по незаконному обороту валюты передали КГБ.

В мае 1961 года Яна Рокотова задержали у камер хранения. В присутствии понятых из ячейки было извлечено 440 золотых монет, золотые слитки общим весом 12 килограммов и большое количество валюты. Всего на сумму два с половиной миллиона рублей.

После ареста Рокотова и его подельников появились статьи о безумных кутежах Яна Косого, об актрисах и манекенщицах, которых он содержал, о шикарных квартирах и дачах.

Могу сразу сказать — все это туфта. Его арестовали в том же самом сером костюме, и на суде он был в нем.

На суде Ян выглядел спокойным. Думаю, то, что нашли у него в тайнике, было далеко не все. Он охотно давал показания, понимая, что с судом ссориться не надо и срок за его дела совсем небольшой — три года.

Но в это время…

Никита Хрущев совершал очередной заграничный вояж. В Вене он осудил административные власти союзников, управляющих Западным Берлином, за то, что они превратили город в сплошной черный рынок.

Как мне рассказывали люди, сопровождавшие его в этой поездке, один из западных политиков, ему на это ответил, что такого черного рынка, как в Москве, нет ни в одной европейской столице.

Разгневанный генсек вернулся в Москву, вызвал Шелепина. У «железного Шурика» на руках был козырь— группа Рокотова.

Когда Хрущев узнал, что подсудимые получат по три года, он разъярился еще больше и приказал срочно подготовить указ об усилении борьбы с особо опасными преступлениями.

Как известно, закон обратной силы не имеет. Но только не для Хрущева.

И подсудимые с ужасом услышали об этом во время прочтения приговора.

Ян Рокотов и его подельник, двадцатитрехлетний Владислав Файбишенко, получили по 15 лет.

Но, видимо, у Никиты Хрущева, кроме колорадского жука и мирового империализма, появился третий главный враг — Ян Косой.

На очередном пленуме ЦК КПСС, обсуждавшем тезисы отчетного доклада на ХХII съезде КПСС, генсек опять вспомнил своего врага. Он зачитал письмо рабочих завода «Металлист», возмущенных мягким приговором Мосгорсуда.

В результате генпрокурор Руденко обжаловал приговор, и дело пошло на рассмотрение в Верховный суд.

И вновь закон обрел обратную силу. Все, что так сурово порицал Хрущев, рассказывая с трибуны ХХ съезда о культе личности, он сам претворил в жизнь.

Потом он сделает еще много приятных сюрпризов стране. Поставит ее на грань Третьей мировой войны в дни Карибского кризиса. Расстреляет демонстрацию голодных рабочих в Новочеркасске…

А что же наш друг Голем?

Он жил иначе. Широко. По-купечески. Он тратил деньги в кабаках и заводил многочисленные романы. Коля не складывал деньги в ячейку на вокзале. Он красиво жил.

Но однажды его отловили, привели в милицию и взяли подписку о трудоустройстве.

Была такая форма борьбы с тунеядцами. Две подписки — потом высылка в отдаленные районы Сибири.

Коля был человеком веселым и щедрым, поэтому у него имелись друзья.

Он принес в милицию справку о том, что устроился дворником в ЖЭК.

Бдительный участковый несколько раз приезжал на его участок, и каждый раз ему говорили, что новый дворник только что ушел.

Тогда Колю решил проверить сам начальник паспортного стола отделения. Он позвонил в ЖЭК и сказал, что приедет утром.

Естественно, Колю предупредили.

И вот в назначенное время в Сретенский переулок въехала «Волга» с летящим оленем на капоте. Из нее вышел Голем в роскошном барском пальто и меховой шапке.

Водитель достал из багажника фартук и некий предмет в замшевом чехле.

Коля повязал фартук, вынул из чехла инкрустированный лом и начал усердно сбивать лед с тротуара.

Потом он оторвался от работы и увидел начальника.

— Здравствуйте, товарищ майор, — вежливо поздоровался Коля. — В человеке все должно быть прекрасно. Мысли, одежда, лом. Не правда ли?

Майор счел за лучшее ретироваться.

А погорел Коля все же на валюте. Он вместе с отчаянными ребятами изготовил пуансон и в режимной типографии начал печатать мало отличимые от настоящих пятидесятидолларовые бумажки.

«Зелень» уходила на Кавказ. Все шло хорошо. Пока не нашелся умник, который обратил внимание, что все купюры имеют одну серию и одинаковый номер.

Началась разборка. Кавказцы «наехали» на Голема, тут и милиция подоспела.

Последний раз я видел Колю в Ярославле. Мы случайно встретились в гостинице. Он освободился и работал на киностудии Горького администратором на картине «Женщины». Он был такой же веселый, ироничный и щедрый.

Лет восемь назад у Малого театра я увидел человека, торгующего с лотка. На импровизированном торговом устройстве висела табличка: «Куплю СКВ».

Он посмотрел на меня, и я узнал несколько поблекшего херувима с опухшим от пристрастия к спиртному лицом.

Мы поздоровались, и я ушел. А несколько дней назад я вновь встретил Лазарева. Он вылез из машины и в сопровождении охранников пошел в ресторан «Дядя Ваня».

Он снисходительно посмотрел на меня и по-барски кивнул.

Кстати, о деревянном Вольтере. Коля так и не отдал его иностранцам — я уже писал, что он был человеком широким, — а подарил его нашему общему знакомому на день рождения. Совсем недавно я был у того в гостях. Деревянный мыслитель стоял, как и прежде, в углу комнаты и так же иронично взирал на суетный мир.

Целая жизнь прошла с того осеннего вечера 1957 года, и он совсем не изменился.

Я даже позавидовал ему.

Пайковый хлеб 41-го года

Сначала мы прятались от налетов в метро «Белорусская». Как только трагически замолкала черная тарелка репродуктора, мать хватала «тревожный чемодан» и сумку, в которой ждал своей очереди термос с чаем, и мы занимали позицию у дверей.

Потом радиоголос объявлял:

— Граждане, воздушная тревога!

И сразу же, как безутешные вдовы, над городом начинали голосить сирены.

Мы бежали через двор, и вместе с нами спешили жильцы других подъездов, перебегали Грузинский Вал и мчались по площади к станции метро.

Потом мама стала каким-то членом в дворовой команде МПВО, получила повязку, брезентовые рукавицы и здоровые щипцы, которыми надо было захватывать зажигательные бомбы, упавшие на крышу. И тогда мы стали прятаться от немецких самолетов в подвале нашего дома.

Однажды во время ночного налета мама пошла на свое место по боевому расчету, а меня, как обычно, сплавила в подвал, в бомбоубежище.

Мне удалось прошмыгнуть мимо бдительной старушки, охраняющей вход в наш дворовый бункер, незамеченным подняться наверх и выскочить из подъезда.

Это была единственная картинка прошедшей войны, которая на всю жизнь врезалась в мою память.

Черное небо над затемненным городом. Лучи прожекторов, шарящие по нему. Вот два луча сошлись, и в их перекрестье я увидел силуэт самолета.

А с крыши нашего дома внезапно ушли в небо цепочки сигнальных ракет.

Досмотреть мне не дали. Какой-то военный врезал мне по шее, схватил за руку и отволок в убежище.

А утром мы узнали, что во время налета с нашей крыши пускали ракеты в сторону Белорусского вокзала. На чердаке была перестрелка, и шпионов задержали.

Вполне естественно, что все двери на чердак после этого закрыли амбарными замками. Но у нас был секретный лаз, и мы с моим корешем Валькой проникали туда в поисках фашистских знаков, которые, по нашему глубокому убеждению, спрятали немецкие шпионы.

Знаков мы не обнаружили, зато нашли здоровенный пистолет-ракетницу и припрятали до поры до времени.

Время это подоспело в ноябре, когда немцы подошли к Химкам.

Вот тогда мы взяли ракетницу, сперли здоровенный кухонный нож, сложили все это в школьный портфель и отправились на фронт.

Дошли мы только до стадиона «Динамо»: нас задержал милицейский патруль и доставил в отделение.

Там из портфеля извлекли наше вооружение, пришлось сознаться, кто мы и куда идем.

Степенный дежурный сержант, внимательно нас выслушав, разделил наши патриотические чувства, но поинтересовался, где нам удалось найти такую замечательную ракетницу.

Мы честно все рассказали.

— Ладно, пацаны, — сказал сержант и отвел нас в пустую комнату, — подождите здесь.

А через некоторое время зашел другой милиционер. Он взял нас за руку и повел к трамвайной остановке.

С пересадкой мы доехали до Петровки и вошли в небольшое трехэтажное здание.

Много позже я понял, что нас привезли в МУР.

Веселый человек с черным чубом, сдерживая смех, выслушал нашу фронтовую одиссею, потом принес два стакана чая, сахар и два куска хлеба с салом.

— Заправляйтесь, ребята, а потом поговорим о ракетнице.

Мы, давясь и перебивая друг друга, рассказали, где и при каких обстоятельствах было найдено столь грозное оружие.

Наш куратор куда-то вышел, приказав все съесть и выпить, а мы остались в маленькой комнате, на стене которой висел плакат — женщина в косынке, поднесшая палец к губам и надпись: «Будь осторожен — враг подслушивает».

Мы прилично изголодались и съели все моментально.

Позже я понял, что муровский опер отдал нам половину своего дневного пайка.

Наш новый знакомый вернулся и предложил нам сделку:

— Ребята, мы сейчас прокатимся на машине к вам домой, пойдем на чердак, и вы покажете место, где нашли ракетницу. А мы обещаем, что ничего не скажем родителям.

Так и сделали.

Через много лет, когда я подружился с сыщиками с Петровки, в одном из застолий я вспомнил детскую историю 41-го года, и оказалось, что говорил тогда с нами замечательный сыщик Владимир Корнеев; это был его последний день в Москве, на следующее утро он ушел за линию фронта с диверсионной группой.

Через много лет, после грандиозного успеха фильма «Семнадцать мгновений весны», случилась весьма поганая история. Ко мне приехал крайне взволнованный композитор Микаэл Таривердиев — мы тогда с ним крепко дружили — и, чуть не плача от обиды, показал международную телеграмму.

Текст ее, насколько я помню, был таким: «Поздравляю успехом моей музыки вашем фильме. Френсис Лей».

Телеграмма была отправлена из Парижа. Вполне естественно, что о ней немедленно узнали в Союзе композиторов.

По Москве поползли грязные слухи. Микаэл был человек бесконечно талантливый, добрый, готовый всегда прийти на помощь даже малознакомому человеку, но легко ранимый.

Тем более что в Союз композиторов начали приходить письма трудящихся.

Володя Корнеев тогда был начальником МУРа, и я привез к нему Таривердиева.

Корнеев вызвал сотрудника и поручил ему разобраться. Первое, что удалось установить сразу: адреса на письмах возмущенных трудящихся оказались несуществующими, потом выяснилось, что Френсис Лей никогда не посылал подобной телеграммы.

Микаэл приехал ко мне и процитировал Михаила Ивановича Пуговкина, вернее, его героя Софрона Ложкина из фильма «Дело „пестрых“: „МУР есть МУР“.

Мне очень повезло. Когда я пришел на Петровку, 38, там еще не существовало никаких пресс-групп, я мог совершенно спокойно общаться с сыщиками.

Тогда в МУРе в основном работали «штучные» люди. Каждый был личностью, у многих была поистине необыкновенная биография.

На их долю выпало время репрессий, которые не пощадили и милицию, борьба с уголовниками в 30-40-х годах, криминальный беспредел военных лет.

Не хочу преуменьшать достоинства многих из тех, кто сегодня работает в МУРе, просто они живут в другое время.

Сейчас в уголовный розыск приходят в основном из специальных институтов МВД и школ милиции.

Люди, о которых я пишу, попадали туда иначе.

В 1940 году после окончания десятилетки Владимир Чванов ушел в армию. В те годы милиция не отлавливала призывников по подвалам и матери гордились, что их сыновья — красноармейцы.

А через год кадровый боец Владимир Чванов уже воевал с немцами.

Ему не удалось узнать самого острого солдатского счастья — счастья наступления.

На его долю достались поражения. Под Смоленском, в третьей атаке, он был тяжело ранен.

Медсанбат. Санитарный поезд. Тыловой госпиталь. В 1942 году он вернулся домой на Самотеку. К дальнейшему прохождению службы в армии комиссия признала его негодным.

Он вернулся в поломанную войной тыловую жизнь. В Москву карточек, Тишинского рынка, дороговизны и бандитизма.

Через месяц его вызвали в райком комсомола.

— Направляем тебя в уголовный розыск. Пойдешь?

— А оружие дадут?

— Обязательно.

— Тогда пойду.

Так в 20-м отделении милиции в Марьиной Роще появился новый пом. оперуполномоченного.

Как хорошо я помню 42-й год. Видимо, есть особая память детства, которая хранит самые значительные события.

С наступлением темноты Москва погружалась во мрак — светомаскировка. Только в троллейбусах и трамваях горели синие лампочки. Улицы и мрачные проходные дворы сулили прохожим неисчислимые беды. Те, кто работал на заводах в ночную смену, обычно оставались там до рассвета.

В городе шуровали уголовники. И хотя действовало еще постановление ГКО за подписью Сталина от 19октября 1941 года, позволяющее расстреливать бандитов на месте задержания, это мало останавливало блатных.

Я жил рядом с Тишинским рынком. Район считался весьма криминогенным, но все же Марьина Роща со своими воровскими традициями, сложившимися сразу после революции, слыла в народе местом гиблым.

Вот именно в это гиблое место и пришел служить двадцатилетний пом. оперуполномоченного. Оружия ему пока не дали — нужно было отработать полугодовой испытательный срок. А красную книжечку с фотографией, печатью и должностью он получил. Первый день службы начался спокойно. Перед этим оперативники повязали Котова и Степуна, известных в Марьиной Роще квартирных налетчиков.

С утра все оперативники разбежались по адресам скупщиков краденого и подельников арестованных уркаганов.

В отделении остались один оперативник и новый сотрудник Володя Чванов. Ближе к обеду в комнату вбежал ошалелый опер:

— Слушай, как тебя…

— Володя…

— Вот что, Володя, все ребята на территории, а Котов со Степуном бежали из КПЗ.

— Как?

— Оглушили конвойных и ушли. Знаешь, дуй в засаду к Котову на квартиру.

И Чванов пошел. Это был его первый день в уголовном розыске, у него не было опыта, не было оружия, было одно — острое желание взять сбежавшего урку.

Чванов вошел во двор, в глубине его стоял маленький, покосившийся домик, вросший в землю до самых окон. Он прошел длинный коридор по нещадно скрипящим половицам и толкнул дверь в комнату, сохранившую еще следы обыска.

Спиной к дверям сидел человек, ел жареную картошку с тушенкой и пил водку. На столе стояли тарелка с салом, селедка, колбасный фарш в банке. От этого великолепия у голодного Чванова защемило в животе.

Человек за столом повернулся и увидел худого, длинного паренька в вытертой солдатской шинели.

— Тебе чего, пацан? — Он встал.

— Ты Котов?

— Ну.

— Я из уголовного розыска, — Чванов достал красную книжку. — Пошли!

— Куда? — улыбнулся, показывая золотые фиксы, урка.

— В милицию.

Котов схватил лежавший на сундуке ломик. Слава богу, что с седьмого класса Чванов занимался боксом, даже был призером первенства Москвы. Он увернулся от просвистевшего лома и ударил бандита в челюсть.

Опрокинулся стол, от удара бандит отлетел к стене и затих. Чванов вынул у него из брюк ремень и крепко связал за спиной руки.

Потом поднял бутылку с водкой и плеснул Котову в лицо. Налетчик застонал и сел.

— Пошли.

Он привел его в отделение и сдал дежурному. Многоопытные милиционеры с интересом смотрели на худенького паренька, один на один «повязавшего» крупного налетчика.

А через час его вызвал начальник уголовного розыска отделения Тимофей Селиверстович Скрипка.

Он несколько минут разглядывал нового сотрудника, потом сказал:

— Иди в дежурную часть, получай оружие.

— А как же испытательный срок?

— Он у тебя утром начался, а к вечеру закончился.

Иван Васильевич Парфентьев в 60-е годы выпустил книгу. По тем временам это было поистине сенсационным откровением. В ней он описал многие интересные дела, рассказал о своих коллегах и подчиненных, но практически ничего не написал о себе.

Когда я писал свой, кстати не напечатанный, очерк о нем, то там не было сыщика Парфентьева, а был руководитель весьма сложного подразделения милиции.

Как я жалею сегодня, что мне не удалось «разговорить» Ивана Васильевича. Но что делать, молодость— это такая пора, когда кажется, что жизнь твоя и близких людей бесконечна, а времени в запасе очень много.

Несколько лет назад я разыскал документы по ликвидации в 1949 году одного из самых опасных бандитов того времени — Пашки Америки.

К сожалению, я пользовался только архивными материалами, потому что участников этого дела уже нет в живых.

У него была редкая для блатных кличка — «Америка». Как этот человек, звавшийся в миру Андреевым Павлом Никитичем, ее получил, не знал никто, даже такие оперы, хранители уголовных историй, как Ефимов, Скорин, Парфентьев, Корнеев.

Так вот, кличка была вполне красивой и, естественно, заставляла человека, носящего ее, жить сообразно.

В свои 25 лет Америка среди уголовников слыл в авторитете. Молодые воры подражали ему во всем. Он обожал серые костюмы, красивую обувь и кожаные пальто. У него было три любимых места. Когда денег много — ресторан «Астория», чуть меньше — «Звездочка» на Преображенке, когда совсем мало — так называемый «Есенинский бар», милое пивное заведение, которого нет нынче, так как на его месте возведен «Детский мир».

Люди, знавшие Америку в те далекие времена, говорили, что он был весел и щедр. У себя дома, в огромной коммунальной квартире, он не жил. Не любил ссориться с родителями, поэтому снимал себе славную комнату с отдельным входом в Сокольниках, в деревянном домике рядом с парком. В те годы снимать квартиру без временной прописки было строжайше запрещено. И у Америки такая прописка имелась. Только стояла она в паспорте на другую фамилию — на Никитина Андрея Павловича. Имелась и справка с места работы. В ней значилось, что гражданин Никитин А.П. работает художником-модельщиком в Производственном комбинате МОСХа. И справка о зарплате была, а в ней сведения, что заработок гражданина Никитина сдельный, до двух тысяч в месяц. Это были хорошие деньги по тем временам. Америка такую сумму проставил специально, закрыв справкой свои костюмы, пальто и поездки на машинах. Ну а если кто-то желал выяснить, где же подлинный Андреев, то в 1-м Дубровском проезде, где он жил раньше, любопытному отвечали: мол, после лагеря не вернулся, писем не пишет. Вот и все.

А по Московской области катились ограбления магазинов и касс. Они совершались в один и тот же день, практически в одно и то же время, группами по три-четыре человека. Брали много. Так, только 2 февраля были взяты три магазина в Химкинском, Балашихинском и Кунцевском районах области. Бандиты унесли 120 тысяч рублей. После чего банда ложилась «на дно» и тратила нажитые деньги. Их было четырнадцать человек. Америка — главарь. Народ все больше неслучайный: блатные с двумя, а то с тремя «ходками в зону» за спиной.

Деньги приходили и уходили. Причем разрыв между «приходом и расходом» был слишком уж коротким. Это беспокоило Америку, и он начал подумывать, как поставить дело, чтобы одним ударом взять большую сумму.

Однажды в ресторане «Звездочка» он встретил блатного по кличке «Никола Взрослый». Андреев не знал ни его имени, ни фамилии, только кличку. Они сели за стол, выпили, и Никола Взрослый предложил Андрееву «золотое дело». Америка согласился.

Пятнадцатого апреля 1949 года кассиры Московского финансового института Никитина и Тимакова получили в банке 258 тысяч рублей. Вполне естественно, что мешок денег они везли на машине.

В вестибюле института в 18 часов к ним подошел молодой человек в элегантном габардиновом плаще и серой кепке-букле.

— Вы зарплату привезли? — спросил он вежливо.

— А тебе что? — бдительно ответила Никитина.

— Ничего, — и молодой человек трижды выстрелил в них. Никитину уложил на месте, а Тимакову смертельно ранил. Схватил мешок денег, запрыгнул в такси «Победа», за рулем которого сидел Никола Взрослый, и скрылся.

Двойное убийство и похищение мешка денег по тем временам было преступлением чрезвычайным. Оперативную разработку по делу возглавили Парфентьев и Дегтярев, два аса сыска того времени.

На месте преступления нашли три гильзы от парабеллума, удалось составить достаточно точный словесный портрет преступника, но главное — в брошенном на Башиловке такси «сняли» один четкий пальцевый отпечаток.

Эксперты определили, что он принадлежит Андрееву Павлу Никитичу, 1924 года рождения, ранее проходившему по делу о вооруженных нападениях вместе с неким Котом.

Ясно, что в 1-м Дубровском сыщикам сообщили, что сынок как ушел по этапу, так и сгинул. Бдительные соседи подтвердили, что со дня ареста Пашка Андреев дома не был.

А в это время, как любил писать господин Дюма…

Перенесемся в весеннюю Казань. Тогда она еще была довольно грязным и пыльным городом.

Именно в Казани в марте 1949 года в пивной у рынка состоялась встреча, ставшая роковой в жизни Америки. Случайно встретились два кореша: бандит Николаев и бывший уголовник, а ныне агент угрозыска Брюнет.

За кружкой пива и стопарем водки Николаев поделился с Брюнетом, что у него теперь есть надежные документы. Из паспорта вытравили запись об ограничении и поставили штамп отдела найма оборонного завода. Таким образом он скрыл от всех свое уголовное прошлое. И сделали ему это надежные люди всего за 500 рублей.

Донесению этому было придано серьезное значение. Еще бы, в городе есть люди, делающие фальшивые документы. В то режимное время это воспринималось почти как ЧП.

Брюнет вновь встретился с Николаевым и сообщил, что его брат бежал из лагеря и крайне нуждается в хороших документах. Николаев согласился помочь, правда, сказал, что на самих «художников» у него выхода нет, а посредника он знает. Дальше все было делом техники. После очередной встречи Брюнета с Николаевым за «работником оборонного завода» пошла «наружка».

Николаев долго ходил по рынку, кого-то разыскивая, потом остановился и поговорил о чем-то с человеком, торгующим ковриками. Неизвестного «отпасли» до дома на Спартаковской улице и установили, что это некто Сычев.

Началась отработка его связей, которые оказались весьма интересными.

Оперативникам для успешного разрешения комбинации был необходим агент, которому бы доверял Сычев. Часто в доме на Спартаковской появлялся некто Баринов. По 1-му спецотделу человек с такой фамилией не проходил. Но опытный опер Платонов по целому ряду деталей в поведении, по постоянному употреблению уголовной фени, по татуировке понял, что у этого человека кое-что есть в прошлом. Он решил получить отпечатки пальцев Баринова. Через несколько дней его вызвали в паспортный стол отдела милиции — сын Баринова должен был получать паспорт. Прежде чем пригласить Баринова, оперативник поработал над графином, проведя чернильную линию вдоль горлышка.

На свету эта ловушка смотрелась как трещина.

После непродолжительной беседы о паспортных делах Платонов предложил написать заявление. Графин мешал, и Платонов сказал:

— Вы переставьте его на маленький столик, только осторожно, у него горлышко с трещиной.

Баринов обеими руками взял графин… Дальше работали эксперты НТО, а через день из картотеки была вынута карточка некоего Новикова, он же Лапин, дважды судимый за квартирные кражи.

Короче, вечером следующего дня Баринов толкнул на улице человека, тот, естественно, упал, тут же кстати оказался патруль, и…

Выяснилось, что Баринов-Новиков, освободившись, купил себе фальшивые документы, с прошлым порвал и нынче работает честно. Он и согласился помочь сыщикам.

Через несколько дней Баринов вывел оперативников на подпольную типографию.

Делал документы некто Василий Михайлов, опытный гравер с солидным уголовным стажем. При обыске в его квартире нашли штампы, печати, бланки и т.д. На допросе казанские оперативники особенно интересовались, кому из уголовников были сделаны новые документы.

Так вышли на Америку. Михайлов дал его новую фамилию, вспомнил и о справке из МОСХа. Два дня понадобилось МУРу, чтобы разыскать в Сокольниках Америку. Несколько дней за ним следили, а потом взяли на «блатхате», где собралась практически вся его банда.

Случилось это 20 мая. Потом был суд, и Павел Андреев уехал на двадцать пять лет в Якутию в Дорлаг МВД.

Тогда на два года отменили расстрел. Попадись Америка в 1950-м — стенка.

Кстати, парабеллум, из которого он убил Никитину и Тимакову, ни при задержании, ни при обыске не нашли.

Он всплыл в июне 1949 года, в то время когда Америка сидел в КПЗ. Около часа ночи в 3-м проезде в Алексеевском студгородке прозвучали выстрелы.

Грабитель напал на ювелира Курочкина. Но тот не растерялся и не только отобрал ствол у налетчика, но и доставил его в милицию, предварительно избив.

Как потом выяснилось, парабеллум у Америки украл случайный собутыльник.

И еще одна история, случившаяся со мной на Петровке, 38.

Однажды я разговаривал с завалившимся прямо на месте «работы» вором. Он залез в квартиру, но был с сильного бодуна. Нашел в буфете литровый графин водки, настоянной на лимонных корках, выпил и заснул.

Сон его нарушил хозяин, кстати, полковник КГБ, которому по роду службы полагалось носить табельное оружие.

Итак, я слушал исповедь домушника-алкоголика, а тут зазвонил телефон.

— Тебя Иван вызывает, — сказал мне Чванов.

В кабинете у Парфентьева я, к радости своей, увидел Игоря Скорина, начальника отдела МУРа по особо тяжким преступлениям, моего старинного знакомца.

— Ну вот, — Парфентьев закурил «Казбек», — ты хотел крупного дела. Иди со Скориным.

В своем кабинете Игорь собрал сотрудников.

— Значит, так, ребята, агентура дала данные, что Васька Кот сегодня гуляет у Наташки на Дангауэровке. Брать будем ночью. Корреспондент поедет с нами.

Мрачные оперативники почему-то усмехнулись.

— А ты, — сказал Игорь, — до двадцати трех будешь у нас. Не могу я тебя с такой информацией выпустить из здания. Сам понимаешь.

Я понятливо кивнул. Не заметил тогда веселых искорок в глазах Скорина. Время было всего семнадцать. А через час у меня свидание. Я рассказал об этом Скорину.

— Где свидание?

— На бульваре, рядом.

— Ее приведут. Сева, — сказал он оперативнику, — сейчас тебе опишут девушку, встретишь и приведешь.

И надо же, через час с небольшим я встретил в коридоре МУРа свою любимую девушку. Наверное, никогда у меня не было такого странного свидания. Мы попили кофе в буфете, посидели на скамейке в коридоре, глядя, как мимо нас проходили суровые оперативники, почему-то с интересом нас разглядывавшие.

Ах, если бы я знал тогда… Но наступило время, я простился с подругой и сел в «Победу» вместе со Скориным.

Шли двумя машинами, квакая сиренами у светофоров. Наконец свернули на узкую зеленую улицу. Потом был какой-то пруд, дома кончились, начались бараки. Машина остановилась.

— Пошли, — скомандовал Скорин.

Длинный одноэтажный барак стоял чуть в стороне, свет горел только в двух окнах. Из темноты появился какой-то человек и что-то сказал Скорину.

— Здесь, — повернулся Игорь к оперативникам. Когда мы подошли к крыльцу, Скорин вдруг тихо сказал Севе: — Слушай, дело-то не простое, у тебя есть лишний пистолет?

— Есть, — так же тихо ответил Сева.

— Дай Эдику.

— Да вы что…

— Под мою ответственность.

— Ой, смотрите, товарищ начальник. А он умеет?

— Он же в прошлом году демобилизовался.

— Ну тогда… — Сева сунул мне в руку тяжелый пистолет. На ощупь я понял, что это «ТТ».

— Только в крайнем случае, понял? — прошептал Скорин.

— Понял. — Я опустил пистолет в карман.

Мы прошли по коридору, который еле освещала тусклая лампочка. Мимо сундуков, тазов, висящих на стене, мимо велосипедной рамы, лежащей почему-то на полу.

Игорь толкнул дверь, и сразу же трое оперативников ворвались в комнату.

— Сидеть, Кот! — рявкнул Сева.

— А я и так сижу, — спокойно ответил невидимый мне человек.

Когда я протиснулся в комнату и раздвинул широкие спины оперов, то увидел щуплого лысого человека, сидящего за столом, на котором стояла бутылка водки и лежала крупно нарезанная колбаса.

Кот налил стакан, выпил, крякнул, закусил, надел пиджак и сказал:

— Теперь поехали. Только на сухую берешь, Игорь Дмитриевич.

— А об этом мы на Петровке поговорим.

Вот и все. Обыденно и просто. Даже обидно. Только позже я понял, что именно эта милицейская повседневность и есть основа их тяжелой и неблагодарной службы. В машине я вытащил пистолет:

— Возьмите, Сева.

— Да ты его выкинь лучше, — захохотал Скорин, и вслед за ним заржали оперативники.

Я повернул «оружие» к свету и увидел, что это просто отлично сделанная копия пистолета «ТТ».

И понял, что мое сидение несколько часов в ожидании операции, и свидание с девушкой, и пистолет были обыкновенным розыгрышем доверчивого журналиста.

Так уж случилось, что именно люди, с которыми я познакомился в МУРе и подружился, помогли мне найти и главную тему в моей работе. Я писал о них очерки, потом романы и повести. Делал киносценарии. Что у меня получилось — судить не мне…

Но почему-то мне кажется сегодня, что я словно отдавал им неоплатный долг за тот кусок пайкового хлеба далекого 41-го года.

Бриллиантовый дым

Сознаюсь сразу — заголовок этот мною добросовестно похищен. Давно, когда в ходу были кожаные рубли и деревянные полтинники, как любил говорить знаменитый московский вор и мой сосед по лестничной клетке Витя Золотой, я приехал на каникулы к дяде в Ригу.

Шел 46-й год. По улицам ездили извозчики. Город еще не утратил свой европейский лоск. И жизнь в нем была совсем иная, не очень понятная для мальчишки, приехавшего из Союза.

Дядька был чудовищно занят на работе. Вместе с Игорем Скориным они чистили город от бандитов, поэтому я практически был свободен в своих волеизъявлениях.

Однажды забрался на чердак дома, где жил дядька, и нашел там подлинный клад — русские книги, изданные в Латвии до 40-го года.

Они были свалены кучей в дальнем углу чердака. Верхний слой подмок — осколки снарядов, а возможно, просто отсутствие хозяина повредили черепицу крыши, и вода залила чердак.

Но все же я разыскал в этой куче с десяток малоформатных книжек, с обложек которых смотрели на меня декольтированные дамы, с кинжалов капала типографская кровь, таинственные красавцы во фраках целились из револьверов.

Несколько дней я запоем читал всю эту макулатуру, пропуская не интересные мне любовные сцены и переходя непосредственно к действию.

Конечно, все эти книжки были дерьмовым лубком на манер того, что выпускают многие издательства сегодня, но одна все-таки произвела на меня впечатление.

Называлась она «Бриллиантовый дым», и написал ее некто Борис Мерцалов.

Итак, Санкт-Петербург. Январь 1914-го. Вывески с буквами «ять». Бобровые воротники гвардейских офицеров. Шиншиллы элегантных дам. Электрический свет вечернего Невского. Гудящий от разгула ресторан «Медведь».

Красавцы и красавицы. Бриллианты. Таинственные убийства и скоротечные романы.

Потом революция. Гражданская война. Бегство на юг. Тифозные теплушки и нападения степных банд.

Белые рыцари и кровавые чекисты. Бегство в Константинополь. Потом, естественно, Париж.

Все эти красавцы и красавицы, гвардейские офицеры и бандиты, чекисты и белые контрразведчики на протяжении трехсот пятидесяти страниц охотились за драгоценными камнями.

В криминально-детективную канву романа вплеталась мистическая линия. Автор писал о том, что от бриллиантов исходит невидимый дым, который отравляет людей, превращает их в негодяев и убийц.

Сегодня я, вспоминая много лет назад прочитанный детектив, не могу не согласиться с теорией неведомого мне Бориса Мерцалова. От драгоценных камней исходит какая-то магическая сила, делающая людей корыстными и жестокими.

В нашем доме никогда не было украшений с дорогими камнями. Конечно, мама носила какие-то серьги и брошки, но не с бриллиантами.

Впервые бриллиант, чистый, без оправы, я увидел в доме своего товарища по классу Сережи Новоселова. Отец его считался в Москве одним из лучших художников-ювелиров. Именно художников. Он работал в каких-то особых мастерских, где делали штучные подарки для высоких зарубежных гостей и совпартэлиты.

Но, кроме того, он работал на дому, делал украшения для оперных див, знаменитых артистов и, конечно, вездесущих артельщиков.

Как-то вечером я зашел к Сереже. Не помню, как это получилось, но он спросил меня:

— Ты бриллианты видел?

— Нет, — честно признался я.

— Хочешь посмотреть?

— Очень.

Сережа вышел и вернулся с отцом, Николаем Сергеевичем, высоким, веселым, очень расположенным человеком.

— Читал «Три мушкетера»? — спросил он.

— Конечно.

— Помнишь алмаз королевы, который потом продал Д’Артаньян?

— Чтобы найти герцога Букингема.

— Правильно. Смотри.

Николай Сергеевич расстелил на столе кусочек черного бархата и положил на него желтоватый, плохо ограненный камень.

— Неужели это он? — разочарованно спросил я.

— Нет, это не он, просто похожий. А вот хорошо обработанный бриллиант.

На бархат лег кусочек стекла с острыми гранями. Я смотрел на них и никак не мог понять, в чем же красота и неведомая сила этих камней.

Впрочем, понять это я не могу и по сей день. Но тем не менее именно эти камни лежат в основе чудовищного количества самых кровавых преступлений. Когда-то человек, выдвинувший хорошо известную идею, которая должна была овладеть массами, пообещал из золота делать унитазы, а драгоценные камни раздавать детям как игрушки. Насчет золотых унитазов мне пока слышать не приходилось, а вот бриллиантами действительно тешились дети. Только давайте задумаемся: чьи?

В 1967 году мой товарищ, генерал милиции Эрик Абрамов, рассказал мне интересную историю. Рассказал и взял с меня слово, что, пока он жив, я не использую ее в своей писательской работе.

А как я мог тогда использовать эту информацию? Никак.

Ни одна газета, ни один журнал не осмелились бы опубликовать эту крамолу на своих страницах. Если бы я использовал ее в романе, повести, сценарии, зоркое око Главлита не только вымарало бы ее, но и отправило представление на автора в ЦК КПСС, а те приказали бы знаменитому Пятому управлению КГБ заняться сочинителем вплотную.

Такие были нравы в годы строительства развитого социализма, поэтому всю собранную мною информацию я стараюсь «выдать на-гора» нынче.

Но вернемся к рассказу моего товарища.

В те годы, о которых пойдет речь, был он капитаном, начальником БХСС Советского района. На эту должность его перевели, как тогда говорили, «в порядке оздоровления кадров» из уголовного розыска. Лихим опером считался мой друг Эрик Абрамов, лихим и цепким.

Именно он «поднимал» тогда знаменитое «кожевенное дело» — крупные хищения на кожкомбинате.

Они проводили обыск на даче в Малаховке.

— Ищите, ищите, капитан, — зевнув, сказал хозяин дачи, разбуженный слишком рано по воскресному времени, — только я молчать не стану, я прокурору напишу. Генеральному, товарищу Руденко.

— Ваше право. — Абрамов повернулся к участковому. — Пригласите понятых, лейтенант.

— Я в ЦК напишу. Бериевские времена год как кончились. Я не позволю произвол чинить, позорить честных тружеников!

Два часа обыска ничего не дали. Хозяин сидел на крыльце в желтой майке, синих командирских галифе и тапочках на босу ногу. Он курил и усмехался зло и торжествующе.

Абрамов уже мысленно представил себе начало письма на имя Руденко. Таким, как этот, в желтой майке, нужен масштаб. Он еще раз взглянул на хозяина дачи. Тот усмехнулся, достал из кармана пачку «Казбека», закурил.

Но сведения были точными, полученными от надежного агента. Именно этот человек в желтой майке и синих галифе, начальник ОТК комбината, хранит на даче украденную кожу.

Абрамов поймал ненавидящий взгляд хозяина и точно понял, что кожа здесь.

Подошли оперативники, посмотрели на шефа и развели руками.

— Ничего, товарищ капитан.

— Сарай смотрели?

— Перерыли все…

— Ломай стены.

Хозяин бросился к сараю, раскинул руки:

— Не дам! Кто возместит ущерб?

— Я возмещу, — спокойно ответил Абрамов, — лично сам… Если, конечно, ничего не найду.

Кожу они нашли в двойной стене сарая. А под стыком стен обнаружили схрон. В нем был трехлитровый бидон, набитый деньгами, и пол-литровая банка от маринованных огурцов, под крышку заполненная прозрачными камушками.

Находка была столь неожиданной, что Абрамов поехал в местное отделение, чтобы доложить начальству.

— Немедленно приезжай на Петровку, — скомандовало непосредственное начальство.

На Петровке полковник взглянул на банку и спросил:

— Считали?

— Изъяли с понятыми, считать и оценивать будем здесь.

— Поехали.

— Куда?

— На кудыкину гору.

Кудыкиной горой оказалось партийное здание на Старой площади.

В приемной вельможной дамы, занимавшей в ту пору высокий пост, шеф приказал Абрамову:

— Жди.

И исчез с портфелем за дверями, выполненными, как тогда было принято, под платяной шкаф. Такую маскировку, чтобы ввести в заблуждение ворвавшегося террориста, придумали после убийства Кирова.

С той далекой поры нужно было входить в шкаф, чтобы попасть в сановный кабинет.

— Мне стало страшно, — рассказывал Эрик Абрамов, — ведь все эти ценности «висели» на моих капитанских плечах.

Полчаса страха, и полковник вновь появился в приемной.

— Благодарность тебе, Абрамов, от партийного руководства. Большие ценности державе вернул. На, поезжай, оформляй, как надо.

Он протянул портфель Абрамову.

В машине мой друг раскрыл портфель, вынул банку и увидел, что она стала не такой полной, словно один слой сняли.

Потом шеф стал комиссаром милиции третьего ранга, а самого Абрамова премировали месячным окладом. Вот такая история произошла в самом начале знаменитой оттепели.

Мы еще вернемся к этой занятной истории, а пока давайте совершим экскурс в далекое прошлое.

Работая над романом о русской сыскной полиции, я перерыл кучу архивных материалов.

Меня очень заинтересовало распоряжение товарища министра внутренних дел, действительного статского советника Сергея Петровича Белецкого начальнику Московского охранного отделения полковнику Мартынову. В нем говорилось о незамедлительном задержании в обстановке особойсекретности отставного штабс-капитана лейб-гвардии Литовского полка Буланина Алексея Викторовича.

Все. Больше ничего в этом документе не было. В чем провинился бывший штабс-капитан перед МВД Российской империи, было для меня неясно. К великому сожалению, я уже дописал роман «Полицейский», когда нашел документ, проливающий свет на эту таинственную историю.

Представьте себе молодого подпоручика лейб-гвардии Литовского полка — человека из хорошей, но не слишком обеспеченной семьи, попавшего в круговорот легкомысленной и соблазнительной светской жизни столицы Российской империи.

А жалованье небольшое, всего сто десять рублей, да и то из него вычитают обязательные взносы на букеты императрице и полковым дамам, на постройку церкви, на подарки и жетоны уходящим из полка.

И конечно, бега и карты.

Молодой офицер запутался в долгах, и тут он открыл в себе необыкновенный талант. Нет, он не стал писать стихи, как поручик Лермонтов, или морские повести, подражая флотскому офицеру Станюковичу. Он начал потрясающим, неведомым доселе способом красть бриллианты.

Причем делал он это не под покровом ночи, а при скоплении народа, средь шумного бала.

Все дело в том, что драгоценные камни в то время крепились к кольцу двумя способами. Они утапливались в само кольцо, но это были в основном камни не очень большие, а многокаратные бриллианты, изумруды, сапфиры держались в специальных лапках. Это позволяло лучше увидеть подлинную красоту камня. Правда, такое крепление было не очень надежным — если одна из лапок случайно отходила, камень можно было утратить навсегда.

Вот этим и воспользовался гвардейский офицер: он начал выкусывать камни, когда целовал даме руку.

Кто возразит, если красавец офицер чуть дольше, чем требует этикет, и более страстно поцелует даме руку?

Ну а через какое-то время дама замечала пропажу камня, но была уверена, что потеряла его.

Попал Буланин под подозрение только в 15-м году, когда выкусил здоровенный, как орех, изумруд у жены французского посланника.

Но тогда, уже уйдя с военной службы, он стал любовником жены Великого князя Кирилла Владимировича и, вполне естественно, был близко знаком со всеми действующими лицами пьесы о закате монархии в России.

Поэтому-то Белицкий и поручил задержать его не начальнику Московской сыскной полиции Карлу Петровичу Маршалку, а гению политического сыска и интриг полковнику Мартынову.

Московская охранка взяла Буланина, он был предан суду, лишен всех званий и привилегий и отправлен рядовым на фронт, где и сгинул в сырых окопах под Ригой.

Сгубил бывшего штабс-капитана бриллиантовый дым.

В 1957 году я уволился из армии. Москва, как ни странно, очень изменилась за то время, что я ее не видел. Куда-то подевались многие мои веселые друзья, и вечерний променад по улице Горького стал не таким притягательным, а может быть, мы просто повзрослели. Трудно сказать.

Но с удивительным постоянством по московскому Бродвею продолжали гулять деловые. Магазинщики, бойцы службы быта, комиссионщики.

Их дамы по-прежнему удивляли прохожих роскошными шубами и россыпью бриллиантов.

Драгоценные камни считались в столице лучшим вложением капитала.

Однажды ко мне пришел приятель, которого я знал еще со школьных времен.

— Помоги мне в одном деликатном деле.

— В каком?

— Понимаешь, я женился, живем мы с родителями жены в маленькой квартире, а тут кооператив замечательный в центре подвернулся, но нужно внести все деньги сразу.

— Тебе нужны деньги?

— Нет. Деньги у меня будут, но для этого надо продать одну вещь.

Он вынул из кармана мешочек, в котором во время войны мы носили в школу чернильницы-непроливайки (это был именно тот мешочек, на нем еще оставались ржавые следы чернил того времени), и достал из него широкий золотой браслет, усыпанный камнями.

Он положил его на стол, и моя скромная комната в огромной коммуналке на улице Москвина преобразилась, словно светом каким-то наполнилась.

— Откуда у тебя эта красота? — спросил я.

— Бабушка дала продать. Я пошел в комиссионку, но там за эту красоту дают немного, и знакомые нашли мне купца.

— Понятно. Ты хочешь, чтобы я пошел с тобой и проследил, как бы тебя не кинули.

— Именно.

— Хорошо. Только вещь дорогая, за нее вполне могут башку пробить. Я возьму с собой еще одного корешка.

Я позвонил своему коллеге по спорту, прекрасному боксеру Андрюше Родионову, и мы втроем отправились на встречу с перекупщиком.

Встретились мы с купцом зимним вечером на улице Неждановой.

Я узнал его. Десятки, сотни раз видел на улице Горького. Высокий красивый блондин с лицом виконта из западных фильмов. Он был всегда дорого и строго одет, ходил один, иногда останавливался поболтать со знакомыми.

Знающие люди говорили мне, что этот человек «ходит по камушкам» и кличка у него «Женя Юрист».

Он был высоким, плотным и, сразу видно, физически сильным.

Женя Юрист посмотрел на нас, узнал, конечно, и усмехнулся.

— Вы что, Витя, — обратился он к моему товарищу, — всю сборную по боксу привели?

Мы с Родионовым многозначительно усмехнулись

— Ну что ж, — сказал мне купец, — вы знаете меня, а я знаю вас, так что возможность кинуть минимальна. Пойдемте.

Мы свернули под арку, вошли в подъезд, спустились в полуподвал и попали в коридор большой коммунальной квартиры.

Здесь было пьяно и шумно. В одной из комнат рыдал аккордеон, гулялась свадьба, как я понял, молодого флотского лейтенанта.

Женя Юрист подошел к двери одной из комнат, открыл, и мы оказались в маленьком тесном помещении.

У окна колченогий канцелярский письменный стол, платяной шкаф, ровесник первой пятилетки, и три венских стула.

Четверо здоровых мужиков с трудом умещались в этой конуре.

— Тесновато? — усмехнулся Женя Юрист.

— Ничего, — находчиво ответил мой друг Андрюша, — в тесноте, но не в Бутырке.

— И то верно. Где вещь?

Виктор достал заветный мешочек и вынул браслет.

Купец сел за колченогий столик, зажег настольную лампу, достал лупу и долго рассматривал браслет.

— Да, та самая вещь.

Потом посмотрел на нас с Андрюшей, втиснувшихся между окном и столом, и спросил:

— А если бы я…

— Не надо было бы этого делать, — широко улыбнулся полутяж Андрюша.

— Я так и понял.

Он подошел к шкафу, открыл его, и мы с изумлением увидели, что он совершенно пуст. Там лежал только сверток, завернутый в газету.

— Считайте.

Я прозвал этого человека ключником. С удивительной точностью он появлялся на улице Горького около полуночи и заканчивал свою прогулку с рассветом. Он словно открывал на ночь и закрывал под утро московский Бродвей.

Женя Юрист оказался человеком не простым, а прямым потомком старинного польского королевского рода. У него была одна из самых звучных восточноевропейских фамилий. Чем он занимался в свободное от фарцовки время, не знал никто. То говорил, что он художник-шрифтовик, потом вдруг стал сценаристом на студии научно-популярных фильмов. Правда, ни одной картины, поставленной по его сценарию, я не видел.

Зато он был весьма информированным человеком в отношении подпольной торговли «розочками».

Однажды днем мы обедали с ним в ресторане «Астория». По дневному времени зал был практически пуст, скучающие официанты сидели в углу за служебным столиком.

И вдруг они встрепенулись, словно кавалерийские кони, услышавшие звук трубы.

В зал вошел высокий и весьма немолодой человек, в прекрасно сшитом, песочного цвета костюме. Он опирался на дорогую трость с затейливой ручкой.

Огляделся и царственно кивнул моему соседу. Манерами он напоминал провинциального актера, играющего короля на сцене Кимрского театра.

— Он что, из треста ресторанов?

— Нет, — усмехнулся Женя, — он просто заряжает половых на всю шоколадку. Знаешь, кто это такой?

— Нет.

— Он когда-то держал весь бриллиантовый бизнес.

— А сейчас?

— В авторитете, но от дел отошел. Дает советы за большие деньги. Зовут его Леонид Миронович, крутой делец, он свое дело начал с блокадного Ленинграда.

Конечно, у Леонида Мироновича была бронь. Зелененькая бумажка, на которой написано, что предъявитель ее освобождается от военной службы как незаменимый специалист.

Леонид Миронович работал в Москонцерте администратором и по роду службы бронировал известных артистов. Конечно, в список знаменитых теноров, чтецов и представителей оригинального жанра ему ничего не стоило вписать свою фамилию, тем более что начальство высоко ценило его за пробивные способности и возможность в то не очень сытное время доставать продукты и выпивку.

Несколько раз с концертными ансамблями на самолетах он летал в блокадный Ленинград. Там он выменивал на хлеб, консервы и комбижир драгоценные камни.

Но это была никому не ведомая сторона гастрольной деятельности, а официальная проходила на самом высоком уровне и заслуживала всевозможных поощрений.

В одну из поездок он сошелся с ленинградскими торгашами, и сообща они разработали план, простой и незатейливый.

Зачем рисковать и прятать в реквизите продукты? Можно все сделать значительно проще: печатать туфтовые отрывные талоны для продуктовых карточек.

Небольшое пояснение для тех, кто не жил в тылу во время войны. Все продовольственные товары отпускались по карточкам. Карточки были хлебные и продуктовые. Когда вы покупали, предположим, хлеб и жиры, то у вас из карточки продавец вырезал талоны. Потом эти талоны наклеивались на бумагу и сдавались в торг.

Именно по ним определялось количество проданных продуктов. Так вот, администратор с компанией наладили в Москве печатание ленинградских отрывных талонов.

Фальшивые бумажки сдавались в инстанции, из магазинов на квартиры уносились продукты, таким образом, в подсобках излишков не было.

Люди умирали от голода, а человек с королевскими манерами скупал в осажденном городе бриллианты.

Ему повезло, что единственный директор магазина на Лиговке, с которым он имел дело, был застрелен бандитами во время налета.

В конце 43-го ленинградские сыщики раскрутили аферу с талонами.

Но на Леонида Мироновича никто не дал никаких показаний.

После войны работы у него прибавилось. Из покоренной Европы умные люди везли не аккордеоны и отрезы, а стоящие камни, которые нужно было быстро реализовать.

Кроме того, он попал в «поставщики» сильных мира сего — к знаменитым генералам МГБ братьям Кобуловым.

Как рассказал мне Женя Юрист, он был наводчиком, но накалывал только те квартиры, где хранились редкие фамильные драгоценности, работая не на лихих московских бандитов, а для эмгэбэшников.

Хозяин квартиры, как враг народа, уезжал с семьей в «солнечную» Коми, а ценности его уходили в доход государства.

Ввиду того, что в сталинском правовом государстве совершенно необязательно было составлять при обыске протоколы на месте, не нужно было приглашать понятых, ценности увозились на Лубянку, а там…

По словам Жени Юриста, Леонид Миронович по-прежнему оставался поставщиком больших семей. Драгоценные камни всегда интересовали крупную партийную номенклатуру.

В удивительное время мы жили тогда. Смотрели фильм «Коммунист», замечательную трагическую историю простого пролетария Шатурской электростанции. Сопереживали судьбе Василия Губанова и не знали, что по приказу Дзержинского уголовная секция МЧК производила аресты крупных партийных и советских работников.

Нет, это были не коррупционеры в сегодняшнем понимании, это были мародеры, дорвавшиеся до власти.

При обысках у них изымали драгоценности и украшения.

Видимо, тот самый ядовитый бриллиантовый дым действовал одинаково и на красавцев во фраках, и на комиссаров, закованных в кожу.

В 80-м году в нижнем баре Дома кино появился интереснейший персонаж, повергший моих много повидавших приятелей, распивающих спиртные напитки, в крайнее изумление. Человек этот был весьма хорош собой, почему-то он не разделся, как положено, в гардеробе, а явился в бар в мужском норковом пальто, которое небрежно сбросил на стул, и оказался в бархатном костюме, в кружевной рубашке, расстегнутой почти до пояса.

На шее у него на золотой цепи, напоминающей якорную, висел громадный крест, усыпанный бриллиантами, пальцы отягощали перстни с огромными камнями, из-под рукава пиджака свисал крученый браслет с драгоценными камнями.

Он взял шампанское и сел, высоко поддернув брюки. Сделал это специально, так как на щиколотке у него тоже оказался массивный золотой браслет.

Не знаю, как другие, но лично я ничего подобного в жизни не видел.

Это был знаменитый в Москве Боря Цыган, получивший от дочери генсека Галины Брежневой нежную кличку «бриллиантовый мальчик».

Не правда ли, необычная и нежная кликуха для любовника?

Роберт Рождественский написал для моего фильма «По данным уголовного розыска» смешную песню. Поет ее Михаил Хачинский, игравший в картине уголовника Мишку Червонца.

Так много золотишка держал в своих руках,

что стали мои руки золотыми.

У Бори Цыгана, исходя из слов этой песни, руки должны были стать бриллиантовыми.

Через них прошли драгоценности с самых крупных краж того времени, огромные камни, вывезенные нашими военачальниками из поверженной Германии.

Правда, оговорюсь сразу, большинство редких камней, изъятых из тайников фашистских бонз, были вывезены фашистами в качестве трофеев из захваченных европейских стран, особенно из Голландии.

Интересная закономерность прослеживается во всех крупных грабежах времен веселого застоя.

Взял Бец музей-квартиру Алексея Толстого, МУР стал на уши и вернул почти все ценности. Та же история с кражей бриллиантов у Ирины Бугримовой и ограблением ювелира Бориса Гольдберга в Ленинграде.

Потерпевшим возвращали все, кроме самых ценных и редких вещей.

Они исчезали с завидным постоянством.

Куда уходили они? Кто нынче владеет ими?

К сожалению, у меня есть только оперативные данные, не подтвержденные ни следствием, ни судом.

Почему, как ни старались наши «демократы», так и не смогли найти счетов партийно-советской номенклатуры в западных банках?

Потому что есть более надежная и практически неуязвимая для поисков форма хранения капитала — ячейки в банковских сейфах.

Туда можно положить мешочек от чернильницы-непроливашки, набитый камушками.

И лежат они там спокойно, ожидая своего часа. Аиначе на какие деньги так роскошно устроились дети бывших вождей за границей?

Правда, теперь это никому не интересно.

Команда лихого мальчика Андрюши Козленка под названием «Голден АДА» вывезла за один прием из страны столько золота и бриллиантов, сколько не могла украсть вся партверхушка за семьдесят лет.

Все-таки прав неведомый рижский писатель Борис Мерцалов -существует бриллиантовый дым, сочится он из камней, отравляя людей. И будет это всегда, независимо от государственного строя и идеологии.

К сожалению, человек смертен — зло бессмертно.

Самородок для члена политбюро

В восемь утра ко мне в номер пришел директор картины Витя Гольдберг. Он сел за стол и посмотрел на меня глазами, в которых сконцентрировалась вековая грусть еврейского народа.

— Я к тебе с просьбой, — тихо и печально сказал он. — Сегодня ты, режиссер, я и оператор должны лететь в Москву.

— Знаю.

Я подошел к окну, улица Республики, где стояла гостиница «Север», в которой я жил, была залита противным желтым светом. Ветер крутил поземку, тащил по тротуарам снежные колючки.

— Послушай, — так же вкрадчиво продолжил Витя, — у звукооператора плохо с матерью, ему срочно нужно в Москву. Ты не можешь уступить ему свой билет?

— А почему я, а не ты или режиссер? Кстати, сегодня 30 декабря, послезавтра Новый год, и ты хочешь, чтобы я встретил его в поезде?

— Старик, — еще более печально сказал Витя, — ты же холостяк, а у нас у всех жены и дети.

— Это не довод для того, чтобы снимать меня с самолета.

— Тогда придется мне ехать поездом.

Я посмотрел в грустные Витины глаза и сказал: «Черт с тобой».

Разговор этот происходил много лет назад в городе Салехарде, где по моему сценарию снималось бессмертное документальное кинополотно об оленеводах Ямало-Ненецкого национального округа.

Я мысленно проклял тот день, когда согласился ехать зимой с группой на досъемки, представив себе, как по этому морозу я сейчас попрусь на автобусе через Обь на станцию Лабытнанги, откуда шла железнодорожная линия на Котлас… Но, если говорить по совести, я был единственным свободным человеком, а все остальные накупили на детские каникулы путевки в Болшево и Репино, где располагались Дома творчества кинематографистов.

Правда, мне позвонила из Москвы моя дама и твердо предупредила, что если я не приеду на Новый год в Москву, то могу забыть номер ее телефона.

Но сообщение это не слишком отразилось на моем настроении.

Я спустился в ресторан позавтракать. Оленина во всех видах, рыба муксун, поганая водка тюменского завода.

За соседним столом я увидел знаменитого московского каталу Борю Кулика, я его встретил несколько дней назад, он с тремя подельниками приехал сюда на гастроли почесать в карты доверчивых рыбаков и геологов, получающих в декабре весьма солидные суммы за свой каторжный труд.

Рядом с ним сидел человек в новеньком синем костюме и необмятой рубашке. Он был коротко стрижен, а лицо как бы обожжено северным ветром.

Такого цвета лица бывают у людей, много работающих на воздухе.

Я знал этого человека. По московским делам. В молодости встречал его на танцплощадках, позже в ресторане «Гранд-Отель».

Чаще всего именно там; видимо, Герман (так его звали) любил больше других этот кабак.

— Ты чего задержался, Боря? — спросил я Кулика.

— Да вон Герка вчера откинулся, решил его встретить и вместе ехать в Москву.

Герман молчал, улыбался как-то непонятно и глядел на меня с явным осуждением.

Я доел свою оленину, проглотил местную бурду под названием «черный кофе» и уже собирался уходить, когда Борис спросил меня:

— Слушай, вы до станции на своем автобусе едете?

— Да, у нас аппаратуры навалом.

— Прихватите нас?

— Конечно.

Я был рад этому обстоятельству, потому что Гера по кличке «Шофер» вызывал у меня острое чувство любопытства. Но ни в автобусе, ни в поезде мне так и не удалось разговорить его. Он даже несколько презрительно цедил слова, глядя мне в лицо холодно и равнодушно.

В Москве, когда наш поезд подошел к перрону, он спрыгнул с площадки, притопнул ногой, словно пробуя столичную землю на прочность, улыбнулся и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Ну что ж, теперь посмотрим.

Сказал и исчез в вокзальной суете.

Через год он вновь возник в моей жизни. Встретились мы в ресторане ВТО на улице Горького, был когда-то там прекрасный театральный кабачок, горячо любимый всеми московскими людьми, имевшими причастность к литературе и искусству.

В тот день там отмечали юбилей. Чей, точно не помню, но праздновать его собрались все.

«Все» — это было особое московское понятие. «Все» считали себя сливками столичного светского общества.

Туда входили, естественно, дети больших родителей. Некоторые из них нынче с телеэкрана рассказывают о своих папах в передаче «Большие родители». И конечно, модные писатели, познавшие успех кинематографисты, артисты, журналисты-международники и все те, кто был женат на иностранках. По социальным понятиям такой брак позволял занять в московских светских кругах место где-то сразу за дочерьми и сыновьями членов политбюро.

Надо сказать, что Володя Высоцкий, с которым мы дружили, уже тогда был знаменитым бардом и популярным актером, но попал в избранный московский круг только после женитьбы на Марине Влади.

Кроме того, в светское общество входили вездесущие торгаши, зубные техники и, безусловно, сотрудники КГБ.

Так вот, весь цвет столичной полукриминальной тусовки гулял в ВТО. Я приволок цветы и подарок, вручил их юбиляру, выпил за его здоровье и решил тихонько смыться, как вдруг почувствовал на себе тяжелый взгляд.

Я повернул голову и увидел шикарно одетого Германа. Я кивнул ему, он — мне, и все.

Когда я уходил, то спросил у кинорежиссера Витаутаса Жалакявичуса:

— Ты не знаешь, кто этот мужик в синем костюме?

— Этот? Полковник из КГБ.

А утром мне позвонил Боря Кулик:

— Понимаешь, какое дело, ты теперь на всяких тусовках будешь встречать Герку Шофера, ну, он зарядил этим козлам, что он полковник, ты уж, пожалуйста, не сдавай его.

— Боря, пусть себя называет хоть сыном Павлика Морозова. Какое мне до него дело?

Действительно, какое мне было дело? Я кое-что знал об этой развеселой компании. Там крутились камушки и золото, валюта и шмотки.

Но все они были, как броней, прикрыты положением родителей, ресторанными связями, товарищескими отношениями.

Но все-таки «полковник» Герман Станиславович Мазур, по кличке «Шофер», интересовал меня.

Я позвонил своим муровским друзьям, и они поведали мне, что гражданин Мазур родился в Москве в 1930 году, окончил два курса филфака МГУ, был исключен за поведение, не достойное звания советского студента, после чего работал снабженцем на трикотажной фабрике в Купавне, осужден по статье 88 УК РСФСР за торговлю драгоценными камнями сроком на пять лет. Освобожден по отбытии срока наказания, прописан в Москве, работает в ЖЭКе техником-смотрителем.

Вот такая карьера сложилась у полковника спецслужб.

От всезнающего Яши, директора мастерской металлоремонта в Столешниковом переулке, я узнал, что Мазур — один из самых крутых фарцовщиков драгоценными камнями.

— У него есть возможность доставать неплохие камни, — сказал Яша.

— Откуда?

— Ты же знаешь наш принцип: «меньше знаешь — дольше живешь». Он работает предельно осторожно. Камни уходят в хорошие руки, откуда их чекистам и ментам не выковырять.

Много позже я узнал, где крал камни Мазур.

В марте 1971 года по приглашению родственников Боря Глод собрался посетить Германию. В те далекие годы немногие граждане нашей великой страны ездили с частными визитами в ФРГ, поэтому таможенная служба осматривала их особенно внимательно.

Ни чемоданы, ни ручная кладь не вызвали у инспекторов таможни никаких подозрений. Боря Глад мог бы свободно пересечь таможенную границу, но один из инспекторов заметил на его пальце массивное кольцо с крупным камнем.

— Позвольте взглянуть.

— Пожалуйста, камень не настоящий, кольцо из сплава.

Вот это показалось инспектору подозрительным, и он решил внимательно осмотреть перстень. Почему элегантный, хорошо одетый человек носит на руке такую безвкусицу?

Каково же было изумление инспекторов, когда выяснилось, что перстень этот оказался футляром, в котором лежал бриллиант весом в четыре карата.

Конечно, Глод сразу же заявил, что перстень ему подарили и он ничего не знал о том, что находится внутри.

Дело приняло к производству Следственное управление КГБ. Глод понял, что с контрразведкой шутить не надо, и начал понемногу колоться.

Так выяснилось, что буквально в ста шагах от сурового дома КГБ находится маленькая ювелирная фабричонка, расположенная в церкви как раз между зданием КГБ и магазином «Детский мир».

То, что там творилось, никакому описанию не поддавалось. На фабрике, вернее, в большом цехе никто не отвечал за сохранность драгоценных камней. Начальник цеха и мастер могли спокойно выносить любое количество камней, недостачу которых потом списывали на разрушение при резке.

Фабрика получала неплохие камни, поэтому московские спекулянты бриллиантами буквально охотились за ними.

Тут-то и появлялся недоучившийся филолог Мазур. Но он так обставил дело, что следствие не зацепило его даже в свидетели.

В марте арестовали Глода, а в июне забрали в Лефортово восемь человек во главе с начальником цеха.

У арестованных изъяли полмиллиона рублей, что по тем временам считалось суммой баснословной, и шестьдесят отличных бриллиантов.

Это было самое крупное бриллиантовое дело тех лет, им заинтересовался сам председатель КГБ Юрий Андропов.

Он и приказал полковнику Добровольскому устроить показ ценностей для руководства комитета.

Вся верхушка КГБ — Андропов, Цвигун, Цинев, Пирожков — ходили мимо импровизированного стенда, брали камни в руки. Рассматривали их.

Конечно, ситуация была предельно опасной для следователей группы. Не дай бог, какой-то камушек случайно закатится в щель на полу или еще что-нибудь…

Но все обошлось. Хотя у всех на памяти была странная история с золотыми самородками.

Ребята из МУРа закрыли канал, по которому из Магадана уплывало в Москву самородное золото. Несколько месяцев шла разработка преступников, в банду под видом покупателя внедрялся сотрудник МУРа. Дело было опасным. Золотом в те времена торговали люди, которые чужой крови не боялись.

И все-таки их взяли.

Министр внутренних дел Николай Щелоков доложил об этом напрямую Брежневу. Генсек сам любил золотишко, а тут такая возможность своими глазами увидеть уникальные самородки.

Надо сказать, что мне приходилось видеть самородное золото и золотой песок, или шлих. Золотой песок мало напоминает по цвету те изделия, которые из него делают. Самородки — совсем другое дело. Сама природа придает им особую форму. Я держал в руках кусок золота, слепленный этим великим мастером в виде собачьей головы.

Держал в руках и удивлялся, как в земле, в породе, где залегает золотая жила, можно было создать такую вислоухую голову доброго дворового пса.

Но это все лирика.

Золотые слитки были привезены в здание штаба ленинской партии, разложены и открыты для глаз членов и кандидатов в члены политбюро.

Уж я не знаю, как и сколько они смотрели все это богатство, брали в руки самородки или нет, только следователь Подшивалов, который отвечал за доставку золота в ЦК КПСС, принимая ценности обратно, обнаружил, что не хватает одного стопятидесятиграммового самородка.

Несчастный следак сразу же представил картину своего исключения из партии, позорного увольнения из органов и даже тюремные решетки.

Но он был парнем не трусливым, достал акты сдачи и приемки и положил их перед растерянными чиновниками секретариата Брежнева.

Скандал докатился до генсека. Тот собрал всех членов политбюро и сказал, что такого не может быть, потому что не может быть никогда.

Члены политбюро осознали глубину праведного гнева Брежнева и самородок был возвращен.

Кто его спер, видимо, знал только покойный генсек.

Когда-то многие наши соотечественники добросовестно заблуждались, считая, что наши золотые изделия и камни имеют огромную ценность за границей социалистического лагеря.

Конечно, золото всегда останется золотом, драгоценные камни — драгоценными камнями.

Наш доверчивый покупатель, простояв многочасовую очередь в ювелирный магазин и приобретя золотую цепочку, считал, что он необыкновенно удачно вложил деньги.

Когда же он попадал на Запад и видел целые улицы ювелирных лавок, то сразу же понимал, что драгметалл не так уж и ценится. Но в Москве в те времена об этом знали не многие.

Но люди, имевшие представление о мировом рынке ценностей, располагали и информацией о ценах.

Несмотря на «лечение от золотухи», которое в свое время проводило ВЧК-ОГПУ, несмотря на голод, войну, послевоенную неразбериху, у многих московских людей остались на черный день припрятаны дорогие ювелирные украшения, сработанные превосходными мастерами и украшенные стоящими камушками.

Мы, как известно, жили в стране победившего дефицита, поэтому в городе было несметное количество мелких спекулянтов.

Иначе говоря, людей, которые могли обеспечить вас дефицитом. Мне кажется, такие мелкие спекулянты были в каждом дворе.

Когда я жил на улице Москвина, то обращался за помощью к некой Алле Михайловне, обретавшейся в доме № 3, она помогала мне достать хорошие туфли или рубашку.

Надо сказать, подобные дамы работали в разных московских конторах, но только там, где была возможность спокойно уйти с работы днем.

Они выстаивали длиннющие очереди за дефицитными вещами, а потом продавали их соседям с минимальной наценкой.

Довольны были все. Отношения между продавцом и покупателями были просто патриархальными, поэтому к ним обращались с просьбой помочь продать старинный сервиз, гобелен, а частенько и старинные украшения.

Для такого случая у многих были свои тихие ювелиры, которые уже давно числились пенсионерами, но продолжали работать посредниками.

По-настоящему богатыми людьми были только московские деловые. Только они могли дать настоящую цену. Как ни странно, подобные формы купли-продажи нашли в городе твердую основу. Люди приносили золотые монеты, кольца, кулоны. Все, что смогли сберечь их экономные мамы и бабушки.

Появилась возможность вложить деньги, люди становились пайщиками ЖСК, покупали автомобили, строили на полученных на производстве садово-огородных участках хорошие домишки.

Если бы наше дорогое государство принимало у населения эти цацки по нормальной цене, никому бы и в голову не пришло иметь дело с мелкими дворовыми спекулянтами.

Но государство твердо стояло на своем и принимало в скупках редкое ювелирное изделие как золотой лом, за копейки.

Поэтому и существовал этот маленький черный рынок.

Я уже говорил, что редкие дорогие вещи уплывали к московским деловым.

Где они прятали свое добро, о том не знал никто. Их жены могли только на домашних праздниках появляться перед гостями во всей приобретенной красоте.

Много позже, в 80-е годы, они перестанут бояться и их дамы засверкают в ресторанах и театрах изумительными украшениями.

Лихие ребятишки поняли, что брать госсобственность опасно и тяжело, и решили бомбить цеховиков.

Главное заключалось в том, чтобы делец, напуганный до смерти, сам отдавал свои ценности и деньги.

Но как узнаешь, у кого они есть, а у кого, кроме дубленки и «Жигулей» по доверенности, ничего нет?

Вот тогда-то и началась кропотливая оперативная работа. Мощному аппарату ОБХСС в сравнении с ушлыми ребятами просто было нечего делать.

Но для настоящего дела нужны были люди, имевшие возможность беспрепятственно проникать в стан врагов. Были и другие, более тонкие методы. Дельца заманивали в катран (подпольный игорный дом), где его обыгрывали или подставляли красивую девушку.

Второй способ был наиболее эффективным. И денег на подготовительную работу не жалели.

Я знал одну такую даму, звали ее Нина Акула.

Она-то и рассказала мне историю, как с товарищами вытряхнула деньги у проживающего ныне в далеком государстве Израиль крупнейшего московского цеховика Лени Белкина.

В те годы начала расцветать новая форма обогащения — подсобные производства при колхозах.

Все сельские хозяйства, находившиеся в зоне рискованного земледелия, жили небогато и трудно. Когда государство, войдя в тяжелое положение сельских тружеников, разрешило подсобные предприятия, то целая орда веселых дельцов кинулась поднимать запущенное сельское хозяйство Нечерноземья.

Чего только не выпускали эти предприятия! Платки, чеканку, фотографии киноартистов, трикотажные кофточки, обувь. Товар расходился лихо, и в кассах колхозов появились живые деньги. Можно было платить зарплату, начинать строительство, думать о приобретении техники.

Но большая часть прибыли оседала в карманах цеховиков.

Дело Белкина процветало, у него было два цеха в подмосковном колхозе. Один выпускал резиновую обувь, второй — трикотаж.

И вот он приехал на десяток дней отдохнуть в город Пярну, на любимый эстонский курорт, в страну взбитых сливок и ликера «Вана Таллин».

И почему-то вышло так, что его комната в пансионате «Каякас» оказалась рядом с апартаментом Нины Акулы.

Роман начался стремительно. Прекрасная дама по уши влюбилась в рослого и симпатичного Белкина.

Ах, эти ночи на взморье! Терраса ресторана «Раана-Хона», повисшая над заливом, маленькое кафе на Морской улице, тихий парк, населенный ручными белками.

Потом Москва, уютная квартира новой подруги на улице великого драматурга Островского в Замоскворечье. Еще никогда в жизни его так не любили. Белкин всерьез уже начал подумывать о перспективах совместной жизни со своей возлюбленной.

Все было прекрасно, но однажды председатель колхоза зашел к Белкину и рассказал, что им упорно интересуется ОБХСС.

А потом подъехали два молодых опера. Поговорили о сырье, о поставках, о товаре.

Белкин был паренек тертый и хорошо знал, чем могут закончиться такие визиты.

Он приехал к любимой, все рассказал ей и попросил спрятать кое-какие ценности.

Любимая проплакала весь вечер, чем еще больше разбередила Ленино сердце.

Черт с этим ОБХСС, главное, что он любим. В цеху бухгалтерия приведена в идеальный порядок, при обыске в доме не найдут ничего.

Пробьемся!

Он привез заветный чемодан на улицу великого драматурга и поехал в колхоз.

Вечером, купив парного мяса, он прилетел на крыльях любви, открыл дверь квартиры и ничего не понял.

Прихожая пуста, не было ни бронзовой люстры, ни ковровой дорожки, ни зеркала. Только стенной шкаф распахнул дверцы, словно собираясь его обнять. Он вошел в комнату и не увидел мебели.

Тогда Леня понял, что его кинули, а жаловаться некому.

Вот какую историю рассказала мне замечательная дама.

Я слушал эту историю, смотрел на Нинку Акулу и никак не мог вспомнить, где видел ее раньше.

А потом все-таки выскреб из памяти ресторан ВТО, элегантного Мазура и красивую брюнетку рядом с ним.

— Нина, — спросил я, — это дело Гера Мазур поставил?

— Откуда вы знаете?

— Догадываюсь.

Два года назад я приехал в Антверпен. Времени было немного, и я торопился в Брюссель, но здесь мне надо было обязательно встретиться с человеком, который обещал рассказать о некоторых делах, связанных с русскими бриллиантами.

Мы сидели в кафе на главной площади у ратуши. Было жарко. На площадь въехал белый «мерседес», и из него вышел Гера Мазур. Равнодушно мазнул по площади холодными глазами и не торопясь стал подниматься по ступеням ратуши.

И я вспомнил Салехард, и ресторан «Север», и бывшего зека в новом костюме.

До чего же интересно устроена жизнь.

Глава 2 Ностальгия

Золотой переулок

А потом зажгли фонари и неестественно желтый свет залил переулок. Он был неприятным и зыбким, казалось, что дома заразились инфекционным гепатитом.

Я стоял у часовни, построенной в конце переулка, смотрел на Столешников — он был удивительно похож на кинодекорацию.

Весенние сумерки только что опустились на город, переулок был пуст, только витрины дорогих бутиков сообщали о необыкновенно выгодных скидках по случаю окончания зимы.

Я смотрел на черные, пустые окна домов. В них больше никто не живет… Остался здесь единственный долгожитель, Владимир Гиляровский, хитро глядящий на пустой переулок с мемориальной доски, прикрученной к стене дома № 9.

А когда-то за этими пустыми окнами жили мои беспутные друзья и хорошенькие девочки, с которыми мы крутили легкие, веселые романы.

В то время Столешников переулок был одним из самых модных в Москве. Жить в нем считалось необыкновенно престижно для определенного, но многочисленного людского слоя тех лет.

За любую доплату вселялась сюда трудовая-деловая столичная аристократия.

Сюда стремились короли трикотажных артелей. Принцы ювелирных дел. Герцоги металлоремонта…

Столешников был не просто городской улицей, а своеобразной жизненной установкой, идеологией, если хотите.

Две комиссионки, два магазина «Меха», ювелирный, вещевая скупка, в которой царствовал Боря Могитлевский, букинистический магазин, лучшая в Москве табачная лавка, ресторан «Урал» в маленькой одноименной гостинице, роскошное кафе «Красный мак». И, конечно, скупка ювелирных изделий и золота. Находилась она на Петровке, но была в створе Столешникова, поэтому и именовалась как «золотишник» в Столешникове.

Во дворах было несметное количество частных и государственных мастерских: металлоремонт, реставрация фафора, ювелирные работы, пошив кепок, скорняжные услуги.

Если бы можно было повернуть стрелки назад…

Как у Стэнли Кубрика в фильме «Сияние».

Помните, Джек Николсон входит в пустой бар и он внезапно заполняется тенями прошлого…

Наверняка по переулку ровно в двенадцать прошел бы человек в ратиновом пальто с дорогим шалевым воротником, в круглой меховой, ее тогда называли боярской, шапке.

Он солидно шел сквозь суетную толпу, спешащую в комиссионки, в кафе «Красный мак».

Немногие сегодня помнят это самое элегантное московское кафе. Зал его находился на двух уровнях, как когда-то в кафе «Артистическое», задрапированные стены, красные удобные кресла, тяжелые бархатные занавеси, вытканные красными маками.

Вечером на каждом столике зажигались лампочки с красивыми абажурами.

Полумрак и интим.

И кухня была здесь прекрасная.

Но вернемся к человеку в ратиновом пальто. Он приходил в кафе ровно к двенадцати, усаживался всегда за один и тот же столик, обслуживал его метр, никому не доверяя ухаживать за столь дорогим гостем.

Этого человека побаивались. Фамилия его была Мохов, звали Альберт Васильевич.

И кличка у него была. В определенных кругах его звали «Темный».

Но Альберт Васильевич не был ни налетчиком, ни трикотажным дельцом. У него была престижная профессия, дававшая ему определенное положение среди московских деловых.

Он был ювелиром. И очень хорошим. Работал он на дому, имел официальный патент, платил положенные фининспекции деньги всегда вовремя.

Но даже если бы он запоздал с оплатой, думаю, ни один фининспектор не отважился бы его беспокоить.

Мохов был «темным» ювелиром, он выполнял неучтенную левую работу для «пламенных» чекистов братьев Кобуловых, министра госбезопасности Меркулова и их грузинских коллег.

Поговаривали, что у него бывал полковник Саркисов, начальник охраны Лаврентия Берия.

Телохранитель заказывал недорогие безделушки, которыми лубянский маршал одаривал своих многочисленных любовниц.

Колечки и браслеты были выполнены Моховым так элегантно и красиво, что производили впечатление очень дорогих вещей.

Разные слухи ходили по Москве о работе Альберта Васильевича. Говорили, что Амаяк и Богдан Кобуловы, генералы МГБ, соратники всесильного Берия, привозили к Мохову уникальные вещи, изъятые на обысках, но почему-то не попавшие в протоколы, и Темный переделывал их, давая камням и золоту новую жизнь.

Мохова в его кругу побаивались, старались не сближаться с ним, поэтому он заводил широкие знакомства среди московской артистической богемы.

В 1951 году, на Рижском взморье, я впервые увидел его в компании Александра Вертинского.

В 50-м году в Москве появилась весьма опасная группа разгонщиков. Как потом выяснилось, в нее входили молодые офицеры, уволенные из армии в 45-м и 46-м годах.

Практически все из них прошли войну, не боялись ни крови, ни опасности. Что любопытно, все пятеро некоторое время служили в Германии и Австрии, привыкли к легким послевоенным деньгам, которые сами текли в руки на бывшей вражеской территории.

Они вернулись домой, поступили на работу и в институты, но запасы скоро кончились, а московские рестораны каждый вечер манили к себе молодых лейтенантов.

Тогда они придумали беспроигрышную схему.

Они начали бомбить цеховиков и торгашей.

Но делали это так, как их учили в армии. Сначала разведка. Молодые, хорошо одетые, щедрые ребята-фронтовики с хорошенькими девушками стали постоянными посетителями самого модного в ту пору ресторана «Аврора» на Петровских линиях, там нынче кабак «Будапешт».

В этом ресторане ежевечерне собирались артельщики, торгаши, деловые люди из Столешникова.

Там ребята знакомились с деловыми людьми, пили с ними и выведывали их маленькие тайны.

А через несколько дней в квартире подпольного дельца раздавался звонок.

Входили двое или трое молодых людей, предъявляли муровские книжечки, клали на стол ордера на обыск и начинали изъятие денег и ценностей, нажитых преступным путем.

Все оформлялось по всем правилам. Протокол изъятия, протокол допроса. Потом перепуганному цеховику говорили, что он может переночевать дома, а утром прибыть в МУР, где на его имя будет заказан пропуск.

Лейтенанты были неплохими психологами. Они точно знали, что никто добровольно в тюрьму не пойдет. Так и было, дельцы исчезали из Москвы тем же вечером.

По Столешникову поползли страшные слухи, говорили об особой бригаде, расследующей дела крупных дельцов.

Многие грешили на Мохова. Его стали бояться еще больше.

Но одного не учли веселые разгонщики-лейтенанты: среди деловых была прочная прослойка агентуры МГБ. Вот к одному из негласных помощников органов они однажды и пришли с обыском.

Утром директор магазина «Меха» не сбежал из города, а отправился прямехонько к оперу, у которого был на связи.

Тот позвонил в МУР… Ну а дальше все пошло заведенным порядком.

Через месяц в доме № 9, на котором нынче висит мемориальная доска московскому репортеру, на третьем этаже оперативники УМГБ задержали разгонщиков.

Взяли троих, а один, бывший лейтенант из армейской разведроты, прошедший все, что может пройти отважный человек на страшной войне, выпрыгнул из окна третьего этажа во двор и исчез в лабиринтах проходных дворов Столешникова, Петровки, улицы Москвина.

Он не боялся, что его выдадут подельники. И они его не выдали.

Почти через полвека мы пришли с ним в этот двор, и он показал мне окно и провел по чудом уцелевшим дворам и подъездам-«сквознякам».

Теперь он уважаемый в стране кинематографист. Но я не буду без его разрешения называть его фамилию…

А что же случилось с «темным» ювелиром? Как рассказали мне старые чекисты, он пал жертвой ведомственных интриг.

Министр госбезопасности Виктор Абакумов начал собирать компру на бериевскую бражку. И в первую очередь, на развеселых кавказцев — братьев Кобуловых и генерала Гоглидзе.

Люди всесильного министра вышли на Мохова, но допроситьего не успели. Он исчез. Поехал по телефонному звонку неизвестного человека оценивать редкое ожерелье — и больше его никто не видел.

В 1984 году в дачном поселке Малаховка были убиты и ограблены Гоглидзе Евлалия Федоровна и ее дочь Галина. Убил их вор-домушник Крекшин, впервые пошедший на мокрое дело из-за большого количества драгоценностей. Многие из них, как выяснилось позже, имели музейную ценность.

Откуда у замминистра МГБ, расстрелянного по делу Берия генерал-полковника Гоглидзе, такие ценности?

Вот выдержка из протокола допроса бывшего заместителя МВД Грузии генерала Каранадзе:

«…лучшие вещи арестованных крупных людей забирались всегда Кабуловыми, женами Гоглидзе Сергея и Беришвили Константина, которые даже дрались из-за них между собой».

В 1937 году, в момент массовых репрессий, Сергей Гоглидзе был народным комиссаром внутренних дел Грузии. А как мы знаем, там всегда было много богатых людей.

Убийцу семьи Гоглидзе Крекшина арестовали, большую часть драгоценностей изъяли.

Эксперт, работавший с ним, рассказал мне, что там было больше десяти работ «темного» ювелира Мохова.

Столешников был во времена великого вождя народов неким олицетворением иной жизни, богатой и разгульной.

В газетах писали о невиданных рекордах хлеборобов Нечерноземья. В кино шли фильмы о военных и трудовых подвигах. Писатели радовали нас томами «Кавалер Золотой Звезды» и «Далеко от Москвы».

А Столешников жил по другим законам. С утра до вечера в нем толкались красивые элегантные женщины, да и мужчины были хоть куда.

И у Столешникова, как у многих его завсегдатаев, была в Москве кликуха — Спекулешников переулок.

Но на фоне лживой морали тех лет переулок жил честно, он не скрывал свои пороки, он гордился ими.

А потом я уехал и не был в Союзе долгих пять лет, а когда вернулся, то сразу же увидел плоды трудов Никиты Сергеевича Хрущева.

Он наотмашь начал бороться с культом личности и его пережитками.

Нет больше ресторана «Аврора», вместо него — «Пекин» (а позже «Будапешт»), но не гуляют там веселые артельщики, потому что Хрущев прикрыл Промкооперацию. Он не цеховиков лишил теневых денег, а нас — хороших недорогих вещей: трикотажных рубашек, модельных ботинок, спортивных товаров.

Борьба «с последствиями культа личности» началась с закрытия «Коктейль-холла». Стремительно менялись интерьеры в кафе и ресторанах.

Из «Гранд-Отеля» исчезли редчайшие вазы, которые даже ЧК в былые годы не тронуло.

Они выплыли в неком поселке под кличкой «Заветы Ильича», на Воробьевых горах.

Видимо, туда же ушли и бронзовые, редкой красоты торшеры из кафе «Артистическое», и мебель из кафе «Красный мак».

Борьба со сталинскими излишествами обрушилась на город. Снимали с домов лепнину и фигуры, крушили дубовые бесценные панели в театрах и ресторанах, забыв о том, что сделаны они были в прошлом веке и к Сталину отношения не имели.

Москва, как огромный корабль, вплывала в новую эпоху. Конечно, пострадал и Столешников. Кафе «Красный мак» превратилось в грязную забегаловку с пластиковыми липкими столиками. Но зато напротив общественного туалета, где теперь, кстати, ресторан «У Кузьмы», открыли чудо-забегаловку с хитрым автоматом, жарившим удивительно вкусные пончики, обсыпанные сахарной пудрой. В фирменном винном магазине появились невиданные доселе разноцветные импортные бутылки вин, ликеров, коньяков.

Оттепель!

Под этим веселым знаком начала выстраиваться наша жизнь.

Я жил рядом, на улице Москвина, поэтому обедал частенько в ресторане «Урал», который обошли все социальные новшества. В нем по-прежнему было вкусно и дешево.

Забавная история произошла там со мной зимой 64-го года.

Ко мне зашли два моих товарища. Они были братьями, и хотя один из них родился на два года позже, были они удивительно похожи. Мы выпили дома, а потом решили, по нашим скромным деньгам, посидеть в «Урале».

Там меня знали, поэтому соорудили к водке дешевую, но обильную закуску, и мы повели наш неспешный разговор.

Но вдруг я заметил, что зал опустел, а столики вокруг нас заняли люди с до боли знакомым выражением лица.

Мы собирались выпить по третьей, как в лицо нам направили стволы.

— Не дергайтесь! Руки на стол!

Мы положили руки на скатерть. На нас надели наручники, затолкали в машину и привезли в «полтинник»— легендарное 50-е отделение милиции, находящееся на Пушкинской улице, чуть наискось от Столешникова

Надо сказать, что в это самое время в Москве появился опасный убийца по кличке «Мосгаз». Он звонил в дверь, представлялся слесарем Мосгаза, проникал в квартиру и топором убивал хозяев. Не щадил ни детей, ни стариков. Несколько месяцев Москва была на осадном положении. Милицию лихорадило, тем более что Хрущев держал дело под неусыпным контролем и ежедневно материл начальника московской милиции.

Когда нас везли в машине, я внезапно отчетливо вспомнил розыскную фотографию преступника, сделанную по фотороботу, которая лежала у меня на работе.

Узкое лицо, удлиненный нос. Тонкие губы, твердый подбородок.

И тут я понял, что мои дружки, братья Миша и Саша, чудовищно похожи на фоторобот злодея.

Но так думал не один я, поэтому нас рассадили по разным комнатам и начали допрашивать. Как я понял, у оперов из «полтинника» сложилась железная версия. Двое убийц, работают в разных районах. А я или наводчик, или организатор банды.

Допрашивали нас часа два, за это время успели выяснить, что мои друзья — весьма уважаемые люди. Один— крупный строитель, второй — известный скульптор. Меня они сами прекрасно знали.

Когда нас истомили допросами, в комнату влетел запыхавшийся опер из МУРа.

— Выкиньте тот фоторобот… — далее он сказал, куда его нужно выкинуть, — вот фотография мочилы. Фамилия его Ионесян. Он актер.

На фотографии Ионесян сидел, как положено актеру, в неестественно завлекательной позе, был красив сладковато, не по-мужски. Ничего общего с фотороботом.

Инцидент был исчерпан, и мы вместе с операми пошли в «Урал», где и выпили за то, чтобы не быть похожими на фоторобот.

Теперь, когда по телевизору показывают фотороботы преступников, я всегда вспоминаю эту старую историю.

Несколько лет назад мой приятель привез из Америки видеокассету.

— Посмотри, увидишь много знакомых.

Сначала на экране телевизора возник знак фирмы, создавшей это эпохальное полотно. Он парил над панорамой Нью-Йорка. Потом камера стала стремительно спускаться и из переплетений улиц и хаоса домов точно выбрала элегантный особняк с колоннами, смахивающий на Белый дом.

А в доме том играли свадьбу. И я увидел знакомые лица. Раньше их всегда можно было встретить в хороших ресторанах, творческих домах, на премьерах в Доме кино.

Целая галерея знакомых лиц, не подумайте ничего дурного: это были не грабители. Это была все та же «трудовая-деловая интеллигенция». Хозяева часовых мастерских, руководители металлоремонта, пионеры палаточной торговли.

Это был особый мир Москвы, со своими нравами, понятиями чести, привязанностями и, естественно, героями.

Теперь этого мира нет. Поэтому нельзя починить хорошие часы, быстро сделать ключи, которые бы открывали двери, сшить красивую кепку.

Но кроме всего прочего, мир этот был невероятно интересен для человека, пытающегося разобраться в проблемах криминальной Москвы. В маленькие кабинеты заведующих мастерскими и директоров ателье стекалась потрясающая информация, которая, процентов на восемьдесят, оказывалась точной. Я уже сказал, что в этом мире были свои герои, но был и свой бог. Камень. Булыжник. Розочка.

Однажды я зашел к своему приятелю Ефиму сделать запасные ключи. В его крохотной шестиметровой комнатке, гордо именуемой кабинетом, сидел вполне респектабельный человек в модном кожаном пиджаке. На столе лежали свежие калачи, открытая банка черной икры и, конечно, стояла хорошая бутылка.

— Знакомься, — сказал Ефим с гордостью, — твой коллега Юра Брохин, сценарист, его фильм в Швейцарии приз получил.

Так я познакомился с этим странным человеком. И сколько я его знал, он не переставал удивлять меня. И прежде всего — своими связями. В круг его знакомых входили и крупные дельцы, и богатые (подчеркиваю это определение), процветающие деятели культуры, важные чиновники из Моссовета, ЦК, жены и дети членов политбюро и сама Галина Леонидовна Брежнева.

Очень долго я не мог связать этих сановных людей с директорами (которые в штатном расписании именовались мастерами) мелких ремонтных и пошивочных мастерских. Только потом я понял, что все эти скромные службы быта являлись местами, куда по неведомым каналам поступали драгоценные камни и валюта.

А мой знакомый сценарист Юра оказался одним из крупнейших посредников между скромными лавочками в Столешниковом и роскошными домами, где проживала наша знать.

Как-то Юра Брохин, сильно выпив, что бывало с ним крайне редко, сказал мне:

— Вот когда напишу книжку, это будут не ваши детективы. Я всех этих Брежневых, Гришиных, Мазуровых наизнанку выверну.

Сказал и сразу отрезвел, испугавшись. После этого разговора мы больше не виделись.

Я мельком разглядел его в аэропорту: он улетал в Израиль.

Много позже я узнал, что Юра, помимо всего прочего, был заметной фигурой в днепропетровской и харьковской блатной тусовке. А как-то меня встретил на улице товарищ, прилетевший из Нью-Йорка. Мы поговорили о том, как красиво загнивают наши идеологические враги, и распрощались.

— Слушай, — крикнул он мне в спину, — твоего знакомого там застрелили.

— Кого?

— Да сценариста Юру Брохина.

— За что?

— Не знаю, но любопытно другое: у него на столе лежал кейс, в нем было пятьдесят тысяч долларов, так их не взяли.

Обычная улица Оушн-парквей в Бруклине. Она с виду не отличается от тысяч других в Нью-Йорке. Но на тротуарах русская речь перемешана с украинской мовой, а английский — с идиш.

На лавочке, в нескольких шагах от подъезда, сидят женщины в пестрых халатах и тапочках. Ну совсем как в Одессе.

В этом доме на площадке пятого этажа был убит бывший ленинградский вор в законе Евсей Агрон. Много лет назад в Ленинграде, в ресторане гостиницы «Европейская», мой товарищ из ЛУРа показал мне маленького лысоватого человека в голубом териленовом костюме и сказал:

— Вот и твой будущий герой пришел.

— Кто это?

— Большая сволочь, Евсей Агрон, вор, мошенник и бомбардир. Хочешь, покажу его дело?

— Конечно.

Но как-то не до лысого уголовника мне тогда было, я работал со страшным материалом — преступностью в блокадном Ленинграде. По сравнению с тем ужасом человек в голубом костюме был просто мелкой уголовной шпаной.

А через двадцать лет я стою у дома, где когда-то жил бруклинский мафиозо, наводивший безумный страх на лавочников-эмигрантов из Советского Союза.

Но не Агрон интересовал меня. В этом же доме убили и Брохина.

Знакомые в Нью-Йорке рассказали мне, что Юра Брохин издал здесь книгу под названием «Сека», о каталах. Надо сказать, что сочинение это даже пользовалось некоторым успехом среди бывших советских граждан.

Ночью, на Брайтон-Бич, мы сидели в ресторане «Одесса» со старинным знакомцем по Москве, королем металлоремонта Ефимом, и он рассказывал мне о делах сценариста Брохина.

На следующий день я поехал на 47-ю улицу. Один ее квартал, между 5-й и 6-й авеню, знают ювелиры всего мира.

Сюда поставляются драгоценные камни из ЮАР и Малайзии, из Гонконга и Амстердама. Эту улицу считают самой богатой в Нью-Йорке. Как мне сказали, ежегодный ее оборот составляет четыре миллиарда долларов.

Именно здесь лихие ребята с Брайтон-Бич открыли свое ювелирное дело.

Почему здесь? Да потому, что один адрес магазина внушал почтение профессиональным ювелирам.

Правда, брайтонские ребята не покупали камни у своих коллег из Амстердама. Камни и украшения им приносили в условленное место. Это были золотые изделия и бриллианты, которые беззастенчиво похищали эмигранты — служащие ювелирной компании «Жордине».

За несколько лет жители Брайтон-Бич обокрали компанию на 54 (!) миллиона долларов.

Кроме того, сюда сбрасывали награбленное ловкие одесские, московские, ленинградские налетчики. И тогда появился Брохин.

В Америку часто приезжала его московская клиентура. Все те же чиновники и «члены семей». Им-то и устраивал бывший сценарист камни и украшения по цене ниже рыночной.

Той ночью Ефим сказал мне:

— Ты знаешь, Юра работал над книгой про наше высокопоставленное жулье. В ней он хотел рассказать о делах Гали Брежневой и других. Думаю, его убрал КГБ.

Конечно, на КГБ нынче модно валить все. В полиции люди, специально занимающиеся русской преступностью, сказали, что наверняка убийцу нанял Агрон. Но тогда меня не очень интересовало старое дело об убийстве Юрия Брохина.

Меня интересовал след. Нить, связывающая маленькие лавочки в Столешниковом, на Сретенке, на Покровке с домами, которые тогда именовались режимными.

Разлетелись по всему свету деловые люди из Столешникова переулка, а тут и перестройка подоспела, на каждом углу можно купить так искомую в те годы валюту, а золото и драгоценности незаконно, но совершенно спокойно вывозят тоннами на Запад. Документы подписывают вице-премьеры правительства.

Опустел Столешников. Разрушен его лукавый и веселый мирок.

А то, что построили на обломках, мы наблюдаем уже больше десяти лет.

Страшные сказки старого Арбата

Весна. Солнце. Старый Арбат. Здоровенная вывеска практически по всему фасаду: «Мир новых русских».

Я не пошел в этот магазин.

Зачем?

Я никогда не буду принадлежать к этому «элитарному» слою.

А главное — не хочу.

Итак, Старый Арбат.

Конец апреля.

Ощущение нереальности и буффонады, как на эскизах Сомова.

Московский Монмартр из Арбата не получился.

Поначалу набежали туда лохматые художники, украсили подоконники и стены домов работами, выкопанными из загашников мастерских, заиграли у театра Вахтангова веселые московские джазмены, запели доморощенные барды, а фотографы-пушкари готовы были сфотографировать вас с грустным медведем или обезьянкой с глазами мученика.

На этой улице можно было купить и продать все: Звезду Героя и орден Ленина, Георгиевский крест и немецкую медаль, генеральскую форму и куртку десантника.

А в арках начали крушить лохов веселые наперсточники, в переулках на скамеечках расположились солидные игроки в железку.

Монмартра не получилось. Просто появилась в Москве свободная зона, типа махновского Гуляйполя на Украине во время Гражданской войны.

Но за всей видимой отвязанностью и анархией существовал твердый порядок.

Улица и примыкающие к ней переулки были разделена на три сферы влияния.

От «Праги» до дома № 12 территорию контролировали чеченцы, до театра Вахтангова — борцы, а дальше были охотничьи угодья солнцевских.

Такса была стандартная. Четыреста баксов в месяц со стола или подоконника.

Каждого пятого числа появлялся сборщик податей и получал «зеленого друга» с художников и торговцев.

Видимо, бойцам их криминальные авторитеты приказали на этой культурной территории вести себя крайне интеллигентно, поэтому, если человек не мог в назначенное время отдать всю сумму, на него не «наезжали» и не «включали счетчик», просто объясняли, куда позже принести остаток долга.

Я тогда довольно часто бывал на Арбате, ходил среди художников, разыскивая акварели с видами старой Москвы. Это нынче наши уличные живописцы рисуют одни церкви, а тогда можно было найти весьма интересные работы.

На Арбате торговали своими картинами несколько ребят, удивительно нежно и трогательно писавших старые московские переулки, осенние бульвары, загадочные проходные дворы.

Цены у них были вполне приемлемые, и я купил несколько рисунков милых мне городских уголков.

Однажды я подошел к своему знакомому художнику Алику и не узнал его. Лицо его больше напоминало вчерашнюю пиццу.

— Что с вами?

И Алик нарисовал мне леденящую душу картину.

Два дня назад, пятого числа, к нему подошел новый сборщик солнцевских.

Алик дал сто пятьдесят долларов и сказал, что остальные передаст, как и было раньше, через несколько дней «смотрящему».

Сборщик был молод и крепок. Видимо, из бывших боксеров. Он затащил художника в подворотню и отработал, как грушу в тренировочном зале.

Уходя, он объявил, что «ставит его на счетчик».

Надо сказать, что в основном арбатские живописцы весом и статью разительно отличались от субтильного Алика, да и характер у них был весьма крутоватый.

Они отправились к «смотрящему».

Тот понял, что дело плохо, народный бунт всегда страшен. Солнцевский посол сказал, что завтра же уладит это дело и никакого беспредела на своей территории не допустит.

В двенадцать, когда почти все художники были в сборе, в пешеходную зону въехал роскошный «ауди».

Из машины вылез сам бригадир. Он выволок из нее беспредельщика, прилюдно избил его и заставил извиниться перед Аликом.

После этого бригадир объяснил художникам, что парень до этого работал в другом районе, по палаткам, а там нравы — упаси бог, и пообещал, что больше никаких эксцессов не будет.

Кстати, так и случилось, и многие художники, перешедшие после разгона арбатской торговли в 1994 году на Крымскую набережную, с тоской вспоминают прежние порядки.

Нет, не получилось из Арбата российского Монмартра.

Он стал прибежищем залетных катал, наркоманов и карманников.

Но было и другое. На моей памяти в Москве было четыре деловых района: Столешников переулок, промышлявший золотом и камнями; Сретенка и близлежащие переулки — прибежище скорняков и меховщиков; Кузнецкий мост — марки икнижные раритеты; Арбат— подпольный центр столичного антиквариата.

Улица была многолетним местом встреч крупных антикварных дельцов.

После смерти Сталина, когда ресторан «Прага» вновь стал местом «общественного питания» — до этого там находился оперативный штаб охраны сталинской трассы, — антикварные короли собирались в элегантном кафе «Прага» на первом этаже.

Потом, когда в 62-м году открыли кафе «Московское», они переместились туда.

Сегодня очень много говорят о коррупции и срастании криминала с властью, а произошло это очень давно, как только красный комиссар, закованный в кожу, начал обживаться в Москве.

Жених он был выгодный по тем несладким временам, поэтому от московских барышень отбою не было.

И тогда комиссар снимал кожу и шил костюм у Лукова или Альтшуллера — были в те далекие годы нэпа известные московские портные, — ну а дальше начиналось падение в мелкобуржуазную трясину.

Квартира, мебель, ковры, картины на стены. Вазы Грачева и Фаберже.

Так сковывалась тонкая, но необыкновенно прочная цепочка, соединяющая номенклатурные квартиры с антикварами, меховщиками, золотишниками.

В те годы именно Арбат определял стоимость живописи, скульптур, работ известных ювелиров. Надо сказать, что и сегодня он диктует цены и определяет спрос.

Не надо думать, что это честное и красивое занятие.

За многими прекрасными вещами тянется такой кровавый след, что может перевесить любую бандитскую разборку.

На несостоявшемся Монмартре стали возникать антикварные лавки.

Но солидного покупателя не было. Да и кто пойдет приобретать редкую вещь на улицу, ставшую зоной беспредела…

Уж на какие кнопки нажали короли антиквариата, я не знаю, но 19 апреля 1994 года появилось историческое постановление «О запрете торговли на улице Арбат».

Прочитав сей документ, начальник 5-го отделения милиции почувствовал прилив радостной энергии и за три дня очистил улицу от художников, мелких торговцев и иного антиобщественного элемента.

Надо сказать, что мудрое это постановление не отвадило всевозможных разбойников от столь привлекательной улицы.

Сегодня Арбат и его переулки практически застроены. Отремонтированы многие старые дома, из которых выселили коренных жителей этого славного московского места, выстроены новые хоромы для нынешних чиновников и нуворишей.

А совсем недавно район поражал огромным количеством пустых домов.

В них селились бомжи, московские хиппи и наркоманы.

Ходить поздним вечером по Кривоарбатским, Афанасьевским, Власьевским переулкам было не безопасно.

Я уже писал о грустном медвежонке, собственности фотографа-пушкаря. Исчез фотограф, исчез медвежонок, обожавший булочки и конфеты.

Так уж случилось, что я шел довольно поздно из нового ВТО домой по Кривоарбатскому переулку.

Фонари горели через один. Дома пугающе смотрели выбитыми окнами. Скажу сразу, у меня не было никакого настроения встречаться с милыми московскими хиппи или наркоманами.

Проходя мимо арки дома № 4, я услышал странный рык, обернулся и глазам не поверил — на меня из темноты арки надвигался здоровенный медведь.

Описывать свое состояние я не буду. Как-то неудобно. Скажу одно — годами наработанный имидж решительного человека практически испарился.

Но медведь не собирался бросаться на меня. Он рычал и приплясывал на месте.

— Не бойся, старичок! — услышал я знакомый голос, и в арке появились мои знакомые художники Алик и Боря. — Не бойся, это же Леша.

Леша — тот самый медвежонок, который вместе с фотографом честно зарабатывал деньги.

Борис подошел к Леше. Тот встал на задние лапы и как кот потерся о его плечо.

— Откуда он у вас?

— Да Фима, гад, — сказал Алик, — когда его с Арбата поперли, решил медведя усыпить, а мы выкупили, договорились с ЖЭКом, теперь кантуется в пустой квартире вместе с нами. А вечерами мы его на прогулку выводим.

Через год я встретил Алика на Крымском валу, и он рассказал мне, что мастерскую в Кривоарбатском у них отобрали, дом начали ремонтировать, и Лешу купил за большие деньги «новый русский», и теперь медведь вроде охраняет его дачу.

Мы привыкли отождествлять Арбат с песнями Булата Окуджавы. С милыми зелеными дворами, гитарами, радиолами, Леньками Королевыми.

Теперь этого района нет. И уже никогда не будет. Мои друзья, а их было много, жившие на Арбате, разъехались по разросшейся Москве. Кто попроворнее, сумел уцепиться в центре, остальные осваивают новые районы, сплошь набитые «лимитой».

Нет того Арбата, нет кинотеатра «Юный зритель», куда мы бегали в десятый раз смотреть «Остров сокровищ» или «Джульбарса».

Нет тихих букинистических магазинов, в которых часами можно было копаться в старых журналах. Исчез старый кинотеатр «Наука и техника». В нем на дневных и вечерних сеансах показывали фильмы о научных подвигах Лысенко или академика Лепешинской, а последний сеанс иногда отдавался под безыдейные фильмы, на титрах которых было написано: «Этот фильм взят в качестве трофея частями Красной Армии».

Но что это были за фильмы!… «Восстание в пустыне», «Индийская гробница», «Воздушные акробаты», «Артисты цирка», «Путешествие будет опасным», «Судьба солдата в Америке».

С раннего утра выстраивалась огромная очередь страждущих, чтобы достать билеты.

Мы бы занимали очередь и ночью, но это было нереально.

С двадцати трех часов Арбат был фактически закрыт. Точно в это время на улицу выходили люди, которых мы звали «топтунами». Одеты они были одинаково, в зависимости от сезона. Летом, несмотря на жару, в синих бостоновых костюмах, осенью и весной — в серых коверкотовых кепках и таких же плащах, зимой — в черных пальто с каракулевыми воротниками и таких же шапках.

Становились они вдоль всего Арбата, на «расстоянии визуального контакта и голосовой связи».

Так было предусмотрено инструкцией начальника охраны правительства генерала Власика.

Тогда я не знал, что верхние этажи и чердаки домов занимали снайперы и пулеметчики.

Арбат был одним из участков дороги сталинского кортежа на ближнюю дачу.

У замечательного поэта Бориса Слуцкого есть даже стихи об этом. Я цитирую их по памяти, поэтому прошу простить, если ошибусь, но главное в них — суть.

Бог ехал в пяти машинах,

Было серо и рано,

В своих пальтишках мышиных

От страха тряслась охрана.

С перепуганной охраной вождя мне пришлось столкнуться при обстоятельствах вполне экстремальных.

В те былинные годы в стране джаз был запрещен. Люди в ресторанах танцевали под бодрые песни наших композиторов.

Была одна отдушина — так называемые «ночники», их устраивали в заштатных клубах, солидном Доме ученых и Доме журналиста.

Вот туда-то наша компания и бегала. Там играл известный ударник Боря Матвеев, король саксофона Леня Геллер, чудесные аккордеонисты и трубачи.

«Ночники» заканчивались соответственно названию, а потом я провожал свою девушку Марину в ее Николопесковский переулок.

Мы шли по Арбату сквозь строй топтунов, которые провожали нас бдительным взглядом.

«Ночники» в Доме журналиста одно время устраивались регулярно по субботам.

Бойцы «девятки» к нам привыкли, и некоторые даже одобрительно подмигивали нам.

Однажды, под Новый, 1952-й год я провожал Марину, крутила поземка, ветер нес в спину колючий снег.

Было четыре утра. До заветного переулка оставалось совсем немного.

Внезапно из-под арки выскочили несколько здоровых парней, скрутили нас и затолкнули в подъезд дома.

Я даже среагировать не успел.

— МГБ, не дергайся.

В подъезде стояли, прислонившись к стене, полковник в форме Министерства государственной безопасности и несколько офицеров со странными автоматами.

Потом, в училище, я узнал, что это английские «стэны».

Мы ждали минут десять. На улице проревели автомобильные моторы.

— Ну, — полковник облегченно вздохнул, — вы что шляетесь по ночам?

— Гуляем.

— Не гулять надо, а к зимней сессии готовиться, товарищи студенты. Идите и забудьте о нашей случайной встрече.

После проезда кортежа вождя «топтуны» весело отправились в нынешний ресторан «Прага», которая была тогда их штабом и столовой.

Днем на Арбате ничто не напоминало об опасной ночной работе рыцарей щита и меча.

Днем по улице ходил «солидняк». Коллекционеры и антиквары. Украшение московской «трудовой-деловой» интеллигенции слеталось в знаменитую антикварную комиссионку.

Это было самое известное место в Москве. Начало ее славе положили, безусловно, репрессии 30-40-х годов.

Сюда отдавало ФПУ НКВД картины и предметы антиквариата, изъятые при обысках и арестах.

Но наиболее солидные поступления пришли в голодные военные годы.

Московские старожилы несли сюда семейные реликвии и подлинники известных мастеров.

Покупать все это могли только те, кто получал правительственные пайки, и спекулянты с московского черного рынка.

Потом был знаменитый 47-й год, год девальвации денег, и, как мне рассказывали, магазин опустел. Ну а потом вновь заполнился хорошими работами.

Мне довелось бывать в домах собирателей картин. Не коллекционеров, а именно собирателей, то есть тех людей, которые не продают и не обменивают приобретенные картины.

В квартире известного оперного певца я увидел необыкновенной красоты портрет работы Брюллова, нестеровского Отрока, необыкновенные парижские работы Коровина.

Большую часть из своей коллекции он прибрел в магазине на Арбате.

Кстати, после смерти он завещал свое прекрасное собрание Третьяковской галерее, и там нынче экспонируются эти работы.

В 50-е годы Москва богатела. Вовсю расцвел теневой бизнес. Деляги и торгаши начали вкладывать деньги в искусство.

Но картины интересовали их в меньшей степени. Им всем хотелось приобрести нечто более реальное: золотые и серебряные изделия Фаберже.

А если есть спрос, то есть и предложение.

Мне рассказали оперативники, что человек по фамилии Рывкун в голодные блокадные ленинградские дни выменял на хлеб и сало невесть как попавшие к одному коллекционеру клейма Фаберже.

Долго он не мог найти им применение, а потом разыскал несколько талантливых художников и они начали делать собственного Фаберже.

Продукция расходилась, как горячие пирожки в голодный год.

Особенно велик был спрос в Грузии и Азербайджане. Мастера работали прекрасно, определить подлинность работы могли только многоопытные искусствоведы.

Понемногу фирма Рывкуна начала сдавать свою продукцию в знаменитый магазин на Арбате.

Вот там-то и были классные эксперты, но, видимо, их просто взяли в долю.

Дело кончилось трагически. Со слов одного из крупных чинов КГБ я узнал следующее.

ЦК КПСС должен был сделать подарок какому-то иностранному гостю, видимо, как я понял по намекам, самому Арманду Хамеру.

Управление делами выделило средства, и на Арбате была приобретена не очень дорогая, но вполне пристойная ваза работы Фаберже.

Подарок был вручен. Гость благополучно отбыл «за бугор». А через некоторое время до ленинского штаба докатились слухи, что ваза-то хоть и красивая, но — фуфель.

Такое простить было невозможно.

В комиссионку нагрянула совместная бригада КГБ и ОБХСС, работали быстро и споро.

Посадили всех, кого могли.

Но монарший гнев не утихал. Хрущев приказал стереть с лица земли воровскую малину.

Приказ выполнили точно и в срок. Старинный особняк, где располагалась комиссионка, размолотили клин-бабой.

Улица стала похожа на челюсть с выбитым зубом. Лет двадцать мы ходили мимо этих печальных развалин.

Но давайте вернемся на сегодняшний Арбат.

Сначала мне хочется вспомнить Мюнхен, русский антикварный магазин недалеко от Ратушной площади.

Мы сидели с хозяином, давним моим московским знакомым, и пили кофе.

В кабинет осторожно протиснулся дорогой соотечественник с большим кейсом.

— Русским серебром интересуетесь?

— Конечно. А что у вас?

— Фаберже, — гордо сказал визитер.

— Не надо, — резко ответил мой приятель.

Когда владелец серебра ушел, мой товарищ разъяснил эту пикантную ситуацию.

— Ты понимаешь, есть канал из России, по которому гонят сюда туфтового Фаберже. Главное, работы-то отличные, продавали бы просто как новодел, был бы отличный спрос и деньги неплохие получили бы. Нет, им обязательно Фаберже нужен. У вас весь Арбат этим завален.

Откровенно говоря, ничего подобного я в арбатских магазинах не видел.

Замечательные ребята из спецотдела милиции, работающие на этой территории по антиквариату, рассказали мне, что по сей день, как и раньше, сюда стекаются краденые ценности.

Совсем недавно они провели остроумную оперативную комбинацию и задержали людей, ограбивших Петербургский Артиллерийский музей.

На продажу в столицу привезли драгоценные доспехи и драгоценный старинный меч.

В маленьком кафе рядом с культурным центром независимой Украины я сижу с человеком, который знает практически все об антиквариате.

— Сюда приходит много хороших вещей, но, как ты понимаешь, не все оседает в магазинах. Здесь работает целая бригада бойцов, а во главе стоит один грузинский авторитет. Он сейчас живет в Париже.

— Фамилию можешь назвать?

— Нет.

— Кличку?

— Тоже нет. Да и тебе не советую глубоко влезать в это дело. Понимаешь почему?

Я понял, и мы, допив кофе, пошли пройтись по залитому солнцем Арбату.

Он разительно не похож на улицу моей юности. Но это не главное. Мимо нас проходят компании совсем молодых ребят, они заходят в летние кафе, заказывают пиво.

Им хорошо и весело в этот солнечный день. Они не видели «топтунов», не знают о том, что здесь пролегал путь сталинского кортежа. Им хорошо на этой улице, потому что она стала их данностью.

У японцев есть отличная пословица:

«Прошлого уже нет, а будущего может не быть, надо жить сегодняшним».

Тверской бульвар

У каждой власти свое понимание прекрасного. При великом вожде всех народов в Москве меняли памятники.

Мудрого, грустного Гоголя, сидящего в кресле, работы знаменитого скульптора Андреева, заменили на подтянутого, похожего на маршала писателя, жизнеутверждающе глядящего в перспективы московских улиц.

Сходство с военачальником Николаю Васильевичу придал его творец, академик Академии художеств Николай Томский, специализировавшийся на скульптурных портретах крупных военных.

Одно время карающая рука советского изобразительного искусства занеслась над опекушкинским Пушкиным. Товарищу Жданову не понравилось минорное настроение великого поэта. Слишком грустно глядел он на творения рук наших веселых современников.

Много лет спустя замечательный историк Иван Алексеевич Свирин показал мне несколько рисунков проектов памятника Пушкину — ничего более чудовищного я в своей жизни не видел.

Но умер Жданов — и «дело Пушкина А.С.» в ЦК ВКП(б), видимо, закрыли и замечательный памятник работы Александра Михайловича Опекушина временно оставили в покое.

Он стоял, открывая Тверской бульвар. Видимо, в генах москвичей был заложен импульс, заставлявший их назначать свидания у этого памятника.

Начиная с двенадцати часов дня и до позднего вечера у памятника толпились мученики свиданий.

Площадь перед Пушкиным была не очень большой, поэтому «часовые любви» стояли частенько практически плечом к плечу.

Но радетели новой социалистической культуры не оставляли великого поэта в покое.

Как сейчас помню, я встретился со своей барышней Леной у знаменитого памятника, потом она заболела гриппом, и только через неделю мы вновь договорились встретиться на старом месте. Пришли — а памятника нет. Переехал он на другую сторону улицы Горького. И сразу осиротел Тверской бульвар.

Московский острослов поэт Михаил Светлов дал свое объяснение этому масштабному акту.

На доме на углу улицы Горького и Тверского бульвара поставили фигуру советской балерины.

— Вы знаете, — говорил Светлов, — почему Пушкин стоит с опущенной головой? Не хочет заглядывать под юбку комсомолке, стоящей на крыше дома. Правительство пожалело его и перенесло на другую сторону.

Это случилось в 1950 году.

Тверской бульвар, смирившись с расставанием, продолжал жить, как и прежде, радуясь, что ему пока оставили памятник Тимирязеву.

Потеря великого поэта не повлияла на прекрасную привычку московского бомонда гулять по самому зеленому бульвару.

В городе тогда, надо сказать, военных было больше, чем сегодня, но начиная с 1947 года они старательно обходили Тверской бульвар. Все дело в том, что легендарный конник Гражданской войны генерал-полковник Ока Иванович Городовиков в том далеком году вышел в отставку. Ему больше не надо было отдавать команды: «Эскадрон оправиться! Огладить лошадей!»

Поэтому генерал катастрофически скучал. После завтрака он выходил на бульвар и в сопровождении несчастного адъютанта, которого за ним закрепили на всю оставшуюся жизнь, совершал пешую прогулку.

Я очень хорошо помню его. Невысокого роста, в длинной зеленой бекеше с каракулевым воротником и золотыми генеральскими погонами, он шел чуть враскорячку, с особым кавалерийским шиком, отсчитывая каждый шаг звоном шпор. На голове лихо сидела папаха.

Генерал зорко поглядывал по сторонам, выискивая глазами несчастных солдат или курсантов. Впрочем, офицерам тоже доставалось от него.

Заметив жертву, генерал подзывал ее к себе, особенно он любил разбираться с учащимися военных спецшкол, и заставлял несколько раз проходить мимо себя строевым шагом.

Услышав зычный голос лихого конника, со всех концов бульвара сбегались посмотреть на это зрелище гуляющие. Редкое развлечение, прямо как смена караула у Мавзолея.

Я обратил внимание, что многие московские места были какими-то незримыми нитями тесно связаны с политическими преобразованиями, происходящими в стране.

После смерти Сталина Тверской бульвар немедленно освободился от ночных сторожей. Раньше вместе с темнотой на аллеях появлялась группа одинаково одетых молодых людей, которые не особенно скрывали свою принадлежность к мощному братству МГБ. Любимым их занятием было пугать влюбленных, расположившихся на лавочках.

Только ты начинаешь целоваться с любимой девушкой, как за спиной раздавалось деликатное покашливание и веселый голос спрашивал:

— Гражданин, прикурить не найдется?

Но их присутствие напрочь исключало любые криминальные действия на Тверском бульваре. Он заслуженно приобрел в Москве славу самого спокойного места, и сюда сбегались парочки со всего центра.

Они объяснялись в любви, не зная, что их счастье охраняет сама государственная безопасность.

Что делали «топтуны», так мы называли людей, стоявших в «зоне визуального контакта» на улице Горького и на Арбате, на воспетом Есениным бульваре?

Все оказалось просто и незатейливо. Тверской бульвар был трассой, по которой сам Лаврентий Павлович Берия возвращался в свой особняк на улице Качалова.

Приход к власти Никиты Хрущева с его командой, вполне естественно, послужил началом грандиозной чистки правительственного аппарата. Чиновников выгоняли со службы безжалостно и быстро. И если при Брежневе опальным «вождям» оставляли квартиры, а иногда и казенные дачи, то Никита Сергеевич карал сурово и беспощадно.

Бывшую номенклатуру выселяли из элитных (по тем временам) квартир, и они бежали в Моссовет за ордерами на новую жилплощадь.

Но начальник, хоть и бывший, все же начальник. Поэтому новые квартиры им предоставлялись в тихом столичном центре. А таким был район Бронных, Тверского бульвара и многочисленных переулков в районе Никитских ворот.

Это вообще стало в Москве заповедным местом. Со временем в этом районе начнут беспощадно рушить прекрасные особняки и доходные дома и на их месте возводить кирпичные безликие жилища новых государственных чиновников высокого ранга.

Но в те времена Тверской бульвар стал местом прогулок представителей поверженной власти.

Надо сказать, что после того как улицы города перестали именоваться чьими-то трассами и Тверскому бульвару вернули его прежнее предназначение, летом он превращался в мужской клуб.

Начиная часов с двенадцати сюда сбегались все пенсионеры. Это, кстати, была заслуга постсталинских преобразований, потому что в те былинные времена не существовало пенсионного возраста и на пенсию уходили или инвалиды, или глубокие старики, остальные вкалывали до гробовой доски.

Итак, новоявленные пенсионеры занимали лавочки, и бульвар превращался в «игорный дом». Гремели кости домино. Зычные выкрики: «Рыба!» заставляли вздрагивать мирных прохожих. На соседних лавочках лихие старички с руками синими от татуировок «шпилили» в картишки.

Самые солидные занимали левую, тихую часть бульвара. Это было место шахматистов.

А по аллеям степенно гуляли «бывшие». У них сохранились еще пальто и костюмы, пошитые в спецателье, по ним, словно по погонам, они точно определяли, на каком номенклатурном уровне состоял в свое время изгнанник из рая закрытых продуктовых распределителей.

Они не играли с населением. Они совершали свой променад, обсуждали новую власть и ждали.

Среди них было много узнаваемых людей, чьи портреты в свое время печатались в газетах и журналах, мелькали в кадрах кинохроники.

Телевидение в те годы практически не влияло на умы электората. Обладатели телеприемников КВН-49 и их соседи глядели на голубом экране в основном фильмы и спектакли.

Солидные люди, погуляв немного, направлялись к славному кафе, стремительно построенному в конце бульвара, неподалеку от памятника Тимирязеву.

Здесь они пили кофе, ели мороженое и матерно ругали Никиту Хрущева за неправильную экономическую политику, особенно за освоение целины.

Как ни странно, бывшие номенклатурщики оказались правы. Целина не накормила страну, она даже не оправдала те деньги, которые вложили в подъем сельского хозяйства будущего независимого Казахстана.

Я достаточно долго проработал в целинном крае и сам видел, как в нечеловеческих условиях молодые ребята, приехавшие со всей страны по комсомольским путевкам, добивались рекордных урожаев и как большая часть его гибла, так как старые маломощные элеваторы не справлялись с таким количеством зерна.

Но местные и московские партийные лидеры докладывали «дорогому Никите Сергеевичу» (так в те годы назывался документальный фильм) о рекордных урожаях, и он был счастлив.

Все, кто пытался рассказать правду о великой аграрной «панаме», немедленно становились врагами развитого социализма. Даже я получил достаточно жестокий урок.

Так уж исторически сложилось, что Тверской бульвар выводил нас, словно знаменитого витязя на картине Васнецова, к камню.

«Налево пойдешь… Направо пойдешь…»

Правда, ничем страшным этот перекресток не угрожал. Наоборот, именно отсюда можно было попасть «в пучину чувственных удовольствий», как любит говорить мой друг кинодраматург Володя Акимов.

Пойдешь налево — попадешь в потрясающую шашлычную, направо — в замечательный ресторан ЦДЛ, прямо — в роскошную пивную Дома журналиста.

Мы назначали встречи в кафе на Тверском. Летом сидели за столиками прямо под деревьями — ну чем не Париж! — а зимой в небольшом чистеньком зале.

Буфетчица Наташа выдала мне страшный секрет, что Московский трест ресторанов открыл эту точку по просьбе разжалованных номенклатурщиков, поэтому здесь всегда были хорошие закуски, кофе и мороженое и, конечно, коньяки и вина.

Слух об этом славном и тихом местечке медленно расползался по соседним улицам, и сюда начали забегать разные центровые люди.

Несколько раз я столкнулся там со своим старинным знакомым Ильей Гальпериным.

Я познакомился с ним, когда он заведовал маленьким магазинчиком, торговавшим всевозможной галантереей в проезде МХАТа.

Илья тогда был королем дефицита. Все дело в том, что страна, усиленно строившая социализм, не обращала внимания ни на какие бытовые мелочи.

И вдруг в городе появилось достижение просвещенной Европы — мужские носки на резинках, которые носят нынче все, и венгерские полуботинки на пряжках.

Столичные пижоны находились в крайнем возбуждении. Вот тогда-то мой сосед, знаменитый московский вор Леня Золотой, отвел меня к Илье Гальперину, и я стал счастливым обладателем нескольких пар вожделенных чехословацких носков.

С той поры у нас с Ильей сложились вполне добрые отношения, мы часто виделись в ресторане «Аврора», втанцзале гостиницы «Москва».

А однажды в «Савое» мы отбили его от разгулявшейся компании каких-то татуированных мужичков, желавших прямо из кабака похитить его очаровательную жену Валю.

Потом у меня, как пишут военные журналисты, начались суровые армейские будни, и появился я в Москве не скоро.

Но выдвинувшись на место постоянной дислокации, я отправился праздновать начало новой жизни в ресторан «Метрополь».

Только мы сделали заказ, как официант принес нам вазу с фруктами и весьмамодное в то время крымское вино «Красный камень».

— Вам прислали, — сообщил он.

— Кто?

Официант доверительно показал мне глазами на столик у фонтана, за которым весело улыбался Илья. Но не дефицитное модное вино поразило меня, не встреча со старым знакомым. Нет. Меня поразила его спутница.

Рядом с Ильей сидела московская красавица Ляля Дроздова, бывшая любовница Лаврентия Берия и мать его дочери.

Много позже Илья, встретив меня на премьере «Декабристов» в «Современнике», затащил к себе на улицу Горького.

Время уже было позднее, Гальперин со своими, мягко скажем, сослуживцами уселся играть в карты, а я с любопытством следил, как по столу передвигались здоровенные пачки денег. В два часа ночи все проголодались, хозяин позвонил в закрытый для всех ресторан «Арагви», и через полчаса прибыли официанты и накрыли шикарный стол.

Красиво умели отдыхать московские цеховики. АИлья Гальперин был в те годы одним из руководителей крупнейшего в стране подпольного трикотажного дела.

О размахе его я узнал позже.

В тот день, когда мы случайно встретились в кафе, Илья, закончив разговор с молодым человеком, явно партийно-руководящего вида, сел ко мне за стол, залпом выпил бокал «Боржоми» и сказал:

— Сколько этих падл ни корми, как до дела доходит, они сразу в кусты. Сколько они с меня бабок получили… Но ничего, если меня прихватят, я о них молчать не буду.

А потом грянуло знаменитое трикотажное дело. Оно было настолько крупным, что режиссер Василий Журавлев, порадовавший нас когда-то фильмом «Пятнадцатилетний капитан», снял пугающую киноленту под названием «Черный бизнес».

Чего только не было в этом кинополотне! Но все-таки отсутствовало главное — связь теневиков с партийным и карательным аппаратом.

Главой дела был некто Шая Шакерман, его мать приходилась родной сестрой знаменитому одесскому налетчику Мишке Япончику, известному всем по одесским рассказам блистательного Исаака Бабеля как Беня Крик.

Племянник исторического персонажа закончил Первый медицинский институт, но клятву Гиппократа не выполнил и сразу же подался в бурное артельное море.

Вместе с Борисом Райфманом и Ильей Гальпериным они переоборудовали картонажные мастерские Краснопресненского психоневрологического диспансера, которые выпускали безобидные и неприбыльные футляры для градусников, в мощный трикотажный цех.

Но трикотажное производство — это прежде всего сырье и оборудование.

Обратите внимание, что все это происходило не в период «застоя», а при грозном борце с Пастернаком, а позже с абстракционистами Никите Хрущеве.

Для расширения производства потребовались новые площади. Взятку отгрузили в МГК КПСС.

За сто тысяч рублей союзный министр, фамилию которого я до сих пор не могу узнать, хотя можно легко догадаться, распорядился отгрузить «психам» вязальные и швейные машины, закупленные в ФРГ совсем для другого предприятия.

За деньги номенклатурные борцы отгружали цеховикам дефицитное, строго фондированное сырье в огромных размерах, из-за нехватки которого чуть не останавливались государственные текстильные фабрики.

Но работать без надежной милицейской крыши в те годы, как и сегодня, было невозможно.

Ежемесячно в саду «Аквариума» на площади Маяковского Шакерман встречался с четырьмя офицерами с Петровки.

Это был выплатной день. Старший получал пятнадцать тысяч, остальные — в зависимости от должности— десять, семь с половиной и пять тысяч рублей.

По тем временам это были громадные деньги.

Я знаю фамилии этих офицеров, но не называю их специально. Семьи жалко.

Хочу сказать, что старший из них получил от деловых к моменту ареста миллион рублей.

Наша встреча с Ильей Гальпериным в тот день оказалась последней.

По случаю того что у всех арестованных совокупно было изъято полторы тонны золота, их, естественно, расстреляли.

Суд, конечно, был закрытым. На скамье подсудимых сидели только коммерсанты. Ментов судили отдельно, а госпартпокровители, снятые с постов, влились в ряды фланирующих по Тверскому бульвару. Уже тогда, как и сегодня, их освобождали от уголовной ответственности за содеянное.

Однажды мы шли по бульвару с моим другом, замечательным сыщиком Игорем Скориным.

На скамейке напротив Театра им.Пушкина на солнышке сидел человек и читал газету.

— Хочешь, познакомлю с забавным персонажем?

— Хочу.

Мы подошли к скамейке.

— Здравствуйте, Борис Ильич, — улыбнулся Скорин.

Человек отложил газету и почтительно поднялся:

— Здравствуйте, Игорь Дмитриевич.

— Отдыхаете?

— Я слышал, вы тоже?

— Пенсионер.

— И я на заслуженном отдыхе.

— Пенсию из общака платят?

— Как придется, Игорь Дмитриевич. Завтра в Сочи улетаю, отдохнуть надо пару месяцев. А вы как?

— Поеду рыбу ловить.

— Ловить — ваша специальность.

— Ну, будь здоров, Борис Ильич.

Когда мы отошли, Скорин сказал:

— Это знаменитый Боря Грач. Борис Ильич Грачевский.

— Мошенник?

— Это ты по одежде определил? Нет. Этот мужик стоит за многими крупными делами, он — сценарист. Пишет планы налетов.

— Прибыльное дело?

— Золотое.

Здесь я хочу немного рассказать о человеке, ставшем прототипом моего романа об уголовном розыске во время войны Игоре Скорине. О его последнем деле. О том, как он выиграл, а потом проиграл свою войну с коррупцией.

В милицию Игорь Скорин попал по комсомольскому набору, со второго курса сельхозинститута. Видимо, из уважения к столь фундаментальному образованию — в те годы в милиции семилетка почти приравнивалась к университету — его сразу же сделали оперуполномоченным и нацепили в петлицы «шпалы».

Именно с этого зимнего дня 1937 года и начался отсчет тридцати лет, пяти месяцев и двадцати дней службы в уголовном розыске.

Скорину было всего сорок девять лет, когда его с почетом уволили из милиции. Ему улыбались, превозносили его заслуги, особенно военные. Сетовали, что раны мешают работать. Вручили грамоту в сафьяновом переплете, подарили хорошее ружье и именные часы.

В сорок девять лет уходил в отставку полковник милиции, начальник уголовного розыска города Фрунзе, нынешнего Бишкека, столицы Киргизии. Уходил, не дослужив отведенных по закону шести лет.

А за три года до этого дня был ограблен и зверски убит инженер Оманов. Ко дню приезда Скорина во Фрунзе преступник был уже найден и приговорен к высшей мере. Но Верховный Суд СССР отправил дело на доследование, что бывает крайне редко, почти что никогда. И дело вновь вернулось в прокуратуру Фрунзе, вновь зашустрили по городу оперативники, исполняя план оперативно-розыскных действий, намеченных следователем, и, вполне естественно, оперативная разработка по делу легла на стол начальника угрозыска города. Не надо было иметь за спиной столь долгий опыт работы, как у Скорина, чтобы определить, что дело обвиняемому просто «пришито».

И Скорин пошел в тюрьму. Невозможно воспроизвести через много лет первый разговор с человеком, ожидавшим смерти. Скорин помнил только его глаза, потерявшие надежду. Они смотрели как-то иначе. Казались большими и бездонными. Потому что человек, много месяцев ожидавший смерти, видел такое, что недоступно обыкновенным людям.

Как легко зажечь надежду в этих глазах! Но как чудовищно трудно выпустить на свободу невиновного.

Но он добился освобождения и отмены приговора. Скорин работал в милиции много лет. Он начал свою службу в печально известном 37-м году. Если вести счет ушедшим товарищам, то к погибшим от бандитских пуль можно приплюсовать и работников угро, умерших в ежовских и бериевских лагерях.

Да, он знал милицию. Он сам был винтиком огромного, сложного механизма, именуемого машиной законности. Он знал и другое — как эта машина порой бывает беспощадна к своим.

Итак, по одну сторону полковник Скорин и несколько оперативников, по другую — аппарат республиканского МВД, прокуратура, партийные власти.

Уже тогда в республике буйно начало расцветать все то, что позже мы легко назовем застойными явлениями. А на самом деле закончился процесс сращивания уголовной преступности с партийным и карательным аппаратом. Вот в этом и были-то главные последствия периода сталинского беззакония.

Да, они установили преступника. Но установить одно, а предъявить обвинение — совсем другое. Убийство совершил сын одного из руководителей республики. Скорина запугивали, взламывали сейф в его кабинете в поисках розыскного дела, тайно обыскивали квартиру, пытались спровоцировать взятку. В ход был пущен весь набор средств.

А потом нашли самое простое. Медицинская комиссия, старые раны и болезни, заключение врачей и почетная отставка.

Боря Грач всплыл в разговорах с сыщиками через несколько лет по делу об ограблении Давида Ойстраха.

Всплыл, но, как всегда, участие его доказано не было.

Об этом ограблении написана целая библиотека детективов, поставлены фильмы, в которых показано, как мучительно и сложно сыщики выходили на след преступников.

Отдыхал на 101-м километре после очередной отсидки вор-домушник Никонов, и случилась с ним лирико-драматическая ситуация. Влюбился он в местную врачиху, даму весьма красивую. Но она отвергала его попытки, и он решил поразить ее своим размахом.

А для этого, как известно, нужны деньги, тут, как говорили, и сошлись интересы Никонова и Бори Грача.

Музыкант был в отъезде, в подъезде дома шел ремонт, посему бдительная вахтерша потеряла счет мужикам в рабочих робах, снующим по лестнице.

На дело Никонов пошел с младшим братом. Умело отключил охранную сигнализацию, спокойно вскрыл двери. Освоился в квартире, разыскал все потаенные места, взял огромную сумму в валюте и советских деньгах, целую кучу драгоценностей, заодно и дорогой магнитофон. И братья-разбойники покинули квартиру.

Так бы и ждали сыщики, пока у перекупщиков и в комиссионных магазинах всплывут похищенные вещи, чтобы выйти на ушлых урок, но все оказалось значительно проще.

Несмотря на строжайший запрет старшего брата, Никонов-младший с товарищем еще дважды посещал квартиру знаменитого музыканта и во время одного из визитов выронил из кармана ручной эспандер, на котором была выжжена его фамилия.

Вот этот-то эспандер и дал следствию возможность стремительно выйти на ворюг.

Отработав фамилию, сыщики установили, что в «зоне-сотке» проводит свои дни вор-домушник с такой же фамилией.

Отработали его связи и выяснили, что у него есть младший брат-качок.

Решили посадить им на хвост наружку. Возглавил эту часть операции мой старый друг, тогда полковник, Эдик Айрапетов.

Наружное наблюдение дало невероятные результаты. На второй день Никонов-младший отправился в валютный магазин «Березка», где за доллары они с другом закупили ондатровые шапки. Оперативники еле успели предупредить сотрудников КГБ, несших в этом опасном месте нелегкую службу, чтобы они не повязали пацанов на выходе.

А старший брат, подогретый дорогими напитками в вокзальном ресторане, дождался на улице красавицу врачиху и, достав из кармана многокаратное кольцо и дорогие браслеты, предложил ей руку и сердце.

Гордая дама отказалась.

Тогда, в лучших традициях, Никонов бросил драгоценности на землю и втоптал их в грязь каблуком.

Когда они разошлись, оперативники выковыряли украшения из грязи и без труда определили, у кого они украдены.

А дальше как обычно: задержание, следствие, суд.

Вот и вся история, только в ней нет скрипки Страдивари.

Я иду от Никитских к Пушкинской по Тверскому бульвару. Не играют больше в домино и шахматы на скамейках веселые местные люди. Исчезли. Отправились жить в Митино или за Кольцевую дорогу.

Теперь в их домах расположились фирмы, которые ничего не производят, и банки с ограниченной уголовной ответственностью.

Москва вплывает в новый век. А какой он будет — посмотрим. Конечно, хочется, чтобы он стал хоть немного добрее к нам.

Двенадцать ступенек вниз

Почти триста лет назад начальник Тайной канцелярии генерал Ушаков докладывал наверх, что его людьми арестован дьякон Иван сын Федотов за то, что взгромоздился на колокольню и кричал:

— Быть сему месту пусту, и земная твердь разверзится.

За слова сии поносные дьякон доставлен в Тайную канцелярию и кнутами бит нещадно.

Я вспомнил этот забавный случай, стоя на Большой Дмитровке (ул. Пушкинская) как раз в том месте, где разверзлась земная твердь.

Земля обвалилась, словно упала сюда полутонная авиабомба, соседний дом треснул пополам.

Утро было серым и слякотным, вокруг стояло несколько зевак, горячо обсуждая, провалится ли под землю весь центр Москвы и когда.

Все сходились на том, что провалится всенепременно.

Милиционеры со скучными лицами вяло покрикивали на любопытных, не давая им подходить к опасной зоне.

Почти напротив обвала расположился ресторан «Ладья», он, видимо, тоже пострадал от передвижений земной коры, бравые молодцы вытаскивали из его недр столы и стулья.

— Наверно, затопило, — сказал кто-то рядом со мной.

Я обернулся, увидел знакомое очкастое, уже сильно потраченное жизнью, лицо.

— Ты меня не узнал? — спросил очкарик.

— Конечно, узнал.

Я действительно вспомнил его, вот только имя исчезло, стерлось из памяти.

— Конец нашей «Яме». Знаешь, я все надеялся, что найдется человек умный и опять здесь пивную откроет.

— А ты по-прежнему тут живешь?

— Уже не живу, дом мой тоже накрылся. Приходили из жилуправления, предлагали Митино, а я попросил хоть конуру в коммуналке, но только здесь. Я же на Пушкинской шестьдесят лет прожил. Пойдем выпьем. Помянем нашу «Яму».

И мы пошли.

Прежде чем начать рассказ о знаменитом в столице подвале, я хочу кое-что вспомнить.

В Москве когда-то было много отличных пивных баров. Они все значились под номерами. Я, к сожалению, забыл цифры на вывесках этих замечательных заведений, но хорошо помню два из них.

Один назывался «Есенинским», говорили, что поэт-гуляка любил проводить там время.

Теперь на его месте стоит огромный «Детский мир». Но, как сейчас, я вижу его обитые деревом стены и удобные кресла.

Здесь собирались игровые люди, приезжали после бегов отдохнуть в своей компании.

И, конечно, «Пивной бар» на Пушкинской площади, теперь на его месте разбит сквер, где, по моим данным, собирались поставить памятник Леониду Ильичу Брежневу.

Как раз напротив великого поэта. По замыслу цеков-ских холуев получалось здорово: автор великого сочинения «Малая Земля» и Пушкин совсем рядом, олицетворяя преемственность русской литературной гениальности.

Приглядитесь внимательно, и вы сразу же найдете в данном архитектурном ребусе место для так и не поставленного памятника.

Так вот, когда-то здесь былпрекрасный «Пивной бар». Но публика сюда приходила особая. Я бы сказал, элитная.

Напротив заведения расположились редакции двух газет: «Труд» и «Известия», чуть дальше — журнал «Новый мир», а в Путинковском переулке, в доме, где сейчас Комитет по печати, размещался Радиокомитет.

Наверно, ни одно пивное заведение не отражалось так часто в советской литературе, как эта пивная точка.

И только потому, что в двух шагах от бара находился Литинститут.

Рядом три театра. Поэтому сбегались сюда после репетиции артисты.

Клуб это был. Не пивная — клуб.

Но Никита Сергеевич Хрущев, великий преобразователь страны, посчитал, что все эти бары, коктейль-холлы и рестораны никакой пользы советскому человеку принести не могут.

Он, еще будучи партийным вождем Москвы, вынашивал план уничтожения злачных мест.

Став первым в стране, он ликвидировал деревяшки, маленькие пивные, находившиеся в каждом московском переулке, и закрыл пивные бары.

В 1957 году образовалось на Пушкинской площади всегда пустое молочное кафе. Только местные алкаши забегали сюда распить принесенную бутылку под невкусные, словно резиновые, сырники.

Брежнев был человеком широких взглядов. При нем постепенно начали вновь открываться пивные заведения.

Так появилась «Яма». Давайте зайдем туда.

Если повезет и у железных перил, огораживающих вход, не окажется очереди, то, сбежав по этим ступенькам, ты оказывался совсем в другом мире.

Тебя встречал сложный коктейль запахов: застаревшего табачного перегара, плохого пива и несвежих вареных креветок.

Сумрачный зал с бутафорскими колоннами, длинные деревянные, плохо вымытые столы, официанты в несвежих белых куртках.

Если повезет и вы найдете место, то тогда можно заказать странный напиток, напоминающий пиво.

Его разбавляли безбожно водой, а чтобы было нечто наподобие пены, добавляли в светло-желтый напиток соду.

Больше никогда и нигде я не видел таких мелких и невкусных креветок, а сосиски, если вы их заказывали, нужно было долго отчищать от намертво приваренного к ним целлофана.

Правда, к пиву могли принести скумбрию. Коронное блюдо бара. Но она была настолько соленая, что есть ее решались немногие.

Добавьте к этому человеческую разноголосицу, нашпигованную матом, звон пустых бутылок, катающихся под столами, стук тяжелых пивных кружек. Вот такая была обстановка в «Пивном баре» на углу Пушкинской и Столешникова, который в Москве называли «Ямой».

В легендарные годы застоя в центре города еще жили люди.

На Пушкинской, в Столешниковом, на Петровке и в прилегающих переулках вечерами весело зажигались окна, на улицах суетились прохожие. Что и говорить — центр города. И народ здесь был особый. Коренные москвичи.

Надо сказать, что в районе «Яма» пользовалась дурной славой.

— Притон ворья и хулиганов, — говорили законопослушные граждане, с опаской минуя пьяные компании, вылезающие из подземелья на свежий воздух.

Плохая слава была у «Ямы». Очень плохая.

Видимо, поэтому в один солнечный апрельский день ленинского субботника и пришел сюда секретарь Фрунзенского райкома.

Он отправился с инспекцией по району посмотреть, кто несет нынче ленинское бревно, и проверить местное гнездо идеологического разврата.

А в баре, в дальнем закутке, собралась компания завсегдатаев, и мы, конечно, пили не только местное пиво, а кое-что покрепче.

К столу подбежал перепуганный администратор Сережа.

— Не губите, ребята! Выручайте!

Но прятать стаканы и бутылки было уже поздно. Взал вплыл партийный лидер, сопровождаемый свитой, в которой находился и начальник райотдела УВД.

И тогда Гена Смолин, парень с внешностью театрального соблазнителя и голосом певца из провинциальной оперы, вскочил и запел:

Мы на стройку идем,

Мы на вахту встаем,

Мы находимся в звездном полете…

Весь стол мощной разноголосицей подхватил:

Это мы коммунизм на земле создаем,

Значит, мы на партийной работе…

Секретарь истово выслушал песню, а потом сказал растроганно:

— А вы говорили, что здесь одни люмпены собираются. А это же наши, наши люди. Пусть отдыхают. Поработали на субботнике, выпили, хорошие песни поют.

А стол уже исполнял:

И вновь продолжается бой,

И сердцу тревожно в груди,

И Ленин, такой молодой,

И юный Октябрь впереди…

Секретарь райкома со свитой ушел довольный.

Только замыкающий ряды проверяющих начальник 17-го отделения с порога погрозил нам кулаком.

На это у него были основания, он лучше всех знал, кто действительно клубится в этом подозрительном месте.

Несколько лет назад по телевидению показывали фильм о шестидесятниках. Это были подлинные «фрондеры», и рассказывали они, как чудовищно пострадали за свою смелость и убеждения.

Один из них был главным редактором популярного журнала, но за смелую публикацию его освободили и отправили в ссылку… собкором «Известий» в Прагу. Второй за беспримерную смелость был переведен из консультантов международного отдела ЦК КПСС политобозревателем тех же «Известий».

Третий потерял должность в штабе партии и стал одним из руководителей Института философии АН СССР.

Действительно, «тяжелые» испытания выпали на долю номенклатурных шестидесятников.

А наш запевала Гена Смолин блестяще окончил философский факультет МГУ, работал в том же институте и был оттуда изгнан за философский ревизионизм… Он слишком серьезно изучал неопубликованные ленинские работы.

Вспоминая ребят, которые составляли главную и самую интересную компанию «Ямы», я уверен, что подлинные шестидесятники собирались именно за этими нечистыми столами.

Сюда приходил Юра С., отличный парень, умница. Он в двадцать пять лет защитил кандидатскую диссертацию по экономике, но разошелся с корифеями социалистической науки во взглядах на многоукладность.

Приходил прекрасный цирковой акробат Гена Попов, человек, попавший в книгу рекордов Гиннеса за то, что на руках, без страховки, обошел по карнизу Эйфелеву башню.

Компания. Странный конгломерат людей, так или иначе ощутивших нравственный кризис.

Здесь собирались прекрасные музыканты, способные актеры, несправедливо забытый мой близкий друг, олимпийский чемпион по боксу Володя Сафронов.

Они приходили сюда становиться на душевный ремонт.

Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из моих товарищей жаловался или обвинял кого-то в своих неудачах.

Жили все по игроцкому принципу: «Попал — попал».

Здесь находили друзей прекрасные художники.

Врачи, инженеры, журналисты, киношники, актеры, ребята из науки, спортсмены нашли в этом неуютном подвале подлинную мужскую дружбу и братскую взаимовыручку.

Попасть в компанию было так же непросто, как вступить в престижный клуб.

Так оберегались от чужих, неинтересных им людей.

Только не подумайте, что все посетители «Ямы» были спортсмены или ученые.

Нет.

Сюда сбегалось и центровое ворьё. Карманники, форточники, квартирные разбойники.

Приходили два брата, державшие торговлю наркотой.

Люди они были серьезные, вели себя сдержанно и вежливо, конфликтов в баре искусно избегали, но на улице, в любом проходняке в Столешникове могли спокойно подрезать обидчика.

Постоянно бывали в баре ребята, которых я знал еще по «Броду» — так в 50-е называлась улица Горького: Юрка Тарасов, когда-то элегантный широкий «золотишник», работавший у скупки на Петровке, и приблатненный Вова Усков. У него был полный набор страшных рассказов о блатной жизни, о побегах, гопстопах и расстрельная статья.

По молодости в далеком 51-м он с подельником украл чемодан у иностранца, отсидел положенное и с той поры свято верил, что он «вор в законе». Володька всегда носил с собой нож-выкидуху, которым пугал сопляков, заглянувших в бар.

Но парень он был компанейский и неплохой. Приходил сюда не просто выпить, закусить и «посмолить косячок». Он приходил играть.

В «Яме» собирались московские каталы «зарядить в железку».

Играли с открытия до окончания работы бара. У игроков были свои столы, за которыми и происходили баталии.

Здесь собирался цвет игровой Москвы: Боря Кулик, Сеня Фридман, Боря Крест, Бондо Месхи.

Всех перечислить невозможно. Они приходили, «заряжали», угадывали или «попадали».

Потом уезжали на бега и снова возвращались за своим эфемерным счастьем

«Яма» была, пожалуй, единственным местом в Москве, где позволяли отыгрываться в долг.

Но правила были жестокие: не принес деньги вовремя — можешь ответить кровью.

Железка — вещь заразная, если попрет, за вечер можно было снять несколько тысяч.

Ну а если не попрет…

Я наблюдал, как зажимались в кулаках купюры, как тихо над столами говорились короткие фразы:

— Три первых… Две последних и первая…

Маленькие цифры на государственных банкнотах за минуту делали человека богатым или нищим.

Это была особая жизнь, малопонятная непосвященному человеку.

Конечно, бывал здесь и солидняк. Павлик Кат, фарцовщик, торговавший «розочками».

Он специализировался на сапфирах. В «Яме» назначал свидания клиентам.

Он не боялся, что здесь его «кинут». Это было практически невозможно, к Павлику в подвале хорошо относились и всегда были готовы оказать физическую поддержку, ну а милиция сюда не заглядывала.

Конечно, бар был нашпигован агентурой, но Павлик тоже был не фраер.

Сюда приходил странный, тщательно одетый человек без возраста, с пустыми белесыми глазами, смотрящими мимо тебя.

Имени его никто не знал, а кличка его была «Лангуст». Он аккуратно садился за стол, тщательно вытирал его бумажной салфеткой, заказывал пиво и креветки и закуривал трубку.

Чем он занимается, не знал никто. Он частенько предлагал зажиточным посетителям приобрести у него любопытные вещи.

То какие-то необыкновенные, вороненой стали наручные часы, сделанные в 15-м году, то плоскую широкую серебряную цепочку, то немецкий «Знак восточных народов», которым награждали власовцев и полицаев, то старый Устав РККА.

Мне иногда казалось, что у него где-то есть подпольная мелочная лавочка.

Однажды он подошел ко мне, предложил купить за пятерку книжный раритет и положил на стол книгу в коричневом переплете.

Тоненькая, практически брошюра, в солидном твердом переплете. Издана в издательстве «Заря Востока», расположенном в Тбилиси.

Это была пьеса «Инженер Сергеев», обошедшая во время войны и после Победы практически все театры страны. Автор этого странного сочинения — некто Всеволод Рокк. Судя по авторской ремарке в конце пьесы, драматург закончил ее в декабре 1941 года в Краснодаре.

Я начал перелистывать книгу и увидел фотографию комнаты, видимо гостиной, дорого обставленной по моде 50-х годов. Немецкая тяжелая мебель, ковры, картины, на полированной подставке в углу стоял большой самовар с накладным двуглавым орлом, у которого была обломана царская корона.

— Стоп, — Лангуст вырвал у меня фотографию, — это не продается.

Но мне уже не нужны были его разъяснения — я увидел самовар и понял, кто автор этой пьесы…

Когда-то, в далеком 47-м, мы, пацаны, бегали в магазин «Филателия» на Кузнецкий мост. Рядом в антикварной комиссионке стояли на витрине две вещи, повергавшие нас в трепет: огромный орел из неизвестного металла с красными, как выяснилось, рубиновыми глазами и желтый самовар с накладным российским гербом.

Я хорошо запомнил этот герб: некогда венчавшая орла императорская корона была выломана. Позже мне рассказали, что самовар сей был из чистого золота.

Во время обмена денег в том же 47-м в московских комиссионках скупили все подчистую. Исчез красноглазый орел, пропал самовар с остатками упраздненного герба.

Потом след самовара обнаружился в протоколах обыска у известного в те годы драматурга Всеволода Рокка.

Правда, кроме драматургии, у автора этого сочинения было и другое занятие. Именно его сменил на посту министра МГБ генерал-полковник Абакумов, а литератор возглавил не менее звучное ведомство — Министерство госконтроля.

Подлинная фамилия человека, прикрывшегося звучным псевдонимом, была Меркулов, и имел он звание комиссара госбезопасности первого ранга. Его, несмотря на литературные заслуги, расстреляли в 1953 году по делу Берия.

Много позже, работая с материалами МЧК, я наткнулся на любопытный документ. Некто пламенный большевик Васильев занял высокий пост в Сокольниках. Начал он с того, что выселил из особняка владельца ткацкой фабрики Николаева с семьей, естественно, унаследовал его имущество, в том числе и золотой самовар с двуглавым орлом.

Группа МЧК по борьбе с уголовной преступностью, возглавляемая Мартыновым, проверив жалобу Николаева, довела до сведения начальника МЧК Манцева, что Васильев, позоря высокое звание большевика, пьет, устраивает оргии и берет взятки у обывателей.

Тогда с этим злом боролись оперативно, и красивую жизнь номенклатурного работника оборвала пуля в 1918 году.

Не правда ли, странное совпадение?

В 1959 году я работал в пресс-центре первого Московского международного кинофестиваля.

Вся элитная киножизнь проходила в гостинице «Москва». Столичных тусовщиков особенно привлекал пресс-бар, дислоцированный в ресторане на седьмом этаже. Вполне естественно, что не было отбоя от просьб журналистов, работающих на кинофестивале, попасть в этот оазис красивой жизни.

В администрации фестиваля работало много друзей, и они всегда помогали мне с пропусками для знакомых.

Однажды мой товарищ привел своих друзей. Мы весело провели время, а потом поехали на Сретенку, в гости к Коле и Жанне. И там я вновь увидел золотой самовар, совершенно случайно, когда изрядно принявший на грудь хозяин пригласил меня в другую комнату похвастаться необычайной красоты старинными часами «Нортон». Оказалось, что Коля был крупнейшим московским цеховиком.

Мы несколько лет не виделись, а потом я узнал, что Коля загремел «за хищение в особо крупных размерах». За год до этого он развелся с женой, разменял квартиру, продал дачу. Тогда так поступали, чтобы избежать конфискации, которая неумолимо шла за осуждением.

Но Колю не отправили в «солнечную» Коми, его расстреляли.

Так уж сложилась жизнь на конец эпохи Хрущева. Отмечено это время не только борьбой с абстракционизмом, но и серией высших мер. Причем стреляли не бандитов типа Рогожина или Асланова, а именно хозяйственников.

И что любопытно, судили их в закрытых заседаниях, словно шпионов. Видимо, уже в те годы кто-то крепко боялся, что всплывут данные о взятках и дорогих подношениях тогдашней номенклатуре.

И получилось так, что все владельцы золотого самовара закончили свою жизнь трагически. Я уже говорил о странной цепочке совпадений.

Некоторое время назад я семь дней прожил в элегантном курортном городке Хихон в Испании.

Там проходила так называемая «черная неделя», а если проще — международная неделя детектива.

Это был веселый карнавал, весь город словно стал огромной ареной детективного действа.

Ранним утром последнего дня я вышел из отеля и решил пройтись по пустому городу.

Со знакомой улицы Корриды, улицы самых дорогих магазинов, я свернул в маленький кривой переулок, где теснились ювелирные и антикварные лавки. Я равнодушно скользнул взглядом по россыпи колец за стеклом, полюбовался моделью старинного парусника и… За стеклом стоял мой старый знакомец— золотой самовар. Да, это был именно он! Я не мог ошибиться. Тот же серебряный орел с отломанной короной.

Месяц назад мне надо было найти милый и недорогой подарок, и я пошел к Павлику Коту, который теперь уже стал Павлом Ефимовичем и больше не торгует в пивных камушками, а имеет в самом центре солидное ювелирное дело.

Он повел меня к своим реставраторам, и у одного я увидел знакомый золотой самовар.

— Как он к тебе попал? — спросил я Павлика.

— Один богатенький прикупил его в Испании и отдал мне на реставрацию — орла короновать нужно.

— Ты не можешь мне сказать, кто владелец?

— При всей старой дружбе — не могу. Тайна вкладов, брат. Имя уж больно известное.

Будем надеяться, что новый владелец самовара прочтет эту историю и постарается кому-нибудь втюхать золотое чудо, приносящее несчастье. Кстати, Павлик объяснил мне, что накладной орел сделан не из серебра, а из платины.

И вся эта история странно связана с книгой, купленной в «Яме» у странного человека, как потом выяснилось, хорошо знавшего не только Меркулова, но и братьев Кобуловых, Гоглидзе и Влодзимирского.

Кто он был, постоянный посетитель пивного подвала? Агент? Чекист-расстрига? Или чей-то сын? Мне так и не удалось узнать.

Время унесло его вместе со многими другими пившими, игравшими, спорящими в этом подвале… До чего же оно беспощадно…

Но когда становится скверно и муторно и кажется, что все не удалось и жизнь сложилась как-то не так, мне хочется попасть не в Дом кино, не в Дом журналиста.

Мне хочется сбежать вниз по двенадцати ступенькам, зайти в зал, прокуренный и пропахший плохим пивом, сесть за стол и ощутить прикосновение добрых рук, услышать милые сердцу голоса и почувствовать покой и легкость.

Жаль, что этого не будет никогда.

Вращение шара

Шар висел над эстрадой и с первого взгляда казался очень большим, но когда ты начинал к нему присматриваться, то понимал, что увеличивался он благодаря зеркальной поверхности. Свет, падая на десятки покрытых амальгамой кружочков, треугольников, квадратов и ромбов, создавал вокруг него своеобразный нимб, увеличивая его размеры.

Днем зеркальный шар словно съеживался, становился меньше. Он отсыпался перед вечерней гульбой, когда свет софитов с эстрады заставлял его вращающиеся грани бросать в зал разноцветные искры.

Ах, этот зал кафе «Националь», самого модного, самого привлекательного в Москве!

Бронзовые светильники, тяжелые гардины, закрывающие окна, арка-перегородка красного дерева, делящая зал на две части. Изумительная посуда, конечно, гордость ресторана — столовое серебро восемьдесят четвертой пробы, изготовленное знаменитым мастером-ювелиром Овчинниковым.

Кафе в то суровое сталинское время было неким оазисом демократии. В нем совершенно спокойно пили коньяк и закусывали шницелем «по-министерски» иностранцы и наши соотечественники.

Сегодня многие высказывают различные предположения о причинах начала «холодной войны», о железном занавесе и прочих исторических ужасах.

Лично я считаю, что поводом для знаменитой речи Уинстона Черчилля, произнесенной 3 марта 1946 года в Фултоне, бесспорно послужило происшествие в кафе «Националь».

За несколько месяцев до этого знаменательного события, повернувшего ход мировой истории, в Москву прибыл сын английского номенклатурного работника политический обозреватель Рандольф Черчилль.

Надо сказать, что отпрыск британского премьера любил повеселиться, особенно — крепко поддать.

Приняв энное количество армянского коньяка, он становился необузданным и агрессивным.

Залив глаза в номере, он однажды спустился в кафе «Националь» и повел себя как истинный британец, приехавший в колонию.

Войдя в кафе, он схватил стул и взгромоздился на эстраду, которую только что покинул оркестр. Вынул из кармана бутылку и начал пить.

На резонное замечание метра Юрия Михайловича, элегантного господина, весьма похожего на американского композитора Глена Миллера, о том, что у нас так себя вести не принято, Черчилль-младший послал его по-английски к матери.

Надо сказать, что Юрий Михайлович знал в совершенстве три иностранных языка и работа в сети общепита была «крышей» для его основной боевой профессии.

На том же английском он предложил Рандольфу освободить эстраду и покинуть зал.

Но член британской номенклатурной семьи пошел по стопам наших высокопоставленных сынков и запустил в него бутылкой.

Юрий Михайлович увернулся, бутылка, словно граната «мильс», разнесла закуски на ближайшем столике, салат «оливье» поразил дамские туалеты.

Тут, конечно, появились «возмущенные советские граждане», которые и стащили заносчивого британца с эстрады.

Они прекрасно помнили постулат великого вождя, товарища Сталина, что самый простой советский человек стоит на две головы выше любого буржуазного чинуши.

Знатный гость покинул Москву, увозя в душе злобу и обиду. А после этого его папенька начал против нас «холодную войну» и железный занавес опустился.

Насчет причин начала «холодной войны» я, конечно, пошутил, но все остальное правда.

Впервые я попал в кафе «Националь» в 50-м году. Я был тогда мальчишкой, одетым в модные шмотки, которые мой отец щедро привозил мне из всевозможных заграничных поездок. И компания наша была весьма неплохо одета по сравнению со среднестатистическими гражданами страны, строящей социализм.

Мы тогда жили в весьма пуританском обществе. Половина страны ходила в форменной одежде, вторая половина носила вещи, сшитые на наших передовых фабриках.

Джаз был запрещен, иностранные фильмы можно было увидеть только на случайных сеансах в окраинных клубах. Чтобы достать билет на американскую картину, мы иногда простаивали ночами в очереди.

Нам нравились эти фильмы, в которых не было ударных темпов, профсоюзных и комсомольских собраний.

Мы смотрели их и старались подражать экранным героям, по возможности так же одеваться, так же ходить, так же уверенно и твердо говорить.

Мы сидели в «Национале» и дымили сигаретами, именно сигаретами, хотя их тогда почти не курили — большинство людей предпочитали папиросы.

Мы именно дымили, потому что всерьез никто из нас тогда не курил. Но сигарета была признаком мужественности, заграничности, и нам казалось, что с ними мы выглядели солиднее и старше.

Мой покойный отец, профессией которого было доставать из-за кордона чужие секреты, был человеком веселым, любившим погулять в ресторане.

За то недолгое время, пока он находился в Москве, он веселился по полной программе. К тому, что я рано начал с приятелями ходить по ресторанам, он относился философски, субсидировал мои походы и давал дружеские советы.

— «Националь» обходите стороной, — говорил он.

Уж кто-кто, а он точно знал, что притягательное это кафе было своеобразным садком, из которого потом абакумовские ребята изымали нужных персонажей для своих сценариев заговоров.

Но все мы жили в счастливом неведении, поэтому огни кафе на углу улицы Горького и Манежа заманивали нас в элегантный и немного чопорный мир.

В первый раз, когда я пришел в «Националь», меня поразили люди, сидевшие за столиком недалеко от нас.

Как сейчас, помню уже немного разгоряченных знаменитых актеров Михаила Названова и Павла Массальского, а через два столика что-то ели сошедшие на грешную землю Любовь Орлова, Григорий Александров и Ростислав Плятт.

Совсем недавно на экран вышел фильм «Весна». Принят он был зрителями с необыкновенным восторгом. Вте годы решиться поставить фильм, в котором не было соцсоревнования, партконференций и нравоучительных рабочих-ветеранов, было событием. В фильме даже целовались. Такую непростительную эротику мог пробить через цековские препоны только режиссер, поставивший любимый фильм вождя «Волга-Волга».

Я, кстати, не шучу. Начиная с 50-го года из старых фильмов начали добросовестно вырезать сцены с поцелуями, в новых их заменило крепкое товарищеское рукопожатие.

Так ВКП(б) беспокоилось о нашем моральном облике. Мне приходится иногда делать экскурс во всевозможные глупости того времени, но иначе сегодняшнему читателю многое будет просто непонятным.

Нас, молодых, привлекало в «Национале», кроме интерьера, изумительной кухни — в те годы мы, правда, мало в этом разбирались, — возможность увидеть не на сцене, не с экрана людей, которые были нашими кумирами.

В кафе царила особенная дружелюбная обстановка и мы, молодые, чувствовали себя практически равными с этими известными людьми, носившими на лацканах пиджаков медали лауреатов Сталинской премии.

В те годы это было принято.

Ну и, конечно, цены, что для нас было особенно важно.

В своем изумительном романе «Долгое прощание» Юрий Трифонов описывает, как его герой Гриша Ребров приходит в «Националь».

«Угнездившись за любимым столиком у окна, он пил кофе, жевал весь вечер один остывший шницель с картофельным паем, который умели по-настоящему делать только здесь, в „Национале“… Ребров был без денег. Утром взял у Ляли десятку».

И снова хочу пояснить. Это была десятка, которую в 1961 году Никита Хрущев переименовал в рубль

Правда, после «разжалования» на этот рубль в «Национале» можно было выпить две чашки кофе.

Когда у нас совсем не было денег, мы заказывали окуня на сковородке, яблочный пай и кофе, и это стоило все ту же десятку.

В 50-м году в читающей Москве произошло заметное событие: журнал «Новый мир» в октябрьском и ноябрьском номерах опубликовал повесть Юрия Трифонова «Студенты».

Впервые на страницах журнала мы прочли нечто похожее на правду, увидели послевоенный московский быт.

Я, Валера Осипов и Юлик Ляндрес, впоследствии Юлиан Семенов, бегали на какие-то диспуты, до хрипоты обсуждали поведение героев, и все это было нам необыкновенно интересно.

По-моему, в сентябре 51-го года к нашему столу в «Национале» подошел крепкий парень в пошитом, видимо, в Риге пиджаке-букле, на лацкане которого висела медаль лауреата Сталинской премии третьей степени. Он вежливо поздоровался с нами, присел за стол и завел с Валерой Осиповым разговор о баскетболе.

Поговорив несколько минут, Валера спохватился и познакомил нас. Он представлял нас с перечислением всех спортивных достижений и наград, а про гостя сказал просто:

— Это Юрий Трифонов.

Я и раньше видел его, он сидел всегда в первом зале у стены, эти столы постоянно занимали уважаемые завсегдатаи, среди которых было много писателей.

Один из них вызывал у меня необыкновенный интерес. Был он невысокий, коренастый, с большой головой, копной седых волос. Смотрел на мир добро и насмешливо.

— Ты знаешь, кто это такой? — спросила меня как-то моя барышня Ира.

— Нет.

— Это Юрий Карлович Олеша, мы живем в одном доме.

— Ну, конечно, знаю, — решил я показать свою образованность. — «Три толстяка».

— Не только, — сказала Ира, — я дам тебе его книгу, вышедшую в 30-х годах.

Так я прочитал необыкновенный роман «Зависть», который и сейчас считаю шедевром нашей литературы 30-х годов.

Много позже, когда я вернулся в Москву, отстегнул погоны, спрятал их на память, а шинель, китель и синие бриджи подарил соседу по коммуналке слесарю Грише, которые он немедленно пропил, и стал журналистом, я начал ходить в «Националь» несколько в ином качестве.

Со мной, как с равным, разговаривали местные корифеи. Я был человеком из их цеха. Пусть подмастерьем, но все-такисвоим.

Я помню, мы сидели опять втроем, с Юликом Семеновым и Валерой Осиповым, и к нам присоединился только что пришедший Юрий Карлович.

Он был один, без верного оруженосца, литератора Вени Рискинда. Дела у него немного поправились. Переиздали «Три толстяка» и «Зависть». Вышла новая книга — «Ни дня без строчки». Завсегдатаи «Националя» назвали ее «Ни дня без рюмки».

Юрий Карлович сел за наш стол, налил коньяку и сказал:

— Зима. Я нынче из окна видел Москву, похожую на гигантский пирог с глазурью.

Не знаю почему, но эти слова, этот образный ряд, странное видение города поразило меня, я решил обязательно запомнить эту фразу. Но, конечно, не записал, забыл. Потом пытался вспомнить. А недавно купил его дневники и нашел ее там.

Он называл себя князем «Националя». И он действительно был им. В те годы Юрий Карлович был беден. Чудовищно беден. А ведь до войны он был знаменитым писателем со всеми вытекающими последствиями.

Бросок из известности в забвение, из богатства в бедность не сломил его. Несмотря на глухое пьянство, он оставался человеком с необыкновенным чувством собственного достоинства.

В «Национале» его любили все. Не жалели, а именно любили — за талант, мудрость и смелость.

Сердобольные официанты кормили и поили его не просто в долг, а иногда и бесплатно.

Началась оттепель. И сразу вспомнили о его замечательных книгах. Их переиздали. У Олеши появились деньги. Как рассчитаться с теми, кто помогал ему в трудную минуту? Деньги? Пошло. Это не для Юрия Карловича.

Он получил гонорар и купил всем официанткам наручные часы.

Опять хочу оговориться: в те годы часы были чудовищным дефицитом.

Когда я начал ходить в «Националь», совсем молодым, я еще не понимал, что это было не просто кафе. Не просто место, где пьют коньяк и едят судак «орли». «Националь» был клубом, кстати, точно таким же, как пивбар «Яма» в 70-е, только люди сюда ходили совершенно иные.

Но у каждого из них, даже у процветающих в те времена, лежал на душе какой-то камень. Что-то недоброе заставляло их идти не в веселую «Аврору» или «Метрополь», а сюда, под успокоительное сияние зеркального шара.

Он вращался и магнитом притягивал к себе всех заблудившихся на дорогах строящегося социализма.

Я попытаюсь восстановить один день «Националя» не очень далеких 50-х годов.

Первыми приходили трое: Юрий Олеша, кинодраматург Александр Ржешевский и поэт-песенник Вениамин Рискинд.

Об Олеше я уже рассказывал, два его спутника заслуживают не менее пристального внимания.

Когда я еще мальчишкой увидел Александра Ржешевского в «Национале», никогда бы не подумал, что через несколько лет увлекусь его теорией эмоционального кино.

Лучшие режиссеры ставили по его сценариям фильмы: «В город входить нельзя», «Простой случай», «26 бакинских комиссаров» и, конечно, «Бежин луг» великого Эйзенштейна.

Но, как ни странно, впрочем вполне закономерно для того времени, именно эта работа не понравилась Сталину, и фильм разгромили и уничтожили, то бишь смыли.

Ржешевский был человеком сильным и ушел в театральную драматургию. Он стал соавтором нашумевшей пьесы «Олеко Дундич», но в 46-м году Сталин разругался с Тито, и, естественно, пьеса о сербском герое Гражданской войны была снята.

После его смерти в 1967 году вышла необыкновенно интересная книга «А.Г. Ржешевский. Жизнь. Кино. Театр».

Веня Рискинд был замечательным рассказчиком, очень добрым человеком, но творческая судьба его не сложилась из-за определенных свойств характера. Он много пил, был ленив.

Чуть позже приходил высокий, грузный человек с массивной папкой в руках, кинодраматург Иосиф Склют. Когда-то он написал сценарий к знаменитому фильму «Девушка с характером» и с тех пор так и не сделал ничего серьезного.

В обед появлялся очаровательный человек в форме торгового флота — Женя Микулинский.

Постепенно зал наполнялся, в дверях возникал директор Московского ипподрома, одетый как легендарный конник времен Гражданской войны.

А когда начинал крутиться зеркальный шар, входили деловые, всегда втроем: цеховик, замдиректора Мосторга и крупный чин из Министерства легкой промышленности.

Писателя Эммануила Казакевича часто можно было видеть с интересным, прекрасно одетым молодым армянином — студентом Института международных отношений Жоржем Тер-Ованесовым.

Это был веселый, расположенный к людям парень, умевший необыкновенно легко найти общий язык с любым. Мы тогда познакомились и на всю жизнь остались в дружеских отношениях. Когда, рассчитавшись с армией, я вернулся в Москву, Жорж, послав к черту карьеру дипломата, стал замечательным фотокорреспондентом.

На одной из редакционных посиделок я узнал, что элегантный молодой человек, посещавший «Националь», половину войны отпахал в полковой разведке, награжден орденом Красного Знамени, двумя орденами Красной Звезды и двумя — Отечественной войны.

Именно он был прототипом командира разведроты в романе Эммануила Казакевича «Весна на Одере».

Потом я долго не ходил в «Националь», так как надел военную форму. Поэтому мое знакомство с этим замечательным местом делится как бы на два периода: «до» и «после».

Прежде чем перейти к «после», хочу поведать одну знаменитую историю.

Мы с Валерой Осиповым пришли в «Националь» в одно из воскресений часика в три. Денег у нас было не густо, но на бутылку сухого и пару котлет «по-киевски» хватало.

Зал был полон, но швейцар дядя Коля нас уже знал и пускал без всякой очереди. Рвались сюда мы еще и потому, что вот уже целую неделю в кафе играл джаз трубача Вадика Грачева. У него работали такие корифеи московского джаза, как Коля Капустин и Боря Матвеев.

До этого здесь бесчинствовал эстрадный коллектив под управлением аккордеонистки Ани Бродской, переведенный в интуристскую систему после закрытия ресторана «Иртыш», напротив которого нынче стоит «Детский мир».

Надо сказать, что утверждала коллективы, играющие в кабаках, комиссия райкома партии.

Состояла она вся сплошь из «музыковедов». И надо же было так случиться, что именно в этот день комиссия приперлась в кафе принимать репертуар.

Поначалу все шло чинно и тихо, пока в зал не прорвалась компания из пяти здоровых мужиков, как потом выяснилось, экспедиторов и грузчиков Кунцевской трикотажной артели.

В тихую, почти семейную обстановку «Националя» они внести свирепый ветер подмосковных пивных.

Рядом с нашим столом сидел мой коллега по спорту, замечательный и тогда уже известный боксер Валя Лавров.

Теперь он знаменитый писатель и, наверно, забыл тот далекий день.

Сидел он за столом с московской красоткой, как мы тогда говорили — барышней из первой сборной, Наташей Фоминой.

Кунцевские ребята, выпив третью бутылку, почувствовали себя совсем дома. Они начали разговаривать на привычном для них языке.

Милая наша официантка Оля сделал им замечание и тут же была послана по матери.

Этого Валя Лавров перенести не мог, он встал, демонстрируя всему залу купленный в комиссионке темно-серый американский костюм, и подошел к столику кунцевских ребятишек.

Зал затих.

— Извинись, — сказал Валя здоровому мужику.

Тот, видимо не зная, что у этого худощавого паренька колотуха, как у заднейноги лошади, поднялся и послал Лаврова еще дальше, чем официантку.

Послал и сразу же лег под стол. Валя не зря входил в сборную команды Москвы по боксу.

Отлетел стол, загремела посуда, остальные четверо ринулись защищать честь любимой артели. Но тут подоспели мы с Валерой.

А потом произошло непонятное, зал охватил какой-то психоз: все начали драться.

А Вадик Грачев не остановил оркестр, а заиграл мелодию Глена Миллера «In the mood» из фильма «Серенада солнечной долины».

Звенела посуда, визжали женщины.

— Милиция! — кричал от дверей дядя Коля.

Только комиссия райкома безучастно глядела на это безобразие, и смеялся в своем углу мудрый Юрий Карлович Олеша.

Вывод комиссии был однозначен и строг: джазовая музыка даже советского человека превращает в дикого зверя. Вадика Грачева с его музыкантами из кафе убрали.

А нас в тот вечер спасла Оля: она вывела Валю, Валеру, Наташу и меня через маленькую деревянную, скрытую за портьерой дверь в вестибюль гостиницы.

Оля даже не представляла, каких неприятностей мы избежали. Потом мне только оставалось вспоминать свое любимое кафе, «боевых» товарищей и милых девушек, с которыми было так легко и весело.

Я вернулся в Москву тогда, когда милые девушки уже были чьими-то женами, товарищи мои тоже завели семьи, закончили институты.

Я снова оказался в «Национале». Но изменился я, и там изменилось многое. Главное, пришло другое время — за столиками люди начали спорить, критиковать и сомневаться, начали говорить смело и с достоинством.

Но само кафе не изменилось, лишь по вечерам перестала играть музыка. Потанцевать можно было только в воскресенье.

И, конечно, посетители стали другие, более молодые.

Закрылась знаменитая «Аврора», вместо нее сделали сначала ресторан «Пекин», а потом «Будапешт». В «Националь» частично переместились московские деловые.

С их приходом разрушилась обстановка келейности. Клуб стал превращаться в обычный ресторан.

Но по-прежнему сидел за угловым столиком старик-завсегдатай, философски принимая нахлынувшие перемены.

Мой товарищ Валера Осипов из известного журналиста превратился в молодого писателя — такая раньше была градация в сложном литературном мире.

Он опубликовал в журнале «Юность» маленькую повесть «Неотправленное письмо», которая сразу принесла ему подлинную известность.

И справедливо, потому что Валера Осипов был одаренным человеком и талантливым писателем.

Повесть заметил знаменитый режиссер Михаил Калатозов, чей фильм «Летят журавли» стал событием в культурной жизни страны.

Начались съемки. Главную роль исполняла все та же Татьяна Самойлова.

Вот тогда и начался роман Валеры с Татьяной. Теперь они вместе приходили в «Националь», садились всегда вдвоем, и мы понимали их, здоровались издалека, не желая мешать двум этим молодым, красивым, талантливым людям.

Говорят, что любовь созидает. Нет. Это разрушительное чувство, оно ломает судьбы людей.

Этот роман длился несколько лет. Он безжалостно прошагал по их душам, оставив после себя развалины. До самой смерти мой дорогой друг не мог оправиться от этого жестокого чувства.

Возможно, не встреться они на съемочной площадке— и у обоих была бы иная, более счастливая жизнь.

Мой друг всю оставшуюся жизнь вел молчаливый диалог со своей любимой, словно хотел досказать ей что-то.

Даже перед смертью он говорил со мной о ней.

А знаменитый шар над эстрадой продолжал висеть, а потом потускнел. Он уже был не нужен. Только на Новый год в нем, как и прежде, отражался свет разноцветных софитов.

И его сняли. На военном флоте, когда корабль отправляют на морское кладбище, в забытую Богом бухту, с него снимают государственный герб.

Так же произошло с «Националем». Зеркальный шар был его гербом, под которым собирались пусть ущербные, но очень талантливые люди.

Убрали шар, и началась новая жизнь. Вновь возбудилось КГБ. «Националь» стал прибежищем московских фарцовщиков.

Так, внезапно появился там некий человек по имени Дима, по фамилии Яковлев, он всем с некоторой долей таинственности сообщал, что он якобы драматург, приехал из Риги, а папенька его местный кардинал.

Правда, драматург, видимо, не знал, что латыши в основном протестанты и у них нет кардинала, а главное, что человеку в таком высоком сане семью иметь не положено.

Дима любил поговорить о литературе и в довершение рассказа доставал из портфеля договор на написание пьесы, заключенный с Театром имени Моссовета.

На самом деле он был крупным валютчиком, а кафе сделал местом, куда его подручные приносили скупленную у иностранцев валюту.

Было забавно смотреть, как за щедро накрытым столом восседал Дим Димыч — такая у него была кличка— и принимал своих шестерок. Смешно потому, что в соседнем зале за остывшей чашкой кофе сидел Ян Рокотов и получал добычу от своих бойцов.

Клуб кончился. И хотя сюда часто приезжали Леонид Луков и Иван Пырьев, приходили молодой Андрей Тарковский, Андрон Кончаловский, Вадим Юсов, прежнюю атмосферу восстановить не удавалось.

Мой друг Леонид Марягин, с которым мы познакомились именно в «Национале», рассказал мне о драке с фарцой, в которой участвовали он, Юсов и Тарковский.

А потом «Националь» закрыли на ремонт. Примерно через год двери его распахнулись, но это было уже не то место, к которому мы привыкли.

Исчезла барская сервировка, да и столы заменили, поставили каких-то колченогих уродцев. Сняли гардины и обнажили окна, сломали арку, соединявшую залы.

И начался исход завсегдатаев из «Националя» — только что открылся после ремонта ресторан ВТО на улице Горького.

Пожалуй, последним, кто остался в «Национале» из ветеранов, был скульптор Виктор Михайлович Шишков, по кличке «Витя Коньячный», веселый, добрый и щедрый человек.

Когда-то мы с Леней Марягиным, гуляя после «Националя» по ночной Москве, говорили о том, что хотели бы сделать в жизни. А совсем недавно мы с ним подошли к углу Тверской и Манежной, посмотрели на вывеску над дверями бывшего «Националя» и вспомнили вертящийся зеркальный шар.

Воспоминания эти — сны наяву. Цветные сны, в которых живут женщины, которых мы любим, и друзья, ушедшие навсегда.

А еще в этих цветных снах возвращаются к нам события тех давних лет. Человеческая память — удивительный инструмент. Она отторгает все плохое, что ты хотел забыть, поэтому прожитое кажется прекрасным и нежным.

Все-таки странную жизнь мы прожили -спорили, мечтали, забыв о том, что с мечтами надо быть очень осторожным, а то они могут сбыться.

Джаз времен культа личности

1946 год. Первое по-настоящему мирное лето. Прошлой весной капитулировала Германия, осенью сложила оружие Япония.

Вечерами над Москвой пели аккордеоны. Замечательные, отделанные перламутром инструменты привезли солдаты-победители.

Прошлое лето было для них временем надежд и ожиданием счастья. Следующий год принес разочарование.

Нелегкий послевоенный быт, продукты по карточкам, невысокие заработки.

Но все забывалось вечером. После работы московские дворы танцевали.

Как только зыбкие московские сумерки опускались на наш район и дома зажигали окна, над площадкой под балконом нашей квартиры загоралась громадная многосвечовая лампа, заливая весь двор нереальным желтым светом.

Лампа эта была предметом конфликтов с управдомом Ильичевым, полным, совершенно лысым человеком, постоянно ходившим во френче-сталинке с двумя медалями на груди: «За оборону Москвы» и «За доблестный труд во время Великой Отечественной войны».

Все дело было в том, что лампу эту дворовые умельцы подключали напрямую к щиту Мосэнерго, так как в каждой квартире пока еще стояли рядом с электросчетчиком маленькие круглые коробочки, именуемые в народе минами замедленного действия, и если вы растрачивали дневной лимит электроэнергии, раздавался щелчок и квартира погружалась на несколько часов во мрак.

Лампа же над танцплощадкой значительно снижала показатели домоуправления по экономии электроэнергии.

Ильичев ругался, но с ребятами-фронтовиками связываться боялся.

Народ рассаживался по лавочкам и ждал, когда появится любимец двора лихой аккордеонист и певец Боря.

Фамилию его я не помню, в памяти осталась только кличка — «Танкист».

Боря садился на лавочку, пробегал пальцами по клавиатуре сияющего перламутром инструмента и, как всегда, начинал с привезенного из поверженной Германии фокстрота, к которому были пригнаны родные русские слова:

Мы будем галстуки с тобой носить,

Без увольнительной в кино ходить,

Ночами с девушкой гулять

И никому не козырять.

Розамунда!

Подхватывали песню бывшие солдаты и офицеры. Совсем молодые парни из нашего двора.

До войны вряд ли кто-нибудь осмелился бы петь этот польский фокстрот, не опасаясь стать агентом маршала Пилсудского.

Война немного изменила представления о прекрасном. Идеологическая зараза с растленного Запада, минуя погранзаставы, проникла в страну, строившую социализм. Из Австрии, Германии, Венгрии, Чехословакии и Польши демобилизованные везли пластинки с фокстротами и танго. Из Румынии прямо на Тишинский рынок огромными партиями поступали пластинки «белогвардейца» — так именовали до войны милого русского шансонье Петра Лещенко советские газеты.

Но опаснее всего была война на Дальнем Востоке. Из Харбина прямо в Москву попали пластинки, записанные актерами-эмигрантами в русских варьете.

Кстати, именно из Харбина пришел к нам диск со знаменитым шансоном «Дочь камергера».

В Москве в коммерческих ресторанах надрывался джаз. Самыми популярными фильмами были «Серенада солнечной долины», «Джордж из Динки-джаза» и «Девушка моей мечты».

Мелодии из этих фильмов играли на танцах, напевали и насвистывали по всей Москве.

Даже по радио частенько выступал джаз Утесова, Кнушевицкого, Цфасмана.

Сегодня, когда я думаю о том времени, то понимаю, почему появились знаменитое постановление ЦКВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“ от 14августа 1946 года, чудовищное постановление о музыке, началась борьба с низкопоклонством перед Западом. Все просто. Люди вынесли тяготы страшной войны, и те, кто сражался, и те, кто впроголодь вкалывали у станков, после Победы вновь обрели чувство собственного достоинства.

В те годы мы учились раздельно. Барышни в женских школах, пацаны — в мужских. Но устраивались совместные вечера для старшеклассников.

Сначала было что-то вроде диспута, на котором комсомольские активисты мужских и женских школ спорили об образе Павки Корчагина или Олега Кошевого, потом наступала главная часть — танцы.

Одно из таких коллективных свиданий проходило в женской школе. Туда мы притащили несколько джазовых пластинок.

Окончился диспут, мы перешли к главной части программы.

И как только раздалась музыка Глена Миллера из знаменитой «Серенады солнечной долины», в зал ворвалась секретарь Советского райкома комсомола.

— Прекратить! — диким голосом заорала она. — Вы что, не слышали, что поджигатель войны Черчилль грозит нам атомной бомбой?

Она сорвала пластинку с диска и разбила ее об пол. Черные осколки разлетелись по полу.

Мы стояли и смотрели с недоумением на осколки пластинки, слушали гневные слова комсомольской дамы о поджигателях войны и никак не могли сопоставить музыку Глена Миллера с личностью Уинстона Черчилля.

Война с «безродными космополитами» и «пресмыканием перед Западом» проходила, как и положено боевым действиям, с потерями и руинами.

Все иностранные наименования были немедленно выкинуты из обихода. Достаточно сказать, что знаменитые французские булки стали называться городскими. И, конечно, исчезло слово «джаз». Леонид Утесов переименовал свой знаменитый коллектив в эстрадный оркестр.

Кампанию борьбы с космополитизмом возглавил один из руководителей сталинского ЦК Андрей Жданов. Он был прославлен партийной печатью как человек, отстоявший Ленинград. Не генерал армии Жуков и не генерал-полковник Воронов, а именно этот человек с нездоровым отечным лицом «выиграл» ленинградскую кампанию.

В те годы прославлялось прежде всего не мужество и воинское умение, а твердость партийной позиции, непоколебимая вера в торжество сталинских идей.

Много позже, когда я собирал материал для книги об уголовном розыске блокадного Ленинграда, я узнал страшные подробности руководства Андрея Жданова осажденным городом.

Но не спекуляция продуктами, не скупка антиквариата за пайку хлеба, даже не людоедство поразили меня, а история, которую мне рассказал бывший начальник Ленинградского уголовного розыска.

Утром его вызвали к Жданову. Тот завтракал в рабочем кабинете. Перед ним на столе — стакан какао, яйца всмятку, в миске белый хлеб. Не предложив голодному человеку даже стакана чая, партийный руководитель, выскребая ложкой белок из яйца, отдал распоряжение и отпустил главного сыщика города.

— Знаешь, что поразило меня больше всего? — сказал он мне.

— Нет.

— У него на столе стояла ваза с персиками.

Дел было много, и партруководитель завтракал прямо за рабочим столом. Что поделаешь, война — для всех война.

Жданов работал масштабно. Он начал широкое наступление на все, что имело отношение к Западу. По его инициативе была создана новая газета — «Культура и жизнь», которая печатала сводки с полей идеологических сражений.

Замечательный публицист, ныне покойный, Борис Агапов, рассказывая мне о тех былинных временах, называл этот орган партии «Культура и смерть», такое мрачноватое название дали ей в народе.

В 1961 году должен был состояться очередной съезд КПСС. Какой по счету — не помню, так как ни в рядах ВКП(б), ни в рядах КПСС не состоял никогда. Но год этот помню точно по некоторым сугубо личным делам.

Так вот, позвонил мне замечательный журналист Володя Иллеш, мой большой друг, и спросил:

— Хочешь заработать?

— А то, — находчиво ответил я.

— Тогда подъезжай на Смоленскую набережную, там редакция маленькой театральной шараги, тебя будет ждать редактор.

Я приехал по указанному адресу, разыскал редактора, и он действительно предложил мне приятную и денежную работу.

К партийному съезду московские театры выпускали спектакли, но, чтобы делегаты этого «форума» могли ориентироваться в культурном мире, я должен был написать небольшую брошюру аннотаций к этим замечательным постановкам.

Закончив сей труд, я пригласил работодателя обмыть это замечательное событие.

Володя Иллеш, рассказывая мне о нем, упомянул, что он в свое время был заместителем редактора газеты «Культура и жизнь». Меня тогда это мало занимало, просто было любопытно, как человек с номенклатурных высот свалился на такую низкую должность.

Мы пошли в ресторан «Астория». Выпивали, говорили о театре, слушали джаз.

И вот, когда трубач начал весьма неплохо солировать, мой собеседник поморщился и сказал:

— А все-таки мы здорово дали им по рукам в свое время.

— Кому? — удивился я.

— Всем этим барабанщикам, трубачам, саксофонистам.

— За что?

— Вы помните очерк Максима Горького «Город желтого дьявола»?

— Не очень, — искренне признался я.

— Напрасно, великий пролетарский писатель уже тогда сказал, что джаз — это музыка «толстых». Горький предупреждал нас об этой идеологической заразе. После знаменитой речи Черчилля в Фултоне, когда мир окончательно разделился, мы, идеологические работники партии, не могли допустить проникновения к нам этой музыкальной заразы.

— Подождите, — возразил я, — но во время войны Утесов со своим джазом ездил по фронтам, был джаз ВВС…

— Никто не застрахован от ошибок.

Он говорил и преображался. Маленький, худенький, неважно одетый человек на моих глазах становился партийным вельможей.

— Когда-нибудь партия поймет, как мы были правы, и вновь запретит всю эту буржуазную заразу. Спасать молодежь надо. Спасать.

Нас тоже спасали как могли. Но мы почему-то не внимали мудрым словам партийно-комсомольских наставников. Мы продолжали любить джаз, продолжали собирать пластинки и танцевать фокстрот и танго.

И несмотря ни на что, джаз продолжал жить. Смешно сказать, но он ушел в подполье.

В Москве появились так называемые «ночники». Официально в программах клубов, ДК и творческих домов мероприятия эти именовались музыкальными вечерами. А вот что было на самом деле.

Из зала убирали стулья и начинались танцы. Идеология — идеологией, финплан — финпланом. Билет на «ночник» стоил двадцать пять рублей, по тем временам деньги не малые.

Не было рекламы в газетах, не было сообщений по радио, но мы точно знали, когда и где будет очередной «ночник» или куда под Москвой приедут играть джаз наши любимые музыканты.

Особенно мы стремились попасть на выступления коллективов, где играл кумир молодежи ударник Борис Матвеев.

Если он играл в Воронках или Малаховке, мы дружно ехали туда, хотя путешествия эти были небезопасны.

Короли танцплощадок, местная шпана нахально лезли в драку, и мы сражались с ними, отстаивая свое право на несколько часов встречи с любимыми музыкантами.

В нашей компании было несколько боксеров, и то, чему нас научили в тренировочном зале, практически всегда помогало нам одерживать победу.

А потом драки внезапно прекратились, и местные стали относиться к москвичам вполне дружелюбно.

Правда, на танцплощадках появились фиксатые, татуированные мужики, перед которыми трепетала местная шпана. Все, как потом рассказали мне знающие люди, оказалось очень просто.

Джаз стал прибыльным делом. Музыканты могли только играть, а за организацию подпольных концертов взялись ушлые теневики. Самым крутым был прекрасно одетый человек, завсегдатай «Националя» Семен Самойлов.

На загородных площадках билеты тоже стоили не дешево. Местные шли напротырку, так как основной навар давали приезжие москвичи.

Драки отпугивали молодых московских ребят и девушек. Поэтому Самойлов, как человек, много повидавший в жизни, взял в долю местных авторитетных урок. Они наводили порядок в секунду, одним, вскользь брошенным взглядом.

Но поездки за город были не очень частыми. Борис Матвеев играл в «Шестиграннике», была такая танцплощадка в Парке культуры, или в последнем столичном дансинге в гостинице «Москва».

Мы ездили туда, хотя в «Шестиграннике» тоже приходилось драться с местной шпаной, которую чья-то твердая рука направляла на борьбу со стилягами.

Что любопытно, когда появлялась милиция, забирали только нас, потом какие-то молодые люди, именующие себя комсомольскими работниками, долго и нудно выясняли, где мы учимся или работаем, требовали предъявить паспорта и комсомольские билеты.

Меня отпускали относительно быстро, выяснив, что я не являюсь членом ВЛКСМ.

В «Москве» подстерегала другая опасность. Примерно в двадцать три часа в дверях появлялись люди в штатском. Их старший махал рукой, и оркестр замолкал.

— Женщины налево, мужчины направо, — зычно командовал главный.

Как сейчас помню, у него была повреждена левая рука. И начиналась проверка документов. В танцзал ходили не только мы, молодые, но и люди вполне степенные. С ними разбирались быстро, а нас непременно отвозили в «полтинник», знаменитое 50-е отделение милиции, где задавали один и тот же вопрос:

— Где взял деньги на билет?

Билет в танцзал стоил целый червонец.

Я отвечал немыслимо однообразно:

— Сдал молочные бутылки.

Послушать джаз можно было в некоторых ресторанах. Правда, там всегда играли мелодии наших композиторов, и то не все.

Играть танго и подобие фокстрота разрешалось в ресторанах системы «Интурист», так как их посещали иностранцы, живущие в отелях. Ходить в кабак, в котором бывали иностранцы, как впоследствии оказалось, тоже было довольно рискованным делом. Но тогда мы пребывали в счастливом неведении, поэтому с удовольствием пили «Хванчкару» и танцевали.

Но особенно мы любили ресторан «Аврора», где играл знаменитый ударник Лаце Олах.

Когда-то мой дядька познакомил меня на Тверском бульваре с невысоким полненьким человеком с веселым лицом.

— Это знаменитый джазовый музыкант Лаце Олах, — сказал он мне.

Как ни странно, Лаце запомнил меня и, когда я появлялся в «Авроре», дружески здоровался, что очень льстило моему самолюбию.

Как только я усаживался с девушкой за стол, к микрофону подходил трубач и объявлял:

— Мелодия из кинофильма «Подвиг разведчика».

Оркестр начинал играть знаменитый фокстрот «Гольфстрим».

Играл оркестр и мелодии из спектакля Центрального театра кукол «Под шорох твоих ресниц» и даже музыку из сцены «Полярный бал» в фильме «Музыкальная история».

Такие вещи комиссией, утверждавшей репертуар ансамбля, милостиво разрешались, хотя все знали, что стоит за этими безобидными названиями.

Однажды моя девушка Лена достала приглашение на вечер в клуб Совета министров. Сейчас там Театр эстрады.

Весь вечер джаз играл лихие американские мелодии. Причем играл вполне официально и безбоязненно. Веселились под музыку «толстых» дети крупных чиновников, служивая молодежь да солидные госдеятели со своими женами в панбархате.

И тогда меня поразило лицемерие нашей власти. Это напомнило, как на даче в Барвихе купаться в зоне Рублевского водохранилища могли только номенклатурные работники определенного ранга. Им выдавалось для этого специальное разрешение. Как будто они были чище других.

С джазом боролись вплоть до смерти Сталина. Потом перестали, начали сражаться с последствиями культа личности.

Мы продолжали любить джаз и бегали по ресторанам и клубам, где играли любимые музыканты.

Ресторан «Москва», там пела прелестная Нина Дорда, «Аврора», в которой играл Лаце Олах, «Коктейль-холл», где руководитель ансамбля Ян Френкель иногда баловал нас запрещенными мелодиями. И, конечно, Борис Матвеев, мы старались попасть на все его выступления.

О Борисе Матвееве рассказ особый.

Он родился на Пресне и много лет жил в огромной московской коммуналке.

В 1944 году, тяжелом и не очень сытном, отчим устроил его воспитанником в военно-музыкальную команду. По тем временам это была большая удача. Парнишка питался из солдатского котла и получил военную форму.

Он любил музыку и увлекался ударными инструментами. В 1945 году в День Победы, 9 мая, Борис побежал в сквер к Большому театру, где играл ансамбль Кнушевицкого. Он хотел увидеть знаменитого ударника Лаце Олаха.

Как зачарованный следил он за его виртуозной игрой. Когда-то, еще до войны, Лаце Олах приехал с джазом Циклера из Чехословакии на гастроли в СССР, здесь влюбился в пианистку Юлю, женился и остался навсегда в Москве.

Он привез к нам европейскую школу игры на ударных инструментах.

— Понимаешь, — рассказывал мне Борис Матвеев, — саксофонисту, трубачу, аккордеонисту тогда было легче: они услышат мелодию, соло на определенном инструменте, и могут сразу же подобрать. Нам, ударникам, надо видеть, как играет мастер, и перенимать его движения.

Борис так и делал, приходил в кинотеатр «Художественный», где перед сеансом играл Лаце Олах, и, как говорят музыканты, снимал все — от игры до движений. Одного только не смог освоить — Лаце Олах виртуозно жонглировал палочками.

В Гнесинском училище Борис занимался у знаменитого Кулинского, написавшего тогда первое в СССР учебное пособие игры на барабане.

Борис заболел джазом с того самого дня, когда впервые увидел фильм «Серенада солнечной долины». Он любил джаз и учился его играть. Он был хорошим музыкантом, но пока не мог попасть в настоящий большой оркестр. Пришлось работать в ресторанах. Но именно там к нему пришла первая известность, и его пригласили в кафе «Националь».

Шел 47-й год, только начиналась полоса запретов и идеологической борьбы. Но джазисты из кафе на уголке ничего этого не знали и продолжали веселить публику. Именно в «Национале», куда приходило много актеров, писателей, музыкантов, у Бориса появились солидные поклонники. Его работой восхищались Майя Плисецкая, Сергей Лемешев, они говорили, что приходят сюда послушать его знаменитое соло на ударных.

Однажды в перерыве, когда Борис пил кофе за столиком у эстрады, к нему подсел прекрасно говорящий по-русски иностранец. Он представился как грек, живущий в Москве и работающий в одном из посольств. Он восхищался музыкой, хвалил Бориса за его соло.

Позже Борис узнал, что это был знаменитый коллекционер, сотрудник канадского посольства.

Доброе слово и кошке приятно, Борис сел к своей установке окрыленный.

Как только музыканты отыграли программу и собрались поужинать, к Матвееву подошли два парня в одинаковых костюмах.

— Пошли с нами.

— Куда?

— Узнаешь, мы из МГБ.

Две одинаковые красные книжечки, два одинаковых равнодушных лица.

Его привезли на Лубянку.

В маленьком кабинете капитан в расстегнутом кителе лениво сказал:

— Садись и пиши о своей шпионской деятельности.

— Да что вы! Какой я шпион!

— А о чем с иностранцем разговаривал?

— О джазе.

— О джазе! А ты знаешь, что твой джаз — идеологическое оружие поджигателей войны?

— Нет.

— Сейчас мы тебе объясним.

Его били долго и очень сильно. Очнулся он только в камере. Все тело налилось жгучей болью. Он приходил в сознание и снова проваливался в темноту.

Наконец его снова притащили в кабинет к капитану.

— Ну что? Понял, что такое идеологическое оружие поджигателей войны?

— Пока нет.

— Пошел вон. А все, что было, забудь. Уяснил?

— Да.

— И джаз свой забудь. Что молчишь?

Борис ничего не ответил, но и джаз не бросил.

Играл в ресторанах, на «ночниках», на загородных танцплощадках. Вороватые администраторы безбожно обманывали джазистов. Но они все равно играли, потому что джаз стал их призванием.

После смерти Сталина, когда наступила так называемая оттепель, вернулся из лагеря Эдди Рознер и снова начал формировать джазовый коллектив. Из всех ударников, которых он прослушал, Рознер выбрал Бориса Матвеева.

Потом было много хорошего. Гастроли с Эдди Игнатьевичем Рознером. Свой эстрадный коллектив.

Звание «Заслуженный артист РСФСР».

В 1956 году под Новый год в Доме офицеров показывали фильм «Карнавальная ночь».

На экране появился джаз, и я увидел любимого музыканта нашей молодости Бориса Матвеева.

Мы встретились с Борисом Владимировичем Матвеевым полтора года назад. Он практически не изменился. Такой же элегантный, стройный, красивый, только поседел, конечно.

Мы долго вспоминали с ним прошедшие годы, ушедших друзей, грустные и веселые истории.

Все-таки мы счастливые люди, хотя в нашем прошлом было плохое и хорошее. Но невозможно, уходя из него, взять с собой только одну радость. Поэтому пусть все, что случилось, останется в наших воспоминаниях.

Глава 3 Прогулки в прошлое

Лейтенант из моего детства

Была война, а мы были мальчишки.

Не помню, кто из наших прозаиков-фронтовиков написал о том, что на войне быстро взрослеют. Думаю, это можно отнести и к тем, кто четыре с половиной года войны жил в тылу.

У моего поколения пацанов было очень короткое детство. В июне 1941 года они сразу же, независимо от возраста, шагнули в юность. Война сделал нас осмотрительными, развила чувство опасности, научила беспощадной ярости в драках с тишинской шпаной, а главное, сделала гражданами страны, понимание этого мы пронесли через всю нашу жизнь.

Военная Москва научила нас многому. В те годы не было полутонов, существовало два цвета — светлый и темный. И мы росли максималистами, живя по своему, неписаному кодексу чести.

Я уверен, что всему хорошему, что есть во мне, я обязан военному детству и армии.

Война по-разному зацепила судьбы моих сверстников. Одни, как и я, жили в военном тылу, а некоторые стали ее непосредственными участниками.

Со мной в военном училище был Леня Вагин, отличный парень с Покровских Ворот. Военная судьба его была необычайной.

В начале июня 1941 года его отправили на лето к дяде, который служил в Белоруссии. Когда началась война, Леня вместе с семьями комсостава на машинах отправился в тыл. Но по дороге немцы разбомбили их колонну, и пока оставшиеся в живых люди пешком добирались к Могилеву, их опередили солдаты вермахта.

Леню приютили добрые люди в белорусской деревне. Хозяин был связан с партизанами и приспособил пацана в качестве курьера.

Леня доставлял сообщения в отряд и приносил инструкции для квартирного хозяина.

Потом того арестовали полицаи, и Леня ушел в отряд. Он перезимовал там, помогая разведчикам, был награжден медалью «За боевые заслуги», легко ранен во время бомбежки партизанского лагеря и отправлен на Большую землю.

Такая военная судьба была у моего однокашника, а ныне генерал-лейтенанта в отставке Леонида Петровича Вагина.

Ничем подобным я похвастаться не могу. Война застала меня на Кольском полуострове, где в лесотундре находился военный объект, на котором служил мой отец.

Что делали военные вблизи норвежской границы, известно было только им. Мы с матерью приехали туда на две недели 10 июня.

Двадцать третьего июня на машине мы с семьей одного из отцовских сослуживцев доехали до Мончегорска, а там сели в поезд до Ленинграда. На станции Оленья дико закричали паровозы, закашлял зенитный пулемет, в ужасе заголосили люди.

Мы только собирались обедать. Меня перед едой обязательно поили рыбьим жиром и гематогеном — темно-коричневой бурдой отвратительного вкуса. Но моя мама свято считала, что это поможет мне вырасти здоровым и сильным. Иногда я думаю, что она была права.

Итак, несмотря на военное время, из сумки были извлечены две бутылки этой чудовищной гадости.

И тут-то началась тревога. Мама поставила на стол рыбий жир и гематоген рядом с бутылкой лимонада, до которого я был весьма охоч.

Она побежала к проводнику, а мы залезли под лавку. У меня тем временем созрел смелый план: пользуясь паникой, похитить лимонад и выпить его. Решено. Я вылез из-под лавки и только хотел спереть заветную бутылку, как с треском разлетелось стекло, — мне в лицо ударил комбинированный коктейль из рыбьего жира, гематогена и лимонада.

Как потом выяснилось, три пули из пулеметной строчки, прошедшей по вагону, попали в наше купе.

Дико закричала наша соседка. Я сидел на полу, размазывая по лицу мерзкую жижу.

Влетела мать и какой-то военный.

— Спокойно, — сказал он, — ваш пацан цел, его обрызгало из разбитых бутылок.

В купе чудовищно воняло рыбьим жиром. Меня отмыли и пообещали выпороть, если я буду самовольничать.

На этом и закончился мой боевой опыт.

Потом был Ленинград, ничего особенного не осталось у меня в памяти. Но зато я хорошо запомнил вокзал. Огромную толпу, штурмующую поезд, мат, вопли женщин и крик детей. Здоровенные мордатые мужики сбрасывали с подножек вагонов женщин и стариков, милиция ничего не могла сделать, поэтому вызвали комендантскую роту, которая прикладами отгоняла от поезда одуревших от паники людей.

Поезд тронулся только тогда, когда военные и милиция проверили билеты и документы и выкинули на перрон паникеров.

Поезд тащился нестерпимо долго, у станции Бологое он стал, по вагонам пополз мерзкий слух, что немецкий десант с танками перерезал железнодорожную ветку.

А все было просто — мы отстаивались, пропуская воинские эшелоны.

Москва чудовищно изменилась. Все окна были крест-накрест заклеены бумажными лентами, считалось, что они должны предохранить от ранений осколками разбитого взрывной волной стекла. Вечером на окна опускались светомаскировочные шторы. Если, не дай бог, из какой-нибудь щели просвечивалась узенькая полоска света, в квартире сразу же появлялись энкавэдэшники и выясняли, случайность ли это или сигнал вражеским самолетам.

Первое, что сделал мама по приезде, пошла сдавать радиоприемник. Дело в том, что в довоенные времена каждый приемник регистрировался в местном отделении ОСОВИАХИМа. На третий день войны была дана команда сдать все радиоприемники. Власти боялись, что немцы начнут активную пропаганду по радио, сея панические настроения и лишая людей воли к сопротивлению врагу.

Те, кто не сдал приемники, привлекались как пособники в распространении вражеской пропаганды.

Слушать можно было только черную, похожую на сковороду, тарелку репродуктора.

Кстати, на этом пострадал наш сосед. Он был радиолюбителем, существовало в те годы такое повальное увлечение; естественно, приемники свои и самодельный радиопередатчик он сдал. Но у него осталась целая куча ламп и радиодеталей. Их и обнаружило зоркое око уполномоченного по подъезду. Была в те годы такая должность добровольного помощника НКВД.

У нас этим занималась противная толстая баба, ходившая в зеленой сталинке, синей юбке, хромовых сапогах. На груди ее устрашающе сиял значок, выпущенный еще при наркоме Ежове, он назывался, дай бог памяти, «Добровольный помощник НКВД».

Она исчезла вместе со значком, кителем и сапогами в октябре 41-го, когда немцы подошли к Москве, и объявилась только в 46-м.

Так вот, бдительный друг НКВД заметил лампы и детали, и к нашему соседу пришли оперативники в тот самый момент, когда он за столом отмечал свой уход на фронт.

Это и спасло его от обвинений в пособничестве фашистам.

Каждое утро все неработающее население нашего дома, в основном домохозяйки и старухи, дружно разбегались по близлежащим магазинам, скупая соль, спички, крупу, сахар, консервы, свечи, муку.

Спросом пользовались только товары длительного хранения. Все квартиры в нашем подъезде были завалены продуктами. Когда шкафы и погребки под окнами были забиты, харчами начинали заполнять ванны.

Мама проявила отличное знание отечественной психологии. Она запасалась водкой, твердо зная, что это станет основной валютой и на нее можно будет выменять любое количество продуктов, что впоследствии оказалось чистой правдой.

И вот 17 июля 1941 года появилось постановление Моссовета о введении карточной системы.

Теперь продукты и промышленные товары продавались по специальным карточкам.

Карточки были хлебные, продуктовые и промтоварные.

Единственное, что еще продавалось свободно, — это мороженое. И каждое утро пацаны из нашего дома ждали появления на углу улицы Горького тележки мороженщицы.

Покупать его надо было утром, так как позже его раскупали ушлые хозяйки. Они растапливали его, смешивали с чем-то и хранили довольно долго.

Несколько лет назад я нашел таблицу норм выдачи продуктов в 41-м году. Вот она:

Надо сказать, что скудные эти нормы выполнялись свято. Не отоваренных, как говорили в те годы, карточек не было. Но все-таки нормы эти были катастрофически малы. Дефицит всегда дает возможность воровать, так случилось и во время войны.

Карточки выдавались по месту работы тем, кто вкалывал на заводах и учреждениях, а иждивенцам и детям их распределяло домоуправление.

Конечно, не все, кто заведовал такназываемыми карточными бюро, были нечисты на руку. Не все, но многие.

Самым простым методом приобретения лишних карточек являлись мертвые души. То есть эвакуированные. Семья уезжала в Ташкент, Челябинск или Новосибирск, а карточное бюро продолжало числить их как проживающих на его территории.

В августе и сентябре из Москвы начали эвакуировать госучреждения, заводы, театры. Сей массовый исход жителей столицы в тыл значительно облегчал задачу новой формации деловых людей.

В то время на продукты можно было выменять все. И тетки из домоуправлений меняли хлебные и мясные талоны на золото, котиковые шубы, ковры и редкие сервизы.

Милиция постоянно арестовывала новых скоробогатеев, сажала их за решетку, конфисковывала наворованное, но это никак не влияло на аппетиты вновь назначенных руководителей карточных бюро.

Человек слаб, а дьявол силен.

В нашем доме почти не осталось мужчин. Те, кто помоложе, были мобилизованы и дрались с немцами, люди постарше осенью 41-го ушли в ополчение и сложили свои головы под Москвой, остановив врага на несколько часов.

Среди погибших был и мой дед, крепкий мужик со стальным кулаком.

В тылу оставались только бронированные. Существовало тогда такое понятие, как бронь. Ее получали кадровые рабочие, инженеры-специалисты, ученые и те, кто должен был организовать работу в тылу.

Но, как тогда говорили, «сидели на броне» директора магазинов, работники ОРСов (отделов рабочего снабжения), была такая форма продовольственного обеспечения, и, конечно, партийные, советские и комсомольские активисты.

Получить долгосрочную бронь и уехать в эвакуацию в сытую Сибирь было заветной мечтой многих «героев тыла».

Мы, пацаны, презирали их. Человек в штатском для нас являлся олицетворением трусости.

Вечер 21 июля 1941 года. Было еще совсем светло, и мы не зажигали свет. Мама возилась на кухне, я слушал по радио какую-то передачу.

Вдруг передача внезапно прервалась и диктор произнес: «Граждане! Воздушная тревога!» Во дворе залаяли, завыли собаки.

Это была первая настоящая бомбежка Москвы.

Мы пересидели ее в метро, на станции «Белорусская», устроившись в углу в самом конце нижнего вестибюля.

Вся станция была забита людьми, работники метрополитена провожали их в тоннель, где они устраивались прямо на рельсах.

Когда объявили отбой и мы вышли из метро, все было как прежде, только на углу улицы Горького горела аптека.

Через много лет, собирая материал для повести «Комендантский час», я нашел документ, который хочу привести полностью.

«По сводке ПВО за июль— декабрь 1941 г. на город было совершено 122 налета; прорвавшиеся 229 самолетов сбросили 1445 фугасных и около 45 тыс. зажигательных бомб. В результате в городе было убито 1235 человек, легко ранено 3113 человек и тяжело ранено 2293 человека. Во время бомбардировок 2 предприятия и 156 жилых домов были разрушены полностью, 112 предприятий и 257 жилых домов — частично. В этот период были частично разрушены также 4 моста, 43 железнодорожных и трамвайных путей. В городе зарегистрирован 1541 пожар (на промышленных предприятиях и в учреждениях — 221), из них 675 крупных».

Конечно, Москва не пострадала так, как Ленинград. Огромные силы ПВО были брошены на защиту столицы.

Я помню, как мы узнали по радио о подвиге летчика-истребителя, младшего лейтенанта Талалихина. Московский паренек, кажется из Сокольников, первым пошел на таран и сбил немецкий бомбардировщик.

Его портрет появился во всех газетах, о нем рассказывали по радио. Он получил Звезду Героя Советского Союза.

Для нас, мальчишек, Виктор Талалихин стал непререкаемым авторитетом и примером для подражания.

Я вырезал его портрет из журнала «Огонек» и повесил над своим столом, за которым делал уроки.

Я увидел из окна лошадь, запряженную в зеленую армейскую двуколку. Было серое, клочковатое ноябрьское утро. Проснулся я рано в ожидании сводки Совинформбюро.

Я уже писал, что мы взрослели быстрее, и, как и взрослые, ждали сообщений Совинформбюро и старались разобраться в них. Еще не начав изучать географию, мы умели читать карту и переносить на ней значки, все ближе и ближе к нашему городу.

Итак, я увидел лошадь во дворе. Она стояла, грустно опустив голову, словно собиралась заплакать.

Я взял на кухне черный сухарь, их выдали вчера по карточкам вместо хлеба, и пошел знакомиться. Мне почему-то показалось, что она потерялась и случайно забрела к нам во двор.

Я подошел к лошади и протянул ей сухарь на ладони, она деликатно взяла его мягкими губами и начала громко хрустеть. Я погладил ее, но дальнейших отношений не получилось. Из подъезда выкатился нагруженный чемоданами сосед:

— Уходи, мальчик, нечего тебе тут делать!

Он начал загружать двуколку чемоданами и узлами, потом появился возчик с мешком, за ним жена соседа.

Они загрузили вещи и тронулись со двора.

Это был день начала знаменитой московской паники. По утрам во дворах мы находили много интересных вещей. Бюсты Ленина и Сталина, книги классиков марксизма, всевозможные наградные значки: «Активист ОСОВИАХИМа», «МОПР», «БГТО», «Ворошиловский стрелок». Во дворах валялись порванные документы, портреты вождей.

Их выкидывали те, кто не верил, что Москву сумеют отстоять от немцев.

Мы, мальчишки, удивлялись тому, что люди никак не могут понять, что Сталин в Москве, уж он-то защитит нас от немцев.

Через много лет генерал Иван Александрович Серов, бывший председатель КГБ, показал мне старые водительские права со своей фотографией на имя Васильева, а также справку об освобождении, где была написана та же фамилия.

Ему было поручено руководить подпольем в случае захвата столицы немцами.

Значит, не совсем напрасно боялись те, кто выкидывал атрибутику партийной принадлежности на помойки. Тогда у меня был однозначный ответ, а сегодня я, пожалуй, воздержусь осуждать их.

Наверное, самым радостным днем в той моей жизни стал день, когда я услышал по радио сообщение «В последний час». В нем говорилось о разгроме немцев под Москвой. К нам пришли люди, водка у матери была, артельно собрали немудреный стол. В холодной квартире при свечах — электричество отключали постоянно — пели песни, радовались, говорили о том, что к весне война кончится.

А она не кончалась и не кончалась. Правда, жить стало легче.

В 43-м, после Сталинградской победы, повысили продуктовые нормы, жизнь начала входить в привычные рамки.

В армии ввели новую форму: вместо скромных петлиц с алыми кубарями и шпалами появились золотые погоны.

Кем мы хотели стать тогда? Конечно, военными. Золотой блеск лейтенантских погон — вот что не давало заснуть нам. Мы не просто завидовали лейтенантам, идущим по улицам, мы завидовали им до беспамятства, бессознательно чувствуя, что нам не придется увидеть того, что видели эти ребята, которые были старше нас всего на каких-то семь лет.

А пока нам оставалось мечтать о погонах и портупеях и смотреть в кино «Боевые киносборники», «Партизаны в степях Украины», «Секретарь райкома» и «Она защищала Родину».

Нам оставался иллюзорный мир кино и книг.

А над Москвой уже гремели первые салюты. Затемненный город на полчаса заливался фантастическим светом фейерверков. Ракеты рвались в темном небе, словно фантастические цветы победы.

Жил я рядом с Белорусским вокзалом. Это было одно из преимуществ нашей дислокации. На сортировочные пути приходили военные эшелоны с фронта, и мы только нам известными путями пробирались к ним.

Солдаты встречали нас по-доброму, поили сладким чаем, просили отправить письма, а москвичи давали номера телефонов, и мы звонили их родным, говорили, где стоит эшелон и что их отец, сын или брат не может отлучиться из вагона, и предлагали провести их к эшелону, что свято выполняли.

Мы тырили дома папиросы, полученные по карточкам, и несли их нашим новым друзьям. А они одаривали нас всякой военной безделицей, самодельными зажигалками, погонами, немецкими железными крестами.

Но однажды нам чудовищно повезло: веселый молодой старшина, чью девушку мы провели на свидание нашим секретным фарватером, подарил нам ракетницу и четыре ракеты к ней.

В тот день по радио объявили об очередном салюте. Во дворе нашего дома была огромная траншея. Это Метрострой, несмотря на войну, возводил станцию «Белорусская-радиальная».

Так вот, мы забрались в траншею и стали ждать начала салюта. Как только над городом вспыхнули первые ракеты, мы зарядили наш пистолет… Но индивидуального салюта в честь войск генерала армии Рокоссовского не получилось.

У моего кореша Витьки была слабая рука, а ракетница весила достаточно прилично, и ракета, вместо того чтобы гордо вспыхнуть в небе, влетела в открытое окно пятого этажа. Слава богу, что все обитатели квартиры были на балконе.

На следующий день к нам на задний двор пришел участковый, младший лейтенант Соколов. Мы уважали его за то, что он раненый фронтовик и имеет два ордена.

— Вот что, пацаны, — сказал он, — давайте не будем ссориться. Вы мне отдаете ракетницу. А я забываю, что вы из нее стреляли. В награду я отведу вас в милицейский тир и дам каждому по разу стрельнуть из своего пистолета.

От такого мог отказаться только сумасшедший. Мы разоружились. А через три дня стреляли в тире, правда, не из пистолета, а из мелкашки, но все равно это было здорово.

Нашего участкового убили в конце войны, зимой 44-го, когда он задерживал урок, взявших квартиру в Большом Кондратьевском переулке…

О наш дом разбивалось чудовищное человеческое море под названием Тишинский рынок.

Казалось, что вся накипь военного тыла выплеснулась в Тишинские, Кондратьевские переулки и на Васильевскую улицу.

Для нас, пацанов, рынок был опасным, но необыкновенно привлекательным местом. После школы мы шмыгали по нему, разглядывая людей, вещи, наблюдая, как во дворах ушлые пацаны в кепках-малокозырочках играли в «три листика». Это было то же самое, что стало нынче популярной национальной забавой — игрой в наперсток.

— И только на туза!

— И только на туза!

— Как шестерку с восьмеркой подняли, так вы и проиграли!

— Как туз, так и денег картуз!

Так кричали юные зазывалы, и летали карты на дощечке, хрустели красные тридцатки и синие десять червонцев. Люди проигрывали последнее.

А если кто-нибудь замечал, как «крупье» прячет в рукав заветного туза, начинался скандал. Из темных углов выдвигались здоровые мужики в хромовых сапогах гармошкой, в кепочках и тельняшках под бостоновыми пиджаками.

— Ты чего, сука, пацана обижаешь? — хрипели они, ощерив фиксатые рты.

Много опасностей поджидало нас на Тишинке. Например, беспощадные драки с местными хулиганами-огольцами. Они были старше нас и сильнее. Но мы все равно дрались и уходили побитые, но не сломленные. За это местная шпана относилась к нам со снисходительным уважением.

Но вот странное обстоятельство. Стоило, предположим, в кинотеатре «Смена» пристать к нам огольцам с Патриарших прудов, как наши бывшие обидчики начинали «держать за нас мазу», то есть вступались за нас. Мы были пацаны из их района: между собой мы могли ссориться сколько угодно, но чужие не должны были к нам приставать.

В школе самым любимым предметом стало для нас военное дело. Мы истово маршировали, кидали деревянные гранаты, разбирали и собирали в военном кабинете старые трехлинейки. Мы любили этот предмет, тайно надеясь, правда непонятно как, попасть на фронт и стать сыновьями полков. Поэтому вполне естественно, больше всех преподавателей мы уважали военрука.

В середине учебного года наш старый преподаватель военного дела заболел и слег в госпиталь, к нам пришел новый военрук.

О нем мы знали достаточно много: лейтенант, воевал, ранен. С каким нетерпением мы ждали последнего по расписанию урока…

Он очень понравился нам, наш военрук. Мы гордились им, его медалью «За отвагу», его зелеными полевыми погонами на гимнастерке. Он был настоящий фронтовик. И рана у него оказалась тяжелой. Пустой левый рукав гимнастерки лейтенант Ильичев заправлял за ремень. Пусть не обижаются наши учителя, но все мы подражали лейтенанту.

В тот день у нас были занятия по ориентированию. Наш лейтенант называл предмет, и мы должны были как можно точнее определить до него расстояние.

И вдруг мы увидели, что на пустыре за школой двое в малокозырках и сапогах гармошкой бьют парня из соседнего класса, пытаясь отнять у него присланную с фронта отцом полевую сумку, которой завидовала вся школа.

Двое били одного. А мы, двадцать мальчишек, стояли и смотрели, как бьют нашего товарища по школе.

Лейтенант, позднее всех увидевший, что происходит на пустыре, глянул на нас с недоумением и, сделав несколько быстрых шагов к дерущимся, голосом, привыкшим командовать, крикнул:

— Прекратить!

Один из хулиганов обернулся и лениво процедил:

— Смотри, вторую руку отобью.

И тогда лейтенант побежал. Он бежал легко и упруго, как бегают хорошие спортсмены.

Военрук ударил первым, и один в кепке и сапогах гармошкой пластом рухнул на спину. Второй поднял обломок трубы.

И тут бросились мы, все двадцать, крича и размахивая схваченными по дороге палками…

Потом военрук выстроил нас, прошел вдоль строя и, усмехнувшись, сказал:

— Действовали хоть с опозданием, но правильно. Помните, стать солдатом — это не только выучить уставы и овладеть оружием. Не только быть храбрым. Солдат должен быть справедливым и добрым. Тогда только он настоящий солдат. Ясно?

Была война. А мы хотели стать солдатами. Позже, много позже, уже надев гимнастерку с погонами, я часто вспоминал слова лейтенанта. Мы все смотрели хорошие фильмы, запоем читали книги, где жили добрые и благородные герои. Мы знали, если можно так сказать, теоретически, что такое дружба, долг, доброта. Апервый наглядный урок доброты преподал нам наш военрук.

Тогда, в далеком 44-м, он повел нас в атаку на зло. И именно тогда мы увидели, как оно отступает перед общим усилием людей. Но мы были мальчишки и не понимали, что, может быть, именно в этот день сдали наш первый экзамен на право называться мужчинами.

Мы выросли, и я не могу сказать, как ведут себя сейчас в подобных ситуациях мои бывшие одноклассники. Но почему-то удивительно ярко живет во мне воспоминание: школьный двор, пустырь за ним и наш военрук лейтенант Ильичев.

Второго мая вечером по радио передали приказ коменданта Москвы об отмене светомаскировки. Я бросился снимать с окон защитные шторы из черной плотной бумаги, а когда снял, то увидел, как загорелись окна домов.

Конечно, все высыпали на улицу. Долгих четыре с лишним года город стоял погруженный во мрак, даже в подъездах горели синие лампочки, и вдруг он стал необыкновенно прекрасным.

Мы побежали на улицу Горького и с изумлением глядели на ожившие фонари, на троллейбусы, снявшие маскировочные шторы, на машины без ограничителей на фарах.

А через неделю, 9 мая, я шел в школу в жутком настроении. Уроки были не сделаны, кроме того, предполагалась контрольная по математике, которую я терпеть не мог.

Но не успел я выйти из двора, как встретил нашего соседа дядю Мишу, работавшего в депо на станции «Москва-Белорусская».

— Ты куда? — спросил он меня.

— В школу.

— Отменяется твоя школа, друг. Победа. Германия капитулировала. Объявлен выходной день.

Я забежал домой, бросил сумку и помчался на улицу.

Почти весь день я шатался по улице Горького. Слушал джаз Леонида Утесова на площади Революции, смотрел, как качают военных. Люди смеялись и плакали. Танцевали и пели песни. Это была стихийная народная радость. Не подготовленная заранее, не ограниченная ровными рядами демонстраций. Это была просто радость. Люди гордились тем, что они выстояли и победили. Они не думали о завтра, этот сегодняшний день был самым главным в их жизни.

Когда я вернулся домой, во дворе играл баян, на столе для домино теснились бутылки и закуска.

Наконец-то Победа пришла в наши дворы, на наши улицы, в наш город.

Сколько времени прошло! Подумать страшно. Ипрошлое постепенно уходит из памяти. Вытесняют его новые события, встречи, радости и горести.

Но никогда не забудутся наши темные дворы военных лет, керосиновые коптилки, печки-буржуйки, которыми мы зимой отапливали квартиры, фильм «В небе Москвы» и божественный вкус американской консервированной колбасы, которую мы получали по карточкам, и лейтенант из нашего детства, учивший нас быть мужчинами.

И день 9 мая 45-го года — наверно, самый счастливый в моей тогда еще короткой жизни.

Вечерние прогулки 50-х годов

…Вот уже и новый век скоро, а кажется, что это было вчера…

Теперь она снова называется Тверской. А тогда именовалась улицей Горького или Бродвеем.

Почему Бродвеем, а не Елисейскими полями или, на худой конец, Маршалковской, я по сей день не знаю.

Когда я влился в могучий вечерний поток реки под названием «Брод», она уже носила это имя. Более того, те, кто гулял по ней до войны и во время оной, называли ее все так же — Бродвеем или «Бродом».

Видимо, этот центр променада столичных пижонов был назван так в знак протеста против социалистического аскетизма.

Была еще одна тонкость.

Улица Горького начиналась от угла здания Совета Министров, ныне Госдумы, и тянулась до площади Белорусского вокзала. Последним домом на ней был знаменитый одиннадцатиэтажный, который сохранился и поныне.

Но это была просто улица Горького, не вызывавшая никакого интереса у моих веселых современников.

Московский Бродвей начинался у кинотеатра «Центральный», много лет украшавшего Пушкинскую площадь, и заканчивался на углу здания Совета Министров.

Это была нечетная сторона. Противоположный тротуар со знаменитым кондитерским магазином, популярной забегаловкой под названием «Соки — воды», Моссоветом, Центральным телеграфом, Ермоловским театром и кафе «Националь» никакого отношения к Бродвею не имел.

Именно от «Центрального», минуя памятник Пушкину, недавно перенесенный с Тверского бульвара, и текла шумная, нарядная человеческая река. На берегах ее помещался замечательный ресторан ВТО, где царил знаменитый метр, с которого Михаил Афанасьевич Булгаков писал своего Арчибальда Арчибальдовича. У него были две клички: официальная — «Борода», и вторая, пожалованная ему Юрием Карловичем Олешей, — «Жопа в кустах». На какую он откликался охотнее, не знаю.

А дальше река текла, естественно, мимо гастронома № 1, в быту — Елисеевского, в который даже зайти было удовольствием необыкновенным. Никогда мы уже не увидим такого обилия высококачественных колбас, рыб, сыров и пирожных.

Нынче в Елисеевском тоже полки ломятся, но качество!

Раньше все это называлось продуктами, а теперь — «потребительской корзиной».

Дальше течение тащило вас вдоль галантерейного магазина, замечательного погребка «Молдавские вина», где торговали вином в розлив и буквально за копейки. Можно было основательно нагрузиться.

Как сейчас, я помню узкий пенал торгового зала, маленькую стойку, два или три мраморных высоких столика.

Здесь постоянно толпились мхатовские актеры, которых в лицо знала вся страна.

Ну а дальше была гостиница, которая сегодня именуется «Центральной», в народе ее звали «Коминтерновской» — там жили со своими семьями борцы за интересы мирового пролетариата — англичане, чехи, болгары, немцы, китайцы, скандинавы.

Зайти с улицы даже в вестибюль гостиницы было невозможно.

Охраняли ее крепкие ребята в одинаковых шевиотовых костюмах. Все интернациональные борцы стали заложниками кремлевского Пахана.

В этой гостинице-общежитии половина номеров была свободной, и не потому, что постояльцы уехали в свои, ставшие социалистическими, страны…

Местом их последующего, а часто и последнего жительства становились обжитые МГБ Колымский край и «солнечная» Коми.

Но давайте оставим это неприятное здание. Тем более что оперативные машины приезжали за этими несчастными глубокой ночью и к черному подъезду.

Теперь, мимо Филипповской булочной, где за зеркальными окнами лакомились мои современники, мы подплываем к ресторану «Астория».

В 50-е годы «Астория» потеряла былую славу. А во время войны это был самый популярный коммерческий ресторан.

В Москве, как, впрочем, и везде, все продукты отпускались по карточкам. Ты «отоваривал» карточку, получая положенную норму хлеба, жиров, сахара по весьма доступной для всех цене.

В коммерческом ресторане было все — от паюсной икры до рябчиков — и стоило это огромных денег.

Поэтому гуляли там офицеры-фронтовики, попавшие в Москву проездом на передовую после госпиталя, или командированные на несколько дней в тыл.

Дело в том, что жалованье и фронтовые надбавки эти ребята получали на аттестат, то есть их деньги накапливались в финчасти.

Они на несколько дней становились богачами.

Постоянно кутили в «Астории» торгаши, работники ОРСов, спекулянты с Тишинского и Перовского рынков, ворье и бандиты. Место это было хотя и притягательным, но опасным.

Слава об этом ресторане гремела до денежной реформы 47-го года.

После нее в Москве заработали все рестораны и кафе в обычном режиме, и вся гулявая публика переехала в купечески роскошный ресторан «Аврора» на Петровских линиях.

В «Асторию» по-прежнему приходили только солидные столичные блатари, ценившие традиции.

Вели они себя весьма пристойно, но упаси бог затеять с ними скандал! Потом на улице вполне возможно было нарваться на нож.

Но двигаемся дальше. Книжный магазин уже закрыт. 

Вечер. 

Книги не нужны тем, кто вошел в волны реки под названием «Брод».

Памятник основателю Москвы. Я еще тогда обратил внимание, что рядом с ним почему-то не назначали свиданий! Наверное, из-за мрачно-воинственного вида монументального произведения.

Угол Советской площади и улицы Горького. Кафе «Отдых». Весьма элегантное заведение. Мы сюда ходили крайне редко из-за его некоторой чопорности.

Основными посетителями были весьма респектабельные люди. Правда, позже я узнал, что у этого кафе было и другое название — «Долина слез».

Сюда после решающего показа своей ленты приходили кинематографисты.

Те, у которых в Министерстве кинематографии на Большом Гнездниковском принимали фильм с отличной оценкой, ехали пить шампанское в «Москву» или «Метрополь».

«Отдых» был местом поверженных. Здесь утешали себя коньяком те, чьи картины были закрыты и легли на полку.

Именно здесь прощались с постановочными и перспективами дальнейшей работы.

В те годы наш кинематограф выпускал в год всего двенадцать фильмов.

Об этом печальном кафе прекрасно написал в своем романе «Землетрясение» Лазарь Карелин.

У гастронома, который все в миру называли «Кишка», можно было не задерживаться, у «Академкниги» тоже, далее вы попадали к самому модному месту гуляющей Москвы.

«Коктейл-холл», или просто «Кок».

Когда в стране развернулась знаменитая кампания борьбы с «безродными космополитами» и низкопоклонством перед Западом, начали бороться с засильем иностранщины в родном языке.

На это всем указал И. Сталин в своей знаменитой работе «Марксизм и основы языкознания».

Теперь в футболе форварды стали нападающими, в боксе раунды — трехминутками, французские булки — городскими.

Покойный Илья Григорьевич Эренбург со смехом рассказывал мне, что его друзья объявили негласный конкурс на лучшее название для «Коктейл-холла», в духе последних указаний партии.

Победу одержал человек, который придумал наименование «Ерш-изба».

Но тем не менее красные электрические буквы, сложившиеся в космополитическое название, продолжали победно светиться на главной улице Москвы.

Заметное это было место в жизни тогдашнего московского Бродвея.

Здесь пили пунши и шампань-коблеры, коктейли «Маяк» и «Ковбой», «Флип ванильный» и «Карнавал».

Играл на втором этаже маленький оркестр, руководил им высокий усатый красавец скрипач, которого все звали Мопассан, он же будущий прекрасный композитор Ян Абрамович Френкель.

Через много лет в Ленинграде, где по моему сценарию снимали фильм, а Ян Абрамович писал для него музыку, мы почти всю ночь проговорили о славном «Коке». И увенчанный славой композитор вспоминал о нем с тоской и нежностью.

Это место для нас, молодых, было притягательно своей дешевизной.

Сдав несколько книг из родительской библиотеки в букинистический магазин, можно было с барышней сидеть там весь вечер.

И публика была здесь особая. Писатели, актеры, известные спортсмены и, конечно, артельщики.

Это была специфическая категория московских жителей. Несколько лет назад мне до хрипоты один новоявленный экономист доказывал, что теневая экономика появилась у нас вместе с перестройкой.

Он обвинил Горбачева и Ельцина, Силаева, Гайдара, Черномырдина и многих других в том, что они породили теневую экономику. Прав он только в том, что раньше такого термина в официальных бумагах ОБХСС не было. Но подпольная экономика существовала с первых лет Советской власти, породившей в стране дефицит товаров. Тогда эти люди именовались артельщиками.

Была такая структура — Промкооперация. Ее артели, густо разбросанные по Москве и области, выпускали все, что необходимо человеку: бритвы, ручки, рубашки, шапки, белье и так далее, до бесконечности.

Артельщики были люди ушлые. За счет экономии сырья и левых поставок они выпускали неучтенный дефицитный товар, который с ходу расходился в небольших магазинчиках.

Понятно, что поставка непланового сырья и реализация продукции не могли обходиться без поддержки чиновников разного ранга.

В доле были руководители Промкооперации, Министерства местной промышленности, крупные чиновники из исполкомов и райкомов и, конечно, шаловливые опера из БХСС.

Сейчас мы это все именуем коррупцией, тогда в протоколах это называлось: «…вступив в преступный сговор…»

Всегда это было в нашей стране. Как говорили урки: «Где капуста — там жди козла».

Но тем не менее граждане страны поголовного дефицита носили дешевые рубашки из парашютного шелка, летние брюки из бумажного габардина, меховые шапки из белки и кролика, пальто из драп-велюра.

Много хорошего выпускали артели.

Московские артельщики были детьми упраздненного Сталиным нэпа.

Это был новый класс — предпринимателей. Естественно, что они тоже любили пройтись по московскому Бродвею.

Куда девались синие вытертые галифе, хромовые сапоги и френчи-сталинки?!

По улице шли солидные люди в дорогих костюмах из «жатки», был в ту пору у нас такой модный материал, пошитых у Зингера или Замирки, а может быть, у самого Лосева.

Они не просто гуляли, они показывали себя и своих дам вечерней столичной публике.

Потом направлялись в «Аврору» — самый модный по тем временам ресторан — отдохнуть и послушать джаз знаменитого Лаце Олаха.

Они всегда занимали левую сторону. Это была богатая, «купеческая» сторона.

Артельщики той поры, естественно, не ездили на «мерседесах» и «ягуарах». Они даже 401-й «Москвич» боялись себе купить.

Они жили странной двойной жизнью. После широкой гульбы в ресторанах уезжали на снятую «конспиративную квартиру» и там переодевались в старые галифе и френчи. Они смертельно боялись соседей и уполномоченных по подъезду.

Они жарили на кухне дешевые котлеты, а, запершись в комнате, на электроплитке разогревали полуфабрикаты из «Националя».

Никто не должен был знать об их деньгах, дорогих костюмах, часах и бриллиантах.

Но тем не менее именно они, в отличие от нынешних дельцов, поставляли в магазины качественные и, что очень важно, дешевые товары.

Ах, московский Бродвей!… Элегантный, денежный, праздничный. Он звал к себе людей. И они шли. Многие, вырвавшись из коммуналок, выходили на эту улицу-реку.

Словно стремительные корабли проносились по ней автомобили ЗИС-110 с правительственными кукушками на радиаторе.

Но были минуты, когда эта река-улица словно замирала. И все расступались, освобождая дорогу одному человеку.

Этот человек…

Он часто ходил пешком по «Броду». Высокий, интересный, чуть сутуловатый.

Я хорошо помню его в серой пижонистой кепке из букле, какие умели шить только в Столешниковом, и американском плаще цвета маренго.

Он шел не спеша, разглядывая толпу, улыбаясь, приветливо кивал завсегдатаям «Брода».

И от кивка и улыбки этого человека пробирал холодок.

Сам Абакумов, сам Виктор Семенович, генерал-полковник, могущественный министр самого главного ведомства страны сталинской империи, совершал свой вечерний моцион.

Он шел спокойно, без охраны. Шел мужественно, ничего не боясь: ни «кровавой клики Тито-Ранковича», ни многочисленных террористов, ни крутых заговорщиков.

Шеф МГБ не боялся, поскольку точно знал, что всех их выдумали его сценаристы — специальная группа, которая, словно увлекательные романы, создавала сюжеты заговоров. Многие из них с интересом читал великий вождь, и не просто читал, но, когда считал нужным, пускал в ход, а некоторые, как заговор маршала Жукова и присвоение никем не виденной короны из Норвегии (кстати, до сего времени хранящейся в королевском дворце в Осло), до поры до времени ложились на полку, чтобы возникнуть в свой час.

Поэтому Абакумов и не страшился ходить вечером по улице с одним адъютантом, семенящим сзади.

Нет, забыл я. На улице Горького, так же как и на Арбате, через каждые пятьдесят метров «в зоне визуального контакта» стояли одинаково одетые люди. Они осуществляли охрану правительственной трассы.

Прогулки Абакумова закончились в июле 1951 год.

Он был арестован.

Один из старых контрразведчиков рассказал мне, что кличка у Абакумова в конторе была «Витька Фокстротист».

Что делать, была у министра слабость к танцам. Любил он посетить модный тогда дансинг ресторана «Спорт» на Ленинградском шоссе, дом № 8.

Ходил туда, конечно, в штатском и инкогнито. Мужик он был интересный, хорошо одетый, поэтому местные барышни охотно с ним танцевали.

Незыблемым авторитетом в этом дансинге слыл приблатненный тридцатилетний господин по имени Алик.

Вот с ним-то и произошел у Виктора Семеновича конфликт.

Дело кончилось тем, что Алика с его компанией обработали приехавшие через час ребята из МГБ.

Поучили в туалете как следует, но не забрали. Оставили на свободе работать на лекарства.

А «Спорт» после этого быстро закрыли, и министр начал ездить танцевать в «Шестигранник».

Любил поплясать генерал Абакумов, потому что, в сущности, был совсем молодым человеком.

Родился он в 1908 году, в рабочей семье, окончил начальную школу и, получив столь фундаментальное образование, пошел работать грузчиком на склад Центросоюза.

Парень он был здоровый, работал хорошо, поэтому в 1930 году вступил в ряды ВКП(б).

В 1932 году по рекомендации партийной организации был направлен на работу в НКВД, где начал свою службу спецкурьером, потом стал младшим оперуполномоченным.

В 1939 году с должности оперуполномоченного СПО (секретный политический отдел) был назначен начальником Ростовского УНКВД.

Кто же помог ему навинтить на петлицы ромбы старшего начсостава?

Правая рука Берия, комиссар госбезопасности третьего ранга Богдан Захарович Кобулов, начальник СПО.

Через год он же помог Абакумову стать замнаркома НКГБ.

В том же году он уже начальник Управления особых отделов РККА, которое потом переименуют в ГУКР «Смерш». По распоряжению Сталина Абакумов одновременно занимает должность замнаркома обороны.

На новом посту Абакумов почувствовал себя вполне независимым и отдалился от Лаврентия Павловича.

Сразу после войны Абакумов стал наркомом государственной безопасности, а его предшественник Меркулов возглавил Госконтроль.

Вот тогда и произошел у него конфликт с Берия.

Абакумов отказался подписать приемо-сдаточный акт, и Лаврентий Павлович материл его прямо в кремлевских коридорах.

Об этом мне рассказывал бывший начальник ФПУ КГБ.

Я не буду пересказывать успехи в оперативно-чекистской деятельности генерал-полковника. Об этом написано много и повторяться неинтересно.

Арестовали Абакумова после письма Сталину рядового следователя подполковника Михаила Рюмина.

Он написал этот донос, спасая себя от гнева всесильного министра, недовольного его работой.

Безусловно, не это послужило причиной опалы Абакумова.

Влияние на МГБ было необходимо двум политическим партнерам — Лаврентию Берия и Георгию Маленкову.

Так бывший министр госбезопасности, генерал, превратился в заключенного № 15 в семьдесят седьмой камере Бутырской тюрьмы.

Днем и ночью с него не снимали наручники, а после перевода в Лефортово заковали в кандалы. Его избивали на допросах, не давали спать.

На своей шкуре бывший главный чекист страны испытал, что такое «особые условия допроса».

Но, как ни старались ставший замминистра МГБ полковник Рюмин и его подчиненные, Абакумов виновным себя не признал и никого по делу не взял.

Он просидел под следствием три года. В декабре 1954 года в Доме офицеров Ленинградского военного округа, где в 50-м году приговорили к высшей мере социальной защиты Кузнецова, Попкова, Воскресенского и всех, кто проходил по знаменитому «ленинградскому делу», состоялся суд над теми, кто придумал сценарий несуществующего заговора против великого вождя.

Пять бывших руководителей специальной следственной части во главе с Абакумовым предстали перед судом.

Но и там Абакумов не признал себя виновным, заявив, что обвинения — это провокация, сфабрикованная Берия и Богданом Кобуловым.

19 декабря 1954 года в 12 часов 15 минут Абакумов был расстрелян во внутренней тюрьме КГБ. При этом присутствовал Генеральный прокурор СССР Роман Руденко.

Но тогда мы этого ничего не знали и продолжали гулять по своей любимой улице. Для нас она была самая нарядная и красивая.

Мы шли вниз по Горького, на углу у здания Совмина поворачивали обратно и медленно двигались к площади Пушкина. Там — новый разворот и снова к Совмину.

Сейчас этот променад, возможно, многим покажется странным, но в те годы в нем был глубокий смысл.

В процессе движения люди знакомились с новыми западными модами. Законодателями их на Бродвее считались артисты Большого театра, операторы ЦСДФ и спортсмены.

Это была когорта выездных, и тряпки они привозили из своих заграничных вояжей.

Днем и вечером здесь гуляли знаменитости. Борис Ливанов и Павел Массальский, невероятно популярные в те годы драматурги братья Тур, короли футбола Всеволод Бобров и Константин Бесков.

Я очень хорошо помню, как впервые увидел на Бродвее Константина Симонова.

По улице по-хозяйски шел красивый мужчина, одетый в светлый пиджак, на котором золотом переливались три медали лауреата Сталинской премии.

В те годы носить их считалось особым шиком.

Навстречу нам шла сама удача, воплотившаяся в образе знаменитого писателя.

Гуляющая толпа могла показаться однородной только для глаза непосвященного человека. Мы, завсегдатаи, знали, кто к какой компании принадлежит. Их было на этой улице три. Я имею в виду нас, молодых.

Одна объединяла приблатненных ребят. В нее входили Юрка Тарасов, Володя Усков, Мишка Ястреб, Сашка Копченый и другие. Они собирались в сквере на Советской площади.

Вторая компания была наша. Место встречи — парикмахерская на углу проезда МХАТа и Горького.

В нашей компании преобладали в основном ребята, занимавшиеся боксом: Володя Трынов, Валя Сургучев, Юлик Семенов, Артур Макаров, Леша Шмаков. Через несколько лет они станут известными литераторами, режиссерами, актерами.

Мы сами ни к кому не приставали, но если «наезжали» на нас, то давали жестокий отпор.

С приблатненными сложились вполне дружеские отношения и была негласная договоренность о взаимовыручке.

Третья большая компания ни с кем не общалась и жила обособленно.

Это номенклатурные дети. Сыновья маршалов и министров, послов и крупных аппаратчиков. Они все, в отличие от нас, учились в престижных институтах и военных академиях. Посторонних в свой круг избранных они не пускали.

А они действительно считали себя избранными. С благословения Сталина в стране начинал формироваться новый класс партийно-государственной номенклатуры.

Дети этих людей со временем должны были занять командные высоты в стране.

Я не называю их фамилий, потому что они ничего не скажут нынешнему читателю.

Время беспощадно смыло их из людской памяти. Родители умерли в забвении, сыновья в основном спились.

Я уже писал о том, что вдоль Бродвея стояли и «топтуны» из МГБ.

Как вытягивались они и даже вроде выше становились, когда медленно полз вдоль тротуара «паккард» Берия!

Он тоже не боялся агентов и террористов, такой уж отважный человек был маршал Берия. А тихую езду практиковал он совсем по другому поводу. Полз за его машиной второй «паккард», и сидел в нем полковник Саркисов, начальник личной охраны лубянского маршала.

По команде шефа выскакивал он из машины и проводил «оперативно-розыскные действия». Задерживал красивых блондинок.

У меня был друг — веселый и щедрый студент-плехановец Боря Месхи.

И вот он влюбился. Безнадежно полюбил девушку, которая нравилась всем нам. Она появлялась на «Броде», но только днем и всегда одна. Интересная, изящная, недоступная… Она даже в кино ходила одна или с подругой. Никаких мужчин рядом. Никогда!

Мой друг проследил ее. Тем более что это было не очень сложно — она жила на улице Горького.

А потом были цветы и попытка знакомства. Все было, что полагается в таких случаях. Но неудачно.

Однажды, когда мы стояли у ее дома, к нам подошел веселый парень в модном костюме, взял нас под руку и отвел в переулок.

— Ребята, — он улыбнулся широко и добро, — оставьте ее в покое.

— Что? — удивился Боря, который был скор и тяжел на руку.

— А вот что. — Человек достал из нагрудного кармана модного пиджака алую сафьяновую книжечку с золотым тисненым гербом и тремя буквами — МГБ.

Он раскрыл ее, я прочитал и навсегда запомнил: майор Ковалев Игорь Петрович, оперуполномоченный по особым поручениям.

— Ребята, я не хочу, чтобы у вас были неприятности. Она под нашей защитой.

Наша прелестная незнакомка оказалась подругой всесильного Берия.

Мы все поняли. Да и как не понять, когда почти ежедневно исчезали в небытие наши приятели. Скрипач Алик Якулов, поэт Виталий Гормаш, студент-востоковед Гарик Юхимов, трубач Чарли Софиев. Их имена в танцзале гостиницы «Москва» произносили шепотом. Исчезали и другие. Да разве перечислишь всех, с кем ходил на танцы, пил коктейли и просто гулял по нашему гостеприимному «Броду».

Сегодня, когда мы хоть что-то узнали о своем же прошлом, можно легко вычислить, что товарищи наши один за одним становились статистами в очередной пьесе «Театра на Лубянке». Но тогда мы не знали этого и пребывали в неведении и… радости. Нам казалось, что каждый новый день станет для всех необыкновенно счастливым. Парадокс, который можно объяснить только нашей молодостью.

Вот так мы жили. Сегодня я часто думаю: когда в моих ровесниках появился страх? И понимаю, что тогда, когда в Елисеевском было все, когда гулял по «Броду» Абакумов и ловил девушек бериевский адъютант.

В конце 50-х вся читающая публика увлеклась романами Эриха Ремарка. Он стал для нас неким символом поколения.

В 1961 году я с огромным трудом приобрел «Черный обелиск».

Первая фраза последней главы романа запомнилась мне своей бесконечной грустью.

Но только через много лет я по-настоящему понял ее пронзительную горечь:

«Я больше никогда не видел ни одного из этих людей».

Я живу в квартире Сталина

Когда-то наш дом назывался «Дом правительства». Потом его разжаловали, как, впрочем, и многих его обитателей.

Сначала посадили одних, потом тех, кто сажал и занял их квартиры, а позже поснимали с работы и отправили в политическое небытие третье поколение сталинской номенклатуры.

После блистательного романа Юрия Трифонова дом наш стал именоваться «Домом на набережной».

Сегодня он стоит на страже Замоскворечья, словно старшина-сверхсрочник, увешанный, как медалями, мемориальными досками.

Нынче творение архитектора Иофана — только памятник архитектуры, образец конструктивизма тех далеких лет.

В 1941 году я жил в доме № 26 по Грузинскому Валу. Немцы неуклонно приближались к Москве. Каждое утро мы, «не уехавшие в эвакуацию» (так говорили в то время) пацаны, бежали на задний двор и собирали все, что выкидывали по ночам перепуганные пламенные партийцы. Портреты и бюсты Дзержинского, Ленина, Сталина, какие-то партийно-политические книги, подшивки газет и журналов.

Мне повезло, среди этого мусора я откопал подшивку замечательного журнала «30 дней».

Там я прочитал рассказ Б.Левитина «Тайна стен старого Кремля».

Суть его была в том, что некий инженер Гаврилов изобрел прибор, который подключался к стене и передавал на киноэкран веками спрессованные события, происходившие у стен Кремля.

Чтение это было весьма занятным.

Жаль, что не существовало такого инженера и его прибора под названием «историофон».

Много чего могли бы спроецировать на киноэкран стены дома № 2 по улице Серафимовича.

Особенно 181-й квартиры, где я живу.

Когда мы переезжали в эту квартиру после капитального ремонта дома, сосед по лестничной площадке спросил меня:

— Знаешь, кто здесь жил раньше?

— Нет.

— Василий Сталин. Нехорошая это квартира.

Сегодня о Василии Сталине говорят по-разному. Особенно летчики. Одни считают, что он был плохим командиром и никудышным пилотом. Другие приписывают ему невероятные подвиги в небе.

Шла война, а мы были мальчишками. Мы знали, что сын вождя — военный летчик. Чего только не приписывали мы ему! И необычайные тараны, и десятки сбитых самолетов, и даже бомбежки Берлина.

И если бы нас тогда спросили, кто отважнее всех — Гастелло, Талалихин, Сафонов, Покрышкин, — мы не задумываясь ответили бы: «Василий Сталин».

Да, именно он. Сын вождя.

Устные рассказы о его подвигах обретали в те годы характер эпический. На этом человеке лежал отблеск неземного, божественного величия его отца.

Мы их выдумывали и свято верили в это, потому что свято верили в вождя.

Как хорошо япомню торжественный голос Левитана, ведущего репортаж с первомайских и ноябрьских парадов на Красной площади:

— Первую эскадрилью, пролетающую над площадью, ведет командующий ВВС Московского военного округа генерал-лейтенант Василий Сталин.

Значительно позже, в 50-е годы, я видел его несущийся по Москве автомобиль. Белый открытый «хорьх» с красными сафьяновыми сиденьями. Таких машин в столице было две. На одной ездил всесильный начальник сталинской охраны генерал Власик, а на второй — сын вождя.

Впервые я увидел его в спортивном зале «Крылья Советов».

Шла обычная тренировка. И вдруг кто-то сказал: «Сын Сталина приехал». Мы выскочили в коридор, и я увидел невысокого человека в коричневом кожаном пальто, на которое были нашиты генеральские погоны, в низко надвинутой на глаза летной фуражке.

Он посмотрел на нас, разгоряченных после тренировки, улыбнулся и подмигнул.

Сталин-младший формировал новый спортивный клуб ВВС и отбирал лучших футболистов, хоккеистов, боксеров.

Он очень любил спорт. И сделал много хорошего для спортсменов.

О нем всегда хорошо вспоминал мой друг и тренер, знаменитый боксер Николай Королев, много доброго рассказывал Всеволод Бобров.

Через десять лет в МУРе я узнал весьма интересную историю.

…Дверь была выломана грубо, по-дилетантски. Ни один уважающий себя квартирный вор не оставил бы столько следов.

Майор Чванов внимательно оглядел ее, провел пальцами по щербатым вмятинам и спросил эксперта:

— Ваше мнение?

— Думаю, ломали фомкой или чем-то похожим.

Очередная квартирная кража произошла на Беговой улице в доме № 1а. Владимир Федорович Чванов вошел в квартиру, внимательно осмотрел коридор: явных следов не было, да и откуда им было взяться, когда на месте преступления уже работала опергруппа 63-го отделения милиции. Чванов же любил приезжать на происшествие первым, когда нетронутыми оставались мелкие детали. Та самая мелочевка, из которой впоследствии складывается полная картина происшедшего.

В комнате — раскрытые настежь дверцы шкафов, вываленные на пол вещи, набросанные в кучу книги, осколки посуды. На стуле в углу сидела хрупкая большеглазая женщина, хозяйка квартиры, известная балерина Суламифь Мессерер.

— Я ушла на репетицию…

— В какое время? — спросил Чванов.

— В одиннадцать.

— А вернулись?

— В два.

— Так точно запомнили время?

— Когда я подошла к двери, часы пробили два раза.

— Вы ничего подозрительного не заметили?

— Кажется, нет.

Обычный ответ. Люди, живущие спокойно и тихо, никогда не замечают того, что может показаться подозрительным человеку, ждущему неприятностей. По словам хозяйки, из квартиры пропали два танцевальных костюма, шуба, пальто, костюм мужа, отрезы, несколько золотых украшений и сценическая бижутерия французской фирмы «Тет».

— Вещи очень красивые, практически неотличимые от настоящих драгоценностей.

Хозяйка замолчала и удивленно посмотрела на дверь. В комнату вошла огромная служебная собака Корсет. Огляделась, словно собиралась сказать: «Вот вы здесь сидите бездельничаете, а я работаю», — и скромно уселась в углу.

— Товарищ майор, — доложил проводник, — Корсет след взял, работал заинтересованно, довел до трамвайной остановки.

— Скажите, пожалуйста, — повернулся Чванов к хозяйке, — у вас есть чемоданы?

— Конечно.

— Они все целы?

— Сейчас посмотрю.

Как он и думал, двух чемоданов в квартире не оказалось.

— Вот что, ребята, — сказал Чванов оперативникам, — обрабатывайте жилсектор и их маршрут до трамвая. Я на Петровку, вызову кондукторов.

Шесть немолодых женщин с беспокойством поглядывали на Чванова.

— Товарищи, — сказал он, — вспомните, сегодня между двенадцатью и двумя садились ли к вам пассажиры с двумя чемоданами?

— Садились, — откликнулась одна.

— А где вышли?

— На Лесной.

— А какие были чемоданы?

— Богатые такие, светло-коричневые с ремнями.

— Опишите, кто держал чемоданы?

— Их трое было. Девушка и два парня. Я запомнила спортсмена, который билеты брал.

— Почему спортсмена?

— Да значок у него на пиджаке, такие все спортсмены носят.

— Погодите-ка.

Чванов спустился этажом ниже, где висел плакат спортобщества «Динамо», на котором красовались почти все спортивные значки. Стал снимать плакат со стены.

— Зачем тебе он? — строго спросил неведомо откуда появившийся замнач ХОЗУ.

— Хочу в рамку его вставить, — усмехнулся Чванов. Вернувшись в кабинет, он положил плакат на стол и обратился к кондукторше: — Смотрите внимательнее. Здесь есть этот значок?

— Есть! — Она ткнула пальцем в знак «Мастер спорта СССР».

Поздно вечером уже дома Чванов подытожил день. Кое-что есть. Два парня и девушка. Один из них среднего роста, блондин, в сером костюме со значком мастера спорта.

Через два дня пришло любопытное агентурное донесение. Некто Морозов, инструктор спортобщества «Урожай», в пивной на Лесной улице по пьянке рассказал, что они с дружком готовятся «подломить» богатую квартиру. Разговор этот произошел за два дня до кражи у Суламифь Мессерер.

Агенту было поручено отработать связи Морозова. Среди прочих внимание привлек блондин среднего роста, мастер спорта по имени Витя. Чванов не сомневался, что они на верном пути. За Морозовым началось наблюдение.

Однажды вечером домой Чванову позвонил ювелир Малишевский: «Владимир Федорович, есть разговор, давайте встретимся». Несколько лет назад Чванов помог этому человеку избежать крупных неприятностей. Встретились у Малишевского.

— Смотрите, — ювелир положил перед майором брошь.

— Красивая вещь, — усмехнулся Чванов, — но если вы хотите предложить ее мне, то таких денег я за год не зарабатываю.

— Она ничего не стоит, дорогой Владимир Федорович, — засмеялся Малишевский, — это отличные «тетовские бриллианты».

Чванов насторожился.

— Эта брошь мне знакома, я когда-то чинил ее. Принадлежит она Суламифи Мессерер, а ее, как мне сказали, обокрали.

— Откуда она у вас?

— Моей приятельнице Ане, барменше из «Коктейль-холла», предложил ее купить один из клиентов. Вот она и решила ее оценить у меня.

— Я могу встретиться с Аней?

— Конечно. Она сегодня не работает.

Они встретились на Тверском бульваре.

А на следующий день Чванов с оперативниками сидели в «Коктейль-холле» за укромным столиком рядом с лестницей. Часов в семь к стойке подошел молодой блондин. Крепкий, спортивный, со значком мастера спорта на лацкане модного пиджака.

Аня подала условный знак.

Чванов принял решение «спортсмена» не брать, чтобы не подставить Аню. За ним начали плотно следить. Выяснилось, что он действительно футболист, мастер спорта, нападающий в одной из московских команд, Олег Платонов.

На следующий день после тренировки оперативники проследили его до дома на улице Горького. В установленной квартире жил замминистра коммунального хозяйства. Платонов встречался с его дочерью Леной.

Платонова взяли при выходе из квартиры замминистра. В чемоданчике обнаружили два отреза, по описанию похожие на краденые.

Через два часа Чванов с оперативниками позвонили в дверь этой квартиры. Им открыла моложавая дама. Прочитав постановление на обыск, она закричала:

— Да вы знаете, к кому пришли?

— Знаю, — устало сказал Чванов. — Где ваша дочь?

В коридор вышла миловидная девушка в халате.

— Выдайте вещи добровольно, Лена, — предупредил Чванов.

А через десять дней, когда уже делом вовсю занимался следователь, в кабинет Чванова ворвался генерал-лейтенант авиации. Чванов взглянул на него и обомлел. Это был Василий Сталин. Совсем недавно Никита Хрущев помиловал его, вернув ордена и генеральские погоны. Сын покойного вождя начал орать с порога.

— Товарищ генерал, — сказал Чванов, — я слушать вас не желаю! — Он встал и вышел из комнаты.

Через час его вызвал комиссар Парфентьев, начальник МУРа.

— Ну что, Володя, испугался? — засмеялся он.

— Не успел.

— А ты представь, если бы он года два или три назад к тебе пришел. Где бы ты был?

Чванов промолчал. Об этом даже думать не хотелось.

Но Василий Сталин все-таки добился своего. Футболиста отпустили «по подписке о невыезде», а на суде он получил два года условно.

Даже после опалы имя Сталина значило очень много. Генерал Василий помог своему дружку футболисту. Надо сказать, на такой поступок, в его обстоятельствах, был способен не каждый.

Наш дом построен весьма интересно. Стены между квартирами настолько тонкие, что можно услышать все, о чем громко говорят в соседней квартире. Очень удобно, учитывая, что в 30-х годах подслушивание осуществлялось чувствительными мембранами. Потом опертехника шагнула вперед, а звукопроницаемые стены остались на «радость» соседям.

Когда мы переносили вещи в «нехорошую» квартиру, комендант Женя, ходячая энциклопедия нашего дома, сказал:

— Правильно делаешь, что переезжаешь в сталинскую квартиру. В ней ори, танцуй — никто не услышит.

— Почему? — удивился я, прожив почти двенадцать лет в другой квартире с соседом-алкашом, бывшим наркомовским сынком.

— Пойдем, — предложил Женя.

Мы зашли в соседний подъезд, поднялись на пятый этаж и очутились в сопредельной квартире.

— Слушай, — сказал Женя.

Из-за стены доносился еле уловимый шум, хотя там двигали мебель, матерились грузчики, стучали молотки…

Василий Сталин, окончивший Липецкое училище и выпущенный не как все его однокашники лейтенантом, а капитаном, сразу получил квартиру в Доме правительства.

В 1941 году, когда в небе шла безжалостная рубка, Василию Сталину повесили очередную шпалу и сделали его инспектором авиации.

Кстати, в небе над Москвой дрались сын Микояна, погибший потом в налете на Кенигсберг, и майор авиации Леонид Хрущев. А инспектор авиации весело жил в доме № 2 по улице Серафимовича.

В 181-й квартире «Дома на набережной» гуляла самая модная столичная тусовка. Каждый вечер приглашался джаз. Здесь бывали Алексей Каплер, Константин Симонов, известные актеры и футболисты. За стеной проживал соратник Ленина И.Ф. Петров, чудом не расстрелянный на Лубянке.

Он написал письмо Сталину, но Поскребышев не стал обременять вождя столь мелким вопросом, и через несколько дней ребята Власика перетащили шмотки Петрова в другой подъезд.

В квартиру народного академика въехал управделами ЦК КПСС, он и сделал звукоизоляцию, на наше счастье.

О том, как гуляли в моей нынешней квартире, я узнал случайно, как ни странно — в городе Целинограде много лет назад.

Итак, Целиноград. 15 мая 1963 года. Ресторан «Ишим». Празднуем мое тридцатилетие. Через пару дней я уезжаю в Москву, проработав в этом городе два года.

Ресторан опустел, наступила ночь, только мы с приятелем остались догуливать мой двойной праздник. К нашему столу подсел аккордеонист Леня из ресторанного оркестра.

Он родился и когда-то жил в Москве. В 44-м его посадили по 58-10, потом ссылка в Акмолинск, так тогда именовалась столица целинного края, здесь он и осел.

— Уезжаешь?

— Уезжаю.

— Поклонись от меня Москве. Особенно Дому правительства.

— Почему ему?

— А из-за него я и подсел. Наш джаз постоянно играл на квартире Васи Сталина. Особенно сильно гуляли на Новый год. Там на моих глазах Алеша Каплер заклеил дочку Сталина. Его потом посадили, ну а меня чуть позже забрали, я по пьяни в компании лабухов эту историю рассказал.

Тогда я еще не знал подробностей романа, начавшегося в моей будущей квартире.

Теперь мне известно о нем гораздо больше.

Итак, тридцативосьмилетний известный кинодраматург, автор сценариев «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году», «Три товарища», «Шахтеры», «Котовский», «Она защищает Родину», человек весьма обласканный режимом, влюбился на новогодней вечеринке в десятиклассницу Светлану Сталину.

Позже Борис Войтехов, журналист и кинодраматург, человек весьма заметный в московской светской тусовке тех лет, говорил мне, что Каплер действительно был увлечен этой молоденькой девочкой.

Это был платонический роман. Алексей Каплер приносил Светлане хорошие книги, в просмотровом зале Комитета по кинематографии показывал американскую классику тех лет. Они гуляли по заснеженной Москве, ходили в театры. Ну, кажется, чего особенного?

Если бы не два обстоятельства. Первое и самое главное — это сам вождь. А второе — национальность Алексея Яковлевича Каплера. Вполне естественно, что его предупредили и отправили военным корреспондентом в Сталинград. Вот там-то Каплер и совершил главное преступление.

О нем Светлана Аллилуева в своей книге «Двадцать писем к другу» пишет:

«…В конце ноября, развернув „Правду“, я прочла в ней статью спецкора А. Каплера „Письмо лейтенанта Л. из Сталинграда. Письмо первое“ — и дальше, в форме письма некоего лейтенанта к своей любимой, рассказывалось обо всем, что происходило тогда в Сталинграде, за которым следил в те дни весь мир. Увидев это, я похолодела. Я представила себе, как мой отец разворачивает газету. Дело в том, что ему уже было доложено о моем странном, очень странном поведении. И он уже однажды намекнул мне очень недовольным тоном, что я веду себя недопустимо. Я оставила этот намек без внимания и продолжала вести себя так же, а теперь он, несомненно, прочтет эту статью, где все так понятно, — даже наше хождение в Третьяковку описано совершенно точно.

И надо же было так закончить статью: «Сейчас в Москве, наверное, идет снег. Из твоего окна видна зубчатая стена Кремля…» Боже мой, что теперь будет?!»

Светлана Аллилуева была права, боясь гнева отца. Каплер не понял намека. Он ослушался, а это являлось тогда самым страшным преступлением. Его арестовали 3 марта 1943 года.

Вернемся еще раз к воспоминаниям дочери вождя.

«Третьего марта утром, когда я собиралась в школу, неожиданно домой приехал отец, что было совершенно необычайно… Я еще никогда не видела отца таким. Обычно сдержанный и на слова, и на эмоции, он задыхался от гнева, он едва мог говорить: „Где, где это все? — выговорил он. — Где все эти письма твоего писателя?“

Нельзя передать, с каким презрением выговаривал он слово «писатель»… «Мне все известно! Все твои телефонные разговоры — вот они, здесь! — он похлопал себя по карману. — Ну! Давай сюда! Твой Каплер английский шпион, он арестован!»

Отец рвал и бросал в корзину письма и фотографии. «Писатель, — бормотал он. — Не умеет толком писать по-русски! Уж не могла себе русского найти!» То, что Каплер еврей, раздражало его, кажется, больше всего…»

Алексей Яковлевич Каплер попал в Воркуту. Но Сталину было мало посадить человека. Ослушник должен покаяться, и чекисты заставляют Каплера написать письмо Сталину.

Двадцать седьмого января 1944 года Каплер пишет «покаянное» письмо. В марте оно попадает к Поскребышеву, который направляет его Берия. 15 марта Берия затребовал справку о заключенном, и уже 16-го справка была ему представлена. Вот оба эти документа.

«Секретарю ЦК ВКП(б) тов. И.В. Сталину

от заключенного Каплера Алексея Яковлевича, кинодраматурга, отбывающего наказание в Котласском отделении Гулждс.

Дорогой Иосиф Виссарионович!

Я осужден Особым Совещанием по ст. 58-10 п. 2 к 5-ти годам испр. труд. лагерей за высказывание антисоветского характера в разговорах с друзьями и знакомыми. Виновным в предъявленном обвинении я себя не признал и не признаю. Вполне возможно, что своим необдуманным поведением, излишней резкостью, преувеличениями, иной раз какой-нибудь сгоряча брошенной фразой я давал возможность любителям клеветы и злостных искажений, из числа своих знакомых, создать материал, направленный против меня. По существу же антисоветских настроений у меня никогда не было.

Всю жизнь я из всех сил старался принести пользу Родине и партии большевиков. На мою долю выпало большое, настоящее счастье быть награжденным за сценарии «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году» орденом Ленина и Сталинской премией первой степени. Во время Отечественной войны я пытался создать картины, которые бы отвечали задачам великой борьбы. Вышедшие на экран картины «Она защищает Родину», «Котовский», «День войны» и др. — были еще только первым результатом этой моей работы. Только-только началась работа, было у меня огромное множество замыслов, и думается, мне посчастливилось бы создать произведения значительные. К несчастью, работа была прервана арестом.

Дорогой, любимый Иосиф Виссарионович!

Я глубоко виновен, но не в том, за что осужден. Я виновен в недостойном и глупом поведении, виновен в том, что, будучи щедро награжден и пользуясь в работе высоким доверием руководящих организаций страны, я то что называется «зазнался», вел себя нескромно и непозволительно.

Воспользовавшись тем, что после ряда очерков «В тылу врага» («Известия» — март 1942 г.) и «Сердце партизана» («Правда» — июнь 1942 г.) редакция ЦО отнеслась с полным доверием и доброжелательством к моему материалу, я позволил поместить в «Правде» антихудожественное, глупое и возмутительное «Письмо из Сталинграда». Вообще я вел себя недопустимо и как казнюсь теперь за это!

Простите меня, Иосиф Виссарионович, простите меня за все! Позвольте мне отправиться на фронт и принять участие в великой освободительной борьбе, которую под Вашим руководством ведет народ! Позвольте мне, пожалуйста, пожалуйста, дорогой Иосиф Виссарионович, умоляю Вас об этом!

27 января 1944 г.

А. Каплер».

«Совершенно секретно

СПРАВКА

на осужденного КАПЛЕРА Алексея Яковлевича, 1904 года рождения, уроженца гор. Киев, еврея, гражданина СССР, беспартийного, до ареста работал киносценаристом Всесоюзного Комитета по Делам Кинематографии при СНК СССР.

КАПЛЕР А.Я. арестован 3 марта 1943 года Следственной частью по Особоважным делам НКВД СССР, осужден Особым совещанием при НКВД СССР 25 ноября 1943 года за антисоветскую агитацию к заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на 5 лет.

Из материалов дела видно, что КАПЛЕР А.Я. являлся сыном домовладельца, имевшего собственную швейную мастерскую с наймом 10-15 рабочих. Родная сестра КАПЛЕРА в 1918-19-х г. эмигрировала за границу и с того времени проживала в Германии, а потом во Франции.

Сам КАПЛЕР А.Я., являясь антисоветски настроенным человеком, в своем окружении вел враждебные разговоры и клеветал на руководителей ВКП(б) и Советского правительства. В период Отечественной войны КАПЛЕР неоднократно высказывал свои панические и пораженческие настроения и с антисоветских позиций критиковал политику партии и мероприятия органов Советской власти.

В 1942-43-м гг. КАПЛЕР поддерживал подозрительную по шпионажу связь с американскими корреспондентами ШАПИРО и ПАРКЕР.

В предъявленном обвинении КАПЛЕР А.Я. виновным себя не признал, изобличается агентурными материалами.

Справка составлена по материалам следственного дела № 6863.

Начальник отдела «А» НКГБ СССР

Комиссар государственной безопасности: (Герцовский)

16 марта 1944 года».

Покаяние не помогло. Каплер отсидел все пять лет от звонка до звонка. В 1948 году его выпустили и разрешили уехать в Киев к родителям. По тем временам это была великая монаршая милость. Всего одно условие было поставлено бывшему ЗК: в Москву ни ногой, с дочерью Сталина не встречаться.

Но жили в этом человеке отвага и некий мушкетерский авантюризм. И Каплер рискнул. В Москве он пробыл день и получил за это пять лет каторги в лагере под Интой.

Много позже в одной из наших бесед Алексей Яковлевич сказал:

— Не мог я не поехать в Москву. Надоело мне их бояться.

Мне посчастливилось несколько раз встречаться с этим прекрасным человеком. Долго и много беседовать. Смотреть его фильмы, читать прекрасные книги. Каждый месяц он приходил в наши дома, появляясь на голубом экране. По сей день я уверен, что Алексей Каплер был лучшим ведущим «Кинопанорамы».

Василий Сталин начал войну двадцатилетним капитаном, а закончил двадцатичетырехлетним генерал-лейтенантом.

Александр Иванович Покрышкин рассказывал мне, как Василий Сталин вызвал его, когда он учился в академии, продержал час в приемной и, не здороваясь, сказал:

— Будешь моим замом, сразу получишь генерала.

Александр Покрышкин, трижды Герой, лучший воздушный боец, отказался. У этого отважного в бою, но очень деликатного в жизни человека чувство самоуважения стояло на первом месте. Он никому не позволял хамить себе, даже сыну Сталина.

Правда, после этого он долго не мог получить генеральских звезд. Сын пошел в отца. Был чудовищно злопамятен.

Люди, служившие с ним, рассказывали мне о его самодурстве, хамстве и даже рукоприкладстве. Вот что пишет о нем его сестра Светлана Аллилуева:

«В 1947 году он (Василий) вернулся из Германии в Москву, и его сделали командующим авиацией Московского военного округа…

Жил он на своей огромной даче, где развел колоссальное хозяйство, псарню, конюшню… Ему разрешали все — Власик старался ему угодить. Он, пользуясь близостью к отцу, убирал немилых ему людей с дороги, кое-кого посадил в тюрьму».

Посаженными оказались маршалы авиации Вершинин и Новиков.

Мне рассказывали старые сотрудники МГБ, что ненависть «принца» умело направлял хозяин Лубянки генерал-полковник Абакумов.

Но пьянство не довело Василия до добра. 1 мая 1952 года последовал запрет командования: не использовать авиацию во время парада из-за погодных условий. Но генерал Сталин посчитал этот приказ личным выпадом и приказал поднять две эскадрильи.

В результате разбился самолет.

Разгневанный папаша снял его с должности и направил учиться в академию Генштаба.

Надо сказать, что он ни разу не был на занятиях. Пил на даче со своими приживалками. Продолжал пить и когда умер вождь. Его еле откачали и поставили у гроба. Вполне естественно, что для новых вождей он представлял серьезную опасность. Он много чего мог рассказать о тех, кто пришел к власти в стране. И рассказывал. Поначалу его отправили в отставку. Он продолжал пить и бесчинствовать в кабаках.

Двадцать восьмого апреля 1953 года после пьянки с англичанами, которым он поведал массу интересных кремлевских тайн, его арестовали.

Военная коллегия приговорила его к восьми годам, припомнив все: гигантское хищение казенных денег, доносы на военачальников, ну и, конечно, передачу секретной информации.

Но все же он был сыном вождя, которого тайно почитали те, кто открыто разоблачал покойника с высоких трибун. Через два года Василия из Лефортова перевели в госпиталь, а потом должны были освободить.

Но опять понаехали друзья, начались пьянки, и тут он что-то сказал.

Только вот что?

Весьма компетентный человек поведал мне, что Василий проболтался о чем-то весьма серьезном.

И он исчез. Его просто не стало. Не так давно мне удалось найти документ о «железной маске» времен оттепели. Привожу его полностью.

«СССР. Министерство внутренних дел. Управление МВД Владимирской области, тюрьма № 2. 15. V. 1956 г. № 1229. гор.Владимир.

Совершенно секретно.

Экз. № 1.

Начальнику Тюремного отдела МВД СССР полковнику тов.Буланову, гор.Москва.

Спецсообщение

В конце 1955 года в тюрьму № 2 УМВД Владимирской области дважды приезжал зам.нач. следственного Управления КГБ при СМ СССР полковник (кажется) тов. Калистов, где осматривал расположение тюремных корпусов и подсобных помещений.

О цели посещения и изучения тюрьмы он сообщил, что КГБ при СМ СССР сочло необходимым поместить в одном из мест заключения особо важного заключенного, которому необходимо создать условия применительно к лагерным, приобщить его к труду металлиста, но чтобы с ним находилось не более 5-7 заключенных с большими сроками. Кто такой этот заключенный, мне было неизвестно, и все мои доводы, что требуемых условий для такого заключенного в тюрьме создать невозможно, оказались неубедительными.

В конце декабря 1955 года я был вызван в Тюремный Отдел МВД СССР полковником тов. Евсениным, который мне сообщил, что в ближайшем будущем в тюрьму № 2 прибудет заключенный Сталин Василий Иосифович, а для инструктажа по приемке и размещению этого заключенного направил меня к Начальнику Тюремного Отдела КГБ при СМ СССР полковнику тов.Клейменову.

В кабинете тов.Клейменова зам.нач.следственного Управления КГБ при С.М. полковник тов.Козырев дал мне указание, чтобы по прибытии этого заключенного в тюрьму создать ему условия применительно к лагерным, использовать на работе в тюремных механических мастерских вместе с другими 5-7 заключенными, осужденными на большие сроки, и сделать так, чтобы, кто он такой, знало очень ограниченное количество лиц.

До прибытия его в тюрьму никому об этом не говорить.

Поздно вечером 3 января 1956 года Василий Сталин был доставлен в тюрьму № 2 УМВД Владимирской области на оказавшемся в Москве автозаке УКГБ при С.М. СССР по Владимирской области с их двумя конвоирами.

Личное дело заключенного было запечатано в пакете, но в попутном списке и в справке по личному делу была указана подлинная фамилия заключенного и наклеена его фотография.

Эти документы конвой вручил ДПНТ тюрьмы лейтенанту тов.Кузнецову, а последний, не зная, как поступить с ним, позвонил ко мне на квартиру, называя его настоящей фамилией.

Таким образом, с первого момента прибытия в тюрьму части офицерского и надзирательского состава стало известно подлинное лицо этого заключенного.

Необходимо отметить, что во Внутренней тюрьме этот заключенный содержался под № 4 и незадолго до отправки к нам в тюрьму был разнумерован.

Во избежание могущих быть неприятностей, чтобы скрыть подлинное лицо этого заключенного по договоренности с ним, ему была присвоена фамилия его последней жены Васильевой — Васильев Василий Павлович, под этой фамилией он значится во всех официальных документах тюрьмы и под этой фамилией ведет переписку с родственниками.

Васильев В.П. осужден Военной Коллегией Верховного Суда Союза ССР 2 сентября 1955 года по ст. 193-17 п. «б» с применением ст.51 и ст.58-10 ч. 1 УК РСФСР к лишению свободы в ИТЛ на 8 лет. Срок отбытия наказания исчисляется с 28 апреля 1953 года.

После соответствующей подготовки заключенный Васильев был помещен в 3-й корпус в камеру совместно с двумя заключенными, осужденными по ст. 58 на длительные сроки заключения, которые уже давно содержатся у нас в тюрьме, нами изучены, один из них наш источник. С этими заключенными Васильев с 16 января работает в механической мастерской тюрьмы, вначале на сверлильном, а затем на токарном станках.

Кроме этих заключенных, в мастерской работает 5заключенных из числа хоз.обслуги, осужденных на 5-7 лет ИТЛ. Заключенные из хозяйственной обслуги размещены в корпусе для хозяйственной обслуги. На работе в мастерских Васильев также обеспечен достаточным агентурным наблюдением.

В камере Васильев не сжился с одним заключенным, который был переведен в другую камеру. В настоящее время заключенный Васильев содержится в камере только с нашим источником и с ним же он выводится на работу в механические мастерские. К работе заключенный Васильев относится добросовестно, освоил сверлильное и токарное дело.

Для изучения токарного и других специальностей металлиста к нему прикреплен высококвалифицированный, до ареста преподаватель ремесленного училища, наш источник, заключенный из хозяйственной обслуги.

Заключенному Васильеву зачтено в январе 18 рабочих дней, в феврале 45, в марте 52, в апреле 56 рабочих дней.

К заключенному Васильеву приезжает жена в среднем два раза в месяц, им представляется личное свидание, в январе месяце к нему приезжала сестра.

Из числа заключенных подлинное лицо Васильева знает работающий в тюрьме заключенный Кальченко. Там он видел несколько раз Васильева, однако заключенный Кальченко это держит в секрете. Кальченко по отбытии срока наказания в конце мая будет освобожден, при освобождении от него будет отобрана подписка о неразглашении на воле подлинного лица Васильева.

Из числа личного состава кое-кто догадывается о личности Васильева, однако нами принимаются меры о неразглашении.

В обращении с администрацией тюрьмы Васильев ведет себя вежливо. Много читает, физически у нас значительно окреп.

Сообщается Вам для сведения.

Начальник тюрьмы №2 Управления МВД Владимирской области подполковник

(Козик)».

Мы начали в те годы говорить много и смело. Мы слушали Ива Монтана, смотрели «Мандат» Н.Эрдмана, спорили о романе В.Дудинцева «Не хлебом единым». Летом 57-го бушевал Международный фестиваль молодежи и студентов. А камере № 18 Владимирского централа сидел «железная маска»

Через много лет в Казани на кладбище мне показали могилу генерала В.И.Джугашвили. На памятнике было написано: «Единственному». И думая сегодня о судьбе этого человека, я невольно прихожу к выводу, что в этой стране никогда ничто не менялось и долго еще не изменится, до тех пор, пока мы не узнаем главные кремлевские тайны.

Вот и все, что я хотел рассказать об истории моей квартиры.

Наш дом, как огромный корабль, неумолимо плывет сквозь время. Остались за кормой времена культа личности, потом оттепели и хрущевского волюнтаризма, весело миновал застой. Бурно покачались на волнах перестройки.

К какому же берегу причалит наш неуправляемый корабль? Писатель Александр Малышкин взял к своему трагическому роману о жизненном переломе «Севастополь» печальный эпиграф, созвучный с нашим временем:

Мы были моряки, мы были капитаны -

водители безумных кораблей.

«…Идут на Север срока огромные…»

В магазине «Лесная быль» на Сретенке мы купили четыре плетенки раков, а директор знаменитой торговой точки, наш добрый знакомый, позвонил в 40-й гастроном на улице Дзержинского, и мы разжились чудовищным по тем временам дефицитом — чешским пивом.

На город опустилось солнечное июньское воскресенье, и сретенские переулки залило радостным светом.

Мы выгрузили наше богатство у большого, когда-то доходного, дома в Большом Сергиевском, где жил наш товарищ Володя Казанцев.

Мы часто собирались у него в большой коммунальной квартире, потому что Володя жил в громадной тридцатиметровой комнате.

Когда-то вся квартира принадлежала его деду, известному инженеру-путейцу. После революции их уплотнили, но, принимая во внимание, что инженер Казанцев слыл крупным железнодорожным спецом, оставили его семье самую большую комнату.

Я любил приходить к Володе и разглядывать старые фотографии, которыми были завешаны стены комнаты.

Это были портреты его огромной родни. Из темных рамок смотрели на нас мужчины в студенческих тужурках, служивых вицмундирах, офицерской форме.

Женщины в платьях с буфами, высокими прическами и обязательным медальоном на груди.

Я смотрел на эти прекрасные лица, и казалось, что кто-то из них, как чеховская Ольга из «Трех сестер», скажет внезапно: «…пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас…»

Как все-таки прекрасно рассматривать старые фотографии.

Рядом с портретом деда в красивой форме инженера-путейца — небольшая фотография отца: гимнастерка, на петлицах три кубаря и саперная эмблема. Он не вернулся в Большой Сергиевский, погиб под Москвой в 41-м.

Портрет самого Володи Казанцева в форме штурмана-речника.

Он остался один из всей дружной старомосковской семьи. Ее смахнули свинцовые ветры Гражданской войны, репрессий и Великой Отечественной.

Наш друг Володя учился в техникуме речного флота и иногда появлялся на улице Горького в красиво сшитой форме с узенькими курсантскими погонами.

Получив диплом штурмана, он проплавал на реках положенные два года, уволился, стал писать. Окончил заочно Литинститут, но каждое лето нанимался на одну навигацию на судно. Плавал по Енисею, Волге, Каме, Москва-реке. Осенью возвращался домой и писал неплохие истории из жизни речников.

В том далеком июле 70-го он плавал в Московском пароходстве. И его сухогруз стал в столице на ремонт двигателя.

Здоровая коммуналка, типично московская, со старыми велосипедами на стене, с сундуками в коридоре, с непременными корытами, висящими в ванной, была пустой. Летом соседи разъезжались по садовым участкам. В те годы это было повальной эпидемией.

Раков поручили варить Валере Осипову, который считал себя непревзойденным специалистом в этом деле. Мы с Володей выполняли его указания.

Когда аромат варящихся раков стал нестерпимым, в глубине квартиры послышались шаги.

На кухню вошел Александр Гаврилович, сосед Володи.

— Меня разбудил этот божественный запах. Здравствуйте, друзья.

Манера говорить, одеколон «Лаванда» и безукоризненный пробор в седоватых волосах совсем не вязались с его профессией. Как мы знали, он вкалывал обыкновенным литейщиком на заводе «Серп и молот».

— Повезло мне, что я в ночную смену работал, — засмеялся Александр Гаврилович, — иначе уехал бы на свой садово-огородный рай и такое пиршество проспал. Возьмете в компанию? Моя доля — две бутылки «Столичной».

Когда разделались с первой кастрюлей раков, ряд пивных бутылок поредел и растаяла одна поллитровка «Столичной», когда мы обсудили «Черный обелиск» Ремарка и поспорили о пьесе «Дион» Зорина, причем литейщик-интеллигент поразил нас точностью формулировок и знанием литературы, Александр Гаврилович сказал странную фразу:

— Раки, пиво, водка. Беседа душевная, день за окном изумительный. Повезло вам, ребята. В рубашке вы родились.

— Не понял, — обсасывая клешню рака, прогудел Осипов.

— А чего понимать-то. Вы же все трое с Бродвея, стиляжки московские.

— Ну и что? — поинтересовался я.

— А то, ребята, не откинь тапочки великий вождь, валили бы древесину или дорогу строили на севере диком.

— С каких дел? — засмеялся Валера. — За нами ничего не было.

— А это вам неизвестно, было или не было. Да и не интересно это никому. Через семнадцатую вы должны были пойти, через семнадцатую.

— А вы откуда знаете?

— Он знает, — вмешался в разговор до этого молчавший Володя.

— Знаю, если говорю. — Литейщик-интеллигент налил себе водки, выпил, оглядел нас насмешливо. — Ну что ж, извините за компанию, — встал и вышел.

— Все, набрался, — усмехнулся Казанцев, — поплыл.

— Да кто он такой? — рявкнул скорый на скандал Валера Осипов.

— Кто он? — Володя налил себе пиво, — Страшноватый персонаж. Был совсем молодым полковником МГБ. Работал с генералом Влодзимирским, занимался контрреволюционными настроениями в молодежной среде. Когда бериевскую бражку арестовали, его тоже посадили. Он пять лет во Владимирской тюрьме просидел. Вернулся, пошел на «Серп и молот» литейщиком. Профессия хотя тяжелая, но денежная. Сложный, странный человек и страшноватый, конечно.

Чуть позже я выяснил, что Александр Гаврилович сам никого не арестовывал и не мучил на допросах, он писал сценарии заговоров. По его заданию агентура разрабатывала намеченных людей и на основании увлечений, разговоров, связей составлялся проект будущего следственного дела.

И для всех, кто шлялся тогда по московскому Бродвею, ходил на танцы в рестораны «Спорт» и «Москва», готова была знаменитая семнадцатая статья УК— умысел.

Я встречал его потом, когда приходил к Володе. Чекист-расстрига вежливо улыбался мне и мило обсуждал новости столичной культурной жизни.

Он смотрел на меня так, словно знал то, что я никогда не узнаю.

Я помню многих, с кем гулял по нашей знаменитой улице. Там были разные компании. И со всеми я был в прекрасных отношениях. Регулярно наши приятели исчезали, и по Бродвею, «Коктейль-холлу», «Авроре» ползли слухи, что их посадили. Но мы тогда не знали, кто и за что.

Истории об их исчезновении слагались самые невероятные и всегда с уголовным уклоном.

Потому что, если бы кто-нибудь сказал, что наши приятели создали антисоветскую организацию или были причастны к шпионажу, мы бы не поверили.

Сомнения стали появляться позже и укрепились после смерти Сталина.

В ноябре 51-го года мы стояли с моим товарищем Виталием Гармашом у ресторана «Киев» на площади Маяковского.

В Центральном театре кукол Образцова закончился спектакль «Под шорох твоих ресниц», театральный шлягер тех лет. Это была пародия на Голливуд, со всеми пропагандистскими аксессуарами, но нас привлекала музыка спектакля. Вполне естественно, что пародия на американскую жизнь шла под прекрасные джазовые композиции.

Оговорюсь опять, что после знаменитого письма ЦК ВКП(б) от 48-го года джаз в СССР, как идеологически вредная музыка толстосумов, был запрещен. Я даже знал двоих ребят с Бродвея, трубача Чарли Софиева и саксофониста Мишу, интересного блондина, получившего за свою внешность кликуху «Фриц», которых арестовали за пропаганду чуждой нам культуры.

По разным лагерям сидело много джазменов. Даже звезда советской эстрады Эдди Игнатьевич Рознер тянул свой срок где-то в Магадане.

Но вернемся к тому ноябрьскому вечеру. Итак, мы стояли у ресторана «Киев», прощались и договаривались о встрече.

Виталий обещал дать мне почитать книгу Андрея Белого, которого не переиздавали с 20-х годов, и вполне естественно, что каждая книга стала библиографической редкостью.

Виталий Гармаш учился в Экономическом институте на Зацепе, увлекался театром и литературой, писал стихи, которые очень нравились нам.

По сей день помню отрывок из лирического стихотворения Виталия:

Не мани меня в даль.

Не буди меня сказкой обманной,

Золотого вина, золотого крыла тишины.

Не развеешь ты мне мишурою своею обманной

Бесконечные сны, бесконечные желтые сны.

Конечно, критики скажут о вторичности, несовершенстве этих стихов. Но нам они нравились, потому что были созвучны с нашим состоянием души.

Со стороны Пушкинской неотвратимо надвигался двенадцатый троллейбус. Огромный двухэтажный сарай. Их уже практически сняли с маршрутов, осталось всего несколько машин. Считалось, что такой троллейбус приносит удачу.

— Повезло тебе, — засмеялся Виталий, — жди удачу. Значит, через три дня, там же?

— На том же месте, — ответил я, — а удачу делим пополам.

Я побежал к счастливому троллейбусу, а Виталий пошел к метро.

Мы договорились встретиться через три дня у кафе «Красный мак» в Столешниковом…

А встретились через сорок восемь лет в Доме кино.

Через три дня Виталий не пришел в условленное место, не появился он и на улице Горького.

По Бродвею пополз слушок, что его арестовали за какие-то стихи.

Одновременно с ним исчезли еще два ярких бродвейских персонажа: Володька Усков и Володька Шорин по кличке «Барон».

Они стали персонажами антисоветской пьесы, сочиненной Александром Гавриловичем, впоследствии литейщиком-интеллигентом.

В «МК-воскресенье» я опубликовал очерк «Вечерние прогулки пятидесятых годов», где писал о том, что пропал с улицы Горького и сгинул в ГУЛАГе поэт Виталий Гармаш.

А через некоторое время получил письмо от товарища своей молодости, мы встретились в Доме кино, и он рассказал мне свою трагическую историю.

Как появился в его жизни человек по имени Володя, Виталий Гармаш не может сказать до сих пор. Он словно из небытия материализовался, где-то за ресторанным столом, потом они гуляли по ночной Москве и читали друг другу стихи.

Сегодня, когда прошло почти полвека с тех непонятных времен, Виталий вспоминал, что почти ничего не знал о новом товарище, кроме того, что тот читал по памяти всего Есенина.

Они гуляли по улице Горького, ходили в пивной бар на Пушкинской площади, любили заглянуть в «Коктейль-холл» и посидеть в «Авроре».

Не поужинать, не выпить, а именно посидеть. Было в те годы такое ритуальное действо.

Мы приходили в ресторан одетые во все самое лучшее, брали легкую закуску, сухое вино, слушали музыку, танцевали, трепались со знакомыми.

Выпивка и еда нас мало интересовали, главным было, если ты пришел без барышни, наметить за чьим-то столом хорошенькую девушку и постараться пригласить ее танцевать. А дальше — как карта ляжет. Или умыкнуть ее из ресторана, или получить телефон.

Иногда возникали так называемые «процессы», когда спутники дамы начинали выяснять отношения по формуле: «А ты кто такой?» — или «большие процессы», когда начиналась драка.

Категорию ресторанных драчунов так и называли — «процессисты».

Новый друг Виталия почему-то не любил наших базовых кабаков: «Авроры», «Метрополя», «Гранд-Отеля».

Он предпочитал «Узбекистан», «Арагви», кафе «Арарат». Там, безусловно, вкусно кормили, но не было привычной компании.

Много позже я узнал, что эти кабаки, славящиеся своей экзотической кухней, посещали дипломаты и иностранцы, живущие в Москве, поэтому эти точки общепита находились под постоянным контролем МГБ.

Однажды Виталий с новым другом Володей решили посидеть. У «Авроры» стояла очередь, и надо было придумывать историю, что в зале ждут друзья, и совать деньги швейцару, поэтому решили идти в «Узбекистан».

Сели, заказали, разговор не клеился, скучновато было в этом ресторане, да и оркестранты в декоративных халатах и тюбетейках играли какую-то тягучую узбекскую муру.

К их столу подошел одетый во все заграничное, как опытным взглядом московского пижона отметил Виталий, высокий блондин.

— Позвольте присесть с вами? — с легким акцентом спросил он.

— Конечно, садитесь, — оживился Володя.

Разговорились, выпили. Новый знакомый начал говорить о том, как приятно ему пообщаться с советскими молодыми людьми, достал удостоверение газеты «Нью-Йорк Таймс».

Виталий прочел его фамилию — Андерсон.

Они проговорили весь вечер об искусстве, литературе, поэзии. Прощаясь, договорились встретиться завтра, Андерсон пообещал принести поэтические сборники русских эмигрантских поэтов.

Разве мог Виталий Гармаш тогда знать, что стихи тоже являются частью идеологической диверсии…

Тот ноябрьский слякотный вечер он запомнил на всю последующую жизнь.

Виталий, не торопясь, миновал кинотеатр«Центральный», прошагал мимо памятника Пушкину; у входа в ресторан ВТО поболтал пяток минут со знакомым джазистом Лешей Рыжим и подошел к Елисеевскому.

— Слышь, друг, — обратился к нему невысокий коренастый человек в драповом полупальто. — Я приезжий, как к Центральному телеграфу пройти? — улыбнулся он фиксатым ртом.

— Да вот он, на другой стороне, видите, земной шар све…

Виталий так и не успел докончить, ему внезапно умело вывернули руку.

— Не дергайся, — угрожающе проговорил человек в модной серой кепке-букле. — МУР.

Их затолкнули в небольшой автобус, стоящий у тротуара. В машине фиксатый дернулся, вырвал руку и вытащил из-за пазухи пистолет.

Один из оперативников ударил его по руке, и оружие упало на пол. Щелкнули наручники.

— Будешь дергаться, Хомяк, — сказал один из оперов, — я из тебя отбивную сделаю.

Ехали недолго, по Пушкинской улице, к знаменитому «полтиннику» — 50-му отделению милиции.

Это была славная точка. Именно сюда со всех центровых ресторанов свозили «процессистов», сюда доставляли задержанных «золотишников» из Столешникова и спекулянтов от многочисленных комиссионных.

Виталий уже побывал здесь пару раз после кабацких скандалов, но все кончалось благополучно. Штрафовали и, несмотря на угрозы, писем в институт не посылали.

В «полтиннике» работали в общем-то хорошие ребята, и начальник их, подполковник Иван Бугримов, был хоть и громогласен, но к молодежи относился снисходительно, не портил нам жизнь.

Виталия отвели в кабинет, где муровский опер в две минуты разобрался, что парень никакого отношения к фиксатому не имеет.

— Посиди в коридоре, мы тебя сейчас по ЦАБу пробьем — и гуляй.

Виталий прождал в коридоре больше часа. Мимо него пробегали возбужденные люди в форме и в штатском, потом приехал какой-то важный чин в кожаном пальто.

Гармаш понял, что сыщики поймали крупную птицу.

В коридор вошел опер, занимавшийся им.

— Ты все сидишь?

— Сижу.

— Подожди. — Он скрылся за дверью кабинета и снова появился с паспортом Виталия в руках. — Иди, ты свободен. Только теперь, студент, сначала документы спроси, а потом дорогу показывай.

— А кто он?

— Бандит, убийца и сволочь. Пойдем, я тебя выведу отсюда.

Виталий вышел на улицу и подумал о том, что вполне может успеть в «Узбекистан».

Он сделал первый шаг, и из «Победы», стоящей напротив отделения, вышли двое в одинаковых синих пальто и серых шляпах.

— Гармаш? — спросил один.

— Да.

— Виталий Иванович?

— Да.

— МГБ, — человек в шляпе достал удостоверение. — Быстро в машину и не дергайся.

— Что, ребята, — крикнул курящий у входа муровский опер, — опасного шпиона заловили?! Помощь не нужна?

— Сами справимся, — буркнула шляпа.

Все произошло настолько неожиданно, что Гармаш не успел испугаться.

«Победа» въехала в раскрывшиеся железные ворота и остановилась у небольшой двери с глазком.

Один из эмгэбэшников нажал звонок, и они вошли.

Дверь захлопнулась. На долгие годы.

Его вели коридорами, совсем обычными, как в любом учреждении, и люди на пути попадались, похожие на многочисленных советских служащих, они уступали дорогу, и на лицах у них не было любопытства, обычная рутинная скука.

Его ввели в большой, ярко освещенный кабинет, в нем было пять человек в штатском.

— А, Гармаш, — сказал хозяин кабинета, невысокий худенький человек.

Он встал из-за стола, взял в руки тоненькую папку.

— Конечно, МУР подгадил нам, но ничего, на тебя и твоих дружков вполне хватит. Во внутреннюю тюрьму его.

— За что? — только и смог спросить Гармаш.

— А ты не знаешь? К нам просто так не попадают. К нам привозят только контрреволюционеров. Уведите его.

Потом Виталий узнал, что этот невысокий человек был полковник Герасимов, начальник особой следственной части УМГБ Москвы.

— Все из карманов на стол… Так… Снять пиджак и рубашку… Так… Поднять руки… Рот открой… Да шире, слышишь?… Так… Можешь захлопнуть… Снять брюки и трусы… Так… Раздвинуть ягодицы… Так… Одевайся… Опись готова… Подпиши… Ручка… Деньги… Записная книжка… Часы… Все на месте… Шнурки вынули, галстук и брючный ремень изъяли.

Оперативников в шляпах не было, конвоировали сержанты-сверхсрочники в шерстяных зеленых гимнастерках с голубыми погонами МГБ.

Ночь в боксе. В каменном мешке, стоя. Затекли ноги, появилось чувство страха. Не от того, что происходит, а от неизвестности. От непонятной тоненькой папки, от слов «контрреволюция», от ощущения своего бессилия.

Он все же задремал, стоя, как лошадь, и разбудил его шум открываемой двери.

— Смотри, спал, — удивился надзиратель. — Пошли.

Ноги затекли, но с каждым шагом они вновь наливались силой.

Коридор. Дверь. Лестница вниз. Снова дверь. За ней вторая, решетчатая. Коридор. Железные двери.

— Стоять! Лицом к стене!

Лязгнул замок.

— Заходи.

Камера три на пять. Кровать. Параша. Стол. Табуретка.

Дверь захлопнулась.

Через час принесли завтрак, кашу из неведомой крупы, кусок черного хлеба, кружку якобы чая и два куска сахара. Страна, строящая социализм, не собиралась сытно кормить своих врагов.

При шмоне ему оставили сигареты. Две мятые пачки «Дуката», одна полная — десять штук, вторая початая — шесть. Виталий понял первую заповедь — курево надо экономить.

Неделю его не вызывали на допрос. Неделю он ел вонючий тресковый суп на обед и непонятную кашу на ужин. Неделю он надеялся, что тот невысокий худенький человек во всем разберется и выпустит его. И эта одиночка и яркий, днем и ночью, слепящий свет здоровенной лампы останутся в прошлом.

Однажды дверь открылась и надзиратель скомандовал:

— На выход.

И опять коридоры, двери и команда стоять.

Сержант постучал и доложил:

— Арестованный для допроса доставлен.

Обычная комната, стол, шкаф, стулья.

За столом — молодой человек, в аккуратном бостоновом костюме.

— Здравствуйте, Виталий Иванович. Садитесь. Я — ваш следователь капитан Жарков.

Он сел.

— Хотите курить? Берите мои папиросы. Я знаю, что сигареты у вас кончились. Но в тюрьме есть ларек, при обыске у вас изъяли сто двадцать рублей, на них вы можете покупать папиросы в тюремном ларьке. Сначала давайте запишем ваши установочные данные. Итак, фамилия, имя, отчество, год и место рождения.

— Но я же ни в чем не виноват.

— Невиновных к нам не привозят. А моя задача — разобраться объективно в этой непростой ситуации.

И начался первый, многочасовой допрос.

— При обыске в вашей квартире мы обнаружили два ствола, вальтер и браунинг. Это ваше оружие?

Следователь положил на стол два пистолета.

— Это именное оружие моих родителей. Матери и отца. Вы же видите, на рукоятках еще остались следы наградных пластин.

— Значит, не ваше. Так и запишем. Ну а теперь перейдем к вашей активной контрреволюционной деятельности.

Первый допрос закончился ничем. Виталий не смог убедить следователя, что все происходящее — чудовищная ошибка, а Жарков не получил вожделенной подписи под протоколом.

Следующий допрос начался с вопросов:

— Вы знаете Ускова?

— Да.

— Шорина?

— Да.

— Левина?

— Да.

Далее следовало перечисление еще десяти неизвестных фамилий.

— Этих не знаю.

— Знаете, только не хотите говорить.

— Не знаю.

И снова в камеру.

Два шага до одной стены, два — до другой. Виталий сочинял стихи. Пытался навсегда запомнить их. И они откладывались в памяти, врезались навечно, потом в лагере он запишет их на бумаге.

Вопросы, вопросы, вопросы,

Зачем, почему и в связи,

Кружатся допросов колеса

Вокруг лубянской оси.

Вопросы, как гвозди Голгофы,

Пробили все ночи и дни,

И даже лубянские профи

Не знают ответа на них.

Но в этом Виталий Гармаш ошибался. Офицеры особой следственной части точно знали ответы на все вопросы. И они решили их подсказать двадцатилетнему несмышленышу.

Однажды, когда он заснул, его разбудили и повели на допрос.

На этот раз Жарков не жал на него. Расспрашивал о жизни, об увлечениях. Читал его стихи, изъятые при обыске.

— Ты каких поэтов любишь? — спросил он.

— Блока, Есенина, Ахматову…

— Вот видишь, любишь поэтов-патриотов, а следствию помочь не хочешь.

Жарков взглянул на часы.

— Засиделись мы, подъем через сорок минут. Иди в камеру.

Он пришел в камеру и провалился в темную пропасть сна.

— Подъем! Подъем!

Он пытался спать, сидя на табуретке. Но надзиратель регулярно будил его. Засыпал на ходу на прогулке, падал.

Дни превращались в кошмары. Начался бред. Он видел на бородавчатых стенах камеры какие-то яркие картинки, похожие на абстрактных животных. Он уже не пугался, не думал ни о чем, все его существо заполнило одно желание — спать.

И опять спасали стихи. Которые он бормотал словно в бреду:

Каждый вечер полчаса под фонарями,

Захлебнувшись болью на бегу,

Сумасшедший с дикими глазами

Мечется в асфальтовом кругу.

Дребезжат, скрипят изгибы водостоков

На карнизах. Стынут блики дня,

Мечется в зубах у черных окон

Человек, похожий на меня.

На пятнадцатый день бессонницы, измученного, потерявшего ощущение реальности, его снова вызвал на допрос Жарков.

Виталий практически не мог отвечать на вопросы, не слышал их, не понимал.

— Подпиши! — кричал следователь.

— Подпиши!

— Подпиши!

И он подписал. Тогда Виталий не знал, что подпись эта была чистой формальностью. И нужна была Жаркову только для отчета перед начальством. Приговор уже был подписан.

Однажды, когда он шел с допроса, в коридоре столкнулся с двумя офицерами МГБ. Один из них посмотрел на Гармаша, улыбнулся и подмигнул ему.

Это был тот самый корреспондент «Нью-Йорк Таймс» Андерсон.

На заседание трибунала войск МГБ их привезли втроем: Володю Ускова, Володю Шорина и его. Заседание было предельно коротким.

За подготовку террористического акта против товарищей Маленкова и Кагановича, за создание антисоветской организации, ставящей целью подрыв советской власти, им дали три статьи УК — 58-10, 58-4, 58-8 через семнадцатую статью УК.

Общий срок — 25 лет исправительно-трудовых лагерей и пять лет «по рогам», то есть лишения избирательных прав.

Все трое получили одинаково, несмотря на то что Володя Шорин, по кличке «Барон», смог вынести и бессонницу, и побои и ничего не подписал.

Позже, когда они вернулись, Усков тщательно скрывал, что сидел как «враг народа», он говорил, что отбывал срок за грабеж с «мокрухой».

И Володька Шорин, заядлый охотник и рыболов, сказал мне просто:

— Знаешь, Эдик, ненавидел я их сильно, поэтому не боялся. Не сломили они меня.

В день приговора Виталий смотрел на трех солидных полковников в глаженых мундирах и не мог понять: неужели эти умудренные жизнью, пожилые мужики всерьез воспринимают происходящее, губят жизнь трем двадцатилетним мальчишкам. Ему, студенту Экономического института, театральному осветителю Володе Шорину и не работающему Ускову.

Оказывается, делали они это вполне серьезно.

А дальше — два месяца в общей камере внутренней тюрьмы, потом этап, почему-то Владимирская спецтюрьма на одни сутки. И снова этап.

В вагонной камере всего трое, несмотря на то что остальные камеры забиты под завязку.

Террористов и убийц возили отдельно.

Потом знаменитый Степлаг. И каторжный номер на спину и на грудь — СЖЖ-902.

Там Виталий встретил ребят, исчезнувших с Бродвея: Юру Киршона, сына знаменитого драматурга, и Алика Якулова, первого лауреата конкурса молодых скрипачей в Праге.

Они тоже были очень опасны режиму. Студент Литинститута и выпускник консерватории.

Всякое было в лагере. И ужасное и хорошее. Человек приспосабливается ко всему. Работа, БУР (барак усиленного режима), редкие письма и передачи.

Я не буду повторяться, о лагерной жизни писали много.

— Знаешь, как я узнал, что наступили перемены? — спросил Виталий меня.

— Конечно, нет.

— Я увидел, как майор, начальник оперчасти лагеря, выносит из кабинета вверх ногами портрет Берия. Вот тогда я понял, что начались перемены.

В апреле 1955 года, Гармаш тогда находился в Лефортовской тюрьме, его вызвали и сказали:

— Ваше дело пересмотрено, вы свободны.

Он вышел в московский апрель, в солнце, в бушевание капели в лагерном комбинезоне со споротыми номерами.

Жизнь развела нас, и мы не встретились раньше. Ивот мы сидим в баре Дома кино и Виталий рассказывает мне свою длинную печальную историю.

Седой человек, в очках с толстыми стеклами, один из крупнейших наших специалистов-статистиков, а я все равно вижу стоящего у ресторана «Киев» молодого веселого московского парня. Жизнь не сломила его, человек все равно сильнее обстоятельств, хотя обстоятельства эти не всегда добры к нему.

Кровавая оттепель

На бывшей Пушкинской, а ныне Большой Дмитровке, из здания Совета Федерации густо повалили новые российские сенаторы, похожие на банщиков, вышедших прогуляться в выходной день.

Охрана оттесняла прохожих с тротуара, опасаясь за бесценную жизнь областных паханов.

Я подождал, когда власть влезет в свои иномарки, и пошел в сторону улицы Москвина, то бишь Петровского переулка, свернул в него и увидел настежь распахнутую дверь подъезда, в котором прожил пятнадцать лет, за вычетом достаточно долгой военной службы и работы на Севере и целине.

Я вообще-то не склонен к посещению старых пепелищ. Прошло и кануло. Осталось в памяти собранием смешных и грустных историй. Но все же зашел в подъезд и удивился, увидев, как реставраторы отмыли стены, закрашенные, как я помню, казарменной зеленой краской, и появились на ней рисованые медальоны с виноградом, чашами и еще чем-то неразборчивым.

Ремонт в подъезде шел по первому банному разряду, видимо, дом готовили под заселение для новых хозяев жизни.

На дверях нашей коммуналки еще оставалась цифра 20, а под ней каким-то чудом сохранился частично список жильцов.

«…цкий — 3 звонка» — все, что осталось от меня на этой двери.

Я толкнул ее, и она поддалась со знакомым мерзким скрипом. В длинном коридоре два здоровенных мужика волокли какие-то мешки в сторону бывшей кухни.

Из дверей комнаты, где когда-то проживал главный хранитель Музея искусств Андрей Александрович Губер, вышел персонаж с повадками бригадира и спросил меня просто и незатейливо:

— Тебе чего, мужик?

— Понимаешь, жил я здесь раньше.

— Понял, — обрадовался бригадир, — решил зайти попрощаться.

— Вроде того.

— А где твоя комната?

— Вот она, — показал я на дверь.

— Иди, мужик, посмотри, мы там еще ничего не трогали.

Пустая комната показалась мне большой и незнакомой.

Два окна, выходящих на север, ниша, где когда-то стоял платяной шкаф, куча мусора в углу. Вот и все, что осталось от моей прежней жизни.

Я поселился в этой комнате, когда мне было восемнадцать, и ушел из нее в тридцать три, ни минуты не сожалея об этом.

Но все-таки жили в ней воспоминания, голоса ушедших друзей, лица веселых подруг. Здесь, вернувшись из командировки, писал я свои незатейливые очерки, здесь сочинил первый киносценарий и первую книгу.

У этого подъезда зимой 57-го я вылез из такси, поднялся по ступенькам и открыл своим ключом дверь. Все, как в фильме «Жди меня», имевшем огромный успех у военной молодежи.

Я повесил шинель на вешалку у двери и затащил в комнату два здоровых чемодана, которые у нас назывались «Великая Германия». На достаточно крупную сумму восточных марок, выданных мне при увольнении, я прилично прибарахлился.

Я доставал пиджаки и брюки и вешал их в шкаф, когда в дверь моей комнаты постучали и вошел сосед, слесарь Сашка.

— Ты приехал? — спросил он.

— Как видишь.

— В отпуск или совсем?

— Вроде совсем.

— Значит, в народное хозяйство, — щегольнул он эрудицией.

— Именно.

— Тогда отдай мне шинель.

— А зачем она тебе?

— Я из нее куртку сделаю, а то не в чем на работу ходить.

— Бери.

— А кителек тебе тоже не нужен?

— Нужен.

— Ну, ладно, — милостиво согласился он, — я пока шинель возьму.

Я отстегнул погоны, бросил их в шкаф и отдал соседу шинель.

Пока я разбирался с вещами и собирался отправиться на кухню за горячей водой для бритья, именно на кухню, так как в ванной комнате проживала семья из четырех человек местного слесаря-сантехника, ко мне в комнату ворвалась разгневанная мать слесаря Саши. И, словно видела меня только вчера вечером, заверещала:

— Ты зачем ему шинель отдал, ирод?!

— Так ему не в чем на работу ходить, Ольга Ионовна, — пытался оправдаться я.

— Пропить ему нечего, — зарыдала почтенная старуха и удалилась, хлопнув дверью.

Вечером, когда я одевался «во все дорогое», как любил говорить мой приятель Рудик Блинов, чтобы отбыть в кафе «Националь», где мои кореша уже накрыли поляну в честь моего возвращения к «мирной» жизни, хлопнула входная дверь, в коридоре повис пролетарский мат, в котором упоминались шпиндель, резец и еще ряд предметов слесарной оснастки. Это вернулся сосед Сашка, видимо удачно продавший мою шинель. Мат прерывался криками Ольги Ионовны, женским плачем и звоном разбитой посуды.

Я вышел в коридор, застегивая пальто, и увидел стоявшую у телефона соседку, интеллигентнейшую Раису Борисовну, жену Губера.

Она прижала ладонь к щеке и сказала трагически:

— И так каждый день. Когда же это кончится?

— Проспится и затихнет, — ответил я.

— Ой, — сказала соседка, — вы вернулись? Надолго?

— Навсегда.

— Слава Богу, может, вы его угомоните.

Я открыл дверь, вышел на площадку и понял вдруг, что вернулся навсегда. Залогом тому стала моя щегольская шинель, пропитая слесарем Сашей.

Я буду рассказывать в этом очерке о времени, которое тогда называли оттепелью. О том, как после сталинской диктатуры интеллигенция мечтала о социализме с человеческим лицом.

Лик сей для меня загадочен и по нынешний день, хотя в те годы я в него свято верил.

Я не буду поднимать архивы пленумов ЦК КПСС, в которых описывается борьба Хрущева с антипартийной группой. Пусть это делают историки.

Много позже я узнал о событиях 57-го года, о сваре на пленуме и Президиуме ЦК КПСС непосредственно от людей, оставивших Хрущеву власть, — маршала Жукова и генерала Серова. В том же году ходили разговоры, что Никита Хрущев в обмен на документы о репрессиях на Украине, где он был в те годы первым секретарем украинских большевиков, отдал хохлам Крым.

Я же расскажу о том, что видел в те годы человек далекий от политики и любящий литературу, кино и журналистику.

Самое ошеломляющее для меня заключалось в том, что вернулся я практически в другую страну. Я шел по улицам и замечал, что чего-то не хватает. И только через несколько дней понял, что исчезли плакаты с ликом Сталина. Раньше они торчали в витринах каждого магазина и были строго отобраны по тематике.

Так, в Елисеевском красовался плакат, на котором седоусые колхозники вручали вождю плоды своего труда. Протягивали снопы пшеницы и корзины с фруктами. В магазинах игрушек Сталин ласково улыбался детям. А в книжном был самый серьезный плакат. Великий мыслитель склонился над столом с ручкой в руке, и все это на фоне монументального сталинского труда «Марксизм и вопросы языкознания».

Портреты и скульптуры поверженного вождя стремительно исчезли с улиц и площадей всей необъятной Родины.

Я помню единственное последствие исторического ХХ съезда партии, докатившееся до города Галле, расположенного в Восточной Германии.

Ночью меня разбудил дежурный по роте и срывающимся от волнения голосом сообщил, что только что в казарму влетел капитан, пропагандист политотдела — была раньше такая должность в вооруженных силах, — и срывает со стены все изображения Сталина. Дежурный доложил, что на всякий случай он поднял отдыхающую смену дневальных и распечатал ружпарк.

Я быстро оделся и, ошеломленный этим известием, выдвинулся, как пишут в боевых донесениях, в расположение своей роты.

Войдя в ленинскую комнату, я увидел потного капитана Анацкого, который срезал последний портрет вождя со стенгазеты.

— В чем дело? — спросил я.

Капитан ошалело посмотрел на меня, потом на четверых громадных бойцов рядом со мной и сказал трагическим шепотом:

— Сталин — враг народа, его разоблачили на съезде. Завтра все узнаете.

Я попросил его остаться, позвонил в штаб, где меня немедленно соединили с замполитом части, который, как ни странно, бодрствовал в это неурочное для политработников время, и он достаточно резко приказал мне не препятствовать работе политаппарата.

Дежурный по части, у которого я хотел прояснить обстановку, ответил мне с армейской простотой:

— Да пошли они все… Ложись спать, завтра все узнаем.

Армия была в те годы практически закрытым государственным институтом.

Те, кто служил в Союзе, уходили вечерами в город, могли общаться с разными людьми, получать определенную информацию.

Служба за границей полностью отрезала нас от любых новостей, даже письма из дома просматривались военной цензурой.

Из всех докладов и решений ХХ съезда до нас донесли главное. Страна вступает в новый исторический этап, и ей хотят навредить поджигатели войны, поэтому надо усилить боеготовность частей и подразделений.

Правда, меня мало интересовали партийные разборки, потому что шла подготовка к тактическим учениям, на которые должен приехать генерал-полковник Гречко.

Оторванность от тех событий, которые так близко к сердцу принимались в стране, мое мировоззрение, оставшееся на уровне 53-го года, заставили меня по возвращении домой заново постигать сложную науку московской жизни.

Тогда я еще не мог понять, что время стремительно и переменчиво. Я уезжал из одной Москвы, а вернулся совсем в другую.

Годы, которые я не видел города, изменили его дух и быт до неузнаваемости.

Оттепель. Странное слово, перенесенное из романа Ильи Эренбурга на человеческие и общественные отношения.

Странное слово. Странное время.

Москва заговорила, правда, еще боязливо, с оглядкой. На кухнях, в редакциях, в заводских курилках. Ах, этот свежий ветер! Пьянящий и обманный. Через несколько лет для многих из нас он обернется горем. Дорого заплатило мое поколение за этот в общем-то эфемерный глоток свободы.

Но все-таки этот глоток люди сделали, почувствовали вкус свободы. И в этом главная заслуга ХХ съезда и политической линии Хрущева.

Я приходил в компании, слушал, о чем спорят люди, и мне становилось не по себе. Раньше за это немедленно волокли на Лубянку, где выписывали путевку на продолжительный отдых в «солнечную» Коми.

Люди говорили об ужасах сталинских репрессий, о том, как член Президиума ЦК КПСС Екатерина Фурцева пробовала прекратить выступления возмущенных тяжелой жизнью рабочих московских заводов, осуждали наше вторжение в Венгрию.

Они осуждали солдат, не имея никакого представления о том, что такое приказ и воинский долг, о том, что армия живет по другим законам и исповедует другие ценности.

Однажды Валера Осипов, тогда уже знаменитый московский журналист, спецкор «Комсомолки», приволок меня в какую-то огромную квартиру на Таганке, где собирались художники, молодые журналисты, поэты.

Много пили, много спорили, читали стихи.

Мне особенно запомнились вирши, которые прочел Саша Рыбаков, молоденький студент журфака МГУ.

Я не помню их все, не помню фамилию автора, хотя Саша называл ее. В память врезалось одно четверостишие, удивительно точно определявшее время, в которое мы жили тогда.

О романтика! Синий дым!

В Будапеште советские танки,

Сколько крови и сколько воды

Уплывет в подземелья Лубянки.

В этой последней строчке я почувствовал некое предупреждение, которое посылал всем нам неизвестный поэт.

Но ощущение это было коротким и стремительным, как вспышка зажженной спички в темной комнате, о которой не стоит долго вспоминать.

Все это придет позже.

А пока в Москве свершилось три культурных события.

Гастроли Ива Монтана, пьеса Николая Эрдмана «Мандат» на сцене Театра киноактера и роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым».

Приезд французского шансонье в страну победившего социализма был похож, как писали в свое время Илья Ильф и Евгений Петров, «на приезд государя-императора в город Кострому».

Таких сенсационных гастролей не было в Москве больше никогда.

Они были обставлены на государственном уровне. Руководству страны приезд Ива Монтана и его знаменитой жены Симоны Синьоре был необходим, чтобы хоть как-то повлиять на общественное мнение Запада после подавления венгерской революции.

Монтан, человек близкий к самой могучей в Европе— французской компартии, должен был доказать миру, что никакого железного занавеса не существует, что общество наше открыто и справедливо, что советский социализм — оптимальное государственное устройство.

Визит французского шансонье был обставлен по-царски.

Ему были отданы лучшие залы. Наш шансонье Марк Бернес исполнял по радио песню, посвященную французскому гостю, «Когда поет далекий друг». Срочно была издана книжка Ива Монтана «Солнцем полна голова».

Наверно, после похорон Сталина Москва не знала такого столпотворения.

На сцену выходил киноактер, которого мы знали по нескольким фильмам, шедшим в нашем прокате. Особенной популярностью пользовалась лента «Плата за страх».

Он был одет в элегантный твидовый пиджак и свитер. И мы, привыкшие к вытертым фракам и галстукам «бабочка» наших певцов, в восторге глядели на человека, поднявшегося на сцену прямо из зала.

Ну и, конечно, его песни, их мелодии после многолетнего концертного аскетизма казались всем подлинным откровением.

Сам Ив Монтан был потрясен такой встречей. В одном из своих интервью газете «Монд» он рассказывал, что его поразил концерт в Лужниках, огромный зал, к которому он не привык, и масса людей.

Действительно, на концерте присутствовало около десяти тысяч зрителей.

Мой старинный друг Жорж Тер-Ованесов, с огромным трудом прорвавшийся на этот концерт, рассказывал мне, что Монтан из зала казался совсем маленьким, но акустика была отличной и голос его звучал превосходно.

Зал ревел, спутницы Жоржа умилялись до слез. Одна из них, известная в те годы московская львица Таня Щапова, сказала с придыханием:

— Все бы отдала, чтобы получить его автограф.

В руках, унизанных не слабыми кольцами, она сжимала заветную книжку «Солнцем полна голова».

Жорж вспомнил, что когда-то переплывал под огнем Одер, таща за собой полузахлебнувшегося языка, встал и пошел к сцене.

Армейским разведчикам часто сопутствует удача, он встретил администратора концерта, своего доброго знакомца по кафе «Националь», и попросил его помочь получить автограф.

— Нет вопросов, — ответил тот и отвел Жоржа за кулисы.

В те годы звезд еще не охраняли громадные амбалы из никому не ведомых агентств.

Монтан отдыхал в антракте, но встретил моего друга приветливо и с удовольствием подписал книжку.

Жорж вернулся к дамам и был, естественно, восторженно встречен.

А через два дня в кафе «Националь» мне рассказали, что Тер-Ованесов давно дружит с самим Ивом Монтаном, он принимает его в любое время и выполняет все его просьбы.

Оттепель заканчивалась, в газетах замелькали статьи, в которых советский народ осуждал антипартийную группу Маленкова, Кагановича, Молотова и «примкнувшего к ним Шепилова».

Даже анекдот появился:

«— Какая самая длинная фамилия в СССР?

— Примкнувшийкнимшепилов».

А Юрий Карлович Олеша, выпив рюмку коньяка за нашим столиком в «Национале», прочитал нам веселое четверостишие:

Однажды, выпить захотев,

Зашли в знакомый ресторан,

Атос, Портос и Арамис

И к ним примкнувший Дартаньян.

Потом был Международный фестиваль молодежи и студентов. Самый веселый и красивый праздник, который мне пришлось увидеть в Москве.

Две недели город жил в праздничном угаре. Люди без всяких установок партийных и комсомольских организаций выходили на площади слушать джаз, петь, танцевать.

Это, видимо, и испугало партийных лидеров, гайки начали закручивать сразу после окончания праздника.

Позже в Москве пройдет еще один фестиваль, но это будет четко организованное политическое мероприятие, скучное и неудачное.

Кстати, во время проведения Московского фестиваля в 1957 году в городе практически не было уголовных происшествий. Никто из гостей не пожаловался на то, что юркие щипачи обчистили карманы, домушники «слепили скок» в их гостиничных номерах, а гопстопники в темных переулках поснимали с иностранцев фирменные шмотки.

В чем был секрет этого, мне рассказал начальник МУРа, покойный Иван Васильевич Парфентьев.

Те, кто внимательно следит за процессами, происходящими в криминальном мире, могут точно определить, как он эволюционирует вместе с социальными и политическими изменениями в обществе.

Конец сталинского режима, амнистия 1953 года, пересмотр целого ряда уголовных дел, облегчение режима содержания в местах заключения не разрядили, а, наоборот, усложнили оперативную обстановку в стране.

Как никогда, вырос в те годы авторитет уникального преступного сообщества «воров в законе».

В преддверии фестиваля партийные лидеры провели совещание с работниками милиции, где пообещали массовое изъятие партбилетов и снятие погон.

Что оставалось делать сыщикам? Парфентьев с группой оперативников собрал на даче в Подмосковье московских «воров в законе» и криминальных главарей близлежащих областей.

Комиссар Парфентьев говорил всегда коротко и энергично, употребляя ненормативную лексику.

Он разъяснил уркаганам сложное международное положение и пообещал, если они не угомонятся на время международного торжества, устроить им такое, что сталинское время они будут вспоминать, как веселый детский новогодний утренник.

Уголовники в те годы свято блюли свои законы и дали слово просьбу сыщиков не только исполнить, но и со своей стороны приглядывать за залетными.

Правда, после фестиваля все пошло по-прежнему, но это уже другой рассказ.

Никита Хрущев был человеком неожиданным. Запуск первого советского спутника был грандиозным успехом нашего ракетостроения. Новые боевые средства вполне могли донести ядерные головки в любую точку земного шара. Теперь мнение Запада не имело для генсека никакого значения.

Яркой иллюстрацией его отношения к международному общественному мнению может послужить дело Пастернака.

Сознаюсь сразу, к своему стыду, я в те годы не читал ничего из того, что написал этот великий поэт. Да и где я мог это увидеть? В армейской библиотеке, где стояли поэтические сборники Константина Симонова (которого я, кстати, очень любил в те годы), Николая Грибачева, Анатолия Сафронова…

До армии я увлекался запрещенной поэзией Ивана Бунина, Николая Гумилева и полузапрещенного Сергея Есенина.

Так что известие о Нобелевской премии и идеологической диверсии я принял на веру.

В ноябре меня вызвал главный редактор «Московского комсомольца» Миша Борисов и сказал:

— Поедешь в Театр киноактера, там собрание творцов. Будут осуждать Пастернака. Сделай хороший репортаж.

— Да я, Миша, должен сделать очерк о Школе милиции.

— Твоя школа никуда не убежит. Пастернак сегодня важнее.

Я вышел от главного и столкнулся в коридоре с нашим автором, молодым писателем Левой Кривенко.

— Ты что, завтра уезжаешь? — спросил он.

— Еду на собрание в Театр киноактера.

— Будешь писать о Пастернаке?

— Такое задание.

— А ты знаешь, что Константин Георгиевич Паустовский осуждает кампанию травли Бориса Леонидовича?

Паустовский был моим любимым писателем и непререкаемым нравственным авторитетом.

— Лева, у тебя есть стихи Пастернака?

— Конечно. А ты их не читал? — Он посмотрел на меня, как на воскресшего мамонта. — Пошли, я тебе дам.

Всю дорогу до его дома, а жил он напротив редакции, на другой стороне бульвара, он сокрушался:

— Ты же любишь поэзию. Гумилева наизусть шпаришь — и не читал Пастернака.

Всю ночь я читал стихи и никак не мог понять, за что ополчились на такого прекрасного поэта.

На следующий день на судилище я увидел властителей дум, в хорошо сшитых костюмах, которые, брызгая слюной, обливали грязью своего талантливого коллегу.

С тех пор я перестал читать книги многих наших авторов, я слишком хорошо помнил, что они говорили осенью 1958 года.

Материал я не написал и честно сказал об этом Борисову.

Он выматерился, поставил в номер тассовку, а мне сказал:

— Мог бы имя себе сделать.

Нобелевская премия за 1958 год была присуждена Борису Пастернаку «за выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и в области великой русской прозы». С присуждением высокого отличия Пастернака поздравил телеграммой секретарь Нобелевского комитета Андрес Эстерлинг.

23 октября 1958 года Борис Леонидович шлет ответную телеграмму:

«Бесконечно благодарен, растроган, горд, удивлен, смущен».

Заметьте, в формулировке о присуждении премии не упоминается крамольный по тем временам роман «Доктор Живаго».

Кажется, все наши деятели литературы и искусства должны были бы с радостью принять высокую оценку труда своего коллеги.

Но Никита Хрущев воспринял это известие как страшную идеологическую диверсию западных спецслужб.

Да и действительно, кто такой Пастернак? Не орденоносец, не лауреат, не секретарь Союза советских писателей. Сидит себе в Переделкино и пишет стихи из дачной жизни.

И вдруг ему, а не героям социалистического реализма, как Федин, Марков, Бубенов, Сафронов, такая честь.

И началась организованная на государственном уровне травля.

Сегодня, когда о деле Пастернака написаны сотни страниц, все почему-то вспоминают цековского идеолога Д.Поликарпова, Г.Маркова, К.Федина, но не они были главными: борьбу с беззащитным поэтом возглавил тогдашний председатель КГБ Александр Шелепин, зять генсека Алексей Аджубей и главный комсорг страны Сергей Павлов.

Не так давно я услышал, что Роберт Кеннеди говорил о том, как ЦРУ специально передало материалы на А.Синявского и Ю.Даниэля нашим спецслужбам, чтобы начать еще один виток утихающей «холодной войны».

С Борисом Леонидовичем Пастернаком случилось практически то же самое. После присуждения ему Нобелевской премии американский госсекретарь Джон Фостер Даллес выступил с заявлением, что премия Пастернаку была присуждена за отвергнутый в СССР и опубликованный на Западе роман «Доктор Живаго».

Вспомните формулировку Нобелевского комитета, — там ничего не говорится об этом романе.

Так прекрасный поэт стал разменной монетой в грязной политической игре.

В те годы я много ездил по стране. География комсомольских ударных строек была самой неожиданной. Возводили Красноярскую ГРЭС и Братскую ТЭЦ, прокладывали дорогу Абакан — Тайшет, возводили комбинат в Джезказгане.

Мы писали репортажи и очерки не просто со строек, это были поля сражения за социализм с человеческим лицом. Люди работали с полной отдачей. ЦК ВЛКСМ докладывал политбюро о новых победах и взятых рубежах. Докладывали обо всем, забывая, в каких условиях живут те, кто брал эти рубежи.

Но с точки зрения московских функционеров жизнь на морозе в палатках, балках и вагончиках — это главный признак романтики.

В 1959 году я уехал из Джезказгана, интернациональной молодежной стройки. Ездил я туда не за очерком и не за статьей, а за материалами для доклада какого-то босса из ЦК ВЛКСМ.

Но именно там ребята-комсомольцы показали мне, в каких отвратительных условиях они живут и какой гадостью их кормят в столовых.

А потом показали мне городок болгар-строителей, с прекрасной столовой и свежим питанием.

Я исписал целый блокнот, вернулся в Москву и рассказал об этом главному редактору журнала «Молодой коммунист» Лену Карпинскому.

Он сказал мне просто:

— Тебя за этим посылали?

— Нет.

— Нужные данные привез?

— Да.

— Свободен.

А через неделю в Джезказгане начались беспорядки, жестко подавленные внутренними войсками.

Прошло несколько лет, и на этот раз армия кроваво подавила недовольство рабочих в Новочеркасске.

Демонстрацию рабочих расстреляли прямо на площади перед горкомом партии.

Эфемерная свобода, чуть забрезжившая в 1957 году, завершилась.

В своих поездках на стройки Севера и Дальнего Востока, на целину и в Каракумы я поражался мужеству и трудолюбию людей, приехавших сюда со всей страны не за длинным рублем, а по убеждениям.

Я видел, как они вкалывали, подгоняя завершение объектов к определенным датам по требованию партийного начальства.

Время то кануло безвозвратно, осталось в далеком прошлом, как моя восемнадцатиметровая комната на улице Москвина (ныне Петровский переулок).

Теперь у нас свобода, время никому не ведомых реформ. Но я вспоминаю 57-й год, всеобщую эйфорию и ожидание счастливых перемен.

Вспоминаю, как это начиналось и чем закончилось. Не хочется дважды входить в одну реку.

А что делать? Сходите на Дмитровку, постойте у Совета Федерации, вглядитесь в лица наших нынешних сенаторов, а потом подумайте, что же нас ждет впереди.

Мусор на тротуаре

Меня всегда поражала очередь в Мавзолей. Здоровенная гусеница из людей загибалась к Александровскому саду и, несмотря на погоду, истово выстаивала томительные часы, чтобы за полминуты пройти мимо подсвеченного саркофага с тем, что осталось от человека, изменившего мир.

Я попал туда случайно вместе с участниками Международного форума молодежи и студентов.

Под бдительными взглядами офицеров охраны мы прошли мимо общесоюзного дорогого покойника и вышли на воздух.

Надо сказать, что в эту минуту я почувствовал облегчение. Случись это год назад, мне удалось бы увидеть и тело Сталина.

Восемь лет на Мавзолее было написано два имени: «Ленин, Сталин». Восемь лет в кругах, близких к политбюро или президиуму ЦК, я уже не помню, как в те годы именовалась эта могущественная структура, шли споры о выносе тела Сталина из главной усыпальницы страны.

Естественно, что все происходящее держалось в строжайшем секрете, но тем не менее информация просочилась и на площади начали собираться люди.

Одни пришли, чтобы выразить свое возмущение тем, что любимого вождя выносят из Мавзолея, другие — увидеть, как свершится еще один акт справедливости.

Но милиция быстро освободила площадь, объявив народу, что вечером начнется подготовка к праздничному параду.

Вечером солдаты полка специального назначения КГБ СССР — их почему-то в народе именовали кремлевскими курсантами — вырыли могилу у Кремлевской стены и выложили ее десятью бетонными плитами.

Офицеры комендатуры вместе с научными работниками Мавзолея вынули тело Сталина из саркофага и уложили его в обыкновенный дощатый гроб, обитый красной материей. С кителя генералиссимуса спороли золотые пуговицы и вместо них пришили обыкновенные латунные.

А по площади в этот момент шла, тренируясь перед парадом, колесная техника.

В двадцать два часа прибыли члены комиссии по захоронению во главе с ее председателем Шверником.

И ровно через пятнадцать минут тело Иосифа Виссарионовича было предано земле.

А по площади, сияя фарами, шли тяжелые машины.

У власти были все основания опасаться антиправительственных выступлений. У всех в памяти были живы воспоминания о тбилисских событиях, которые случились в третью годовщину смерти Сталина.

Пятого марта в Тбилиси начались студенческие демонстрации. Молодежь шла по улицам, неся портреты Сталина. Власть смотрела на это снисходительно. Действительно, люди идут к памятнику великому вождю на берегу Куры, чтобы отдать ему положенные почести, но с каждым днем ситуация в городе накалялась все больше и больше.

Седьмого марта на улицу вышли студенты всех тбилисских институтов и учащиеся школ.

«Да здравствует великий вождь товарищ Сталин!» «Не позволим пачкать светлую память вождя!»

На следующий день толпа начала захватывать автобусы и автомашины. На площади Ленина шел импровизированный митинг, на котором комсомольцы и коммунисты Грузии поклялись умереть за дело Ленина — Сталина.

Толпа устала от демонстраций и разговоров. Эмоциональные кавказцы требовали более решительных мер.

Толпа атаковала здание штаба Закавказского военного округа. Спасли его только на совесть сработанные железные ворота и суровые солдаты, подогнавшие к забору БТРы.

Но тут кто-то крикнул: «Все к Дому связи!»

И толпа ринулась, как и положено, захватывать почту и телеграф.

Начали избивать и обезоруживать солдат роты охраны. Те были вынуждены открыть огонь на поражение.

Только это и смогло остановить толпу. Ну а дальше все происходило, как всегда. На площади Ленина танки разогнали митинг, подоспевшие воинские части навели надлежащий порядок.

Сутки в городе длилось чрезвычайное положение, потом его отменили.

Именно этого и опасались отцы народа в день перезахоронения Сталина.

Но проходили по площади колесные боевые машины, готовые в любую минуту по команде развернуться и поддержать огнем подразделения милиции, а Москва жила своей обычной вечерней жизнью.

«…А город подумал, ученья идут».

Пожалуй, 30 октября 1961 года стало завершающим этапом похорон Иосифа Сталина.

Итак, восемь лет назад.

Четвертого марта 1953 года по радио прозвучало правительственное сообщение от имени ЦК КПСС и Совета министров:

«В ночь на 2 марта у товарища Сталина, когда он находился в Москве на своей квартире, произошло кровоизлияние в мозг. Товарищ Сталин потерял сознание. Развился паралич правой руки и ноги. Наступила потеря речи».

И сразу же зазвучала траурная музыка.

Позже я выяснил, что сообщение это читал не ЮрийЛевитан, а Юрий Ярцев. Но голоса их были чудовищно похожи. Или мы просто привыкли к тому, что все самое важное, о чем было разрешено знать рядовым радиослушателям, читал Юрий Левитан.

Но в этот день руководство радиокомитета не допустило его к микрофону. Совсем недавно началось дело врачей-отравителей, и, как мне рассказали знающие люди через много лет, великий вождь готовил новую глобальную депортацию. Еврейское население страны должно было отбыть в «телятниках» в Среднюю Азию, на строительство великой сталинской стройки — Каракумского канала. Но в тот день мы ничего не знали и посчитали, что о болезни Сталина нам сообщил Левитан.

Москва прилипла к радиорепродукторам.

Такое я видел только во время войны, когда зимой 41-го прозвучали слова Юрия Левитана, читавшего сообщение «В последний час». В нем было рассказано о начале нашего наступления под Москвой и о разгроме немецких дивизий.

В то время радиоприемники были конфискованы, люди получали положенную информацию из квартирных радиоточек.

В нашем подъезде точки эти работали не у всех. Что-то случилось от морозной зимы. Нам повезло, заслуженный репродуктор, похожий на изогнутую почерневшую сковороду, в нашей квартире работал. Соседи пришли к нам, и по сей день я, военный пацан, помню их лица — плачущих от счастья женщин и гордых за свою армию стариков.

Как только 4 марта передали правительственное сообщение, в коридоре нашей коммуналки заголосили соседки.

Общенародное горе объединило их, отодвинув на время кухонные войны из-за лишней конфорки на газовой плите и бельевых веревок.

Когда я вышел на кухню с чайником в руке, то увидел картину всеобщего единения. Три злейших врага в рядок сидели, обнявшись, посередине кухни на старых венских стульях.

Они с подозрительным неодобрением посмотрели на меня. Видимо, в этот день я тоже должен был безутешно рыдать.

О своем отношении к Иосифу Сталину и его кончине я расскажу после небольшого отступления.

Москва. 99-й год. 1 Мая. Тверская. Я подошел к Пушкинской площади как раз в тот момент, когда мимо шла колонна левой оппозиции, густо нашпигованная портретами Сталина. Несли их совсем старые люди, для которых Сталин на всю жизнь остался олицетворением их молодости, Великой Победы, романтики строек, монолитных демонстраций на праздники, ежевечернего дворового единства.

Сталин для них был символом военных и трудовых успехов, их гордостью. Все, что сделали в свое время эти мужественные люди на фронте, в тылу на военном производстве, они с радостью приписывали Сталину, таким образом отнимая у себя ощущение победителя.

Победил вождь! А они только помогали ему.

Но тем не менее не надо осуждать сегодня этих людей. Не надо смеяться над их песнями и тихой радостью общественных шествий. Это они построили фабрики, заводы, комбинаты и электростанции, которыми по сей день торгуют наши новоявленные лидеры, а воздвигнув их, защитили, когда началась война.

А потом об их Победу и Труд начали вытирать ноги в газетах и телепрограммах, и они вспомнили о вожде.

Сталин над колонной ветеранов — это их протест против нашей неблагодарности.

Шла колонна старых людей. И вдруг меня кто-то хлопнул по плечу.

Я обернулся и увидел Юру Сомова, человека с удачной судьбой. В свое время, когда мой покойный отец еще не попал под подозрение как враг народа, мы жили на даче в Барвихе. Там я и познакомился с Юрой Сомовым, номенклатурным сыном. Папа его был какой-то крупный чин в Министерстве внешней торговли.

— Ты подумай, — засмеялся он, — несут портреты Сталина. Совсем выжило из ума наше старичье. Да когда он умер, этот день стал для меня самым счастливым. Ты это понимаешь?

— Нет, — твердо ответил я.

— Вся наша компания была счастлива, мы собрались у меня, принесли хорошие пластинки, танцевали, радовались. Мы-то все знаем про эту сволочь. Все, даже больше того, что Никита рассказал на съезде. Я вообще всегда, со школы, был антисталинистом.

И я почему-то вспомнил далекий 51-й год. Последнее дачное лето. Юру и его замечательную компанию номенклатурных детей, которым было запрещено не только разговаривать со мной, но и здороваться. Видимо, тогда он стал борцом со сталинизмом.

Я знал еще несколько людей, которые говорили о том, что март 53-го стал для них самым счастливым днем. О том, что ненависть к Сталину они впитали с материнским молоком, что, еще будучи пионерами, они чуть ли не готовили заговор против человека, поправшего ленинские нормы.

Тогда это было очень современно — говорить о том, что Сталин до неузнаваемости исказил генеральную линию Ильича. В этом его главная вина.

Правда, говорили это персонажи в буфете Центрального Дома литераторов, сами они были люди пишущие, достаточно известные, а самое главное — весьма благополучно жившие в годы тоталитарного режима, поэтому я им просто не верил.

В 60-е это считалось весьма модным.

Когда началась война, я был сопливым пацаном, но как и все мальчишки с нашего двора, свято верил, что Сталин, аки Кутузов, специально заманивает немцев к Москве, чтобы разгромить их.

После зимних каникул к нам в класс на один из уроков пришел молодой лейтенант с орденом Красного Знамени. Левая рука у него еще висела на перевязи. Он рассказал нам, как Сталин разгромил немцев под Москвой. Он сам был участником этих боев, стойко сражался, получил немецкую пулю, но говорил почему-то не о стойкости своих бойцов, а о подвиге великого вождя.

Сталин сопровождал все наше детство. Когда в школе нам давали на завтрак бублик и конфету, то говорили, что Сталин недоедает, а все отдает детям.

Нас настолько приучили к тому, что всему хорошему мы обязаны лучшему другу детей товарищу Сталину, что знаменитый лозунг «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство» стал для нас нормой жизни.

В кинотеатрах мы смотрели «Боевые киносборники», в которых взвод наших бойцов с именем Сталина побеждал несметное количество немцев. «Оборона Царицына», «Сталинградская битва», «Падение Берлина», «Клятва»— все эти фильмы формировали наше сознание.

Сталин построил могучую индустрию. Сталин победил в Великой Отечественной войне. Сталин восстановил разрушенное хозяйство страны. Сталин ежегодно снижал цены на товары.

Мы знали о сталинских ударах на фронте и верили в сталинские послевоенные пятилетки. Это было похоже на сеанс массового гипноза. Сталин был непогрешим. Виноватыми во всем оказывались только мы. Как в старом цирковом анекдоте: «Весь зал в дерьме, а я в белом костюме».

Но вернемся в март 53-го на кухню нашей коммуналки. Не скрою, я был поражен и расстроен до крайности известием о болезни, а потом и о смерти Сталина.

Кроме того, что он должен был возглавить крестовый поход против поджигателей войны и победить американский империализм, добиться небывалого роста производства и невиданных урожаев, было еще одно дело, которое мог решить только товарищ Сталин.

Я не буду описывать историю моего отца, весьма типичную для того времени. Он служил в военной разведке, его не успели арестовать, он предпочел застрелиться. Два года тянулось следствие. Жить с клеймом подследственного в те годы было не очень уютно. Сталин для меня и моей матери был последней инстанцией.

Но как сделать, чтобы письмо попало к нему в руки? И выход был найден. Надо сказать, что маменька моя была дама весьма красивая и светская, знакомых у нее было предостаточно. И выяснилось, что одна из ее подруг, некая Ирина Михайловна, была любовницей секретаря вождя, генерала Поскребышева. Письмо было решено передать ему. В какой момент — в постели, в ванной, за столом, — не знаю, но это было единственной надеждой.

И она рухнула. Ушел из жизни человек, вера в справедливость и мудрость которого с детства жила в моем сердце. Больше надеяться не на кого и не на что, и перспективы рисовались мрачные. Видимо, личные неприятности заслонили для меня общенародное горе. Что делать, человек эгоистичен.

Через несколько лет, в институте, я смотрел фильм, кажется, он назывался «Город слепых», суть его заключалась в том, что в одну минуту все жители города ослепли.

Я помню отрешенные лица на экране, нечеткие движения, протянутые с мольбой о помощи руки. Когда я увидел это, почему-то вспомнил людей на улицах Москвы в день известия о смерти Сталина.

Они шли по тротуару, как слепые, толкая друг друга, но на это уже никто не обращал внимания. Горе для всех было слишком сильным, я бы сказал, испепеляющим.

Мне рассказал товарищ, писатель Валентин Лавров, что он сам видел, как школьная учительница, у которой в 37-м погибла в лагерях почти вся семья, узнав о смерти Сталина, билась головой о постамент его гипсовой фигуры, стоявшей в школьном коридоре, и рыдала.

Поздно вечером я зашел в Елисеевский магазин. За прилавками стояли продавщицы с красными от слез глазами. Покупателей было совсем немного, поэтому три человека с узнаваемыми лицами были особенно заметны. Три звезды МХАТа. Трое самых известных актеров: Ливанов, Грибов и Яншин. С театрально-трагическими лицами они закупали напитки и закуски.

Смотреть на них без слез было невозможно. Три театральные звезды являли собой олицетворение людского горя.

А через несколько минут я увидел их у машины в Козицком переулке, они, улыбчивые и радостные, грузили в такси коробки и свертки, на их лицах было написано предвкушение веселого застолья.

Мой товарищ, неплохой боксер, Коля Мельников в те самые дни находился в лагере в Коми. Он не был врагом народа. Получил срок как уголовник за разбой.

На людном в те годы катке на Петровке, 26, он подрался с компанией каких-то ребят, пристававших к его девушке.

Коля прилично отделал их. Он был перворазрядник, с боевым весом восемьдесят шесть килограммов.

Сначала их за драку отправили в знаменитый «полтинник» — 50-е отделение милиции, где оштрафовали, пожурили и отпустили. А через два дня Колю загребли по новой и предъявили обвинение в разбое. Оказалось, что он весьма серьезно покалечил сына одного из тогдашних министров.

Так милый парень Коля стал «зловредным уркой».

— Ночью, — рассказал он мне потом, — в барак прибежал Леха, известный московский вор, и заорал:

— Урки, мужики! Усатый деревянный бушлат надел!

— Врешь!

— Точно. Мне дневальный в оперчасти рассказал, он сам по радио слышал. Все, земеля, — Леха обнял Колю, — скоро дома будем. Новый пахан верняком амнистию даст.

Потом, на разводе, начальник лагеря официально объявил об этом, вызвав необычайный энтузиазм заключенных.

Они ждали амнистии, которая, кстати, была объявлена через два месяца.

Прав оказался московский вор Леха. Новый пахан всегда хочет быть добрым.

Я в те годы газет, кроме «Советского спорта», не читал. Но на следующий день после известия о кончине Сталина купил рано утром в киоске газету «Правда». Меня привлекла фамилия Константина Симонова на первой полосе. Я запомнил только первые строки:

«Земля от горя вся седая…»

Начало марта 53-го было морозным. После небольшой оттепели грянуло похолодание, тротуары и мостовые превратились в каток. В обычные дни это было не так страшно. В Москве тогда порядок был строгий. С утра дворники скалывали лед и засыпали все песком.

Но в те дни дворники были заняты тем, что помогали милиции заколачивать черные ходы в подъездах и перекрывать проходные дворы.

Весь город был перегорожен военными машинами. Грузовики перекрывали улицы, бульвары, переулки. Милиции не хватало, в оцеплении стояли офицеры, слушатели военных академий, курсанты всех московских военных училищ, солдаты частей столичного гарнизона.

Рано утром над городом запели гудки заводов, закричали на подъездных путях паровозы и электрички, это был своеобразный сигнал к началу траурных мероприятий.

Никогда после я не видел таких всенародных похорон.

Вся Москва вышла на улицы. Неорганизованно, стихийно.

Я сам наблюдал многотысячные демонстрации тех лет. Но это были мероприятия, четко закованные в административные рамки. Сотрудники МГБ и милиции шли в колоннах, партийные функционеры всех уровней строго следили за их прохождением. Машина власти умела направлять энтузиазм сограждан.

В те мартовские дни ничего этого не было. Люди выходили на улицу, брали детей и шли к Колонному залу.

Их было очень много. Мне тогда казалось, что на улицы города вышли все, кто жил в Москве. А на вокзалы подъезжали электрички и поезда. Из Дмитрова и Клина, Серебряных Прудов и Зарайска, из Калининграда и Владимира ехали в столицу убитые горем соотечественники, чтобы проститься со своим отцом и кумиром.

Я прочел много книг об этом феномене, видел несколько фильмов, поставленных на тему великих похорон, но никто не дал ответа на вопрос «почему».

Почему, кстати, многие из тех, кто, рыдая, насмерть давился на Рождественском бульваре и Трубной, через несколько лет с наслаждением втаптывали в грязь своего умершего кумира?

У меня тоже нет ответа. Но никто не задумался, что Сталина хоронили всего лишь через 92 года после отмены крепостного права. Может быть, для большинства моих соотечественников смерть вождя ощущалась утратой царя-батюшки — отца отечества.

Не знаю и, наверно, не узнаю никогда.

Моему другу Юре Гаронкину тогда было восемнадцать лет. Весь их двор пошел прощаться со Сталиным. Была страшная наледь и холод. Толпа зажала их в районе Трубной. По обледенелым тротуарам скользили и падали лошади конных милиционеров, а толпа, не останавливаясь, шла по ним.

Кричали женщины, дико вопили растоптанные люди, опрокидывались машины заграждения.

Моему другу повезло, он с группой мужчин втиснулся в сломанную дверь подъезда, а потом, сорвав доски на черном ходу, они ушли в проходной двор.

Он потерял кепку, шарф, галоши, все пуговицы на пальто, но остался жив.

Я слышал крики и рев толпы на Трубной, но, к счастью, не попал туда. Мое передвижение было строго ограничено милицейскими и военными постами.

Я помню, как у Столешникова переулка встретил Петра Львовича Рыжей (одного из известных тогда драматургов братьев Тур). Я был хорошо знаком с этим прелестным человеком по самому модному московскому увеселительному заведению — «Коктейль-холлу». Как всегда доброжелательный и элегантный, он, пожав мне руку, сказал:

— Тороплюсь на траурное заседание в Театр киноактера. Ждите перемен, юноша, ждите перемен.

— Каких? — удивился я.

— Хороших для всех, для вас и для меня в том числе.

Я тогда не поверил Петру Львовичу, и напрасно. Для меня перемены к лучшему начались уже в конце марта.

Но пока я еще предпринимал тщетные попытки пробраться поближе к Колонному залу. В Дмитровском переулке мне повезло, в оцеплении стояли ребята из спортроты МВО, они знали меня и пропустили к Петровке.

Как раз в это время проходила организованная колонна одного из московских заводов.

Они двигались по улице в промасленных ватниках и куртках — прямо от станков. Шли молча. Только в фильме «Клятва» о похоронах Ленина я видел такие скорбные лица. Но там были актеры, а по Петровке прошагали люди, которых в официальных докладах именовали главным классом страны. И они скорбели искренне и тяжело. Пожалуй, именно это стало для меня главным в событиях тех непонятных дней.

Рассказ о том, что на Трубной погибли люди, донес до меня мой товарищ Боря Месхи. Он чудом выбрался из этой давки и дошел до улицы Москвина.

Когда я вернулся домой, он ждал меня, собрав в коридоре все женское население квартиры.

Рассказ его был эмоционален и живописен. Со свойственным ему грузинским темпераментом он нарисовал страшную картину, а потом показал растерзанное пальто и пиджак.

— Это как же, Боря? — поразился я.

— А так. Блатари, суки, прямо в толпе карманы выворачивали, шапки хорошие сдергивали, сумки у женщин вырывали. Ну, я одного из них прибил, а его подельник меня «пером» задел.

— А ты?

— А что я? Толпа поперла, я еле жив остался. Слава богу, успел на машину вскочить.

— Какую машину?

— Военную. Ими весь бульвар перегородили. Не было бы машин, никто бы не погиб.

В 1958 году один из лучших сыщиков страны Игорь Скорин рассказал мне весьма занятную криминальную историю.

В дни похорон Сталина он был старшим одной из опергрупп. Днем ему позвонил агент и при встрече рассказал, что сретенский вор Витька Четвертаков, по кличке «Четвертак», организовал шайку, которая начала глушить скорбящих граждан.

А через некоторое время Скорину доложили, что в проходном дворе на Рождественском бульваре нашли нескольких раздетых оглушенных людей.

Через толпу Скорин с оперативниками с огромным трудом пробрался на бульвар.

Вычислить место работы урок Четвертака особого труда не составило. Подъезд дома обнаружили быстро. Технология преступного промысла была проста и незатейлива. Когда толпа особенно сильно напирала, дверь подъезда распахивалась и в вестибюль врывалось человек двадцать.

Их отправляли на черный ход, по пути выдергивали дам в дорогих шубах и хорошо одетых мужчин. Их глушили, грабили и выкидывали в соседний двор через лаз в дощатом заборе.

Скорин с оперативниками не знали, сколько человек в шайке Четвертака и чем они вооружены.

Двоих взяли прямо у лаза в щелястом заборе, когда те тащили в соседний двор очередную жертву. Проведя допрос на месте и предварительно набив разбойникам рожи, сыщики выяснили, что у Четвертака осталось пятеро бойцов, но есть два пистолета, добытых у ограбленных. Вещи и сам Четвертак находятся в подвале, который соединялся с соседним домом.

У выхода из подвала посадили трех патрульных милиционеров, а сами ворвались через черный ход.

Один из грабителей выстрелил, но его убили на месте, остальные сдались.

Витьку Четвертакова задержали милиционеры, когда он со здоровенным узлом пытался уйти через запасной ход.

День похорон Сталина стал воистину самым доходным днем для московских карманников. Каждый скорбел по-своему.

Отгремел траурный салют. Тело вождя сдали на вечное хранение в Мавзолей. Уехали с улиц военные машины, ушли в казарму солдаты.

В стране был объявлен десятидневный траур. Не работали кино, театры, была запрещена музыка в ресторанах.

На Мавзолее появилась вторая надпись: «Сталин».

Громадная страна еще не знала, что утром проснется в другой эпохе.

Рано утром, когда на город начал наползать весенний рассвет, я вышел из дома, миновал Пушкинскую, прошел Козицким и очутился на улице Горького.

Народу по раннему времени было немного. Сосредоточенные дворники сгребали на тротуары огромные груды мусора.

Оторванные рукава, растоптанные шапки, галоши, резиновые женские боты, обрывки портретов и лозунгов — все это сметали московские дворники в своеобразные мусорные горы.

Это был мусор ушедшей эпохи. Но тогда я еще об этом не знал.

Разговор за столиком кафе после великих похорон

Звонок телефона был неожиданным и резким, как выстрел.

Я вскочил. К окнам прилипла темнота, часы показывали шесть утра.

— Да?

— Спишь? — спросил меня на том конце провода мой товарищ генерал милиции Витя Пашковский.

— В некотором роде. А что случилось?

— Ничего особенного. Просто хочу сообщить, что концерта ко Дню милиции не будет.

— Ну и что?

— Думай.

И хотя думать было нелегко, потому что мы начали отмечать милицейский праздник накануне, я сразу догадался, что наша великая страна осиротела.

Я вышел на кухню, достал из холодильника бутылку чешского пива, огромный дефицит по тем веселым временам, и включил «Маяк».

Бодро и радостно диктор сообщил мне о том, что на Челябинском тракторном заводе вступила в строй новая линия, потом мне рассказали, как военнослужащие «ограниченного контингента советских войск в Афганистане» вместе с простыми дехканами посадили первые деревья будущего сада «Дружбы», потом я выяснил все о происках американского империализма в Африке. В заключение я узнал о погоде.

Все. Более никакой информации.

По музыке определить политическое состояние державы было нелегко. Так как после новостей бодрый голос певца поведал мне и всем остальным соотечественникам, что «вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди, и Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди».

Грех говорить, но сообщения о том, что человек навсегда покинул нас, с нетерпением ожидало большинство населения страны, наивно полагая, что со сменой персоналий наша жизнь станет лучше, в то время все пытались угадать имя нового генсека КПСС.

Кандидатур было три: Юрий Андропов, Виктор Гришин и Григорий Романов.

Разговоры о них не затихали в течение последнего полугодия.

Как только заходила речь о бывшем ленинградском вожде Романове, сразу же из достоверных источников появлялась информация о том, что он устроил свадьбу дочери в Зимнем дворце. Сервировал стол царским серебром и сервизами, которые номенклатурные гости, несмотря на их музейную ценность, разбили вдрызг.

О Гришине говорили как о короле московской торговой мафии, что, кстати, было не далеко от истины, о его темных делах и пристрастию к золотым вещам.

В «белом венчике из роз…», как писал Александр Блок, перед населением представал секретарь ЦК КПСС, бывший председатель КГБ Юрий Андропов.

О нем говорили только как о гуманном, умном, высокообразованном человеке, который сможет привести нашу страну, истосковавшуюся по копченой колбасе, к необыкновенному изобилию.

Через несколько лет я узнал, что Григорий Васильевич Романов никогда не устраивал гульбищ в Зимнем дворце, а потому не бил музейных сервизов.

Что касается Виктора Васильевича Гришина, первого секретаря МГК КПСС, то в тех кухонных разговорах была большая доля правды.

А слухи эти через свою агентуру распускали аналитики из КГБ, которые всеми доступными и недоступными путями старались привести на российский престол своего бывшего шефа.

Но тогда об этом никто ничего не знал и все, как мессию, ждали пришествия Андропова.

И наконец заиграла печальная музыка по телевизору и стране объявили о тяжелой утрате.

Приблизительно за восемь месяцев до смерти Леонида Ильича я был в одном доме на развеселой вечерухе. Народу разного набежало видимо-невидимо, благо квартира была огромная.

В разгар веселья приехала Галя Брежнева с очередным обожателем. Она решительно атаковала спиртное и через полчаса была весела сверх меры.

Я не слышал весь разговор, только фрагмент, но он стоил остального пьяного трепа.

— Папа себя неважно чувствует, — сказала дочь генсека, — некоторые радуются, ждут, когда он умрет. Но ничего, положат папу в мавзолей, мы с ними иначе поговорим…

Конечно, заявление это можно было списать на пьяный треп советской принцессы.

Но по городу уже ходили упорные слухи, что новый сквер напротив памятника Пушкину делают специально для монумента Брежневу. Чудовищными тиражами издавалась «Малая Земля», «Целина» и еще две книги, названия которых вылетели из памяти.

Фараоны заранее строили свои гробницы, Брежнев возводил свою пирамиду в народной памяти.

И вдруг все это случилось. Трагический голос теледиктора объявил о кончине «пятижды» Героя Советского Союза и Социалистического Труда, лауреата Ленинской премии в области литературы, лауреата Ленинской премии мира, кавалера ордена Победы и еще семидесяти двух отечественных и зарубежных наград, Маршала Советского Союза Леонида Ильича Брежнева.

Много позже мы поймем, что страсть к наградам и званиям была невинной слабостью по сравнению с тем, чем будут развлекаться пришедшие ему на смену вожди.

Умер Брежнев, но его эпоха, которую окрестили богатым словом «стагнация», не закончилась, а продолжается в более извращенных формах по нынешний день.

Но мы тогда надеялись, что смена руководства ЦК КПСС наконец приблизит нас к социализму с человеческим лицом. Ах, эта старинная русская народная игра под названием «Ожидание доброго царя». По сей день мы с властью играем в нее, забывая, что вожди наши всегда сдают нам крапленые карты.

Ночью в Москву входили дивизия Дзержинского и части Московского военного округа. Из близлежащих областей прибывало на великие похороны милицейское усиление.

Ритуальное действо готовилось по первому банному разряду.

К утру город перегородили переносными турникетами; солдаты, милиционеры, курсанты военных училищ заняли свои места в линейных коридорах.

Центр Москвы был перекрыт и оцеплен, а город продолжал жить своей обычной жизнью. Люди сквозь оцепление пытались пробиться в Елисеевский магазин, так как по столице прополз слух, что по случаю траура на прилавок выкинут дефицитные продукты.

На пустых улицах уныло стояли солдаты и милиционеры, ожидая, когда толпы соотечественников пойдут на штурм Колонного зала прощаться с ушедшим от нас генсеком.

Я ходил по пустому центру и сравнивал все происходящее с похоронами Сталина в марте 1953 года.

На Советской площади у памятника Юрию Долгорукому стояла группа людей, одетых в форму советской номенклатуры. Ондатровые шапки, финские пальто, туфли «саламандра».

Это были бонзы из ЦК КПСС, им было поручено руководить народным волеизъявлением. Одного из них я знал по веселому ресторану «Архангельское».

Мы поздоровались, и цековский деятель по имени Саша спросил меня:

— Видишь, как подготовились?

— Впечатляет.

— Мы не допустим повторения эксцессов, которые были на похоронах Сталина.

— А ты уверен, что сегодня будет столько же людей?

— Без сомнения. Народ Леню любил.

Мы попрощались, и я пошел вниз по пустой улице Горького, вспоминая, как двадцать девять лет назад страна хоронила Сталина. Наверно, я никогда не забуду рыдающих людей с ошалелыми от горя глазами, толпы людей, давящих друг друга, опрокидывающих коней с милиционерами, сбивающих грузовики на Трубной.

Весь город пытался прорваться к Колонному залу. Все хотели проститься с идолом, безраздельно господствовавшим над нашими судьбами.

Нынешняя власть учла ошибки сталинского аппарата, нагнала войск и милиции. Но никто не торопился проститься с носителем многочисленных Золотых Звезд Героя страны.

Мерзли на ветру солдаты и милиционеры, а город жил отдельной от большевистского траура жизнью.

Тогда было принято мудрое решение: к Колонному залу начали организованно привозить трудовые коллективы Москвы и области, за прощание с лидером КПСС давали два выходных дня.

Об этом мы разговаривали в кафе Дома кино с моим другом — прозаиком и киносценаристом Артуром Макаровым.

Кафе по дневному времени было пустым. Самое лучшее время общественного одиночества. Мы пили кофе и вспоминали похороны вождей. Нам пришлось жить при Сталине, несколько дней при Маленкове, при Хрущеве и Брежневе.

В кафе вошел наш старинный знакомец фотограф Феликс Соловьев, как всегда элегантный и деловой. Он взял кофе и бутерброды и сел к нам. Так появился третий собеседник.

Феликс крутился в кругах партийно-правительственных детей и всегда располагал самой неожиданной информацией.

Он поведал нам, что новый генсек Андропов распорядился провести изъятие документов на даче и квартире Брежнева и что дача в Завидове с парком машин и дорогими подарками у семьи покойного отобрана, а вдове предоставлен другой загородный дом.

Мы не успели обсудить эту интересную новость, потому что в кафе появился веселый человек Андрюша Чацкий.

Кем он был, я не знаю по сей день. Именовал он себя режиссером. Когда я спрашивал о нем у своих коллег, они отвечали неопределенно: вроде да, а вроде и нет.

Единственное, что я могу сказать точно, — Андрей любил кино самозабвенно. Он крутился в околокиношном мире. Мире просмотров и фестивалей. Мире киноклуба и искрометных идей. Мире легких, веселых и красивых людей.

Никогда серьезно не занимаясь кинематографом, он видел только его праздничную мишуру, не сталкиваясь с тяжелыми буднями.

Андрей Чацкий стал некой данностью Дома кино. Бывал он там ежедневно. Стройный, с набриолиненным пробором, с тонкими усиками голливудских негодяев, в темном элегантном костюме, белой рубашке и красивом галстуке. Он появлялся словно в укор кожаным курткам и потертым джинсам режиссеров и операторов.

Правда, его немного портила страсть к подозрительным «золотым» перстням, браслетам, часам, зажигалкам, но эту маленькую слабость можно было простить веселому, доброму человеку.

Он был широк и гостеприимен. Хотя финансовые дела его, как я слышал, были не очень хороши, тем не менее последнюю десятку он тратил необыкновенно красиво. Но это была внешняя, буффонадная сторона. Андрей немного напоминал знаменитого персонажа из фильма Михаила Ромма «Мечта» — пана Станислава Комаровского.

Единственное, что я могу сказать точно, Андрей в те годы был как-то связан с видеобизнесом. Ежегодно в Репино, под Ленинградом, в Доме творчества Союза кинематографистов, в октябре проводился семинар кинематографистов, работающих в жанре приключенческого и научно-фантастического кино.

Я, как председатель совета, занимавшегося развитием именно этого жанра, хорошо знал, каких трудов стоило добыть в Госкино несколько западных фильмов для показа участникам семинара.

И тут нас выручал Андрей. Он привозил на семинар огромный набор видеокассет с прекрасными французскими, итальянскими и американскими фильмами.

Каждый вечер люди шли в организованный Андреем «видеозал» и смотрели хорошее кино.

Тогда видеомагнитофоны стоили дороже автомобиля и не все могли позволить себе приобрести их. Видео только входило в нашу жизнь. Уверен, что эти поздние просмотры помогли мне и моим коллегам узнать, что происходило в мировом кинематографе.

Не знаю, каким Андрей был режиссером, но организатором он считался первоклассным. У него был весьма необходимый талант находить нужных людей и заводить с ними короткие знакомства.

В годы горбачевской трезвости, когда участники семинара изнывали от желания опохмелиться, в его номере страждущие в любое время могли найти стопку водки и бутерброд. Баню ему предоставляли без всякой очереди, а в баре для его друзей всегда имелась подпольная выпивка.

Итак, в кафе появился веселый человек Андрюша Чацкий.

Он увидел нас, улыбнулся, подошел к столу:

— Не прогоните?

— Садись.

Андрей был верен себе, он раскрыл кейс и вынул из него бутылку коньяка «Енисели» и батон финского сервелата, что по тем временам весьма ценилось.

— Давайте, ребята, помянем генсека и выпьем за новые, счастливые времена.

Мы выпили и долго еще сидели, споря о том, что ждет нас впереди. Но, не соглашаясь в деталях, мы были едины в главном: наступает новая оттепель, а за ней, возможно, свобода.

Это было 14 ноября 1982 года…

…Потом немного порулил Андропов, за ним настало безвременье Черненко, началась перестройка, перешедшая в великую колбасную революцию. А там и свобода наступила. Рухнул казавшийся незыблемым отечественный кинематограф. Под его обломками оказались погребенными прежние привычки, дела и увлечения.

Не было денег не только на семинары, но даже на производство фильмов. Но все же Дом кино остался единственным местом, где потерявшие работу люди могли за столиком кафе хотя бы поделиться своими замыслами с коллегами.

Последний раз я встретил Андрея Чацкого на кинофестивале в 1995 году, он был все так же элегантен и весел.

— Помнишь, как мы спорили в ноябре 82-го? — спросил он меня.

— Помню.

— Не сложилось что-то, — грустно сказал Андрей.

…Его убили первым. Через месяц после нашей встречи я утром смотрел по телевизору «Дорожный патруль».

Сначала был сюжет о квартирной краже. Тут с кухни донесся запах убегающего кофе. Я бросился туда, а вслед мне комментатор с телеэкрана произнес «…у убитого было найдено удостоверение корреспондента газеты „Криминальная хроника“. Я вбежал обратно в комнату, но на экране полыхал пожар и храбрые бойцы в касках заливали водой квартиру.

Удостоверение газеты «Криминальная хроника» заинтриговало меня. Издание это в 1991 году создал я и несколько лет руководил им. Вполне естественно, всех корреспондентов знал хорошо.

Зазвонил телефон.

— Андрюшу Чацкого убили, — сказал мой товарищ.

В 91-м году Андрей пришел ко мне в редакцию и предложил услуги в качестве обозревателя криминальных видеофильмов. Получил желаемое удостоверение и исчез, на этом его сотрудничество с газетой закончилось.

Вечером я посмотрел повтор передачи, увидел знакомую квартиру и его труп со связанными руками на кровати.

Он был далек от банковского бизнеса, не торговал цветами, металлами и недвижимостью. Все оказалось более прозаичным.

Сначала гуляли в ресторане Дома кино, потом в каком-то баре, в компании появились девицы и подозрительные молодые люди. Потом взяли выпивку и поехали к Андрею.

Господа налетчики сочли, что нашли богатую добычу. Режиссер, весь в «золоте» — часы, браслеты, цепочки, перстень. Да и деньги легко тратит. Если бы они знали, что деньги эти последние, а цацки туфтовые!

Но они не знали. Зато знали, что нынче жизнь человеческая ничего не стоит. И отняли ее. Опоили его клофелином, связали и задушили.

Вот так закончилась история веселого щедрого человека, севшего за наш стол 14 ноября 1982 года и верившего в новые, счастливые времена.

А 3 октября 95-го года я увидел на экране труп своего друга, убитого кинжалом. Это был Артур Макаров.

Мы познакомились в 50-х. В десять лет он остался сиротой, его усыновили родная сестра его матери, наша кинозвезда Тамара Макарова, и ее муж, знаменитый кинорежиссер Сергей Герасимов. Артур приходил к нам в зал тренироваться. Он мог стать хорошим боксером, у него был отличный удар и кураж. Но спорт не очень интересовал Артура, он просто учился драться.

В те годы мне частенько приходилось выступать третейским судьей в их разборках с Юликом Ляндресом, впоследствии прекрасным писателем Юлианом Семеновым. Кстати, неприязненные отношения у них сохранялись всю жизнь.

Потом Артур уехал в танковое училище, я отбыл постигать военную науку в город Калининград.

Встретились мы уже журналистами. Артур закончил Литинститут и работал в АПН. Но скоро журналистика стала тяготить его. Он хотел писать, мечтал о кинематографе.

Вспоминаю Львов, весенний прекрасный Львов и свое командировочное одиночество. И бегущую с вечерней улицы в стрельчатые окна моего номера в гостинице кинорекламу «Красные пески». И прочитанную на широком экране фамилию автора сценария — Артур Макаров.

Потом были «Новые приключения неуловимых», «Один шанс из тысячи», «Горячие тропы», «Неожиданное рядом», «Золотая мина» и другие. За фильм «Служу отечеству» он был удостоен звания лауреата Госпремии Узбекской ССР.

Но кино не было главным в его творчестве. Артур был прекрасным прозаиком.

Я помню, сколько шума наделала его первая повесть «Дом», опубликованная Александром Твардовским в «Новом мире».

Ленинский ЦК сразу же осудил и автора, и его сочинение.

Артур купил дом в глухой деревне Заборовка Калининской области. Он писал прозу, печатался в журналах «Нева», «Звезда», «Сельская молодежь». Свои криминальные сценарии он переделывал в небольшие повести, которые я печатал в ежегоднике «Поединок».

И, наконец, в 1982 году вышла его первая книга «Много дней без дождя».

Артур бывал в Москве наездами. Жил в своей Заборовке, охотился как внештатный охотинспектор, гонял браконьеров. И, конечно, писал.

Его всегда тянуло к людям неординарным, с судьбами опасными и сложными. Он дружил с сыщиками и браконьерами, судьями и уголовниками.

Он изучал внутренний мир своих будущих героев. Он был талантлив и артистичен. За свою рано оборвавшуюся жизнь он, словно артист на сцене, прожил несколько выдуманных.

Последние годы перед его смертью мы виделись редко. Артур забросил кино и литературу и занялся бизнесом. Он получил разрешение на табельное оружие, завел шофера-охранника. Он играл кинороль крутого столичного бизнесмена, не зная, что в этом фильме трагический конец.

В то утро на экране телевизора я увидел связанный труп моего друга, убитого коллекционным кинжалом. Он сам пустил убийц в дом, хотя был крайне осторожен и подозрителен, но этим людям он верил и, видимо, считал их друзьями. Накрыл для них стол…

Они перерыли весь дом, не тронули крупной суммы долларов и наших денег. Не сняли со стены дорогие картины. Они искали что-то другое…

Никто из нас, его друзей из прошлой жизни, даже не догадывался, что его фирма «Арт Гемма» занималась огранкой алмазов.

Когда-то в своих детективных сценариях Артур писал истории о том, сколько горя людям приносят драгоценные камни. Писал, но почему-то сам забыл об этом.

На Электродной улице, в доме № 2 он открыл гранильный цех. Сырье Макаров получал от небезызвестного Бычкова, начальника Роскомдрагмета.

Обработанные камни вывозились за рубеж партнерской бельгийской фирмой «Diamond Trust». Хозяином ее был некий Шарль Гольдберг.

Возможно, это совпадение, но в 60-е годы я знал фарцовщика «розочками» с такой же фамилией, активно спекулировавшего у магазина «Алмаз» в Столешниковом переулке.

Гольдберг попадет в сферу внимания следствия, когда начнется разработка компании «Голден АДА».

Но в октябре 95-го об этом еще никто ничего не знал.

Следствие по делу об убийстве Артура Макарова пока не дало ничего определенного. Сначала его закрыли. Потом посадили за взятку следователя прокуратуры, который вел дело, снова начали искать убийц…

Возможно, через какое-то время Артуру надоели бы все эти дела и он опять бы уехал в свою деревню, к охоте, собакам и письменному столу. Человек, убивший его, наверняка не думал о том, что поднял руку на талантливого писателя.

Солнечным октябрьским днем в Доме кино мы прощались с Артуром Макаровым. Прощались с киносценаристом и писателем, а не с «алмазным королем».

Поминки были в том же кафе, где за угловым столом спорили о новых временах Андрюша Чацкий, Артур, Феликс Соловьев и я.

А в декабре тремя выстрелами в подъезде дома, где была его мастерская, убили Феликса Соловьева.

И вновь об этом я узнал из вездесущего «Дорожного патруля».

Комментарий был скуп и лаконичен: «В Палашевском переулке в подъезде был убит известный фотохудожник и фотокорреспондент газеты „Ди Вельт“ Феликс Соловьев». Вот тут мне немножко стало не по себе. Третий мой товарищ из того далекого ноября 1982 года пал от руки киллеров.

Позднее начальник уголовного розыска района Володя Колокольцев расскажет мне, что киллеров было двое, что стреляли они из «ТТ», потом сели в машину, отъехали несколько кварталов и машину подожгли.

Андрюшу Чацкого убили «крысятники», соблазнившиеся золотыми цацками, Артура Макарова убрали его подельники по бриллиантовому бизнесу. А вот за что застрелили Феликса, мне было непонятно.

Правда, надо сказать, что он всегда жил на «грани фола», как говорят спортсмены.

В 1958 году я сидел со своей барышней в кафе и к нашему столу подошел красивый, элегантный молодой человек в английском твидовом костюме.

Барышня познакомила нас, а потом сказала:

— Феликс, у тебя чудесный костюм. Достань такой же моему другу.

— Сделаем, — засмеялся Феликс.

И через несколько дней позвонил и привез костюм из английского твида. Тогда это была большая редкость, и знакомые ребята с некоторой завистью поглядывали на меня.

Феликс немного фарцевал. Но делал это аккуратно и с опаской. Имел свою проверенную клиентуру, поэтому особенно не светился. Он достал мне несколько хороших вещей. Потом он начал работать в Управлении делами дипкорпуса, в знаменитом УПДК. Как он туда попал — одному богу известно, работал в посольстве Греции. Мы не были с ним особенно дружны, но встречались достаточно часто. В ресторанах, на каких-то приемах, кинофестивалях. К тому времени Феликс уже стал фотокорреспондентом.

Феликс всегда был в центре модной тусовки. Знал целую кучу историй о сильных мира сего, и, что самое любопытное, информация его была предельно точна.

Пять лет назад его выставка «Светская Москва» стала событием.

Он много и талантливо работал в рекламе. После его смерти знающие люди говорили, что именно это и погубило его. Он решил стать не просто исполнителем, а менеджером. А в бизнесе этом, как известно, законы волчьи.

Пожалуй, это была наиболее реальная версия о причинах его убийства.

Но год назад на Патриарших прудах я встретил своего старого знакомого по московскому Бродвею. Мы не виделись несколько лет и немедленно зашли в летний ресторан у пруда.

Разговор был обычным. О старых знакомых, кто где, кто жив, кого с нами нет.

Тогда, в далекие 50-е, Борис был связан с московскими уголовниками, отмотал два срока. Нынче он занимал твердое положение в криминальных кругах Москвы.

В разговоре мы случайно коснулись убийства Феликса Соловьева.

— Ты думаешь, его погасили за рекламные дела?

— Конечно.

— Нет, там другое было. Заигрался мальчонка. Снял не того и не с тем, и захотел за этот негатив двадцать тонн зеленых.

Вот какую информацию я получил от человека, находящегося в самом центре криминальной Москвы. Пусть эта версия останется на его совести.

…Недавно я пришел в Дом кино. Спустился в нижнее кафе. Восемнадцать лет прошло, а столик, за которым мы сидели, по-прежнему стоит в углу.

Как и в тот день, в кафе было пусто, я взял кофе и сел на то же место, что и тогда.

Странно устроена жизнь. 14 ноября 1982 года мы сидели здесь и спорили об оттепели и свободе, не очень веря, что все это когда-нибудь придет.

И вот смотри-ка, пришла эта свобода. А вместе с ней наступило время жестоких. Время крови, беззакония и грязных денег.

Эдуард Анатольевич Хруцкий Проходные дворы

От автора

Все события, о которых я пишу, случились в прошлом веке. Странное ощущение причастности сразу к двум столетиям.

Когда-то в детстве я бегал на Тишинский рынок: там забавный старик в маленьком, сколоченном из досок павильончике показывал за пятерку живые картинки из волшебного фонаря.

Маленькие кусочки давно ушедшей жизни. Конка, едущая по площади; дама, у которой ветром сорвало шляпу; усатый господин в котелке, шагающий по улице…

Проходит время, и начинаешь понимать, что жизнь – это просто собрание историй, похожих на картинки волшебного фонаря. Печальных,смешных и страшных.

Хотя мне не свойственна увлеченность коллекционера, но истории, которые вы прочитаете, я собирал в свое время так же самозабвенно, как любитель живописи – домашнюю галерею.

В 1957 году я пришел на работу в газету «Московский комсомолец». Так уж случилось, что начал заниматься криминальной темой. Но в те годы работа эта была неблагодарная. Цензура не позволяла написать что-нибудь стоящее. Вполне естественно, что у меня появилось много друзей в уголовном розыске, КГБ, прокуратуре.

Отношения у нас сложились вполне доверительные, и они посвящали меня во многие криминальные тайны того времени. Они точно знали, что истории эти никогда не увидят свет на страницах периодики.

– Используешь их в своих романах, – говорили мои друзья.

Так у меня собралась своеобразная коллекция разнообразных уголовных случаев.

В те времена я познакомился не только с сыщиками, но и с ворами, фарцовщиками и представителями тогдашней элиты.

Я сам был участником и свидетелем многих криминальных историй, которые я описываю в этой книге.

Истории эти оставались в журналистских блокнотах, на магнитофонных лентах, в архивных документах, которые мне посчастливилось достать.

Шло время, исчезла цензура. Я написал несколько коротких очерков для газеты «Криминальная хроника». Но серьезно заняться архивом времени не было, я работал над новыми книгами и сценариями.

Два года назад я после долгого перерыва пришел в редакцию «МК».

Шел обычный, ни к чему не обязывающий треп, и я рассказал своим молодым коллегам об истории Столешникова переулка.

– Послушай, – сказал шеф-редактор «МК-воскресник» Петя Спектор, – напиши нам несколько московских криминальных историй.

Я написал очерк «Золотой переулок». А потом все остальные, которые вошли в эту книгу.

Ну а как это получилось – судить вам, дорогие читатели.

Глава 1 Сыщики и воры

Запах крови

Жаль, что большинство людей не ведет дневники. Память, конечно, инструмент прекрасный, но перенасыщенность информацией заслоняет многие яркие страницы прошлого.

Я тоже не хранил старые журналистские блокноты, в которые записывал, кроме всякой ежедневной ерунды для газетной текучки, факты для будущих очерков. А жаль.

Оговорюсь сразу. Очерк об Иване Васильевиче Парфентьеве я в свое время написал. Было это в 1959 году.

Иван Васильевич надел очки, внимательно прочитал мое сочинение.

– Интересно, – усмехнулся он, – как не про меня. Только, знаешь, не напечатают это.

– Да как же так, – удивился я, – напечатают.

Я тогда еще многого не понимал. Впервые был написан очерк о начальнике МУРа. Делал я его для журнала «Молодая гвардия».

В редакции очерк понравился, его запланировали в один из ближайших номеров. Но… Прошло некоторое время, и мне вернули рукопись.

– Почему? – опешил я.

– Не волнуйся, – сказал мне главный редактор Виктор Полторацкий, – ты написал хорошо и интересно. Но есть другие соображения.

– Какие, Виктор Васильевич? Вы же говорите, что все это интересно.

Полторацкий посмотрел на меня печально.

– Запомни: кроме нашего умения, есть еще… – Он ткнул пальцем в потолок. – Я позвоню в журнал «Советская милиция», отнеси его туда.

Я так и сделал.

В милицейском журнале очерк провалялся еще дольше и был благополучно потерян.

Что интересно: через два года я познакомил Юлика Семенова с Парфентьевым. Вполне естественно, Юлиан немедленно попал под обаяние этого человека и написал о нем блистательный очерк для журнала «Москва».

Это сочинение разделило судьбу моего материала под названием «Комиссар».

А Иван Васильевич, хитро усмехаясь, сказал нам:

– Я же предупреждал.

Тогда я еще не знал, что в то былинное время ценился не профессионализм, а умение подлаживаться к партийному руководству города. А у Парфентьева это не очень получалось. Многие «наверху» считали его слишком прямолинейным и плохо управляемым.

Но давайте по порядку.

Надо сказать, что с 1933 года работа уголовного розыска для печати была засекречена.

И только в 1957 году на прилавки магазинов легла книга Аркадия Адамова «Дело “пестрых”».

Наверно, после знаменитого романа У. Коллинза «Лунный камень» в Москве не было такого ажиотажа. Это вообще был первый роман, где появилось слово «МУР».

Я работал тогда в газете «Московский комсомолец». Аркадий Адамов пришел к нам в редакцию и рассказал много интересного о работе МУРа. А через несколько месяцев были закончены съемки фильма «Дело “пестрых”». Один из первых показов нового фильма состоялся в нашей редакции. Аркадий Адамов привел к нам в гости Парфентьева.

Вот уж никак я не ожидал, что легендарный комиссар милиции окажется невысоким плотным человеком. Тем более что в фильме его играл весьма импозантный актер Владимир Кенигсон.

После просмотра, когда мы собрались в комнате, где у нас происходили редакционные совещания, главный редактор Миша Борисов сказал мне:

– Иди к Парфентьеву, договаривайся о материале.

– Иван Васильевич, – протиснулся я к начальнику МУРа, – мы бы хотели написать о вашей службе.

– Хорошее дело – хитро прищурился Парфентьев, – получи разрешение и приходи. Я тебе помогу.

Это сейчас можно сравнительно легко попасть на Петровку, а тогда…

В общем, через три месяца я все же прорвался в МУР. Парфентьев принял меня сразу. Войдя в кабинет, я несколько растерялся. За столом сидел Парфентьев в синей с серебряными погонами форме комиссара милиции и чинил зажигалку. Он кивнул мне, чтобы я сел, и продолжал вставлять в латунный корпус длинную, гибкую пружину. Она все время выскакивала и вырывалась у него из рук. Наконец ему удалось поставить ее на место, он отложил зажигалку, встал и протянул мне руку.

– Пробился все-таки. Молодец, – одобрительно сказал он. – Знаешь что, ты у нас походи, с ребятами познакомься, приглядись. Ко мне можешь приходить в любое время.

Меня сначала отправили в отдел, занимающийся борьбой с мошенниками, к молодому оперу Эдику Айрапетову. Материал для первой публикации я собирал скрупулезно и тщательно. Кочевал со своим блокнотом из отдела в отдел, записывая занимательные истории, ездил с оперативниками на обыски и задержания.

Собрав полный блокнот историй, я пошел к Парфентьеву.

– Ну, ты еще не сбежал? – засмеялся он. – Насобирал кошмарных историй? Ты наших ребят меньше слушай, они столько знают, что вполне на целое собрание сочинений наговорить смогут. Ты пока все эти ужасы забудь, сейчас очень важна профилактика преступлений. Предотвращение противоправных действий – наша важнейшая задача. Вытащить человека из дерьма гораздо легче, чем ловить его потом.

Это предложение мне явно не понравилось: писать о каких-то душеспасительных беседах, в то время как сыщики ловят матерых уголовников…

Но чем больше я разговаривал с оперативниками, которые занимались профилактикой, тем интересней было работать. Меня знакомили с подопечными, позволяли встречаться с ними и разговаривать. Так за короткое время я узнал о нескольких трагических судьбах.

Первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев как раз в те далекие времена встретился на своей крымской даче с писавшим ему письма раскаявшимся уголовником.

Я не знаю, как сложилась жизнь собеседника Хрущева, но профилактическая работа стала чудовищно модной. Опять заговорили о перековке, о новых, социалистических методах воспитания. Но тогда, в МУРе, я еще этого не знал и заинтересованно выслушивал истории бывших воров и налетчиков. Когда у меня скопился материал, я пришел к Парфентьеву.

Время было позднее. Иван Васильевич налил мне стакан крепчайшего чая, достал бутерброды.

– Ешь. Бутерброды с домашними котлетами, очень вкусные.

Мы пили чай, и я рассказывал ему о своих встречах с «завязавшими» уголовниками.

– Ты не очень-то увлекайся их рассказами. Запомни: уголовники и шлюхи наврут такое, что вашему брату журналисту самому не придумать.

Ты вот три истории рассказал. Гаврилова, домушника, я хорошо знаю. Этот вполне завязать может. А остальные… Знаешь поговорку: жид крещеный, конь леченый, вор прощеный…

Комиссар так и не успел договорить. Дверь кабинета раскрылась, и влетел Эдик Айрапетов.

– Иван Васильевич! На Трубной в квартире троих завалили.

– Еду.

Парфентьев открыл ящик стола, вынул пистолет в кобуре без крышки, приладил ее на ремень.

– Ну, чего сидишь? Хотел увидеть кошмарную историю, вот она и случилась. Поехали.

В переулке на Трубной мы вошли в приземистый двухэтажный дом. У подъезда стояли «скорая» и несколько оперативных машин. На ступеньках сидели младший лейтенант с огромной овчаркой.

– Ну что? – спросил его Парфентьев.

– Довела до трамвайной остановки, там след потеряла, товарищ комиссар.

– И то дело. Где «скорая»?

– В квартире.

– Кто там еще?

– Следак из прокуратуры.

– Пошли. – Это относилось ко мне.

Мы поднялись на второй этаж, вошли в распахнутую дверь квартиры. Я почувствовал странный, назойливый запах и никак не мог понять, чем пахнет.

Только под утро, когда я шел домой по пустым рассветным бульварам, понял, что это запах людской крови. Убийцы зарубили топором всю семью – мужа, жену и двоих детей.

А пока я стоял в квартире и наблюдал за работой опергруппы.

– Стой здесь и смотри. Никуда не лезь и руками ничего не трогай, а то оставишь пальчики и потянет тебя прокуратура за убийство, – усмехнулся Парфентьев.

Через некоторое время ко мне подошел Эдик Айрапетов. Я уже разбирался в муровской структуре и поэтому удивился:

– Ты что здесь делаешь? Это же особо тяжкие.

– Моих клиентов замочили. Это татары-золотишники. У нас были данные, что они крупную партию «рыжья» должны купить.

– Что именно?

– Золотые десятки. Пойдем, я тебе их тайник покажу.

В одной из комнат стояла выдвинутая на середину кровать с никелированными шишаками. В углу часть пола была поднята, как крышка.

– Смотри. – Эдик посветил фонарем.

На оцинкованном дне тайника сиротливо лежало колечко с каким-то камушком. Видимо, второпях убийцы его не заметили.

Мы вышли из этой квартиры под утро. Город был тихим и сонным.

– Тебя отвезти? – спросил Парфентьев.

– Не надо, я живу рядом.

Я шел по утренней Москве, привычной и до слез знакомой, а перед глазами стояли носилки с трупами. Когда санитары проходили мимо меня, на одних носилках откинулся брезент и я увидел вместо лица кровавую кашу.

…Тогда, впервые столкнувшись с убийством, я думал о том, что жизнь не такая уж длинная. В любой момент может появиться урка с топором и…

И тогда – не по книге Адамова, а по тому, что я увидел этой ночью, – я понял, что такое работа сотрудника угрозыска.

В квартире убитых, в отличие от фильма «Дело “пестрых”», Парфентьев не командовал, не распоряжался громогласно. Он о чем-то тихо говорил оперативникам, они ему что-то рассказывали. Не было трагизма и патетики. Люди работали. Делали свое привычное дело.

Я до сих пор помню ребят-сыщиков, на рассвете куривших у машины. Лица у них были усталые, как у людей, выполнивших тяжелую и неприятную работу.

По сей день я благодарен Ивану Васильевичу, что он взял меня на это убийство. Именно в этой, пахнувшей кровью, квартире я впервые узнал, что такое сыск.

На следующий день, придя в МУР, я встретил комиссара в коридоре во всем его мундирном блеске. Он ехал в горком партии.

– Ну, – усмехнулся он, – кошмары не снились?

– Пока нет.

– Ну и хорошо. Я часика через два вернусь и разыщу тебя.

Конечно, об Иване Васильевиче Парфентьеве можно написать не очерк, а целую книгу.

Он начинал свою работу постовым милиционером и закончил комиссаром милиции третьего ранга: от постового – до начальника МУРа.

В 50-м году, за семь лет до нашего знакомства, он ликвидировал одну из самых страшных банд – банду Пашки Америки.

Он никогда не любил говорить о своих делах. Предпочитал рассказывать о Сергее Дерковском, Владимире Чванове, Игоре Скорине.

Не знаю, была ли это скромность или осторожность человека, начавшего свой путь в органах при самых кровавых наркомах. Не знаю. Знаю только одно: он был первым начальником МУРа, издавшим книгу своих криминальных историй.

К сожалению, она так и не была переиздана.

Так уж случилось, что мне пришлось уехать из Москвы, а когда через год с лишним я вернулся, Иван Васильевич ушел из МУРа, в котором командовал больше десяти лет, что было абсолютным рекордом: ни один начальник не продержался столько на этом посту.

Конечно, отправить такого профессионала сыска, как Парфентьев, командовать Управлением вневедомственной охраны, было не по-хозяйски. Но кто тогда об этом думал? Власть прощает себе всё, не прощая своим защитникам даже маленьких промахов.

Мы продолжали встречаться. Иван Васильевич приезжал к нам в редакцию. Мы часто собирались за рюмкой в его квартире. Иван Васильевич работал над новой книгой. Мне довелось читать отрывки из нее. Но где она? После смерти Ивана Васильевича я пытался разыскать эту рукопись, чтобы издать вместе обе книги, но так и не нашел.

Конечно, можно было написать о громких делах, погонях и засадах. Но я решил написать о человеке, который терпеливо возился с начинающим журналистом, показывая ему изнанку жизни и делая так, чтобы эта изнанка не вызвала у него психологического отторжения.

Многие мои коллеги любят формулировку «прирожденный сыщик». Так не бывает. Человек рождается не для того, чтобы разгребать кровь, горечь и грязь. Оперативниками становятся по стечению жизненных обстоятельств. Сыщик – это профессия со множеством компонентов. За долгие годы работы по криминальной теме я убедился, что плохой человек не станет хорошим сыщиком. Потому что в этой профессии главное – прикоснуться сердцем к чужой беде.

Конечно, сегодня об Иване Васильевиче Парфентьеве многие люди, знавшие его, вспоминают разное.

Я помню тех, которые на дух не переносили начальника МУРа, считая его слишком жестким человеком. Но есть и такие, кто вспоминает о нем тепло и по-доброму.

Мне не довелось слышать, как комиссар Парфентьев устраивал разносы подчиненным. Правда, я видел, с какими лицами выходили из его кабинета мои муровские приятели. Один раз, на Трубной, я наблюдал сыщика Парфентьева. Он был собран, стремителен и немногословен. Лицо его было жестким и злым.

Но я знаю и другого Парфентьева – озабоченного бытовыми нуждами своих сотрудников; веселого, лукавого человека; слышу его бойкую скороговорку и вижу прищуренные глаза.

В жизни каждого человека есть этапные, знаковые встречи, которые, как выясняется позже, оказывают влияние на всю оставшуюся жизнь. Дружба с Иваном Васильевичем помогла мне на долгие годы выбрать главное направление в своей работе.

И я всегда буду жалеть об ушедшем времени и стараться хоть мысленно вернуться обратно – в пережитое. Потому что там, рядом со мной, жили все мои ушедшие друзья.

Особо опасные

Когда это было? Давно, чудовищно давно. Порой кажется, что этого и не было вовсе.

…Я проснулся от скрипа двери и сразу увидел за огромным окном черепичные крыши, зелень каштанов и березовый скос холма. Дверь отворилась, и в комнату вошли мой дядя в форме и человек в расстегнутой желтой кожанке – такие по ленд-лизу получали наши летчики – и светло-серых брюках. Но, естественно, не кожанка привлекла мое внимание. На брючном ремне висела затейливая кобура. Человек с пистолетом был весел, рыжеват и светлоглаз. Он улыбнулся мне, подмигнул и сказал:

– Привет.

А потом сразу же исчез за дверью.

– Дядя, кто это?

– Майор Скорин, мы вместе работаем.

Было лето 45-го. Первое мирное лето. Родители отправили меня на каникулы к дяде, в Ригу…

Начальнику уголовного розыска Латвии Игорю Скорину тогда было двадцать шесть лет, а мне всего двенадцать. И, конечно, ни он, ни я не знали, что через тринадцать лет мы встретимся в МУРе, подружимся на долгие годы, до весны 98-го, когда я провожу его в последний путь.

В 58-м я после долгих мытарств пробился в МУР и доставал оперативников своими расспросами, а они говорили мне:

– Пойди к Скорину. Он расскажет тебе о банде Митина. О последней банде.

О бандгруппе из Красногорска, наводившей ужас на Москву почти три года, я сам кое-что слышал.

Рассказы были самые фантастические. Так, сразу после войны рассказывали о «Черной кошке», которая на самом деле была группой пацанов– ремесленников с Пушкинской улицы. Возглавляли ее шестнадцатилетний Витька Панов и семнадцатилетний Фима Шнейдерман.

Залетели они на первом же деле – на квартирной краже в доме № 8 на той же Пушкинской улице.

При обыске на квартире Панова нашли лист бумаги с заголовком «Кодла “Черная кошка”», далее была изложена программа «новой блатной группировки» и стояло восемь подписей.

Каково же было изумление сыщиков, когда они обнаружили у всех восьми задержанных на руке изображение кошки, наколотое черной тушью!

Времена были тяжелые. Бандиты в Москве свирепствовали, прямо как нынче, и ушлые опера списали на группировку с романтическим названием практически все нераскрытые налеты. Так родилась легенда.

Слухи о «Черной кошке» наводили ужас на московских торгашей и спекулянтов. Народный эпос тех дней гласил, что, прежде чем ограбить квартиру, бандиты рисовали на ее дверях изображение кошки. Сейчас любой человек понимает, что это невероятная глупость. Но тогда, особенно после войны, когда преступность в Москве была чудовищной, люди свято верили в лихих разбойников.

Мы, пацаны, как могли претворяли этот миф в жизнь. Старались, как учила пионерская организация, «сказку сделать былью».

В нашем доме жил директор магазина. Ежедневно на его дверях мы рисовали кошачью морду. Торговая семья тряслась от ужаса. Так продолжалось до тех пор, пока опера из 10-го отделения не сели в засаду выше этажом не отловили нашу компанию и не надрали всем уши.

Впервые банда Митина дала о себе знать в 1950 году.

Как хорошо я помню это время. Город жил тогда весьма неплохо. После денежной реформы 1947 года, после неурожая и голода Москва – все-таки столица сталинской империи – выглядела сыто и пьяно. На каждом углу работали пивные; рестораны, забитые гуляющей публикой, гудели до четырех утра, а Елисеевский магазин казался просто гастрономическим храмом.

Внешняя, показушная сторона города напоминала знаменитый разворот из книги «О вкусной и здоровой пище», изданной по инициативе самого Микояна.

Мы, молодые, часто собирались, чтобы послушать запрещенный джаз или песни Лещенко и Вертинского. В нашей компании был студент актерского факультета ГИТИСа Леша Шмаков, он удивительно здорово читал стихи Есенина и пел их под гитару. Не удивляйтесь, Сергей Есенин в те годы был полузапрещенным поэтом.

Не знаю, как было у моих товарищей, но меня всегда наставляли родители:

– Если заговорят о политике, немедленно уходи.

А в 1950 году начали добавлять и другое:

– Начнутся всякие разговоры о бандитах – уходи.

В те годы получить 58–10 УК РСФСР было легче, чем доехать на трамвае от Тишинского рынка до Сокольников.

Тогда я не мог этого понять. Но, работая в 1990 году с документами по банде Митина, наткнулся на докладную записку начальника УМГБ Москвы, комиссара госбезопасности третьего ранга (генерал-майора, по-нынешнему), на имя министра госбезопасности генерал-полковника Абакумова.

В документе том руководитель столичного управления доносит, что о не установленной пока банде по городу стремительно распространяются панические слухи.

Виктор Семенович Абакумов был человеком крутым, а резолюция его – проста как грабли: «Не знаешь, что делать? Сажать за распространение антисоветских слухов».

Так что, пока служба уголовного сыска МГБ СССР не повязала банду Митина, райотделы МГБ всласть насажали «врагов народа».

В банде Митина было четыре участника и три пособника, а по делу о панических слухах уехали «валить древесину» тридцать шесть человек.

Кстати, пусть никого не смущает название «уголовный сыск». Именно так тогда именовался привычный для нас уголовный розыск, переданный, как, впрочем, и вся милиция, в систему МГБ.

Но, несмотря ни на что, слухи о банде распространялись по Москве стремительно. О бандитах судачили в очередях, обсуждали налеты в пивных, говорили со страхом во дворах.

Прошел слух, что якобы «Черная кошка» бежала с места расстрела и теперь снова шурует в Москве.

Но вернемся к нашей истории.

Двадцать шестого марта 1950 года в промтоварный магазин № 61 Тимирязевского района вошли трое. Покупателей было немного, хотя только сегодня в продажу поступил недорогой шевиот, который в те годы считался наиболее расхожим материалом.

– Всем оставаться на местах! – скомандовал один из нападавших. – Мы из МГБ!

Как потом рассказывали свидетели, люди не так испугались оружия, как магических букв – МГБ. Трое «из МГБ» согнали всех в подсобку, заперли, забрали 68 тысяч рублей, несколько штук дорогой материи и скрылись.

Сегодня эта цифра, вряд ли поразит молодых людей. Но по тогдашним масштабам цен это было целое состояние. К примеру, автомобиль «Москвич» стоил около девяти тысяч рублей. А хороший финский домик в Переделкино аж целых двадцать пять.

Вот и судите: много или мало забрали «рисковые ребята» за один налет? Милиция стояла на ушах. Но никаких результатов. Решили, что банда залетная. Но 16 ноября в том же районе и тем же методом был взят еще один магазин. Налетчики унесли 24 тысячи 500 рублей. А 10 декабря взяли промтоварный магазин № 69 на Кутузовской слободе. Унесли 61 936 рублей.

Пока крови не было.

Первого февраля 1951 года старший оперуполномоченный Ховринского отдела милиции Кочкин проверял работу участковых на своей территории. Проверка была плановой, сплошь надуманной и нужна была только для «галочки». Вместе с участковым тащились они по февральскому морозу, мысленно матеря начальство и собачью службу. Замерзнув, решили зайти погреться в промтоварный магазин.

– Капитан, – к Кочкину подскочила одна из продавщиц, – вон, видите, трое стоят?

– Ну, вижу.

– Они три раза заходили в магазин.

Ох, как же не хотелось Кочкину снова идти на мороз! Но – трое и магазин! Кочкин с участковым подошли к курящим на улице парням.

– Документы! – скомандовал опер.

– А ты кто такой? – спросил человек в кожаном полупальто.

Кочкин достал удостоверение:

– Я – старший уполномоченный…

Он не успел договорить: один из парней трижды выстрелил в него из нагана. Участковый же отскочил и начал задирать полу шинели, пытаясь добраться до кобуры. В него тоже выстрелили, но промахнулись. И пока он пытался достать «ТТ», бандиты скрылись. Кочкин был убит. Так пролилась первая кровь.

Одиннадцатого марта участковый 100-го отделения милиции Бирюков после службы заглянул в «Синий платочек» – так любовно местные алкаши называли пивной павильон № 2.

Не успел лейтенант заложить первую стопку и культурно запить ее пивом, как в пивную ворвались трое.

– Руки вверх!

А пистолет-то свой лейтенант Бирюков сдал дежурному. Только кружка, тяжелая, литого стекла, была у него в руках, вот ею-то он и запустил в налетчиков и бросился на них. Бандиты расстреляли лейтенанта из двух стволов.

Пуля-дура захватила с собой и мастера завода № 465 Виктора Понохина, мирно пившего пиво в углу. И уже на улице бандиты ранили мастера фабрики ширпотреба Корсунского и подстрелили ни в чем не виновную, как написано в сводке, домохозяйку, тащившую из гастронома сумку с продуктами.

Ночью первому секретарю МГК ВКП(б) позвонил секретарь Сталина Поскребышев и сказал, что вождь недоволен криминальной обстановкой в Москве.

О Никите Хрущеве никогда не говорили как об смелом человеке. Впрочем, в то время представителю партийной элиты быть смелым значило быть мертвым.

Совсем недавно закончилось «ленинградское дело», расстреляли Вознесенского, бросили в Матросскую Тишину недавно всесильного министра госбезопасности генерала Абакумова. Старые соратники – Ворошилов, Молотов, Каганович – почувствовали, как изменялось к ним отношение вождя. Все указывало: не за горами новый политический процесс.

И тогда Хрущев собрал руководство столичной и областной милиции. Больше часа будущий творец «оттепели» орал на перепуганных ментов, а в конце совещания приказал начальнику УМГБ Макарьеву арестовать как врагов народа начальников двух райотделов милиции.

Но, видимо, бандиты не очень боялись партийного лидера: через несколько дней в Кунцевском районе взяли магазин и убили директора торга Антонова, пытавшегося оказать сопротивление.

Когда читаешь документы об этой банде, невольно возникает вопрос: как уголовный сыск, оперслужба МГБ, почти два года не мог их заловить? Дело было на контроле у Абакумова, а позже Игнатьева – и ничего. А все оказалось просто. На банду не могла выйти агентура: налетчики практически не общались с уголовниками.

В Подлипках они брали сберкассу. Кассирша, увидев бандитов, нажала кнопку сигнализации. В отделе милиции раздался сигнал тревоги.

– Чего там у них? – Дежурный отключил звонок и набрал номер сберкассы.

– Да? – ответил мужской голос.

– Сберкасса? – спросил дежурный.

– Нет, стадион.

Именно этого времени хватило бандитам, чтобы забрать 80 тысяч рублей и уйти. Но здесь-то они наследили сильно. Потеряли калошу и обойму от «ТТ».

А дальше опять кровь. При налете на пивную убиты двое посетителей. Через несколько дней в продовольственном магазине № 13 ранены кассирша и продавщица, убит участковый 111-го отделения младший лейтенант Грошов. За два года банда совершила 15 вооруженных налетов, убила восемь человек, из них трех работников милиции, захватила в кассах и магазинах 292 500 рублей наличными.

Может быть, и погуляли бы налетчики еще немного, если бы не агент под псевдонимом «Мишин».

В 58-м году Игорь Скорин, рассказывая мне о банде Митина, пообещал, что когда-нибудь поведает, как все было на самом деле.

Прошло почти двадцать лет.

Однажды мне позвонил Скорин:

– Ты еще интересуешься бандой Митина?

– Конечно, я даже помню твое обещание.

– Молодец, память отличная. Тебе – боевое задание. Я куплю выпивку, а ты организуй какую-нибудь мужскую закуску. Колбаски хорошей, мясных консервов несколько банок.

– Зачем?

– Поедем к человеку, который разработал красногорскую банду.

– Далеко?

– В Калининскую область.

Мы выехали рано, на стареньком «запорожце» Скорина, и добрались до места к обеду.

Скорин проехал мимо деревни и направил машину к реке. У самой воды стоял покосившийся домик.

– Ну вот и приехали. – Скорин остановил машину.

К нам подошел среднего роста, крепкий, пожилой человек.

– Здорово, гости дорогие. Приехали к самой ухе.

– Привет, Михалыч.

Мы ели уху, пили тепловатую водку и говорили о погоде, клеве, здоровье. Наконец Скорин сказал:

– Ты, Михалыч, помнишь, о чем мы с тобой говорили?

– А то.

– Вот и расскажи все, как было.

– Как было. – Михалыч закурил. На кистях рук у него были пятна, похожие на ожоги: так раньше сводили татуировки. – Ну что ж, расскажу.

Он снял рубаху, и я увидел синь татуировок, которыми раньше украшали себя солидные воры.

– Так уж случилось, – начал он, – что доматывал я свой последний срок в лагере под Петрозаводском. В блатном мире человек я был известный, имел кликуху и авторитет.

Было мне уже за сороковник, и начала меня тоска грызть. Надоели крытки, этапы, лагеря и шизо. Надоесть-то надоели, а что делать? Профессия у меня одна, воровская. Был я классным домушником.

Дома меня мать ждала, жили мы под Москвой, и сеструха Надя.

Как только откинулся от хозяина, в сентябре, сразу к сеструхе поехал, а ее нет. Тяжело ранили ее блатари у пивной, она через месяц в больнице умерла. Взяла меня тогда злость на них. И решил: пусть меня ссученым считают, но я их все равно урою.

Дней десять покрутился по хавирам и малинам. В пивных потерся и на рынках кое-что узнал. И тогда поехал я в Дурасовский переулок, где областная ментовка находилась.

Прихожу, показываю старшине при входе справку об освобождении и говорю:

– Мне Скорин нужен.

Старшина с понятием оказался, дежурного вызвал, а тот Скорину позвонил. Ты спросишь, почему я к Дмитричу пошел. Все просто. Он меня последний раз сажал.

Пришел я к нему в кабинет, рассказал все и говорю:

– Хочу этих мокрушников найти и сдать. Только без ваших ментовских припарок. Подписывать ничего не буду.

А Скорин мне в ответ:

– Ты, Михалыч, мужик взрослый, а ума у тебя нет. Как я могу тебя на такое дело послать, если мы с тобой наши отношения не оформим? Я же должен тебе задания давать, секретные разговоры проводить, правовую защиту оказывать.

Я подумал и сказал ему:

– Крести.

Так появился агент Мишин. Был он человеком опытным и ушлым, поэтому не рассказал своему «крестному отцу», что сидел в лагере с налетчиком по кличке «Армян». Жили они в зоне в полном доверии. Когда Мишин освобождался, кореш дал ему адресок пивной, где он найдет человека по кличке «Рыжий», который может взять его на хорошее дело, в налеты на магазины и сберкассы.

Пивную у железнодорожной станции в Мытищах Мишин нашел сразу. Место было культурное. Стояли столики, на них пепельницы, прямо как в ресторане.

Взял сотку с припуском, то есть с кружкой пива, пару бутербродов с красной икрой, сел в угол.

Осмотрелся. Народу, как ни странно по вечернему времени, было немного. Но человека, похожего по описанию на Николу Рыжего, он не заметил. Не хотелось просто так возвращаться домой.

За соседним столиком гуляла компания молодой шпаны. Говорили по «фене», стараясь показать всем, что они солидные блатняги.

Мишин позвал одного из них.

Тот подошел к столу.

– Ну, чего тебе?

– Ты, сявка, со мной по закону вообще разговаривать не можешь. Но я тебе дело поручить хочу.

Пацан с уважением взглянул на татуировки на руках, на золотые фиксы.

– Что надо?

– Рыжего знаешь?

– Конечно.

– Где он?

– Позвать?

– Зови.

Рыжий появился через полчаса. Подошел, сел за стол.

– Ты кто такой?

Мишин назвал свою кличку.

– Слышал о таком?

– Говорили люди. Чего надо?

– От Армяна привет и ксивенка.

Мишин достал из кармана листок бумаги. Рыжий прочел, засмеялся радостно:

– Так что мы здесь сидим? Пошли ко мне.

Напились они в этот вечер сильно. На следующий день Мишин встретился со Скориным.

– Не нажимай, – сказал Скорин, – пей, гуляй, входи в доверие. Когда увидишь, что он тебе полностью верит, попроси достать на пару дней пистолет.

Уже зимой Мишин и Рыжий гуляли в ресторане «Звездочка» на Преображенке.

Там Мишин и завел разговор об оружии. Рыжий сказал:

– Достану, но нужен «кусок» (тысяча рублей).

На следующий день он передал Мишину пистолет. Оружие отстреляли. Экспертиза показала, что из него был убит капитан Кочкин.

Через два дня Мишин вернул пистолет.

– Ну как дела? – спросил Рыжий.

– Не очень. Наводка оказалась туфтовой, поэтому взял мало. Нужно к солидному делу прибиваться.

– Понимаешь, – Рыжий внимательно посмотрел на Мишина, – я о тебе с солидными ребятами говорил. Они у меня стволы прячут. Ну, конечно, с каждого дела мне небольшую долю отстегивают. А мне много и не надо – было бы на что погулять. Они хотят где-то 15 февраля взять две сберкассы – в Пушкино и у стадиона «Динамо» в Москве. Завтра за стволами приедут, я о тебе снова поговорю.

Мишин позвонил Скорину.

А дальше все было как обычно. Наружка привела человека, взявшего оружие, в Красногорск, а через день установили всех участников банды.

Брать банду поручили двум группам.

Одну возглавлял Сергей Дерковский из МУРа, вторую – Скорин. В коридоре управления они потянули спички. Тот, кто вытащит короткую, берет Митина. Повезло Дерковскому.

Всех взяли ночью. Без стрельбы и осложнений. Действительно, агентуре трудно было выйти на этих людей. Они вели жизнь вполне законопослушных молодых людей. Главарь банды, Митин, работал мастером на заводе, его подручный, Лукин, – студент авиационного института. Остальные члены банды ударно трудились, исправно посещали комсомольские собрания.

Судьба Мишина сложилась вполне удачно. Он поступил на завод, стал высококвалифицированным слесарем. Когда умерла мать, продал дом и уехал в Калининскую область.

Очень долго я не мог понять: почему старые сыщики называли банду Митина последней? После знаменитой амнистии летом 53-го года, которую почему-то называют бериевской, хотя инициатором ее был Маленков, банд в стране появилось немерено.

На мой вопрос так никто и не ответил. Видимо, опера имели в виду, что это была последняя банда времен культа личности. Менее чем через месяц после ее ликвидации умер Сталин.

Последняя банда… Достаточно смешное определение в нашей действительности. И почему-то вспомнилось выступление начальника лагерей ОГПУ М.Д. Бермана на первом слете ударников строительства Беломорско-Балтийского канала имени Сталина.

Он много говорил тогда о том, что именно труд на строительстве канала перековал бывших бандитов, воров, проституток и вредителей. Пройдет время – и труд в лагерях ОГПУ превратит всех преступников в строителей социализма. И через несколько лет с преступностью в нашей стране будет покончено. Завершил он выступление словами:

Наш паровоз вперед лети!..

Вот он и летит… Только куда?

Уж рельсы кончились, а станции все нет.

«Таганка, все ночи, полные огня…»

Тюрьма эта была элитная. В ней сидели только «социально близкие». По сто шестнадцатой пополам – так у блатарей называлась 58-я статья – сюда не отправляли.

Конечно, может показаться странным, но Таганка являлась нашим криминальным символом тех лет.

Ее разрушили, а память о ней живет в неведомо кем сочиненной песне.

Включаю телевизор. На экране кандидат в президенты, сын юриста, голосом, «лишенным приятности», выводит грустную песню старых московских ýрок: «Таганка…»

Включаю радио, на волнах неведомой станции неплохой певец с надрывом сообщает озверевшим от жары соотечественникам:

Быть может, старая тюрьма Таганская

Меня, мальчишечку, по новой ждет…

Наверняка в мире нет больше такой страны, как наша, – страны, где уголовная «феня» так органично вошла в речевой строй современного языка.

Нигде с таким упоением не поют блатных песен. И не только пацаны под гитару в подъезде, но и траченные жизнью интеллигенты на своих застольях.

И везде – «Таганка».

Думаю, что ворам в законе надо сброситься и восстановить тюрьму как памятник воровского эпоса. Сейчас многое восстанавливают, что разрушали раньше. А здесь – символ блатной идеологии. Он вполне может стать основой бандитской национальной идеи.

Потому что ни в какой другой стране, кроме нашей, вероятность попасть в «зону» не жила в каждом гражданине – независимо от его положения в обществе. А песни и язык тюремного мира были своеобразной профилактической прививкой.

В 1934 году на прилавках магазинов появился коллективный труд тридцати шести писателей во главе с Максимом Горьким: «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина».

Из аннотации к книге следовало, что на ее страницах читатели увидят «типы руководителей стройки, чекистов, инженеров, рабочих, а также бывших контрреволюционеров, вредителей, кулаков, воров, проституток, спекулянтов, перевоспитанных трудом, получивших производственную квалификацию и вернувшихся к честной трудовой жизни».

Надо сказать, что книга эта была написана по личному распоряжению Генриха Ягоды.

Работали над ней лучшие перья советской литературы: Борис Агапов, Сергей Буданцев, Евгений Габрилович, Михаил Зощенко, Вера Инбер, Валентин Катаев, Алексей Толстой, Виктор Шкловский, Бруно Ясенский.

Поэтому сей коллективный труд получился ярким и убедительным.

ОГПУ ставило перед писателями главную задачу – читатель должен понять, что труд в ГУЛАГе не уничтожает, а перерождает преступника.

Точку в этой идеологической кампании поставил сам Сталин, объявив, что в СССР навсегда покончено с преступностью.

Это заявление вождя должно было успокоить инженера, вернувшегося с работы в обворованную квартиру, или бухгалтера, раздетого уркаганами в темной подворотне.

С той поры ни в кино, ни в книгах, ни в газетах не появлялись уголовные сюжеты. Не существовало у нас преступников – и все дела.

* * *

Дом наш – единственный кирпичный пятиэтажный – стоял в плотном кольце одноэтажных и двухэтажных домишек Кондратьевских и Тишинских переулков. Здесь бушевал Тишинский рынок. Сейчас это небольшой пяточок, огороженный забором. А тогда человеческое море захлестывало все близлежащие улицы и выплескивалось к Белорусскому вокзалу.

На территории этой существовала своя иерархия, а ее представители узнавались даже по некой форменной одежде.

Ниже всех стояли уголовные солдаты-огольцы. Они ходили в темных кепках-малокозырках, в хромовых сапогах, именуемых прохорями, сбитых в гармошку, под пиджаками непременно – тельняшка, белый шарф на шее и, конечно, золотой зуб-фикса. Они были особо опасны для нас, мальчишек. Могли запросто отобрать продовольственные карточки, если тебя родители посылали в магазин, снять шапку, изъять билеты в кино.

Они шныряли по рынку, выполняя указания солидняка – местного ворья. Сегодня, когда вижу новых волонтеров уголовного мира, в кожаных куртках и плотных брюках с напуском, я тут же вспоминаю огольцов с Тишинки.

В Москве гремели первые салюты, а в нашем доме грабили квартиры, грабили и соседние магазины, и склады.

Нет, это делали не мальчики в малокозырочках – другие, совсем другие люди занимались этими делами. Один из них жил в нашем доме. Здоровый, мордастый, летом он ходил в светлом коверкотовом костюме, с двумя медалями и двумя нашивками за ранение на лацкане.

…Впервые я их увидел летом 43-го – троих шикарно, не по военному времени, одетых молодых мужчин и двух красивых девушек с ними.

Они шли по двору. На груди мужчин серебрились медали, а у одного был даже орден Красной Звезды. Зимой они ходили в фетровых бурках и кожаных пальто.

По сей день у меня вызывают смех наши фильмы с грязными, плохо одетыми бандитами. Не знаю, как другие, но наш Мишка Монахов был законодателем мод в районе. Мы, пацаны, обожали его: он щедро угощал нас папиросами и шоколадом. К тому же огольцы с Тишинки боялись трогать соседей Монаха. Он держал за нас «мазу» – так это называлось раньше. А однажды утром я увидел, как двое здоровых онеров волокли его в машину. Серый пиджак был разорван, синевой наливалась правая половина лица. Когда его вталкивали в «эмку», он подмигнул мне разбитым глазом.

Видимо, детство мое, прошедшее в самом сердце человеческой скверны, страх перед «огольцами» заставили меня пойти в спортивный зал и учиться драться и каленым железом выжгли из моей души «блатную романтику».

* * *

В Москве была своя градация ценностей: я имею в виду не официальные, не навязанные нам газетами и радио ценности.

В городе рождались криминальные легенды. К сожалению, я не знал тогда, что через много лет постараюсь изложить их на бумаге. Я бы собрал эпос, и, уверен, истории эти пришлись бы по душе читателям.

В легендах тех лет жили отважные благородные воры и бесстрашные умные сыщики.

Тогда о МУРе в московском обществе говорили почтительно и таинственно. И хотя о его сотрудниках не писали в газетах и не снимали фильмов, в столичных гостиных рассказывали просто фантастические истории. Кое-кого из сыщиков знали в лицо, как эстрадных артистов; иметь с ними короткие, дружеские отношения считалось также престижно, как с популярными тенорами.

Звезды кино и театра. Звезды-летчики. Звезды-писатели и поэты. Звезды-сыщики: в 30-е годы это Николай Осипов, Георгий Тыльнер, Леонид Буль, Валерий Кондиано. Эти люди раскрыли преступления, вошедшие в историю криминалистики: кражу редкой коллекции монет у одного из красных наркомов, описанную Львом Шейниным в очерке «Динары с дырками», кражу знаменитого золотого брегета у Эдуарда Эррио, нашумевшее ограбление мехового магазина в Столешниковом.

В 50-х люди знали Игоря Скорина, Владимира Корнеева, Илью Ляндреса и, конечно, Володю Чванова.

О Володе можно рассказывать бесконечно, мой покойный друг Игорь Скорин называл его невезучим, потому что ему доставались самые неприятные дела. Сложность их заключалась в том, что потерпевшими были знаменитые артисты тех лет: Гельцер, Мессерер, Яблочкина, Артур Эйзен.

В 1958 году мы с Чвановым сидели в его кабинете в МУРе и он рассказывал крайне занимательную историю одной громкой квартирной кражи.

Я отлично знал, что родной «Московский комсомолец», в котором я тогда работал, никогда не напечатает такие истории, но собирал их, как скряга копит деньги.

Был конец мая, в окно кабинета вползала вечерняя свежесть, вытягивая табачный перегар, и доносилась веселая музыка из сада «Эрмитаж».

Так уж случилось: самое модное место Москвы тех лет обреталось аккурат напротив самого МУРа. Это, кстати, порождало массу шуток и анекдотов у гулявших здесь московских деловых.

– Пошли, – сказал Чванов.

– Куда? – поинтересовался я.

– В люди, в народ, в сад «Эрмитаж» пиво пить и есть котлеты по-киевски.

И мы ринулись в пучину чувственных удовольствий. Хорош был парк в тот влажный вечер. На открытой эстраде играл уже реабилитированный джаз, у входа в летний театр толкался народ, там выступала Гелена Великанова, сидели на белоснежных лавочках солидные, хорошо одетые пожилые люди, почтительно здоровались с Чвановым.

– Весь цвет деловой Москвы, – улыбнувшись, сказал мне Володя.

Ресторан забит. Но моего спутника узнали: немедленно нашли столик, стремительно обслужили. Внезапно подошел сам мэтр с подносом, на котором – фрукты, коньяк «Двин», шампанское.

– Вам прислали, с уважением, Владимир Федорович.

– Кто? – деловито спросил Чванов.

– Вот с того столика.

Чванов посмотрел. Из-за стола поднялся роскошно одетый, солидный человек. Онприжал руку к сердцу и поклонился.

– Отнесите ему все обратно, скажите, что мы на работе и пить не можем.

– Кто это? – спросил я.

– Самый зловредный вор-домушник. Помнишь дело Гельцер?

Как не помнить?! Это одна из самых интересных квартирных краж того времени, раскрытая сотрудниками МУРа.

* * *

Ах, ресторан ВТО! Замечательное место на улице Горького. Закрытый клуб, где собирались артисты, режиссеры, драматурги и театральные деятели. В те дни его постоянным посетителем был высокий, интересный, прекрасно одетый человек – некто Калашников Алексей Федорович. На лацкане дорогого костюма он носил мхатовскую «Чайку» и считался театральным деятелем. Его знали завсегдатаи и уважали за широту и умение вести себя. А он невзначай заводил разговор о крупных артистах, о том, как они живут и сколько зарабатывают. Актеры – народ беспечный и открытый. Много интересного узнавал от них Алексей Федорович. Особенно о мехах и бриллиантах оперных звезд.

Квартиру знаменитой балерины Екатерины Гельцер в Брюсовом переулке взяли профессионально. Дверь открыли подбором ключа, украли только уникальные бриллианты, две дорогие шубы и палантин из черно-бурых лис.

Дело взяли на контроль в горкоме партии. Ежедневно в МУРе накалялась «вертушка» комиссара Парфентьева. Он старался реже появляться в своем кабинете.

Были разосланы ориентировки во все комиссионные и скупки драгоценностей, сориентированы ломбарды. Оперативники ежедневно трясли спекулянтов из Столешникова, с Трубной, Сретенки. И вдруг один из агентов сообщил, что скорняк Буров, живущий в Столешниковом, приобрел похожие по описанию шубы.

Когда Чванов приехал к Бурову, тот запираться не стал: да, купил шубы у директора комиссионки на Сретенке.

Когда директора «выдернули» в МУР, шубы уже опознала Гельцер. Директор покаялся: купил, чтобы заработать немного, а принес ему шубы человек солидный, уважаемый, крупный театральный деятель, по имени Алексей Федорович, с ним познакомился в ресторане ВТО, он сказал, что вещи его.

– Где он живет? – спросил Чванов.

– Не знаю, но его любовница работает администратором в кинотеатре «Экран жизни» на Садовом.

За администратором установили наблюдение, а через два дня появился и сам театральный деятель – в ратиновом, модном тогда пальто с шалевым воротником из дорогого меха, в шапке-пирожке. Шел степенно, как и полагается деятелю искусства. Его взяли в вестибюле кинотеатра, прихватили и администратора и повезли на Соломенную сторожку, где театральный деятель проживал у любовницы. Там нашли палантин и драгоценности.

Алексей Федорович оказался крупным вором-домушником из Ленинграда. Для закрепления показаний его повезли на квартиру к Гельцер.

– Ну вот, – сказал балерине Чванов, – все вещи вам вернули.

– Не все.

– А чего нет?

– Диадемы! Ее мне после спектакля преподнес президент Франции.

– Где диадема, Алексей Федорович? – повернулся Чванов к задержанному.

– Это какая? Вроде короны? Так это же туфта театральная. Я ее в сугроб у дома выкинул!

– Ей же цены нет!!! Там десять огромных бриллиантов! – Балерине стало плохо.

– Как бриллиантов! – ахнул вор и схватился за сердце. Пришлось оперативникам оказывать срочную медицинскую помощь обоим.

Вор показал место, где он выкинул диадему. Три часа оперативники и вызванные на помощь милиционеры из отделения перекапывали снег во дворе. И когда надежды уже не осталось и начало темнеть, в жухлом снегу сверкнули бриллианты.

* * *

Сегодня произошел некий литературный прорыв. Все нынешние эстрадные звезды начали писать о своем творческом пути.

Как-то я купил книгу Михаила Шуфутинского. Она была богато иллюстрирована. Я рассматривал фотографии и вдруг на одной из них узнал снятого в Сан-Франциско своего хорошего знакомого – человека, которого я прекрасно знал по московскому Бродвею. Звали его Миша, он был утомлен незаконченным высшим образованием в Плехановском институте. Славен он был тем, что бесконечно разрабатывал планы добычи денег полукриминальным путем.

Однажды, после Олимпийских игр в Хельсинки, где наши боксеры получили «серебро» и «бронзу», он предложил нам денежное дело.

Нужно было выступить в нескольких московских крупных гастрономах.

Миша организовывал встречи боксеров – призеров Олимпиады с уставшими от борьбы с ОБХСС работниками прилавка.

– Кто будет выступать? – поинтересовался я.

Мне хотелось пойти, чтобы встретиться с Тишиным, Медновым, Толстиковым.

– Их не будет, – таинственно сказал Миша, – вместо них будете выступать вы. Мне умельцы изготовили олимпийские медали. Наденете их на шею, и ты станешь Медновым, Трынов – Тишиным. Получите хорошие бабки. Всего страху-то два часа.

Мы отказались, а предприимчивый Миша нашел-таки других «призеров» Олимпиады.

Он провел несколько встреч, прилично заработал, но дело кончилось скандалом и фельетоном в «Вечерке». С той поры мы стали относиться к нему настороженно и с некоторым подозрением.

Поэтому, когда он попросил меня и Бондо Месхи принять участие в розыгрыше, мы наотрез отказались. Тем более что нам нужно было нарисовать на руках фальшивые татуировки.

Но, естественно, желающие заработать пятьсот рублей нашлись. На эти деньги в то время можно было месяц приглашать любимую девушку в «Коктейль-холл».

Им действительно ничего не надо было делать.

Мишкин приятель, художник, нарисовал тушью на руках устрашающие картинки, и в назначенное время они вошли в общественный туалет на Белорусском вокзале.

Там стоял Мишка с каким-то пижоном в светлом костюме. Тот внимательно оглядел татуированных, а потом ушел вместе с Мишкой. Ребята получили по полтыщи, и мы гадали, что же это за жульничество.

Узнал я об этом через несколько лет в МУРе, когда Мишку заловили на аферах с прокатными холодильниками.

Он опять создал простую систему. В те годы бытовая техника была чудовищным дефицитом, поэтому в Москве открывались прокатные пункты. За вполне умеренную плату любой гражданин, имеющий паспорт со столичной пропиской, мог получить в свое распоряжение холодильник, телевизор, стиральную машину, радиоприемник и даже автомобиль «Москвич».

Друг наш Миша имел узкую специализацию: он помогал соотечественникам приобретать холодильники. Утром он с товарищами обходил московские пивные точки, искал похмельных безденежных алкашей, брал у них за пару бутылок паспорт на время. Получал в пункте проката холодильник, продавал, а паспорт возвращал владельцу.

Все было просто до слез.

Но вернемся к нашим татуированным друзьям. Оперативник нарисовал мне эту леденящую душу картину.

Жил да был в Москве директор мебельного магазина. Перевыполнял план, висел в торге на Доске почета и, конечно, не забывал себя. Торговля мебелью всегда считалась у торгашей Клондайком. Однажды он узнал, что его зам прокручивает дела и не отстегивает ему долю. Более того, негодяй зам начал спать с женой шефа. И она бросила мужа, ушла к разрушителю семейных устоев со всеми бриллиантами и шубами.

Днем в душной подсобке, пахнущей мебельным лаком, и ночами в опустевшей квартире директор вынашивал кровавые планы мести. И однажды грузчик из магазина вывел его на нужного человека – нашего знакомца Мишу.

Миша сказал:

– Есть люди, замочат твоего фраерка, но стоить это будет пятнадцать тысяч.

Клиент согласился, однако потребовал предъявить ему «мокрушников».

Встреча состоялась в сортире на Белорусском. Клиент остался доволен: руки, исписанные «армавирами» – так на «фене» именовались татуировки, – его убедили.

Мишка получил деньги. И коварный зам исчез. Надо сказать, что всю операцию Миша подгадал под отъезд обидчика в Сочи.

Директор наслаждался чувством удовлетворенной мести. А через месяц он встретил своего отдохнувшего и загоревшего врага в Столешниковом.

Он бросился к Мишке. Тот сидел дома и пил дефицитное чешское пиво. Дав мстителю-неудачнику вдоволь накричаться, он сказал:

– Олень, кто в наши дни убивает за такие деньги? Можешь жаловаться на меня в милицию.

* * *

Первым подразделением МУРа, куда отправил меня Иван Васильевич Парфентьев, был отдел по борьбе с мошенничеством.

– Иди туда, – сказал комиссар, – там работает хороший опер Эдик Айрапетов, вы ровесники, так что найдете общий язык.

В кабинете Айрапетова находился, как мне показалось, заявитель – в роскошном, рижского пошива, голубом костюме, модном галстуке. Он сидел, положив руки на трость с серебряным набалдашником. На среднем пальце правой руки поблескивал перстень. Был он похож на тогдашнюю звезду эстрады куплетиста Илью Набатова. Когда я вошел, он с недоумением посмотрел на меня.

– Это наш сотрудник, – сказал Эдик.

Заявитель приподнялся и барственно кивнул мне. И тут я услышал:

– Итак, Борис Аркадьевич, продолжим нашу милую беседу. Зачем вы втюхали этим грузинам стекляшки вместо бриллиантов?

– Бога побойтесь, Эдуард Еремеевич, – прекрасно поставленным баритоном сказал «артист».

– Бог здесь ни при чем, Грач, – тебя по фотографии потерпевшие опознали.

– Начальник, давай очняк; признают – расколюсь, а так, на голое постановление, не возьмешь.

– Будет очняк, все будет. А пока отдыхай в камере.

Конвойный милиционер вывел «артиста» из кабинета.

Выходя, он положил трость на стол Айрапетова и сказал:

– Сберегите.

– Конечно, только года два она у меня пролежит.

– Ну, это мы посмотрим, – усмехнулся Борис Аркадьевич.

– Лазарев – мошенник высшего класса. – Айрапетов вышел из-за стола и сел рядом со мной.

Мы очень подружились с Эдиком Айрапетовым, встречались не только в МУРе, но и на «воле». Мы были молодыми, веселыми, верили в свою счастливую звезду.

Однажды познакомились с двумя милыми барышнями. У одной была собственная машина «Победа». Как-то они пригласили нас повеселиться на даче. Я зашел за Эдиком и увидел, как он что-то вынул из сейфа и положил в портфель.

Тогда я не придал этому значения.

Мы приехали на дачу, но туда, к нашему огорчению, нагрянули родители, и мы, прихватив тюфяки и одеяла, решили повеселиться прямо на природе.

Утром меня разбудило не пение птиц и не легкий лесной ветерок. Разбудил меня грохот. Я открыл глаза и увидел здоровенный будильник, подпрыгивающий на капоте «Победы».

Эдик вскочил и скомандовал:

– Шесть часов. Пора на службу.

Работа для него была единственным смыслом жизни. Поэтому начальник МУРа Парфентьев поручал ему необычные дела.

* * *

Однажды комиссар вызвал его рано утром.

Ровно в семь Эдик появился в приемной.

Секретарь Парфентьева Антонина еще не пришла на работу, поэтому вход в кабинет был свободен.

– Разрешите, товарищ комиссар?

– А, Эдик… Заходи, заходи. – Голос начальника был притворно ласков. – Чайку хочешь?

– Спасибо, товарищ комиссар, я позавтракал.

– Тогда начнем, помолясь. Тебе поручается секретная разработка по делу, связанному с одним из членов Президиума ЦК КПСС.

Айрапетов напрягся.

– Грабанули?

– Нет.

– Туфтовое золото или сверкалки втюхали?

– Ну что ты несешь! Это же Председатель Президиума Верховного Совета СССР, а не твои фармазонщики.

– Брежнев! – ахнул капитан.

– Он самый. Ему позвонили по прямому телефону на работу, и человек сказал: «Ты сука, Брежнев». Дальше еще хлеще.

– А что же КГБ?

– Да их… – Комиссар сдержался, но Эдик понял, какие слова проглотил начальник. – Семичастный, комсомолец… Объявил, что здесь чистая 206-я УК, поэтому подследственно это дело МУРу. Вот тебе телефон помощника Леонида Ильича. И помни…

Что он должен помнить, Айрапетов знал точно, и радости ему это не прибавило.

Помощник Брежнева, весьма строгий чиновник, поведал капитану «страшную историю» о том, как Председатель Президиума сам взял трубку городского телефона и его обложили матом. С тех пор, хотя номер менялся дважды, по нему звонит некто и несет Леонида Ильича по кочкам.

– Леонид Ильич, – вздохнул помощник, – уже сам трубку этого телефона не поднимает.

– А что, звонит по этому номеру одно и то же лицо?

– Матерится один и тот же, но есть и много других звонков. Скажем, просителей, которые приезжают в Москву. Как они достают закрытый номер, ума не приложу!

В тот же день на городской телефонной станции появился новый телефонист. Девушки, работавшие на коммутаторе, бегали смотреть на симпатичного сыщика, сидевшего с наушниками у отдельного коммутаторного блока. Через три дня капитан Айрапетов вычислил, что все звонки идут из автоматов Дзержинского района, рядом с Грохольским переулком. Там постоянно дежурили три машины сыщиков. Трижды по рации капитан отдавал приказ на захват, и трижды группа приезжала к пустому автомату. Наконец у Эдика созрел план…

Звонок раздался в четырнадцать часов. Женский голос ответил:

– Аппарат товарища Брежнева.

– Брежнев… – прошипела трубка.

– Минуточку, сейчас соединим…

А капитан уже в это время давал по рации команду на захват.

– Да, – ответил в трубке густой бас.

– Ты сука, Брежнев. Ты…

Договорить он не успел, оперативники скрутили хулигана.

На Петровку Айрапетов приехал злой: пять дней – на телефонном узле. От чая с бутербродом и уличных пирожков с капустой его мутило. Прежде чем приступить к допросу, он пошел в столовую и съел две солянки.

Задержанный был настолько перепуган, что рассказал все сразу. С Брежневым у него счеты еще с войны, а номер телефона он купил за сотню на площади трех вокзалов.

Два дня задержанный ходил с Айрапетовым по площади, пока наконец не появился продавец. Капитан огляделся. На остановке такси красовалась группа кавказцев в серых кепках модели «аэродром». Эдик подошел к ним.

– Откуда, ребята?

– Из Баку.

– Земляки, одолжите кепку на пять минут.

– На, дорогой, – засмеялись «земляки». Эдик надел на голову чуть великоватую кепку, подошел к продавцу.

– Скажи, друг, – с нарочито сильным акцентом сказал он, – как проехать в приемную Верховного Совета?

– А тебе зачем?

– За брата хлопотать хочу. Сидит брат.

– Деньги есть?

– Есть.

– Хочешь, продам тебе прямой телефон самого Брежнева?

– Век не забуду, дорогой. Сколько?

– Стольник.

– Держи. – Капитан достал деньги. Продавец протянул бумажку с номером. – Спасибо, дорогой! У тебя брат есть?

– Нет.

– Жаль, некому будет хлопотать за тебя! Я из МУРа. Стой и не дергайся!

На допросе задержанный показал, что каждый вечер в шесть большую часть полученных денег он передает некоему Борису в кафе сада «Эрмитаж».

– Вот и хорошо, все рядом, на Петровке, далеко ехать не надо, – засмеялся Айрапетов. – Мы вместе пойдем, ты ему деньги передай, а уж дальше – наша забота.

Борис ждал сообщника за столиком в кафе. Одет он был в красивый светлый костюм. При передаче денег его арестовали с поличным.

А потом выяснилось, что Борис журналист, что встречался с женщиной, которая убирала квартиру у одного крупного государственного деятеля. Она часто рассказывала Борису о том, что видела в квартире. Однажды поведала, что на столе в кабинете лежит справочник прямых телефонов всех тогдашних вождей. Борис сразу сообразил, что на этом можно сделать деньги, и попросил ее по возможности регулярно переписывать номера телефонов. Сначала он продавал их в Доме журналиста, номера жадно раскупали многие репортеры, а потом решил поставить дело на солидную ногу.

* * *

Вот так мы жили в эпоху развитого социализма.

Говорят: новые времена – новые песни.

Конечно, песни новые, а «Таганка» все равно осталась как памятник той эпохе, когда жулики свято блюли свой «закон», а сыщики были популярны, как эстрадные звезды.

Память – странно устроенный механизм, почему-то в ней особенно ярко отпечатываются редкие радости, которые выпадали на нашу долю.

Конечно, мы помним свои неудачи, горести и разочарования. Но, мысленно возвращаясь в прошлое, мы хотим видеть его радостным и добрым, как телевизионная сказка «Покровские ворота».

«Музыка народная, слова КГБ…»

В 1979 году произошло событие, на которое не обратили внимания широкие массы советских людей. Это был не космический полет и не ввод в Афганистан ограниченного контингента советских войск.

Это была обычная кадровая перестановка в МВД. С должности начальника Главного управления уголовного розыска сняли генерал-лейтенанта, доктора юридических наук, профессора Игоря Ивановича Карпеца – человека, побившего все рекорды пребывания на этой должности. Одиннадцать лет Игорь Карпец возглавлял эту неблагодарную службу. До него только комиссар Овчинников продержался на этом посту шесть лет.

Генерала Карпеца перевели начальником ВНИИ МВД СССР. Все вроде бы закономерно: известный юрист – а Карпец был ученым с мировым именем – должен заниматься наукой. Но истинная причина заключалась совершенно в другом. Слишком близко подошли сыщики, возглавляемые генералом, к так называемой бриллиантовой элите.

Слишком часто в оперативных материалах стали мелькать фамилии людей, получивших в стране развитого социализма статус неприкасаемых.

Генерал Карпец, талантливый сыщик и прекрасный организатор, если начинал разработку по делу, то всегда доводил ее до конца. А это не устраивало прежде всего самого могущественного министра внутренних дел – Николая Щелокова.

Кабинеты директоров магазинов, металлоремонта и всевозможных ателье были связаны незримой нитью с домами на улице Толстого и Грановского, где проживала партийно-советская элита.

Как бы это ни показалось странным, у «деловых» из Столешникова и номенклатурных семей был один бог – камень, булыжник, розочка. Так, на тогдашнем сленге, именовались алмазы, бриллианты, сапфиры, изумруды.

Люди генерала Карпеца попытались сломать эту сложившуюся годами систему и осуществить на деле принцип литературного героя Глеба Жеглова: «Вор должен сидеть в тюрьме». Но из этого ничего не вышло. Отстранение генерала Карпеца от работы стало крупной победой бриллиантовой мафии.

И хотя службы экономической контрразведки КГБ и соответствующие подразделения ОБХСС постоянно «лечили» деловых от «золотухи», правление Брежнева, которое нынче называют застоем или модным словом «стагнация», стало самым сладким временем для крутых дельцов.

Если при Никите Хрущеве они еще по инерции побаивались, то в те годы все полезло наружу.

Деловые стали основой московского светского общества. Они кутили в лучших кабаках, ездили на редких в те времена иномарках, обставляли антиквариатом шикарные квартиры.

Наступило их время. Появилось даже специальное определение новой социальной прослойки: деловые люди. Именно ими, как сервелат жиром, была нашпигована вся московская жизнь.

После сталинского аскетизма и хрущевской воздержанности брежневское время выкинуло лозунг: «Гуляй!» Произошли определенные социальные сдвиги, и оказавшись в новой компании, ты уже не знал, кому пожимаешь руку – крупному ученому или дельцу, кому даешь свой телефон – коллеге-журналисту или наводчику из банды Монгола.

Жизнь стала похожа на тщательно перетасованную колоду карт.

Утром по радио, днем по телевидению нам рассказывали о высоком моральном облике советского человека, а ночью дрожали в разгуле загородные кабаки «Сосновый бор», «Сказка», «Старый замок», «Иверия», «Русь», «Архангельское».

О последнем ресторане разговор особый.

Начну с одной забавной истории.

Недалеко от ресторана обосновался дачный поселок, где жили высшие чины Министерства обороны. А в те годы, о которых идет мой неспешный рассказ, в нем жили многие наши маршалы.

Однажды один доблестный военачальник, закончив свои дела в «Арбатском военном округе», приехал на дачу и решил прогуляться по ночной прохладе. Он надел не самую новую синюю куртку из болоньи, старые тренировочные штаны и вышел «в мир, открытый бешенству ветров». Светящийся квадрат ресторана «Архангельское» привлек внимание маршала. Он подошел поближе и вдруг услышал из открытого окна печальную историю поручика Голицына.

Такого бывший боец РККА вынести не мог. Он решительно направился к дверям ресторана.

Но войти туда и дать волю праведному гневу он не смог.

На его пути встал специально обученный швейцар. Он был не просто человек, открывающий и закрывающий дверь. Нет! Тонкий психолог и стратег стоял у входа в ресторан. Он выбирал из толпы посетителей людей, которые могут войти в этот храм чувственных удовольствий. И, надо сказать, никогда не ошибался.

– Тебе чего, мужик? – спросил он разгневанного маршала.

– Я-маршал…

– Ты, – не дал ему договорить изумленный страж, – вон отсюда, ханыга. Я тебя, алкаша, давно приметил, когда ты по утрам бутылки собираешь.

И военачальник, штурмовавший глубокоэшелонированную оборону вермахта, был остановлен доверенным лицом местного КГБ.

Разгневанный маршал вернулся на дачу и бросился к вертушке. С кем он говорил из начальства могущественной спецслужбы, рассказывают по-разному. Ночной собеседник заверил маршала, что он разберется и примет меры. А поутру в кабинет маршала пришли люди, которые с печалью в голосе объяснили необходимость существования этого притона разврата. Не простой это был ресторан, совсем не простой.

Жизнь начиналась здесь после двадцати трех часов. Слеталась сюда, как комары на свет, гуляющая Москва.

В ресторане играл замечательный оркестр. Им руководил прекрасный музыкант Толя. Он сам писал неплохую музыку и делал замечательные аранжировки старых песен.

Мне нравилось, как он пел их. Он понимал те слова, к которым писал музыку, поэтому его общение со слушателями было душевным и нежным.

Когда же наступало время ночного «разгуляя», Толя выходил на сцену и начинал программу словами:

– Выступает хор Бутырской тюрьмы. Романс «Мы сидели вдвоем». Музыка народная, слова КГБ.

Замечательно пел Толя, удивительно душевно играли его оркестранты. Видимо, поэтому так стремилась в «Архангельское» гуляющая публика. После того как Толя ушел из ресторана и начал писать музыку для кино, многие из моих друзей, да и я тоже, стали ездить в этот ресторан крайне редко.

Но все же «Архангельское» был не простым рестораном. В нем можно было увидеть срез тогдашней московской жизни.

До утра шел в ресторане «разгуляй». Здесь были все: чиновники, уставшие от государственных дел, тихие бойцы КГБ, киношники, актеры, писатели и, конечно, цвет и гордость подмосковных гулянок – деловые. Была еще одна постоянная категория – дети, дочери и сыновья тех, кто ежедневно учил нас, как надо жить. Ближе к утру стягивались к ресторану силы краснознаменной милиции. С пьяных владельцев «Волг» и «Жигулей» снималась мзда. Не трогали только иномарки, в основном «мерседесы» с серией «ММЗ» и номерами из нулей: это разъезжались после очередного расслабления дети Мазурова, сын Щелокова, зять Бодюла, родственники Громыко и даже отпрыск иностранного вождя Цеденбала. Кроме специальных номеров на машинах, у каждого из них был специальный талон «Без права проверки»: талоны эти выдавали только начальник ГАИ столицы генерал Ноздряков или хозяин ГАИ всей страны Лукьянов. Носились по городу «мерседесы», нарушали все, что можно нарушить, гаишники же только кидали руку к козырьку.

Заключались громадные сделки. Гуляла по Москве валюта. Та самая, которую отбирали у артистов за выступления за рубежом, у кинорежиссеров за постановку совместных фильмов, у небольшого числа писателей, чьи романы пользовались спросом на книжном рынке Запада. На эти деньги ездили на африканские сафари сыновья Гришина, Мазурова и других…

То, что мы сегодня неуклюже называем теневой экономикой, постепенно подминало под себя партийный и карательный аппараты. Наверняка мало кто знает, что родной брат нашего бровастого вождя, члена Союза писателей СССР, был тесно связан с грузинской торговой мафией. И когда дело зашло слишком далеко, чекисты – под командованием лично Цвигуна – повязали деловых грузин, предупредив, что одно слово о сановном брательнике может стать последним в их жизни. Деловые отправились валить лес, а брат уехал поработать в Болгарию.

Но все же еще была сила, которая не давала окончательно развернуться и оборзеть новоявленной мафии. Как ни странно, это был КГБ. Андропов в то время делал все, что мог, чтобы остановить надвигающийся вал преступности.

По сей день я твердо уверен, что самые громкие кражи тех лет замышлялись именно в этом загородном кабаке.

Обстановка в нем была своеобразная, своего рода «питательный бульон», в котором плавали уголовно-деловые пираньи.

…В Нюрнберге было жарко, и я с другом, хорошо знавшим город «боевой славы тысячелетнего рейха», пошли обедать в открытый ресторан, расположившийся во дворе старой крепости. Не успели мы выпить по глотку пива, как мой товарищ сказал:

– В углу сидит мужик, он просто сверлит тебя глазами.

Я оглянулся и встретился взглядом с затемненными стеклами очков: казалось, что большое насекомое смотрит на меня, тяжело и враждебно.

Я узнал этого человека, хотя он изменился. Очки у него другие и волосы седые и основательно поредевшие, однако специально отращены чуть длиннее, олицетворяя принадлежность к художественной богеме. Но тонкие лягушачьи губы, тяжелый, чуть приплюснутый нос остались прежними.

И перстень на левой руке тот же – дорогой с многокаратным сапфиром, обрамленным крупными бриллиантами.

Он рассчитался и пошел мимо нашего стола к выходу. На секунду остановился и снова посмотрел на меня сквозь темные стекла. Потом отвернулся и ушел.

– Кто это? – спросил мой друг.

– Да так, никто.

Этот «никто» приезжал в ресторан на «вольво» с водителем, что по тем временам было очень круто. Он часто появлялся в компании Бориса Буряце по кличка «Боря Цыган». Боря числился артистом Большого театра, куда его пристроила интимная подруга – Галина Брежнева, дочь «хозяина земли русской». Боря Цыган был знаменит тем, что не мог спокойно видеть хорошие камни у другого человека.

Он приезжал в ресторан в эпатажных одеяниях, на груди его для всеобщего обозрения висел здоровенный крест, усыпанный бриллиантами.

Насколько мне известно, странную пару в этом кабаке очень интересовал один человек, по фамилии Бабек. Это был таинственный персонаж из светской тусовки тех лет. Говорили, что он сын иранского генерала, казненного шахом за симпатии к нашей стране.

У Бабека было две дачи: одна в районе Николиной Горы, вторая – в Пахре. Люди, имевшие с ним дело рассказывали, что обе дачи были заставлены антиквариатом.

Он скупал только мейсенский фарфор, картины и ювелирные изделия, которые наши военные вывезли как трофеи из побежденной Германии.

У вдов и детей маршалов он скупал немецкую мебель и такие сувениры, как старинное оружие.

У одного из маршалов он за огромные деньги приобрел саблю фельдмаршала Кейтеля. Ту самую, которой немецкий фельдмаршал последний раз отсалютовал, прощаясь с войсками перед подписанием капитуляции.

Вещи эти Бабек покупал по целевому заданию антикваров из ФРГ и путями неведомыми сам же и переправлял им.

Впрочем, с таможней у Бабека были прекрасные отношения, так как он, по моим сведениям, оказывал неоценимые услуги нашему правительству – тайно торговал оружием.

Мой товарищ – человек, с которым мы вместе провели молодость, дивный парень, отчаянный авантюрист, в хорошем понимании этого слова, – рассказал мне, что Бабек интересовался и камушками.

Я хорошо помню, как Бабек появлялся в ресторане. Его всегда сопровождал мини-гарем из красивых здоровенных девах. Впрочем, на фоне сына иранского диссидента любая девушка показалась бы великаншей.

Человек в черных очках и Боря Цыган интересовались Бабеком, потому что у него был канал вывоза и покупатели за границей.

Кстати, человека, встреченного мною через много лет в Нюрнберге, я знал как Андрея Александровича, но другие звали его Борисом Ильичом, я это сам слышал.

Знающие люди называли две его клички: «Умный» и «Сократ».

Друзья-сыщики прокрутили их через ГИЦ, но операция ничего не дала. Номер «вольво», «пробитый» через ГАИ, помог мне узнать только имя хозяйки машины – Лидии Васильевны Злобиной, 1902 года рождения.

Мой повышенный интерес не остался незамеченным. Дважды на меня с друзьями наезжали у выхода из ресторана молодые люди в кожаных куртках и вельветовых джинсах. Такая тогда была мода у столичных бомбардиров. Скажу без ложной скромности: встречи эти не доставили молодым людям особой радости. Это еще больше подвигло меня на проведение оперативно-разыскных действий.

Я начал расспрашивать своих друзей-сыскарей, но никто из них ничего не мог мне рассказать ни об Умном, ни о Сократе.

Начальник угрозыска страны, мой большой друг, ныне покойный генерал Карпец прямо сказал мне:

– Брось это дело. Последствия могут быть неадекватными. Я тебе одну историю расскажу, но написать о ней ты должен через много лет.

Был в Москве художник-реставратор. Человек заслуженный и известный, получивший звание членкора Академии художеств.

Жил он весьма скромно, и была у него одна исключительно ценная вещь. Когда-то императрица Екатерина подарила его прабабке бриллиантовое колье необыкновенной работы.

Реликвия эта переходила из поколения в поколение. Ее даже в лихом 18-м не тронули рукастые чекисты, лечившие буржуазный элемент от «золотухи». Не тронули потому, что семье была выдана охранная грамота Совета народных комиссаров. Но наступили тяжелые времена, тяжело заболела внучка, возраст не позволял художнику работать много и продуктивно, да и вообще деньги были нужны. Посоветовавшись с сыном, он решил продать драгоценное украшение. Вещь была дорогая и входила в список госценностей. Художник предложил ее Алмазному фонду. И вот тут началась странная история. Эксперт фонда, сославшись на отсутствие денег, что было маловероятно в те годы, порекомендовал покупателя – академика из Баку.

Приезжий азербайджанец сомнений не вызывал. Он предъявил все положенные документы и сказал, что для него как для коллекционера приобретение колье – главное дело всей жизни. Он продаст машину, часть своей коллекции и соберет деньги.

В назначенный день он пришел с чемоданчиком, полным коричневых сотенных купюр. У академика было только одно условие: предварительно показать драгоценность своему ювелиру. Художник согласился, академик ушел, унося заветные дензнаки, а художник отправился в райотдел милиции. Нет, он не пошел заявлять на азербайджанского научного светилу. Дело в том, что отделение находилось в соседнем доме, и у художника сложились добрые отношения с ребятами из райотдела: художник оформлял им в порядке шефской помощи всевозможные стенды для ленинской комнаты, милиционеры присматривали за его мастерской, в которую привозили на реставрацию весьма ценные вещи.

В тот вечер, оформляя очередной стенд, он рассказал своим друзьям из уголовного розыска о предстоящей сделке. Его милицейских друзей эта история почему-то заинтересовала, и они попросили провести встречу на их территории, конкретно в Даевом переулке.

На встречу поехали на «Жигулях» замначальника угрозыска района. Он сам сидел за рулем. В назначенное время к машине подошли академик и ювелир-эксперт. Они сели в салон, и ювелир взял в руки колье.

– Да, – сказал он, – та самая вещь, – и начал рассматривать бриллианты.

Внезапно рядом затормозила «Волга» с милицейскими номерами.

Из нее вылезли трое, подошли к машине.

– Уголовный розыск, – представились они и предъявили документы. – Мы должны задержать этих двух людей.

В считанные минуты ювелира с колье и академика пересадили в «оперативную» машину и она рванула вниз по переулку.

Замначальника розыска взял рацию и сказал одно слово: «Разгон».

На выезде из переулка «Волгу» блокировали милицейские машины. Самым интересным оказалось то, что удостоверения Московского уголовного розыска были подлинными, а все трое «сотрудников «МУРа – ворами-рецидивистами.

Дома у одного из них нашли фотографию, сделанную в ресторане «Арагви». Там он был запечатлен вместе с Борей Цыганом и человеком, которого я знал по кличкам «Умный» и «Сократ».

– Дело это у нас забрали, – добавил Карпец, – и почему-то поручили Управлению БХСС. Чем оно кончилось, я не ведаю, меня от оперативной работы отстранили.

Кстати сказать, следов этого дела я потом не нашел ни в каких документах МВД.

* * *

Под Новый год, 30 декабря 1981 года, в подъезд высотного дома на Котельнической набережной вошли трое прекрасно одетых мужчин с огромной елкой.

– Мы к Ирине Бугримовой, – сказали они вахтеру.

– А ее нет дома.

– Знаем, знаем, мы ее коллеги, артисты цирка, привезли Ирочке подарок – елку.

Артисты были настолько вежливы и обаятельны, что вахтерша ни на минуту не усомнилась в их словах.

Она начала беспокоиться минут через сорок. Поднялась на нужный этаж, увидела елку, прислоненную к стене. Артистов не было. Они словно растворились в многоэтажном доме.

Терзаемая страшными мыслями, вахтерша бросилась к черному ходу. Он был открыт. Тогда она вызвала милицию.

Приехавшая Бугримова не нашла в квартире своей уникальной коллекции бриллиантов. Часть из них всего два дня назад она надевала на новогодний прием во французском посольстве.

Дело под контроль взял административный отдел ЦК и лично его заведующий генерал-полковник Н.И. Савинкин.

Через три дня после ограбления в Шереметьевском аэропорту был задержан человек, улетавший в ФРГ. За подкладкой его пальто обнаружили несколько бриллиантов Бугримовой.

Курьер раскололся сразу и назвал имя Бориса Буряце. В квартире Цыгана нашли ценности, принадлежавшие известной дрессировщице.

Борис был спокоен. Он позвонил Галине Брежневой и стал ждать, когда чекисты оставят его в покое. Но этого не случилось. Курирующий следствие по этому делу зампред КГБ Семен Цвигун приказал его арестовать.

Генерал армии Цвигун, он же писатель С. Днепров, лауреат Госпремии РСФСР за сценарии фильмов «Фронт без флангов» и «Фронт за линией фронта», – точно знал, что его друг, генсек Брежнев, поддержит его. Так же, как в свое время, в 1952 году, и.о. министра госбезопасности Молдавии полковник Цвигун прикрыл бывшего первого секретаря республиканской партийной организации Брежнева от гнева самого Сталина.

Брежнев в тот момент уже стал секретарем ЦК, а в Молдавии началось знаменитое дело Павленко. В этой многомиллионной афере были замешаны руководители республики.

Сталин приказал устроить политический процесс. Цвигун сделал все, чтобы фамилия Брежнева не фигурировала ни в каких документах этого беспрецедентного по масштабам дела.

Но весьма опытный оперативник Цвигун забыл, что в политике нет друзей. Эта забывчивость стоила ему жизни. После тяжелого разговора с Сусловым, понимая, что его карьера рухнула, 19 января в 16 часов 15 минут он застрелился на своей даче в Усово.

И это тоже была победа бриллиантовой мафии.

Ровно за год до этих событий была ограблена квартира Алексея Николаевича Толстого.

Я живу в доме, который мрачно возвышается у въезда в Замоскворечье. Дом сей, как швейцар в дорогом ресторане, украшен медалями мемориальных досок. Кто здесь не жил! И те, кто сажал, и те, кто сидел. Сейчас выясняется, что виноваты были и те и другие. Короче, как сказал известный в свое время публицист Борис Агапов: «Охотник и дичь – одно и то же».

В квартире моей когда-то жил молодой полковник Василий Сталин. Давно это было. Потом в ней жили совсем другие люди, но жильцам, словно эстафета, переходила дверь. Да, представьте, именно дверь с огромным, старинной конструкции английским замком.

Самое интересное, что дверь та была не входная, а защищала одну из комнат. Почему юный полковник врезал этот замок, от кого он запирался – оставалось загадкой. Надо сказать, что мне это бронзовое чудовище не мешало. Замок давно уже не работал, так что и забот никаких у меня не было. Но однажды…

В этот вечер ко мне заехал Толя с друзьями – с прелестной дамой, назовем ее Валерией, и неким молодым человеком по имени Леша. Представлен он был как режиссер студии «Молдовафильм». Кстати, через некоторое время у него при обыске изъяли удостоверение именно этой студии и билет члена Союза кинематографистов. Лихие оперы за час выяснили, что Леша никогда не служил ни на одной киностудии страны и, конечно, не состоял в Союзе.

Но в тот вечер этот милый молодой человек рассказывал о своих творческих планах и, как любили говорить в «Кинопанораме», делился замыслами. Тогда я еще не знал, что «режиссер» был дважды судим и занимался исключительно кражей драгоценностей.

Мы чуть-чуть накурили и открыли окна, чтобы проветрить квартиру. Сквозняк. И внезапно сильно хлопнула дверь с замком. Потом что-то лязгнуло, как проржавевший затвор, и дверь в соседнюю комнату захлопнулась. Исторический замок сработал.

Все пребывали в состоянии повышенной веселости, и потому мы с Толей решили вскрыть дверь монтировкой.

– Не надо, – сказал хрупкий мальчик Леша, – у моей бабушки были такие замки. Дайте мне молоток и толстую проволоку.

Минут десять народный умелец из Бессарабии ковал на кухне нечто. Потом появился с профессионально сделанной отмычкой.

Кинорежиссер широкого профиля расправился с замком за три минуты.

– Это меня бабушка научила, – мило улыбаясь, сказал он.

Ну что ж, чему в молодости научили – от того потом и разбогатеешь. Вот такая история.

Но обратите внимание: Валерия приехала из Молдавии, Леша – тоже. И семейство Щелоковых прибыло к нам именно из тех благословенных мест.

Покойный граф Алексей Толстой оставил своей супруге Людмиле Ильиничне огромное состояние. Оно заключалось не в деньгах на счете, а в драгоценностях, столовом серебре, картинах, антиквариате.

Время шло. Наследников у вдовы не было. И она решила завещать все государству.

Вот тогда и пришли к ней сотрудники Министерства культуры.

А с ними был фотограф. Он-то и снял все завещаемые ценности. Нынче его не найти, фотомастер «свирепствует» где-то в районе Брайтон-Бич. Я не смог с ним встретиться в Нью-Йорке: он после моего звонка якобы уехал в Чикаго.

Любопытно другое: снимки эти нашли при обыске в квартире Леши.

Пожилая почтенная дама, вдова писателя с европейским именем, на приеме во французском посольстве знакомится с очаровательной молодой женщиной. Валерия действительно была прелестна, а главное, не глупа и хитра чудовищно.

А как же милая девушка из Кишинева, подруга режиссера-взломщика, попала на этот прием? Все просто. У нее появился французский жених. Правда, парижанин этот был не из тех, кого зовут на официальные приемы. Однако Валерии помогли – она не просто пришла, ее подвели, как подводят агента к «объекту».

Они подружились – старая одинокая женщина и молодая очаровательная дама.

Скоро Лера стала необходима Людмиле Ильиничне: старость всегда тянется к молодости.

Однажды милицейский патруль заметил, что над входом в дом-музей мигает плохо различимая при свете дня лампа охранной сигнализации. Сержанты бросились в здание. В ванной они нашли Людмилу Ильиничну и работницу Министерства культуры. Обе женщины были в шоковом состоянии.

Начальник МУРа Олег Еркин потом рассказывал мне, что их поразила та необыкновенная точность, с которой налетчики брали вещи. Они взяли только самое ценное, точно зная, что где лежит. И картины они выбрали именно те, на которые огромный спрос на аукционах Запада.

Начались оперативно-разыскные действия. В тот же день вышли на Валерию и задержали ее на семьдесят два часа.

– Вы не имеете права, – сказала она, – я завтра должна уехать в Париж. Там меня ждет жених.

– Имеем все права, – ответили ей сыщики, – придется тебе, красивая, лет эдак десять еще в невестах походить.

– Посмотрим, – усмехнулась Валерия.

– А чего смотреть-то, – развеселились оперативники, – смотри не смотри, наводка-то твоя.

Бедные оперы, они не знали, какие силы стоят за этим делом.

Вечером в 83-е отделение, где «отдыхала» французская невеста, приехали трое из МВД, забрали ее. Но не в Бутырку и не в Лефортово. Нет, ее отвезли домой, она собрала вещи и назавтра в 8.20 отбыла из Шереметьева в Париж. А через день улетел в Израиль режиссер-взломщик Леша. Вот что значит быть земляками министра внутренних дел. А где же ценности? Их не было ни у Валерии, ни у Леши. Они исчезли. Только не думайте, что грабили графиню наши герои. Нет, музей брали два весьма профессиональных вооруженных разбойника в чулках, натянутых на лицо. Об этом деле писали по-разному.

Вот что мне удалось узнать – кстати, в Париже, в баре гостиницы «Мон-Флери». Всю историю спланировал Леша. Но сам идти на грабеж не мог. Одно дело – вскрыть замок. Другое – вооруженный грабеж. Здесь должны работать совсем другие люди. Короче, некто передал Леше десять тысяч, чтобы нанять профессионалов. Но кинорежиссер посчитал, что шести штук профессионалам за глаза хватит. Он нанял двух одесских ребят. Те согласились и за три тысячи подрядили одного из самых крупных бандитов того времени – Беца. Может быть, читатели помнят розыскные объявления на стендах в Москве. Там были такие строчки: «Прекрасно владеет оружием. Может переодеваться в женское платье…»

Таким был Бец – бандит умелый, умный, жестокий и очень красивый внешне.

У Леши сложился план: одесситы должны брать квартиру в день отъезда Валерии. Утром взяли. Вечером она улетела. Все.

Но Бец ждать не стал. Слишком велик был куш. Он взял музей-квартиру средь бела дня, сразу. И, естественно, ничего никому не отдал.

Это его и сгубило. Его взяли через десять дней. И на его фотографии у отделений милиции появился штамп «Задержан».

Но через несколько дней на стенде вновь появилась надпись: «Разыскивается».

Бец бежал. Он выпрыгнул из окна квартиры своей любовницы, когда оперы привезли его к ней, как он сказал, за ценностями.

Ребята из МУРа говорили мне, что на них что-то нашло тогда. Позже выяснилось, что хозяйка квартиры, цыганка, обладала громадной гипнотической силой.

Его искали. Искали вещи. Одно из колец нашли в Баку, бриллиантовое ожерелье – в Ереване. Бец объявился в Тбилиси.Ценности у него были с собою. Но, кроме ценностей, имелся пистолет с тремя обоймами и две гранаты «Ф-1». Сыщики понимали, что терять бандиту нечего. Значит, кровь.

Бец знал, что город блокирован. Знал, что его ищут. И агент угрозыска, к которому Бец пришел за помощью, предложил вывезти его в багажнике своей «Волги». Машина была старая – ГАЗ-21. И «как назло», двигатель «отказал» на одной из людных улиц. Ее закатили в переулок. Там и закончилась жизнь одного из самых крупных налетчиков тех лет. Автоматная очередь – и все.

А как же Валерия и Леша? Да замечательно! Мой знакомый кинопродюсер встретил их год назад в Женеве, на берегу знаменитого озера. Они были веселы и счастливы.

Обратите внимание на одно странное обстоятельство: бриллианты Бугримова и Толстая надевали на прием в посольство.

Это нынче на подобные мероприятия ходит кто попало, а тогда на территорию предполагаемого противника допускались только те, кто принадлежал к партийно-государственной элите.

Второй, неразрешенный по сей день, вопрос: почему отпустили явных участников ограбления квартиры-музея А.Н. Толстого? И не просто отпустили, а отправили «за бугор». Все это мог организовать только человек, занимавший в те годы ключевой пост в советской иерархии.

Но не станет же этот неведомый человек сам заниматься организацией налетов.

Поэтому, безусловно, ему и был нужен такой человек, как Сократ-Умный.

Конечно, только он сегодня может рассказать, кто стоял за его спиной, кто убрал Зою Федорову, навел на квартиру Лианозовой, наследницы русского короля нефти, по чьему указанию взяли ценности у вдовы нашего классика и бриллианты у Ирины Бугримовой.

У меня есть несколько предположений. Но это только мои догадки. Пока об этом говорить преждевременно.

Сегодня все эти алмазные разборки кажутся мелкими и патриархальными. Сегодня только бригада Козленка вывезла алмазов больше, чем все контрабандисты, вместе взятые, за годы советской власти. Но когда мы обращаемся к нашему не столь далекому прошлому, к событиям, случившимся на памяти живущего сейчас поколения, то напрашивается вопрос: кому и зачем на самом деле понадобилось так безжалостно менять жизнь целого народа?

Все тем же людям, которые утром учили нас, как строить социализм, а ночами гуляли в престижных кабаках. Тем, кому мало было власти ради нее самой. Тем, кому она нынче помогла стать непомерно богатым.

Иногда мне кажется, что вся Москва превратилась нынче в огромный ресторан «Архангельское». Вот-вот появится оркестр и снова прозвучит нелепая, как наша жизнь, фраза: «Музыка народная, слова КГБ».

…А жаль все-таки, что ничего и никогда у нас не меняется к лучшему.

Деревянный вольтер в глубине комнаты

Москва. Осень. 1957 год.

Мне позвонил мой товарищ, человек весьма ушлый:

– Хорошие вещи нужны?

– Конечно.

– Поехали.

Мы встретились с ним в десять вечера на площади Маяковского, сели в такси и поехали на Арбат – на тот, старый, еще не порушенный Арбат, с его прелестными переулками, милыми двориками, заросшими зеленью, с элегантными особнячками.

Теперь этого Арбата нет. Вместо двориков, особняков и переулков – бездарный проспект с домами-уродами.

Много лет ревнители столичной старины обвиняли в разрушении заповедной Москвы ГлавАПУ, Моспроект и лично главного архитектора города Посохина. Конечно, их вина в этом есть, но, как ни странно, винить надо было, как мне рассказал генерал КГБ Коваленко, знаменитую «девятку» (управление КГБ), занимавшуюся охраной правительства, и бывшего председателя А.Н. Шелепина, которого звали «железный Шурик», ну и, конечно, непредсказуемого Никиту Хрущева.

Все дело в том, что первому лицу было весьма неудобно ехать из Кремля на дачу в Горки-2: правительственный кортеж крутился по центру, прежде чем добирался до Рублевского шоссе.

Сталин опасался неведомых террористов, а Никита Сергеевич, видимо, боялся, что в капканах старомосковских улочек его поджидают члены антипартийной группы, например Молотов с противотанковым ружьем или Каганович со станковым гранатометом. И судьба Арбата была решена.

Но давайте вернемся в ушедшую осень.

Малый Николопесковский переулок уже готовился ко сну. Такси остановилось у полукруглой арки. Двор, засыпанный листьями, скамеечки, клумба с погибающими цветами и в глубине – одноэтажный флигель. Окна в нем были зашторены, и свет пробивался узкими полосками, создавая ощущение опасности и тайны.

Мой товарищ постучал в окно каким-то особым кодом, словно морзянку отбил. Дверь распахнулась. На пороге стоял молодой парень весьма приятной наружности: полный, высокий, роговые очки делали его похожим на какого-то чеховского персонажа.

– Прошу, – чуть грассируя, сказал он.

Первое, что я увидел, войдя в квартиру, – Вольтера. Двухметровая фигура, сработанная из красного дерева, стояла в глубине комнаты.

Великий мыслитель иронично взирал на кучи заграничного тряпья.

Чего здесь только не было! Американские костюмы, итальянские пиджаки, финские плащи, голландские юбки, английские шерстяные рубашки.

– Выбирайте, – сделал широкий жест чеховский персонаж, как оказалось впоследствии, знаменитый Голем, человек, державший центровую подпольную фарцовку.

– У вас прекрасный Вольтер, – сказал я.

– Да, – ответил он, – остатки бывшего семейного благополучия. Но скоро он покинет мой дом. Один мужик из посольства обещал мне за него приличную партию шмоток. Прошу вас, выбирайте. Мой ассистент покажет вам товар.

Он еще раз оглядел свой склад и крикнул:

– Виктор!

Из таинственной глубины флигеля, где в эту минуту заиграли менуэт старинные часы, появился человек, одетый во все фирменное.

Он поздоровался, щелкнул выключателем, и загорелся под потолком китайский фонарь-люстра. И в ее зыбком желтоватом свете я увидел Гобсека с лицом херувима – человека из моего военного детства.

* * *

Виктор Лазарев появился в нашем классе в сорок четвертом. Мальчик из детской сказки, с большими голубыми глазами.

Цвет его волос я не помню, так как все школьники Москвы до седьмого класса были подстрижены наголо, как солдаты-новобранцы. Только через много лет я понял смысл этого издевательства: нас берегли от педикулеза. Каждый день перед уроками нас строили и проверяли на «форму двадцать», проще говоря, на вшивость: в те годы о детях старались заботиться.

Надо сказать, что у нас был необыкновенно дружный класс и, самое главное, много читающий. Видимо, книги в то несытое и совсем не комфортное время скрашивали наше не очень веселое детство.

Мы читали много и запоем. Из рук в руки переходили книги, которыми мы постоянно обменивались. Дюма, Гюго, Жюль Берн, Борис Житков, Стивенсон зачитывались до дыр.

Мы с нетерпением ждали большой перемены. Именно тогда нам приносили завтрак – всегда одинаковый: полтора свежих бублика и две соевые конфеты.

Никогда потом я не ел ничего более вкусного, чем этот военный завтрак.

Если кто-нибудь болел, то его пайку получал один из нас и по дороге домой заносил заболевшему. Я не помню случая, чтобы кто-то из наших ребят не донес бублики и конфеты до товарища. Это было святым мальчишеским правилом.

Однажды Лазарев вынул из портфеля и положил на парту шесть книжек издания «Academia». Шесть книжек Александра Дюма. Всю его историю о трех мушкетерах.

– Дашь почитать? – бросился я к нему.

– Конечно, – улыбнулся он своей милой, немного смущенной улыбкой. – Ты что возьмешь?

– «Двадцать лет спустя».

«Три мушкетера» я уже прочел, а вот продолжение достать не смог. Его не было даже в детской библиотеке на Курбатовской площади.

– На сколько дней? – поинтересовался Лазарев.

– Дня на три.

– Хорошо. Три завтрака.

– Какие завтраки? – не понял я.

– Обычные, которые мы получаем на большой перемене.

Я согласился и через три дня голодухи на перемене получил книгу.

Мы и не заметили, как весь класс несколько дней попал в кабальную зависимость к Вите Лазареву. Цены на книжки колебались от двух до десяти завтраков.

С урчащими от голода животами мы возвращались домой и представляли, как Витька Лазарев приходит в свою квартиру, разогревает чай и пьет его, заедая нашими бубликами и конфетами.

Но, как позже выяснилось, все обстояло иначе.

Мальчик с внешностью херувима складывал свою дневную добычу в сумку от противогаза и исчезал сразу после уроков. Нет, одиннадцатилетний Гобсек шел не домой прятать свою добычу. Он через проходной двор топал на Тишинку, где в подворотне рядом с кинотеатром «Смена» обменивал конфеты и бублики на упаковку папирос «Пушка». А потом на площади перед Белорусским вокзалом продавал их россыпью по червонцу за штуку. В пачке было двадцать пять папирос, таким образом Витя Лазарев получал за пачку двести пятьдесят рублей, практически две цены. А что он делал со своими деньгами в таком юном возрасте, для меня осталось загадкой по сей день.

Потом его исключили. Милиция задержала его за торговлю папиросами. Его исключили, а мы опять начали есть свои завтраки.

Снова увидел я его только в 1952 году: в кафе «Мороженое» на улице Горького он явился мне в образе официанта. Глядя нагло мне в глаза, он обсчитал меня почти в два раза, точно зная, что при девушке скандал из-за денег я не подниму.

И вот сейчас, в этой комнате, он разбирает шмотки, не обращая внимания на Вольтера, печально взирающего на это безобразие.

* * *

Лазарев перекладывал вещи, упорно делая вид, что незнаком со мной, а мы вели с хозяином светскую беседу.

Недавно отшумел Московский фестиваль молодежи и студентов, на нем впервые был устроен своеобразный кинофестиваль. Впервые нам довелось посмотреть столько хороших фильмов. И с Колей Големом мы обсуждали «Канал» Анджея Вайды, и собеседник мой говорил интересные вещи: у него было свое оригинальное видение творчества великого поляка.

Не так давно я прочитал в одной из многочисленных книг, что фарцовщики появились у нас именно после фестиваля, в 1957 году. Это не совсем верно. Первый всплеск спекуляции вещами приходится на сороковой год, когда мы присоединили Западную Украину и Западную Белоруссию и захватили Латвию, Эстонию и Литву. Именно оттуда начала попадать в Москву красивая и модная одежда. Надо сказать, что обыкновенный командированный не мог вывезти, к примеру, из Львова контейнер мужских костюмов, а вот так называемые ответственные работники разного уровня пригоняли в Москву немыслимое количество товаров. Вполне понятно, что сами они торговать не могли, поэтому находили умных людей, которые одевали во все это великолепие московских модных людей.

В 45-м, после войны, столичные подпольные дельцы работали с повышенной нагрузкой.

С одним из таких я был хорошо знаком. Как его звали и его фамилию не знал никто, именовался этот человек кличкой «Челси».

Почему именно «Челси», а не «Окленд» или «Глазго», могу объяснить.

Любители футбола помнят блистательное послевоенное турне нашей сборной по городам Англии. Вполне естественно, что наши футболисты привезли кое-что на продажу. Все это поступило в одни руки. Вот тогда у этих «одних рук» и появилась эта удивительная кличка.

Когда один из клиентов спросил его:

– Откуда этот костюм?

Он не задумываясь ответил:

– Из Челси.

– А что такое Челси?

– Страна.

Никита Сергеевич Хрущев был «великим реформатором». Он ликвидировал Промкооперацию, и в стране появилось чудовищное зло – подпольные цеха.

Он закрыл московские пивные-деревяшки, куда после смены заходил заводской народ, выпивал свою сотку, запивал пивом, заедал бутербродом и, обсудив футбольные новости, шел домой. Пивные закрыли, и появилось всесоюзное движение – «на троих». И почтенные передовики производства выпивали свой стакан в подъезде, закусывая мануфактурой.

С его благословения было запрещено иностранцам, постоянно проживавшим в Москве, и уже многочисленным туристам отдавать свои вещи в комиссионные магазины. Весьма важный чин из КГБ у нас в редакции доказывал нам, приводя устрашающие примеры, что именно в этих торговых точках передаются шифровки, микрофильмы и прочий шпионский хлам. Вот тогда и появилась веселая армия фарцовщиков. 60-е годы были посвящены бескомпромиссной борьбе с ними. На битву эту были брошены огромные силы милиции. Комсомол сформировал особые отряды добровольцев с широкими, но незаконными полномочиями. В КГБ работало специальное подразделение. Тысячи людей, забросив свои основные занятия, гонялись по коридорам гостиниц, по ресторанам, по московским закоулкам за молодыми бизнесменами.

В 1959 году меня познакомили с невысоким, благообразным человеком в сером костюме с университетским значком на лацкане. Мы обедали вместе в Доме журналиста на открытой летней веранде. Теперь ее нет, как нет и старого Дома журналиста, славившегося отменной кухней и широким гостеприимством. Его разломали по приказу зятя Хрущева – Алексея Аджубея, всесильного редактора «Известий».

Итак, мы обедали. Незнакомца мне представили как аспиранта МГУ, занимающегося философией. Меня поразило необыкновенное невежество будущего светоча гуманитарной науки.

Пообедали, разошлись, и я забыл об этом человеке в сером костюме. Но через десять дней наши пути вновь пересеклись, на этот раз в ресторане «Арагви».

Я приехал туда с моей барышней и Юликом Семеновым.

Юлик хорошо знал директора ресторана Владимира Николаевича, поэтому нас принимали как дорогих гостей. Нам накрыли стол в маленьком кабинете, мы скромно пировали, а потом моей даме понадобилось выйти. Я проводил ее и вернулся. Сел за стол, мы продолжали разговор, время шло, а дама все не возвращалась. Обеспокоенный, я вышел в коридор, соединяющий кабинеты с общим залом ресторана, и увидел, что мою девушку «блокировали» аспирант-философ в сером костюме и знакомый мне по центру персонаж в модном клетчатом пиджаке.

Конфликт закончился в мою пользу, мы вернулись к своему столу, а аспирант с товарищем остались зализывать раны.

Через два дня на Пушкинской площади ко мне подошел мой старый товарищ по московскому Бродвею Сеня Павлов, которого в центровой компании звали «Сэм» и сказал мне:

– Слушай, Ян хочет с тобой помириться.

– Какой Ян?

– Вон он стоит.

У входа в кинотеатр «Центральный» стоял аспирант в сером костюме. Я принял его извинения, сам пожалел о своей несдержанности, тем более что ее следы четко прочитывались на его лице.

Улучив момент, я спросил Сэма:

– А кто этот Ян?

– Это же Рокотов. Король валютной фарцовки по кличке «Ян Косой».

С той поры мы виделись достаточно часто в самых разных местах. В кафе «Националь», на вечерней улице Горького, в коктейль-баре на втором этаже ресторана «Москва».

Много позже появились публикации, что Рокотов был агентом начальника валютного отдела БХСС майора Исупова. Возможно. Я, как журналист, часто бывал на Петровке и однажды встретил там Рокотова, мы поговорили на лестничной площадке об общих знакомых и о погоде. Встреча эта меня ничем не удивила. Я понимал, что при такой профессии, как у Яна Косого, его должны были часто выдергивать на Петровку. Я знал, что с агентами встречаются не в служебных помещениях.

К тому времени мне уже было многое о нем известно. О том, что он купил аттестат за десять классов и пытался поступить в Юридический институт. Но потом выбрал более легкий путь к вершинам науки: купил за бутылку университетский значок.

Еще в школе он спекулировал марками, потом был «чернокнижником», продавал абонементы на подписные издания у магазина на Кузнецком мосту.

В 1960 году в связи с оперативной обстановкой в кавказских республиках и Средней Азии, где валюта стала практически второй денежной единицей, дела по незаконному обороту валюты передали КГБ.

В мае 1961 года Яна Рокотова задержали у камеры хранения. В присутствии понятых из ячейки было извлечено 440 золотых монет, золотые слитки общим весом 12 килограммов и большое количество валюты – всего на сумму два с половиной миллиона рублей.

После ареста Рокотова и его подельников появились статьи о безумных кутежах Яна Косого, об актрисах и манекенщицах, которых он содержал, о шикарных квартирах и дачах.

Могу сразу сказать: все это туфта. Его арестовали в том же самом сером костюме, и на суде он был в нем.

На суде Ян был спокоен. Думаю, то, что нашли у него в тайнике, было далеко не все. Он охотно давал показания, понимая, что с судом ссориться не надо и срок за его дела совсем небольшой – три года.

Но в это время, как пишут в романах…

Никита Хрущев совершал очередной заграничный вояж. Там он осудил административные власти союзников, управляющих Западным Берлином, за то, что они превратили город в сплошной черный рынок.

Как мне рассказывали люди, сопровождавшие его в этой поездке, ему ответил один из западных политиков, что такого черного рынка, как в Москве, нет ни в одной европейской столице.

Разгневанный Никита Сергеевич вернулся в Москву, вызвал Шелепина. У «железного Шурика» на руках был козырь – группа Рокотова.

Когда Хрущев узнал, что подсудимые получат по три года, он разъярился еще больше и приказал срочно подготовить указ об усилении борьбы с особо опасными преступлениями.

Как известно, закон обратной силы не имеет. Но только не для Хрущева. И подсудимые с ужасом узнали об этом во время прочтения приговора. Ян Рокотов и его подельник, двадцатитрехлетний Владислав Файбишенко, получили по 15 лет.

Но, видимо, у Никиты Хрущева кроме колорадского жука и мирового империализма появился третий главный враг – Ян Косой.

На очередном пленуме ЦК КПСС, обсуждавшем тезисы отчетного доклада на XXII съезде КПСС, Первый секретарь опять вспомнил своего врага. Он зачитал письмо рабочих завода «Металлист», возмущенных мягким приговором Мосгорсуда.

В результате генпрокурор Руденко обжаловал приговор, и дело пошло на рассмотрение в Верховный суд.

И вновь закон обрел обратную силу. Все, что так сурово порицал Хрущев, рассказывая с трибуны XX съезда о культе личности, он сам претворял в жизнь.

Потом он сделает еще много приятных сюрпризов стране. Поставит ее на грань третьей мировой войны в дни Карибского кризиса. Расстреляет демонстрацию голодных рабочих в Новочеркасске, но об этом я расскажу в другой статье.

А что же наш друг Голем?

Он жил иначе. Широко. По-купечески. Он тратил деньги в кабаках и заводил многочисленные романы. Коля не складывал деньги в ячейку на вокзале. Он красиво жил. Но однажды его отловили, привели в милицию и взяли подписку о трудоустройстве. Была такая форма борьбы с тунеядцами: две подписки, потом высылка в отдаленные районы Сибири.

Но я уже говорил, что Коля был человеком веселым и щедрым, поэтому у него имелись друзья. Он принес в милицию справку о том, что устроился дворником на работу в ЖЭК. Бдительный участковый несколько раз приезжал на его участок, и каждый раз ему говорили, что новый дворник только что ушел.

Тогда Колю решил проверить сам начальник паспортного стола отделения. Он позвонил в ЖЭК и сказал, что приедет утром.

Естественно, Колю предупредили.

И вот в назначенное время в Сретенский переулок въехала «Волга» с летящим оленем на капоте. Из нее вышел Голем в роскошном барском пальто и меховой шапке, достал из багажника фартук и некий предмет в замшевом чехле.

Повязав фартук, Коля вынул из чехла инкрустированный лом и начал усердно сбивать лед с тротуара.

Потом он оторвался от работы и увидел начальника.

– Здравствуйте, товарищ майор, – вежливо поздоровался Коля. – В человеке все должно быть прекрасно: мысли, одежда, лом. Не правда ли?

Майор счел за лучшее ретироваться.

Коля погорел, как ни странно, на валюте. Он вместе с отчаянными ребятами изготовил пуансон и в режимной типографии начал печатать мало отличавшиеся от настоящих пятидесятидолларовые бумажки.

«Зелень» уходила на Кавказ. Все шло хорошо, пока не нашелся умник, который обратил внимание, что все купюры имеют одну серию и одинаковый номер.

Началась разборка. Кавказцы «наехали» на Голема, тут и милиция подоспела.

Следующая наша с Колей встреча произошла в Ярославле – случайно, в гостинице. Он освободился и работал на Киностудии Горького администратором на картине «Женщины». Он был такой же веселый, ироничный и щедрый.

* * *

Лет десять назад у Малого театра я увидел человека, торгующего с лотка. На импровизированном торговом устройстве висела табличка: «Куплю СКВ». Он посмотрел на меня, и я узнал несколько поблекшего херувима с опухшим от пристрастия к спиртному лицом. Мы поздоровались, и я ушел. А совсем недавно я вновь встретил Лазарева. Он вылез из машины и в сопровождении охранников направился в ресторан «Дядя Ваня».

Он снисходительно посмотрел на меня и по-барски кивнул.

* * *

Кстати, о деревянном Вольтере. Коля так и не отдал его иностранцам. Я уже писал, что он был человеком широким: подарил Вольтаре нашему общему знакомому на день рождения. На днях я был у него в гостях. Деревянный мыслитель стоял, как и положено, в углу комнаты и по-прежнему иронично взирал на суетный мир.

Целая жизнь прошла с того осеннего вечера 1957 года, а он совсем не изменился.

Я даже позавидовал ему.

Пайковый хлеб 41-го года

Сначала мы прятались от налетов в метро «Белорусская». Как только замолкала черная тарелка репродуктора, мать хватала «тревожный чемодан» и сумку, в которой ждал своей очереди термос с чаем, и мы занимали позицию у дверей.

Потом радиоголос объявлял:

– Граждане, воздушная тревога!

И сразу же, как безутешные вдовы, над городом начинали голосить сирены.

Мы бежали через двор, и вместе с нами спешили жильцы других подъездов, перебегали Грузинский Вал и мчались по площади к станции метро.

Потом мама стала каким-то членом в дворовой команде МПВО, получила повязку, брезентовые рукавицы и здоровенные щипцы, которыми надо было захватывать зажигательные бомбы, упавшие на крышу, и тогда мы стали прятаться от немецких самолетов в подвале нашего дома.

Однажды, во время ночного налета, мама пошла на свое место по боевому расчету, а меня сплавили в подвал, в бомбоубежище.

Мне удалось прошмыгнуть мимо бдительной старушки, охраняющей вход в наш дворовой бункер, незамеченным подняться наверх и выскочить из подъезда.

Это была единственная картинка прошедшей войны, которая на всю жизнь врезалась в мою память.

Черное небо над затемненным городом. Лучи прожекторов, шарящие по нему. Вот два луча сошлись, и в их перекрестье я увидел силуэт самолета.

А с крыши нашего дома внезапно ушли в небо цепочки сигнальных ракет.

Дальше досмотреть мне не дали. Какой-то военный врезал мне по шее, схватил за руку и отволок в убежище. А утром мы узнали, что во время налета с нашей крыши пускали ракеты в сторону Белорусского вокзала. На чердаке была перестрелка, и шпионов задержали. Вполне естественно, что все двери на чердак после этого закрыли амбарными замками. Но у нас был секретный лаз, и мы с моим корешем Валькой проникали туда в поисках фашистских знаков, которые, по нашему глубокому убеждению, спрятали немецкие шпионы.

Знаков мы не обнаружили, зато нашли здоровенный пистолет-ракетницу, которую и припрятали до поры до времени.

Время это подоспело в ноябре, когда немцы подошли к Химкам. Вот тогда мы взяли ракетницу, сперли здоровенный кухонный нож, спрятали все это в школьный портфель и отправились на фронт. Дошли мы только до стадиона «Динамо». Нас задержал милицейский патруль и доставил в отделение. Там из портфеля извлекли наше вооружение, и нам пришлось сознаться, кто мы и куда идем. Степенный дежурный сержант внимательно нас выслушал и разделил наши патриотические чувства, но поинтересовался, где нам удалось найти такую замечательную ракетницу. Пришлось все честно рассказать.

– Ладно, пацаны, – сказал сержант и отвел нас в пустую комнату. – Подождите здесь.

А через некоторое время зашел другой милиционер, взял нас за руки и повел к трамвайной остановке. С пересадкой мы доехали до Петровки, и наш провожатый привел нас в небольшое трехэтажное здание. Много позже я понял, что нас отвели в МУР.

Веселый человек с черным чубом, сдерживая смех, выслушал нашу фронтовую одиссею, потом принес два стакана чая, сахар и два куска хлеба с салом.

– Заправляйтесь ребята, а потом поговорим о ракетнице.

Мы, давясь и перебивая друг друга, рассказали, где и при каких обстоятельствах было найдено столь грозное оружие. Наш куратор куда-то вышел, приказав все съесть и выпить, а мы остались в маленькой комнате, на стене которой висел плакат: женщина в косынке поднесла палец к губам, ниже подпись: «Будь осторожен – враг подслушивает».

Мы прилично изголодались и съели все моментально. Позже, много позже я понял, что муровский опер отдал нам половину своего дневного пайка. Наш новый знакомый вернулся и предложил нам сделку:

– Ребята, мы сейчас прокатимся на машине к вам домой, пойдем на чердак, вы покажете место, где нашли ракетницу, а мы обещаем, что ничего не скажем родителям.

Так мы и сделали.

Спустя годы, когда я подружился с сыщиками с Петровки, в одном из застолий я вспомнил детскую историю 41-го года, и оказалось, что говорил тогда с нами замечательный сыщик Владимир Корнеев; это был его последний день в Москве, на следующее утро он ушел за линию фронта с диверсионной группой.

Еще через много лет, после грандиозного успеха фильма «Семнадцать мгновений весны», случилась весьма поганая история. Ко мне приехал крайне взволнованный композитор Микаэл Таривердиев – мы тогда с ним крепко дружили – и, чуть не плача от обиды, показал мне международную телеграмму. Текст ее, насколько я помню, был таким: «Поздравляю успехом моей музыки вашем фильме. Френсис Лей».

Телеграмму отправляли из Парижа. Вполне естественно, что о ней немедленно узнали в Союзе композиторов.

По Москве поползли грязные слухи. Микаэл, бесконечно талантливый, добрый, готовый всегда прийти на помощь даже малознакомому человеку, очень страдал. Тем более что в Союз композиторов начали приходить письма трудящихся.

Володя Корнеев тогда был начальником МУРа, и я привез к нему Таривердиева. Корнеев вызвал сотрудника и поручил ему разобраться. Первое, что удалось установить сразу: адреса на письмах возмущенных трудящихся оказались несуществующими; потом выяснилось, что Френсис Лей никогда не посылал подобной телеграммы.

Микаэл приехал ко мне и процитировал Михаила Ивановича Пуговкина, вернее, его героя Софрона Ложкина из фильма «Дело “пестрых”»: «МУР есть МУР».

Мне очень повезло. Когда я пришел на Петровку, 38, там еще не существовало никаких пресс-групп, я мог совершенно спокойно общаться с сыщиками. Тогда в МУРе работали в основном «штучные» люди, имевшие поистине необыкновенные биографии. На их долю выпало время репрессий, когда не щадили и милицию, борьба с уголовниками в 30-40-х годах, криминальный беспредел военных лет… Не хочу преуменьшать достоинства многих из тех, кто сегодня работает в МУРе, просто они живут в другое время. Сейчас в уголовный розыск приходят в основном из специальных институтов МВД и школ милиции. Люди, о которых я пишу, попадали туда иначе.

* * *

В 1940 году, после окончания десятилетки, Владимир Чванов ушел в армию. В те годы милиция не отлавливала призывников по подвалам, а матери гордились, что их сыновья – красноармейцы.

Через год кадровый боец Владимир Чванов уже воевал с немцами.

Ему не удалось узнать самого острого солдатского счастья – счастья наступления. На его долю достались поражения. Под Смоленском, в третьей атаке, он был тяжело ранен.

Медсанбат. Санитарный поезд. Тыловой госпиталь. В 1942 году он вернулся домой, на Самотеку. К дальнейшему прохождению службы в армии комиссия признала его негодным. Он попал в поломанную войной тыловую жизнь – в Москву карточек, Тишинского рынка, дороговизны и бандитизма.

Как хорошо я помню 42-й год! Видимо, есть особая память детства, которая хранит самые значительные события.

С наступлением темноты Москва погружалась во мрак. Город был полностью затемнен. Только в троллейбусах и трамваях горели синие лампочки. Темные улицы и мрачные проходные дворы сулили прохожим неисчислимые беды. Те, кто работал на заводах в ночную смену, обычно оставались там до рассвета: в городе шуровали уголовники. И хотя действовало еще постановление ГКО за подписью Сталина от 19 октября 1941 года, позволяющее расстреливать бандитов на месте задержания, это мало останавливало блатных…

Через месяц Чванова вызвали в райком комсомола.

– Направляем тебя в уголовный розыск. Пойдешь?

– А оружие дадут?

– Обязательно.

– Тогда пойду.

Его направили в 20-е отделение милиции в Марьиной Роще.

Марьина Роща со своими воровскими традициями, сложившимися сразу после революции, слыла в народе местом гиблым. Именно в это гиблое место и пришел служить помощником оперуполномоченного двадцатилетний Владимир Чванов. Оружия ему пока не дали. Нужно было отработать полугодовой испытательный срок, а красную книжечку с фотографией, печатью и указанием должности он получил.

Первый день службы начался спокойно. Перед этим оперативники повязали Котова и Степуна, известных в Марьиной Роще квартирных налетчиков. С утра все оперативники разбежались по адресам скупщиков краденого и подельников арестованных уркаганов. В отделении остались один оперативник и новый сотрудник – Володя Чванов. Ближе к обеду в комнату вбежал ошалелый опер:

– Слушай, как тебя…

– Володя…

– Вот что, Володя, все ребята на территории, а Котов со Степуном бежали из КПЗ.

– Как?

– Оглушили конвойных и ушли. Знаешь, дуй в засаду – к Котову на квартиру.

Чванов пошел по указанному ему адресу. В глубине двора стоял маленький, покосившийся домик, вросший в землю до самых окон. В длинном коридоре нещадно скрипели половицы. Чванов толкнул дверь в комнату, сохранившую еще следы обыска.

Спиной к дверям сидел человек и что-то ел. Рядом сидела женщина, похоже мать. На столе стояли тарелки с салом, селедка, колбасный фарш в банке, бутылка водки. От этого великолепия у голодного Чванова защемило в животе.

Человек за столом повернулся и увидел худого, длинного паренька в вытертой солдатской шинели.

– Тебе чего, пацан? – Котов встал.

– Ты Котов?

– Ну.

– Я из уголовного розыска, – Чванов достал красную книжку. – Пошли!

– Куда? – улыбнулся, показывая золотые фиксы, урка.

– В милицию.

Котов схватил лежавший на сундуке ломик. Слава богу, что с седьмого класса Чванов занимался боксом, даже был призером первенства Москвы. Он увернулся от просвистевшего лома и ударил бандита в челюсть.

Дико закричала мать, опрокинулся стол, от удара бандит отлетел к стене. Чванов вынул у него из брюк ремень и крепко связал за спиной руки.

Потом поднял бутылку с водкой и плеснул Котову в лицо. Налетчик застонал и сел.

– Пошли.

Он привел его в отделение и сдал дежурному. Многоопытные милиционеры с интересом смотрели на худенького паренька, один на один повязавшего крупного налетчика.

А через час его вызвал начальник уголовного розыска отделения Тимофей Селиверстович Скрипка.

Он несколько минут разглядывал нового сотрудника, потом сказал:

– Иди в дежурную часть, получай оружие.

– А как же испытательный срок?

– Он у тебя утром начался, а к вечеру закончился.

Иван Васильевич Парфентьев в 60-е годы выпустил книгу. По тем временам это было поистине сенсационным откровением. В ней он описал многие интересные дела, рассказал о своих коллегах и подчиненных, но практически ничего не написал о себе.

Когда я писал свой, кстати, не напечатанный очерк о нем, то там не было сыщика Парфентьева, а был руководитель весьма сложного подразделения милиции.

Как я жалею сегодня, что мне не удалось «разговорить» Ивана Васильевича. Но что делать, молодость – это такая пора, когда кажется, что жизнь твоя и близких людей бесконечна, а времени в запасе очень много.

Несколько лет назад я разыскал документы по ликвидации в 1949 году одного из самых опасных бандитов того времени – Пашки Америки. К сожалению, я пользовался только архивными материалами, потому что участников этого дела уже нет в живых.

* * *

У него была редкая для блатных кличка – «Америка». Как этот человек, звавшийся в миру Андреевым Павлом Никитичем, ее получил, не знал никто, даже такие оперы, хранители уголовных историй, как Ефимов, Скорин, Парфентьев, Корнеев.

Так вот, кличка вполне красивая, и она, естественно, заставляла человека, носящего ее, жить сообразно.

В свои 25 лет Америка среди уголовников слыл в авторитете. Молодые воры подражали ему во всем. Он обожал серые костюмы, красивую обувь и кожаные пальто. У него было три любимых места. Когда денег много – ресторан «Астория», чуть меньше – «Звездочка» на Преображенке, когда совсем мало – «Есенинский бар», милое пивное заведение, которого нет нынче, так как на его месте возведен «Детский мир».

Люди, знавшие его в те далекие времена, говорили, что он был весел и щедр. В квартире своей, огромной, коммунальной, он не жил: не любил ссориться с родителями, поэтому снимал себе славную комнату с отдельным входом в Сокольниках, в деревянном домике рядом с парком. В те годы снимать квартиру без временной прописки строжайше запрещалось. И у Америки такая прописка имелась. Только стояла она в паспорте на другую фамилию – на Никитина Андрея Павловича. Имелась и справка с места работы. В ней значилось, что гражданин Никитин А.П. работает художником-модельщиком в Производственном комбинате МОСХа. И справка о зарплате была, а в ней – сведения, что заработок гражданина Никитина сдельный, до двух тысяч в месяц – хорошие деньги по тем временам. Но Америка такую сумму проставил специально, «закрыв» справкой свои костюмы, пальто и поездки на машинах. Ну а если кто-то желал выяснить, где же подлинный Андреев, то в 1-м Дубровском проезде, где он жил раньше, любопытному отвечали: мол, после лагеря не вернулся, писем не пишет. Вот и все.

А по Московской области катились ограбления магазинов и касс. Они совершались в один и тот же день, практически в одно и то же время, группами по три-четыре человека. Брали много. Так, только 2 февраля были взяты три магазина– в Химкинском, Балашихинском и Кунцевском районах области. Грабители унесли 120 тысяч рублей. После чего банда ложилась «на дно» и тратила нажитые деньги. Их было четырнадцать человек. Народ все больше не случайный: блатные с двумя, а то с тремя «ходками в зону» за спиной. Америка – главарь.

Деньги приходили и уходили. Причем разрыв между «приходом и расходом» был слишком уж коротким. Это-то и беспокоило Америку, и он начал подумывать, как поставить дело, чтобы одним ударом взять большую сумму.

Однажды в ресторане «Звездочка» он встретил блатного по кличке «Никола Взрослый». Андреев не знал ни его имени, ни фамилии – только кличку. Они сели за стол, выпили, и Никола Взрослый предложил Андрееву «золотое дело». Америка согласился.

Пятнадцатого апреля 1949 года кассиры Московского финансового института Никитина и Тимакова получили в банке 258 тысяч рублей. Вполне естественно, что мешок денег они везли на машине.

В вестибюле института в 18 часов к ним подошел молодой человек в элегантном габардиновом плаще и серой кепке-букле.

– Вы зарплату привезли? – спросил он вежливо.

– А тебе что? – бдительно отозвалась Никитина.

– Ничего. – И молодой человек трижды выстрелил в них. Никитину уложил на месте, а Тимакову смертельно ранил. Схватил мешок денег, сел в такси «Победа», за рулем которого сидел Никола Взрослый, и машина уехала.

Двойное убийство и похищение мешка денег по тем временам было преступлением чрезвычайным. Оперативную разработку по делу возглавили Парфентьев и Дегтярев – два аса сыска того времени.

На месте преступления нашли три гильзы от парабеллума, удалось составить достаточно точный словесный портрет преступника, но главное – в брошенном на Башиловке такси «сняли» один четкий пальцевый отпечаток.

Эксперты определили, что он принадлежит Андрееву Павлу Никитичу, 1924 года рождения, ранее проходившему по делу о вооруженных нападениях вместе с неким Котом.

Ясно, что в 1-м Дубровском сыщикам сообщили, что сынок и братец как ушел по этапу, так и сгинул. Бдительные соседи подтвердили, что со дня ареста Пашка Андреев дома не появлялся.

…Перенесемся в весеннюю Казань, в то время довольно грязный и пыльный город.

Именно в Казани в марте 1949 года в пивной у рынка состоялась встреча, ставшая роковой в жизни Америки. Случайно встретились два кореша – бандит Николаев и бывший уголовник, а ныне агент угрозыска Брюнет.

За кружкой пива и стопарем водки Николаев поделился с Брюнетом, что у него теперь есть надежные документы. Из паспорта вытравили запись об ограничении и поставили штамп отдела найма оборонного завода. Таким образом он скрыл от всех свое уголовное прошлое. И сделали ему это надежные люди всего за 500 рублей.

Донесению этому придали серьезное значение: еще бы, в городе есть люди, делающие фальшивые документы. В то режимное время такое воспринималось почти как ЧП. Брюнет вновь встретился с Николаевым и сказал ему, что его брат бежал из лагеря и крайне нуждается в хороших документах. Николаев согласился помочь, правда, сказал, что на самих «художников» у него выхода нет, а посредника он знает. Дальше все было делом техники. В назначенном месте вновь встретились Брюнет и Николаев, и за «работником оборонного завода» пошла «наружка».

Николаев долго ходил по рынку, кого-то разыскивая, потом встретился с человеком, торгующим ковриками. Они о чем-то поговорили. Неизвестного «пасли» до дома на Спартаковской улице и установили, что это некто Сычев.

Началась отработка его связей, которые оказались весьма интересными. Оперативникам для успешного разрешения комбинации был необходим агент, которому бы доверял Сычев. Часто в доме на Спартаковской появлялся некто Баринов; по 1-му спецотделу человек с такой фамилией не проходил. Но опытный опер Платонов по целому ряду деталей в поведении, в постоянном употреблении уголовной фени, по татуировке понял, что у этого человека кое-что есть в прошлом. Он решил получить отпечатки пальцев Баринова. Через несколько дней его вызвали в паспортный стол отдела милиции. Сын Баринова должен был получать паспорт. Прежде чем пригласить Баринова, оперативник поработал над графином, проведя чернильную линию вдоль горлышка.

На свету эта ловушка смотрелась как трещина.

После непродолжительной беседы о паспортных делах Платонов предложил написать заявление. Графин мешал, и Платонов сказал:

– Вы переставьте его на маленький столик, только осторожно, у него горлышко с трещиной.

Баринов обеими руками взял графин… Дальше работали эксперты НТО, а через день из картотеки была вынута карточка некоего Новикова, он же Лапин, дважды судимый за квартирные кражи.

Короче, вечером следующего дня Баринов толкнул на улице человека, тот, естественно, упал, тут же, кстати, оказался патруль, и…

Выяснилось, что Баринов-Новиков, освободившись, купил себе фальшивые документы, с прошлым порвал и нынче работает честно. Он и согласился помочь сыщикам.

Делал документы некто Василий Михайлов, опытный гравер с солидным уголовным стажем. При обыске в его квартире нашли штампы, печати, бланки и т. д. На допросе казанские оперативники особенно интересовались, кому из уголовников были сделаны новые документы.

Так всплыл Америка. Михайлов дал его новую фамилию, вспомнил и о справке из МОСХа. Два дня понадобилось МУРу, чтобы разыскать в Сокольниках Америку. Несколько дней за ним следили, а потом взяли на «блатхате», куда собралась практически вся его банда.

Случилось это 20 мая. Потом был суд, и Павел Андреев уехал на двадцать пять лет в Якутию в Дорлаг МВД. Тогда на два года отменили расстрел. Попадись Америка в 1950-м – стенка.

Кстати, парабеллум, из которого он убил Никитину и Тимакову, ни при задержании, ни при обыске не нашли.

Он всплыл в июне 1949 года, в то время, когда Америка сидел в КПЗ. Около часа ночи в 3-м проезде в Алексеевском студгородке прозвучали выстрелы. Грабитель напал на ювелира Курочкина. Но тот не растерялся и не только отобрал ствол у налетчика, но и доставил его в милицию, предварительно избив.

Как потом выяснилось, парабеллум у Америки украл случайный собутыльник.

* * *

И еще одна история, случившаяся со мной на Петровке, 38.

Однажды я разговаривал с завалившимся прямо на месте «работы» вором. Он залез в квартиру, но был с сильного бодуна. Нашел в буфете литровый графин водки, настоянной на лимонных корках, выпил и заснул.

Сон его нарушил хозяин, кстати, полковник КГБ, которому по роду службы полагалось носить табельное оружие.

Итак, я слушал исповедь домушника-алкоголика, а тут зазвонил телефон.

– Тебя Иван вызывает, – сказал мне Чванов.

В кабинете у Парфентьева я, к радости своей, увидел Игоря Скорина, начальника отдела МУРа по особо тяжким преступлениям, моего старинного знакомца.

– Ну вот, – Парфентьев закурил «Казбек», – ты хотел крупного дела. Иди со Скориным.

В своем кабинете Игорь собрал сотрудников.

– Значит, так, ребята, агентура дала данные, что Васька Кот сегодня гуляет у Наташки на Дангауэровке. Брать будем ночью. Корреспондент поедет с нами.

Мрачные оперативники почему-то усмехнулись.

– А ты, – сказал Игорь, – до двадцати трех будешь у нас. Не могу я тебя с такой информацией выпустить из здания. Сам понимаешь.

Я понятливо кивнул. Не заметил я тогда веселых искорок в глазах Скорина и скрытых ухмылок оперов. Время было всего 17.00. А через час у меня свидание. Я рассказал об этом Скорину.

– Где свидание?

– На бульваре, рядом.

– Ее приведут. Сева, – сказал он оперативнику, – сейчас тебе опишут девушку, встретишь и приведешь.

И надо же, через час с небольшим я встретил в коридоре МУРа свою любимую девушку. Наверное, никогда у меня не было такого странного свидания. Мы попили кофе в буфете, посидели на скамейке в коридоре, глядя, как мимо нас проходили суровые оперативники, почему-то с интересом нас разглядывавшие.

Если бы я знал тогда… Но наступило время, я простился с подругой исел в «Победу» вместе со Скориным.

Шли двумя машинами, квакая сиренами у светофоров. Наконец свернули на узкую зеленую улицу. Потом был какой-то пруд, дома кончились, начались бараки. Машина остановилась.

– Пошли, – скомандовал Скорин.

Длинный одноэтажный барак стоял чуть в стороне, свет горел только в двух окнах. Из темноты появился какой-то человек и что-то шепнул Скорину.

– Здесь, – повернулся Игорь к оперативникам, а подойдя к крыльцу, вдруг тихо сказал Севе: – Слушай, дело-то не простое, у тебя есть лишний пистолет?

– Есть, – также тихо ответил Сева.

– Дай Эдику.

– Да вы что…

– Под мою ответственность.

– Ой, смотрите, товарищ начальник. А он умеет?

– Он же в прошлом году демобилизовался.

– Ну тогда… – Сева сунул мне в руку тяжелый пистолет.

На ощупь я понял, что это «ТТ».

– Только в крайнем случае, понял? – прошептал Скорин.

– Понял. – Я опустил пистолет в карман.

Мы прошли по коридору, который еле освещала тусклая лампочка. Мимо сундуков, тазов, висящих на стене, мимо велосипедной рамы, лежавшей почему-то на полу.

Игорь толкнул дверь, и сразу же трое оперативников ворвались в комнату.

– Сидеть, Кот! – рявкнул Сева.

– А я и так сижу, – спокойно ответил невидимый мне человек.

Когда я протиснулся в комнату и раздвинул широкие спины оперов, то увидел щуплого лысого человека, сидевшего за столом, на котором стояла бутылка водки и лежала крупно нарезанная колбаса.

Кот налил стакан, выпил, крякнул, закусил, надел пиджак и сказал:

– Теперь поехали. Только на сухую берешь, Игорь Дмитрич.

– А об этом мы на Петровке поговорим.

Вот и все. Обыденно и просто. Даже обидно. Только позже я понял, что именно эта милицейская бытовка и есть основа их тяжелой и неблагодарной службы. В машине я вытащил пистолет:

– Возьмите, Сева.

– Да ты его выкинь лучше, – захохотал Скорин, и вслед за ним заржали оперативники.

Я повернул «оружие» к свету и увидел, что это просто отлично сделанная копия пистолета «ТТ». И понял, что мое сидение несколько часов в ожидании операции, и свидание с девушкой, и пистолет были обыкновенным розыгрышем доверчивого журналиста.

* * *

Так уж случилось, что именно люди, с которыми я познакомился в МУРе и подружился, помогли мне найти и главную тему в моей работе. Я писал о них очерки, потом романы и повести. Делал киносценарии. Что у меня получилось – судить не мне.

Но почему-то мне кажется сегодня, что я словно отдавал им неоплатный долг за тот кусок пайкового хлеба далекого 41-го года.

Бриллиантовый дым

Сознаюсь сразу: заголовок этот мною добросовестно похищен. Давно, когда в ходу были кожаные рубли и деревянные полтинники, как любил говорить знаменитый московский вор и мой сосед по лестничной клетке Витя Золотой, я приехал на каникулы к дяде в Ригу.

Шел 45-й год. По улицам ездили извозчики. Город еще не утратил свой европейский лоск и жил совсем по-иному, не очень понятно для мальчишки, приехавшего из Союза.

Дядька был чудовищно занят на работе. Вместе с Игорем Скориным они чистили город от бандитов и поэтому моей свободы не стесняли.

Однажды я забрался на чердак дома, где жил дядька, и нашел там подлинный клад: русские книги, изданные в Латвии до 40-го года.

Они были свалены кучей в дальнем углу чердака. Верхний слой подмок – осколки снарядов, а возможно, просто отсутствие хозяина повредили черепицу крыши и вода залила чердак.

Но все же я разыскал в этой куче с десяток малоформатных книжек, с обложек которых смотрели на меня декольтированные дамы, с кинжалов капала типографская кровь, таинственные красавцы во фраках целились из револьверов.

Несколько дней я запоем читал всю эту макулатуру, пропуская неинтересные мне любовные сцены и следя за действием.

Конечно, все эти книжки были дерьмовым лубком, на манер того, что выпускают многие издательства сегодня, но одна все-таки произвела на меня впечатление.

Называлась она «Бриллиантовый дым», и написал ее некто Борис Мерцалов.

Итак, Санкт-Петербург. Январь 1914-го. Вывески с буквой «ять». Бобровые воротники гвардейских офицеров. Шиншиллы красавиц. Электрический свет вечернего Невского. Гудящий от разгула ресторан «Медведь». Красавцы и красавицы. Бриллианты. Таинственные убийства и скоротечные романы. Потом революция. Гражданская война. Бегство на юг. Тифозные теплушки и нападения степных банд. Белые рыцари и кровавые чекисты. Бегство в Константинополь. Потом, естественно, Париж. Все эти красавцы и красавицы, гвардейские офицеры и бандиты, чекисты и белые контрразведчики на протяжении трехсот пятидесяти страниц охотились за драгоценными камнями.

В криминально-детективную канву романа вплеталась мистическая линия. Автор писал о том, что от бриллиантов исходит невидимый дым, который отравляет людей, превращает их в негодяев и убийц.

Сегодня, вспоминая много лет назад прочитанный детектив, я не могу не согласиться с теорией неведомого мне Бориса Мерцалова. От драгоценных камней исходит какая-то магическая сила, делающая людей корыстными и жестокими.

* * *

В нашем доме никогда не было украшений с дорогими камнями. Конечно, мама носила какие-то серьги и брошки, но бриллиантов не было.

Впервые бриллиант – чистый, без оправы – я увидел в доме своего товарища по классу Сережи Новоселова. Отец его считался на Москве одним из лучших художников-ювелиров. Именно художников. Он работал в каких-то особых мастерских, где делали штучные подарки для высоких зарубежных гостей и совпартэлиты.

Но, кроме того, он работал на дому, делал украшения для оперных див, знаменитых артистов и, конечно, вездесущих артельщиков.

Как-то вечером я зашел к Сереже, не помню, как это получилось, но он спросил меня:

– Ты бриллианты видел?

– Нет, – честно признался я.

– Хочешь посмотреть?

– Очень.

Сережа вышел и вернулся с отцом, Николаем Сергеевичем – высоким, веселым, очень располагающим к себе человеком.

– Читал «Три мушкетера»? – спросил он.

– Конечно.

– Помнишь алмаз королевы, который потом продал Д'Артаньян?

– Чтобы найти герцога Букингема.

– Правильно. Смотри.

Николай Сергеевич расстелил на столе кусочек черного бархата и положил на него желтоватый, плохо ограненный камень.

– Неужели это он? – разочарованно спросил я.

– Нет, это не он, просто похожий. А вот хорошо обработанный бриллиант.

На бархат лег кусочек стекла с острыми гранями. Я смотрел на них и никак не мог понять, в чем же красота и неведомая сила этих камней.

Впрочем, понять это я не могу и по сей день. Но тем не менее именно эти камни лежат в основе чудовищного количества самых кровавых преступлений.

Когда-то человек, выдвинувший хорошо известную идею, которая должна была овладеть массами, пообещал из золота делать унитазы, а драгоценные камни раздавать детям как игрушки. О золотых унитазах мне пока слышать не приходилось, а вот бриллиантами действительно тешились дети. Только давайте задумаемся: чьи?

В 1967 году мой товарищ, генерал милиции Эрик Абрамов, рассказал мне интересную историю. Рассказал и взял с меня слово, что, пока он жив, я не использую ее в своей писательской работе.

А как я мог тогда использовать эту информацию? Никак.

Ни одна газета, ни один журнал не осмелились бы опубликовать эту крамолу на своих страницах. Если бы я использовал ее в романе, повести, сценарии, зоркое око Главлита не только вымарало бы ее, но и отправило представление на автора в ЦК КПСС, а те приказали бы знаменитому Пятому управлению КГБ заняться сочинителем вплотную. Такие были нравы в годы строительства развитого социализма, поэтому всю собранную мною информацию я стараюсь «выдать нагора» нынче.

Но вернемся к рассказу моего товарища, умершего в 81-м году пятидесятилетним генерал-лейтенантом.

В те годы, о которых пойдет речь, был он капитаном, начальником БХСС Советского района столицы. На эту должность его перевели, как тогда говорили, «в порядке оздоровления кадров» из уголовного розыска. Лихим опером считался мой друг Эрик Абрамов, лихим и цепким.

Именно он «поднимал» тогда знаменитое кожевенное дело: крупные хищения на кожкомбинате.

* * *

Они проводили обыск на даче в Малаховке.

– Ищите, ищите, капитан, – зевнув, сказал хозяин дачи, разбуженный слишком рано по воскресному времени. – Только я молчать не стану, я прокурору напишу. Генеральному, товарищу Руденко.

– Ваше право. – Абрамов повернулся к участковому: – Пригласите понятых, лейтенант.

– Я в ЦК напишу. Бериевские времена год как кончились. Я не позволю произвол чинить, позорить честных тружеников!

Два часа обыска ничего не дали. Хозяин сидел на крыльце в желтой майке, синих командирских галифе и тапочках на босу ногу. Он курил и усмехался зло и торжествующе.

Абрамов уже мысленно представил себе начало письма на имя Руденко. Таким, как этот в желтой майке, нужен масштаб. Он еще раз взглянул на хозяина дачи. Тот усмехнулся, достал из кармана пачку «Казбека», закурил.

Но сведения были точные, полученные от надежного агента: именно этот человек в желтой майке и синих галифе, начальник ОТК комбината, хранит на даче украденную кожу. Абрамов поймал ненавидящий взгляд хозяина и точно понял, что кожа здесь. Подошли оперативники, посмотрели на шефа и развели руками.

– Ничего, товарищ капитан.

– Сарай смотрели?

– Перерыли все.

– Ломай стены.

Хозяин бросился к сараю, раскинул руки:

– Не дам! Кто возместит ущерб?

– Я возмещу, – спокойно ответил Абрамов, – лично сам… Если, конечно, ничего не найду.

Кожу они нашли в двойной стене сарая. А под стыком стен обнаружили схрон. В нем были трехлитровый бидон, набитый деньгами, и пол-литровая банка от маринованных огурцов, под крышку заполненная прозрачными камушками.

Находка была столь неожиданной, что Абрамов поехал в местное отделение, чтобы доложить начальству.

– Немедленно приезжай на Петровку, – скомандовало непосредственное начальство.

На Петровке полковник взглянул на банку и спросил:

– Считали?

– Изъяли с понятыми, считать и оценивать будем здесь.

– Поехали.

– Куда?

– На кудыкину гору.

Кудыкиной горой оказалось партийное здание на Старой площади.

В приемной вельможной дамы, занимавшей в ту пору высокий пост, шеф приказал Абрамову:

– Жди.

И исчез с портфелем за дверями, выполненными, как тогда было принято, под платяной шкаф. Такую маскировку, чтобы ввести в заблуждение ворвавшегося террориста, придумали после убийства Кирова. С той далекой поры нужно было входить в шкаф, чтобы попасть в сановный кабинет.

– Мне стало страшно, – рассказывал мне Эрик Абрамов, – ведь все эти ценности «висели» на моих капитанских плечах.

Полчаса страха, и полковник вновь появился в приемной.

– Благодарность тебе, Абрамов, от партийного руководства. Большие ценности державе вернул. На, поезжай, оформляй как надо.

Он протянул портфель Абрамову.

В машине мой друг раскрыл портфель, вынул банку и увидел, что она стала не такой полной, словно один слой сняли.

Потом шеф стал комиссаром милиции третьего ранга, а самого Абрамова премировали месячным окладом. Вот такая история произошла в самом начале знаменитой «оттепели».

Мы еще вернемся к этой занятной истории, а пока давайте совершим экскурс в далекое прошлое.

* * *

Работая над романом о русской сыскной полиции, я перерыл целую кучу архивных материалов. Меня очень заинтересовало распоряжение товарища министра внутренних дел действительного статского советника Сергея Петровича Белецкого начальнику Московского охранного отделения полковнику Мартынову. В нем говорилось о незамедлительном задержании в обстановке особой секретности отставного штабс-капитана лейб-гвардии Литовского полка Буланина Алексея Викторовича.

Все. Больше ничего в этом документе не было. В чем провинился бывший штабс-капитан перед МВД Российской империи, было для меня неясно. К великому сожалению, я дописал роман «Полицейский», когда нашел документ, проливающий свет на эту таинственную историю.

Представьте себе молодого подпоручика лейб-гвардии Литовского полка – человека из хорошей, но не слишком обеспеченной семьи, попавшего в круговорот легкомысленной и соблазнительной светской жизни столицы Российской империи.

Жалованье небольшое, всего сто десять рублей, да и то из него вычитают обязательные взносы на букеты императрице и полковым дамам, на постройку церкви, на подарки и жетоны уходящим из полка.

И, конечно, бега и карты.

Молодой офицер запутался в долгах, и тут он открыл в себе необыкновенный талант. Нет, он не стал писать стихи, как поручик Лермонтов, или морские повести, подражая флотскому офицеру Станюковичу. Он начал потрясающим, неведомым доселе, способом красть бриллианты. Причем делал он это не под покровом ночи, а при скоплении народа, средь шумного бала.

Все дело в том, что драгоценные камни в то время крепились к кольцу двумя способами. Они или утапливались в само кольцо, но это были в основном камни не очень большие, или, как многокаратные бриллианты, изумруды, сапфиры, крепились в специальных лапках – это позволяло лучше увидеть подлинную красоту камня. Правда, такое крепление было не очень надежным: если одна из лапок случайно отходила, камень мог выпасть.

Вот этим и воспользовался гвардейский офицер: он начал выкусывать камни, когда целовал дамам руку. Дамы не возражали, что красавец офицер чуть дольше, чем требует этикет, и более страстно целовал руку, а когда замечали пропажу камня, то были уверены, что потеряли его.

Попал Буланин под подозрение только в 15-м году, когда выкусил здоровенный, как орех, изумруд у жены французского посланника.

Но тогда, уже уйдя с военной службы, он стал любовником жены великого князя Кирилла Владимировича и, вполне естественно, был близко знаком со всеми действующими лицами пьесы о закате монархии в России.

Поэтому-то Белецкий и поручил задержать его не начальнику Московской сыскной полиции Карлу Петровичу Маршалку, а гению политического сыска и интриг полковнику Мартынову.

Московская охранка взяла Буланина, он был предан суду, лишен всех званий и привилегий и отправлен рядовым на фронт, где и сгинул в сырых окопах под Ригой. Сгубил бывшего штабс-капитана бриллиантовый дым.

* * *

В 1957 году я уволился из армии. Москва, как ни странно, очень изменилась за то время, что я ее не видел. Куда-то подевались многие мои веселые друзья, и вечерний променад по улице Горького стал не таким притягательным, а может быть, мы просто повзрослели. Трудно сказать.

Но с удивительным постоянством по московскому Бродвею продолжали гулять деловые – магазинщики, бойцы службы быта, комиссионщики. Их дамы по-прежнему удивляли прохожих роскошными шубами и россыпью бриллиантов.

Драгоценные камни считались в столице лучшим вложением капитала.

Однажды ко мне пришел приятель, которого я знал еще со школьных времен.

– Помоги мне в одном деликатном деле.

– В каком?

– Понимаешь, я женился, живем мы с родителями жены в маленькой квартире, а тут кооператив замечательный в центре подвернулся, но нужно внести все деньги сразу.

– Тебе нужны деньги?

– Нет. Деньги у меня будут, но для этого надо продать одну вещь.

Он вынул из кармана мешочек, в котором во время войны мы носили в школу чернильницы-непроливайки (это был именно тот мешочек, на нем еще оставались ржавые следы чернил того времени), и достал из него широкий золотой браслет, усыпанный камнями.

Он положил его на стол, и моя скромная комната в здоровой коммуналке на улице Москвина преобразилась, словно светом каким-то наполнилась.

– Откуда у тебя эта красота? – спросил я.

– Бабушка разрешила продать. Я пошел в комиссионку, но там за нее дают немного, и знакомые нашли мне купца.

– Понятно. Ты хочешь, чтобы я пошел с тобой и проследил, чтобы тебя не кинули.

– Именно.

– Хорошо. Только вещь дорогая, за нее вполне могут башку пробить. Я возьму с собой еще одного корешка.

Я позвонил своему коллеге по спорту, прекрасному боксеру Андрюше Родионову, и мы втроем отправились на встречу с перекупщиком.

Встретились мы с купцом зимним вечером на улице Неждановой. Я узнал его: десятки, сотни раз видел его на улице Горького. Высокий красивый блондин с лицом виконта из западных фильмов и, сразу видно, физически сильный. Он был всегда дорого и строго одет, ходил один, иногда останавливался поболтать со знакомыми. Знающие люди говорили мне, что этот человек «ходит по камушкам» и кличка у него «Женя Юрист».

Женя Юрист посмотрел на нас, узнал, конечно, и усмехнулся.

– Вы что, Витя, – обратился он к моему товарищу, – всю сборную по боксу привели?

Мы с Родионовым многозначительно усмехнулись.

– Ну что ж, – сказал мне купец, – вы знаете меня, а я знаю вас, так что возможность кинуть минимальна. Пойдемте.

Мы свернули под арку, вошли в подъезд, спустились в полуподвал и попали в коридор большой коммунальной квартиры.

Здесь было пьяно и шумно. В одной из комнат рыдал аккордеон: гулялась свадьба, как я понял, молодого флотского лейтенанта.

Женя Юрист подошел к двери одной из комнат, открыл, и мы оказались в маленьком тесном помещении.

У окна стоял колченогий канцелярский письменный стол, рядом – платяной шкаф, ровесник первой пятилетки, и три венских стула.

Четверо здоровых мужиков с трудом умещались в этой конуре.

– Тесновато? – усмехнулся Женя Юрист.

– Ничего, – находчиво ответил мой друг Андрюша, – в тесноте, но не в Бутырке.

– И то верно. Где вещь?

Виктор достал заветный мешочек и вынул браслет.

Купец сел за колченогий столик, зажег настольную лампу, достал лупу и долго рассматривал браслет.

– Да, та самая вещь.

Потом посмотрел на нас с Андрюшей, втиснувшихся между окном и столом, и спросил:

– А если бы я…

– Не надо было бы этого делать, – широко улыбнулся полутяж Андрюша.

– Я так и понял.

Он подошел к шкафу, открыл его, и мы с изумлением увидели, что он совершенно пуст. Там лежал только сверток, завернутый в газету.

– Считайте.

Я прозвал этого человека Ключником. С удивительной точностью он появлялся на улице Горького около полуночи и заканчивал свою прогулку с рассветом. Он словно открывал на ночь и закрывал под утро московский Бродвей.

Женя Юрист оказался человеком непростым – прямым потомком старинного польского королевского рода. У него была одна из самых звучных восточно-европейских фамилий. Чем он занимался в свободное от фарцовки время – не знал никто. Как-то он говорил, что работает художником-шрифтовиком, потом вдруг стал сценаристом на студии научно-популярных фильмов. Правда, ни одной картины, поставленной по его сценарию, я не видел. Но он был весьма информированный человек в отношении подпольной торговли «розочками».

Однажды днем мы обедали с ним в ресторане «Астория». По дневному времени зал был практически пуст, скучающие официанты сидели в углу за служебным столиком. И вдруг они встрепенулись, словно кавалерийские кони, услышавшие звук трубы.

В зал вошел, опираясь на дорогую трость с затейливой ручкой, высокий и весьма немолодой человек, в прекрасно сшитом, песочного цвета костюме.

Оглядевшись, царственно кивнул моему спутнику. Манерами он напоминал провинциального актера, играющего короля на сцене Кимрского театра.

– Он что, из треста ресторанов?

– Нет, – усмехнулся Женя, – он просто заряжает половых на всю шоколадку. Знаешь, кто это такой?

– Нет.

– Он когда-то держал весь бриллиантовый бизнес.

– А сейчас?

– В авторитете, но от дел отошел. Дает советы за большие деньги. Зовут его Леонид Миронович, крутой делец, он свое дело начал с блокадного Ленинграда.

* * *

Конечно, у Леонида Мироновича была бронь. Зелененькая бумажка, на которой было написано, что предъявитель ее освобождается от военной службы как незаменимый специалист. Леонид Миронович работал в Москонцерте администратором и по роду службы бронировал известных артистов. Естественно, в список знаменитых теноров, чтецов и представителей оригинальных жанров ему ничего не стоило вписать свою фамилию, тем более что начальство высоко ценило его за пробивные способности и возможность в то не очень сытое время доставать продукты и выпивку.

Несколько раз с концертными ансамблями на самолетах он летал в блокадный Ленинград. В городе, где люди гибли от голода, он выменивал на хлеб, консервы и комбижир драгоценные камни. Но это была никому не ведомая сторона гастрольной деятельности, а официальная проходила на самом высоком уровне и заслуживала всевозможных поощрений.

В одну из поездок Леонид Миронович сошелся с ленинградскими торгашами, и ими был разработан план, простой и незатейливый.

Зачем рисковать и прятать в реквизите продукты? Можно все сделать значительно проще – печатать туфтовые отрывные талоны для продуктовых карточек.

Небольшое пояснение для тех, кто не жил в тылу во время войны. Все продовольственные товары отпускались по карточкам. Карточки были хлебные и продуктовые. Когда вы покупали, предположим, хлеб и жиры, то у вас из карточки продавец вырезал талоны. Потом эти талоны наклеивались на бумагу и сдавались в торг. Именно по ним определялось количество проданных продуктов.

Так вот, администратор с компанией наладили в Москве печатание ленинградских отрывных талонов. Фальшивые бумажки сдавались в инстанции, из магазинов на квартиры уносились продукты. Таким образом, в подсобках излишков не было.

Люди умирали от голода, а человек с королевскими манерами скупал в осажденном городе бриллианты.

Ему повезло: единственный директор магазина на Лиговке, с которым он имел дело, был застрелен бандитами во время налета.

В конце 43-го ленинградские сыщики раскрутили аферу с талонами. Но на Леонида Мироновича никто не дал никаких показаний.

После войны работы у него прибавилось. Из покоренной Европы умные люди везли не аккордеоны и отрезы, а стоящие камни, которые нужно было быстро реализовать. Кроме того, он попал в «поставщики» сильных мира сего – к знаменитым братьям Кобуловым.

Он был наводчиком, но накалывал только те квартиры, где хранились редкие фамильные драгоценности, причем работал не на лихих московских бандитов, а для эмгэбэшников.

Хозяин, как враг народа, уезжал с семьей в солнечный Коми, а ценности его уходили в доход государства. Ввиду того что в сталинском правовом государстве совершенно необязательно было составлять при обыске протоколы на месте, приглашать понятых, – ценности увозились на Лубянку, а там…

По словам Жени Юриста, Леонид Миронович по-прежнему оставался поставщиком больших семей. Драгоценные камни всегда интересовали крупную партийную номенклатуру.

В удивительное время мы жили тогда. Смотрели фильм «Коммунист», замечательную трагическую историю простого пролетария Шатурской электростанции. Сопереживали судьбе Василия Губанова и не знали, что по приказу Дзержинского уголовная секция МЧК производила аресты крупных партийных и советских работников. Нет, это были не коррупционеры в сегодняшнем понимании – это были мародеры, дорвавшиеся до власти. При обысках у них изымали драгоценности и украшения. Видимо, тот самый ядовитый бриллиантовый дым действовал одинаково и на красавцев во фраках, и на комиссаров, закованных в кожу.

В 80-м году в нижнем баре Дома кино появился интереснейший персонаж, повергший моих много повидавших приятелей, распивающих спиртные напитки, в крайнее изумление. Человек этот был весьма хорош собой, почему-то он не разделся, как положено в гардеробе, а явился в бар в мужском норковом пальто, которое небрежно сбросил на стул, и оказался в бархатном костюме, в кружевной рубашке, расстегнутой почти до пояса. На шее у него на золотой цепи, напоминающей якорную, висел громадный крест, усыпанный бриллиантами, пальцы отягощали перстни с огромными камнями, из-под рукава пиджака свисал крученый браслет с драгоценными камнями.

Он взял шампанское и сел, высоко поддернув брюки. И сделал это специально, так как на щиколотке у него тоже оказался массивный золотой браслет.

Не знаю, как другие, но лично я ничего подобного в жизни не видел.

Это был знаменитый в Москве Боря Цыган, получивший от дочери генсека Галины Брежневой нежную кличку «бриллиантовый мальчик».

Не правда ли, необычная и нежная кликуха для любовника?

Роберт Рождественский написал для моего фильма «По данным уголовного розыска» смешную песню. Поет ее Михаил Хачинский, игравший в картине уголовника Мишку Червонца:

Так много золотишка я держал в своих руках,

Что стали мои руки золотыми.

У Бори Цыгана, буквально как в песне, руки должны были стать бриллиантовыми: через них прошли драгоценности самых крупных краж того времени, огромные камни, вывезенные нашими военачальниками из поверженной Германии.

Правда, оговорюсь сразу. Большинство редких камней, изъятых из тайников фашистских бонз, были вывезены фашистами в качестве трофеев из захваченных европейских стран, особенно из Голландии.

Интересная закономерность прослеживается во всех крупных грабежах времен веселого застоя.

Взял Бец квартиру-музей Алексея Толстого – МУР стал на уши и вернул почти все ценности. Та же история с кражей бриллиантов у Ирины Бугримовой и ограбления ювелира Бориса Гольдберга в Ленинграде. Потерпевшим возвращали все, кроме самых ценных и редких вещей. Они исчезали с завидным постоянством. Куда уходили они? Кто нынче владеет ими? К сожалению, у меня есть только оперативные данные, не подтвержденные ни следствием, ни судом.

Почему как ни старались наши «демократы», так и не смогли найти счетов партийно-советской номенклатуры в западных банках? Потому что есть более надежная и практически неуязвимая для поисков форма хранения капитала – ячейки в банковских сейфах. Туда можно положить мешочек от чернильницы-непроливашки, набитый камушками.

И лежат они там спокойно, ожидая своего часа. А иначе на какие деньги так роскошно устроились дети бывших вождей за границей? Правда, теперь это никому не интересно.

Все-таки прав неведомый рижский писатель Борис Мерцалов: существует бриллиантовый дым, сочится он из камней, отравляя людей. И будет это всегда, независимо от государственного строя и идеологии.

К сожалению, человек смертен – зло бессмертно.

Самородок для члена политбюро

В восемь утра ко мне в номер пришел директор картины Витя Гольдберг. Он сел за стол и посмотрел на меня глазами, в которых сконцентрировалась вековая грусть еврейского народа.

– Я к тебе с просьбой, – тихо и печально сказал он. – Ты знаешь, что сегодня ты, режиссер, я и оператор должны лететь в Москву?

– Знаю.

Я подошел к окну: улица Республики, где стояла гостиница «Север», в которой я жил, была залита противным желтым цветом. Ветер крутил поземку, тащил по тротуарам снежные колючки.

– Послушай, – так же вкрадчиво продолжил Витя, – у звукооператора плохо с матерью, ему срочно нужно в Москву. Ты не можешь уступить ему свой билет?

– А почему я, а не ты или режиссер? Кстати, сегодня 30 декабря, послезавтра Новый год, и ты хочешь, чтобы я встретил его в поезде?

– Старик, – еще более печально сказал Витя, – ты же холостяк, а у нас у всех жены и дети.

– Это не довод для того, чтобы снимать меня с самолета.

– Тогда придется мне ехать поездом.

Я посмотрел в грустные Витины глаза и сказал:

– Черт с тобой.

Разговор этот происходил много лет назад в городе Салехарде, где по моему сценарию снималось бессметное документальное кинополотно об оленеводах Ямало-Ненецкого национального округа.

Представив себе, как по этому морозу я сейчас попрусь на автобусе через Обь на станцию Лабытнанги, откуда шла железнодорожная линия на Котлас, я мысленно проклял тот день, когда согласился ехать зимой с группой на досъемки.

Но, если говорить по совести, я был единственным свободным человеком, а все остальные накупили на детские каникулы путевки в Болшево и Репино, где располагались Дома творчества кинематографистов.

Правда, мне позвонила из Москвы моя дама и твердо предупредила, что если я не приеду на Новый год в Москву, то могу забыть номер ее телефона. Но сообщение это не слишком отразилось на моем настроении.

Я спустился в ресторан позавтракать. Оленина во всех видах, рыба муксун, поганая водка тюменского завода. За соседним столом я увидел знаменитого московского каталу Борю Кулика, я его встретил несколько дней назад: он с тремя подельниками приехал сюда на гастроли «почесать» в карты доверчивых рыбаков и геологов, получающих в декабре весьма солидные суммы за свой каторжный труд. Рядом с ним сидел человек в новеньком синем костюме и необмятой рубашке. Он был коротко стрижен, а лицо как бы обожжено северным воздухом. Такого цвета лица бывают у людей, много работающих на воздухе.

Я знал этого человека. По московским делам. В молодости встречал его на танцплощадках, позже – в ресторане «Гранд-Отель». Чаще всего именно там: видимо, Герман (так звали этого человека в новом костюме) любил этот кабак больше других.

– Ты чего задержался, Боря? – спросил я Кулика.

– Да вон Герка вчера откинулся, решил его встретить и вместе ехать в Москву.

Человек по имени Герман молчал, улыбался как-то непонятно и глядел на меня с явным осуждением.

Я доел свою оленину, проглотил местную бурду под названием «черный кофе» и собирался уходить, когда Борис спросил меня:

– Слушай, вы до станции на своем автобусе едете?

– Да, у нас аппаратуры навалом.

– Прихватите нас?

– Конечно.

Я был рад этому обстоятельству, потому что Гера по кличке «Шофер» вызывал у меня острое чувство любопытства. Но ни в автобусе, ни в поезде мне так и не удалось разговорить его. Он даже несколько презрительно цедил слова, глядя мне в лицо холодно и равнодушно. Только в Москве, когда наш поезд подошел к перрону, он спрыгнул с площадки, притопнул ногой, словно пробуя столичную землю на прочность, улыбнулся и сказал, ни к кому не обращаясь:

– Ну что ж, теперь посмотрим.

Сказал и исчез в вокзальной суете.

Через год он вновь возник в моей жизни. Встретились мы в ресторане ВТО на улице Горького. В тот день там отмечали юбилей. Чей – точно не помню, но праздновать его собрались все.

«Все» – это было особое московское понятие. «Все» считали себя сливками столичного светского общества. Туда входили, естественно, дети больших родителей. Некоторые из них нынче рассказывают о своих папах с телеэкрана в передаче «Большие родители». Конечно, модные писатели, познавшие успех кинематографисты, артисты, журналисты-международники и все те, кто был женат на иностранках. По социальным понятиям, такой брак позволял занять в московских светских кругах место где-то сразу за дочерьми и сыновьями членов Политбюро.

Надо сказать, что Володя Высоцкий, с которым мы дружили, уже тогда был знаменитым бардом и популярным актером, но попал в избранный московский круг только после женитьбы на Марине Влади. Кроме того, в светское общество входили вездесущие торгаши, зубные техники и, безусловно, сотрудники КГБ.

Так вот, весь цвет столичной полутусовки гулял в ВТО. Я приволок цветы и подарок, вручил их юбиляру, выпил за его здоровье и решил тихонько смыться, как вдруг почувствовал на себе тяжелый взгляд.

Я повернул голову и увидел шикарно одетого Германа. Кивнул ему, он – мне, и все.

Уходя, я спросил у кинорежиссера Витаутаса Жалакявичюса:

– Ты не знаешь, кто этот мужик в синем костюме?

– Этот? Полковник из КГБ.

А утром мне позвонил Боря Кулик:

– Понимаешь, какое дело, ты теперь на всяких тусовках будешь встречать Герку Шофера, ну, он зарядил этим козлам, что он полковник, ты уж, пожалуйста, не сдавай его.

– Боря, пусть себя называет хоть сыном Павлика Морозова, какое мне до него дело?

Действительно, какое мне дело? Я кое-что знал об этой развеселой компании. Там крутились камушки и золото, валюта и шмотки. Но все они были, как броней, прикрыты положением родителей, ресторанными связями, товарищескими отношениями.

Тем не менее все-таки «полковник» Герман Станиславович Мазур, по кличке «Шофер», заинтересовал меня.

Я позвонил своим муровским друзьям, и они поведали мне, что гражданин Мазур родился в Москве в 1930 году, окончил два курса филфака МГУ, был исключен за поведение, недостойное звания советского студента, после чего работал снабженцем на трикотажной фабрике в Купавне, осужден по статье 88 УК РСФСР за торговлю драгоценными камнями сроком на пять лет. Освобожден по отбытии срока наказания, прописан в Москве, работает в ЖЭКе техником-смотрителем.

Вот такая карьера сложилась у «полковника спецслужб».

От всезнающего Яши, директора мастерской металлоремонта в Столешниковом переулке, я узнал, что Мазур – один из самых крутых фарцовщиков драгоценными камнями.

– У него есть возможность доставать неплохие камни, – сказал Яша.

– Откуда?

– Ты же знаешь наш принцип: меньше знаешь – дольше живешь. Он работает предельно осторожно. Камни уходят в хорошие руки, откуда их чекистам и ментам не выковырять.

Много позже я узнал, где крал камни Мазур.

* * *

В марте 1971 года по приглашению родственников Боря Глод собрался посетить Германию. В те далекие годы не многие граждане нашей великой страны ездили с частными визитами в ФРГ, поэтому таможенная служба осматривала их особенно внимательно.

Ни чемоданы, ни ручная кладь не вызвали у инспекторов таможни никаких подозрений. Боря Глод мог бы свободно пересечь таможенную границу, но один из инспекторов заметил на его пальце массивное кольцо с крупным камнем.

– Позвольте взглянуть.

– Пожалуйста, камень не настоящий, кольцо из сплава.

Вот это показалось инспектору подозрительным: почему элегантный, хорошо одетый человек носит на руке такую безвкусицу? Он решил внимательно осмотреть перстень. Каково же было изумление инспекторов, когда обнаружилось, что перстень этот – футляр, в котором лежал бриллиант весом четыре карата.

Конечно, Глод сразу же заявил, что перстень ему подарили и он ничего не знал о том, что находится внутри.

Дело приняло к производству Следственное управление КГБ. А Глод понял, что с контрразведкой шутить не надо, и начал понемногу колоться.

Так выяснилось, что буквально в ста шагах от сурового дома КГБ находится маленькая ювелирная фабричонка, расположенная в церкви как раз между зданием КГБ и магазином «Детский мир».

То, что там творилось, никакому описанию не поддавалось. На фабрике, вернее, в большом цехе никто не отвечал за сохранность драгоценных камней. Начальник цеха и мастер могли спокойно выносить их в любом количестве, а недостачу спокойно списывали на разрушение при резке. Фабрика получала неплохие камни, поэтому московские спекулянты бриллиантами буквально охотились за ними.

Тут-то и появлялся недоучившийся филолог Мазур. Но он так обставил дело, что следствие не зацепило его даже в свидетели.

В марте арестовали Глода, а в июне забрали в Лефортово восемь человек во главе с начальником цеха. У арестованных изъяли полмиллиона рублей, что по тем временам считалось суммой баснословной, и шестьдесят отличных бриллиантов.

Это было самое крупное бриллиантовое дело тех лет; им заинтересовался сам председатель КГБ Юрий Андропов. Он и приказал полковнику Добровольскому устроить показ ценностей для руководства комитета.

Вся верхушка КГБ – Андропов, Цвигун, Цинев, Пирожков – ходили мимо импровизированного стенда, брали камни в руки. Рассматривали их. Конечно, ситуация была предельно опасной для следователей группы. Не дай бог какой-то камушек случайно закатится в щель на полу или еще что-нибудь…

Но все обошлось. Хотя все еще помнили странную историю с золотыми самородками.

Ребята из МУРа закрыли канал, по которому из Магадана уплывало в Москву самородное золото. Несколько месяцев шла разработка преступников, в банду под видом покупателя внедрялся сотрудник МУРа. Дело было опасным. Золотом в те времена торговали люди, которые чужой крови не боялись. И все-таки их взяли.

Министр внутренних дел Николай Щелоков доложил об этом напрямую Брежневу. Генсек сам любил золотишко, а тут такая возможность своими глазами увидеть уникальные самородки.

Надо сказать, что мне приходилось видеть самородное золото и золотой песок, или шлих. Золотой песок мало напоминает по цвету те изделия, которые из него делают. Самородки совсем другое дело. Сама природа придает им особую форму. Я держал в руках кусок золота, слепленный этим великим мастером, в виде собачьей головы. Держал в руках и удивлялся: как в земле, в породе, где залегает золотая жила, можно было создать такую вислоухую голову доброго дворового пса?

Но это все лирика. Золотые слитки были привезены в здание штаба ленинской партии, разложены и открыты для глаз членов и кандидатов в члены Политбюро.

Уж я не знаю, как и сколько они смотрели все это богатство, брали в руки самородки или нет, только следователь Подшивалов, который отвечал за доставку золота в ЦК КПСС, принимая ценности обратно, обнаружил, что не хватает одного стопятидесятиграммового самородка. Несчастный следак сразу же увидел картину своего исключения из партии, позорного увольнения из органов и даже тюремные решетки. Но он был парнем не трусливым: достал акты сдачи и приемки и положил их перед растерянными чиновниками секретариата Брежнева. Скандал докатился до Леонида Ильича. Тот собрал всех членов Политбюро и сказал, что такого не может быть, потому что не может быть никогда.

Члены Политбюро осознали глубину праведного гнева генсека, и самородок был возвращен.

* * *

Когда-то многие наши соотечественники добросовестно заблуждались, считая, что наши золотые изделия и камни имеют огромную ценность за границей социалистического лагеря.

Конечно, золото всегда останется золотом, драгоценные камни – драгоценными камнями.

Наш доверчивый покупатель, простояв многочасовую очередь в ювелирный магазин и приобретя золотую цепочку, считал, что он необыкновенно удачно вложил деньги. Когда же он попал на Запад и увидел целые улицы ювелирных лавок, то сразу же понял, что драгметалл не так уж и ценится. Но в Москве в те времена об этом знали немногие. Хотя люди, имевшие представление о мировом рынке ценностей, располагали и информацией о ценах.

Надо сказать, что, несмотря на «лечение от золотухи», которое в свое время проводила ВЧК-ОГПУ, несмотря на голод, войну, послевоенную неразбериху, у многих московских людей остались на черный день припрятаны дорогие ювелирные украшения, сработанные превосходными мастерами и украшенные стоящими камушками.

Мы, как известно, жили в стране победившего дефицита, поэтому в городе было несметное количество мелких спекулянтов, иначе говоря, людей, которые могли обеспечить вас дефицитом. Мне кажется, такие мелкие спекулянты были в каждом дворе.

Когда я жил на улице Москвина, то обращался за помощью к некой Алле Михайловне, обретавшейся в доме № 3, она помогала мне доставать хорошие туфли и рубашки.

Надо сказать, дамы эти работали в разных московских конторах, но только там, где была возможность спокойно уйти с работы днем. Они выстаивали длиннющие очереди за дефицитными вещами, а потом продавали их знакомым и соседям с минимальной наценкой. Довольны были все. Отношения между продавцом и покупателями были просто патриархальными, поэтому к ним обращались с просьбой помочь продать старинный сервиз, гобелен, а частенько и старинные украшения. Для такого случая у многих были свои тихие ювелиры, которые уже давно числились пенсионерами, но продолжали работать посредниками.

По-настоящему богатыми людьми были только московские деловые. Только они могли дать настоящую цену. Как ни странно, подобные формы купли-продажи нашли в городе твердую основу. Люди приносили золотые монеты, кольца, кулоны – все, что смогли сберечь их экономные мамы и бабушки.

Появилась возможность вложить деньги, люди становились пайщиками ЖСК, покупали автомобили, строили на полученных на производстве садово-огородных участках хорошие домишки.

Если бы наше дорогое государство принимало у населения эти цацки по нормальной цене, никому бы и в голову не пришло иметь дело с мелкими дворовыми спекулянтами. Но государство твердо стояло на своем и принимало в скупках редкое ювелирное изделие как золотой лом, за копейки. Поэтому и существовал этот маленький черный рынок.

Я уже говорил, что редкие дорогие вещи уплывали к московским деловым. Где они прятали свое добро, о том не знал никто. Их жены могли только на домашних праздниках появляться перед гостями во всей приобретенной красоте.

Много позже, в 80-е годы, они перестанут бояться, и их дамы засверкают в ресторанах и театрах изумительными украшениями.

Вот тогда лихие ребятишки поняли, что брать госсобственность опасно и тяжело, и начали бомбить цеховиков. Главное заключалось в том, чтобы делец, напуганный до смерти, сам отдавал свои ценности и деньги. Но как узнаешь, у кого они есть, а у кого, кроме дубленки и «Жигулей» по доверенности, ничего нет?

Тогда-то и началась кропотливая оперативная работа. Мощному аппарату ОБХСС в сравнении с удалыми ребятами просто было нечего делать.

Но для настоящего дела требовались люди, имевшие возможность беспрепятственно проникать в стан врагов. Имелись и другие, более тонкие методы. Дельца заманивали в катран – подпольный игорный дом, где умелые ребята ловко обыгрывали его или подставляли красивую девушку. Этот способ был наиболее эффективным. А денег на подготовительную работу не жалели.

Я знал одну такую даму, звали ее Нина Акула. Дама была приятная во всех отношениях. Она-то и рассказала мне историю, как с товарищами вытряхнула деньги у проживающего ныне в Израиле крупнейшего московского цеховика Лени Белкина.

В те годы начала расцветать новая форма обогащения – подсобные производства при колхозах. Все сельские хозяйства, находившиеся в зоне рискованного земледелия, жили небогато и трудно. Когда государство,войдя в тяжелое положение сельских тружеников, разрешило подсобные предприятия, то целая орда бравых дельцов кинулась поднимать запущенное сельское хозяйство Нечерноземья.

Чего только не выпускали эти предприятия! Платки, чеканку, фотографии киноартистов, трикотажные кофточки, обувь. Товар расходился лихо, и в кассах колхозов появились живые деньги. Можно было платить зарплату, начинать строительство, думать о приобретении техники. Но большая часть прибыли оседала в карманах цеховиков.

Дело Белкина процветало: у него было два цеха в подмосковном колхозе. Один выпускал резиновую обувь, второй – трикотаж.

И вот он приехал на десяток дней отдохнуть в город Пярну на любимый эстонский курорт, в страну взбитых сливок и ликера «Вана Таллин». И почему-то вышло так, что его комната в пансионате «Каякас» оказалась рядом с апартаментом Нины Акулы.

Роман начался стремительно. Прекрасная дама по уши влюбилась в рослого и симпатичного Белкина.

Ах, эти ночи на взморье! Терраса ресторана «Раана-Хона», повисшая над заливом, маленькое кафе на Морской улице, тихий парк, населенный ручными белками.

Потом Москва, уютная квартира новой подруги на улице великого драматурга Островского в Замоскворечье. И, конечно, любовь. Белкин уже всерьез начал подумывать о перспективах совместной жизни со своей возлюбленной. Еще никогда в жизни его так не любили.

Все было прекрасно, но однажды председатель колхоза зашел к Белкину и рассказал, что им упорно интересуется ОБХСС. А потом подъехали два молодых опера. Поговорили о сырье, о поставках, о товаре. Белкин, паренек тертый, хорошо знал, чем могут закончиться такие визиты. Он приехал к любимой, все рассказал ей и попросил спрятать кое-какие ценности.

Любимая проплакала весь вечер, чем еще больше разбередила Ленино сердце. Черт с этим ОБХСС, главное, что он любим. В цеху бухгалтерия приведена в идеальный порядок, при обыске в доме не найдут ничего. Пробьемся! Он привез заветный чемодан на улицу великого драматурга и поехал в колхоз.

Вечером, купив парного мяса, он прилетел на крыльях любви, открыл дверь квартиры и ничего не понял. Прихожая была пуста, не было ни бронзовой люстры, ни ковровой дорожки, ни зеркала. Только стенной шкаф распахнул дверцы, словно собираясь его обнять. Он вошел в комнату и не увидел мебели.

Тогда Леня понял, что его «кинули», а жаловаться некому.

Вот какую историю рассказала мне замечательная дама Нина Акула. Я слушал эту историю, смотрел на нее и никак не мог вспомнить, где я видел ее раньше. А потом все-таки выскреб из памяти ресторан ВТО, элегантного Мазура и красивую брюнетку рядом с ним.

– Нина, – спросил я, – это дело Гера Мазур поставил?

– Откуда вы знаете?

– Догадываюсь.

* * *

Два года назад я приехал в Антверпен. Времени было немного: я торопился в Брюссель, но здесь мне надо было обязательно встретиться с человеком, который обещал рассказать о некоторых делах, связанных с русскими бриллиантами.

Мы сидели в кафе на главной площади у Ратуши, было жарко. На площадь въехал белый «мерседес», и из него вышел Гера Мазур. Он равнодушно мазнул по площади холодными глазами и не торопясь начал подниматься по ступеням Ратуши.

А я вспомнил Салехард, ресторан «Север» и бывшего зека в новом костюме.

До чего же интересно устроена жизнь.

Расстрел на месте

В нее был влюблен весь двор. Когда Нина проходила через наш чахлый скверик к своему подъезду, редкие по военному времени мужики не просто оглядывались, а застывали как соляные столбы, глядя ей вслед.

Мы, пацаны, тоже не могли устоять перед красотой этой синеглазой женщины с золотыми волосами. Нам она казалось сказочным созданием, сошедшим с экрана.

Мы бегали в кинотеатр «Смена» рядом с нашим домом. В 43-м и 44-м годах там шли американские фильмы «Полярная звезда», «Джордж из Динки-джаза», «Серенада солнечной долины», «Сестра его дворецкого». Шли и другие фильмы, названия которых я уже забыл, так как больше никогда не встречал их в прокате.

Так вот, первая дама нашего двора была похожа на сошедшую со сказочного экрана в темень и неустроенность военной Москвы американскую актрису.

Мы ревниво следили за ее поклонниками, провожавшими красавицу через наш двор, сквозь темные арки, мимо траншей строившейся станции метро «Белорусская-кольцевая». В основном это были военные – лейтенанты с серебряными погонами, как я понял потом, слушатели Академии имени Жуковского. Но однажды ее провожал моряк в черной шинели и с трубкой.

Покоренные трубкой, золотым «крабом» на фуражке, мы шли за ним до ворот нашего дома.

Мы гордились нашей соседкой: ее поклонниками были офицеры, люди, которым мы завидовали до глубокой дрожи. Нам всем хотелось стать офицерами. Мы мечтали вернуться с фронта в отпуск и гулять по городу в форме с блестящими погонами. А потом ее стал провожать штатский. Молодой парень в серой кепке и коричневом кожаном пальто. И мы немедленно разлюбили ее. Нам трудно было понять, как она, красавица и гордость нашего двора, променяла офицеров на тыловую крысу в ярком клетчатом шарфе. Теперь мы не любили ее, а ее кавалера просто ненавидели. Мы кричали им вслед всякие обидные слова, а один раз даже забросали снежками.

Но, кроме нас, во дворе крутились и пацаны постарше. Те, кому до призывного возраста оставалось год или два.

Тишинский рынок, филиалом которого практически стал наш двор, наложил определенный отпечаток на их, скажем так, мировоззрение. А проще говоря, все наши ребята были малость приблатненными. Они-то и решили немного проучить нового кавалера нашей дворовой красавицы.

Место для науки выбрали самое подходящее: темная арка, соединяющая наш корпус с большим двором. Не знаю, как это происходило, но на следующий день главный приблатненный нашего двора Витька Субботин, естественно кликуха у него была «Суббота», собрал нас, пацанов, на заднем дворе и сказал, что если мы еще раз позволим себе какие-то оскорбительные выпады против Нины и ее кавалера, то нам лучше из квартиры не выходить.

– А кто он такой? – спросил я.

– Тебе знать не положено. Молод еще. – Суббота достал пачку папирос «Бокс», важно закурил и, погрозив нам на прощание кулаком, ушел.

А с Нининым кавалером мы подружились. Он оказался веселым и щедрым человеком.

Приходя во двор, он раздавал нам замечательное лакомство, продававшееся на Тишинском рынке – леденцы-петушки на палочке.

А в мае 44-го во двор въехали две «эмки» и «виллис». Из машин выпрыгнули решительные опера и бросились в наш подъезд. Через некоторое время из дома вывели заплаканную Нину, милиционеры вынесли чемоданы и узлы и уехали.

Днем мы отловили участкового, с которым у нас сложились вполне доверительные отношения, и наперебой стали спрашивать, что случилось.

– С бандитами она связалась, ребята. Помните того здорового Лешу, который у нее жил?

– Помним, – хором ответили мы.

– Бандит. И не просто бандит, а главарь банды.

– А что они делали?

– Грабили, убивали. Вырастете – поймете, кем он был.

Так и случилось. Через много лет, собирая материалы для романа о борьбе с преступностью в военной Москве, мне дали ознакомиться с оперативной разработкой по делу «Докторов».

Там я увидел фотографию нашей красавицы Нины и ее поклонника Леши.

Банда, которой оперативники дали кодовое название «Доктора», действовала решительно и нагло.

У них было два военно-санитарных фургона с красными крестами. Вся Москва знала, что в таких машинах привозят раненых с Белорусского и Киевского вокзалов в московские госпитали.

Бандиты психологически точно рассчитывали настроение людей.

Ночью в дверь магазина стучала женщина-военврач в форме с узенькими серебряными погонами. Сторож, а тогда каждый магазин охраняли ночные сторожа, в основном старики, подходил к двери и видел девушку-военврача и санитарный фургон.

– Дедушка, – почти рыдала военврач, – машина поломалась, а в ней у меня тяжелораненые. У вас есть телефон?

– Конечно, – отвечал сторож.

– Разрешите позвонить, вызвать помощь, а то, боюсь, не довезу раненых.

Расчет был безошибочным. Ну кто в те годы мог отказать в подобной просьбе?! В каждой московской семье на фронте были сыновья и отцы. И возможно, кто-то из них лежал в такой же санитарной машине.

Сторож, забыв про инструкции, открывал дверь. А вслед за милым военврачом в магазин врывались крепкие мужики в форме военных докторов. Глушили сторожа и выносили продукты.

Вот чем промышлял веселый Леша в кожаном пальто, баловавший нас петушками на палочке.

В деле находились документы, изъятые у него при аресте. Военный билет, в котором имелась запись, что предъявитель его комиссован из Красной армии после тяжелой контузии, медицинская справка из госпиталя, паспорт с московской пропиской, ночной пропуск. И самое интересное заключалось в том, что бумаги эти были не поддельные, а выданные официальными лицами за взятки. Медикам, сделавшим бандита инвалидом, отгрузили три мешка американской консервированной колбасы. Писарь военной комендатуры, регулярно выдававший бандитам ночные пропуска, получал водку, меланж (яичный порошок), мясные консервы.

Они тоже пошли по делу банды «Докторов», как бандпособники по статье 59-3.

Когда я писал историю о деле «Докторов», вполне естественно расцвечивая ее придуманными ситуациями, я все время вспоминал Лешу, угощавшего меня самопальными леденцами с Тишинки.

Это был первый живой бандит, которого я видел в своей жизни.

И что самое странное, я по сей день вспоминаю этого веселого парня в коричневой коже с чувством симпатии.

* * *

Нынче мы живем в странных обстоятельствах. Слово «банда» мы заменили на более современное – ОПГ. На многочисленных брифингах и по телевидению вальяжные милицейские генералы рассказывают нам о солнцевской, таганской, бауманской, мазуткинской преступных группировках. Они называют фамилии лидеров и их клички, количественный состав преступных сообществ, зоны, которые контролируют бандиты.

И у меня всегда возникает один и тот же вопрос: если вы все знаете, то почему одним ударом не покончите с бандитами? Но этот вопрос практически всегда оставался без ответа. Мне всегда «вешали лапшу на уши» о том, что должна существовать твердая доказательная база и прочие юридические отговорки. Но странный исторический казус: дважды в России провозглашали демократическую республику, и дважды новая свободная жизнь начиналась с невероятной вспышки бандитизма.

* * *

Александр Федорович Керенский, один из лидеров Февральской революции, ратовал за всеобщую амнистию. Он заявил, что заблудшие, пострадавшие при царизме уголовники, став свободными гражданами демократической страны, немедленно забудут свое преступное прошлое и отправятся на фронт защищать завоевания Февральской революции. Бывший присяжный поверенный участвовал в уголовных процессах и, как ему казалось, хорошо знал преступный мир России. Однако уголовники его надежд не оправдали и, выйдя на волю, занялись своим привычным делом – налетами и грабежами. Делали они это безнаказанно, поскольку старая система криминального сыска была практически уничтожена, а новую создать так и не успели.

Поэтому большевики, пришедшие к власти, получили от демократической республики Керенского тяжелое уголовное наследие – «керенских юнкеров» – так звали в народе освобожденных по амнистии громил.

* * *

Итак, Москва, 1919 год. Облупившиеся стены домов, разбитые булыжные тротуары, редкие трамваи, темные улицы ночью. Газовые и электрические фонари практически не горели. Но в квартиры свет подавался с наступлением темноты аккуратно, а в дневное время электричество во многих районах отключали. Только люди, жившие в центре, круглосуточно пользовались электроэнергией, потому что в этом районе были сосредоточены правительственные учреждения.

Город жил какой-то странной, нереальной жизнью. Постоянные политические разборки с бывшими союзниками, с левыми эсерами, с анархистами. Орудийная стрельба, пулеметные очереди, штурм старых особняков стали неотъемлемой частью столичной жизни этого времени.

Пока новой власти было не до уголовников: надо было политически закрепиться. А в городе ежедневно происходило больше десяти вооруженных налетов. Бандиты обнаглели до того, что нападали на кассы учреждений средь бела дня.

В городе не хватало продуктов, но в частных ресторанах и кафе можно было заказать вполне неплохой по тем временам обед и получить не только спирт, который в городе имелся в больших количествах, потому что на спиртовой смеси ходили автомобили, не только самогон, но и донское шампанское и шустовский коньяк.

В городе процветали игорные притоны и знаменитые «Пти шво» – механические бега. Так что деньги в Москве, окруженной фронтами Гражданской войны, истратить было на что.

Кстати, трогательные рассказы о голодающих наркомах, о последней вобле и сахаре, которыми Владимир Ильич делился с голодными соратниками, несколько преувеличены нашими литераторами.

На территории Кремля находился кооператив «Коммунар», в котором ответственные работники Совнаркома, ЦК РКП(б), ВЧК и многочисленных наркоматов могли по твердым ценам приобрести нежную телятину, английские консервы, осетрину и семгу, а главное, что меня поразило, когда я читал полученный из архива список товаров кремлевского кооператива, – это швейцарский шоколад «Эйнем», так любимый Владимиром Ильичем.

Господи, как будто смотришь закольцованную киноленту: Ленин с воблой и Ельцин с авоськой, идущий в магазин, шоколад «Эйнем» и спецогороды и сады с экологически чистой продукцией…

За продукты кремлевского кооператива народная власть рассчитывалась с буржуями народным достоянием – картинами из музеев, драгоценностями из Гохрана.

Это отступление я сделал для того, чтобы попытаться показать, как жила Москва в те мрачные дни.

Несколько лет назад ребята из пресс-службы Московского УКГБ показали мне фотографию. На ней был запечатлен мордатый человек. Подбородок его подпирал крахмальный воротничок, в пестром галстуке торчала здоровенная булавка. Это был знаменитый московский бандит Николай Сафонов по кличке «Сабан».

Как рассказывали люди, встречавшиеся с этим «замечательным» человеком, Сабан любил одеваться. Носил хорошо сшитые визитки и пиджаки, дорогие пальто с шалевым бобровым воротником и бобровую шапку. Он больше походил на удачливого провинциального трагика, чем на бандита. На лацкане пиджака он всегда носил золотую лиру, усыпанную бриллиантами, которую выиграл в «Метрополе» в карты у легенды русской драматической сцены Мамонта Дальского.

Банда Сабана насчитывала тридцать четыре ствола. Все они были вооружены пистолетами «кольт» и «маузер». Кроме того, у бандитов имелся большой запас ручных гранат и несколько легковых автомобилей.

Приведу текст из оперативной сводки секции МЧК по борьбе с уголовными преступлениями:

«По вечерам в центре Москвы происходит массовое ограбление прохожих. Особенно характерен случай на Воздвиженке. 1 мая 1919 года в седьмом часу вечера 5 человек налетчиков, заранее подготовив автомобиль, отправились от Арбатских ворот по Воздвиженке. Бандиты следовали по обеим сторонам улицы, останавливая и грабя всех хорошо одетых прохожих, шедших навстречу. Одежда потерпевших складывалась в машину, двигавшуюся медленным ходом по по мостовой. Дойдя до Моховой улицы, налетчики прекратили грабеж и скрылись, завязав перестрелку с милицией и убив трех милиционеров, высланных на их задержание».

В банде Сабана было несколько известных уголовников тех лет: Николай Павлов по кличке «Козуля», Александр Андреев – кличка «Зюзюка» и таинственный человек, которого все звали Капитан. Именно он превратил банду в полувоенное подразделение, наладил разведку, и теперь бандиты шли только на верное дело. Он же распределил обязанности среди бандитов, разбив их на группы захвата и прикрытия.

То, что Капитан был офицером, сомнений не вызывает. Существуют две версии его появления в Москве. По одним данным, он был заслан деникинской контрразведкой для активизации уголовного мира, чтобы чекисты меньше занимались политическим подпольем; по другим – это обычный фронтовой офицер, пошедший в налетчики.

Двадцатого апреля 1919 года Капитан на извозчике ехал мимо Большого театра.

Его опознал дежуривший на площади сотрудник МЧК и начал преследование. Капитан бросил гранату, но никого не убил, соскочил с извозчика и ворвался в двери Большого театра.

Немедленно чекисты и оперативники из МУРа перекрыли все выходы. Капитан спрятался среди декораций и начал отстреливаться; в перестрелке он был убит.

Его появление навсегда осталось тайной.

Ребята Сабана ограбили кассу фабрики «Богатырь» на 660 тысяч рублей, оставив голодными рабочих и их семьи.

Среди бела дня группа захвата банды на Страстной площади напала на пролетку, в которой ехал артельщик Александровской железной дороги. Он вез из банка зарплату. Бандиты захватили мешок со 150 тысячами рублей. При отходе группа прикрытия, в которой находился сам Сабан, забросала милиционеров гранатами. Но уголовники – не вояки: осколками гранат была убита женщина, спешившая за хлебом.

Сабан был не просто бандитом: он хотел показать власти, кто в городе хозяин.

Розыск его был поручен 27-му отделению милиции.

Ночью Сабан вошел в отделение, представился, выхватил маузер и гранату и разогнал сотрудников отделения. А что могли сделать вчерашние рабочие, призванные по партнабору в милицию?

Самой кровавой акцией банды Сабана стало убийство в ночь на 24 января 1919 года шестнадцати милиционеров. Бандиты на двух закрытых машинах ехали по Долгоруковской улице, потом по Оружейному переулку к Тверской заставе, подзывали постовых, спрашивали, как проехать к Страстному монастырю, и расстреливали милиционеров.

В те годы милиция была слаба и плохо подготовлена, Московский уголовный розыск слишком малочислен, поэтому бандой Сабана занялся лично Яков Мартынов, руководитель уголовной секции МЧК.

Этот человек имел врожденный дар оперативного работника. В одном из московских кабаков ему удалось задержать и завербовать некоего Лосева, активного участника банды Сабана. Лосев рассказал об организации банды. Именно он сообщил о предстоящем налете на валютную контору на Мясницкой.

Мартынов разбил чекистов и оперативников из МУРа на две группы. Одной надлежало ликвидировать группу захвата, второй – группу прикрытия. Как только люди Сабана на двух машинах подъехали к валютной конторе, их немедленно окружили чекисты.

Группу прикрытия тоже взяли в кольцо. Бой был короткий и яростный, большинство бандитов погибли на месте, остальные сдались.

Но – невероятно – Сабану удалось уйти. Видимо, перед делом сам проверил все ходы и выходы в Банковском переулке, где должна была находиться группа прикрытия. Он и ушел через никому не ведомый лаз в подвале.

Вполне естественно, что он бежал из Москвы – уехал в город Лебедянь, где решил отсидеться у своей сестры. Но погубила его патологическая подозрительность. Однажды он увидел из окна, что сестра о чем-то разговаривает с участковым милиционером. Сабан убил всю семью: сестру, ее мужа и двух племянников. На дикие крики сбежались соседи. Сабан открыл огонь из двух маузеров, бросил гранату и решил пробиться, но подоспевшие милиционеры взяли его живым.

Им так и не удалось довезти его до отдела милиции: возмущенная толпа вырвала Сабана из рук милиции и растоптала на месте.

Такие нравы царили в те героические годы. И подтверждением может служить рапорт сотрудника МЧК руководству. Я пересказываю его, так как этого документа в моем архиве нет.

Сотрудник докладывает, что, проходя по улице Нижняя Масловка, он услышал звуки гармошки и пьяные крики; заглянув в окно, он увидел группу граждан, справляющих контрреволюционный праздник Пасху. Среди них находилось трое известных бандитов из шайки «Адвоката».

Чекист имел при себе две гранаты «мильс». Он принял решение уничтожить бандитов и бросил гранаты в окно. Бандиты были убиты.

А сколько человек сидело за столом?

* * *

В годы нэпа «всесоюзный староста» Михаил Калинин издал декрет «О дополнении к постановлениям “О государственном политическом управлении” и “Об административной высылке”».

«В целях скорейшего искоренения всякого рода бандитских налетов и вооруженных ограблений предоставить Государственному политическому управлению право внесудебной расправы вплоть до расстрела всех лиц, взятых с поличным при бандитских налетах и вооруженных ограблениях».

Хотя многие юристы сегодня говорят о том, что суровость наказания не влияет на рост преступности, материалы 20-х годов свидетельствуют об обратном. Именно эти постановления, разрешившие оперативникам расстреливать бандитов на месте, остановили криминальный беспредел в Советской Республике.

А время тогда было весьма тяжелое.

«Председателю ОГПУ

тов. Дзержинскому

Докладная записка

Ликвидировав в основном уголовный и политический бандитизм на Украине, Особая группа по борьбе с бандитизмом имеет целый ряд сведений, что в г. Киеве имеется очень опасная большая организованная банда, которая причиняет большой вред нашей стране. Более ста человек этой банды наводнили всю Советскую Республику фальшивыми деньгами разного достоинства и даже инвалюты.

Деньги фабрикуются даже за границей и провозятся в СССР. Во главе этой банды аферистов-налетчиков находятся братья Партеры, бывший сотрудник Киевского губчека Панаретов. Эта банда имеет хорошую связь, информируется по всем линиям, а поэтому неуловима…

Я считаю необходимым специально выделить группу для ликвидации этой крупной шайки. Надо действовать очень осторожно и конспиративно. Если это будет поручено мне, то я думаю, что в месячный срок эта банда будет ликвидирована.

Начальник Особой ударной группы

по борьбе с бандитизмом

Ф. Мартынов».

19—23

Чем же отличались братья Партеры и Николай Панаретов? Это был вполне современный тандем: коммерсанты-аферисты Партеры и бандит Николай Панаретов.

Сначала о Панаретове. Он окончил гимназию, поступил в Петербургский университет. Был страстным меломаном, изучал индийскую философию, занимался йогой. Когда началась война, он добровольно пошел в школу прапорщиков, отважно воевал, раненным попал в плен, шесть раз бежал из офицерских лагерей и тюрем.

Занятия йогой помогли ему прикинуться парализованным, и его обменяли на тяжело раненного офицера австро-венгерской армии. Каково же было изумление работников шведского Красного Креста, производивших обмен, когда на русской границе парализованный поручик Панаретов спрыгнул с носилок и пустился в пляс!

Военный Петроград принял его как героя. Панаретов написал свои воспоминания о плене, закрутил роман с одной из фрейлин императрицы. А тут и революция подоспела. Склонность к авантюризму заставила Панаретова примкнуть к большевикам. Он вступил в партию, стал политработником на фронте. Потом его перевели в Киевскую ЧК. Там он достаточно успешно боролся с деникинской агентурой и бандитами батьки Ангела.

Панаретов любил красивую жизнь, гулянки, женщин. Естественно, для этого понадобились средства. И он нашел самый простой выход – начал прикарманивать деньги и ценности, изъятые у бандитов.

ЧК в те годы была организацией строгой и аскетичной. Разгульная жизнь начальника отдела Панаретова явно бросалась в глаза. Провели внутреннее расследование, и Панаретов навсегда расстался с ЧК и партийным билетом. Работая в спецслужбе, он, что естественно, завел обширные знакомства среди киевского криминалитета.

Так он вышел на фальшивомонетчиков братьев Партер, организовавших фабрику фальшивых денег на квартире раввина киевской синагоги. С ними Панаретов провернул аферу века.

Когда-то я писал о деле Павленко – аферисте, организовавшем во время войны липовую воинскую часть. Но тогда я не знал, что у него были предшественники.

Панаретов с веселыми братишками изготовил липовые документы и зарегистрировал в губвоенкомате туфтовую воинскую часть. В течение восьми месяцев они получали обмундирование, продукты и фураж для лошадей на две тысячи кавалеристов.

Но жизнь тихого афериста не устраивала кипучую натуру Панаретова, и он уезжает в Москву, где сколачивает банду. В нее вошли младший из братьев фальшивомонетчиков Исаак Партер, Михаил Боров, Яков Лейкин, Саша Киевский и Михаил Потоцкий. Наводчиком служил некий Боровский – человек, вращавшийся в кругах московских коммерсантов. Он дружил с мануфактурщиками, ювелирами, рестораторами. Часто наносил им визиты, считался незаменимым тамадой и душой компании.

Кстати, для сведения: нынче тоже есть такие «прекрасные» парни.

За два года по точным наводкам было совершено два десятка налетов на квартиры крупных нэпманов. Но справедливости ради надо сказать, что все ограбления обошлись без кровопролития. Панаретов предупреждал своих отморозков, что стрелять можно только в случае задержания.

Как странно, что о банде Леньки Пантелеева в Питере в те годы так много шумели, а о Панаретове, который взял значительно больше денег, мы ничего не знаем.

К сожалению, Федору Мартынову не удалось в месячный срокликвидировать банду Панаретова: главарь прекрасно знал методы работы ВЧК-ОГПУ. Да и Мартынов не хотел терять своих людей. Слишком уж хорошо были вооружены люди его бывшего коллеги. Поэтому тут следовало продумать оперативную комбинацию.

Проанализировав налеты, Мартынов пришел к выводу, что все они связаны с одним человеком – Боровским. Только он, не будучи коммерсантом, посещал все эти дома.

Оперативная разработка установила, что Боровский постоянно играет в казино на Страстной площади и является завсегдатаем ипподрома. Образ жизни ведет широкий, что не соответствует положению мелкого служащего Московской биржи. Вот ему-то через агента скинули информацию, что в доме № 12 на Маросейке хозяин – крупный ювелир в прошлом – прячет бриллианты и сто тысяч английских фунтов.

Панаретов со своими людьми пришел туда, и банду взяли без единого выстрела. Любопытно, что за ночь до расстрела Николай Панаретов написал многостраничное сочинение – «Исповедь бандита». Оно заканчивается так:

«Цепляться за земные привязанности и радости тоже смешно: неужели меня устаивает, что я до смерти еще съем определенное количество обедов и полюблю еще несколько женщин. Верьте не верьте, а мне безразлично, когда умереть. Я знаю, что пошел против общества, против его законов вполне сознательно и со мной не приходится церемониться.

Мысль – это другое дело: ее жаль. Толчок был дан. Окончательно все продумал: увидел, что ошибся в среде и тактике жизни. С каждым днем присматриваюсь все ближе и вижу: нет идеологичности, а есть лишь трусливое, животное цепляние за органическую жизнь.

Я не торгаш и своей жизнью, а в особенности чужой, не торговал и не буду. Искренне желаю искоренить то, что сдавливает тело Республики… Время мне доказало, что банды были и будут и что это вполне естественно».

* * *

Однажды я спросил своего товарища, занимающегося борьбой с бандитизмом:

– Вы же их всех знаете. Неужели не можете повязать?

– Можем, – ответил он мне, – в одну ночь.

– Так в чем же дело?

– Нет команды.

Необычайные приключения «полковника» Павленко

Нас вызвали в Свердловский райком партии – меня и Женю Федоровского, спецкора журнала «Вокруг света». Мы были беспартийными, но, видимо, за рост и армейское прошлое нас назначили правофланговыми в колонне издательства «Молодая гвардия» на ноябрьской демонстрации 1959 года.

С нами говорил инструктор райкома, человек со скучным лицом, который через каждое слово добавлял «так сказать».

– Значит, так сказать, главное, так сказать, дисциплина в вашей шеренге, так сказать…

Мы тоскливо слушали его, понимая, что праздничный день накрылся и нам придется часов до шестнадцати топать по холоду.

Потом нас инструктировал улыбчивый человек по имени Анатолий Иванович. О подлинной его профессии догадаться было нетрудно. Он коротенько обрисовал нам международное положение и предупредил, что вражеская агентура спит и видит, как бы устроить провокацию во время такого великого мероприятия, как демонстрация трудящихся, посвященная 42-й годовщине Великого Октября.

Попугав нас всевозможными шпионскими ужасами, Анатолий Иванович сказал жизнеутверждающе:

– Но ничего, вы ребята надежные, с армейским опытом за плечами, если что – я буду в колонне и помогу.

Шестого числа мы всей компанией уехали на Николину Гору, выпивали до утра, потом я спал пару часов на какой-то лавке и затемно, когда еще не рассвело, отправился на перекладных в Москву, проклиная кадровика, устроившего мне эту подлянку, инструктора райкома и хитрого Анатолия Ивановича.

Но на сборный пункт во дворе издательства я прибыл вовремя.

Знакомых почти не было; сотрудники многочисленных журналов, живущих под крылом издательства, отсутствовали, уступив свое место на праздничном шествии работникам типографии.

Нас построили. Мне и Женьке выдали красные повязки с надписью «Правофланговый» и вручили наглядную агитацию. Мне достался довольно легкий плакатик со словами «Слава КПСС», а Женьке не повезло: ему предстояло тащить портрет обожаемого лидера – Никиты Хрущева.

Часа полтора мы преодолевали бывшую Каляевскую, ныне Долгоруковскую улицу, потоптались, пережидая, когда пройдут по Садовому колонны другого района и, наконец, выдвинулись на улицу Чехова. Здесь нам пришлось стоять довольно долго. Когда мы поравнялись со зданием райкома, началась противная морось. Оркестр грянул «Дорогая моя столица», но это никак не спасало нас от холода. Колонна наша двигалась медленно, за час мы еле-еле миновали особняк редакции газеты «Красная звезда».

Когда мы поравнялись с Успенским переулком, нам явилось чудесное видение в лице надежды рабочей прозы – очеркиста журнала «Молодая гвардия» Юры Полухина. Он стоял на углу в легкомысленно расстегнутом пальто, лицо его было румяно и свежо.

– Отцы! – закричал Юрка, увидев нас с Федоровским, и распахнул руки для объятий.

Мы подошли к нему и почувствовали «запах дорогого вина и молодого барашка», как писали в свое время авторы бессмертного «Золотого теленка».

– Ты где успел? – спросил я Полухина.

– Могу показать путь к оазису.

– Показывай, – решительно сказал Федоровский, – а то скоро окоченеем.

Мы вернулись к нашим шеренгам, доверили наглядную агитацию соседям по строю, им же вручили повязки.

Разжаловав себя в рядовые, мы рванули в Успенский.

– Куда? – окликнул нас какой-то руководящий дядя.

– В любой двор, – ответил я ему находчиво.

– Понял, только давайте побыстрее, колонна сейчас двинется.

Пока мы объяснялись с руководящим дядей, в Успенский переулок въехал автобус, из него выпрыгнули «люди в синих шинелях» и перекрыли нам дорогу.

– Куда? – спросил суровый старшина.

Я предъявил ему пропуск в МУР, который мне выдали по распоряжению комиссара Парфентьева.

Увидев заветные три буквы, старшина козырнул и сказал:

– Проходите.

По ту сторону невесть откуда взявшегося оцепления, нас ожидал верный друг Полухин.

Надо сказать, что оцепление просто выручило нас, когда десятого числа начался «разбор полетов» и партийное начальство взалкало нашей беспартийной крови.

Мы с Федоровским твердо стояли на своем: вышли из колонны по малой нужде, а когда хотели слиться с коллективом, чтобы пронести портрет и лозунг по Красной площади, нас просто не пустили, лишив таким образом гражданской радости.

Но это – через два дня, а пока вслед за нашим проводником мы спустились по Успенскому, на Петровке повернули и вошли под гостеприимную арку сада «Эрмитаж». Он был пуст и грустен: мерзли голые деревья, ветер волок по аллеям затоптанную осеннюю листву, пустые скамейки навевали горькие мысли об одиночестве. Но зато в перспективе осенних аллей, за неплотной сеткой ноябрьского дождя желтым дьявольским светом горели окна знаменитого кафе. Вот туда мы и поспешили. Уселись за столик и начали, как умели, согреваться.

А через полчаса в этот спасительный оазис ввалилась компания муровских оперов, сменившихся «с суток», во главе с Эдиком Айрапетовым.

Мы сдвинули столы и начали активно отмечать наступивший праздник. Потом компания стала редеть. Ребята из МУРа отправились к семьям, Юра Полухин и Женя Федоровский поехали продолжать ликование к своему другу, а мы с Эдиком остались за столом вдвоем. Мы были молоды, холосты и могли распоряжаться своим временем как нам заблагорассудится.

Когда вышли из кафе, дождь прекратился и пошел снег, аллеи и деревья стали сразу по-зимнему веселые. И народ в саду появился. Степенно гуляли пожилые пары, гостеприимно распахивались двери ресторана, пропуская компании наших веселых современников, у касс кинотеатра клубились молодые люди.

Навстречу нам от здания летнего театра шел статный, хорошо одетый, пожилой человек.

Эдик Айрапетов немедленно устремился к нему навстречу.

– Здравствуйте, Василий Васильевич, с праздником вас.

– И вас также, любезный Эдуард Еремеевич.

Пожилой человек с каким-то гвардейским шиком стянул с руки лайковую перчатку и протянул моему другу руку.

– Познакомьтесь! – Эдик представил меня.

Василий Васильевич ответил мне крепким рукопожатием, даже слишком крепким для его возраста.

– Мой друг, – сказал Эдик, – журналист. Он пишет о МУРе.

– Весьма похвально, – одобрительно сказал Василий Васильевич.

Мы перекинулись ничего не значащими фразами о погоде, празднике, общих знакомых. Прощаясь, Эдик спросил:

– А можно мы с тезкой зайдем к вам? Расскажете ему о деле Павленко.

– Милости прошу, – доброжелательно улыбнулся Василий Васильевич и откланялся.

– Кто это? – спросил я, когда мы вышли из сада.

– Гений, – ответил Эдик, – живая криминальная энциклопедия. О русских мошенниках знает все. Василий Васильевич работал еще в Московской сыскной полиции, потом в уголовно-разыскной милиции, потом в Центророзыске и всю жизнь занимался фармазонщиками.

Слышал, может, до революции был такой крупнейший аферист Купченко. Не знаю как, но в те годы он попал в Париж и там выдавал себя за крупного русского золотопромышленника. Короче, он начал обрабатывать одного безумно богатого американца и так запудрил ему мозги, что тот согласился вложить деньги в его дело и перевел на счет туфтовой фирмы несколько миллионов франков.

Американец был страстным собирателем картин и однажды, придя к Купченко, увидел у него полотно, за которым долго и безуспешно охотился. Он предложил Купченко огромные деньги, но тот сказал, что не может продать ее своему компаньону, так как не уверен в ее подлинности. Тогда американец привел к нему крупнейшего специалиста, попросив атрибутировать картину. Тот посмотрел и подтвердил ее подлинность.

– Он, видимо, «зарядил» эксперта? – догадался я.

– В том-то и дело, что этот эксперт не стал бы рисковать своим добрым именем за деньги. Купченко специально познакомился с владельцем картины, и ему удалось уговорить его одолжить картину на один день. Каким образом – неизвестно. То ли оставил залог, то ли просто заболтал, но картина попала в его квартиру. После визита эксперта Купченко вернул картину хозяину, а копию продал американцу за баснословную цену. Миллионер вернулся к себе, повесил полотно на самом почетном месте в своей коллекции, а через несколько дней тамошние специалисты определили, что это подделка. Американец рванул в Париж. Но Купченко исчез, унося в клюве деньги, переведенные на расширение золотодобычи, и франки, полученные за картину.

– Его нашли?

– Нет, сыщики нескольких стран искали его. Но он где-то залег на дно. Интересно?

– Очень. Это тебе Василий Васильевич рассказал?

– Именно. А дело Павленко…

– А кто это такой, тоже дореволюционный персонаж?

– Все дело в том, что приговор по его делу вынесли всего четыре года назад.

– Крупный мошенник?

– Еще бы. Его расстреляли. Там было все.

– Что же он сделал?

– Создал липовую военно-строительную часть.

– Как это?

– Очень просто. Десять лет качал деньги у государства. Ордена получал, звания. А когда копнули, части такой в Красной армии не значилось.

Я, признаться, не поверил, зная, как свирепствуют в армии особисты. В мое время отвечать приходилось за каждый утерянный патрон, а тут – туфтовая воинская часть.

– Напрасно не веришь. Зайдем к Василию Васильевичу, он тебе все расскажет.

– А кто вел дело?

– Военный трибунал. Но тебе его не дадут, оно засекречено. Представляешь, ребята эти действовали десять лет, с 1942 года.

Мне надо было не материть издательского кадровика, а год как минимум в благодарность поить его водкой за то, что он вписал меня в свой славный список правофланговых. Иначе я никогда бы не услышал историю мифической воинской части. Но надо было на следующий же день подвигнуть Эдика на визит к старому сыщику. К сожалению, все мы умны задним числом. Я запутался в личной жизни и не попал к Василию Васильевичу.

Но фамилию Павленко запомнил. Разные люди рассказывали фрагменты этой удивительной истории. В кругах оперативников она приняла эпический характер. Одна информация исключала другую, но наконец я узнал об этом необычном деле. Рассказал мне о нем директор ВНИИ прокуратуры, профессор, генерал Игорь Карпец.

* * *

Девятнадцатого января 1982 года на своей даче № 43 в поселке Усово застрелился первый зампред КГБ генерал армии Семен Кузьмич Цвигун.

Двадцать первого января в газете «Правда» появился некролог, под которым не было подписи Брежнева, Кириленко и Суслова.

Это немедленно породило в Москве волну самых разнообразных слухов. Было известно, что генерала Цвигун связывали с семьей генсека многолетние дружеские отношения. Так родилась легенда о том, что первый зампред КГБ тайно вел так называемое дело Галины Брежневой, разоблачил ее махинации с бриллиантами и был снят с работы.

Насколько я знаю, все обстояло не совсем так. По поводу скупки драгоценностей советской принцессой никаких особых следственных действий проводить не было необходимости. Наверняка у председателя КГБ Ю. В. Андропова скопил ось достаточное количество оперативных материалов. Потому что только он мог наблюдать за членами семьи генсека и докладывать об этом лично ему.

Самоубийство как-то не вязалось с образом генерала Цвигуна. В последние годы жизни он стал известен и многочисленным творческим работникам. В издательстве «Советская Россия» вышел под псевдонимом С. Днепров его военный роман «Мы вернемся». Я печатал его в литературном приложении «Подвиг», однажды встречался с автором, и он произвел на меня впечатление веселого и располагающего к себе человека.

Потом режиссер Игорь Гостев поставил по книге С. Днепрова одноименную военную эпопею. Сценаристом был все тот же С. Днепров.

За фильм сценарист С. Днепров был удостоен Государственной премии, а почетный знак лауреата генерал Цвигун прикреплял на правую сторону своего кителя. В журнале «Огонек» начали публиковать новый его роман. Кстати, генерал Цвигун в свое время под псевдонимом С. Мишин выступил главным консультантом фильма «Семнадцать мгновений весны».

И вдруг… Секретность – вот главная основа нашего общества. Поэтому в России всегда возникали самые невероятные слухи. Чего проще: объяснить, что у Семена Цвигуна был рак легкого. Ему сделали удачную операцию, которая на несколько лет продлила его жизнь. Но пошли метастазы и проникли в мозг. Начались приступы. Генерал путал фамилии собеседников, не воспринимал информацию. Он сильно страдал от этого недуга. И в момент очередного просветления он принял решение – покончил с собой.

Но все же слухи редко бывают без повода, тем более что перед самоубийством Цвигуна вызывал к себе серый кардинал партии – Михаил Суслов. О чем они говорили – тайна. Генерал застрелился, главного идеолога КПСС через несколько дней хватил инфаркт, от которого он и скончался.

Но все-таки генсек Брежнев должен был подписать некролог в память о том огромном одолжении, которое оказал ему в 1952 году исполнявший обязанности министра госбезопасности Молдавии полковник Цвигун. И связано это опять с таинственным делом Павленко.

1941 год. Красная армия отступает. О неразберихе первых месяцев войны писали многие, поэтому повторяться не буду.

Часть, в которой служил воентехник первого ранга Николай Павленко, измотанная тяжелыми боями, отходила на восток. Немцы наступали. Танковые атаки, массированные бомбежки, огромные потери – все это как-то не вязалось с представлением воентехника о победоносной войне. Выхода у него было два: или погибнуть безвестным героем, или спрятаться в тылу. Павленко выбрал второе. Он сам спроворил себе командировку по неотложной военной надобности и отправился в Калинин. Там он до призыва в армию работал прорабом в Пландорстрое. В Калинине он не стал доставать необходимую своей части строительную технику, а решил затеряться.

Павленко до войны был человеком денежным, разгульным и щедрым, поэтому имел широкий круг знакомых. Вот у них-то он и перебивался в тыловом городе.

Но война приближалась. В городе началась эвакуация. У бывшего воентехника уже не оставалось выбора. За дезертирство он вполне мог получить высшую меру.

Однажды, проходя по строительной площадке Пландорстроя, он увидел огромное количество брошенной техники, и его озарило. Он нашел умельца, смастерившего ему гербовую печать новой воинской части УВСР-5, то есть Управления военно-строительных работ, в типографии заказал бланки; пользуясь неразберихой, открыл счет в банке.

Так в Красной армии возникла новая воинская часть, куда начали прибывать рядовые и сержанты. Комсостав Павленко подобрал сам из своих бывших корешей. Правда, в Главном инженерном управлении РККА о новом подразделении ничего не знали.

В части появился даже свойсобственный уполномоченный военной контрразведки Юрий Константинер, никакого отношения к органам НКВД никогда не имевший.

Техника у УВСР была: Павленко просто подобрал брошенные его бывшим управлением трактора, бульдозеры и экскаваторы. И новая воинская часть начала строить, она присоединилась к РАБ – району авиационного базирования. Исчез воентехник первого ранга: Павленко надел на петлицы три шпалы и стал военинженером первого ранга.

Потом началось наступление. Армия шла на запад, а с ней, вместе с РАБ, двигался УВСР-5. В часть поступало пополнение, личному составу отпускалось вещевое и продовольственное снабжение, даже о наградах командование не забывало.

Павленко уже стал инженер-полковником; его правая рука, уполномоченный по военной контрразведке Константинер – майором. Надо сказать, что УВСР-5 строило дороги, возводило аэродромные постройки, копало укрытия для самолетов. Так, вместе с армией, военные строители вошли в поверженную Германию.

Война заканчивалась, и Павленко прекрасно понимал, что в ближайшее время его могут разоблачить. Дав крупную взятку военному коменданту, он получил эшелон, набил вагон барахлом, продуктами и двинулся в Калинин. Там он объявил о демобилизации и расформировании своей воинской части. Военный период инженер-полковника Павленко закончился.

В Калинине вместе с Константинером они организовали строительную артель, благо из Германии вывезли много техники, и потихоньку начали работать. Но размах был явно не тот. Деньги таяли с невероятной скоростью, и тогда Павленко и Константинер, перебравшись в Кишинев, пошли по знакомому пути. Как всегда начали с гербовой печати.

Шло время. УВС-1 работало на полную мощность: заключало договора, строило, сдавало объекты. Молдавское руководство высоко ценило полковника Павленко. Каждый праздник он стоял на правительственной трибуне недалеко от руководителя молдавских коммунистов Леонида Брежнева.

У него был самый обширный круг знакомых среди партийно-советского руководства республики. Он устраивал роскошные застолья с девочками, благо в УВС-1 было много вольнонаемных хорошеньких женщин, приехавших в Молдавию по приглашению начальника «контрразведки», и, конечно, наличных. Ежемесячно Павленко вручал крупные суммы денег людям, от которых зависело его безбедное существование в Кишиневе. Получали их отцы республики.

Крупнейшая афера времен социализма раскрылась совершенно случайно. Один из вольнонаемных написал письмо в Главную военную прокуратуру, что с ним неправильно рассчитались.

Для проверки сигнала выехал сотрудник ГВП. Он прибыл в штаб УВС-1 инкогнито и увидел обычную воинскую часть: солдата с автоматом у КПП, помещение штаба, сновавших по его коридорам офицеров с орденами и медалями на кителях, в специальной стойке – знамя части, рядом, как положено, – часовой.

Когдая разбирался с этой грандиозной аферой времен культа личности, единственной в своем роде, то думал о том, что разговоры о тотальной слежке органов были несколько односторонними. Следили под мудрым руководством генерала Абакумова, больше уделяя внимания письмам капитана Солженицына, и высказываниям майора Копелева, и еще тысячам солдат и офицеров, которым «шилось» пораженческое настроение. Иначе как объяснить, что в строгих армейских рамках существовало подразделение «полковника» Павленко.

Конечно, сегодня возможно и не такое. Покойный Николай Павленко выглядит мелкой шушерой в сравнении с огромной бандой жуликов, ворующих бюджетные деньги.

Но все же основа нынешнего беспредела была заложена в нашем прошлом, когда мы ходили на демонстрации и истово приветствовали вождей на трибунах, не зная, что стоят рядом с ними такие фальшивые полковники.

А все-таки хорошо, что я сбежал с демонстрации 7 ноября 1959 года!

«И повязал меня зловредный опер…»

Надо сказать, что учился я не очень хорошо. Стоял на зыбкой границе между тройкой и двойкой.

Когда я приносил домой табель с оценкам маме на подпись, она, увидев очередную двойку, горько вздыхала, понимая, что родительская мечта видеть сына военным инженером, и обязательно флотским, видимо из-за красивой форменной одежды, никогда не сбудется.

– Будешь таким же, как дядька – карманников в трамвае ловить.

Больше всего на свете в том 43-м я хотел стать таким, как мой дядя. Он редко появлялся дома. Приходя, сбрасывал потертое кожаное пальто, снимал пиджак, и я как завороженный глядел на пистолет в открытой кобуре, висевший на брючном ремне. Дядя быстро ел, спал несколько часов и вновь на много дней исчезал в темных улицах Москвы.

Иногда он заваливался в дом с друзьями – веселыми молодыми мужиками, операми угрозыска. Накрывался немудреный стол, появлялась водка-сырец. Они пили, смеялись и пели неведомые песни, начало одной из них, запомнившееся мне, я вынес в заголовок этой истории.

Была война, все здоровые мужики воевали на фронте, а дядьку и его друзей, несмотря на многочисленные рапорты, не пускали на фронт. Преступность в Москве и области была невероятной, и оперативники гибли в проходных дворах на Тишинке, в переулках Марьиной Рощи, в темных аллеях парка Сокольники.

На штатских пиджаках они носили боевые ордена и медали, словно прикрывая ими свою вынужденную работу в тылу.

Потом, когда началось наступление, опера угрозыска пошли вслед за армией, налаживая милицейскую службу в освобожденных городах. Дядя и его друг Игорь Скорин гоняли бандитов в Белоруссии и Крыму, потом перебрались в Латвию.

В первое послевоенное лето я приехал к дядьке в гости и снова встретился со Скориным, уже начальником утро республики. Но тогда я был двенадцатилетним пацаном, до одури зачитывавшимся книгами и мечтающим обязательно стать строевым офицером, поэтому ореол сыщика как-то растаял в моих глазах, как и детское увлечение солдатиками.

Потом мы встретились со Скориным в МУРе, и он преподал мне азы оперативной работы: я ездил с его людьми на обыски и задержания, присутствовал на допросах, постепенно постигал непростую оперативную науку.

В 1970 году я решил написать свой первый криминальный роман об уголовном розыске во время войны. Прототип героя для него у меня был – полковник Игорь Дмитриевич Скорин.

Я наделил героя романа чертами своего друга, в сюжетную линию включил дела, по которым он проводил оперативно-разыскные действия, как принято писать в официальных документах. Поэтому писалось мне легко и радостно.

В 1982 году по одной из частей романа на Киностудии имени М. Горького ставили по моему сценарию фильм «Приступить к ликвидации».

Игорь Скорин был консультантом фильма. Вся группа знала, что главный герой, полковник Данилов, – не кто иной, как наш рабочий консультант. Поэтому режиссер стремился даже подобрать актера, похожего на него. И нашел. Главного героя блистательно сыграл Олег Стриженов.

Действие моего романа разворачивалось в Москве, за 101-м километром, в Ленинграде и Западной Белоруссии. Только о работе Игоря Скорина в Латвии я так ничего и не написал.

И вот сегодня я попробую рассказать об этом.

* * *

Рига. Дом на улице Пулкведебреже. Они сидят в прокуренном кабинете – Скорин и начальник уголовного розыска Латвии полковник Кольнис.

Странный, тревожный, рвущийся разговор. В белесом свете лампы лицо Кольниса стало неестественно бледным, а круги у глаз почернели, словно он нарочно обвел их углем.

Тебе всего двадцать шесть лет, и ты несколько месяцев назад приехал заместителем к Кольнису. Ты молод, удачлив, азартен, может быть, поэтому полковник кажется тебе стариком, а его исповедь – временной слабостью.

Ты узнал уже за несколько месяцев этого человека. Уважаешь его за ум, доброту, храбрость. За честность и преданность долгу. И, глядя на мир именно так, ты стараешься забыть о том, что узнал в 37-м и позже. Только в середине 50-х, вспоминая эту ночь, по-настоящему поймешь весь трагизм происходящего.

А за окном уходила ночь. Кольнис выключил лампу, и утренний зыбкий свет медленно заполнил кабинет.

– Иди, Игорь, – сказал полковник.

Он подошел к Скорину, взял за плечи, посмотрел в глаза.

– Будь счастлив, Игорь, если сможешь.

Идя по коридору управления, Скорин вспоминал разговор и думал о странных словах полковника. Конечно, он сможет быть счастливым. Для этого нужно совсем немного: люби свое дело да служи ему хорошо. Он только успел взяться за ручку двери своего кабинета, как в тишине гулко хлопнул выстрел. Полковник Кольнис застрелился. Он оставил письмо, но они, его товарищи по работе, не успели прочитать его. В кабинете хозяйничали люди из НКГБ, появившиеся стремительно и внезапно, словно ожидали этого выстрела под дверью.

Через несколько дней Скорин узнал, что Кольниса вызывали в НКГБ, и человек, приехавший в Латвию из Сибири, умевший бороться только с безвинными, несколько часов допрашивал полковника, нагло шил ему связь с буржуазными националистами. Кольнис знал, чем кончаются такие разговоры… Скорин потом несколько раз встречал этого человека – сутулого, с большими залысинами, с лицом, отвыкшим от дневного света. Встречал и старался не глядеть на него. Мало ли что. Ведь после полковника Кольниса начальником уголовного розыска Латвии стал майор Скорин.

Утром позвонили из Пабожей. Опять ограблен маслозавод. Значит, опять надо собираться, трястись на машине по осенним дорогам. Но ничего не поделаешь – надо. Под Ригой орудует банда. Это уже пятый маслозавод.

После четырех ограблений они посадили на завод «ястребков», бойцов истребительного батальона. Бандиты убили всех до одного. Два дня назад Скорина вызвал нарком внутренних дел республики и сказал:

– С этим, Игорь Дмитриевич, надо кончать. Что молчите?

А что он мог ответить? Что в республике активизировалось националистическое подполье? Что лес полон бывших полицейских и немцев, оставшихся после ликвидации Курляндского котла? Что лесами в Латвию переходят банды дезертиров из России? Пожалуй, никогда в Латвии не было и не будет столь сложной оперативной обстановки, как осенью 45-го. Нарком все это знал.

– Срок – месяц, – сказал нарком и махнул рукой. Жест этот означал: иди. Жест этот означал и приказ бросить все и заняться бандой. И, кроме всего, в жесте этом таилась неразгаданная угроза.

Трясясь на разбитой дороге в «додже», кутаясь в потертое кожаное пальто, Скорин пытался собраться с мыслями, проанализировать известные ему факты. Пытался, но пока не получалось.

Потом он увидел разграбленный завод и трупы людей. Совсем молодые ребята – «ястребки». Лучшие из лучших – добровольцы. И, глядя на их трупы, прошитые автоматной строчкой, Скорин наполнялся ненавистью к тем, кто сегодня на рассвете напал на маслозавод. Через день он мог точно сказать, что действовала та же банда. Это подтвердила баллистическая экспертиза. Ясно было и другое: во всех пяти случаях кто-то наводил. Причем умело. А главное, наводчика знали на всех пяти заводах. Банда нападала под утро, и всегда ворота открывали изнутри. Значит, просил их открыть человек, хорошо знакомый сторожам. Скорин вызвал лейтенанта Козленкова.

– Адольф, конечно, дело нелегкое. Возьми списки всех работников ограбленных маслозаводов и тех, кто на заводах часто бывает. Экспедиторов, агентов по снабжению, механиков, шоферов.

– Нужно установить одного человека, связанного с пятью заводами?

– Точно.

– Придется проверить человек триста-четыреста. Нужно время.

– Нет у нас времени, Адольф. – Скорин хлопнул ладонью по телефону прямой связи с наркомом. – Нет.

– Понял, – невозмутимо ответил Козленков и вышел.

Через час Скорин уехал брать крупного мошенника Ялтуса. Потом в Задвинье, на улице Индрика, они со стрельбой, с шумом арестовали группу грабителей. Домой, в гостиницу «Москва», он приехал перед рассветом. Только улегся, сапог еще стянуть не успел, зазвонил телефон.

На место происшествия приехали под утро. Только-только начинало светать. Под деревом горел совсем мирный костерок. У огня сидели трое в милицейской форме и двое в штатском. На дороге, рядом с милицейским «виллисом», стоял ЗИС-5 с опущенными бортами. Ночью неизвестные остановили машину, избили шофера, привязали его и экспедитора к дереву, погрузили на подводы полторы тонны сахарного песка и скрылись. На месте эксперты обнаружили следы обуви, идентичные следам, оставленным во дворе маслозавода. Избитый шофер Серегин показал, что нападавших было пятеро и вооружены они были немецкими автоматами. Экспедитор от испуга ничего не помнил. Скорин решил допросить их в управлении. Но сначала он позвонил на центральную базу кооперации, где работал экспедитор Римша. В отделе кадров его характеризовали с лучшей стороны. Но вот одно не давало покоя Скорину: почему бандиты избили шофера и не тронули экспедитора? Почему? Шофер русский, а экспедитор латыш. Но бандиты – уголовники, а не националисты.

Скорин вызвал машину и поехал на базу кооперации. Часа два он листал накладные и путевые листы. Все точно. Римша часто бывал на всех пяти ограбленных маслозаводах. Допрос Римши Скорин начал неожиданно.

– Вот, – сказал он устало, – здесь список пяти маслозаводов. Мы можем доказать, что именно на ваш голос охрана открывала ворота!

– Докажите, – усмехнулся Римша. Улыбался он странно, углом рта. Даже не улыбался, а просто кривил губы.

– А что тут доказывать, вас опознает сторож маслозавода в Побожи. Он всего-навсего ранен.

– Нет, – вскочил Римша, – я сам… – и осекся. Посмотрел на Скорина и тяжело опустился на стул.

– Значит, вы сами стреляли в него? – спросил Скорин.

Римша молчал.

Потом обыскали его квартиру. Римша жил в старом городе. Маленький домик приткнулся в глубине двора. Две комнаты и кухня. Черный ход, ведущий на другую улицу. Лучше не придумаешь. Прямо как в книжках. При обыске нашли четыреста тысяч рублей, золотые украшения, семь отрезов габардина, пять кожаных пальто. А самое главное – десять пистолетов и шесть автоматов.

Скорин не только расположил засаду в доме, но и оцепил практически весь район. Ближе к ночи, когда свет одиноких фонарей редкими пятнами рассыпался на темных улицах, под арку дома вползли горящие фары.

Две машины въехали во двор: «опель-адмирал» и «штеер». Распахнулись дверцы, и шесть человек вышли из машин. Вот этого никак не мог предвидеть Скорин – даже представить не мог, что вся банда приедет на квартиру Римши.

Скорин видел их из окна. Всех матерых, веселых, прекрасно одетых, сильных. Главаря он выделил сразу. Тот был в кожаном пальто, фетровой шляпе, надвинутой на глаза, клетчатый шарф закрывал светлую рубашку.

Порывшись в кармане, достал ключ, пошел к двери. Скорин слышал, как щелкнул замок, как открылась дверь, как заскрипели ступени под тяжестью тела. Он тихо подошел к двери, прижался к стене, мысленно вместе с бандитом проделывая этот короткий путь. Сколько шел к квартире человек в кожаном пальто? Минуту, полторы, две? Скорину они показались вечностью. Ну вот, наконец, шаги смолкли поддверью. Человек начал шуровать в замке.

Дверь распахнулась, и он шагнул в темноту квартиры.

– Стоять, – тихо сказал Скорин, уперев ему в спину ствол пистолета.

Бандит растерянно поднял руки. И только когда оперативник защелкнул на его запястьях наручники, он закричал. И сразуже в прихожей грохнул выстрел. Скорин выскочил в прихожую, и его ослепила вспышка. Пуля прошла совсем рядом. Он словно почувствовал, как опалило висок. Скорин прыгнул на стрелявшего, и они покатились по полу. Он чувствовал напряженные мышцы бандита и заламывал ему руку, ощущая постепенно, как она поддается, слабеет.

Вспыхнул свет. Один бандит лежал у стены, из простреленного виска сочилась кровь. У двери, прижав к животу ладони и дыша тяжело и надсадно, сидел оперативник.

– Возьмите этого, – скомандовал Скорин и поднялся.

Он вышел во двор. У машин стояли трое с поднятыми руками.

Так была обезврежена банда Валдомса. Потом в ходе следствия выяснилось, что главарь не просто бандит. Валдомса, известного в буржуазной Латвии налетчика, бежавшего в 40-м в Швецию, завербовали англичане. Год назад его переправили в Латвию для организации подполья. Но бандит так и остался бандитом. Рацию он продал неизвестным людям, а сам сколотил шайку из бывших приятелей.

За ликвидацию этой банды Игоря Скорина наградили знаком «Заслуженный работник НКВД». У него уже были достойные боевые награды. Но получить их на войне может каждый. А вот этот рубиновый знак носят те, для кого война не окончилась 9 мая 1945 года. Они до последних дней жизни не выходят из боя. Такой знак носили глубоко уважаемые Скориным комиссар Овчинников, полковник Татаринов, полковник Кольнис. Правда, и тот, сутулый, с залысинами, погубивший его, тоже имел знак высшей доблести оперработника…

…Такое было время. Я помню фотографии Ягоды, Ежова, Раппопорта, Берия – с рубиновыми значками над карманами гимнастерок. Я видел Абакумова, на кителе которого переливался почетный знак. Следователь МГБ, майор Исаенко, допрашивавший меня и мою мать, тоже носил его.

Скорин гордился этой наградой, как мой дядя, отдавший свою жизнь борьбе с бандитизмом; ею гордились люди, которых я глубоко уважаю: Александр Ефимов, Иван Парфентьев, Сергей Дерковский, Алексей Кошелев, Владимир Корнеев. Многое было в нашей жизни. Было и прошло. Только старые фотографии напоминают о минувшем. Они должны предупреждать нас о мрачной силе зла…

Я много лет пишу о нашем криминале. За это время у меня образовалось огромное количество друзей-сыщиков в Москве, Ленинграде, Саратове, Южно-Сахалинске, Таллине и Риге.

Раньше оперативники угрозыска были неким кланом. Они, словно члены одного ордена, приходили друг другу на помощь в различных обстоятельствах. Чем больше я общался с этими людьми, тем лучше понимал, что оперативник – не профессия, это определенный склад ума. Мне кажется, нет бывших сыщиков. Даже уйдя из милиции, они остаются операми, людьми чести и долга.

Я много писал о МУРе. В те годы Московский уголовный розыск был как элитная гвардейская часть, куда брали самых лучших. Но, работая в милицейской теме, я всегда хотел написать о тех, кто работал на «земле» – об операх из обычных номерных отделений, о тех, кто и по сей день занимается так называемым личным сыском. Это самая тяжелая и неблагодарная работа. Но именно на «земле» к оперативнику приходит уникальный опыт работы.

Роман написать я так и не собрался, но вместо него получился сценарий фильма «На углу у Патриарших». Делали мы его о 108-м отделении и снимали непосредственно в нем. Так что наша киносуета происходила на фоне обычной милицейской службы.

С Пушкинской площади приводили проституток, опера заталкивали в «обезьянник» дико орущих цыганок, квартирных воровок, привозили каких-то коротко стриженных, закованных в кожу курток здоровых парней с разбитыми рожами.

Работали мы долго, к нам привыкли и сотрудники, и постоянные «клиенты» отделения, стоявшего на самом бойком месте в столице.

Однажды мы снимали сцену, в которой участвовал генерал милиции. Играл его прекрасный актер Малого театра Борис Клюев.

Боря загримировался, надел генеральский мундир, вышел из кабинета, который нам выделили под костюмерную, и подошел к стоявшему в коридоре начальнику отделения Володе Колокольцеву.

– Ну, как служба? – поставленным голосом благородного отца спросил Боря.

– Все в порядке, товарищ генерал, – бодро ответил Колокольцев.

А в это время в соседнем кабинете занималась своим полезным делом уборщица. Она выглянула в коридор, увидела нового генерала и бросилась вниз, где располагались кабинеты оперативников.

– Ребята, – услышал я ее сдавленный крик, – атас, генерал приехал!

В кабинетах началась легкая паника, стучали ящиков столов, что-то падало.

Мы снимали кино, а я по ходу вносил поправки в сценарий. Потому что жизнь «на земле», которую я знал раньше, разительно отличалась от сегодняшней. И дело не в количестве преступлений, не в людях, а во времени.

* * *

Была «короткая» суббота. Уже вышло постановление, что со следующей недели в стране вводятся два выходных дня. И в этот день последний раз работали до четырнадцати часов.

За окном отделения стояла поздняя подмосковная осень. Деревья уже непрочно держали листву, и жестяной подоконник завалили мертвые листья. Из окна был виден стадион и знаменитая пивная, где царила буфетчица Надя.

Для опера, заряженного на дежурство на сутки, день пока проходил спокойно. Он совсем недавно работал в милиции, попал туда не от хорошей жизни, поэтому с любопытством рассматривал старый альбом, оставшийся еще от уездной милиции. В нем были фотографии «мамонтов» криминального мира 20-х годов: конокрадов, домушников, штопорил.

Зазвонил телефон, и дежурный не без ехидства сообщил, что в угрозыск идет депутат райсовета. В комнату вошла директриса школы, она же депутат, дама строгая и скандальная. За руку она вела пацана в измазанной глиной куртке.

– Вы дежурный?

– Да.

– Вот. – Директриса положила на стол желтую монету.

Дежурному оперу не надо было ее даже в руки брать, чтобы определить золотой царский червонец. Он уже немало повидал у фарцовщиков таких монет.

В воздухе запахло 88-й статьей, то бишь нарушением правил валютных операций, столь редкой в этих патриархальных подмосковных местах.

– Откуда она у вас?

– Сын принес.

– Где взял? – спросил опер пацана.

– На стройке нашел.

– Рассказывай все по порядку.

Пацан рассказал, что на правой стороне Владимирского шоссе начали строить новый микрорайон. В начале века граф Фредерикс, министр двора – должность, ныне соответствующая посту управляющего делами Президента Российской Федерации, – построил для своей дочери загородный дом. Архитектор был явно со странностями: он соединил в этом сооружении ампир, стилистику русских теремов и мавританских дворцов. Эклектические новации не понравились молодой графине, и она продала дом владельцу всех ткацких фабрик уезда.

Что было потом, вы и так знаете. В доме разместили общежитие, потом техникум, потом… Кстати сказать, дом находился в совсем неплохом состоянии и сносить его было не обязательно. Но райсовет принял решение воздвигнуть на правой стороне шоссе новый пионерский рай, и беспощадный экскаватор и клин-баба начали рушить все подряд.

Я уже писал, что день был коротким. Ровно в 14 часов экскаваторщик последний раз рубанул ковшом по фундаменту, выключил агрегат и уехал. А на стройплощадку зашли пацаны, которые собирали всякую ерунду в разбитых домах. И тут они увидели среди обломков фундамента разбитую крышку сундука и желтые монетки, лежавшие в кирпичной пыли. Они разбросали обломки и начали вытаскивать тяжелый сундучок.

– Эй, пацаны, – раздался голос за их спиной. – Чего это вы с нашим сундуком делаете?

Мальчишки обернулись. Рядом стояли четыре здоровых мужика-работяги. Они ловко выдернули сундук, погрузили его на носилки, накрыли брезентом. А пацанам в качестве утешительного приза выдали по одной желтой монетке. Вот так золотой червонец оказался у директрисы, депутата райсовета.

Дежурный опер, хоть и работал в милиции всего три месяца, понял, что на этом деле можно вполне заработать сыскной авторитет.

Он спустился в дежурную часть и сказал:

– Вызывай весь оперсостав по тревоге.

Дежурный, капитан Юра Кукушкин, впоследствии генерал и начальник главка МВД СССР, лукаво посмотрел на опера и ответил:

– А чего их вызывать? Сегодня к Нинке четыре бочки «Жигулевского» привезли. Так что весь твой оперсостав там. Сейчас я сержанта пошлю.

Через пять минут три оперативника, благоухающие свежим пивом, недовольные вошли в кабинет.

Старший из них, Вася Паршиков, о котором говорили, что он начал работать на этой территории еще при Петре I, взял со стола монету и попробовал ее на зуб.

– А ведь впрямь, мужики, золото. Вы здесь покукуйте, а я в соседней комнате с пацаненком и его мамашей поговорю поподробней.

Вася Паршиков не просто работал на этой «земле» – он на ней родился, вырос и жил по сегодняшний день. В маленьком подмосковном городке его знали абсолютно все. Ранней осенью и весной он ходил в исчезнувших уже тогда галошах. Но носил их не для того, чтобы спасать казенную обувь от сырости. Галоша в руке капитана Паршикова была страшным оружием. Думаю, ни один американский полицейский не смог управляться со своей дубинкой так, как Вася Паршиков со своей галошей. Летом он постоянно ходил с полевой офицерской сумкой, в которую вкладывал чугунную болванку. Другого оружия капитан Паршиков не признавал.

Он появился в комнате оперов минут через десять.

– Все ясно. Я их знаю. Двоим уже по телефону позвонил, их дома нет. Значит, гуляют гады, пропивают хабар. Действия наши такие: на территории – четыре хорошие пивные. У Нинки их нет, мы сами только что оттуда, на автобусный круг они не пойдут – опасно все же, отделение рядом. Стало быть, они или в шалмане у ткацкой фабрики, или у Вальки на станции. Сейчас на ткацкую пошлем «катафалк» (так назывался в отделении мотоцикл), а сами к Вальке.

К железнодорожной станции подъехали, когда уже начало смеркаться. Проходящая электричка ушла, и народу рядом с платформой было немного, но в Валькиной пивной гостеприимно светились занавешенные окна.

Вася Паршиков подошел к двери и прочитал магические слова на вывешенной табличке: «Закрыто на переучет».

Опера заглянули в щель между занавесками и увидели, что в центре пивной составлено четыре пластиковых стола, на которых стояли кружки с пивом и початые бутылки водки. В центре красовалась огромная сковородка жареной картошки, залитой яйцом, прямо на столе лежал целый окорок. За столами сидели четверо серьезных мужиков, которые отдыхали по полной программе.

Дальше все происходило как в немом кино. Один мужик махнул рукой, стремительно из-за стойки подскочила Валька, он что-то сказал ей, откинул брезент, достал из сундучка горсть монет и каких-то украшений и сунул ей в руку. Валька отбежала к стойке, достала деньги, отдала уборщице. И уборщица стремглав выскочила за дверь, где наткнулась на Васю Паршикова.

– Ох, Катерина, – сказал ей Вася, – хорошая ты девка, с брательником твоим в армии служил вместе, а вот попала ты, дура, под расстрельную статью.

– Ой! – завопила Катька. – За что?

– Как за что? За соучастие. Те, четверо, банк грабанули, государственные сокровища вынесли, а власть наша советская таких шуток не любит.

– Что же мне делать? – запричитала Катька.

– Тебя Валька куда послала?

– За шампанским, в зеленый магазин.

– Вот и иди в магазин по вечерней прохладе, а нам ключи отдай от служебного хода.

Вася Паршиков открыл дверь, и четверо оперативников ввалились в пивную.

– Валька, – сказал Паршиков, – две минуты тебе, чтобы сдать все цацки, что ты от этих придурков получила, и за бюстгальтер колечки не засовывай, у нас ребята не стеснительные, они у тебя везде найдут. Ну а теперь пошли к «миллионерам».

Оперативники вошли в зал.

– Василий Иванович, – закричал один из четверки «миллионеров», – садись с нами, такая пруха пошла!

Вася Паршиков подошел к столу, чинно сел, налил полстакана водки, отрезал добрый ломоть окорока, положил на него соленый огурец. Выпил, закусил с приятностью, закурил сигарету «Памир» и сказал:

– Придурки вы, и ты, Лешка, и ты, Мишка. Если бы вы этот сундук к нам в ментовку принесли, каждый из вас минимум по «Волге» поимел. А сейчас я должен вас задерживать.

Сундук и изъятые у Вальки ценности доставили в отделение. Несмотря на позднее время, понаехала куча полковников из областного управления. Несчастного дежурного опера заставили составлять опись ценностей. А на следующий день приехал веселый красноносый подполковник из особой инспекции, начал по очереди вызывать оперов и, прихохатывая спрашивал: «Ну, колись, колись, капитан, сколько монеток в кармане-то затерялось, может, колечко на палец надел? Твои-то дружки уже все рассказали».

Подполковник ерничал, требовал писать объяснения. Опера пошли через дорогу к Нинке, выпили по стакану дешевого портвейна и решили для себя, что зря они добывали эти ценности государству, уж лучше бы они остались у работяг.

* * *

Солнечным мартовским днем мы хоронили Игоря Скорина. Ушел из жизни не просто полковник милиции, не просто мой близкий друг, а легенда российского сыска. Народу на кладбище было немного, потому что большинство из тех, с кем работал Игорь, ушли раньше него.

Снег только что растаял, на глине Митинского кладбища стояли лужи, и из вырытой могилы два профессиональных алкаша ведрами вычерпывали воду. Мы вышли с кладбища втроем – Эдик Айрапетов, Володя Чванов и я. Над Москвой висело солнце, и ветер по-весеннему пьянил… Почему-то мне вспомнилась строчка из «Трех товарищей» Ремарка. Друзья хоронят Ленца. Помните? И последняя фраза героя романа, выходящего с кладбища: «Я обернулся – за нами никто не шел».

Тюремный вальс

Разговора не получилось. Павел Трофимов был апатичен и вял, реакция замедленна, ответы односложны. Он смотрел мимо меня пустыми, казалось, невидящими глазами. В углу камеры стоял надзиратель, тихонько похлопывая дубинкой по ладони. С приговоренными к смерти разрешалось общаться только в присутствии охраны.

Передо мной сидел двадцатидвухлетний парень со скованными наручниками руками. Ничего не осталось от молодого отморозка, державшего в страхе весь район вокруг завода малолитражных двигателей. Ночью он с подельниками поджидали припозднившихся прохожих, затаскивали их на пустырь, раздевали, снимали часы, отбирали деньги и убивали заточками. Потом их повязали опера угрозыска. Следствие, суд, высшая мера четверым, а пятому, малолетке, – десять лет.

Я приехал писать о том, как заводской комсомол упустил пятерых своих товарищей. Уговорили начальника тюрьмы, вопреки всем правилам, разрешить мне поговорить со смертником. Но разговора не получилось.

– Все, пора, – сказал старшина-надзиратель, – вы уж извините, но больше он ничего не скажет, боится очень.

Я встал. Надо было что-то сказать Трофимову. Любая форма прощания не соответствовала обстоятельствам нашей встречи. Поэтому я сказал:

– С наступающим Новым годом.

– Если доживу, – впервые за этот час с надеждой ответил он.

– А куда ты денешься, Трофимов, – усмехнулся старшина. – Кассация твоя в краевом суде, потом в республиканский пойдет, потом – в Верховный. Так что сидеть тебе у нас еще минимум год.

– Год? – радостно переспросил Трофимов.

– Год, год, – ответил старшина и рявкнул: – Руки!

Я вышел. В камеру выдвинулся второй надзиратель.

Дежурный офицер провожал меня к начальнику тюрьмы.

– Посмотрите, как мы к Новому году готовимся, – улыбнулся он.

Мы шли по длинному коридору мимо одинаковых дверей с «кормушками» и глазками «волчков».

– Тюрьма у нас старая. Бывший каторжный острог. Ее здесь поставили при Александре П.

Начальника тюрьмы подполковника Назарова мы нашли в библиотеке. Он руководил немного не свойственным его профессии процессом. Под зорким командирским оком зеки из хозобслуги делали новогодние гирлянды.

– Видите, чем приходится заниматься, – странно, одной половиной лица, улыбнулся Назаров. Вторую пересекал рваный шрам от кастета. Давно, когда он был начальником отряда «на зоне», там начался бунт. «Мужики», устав от издевательств воров, начали их убивать. Вот тогда и заработал подполковник «знак мужского отличия».

– Разговор не получился? – спросил он меня.

– Да.

– Вы рано приехали, Трофимов еще в шоке. Посидит полгода в ожидании помилования, разговорится.

Внезапно, совсем рядом, заиграл щемяще и грустно аккордеон, и сильный мужской баритон с чуть блатной интонацией запел:

Звон проверок и шум лагерей

Никогда не забыть мне на свете,

Изо всех своих лучших друзей

Помню девушку в синем берете.

– Слышите? – спросил подполковник. – Это «Тюремный вальс», старая, еще со времен Беломорско-Балтийского канала, уркаганская песня.

А совсем рядом тосковал красивый мужской голос. И столько горя и нежности было в нем, что в библиотеке все затихли, прислушиваясь к нему.

– Готовим новогодний концерт, – сказал Назаров.

– Здорово поет.

– Знаете, – Назаров достал сигарету, – я уже двадцать с гаком лет с ними работаю, столько талантов перевидел. Среди зеков есть замечательные художники, великолепные певцы, прекрасные поэты. Только вот одно плохо: засасывает их зона. Она как болото. А на волю вышел – закон воровской исполняй. А потом опять суд, этап, да за колючку. Вот там и остаются таланты.

– А этот певец?

– Вор. И идет по блатной дороге.

Назаров провожал меня до вахты. На «воле» сахарно-белая, блестящая под зимним солнцем, ледяная лента Ишима и рельефная полоса шоссе, ведущего в Петропавловск. А голос певца, печальный и сильный, словно плывет над заснеженной степью, скорбя об утраченной свободе. И почему-то песня эта соответствовала моему настроению. Я приехал работать в молодежную газету Целинного края не от хорошей жизни. И был там чудовищно одинок и неустроен.

* * *

Он пел. В зале музея «Экслибрис», на Пушечной улице, собралось человек шестьдесят. Они смотрели на сильные руки певца в синеве наколок, перебирающие струны гитары, слушали чуть хрипловатый голос.

Он пел:

Почему же ветер не поет

Голосом божественной гитары?

Может, его мент в кичман ведет,

Чтобы посадить его на нары.

Почему не радует луна

Ласковым своим неясным светом?

Видно, тот ментяря-сатана

Спрятал и ее в кичмане где-то.

Почему же клен листвой не пел,

Стоя у реки, как пес у плошки?

Видно, мент наручники надел

На его зеленые ладошки.

Почему ж вода в реке черна,

Берега пологие слезятся?

Эх, не может, видно, и она

От мента поганого сорваться.

Вот и мне никак не убежать,

Все равно меня ментяра схватит.

Только я не брошу воровать,

Даже если жизни всей не хватит.

(Стихи Б. Кулябина)

Он пел, и я поймал себя на странном ощущении. Ну разве мало мы сегодня слышим песен, сделанных под блатную лирику? Включи приемник, поймай «Радио “Шансон”» и слушай хоть целый день – на любой вкус. Хочешь – о развеселой судьбе налетчиков, хочешь – о красивой тюремной жизни.

Но все это стилизация. Авторы текстов песен, передаваемых по радио, умело использовали прочитанный когда-то блатной жаргон, пытались передать настроение, заимствованное из таких же лубочно-уркаганных баллад.

А песни, которые мы услышали в тот день, были не просто написаны, но и прожиты их автором. В «Триллер-клубе» на Пушечной выступал Борис Кулябин. Когда я представил его, он, прежде чем начать петь, сказал:

– Вообще-то я бывший вор. И много лет жил по блатному закону. Поэтому не обессудьте, песни мои о прошлой жизни. Новые еще сочинить не успел.

Сказал, усмехнулся, положил гитару на колено и начал петь.

* * *

С Борей Кулябиным меня познакомил мой друг кинорежиссер Леонид Марягин.

– Хочу показать тебе одного парня. По твоей теме.

– Сыщик?

– Да нет, – Леня сделал таинственное лицо, – вор-рецидивист.

– Московский?

– Самый что ни на есть.

– Кто такой?

– Борис Кулябин.

Фамилия мне ничего не говорила.

– Кликуха у него есть?

– А как же. Клещ.

Кликуху эту я, конечно, знал. Друзья-сыщики рассказывали мне о лихом квартирном воре – удачливом и наглом.

– Зловредный вор, – говорил о нем мой друг Женя Прохоров. – Его дважды короновать в законники собирались, но он отказывался.

– Леня, а у тебя с ним какие дела?

– Он мой консультант по фильмам, – засмеялся Марягин.

Леня написал сценарий и готовился снимать фильм «Сто первый километр». Для тех, кто знает, само название определяет содержание фильма. Но все же поясню. За сто первым километром от столицы, в «зону сотку», как такие места называли уркаганы, отправляли жить рецидивистов, которых не прописывали в Москве.

– Я фильм-то, в общем, делаю о своем детстве, – сказал Леня, – я же вырос за сто первым километром. И у нас во дворе жил такой вор, как Боря Кулябин. Он нас, пацанов, учил уму-разуму.

У нас с Леней было практически одинаковое детство. Только он рос в фабричных бараках в городе Орехово-Зуево, темная слава о котором катилась по всей столичной области, а я – в Москве, у Тишинского рынка.

И у меня в детстве был свой защитник и наставник – молодой блатарь Валька-Китаец. Он был обычным русским парнем, а кличку получил потому, что в его развеселой коммуналке две комнаты занимали китайцы, работавшие в прачечной на Большой Грузинской. Далекий друг моего детства учил меня трем основным жизненным формулам: не верь, не бойся, не проси.

Вор в законе Черкас любил говорить: «Чему смолоду научишься, от того в старости разбогатеешь». Я не разбогател, но стародавний мой товарищ научил меня быть достаточно твердым и независимым. Такой же наставник вошел в детство Лени Марягина. Вот его-то и должен был сыграть Боря Кулябин.

Но прежде чем рассказать о кино и песнях, стихах и прозе, давайте перенесемся на несколько десятилетий в прошлое.

* * *

Камышинская набережная, Камышинская набережная… Рядом Москва-река. Рядом Седьмой шлюз и замечательный парк.

Борька Кулябин жил в доме № 30. В доме, в котором практически не было двора. Вышел из подъезда, сделал несколько шагов и попал в шлюзовой парк.

Их было четверо: Еж, Кот, Чарик и он. Ему местный блатной авторитет Бес дал кличку «Ян» – Борис в детстве повредил левый глаз, поэтому веселый уголовник и назвал его в честь короля московской фарцовки косого Яна Рокотова.

Так они и жили. Купались, в футбол играли, пропадали с утра до вечера на площадке, где брат Бориса тренировал собак. Но однажды им смертельно захотелось колбасы. Денег не было, просить у родителей «западло», и тут вспомнили, что искомый продукт привезли в родную школу. Ян, как самый авторитетный пацан, принял решение. И вот, аккуратно выдавив стекло, они открыли окно своей 541-й школы, проникли внутрь, заранее приготовленным прутом сорвали висячий замок на дверях буфета. Добыча оказалась богатой: пять батонов колбасы, куча конфет и громадная для них сумма – тридцать рублей.

Пацаны продумывали алиби, хитроумно прятали украденные конфеты, но ничего не случилось. Утром в школе об этом никто не говорил. Вот тогда они поняли, что нашли свою золотую жилу. В районе «затрещали» школы. Пять буфетов взяла компания из дома № 30. Они уже намеревались грабануть маленький магазинчик на Хорошевке, но об этом узнал Бес. Он позвал Борьку к себе и сказал:

– О магазине забудьте, спадитесь, как фраера. Ты пацан правильный, к делу воровскому прислонился, будешь работать со мной.

* * *

Когда Боря Кулябин рассказывал мне свою историю, я спросил:

– Слушай, ну деньги я могу понять, а колбаса и конфеты? Вам дома их не давали?

– Да все было дома. Только, понимаешь, азарт, риск, кураж. Это как чифирь – кровь гонит по жилам.

* * *

На первое дело они пошли втроем: Бес, Гуля, тоже известный домушник, и Ян.

– Твое дело, – сказал Бес, – стоять на стреме. Если что увидишь, падай и кричи благим матом, что сломал ногу и тебе страшно больно.

Но кричать не пришлось. Через десять минут Бес и Гуля вышли из квартиры с пустыми руками: ни чемоданов, ни узлов.

Через час на лавочке в шлюзовом парке они вынули из карманов желтые колечки, цепочки, браслеты, часы и солидную пачку денег.

Бес отсчитал Борьке его долю. Таких денег тот никогда в глаза не видел.

– Помни, пацан, когда сам станешь обносить квартиры, никогда не бери никаких вещей, только деньги и все похожее на золото. Понял?

Боря Кулябин понял. И никогда не брал в квартирах ничего лишнего.

Так они промышляли несколько месяцев, до летней жары. А потом Борис впервые залез в форточку и открыл дверь Бесу и Гуле.

– Уходи, – приказал Бес.

И Борис ушел. А вечером получил свою долю.

– Вот, – сказал Бес, передавая ему деньги, – ложись на дно. Жадность фраеров губит. Хорошо поработали, теперь хорошо отдохнем на яхте.

– А где яхта? На Москве-реке? – спроси Борька.

– Нет, пацан, так кабак один среди своих называется.

– А где он?

– На Бакунинской.

Этот ресторан много позже сыграет свою роль в жизни вора-домушника Клеща.

* * *

Бес и Гуля легли на дно. Но Борька считал, что он научился всему и стал «файным» домушником. Он решил начать свое дело. Из старых корешей, которые уже забыли свои воровские подвиги и налегли на учебу, чтобы поступить в Речной техникум, согласился пойти с ним один Чарик.

Метод использовали прежний. Борька залезал в форточку на первом этаже, Чарик стоял на стреме.

Брали по мелочи, так как шли без подвода. Просто искали открытую форточку. А однажды Борис залез в квартиру, взял деньги и несколько колец, открыл дверь, а на пороге стоял хозяин. Здоровенный мужик. Приехали опера. Чарика он не сдал. Пошел по делу один.

Матросская Тишина, суд. Можайская колония для малолеток.

Бес и Гуля не забыли его. И в тюрьму, и в колонию отправили «маляву», что Борька Ян – правильный пацан, твердо стоящий на воровской дороге. В Можайской колонии он кулаками зарабатывал авторитет. На память навсегда осталась синь татуировок. Отсидел он от звонка до звонка.

Вернулся домой, даже осмотреться не успел, как родители определили его в армию. Попал он служить на Северный флот. Служба на эсминце ему понравилась. Братство морское по душе пришлось, работа для настоящих мужчин вызывала у него чувство гордости. Он даже подумывал о том, чтобы связать свою жизнь с флотом, боевыми кораблями, строгой морской дисциплиной. Но разве знает человек, что с ним случиться может.

Корабль вернулся из боевого похода в Североморск. Для пришедших с моря матросов и старшин в Доме офицера организовали вечер танцев. Не хотел Борька туда идти, собирался в экипаж к корешу, чтобы научиться у него играть на гитаре, но уговорили ребята, и он пошел.

Все, как обычно: оркестр, танцы, бойкая девчонка, которую он заклеил.Потанцевали, решили пройтись. Девчонка сбегала в магазин, купила колбасы и бутылку питьевого спирта. Они выпили ее в подъезде. Дальнейшее Борька слабо помнит.

Ночь. Североморск. Пустые улицы и маленький магазин в переулке. Он сбил висячий замок. Вошел в магазин, выпил какого-то красного пойла и отрубился. Его нашли утром спящим в обнимку с ящиком вина. Вот и прощай, море. Здравствуй, северный лесоповал.

Пять лет он валил древесину. На этой далекой зоне был принят в воровское сообщество, получил кликуху «Клещ», на законном основании стал пользоваться «гревом» из общака.

В лагерь попал молодой матрос, думавший связать свою жизнь с морской службой, а вышел настоящий вор, принявший блатной закон.

Через пять лет он приехал в Москву. Но домой не пошел, отлеживался у корешей. Старые подельники, Бес и Гуля, спарились и тянули свой срок в мордовских лагерях. И тогда Борис вспомнил про ресторан под названием «Яхта». У него оставалось немного денег: когда уходил из зоны, получил из общака на первые вольные дни, так что в ресторан было с чем пойти. И ему повезло. В длинном прокуренном зале сразу встретил Витю Глухаря, знаменитого карманника, с которым вместе сидел. Выпили, поговорили.

– Надо тебе к делу прислоняться, – сказал Глухарь, – приходи через два дня, сведу с солидным человеком.

Через два дня Витя подвел его к столу, за которым сидел прекрасно одетый мужик лет пятидесяти. Подвел и исчез, словно растворился в папиросном дыму.

– Садись, Клещ, – сказал солидный, – называй меня Семеном Семеновичем. Хватит без дела ходить, надо в общак деньги сдавать, братьев в зонах греть. О тебе люди хорошие слова говорят. – Семен Семенович достал пачку денег. – Это тебе из общака, на подъем, чтобы на крыло встал. И начинай работать. Завтра в «Пекине» познакомлю тебя с напарницей.

…Ах, Таня, Таня, Танечка! Воровская подруга-наводчица. Красавица, умница, недаром два курса театрального училища окончила.

Работали они просто. Верный человек Семен Семенович говорил, в каком кабаке гулять будут магазинщики или деляги.

Там появлялась Танька и ехала после кабака к деловому домой, оглядывала квартиру. Когда уставший от вина и любви клиент засыпал, находила тайники, а утром уходила, назначив новому другу днем свидание. Приезжала к Борису, рассказывала о схронах и замках, и он шел на дело. Так они грохнули пять квартир. А на шестой…

Учил его Бес:

– Бухой и с бодуна на дело не ходи.

А тут загулял малость. Танька утром приехала, дала наводку, и он решил идти на дело. Похмелился с соседом Жорой Бакланом, оттянувшим срок за хулиганство. И тот упросил взять его с собой.

Все сделали чисто. Клещ взял деньги и ценности, а Баклан коврик прихватил, уж очень приглянулся он ему.

Вышли, начали такси ловить. А вместо него подъехала милицейская «канарейка».

Борис сразу в сторону отошел. Что с него взять. Одет хорошо, в руках ничего нет. А Баклан базарить стал.

– Мой ковер, – подтвердил Боря.

Чей ковер – точно определили на следствии. И опять пятерка. Уехал на строгий режим, как рецидивист, на Урал. И опять от звонка до звонка.

Вернулся – и снова Танька, и снова работа. На этот раз на свободе он прожил долго – целых девять месяцев. Взял семь квартир. Но опера угрозыска тоже не дураки: изучили его почерк и взяли ночью.

И снова пятерка. На этот раз попал он в беспредельную зону, хуже, чем в сучью, – в Кабардино-Балкарию. Сидели там одни кавказцы: чеченцы, дагестанцы, балкарцы. Паханом в зоне был свердловский законник Шипа, но черные не хотели жить по русским законам, приходилось их учить кулаками и заточками. Тяжелый был срок. Словно не в воровское братство он попал, а к нынешним беспределыцикам.

С разрешения пахана Борис получил специальность тракториста. Он мотал четвертый срок. Восемнадцать лет должен был отдать лагерям. В Кабардино-Балкарии он впервые понял, что воровской закон – весьма удобный миф для паханов и законников. Там ему во второй раз предложили «короноваться», получить титул «вора в законе». За него могли сказать авторитетное слово люди по разным зонам. Но он пошел в отказ.

– Смотри, – сказал Шипа, – тебе жить. Решай.

И он решил, откинувшись с зоны, порвать со своим прошлым: слишком уж много грязи и крови видел он в тюрьмах, на этапах, на зонах. К тому же там, в Кабарде, Борис увлекся поэзией. Начал много читать, старался серьезно работать над стихами.

А когда вернулся – бесправным, непрописанным, без перспектив и заработка, – встретил свою первую любовь. Она жила в соседнем доме. Звали ее Марина. У нее была ученая степень, и работала она в крупном НИИ. И она полюбила его. Бывшего вора. Человека без настоящего, а возможно, и без будущего. Марина водила его на выставки, в театр, на концерты. А он писал стихи и стеснялся ей читать: слишком уж они были не похожи на поэтические сборники из библиотеки Марины. А она, чем могла, помогала ему: договорилась с участковым, чтобы не приставал к Борису; нашла людей, которые могли помочь ему прописаться в городе.

Однажды утром, когда Марина ушла на работу, в дверь позвонили. На пороге стоял молодой парень в кожаной куртке.

– Ты Клещ?

– Ну?

– Тебе «малява». Братва зовет на сходняк в Ростов.

В тот же день Борис уехал в Муром. Рвать с прошлым – так рвать. Тем более что по воровскому закону урка, собравшийся жениться, может спокойно уйти из братства.

Его нашли и в Муроме. И снова позвали на сходняк. Потом был Владимир, и там к нему пришли. Он уехал в Рязань, устроился трактористом на ДСК, зарабатывал хорошо. Снял комнату в поселке Мирный. Кажется, все складывалось. Есть работа, деньги, стихи хорошо пишутся, а главное, любовь заполняла всю его жизнь.

Они подошли к нему, когда он через поле возвращался с работы.

– Здорово, Клещ.

– Привет.

– Разговор есть. Вон машина, поехали.

– Поехали.

На окраине Мирного его ждали четверо. Двое из них были «воры в законе» – Гора и Грек – самые авторитетные люди в уголовном мире.

– Ну что, Клещ, на сходняки не ездишь. Братьев своих сторонишься? – спросил Гора.

– Я женюсь, – ответил Борис, – закон мне это позволяет. А сдавать я никогда не стану, ссученным не был и не буду.

– Закон, – блеснул фиксами Гора, – для тебя закон – я. Я звал – ты не пришел. Мой суд короткий. Мочи его!

Борис ничего не почувствовал, только вдруг все завертелось перед глазами и стало темно. И сквозь внезапно нахлынувшую боль он услышал, как Гора сказал:

– Выживет – свободен. Наденет деревянный бушлат – туда ему и дорога.

Он выжил. Как пел Володя Высоцкий: «Врач резал вдоль и поперек…» В больнице с ним была Марина. Любовь помогла Борису подняться с больничной койки.

В 1989 году было разрешено прописывать в Москве. Он прописался на Камышинской набережной. Здесь Борис нашел наконец покой и утешение. Он начал работать шофером на телецентре. А однажды из Останкина на Мосфильм вез он веселого доброжелательного человека. Они разговорились. Оказалось, что в его машине сидел известный кинорежиссер Леонид Марягин.

– Ты был на киностудии? – спросил он Бориса.

– Нет.

– Пошли покажу.

После этой короткой экскурсии Борис Кулябин заболел кино, но продолжал писать свои песни и крутить баранку. Через несколько месяцев он собрался с духом и позвонил Марягину.

– Леонид Георгиевич, послушайте мои песни.

– Приезжай.

Лене Марягину песни понравились. Он позвонил Элеоноре Филиной, которая тогда вела радиопередачу «В нашу гавань заходили корабли».

Так песни Бориса Кулябина начали звучать в эфире. Потом он попал в телепередачу ко Льву Новоженову. Я помог Борису напечатать стихи в нескольких газетах. Потом появилась кассета с его песнями. Было несколько выступлений на разных клубных площадках.

А затем случилось самое главное: Борис Кулябин сыграл роль уголовника Клеща в фильме Марягина «Сто первый километр».

Так кончилась история вора-домушника по кличке «Клещ» и началась новая жизнь барда и киноактера Бориса Кулябина.

Вот текст одной из его последних песен:

Не разлучит меня небушко с землей,

Сколько раз я расставался сам с собой,

Убегал, мне все казалось, от себя,

Тосковал по милой девушке – любя.

И в тайгу меня «Столыпин» увозил,

Сколько ж лет я сосны с елками валил,

Сколько ж новых оцеплений прошагал,

Трудно было и противно – я молчал.

Письма ждал я от старушки и сестер,

И горел таежный жаркий тот костер,

И во снах мне снились братья и отец,

Все ж пришел поганой жизни той конец!

На свободушке, свободе я теперь!

Не ворую, друг мой милый, верь не верь,

Вижу небо и не в клетку над собой,

Так давай за это выпьем мы с тобой.

* * *

А я все равно вспоминаю белую от снега степь, и замерзшую ленту Ишима, и стены старого острога за своей спиной. И мелодию «Тюремного вальса» вспоминаю, закружившего когда-то многих друзей моей юности. Они по сей день кантуются где-то по зонам. Ну что ж, дороги мы выбираем сами.

Глава 2 Ностальгия

Золотой переулок

… А потом зажгли фонари, и неестественно желтый свет залил переулок. Он был неприятным и зыбким, казалось, что дома заразились инфекционным гепатитом. Я стоял у часовни, построенной в конце переулка, смотрел на Столешников, и он был удивительно похож на кинодекорацию.

Весенние сумерки опустились на город, переулок был пуст, только витрины дорогих бутиков сообщали о необыкновенно выгодных скидках по случаю окончания зимы. Я смотрел на черные, пустые окна домов. В них больше никто не живет. Остался здесь единственный долгожитель – Владимир Гиляровский, хитро глядящий на пустой переулок с мемориальной доски, прикрученной к стене дома № 9.

А когда-то за этими пустыми окнами жили мои беспутные друзья и хорошенькие девочки, с которыми мы крутили легкие веселые романы.

В то время Столешников переулок был одним из самых модных в Москве. Жить в нем считалось необыкновенно престижно для определенного, но многочисленного людского слоя тех лет. За любую доплату вселялась сюда трудовая-деловая столичная аристократия. Сюда стремились короли трикотажных артелей. Принцы ювелирных дел. Герцоги металлоремонта.

Столешников был не просто городской улицей, а своеобразной жизненной установкой, идеологией, если хотите.

Две комиссионки, два магазина «Меха», ювелирный, вещевая скупка, в которой царствовал Боря Могилевский, букинистический магазин, лучшая в Москве табачная лавка, ресторан «Урал» в маленькой одноименной гостинице, роскошное кафе «Красный мак» и, конечно, скупка ювелирных изделий и золота. Находилась она на Петровке, но была в створе Столешникова, поэтому и именовалась как «золотишник в Столешникове».

Во дворах было несметное количество частных и государственных мастерских: металлоремонт, реставрация фарфора, ювелирные работы, пошив кепок, скорняжные услуги.

Если бы можно было повернуть стрелки назад… Как у Стэнли Кубрика в фильме «Сияние». Помните, Джек Николсон входит в пустой бар, и он внезапно заполняется тенями прошлого…

Наверняка по переулку ровно в двенадцать прошел бы человек в ратиновом пальто с дорогим шалевым воротником, в круглой меховой шапке, ее тогда называли боярской.

Сквозь суетную толпу он солидно шел в кафе «Красный мак».

Не многие сегодня помнят это самое элегантное московское кафе. Зал его находился на двух уровнях, как когда-то в кафе «Артистическое»: задрапированные стены, красные удобные кресла, тяжелые бархатные занавеси, вытканные красными маками. Вечером на каждом столике зажигались лампочки с красивыми абажурами. Полумрак и интим. И кухня была здесь прекрасная.

Но вернемся к человеку в ратиновом пальто. Он приходил в кафе ровно к двенадцати, усаживался всегда за один и тот же столик; обслуживал его мэтр, никому не доверяя ухаживать за столь дорогим гостем.

Этого человека побаивались. Фамилия его была Мохов, звали Альберт Васильевич. И кличка у него была. В определенных кругах его звали «Темный».

Но Альберт Васильевич не был ни налетчиком, ни трикотажным дельцом. У него была престижная профессия, дававшая ему определенное положение среди московских деловых. Он был ювелиром, и очень хорошим. Работал на дому, имел официальный патент, платил положенные фининспекции деньги всегда вовремя. Но даже если бы он запоздал с оплатой, думаю, ни один фининспектор не отважился бы его беспокоить.

Мохов был темным ювелиром, выполняя неучтенную, левую, работу для «пламенных» чекистов – братьев Кобуловых, министра госбезопасности Меркулова и их грузинских коллег.

Поговаривали, что у него бывал полковник Саркисов, начальник охраны Лаврентия Берия.

Телохранитель заказывал недорогие безделушки, которыми лубянский маршал одаривал своих многочисленных любовниц. Колечки и браслеты выполнялись Моховым так элегантно и красиво, что производили впечатление очень дорогих вещей.

Разные слухи ходили по Москве о работе Альберта Васильевича. Говорили, что Амаяк и Богдан Кобуловы, генералы МГБ, соратники всесильного Берия, привозили к Мохову уникальные вещи, изъятые на обысках, но почему-то не попавшие в протоколы, и Темный переделывал их, давая камням и золоту новую жизнь.

Мохова в его кругу побаивались, старались не сближаться с ним, поэтому он заводил широкие знакомства среди московской артистической богемы.

В 1951 году, на Рижском взморье, я впервые увидел его в компании Александра Вертинского.

В 50-м году в Москве появилась весьма опасная группа разгонщиков. Как потом выяснилось, в нее входили пятеро молодых офицеров, уволенных из армии в 45-м и 46-м годах. Практически все из них прошли войну, не боялись ни крови, ни опасности. Что любопытно, все пятеро некоторое время служили в Германии и Австрии, привыкли к легким послевоенным деньгам, которые сами текли в руки на бывшей вражеской территории.

Они вернулись домой, поступили на работу и в институты, но запасы скоро кончились, а московские рестораны каждый вечер манили к себе молодых лейтенантов.

Тогда они придумали беспроигрышную схему. Они начали бомбить цеховиков и торгашей. Но делали это так, как их учили в армии. Сначала разведка. Молодые, хорошо одетые, щедрые ребята-фронтовики с хорошенькими девушками стали постоянными посетителями самого модного в ту пору ресторана «Аврора» на Петровских линиях, там нынче кабак «Будапешт».

В этом ресторане ежевечерне собирались артельщики, торгаши, деловые люди из Столешникова. Там ребята знакомились с деловыми людьми, пили с ними и выведывали их маленькие тайны. А через несколько дней в квартире подпольного дельца раздавался звонок. Входили двое или трое молодых людей, предъявляли муровские книжечки, клали на стол ордера на обыск и начинали изъятие денег и ценностей, нажитых преступным путем. Все оформлялось по всем правилам: протокол изъятия, протокол допроса. Потом перепуганному цеховику говорили, что он может переночевать дома, а утром прибыть в МУР, где на его имя будет заказан пропуск. Лейтенанты были неплохими психологами. Они точно знали, что никто добровольно в тюрьму не пойдет. Так и было: дельцы исчезали из Москвы тем же вечером.

По Столешникову поползли страшные слухи: говорили об особой бригаде, расследующей дела крупных дельцов. Многие грешили на Мохова. Его стали бояться еще больше.

Но одного не учли веселые разгонщики-лейтенанты: среди деловых была прочная прослойка агентуры МГБ. Вот к одному из негласных помощников органов они однажды и пришли с обыском. Утром директор магазина «Меха» не сбежал из города, а отправился прямехонько к оперу, у которого был на связи. Тот позвонил в МУР… Ну а дальше все пошло заведенным порядком.

Через месяц в доме № 9, на котором нынче висит мемориальная доска московскому репортеру, на третьем этаже, оперативники УМГБ задержали разгонщиков.

Взяли троих, а один, бывший лейтенант из армейской разведроты, прошедший все, что может пройти отважный человек на страшной войне, выпрыгнул из окна третьего этажа во двор и исчез в лабиринтах проходных дворов Столешникова, Петровки, улицы Москвина. Он не боялся, что его выдадут подельники. И они его не выдали.

Почти через полвека мы пришли с ним в этот двор, и он показал мне окно и провел по чудом уцелевшим дворам и подъездам-«сквознякам».

Теперь он уважаемый в стране кинематографист. Но я не буду без разрешения называть его фамилию…

А что же случилось с «темным ювелиром»? Как рассказали мне старые чекисты, он пал жертвой ведомственных интриг.

Министр госбезопасности Виктор Абакумов начал собирать компру на бериевскую бражку, и в первую очередь на развеселых кавказцев – братьев Кобуловых и генерала Гоглидзе.

Люди всесильного министра вышли на Мохова, но допросить его не успели. Он исчез: поехал по телефонному звонку неизвестного человека оценивать редкое ожерелье и больше его никто не видел. Имя этого человека всплыло через много лет.

В 1984 году в дачном поселке Малаховка были убиты и ограблены Гоглидзе Евлалия Федоровна и ее дочь Галина. Убил их вор-домушник Крекшин, впервые пошедший на мокрое дело из-за большого количества драгоценностей. Многие из них, как выяснилось позже, имели музейную ценность. Откуда у замминистра МГБ, расстрелянного по делу Берия генерал-полковника Гоглидзе такие ценности?

Вот выдержка из протокола допроса бывшего заместителя министра внутренних дел Грузии генерала Каранадзе:

«…лучшие вещи арестованных крупных людей забирались всегда Кобуловыми, женами Гоглидзе Сергея и Беришвили Константина, которые даже дрались из-за них между собой».

В 1937 году, в момент массовых репрессий, Сергей Гоглидзе был народным комиссаром внутренних дел Грузии. А как мы знаем, там всегда было много богатых людей.

Убийцу семьи Гоглидзе – Крекшина – арестовали, большую часть драгоценностей изъяли. Эксперт, работавший с ним, рассказал мне, что там было больше десяти работ «темного ювелира» Мохова.

Столешников был во времена Великого вождя народов неким олицетворением иной жизни – богатой и разгульной.

В газетах писали о невиданных рекордах хлеборобов Нечерноземья. В кинотеатрах шли фильмы о военных и трудовых подвигах. Писатели радовали нас томами «Кавалер Золотой Звезды» и «Далеко от Москвы». А Столешников жил по другим законам. С утра до вечера в нем толклись красивые элегантные женщины, да и мужчины не хуже…

Потом я уехал и не был в Союзе долгих пять лет, а когда вернулся, то сразу же увидел плоды трудов Никиты Сергеевича Хрущева. Он жестко начал бороться с культом личности и его пережитками.

Нет больше ресторана «Аврора», вместо него – «Пекин» (а позже «Будапешт»), но не гуляют там веселые артельщики, потому что Хрущев прикрыл Промкооперацию. Он лишил не цеховиков теневых денег, а нас – хороших недорогих вещей: трикотажных рубашек, модельных ботинок, спортивных товаров.

Борьба «с последствиями культа личности» началась с закрытия «Коктейль-холла». Стремительно менялись интерьеры в кафе и ресторанах. Из «Гранд-Отеля» исчезли редчайшие вазы, которые даже ЧК в былые годы не тронула.

Они выплыли в неком поселке – «Заветы Ильича», на Воробьевых горах. Видимо, туда же ушли и бронзовые, редкой красоты торшеры из кафе «Артистическое», и мебель из кафе «Красный мак».

Борьба со сталинскими излишествами обрушилась на город. Снимали с домов лепнину и фигуры, крушили дубовые бесценные панели в театрах и ресторанах, забыв о том, что сделаны они были в прошлом веке и к Сталину отношения не имели.

Москва, как огромный корабль, вплывала в новую эпоху. Конечно, пострадал и Столешников. Кафе «Красный мак» превратилось в грязную забегаловку с пластиковыми липкими столиками. Но зато напротив общественного туалета, где теперь, кстати, ресторан «У Кузьмы», открыли чудо-забегаловку с хитрым автоматом, жарившим удивительно вкусные пончики, обсыпанные сахарной пудрой. В фирменном винном магазине появились невиданные доселе разноцветные импортные бутылки вин, ликеров, коньяков.

«Оттепель»! Под этим веселым знаком начала выстраиваться наша жизнь.

Я жил рядом, на улице Москвина, поэтому обедал частенько в ресторане «Урал», который обошли все социальные новшества. В нем по-прежнему было вкусно и дешево.

Забавная история произошла там со мной зимой 54-го года.

Ко мне зашли два моих товарища. Они были братьями, и, несмотря на разницу в возрасте в два года, имели удивительное сходство. Мы выпили дома, а потом решили, по нашим скромным деньгам, посидеть в «Урале». Там меня знали, поэтому соорудили к водке дешевую, но обильную закуску, и мы начали наш неспешный разговор. Но вдруг я заметил, что зал опустел, а столики вокруг нас заняли люди с до боли знакомым выражением лица.

Мы собирались выпить по третьей, как в лицо нам направили стволы.

– Не дергайтесь! Руки на стол!

Мы выполнили требование. На нас надели наручники, затолкали в машину и привезли в «полтинник» – легендарное 50-е отделение милиции, находящееся на Пушкинской улице, чуть наискосок от Столешникова.

Надо сказать, что в это самое время в Москве появился опасный убийца по кличке «Мосгаз». Он звонил в дверь, представлялся слесарем Мосгаза, проникал в квартиру и топором убивал хозяев. Не щадил ни детей, ни стариков. Несколько месяцев Москва была на осадном положении. Милицию лихорадило, тем более что Хрущев держал дело под неусыпным контролем и ежедневно материл начальника московской милиции.

Когда нас везли в машине, я внезапно отчетливо представил разыскную фотографию преступника, сделанную по фотороботу, которая лежала у меня на работе: узкое лицо, удлиненный нос, тонкие губы, твердый подбородок. И тут я понял, что мои дружки, братья Миша и Саша, чудовищно похожи на фоторобот злодея.

Но так думал не один я, поэтому нас рассадили по разным комнатам и начали допрашивать. Как я понял, у оперов из «полтинника» сложилась железная версия: двое убийц, работают в разных районах, а я или наводчик, или организатор банды.

Допрашивали нас часа два, за это время успели выяснить, что мои друзья – весьма уважаемые люди: один – крупный старатель, второй – известный скульптор. Меня они сами прекрасно знали.

Когда нас истомили допросами, в комнату влетел запыхавшийся опер из МУРа.

– Выкиньте тот фоторобот. – Далее он сказал, куда его нужно выкинуть. – Вот фотография мочилы. Фамилия его Ионесян. Он актер.

На фотографии Ионесян сидел, как положено актеру, в неестественно завлекательной позе, был красив сладковато, не по-мужски. Ничего общего с фотороботом у него не было. Инцидент был исчерпан, и мы вместе с операми пошли в «Урал», где и выпили за то, чтобы не быть похожими на фоторобот.

Теперь, когда по телевизору показывают фотороботы преступников, я всегда вспоминаю эту старую историю.

Несколько лет назад мой приятель привез из Америки видеокассету.

– Посмотри, увидишь много знакомых.

Сначала на экране телевизора – знак фирмы, создавшей это эпохальное полотно, он парил над панорамой Нью-Йорка. Потом камера стала стремительно спускаться и из переплетений улиц и хаоса домов точно выбрала элегантный особняк с колоннами, смахивающий на Белый дом.

А в доме том играли свадьбу. И я увидел знакомые лица. Раньше их всегда можно было увидеть в хороших ресторанах, домах творчества, на премьерах в Доме кино.

Целая галерея знакомых лиц. Не подумайте ничего дурного: это были не грабители. Это была все та же «трудовая-деловая интеллигенция». Хозяева часовых мастерских, руководители металлоремонта, пионеры палаточной торговли. Это был особый мир Москвы, со своими нравами, понятиями чести, привязанностями и, естественно, героями.

Теперь этого мира нет. Поэтому нельзя починить хорошие часы, быстро сделать ключи, которые бы открывали двери, сшить красивую кепку.

Но, кроме всего прочего, мир этот был невероятно интересен для человека, пытающегося разобраться в проблемах криминальной Москвы. В маленькие кабинеты заведующих мастерскими и директоров ателье стекалась потрясающая информация, которая процентов на восемьдесят оказывалась точной. Я уже сказал, что в этом мире были свои герои, но был и свой бог: камень, булыжник, розочка – драгоценные камни.

Однажды я зашел к своему приятелю Ефиму сделать запасные ключи. В его шестиметровой комнатке, гордо именуемой кабинетом, сидел вполне респектабельный человек в модном кожаном пиджаке. На столе лежали свежие калачи, открытая банка черной икры и, конечно, стояла хорошая бутылка.

– Знакомься, – сказал Ефим с гордостью, – твой коллега, Юра Брохин, сценарист, его фильм в Швейцарии приз получил.

Так я познакомился с этим странным человеком. И сколько я его знал, он не переставал удивлять меня. Прежде всего – своими связями. В круг его знакомых входили и крупные дельцы, и богатые (подчеркиваю это определение), процветающие деятели культуры, важные чиновники из Моссовета, ЦК, жены и дети членов Политбюро и сама Галина Леонидовна Брежнева.

Очень долго я не мог связать этих сановных людей с директорами (в штатном расписании они именовались мастерами) мелких ремонтных и пошивочных мастерских. Только потом я понял, что все эти скромные службы быта являлись местами, куда по неведомым каналам поступали драгоценные камни и валюта. А мой знакомый сценарист Юра оказался одним из крупнейших посредников между скромными лавочками в Столешниковом и роскошными домами, где проживала наша знать.

Как-то Юра Брохин, сильно выпив, что бывало с ним крайне редко, сказал мне:

– Вот когда напишу книжку, так это будут не ваши детективы. Я всех этих Брежневых, Гришиных, Мазуровых наизнанку выверну.

Сказал, сразу отрезвел, испугавшись. После этого разговора мы больше не виделись.

Я мельком разглядел его в аэропорту: он улетал в Израиль.

Много позже я узнал, что Юра, помимо всего прочего, был заметной фигурой в днепропетровской и харьковской блатной тусовке. А как-то меня встретил на улице товарищ, прилетевший из Нью-Йорка. Мы поговорили о том, как красиво загнивают наши идеологические враги, и распрощались.

– Слушай, – крикнул он мне в спину, – твоего знакомого там застрелили!

– Кого?

– Да сценариста Юру Брохина.

– За что?

– Не знаю, но любопытно другое: у него на столе лежал кейс, в нем было пятьдесят тысяч долларов, так их не взяли.

Обычная улица Оушн-Парквей в Бруклине. Она с виду не отличается от тысяч других в Нью-Йорке. Но на тротуарах русская речь перемешана с украинской мовой, а английский – с идиш. На лавочке, в нескольких шагах от подъезда, сидят женщины в пестрых халатах и тапочках. Ну совсем как в Одессе.

В этом доме на площадке пятого этажа был убит бывший ленинградский вор в законе Евсей Агрон. Много лет назад в Ленинграде, в ресторане гостиницы «Европейская», мой товарищ из ЛУРа показал мне маленького лысоватого человека в голубом териленовом костюме и сказал:

– Вот и твой будущий герой пришел.

– Кто это?

– Большая сволочь, Евсей Агрон, вор, мошенник и бомбардир. Хочешь покажу его дело?

– Конечно.

Но как-то не до лысого уголовника мне тогда было: я работал со страшным материалом – преступностью в блокадном Ленинграде. По сравнению с тем ужасом человек в голубом костюме казался просто мелкой уголовной шпаной.

А через двадцать лет я стоял у дома, где когда-то жил бруклинский мафиозо, наводивший безумный страх на лавочников-эмигрантов из Советского Союза. Но не Агрон интересовал меня: в этом же доме убили и Брохина.

Знакомые в Нью-Йорке рассказали мне, что Юра Брохин издал здесь книгу под названием «Сека», о каталах. Надо сказать, что сочинение это даже пользовалось некоторым успехом среди бывших советских граждан.

Ночью на Брайтон-Бич мы сидели в ресторане «Одесса» со старинным знакомцем по Москве, королем металлоремонта Ефимом, и он рассказывал мне о делах сценариста Брохина.

На следующий день я поехал на 47-ю улицу. Один ее квартал, между 5-й и 6-й авеню, знают ювелиры всего мира. Сюда поставляются драгоценные камни из ЮАР и Малайзии, из Гонконга и Амстердама. Эту улицу считают самой богатой в Нью-Йорке. Как мне сказали, ежегодный ее оборот составляет четыре миллиарда долларов.

Именно здесь лихие ребята с Брайтон-Бич открыли свое ювелирное дело. Почему здесь? Да потому, что один адрес магазина внушал почтение профессиональным ювелирам. Правда, брайтонские ребята не покупали камни у своих коллег из Амстердама. Камни и украшения им приносили в условленное место. Это были золотые изделия и бриллианты, которые беззастенчиво похищали эмигранты-служащие ювелирной компании «Жордине». За несколько лет жители Брайтон-Бич обокрали компанию на 54 (!) миллиона долларов. Кроме того, сюда сбрасывали награбленное ловкие одесские, московские, ленинградские налетчики. И тогда появился Брохин. В Америку часто приезжала его московская клиентура. Все те же чиновники и «члены семей». Им-то и устраивал бывший сценарист камни и украшения по цене ниже рыночной.

Той ночью Ефим сказал мне:

– Ты знаешь, Юра работал над книгой про наше высокопоставленное жулье. В ней он хотел рассказать о делах Гали Брежневой и других. Думаю, его убрал КГБ.

Конечно, на КГБ нынче модно валить все. В полиции люди, специально занимающиеся русской преступностью, сказали, что наверняка убийцу нанял Агрон. Но тогда меня не очень интересовало старое дело об убийстве Юрия Брохина. Меня интересовал след: нить, связывающая маленькие лавочки в Столешниковом, на Сретенке, на Покровке с домами, которые тогда именовались режимными.

Разлетелись по всему свету деловые люди из Столешникова переулка, а тут и перестройка подоспела. На каждом углу можно купить так искомую в те годы валюту, а золото и драгоценности незаконно, но совершенно спокойно вывозят тоннами на Запад. Документы подписывают вице-премьеры правительства.

Опустел Столешников. Разрушен его лукавый и веселый мирок.

А то, что построили на обломках, мы наблюдаем уже больше двадцати лет.

Страшные сказки Старого Арбата

Весна. Солнце. Арбат. Здоровенная вывеска – практически по всему фасаду: «Мир новых русских». Я не пошел в этот магазин. Зачем? Я никогда не принадлежал к этому «элитарному» слою. А главное – не хочу.

Итак, Арбат.

Конец апреля. Ощущение нереальности и буффонады, как на эскизах Сомова. Московский Монмартр из Арбата не получился. Поначалу набежали туда лохматые художники, украсили подоконники и стены домов работами, выкопанными из загашников мастерских, заиграли у театра Вахтангова веселые московские джазмены, запели доморощенные барды, а фотографы-пушкари готовы были сфотографировать вас с грустным медведем или обезьянкой с глазами мученика.

На этой улице можно было купить и продать все: Звезду Героя и орден Ленина, Георгиевский крест и немецкую медаль, генеральскую форму и куртку десантника. А в арках начали крушить лохов наперсточники, в переулках на скамеечках расположились солидные игроки в железку.

Монмартра не получилось. Просто появилась в Москве свободная зона типа махновского Гуляйполя на Украине во время Гражданской войны.

Но за всей видимой отвязанностью и анархией существовал твердый порядок. Улица и примыкающие к ней переулки были разделена на три сферы влияния. От «Праги» до дома № 12 территорию контролировали чеченцы, до театра Вахтангова – борцы, а дальше были охотничьи угодья солнцевских.

Такса была стандартная: четыреста баксов в месяц со стола или подоконника.

Каждого пятого числа появлялся сборщик податей и вежливо получал «зеленого друга» с художников и торговцев.

Видимо, бойцам их криминальные авторитеты приказали на этой культурной территории вести себя крайне интеллигентно, поэтому, если человек не мог в назначенное время отдать всю сумму, на него не наезжали и не «включали счетчик», просто объясняли, куда позже принести остаток долга.

Я тогда довольно часто бывал на Арбате, ходил среди художников, разыскивая акварели с видами старой Москвы. Это нынче наши уличные живописцы рисуют одни церкви, а тогда можно было найти весьма интересные работы. На Арбате торговали своими картинами несколько ребят, удивительно нежно и трогательно писавших старые московские переулки, осенние бульвары, загадочные проходные дворы. Цены у них были вполне приемлемые, и я купил несколько видов милых мне городских уголков.

Однажды я подошел к своему знакомому художнику Алику и не узнал его. Лицо его больше напоминало вчерашнюю пиццу.

– Что с вами?

И Алик нарисовал мне леденящую душу картину.

Два дня назад, пятого числа, к нему подошел новый сборщик солнцевских. Алик дал сто пятьдесят долларов и сказал, что остальные передаст, как и было раньше, через несколько дней «смотрящему».

Сборщик был молод и крепок. Видимо, из бывших боксеров. Он затащил художника в подворотню и отработал, как грушу в тренировочном зале. Уходя, он объявил, что «ставит его на счетчик».

Надо сказать, что в основном арбатские живописцы весом и статью разительно отличались от субтильного Алика, да и характер у них был весьма крутоватый. Они отправились к «смотрящему».

Тот понял, что дело плохо: народный бунт всегда страшен. Солнцевский посол сказал, что завтра же уладит это дело и никакого беспредела на своей территории не допустит.

В двенадцать, когда почти все художники были в сборе, в пешеходную зону въехал роскошный «ауди». Из машины вылез сам бригадир. Он выволок из нее беспределыцика, прилюдно избил его и заставил извиниться перед Аликом.

После этого бригадир объяснил художникам, что парень до этого работал в другом районе, по палаткам, а там нравы – «упаси, бог», и пообещал, что больше никаких эксцессов не будет.

Кстати, так и случилось, и многие художники, перешедшие после разгона арбатской торговли в 1994 году на Крымскую набережную, с тоской вспоминают прежние порядки.

Нет, не получилось из Арбата российского Монмартра. Он стал прибежищем залетных катал, наркоманов и карманников.

Но было и другое. На моей памяти в Москве было четыре деловых района: Столешников переулок, промышлявший золотом и камнями; Сретенка и близлежащие переулки – прибежище скорняков и меховщиков; Кузнецкий мост – марки и книжные раритеты; Арбат – подпольный центр столичного антиквариата.

Улица была многолетним местом встреч крупных антикварных дельцов. После смерти Сталина, когда ресторан «Прага» вновь стал местом «общественного питания» (до этого там находился оперативный штаб охраны сталинской трассы), антикварные короли собирались в элегантном кафе «Прага» на первом этаже. Потом, в 62-м году, открыли кафе «Московское», и они переместились туда.

Сегодня очень много говорят о коррупции и срастании криминала с властью, а произошло это очень давно, как только красный комиссар, закованный в кожу, начал обживаться в Москве. Жених он был выгодный по тем несладким временам, поэтому от московских барышень отбою не было. И тогда комиссар снимал кожу и шил костюм у Лукова или Альтшуллера: были в те далекие годы нэпа известные московские портные. Ну а дальше начиналось падение в мелкобуржуазную трясину.

Квартира, мебель, ковры, картины на стены, вазы Грачева и Фаберже – так сковывалась тонкая, но необыкновенно прочная цепочка, соединяющая номенклатурные квартиры с антикварами, меховщиками, золотишниками.

В те годы именно Арбат определял стоимость живописи, скульптур, работ известных ювелиров. Надо сказать, что и сегодня он диктует цены и определяет спрос.

Не надо думать, что это честное и красивое занятие. За многими прекрасными вещами тянется такой кровавый след, что может перевесить любую бандитскую разборку.

На несостоявшемся Монмартре стали возникать антикварные лавки. Но солидного покупателя не было. Да и кто пойдет приобретать редкую вещь на улицу, ставшую зоной беспредела! Уж на какие кнопки нажали короли антиквариата – я не знаю, но 19 апреля 1994 года появилось историческое постановление «О запрете торговли на улице Арбат».

Прочитав сей документ, начальник 5-го отделения милиции почувствовал прилив радостной энергии и за три дня очистил улицу от художников, мелких торговцев и иного антиобщественного элемента.

Надо сказать, что мудрое это постановление не отвадило всевозможных разбойников от столь привлекательной улицы.

Сегодня на Арбате и в его переулках отремонтированы многие старые дома, из которых выселили коренных жителей этого славного московского места и выстроены новые хоромы для нынешних чиновников и нуворишей. А совсем недавно район поражал необыкновенным количеством пустых домов. В них селились бомжи, московские хиппи и наркоманы. Ходить поздним вечером по Кривоарбатскому, Афанасьевским, Власьевским переулкам было небезопасно.

Я уже упоминал грустного медведя – собственность фотографа-пушкаря. Исчез фотограф, исчез медведь, обожавший булочки и конфеты…

Как-то я шел довольно поздно из нового ВТО домой. Фонари в переулке горели через один. Дома пугающе смотрели выбитыми окнами. Скажу сразу: у меня не было никакого настроения встречаться с милыми московскими хиппи или наркоманами. Проходя мимо арки дома № 4 по Кривоарбатскому, я услышал странный рык, обернулся и глазам не поверил: на меня из темноты арки надвигался здоровенный медведь. Описывать свое состояние я не буду – как-то неудобно. Скажу одно: годами наработанный имидж решительного человека практически испарился. Но медведь не собирался бросаться на меня. Он рычал и приплясывал на месте.

– Не бойся, старичок! – услышал я знакомый голос, и в арке появились мои знакомые художники Алик и Боря. – Не бойся, это же Леша.

Леша – тот самый медвежонок, который вместе с фотографом честно зарабатывал деньги. Борис подошел к Леше. Тот встал на задние лапы и, как кот, потерся о его плечо.

– Откуда он у вас?

– Да, Фима, гад, – сказал Алик, – когда его с Арбата поперли, решил его усыпить, а мы выкупили, договорились с ЖЭКом, теперь кантуется в пустой квартире вместе с нами. А вечерами мы его на прогулку выводим.

Через год я встретил Алика на Крымском валу, и он рассказал мне, что мастерскую в Кривоарбатском у них отобрали, дом начали ремонтировать и Лешу купил за большие деньги «новый русский», и теперь медведь вроде охраняет его дачу.

Мы привыкли отождествлять Арбат с песнями Булата Окуджавы, с милыми зелеными дворами, гитарами, радиолами, Леньками Королевыми.

Теперь этого района нет. И уже никогда не будет. Мои друзья, а их было много, жившие на Арбате, разъехались по разросшейся Москве. Кто попроворнее – сумел уцепиться в центре, остальные осваивают новые районы, сплошь набитые «лимитой».

Нет того Арбата, нет кинотеатра «Юный зритель», куда мы бегали в десятый раз смотреть «Остров сокровищ» или «Джульбарс».

Нет тихих букинистических магазинов, где часами можно было копаться в старых журналах. Исчез старый кинотеатр «Наука и техника». В нем на дневных и вечерних сеансах показывали фильмы о научных подвигах Лысенко или академика Лепешинской, а последний сеанс иногда отдавался под безыдейные фильмы, на титрах которых было написано: «Этот фильм взят в качестве трофея частями Красной армии».

Но что это были за фильмы! «Восстание в пустыне», «Индийская гробница», «Воздушные акробаты», «Артисты цирка», «Путешествие будет опасным», «Судьба солдата в Америке».

С раннего утра выстраивалась огромная очередь страждущих, чтобы достать билеты. Мы бы занимали очередь и ночью, но это было нереально.

С двадцати трех часов Арбат был фактически закрыт. Точно в это время на улицу выходили люди, которых мы звали «топтунами». Одеты они были одинаково, в зависимости от сезона: летом, несмотря на жару, – в синих бостоновых костюмах, осенью и весной – в серых коверкотовых кепках и таких же плащах, зимой – в черных пальто с каракулевыми воротниками и таких же шапках.

Становились они вдоль всего Арбата, на «расстоянии визуального контакта и голосовой связи». Так было предусмотрено инструкцией начальника охраны правительства генерала Власика.

Тогда я не знал, что верхние этажи и чердаки домов занимали снайперы и пулеметчики.

Арбат был одним из участков дороги сталинского кортежа на ближнюю дачу.

У замечательного поэта Бориса Слуцкого есть даже стихи об этом. Я цитирую их по памяти, поэтому прошу простить, если ошибусь, но главное в них – суть.

Бог ехал в пяти машинах,

Было серо и рано,

В своих пальтишках мышиных

От страха тряслась охрана.

С перепуганной охраной вождя мне пришлось столкнуться при обстоятельствах вполне экстремальных.

В те годы джаз в стране был запрещен. Люди в ресторанах танцевали под бодрые песни наших композиторов.

Была одна отдушина – так называемые «ночники», их устраивали в заштатных клубах, солидном Доме ученых и Доме журналиста. Вот туда-то наша компания и бегала. Там играл известный ударник Боря Матвеев, король саксофона Леня Геллер, чудесные аккордеонисты и трубачи.

«Ночники» заканчивались соответственно названию, а потом я провожал свою девушку Марину в ее Николопесковский переулок. Мы шли по Арбату сквозь строй топтунов, которые провожали нас бдительным взглядом.

«Ночники» в Доме журналиста одно время устраивались регулярно по субботам. Бойцы «девятки» к нам привыкли, и некоторые даже одобрительно подмигивали нам.

Однажды, под Новый, 1952-й год, я провожал Марину, крутила поземка, ветер нес в спину колючий снег. Было четыре утра. До заветного переулка оставалось совсем немного. Внезапно из-под арки выскочили несколько здоровых парней, скрутили нас и затолкнули в подъезд дома. Я даже среагировать не успел.

– МГБ. Не дергайся.

В подъезде стоял, прислонившись к стене, полковник в форме Министерства государственной безопасности и несколько офицеров со странными автоматами.

Потом, в училище, я узнал, что это английские «стэны».

Мы стояли минут десять. На улице проревели автомобильные моторы.

– Ну, – полковник облегченно вздохнул, – вы что шляетесь по ночам?

– Гуляем.

– Не гулять надо, а к зимней сессии готовиться, товарищи студенты. Идите и забудьте о нашей случайной встрече.

После проезда кортежа вождя топтуны весело отправились в нынешний ресторан «Прага», который был тогда ихштабом и столовой.

Днем на Арбате ничто не напоминало об опасной ночной работе рыцарей щита и меча. По улице ходил «солидняк». Коллекционеры и антиквары. Украшение московской «трудовой-деловой» интеллигенции слеталось в знаменитую антикварную комиссионку.

Это было самое известное место в Москве. Начало ее славе положили, безусловно, репрессии 30-40-х годов. Сюда отдавало ФПУ НКВД картины и предметы антиквариата, изъятые при обысках и арестах.

Но наиболее солидные поступления пришли в голодные военные годы. Московские старожилы несли сюда семейные реликвии и подлинники известных мастеров.

Покупать все это могли только те, кто получал правительственные пайки, и спекулянты с московского черного рынка.

Потом был знаменитый 47-й год, год девальвации денег, и, как мне рассказывали, магазин почти опустел.

Ну а потом магазин заполнился хорошими работами.

Мне довелось бывать в домах собирателей картин – не коллекционеров, а именно собирателей, то есть тех людей, которые не продают и не обменивают приобретенные картины.

В квартире известного оперного певца я увидел поразительной красоты портрет работы Брюллова, нестеровского «Отрока», необыкновенные парижские работы Коровина. Большинство этих картин он прибрел в магазине на Арбате. Кстати, после смерти он завещал свое прекрасное собрание Третьяковской галерее, и там нынче экспонируются эти работы.

В 50-е годы Москва начала богатеть. Вовсю расцвел теневой бизнес. Деляги и торгаши начали вкладывать деньги в искусство. Но картины интересовали их в меньшей степени. Им всем хотелось приобрести нечто более реальное: золотые и серебряные изделия Фаберже. А если есть спрос, то есть и предложение.

Мне рассказали оперативники, что человек по фамилии Рывкун в голодные блокадные ленинградские дни выменял на хлеб и сало невесть как попавшие к одному коллекционеру клейма Фаберже. Долго он не мог найти им применение, а потом разыскал несколько талантливых художников, и они начали делать собственного Фаберже.

Продукция расходилась, как горячие пирожки в голодный год. Особенно велик был спрос в Грузии и Азербайджане. Мастера работали прекрасно, определить подлинность работы могли только многоопытные искусствоведы.

Понемногу фирма Рывкуна начала сдавать свою продукцию в знаменитый магазин на Арбате. Вот там-то и были классные эксперты, но, видимо, их просто взяли в долю.

Дело кончилось трагически. Со слов одного из крупных чинов КГБ я узнал следующее.

ЦК КПСС готовил подарок какому-то иностранному гостю, видимо, как я понял по намекам, самому Арманду Хаммеру. Управление делами выделило средства, и на Арбате приобрели не очень дорогую, но вполне пристойную вазу работы Фаберже.

Подарок вручили. Гость благополучно отбыл «за бугор», а через некоторое время до главы партии докатились слухи, что ваза-то хоть и красивая, но – фуфель.

Такое простить было невозможно. В комиссионку нагрянула совместная бригада КГБ и ОБХСС, работали быстро и споро. Посадили всех, кого могли. Но монарший гнев не утихал. Хрущев приказал стереть с лица земли воровскую малину. Приказ выполнили точно и в срок. Старинный особняк размолотили клин-бабой. Улица стала похожа на челюсть с выбитым зубом. Лет двадцать мы ходили мимо этих печальных развалин…

Но давайте вернемся на сегодняшний Арбат.

Сначала мне хочется вспомнить Мюнхен, русский антикварный магазин, недалеко от Ратушной площади.

Мы сидели с хозяином, давним моим московским знакомым, и пили кофе. В кабинет осторожно протиснулся дорогой соотечественник с большим кейсом.

– Русским серебром интересуетесь?

– Конечно. А что у вас?

– Фаберже, – гордо сказал визитер.

– Не надо, – резко ответил мой приятель.

Когда владелец серебра ушел, мой товарищ разъяснил эту пикантную ситуацию.

– Ты понимаешь, есть канал из России, по которому гонят сюда туфтового Фаберже. Главное, работы-то отличные; продавали бы просто как новодел, был бы отличный спрос и деньги неплохие получили бы. Нет, им обязательно Фаберже нужен. У вас весь Арбат этим завален.

Откровенно говоря, ничего подобного я в арбатских магазинах не видел.

Замечательные ребята из спецотдела милиции, работающие на этой территории по антиквариату, рассказали мне, что по сей день, как и раньше, сюда стекаются краденые ценности. Совсем недавно они провели остроумную оперативную комбинацию и задержали людей, ограбивших Петербургский артиллерийский музей. Они привезли на продажу в столицу драгоценные доспехи и драгоценный старинный меч. В маленьком кафе, рядом с культурным центром независимой Украины, я сижу с человеком, который знает практически все об антиквариате.

– Сюда приходит много хороших вещей, но, как ты понимаешь, не все оседает в магазинах. Здесь работает целая бригада бойцов, а во главе стоит один грузинский авторитет. Он сейчас живет в Париже.

– Фамилию можешь назвать?

– Нет.

– Кличку?

– Тоже нет. Да и тебе не советую глубоко влезать в это дело. Понимаешь почему?

Я понял, и мы, допив кофе, пошли пройтись по залитому солнцем Арбату.

Он разительно не похож на улицу моей юности. Но это же не главное. Мимо нас проходят компании совсем молодых ребят, они заходят в летние кафе, заказывают пиво. Им хорошо и весело в этот солнечный день. Они не видели топтунов, не знают о том, что здесь пролегал путь сталинского кортежа. Им хорошо на этой улице, потому что она – их данность.

У японцев есть отличная пословица: «Прошлого уже нет, а будущего может не быть, надо жить сегодняшним».

Тверской бульвар

У каждой власти свое понимание прекрасного. При Великом вожде всех народов в Москве меняли памятники.

Мудрого, грустного Гоголя, сидящего в кресле, работы знаменитого скульптора Андреева, заменили на подтянутого, похожего на маршала писателя, жизнеутверждающе глядящего в перспективы московских улиц.

Сходство с военачальником Николаю Васильевичу придал его творец – академик Академии художеств Николай Томский, специализировавшийся на скульптурных портретах крупных военных.

Одно время карающая рука советского изобразительного искусства занеслась над опекушинским Пушкиным. Товарищу Жданову не понравилось минорное настроение великого поэта. Слишком грустно глядел он на творения рук наших веселых современников.

Много лет спустя замечательный историк Иван Алексеевич Свирин показал мне несколько рисунков проекта памятника Пушкину – ничего более чудовищного я в своей жизни не видел.

Но умер Жданов, и «дело Пушкина А.С.» в ЦК ВКП(б), видимо, закрыли, а замечательный памятник работы Александра Михайловича Опекушина временно оставили в покое.

Он стоял, открывая Тверской бульвар. Похоже, в генах москвичей был заложен импульс, заставлявший их назначать свидания у этого памятника. Начиная с двенадцати часов дня до позднего вечера у памятника толпились мученики свиданий.

Площадь перед Пушкиным была не очень большой, поэтому «часовые любви» стояли частенько практически плечом к плечу.

Но радетели новой социалистической культуры не оставляли великого поэта в покое.

Как сейчас помню, я встретился со своей барышней Леной у знаменитого памятника, потом она заболела гриппом, и только через неделю мы вновь договорились о свидании на старом месте. Пришли – а памятника нет: переехал он на другую сторону улицы Горького. И сразу осиротел Тверской бульвар.

Московский острослов, поэт Михаил Светлов, дал свое объяснение этому масштабному акту.

На доме на углу улицы Горького и Тверского бульвара поставили фигуру советской балерины.

– Вы знаете, – говорил Светлов, – почему Пушкин стоит с опущенной головой? Не хочет заглядывать под юбку комсомолке, стоящей на крыше дома. Правительство пожалело его и перенесло на другую сторону.

Это случилось в 1950 году.

Тверской бульвар, смирившись с расставанием, продолжал жить, как и прежде, радуясь, что ему пока оставили памятник Тимирязеву.

Перенос памятника великому поэту не повлиял на прекрасную привычку московского бомонда гулять по самому зеленому бульвару.

В городе тогда, надо сказать, военных было больше, чем сегодня, но начиная с 1947 года они старательно обходили Тверской бульвар. Все дело в том, что легендарный конник Гражданской войны генерал-полковник Ока Иванович Городовиков в том далеком году вышел в отставку и катастрофически скучал. После завтрака он выходил на бульвар и в сопровождении несчастного адъютанта, которого за ним закрепили на всю оставшуюся жизнь, совершал пешую прогулку.

Я очень хорошо помню его. Невысокого роста, в длинной зеленой бекеше с каракулевым воротником и золотыми генеральскими погонами, он шел чуть враскорячку, с особым кавалерийским шиком, отсчитывая каждый шаг звоном шпор. На голове лихо сидела папаха.

Генерал зорко поглядывал по сторонам, выискивая глазами несчастных солдат или курсантов. Впрочем, офицерам тоже доставалось от него.

Заметив жертву, генерал подзывал ее к себе. Особенно он любил разбираться с учащимися военных спецшкол и заставлял их несколько раз проходить мимо себя строевым шагом.

Услышав зычный голос лихого конника, со всех концов бульвара сбегались посмотреть на это зрелище гуляющие: редкое развлечение, прямо как смена караула у Мавзолея.

Я обратил внимание на то, что многие московские места были какими-то незримыми нитями тесно связаны с политическими преобразованиями, происходившими в стране.

После смерти Сталина Тверской бульвар немедленно освободился от ночных сторожей. Раньше вместе с темнотой на аллеях появлялась группа одинаково одетых молодых людей, которые не особенно скрывали свою принадлежность к мощному братству МГБ. Любимым их занятием было пугать влюбленных, расположившихся на лавочках.

Только ты начинаешь целоваться с любимой девушкой, как за спиной раздавалось деликатное покашливание и веселый голос спрашивал:

– Гражданин, прикурить не найдется?

Но их присутствие напрочь исключало любые криминальные действия на Тверском бульваре. Он заслуженно приобрел в Москве славу самого спокойного места, и сюда сбегались парочки со всего центра. Они объяснялись в любви, не зная, что их счастье охраняет сама государственная безопасность.

Что делали топтуны на воспетом Есениным бульваре? Все оказалось просто: Тверской бульвар был трассой, по которой сам Лаврентий Павлович Берия возвращался в свой особняк на улице Качалова.

Приход к власти Никиты Хрущева с его командой, вполне естественно, послужил началом грандиозной чистки правительственного аппарата. Чиновников выгоняли со службы безжалостно и быстро. И если при Брежневе опальным «вождям» оставляли квартиры, а иногда и казенные дачи, то Никита Сергеевич карал сурово и беспощадно.

Бывшую номенклатуру выселяли из элитных – по тем временам – квартир, и они бежали в Моссовет за ордерами на новую жилплощадь.

Но начальник, хоть и бывший – все же начальник. Поэтому новые квартиры им предоставлялись в тихом центре, то есть в районе Бронных, Тверского бульвара и многочисленных переулков Никитских ворот.

Это место вообще стало в Москве заповедным. Со временем здесь начнут беспощадно рушить прекрасные особняки и доходные дома и на их месте возводить кирпичные безликие жилища новых государственных чиновников высокого ранга. Но в те годы Тверской бульвар был местом прогулок представителей поверженной власти.

После того как улицы города перестали именоваться чьими-то трассами и Тверскому бульвару вернули его прежнее предназначение, летом он превращался в мужской клуб.

Начиная часов с двенадцати сюда сбегались все пенсионеры. Это, кстати, тоже заслуга постсталинских преобразований, потому что тогда не существовало пенсионного возраста и на пенсию уходили или инвалиды, или глубокие старики.

Итак, пенсионеры занимали лавочки и бульвар превращался в «игорный дом». Гремели кости домино. Зычные выкрики: «Рыба!» заставляли вздрагивать мирных прохожих. Рядом лихие старички с руками, синими от татуировок, «шпилили» в картишки.

Самые солидные располагались в тихой части бульвара – это было место шахматистов.

А по аллеям степенно гуляли «бывшие». У них сохранились еще пальто и костюмы, пошитые в спецателье, по ним, словно по погонам, они точно определяли, на каком номенклатурном уровне состоял в свое время изгнанник из рая закрытых продуктовых распределителей.

Они не играли с населением, они совершали свой променад, обсуждали новую власть и ждали. Среди них было много узнаваемых людей, чьи портреты в свое время печатались в газетах и журналах, мелькали в кадрах кинохроники.

Телевидение в те годы практически не влияло на умы электората. Обладатели телеприемников КВН-49 и их соседи смотрели на голубом экране в основном фильмы и спектакли.

Солидные люди, погуляв немного, направлялись к славному кафе, стремительно построенному в конце бульвара, неподалеку от памятника Тимирязеву. Здесь они пили кофе, ели мороженое и матерно ругали Никиту Хрущева за неправильную экономическую политику, особенно за освоение целины. Как ни странно, бывшие номенклатурщики оказались правы: целина не накормила страну, она даже не оправдала тех денег, которые вложили в подъем сельского хозяйства будущего независимого Казахстана.

Я достаточно долго проработал в Целинном крае и сам видел, как в нечеловеческих условиях молодые ребята, приехавшие со всей страны по комсомольским путевкам, добивались рекордных урожаев и как большая часть его гибла, поскольку старые маломощные элеваторы не справлялись с таким количеством зерна.

Но местные и московские партийные лидеры докладывали «дорогому Никите Сергеевичу» (так в те годы назывался документальный фильм) о рекордных урожаях, и он был счастлив. Все, кто пытался рассказать правду о великой аграрной «панаме», немедленно становились врагами развитого социализма. Даже я получил достаточно жестокий урок.

Так уж исторически сложилось, что Тверской бульвар выводил нас, словно знаменитого витязя на картине Васнецова, к камню: «Налево пойдешь… Направо пойдешь…»

Правда, ничем страшным этот перекресток не угрожал. Наоборот, именно отсюда можно было попасть «в пучину чувственных удовольствий», как любит говорить мой друг кинодраматург Володя Акимов.

Пойдешь налево – попадешь в потрясающую шашлычную, пойдешь направо – попадешь в замечательный ресторан ЦДЛ, а если прямо пойдешь – в роскошную пивную Дома журналиста.

Мы назначали встречи в кафе на Тверском. Летом сидели за столиками прямо под деревьями (ну чем не Париж?!), а зимой – в небольшом чистеньком зале.

Буфетчица Наташа выдала мне страшный секрет – Московский трест ресторанов открыл эту точку по просьбе разжалованных номенклатурщиков, поэтому здесь всегда хорошие закуски, кофе, мороженое и, конечно, коньяки и вина. Слух об этом славном и тихом местечке медленно расползался по окраинным улицам, и сюда начали забегать разные центровые люди.

Несколько раз я столкнулся там со своим старинным знакомым Ильей Гальпериным. Я познакомился с ним, когда он заведовал маленьким магазинчиком, торговавшим всевозможной галантереей в проезде Художественного театра. Илья тогда был королем дефицита. Все дело в том, что страна, усиленно строившая социализм, не обращала внимания ни на какие бытовые мелочи. И вдруг в городе появилось достижение просвещенной Европы – мужские носки на резинках, которые носят нынче все, и венгерские полуботинки на пряжках.

Столичные пижоны находились в крайнем возбуждении. Вот тогда-то мой сосед, знаменитый московский вор Леня Золотой, отвел меня к Илье Гальперину, и я стал счастливым обладателем нескольких пар вожделенных чехословацких носков.

С той поры у нас с Ильей сложились вполне добрые отношения, мы часто виделись в ресторане «Аврора», в танцзале гостиницы «Москва».

А однажды в «Савое» мы отбили его от разгулявшейся компании каких-то татуированных мужичков, желавших прямо из кабака похитить его очаровательную жену Валю.

Потом у меня, как пишут военные журналисты, начались суровые армейские будни, и появился я в Москве не скоро.

Но, выдвинувшись на место постоянной дислокации, я отправился праздновать начало новой жизни в ресторан «Метрополь». Только мы сделали заказ, как официант принес нам вазу с фруктами и весьма модное в то время крымское вино «Красный камень».

– Вам прислали, – сообщил он.

– Кто?

Официант доверительно показал мне глазами на столик у фонтана, за которым весело улыбался Илья. Но не дефицитное модное вино поразило меня, не встреча со старым знакомым. Нет. Меня поразила его спутница. Рядом с Ильей сидела московская красавица Ляля Дроздова, бывшая любовница Лаврентия Берия и мать его дочери.

Много позже Илья, встретив меня на премьере «Декабристов» в «Современнике», затащил к себе на улицу Горького. Время уже было позднее, Гальперин со своими, мягко скажем, сослуживцами уселся играть в карты, а я с любопытством следил, как по столу передвигались здоровенные пачки денег. В два часа ночи все проголодались, и хозяин позвонил в закрытый для всех ресторан «Арагви». Через полчаса прибыли официанты и накрыли шикарный стол.

Красиво умели отдыхать московские цеховики. А Илья Гальперин был в те годы одним из руководителей крупнейшего в стране подпольного трикотажного дела. О размахе его я узнал позже.

А тем августовским днем Илья, закончив разговор с молодым человеком, явно партийно-руководящего вида, сел ко мне за стол, залпом выпил бокал «Боржоми» и сказал:

– Сколько этих падл ни корми, как до дела доходит, они сразу в кусты. Сколько они с меня бабок получили… Но ничего, если меня прихватят, я о них молчать не буду.

А потом грянуло знаменитое «трикотажное дело». Оно было настолько крупным, что режиссер Василий Журавлев, порадовавший нас когда-то фильмом «Пятнадцатилетний капитан», снял пугающую киноленту под названием «Черный бизнес». Чего только не было в этом кинополотне! Но все-таки отсутствовало главное – связь теневиков с партийным и карательным аппаратом.

Во главе дела стоял некто Шая Шакерман, его мать приходилась родной сестрой знаменитому одесскому налетчику Мишке Япончику, известному всем по «Одесским рассказам» блистательного Исаака Бабеля как Беня Крик. Племянник исторического персонажа закончил Первый медицинский институт, но клятву Гиппократа не выполнил и сразу же подался в бурное артельное море.

Вместе с Борисом Райфманом и Ильей Гальпериным они переоборудовали картонажные мастерские Краснопресненского психоневрологического диспансера, которые выпускали безобидные и неприбыльные футляры для градусников, в мощный трикотажный цех. Но подобное производство – это прежде всего сырье и оборудование.

Обратите внимание: все это происходило не в период «застоя», а при грозном борце с Пастернаком, а позже с абстракционистами Никите Хрущеве.

Для расширения дела потребовались новые площади. Взятку отгрузили в МГК КПСС.

За сто тысяч рублей союзный министр, фамилию которого я до сих пор не могу узнать, хотя можно легко догадаться, распорядился отгрузить «психам» вязальные и швейные машины, закупленные в ФРГ совсем для другого предприятия. За деньги номенклатурные борцы снабжали цеховиков дефицитным, строго фондированным сырьем в огромных размерах, из-за нехватки которого чуть не остановились государственные текстильные фабрики.

Впрочем, работать без надежной милицейской крыши в те годы, как и сегодня, было невозможно.

Ежемесячно в саду «Аквариум» на площади Маяковского Шакерман встречался с четырьмя офицерами с Петровки. Это был выплатной день. Старший получал пятнадцать тысяч, остальные – в зависимости от должности – десять, семь с половиной и пять тысяч рублей. По тем временам это были громадные деньги.

Я знаю фамилии этих офицеров, но не называю их специально – семьи жалко. Хочу сказать, что старший из них получил от деловых к моменту ареста миллион рублей.

Наша встреча с Ильей Гальпериным в тот день оказалась последней. По случаю того, что у всех арестованных совокупно было изъято полторы тонны золота, их, естественно, расстреляли.

Суд, конечно, был закрытым. На скамье подсудимых сидели только коммерсанты. Ментов судили отдельно, а госпартпокровители, снятые с постов, влились в ряды фланирующих по Тверскому бульвару. Уже тогда, как и сегодня, их освобождали от уголовной ответственности за содеянное.

* * *

Однажды мы шли по бульвару с моим другом, замечательным сыщиком Игорем Скориным.

На скамейке напротив Театра имени Пушкина на солнышке сидел человек и читал газету.

– Хочешь познакомлю с забавным персонажем?

– Хочу.

Мы подошли к скамейке.

– Здравствуйте, Борис Ильич, – улыбнулся Скорин.

Человек отложил газету и почтительно поднялся:

– Здравствуйте, Игорь Дмитрич.

– Отдыхаете?

– Я слышал, вы тоже?

– Пенсионер.

– И я на заслуженном отдыхе.

– Пенсию из общака платят?

– Как придется, Игорь Дмитрич. Завтра в Сочи улетаю, отдохнуть надо пару месяцев. А вы как?

– Поеду рыбу ловить.

– Ловить – ваша специальность.

– Ну, будь здоров, Борис Ильич.

Когда мы отошли, Скорин сказал:

– Это знаменитый Боря Грач. Борис Ильич Грачевский.

– Мошенник?

– Это ты по одежде определил? Нет. Этот мужик стоит за многими крупными делами, он – сценарист: пишет планы налетов.

– Прибыльное дело?

– Золотое.

Здесь я хочу немного рассказать о человек, ставшем прототипом героя моего романа об уголовном розыске во время войны – Игоре Скорине. О его последнем деле. О том, как он выиграл, а потом проиграл свою войну с коррупцией.

* * *

В милицию Игорь Скорин попал по комсомольскому набору, со второго курса сельхозинститута. Видимо, из уважения к столь фундаментальному образованию – в те годы в милиции семилетка почти приравнивалась к университету – его сразу же сделали оперуполномоченным и нацепили в петлицы «шпалы». Именно с этого зимнего дня 1937 года и начался отсчет тридцати лет, пяти месяцев и двадцати дней службы в уголовном розыске.

Скорину было всего сорок девять лет, когда его с почетом уволили из милиции. Ему улыбались, превозносили его засдуги, особенно военные. Сетовали, что раны мешают работать. Вручили грамоту в сафьяновом переплете, подарили хорошее ружье и именные часы.

В сорок девять лет уходил в отставку полковник милиции, начальник Уголовного розыска города Фрунзе, нынешнего Бишкека, столицы Киргизии. Уходил, не дослужив отведенных по закону шести лет.

А за три года до этого дня был ограблен и зверски убит инженер Оманов. Ко дню приезда Скорина во Фрунзе преступника нашли и приговорили к высшей мере. Но вот почему-то Верховный суд СССР отправил дело на доследование, что слуается крайне редко, почти что никогда. И дело вновь вернулось в прокуратуру Фрунзе, вновь зашустрили по городу оперативники, исполняя план оперативно-разыскных действий, намеченных следователем, и, вполне естественно, оперативная разработка по делу легла на стол начальника угрозыска города. Не требовался даже столь долгий опыт работы, как у Скорина, чтобы определить, что дело обвиняемому просто «пришито».

И Скорин пошел в тюрьму. Невозможно воспроизвести через много лет первый разговор с человеком, ожидавшим смерти. Скорин помнил только его глаза, потерявшие надежду. Они смотрели как-то иначе: казались большими и бездонными. Потому что человек, много месяцев ожидавший смерти, видел такое, что недоступно обыкновенным людям.

Как легко зажечь надежду в этих глазах! Но как чудовищно трудно выпустить на свободу невиновного. Скорин добился освобождения и отмены приговора.

Он работал в милиции много лет, сам был винтиком огромного, сложного механизма, именуемого машиной законности. Он знал, как эта машина порой бывает беспощадна к своим.

Итак, по одну сторону полковник Скорин и несколько оперативников, по другую – аппарат республиканского МВД, прокуратура, партийные власти.

Уже тогда в республике буйно начало расцветать все то, что позже мы легко назовем застойными явлениями. А на самом деле закончился процесс сращивания уголовной преступности с партийным и карательным аппаратом. Вот в чем и были-то главные последствия периода сталинского беззакония.

Да, они установили преступника. Но установить – одно, а предъявить обвинение – совсем другое. Убийство совершил сын одного из руководителей республики. Скорина запугивали, взламывали сейф в его кабинете в поисках разыскного дела, тайно обыскивали квартиру, пытались спровоцировать взятку. В ход был пущен весь набор средств.

А потом нашли самое простое: медицинская комиссия, старые раны и болезни, заключение врачей и почетная отставка.

* * *

Боря Грач всплыл в разговорах с сыщиками через несколько лет по делу об ограблении Давида Ойстраха. Всплыл, но, как всегда, участие его доказано не было.

Об этом ограблении написана целая библиотека детективов, поставлены фильмы, в которых показано, как мучительно и сложно сыщики выходили на след преступников. А я хочу рассказать вам другую историю.

Отдыхал на сто первом километре после очередной отсидки вор-домушник Никонов, и случилась с ним лирико-драматическая ситуация. Влюбился он в местную врачиху, даму весьма красивую. Но она отвергала его попытки, и он решил поразить ее своим размахом. А для этого, как известно, нужны деньги. Тут, как говорили, и сошлись интересы Никонова и Бори Грача.

Музыкант был в отъезде, в подъезде дома шел ремонт, посему бдительная вахтерша потеряла счет мужикам в рабочих робах, снующих по лестнице.

Надело Никонов пошел с младшим братом. Умело отключил охранную сигнализацию, спокойно вскрыл двери. Освоился в квартире, разыскал все потаенные места, взял огромную сумму в валюте и советских деньгах, целую кучу драгоценностей, заодно и дорогой магнитофон. И братья-разбойники покинули квартиру.

Так бы и ждали сыщики, пока у перекупщиков и в комиссионных магазинах всплывут похищенные вещи, чтобы выйти на ушлых урок, но все оказалось значительно проще. Несмотря на строжайший запрет старшего брата, Никонов-младший с товарищем еще дважды посещал квартиру знаменитого музыканта, и во время одного из визитов выронил из кармана ручной эспандер, на котором была выжжена его фамилия. Вот этот-то эспандер и дал следствию возможность стремительно выйти на ворюг.

Отработав фамилию, сыщики установили, что в «зоне сотке» проводит свои дни вор-домушник с такой же фамилией. Выяснили его связи и вышли на младшего брата-качка. Решили посадить им на хвост наружку. Возглавил эту часть операции мой старый друг, тогда полковник, Эдик Айрапетов.

Наружное наблюдение дало невероятные результаты. На второй день Никонов-младший с другом отправились в валютный магазин «Березку», где за доллары купили ондатровые шапки. Оперативники еле успели предупредить сотрудников КГБ, несших в этом опасном месте нелегкую службу, чтобы они не повязали пацанов на выходе.

А старший брат, подогретый дорогими напитками в вокзальном ресторане, дождался на улице красавицу врачиху и, вынув из кармана дорогие кольца и браслеты, предложил ей руку и сердце.

Гордая дама отказалась.

Тогда – в лучших традициях – Никонов бросил драгоценности на землю и втоптал их в грязь каблуком.

Когда пара разбежалась, оперативники выковыряли украшения из грязи и без труда определили, у кого они украдены.

А дальше – как обычно: задержание, следствие, суд.

Вот и вся история, только в ней нет скрипки Страдивари.

Я иду от Никитских к Пушкинской по Тверскому бульвару. Не играют больше в домино и шахматы на скамейках веселые местные люди. Исчезли. Отправились жить в Митино или за Кольцевую дорогу.

Теперь в их домах расположились фирмы, которые ничего не производят, и банки с ограниченной уголовной ответственностью.

Москва вплывает в новый век. А какой он будет – посмотрим. Конечно, хочется, чтобы он стал хоть немного добрее к нам.

Цветные сны на Патриарших прудах

Я люблю приходить сюда рано утром в выходные дни. Сидеть на лавочке, курить, смотреть, как по пруду лениво плавают белые птицы.

Сквер пуст. Окрестные мамы еще не вывезли на аллеи коляски, пенсионеры еще пьют свой утренний кефир, вездесущие центровые пацаны еще крепко спят, намаявшись за день.

Нависла над прудом терраса летнего ресторана; великий баснописец лукаво смотрит на пробуждающиеся Патриаршие.

Какой же маленький пруд! А когда-то он казался огромным. Но тогда все виделось в увеличенных масштабах, потому что мы были маленькими. Мы приходили сюда зимой кататься на коньках. Была война, но все же лед на Патриарших, вернее, Пионерских прудах был очищен от снега. Мы собирались на каток, как в опасную экспедицию. Шли по крайней мере втроем: местные пацаны, как и нынешние братки, защищали свою территорию. Они могли отобрать коньки, сорвать шапку, поэтому мы опускали «уши» и завязывали их под подбородком. На самом катке драк практически не было. Тем не менее мы катались кучкой, внимательно наблюдая за тем, как группируются в мобильные отряды хозяева катка, так как местные ребята старались просто сбить с ног чужаков. По неписаным уличным законам, на чужой территории нападать первыми на хозяев было нарушением дворовой этики. Поэтому мы выжидали.

Мы уже знали наших наиболее рьяных обидчиков. Знали их физические и спортивные возможности и разрабатывали планы активной обороны. Самый надежный был необыкновенно прост. Когда враги плотной кучей бросались на нас, мы размыкали ряды, подставив свои коньки под «снегурочки» и «английский спорт» противников.

Пока они поднимались, мы мчались к павильону, снимали коньки, прикрученные веревками и ремешками к валенкам (настоящих коньков с ботинками у нас не было) и покидали место боя.

Но это удавалось не всегда. Наверху нас ждала засада из местных пацанов, которые предлагали пойти «стыкнуться».

Мы шли в проходной двор на Бронной, и там начиналась драка. Дрались скорее для проформы. Мы больше возились в снегу, чем дрались.

Все изменилось весной 44-го, когда к ребятам с Патриарших на нашей территории, в кинотеатре «Смена», пристали пацаны из района Зоопарка.

Мы поддержали наших бывших врагов, совместно сокрушили зоопарковцев и с тех пор стали друзьями и союзниками. Теперь на каток, а летом купаться в Патриарших, что было, кстати, категорически запрещено, мы приходили безбоязненно.

На Патриарших, в элегантном доходном доме, жил ближайший приятель отца авиационный инженер Владимир Георгиевич Колыбельников. Мы приходили к нему в гости; иногда родители, когда куда-нибудь собирались, отвозили меня к нему.

В то время я запомнил огромное окно квартиры, множество книг и модели самолетов. Став старше, я часто приходил в эту квартиру, брал почитать у сестры Владимира Георгиевича, тети Нади, книги, старые подшивки журналов «Нива» и «Русский авиатор».

Дяди Володи не было, он уехал в командировку в 37-м, а потом воевал. В 44-м он приехал в отпуск с фронта и пришел к нам. Подарил мне две модели самолетов и серебряные погоны авиационного инженера. А потом опять исчез. И увидел я его только в 57-м, когда уволился из армии и вернулся в Москву.

Мы сидели с ним в знакомой с детства комнате. Зимнее солнце уходило за дома, освещая модели самолетов, свет его ломался в стеклах книжных шкафов, высвечивал старые фотографии в рамках на стене. Дядя Володя поведал мне историю поистине необыкновенную.

В его биографии была «каинова» печать. Дважды, молодым инженером, в начале 30-х он побывал в служебной командировке за границей – в Чехословакии и Австрии. В 1935 году он начал работать в управлении аэроклубов ОСОАВИАХИМа.

В 1937 году по делу о заговоре Тухачевского арестовали председателя Совета ОСОАВИАХИМа комкора Роберта Эйдемана. Один из чекистов, работавших в особом отделе этой полувоенной организации, был старинным приятелем Колыбельникова.

Люди всегда остаются людьми, где бы они ни служили, в какое бы время ни жили. И вот приятель предупредил дядю Леню, что скоро его возьмут как человека, наверняка завербованного или чехами, или австрияками.

– Что же мне делать? – спросил его Колыбельников.

– Сваливай из Москвы. Кадровик – мой кореш, он тебя уволит за один день.

Так все и случилось. Владимир Колыбельников исчез из Москвы. Он начал работать механиком на маленьком аэродроме в районе Тикси.

В те годы о советской власти там знали только понаслышке, работали в тех краях суровые мужики, для которых «закон – тайга, прокурор – медведь».

В 41-м Владимир ушел добровольцем на фронт. Сначала был инженером эскадрильи, потом инженером полка. Демобилизовался он в 46-м, прихватив и войну с Японией.

В его послужном списке число «каиновых» печатей увеличилось. Прибавились Польша, Германия, Китай. Он прекрасно понимал, что в Москве рано или поздно за ним придут.

В 37-м ночью в их квартиру приперлись энкавэдэшники с дворником и, узнав, что гражданин Колыбельников здесь больше не проживает, уехали, весьма раздосадованные, обратно на Лубянку.

Искать инженера Колыбельникова времени не было: ежовский конвейер работал с полной нагрузкой, вместо одного можно посадить двух других.

Война внесла свои коррективы в карательную систему, пришлось ловить настоящих шпионов. Но после войны машина арестов снова заработала, человек, выезжавший за границу, становился сладкой добычей.

И вот на Севере, опять на крошечном аэродроме, объявился толковый механик. Ближайший аппарат уполномоченного МГБ находился в окружном центре, за тысячу километров. Его сотрудники искали вражескую агентуру поблизости, до далеких аэродромов руки не доходили. Семь долгих лет проработал там Владимир Георгиевич Колыбельников.

Смерть Сталина на Крайнем Севере встретили спокойно. Никто особенно не убивался по вождю.

Когда радио сообщило об аресте Берия, Колыбельников взял расчет. Получил кучу денег за семь лет работы – тогда платили все положенные надбавки – и вернулся на Патриаршие пруды. Самое смешное, что дядя Володя не потерял московской прописки. И в домоуправлении о нем забыли, потому что его сестра регулярно в самые тяжелые годы подкидывала паспортистке продукты; кстати, всю войну эта дама пользовалась незаконно полученной продуктовой карточкой на фамилию Колыбельникова.

Итак, Владимир Георгиевич вернулся в свою квартиру, в которой жил еще его отец, известный в свое время русский авиатор Георгий Колыбельников, и пошел работать инженером в аэроклуб. Он рассказывал мне много забавных историй о своей северной одиссее. Я слушал, пытаясь представить затерявшиеся на Севере домики маленького аэродрома, где единственной радостью были спирт, сгущенное молоко, голос далекой Москвы по радио.

Я слушал, а за стрельчатым окном мирно спали Патриаршие пруды, самое любимое мое место в Москве. Для нас Патриаршие – это не просто небольшой пруд, аллеи вокруг него, огромный павильон на берегу. Понятие это для меня и моих сверстников более широкое.

– Где он живет? – спрашивали мы.

– На Патриарших.

– А где там?

– В Малом Козихинском.

Для меня Патриаршие – это и Южинский, и Бронные, и Спиридоновка, и Палашевские, и Трехпрудный. Все эти некогда тихие, но даже и сейчас прекрасные улочки старой Москвы.

И обычно именно на старых улочках случались самые забавные истории.

* * *

Это было в те далекие времена, когда зоркое око партийных вождей еще не остановилось на тихих улочках в районе Патриарших. Тогда престижно считалось жить в солидных домах на улице Горького.

Самые большие начальники кустились в коттеджах на Воробьевых горах. Место это получило название «Поселок “Заветы Ильича”». Чины помельче жили в роскошном доме на улице Грановского, ныне Романов переулок.

А на Патриарших шла своя размеренная жизнь. В Трехпрудном переулке в солидном доме проживал некто Борис Захарович Сандлер. Три раза в неделю он приходил в кафе «Националь», где всегда обедал в полном одиночестве, хотя знакомых у него было наверняка ползала.

Одевался он безукоризненно. В каждый свой поход в знаменитое московское кафе надевал новый, отлично сшитый у дорогого портного костюм. Он шил в каких-то таинственных местах все: рубашки, галстуки, пальто – и никогда не открывал этой жгучей тайны московским пижонам.

В «Национале» мне поведали, что в 20-е годы он был солидным нэпманом, имел на Кузнецком свое меховое дело.

Но, как человек умный, с дьявольской интуицией, он первым почувствовал, что нэпу наступает конец, продал дело, вложил деньги в ценности непреходящие – золото и камни – и стал театрально-эстрадным администратором.

Его не коснулись страшные московские аресты. Как он уцелел – не знал никто. Правда, поговаривали, что Борис Захарович истово помогал «любимым» органам каленым железом выжигать гидру контрреволюции. Но в те времена так говорили о любом заметном в определенных кругах человеке, которому посчастливилось уцелеть.

На карманчике пиджака у него всегда были прикреплены две наградные колодки медалей: «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны» и «800-летие Москвы». Носил он их с необыкновенной гордостью, и, что самое примечательное, награды эти он получил на законном основании.

Я встречал Бориса Захаровича не только в «Национале», но и у знаменитого пруда. Летом он был одет в прекрасные чесучовые костюмы, зимой – в габардиновые пальто на меху.

Борис Захарович степенно прогуливался в компании таких же, как и он, солидных людей, снисходительно-вежливо раскланиваясь со мной.

Но однажды осенью, когда Сандлер сидел на лавочке, любуясь лебедями, к нему подошли два шустрых молодых человека. Они плюхнулись на скамейку по обе стороны от моего солидного знакомого.

– Гражданин Сандлер?

– Да.

– Борис Захарович?

– Да.

– Мы из МУРа.

Молодые люди предъявили одинаковые квадратные удостоверения.

– Я вас слушаю.

– Это мы вас слушать будем. Просим проехать с нами.

О том, что Сандлера повязал МУР, в «Национале» стало известно в тот же день. Стало также известно, что в его квартире в Трехпрудном переулке был произведен тщательный обыск.

Как раз в это время я уехал в командировку на Сахалин и Курилы. В Корсакове устроился на рыболовецкий траулер, чтобы написать о «романтическом» труде рыбаков, и в Москву вернулся через три месяца.

Вполне естественно, что, смыв в Сандунах последние остатки рыболовецко-морской романтики, я отправился на встречу с дорогими друзьями в «Националь».

Первый, кого я увидел, войдя в кафе, был Борис Захарович. По-прежнему безукоризненно одетый, он сидел за своим столом. Кивнул мне свысока и продолжал есть котлету по-киевски.

Я не удивился. Обычное дело: посадили, потом выпустили, хотя все оказалось не так просто. Но сначала маленький экскурс в прошлое.

В архиве Ташкентского уголовного розыска лежало нераскрытое дело военного времени. В 41-м и 42-м годах в столицу Узбекистана хлынул огромный поток беженцев, как их в ту пору называли – эвакуированных. В основном это были женщины, дети и старики.

И вот, к пожилым людям стали заходить любезные работники собеса. Они вручали им небольшие суммы денег, немудреные продукты. А когда старики проникались к ним полным доверием, приносили продуктовый список, отпечатанный на бланке собеса и скрепленный официальной печатью. Сколько вкусных и дефицитных продуктов перечислялось на этой бумажке!

Инспектор спрашивал, интересует ли стариков этот набор.

– Да. Интересует!

Для многих купить такие продукты было подлинным счастьем. И доверчивые люди отдавали свои продуктовые карточки инспекторам собеса. И ждал их впереди месяц голода.

Конечно, местная милиция начала поиски мошенников, тем более что эпизодов таких по городу набралось несколько десятков, но поиски ничего не дали. Может быть, мошенники-гастролеры оказались более умелыми, чем ташкентские сыщики, а может быть, все силы милиции в тот момент были брошены на борьбу с разгулом бандитизма. В те годы бандиты тоже рванули в эвакуацию, точно зная старую истину: Ташкент – город хлебный.

Но вернемся в Москву 1965 года.

У автомобильного магазина на Бакунинской к двум колхозникам из Узбекистана подошел веселый доброжелательный молодой человек.

– Ну что, друзья, – сказал он им, – машина нужна?

– Нужна.

– Какая?

– Две «Волги».

– Многовато, но попробовать можно. По тысяче с каждой машины.

Граждане из среднеазиатской республики, не веря своему счастью, немедленно согласились со столь заманчивым предложением.

– Тогда так, – подытожил разговор молодой человек, – есть один очень солидный человек, он может помочь. Завтра к девяти часам приезжайте по этому адресу. Как ехать, я вам объясню.

Наутро два узбека встретились со своим благодетелем перед солидным учреждением. Ровно в десять подъехала черная «Чайка», из нее вышел солидный человек в роговых очках и шляпе. «Чайку» узбеки видели в Ташкенте, на них ездили республиканские руководители самого высокого ранга. Поэтому человек в шляпе сразу же завоевал доверие наивных узбекских хлопкоробов.

Их покровитель, почтительно кланяясь, подбежал к «большому начальнику» и начал ему что-то рассказывать. Тот повернулся, оглядел просителей и жестом пригласил следовать за ним.

Они поднялись на второй этаж. Там, на лестнице, «большой начальник» сказал:

– Дайте-ка ваши документы.

Узбеки достали паспорта и колхозные книжки.

– Конечно, наш долг помочь труженикам села. Но сделать я ничего не могу, нет ходатайства от колхоза.

В это время по лестнице спустился молодой человек с папкой в руках. Он подбежал к «большому начальнику»:

– Пожалуйста, подпишите, – раскрыл он папку.

– После совещания зайдите ко мне, и я подпишу.

– Но бумагу нужно немедленно отправить в Совмин.

– Совсем распустились, – строго сказал «большой начальник» и подписал важный документ. – Значит, так, товарищи колхозники, подготовьте ходатайство и тогда приходите ко мне.

– Я им помогу, – сказал благодетель.

Они вышли из солидного учреждения и отправились в ресторан «Узбекистан», где за выпивкой и пловом составили ходатайство от колхоза. Встретиться договорились через неделю на Бакунинской.

В назначенноевремя радостные колхозники привезли письмо на колхозном бланке, скрепленное подписью председателя и печатью.

– Вот это другое дело.

Они вновь подъехали к солидному дому. Благодетель вошел туда и, вернувшись через полчаса, заверил:

– Все в порядке. Завтра к десяти с деньгами приходите на второй этаж, вас будут ждать. А теперь давайте рассчитаемся.

Узбеки с радостью отдали обещанные деньги.

Точно в назначенное время узбеки приехали в знакомый дом. На площадке второго этажа их ждал «большой начальник».

Он протянул каждому по пачке документов.

– Накладные, – пояснил он, – разрешение на продажу, пропуск на выезд автомобилей с базы. А вот и кассовые ордера.

Он на секунду замялся.

– Впрочем, лучше я сам оплачу. Давайте деньги.

Растерянные узбеки протянули сумку с деньгами.

– Пересчитывать не надо? Отлично. – Он внимательно посмотрел на клиентов: – Сумма-то большая. Неудобно как-то. Давайте я вам свой паспорт оставлю. И вам спокойней, и мне легче.

Успокоившиеся узбеки взяли паспорт, даже не обратив внимания на то, что владелец его на фотографии запечатлен в шляпе. Ну а дальше, как говорят блатные, «кидок через сквозняк».

Дело поступило к грозе московских мошенников капитану Эдику Айрапетову. Он разработал план оперативных мероприятий, проинструктировал агентуру, вошел в контакт с операми, на «земле» которых находился автомагазин.

Но ничего пока не получалось. И вот однажды агент, крутившийся на бегах, дал информацию, что некий Володя, постоянный игрок, живущий в Палашевском переулке, по пьянке рассказал историю, как он заработал триста рублей, подойдя на лестничной площадке к какому-то человеку и сделав вид, что дает ему на подпись срочную бумагу в Совмин.

Володю установили, несколько дней наблюдали за ним, но у него никаких интересов, кроме лошадок, не было. Его задержали, и он сказал, что попросил его сыграть роль клерка знакомый – Борис Захарович Сандлер. Сандлера проверили. Но ни по каким учетам гражданин с такой фамилией не проходил. Начали отрабатывать связи и опять ничего криминального не нашли. И все-таки его задержали и привезли в МУР. Но ни на допросах, ни на очной ставке Сандлер не подтвердил показаний Володи. Стоял на том, что это клевета: Володя, запутавшийся в своих игорных делах, одолжил у него крупную сумму, поэтому и оговаривает своего кредитора. Показания Сандлера подтверждала расписка Володи на сумму пятьсот рублей, изъятая у Бориса Захаровича при обыске. Сандлера отпустили, но установили за ним наблюдение.

А тем временем в МУР поступили сообщения, что еще в четырех городах произошли аналогичные преступления. Четыре паспорта с наклеенной фотографией преступника были переданы в МУР. Эксперты установили, что все паспорта похищены в городах Кривом Роге и Запорожье.

Эдик Айрапетов вылетел на Украину.

В Кривом Роге местные сыщики устроили ему встречу с бывшим королем украинских карманников Витькой Пауком. Он, отсидев последний срок, накрепко завязал и жил тихо в маленьком домишке на окраине города. Без протокола он поведал Айрапетову, что известный фармазонщик Мишка Сирота заказал щипачам несколько паспортов. За ксивы он платил щедро – по две сотни за штуку. Айрапетов показал Пауку фотографии «большого начальника».

– Это он, – сказал Витька Паук.

И поведал, что во время войны Сирота помог ему закосить от армии и уехать в Ташкент, где по его заказу он «щипнул» удостоверение у двух лохов из горсобеса.

Мишка Сирота не проходил ни по каким учетам. Значит, он был классный мошенник, если за столько лет ни разу не попался. Кстати, в беседе Паук сказал, что Сирота родом из Запорожья.

Началась самая муторная часть работы. Оперативники поднимали десятки карточек паспортного учета. И наконец нашли. Мишка Сирота в миру был Мащенко Михаилом Ивановичем и имел вместе с сестрой в Запорожье собственный дом. Вполне естественно, что сестра ничего не знала о брате. На допросе она поведала, что Михаил ответственный работник и трудится в Москве.

Первоначально обыск ничего не дал. Тогда Айрапетов решил его повторить. На этот раз его интересовал фундамент. В городе стояла тридцатиградусная жара, и оперативники работали в плавках. На второй день из земли на лопате достали кучу денег.

Но Мащенко растворился на бескрайних просторах любимой родины.

Айрапетов помнил рассказ, не для протокола, старого карманника, особенно ташкентский эпизод. Он проверил и выяснил, что Сандлер тоже жил в эвакуации в Ташкенте.

Из архива угрозыска Узбекистана затребовали старое дело о работниках собеса. Сандлер и Сирота в те годы находились в Ташкенте, сейчас Борис Захарович правда краешком, но тоже проходил по делу об автомобильном мошенничестве.

Поиски Сироты продолжались, одновременно было усилено наблюдение за Сандлером. И однажды он получил телеграмму: «Жду во Львове. Варя».

Сандлер приехал во Львов и остановился в солидной гостинице «Интурист» на главной площади. Вел он себя как каждый приезжий: полюбовался оперным театром, погулял в Стрийском парке, посетил знаменитое кафе-кондитерскую на Пиршотравной улице. Вечером, тщательно одевшись, он спустился в ресторан. Вошел в японский зал, сел за столик, сделал заказ. А через полчаса к нему подсел Сирота.

Так закончились сразу два дела – нераскрытое военное и свежее о крупном мошенничестве.

* * *

В 70-х годах район Патриарших стал номенклатурным гнездом. На улице Алексея Толстого, ныне Спиридоновке, снесли красивые доходные дома, а на их месте построили жилье для крупной номенклатуры. И сразу же усилился режим. Замелькали на улицах мордатые ребята из «девятки», охраняющие покой вождей.

В одном из домов жил председатель Госплана, зампред Совмина и член ЦК Николай Байбаков. Был он человеком демократичным, поэтому возвращался с работы, высаживался из машины у музея-квартиры Максима Горького и шел в народ.

Однажды прекрасным зимним вечером у самого дома он встретил компанию пацанов.

– Дяденька, тебе далеко? – спросил один из них.

Байбаков подумал, что, видимо, это тимуровцы, которые хотят помочь ему дойти до дома.

– Нет, ребята, спасибо, я уже пришел.

– Тогда не замерзнешь! – крикнул один из пацанов, сорвал с головы председателя Госплана дорогую ондатровую шапку, и вся компания бросилась бежать.

Мне рассказывали мои друзья из 83-го отделения милиции, что такого у них не было даже после ограбления музея-квартиры Алексея Толстого.

Все отделение и бригада оперативников МУРа сутки стояли на ушах, но шапку члену ЦК все же вернули.

Потом я частенько встречал Виктора Васильевича Гришина, бывшего члена Политбюро и первого секретаря МГК КПСС, весьма демократично гуляющего с супругой возле памятника великому баснописцу.

Я и сейчас, проходя днем по скверу на Патриарших, вижу до боли знакомые лица, примелькавшиеся в свое время на газетных страницах и плакатах. Лица узнаю, а фамилии вспомнить не могу. Слишком много фотографий всякого начальства пришлось мне повидать за свою жизнь. Да и они теперь не такие, как раньше. Выходят играть в шахматы или домино на лавочки в сквере.

Правда, на лицах навсегда осталось неуловимое выражение превосходства.

* * *

Сейчас Патриаршие пруды срочно оккупируют новые русские. Элегантные магазины появились, рестораны на любой вкус.

Когда я сегодня приезжаю на съемки своего фильма на Патриаршие пруды, то думаю о том, что, хотя наше время не располагает к доброте, оно все же милосердно к нам, возвращая нам утраченное через воспоминания.

Двенадцать ступенек вниз

Почти триста лет назад начальник Тайной канцелярии генерал Ушаков докладывал наверх, что его людьми арестован дьякон Иван сын Федотов за то, что взгромоздился на колокольню и кричал:

– Быть сему месту пусту и земная твердь разверзится!

За слова сии поносные дьякон доставлен в Тайную канцелярию и кнутами бит нещадно.

Я вспомнил этот забавный случай, стоя на Большой Дмитровке (б. Пушкинская) как раз в том месте, где разверзлась земная твердь: земля обвалилась, словно упала сюда полутонная авиабомба, соседний дом треснул пополам.

Утро было серым и слякотным, вокруг стояло несколько зевак, горячо обсуждая, провалится ли под землю весь центр Москвы и когда. Все сходились на том, что провалится всенепременно. Милиционеры со скучными лицами вяло покрикивали на любопытных, не давая им подходить к опасной зоне. Почти напротив обвала расположился ресторан «Ладья». Он, видимо, тоже пострадал от передвижений земной коры: бравые молодцы вытаскивали из его недр столы и стулья.

– Наверно, затопило, – сказал кто-то рядом со мной.

Я обернулся, увидел знакомое очкастое, уже сильно потраченное жизнью лицо.

– Ты меня не узнал? – спросил очкарик.

– Конечно, узнал.

Я действительно вспомнил его, вот только имя исчезло, стерлось из памяти.

– Конец нашей «Яме». Знаешь, я все надеялся, что найдется человек умный и опять здесь пивную откроет.

– А ты по-прежнему тут живешь?

– Уже не живу, дом мой тоже накрылся. Приходили из жилуправления, предлагали Митино, а я попросил хоть конуру в коммуналке, но только здесь. Я же на Пушкинской шестьдесят лет прожил. Пойдем выпьем. Помянем нашу «Яму».

И мы пошли.

Прежде чем начать рассказ о знаменитом в столице подвале, я хочу кое-что вспомнить.

В Москве когда-то было много отличных пивных баров. Они все значились под номерами. Я, к сожалению, забыл цифры на вывесках этих замечательных заведений, но хорошо помню два из них.

Один назывался «Есенинским», говорили, что поэт-гуляка любил проводить там время. Теперь на его месте стоит огромный «Детский мир». Но, как сейчас, я вижу его обитые деревом стены и удобные кресла. Здесь собирались игровые люди, приезжали после бегов отдохнуть в своей компании.

И, конечно, пивной бар на Пушкинской площади. Теперь на его месте разбит сквер, где, по моим данным, собирались поставить памятник Леониду Ильичу Брежневу. Как раз напротив великого поэта. По замыслу цековских холуев, получалось здорово: автор великого сочинения «Малая Земля» и Пушкин совсем рядом, олицетворяя преемственность русской литературной гениальности.

Приглядитесь внимательно, и вы сразу же найдете в данном архитектурном ребусе место для так и не поставленного памятника.

Так вот, когда-то здесь был прекрасный пивной бар. Но публика сюда приходила особая, я бы сказал, элитная.

Напротив заведения расположились редакции двух газет – «Труд» и «Известия», чуть дальше – журнал «Новый мир», а в Путинковском переулке, в доме, где сейчас Комитет по печати, размещался Радиокомитет.

Наверное, ни одно пивное заведение не отражено в советской литературе так, как эта пивная точка. И только потому, что в двух шагах от бара находился Литинститут. Рядом три театра. Поэтому сбегались сюда после репетиции артисты. Клуб это был. Не пивная – клуб.

Но Никита Сергеевич Хрущев, великий преобразователь страны, посчитал, что все эти бары, коктейль-холлы и рестораны никакой пользы советскому человеку принести не могут. Он, еще будучи партийным вождем Москвы, вынашивал план уничтожения злачных мест. Став первым в стране, он ликвидировал деревяшки, маленькие пивные, находившиеся в каждом московском переулке, и закрыл пивные бары.

В 1957 году образовалось на Пушкинской площади всегда пустое молочное кафе. Только местные алкаши забегали сюда распить принесенную бутылку под невкусные, словно резиновые, сырники.

Брежнев был человеком широких взглядов. При нем постепенно начали вновь открываться пивные заведения. Так появилась на углу Столешникова переулка и Пушкинской «Яма». Давайте зайдем туда.

Если у железных перил, огораживающих вход, не было очереди, то, сбежав по этим ступенькам, ты оказывался совсем в другом мире. Тебя встречал сложный коктейль запахов: застаревшего табачного перегара, плохого пива и несвежих вареных креветок.

Сумрачный зал с бутафорскими колоннами, длинные деревянные, плохо вымытые столы, официанты в несвежих белых куртках.

Если повезло и ты находил место, то тогда мог заказать странный напиток, напоминающий пиво. Его безбожно разбавляли водой, а чтобы было нечто наподобие пены, добавляли в светло-желтый напиток соду.

Больше никогда и нигде я не видел таких мелких и невкусных креветок, а сосиски, если они подвались к столу, нужно было долго очищать от намертво приваренного к ним целлофана.

Правда, к пиву могли принести скумбрию – коронное блюдо бара, но она была настолько соленая, что есть ее решались не многие.

Добавьте к этому человеческую разноголосицу, нашпигованную матом, звон пустых бутылок, катающихся под столом, стук тяжелых пивных кружек, и вы спокойно можете представить себе обстановку в пивном баре, который в Москве называли «Ямой».

В легендарные годы застоя в центре города еще жили люди.

На Пушкинской, в Столешниковом, на Петровке и прилегающих переулках вечерами весело зажигались окна, на улицах суетились прохожие: что и говорить, центр города. И народ здесь был особый – коренные москвичи.

В районе «Яма» пользовалась дурной славой.

– Притон ворья и хулиганов, – уверяли законопослушные граждане, с опаской минуя пьяные компании, вылезавшие из подземелья на свежий воздух. Плохая слава была у «Ямы». Очень плохая.

Видимо, поэтому в один солнечный апрельский день ленинского субботника и пришел сюда секретарь Фрунзенского райкома.

Он отправился с инспекцией по району – посмотреть, кто несет нынче ленинское бревно, и решил проверить местное гнездо идеологического разврата. А в баре, в дальнем закутке, собралась компания завсегдатаев, и мы, конечно, пили не только местное пиво, а кое-что покрепче.

К столу подбежал перепуганный администратор Сережа.

– Не губите, ребята! Выручайте!

Но прятать стаканы и бутылки было уже поздно. В зал вплыл партийный лидер, сопровождаемый свитой, в которой находился и начальник Райотдела УВД.

И тогда Гена Смолин, парень с внешностью театрального соблазнителя и голосом певца из провинциальной оперы, вскочил и запел:

Мы на стройку идем,

Мы на вахту встаем,

Мы находимся в звездном полете…

Весь стол мощной разноголосицей подхватил:

Это мы коммунизм на земле создаем,

Значит, мы на партийной работе…

Секретарь выслушал песню, а потом сказал растроганно:

– А вы говорили, что здесь одни люмпены собираются. А это же наши, наши люди. Пусть отдыхают. Поработали на субботнике, выпили, хорошие песни поют.

А стол уже исполнял:

И вновь продолжается бой,

И сердцу тревожно в груди,

И Ленин такой молодой,

И юный Октябрь впереди…

Секретарь райкома со свитой ушел довольный и растроганный. Только замыкающий ряды проверяющих начальник 17-го отделения с порога погрозил нам кулаком. На это у него были основания: он лучше всех знал, кто действительно клубится в этом подозрительном месте.

Несколько лет назад по телевидению показывали фильм о шестидесятниках. Это были подлинные «фрондеры», и рассказывали они, как чудовищно пострадали за свою смелость и убеждения.

Один из них был главным редактором популярного журнала, но за смелую публикацию его освободили и отправили в ссылку… собкором «Известий» в Прагу. Второй за беспримерную смелость был переведен из консультантов международного отдела ЦК КПСС политобозревателем тех же «Известий». Третий потерял должность в штабе партии и стал одним из руководителей Института философии Академии наук СССР.

Действительно, «тяжелые» испытания выпали на долю номенклатурных шестидесятников.

А наш запевала Гена Смолин блестяще окончил философский факультет МГУ, работал в том же институте и был оттуда изгнан за философский ревизионизм: он слишком серьезно изучал неопубликованные ленинские работы.

Вспоминая ребят, которые составляли главную и самую интересную компанию «Ямы», я уверен, что подлинные шестидесятники собирались именно за этими нечистыми столами.

Сюда приходил Юра С, отличный парень, умница. Он в двадцать пять лет защитил кандидатскую диссертацию по экономике, но разошелся с корифеями социалистической науки во взглядах на многоукладность.

Приходил прекрасный цирковой акробат Гена Попов, человек, попавший в Книгу рекордов Гиннесса за то, что на руках, без страховки, обошел по карнизу Эйфелеву башню.

Приходил несправедливо забытый мой близкий друг олимпийский чемпион по боксу Володя Сафронов.

Компания. Странный конгломерат людей, так или иначе ощутивших нравственный кризис.

Здесь собирались прекрасные музыканты, способные актеры. Они приходили сюда становиться на душевный ремонт. Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из моих товарищей жаловался или обвинял кого-то в своих неудачах. Жили все по игроцкому принципу: «Попал – попал». Здесь находили друзей прекрасные художники.

Врачи, инженеры, журналисты, киношники, актеры, ребята из науки, спортсмены нашли в этом неуютном подвале подлинную мужскую дружбу и братскую взаимовыручку. Попасть в компанию было так же непросто, как вступить в престижный клуб. Так люди оберегались от чужих, неинтересных им людей.

Только не подумайте, что все посетители «Ямы» были спортсмены или ученые. Нет. Сюда сбегалось центровое ворье: карманники, форточники, квартирные разбойники.

Приходили два брата, суровые ребята, державшие торговлю наркотой. Люди они были серьезные, вели себя сдержанно и вежливо, конфликтов в баре искусно избегали, но на улице, в любом проходняке в Столешникове, могли спокойно подрезать обидчика.

Постоянно бывали в баре ребята, которых я знал еще по «Броду» – так в пятидесятые называлась улица Горького: Юрка Тарасов, когда-то элегантный широкий «золотишник», работавший у скупки на Петровке, и приблатненный Вова Усков. У него был полный набор страшных рассказов о блатной жизни, о побегах, гопстопах и расстрельная статья.

По молодости, в далеком 51-м, он с подельником украл чемодан у иностранца, отсидел положенное и с той поры свято верил, что он «вор в законе».

Володька всегда носил с собой нож-выкидуху, которым пугал сопляков, заглянувших в бар. Но парень он был компанейский и неплохой. Приходил сюда не просто выпить, закусить и «посмолить косячок» – он приходил играть.

В «Яме» собирались московские каталы «зарядить в железку». Играли с открытия до окончания работы бара. У игроков были свои столы, за которыми и происходили баталии.

Здесь собирался цвет игровой Москвы: Боря Кулик, Сеня Фридман, Боря Крест, Бондо Месхи. Всех перечислить невозможно. Они приходили, «заряжали», угадывали или «попадали». Потом уезжали на бега и снова возвращались за своим эфемерным счастьем.

«Яма» была, пожалуй, единственным местом в Москве, где позволяли отыгрываться в долг. Но правила были жестокие: не принес деньги вовремя – можешь ответить кровью.

Постепенно круг игроков распадался. «Железка» – вещь заразная: если попрет, за вечер можно было снять несколько тысяч. Ну а если не попрет…

Я наблюдал, как зажимались в кулаках купюры, как тихо над столами говорились короткие фразы:

– Три первых… Две последних и первая…

Маленькие цифры на государственных банкнотах за минуту делали человека богатым или нищим.

Здесь текла особая жизнь, малопонятная непосвященному человеку.

Конечно, бывал здесь и солидняк. Тот же Павлик Кот, фарцовщик, торговавший «розочками», что на обычном языке именовалось драгоценными камнями. Он специализировался на сапфирах. В «Яме» назначал свидания клиентам. Он не боялся, что здесь его «кинут»: к Павлику в подвале хорошо относились и всегда могли оказать физическую поддержку, ну а милиция сюда не заглядывала.

Бар был нашпигован агентурой, но Павлик тоже был не фраер.

Сюда приходил странный, тщательно одетый человек, без возраста, с пустыми белесыми глазами, смотревшими мимо тебя. Имени его, чем он занимается, никто не знал. Знали только кличку – «Лангуст». Он аккуратно садился за стол, тщательно вытирал его бумажной салфеткой, заказывал пиво и креветки и закуривал трубку.

Лангуст частенько предлагал зажиточным посетителям приобрести у него любопытные вещи. То какие-то необыкновенные, вороненой стали наручные часы, сделанные в 15-м году, то плоскую широкую серебряную цепочку, то немецкий «Знак восточных народов», которым награждали власовцев и полицаев, то старый Устав РККА. Мне иногда казалось, что у него где-то есть подпольная мелочная лавочка.

Однажды он подошел ко мне и предложил купить за пятерку книжный раритет. На стол легла книга в коричневом переплете – тоненькая, практически брошюра, в солидном твердом переплете. Выпустило ее издательство «Заря Востока», расположенное в Тбилиси.

Это была пьеса «Инженер Сергеев», обошедшая во время войны и после победы практически все театры страны. Написал ее некто Всеволод Рокк. Судя по авторской ремарке в конце пьесы, драматург закончил ее в декабре 1941 года в Краснодаре.

Я начал перелистывать книгу и увидел фотографию комнаты, видимо гостиной, дорого обставленной по моде 50-х годов. Немецкая тяжелая мебель, ковры, картины, на полированной подставке в углу – большой самовар с накладным двуглавым серебряным орлом, у которого была обломана царская корона.

– Стоп, – Лангуст вырвал у меня фотографию, – это не продается.

Но мне уже не нужны были его разъяснения: я увидел самовар и понял, кто автор этой пьесы…

Когда-то, в далеком 47-м, мы, пацаны, бегали в магазин «Филателия» на Кузнецкий Мост. Рядом в антикварной комиссионке стояли на витрине две вещи, повергавшие нас в трепет: огромный орел из неизвестного металла с красными, как выяснилось, рубиновыми глазами и желтый самовар с накладным российским гербом.

Я хорошо запомнил этот герб: некогда венчавшая орла императорская корона была выломана. Позже мне рассказали, что самовар сей был из чистого золота.

Во время обмена денег, в том же 47-м, в московских комиссионках скупили все подчистую. Исчез красноглазый орел, пропал самовар с остатками упраздненного герба.

Потом след самовара обнаружился в протоколах обыска у известного в те годы драматурга Всеволода Рокка.

Правда, кроме драматургии, у автора этого сочинения было и другое занятие. Именно его сменил на посту министра МГБ генерал-полковник Абакумов, а литератор возглавил не менее звучное ведомство – Министерство госконтроля.

Подлинная фамилия человека, прикрывшегося звучным псевдонимом, была Меркулов, и имел он звание комиссара госбезопасности первого ранга. Его, несмотря на литературные заслуги, расстреляли в 1953 году по делу Берия.

Много позже, работая с материалами Московской ЧК, я наткнулся на любопытный документ. Некто, пламенный большевик Васильев, занял высокий пост в Сокольниках. Начал он с того, что выселил из особняка владельца ткацкой фабрики Николаева с семьей, естественно, унаследовал его имущество, в том числе и золотой самовар с двуглавым орлом.

Группа МЧК по борьбе с уголовной преступностью, возглавляемая Мартыновым, проверив жалобу Николаева, довела до сведения начальника МЧК Манцева, что Васильев, позоря высокое звание большевика, пьет, устраивает оргии и берет взятки у обывателей.

Тогда с этим злом боролись оперативно, и красивую жизнь номенклатурного работника оборвала пуля в 1918 году. Не правда ли, странное совпадение?

В 1959 году я работал в пресс-центре первого Московского международного кинофестиваля.

Вся элитная киножизнь проходила в гостинице «Москва». Столичных тусовщиков особенно привлекал пресс-бар, дислоцированный в ресторане на седьмом этаже. Вполне естественно, что не было отбоя от желающих попасть в этот оазис красивой жизни.

В администрации фестиваля оказалось много друзей, и они всегда помогали мне с пропусками для знакомых.

Однажды мой товарищ привел своих друзей. Мы весело провели время, затем поехали на Сретенку, в дом наших гостей – Коли и Жанны. И там я вновь увидел золотой самовар, совершенно случайно, когда изрядно принявший на грудь хозяин пригласил меня в другую комнату похвастаться необычайной красоты старинными часами «Нортон». А потом я узнал, что Коля был крупнейшим московским цеховиком.

Больше мы не виделись: Коля загремел «за хищение в особо крупных размерах». За год до этого он развелся с женой, разменял квартиру, продал дачу. Тогда так поступали, чтобы избежать конфискации, которая неумолимо шла за осуждением.

Но Колю не отправили в «солнечную» Коми – его расстреляли. Так уж сложилась его жизнь на конец эпохи Хрущева. Отмечено это время не только борьбой с абстракционизмом, но и серией высшей меры наказания. Причем стреляли не бандитов типа Рогожина или Асланова, а именно хозяйственников. И что любопытно: судили их в закрытых заседаниях, словно шпионов. Видимо, уже в те годы кто-то крепко боялся, что всплывут данные о взятках и дорогих подношениях тогдашней номенклатуре.

Получилось так, что все владельцы золотого самовара закончили свою жизнь трагически. Я уже говорил о странной цепочке совпадений. Некоторое время назад я семь дней прожил в элегантном курортном городке Хихон в Испании. Там проходила так называемая «черная неделя», а если проще – международная неделя детектива. Это был веселый карнавал, весь город словно стал огромной ареной детективного действа.

Ранним утром последнего дня я вышел из отеля и решил пройтись по пустому городу. Со знакомой улицы Корриды, улицы самых дорогих магазинов, я свернул в маленький кривой переулок, где теснились ювелирные и антикварные лавки. Я равнодушно скользнул взглядом по россыпи колец за стеклом, полюбовался моделью старинного парусника и… За стеклом стоял мой старый знакомец – золотой самовар. Да, это был именно он! Я не мог ошибиться. Тот же серебряный орел с отломанной короной.

А не так давно мне надо было найти милый и недорогой подарок, и я пошел к Павлику Коту, который теперь уже стал Павлом Ефимовичем и больше не торгует в пивных камушками, а имеет в самом центре солидное ювелирное дело.

Он повел меня к своим реставраторам, и у одного я увидел знакомый золотой самовар.

– Как он к тебе попал? – спросил я Павлика.

– Один богатенький прикупил его в Испании и отдал мне на реставрацию: орла короновать нужно.

– Ты не можешь мне сказать, кто владелец?

– При всей старой дружбе – не могу. Тайна вкладов, брат. Имя уж больно известное.

Будем надеяться, что новый владелец самовара прочтет эту историю и постарается кому-нибудь втюхать золотое чудо, приносящее несчастье. Кстати, Павлик объяснил мне, что накладной орел сделан не из серебра, а из платины.

А началом этой странной истории стала фотография, увиденная в «Яме» у странного человека, как потом выяснилось, хорошо знавшего не только Меркулова, но и братьев Кобуловых, Гоглидзе и Влодзимирского.

Кто он был, постоянный посетитель пивного подвала: агент, чекист-расстрига или чей-то сын? Мне так и не удалось узнать. Время унесло его вместе со многими другими пившими, игравшими, спорившими в этом подвале… До чего же оно беспощадно…

Но когда становится скверно и муторно и кажется, что все не удалось и жизнь сложилась как-то не так, мне хочется попасть не в Дом кино, не в Дом журналиста. Мне хочется сбежать вниз по двенадцати ступенькам, зайти в зал, прокуренный и пропахший плохим пивом, сесть за стол и ощутить прикосновение добрых рук, услышать милые сердцу голоса и почувствовать покой и легкость.

Жаль, что этого не будет никогда.

Вращение шара

Шар висел над эстрадой и с первого взгляда казался очень большим. Свет, падая на десятки покрытых амальгамой кружочков, треугольников, квадратов и ромбов, создавал вокруг него своеобразный нимб, увеличивая его размеры.

Днем зеркальный шар словно съеживался, становился меньше. Он отсыпался перед вечерней гульбой, когда свет софитов с эстрады заставлял его вращающиеся грани бросать в зал разноцветные искры.

Ах, этот зал кафе «Националь», самого модного, самого привлекательного в Москве! Бронзовые светильники, тяжелые гардины, закрывающие окна; арка-перегородка красного дерева делила зал на две части. Изумительная посуда, конечно, гордость ресторана – столовое серебро восемьдесят четвертой пробы, изготовленное знаменитым мастером-ювелиром Овчинниковым.

Кафе в то суровое сталинское время было неким оазисом демократии. В нем совершенно спокойно пили коньяк и закусывали шницелем «по-министерски» иностранцы и наши соотечественники.

Сегодня многие высказывают различные предположения о причинах начала «холодной войны», о железном занавесе и прочих исторических ужасах. Лично я считаю, что поводом для знаменитой речи Уинстона Черчилля, произнесенной 3 марта 1946 года в Фултоне, бесспорно послужило происшествие в кафе «Националь».

За несколько месяцев до этого знаменательного события, повернувшего ход мировой истории, в Москву прибыл сын английского номенклатурного работника, политический обозреватель Рандолф Черчилль.

Надо сказать, что отпрыск британского премьера любил повеселиться, особенно крепко поддать. Приняв энное количество армянского коньяка, он становился необузданным и агрессивным.

Залив глаз в номере, он однажды спустился в кафе «Националь» и повел себя как истинный британец, приехавший в колонию. Войдя в кафе, он схватил стул и взгромоздился на эстраду, которую только что покинул оркестр. Вынул из кармана бутылку и начал пить.

На резонное замечание мэтра Юрия Михайловича, элегантного господина, весьма похожего на американского композитора Глена Миллера, о том, что у нас так себя вести не принято, Черчилль-младший послал его по-английски к матери.

Надо сказать, что Юрий Михайлович знал в совершенстве три иностранных языка и работа в сети общепита была «крышей» для его основной боевой профессии. На том же английском он предложил Рандолфу освободить эстраду и покинуть зал. Но член британской номенклатурной семьи пошел по стопам наших высокопоставленных сынков и запустил в него бутылкой. Юрий Михайлович увернулся, бутылка, словно граната «мильс», разнесла закуски на ближайшем столике, салат «оливье» поразил своими осколками дамские туалеты.

Тут, конечно, появились возмущенные советские граждане, которые и стащили заносчивого британца с эстрады. Они прекрасно помнили постулат великого вождя товарища Сталина, что самый простой советский человек стоит на две головы выше любого буржуазного чинуши.

Знатный гость покинул Москву, увозя в душе злобу и обиду. А после этого его папенька начал против нас «холодную войну», и железный занавес опустился.

Насчет причин начала «холодной войны» я, конечно, пошутил, но все остальное правда.

Впервые я попал в кафе «Националь» в 50-м году. Я был тогда мальчишкой, одетым в модные шмотки, которые мой отец щедро привозил мне из всевозможных заграничных поездок. И компания наша весьма неплохо одевалась по сравнению со среднестатистическими гражданами страны, строящей социализм.

Наше общество в то время было весьма пуританским. Половина страны ходила в форменной одежде, вторая половина носила вещи, сшитые на наших передовых фабриках.

Джаз запрещали, иностранные фильмы можно было увидеть только на случайных сеансах в окраинных клубах. Чтобы достать билет на американскую картину, мы иногда простаивали ночами в очереди. Мы смотрели эти фильмы и старались подражать экранным героям, по возможности так же одеваться, так же ходить, так же уверенно и твердо говорить.

Мы сидели в «Национале» и дымили сигаретами, именно сигаретами, хотя их тогда почти не курили – большинство людей предпочитали папиросы. Но мы именно дымили, потому что всерьез никто из нас курил. Просто сигарета казалась признаком мужественности и заграничности.

Мой покойный отец, профессия которого заключалась в том, чтобы доставать из-за кордона чужие секреты, любил широко погулять. Появляясь ненадолго в Москве, он веселился по полной программе. К тому, что я рано начал с приятелями ходить по ресторанам, он относился философски, субсидировал мои походы и давал дружеские советы.

– «Националь» обходите стороной, – говорил он.

Уж кто-кто, а он точно знал, что притягательное это кафе было своеобразным садком, из которого потом абакумовские ребята изымали нужных персонажей для своих сценариев заговоров.

Но наша компания жила в счастливом неведении, поэтому огни кафе на углу улицы Горького и Манежа заманивали нас в элегантный и немного чопорный мир.

В первый раз, когда я пришел в «Националы», меня поразили люди, сидевшие за столиком недалеко от нас. Как сейчас помню, слева сидели уже немного разгоряченные знаменитые актеры Михаил Названов и Павел Массальский, а через два столика что-то ели сошедшие на грешную землю Любовь Орлова, Григорий Александров и Ростислав Плятт.

Совсем недавно на экран вышел фильм «Весна». Имел он необыкновенный успех. В те годы – и вдруг фильм без соцсоревнования, партконференций, без рабочих-ветеранов!.. В фильме даже целовались. Такую непростительную эротику мог пробить через цековские препоны только режиссер, поставивший любимый фильм вождя «Волга-Волга». Я, кстати, не шучу. Начиная с 50-го года из старых фильмов добросовестно вырезали сцены с поцелуями, в новых – поцелуи заменило крепкое товарищеское рукопожатие.

Так ВКП(б) беспокоилась о нашем моральном облике. Мне приходится иногда делать экскурс во всевозможные глупости того времени, но иначе сегодняшнему читателю многое будет просто непонятно.

Нас, молодых, привлекала в «Национале», кроме интерьера, изумительной кухни (в те годы мы мало в этом разбирались), возможность увидеть рядом наших кумиров.

В кафе царила особенная дружелюбная обстановка, и мы, молодые, чувствовали себя практически равными с этими известными людьми, носившими на лацканах пиджаков медали лауреатов Сталинской премии. В те годы это было принято.

Привлекали и цены, что для нас было немаловажно.

В своем изумительном романе «Долгое прощание» Юрий Трифонов описывает, как его герой Гриша Ребров приходит в «Националь».

«Угнездившись за любимым столиком у окна, он пил кофе, жевал весь вечер один остывший шницель с картофельным паем, который умели по-настоящему делать только здесь, в “Национале”… Ребров был без денег. Утром взял у Ляли десятку».

И снова хочу пояснить. Это была десятка, которую в 1961 году Никита Хрущев переименовал в рубль. Правда, после «разжалования» на этот рубль в «Национале» можно было выпить две чашки кофе.

В 50-м году в читающей Москве произошло заметное событие: журнал «Новый мир» в октябрьском и ноябрьском номерах опубликовал повесть Юрия Трифонова «Студенты». Впервые на страницах журнала мы прочли нечто, похожее на правду, увидели послевоенный московский быт.

Я, Валера Осипов и Юлик Ляндрес, впоследствии Юлиан Семенов, бегали на какие-то диспуты, до хрипоты обсуждали поведение героев, и все это было нам необыкновенно интересно.

По-моему, в сентябре 51-го года к нашему столу в «Национале» подошел крепкий парень в пошитом, видимо, в Риге пиджаке-букле, на лацкане которого висела медаль лауреата Сталинской премии третьей степени. Он вежливо поздоровался с нами, присел за стол и завел с Валерой Осиповым разговор о баскетболе.

Поговорив несколько минут, Валера спохватился и познакомил нас.

Он представлял нас с перечислением всех спортивных достижений и наград, а про гостя сказал просто:

– Это Юрий Трифонов.

Я и раньше видел его, он сидел всегда в первом зале у стены: эти столы постоянно занимали уважаемые завсегдатаи, среди которых было много писателей.

Один из них вызывал у меня необыкновенный интерес: невысокий, коренастый, с большой головой и копной седых волос. Смотрел он на мир добро и насмешливо.

– Ты знаешь, кто это такой? – спросила меня как-то моя барышня Ира.

– Нет.

– Это Юрий Карлович Олеша, мы живем в одном доме.

– Ну, конечно, знаю, – решил я показать образованность свою. – «Три толстяка».

– Не только, – сказала Ира, – я дам тебе его книгу, вышедшую в 30-х годах.

Так я прочитал необыкновенный роман «Зависть», который и сейчас считаю шедевром нашей литературы 30-х годов.

Много позже, когда я вернулся в Москву, отстегнул погоны, спрятал их на память, а шинель, китель и синие бриджи подарил соседу по коммуналке слесарю Грише (он их немедленно пропил) и стал журналистом, я начал ходить в «Националь» несколько в ином качестве. Со мной как с равным разговаривали местные корифеи. Я стал человеком из их цеха. Пусть подмастерьем, но все-таки своим.

Я помню, мы сидели опять втроем с Юликом Семеновым и Валерой Осиповым, и к нам присоединился только что пришедший Юрий Карлович.

Он был один, без верного оруженосца – литератора Вени Рискинда. Дела у него немного поправились: переиздали «Три толстяка» и «Зависть». Вышла новая книга «Ни дня без строчки». Завсегдатаи «Националя» назвали ее «Ни дня без рюмки».

Юрий Карлович сел за наш стол, налил коньяку и сказал:

– Зима. Я нынче из окна видел Москву, похожую на гигантский пирог с глазурью.

Не знаю почему, но эти слова, его образный ряд, странное видение города поразили меня, я решил обязательно запомнить эту фразу. Но, конечно, не записал, забыл. Потом пытался вспомнить. А недавно купил его дневники и нашел ее там.

Юрий Карлович называл себя князем «Националя», хотя в те годы чудовищно бедствовал. А ведь до войны он был знаменитым писателем – со всеми вытекающими последствиями.

Бросок из известности в забвение, из богатства в бедность не сломил его. Несмотря на глухое пьянство, он оставался человеком с необыкновенным чувством собственного достоинства. В «Национале» его любили все. Не жалели, а именно любили – за талант, мудрость и смелость. Сердобольные официанты кормили и поили его не просто в долг, а иногда и бесплатно.

Началась «оттепель», и сразу вспомнили о его замечательных книгах. Их переиздали. У Олеши появились деньги. Как рассчитаться с теми, кто помогал ему в трудную минуту? Деньги? Пошло. Это не для Юрия Карловича. Он получил гонорар и купил всем официанткам наручные часы.

Опять хочу оговориться: в те годы часы были чудовищным дефицитом.

Когда я начал ходить в «Националь», совсем молодым, я еще не понимал, что это не просто кафе, не просто место, где пьют коньяк и едят судак «орли». «Националь» был клубом, кстати, точно таким же, как пивбар «Яма» в 70-е, только люди сюда ходили совершенно иные. Но у каждого из них, даже у процветающих в те времена, лежал на душе какой-то камень. Что-то недоброе заставляло их идти не в веселую «Аврору» или «Метрополь», а сюда, под успокоительное сияние зеркального шара.

Я попытаюсь восстановить один день «Националя» далеких 50-х годов.

Первыми приходили трое: Юрий Олеша, кинодраматург Александр Ржешевский и поэт-песенник Вениамин Рискинд. Об Олеше я уже рассказывал, два его спутника заслуживают не менее пристального внимания.

Когда я еще мальчишкой увидел Александра Ржешевского в «Национале», я никогда бы не подумал, что через несколько лет увлекусь его теорией эмоционального кино.

Лучшие режиссеры ставили по его сценариям фильмы – «В город входить нельзя», «Простой случай», «26 бакинских комиссаров» и, конечно, «Бежин луг» великого Эйзенштейна. Но, как ни странно, впрочем вполне закономерно для того времени, именно эта работа не понравилась Сталину, и фильм разгромили и уничтожили, то бишь смыли.

Ржешевский, человек сильный, ушел в театральную драматургию. Он был соавтором нашумевшей пьесы «Олеко Дундич», но в 46-м году Сталин разругался с Тито и, естественно, пьеса о сербском герое Гражданской войны была снята.

Уже после смерти автора в 1967 году, вышла необыкновенно интересная книга: А.Г. Ржешевский. «Жизнь. Кино. Театр».

Веня Рискинд был замечательным рассказчиком, очень добрым человеком, но творческая судьба его не сложилась из-за определенных свойств характера. Он много пил, был ленив.

Чуть позже приходил высокий, грузный человек с массивной папкой в руках – кинодраматург Иосиф Склют. Когда-то он написал сценарий к знаменитому фильму «Девушка с характером» и с тех пор так и не сделал ничего серьезного.

В обед захаживал очаровательный человек в форме моряка торгового флота – Женя Микулинский. Появлялся директор Московского ипподрома, одетый как легендарный конник времен Гражданской войны. А когда начинал крутиться зеркальный шар, за свой столик садились деловые, они всегда были втроем: цеховик, замдиректора Мосторга и крупный чин из Министерства легкой промышленности.

Писателя Эммануила Казакевича часто сопровождал интересный, прекрасно одетый молодой армянин – студент Института международных отношений Жорж Тер-Ованесов. Это был веселый, расположенный к людям парень, умевший необыкновенно легко общаться со всеми. Мы тогда познакомились и на всю жизнь остались в дружеских отношениях. Кстати, позже Жорж, послав к черту карьеру дипломата, стал замечательным фотокорреспондентом. И тогда, от кого-то в редакции, я узнал, что элегантный молодой человек, посещавший «Националь», половину войны отпахал в полковой разведке, награжден боевым орденом Красного Знамени, двумя орденами Красной Звезды и двумя орденами Отечественной войны. Именно он был прототипом командира разведроты в романе Эммануила Казакевича «Весна на Одере».

Потом я долго не ходил в «Националь», так как надел военную форму. Поэтому мое знакомство с этим замечательным местом делится на два периода – до и после.

Прежде чем перейти к «после», хочу поведать одну любопытную историю.

Мы с Валерой Осиповым пришли в «Националь» в одно из воскресений часика в три. Денег у нас было не густо, но на бутылку сухого и пару котлет «по-киевски» хватало.

Зал был полон, однако швейцар дядя Коля нас уже знал и пускал без всякой очереди. Рвались сюда мы еще и потому, что уже целую неделю в кафе играл джаз трубача Вадика Грачева. У него работали такие корифеи московского джаза, как Коля Капустин и Боря Матвеев.

Надо сказать, что утверждала коллективы, играющие в кабаках, комиссия райкома партии. Состояла она вся сплошь из «музыковедов». И надо же было так случиться, что именно в этот день она приперлась в кафе принимать репертуар.

Поначалу всешло чинно и тихо, пока в зал не прорвалась компания из пяти здоровых мужиков – как потом выяснилось, экспедиторов и грузчиков Кунцевской трикотажной артели. В тихую, почти семейную обстановку «Националя» они внесли свирепый ветер подмосковных пивных.

Рядом с нашим столом сидел мой коллега по спорту, замечательный и тогда уже известный боксер Валя Лавров. Теперь он знаменитый писатель и, наверное, забыл тот далекий день. Сидел он за столом с московской красоткой, как мы тогда говорили, барышней из первой сборной, Наташей Фоминой.

Кунцевские ребята, выпив третью бутылку, почувствовали себя совсем дома. Они начали разговаривать на привычном для них языке. Милая наша официантка Оля сделал им замечание и тут же была послана по матери.

Этого Валя Лавров перенести не мог. Он встал, демонстрируя всему залу купленный в комиссионке темно-серый американский костюм, и подошел к столику кунцевских ребятишек.

Зал затих.

– Извинись, – сказал Валя здоровому мужику.

Тот, видимо, не зная, что у этого худощавого паренька колотуха, как у задней ноги лошади, поднялся и послал Лаврова еще дальше, чем официантку. Послал, и сразу же лег под стол. Валя не зря входил в сборную команду Москвы по боксу.

Отлетел стол, загремела посуда, остальные четверо ринулись защищать честь любимой артели. Но тут подоспели мы с Валерой. А потом произошло непонятное: зал охватил какой-то психоз, все начали драться.

Вадик Грачев не остановил оркестр, а заиграл мелодию Глена Миллера «In the mood» из фильма «Серенада солнечной долины».

Звенела посуда, визжали женщины.

– Милиция! – кричал от дверей дядя Коля.

Только комиссия райкома безучастно глядела на это безобразие и смеялся в своем углу мудрый Юрий Карлович Олеша.

Вывод комиссии был однозначен и строг: джазовая музыка даже советского человека превращает в дикого зверя. Вадика Грачева с его музыкантами из кафе убрали.

А нас в тот вечер спасла Оля: она схватила Валю, Валеру, Наташу и меня и вывела через маленькую, деревянную, скрытую за портьерой дверь в вестибюль гостиницы.

Она даже не представляла, каких неприятностей мы избежали. А потом мне только оставалось вспоминать свое любимое кафе, «боевых» товарищей и милых девушек, с которыми было так легко и весело.

Я вернулся в Москву, когда милые девушки уже были чьими-то женами, товарищи мои тоже завели семьи, закончили институты.

Я вернулся и снова пришел в «Националь». Наступило другое время, и за столиками люди начали спорить, критиковать и сомневаться, говорить смело и с достоинством. Но кафе не изменилось, только слушать музыку и танцевать можно стало лишь по воскресеньям.

И, конечно, посетители там были другие, более молодые. Закрылась знаменитая «Аврора», вместо нее сделали сначала ресторан «Пекин», а потом «Будапешт», частично переместились в «Националь» московские деловые. С их приходом разрушилась обстановка келейности. Клуб стал превращаться в обычный ресторан. Но по-прежнему сидел за угловым столиком старик-завсегдатай, философски принимая нахлынувшие перемены.

Мой товарищ Валера Осипов из известного журналиста превратился в молодого писателя: такая раньше была градация в сложном литературном мире. Он опубликовал в журнале «Юность» маленькую повесть «Неотправленное письмо», которая сразу принесла ему подлинную известность. И это справедливо, потому что Валера Осипов был одаренным человеком и талантливым писателем.

Повесть заметил знаменитый режиссер Михаил Калатозов, чей фильм «Летят журавли» стал событием в культурной жизни страны. Начались съемки. Главную роль исполняла все та же Татьяна Самойлова. Вот тогда и случился роман Валеры с Татьяной. Теперь они вместе приходили в «Националь», садились всегда вдвоем, и мы понимали их, здоровались издалека, не нарушая уединения двух этих молодых, красивых, талантливых людей.

Говорят, что любовь созидает. Нет, это разрушительное чувство, оно ломает судьбы людей. Роман длился несколько лет. Он безжалостно прошагал по их душам, оставив после себя развалины. До самой смерти мой дорогой друг не мог оправиться от этого жестокого чувства. Возможно, не встреться они на съемочной площадке – и у обоих была бы иная, более счастливая судьба. Мой друг всю оставшуюся жизнь вел молчаливый диалог со своей любимой, словно хотел досказать ей что-то. Даже пред смертью он говорил со мной о ней.

А знаменитый шар над эстрадой продолжал висеть, но потускнел. Он уже был не нужен. Только на Новый год в нем, как и прежде, отражался свет разноцветных софитов. В конце концов его сняли.

На военном флоте, когда корабли отправляют на морское кладбище, в забытую богом бухту, то с него снимают государственный герб. Так же произошло с «Националем». Зеркальный шар был его гербом, под которым собирались пусть ущербные, но очень талантливые люди. Убрали шар, и началась новая жизнь. Вновь возбудился КГБ. «Националь» стал прибежищем московских фарцовщиков.

Так, внезапно появился там некий человек по имени Дима, по фамилии Яковлев, он всем с некоторой долей таинственности сообщал, что он якобы драматург, приехал из Риги, а папенька его – местный кардинал. Правда, драматург, видимо, не знал, что латыши в основном протестанты и у них нет кардинала, а главное, что человеку в таком высоком сане семью иметь не положено.

Он любил поговорить о литературе и в довершение рассказа доставал из портфеля договор на написание пьесы, заключенный с Театром имени Моссовета. На самом деле он оказался крупным валютчиком, а кафе сделал местом, куда его подручные приносили скупленную у иностранцев валюту.

Было забавно смотреть, как за щедро накрытым столом восседал Дим Димыч, такая у него была кличка, и принимал своих шестерок. Смешно потому, что за соседним за остывшей чашкой кофе сидел Ян Рокотов и получал добычу от своих бойцов.

Клуб кончился. И хотя сюда часто приезжали Леонид Луков и Иван Пырьев, приходили молодой Андрей Тарковский, Андрон Кончаловский, Вадим Юсов, прежнюю атмосферу восстановить не удавалось.

Мой друг Леонид Марягин, с которым мы познакомились именно в «Национале», рассказал мне о драке с фарцой, в которой участвовали он, и Юсов, и Тарковский.

Потом «Националь закрыли на ремонт. Примерно через год двери его распахнулись, но это было уже не то место, к которому мы привыкли. Исчезла барская сервировка, да и столы заменили, поставили каких-то колченогих уродцев. Сняли гардины и обнажили окна, сломали арку, соединявшую залы. И начался исход завсегдатаев из «Националя»: только что открылся после ремонта ресторан ВТО на улице Горького.

Пожалуй, последним, кто остался в «Национале» из ветеранов, был скульптор Виктор Михайлович Шишков, по кличке «Витя Коньячный», веселый, добрый и щедрый человек.

Когда-то мы с Леней Марягиным, гуляя после «Националя» по ночной Москве, говорили о том, что хотели бы сделать в жизни. А совсем недавно мы подошли к углу Тверской и Манежной, посмотрели на вывеску над дверями бывшего «Националя» и вспомнили вертящийся зеркальный шар.

Воспоминания эти – сны наяву. Цветные сны, в них живут женщины, которых мы любим, и друзья, ушедшие навсегда.

А еще в этих цветных снах возвращаются к нам события тех давних лет. Человеческая память удивительна: она отторгает все плохое, что ты хотел забыть, поэтому прожитое кажется прекрасным и нежным.

Все-таки странную жизнь мы прожили, в ней мы спорили и мечтали, забыв о том, что с мечтами надо быть очень осторожным, а то они могут сбыться.

Джаз времен культа личности

1946 год. Первое по-настоящему мирное лето. Прошлой весной капитулировала Германия, осенью сложила оружие Япония.

Вечерами над Москвой пели аккордеоны. Замечательные, отделанные перламутром инструменты привезли солдаты-победители.

Прошлое лето было для них временем надежд и ожиданием счастья. Следующий год принес разочарование. Нелегкий послевоенный быт, продукты по карточкам, невысокие заработки.

Но все забывалось вечером. После работы московские дворы танцевали. Как только зыбкие московские сумерки опускались на наш район и дома зажигали окна, над площадкой под балконом нашей квартиры загоралась громадная многосвечовая лампа, заливая весь двор нереальным желтым светом.

Лампа эта была предметом конфликтов с управдомом Ильичевым, полным, совершенно лысым человеком, постоянно ходившим во френче-сталинке с двумя медалями на груди: «За оборону Москвы» и «За доблестный труд во время Великой Отечественной войны».

Дело в том, что лампу эту дворовые умельцы подключали напрямую к щиту Мосэнерго, так как в каждой квартире пока еще стояли рядом с электросчетчиком маленькие круглые коробочки, именуемые в народе минами замедленного действия, и если вы растрачивали дневной лимит электроэнергии, раздавался щелчок и квартира погружалась на несколько часов во мрак.

Лампа же над танцплощадкой значительно снижала показатели домоуправления по экономии электроэнергии.

Ильичев ругался, но с ребятами-фронтовиками связываться боялся.

Народ рассаживался по лавочкам и ждал, когда появится любимец двора – лихой аккордеонист и певец Боря. Фамилию его я не помню, в памяти осталась только кличка «Танкист».

Боря садился на лавочку, пробегал пальцами по клавиатуре сияющего перламутром инструмента и, как всегда, начинал с привезенного из поверженной Германии фокстрота, к которому были пригнаны родные русские слова:

Мы будем галстуки с тобой носить,

Без увольнительной в кино ходить,

Ночами с девушкой гулять

И никому не козырять.

– Розамунда! – подхватывали песню бывшие солдаты и офицеры – совсем молодые парни из нашего двора.

До войны вряд ли кто-нибудь осмелился бы петь этот польский фокстрот, не опасаясь стать агентом маршала Пилсудского. Война немного изменила представления о прекрасном. Идеологическая зараза с растленного Запада, минуя погранзаставы, проникла в страну, строившую социализм. Из Австрии, Германии, Венгрии, Чехословакии и Польши демобилизованные везли пластинки с фокстротами и танго. Из Румынии прямо на Тишинский рынок огромными партиями поступали пластинки «белогвардейца» – так именовали до войны милого русского шансонье Петра Лещенко советские газеты.

Но опаснее всего была война на Дальнем Востоке. Из Харбина прямо в Москву попали пластинки, записанные актерами-эмигрантами в русских варьете. Кстати, именно из Харбина пришел к нам диск со знаменитым шансоном «Дочь камергера».

В Москве в коммерческих ресторанах надрывался джаз. Самыми популярными фильмами были «Серенада солнечной долины», «Джордж из Динки-джаза» и «Девушка моей мечты».

Мелодии из этих фильмов играли на танцах, напевали и насвистывали по всей Москве. Даже по радио частенько звучали джаз-оркестры Утесова, Кнушевицкого, Цфасмана.

Сегодня, когда я думаю о том времени, то понимаю, почему появились знаменитое постановление ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» от 14 августа 1946 года, чудовищное постановление о музыке, о борьбе с низкопоклонством перед Западом. Все просто. Люди вынесли тяготы страшной войны, и те, кто сражался, и те, кто впроголодь вкалывал у станка, после Победы вновь обрели чувство собственного достоинства.

В те годы мы учились раздельно: барышни – в женских школах, пацаны – в мужских. Но устраивались общие вечера для старшеклассников.

Сначала проводилось что-то вроде диспута, на котором комсомольские активисты мужских и женских школ спорили об образе Павки Корчагина или Олега Кошевого, потом наступала главная часть – танцы.

Одно из таких коллективных свиданий проходило в женской школе. Туда мы притащили несколько джазовых пластинок. Окончился диспут, мы перешли к основной части программы. И как только раздалась музыка Глена Миллера из знаменитой «Серенады солнечной долины», в зал ворвалась секретарь Советского райкома комсомола.

– Прекратить! – диким голосом заорала она. – Вы что, не слышали, что поджигатель войны Черчилль грозит нам атомной бомбой?

Она сорвала пластинку с диска и разбила ее об пол. Черные осколки разлетелись по полу.

Мы стояли и смотрели с недоумением на обломки пластинки, слушали гневные слова комсомольской дамы о поджигателях войны и никак не могли сопоставить музыку Глена Миллера с личностью Уинстона Черчилля.

Война с «безродными космополитами» и «пресмыканием перед Западом» проходила, как и положено боевым действиям, с потерями и руинами.

Все иностранные наименования были немедленно выкинуты из обихода. Достаточно сказать, что знаменитые французские булки переименовали в городские. И, конечно, исчезло слово «джаз». Леонид Утесов переименовал свой знаменитый коллектив в эстрадный оркестр.

Кампанию борьбы с космополитизмом возглавил один из руководителей сталинского ЦК Андрей Жданов. Он был прославлен партийной печатью как человек, отстоявший Ленинград. Не генерал армии Жуков и не генерал-полковник Воронов, а именно этот человек с нездоровым отечным лицом «выиграл» Ленинградскую кампанию.

В те годы прославлялись прежде всего не мужество и воинское умение, а твердость партийной позиции, непоколебимая вера в торжество сталинских идей.

Много позже, когда я собирал материал для книги об уголовном розыске блокадного Ленинграда, я узнал страшные подробности руководства Андреем Ждановым осажденным городом. Но не спекуляция продуктами, не скупка антиквариата за пайку хлеба, даже не людоедство поразили меня, а история, которую мне рассказал бывший начальник Ленинградского уголовного розыска.

Утром его вызвали к Жданову. Тот завтракал в рабочем кабинете. На столе стоял стакан какао, яйца всмятку, в миске белый хлеб. Не предложив голодному человеку даже стакан чая, партийный руководитель, выскребая ложкой белок из яйца, отдал распоряжение и отпустил главного сыщика города.

– Знаешь, что поразило меня больше всего? – спросил он.

– Нет.

– У него на столе стояла ваза с персиками.

Дел было много, и партруководитель завтракал прямо за рабочим столом. Что поделаешь: война – для всех война.

Жданов работал масштабно. Он начал широкое наступление на все, что имело отношение к Западу. По его инициативе была создана газета «Культура и жизнь», в которой стали печатать сводки с полей идеологических сражений.

Замечательный публицист, ныне покойный, Борис Агапов, рассказывая мне о тех былинных временах, называл этот орган партии «Культура и смерть» – такое мрачноватое название дали ей в народе.

В 1961 году должен был состояться очередной съезд КПСС. Какой по счету – не помню, так как ни в рядах ВКП(б), ни в рядах КПСС не состоял никогда. Но год этот помню точно по некоторым сугубо личным делам.

Так вот, позвонил мне замечательный журналист Володя Иллеш, мой большой друг, и спросил:

– Хочешь заработать?

– А то, – находчиво ответил я.

– Тогда подъезжай на Смоленскую набережную, там редакция маленькой театральной шараги, тебя будет ждать редактор.

Я приехал по указанному адресу, разыскал редактора, и он действительно предложил мне приятную и денежную работу.

К партийному съезду московские театры выпускали спектакли, но, чтобы делегаты этого «форума» могли ориентироваться в культурном мире, я должен был написать небольшую брошюру аннотаций к этим замечательным постановкам.

Закончив сей труд, я пригласил работодателя на ужин.

Володя Иллеш рассказывал мне о нем, говорил, что он в свое время был зам. редактора газеты «Культура и жизнь». Меня тогда это мало занимало, просто было любопытно, как человек с номенклатурных высот свалился на такую низкую должность.

Мы пошли в ресторан «Астория». Выпивали, говорили о театре, слушали джаз. И вот, когда трубач начал весьма неплохо солировать, мой собеседник поморщился и сказал:

– А все-таки мы здорово дали им по рукам в свое время.

– Кому? – удивился я.

– Всем этим барабанщикам, трубачам, саксофонистам.

– За что?

– Вы помните очерк Максима Горького «Город желтого дьявола»?

– Не очень, – искренне признался я.

– Напрасно, великий пролетарский писатель уже тогда сказал, что джаз – это музыка «толстых». Горький предупреждал нас об этой идеологической заразе. После знаменитой речи Черчилля в Фултоне, когда мир окончательно разделился, мы, идеологические работники партии, не могли допустить проникновения к нам этой музыкальной заразы.

– Подождите, – возразил я, – но во время войны Утесов со своим джазом ездил по фронтам, был джаз ВВС…

– Никто не застрахован от ошибок… – Он говорил и преображался. Маленький, худенький, неважно одетый человек на моих глазах становился партийным вельможей. – Когда-нибудь партия поймет, как мы были правы, и вновь запретит всю эту буржуазную заразу. Спасать молодежь надо. Спасать!

* * *

Нас тоже спасали, как могли. Но мы почему-то не внимали мудрым словам партийно-комсомольских наставников. Мы продолжали любить джаз, продолжали собирать пластинки и танцевать фокстрот и танго.

И несмотря ни на что, джаз продолжал жить. Смешно сказать, но он ушел в подполье. В Москве появились «ночники». Официально в программах клубов, ДК и творческих домов мероприятия эти именовались музыкальными вечерами. Из зала убирали стулья, и начинались танцы. Идеология идеологией, финплан финпланом. Билет на «ночник» стоил двадцать пять рублей, по тем временам деньги немалые. Не было рекламы в газетах, не было сообщений по радио, но мы точно знали, когда и где будет очередной «ночник» или куда под Москвой приедут играть джаз наши любимые музыканты.

Особенно мы стремились попасть на выступления коллективов, где играл кумир молодежи ударник Борис Матвеев. Если он играл в Воронках или Малаховке, мы дружно ехали туда, хотя путешествия эти были небезопасны. Короли танцплощадок, местная шпана, нахально лезли в драку, и мы сражались с ними, отстаивая свое право встречи с любимыми музыкантами.

В нашей компании было несколько боксеров, и то, чему нас научили в тренировочном зале, практически всегда помогало нам одерживать победу. А потом драки внезапно прекратились, и местные стали относиться к москвичам вполне дружелюбно.

Правда, на танцплощадках появились фиксатые, татуированные мужики, перед которыми трепетала местная шпана. Все, как потом рассказали мне знающие люди, оказалось очень просто. Джаз стал прибыльным делом. Музыканты могли только играть, а за организацию подпольных концертов взялись ушлые теневики. Самым крутым считался завсегдатай «Националя» Семен Самойлов.

На загородных площадках билеты тоже стоили недешево. Местные шли на протырку, так что основной навар давали приезжие москвичи. Драки отпугивали молодых московских ребят и девушек. Поэтому Самойлов, как человек много повидавший в жизни, взял в долю местных авторитетных урок. Они наводили порядок в секунду одним, вскользь брошенным взглядом.

Но поездки за город были не очень частыми. Борис Матвеев играл в «Шестиграннике» – была такая танцплощадка в парке культуры – или в последнем столичном дансинге в гостинице «Москва».

Мы ездили туда, хотя в «Шестиграннике» тоже приходилось драться с местной шпаной, которую чья-то твердая рука направляла на борьбу со стилягами.

Что любопытно: милиция забирали только нас, потом какие-то молодые люди в штатском, именующие себя комсомольскими работниками, долго и нудно допрашивали, выясняя, где мы учимся или работаем, требовали предъявить паспорта и комсомольские билеты. Меня отпускали относительно быстро, выяснив, что я не являюсь членом ВЛКСМ.

В «Москве» подстерегала другая опасность. Примерно в двадцать три часа в дверях появлялись люди в штатском. Их старший махал рукой, и оркестр замолкал.

– Женщины налево, мужчины направо, – зычно командовал главный.

Как сейчас помню, у него была повреждена левая рука. И начиналась проверка документов. В танцзал ходили не только мы, молодые, но и люди вполне степенные. С ними разбирались быстро, а нас непременно отвозили в знаменитое 50-е отделение милиции, где задавали один и тот же вопрос:

– Где взял деньги на билет?

Билет в танцзал стоил целый червонец.

Я отвечал немыслимо однообразно:

– Сдал молочные бутылки.

Послушать джаз можно было в некоторых ресторанах. Правда, там всегда играли мелодии наших композиторов, и то не все. Играть танго и подобие фокстрота разрешалось в ресторанах системы «Интурист», так как их посещали иностранцы, живущие в отелях. Ходить в кабак, в котором бывали иностранцы, как впоследствии оказалось, тоже было довольно рискованным делом. Но тогда мы пребывали в счастливом неведении, поэтому ходили пить «Хванчкару» и танцевать.

Но особенно мы любили ресторан «Аврора», где играл знаменитый ударник Лаце Олах.

Когда-то мой дядька познакомил меня на Тверском бульваре с невысоким полненьким человеком с веселым лицом.

– Это знаменитый джазовый музыкант Лаце Олах, – сказал он мне.

Как ни странно, Лаце запомнил меня и, когда я появлялся в «Авроре», дружески здоровался, что очень льстило моему самолюбию.

Как только я усаживался с девушкой за стол, к микрофону подходил трубач и объявлял:

– Мелодия из кинофильма «Подвиг разведчика».

Оркестр начинал играть знаменитый фокстрот «Гольфстрим».

Играл оркестр и мелодии из спектакля Центрального театра кукол «Под шорох твоих ресниц» и даже музыку из сцены «Полярный бал» фильма «Музыкальная история».

Такие вещи комиссией, утверждавшей репертуар ансамбля, милостиво разрешались, хотя все знали, что стоит за этими безобидными названиями.

Однажды моя девушка Лена достала приглашение на вечер в клуб Совета министров. Сейчас там Театр эстрады. Весь вечер джаз играл лихие американские мелодии. Причем играл вполне официально и безбоязненно. Веселились под музыку «толстых» дети крупных чиновников, служивая молодежь да и солидные госдеятели со своими женами в панбархате.

И тогда меня поразило лицемерие нашей власти. Это напомнило, как на даче в Барвихе купаться в зоне Рублевского водохранилища могли только номенклатурные работники определенного ранга. Им выдавалось для этого специальное разрешение. Как будто они были чище других.

С джазом боролись вплоть до смерти Сталина. Потом перестали, начали сражаться с последствиями культа личности.

Мы продолжали любить джаз и бегали по ресторанам и клубам, где играли любимые музыканты: ресторан «Москва» – там пела прелестная Нина Дорда; «Аврора», в которой играл Лаце Олах, «Коктейль-холл», где руководитель ансамбля Ян Френкель иногда баловал нас запрещенными мелодиями. И, конечно, Борис Матвеев: мы старались попасть на все его выступления.

О Борисе Матвееве рассказ особый.

* * *

Он родился на Пресне и много лет жил в огромной московской коммуналке.

В 1944 году, тяжелом и не очень сытом, отчим устроил его воспитанником в военно-музыкальную команду. По тем временам это была большая удача. Парнишка питался из солдатского котла и получил военную форму.

Он любил музыку и увлекался ударными инструментами. В 1945 году, в День Победы Борис побежал в сквер к Большому театру, где играл ансамбль Кнушевицкого. Он хотел увидеть знаменитого ударника Лаце Олаха.

Как зачарованный следил он за его виртуозной игрой. Когда-то, еще до войны, Лаце приехал с джазом Циклера из Чехословакии на гастроли в СССР, здесь влюбился в пианистку Юлю, женился и остался навсегда в Москве. Он привез к нам европейскую школу игры на ударных инструментах.

– Понимаешь, – рассказывал мне Борис Матвеев, – саксофонисту, трубачу, аккордеонисту тогда было легче: они услышат мелодию, соло на определенном инструменте, и могут сразу же подобрать. Нам, ударникам, надо видеть, как играет мастер, и перенимать его движения.

Он так и делал: приходил в кинотеатр «Художественный», где перед сеансом играл Лаце Олах, и, как говорят музыканты, снимал все – от игры до движений. Одного только не смог освоить: Лаце Олах виртуозно жонглировал палочками.

В Гнесинском училище Матвеев занимался у знаменитого Кулинского, написавшего тогда первое в СССР учебное пособие игры на барабане.

Борис заболел джазом с того самого дня, когда впервые увидел фильм «Серенада солнечной долины». Он любил джаз и учился его играть. Он был хорошим музыкантом, но пока не мог попасть в настоящий большой оркестр. Пришлось работать в ресторанах. Но именно там к нему пришла первая известность, и его пригласили в кафе «Националь».

Шел 47-й год, только начиналась полоса запретов и идеологической борьбы. Но джазисты из кафе на уголке ничего этого не знали и продолжали веселить публику. Именно в «Национале», куда приходило много актеров, писателей, музыкантов, у него появились солидные поклонники. Его работой восхищались Майя Плисецкая и Родион Щедрин, они говорили, что приходят сюда послушать его знаменитое соло на ударных.

Однажды в перерыве, когда Борис пил кофе за столиком у эстрады, к нему подсел прекрасно говорящий по-русски человек. Он представился греком, живущим в Москве и работающим в одном из посольств. Он восхищался музыкой, хвалил Бориса за его соло.

Позже Борис узнал, что это был знаменитый коллекционер, сотрудник канадского посольства.

Доброе слово и кошке приятно, Борис сел к своей установке окрыленный. Как только они отыграли программу и собирались поужинать, к нему подошли два парня в одинаковых костюмах.

– Пошли с нами, Матвеев.

– Куда?

– Узнаешь, мы из МГБ.

Две одинаковые красные книжечки, два одинаковых равнодушных лица. Его привезли на Лубянку. В маленьком кабинете капитан в расстегнутом кителе лениво сказал:

– Садись и пиши о своей шпионской деятельности.

– Да что вы! Какой я шпион!

– А о чем с иностранцем разговаривал?

– О джазе.

– О джазе! А ты знаешь, что твой джаз – идеологическое оружие поджигателей войны?

– Нет.

– Сейчас мы тебе объясним.

Его били долго и очень сильно. Сознание к нему вернулось только в камере. Все тело налилось жгучей болью. Он приходил в сознание и снова проваливался в темноту. Наконец его снова притащили в кабинет к капитану.

– Ну что? Понял, что такое идеологическое оружие поджигателей войны?

– Пока нет.

– Пошел вон. А все, что было, забудь. Понял?

– Понял.

– И джаз свой забудь. Что молчишь?

Борис ничего не ответил, но и джаз не бросил.

Играл в ресторанах, на «ночниках», на загородных танцплощадках. Их безбожно обманывали вороватые администраторы. Но они все равно играли, потому что джаз стал их призванием.

После смерти Сталина, когда наступила так называемая «оттепель», вернулся из лагеря Рознер, снова начал формировать джазовый коллектив; из всех ударников, которых прослушал, выбрал Бориса Матвеева.

Потом было много хорошего. Гастроли с Эдди Игнатьевичем Рознером. Свой эстрадный коллектив. Звание «Заслуженный артист РСФСР».

В 1956 году, под Новый год, в Доме офицеров показывали фильм «Карнавальная ночь».

Появился джаз, и я увидел на экране любимого музыканта Бориса Матвеева.

Мы встретились с Борисом Владимировичем Матвеевым несколько лет назад. Он практически не изменился: такой же элегантный, стройный, красивый, только поседел, конечно. Мы долго вспоминали с ним годы молодости, ушедших друзей, грустные и веселые истории.

Все-таки мы счастливые люди, хотя в нашем прошлом было плохое и хорошее. Но невозможно, уходя из него, взять с собой только одну радость. Поэтому пусть все, что случилось, останется в наших воспоминаниях.

Уходят, чтобы вернуться

Когда по ночам звонит телефон, любой человек просыпается с ощущением тревоги и надвигающихся неприятностей. То же самое было и со мной, пока я не привык к частым ночным звонкам. Я-то привык, но мои соседи по коммуналке воспринимали их весьма агрессивно.

Телефонный аппарат с двумя колокольчиками наверху был, я думаю, поставлен в нашей квартире в 30-х годах; он был безотказен, как револьвер системы «Наган», а звонок его напоминал звук боевой тревоги крейсера.

Заслышав «колокола громкого боя», раздававшиеся в темноте моей уснувшей коммуналки, я, как матрос, бежавший в свою боевую часть, выскакивал в коридор. Звонил мне ночами один и тот же человек – мой друг писатель Юлиан Семенов.

Все дело в том, что работал он, впрочем, как и жил, запойно. Новую книгу он писал, не отрываясь. Писал, ел, спал, не обращая внимания на время и смену дня и ночи. Два, три месяца, за которые он ваял двадцатилистовый роман, сливались для него в один рабочий день.

– Ты не спишь, старик? – спрашивал он меня часа в три ночи.

– А что?

В большинстве случаев я тогда еще не спал. Но и не писал романов, а жил веселой жизнью молодого холостяка творческой профессии.

– Ты знаешь, у меня появилась гениальная идея.

И начинался необыкновенный семеновский рассказ сюжета новой книги, где историческая правда переплеталась с невероятным вымыслом, а герои, подчиняясь авторскому произволу, совершали чудовищные и необъяснимые поступки. Жаль, что я не записывал эти забойные сюжеты. Семенов мог бы их издать отдельной книгой. Самое интересное, что в новом романе из его ночных рассказов присутствовали только мелкие детали. Книги его раскупались стремительно, имя всегда было на слуху. О нем рассказывали самые немыслимые истории, похожие на его ночные откровения. Я слушал их и посмеивался внутренне, не споря с рассказчиком. Я слишком много лет знал Юлика Семенова.

* * *

«Мело, мело по всей земле…»»

Декабрь 1951 года. По улице Горького ветер бросал комья снега прямо в лицо, закручивался метелью вокруг ног, гнал нас троих вверх по московскому Бродвею, по-хозяйски залезая ледяными руками под наши тоненькие пальто, пытаясь сорвать с головы модные кепки, пошитые в Столешниковом переулке.

Мороз-то для московской зимы тех лет был обычный – всего за двадцать градусов, но ветер!.. Он гнал нас, как легкие парусные лодки, и мы миновали Пушкинскую площадь, потом пронеслись мимо кинотеатра «Центральный», редакции газеты «Труд», магазина «Электросбыт», ресторана «Баку» и влетели в подъезд дома, выходившего на улицы Горького и Медведева.

Это был не просто подъезд – это было прибежище для всех путешествующих по зимней Москве. Огромный вестибюль, справа три горячие батареи, слева на стене шесть телефонов-автоматов.

Подсчитав наши скромные финансовые ресурсы, мы решили, что надо напроситься в гости к какой-нибудь знакомой барышне, так как на пару бутылок сухого молдавского у нас вполне хватало.

Светлая идея эта озарила самого старшего из нас – студента Института востоковедения Рому Белоусова, ныне прекрасного писателя, автора изящных исторических романов.

Мы достали записные книжки, честно разделили гривенники и оседлали три автомата.

С грохотом распахнулась дверь, холодный ветер бросил в наше убежище снежный заряд, и в подъезд ввалился круглолицый курносый парень в сером бобриковом пальто и странной, похожей на кубанку, шапке с опущенными наушниками.

– Старичок! – с порога закричал он и двинулся к Роме.

– Знакомьтесь, ребята, это Юлик Ляндрес из нашего института.

Мы познакомились. Юлик немедленно выяснил наши планы, одобрил их, но внес некоторые коррективы. Он немедленно вошел в долю всеми своими сбережениями, и, сложив деньги в общак, мы поняли, что вполне можем посидеть в «Коктейль-холле» в тепле и уюте, послушать музыку и выпить по паре вишневых пуншей.

Окрыленные новой идеей, мы мужественно двинулись против ветра на Бродвей, ориентируясь, как на маяк, на огромный трехцветный бокал, горящий синим, желтым и рубиновым огнем над входом в заветный дворец.

Тем вечером, за неделю до Нового года, мы подружились с Юликом Ляндресом. Он стал ходить к нам на тренировки. Учился драться обстоятельно и азартно. Из него мог бы получиться хороший боксер: был у него «кураж», как любят говорить цирковые, а это в спорте – главное, но он не хотел режимить, держать вес, бросить курить.

Мы всей нашей компанией шлялись по Бродвею, «клеили» девочек, сидели в «Коктейль-холле», бегали на танцы в «Шестигранник», прорывались на «ночники» в Дом журналиста или Дом ученых. И, конечно, запойно читали книги, которые издавали у нас в 20-30-е годы.

Нас с Юликом объединяла молодость и общая судьба, мы оба были детьми «врагов». Он постоянно боролся, чтобы остаться в институте; меня в институт, куда мне хотелось попасть, просто не принимали, а поступать в пищевой или пушной я и сам не хотел, поэтому поступал в разные военные училища, пока меня не отчисляли без объяснения причин.

Однажды Юлик прибежал ко мне.

– Слушай, давай украдем Ленку.

– Давай, – немедленно согласился я.

– Понимаешь, за ней один чувак начал ухаживать, такой, в порядке чувак. Папа – замминистра. У него сегодня день рождения, и они всей кодлой поехали на дачу в Раздоры.

Этот дачный поселок был мне знаком до слез, и я даже представлял, где находится дача, с которой мы должны были умыкнуть невесту. Но для проведения столь сложной операции необходим был транспорт.

И мы отправились к моему дружку Витьке Могису, по дворовой кликухе «Витя Велосипедный». Получил он ее за то, что вместо того, чтобы гонять с нами мяч на пустыре, притаскивал к себе в сарай найденный на помойке велосипедный хлам, приводил его в порядок и собирал вполне сносные велосипеды. Потом на смену им пришли мотоциклы, которые после войны были почти во всех московских дворах.

Витю мы застали за любимым занятием: он мыл в солярке останки мотоцикла.

Я коротко изложил ему нашу просьбу и причину, побудившую обратиться к нему. Могис внимательно посмотрел на нас. Потом спросил меня:

– Права с тобой?

Я кивнул. Права на вождение мотоцикла у меня были юношеские, полученные когда-то в знаменитом КЮА (Клубе юных автомобилистов), в свое время было такое поветрие в отечественной педагогике, сродни укрепившемуся через десять лет движению за овладение школьниками рабочими профессиями.

– Ладно, – сказал Могис, – бери «цундап».

Он выкатил из глубин сарая здоровый мотоцикл с коляской, выкрашенный в ядовитый зеленый цвет. Я сел в седло и сделал пару кругов по двору. Мотоцикл был допотопный, с ручкой переключения скоростей, но все работало нормально, только больно уж грохотал двигатель.

До Раздор мы добрались быстро. Поселок этот был мне, как я уже говорил, хорошо знаком, поэтому дачу, на которой справляли день рождения чувака, мы отыскали быстро.

Когда я заглушил двигатель, стала слышна музыка, доносившаяся из-за забора. Забор был сделан из штакетника, и мы в щель могли спокойно любоваться на чужие радости.

– Так, старичок, – сказал Юлик, – давай откатим аппарат чуть подальше. Ты садись в седло, заводи и жди.

– А ты?

– Я? – засмеялся Юлик. – Сейчас увидишь.

Он вошел в калитку, нарвал с клумбы рядом с забором цветов и пошел к дому, как важный, но запоздавший гость.

Все случилось минут через десять. За забором послышались крики, топот ног, калитка распахнулась и на просеку выскочил Юлик, тянущий за руку хохочущую Ленку. Он буквально бросил ее в коляску, прыгнул сзади меня и заорал:

– Давай!

Я выжал сцепление, врубил скорость и верный «цундап» рванул с места, подпрыгивая по корням деревьев, опутавших дорожку.

Сзади что-то кричали, грозили, но мы мчались к шоссе.

Юлик Ляндрес орал сквозь ветер песню «Миленький ты мой», наклонялся к коляске, и они целовались с Ленкой.

А потом все было, как в фильме «Покровские ворота». Помните, кожаный герой, мотоциклист Савранский, олицетворяющий, по задумке режиссера, неостановимо-стремительное время, оставляет своих седоков на тихой московской улице и летит вперед – в будущее?

Я тоже оставил своих пассажиров в тихом Армянском переулке, но в будущее не полетел, просто уехал в другую сторону.

Уехал стремительно, даже не успев попрощаться с друзьями.

* * *

Вновь мы встретились через много лет. Юлик Ляндрес стал довольно известным молодым писателем Юлианом Семеновым. В тот год он был на гребне успеха. В журнале «Знамя» опубликовали его пять рассказов из жизни геолога Наташи Рябининой и замечательные новеллы «Будни и праздники». О его прозе заговорили. В «Литгазете» появилась статья «Спор двух талантов», в которой автор сравнивал прозу Юлиана Семенова с произведениями Юрия Казакова.

Но я тогда никак не мог сопоставить моего доармейского товарища Юлика Ляндреса с удачливым литератором Юлианом Семеновым. Я даже не узнал его в полумраке редакционного коридора, прошел мимо бородатого плотного парня, о чем-то жарко спорящего с замредактора журнала «Вокруг света» Толей Никоновым.

А минут через десять ко мне в комнату ввалился этот бородатый, небрежно-элегантный человек из коридора, и с порога раздался знакомый голос:

– Ты что, старичок, с ума сошел? Не узнаешь?

После короткого разговора, из которого я выяснил, что, пока на холмах Тюрингии я изучал науку побеждать, мой стародавний дружок успел побывать спецкором «Огонька», пошататься по стране, съездить в Китай и Афганистан.

– Слушай, – сказал мне Юлик, – никуда не уходи. Жди. У меня сегодня праздник.

Через час он позвонил мне из вестибюля.

– Спускайся.

Я запер комнату. Наврал секретарше главного, что срочно еду по государственным делам, и спустился на Сущевскую улицу.

– Держи. – Юлик протянул мне книжку.

Называлась она «Дипломатический агент».

– Первая, – сказал он, – поехали отметим, старичок.

И мы поехали.

Мы жили в странное время. Почему-то нам казалось, что со Старой площади подул свежий ветер перемен, что сказка о построении самого счастливого общества на одной шестой части планеты – объективная реальность. И именно мы, я имею в виду наше поколение, тех, кому тогда было около тридцати, просто обязаны приблизить будущее социальное чудо.

Мы мотались по великим стройкам тех лет, поражаясь их грандиозности и размаху. Действительно, несколько месяцев назад ты едешь в командировку в глухую тайгу, а сегодня там уже видны вполне реальные очертания химкомбината и нового города вокруг него.

Нас завораживало упорство молодых ребят, приехавших вкалывать на эти стройки, их неукротимая энергия.

Дальний Восток, Крайний Север, Сибирь – вот места наших командировок в те годы.

* * *

Над Диксоном, как в знаменитой песне, бушевали снежные заряды. Пятый день я валялся в летной гостинице и перечитывал бессмертное произведение «Порт-Артур».

Утро начиналось с обязательного похода к метеорологам, чтобы выяснить прогноз погоды, но даже эти весьма просвещенные люди ничего вразумительного сказать не могли.

Пурга окончилась так же стремительно, как и началась. А через час на аэродром, срочно расчищенный бульдозерами, сели два борта, пришедшие с ледовой разведки.

Я, закончив «Порт-Артур», перешел на роман Ажаева «Далеко от Москвы».

– Слышь, корреспондент, – заглянул в дверь бортмеханик нашего Ли-2, об экипаже которого я сочинял бессмертное полотно, – там с ледовой два борта пришли, так на одном твой кореш подлетел, тоже журналист, ищет тебя.

А через несколько минут в комнату, наполнив ее шумом, топотом и запахом керосина, ворвался пришедший на Диксон экипаж: два пилота, штурман, бортмеханик, радист и больше всех похожий на полярного аса мой друг Юлик Семенов.

– Старичок! – заорал он.

В унтах, меховой куртке, в огромной шапке рыжего меха, он был похож на своего кумира – Папу Хэма, Эрнеста Хемингуэя.

В те годы вся страна повально была увлечена Хемингуэем. Портрет бородатого писателя висел почти в каждой квартире, словно символ вкуса хозяев и их мировоззрения. Отмечу сразу: Юлик увлекался талантливым американцем еще в те годы, когда тот был практически запрещен в СССР.

Юлик приносил мне книги серии «Интернациональная библиотека», где печатались «Прощай, оружие» и рассказы Хемингуэя.

Семенов был влюблен в него. Так же, как он, увлекся рыбалкой и охотой, так же, как он, отрастил бороду.

Он ссорился со мной из-за того, что я не хочу ехать на замечательную охоту или рыбалку. Но я никогда не любил эти мужские забавы, считая, что стрелять в беззащитных животных аморально. И также он не мог мне привить безоглядную любовь к знаменитому американцу. Я ценил его, но, как подлинный урбанист, предпочитал Ремарка.

Но на Диксоне я понял точно: если бы Папа Хэм, как фамильярно называли своего кумира его московские обожатели, увидел в столь романтических обстоятельствах своего русского последователя, остался бы доволен.

Немедленно стол в комнате накрыли газетами и расставили снедь. Мы пили спирт, разбавленный клюквенным экстрактом, закусывали разогретыми мясными консервами из борт-пайка. Мы отмечали встречу и одновременно расставание. Метео дало летную погоду на пять дней, и я улетал на Большую землю.

Все было, как обычно: экипаж обсуждал летную обстановку, а мы сели в уголок поговорить.

– Я для классной повести материал собрал. О ледовой разведке, – сказал Юлик. – Знаешь, как ее назову?

– Нет.

– «При исполнении служебных обязанностей».

– Но так обычно пишут в некрологах.

– У меня трагически, спасая людей, гибнет герой. Слушай, ты еще работаешь с МУРом?

– Работаю. Только напечатать практически ничего не удается. Главлит рубит, говорит, что я пропагандирую преступность.

– Прозу надо о них писать, старичок. Прозу. Сведешь меня с муровцами?

– Нет вопросов.

Через два месяца Юлик привез мне рукопись новой повести – «При исполнении служебных обязанностей». Я прочитал ее за один вечер. Я даже узнавал героев. Узнавал маленькие полярные аэропорты, летные гостиницы, белого медвежонка, жившего на Диксоне у метеорологов.

Через несколько дней я отвел его в МУР. Там Семенов прижился. Подружился с Иваном Васильевичем Парфентьевым, начальником московского сыска, стал добрым товарищем замечательным ребятам, работавшим в те годы операми на Петровке.

Так появилась повесть «Петровка, 38», давшая новое направление творчеству писателя. После этой книги Семенова начали называть детективным писателем. А он никогда не писал и не собирался писать детективы. Так же, как в первой своей повести «Дипломатический агент», острый сюжет для писателя был не самоцелью, а своеобразным инструментом, при помощи которого он раскрывал характеры людей в критическихситуациях.

Покойный кинорежиссер Роман Кармен назвал Семенова «папой Штирлица».

Я помню дискуссии на читательских конференциях и на страницах газет, в которых спорили, был ли Штирлиц реальным лицом.

* * *

Владивосток, 1921 год. К власти пришло правительство братьев Меркуловых, и была провозглашена независимая Дальневосточная республика. Она стала последним оплотом Белого движения.

Отступать дальше некуда.

Сзади Японское море,

Здесь кончается наша Россия и мы.

Это слова из песни, которую через три года начнут петь в харбинских ресторанах.

Последнее место в России, где надеялись на восстановление Учредительного собрания и победу над большевиками. Трагическое время, трагические судьбы.

Именно тогда в редакциях владивостокских газет – а их при Меркуловых издавалось великое множество, прямо как у нас нынче, – появился молодой, весьма симпатичный человек. Он великолепно владел английским, французским и немецким, был смешлив, элегантен, умен. Он пропадал на бегах, причем играл достаточно удачно, посещал все многочисленные вернисажи и покупал картины. Деньги у него водились, и жил он широко и весело.

Человек этот начал работать в газете. Репортером он оказался отменным. За короткое время ему удалось наладить в городе устойчивые связи с нужными людьми. В круг его знакомых входили: японские коммерсанты, американские газетчики и офицеры из военной миссии, китайские торговцы наркотиками и хунхузы, крайние монархисты и офицеры Григория Михайловича Семенова.

Более того, он подружился с начальником контрразведки, и его единственного из репортеров, пропускали на Полтавскую, 3, где размещалась эта серьезная организация.

Покойный писатель Роман Ким рассказал Юлиану Семенову, что человека этого звали Максим Максимович Исаев и его круглосуточно охраняли люди из боевого отряда большевистского подполья. Роман Ким также рассказал, что Исаев имел прямой канал связи с Постышевым.

В Хабаровском краевом архиве Семенов нашел записку Постышева в Дальбюро ЦК. Тот писал, что переправил во Владивосток к белым «чудесного молодого товарища, присланного Дзержинским». Несколько раз в его записках потом упоминалось о «товарище, работающем во Владивостоке достаточно успешно».

О Исаеве Семенову много интересного рассказал журналист из Владивостока В. Шнайдер, работавший в подполье. Он, кстати, сказал, что когда Меркуловы были изгнаны из Владивостока, то Исаев появился в городе в форме ВЧК ОГПУ вместе с Уборевичем, а потом исчез. Вот и все.

Роман «Пароль не нужен» написан, на сценах идет пьеса по нему – «Шифровка для Блюхера», на студии имени Горького поставлен двухсерийный фильм.

Вполне можно забыть о блестящем репортере из Владивостока.

Но через несколько лет в Кракове Семенов собрал материал для романа «Майор Вихрь». Один из польских разведчиков, работавших в этом городе, рассказал, что о подготовке к уничтожению Кракова им сообщил штандартенфюрер СД, приехавший из Берлина.

Интересно, что словесный портрет офицера СД необычайным образом совпал с описанием Максима Максимовича Исаева. Роман Ким, по словам Юлиана Семенова, нарисовал ему великолепный и точный портрет «белогвардейского газетчика». Именно это случайное сходство позволило писателю перенести своего героя в Германию.

Случайное совпадение или исторический факт? Юлиан Семенов в наших ночных разговорах постоянно возвращался к этому.

Работая над романом «Семнадцать мгновений весны», он много ездил по миру. Разговаривал с самыми разными людьми: генералом Бамлером, в прошлом ближайшим помощником начальника абвера адмирала Канариса, с заместителем Алена Даллеса Полом Блюмом, немецкими офицерами, служившими в ведомстве Шелленберга. Все они, словно сговорившись, рассказывали, что в самом сердце немецкой спецслужбы находился хорошо законспирированный советский разведчик.

Только наше ведомство на Лубянке хранило гробовое молчание. Когда мой друг, а человек он был весьма напористый, пытался что-то выжать из наших генералов КГБ, они отвечали задумчиво: «Ничего не знаем, но все может быть». Тогда Юлиан Семенов не просто «родил» Штирлица – он написал его биографию. Позже появился роман «Бриллианты для диктатуры пролетариата», в котором читатель узнает, как начинал свою жизнь Максим Исаев.

– Ты знаешь, кто, по моему мнению, разведчик? – спросил меня как-то Юлик.

– Приблизительно, – ответил я. Меня мало интересовали дела спецслужб, я был привержен теме уголовного сыска и находил ее более интересной и гуманной, если хотите.

– Разведчик, – назидательно изрек Юлик, – это человек, который своими средствами проводит политику государства. Понимаешь, я начинаю писать серию политических романов, героем которых будет Исаев-Штирлиц.

Осталась в прошлом его романтическая проза – повести «Он убил меня под Луанг-Прабангом», «Дунечка и Никита», «Люди штурмуют небо», «49 часов 25 минут». Юлиан Семенов выбрал для себя весьма сложный жанр политического романа.

О нем говорили собратья-писатели как о конъюнктурщике и продавшемся спецслужбам. Над его романами иронизировали, стараясь доказать, что они не имеют никакого отношения к литературе, что все это заказная агитка типа «Окон РОСТа» в военное время.

На самом деле они просто мучительно завидовали его популярности, его успехам, его наградам и бесконечным поездкам.

Но ведь и тогда время было не очень мирное. «Холодная война» переходила в обычную. Воевал Вьетнам. Сражались в Анголе и Мозамбике, воевали в Латинской Америке.

Надо сказать, что я сам, с удовольствием читая романы своего друга, с некоторой иронией относился к его политическим прогнозам. А зря. В романах «Пресс-центр», «Межконтинентальный узел» он предупреждал о том, что может произойти, если США останутся единственной сверхдержавой. Предупреждал, не веря и не ведая, что это может случиться.

Случилось!

В романе «Югославский вариант» Штирлиц, изучая националистические процессы, протекающие в Югославии 1941 года, дает прогноз о возможном распаде этой страны. Случилось!

В романе «Альтернатива» Юлиан Семенов пишет об истоках и перспективах украинского национализма. И это случилось!

Люди, воспринимавшие его с интеллигентской иронией за то, что писатель рассказывал нам о работе советских спецслужб, видимо, не очень внимательно читали его романы.

Юлик был человеком необыкновенной трудоспособности. Он писал статьи для «Правды» и «Литературки», романы, пьесы, киносценарии. «Семнадцать мгновений весны» и «ТАСС уполномочен заявить…» по сей день не сходят с экранов телевизора. Но его энергии было тесно в достаточно жестких литературных рамках.

С началом перестройки он создает Международную ассоциацию детективного и политического романа и становится ее президентом.

Тогда же он пробивает через ЦК КПСС и Совмин газету «Совершенно секретно», ежемесячник «Детектив и политика» и издательство ДЭМ.

Кстати, он пригласил на работу совсем молодого журналиста Артема Боровика, и не ошибся: Артем талантливо сделал очень интересную, популярную, европейского класса газету.

В последнюю нашу встречу (а одно время наши отношения были весьма прохладными, потому что я отказался идти к нему на работу) он был растерян. Происходил пересмотр нравственных ценностей. У адепта «нового мышления» его герои автоматически превращались во врагов.

– Понимаешь, старичок, – сказал он, – я не отрекаюсь от своих героев и не хочу искать новых.

Потом инсульт. И два года мучений.

* * *

Я сел писать эту статью 8 октября. Чисто автоматически посмотрел на перекидной календарь и прочел:

«Сегодня родились

1873 г. – Александр Щусев – архитектор

1892 г. – Марина Цветаева – поэт

1931 г. – Юлиан Семенов – писатель».

Прочел, и мне стало стыдно, что я так быстро забыл день рождения друга.

Но все-таки какая-то необъяснимая сила заставила меня за неделю до этого начать обдумывать статью о нем.

Пожалуй, лучшая книга Юлиана Семенова, это мое субъективное мнение, – называется «Уходят, чтобы вернуться». Это книга о геологах, рыбаках, летчиках – о мужественных людях, уходящих в тайгу, уплывающих в море, улетающих в небо. Они уходят, чтобы сделать свою нелегкую работу, и возвращаются.

Юлиан Семенов сделал свою нелегкую работу и ушел. Ушел, чтобы вернуться к нам – в нашей памяти, на телеэкране, на книжном прилавке.

Проводы старого года

– Куда? – спросил шофер такси, крепкий такой московский мужичок лет сорока. Форменная фуражка надвинута на брови, летная кожаная куртка, видавшая виды.

– На улицу Черняховского, – ответил я.

– А, – водитель окинул меня оценивающим взглядом, – понятно. В дворянское гнездо.

– Почему дворянское? – удивился я.

– А вы что, дома там не видели? Кирпичные, высшей категории, а кто в них живет…

– Писатели, артисты, режиссеры, народ трудовой.

– Трудовой, – засмеялся таксист. – Трудовой народ на «Серпе и молоте» в литейке вкалывает или баранку крутит. А живет, между прочим, в «хрущобах».

– Так вы считаете, что писатели или актеры не работают?

– Да какая это работа, баловство одно.

«Дворянское гнездо» – смешное название. Так, оказывается, именовались в Москве дома, построенные рядом с метро «Аэропорт»: три писательских, четыре кинематографических и три эстрадных и цирковых.

Это была одна из первых в столице зона массовой кооперативной застройки. Сюда из коммунального рая вселялись актеры, которых узнавали в лицо, режиссеры, чьи фильмы смотрела вся страна, писатели.

Народ здесь жил, не считая писателей, веселый, доброжелательный, компанейский. Так возникла необыкновенная аура этих легкомысленных мест.

Собиралась устоявшаяся компания, душой которой был мой старинный товарищ Жорж Tep-Ованесов, известный фотохудожник и киносценарист. Он стал, как писали во времена культа личности, «организатором и вдохновителем всех наших побед».

Семидесятые годы. Хорошее время, которое позже обозначат «застоем», а я называю «застольем». Мы жили очень весело. Заработков вполне хватало, чтобы гулять в лучших московских ресторанах. Впрочем, в те годы это было доступно любому. Поэтому вечерами у кабаков выстраивались огромные очереди страждущих попасть в «мир чувственных удовольствий». Нас спасали рестораны творческих домов – ВТО, Домжур, Дом кино.

В Центральный дом литераторов (ЦДЛ) мы ходить не любили, потому что там царила атмосфера зависти и с трудом скрываемой взаимной неприязни. Писатели – люди особые.

Но вся беда в те годы заключалась в том, что московские рестораны работали до двадцати трех часов. Только начинается приятный застольный разговор, как появляется мэтр со своим обычным:

– Прошу заканчивать.

Лишь в двух местах, где можно было погулять до утра: аэропорт «Внуково» и Центральный аэровокзал.

Во «Внуково» надо было около часа добираться на такси, за столь долгую дорогу начисто пропадал весь кураж, а Центральный аэровокзал находился рядом, практически в центре. Да и вообще это замечательное сооружение имело много преимуществ: неплохая кухня, любые напитки и, конечно, игравший почти всю ночь оркестр знаменитого джазиста Георгия Гараняна. Только для того, чтобы послушать этот замечательный коллектив, можно было потратить силы на прорыв в здание аэровокзала. Дело в том, что Министерство ГВФ отдало строгое распоряжение: в здание аэровокзала пускать только транзитных пассажиров.

Но вернемся обратно в «дворянское гнездо». Я уже говорил, что люди там жили трудовые. Правда, праздников у них было намного больше, чем у остальных их земляков. И праздники эти были связаны с профессиональной деятельностью жителей микрорайона с тургеневским названием. Вышла книга – праздник. Сценарий приняли – застолье. Дали новую роль в кино – гулянка. Премьера фильма или пьесы – собирай друзей, накрывай поляну.

К компании, сплотившейся вокруг предприимчивого и веселого Жоржа Тер-Ованесова, принадлежали в основном люди знаменитые: народные артисты Сергей Голованов, Сергей Шутов, Георгий Юматов, заслуженный негр советского кино Гена Коновалов, Глеб Стриженов, Лаврентий Масоха, режиссер-мультипликатор Слава Котеночкин. Это, как говорят, основной состав. В разное время к нему примыкали другие веселые люди, в том числе и я.

Обычно встречались поздно вечером, так как все были заняты в театрах, на съемках. Идти в ресторан, чтобы посидеть час, не имело смысла, поэтому компания сразу отправлялась на Центральный аэровокзал.

Надо сказать, что, вопреки строгому запрету Министерства ГВФ, в ресторан аэровокзала проникали не только транзитные пассажиры. На моей памяти – а это солидный отрезок времени – москвичи всегда любили гулять, несмотря ни на что. Кстати, в день смерти Сталина рестораны были забиты народом, и, скажу вам честно, никто там особенно не плакал по любимому вождю. Скорбели по другому поводу: по случаю траура отменили музыку.

А в 70-е годы уходящего века столичные гуляки кутили, как никогда, серьезно. Поэтому ночной кабак на Ленинградском шоссе стал местом, необычайно притягательным для всех. В его зале я встречал уголовных крупняков, теневиков, дельцов из Столешникова; естественно, катал, которые днем работали прямо в пассажирском зале аэровокзала. И еще появлялись там крепкие ребята в кожаных куртках на меху и летных унтах. Они проходили за угловой столик, где их уже ждали, оставляли портфель или чемоданчик, выпивали и торопились на автобус, который вез их во Внуково на очередной рейс Москва-Магадан. Люди, прилетевшие из Магадана, были курьеры, они везли в Москву шлих – приисковый золотой песок.

Неумолимо надвигался 73-й год XX века. В городе началась предновогодняя суета. Практически все рестораны не работали – готовились к праздничной ночи. И тут решили мы проводить старый год в замечательном питейном заведении на аэровокзале, тем более что там всю ночь шла новогодняя эстрадная программа.

Когда мы в предвкушении приятного вечера подошли к дверям, то с удивлением увидели, что наших знакомых швейцаров нет. Вместо них вход в заветное место охраняли совершенно новые люди.

Жорж Tep-Ованесов прошел беспрепятственно. Уж такая особенность была у моего друга: он выглядел так, что швейцары в ресторанах пропускали его без лишних разговоров.

У меня был «самоход» – темно-вишневая книжечка с золотыми буквами «Советская милиция» – издавался в те времена такой замечательный журнал.

Сергея Петровича Голованова и Лаврентия Масоху, как главных шпионов советского кинематографа, пропустили без звука: уж слишком у них были знакомые по киноэкрану лица.

Конечно, и Жора Юматов проник за «оцепление» беспрепятственно. А вот режиссера-мультипликатора швейцары притормозили.

– А ты куда? Давай назад.

– Послушайте, – вежливо, но твердо сказал Жорж, – это же известный режиссер. Он сделал фильм «Ну, погоди!». Он – папа Волка и Зайца.

– Много здесь ходит известных режиссеров, – недоверчиво ответил старший стражник. – А раз он сделал «Ну, погоди!», пусть нарисует мне Волка.

Он протянул Котеночкину листок бумаги. Слава усмехнулся, вынул шариковую ручку и стремительно нарисовал Волка.

– Точно, он! – ахнул швейцар.

И к Славе немедленно потянулись десятки рук с листками бумаги. Он рисовал Волка и Зайца, а взрослые люди были счастливы, как дети.

Когда мы вошли в ресторан, Котеночкина уже ждали официантки с листками бумаги.

Наконец мы уселись. Выпили по первой за уходящий год – для нас не такой уж и плохой: вышли фильмы, в которых играли наши друзья-актеры, у меня вышла книга, у Жоржа Тер-Ованесова приняли сценарий на «Мосфильме», а Лаврентию Масохе присвоили звание народного артиста РСФСР.

Народ в ресторане веселился вовсю. Опытным взором окинув зал, я заметил, что транзитников в нем немного. Зато за соседними столиками мелькали до слез знакомые лица. Видимо, вся гулявая Москва собралась здесь проводить старый год.

Только в углу зала за скромно накрытым столом – два дорого одетых человека и парень в толстом свитере и кожаной монгольской куртке. Они о чем-то оживленно разговаривали, потом положили на стол толстый пакет, который парень не без труда засунул в карман куртки, взяли портфель, стоящий под столиком и ушли.

А парень оглянулся, внимательно посмотрел в нашу сторону и исчез. Минут через десять он вновь появился, неся в руках пять бутылок шампанского. Подошел к нашему столу, улыбнулся застенчиво.

– Вы меня извините, сказал он, – я с вами за наступающий Новый год выпить хочу. Такие люди сидят. Я вас всех по фильмам знаю. Давайте выпьем шипучки. Приеду к себе в Анадырь, буду рассказывать – не поверят.

– Садитесь, – сказал Котеночкин. – Бумага есть?

– Есть. А что?

– Я вам сейчас подтверждение выдам, что вы с нами за наступающий пили.

Он нарисовал Волка. Но на этот раз, отдавая дань северному колориту, добавил беломорину и смешную ушанку.

Парень ловко откупорил бутылку шампанского, разлил по бокалам. Мы выпили. А наш новый знакомый посмотрел на часы и сказал, вздохнув:

– Эх, загулял бы я с такими людьми аж на месяц. Лаве хватило бы, – он похлопал себя по карману куртки, – но не могу. Через два часа обратный рейс.

Он пожал всем руки и ушел. И я внезапно понял, кто это такой. Веселый парень был курьером бандитской группы, которую на Колыме прозвали «Ингуш-золото».

* * *

За несколько месяцев до этого, в самом конце колымского короткого лета, я сидел в кабинете начальника отдела уголовного розыска Магаданской области.

– Вот, смотри, – сказал он мне. Подошел к сейфу, достал оттуда старую спортивную сумку, расстегнул и вынул из нее тщательно завернутую алюминиевую миску. Обычную миску, в которой в столовых Анадыря подают щи или уху.

Она была целиком заполнена тусклыми желтыми дробинками.

– Вот он, шлих, золотой песочек. Можешь взять, подержать, только смотри, чтобы, не дай бог, под ноготь не попал. Нам потом всем отделом перед начальством не оправдаться.

Он копнул авторучкой груду шлиха и вытащил три самородка: один размером со спичечную коробку, а два – с мундирную пуговицу. Все это мало походило на золото, которое мы привыкли видеть. Тусклая горка металлического песка.

Я взял самородок, потер его пальцем, снял с него налет грязи, и он засветился желтым радостным цветом.

– Изъятое золото? – спросил я.

– Нет, вещдок по делу. Мы его в ближайшие дни сдать должны. Прокурор сказал, что хватит акта о приемке шлиха.

– А почему прокуратура дело ведет?

– У притока Колымы целая война была. Там «Ингуш-золото» на базу старательской артели напало, золото хотели захватить, но не вышло: его крутой мужик караулил. Двоих положил, но и его подранили. Он в нашем госпитале лежит. Я должен к нему подъехать, постановление вручить об отказе в возбуждении против него уголовного дела. Хочешь, поедем, он, кстати, твой земляк.

В палате на койке сидел мужик лет тридцати с перебинтованным плечом.

– Здорово, Морозов, – сказал подполковник. – Я вот тебе витаминов принес.

Он вытащил из кейса пять апельсинов, положил на тумбочку.

– Вот, прочти и распишись.

– Что это? – мрачно спросил Морозов.

– А в бумажке этой написано, что ты действовал точно по инструкции, народное добро защищал, поэтому никакого превышения необходимой обороны нет, и с этой минуты ты, брат Морозов, свободен, как ветер.

– Слава богу! – Морозов улыбнулся.

– А это, Морозов, твой земляк, корреспондент из Москвы. Хочет с тобой поговорить.

Разговор у нас получился странный: о перестрелке у притока Колымы рассказывали сразу Игорь Морозов и подполковник.

* * *

Игорь Морозов родился в Москве, в Колпачном переулке. Там и живет по сей день. Отец – участковый врач, мать – библиотекарь. Квартира коммунальная, шесть семей. Комната у Морозовых двадцатиметровая, выходит больше шести метров на человека, поэтому райисполком не числил его семью среди первоочередников.

Отец хотел, чтобы он поступил в МВТУ, но когда Игорь представил, что придется еще пять лет спать в углу за шкафом и выслушивать бесконечные замечания от родителей, то решил податься в военное училище.

Школу он закончил с серебряной медалью, поэтому в знаменитое Московское военное училище имени Верховного Совета СССР, кузницу, где из детей генералов выковывали широколампасников, поступил без проблем.

Но у него отец был не военачальник, а скромный врач, поэтому лейтенант Морозов, несмотря на красный диплом, поехал в Забайкальский военный округ.

Служил как все: сначала взвод, потом – рота, пришел срок и перешел Морозов на майорскую должность начальником школы снайперов.

А тут министр обороны маршал Гречко решил реформу проводить. Начали реформировать полковые школы, готовившие сержантов, сливать школы снайперов.

Так капитан Морозов остался без должности и решил уволиться из армии.

Вернулся домой. Перспектив на будущее не было. Предложили идти в милицию или военруком в школу.

Однажды Игорь встретил школьного товарища. И тот предложил ему ехать на Колыму в старательскую артель. Два сезона он, как трактор, вкалывал на берегах колымских рек. Ему повезло: артелью командовал битый-перебитый мужик, отлично знавший, где надо мыть золото. Два сезона у артели был «фарт». Взяли много шлиха, получили большие деньги. Борис Морозов купил машину, вступил в кооператив. Этот сезон был для него последним. И в нынешнее лето «фарт» шел к артели, намыли золотишка вполне прилично.

В тот день артель ушла выше по реке в поисках нового золотоносного места, а Игорь оставили на базе стеречь технику и ждать вертолет с инкассаторами, забиравшими золото. Борис готовил себе завтрак, когда раздался шум винтов. Над лесом появился вертолет, но не привычная зеленая армейская машина с бортовым номером 036, а легкая двухцветная. Она зависла над поляной и медленно опустилась. Дверь открылась, и появились трое с автоматами Калашникова. Это были явно не инкассаторы – Игорь взял охотничий карабин с оптикой и вышел на крыльцо. Два кавказца и один русский.

– Положи карабин, друг, – крикнул один из кавказцев, – мы тебе ничего не сделаем! Давай поговорим.

– Назад! – рявкнул Морозов и щелкнул затвором. Он понял, что за люди прилетели на спортивном вертолете. Два сезона бог миловал от ингушских налетов, и вот не повезло.

– Бросай карабин, сука! – Русский сорвал с плеча автомат.

– Назад! – снова скомандовал Игорь.

Свинцовая автоматная строчка прошила по срубу. Полетели щепки и мох. Словно дубиной ударило по левому плечу, рука сразу же стала неподвижной.

Игорь упал за крыльцо, вскинул карабин и с первого выстрела завалил русского. Прижимая оружие к доскам, передернул затвор.

Перекрестье оптического прицела точно легло на силуэт одного из кавказцев. Те продолжали бить из двух автоматов. Но пули уходили. Ингуши явно не служили в армии.

Игорь спокойно, как на учебных стрельбах, плавно надавил на спусковой крючок. Черный, выронив автомат, рухнул лицом вниз. Второй бросился к вертолету.

Собрав силы, Морозов прицелился, но раненое плечо жгло огнем, рука практически не действовала. Он опять с трудом передернул затвор и, пытаясь поймать бегущего в прыгающий крест оптики, выстрелил, когда кавказец уже подбежал к машине. Но, видимо, промахнулся. Бандит влез в вертолет. Набирая высоту, машина ушла на восток.

Морозов сидел у избушки, прислонившись спиной к холодным бревнам, и пытался куском разорванной рубахи перетянуть простреленное плечо. Тут подоспели услышавшие стрельбу артельщики. По рации связались с ментами. И к вечеру на поляну сел вертолет с врачом и сыщиками из угрозыска. Морозова отвезли в Магадан и поместили в госпиталь МВД.

– Ингуши здесь давно шалят, – сказал подполковник. – Они или нападают на старателей, или обкладывают артели данью: половину добытого – им, иначе пропадешь в тайге. Знаешь, сколько людей уходят и не возвращаются?

– А куда они девают золото?

– У них есть курьеры, которые за хорошие деньги перевозят золото в Москву и на Кавказ. Конечно, мы делаем все возможное. Выявляем курьеров, изымаем золото. Но все дело в том, что наша агентура не успевает. Слишком часто бандиты меняют курьеров.

Когда мы прощались с Игорем Морозовым, подполковник сказал ему:

– Врачи говорят, что скоро ты выпишешься. Я с бригадиром договорился, он завтра твою долю привезет. Мы тебе билет купили и на самолет посадим. Так что, брат, линяй с Магадана. Черные тебе своего убитого не простят.

Кстати, с Игорем Морозовым я встретился через несколько лет в Москве. Он купил квартиру, ездил на «Волге», женился, устроился на неплохую работу. Но потом бросил ее и ушел с золотодобытчиками в Иркутскую область. Видимо, есть особая притягательность в вольной лесной жизни.

* * *

А что же с золотом, которое привозили в ресторан Центрального аэровокзала?

Расходилось оно по черным ювелирам. Часть его уходила в Узбекистан, где бухарские евреи изготавливали из него украшения. Много шлиха оседало в Дагестане: там знаменитые мастера делали насечки на кинжалы, резные бляхи для поясов, необыкновенно красивые кубки и вазы. Но и в Москве были люди, находившие применение золотому колымскому песку. Одного из них я неплохо знал по кафе «Националь». Виктор Скопин приходил туда практически каждый вечер. У него была своя компания, сидевшая обычно во втором зале в самом углу.

Витя Скопин прекрасно одевался, ездил по Москве на маленьком «остине» с правым рулем. Иномарка в личном владении в те годы – огромная редкость, а с правым рулем – вообще одна на весь город.

Карьеру свою Витя Скопин начал делать в конце 45-го года, когда из Германии стали возвращаться домой наши солдаты. Они-то и наводнили столичный ювелирный рынок немецким золотом низкой пробы. Его легко было отличить по цвету. Скопин не мудрствуя лукаво скупал привезенные кольца, браслеты, корпуса часов, пластины для зубных протезов.

Он тогда работал в подмосковном городе Кунцево в артели, выпускающей металлическую посуду, ложки, пряжки для ремней, металлические колпачки для авторучек. Вполне естественно, что в этом индустриальном гиганте были своя литейка и свой цех штамповки.

Витя сговорился с ушлым ювелиром Семеном Розенфельдом, к делу привлекли доцента-картежника из Института стали и сплавов и начали свой бизнес: Витя скупал немецкое золото, в литейке его переплавляли, доцент добавлял в сплав нужные ингредиенты, и золото принимало привычный для нашего глаза червонный отлив. Потом из него Розенфельд со товарищами в мастерской на Сретенке делал украшения под старину, ставил высокую пробу поддельным клеймом и со свистом продавал. Фирма существовала три года. А потом их повязал областной уголовный розыск совместно с БХСС.

Историю индустриального гиганта в Кунцеве рассказал мне мой друг, Игорь Скорин, который в те годы был замначальника утро Подмосковья.

Отсидев положенное, Витя вернулся в родную столицу и вновь устроился начальником цеха металлоизделий на Гончарной набережной. С приисковым золотом его свел старый подельник, Семен Розенфельд, он же подал важную мысль штамповать туфтовые царские золотые монеты – империалы из низкопробного золота. Это сегодня можно обращать капитал в доллары или открывать счета на Каймановых островах – при советской власти такого баловства не было. Поэтому деньги вкладывали в самую твердую теневую валюту – царские золотые червонцы с профилем последнего императора. Стоили они на черном рынке от 196 до 200 рублей. Хранить наворованное в золотых монетах было удобно и просто.

Мне несколько раз приходилось бывать на дачах теневых деляг, когда там шел обыск. Из земли выкапывали бидоны, или трехлитровые банки, или глиняные горшки, набитые деньгами. Несмотря на все меры предосторожности, предпринятые владельцами, из схронов доставали влажные, липкие деньги.

И я вспомнил свою командировку в забытый богом и властью городок Гасан-Кули на Каспии.

Стояла немыслимая жара, мы с начальником милиции пили зеленый чай. Записывать было тяжело, рука потела, оставляя на страницах блокнота влажные пятна.

– Пошли ко мне обедать, жена все приготовила. Выпьем, плова поедим.

Дом начальника по второму этажу окружала открытая терраса. Когда мы подошли, я заметил, что на ней развешены какие-то мелкие тряпочки. Поднявшись туда, с изумлением понял, что это коричневые сотенные и зеленые полтинники аккуратно прикреплены обычными деревянными прищепками для белья.

– А, – махнул рукой начальник, – не обращай внимания. Отец деньги сушит. Понимаешь, знатный чабан, Герой Соцтруда, депутат, а государственной сберкассе не верит. Деньги в кувшине в земле держит. Вот два раза в год и просушивает их.

Чабаны тогда получали ломово. Но старик-отец не верил никаким госструктурам, и, как я понимаю сейчас, правильно делал.

Но знатный чабан сушил деньги, заработанные честным трудом, а московские деляги были лишены этой возможности.

Представьте себе на секунду: сосед заглядывает через забор и видит пришпиленный к веревке миллион.

Вот поэтому закопанные червонцы очень ценились в этих кругах. Им-то и решил помочь Витя Скопин. В своем маленьком цехе он начал из золотого песка с соответствующими добавками лить низкопробное золото. Потом из него штамповали монеты. По количеству золота, содержавшегося в них, эти монеты и близко не лежали рядом с настоящими.

Через некоторое время в кругах московских деловых пополз слух, что есть человек, который может достать царские червонцы. Бойцы теневого бизнеса начали радостно открывать банки с влажными сотнями и нести дензнаки в общественный туалет на Трубной площади.

Заведовал им известный в прошлом московский спекулянт, крутившийся в Столешниковом еще во времена нэпа, Леня Колесо, так его звали в узких кругах, а в миру – Станислав Андреевич Колесников.

В маленькой комнате общественного туалета заключались миллионные сделки. Покупатель приходил к Лене Колесу, брал монету. Доставал из кармана свой заветный золотой червонец. Сличал. Все один к одному. Ставил монету на ребро – стоит. Проводил ею по асфальту – следов нет. Значит, золото.

Наиболее ушлые приносили кислоту, но и этот тест давал положительный эффект.

Действительно, Леня Колесо торговал золотыми монетами, только очень низкой пробы. Если натуральный царский червонец стоил 200 рублей, то продукция Вити Скопина со товарищами была не выше 40–50 рублей. Считайте сами, какой навар получался с каждой монеты.

Правда, и расходы были. Денежки уходили на зарплату рабочим, своему человеку в ОБХСС, который предупреждал о возможных неприятностях и зорко следил за всем, что могло бы помешать Витиному производству. Так бы и работало предприятие на Гончарной, если бы не глупая жадность его создателей.

Как известно, любые пуансоны рассчитаны на определенный технологический процесс. Витины порядком поизносились, и монеты стали получаться с браком. Конечно, трудно заметить сразу нечеткую цифру, букву или дефект в бороде последнего самодержца.

Но фарт не бывает вечным, и фраеров, как известно, губит жадность. Вите Скопину давно нужно было прекратить производство. Но – деньги!..

Самый крупный теневой делец Москвы Игорь Аркадьевич (фамилию не называю, так как дети его считали папу секретным конструктором), рассказывая мне о многих московских деловых комбинациях, как-то сказал:

– Почему я по сей день на свободе, сплю в своей постели, а не на шконке в лагере? Да потому, что я знал, когда надо остановиться, прекратить дело и начать новое.

Скопин не знал этого золотого правила. Через Леню Колесо он «впарил» заезжим грузинам вполне приличную партию монет. А те дома, в родном Тбилиси, проверили выгодную покупку с помощью профессиональных экспертов.

В Москву была отряжена карательная экспедиция. Перед нею поставили две задачи: разобраться с кидалами и взять под контроль выгодное производство.

Но дети гор, как всегда, погорячились и «посадили на нож» Леню Колесо, когда он выходил из Сандуновских бань.

Сыщики угрозыска, проведя обыск в общественном туалете, нашли в подсобке не только мыло, тряпки, щетки и хлорку, но и сорок царских червонцев в тайнике. Эксперты НТО в момент определили, что это за монеты и даже откуда в Москву приходило золото, использованное для их производства.

Мне рассказывал приятель, следователь с Петровки, о том, что на Гончарной Витя сидел в своем маленьком кабинете под портретом Леонида Брежнева, а ниже висел красный вымпел, сообщавший всем, что данный цех является редприятием коммунистического труда.

* * *

Возможно, золото, ставшее сырьем для туфтовых червонцев, привез в Москву парень, подошедший к нашему столу, когда мы провожали старый год. Возможно. Но мы тогда не думали ни о чем плохом. Старый год принес всем удачу и новый просто обязан был быть таким же хорошим. Сколько раз я встречал Новый год в своей жизни, ожидая от каждого приходящего необычайных удач.

И сегодня, когда вы будете читать этот материал, мы с друзьями собираемся за ресторанным столом проводить не просто Старый год, но и уходящий век.

И опять мы будем ждать от новых цифр на календаре чего-то необыкновенного и прекрасного. Хотя Ильф и Петров в одном из своих романов написали: «Вот уже и телефон изобрели, а счастья все нет».

«Притон» в центре Москвы

В декабре 1955 года мы выдвинулись на полевые учения в районе деревни Лангенрода в Тюрингии. Местность здесь была гористой, покрытой диким лесом, это позволяло вести занятия с предельной физической нагрузкой.

Раз в десять дней в расположение уходил БТР, на котором обратно привозили продукты, газеты и письма. Я практически не получал писем, поэтому ждал очередной номер журнала «Огонек», в котором с продолжением печатали первую за много лет детективную повесть И. Ольшанского «Хочу верить».

Но на этот раз, как ни странно, я получил письмо из родной столицы.

Моя приятельница писала о всяких московских новостях, о том, что она выходит замуж за молодого артиста Олега Ефремова, а в конце письма она сообщила, что мы никогда уже не сможем пойти в любимый нами «Коктейль-холл», так как его закрыли и теперь там «Кафе-мороженое».

Новости из Москвы я воспринимал, как сообщения с другой планеты. Москва была где-то, за двумя границами, слишком далеко от города Галле, в котором дислоцировалась наша бригада.

Поэтому события в родном городе казались мне незначительными и малоинтересными. Меня больше интересовало техническое состояние десантных бэтээров и оценка на весенней инспекторской проверке.

Но печальная новость о закрытии «Коктейль-холла» меня сильно огорчила.

* * *

Жорж Tep-Ованесов когда-то сказал:

– Для гуляк от Владивостока до Калининграда нет в Москве более загадочного места, чем «Коктейль-холл».

Действительно, бар этот пользовался необыкновенной популярностью. Несмотря на борьбу с космополитизмом, на вечерней улице Горького зажигались светящиеся буквы с иностранным названием питейного заведения. Это было весьма демократическое и очень недорогое место. Поэтому сюда ежедневно сбегалась молодежь.

Посидеть в «Коктейль-холле» с девушкой можно было всего за двадцать пять рублей, которые после хрущевской денежной реформы превратились в два пятьдесят, но в 60-м году за эту сумму продавалась только бутылка дрянного портвейна.

Итак, у вас есть четвертак, заветная бумажка, добываемая разгрузкой вагонов, или уборкой снега рядом со спортивным залом, или, к стыду своему сообщаю, продажей книг в букинистическом магазине. Неважно, что вы сделали, но деньги получены.

И вот, вы с девушкой отправляетесь в «мир чувственных удовольствий», как изволил выразиться в романе «Сестры» Алексей Николаевич Толстой.

Раздевшись, вы попадали в длинный зал на первом этаже, половину которого занимала стойка бара с вертящимися круглыми стульями. Зеркальная стена многократно отражала бутылки с разнообразными ликерами, коньяками, джином, настойками, шампанским минимум семи сортов, водкой. Все это было отечественного производства, кстати, как говорили любители, весьма качественного. За баром безраздельно властвовали две красавицы – Нина и Марина, женщины лет за тридцать, на которых просто ходили полюбоваться столичные бабники.

Что интересно, красавицы барменши знали по именам всех постоянных посетителей. Конечно, нетрудно было запомнить таких известных посетителей, как Павел Массальский, Борис Ливанов, Иван Переверзев, Константин Симонов, Всеволод Бобров, Николай Королев и Константин Бесков. Их знала вся страна. Тогда не было модно брать автографы, и люди просто меняли свой маршрут, чтобы пройтись рядом со знаменитостью и как следует ее рассмотреть. Но Нина и Марина знали по именам даже нас, совсем еще молодых людей, что, естественно, нам очень льстило.

Если вы не хотели сидеть за столиком или у бара на первом этаже, могли подняться по знаменитой винтовой лестнице на второй этаж. Мы, правда, не любили второй зал, потому что он был рядом с оркестром, расположившимся на балконе. Руководил музыкантами красавец скрипач с мопассановскими усами – Ян Френкель, впоследствии знаменитый композитор.

Итак, вы пришли с барышней в «Коктейль-холл», денег у вас – все те же двадцать пять рублей, то бишь два пятьдесят.

Человек, несведущий в местной разблюдовке, наверняка растеряется, но постоянный посетитель точно знал, как выйти из этого сложного положения. Я в таком случае заказывал два шампань-коблера, два вишневых пунша, две рюмочки очень вкусного малинового ликера, и стоило все это ровно двадцать три рубля.

Вполне естественно, что из двух оставшихся рублей один оставлялся на чай официантке, а второй опадал в карман дяде Коле, зорко контролирующему дверь.

Хорошим, а главное, вполне пристойным был бар с иностранным названием. Сюда не ходили артельщики и приблатненные по двум причинам: в «Коктейль-холле» не подавали шашлыков и не танцевали, а танцы были одним из главных развлечений тех лет.

Когда в три часа ночи в ресторанах оркестр исполнял заключительную песню «Дорогие мои москвичи», усталые официанты начинали собирать посуду и свет в зале постепенно угасал, определенная категория московских гуляк отправлялась досиживать в «Коктейль-холл», который был открыт до пяти утра.

Как ни странно, именитые посетители приходили сюда без дам. Это был их мужской клуб. Они снисходительно поглядывали на нас, молодых, понимая, что именно дешевые, легкие, практически безалкогольные коктейли позволяют нам пригласить сюда своих подруг.

Конечно, в девятнадцать лет тебе лестно, когда на улице Горького Павел Массальский здоровается с тобой за руку, а Константин Симонов кивает, как доброму знакомому. Мы восхищались этими людьми, их талантом, известностью и манерой поведения. Не просто восхищались, но и старались подражать им. Думаю, что для многих из нас это ресторанное знакомство пошло на пользу.

* * *

Прочитав письмо, я вдруг понял, что никогда уже не выпью необыкновенно вкусный и самый дорогой коктейль «флип ванильный», стоивший аж десять рублей с копейками, не увижу прелестных барменш, не встречусь запросто ни с Борисом Ливановым, ни с Павлом Массальским, не увижу художника с «Мосфильма» Колю Савицкого.

Почему закрыли это славное, дешевое заведение в центре Москвы, я не могу понять по сей день.

В 1985 году мы ночью гуляли с Яном Френкелем по улице графа Игнатьева в Софии – там до утра были открыты всевозможные забегаловки – и вспоминали наш любимый «Коктейль-холл».

– А знаешь, почему его закрыли? – спросил мня Френкель.

– Нет.

– На одной из московских партийных конференций вездесущий Никита Хрущев как всегда боролся с пережитками культа личности и заявил, что при Сталине народ спаивали, и приказал ресторанам работать только до одиннадцати часов, «притон разврата в самом центре на улице имени великого пролетарского писателя закрыть».

Основоположник волюнтаризма ничего не пускал на самотек, дотошно проверял исполнение своих распоряжений, что, кстати, является для руководителя очень хорошим качеством.

Ян Абрамович Френкель сказал мне, что историю борьбы партруководства с милым сердцу московских гуляк заведением поведал ему один из помощников генсека, он даже фамилию его назвал, но, к сожалению, я ее не запомнил. Это была вполне реальная для тех времен версия, но существовала и другая.

Девятнадцатого ноября 1953 года в газете «Комсомольская правда» появился знаменитый фельетон Б. Протопопова и И. Шатуновского «Плесень». Я не смог тогда познакомиться с ним, так как читал в то время только две газеты – «Красную звезду» и «Советский воин», орган политуправления Группы советских войск в Германии. Но люди, принадлежавшие к определенному столичному обществу, считали, что «Коктейльхолл» был закрыт именно из-за этого фельетона.

Цитирую начало статьи:

«В третьем часу ночи, когда начали гасить свет в ресторанах, Александр как обычно появился в “Коктейль-холле”.

– Ребята здесь? – спросил он швейцара, небрежно кидая ему на руки макинтош.

– Давненько уже сидят, – ответил тот, услужливо раскрывая двери».

Это сегодня можно писать о чем угодно и никто не обратит внимания. А в те годы фельетон, подписанный Семеном Нариньяни или Ильей Шатуновским, двумя самыми громкими фамилиями отечественной журналистики, немедленно становился руководством к действию. Вполне возможно, что его прочитал и Никита Хрущев, тем более что в 1953 году заместителем главного редактора газеты был его зять Алексей Аджубей.

Первыми, как ни странно, на эту «криминальную драму» откликнулись певцы-инвалиды, побиравшиеся по электричкам. Именно там я услышал сразившую меня песню.

Я ехал в Серпухов, существовала договоренность о моем переводе в тамошнее авиационно-техническое училище. Двери вагона распахнулись, и появились два нищих музыканта. Грянул полуаккордеон, и два голоса весьма профессионально начали исполнять песню на злобу дня. Цитирую по памяти:

Я родился в семье профессора истории,

И мог осмыслить курс любых наук.

Но отчий дом стоял как раз против «Астории»,

И ресторан в менявпился словно паук.

Я пировал с друзьями и подружками

И для учебы дней не находил,

С утра на Пушкинской стучал пивными кружками,

А ночи в липком «Коктейль-холле» проводил.

Как говорится, сегодня – в куплете, завтра – в газете.

Кстати, на площади Пушкина в те годы существовал замечательный пивной бар.

Еще тогда меня поразил образ: «липкий “Коктейль-холл”». Все правильно. Ликер – напиток липкий, а он был одним из обязательных ингредиентов любого коктейля.

Неужели опухшие от пьянки певцы-инвалиды сами сочинили эти впечатляющие вирши? Нет, не они. Я отвлекусь от основной темы своего рассказа, чтобы познакомить читателя с одним интересным персонажем.

* * *

В апреле 1960 года я был послан в Ташкент, чтобы подготовить для журнала, в котором тогда работал, статью главы узбекских коммунистов Шарафа Рашидова «Комсомол и хлопок».

В гостинице «Ташкент», где я тогда стоял постоем, в соседнем номере жил замечательный мужик, киносценарист Владимир Крепс. Он был автором сценариев многих фильмов, поставленных практически на всех национальных студиях. На его пиджаке гордо красовались две лауреатские медали: Сталинская премия второй степени (тогда их еще не переделали в государственные) и Госпремия КНР. А я считал, что этому человеку нужно повесить все существующие награды за то, что он украсил мое детство, создавв 1946 году радиопередачу «Клуб знаменитых капитанов».

Однажды Владимир Михайлович зашел ко мне в номер:

– Пошли ужинать, будущий коллега, я познакомлю вас с прелестным человеком.

Мы ужинали втроем: Крепс, я и некто Яков Иосифович, веселый человек с печальными глазами.

Яков Иосифович представился мне весьма своеобразно:

– Литературный поденщик, перевожу с узбекского на сберкнижку.

Когда мы расстались с ним, Крепс сказал:

– Талантливый человек. Учился в ИФЛИ. На фронте его тяжело ранили. Растратил себя по мелочам, правда, зарабатывал после войны чудовищно.

– Каким образом?

– А он для бригады нищих, работавших на электричках, песни писал. Помните песню о «плесени», врачах-отравителях, о Берии?

Так вот кто создал образ – «липкий “Коктейль-холл”», так поразивший меня восемь лет назад.

* * *

Но давайте вернемся в «Коктейль-холл» 52-го года.

Сегодня я не буду называть фамилии в те годы очень молодых людей, ставших действующими лицами знаменитого фельетона. Но скажу одно: я их знал. Не просто видел в «Коктейль-холле» за соседним столиком, но и общался, а однажды весной с ребятам и девушками из этой компании мы протрепались до утра в сквере на Пушкинской о джазе. Но у них тем не менее была своя компания, а у нас – своя, и интересы наши никогда не пересекались.

Их компания концентрировалась вокруг одного человека, сына известного ученого Андрея П. У него была машина «Победа», водились деньги, поэтому авторитет его был непререкаемым. Все ребята из этой компании учились в институтах, семьи их по тем временам считались весьма обеспеченными. Хорошо помню, что девушки с ними всегда были первоклассные.

Весной в одном из подмосковных районов появился «подснежник» – так на сленге сыщиков называется труп, закопанный в снег зимой. «Подснежник» был с явными следами насильственной смерти и совсем молодым. Никаких документов при нем не обнаружили, только в кармане брюк завалялся билет московского троллейба 1-го маршрута.

Вполне естественно, оперативники подняли все заявления о пропавших молодых людях за зимний период. И нашли мать покойного, которая опознала в убитом своего сына.

Молодого человека убили зимой, а найден он был в рубашке и брюках. Следовательно, его убили в корыстных целях, то есть сняли пальто и пиджак; трагедия же произошла в помещении, а потом труп перевезли в лес, что подтверждали следы от буксовавшей неподалеку машины.

Постепенно выстроилась окончательная версия: молодого человека, студента престижного института, убивают на даче, а потом труп на машине, возможно «Победе», перевозят в лес.

Оперативники взяли в активную разработку всех знакомых убитого и путем исключения вышли «на след» – компанию завсегдатаев «Коктейль-холла», где главным был Андрей П.

Вот здесь-то дело об убийстве из областной прокуратуры ушло в московскую, и дальнейшую оперативную разработку вели следователи и МГБ.

Не надо забывать, что дело начало раскручиваться еще при жизни Великого вождя, поэтому оперативники из МГБ быстро слепили из компании молодых гуляк устоявшуюся преступную группу, которая готовила ограбление квартиры одного большого советского начальника и вооруженное нападение на кассу некоего подмосковного института. Тем более что двое из этой компании уже посягнули на госсобственность, украв в лаборатории своего учебного заведения старый микроскоп.

Убитый якобы знал, что ребята из компании Андрея П. собираются раздобыть стволы и совершить вооруженный налет, и хотел, как подобает комсомольцу, воспитанному на светлом образе героя-пионера Павлика Морозова, сообщить об этом компетентным органам.

Игорь Скорин – мой друг, участвовавший в расследовании на первом этапе как зам. начальника угро Московской области, – рассказывал мне, что мальчонку завалили явно в пьяной драке, испугались, увезли в лес и зарыли. Но следствие решило иначе. По лучшим образцам тех лет было сработано дело о группе молодых людей, ведущих антиобщественный образ жизни, который и привел их к самому тяжкому преступлению.

По делу об убийстве и организованной преступной группе проходило четыре человека. Двое получили по двадцать лет лагерей, один – 15 и один – 10 лет. Так закончилась история компании Андрея П., которая, возможно, и стала толчком к закрытию «Коктейль-холла».

В 1982 году по моему сценарию на Киностудии имени М. Горького снимали фильм «Приступить к ликвидации».

Однажды в коридоре студии я встретил человека, кого-то мне напомнившего.

– Слушай, кто это? – спросил я своего товарища режиссера Володю Рогового.

– Ты что, его не знаешь?

– Удивительно знакомое лицо.

– Это же знаменитый Андрей П., помнишь фельетон «Плесень»?

– А что он здесь делает?

– Работает художником-постановщиком.

Я пошел в библиотеку, попросил старую подшивку «Комсомольской правды» и впервые прочитал известный фельетон. Прочитал историю о банде Андрея П. и вспомнил своих знакомых по московскому Бродвею, которых в те годы сделали антисоветчиками, террористами, шпионами англо-американской разведки.

Но прав, конечно, был полковник Игорь Скорин: не было банды – драка была.

* * *

В «Коктейль-холле» мы отмечали день рождения моего товарища, студента факультета журналистики МГУ Валеры Осипова, впоследствии замечательного писателя, автора повести «Неотправленное письмо». Отмечали сей славный праздник в складчину, пили в основном вишневый и лимонный пунш, самые дешевые, но очень большие коктейли, и веселились от души.

Пришел наш друг Коля, студент Московского института международных отношений, и привел элегантного парня.

– Это мой однокашник Игорь Качнов.

Несмотря на то Игорь никого не знал, он моментально освоился за столом. Внес свою долю, рассказал забавный анекдот, похвалил новорожденного за его спортивные успехи: Валера играл в баскетбол за студенческую сборную Москвы, и Игорь видел их матч с ленинградцами.

Короче, он вполне естественно и непринужденно стал своим парнем в нашей компании. У Игоря была удивительная особенность моментально знакомиться с девушками на улице, как говорили в те времена, «клеить». Он был умен, начитан, деликатен, не жлоб, да и в различных конфликтах за чужие спины не прятался, а мог дать сдачи, защитить слабого.

В свободное время мы гуляли; когда возникали деньги, любили скромно, но со вкусом посидеть в ресторане, посещали гостеприимную квартиру в знаменитом доме Нерензее в Гнездниковском переулке. Потом жизнь развела нас, и мы вновь встретились через семь лет в «Арагви». Мы пришли с Юликом Семеновым, а Игорь сидел в какой-то большой компании.

Но он тут же пересел к нам, рассказал, что вернулся из Пакистана, где работал в посольстве. Юлик по образованию востоковед, у них с Игорем нашлось о чем поговорить.

Потом мы вышли на бывший Бродвей в надежде встретить старых бойцов. Но так никого и не встретили. Погуляли и разошлись, обменявшись телефонами. Опять мы встретились через пять лет. В Доме журналиста, ставшем под эгидой Алексея Аджубея одним из самых модных московских творческих домов. Я вернулся с целины, Игорь – из Америки. Мы мило поболтали, снова обменялись телефонами и договорились встретиться. У нас с Игорем изначально сложились добрые приятельские, без взаимных обязательств, отношения. Встретились – рады друг другу. Не увиделись – ничего страшного не случилось.

Мне стало известно, что мой старинный товарищ не просто дипломат, а офицер разведки КГБ. Потом я узнал, что он перевел пьесу для театра «Современник», кажется «Двое на качелях», а может быть, другую, не берусь утверждать. Меня это нисколько не удивило, Игорь рассказывал о своем интересе к изящной словесности, о том, что потихонечку пишет рассказы.

Потом на экраны вышел фильм «Ответный ход», автором сценария, правда под псевдонимом, был Игорь Качнов. Лента рассказывала о том, как наш разведчик якобы перебегает в стан врага, чтобы выявить «крота» в нашем КГБ. Он проводит блестящую операцию, выявляет предателя и вербует одного из руководителей вражеской разведки; со всякими приключениями, рискуя жизнью, возвращается домой, где его встречают боевые товарищи и любимая женщина.

Потом мне сказали, что Качнов женился на Светлане, дочери Екатерины Алексеевны Фурцевой, и ушел работать «под крышу» в один из академических институтов.

Кажется, году в 77-м мой товарищ приехал с ним к нам в гости. Игорь писал роман о разведчиках и советовался со мной, как лучше его построить.

И вдруг я узнал, что он скоропостижно скончался на автозаправке. Я был в командировке и не смог приехать на похороны старого товарища, о чем жалел, так как мог встретить там весьма интересных для меня людей. Всезнающие ребята из Столешникова переулка довели до моего сведения, что семья умершей министра культуры крупно балуется антиквариатом. Мне казалось, что я достаточно хорошо знаю своего товарища молодости. Его принимали в самых высоких московских домах. Вращался он в избранной номенклатурной компании. Был преуспевающим сотрудником КГБ, сценаристом, переводчиком. Но оказалось, что все это только внешняя, открытая для всех нас сторона его жизни. Но, когда я узнал, кем он был на самом деле, это потрясло меня.

Один из крупных наших разведчиков, Александр Соколов, написал книгу «Суперкрот ЦРУ в КГБ». В ней он уделил достаточно много места Игорю Качнову. Советую прочитать ее, а пока перескажу, что пишет полковник Соколов о моем старом приятеле.

Качнова прислали в Вашингтон для помощи в вербовке бывшего нашего морского офицера Артамонова. Бежал тот на Запад не по политическим, а по чисто личным мотивам: чтобы жениться на своей любовнице польке Еве Гурой. Ему дали политическое убежище, и ЦРУ сразу же прибрало к рукам столь ценный кадр. Артамонов стал работать в американской военной разведке РУМО.

А дальше все развивалось как в фильме, поставленном по сценарию Игоря Качнова.

Он позвонил домой заместителю директора ЦРУ по оперативной работе Ричарду Хелмсу, благо телефон столь высокопоставленного работника разведки указан в телефонном справочнике, лежащем в любом автомате. Позвонил, представился, договорился о встрече. Так, в ЦРУ появился новый агент под псевдонимом «Китти Хок» и в вашингтонской резидентуре КГБ агент «Ларк», то бишь Артамонов.

На встрече с Ричардом Хелмсом Качнов сказал, что его не устраивает положение в управлении внешней контрразведки КГБ и он бы хотел, чтобы ЦРУ снабжало его определенными материалами.

Соколов пишет, что Качнов сдал противнику одного из наших лучших агентов – работавшего в американских спецслужбах, человека необыкновенной судьбы Сашу Орлова. Американские контрразведчики получили эту информацию в 1966 году, и пятнадцать лет, до смерти Орлова, пытались его на чем-нибудь поймать и разоблачить. Но у них ничего не вышло: переиграл их сотрудник КГБ.

Но тем не менее история эта каким-то образом просочилась в американские печатные издания; правда, на страницах газет Качнов фигурировал под фамилией Козлов. Соколов пишет об этом достаточно подробно. Он объясняет, что Качнова убрали с оперативной работы только потому, что он был женат на дочери Фурцевой.

Книга Соколова весьма интересна и убедительна. Он пишет, что спецслужбы не имели никакого отношения к смерти Игоря Качнова.

Но я опять вспоминаю фильм «Ответный ход», сценарий которого написал агент ЦРУ Китти Хок и где, как мне кажется, он пытается угадать свою судьбу.

Но у спецслужб свои тайны, которые не всегда открывают нам, простым смертным.

* * *

Я стою на Тверской у дверей бывшего «Коктейль-холла». Теперь здесь ресторан с замысловатым названием. До этого было кафе-мороженое, потом кафе «Московское», потом казино, теперь ресторан.

За моей спиной шумит шинами Тверская. Город наш постоянно меняется. Живет какой-то странной лихорадочной жизнью.

Но я все-таки люблю наше прошлое. Потому что это совсем другая страна, в ней все иначе, а радость значительно дольше живет в нашей памяти, чем печаль.

Глава 3 Прогулки в прошлое

Лейтенант из моего детства

Была война, а мы были мальчишками.

Не помню, кто из наших прозаиков-фронтовиков написал о том, что на войне быстро взрослеют. Думаю, это можно отнести и к тем, кто четыре с половиной года войны жил в тылу.

У моего поколения пацанов было очень короткое детство: в июне 1941 года они сразу же, независимо от возраста, шагнули в юность. Война сделал нас осмотрительными, развила чувство опасности, научила беспощадной ярости драк с тишинской шпаной, а главное, сделала гражданами страны – понимание этого мы пронесли через всю нашу жизнь.

Военная Москва научила нас многому. В те годы существовало два цвета – светлый и темный, без полутонов. И мы росли максималистами, живя по своему неписаному кодексу чести. Я уверен, что всему хорошему, что есть во мне, я обязан военному детству и армии.

Война по-разному зацепила судьбы моих сверстников. Одни, как я, жили в военном тылу, другие стали ее непосредственными участниками.

Со мной в военном училище был Леня Вагин – отличный парень с Покровских ворот с необычной военной судьбой.

В начале июня 1941 года его отправили на лето к дяде, который служил в Белоруссии. Когда началась война, Леня вместе с семьями комсостава на машинах отправился в тыл. Но по дороге немцы разбомбили их колонну и, пока оставшиеся в живых люди пешком добирались к Могилеву, их опередили солдаты вермахта.

Леню приютили добрые люди в белорусской деревне. Хозяин был связан с партизанами и приспособил пацана в качестве курьера. Леня доставлял сообщения в отряд и приносил инструкции для квартирного хозяина. Потом того арестовали полицаи, и Леня ушел в отряд. Он перезимовал там, помогая разведчикам, был награжден медалью «За боевые заслуги», легко ранен во время бомбежки партизанского лагеря и отправлен на Большую землю.

Так сложилась военная судьба у моего однокашника, а ныне генерал-лейтенанта в отставке Леонида Петровича Вагина.

Ничем подобным я похвастаться не могу. Война застала меня на Кольском полуострове, где в лесотундре находился военный объект, на котором служил мой отец. Что делали военные вблизи норвежской границы, известно было только им. Мы с матерью приехали туда на две недели 10 июня. 22-го началась война.

На машине мы с семьей одного из отцовских сослуживцев доехали до Мончегорска, а там сели в поезд до Ленинграда. На станции Оленья завыли паровозы, закашлял зенитный пулемет, в ужасе заголосили люди.

Мы только собирались обедать. Меня перед едой обязательно поили рыбьим жиром с гематогеном – темно-коричневой бурдой отвратительного вкуса. Но моя мама считала, что это поможет мне вырасти здоровым и сильным. Иногда я думаю, что она была права.

Итак, несмотря на военное время, из сумки были извлечены две бутылки этой чудовищной гадости. И тут-то началась тревога. Мама поставила на стол рыбий жир и гематоген рядом с бутылкой лимонада.

Она побежала к проводнику, а нам приказала залезть под лавку, что мы и сделали. У меня тем временем созрел смелый план: пользуясь паникой, похитить лимонад и выпить его.

Решено. Я вылез из-под лавки и только хотел спереть заветную бутылку, как с треском разлетелось стекло, потом мне в лицо ударил комбинированный коктейль из рыбьего жира, гематогена и лимонада.

Как потом выяснилось, три пули из пулеметной строчки, прошедшей по вагону, попали в наше купе. Дико закричала наша соседка. Я сидел на полу, размазывая по лицу мерзкую жижу. Влетела мать и какой-то военный.

– Спокойно, – сказал он, – ваш пацан цел, его обрызгало из разбитых бутылок.

В купе воняло рыбьим жиром. Меня отмыли и пообещали выпороть, если я буду самовольничать. На этом и закончился мой боевой опыт.

Потом был Ленинград, ничего особенного не осталось у меня в памяти. Но зато я хорошо запомнил вокзал. Огромную толпу, штурмующую поезд, мат, вопли женщин и крик детей. Здоровенные мордатые мужики сбрасывали с подножек вагонов женщин и стариков, милиция ничего не могла сделать, поэтому вызвали комендантскую роту, которая прикладами отгоняла от поезда одуревших от паники людей. Тронулись только тогда, когда военные и милиция проверили билеты и документы и выкинули на перрон паникеров.

Поезд тащился нестерпимо долго, у станции Бологое он стал, и по вагонам пополз мерзкий слух, что немецкий десант с танками перерезал железнодорожную ветку.

А мы просто отстаивались, пропуская воинские эшелоны.

* * *

Москва чудовищно изменилась. Все окна были крест-накрест заклеены бумажными лентами: считалось, что они должны предохранить от ранений осколками разбитого взрывной волной стекла. Вечером на окна опускались светомаскировочные шторы. Если, не дай бог, из какой-нибудь щели просвечивалась узенькая полоска света, в квартире сразу же появлялись энкавэдэшники и выясняли, случайность это или сигнал вражеским самолетам.

Первое, что сделала мама по приезде, – пошла сдавать радиоприемник. Все дело в том, что в довоенные времена каждый приемник регистрировался в местном отделении ОСОАВИАХИМа. На третий день войны была дана команда сдать все радиоприемники: власти боялись, что немцы начнут активную пропаганду по радио, сея панические настроения и лишая людей воли к сопротивлению врагу. Те, кто не сдал приемники, привлекались как пособники в распространении вражеской пропаганды. Слушали только черную, похожую на сковороду, тарелку репродуктора.

Кстати, на этом пострадал наш сосед. Он был радиолюбителем: существовало в те годы такое повальное увлечение. Естественно, приемники свои и самодельный радиопередатчик он сдал. Но у него осталась целая куча ламп и радиодеталей. Их и обнаружило зоркое око уполномоченного по подъезду – существовала в те годы такая должность. У нас этим занималась противная толстая баба, ходившая в зеленой сталинке, синей юбке, хромовых сапогах. На груди ее устрашающе сиял значок, выпущенный еще при наркоме Ежове, он назывался «Добровольный помощник НКВД».

Она исчезла вместе со значком, кителем и сапогами в октябре 41-го, когда немцы подошли к Москве, и объявилась только в 46-м.

Так вот, «бдительный друг НКВД» заметил лампы и детали, и к нашему соседу пришли оперативники в тот самый момент, когда он за столом отмечал свой уход на фронт. Это и спасло его от обвинений в пособничестве фашистам.

Каждое утро все неработающее население нашего дома, в основном домохозяйки и старухи, дружно разбегались по близлежащим магазинам, скупая соль, спички, крупу, сахар, консервы, свечи, муку.

Спросом пользовались только товары длительного хранения. Все квартиры в нашем подъезде были завалены продуктами. Когда шкафы и погребки под окнами заполнились, харчи начали складывать в ванну.

Мама проявила отличное знание отечественной психологии. Она запасалась водкой, твердо зная, что это станет основ-ной валютой, на которую она сможет выменять любое количество продуктов, что впоследствии оказалось чистой правдой.

И вот, 17 июля 1941 года появилось постановление Моссовета о введении карточной системы. Теперь продукты и про-мышленные товары продавались по специальным карточкам. Карточки были хлебные, продуктовые и промтоварные.

Единственное, что еще продавалось свободно – это мороженое. И каждое утро пацаны из нашего дома ждали появления на углу улицы Горького тележки мороженщицы. Покупать его надо было утром, так как позже его разбирали ушлые хозяйки. Они растапливали его, смешивали с чем-то и хранили довольно долго.

Несколько лет назад я нашел таблицу норм выдачи продуктов в 41-м году. Вот она:

* * *

Скудные эти нормы соблюдались свято. Неотоваренных, как говорили в те годы, карточек не было.

Карточки выдавались по месту работы тем, кто вкалывал на заводах и учреждениях, а иждивенцам и детям их распределяло домоуправление.

Не все, но многие, кто заведовал так называемыми карточными бюро, были нечисты на руку. Самым простым методом приобретения лишних карточек являлись мертвые души, то есть эвакуированные. Семья уезжала в Ташкент, Челябинск или Новосибирск, а карточное бюро продолжало числить их как проживающих на его территории.

В августе и сентябре из Москвы начали эвакуировать госучреждения, заводы, театры. Сей массовый исход жителей столицы в тыл значительно облегчал задачу новой формации деловых людей.

В то время на продукты можно было выменять все. И тетки из домоуправлений меняли хлебные и мясные талоны на золото, котиковые шубы, ковры и редкие сервизы. Милиция постоянно арестовывала новых скоробогатеев, сажала их за решетку, конфисковывала наворованное, но это никак не влияло на аппетиты вновь назначенных руководителей карточных бюро.

Человек слаб, а дьявол силен.

В нашем доме почти не осталось мужчин. Те, кто помоложе, были мобилизованы и дрались с немцами; люди постарше осенью 41-го ушли в ополчение и сложили свои головы под Москвой, остановив врага на несколько часов.

Так погиб и мой дед, крепкий мужик со стальным кулаком.

В тылу оставались только бронированные. Существовало тогда такое понятие, как брóня. Ее получали кадровые рабочие, инженеры-специалисты, ученые и те, кто руководил работой в тылу.

Но, как тогда говорили, «сидели на броне» директора магазинов, работники ОРСов (отделов рабочего снабжения – была такая форма продовольственного обеспечения) и, конечно, партийные, советские и комсомольские активисты.

Получить долгосрочную броню и уехать в эвакуацию в сытую Сибирь было заветной мечтой многих «героев тыла».

Мы, пацаны, презирали их. Человек в штатском для нас являлся олицетворением трусости.

* * *

Вечер 21 июля 1941 года. Было еще совсем светло, и мы не зажигали свет. Мама возилась на кухне, я слушал по радио какую-то передачу. Вдруг передача внезапно прервалась, и диктор произнес: «Граждане! Воздушная тревога!»

Во дворе залаяли, завыли собаки. Это была первая настоящая бомбежка Москвы. Мы пересидели ее в метро, на станции «Белорусская», устроившись в углу, в самом конце нижнего вестибюля. Вся станция была забита людьми, работники метрополитена провожали их в тоннель, где они устраивались прямо на рельсах.

Когда объявили отбой и мы вышли из метро, ничто не изменилось, только на углу улицы Горького горела аптека.

Через много лет, собирая материал для повести «Комендантский час», я найду документ, который хочу привести полностью.

«По сводке ПВО, за июль—декабрь 1941 г. на город было совершено 122 налета; прорвавшиеся 229 самолетов сбросили 1445 фугасных и около 45 тыс. зажигательных бомб. В результате в городе было убито 1235 человек, легко ранено 3113 человек и тяжело ранено 2293 человека. Во время бомбардировок 2 предприятия и 156 жилых домов были разрушены полностью, 112 предприятий и 257 жилых домов – частично. В этот период были частично разрушены также 4 моста, 43 железнодорожных и трамвайных пути. В городе зарегистрирован 1541 пожар (на промышленных предприятиях и в учреждениях —221), из них 675 крупных».

Конечно, Москва не пострадала так, как Ленинград. Огромные силы ПВО защищали столицу.

Я помню, как мы узнали по радио о подвиге летчика-истребителя младшего лейтенанта Талалихина. Московский паренек, кажется из Сокольников, первым пошел на таран и сбил немецкий бомбардировщик. Его портрет появился во всех газетах, о нем рассказывали по радио. Он получил Звезду Героя Советского Союза.

Для нас, мальчишек, Виктор Талалихин стал непререкаемым авторитетом и примером для подражания.

Я вырезал его портрет из журнала «Огонек» и повесил над своим столом, за которым делал уроки.

* * *

Я увидел из окна лошадь, запряженную в зеленую армейскую двуколку. Было серое, клочковатое ноябрьское утро. Проснулся я рано в ожидании сводки Совинформбюро.

Я уже писал, что мы взрослели быстрее и, как и взрослые, ждали сообщений Совинформбюро и старались разобраться в них. Еще не начав изучать географию, мы умели читать карту и переносить на ней значки – все ближе и ближе к нашему городу.

Итак, я увидел лошадь во дворе. Она стояла, грустно опустив голову, словно собиралась заплакать. Я взял на кухне черный сухарь – их выдали вчера по карточкам вместо хлеба – и пошел знакомиться. Мне почему-то показалось, что она потерялась и случайно забрела к нам во двор.

Я подошел к лошади и протянул ей сухарь на ладони, она деликатно взяла его мягкими губами и начала громко хрустеть. Я погладил ее, но дальнейших отношений не получилось. Из подъезда выкатился нагруженный чемоданами сосед:

– Уходи, мальчик, нечего тебе тут делать!

Он начал загружать двуколку чемоданами и узлами, потом появился возчик с мешком, за ним – жена соседа. Они загрузили вещи и тронулись со двора.

Это был день начала знаменитой московской паники. По утрам во дворах мы находили интересные вещи: бюсты Ленина и Сталина, книги классиков марксизма, всевозможные наградные значки «Активист ОСОАВИАХИМа», «МОПР», «БГТО», «Ворошиловский стрелок». Во дворах валялись порванные документы, портреты вождей. Их выкидывали те, кто не верил, что Москву сумеют отстоять от немцев.

Мы, мальчишки, удивлялись тому, что люди никак не могут понять: Сталин в Москве, уж он-то защитит нас от немцев.

Через много лет генерал Иван Александрович Серов, бывший председатель КГБ, показал мне старые водительские права со своей фотографией на имя Васильева, а также справку об освобождении, где была написана та же фамилия: ему поручалось руководить подпольем в случае захвата столицы немцами. Значит, не совсем напрасно боялись те, кто выкидывал атрибутику партийной принадлежности на помойки. Поэтому сегодня я, пожалуй, воздержусь осуждать их.

* * *

Наверно, самым радостным в той моей жизни стал день, когда я услышал по радио сообщение «В последний час». В нем говорилось о разгроме немцев под Москвой. К нам пришли люди, водка у матери была, артельно собрали немудреный стол. В холодной квартире при свечах – электричество отключали постоянно – пели песни, радовались, говорили о том, что к весне война кончится.

* * *

А она не кончалась и не кончалась. Правда, жить стало легче. В 43-м, после Сталинградской победы, повысили продуктовые нормы, жизнь начала входить в привычные рамки.

В армии ввели новую форму: вместо скромных петлиц с алыми кубарями и шпалами появились золотые погоны.

Кем мы хотели стать тогда? Конечно, военными. Золотой блеск лейтенантских погон – вот что не давало заснуть нам. Мы не просто завидовали лейтенантам, идущим по улицам, – мы завидовали им до беспамятства, бессознательно чувствуя, что нам не придется увидеть того, что видели эти ребята, которые были старше нас всего на каких-то семь лет. А пока нам оставалось мечтать о погонах и портупеях и смотреть в кино «Боевые киносборники», «Партизаны в степях Украины», «Секретарь райкома» и «Она защищала Родину». Нам оставался иллюзорный мир кино и книг.

А над Москвой уже гремели первые салюты. Затемненный город на полчаса заливался фантастическим светом фейерверков. Ракеты рвались в темном небе, словно фантастические цветы победы.

Жил я рядом с Белорусским вокзалом. Это было одно из преимуществ нашей дислокации. На сортировочные пути приходили военные эшелоны с фронта, и мы только нам известными путями пробирались к ним.

Солдаты встречали нас по-доброму, поили сладким чаем, просили отправить письма, а москвичи давали номера телефонов, и мы звонили их родным, говорили, где стоит эшелон и что их отец, сын или брат не может отлучиться из вагона, и предлагали провести их к эшелону, что свято и выполняли.

Мы тырили дома папиросы, полученные по карточкам, и несли их нашим новым друзьям. А они одаривали нас всякой военной безделицей – самодельными зажигалками, погонами, немецкими железными крестами.

Но однажды нам чудовищно повезло: веселый молодой старшина, чью девушку мы провели на свидание нашим секретным фарватером, подарил нам ракетницу и четыре ракеты к ней. В тот день по радио объявили об очередном салюте. Во дворе нашего дома была огромная траншея. Это Метрострой, несмотря на войну, возводил станцию «Белорусская радиальная».

Так вот, мы забрались в траншею и стали ждать начала салюта. Как только над городом вспыхнули первые ракеты, мы зарядили наш пистолет… Но индивидуального салюта в честь войск генерала армии Рокоссовского не получилось. У моего кореша Витьки была слабая рука, а ракетница весила достаточно прилично, и ракета вместо того, чтобы гордо вспыхнуть в небе, влетела в открытое окно пятого этажа. Слава богу, что все обитатели квартиры были на балконе.

На следующий день к нам на задний двор пришел участковый, младший лейтенант Соколов. Мы уважали его за то, что он раненый фронтовик и имеет два ордена.

– Вот что, пацаны, – сказал он, – давайте не будем ссориться. Вы мне отдаете ракетницу, а я забываю, что вы из нее стреляли. В награду я отведу вас в милицейский тир и дам каждому по разу стрельнуть из своего пистолета.

От такого мог отказаться только сумасшедший. Мы разоружились. А через три дня стреляли в тире, правда не из пистолета, а из мелкашки, но все равно это было здорово.

Нашего участкового убили в конце войны, зимой 44-го, когда он задерживал урок, взявших квартиру в Большом Кондратьевском переулке…

* * *

О наш дом разбивалось чудовищное человеческое море под названием Тишинский рынок.

Для нас, пацанов, рынок был опасным, но необыкновенно привлекательным местом. После школы мы шмыгали по нему, разглядывая людей, вещи, наблюдая, как во дворах ушлые пацаны в кепках-малокозырочках играли в «три листика». Это было то же самое, что стало нынче популярной национальной забавой – игрой в наперсток.

– И только на туза!

– И только на туза!

– Как шестерку с восьмеркой подняли, так вы и проиграли!

– Как туз, так и денег картуз!

Кричали юные зазывалы, и летали карты на дощечке, хрустели красные тридцатки и синие десять червонцев. Люди проигрывали последнее.

А если кто-нибудь замечал, как «крупье» прячет в рукав заветного туза, начинался скандал. Из темных углов выдвигались здоровые мужики в хромовых сапогах гармошкой, в таких же кепочках и тельняшках под бостоновыми пиджаками.

– Ты чего, сука, пацана обижаешь? – хрипели они, ощерив фиксатые рты.

Много опасностей поджидало нас на Тишинке. Были беспощадные драки с местными хулиганами-огольцами. Они были старше нас и сильнее. Но мы все равно дрались и уходили побитые, но не сломленные. За это местная шпана относилась к нам со снисходительным уважением.

Но вот странное обстоятельство: стоило, например, в кинотеатре «Смена» к нам пристать огольцам с Патриарших прудов, как наши бывшие обидчики начинали «держать за нас мазу», то есть вступались за нас. Мы были пацаны из их района, между собой мы могли ссориться сколько угодно, но чужие не должны были к нам приставать.

* * *

В школе самым любимым предметом стало для нас военное дело. Мы истово маршировали, кидали деревянные гранаты, разбирали и собирали в военном кабинете старые трехлинейки. Мы любили этот предмет, тайно надеясь – правда, непонятно как – попасть на фронт и стать сынами полков. Поэтому, вполне естественно, больше всех преподавателей мы уважали военрука.

В середине учебного года наш старый преподаватель военного дела заболел и слег в госпиталь, и к нам пришел новый военрук.

О нем мы знали достаточно много: лейтенант, воевал, ранен. С каким нетерпением мы ждали последнего по расписанию урока…

Он очень понравился нам, наш военрук. Мы гордились им, его медалью «За отвагу», его зелеными полевыми погонами.

Он был настоящий фронтовик. И рана у него оказалась тяжелой. Пустой левый рукав гимнастерки лейтенант Ильичев заправлял за ремень. Пусть не обижаются наши учителя, но все мы подражали лейтенанту.

В тот день мы занимались ориентированием. Наш лейтенант называл предмет, и мы должны были как можно точнее определить до него расстояние.

И вдруг мы увидели, что на пустыре за школой двое в малокозырках и сапогах гармошкой бьют парня из соседнего класса, пытаясь отнять у него присланную с фронта отцом полевую сумку, которой завидовала вся школа.

Двое били одного. А мы, двадцать мальчишек, стояли и смотрели, как бьют нашего товарища по школе.

Лейтенант, позднее всех увидевший, что происходит на пустыре, глянул на нас с недоумением и, сделав несколько быстрых шагов к дерущимся, голосом, привыкшим командовать, крикнул:

– Прекратить!

Один из хулиганов обернулся и лениво процедил:

– Смотри, вторую руку отобью.

И тогда лейтенант побежал. Он бежал легко и упруго, как бегают хорошие спортсмены.

Военрук ударил первым, и один в кепке и сапогах гармошкой пластом рухнул на спину. Второй поднял обломок трубы. И тут бросились мы, все двадцать, крича и размахивая схваченными по дороге палками…

Потом военрук выстроил нас, прошел вдоль строя и, усмехнувшись, сказал:

– Действовали хоть с опозданием, но правильно. Помните, стать солдатом – это не только выучить уставы и овладеть оружием, не только храбрость. Солдат должен быть справедливым и добрым. Тогда только он настоящий солдат. Ясно?

Была война. А мы хотели стать солдатами. Позже, много позже, став старше, надев гимнастерку с погонами, я часто вспоминал слова лейтенанта. Мы все смотрели хорошие фильмы, запоем читали книги, где жили добрые и благородные герои. Мы знали, если можно так сказать, теоретически, что такое дружба, долг, доброта. А первый наглядный урок доброты преподал нам наш военрук.

Тогда, в далеком 44-м, он повел нас в атаку на зло. И именно тогда мы увидели, как оно отступает перед общим усилием людей. Но мы были мальчишки и не понимали, что, может быть, именно в этот день сдали наш первый экзамен на право называться мужчинами.

Мы выросли, и я не могу сказать, как ведут себя сейчас в подобных ситуациях мои бывшие одноклассники. Другие дела и другие заботы вытесняют из моей памяти детские воспоминания. Они постепенно уходят, тускнеют. Но почему-то удивительно ярко живет во мне воспоминание: школьный двор, пустырь за ним и наш военрук лейтенант Ильичев.

* * *

Второго мая вечером по радио передали приказ коменданта Москвы об отмене светомаскировки. Я бросился снимать с окон защитные шторы из черной плотной бумаги, а когда снял, то увидел, как загорелись окна домов.

Конечно, все высыпали на улицу. Долгих четыре с лишним года город стоял погруженный во мрак, даже в подъездах горели синие лампочки, и вдруг он стал необыкновенно прекрасным.

Мы побежали на улицу Горького и с изумлением глядели на ожившие фонари, на троллейбусы, снявшие маскировочные шторы, на машины без ограничителей на фарах.

А через неделю, 9 мая, я шел в школу в жутком настроении. Уроки были не сделаны; кроме того, предполагалась контрольная по математике, которую я терпеть не мог.

Но не успел я выйти из двора, как встретил нашего соседа дядю Мишу, работавшего в депо на станции «Москва-Белорусская».

– Ты куда? – спросил он меня.

– В школу.

– Отменяется твоя школа, друг. Победа! Германия капитулировала. Объявлен выходной день.

Я забежал домой, бросил сумку и помчался на улицу.

Почти весь день я шатался по улице Горького. Слушал джаз Леонида Утесова на площади Революции, смотрел, как качают военных. Люди смеялись и плакали. Танцевали и пели песни. Это была стихийная народная радость. Не подготовленная заранее, не ограниченная ровными рядами демонстраций, а просто радость. Люди гордились тем, что они выстояли и победили. Они не думали о завтра: этот сегодняшний день стал самым главным в их жизни.

Когда я вернулся домой, во дворе играл баян, на столе для домино теснились бутылки и закуска.

Наконец-то Победа пришла в наши дворы, на наши улицы, в наш город.

* * *

Сколько времени прошло! Подумать страшно. И прошлое постепенно уходит из памяти. Вытесняют его новые события, встречи, радости и горести. Но никогда не забудутся наши темные дворы военных лет, керосиновые коптилки, печки-буржуйки, которыми мы зимой отапливали квартиры, фильм «В небе Москвы», божественный вкус американской консервированной колбасы, которую мы получали по карточкам, и лейтенант из нашего детства, учивший нас быть мужчинами.

И день 9 мая 45-го года – наверно, самый счастливый в моей, тогда еще короткой, жизни.

Вечерние прогулки 50-х годов

…Вот уже и новый век наступил, а кажется, что это было вчера…

Теперь она снова называется Тверской. А тогда именовалась улицей Горького, или Бродвеем. Почему Бродвеем, а не Елисейскими Полями или, на худой конец, Маршалковской, я по сей день не знаю.

Когда я влился в могучий вечерний поток реки под названием «Брод», она уже носила это имя. Более того, те, кто гулял по ней до войны и во время оной, называли ее все также – Бродвеем, или «Бродом». Видимо, этот центр променада столичных пижонов назвали так в знак протеста против социалистического аскетизма.

И еще одна тонкость. Улица Горького начиналась от угла здания Совета министров, ныне Госдумы, и тянулась до площади Белорусского вокзала. Последним домом на ней был знаменитый одиннадцатиэтажный, который сохранился и поныне. Но это просто улица Горького, не вызывавшая никакого интереса у моих современников.

Московский Бродвей начинался у кинотеатра «Центральный», много лет украшавший Пушкинскую площадь, и заканчивался на углу здания Совета министров. Это была нечетная сторона.

Противоположный тротуар со знаменитым кондитерским магазином, популярной забегаловкой под названием «Соки-Воды», Моссоветом, Центральным телеграфом, Ермоловским театром и кафе «Националь» никакого отношения к Бродвею не имел.

Именно от «Центрального», минуя памятник Пушкину, и текла шумная, нарядная человеческая река. На берегах ее помещался замечательный ресторан ВТО, где царил знаменитый мэтр, с которого Михаил Афанасьевич Булгаков писал своего Арчибальда Арчибальдовича. Называли его двумя кличками: официальной – «Борода» и второй, пожалованной ему Юрием Карловичем Олешей, – «Жопа в кустах». На какую он откликался охотнее, не знаю.

А дальше река текла, естественно, мимо Гастронома № 1, в быту – Елисеевского, в который даже зайти было удовольствием необыкновенным. Никогда мы уже не увидим такого обилия высококачественных колбас, рыбы, сыров и пирожных. Нынче в Елисеевском тоже полки ломятся, но – качество!.. Раньше все это называлось продуктами, а нынче – «потребительская корзина».

Дальше течение тащило вас вдоль галантерейного магазина, замечательного погребка «Молдавские вина», где торговали вином в разлив и буквально за копейки. Можно было основательно нагрузиться.

Как сейчас, я помню узкий пенал торгового зала, маленькую стойку, два или три мраморных высоких столика. Здесь постоянно толпились мхатовские актеры, которых в лицо знала вся страна.

Ну а дальше была гостиница, которая сегодня именуется «Центральной». В народе ее звали «Коминтерновская» – там жили со своими семьями борцы за интересы мирового пролетариата: англичане, болгары, немцы, чехи, немцы, китайцы, скандинавы. Зайти с улицы даже в вестибюль гостиницы было невозможно. Охраняли ее крепкие ребята в одинаковых шевиотовых костюмах. Все интернациональные борцы стали заложниками кремлевского пахана.

В этой гостинице-общежитии половина номеров была свободной, и не потому, что постояльцы уехали в свои, ставшие социалистическими, страны… Местом их последующего, а часто и последнего жительства становились обжитые МГБ Колыма и Коми.

Но давайте оставим это неприятное здание. Тем более что оперативные машины приезжали за этими несчастными глубокой ночью и к черному подъезду.

Теперь, мимо Филипповской булочной, где за зеркальными окнами лакомились мои современники, мы подплываем к ресторану «Астория». В 50-е годы «Астория» потеряла былую славу. А во время войны это был самый популярный коммерческий ресторан.

В Москве, как, впрочем, и везде, все продукты отпускались по карточкам. Ты «отоваривал» карточку, получая положенную норму хлеба, жиров, сахара, и по весьма доступной для всех цене.

В коммерческом ресторане было все – от паюсной икры до рябчиков – и стоило это огромных денег. Поэтому гуляли в нем офицеры-фронтовики, попавшие в Москву проездом на передовую после госпиталя или командированные на несколько дней в тыл.

Дело в том, что жалованье и фронтовые надбавки эти ребята получали на аттестат, то есть их деньги накапливались в финчасти. Уезжая в тыл, они на несколько дней становились богачами.

Кутили в «Астории» постоянно торгаши, работники ОРСов, спекулянты с Тишинского и Перовского рынков, ворье и бандиты.

Слава об этом ресторане гремела до денежной реформы 47-го года.

После нее в Москве заработали все рестораны и кафе в обычном режиме, и вся гулявая публика ринуласьв купечески роскошный ресторан «Аврора», на Петровских линиях. В «Асторию» по-прежнему приходили только солидные столичные блатари, ценившие традиции. Вели они себя весьма пристойно, но упаси бог затеять с ними скандал. На улице вполне возможно было нарваться на нож.

Но двигаемся дальше. Книжный магазин уже закрыт. Вечер. Книги не нужны тем, кто вошел в волны реки под названием «Брод».

Памятник основателю Москвы. Я еще тогда обратил внимание, что рядом с ним почему-то не назначали свиданий.

Наверно, из-за мрачно-воинственного вида монументального произведения.

Угол Советской площади и улицы Горького. Кафе «Отдых». Весьма элегантное заведение. Мы сюда ходили крайне редко из-за его некоторой чопорности. Основными посетителями были весьма респектабельные люди. Правда, позже я узнал, что у этого кафе было другое название – «Долина слез». Сюда приходили после решающего показа своей ленты кинематографисты. Те, у которых в Министерстве кинематографии на Большом Гнездниковском принимали фильм с отличной оценкой, ехали пить шампанское в рестораны «Москва» или «Метрополь».

«Отдых» был местом поверженных. Здесь утешали себя коньяком те, чьи картины были закрыты и ложились на полку. Именно здесь прощались с постановочными и перспективами дальнейшей работы.

В те годы наш кинематограф выпускал в год всего двенадцать фильмов.

Об этом печальном кафе прекрасно написал в своем романе «Землетрясение» Лазарь Карелин.

У гастронома, который все называли «Кишка», можно было не задерживаться, у «Академкниги» – тоже, а там уже и самое модное место гуляющей Москвы – «Коктейль-холл», или просто «Кок».

Удивительное дело: когда в стране началась знаменитая кампания борьбы с «безродными космополитами» и низкопоклонством перед Западом, начали бороться с засильем иностранщины в родном языке. Об этом всем указал И. Сталин в своей знаменитой работе «Марксизм и основы языкознания».

Поэтому в футболе форварды стали нападающими, в боксе раунды – трехминутками, французские булки – городскими.

Покойный Илья Григорьевич Эренбург со смехом рассказывал мне, что его друзья объявили негласный конкурс на лучшее название для «Коктейль-холла» в духе последних указаний партии. Победу одержал человек, который придумал наименование «Ерш-изба». И все же красные электрические буквы, сложившиеся в космополитическое название, продолжали победно светиться на главной улице Москвы.

Здесь пили пунши и шампань-коблеры, «Маяк» и «Ковбой», «Флип ванильный» и «Карнавал». Играл на втором этаже маленький оркестр, руководил им высокий усатый красавец-скрипач, которого все звали Мопассан. Он же – будущий прекрасный композитор Ян Абрамович Френкель.

Через много лет в Ленинграде, где по моему сценарию снимали фильм, а Ян Абрамович писал для него музыку, мы почти всю ночь проговорили о славном «Коке». Увенчанный славой композитор вспоминал о нем с тоской и нежностью.

И публика была здесь особая: писатели, актеры, известные спортсмены и, конечно, артельщики – специфическая категория московских жителей.

Несколько лет назад один новоявленный экономист доказывал мне до хрипоты, что теневая экономика появилась у нас вместе с перестройкой. Он обвинил Горбачева, Ельцина, Силаева, Гайдара, Черномырдина и многих других в том, что они породили теневую экономику. Прав он только в том, что раньше такого термина в официальных бумагах ОБХСС не было. Но подпольная экономика существовала с первых лет советской власти, породившей в стране дефицит товаров. Тогда эти люди именовались артельщиками.

Существовала такая структура – Промкооперация. Ее артели, густо разбросанные по Москве и области, выпускали все, что необходимо человеку: бритвы, ручки, рубашки, шапки, белье и так далее – до бесконечности. Но люди в них состояли ушлые. За счет экономии сырья и левых поставок они выпускали неучтенный дефицитный товар, который с ходу расходился в небольших магазинчиках.

Понятно, что поставка непланового сырья и реализация продукции не могли обходиться без поддержки чиновников разного ранга. Свою долю имели руководители Промкооперации, Министерства местной промышленности, крупные чиновники из исполкомов и райкомов и, конечно, шаловливые опера из БХСС.

Сейчас мы это все именуем коррупцией, тогда, в протоколах, об этом говорилось: «…вступив в преступный сговор…» Так что всегда это было у нас. Как говорили урки: «Где капуста – там жди козла». Тем не менее граждане страны поголовного дефицита носили дешевые рубашки из парашютного шелка, летние брюки из бумажного габардина, меховые шапки из белки и кролика, пальто из драп-велюра…

Никита Сергеевич Хрущев, борясь за чистоту рядов и нравственность, прикрыл Промкооперацию. Вот тогда появилось более страшное явление – подпольные цеховики. Денег у них стало больше, и покупали они начальников выше рангом. Но об их делах я расскажу в следующий раз.

Московские артельщики были детьми упраздненного Сталиным нэпа. Это был новый класс – предприниматели. Естественно, что они тоже любили пройтись по московскому Бродвею.

Куда девались синие вытертые галифе, хромовые сапоги и френчи-сталинки! По улице шли солидные люди в дорогих костюмах из «жатки» (был в ту пору у нас такой модный материал), пошитых у Зингера или Замирки, а может быть, у самого Лосева. Они не просто гуляли, они показывали себя и своих дам вечерней столичной публике.

Потом шли в «Аврору», самый модный по тем временам ресторан, отдохнуть и послушать джаз знаменитого Лаце Олаха. Они всегда занимали левую сторону. Это была богатая, «купеческая» сторона.

Артельщики той поры, естественно, не ездили на «мерседесах» и «ягуарах». Они даже 401-й «Москвич» боялись себе купить. Они жили странной двойной жизнью. После широкой гульбы в ресторанах уезжали на снятую «конспиративную» квартиру и там переодевались в старые галифе и френчи. Они смертельно боялись соседей и уполномоченных по подъезду (был такой «общественный институт» помощников МГБ).

Они жарили на кухне дешевые котлеты, а запершись в комнате на электроплитке разогревали полуфабрикаты из «Националя». Никто не должен был знать об их деньгах, дорогих костюмах, часах и бриллиантах. Но именно они, в отличие от нынешних дельцов, поставляли в магазины качественные и, что очень важно, дешевые товары.

Ах, московский Бродвей! Элегантный, денежный, праздничный, он звал к себе людей. И они шли. Многие, вырвавшись из коммуналок, выходили на эту улицу-реку. Словно стремительные корабли, проносились по ней ЗИС-110 с правительственными кукушками на радиаторе.

Но были минуты, когда эта река-улица словно замирала. И все расступались, освобождая дорогу одному человеку.

Этот человек…

Он часто ходил пешком по «Броду». Высокий, интересный, чуть сутуловатый. Я хорошо помню его в серой пижонистой кепке из букле, какие умели шить только в Столешниковом, и американском плаще цвета маренго.

Он шел не спеша, разглядывая толпу, улыбаясь приветливо кивал завсегдатаям «Брода». И от кивка и улыбки этого человека пробирал холодок.

Сам Абакумов, сам Виктор Семенович, генерал-полковник, могущественный министр самого главного ведомства страны сталинской империи, совершал свой вечерний моцион. Он шел спокойно, без охраны. Шел мужественно, ничего не боясь: ни «кровавой клики Тито – Ранковича», ни многочисленных террористов, ни крутых заговорщиков.

Шеф МГБ не боялся, поскольку точно знал, что их выдумали его сценаристы – специальная группа, которая, словно увлекательные романы, создавала сюжеты заговоров. Многие из них с интересом «читал» Великий вождь, и не просто «читал», но, когда считал нужным, пускал их в ход, а некоторые, как заговор маршала Жукова и присвоение никем не виденной короны из Норвегии (кстати, до сего времени хранящейся в королевском дворце в Осло), до поры до времени ложились на полку, чтобы возникнуть в свой час.

Поэтому Абакумов и не страшился ходить вечером по улице с одним адъютантом, семенящим сзади.

Нет, забыл я. На улице-то Горького так же, как и на Арбате, через каждые пятьдесят метров «в зоне визуального контакта» стояли одинаково одетые люди. Они осуществляли охрану правительственной трассы.

Прогулки Абакумова закончились в июле 1951 года.

Он был арестован и вскоре расстрелян.

* * *

Один из старых контрразведчиков рассказал мне, что кличка у Абакумова в «конторе» была «Витька Фокстротист».

Что делать, любил министр танцы и посещал модный тогда дансинг ресторана «Спорт» на Ленинградском шоссе, дом № 8. Ходил он туда, конечно, в штатском и инкогнито. Мужик он был интересный, хорошо одетый, поэтому местные барышни охотно с ним танцевали.

Незыблемым авторитетом в этом дансинге слыл приблатненный тридцатилетний господин по имени Алик. Вот с ним-то и произошел у Виктора Семеновича конфликт. Дело кончилось тем, что Алика с его компанией обработали приехавшие через час ребята из МГБ. Поучили в туалете как следует, но не забрали – оставили на свободе работать на лекарства.

А «Спорт» после этого быстро закрыли, и министр начал ездить танцевать в «Шестигранник».

Любил поплясать генерал Абакумов, потому что, в сущности, был совсем молодым человеком. Родился он в 1908 году, в рабочей семье, окончил начальную школу и, получив столь фундаментальное образование, пошел работать грузчиком на склад Центросоюза.

Парень здоровый, работал хорошо, поэтому в 1930 году вступил в ряды ВКП(б). В 1932 году партийная организация рекомендовала его на службу в НКВД, вначале спецкурьером, потом он стал младшим оперуполномоченным. В 1939 году с должности оперуполномоченного СПО (секретный политический отдел) был назначен начальником Ростовского УНКВД.

Кто же помог ему навинтить на петлицы ромбы старшего начсостава? Правая рука Берия, комиссар госбезопасности третьего ранга Богдан Захарович Кобулов, начальник СПО. Через год он же помог Абакумову стать замнаркома НКГБ.

В том же году Виктор Семенович становится начальником Управления особых отделов РККА, которое потом переименуют в ГУКР Смерш, и, по распоряжению Сталина, одновременно замнаркома обороны.

На новом посту Абакумов почувствовал себя вполне независимым и отдалился от Лаврентия Павловича.

Сразу после войны Абакумов стал наркомом государственной безопасности, а его предшественник Меркулов возглавил Госконтроль. Вот тогда и произошел у него конфликт с Берия. Абакумов отказался подписать приемо-сдаточный акт, и Лаврентий Павлович материл его прямо в кремлевских коридорах.

Об этом мне рассказывал бывший начальник ФПУ КГБ.

Я не буду пересказывать успехи в оперативно-чекистской деятельности генерал-полковника: об этом написано много и повторяться неинтересно.

Арестовали Абакумова после письма Сталину рядового следователя подполковника Михаила Рюмина. Он написал этот донос, спасая себя от гнева всесильного министра, недовольного его работой.

Безусловно, не это послужило причиной опалы Абакумова. Влияние на МГБ было необходимо двум политическим партнерам – Лаврентию Берия и Георгию Маленкову.

Так бывший министр госбезопасности, генерал, превратился в заключенного № 15 в семьдесят седьмой камере Бутырской тюрьмы.

Днем и ночью с него не снимали наручники, а после перевода в Лефортово заковали в кандалы. Его избивали на допросах, не давали спать. На своей шкуре бывший главный чекист страны испытал, что такое «особые условия допроса».

Но, как ни старался ставший замминистра МГБ полковник Рюмин и его подчиненные, Абакумов виновным себя не признал и никого по делу не притянул.

Он просидел под следствием три года. В декабре 1954 года в Доме офицеров Ленинградского военного округа, где в 50-м году приговорили к высшей мере социальной защиты Кузнецова, Попкова, Воскресенского и всех, кто проходил по знаменитому «ленинградскому делу», состоялся суд над теми, кто придумал сценарий несуществующего заговора против Великого вождя.

Пять бывших руководителей специальной следственной части во главе с Абакумовым предстали перед судом.

Но и там Абакумов не признал себя виновным, заявив, что обвинения – это провокация, сфабрикованная Берия и Кобуловым.

Девятнадцатого декабря 1954 года в 12 часов 15 минут Абакумов был расстрелян во внутренней тюрьме КГБ. При этом присутствовал генеральный прокурор СССР Роман Руденко.

* * *

…Мы шли вниз по Горького, на углу здания Совмина поворачивали обратно и медленно двигались к площади Пушкина. Там – новый разворот и снова – к Совмину. Сейчас этот променад, возможно, многим покажется странным, но в те годы он имел глубокий смысл. В процессе движения люди знакомились с новыми западными модами, законодателями их на Бродвее считались артисты Большого театра, операторы ЦСДФ и спортсмены. Это была когорта выездных, и тряпки они привозили из своих заграничных вояжей.

Днем и вечером здесь гуляли знаменитости: Борис Ливанов и Павел Массальский, невероятно популярные в те годы драматурги братья Тур, короли футбола Всеволод Бобров и Константин Бесков.

Я очень хорошо помню, как впервые увидел на Бродвее Константина Симонова.

По улице по-хозяйски шел красивый мужчина, одетый в светлый пиджак, на котором золотом переливались три медали лауреата Сталинской премии. В те годы носить их считалось особым шиком. Навстречу нам шла сама удача, воплотившаяся в образе знаменитого писателя.

Гуляющая толпа могла показаться однородной только глазу непосвященного человека. Мы, завсегдатаи, знали, кто к какой компании принадлежит. Их было на этой улице три: я имею в виду нас, молодых.

Одна объединяла приблатненных ребят. В нее входили Юрка Тарасов, Володя Усков, Мишка Ястреб, Сашка Копченый и другие. Они собирались в сквере на Советской площади.

Вторая компания была наша. Место встречи – парикмахерская на углу проезда МХАТа и улицы Горького. В нашей компании преобладали в основном ребята, занимавшиеся боксом: Володя Трынов, Валя Сургучев, Юлик Семенов, Артур Макаров, Леша Шмаков. Через несколько лет они станут известными литераторами, режиссерами, актерами. Мы сами ни к кому не приставали, но если наезжали на нас, то давали жестокий отпор. С приблатненными у нас были вполне дружеские отношения и негласная договоренность о взаимовыручке.

Третья большая компания ни с кем не общалась и жила обособленно. Это были номенклатурные дети. Сыновья маршалов и министров, послов и крупных аппаратчиков. Они все, в отличие от нас, учились в престижных институтах и военных академиях. Посторонних в свой круг избранных они не пускали. Они действительно считали себя избранными. С благословения Сталина в стране начинал формироваться новый класс – партийно-государственная номенклатура.

Дети этих людей со временем должны были занять командные высоты в стране. Я не называю их фамилий, потому что они ничего не скажут нынешнему читателю. Время беспощадно смыло их из людской памяти. Родители умерли в забвении, сыновья в основном спились.

Я уже писал о том, что вдоль Бродвея стояли и топтуны из МГБ. Как вытягивались они и даже вроде выше становились, когда медленно полз вдоль тротуара «паккард» Берия!

Он тоже не боялся агентов и террористов: такой уж отважный человек был маршал Берия. А тихую езду практиковал он совсем по другому поводу.

Полз за его машиной второй «паккард», и сидел в нем полковник Саркисов, начальник личной охраны лубянского маршала. По команде шефа выскакивал он из машины и проводил «оперативно-разыскные действия»: задерживал красивых блондинок.

У меня был друг – веселый и щедрый студент-плехановец Бондо Месхи.

И вот он влюбился. Он безнадежно полюбил девушку, которая нравилась всем нам. Она появлялась на «Броде», но только днем и всегда одна. Интересная, изящная, недоступная, она даже в кино ходила одна или с подругой. Никаких мужчин рядом. Никогда!

Мой друг проследил ее. Тем более что это было не очень сложно: она и жила на улице Горького. А потом были цветы и попытка знакомства. Все, что полагается в таких случаях. Но неудачно.

Однажды, когда мы стояли у ее дома, к нам подошел парень в модном костюме, взял нас под руку и отвел в переулок.

– Ребята, – он улыбнулся широко и добро, – оставьте ее в покое.

– Что? – удивился Бондо, который был скор и тяжел на руку.

– А вот что. – Человек достал из нагрудного кармана модного пиджака алую сафьяновую книжечку с золотым тисненым гербом и тремя буквами – МГБ.

Он раскрыл ее, я прочитал и навсегда запомнил: майор Ковалев Игорь Петрович, оперуполномоченный по особым поручениям.

– Ребята, я не хочу, чтобы у вас были неприятности. Она под нашей защитой.

Наша прелестная незнакомка оказалась подругой всесильного Берия. Кстати, судьба ее требует отдельного рассказа.

Мы все поняли. Да и как не понять, когда почти ежедневно исчезали в небытие наши приятели: скрипач Алик Якулов, поэт Виталий Гармаш, студент-востоковед Гарик Юхимов, трубач Чарли Софиев. Их имена в танцзале гостиницы «Москва» произносили шепотом. Исчезали и другие. Да разве перечислишь всех, с кем ходил на танцы, пил коктейли и просто гулял по «Броду».

Сегодня, когда мы хоть что-то узнали о своем же прошлом, можно легко вычислить, что товарищи наши один за одним становились статистами в очередной пьесе «Театра на Лубянке». Но тогда мы пребывали в неведении и… радости. Нам казалось, что каждый новый день станет для всех необыкновенно счастливым. Парадокс, который можно объяснить только нашей молодостью.

Вот так мы жили. Сегодня я часто думаю: когда в моих ровесниках появился страх? И понимаю, что тогда, когда в Елисеевском было все, когда гулял по «Броду» Абакумов и ловил девушек бериевский адъютант.

* * *

В конце 50-х вся читающая публика увлеклась романами Ремарка. Он стал для нас неким символом поколения.

В 1961 году я с огромным трудом приобрел «Черный обелиск». Первая фраза последней главы романа запомнилась мне своей бесконечной грустью. Но только через много лет я по-настоящему понял ее пронзительную горечь:

«Я больше не видел ни одного из этих людей».

Я живу в квартире Сталина

Когда-то наш дом назывался «Дом правительства». Потом его разжаловали, как, впрочем, и многих его обитателей. Сначала посадили одних, потом тех, кто сажал и занял их квартиры, а позже поснимали с работы и отправили в политическое небытие третье поколение сталинской номенклатуры.

После блистательного романа Юрия Трифонова дом наш стал именоваться «Домом на набережной». Сегодня он стоит на страже Замоскворечья, словно старшина-сверхсрочник, увешанный, как медалями, мемориальными досками.

Нынче творение архитектора Иофана – только памятник архитектуры, образец конструктивизма тех далеких лет.

В 1941 году я жил в доме № 26 по Грузинскому Валу. Немцы неуклонно приближались к Москве. Каждое утро мы, «не уехавшие в эвакуацию» (так говорили в то время) пацаны, бежали на задний двор и собирали все, что выкидывали по ночам перепуганные пламенные партийцы: портреты и бюсты Дзержинского, Ленина, Сталина, какие-то партийно-политические книги, подшивки газет и журналов.

Мне повезло: среди этого мусора я откопал подшивку замечательного журнала «30 дней». В ней я прочитал рассказ Б. Левитина «Тайна стен старого Кремля».

Суть его была в том, что некий инженер Гаврилов изобрел прибор, который подключался к стене и передавал на киноэкран веками спрессованные события, происходившие у стен Кремля. Чтение это было весьма занятным. Жаль, что не нашлось такого инженера и его прибора под названием «историофон».

Много чего могли бы спроецировать на киноэкран стены дома№ 2 по улице Серафимовича. Особенно 181-й квартиры, где я живу.

Когда мы переезжали в квартиру после капитального ремонта дома, сосед по лестничной площадке сказал мне:

– Знаешь, кто здесь жил раньше?

– Нет.

– Василий Сталин. Нехорошая это квартира.

* * *

Сегодня о Василии Сталине говорят по-разному, особенно летчики. Одни считают, что он был плохим командиром и никудышным пилотом. Другие рассказывали о его невероятных подвигах в небе.

Шла война, а мы были мальчишками. Мы знали, что сын вождя – военный летчик. Чего только не приписывали ему мы! И необычайные тараны, и десятки сбитых самолетов, и даже бомбежки Берлина. И если бы нас тогда спросили, кто отважнее всех – Гастелло, Талалихин, Сафонов, Покрышкин, мы не задумываясь ответили бы: «Василий Сталин». Да, именно он. Сын вождя.

Устные рассказы о его подвигах обретали в те годы характер эпический. На этом человеке лежал отблеск неземного, божественного величия его отца. Мы выдумывали и свято верили в это, потому что свято верили в вождя.

Как хорошо я помню торжественный голос Левитана, ведущего репортаж с первомайских и ноябрьских парадов на Красной площади:

– Первую эскадрилью, пролетающую над площадью, ведет командующий ВВС Московского военного округа генерал-лейтенант Василий Сталин.

Значительно позже, в 50-е годы, я видел его несущийся по Москве автомобиль: белый открытый «хорьх» с красными сафьяновыми сиденьями. Таких машин в столице было две. На одной ездил всесильный начальник сталинской охраны генерал Власик, а на второй – сын вождя.

Впервые я увидел его в спортивном дворце «Крылья Советов». Шла обычная тренировка, и вдруг кто-то сказал: «Сын Сталина приехал». Мы выскочили из зала. По коридору шел невысокий человек в низко надвинутой на глаза летной фуражке, в коричневом кожаном пальто, на которое были нашиты генеральские погоны.

Он посмотрел на нас, разгоряченных тренировкой, улыбнулся и подмигнул.

Сталин-младший формировал новый спортивный клуб ВВС и отбирал лучших футболистов, хоккеистов, боксеров. Он очень любил спорт. И сделал много хорошего для спортсменов.

О нем всегда тепло вспоминал мой друг и тренер, знаменитый боксер Николай Королев, много доброго рассказывал Всеволод Бобров.

Через десять лет в МУРе я узнал весьма интересную историю.

* * *

…Дверь была выломана грубо, по-дилетантски. Ни один уважающий себя квартирный вор не оставил бы столько следов. Майор Чванов внимательно оглядел ее, провел пальцами по щербатым вмятинам и спросил эксперта:

– Ваше мнение?

– Думаю, ломали фомкой или чем-то похожим.

Очередная квартирная кража произошла на Беговой улице в доме № 1а. Чванов вошел в квартиру, внимательно осмотрел коридор, явных следов взлома не было, да и откуда им было взяться, когда на месте преступления уже работала опергруппа 63-го отделения милиции. Чванов любил приезжать на происшествие первым, когда нетронутыми оставались мелкие детали – та самая мелочевка, из которой впоследствии складывается полная картина происшедшего.

В комнате – раскрытые настежь дверцы шкафов, вываленные на пол вещи, набросанные в кучу книги, осколки посуды. На стуле в углу сидела хрупкая большеглазая женщина, хозяйка квартиры, известная балерина Суламифь Мессерер.

– Я ушла на репетицию…

– В какое время? – спросил Чванов.

– В одиннадцать.

– А вернулись?

– В два.

– Так точно запомнили время?

– Когда я подошла к двери, часы пробили два раза.

– Вы ничего подозрительного не заметили?

– Кажется, нет.

Обычный ответ. Люди, живущие спокойно и тихо, никогда не замечают того, что может показаться подозрительным человеку, ждущему неприятностей. По словам хозяйки, из квартиры пропали два танцевальных костюма, шуба, пальто, костюм мужа, отрезы, несколько золотых украшений и сценическая бижутерия французской фирмы «Тет».

– Вещи очень красивые, практически неотличимые от настоящих драгоценностей.

Хозяйка замолчала и удивленно посмотрела на дверь. В комнату вошла огромная служебная собака Корсет. Огляделась, словно собиралась сказать: «Вот вы здесь сидите, бездельничаете, а я работаю», и скромно уселась в углу.

– Товарищ майор, – доложил проводник, – Корсет след взял, работал заинтересованно, довел до трамвайной остановки.

– Скажите, пожалуйста, – повернулся Чванов к хозяйке, – у вас есть чемоданы?

– Конечно.

– Они все целы?

– Сейчас посмотрю.

Как он и думал, двух чемоданов в квартире не оказалось.

– Вот что, ребята, – сказал Чванов оперативникам, – обрабатывайте жилсектор и их маршрут до трамвая. Я – на Петровку, вызову кондукторов.

Шесть немолодых женщин с беспокойством поглядывали на Чванова.

– Товарищи, – сказал он, – вспомните, сегодня между двенадцатью и двумя садились ли к вам пассажиры с двумя чемоданами.

– Садились, – вспомнила одна.

– А где вышли?

– На Лесной.

– Вы не помните, какие были чемоданы?

– Помню: богатые такие, светло-коричневые с ремнями.

– Опишите, кто держал чемоданы.

– Их трое было – девушка и два парня. Двоих я не помню, а тот, который спортсмен, билеты брал.

– Почему спортсмен?

– Да значок у него на пиджаке, такие все спортсмены носят.

– Погодите-ка.

Чванов спустился этажом ниже, где висел плакат спортобщества «Динамо», на котором красовались почти все спортивные значки. Стал снимать плакат со стены.

– Зачем тебе он? – строго спросил неведомо откуда появившийся замнач ХОЗУ.

– Хочу в рамку его вставить, – усмехнулся Чванов.

Вернувшись в кабинет, он положил плакат на стол и обратился к кондукторше:

– Смотрите внимательно. Здесь есть этот значок?

– Есть! – Она ткнула пальцем в знак «Мастер спорта СССР».

Поздно вечером дома Чванов подытожил день. Кое-что есть: два парня и девушка. Один из них среднего роста, блондин, в сером костюме, со значком мастера спорта.

Через два дня пришло любопытное агентурное донесение. Некто Морозов, инструктор спортобщества «Урожай», в пивной на Лесной улице по пьянке рассказал, что они с дружком готовятся «подломить» богатую квартиру. Разговор этот произошел за два дня до кражи у Суламифь Мессерер.

Агенту было поручено отработать связи Морозова. Среди прочих внимание привлек блондин среднего роста, мастер спорта по имени Витя. За Морозовым началось наблюдение.

Однажды вечером домой Чванову позвонил ювелир Малишевский: «Владимир Федорович, есть разговор, давайте встретимся». Несколько лет назад Чванов помог этому ювелиру избежать крупных неприятностей: не дал запутать честного человека в грязных аферах. И вот они встретились.

– Смотрите! – Малишевский положил перед майором брошь.

– Красивая вещь, – усмехнулся Чванов, – но если вы хотите предложить ее мне, то таких денег я за год не зарабатываю.

– Она ничего не стоит, дорогой Владимир Федорович, – засмеялся Малишевский. – Это отличные «тетовские бриллианты».

Чванов насторожился.

– Эта брошь мне знакома, я когда-то чинил ее. Принадлежит она Суламифи Мессерер, а ее, как мне сказали, обокрали.

– Откуда она у вас?

– Моей приятельнице Ане, барменше из «Коктейль-холла», предложил купить один из клиентов. Вот она и решила ее оценить у меня.

– Я могу встретиться с Аней?

– Конечно. Она сегодня не работает.

Они встретились на Тверском бульваре. А на следующий день Чванов с оперативниками сидели в «Коктейль-холле» за укромным столиком рядом с лестницей. Часов в семь к стойке подошел молодой блондин – крепкий, спортивный, со значком мастера спорта на лацкане модного пиджака. Аня подала условный знак. Чванов принял решение «спортсмена» не брать, чтобы не подставить Аню. За ним начали плотно следить. Выяснилось, что он действительно футболист, мастер спорта, нападающий в одной из московских команд – Олег Платонов.

На следующий день после тренировки оперативники проследили его до дома на улице Горького. В квартире жил замминистра коммунального хозяйства. У него была дочь Лена.

Платонова взяли при выходе из квартиры замминистра. В чемоданчике обнаружили два отреза, по описанию похожие на краденые. Через два часа Чванов с оперативниками позвонили в дверь известной квартиры. Им открыла моложавая дама. Прочитав постановление на обыск, она закричала:

– Да вы знаете, к кому пришли?!

– Знаю, – устало сказал Чванов. – Где ваша дочь?

В коридор вышла миловидная девушка в халате.

– Выдайте вещи добровольно, Лена, – предложил Чванов.

А через десять дней, когда уже делом вовсю занимался следователь, в кабинет Чванова ворвался генерал-лейтенант авиации. Чванов посмотрел на него и обомлел – это был Василий Сталин. Совсем недавно Никита Хрущев помиловал его, вернул ордена и генеральские погоны. Сын покойного вождя начал орать с порога.

– Товарищ генерал, – сказал Чванов, – я слушать этого не желаю! – Он встал и вышел из комнаты.

Через час его вызвал комиссар Парфентьев, начальник МУРа.

– Ну что, Володя, испугался? – засмеялся он.

– Не успел.

– А ты представь, если бы он года два или три назад к тебе пришел. Где бы ты был?

Чванов промолчал. Об этом даже думать не хотелось.

Но Василий Сталин все-таки добился своего. Футболиста отпустили «по подписке о невыезде», а на суде он получил два года условно.

Даже после опалы имя Сталина значило очень много. Генерал Василий помог своему дружку-футболисту. На такой поступок в его обстоятельствах был способен не каждый.

* * *

Наш дом построен весьма интересно. Стены между квартирами сделаны настолько тонкими, что можно услышать все, о чем громко говорят в соседней квартире. Это очень удобно, учитывая, что в 30-е годы подслушивание осуществлялось чувствительными мембранами. Потом опертехника шагнула вперед, а звукопроницаемые стены остались на «радость» соседям.

Когда мы переносили вещи в «нехорошую» квартиру, наш комендант Женя, ходячая энциклопедия нашего дома, сказал:

– Правильно делаешь, что переезжаешь в сталинскую квартиру. В ней ори, танцуй – никто не услышит.

– Почему? – удивился я, прожив почти двенадцать лет с соседом-алкашом, бывшим наркомовским сынком.

– Пошли.

Мы пришли в соседний подъезд, поднялись на пятый этаж и вошли в сопредельную квартиру.

– Слушай.

Из-за стены доносился еле уловимый шум, хотя там двигали мебель, матерились грузчики, стучали молотки…

Все дело в том, что Василий Сталин, окончивший Липецкое училище и выпущенный не как все его однокашники лейтенантом, а капитаном, сразу же получил квартиру в Доме правительства.

В 1941 году, когда в небе шла безжалостная рубка, Василию Сталину повесили очередную шпалу и сделали его инспектором авиации.

Кстати, надо сказать, что в небе над Москвой дрались сын Микояна, погибший потом в налете на Кенигсберг, и майор авиации Леонид Хрущев. А инспектор авиации весело жил в доме № 2 по улице Серафимовича.

В 181-й квартире Дома на набережной гуляла самая модная столичная тусовка. Каждый вечер приглашался джаз. Здесь бывали Алексей Каплер, Константин Симонов, известные актеры и футболисты. За стеной проживал соратник Ленина И.Ф. Петров, чудом не расстрелянный на Лубянке.

Он написал письмо Сталину, но Поскребышев не стал обременять вождя столь мелким вопросом, и через несколько дней ребята Власика перетащили шмотки Петрова в другой подъезд.

В квартиру народного академика въехал управделами ЦК КПСС, он и сделал звукоизоляцию, на наше счастье.

О том, как гуляли в моей нынешней квартире, я узнал случайно, как ни странно, в городе Целинограде много лет назад.

Итак, Целиноград. 15 мая 1963 года. Ресторан «Ишим». Празднуем мое тридцатилетие. Через два дня я уезжаю в Москву, проработав в этом городе два года.

Ресторан опустел, наступила ночь, только мы с приятелем остались догуливать мой двойной праздник. К нашему столу подсел аккордеонист Леня из ресторанного оркестра.

Он родился и когда-то жил в Москве. В 44-м его посадили по 58–10, потом ссылка в Акмолинск, так тогда именовалась столица Целинного края, здесь он и осел.

– Уезжаешь?

– Уезжаю.

– Поклонись от меня Москве. Особенно «Дому правительства».

– Почему ему?

– А из-за него я и подсел. Наш джаз играл на квартире Васи Сталина. Особенно сильно гуляли на Новый год. Там на моих глазах Алеша Каплер «заклеил» дочку Сталина. Его потом посадили, ну а меня чуть позже забрали, я по пьяни в компании лабухов эту историю рассказал.

Тогда я еще не знал подробностей романа, начавшегося в моей будущей квартире. Теперь мне известно о нем гораздо больше.

* * *

Итак, тридцативосьмилетний известный кинодраматург, автор сценариев «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году», «Три товарища», «Шахтеры», «Котовский», «Она защищает Родину», человек, весьма обласканный режимом, влюбился на новогодней вечеринке в десятиклассницу Светлану Сталину.

Позже Борис Войтехов, журналист и кинодраматург, человек весьма заметный в московской светской тусовке тех лет, говорил мне, что Каплер действительно увлекся этой молоденькой девочкой.

Это был платонический роман. Алексей Каплер приносил Светлане хорошие книги, в просмотровом зале Комитета по кинематографии показывал американскую классику тех лет. Они гуляли по заснеженной Москве, ходили в театры. Ну, кажется, чего особенного?

Если бы не два обстоятельства. Первое и самое главное – это сам вождь. А второе – национальность Алексея Яковлевича Каплера. Понятно, что его предупредили и отправили военным корреспондентом в Сталинград. Вот там-то Каплер и совершил главное преступление.

О нем Светлана Аллилуева в своей книге «Двадцать писем к другу» пишет: «…В конце ноября, развернув “Правду”, я прочла в ней статью спецкора А. Каплера “Письмо лейтенанта Л. из Сталинграда. Письмо первое”, – и дальше, в форме письма некоего лейтенанта к своей любимой, рассказывалось обо всем, что происходило тогда в Сталинграде, за которым следил в те дни весь мир. Увидев это, я похолодела. Я представила себе, как мой отец разворачивает газету. Дело в том, что ему уже было доложено о моем странном, очень странном поведении. И он уже однажды намекнул мне очень недовольным тоном, что я веду себя недопустимо. Я оставила этот намек без внимания и продолжала вести себя так же, а теперь он, несомненно, прочтет эту статью, где все так понятно, – даже наше хождение в Третьяковку описано совершенно точно.

И надо же было так закончить статью: “Сейчас в Москве, наверное, идет снег. Из твоего окна видна зубчатая стена Кремля…” Боже мой, что теперь будет?!»

Светлана Аллилуева была права, боясь гнева отца. Каплер не понял намека. Он ослушался, а это являлось тогда самым страшным преступлением. Его арестовали 3 марта 1943 года.

Вернемся еще раз к воспоминаниям дочери вождя.

«3 марта утром, когда я собиралась в школу, неожиданно домой приехал отец, что было совершенно необычайно… Я еще никогда не видела отца таким. Обычно сдержанный и на слова, и на эмоции, он задыхался от гнева, он едва мог говорить: “Где, где это все? – выговорил он. – Где все эти письма твоего писателя?”

Нельзя передать, с каким презрением выговаривал он слово “писатель”… “Мне все известно! Все твои телефонные разговоры – вот они, здесь! – он похлопал себя по карману. – Ну! Давай сюда! Твой Каплер английский шпион, он арестован!”

Отец рвал и бросал в корзину письма и фотографии. “Писатель, – бормотал он. – Не умеет толком писать по-русски! Уж не могла себе русского найти!” То, что Каплер еврей, раздражало его, кажется, больше всего…»

Алексей Яковлевич Каплер попал в Воркуту. Но Сталину было мало посадить человека. Ослушник должен покаяться, и чекисты заставляют Каплера написать письмо Сталину.

Двадцать седьмого января 1944 года Каплер пишет «покаянное» письмо. В марте оно попадает к Поскребышеву, который направляет его Берия. 15 марта Берия затребовал справку о заключенном, и уже 16-го справка была ему предоставлена. Вот оба эти документа.

Секретарю ЦК ВКП(б) тов. И.В. Сталину

от заключенного Каплера Алексея Яковлевича,

кинодраматурга, отбывающего наказание

в Котласском отделении Гулждс.

Дорогой Иосиф Виссарионович!

Я осужден Особым Совещанием по ст. 58–10 п. 2 к 5 годам испр. труд. лагерей за высказывание антисоветского характера в разговорах с друзьями и знакомыми. Виновным в предъявленном обвинении я себя не признал и не признаю. Вполне возможно, что своим необдуманным поведением, излишней резкостью, преувеличениями, иной раз какой-нибудь сгоряча брошенной фразой я давал возможность любителям клеветы и злостных искажений, из числа своих знакомых, создать материал, направленный против меня. По существу же антисоветских настроений у меня никогда не было.

Всю жизнь я из всех сил старался принести пользу Родине и партии большевиков. На мою долю выпало большое, настоящее счастье быть награжденным за сценарии «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году» орденом Ленина и Сталинской премией первой степени. Во время Отечественной войны я пытался создать картины, которые бы отвечали задачам великой борьбы. Вышедшие на экран картины «Она защищает Родину», «Котовский», «День войны» и др. – были еще только первым результатом этой моей работы. Только-только началась работа, было у меня огромное множество замыслов, и думается, мне посчастливилось бы создать произведения значительные. К несчастью, работа была прервана арестом.

Дорогой, любимый Иосиф Виссарионович!

Я глубоко виновен, но не в том за что осужден. Я виновен в недостойном и глупом поведении, виновен в том, что, будучи щедро награжден и пользуясь в работе высоким доверием руководящих организаций страны, я то, что называется, «зазнался», вел себя нескромно и непозволительно.

Воспользовавшись тем, что после ряда очерков «В тылу врага» («Известия» – март 1942 г.) и «Сердце партизана» («Правда» – июнь 1942 г.) редакция ЦО отнеслась с полным доверием и доброжелательством к моему материалу, я позволил поместить в «Правде» антихудожественное, глупое и возмутительное «Письмо из Сталинграда». Вообще я вел себя недопустимо и как казнюсь теперь за это!

Простите меня, Иосиф Виссарионович, простите меня за все! Позвольте мне отправиться на фронт и принять участие в великой освободительной борьбе, которую под Вашим руководством ведет народ! Позвольте мне, пожалуйста, пожалуйста, дорогой Иосиф Виссарионович, умоляю Вас об этом!

27 января 1944 г.

А. Каплер

Совершенно секретно

СПРАВКА

на осужденного КАПЛЕРА Алексея Яковлевича, 1904 года рождения, уроженца гор. Киев, еврея, гражданина СССР, беспартийного, до ареста работал киносценаристом Всесоюзного комитета по делам кинематографии при СНК СССР.

КАПЛЕР А.Я. арестован 3 марта 1943 года Следственной частью по особо важным делам НКВД СССР, осужден Особым совещанием при НКВД СССР 25 ноября 1943 года за антисоветскую агитацию к заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на 5 лет.

Из материалов дела видно, что КАПЛЕР А.Я. являлся сыном домовладельца, имевшего собственную швейную мастерскую с наймом 10–15 рабочих. Родная сестра КАПЛЕРА в 1918–19 г г. эмигрировала за границу и с того времени проживала в Германии, а потом во Франции.

Сам КАПЛЕР А.Я., являясь антисоветски настроенным человеком, в своем окружении вел враждебные разговоры и клеветал на руководителей ВКП(б) и Советского правительства. В период Отечественной войны КАПЛЕР неоднократно высказывал свои панические и пораженческие настроения и с антисоветских позиций критиковал политику партии и мероприятия органов Советской власти.

В 1942-43 гг КАПЛЕР поддерживал подозрительную по шпионажу связь с американскими корреспондентами ШАПИРО и ПАРКЕР.

В предъявленном обвинении КАПЛЕР А.Я. виновным себя не признал, изобличается агентурными материалами.

Справка составлена по материалам следственного дела № 6863.

Начальник отдела «А» НКГБ СССР

Комиссар государственной безопасности: (Герцовский) 16 марта 1944 года

Покаяние не помогло. Каплер отсидел все пять лет от звонка до звонка. В 1948 году его выпустили и разрешили уехать в Киев к родителям. По тем временам это была великая монаршая милость. Всего одно условие было поставлено бывшему ЗК: в Москву ни ногой, с дочерью Сталина не встречаться.

Но жили в этом человеке отвага и некий мушкетерский авантюризм. И Каплер рискнул. В Москве он пробыл день и получил за это пять лет каторги в лагере под Интой.

Много позже в одной из наших бесед Алексей Яковлевич сказал:

– Не мог я не поехать в Москву. Надоело мне их бояться.

Мне посчастливилось несколько раз встречаться с этим прекрасным человеком. Долго и много беседовать. Смотреть его фильмы, читать прекрасные книги. Каждый месяц он приходил в наши дома, появляясь на голубом экране. По сей день я уверен, что Алексей Каплер был лучшим ведущим «Кинопанорамы».

* * *

Василий Сталин начал войну двадцатилетним капитаном, а закончил двадцатичетырехлетним генерал-лейтенантом.

Александр Иванович Покрышкин рассказывал мне, как Василий Сталин вызвал его, когда он учился в академии, продержал час в приемной и, не здороваясь, сказал:

– Будешь моим замом, сразу получишь генерала.

Александр Покрышкин, трижды Герой, лучший воздушный боец, отказался. У этого отважного в бою, но очень деликатного в жизни человека чувство самоуважении стояло на первом месте. Он никому не позволял хамить себе, даже сыну Сталина.

Правда, после этого он долго не мог получить генеральских звезд. Сын пошел в отца: был чудовищно злопамятен.

Люди, служившие с ним, рассказывали мне о его самодурстве, хамстве и даже рукоприкладстве. Вот что пишет о нем его сестра Светлана Аллилуева:

«В 1947 году он (Василий) вернулся из Германии в Москву, и его сделали командующим авиацией Московского военного округа…

Жил он на своей огромной даче, где развел колоссальное хозяйство, псарню, конюшню. Ему разрешали все – Власик старался ему угодить. Он, пользуясь близостью к отцу, убирал немилых ему людей с дороги, кое-кого посадил в тюрьму. Посаженными оказались маршалы авиации Вершинин и Новиков».

Мне рассказывали старые сотрудники МГБ, что ненависть «принца» умело направлял хозяин Лубянки генерал-полковник Абакумов.

Но пьянство не довело его до добра. 1 мая 1952 года последовал запрет командования: не использовать авиацию во время парада из-за погодных условий. Но генерал Сталин посчитал этот приказ личным выпадом и приказал поднять две эскадрильи.

В результате разбился самолет.

Разгневанный папаша снял его с должности и направил учиться в Академию Генштаба.

Надо сказать, что он ни разу не был на занятиях. Пил на даче со своими приживалками. Продолжал пить, и когда умер вождь. Его еле откачали и поставили у гроба. Ясно, что для новых вождей он представлял серьезную опасность: он много чего мог рассказать о тех, кто пришел к власти в стране. И рассказывал. Поначалу его отправили в отставку. Но он продолжал пить и бесчинствовать в кабаках.

Двадцать восьмого апреля 1953 года после пьянки с англичанами, которым он поведал массу интересных кремлевских тайн, его арестовали. Военная коллегия приговорила его к восьми годам, припомнив все: гигантское хищение казенных денег, доносы на военачальников, ну и, конечно, передачу секретной информации.

Но все же он был сыном вождя, которого тайно почитали те, кто открыто разоблачал покойника с высоких трибун. Через два года Василия из Лефортово перевели в госпиталь, а потом должны были освободить.

Но опять понаехали друзья, начались пьянки, и тут он что-то сказал. Только вот что?

Весьма компетентный человек поведал мне, что Василий проболтался о чем-то весьма серьезном.

И он исчез. Его просто не стало. Не так давно мне удалось найти документ о «железной маске» времен «оттепели». Привожу его полностью.

СССР. Министерство внутренних дел.

Управление МВД Владимирской области,

тюрьма № 2. 15. V. 1956 г. № 1229. гор. Владимир.

Совершенно секретно.

Экз. № 1.

Начальнику Тюремного отдела МВД СССР

полковнику тов. Буланову, гор. Москва.

Спецсообщение

В конце 1955 года в тюрьму № 2 УМВД Владимирской области дважды приезжал зам. нач. следственного Управления КГБ при СМ СССР полковник (кажется) тов. Калистов К., где осматривал расположение тюремных корпусов и подсобных помещений.

О цели посещения и изучения тюрьмы он сообщил, что КГБ при СМ СССР сочло необходимым поместить в одном из мест заключения особо важного заключенного, которому необходимо создать условия применительно к лагерным, приобщить его к труду металлиста, но чтобы с ним находилось не более 5–7 заключенных с большими сроками. Кто такой этот заключенный, мне было неизвестно, и все мои доводы, что требуемых условий для такого заключенного в тюрьме создать невозможно, оказались неубедительными.

В конце декабря 1955 года я был вызван в Тюремный отдел МВД СССР полковником тов. Евсениным, который мне сообщил, что в ближайшем будущем в тюрьму № 2 прибудет заключенный Сталин Василий Иосифович, а для инструктажа по приемке и размещению этого заключенного направил меня к начальнику Тюремного отдела КГБ при СМ СССР полковнику тов. Клейменову.

В кабинете тов. Клейменова зам. нач. следственного управления КГБ при СМ полковник тов. Козырев дал мне указание, чтобы по прибытии этого заключенного в тюрьму создать ему условия применительно к лагерным, использовать на работе в тюремных механических мастерских вместе с другими 5–7 заключенными, осужденными на большие сроки, и сделать так, чтобы, кто он такой, знало очень ограниченное количество лиц.

До прибытия его в тюрьму никому об этом не говорить.

Поздно вечером 3 января 1956 года Василий Сталин был доставлен в тюрьму № 2 УМВД Владимирской области на оказавшемся в Москве автозаке УКГБ при СМ СССР по Владимирской области с их двумя конвоирами.

Личное дело заключенного было запечатано в пакете, но в попутном списке и в справке по личному делу была указана подлинная фамилия заключенного и наклеена его фотография.

Эти документы конвой вручил ДПНТ тюрьмы лейтенанту тов. Кузнецову, а последний, не зная, как поступить с ними, позвонил ко мне на квартиру, называя его настоящей фамилией.

Таким образом, с первого момента прибытия в тюрьму части офицерского и надзирательского состава стало известно подлинное лицо этого заключенного.

Необходимо отметить, что во Внутренней тюрьме этот заключенный содержался под № 4 и незадолго до отправки к нам в тюрьму был разнумерован.

Во избежание могущих быть неприятностей, чтобы скрыть подлинное лицо этого заключенного, по договоренности с ним ему была присвоена фамилия его последней жены, Васильевой – Васильев Василий Павлович, под этой фамилией он значится во всех официальных документах тюрьмы и под этой фамилией ведет переписку с родственниками.

Васильев В.П. осужден Военной коллегией Верховного суда Союза ССР 2 сентября 1955 года по ст. 193-17 п. «б» с применением ст. 51 и ст. 58–10 ч. 1 УК РСФСР к лишению свободы в ИТЛ на 8 лет. Срок отбытия наказания исчисляется с 28 апреля 1953 года.

После соответствующей подготовки заключенный Васильев был помещен в 3-й корпус, в камеру совместно с двумя заключенными, осужденными по ст. 58 на длительные сроки заключения, которые уже давно содержатся у нас в тюрьме, нами изучены, один из них наш источник. С этими заключенными Васильев с 16 января работает в механической мастерской тюрьмы, вначале на сверлильном, а затем на токарном станках.

Кроме этих заключенных, в мастерской работает 5 заключенных из числа хоз. обслуги, осужденных на 5–7 лет ИТЛ.

Заключенные из хозяйственной обслуги размещены в корпусе для хозяйственной обслуги. На работе в мастерских Васильев также обеспечен достаточным агентурным наблюдением.

В камере Васильев не сжился с одним заключенным, который был переведен в другую камеру. В настоящее время заключенный Васильев содержится в камере только с нашим источником, и с ним же он выводится на работу в механические мастерские. К работе заключенный Васильев относится добросовестно, освоил сверлильное и токарное дело.

Для изучения токарного и других специальностей металлиста к нему прикреплен высококвалифицированный, до ареста преподаватель ремесленного училища, наш источник, заключенный из хозяйственной обслуги.

Заключенному Васильеву зачтено в январе 18 рабочих дней, в феврале 45, в марте 52, в апреле 56 рабочих дней.

К заключенному Васильеву приезжает жена в среднем два раза в месяц, им предоставляется личное свидание, в январе месяце к нему приезжала сестра.

Из числа заключенных подлинное лицо Васильева знает работающий в тюрьме заключенный Кальченко. Там он видел несколько раз Васильева, однако заключенный Кальченко это держит в секрете. Кальченко по отбытии срока наказания в конце мая будет освобожден, при освобождении от него будет отобрана подписка о неразглашении на воле подлинного лица Васильева.

Из числа личного состава кое-кто догадывается о личности Васильева, однако нами принимаются меры о неразглашении.

В обращении с администрацией тюрьмы Васильев ведет себя вежливо. Много читает, физически у нас значительно окреп.

Сообщается Вам для сведения.

Начальник тюрьмы № 2 Управления МВД Владимирской области

подполковник (Козик)

Мы начали в те годы говорить много и смело. Мы слушали Ива Монтана, смотрели «Мандат» Н. Эрдмана, спорили о романе В. Дудинцева «Не хлебом единым». Летом 57-го бушевал Международный фестиваль молодежи и студентов. А камере № 18 Владимирского централа сидела «железная маска».

Через много лет в Казани на кладбище мне показали могилу генерала В.И. Джугашвили. На памятнике было написано: «Единственному». И, думая сегодня о судьбе этого человека, я невольно прихожу к выводу, что в этой стране никогда ничего не менялось и долго еще не изменится – до тех пор, пока мы не узнаем главные кремлевские тайны.

* * *

Вот и все, что я хотел рассказать об истории моей квартиры.

Наш дом, как огромный корабль, неумолимо плывет сквозь время. Остались за кормой времена культа личности, потом «оттепели» и хрущевского волюнтаризма, весело миновал застой. Бурно покачались на волнах перестройки.

К какому же берегу причалит наш неуправляемый корабль? Писатель Александр Малышкин взял к своему трагическому роману о жизненном переломе «Севастополь» печальный эпиграф, созвучный с нашим временем:

Мы были моряки, мы были капитаны —

водители безумных кораблей.

«Идут на север срока огромные…»

В магазине «Лесная быль» на Сретенке мы купили четыре плетенки раков, а директор знаменитой торговой точки, наш добрый знакомый, позвонил в сороковой гастроном на улице Дзержинского, и мы разжились чудовищным по тем временам дефицитом – чешским пивом.

На город опустилось солнечное июньское воскресенье, и сретенские переулки залило радостным светом.

Мы выгрузили наше богатство у большого, когда-то доходного, дома в Большом Сергиевском, где жил наш товарищ Володя Казанцев. Мы часто собирались у него в большой коммунальной квартире, потому что Володя жил в тридцатиметровой комнате.

Когда-то вся квартира принадлежала его деду, известному инженеру-путейцу. После революции их уплотнили, но, принимая во внимание, что инженер Казанцев слыл крупным железнодорожным спецом, оставили его семье самую большую комнату.

Я любил приходить к Володе и разглядывать старые фотографии, которыми были завешаны стены комнаты. Это были портреты его огромной родни. Из темных рамок смотрели на нас мужчины в студенческих тужурках, служивых вицмундирах, офицерской форме. Женщины в платьях с буфами, высокими прическами и обязательным медальоном на груди.

Я смотрел на эти прекрасные лица, и казалось, что кто-то из них, как чеховская Ольга из «Трех сестер» скажет внезапно: «…пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас…»

Как все-таки прекрасно рассматривать старые фотографии! Рядом с портретом деда в красивой форме инженера-путейца – небольшая фотография отца; гимнастерка, на петлицах – три кубаря и саперная эмблема. Он не вернулся в Большой Сергиевский: погиб под Москвой в 41-м. А рядом портрет самого Володи Казанцева в форме штурмана-речника. Он остался один из всей дружной старомосковской семьи. Ее смахнули свинцовые ветры Гражданской войны, репрессий и Великой Отечественной.

Наш друг Володя учился в техникуме речного флота и иногда появлялся на улице Горького в красиво сшитой форме с узенькими курсантскими погонами.

Получив диплом штурмана, он проплавал на реках положенные два года, уволился, стал писать. Окончил заочно Литинститут и каждым летом нанимался на одну навигацию на судно. Плавал по Енисею, Волге, Каме, Москве-реке. Осенью возвращался домой и писал неплохие истории из жизни речников.

В том далеком июле 70-го он плавал в Московском пароходстве, и его сухогруз стал в столице на ремонт двигателя.

Здоровая коммуналка, типично московская, со старыми велосипедами на стене, с сундуками в коридоре, с непременными корытами, висящими в ванной, пустовала. Летом соседи разъезжались по садовым участкам. В те годы это было повальной эпидемией.

Раков поручили варить Валере Осипову, который считал себя непревзойденным специалистом. Мы с Володей выполняли его указания. Когда аромат варящихся раков стал нестерпимым, в глубине квартиры послышались шаги.

На кухню вошел Александр Гаврилович – сосед Володи.

– Меня разбудил этот божественный запах. Здравствуйте, друзья.

Манера говорить, одеколон «Лаванда» и безукоризненный пробор в седоватых волосах совсем не вязались с его профессией. Как мы знали, он вкалывал обыкновенным литейщиком на заводе «Серп и молот».

– Повезло мне, что я в ночную смену работал, – засмеялся Александр Гаврилович, – иначе уехал бы на свой садово-огородный рай и такое пиршество проспал. Возьмете в компанию? Моя доля – две бутылки «Столичной».

Когда разделались с первой кастрюлей раков, ряд пивных бутылок поредел и растаяла одна поллитровка «Столичной»; когда мы обсудили «Черный обелиск» Ремарка и поспорили о пьесе «Дион» Зорина, причем литейщик-интеллигент поразил нас точностью формулировок и знанием литературы, Александр Гаврилович сказал странную фразу:

– Раки, пиво, водка. Беседа душевная, день за окном изумительный. Повезло вам, ребята. В рубашке вы родились.

– Не понял, – обсасывая клешню рака, прогудел Осипов.

– А чего понимать-то. Вы же все трое с Бродвея, стиляжки московские.

– Ну и что? – поинтересовался я.

– А то, ребята, не откинь тапочки Великий вождь, валили бы древесину или дорогу строили на севере диком.

– С каких дел? – засмеялся Валера. – За нами ничего не было.

– А это вам не известно: было или не было. Да и не интересно это никому. Через семнадцатую вы должны были пойти, через семнадцатую.

– А вы откуда знаете?

– Он знает, – вмешался в разговор до этого молчавший Володя.

– Знаю, если говорю. – Литейщик-интеллигент налил себе водки, выпил, оглядел нас насмешливо. – Ну что ж, извините за компанию, – встал и вышел.

– Все, набрался, – усмехнулся Казанцев, – поплыл.

– Да кто он такой?! – рявкнул скорый на скандал Валера Осипов.

– Кто он? – Володя налил себе пива. – Страшноватый персонаж. Был совсем молодым полковником МГБ. Работал с генералом Влодзимирским, занимался контрреволюционными настроениями в молодежной среде. Когда бериевскую бражку арестовали, его тоже посадили. Он пять лет во Владимирской тюрьме просидел. Вернулся, пошел на «Серп и молот» литейщиком. Профессия хотя тяжелая, но денежная. Сложный, странный человек и страшноватый, конечно.

Чуть позже я выяснил, что Александр Гаврилович сам никого не арестовывал и не мучил на допросах: он писал сценарии заговоров. По его заданию агентура разрабатывала намеченных людей и на основании увлечений, разговоров, связей составляла проект будущего следственного дела. И для всех, кто шлялся тогда по московскому Бродвею, ходил на танцы в рестораны «Спорт» и «Москва», готова была знаменитая семнадцатая статья УК – умысел.

Я встречал его потом, когда приходил к Володе. Чекист-расстрига вежливо улыбался мне и мило обсуждал новости столичной культурной жизни. Он смотрел на меня так, словно знал то, что я никогда не узнаю.

Я помню многих, с кем гулял по нашей знаменитой улице. Там были разные компании. И со всеми я был в прекрасных отношениях. Регулярно наши приятели исчезали, и по Бродвею, «Коктейль-холлу», «Авроре» ползли слухи, что их посадили. Но мы тогда не знали, кто и за что. Истории об их исчезновении слагались самые невероятные и всегда с уголовным уклоном. Потому что, если бы кто-нибудь сказал, что наши приятели создали антисоветскую организацию или были причастны к шпионажу, мы бы не поверили.

Сомнения стали появляться позже и укрепились после смерти Сталина.

В ноябре 51-го года мы стояли с моим товарищем Виталием Гармашем у ресторана «Киев» на площади Маяковского.

В Центральном кукольном театре Образцова закончился спектакль «Под шорох твоих ресниц», театральный шлягер тех лет. Это была пародия на Голливуд, со всеми пропагандистскими аксессуарами, но нас привлекала музыка спектакля: пародия на американскую жизнь шла под прекрасные джазовые композиции.

Оговорюсь опять: после знаменитого письма ЦК ВКП(б) от 48-го года джаз в СССР, как идеологически вредная музыка толстосумов, был запрещен. Я знал двоих ребят с Бродвея – трубача Чарли Софиева и саксофониста Мишу, интересного блондина, получившего за свою внешность кликуху «Фриц», – арестованных за пропаганду чуждой нам культуры.

По разным лагерям сидело много джазменов. Даже звезда советской эстрады Эдди Игнатьевич Рознер тянул свой срок где-то на Магадане.

Но вернемся к тому ноябрьскому вечеру. Итак, мы стояли у ресторана «Киев», прощались и договаривались о встрече.

Виталий обещал дать мне почитать книгу Андрея Белого, которого не переиздавали с 20-х годов, так что каждая книга стал библиографической редкостью.

Виталий Гармаш учился в Экономическом институте на Зацепе, увлекался театром и литературой, писал стихи, которые очень нравились нам.

По сей день помню отрывок из его лирического стихотворения:

Не мани меня в даль,

Не буди меня сказкой обманной

Золотого вина, золотого крыла тишины,

Не развеешь ты мне мишурою своею обманной

Бесконечные сны, бесконечные желтые сны.

Конечно, критики скажут о вторичности, несовершенстве этих стихов. Но нам они нравились, потому что были созвучны с нашим состоянием души.

Со стороны Пушкинской неотвратимо надвигался двенадцатый троллейбус. Огромный двухэтажный сарай. Их уже практически сняли с маршрутов, осталось всего несколько машин. Считалось, что такой троллейбус приносит удачу.

– Повезло тебе, – засмеялся Виталий, – жди удачу. Значит, через три дня там же?

– На том же месте, – ответил я, – а удачу делим пополам.

Я побежал к счастливому троллейбусу, а Виталий пошел к метро.

Мы договорились встретиться через три дня у кафе «Красный мак» в Столешниковом… А встретились через сорок восемь лет в Доме кино.

Через три дня Виталий не пришел в условленное место, не появился он и на улице Горького. По Бродвею пополз слушок, что его арестовали за какие-то стихи.

Одновременно с ним исчезли еще два ярких бродвейских персонажа: Володька Усков и Володька Шорин, по кличке «Барон». Они стали персонажами антисоветской пьесы, сочиненной Александром Гавриловичем, впоследствии литейщиком-интеллигентом.

Двадцатого июня 2001 года я в «МК-воскресенье» опубликовал очерк «Вечерние прогулки пятидесятых годов», где писал о том, что пропал с улицы Горького и сгинул в ГУЛАГе поэт Виталий Гармаш. А через некоторое время получил письмо от товарища своей молодости, мы встретились в Доме кино, и он рассказал мне свою трагическую историю.

* * *

Как появился в его жизни человек по имени Володя, Виталий Гармаш не может сказать до сих пор. Тот, словно из небытия, материализовался где-то за ресторанным столом, потом они гуляли по ночной Москве и читали друг другу стихи.

Сегодня, когда прошло почти полвека с тех непонятных времен, Виталий вспоминал, что почти ничего не знал о новом товарище, кроме того, что тот читал по памяти всего Есенина. Они гуляли по улице Горького, ходили в пивной бар на Пушкинской площади, любили заглянуть в «Коктейль-холл» и посидеть в «Авроре». Не поужинать, не выпить, а именно посидеть. Было в те годы такое ритуальное действо.

Мы приходили в ресторан, одетые во все самое лучшее, брали легкую закуску, сухое вино, слушали музыку, танцевали, трепались со знакомыми.

Выпивка и еда нас мало интересовали. Главное было, если ты пришел без барышни, наметить за чьим-то столом хорошенькую девушку и постараться пригласить ее танцевать. А дальше – как карта ляжет: или умыкнуть ее из ресторана, или получить телефон.

Иногда возникали так называемые «процессы», когда спутники дамы начинали выяснять отношения по формуле: «А ты кто такой?» – или «большие процессы», когда начиналась драка.

Категорию ресторанных драчунов так и называли: «процессистами».

Новый друг Виталия почему-то не любил наших базовых кабаков: «Авроры», «Метрополя», «Гранд-отеля». Он предпочитал «Узбекистан», «Арагви», кафе «Арарат». Там, безусловно, вкусно кормили, но не было привычной компании.

Много позже я узнал, что эти кабаки, славящиеся своей экзотической кухней, посещали дипломаты и иностранцы, живущие в Москве, поэтому эти точки общепита находились под постоянным контролем МГБ.

Однажды Виталий с новым другом Володей решили посидеть. У «Авроры» стояла очередь, и надо было придумывать историю – мол, в зале ждут друзья – и совать деньги швейцару. Решили идти в «Узбекистан».

Сели, заказали, разговор не клеился, скучновато было в этом ресторане, да и оркестранты в декоративных халатах и тюбетейках играли какую-то тягучую узбекскую муру. К их столу подошел прекрасно одетый во все заграничное, как опытным взглядом московского пижона отметил Володя, высокий блондин.

– Позвольте присесть с вами? – с легким акцентом спросил он.

– Конечно, садитесь, – оживился Володя.

Разговорились, выпили. Новый знакомый начал говорить о том, как приятно ему пообщаться с советскими молодыми людьми, достал удостоверение газеты «Нью-Йорк Таймс».

Виталий прочел его фамилию – Андерсон.

Они проговорили весь вечер об искусстве, литературе, поэзии. Прощаясь, договорились встретиться завтра. Андерсон пообещал принести поэтические сборники русских эмигрантских поэтов.

Разве мог Виталий Гармаш тогда знать, что стихи тоже являются частью идеологической диверсии.

Тот ноябрьский слякотный вечер он запомнил на всю последующую жизнь.

Виталий, не торопясь, миновал кинотеатр «Центральный», прошагал мимо памятника Пушкину; у входа в ресторан ВТО поболтал пяток минут со знакомым джазистом Лешей Рыжим и подошел к Елисеевскому.

– Слышь, друг!.. – К нему подошел невысокий коренастый человек в драповом полупальто и улыбнулся фиксатым ртом. – Я приезжий, не скажешь, как к Центральному телеграфу пройти?

– Да вот он, на другой стороне, видите, земной шар све…

Виталий так и не успел докончить, ему внезапно умело вывернули руку.

– Не дергайся, – угрожающе проговорил человек в модной серой кепке-букле, – МУР.

Их затолкнули в небольшой автобус, стоявший у тротуара. В машине фиксатый дернулся, вырвал руку и вытащил из-за пазухи пистолет. Один из оперативников ударил его по руке и оружие упало на пол. Щелкнули наручники.

– Будешь дергаться, Хомяк, – сказал один из оперов, – я из тебя отбивную сделаю.

Ехали недолго, по Пушкинской улице, к знаменитому «полтиннику», 50-му отделению милиции. Это была славная точка. Виталий уже побывал здесь пару раз после кабацких скандалов, но все кончалось благополучно. Штрафовали и, несмотря на угрозы, писем в институт не посылали.

В «полтиннике» работали в общем-то хорошие ребята, и начальник их, подполковник Иван Бугримов, был хоть и громогласен, но к молодежи относился снисходительно, не портил нам жизнь.

Виталия отвели в кабинет, где муровский опер в две минуты разобрался, что парень никакого отношения к фиксатому не имеет.

– Посиди в коридоре, мы тебя сейчас по ЦАБу пробьем – и гуляй.

Виталий прождал в коридоре больше часа. Мимо него пробегали возбужденные люди в форме и в штатском, потом приехал какой-то важный чин в кожаном пальто.

Гармаш понял, что сыщики поймали крупную птицу.

В коридор вошел опер, занимавшийся им.

– Ты все сидишь?

– Сижу.

– Подожди. – Он скрылся за дверью кабинета и снова появился с паспортом Виталия в руках.

– Иди, ты свободен. Только теперь, студент, сначала документы спроси, а потом дорогу показывай.

– А кто он?

– Бандит, убийца и сволочь. Пойдем, я тебя выведу отсюда.

Виталий вышел на улицу и подумал о том, что вполне может успеть в «Узбекистан».

Он сделал первый шаг, и из «Победы», стоявшей напротив отделения, вышли двое в одинаковых синих пальто и серых шляпах.

– Гармаш? – спросил один.

– Да.

– Виталий Иванович?

– Да.

– МГБ. – Человек в шляпе достал удостоверение. – Быстро в машину и не дергайся.

– Что, ребята, – крикнул курящий у входа муровский опер, – опасного шпиона заловили?! Помощь не нужна?

– Сами справимся, – буркнула шляпа.

Все произошло настолько неожиданно, что Гармаш не успел испугаться.

«Победа» въехала в раскрывшиеся железные ворота и остановилась у небольшой двери с глазком. Один из эмгэбэшников нажал звонок, и они вошли. Дверь захлопнулась. На долгие годы.

Его вели коридорами совсем обычными, как в любом учреждении, и люди на пути попадались, похожие на многочисленных советских служащих, они уступали дорогу и на лицах у них не было любопытства, обычная рутинная скука.

Его ввели в большой, ярко освещенный кабинет, в нем было пять человек в штатском.

– А, Гармаш, – сказал хозяин кабинета, невысокий худенький человек.

Он встал из-за стола, взял в руки тоненькую папку.

– Конечно, МУР подгадил нам, но ничего, на тебя и твоих дружков вполне хватит. Во внутреннюю тюрьму его.

– За что? – только и смог спросить Гармаш.

– А ты не знаешь? К нам просто так не попадают. К нам привозят только контрреволюционеров. Уведите его.

Потом Виталий узнал, что этот невысокий человек был полковник Герасимов, начальник особой следственной части УМГБ Москвы.

– Все из карманов на стол… Так… Снять пиджак и рубашку… Так… Поднять руки… Рот открой… Да шире, слышишь?.. Так… можешь захлопнуть… Снять брюки и трусы… Так… раздвинуть ягодицы… Так… Одевайся… Опись готова… Подпиши… Ручка… Деньги… Записная книжка… Часы… Все на месте… Шнурки вынули, галстук и брючный ремень изъяли.

Оперативников в шляпах не было, конвоировали сержанты-сверхсрочники в шерстяных зеленых гимнастерках с голубыми погонами МГБ.

Ночь в боксе – в каменном мешке, стоя. Затекли ноги, появилось чувство страха. Не от того, что происходит, а от неизвестности. От непонятной тоненькой папки, от слова «контрреволюция», от ощущения своего бессилия.

Он все же задремал стоя, как лошадь, и разбудил его шум открываемой двери.

– Смотри, спал, – удивился надзиратель. – Пошли.

Ноги затекли, но с каждым шагом они вновь наливались силой.

Коридор. Дверь. Лестница вниз. Снова дверь. За ней вторая, решетчатая. Коридор. Железные двери.

– Стоять! Лицом к стене!

Лязгнул замок.

– Заходи.

Камера три на пять. Кровать. Параша. Стол. Табуретка.

Дверь захлопнулась.

Через час принесли завтрак: кашу из неведомой крупы, кусок черного хлеба, кружку якобы чая и два куска сахара. Страна, строящая социализм, не собиралась сытно кормить своих врагов.

При шмоне ему оставили сигареты. Две мятые пачки «Дуката», одна полная – десять штук, вторая початая – шесть. Виталий понял первую заповедь: курево надо экономить.

Неделю его не вызывали на допрос. Неделю он ел вонючий тресковый суп на обед и непонятную кашу на ужин. Неделю он надеялся, что тот невысокий худенький человек во всем разберется и выпустит его. И эта одиночка, и яркий, днем и ночью, слепящий свет здоровенной лампы останутся в прошлом.

Однажды дверь открылась и надзиратель скомандовал:

– На выход.

И опять коридоры, двери и команда стоять.

Сержант постучал и доложил:

– Арестованный для допроса доставлен.

Обычная комната, стол, шкаф, стулья.

За столом – молодой человек в аккуратном бостоновом костюме.

– Здравствуйте, Виталий Иванович. Садитесь. Я – ваш следователь капитан Жарков.

Он сел.

– Хотите курить? Берите мои папиросы. Я знаю, что сигареты у вас кончились. Но в тюрьме есть ларек, при обыске у вас изъяли сто двадцать рублей, на них вы можете покупать папиросы в тюремном ларьке. Сначала давайте запишем ваши установочные данные. Итак, фамилия, имя, отчество, год и место рождения.

– Но я же ни в чем не виноват.

– Невиновных к нам не привозят. А моя задача – разобраться объективно в этой непростой ситуации.

И начался первый, многочасовой допрос.

– При обыске в вашей квартире мы обнаружили два ствола, «вальтер» и «браунинг». Это ваше оружие?

Следователь положил на стол два пистолета.

– Это именное оружие моих родителей. Матери и отца. Вы же видите, на рукоятках еще остались следы наградных пластин.

– Значит, не ваше. Так и запишем. Ну а теперь перейдем к вашей активной контрреволюционной деятельности.

Первый допрос закончился ничем. Виталий не смог убедить следователя, что все происходящее – чудовищная ошибка, а Жарков не получил вожделенной подписи под протоколом.

Следующий допрос начался точно так же.

– Вы знаете Ускова?

– Да.

– Шорина?

– Да.

– Левина?

– Да.

Далее следовало перечисление еще десяти неизвестных фамилий.

– Этих не знаю.

– Знаете, только не хотите говорить.

– Не знаю.

И снова в камеру.

Два шага до одной стены, два – до другой. Виталий сочинял стихи. Пытался навсегда запомнить их. И они откладывались в памяти, врезались навечно, потом в лагере он запишет их на бумаге.

Вопросы, вопросы, вопросы:

Зачем, почему и в связи,

Кружатся допросов колеса

Вокруг Лубянской оси.

Вопросы, как гвозди Голгофы,

Пробили все ночи и дни,

И даже лубянские профи

Не знают ответа на них.

Но в этом Виталий Гармаш ошибался. Офицеры особой следственной части точно знали ответы на все вопросы. И они решили их подсказать двадцатилетнему несмышленышу.

Однажды, когда он заснул, его разбудили и повели на допрос.

На этот раз Жарков не жал на него. Расспрашивал о жизни, об увлечениях. Читал его стихи, изъятые при обыске.

– Ты каких поэтов любишь? – спросил он.

– Блока, Есенина, Ахматову…

– Вот видишь, любишь поэтов-патриотов, а следствию помочь не хочешь.

Жарков взглянул на часы.

– Засиделись мы, подъем через сорок минут. Иди в камеру.

Он пришел в камеру и провалился в темную пропасть сна.

– Подъем! Подъем!

Он пытался спать, сидя на табуретке. Но надзиратель регулярно будил его. Засыпал на ходу на прогулке, падал.

Дни превращались в кошмары. Начался бред. Он видел на бородавчатых стенах камеры какие-то яркие картинки, похожие на абстрактных животных. Он уже не пугался, не думал ни о чем, все его существо заполнило одно желание – спать.

И опять спасали стихи, которые он бормотал словно в бреду:

Каждый вечер, полчаса под фонарями,

Захлебнувшись болью на бегу,

Сумасшедший с дикими глазами

Мечется в асфальтовом кругу.

Дребезжат, скрипят изгибы водостоков

На карнизах. Стынут блики дня,

Мечется в зубах у черных окон,

Человек, похожий на меня.

На пятнадцатый день бессонницы, измученного, потерявшего ощущение реальности, его снова вызвал на допрос Жарков.

Виталий практически не мог отвечать на вопросы, не слышал их, не понимал.

– Подпиши! – кричал следователь.

– Подпиши!

– Подпиши!

И он подписал. Тогда Виталий не знал, что подпись эта была чистой формальностью и нужна была только Жаркову для отчета перед начальством. Приговор уже был подписан.

Однажды, когда он шел с допроса, в коридоре столкнулся с двумя офицерами МГБ. Один из них посмотрел на Гармаша, улыбнулся и подмигнул ему. Это был тот самый корреспондент «Нью-Йорк Таймс» Андерсон.

На заседание трибунала войск МГБ их привезли втроем: Володю Ускова, Володю Шорина и его. Заседание было предельно коротким.

За подготовку террористического акта против товарищей Маленкова и Кагановича, за создание антисоветской организации, ставящей целью подрыв советской власти, им дали три статьи УК 58–10, 58-4, 58-8 – через семнадцатую статью УК.

Общий срок – 25 лет исправительно-трудовых лагерей и пять лет «по рогам», то есть лишения избирательных прав.

Все трое получили одинаково, несмотря на то что Володя Шорин, по кличке «Барон», смог вынести и бессонницу, и побои и ничего не подписал.

Позже, когда они вернулись, Усков тщательно скрывал, что сидел как «враг народа», он говорил, что отбывал срок за грабеж с «мокрухой».

И Володька Шорин, заядлый охотник и рыболов, сказал мне просто:

– Знаешь, Эдик, ненавидел я их сильно, поэтому не боялся. Не сломили они меня.

В день приговора Виталий смотрел на трех солидных полковников в глаженых мундирах и не мог понять: неужели эти умудренные жизнью, пожилые мужики всерьез воспринимают происходящее, губят жизнь трем двадцатилетним мальчишкам – ему, студенту Экономического института, театральному осветителю Володе Шорину и неработающему Ускову?

Оказывается, делали они это вполне серьезно.

А дальше – два месяца в общей камере внутренней тюрьмы, потом – этап, почему-то Владимирская спецтюрьма – на одни сутки и снова – этап.

В вагонной камере – всего трое, несмотря на то что остальные камеры забиты под завязку. Террористов и убийц возили отдельно.

Потом знаменитый Степлаг и каторжный номер на спину и на грудь – СЖЖ-902.

Там Виталий встретил ребят, исчезнувших с Бродвея: Юру Киршона, сына знаменитого драматурга, и Алика Якулова, первого лауреата конкурса молодых скрипачей в Праге. Они тоже были очень опасны режиму – студент Литинститута и выпускник консерватории.

Всякое было в лагере – и ужасное, и хорошее. Человек приспосабливается ко всему. Работа, БУР (барак усиленного режима), редкие письма и передачи.

Я не буду повторяться, о лагерной жизни писали много.

– Знаешь, как я узнал, что наступили перемены? – спросил Виталий меня.

– Конечно, нет.

– Я увидел, как майор, начальник оперчасти лагеря, выносит из кабинета вверх ногами портрет Берия. Вот тогда я понял, что начались перемены.

В апреле 1955 года – Гармаш тогда находился в Лефортовской тюрьме – его вызвали и сказали:

– Ваше дело пересмотрено, вы свободны.

Он вышел в московский апрель, в солнце, в бушевание капели в лагерном комбинезоне со споротыми номерами.

* * *

Жизнь развела нас, и мы не встретились раньше. И вот мы сидим в баре Дома кино, и Виталий рассказывает мне свою длинную печальную историю.

Седой человек, в очках с толстыми стеклами, один из крупнейших наших специалистов-статистиков, а я все равно вижу стоящего у ресторана «Киев» молодого веселого московского парня. Жизнь не сломила его: человек все равно сильнее обстоятельств, хотя обстоятельства эти не всегда добры к нему.

Кровавая «оттепель»

На бывшей Пушкинской, а ныне Большой Дмитровке, из здания Совета Федерации густо повалили новые российские сенаторы, похожие на банщиков, вышедших прогуляться в выходной день.

Охрана оттесняла прохожих с тротуара, опасаясь за бесценную жизнь областных паханов.

Я подождал, когда власть влезет в свои иномарки, и пошел в сторону улицы Москвина, то бишь Петровского переулка, свернул в него и увидел настежь распахнутую дверь подъезда, в котором прожил пятнадцать лет, за вычетом достаточно долгой военной службы и работы на Севере и целине.

Я вообще-то не склонен к посещению старых пепелищ. Прошло и кануло. Осталось в памяти собранием смешных и грустных историй. Но все же зашел в подъезд и удивился, увидев, как реставраторы отмыли стены, закрашенные, как я помню, казарменной зеленой краской, и появились на ней рисованные медальоны, с виноградом, чашами и еще с чем-то неразборчивым.

Ремонт в подъезде шел по первому банному разряду, видимо, дом готовили под заселение для новых хозяев жизни.

На дверях нашей коммуналки еще оставалась цифра 20, а под ней каким-то чудом сохранился частично список жильцов.

«…цкий – 3 звонка», – все, что осталось от меня на этой двери.

Я толкнул ее, и она поддалась со знакомым мерзким скрипом. В длинном коридоре два здоровенных мужика волокли какие-то мешки в сторону бывшей кухни.

Из дверей комнаты, где когда-то проживал главный хранитель Музея искусств Андрей Александрович Губер, вышел персонаж с повадками бригадира и спросил меня просто и незатейливо:

– Тебе чего, мужик?

– Понимаешь, жил я здесь раньше.

– Понял, – обрадовался бригадир, – решил зайти попрощаться?

– Вроде того.

– А где твоя комната?

– Вот она, – показал я на дверь.

– Иди, мужик, посмотри, мы там еще ничего не трогали.

Пустая комната показалась мне большой и незнакомой.

Два окна, выходящие на север, ниша, где когда-то стоял платяной шкаф, куча мусора в углу – вот и все, что осталось от моей прежней жизни.

Я поселился в этой комнате, когда мне было восемнадцать, и ушел из нее в тридцать три, ни минуты не сожалея об этом.

Но все-таки жили в ней воспоминания, голоса ушедших друзей, лица веселых подруг. Здесь, вернувшись из командировки, писал я свои очерки, здесь сочинил первый киносценарий и первую книгу.

У этого подъезда зимой 57-го я вылез из такси, поднялся по ступенькам и открыл своим ключом дверь. Все, как в фильме «Жди меня», имевшем огромный успех у военной молодежи.

Я повесил шинель на вешалку у двери и затащил в комнату два здоровых чемодана, которые у нас назывались «Великая Германия». На достаточно крупную сумму восточных марок, выданных мне при увольнении, я прилично прибарахлился.

Я доставал пиджаки и брюки и вешал их в шкаф, когда в дверь моей комнаты постучали и вошел сосед – слесарь Сашка.

– Ты приехал? – спросил он.

– Как видишь.

– В отпуск или совсем?

– Вроде совсем.

– Значит, в народное хозяйство, – щегольнул он эрудицией.

– Именно.

– Тогда отдай мне шинель.

– А зачем она тебе?

– Я из нее куртку сделаю, а то не в чем на работу ходить.

– Бери.

– А кителек тебе тоже не нужен?

– Пока нужен.

– Ну, ладно, – милостиво согласился он, – я пока шинель возьму.

Я отстегнул погоны, бросил их в шкаф и отдал соседу шинель.

Пока я разбирался с вещами и собирался отправиться на кухню за горячей водой для бритья, именно на кухню, так как в ванной комнате проживала семья из четырех человек местного слесаря-сантехника, ко мне в комнату ворвалась разгневанная мать слесаря Саши. И, словно видела меня только вчера вечером, заверещала:

– Ты зачем ему шинель отдал, ирод?

– Так ему не в чем на работу ходить, Ольга Ионовна, – пытался оправдаться я.

– Пропить ему нечего, – зарыдала почтенная старуха и удалилась, хлопнув дверью.

Вечером, когда я одевался «во все дорогое», как любил говорить мой приятель Рудик Блинов, чтобы отбыть в кафе «Националь», где мои кореша уже накрыли поляну в честь моего возвращения к «мирной» жизни, хлопнула входная дверь, в коридоре повис пролетарский мат, в котором упоминались шпиндель, резец и еще ряд предметов слесарной оснастки. Это вернулся сосед Сашка, видимо, удачно продавший мою шинель. Мат прерывался криками Ольги Ионовны, женским плачем и звоном разбитой посуды.

Я вышел в коридор, застегивая пальто, и увидел стоявшую у телефона соседку, интеллигентнейшую Раису Борисовну, жену Губера.

Она прижала ладонь к щеке и сказала трагически:

– И так каждый день. Когда же это кончится?

– Проспится и затихнет, – ответил я.

– Ой, – сказала соседка, – вы вернулись? Надолго?

– Навсегда.

– Слава богу, может, вы его угомоните.

Я открыл дверь, вышел на площадку и понял вдруг, что вернулся навсегда. Залогом тому стала моя щегольская шинель, пропитая слесарем Сашей.

Я буду рассказывать в этом очерке о времени, которое тогда называли «оттепелью». О том, как после сталинской диктатуры интеллигенция мечтала о социализме с человеческим лицом.

Лик сей для меня загадочен и по нынешний день, хотя в те годы я в него свято верил.

Я не буду поднимать архивы пленумов ЦК КПСС, в которых описывается борьба Хрущева с антипартийной группой: пусть это делают историки.

Много позже я узнал о событиях 57-го года, о сваре на пленуме и Президиуме ЦК КПСС непосредственно от людей, оставивших Хрущеву власть – маршала Жукова и генерала Серова. В том же году ходили разговоры, что Никита Хрущев в обмен на документы о репрессиях на Украине, где он был в те годы первым секретарем украинских большевиков, отдал хохлам Крым.

Я же расскажу о том, что видел человек, в те годы далекий от политики и любящий литературу, кино и журналистику.

Самое ошеломляющее для меня заключалось в том, что вернулся я практически в другую страну. Я шел по улицам и замечал, что чего-то не хватает. И только через несколько дней понял, что исчезли плакаты с ликом Сталина. Раньше они выставлялись в витринах каждого магазина и подбирались строго по тематике.

Так, в Елисеевском красовался плакат, на котором седоусые колхозники вручали вождю плоды своего труда: протягивали снопы пшеницы и корзины с фруктами. В магазинах игрушек Сталин ласково улыбался детям. А в книжном был самый серьезный плакат: великий мыслитель склонился над столом с ручкой в руке, и все это на фоне монументального сталинского труда «Марксизм и вопросы языкознания».

Портреты и скульптуры поверженного вождя стремительно исчезли с улиц и площадей всей необъятной Родины.

Я помню единственное последствие исторического XX съезда партии, докатившееся до города Галле, расположенного в Восточной Германии.

Ночью меня разбудил дежурный по роте и срывающимся от волнения голосом сообщил, что только что в казарму влетел капитан, пропагандист политотдела (была раньше такая должность в вооруженных силах), и срывает со стены все изображения Сталина. Дежурный доложил, что на всякий случай он поднял отдыхающую смену дневальных и распечатал ружпарк.

Я быстро оделся и, ошеломленный этим известием, выдвинулся, как пишут в боевых донесениях, в расположение своей роты. Войдя в ленинскую комнату, я увидел потного капитана Анацкого, который срезал последний портрет вождя со стенгазеты.

– В чем дело? – спросил я.

Капитан ошалело посмотрел на меня, потом на четверых громадных бойцов рядом со мной и сказал трагическим шепотом:

– Сталин – враг народа, его разоблачили на съезде. Завтра все узнаете.

Я попросил его остаться, позвонил в штаб, где меня немедленно соединили с замполитом части, который, как ни странно, бодрствовал в это неурочное для политработников время, и он достаточно резко приказал мне не препятствовать работе политаппарата.

Дежурный по части, у которого я хотел прояснить обстановку, ответил мне с армейской простотой:

– Да пошли они все… Ложись спать, завтра все узнаем.

Армия была в те годы практически закрытым государственным институтом. Те, кто служил в Союзе, уходили вечерами в город, могли общаться с разными людьми, получать определенную информацию. Служба за границей полностью отрезала нас от любых новостей, даже письма из дома просматривались военной цензурой.

Из всех докладов и решений XX съезда до нас донесли главное: страна вступает в новый исторический этап и ей хотят навредить поджигатели войны, поэтому надо усилить боеготовность частей и подразделений. Правда, и меня мало интересовали партийные разборки, потому что шла подготовка к тактическим учениям, на которые должен приехать генерал-полковник Гречко.

Оторванность от событий, которые так близко к сердцу принимались в стране, мое мировоззрение, оставшееся на уровне 53-го года, заставили меня по возвращениидомой заново постигать сложную науку московской жизни. Тогда я еще не мог понять, что время стремительно и переменчиво. Я уезжал из одной Москвы, а вернулся совсем в другую. Годы, в которые я не видел города, изменили его дух и быт до неузнаваемости.

«Оттепель»! Странное слово, перенесенное из романа Ильи Эренбурга на человеческие и общественные отношения.

Странное слово. Странное время. Москва заговорила, правда еще боязливо, с оглядкой. На кухнях, в редакциях, в заводских курилках. Ах, этот свежий ветер – пьянящий и обманный! Через несколько лет для многих из нас он обернется горем. Дорого заплатило мое поколение за этот в общем-то эфемерный глоток свободы. Но все-таки этот глоток люди сделали, почувствовали вкус свободы, и в этом главная заслуга XX съезда и политической линии Хрущева.

Я приходил в компании, слушал, о чем спорят люди, и мне становилось не по себе. Раньше за это немедленно волокли на Лубянку, где выписывали путевку на «продолжительный отдых». Но люди говорили об ужасе сталинских репрессий, о том, как член Президиума ЦК КПСС Екатерина Фурцева пробовала прекратить выступления возмущенных тяжелой жизнью рабочих московских заводов, осуждали наше вторжение в Венгрию. Они осуждали солдат, не имея никакого представления о том, что такое приказ и воинский долг, о том, что армия живет по другим законам и исповедует другие ценности.

Однажды Валера Осипов, тогда уже знаменитый московский журналист, спецкор «Комсомолки», приволок меня в какую-то огромную квартиру на Таганке, где собирались художники, молодые журналисты, поэты. Много пили, много спорили, читали стихи.

Мне особенно запомнились вирши, которые прочел Саша Рыбаков, молоденький студент журфака МГУ. Я не помню их все, не помню фамилию автора, хотя Саша называл ее. В память врезалось одно четверостишие, удивительно точно определявшее время, в которое мы жили тогда:

О романтика! Синий дым!

В Будапеште советские танки,

Сколько крови и сколько воды

Уплывет в подземелья Лубянки.

В этой последней строчке я почувствовал некое предупреждение, которое посылал всем нам неизвестный поэт. Но ощущение это было коротким и стремительным, как вспышка зажженной спички в темной комнате, о которой не стоит долго вспоминать.

Все это придет позже. А пока в Москве свершилось три культурных события: гастроли Ива Монтана, пьеса Николая Эрдмана «Мандат» на сцене Театра киноактера и роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым».

Приезд французского шансонье в страну победившего социализма был похож, как писали в свое время Илья Ильф и Евгений Петров, «на приезд государя-императора в город Кострому». Таких сенсационных гастролей не было в Москве больше никогда.

Они были обставлены на государственном уровне. Руководству страны приезд Ива Монтана и его знаменитой жены Симоны Синьоре был необходим, чтобы хоть как-то повлиять на общественное мнение Запада после подавления венгерской революции.

Монтан, человек близкий к самой могучей в Европе, французской, компартии, должен был доказать миру, что никакого железного занавеса не существует, что общество наше открыто и справедливо, что советский социализм – оптимальное государственное устройство.

Французскому шансонье предоставили лучшие залы. Наш шансонье Марк Бернес исполнял по радио песню, посвященную французскому гостю – «Когда поет далекий друг». Срочно издали книжку Ива Монтана «Солнцем полна голова».

Наверно, после похорон Сталина Москва не знала такого столпотворения. На сцену выходил киноактер, которого мы знали по нескольким фильмам, шедшим в нашем прокате. Особенной популярностью пользовалась лента «Плата за страх». Он был одет в элегантный твидовый пиджак и свитер. И мы, привыкшие к вытертым фракам и галстукам-бабочкам наших певцов, в восторге глядели на человека, поднявшегося на сцену прямо из зала. Ну и, конечно, его песни, их мелодии после многолетнего концертного аскетизма казались всем подлинным откровением.

Сам Ив Монтан был потрясен такой встречей. В одном из своих интервью газете «Монд» он рассказывал, что его поразил концерт в Лужниках – огромный зал, к которому он не привык, и масса людей. Действительно, на концерте присутствовало около десяти тысяч зрителей.

Мой старинный друг Жорж Tep-Ованесов, с огромным трудом прорвавшийся на этот концерт, рассказывал мне, что Монтан из зала казался совсем маленьким, но акустика была отличной и голос его звучал превосходно. Зал ревел, спутницы Жоржа умилялись до слез. Одна из них, известная в те годы московская львица Таня Щапова, сказала с придыханием:

– Все бы отдала, чтобы получить его автограф.

В руках, унизанных неслабыми кольцами, она сжимала заветную книжку «Солнцем полна голова».

Жорж вспомнил, что когда-то переплывал под огнем Одер, таща за собой полузахлебнувшегося языка. И теперь он встал и пошел к сцене. Армейским разведчикам часто сопутствует удача – он наткнулся на администратора концерта, своего доброго знакомца по кафе «Националь», и попросил его помочь получить автограф.

– Нет вопросов, – ответил тот и отвел Жоржа за кулисы.

В те годы «звезд» еще не охраняли амбалы из никому не ведомых агентств.

Монтан отдыхал в антракте, но встретил моего друга приветливо и с удовольствием подписал книжку.

Жорж вернулся к дамам и был, естественно, восторженно встречен. А через два дня в кафе «Националь» мне рассказали, что Tep-Ованесов давно дружит с самим Ивом Монтаном, тот принимает его в любое время и выполняет все его просьбы.

«Оттепель» заканчивалась, в газетах замелькали статьи: советский народ осуждает антипартийную группу Маленкова, Кагановича, Молотова и «примкнувшего к ним Шепилова».

Даже анекдот появился:

– Какая самая длинная фамилия в СССР?

– «Примкнувшийкнимшепилов».

А Юрий Карлович Олеша, выпив рюмку коньяка за нашим столиком в «Национале», прочитал веселое четверостишие:

Однажды, выпить захотев,

Зашли в знакомый ресторан,

Атос, Портос и Арамис,

И к ним примкнувший д’Артаньян.

Потом был Международный фестиваль молодежи и студентов. Самый веселый и красивый праздник, который мне пришлось увидеть в Москве.

Две недели город жил в праздничном угаре. Люди без всяких установок партийных и комсомольских организаций выходили на площади слушать джаз, петь, танцевать. Это, видимо, и испугало партийных лидеров, гайки начали закручивать сразу после окончания праздника.

Позже в Москве пройдет еще один фестиваль, но это будет четко организованное политическое мероприятие, скучное и неудачное.

Кстати, во время проведения Московского фестиваля в 1957 году в городе практически не было уголовных происшествий. Никто из гостей не пожаловался на то, что юркие щипачи обчистили карманы, домушники «слепили скок» в гостиничных номерах, а гопстопники в темных переулках поснимали с них фирменные шмотки. В чем был секрет этого, мне рассказал начальник МУРа, покойный Иван Васильевич Парфентьев.

Те, кто внимательно следит за процессами, происходящими в криминальном мире, могут объяснить, как он эволюционирует вместе с социальными и политическими изменениями в обществе.

Конец сталинского режима, амнистия 1953 года, пересмотр целого ряда уголовных дел, облегчение режима содержания в местах заключения не разрядили, а, наоборот, усложнили оперативную обстановку в стране. Как никогда, вырос в те годы авторитет уникального преступного сообщества «воров в законе».

В преддверии фестиваля партийные лидеры провели совещание с работниками милиции, где пообещали массовое изъятие партбилетов и снятие погон. Что оставалось делать сыщикам? Парфентьев с группой оперативников собрал на даче в Подмосковье московских «воров в законе» и криминальных главарей близлежащих областей.

Комиссар Парфентьев говорил всегда коротко и энергично, употребляя ненормативную лексику. Он разъяснил уркаганам сложное международное положение и пообещал, если они не угомонятся на время международного торжества, устроить им такое, что сталинское время они будут вспоминать как веселый детский новогодний утренник.

Уголовники в те годы свято блюли свои законы и дали слово просьбу сыщиков не только исполнить, но и со своей стороны приглядывать за залетными.

Правда, после фестиваля все пошло по-прежнему.

Никита Хрущев был человеком неожиданным. Запуск первого советского спутника был грандиозным успехом нашего ракетостроения. Новые боевые средства вполне могли донести ядерные головки в любую точку земного шара. Теперь мнение Запада утратило всякое значение. Яркой иллюстрацией отношения Хрущева к международному общественному мнению может послужить дело Пастернака.

Сознаюсь сразу: к своему стыду, я в те годы не читал ничего из того, что написал этот великий поэт. Да и где я мог это найти? В армейской библиотеке стояли поэтические сборники Константина Симонова (его, кстати, я очень любил в те годы), Николая Грибачева, Анатолия Сафронова… До армии я увлекался запрещенной поэзией Ивана Бунина, Николая Гумилева и полузапрещенного Сергея Есенина. Так что известие о Нобелевской премии и идеологической диверсии я принял на веру.

В ноябре меня вызвал главный редактор Миша Борисов и сказал:

– Поедешь в Театр киноактера, там собрание творцов. Будут осуждать Пастернака. Сделай хороший репортаж.

– Да я, Миша, должен сделать очерк о Школе милиции.

– Твоя школа никуда не убежит. Пастернак сегодня важнее.

Я вышел от главного и столкнулся в коридоре с нашим автором, молодым писателем Левой Кривенко.

– Ты что, завтра уезжаешь? – спросил он.

– Еду на собрание в Театр киноактера.

– Будешь писать о Пастернаке?

– Такое задание.

– А ты знаешь, что Константин Георгиевич Паустовский осуждает кампанию травли Бориса Леонидовича?

Паустовский был моим любимым писателем и непререкаемым нравственным авторитетом.

– Лева, у тебя есть стихи Пастернака?

– Конечно. А ты их не читал? – Он посмотрел на меня как на воскресшего мамонта. – Пошли, я тебе дам.

Всю дорогу до его дома, а жил он напротив редакции – на другой стороне бульвара, он сокрушался:

– Ты же любишь поэзию. Гумилева наизусть шпаришь… И не читал Пастернака…

Всю ночь я читал стихи и никак не мог понять, за что ополчились на такого прекрасного поэта.

На следующий день на судилище я увидел властителей дум, которые, брызгая слюной, обливали грязью своего талантливого коллегу. С тех пор я перестал читать книги многих наших авторов: я слишком хорошо помнил, что они говорили осенью 1958 года.

Материал я не написал и честно сказал об этом Борисову. Он отматерил меня, поставил в номер тассовку, а мне сказал:

– Мог бы имя себе сделать.

Нобелевская премия за 1958 год была присуждена Борису Пастернаку «за выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и в области великой русской прозы». С присуждением высокого отличия Пастернака поздравил телеграммой секретарь Нобелевского комитета Андрес Эстерлинг. 23 октября 1958 года Борис Леонидович шлет ответную телеграмму:

«Бесконечно благодарен, растроган, горд, удивлен, смущен».

Заметьте, в формулировке о присуждении премии не упоминается крамольный по тем временам роман «Доктор Живаго».

Никита Хрущев воспринял это известие как страшную идеологическую диверсию западных спецслужб. Да и действительно, кто такой Пастернак? Не орденоносец, не лауреат, не секретарь Союза советских писателей. Сидит себе в Переделкине и пишет стихи из дачной жизни. И вдруг ему, а не героям социалистического реализма, как Федин, Марков, Бубенов, Сафронов, такая честь! И началась организованная на государственном уровне травля.

Сегодня, когда о деле Пастернака написаны сотни страниц, все почему-то вспоминают цековского идеолога Д. Поликарпова, Г. Маркова, К. Федина, но не они были главными: борьбу с беззащитным поэтом возглавили тогдашний председатель КГБ Александр Шелепин, зять генсека Алексей Аджубей и главный комсорг страны Сергей Павлов.

Не так давно я услышал, что Роберт Кеннеди говорил о том, как ЦРУ специально передало материалы на А. Синявского и Ю. Даниэля нашим спецслужбам, чтобы начать еще один виток утихающей «холодной войны».

С Борисом Леонидовичем Пастернаком случилось практически то же самое. После присуждения ему Нобелевской премии американский госсекретарь Джон Фостер Даллес выступил с заявлением о том, что премия Пастернаку присуждена за отвергнутый в СССР и опубликованный на Западе роман «Доктор Живаго».

Вспомните формулировку Нобелевского комитета: там ничего не говорится об этом романе.

Так прекрасный поэт стал разменной монетой в грязной политической игре.

В те годы я много ездил по стране. География комсомольских ударных строек была самой неожиданной: возводили Красноярскую и Братскую ГЭС, прокладывали дорогу Абакан-Тайшет, возводили комбинат в Джезказгане.

Мы писали репортажи и очерки не просто со строек – это были поля сражения за социализм с человеческим лицом. Люди работали с полной отдачей. ЦК ВЛКСМ рапортовал Политбюро о новых победах и взятых рубежах. Докладывали обо всем, забывая, в каких условиях живут те, кто брал эти рубежи. Но с точки зрения московских функционеров жизнь на морозе в палатках, балках и вагончиках – это главный признак романтики.

В 1959 году я уехал из Джезказгана, интернациональной молодежной стройки. Ездил я туда не за очерком и не за статьей, а за материалами для доклада какого-то босса из ЦК ВЛКСМ. Но именно там ребята-комсомольцы показали мне, в каких отвратительных условиях они живут и какой гадостью их кормят в столовых. А потом показали мне городок болгар-строителей – с прекрасной столовой и свежим питанием.

Я исписал целый блокнот, вернулся в Москву и рассказал об этом главному редактору нашего журнала Лену Карпинскому.

Он ответил мне просто:

– Тебя за этим посылали?

– Нет.

– Нужные данные привез?

– Да.

– Свободен.

А через неделю в Джезказгане начались беспорядки, жестко подавленные внутренними войсками.

Прошло несколько лет, и на этот раз армия кроваво подавила недовольство рабочих в Новочеркасске. Демонстрацию рабочих расстреляли прямо на площади перед горкомом партии.

Эфемерная свобода, чуть забрезжившая в 1957 году, завершилась.

В своих поездках на стройки Севера и Дальнего Востока, на целину и в Каркумы я поражался мужеству и трудолюбию людей, приехавших сюда со всей страны не за длинным рублем, а по убеждениям. Я видел, как они вкалывали, подгоняя завершение объектов к определенным датам по требованию партийного начальства.

Время то ушло безвозвратно, осталось в далеком прошлом, как моя восемнадцатиметровая комната на улице Москвина. Теперь у нас свобода, время никому не ведомых реформ. Но я вспоминаю 57-й год, всеобщую эйфорию и ожидание счастливых перемен. Вспоминаю, как это начиналось и чем закончилось. Не хочется дважды входить в одну реку.

А что делать? Сходите на Дмитровку, постойте у Совета Федерации, вглядитесь в лица наших нынешних сенаторов, а потом подумайте, что же нас ждет впереди.

Мусор на тротуаре

Меня всегда поражала очередь в Мавзолей. Здоровенная гусеница из людей загибалась к Александровскому саду и, несмотря на погоду, истово выстаивала томительные часы, чтобы за полминуты пройти мимо подсвеченного саркофага с тем, что осталось от человека, изменившего мир.

Я попал туда случайно вместе с участниками Международного форума молодежи и студентов. Под бдительными взглядами офицеров охраны мы прошли мимо общесоюзного дорогого покойника и вышли на воздух. Надо сказать, что в эту минуту я почувствовал облегчение. Случись это год назад, мне удалось бы увидеть и тело Сталина.

Восемь лет на Мавзолее было написано два имени: «Ленин, Сталин». Восемь лет в кругах, близких к Политбюро или Президиуму ЦК, я уже не помню, как в те годы именовалась эта могущественная структура, шли споры о выносе тела Сталина из главной усыпальницы страны.

Естественно, что все происходившее держалось в строжайшем секрете, но тем не менее информация просочилась, и на площади начали собираться люди. Одни пришли, чтобы выразить свое возмущение тем, что любимого вождя выносят из Мавзолея, другие – чтобы увидеть, как свершится еще один акт справедливости. Но милиция быстро освободила площадь, объявив народу, что вечером начнется подготовка к праздничному параду.

Вечером солдаты полка специального назначения КГБ СССР – их почему-то в народе именовали кремлевскими курсантами – вырыли могилу у Кремлевской стены и выложили ее десятью бетонными плитами.

Офицеры комендатуры вместе с научными работниками Мавзолея вынули тело Сталина из саркофага и уложили его в обыкновенный дощатый гроб, обитый красной материей. С кителя генералиссимуса спороли золотые пуговицы и вместо них пришили обыкновенные латунные. А по площади в этот момент шла, тренируясь перед парадом, колесная техника.

В 22.00 прибыли члены комиссии по захоронению во главе с ее председателем Шверником. И ровно через пятнадцать минут тело Иосифа Виссарионовича было предано земле.

У власти были все основания опасаться антиправительственных выступлений: у всех в памяти были живы воспоминания о тбилисских событиях, которые случились в 2-ю годовщину смерти Сталина.

Пятого марта в Тбилиси начались студенческие демонстрации. Молодежь шла по улицам, неся портреты Сталина. Власть смотрела на это снисходительно: действительно, люди идут к памятнику Великому вождю на берегу Куры, чтобы отдать ему положенные почести. Но с каждым днем ситуация в городе накалялась все больше и больше.

Седьмого марта на улицу вышли студенты всех тбилисских институтов и учащиеся школ. Они скандировали: «Да здравствует Великий вождь товарищ Сталин», «Не позволим пачкать светлую память вождя!».

На следующий день толпа начала захватывать автобусы и автомашины. На площади Ленина шел импровизированный митинг, на котором комсомольцы и коммунисты Грузии поклялись умереть за дело Ленина-Сталина.

Толпа устала от демонстраций и разговоров. Эмоциональные кавказцы требовали более решительных мер. Они атаковали здание штаба Закавказского военного округа. Спасли его только на совесть сработанные железные ворота и суровые солдаты, подогнавшие к забору бэтээры. Но тут кто-то крикнул: «Все к Дому связи!»

И толпа ринулась, как и положено, захватывать почту и телеграф. Начали избивать и обезоруживать солдат роты охраны. Те были вынуждены открыть огонь на поражение. Только это и смогло остановить толпу. Ну а дальше все происходило как всегда: на площади Ленина танки разогнали митинг, подоспевшие воинские части навели надлежащий порядок. Сутки в городе длилось чрезвычайное положение, потом его отменили.

Именно этого и опасались отцы народа в день перезахоронения Сталина. Но проходили по площади колесные боевые машины, готовые в любую минуту по команде развернуться и поддержать огнем подразделения милиции, а Москва жила своей обычной вечерней жизнью.

Пожалуй, 30 октября стало завершающим этапом похорон Иосифа Сталина.

Итак, восемь лет назад…

* * *

Сорок семь лет назад в те дни, когда я пишу эту статью, страна узнала о смерти Сталина.

Четвертого марта 1953 года по радио прозвучало правительственное сообщение от имени ЦК КПСС и Совета министров:

«В ночь на 2 марта у товарища Сталина, когда он находился в Москве на своей квартире, произошло кровоизлияние в мозг. Товарищ Сталин потерял сознание. Развился паралич правой руки и ноги. Наступила потеря речи».

И сразу же зазвучала траурная музыка. Позже я выяснил, что сообщение это читал не Юрий Левитан, а Юрий Ярцев. Но голоса их были чрезвычайно похожи. Или мы просто привыкли к тому, что все самое важное, о чем было разрешено знать рядовым радиослушателям, читал Юрий Левитан.

Но в этот день руководство Радиокомитета не допустило его к микрофону. Совсем недавно началось «дело врачей-отравителей», и, как мне рассказали знающие люди через много лет, Великий вождь готовил новую глобальную депортацию. Еврейское население страны должно было отбыть в «телятниках» в Среднюю Азию, на сооружение великой сталинской стройки – Каракумского канала. Но в тот день мы ничего не знали и посчитали, что о болезни Сталина нам сообщил Левитан.

Москва прилипла к радиорепродукторам.

Такое я видел только во время войны, когда зимой 41-го прозвучали слова Юрия Левитана, читавшего сообщение «В последний час». В нем было рассказано о начале нашего наступления под Москвой и о разгроме немецких дивизий. В то время радиоприемники были конфискованы, люди получали положенную информацию из «квартирных радиоточек». В нашем подъезде точки эти работали не у всех: что-то случалось от морозной зимы. Но нам повезло: заслуженный репродуктор, похожий на изогнутую почерневшую сковороду, в нашей квартире работал. Соседи пришли к нам, и по сей день я, военный пацан, помню их лица – плачущих от счастья женщин и гордых за свою армию стариков.

Как только 4 марта 1953 года передали правительственное сообщение, в коридоре нашей коммуналки заголосили соседки. Общенародное горе объединило их, отодвинув на время кухонные войны из-за лишней конфорки на газовой плите и бельевых веревок. Когда я вышел на кухню с чайником в руке, то увидел картину всеобщего единения. Три злейших врага в рядок сидели обнявшись посередине кухни на старых венских стульях. Они с подозрительным неодобрением посмотрели на меня. Видимо, в этот день я тоже должен был безутешно рыдать.

О своем отношении к Иосифу Сталину и его кончине я расскажу после небольшого отступления.

* * *

Москва. 99-й год. 1 мая. Тверская. Я подошел к Пушкинской площади как раз в тот момент, когда мимо шла колонна левой оппозиции, густо нашпигованная портретами Сталина. Несли их совсем старые люди, для которых Сталин на всю жизнь остался олицетворением их молодости, Великой победы, романтики строек, монолитных демонстраций на праздники, ежевечернего дворового единства.

Сталин для них был символом военных и трудовых успехов, их гордостью. Все, что сделали в свое время эти мужественные люди на фронте, в тылу на военном производстве, они с радостью приписывали Сталину, таким образом отнимая у себя ощущение победителя. Победил вождь! А они только помогали ему.

Но тем не менее не надо осуждать сегодня этих людей. Не надо смеяться над их песнями и тихой радостью общественных шествий. Это они построили фабрики, заводы, комбинаты и электростанции, которыми по сей день торгуют наши новоявленные лидеры; воздвигнув, они защитили их, когда началась война. А потом об их Победу и труд начали вытирать ноги в газетах и телепрограммах, и они вспомнили о вожде. Сталин над колонной ветеранов – это их протест против нашей неблагодарности.

Шла колонна старых людей. И вдруг меня кто-то хлопнул по плечу.

Я обернулся и увидел Юру Сомова, человека с удачной судьбой. В свое время, когда мой покойный отец еще не попал под подозрение как враг народа, мы жили на даче в Барвихе. Там я и познакомился с Юрой Сомовым, номенклатурным сыном. Папа его был какой-то крупный чин в Министерстве внешней торговли.

– Ты подумай, – засмеялся он, – несут портреты Сталина. Совсем выжило из ума наше старичье. Да когда он умер, этот день стал для меня самым счастливым. Ты это понимаешь?

– Нет, – твердо ответил я.

– Вся наша компания была счастлива, мы собрались у меня, принесли хорошие пластинки, танцевали, радовались. Мы-то все знаем про эту сволочь. Все, даже больше того, что Никита рассказал на съезде. Я вообще всегда, со школы, был антисталинистом.

И я почему-то вспомнил далекий 51-й год: последнее дачное лето, Юру и его замечательную компанию номенклатурных детей, которым было запрещено не только разговаривать со мной, но и здороваться. Видимо, тогда он стал борцом со сталинизмом.

Я знал еще несколько людей, которые говорили о том, что март 53-го стал для них самым счастливым днем, о том, что ненависть к Сталину они впитали с материнским молоком, что, еще будучи пионерами, они чуть ли не готовили заговор против человека, поправшего ленинские нормы.

Тогда это было очень современно – говорить о том, что Сталин до неузнаваемости исказил генеральную линию Ильича. В этом его главная вина. Правда, говорили это персонажи в буфете Центрального дома литераторов. Сами они были люди пишущие, достаточно известные, а главное – весьма благополучно жившие в годы тоталитарного режима, поэтому я им просто не верил.

В 60-е это считалось весьма модным.

Когда началась война, в далеком 41-м, я был сопливым пацаном, но, как и все мальчишки с нашего двора, свято верили, что Сталин, аки Кутузов, специально заманивает немцев к Москве, чтобы разгромить их.

После зимних каникул к нам в класс на один из уроков пришел молодой лейтенант с орденом Красного Знамени. Левая рука у него еще висела на перевязи, и он рассказал нам, как Сталин разгромил немцев под Москвой. Он сам был участником этих боев, стойко сражался, получил немецкую пулю, но говорил почему-то не о стойкости своих бойцов, а о подвиге Великого вождя.

Сталин сопровождал все наше детство. Когда в школе нам давали на завтрак бублик и конфету, то говорили, что Сталин недоедает, а все отдает детям.

Нас настолько приучили к тому, что всему хорошему мы обязаны лучшему другу детей товарищу Сталину, что знаменитый лозунг «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство» стал для нас нормой жизни.

В кинотеатрах мы смотрели «Боевые киносборники», в которых взвод наших бойцов с именем Сталина побеждал несметное количество немцев. «Оборона Царицына», «Сталинградская битва», «Падение Берлина», «Клятва» – все эти фильмы формировали наше сознание.

Сталин построил могучую индустрию. Сталин победил в Великой Отечественной войне. Сталин восстановил разрушенное хозяйство страны. Сталин ежегодно снижал цены на товары.

Мы знали о сталинских ударах на фронте и верили в сталинские послевоенные пятилетки. Это было похоже на сеанс массового гипноза. Сталин был непогрешим. Виноватыми во всем оказывались только мы. Как в старом цирковом анекдоте: «Весь зал в дерьме, а я в белом костюме».

* * *

Но вернемся в март 53-го, на кухню нашей коммуналки. Не скрою, я был поражен и расстроен до крайности известием о болезни, а потом и о смерти Сталина.

Кто же возглавит крестовый поход против поджигателей войны и победит американский империализм, добьется небывалого роста производства и невиданных урожаев?! А уж наше с матерью дело мог решить только товарищ Сталин.

Я не буду описывать историю моего отца, весьма типичную для того времени. Он служил в военной разведке, его не успели арестовать – он предпочел застрелиться. Два года тянулось следствие. Жить с клеймом подследственного в те годы было не очень уютно. Мы надеялись на Сталина как на последнюю инстанцию.

Но как сделать, каким образом передать письмо ему в руки? И выход нашелся. Надо сказать, что маменька моя была дама весьма красивая и светская, знакомых у нее было предостаточно. И выяснилось, что одна из ее подруг, некая Ирина Михайловна, была любовницей секретаря вождя, генерала Поскребышева. Письмо решили передать ему. В какой момент – в постели, в ванной, за столом – не знаю, но надеялись только на это.

И надежда рухнула. Ушел из жизни человек, вера в справедливость и мудрость которого с детства жила в моем сердце. Больше расчитывать не на кого и не на что, и перспективы рисовались для меня мрачные. Видимо, личные неприятности заслонили для меня общенародное горе. Что делать, человек эгоистичен.

Через несколько лет, в институте, я смотрел фильм, кажется, он назывался «Город слепых», суть его заключалась в том, что в одну минуту все жители города ослепли. Я помню отрешенные лица на экране, нечеткие движения, протянутые с мольбой о помощи руки. Когда я увидел это, почему-то вспомнил людей на улицах Москвы в день известия о смерти Сталина. Они шли по тротуару, как слепые, толкая друг друга, но на это уже никто не обращал внимания. Горе для всех было слишком сильным, я бы сказал, испепеляющим.

Мне рассказал товарищ, писатель Валентин Лавров, что он сам видел школьную учительницу, у которой в 37-м погибла в лагерях почти вся семья, и она, узнав о смерти Сталина, билась головой о постамент его гипсовой фигуры, стоявшей в школьном коридоре, и рыдала.

Поздно вечером я зашел в Елисеевский магазин. За прилавками стояли продавщицы с красными от слез глазами. Зал пустовал, поэтому три человека с узнаваемыми лицами были особенно заметны. Три звезды МХАТа. Трое самых известных актеров: Ливанов, Грибов и Яншин. С театрально-трагическими лицами они закупали напитки и закуски. Три театральных звезды являли собой олицетворение людского горя.

А через несколько минут я увидел их у машины в Козицком переулке, они грузили в такси коробки и свертки, на лицах у них было написано предвкушение веселого застолья.

Мой товарищ, неплохой боксер, Коля Мельников в те самые дни находился в лагере в Коми. Он не был врагом народа. Получил он срок как уголовник, за разбой: на людном в те годы катке на Петровке, 26, он подрался с компанией каких-то ребят, пристававших к его девушке. Коля прилично отделал их. Он был перворазрядник, с боевым весом восемьдесят шесть килограммов.

Сначала их за драку отправили в знаменитый «полтинник», 50-е отделение милиции, где оштрафовали, пожурили и отпустили. А через два дня Колю загребли по новой и предъявили обвинение в разбое. Оказалось, что он весьма серьезно покалечил сына одного из тогдашних министров. Так милый парень Коля стал «зловредным уркой».

– Ночью, – рассказал он мне потом, – в барак прибежал Леха, известный московский вор, и заорал:

– Урки, мужики! Усатый надел деревянный бушлат!

– Врешь!

– Точно. Мне дневальный в оперчасти рассказал, он сам по радио слышал. Все, земеля, – Леха обнял Колю, – скоро дома будем. Новый пахан верняком амнистию даст.

Потом, на разводе, начальник лагеря официально объявил об этом, вызвав необычайный энтузиазм заключенных. Они ждали амнистии, которая, кстати, была объявлена через два месяца.

Прав оказался московский вор Леха: новый пахан всегда хочет быть добрым.

Я в те годы газет, кроме «Советского спорта», не читал. Но на следующий день, после известия о кончине Сталина купил рано утром в киоске «Правду». Меня привлекла фамилия Константина Симонова на первой полосе. Я запомнил только первые строки: «Земля от горя вся седая…»

* * *

Начало марта 53-го было морозным. После небольшой оттепели грянуло похолодание, и тротуары и мостовые превратились в каток. В обычные дни это было не так страшно. С утра дворники скалывали лед и засыпали все песком. Но в те дни дворники занимались тем, что помогали милиции заколачивать черные ходы в подъездах и перекрывать проходные дворы.

Весь город – улицы, бульвары, переулки – был перегорожен военными машинами. Милиции не хватало, в оцеплении стояли офицеры, слушатели военных академий, курсанты всех московских военных училищ, солдаты частей столичного гарнизона.

Рано утром над городом запели гудки заводов, закричали на подъездных путях паровозы и электрички – это был своеобразный сигнал к началу траурных мероприятий. Никогда после я не видел таких всенародных похорон.

Вся Москва вышла на улицы. Неорганизованно, стихийно. Я сам видел многотысячные демонстрации тех лет. Но это были мероприятия, четко закованные в административные рамки. Сотрудники МГБ и милиции шли в колоннах, партийные функционеры всех уровней строго следили за их прохождением.

Машина власти умела направлять энтузиазм сограждан. В те мартовские дни ничего этого не было. Люди выходили на улицу, брали детей и шли к Колонному залу. Их было очень много. Мне тогда казалось, что на улицы города вышли все, кто жил в Москве. А на вокзалы приходили электрички и поезда. Из Дмитрова и Клина, Серебряных прудов и Зарайска, из Калининграда и Владимира ехали в столицу убитые горем соотечественники, чтобы проститься со своим отцом и кумиром.

Я прочел много книг об этом феномене, видел несколько фильмов, поставленных на тему великих похорон, но никто не дал ответа на вопрос: почему?

Почему, кстати, многие из тех, кто, рыдая, насмерть давились на Рождественском бульваре и Трубной, через несколько лет с наслаждением втаптывали в грязь своего умершего кумира?

У меня тоже нет ответа. Но никто не задумался, что Сталина хоронили всего лишь через 92 года после отмены крепостного права. Может быть, для большинства моих соотечественников смерть вождя ощущалась утратой царя-батюшки – отца отечества.

Не знаю, и, наверно, не узнаю никогда.

Моему другу Юре Гаронкину тогда было восемнадцать лет. Весь их двор пошел прощаться со Сталиным. Толпа зажала их в районе Трубной. По обледенелым тротуарам скользили и падали лошади конных милиционеров, а толпа, не останавливаясь, шла по ним.

Моему другу повезло: он с группой мужчин втиснулся в сломанную дверь подъезда, а потом, сорвав доски с черного хода, они ушли в проходной двор. Он потерял кепку, шарф, галоши, все пуговицы на пальто, но остался жив.

Я слышал крики и рев толпы на Трубной, но, к счастью, не попал туда. Мое передвижение было строго ограничено милицейскими и военными постами.

Я помню, как у Столешникова переулка встретил Петра Львовича Рыжей (одного из известных тогда драматургов братьев Тур). Как всегда доброжелательный и элегантный, он, пожав мне руку, сказал:

– Тороплюсь на траурное заседание в Театр киноактера. Ждите перемен, юноша, ждите перемен.

– Каких? – удивился я.

– Хороших для всех, для вас и для меня в том числе.

Я тогда не поверил Петру Львовичу, и напрасно. Для меня перемены к лучшему начались уже в конце марта.

Но пока я еще предпринимал тщетные попытки пробраться поближе к Колонному залу. В Дмитровском переулке мне повезло: в оцеплении стояли ребята из спортроты МВО, они знали меня и пропустили к Петровке.

Я подошел к ней, когда проходила организованная колонна одного из московских заводов. Люди пришли прямо от станков, они двигались по улице в промасленных ватниках и куртках. Колонна шла молча. Только в фильме «Клятва» о похоронах Ленина я видел такие скорбные лица. Но там были актеры, а по Петровке шли люди, которых в официальных докладах именовали главным классом страны. И они скорбели искренне и тяжело. Пожалуй, именно это стало для меня главным в событиях тех непонятных дней.

Рассказ о том, что на Трубной погибли люди, донес до меня мой товарищ Бондо Месхи. Он чудом выбрался из этой давки и дошел до улицы Москвина. Когда я вернулся домой, он ждал меня, собрав в коридоре все женское население квартиры. Рассказ его был эмоционален и живописен. Со свойственным ему грузинским темпераментом он нарисовал страшную картину, а потом показал растерзанное пальто и пиджак.

– Это как же, Бондо? – поразился я.

– Атак. Блатари, суки, прямо в толпе карманы выворачивали, шапки хорошие сдергивали, сумки у женщин вырывали. Ну я одного из них прибил, а его подельник меня «пером» задел.

– А ты?

– А что я? Толпа поперла, я еле жив остался. Слава богу, успел на машину вскочить.

– Какую машину?

– Военную. Ими весь бульвар перегородили. Не было бы машин, никто бы не погиб.

В 1958 году один из лучших сыщиков страны Игорь Скорин рассказал мне весьма занятную криминальную историю.

В дни похорон Сталина он был старшим одной из опергрупп. Днем ему позвонил агент и при встрече рассказал, что сретенский вор Витька Четвертаков, по кличке «Четвертак», организовал шайку, которая начала глушить скорбящих граждан.

А через некоторое время Скорину доложили, что в проходном дворе на Рождественском бульваре нашли нескольких раздетых оглушенных людей. Через толпу людей Скорин с оперативниками с огромным трудом пробрался на бульвар.

Вычислить место работы урок Четвертака особого труда не составило. Подъезд дома обнаружили быстро. Аработали бандиты так: когда толпа особенно сильно напирала, дверь подъезда распахивалась и в вестибюль врывалось человек двадцать. Их отправляли на черный ход, по пути выдергивали дам в дорогих шубах и хорошо одетых мужчин, оглушали, грабили и выкидывали в соседний двор через лаз в дощатом заборе.

Скорин с оперативниками не знал, сколько человек в шайке Четвертака и чем он вооружен.

Двоих они взяли прямо у лаза в щелястом заборе, когда они тащили в соседний двор очередную жертву. Проведя допрос на месте и предварительно набив разбойникам рожи, сыщики выяснили, что у Четвертака осталось пятеро бойцов, но есть два пистолета, добытых у ограбленных. Вещи и сам Четвертак находятся в подвале, который соединялся с соседним домом.

У выхода из подвала посадили трех патрульных милиционеров, а сами ворвались через черный ход.

Один из грабителей выстрелил, но его убили на месте, остальные сдались.

Витьку Четвертакова задержали милиционеры, когда он со здоровенным узлом пытался уйти через запасной ход.

День похорон Сталина стал воистину самым доходным днем для московских карманников. Каждый скорбел по-своему.

* * *

Отгремел траурный салют. Тело вождя сдали на вечное хранение в Мавзолей. Уехали с улиц военные машины, ушли в казарму солдаты. В стране был объявлен десятидневный траур. Не работали кино, театры, была запрещена музыка в ресторанах. На Мавзолее появилась вторая надпись: «Сталин».

Громадная страна еще не знала, что утром проснется в другой эпохе.

Рано утром, когда на город начал наползать весенний рассвет, я вышел из дома, миновал Пушкинскую, прошел Козицким и очутился на улице Горького.

Народу было не по раннему времени немного. Сосредоточенные дворники сгребали на тротуары огромные груды мусора.

Оторванные рукава, растоптанные шапки, галоши, резиновые женские боты, обрывки портретов и лозунгов – все это сметали московские дворники в своеобразные мусорные горы.

Это был мусор ушедшей эпохи.

Разговор за столиком кафе после великих похорон

Звонок телефона был неожиданным и резким, как выстрел. Я вскочил. К окнам прилипла темнота, часы показывали шесть.

– Да?

– Спишь? – спросил меня на том конце провода мой товарищ генерал милиции Витя Пашковский.

– В некотором роде. А что случилось?

– Ничего особенного. Просто хочу сообщить, что концерта ко Дню милиции не будет.

– Ну и что?

– Думай.

И хотя думать было нелегко, потому что мы начали отмечать милицейский праздник накануне, я сразу догадался, что наша великая страна осиротела.

Я вышел на кухню, достал из холодильника бутылку чешского пива, огромный дефицит по тем временам, и включил «Маяк».

Бодро и радостно диктор сообщил мне о том, что на Челябинском тракторном заводе вступила в строй новая линия, потом мне рассказали, как военнослужащие ограниченного контингента Советских войск в Афганистане вместе с простыми дехканам посадили первые деревья будущего сада Дружбы, потом я выяснил все о происках американского империализма в Африке. В заключение я узнал о погоде. Все. Более никакой информации.

По музыке определить политическое состояние державы было нелегко. Так как после новостей бодрый голос певца поведал мне и всем остальным соотечественникам, что «вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди, и Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди».

Грех говорить, но сообщения о том, что человек навсегда покинул нас, с нетерпением ожидало большинство населения страны. Также, как и сегодня, когда многие гадают на кофейной гуще, кто же станет премьером нового правительства, наивно полагая, что со сменой персоналий наша жизнь станет лучше, в то время все пытались угадать имя нового генсека КПСС.

Кандидатуры были три: Юрий Андропов, Виктор Гришин и Григорий Романов.

Разговоры о них не затихали в течение последнего полугодия.

Как только заходила речь о бывшем ленинградском вожде Романове, сразу же из достоверных источников появлялась информация о том, что он устроил свадьбу дочери в Зимнем дворце. Сервировал стол царским серебром и сервизами, которые номенклатурные гости, несмотря на их музейную ценность, разбили вдрызг.

О Гришине говорили как о короле московской торговой мафии, что, кстати, было недалеко от истины, о его темных делах и пристрастии к золотым вещам.

В «белом венчике из роз…», как писал Александр Блок, перед населением представал секретарь ЦК КПСС бывший председатель КГБ Юрий Андропов.

О нем говорили как о гуманном, умном, высокообразованном человеке, который наконец сможет привести нашу страну, истосковавшуюся по копченой колбасе, к необыкновенному изобилию.

Через несколько лет я узнал, что Григорий Васильевич Романов никогда не устраивал гульбищ в Зимнем дворце, а потому не бил музейных сервизов.

Что касается Виктора Васильевича Гришина, первого секретаря МГК КПСС, то в тех разговорах была большая доля правды.

А слухи эти через свою агентуру распускали аналитики из КГБ, которые всеми доступными и недоступными путями старались привести на российский престол своего бывшего шефа.

Но тогда об этом никто ничего не знал и все, как мессию, ждали пришествия Андропова.

Наконец заиграла печальная музыка по телевизору, и стране объявили о тяжелой утрате.

Приблизительно за восемь месяцев до смерти Леонида Ильича я был в одном доме на развеселой вечерухе. Народу разного набежало видимо-невидимо, благо квартира была огромная. В разгар веселья приехала Галя Брежнева с очередным обожателем. Она решительно атаковала спиртное и через полчаса была весела сверх меры.

Я не слышал всего разговора, только фрагмент, но он стоил остального пьяного трепа.

– Папа себя неважно чувствует, – сказала дочь генсека, – некоторые радуются, ждут, когда он умрет. Но ничего, положат папу в Мавзолей, мы с ними иначе поговорим…

Конечно, заявление это можно было списать на пьяный треп советской принцессы. Но по городу уже ходили упорные слухи, что новый сквер напротив памятника Пушкину делают специально для монумента Брежнева. Чудовищными тиражами издавались «Малая Земля», «Целина» и еще две книги, названия которых вылетели из памяти.

Фараоны заранее строили свои гробницы, Брежнев возводилсвою пирамиду в народной памяти.

И вдруг все это случилось. Трагический голос теледиктора объявил о кончине «пятижды» Героя Советского Союза и Социалистического Труда, лауреата Ленинской премии в области литературы, лауреата Ленинской премии мира, кавалера ордена Победы и еще семидесяти двух отечественных и зарубежных наград, Маршала Советского Союза Леонида Ильича Брежнева.

Много позже мы поймем, что страсть к наградам и званиям была невинной слабостью по сравнению с тем, чем будут развлекаться пришедшие ему на смену вожди.

Умер Брежнев, но его эпоха, которую окрестили богатым словом «стагнация», не закончилась, а продолжается в более извращенных формах по нынешний день.

Но мы тогда надеялись, что смена руководства ЦК КПСС наконец приблизит нас к социализму с человеческим лицом. Ах, эта старинная русская народная игра под названием «Ожидание доброго царя»! По сей день мы с властью играем в нее, забывая, что вожди наши всегда сдают нам крапленые карты.

Ночью в Москву входила дивизия Дзержинского и части Московского военного округа. Из близлежащих областей прибывало на великие похороны милицейское усиление. Ритуальное действо готовилось по первому банному разряду.

К утру город перегородили переносными турникетами; солдаты, милиционеры, курсанты военных училищ заняли свои места в линейных коридорах.

Центр Москвы был перекрыт и оцеплен, а город продолжал жить своей обычной жизнью. Люди сквозь оцепление пытались пробиться в Елисеевский магазин, так как по столице прополз слух, что по случаю траура на прилавок выкинут дефицитные продукты.

На пустых улицах уныло стояли солдаты и милиционеры, ожидая, когда толпы соотечественников пойдут на штурм Колонного зала прощаться с ушедшим от нас генсеком. Я ходил по пустому центру и сравнивал все происходящее с похоронами Сталина в марте 1953 года.

На Советской площади у памятника Юрию Долгорукому стояла группа людей, одетых в форму советской номенклатуры: ондатровые шапки, финские пальто, туфли «саламандра» – бонзы из ЦК КПСС, которым поручили руководить народным волеизъявлением. Одного из них я знал по ресторану «Архангельское».

Мы поздоровались, и цековский деятель по имени Саша спросил меня:

– Видишь, как подготовились?

– Впечатляет.

– Мы не допустим повторения эксцессов, которые были на похоронах Сталина.

– А ты уверен, что сегодня будет столько же людей?

– Без сомнения. Народ Леню любил.

Мы попрощались, и я пошел вниз по пустой улице Горького, вспоминая, как двадцать девять лет назад страна хоронила Сталина.

Нынешняя власть учла ошибки сталинского аппарата, нагнала войск и милиции. Но никто не торопился проститься с носителем многочисленных Золотых Звезд Героя страны. Мерзли на ветру солдаты и милиционеры, а город жил отдельной от большевистского траура жизнью.

Тогда было принято мудрое решение: к Колонному залу начали привозить организованно трудовые коллективы Москвы и области, за прощание с лидером КПСС давали два отгула. Об этом мы разговаривали в кафе Дома кино с моим другом, прозаиком и киносценаристом Артуром Макаровым.

Кафе по дневному времени было пустым. Самое лучшее время общественного одиночества. Мы пили кофе и вспоминали похороны вождей. Нам пришлось жить при Сталине, несколько дней при Маленкове, при Хрущеве и Брежневе.

В кафе вошел наш старинный знакомец фотограф Феликс Соловьев, как всегда элегантный и деловой. Он взял кофе и бутерброды и сел к нам. Так появился третий собеседник.

Феликс крутился в кругах партийно-правительственных детей и всегда располагал самой неожиданной информацией. Он поведал нам, что новый генсек Андропов распорядился провести изъятие документов на даче и в квартире Брежнева и что дача в Завидове с парком машин и дорогими подарками у семьи покойного отобрана, а вдове предоставлен другой загородный дом.

Мы не успели обсудить эту интересную новость, потому что в кафе появился веселый человек – Андрюша Чацкий.

Кем он был, я не знаю по сей день. Именовал он себя режиссером. Когда я спрашивал о нем у своих коллег, они отвечали неопределенно: вроде да, а вроде и нет. Единственное, что я могу сказать точно: Андрей любил кино самозабвенно. Он крутился в околокиношном мире. Мире просмотров и фестивалей. Мире киноклуба и искрометных идей. Мире легких, веселых и красивых людей. Никогда серьезно не занимаясь кинематографом, он видел только его праздничную мишуру, не сталкиваясь с тяжелыми буднями.

Андрей Чацкий стал некой данностью Дома кино. Бывал он там ежедневно: стройный, с набриолиненным пробором, с тонкими усиками голливудских негодяев, в темном элегантном костюме, белой рубашке и красивом галстуке. Он появлялся словно укор кожаным курткам и потертым джинсам режиссеров и операторов.

Правда, его немного портила страсть к подозрительным «золотым» перстням, браслетам, часам, зажигалкам, но эту маленькую слабость можно было простить веселому, доброму человеку. Он был широк и гостеприимен. Хотя финансовые дела его, как я слышал, были не очень хороши, тем не менее последнюю десятку он тратил необыкновенно красиво. Но это была внешняя, буффонадная сторона, немного напоминающая знаменитого персонажа из фильма Михаила Ромма «Мечта» – пана Станислава Комаровского.

Единственное, что я могу сказать точно: Андрей в те годы был как-то связан с видеобизнесом. Ежегодно в Репине, под Ленинградом, в Доме творчества Союза кинематографистов, в октябре проводился семинар работающих в жанре приключенческого и научно-фантастического кино.

Я как председатель совета, занимавшегося развитием именно этого жанра, хорошо знал, каких трудов стоило добыть в Госкино несколько западных фильмов для показа участникам семинара. И тут нас выручал Андрей. Он привозил на семинар огромный набор видеокассет с прекрасными французскими, итальянскими и американскими фильмами. Каждый вечер люди шли в организованный Андреем видеозал и смотрели хорошее кино.

Тогда видеомагнитофоны стоили дороже автомобиля и не все могли позволить себе приобрести их. Видео только входило в нашужизнь. Уверен, что эти поздние просмотры помогли мне и моим коллегам узнать, что происходило в мировом кинематографе.

Не знаю, каким Андрей был режиссером, но организатором он считался первоклассным. Он имел весьма необходимый талант находить нужных людей и заводить с ними короткие знакомства.

В годы горбачевской трезвости, когда участники семинара изнывали от желания опохмелиться, в его номере страждущие в любое время могли найти стопку водки и бутерброд. Баню ему предоставляли без всякой очереди, а в баре для его друзей всегда имелась подпольная выпивка.

Итак, в кафе появился веселый человек Андрюша Чацкий.

Он увидел нас, улыбнулся, подошел к столу:

– Не прогоните?

– Садись.

Андрей был верен себе: он раскрыл кейс и вынул из него бутылку коньяка «Енисели» и батон финского сервелата, что по тем временам весьма ценилось.

– Давайте, ребята, помянем генсека и выпьем за новые, счастливые времена.

Мы выпили и долго еще сидели, споря о том, что у нас впереди. Но, не соглашаясь в деталях, мы были едины в главном: наступает новая «оттепель», а за ней, возможно, свобода.

Это было 14 ноября 1982 года…

…Потом немного порулил Андропов, за ним настало безвременье Черненко, началась перестройка, перешедшая в Великую колбасную революцию. Атам и свобода наступила. Рухнул казавшийся незыблемым отечественный кинематограф.

Под его обломками оказались погребенными прежние привычки, дела и увлечения.

Не было денег не только на семинары, но даже на производство фильмов. Но все же Дом кино остался единственным местом, где потерявшие работу люди могли за столиком кафе хотя бы поделиться своими замыслами с коллегами.

Последний раз я встретил Андрея Чацкого на кинофестивале в 1995 году, он был все также элегантен и весел.

– Помнишь, как мы спорили в ноябре 82-го? – спросил он меня.

– Помню.

– Не сложилось что-то, – грустно сказал Андрей.

…Его убили первым. Через месяц после нашей встречи я утром смотрел по телевизору «Дорожный патруль».

Сначала был сюжет о квартирной краже. И тут с кухни донесся запах убегающего кофе. Я бросился туда, а вслед мне комментатор с телеэкрана произнес: «…у убитого было найдено удостоверение корреспондента газеты “Криминальная хроника”». Я вбежал обратно в комнату, но на экране полыхал пожар и храбрые бойцы в касках заливали водой квартиру.

Удостоверение газеты «Криминальная хроника» заинтриговало мня. Издание это в 1991 году создал я и несколько лет руководил им. Разумеется, всех корреспондентов знал хорошо.

Зазвонил телефон.

– Андрюшу Чацкого убили, – сказал мой товарищ.

В 91-м году Андрей пришел ко мне в редакцию и предложил услуги в качестве обозревателя криминальных видеофильмов. Получил желаемое удостоверение и исчез, на этом его сотрудничество с газетой закончилось.

Вечером я посмотрел повтор передачи и увидел знакомую квартиру и его труп со связанными руками на кровати. Он был далек от банковского бизнеса, не торговал цветами, металлами и недвижимостью. Все оказалось более прозаичным.

Сначала гуляли в ресторане Дома кино, потом в каком-то баре, в компании появились девицы и подозрительные молодые люди. Потом взяли выпивку и поехали к Андрею.

Господа налетчики сочли, что нашли богатую добычу. Режиссер, весь в золоте: часы, браслеты, цепочки, перстень. Да и деньги легко тратит. Если бы они знали, что деньги эти последние, а цацки туфтовые! Но они не знали. Зато знали, что нынче жизнь человеческая ничего не стоит. И отняли ее. Сначала опоили его клофелином, связали и задушили.

Вот так закончилась история веселого щедрого человека, севшего за наш стол 14 ноября 1982 года и верившего в новые, счастливые времена.

А 3 октября 95-го года я увидел на экране труп своего друга, убитого кинжалом. Это был Артур Макаров.

Мы познакомились в 50-х. В десять лет он остался сиротой и его усыновили родная сестра его матери, наша кинозвезда Тамара Макарова, и ее муж, знаменитый кинорежиссер Сергей Герасимов. Артур приходил к нам в зал тренироваться. Он мог стать хорошим боксером, у него был отличный удар и кураж. Но спорт не очень интересовал Артура, он просто учился драться.

В те годы мне частенько приходилось выступать третейским судьей в их разборках с Юликом Ляндресом, впоследствии прекрасным писателем Юлианом Семеновым. Кстати, неприязненные отношения у них сохранялись всю жизнь.

Потом Артур уехал в танковое училище, я отбыл постигать военную науку в город Калининград. Встретились мы уже журналистами. Артур закончил Литинститут и работал в АПН. Но скоро журналистика стала тяготить его. Он хотел писать, мечтал о кинематографе.

Вспоминаю Львов, весенний прекрасный Львов, и свое командировочное одиночество. И бегущую с вечерней улицы в стрельчатые окна моего номера в гостинице кинорекламу «Красные пески». И прочитанную на широком экране фамилию автора сценария – Артур Макаров. Потом были «Новые приключения неуловимых», «Один шанс из тысячи», «Горячие тропы», «Неожиданное рядом», «Золотая мина» и другие. За фильм «Служу отечеству» он был удостоен звания лауреата Госпремии Узбекской ССР. Но кино не было главным в его творчестве. Артур был прекрасным прозаиком.

Я помню, сколько шума наделал его первая повесть «Дом», опубликованная Александром Твардовским в «Новом мире».

Ленинский ЦК сразу же осудил и автора, и его сочинение. Артур купил дом в глухой деревне Заборовке Калининской области. Он писал прозу. Свои криминальные сценарии он переделывал в небольшие повести, которые я печатал в ежегоднике «Поединок». В журналах «Нева», «Звезда», «Сельская молодежь» печаталась его проза. И, наконец, в 1982 году вышла его первая книга «Много дней без дождя».

Артур бывал в Москве наездами. Жил в своей Заборовке, охотился, как внештатный охотинспектор гонял браконьеров. И, конечно, писал. Его всегда тянуло к людям неординарным, с судьбами опасными и сложными. Он дружил с сыщиками и браконьерами, судьями и уголовниками. Он изучал внутренний мир своих будущих героев. Он был талантлив и артистичен. За свою рано оборвавшуюся жизнь он, словно артист на сцене, прожил несколько выдуманных.

В то утро на экране телевизора я увидел связанный труп моего друга, убитого коллекционным кинжалом. Он сам пустил убийц в дом, хотя был крайне осторожен и подозрителен, но этим людям он верил и, видимо считал их друзьями. Накрыл для них стол…

Они перерыли весь дом, не тронули крупной суммы долларов и наших денег. Не сняли со стены дорогие картины. Они искали что-то другое…

Последние годы перед его смертью мы виделись редко. Артур забросил кино и литературу и занялся бизнесом. Он получил разрешение на табельное оружие, завел щофера-охранника. Он играл кинороль крутого столичного бизнесмена, не зная, что в этом фильме трагический конец.

Никто из нас, его друзей из прошлой жизни, даже не догадывался, что его фирма «Арт Гемма» занималась огранкой алмазов. Когда-то в своих детективных сценариях Артур писал истории о том, сколько горя людям приносят драгоценные камни. Писал, но почему-то сам забыл об этом.

На Электродной улице, в доме № 2, он открыл гранильный цех. Сырье Макаров получал от небезызвестного Бычкова, начальника Роскомдрагмета. Обработанные камни вывозились за рубеж партнерской бельгийской фирмой «Diamond Trust». Хозяином ее был некий Шарль Гольдберг. Возможно, это совпадение, но в 60-е годы я знал фарцовщика «розочками» (так блатные называют драгоценные камни) с такой же фамилией, активно спекулировавшего у магазина «Алмаз» в Столешниковом переулке.

Гольдберг попадет в сферу внимания следствия, когда начнется разработка компании «Голден АДА», принадлежавшей Андрею Козленку. Не надо забывать, что самого бриллиантового короля – Козленка – заманили в Афины из Брюсселя. Но в октябре 95-го об этом еще никто ничего не знал.

Следствие по делу об убийстве Артура Макарова не дало ничего определенного. Сначала его закрыли. Потом посадили за взятку следователя прокуратуры, который вел дело, потом снова начали искать убийц…

Возможно, через какое-то время Артуру надоели бы все эти дела, и он опять бы уехал в свою деревню, к охоте, собакам и письменному столу. Человек, убивший его, наверняка не думал о том, что поднял руку на талантливого писателя.

Солнечным октябрьским днем в Доме кино мы прощались с Артуром Макаровым. Прощались с киносценаристом и писателем, а не с «алмазным королем». Поминки были в том же кафе, где за угловым столом спорили о новых временах Андрюша Чацкий, Артур, Феликс Соловьев и я. А в декабре тремя выстрелами в подъезде дома, где была его мастерская, убили Феликса Соловьева.

Об этом я узнал из вездесущего «Дорожного патруля». Комментарий был скуп и лаконичен: «В Палашевском переулке в подъезде своей мастерской был убит известный фотохудожник и фотокорреспондент газеты “Ди Вельт” Феликс Соловьев». Вот тут мне немножко стало не по себе. Третий мой товарищ пал от рук киллеров. Потом начальник уголовного розыска района Володя Колокольцев расскажет мне, что киллеров было двое, что стреляли они из «ТТ», потом сели в машину, отъехали на несколько кварталов и машину подожгли.

Андрюшу Чацкого убили «крысятники», соблазнившиеся золотыми цацками, Артура Макарова убрали его подельники по бриллиантовому бизнесу. А вот за что застрелили Феликса, мне было непонятно. Правда, надо сказать, что он всегда жил на «грани фола», как говорят спортсмены.

В 1958 году я сидел со своей барышней в кафе, и к нашему столу подошел красивый, элегантный молодой человек в английском твидовом костюме.

Барышня познакомила нас, а потом сказала:

– Феликс, у тебя чудесный костюм. Достань такой же моему другу.

– Сделаем, – засмеялся Феликс.

И через несколько дней позвонил и привез костюм из английского твида. Тогда это была большая редкость, и знакомые ребята с некоторой завистью поглядывали на меня.

Феликс немного фарцовал. Но делал это аккуратно и с опаской. Имел свою проверенную клиентуру, поэтому особенно не светился. Он достал мне несколько хороших вещей. Потом начал работать в управлении делами дипкорпуса, в знаменитом УПДК. Как он туда попал, одному богу известно, работал в посольстве Греции. Мы не были с ним особенно дружны, но встречались достаточно часто – в ресторанах, на каких-то приемах, кинофестивалях. К тому времени Феликс уже стал фотокорреспондентом.

Феликс всегда был в центре модной тусовки. Знал целую кучу историй о сильных мира сего, и, что самое любопытное, информация его была предельно точна. Его выставка «Светская Москва» стала событием.

Он много и талантливо работал в рекламе. После его смерти знающие люди говорили, что именно это и погубило его. Он решил стать не просто исполнителем, а менеджером. А в бизнесе этом, как известно, законы волчьи. Пожалуй, это была наиболее реальная версия о причине его убийства.

Но как-то на Патриарших прудах я встретил своего старого знакомого по московскому Бродвею. Мы не виделись несколько лет и немедленно зашли в летний ресторан у пруда. Разговор был обычным. О старых знакомых, кто где, кто жив, кого с нами нет.

Тогда, в далекие 50-е, Борис был связан с московскими уголовниками, отмотал два срока. Нынче он занимал твердое положение в криминальных кругах Москвы.

В разговоре мы случайно коснулись убийства Феликса Соловьева.

– Ты думаешь, его погасили за рекламные дела?

– Конечно.

– Нет, там другое было. Заигрался мальчонка. Снял не того и не с тем, а потом хотел за этот негатив двадцать тонн зеленых получить.

Вот какую информацию я получил от человека, находящегося в самом центре криминальной Москвы. Пусть эта версия останется на его совести.

…Через восемнадцать лет я пришел в Дом кино. Спустился в нижнее кафе. Столик, за которым мы сидели, по-прежнему стоит в том же углу. Как и в тот день, в кафе было пусто, я взял кофе и сел на то же место, что и тогда.

Странно устроена жизнь. 14 ноября мы сидели здесь и спорили об «оттепели» и свободе, не очень веря, что все это когда-нибудь придет. И вот, смотри-ка, пришла эта свобода. А вместе с ней наступило время жестоких, время крови, беззакония и грязных денег.

Зеркало в окне на первом этаже

Мы въехали в темный Армянский переулок, практически пустой по позднему зимнему времени. На часах было 22.30. Вылезли из машины, и мой товарищ Саша Кравцов, человек весьма известный в московских гулявых кругах, сказал:

– Погодите, ребята, надо маяк посмотреть.

Окна первого этажа старого доходного дома были плотно занавешены. Только в одном внезапно что-то сверкнуло, как-то изломанно и странно отразился свет проезжающей машины.

– Так, – сказал наш проводник, – все в порядке. Маяк на месте.

Я подошел ближе, вгляделся и понял, что за стеклом стоит здоровое наклоненное зеркало. И наша компания немедленно стала коллективным профессором Плейшнером из фильма «Семнадцать мгновений весны». Помните, как на улице Блюменштрассе в окне конспиративной квартиры стоял цветок, играющий роль маяка?

Потом мы вошли в подъезд и поднялись на четыре ступени. Саша пошарил за филенкой обитой коричневым дерматином двери и трижды надавил пальцем невидимый звонок, хотя обычный, с белой кнопкой, как и положено, красовался возле двери на стене.

Потом он тихо произнес что-то. Возможно, знаменитую фразу из фильма «Подвиг разведчика» о продаже славянского шкафа. Махнул нам рукой, и мы практически выстроились на площадке напротив дверного глазка.

Наверно, вид наш вполне удовлетворил кого-то по ту сторону коричневого дерматина. Раздались звуки, похожие на работу клиновидного затвора пятидесятимиллиметрового противотанкового орудия, и дверь отворилась.

– Быстрее, – предложил нам голос из темной прихожей.

За нашей спиной закрылась дверь и вспыхнул свет. В достаточно просторном коридоре, в котором милая сердцу мебель в стиле ампир соседствовала с платяным шкафом, сработанным в 50-е годы, стоял человек лет тридцати, весьма приятной наружности, одетый в джинсы и синий батник на «четыре удара», так называли фарцовщики рубашку с пуговицами на воротнике.

– Меня зовут Андрей, – улыбнулся он, – милости прошу. Только, пожалуйста, снимите обувь, тапочки в шкафу.

Когда мы выполнили указания, Андрей спросил:

– Вы будете только смотреть или хотите закусить?

– Конечно, и закусить тоже, – ответил за всех Саша.

– Такса обычная, – очаровательно улыбнулся Андрей.

Саша собрал с нас по четвертаку, и мы вошли в комнату.

В углу горела маленькая настенная лампа. Свет ее отражался, как в зеркале, в большом по тем временам экране телевизора. На нем стоял видеомагнитофон.

– Рассаживайтесь, – любезно предложил хозяин и вышел.

Появился он через несколько минут с подносом, на котором дымились чашки с кофе, лежали бутерброды с хорошей колбасой и стояли бутылка коньяка и рюмки.

– Угощайтесь. Саша сказал мне, что вы хотите посмотреть «Последнее танго в Париже».

Мы дружно выразили свой восторг.

– Начнем. Но сначала пара клипов с восходящей звездой американской эстрады Майклом Джексоном. – И Андрей включил видеомагнитофон.

Многие из тех, кто будет сегодня читать мой очерк, удивятся, что для нас было откровением то, что сегодня знакомо любому школьнику.

Но тогда цена хорошего видеомагнитофона с телевизором доходила до тридцати тысяч рублей. На такие деньги по тем временам можно было купить три автомобиля «Волга», а если транспорт вам не был нужен – то очень хорошую дачу в престижном районе Подмосковья.

Прощаясь, Андрей пообещал нам показать несколько интересных фильмов.

– Можете, – сказал он мне, – приходить без Саши. Друзей приглашайте только очень надежных. Я беру деньги за показ, но это не от хорошей жизни. Надо оправдать огромную сумму, вложенную в эту технику.

А приходить действительно надо было только с надежными людьми. На это было две весьма важные причины.

Начну с первой – криминальной.

* * *

Видео да, впрочем, и вся аппаратура в те годы была самой твердой валютой. Обычный японский магнитофон-кассетник стоил около тысячи рублей. А это были деньги немалые. Вот и появилась в Москве грузинская бригада, бомбившая квартиры с видеотехникой.

Это были налетчики высокого класса, командовал ими Нугзар Тохадзе – человек смелый, очень накачанный, в прошлом весьма неплохой боксер.

В солнечной, ныне абсолютно независимой республике под управлением партийной мафии процветал темный бизнес. Теневым его называли только в официальных сводках. Практически он был вполне легальным. Поэтому «на холмах Грузии печальной» богатых дельцов было больше, чем камней-голышей на пляже в Пицунде, а мечтой любого богатого грузина – иномарка и видео. Но заграничных машин в стране было немного, за них дети гор давали чудовищные деньги, а видеомагнитофоны стали в Москве появляться. Вот бригада Тохадзе и занялась «благородным» делом – нести кинокультуру в широкие массы теневых дельцов.

Работали налетчики предельно грамотно. Для хорошего «дела» необходим был точный подвод. Значит, нужен был хороший наводчик.

Понятное дело, что искомые видики не водились в квартирах обычных советских граждан. Их привозили из-за бугра немногочисленные работники наших загранорганизаций: дипломаты, внешторговцы, инженеры, вкалывавшие на строительстве всевозможных комбинатов в Африке и арабских странах.

Нужен был человек, вхожий в дома московской элиты.

При Леониде Ильиче Брежневе социальные акценты сильно изменились. Если при Сталине и Хрущеве светские компании формировались по номенклатурному положению родителей, то в период «застолья» они сбивались исключительно по количеству денег.

В Москве шел чудовищный «разгуляй». Появились загородные кабаки, где стали гулять до пяти утра, хотя официально они закрывались в 23.30. Но их патронировал КГБ, так как там любили веселиться иностранцы.

Московский бомонд не вылезал из ресторанов Дома журналиста, ЦДЛ, Дома кино и, конечно, старого доброго ВТО. Поэтому грузинские абреки нашли человека, вхожего во все эти места. Они упаковали его деньгами, и он начал проводить разведывательно-поисковые мероприятия.

Где еще собирался московский свет? Где душевно и откровенно говорили мужчины? Где обсуждались и решались важные дела? В элитных закрытых банях. Вот туда и проник наш доблестный разведчик. Положение его позволяло быть на равных с богатыми загранработниками. Там размякшие от пара и расслабленные пивом мужчины элитарных профессий вели свою неспешную беседу.

В бане завязывались неформальные отношения. Начиналась так называемая «дружба домами».

Наводчик из грузинских абреков как раз и был тем человеком, которого не стыдно было позвать в дом – не только не стыдно, но даже и приятно. Собеседник он был отличный, вращался в московском «высшем свете». Вхож в дома партийно-государственной элиты самого высокого разбора, был накоротке с известными деятелями культуры. Да и сам он был не из банно-прачечного комбината – журналист, литератор, автор бесчисленных статей и двух книг.

Я встречал его в ресторане Дома журналиста, он приезжал всегда с весьма солидными людьми или с ватагой знаменитых детей. Был в хороших отношениях с советской принцессой Галей Брежневой. Пару раз я сталкивался с Вадимом, так звали наводчика, на полукатране, как мы называли эту квартиру, у моего кореша Вити Гуся.

Витя жил в старом доме на Арбате. Дом стоит и по сей день, возможно, потому, что охраняют его тевтонские рыцари, устроившиеся на его фронтоне. Я знал его по нашему милому Бродвею. Витя был парень твердый, решительный и очень добрый. Отец его, довольно известный полярник, и мать – метеоролог, практически постоянно жили на Севере, а сын был предоставлен самому себе. Надо сказать, к чести Вити, что он не спился, как многие, не связался с дурной компанией, напротив, он поступил в Институт геодезии и аэрофотосъемки и мечтал о Севере. В его большой трехкомнатной квартире имелась огромная библиотека, посвященная освоению нашего Севера, с редчайшими книгами XVII и XVIII веков. Ни одну из книг на вынос Витя не давал: хочешь читать – приходи и читай.

Мне рассказывали, что когда Вениамин Каверин писал свой знаменитый роман «Два капитана», то пользовался библиотекой Витиного отца.

Но у Вити имелось одно сильное увлечение: он был игрок. Преферанс, покер, канаста – вот его подлинная страсть. Игроком он оказался блестящим, практически всегда выигрывал, видимо, потому, что в его компанию не допускались настоящие каталы.

Мы называли его квартиру полукатраном, потому что там играли любители. Каждую субботу в его квартире собиралась компания нормальных, достаточно сильных игроков. Народ приличный и интересный. Резались в карты всю ночь, поэтому к Вите всегда можно было приехать, чтобы продолжить веселье.

Я не играл и не играю ни в одну умную карточную игру и бывал там со своими друзьями, чтобы посидеть за рюмкой до утра. Вот там-то я и встречал пару раз Вадима. Он тоже был преферансистом и любил расписать пульку. Высокий, подтянутый, вежливо-холодный, с презрительно поджатыми тонкими губами, он не вызывал симпатии, пока не начинал говорить. Стоило ему улыбнуться, начать рассказывать какую-то веселую историю, как этот странный человек преображался, и к нему вы начинали испытывать непреодолимую симпатию.

В 85-м Витя Гусь женился на француженке и из столицы уехал в «захолустный» канадский Квебек, а человек по имени Вадим, отсидев свой срок, подался в Прагу.

Но вернемся к абрекам. По Москве прокатилась волна квартирных разбоев. Причем налетчики действовали с фантазией, не свойственной детям Кавказа.

Поздно вечером в квартире звонил телефон и приятный баритон сообщал, что привез посылку от лучшего друга, бывшего загранработника, из страны, где тот защищал геополитические интересы нашей великой родины. В посылке всякие приятные мелочи. Но у звонившего всего два часа, так как он уезжает к родителям в Киев или Минск, и он просит освободить его от посылки. Он даже готов сам приехать и отдать посылку.

Потом раздавался звонок в дверь, хозяин спокойно открывал, и в дом врывались четверо здоровых мужчин в масках и синих рабочих халатах. Дальше все было обычно. Под пистолетами, направленными на перепуганных хозяев, забиралась вся аппаратура и вторая советская валюта – чеки Внешторгбанка. Советские деньги и драгоценности не брали. Иногда для устрашения абреки включали принесенный с собой утюг. Но это было всего один раз – на квартире директора плодоовощной базы.

Сделав дело и щедро расплатившись с наводчиком, абреки соскакивали в свой большой аул под названием Тбилиси.

У них в Москве не было установившихся связей, посему сыщикам трудно было их искать, хотя работу они вели усиленно и уже начинали выходить «в цвет». Но тут произошло событие, положившее конец разбоям.

Наводчик Вадик наколол квартиру вернувшегося из-за границы в отпуск обычного работника МИДа. Прием был прежним. Хозяин открыл дверь. Четверо ворвались, но хозяин сразу же вырубил двоих. Тохадзе пришлось впервые применить оружие.

И бандиты, забрав покалеченных подельников, оставили поле боя.

Жена раненого позвонила не в милицию, а дежурному по КГБ, поскольку муж ее за границей занимался деятельностью, «несовместимой со званием дипломата». Что бы ни говорили сегодня о доме на Лубянке, но в те годы его обитатели умели работать.

Раненый полковник был занят каким-то весьма крупным делом, поэтому Андропов приказал: надо выяснить, было ли это специальной акцией для устранения офицера спецслужбы или обычным налетом. Московские сыщики щедро поделились с «соседями» своей информацией, и заработала огромная машина спецслужб.

За три дня отработав последние контакты раненого, вышли на Вадима. Быстро сложив его расходы и доходы, установив круг общения, поняли, что наводил именно он.

А потом ему велели позвонить в Грузию по связному телефону и сказать, что есть хорошая хата.

Разбойники прибыли в столицу и отправились на встречу с наводчиком в загородный ресторан «Иверия». Там их и взяли.

Но КГБ в брежневские годы не только защищал владельцев видеотехники, но и активно, по указанию ЦК партии, боролся со скверной, привозимой из-за бугра на видеокассетах.

В начале своего рассказа я говорил о двух причинах. О криминальной я рассказал. Осталась вторая, главная – идеологическая.

* * *

В нашей газете «МК» есть милая рубрика «День рождения». В номере от 21 ноября среди фамилий всяких знаменитых людей я вдруг прочел: «Михаил Суслов (1902 г.), главный идеолог КПСС».

Не главным идеологом я назвал бы этого человека, а главным инквизитором. Мне довелось один раз увидеть его. Я шел к своему товарищу, он жил в знаменитом правительственном доме на улице Грановского. Но дойти до его подъезда я так и не успел. Внезапно появились крепкие ребята, загородившие мне дорогу.

Подъехали два ЗИЛа, из первого вышел сутулый человек, в сером костюме, с серым аскетическим лицом, и вошел в подъезд. Суслов в жизни совсем не был похож на свои парадные портреты, висевшие во всевозможных кабинетах. На самом деле, как мне показалось, это был больной, озлобленный человек.

Но именно он, оставаясь серым кардиналом при Никите Хрущеве и Леониде Брежневе, как мог, угнетал нашу литературу и искусство. Главные редакторы газет и журналов произносили его фамилию с дрожью в голосе: в любую минуту он мог любого из них отправить, как писали Илья Ильф и Евгений Петров, «на культработу среди ломовых извозчиков в город Кологрив». Он был злопамятен и беспощаден, и аппарат его идеологических служб подбирался именно по этому принципу.

В 1931 году, при Сталине, он пришел на работу в Центральную контрольную комиссию Рабоче-крестьянской инспекции, иначе говоря, еще в один аппарат подавления инакомыслия. Его по сей день недобрым словом вспоминают в Литве, где в 1944 году он был председателем Бюро ЦК ВКП(б) по Литве: если переводить на немецкий, то гауляйтером. Именно ему доверила партия защиту коммунистической идеологии от проникновения на нашу территорию тлетворного западного влияния.

Суслов был не просто стратегом – он был творцом идеологической охраны.

Кроме государственной цензуры, существовала еще одна – ведомственная. Свирепствовала она и после смерти своего создателя. Мне самому неоднократно приходилось с ней сталкиваться по самым неожиданным вопросам.

Дело в том, что существовала особая категория советских людей – тех, у кого был, видимо, стойкий иммунитет к любой идеологической заразе. Их было немного. У себя на дачах они смотрели любые враждебные нам фильмы, читали книги, которые для них специально переводили. Изучали тем самым подрывную методику наших империалистических врагов. Люди эти были руководителями разных, но достаточно высоких уровней.

Существовала еще одна возможность увидеть хороший западный фильм – спецпросмотры. Обычно их устраивали в Госкино СССР, и могли туда попасть только избранные.

Фильм шел с синхронным переводом. Было несколько переводчиков, и среди них мой друг Леонид Володарский. Ему разрешалось приглашать одного человека.

Как-то Леня пригласил меня. Я пришел и, к своему крайнему изумлению, увидел, что кинематографистов там совсем немного. Зато я встретил несколько знакомых директоров магазинов, модных портных, известных московских львиц.

Это насмешило меня. Будучи председателем Совета по приключенческому фильму Союза кинематографистов, я ежегодно в Доме творчества «Репино» проводил семинары. Для участников семинара Госкино милостиво выделяло пять-шесть западных фильмов. Но, чтобы получить их, надо было пройти ряд специальных процедур. Занимался этим спецотдел Госкино СССР. От нас требовали список участников семинара, маленькие справки о профессии участников: сценарист, режиссер или актер. Потом из списков вычеркивалось несколько фамилий, и нам предписывалось не допускать их до просмотра, в противном случае мы, устроители, понесем некую ответственность.

Конечно, фильмы смотрели все участники семинара и специально приезжавшие наши кинематографические коллеги.

В перехвате телефонных разговоров директора Елисеевского магазина Соколова есть один смешной разговор. Хочу оговориться, что в те времена дружба с директором магазина была весьма выгодной и престижной. Неведомый деятель культуры приглашает Соколова на демонстрацию американского фильма в Дом кино.

– Спасибо, – небрежно отвечает Соколов, – я его видел. Я все смотрю на закрытых просмотрах в Госкино.

* * *

Но вернемся к авантюрной видеожизни тех замечательных лет. По сей день многие незнакомые люди узнают Леню Володарского по голосу. Он был у него весьма специфический, и его нельзя было перепутать ни с одним видеопереводчиком.

Жизнь его делилась на две равные части. Официально он переводил художественную прозу, неофициально – видеофильмы. Однажды он принес мне в «Подвиг» прекрасный перевод романа Джо Эстерхаса «Ф.И.С.Т.» – замечательную историю о становлении профсоюзов в Америке.

Нашему изданию она по своей специфике не подходила, но журнал «Советские профсоюзы» всегда просил меня подкинуть какой-нибудь перевод на их тему. Я отправил Леню в редакцию рупора школы коммунизма.

Роман понравился, его заслали в набор, а потом мне позвонил мой товарищ, через чей отдел шла эта сага об американских профсоюзах, и грустно сказал, что роман, видимо, не пойдет.

– Почему? – удивился я.

– Ты понимаешь, старик, мы отправили его наверх, а там сказали, что в Америке вышел по нему фильм.

– Ну и что?

– Понимаешь, в фильме этом играет Сильвестр Сталлоне.

– А он какое отношение имеет к публикации?

– Он играл Рэмбо.

Фильм этот, видимо, кроме директора Елисеевского гастронома, никто из простых смертных не видел, но те, кто надо, его посмотрели.

Я позвонил ребятам из Международного отдела ЦК КПСС, которые помогали мне проталкивать западных авторов в моем издании, и они решили вопрос с публикацией.

Я рассказал это как пример бдительности сусловских стражников.

Однажды ко мне приехал Леня Володарский и привез кассету.

– Хочу показать всем «Парк Горького».

– Спасибо.

– Только я буду вам переводить.

Когда мы посмотрели эту знаменитую ленту, которую чудовищно громили во всех наших газетах, я спросил Леню:

– А почему вы не записали на кассету свой перевод?

– Да вы что, посадят!

В ту пору в газетах начали появляться статьи, одну из них я запомнил по звучному названию: «Видеодиверсант». Некий человек показывал того самого «Рэмбо» и «Псы войны», за это и загремел валить древесину аж на целых четыре года.

Но видеомагнитофонов в Москве появлялось все больше и больше. Они перестали быть немыслимой роскошью, цены на них резко упали, более того: начался выпуск советской техники. Поэтому особенно внимательно начали искоренять идеологическую заразу.

В Москве пошли громкие процессы над людьми, которые подпольно тиражировали ходовые фильмы.

Изъятые кассеты отправляли на специальную экспертную комиссию. Состав ее был обычным: пара партийных дам, заслуженные педагоги, представители милиции и искусствоведы в штатском. Они должны были как представители общественности определять степень порнографии и меру жестокости.

Я читал одно из таких заключений по весьма невинному фильму. Облеченные высоким партийным доверием дамы посчитали порнографией девушек в купальниках бикини.

Однажды Леня Володарский, который уже стал королем видеоперевода, зашел в Елисеевский купить сыру. Стал в очередь, терпеливо дожидаясь подхода к вожделенному прилавку. Внезапно его кто-то сильно толкнул. Он обернулся и сделал замечание незнакомому парню. Тот толкнул еще раз и дико закричал:

– Хулиган, помогите!

Словно из-под земли появились два суровых милицейских сержанта и поволокли его в машину. Доставлен он был по территориальной принадлежности в 108-е отделение милиции. Началась обычная процедура.

– Все из карманов на стол, – скомандовал дежурный.

Леня законопослушно выполнил команду. Из записной книжки выпала моя визитная карточка.

– Вы его знаете? – спросил дежурный.

– Это мой товарищ.

– Позвоните ему и все расскажите.

Он отвел Леню в комнату с телефоном. И тот поведал мне эту печальную историю. Все дело в том, что я много писал об этом отделении. Несколько раз выступал у них, и у нас сложились теплые отношения, которые длятся по сей день. Даже мой фильм «На углу у Патриарших» и его продолжение «Опер с Патриарших» снимался в этом отделении.

Я позвонил начальнику.

– Понимаешь, – сказал он мне, – это операция не наша.

Чье это дело, мне объяснять было не надо.

– Да пошли они, – сказал мой милицейский друг, – я его сейчас выпущу.

И выпустил. После смерти Суслова идеологический террор несколько ослаб. Ну а через три года вообще началось время полной свободы.

* * *

Несколько дней назад я шел по Армянскому переулку. В доме, где целую жизнь назад мы искали зеркало в окне первого этажа, разместилось некое АО с мудреным названием. У подъезда топтались мордатые охранники.

Я вспомнил ту ночь, фильм «Последнее танго в Париже» и подумал: хорошо, что сегодня не надо ставить никаких маяков на окна, чтобы посмотреть кино или почитать хорошую книгу.

А может, это опять повторится?

«Сучья» зона

Письмецо от внука получил Федот,

Внук его как сука в лагере живет…

Это странное двустишие в 46-м году притащил к нам в класс Леха Бабушкин из Большого Кондратьевского переулка – великовозрастный бездельник, ему к тому времени сравнялось уже пятнадцать лет. Он дважды оставался на второй год.

Два его старших брата, приблатненные паханы, торговали билетами у кинотеатра «Смена». Они курили папиросы-гвоздики, носили кепки-малокозырочки и страшно хотели походить на настоящих блатных. Но вместе с тем ребята они были не вредные и к младшим не приставали.

К концу уроков братья приходили на школьный двор, в ожидании Лехи сидели в угрожающе расслабленных позах и учили малышей, из чего лучше сделать биток для замечательной игры в «расшибалку» или «пристенок».

Черт его знает, почему на многие годы память сохраняет совершенно ненужные фразы, четверостишия, поговорки. Двустишие Лехи Бабушкина надолго прописалось в наших головах, мы употребляли его без всякой нужды и смысла, словно детскую считалку.

Однажды на уроке физкультуры, когда мы с лихим приговором «письмецо от внука…» прыгали через «козла», Леха Бабушкин с некоторой долей высокомерия спросил меня:

– А ты знаешь, что такое в лагере жить как «сука»?

– Плохо жить, наверное.

– Нет, кореш, это значит быть ссученным.

– Как так?

– Потом поймешь, – снисходительно сказал Леха и пошел курить в туалет.

Я остался в полном недоумении. Мы, военные мальчишки, выросшие в районе Тишинки, считали себя крупными знатоками блатной «фени» и, естественно, старались между собой говорить именно на этом языке. Нам казалось, что он прибавляет нам не только независимости, но и делает равными с кучей приблатненных, крутящихся в нашем районе.

Мы «ботали по фене», понимая значение слов, но часто не зная их истинного смысла. Так и осталась для нас непонятной трогательная история про дядю Федота и его несчастного внука.

* * *

В 1959 году журнал «Молодой коммунист», в котором я работал, послал меня в Сталине, на Украину. Тогда шахтерскую столицу Донбасса еще не переименовали в Донецк, город был консервативен, шахтеры считались трудовой гвардией, покойный генералиссимус относился к ним с особым вниманием, поэтому, помня беспорядки в Тбилиси в 1955 году при попытке снять памятник Сталину, начальство не торопилось переименовывать город.

Задание у меня было полностью в духе того времени. Пару лет назад Никита Хрущев случайно прочитал письмо, присланное ему одним зловредным уркой. Он писал о том, что благодаря историческому решению партийного съезда жизнь его блатная пошла наперекосяк и решил он честно строить коммунизм, только вот как, он не знает.

Хрущев принял «вора в законе», долго беседовал с ним и потребовал от Дудорова, тогдашнего министра внутренних дел,начать кампанию по перековке уголовного элемента. Тема была новая, открытая после многих лет умолчания. Владимир Басов поставил прекрасный фильм «Жизнь прошла мимо», воплотив на экране историю рецидивиста по кличке «Акула», бежавшего из лагеря и занявшегося привычным делом. Но вокруг была иная жизнь, наступившая в нашей стране после исторического XX съезда партии, и он принял эту жизнь сердцем и добровольно отправился обратно в лагерь. Блестящий очеркист Леонид Почивалов начал публиковать в «Комсомольской правде» куски своей прекрасной документальной повести «К людям», в которой также описывал трагическую судьбу человека, ставшего за черту.

Как известно, новое – это несколько подзабытое старое, и все радостно, под лучами «оттепели», забыли, что наш главный правовед Иосиф Сталин уже проводил перековку после строительства Беломорско-Балтийского канала. Чем это закончилось, могут достаточно подробно рассказать оперативные сводки Главного управления угрозыска страны.

Но тогда об этом никто не думал, у социализма в ближайшие дни должно было появиться «человеческое лицо».

Итак, Сталине, по-своему элегантная столица Донбасса. Был август, и город стоял укрытый зеленью, по вечерним улицам гуляли нарядные пары. Это была не московская бродвейская тусовка. Выходили пройтись серьезные мужики, с руками, покрытыми антрацитовой копотью, и их жены, крепкие дамы в цветастых платьях.

Мой друг Игорь Скорин дал мне телефон начальника утро Сталине полковника Пурмиля. Я позвонил ему, мы встретились.

– Знаешь, – сказал мне Пурмиль, – ты очень осторожен будь со своим будущим героем, сложный он человек. Непростой. У меня есть некоторые документы, касаемые его дел, я тебе дам их посмотреть. Ну а переговорить с ним никаких проблем не составляет, колония находится прямо в городе. Завтра я начальнику позвоню – и встречайся со своим Глебом Варфоломеевым по кличке «Капитан».

– Неужели лагерь прямо в городе? – удивился я.

– А это «сучья» зона.

Я впервые слышал такое наименование места заключения. Тогда я еще только начинал работать в уголовной теме, милицейскую службу знал, как мне казалось, достаточно неплохо, а вот по зонам ездить не приходилось. Скажем так: это была моя первая ходка в мир за колючей проволокой.

Следующим утром я был в колонии. Встретил меня начальник, высокий худощавый подполковник. Вместе с «кумом», начальником оперчасти колонии, они напоили меня чаем с замечательным вкусным хлебом, который выпекали прямо на зоне, и домашним копченым салом.

– Варфоломеев этот, – несколько неуверенно сказал начальник колонии, – человек необычный, какой-то странный.

Статья у него поганая, 59-3 (бандитизм), срок пятнадцать лет. На следствии и суде вел себя искренне, вину признал полностью, крови на нем не было…

– А может, и была, – вмешался в разговор «кум», – только не доказали. Он же вину свою признал, но никого по делу не взял. Впрочем, чего брать-то было – угрозыск железнодорожной милиции всех повязал на месте преступления, да и агентурные позиции в бандочке этой крепкие были.

– Срок свой он получил в 47-м году. Пятнадцать лет. Суд учел молодость, ранения и военные заслуги.

– А он воевал? – удивился я.

– Хорошо воевал, за полтора года войны старшим лейтенантом стал, три ордена и две медали получил. Вот суд все это во внимание принял и вынес мягкий приговор.

– Пятнадцать лет. Ничего себе, мягкий приговор! А что же вы считаете строгим приговором?

– Их шестеро было. Двое к стенке пошли, двоим четвертак повесили, женщине-наводчице двадцать не пожалели, а Варфоломееву всего пятнадцать. Он в другом учреждении находился. Ну а как с 53-го режим содержания смягчили сильно и на зонах школы появились, то зекам разрешили в заочные институты поступать. Начальство с Москвой связалось, получили копию его аттестата об окончании десятилетки. Послал он документы в институт. В колонию комиссия приемная приезжала, там собрали по всем учреждениям желающих поступать. Экзамены они сдавали, некоторые студентами сделались.

– Студенты прохладной жизни, – с некоторой долей злости сказал «кум».

– Ладно тебе, – перебил начальник. – Раз такое время, мы должны все указания выполнять.

Он встал.

– Пойдемте, я вас с Варфоломеевым познакомлю.

– А он на работе?

– Он библиотекой заведует, – опять мрачно сказал лагерный опер.

Но сначала мы прошли по колонии, и я поразился тому, как похожа она на привычное для меня расположение воинской части: клумбы у штаба, посыпанные песком дорожки, стерильная чистота во дворе жилой зоны, свежевымытые полы и ровно заправленные койки в бараках, дневальные, четко докладывающие начальству.

Мы подошли к зданию КВЧ, и начальник сказал мне:

– Теперь сами идите. Он вас ждет.

Я прошел через вполне приличный клубный зал, вышел в коридор и увидел надпись «Библиотека».

Мне навстречу вышел молодой мужик, как ни странно, не стриженный наголо. Был он одет в хорошо ушитую, подогнанную зековскую робу, на ногах вместо безобразных бутс – вычищенные до зеркального блеска черные туфли. Волосы разделял косой пробор, точно так же, как у всех московских ребят моего времени. Мы сели за стол, на котором лежали два растрепанных тома Бориса Лавренева, клей, бумага и картон.

– Книги привожу в порядок, слишком уж много здесь негодных, – сказал Капитан. – Вы из Москвы?

– Да.

– А где живете?

– На улице Москвина, а раньше жил в доме № 26 на Грузинском Валу.

– Не может быть, – обрадовался Капитан, – а я родился и жил на Большом Тишинском. В какой школе учились?

– В 127-й.

– Я ее окончил в 42-м.

– А я тогда перешел в третий класс.

– Значит, земляки. Так о чем говорить будем?

…Он окончил школу в 42-м, пришел домой с аттестатом, а на столе уже лежала повестка из военкомата. Утром, попрощавшись с больной матерью, он ушел на улицу Красина в военкомат.

– Кончил десятилетку? – спросил военком с двумя шпалами на петлицах. – Значит, пойдешь учиться на командира РККА. Иди домой, есть у тебя три часа, с девушкой простись, с родными.

А через десять дней Глеб Варфоломеев стоял на плацу пехотного училища на окраине хлебного города Ташкента.

Что такое ускоренный курс командира пехотного взвода? Это бесконечные строевые занятия, изучение матчасти винтовки Мосина, винтовки СВТ, пулеметов Горюнова и «максим», автоматов ППШ и ППД. Это изучение БУП (боевого устава пехоты), естественно, тщательная проработка истории ВКП(б) и бесконечные полевые учения на жаре, с полной выкладкой, когда пить хочется, как жить на земле, а вещмешок, противогаз и винтовка кажутся тяжелыми, как жизнь.

Потом ускоренный выпуск, один кубик на зеленые петлицы. Портупея вместо зеленого ремня и кирзовые сапоги взамен обмоток и тяжелых ботинок.

Ему выпала доля воевать под Сталинградом. Он принял взвод из пяти человек, потом – роту из восемнадцати. Сталинградские карьеры были стремительны, в 43-м он уже носил погоны лейтенанта и два ордена на гимнастерке.

Судьба берегла его: ни одной царапины. В 44-м командир штурмовой роты танкового десанта старший лейтенант Варфоломев был тяжело ранен. Тыловой госпиталь в Калинине, три операции и демобилизация.

Со школьной скамьи он попал в училище, стал офицером, научился только командовать людьми и воевать. За два года войны любой офицер привыкает к своему особому положению. Он получает достаточно большое денежное довольствие, его хорошо кормят, старшина приносит ему водку, на складе ординарец получает для него обмундирование. Это плата за то, что офицер ведет своих людей в бой.

И вдруг все кончилось: и доппаек, и казенная водка, и щегольское обмундирование, и уважение. Из госпиталя вышел двадцатилетний парень, получивший крупную сумму денег, но без всяких перспектив.

Он приехал домой и понял, почему мать не отвечала на его письма из Калинина. Похоронили ее соседи на Ваганьковском, а в квартире жила другая семья.

Он ходил в военкомат, милицию, райком, райисполком: просил вернуть квартиру. Он не знал тогда, что мордатые дяди из исполкома продавали такие квартиры. Но все же он, как раненый офицер, получил конуру, похожую на пенал, в старом домике на Васильевской, рядом с Домом пионеров.

Деньги кончались. Всего добра у него было – трофейные часы и пистолет «вальтер», вот его он и решил загнать на Тишинке.

В деревяшке, пивной на Большом Кондратьевском, он познакомился с лихими ребятами и, плюнув на все, пошел с ними на дело. Они на путях Белорусской-Товарной взяли вагон меланжа, яичного порошка.

И через два дня у него появились деньги. Он купил хороший костюм, пальто, стал гулять в коммерческих ресторанах.

Потом были вагоны с американской консервированной колбасой, маргарином…

Короче, жизнь устроилась. Молодого, богатого, бывшего офицера-фронтовика хорошо знали в кабаках и на Тишинском рынке. Естественно, появилась подруга.

В сентябре 45-го они взяли вагон, набитый трофейными отрезами, на эти деньги можно было долго жить безбедно. Он решил завязать. На последнее дело не отпустила подруга. А остальных взяли, со стрельбой. Глеб был спокоен. Много раз их главный, Володя Музыкант, внушал ему, что блатные корешей не сдают. А он по молодости поверил уголовным сказкам.

Взяли его в ресторане «Астория» и окунули в КПЗ. Он не сел в «несознанку», а честно рассказал о делах, в которых принимал участие. То есть взял на себя все свое. Потом суд, срок, лагерь. У него была бандитская статья, а подлинные воры бандитов не любили, считали их фраерами и мокрушниками. Но все же он достойно прошел зоновскую школу. Вкалывал, как любой мужик, ни в какие группы не входил. Жил обособленно и независимо. Потом началась «оттепель». Глеб поступил в институт.

– Когда вы его закончите, останетесь в Донбассе? – спросил я.

– Нет, уеду на Север, по ходатайству администрации мне скостили срок на два года, скоро выйду на волю.

– У вас есть друзья в колонии?

– Что вы, это же «сучья» зона.

– Знаете, я не силен в зековской терминологии.

– Это место, куда свозят всех стукачей и активистов из других лагпунктов. На воровских зонах блатные поддерживают свой, но порядок, а это – зона доносов и нравственного беспредела. Она чем-то похожа на наше государство. Если будете писать обо мне, не говорите, что я раскаялся или ссучился: меня сюда перевели, чтобы я мог учиться в Донецком горном институте. Я сознательно пошел на грабеж и сам решил покончить с этим. Просто после госпиталя я попал в большую сучью зону. Вы столкнетесь с этим, присмотритесь внимательно к жизни, к тем, кто окружает вас, и все поймете.

Я ушел из колонии несколько обескураженный нашим разговором. Не это я хотел услышать. По дороге в Сталине я практически придумал свой очерк, слепив своего героя из вора Акулы в фильме «Жизнь прошла мимо». Капитан оказался другим человеком. Он не считал, что жизнь прошла мимо, и совершенно не хотел к «людям». Оказавшись в суровых обстоятельствах военного тыла, он сам выбрал дорогу и сам ответил за свои поступки. Более того, Варфоломеев раньше многих понял, что все общество живет по лагерным понятиям.

* * *

Мне было трудно воспринимать слова Варфоломеева. Я свято верил, что вот построим еще одну ГЭС, проложим в Сибири еще десятки километров железной дороги и прямиком по ней приедем в обещанный социализм. У молодости есть одна счастливая особенность – свойство забывать неприятности.

Очерк я написал, теперь он должен был пойти по инстанциям: в Главное управление мест заключения и, понятно, в ЦК ВЛКСМ, чьим органом наш журнал являлся.

В редакции нашей был весьма небольшой, но светлый период, когда журнал возглавлял Лен Карпинский. Он вызвал меня и сказал:

– Наш журнал будет менять лицо. Он должен стать трибуной молодых талантливых писателей, драматургов, художников, кинематографистов. Мы будем посылать их на ударные комсомольские стройки, на целину, на Север. Они увидят подлинную жизнь, а мы получим талантливые материалы. Займись этим.

Я занялся и начал собирать молодых ребят с именами. Так в нашей редакции появился известный к тому времени драматург Михаил Шатров. Мы быстро подружились, он думал о том, куда поедет в командировку за очерком, пока же он ждал решения судьбы своей новой пьесы «Глеб Космачев». Ставить ее собирался театр Вахтангова.

Однажды Миша пришел в редакцию очень грустный и рассказал, что пьесу его репетировать не будут. Некие партдамы осудили ее как идейно порочную.

– Дай почитать, – попросил я.

Он положил пьесу на стол и ушел, такой же грустный. Я прочитал ее за два часа. Прочитал и не понял, что же в пьесе идейно порочного. Действие развивается на фоне далекой стройки. Построена на конфликте молодого бригадира, исповедующего новые, пришедшие с «оттепелью», идеи, и начальника стройки, руководителя старого образца. Пьеса мне очень понравилась, и я отнес ее Карпинскому.

– Прочитайте.

– Но мы никогда не печатали пьес.

– Прочитайте.

– Хорошо.

Через два часа он позвонил мне и сказал:

– Снимай всякую комсомольскую муру, засылай пьесу.

Распоряжение это произвело в редакции эффект разорвавшейся бомбы. Но пьеса набиралась. Мы уже думали о верстке, а художник Толя Кохов готовил иллюстрации.

Однажды Карпинский вернулся из высших сфер, встретив меня в коридоре, сказал:

– Пьесу снимаем.

– Но…

– Никаких «но», там есть мнение.

Я отдал набор Шатрову, в память о нашем неудачном эксперименте, с острым чувством вины, словно именно я в тех заоблачных «там» решил судьбу пьесы.

А через некоторое время меня вызвал главный. Был уже конец дня. По тому, как в его кабинет секретарша несла чай с сушками, я понял, что прибыло какое-то начальство. И они действительно явились. Комсомольское руководство выше среднего уровня.

Оно сидело, развалясь в кресле, отхлебывало чай.

– Ну, здравствуй, – покровительственно сказало начальство…

…Москва. Декабрь 1951 года. На улице бесчинствует метель. Снег раскручивается на ветру, бьет в лицо, оседает у стен домов, насыпает и сам разметает сугробы на тротуарах.

Я не иду, а почти бегу по милому сердцу московскому Бродвею. Я словно здоровенный парус, который гонит ветер. Скорее к спасительному телеграфу, там наверняка наша компания обсуждает, где спрятаться от непогоды на вечер.

У памятника Юрию Долгорукому сталкиваюсь с человеком, который кричит:

– Старик, я тебя искал!

Мой старинный знакомец Вадик. Только зачем меня искать? Он из другой компании – номенклатурных сынков, которые прекратили общение со мной, после того как из моего отца сделали врага народа.

– Старик, умоляю, помоги мне.

– Что случилось?

Мы зашли в подъезд, укрылись от метели, и он поведал мне знакомую до слез историю.

Отец его, один из начальников ГУСИМЗа, что по-русски означало Главное управление советским имуществом за границей, короче говоря, надзор за всеми трофеями Германии, вчера был арестован в Лейпциге.

– Чем же я могу тебе помочь?

– Понимаешь, они завтра придут к нам, отнимут квартиру, вещи. Ты же сам был в таком положении. Матери плохо с сердцем. Помоги вынести и спрятать вещи. Я наших ребят просил, но ты же знаешь…

Я все прекрасно знал. Но знал и другое, что если их квартиру пасут, то вполне могу влипнуть в мерзкую историю.

– Ты боишься? – спросил он.

– А чего мне бояться. Пошли.

Мы перешли улицу Горького. Словно ночные воры, хоронясь, вошли в подъезд его номенклатурного дома.

В квартире горел свет, видимо, его маменька была дома.

– Ты подожди меня в коридоре, я вещи уложу.

Я сел в кожаное кресло рядом с огромным венецианским зеркалом, украшенным цветами из разноцветного хрусталя. Ждать пришлось недолго. Видимо, больная мама заранее все приготовила. Мой знакомец вытащил к зеркалу четыре огромных кожаных чемодана и два здоровенных тюка.

– Выноси.

– Я один не справлюсь, а дважды ходить не стоит. Давай потащим вместе.

Мы быстро загрузили в лифт все это добро. Слава богу, что метель разыгралась не на шутку и все номенклатурные жильцы решили отсидеться дома. Мы никого не встретили и благополучно вытащили вещички во двор.

Сложили их у арки, и мой приятель побежал искать такси. На наше счастье, «Победа» с шашечками на борту выезжала с улицы Станиславского. Шофер, здоровенный мужик в зимнем драповом полупальто, увидев чемоданы и тюки, сказал:

– Могу отвезти вас прямо в милицию. Вы что, ребята, квартиру обнесли?

– Нет! – закричал мой знакомец Вадик. – Вот паспорт, я живу в этом доме.

– Значит, от жены линяешь, – засмеялся шофер и открыл багажник.

– Нет, – вдруг просто сказал Вадик, – отца арестовали.

– Понятно. – Шофер захлопнул багажник. – Ты, парень, побольше из дома забери, а то, когда они к вам придут, все заберут и меж собой поделят. Куда едем?

– Куда? – повторил я.

– К тебе, – просительно ответил Вадик.

Мы приехали на Москвина. Шофер помог дотащить чемоданы ко мне в комнату и покачал головой, увидев протянутую полсотню.

– Я с вас денег не возьму. На чужом горе дом не строят.

На следующий день я пришел домой и не увидел чемоданов. Мама рассказала, что приезжала милая дама с приятным вежливым сыном, не таким, как я, и забрала вещи. А через несколько дней я узнал, что отца его никто не арестовывал, а просто пригласили в тамошний филиал МГБ для решения каких-то каверзных вопросов.

Потом мы несколько раз виделись мельком. И встретились в 58-м году в Театре сатиры на премьере пьесы Назыма Хикмета «Дамоклов меч», театрального шлягера тех лет.

Вадим стал весьма вальяжен, смотрел на меня усталым взглядом государственного человека.

– Знаю, знаю, ты за ум взялся, в «Комсомольце» работаешь. Если что, обращайся в ЦК ВЛКСМ.

И вот он сидит в кабинете моего шефа, комсомольский вождь выше среднего ранга. Прихлебывает чай и смотрит на меня строгими руководящими глазами.

– Значит, это ты пьесу Шатрова проталкивал? Незрело, незрело. Не понял ты ее, неправильно прочел. Он неплохой парень, Лен Вячеславович, только не понял еще сути нашей работы. Вы учите его. Ну, я пошел.

Он попрощался с главным, мне кивнул от дверей, сказал радостно:

– А очерк твой не пойдет. Не того ты героя нашел и не так написал о нем.

Через несколько месяцев я опубликовал этот очерк, правда, в другом журнале.

А в 1961 году в театре Ермоловой поставили «Глеба Космачева», спектакль приняли тепло и писали о нем много и хорошо.

* * *

Мне потом приходилось встречать много людей, пострадавших нелепо и безвинно.

Однажды мы сидели в ресторане с Андреем Петровичем Старостиным, замечательным нашим футболистом. Он, немного выпив, ударился в воспоминания, рассказывал, как попал в ведомство Берия.

А потом мне в руки попал интересный документ, расписанный Лаврентию Павловичу лично секретарем Сталина Поскребышевым.

Москва, Кремль

Иосифу Виссарионовичу СТАЛИНУ

От Старостиной Александры Степановны,

прожив. в г. Москве

по Ново-Рязанской ул., д. 7/31,

кв. 43, тел. Е-1-81-47

Дорогой Иосиф Виссарионович, мои четыре сына, бывшие орденоносцы и заслуженные мастера спорта, футболисты и спортсмены, братья Старостины: Николай, Александр, Андрей и Петр были арестованы органами НКВД 21 марта 1942 г., а 18/Х-42 г. приговором Военной коллегии Верховного суда СССР осуждены по ст. 58–10 УК к 10 годам лишения свободы каждый.

Я, старая мать, слезно прошу Вас оказать милость моим сыновьям и разрешить им сражаться на фронте против проклятых фашистов. Знаю я, что они вполне осознали свою вину и горят желанием героически биться за освобождение своей родины. Я уверена, что они или геройскими поступками на фронте с немецкими захватчиками искупят свою вину, или отдадут свою жизнь за отчизну, перед которой так провинились.

В течение 25 лет, т. е. с малого возраста до зрелых дней, они были ведущими спортсменами Советского Союза. Десятки раз защищали честь советского спорта за границей, являясь поочередно капитанами сборной команды футболистов Советского Союза. Все они являются командирами запаса, а сын Александр окончил Высшие артиллерийские курсы “Выстрел”. Физически они вполне подготовлены для зачисления в ряды Красной армии, а их полное раскаяние и всемерное стремление искупить свою вину сделает из них бойцов, способных на героические подвиги на фронте.

Умоляю Вас, дорогой Иосиф Виссарионович, откликнуться на просьбу моих сыновей и их старой матери и дать мне спокойно умереть, зная, что родина доверила моим сыновьям право с оружием в руках бороться против ненавистных захватчиков под Вашим мудрым руководством.

12 марта 1944 г.

Поступило в ОС ЦК ВКП(б)

Старостина

Чем дольше живу, тем чаще вспоминаю слова Глеба Варфоломеева: «“сучья” зона».

Мы жили и живем в удивительной стране. Нигде так погано не относятся к людям, как в России.

Работая над повестью «Сто первый километр», мне удалось познакомиться с любопытными архивными документами наших спецслужб. Прочитав один из них, я вспомнил слова Белинского, что декабристы разбудили Герцена. Далее великий демократ ударил в «Колокол», звук его с туманного Альбиона донесся до России, и пошло и поехало.

А чем кончилось? Вот письмо Ольги Валентиновны Серовой, дочери замечательного художника В.А. Серова, адресованное пахану «сучьей» зоны Лаврентию Берия.

Глубокоуважаемый Лаврентий Павлович, прошу Вас принять меня, чтобы я могла Вам рассказать о судьбе моего крестника, правнука декабриста Пестеля – Юрия Анатольевича Пестеля.

Вот уже 10 лет, как он находится в ссылке, не имея за собой никакой настоящей вины.

Хлопоты, предпринятые мною, ни к чему не привели.

Единственная моя надежда – это иметь возможность лично рассказать Вам все, что я знаю по этому делу.

Дочь художника В.А. Серова

Ольга Валентиновна Серова

30/V-44 г.

Москва. Б. Молчановка, д.18, кв.10. т. К-4-78-97.

* * *

И все-таки, хоть и прошло много лет с моей поездки в Сталине и за это время я повидал всякого, я не верю словам моего давнего собеседника Глеба Варфоломеева.

Не в зоне мы живем, но, к сожалению, часто нашей судьбой распоряжаются те, кому место в «сучьей» зоне.

Не верь, не бойся, не проси…

Когда начинало темнеть, многотысячная толпа на Тишинском рынке постепенно расползалась.

В те годы уличные фонари не горели, окна домов были плотно закрыты светомаскировкой, что осложняло свободную торговлю, бушующую от Тишинской площади до Грузинского Вала. Каждый вечер в наш двор сходились «инвалиды-фронтовики».

Днем они сидели в самых людных местах, в выношенных гимнастерках, с медалям на потертых ленточках, и собирали деньги с доверчивых граждан.

В нашем дворе на небольшом взгорке стояло несколько сараев. За ними у забора была хорошо замаскированная от посторонних глаз площадка. Вот туда-то и сползались «увечные воины». А дальше все происходило, как в сказке. Словно некто поливал их живой водой. По волшебному мановению прозревали слепые, у одноруких из-под гимнастерки вырастала потерянная на полях сражений рука, появлялись оторванные минами ноги.

Они сидели на земле, злобно матерясь, ожидая, когда отойдут части тела, затекшие за время многочасового сидения в пивной в Кондратьевском переулке или у кинотеатра «Смена».

Нас они не боялись: мы, пацаны, были их союзниками, молчание наше покупалось неведомо откуда взявшимися у них погонами, значками и ядовито-красными петушками на палочке.

Потом они умывались, благо из забора торчал обрезок водопроводной трубы с краном, переодевались в цивильное и усаживались в кружок вокруг фанерного ящика, пили водку-сырец, закусывали подозрительными дарами Тишинского рынка и матерно кляли войну, легавых, приблатненных и свою разнесчастную жизнь.

Потом они расходились по домам, а свою спецодежду, медали и гвардейские знаки оставляли безногому инвалиду дяде Мише. Из всей этой лукавой компании он был настоящим инвалидом, ходил с костылем, но никогда не вешал на свой вытертый френчик чужих наград и не врал, что потерял ногу под Харьковом или Ковелем.

Он честно рассказал нам, что работал по вербовке в Верхоянске, как известно, одном из самых холодных мест в стране, напился сильно, упал и отморозил ногу. Из больницы вышел; пока собрался, пока до Москвы доехал, а немцы уже Минск захватили. Так он и прижился в нашем дворе. Зимой и летом ютился в сараюшке, который ему дали не из жалости, а из корысти.

Сараев было четыре. Военной зимой Москва отапливалась печками-буржуйками, которые стремительно накалялись и также быстро остывали, потому огонь в них надо было поддерживать постоянно, а это требовало больших затрат дров. Их давали по талонам. Владельцы сараев, редкие счастливчики, складывали их туда, а у нас поленица стояла вдоль всего коридора.

Вот дядя Миша и охранял дрова собственников подсобных помещений. Он был мастер на все руки: умело чинил старую обувь, лудил и паял тазы и кастрюли, мастерил «жучки».

Во время войны Мосэнерго в каждой квартире рядом со счетчиком установило круглую коробочку, напоминающую мину. Подача электроэнергии была строго лимитированной. Как только счетчик откручивал положенное количество киловатт, раздавался щелчок, и квартира погружалась во мрак. Через несколько дней эта электромина вновь включала свет в квартире. «Жучок», изобретенный дядей Мишей, заставлял счетчик крутиться значительно медленнее, он легко убирался, когда за дверью раздавалось грозное слово:

– Могэс.

Тогда власть не верила нам на слово, и показания расхода электроэнергии снимали с прибора специальные уполномоченные.

И еще одно делал дядя Миша в своем сарае. Он всей приблатненной вольнице района накалывал на спину, грудь, ноги татуировки. Его постоянными клиентами были все огольцы от Патриарших до Пресненского трампарка.

Нас допускали посмотреть, как работает маэстро, как на обычной, порой не очень чистой спине появится клубок из ножей, женских головок и башен. И каждому он писал на груди, правда, с грамматическими ошибками, но кому это было важно: «Не верь, не бойся, не проси».

Как любой художник, за работу свою он получал положенный гонорар: консервы, хлеб, папиросы.

Мы мечтали об этих синих рисунках так же страстно, как и о золотых лейтенантских погонах. Мы готовы были украсть из дома практически все продукты, чтобы на груди засинела магическая надпись. Но дядя Миша был категоричен:

– Вам, пацаны, ничего колоть не буду.

– Почему, дядя Миша?

– Не пришло ваше время. Да и придет оно не к каждому. А к кому заглянет, тот без меня наколку сбацает. Но слова эти помните. Сейчас вы их не понимаете вовсе. Пожить надо, потереться среди людей, горе узнать. Вот тогда и колите их хоть на груди, хоть на руках.

Еще военным пацаном я пытался пробиться в магический смысл этих слов. Но они как-то не укладывались в моем лучезарном восприятии мира. Позже, в 50-м, я впервые понял смысл этой блатной истины. Понял и вспомнил слова дяди Миши о том, что нас должна потереть жизнь.

* * *

Интеллигенция времен «оттепели» жила особой интеллектуальной жизнью: восхищалась Ивом Монтаном, зачитывалась Ремарком, спорила о фильме «Канал» Анджея Вайды.

Во всей стране от Калининграда до Северо-Курильска появился новый кумир. Интеллигенты называли его фамильярно «Папа».

Эрнест Хемингуэй – совесть целого поколения. В Хатанге, в маленьком доме, где жили инженеры, на стене висел портрет бородатого человека в грубом свитере. А в Москве его изображение можно было увидеть в квартирах так же часто, как когда-то репродукции со знаменитой картины «Утро нашей родины». Портрет Хемингуэя стал неким отличительным знаком принадлежности к советской интеллигенции.

Миша Хайт, ушлый парень с Петровки, открыл в колхозе имени Ленина Балашихинского района цех, который штамповал великого американца на латуни. Чеканка с изображением кумира разлеталась стремительно, и Миша очень скоро стал заметной фигурой среди теневых коммерсантов.

Почти в каждом доме, где хозяева причисляли себя к нравственной элите, кроме портрета бородатого писателя, обязательно на письменном столе, или на застекленной полке книжного шкафа, или на стеллаже стояли три обезьянки. Одна закрыла лапами глаза, вторая – уши, третья – рот. Когда ты подходил к этим культовым фигуркам, хозяева многозначительно поглядывали на тебя. Молча. Ничего не объясняя. Мол, видишь, какие мы смелые.

Они усмехались, глядя на эту языческую троицу, не понимая даже, что зверьки эти стали их символом в эпоху победившего социализма.

Наши далекие предки искренне считали, что мир лежит на трех китах. Идеология наших кухонных трибунов зиждилась на трех трусливых мартышках. Удобную, комфортную позицию олицетворяли они.

* * *

В октябре 1961 года я поехал в командировку по Восточной Сибири освещать небывалые трудовые свершения, которые народ дарил к съезду любимой партии. И если слова «подарки партии» в моем тексте звучат с некоторой долей иронии, то работа людей была поистине героической, если учесть, в каких условиях они жили на этих ударных комсомольских стройках.

Мы, столичные журналисты, приехавшие на неделю за материалом для очерка о «молодых романтиках», не обращали внимания на сырые бараки, несвежее белье, консервы «свинобобы» на завтрак, грязные столовые с невкусной едой.

В часе лёта на АН был Иркутск – роскошный сибирский город с чистыми красивыми улицами, прекрасными ресторанами, уютными кинотеатрами, где шли красивые французские фильмы с Жаном Марэ.

И мы смотрели на неустроенность и тяжелый труд строителей как на некий новый романтический порыв «молодых сердец», как на продолжение строительства знаменитой узкоколейки из культового романа того времени «Как закалялась сталь».

Утром 17 октября 1961 года в Иркутске я спускался в ресторан гостиницы позавтракать.

– …Сегодня вся страна слилась в едином порыве… – хорошо поставленным голосом объявлял радиодиктор.

Открылся, как всегда исторический, XXII съезд КПСС, на котором огласили и приняли третью программу партии.

В том основополагающем документе были определены три главных направления: создание материально-технической базы коммунизма, преобразование социалистических общественных отношений в коммунистические и воспитание нового человека – активного строителя и труженика коммунистического общества.

Программа была своевременной, как никогда. Наш партийный лидер Никита Хрущев заявил с высокой трибуны о том, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме, а наступит он в 1980 году. Коротко и просто: не пройдет и девятнадцати лет, и мы попадем в рай земной.

Но до этого еще нужно было дожить. Девятнадцать лет – срок немалый, тем более что из тебя срочно начнут формировать «нового человека, активного строителя и труженика…». Короче говоря: «Гвозди бы делать из этих людей…» Так предугадал много лет назад главное направление новой партийной программы великий поэт.

Самого доклада Никиты Сергеевича я не слышал: не до того было. Я встречался с прокурором области, пытаясь, кроме очерка о романтике ударных строек, собрать материалы о хищении приискового золота.

День складывался неплохо, прокурор оказался мужиком веселым и контактным, свел меня со следователем Лешей, моим ровесником.

Я собирал материал о золотом песке, сильно окропленном человеческой кровушкой, надеясь, что мне удастся проломить его через главного редактора, а потом и через Главлит.

Вечером мы с Лешей неплохо посидели в ресторане «Ангара», и я в отменном настроении вернулся в гостиницу. Когда я брал ключ от номера, на меня как-то странно посмотрела всегда приветливая дежурный администратор, но я на это внимания не обратил.

Проснулся я от яркого света, под потолком сияла гостиничная люстра. И в ее казенном свете я с удивлением обнаружил, что в номере моем гости: капитан в синей милицейской форме, дежурный администратор и три персонажа в штатском.

– Проснулся? – поинтересовался у меня мужик лет сорока в сером костюме и ярко-синем галстуке.

– Как видишь, – ответил я спросонья.

– А мне тыкать не надо, понял? – В голосе мужика послышались угрожающие нотки. – Вставай.

Я поднялся и сразу же двое штатских начали изучать мое анатомическое устройство.

– Татуировок нет, – сказал один.

– Странно, – удивился второй.

Я хотел предложить им снять трусы, но постеснялся хорошенькой администраторши.

– В номере все вещи принадлежат вам? – со скрытой угрозой сказал первый.

– Кроме тех, которые являются собственностью гостиницы.

– Проверим, – почему-то ляпнул наиболее активный из троицы молодой, видимо, начинающий оперативник.

– А вы мне документы будете предъявлять или так говорить будем?

– А тебе что, сотрудника милиции мало? – оборвал меня человек в сером. – Когда понадобится, мы тебе не только документы предъявим.

– Капитан, в шкафу висит пиджак, там мои документы, возьмите.

На стол легли командировочное удостоверение, авиационные билеты, удостоверение родной редакции и синяя книжечка с золотыми буквами: журнал «Советская милиция». Я всегда сотрудничал с этим журналом, потому что принадлежность к милицейскому ведомству помогала в командировке решать массу насущных проблем.

– А где паспорт? – после некоторой паузы спросил серокостюмный.

– Вот он. – Один из оперов положил его на стол.

– Как он попал в гостиницу системы «Интуриста»? – грозно спросили у администратора.

– По броне обкома.

– Так, проверим. – Он захватил мои документы и вышел.

Вернулся минут через двадцать, аккуратно положил все мои «ксивы» на письменный стол, посмотрел на меня с сожалением и сказал своим:

– Уходим.

Они растворились также стремительно, как и появились.

– Ты заходи, если что! – успел я нагло крикнуть вслед человеку в сером костюме.

Возможно, кто-нибудь другой и спустил бы дело на тормозах, но я решил раздуть скандал. Я точно знал, что штатские деятели – не сотрудники угрозыска, а бойцы местного управления КГБ. А вот что они искали в номере и среди моих небогатых командировочных вещей, для меня оставалось загадкой.

Утром я позвонил областному прокурору и попросил меня принять. Когда он прочитал мое заявление, ему стало не по себе.

– Все так и было?

– Ни одного слова неправды.

– Они представились?

– Нет.

– Хорошо, идите, мы разберемся, только очень вас прошу: не надо сообщать в Москву. Мы как-нибудь сами этот вопрос закроем.

Я ушел от прокурора и занялся своими делами, а вечером ко мне в номер постучали.

– Да?

– Здравствуйте. Не прогоните? – в комнату вошел невысокий человек, светящийся доброжелательством. – Не скучаете после столицы?

– Простите…

– Все понял. – Мой гость достал из кармана сафьяновую книжечку. Я прочитал ее и выяснил, что ко мне пришел большой по местным меркам чин – зам. начальника областного управления КГБ.

Я предложил ему присесть и поинтересовался, почему КГБ не дает мне покоя в городе Иркутске.

– Знаете, что нам в номере разговаривать-то в такой вечер?.. Поехали к Байкалу, шашлыков поедим, омуля попробуем, по рюмке выпьем.

Когда мы приехали в Литвянку и разместились на пустой террасе летнего ресторана, мой новый знакомый попросил меня:

– Вы, пожалуйста, заберите у прокурора заявление, давайте миром поладим.

– А, собственно, что случилось той ночью? Почему они ко мне в номер пришли?

– Хотите правду?

– Конечно.

– Номера перепутали. А пока с вами разбирались, человек, которого мы ищем, ушел.

– Прямо как в кино. А кто он?

– Эх, – махнул рукой полковник, – раз уж пьем, закусываем, скажу. Вы, конечно, о том, что в Муроме случилось, слыхали?

– Конечно, – ответил я, хотя толком ничего не знал.

– Так вот, – полковник вынул из кармана фотографию человека, очень похожего на меня, – его мы и разыскивали.

– А что он сделал?

– Один из главных антисоветчиков. Подстрекатель. Ну, во общем, сами понимаете. Сотрудник наш молодой, увидел вас, сличил с фотографией. Так неудобно получилось.

Я, закусив копченым омулем, пообещал, что завтра же порву свое заявление и об истории этой никому рассказывать не стану. На том и порешили.

Я сдержал свое слово, а вот друзья-чекисты…

В коридоре редакции меня встретил наш партийный вождь Боря Лапохин, всегда с неодобрением глядевший на мою беспартийную вольницу, и сказал строго:

– Что у тебя за скандал с чекистами в Иркутске произошел? Мне звонили, интересовались тобой.

– Há тебе телефон заместителя начальника УКГБ, позвони ему.

– Ну, раз так… – Он кивнул мне сановно и двинулся по коридору претворять в жизнь решения партийного съезда.

На следующий день мне домой позвонил полковник из Иркутска и рассказал, что успокоил нашего парторга, который связался с ним и интересовался, что же я учинил в Иркутске.

Бдительность – наше оружие.

История с Муромом весьма заинтересовала меня. Я начал с опроса моих многознающих коллег. Но они только пожимали плечами. Знакомые из КГБ отвечали мне односложно: меньше знаешь – дольше живешь.

Тогда я сам поехал в Муром, благо электрички до Владимира ходили достаточно часто.

Муром – городок небольшой, старый, и дома в нем приземистые: в центре – из добротного кирпича, ближе к окраинам – деревянные, словно вросшие в землю.

Я уезжал из Москвы 10 декабря. В столице было слякотно, таял снег, под ногами хлюпало противное месиво. А через три часа я попал в снежную Россию – в город, заваленный зимним серебром, в сугробы, с заметенными снегом домами.

У чайной были привязаны лошади, запряженные в сани. Мужик в валенках и тулупе нагружал на них какие-то бочки.

Тихий провинциальный городок.

В городской милиции начальник угрозыска как родного встретил корреспондента журнала «Советская милиция», немедленно потащил обедать к себе домой, где и состоялась наша приятная беседа. Причем я не спрашивал ничего о июньских событиях, разговор о них зашел спонтанно, видимо, слишком болезненной была эта тема.

* * *

Двадцать шестого июня 1961 года старший мастер завода имени Орджоникидзе, основного предприятия города, Юрий Костиков, крепко выпив, решил добраться до дома на проезжавшем грузовике. Как известно, пьяный человек всегда храбр, поэтому он прыгнул и уцепился за борт идущей на приличной скорости машины. Его отбросило, он сильно ударился головой и, потеряв сознание, остался лежать на мостовой.

В ту пору мимо проезжал начальник горотдела милиции. Увидев непорядок, он приказал убрать пьяного с дороги. Подъехавшие патрульные сочли Костикова смертельно пьяным, благо от него несло, как из бочки, и по врожденному милицейскому равнодушию посчитали, что кровь на голове – симптом «асфальтовой болезни». Они доставили его в горотдел и бросили в камеру: мол, проспится, тогда и поговорим.

Только утром они поняли, что у задержанного проломлена голова, вызвали «скорую», но было поздно – Костиков скончался. По городу немедленно разлетелся слух, что менты забили насмерть рабочего человека.

Надо сказать, что Муром – город особый. Он находится в так называемой «зоне сотка»: сюда из Москвы высылались проститутки, фарцовщики, тунеядцы. Именно здесь определялось место пребывания тем, кто после отбытия срока не получал столичной прописки. Видимо, поэтому местные и столичные власти держали Муром на низшей категории снабжения продуктами и промышленными товарами.

Коренные жители города работали на заводе и многочисленных мелких фабричонках. Эти люди были не виноваты в том, что когда-то Великий вождь определил их городу и десятку других такую незавидную судьбу.

На подмосковных дачах консультанты ЦК КПСС писали речь главному большевику страны, в которой добросовестно указывали на то, что развитой социализм сделал жизнь советских людей обеспеченной материально и нравственно богатой и что все они, затаив дыхание, ждут команды Никиты Хрущева, чтобы броситься в последний штурм и построить коммунизм «в одной, отдельно взятой стране».

А тем временем в Муроме практически исчезло мясо. Исчезали молочные продукты, начались перебои с детским питанием. Рабочие в городе были недовольны и недовольства своего не скрывали. Партийные инструкторы на собраниях тщетно пытались объяснить рабочим, что трудности с мясом и молоком возникли из-за нескончаемых происков американских империалистов. Но рабочим американцы были до лампочки.

– Где продукты?

– Почему снижают расценки?

Это интересовало их значительно больше появления авианосцев американского шестого флота у берегов Египта. Работяги всю жизнь ждали обещанного рая, как когда-то ждали их отцы и как сегодня ждут их дети и внуки.

Местное Управление КГБ постоянно докладывало в райком КПСС, что рабочие у последней черты и необходимо наладить продснабжение, тем более что город нашпигован уголовным контингентом. Но районным вождям было не до этого: видимо, готовили справку о пришествии коммунизма в город Муром.

Тридцатого июня состоялись похороны Костикова. Городские власти пытались направить траурную процессию в обход горотдела милиции. Но рабочие все-таки прошли там, где наметили. Плыл в голове колонны гроб, а идущие за ним забрасывали камнями окна милиции.

Немедленно возник стихийный митинг. Траурная процессия продолжила свой печальный путь, а огромное количество раздраженных людей остановилось у горотдела. Разбушевавшаяся толпа повалила милицейский «газон», который немедленно стал импровизированной трибуной. Спонтанно возникли ораторы. Говорили о произволе властей, мизерных заработках, нехватке продуктов.

Ни партийная, ни советская власть на митинг не прибыли. А милиция была рядом, под рукой. Вот она и ответила за все.

Толпа ворвалась в здание горотдела, там же размещался и аппарат уполномоченного Владимирского УКГБ. И начался погром.

Ушлые уголовники воспользовались случаем и принялись жечь оперативные дела, избивать милиционеров.

Пять часов продолжалось побоище на фоне непрекращающегося митинга. Были полностью разгромлены горотдел милиции и помещение УКГБ, поломаны и вскрытысейфы, разрушена КПЗ и освобождены 26 матерых уголовников.

Самое страшное, что исчезло шестьдесят стволов оружия и большое количество боеприпасов. Они потом объявятся в разных концах страны при вооруженных налетах. Спецконтингент, воспользовавшись недовольством рабочих, занялся своим привычным делом.

Ночью в город прибыли подразделения внутренних войск и резерв милиции, которые навели порядок. Сбежавших уголовников, захвативших оружие, чистые бланки паспортов и печати, разыскивали несколько лет. Один оказался похожим на меня.

* * *

Три трусливые мартышки – символ нашей прошлой жизни. Нынче я почему-то не встречаю их в домах моих знакомых: отошла на них мода, как и на других кумиров 60-х.

Я много лет писал о хищении приискового золота, о драгоценных камнях, о крупных бандитских налетах времен социализма. Все эти материалы благополучно исчезали в редакционных столах.

Когда я написал о русско-финско-эстонской банде, наводившей страх в 1972 году на маленькую Эстонию, начальник штаба МВД генерал Крылов сказал:

– Я ваши материалы прочел. Случай не типичный. Кучка подонков…

– Как кучка, Сергей Михайлович? Двадцать стволов!

– Какие там стволы. Зачем пугать людей? Я не завизирую материал. И не расстраивайтесь. У вас хорошо получаются исторические вещи, и мы решили кое-что вам дать из архивов.

Нет ничего печальнее, чем знакомиться с документами из истории своей страны.

В 1958 году в нашей газете я писал репортаж об открытии памятника Феликсу Дзержинскому. В 1991 году я стоял у «Детского мира» и видел, как разъяренная толпа сносила его. Смотрел и почему-то вспоминал свою поездку в Муром.

Нынче по телевидению я слушаю дискуссии о восстановлении памятника на прежнем месте.

Мне думается, что не надо воевать с памятниками. Видимо, нужно было опубликовать один документ, который хранится в секретных архивах.

Копия

Народному комиссару внутренних дел

Товарищу Л.П. Берия

Внучки Феликса Эдмундовича —

Дзержинской Ядвиги Иосифовны,

проживающей по Потаповскому пер., 9/11, кв.21

Заявление

Дорогой товарищ Берия, я очень прошу Вас принять меня по делу моей мамы Дзержинской Ядвиги Генриховны, которая Особым Совещанием НКВД СССР осуждена на 8 лет.

В течение 4 лет она находится в Карагандинских лагерях НКВД (ст. Жарок Карагандинской области, п/я 246/6-188900).

В настоящее время мама очень больна, у нее туберкулез легких, цинга и бруцеллез. Она находится в очень тяжелом положении.

Очень прошу Вас не отказать мне в приеме и пересмотреть дело моей мамы.

Дзержинская Ядвига Иосифовна

18/1 – 44 года

* * *

Мы живем в стране, в которой не было и нет национальной идеи. Поэтому и появляются у нас недолговечные кумиры и скоротечные идеологические догмы. Мы не знаем всей правды ни о прошлом, ни о настоящем.

Я твердо усвоил только одно: сбылись пророческие слова дяди Миши, жившего в сарае в нашем дворе.

Мы стали жить в стране, где нет законов, а есть только понятия. Поэтому я жалею, что не наколол себе татуировку постулата основного уголовного закона:

«Не верь! Не бойся! Не проси!»

Расстрельная статья

Вместе с рассветом в город врывались автобусы. Они, урча разболтанными моторами, атаковали субботним утром столицу.

Казалось, будто где-то в лесах под Можайском с далекого 41-го отстаивались танки фельдмаршала фон Бока, а потом внезапно пошли на Москву.

Город просыпался от рева моторов. Люди не смотрели в окна, они точно знали, что в выходные дни сотни старых ЛИАЗов и «икарусов» везут в Москву колбасный десант.

Милиция для чистой формальности иногда останавливала эти боевые машины, проверяла путевые листы, в которых была одна стандартная формулировка: «Экскурсия по ленинским местам Москвы». Узнать, как жил и работал Ильич в любимой столице, ехали механизаторы из Калинина, станочники из Владимира, ивановские ткачихи, ремонтники из Рязани… Даже калужские, а то и пензенские любители партийной истории заскакивали в столицу.

Но транспортные средства десантников концентрировались совсем в других местах, весьма далеких от тропинок, по которым ходил вождь мирового пролетариата. Каждую субботу набережную Москвы-реки напротив Театра эстрады забивали десятки автобусов с периферийными номерами. Чуть позже подтягивались еще единиц двадцать транспортных средств, и они выстраивались цепочкой вдоль нашего дома, вблизи дверей «Гастронома».

Почему-то в народе в те годы ходила странная легенда о том, что «Гастроном» в «Доме на набережной» снабжается по-особому. Видимо, давнишнее название нашего жилого массива – «Дом правительства» – создавало у людей некую иллюзию.

Но «Гастроном» наш ничем особенным не отличался от сотен предприятий торговли, раскиданных по Москве, и набор продуктов в нем был стандартный. Колбаса вареная, двух сортов: «отдельная» и «московская», сыр трех сортов и широкий набор всевозможных рыбных консервов.

Что касается колбасы, то в ней с трудом обнаруживалась мясная составляющая. Делали ее из специальной смеси, за разработку которой коллектив авторов в свое время получил весьма престижную в те годы премию Совета министров СССР.

Во время войны иногда по мясным талонам продуктовых карточек можно было получить колбасу. Она была жестковатой, но сочной. Мясо в ней было грубое, но все-таки это было мясо.

Но «десантников» не останавливали ни технологические, ни вкусовые качества колбасы – они брали ее батонами. Из дверей магазинов выходили люди, на вытянутых руках которых, словно дрова, лежали покрытые липким целлофаном упаковки колбасы. У них в Рязани, Калуге, Владимире, Пензе и т. д. и т. д. не было в продаже даже такой гадости.

За утро полностью очищалась магазинная подсобка. Скупалось необыкновенное количество рыбных консервов, масла, сыра, заветренного, залежалого мяса.

Если мне случалось утром попасть в магазин за молоком или хлебом, то в кассу приходилось отстаивать огромную очередь. Стоя в ней, я прислушивался к разговорам, которые вели между собой туляки и владимирцы, и говорили они о том, что в стране, где с каждым днем растет благосостояние трудящихся, этим трудящимся просто нечего есть.

Я слышал рассказы о непропеченном хлебе, о консервах, давно утративших срок годности, о зараженном мясе. И при всем своем московском снобизме не осуждал этих людей, которые целую неделю вкалывали на производстве, а вместо отдыха отправлялись на охоту «по ленинским местам».

Власти закрывали на это глаза. Они не видели пищевого десанта. Для них надпись в путевом листе водителя автобуса была проста и убедительна. И каждое утро по радио и в 21 час из телевизионной передачи «Время» мы узнавали о новых победах на трудовом фронте и все должны были принимать на веру, как и решения очередного съезда КПСС.

Геронтократия, власть неумных стариков, вознесенных в члены Политбюро ЦК КПСС, жила в своем иллюзорном мире – мире специальных продуктовых пайков и закрытых промтоварных распределителей. Прорваться во власть для любого партийного чиновника значило подойти к кормушке. Так именовался спецраспределитель во дворе нашего дома и на улице Грановского.

Отоваривались там по специальным книжкам. Кормушка была полной, половинной и четвертушной. Давались эти книжечки в зависимости от чина.

Мой товарищ Женя Котов стал директором Киностудии имени М. Горького и посему попал в коллегию Госкино. Ему была положена низшая категория продуктового обслуживания. Однажды, уезжая в отпуск всей семьей, он оставил свою книжку мне, и я в течение месяца получал в кормушке карбонад и потрясающую любительскую колбасу, хороший кофе и дефицитные конфеты, икру и печень трески. Сразу замечу: продукты для кормушки производились совсем на других комбинатах.

Однажды у своего приятеля, директора магазина, я увидел странный документ, в котором было написано, что ему с базы отгружена колбаса для населения и дефицитная колбаса для заказов. До чего же интересно мы живем: власть считает нас народом только в случае войны; в мирное время для Политбюро мы были населением, а для нынешних вождей стали физическими лицами.

Году в 89-м мы с женой были на каком-то торжестве у прелестного человека – искусствоведа Светланы Покрышкиной, близкой подруги моей жены. На торжестве был и ее отец – знаменитый воздушный боец Александр Иванович Покрышкин.

За столом сидел номенклатурный народ, занимавший высокое положение в московской служивой иерархии. И вот одна партдама, вся в камнях, с прической типа «хала», стала жаловаться на неблагодарное население, не желающее ценить усилий московской партийной организации. Слово «население» она произнесла несколько раз.

И вдруг на стол с грохотом опустился маршальский кулак:

– Не сметь при мне говорить это слово! Я что, за население дрался в небе? Я народ защищал!

Повисла неловкая пауза, и номенклатурщики стали успокаивать великого летчика.

Я запомнил эту сцену. Запомнил лицо Александра Ивановича, его глаза, ставшие холодными и ненавидящими. Запомнил, как испуганно залебезила горкомовская дама, решавшая судьбы населения. Итак, мы тогда были населением, чем-то аморфным и безликим.

Кроме административно-командных приводных ремней, был еще один, заставлявший крутиться шестеренки ржавой машины, – дефицит. Дефицит был не просто основой социалистической экономики – он был явлением социальным. Дефицит управлял страной, возносил или бросал в пропасть человеческие судьбы.

У нас ходит старая байка о том, будто Марина Влади, выйдя замуж за Володю Высоцкого, сказала:

– Какая у вас удивительная страна. В магазинах ничего нет, а придешь в дом – стол ломится от всевозможных закусок.

Не знаю, почему эти слова приписывают именно знаменитой француженке. Тем не менее правда в этих словах была. Праздничные столы у определенной категории жителей нашей столицы действительно по тем временам поражали изобилием. Вот в этом-то и заключалась власть дефицита. Через магазинные подсобки люди накрепко повязывались круговой порукой. Невидимые нити соединяли всех несчастных охотников за дефицитом, и это были не просто нити, а некие провода, по которым передавалась команда: ты – мне, я – тебе.

Я много лет курю трубку. Завел ее в свое время не из пижонства, а по острой необходимости. В училище нам давали махорку, а делать самокрутки из газеты я не любил, поэтому и купил трубку, ну а потом втянулся. Курил я обычно наш табак «Золото руно» или «Трубку мира». Но с каждым годом табак, как и колбаса, становился все хуже и хуже. Изредка друзья привозили из-за границы голландский табак «Амфора».

Однажды ко мне в редакцию пришел мой друг и спросил:

– Хочешь регулярно иметь «Амфору»?

– А то! – радостно закричал я.

– Тогда надо сделать одним людям несколько подписок на твой «Подвиг».

Я тогда сам «сидел на дефиците». «Подвиг», которым я тогда заведовал, литературное приложение к журналу «Сельская молодежь», пользовался огромным спросом и, несмотря на огромный тираж, тоже являлся «дефицитом».

Так сложилась «преступная цепочка»: я – подписки на «Подвиг», мне – табак «Амфора».

А с кем же я вступил в сговор? Оказывается, с милой дамой, заведовавшей табачным отделом в Елисеевском магазине.

Об этом магазине и его директоре Юрии Соколове разговор пойдет отдельный.

Практически никто из посетителей магазина на улице Горького, поражавшего своим изобилием в те скудные времена, даже представить не мог, что гастрономический храм, построенный в прошлом веке купцом Елисеевым, станет полем политической битвы.

Брежнев уходил. Люди, внимательно следившие за его появлениями на телеэкране, могли без всяких кремлевских врачей сказать, что генсек приближается к роковой черте. В отличие от такой же развалины Ельцина, Брежнев не навязал народу своего преемника. Да и не он решал, кто войдет в главный кабинет на Старой площади – решало Политбюро, компания стариков, больше всего опасавшихся за свое положение.

Большинство было за Андропова. Он являлся наиболее информированным советским руководителем. Как известно, «знания умножают скорбь», поэтому никаких радужных перспектив дальнейшей нашей жизни Юрий Андропов не видел. Он понимал, что перемены необходимы, но понимал и то, что именно партия с ее карающим и идеологическим аппаратом должна стать во главе новых реформ и заставить население пойти этой дорогой. Реформы были необходимы, чтобы избежать повторения муромских и новочеркасских событий. Но приступить к реформированию системы Андропов мог, только придя к власти.

Юрий Владимирович, конечно, был весьма неглупым человеком, но, мне кажется, он весьма заблуждался относительно готовности «населения» к революционным преобразованиям. В 1956 году, будучи послом в народной Венгрии, Андропов видел настоящее народное восстание, и страх перед ним преследовал его всю жизнь. Мне говорил об этом человек, достаточно близкий к нему.

В КГБ было создано специальное управление, занимавшееся исключительно сбором материалов о коррумпированных руководителях страны всех уровней. Но контрразведчики боролись не просто с врагами, а с системой, которую сами создавали и укрепляли.

Когда Андропов пришел к Брежневу, чтобы доложить ему о знаменитом деле «Океан» и попросить санкцию на арест министра рыбного хозяйства Ишкова, генсек сказал, что никогда не даст согласия на арест члена ЦК. Ишкова заставили вернуть в казну 260 тысяч рублей доказанных взяток, потом на пленуме вывели из членов ЦК и отправили на почетную пенсию. За все ответил его заместитель Рытов по кличке «Боцман», он-то и получил пулю, предназначавшуюся Ишкову.

Но вернемся на поле сражений 82-го года. Григорий Романов заверил Андропова, что не жаждет верховной власти, и обещал свою поддержку на Политбюро.

Оставался Виктор Гришин. Он был весьма небезгрешен. Но идти к Брежневу с оперативными материалами на члена Политбюро после истории с Ишковым Андропов не решался. Нужна была твердая доказательная база. И тогда на помощь пришел бог нашей жизни – дефицит.

Московская торговля была организацией весьма специфической. Она делилась на две части: официальную с прилавка – для всех и из подсобок – для избранных. В подвалах крупнейших магазинов отоваривались те, кто не дослужился до так называемой кормушки. В Елисеевском был свой особый контингент. Попасть в него считалось большим счастьем.

Беззаконие сверху порождало беззаконие снизу. Торгаши бессовестно обманывали своих сановных посетителей. Обвешивали их круче, чем на рынке.

В то утро Юрий Соколов, поставив свой «мерседес» практически поперек стоянки у магазина, вошел в свой кабинет. Он знал, что с машиной его ничего не случится. Рядом немедленно появлялся инспектор ГАИ и бдительно следил за машиной знатного торгаша. Кстати, я сам видел, как автоинспектор перекрывал движение, чтобы дать возможность отъезжающему Соколову сделать запрещенный левый поворот. Кого же мог опасаться человек, руководивший самым лучшим магазином?!

На его служебном столе лежала большая стопка визитных карточек. Так уж получалось, что однажды Юрий Константинович продемонстрировал их мне. Там было столько знаменитых фамилий и крупных должностей…

30 октября 1982 года утром в кабинет всесильного директора Елисеевского гастронома вошел высокий худощавый молодой человек в недорогом чешском костюме. Соколов говорил по телефону. Видимо, ему звонили из театра, и он, смеясь, рассказывал, что жена этот спектакль уже видела, а он не такой уж театрал.

– Подождите, – закрыв ладонью трубку, сказал он посетителю и продолжал разговор. Потом положил трубку и недовольно спросил: – Ну что у вас?

Молодой человек подошел и положил на стол бумажку. Соколов взял со стола ручку, чтобы, как всегда, разрешить или отказать выдачу колбасы, но ручка так и застыла в его руке.

На бумаге были страшные слова: «Постановление на арест».

Молодой человек достал из кармана красную книжечку, на которой было написано: «КГБ СССР». И сразу же кабинет заполнился деловитыми людьми. Они начали обыск.

Это был странный арест. Соколова могли вывести из кабинета, а там узеньким коридорчиком сразу во двор. Но его провели через весь магазин к основному выходу, чтобы все видели плоды необыкновенной победы московских чекистов.

По словам начальник УКГБ по Москве и Московской области генерал-полковника Алидина, сразу после ареста Соколова ему позвонил один из секретарей горкома партии и сказал, что Соколова арестовали напрасно.

– Посмотрим, – ответил ему Алидин, – время покажет.

В различных статьях о Юрии Соколове писали, что до этого он был дважды судим. Я что-то не верю в это. Был бы он ушлым уркой, то знал бы главный постулат подследственных: «Чистосердечное признание облегчает душу, но удлиняет срок».

Руководитель следственной бригады УКГБ полковник Сорокин, лихой и многоопытный следователь, раскрыл много запутанных и сложных дел. Он знал, что время поджимает, генсек практически дышит на ладан. И хотя Соколова изобличали огромные суммы денег, изъятые при обыске, и ценности, спрятанные на даче, следствие предложило Соколову пойти на сделку. Он давал показания на окружение секретаря МГК Гришина, а ему обещали дать всего пять лет лагерей.

Показания Соколова весьма пригодились Андропову. Перед самой смертью генсека они стали достоянием Политбюро. Последний противник на пути к политическому олимпу был скомпрометирован.

Брежнев умер через полторы недели после ареста Соколова.

Думаю, что Юрий Андропов пришел бы к власти и без показаний директора магазина: за его спиной стояло самое мощное и монолитное ведомство страны. Но так уж случилось, что в политическую борьбу вдруг вовлекли людей, всегда считавшихся клиентурой ОБХСС.

А потом начался процесс, напоминающий суды далеких сталинских лет. Обычных взяточников судил Верховный суд РСФСР. Там судили не Соколова – в помещении Бауманского народного суда судили самого могущественного члена Политбюро Виктора Васильевича Гришина.

Юрий Андропов не просто расправлялся с Сокололвым – он лишал Гришина возможности войти на вершину власти.

Никто не ожидал, что Юрия Соколова приговорят к высшей мере, подведут под расстрельную статью.

Я не оправдываю Соколова. Он давал и брал взятки. Занимался торговыми махинациями, но честно служил тем, кто посадил его на это сладкое место. Директор магазина был маленьким винтиком в огромной коррупционной машине, действовавшей в эпоху Сталина, Хрущева, Брежнева и спокойно докатившейся до сегодняшнего дня.

Вполне возможно, если бы не те трагические десять дней, Соколов спокойно дожил бы до двухтысячного года и стал крупнейшим бизнесменом, как и все ему подобные. Возможно. Но эти десять дней были. И человек, которому по закону должны были дать не больше пятнадцати лет, пошел под расстрельную статью.

Говоря с людьми, участниками тех событий, читая документы, я снова и снова убеждаюсь в том, что в нашей стране ничто не меняется, как бы не именовал себя существующий политический строй.

Ну а как же продуктовый десант? Повлияли ли смерть Соколова, арест начальника Управления московской торговли Николая Трегубова и десятка директоров баз и магазинов на изобилие продуктов? Нет. И всю недолгую эпоху Андропова, а потом Черненко и Горбачева ревели по субботам моторы владимирских и тульских автобусов и десантники озверело штурмовали магазинные прилавки.

А могущественный Гришин тихо умер в помещении собеса – в очереди, в ожидании пересмотра скромной пенсии. Интересно, куда делись его миллионы, о которых так много говорили?

Расстрельная статья, примененная к Соколову, ничего не изменила в нашейжизни. Она даже никого не напугала. Атолько доказала, что в нашей стране криминал и политика всегда были и будут связаны самыми прочными узами.

Будьте вы прокляты!

«С Новым годом, товарищи! С Новым годом!» – на русском и казахском радостно сообщило местное радио. Мы подняли рюмки и выпили за 1963 год. Я закусил куском жесткой колбасы и пошел одеваться, оставляя веселое застолье своих шумных коллег без особого сожаления.

В эту новогоднюю ночь я, как дежурный редактор, должен был в ноль тридцать подписывать номер. Так уж исторически сложилось, что редакция была на одном конце города, а типография – на другом.

Я вышел на улицу и закурил. Настроение было поганое. Именно в этом году мне исполнялось тридцать лет, и, как ни странно, новый отрезок жизни я начинал практически с нуля, так как приехал в этот город не по велению сердца, а из-за собственной неустроенности. Уехал побежденный чистым нокаутом. Тогда я еще не понял, что во всех неприятностях надо винить только себя. Понимание пришло значительно позже.

Ночь была морозной. Над городом висели большие и яркие звезды. Силуэты башенных кранов напоминали огромных аистов. Недостроенные дома на улице Мира в темноте выглядели страшновато. И все это показалось мне грубо выполненным театральным задником из плохого спектакля.

Я стоял, курил и с тоской думал о том, что целых полчаса придется переться по этой засыпанной снегом улице Мира, где есть проезжая часть, а вместо тротуаров вдоль домов засыпанные снегом груды строительного мусора. Постарался проскочить мимо универмага, от него уходила параллельная улица имени какого-то казахского героя, и вела она в чеченский поселок, где жили высланные в свое время кавказские разбойники, терроризировавшие город.

Я жил на улице Мира в общаге московских строителей. Делил комнату с прорабами и монтажниками. Засыпал под грохот домино и просыпался от резкого запаха мясных консервов, которые ребята готовили себе на завтрак.

Чеченцы, не пожелавшие вернуться на историческую родину, достаточно сытно устроились, наезжая на казахов.

Но когда началось величайшее строительство – возведение столицы Целинного края, то, вполне естественно, в город из России широким потоком пошли стройматериалы. Это очень вдохновило будущих моджахедов, и они попробовали напасть на наше общежитие. Особенно их интересовали отделочные материалы. Но дети гор получили жестокий отпор. Боевые действия между чеченами и москвичами продолжались.

Иногда вялотекущий конфликт, как писали в военных сводках, «стычки патрулей» переходили в масштабную драку с применением охотничьих ружей, бульдозеров – в качестве тяжелой техники.

Милиция не вмешивалась, с истинно восточным лукавством ожидая, кто же победит.

Мне не раз приходилось вступать в конфликт с кавказцами, особенно в ресторане «Ишим». Их извиняло только незнание, потому что единственное, чему я научился к тридцати годам, это хорошо драться.

Но тем не менее тащиться ночью мимо вражеской территории мне не очень хотелось, а что поделаешь – надо.

И тут, как в новогодней сказке, произошло истинное чудо. Я услышал шум мотора и увидел такси с зеленым глазком под стеклом. Я поднял руку. Машина остановилась.

– С Новым годом! – засмеялся шофер. – Ты чего ночью по городу рыскаешь?

– С Новым годом, Борис.

Я знал этого человека. Он был самым странным шофером в этом городе: в щегольских галифе, до зеркального блеска начищенных хромовых сапогах с высокими голенищами. Форменная темно-синяя фуражка со знаком таксопарка лихо замята, а козырек щеголевато отрезан, и носил ее Борис с неким гвардейским шиком, чуть набекрень.

Своим полувоенным видом он разительно отличался от промасленно-неопрятных казахов и расхристанных русских ребят, приехавших по комсомольскому набору в целинные совхозы и сбежавших в столицу Целинного края за легкой копейкой.

О Борисе мне говорили, что он отмотал приличный срок сразу после войны, а потом был сослан в Акмолинскую область.

Мне много приходилось видеть бывших зеков, и я их отличал сразу. У этого человека с аккуратно подстриженными английскими усиками ни в речи, ни в поведении не проглядывало ни малейшего намека на его тюремное прошлое. Он был холоден, ироничен и вежлив.

Несколько раз Борис возил меня в местный аэропорт типа барак. Там в кафе, а точнее, в замызганном буфете иногда продавалось сухое вино – чудовищный дефицит в этом крае романтики и комсомольских подвигов.

Я покупал ящик «Цинандали», казавшегося мне необыкновенно вкусным после питьевого спирта, местной водки «Арак» и неведомо где сделанного крепленого вина. Помню, в одну из моих первых командировок в благословенный районный центр Арботсар я зашел в магазин рядом с гостиницей и спросил у милой румяной девушки-продавщицы:

– Сухое вино есть?

– Нет, – ответила она, – только в бутылках.

Потом мне объяснили, что на этой территории сухое вино именуется кислым, спросом не пользуется из-за своей малой крепости и его сюда не завозят.

Так вот, когда мы ездили за вином, Борис поразил меня своей необычайной осведомленностью в современной политике. Кстати, он первый рассказал мне весьма подробно о резне в Новочеркасске, о которой я, к своему стыду, ничего не слышал. Он же поведал мне весьма интересные подробности о Карибском кризисе. Я поразился его осведомленности, а потом, у него дома увидев мощный приемник «Шарп», понял, откуда черпает он всю эту информацию.

Но вернемся в новогоднюю ночь, на улицу Мира, под небо, усыпанное бутафорскими звездами.

Итак, мы ехали в типографию по заснеженной улице, обмениваясь ничего не значащими фразами, и Борис спросил:

– Ты долго будешь в типографии?

– Минут двадцать.

– Я тебя подожду и пойдем в «Ишим».

– Сговорились.

Меня это вполне устраивало, ведь в лучшем ресторане города – всего их было целых три, считая с вокзальным, – гуляли мои дружки по общежитию. И хотя двери были закрыты на все замки, нас узнали и впустили. Музыка играла, табачный дым висел под потолком. За огромным столом сидели наши крепкие надежные ребята, и мы всю ночь пили за Москву, за дружбу и счастье, за девушек, оставшихся в родном городе.

Именно этот вечер сблизил меня с Борисом. А через некоторое время я узнал, что жена у него прелестная немецкая дама из Республики немцев Поволжья, которых в 41-м году выслали в Казахстан, и что во время войны он был власовцем. Правда, в РОА (Русской освободительной армии) он прослужил совсем немного, так как до этого был в бригаде РОНА (Русской освободительной народной армии) под командованием бригадефюрера Бориса Каменского.

* * *

Итак, 1941 год.

Ах война, что ты сделала, подлая,

Стали тихими наши дворы…

Нет, ему не надо было уходить с родного двора в июне того проклятого года. Он уже второй год служил на действительной.

Вернемся в 1940 год.

Каждое утро город Борисов просыпался от лихой песни:

Город спит привычкой барской,

А горнист поет стране подъем,

Клич несется пролетарский

Над казармой боевой.

Школа младших командиров

Комсостав стране своей кует,

Смена в бой идти готова

За советский наш народ.

С посвистом, зычно пели курсанты полковой школы, топая на стрельбище.

Треск выстрелов. Пороховой запашок. Осмотр мишеней.

У Бориса все шло хорошо. Стрелял он отлично. Строевиком был лучшим. Матчасть трехлинейной винтовки и СВТ знал назубок. С закрытыми глазами быстрее всех собирал и разбирал «дегтяря» и «максима». Даже новую технику, грозное ПТР, усвоил быстрее всех. Был отличником политической и физподготовки. Казалось, военная карьера должна сложиться неплохо.

По окончании школы ему, как отличнику, нацепили на петлицы не один треугольник, а два, что давало шанс стать не отделенным, а сразу помкомвзвода.

Но не повезло. Сгубило образование. Он окончил десятилетку – в те годы в армии большая редкость, так как после разгрома Ежовым командных кадров у полковников было образование три класса пополам с братом. И вместо строя попал он старшим писарем в штаб дивизии.

Совсем немного погулял он по Борисову со своими сержантскими треугольниками на петлицах. Война началась. И все смешалось. Штаб дивизии не знал, где находятся подчиненные ему части. Немцы беспрерывно бомбили. Армия отступала.

Во время одной из бомбежек его и молоденького лейтенанта, раненных, оставили в поселке Локоть. Лейтенант умер, а он выжил. Добрые люди пожалели и спрятали его.

На Орловщину пришли немцы. Поползли по улицам Локоти тяжелые танки, грузовики «бьюсенги» с мордатыми пехотинцами, помчались юркие штабные вездеходы с элегантными офицерами в расшитых серебром кителях. Великая армия пришла на Русь – победившая всю Европу, сокрушившая за несколько месяцев хваленую Красную армию.

За три месяца войны Борис испытал все, что выпало на долю солдата первого года войны: бои и окружения, прорывы, блуждание по лесам. Его дивизии уже давно не было, он служил в разных, сформированных из окруженцев, частях. Был рядовым бойцом и взводным командиром. Сражался честно, от пуль не бегал.

До войны в Ленинграде после школы он собирался, по семейной традиции, поступить в Кораблестроительный институт, но Финская война обожгла воображение, и он по комсомольскому набору ушел добровольцем в РККА. В полковой школе он полюбил строгий военный порядок и решил связать свою жизнь с армией навсегда. Год школы, год в строю. Три, а повезет – четыре треугольника в петлицы и рапорт о зачислении в военное училище. Даже горечь и неразбериха первых дней войны не повлияли на его любовь к военной службе. И вдруг он увидел другую армию: мощную, победоносную, прекрасно вооруженную и одетую, и именно она стала для него недостижимой мечтой. А на Орловщине некто Воскобойников начал формировать подразделение по борьбе с партизанами.

Борис явился к нему, показал документы умершего младшего лейтенанта и под его именем стал командовать ротой в антипартизанской бригаде. Сбылась его мечта: он стал винтиком огромной непобедимой армии. Он получил серебряные погоны, щегольские сапоги и начал воевать против тех, с кем, возможно, учился в полковой школе в городе Борисове.

Когда Борис рассказывал мне об этом, то в голосе его я не уловил ни одной нотки сожаления. Он не считал себя предателем. Он был частью великой армии. Он воевал, а за это получал хороший паек, красивую форму и боевые награды. Ему был пожалован, кроме положенной для неарийцев награды «Знак восточных народов», Железный крест второй степени.

Антипартизанская бригада достаточно успешно сражалась. В одном из боев ее основатель Воскобойников был убит, и дело возглавил Каменский, бывший инженер, перед самой войной освобожденный из лагеря НКВД. Если Воскобойников был просто отщепенцем и карьеристом, не сумевшим при большевиках пробраться на самый верх и поверивший, что при немцах ему удастся занять искомое положение, то Каменский был врагом. Вернее, стал им, пройдя школу спецлагерей. Он ненавидел, и именно это чувство двигало всеми его помыслами. Кроме того, он оказался прекрасным организатором и, как ни странно, способным военным.

Он провел несколько удачных боевых операций, освободив практически весь район от партизан. За спиной Каменского и его солдат оставались виселицы и массовые расстрелы мирных жителей. Но наступил перелом в войне. Немецкую армию не спасли ни могучие танки, ни расшитая серебром офицерская форма, ни пайковый голландский хлеб и сигареты «Каро».

Борис вместе с бригадой Каменского отступил в Белоруссию. Там они опять сражались с партизанами. За успешные боевые действия Каменскому был присвоен чин бригадефюрера СС, то есть генерал-майора.

А потом была Варшава. Там солдаты Каменского не столько воевали, сколько мародерствовали. Часть их ушла к восставшим, и немцы, скорые на расправу, расстреляли больше не нужного им новоиспеченного бригадефюрера. Остатки антипартизанского подразделения были отправлены на пополнение РОА.

Борис попал в Первую офицерскую школу РОА в городе Мюнзенгене. Через три месяца он получил чин подпоручика и был отправлен на Западный фронт.

Потом союзники, которым сдались власовские части, передали пленных нашему командованию.

Все годы войны, втайне от всех, прятал Борис свою солдатскую книжку, где было написано, что он сержант Красной армии. Англичанам он сдался под своей фамилией. Умерший в поселке Локоть в 1941 году младший лейтенант воскрес, стал власовским подпоручиком и опять умер в 1945 году. Видимо, это и спасло Бориса от высшей меры. Он получил пятнадцать лет, отсидел тринадцать и был сослан на поселение в Акмолинск.

Мне довольно часто за годы работы в журналистике приходилось встречаться с бывшими власовцами. Они не очень любили рассказывать о своем прошлом, а если и удавалось их разговорить, то говорили о нем с горечью. Я, слушая их, пытался примерить на себя чужую судьбу. Думал о том, выдержал бы я голод и издевательства в лагере для военнопленных, точно зная слова Великого вождя, что у него нет военнопленных, а есть предатели Родины.

Ответ человек получает только тогда, когда попадает в такие обстоятельства: боль, страх, унижения, голод – и делает выбор: как настоящий русский солдат генерал Карбышев или как бывший член партбюро академии генерал Власов.

В Борисе меня поражало то, что он не чувствовал себя человеком, совершившим преступление. Он по-прежнему считал себя винтиком огромной военной машины вермахта: не преступником, а военнопленным.

Я уехал из Казахстана в Москву, так и не разобравшись до конца в этом человеке. Больше я его никогда не видел.

Несколько лет назад на вернисаже в Доме художника я встретил знакомого живописца из Целинограда. Мы любили бывать у него в мастерской. Там собирались московские ребята, и нам это очень напоминало наши старые посиделки с водкой, гитарой и бесконечным кофе. Туда частенько заглядывал Борис.

– Ты знаешь, – сказал мне живописец, – а Борька-фашист уехал в Германию.

– Каким образом?

– Как только репатриация казахских немцев началась, они с женой в ФРГ подались. Там он документы разыскал, что воевал на стороне фашистов, и ему хорошую пенсию положили как ветерану.

Я сразу же вспомнил наших старых солдат у Большого театра. Их боевые ордена и медали, их гордость победителей. Но вспомнил и другое – как считают они копейки у кассы магазинов.

Видимо, мой знакомец в Германии все же пошил себе власовскую форму, награды свои восстановил и ходит в ней на ветеранские встречи. Наверно, есть у них какой-то торжественный день. Сидят в гаштете, пьют баварское пиво, сытые убийцы своих братьев, живущие на приличные пенсии в дойчемарках.

* * *

– Мы о войне знаем все, – сказал мне вальяжный полковник из Института военной истории.

Потом, правда, одумался, все-таки доктор наук, и добавил:

– Все самое главное.

Для историков главное, безусловно, это анализ побед и поражений. Мощные боевые операции и тактические решения. Но есть еще одна история войны. Это история каждого человека, попавшего в ее суровые обстоятельства.

Много лет назад мой товарищ, замечательный сыщик Игорь Скорин, рассказал мне практически невероятную историю о человеческой судьбе в годы войны.

Скорин работал в том подразделении уголовного розыска, которое вместе с армейскими частями входило в освобожденные города и налаживало службу криминального сыска. Вот именно тогда мой друг и познакомился с человеком, которого называл Сергеем Лучниковым. Он сразу предупредил меня, что фамилия вымышленная, но история подлинная – трагическая и необыкновенная.

В то время я писал роман об уголовном розыске в годы войны. История, рассказанная Скориным, с которого я писал главного героя, четко ложилась в ткань повествования.

Я написал заявку и поволок ее в издательство. Там ее внимательно прочли и вызвали меня для беседы.

– Ты что? – Директор издательства постучал пальцем по лбу, показывая тем самым, что у меня «поехала крыша». – Ты что? – повторил он. – Кого героем хочешь сделать?

– Но ведь история подлинная.

– Да, тема интересная. А ты сделай этого, как его, – он заглянул в заявку, – Лучникова нашим разведчиком, вот тогда все станет на место. Подумай.

– Подумаю, – ответил я и ушел.

А заявку так и не переделал.

* * *

Человек, которого я буду называть Сергеем Лучниковым, работал в Москве в Главном управлении уголовного розыска. В 1939 году, когда началось воссоединение Западной Белоруссии и Западной Украины, его отправили налаживать работу уголовного розыска в новых регионах СССР.

Лучников сразу же столкнулся с преступлениями, о которых знал только понаслышке. Ловкие фальшивомонетчики немедленно начали печатать самую расхожую нашу купюру – красные тридцатки. Знаменитые польские «кобурщики», бежавшие от немцев, грабили по ночам только что организованные сберкассы и банки; местные и приехавшие из Союза урки разбойничали на улицах и брали богатые квартиры. Работы хватало – настоящей, мужской, с перестрелками и хитроумными оперативными комбинациями.

А за Неманом стояли немцы, которых почему-то в официальных документах и газетных статьях именовали союзниками.

В мае 41-го, на праздники, сильно поддав, Сергей Лучников назвал фашистов врагами и высказал недоумение, почему такой мудрый человек, как Сталин, с ними цацкается. Сказал он это первого числа за праздничным столом. А второго за ним пришли.

Следователь даже не очень напрягался. Свидетелей было достаточно, но отправить «во глубину сибирских руд» одного Лучникова было неинтересно: нужно было пристегнуть к нему группу единомышленников, которые по заданию польской эмигрантской разведки и английских спецслужб собирались подорвать горячую советско-германскую дружбу.

А Лучников сидел в тюрьме в камере с фармазонщиками и налетчиками, которых сам недавно заловил. Днем над ним издевались уголовники, ночью его бил следователь. Но Сергей стоял на своем. Говорить – говорил, а на других клепать не стал.

Полтора месяца кошмара, когда перепутались день и ночь, и вечная боль.

В конце июня он попал в тюремную больницу. Лежал в бреду, а когда очнулся, то увидел сидевшего рядом с его койкой человека в незнакомой форме.

– Вы – Сергей Лучников? – спросил военный по-русски.

– Да.

– Капитан милиции?

– Да.

– Зам. начальника уголовного розыска города?

– Да.

– Неплохо вас обработали. Поправляйтесь.

– А вы кто?

– Я представитель немецкого командования.

Немец ушел, и появился поляк-санитар.

– Слушай, друг, а почему здесь немец?

– Пока вы, пан начальник, в бреду лежали, война началась и швабы пришли.

А через несколько дней, когда Сергей окреп, за ним пришли двое молчаливых людей в одинаковых штатских костюмах. Его побрил тюремный парикмахер, ему дали костюм, рубашку, полуботинки. Он оделся. Его вывели на улицу и усадили в машину.

Потом с ним говорил немецкий полковник, военный комендант города.

– Вы пострадали от большевиков, вы – известный криминалист. Мы предлагаем вам работу. Прежнюю. Возглавите уголовный розыск. Город переполнен преступниками. Никакой политикой заниматься не будете, для этого у нас есть свои специалисты.

Лучников вспомнил полтора месяца унижений и согласился.

Агород начал жить горячечной бредовойжизнью. Открылись частные рестораны и варьете, игорные дома и магазины, салоны свиданий и пивные. Несмотря на строгости военного времени, уголовники, как и прежде, делали фальшивые деньги, грабили квартиры, совершали налеты на казино и рестораны.

И снова Лучников инструктировал агентов, выстраивал комбинации, участвовал в перестрелках. Он не берегся, поэтому не боялся получить бандитскую пулю. Сергей был решителен и смел, но пули словно нарочно обходили его.

Надо сказать, что с 39-го года в городской банк свозились изъятые у буржуазного элемента ценности. Они описывались, складировались в сейфах. Когда началась война, в город прибыл представитель Наркомата финансов из Москвы. Он получил немыслимое количество ценностей и исчез. На окраине города нашли пустую машину, убитых охранников и шофера. Куда делся специальный уполномоченный Москвы, куда исчезли ценности, не знал никто. Но к партизанам поступили сведения, что человек этот в городе и собирается со всем добром махнуть в Лихтенштейн. Ценности надо было вернуть любыми способами.

Посылать в практически тыловой город оперативную группу было невозможно. Вот тогда и вспомнили о Лучникове. Тем более что, по всем данным, против подполья он не работал.

К нему послали человека, которого он знал по работе в угрозыске, и не только знал, но и дружил с ним.

Игорь Скорин никогда не говорил мне, кто пошел связником к Лучникову, но по многим деталям я сам вычислил его.

Связник пришел к Лучникову днем, в воскресенье, совершенно открыто. Просто шел мимо и зашел в гости к старому знакомому.

Разговор был долгим, и Лучников согласился.

– Если найдешь, отсидишь немного и жить будешь, как человек.

– А если не найду?

– Тогда решай сам.

Лучникову передали фотографию уполномоченного и список ценностей.

– Дайте мне двух толковых ребят, я их сыщиками к себе устрою.

Ребят дали.

За неделю поставили на голову всю агентуру. Работали жестко и беспощадно. И вышли на певицу из варьете, которая хвасталась перед подругами перстнем и браслетом, находившимися в разыскном списке.

Остальное было делом техники. Ребята действительно оказались толковыми оперативниками. Ценности и бывшего уполномоченного переправили в лес, а ребята остались дослуживать в отделе у Лучникова.

Они его и арестовали, когда пришли наши, и переправили в Москву.

– Молодец, Лучников, – сказали ему на Лубянке, – большое дело провернул. Поэтому получай по низшему пределу десятку и поезжай валить древесину.

Так оно и вышло. Правда, отсидел он девять лет. После смерти Сталина его освободили, но не реабилитировали. Он дожил свой век под Москвой, работая пожарным на хлопкопрядильной фабрике.

Вот еще одна человеческая судьба из истории Великой войны.

* * *

В 1978 году в дачном поселке «Горки-6», в котором жили известные военные, все, как один фронтовики, я вышел на аллею, ведущую к шоссе. У дачи замечательного человека, генерала Белобородова, о чем-то спорили маршал Руденко, сам Белобородов, адмирал Котов и генералЕпишев. Чуть поодаль возился в моторе подержанного «Москвича» пожилой человек в сером костюме.

– Эдуард! – позвал меня Афанасий Павлантьевич Белобородов.

Я подошел.

– Видишь того гада? – Он показал на человека в сером костюме.

– Да.

– В академии с нами учился. Потом Власову продался. Отсидел, вернулся, пенсию хлопочет. Просит, чтобы мы ему письмо подписали, каким хорошим командиром он был. Да я его знаешь куда послал…

– Знаю, – засмеялся я.

А человек в сером кончил копаться в двигателе и закрыл капот.

– Будьте вы прокляты! – крикнул он и уехал.

Прошло много лет, а я помню того человека. Его лицо, глаза, полные тоски.

Прошло много лет, но мы-то все равно знаем, кто проклят. И помним тех, кого нас заставляют забыть.

Колье для «принцессы»

Пятьдесят четвертый троллейбус, который везет меня от редакции к Дому кино, поворачивает с Грузинского Вала на Брестскую, и я в проеме между домами, в глубине, вижу свой бывший балкон на третьем этаже, окна квартиры.

Помните, как Шулепа в романе Юрия Трифонова «Дом на набережной»: «…Спустя несколько минут он проезжал мостом через реку, смотрел на приземистый, бесформенно длинный дом на набережной, горящий тысячью окон, находил по привычке окно старой квартиры, где промелькнула счастливейшая пора, и грезил: а вдруг чудо, еще одна перемена в его жизни?..»

Я не грежу и не жду чуда. А если бы меня спросили: «Хочешь вернуться в этот дом, в ту квартиру, в ту жизнь?» – я бы ответил – нет. Потому что, в отличие от героя Трифонова, не сложилась в том доме моя счастливая жизнь.

Но почему-то иногда я вспоминаю и свой двор, и пацанов, с которыми дружил, и видится мне холодная зима 44-го.

Декабрь. Вечер. Окна плотно забраны светомаскировочными шторами. Лампочки в люстре, горящие вполнакала, свет тусклый и какой-то болезненный.

Я один в квартире, мама придет поздно, перед комендантским часом. Я оставлен на хозяйстве, моя обязанность поддерживать тепло. У нас в квартире две комнаты, и в каждой стоит печь-«буржуйка», трубы их выведены в круглые дыры, вырезанные в оконном стекле.

Чуть позже лампочки начинают тихо жужжать и гаснуть. Тогда я зажигаю немецкую блиндажную лампу – огромную ценность, выменянную на бутылку водки. У нее, как у примуса, рукоятка подкачки керосина, и если раз пять пошуровать ручкой насоса, то лампа начинает гореть ярко и радостно.

«Буржуйки» стоят на толстенных листах кровельного железа, прибитых к паркету: что поделаешь – война, рядом навалены мелко порубленные дрова.

Свет уже вряд ли дадут. На дверях подъезда висит плакат: «Экономя электричество, ты помогаешь фронту». Вот мы все посильно и помогаем.

При свете трофейной лампы я читаю книгу «Двадцать лет спустя», которую выменял на пять школьных завтраков. Потом откладываю книгу и иду в другую комнату: надо подкинуть дрова в печку.

В большой комнате темно, я открываю заслонку топки и бросаю дровишки. Они ярко вспыхивают, и по комнате начинают прыгать яркие пятна света. Алые всполохи яркими пятнами падают на картину. И она словно оживает: белый дом с бельведером становится красноватым, вода в пруду багровеет, и кажется, что дом объят пожаром. Все длится несколько секунд, пока я не закрываю дверцу топки. И снова темнота.

Эту картину – белый дом на берегу, купальня, деревья над прудом – я помню с тех пор, как стал осмысленно взирать на окружающий мир. Становясь старше, я находил на полотне новые детали. Мне нравилась картина. Особенно сильно я любил ее зимой: она напоминала о веселом лете.

А потом закрутилось, понеслось и не стало квартиры в доме на Грузинском Валу, привычных с детства вещей и картины, которую я так любил разглядывать.

Но есть какая-то странная закономерность: можно через много лет встретиться со знакомыми людьми, а иногда неожиданно столкнуться с известными вещами.

* * *

Тогда эта улица еще носила имя болгарского вождя Димитрова, а вместо нынешнего храма устаревшей моды «Карло Пазолини» был знаменитый на всю Москву антикварный магазин.

В то время я часто наведывался в МВД СССР. Там, в управлении политико-воспитательной работы, был отдел, который визировал публикации, связанные с работой милиции. Написал статью о сыщиках – тащи в УПВР. Подготовил к печати очередную криминальную повесть или сценарий – иди на поклон к милицейским цензорам.

На обратном пути я шел в антикварный магазин – просто посмотреть на красивые вещи и хорошие картины.

Я увидел ее сразу. Белый дом с бельведером, пруд, деревья на берегу. Это была картина из моего детства. Я знал ее наизусть. Даже рама осталась прежней – темная, под бронзу, с отбитой в левом углу лепниной.

– Простите, – спросил я продавщицу, – чья это картина?

– Ранний Клевер.

– А сколько она стоит?

– Шестьсот пятьдесят рублей.

Внезапно девушка потеряла всякий интерес ко мне, потому что в магазин вошел элегантнейший господин в светло-бежевом пальто. Я знал его. Звали его Андрей Навроцкий, и был он одним из самых известных в Москве черных антикваров и денежным человеком.

Навроцкий вошел в магазин по-хозяйски, и сразу же к нему бросились продавщицы, даже директор вышел в торговый зал.

Я еще немного посмотрел на картину Клевера, и решил купить ее. Но таких денег у меня с собой не было. Из магазина я поехал в редакцию с завизированным цензурой МВД материалом, на работе навалилась текучка. Когда я на следующий день приехал в магазин, картины там уже не оказалось. Выходя из антикварного рая, я подумал, что, наверно, это к лучшему. Воспоминания не всегда бывают приятными.

Прошло несколько лет. Мне позвонили сыщики из 108-го отделения и радостно сообщили, что «подняли» дело об ограблении коллекционера и если я хочу, то могу приехать и посмотреть на изъятые картины.

День был по-осеннему пасмурным, но когда я вошел в кабинет оперов угрозыска, то мне показалось, что в этой обшарпанной комнате поселилось солнце. У стены на сейфе, на подоконнике, на столе, на стульях стояли картины в золотых рамах.

– Видишь? – сказал зам. по розыску. – Целая галерея.

– Откуда? – изумился я.

– Мы расскажем, как было на самом деле, но писать ты сам знаешь как.

На территории отделения появилась группа цыганок-воровок. Они звонили в квартиру, просили воды или разрешения перепеленать ребенка, а когда наивные и добросердечные москвичи открывали двери, по комнатам разбегался цыганский табор, тащивший все ценное.

В отделение позвонила дворничиха из Южинского переулка и сказала, что во дворе толкутся цыганки. Немедленно два опера и участковый при оружии и наручниках выдвинулись в указанный двор. Зловредных воровок там не оказалось, и троица бойцов уселась на лавочке за кустами в рассуждении, не спроворить ли пузырек хлебного вина.

Сбросились, хватило даже на закуску, потянули спички, и одному из оперов выпала дорога до углового магазина. Он вышел из укрытия и стремительно вернулся.

– Ты чего, дорогу забыл? – спросил его участковый.

– Да нет. Там из подъезда какие-то вещи волокут.

У подъезда дома стоял «рафик», и трое шустрых ребят загружали в него какие-то завернутые в простыни предметы.

– Пошли, – скомандовал старший.

Опера приблизились к машине, заглянули в окно и увидели под простынями картины.

Дальше они действовали по обстановке: задержали четверых – троих сковали наручниками, четвертому связали руки ремнем.

У двоих за поясом оказались стволы «вальтер» с двумя патронами и «наган» со снаряженным барабаном. Изъяли также нож-выкидуху кастет и самодельную резиновую дубинку.

– Какую палку срубили! – радостно сказал один из оперев. – Квартирная кража, к гадалке не ходи.

Участковый остался караулить задержанных, а опера поднялись в «обнесенную» квартиру. Из ванной доносились стоны. Они открыли дверь и увидели хозяина, как позже выяснилось, гражданина Андрея Станиславовича Навроцкого, лежавшего на полу со связанными руками и ногами и кляпом во рту. Под глазом потерпевшего набухал здоровенный синяк.

Это была уже совсем другая «палка». Не обычная квартирная кража, а вооруженный грабеж, с нанесением телесных повреждений.

Я рассматривал изъятые у налетчиков картины и среди работ Нестерова, Сомова, Корина вдруг увидел того самого Клевера. Картина из моего детства.

Раздался деликатный стук в дверь, и на пороге появился элегантный гражданин Навроцкий. Темные очки никак не могли прикрыть здоровенный бланш, разливающийся на поллица. Видимо, лихие налетчики засадили ему по роже резиновой дубинкой.

– Прекрасные у вас картины, – сказал зам. по розыску.

– Все это, – быстро ответил Навроцкий, – унаследовал от отца и дядек. Они были собирателями-фанатиками.

– Ну, ну, – не поверил зам. по розыску. – Унаследовали, значит?

– А эту? – вмешался я и ткнул пальцем в картину Клевера.

– Это работа художника Клевера, – печально вздохнул Навроцкий, – принадлежала моей покойной матери.

Я посмотрел на него и усмехнулся.

Выслушав оперов и поговорив с задержанными, я вышел из отделения. Навроцкий поджидал меня у выхода.

– Вы, как я знаю, журналист? – учтиво спросил он.

– Да.

– Собираетесь писать об этой грустной истории?

– Собираюсь.

– У меня к вам просьба. Не называйте мою фамилию, имена художников и адрес.

В принципе он был прав: такая статья вполне могла послужить наводкой на его квартиру.

– А впрочем… – Навроцкий усмехнулся. Странная была улыбка, я бы сказал, однобокая. – Впрочем, – продолжал он, – вам, полагаю, не удастся опубликовать эту статью.

– Почему?

– Не удастся. – Навроцкий вежливо поклонился и ушел.

И действительно, через пару дней мне позвонили из МВД и не рекомендовали писать об этом ограблении.

– Почему?

– Позвонили от самого.

«Самим» был всесильный министр Николай Анисимович Щелоков. Меценат. Покровитель искусств и коллекционер.

Правда, коллекцию свою он собирал странным способом.

* * *

Выписка из уголовного дела в отношении Щелокова Н.А.

«Щелокову переданы антикварные ценности на сумму 248,8 тысячи рублей, являющиеся вещественными доказательствами по уголовному делу валютчика Акопяна М.С. Первоначально уникальные шкафчики из наборного дерева, картины, кресла, большая часть изделий из фарфора и серебра были поставлены на госдачу № 8 в Серебряном Бору. Некоторые антикварные ценности: скульптурная фигура “бегемот” из нефрита с золотыми стопами (ориентировочная стоимость 15 тысяч рублей), стакан из камня нефрит, печатка в виде пасхального яйца, фарфоровая группа “Бегство Наполеона из России” и 9 различных предметов из серебра на общую сумму 42 тысячи рублей – были переданы непосредственно Щелокову и хранились у него в комнате отдыха при служебном кабинете». В ноябре 1979 года по распоряжению Щелокова НА. все указанные ценности с дачи и из комнаты отдыха «перевезли в служебную квартиру на улице Герцена…».

Обратите внимание на взятые в скобки слова «ориентировочная стоимость 15 тысяч рублей». Изъятая коллекция Акопяна оценивалась по госрасценкам, поэтому и возникла сумма 248,8 тысячи рублей. Рыночная ее стоимость у коллекционеров уходила за миллион советских рублей. В те годы это была громадная сумма.

Мне говорили знающие люди, что значительное количество ценностей, изъятых у теневых дельцов – а они, надо отдать им должное, хорошо разбирались в картинах и антиквариате, – не пошли, как писали в судебных постановлениях, «в доход государства», а переместились в квартиры и на дачи руководства страны.

Деньги могли обесцениваться, а антиквариат всегда оставался в цене.

* * *

Попасть в эту квартиру на улицу Чехова считалось особой честью и большой удачей: здесь решались любые вопросы. За столом собирались люди, чей телефонный звонок мог стать судьбоносным для просителя.

В молодости моей в знаменитом «Коктейль-холле» подавали замечательный коктейль под названием «Карнавал». Он делался из разных сортов ликеров, наливок и вин. Получался восьмислойный, многоцветный напиток. Пить его надо было через соломинку, высасывая сначала нижний, зеленый слой, потом все остальные. Но если перемешать той же соломинкой красивую многослойность в бокале, то получалась мутная липкая жижа.

То же можно было сказать об обществе, собиравшемся в квартире Бори Цыгана. Его посещали теневые дельцы, крупные чиновники, актеры, журналисты, номенклатурные дети и просто откровенное ворье. Но приходили они сюда не для того, чтобы посмотреть на картины, развешенные по стенам – кстати, живопись у него была не очень хорошая, – и не ради обильного стола. Приходили сюда ради встречи с любовницей Золотого Мальчика, дочерью «хозяина» Галиной Брежневой.

После смерти Леонида Ильича о ней писали много плохого. На мой взгляд, не совсем заслуженно. Она, в отличие от дочери первого вождя демократической России, не лезла в политику, не имела недвижимости за границей, а построенная ею со своим мужем генералом Юрием Чурбановым дача не идет ни в какое сравнение с замками, которые воздвигают в Подмосковье подельники по так называемой Семье.

Была она человеком веселым и широким. Правда, у покойной советской «принцессы» была одна слабость – драгоценные камни и ювелирные украшения, выполненные искусными мастерами.

Но давайте вернемся на квартиру Бори Цыгана. Однажды на развеселый ужин попала дочь одного из секретарей ЦК КПСС, а на ней было надето изумительное колье работы русского знаменитого ювелира.

– Начало века, – точно определил хозяин квартиры время изготовления колье.

– Оно мне очень нравится, – вздохнула «принцесса».

– Нравится – значит оно у тебя будет, – пообещал Золотой Мальчик.

Он немедленно подсел к милой гостье и предложил ей за колье любые деньги. Та отказалась, так как это был подарок родителей к несостоявшейся свадьбе. Жених, советский дипломат, оказался агентом ЦРУ и отравился во время задержания.

Ну что делать? Не продает – и не нужно. Есть и другие способы добыть колье. Но от них Борис отказался сразу же. Грабеж в темном переулке или квартирная кража отпадали начисто.

Во-первых, папа, секретарь ЦК, подымет страшный шум, а, главное, Галина никогда не сможет надеть эту вещь.

И тогда ему пришла в голову гениальная идея. На вечеринке был фотограф из Министерства культуры, весьма ходовой человек. Позже его будут, как водится, таскать по делу об ограблении квартиры-музея Алексея Толстого, нынче он безбедно живет за бугром.

Борис попросил его сделать снимок на память. Для гостей это стало нечаянной радостью – сфотографироваться на память с дочерью генсека на фоне «накрытой поляны» – это дорогого стоило.

Фотограф сделал свою работу. Особенно тщательно он снял колье. Получив фотографию, Боря Цыган поехал к ювелиру Виталию Жамову, показал ему.

– Отличная работа. Старые русские мастера умели делать изделия не хуже самого Фаберже.

– Ты можешь выполнить эту работу?

– Могу, но нужны хорошие камни. Если хочешь, чтобы колье гляделось лучше, чем оригинал, ищи камни.

– У меня есть.

– Нужны другие. Колье заиграет, если мы вставим крупные изумруды и сапфиры.

– Буду искать.

– Я тебе подскажу, где они есть, – сказал ювелир.

Он поведал Борису весьма занимательную историю.

В далеких 20-х, когда пала Бухара, а эмир бежал в Иран, доблестные красные конники захватили один из караванов, который через пески вез сокровища эмира бухарского. Взяли редкие ковры, серебряную и золотую посуду, мешки царских червонцев и старинное оружие. Золото, ковры и серебро конники добросовестно сдали в казну, а клинки и кинжалы забрали в качестве трофеев.

Командиру отряда, естественно, досталась лучшая часть трофеев. Не знали тогда лихие кавалеристы, какую ценность представляют трофейные сабли, шашки, кинжалы и ятаганы. Они простые ребята, две войны провели в седле, нещадно рубили белых, махновцев, поляков и эмирских аскеров, шашки были для них рабочим инструментом.

Позже комполка, гонявший бухарских кавалеристов по пескам, стал комбригом, потом комдивом, потом маршалом. Он умер, а коллекция холодного оружия перешла к его сыну. Маршальский сирота жил на скромную полковничью пенсию и поэтому начал потихоньку распродавать коллекцию.

Так вот, именно у него оказался ятаган редчайшей работы, рукоять которого была украшена огромными сапфирами, изумрудами и алмазами. Каждый камень, по словам ювелира, весил не менее десяти-двенадцати карат.

Продавать ятаган отставной полковник не собирался. Но была у него одна страстишка – карты.

Боря Цыган разыскал известного каталу Витю Кота и поручил ему это деликатное дело.

И вот однажды на маршальскую дачу приехал друг хозяина со своим приятелем. Как водится, выпили, закусили и решили перекинуться по маленькой в картишки.

У хозяина нашлась новая колода, которую Витя Кот умело подменил. К двум часам ночи гость проиграл восемьдесят тысяч, снял золотые часы и перстень с бриллиантом и поставил их на кон.

Вот тут ему и поперло, он отыграл свои деньги и все деньги хозяина.

Маршальский сирота поставил на кон двое золотых часов и опять проиграл.

В ход пошли украшения покойной матери. Деньги, ценности переходили из рук в руки, и к утру на столе, заваленном купюрами и золотом, появился знаменитый ятаган.

Когда его увидел Витя Кот, у него так затряслись руки, что он чуть не сдал партнеру хорошую карту.

Получив весь выигрыш, Кот решил кинуть своего нанимателя. Увидев камни, которыми был украшен ятаган, он понял, что может много лет прибыльно играть во всех катранах огромной страны.

Он вышел с дачи, сел в машину и поехал не в Москву, а в Ленинград.

Кот и не мог предположить, что его плотно пасут бойцы, нанятые Борей Цыганом.

Осилив многочасовую дорогу, он приехал в маленький дачный поселок Репино, где жила дама его сердца.

Но не успел он умыться и сесть за стол, как от мощного удара вылетела дверь и в домик ворвались каратели. Они как следует отлупили Кота и забрали все, что он выиграл на маршальской даче, в том числе и деньги, которые Боря Цыган дал ему на игру.

Камни были добыты, и ювелир Жамов сделал колье редкой красоты.

* * *

Если бы Боря Цыган был знаком со студентом Коржовым, ему не пришлось бы разрабатывать столь сложную комбинацию.

Коржова задержали оперативники в тот момент, когда у ресторана «Хрустальный» он пытался продать грузинам изумруд весом в 10 карат. Коржов не стал ничего отрицать и сообщил, что изумруд просил продать его друг – реставратор из Калининского музея.

Реставратор тоже не стал ничего выдумывать и пояснил следствию, что камень ему подарила заведующая Калязинским музеем – сказала, что нашла эту «стекляшку» в мусорной куче, оставшейся после ремонта. Оправу из желтого металла оставила себе, а «стекляшку» отдала ему.

Когда сыщики приехали в город Калязин и провели обыск на квартире заведующей музеем, то в старом диване в кладовой обнаружили старинные церковные книги, серебряные подсвечники и монеты XVII века.

Но самое неожиданное открытие ждало сыщиков на огороде: из грядки моркови извлекли рукавицу, в которой находилось одиннадцать драгоценных камней: сапфиры, рубин, шесть изумрудов, один из которых был уникальным колумбийским и весил 17 карат. Все камни по способу огранки относились к XVII веку. Самое смешное заключалось в том, что из самого музея ничего не пропало. Но сыщики все же докопались до истоков этой истории.

В 30-м году, когда под городом Угличем строили плотину и под водой должен был остаться старинный монастырь, его ценности передали директору краеведческого музея Никольскому. В музее не хватало места для экспонатов, поэтому Никольский спрятал всю редчайшую церковную утварь, книги, одежду, украшенную драгоценными камнями, в сундуки, а крышку забил гвоздем. Четверть века хранил он бесценные сокровища русского ювелирного искусства, а после его смерти в музей прислали бывшую работницу райисполкома. Она-то и обнаружила в запасниках забитые сундуки.

Не представляя ценности сохраненных вещей, она просто сдирала дорогие оклады с икон, срезала с не имеющих цены уникальных одеяний камни и жемчуг.

Хорошо, что город Калязин находится так далеко от Москвы и о сокровищах местного краеведческого музея не прознали шустрые иностранцы, иначе уплыли бы за кордон камушки, ограненные в XVII веке.

* * *

Андрей Навроцкий, о котором я рассказывал, нынче проживает в уютном городе Дельф, в Голландии. Я пытался разыскать его там, но безуспешно. Видимо, черный антиквар сменил фамилию.

Ему удалось в 1992 году вывезти из Москвы всю свою уникальную коллекцию. Как он это сделал, я не знаю, видимо, с помощью «зеленого друга» – так ласково называл доллары знаменитый московский фарцовщик Ян Рокотов.

Но я знаю десятки историй о том, как наши ценности уплывают за границу.

Сразу после того как железный занавес был сдан на пункт приема вторсырья, нашу страну заполонили антиквары и галерейщики со всего мира.

Одни отрабатывали новые контрабандные каналы, другие действовали вполне легально.

У меня был товарищ, прекрасный художник, талантливый и скромный человек, не избалованный выставками, потому что писал замечательные пейзажи, а не создавал полотна о трудовых подвигах монтажников-высотников, румяных колхозников и о членах Политбюро, посетивших Малую Землю. Он писал свои картины, а хлеб насущный зарабатывал, рисуя рекламы фильмов для кинотеатров.

Но однажды ему повезло. Несколько слайдов с его работ были напечатаны в немецком художественном журнале. И вот несколько лет назад к его вдове приехал галерейщик из Гамбурга. Он посмотрел работы и сказал, что покупает все.

Сумму предложил вполне приличную, оформил покупку через соответствующие инстанции и вывез работы, которые по заключению экспертов не представляли большой художественной ценности.

Но, думаю, галерейщик из портового города Гамбурга не из альтруизма заплатил ломовые, в нашем понимании, деньги за пейзажи моего товарища. О судьбе его работ я подумал прошлым августом в подмосковных Химках. В скромном зале местным художественным комбинатом выставлялись картины Анатолия Воронкова.

С утра радио рассказало мне о чудовищных государственных долгах новой России, днем телевизор показал последствия взрыва фугаса под Ханкалой, газеты поведали об очередном витке политической войны в высших эшелонах власти. Ав зале художественного комбината со стен глядели на меня грустные осенние пейзажи.

Дом на окраине поселка, деревья, печально склонившиеся над ним, подмосковные рощи, застывшие в ожидании дождя, трогательные лесные дорожки. Неброская, печальная, но так милая сердцу красота средней России.

Я смотрел на эти картины и думал о том, как мало мы знаем о работах и судьбе подлинных талантов, живших и творивших в наше время.

Всего два часа я пробыл в выставочном зале в городе Химки. Два часа праздника после многих дней крови и грязи. А когда мы возвращались домой, нас не пустили на Пушкинскую площадь: там как раз в это время взорвали подземный переход.

* * *

Когда-то в детстве я бежал на Тишинский рынок, где забавный старик в маленьком, сколоченном из досок вагончике показывал за пятерку живые картинки из волшебного фонаря. Маленькие кусочки давно ушедшей жизни. Конка, едущая по площади, даму, у которой ветром сорвало шляпу, усатого господина в котелке, шагающего по улице. Проходит время, и начинаешь понимать, что жизнь – это просто собрание историй, похожих на картинки волшебного фонаря. Печальных, смешных и страшных.

Операция «кадр»

– Стоп, – скомандовал режиссер-постановщик Вадим Дербенев. – Давайте еще один дубль.

В маленьком, залитом светом кабинете оперативников было жарко и душно.

– Ты готов? – спросил режиссер оператора Володю Шевелева.

– Через две минуты.

– Давай быстрее.

– Вы че, мужики?

Из глубины коридора в комнату ввалился здоровенный парень в кожаной куртке.

В кабинете сидели два опера угрозыска: обычные менты с наплечными кобурами на свитерах, из которых торчали рукоятки «Макаровых».

– Слушай, – спросил парень в кожаном артиста Игоря Ливанова, – ты давно здесь сидишь?

– С утра.

– Мое заявление у тебя?

– Какое?

– Я же заяву подавал, что у меня «вольво» раздели.

– У меня ничего нет.

– Гражданин, гражданин, – вмешалась замдиректора картины Саня, – здесь кино снимают.

– Ты мне, красивая, пургу не гони. Какое там кино, вино и домино? Я заяву отдал? Отдал. Где моя запаска и набор инструментов?

– Товарищ, мы кино снимаем, – устало вмешался режиссер.

– Кино? Фраера нашли. Искать не хотите.

Кто-то догадался и сбегал за опером Колей Вешняковым.

– Ты чего орешь? – появился Коля. – Видишь, люди делом заняты, кино снимают.

– Понял, командир, – обрадовался кожаный мужик, – «Дорожный патруль». Понял. Вот я им расскажу, как вы в своей ментуре простого русского человека разруливаете.

Они уходят, а мы продолжаем снимать кино. Мы делаем художественный фильм в 108-м отделении милиции. Странное дело, с этим отделением милиции я был связан многими годами жизни.

В 1951 году, когда я переехал жить в коммуналку на улицу Москвина, отделение это находилось во дворе моего дома. В 1957 году, после возвращения и увольнения в запас, меня вызвали туда и со мной долго беседовали серьезный мужик в синем кителе-сталинке и кудрявый пацан из райкома комсомола. Они заманивали меня на суровую милицейскую службу. Обещали быструю и ослепительную карьеру, суровую, но интересную службу.

Тогда я отказался надеть синюю шинель и отправился восвояси, получив, как выстрел в спину, многозначительную фразу человека в синем кителе:

– Смотри, парень, тебе жить.

Позже, когда я стал журналистом и начал писать о боевых буднях «людей в синих шинелях», я подружился с операми из «сто восьмого» и они частенько бросали камушек в мое окошко, выходившее как раз на отделение.

Жил я в бельэтаже, подходил к окну и видел, как ребята щелкают себя по шее, приглашая составить компанию для вечерней беседы. Они приходили ко мне, мы слушали Окуджаву, пили водку и говорили «за жизнь».

Потом отделение переехало на Большую Бронную; и я часто бывал там – и просто потрепаться с ребятами, и с корыстной целью. Все дело в том, что на их территории находился самый модный в Москве ресторан ВТО. А многие мои кореша воспринимали алкоголь по-разному. Люди они были молодые, любили помахать кулаками и, естественно, попадали в 108-е отделение.

Среди ночи я шел на Бронную, благо улица Москвина была совсем рядом, и выручал своих дружков или их товарищей.

В 1986 году по моему сценарию делали фильм «Последняя осень», заключительную сцену мы снимали в дежурной части 108-го отделения милиции.

И вот снова, через восемь лет, мы подъехали к новому четырехэтажному зданию в Палашевском переулке, куда переехало это отделение. У входа остановился кинообоз, и из него начали выгружать игровые костюмы на длинных вешалках, штативы, коробки, кинокамеру в элегантном заграничном ящике.

Из автобуса вылезали киноработники в вытертых джинсах и потрепанных куртках.

Милиционеры в форме помогали нам затаскивать съемочное барахло в двери отделения.

На все это с нескрываемым удовольствием посматривало местное население.

– Спекулянтов поймали, – сказала дама с сигаретой в зубах, – видишь, сколько костюмов навезли.

– Не спекулянтов, а воров, которые в Малом Козихинском квартиру ограбили.

– И точно, рожи-то у них бандитские.

Надо сказать, что нам крупно повезло. Мы снимали фильм на бюджетные копейки. Ежедневная инфляция съедала нашу смету. Строить декорацию отделения в павильоне студии было делом непосильным. И, как всегда, «сто восьмое» пришло мне на помощь. Начальник отделения Владимир Колокольцев пригрел нищих киношников: без его помощи мы никогда бы не сняли четыре серии фильма «На углу у Патриарших». Он помог не только помещением, но всем, без чего нельзя обойтись, делая фильм о милиции.

С тех не столь далеких дней, когда мы на Бронной снимали заключительную серию «Последней осени», на самом деле прошла целая историческая эпоха. И если тогда только начиналась перестройка, то в Палашевский переулок мы приехали в самый разгар демократических реформ.

Мы делали фильм, а вернее, как говорится в договоре, «многосерийный кинороман о Москве», но показывали город через призму одного центрового отделения. Мы рассказывали о «земле», на которой работают сыщики.

* * *

«Землей» на профессиональном сленге ментов называется все: мостовые и тротуар, дома, квартиры и скверы, подвалы и магазины, рестораны, гостиницы, театры и ночные клубы, подпольные публичные дома и здание Государственной Думы. Это зона ответственности 108-го отделения милиции, кусок города от Охотного Ряда до Триумфальной площади.

На этой «земле» полный набор всех видов преступлений, ведь центр всегда притягивал к себе карманников, лохотронщиков, грабителей и сексуальных извращенцев.

Вместе с опером Колей Вешняковым я отправляюсь в путешествие по ночной «земле».

«Пушка», то есть, в переводе на общедоступный язык, Пушкинская площадь, забита иномарками. В подземном переходе тусуется куча молодых людей – странно одетые девчонки и пацаны. Они обвешаны цепями, на которых на дачах держат собак, в ушах болтаются серьги, сделанные, как мне показалось, из деталей списанных самосвалов. Они пьют пиво, играют на гитаре, говорят на каком-то странном птичьем языке.

– Панки или черт знает кто. Это с виду они странные, а так ребята с криминалом не связаны.

Увидев Колю Вешнякова, трое парней бегом бросаются к выходу на Тверскую.

– Пушеры, сволочь. Или глухонемые, или косят под них, – объясняет Коля, – мы их берем, а они молчат, только ручонками машут. Вызывали переводчика из общества глухих, он начинает руками махать, те не понимают, показывают молдавский или украинский флажок: мол, мы там учились языку жестов.

– Ну а потом?

– Потом начинают говорить на чисто русском, – смеется Коля. – Их задержать трудно. На кармане у них одна доза или вообще пусто. Дурь в тайниках держат.

Пушкинская площадь, Тверская, примыкающие переулки живут своей особой, непонятной и опасной жизнью.

Мимо нас проходят два пацана лет по пятнадцати – стройные, длинные светлые волосы почти до плеч. В желтом свете фонарей их покрытые гримом лица кажутся мертвенными. Они одеты в дорогие лайковые куртки и такие же брюки.

– Голубые, – говорит Коля, – работают только за валюту, по-крупному. Местные звезды мужской проституции.

– Сколько им лет?

– Одному пятнадцать, другому четырнадцать. Сейчас их снимут. Из-за них чуть не каждый день драки.

На секунду я потерял пацанов из виду, и они исчезли, только от «Макдоналдса» отъехал светлый «мерседес».

– Все, – говорит Коля, – сняли красавцев.

А мы продолжаем нашу прогулку по Тверской, по бывшему моему любимому Бродвею. С Колей почтительно здороваются солидные дамы – мамки, веселые проститутки кричат ему:

– Начальник, бери своего папика, пошли с нами, не пожалеешь!

Коля говорит:

– Ничего с ними сделать нельзя. Забираем каждый вечер «ночных бабочек», целый автобус набиваем. Штрафуем, заводим карточку, и все. Нет в УК статьи за проституцию. Демократия говенная. Этим правозащитникам на «земле» бы поработать…

Мы идем дальше. Мимо итальянского кафе, мимо ночного клуба «Найт Флайт», мимо еще каких-то шалманов.

Стремительно пробегают по улице одинокие прохожие, случайно оказавшиеся в самом центре ночных развлечений, на углах сбиваются в кучу молодые пустоглазые люди в кожаных куртках.

Вся криминальная Москва съезжается сюда на тусовки.

* * *

А мы снимаем милицейскую киножизнь. Наши герои – опера Игорь Ливанов, Саша Берда, Игорь Петров – под руководством начальника отделения, народного артиста Николая Кузнецова, – успешно борются с главным мафиозо – народным артистом Алексеем Шейниным. На площадке у нас все идет по сценарию: кого нужно – задерживают, кого нужно – убивают, кого нужно – допрашивают.

На наш этаж поднимаются оперативники отделения посмотреть, как делается кино.

– Ну что, ребята, – спрашиваю я, – похоже?

– В общем, да, – отвечает мне опер Саша Долгушин.

– Непохоже? – подходит режиссер, – давайте будем снимать иначе.

– Не надо, – говорит Саша, – пусть нас увидят такими, как на этих съемках.

Александр Долгушин окончил МАИ, работал на заводе, потом в НИИ. В милицию ушел добровольно.

– Почему? – спрашиваю я его.

– Работа нравится.

* * *

В дежурной части сидит и пьет чай неопределенное существо, называющее себя Леной. На самом деле это двадцатилетний парень по имени Сережа, одетый в яркие женские тряпки. Он приехал из Запорожья на заработки. Его хорошо знают в отделении и относятся к нему с иронией и жалостью, не дают в обиду на «Пушке».

Он приехал в Москву зарабатывать деньги на операцию. Наперекор земному и божескому закону он решил стать женщиной.

Я смотрю на него и никак не могу определить свое отношение к этому «голубому» пареньку.

Но все же его судьба связана с ребятами из «сто восьмого». И я придумываю сцену, говорю режиссеру. Ему нравится, он даже актера подбирает.

Но редактура говорит:

– Нет, мы этого не допустим.

И не допустили. А жаль.

* * *

Весь кинотабор выезжает на натуру. Снимаем сцену в ресторане «Сказка», недалеко от Сергиева Посада. Время поджимает, инфляция сжирает деньги. Администрация с грустью прикидывает, сколько потребуется денег, чтобы взять у пиротехников напрокат четыре автомата, нанять милицейскую машину, пригласить статистов в форме для группы захвата.

И опять нас выручает наш консультант – начальник отделения Владимир Колокольцев. Он просит четверых сменившихся милиционеров поехать с нами, конечно, направляет нам в помощь Колю Вешнякова и молодого помощника оперуполномоченного Сережу Волкова.

Мы приезжаем, выгружаем технику, начинаем гримировать артистов.

К ресторану подъезжает «боевая машина вымогателей», в просторечии БМВ.

Из нее вылезают трое крутых и по-хозяйски приближаются к нам.

– Кто у вас бригадир? – спрашивает малый с лошадиным лицом.

– Ну я, – отвечает режиссер.

– Ты, мужик, на нашей территории работаешь. Плати.

– Все вопросы к ним, – кивает Вадим в сторону милиционеров.

– Я с твоими арцыстами базарить не буду. Тебе объяву сделали – плати.

К ним подходят Коля Вешняков и Сережа Волков. Из-под расстегнутых курток торчат рукоятки пистолетов.

– Уголовный розыск. – Коля достает удостоверение.

Четверо автоматчиков полукольцом надвигаются на крутых.

И те стремительно бегут к машине. Взревел двигатель, и БМВ исчез.

– Жаль, – говорит Вешняков, – надо было машину обшмонать, наверняка у них там стволы.

Победа над местным рэкетом одержана, начинаем работать по плану.

Сцена простая, но вместе с тем есть некоторые сложности. Никто из нас не умеет пытать. По сценарию, хозяин ресторана прячет у себя бандита, совершившего налет и взявшего кучу драгоценностей. Его разыскивает другая бандитская группировка. Главный в ней артист Игорь Верник. Он-то с двумя братками и пытает хозяина. Они надевают на голову несчастного артиста Саши Пяткова полиэтиленовый мешок. Тот мычит, вырывается.

– Не могу, – хрипит Саша.

Пробуем снять. И снова не получается.

– Вы, братки, в натуре не по теме делаете. – К нам подходит здоровенный парень в синем кашемировом пальто.

– А как надо?

– Давайте сюда пакет.

Парень берет пакет, достает нож-выкидуху и делает маленький разрез.

– Вот так, ваш клиент будет слегка живым, пока не поплывет, а сколько его держать с гондоном на голове – зависит от характера.

Мы послушались совета специалиста и сняли сцену со второго дубля.

* * *

Пока мы снимали, на территории отделения работала цыганская банда. Район был богатый. На Бронной, в Южинском, Козихинском было много богатых квартир. Цыганки действовали обычно днем, когда в квартире оставались только пожилые люди, и по точной наводке. Звонили в дверь, говорили, что они из фонда социальной защиты, что их послали именно сюда, чтобы увеличить пенсию. И, как ни странно, эти весьма небедные люди радостно открывали дверь.

Дальше все шло как обычно. Пока обрадованная пенсионерка писала на кухне заявление, цыганки разбегались по комнатам и одним им ведомым методом находили драгоценности.

Потерпевшие с утра толкались в коридоре, мешая нам работать.

Дама в норковой шубе, приняв меня из-за кожаной куртки за опера-переростка, скорбно поведала, что у нее унесли огромную сумму денег и все драгоценности. Правда, кое-что у нее все-таки осталось. В ушах – серьги с крупными сапфирами, а на пальцах многокаратные бриллианты.

– Мой муж, – предупредила она, – работает у Гайдара, у вас могут быть неприятности.

– Мы это переживем, – нагло ответил я и ушел.

А на следующий день опер Миша Ялыкин пошел «топтать землю» и увидел весь цыганский табор. Он был один, а воровок – четыре, поэтому он решил их «пропасти». На его счастье, по Южинскому шли трое милиционеров из «сто восьмого».

Они задержали всю команду и приволокли в отделение. При обыске у них нашли похищенные вещи, их опознали потерпевшие. Дело стремительно закрутилось.

В отделении был праздник: к концу квартала раскрыли десять «висяков». И тогда в отделении появился человек в чудовищно модном светло-бежевом кашемировом пальто, весь обвешанный цепочками и унизанный перстнями: цыганский барон приехал выручать соплеменников.

* * *

– Значит, так, – сказал мне Вадим, – играть прокурора будешь ты. Актера нет, и денег тоже.

– Бога побойся, Вадик!

– Смета горит.

Я надел прокурорскую форму с полковничьими погонами, меня загримировали, и я пошел на второй этаж, где снимали кабинет прокурора.

– Ты что-то очень скованный, – сказал мне режиссер, – пока свет ставят, походи, подумай о чем-то хорошем, расслабься.

Ко мне подошел мой друг актер Боря Клюев.

– Ты чего?

– Не знаю.

– Пошли, я тебе помогу.

Мы вошли в кабинет на третьем этаже, Боря приволок полстакана водки и кусок соленой рыбы.

– Давай.

Я выпил, расковался и пошел играть свою первую роль в кино.

* * *

А в кабинете Володи Колокольцева сидел цыганский барон.

– У тебя такие добрые глаза, начальник, – сладко пел он, – ты нас пойми, цыган. Поймешь – простишь. Отпусти девочек, они бедные, у них дети…

– Не могу, дорогой, – улыбается Володя, – над ними моей власти нет. Ты же видел в коридоре прокурора? Теперь он все и решает.

* * *

Я отснялся на удивление быстро.

– Ты пока не раздевайся, – сказал Вадим, – может, еще что-нибудь доснимем, погуляй пока, только сильно не расслабляйся.

Я поднялся на третий этаж, и на меня наехал человек в бежевом пальто.

– У тебя добрые глаза, начальник. Не говори нет, вижу, что ты открытый человек. Помоги моим девочкам. Цыгане друзей любят. Добро помнят. За добро добром платят.

– Это как?

– Ты только скажи, все будет.

– Не могу, дорогой, служба не позволяет, – гордо ответил я и пошел к Колокольцеву.

Вечером, когда я после смены садился в машину, он опять подошел ко мне. С недоверием оглядел мою кожаную куртку и, видимо, что-то понял.

* * *

Мы снимали кино, меняя многие сцены, стараясь приблизить их к той реальной милицейской жизни, с которой сталкивались ежедневно.

Но пусть простят меня сыщики уголовного розыска: если бы мы с документальной точностью сняли их рабочие будни, то получился бы жестокий и не очень интересный фильм.

Я зашел к заму по розыску 108-го отделения майору Совкову и увидел в углу кабинета весьма удобное кресло.

– Ты не садись в него, – сказал он мне.

– Почему?

– Посмотри сам.

Серо-голубоватая обивка была покрыта бурыми пятнами. Обычно в протоколах о них пишут: «Бурые пятна, похожие на кровь». И это действительно была кровь человека, сидевшего в этом кресле.

Борис Демин работал в магазине на Тверской обычным продавцом, но имел еще и свой дополнительный бизнес, кстати весьма прибыльный.

Изо всех сил он рвался к вершинам финансового могущества, к получению почетного звания «новый русский». Но у него был партнер: старший партнер и богатый. А значит, и власти, и прибыли имел больше. Вот он-то и мешал Борису. Они были в товарищеских отношениях. Поэтому, когда Демин пригласил его в магазин и повел в подсобку, он спокойно пошел с ним.

Демин усадил его в то самое кресло, которое я увидел в кабинете, и сказал, что сейчас сварит кофе по особому рецепту. Вместо этого достал газовый пистолет, переделанный под дробовые патроны, и выстрелил партнеру в сонную артерию. Потом он пил кофе и ждал, когда перестанет идти кровь.

– Не хотел пачкать новый костюм, – так Демин объяснил на допросе.

Через час он упаковал убитого в целлофан, вытащил в соседний подвал, замуровал в стене, выключил плитку. Вымыл пол и заменил ковровое покрытие.

Сыщики из 108-го нашли труп через пять часов по свежеуложенному кафелю и раскололи Демина, как орех.

Ну разве придумаешь такую историю.

* * *

Ну а теперь еще об одном объекте на «земле» опера Коли Вешнякова – о Государственной думе.

Приведу один документ:

«Справка.

Дана гражданину Швецу А.И. в том, что он обращался в 108-е о/м по поводу пропажи картин “Московская улица” и “Березовая роща” из здания Государственной думы…»

Так печально окончился вернисаж для владельца картин.

* * *

Мы сняли кино и уехали. А прототипы наших героев остались защищать свою «землю», потому что их «земля» – маленькая часть всей нашей заворованной и измученной земли.

Эдуард Хруцкий Тайны уставшего города

Глава первая Криминальные тайны

Тайны уставшего города

Это как сон наяву…

В нем растворяются краски. Очертания становятся нереально зыбкими. Перемешиваются цвета и тени. Я иду по своему уставшему городу, и прошлое, словно обрывки снов, проецируется на старомштопаном экране кинотеатра «Смена», вместо которого нынче построен супермаркет.

И на этом экране я вижу Кузнецкий Мост. Не сегодняшний, многолюдный, с вывесками «АО» и банков, бутиков и супермаркетов, заполненный людьми и лотками с книгами.

Я вижу его залитым тусклым январским светом, заваленный сугробами. Витрины магазинов и окна домов, заклеенные бумажными перекрестьями, дымящие трубы буржуек, выведенные в форточки.

Сорок третий год, зимние каникулы, мы втроем отправляемся в далекую экспедицию с Грузинского Вала на Кузнецкий Мост. Двое из нас едут за книгами, а третий — менять марки.

На Кузнецком Мосту рядом с продовольственным магазином ОРС-9, во дворе филиала Большого театра по воскресеньям бушевала книжная толкучка. Я ехал с надеждой выменять или купить «Граф Монте-Кристо» А. Дюма.

Я прочел только его первую часть и уже несколько месяцев бредил похождениями Эдмона Дантеса.

Мама выделила мне для этих целей квадратную банку американской пайковой колбасы, а дядька — четверку водки.

— Только не продешеви, за нее ты целый шкаф книг купишь, — засмеялся он.

Я уложил свою «валюту» в сумку от противогаза — тогда портфелей не было и все пацаны из нашей школы ходили на уроки с зелеными сумками через плечо — и ринулся на поиски мужественного Эдмона Дантеса.

Минут тридцать я толкался среди пестрого сборища чернокнижников, пока, наконец, меня не окликнул старичок в очках и вытертом зимнем пальто.

— Вы что-то ищете, молодой человек? — спросил меня человек неопределенного возраста.

— «Графа Монте-Кристо».

— Вам повезло, он у меня есть. Что вы можете предложить взамен?

— Четверку, — как опытный пацан с Тишинки, ответил я.

— Не понял?

— Четвертинку водки.

— Вы? — удивился старик.

— Я.

— Покажите.

Я расстегнул сумку и достал бутылку.

— А где вы ее взяли? — недоверчиво спросил старик.

— Дядька дал для обмена.

Водка в военные годы была страшным дефицитом. Старик достал книгу, протянул ее мне, взял четвертинку.

Подошел мордатый мужик в кожаном пальто.

— Смотри-ка, — сказал он, — довоенная. Ты, Гаврилыч, не обижай пацана, дай ему еще чего-нибудь.

— Возьмите, — старик достал из порванного портфеля книгу, — это «Пятнадцатилетний капитан» Жюля Верна.

Я взял том, не веря своему счастью.

— Ты, пацан, если водочкой разживешься, гони сюда, мы тебе библиотеку соберем, — хохотнул мужик в кожаном пальто.

Я спрятал свои сокровища в сумку, застегнул ее на кожаный ремешок и с друзьями отправился в сторону Лубянки, где был марочный базар.

По дороге мы постояли у витрины комиссионки и полюбовались на бронзового орла. Здоровенная птица, раскинув крылья, смотрела на нас из глубины витрины сквозь наклеенные бумажные кресты.

Казалось, орла посадили в клетку и он никак не может разбить ее своими мощными крыльями.

Мы стояли и ждали. Пожилой продавец поглядел на улицу сквозь витринное стекло и включил электричество.

Глаза орла загорались злым желтым цветом.

И он уже казался не узником, попавшим в клетку, а хищником, нашедшим добычу.

Потом глаза его гасли, и орел снова становился несчастным и унылым.

Мы ездили на Кузнецкий за книгами и марками довольно часто и всегда ходили поглядеть на орла.

А в сорок седьмом, после знаменитой девальвации, он исчез из витрины. В том году исчезло многое. Люди, спасая деньги, скупали десятилетиями стоявшие в витринах неликвиды.

Улетела бронзовая птица.

* * *

Хозяин дома, обласканный Государственной премией СССР в области кинематографии, показывает мне в кабинете свои картины, редкие книги. Дом заполнен старыми вещами, дорогими и не очень, но все же безумно интересными. Большинство вещей он унаследовал от отца-академика, но не продал их, а, наоборот, приумножил семейную коллекцию.

На разные голоса отбивают время настольные, напольные, каретные часы, стоящие в разных комнатах.

— Пошли к столу, — торопит хозяин, — давай до общего сбора выпьем водочки.

Мы входим в гостиную, и в меня упирается желтый злой взгляд бронзовой птицы, стоящей на подставке из красного дерева.

Раскинутые мощные крылья, настороженно опущенная голова, хищные когти, впившиеся в постамент.

— Слушай, — говорю я, — это чудо мне знакомо.

Я пересказываю ему историю своих странствий в поисках книг.

— Точно, — хохочет хозяин, — тот самый орел.

— Как он к тебе попал?

— Не поверишь. У нас дача в Удельной, а сосед был крупнейшим московским артельщиком. Упакован, естественно, выше крыши. Он умер, а вдова начала распродавать некоторые вещи. Этого орла она вообще выбросить хотела, говорила, что он приносит несчастье. Покойный муж за огромные деньги за день до девальвации снял его с витрины. Давай выпьем.

Я выпиваю, подхожу к колонне, на которой сидит мой знакомец, и вижу на бронзовом постаменте надпись: «И.Я. Дриллиху в день юбилея от друзей из „Театрального кружка“.

— Наверно, антрепренер, — говорю я хозяину.

— Да бог с ним, давай еще по одной, пока гости не пришли.

Мы выпиваем еще по одной.

* * *

Когда-то он работал в прогрессивной газете «Киевская мысль». Начал там репортером и выбился в фельетонисты. Перо у него было острое, склад ума — язвительный, да и литературным даром был не обделен.

Присяжные поверенные, профессура, врачи-бессребреники, учащаяся молодежь с нетерпением ждут его публикаций. Он принят в домах киевской либерально мыслящей интеллигенции. Он прекрасно пишет, умеет говорить, имеет средства.

Но после убийства Столыпина «Киевскую мысль» начинает прессинговать Губернское жандармское управление, да и начальник Особого департамента полиции МВД империи полковник Еремин не очень доволен линией газеты.

Тучи начинают сгущаться.

Но ему везет. Его приглашает работать сам Иван Федорович Благов, редактор знаменитой газеты «Русское слово».

Так Иван Яковлевич Дриллих становится заведующим петербургским отделом газеты и занимает кабинет на втором этаже в доме «Товарищества Сытина» на Тверской.

Историю человека, которому к какому-то юбилею был подарен бронзовый орел, я приблизительно восстановил, работая в архивах, собирая материал для романа «Полицейский». И хотя сочинение мое было о русской сыскной полиции, мне попадалось огромное количество документов охранных отделений.

Но давайте продолжим историю Ивана Яковлевича Дриллиха.

Он переехал в Москву. После спокойного Киева жизнь бывшей столицы казалась горячечной и нереальной.

В те годы в моду вошло танго. Томные мелодии неслись из закрытых клубов, ресторанов и кабаре.

Вся Москва стремилась попасть в театр миниатюр Арцебушевой в Мамонтовском переулке, где выступала королева танго Эльза Крюгер.

После театров гулявая Москва неслась к «Яру», там особо важным гостям отводили «пушкинский» кабинет: существовала легенда, что именно здесь Александр Сергеевич Пушкин и Аполлон Григорьев слушали цыган.

А ночью на моторах или «голубцах» — дальше по Петербургскому шоссе к светящемуся в темноте стеклянному куполу «Стрельны».

На рассвете ехали к Всехсвятскому — в «Гурзуф» или к «Жану».

То была ночная разгульная жизнь, но была и другая — театральная, литературная, общественная.

Заведующий петербургским отделом был принят в лучших домах Москвы, где собирались художники, писатели, журналисты, актеры и деятели нового вида искусства — кинематографа.

«Русское слово» считалось в Москве серьезной либеральной газетой, ее ведущие сотрудники были украшением любой интеллектуальной компании.

Иван Яковлевич быстро освоился в Москве. Он одевался в магазине австрийской фирмы Менделя. Шляпы и перчатки покупал только у Лемерсье, часы выбирал в магазине Павла Буре, фраки заказывал у Деллоса.

Он появлялся на премьерах в Художественном и у Корша, любил заглянуть на бега, был своим человеком в Английском, Охотничьем и Купеческом клубах.

Обязательно три раза в неделю заходил в «Роял кафе» в Камергерском переулке, дом 1.

Там дорогого гостя встречал сам хозяин, элегантный господин по фамилии Тихомиров. Он усаживал известного литератора за удобный стол и не гнушался выпить с дорогим гостем рюмку бенедектина.

Иногда он что-то говорил Ивану Яковлевичу, и тот быстро выпивал кофе и уходил. Он шел по четной стороне Камергерского. Спокойно, не торопясь, постукивал тростью. Обычный московский фланер. Входил в подъезд последнего дома, поднимался по ковровой дорожке на второй этаж и входил в правую от лестницы квартиру.

Входил — и попадал в «кукушку», так на сыскном сленге именовалась конспиративная квартира. Там его ждал лучший агентурщик политической полиции империи — начальник Московского охранного отделения полковник Мартынов.

Иван Яковлевич Дриллих в картотеке особого отдела МВД числился как секретный сотрудник под псевдонимом «Блондинка».

Он был умный сотрудник. Так называемый «платник», то есть человек, получавший постоянное жалование в Охранном отделении. Получал Блондинка деньги немалые по тем временам — 150 рублей.

Для сравнения приведу две цифры. Армейский подпоручик, окончивший Александровское военное училище, на выходе в полк получал 90 рублей. Капитан, командир роты — 120.

Хорошим сотрудником был элегантный господин литератор с псевдонимом «Блондинка», очень хорошим.

В свое время, читая всевозможные мемуары тех лет, я сталкивался с фамилией либерального литератора. Он был частым гостем в Ясной Поляне у Льва Толстого, навещал в Ялте Антона Павловича Чехова, его в своих очерках упоминает Леонид Андреев как одного из активистов Московского литературного фонда.

Есть эта фамилия и в переписке Алексея Толстого.

В 1916 году вместе с группой русских общественных деятелей Иван Яковлевич ездил к союзникам во Францию и Англию.

К истории, которую я хочу рассказать, Блондинка имеет самое непосредственное отношение. Я уже говорил, что Дриллих заведовал петербургским отделом. И вот он публикует заметку, что столичный промышленник Андрей Ковригин, страстный собиратель живописи, в Гааге в лавочке старьевщика приобрел за копейки валяющуюся среди хлама картину известного голландского художника XVII века Саломона ван Рюисдаля. В каталогах эта картина оценена в восемь миллионов франков. По тем временам деньги баснословные.

Картина, как излагал Дриллих, «написана на холсте длиною в 1 аршин и шириной 10 вершков и изображает пейзаж с группой деревьев и прудом с плавающими утками. Несмотря на старину, картина прекрасно сохранила свежесть красок, общий колорит, прозрачный воздух, тени и мельчайшие отделки подробностей».

Далее говорилось, что редкое полотно стало жемчужиной коллекции господина Ковригина и находится в его доме на Шестой линии Васильевского острова, нумер 21.

Вроде ничего особенного, заметка как заметка. Обычная информация петербургского отдела.

Так бы и жил либеральный литератор Иван Яковлевич Дриллих в свое удовольствие в Москве, посещал салоны, на Татьянин день в ресторане «Эрмитаж» произносил острые спичи, если бы не Февральская революция.

У полковника Мартынова на связи было восемь особо важных секретных сотрудников. В день смены власти он предупредил их и приказал исчезнуть из города. Их оперативные дела он изъял из своего сейфа и уничтожил.

Когда толпа громила Охранное отделение, а либеральные интеллигенты, возглавившие ее, судорожно уничтожали материалы о своей причастности к политохране, Иван Яковлевич пришел к Благову и сказал, что ему нужно срочно ехать в Петроград.

Желание его было вполне закономерным. Все главные события происходили в северной столице.

Иван Яковлевич уехал в Петроград, а потом в Финляндию.

Надо сказать, что было еще одно дело секретного сотрудника Блондинки. В агентурной картотеке особого отдела Департамента полиции на Гороховой. Правда, оно было не таким подробным, как в Москве, но все-таки имелось.

Оно и поступило в распоряжение Комиссии по обеспечению нового строя, которая занималась Охранным отделением.

На деле И.Я. Дриллиха стоит штамп «не разыскан».

* * *

Ну, а теперь Берлин. Конец декабря 1921 года. Гражданская война практически закончена. Перманентные очаги восстаний, вспыхивающие на территории России, не в счет. Солдаты и офицеры многочисленных белых армий томятся на острове Галлиполи, в Польше, в Маньчжурии.

А в оставленной белыми России необыкновенные перемены. Новая экономическая политика. НЭП. И сразу появились на прилавках магазинов забытые продукты, запели цыгане в частных ресторанах, в витринах модных лавок выставлены французские костюмы, немецкие пальто и английская обувь.

НЭП — время надежд русской эмиграции. Именно в декабре 1921 года в Берлине в элегантном кафе «Ландграф» на Курфюрстенштрассе, 75 случилось знаковое событие в духовной жизни русской эмиграции: состоялось первое заседание «Дома искусств». Когда-то клуб с таким названием существовал в Петербурге и в нем проводила время веселая столичная богема.

«Дом искусств» в кафе «Ландграф» собирался раз в неделю, но заседания его были необыкновенно интересными: здесь выступали Алексей Ремизов, Андрей Белый, Алексей Толстой, Илья Эренбург. Даже красный нарком Алексей Рыков, будучи в Берлине, посетил этот литературно-художественный клуб. Что, кстати, припомнил ему на знаменитом процессе бывший меньшевик генеральный прокурор Андрей Вышинский.

Итак, писатели, художники, актеры, музыканты, галерейщики, коллекционеры, антиквары приходили на Курфюрстенштрассе, чтобы почувствовать дух ушедшей России.

В 1924 году на заседании клуба приехавший из России профессор Новиков выступил с лекцией. Он рассказывал, как гибнут художественные ценности в советской России. В частности, Новиков поведал об исчезнувшей коллекции Андрея Ковригина и вспомнил статью в «Русском слове» о картине Рюисдаля. Оказывается, она единственная сохранилась в бывшем особняке промышленника, в котором нынче открыт Музей быта. В него ходят, чтобы посмотреть, в какой роскоши жили раньше представители класса эксплуататоров.

Новиков рассказал, что редкая картина, вынутая из дорогой рамы, стоит прислоненная к стене, символизируя плохой вкус ушедшего общества.

На лекцию Новикова пришел антиквар, финский подданный Герман Шварц.

Прежде чем стать гражданином Суоми, он держал в Москве антикварную лавочку. Торговал всякой безделицей. Это было видимой частью его коммерции. Основным же занятием Шварца являлась скупка краденых картин, которые он переправлял в Княжество Финляндское, а оттуда полотна расходились по частным европейским коллекциям.

Война 1914 года приостановила коммерческую деятельность Шварца, тем более что его делами активно начал интересоваться чиновник для поручений Московской сыскной полиции Иван Косоверьев.

Несколько раз Шварца приглашали для беседы в тверскую полицейскую часть и даже в Гнездниковский переулок, где находилась Московская сыскная полиция.

От греха Герман Шварц решил уехать в Петроград, где на некоторое время затих, а потом занялся знакомым промыслом. Перед самой Февральской революцией его делом заинтересовался лично начальник Петроградской сыскной полиции статский советник Кирпичников.

Так фамилия Шварца попала в оперативную картотеку российского сыска.

* * *

Двенадцатого сентября 1925 года в Музее быта на Шестой линии Васильевского острова появился посетитель. Он не походил на студентов и мелких служащих в толстовках и дешевых пальто. Посетитель был одет в серый твидовый реглан, шляпу-борсалино, дорогие туфли. Он обошел музей и надолго задержался у картины Рюисдаля, любуясь утками, плавающими по мирной глади пруда.

А ночью того же дня четверо фартовых ребятишек подъехали на извозчике к музею. Спортивный молодой человек поднялся по водосточной трубе на второй этаж, «пластырем» (тряпкой, намазанной клеем) выдавил стекло, проник в зал, вынул картину из рамы и спустился по трубе на улицу.

Фартовые, сделав дело, уехали на извозчике в неизвестном направлении.

Герман Шварц, слушавший лекцию профессора Новикова год назад в Берлине, не знал, что злополучную картину атрибутировали, оценили и внесли в реестр госценностей. Поэтому Ленинградский уголовный розыск занялся этим делом весьма серьезно. Сыщиков заинтересовал рассказ о богатом посетителе, долго стоявшем у знаменитой картины.

Один из инспекторов ЛУРа, бывший сотрудник сыскной полиции, поднял архивы и нашел оперативное производство на Германа Шварца. В деле имелась фотография антиквара.

Работники музея опознали в нем богатого посетителя. Все остальное было делом техники. Утром в номер гостиницы «Европейская», где проживал антиквар, пришли сотрудники ЛУРа.

Шварц раскололся на первом же допросе. Ему сказали, что если он поможет следствию, то по возвращении картины его выпустят в Финляндию.

Кстати, так и произошло, но если бы сыщики знали, что Шварц готовил в Москве ограбление Музея изящных искусств, они вряд ли выполнили бы свое обещание. Но они об этом не знали.

Картины у Шварца не было, он побоялся брать ее после ограбления.

Тогда в ЛУРе была разработана операция.

В «Европейской» поселился приехавший из Лондона антиквар Джон Латипак, при нем постоянно находился переводчик Людвиг Михайлович.

Шварц в пивной на Лиговке оставил сообщение буфетчику, что покупатель прибыл. На следующий день в гостинице появился некто Иван Вдовин, известный питерский вор. Он выяснил, где живет англичанин, и поднялся к нему. Через переводчика они договорились, что Латипак готов приобрести картину за 50 тысяч червонцев.

На следующий день в гостиницу в номер к англичанину пришли трое. Да, они принесли картину, но сумма их не устраивала. Началась торговля. Тогда Латипак попросил предъявить картину. Иван Вдовин достал ее из мешка. Латипак что-то сказал Людвигу Михайловичу по-английски.

— Господа, — перевел тот, — мой работодатель согласен с вашей ценой. Он готов заплатить и предлагает обмыть сделку.

Переводчик дернул шнур звонка. В дверях появился официант.

— Шампанского, — приказал Людвиг Михайлович и выдернул из кармана наган.

В руках англичанина тоже оказался пистолет, а из-за оконных портьер выскочили вооруженные агенты угрозыска.

— Руки вверх! — скомандовал официант, который оказался начальником 3-й бригады ЛУРа.

Урки даже не успели достать оружие, ошеломленные матом, которым их крыл не знавший русского языка «англичанин».

Были задержаны все, кроме спортивного молодого человека, выкравшего картину. Он был не питерский. Сделал дело, получил деньги и исчез. Ничего о нем не мог сказать и Шварц, сославшись на случайное знакомство.

* * *

И снова Камергерский. В том же доме, где находилась «кукушка» полковника Мартынова, на последнем этаже проживал молодой человек по фамилии Федоровский. Он был известным московским теннисистом, состоял в московском гимнастическом обществе. Деньги зарабатывал обучением нэпманов и ответработников умению владеть ракеткой.

Жизнь он вел рассеянную и светскую. Ночами кутил в «Ампире» или «Метрополе». Любил послушать Хенкина в кабаре «Нерыдай» и попытать счастья в казино на Садово-Триумфальной.

В ночь на Пасху 1927 года он подошел к Музею изящных искусств, подождал, пока ударят колокола пасхального благовеста, поднялся на галерею, выбил стекло, проник в музей и вырезал из рам пять картин. Каждая из них представляла огромную художественную ценность.

Надо сказать, что музей в те легендарные годы охраняли старики-сторожа, обычно спавшие у входа.

Итак, теннисист Федоровский взял работы: Дж. Пизано «Бичевание Христа», «Христос» Рембрандта, «Се человек» Тициана, «Святое семейство» Корреджо и «Иоанн Богослов» Дольчи.

МУР стал на уши. Отрабатывали все возможные версии. Трясли всех музейных и церковных воров, не только бывших на свободе, но и сидящих по тюрьмам.

Агентура работала на пределе. Почти ежедневно проходили облавы на малинах, блатхатах и в подпольных катранах.

Ничего.

Солидные воры мамой клялись, что дело слепил или залетный, или фраер.

А Федоровский продолжал жить рассеянной светской жизнью. Заводил романы, играл по маленькой, прекрасно одевался и гулял в кабаках.

Его ученики — новые советские чиновники — помогали своему милому тренеру решать массу бытовых проблем, дела его шли неплохо.

А он ждал, ежедневно ждал весточки от Шварца. Он не ведал, что заказчик хоть и был отпущен обратно в Финляндию, но пересечь советскую границу уже никогда не сможет.

Через год Федоровский понял, что Шварц не появится. Продать картины он не мог по двум причинам. Во-первых, боялся; во-вторых, у него не было накатанных связей. Он не был блатным и знал только игроков, людей ненадежных и болтливых.

Шло время, и закончился НЭП. Начался период индустриализации. Загремела железом первая пятилетка.

Исчезло в небытие казино на Садово-Триумфальной, растворились во времени игорные дома и веселые кабаре. Начались суровые будни.

А Федоровский пристроился к бегам в надежде, что лошадь привезет ему долгожданное счастье.

Он угадывал и попадал. Опять угадывал и опять попадал.

В тридцатом году Федоровский проигрался в пух и прах и одолжил крупную сумму у Вити Ермакова по кличке «Блин», урки, державшего бега.

И эти деньги увезли куда-то лошадки с номерами на попонах.

Витя был человеком серьезным, за деньги вполне мог отправить поплавать в мешке по Москве-реке.

Федоровский сказал Блину, что денег нет, но есть ценные картины.

Витя сказал:

— Предъяви.

Он отвез Витю в Покровское-Стрешнево и выкопал из тайника картины.

Витя сказал, что подумает. Он, авторитетный московский уркаган, знал, чту прячет Федоровский. И он решил не связываться. Более того, нарушая блатной кодекс, сдать должника уголовке.

И Витя пошел в МУР к Тыльнеру.

Так закончилась эта странная история, в которой переплелись бронзовая птица из витрины на Кузнецком, агент охранки Блондинка, «Дом искусств» в Берлине, жулик Щварц, светский теннисист и уголовник.

* * *

Вот и прервался сон наяву. Но в памяти остались горящие глаза бронзовой птицы, стерегущей тайны моего усталого города.

Тени кафе «Домино»

Я не помню старую Тверскую. Когда я начал совершать опасные экспедиции со двора дома в центр, улица Горького, за исключением неких мелочей, была практически такой же.

И всем известный дом, в котором помещались модная парикмахерская, винный магазин и знаменитое «Кафе-мороженое», никаких исторических ассоциаций у меня не вызывал.

Сколько раз, фланируя по московскому Бродвею, я проходил мимо него, спокойно поглядывая на очередь у входа в храм пломбиров, не задумываясь, что было раньше на этом месте.

Узнал я об этом значительно позже, когда пришел работать в «Московский комсомолец». В 1958 году партийные власти изобрели новую газету — «Ленинское знамя» — для популяризации социалистических побед Подмосковья.

Напротив нашего отдела разместилось подразделение, которое освещало в новом издании культуру и информацию. Занимался этим Александр Борисович Амасович. Человек умный, начитанный и необыкновенно элегантный.

Мы с ним, несмотря на разницу в возрасте, подружились. Александр Борисович начал работать в газете, по-моему, еще во времена НЭПа и был кладезем всевозможных занимательных историй из жизни разных знаменитостей. К нему часто заходил его приятель Евгений Иванович, к сожалению, фамилию его не помню точно. Это был крупный человек с седой шевелюрой, разделенной безукоризненным пробором, всегда элегантно одетый. Он начинал свою карьеру репортером в газете «Русское слово», которую редактировал знаменитый Иван Федорович Благов.

Евгений Иванович был потрясающим мастером устного рассказа. Несколькими словами он, словно скульптор глиной, вылепливал образы знаменитых журналистов прошлого: мастера сенсаций Олега Леонидова, редактора «Синего журнала», а позже «30 дней» Василия Регинина, великого московского репортера Владимира Гиляровского.

Евгению Ивановичу было чуть за шестьдесят, но мне он казался необыкновенно старым человеком. Когда он появлялся в редакции, Амасович звонил мне, и я летел на второй этаж за коньяком и закуской.

Мы запирались в кабинете, пили трехзвездочный армянский, и я слушал рассказы моих старших коллег.

Потом мы уходили из редакции и переулками пробирались в бывший Камергерский, тогда проезд МХАТа, сворачивали направо и заходили в магазин «Российские вина». Там, при входе, вольготно раскинулся мраморный прилавок, на котором теснились бутылки шампанского. Мы брали по бокалу и по конфете.

— Господи, — сказал Евгений Иванович, — сколь же лет я пью на этом самом месте.

— Ровно сорок, — засмеялся Амасович.

Увидев мое удивление, Евгений Иванович пояснил:

— Раньше здесь находился дом 18 по Тверской улице. А в нем на первом этаже — знаменитое кафе поэтов «Домино». Интересно, что на втором этаже висела вывеска лечебницы для душевнобольных, и мы в редакции всегда говорили: «Пойдем в сумасшедший дом».

А здесь действительно был сумасшедший дом. Вечерами сюда приходили поэты, журналисты, писатели, актеры, художники и, конечно, налетчики. Здесь выступали Сева Мейерхольд и Володя Маяковский, Рюрик Ивнев… А Сережа Есенин даже написал стихи об этом кафе.

— Какие?

А когда ночью светит месяц,

Когда светит… черт знает как,

Я иду, головою свесясь,

Переулком в знакомый кабак.

Шум и гам в этом логове жутком,

Но всю ночь напролет, до зари,

Я читаю стихи проституткам

И с бандитами жарю спирт.

Евгений Иванович читал профессионально, как актер, но тихо, чтобы не привлекать внимания веселых соотечественников, освежающихся шампанским.

В конце каждой строки он взмахивал бокалом, словно ставя точку.

— Когда-нибудь я напишу книгу о той прекрасной поре, — сказал он.

Евгений Иванович умер через два года, так и не написав свою книгу. Сердце московского репортера не выдержало. Он писал в газету о революции, Гражданской войне, НЭПе, размахе пятилеток. В сорок первом ушел на фронт и от Москвы до Берлина прошел корреспондентом дивизионной газеты.

В пятьдесят втором получил десятку, вернулся в пятьдесят пятом и снова писал репортажи. Ушел из газеты, унеся свое главное богатство — память.

А с кафе «Домино» мне пришлось столкнуться, изучая материалы Уголовной секции МЧК, возглавляемой талантливым оперативником Федором Мартыновым. В те годы именно его служба занималась борьбой с бандитизмом в Москве.

* * *

Итак, Москва, Тверская, 18, кафе «Домино». Гражданская война. Разруха. Трудности с продовольствием, теплом, электричеством.

Вечерами в кафе негде было сесть. Вся богемная Москва тех лет прибегала сюда на огонек.

Странный, хининно-горький напиток, именуемый кофе, из брусничного листа чай, серого цвета эклеры на сахарине, как лакомство — котлеты из конины и для избранных — ханжа, водка-сырец.

Но не это главным было здесь. Люди приходили в кафе послушать стихи, поспорить. Страна находилась на изломе. Какой она будет? Что ждет всех? Об этом дискутировали поэты и артисты.

Иногда мирные диспуты переходили в кровавые драки, но все обычно кончалось миром.

В «Домино» выступал Маяковский, молодые актеры Художественного театра читали монологи, прелестные актрисы московской драмы пели романсы.

Любили заглянуть сюда и московские налетчики. Элегантные, уверенные в себе молодые люди.

По данным МЧК, каждая вторая дама в кафе была проститутка. Но не панельная, отлавливающая клиентов на Тверской, а дама с собственной квартирой.

Все это смешанное общество прекрасно уживалось между собой и становилось единым организмом завсегдатаев.

Спекулянтам и уголовникам в те годы, как, впрочем, и сейчас, льстили короткие отношения с литературными и театральными знаменитостями, они накрывали столы и плакали под стихи Есенина.

В кафе поэтов зачастили два прекрасно одетых молодых человека. Они были весьма щедры, деньги у них водились, а главное, Володя и Паша всегда приносили с собой очищенный спирт.

В те былинные времена из-за перебоев с бензином в авто использовали спиртовую смесь. После минимальной очистки умельцы, а ими были все до одного шоферы, получали чистый спирт.

Евгений Иванович рассказывал, что спирт пился весьма легко, только имел аптечный привкус.

Любопытное совпадение. Вспомним строчки Сергея Есенина: «…И с бандитами жарю спирт».

В начале двадцатого года в Москве случилось несколько налетов на артельщиков. В переводе на сегодняшний язык — кассиров-инкассаторов.

В феврале был ограблен артельщик фабрики «Богатырь». Налетчики унесли 3 миллиона 500 тысяч рублей.

На Маросейке в апреле опять нападение на артельщика Центрпленбежа, взята та же сумма.

Через несколько дней на Разгуляе жертвой стал артельщик Главкожи. На этот раз бандиты взяли 10 миллионов.

А в мае их добычей стали 23 миллиона, отпущенные банком на зарплату рабочим дрожжевого завода.

Во всех случаях в нападениях участвовало пять человек, они были прекрасно вооружены, лица их прикрывали театральные бутафорские бархатные полумаски.

Пока оружие применялось только как фактор устрашения. Все налеты были «сухими».

Четырнадцатого октября 1920 года в 12 часов пополудни артельщик Народного банка перевозил на автомобиле восемь мешков бумажных денег. Его сопровождали два охранника. В Третьяковском проезде, на Никольской, в самом центре Москвы дорогу им перегородил грузовик. Из него выскочили пятеро в масках, угрожая наганами, разоружили милиционеров и перегрузили мешки в грузовик.

Добыча составила 287 миллионов 560 тысяч рублей.

Водитель машины Старостин крикнул одному из бандитов:

— Ты что делаешь, Пашка!

И немедленно был убит. На этот раз бандиты пошли на «мокруху».

А через десять дней к красивой молодой даме в Столешниковом переулке подошли двое в кожанках.

— Мадам, мы комиссары ЧК, прошу пройти в машину.

Надо сказать, что аббревиатура спецслужбы в нашей стране во все времена действовала ошеломляюще на соотечественников.

Испуганная дама села в машину.

А через два дня так же была задержана еще одна красавица в Каретном у сада «Эрмитаж».

Потом это повторилось на Большой Никитской и Театральной площади.

Всех дам увозили на авто за Дорогомиловскую заставу и там «в доме с застекленной террасой» насиловали. Потом вывозили на дорогу и выбрасывали из машины. Кроме названия заставы и «дома с террасой», испуганные женщины ничего сказать не могли.

Возможно, дело бы так и прикрыли, если бы одна из красавиц не была восходящей звездой Малого театра, а вторая не принадлежала к когорте многочисленных подруг наркома Луначарского. Делом по изнасилованию занялись не только МУР, но и уголовная секция МЧК.

Однажды актриса Малого театра со своим душевным другом, известным тогда трагиком, пришли в кафе «Домино».

Там все было, как всегда. В холодном прокуренном зале, не снимая пальто, шуб и бекеш, сидела творческая элита Москвы, спорила, ела и бесконечно курила. В холодном воздухе табачный дым плавал облаками под потолком.

За столиком у эстрады расположилась компания, где главными были Володя и Паша.

— Это они, — сказала актриса.

— Кто? — спросил трагик.

— Те, кто насиловал меня. Задержи их.

— Ты с ума сошла. Это же бандиты. Ты же говорила, что у них оружие. Давай скорее уйдем, чтобы они тебя не узнали.

Конечно, одно дело играть героя на сцене и совсем другое — быть храбрым на улице. Трагик силой уволок свою подругу из кафе.

Но «Домино» и его посетители всегда вызывали неослабный интерес у чекистов. Поэтому кафе было надежно «оперативно прикрыто». Разговор актрисы с трагиком услышал сидящий за соседним столом сотрудник уголовной секции МЧК, которого все знали как репортера «Красной газеты».

Он дождался, когда Паша и Володя закончат гулять, и пошел за ними.

Миновали Камергерский, пересекли Дмитровку и вышли на Кузнецкий Мост. Там гуляки сели в машину «руссо-балт» зеленого цвета с номером Реввоенсовета республики.

Той же ночью было установлено, что Володя — Владимир Викторович Иванов — шофер этой серьезной организации, а Паша — Павел Дмитриевич Голышев — водитель Главного военно-инженерного управления. Выяснилось, что Иванов живет в собственном доме за Дорогомиловской заставой, а Голышев — в доме 3 по Банному переулку.

Брать их решено было на рассвете.

Домик Иванова чекисты вместе с муровцами обложили со всех сторон. Тогда не было ни спецназа, ни СОБРа, ни ОМОНа. Бандитов брали сами оперативники и, надо сказать, делали это ничуть не хуже, чем их избалованные силовой поддержкой потомки.

Одновременно высадили три окна. В дом ворвались опера.

— Не двигаться, ЧК!

Иванов успел выстрелить всего один раз, к счастью — никого не задев.

Обыск показал много интересного. Кроме нескольких стволов оружия и большого количества патронов было найдено шесть бархатных театральных масок и много денег.

— Откуда оружие? — спросил задержанных Мартынов.

— С фронта из командировки привез, время-то бандитское, а с пистолетиками спокойнее. — Иванов закурил дорогую папиросу.

— А маски откуда?

— Мы с ребятами решили на Новый год представление устроить, вот и купил их в кафе «Домино» у одного бутафора.

— Тебя, Иванов, опознала женщина, которую вы изнасиловали.

— Начальник, — Иванов засмеялся, — слушай ты баб больше. Да, привозил их сюда, имел их. Но они сами ехали за деньги.

— Вот о них-то и поговорим, — улыбнулся Мартынов. — Где ты, братец, такие капиталы нажил?

— Что в карманах, то мое. А остальное вы мне подбросили.

— Ну что же, поедем на Лубянку, там ты нам все расскажешь. Вспомнишь даже то, чего не было.

Голышева брали также на рассвете. Дверь квартиры ломать не стали. Опера из МУРа привезли специалиста, работавшего еще в московской сыскной полиции. Он спокойно открыл три замка, а металлическую цепочку разрезал специальными кусачками.

Стараясь не шуметь, вошли в квартиру. В спальне на здоровенной кровати с медными шарами безмятежно спал шофер Паша в объятиях дамы. Как выяснилось, это была его соседка, жена военного инженера, воюющего на Южном фронте. При обыске нашли оружие, патроны и деньги.

И тут старшего группы Волкова словно осенило:

— За что же ты, Паша, Старостина убил? Он же кричал: «Что ты делаешь, Паша?!»

— Все скажу, — перепугался Голышев.

На Лубянке он подробно описал все эпизоды и выдал остальных сообщников. Они также были шоферы разных советских учреждений. У одного из них, Шилова, при обыске в подвале обнаружили маленькую типографию, где он печатал фальшивые деньги. Подельники о его полиграфическом увлечении ничего не знали.

Было решено усилить наблюдение за завсегдатаями кафе поэтов «Домино».

И вот один из крупнейших авантюристов той революции, командарм Юрий Саблин, человек контактный, веселый, склонный к писательству, привел в кафе странного курчавого губастого человека, который немедленно подружился с Анатолием Мариенгофом и Сергеем Есениным.

Человек этот не выдавал себя за репортера, поэта или художника. Он представился предельно просто:

— Зав отделом ВЧК Яков Блюмкин.

У него было отрицательное обаяние. Он много пил, но «держал удар», не скупился в расходах, тем более что их ему оплачивала контора, и проживал во втором Доме Советов.

Очень быстро Блюмкину удалось стать своим среди этих веселых и невоздержанных в разговорах людей. Он старался ни с кем не спорить, а наоборот, подтолкнуть собеседника на откровенный разговор. Он мог помочь и помогал. Архивы свидетельствуют, что он выручал из цепких рук своих коллег Николая Клюева, Рюрика Ивлева и Сергея Есенина.

Однажды в кафе пришел молодой артист Игорь Ильинский. Одет он был бедненько, а ботинки были латаные-перелатаные. На улице слякотно, вот и решил Игорь Владимирович почистить их бархатной портьерой.

Блюмкин сидел за столом с Сергеем Есениным и Мариенгофом. Он увидел это и заорал на весь зал:

— Хам! Сволочь! Убью!

И выхватил браунинг.

Есенин навалился на него, вырвал оружие.

— Ты чего, Яша, совсем сдурел? Это же замечательный артист. Наш товарищ.

— Он сволочь и хам, я его все равно убью. Отдай оружие.

— Будешь уходить, отдам, — отвечал Есенин.

О Якове Блюмкине писали много всего. Например, ему было предъявлено в ОГПУ после ареста обвинение, что он растратил в Палестине и Турции казенные деньги. Но никакого документального подтверждения этому нет.

Многие писали о нем как о трусе. Анатолий Мариенгоф в своем «Романе без вранья» рассказывал, что Блюмкин был человеком трусливым и частенько просил их с Есениным проводить его домой.

Что— то не «стыкуется»: чекист был семь раз ранен, причем четыре раза холодным оружием в рукопашном бою.

Странная какая-то биография была у этого человека, в ней оказывалось много провалов. Причем их по сей день не могут восстановить специалисты, изучающие историю ВЧК-ОГПУ.

Революция всегда выносит авантюристов на мутной волне. Именно она вынесла к вершинам власти сына приказчика с одесской Молдаванки. В двадцатом году, когда Блюмкин появился в «Домино», ему исполнилось всего двадцать два года. Но ему было о чем рассказать изумленным слушателям.

В Одессе он дружил с Михаилом Винницким, знаменитым Мишкой Япончиком. Изучая нашу криминальную историю, могу сразу сказать, что Япончик в основном занимался вымогательством, а совершал налеты лишь после того, как ему отказывались платить дань.

Начиная с одесских рассказов Исаака Бабеля и заканчивая публикациями нынешними, Винницкий предстает королем преступного мира России. Но он ни в какое сравнение не идет с такими бандитами, как Сабан, Кошельков, Гришка Адвокат, орудовавшими в Москве.

Но вернемся к Якову Блюмкину. Вместе с Винницким в 1918 году он формировал Первый железный революционный отряд, состоявший из молдаванского ворья и бандитов.

История этой воинской единицы была короткой и бесславной. Одно дело грабить мирных еврейских коммерсантов, совсем другое — драться с профессиональными вояками из дивизии Дроздовского.

Железный отряд бросил фронт, а его командира, Мишку Япончика, расстреляли.

Но Яков Блюмкин заслужил всероссийскую славу после убийства в Москве германского посла Мирбаха. Надо сказать, что тогда Яков Блюмкин уже был комиссаром ЧК. Вполне естественно, что его объявили в розыск. Но Ленин в телефонном разговоре сказал Дзержинскому, что убийцу надо искать со всем старанием, а находить — не обязательно.

Посол граф Мирбах, мастер политических интриг, наделенный особыми полномочиями, снабжал деньгами нужных Германии людей и, говоря нынешним языком, был «смотрящим» за использованием денег.

Блюмкина найти было не сложно, он продолжал работать в ЧК на Украине. В двадцатом году он возвращается в Москву и становится слушателем Академии Красной армии по восточному факультету, на котором готовили разведчиков.

Яков Блюмкин был добрым гением богемы из кафе поэтов «Домино». Он щедро угощал их, помогал деньгами, доставал ордера на одежду и обувь. Он даже стал одним из учредителей поэтической «Ассоциации вольнодумцев» и, естественно, своим человеком в кругу имажинистов.

Много позже Блюмкину начнут приписывать смерть Есенина. Якобы именно он убил поэта на конспиративной квартире в Ленинграде, потом чекисты перенесли его в номер гостиницы «Англетер». А потом кровью Есенина он написал знаменитые прощальные стихи.

Блюмкин действительно сочинял вирши, но написать такие строчки вряд ли бы сумел.

В том же двадцатом Блюмкин исчезает из Москвы, чтобы всплыть в Иране. Там, в северной части, на штыках Красной армии создается самопровозглашенная Гилянская Советская Республика со столицей городом Решт.

Блюмкин — комиссар Гилянской Красной армии и одновременно член компартии Ирана.

О Якове Блюмкине можно рассказывать бесконечно. Но он уехал из кафе «Домино» в Иран, и на этом мы его покинем.

Блюмкина расстреляли в 1929 году. Ему был всего тридцать один год.

* * *

Однажды, в 1959 году, мне позвонил начальник МУРа Иван Васильевич Парфентьев и сказал:

— Зайди, я тебя с интересным типом познакомлю.

В кабинете Парфентьева сидел благообразный, хорошо одетый человек.

— Эх, Борис Васильевич, — сказал Парфентьев, — вам уже за семьдесят, а вы все никак не успокоитесь.

— Обижаете, Иван Васильевич, — хорошо поставленным голосом ответил Борис Васильевич, — ваши сотрудники при обыске ничего не нашли.

— За что, на этот раз, я вам, Борис Васильевич, приношу извинения от лица уголовного розыска. Вот предметы, изъятые у вас. Распишитесь в получении и ступайте домой по весенней прохладе.

Борис Васильевич взял большой конверт, вынул из него три колоды карт и пачку фотографий. Он нарочно долго рассматривал их.

Я заглянул через его плечо и увидел молодого Бориса Васильевича и Маяковского, они с киями в руках стояли у бильярдного стола. На другой фотографии он был увековечен с Сергеем Есениным.

— Вы были знакомы с ним? — удивился я.

— Дружен, — ответил он. — Мы познакомились в кафе поэтов «Домино». Я тогда был известным кинописателем.

Когда Борис Васильевич ушел, Парфентьев сказал:

— Великий карточный шулер с дореволюционным стажем. Третьего дня выкатал у двух грузин восемьдесят тысяч. Чешет дураков уже лет сорок и ни разу не попался.

Фамилия Бориса Васильевича была Соболевский. В 1915 году его за нечестную игру выгнали из Катковского лицея. Но на фронт он не попал. Папенька, один из руководителей Союза городов, пристроил его в киноотдел Александровского комитета. Соболевский делал сценарии военных агитфильмов. Потом в кинотовариществе «Талдыкин, Козловский, Юрьев и К0» стал писать сценарии больших фильмов. Так что в «Домино» его знали как заметного по тем временам кинописателя.

Но главной статьей его дохода была игра. Он был одним из лучших шулеров игроцкого мира страны. Не просто лучшим, но и самым удачливым. Много раз опера пытались его «заловить», но всегда неудачно.

* * *

На месте кафе «Домино»стоит большой дом. Массивный, надежный. Именно такие строили тогда, у них даже есть название — сталинские дома.

И те, кто приходит сегодня в винный магазин, вряд ли знают, что много лет назад на угол Камергерского и Тверской приходили люди великие и смешные, добрые и жестокие, веселые и грустные.

Они ушли от нас вместе с той неведомой жизнью. Но на Тверской живут их тени. И в нашей памяти они загадочны и интересны. Потому что прошлое всегда кажется увлекательнее, чем настоящее.

Налет по наводке

Утром на кухне заголосило радио, призывая нас всех отметить день рождения Владимира Ильича Ленина ударным трудом на ленинском субботнике.

Ехать на работу ужасно не хотелось, но начальство достало какие-то пожелтевшие списки, в которых значилось, что я уже который год подряд манкирую бесплатным трудом во славу КПСС.

Я приехал в «контору» и не пожалел об этом. Издательство «Молодая гвардия» уничтожало старые архивы. Многие десятилетия в стенных шкафах пылились папки с делами, заведенными на авторов. И хотя это были не уголовные дела, но на оперативные они очень смахивали.

В папках до пятьдесят пятого года хранились авторская карточка и анкета автора, вся переписка по поводу его рукописи, внутренние рецензии, заключения редактора, заведующего редакцией.

Анкета автора попадала в отдел кадров к соответствующему сотруднику, и он «пробивал» ее со всем положенным чекисту мастерством.

Если автор не имел родственников за границей, не стоял на платформе, чуждой партийной, не находился на временно оккупированной территории, не имел среди родственников врагов народа, его рукопись рассматривалась. В противном случае вызывали рецензентов — «палачей», и они из любого, даже самого гениального, романа делали форшмак.

Впрочем, хочу оговориться: профессия эта существовала вплоть до перестройки. Когда издательству надо было отказать хорошему писателю, к примеру такому, как Юрий Трифонов, или Василий Аксенов, или, упаси боже, Владимиру Войновичу, вызывались именно такие специалисты. Они ничего не теряли, анонимность их работы была гарантирована, а платили за это вполне прилично. Вот они и рубили коллег, как кавалеристы лозу, забыв на время о своих либеральных взглядах.

Кстати, на всевозможных сборищах по поводу присуждения премий «Триумф» или Букер, которые так любят показывать по телевидению, за обильными столами я постоянно наблюдаю их лица в тесном соседстве с молочными поросятами.

Но вернемся в «Молодую гвардию» в день ленинского субботника.

Я с интересом просматривал папки сороковых годов, читал рецензии и отзывы на работы никому не ведомых авторов и думал, что среди этих неизвестных наверняка были новые Платоновы, Катаевы, Булгаковы. Шкаф со старыми папками стал могилой неизвестного писателя.

И вдруг в одной из папок середины пятидесятых я встретил знакомую фамилию — Аркадий Адамов.

Его повесть «Дело „пестрых“ рецензировали корифеи тогдашней литературы. Авторы романов „Далеко от Москвы“, „Белая береза“, „Кавалер Золотой Звезды“. Я специально не называю эти три фамилии, так как вряд ли названия романов и их авторы знакомы нынешнему читателю. Но тогда, в середине пятидесятых, это были три столпа отечественной словесности, сталинские лауреаты, орденоносцы, секретари Союза писателей.

Они по-разному оценивали язык и стиль молодого автора. Оценки ставили от пятерки до тройки, но в одном они были непримиримы и беспощадны: таких людей, о которых пишет Аркадий Адамов, нет и не может быть в нашей стране, практически закончившей строительство коммунизма. Где автор разыскал эту галерею подонков!

Позже я выяснил, что по поводу повести «Дело „пестрых“ было еще несколько здоровенных томов переписки.

Об этом я, естественно, рассказал Аркадию Адамову, а он поведал мне о своих мытарствах.

Главное, на что указывали рецензенты, были нетипичные представители общества. Герои Адамова сильно отличались от надуманных персонажей Ажаева, строителей газопровода, или кубанских колхозников Бабаевского. Персонажи Адамова были люди, с которыми мы постоянно сталкивались на улице, в магазине.

Сегодняшний детектив часто напоминает жанр «фэнтези», а раньше, могу сказать исходя из собственного опыта, работа над криминальным романом — это было прежде всего изучение эпохи и подлинных уголовных дел. Иногда из нескольких реальных персонажей собираешь один, который начинает жить на страницах книги.

Конечно, образ главного преступника в «Деле „пестрых“, Папаши, был собирательным, но если внимательно прочесть роман, то можно узнать, что когда-то он имел кличку „Пан“. А это вполне реальная фигура уголовного мира. У него была всепоглощающая страсть коллекционировать миниатюры, но, в отличие от литературного героя, он никогда не был бандитом и убийцей. У него имелась другая, доходная, но менее опасная уголовная специальность — наводчик. Работа эта посложнее, чем просто ворваться со стволами в контору или кассу, убить сторожа, припугнуть кассира и уйти. Настоящий наводчик — это организатор налета. Он не просто говорит: „Завтра в артель „Напрасный труд“ привезут два миллиона упаковок“. Это не подвод, а лишь информация.

Наводчик вроде Пана называет время, когда привезут деньги, количество охранников, их вооружение, способ, как незаметно подойти к кассе или бухгалтерии, а главное, путь отхода. Вот тогда это настоящий подвод, за который налетчики платят хороший «карабач», то есть долю.

Пан был именно таким. Он родился в Варшаве в 1890 году, в хорошей польской семье. Отец его был известным органистом. Пан закончил реальное училище, и все бы шло, как надо, если бы не прикипел он к карточной игре.

В притоне на Крахмальной он сильно проигрался серьезным ребятам, знаменитым кобурщикам братьям Пашковским. Выхода у него не было: или стать под ножи, или отдать деньги.

Пашковские находились тогда в своего рода творческом простое. Брать банки и кассы кобуром было чисто польским изобретением, которое все могли увидеть в замечательном фильме «Ва-банк». В то время они еле унесли ноги с Нижегородской ярмарки и находились под пристальным наблюдением начальника сыскной полиции Варшавы надворного советника Курнатовского. Значит, надо было менять масть, то есть заняться иным промыслом.

Они поставили Пану условие: даешь подвод на богатую квартиру — и мы в расчете, более того, получишь приличную долю.

Пан был мальчиком из хорошей семьи, имел знакомства самые обширные. Для налета он выбрал квартиру своего товарища по реальному училищу Гохмана, папа которого держал на Маршалковской процветающую ювелирную торговлю. Пан даже ухаживал за сестрой своего товарища, и родители строили планы о будущем родстве двух приличных и вполне обеспеченных семей.

Пану понравилось дело, которое ему поручили, он выведал, где хранятся деньги и украшения, дорогая посуда и банковские облигации. Придя в гости, он открыл замки на двери черного хода, оставив одну хилую задвижку.

И вот, когда в еврейский праздник вся семья и горничная отправились в синагогу, братья Пашковские разобрались с квартирой ювелира за двадцать минут. Наводка была дана настолько профессионально, что Пашковские начали убеждать Пана, что он станет королем воровского мира.

По наводке Пана в Варшаве было взято еще две квартиры.

А потом началась война. Отец будущего преступного короля был коротко знаком с князем Львовым, ставшим председателем Союза городов. Вместо окопов Пан попал в санитарный отряд Союза городов, что тоже было не подарком, поскольку отряд часто находился в зоне артобстрела.

После ранения, когда немцы уже захватили Варшаву, Пан перебрался в Москву. Что он делал с шестнадцатого по восемнадцатый год, мне неизвестно. Все дело в том, что откровения короля наводки, написанные им самим, я раскопал в архиве.

Надо сказать, что знаменитого наводчика так ни разу по делу не взяли. Его прихватили в 1930 году, когда заметали всех, готовясь к началу строительства Беломорско-Балтийского канала. Он попал на стройку, стал нарядчиком и ударно работал. Но однажды знаменитый чекист Фирин, замначальника стройки, вызвал его к себе и сказал:

— Хочешь выйти на свободу — напиши все подробно о своем преступном прошлом. К нам приезжает бригада писателей. Сам Максим Горький будет готовить книгу о нашей стройке. Выхода у тебя нет, пиши.

И он написал. Правда, откровения налетчика не попали в капитальный труд «Беломорско-Балтийский канал», и вообще никуда не попали. Затерялись в архиве, так как Сталин и Ягода, видимо, посылали писателей на эту замечательную стройку, чтобы они познакомились со своим будущим. Ровно через два года после выхода этого труда он был запрещен и изъят, все чекисты-герои и большинство авторов отправились в расстрельные подвалы.

В своих откровениях Пан ничего не написал, как в октябре 1918 года в кафе «Бом» на Тверской встретился со старым другом братьев Пашковских налетчиком Иваном Гусевым по кличке «Гусак» и Николаем Дмитриевым по кличке «Ойдате», выдававшим себя за командира Третьего татарского полка.

Они попросили Пана дать несколько приличных подводов. В то замечательное время уголовного беспредела операции не нужно было разрабатывать с особой тщательностью. Если раньше налетчики боялись крови, то теперь лили ее ведрами.

Позже, когда с бандой Гусака-Ойдате было покончено, выяснилось, что в нее входили кроме известных налетчиков Баса, Целовальника, Калмыка и еще восьми менее авторитетных уголовников сотрудник ВЧК Гец, комендант Сущевского военного комиссариата, краском (красный командир) Николай Желобов и милиционеры Первого Бутырского комиссариата Смирнов и Чачин.

Ойдате, у которого была печать Третьего татарского полка, спроворил всем по тем временам вполне надежные документы, комендант Желобов вооружил банду револьверами и гранатами.

В конце ноября в продовольственный кооператив № 4 на Новослободской улице пришел высокий, весьма приятный в обращении молодой человек в форме Союза городов со споротыми погонами. Он представился бывшим помощником уполномоченного Союза городов по Московской губернии и сказал, что мог бы свести кооператоров с поставщиками муки из Зарайска.

И что самое интересное — свел. Кооператив хорошо заплатил новоявленному снабженцу за комиссию. Так Пан стал своим человеком в кооперативе. Ему не составило труда выяснить, что 12 декабря в кооператив привезут 800 тысяч рублей, полученных в банке для закупки фуража.

За несколько дней, которые Пан проработал в кооперативе, он выяснил главное: в его помещение можно было попасть или с улицы, или через чердак примыкающего дома.

Гусак и Ойдате так и сделали. Они прошли в кооператив со стороны черного хода, дверь которого была заколочена досками снаружи. Доски заранее ночью сняли и ворвались в бухгалтерию. Всех связали, уложили на пол, деньги погрузили в два рогожных мешка и покинули кооператив.

Налет обошелся без крови, что среди профессионалов считалось большой удачей. Но когда они спускались с чердака примыкающего дома, то на площадке второго этажа напоролись на милиционера.

Сотрудник 3-го Сущевского комиссариата разносил повестки. Он увидел людей с мешками, выдернул наган, а выстрелить не успел — Ойдате его тяжело ранил.

Но в больнице милиционер, как мог, описал преступников, в уголовной секции МЧК теперь были их приметы. Милиционер отметил главное: почти все бандиты были одеты в форму краскомов.

Пан получил хорошую долю от Гусака и в сентябре 1919 года разработал план ограбления склада «Богатырь» на Лесной улице.

В ноябре он дает сразу два подвода — на кооператив № 1 на Бутырской улице и на рабочий кооператив у Бутырского моста.

Добычу бандиты взяли богатую, можно было немного переждать, пока Пан не подготовит новое дело.

Наводчика в банде никто, кроме Гусака и Ойдате, не знал. Это, кстати, железное правило налетчиков: наводчика знает только главарь и никогда не сдает. Хороший наводчик в блатном мире стоит выше любого удачливого вора.

Итак, решено было ждать хорошего подвода, но — жадность фраера сгубила — в декабре пошли на дело без подвода, решили взять магазин на Верхней Масловке, подзапастись жратвой перед Новым годом. Налетчики шли без подвода, поэтому не знали, что в торговом зале постоянно ночует милиционер.

Завязалась перестрелка. Милиционер был тяжело ранен. Тогда контрольные выстрелы еще не вошли в моду, поэтому мента посчитали убитым, взяли харчи и ушли.

А милиционер, очнувшись в госпитале, сразу дал показания, что в нападении участвовали его коллеги, милиционеры Чачин и Смирнов.

Тем же утром их взяли. При обыске нашли продукты из магазина и отрезы сукна, похищенные на складе «Богатырь».

В ЧК и МУРе методы были традиционные, и Смирнов и Чачин прямо на квартирах дали показания и сказали, что банда находится на даче в Петровском парке. Дачу эту Ойдате реквизировал у цыган из хора Полякова.

На дверях дачи висела грязная вывеска «Штаб Третьего татарского полка», на крыльце стоял человек при полной форме и с наганом на поясе.

Чекисты и летучий отряд МУРа плотно обложили дачу. На предложение сдаться «бойцы татарского полка» ответили огнем из ручного пулемета. Тогда руководитель операции Яков Мартынов приказал открыть огонь на поражение. Четыре пулемета «максим» да сорок винтовок за несколько минут сделали из деревянной дачи решето. Гусак и Ойдате погибли, несколько бандитов были захвачены и расстреляны. А человек по кличке «Пан» продолжал свое прибыльное дело, пока не загремел на Беломорстрой.

О нем мне рассказал еще один герой «Дела „пестрых“. В повести Аркадия Адамова он именуется полковником Сандлером. На самом деле его фамилия Ляндрес, и был он дядей моего друга Юлика Ляндреса, впоследствии знаменитого писателя Юлиана Семенова.

Илья Ляндрес, который с большим, надо сказать, профессиональным интересом следил за Паном, рассказал мне, что в двадцатые годы Пан закончил медицинский техникум, стал фельдшером, и весьма неплохим.

В сорок первом, несмотря на то что ему пошел шестой десяток, добился в военкомате призыва в армию и служил фельдшером в медсанбате. Получил положенные награды и вернулся в Москву. Купил домик в Измайловском парке, увлекся собиранием миниатюр. Но основной профессии не оставил.

У МУРа были оперативные данные, что Пан причастен к нескольким громким преступлениям. Но как опера ни бились, наводчика никто не сдавал.

Пан умер в 1962 году. Коллекцию миниатюр, весьма ценную, он завещал музею. Но она исчезла. А через несколько лет следы ее обнаружились в Париже и вели к одной весьма высокопоставленной партийной даме, но об этом я напишу, когда полностью соберу материал.

* * *

В сентябре 1958 года я пришел в МУР и поднялся в приемную Ивана Васильевича Парфентьева.

— Подождите, — сказала мне секретарша, — он очень занят.

Я сел в уголок и начал читать свежий номер милицейской газеты «На боевом посту». Минут через двадцать дверь открылась и из нее вышел знакомый мне человек, которого я знал как журналиста.

Мы раскланялись.

— Откуда ты его знаешь? — вцепился в меня выскочивший из кабинета начальника мой друг Эдик Айрапетов.

— По Дому журналистов.

— Пойдем ко мне, расскажешь.

А что, собственно, было рассказывать? Восемь лет назад, когда джаз считался проводником буржуазной идеологии, в Москве устраивались полуподпольные танцульки, именуемые «ночниками». Самые лучшие были в Доме журналистов, там играл знаменитый ударник Боря Матвеев, кумир московских любителей джаза. Но попасть на эти предприятия было крайне сложно. Беспрепятственно проходили на них члены Домжура или их родственники. Никакого Союза журналистов тогда в помине не было.

У меня был товарищ, мой ровесник, который уже репортерил в «Труде» и «Советском спорте». Звали его Леша Егиозаров, впоследствии он станет неплохим писателем Алексеем Азаровым.

Лешка был истинным репортером, пробивным и наглым. Конечно, он был членом Дома журналистов, но по своему билету проводил любимую девушку с компанией.

— Поехали в Домжур, — сказал он мне, — я тебе достану билет.

Ах, старый Дом журналистов! До перестройки, затеянной Аджубеем, это было место с огромным рестораном, стены которого были обшиты дубовыми панелями, с великолепной кухней и прекрасной бильярдной. Там потом сделают знаменитый пивбар. У дома был свой стиль, как у хорошего английского клуба.

В этом замечательном доме Леша познакомил меня с веселым журналистом Романом Берковским. Выслушав просьбу, он рассмеялся, повел меня к милой даме, администратору, и сказал:

— Евгения Михайловна, это мой племянник, он по моему билету будет брать пропуска на танцульки.

Перед каждым «ночником» я брал у Романа Берковского темно-коричневый членский билет, получал по нему искомые пропуска и веселился, как мог.

На другой день после танцев мы встречались в ресторане, и Берковский произносил магическую фразу:

— Вы физкультурник, вам пить нельзя, поэтому я приму двойную дозу.

Однажды мы стояли у стойки, а из бильярдной поднялась шумная компания весьма почтенных людей. С одним из них, известным журналистом Ковалевым, Роман меня познакомил. Потом я несколько раз встречал его на улице Горького, и мы раскланивались.

Вот его-то я и встретил через несколько лет в МУРе. Оказывается, гражданин Ковалев был не только журналистом, но и последователем знаменитого Пана.

* * *

Ранней весной 1958 года следователю горпрокуратуры Власову в кабинет позвонил дежурный милиционер из проходной.

— К вам на допрос гражданин Фридман.

— Я его не вызывал, — ответил Власов.

— Он говорит, что вчера в 21 час у него делали обыск.

— Давай его ко мне, — распорядился Власов.

Выяснилось, что накануне в 21 час в квартиру директора мехового магазина Фридмана пришли участковый в форме и следователь горпрокуратуры Власов, пригласивший понятых, молодого парня и девушку, и начали обыск. Изъяли крупную сумму денег, драгоценности, составили соответствующие документы на изъятие и велели Фридману на следующий день прибыть в горпрокуратуру.

Как выяснилось, «следователь Власов» говорил с украинским акцентом.

А через двадцать дней «опергруппа» пришла в квартиру директора овощной базы Парамонова.

Так за три месяца были «залеплены» четыре разгона у цеховиков и торгашей.

Эдик Айрапетов, занявшись разгонами, то есть самочинными обысками, определил, что всех четверых объединяла страсть к бильярду, а катали они шары в Доме журналистов. И в компании их всегда находился журналист по фамилии Ковалев. Когда начали его разрабатывать, то выяснили, что у него достаточно устойчивые связи в московском криминальном мире.

Итак, в бильярдной Дома журналистов появился новый игрок, директор мехового ателье. Он прекрасно играл, широко держал стол, маркер из бильярдной рассказал, что он очень богатый человек.

Десять дней на квартире «директора ателье» сидела засада. И когда ее уже хотели снимать, пришел-таки «следователь Власов» сотоварищи.

О несметных богатствах меховика маркер рассказал Ковалеву. Но это была улика косвенная. Никто из арестованных не дал на него показания.

Кстати, фамилию Власова главарь банды, Гунько, выбрал не случайно. Два года назад он проходил свидетелем по делу о квартирной краже именно у этого следователя.

Вот и вся история двух известных наводчиков — редкой и ушедшей воровской профессии. Теперь она не нужна. Нынче все просто — садись на должность и можешь вскрыть любой сейф без наводки и риска.

Браслет мадам Рябушинской

Город — это не только пространство, но и время, объединяющее всех живущих в нем. В моей истории три разных периода из прошлого Москвы. Три листка из старых календарей, которые связывают людская алчность и честность, преступления и кровь. И соединить эти разрозненные кусочки криминальной истории мог один человек, старый столичный опер, который держал в руках знаменитый браслет Рябушинской.

Я начал звонить ему еще в марте, но он откладывал встречу, ссылаясь на гипертонию. Понять его было можно: Борису Сергеевичу стукнуло восемьдесят пять, а жизнь он прожил не самую легкую — угрозыск, фронт, потом опять угрозыск.

Последний раз я разговаривал с ним в начале апреля, он обещал позвонить мне сам, когда оклемается.

Шли дни, и я уже потерял надежду. Восемьдесят пять — возраст весьма опасный, тем более когда высокое давление не дает покоя.

Но вдруг пятого мая Борис Сергеевич позвонил мне и сказал, чтобы я приезжал на чаек.

Я приехал на Хорошевку, позвонил в знакомую квартиру. Мне открыл хозяин. Мы не виделись два года, но он почти не изменился, был не по годам крепок. С силой пожал мне руку.

И я увидел на запястье желтый, будто плетеный браслет из циркония, тот самый, который так часто рекламируют на телеэкране. В полумраке прихожей он казался весьма элегантным и дорогим.

Борис Сергеевич поймал мой взгляд:

— Внучка в конце апреля подарила.

— Помогает?

— Как видишь, оклемался малость, даже с тобой встретился. Пойдем в комнату, чайку попьем и о другом браслете поговорим. Ты знаешь, история эта странная. Бывает, пойдет пруха — и все разом срастается. Вот так же и у меня вышло в июне 1957 года.

Нас в Фили вызвали, в филиал седьмого универмага на кражу со взломом. Когда приехали, то я сразу увидел пробитый потолок, зонтик раскрытый, полный штукатурки, стремянку, стоящую на полу напротив пролома.

Урки поганые ночью открыли дверь Ремстройконторы, располагавшейся над магазином, сделали дырку в полу, просунули в нее зонтик, раскрыли его, а потом начали долбить пол. Здоровые куски штукатурки беззвучно падали в зонт. Сделали дырку и на веревке спустились в торговый зал.

Все дело в том, что в пятницу в ювелирный отдел магазина для плана привезли сто штук золотых часов «Победа» и триста обручальных колец. Но выкинуть в продажу их решили в начале недели, во вторник. Как ты помнишь, тогда по понедельникам во всех магазинах был выходной день.

Итак, в воскресенье ночью фартовые ребятишки проникли в магазин, открыли дверь подсобки ювелирного отдела и, без труда подобрав отмычку, вскрыли сейф фабрики металлоизделий, забрали коробки с часами и кольцами, взяли стремянку и через лаз в потолке ушли.

В понедельник пришли служащие Ремстройконторы и подняли тревогу. Было совершенно очевидно, что грабители шли по четкой наводке. Они знали, что в сейфе лежат часы и кольца; знали, какой системы металлический ящик; знали, где стоит стремянка.

Мы начали отрабатывать сотрудников магазина. И сразу же выяснилось, что уборщица Козлова дважды судима за кражи, а сын ее Витька, по кличке «Рогатый», вор-рецидивист.

Я взял двух сотрудников и поехал на Ордынку к Козлову. Когда мы пришли, Витка спал, в маленькой комнате так воняло перегаром, что дышать было нечем. Я разбудил Витьку, он вылез из-под одеяла в одних трусах, демонстрируя целую галерею татуировок. Сел на стул. Налил стакан гриба. Выпил, закурил и спросил нагло:

— Тебе чего надо, начальник?

— Ты где, Рогатый, был в ночь на воскресенье?

— На свадьбе у соседа. А что?

— Кто подтвердить может?

— Да вся свадьба. Я, начальник, завязал. Вместе со всем народом строю коммунизм, очень хочу пожить при полной халяве, — нагло осклабился фиксатым ртом Витька.

И действительно, на этот раз мы не могли ему помешать дожидаться на воле великой халявы. Пятнадцать человек подтвердили, что он был на свадьбе и играл на аккордеоне.

Но в разработку семейку Козловых мы взяли.

Пока суть да дело, нас вызвал комиссар Парфентьев и вломил так, что мало не показалось.

Два дня мы трясли всех золотишников: воров, промышлявших драгметаллом, перекупщиков. Никакого результата.

А тут мне позвонил агент и сказал, что у него вчера был человек, который предлагал партию золотых часов «Победа». И будто эти часы спрятаны на блатхате у Борьки Пономаренко на Большой Дорогомиловской.

Я засомневался. Борька Пономаренко потихоньку скупал краденое, но только носильные вещи и отрезы. А у перекупщиков, как и у воров, своя четкая профессиональная ориентация. Одни специализируются на антиквариате, другие — по золоту и камням, третьи — по мануфактуре и никогда своей ориентации не меняют.

Борька Пономаренко по кличке «Стольник» был барыгой опытным и никогда не стал бы связываться с «рыжевьем». Он имел свою копейку на том, что держал в своей квартире катран (подпольный игорный дом).

Мы знали об этом, но не трогали его, так как в таком месте удобнее всего было внедрить к деловым агентуру.

Но сигнал был, и, значит, надо проводить оперативную проверку.

Получили постановление на обыск, взяли следователя и в двадцать два пожаловали к Стольнику. Квартира эта была знаменитая. Малина здесь существовала еще до Первой мировой войны. Держал ее Борькин папаша, знаменитый московский перекупщик краденого Яков Пономаренко по кличке «Яша Кабанчик». Его расстреляли в двадцать четвертом. Потом блатхату держала его жена Мария по кличке «Машка Кошелек», а потом и сын продолжил семейную коммерцию.

Приехали в адрес. Стучим. Дверь долго не открывают. Значит, у Борьки собрались лихие ребята перекинуться в польский банчок или очко.

Наконец Стольник открыл дверь. Вошли. В комнате за столом, покрытым хорошей скатертью, сидят четверо, пьют чай и в домино играют.

Ни денег, ни водки, ни карт.

Борька говорит: мол, начальник, зашли знакомые чайку попить и в козла забить.

Придраться не к чему. Четверку эту отправили в отделение для проверки, а я Борьку вывел в другую комнату и говорю:

— Стольник, ты чего, стал золотишком промышлять?

— Век свободы не видать, начальник, я масть не менял.

— А скажи тогда, может, кто у тебя оставил что-нибудь?

— Это было. В среду серьезные люди банчик держали, так с ними двое залетных из Питера были. Они у меня чемоданчик оставили.

— А где он?

— Да в комнате за печкой-голландкой.

Надо сказать, что центральное отопление сюда провели в сорок седьмом, а печи в комнатах так и остались.

— Смотри, Стольник, мы с чемодана отпечатки снимем, если твои пальчики на нем есть, пыхтеть тебе на нарах целый пятерик.

— Я, начальник, тебе по совести все сказал.

Эксперт занялся чемоданом. Снял отпечатки.

— Теперь расскажи про залетных, Стольник. Колись, прежде чем я понятых позову и вскрою чемодан.

— Одного звали Мишей, второй — Коля Лиговский.

Мы пригласили понятых, вскрыли чемодан, а там и часы и кольца.

То, что Борька не трогал чемодан, я был уверен, но урки питерские должны были за ним прийти.

И сели мы в засаду. Два дня пили чай с бутербродами и толковали с Витькой за жизнь.

А вечером на третий день в дверь постучали условным стуком. Короче, повязали мы этих орлов. Их и Стольника повезли на Петровку. Борька перед отъездом мне ключи отдал:

— Борис Сергеевич, если меня окунут, отдай их моей сестре.

Я в последний раз обошел квартиру и направился к дверям. Случайно посмотрел на дверь в комнату и вижу, что наличник немного от стены отошел.

Не знаю, что на меня нашло. Я взял стул и отодрал его от стены.

На пол упал небольшой сверток. Я развернул пыльную материю, потом кусок старой выцветшей газеты и увидел браслет.

Я по ювелирке не специалист, но он был из золотых нитей, соединяющих десять больших зеленых камней.

Я пошел в комнату, включил свет. Протер платком камни, и они засветились, как ведьмины слезы. И понял я, что вещь эта большую цену имеет. Не знаю, что со мной случилось, а только я наличник обратно прибил, а мусор под дверями в совок собрал и в сортир выкинул.

Потом внимательно тряпку рассмотрел. Старая она была, разлезалась от ветхости, а кусок газеты был от первой страницы «Известий». Я даже год рассмотрел — 1923-й.

Нет, не знал Стольник об этом браслете, видимо, его спрятал папаша или кто-то из лихих ребят, что на этой малине крутились.

Я тогда себя на странном чувстве поймал. Ни один человек об этом браслете не знает. Продать его и зажить бы совсем другой жизнью. И тут я себя на поганой мысли поймал. А ведь я-то наличник прибил, мусор убрал, вроде как заметал следы.

И стыдно мне стало. В сорок пятом у главаря налетчиков Бражникова изъял банку поллитровую, полную бриллиантов, — и ничего. А здесь…

Завернул я браслет в газету и тряпку, закрыл квартиру и из автомата позвонил Парфентьеву. Он на работе был.

— Ну, что у тебя?

Докладываю: так, мол, и так.

— Боря, тебе за этих залетных спасибо, премию получишь, теперь же иди домой спать. А завтра цацку эту принесешь и рапортом оформишь.

Вот так и поехал к себе на Пресненский Вал, в коммуналку. Ехал и ощущал себя богатым человеком.

А утром в конторе написал рапорт, сдал браслет. Так меня потом таскали по инстанциям, все допытывались, что, кроме браслета этого, утаил.

Как— то ко мне начальник отдела Скорин зашел и говорит:

— Знаешь, чей браслет ты нашел? Мадам Рябушинской.

Подожди, я тебе фотографию найду. Наш эксперт снял, положил мне на правую руку и сфотографировал на память.

* * *

В 1912 году председатель правления Московского банка, Московского коммерческого суда и Биржевого общества Михаил Павлович Рябушинский отмечал юбилей свадьбы. Специально к этому дню в мастерской известного мастера по серебру ювелира Грачева были заказаны золотой портсигар, на крышке которого была выложена изумрудами монограмма, и браслет из десяти огромных уральских изумрудов.

Через пять лет Рябушинские не стали дожидаться, когда к власти придут веселые матросы и озлобленные окопные солдаты, и покинули пределы бывшей империи.

Семья Рябушинских была одной из самых богатых в России. Деньги свои и ценности они держали не только в Московском банке, но и в Лионском кредите, и в Лондоне.

В особняке на Спиридоновке остались пожилой швейцар и управляющий — караулить хозяйское добро.

После октябрьского переворота, когда власть перешла к Советам, в дом пришел председатель районного Совета. Обошел все комнаты и велел управляющему беречь зеркала и ценную мебель, ковры и гобелены, картины и бронзу, которые стали народным достоянием. Председатель оставил номер Арбатской милицейской части, куда управляющему нужно было телефонировать в случае налета.

А через три дня вечером раздался стук в дверь. В дом вошли трое в бескозырках, кожаных куртках, с маузерами. Они предъявили бумагу на бланке Московского Совета, в которой говорилось, что представители особой группы должны произвести обыск и изъятие буржуазных ценностей. Матросы оказались ребятами сноровистыми и ценности изымали умело.

В будуаре мадам Рябушинской нашли шкатулку, в которой лежали забытый второпях хозяйкой браслет с изумрудами и два кольца, больше ничего особо ценного не было, и матросы начали выгребать серебряную посуду и вазы работы Фаберже.

Когда буревестники революции принялись стаскивать со стен гобелены, управляющий почувствовал неладное и велел швейцару позвонить в милицию.

Арбатская часть располагалась поблизости, поэтому летучий отряд уголовно-розыскной милиции прибыл быстро.

Революционные матросы, поглощенные увязыванием узлов, поздно заметили опасность. Один был сразу же убит, второй арестован, а главарь прихватил саквояж с ценностями и скрылся.

На допросе задержанный показал, что он — Яков Дубинский по кличке «Яша Ребенок», убитый — Иван Чахотка, а главарь — некто Роман Радолевский по кличке «Бессарабец».

В семнадцатом году они были амнистированы Керенским. Достали документы контрразведки, офицерскую форму и в Петрограде промышляли самочинками (самочинными обысками) в квартирах спекулянтов и дельцов.

После переворота уехали в Москву, где и переоделись в матросов.

Так впервые браслет мадам Рябушинской попал в милицейский протокол.

А Ромка Бессарабец исчез из Москвы. Но в архивных документах ударной группы по борьбе с бандитизмом ВЧК и угрозыска кличка эта всплывала при ограблении банка в Екатеринославе, дерзких квартирных налетах в Ростове-на-Дону, Киеве, Одессе.

В ночь с 22 на 23 декабря 1923 года была ограблена касса правления Кожсиндиката в доме 4 на Покровском бульваре. По тем временам обычное ограбление, если бы не одна любопытная деталь: несгораемый шкаф фирмы «Брилль и сыновья», сработанный в Германии из стальной брони, невозможно было вскрыть ни подбором ключа, ни взломать. Однако его распотрошили при помощи самого прогрессивного воровского метода — автогенной горелкой, как было написано в протоколе: «…был расплавлен особым, по последнему слову техники аппаратом».

Налетчикам повезло, добыча была богатой. Из сейфа взяли червонцы, облигации хлебного и золотого займов, сертификаты НКПС — всего на сумму 439 тысяч 842 рубля золотом.

Сторожа Степанова оглушили и связали, а двое охранников оказались их подельниками.

Оперативники ОГПУ и угрозыска были людьми отважными, но малоопытными, а криминалистика — это наука. Пришлось обратиться за помощью к специалисту по медвежатникам — бывшему чиновнику для поручений сыскной полиции Румянцеву, которого совсем недавно уволили из угрозыска, как «чуждого пролетариату элемента».

Он осмотрел сейф и рассказал, что в пятнадцатом году таким же методом был вскрыт сейф в ювелирной торговле на Петровских линиях в Москве. Работать с такой аппаратурой в городе могут только два человека — Андрей Чесноков и Рудольф Вагановский по кличке «Рутька».

Чесноков сидел в тюрьме, а приметы Вагановского были разосланы во все отделы угрозыска РСФСР. И вот в маленьком городке Фатеже Курской губернии был задержан человек с документами Оскара Карловича Миллера. При обыске у него обнаружили червонцы и облигации золотого займа. Вагановского доставили в Москву, и там его опознал сторож Кожсиндиката как одного из участников налета.

Вагановский не стал запираться, да это было бессмысленно, и он поведал чекистам кошмарную историю своего падения. Однажды вечером в дверь его квартиры позвонили. Гостем оказался знакомый налетчик Игнатий Маевский. Он и предложил старому медвежатнику встретиться с деловым человеком. Дела у Рутьки шли неважно, он давно уже отошел от воровской профессии, а мастерская металлоремонта доходы приносила мизерные.

На малине Моси Шапиро на Средней Переяславской улице его ждал Ромка Бессарабец. Вагановский удивился, что на левой руке знаменитый налетчик носил женский браслет с изумрудами. Ромка предложил верное дело: вскрыть сейф фирмы «Брилль и сыновья» в кассе Кожсиндиката. Вагановский согласился, но при условии, что не будет крови. Ромка поклялся. что дело обойдется без «мокрухи». Рутька вскрыл сейф, получил долю, в ту же ночь свалил из Москвы и больше никого из подельников не видел.

Оперативники ударной группы тут же рванули на малину Моси Шапиро. Там пьянствовали мелкое местное ворье и один залетный, у которого оказались документы на имя Бориса Гольдфарба. Оперативники на всякий случай замели его и отволокли на Лубянку. И тут им необыкновенно повезло. Гольдфарб не только стал немедленно каяться во всех своих мелких грешках, которые мало интересовали ОГПУ, но и проявил искреннюю готовность помочь найти Радолевского и его людей.

Когда для проверки его спросили, что носит Радолевский на левой руке, он немедленно ответил: «Женский браслет с изумрудами, который считает своим талисманом». Договорились на том, что ему простят всю мелочевку, если он выведет на Радолевского. Гольдфарба отпустили, но послали за ним наружку. Однако искренне раскаявшийся мелкий воришка оказался человеком опытным и ушел от «хвоста» через проходные дворы. Вот тогда и выяснили незадачливые чекисты, что человек с документам Гольдфарба на самом деле Мишка по кличке «Гомельский», известный налетчик из Питера.

В сыске умение и знание оперативной обстановки, пожалуй, лишь часть успеха, остальное, как говорят блатные, «фраерское счастье». Вот оно и выпало сотрудникам МУРа в обувном магазине на Театральной площади. Разыскиваемый ОГПУ и милицией Гомельский спокойно покупал модные остроносые туфли «шимми».

На этот раз его повели жестко. Гомельский поехал на Арбат, зашел в ювелирный магазин и, выбирая портсигар, внимательно изучал двор магазина, дверь черного хода — видимо, проводил разведку для будущего налета. Потом взял извозчика, поехал на Большую Дорогомиловскую. Перепроверился и вошел в дом 8.

В этом доме находился притон Яшки Кабанчика, в миру Якова Пономаренко.

Утром следующего дня, на выходе из дома, Гомельский был задержан. На этот раз он понимал, что от расстрела его может спасти только реальная помощь оперативникам. Пришлось расколоться и рассказать, что его опять послали в разведку на Арбат в ювелирный, который будут брать сегодня в ночь, а на малине его ждут Радолевский, Васька Грек, Васька Кошмота и Мишка Рыжий — короче, весь цвет московских налетчиков.

Федор Мартынов, начальник ударной группы, человек, которого боялись и уважали все серьезные уголовники, сказал Гомельскому:

— Я не хочу крови. Если ты поможешь нам скрытно войти на малину и повязать твоих дружков, то даю слово, что сам пойду к председателю особого совещания и буду просить о смягчении тебе наказания. Уедешь в лагерь, но жить будешь.

Гомельский знал, что Мартынов держит слово, и сразу же согласился.

Вечером малину плотно обложили оперативники. Гомельский шел с группой захвата. Он условным стуком побарабанил в дверь.

— Кто? — спросил хриплый голос.

— Это я, Мишка Гомельский.

— Один?

— Нет, с легавыми.

За дверью захохотали, и загремели замки.

Оперативники ворвались в прихожую. Но Яшка Кабанчик отскочил и захлопнул вторую дверь.

Бандиты начали стрелять.

Радолевский с маузером в руке выпрыгнул из окна, но подвернул ногу, не мог бежать и сдался.

На допросе Мартынов спросил:

— А где ваш талисман, изумрудный браслет, который вы украли в особняке Рябушинского?

— Проиграл в карты, — усмехнулся Бессарабец.

Так на долгие годы браслет с зелеными камнями исчез. Возможно, Радолевский, прежде чем выпрыгнуть в окно, спрятал его за наличником двери, а более вероятно, что «прокатал» в очко Яшке Кабанчику. Ему надо было прорваться сквозь кольцо оперативников, и у него не было времени так аккуратно завернуть браслет.

* * *

— Я тебе сейчас покажу фотографию браслета, — сказал Борис Сергеевич.

Он долго копался в папке и принес черно-белый снимок. На нем я увидел ажурную вязь металла и крупные камни. Браслет на снимке лежал на запястье.

— Вот такая память у меня осталась от дорогой находки, — сказал Борис Сергеевич.

На его руке, лежавшей рядом со снимком, поблескивал циркониевый браслет. Он был значительно наряднее, чем тот, на черно-белом снимке.

— Вот и я к старости, — сказал Борис Сергеевич, — браслетиком обзавелся. Хожу, как Ромка Бессарабец. Он, правда, недорогой, но зато полезный, — утешил он себя.

Два браслета, а между ними целая жизнь.

И я почему-то вспомнил, как он заметал следы на малине у Стольника. Наверняка существует какая-то неведомая сила в драгоценных камнях. Пусть ненадолго, но оказывают они свое магическое действие на человека.

У некоторых вещей есть своя печальная история. Они исчезают, чтобы неожиданно вернуться. Интересно, кто теперь носит браслет мадам Рябушинской? Знает ли владелица о его кровавой судьбе?

Вполне возможно, что ради него вновь совершаются убийства и налеты и он вновь всплывет в протоколах угрозыска.

Уж очень похожи на ведьмины глаза большие изумруды.

Подкоп в новогоднюю ночь

Героя этой истории я знал лично. В мои молодые времена по улице Горького постоянно прогуливался человек лет шестидесяти пяти, всегда прекрасно одетый, интересный и весьма значительный. С ним раскланивались и останавливались для беседы самые солидные теневики, любившие пройтись по московскому Бродвею.

Я встречал его в ресторанах с красивыми шикарными дамами и хорошо помню, что он ездил на трофейной машине «ДКВ» белого цвета.

Одним словом, весьма заметный господин московского полусвета. Должность он занимал весьма скромную, работал старшим администратором сада «Аквариум».

Но тем не менее он любил рискнуть на бегах и в компании заядлых московских преферансистов занимал не последнее место.

Сад «Аквариум», где теперь вход в театр «Моссовета», был тихим и уютным оазисом в самом центре Москвы. Прекрасный летний кинотеатр, а в глубине, в искусно сделанной раковине помещалось славное кафе, в котором радовали клиентов свежайшим пивом.

Как— то мы сидели в этом милом заведении с замечательным сыщиком Игорем Скориным и старейшим муровским сыщиком Алексеем Ивановичем Ефимовым. Он пришел в угрозыск еще в развеселые времена НЭПа и был одним из первых оперативников, получивших в тридцатые годы орден «Знак Почета» за знаменитое дело об убийстве учительницы Прониной в городе Мелекессе.

Мы пили пиво и разговаривали, когда мимо нас прошел уже знакомый мне старший администратор и вежливо поклонился моим собеседникам.

— Видишь, Игорь, — сказал Ефимов, — лично Борька Скорняков.

Скорин засмеялся и долго смотрел вслед элегантному господину.

Много позже Ефимов показал мне старые протоколы и рассказал забавную историю.

* * *

Самый разгар НЭПа, двадцать шестой год. В Столешниковом — огромный магазин шелков Скорнякова. Владелец его входил в десятку самых богатых московских коммерсантов. Был бездетным, и единственным наследником его стал племянник Борис. Работал он клерком в конторе московского издания сменовеховской газеты «Накануне», издававшейся в Берлине, жалованье получал маленькое, но очень любил красивую жизнь.

Бега, модный московский сад «Эрмитаж», кабаре «Нерыдай» и, конечно, казино на Триумфальной площади. Было такое заведение в те годы в Москве, деньги, полученные от рулетки и за зеленым столом, шли в помощь беспризорным детям.

Борис Скорняков оказывал посильную помощь беспризорникам, оставляя на рулетке и пти-шво весь свой заработок и вспомоществование дорогого дяди.

Деньги ему были нужны чудовищно, но с уголовщиной он связываться боялся.

В ресторане «Ампир» он познакомился и подружился с Леонидом Крафтом, бывшим краскомом, уволенным из армии после партийной чистки.

Однажды, когда с деньгами у друзей сталосовсем плохо, Крафт поведал Борису интереснейшую историю. Когда-то он был порученцем знаменитого авантюриста времен Гражданской войны командарма Юрия Саблина. В Москве красный военачальник проживал в гостинице «Метрополь», где в те годы жила вся большевистская верхушка.

Так вот, Крафт точно знал, что в своем номере Саблин припрятал золото и камни, громадные ценности, отбитые в качестве трофеев у белогвардейцев.

Решение возникло сразу: обыскать номер и найти искомое.

Но как это сделать? Даже во времена НЭПа в «Метрополе» было непросто снять номер.

Кладоискатели одолжили денег, где могли, нашли ход к администратору гостиницы, и им удалось за крупную взятку снять бывший номер Саблина на новогоднюю ночь.

В роскошном «Метрополе» гуляли и веселились московские коммерсанты и прочие модные люди. А Крафт и Скорняков обыскивали номер.

Уж время подошло к трем часам, а следов сокровищ так и не обнаружилось. Друзья приуныли. Решили напоследок поднять вытертый ковер, закрывавший весь пол в гостиной.

Подняли и обратили внимание, что паркетные плитки ровно посередине комнаты были чуть иного цвета и образовывали большой квадрат. Они подняли этот квадрат, и вот он — знаменитый клад Саблина. Толстая медная доска была прикручена к доскам здоровыми гайками.

Разнообразным инструментом они запаслись и начали одну за другой отвинчивать гайки. Поддавались они с трудом. Видимо, постарался командарм Саблин, когда прятал свои сокровища.

Они отвинтили одну. Потом вторую, третью, четвертая оказалась самой тяжелой, но они поднажали и…

Внизу в ресторане раздался дикий грохот — рухнула вниз одна из люстр. Слава богу, что она упала в фонтан, поэтому никто серьезно не пострадал.

Медная доска оказалась креплением ресторанной люстры.

Скорняков и Крафт не успели опомниться, как в номер влетели милиционеры и, скрутив «кладоискателей», передали их дежурному оперу МУРа Алексею Ефимову.

* * *

Алексей Иванович Ефимов был человеком необыкновенным. Я познакомился с ним на гулянке по случаю годовщины МУРа. Невысокий, стройный, моложавый подполковник поразил меня набором орденов на груди кителя: Ленина, два — Красного Знамени, «Знак Почета» и Отечественной войны. Не считая боевых и юбилейных медалей.

— Как ты думаешь, сколько ему лет? — спросили меня.

— Под шестьдесят, — ответил я.

— Алексею Ивановичу уже давно за семьдесят.

Так я познакомился и подружился с оперативником, начавшим работу в МУРе еще в двадцатых годах.

Трудно рассказать обо всех операциях, в которых принимал участие Алексей Иванович, но одна из них была весьма любопытна.

* * *

В двадцать восьмом году милицейская многотиражка напечатала статью «Муровцы прекрасно работают».

«Четвертым районом МУРа во главе с помощником инспектора Е.М Максимовой и А.Н. Жуковым раскрыто дело о краже с подкопом из магазина Госторга на Б. Дмитровке мехов на 22 000 рублей. Виновник — сын бывшего начальника Московской сыскной полиции С. Швабо и его соучастники были арестованы и преданы суду».

Репортеры из милицейской газеты ошиблись. Казимир Станиславович Швабо никогда не был начальником московского сыска. Свою службу в полиции он начал со скромной должности сыщика в летучем отряде. В те годы это полицейское подразделение было самым боевым. Сотрудники его работали по всей Москве. Они ловили карманников в трамваях и на рынках, занимались квартирными кражами, сажали за решетку конокрадов и собачьих воров, ловили уличных грабителей.

Работа в летучем отряде давала его сотрудникам неоценимый опыт и прекрасное знание преступного мира Москвы. Казимир Швабо был отличным сыщиком, получил все причитающиеся полицейскому, служащему без классного чина, медали и был повышен.

Он стал надзирателем сыскной полиции в Тверской полицейской части. Это была самая сложная территория в Москве. Все модные и ювелирные магазины, богатые квартиры, лучшие кофейни и рестораны.

Швабо еще в летучем отряде создал весьма сильный агентурный аппарат, поэтому ему удалось расстроить несколько крупных магазинных краж и квартирных грабежей. Он был отличным профессионалом и без всякой «руки», которая проталкивала бы его по служебной лестнице, к 1915 году выбился в чиновники для поручений Московской сыскной полиции. И хотя чин был пожалован ему всего ХII класса — губернский секретарь, что в наше время равно лейтенанту милиции, он стал одним из четверых старших оперативных работников московского сыска и получил должность весьма перспективную для роста. Курировал Швабо по-прежнему Тверскую полицейскую часть, где у него сложились прекрасные рабочие отношения.

Чиновник полиции получал неплохое денежное содержание, и Швабо нанял квартиру в Ермолаевском переулке, дом 7, у него был установлен телефонный аппарат номер 160-76. Надо сказать, что чиновникам полиции в те годы квартиру оплачивало государство.

Семья у него была небольшая. Он, жена, сын Станислав, гимназист. Швабо мечтал, что сын, получив аттестат, поступит в Институт инженеров путей сообщения. В те годы инженер был весьма уважаемым и обеспеченным человеком.

Жизнь шла своим чередом. Швабо ловил мазуриков, жена вместе с кухаркой хлопотала по дому, а сын прилежно изучал науки. Но однажды ночью в начале декабря 1916 года в квартире зазвонил телефон. Швабо снял трубку и услышал голос своего агента, предложившего ему встретиться в десять часов в Нескучном парке. Агент телефонировал из ресторана, так как на квартире у него телефона, естественно, не было.

Морозным декабрьским утром они встретились в Нескучном саду. Агент был человеком солидным, походил на степенного купца.

— Слышь, Станиславович, — начал он сразу же, — Веденяпин объявился.

— Интересно, и поэтому ты мне ночью телефонировал?

— За фрея меня не держи, Веденяпин дело ставит.

— Какое?

— Ювелирный магазин. «Пале-Рояль» помнишь?

— Кузнецкий мост, дом 5.

— Точно. Так он его взять хочет.

— Он же медвежатник, налеты не его дело.

— Он подкоп готовит, чтобы в новогоднюю ночь сейфы потревожить.

Швабо, взяв лихача, погнал его в Гнездниковский, где помещалась сыскная полиция, и пошел в кабинет начальника — коллежского советника (полковника) Маршалка.

От такой новости у Карла Петровича немедленно улучшилось настроение. Еще бы, взять с поличным такого воровского ивана, как Веденяпин по кличке «Лапа»! (В те годы «иваны» были тем же, что нынче воры «в законе».)

* * *

Операцию разработали быстро. Агент сообщил, что две недели назад у истопника дома 5 началась типичная болезнь российских интеллигентов — запой. Поэтому Александровский комитет прислал на эту должность увечного воина, георгиевского кавалера. Воин этот на фронте ни одного дня не воевал, а был тверским вором-форточником Соловьем.

Ночью Соловей и Веденяпин сотоварищи рыли подкоп, чтобы попасть в магазин в праздничную ночь, когда сторожа на улице уже пьяные, а городовой делает обход квартир с поздравлениями, получая в каждой рюмку водки и серебряный рубль.

Продумано было точно, с учетом российского менталитета.

Через неделю Швабо с двумя надзирателями подъехал в магазин и попросил управляющего вызвать к себе истопника и держать его до особого распоряжения.

Навесной замок ловко открыли отмычкой, попали в котельную и обнаружили подкоп: теперь надо было ждать.

В канун Нового года торговля у ювелиров шла, как никогда, успешно. Народу в магазине было битком. Поэтому никто не обратил внимания на десять солидно одетых господ, в разное время пришедших в магазин.

Наконец «Пале-Рояль» закрыли, а господа остались в служебных помещениях. Нортоновские часы в торговом зале пробили двенадцать раз, послышался удар и паркет треснул. В пустой зал влезли четверо. Двое пошли потрошить витрины прилавков, а двое направились в комнату, где стояли сейфы.

Веденяпин был медвежатником опытным и первый сейф вскрыл через полчаса. Когда он начал перегружать деньги и драгоценности в объемистый саквояж, вспыхнул свет и вместо Деда Мороза появился Швабо с браунингом в руке, а с ним девять молодцов из летучего отряда.

— Руки вверх! Все арестованы.

Один, самый шустрый, прыгнул в лаз, но там его уже ожидал помощник пристава с городовым.

Градоначальник генерал Климович оценил работу сыщиков, все получили награды, а Швабо — очередной чин — коллежского секретаря — и прицепил на погоны еще одну звездочку.

По случаю сыскной удачи и нового чина Швабо устроил дома прием для сослуживцев, на котором много говорили о подкопе и Веденяпине, поздравляли Швабо и желали счастья его сыну, гимназисту Стасику.

А потом грянула Февральская революция и демократическая власть разогнала старых сыщиков, запретила агентурную работу, как позорящую гражданина свободной России, и объявила всеобщую амнистию. После так называемой перестройки мы хорошо представляем, как это происходило.

Страна погрузилась в уголовный террор.

Исчез Казимир Швабо, а сынок его не стал инженером-путейцем и выбрал другую дорогу — воровскую.

* * *

Летом 1928 года к дежурному по МУРу поступило сообщение о краже мехов в магазине на углу Столешникова и Большой Дмитровки. Оперативная группа во главе с инспектором Екатериной Максимовой прибыла на место происшествия. В торговом зале ничего украдено не было. Все меха и изделия оказались на своих местах. Максимова крайне удивилась.

— Так что же у вас украли? — спросила она директрису.

— Пойдемте в подвал. Там у нас хранилище.

Перед оперативниками предстали три взломанных шкафа.

— Здесь мы хранили самые ценные меха, — пояснила директриса.

Опера внимательно осмотрели подвал. Попасть сюда можно было только через торговый зал. И тут они заметили узкий лаз, пробитый между ступеньками кирпичной лестницы.

— Куда он ведет? — спросила Максимова.

— Не знаю, вчера его не было, — вздохнула директриса.

Ефимов, как самый молодой и худенький, зажег карманный фонарик и полез в щель. Сначала он попал в какой-то колодец, в котором виднелась нора. Ефимов полез дальше и оказался в небольшом отсеке, где стояли бочки, ящики, ведра, заполненные землей. Над его головой зияла дыра.

Он подтянулся на руках и оказался в котельной, заваленной землей. Дверь была открыта, и он вышел на улицу.

Ограбление, видимо, произошло в субботу, так как магазин не работал в воскресенье и понедельник. Следовательно, у грабителей было в запасе целых два дня, чтобы спрятать награбленное.

Старшей группы по расследованию преступления была назначена Максимова — единственная женщина-инспектор во всей столичной милиции.

Началась обычная оперативная работа: опросы, накачка агентуры. Поднимались архивы. Искали аналогичный преступный почерк. Только архивы Московской сыскной полиции поднять они не могли, так как он практически весь был похищен уголовниками в феврале семнадцатого, когда они вместе с демократической общественностью громили учреждения полиции.

И конечно, проводились любимые мероприятия того времени — облавы. В Москве трещали блатхаты и малины, тайные катраны и дома свиданий. Скорняков и портних чуть не ежедневно таскали в милицию.

На одной из малин в Зоологическом переулке, которую держали сестренки-двойняшки, прихватили, среди прочих, домушника Карпушу. Уж больно не понравились инспектору Жукову его забинтованные руки.

В МУРе врач снял бинт, и Максимова увидела на Карпушиных руках мозоли, кровоподтеки и ссадины. Воровские руки в мозолях! Такого, пожалуй, никто не видел.

— Скажи-ка мне по душе, Карпуша, где ты так руки натрудил?

— А что говорить, — закурил дорогую папиросу вор. — Я на бану в картишки кинул с какими-то фраерами, выиграл, а они монету отдавать не захотели, вот и подрался с ними.

Максимова пригласила медэксперта, и он, обследовав раны, дал заключение, что нанесены они в разное время металлическим предметом. Возможно, при работе ломом.

Но Карпуша о подкопе и магазине ничего слышать не хотел и твердо стоял на своем.

Времена тогда были веселые, и вора отправили в камеру. Начался самый ответственный период, как говорят оперативники, «работа понизу». Хоть и битый вор был Карпуша, но не смог распознать одного из лучших камерных агентов. Тот, по версии, уходил на волю, с ним Карпуша решил передать записку. Она была адресована его подруге, проживавшей в Кондратьевском переулке. Агент отправился по адресу. Там его встретила молодая красивая женщина, которая, прочитав записку, сказала:

— Ничего ему делать не буду. Он, паскуда, пообещал подарить мне каракулевое манто, а сам его загнал и деньги пропил. Ты к его дружкам иди, пусть они ему помогают.

— А где я их найду? — изумился агент.

— А они в Ермолаевском переулке на хате у Стасика гуляют.

Немедленно в Ермолаевский выехала группа оперативников. В квартире был задержан Станислав Швабо и еще один хорошо одетый мужчина. Документы у обоих были в полном порядке. В комнатах никаких следов пьянки, которые обычны для блатхат. Приличная квартира вполне приличного человека.

Обыск длился три часа. Ничего хотя бы отдалено напоминающего мех найти не удалось. А слова подруги Карпуши, что его дружки гуляют у Стасика, были не чем иным, как непроверенной оперативной информацией.

День стоял жаркий, и окна в квартире были открыты. Только на кухне они почему-то оказались на задвижках. Окна эти выходили на глухую стену соседнего дома. Инспектор Жуков вместе с Ефимовым открыли окна и увидели крепкие просмоленные веревки, прикрепленные к заранее вбитым металлическим костылям. Потянули за них и подняли в квартиру два мешка, набитых мехами.

На допросе Станислав Швабо показал, что большую часть мехов он отправил в Барановичи, чтобы контрабандисты переправили их в Пинск, на польскую территорию.

* * *

Архивы — удивительная вещь, в них находишь самые невероятные документы. Заметку из милицейской газеты о «сыне начальника Московской сыскной полиции Станиславе Швабо» Алексей Иванович Ефимов показал мне лет тридцать назад. Тогда это имя мне ничего не сказало. Но, начав работу над романом о Московской сыскной полиции, я увидел, что на самом деле с 1900 по 1917 год эту сложную службу возглавляли всего три человека: надворный советник Платонов, коллежский советник Кошко и коллежский советник Маршалк.

Казимира Швабо я разыскал среди высших чиновников для поручений сыскной полиции. В заметке было сказано: Швабо бежал за границу. Думаю, что нет, за границу уехал последний начальник московского сыска Карл Петрович Маршалк, причем не бежал, а покинул страну с разрешения Московского Совета.

Странная история семьи Швабо. Наверно, если бы не революция, Станислав стал бы инженером-путейцем, а его папаша дослужился бы до высоких полицейских чинов. Но в размеренную веками жизнь ворвались две революции, разрушили ее, и люди стали совершать поступки, на которые они, казалось, не были способны.

Как значилось в архивах, Станислав Швабо был высокопрофессиональным и удачливым преступником. Думаю, бывший гимназист из общения с отцом и его сослуживцами получил отличное знание уголовных приемов и методов.

Сын чиновника для поручений был не одинок. Мне приходилось сталкиваться с преступниками — детьми высоких милицейских начальников. Жизнь, кроме всего, — преемственность зла. Никто не может сказать, что толкает вполне обеспеченного и образованного человека на воровскую дорогу. Объяснить это невозможно. Этому можно только противостоять. Что и делали мои ушедшие из жизни друзья-сыщики и продолжают делать живые.

Провинциальный детектив

Поезд пришел в начале седьмого, и мне ничего не оставалось, как коротать два часа до начала рабочего дня в станционном буфете. Я пил жидкий теплый кофе, жевал полузасохшую калорийную булку и смотрел в окно на покрытую снежной жижей привокзальную площадь.

Дремал за стойкой буфетчик, положив на руки плешивую голову с редкими клочками седых волос; переливались за его спиной рубиновым цветом бутылки портвешка и наливок.

Время тянулось медленно, как телега по разбитой осенней дороге, и я начал отключаться на секунду, подремывать над стаканом остывшего чая.

Я приехал в «стольный „город Скопин в 1958 году, чтобы встретиться с героем будущего очерка, которого год разыскивал в военных архивах. Полковник Емельянов служил военкомом в городе, именуемом „сердцем“ «подмосковной кочегарки“, в переводе на общедоступный язык Скопин считался центром Подмосковного угольного бассейна.

Я вышел на площадь и пошел в сторону центра. Город был приземистый и малоэтажный. Старые деревянные дома перепутались с уродливыми бараками времен начала построения социализма. В некоторых местах на улицах лежали дощатые тротуары.

Центр был такой же, как в десятках провинциальных русских городков: кирпичные торговые ряды, здание с колоннами, в котором размещался местный штаб ленинской партии, основательно сработанный еще в прошлом веке дом, где ранее был скопинский банк. Поглядев на его массивные стены, я почему-то вспомнил знаменитую картину «Крах банка».

В конце XIX века знаменитый судебный следователь статский советник Гончаров вел дело о фальшивом банкротстве скопинского банка. Тогда по Москве ходило двустишие: 

Много в Скопине воров,

Половил их Гончаров.

Я постоял, посмотрел на здание банка, более напоминающее форт времен Крымской войны, и пошел в военкомат. Не думал я тогда, что через два десятка лет банк этот вновь прогремит на всю страну.

* * *

Управляющий банком приходил на службу за полчаса до начала рабочего дня. Он появлялся в конторе первым и уходил последним, свято считая, что служащие должны всегда видеть своего руководителя на посту.

До банка от дома пешком — не больше семи минут, но он работником числился номенклатурным, машина ему полагалась по должности, поэтому каждое утро за ним приезжала черная «Волга».

И в этот день он сел в машину, развернул городскую газету, но просмотреть ее не успел.

— Приехали, — доложил шофер.

— Жди меня здесь, — скомандовал управляющий и вышел из машины.

Он привычно нажал кнопку звонка, ожидая дежурного милиционера. Свет в вестибюле горел, но на звонок никто не реагировал. Такого за много лет его работы не было никогда. И он понял, что случилось что-то непоправимое.

— Поезжай в милицию! — крикнул он шоферу. — Я останусь здесь.

Милиция была совсем рядом, и минут через семь появился опер, дежуривший «на сутках», а с ним наряд с автоматами.

Дверь вскрыли. Вошли в помещение.

В вестибюле в луже крови лежал дежурный милиционер. Рядом валялся его пистолет.

Двери в хранилище были распахнуты, сигнализация блокирована. Управляющему стало дурно. Именно в его банке находилась часть неприкосновенного денежного запаса СССР.

Примчавшийся эксперт быстро определил, что сейфы пытались вскрыть, но не смогли. Началось следствие. И поскольку в скопинском банке хранился стратегический запас дензнаков, немедленно появились ребята из КГБ. Их версия была простой и незатейливой, как грабли: происки наймитов вражеской разведки.

А через десять дней у дежурного по МУРу раздался странный звонок. Неизвестный, выражаясь приблатненным языком, сказал: «В Скопине кумовья не там копают. Ищите, где жарко».

Об этом звонке начальник МУРа Корнеев немедленно доложил руководителю Главного управления уголовного розыска страны генерал-лейтенанту Карпецу.

А на следующий день Карпеца вызвал к себе министр внутренних дел Николай Щелоков. Вызвал и приказал возглавить специальную группу и лично проводить оперативно-розыскные действия по скопинскому банку.

Генерал Игорь Карпец возглавлял уголовный розыск страны одиннадцать лет. Он поставил своеобразный рекорд долголетия пребывания на этом посту. Это был весьма интеллигентный человек с манерами истинного петербуржца. Он был не только генералом, но и доктором наук, ученым с мировым именем, его постоянно избирали вице-президентом Международной ассоциации юристов-демократов.

Мы много лет дружили, именно он посвящал меня во многие криминальные тайны застойного времени, которые впоследствии стали основой для моих публикаций.

Его не любило начальство. Слишком часто оперативники Карпеца занимались коррупционными делами. Слишком много знал начальник ГУУРа СССР о злоупотреблениях сильных мира сего и шалостях их детей. Его надо было убрать, так как он слишком близко подошел к бриллиантовой мафии.

Но избавиться от него нужно было изящно и спокойно. Поэтому его и послали в Скопин, на явно «глухое» дело.

«Глухарь», он и есть «глухарь», но ответить за него могут многие.

Щелоков не учел одного. Конечно, Карпец был видным ученым, но он был еще и прекрасным сыщиком. Милицейскую карьеру начал в своем родном Ленинграде, где прошел все ступеньки — от опера до начальника ЛУРа.

Игорь Карпец по собственному опыту знал, что большие оперативные группы не всегда нужны при разработке такого дела, как убийство в Скопине, поэтому с собой взял прекрасного аналитика полковника Бориса Слободина, работника ГУУРа и одного из лучших сыщиков Москвы, старшего инспектора МУРа Вячеслава Котова.

Попытка ограбления банка в те годы была событием экстремальным. Можно вспомнить, что творилось в ЦК КПСС и, естественно, в МВД после того, как лихие ребята «подломили» в июне 1978 года ереванский банк. Но там обошлось без крови, а здесь налетчики пошли на «мокруху» — значит, они были людьми опытными и беспощадными.

Поначалу сотрудники ГУУРа решили отработать всех медвежатников. Но эта почтенная когда-то воровская профессия во времена застоя практически оказалась невостребованной.

Игорь Карпец рассказал мне, как они с полковником Корнеевым ездили в Салтыковку, где в собственном доме проживал экс-король медвежатников Серафим Полуянов. После традиционного чая он сказал:

— Мое слово такое, гражданин генерал, настоящий специалист в скопинский банк не пойдет.

— Почему?

— Там до сих пор стоят старые сейфы знаменитой фирмы «Брилль и сыновья». Открыть такой сейф в нашей стране может сегодня только один человек.

— Кто же это? — спросил Карпец.

— Я, — спокойно ответил Серафим Полуянов по кличке «Лапа».

Следовательно, брать банк шли люди лихие, но мало профессиональные. Убить они не побоялись, а с сейфами справиться не смогли.

Карпец прекрасно понимал, почему именно его, начальника главка МВД, посылают старшим группы. Обычно на такие мероприятия выезжали начальники отделов или, в исключительных случаях, его замы. Он знал, какие интриги плетутся в здании на Огарева, 6.

Итак, небольшая бригада прибыла в Скопин. Приезд в Рязань такого высокого чина из МВД вызвал беспокойство не только среди областных милиционеров, но и в обкоме КПСС.

В первый день они работали с материалом. Карпец рассказал мне, что сразу же после приезда к ним словно приклеились не просто местные чекисты, а оперативники, присланные из центрального аппарата КГБ. В течение всего следствия они пристально следили за работой специальной группы, и, надо сказать, их усилия не пропали даром. После раскрытия преступления они первыми доложили Цвигуну, что именно их усилиями была ликвидирована преступная группа.

Данные экспертизы показали, что дежурный милиционер был убит из собственного табельного оружия. Никаких других следов на теле покойного не было. Его не пытались оглушить, не душили, не избивали.

Завладеть оружием подготовленного человека непросто; вероятно, убийца знал старшину, более того, мог находиться с ним в приятельских отношениях.

Проверить связи убитого с уголовниками Карпец поручил Котову.

* * *

Я познакомился со Славой Котовым в 1973 году при обстоятельствах весьма печальных. У нас в редакции работал заведующим литконсультацией замечательный парень Володя Захаров. Он был добрым и талантливым человеком, но страдал, как и многие из нас, русской болезнью — любовью к «хлебному вину». И вдруг он пропал. В редакцию позвонили из милиции и сказали, что Володя погиб при непонятных обстоятельствах. Пошли слухи, что его убили, и меня попросили разобраться с этим делом.

Я приехал в отделение, где и познакомился со Славой Котовым, присланным из МУРа. Он уже тогда считался одним из лучших оперативников. Именно Котов «поднял» сложное дело, связанное с известной швейцарской фирмой.

В те годы в парке «Сокольники» постоянно устраивали международные торговые выставки. Для многих тысяч людей это была хоть и маленькая, но возможность заглянуть в узенькую щель «железного занавеса». На подобных выставках с утра и до позднего вечера всегда был аншлаг. То же самое было и на выставке «Интермаш — 71».

Особым вниманием посетителей пользовался швейцарский павильон, на стендах которого были представлены часы самых знаменитых фирм. Надо сказать, что в то время фирменные часы пользовались в Москве огромным спросом. Носить швейцарские или японские часы считалось невероятно престижным. А как известно, за это надо платить. И фирменные часики стоили ломовые деньги.

За день до закрытия выставки служащие швейцарской фирмы утром вошли в павильон и увидели, что ночью кто-то утащил все часики.

Скандал разразился необыкновенный. Начальника МУРа Володю Корнеева вызвали в горком КПСС. Он потом поведал мне, какими матерными словами орал на него главный коммунист Москвы.

Дело принимало трагический оборот. Корнеев долго не раздумывал и поручил это дело Славе Котову.

Швейцарский павильон был оборудован самой современной сигнализацией. У всех входов постоянно дежурила милиция. Неизвестный преступник, отсоединив вентиляционный короб, через необорудованный сигнализацией люк проник в павильон.

Котов сразу же начал трясти весь русский обслуживающий персонал: сантехников, слесарей, переводчиков и официантов, работавших со швейцарцами. Но персонал немедленно взяли под защиту сотрудники КГБ, не любившие, когда менты трогают их агентуру. Кроме того, все работники павильона не имели связей с криминальным миром.

Правда, Котов остановил свое внимание на двух официантах, которые обслуживали именно этот павильон на других выставках. Но на проведение филигранной агентурной разработки не было времени. Начали проверять все ломбарды, комиссионные магазины. Трясли часовщиков из Столешникова, скупщиков краденого и, конечно, развеселых московских фарцовщиков.

А из горкома партии звонили ежедневно, обещая самые крутые наказания. Были оповещены пограничники, таможенники, даже МИД был подключен к этому делу.

Котов решил уделить особое внимание центру фарцовки тех лет — знаменитой комиссионке на Садовой-Кудринской, на языке фарцы именуемой Кудрей. Решил — и не ошибся: его агент на встрече сообщил, что похожие часы он видел у одного из фарцовщиков, торгующего «котлами» и постоянно крутящегося на Кудре.

Подключили агентуру и выяснили, что этот человек продал двадцать пар швейцарских часов, полностью подходивших под описание украденных.

Допрос Котов начал в атакующей манере:

— Часы продавал?

— Ну.

— Так вот, ты начнешь мне лепить, что купил их для себя, потом решил продать. Думаешь получить 154-ю статью. Пару лет прокантуешься на зоне, потом переедешь на химию и — домой. Нет. Ты не просто продавал ворованное, часики эти — госсобственность. На этот раз ты влетел на всю масть. У тебя один выход — все написать честно.

Так узнали о некоем приезжем, который предлагал фарцовщику большую партию часов, но требовал деньги вперед. По словам задержанного, тот проживал в Кузьминках, вместе с женой снимал там комнату у одной старушки.

Жену фарцовщик тоже видел пару раз и смог составить словесный портрет этой пары.

Несколько дней Котов провел в Кузьминках, с утра до вечера общался с пенсионерками на лавочках у подъезда и вышел все-таки на бабулю, сдававшую комнату приезжим.

Оперативники осмотрели комнату и нашли фотографию. Мужчина и женщина были запечатлены на фоне южного пейзажа. Ее немедленно пересняли и показали фарцовщику.

Он опознал человека, предлагавшего товар. Потом были засада и задержание. Улики — налицо: на руке задержанного красовались украденные часы.

Работать с ним пришлось долго. Приезжий и его подруга не кололись. Наконец под тяжестью улик начали давать показания.

Часы предложил ему официант из ресторана «Арбат», кстати, один из тех двоих, которые несколько раз работали в павильоне швейцарской фирмы.

Поехали в ресторан, но выяснили, что подозреваемый в отпуске. Сыщикам подсказали фамилию любовницы грабителя. Она созналась, что ее дружок в Ялте и прилетает на следующий день.

Его арестовали в аэропорту. Он запирался двое суток, наконец сломался и показал, где спрятал краденые часы.

Оперативная группа выехала в Подмосковье, там в лесу были зарыты тщательно запакованные в промасленную бумагу часы.

Швейцарская фирма получила обратно практически все похищенное добро.

Вот такого опера включил в свою группу генерал Карпец.

* * *

Но вернемся в Скопин, в зиму 1975 года. Подмосковный угольный бассейн входил в так называемую зону «сотку», где находили приют рецидивисты, которым после освобождения запрещено было жить в Москве.

Вполне естественно, что у опера из МУРа там было много «знакомых». Но, отработав эту версию, Котов понял: она совершенно бесперспективна.

А у Игоря Карпеца не выходили из головы слова «кумовья» и «жарко», сказанные неизвестным по телефону дежурному по МУРу.

Почему человек, знающий о преступлении, не позвонил в Рязанское УВД, а поехал в Москву и из телефона-автомата рядом с Казанским вокзалом связался с уголовным розыском столицы?

Говорил звонивший явно приблатненным языком. Значит, это был или московский вор, или сотрудник милиции, знающий «феню». Почему человек, говоря о «кумовьях» — так в лагерях называли оперативных работников, — воспользовался известной детской игрой, когда один ищет, а другой говорит: «…холодно, теплее, теплее, жарко»?

Значит, надо было заняться версией «кумовья». Карпецу очень не хотелось отрабатывать своих коллег. Но ничего другого не оставалось.

Всех сотрудников горотдела вызывали на беседу к генералу. Пригласили и старшину — сменщика убитого. Тот, конечно, как и все остальные, вел себя напряженно, но это было вполне естественно: не каждый день приходилось беседовать с генералом из Москвы.

Карпец начал беседу с вещей неожиданных, он расспрашивал о семье, детях, друзьях, увлечениях. Старшина отвечал сбивчиво, но достаточно откровенно. Из разговора с ним Карпец получил подтверждение характеристики, данной старшине в горотделе: добросовестный, замкнутый, прижимистый, хороший семьянин.

Но на один вопрос тот ответил неискренне. Скрыл, что у него есть близкий друг — механик с автоагрегатного завода.

Но Карпец уже знал о нем, так как Котов тщательно отработал все связи старшины. Более того, стало известно, что друзья за бутылкой часто обсуждали, как бы раздобыть хорошие деньги.

Котов обладал необыкновенным умением располагать к себе собеседников, вызывая их на откровенную беседу, и в разговоре с сослуживцами механика выяснил, что тот делал для себя какие-то странные инструменты, по описанию очень похожие на оснастку взломщиков.

Карпец, опытный сыщик, почувствовал, что вышел в цвет.

В тот день старшина заступил на смену в банк. Генерал приказал начальнику горотдела сменить его на время повторной беседы. Начальник пришел в банк, взял у старшины оружие и сказал, что часок подежурит за него.

На этот раз вместо беседы начался официальный допрос, который вел следователь областной прокуратуры. У следствия уже были серьезные улики. Котов и Слободин разыскали знакомую старшины, встретившую его у банка в вечер убийства. Она поздоровалась с ним, но он сделал вид, что не узнал ее, и скрылся в переулке. Ее показания и были зачитаны.

Старшина вскочил, бросился к дверям, но два московских опера скрутили его и надели наручники. Старшина сознался во всем.

Этот человек не мог пережить того, что, получая небольшую зарплату, охраняет огромные деньги. Вместе с механиком они, как им казалось, тщательно готовили преступление. Ночью старшина позвонил в дверь банка с заднего двора и попросил сменщика пустить его, притворившись, что забыл в караулке свои вещи. Ничего не подозревавший милиционер в нарушение всех правил открыл дверь. Преступники набросились на него, отобрали оружие и застрелили.

А вот вскрыть сейфы не удалось. Мог это сделать только один человек — завязавший медвежатник Серафим Лапа.

Теперь надо брать подельника. Он жил в бараке, в коммунальной квартире. У него было охотничье ружье. Черт его знает, как поведет себя при задержании соучастник убийства. Вдруг начнет палить из обоих стволов.

Всю ночь оперативники просидели в засаде у дома. И взяли механика утром, когда он шел на работу. Спецгруппа уехала в Москву.

Прибыв в министерство, Карпец сразу же пошел докладывать.

Но Щелоков был расстроен. Он выслушал начальника розыска и спросил с упреком:

— Что же вы мне сразу не доложили?

— Не хотел вас беспокоить ночью, Николай Анисимович.

— Ах, Игорь Иванович, главное не в том, чтобы вовремя раскрыть преступление, а в том, чтобы раньше всех доложить об успехе. Умельцы из КГБ сообщили Цвигуну, что они задержали бандитов, а тот сразу же позвонил в ЦК. И все лавры им.

Карпец знал, что уже тогда началось противостояние Николая Щелокова и Юрия Андропова. А в политических разборках все средства хороши.

Так закончился этот провинциальный детектив.

А человека, звонившего в МУР, так и не нашли. Конечно, у Карпеца было предположение, что звонил находящийся на высылке московский вор в законе Никиша, который работал в одном цехе с преступником. Он, видимо, что-то знал и испугался, что преступление могут повесить на скопинских уголовников.

* * *

Я совсем недавно побывал в Скопине. На этот раз город показался мне веселым и зеленым. Практически исчезли унылые бараки, на улицах появились непременные атрибуты рыночной экономики: палатки, бары, павильоны игорных автоматов. И группировка появилась, «крышующая» городскую торговлю.

Наверняка жители забыли о давнем убийстве в местном банке. Подумаешь, грохнули одного мента… Взрывы, дерзкие грабежи, выстрелы киллеров уже никого не поражают. И если в те годы попытка ограбления банка и кража из павильона на Международной выставке были явлениями чрезвычайными, то сегодня подобные преступления стали неотъемлемой приметой нашей жизни.

Сбылось то, о чем так часто говорил мой покойный друг Игорь Иванович Карпец:

— Если будем так жить и дальше, страной станут править люди, сросшиеся с криминалом.

Тогда ему не верили. Всех захватило ликование перестройки.

А прав-то оказался он.

Арестован в ресторане «Метрополь»

…А потом стрелки на бутафорских часах над эстрадой сошлись на цифре двенадцать, погасла люстра и разноцветные прожектора лучами стеганули по залу. Зажглись собранные из лампочек слова: «С Новым 1961 годом!»

Поднял трубач Гера свой золотистый инструмент, и музыка Глена Миллера поплыла над столиками.

Старый год уже проводили, некоторые — довольно основательно, и, побросав вилки и рюмки, все устремились танцевать.

Рядом с нашим столом гуляла развеселая компания деловых. Мужчины — в костюмах, сшитых у дорогих, видимо рижских, портных, дамы — в туго натянутых платьях, с полной коллекцией бриллиантов и изумрудов на пальцах, в ушах и на шее. Они приехали в ресторан уже прилично поддатые, хорошо проводили старый год и усугубили Новый шампанским.

С чего все началось, я не знаю, но заключительный аккорд спора я услышал.

— Вы меня за фраера держите? — весело рявкнул плотный мужик в костюме из черного польского крепа, модного в те годы в столице.

— А как же, а как же! — хором завизжали дамы.

— Тогда кладите кусок новыми.

На столе появились забандероленные пачки денег.

Все дело в том, что именно с Нового года великий мудрец Никита Хрущев начал свою знаменитую денежную реформу и в стране ходили сталинские деньги и хрущевские.

Мужик в черном костюме сначала снял часы, потом пиджак, потом галстук и рубашку. Короче, оставшись в одних трусах с динамовскими лампасами, он, растолкав изумленных танцующих, плюхнулся в фонтан.

Взлетели брызги, завизжали дамы, захохотали мужики, Гера на сцене, прервав мелодию, виртуозно изобразил до боли мне знакомый сигнал тревоги.

А отважный ныряльщик, стоя по колено в воде, вознес руки к стеклянным витражам потолка и прокричал:

— С Новым годом, чуваки и чувихи!

Застывший в кухонных дверях седой, элегантный мэтр Соколов первым пришел в себя и, свистнув на помощь официантов, рванулся к фонтану.

Но он так и не успел до него добраться.

Рядом с фонтаном, словно из водяных струй, материализовались три крепких молодых человека в одинаковых серых костюмах. Деловито, словно пробку из бутылки, выдернули пловца и, заломив ему руки, бегом погнали к выходу в гостиницу.

Соколов подошел к столу, наклонил свой безупречный пробор:

— Прошу покинуть ресторан, граждане.

— Почему? — возмутилась одна из дам.

— Вы в некотором роде потакали хулиганству.

— Мэтр, — вскочил один из деловых, — ты же меня знаешь!

— Сейчас я никого не знаю, — холодно ответил Соколов, — не заставляйте меня звать милицию, не портите людям праздник.

Коллективная мысль сформировалась мгновенно. Целый взвод веселых мужичков бросился защищать несчастную компанию. И мы решили идти на выручку веселому пловцу.

— Куда его увели?

— Не знаю, — развел руками Соколов.

— Я знаю, — сказал весьма прикинутый человек лет сорока.

— Еще бы вам не знать, — мило улыбнулся мэтр.

Мы взяли одежду безвинно арестованного и направились к гостиничным дверям.

— Друзья, — сказал наш предводитель, — вы мне дайте его вещи и не вмешивайтесь, я разберусь.

Минут через пятнадцать из-за колонн вестибюля появились наш «старшой» и бывший узник. Мы встретили их аплодисментами. Но это была только разминка. Когда мы вошли в зал, хлопали так, будто наш герой не купался в бассейне, а сделал фуэте в сто оборотов.

Отважного ныряльщика звали простым именем Петя, он подозвал официанта и распорядился послать шампанское на все столы.

Начался веселый московский разгуляй.

* * *

И никто не вспомнил, что именно в этом зале заседало первое советское правительство. Именно здесь были приняты декреты о «красном терроре», о продотрядах и дальнейшей национализации ценностей у буржуазии.

А в 1950 году здесь «лучший друг детей и советских физкультурников» устроил прием по случаю приезда китайского вождя Мао.

Не вспомнили, и слава богу. Веселому московскому люду уже давно не нужна была горькая память прошлого.

Конечно, историю знать надо, но человек не может держать в голове «Календарь знаменательных дат» и вообще так устроен, что старается реже думать о грустном, иначе здоровья не хватит.

* * *

…А Новый год шел своим чередом. Мы сдвинули столы и гуляли большой веселой компанией. А когда оркестр в шесть часов утра сыграл «Затихает Москва…», отправились к Пете на Сретенку, где продолжили веселье.

Новый знакомый Петя Фридман оказался ни много ни мало московским «меховым королем». Он руководил меховой фабрикой и был весьма заметной фигурой в теневой коммерции тех лет.

Мы с ним после знаменитого разгуляя виделись довольно часто, и Петя Фридман рассказал мне много интересного о жизни «теневиков».

В семьдесят втором суд определил ему высшую меру, как вы понимаете, не за купание в фонтане в новогоднюю ночь.

Петя познакомил меня со многими «королями» и «принцами» теневой коммерции. Эти люди были мне необычайно интересны. Они снабжали задавленную дефицитом страну «левой» обувью, рубашками, галстуками, шубами. Но делали это из сэкономленного или «левого» сырья. По нынешним меркам, они не делали ничего плохого. Но это по нынешним меркам. А тогда по статье 93-2 суд с легкостью «отвешивал» деловым высшую меру.

Я изучал, как мог, людей, причастных к теневому обороту товаров, завел отдельный блокнот, куда записывал рассказанные ими истории, но в те годы использовать полученный материал не мог. А потом блокнот куда-то делся. Я нашел его случайно, разбирая книги, и обязательно напишу очерк о том странном времени, когда страна жила в неких параллельных мирах.

* * *

Я уже писал, что в восемнадцатом году в ресторанном зале заседали ВЦИК и правительство. Надо сказать, что вожди революции и их помощники заселились в гостинице «Метрополь». Здание с фресками великого Врубеля стало называться Первым Домом Советов.

Чуть позже исторические заседания перенесли в Кремль, и ресторанный зал стал номенклатурной столовой.

Короткий, но развеселый НЭП все расставил по своим местам. Гостиница стала гостиницей, а ресторан — рестораном.

В те лихие годы в Москве, как и сегодня, появилось немереное количество ресторанов и кабаре на любой вкус. Материализовались из небытия «Яр» и «Эрмитаж». Появились новые «Ампир», «Кавказский», «Кинь Грусть».

Но «Метрополь» остался таким же респектабельным, каким был до революции. Это был не просто ресторан, он стал чем-то вроде делового клуба. Здесь собирался цвет московской коммерции. Меховщики, трикотажники, ювелиры, новоявленные фабриканты — все приходили сюда ежедневно. Они обедали днем, вечером с женами или любовницами приезжали покутить и каждую субботу после «маскарада» — так аристократично они именовали посещение бани — обязательно оттягивались в любимом ресторане.

Постоянными гостями в «Метрополе» была артистическо-литературная богема. И, конечно, вездесущие журналисты. Больше всего хозяин заведения ценил «Вечернюю Москву», поэтому для ее репортеров всегда находился свободный столик.

Вечером, когда начинал играть знаменитый джаз, в зале сидели сотрудники ОГПУ, чиновники новой формации, иностранцы и уголовники. Здесь кутили элегантные московские налетчики, солидные медвежатники, быстроглазые фармазонщики. Некий Ноев ковчег, пустившийся в веселое плавание по бурному морю строительствасоциализма.

Частым гостем в ресторане был высокий господин лет тридцати, всегда прекрасно и дорого одетый.

Его знали все завсегдатаи, и он знал всех. При знакомстве он протягивал изящную визитную карточку, на которой было написано «Валериан Кириллович Истратов — литератор».

Самое интересное, что этот обаятельный человек действительно печатался в многочисленных киножурналах, в одном из московских частных театров шла его пьеса, и в издательстве Горина вышли два его весьма сентиментальных романа.

Один из них — о похождениях шулера в конце Гражданской войны на юге России, второй, действие которого происходило в Москве, — о трагической любви на фоне великих потрясений.

Валериан Кириллович всегда занимал один и тот же столик с правой стороны у стены, плотно обедал почти без спиртного: только рюмка ликера к кофе.

Вечерами Истратов всегда появлялся с красивыми и знаменитыми дамами. С молодыми дебютантками Художественного театра, со звездой кабаре «Нерыдай» Машей Славской. Да мало ли кого мог охмурить красивый блондин, тем более литератор и богатый человек!

Завсегдатаи к нему относились дружески и почтительно. Истратов был широк: если попадал в компанию, то платил за всех, несмотря на возражения вполне обеспеченных собутыльников.

Жил он на Большой Никитской в доходном доме. Квартира двухкомнатная, со вкусом обставленная павловской мебелью, на стенах картины, подаренные друзьями-художниками, и фотографии знаменитых актеров, поэтов, писателей с дарственными надписями.

* * *

А в Москве происходили непонятные нападения на артельщиков (по-нынешнему — инкассаторов).

Артельщик кооперативного объединения резиновых изделий Коровин получил в банке пятьдесят тысяч рублей новыми червонцами. Артельщика сопровождал вооруженный наганом охранник.

На извозчике они доехали до Оружейного переулка, где находилась контора. Артельщик вошел в помещение и поднялся на второй этаж к кассе, охранник направился сдавать наган в комнату на первом этаже.

Артельщик прошел по коридору, свернул в «аппендикс», ведущий к кассе, почувствовал боль и потерял сознание.

Его обнаружил кассир, вышедший из своего закутка. Артельщик сидел на полу, сумка с деньгами исчезла.

Из Большого Гнездниковского, где тогда в помещении бывшей сыскной полиции располагался МУР, приехал заместитель начальника первой бригады Георгий Федорович Тыльнер с оперативниками.

Пришедший в себя артельщик показал, что ни в вестибюле, ни на лестнице, ни в коридоре никаких посторонних людей не встретил.

Медэксперт определил, что удар под основание черепа нанесли тупым предметом, возможно рукой.

Вахтер у дверей тоже не заметил ничего подозрительного. Опрос сотрудников ничего не дал.

Начальник бригады, многоопытный московский сыскарь Николай Осипов, сразу же сказал, что дело практически «глухое».

Но тем не менее сыщики сориентировали агентуру и начали отрабатывать всех, кто раньше нападал на артельщиков.

Один из агентов сообщил, что на малине в Армянском переулке, дом 2, гуляет известный бандит Витя Залетный. Гуляет широко, червонцев не жалеет.

Брать Витю поехал сам Осипов. Во-первых, у него были свои счеты с Залетным, а во-вторых, что и было главным, содержала малину Татьяна Афанасьева по кличке «Красуля», которая давно работала на Николая Осипова, и сведения ее были бесценны.

«Запалить» такого агента было бы преступлением.

Операция прошла как нельзя успешно. На малине прихватили уголовную шушеру, крупняка не было, и пьяного до отключки Витю Залетного. При обыске у него нашли маузер-6,35, две запасные обоймы и пятнадцать червонцев.

А дальше все было, как обычно. Всех доставили в отделение, как нужно поговорили, и Таньку задержали на трое суток.

Витю доставили в МУР и дали отоспаться. Когда же очухался, то предстал пред ясны очи Осипова. Витю трясло, и толком говорить он не мог. Осипов сам налил ему стакан коньяка, достал лимон и посыпал сахарным песком.

Руки у Вити дрожали так, что он не мог поднять стакан.

Осипов деликатно отвернулся, и тогда Залетный сделал первый глоток, наклонившись к стакану.

Руки пришли в порядок, Витя допил стакан и закусил лимоном.

— Спасибо, начальник, спас. Тебя за душу весь блатной мир уважает.

— Витя, — Осипов сел на стол и закурил, — ты грохнул артельщика в Оружейном?

— В Оружейном? — переспросил Витя, приходя в себя. — А когда?

— Вчера.

— Не в цвет. На голое постановление берешь, Николай Филиппович, я четвертый день у Таньки гужуюсь.

— А деньги откуда?

— Брательник умер. Оставил мне хрусты.

— Твой брательник случайно не Савва Морозов? — усмехнулся Осипов.

— Нет. Степка Холоднов. Такая наша фамилия.

— А он что, нэпман?

— Зачем так говоришь, он церковный староста Николы в Хамовниках.

— Мы же проверим.

— А я что, против?

Проверили, и все сошлось. Действительно, старший брат Витьки Степан был почтенным церковным старостой, то есть человеком, отвечающим за деньги храма, и опрошенные сторожа и дьякон говорили, что он был сильно нечист на руку.

Но церковь от государства отделена, посему уголовному розыску незачем совать нос в церковную кружку.

Все сходилось.

Осипов и Тыльнер опять вызвали на допрос уже отошедшего от запоя Витьку.

— Мы, Витя, проверили, — усмехнулся Осипов, — на этот раз все в цвет.

— Тогда выпускай меня, Николай Филиппович, а то нынче большой игровой день на бегах.

— Успеешь, Витя, на лошадках рискнуть. Успеешь. Скажи, откуда у тебя маузер?

— Век свободы не видать, начальник, не мой!

— А как он тебе в карман попал?

— Может, скинул кто.

Эта версия была вполне вероятной. Отпечатков Залетного на оружии не было.

— Витя, я к тебе всей душой, и ты помоги мне.

— Закладывать никого не буду, — отрезал Залетный.

— А мне не надо, чтобы ты закладывал своих корешей, я с тобой посоветоваться хочу.

Залетный взбодрился. Еще бы, как его рассказ будут слушать блатные, когда он поведает им, что с ним советовался сам Осипов.

— Если совет дать, то я всегда, — радостно улыбнулся Витька.

Осипов вкратце пересказал ему историю нападения. Витька взял со стола папиросу, закурил. В комнате повисла тишина. Залетный думал. Докурив, он важно изрек:

— Ты, начальник, Лешу Красавца знаешь?

— Игрока?

— Его. Так с ним похожая история приключилась. Он в казино на Триумфальной фарт словил. Червонцев на сто поднялся. Игру закончил, фишки сдал, получил хрусты. Пачка-то здоровая была, но он деньги по карманам рассовал и домой отправился по вечерней прохладе. И дернуло же его в сад «Аквариум» зайти, в забегаловку Семена заглянуть. Он с главной аллеи свернул, а тут его по черепу огрели. Когда очнулся, голова болит, а денег нет.

— Красавец по старому адресу живет? — поинтересовался Тыльнер.

— Я у него в гостях не был, но думаю, все там же, в Колпачном обретается.

Леша Красавец встретил Тыльнера хоть и радушно, но настороженно. Грехов особых за ним не числилось, однако уголовка есть уголовка.

За чаем он нарисовал сыщику леденящую душу картину своего стремительного обогащения и столь же молниеносного падения в финансовую пропасть. Он даже показал место, куда был нанесен удар. Все совпадало.

Осипов и Тыльнер подняли все нераскрытые дела по нападениям на артельщиков и убедились, что почерк преступника один и тот же.

А тут кстати зашел в кабинет Осипова Василий Петрович Румянцев, старый московский криминалист, служивший еще в сыскной полиции. Год назад умники из Наркомата внутренних дел потребовали убрать со службы всех бывших полицейских, не думая, что лишают уголовный розыск многоопытных и знающих сотрудников.

Румянцева уволили, но начальник МУРа Иван Николаев на свою ответственность оставил его внештатным консультантом.

Василий Петрович познакомился с делом и вспомнил одну старую историю.

— В январе семнадцатого в Москве появился похожий чистодел. Дело его вел покойный Кунцевич, но я о нем слышал. В общем, вышли на лефортовский госпиталь, где лечился подозреваемый, некий вольноопределяющийся. Был он человеком известным. Служил на Западном фронте в отдельной охотничьей команде. Начальником ее был капитан Громыслов. Знаменитый офицер. Он придумал такую штуку: в резиновую трубку наливали ртуть. Оружие получалось тяжелым и удобным. Как известно, каски у немцев были низкие. Так вот, Громыслов научил своих охотников бить этой трубкой под обрез. Тихо и эффективно. Я поеду в архив, может, там сохранились бумаги госпиталя.

— Так вы разве не арестовали этого вольноопределяющегося? — удивился Осипов.

— Не удалось. Кунцевича убили, а тут и Февральская революция подоспела.

Несколько дней Румянцев копался в архиве и все же нашел список раненых. Но вольноопределяющихся в нем было двадцать два человека. Причем с Западного фронта — пятнадцать.

Осипов и Тыльнер проследили закономерность в нападениях «вольноопределяющегося», как в разработке именовали налетчика. Он нападал на людей, получивших деньги только в Московском промышленном банке.

Начали отработку этой версии. О получении клиентами крупных сумм знали постоянно четыре человека: три женщины и их начальник.

Он отпал сразу же. Партиец, награжденный за Перекоп самим Михаилом Фрунзе именным оружием, жил скромно и достойно.

Две молодые женщины тоже не вызывали подозрений. А вот третьей, Еленой Загряжской, надо было заняться серьезно.

Соседи по квартире на Большой Бронной, дом 6, отзывались о ней неплохо, но удивлялись, откуда у скромной банковской служащей дорогая мебель, несколько шуб, украшения и модные вещи.

Конечно, это не было поводом для ареста. Загряжская всегда могла сказать, что это подарки поклонников. Поэтому пришлось начать ее разработку. За ней пустили наружку. Через неделю выяснили, что молодая дама за это время побывала во всех модных кабаках и варьете.

Поклонников у нее было немерено. Наружка ходила за ней, пока Загряжская не пришла в квартиру на Большой Никитской, где проживал литератор Истратов. Справки о нем навели быстро. Действительно, занимается литературным трудом, но средства имеет немалые. Крупно играет в казино на Триумфальной, рискует на бегах, посещает самые дорогие рестораны. Литературным трудом таких денег не заработаешь.

Осипов для очистки совести заглянул в госпитальный список. Каково же было его удивление, когда он обнаружил там фамилию «Истратов».

Начали с Загряжской. Как только Осипов и Тыльнер обрисовали ей трагические перспективы будущей жизни, она разревелась и созналась во всем. Более того, Загряжская показала, что сегодня вечером Истратов опять пойдет на дело.

Осипов и Тыльнер уже изучили привычки и образ жизни «вольноопределяющегося». Обед в «Метрополе» был для него неким ритуалом, и его Истратов не нарушал никогда.

Ровно в два пополудни Тыльнер зашел в ресторанный зал. Истратов сидел на своем любимом месте. Тыльнер подошел и сел за стол.

— Я вас приглашал? — поинтересовался «вольноопределяющийся».

— А мы обычно приходим без приглашения, гражданин Истратов.

— Вы кто?

— Я из Московского уголовного розыска.

Истратов сунул руку в карман, но увидел ствол нагана, направленный на него. А за спиной его выросли два оперативника.

— Пошли, Истратов. — Тыльнер спрятал наган и встал.

* * *

О завсегдатаях «Метрополя» можно рассказывать бесконечно. Здесь гуляли цеховики, домушники, бандиты и фарцовщики. Через зал с фонтаном прошел практически весь криминальный мир Москвы.

Любили они погулять, поплясать под знаменитый метрополевский джаз.

Но все в прошлом. Сейчас в ресторане проводит свои тусовки престижный московский клуб. Когда по телевизору я увидел лица некоторых персонажей, членов этого замечательного объединения, то подумал, что пройдет время и кто-то напишет о новом «Метрополе» не менее занятную криминальную историю.

«С Новым годом, фраера!»

Сегодня уже мало кто помнит, что при ужасном и великом вожде всех народов в стране существовало частное производство. Маленькое, мизерное, но все же было.

На стенах и заборах в переулках висели объявления недобитых частников: портных, сапожников, слесарей-умельцев. Особенно мне помнится громадная фаянсовая вывеска на улице Алексея Толстого: «Портной Лев. Срочная переделка и пошив одежды».

Помню две частные фотографии: Либермана на углу Тверского бульвара и Никитской и, конечно, самую знаменитую, в проезде Художественного театра.

А в любимом моем Столешниковом вывески частников теснились на всех стенах: «Модные кепи», «Ремонт любых часов», «Ремонт и заправка авторучек», «Ювелир высокого класса», «Пошив кепок». Кепки эти, из серого и песочного цвета материала «букле», носила вся модная Москва. Звезды футбола, бокса, известнейшие актеры шили кепки у знаменитого Гриши Голобородько. Для нас, молодых, он был слишком дорог, и мы предпочитали покупать их у Левы, в мастерской, забившейся в подъезде в доме, углом выходящем на Пушкинскую.

Но особенно много было вывесок частнопрактикующих врачей. Недавно кончилась война, поэтому на стенах лидировали призывы эскулапов-венерологов, зубные врачи обещали без боли удалить и вылечить зубы, но на весь город висело несколько фаянсовых табличек с адресами гомеопатов. Не было в те годы более популярных и востребованных врачей. О гомеопатии ходили легенды, она воистину считалась панацеей от всех болезней.

Я помню, как в сорок седьмом году к нам приехала мамина коллега из омского театра, тетя Аня, веселая, прелестная женщина. Местные врачи нашли у нее какую-то серьезную болезнь, и последней надеждой оставалась гомеопатия.

Отец позвонил кому надо, и нашу гостью принял сам Лепницкий, главное светило этого странного направления в медицине.

Месяц веселая тетя Аня жила у нас, ходила на прием к врачу, приносила картонные коробочки с разноцветными дробинками и пила их по установленной схеме.

Уверен, что расцвет гомеопатии в те годы зависел не от ее целебного действия, а от катастрофического отсутствия в стране обычных лекарственных средств.

Я, терзаемый любопытством, взял из коробочки одну дробинку. Она оказалась сладковато-безвкусной.

Не знаю, помогла ли маминой подруге гомеопатия или ее спасло великое жизнелюбие и радостный веселый характер, но прожила она еще долгую и легкую жизнь.

Попасть на прием к звездам гомеопатии было чрезвычайно трудно и, естественно, стоило дорого. Жены министров и маршалов, директоров артелей и антикварных магазинов записывались в многомесячную очередь.

Богатым и славным было прихватистое племя, лечившее народ безвкусно-сладкими дробинками.

* * *

А в Кисловодске завершался бархатный сезон, и один великий московский гомеопат возвращался домой, конечно, в международном вагоне. Их позже заменят безликие СВ, а я еще ездил во Владивосток в этой бархатно-плюшевой, светящейся надраенной медью роскоши. Две мягкие полки, стол, кресло и отдельный туалет с душем и дверью с витражами из зеленого стекла.

Итак, врач с супругой наслаждались удобствами МПС, вкусно ели в вагоне-ресторане, читали тогдашний бестселлер «Женщина в белом» и ждали встречи с Москвой.

В соседнем купе ехал красавец полковник МГБ, человек общительный и веселый. Поезд шел как раз мимо тех мест, где три года назад бушевала самая страшная война, и любезный полковник, с тремя рядами наградных колодок на кителе, рассказывал своим соседям, как именно в этих краях он получил свой первый орден.

Знакомство было необязательным и легким. Они ходили ужинать в ресторан, и новый друг оказался щедрым и веселым в застолье.

Словом, еще поезд и половины пути до Москвы не дошел, а гомеопат с женой были полностью очарованы попутчиком. Тем более что работал он не инженером на заводе, а в Министерстве государственной безопасности, название которого в те времена люди произносили с почтением и страхом. Короче, знакомство было не только приятным, но и весьма полезным.

Чтобы скоротать время, сели играть в покер по маленькой, полковник оказался в игре не очень сильным и проиграл. Когда он из внутреннего кармана кителя достал проигранные семьдесят рублей, то, видимо, случайно вытащил темно-вишневое удостоверение с золотым гербом и буквами МГБ, а из него выпал разноцветный пропуск, поперек которого шла красная надпись «Всюду» на фоне кремлевских башен.

Мило улыбнувшись, полковник вложил пропуск в удостоверение и сказал смущенно:

— Да, дорогие мои, работаю в Кремле, обеспечиваю безопасность, вы догадываетесь кого.

Конечно, врач с супругой немедленно догадались, чью безопасность обеспечивает их новый друг, и прониклись к нему еще большим уважением. И если он им раньше был просто симпатичен, то теперь они пожелали иметь его в близких друзьях.

Перед Москвой, когда поезд, набирая скорость, пролетал мимо грустных, брошенных на зиму дач, полковник спросил:

— Вас машина встречает?

— Да нет, мы возьмем такси, — ответил врач.

— Ну зачем же так затрудняться, я с удовольствием довезу вас, мои дорогие.

Когда поезд остановился, в вагоне появился лейтенант в погонах с голубыми просветами и отрапортовал полковнику, что он прибыл.

— Коля, — скомандовал полковник, — прикажите водителю взять мой чемодан и вещи моих друзей и погрузите в машину. А мы пока пойдем.

Сквозь суету встречающих они вышли на привокзальную площадь и полковник подвел их к блестящему черным лаком «опель адмиралу».

— Прошу, — он распахнул дверцы, демонстрируя темно-вишневые кожаные сиденья.

Лейтенант и сержант-водитель загрузили вещи, и машина двинулась в сторону Арбата. У дома врача она остановилась, и полковник с лейтенантом сами донесли вещи. Гомеопат с супругой были настолько очарованы новым другом, что с нетерпением ждали его звонка.

И дня через два он позвонил и сказал, что взял талоны на подписные издания, которые обещал достать.

Талоны завез уже знакомый лейтенант.

Полковник регулярно звонил по телефону, справлялся о здоровье, сетовал на занятость, которая мешает ему заехать в гости к милым друзьям.

Наступили ноябрьские праздники, и полковник с прелестной дамой приехали на обед. Он привез цветы, редкое по тем временам мускатное шампанское и подарок — альбом пластинок Александра Вертинского, выпущенный в Китае.

Подруга полковника была невероятно элегантна и хороша.

Жена гомеопата не отрывала глаз от ее чудесных и очень дорогих украшений.

Выяснилось, что работает она в Алмазном фонде, специалист по драгоценным камням и старинной ювелирке. Гостья пообещала жене врача устроить приглашение на распродажу для крупного руководства, где по госцене продаются редчайшие вещи.

Пока мужчины слушали Вертинского и дискутировали о происках поджигателей войны, дамы удалились в спальню. Там хозяйка похвасталась перед гостьей своим набором драгоценностей. А ей было чем похвастаться.

Расстались за полночь, договорившись непременно встретиться.

Слякотная московская осень кончилась, и наступил снежный веселый декабрь.

Числа восемнадцатого полковник на часик заехал к друзьям попить кофейку с коньячком. Говорили о пустяках, и гомеопат посетовал, что не может найти дачу недалеко от Москвы, а в Удельном ему уже надоело жить.

— Раздоры вас устроят? — спросил полковник.

Еще бы, Раздоры — это же Барвиха, место, где живет вся госпартэлита.

— А разве можно это сделать? — поинтересовался врач.

— Мы все можем, — рассмеялся полковник, — маршал авиации Жаворонков продает свою дачу; правда, цену заломил…

— Сколько?

— Сто двадцать тысяч.

— Я согласен.

— Тогда, — сказал полковник, — никому ни слова и деньги чтобы были в боевой готовности. Я переговорю с ним и скажу вам, когда сможете поехать посмотреть.

Уже в прихожей, надевая шинель, он спросил:

— А где вы встречаете Новый год?

— Наверно, дома, с друзьями.

— Хотите встретить вместе с нами?

— Где?

— В Кремле, — просто ответил красавец чекист.

— А разве это возможно? — срывающимся голосом спросил гомеопат.

— Конечно.

— И там будет…

— Там будут все, поэтому прошу никому не рассказывать, под какой елкой вы будете танцевать. Давайте ваши паспорта.

Прошло три дня, и в квартиру позвонил старшина-фельдъегерь в запорошенной снегом шинели.

Он достал из портфеля опечатанный сургучом пакет с надписью «Управление делами МГБ СССР», заставил врача расписаться в амбарной книге, откозырял и растворился в декабрьской метели.

С замиранием сердца гомеопат вскрыл конверт, вынул паспорта и два роскошных билета. В углу профили основоположников марксизма-ленинизма, зубчатая стена Кремля и елка, украшенная звездами. Внутри лежали два талона, отпечатанные на бумаге с водяными знаками. Один на концерт — все, как надо, ряд, место; второй — на банкет.

Счастью не было предела. Встретить Новый год с самим Сталиным и его верными соратниками!

Времени до Нового года почти не осталось, а надо решить столько важных проблем: сшить новое вечернее платье, сшить у Зингера новый мужской костюм. В таких приятных хлопотах дожили они до 31 декабря.

Утром позвонил друг-полковник, поздравил с наступающим праздником и предупредил, что у здания комендатуры Кремля они должны быть в 22.30, не позже, извинился, что не сможет их встретить, «сами понимаете, служба», а на балу они будут вместе.

Ровно в 22.30. врач с женой вошли в желтое неприметное здание комендатуры.

Увидев даму в дорогих мехах и мужчину в ратиновом пальто с бобровым шалевым воротником, дежурный лейтенант, козырнув, вежливо осведомился, что нужно гражданам.

Врач важно расстегнул пальто и протянул офицеру паспорта и билеты.

— Минутку. — В голосе лейтенанта послышался металл. Он сделал чуть приметный знак, и у дверей появились два офицера.

— А вас, граждане, попрошу подождать до выяснения в этом помещении.

В покрытом красной ковровой дорожкой коридоре явно запахло умыслом на теракт против руководителей ВКП(б).

Перепуганный врач с женой просидели в комнате около часа, когда появился здоровенный полковник МГБ и начал «колоть».

— Где взяли билеты? Кто их изготовил? Зачем шли в Кремль?

Задержанных обыскали. Жена гомеопата плакала навзрыд.

Потом появился штатский с веселыми глазами человека, хватившего сотку. Он вновь выслушал рассказ несчастного врача, приказал дать его жене валерьянки.

— Удивительное дело. Придется вас отправить на Лубянку.

А часы на Спасской башне уже отбили наступление нового, сорок девятого года.

При слове «Лубянка» гомеопат понял, что жизнь закончена. И тут появился генерал, заместитель коменданта Кремля. Он-то прекрасно знал врача, его жена пользовалась услугами известного гомеопата. Он вновь выслушал историю про красавца полковника, выматерился, не обращая внимания на даму, поднял телефонную трубку и соединился с дежурным по МУРу.

— Урусова мне немедленно, — потребовал генерал.

Начальник МУРа Александр Михайлович Урусов даже не успел выпить, как ему позвонил дежурный и передал телефон, по которому он должен был связаться с замкоменданта Кремля.

Когда Урусов позвонил, генерал поздравил и приказал:

— Лучших сыщиков, Александр Михайлович, — и назвал адрес.

Доктора и его полуживую жену усадили в машину и повезли домой. У дверей в квартиру стояла опергруппа во главе с Урусовым. На ступеньках лестницы сидела здоровенная овчарка.

Доктор трясущимися руками вынул ключи. Дверь была заперта на один английский замок, четыре остальные, сработанные по спецзаказу, были открыты.

Вошли в квартиру, зажгли свет. Картины, фарфор, хрусталь — все было на месте. Гомеопат бросился в кабинет и увидел открытый ящик стола, в котором лежали деньги, приготовленные на покупку дачи, а в спальне жены пропали все драгоценности.

В гостиной на столе стоял огромный торт, на котором черным шоколадом было написано: «С Новым годом, фраера!»

Но самое удивительное, что даже МУР, в те годы организация очень серьезная, так и смогла выйти на след растаявших в ночи преступников. Почерк был необычным для домушников, больше похожим на работу фармазонщика.

Потом, по внутрикамерным разработкам и данным оперчастей лагерей, всплыли некоторые фигуранты. Молодой лейтенант оказался начинающим мошенником из Ленинграда Глебом Веретенниковым. Но организатора дела он видел всего два раза.

Красавица и полковник исчезли из поля зрения оперативников навсегда.

Но деньги-то можно истратить, а драгоценности жены гомеопата?

Они начали всплывать через много лет, когда КГБ всерьез взялся за королей теневой экономики. Среди изъятых ценностей появились и изделия, похищенные из квартиры медицинского светила.

Но разве мог вспомнить великий грузинский теневик Давиташвили, у кого он приобрел браслет с изумрудами необычайной огранки, если у него в подвале был изъят пятилитровый бидон, набитый драгоценностями?

Так и кануло в Лету новогоднее дело 1949 года.

Как встретишь Новый год, таким он и будет.

Однажды мы ехали встречать этот веселый праздник к друзьям на дачу в Переделкино. Я тогда еще совсем не ориентировался в этом заповеднике «инженеров человеческих душ», как тогда говорили. Адрес и план движения был у моего товарища, человека легкомысленного. Когда, простояв лишние двадцать минут на станции «Суково», ныне переименованной в «Солнцево», наша электричка выдвинулась к платформе «Мичуринец», мой товарищ вспомнил, что оставил адрес и план в другом костюме.

— Ничего, — сказал он мне, — дотопаем до писательского поселка, а там на любой даче узнаем, как найти нашу.

Топать пришлось по дороге, покрытой сугробами, через лес.

— Стоп! Уже Новый год наступил.

Я посмотрел на часы, стрелки сошлись на двенадцати.

Мы откупорили бутылку коньяка и выпили ее всю, заедая девственно чистым снегом.

Нам стало легко и радостно, а минут через двадцать вдруг в темноте зажглись бенгальские огни, вспыхнула огоньками прямо в лесу елка, и нас окружили веселые люди в масках.

Мы никуда не пошли, остались с ними. Пили и танцевали прямо на снегу.

И год у меня удался, хотя встретил я праздник в лесу, в темноте, закусывая коньяк снегом.

Глава вторая Немного политики

МУР есть МУР

Фраза эта принадлежит литературному герою, авторитетному вору Софрону Ложкину, персонажу повести Аркадия Адамова «Дело „пестрых“. В одноименном фильме их произнес Михаил Пуговкин, блестяще сыгравший Ложкина.

Книга А.Адамова стала первым сочинением о Московском уголовном розыске после двадцатилетнего перерыва с начала тридцатых годов, когда было всенародно объявлено, что с уголовной преступностью в СССР покончено.

Зато теперь, если собрать все книги, написанные об этом серьезном учреждении с 1956 года по сегодняшний день, то, наверно, их хватит для создания библиотеки города средней величины. Я уж и не говорю о фильмах и очерках в периодике.

Благодаря этому МУР стал понятием эпическим и культовым.

* * *

Я много написал всевозможных криминальных историй. Безусловно, работая над ними, мне приходилось бывать в архивах. Но я совершенно уверен, что, хотя документы, спрятанные во всевозможных хранилищах, проливают определенный свет на происходившие события, они все же могут быть тенденциозными, а люди, собирающие их, — предвзятыми.

Особенно когда дело касается определенных политических событий.

С архивными материалами российского криминала проще, но в них нет главного — розыскной маяты. Ощущений опера, топающего по этажам дома, «отработки жилсектора», его встречи с агентами, разговоров с таинственными людьми, которые частенько, по злобе, или зависти, или сводя счеты, дают правильную наколку.

В рапорты и справки по делу попадает лишь десятая часть розыскных действий. Остальное сыщики держат в памяти. Вот это и есть подлинное. И когда опер делится с тобой воспоминаниями, появляется понимание не только криминальной истории, но и ощущение времени, в котором мы жили и живем.

Мне повезло, я еще застал таких крутых сыщиков, пришедших в МУР в развеселые времена НЭПа, как Алексей Ефимов и Илья Ляндрес, и был дружен с ними. В тридцатые начали работу в угрозыске Иван Парфентьев, Игорь Скорин, Владимир Корнеев.

Они уже ушли из жизни. Но мне, к счастью, удалось записать многие их рассказы. По сей день я дружу со многими муровцами. И не архивные бумажки, а их рассказы и есть подлинная история МУРа.

* * *

В 1950 году я переехал из района Тишинского рынка, знаменитого уркаганского района Москвы, в центр, на улицу Москвина. Здесь тоже был свой блатной мир, так называемая Вахрушинка, квартал доходных домов, построенных купцом Вахрушиным. У меня там образовалось некоторое количество знакомых. Блатные из этого квартала держали практически весь центр Москвы.

Однажды мне позвонил мой тамошний дружок Женька и пригласил на день рождения. Надо сказать, что Женька вырос в серьезной, по местным меркам, семье. Отец — известнейший медвежатник, отдыхал в солнечном Коми, брат — гитарист, бабник и весельчак, недавно вернулся с лесоповала из-под Архангельска, где тянул срок за квартиру профессора Филимонова, а мой кореш два года «отпарился» за палатку «по малолеткам».

В те суровые годы судимых близко не подпускали к армии, поэтому Женька трудился подсобником на стадионе «Пищевик», совсем неплохо боксировал и имел уже второй разряд.

День рождения младшенького брат Женьки устроил по первому разряду. Стол ломился от закусок. Из ресторана «Астория» были присланы шницели по-министерски. Ну и, конечно, водка, портвейн, шампанское и пиво.

За столом весь уголовный цвет Вахрушинки. На почетном месте сидел дядя Миша. Самый авторитетный вор микрорайона Михаил Ключарев по кличке «Мишка Ключ». Некогда знаменитый вор-домушник. Сроков у него было столько, что хватило бы на целую футбольную команду. Он уже отошел от дел. Жил на пособие от общака да на долю, которую ему отстегивали воры за разработку серьезных операций.

В хорошую погоду он располагался в Вахрушинском скверике, курил папиросы «Норд», следил за порядком во дворе и приветливо раскланивался со знакомыми.

Я поначалу его даже не узнал. За столом сидел человек в дорогом, хорошо сшитом сером костюме, с золотом часов на запястье. Волосы были тщательно зачесаны на пробор и отливали оловянным цветом.

Когда все уселись, дядя Миша поднял рюмку, пожелал Женьке фартовой жизни. Все чинно выпили. Праздник начался. Но тут раздался звонок в дверь и появился участковый. Он торжествующе оглядел собравшихся и изрек:

— Все собрались.

Лихой народ не стал с ним спорить.

— А ты, Ключарев, опять воду мутишь, — продолжал участковый, — смотри, я тебя заберу.

— Ты, — прищурился дядя Миша, — чином еще не вышел. Меня на первую ходку сам Кандиано устраивал. А ты кто?

Участковый, пообещав всех отправить валить для страны древесину, ушел.

А дядя Миша, завалив очередную рюмку, с гордостью изрек:

— Меня только МУР забирал, но у МУРа совести хватит не портить людям праздник.

Он персонифицировал это серьезное подразделение милиции. Говорил о нем, как о живом человеке. Позже я узнал, что Валериан Кандиано был знаменитым муровским опером, погибшим от бандитской пули.

Московские воры гордились тем, что их задерживали сотрудники МУРа. Если тебя брала Петровка, значит, ты не сявка, а солидный блатарь. И это еще больше укрепляло авторитет серьезного урки.

* * *

Слава Московского уголовного розыска началась со знаменитого дела об ограблении Патриаршей ризницы в Кремле в январе восемнадцатого года. Правда, тогда эта служба называлась Московской уголовно-розыскной милицией.

Но это не меняет главного.

Об этом ограблении века писали и снимали фильмы достаточно часто. Но всегда забывали о человеке, практически раскрывшем это дело, о надзирателе Саратовской сыскной полиции Иване Свиткове.

Из ризницы были похищены изумруды, бриллианты, сапфиры, Евангелие 1648 года в золотом окладе с бриллиантами, Евангелие XII века, золотая чаша весом 34 фунта, драгоценные панагии, жемчуг. Оклады из золота и многокаратных рубинов. Короче, взяли на тридцать миллионов золотых рублей, по тем временам сумма астрономическая, на самом деле многие вещи были бесценными.

В Москве как раз развернулась кампания по увольнению из милицейского аппарата бывших полицейских. В уголовный розыск пришли матросы, рабочие, привлеченные романтикой гимназисты. О том, как ловить обнаглевших урок, они имели самые смутные понятия.

Я много читал документов и публикаций о том времени, где основной упор делался на то, что уголовно-розыскная милиция была укреплена членами ВКП(б), поэтому она так хорошо и работала. Но сыщик — это профессия, на которую партийность не влияет и которой только мешает.

А в Саратове все было как прежде. Местным розыском руководил опытный сыщик, гостиницы, трактиры, барахолки, малины были оперативно прикрыты, агентура давала ценные сведения, машина уголовного сыска работала так, словно никакой революции вовсе не было.

Поэтому Свитков и получил информацию, что двое перекупщиков пытаются продать крупную партию золота и драгоценных камней. Когда Свитков арестовал барыг, то с удивлением отметил, что все ценности явно церковного происхождения. Об ограблении Патриаршей ризницы он ничего не знал, так как сводка по этому делу в подразделения уголовного розыска республики не поступала, а была отправлена только в местную ЧК. Ну а там были слишком заняты борьбой с буржуазией, чтобы обращать внимание на такие мелочи.

Барыги сдали человека, продавшего им золото. Это был некто Самарин, проживавший в добротном доме неподалеку от центра.

Опытный сыскарь поднял старые донесения секретных сотрудников и выяснил, что дом этот приобрел известный московский вор Костя Полежаев по кличке «Костя Фрак».

Полежаев был арестован, при обыске у него нашли много ценностей из Патриаршей ризницы.

Но в ту же ночь Полежаев в камере повесился.

Свитков связался с Москвой и узнал об ограблении века. Он с ценностями, под надежной охраной выехал в столицу.

Константин Полежаев принадлежал к самой известной в Москве воровской семье. Его отец и три брата считались в уголовном мире России «иванами».

Свитков вместе с сотрудниками московского розыска накрыл в Краскове дом, в котором жил, естественно под чужой фамилией, младший из знаменитого воровского клана — Дмитрий Полежаев.

В доме нашли много похищенных из ризницы предметов и два драгоценнейших памятника культуры — Евангелия.

Но, безусловно, всего похищенного вернуть не удалось. Исчезли три самых крупных камня: черный алмаз, знаменитый рубин и огромный изумруд.

Эти камни начали жить своей отдельной, кровавой жизнью. Черный бриллиант проявился в 1972 году. За него был выкуплен из тюрьмы и ушел от расстрела крупнейший грузинский теневик.

Владельцем его стал один из самых крупных партийных боссов тех лет.

Я не называю его фамилию только потому, что историю бриллианта рассказали мне друзья-сыщики, а документы по этому делу по сей день лежат в архиве на спецхранении.

Вот так получается. Весь расклад знаю, даже располагаю точными сведениями, в каком архиве лежат нужные мне бумаги, а получить их не могу, потому что ныне покойный кандидат в члены Политбюро и крупный политик был тем, кого можно смело назвать одним из отцов сегодняшней коррупции. А эти люди своих не сдают.

«Слово к делу не пришьешь», как говорят старые оперативники.

* * *

В четвертом классе мы начали изучать «Историю СССР». Была война, и учебников не хватало. Поэтому нам выдали старые книжки по истории, изданные в тридцатые годы. Учебники эти поразили меня своей таинственностью. В них черной краской были замараны целые страницы текста, а вместо пяти фотографий зияли черные квадраты.

Как я ни пытался стирать эту краску, чтобы увидеть замазанные фотографии, мне это не удавалось.

Дома я спросил у матери, почему замазали картинки. Она ответила просто и доступно: «Так надо».

Через много лет я узнал, что затушевали портреты военачальников и политических деятелей, уничтоженных после многочисленных процессов тридцатых годов.

В 1970 году я начал собирать материал о МУРе во время войны. Мы сидели в квартире Игоря Скорина. Хозяин, Алексей Ефимов и я. Они рассказывали, а я записывал, потом мои друзья достали самое дорогое и интересное — старые фотографии. Я поглядел на них и вспомнил учебники моего детства. Лица некоторых людей были затушеваны черными чернилами.

— Этих ребят арестовали как врагов народа, — сказал грустно Скорин, — было негласное указание замазать их на групповых портретах.

— Пришлось, — со злой горечью пояснил мне Ефимов, — а то всех могли прихватить как пособников.

На одной из фотографий в центре сидел человек без лица с тремя ромбами в петлицах и орденом Красного Знамени.

— Леонид Давыдович Вуль, начальник МУРа, талантливый сыщик, — пояснил Скорин.

* * *

Леонид Вуль пришел в уголовный розыск из МЧК. Он работал в подразделении, занимавшемся борьбой с уголовной преступностью и бандитизмом.

Как я уже писал, возглавлял его легендарный человек Федор Мартынов. У него был подлинный оперативный талант, и людей он подбирал в свою службу штучных.

Такое подразделение в ВЧК-ОГПУ было просто необходимо, так как уголовный розыск в республике находился в стадии становления. Впрочем, как и весь милицейский аппарат страны.

Деньги милиционерам платили смешные, пайки были скудными, поэтому на службу в РКМ приходили случайные люди.

Как ни странно, чекисты за такую же работу получали намного больше. Так что взаимный антагонизм сыщиков уголовного розыска и их коллег с Лубянки возник еще в далекие годы Гражданской войны.

Вуля отправили на работу в МУР с формулировкой «на укрепление руководящих кадров». Он пришел в дом 3 на Большом Гнездниковском, где тогда помещался МУР, и очень много сделал для правильной организации работы этого сложного подразделения.

Надо сказать, что в те годы уже сложился костяк московского сыска. Ушли случайные люди, отправлены были «на этап» жулики и взяточники. МУР стал элитной милицейской службой.

Вуль часто бывал в Кремле, докладывал лично Сталину о состоянии преступности в стране.

В тридцать третьем году была ограблена квартира одного из самых крупных партийных деятелей. Вполне естественно, что раскрытием преступления занялись люди из госбезопасности. Но у них, занятых подготовкой будущих громких процессов, ничего не получалось.

Сталин лично поручил Вулю заняться этим делом и дал неделю срока. МУР раскрыл дело в течение пяти дней. Сталин вызвал Вуля, поблагодарил его и назначил начальником московской милиции.

— Кого вы рекомендуете на свое место? — спросил вождь сыщика.

— Виктора Николаевича Овчинникова.

Сталин одобрил эту кандидатуру.

Если бы Леонид Вуль знал, как повлияет его рекомендация на судьбу его заместителя, он наверняка бы не назвал эту фамилию.

У Лубянки хорошая память. Вулю не простили, что он со своими оперативниками, раскрыв дело об ограблении соратника великого вождя, не поделился славой с людьми Ягоды.

Его арестовали и приговорили к высшей мере.

* * *

В 1936 году в городе Мелекессе Куйбышевской области была убита заслуженная учительница Мария Пронина, делегат VIII чрезвычайного Всесоюзного съезда Советов, член редакционной комиссии съезда. На этом съезде принималась Сталинская конституция. Поэтому смерть Прониной немедленно связали с происками врагов народа.

Дело вели местные сотрудники, а под политическую версию забили камеры тюрьмы родственниками и знакомыми людей, арестованных как члены троцкистско-зиновьевского заговора. Но дело так и не было раскрыто. Тогда «железный нарком Ежов» поручил его Московскому уголовному розыску. Оперативную группу возглавил начальник МУРа старший майор милиции Виктор Овчинников. В нее вошли лучшие московские сыщики, среди них были Георгий Тыльнер, Николай Осипов, Алексей Ефимов, Иван Свитков, поднявший дело Патриаршей ризницы.

Им предстояло найти убийцу учительницы Прониной.

Вводя своих сотрудников в курс дела, начальник МУРа не рассказал о личном указании Ежова преподнести это убийство как политическое. Овчинникову было ясно, что к принятию Сталинской конституции это дело никакого отношения не имеет.

И хотя великий вождь заявил, что жить стало лучше, жить стало веселей, в стране не хватало продуктов, мануфактуры. Люди получали нищенскую зарплату, а за ударный труд поощрялись ордерами на галоши и отрезы ситца. А по Москве гуляла новая частушка: «Жить стало лучше, стало веселей, шея стала тоньше, но зато длинней».

Пронина получила в Москве довольно крупную сумму денег, купила много вещей в спецмагазине. Безусловно, это не могло не привлечь к ней внимания преступников.

Уголовная версия оказалась самой верной. Московские сыщики арестовали «ночного царя» Мелекесса бандита Розова и его подельников: уголовников Федотова и Ещеркина.

Оперативники МУРа за раскрытие сложного преступления были награждены орденами. Арестованных «троцкистов-зиновьевцев» выпустили из тюрьмы. Масштабного заговора против Сталинской конституции не получилось. И этого Ежов не простил Овчинникову.

Рекомендовал его на должность начальника враг народа Вуль, да и во время Первой мировой войны он был старшим унтер-офицером (по-нашему — старшим сержантом), а главное, его сестра была когда-то замужем за поляком, ныне живущим в Варшаве.

Так появилось на свет дело «польского шпиона Виктора Овчинникова». Ведь только агент империалистической разведки мог не заметить, что дело об убийстве делегата съезда Советов — политическое.

Виктор Овчинников был расстрелян по приговору Особого совещания.

В те же годы арестовали и вынесли смертный приговор первому начальнику МУРа Александру Трепалову, его обвинили в покушении на жизнь самого товарища Сталина.

* * *

В 1970 году произошло «знаменательное» событие в жизни страны. Правда, широкие массы строителей социализма об этом ничего не знали. А напрасно.Событие это влияло на жизнь простых граждан значительно больше, чем очередной съезд КПСС.

В прелестном зеленом Киеве, на берегу Днепра состоялся очередной сходняк. Воры «в законе» решали, как им жить дальше.

Воровские понятия, созданные в сталинском ГУЛаге, больше не отвечали требованиям эпохи. Теневая экономика и спекуляция стали более прибыльным делом, чем воровство.

На «съезде» было разрешено ворам «крышевать» подпольные цеха, если нужно — иметь дела с ментами и администрацией. Москву на «сходняке» представлял знаменитый московский вор Анатолий Черкасов по кличке «Черкас». Так теневой бизнес стал заботой воровского сообщества. Воры объединились с цеховиками, местной властью и некоторыми милицейскими чинами.

На огромные деньги, полученные от подпольного производства, покупалось расположение самых высоких чиновников страны. Бороться с этим должна была служба БХСС, но, мягко скажем, у нее это не всегда получалось.

Отслеживать нарождающуюся коррупцию председатель КГБ Юрий Андропов поручил специально созданному подразделению.

МВД при Николае Щелокове окрепло и стало мощной государственной структурой.

И вот на борьбе с нарождающейся коррупцией столкнулись интересы двух могучих ведомств, а проще сказать, амбиции Юрия Андропова и Николая Щелокова.

Открытая конфронтация началась 26 декабря 1980 года, когда на станции метро «Ждановская» пьяными милиционерами был убит заместитель начальника секретариата КГБ СССР, майор госбезопасности.

После убийства тело на машине начальника 5-го отделения по охране метрополитена вывезли в район поселка Пихорка и бросили у дороги. По этому делу была создана специальная следственная группа, которую возглавил знаменитый следователь по особо важным делам Владимир Калиниченко.

Об этом писали много и даже сняли художественный фильм «Убийство на Ждановской», поэтому я не буду пересказывать, в каких условиях велось следствие.

Люди Щелокова делали все, чтобы помешать Калиниченко. В ход шли шантаж, угрозы, обещания быстрой карьеры. Но все же убийцы сотрудника госбезопасности Лобов, Лоза, Самойлов, Емешев, Панов и Баринов были арестованы. Их допрашивали следователи КГБ в Лефортово. Но для того чтобы навсегда дискредитировать милицию в глазах руководства партии, одного случая было недостаточно. В разборку двух руководителей мощных карательных структур втягивали все новых и новых работников милиции, и естественно МУРа.

Начальнику 4-го отдела полковнику Алексею Сухареву позвонил известный московский адвокат и сказал, что его подследственный хотел бы с ним встретиться. Адвокат защищал крупного мошенника, сидевшего в Лефортово, внутренней тюрьме КГБ.

Сухареву было не до встреч с раскаявшимися фармазонщиками. Его отдел в просторечии назывался «бандитским» и занимался крупными грабежами и разбоями.

Совсем недавно он со своими людьми обезвредил самую жестокую банду — Корькова по прозвищу «Монгол». Но часть бандитов оставалась на свободе, и руководил ими умный и отважный бывший боксер Вячеслав Иваньков по кличке «Японец».

Кстати сказать, именно Алексей Сухарев со своими операми отправил «на этап» этого опасного преступника. Так что не до встреч с арестованным КГБ мошенником было полковнику Сухареву.

Но через некоторое время мошенник сам позвонил ему и попросил о встрече.

На скамеечке Рождественского бульвара Алексей Сухарев услышал весьма занятную историю. Оказывается, его собеседник сидел в одной камере с милиционерами — убийцами со станции «Ждановская» и следователи давили на них, чтобы они дали показания на заместителя начальника ГУВД генерала Виктора Пашковского и начальника МУРа как на организаторов убийства сотрудника КГБ.

Когда перепуганные сержанты отвечали, что они таких высоких начальников в глаза не видели, следователи показывали им фотографии и предлагали опознать их на очной ставке.

КГБ основательно взялся за МУР, особенно за отдел Сухарева. Именно там пересекались интересы Лубянки и Петровки. Этот отдел занимался ворами «в законе» и крупными уголовными авторитетами, напрямую связанными с теневым бизнесом страны, которым так интересовались люди Андропова.

Вполне естественно, что, держа под постоянным оперативным контролем крупных воровских авторитетов, Комитет госбезопасности получал необходимую информацию.

Одним из объектов наружного наблюдения был знаменитый московский вор Черкас, и вдруг в КГБ узнают, что старший опер 4-го отдела Николай Степанов разрабатывает уголовного авторитета как фигуранта по крупному делу. Более того, Степанов привлек за организацию преступления еще одного авторитета, ныне, кстати, крупного банкира.

Все это напрочь ломало выстроенную КГБ схему. И как до сих пор уверены ребята из МУРа, тогда и возникло дело, что работники отдела Сухарева через агентов дают наводки на богатые квартиры и потом берут воров с поличным.

Старшего опера Николая Степанова арестовали. Он сидел в Лефортово. Много месяцев провел в одиночной камере, но не пошел на сговор с кагэбэшниками. Следователи с Лубянки не сломили его.

Прав был Софрон Ложкин: «МУР есть МУР».

Николая Степанова полностью реабилитировали, он получил жалованье за все месяцы отсидки, его восстановили на работе и присвоили очередное звание.

А что же с теми, кто шил ему статью?

Да ничего. Они спокойно ушли на пенсию и работают в коммерческих структурах. Они даже не извинились перед офицером милиции.

* * *

Разбирая свой архив, я нашел фотографию, сделанную в июне 1960 года в парке «Сокольники».

На ней я и ребята из МУРа за большим столом, уставленным пивными кружками.

Как хорошо, что больше я никогда не увижу лица на фотографиях, замазанные черной краской.

А может быть, увижу?

Огонь на поражение

Жара. Мы только что выкупались в Доне. На несколько минут стало легче. Но не надолго. Уходим в дачу. Маленький летний домик с двумя террасами. В зависимости от движения солнца на одной — всегда тень.

Сидим на террасе, пьем зеленый чай. Дачный поселок будто вымер. Жара придавила людей. И только на соседнем участке мужик в пестрых трусах по колено, последнем достижении местного кооперативного движения, обстругивает рубанком шершавую доску. Дом у него основательный, зимний, обшитый покрытыми лаком досками.

Кажется, что жара не действует на него. Он работает споро, рубанок идет ровно, золотистая стружка, завиваясь, падает на землю.

— Видишь этого мужика? — спросил хозяин дома Володя. — Бывший исполнитель.

— Откуда ты знаешь? — удивился я.

— Знаю.

— А почему бывший?

— Отказался расстреливать работяг из Новочеркасска, которым в 1962 вышку влепили.

— Ну, отказался, а что дальше?

— Выгнали, из партии исключили.

— Откуда сведения?

— Серьезные люди говорили.

Я промолчал, но позволил себе усомниться. Людей, приводящих в исполнение приговор, в лицо знали ограниченное число сотрудников МВД и КГБ, которые об этом не распространялись. Даже прокурор, присутствующий при расстреле, не мог видеть их закрытые маской лица.

Поэтому я просто не поверил своему приятелю. Но история эта имела определенное продолжение.

Через пару дней меня пригласили на вечернюю прогулку на речной плавединице, имевшей праздничное название «Салют».

Каково же было мое изумление, когда я увидел соседа моего товарища, командовавшего этим увеселительным судном.

Ночью от Дона пришла свежесть, мы курили с ним на корме, и я напрямую спросил его, был ли он исполнителем.

— Кто вам сказал? — рассмеялся он.

— Сосед ваш.

— Господи, дивны дела твои, чего только не говорят обо мне в поселке.

— А правда-то есть?

— Есть, я действительно после окончания речного училища по комсомольскому набору попал в школу КГБ. Стал следователем. А в 1962 году отказался вести дело одного из участников беспорядков в Новочеркасске.

— Ну и что?

— Разжаловали, выгнали из партии, уволили из органов. Еле устроился помощником на буксир. Отходил на нем положенное время. Ну а теперь получил под команду этот плавучий бардак. Перестройка, новое мышление.

— Давайте поговорим о Новочеркасске.

— Не хочу, — жестко ответил мой собеседник. — Не обижайтесь. Я ничего рассказывать не буду.

Я кое-что знал об июньских событиях 1962 года в Новочеркасске. Рассказал мне о них случайно встреченный участник тех трагических событий.

* * *

Лабытнанги. Лабытнанги. Огромное количество градусов северной широты. Самые суровые исправительные учреждения строгого и особого режима. Урки отматывали срока на зонах в этом солнечном краю, потом ходили в героях на блатхатах и малинах.

Вместе с «хозяином зоны», так называют начальника ИТК зэки, входим в охраняемый периметр. Контролеры, несмотря на то что я иду с подполковником, тщательно сверяют мои документы со списком, лежащим под стеклом на столе, и задают стандартный вопрос:

— Оружие?

— Не имею.

— Проходите.

Решетчатая дверь неохотно пропускает меня «на зону» и торжествующе захлопывается за спиной.

— Пойдемте в мастерские, — говорит подполковник, — у нас там сувенирный цех организован, делаем всякие симпатичные поделки. Их не только Салехард покупает, но и московский Интурист. Повезло нам, семь лет назад мастера-золотые руки этапом пригнали.

— За что сидит?

— По 79-й.

— Бандит?

— Да какой он бандит. Дали двенадцать лет, без пересмотра, за новочеркасские события.

Мы входим в длинный, хорошо освещенный цех. Отдельные столы-верстаки, за ними люди в синих халатах. Такое впечатление, что попал не в колонию, а на московский часовой завод.

В углу, под яркой лампой, высокий человек лет пятидесяти работал на миниатюрном токарном станке.

— Сам сделал станок, черт знает из какого хлама. К нам комиссии всякие приезжают, смотрят на оборудование цеха и не верят, что такое можно сделать из груды лома, что на свалке валяется. Золотые руки. Здравствуйте, Алексей Фомич.

Человек повернулся, снял защитные очки и ответил совершенно по-вольному:

— Доброго здоровья, Петр Николаевич.

Он пожали друг другу руки.

Потом начался чисто профессиональный разговор о ремнях для трансмиссии, нехватке моржового клыка и олова, о структуре каких-то пиломатериалов.

Когда мы вышли из мастерской, я сказал начальнику колонии, что хотел бы написать об этом человеке.

— Не разрешат, дорогой вы мой. Не разрешат. Впрочем, я знаю, что вас интересует, и разрешу вам побеседовать в библиотеке КВЧ.

Алексей Фомич пришел в назначенное время. Был он все в том же синем халате (чудовищная вольность для заключенных в жилой зоне), аккуратный, больше похожий на заводского мастера, чем на зэка.

Разговор начался обычно. Я расспрашивал, как удалось создать эти чудо-станки. Алексей Фомич отвечал охотно, даже рисуясь немножко. Вот, мол, мы какие, настоящие работяги. Из дерьма можем вещь сделать.

— А где вы работали раньше?

— В Новочеркасске, на электровозостроительном заводе.

Он посмотрел на меня изучающе и спросил:

— Хотите знать, что случилось в нашем городе?

— Хочу.

— Тогда слушайте. Только помните, что об этом лучше ничего не знать.

Мы говорили положенные два часа. Попрощались.

Я уехал из колонии в Салехард. В гостиницу приехал ночью, утром пошел завтракать в буфет, а вернувшись в номер, не нашел своего блокнота, в котором записал беседу с Алексеем Фомичом, вообще не нашел ни одного клочка бумаги, даже письма из Москвы от моей девушки, полученного на почтамте Котласа.

Тогда все обошлось. Но через год, в Тургае, после встречи с помощником опального Маленкова, у меня опять пропадет блокнот и начнется затяжной период, мягко говоря, неприятностей, который продлится несколько лет. Не знаю, в чем была причина — в моих встречах с определенными людьми или в лихом образе жизни. Не знаю. Но дерьма я нахлебался по полной программе.

…В поезде я по памяти восстановил беседу и необходимые для работы над очерком материалы. Правда, кое-что пришлось уточнять из Москвы по телефону, но это уже мелочи.

* * *

Итак, Новочеркасск. Июнь 1962 года.

Я хорошо помню этот день, потому что именно тогда мы все с чувством глубокого удовлетворения узнали, что по просьбе трудящихся ЦК КПСС и Совмин СССР повысили закупочные и розничные цены на мясо, мясные продукты, молоко и молочные продукты.

В моей коммуналке известие это было встречено трагически. Демонстрация собралась на кухне, и участники ее единодушно осудили меня, как журналиста, не защищающего интересы трудящихся.

На следующий день ребята из МУРа под большим секретом поведали мне, что на улице Горького и в Черемушках на стенах домов расклеили листовки с призывом к забастовке.

Но в Москве ничего не случилось. Люди по-прежнему ходили на работу, матерно ругая Хрущева и вспоминая Сталина, ежегодно снижавшего цены.

Вместе с мудрым постановлением о повышении цен на предприятиях снизили расценки на 30 процентов. Вот этого рабочие в Новочеркасске стерпеть не смогли.

На заводе имени Буденного рабочие самовольно бросили работу и собрались у литейного цеха. Навести порядок решил директор предприятия Курочкин, пьяница и весьма жестокий человек.

Он начал грозить, обматерил собравшихся и произнес историческую фразу о том, что, если не хватает денег на мясо, жрите пирожки с ливером.

Вот это и довело рабочих до белого каления.

После обеда на завод приехал первый секретарь Новочеркасского горкома КПСС Басов. Он с балкона заводоуправления начал убеждать озлобленных рабочих, что мудрое постановление ЦК КПСС принесет им небывалое процветание и благополучие.

Этого народ не выдержал и забросал местное начальство кусками железной арматуры.

Потом здание заводоуправления было захвачено забастовщиками, портрет Хрущева, висевший на фасаде, сброшен и растоптан.

Вместо него повесили найденную на помойке дохлую кошку и рядом с ней лозунг: «При Ленине жила, при Сталине сохла, при Хрущеве сдохла».

* * *

Хрущев узнал о событиях в Новочеркасске во время благостного посещения вновь открытого Дома пионеров на Ленинских горах.

Я помню сусально слащавую кинохронику этого посещения. Вождь радостно брал на руки специально отобранных пионеров из номенклатурных семей, получал цветы и рисунки, одаривал пацанов конфетами.

К сожалению, кинохроника не запечатлела тот момент, когда лидер советских коммунистов, выслушав сообщение, побагровел, связался по телефону с председателем КГБ Владимиром Семичастным и заорал:

— Пресечь!

Пресекать в Ростов вылетел Анастас Микоян, секретарь ЦК КПСС Фрол Козлов и два зампреда КГБ Захаров и Ивашутин.

Надо сказать, что, за исключением мягкосердечного Анастаса Микояна, все остальные были проверенные партийные бойцы, готовые выполнить любое указание любимого вождя. Владимир Семичастный остался в Москве, возглавив некий штаб по пресечению народного гнева.

Командующим Северо-Кавказским военным округом был весьма боевой генерал армии Исса Плиев. Солдат, весьма далекий от политики, но исполнительный служака.

Еще до приезда карательной экспедиции из Москвы он приказал мотострелкам на БТР разогнать забастовщиков и занять завод. Но ни офицеры, ни солдаты не стали разгонять рабочих. Покричали, поругались и выдвинулись за пределы города.

Ночью Козлов передал командующему приказ Хрущева ввести в город танки. Это переполнило чашу терпения. К стихийному выступлению рабочих завода имени Буденного присоединился почти весь город. Танки на улицах наглядно показали людям, как власть относится к их нуждам.

Второго июня огромная демонстрация двинулась по Московской улице в сторону горкома партии. Люди несли портреты Ленина, пели «Смело, товарищи, в ногу».

Для того чтобы попасть в центр, нужно было пройти через мост, заставленный бронетехникой. И колонна миновала его, солдаты не предприняли никаких попыток остановить рабочих.

Итак, к центру шла демонстрация. Узнав, что рабочие миновали танковую колонну, вожди из центра спешно покинули здание горкома и скрылись в военном городке.

Несмотря на требования рабочих, Анастас Микоян и Фрол Козлов не решились с ними встретиться.

Москва дала команду открыть огонь на поражение.

Мой товарищ Миша Ишутин, замечательный журналист, погибший в 1993 году у Белого дома, в то время командовал пулеметной ротой. Ему приказали установить РП-46 на чердаках домов по Московской улице. Он выполнил приказ, только не взял боезапасы. Поэтому мирную демонстрацию и не скосили пулеметным свинцом.

Его за это уволили из армии, чему он был несказанно рад, променяв пулемет на авторучку.

В середине дня в город прибыла спецбригада под командованием генерала Олешко.

Первый залп был в воздух, второй на поражение.

На площади осталось лежать 25 человек.

* * *

В Лабытнанги, «на зоне», кадровый рабочий рассказывал мне:

— Во время следствия подполковник КГБ Щебатненко из Москвы сказал мне, что, стреляя по рабочим, солдаты выполняли волю партии, а значит, и волю народа. А я ответил ему, что в партию вступил под Сталинградом, работал всю жизнь честно и на демонстрацию вышло много коммунистов. Так что же такое воля партии? Он послал меня матом и пообещал сгноить в лагере.

* * *

И наступил звездный час Семичастного. Сто сорок лучших оперов и следователей были отправлены на юг для работы по выявлению империалистической агентуры.

Чекисты работали споро и слаженно. Уже 14 августа начался первый открытый процесс (открытый, естественно, для партактива).

Судили людей не по статье 79 УК РСФСР за массовые беспорядки, так как она не предусматривала высшую меру наказания, а по 79-й — за бандитизм.

Семь смертных приговоров вынес суд.

На стол Хрущева легла справка завотделом пропаганды и агитации бюро ЦК КПСС Степакова, что народ радостно встретил суровый приговор, вынесенный распоясавшимся бандитам.

Председатель КГБ Семичастный жал на прокуратуру и суд, требуя увеличить число смертных приговоров.

У нас много говорят и пишут о периоде массовых репрессий, напрочь забывая, что творил верный ленинец Никита Хрущев. Сурово подавленные волнения в Краснодаре в 1961-м, беспорядки в Муроме и Александрове, бунт в Бийске 25 июня 1961 года и, наконец, Новочеркасск.

И во всех карательных мероприятиях ведущая роль отводилась бывшему секретарю обкома ЛКСМ Украины Владимиру Семичастному.

Никита Сергеевич приметил его еще на Украине. Повысил, сделал первым секретарем ЦК комсомола Украины. В 1949 году Хрущев уезжает командовать МК ВКП(б) и тянет за собой Семичастного, пробив его на должность секретаря ЦК ВЛКСМ.

После ухода Шелепина в ЦК КПСС Семичастный ненадолго возглавил советский комсомол.

На этой должности он оказал неоценимую услугу Хрущеву. 29 октября 1958 года на пленуме ЦК ВЛКСМ Семичастный обрушился на Бориса Пастернака. Он громил роман «Доктор Живаго», кричал, что Нобелевская премия не что иное, как плата за предательство. Самое мягкое определение великого поэта было «поганая овца».

Надо сказать, что роман комсомольский вождь не читал, а зубодробительный текст написал ему главный редактор «Комсомольской правды» зять Хрущева Алексей Аджубей, который в годы перестройки напялит на себя ризы страдальца за демократию.

Выступление своего выдвиженца Хрущев оценил. Семичастного забрали в ЦК КПСС, поставив руководить ключевым отделом партийных органов.

Но и на этом посту Владимир Семичастный пробыл недолго. По протекции Александра Шелепина, бывшего председателя КГБ, ставшего секретарем ЦК КПСС, он возглавил самую авторитетную спецслужбу мира.

В КГБ Владимир Семичастный принес все самое худшее, что было в комсомоле и в партии. На прежних постах он прославился как неподражаемый мастер аппаратных интриг.

Одну, самую главную в жизни, он начнет вместе со своим другом Александром Шелепиным. Но это будет не просто аппаратная возня, а полномасштабный заговор.

Александр Шелепин в те годы станет заметной фигурой в политической жизни. А ввиду того что эта самая жизнь заключалась в основном в уничтожении соратников по строительству коммунизма, то в ней он преуспел необычайно.

Председатель КГБ был одним из главных приводных ремней интриг «Железного Шурика», как «ласково» звали его товарищи по Старой площади.

Шелепин не любил Хрущева. И хотя он прекрасно знал, что разоблачения Сталина были для Хрущева вынужденной мерой, борьбой за свою личную безопасность, он жестоко осуждал его за это.

Шелепин хотел восстановить еще более жесткий диктат КПСС над измученной хрущевскими новациями страной.

Безусловно, у Семичастного положение было не простым. Он должен был предать своего благодетеля. Именно Хрущев вытянул обычного комсомольского аппаратчика из безвестности и сделал крупным партийным деятелем.

Но заговор Шелепина поддержали министр обороны маршал Малиновский, Брежнев и Микоян и даже осторожный Суслов. И Семичастный, прикинув все, решил предать Хрущева.

Не думаю, что Семичастный колебался, принимая решение. Механизм предательства прост и незатейлив и определяется количеством сребреников.

Переворот произошел, но не Шелепин стал первым лицом. Его слишком боялись соратники. Генсеком избрали Леонида Брежнева, человека веселого и незлобивого.

Команда Шелепина надеялась разобраться с ним в течение года. Но Леонид Ильич, несмотря на всю кажущуюся мягкость, имел огромный опыт аппаратной борьбы.

Предательство никому не шло на пользу, и Семичастный загремел на Украину зампредом тамошнего Совмина.

Уйдя на пенсию, он давал интервью, рассказывал о том, как боролся за чистоту партийных рядов.

Его спрашивали о заговоре против Хрущева, о Шелепине.

Он охотно отвечал.

Только никто не спросил его о Новочеркасске, об убитых на площади и расстрелянных в спецкамерах.

* * *

Я смотрю старую кинохронику, отбираю кадры для телепередачи. Куча стариков, сидящих в президиуме. Сейчас они мне кажутся смешными и не опасными.

Это сейчас. А ведь не так давно именно они санкционировали огонь на поражение.

Как же не хочется, чтобы все повторилось.

Но в нашей стране мы не застрахованы ни от чего. Вспомните осень 1993 года. Кто дал тогда команду «Огонь на поражение!»?

Ночь на краю света

Январь 1963-го в Целинограде был холодным и вьюжным. У касс Аэрофлота в гостинице «Ишим» я встретил собкора КазТа по Целинному краю Володю Шевченко, он летел в Алма-Ату за очередными ценными указаниями.

— Ты куда? — спросил он меня.

— В Тургай.

— На край света, значит, — усмехнулся Володя.

* * *

Я очень хорошо помнил копию старой гравюры из учебника географии для пятого класса. Монах добрался до края света, просунул голову в небесный свод и с интересом наблюдает за тем, что происходит по другую сторону.

Но мы с младых ногтей были материалистами и знали, что земля круглая, поэтому встречи с прекрасным на «краю света» я не ожидал.

Да и добраться до него было нелегко. В Кустанае в инстанциях мне объяснили, что поезда туда не ходят, а автомобильное сообщение прервано из-за заносов, остается один путь — воздухом.

В аэропорту дежурный, улыбчивый парень в летной вытертой куртке, доходчиво объяснил мне, что облачность низкая, в полетном коридоре снежные заряды, поэтому борты на Тургай не ходят.

Но все-таки некая магия редакционного удостоверения сделала свое дело, в те годы к журналистам относились с опаской и почтением, и дежурный поведал мне, что на «край земли» идет один борт спецрейсом.

— Вы сами-то откуда будете?

— Из Целинограда.

— Да нет, живете вы где?

— В Москве.

— Земляк, — обрадовался дежурный.

Выяснилось, что он с Лесной, окончил Егорьевское училище ГВФ, прибыл сюда по замене кадров на два года и считает дни до отъезда домой.

Мы поговорили о Москве, с тоской вспомнили пивбар «Прага» в Парке культуры и еще много замечательных московских мест.

— Я тебе постараюсь помочь, через час спецборт идет на Тургай, может, уговорю пилота.

Мы вышли на летное поле. Следы заметала поземка, небо, мрачное, как жизнь, низко висело над взлетной полосой; казалось, подними руку — и коснешься темных облаков.

Вдалеке прогревал моторы небольшой Як с красным крестом на борту.

— Санавиация? — спросил я.

— Угу, — ответил мой спутник.

— Врачей везут?

— Можно и так сказать, — усмехнулся дежурный.

Мы подошли к машине. Пилот уже прогревал моторы.

Дежурный замахал руками, и пилот вылез из кабины.

— Слышь, Коля, — сказал мой благодетель, — возьми корреспондента на Тургай.

— Я что, — развел руками Коля, — я со всей душой. Только сам знаешь, кто здесь командует. Попробую уговорить.

Через несколько минут из самолета выглянул казах явно руководящего вида, в овчинном тулупе, накинутом на синее номенклатурное пальто с серым каракулевым воротником.

— Документы, — со знакомыми интонациями распорядился он.

Я протянул ему свое удостоверение, в котором было обозначено, что я — зав отделом краевой комсомольской газеты.

Наверно, нигде в СССР не любили так должности, как в цветущем Казахстане. Чин «зав отделом» заставлял задумываться национальных начальников.

Пока непроницаемый казах задумчиво сверял мою фотографию с оригиналом, из самолета выпрыгнул некто в кожаном пальто и пыжиковой шапке.

Он посмотрел на меня веселыми смеющимися глазами, взял у казаха удостоверение, мельком глянул и протянул мне.

— Откуда сам?

— Из Москвы.

— Земляк. В командировку?

— Конечно.

— Возьмем корреспондента, Есым Естомбаевич, возьмем. Поможем подручному партии.

Я залез в холодную кабину самолета, пилот дал мне ватный чехол, которым закрывали мотор.

— Накинь, корреспондент, а то в своем пальтишке замерзнешь.

— Ничего, врачи не дадут.

— Это точно, — ответил веселый человек в кожаном пальто, — мы врачи-общественники, у нас свое лекарство.

И как только самолет, вылетев, лег на курс, он вытащил из портфеля бутылку коньяка «Двин» и два раскладных стаканчика.

Мы выпили за знакомство, полет стал значительно приятнее.

В Тургае на летном поле рядом со странным сооружением, именуемым «Аэропорт», моих попутчиков ждали местные «врачи-общественники», двое из них были в светлых офицерских полушубках, погоны на них радостно светились васильковыми просветами.

— Ты куда, земляк? — спросил меня кожаный человек по имени Борис.

— В совхоз «Южный».

— Не ближний свет. Возможно, там и увидимся.

Я прилетел в этот забытый богом, но не оставленный заботами КГБ город по письму. В совхозе «Южный» директор школы Бекбаулов избивал русских детей.

Когда я уезжал в командировку, мой московский знакомый Рамаз Мчелидзе, сын знаменитой певицы Веры Давыдовой, работавший в Целинограде зам зав отделом пропаганды крайкома партии, сказал мне:

— Разбирайся как следует, только ни в коем случае не противопоставляй казахов и русских. Никакой национальной розни. Обычное бытовое хулиганство.

Секретарь райкома комсомола встретил меня с положенным радушием, сказал, что в семь утра в «Южный» пойдет грузовик с продуктами и захватит меня.

— Долго ехать-то? — поинтересовался я.

— Да нет, затемно выедете и затемно приедете.

Я все понял, в заснеженной степи никто не мог назвать точное время маршрута.

Так оно и вышло. С веселым приблатненным водилой Серегой мы покинули степную столицу в семь, а приехали около двенадцати ночи.

Два дня я разбирался с фактами бытового хулиганства. Беседовал с испуганными потерпевшими пацанами, с их родителями, написавшими письмо в редакцию, со страшным хулиганом Бекбауловым, который угрожал мне сначала карами за незнание национальных проблем, потом открыто сказал, что здесь вокруг степь, а у него в округе полно родственников.

Но я не убоялся степных разбойников и отловил неведомо куда исчезнувшего участкового и вырвал у него заявления родственников о рукоприкладстве.

Разместили меня на жилье в учебном кабинете бригады механизаторов. Убрали скамейки и поставили две койки. На второй размещался главный инженер Райсельхозмеханизации, который пока отсутствовал.

Вечером я решил пойти в клуб, прочитав на столбе афишу, что сегодня идет новый фильм «Люди и звери».

На улице недалеко от клуба встретился знакомый механизатор, отец одного из пострадавших мальчишек.

— В картину? — спросил он.

И я сразу же вспомнил армию и крик дневального: «Рота! Выходи строиться в картину».

Так почему-то испокон веков именовался в Вооруженных силах кинопросмотр.

— Да, хочу посмотреть, вечер-то длинный.

— А ты, корреспондент, к землячкам своим сходи.

— К каким землячкам?

— Они ссыльные вроде, в последнем бараке по этой улице живут. Хорошие бабы, симпатичные, грамотные. Может, лучше время проведешь.

В длинном одноэтажном бараке светились окна, закрытые кокетливыми ситцевыми занавесками.

Я поднялся на крыльцо, постучал.

— Заходите, открыто! — крикнул звонкий женский голос.

Я открыл дверь, и в лицо ударил забытый запах хорошего парфюма и кофе.

Невероятно, но в этом бараке «на краю света» я встретил трех своих московских знакомых, прелестных девочек, окончивших иняз и МГУ.

В Москве мне кто-то сказал, что они вышли замуж за иностранцев и уехали за бугор.

Лену, одну из первых московских красавиц, бывшую жену моего товарища-кинорежиссера, я знал достаточно хорошо. Она окончила иняз, работала переводчицей на Иновещании радиокомитета, и от поклонников у нее не было отбоя. В 1959 году на Первом международном кинофестивале в Москве она познакомилась с итальянским сценаристом, у них начался бурный роман, и она разошлась с мужем.

Но выйти замуж за иностранца в те годы было так же трудно, как найти знаменитую Янтарную комнату. То есть практически невозможно.

Внезапно Лена исчезла из Москвы. Она больше не появлялась на модных живописных выставках, на премьерах, в любимом кафе «Националь».

— Уехала в Рим, — говорили знакомые.

А все оказалось просто и незатейливо. Сначала ее уволили с работы, а через месяц отвезли в суд как тунеядку.

Приговор — три года высылки «с обязательным привлечением к труду».

У других девочек истории были практически одинаковые.

Одна собиралась замуж за капитана армии ГДР, слушателя академии, другая встречалась с арабским летчиком, учившимся в Жуковске, третья…

Метод расправы был один — увольнение с работы, потом суд за тунеядство.

Кстати, в бараке жили десять девиц из Москвы и Ленинграда. Летом они работали прицепщицами на комбайне, зимой вкалывали на ферме. Работали хорошо, назло тем, кто послал их сюда.

Меня поразили их руки, натруженные, но лак ало светился на ногтях.

— Я с работы прихожу, — сказала Лена, — руки пемзой ототру и маникюр делаю. Назло им.

Я понял, что к жителям совхоза это не относится.

«Им» — это тем в Москве, которые спокойно распорядились ее судьбой, навсегда поломали жизнь.

Мы сидели долго. Пили противную местную водку «Арак», запивали ее кофе.

Я ушел, договорившись зайти на следующий день.

В классе механизации, на стене которого висел макет разреза тракторного двигателя, а над ним засиженная мухами фотография «дорогого Никиты Сергеевича», сидел мой «сокамерник». Это был опытный командированный.

Он переоделся в полосатую пижаму, домашние туфли и орудовал кипятильником.

— А, сосед, — обрадовался он, — давайте знакомиться, меня зовут Леонид Иванович.

Эта поездка состояла из сплошных совпадений. Казалось, что пол-Москвы загнали в этот далекий край.

Леонид Иванович тоже был москвичом. Он начал жадно расспрашивать меня о столичных новостях, но мои рассказы о книгах, кино и театрах не очень интересовали его. Он хотел узнать политические новости.

— Я мало интересуюсь политикой, — ответил я.

— Так не бывает, политика, как вирусный грипп, подкрадывается к вам, и вы заболеваете.

Леонид Иванович предложил мне через день ехать в Тургай на его машине.

Утром, когда я, побрившись, пытался набрать воды из жестяного умывальника, появилось кожаное пальто.

— Одобряю, — засмеялся Борис, — узнаю настоящего мужика. Надо быть выбритым, вымытым и немножко пьяным. Послушай, ты у девочек был?

— А что, нельзя?

— Да нет, что ты, — улыбнулся он, — кто тебе может запретить. Только осторожнее будь. Я о тебе в Москве справки навел, ты, говорят, паренек битый. Только на рожон не лезь.

— Это как?

— А так. — Борис вытащил из внутреннего кармана журнал в глянцевой обложке.

— «Шпигель», — прочитал я.

— На, смотри.

И я увидел фотографии знакомого барака, комнаты с койками и лица ссыльных девочек.

— Ты же в Германии служил, значит, немецкий знаешь.

Я начал читать статью. Но язык я без практики подзабыл, вникал в текст медленно.

— Ты так до нового года читать будешь, — сказал Борис.

Он взял журнал и начал быстро, даже с каким-то изяществом, переводить с листа.

— Понял? — спросил он, дочитав.

— Ты что кончал? — поинтересовался я.

— МГИМО.

— Что, лучше дела не нашел, чем гонять ссыльных девок по степи?

— А ты никогда не горел?

— Бывало.

— То-то и оно. Думаешь, мне интересно шалав этих давить? Но все равно узнать надо, кто из этих сучек немцам материал подкинул.

— А если это не они?

— Может быть, здесь ссыльных немцев навал. Они могли своим помочь. Ты к ним пойдешь сегодня?

— Пойду.

— Прошу тебя, не бери у них никаких писем, не порть себе жизнь.

Уходя, он обернулся и сказал:

— Кстати, с соседом своим осторожнее будь.

— Почему?

— Он же бывший замминистра. В Москве на ЗИМе ездил. А вот куда попал.

— В каком министерстве он работал?

— В аппарате Совмина у Маленкова. Ну, до встречи.

— Как он сюда попал?

— За связь с антипартийной группой.

* * *

Я вышел из своего отеля. Погода стояла пасмурная и противная. Ветер гнал мелкий снег, и он сек по лицу. Совхозные дома барачного типа за ночь прилично замело, они стояли даже нарядные. Таких совхозов, выстроенных на пустом месте в степи, было несколько десятков. В них вкалывали в основном ребята и девушки, приехавшие по комсомольским путевкам из Центральной России, Москвы и Ленинграда.

Газеты, радио и встающее на ноги телевидение ежедневно вещали о подвигах тружеников целины.

И действительно, было о чем писать. Волонтеры, приехавшие в необжитую степь, давали рекордные урожаи. Совхозы отгружали государству сверхплановые тонны зерна. Но этот урожай так и не доходил до таинственных «закромов страны». Была пшеница, но не было ни элеваторов, ни хранилищ, и тысячи тонн зерна, добытые кровавым потом городских романтиков, решивших, что их труд изменит жизнь страны, гибли.

Зерном были засыпаны обочины дорог, на железнодорожных станциях тысячи тонн намокали под осенним дождем, кое-как прикрытые кусками брезента и толя.

Целина была одной из крупнейших «панам», которую изобрел партийный вождь Никита Хрущев.

Мне не довелось быть свидетелем начала «оттепели». Мне не довелось вдохнуть маленький глоток свободы после ХХ съезда партии. Я тогда служил в армии и жил по двум неизменным законам — уставам строевой и внутренней службы.

Я вернулся в Москву в 1957 году, в период закручивания гаек.

Был разгромлен альманах «Литературная Москва», подвергнут остракизму роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Потом Аджубей, Шелепин и Семичастный с благословения Хрущева начнут издеваться над Борисом Пастернаком. В августе в Темир-Тау взбунтовались рабочие знаменитой ударно-комсомольской стройки Карагандинского металлургического комбината. Они протестовали против нечеловеческих условий жизни. Тогда впервые армия по приказу Никиты Хрущева применила оружие.

Потом меня поразила история Яна Рокотова. Я неплохо знал этого человека и могу сказать, что это была не самая светлая личность. Суд отмерил ему за валютные операции положенное количество лет на лесосеке с бензопилой «Дружба». Но партийный вождь приказал изменить Уголовный кодекс, введя расстрельную статью за валютные операции, а потом заставил закон обрести обратную силу и повелел Верховному суду СССР изменить уже утвержденный приговор. Ян Косой был расстрелян в Пугачевской башне Бутырской тюрьмы.

А в январе 1963 года я впервые «на краю земли» встретил спецпоселенок из Москвы. Именно тогда, пусть с большим опозданием, я начал понимать, что никакого «светлого завтра» не наступит, а социализм с человеческим лицом — очередная утопия, рожденная в ночных спорах на московских кухнях.

Много позже я пойму, что Никита Хрущев на ХХ съезде развенчивал культ личности от страха. Он панически боялся, что стоящие у трона, закаленные в аппаратных играх соратники великого вождя сбросят его и раскатают в лагерную пыль.

Никита Хрущев сменил умершего водителя, но осталось главное — государственная партийная машина. Она двигалась по своей колее, и остановить ее было невозможно. Многие еще погибнут под ее тяжелыми гусеницами, в том числе и сам Никита Сергеевич. Машина раздавит его и поедет дальше. Она двигается и сейчас, просто ее из красной перекрасили в трехцветную.

* * *

Все же я зашел попрощаться к ссыльным девочкам и, несмотря на предупреждение кожаного человека, взял у них письма домой.

А потом опять была степь, и на горизонте она сходилась с темным небом. И мне казалось, что вот-вот я доеду до края земли и увижу монаха, пробившего головой свод.

В Тургай мы приехали поздно и Леонид Иванович предложил зайти к нему поужинать. Он жил один, семья осталась в Москве, в доме на улице Горького, стоящем впритык с Моссоветом.

Хозяин соорудил немудреную закуску, достал бутылку коньяка. И начался странный ночной разговор. Леонид Иванович был близок к власти, поэтому знал много. Для меня его рассказы стали полным откровением.

Он говорил о Маленкове, убеждая меня, что, если бы к власти пришел Георгий Максимилианович, жизнь в стране потекла бы по новому, счастливому руслу.

Маленков должен был стать преемником Сталина. Он огласил отчетный доклад ЦК КПСС на XIX съезде, что обычно делал первый человек в партии.

Сталин уже болел и бывал в своем кремлевском кабинете не более трех раз в месяц. Практически страной правил триумвират: Маленков, Берия и примкнувший к ним секретарь ЦК, он же первый секретарь МК ВКП(б) Никита Хрущев.

Они знали, что дни Сталина сочтены. Но для того чтобы будущий преемник чувствовал себя спокойно и уверенно, надо было посадить своего человека на МГБ.

Виктор Абакумов был лично предан Сталину.

Тогда появилось письмо на имя Сталина подполковника из Особой следственной части МГБ Михаила Рюмина. В нем говорилось, что министр госбезопасности Абакумов покрывает террористическое подполье, в качестве примера приводилось дело еврейского националиста Этингера и руководителя молодежного антисоветского Союза борьбы за дело революции Юдина. Дальше в письме были приведены факты морального разложения министра и его шалости с казенными деньгами.

Абакумов был снят и арестован. Новым министром стал человек Маленкова, бывший секретарь обкома С.Д. Игнатьев, работавший в ЦК зав отделом парторганов.

Но убрать Абакумова — лишь половина дела. Были еще личный секретарь вождя Поскребышев и начальник личной охраны генерал Власик.

После съезда партии в ЦК был создан новый отдел по подбору и распределению кадров. Возглавил его Н.Н. Шаталин, верный соратник Маленкова.

Генерал Власик был арестован, а многолетний личный секретарь Сталина А.А. Поскребышев уволен с этого поста.

Берия и Маленков сделали просто невозможное. Устранили из Кремля тень вождя.

* * *

Ровно в двенадцать погас свет. Электричество «на краю земли» отпускали крайне дозированно. Леонид Иванович зажег керосиновую лампу. Он, рассказывая, шагал по маленькой комнате, и тень его причудливо ломалась на стене.

А за окном ветер бил в стекла снежными зарядами, словно пытаясь раскачать затерявшийся в степи саманный город.

— Знаешь, почему Хрущев отдал хохлам Крым? — внезапно спросил он.

— Нет.

— Он до войны был первым секретарем ЦК КПУ. По его инициативе было репрессировано около 200 тысяч человек. Эти архивы вывезли во время войны, и они осели в ЦК. После победы Хрущев вновь уехал на Украину, и волна репрессий и выселений снова была чудовищной.

Довоенный архив в Москве уничтожили, а за послевоенные документы он и подарил Украине Крым.

Я и по сей день не знаю, так ли это, на чем основаны утверждения Леонида Ивановича, а тогда я пытался возражать, найти некое оправдание Никите Хрущеву.

— Не надо, — сказал Леонид Иванович, — не ищите нам оправданий.

— Кому «вам»?

— Всем, кто управлял на разных уровнях страной.

— Значит, и вы виноваты?

— Конечно. Но все же меньше, чем Хрущев, которого вы пытаетесь защищать. В 1935 году, будучи первым секретарем МГК, он сетовал на бюро, что в Москве арестовано всего 308 человек, и призвал коммунистов к суровой борьбе с врагами народа. Указания лидера столичных коммунистов быстро претворили в жизнь. За 1936 и 1937 годы в Москве репрессировано около шестидесяти тысяч человек. А вы говорите…

Мне было жутковато и интересно, словно я открыл какую-то дверь и сделал первый шаг в темноту.

— Можно я запишу ваш рассказ?

— Сделайте милость. — Леонид Иванович взял с полки чистую общую тетрадь в коричневой ледериновой обложке и протянул мне.

Когда мы прощались, он сказал:

— Придете на ночлег в райком, прочитайте еще раз свои записи и сожгите в печке.

— Почему?

— Неужели не понимаете?

* * *

Утопая в снегу, я добрался до райкома. Долго стучал, пока недовольный сторож-истопник казах открыл мне дверь.

В кабинете, отведенном мне под жилье, я зажег свечу и еще раз прочитал записи, вложил в тетрадь письма ссыльных девушек и заснул.

Проснулся я от странного ощущения, будто кто-то смотрит на меня. В комнате никого не было. За окном полоскался грязновато-серый рассвет, и в его зыбком свете я увидел странную огромную голову, кивающую мне.

Я тоже на всякий случай кивнул. Потом оделся и вышел во двор. У моегоокна стоял верблюд, запряженный в сани, и уныло мотал головой.

Я подошел и похлопал его по шее. Он грустно посмотрел на меня и опять кивнул.

Когда я вернулся, ни тетради, ни писем на столе не было.

Я выскочил в коридор. Пусто. Только лозунг на стене на русском и на казахском: «Партия — наш рулевой».

Инцидент на спецтрассе

Но сначала вернемся в 1972 год. В июль. В Москву, в дрожащее знойное марево. Знаменитая жара семьдесят второго. Впервые на город надвинулся дым горящих торфяников…

Меня отправили в Шатуру писать очерк, как простые советские люди мужественно борются с огнем. Надо сказать, что они боролись, как нужно.

Пять дней я мотался по поселкам, по сгоревшим баракам бывших торфоразработок, по обугленному лесу.

На одном из участков угорел молодой паренек — бульдозерист, и мне пришлось вспомнить армейский опыт и три дня подряд сидеть за рычагами тяжелой машины.

…Вернувшись в Москву, я сразу полез под душ смывать впитавшийся в кожу запах гари. И тут зазвонил телефон. Я давно уже не ждал ничего хорошего от его звонков, но все-таки снял трубку.

На этот раз новость была приятная. Звонил мой товарищ, актер и режиссер Сева Шиловский, он снял первую отечественную «мыльную оперу» «День за днем». Успех у зрителей она имела оглушительный. В Останкино ежедневно приходило несколько мешков писем.

Сева пригласил меня вечером в ресторан ВТО отметить окончание показа сериала.

Ах, ресторан ВТО! Самое лучшее и самое вкусное место на улице Горького. Развеселый клуб для своих, для тех, кто имеет отношение к искусству.

Мы сидели в зале, расписанном березками, выпивали и закусывали. И вдруг в углу, за столом я увидел своего дружка, с которым начинал заниматься боксом, правда, в отличие от меня, для него спорт стал делом всей жизни и он добился больших успехов, был известен и титулован.

Я подошел к нему. Он сидел еще с одним «бойцом» с Дальнего Востока, тоже весьма популярным спортсменом.

Мы поздоровались. Но ребята были напряженными и сдержанными. Рядом за столиком сидели два мужика, явно деловые, и друзья мои внимательно наблюдали за ними.

— Вы что, пасете их? — спросил я.

— Охраняем, — ответил мой титулованный друг.

Я еще раз посмотрел на мужиков, которых прикрывали известные боксеры: один был явно из номенклатуры выше среднего звена, а второй — типичный уркаган. Ни фирменный костюм, ни дорогая рубашка не могли сгладить навек въевшийся отпечаток приблатненности.

А через несколько дней знающие ребята, завсегдатаи пивного бара на Пушкинской улице, повсеместно известного как «Яма», рассказали, что мой товарищ боксер «здорово поднялся», так как начал работать охранником у авторитетного вора, связанного с цеховиками.

А теперь я расскажу о том, кого он охранял, — Алексее Сергееве по кличке «Кабан».

* * *

В октябре 1967 года в Домодедовском районе трое налетчиков напали на инкассаторскую машину, перевозившую деньги в местный банк.

Налетчики действовали умело и нагло. Напасть средь бела дня на вооруженных инкассаторов — дело совсем не простое.

Крови не было, охранников связали, машину угнали в лес, а там, забрав деньги, преступники исчезли.

Через месяц уголовный розыск задержал троих налетчиков. Двое, припертые уликами, сознались, а третий, Алексей Сергеев, плотно сидел в отказе. Он в свои тридцать семь лет был трижды судим, два раза за квартирную кражу и за разбой.

Все трое отбывали последний срок в одной колонии и, по данным оперчасти, сговаривались на воле «поднять крупное дело».

Но подельники стояли на своем: был третий по кличке «Коля Скороход», он ставил дело и напал на охрану, они же выполняли техническую работу. Один вел машину, второй стоял на стреме.

За это Коля Скороход пообещал им по десять кусков. Но свалил с деньгами и кинул подельников.

У Сергеева было твердое алиби, и его пришлось освободить. Тем более что ни у Сергеева, ни у его подельников при обыске ничего обнаружено не было.

Двое получили свой срок как пособники и ушли на зону, а Сергеев остался на свободе.

* * *

Секретарь ЦК КПСС, член Политбюро, второй человек в партии, а стало быть в СССР, Михаил Андреевич Суслов не переносил быстрой езды.

Его ЗИЛ и машина охраны передвигались со скоростью не более пятидесяти километров. В Москве это заметно не было, так как ГАИ перекрывало все движение по маршруту великого теоретика коммунизма. А на Рублевском шоссе, по которому сановный академик ездил на дачу и где, кстати, висел знак, запрещающий обгон, за кортежем Суслова выстраивался километровый хвост машин.

Я сам попадал в эту очередь и полз по Рублево-Успенскому шоссе, костеря Суслова, ленинский ЦК и советскую власть.

Так мы добирались до поворота на Ильинское. Теоретик продолжал свой путь в сторону Усова, а я сворачивал направо к ресторану «Русская изба».

И не было в стране человека, который бы посмел обогнать мудрого Михаила Андреевича.

Но такой смельчак все-таки нашелся.

В марте 1977 года вереница машин тоскливо тянулась за ЗИЛом товарища Суслова, как вдруг на осевую вылетел двухцветный «кадиллак». Надо сказать, что иномарки в годы развитого социализма были крайне редки и ездили на них в основном сановные детишки или вернувшиеся в страну дипломаты.

Двухцветное американское чудо настигло машину Суслова у деревни Раздоры, квакнуло насмешливо спецсигналом и на большой скорости умчалось вглубь номенклатурного дачного рая.

Такого Суслов не переносил. Начальник охраны немедленно связался с постами, охраняющими спецтрассу, и двухцветный «кадиллак» притормозили. Но водитель предъявил спецталон, который запрещал осматривать и останавливать машину. Гаишник отпустил владельца, понимая, что такой документ может быть или у крутого чекиста, или у правительственного сынка. Но фамилию владельца талона и реквизиты записал. Ну и, как водится, номер машины.

Все это ушло в КГБ, где без проволочек установили, что владельцем иномарки является механик цеха подсобного производства одного из колхозов Подольского района Московской области Алексей Митрофанович Сергеев.

Так бывший урка попал в поле зрения сразу двух служб: Главного управления БХСС МВД СССР и, что значительно важнее, КГБ.

Но это потом, а пока Суслов, узнав о магическом талоне, позвонил министру внутренних дел Николаю Щелокову и поинтересовался, с каких пор механики подсобных цехов получают в МВД оперативные документы.

Николай Щелоков, хоть и был близким другом самого генсека Брежнева, Суслова боялся как огня.

Куда денешься, второе лицо в государстве.

Он почтительно пообещал, что примет меры и доложит. Инспекция по личному составу милицейского ведомства разбиралась в этом три дня. Выяснилось, что эти талоны, не безвозмездно конечно, выдает начальник Московского ГАИ генерал Ноздряков. Но кроме таких персонажей, как Сергеев, он отоваривал талонами нужных людей самого Щелокова.

Поэтому дело замяли, генерала с почетом отправили в отставку и пристроили на хлебное место в Автоэкспорт.

А история с Сергеевым имела свое продолжение.

* * *

Через два года после того, как они взяли инкассаторов, Сергеев решил откопать деньги. Он честно поделил их на три доли. Он не крыса и кентов не кидает. Вернутся бродяги, получат долю, а пока он их вполне прилично «грел на зоне».

По своему воровскому опыту Лешка Кабан точно знал, что любые деньги тают с быстротой невероятной. А как они иссякнут, придется вновь идти на дело. И еще неизвестно, сможет он отмазаться от ушлых оперов, как в прошлый раз.

Полный грустных размышлений о бренности земного, Кабан решил отдохнуть в ресторане «Метрополь». Теперь он мог себе это позволить. Деньги были, да и экипировался он по тогдашнему высшему классу, даже часы «Сейко» завел. В общем, стал вполне солидным человеком.

Кабан сел за столик, изучил меню и подозвал официанта. Но не успел он сделать заказ, как на его столе очутились бутылка коньяка «Наполеон», шампанское и ваза фруктов.

— Кто прислал? — удивился Кабан.

— Не велено говорить, — кокетливо потупилась официантка.

Лешка оглядел зал и наткнулся глазами на столик в углу зала, за которым сидел элегантный седоватый человек.

— Твою мать, — охнул Лешка, — это же Туз!

Так сокамерники в СИЗО с почтением называли делового, подсевшего на две недели под следствие. Он отсидел ровно четырнадцать дней и, уходя, сказал Лешке, делившему с ним передачи:

— За мной должок, я добра не забываю.

Урки в камере рассказали Кабану, что это самый крупный цеховик в стране. Человек, ворующий миллионами, пользующийся огромным авторитетом в блатном мире.

И вот сидит Туз, он же Борис Яковлевич Гольдин, за столиком в ресторане.

* * *

Я знал этого человека. Он вызывал у меня жгучее профессиональное любопытство. Познакомились мы случайно. Помните песню:

Давай же сегодня

В кафе «Молодежном»

Назначим друг другу свидание.

Она была шлягером в конце шестидесятых. Когда вся страна говорила об ударных комсомольских стройках, о возведении новых плотин, о якутских алмазах и нефти Тюмени.

Тогда еще свято верили, что если мы все построим, то и настанет социализм с человеческим лицом.

Я тогда только что вернулся с Абакан-Тайшета. Очерк был напечатан в газете и прозвучал по радио, в общем, поездка получилась удачной.

Тогда самыми модными в Москве точками были два кафе, созданные под патронажем комсомола: «Аэлита» рядом с кинотеатром «Экран жизни» и «Молодежное» на улице Горького.

Там собирались молодые художники, джазмены, поэты, писатели и, конечно, журналисты. Там всегда звучала хорошая музыка, было уютно, вкусно и очень недорого.

Каждый день перед посетителями кто-то выступал. Стихи, новые песни, импровизированные живописные вернисажи.

Меня позвали выступить и рассказать о великой стройке. Я добросовестно двадцать минут пудрил мозги собравшимся о трудовом энтузиазме, а потом настало время молодого певца Иосифа Кобзона.

Когда я отговорил и спрыгнул с эстрады, то сразу же попал в объятия к моему старинному знакомцу Илюше Гальперину. Он потащил за свой стол. Компания сидела большая, мужики, на вид деловые и денежные. Королевой стола была Ляля Дроздова, женщина не только красивая, но и по-своему знаменитая в нашей славной столице.

Рядом со мной за столом оказался весьма элегантный седоватый человек, Борис Яковлевич Гольдин. Мы выпивали, слушали музыку, танцевали.

Когда в кафе начали гасить свет, Илья пригласил всех к себе. Жил он в Лялиной квартире, на улице Горького, в доме, где нынче книжный магазин «Москва».

Деловые сразу стали играть в карты, Ляля с дамами ушла на кухню готовить кофе, а мы с Борисом Яковлевичем уселись в креслах перед журнальным столиком.

— Вы не играете? — спросил он меня.

— Нет. Но даже если бы играл, за стол не сел бы.

— Почему? — улыбнулся Борис Яковлевич.

— А вы посмотрите на ставки, мне за эти деньги год работать.

— Вы правы. У каждого своя работа.

Он начал меня расспрашивать о том, что на самом деле я увидел на сибирской стройке кроме трудового энтузиазма.

И я рассказал ему о тяжелом труде и неустроенном быте, о злоупотреблениях и приписках.

— Жаль, что об этом нельзя написать, — посетовал мой собеседник.

И мы перешли к прозе Ремарка, свежих публикациях «Нового мира», о подпольном вернисаже Эрнста Неизвестного. Борис Яковлевич поразил меня оригинальностью суждений, эрудицией и точным взглядом на культурный процесс.

Появилась Ляля. Она совсем не изменилась с далекого 1952-го, когда я познакомился с ней, не зная, что она в шестнадцать лет стала гражданской женой Лаврентия Берия и родила от него дочку.

Какая странная связь возникла между самым страшным советским вельможей и теневым дельцом Ильей Гальпериным…

— Илья, — сказала Ляля, — закажи ужин.

Илюха пошел к телефону, кстати, было уже три часа ночи. Но он позвонил в ресторан «Арагви» и заказал харч.

Для справки: в те былинные времена в этом ресторане круглые сутки работали три кабинета. Там принимали нужных иностранцев, в них большие чины из КГБ встречались с не менее именитыми осведомителями, туда ночью заезжали отдохнуть от забот чиновники высокого ранга.

Вполне естественно, что на кухне работала бригада ударников комтруда и повара были высшего класса.

И вот трикотажный король Илюша Гальперин позвонил на сей «секретный объект», а через полчаса официанты накрывали нам роскошный стол.

Неплохо жили деловые. Правда, через несколько лет Гальперина расстреляли по трикотажному делу Шекермана и К0, и красавица Ляля вновь оказалась вдовой.

Расстреляли пятерых, человек двадцать получили полные сроки, а Борис Яковлевич Гольдин остался на свободе, хотя следователи КГБ на ушах стояли, чтобы окунуть его в камеру.

Много позже замечательный сыщик, начальник угрозыска страны Игорь Карпец сказал мне:

— Этого Гольдина никто не тронет. Он передаточное звено между подпольным бизнесом и власть имущими.

И действительно, сколько потом было крупных дел в Москве, Тбилиси, Ташкенте, Алма-Ате, и везде, как рассказывали мне, по оперативным данным возникала фигура Гольдина, а он все равно оставался на свободе.

Он умер в девяностом. Ночью, во сне. Легкая смерть. Именно он завернул дело с Лешей Кабаном.

* * *

Но вернемся в ресторан «Метрополь», где встретились два страдальца, сидевших в одной камере.

Гольдин, выйдя из СИЗО, навел справки о своем сокамернике. На всякий случай. В его деле любой пригодиться мог. Тем более что структура взаимоотношений в теневой коммерции резко менялась. Брежневские дни стали расцветом цехового дела в стране.

Если раньше, в период незабвенной Промкооперации, артели сбывали в магазин левый товар, полученный в результате экономии сырья или нефондированных материалов, то нынче пришли времена другие.

Никита Хрущев по настоянию Михаила Суслова ликвидировал Промкооперацию как пережиток капитализма, не догадываясь, что этим самым начинает эру кровавых разборок в теневой экономике. Вместо объединенной государственной структуры артелей появились подпольные цеха.

Нет, не подумайте, они были зарегистрированы вполне официально, как подсобное производство на некоторых крупных предприятиях в колхозах и совхозах. Для нищих колхозов цеха эти стали поистине панацеей. На деньги, полученные от реализации подсобной продукции, строились дома и школы, выплачивалась зарплата.

Разбросанные по стране цеха занимались всем: художественным литьем, штамповкой «чеканных» портретов Эрнеста Хемингуэя, шитьем обуви, изготовлением мебели… Все делали в этих цехах, и продукция находила сбыт, на нее был огромный спрос, так как в стране ощущался острый дефицит любых товаров.

Жулики из уничтоженных артелей вели свои дела весьма патриархально. Были, конечно, конфликты, когда приходилось выбивать долги или делить дефицитное сырье, но все обходилось малой кровью.

Времена подпольных цехов стали временами жесткой конкуренции, кровавого передела сфер влияния и источников сырья. Все дело в том, что цеховики, организовывая в тихом колхозе подсобную «лавочку», создавали еще одно, подпольное, гораздо более мощное производство, начинавшее гнать товар в промышленном масштабе. Для этого требовалось много сырья и оборудования. А его могли дать только власть имущие.

И тогда нашлись умные, талантливые люди, одним из них и был Борис Гольдин, которые плотно повязали высших чиновников с теневым капиталом.

Но новые веяния требовали прихода в подпольный бизнес людей жестоких и решительных, не боящихся крови, а такими были только уголовники.

Так постепенно образовалась цепочка: правоохранители — партийный советский аппарат — цеховики — уголовники. Та самая цепочка, ставшая кандалами в 1990 году, заковавшая всю страну и принесшая вместо закона уголовные понятия.

Но все это потом. А пока в «Метрополе» Гольдин предложил Сергееву выгодное дело. Более двухсот подсобных цехов по стране выпускали трикотаж. Станки у них были в основном старые, списанные с государственных предприятий, и запчасти к ним стали чудовищным дефицитом.

Гольдин предложил организовать производство по выпуску этих деталей. Леха Кабан решил рискнуть и внес все деньги в новое дело. Решил и не прогадал, через год он не только вернул свои деньги, но и «наварил» вполне прилично.

Гольдин не обманул его, производство процветало, и скоро Сергеев руководил уже тридцатью восемью подпольными цехами. Он построил под Подольском двухэтажный каменный особняк, обнес его забором с лагерной колючей проволокой по гребню.

Дом был выполнен по моде того времени. Комнаты обставлены финской и югославской мебелью, сантехника была привезена из-за границы. Короче, цветные телевизоры, тогдашняя редкость, ковры… В общем, что еще нужно бывшему урке, чтобы встретить счастливую старость!

А нужна была баня. И она появилась. С бассейном, баром, комнатами для интимных свиданий. Там же была сделана практически ресторанная кухня с хорошим поваром.

Эта баня стала местом постоянных встреч не только местного, подольского руководства. Туда любили заглянуть выпить и попариться руководители из Московского обкома КПСС да и чиновники рангом повыше.

Дом в Подольске и баню Гольдин использовал с умом. Он сообщал Кабану, когда надо ждать высоких гостей. Тогда из Москвы привозили дам. Не проституток от «Метрополя», а дикторш телевидения, узнаваемых актрис, балерин, фигуристок.

Все это организовывал Гольдин. Дамы ехали в Подольск охотно, так как встречались там с людьми, стоящими у власти, а значит, с теми, кто мог решить их служебные и бытовые проблемы. Кроме этого, они получали от Бориса Яковлевича ломовое вознаграждение.

Кстати, когда на Лешку Кабана было заведено уголовное дело, ни одна из фамилий высоких клиентов и их подруг не попала на его страницы. Все это легло отдельным рапортом на имя Юрия Андропова.

Именно это дело, правда с некоторой долей домысла, легло в основу сценария фильма «Дом свиданий», который нам удалось снять почти через двадцать лет после описываемых событий.

Борис Яковлевич Гольдин устраивал эти пикники не от хорошего отношения к власть имущим. Там проворачивались крупные дела. Получались нужные резолюции на документах, передавались деньги.

Все недавние истории с министром в бане и человеком, похожим на генпрокурора на квартире в доме на Полянке, были несерьезным подражанием фотоматериалам, полученным людьми Кабана по приказу Гольдина.

Дело процветало и расширялось под высоким покровительством падких до денег и баб советских аппаратчиков.

И неизвестно, сколько бы оно продолжалось, если бы Кабан, обнаглевший от денег и безнаказанности, не обогнал на Рублевке кортеж Суслова. Против главного теоретика коммунизма даже высокие «друганы» Гольдина были бессильны.

Скромным механиком вплотную занялся КГБ. Вместе с ГУБХСС они достаточно быстро разобрались в подпольном производстве.

Но всплыли и другие дела. Кабан, с помощью Гольдина, выкупил с зоны своих подельников и поручил им кровавые разборки с конкурентами.

Всплыло несколько убийств. Сегодня они называются «заказными», но в те годы все делалось не так нагло, без стрельбы и взрывов.

Случайная драка на улице или в ресторане со смертельным исходом, автомобильная авария, наезд на пешехода, или человек утонул на рыбалке.

Такие эпизоды милиция на местах закрывала достаточно быстро «за отсутствием состава преступления». Кому хотелось портить показатели раскрываемости!

Лешку Сергеева арестовали. Забрали и его подельников, и целую роту цеховиков.

Кстати, самоубийство первого замминистра МВД Виктора Попутина связывали именно с делом теневиков. Ведь прежде чем стать генералом, он был первым секретарем Подольского райкома партии, а потом вторым секретарем обкома.

Но я был неплохо знаком с Виктором Семеновичем и не представляю, что он мог быть замешан в дело цеховиков. Это был удобный предлог, чтобы освободить Попутина с поста первого зама МВД, на которое претендовал зять генсека Брежнева, и подольское дело использовали против бывшего первого секретаря Подольского райкома партии. Виктор Семенович был далеко не первым из крупных руководителей, для которых потеря поста была равносильна смерти. Покончил с собой секретарь ЦК КПСС и член политбюро Кулаков, застрелился начальник Академии МВД генерал-лейтенант Крылов, вскрывала себе вены Екатерина Фурцева, и список этот можно продолжать достаточно долго.

Сергеева расстреляли. Его подельников тоже. Не пощадили и некоторых цеховиков, а Борис Гольдин опять ходил обедать в любимый «Метрополь».

* * *

Конечно, сегодня все эти люди именовались бы буревестниками рыночной экономики. Но не надо забывать, что в дни горбачевской перестройки теневой капитал стал легальным. И все, что творилось в подпольном мире, — вымогательство, кровь, коррупция — вышло на поверхность и практически официально стало называться «первичным накоплением капитала».

Мы это прошли, а что ждет нас дальше? А ничего нового. Жизнь по понятиям одинакова что в ХХ, что в ХХI веке, только размах у нее разный оказался.

А чем это кончится, если доживем — увидим.

Афера времен культа личности

Летом сорок третьего года меня вывезли под Москву на дачу. Моя мама свято считала, что свежий подмосковный воздух будет для меня необычайно целебным.

Я был насильно вырван из своего любимого двора, отлучен от Тишинского рынка, веселые волны которого разбивались о наш дом, увезен в глухомань от любимого кинотеатра «Смена», где как раз шел завлекательный фильм «Она защищает Родину», короче, был лишен всех городских удовольствий.

Видимо, с тех далеких лет я люто невзлюбил дачную жизнь. Но в те суровые времена с моим мнением никто считаться не хотел, и я, как Суворов в Кончинское, был отправлен в подмосковные Раздоры.

Единственное, что примиряло меня с ситуацией, в которую я попал, — это утренние отъезды матери на работу. Я был весь день до глубокого вечера предоставлен сам себе. Присматривать за мной и кормить обедом взялась хозяйка дачи, профессорская вдова, которая весь день на своей террасе читала романы мадам Чарской.

Рядом с дачей, которую мы снимали, было несколько пустых домов. Один из них практически развалился. Осела крыша, рассыпалось крыльцо, на террасе кто-то снял пол.

— Елена Францевна, — спросил я профессоршу, — а кто живет в этом доме?

— Пока никто.

— А где же хозяева?

— Далеко, и, видимо, не вернутся.

Через несколько лет я узнал, что Елена Францевна была права. Хозяева дачи действительно уехали навсегда в солнечный Нарымский край и больше не вернулись.

Позже, в пятидесятом году, участок этот и развалины дома получил ученый муж, прославившийся борьбой с «безродными космополитами».

Ну а пока я обследовал эти таинственные строения. На чердаке обнаружилась куча книжных обрывков, а под рогожей — старый плакат «Вожди мировой революции».

Вождей на нем было много. Овальные фотографии, обрамленные дубовыми листьями. Я узнал только находящегося в центре Ленина. Сталин, к моему удивлению, был пятым в левой колонке лидеров мирового пожара.

Я унес плакат домой, хотел приколоть его на стену в комнате, но почему-то спрятал.

В воскресенье приехал дядька, он собирался в очередную командировку во фронтовую зону. Дядька работал в НКВД в управлении уголовного розыска, или, как он сам говорил, в Центророзыске. Его сотрудники выезжали на фронт, вместе с войсками входили в освобожденные города, налаживая борьбу с бандитизмом.

Я достал плакат и приволок его на террасу, где дядька доедал омлет из яичного порошка, именуемого «меланж».

Увидев мою находку, он чуть не подавился.

— Где взял?

— Вон в том доме. — Я показал на пустую дачу. — А почему нам в школе не рассказали про этих вождей?

— Понимаешь, сейчас я тебе ничего объяснить не смогу. Вырастешь — узнаешь.

Но я был мальчик настырный.

— Дядька, а почему рядом с Лениным не Сталин, а Троцкий?

— Слушай, — уходя от ответа, сказал дядька, — хочешь пострелять в нашем тире?

У меня даже дыхание перехватило от столь прекрасной перспективы.

— Тогда давай сделаем так. Плакат сожжем, а ты никому не скажешь, что видел его. Иначе у меня и у твоего отца, мамы будут крупные неприятности.

На том и порешили. Прошло время, и я не вспоминал об этом плакате и дядькином предупреждении.

Пока не столкнулся с одной забавной литературно-криминальной историей.

* * *

Когда я в 1958 году пришел в МУР, то представления об отечественном уголовном сыске мною были почерпнуты из фильма «Дело „пестрых“ и первого после начала „оттепели“ издания книги Льва Шейнина „Старый знакомый“. Особенно мне нравились две коротенькие повести: „Динары с дырками“ и „Брегет Эдуарда Эррио“.

В одной из них Лев Романович поведал изумленным читателям, как обокрали квартиру наркома-нумизмата и унесли его уникальную коллекцию монет. Во втором случае у французского премьера Эдуарда Эррио во время визита в Москву карманники «срубили» золотые часы большой цены.

В обоих случаях похищенное вернул владельцам замечательный сыщик, начальник первой бригады МУРа Николай Осипов. Возвращал он украденное методом нетрадиционным, по договоренности с уголовниками.

На меня эти истории произвели весьма сильное впечатление, и в доме на Петровке, 38, мне хотелось раздобыть именно такой материал.

Я с удивлением выяснил, что начальник МУРа комиссар Парфентьев Шейнина не читал, более того, к его сочинениям отнесся крайне иронично.

Когда я пересказал ему о тех неформальных операциях, которые провел Николай Осипов среди уголовников, комиссар сказал:

— Николай Филиппович мог в Москве сделать что угодно. Блатные его боялись и уважали. Про коллекцию я что-то слышал, а про француза не припомню.

На следующий день я передал Ивану Васильевичу книгу.

Потом он встретил меня в коридоре и сказал:

— Зайди.

В кабинете он вернул мне книжку.

— Понимаешь, я о такой краже у Эррио ничего не слышал. Правда, было очень похожее дело в 1918 году. Но о потерпевшем даже упоминать было нельзя. Знаешь, у кого украли золотой брегет?

— У кого?

— У самого Льва Давыдовича Троцкого. Думаю, Шейнин, прослышав про эту историю, примерил ее на премьера Эррио. О Троцком у нас не только писать, но и думать запрещено.

Я тебе расскажу, как было дело. Может, станешь, как Шейнин, блатным летописцем, примеришь ее еще на кого-нибудь.

Пришло время, и рассказать об этом стало возможным.

* * *

Москва. 1919 год. В городе большинство населения — миллионеры. Жалованье рабочим и служащим выдается миллионными банкнотами. Деньги привозят в мешках на телегах. Вобла и мерзлая картошка — немыслимое лакомство, а автомобильная спиртовая смесь шла ничуть не хуже казенной водки и шустовского коньяка. С электричеством перебои, дрова — страшный дефицит, водопровод работает в четверть силы.

И, конечно, уголовники. С наступлением сумерек лучше не выходить на улицу. Да и крепкие дубовые двери и стальные замки не спасают от налетчиков.

Плохо жила Москва в девятнадцатом году. Очень плохо. И вот, чтобы хоть как-то отвлечь людей от тяжелого бытия, нарком Анатолий Луначарский решил организовать сводный концерт московских мастеров Мельпомены. Для столь ответственного мероприятия выбрали здание бывшего Дворянского собрания, ныне Колонный зал Дома союзов.

Неделю протапливали, чтобы отбить застарелый запах сырости, и убирали помещения. Лучшие силы Москвы должны были выйти на сцену. Певцы из Большого театра, музыканты, драматические актеры из Малого и Художественных театров.

Художники в фойе устроили выставку картин, вымытые люстры напоминали об ушедших временах традиционных рождественских балов, организовали буфет, в котором можно было купить бутерброды с селедкой, чай, клюквенный морс и непонятное кулинарное изделие, именуемое пирожным.

Итак, как писал классик, «театр уж полон, ложи блещут…».

Действительно, зал был забит до отказа. Военные френчи и гимнастерки вполне мирно соседствовали с костюмами-тройками, полосатыми визитками и даже смокингами.

Московские дамы поражали вечерними туалетами, закупленными во французском магазине еще до революции.

Приехали члены правительства и второе лицо в государстве — Лев Троцкий.

Народ до начала концерта непринужденно общался в фойе, штурмовал буфетную стойку, в общем, вечеруха удалась.

Безопасность высоких гостей обеспечивали сотрудники ВЧК, а всех остальных — оперативники МУРа.

Все шло неплохо. Оперативники не ожидали никаких чрезвычайных происшествий, как вдруг к ним в комнату ворвался суровый адъютант наркомвоена Троцкого и сообщил, что во время прогулки пламенного революционера по фойе среди своего народа у него украли золотые часы с репетиром на плоской, тоже золотой, цепи. Кроме того, адъютант пояснил перепуганным сотрудникам МУРа, что часы эти швейцарские, ручной сборки и стоят немереного количества денег.

Старший группы немедленно позвонил в Гнездниковский, в МУР, и в помощь оперативникам был прислан лучший опознаватель.

Теперь о такой сыскной профессии никто не помнит. А когда-то она была одной из важнейших. В 1908 году Московскую сыскную полицию возглавил А.Ф. Кошко. Он создал в структуре своей службы так называемый «летучий отряд», состоящий из опытных полицейских надзирателей. Сотрудники этого подразделения постоянно находились в городе, в основном работая по карманникам.

В структуре отряда находилось несколько опознавателей, людей с фотографической памятью. Они вполне заменяли в то время используемый ныне компьютер. Московское ворье знало их в лицо и боялось пуще огня.

Вот такой опознаватель пришел для разборки в Дворянское собрание.

Он спрятался за бархатной портьерой и в антракте внимательно «срисовывал» публику.

— Вот эту даму в зеленом, — командовал он, — и эту в розовом. Теперь шустрика в смокинге и того, в сером костюме.

В результате оперативники приволокли в свою комнату десять человек.

Там их ждал неприятный сюрприз. Встреча с начальником уголовной секции МЧК Федором Мартыновым.

— Вот что, дорогие работники департамента карманной тяги, на этот раз вы влипли основательно. Часики-то украли у самого Троцкого. Здание блокировано. Уйти вы не сможете. Если к следующему антракту часов не будет, всех отправлю в гараж.

Карманникам стало не по себе. «Отправить в гараж» в то время значило просто расстрелять.

Они начали клясться и божиться, что не поднимали руку на вождя революции.

— Идите, — сказал Мартынов, — мы ждем.

Минут через двадцать прибежал запыхавшийся карманник в смокинге.

— Товарищи господа-начальники. Нехорошо с вашей стороны лепить честным ворам, пришедшим отдохнуть душой, такую непонятку. Великий вождь революционных масс товарищ Троцкий, гуляя по фойе, просто обронил часы, вон они у креслица лежат.

Оперативники пошли в указанное место и увидели дорогие, очень красивые часы.

Их вернули наркомвоену. Скандал был погашен.

* * *

Я думаю, что эту историю специально замалчивали не только потому, что часы украли у Троцкого. Ну, срезали бы у него хронометр вороненой стали или, на худой конец, серебряные. Нет, вождь революции предпочитал дорогие золотые вещи.

Надо сказать, что наши вожди никогда не стеснялись. Когда в Москве вобла считалась лакомством, они ели швейцарский шоколад и ветчину, полученные в обмен на исторические раритеты России.

Есть документы ЧК, в которых сказано, сколько драгоценных камней и золотых червонцев изъято из сейфа одного из вождей революции.

Все повторяется.

Мой дядька, сжигая плакат с «Вождями мировой революции», боялся, что его увидит бдительный глаз советского гражданина.

Я с раннего детства помню плакаты о том, что нас подслушивает враг и бдительность — наше оружие.

Мне в пятидесятых годах тоже приходилось проходить сквозь мельчайшее сито отделов кадров, как гражданских, так и военных. В те годы все попытки попасть в институт или в хорошее военное училище оканчивались для меня полным поражением.

Бдительность — наше оружие.

Я настолько уверовал в этот лозунг, что по сей день с некоторой опаской отношусь ко всяким подразделениям, куда нужно обязательно относить анкету.

Но, как вам ни покажется странным, в обстановке повальной бдительности, доносительства, возведенного в ранг патриотизма, тотальных проверок появлялись аферисты, перед которыми некогда известный корнет Савон выглядел школьником-приготовишкой.

О «бригаде» лжеполковника Павленко я уже писал, о знаменитом послевоенном деле несуществующего трикотажного комбината в Грузии обязательно расскажу, но сегодня я хочу вспомнить о другом.

В основе этой аферы, как ни странно, лежали не деньги, а политика и идеология. Историю эту, чрезвычайно странную, я узнал из двух достаточно солидных источников.

* * *

В шестидесятые годы летом мы часто собирались в квартире прекрасного человека и замечательного журналиста Володи Иллеша. Его жена вместе с сыном уезжала на все лето куда-то на Волгу, и прекрасная квартира в центре Москвы переходила в наше распоряжение.

Там собирался своеобразный творческий клуб. Журналисты, писатели, художники, ребята с кинохроники каждый вечер приходили в Володину квартиру.

Там я познакомился со многими интересными людьми. Одним из них, безусловно, был спецкор газеты «Правда» Алексей Коробов. Он был единственным в стране журналистом, награжденным орденом Ленина в финскую войну за боевой подвиг.

Он, как корреспондент, шел с подразделением в атаку, чтобы, если останется жив, отразить свои впечатления на газетной полосе. Под плотным огнем рота залегла. Миной убило командира и политрука. Тогда Леша Коробов поднял людей в атаку, и рота выполнила боевую задачу.

С финской войны Коробов вернулся с орденом на гимнастерке, да еще каким — высшим!

Вот именно этот замечательный человек поведал мне историю великого афериста времен культа личности. А потом Игорь Скорин, знаток криминальной истории, добавил к рассказу Коробова несколько живописных деталей.

* * *

Итак, 1938 год. Не самое легкое время в истории нашей страны. Именно тогда в военном отделе газеты «Комсомольская правда» появился невысокий паренек в аккуратной гимнастерке, на которой сиял орден Красного Знамени.

Это сегодня никто не обращает внимания на ордена. А в те годы человек, получивший такое отличие, во всех документах именовался орденоносцем и пользовался огромными привилегиями.

Молодой орденоносец вручил заведующему отделом коллективное письмо от пограничников затерявшейся в горах Памира заставы, в котором они просили помочь сыну их покойного начальника, который во время боя заменил у пулемета погибшего отца, прицельным огнем отсек басмачей от входа в ущелье, был ранен, получил орден. Бойцы просили помочь товарищу Пургину стать комкором, что в переводе на нормальный язык означало «комсомольским корреспондентом».

Зав отделом взял героя границы и повел к главному редактору. Главный прочел письмо, проверил орденскую книжку будущего комкора. Все правильно, печать, подпись самого Михаила Ивановича Калинина.

Ее главный знал хорошо, совсем недавно он получил «Знак Почета». На всякий случай достал свою орденскую книжку и сверил подписи. Все правильно, в книжке героя границы расписался сам «всесоюзный староста».

Потом был вызван зав редакцией. Раньше в газетах человек, занимавший этот пост, был одновременно и завхозом, и кадровиком. Должность эту исполнял молодой, восторженный, бывший комсомольский секретарь из Курска. Он повел орденоносца к себе, помог заполнить анкету и написать автобиографию, полюбовался подписью Калинина и отпустил новоиспеченного сотрудника с миром.

Так в военном отделе появился корреспондент Пургин. Пареньком он оказался толковым. Сначала писал крохотные информации об учениях ОСОВИАХИМа, позже научился сочинять корреспонденции о военном всеобуче, а потом перешел на репортажи с маневров частей Московского военного округа.

Квартиры у него не было, поэтому жил он в редакции. Спал на диване, немудреное хозяйство держал в редакционном шкафу, и это нисколько не угнетало героя-пограничника, даже наоборот, он гордился тем, что не оброс мещанским уютом.

Но наступила ночь, когда самураи «перешли границу у реки». Начались бои на озере Хасан. В «Комсомолке» готовили спецкора на место боевых действий. Сомнений быть не могло. Едет герой боев на Памире Пургин.

Ему предстояло заполнить кучу документов для ПУРа РККА. Без особой охоты взял их Пургин и начал заполнять. А ночью заведующему отделом, который дежурил по редакции, позвонили из секретариата самого Берия, и комиссар госбезопасности третьего ранга сказал:

— Пургина не оформляйте. Это сделаем мы. Он на Хасане будет выполнять спецзадание.

Возможно, году в тридцать третьем журналист попросил бы телефон чекиста, по которому он может сделать контрольный звонок. Но это в тридцать третьем. После наркома Ежова аббревиатура НКВД наводила такой ужас, что люди готовы были выполнить все, что говорил человек, причастный к этому ведомству страха.

На Хасан поехал другой журналист, а Пургин выполнял таинственное задание органов. Когда самураи полетели «под напором стали и огня», Пургин вернулся в редакцию. На его гимнастерке была вторая награда — орден Ленина. Он предъявил восторженному кадровику орденскую книжку с подписью Калинина и печатью президиума Верховного Совета СССР, принял поздравления и опять вернулся на свой диван.

Пургин был человеком скромным, тяготился любопытными поклонницами, прибегающими поглазеть на дважды орденоносца, был приветлив с товарищами, почтителен к начальству, много писал.

Но самураи не унимались. Начались бои на Халхин-Голе. Вполне естественно, что корреспондента Пургина опять начали оформлять на новую войну.

Но только дошло дело до отправки документов в политуправление Рабоче-крестьянской Красной армии, как снова позвонил таинственный комиссар госбезопасности и вновь сообщил, что дважды орденоносца Пургина они сами оформят на театр военных действий, где он вновь будет выполнять особое задание.

Через несколько месяцев генерал Георгий Жуков наголову разгромил японцев, выдвинувшихся в дружественную нам Монголию, и война закончилась.

На этот раз на гимнастерке Пургина был второй орден Ленина. Что началось в редакции — не передать словами. В буфете был организован банкет в честь трижды орденоносца.

Но все знали, что их коллега выполнял таинственные задания самого Лаврентия Павловича Берия, поэтому всем строго-настрого запретили рассказывать кому бы то ни было о редакционном герое.

А триумфатор был, как положено, человеком скромным. Алексей Коробов рассказывал мне, что Пургин долго стеснялся своей боевой славы. Он продолжал писать и работать. Уезжая на задание, надевал на гимнастерку один орден Красного Знамени.

А тут новая война случилась. На этот раз белофинны начали угрожать колыбели революции городу Ленинграду.

Пургин уезжал куда-то на спецзадание, возвращался и снова уезжал. 12 марта 1940 года война закончилась. Орденоносец вернулся в редакцию, но нового ордена на его гимнастерке не было.

— Как же так? — спросил зав отделом.

— Не заслужил.

И все пошло, как всегда. Репортажи, дежурство по отделу, ответы на письма трудящихся.

В тот день зав военным отделом дежурил по редакции. Телетайп передавал Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении званий Героя Советского Союза командирам, политработникам и бойцам, отличившимся в боях с белофиннами.

Дежурный внимательно сверил фамилии пехотинцев, танкистов, летчиков и вдруг увидел фамилию Пургина. Сотрудник газеты стал Героем Советского Союза. Это была сенсация. Внезапно все вспомнили, что этот заслуженный человек уже несколько лет спит на редакционном диване, что у него нет своего угла, что зарплату он получает не очень большую. Было решено выделить квартиру, повысить зарплату, а пока отправить героя в дом отдыха.

Пургин уехал, а в редакции решили поместить его фотографию и поздравления по случаю высокого отличия.

Но, как ни странно, ни одного фото героя обнаружено не было. Поэтому взяли фотографию с анкеты.

Итак, Пургин отдыхает, не догадываясь, что его ждет впереди.

Продолжение этой истории мне поведал Игорь Скорин.

Один из лучших розыскников МУРа, начальник отдела Георгий Тыльнер начинал свой день с просмотра центральных газет. В «Комсомольской правде» он увидел фотографию новоиспеченного Героя. Лицо и фамилия показались ему знакомыми. Он занялся обычной работой, но снимок в газете не давал ему покоя. Тыльнер пошел в архив. И поднял дело пятилетней давности на некоего Пургина, обвиняемого в хищении и торговле орденскими знаками, удостоверениями к ним и подделке печати Верховного Совета СССР.

Фабула дела была проста и незатейлива. Мать Пургина работала ночной уборщицей в помещении Президиума Верховного Совета. Убирая кабинет Калинина, она часто находила на столе подписанные им орденские книжки и знаки. Ставь печать и носи на груди высокое отличие.

Пургина начала потихоньку подворовывать ордена и документы, а ее сын, взяв в долю гравера, изготовившего неотличимую от подлинной печать, продавал их лихим людям.

Через некоторое время мамашу взяли с поличным, гравера тоже, а сын с печатями и тремя орденскими знаками исчез и был объявлен во всесоюзный розыск. Вот почему корреспондент военного отдела Пургин старался никогда не отправлять своих документов в вышестоящие организации.

Тыльнер сообщил о Пургине в НКВД, тем более что дело о хищении орденов из Президиума было передано в свое время им.

Пургина арестовали. Вот тогда-то и выяснилось, как он стал Героем.

Однажды, перед окончанием финской войны, один из работников ПУРа поведал военкору-орденоносцу о том, что Сталин распорядился выделить определенное количество геройских звезд всем родам войск.

А флот ничего не получит, хотя разнарядка есть. Моряки непринимали участия в активных боевых действиях. Они только поддерживали огнем тяжелых корабельных орудий. Поэтому они не смогут использовать отпущенный им лимит.

Гениальная идея родилась в голове Пургина. Из кабинета главного редактора он позвонил по вертушке начальнику наградного отдела Наркомата Военно-морского флота.

Представившись секретарем самого Берия, он сказал, что Лаврентий Павлович лично просит начальника наградного отдела подать документы на присвоение звания Героя их сотруднику Пургину.

Начальник наградного отдела заверил, что выполнит любое указание соратника Иосифа Виссарионовича.

Так Пургин попал в официальный указ.

Он сгинул в подвалах Лубянки. Закончилась карьера великого авантюриста сталинских времен.

По сей день я не могу понять, чего добивался этот человек. Каждое награждение увеличивало риск разоблачения, а он ничего с этого не имел, спал в редакции на диване, получал невысокую зарплату, одевался весьма скромно, не пил. Возможно, став официальным героем, он надеялся сделать карьеру. Но в те времена тотальной проверки это было маловероятно, в конце концов чекисты бы выяснили, за кого хлопотал «товарищ Берия».

* * *

Сегодня этим никого не удивишь. На Арбате можно купить любые ордена и документы к ним. В газетах постоянно пишут о генералах-самозванцах. Ранее судимые заседают в Госдуме и вершат наши судьбы.

Когда я вижу их по телевизору, то всегда вспоминаю историю авантюриста из «Комсомольской правды».

Не знал Пургин, что стал отцом-основателем целого клана аферистов новой России. Разница только в том, что они имеют с этого большой навар и за это им ничего не грозит.

«Подозревается в теракте…»

По факту убийства Турова В.К. в архиве сохранилось две папки. На одной стоит штамп ОГПУ и надпись: «О к/р террористической организации». На второй, с грифом МУРа: «Дело об убийстве с целью ограбления г-на Турова В.К.»

Обе эти папки относятся к одной криминальной истории, происшедшей в Дубровском лесу, рядом со станцией Битца Курской железной дороги.

Десятого июня около двенадцати часов на лесной дороге был обнаружен труп Турова В.К., ответственного работника Коммунистической академии, недавно вернувшегося из Берлина.

В столице Германии Туров работал заместителем председателя торговой делегации РСФСР, то есть на должности, приравненной к заместителю наркома внешней торговли.

Одно убийство, два разных дела. Два совершенно противоположных результата работы.

Но прежде чем я начну этот рассказ, мне хочется вернуться в далекий уже 1947 год.

* * *

В Москве в те годы было три военноподготовительных училища, так называемые спецшколы. По случаю того что курсанты этих «военных» заведений не принимали воинскую присягу, они относились к гражданскому ведомству и в военных кругах именовались «войсками министерства просвещения».

Принимали в спецшколы после семилетки. Курсанты, вернее, учащиеся носили офицерские кителя, брюки навыпуск и узенькие курсантские погоны. Все мальчишки в послевоенные годы старались попасть в авиационное подготовительное училище. Уж больно хороши были офицерские летные фуражки.

Одним из самых счастливых дней в моей, тогда не очень длинной, жизни было получение свидетельства о семилетнем образовании. Теперь я мог навсегда распрощаться с ненавистной школой и поступать в любой московский техникум. Но я выбрал авиационную спецшколу.

На экзаменах я познакомился с замечательным парнем, курсантом спецшколы Борисом, его тетка была преподавателем математики и здорово помогла мне на экзаменах.

Но недолго носил я завлекательную летную фуражку. Через месяц после начала учебного года случилась знаменитая драка спецов и ремесленников. Военные действия развернулись на улице Горького от здания Моссовета до Центрального телеграфа. Чтобы прекратить побоище, вызвали войска. Милицейские КПЗ были забиты курсантами с артиллерийскими и авиационными погонами.

Училищное начальство решило просто: всех, кто попался, исключить. Я был в числе узников и вылетел из училища. Сдал на склад ОВС красивую, ушитую по мне форму, надел штатскую курточку и пошел в ненавистную школу осваивать восьмой класс.

Моего дружка Борьку тоже исключили. Но совсем за другое. Вместе со старшиной с вещевого склада они «толкали» на Перовском рынке курсантское обмундирование.

Старшина получил срок, а Борьку, как малолетку, просто выгнали. Он поступил в цирковое училище, увлекся акробатикой.

Мы часто встречались на московском Бродвее, и я заметил одно интересное обстоятельство. Центровые воры разговаривали с ним как с равным. Значит, мой бывший однокашник начал, как говорили блатные, «бегать», то бишь воровать.

А потом он попался на квартирной краже и уехал валить древесину для строек социализма, но почему-то по знаменитой 58-й статье.

Только через десять лет я узнал подлинную историю удивительной квартирной кражи.

В то время вся крупная номенклатура селилась в новых домах на улице Горького. Они гордо стояли от Тверского бульвара до Центрального телеграфа. Жить там считалось весьма престижным.

В том самом доме, что стоял на углу улиц Огарева и Горького, в ту пору жила целая рота министров. И, надо сказать, совсем неплохо.

Сынок одного из них, гуляка и картежник, решил «грабануть» родительскую квартиру, так как денег на веселую жизнь катастрофически не хватало. Он сговорился с Борькой, дал ему точный план квартиры со всеми родительскими схронами.

Квартира министра располагалась на предпоследнем этаже. В субботу поздним вечером вся семья отбыла на дачу в Усово. Сынок-гуляка оставил открытыми все окна. Борька по веревке спустился, влез в открытое окно; пользуясь картой быстренько собрал все деньги и ценности, уложил их в портфель министра, стоявший в кабинете. В два заранее приготовленных сынком чемодана уложил норковые и котиковые шубы, чернобурый палантин и прочие дорогие шмотки. Кстати, он прихватил именной пистолет министра.

Подельник поднял чемоданы на крышу, а Борька, помахивая портфелем, спокойно прошел мимо вахтерши, пожелав ей всяческого благополучия.

Одного не знали ни он, ни сын-разбойник. В папашином портфеле, в потайном отделении лежали важные бумаги, связанные с нашей оборонкой.

Делом занялось МГБ. Вышли они на Борьку быстро. Его сдал ювелир, которому он принес пару колец и серьги министерши.

Ночью к нему пришли ребята с Лубянки, нашли портфель, ценности, именной пистолет, а главное, обнаружили бумаги в секретном отделении портфеля.

На Лубянке с Борькой говорил жизнерадостный подполковник, благоухающий «Шипром» и коньяком.

— Значит, так, дружок. Срок ты получишь независимо от того, будешь говорить или нет. Но у тебя есть шанс получить по низшему пределу. Если ты мне поможешь разоблачить группу американских агентов.

— Но я же их не знаю, — загрустил Борька.

— Мы знаем, а это главное. Будешь с нами работать, я тебе гарантирую крепкий ночной сон, хорошее питание и папирос от пуза. А на допросах мы с тобой коньячком побалуемся.

Борька молчал.

— Молчишь? Зря, ты влетел в плохое дело. В шпионское. Тайное похищение госсекретов. А сейчас я тебе оформлю явку с повинной и добровольную выдачу ствола и документов.

— Но я же никого не знаю, — взмолился Борька.

— Дурачок, мы всех знаем. Показания тебе продиктуют, а на очняках скажем, что говорить.

Веселый подполковник не обманул. За полгода следствия Борька ни в чем не нуждался. А когда тройка выносила приговор, учли молодость, раскаяние и помощь следствию и по 58-6 влепили четыре года.

Приговор зачитали в феврале пятьдесят третьего. А через два года Борьку реабилитировали как жертву сталинских репрессий. И он занялся своим любимым делом. Брал квартиры богатых дельцов в Киеве, Одессе, Ереване. Получил еще два срока. Пришел домой после последней «ходки» в девяностом, почитал газеты, взял затыренные документы о реабилитации и стал полноправной жертвой необоснованных репрессий.

Я встретил его однажды в Столешниковом, мы пошли в «Аврору», посидели в кафе на первом этаже. Борька показал мне свои документы. Он получает пенсию и имеет все положенные льготы.

Вот такая история произошла с моим бывшим однокашником, который помог озорному подполковнику сделать из обычной кражи шпионский заговор.

Я вспомнил эту историю, работая в архиве с документами по убийству Турова. Давайте вернемся в то героическое время.

* * *

Десятого июня 1927 года на лесной дороге, на полпути от станции Битца до дачного поселка был обнаружен труп гражданина Турова. В связи с тем что он занимал ответственный пост, дело поручили ОГПУ.

Старший следователь Фрайман, недавно переведенный в Москву из Харькова, был человеком амбициозным. Он понял, что в руки ему попало дело, благодаря которому сможет сделать в Москве карьеру.

Двадцать седьмой год для чекистов начался с больших проблем. Зарубежные контрреволюционные организации словно решили взять реванш за несколько блистательных операций, проведенных советской контрразведкой. Их итогом стало уничтожение на территории СССР кутеповской агентуры, захват Бориса Савинкова и уничтожение Сиднея Рейли.

Ранней весной двадцать седьмого группа боевиков Российского общевойскового союза (РОВС) Захарченко-Радкевич чуть не взорвала общежитие ОГПУ в Москве. Чудом удалось предотвратить взрыв здания, где проходил ленинградский партактив.

Десятого мая в Варшаве был убит полпред (по-нынешнему — посол) в Польше Петр Войков.

Так что оперативная обстановка в столице и международные дела подсказывали следователю Фрайману, что за убийством Турова стоит сложившаяся и очень опасная организация боевиков-террористов, осевшая в Москве и Подмосковье.

* * *

А пока Фрайман разыскивал нити терзаговора, работать по убийству в Дубровском лесу было поручено Московскому уголовному розыску.

Начальник МУРа Иван Николаевич Николаев распоряжение это встретил без всякой радости. Московским сыскарям и без трупа у станции Битца хватало забот. Но приказ есть приказ, и Николаев вызвал к себе начальника первой бригады Николая Филипповича Осипова.

В кабинете Николаева сидел начальник губугрозыска Савицкий, весьма элегантный и светский человек.

— Николай, — мрачно сказал начальник МУРа, — рядом со станцией Битца труп. Твоей бригаде надо срочно заняться им.

— А труп в полосе отчуждения? — хитро поинтересовался Осипов.

— Нет, в лесу.

— Тогда это дело губугрозыска, — облегченно вздохнул начальник первой бригады.

— Милый Коленька, — Савицкий достал из папки бумагу, — вот постановление губисполкома, по которому часть территории передается в ведение Москвы для строительства дач передовиков производства. — Савицкий сделал паузу. Вздохнул и продолжил: — Я бы с удовольствием взял это дело. Скажу сразу, наши ребята просто расстроились, но этот приятный лес и дачный поселок — ваша зона ответственности.

Савицкий встал. Был он прекрасно одет и больше похож на артиста, чем на начальника сыскной службы огромной губернии.

Пожелав коллегам удачи, он скрылся за дверью.

— Видишь, Николай, — мрачно сказал начальник, — заниматься этим делом придется тебе.

В Дубровский лес Осипов приехал вместе со своим заместителем Георгием Федоровичем Тыльнером и группой лучших сотрудников. Они еще раз внимательно осмотрели место происшествия, но ничего нового не нашли.

Надо сказать, что Осипов и Тыльнер считались лучшими криминалистами московской милиции. В городе они были так же популярны, как знаменитые артисты. Московские газеты уделяли им столько же внимания, сколько опереточной примадонне Татьяне Бах.

Постепенно Осипов и Тыльнер стали восстанавливать подробности убийства. В тот роковой день Туров выехал на дачу поездом, уходящим с Курского вокзала в 17.45, через час паровичок доставил его на станцию Битца, и он пошел лесной тропинкой к даче. Через некоторое время местные жители услышали выстрелы и нашли труп Турова.

Судебный медик извлек из тела три пули, и эксперты определили, что стреляли в покойного из двух разных наганов. Образцов пуль в только создаваемой в МУРе баллистической картотеке не было.

— Поздравляю, Георгий, — сказал Осипов, — били из двух стволов, стало быть, объявилась новая банда. Теперь слушайте, что нам известно из свидетельских показаний.

В 16.30 Туров вместе со своим коллегой покупал продукты. Вот приблизительный перечень. Складывал он все это в заплечную немецкую сумку. На месте ее не обнаружили.

Теперь, как был одет Туров. Учтите, что он много лет проработал за границей. Пальто коверкотовое песочного цвета, пиджак из коричневого материала «твид», двухцветные туфли «шимми», на руке золотые часы «Лонжин» на золотом браслете. — Что бы вы сделали, встретив в лесу такого господина?

— Ограбил, — не задумываясь, ответил Тыльнер.

— Правильно. С трупа сняли простреленное пальто и пиджак, сняли часы и ботинки, забрали сумку. Жена покойного подробно описала вещи, поэтому, если найдем что-нибудь, особенно часики, что в наше время большая редкость, то и выйдем на разбойников. Вы этим займитесь, а я съезжу в ГПУ.

* * *

Следователь Фрайман принял Осипова весьма любезно. Слава знаменитого московского опера докатилась и до Харькова.

— Дорогой Николай Филиппович, я искренне рад, что именно вы занимаетесь этим делом. Но оно все-таки не по вашему профилю. Здесь явный теракт. Если бы все знали, какое осиное гнездо обнаружили мы в соседних дачах, вы бы за голову схватились. Три бывших офицера, присяжные поверенные, царские чиновники. Я арестовал целую группу, двенадцать человек, и думаю, что это только начало.

— А мне кажется, что это убийство с целью ограбления, — сказал Осипов.

— Николай Филиппович, это они следы заметали, чтобы пустить нас по ложному следу. Если бы вы знали, как коварно и изощренно действуют наймиты мирового капитала.

И Фрайман прочитал целую лекцию о коварстве вражеского подполья.

Расстались полюбовно, договорившись, что люди Осипова отрабатывают уголовную версию и в политику не лезут.

* * *

Песочное коверкотовое пальто со штопкой пулевых отверстий и застиранными пятнами крови всплыло первым. Тыльнеру позвонил субинспектор угрозыска Курского вокзала и сообщил, что задержан человек в похожем пальто.

Тыльнер немедленно выехал на вокзал.

Задержанный оказался весьма почтенным гражданином, старшим экономистом республиканского Кожтреста. Он купил это пальто по дешевке в лавке комиссионной торговли в Царицыно.

Жена убитого пальто опознала.

Тем же днем Тыльнер с двумя агентами (в те годы агент угрозыска — первая оперативная должность, а тех, что мы теперь называем агентами, именовали сексотами, то есть секретными сотрудниками) приехал в Царицыно.

Хозяин комиссионной лавки начал обычную волынку, что ничего не видел и ничего не помнит.

Тыльнер поручил побеседовать с ним агенту второго разряда Тихонину, бывшему цирковому борцу Синяя Маска.

Общение со специалистом французской борьбы стремительно восстановило память хозяина. Он поведал, что пальто принесла ему Лидка Ковалева, проживающая на станции Перерва.

Тыльнер немедленно выехал в Перерву, телефонировав Осипову, чтобы тот слал подкрепление.

В доме Лидки нашли наган и заграничный заплечный мешок со следами пуль.

В доме устроили засаду, которая ничего не дала. Но один из секретных сотрудников сообщил, что видел у налетчика Измайлова золотые часы «Лонжин» на золотом браслете в виде ремешка.

Отрабатывая связи Измайлова, Тыльнер вышел на хорошо вооруженную и мобильную банду.

По показаниям секретного сотрудника, Турова «накололи» в вагоне поезда Измайлов и Куликов, они же убили его и ограбили.

Измайлова брали в ресторане Курского вокзала. Операция была подготовлена безукоризненно, но вмешалась, как говорят оперативники, непредвиденная случайность.

В ресторан вошел сотрудник губугрозыска, которого Измайлов знал в лицо. Бандит открыл огонь, но был ранен в перестрелке.

На допросах он молчал, в тюремной больнице доверился сексоту Осипова и передал с ним записку.

Ночью рядом со станцией Никольская Нижегородской железной дороги в домике объездчика с боем были взяты два бандита, Куликов и Корчагин.

На допросах Корчагин сдал остальных подельников.

Банда Измайлова начала свою кровавую работу в Подмосковье с января 1927 года. Они держали в постоянном страхе местных жителей и дачников. За шесть месяцев банда Измайлова совершила несколько убийств и вооруженные налеты на поселки Александровское, Фергальшальское, Павловское, совхоз «Загорье», железнодорожные станции.

Начав дело об убийстве гражданина Турова, бригада Осипова ликвидировала одну из страшных банд, действовавших в Московской губернии.

Дело Турова было передано в суд.

* * *

Осипов встретился с Фрайманом. Тот искренне поблагодарил работников МУРа и поделился радостью, что, начав расследование по убийству Турова, ему удалось выйти на конспиративную квартиру белоэмигрантской организации на станции Салтыковка.

В 1980 году по этой замечательной истории поставят телевизионный фильм.

Дело курировал председатель ОГПУ Вячеслав Рудольфович Менжинский. Всех, кого замели случайно, естественно отпустили. Тогда время было такое. Ну а с белогвардейской агентурой разобрались по всей строгости революционной законности.

Тем не менее бдительный Фрайман решил поработать с арестованными бандитами и выяснить, кто подбил их на совершение теракта против ответственного сотрудника.

Осипов с некоторой иронией отнесся к следственной инициативе Фраймана.

— Товарищ Осипов, — ответил молодой следователь, — вы слишком закопались в уголовщине и перестали правильно оценивать политическую обстановку.

Через десять лет Осипов наверняка вспомнит этот разговор.

* * *

Мы живем в странное время. Если в те далекие годы чекисты из некоторых уголовных дел выстраивали политические заговоры и попытки терактов, то нынче все наоборот.

Как только попадается крупный жулик, он немедленно начинает кричать, что его преследуют исключительно по политическим мотивам. В такое уж время мы живем. Мы много обращаем внимания на то, что было, на то, как спецслужбы фабриковали дела, делали из уголовников террористов, и забываем, что уже много лет подряд продажные чиновники разворовывают страну, продажные политики торгуют государственными секретами. А где же наши спецслужбы?

Но если мы проследим историю наших карательных органов начиная с семнадцатого года, то увидим, что они добросовестно выполняли задания политического руководства.

Так было, так есть и так будет.

Глава третья Ностальгия

Запрещенное танго

…А потом я проснулся. Машина стояла под светофором на Пушкинской площади. Уже стемнело, и электрические елочки, висящие на проводах, горели весело и беззаботно. На бульваре у зажженной елки топтался народ, в витринах магазинов стояли деды-морозы и красовался плакат «С Новым 1974 годом».

Мелодию мы услышали на полпути к левому повороту в проезд МХАТа. Из огромных репродукторов, установленных на здании Центрального телеграфа, вместо привычного в праздничные дни текста: «И вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди», — Иосиф Кобзон пел знаменитое танго Оскара Строка «Скажите, почему?».

— Ты подумай, — засмеялся мой товарищ Боря Вдовин, с которым мы «напрягались» далеко от Москвы, — никак, пока нас не было, власть переменилась.

— Ничего не менялось, — пояснил разбитной московский таксист лет под шестьдесят, — просто Кобзон Лещенко поет.

* * *

Летом сорок пятого во дворе горит прилаженная ребятами-фронтовиками стосвечовая лампа, а на окне второго этажа стоит радиола «Телефункен» с зеленым подмигивающим глазом индикатора, и бывший младший лейтенант Воля Смирнов ставит на крутящийся диск пластинки Лещенко.

В нашем дворе пользовались успехом веселые песни. По несколько раз крутили «У самовара я и моя Маша», «Дуня, люблю твои блины» и знаменитый «Чубчик».

Из нашего двора на фронт ушло много ребят, и им повезло, почти все вернулись.

Уходили они пацанами-школьниками, а пришли решительными крутыми мужиками, посмотревшими Берлин и Франкфурт, Варшаву и Краков, Братиславу и Прагу, Вену и Будапешт, Харбин и Порт-Артур.

Они увидели, как жили люди в этих загадочных городах, и с большим изумлением поняли, что много лет подряд, на пионерских сборах, комсомольских собраниях и армейских политзанятиях, им чудовищно лгали о самой счастливой стране на планете.

В странах, которые они освобождали, люди жили богаче и веселей, даже несмотря на военное лихолетье.

Вдруг выяснилось, что велосипеды «В-SА» лучше наших, мотоциклы «цундап» дают сто очков вперед «ковровцам», а лучшие наручные часы «ЗИЧ», величиной с розетку для варенья и толщиной с висячий дверной замок, не идут ни в какое сравнение с немецкими штамповками.

Воздуха свободы глотнули молодые ребята, мир увидели.

Увидели, и не в пользу любимой родины оказалось это сравнение.

Страна встретила их теснотой коммуналок, тяжелой работой, скудным бытом.

Только вечерами, на затоптанном пятачке, они танцевали под привезенные из далекой Европы мелодии и вместе с воспоминаниями о самых страшных годах приходило чувство утраты другой, счастливой жизни.

И вечерами, танцуя под лихой «Чубчик», вспоминали набережные Дуная и узкие улочки Кракова.

Но однажды «Чубчик» перестал звучать в нашем дворе.

Много позже Воля Смирнов, ставший известным московским адвокатом, рассказал мне, что как-то вечером к нему пришли трое. Они достали красные книжечки с золотым тиснением трех букв «МГБ».

— Слушай, парень, — сказал старший, — ты фронтовик, у тебя пять орденов, поэтому мы пришли к тебе, а не выдернули к нам. Кончай антисоветскую агитацию.

— Какую? — страшно удивился Воля.

— Лещенко перестань крутить, белогвардейца и фашистского прихвостня.

— Так я не знал! — Воля Смирнов немедленно понял, сколько лет можно получить по любому пункту предъявленного обвинения.

— Я тоже когда-то не знал, — миролюбиво сказал старший, — а потом мне старшие товарищи разъяснили. Сдай антисоветчину.

Воля достал из шкафа пять пластинок Лещенко.

— Пошли на лестницу, только молоток возьми.

Они вышли на площадку, и старший молотком расколол пять черных дисков.

— Это чтобы ты не думал, Смирнов, что мы их себе забираем. Не был бы ты фронтовиком, поговорили бы по-другому.

Радиола замолкла, но в сорок шестом вернулся после госпиталя домой любимец двора, певец и аккордеонист Боря по кличке «Танкист». Каждый вечер он выходил с аккордеоном во двор, играл Лещенко. И приплясывала бесшабашная мелодия «Чубчика». И ребята танцевали под нее, а не под песни в исполнении Бунчикова.

Теперь я понимаю, что знаменитый дуэт Бунчиков и Нечаев пел весьма прилично.

Иногда на волнах радиостанции «Ретро» они вновь приходили ко мне, и я слушал их песни с ностальгической грустью.

Но тогда я не любил их. Особенно после 1947 года, когда «здоровые силы советского общества вывели на чистую воду безродных космополитов».

Каждое утро Бунчиков и Нечаев провожали меня в школу сообщением о том, что «летят перелетные птицы в осенней дали голубой». А вечером они мне бодро пели о том, как «едут, едут по Берлину наши казаки».

Но мы хотели слушать Лещенко. На Тишинском рынке из-под полы испитые мужики продавали его пластинки, которые неведомым путем попадали к нам из Румынии, но стоили они от 100 до 200 рублей. Для нас, пацанов, это была неподъемная цена.

У моего дружка и коллеги по боксу, а ныне известного писателя Вали Лаврова была трофейная установка «Грюндиг», на которой можно было записывать пластинки. Но для этого требовалось раздобыть рентгеновскую пленку.

Лучшей считалась немецкая желтая «АГФА», ее продавали больничные санитары по два рубля за штуку. Использованная, с изображением болезней легких, опухолей желудка, стоила на рубль меньше.

Валя записывал нам песни Лещенко, но репертуар был небогатый. Оговорюсь сразу, писал он нам запрещенные танго совершенно бескорыстно, так как считал, что торговать «ребрами» — дело недостойное.

По воскресеньям мы ехали до метро «Аэропорт», а потом на трамвае до Коптевского рынка: там располагался лучший в Москве музыкальный ряд. Настоящие пластинки стоили невероятно дорого, но мы покупали «ребра».

Нас консультировали друзья Вали Лаврова, уже тогда среди пацанов считавшиеся крупными музыкальными коллекционерами: Юра Синицын и Слава Позняков. Они безошибочно, на глаз определяли качество записи. С ними консультировались даже солидные коллекционеры.

Мы мечтали накопить денег и купить подлинные пластинки Лещенко, записанные перед войной рижской фирмой «Беллокорд». Мы были еще пацанами и копили эти деньги, отказываясь от кино и мороженого.

* * *

Сегодня я часто думаю: почему нам все это запрещали? Кто конкретно в доме на Старой площади подписывал бумаги, определяющие, что мы должны читать, смотреть в кино, под какую музыку танцевать и что носить?

Когда-то один партдеятель, с которым я беседовал о роли комсомола в Великой Отечественной войне, угощая меня чаем с сушками, сказал, что они свято выполняли указания Сталина.

Но мне все-таки не верится, что человек, руководивший огромной страной, занимался бы пластинками Лещенко. Хотя все может быть. Кто знает, о чем думал автор бессмертного труда «Марксизм и вопросы языкознания»?

* * *

Из Риги приехал дядя, его вызвали в Москву на какое-то важное совещание. Я ему продемонстрировал свое богатство, коллекцию пластинок, записанных на «ребрах».

Дядька послушал песни Лещенко, сопровождавшиеся змеиным шипением. Качества звука при записи на рентгеновскую пленку добиться было невозможно. Дядька засмеялся и пообещал прислать из Риги набор пластинок фирмы «Беллокорд».

Так я стал обладателем несметного богатства.

Последнее дачное лето. 1950 год. Купание, волейбол до полного изнурения и, конечно, танцы по вечерам.

Свет с террасы дачи, звук радиолы, пары, старающиеся уйти из светового пятна в спасительную мглу кустов орешника.

И снова танго.

В последних астрах печаль хрустальная жила…

Господи, что я мог знать о «хрустальной печали»?

Но странная магия этих слов почему-то вызывала нежную грусть.

Почему? Ведь в моей жизни все было прекрасно. Красивая веселая мама, окруженная толпой поклонников, и отец еще был жив, и у меня была прелестная девушка с золотистыми волосами и огромными светлыми глазами, изумленно и весело смотрящая на мир.

Но «хрустальная печаль» преследовала меня, заставляла иначе смотреть на жизнь.

И мне хотелось встречаться с любимой девушкой не на дачной платформе Раздоры, а как на пластинке Петра Лещенко: 

Встретились мы в баре ресторана…

Александр Вертинский с его желтым ангелом, спустившимся с потухшей елки в зал парижского ресторана, был для нас слишком изыскан, а Петр Лещенко — свой, с нашего двора, как Боря Танкист.

Ведь недаром в компаниях и на дворовых танцульках люди кричали:

— Поставь Петю Лещенко.

Петю, а не Петра Константиновича. Он стал данностью послевоенных лет.

Дачное лето пятидесятого было последним счастливым летом моей молодости. В августе застрелился отец, ожидавший ареста, как и многие, полжизни проработавшие за границей. Он очень любил жизнь, был острословом и гулякой и решился на этот страшный шаг, надеясь вывести из-под удара МГБ свою семью.

И наступил самый тяжелый период моей молодости. Меня перестали приглашать, некоторым моим товарищам родители запретили со мной общаться. Это уже детали. Настоящие друзья все равно остались со мной.

И украсило те годы, вместе с книгами Константина Паустовского, Алексея Толстого, Вениамина Каверина, танго Оскара Строка в исполнении певца из Бессарабии.

* * *

На улице Станиславского жил мой приятель Леня Калмыков. У него была двухкомнатная большая квартира в старом доме. Родители его, геологи, уходили в поле ранней весной и возвращались ближе к зиме.

Леня жил один, на нашем языке «имел хату». Вот на этой «хате» и собиралась веселая компания.

Пили мало, пьянство еще не вошло в моду. Обычно мы в погребке «Молдавские вина» на улице Горького покупали самое дешевое красное вино, и студент журфака МГУ Валерий Осипов варил «гонококовку», так он именовал глинтвейн.

Много сахара, вино, вода и, конечно, фрукты.

У Калмыковых-старших было много пластинок Лещенко, Вертинского и каких-то еще эмигрантских певцов, фамилии их стерлись из памяти. Помню, один из них пел любимую нашу песню «Здесь под небом чужим я как гость нежеланный…».

Забавно, что я понял, почему мы любили эту песню, значительно позже. Видимо, мы все были нежеланными гостями в Москве.

Мы танцевали, пили глинтвейн, крутили легкие романы, не зная, что над нашей компанией сгущаются тучи.

Однажды ко мне прямо с тренировки прибежал Валера Осипов.

— Поганые дела, брат, — сообщил он.

— А что случилось?

— Меня вызвали в комитет комсомола, и там какой-то хрен выспрашивал меня о Ленькиной квартире, кто в ней собирается, о чем говорят, какие пластинки слушают.

— Ну а ты?

— Сказал, что иногда заходим в гости, пьем чай, Утесова слушаем.

— А он?

— Не поверил.

А через несколько дней Леню Калмыкова разбирали на комсомольском собрании института. Обвинение выдвинули тяжелое: пропаганду чуждой идеологии.

Главным козырем обвинения были танго Лещенко.

Мол, Леня собирает у себя московских стиляг и они слушают запрещенные песни певца, арестованного нашими органами, как фашистского пособника и шпиона.

Комсомольский вождь потребовал у Лени назвать фамилии тех, кто вместе с ним слушал певца-шпиона, и покаяться перед комсомолом.

Леня отказался.

За то, что он не разоружился перед комсомолом и не назвал имена пособников, Калмыкова исключили из комсомола и отчислили из института.

В те годы это было равно гражданской смерти. Следующим действием, видимо, должен был стать арест и привоз на Лубянку.

В тот же день прилетел Ленин отец, он уж точно знал, чем может окончиться для сына безобидное увлечение песнями Лещенко. Он забрал Леньку с собой, оформив техником в геолого-разведочную партию.

Я забыл сказать о главном. В комнате Лени висел портрет Петра Лещенко, переснятый с пакета пластинки.

И это поставили ему в вину. В те годы на стенах должны были висеть только изображения обожествляемых вождей.

Через много лет, в семьдесят шестом, мы вновь собрались на кухне квартиры известного геолога, лауреата Госпремии Леонида Калмыкова, и хотя нас стало меньше, комната стала теснее. Погрузнели мы, раздались — один лишь бывший чемпион Международных студенческих игр баскетболист Валера Осипов весил под двести килограмм.

Мы сварили все тот же глинтвейн, только водки добавили для крепости. Смотрели на портрет Лещенко и слушали его пластинки.

То ли время помяло нас сильно, то ли постарели мы, но не действовала на нас «печаль хрустальная».

А может быть, отчасти в запрете этой музыки и было ее необычайное обаяние?

Может быть.

Мы слушали танго Лещенко и вспоминали молодость.

И воспоминания наши были светлы и добры. Как будто не выгоняли Леню Калмыкова из института, как будто у каждого из нас отцы не попали под тяжелый абакумовский каток.

Почему-то плохое забывается быстрее, а может, мы сами гоним от себя эти воспоминания, боясь, что все может повториться опять.

* * *

Ах, Петр Лещенко, Петр Лещенко! Он погиб в лагере в социалистической Румынии, не зная, что стал кумиром нескольких поколений своих соотечественников.

Песни его любили все. Мои соседи по дому на Грузинском Валу, работяги из депо Москва-Белорусская и люди, обремененные властью.

Последним разрешалось слушать кого угодно и держать дома любые пластинки. Мне несколько раз приходилось бывать в таких домах, где дети полувождей крутили на роскошных радиолах Лещенко, Глена Миллера, Дюка Эллингтона, заграничные записи Александра Вертинского. Им было можно все, но до той минуты, пока ночью в их дом не приезжали спокойные ребята с Лубянки и не уводили хозяев во внутреннюю тюрьму. Тогда немецкий шпион Петя Лещенко становился еще одной уликой в сфабрикованном деле.

* * *

В те годы любовь к песням Лещенко многим принесла неприятности, даже уголовникам. Именно пластинки популярного певца помогли сыщикам МУРа обезвредить банду Виктора Довганя, одну из самых опасных в 1952 году.

Была такая организация ГУСИМЗ, которую возглавлял небезызвестный генерал МГБ Деканозов. В переводе с чиновничьего на русский, контора эта называлась Главное управление советских имуществ за границей.

Имущества у нас тогда за кордоном было навалом — все, что забрали как военные трофеи и в счет послевоенных репараций.

Работать в этой конторе считалось для начальников золотым дном, так как учесть все трофеи никакой возможности не было.

На казенной даче в Одинцове жил генерал, один из заместителей Деканозова. Дача была большая, двухэтажная и полная трофейного добра. Как мне потом рассказывали сыщики, ковры на стенах висели в два слоя и таким же образом лежали на полу.

Вполне естественно, что этот важный объект охранялся.

И вот однажды к воротам дачи подкатили два грузовика «студебекер» с солдатами. Командовали ими три веселых лейтенанта. Они разъяснили охранникам, что генерал получил новую дачу в Барвихе, а им поручено перевезти туда генеральское имущество.

Охранникам были предъявлены соответствующие документы.

Но бдительность всегда была оружием советского человека, и старший охранник решил перестраховаться и позвонить начальству. Но сделать этого он не смог. Веселые ребята оглушили всех резиновыми шлангами, в которые был залит свинец, и связали.

После этого началась погрузка. Никто из соседей не удивился, что военные носят вещи в машину на генеральской даче.

Когда охранники очнулись, сумели освободиться и добрались до телефона, была уже ночь.

На место преступления выехал лично зам начальника УГРО Московской области подполковник Игорь Скорин.

Ничего радостного на даче в Одинцове он не увидел.

Охранники с трудом пересказали приметы веселых лейтенантов, сотрудники ОРУД добросовестно сообщили маршрут «студебекеров» до Дорогомиловской заставы, а там их след затерялся в переулках и проходняках.

А на следующий день прилетели из поверженной Германии генерал с генеральшей.

Оказывается, зам начальника ГУСИМЗ был личным другом всесильного зам министра госбезопасности Богдана Кобулова и поэтому он пообещал разжаловать Скорина в сержанты и поставить на перекресток махать палочкой.

Составить опись похищенного тоже оказалось не простым делом. Генеральша точно не помнила, сколько добра было на даче. Но кое-что она все-таки описала.

Судя по ее сбивчивому рассказу, взяли лихие ребятишки барахла немерено.

Две вещи заинтересовали Скорина. Инкрустированный серебряный браунинг «лилипут» калибра 4,25 и привезенное в подарок сыну и спрятанное до его дня рождения полное собрание пластинок Петра Лещенко в четырех специальных чемоданчиках красной кожи с металлическими буквами «Беллокорд».

Это уже была достаточно редкая по тем дням зацепка.

Как известно, преступления раскрываются не при помощи дедукции и осмотра следов через лупу. Главное оружие опера — агент и кулак.

Агентура у Игоря Скорина была первоклассная. Он умел работать с этим сложным и весьма ранимым контингентом.

И вот однажды на плановой встрече агент рассказал оперу, что весь цвет блатной Москвы собирается в Зоологическом переулке на блатхате, которую держит Валентина Цыганкова по кличке «Валька Акула». Приходят серьезные московские воры не просто выпить, а послушать пластинки Пети Лещенко, которые Акуле подарил ее хахаль.

На следующей встрече агент поведал, что пластинки хранятся в чемоданчиках красной кожи, с золотыми иностранными буквами на крышках. Кроме того, он выяснил, что новый любовник Вальки — залетный, с Украины, и вместе с пластинками он подарил ей маленькую «волыну», всю в серебре, а на рукоятке пластины из слоновой кости.

Квартиру Цыганковой взяли под наблюдение, и через день наружка «срисовала» человека, очень похожего на одного из лейтенантов, который пришел к Вальке в гости.

Его «повели» и проводили до частного дома в Перово.

Ну а дальше все было, как обычно. Отработали объект. Выяснили, сколько народу в доме, и ночью захватили всех без единого выстрела.

Игорь Скорин рассказывал, что больше всего грозный генерал радовался возвращенным пластинкам, которые обещал сыну, и просил в протоколах не упоминать имени певца: как-никак, а вражеский шпион.

* * *

О Петре Константиновиче Лещенко по Москве ходило много легенд. Одни рассказывали, что он известный киевский вор, в тридцатом перешедший границу, другие доказывали, что он белый офицер, ушедший с остатками добровольцев в Румынию, третьи точно знали, что он друг Есенина, вместе с ним в двадцатых уехавший за границу.

О тех, кого любят, всегда слагают легенды.

Петр Лещенко родился и жил в Бессарабии, а когда она по ленинскому декрету 1918 года отошла к Румынии, стал подданным опереточного королевства.

Сначала вместе с сестрами он выступал в танцевальном номере, потом начал петь. В Риге он познакомился с молодым композитором Оскаром Строком, которого позже назовут «королем танго».

Так в его репертуаре появились знаменитые шлягеры «Татьяна», «Скажите, почему?», «Черные глаза».

Он много пел, тем более после Гражданской войны у него появилась огромная аудитория. Его грампластинки пользовались оглушительным успехом. В Бухаресте Петр Лещенко стал владельцем самого модного ресторана-варьете.

Он был обычным шансонье, далеким от политики. В 1941 году наши войска оставили Одессу. По договоренности немцев с Румынией город перешел под ее юрисдикцию.

Мой одесский приятель Сеня Альтшуллер рассказывал, что в городе немедленно открылось огромное количество кабаков, варьете, комиссионок, вовсю работал черный рынок. Одесское ворье переживало эпоху ренессанса, можно было «работать» в Одессе, а барахло сбрасывать в Бухаресте и наоборот.

В 1942 году в Одессу с гастролями приезжает Петр Лещенко. Эта поездка сделала его счастливым — он полюбил очаровательную девушку Веру Белоусову и женился на ней — и сыграла трагическую роль в его жизни.

У него в Одессе объявился поклонник — известный боксер, чемпион СССР и немецкий лейтенант Олег Загоруйченко. Он держал в городе зал бокса, который на самом деле был разведшколой.

Вполне естественно, что знаменитый боксер бывал на всех концертах своего кумира, дарил цветы, устраивал банкеты в ресторанах.

В 1944 году в Румынию вошли наши войска. Петр Лещенко пел перед бойцами, выступал в госпиталях, приезжал с оркестром на закрытые гулянки генералов.

А потом его арестовали за связь с одесской разведшколой. Сидел он в румынском каторжном лагере. Знающие люди из госбезопасности рассказывали мне, что наш ГУЛаг в сравнении с румынским был просто санаторием.

* * *

В шестидесятых годах в курортном городке Пярну, в холле ресторана «Раана-Хона» Мика Таривердиев поздоровался с элегантным пожилым человеком.

Когда мы сели за столик, он спросил:

— Да ты знаешь, кто это был?

— Нет.

— Оскар Строк.

Уже вовсю продавались в стране пластинки «короля танго». Но самые лучшие мелодии исполняли другие певцы.

«Король» пережил звездного исполнителя своих песен.

А в восемьдесят пятом году в Бухаресте приятель из посольства привел меня на одну из центральных улиц столицы королевства Чаушеску и показал дом.

— Здесь было варьете Петра Лещенко.

— А сейчас?

— Кажется, столовая университета.

* * *

Давно канули в забвение партбоссы со Старой площади, запрещавшие слушать танго Лещенко. Сегодня их имена можно разыскать только в архивах.

А песни русского шансонье живут в памяти тех, для кого в далеком сорок пятом они стали узенькой щелочкой в железном занавесе.

И пока мы живы, мы вспоминаем его песни.

В последних астрах печаль хрустальная жила…

Магия заштопанного экрана

На Новый, 1944-й год я получил самый дорогой подарок, о котором просто мечтать не мог. Школьный военрук лейтенант Ильичев наградил меня и еще двоих ребят, активистов военного кружка, десятью билетами на утренние сеансы в кинотеатр «Смена». Это значило, что все десять дней зимних каникул я каждый день буду ходить в кино.

Декабрь был холодным, в сугробе посреди нашего двора дворник дядя Сергей воткнул нечто, напоминающее елку, точно зная, что ее украдут на растопку.

Надо оговориться, что праздновать Новый год официально партия большевиков разрешила всего восемь лет назад. Из небытия вернулась новогодняя елка и были реабилитированы Дед Мороз и Снегурочка.

И все равно первое января оставался рабочим днем, потому как Новый год был объявлен детским праздником. Первое число стало выходным днем, если мне не изменяет память, в 1947 году, после денежной реформы.

Но Новый год оставался любимым праздником. И в первую ночь 1944 года московская власть сделала подарок всем: не выключила свет, поэтому, несмотря на войну, нехватку продуктов, скудный быт, в квартирах всю ночь горели елки и гости веселились, как могли.

Правда, этого я не видел, потому что, наевшись от души обязательного винегрета, уснул в обнимку с котом Мишей.

Я не жалел, что не удалось посидеть со взрослыми и послушать их интересные разговоры, меня ждал утренник в любимом кинотеатре «Смена».

Бывает так, что в череде прожитых дней один из них обязательно запоминается и остается в тебе на много лет. Вот так случилось с первым числом января 1944 года.

Все было, как обычно: и бедненькая, украшенная бумажными игрушками елка в фойе, и гвалт пацанов, и редкие взрослые, неведомо как попавшие наутренник в рабочий день.

Особенно запомнился мне молодой младший лейтенант, с левой рукой на черной перевязи, в расстегнутом белом полушубке. Конечно, распахнул он его не только из-за тепла. Нет. Он всем этим тыловикам показывал три ордена Красной Звезды, сияющие на сукне гимнастерки.

Был он прилично пьян, и две девушки, видимо медсестры из госпиталя, с сержантскими погонами на шинелях, весело смеялись. По всему было видно, что праздновали они «за всю масть», как говорили блатные с Тишинки.

Фильм нам поднесли соответственный первому дню школьных каникул. Военную трагедию «Она защищает Родину».

Но в ней много стреляли, партизаны разбирались с немцами по полной программе, поэтому эту ленту мы могли смотреть бесконечно.

И вот на экране наступает кульминационный момент: немцы начинают теснить наших партизан…

И вдруг кто-то в зале зычно заорал:

— Ну, держитесь, суки…!

Дальше шли слова, которые в открытой печати не приводятся.

Грохнул пистолетный выстрел. Потом второй, третий. Экран покрылся дырками от пуль. Заголосили женщины, засвистели на радостях пацаны. Когда еще увидишь такое! Загорелся свет в зале, появились милиционеры и комендантский патруль. Героя-лейтенанта увели.

А экран заштопали и залатали. Не было тогда денег на покупку нового. Война шла. Но мы ничуть не расстраивались. Не видели мы ни заплаток, ни штопки. Белый квадрат, оживавший в темноте, был для нас окном в мир. И был этот мир огромен и неизведан и совсем не похож на школьные учебники и рассказы педагогов.

У знакомого экрана нашего кинотеатра была особая магия. Он за час с небольшим уводил нас в иную, замечательную жизнь. В ней не было плохих отметок и подзатыльников за них. В ней не надо было таскать дрова на третий этаж до тех пор, пока колени не станут противно дрожать, а руки сделаются деревянно-непослушными.

В ней не было бесконечных нотаций классного руководителя и обещаний завуча выгнать из школы в ремесленное училище.

Надо сказать сразу, что я совсем этого не боялся, так как места хуже своей школы просто не знал.

В нашем замечательном мире жили герои фильмов: «Пархоменко», «Котовский», «Человек № 217», «Партизаны в степях Украины», «Секретарь райкома».

Мне очень хотелось быть такими, как они. А фильм «Боксеры», снятый перед самой войной, сыграл в моей жизни решающую роль.

* * *

Кино вообще занимало огромное место в жизни моих замечательных земляков. Это сейчас по телевизору можно посмотреть американские фильмы категории «В», где взлетают до уровня последнего этажа взорванные машины и герои бездумно и радостно лупят ногами плохих парней.

Во времена моего детства о телевидении читали только в журнале «Техника — молодежи». Читали, но не могли разобраться, что это такое.

Кино было главным массовым зрелищем. Но попасть туда было не просто. Народу в городе много, кинотеатров — мало.

Естественно, любой дефицит порождает черный рынок. В Большом Кондратьевском проживал местный король дефицита Толик Швед. Откуда у него взялась эта кликуха или, как иначе говорят, «погоняла», не знаю.

Звать Толиком этого великовозрастного мужика лет тридцати пяти было не с руки, и мы обращались к нему по кличке.

По всем делам он давно уже должен был сидеть в окопе и палить в немцев из мосинской винтовки. Но у Шведа была бронь. Ее давали работникам на оборонных заводах, но Толик не работал на оборону. Он был инвалид и белобилетник и занимался тем, что «держал» два кинотеатра: «Смену» и «Москву».

Каждый день после уроков Швед скликал нас, пацанов поменьше, и мы шли занимать очередь в кассу предварительной продажи билетов.

Детям до шестнадцати после четырех было запрещено посещать кинотеатры, но мы отвечали кассирам, что берем билеты для мамы или тети. Впрочем, кассирши наверняка были замешаны в бизнесе Шведа, поэтому мы свободно покупали то, что заказывал Толик. Билеты мы передавали ему, а дальше в дело вступали ребята постарше.

Итак, люди приходили к кинотеатру и видели надпись: «Все билеты проданы».

А как хочется посмотреть английский фильм «Джордж из Динки-джаза», или «Серенаду солнечной долины», или наш любимый фильм «Жди меня».

И тут как тут молодые люди, которые продают вам билеты в пять раз дороже.

Но чего не сделаешь ради любимого искусства.

На следующий день Швед собирал нас, младшеньких, и вручал каждому по билету в кино и по тридцатнику на двоих.

Мы мчались на угол, где плотная дама в валенках и теплом ватнике резала нам пополам пачку мороженого из суфле «Мишка на Севере».

Билеты Швед обычно давал на вечерние сеансы, когда крутили заграничные кинофильмы. Влияние Шведа распространялось и на строгих билетерш, и нас пускали даже вечером.

Наибольшее разочарование постигло меня, когда Швед презентовал мне билет на американский фильм «Три мушкетера». Это была моя любимая книга, и когда я увидел на экране поваров, совершающих подвиги вместо любимых мною мушкетеров, огорчение мое оказалось ни с чем не сравнимым.

Пожалуй, никогда в жизни я не испытывал такого горького чувства досады.

* * *

Заштопанный экран кинотеатра «Смена» стал для нас, молодых людей сороковых, пятидесятых годов, окном в неизвестное.

Даже глупая комедия «Джордж из Динки-джаза» показывала нам другую, неведомую жизнь и смешную, совершенно нестрашную войну.

А вот «Серенада солнечной долины» стала радостной встречей с совершенно неведомым миром музыки. Мелодии Глена Миллера навсегда вошли в нашу жизнь.

Правда, вот что удивило меня в этом фильме. Я помнил бомбежки сорок первого, голодную зиму, немцев под самой Москвой. Мы, привыкшие к тому, что в подъездах горят синие лампочки, а свет вполнакала — великое счастье, а повидло, полученное по сахарным талонам, — необыкновенная удача, были изумлены, увидев военную Америку с хорошим джазом, ресторанами, веселыми и элегантными людьми, озабоченными тем, кого бы быстрее затащить в постель.

Но потом мне объяснили, что все это туфта и капиталистическая пропаганда, а на самом деле у них линчуют негров. И люди гибнут в тисках безработицы.

Конечно, я поверил этому. Но, повзрослев, понял, что американцы сняли прелестную сказку, так необходимую людям.

Грянул сорок пятый год, победный и прекрасный, и появились в нашем прокате новые фильмы. Перед титрами шла надпись: «Этот фильм взят в качестве трофея в Великой Отечественной войне».

* * *

Первым фильмом из этой «колоды», явившийся на наш притягательный экран, стала история любви звезды варьете и скромного инженера.

На экранах СССР блеснула красавица Марика Рокк.

Забыть не могу, какой был ажиотаж. Впервые в нашем кинозале появилась сексуальная красотка. Московские мужики сошли с ума, а дамы тщательно искали недостатки в ее внешности и туалетах.

По школам Москвы умельцы продавали переснятые с экрана фотографии полуобнаженной звезды.

Однажды ко мне подошел мой товарищ по школе Сева и сказал:

— А ты знаешь, что Марика Рокк появляется на экране совсем голая? Но это показывают только на последнем сеансе.

Последний сеанс начинался в 23 часа.

Мы бросились к благодетелю Шведу.

Он выслушал нас, хитро ухмыльнулся и принял следующее решение:

— Провести вас на последний сеанс я не смогу, но вот на шесть устрою, а вы спрячьтесь. Сумеете затыриться как следует, увидите свою голую бабу. Не сумеете — под зад коленом.

Где мы только не прятались: и за ящиками буфета, и в кабинке мужского туалета, и за пыльной бархатной портьерой. В зал мы не вошли — вползли.

Снова отсмотрели знакомый фильм, но голой героини так и не заметили. С некоторым ужасом возвращались домой. Время было полпервого ночи, и кара за это нас ждала соответствующая.

Много позже я узнал, почему выпустили на экраны фильм, так непохожий на нашу кинопродукцию. Бессмертные полотна «Клятва», «Сталинградская битва», «Мичурин» не давали сборов, а деньги были очень нужны, их дала нам австрийская актриса.

Но даже секс-бомба тех дней не могла сотворить экономического чуда, тем более что товарищи идеологи во главе с незабываемым Ждановым начали благородную борьбу за нравственность.

Из отечественных фильмов стали вырезать сцены с поцелуями, причем резали беспощадно. Я очень хорошо помню фильм «Это было в Донбассе», остросюжетную ленту о комсомольцах-подпольщиках. Роль активной комсомолки-разведчицы играла Татьяна Окуневская.

По замыслу автора сценария Бориса Горбатова, она трижды встречается со своим любимым в разных трагических обстоятельствах. И столько же раз целуется. Причем делает это весьма продолжительное время.

Сидящие в зале пацаны начинали громко считать:

— Раз! Два! Три!

И вот однажды, когда мы приготовились начать отсчет, никакого поцелуя на экране не состоялось. Герои просто приблизились, а потом разошлись, как истинные друзья-комсомольцы.

Поцелуйную порнографию уничтожали беспощадно. Даже в трилогии о Максиме герои бросаются друг к другу, а потом как-то странно отскакивают, словно вместо любимой девушки герой увидел Старуху-Смерть.

Мы, мальчишки, знавшие наши советские фильмы практически наизусть, сразу замечали отсутствие поцелуев на экране. Целовать можно было только убитого врагами красного бойца, да и то после соответственной речи комиссара. Как в фильме «Пархоменко».

Но зрители замечали это. Замечали и огорчались: почему в любимых комедийных мелодрамах «Горячие денечки», «Сердца четырех», «Близнецы» напрочь исчезли лирические сцены. Огорчались и все реже ходили в кино.

А кинопрокат — огромные деньги. И они, как никогда, были нужны государству.

* * *

В самом конце войны совершенно штатского человека, причем возраста давно не призывного, «приглашали» в соответствующие инстанции и, присвоив высокое воинское звание, приказывали послужить отечеству. Почему-то всем новоявленным новобранцам присваивали звание подполковника.

Люди эти были самых мирных профессий: искусствоведы, историки, литературоведы, музыканты, кинематографисты. Чем они занимались в поверженной в прах Германии, мне рассказал замечательный киносценарист Борис Агапов. Он также был вызван в инстанции, натянул китель с подполковничьими погонами и поехал в Германию добывать кинофильмы.

С группой веселых кинематографистов и переводчиком-синхронистом они отсматривали громадное количество немецких фильмов. Самых разных. И отбирали среди них наиболее подходящие.

А однажды на студии «УФА» наши киноследопыты обнаружили весьма секретный объект. Особое хранилище, где были складированы сотни американских и французских фильмов.

Оказывается, немецкие вожди, так же как и наши, любили на досуге поглядеть иностранную клубничку. Так, во время бомбежек Гитлер смотрел в своем бомбоубежище «Серенаду солнечной долины».

В зале присутствовали только приближенные. Что позволено Юпитеру, не позволено быку.

Но вернемся к нашим киноследопытам. Они честно отсматривали фильмы целых полгода и набрали приличный запас завлекательных лент.

* * *

Я очень хорошо помню, как зимой на афише кинотеатра «Москва» появилась рисованная афиша с таинственной красавицей, мужчинами во фраках, сжимающими в руках пистолеты. И подпись: «Индийская гробница» — 1-я серия».

В Москве начался немыслимый ажиотаж. Очередь за билетами занимали с ночи. В городе творилось нечто невообразимое. О фильме спорили на коммунальных кухнях, обсуждали его в учреждениях и институтах.

Актриса, игравшая героиню этой бессмертной ленты, была безымянной. Женщина красоты необыкновенной. Она дважды появлялась на наших экранах. В боевике «Индийская гробница» и прелестном фильме «Артисты цирка».

Оговорюсь сразу, ни фамилии исполнителей главных ролей, ни сценаристов, ни режиссеров зритель узнать не мог, так как титры были напрочь отрезаны.

Боевик «Индийская гробница» был выстроен как яркая антианглийская история. Дело происходило в Индии, Германии и снова в Индии. На фоне колониально-политической борьбы авторы необычайно умело рассказали историю трагической любви танцовщицы Зиты и немецкого инженера.

В фильме было все: перестрелки, драки, дворец магараджи, необычайно красивые банкеты и даже бассейны с крокодилами.

Героиня фильма была настолько хороша, что московские завистливые дамы, глядя на стройную, тонкую фигуру, говорили, что эту роль играет мужчина-танцовщик, и даже называли его фамилию. Но никто не обращал внимания на их злословие.

Танцовщица Зита вытеснила из сферы всеобщего внимания даже прелестную Марику Рокк. Фотографии ее висели в каждой будке чистильщиков сапог и сапожников-частников. Они на несколько лет заменили изображение самой Любови Орловой.

Значительно более серьезной была шведская актриса Зара Ляндер, снимавшаяся в немецких фильмах в тридцатых-сороковых годах.

Я очень хорошо помню военную мелодраму «Восстание в пустыне», тоже антибританскую, в которой неведомые арабские племена сражались против гордого Альбиона.

Мы любили это кино. Самое смешное, что именно через заштопанный экран нашего старого кинотеатра мы видели других людей и другие взаимоотношения. Наш кинематограф рассказывал нам о солдатах-героях, о колхозниках и шахтерах, перевыполняющих план, и я был привязан к этим людям. Только чем старше мы становились, чем больше видели, тем острее начинали понимать, что нам показывают сказки, но только иные, чем выпекала «фабрика грез» — Голливуд.

В основе наших сказок лежал незабвенный принцип социалистического реализма. А нам хотелось необычайных приключений, романов с красивыми женщинами, перестрелок и наказания подлецов.

А потом появился фильм, о котором можно было говорить серьезно. Его, конечно, также взяли «в плен» в качестве трофея наши красноармейцы. У нас в прокате он назывался «Судьба солдата в Америке».

Главного героя играл великолепный Джеймс Кегни. Его герой, гангстер Эдди, нес в себе необыкновенный заряд обаяния.

В фильме у него был коронный удар. Короткий апперкот, практически без замаха, которым он укладывал любого своего врага.

Сколько времени в тренировочном зале мы пытались отработать похожий удар. А он так и не получался. Видимо, это была еще одна голливудская сказка, в чем я убедился на собственном опыте, когда в «Коктейль-холле» решил разобраться с одним парнишкой. Коронного удара, как у киногероя, не вышло, за что и получил довольно ощутимо в ухо.

Не судьба нам, видимо, было драться так же красиво, как делал это нью-йоркский гангстер.

* * *

Прошло много лет, и я начал работать в кино, испытав на себе, что такое реальные будни волшебного мира. За эти годы светлый экран показал мне множество судеб и поведал целый калейдоскоп историй.

Теперь, как киносценарист, я вообще перестал верить в киносказки, но почему-то под Новый год мне мучительно хочется получить десять билетов в мой старый кинотеатр «Смена» и так же, как много лет назад, верить, переживать, и любить, и ненавидеть.

«Но этого не может быть, потому что не может быть никогда».

А жаль.

Засчитывается по последнему

Возвращаясь домой, я иногда видел этого странного человека, стремительно бежавшего по улице Москвина ко входу в мастерские Большого театра, расположившиеся напротив моего дома.

Длинное развевающееся по ветру пальто, волосы до плеч — он был похож на вырезанного из фанеры композитора Рубинштейна, стоявшего в витрине музыкального магазина на улице Пикк в Таллине.

Мне рассказывали, что когда-то он считался прекрасным музыкантом, но после болезни оставил свои занятия и работал ночным сторожем в мастерских. Видимо, он действительно любил музыку, иногда из-за забора доносились звуки рояля. Плыла над уснувшей улицей «Фантазия-экспромт» Шопена.

А иногда он играл на духовых. Звук трубы, пронзительный и требовательный, врывался в мою комнату, разрывал сон, и я вскакивал, спросонья ища гимнастерку и ремень на стуле рядом с кроватью и нащупывая босыми ногами сапоги.

Потом я просыпался и видел свою комнату. В свете уличного фонаря переливались корешки книг на стеллаже, а Антон Павлович Чехов добродушно глядел на меня со стены, словно говоря:

— Ну, чего всполошился, ложись и спи.

* * *

«…Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных сил, принимая Военную присягу, торжественно клянусь…»

Над плацем солнце, ветер шевелит тяжелое знамя.

Я клянусь перед строем своих товарищей, перед этим боевым знаменем, перед огромной страной, лежащей за забором военного городка.

Прочитав текст, я поворачиваюсь кругом, прижимая автомат к груди, расписываюсь в огромной красной книге, строевым шагом подхожу к знамени, опускаюсь на колено и целую его тяжелый шелк.

Присягу я принимаю второй раз, два месяца назад я проделал все это на Суворовском проспекте в Ленинграде. Через пять дней меня вызвали в строевую часть, где ознакомили с приказом о моем отчислении из училища.

— Меня в какой округ, товарищ подполковник? — спросил я.

— Да в том-то и дело, сынок, что в Москву, в распоряжение райвоенкомата, — сочувственно сказал круглый лысый подполковник с погонами административной службы. — Ты, как приедешь в Москву, в армию просись, в училище тебе пока хода нет. Сам знаешь, что у тебя с отцом.

Я получаю запечатанный пакет с документами, прощаюсь с подполковником и иду в финчасть получать проездной литер.

В Москве мы с дядькой идем к его другу военкому. Он смотрит документы и говорит:

— Все наборы прошли, пиши заявление о добровольном вступлении в армию. Попадешь в часть, а оттуда мы тебя отправим в училище, только не слишком престижное.

* * *

Итак, я повторно принес присягу, и за торжественным обедом по нашим столам пробежал слушок, что через два дня будет марш-бросок на пятьдесят километров. Кто пройдет — останется в училище, а остальных спишут в Советскую армию.

Конечно, мы волнуемся. Конечно, расспрашиваем ребят-сержантов из старшей роты, как нам быть.

Над нами никто не смеется, и ребята дают дельные советы, показывают, как лучше наматывать портянки, как крепить поудобнее целую кучу мешков и подсумков, чтобы они не мешали во время броска.

— Главное, — говорит сержант Головин, — во время движения думайте о чем-нибудь приятном. О фильме, который недавно видели, о доме, о девушке. И не бойтесь ничего. Помните, товарищи вам помогут.

И вот наступило утро марш-броска. Целый вечер старшины укладывали нам в вещмешок и подсумки мешочки с землей, чтобы мы несли положенные бойцу сорок килограммов груза.

Наш взвод ведет сержант Головин, это его первая командирская практика.

— Попрыгаем, — командует он.

Мы прыгаем, чувствуя, как стучат по спине и бокам вещмешок, фляжки, подсумки с дисками для ППШ.

Сержант обходит строй и приказывает затянуть или ослабить ремешки, короче, как опытный конюх, подгоняющий сбрую на конях.

Суетятся посредники с белыми лентами на рукаве. Ротный обходит строй.

— Становись! Рота равняйсь! Рота, смирно! Шагом марш!

Мы шагаем к воротам, именно отсюда начинается старт.

* * *

Ровно через семь месяцев меня вызывает зам по боевой подготовке:

— Завтра марш-бросок для молодых, поведете второй взвод, это будет засчитано за командирскую практику, а то слишком много времени проводите на соревнованиях. И помните, сержант, результат, как всегда, засчитывается по последнему.

Утром иду на физзарядку, знакомлюсь со своим взводом. Упражнения делают нормально. Они тоже с любопытством разглядывают меня.

После занятий напоминаю им, что к финишу — воротам мы должны прийти монолитной группой, наш результат будет засчитан по последнему.

Час вожусь с парнем двухметрового роста, маменькиным сынком, учу его самому простейшему навыку — наматывать портянки.

Уходя, говорю:

— Попрошу всех побриться. Потом поймете, почему.

* * *

…Прошлой осенью старшина роты обслуживания Сашка Колосов, москвич с Пушкинской улицы, дал мне гимнастерку с погонами старшего сержанта и нечто похожее на увольнительную, и я пошел в самоволку на танцы.

Тайный ход в заборе у нас был, и я очутился на воле в тихий калининградский вечер. Патрулей, на мое счастье, не оказалось, и я беспрепятственно достиг танцплощадки.

Вот здесь-то и был настоящий праздник жизни. Сборный оркестр жарил «Розамунду», под которую лихо плясали солдаты, курсанты-артиллеристы, ребята из училища береговой обороны, матросы и несколько офицеров. С женщинами в городе дефицита не было, потому как тогдашний «всесоюзный староста» Михаил Иванович Калинин в добровольно-принудительном порядке заселил город девицами из всех регионов страны.

Я присмотрел вполне симпатичную барышню, подошел к ней и пригласил на танец. Она несколько презрительно взглянула на мои погоны с широкими лычками, но все же милостиво кивнула головой.

С ней мы поплавали в «Брызгах шампанского», затем попрыгали в фокстроте «Рио-Рита». Потом ее у меня свел какой-то орел-балтиец, и вновь она попала в мои объятия только в последнем танго «Караван».

Когда музыка замолкла, я, как и подобает военному кавалеру, лихо предложил своей партнерше проводить ее. Она опять презрительным взглядом окинула лычки, выцветшую гимнастерку и, расставляя все по своим местам, ответила:

— Ишь, скорый какой, вы — всего сержант, а я педучилище закончила.

Социальная грань была проведена предельно точно, и непробиваемая стена вознеслась между нами. Я собрался уже отвалить в расположение, как меня окружили мои кореша из училища береговой обороны.

— Пошли с нами, здесь клубарь рядом, там сейчас кинофильм «Весна» начинается, и у нас лишний билет есть.

Их была целая компания, с лукавыми милыми девушками. И мы пошли в клубарь, и я раз пятый смотрел «Весну». Видел до боли знакомые улицы, прекрасных женщин, танцующих в варьете, следил за волшебной магией кино.

И был я не в калининградском клубе, а в том доме, на съемочной площадке рядом с красивыми женщинами и хорошо одетыми мужчинами.

Потом мы провожали девочек. И это было необходимо, так как практически никакого города Калининграда пока не было. Был лежащий в развалинах Кенигсберг. А развалины — место опасное, особенно ночью.

Потом я быстро помчался в часть. Рассвет уже вовсю пробивался в город, но я все же успел пролезть в дыру, переодеться у Сашки и без приключений добраться до расположения.

Мой кореш, дежурный по роте Витя Рогов, сказал:

— Ну ты и дал, до подъема час. Ты койку не разбирай, если что, я скажу, что ты на тренировку ушел. Иди в каптерку спать.

Я проспал физзарядку, утренний осмотр, завтрак.

Разбудил меня Витька только перед построением.

Я сполоснул в туалете заспанную рожу и встал в строй.

Наш взвод отправлялся на учебное поле работать с грозным оружием СПГ (станковый противотанковый гранатомет). Эта труба весила более сорока килограмм, и на стрельбище ее обычно носили вдвоем.

Обучал нас капитан Тимофеев, тонкий в талии, подтянутый офицер.

Он прошелся вдоль строя, внимательно посмотрел на меня, но ничего не сказал.

Когда мы вышли из расположения, он остановил взвод, приказал мне выйти из строя и скомандовал:

— Газы!

Я послушно напялил противогаз.

— Возьмите СПГ.

Я приспособил его на плече.

Взвод двинулся к учебному полю.

— Бегом марш! — скомандовал Тимофеев мне, и мы с ним побежали.

Добежать километр, даже в противогазе с гранатометом, для меня не было проблемой. У огневой я снял проклятую установку с отбитого левого плеча.

— Отбой газы, — спокойно скомандовал Тимофеев.

Я с наслаждением стянул резину противогаза, ветерок коснулся моего лица, и мне показалось, что в него впилась целая армия комаров. Щетина, пот и резина сделали свое дело.

Я чесался все четыре часа занятий.

По возвращении в расположение Тимофеев усмехнулся и спросил:

— Поняли, почему я приказал вам бежать в противогазе?

Я все понял, и с тех пор ни один человек, ни при каких обстоятельствах не видел меня небритым.

* * *

Эту поучительную историю я поведал своим будущим бойцам, потому что завтра им придется бежать в противогазах.

Утром иду в роту и получаю от старшины снаряжение с положенными мне мешочками. Правда, вместо автомата мне выдают пистолет «ТТ» в потертой кобуре.

Я спускаюсь вниз, на каменных ступенях звенят новые подковки сапог. Величайшее изобретение сухопутных войск. Если бы не они, я, при той службе, сносил бы ноги до задницы.

Проверяю снаряжение у своего взвода. Все хорошо, но пулемет РП-46 получен только вчера и практически не пристрелян. Но на хитрую…

У нас тоже кое-что есть. Я прихватил «чудо техники» — приборчик проверки правильной наводки, артоскоп. Так что посмотрим.

Наконец раздается долгожданная команда и рота начинает движение.

Вот он — старт и финиш, зеленые, со звездой, ворота расположения.

Первые пять километров быстрым шагом, почти бегом. Человеческий организм должен приспособиться. Мои идут ровно и легко. Смотрю на часы:

— Через двадцать минут переходим на бег. Двигайтесь спокойно, но как только я подыму руку — рывок из всех сил, мы должны первыми попасть к хорошему броду.

Наконец наступило время, побежали. Беги и вспоминай что-нибудь приятное.

Солнце. Топот солдатских сапог. Пыль. Тяжелое дыхание двухсот человек.

Вот и разбитая молнией сосна.

Я поднимаю руку и резко бросаю ее вниз.

Мой взвод делает рывок, и мы первые на берегу реки.

Реку эту я знаю, как улицу Горького, я форсировал ее столько раз, что если бы за это давали медали, мне бы их некуда было вешать.

Вхожу в воду, вот она, единственная каменистая полоска на дне, а вокруг ил. И мой взвод, подняв оружие и боезапасы над головой, легко форсировал водную преграду.

Только мы успели сосредоточиться на берегу, как начали рваться взрывпакеты, а это значит — атака с ходу на крутой склон. Правда, солдатские сапоги за много лет протоптали на нем вполне удобные тропинки.

Мы лихо берем склон, и начинается штурмовая полоса. Матерясь, ползем под проволокой, бьемся о палки лабиринта, перепрыгиваем через траншеи, бежим по бревну.

Впереди стена дома с четырьмя окнами.

Там засел враг.

— Гранатами «огонь»! — командую я.

И сорок гранат, практически все, влетают в окна.

Я первый подбегаю к стене, рывком подтягиваюсь, встаю на бревне первого окна, помогая своим. Но бойцы работают хорошо, почти весь взвод наверху.

И тут появляется до слез знакомая кукла-противник. Ее надо ударить ножом, а потом по гладкому бревну спуститься в ров с водой.

Я пропускаю ребят, они азартно тыкают противника ножом. Что поделаешь, военные учения — игра для взрослых мальчиков.

Я последний. Мне жаль эту знакомую, набитую соломой куклу, да и видимся мы в последний раз. Я по-дружески похлопываю ее по животу. Мол, прощай «альтер камрад», и без всякого бревна прыгаю в ров.

Подготовка, она и есть подготовка.

Мы удачно преодолеваем последнюю преграду, сосредоточиваемся, и я вижу спешащего к нам посредника.

— Всем вытереть лицо насухо, — командую я.

И точно. Противным голосом майор с белой повязкой командует:

— Газы!

Натягиваем противогазы и бежим. Это самый поганый отрезок, и я гляжу на ребят, некоторые начинают отставать.

Беру у одного автомат, толкаю в спину.

— Вперед! Вперед! Вперед! — мычу сквозь едкую резину.

Бежим. Не могу понять, отчего такой мокрый, от воды или от пота.

Время словно остановилось. Сквозь круглые стекла вижу дорогу и еще одного посредника.

Он поднимает руку и выпускает дымовую ракету. Орет:

— Взвод, атомный взрыв справа!

Бросаемся на землю, ногами к взрыву, руками закрываем головы.

В такой позиции атомная бомба нам не страшна.

За нашими спинами раздается взрыв и даже черное грибовидное облако появляется.

Видать, взорвали пару бочек солярки.

* * *

Хорошо помню этот день. Ликующая осень над военным городком, грохот сапог на плацу, скрип десантных тренажеров.

На середине занятия по ПДП были прерваны, и нас повели в учебный класс, который с утра оборудовали неведомыми плакатами и диаграммами.

У входа мы расписывались в амбарной книге и получали на руки маленькую брошюру, отпечатанную на рыхлой желтоватой бумаге: «Памятка солдату по противоатомной защите».

Из этой памятки и велеречивого рассказа подполковника с неведомыми эмблемами на погонах мы твердо уяснили, что советскому воину атомный взрыв практически не страшен.

Надо только умело надевать противогаз, пользоваться химкостюмом, носить специальную накидку. Но главное, что надо отработать до автоматизма, — умение ложиться к атомному взрыву ногами.

Когда занятия окончились, я попросил разрешения обратиться к подполковнику и спросил:

— А почему же так много жертв и разрушений, товарищ подполковник, в Хиросиме и Нагасаки?

— Ты в Японии был?

— Никак нет.

— Это отсталая страна, там почти все дома из бамбука. Понял? А что до жертв, так тогда люди не знали, как надо ложиться в случае взрыва.

Я вышел сраженный незыблемой военной логикой.

* * *

Наконец прозвучал отбой атомного нападения, но мы еще километра два бежали, выходя из зоны поражения.

— Отбой! Снять противогазы.

На перекрестке дорог нас ожидает посредник, офицер-химик. Он проверяет, не вынули ли мы клапана из противогазов, чтобы легче дышать.

У нас все в порядке, и он с явным неудовольствием черкает что-то в своей книжечке.

Опять двигаемся бодрым шагом. Я подхожу к наводчику и цепляю артоскоп рядом с прицелом.

— Зачем это, товарищ сержант?

— Сейчас поймешь.

Вот оно, стрельбище, на котором мы уничтожали и днем и ночью несметное количество предполагаемого противника.

Ждем команды.

— Противник справа, — заливисто командует посредник. — К бою!

Мы прыгаем в заранее приготовленный окоп.

Беру РП, откидываю сошники, закрепляю на бруствере. Поднимаю крышку приемника.

— Ленту!

Второй номер подает ленту, утапливаю патрон, закрываю крышку, передергиваю затвор.

Внезапно на поле возникают ростовые мишени.

* * *

Совсем неглупый человек придумал мишени — ростовые, поясные, по плечи и головы.

Они появлялись перед нами в зыбком мареве рассвета, в солнечный день, в наступающем полумраке ночи.

Они стояли и передвигались. И мы били по ним из всех видов оружия.

А когда настал тот самый день, то мы не видели людей, а только их силуэты, ростовые, поясные, по плечи…

И били по ним так же точно, как на стрельбище.

Но это я понял значительно позже.

* * *

Посредник далеко, на правом фланге. У меня три коротких очереди по три патрона в каждой. Ловлю в прорезь первую мишень.

Та— та-та.

Мишень разворачивается.

Вторая.

Третья.

— Посредник, — шепчет второй номер.

— К пулемету, — командую наводчику, а сам прижимаюсь глазом к артоскопу.

— Зачем артоскоп? — строго спрашивает майор.

— Пулемет новый, получили два дня назад, проверяю работу наводчика, товарищ майор.

— Молодец.

Он что-то записывает в книжку.

Мы отстрелялись. Проверили наличие патронов. Все в порядке.

— Становись! Бегом, марш!

Я не говорю ребятам, что осталось не больше десяти километров, чтобы не расслаблялись.

Мы бежим, идем быстрым шагом, снова бежим.

Вот он, самый последний километр.

— Взвод, бегом!

Они бегут из последних сил, тяжело дышат, но все равно сбиваются в кучу. Строй скомкан. Теперь не до него. Главное — результат.

Вот они, ворота.

Мы вбегаем в них кучно, плечом к плечу.

Чуть поодаль нас ждет начальство.

— Взвод! — командую я, — подравняйсь!

Из кучи людей возникает подобие строя.

Я иду докладывать заму по боевой подготовке.

— Молодец, — говорит он, — до отбоя свободен.

Я поднимаюсь к себе в роту. Дежурный принимает у меня оружие.

— Ну, и грязный же ты.

Отправляюсь в роту обслуживания к Сашке. Его дневальный отпирает мне душ. Я тру обмундирование намыленной щеткой. Течет грязная вода. Я продолжаю полоскать и снова тереть щеткой форму, пока она не становится чистой.

Потом чищу сапоги и моюсь сам. Усталость берет свое, и на лавочке под теплыми струями я засыпаю.

И сон мой, звенящий и зыбкий, как вода, льющаяся на меня, переносит меня в Гагры, на набережную. Я иду с Мариной, солнце, магнолии, а в огромном репродукторе женский голос поет:

О море в Гаграх,

А пальмы в Гаграх…

И музыка все громче и громче. Я открываю глаза. Передо мной сидит Сашка, а рядом радиола поет модную в те времена песню.

Через два дня Сашка демобилизуется. Дома его ждет мать, вагоновожатая в трамвайном парке, и две сестрички. Их надо ставить на ноги. А без мужской руки дом сирота.

Мы ужинаем с ним. Форма моя высохла. Одеваюсь, иду в роту.

От здания штаба мне навстречу идет трубач, который должен трубить отбой.

На рассвете он сыграет «подъем», и начнется новый день апреля 1953 года.

* * *

Я больше не встречал длинноволосого музыканта, потому что уехал с улицы Москвина. Живу я сейчас совсем в другом месте, и из окна виден скучный холодный двор.

Но иногда ночью я просыпаюсь и смотрю в окно, и исчезают машины, чахлые деревья, металлическая ограда. И снова передо мной квадрат плаца. И горнист выходит на середину. Вот сейчас он споет «подъем», и я перенесусь из этой глупой и суетной обыденности обратно в армейскую молодость, потому что прошли годы и я понял, что по-настоящему счастлив был только там и все лучшее, что у меня есть, мне дала армия.

Я жду и смотрю во двор.

Ночь кончается, а горнист не приходит.

Смертельный раунд

Память — книга с вырванными страницами…

Когда начинаешь листать ее, то не можешь восстановить течение некоторых событий, лица людей, которых встречал, поступки и разговоры. Как ни странно, ярко и подробно помнятся только горькие страницы.

Но вместе с ними я до мельчайших деталей восстанавливаю две главы из этой книги — военное детство и армейскую службу.

Помню, как сегодня, пот марш-бросков, преодоленный страх парашютных прыжков, пороховой запах стрельбищ.

Военное детство сделало нас, пацанов, взрослыми. Много чего насмотрелись мы за эти годы. Научились давать отпор, несмотря на разницу сил. Научились пересиливать боль. Научились командно драться с тишинской шпаной. Научились не бояться ни ножей, ни кастетов, а если подпирало — пускать в ход самодельные клинки.

Все драки начинались у входа в кинотеатр «Смена» и заканчивались в ближайшей подворотне. Кино и книги были нашей отдушиной, нашей единственной радостью. Конечно, мы любили фильмы про войну. Радостно орали, когда на экране наши подтянутые пехотинцы мощным штыковым ударом опрокидывали немцев. Но были еще два культовых фильма, которые мы могли смотреть бесконечно: «Вратарь» и «Боксеры». Последний был совсем новым, его сняли на Одесской киностудии перед самой войной.

Десятки раз мы болели за наших чемпионов, которых играли артисты Доронин и Сагал, но больше всех нам нравился их противник — буржуазный чемпион Шарль Лампье, которого играл Константин Градополов.

Тогда были два легендарных человека — Константин Градополов и его ученик, абсолютный чемпион СССР по боксу Николай Королев.

Если бы все истории, которые о них рассказывали пацаны в вечерних затемненных подъездах, можно было бы собрать и записать, то получилась бы потрясающая книга дворового эпического фольклора.

Я хорошо помню анекдот, пользовавшийся успехом в нашем дворе. Он был созвучен той криминальной эпохе.

«Приходит в ресторан Николай Королев, снимает кожаное пальто, отдает швейцару. А тот ему говорит:

— Николай Федорович, пальто хорошее, его украсть могут.

Королев пишет записку и вешает ее на пальто: «Попробуй укради. Чемпион по боксу Королев».

Поел наш герой, приходит в раздевалку, а пальто нет, зато висит другая записка: «Попробуй догони. Чемпион по бегу Знаменский».

Конечно, анекдот наивный и не очень смешной для нас нынешних. Но главное в другом. Стать героем анекдота мог только весьма знаменитый и прославленный человек.

Но вернемся в далекий сорок четвертый. Были весенние каникулы, ко мне прибежал мой дружок Игорь и сообщил сногсшибательную новость: в клубе имени Зуева в пять часов показывают фильм «Боксеры». Это уже было руководством к действию, но главное заключалось в том, что после кино будет выступать сам Градополов.

В клубе у нас все было схвачено. Контролером работала моя двоюродная тетка Аня. Вполне естественно, что мы попали на это мероприятие.

После фильма мы так волновались, что толком не поняли, что говорит подтянутый сухощавый блондин на сцене. Но окончание его рассказа запомнили. Градополов сказал, что родине нужны смелые и сильные люди.

Мы догнали Константина Васильевича на улице. Он посмотрел на нас и все сразу понял.

— Хотите стать боксерами?

— Да, — пролепетали мы.

— Отлично, ребята, приходите завтра в спортивный зал «Крылья Советов» в три часа; известный спортивный педагог Иван Степанович Богаев создает детскую боксерскую секцию. Придете и скажете, что вы от меня. А я сегодня же позвоню Ивану Степановичу.

Каково же было наше изумление, когда Богаев, встретив нас, сказал:

— Мне о вас говорил Константин Васильевич, давайте знакомиться, заполняйте карточку и идите на медкомиссию.

В сорок четвертом году, когда война была еще в самом разгаре и до победы оставался целый год, люди, занимавшиеся детской преступностью, разработали целую программу, как вырвать пацанов с улицы и приблатненных дворов. Основой должна была стать физическая подготовка. По всей стране начали работать детские и юношеские секции футбола, волейбола, бокса, легкой атлетики.

А в конце ноября сорок четвертого Богаев сказал нам:

— Ребята, я достал десять пропусков в цирк. Там будут драться за звание абсолютного чемпиона СССР Николай Королев и Евгений Огуренков.

И вот 2 декабря — день этот я запомнил на всю жизнь — мы стали зрителями настоящего боксерского поединка.

Победил Николай Королев, в третий раз он стал чемпионом СССР.

Богаев провел меня и еще троих ребят за кулисы к спортивной раздевалке.

Мы стояли и с трепетом ждали. Наконец появился плотный лысый человек с веселыми глазами. Он был в зеленой гимнастерке с лейтенантскими погонами. На ней рубином переливался орден Красного Знамени и висели две медали. Серебряная партизанская и желтая «За оборону Москвы».

— Твои пацаны? — спросил он Богаева.

— Мои.

— Скоро станете чемпионами, — подмигнул он нам, — я в вас верю.

Чудовищная пропасть, глубиной в целую жизнь, разделяла нас, взволнованных пацанов в штопаных лыжных костюмчиках и многократного чемпиона, героя войны лейтенанта Королева.

Но проходит время, и пропасть эта становится все меньше и меньше. Мне было тридцать, а Николаю сорок шесть, когда мы по-настоящему подружились. Я жил на улице Москвина, а он совсем рядом, в Дмитровском переулке в коммуналке. Комната его напоминала пенал, вдоль стены которого шла полка, уставленная спортивными наградами.

Туда Коля приехал после развода с женой. Я никак не мог понять, почему наши власти не могли обеспечить нормальной квартирой «короля советского бокса», так звали моего друга.

Об этом я узнал позже.

Однажды Коля пришел ко мне и сказал:

— Слушай, издательство «Советская Россия» попросило меня написать книгу, давай ее сделаем вместе.

Мы начали работать. И тогда я узнал много интересных подробностей из биографии моего друга.

В конце сорок пятого Николай Королев попадает в Германию. В официальной командировке значилось, что он приехал организовывать спортивную работу в частях наших оккупационных войск. Но подлинная причина была иная. С группой офицеров разведки его командировал туда генерал Павел Судоплатов.

Задание было нелегким. Они должны были опознать и задержать, а в крайнем случае уничтожить наших боксеров, работавших преподавателями в диверсионных школах абвера.

Особенно МГБ интересовал бывший чемпион СССР в среднем весе по имени Олег. Фамилию я не называю специально, чтобы не травмировать близких этого человека.

Еще до войны Олег стал чемпионом СССР в среднем весе. Как мне говорили компетентные люди из контрразведки, абвер завербовал его в одном из редких в те времена спортивных турне наших боксеров за кордон. Взяли его не на деньгах и не на компре, не на страхе, а на обычном тщеславии, пообещав сделать чемпионом Европы среди профессионалов.

Не знаю, какие задания абвера выполнял Олег, но один из его знакомых боксеров говорил мне, что после той поездки Олег почему-то начал выходить на пробежку с огромной овчаркой.

Так он бегал и дрался, а тут началась война. Надел гимнастерку с лейтенантскими петлицами и ночью ушел за линию фронта.

Всплыл он в 1942 году в Одессе. Что творилось в городе дюка Ришелье в те годы, рассказал мне старейший работник Одесской киностудии.

— Вы хотите знать за Одессу при румынах? — спросил он. — Так это были счастливые времена второго НЭПа.

Немцы отдали Одессу румынам. Именно это спасло население города от массовых репрессий. В городе открылось немыслимое количество частных фирм, магазинов, ресторанов.

Появилось еще одно учреждение — частная школа бокса. Хозяином ее был бывший чемпион по имени Олег.

Школа работала как положено. Устраивались бои с тотализатором, платные спарринги, короче, все, как в Европе.

Одного только не знали любители зарядить денежки в тотализаторе и замазаться на любимого боксера: школа была филиалом учебно-диверсионного подразделения абвера. Готовила она не золотушных агентов, считающих воинские эшелоны на узловых станциях, а жестоких профессиональных убийц.

Сколько их ушло в наш тыл, сколько законсервировалось в нем до определенного времени, не знал никто, кроме чемпиона по имени Олег. По агентурным данным было известно, что после войны его пригрели, как и многих нацистских преступников, американцы.

Вот поэтому и послали Николая Королева в Германию, именно он должен был опознать предателя. Сразу оговорюсь, что Королев несказал мне, чем закончилась операция. Но однажды в Софии генерал Коваленко вскользь заметил, что акция прошла результативно. А как это понимать, судите сами.

Николай с товарищами ездил по боксерским залам, по барам, где были развешаны фотографии Рокки Марчиано и Джо Луиса, приходил на боксерские встречи. Однажды они попали в спортзал, где выступал американский чемпион-тяжеловес. Он проводил показательные бои с армейскими любителями. По одному раунду. Работал шутя, вполсилы, не калеча партнеров.

Чемпион был высокий, длиннорукий, прекрасно сложенный, ну прямо рекламная картинка. Николай внимательно следил за работой американца, прикидывая, что бы он сделал на месте его противника.

Слегка поучив своих соотечественников, чемпион обратился к собравшимся с предложением стать его спарринг-партнером.

И тогда Королев встал:

— Я попробую.

— Ты что, Коля, — зашептал старший группы, — ты же без тренировки.

— Ничего, полковник, не бойся.

Американцы радостно зашумели. Такой здоровый русский парень, отличный мешок для ударов.

Королеву нашли подходящую форму и боксерки, и он вышел на ринг.

— Пусть русский друг не беспокоится, я буду работать вполсилы, — перевел слова чемпиона один из офицеров.

— Пусть работает серьезно, — ответил Николай, — а то скучно зрителям будет.

Американец пожал плечами и согласился.

Первые два раунда Королев таскал противника по рингу. Он не нападал, а только уходил от ударов. Делал это так, словно все происходит нечаянно: то оступился, то случайно плечо подставил.

Зал с интересом наблюдал за странным поединком. Американец не на шутку обозлился: вылез какой-то русский парень, малоподвижный, ничего не понимающий в защите и не дает ему провести удар.

В перерыве между вторым и третьим раундом Королев сказал своим:

— Хватит, сейчас начну.

— Давай, — обрадовались чекисты.

Гонг. Он встретил американца на середине ринга. Королев уже не прячется. Бьет. Шаг за шагом. И каждый с тяжелым ударом. Американец прижат к канатам.

Зал замер.

Королев специально открылся. Американец ударил. Королев ушел и ударил вразрез левой.

Противник опустил руки, поплыл.

Теперь правой, резко. Все. Чемпион на полу. Николай наклонился, поднял его, под грохот аплодисментов отволок в угол.

Американец очухался. Смотрит изумленно.

— Кто вы такой?

— Я чемпион СССР Николай Королев.

Американец обрадовался. Он много читал о нем, даже фильм видел, снятый на Олимпиаде в Антверпене. Жаль, что не узнал, был бы осторожнее.

Попросил оставить автограф на своей двухцветной перчатке.

Видимо, этот странный бой послужил причиной появления письма, присланного позже из Америки.

Я держал его в руках. Голубоватая бумага с водяным знаком. Темно-синим цветом — название фирмы: «Спортивный клуб XX века, Нью-Йорк».

«Уважаемый господин Королев!

Слава о Ваших успехах как боксера СССР дошла до Америки. Многие американцы говорят о том, что они хотели бы, чтобы Вы продемонстрировали свои способности у нас.

В силу этого самая мощная американская организация в области бокса приглашает Вас приехать в Америку. Организация эта — «Спортивный клуб XX века», представителем которой являюсь я. Наша организация устраивает соревнования по боксу в знаменитом Медисон-сквер-гарден и на всех других больших аренах Америки.

Желательно, чтобы Вы приняли участие в соревнованиях против различных американских боксеров. Это вызовет огромный интерес, поскольку Вы являетесь первым представителем СССР, принимающим участие в соревнованиях по боксу в Америке.

Наша организация просит сообщить о том, хотите ли Вы принять это предложение. Если Вы ответите «да», то в этом случае мы проведем подготовку к Вашему приезду.

В надежде, что эта великая советско-американская антреприза состоится, мы Вас приветствуем.

Искренне Ваш Майкл Джекобс, председатель «Спортивного клуба XX века».

Но великая антреприза не состоялась. Не пришлось Королеву встретиться с Джо Луисом, а матч этот, как стало известно, планировался.

Не разрешил Сталин. Он сказал, что, в отличие от американцев, наш чемпион получил два ранения во время войны и может проиграть.

Да, он был два раза ранен. И чуть приволакивал ногу всю оставшуюся жизнь. Хотя это не помешало Королеву вновь стать чемпионом страны, выиграть международную встречу у финнов, получить ленту чемпиона РСФСР.

Но все равно война оставила свой след.

…1941 год. Стадион «Динамо». Здесь Павел Судоплатов из опытных чекистов и спортсменов-силовиков формирует специальные диверсионно-разведывательные подразделения. Позже их назовут ОМСБОН (отдельная мотострелковая бригада особого назначения НКВД).

Николая взял к себе адъютантом командир группы «Митя» — известный чекист Дмитрий Медведев.

Тринадцатого сентября 1941 года отряд Медведева с шестой попытки пересек линию фронта в Жуковском районе Брянской области. Потом, после двухсоткилометрового марш-броска, он выдвинулся в лесной массив между городами Людиново, Жиздра и Дятьково.

В этом треугольнике спецназовцы дрались почти пять месяцев. Они совершили пятьдесят диверсий, уничтожили несколько немецких гарнизонов.

Но недаром отряд именовался особым. Центр берег его для выполнения специальных операций.

Ночью Королева разбудил начальник разведки Саша Творогов.

— Коля, есть для тебя необычное дело.

— Всегда готов.

— Мы получили данные, что в Жиздре находится человек, который очень нужен Центру. Смотри, — Творогов развернул план городка, — на этой улице в доме, отмеченном крестиком. Его надо взять живым.

— Попробую.

— Пробовать будешь обед у жены. Сказано — живым, значит, живым. Нападение на Жиздру — операция прикрытия твоей группы. Чем быстрее ты возьмешь нужного человека, тем меньше людей потеряет отряд.

Николай Королев так рассказал мне об этой операции:

— Понимаешь, у меня была своя группа. Десять ребят боксеров. Они в основном все бойцы неплохие. Я проверил ребят в нескольких драках и в ликвидации начальника русской полиции в Людиново. Фамилия его была Латышев, до прихода немцев он работал в пожарной охране; когда началась война, спрятался в лесу от мобилизации. Пришли немцы, и он предложил им свои услуги. Лично принимал участие в расстрелах наших солдат, попавших в окружение, и подпольщиков.

Операцию эту Саша Творогов с Медведевым продумали тщательно. В общем, подставили ему нашего человека, красивую бабу. Жила она в деревне рядом с Людиново.

И вот когда Латышев в очередной раз приехал отдохнуть к своей даме, мы его и взяли. Приговор привели в исполнение на месте. Операция была не слишком сложной.

Конечно, я понимал Колю Королева: у войны свои критерии. Для выполнения этой операции группа спецназовцев миновала нашпигованный минами лес, пересекла совершенно открытое поле. Потом они скрытно вошли в деревню, несколько часов ждали в засаде. В любой момент могли напороться на немцев, которые постоянно патрулировали по дорогам и лесам. Но это все Королев называл не слишком сложным.

Продолжу рассказ Николая, как он записан в моем старом блокноте.

— Дом, в котором мы должны были захватить нужного Москве человека, был практически в самом центре городка. Нас вел разведчик из местных. Бывший сотрудник уголовного розыска, знавший все проходные дворы, все проулки в своем городке.

В назначенное время, без происшествий мы заняли позицию рядом с нужным домом.

А как только послышались взрывы гранат и ударили наши пулеметы, одним броском пересекли улицу и ворвались в дом. Охрану ликвидировали. В коридор выскочил офицер в форме СД с пистолетом в руке, но выстрелить не успел. Как на ринге, коронным крюком справа я отключил его. Потом дал ракетный сигнал о выполнении операции и, запаковав пленного в мешок из-под картошки, не ввязываясь в обычный бой, той же дорогой вытащили груз на окраину Жиздры, а дальше на базу.

* * *

По заданию Центра в Жиздре был захвачен некий Корзухин. Но настоящая его фамилия была Львов. Вернее, князь Львов, сын знаменитого министра Временного правительства. Надо сказать, что папенька у него тоже был человеком крутым. После ареста бежал из тюрьмы и с массой авантюрных приключений удрал за границу. В Париже он возглавил «Политическое совещание» — координационный центр по борьбе с большевизмом.

Его сынок, Корзухин-Львов, стал профессиональным разведчиком службы безопасности нацистского рейха — СД. До войны он нелегально работал в СССР. В сорок первом дважды переходил линию фронта, налаживая агентурную сеть в Москве. Он знал агентов, явки, пароли. Поэтому и был нужен только живым.

В моем блокноте эта история именуется «Смертельный раунд». Надо сказать, что Николай Королев никогда не рассказывал мне подробностей этого боя. «Вынес раненого Медведева», и все.

Но от комиссара отряда, которому покойный полковник Медведев поведал подробности, я узнал многие детали.

В этом был весь «король советского бокса», человек предельно скромный, напрочь лишенный тщеславия.

Вот как все было.

* * *

В ту ночь мела пурга. Снег бешено крутился вокруг деревьев. Партизаны почти не спали. Ночь тянулась удивительно долго. Ближе к рассвету ветер утих. Стало слышно, как трещат на морозе деревья. Задымились костры. Повара начали готовить немудреный завтрак. Николай стоял у заснеженной сосны и слушал лес, который жил какой-то своей особой, мирной жизнью. Казалось, что и войны никакой нет. Просто есть тишина, синий предрассветный снег. Стук дятла и треск коры.

Взрыв гранаты был неожиданным. Он гулко раскатился по студеному лесу. И сейчас же ему ответили автоматы, зло и сердито.

— Отряд, в ружье! Тревога!

К Медведеву подбежал боец из секрета.

— Товарищ командир! Немцы! Каратели! Окружают!

— Николай! За мной! — скомандовал Медведев и побежал, на ходу расстегивая кобуру маузера.

Увязая в снегу, они добрались до гребня оврага, залегли за толстые стволы поваленных деревьев. Лежать было неудобно, снег залеплял лицо, скрипел на зубах. Николай поудобнее устроил свой автомат, вставил в гранаты запалы.

Внезапно Дмитрий Николаевич толкнул его в бок. Николай поднял голову. Вот они!

На другой стороне оврага появились черные шинели. Впереди офицер.

Сухо щелкает маузер командира. Эсэсовец катится на дно оврага. И сразу же взметнулся снег, прошитый автоматными очередями. Рассыпавшись цепью, в рост, прижав к животу автоматы, идут фашисты. Летит снег, падают срубленные свинцом ветки.

Сзади заговорили партизанские пулеметы, автоматы, винтовки. Королев, плотно прижав приклад к щеке, ловил на мушку фигурки врагов. Странное ощущение… Все время кажется, что он стреляет мимо. Все время в прорези люди в длинных черных шинелях. Но ничего, патронов хватит…

Отряд постепенно начал отходить.

Внезапно совсем рядом с Николаем разорвалась мина. Потом целый сноп черно-красного пламени. Осколки били по деревьям, срезая кору.

Королев осторожно выглянул из-за ствола дерева. Немцы близко, человек семь ползут по снегу. И тогда он вскочил — назло пулям, осколкам, смерти, бросил гранату. Прогрохотал взрыв. Но все наползают и наползают фашисты.

— Уходите, Дмитрий Николаевич, — повернулся Николай к командиру. — Я прикрою.

Перебежками, огрызаясь, уходили они в глубь леса. Бежали рядом — он и командир. Вдруг Медведев охнул, опустился на снег.

— Товарищ командир!

— Уходи, Коля! Вдвоем нам не выбраться. Я их задержу.

Дмитрий Николаевич вытер снег с маузера.

— Ну, что стоишь? — повернул он искаженное болью лицо. — Уходи!

Николай молча поднял командира.

— Или вместе выйдем, или уж…

Автоматы стегают по деревьям, пули взметают снег. Он бежал, проваливаясь по колено. Сердце стучало, рубашка стала мокрой, пот заливал глаза. Но он бежал. Били по ногам гранаты, спрятанные в карманах, прыгал на груди автомат. Но он бежал. Дыхание горячее и хриплое.

Вот, наконец, под ногами твердый наст. Николай прибавил скорость. Еще совсем немного. Поляна. Дзот. Рыло пулемета. Немцы.

Как же быть?

Он опустил командира на землю.

— Ну, Коля?… Кажется, все. — Медведев сморщился от боли.

«Нет, не все. Есть один выход. И это может сделать только он. Только он, потому что он — боксер».

Но ведь это чертовски опасно. Один шанс из ста. Николай встал во весь рост, поднял руки и пошел. Пошел сдаваться немцам.

— Стой, — сзади хриплый, словно чужой голос Медведева.

Сухо щелкнул курок маузера.

«Неужели он выстрелит в спину? Тогда уж все… Тогда конец».

Николай шел медленно, все ближе и ближе к вражескому дзоту. Навстречу бежали немцы. Человек пять.

Вот они совсем рядом. Говорят что-то по-своему. Один снимает с него автомат.

Офицер улыбается, хлопает по плечу.

Николая подвели к дзоту, офицер и два солдата спустились вниз, видимо к рации. Остались двое. Они спокойны. Стоят совсем близко. Королев даже чувствовал, как от них тянет перегаром.

«Ну, пора. Вот этот ближе. Всю тяжесть тела в удар».

Раз! И сразу же еще. Раз! Двое лежат на снегу. Теперь гранату!

Тяжело ухнул взрыв. Осел бревенчатый накат. Из входа в блиндаж закурился синеватый дымок. Николай схватил упавший на снег автомат, дал две длинные очереди. Путь свободен!

— Молодец, Коля. А я было…

— Что, Дмитрий Николаевич?

— Да нет, ничего.

Через полчаса их встретили партизанские разведчики. Отряд прорвал кольцо. Ушел буквально из рук смерти. А ночью по рации был получен приказ: «Возвращаться в Москву».

* * *

Девятого мая в коммуналке, в узкой комнате Королева собрались его друзья спецназовцы. Николай всегда приглашал меня. За рюмкой беседа становилась оживленной, и я слушал необыкновенные истории, которые вспоминали эти отважные люди.

Они были в пиджаках, увешанных орденами и медалями, только хозяин сидел во главе стола без наград. Он вообще редко надевал их. Лично я не видел этого ни разу.

Сама жизнь этого человека была легендой. Двести десять раз он выходил на ринг и двести шесть уходил с него победителем.

Он дрался в тылу врага, работал в разведке. А потом занимал скромную должность гостренера по боксу в обществе «Буревестник».

Личная жизнь у него тоже не складывалась, только за несколько лет до смерти он встретил женщину, которая стала его нежной женой и верным другом.

Я никак не мог понять, почему власть имущие так плохо относятся к нашему великому боксеру. Узнал я об этом значительно позже, в конце 80-х.

В 1954 году был арестован генерал Судоплатов. Николай Королев написал в его защиту письмо Никите Хрущеву. Разве он мог знать, что его бывшего начальника арестовали по личному распоряжению первого секретаря ЦК КПСС?

Хрущев никому не прощал ничего. Не забыл он и о письме знаменитого боксера.

С тех пор Николая начали «затирать». Его перестали приглашать на официальные встречи, не выбирали в президиумы, не посылали за границу.

Но он все равно оставался легендой. Любимым спортсменом простых людей от Бреста до Сахалина.

* * *

Как сейчас, помню 6 ноября 1965 года. Балашиха. Вечер.

Я вместе с операми угрозыска стоял у отделения милиции, находясь в размышлении, куда пойти, чтобы досрочно встретить праздник.

Ко мне подошел директор клуба машиностроительного завода.

— Я знаю, что вы дружите с Николаем Королевым, не могли бы уговорить его выступить у нас?

— Подождите, — сказал я, зашел в отделение и позвонил Королеву.

Он с радостью согласился.

Клуб был полон. Люди стояли в проходах.

На сцену поднялся Николай Королев.

Зал встал и взорвался аплодисментами. А в задних рядах начали скандировать, как на соревнованиях:

— Король, давай! Король, давай!

Люди любили его. Он был для них символом мужества и доблести.

* * *

Книга памяти. Я листаю ее пожухлые страницы и вижу тренировочный зал и ринг, истоптанный нашими уставшими ногами.

И я вновь вижу нашего тренера Николая Королева и слышу его голос:

— Ну что? Разогрелся? Давай на спарринг.

Я приподнимаю шершавый канат и впрыгиваю в светлый квадрат ринга.

Именно там он научил нас главному, что я запомнил на всю оставшуюся жизнь: вставать до счета девять.

Глава четвертая Тени

Приговорен к повешению

Восемнадцатого марта 1915 года, в Александровской цитадели в Варшаве началось заседание военного суда под председательством полковника генерального штаба Лукирского. Слушалось дело по обвинению числящегося по армейской кавалерии полковника Сергея Николаевича Мясоедова в шпионаже в пользу германского генерального штаба. Подсудимому были предъявлены и другие обвинения, в частности мародерство, но они в процессе судебного заседания отпали.

Дело слушалось при закрытых дверях, без приглашения защитника.

Начался процесс в 10.35 утра и длился шесть с половиной часов.

Приговор однозначен: «смертная казнь через повешение». Он был вынесен в 22.30 того же дня.

Решение суда по законам военного времени должен был утвердить Верховный главнокомандующий или его начальник штаба.

В три часа пятьдесят минут 19 марта приговор был утвержден и вступил в силу. Когда Мясоедову огласили решение командования, он попросился в туалет, разбил пенсне и пытался перерезать сонную артерию. Но надзиратели помешали, врач оказал надлежащую медицинскую помощь и сообщил, что приговоренный к казни готов.

Его повесили во дворе Варшавской тюрьмы.

При казни присутствовали комендант Александровского централа полковник Андрианов, подпоручик Буковский и фельдшер Войцеховский.

Два жандармских унтера дотащили сорокадевятилетнего полковника до виселицы, накинули петлю, и один из них выбил лавку из-под ног осужденного.

Так закончилась жизнь одного из известнейших российских авантюристов.

А на следующий день все газеты империи сообщили читателям, что виновный в поражении наших войск в Восточной Пруссии и Галиции повешен.

Либеральная общественность облегченно вздохнула.

* * *

Когда книжная экспансия в доме достигла критического предела, пришлось делать инвентаризацию собственной библиотеки и часть книг отправить в почетную ссылку на дачу.

Дело это хлопотное, приятное, но грустное. Я по сей день не могу просто расстаться с любой из книг собственной библиотеки без душевной боли. Мне все время кажется, что именно отложенную для эвакуации книгу я захочу завтра перечитать или вдруг она понадобится мне для работы.

Книги любят стабильность и оседлость. Я же большую часть своей жизни по стечению обстоятельств жил в разных квартирах, казармах, общежитиях и гостиницах. Поэтому, когда находишь книгу, связанную с прошлой жизнью, радуешься, словно столкнулся на улице со старым знакомым.

Бог знает, из каких завалов я извлек на свет книжку с занимательным названием «Тайны охранки». Написал ее некто И. Павлов, а выпустило в 1917 году издательство «Акционеръ», находящееся в городе Москве на Тверской улице в доме 24. На обложке даже телефон написан: 4-70-62.

Труд сей, в мягкой обложке, был напечатан на оберточной бумаге. Неведомый мне автор рассказывал о мерзавцах жандармах, которые боролись с подлинными патриотами — депутатами Госдумы Пуришкевичем и Гучковым, а также с либеральным Земским союзом и Союзом городов. Пуришкевичу жандармы мстили за убийство Распутина, а Гучкову — за разоблачение их коллеги, шпиона подполковника Мясоедова.

Увлекшийся либеральными идеями автор обвинял весь Отдельный корпус жандармов в пособничестве кайзеру Вильгельму.

Перечитав эту книгу сейчас, я почему-то вспомнил многочисленные публикации начала перестройки, раскрывающие изумленным читателям тайны наших спецслужб.

Но тогда, когда я впервые ознакомился с этим сочинением, оно произвело на меня ошеломляющее впечатление.

Книгу эту мне подарил товарищ отца дядя Миша Ксенофонтов, преподаватель истории. Я специально приехал к нему в Колпачный переулок, в старый дом напротив комбината, где выходили все московские газеты, и задал мучивший меня вопрос: «Неужели все жандармы были шпионами?»

Дядя Миша выслушал меня, рассмеялся и сказал:

— Мне тебе трудно объяснить это сегодня. Вырастешь, все поймешь сам.

Надо сказать, что именно этот человек привил мне необычайный интерес к истории. Много позже я сосредоточил свое внимание на событиях начала века — крах империи, Белое движение.

И как ни удивительно, странная книга И. Павлова сыграла в этом не последнюю роль.

Фамилия Мясоедова продолжала регулярно встречаться мне в исторических романах об интересующем меня периоде. В книге «Брусиловский прорыв» прекрасный и незаслуженно забытый писатель Юрий Слезкин отвел «заговору» Мясоедова целую главу. О супершпионе немецкого генштаба упоминали Марк Алданов, Борис Лавренев и даже Юлиан Семенов. Были и другие сочинения, фамилии авторов просто стерлись из памяти.

В военном училище полковник Кузнецов, читавший курс военной истории, тоже ссылался на Мясоедова как на человека, передавшего немцам секретные документы о планах нашего наступления.

Увлечение историей было моим хобби. Одни собирают марки, другие ордена, а я — книги о жизни страны в начале века.

Только пятнадцать лет назад я начал скрупулезно собирать документы об этом периоде, собираясь написать роман о русской сыскной полиции.

Вот тогда-то я доподлинно узнал практически все о подполковнике Сергее Николаевиче Мясоедове.

* * *

Человек, «деятельность которого изменила ход Первой мировой войны», родился в старой дворянской семье в Смоленской губернии 5 июля 1866 года.

Отец его был долгое время виленским предводителем дворянства. Семья по тем временам вполне зажиточная.

Они определили сына в Первый Московский кадетский корпус. По окончании его Сергей Мясоедов поступает в Александровское военное училище. Курс он окончил со средним баллом, поэтому после производства в подпоручики 14 августа 1884 года был направлен для прохождения службы в Оренбургский пехотный полк.

Офицерская служба была нудна и мало приятна. Мясоедов командовал полуротой. Учил солдат маршировать, стрелять из винтовки, колоть штыком мешок с соломой.

Пыль. Карты. Скука. Унылые романы с полковыми дамами и скучные посиделки в офицерском собрании.

Перспективы не радовали. Лет через семь получить роту, а потом, если повезет, батальон и уйти в отставку подполковником. Правда, был еще один выход — Академия Генерального штаба. Это Петербург, общество, благосклонное к генштабистам, удачная женитьба и, естественно, карьера.

Он начал готовиться к поступлению в академию. Вечерами зубрил курс училища, но на отборочных экзаменах в окружной комиссии срезался по второму предмету и вернулся в полк.

Надежда на веселую жизнь в столице развеялась, как пыль на полевых учениях.

Но была еще одна возможность. На помощь пришел отец, имевший огромные связи в западных губерниях.

Поручик Мясоедов пишет прошение о переводе его на службу в Отдельный корпус жандармов. Мало кто из офицеров, утомленных армейской лямкой, старался попасть на эту службу. В крайнем случае они уходили в полицию на хлебную должность пристава. Даже эта, не самая почтенная по тогдашнему пониманию, служба в офицерских кругах стояла выше жандармской.

Но у офицера жандарма была масса преимуществ, начиная с денежного содержания, кончая возможностями, которыми обладали и обладают по сей день все работники спецслужб.

Сергею Мясоедову повезло необыкновенно. Он попал на пограничную станцию Вержболово. Служба была приятной и, главное, перспективной.

В течение семи лет Сергей Мясоедов становится помощником, а потом и начальником железнодорожного жандармского отделения. Надо пояснить, что железнодорожные жандармские отделения политическим сыском не занимались, а исполняли чисто полицейские и, что наиболее приятно, таможенные функции.

Конечно, пресечение провоза оружия, взрывчатки и нелегальной литературы входило в их функции, но главное было в другом.

Пограничный пункт пересекали не просто чиновники высокого ранга, но и особы королевской крови. В обязанности Мясоедова входила забота об их безопасности.

Сам российский император, проезжая через пограничную станцию, пожаловал умного подполковника золотыми часами из собственной Его Императорского Величества канцелярии.

За тринадцать лет службы на границе Сергей Мясоедов был награжден двадцать одним иностранным орденом. В его формулярном списке я обнаружил такие экзотические награды, как китайский орден Дракона, сиамские ордена Белого слона и Короны, персидскую звезду Льва и Солнца.

Но вместе с ними в табельные дни Сергей Мясоедов вешал на грудь французский крест Почетного легиона, награду, которая высоко ценилась в России.

Если бы тогда еще ротмистр Мясоедов знал, чем это кончится, он бы под любым предлогом отказался 18 сентября 1905 года от приглашения своих немецких коллег приехать на богослужение в церковь в имении германского императора в Роменгтоне, в 15 километрах от Вержболова.

Выходя из церкви, Вильгельм II заметил русского офицера и пригласил его к своему столу на обед. За обедом император провозгласил тост «за русского ротмистра Мясоедова», а после трапезы три часа с ним беседовал. Потом Вильгельм несколько раз приглашал его на охоту и в знак дружбы подарил свой портрет с собственноручной надписью.

Вполне естественно, что Мясоедов об этих встречах немедленно сообщал начальству.

На одном из его рапортов генерал Курлов написал, что признает поведение Мясоедова «антидисциплинарным».

Практически еженедельно Мясоедов отправлял министру внутренних дел Столыпину донесения о том, как он и его сотрудники борются с социалистами, пытающимися попасть на территорию империи.

На самом деле «политики» мало интересовали веселого подполковника, он боролся с контрабандой, естественно, не в ущерб себе. Более того, из пограничного города Эйдкунен он на своем авто вывозил вина и всевозможный немецкий дефицит.

Наконец он устроил семейную жизнь, обвенчавшись с Кларой Голдштейн. Национальность супруги его не особенно волновала, главное, что ее папа, известный коммерсант из Германии, дал за нее 120 тысяч золотом.

Об этом тоже вспомнит через восемь лет судебный следователь Макаров, отрабатывавший линию еврейского заговора против империи.

После женитьбы, приобретя капитал, Мясоедов с головой окунулся в финансовые аферы. Свои коммерческие дела он предпочитал вести на сопредельной стороне.

Вольности эти не слишком нравились особому отделу Департамента полиции. Тем более что желающих занять хлебное место на пограничной станции было предостаточно.

Мясоедов, к которому, кстати, благоволил сам Столыпин, считал, что он настолько набрал силу, что может не считаться с сотрудниками Охранного отделения, проводящими на его станции оперативные мероприятия.

Его решили убрать любой ценой. Для этого из столицы в Вержболово был командирован жандармский подпоручик Пономарев. Он начал действовать решительно, в духе Охранного отделения, которое никогда не славилось ювелирной работой.

Мясоедов часто ездил по коммерческим делам в Эйдкунен.

Наивный столичный сыщик поручил своему человеку, некоему Юргенсону, подкинуть в авто подполковника тюк с контрабандой.

Все складывалось просто, как апельсин. На границе машину останавливают, досматривают, и у Мясоедова начинаются неприятности.

Одного не учел Пономарев. Мясоедов служил на границе более десяти лет и сам весьма умело устраивал подобные провокации.

Подполковник подловил Юргенсона в момент закладки контрабанды в свое авто, жестоко избил его, и Юргенсон не только «раскололся», но и написал жалобу на Пономарева.

Мясоедов отправил свой рапорт с жалобой в министерство, но ушлого подпоручика не отозвали.

Тогда Пономарев пробирается на сопредельную сторону, покупает у купца Миллера оружие и динамит, добывает привезенную из России нелегальную литературу и нанимает контрабандистов, которые должны переправить все это через кордон. Естественно, что умелый «охранник» не говорит, какой товар понесут нанятые люди.

Когда я читал эти материалы, то поражался, сколько сил и средств нужно было затратить, чтобы снять с в общем-то небольшой должности одного подполковника. Но потом, изучив внимательно документы, понял, что Сергей Николаевич Мясоедов был не просто жандармским офицером. Благодаря своему посту он обзавелся весьма влиятельными знакомыми, которым оказывал массу всяких услуг. В их число входили знаменитый генерал, ведающий всей разведкой империи, — Федор Палицын, много сенаторов и сама вдовствующая императрица Мария Федоровна. Кроме того, через тестя он имел поддержку определенных коммерческих кругов.

Но вернемся к нашей истории. Груз, подготовленный Пономаревым, был задержан, несчастные контрабандисты отправлены в тюрьму, и началось следствие.

Охранка решила: с контрабандой не вышло, притянем Мясоедова за халатность. Подполковника вызвали в суд, пока в качестве свидетеля.

Но кроме жалобы Юргенсона Мясоедов располагал еще одним документом. Прежде чем пойти к купцу Миллеру, Пономарев обратился с просьбой к владельцу одного магазина переправить оружие и взрывчатку. Тот наотрез отказался, но, будучи агентом Мясоедова, немедленно донес ему об этом.

На суде прокурор обвинил людей Мясоедова в тайной доставке оружия, динамита и нелегальной литературы на территорию империи.

— Нет, — ответил Мясоедов, — мои люди этим не занимаются, это дело Охранного отделения, — и предъявил документы, изобличающие Пономарева.

Газеты страны подхватили эту сенсацию. Охранку и ее действия склоняли, как могли.

Столыпин, который раньше относился к Мясоедову с некоторой симпатией, приказал командиру Отдельного корпуса жандармов фон Таубе убрать Мясоедова с границы и «отправить на меридиан Самары».

Однако Мясоедову не хотелось терять прибыльную должность. Он обратился к своим влиятельным друзьям, но даже они ничего сделать не смогли. Пришлось уйти в запас.

Вместе с родственниками жены братьями Борисом и Давидом Фрейбургами он организует акционерное общество «Русское Северо-Западное пароходство».

Основная задача новой фирмы — перевозка эмигрантов из России в Америку. Дела идут не блестяще, несмотря на то что новая контора загружает свои пароходы беспаспортными пассажирами.

Жизнь в Петербурге тоже не радует. Мясоедовы никак не могут попасть в петербургское общество. Сергей Николаевич понимает, что у него есть один выход — вновь возвратиться на службу. Он пишет прошение, но Столыпин долго не отвечает.

В 1909 году Клара Мясоедова встретилась в доме сенатора Викторова с Еленой Бутович, пока гражданской женой военного министра генерал-адъютанта Сухомлинова.

История отношений киевской красавицы и немолодого генерала обсуждалась во всех столичных салонах. Генерал тряхнул стариной, вспомнил свою кавалерийскую молодость и увез даму сердца прямо из-под носа мужа, богатейшего малороссийского помещика.

Так уж случилось, что женщины подружились и мужья тоже.

Они вместе отдыхают в Карлсбаде, Мясоедов весьма нравится министру, и тот решает помочь ему восстановиться на службе.

И помог. Мясоедов опять был зачислен на службу в Отдельный корпус жандармов и прикомандирован к военному министерству на должность офицера, наблюдающего за революционными настроениями в армии. Говоря по-нашему, он стал первым начальником Смерша.

Беря подполковника на службу, В.А. Сухомлинов даже не предполагал, что сел на пороховую бочку.

Должность военного министра была не только почетной, но и весьма прибыльной. Именно он размещал заказы на вооружение и подряды на снабжение армии. Определенные круги во главе с Гучковым хотели видеть на этой должности генерала Поливанова.

В то время начальником особого отдела Департамента полиции становится полковник Еремин, человек злопамятный и неподкупный. Его звали грозой губернаторов. Именно Еремин за злоупотребления устранил с поста киевского губернатора Клейнгольса, личного протеже императрицы Марии Федоровны, а возглавив Тифлисское жандармское управление, разобрался с наместником князем Воронцовым-Дашковым. За что и получил пост начальника особого отдела.

Политическая полиция никогда никому ничего не прощает — она просто ждет удобного случая. Это было всегда.

Ударить по Сухомлинову решили через Мясоедова. Особый отдел вспомнил о его встречах с кайзером Вильгельмом, о портрете с дарственной надписью, о прусских и баварских орденах, полученных в Вержболове.

В апреле 1912 года глава партии октябристов Александр Иванович Гучков пишет записку о шпионской организации, связанной с министром Сухомлиновым. А 13 апреля того же года в петербургской газете «Вечернее время» появляется статья самого Бориса Суворина «Кошмар», в которой говорилось, что контрразведкой военного министерства заведует австро-венгерский шпион.

На следующий день Гучков дал интервью газете «Новое время», где открыто объявил Мясоедова военным шпионом.

Через несколько дней Мясоедов на ипподроме встретил Бориса Суворина и вызвал его на дуэль.

Звезда журналистики перепугался и ответил отказом, тогда Мясоедов просто набил ему морду на радость многочисленным зрителям.

На этом Сергей Мясоедов не остановился и вызвал на дуэль самого Гучкова.

Поединок состоялся, но обошелся без крови. Согласно офицерскому кодексу честь подполковника Мясоедова была защищена. Но кодекс кодексом, а политика политикой.

И вновь Мясоедову приходится уходить со службы. Правда, на этот раз он был уволен не в запас, а в отставку с хорошей пенсией и правом ношения мундира. Пришлось Мясоедову вновь заниматься коммерцией и доказывать через газеты, что он не шпион.

Надо сказать, что Гучкову не удалось свалить Сухомлинова — Николай II благоволил к военному министру и после его доклада о скандале уволил генерала Поливанова из министерства.

Но у Сухомлинова был еще один враг — великий князь Николай Николаевич, который не мог ему простить инициативу по ликвидации военного совета при министерстве, которое он возглавлял.

Два года продолжались интриги. А тут и война подоспела. После начала военных действий Мясоедов написал прошение об отправке в действующую армию.

Он был аттестован по армейской кавалерии и направлен на фронт.

О том, как воевал Мясоедов, можно узнать из рапорта начальника Игансбургского отряда генерала Архипова начальнику штаба Десятой армии.

В своем рапорте Архипов сообщает, что занимающийся разведкой подполковник Мясоедов проявил себя как отважный офицер:

«…Мясоедов имел целью подыскать среди местного населения подходящих для разведывательного дела лиц, принимал неоднократно личное участие в войсковых разведках, высылаемых от командуемого мною отряда, и был при столкновении с противником 4, 7, 12 декабря 1914 года под неприятельским огнем, причем личным примером, неустрашимостью и мужеством показывал пример и ободрял разведчиков, действующих против более сильного составом неприятеля».

Конечно, храбрый разведчик не мог побороть себя и прихватывал из оставленных домов некоторые ценности, что потом на суде ему пытались вменить.

Война началась удачно. Русские войска вторглись в Восточную Пруссию, захватили Галицию. Но бездарность Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича не позволила развить успех.

Он прекрасно командовал парадами, но совершенно не умел воевать, а главное, не слушал знающих генералов своего штаба.

Армия Самсонова была разбита в Восточной Пруссии, австро-венгерские войска начали наступление в Галиции, немцы прорвали фронт в Польше.

Срочно понадобился виновный. Нельзя же было возложить ответственность на члена царской семьи.

А тут 17 декабря 1914 года в Петрограде объявился бежавший из плена подпоручик 23-го Низовского полка Яков Колоковский. Он явился в контрразведку и дал показания, что согласился сотрудничать с немецкой разведкой и получил задание убить великого князя Николая Николаевича, взорвать мост через Вислу, переговорить с комендантом крепости Новогеоргиевск и склонить его к сдаче за 1 миллион рублей.

Подпоручик был отпущен с миром и начал весело проводить время в столице.

Ни о каком Мясоедове на первом допросе ничего не говорилось, но через месяц Колоковский вдруг вспомнил, что засылавший его в Россию лейтенант разведки Бауэр советовал ему в Петрограде связаться с отставным жандармским полковником Мясоедовым.

Восьмого января 1915 года на допросе Колоковский вновь называет фамилию Мясоедова.

Я уже писал, что политическая полиция ничего не забывает. Подпоручику просто приказали вставить фамилию Мясоедова в свои показания.

Кстати, он, хотя и был главным свидетелем обвинения, на суде не присутствовал. Видимо, контрразведка боялась, что он ляпнет что-нибудь не то.

За Мясоедовым было установлено наружное наблюдение, которое ничего не дало.

Время шло, а виновный не был найден. Николай Николаевич нашел его в лице военного министра Сухомлинова. Первым был арестован Мясоедов, потом его жена и все, с кем он имел коммерческие дела или просто встречался. Всего по делу прошло 48 человек.

Это уже была целая шпионская организация.

Генерал Сухомлинов был отдан под суд и приговорен к каторге.

Кстати, Сухомлинова в 1918 году полностью реабилитировала ЧК, освободила и выпустила доживать век за границей.

Вскоре после казни Мясоедова в Германию с секретной миссией был отправлен генерал В.Д. Думбадзе. Он вез секретный пакет. По сей день ничего толком не известно о его переговорах. Но немецкие источники сообщали, что Думбадзе зондировал почву для сепаратного мира.

Он встречался с начальником генерального штаба германской армии, с заместителем министра иностранных дел, с начальником военной разведки полковником Николаи, который в разговоре сказал, что Мясоедов не был агентом немецкой разведки, а его арестом русские оказали неоценимую услугу его службе.

Что же за услугу оказала русская контрразведка немцам? А очень просто. Сконцентрировав силы на изобличении придуманной шпионской сети, контрразведка позволила настоящим шпионам спокойно работать в русском тылу. Это же Вальтер Николаи повторил на допросе в НКГБ в 1945 году после своего ареста.

* * *

Читая материалы по делу Мясоедова, я почему-то вспомнил название фильма Станислава Говорухина «Россия, которую мы потеряли». Нет. Мы ее заново обрели. Как похоже правление Бориса Ельцина на то, что творилось в Петербурге в последнее десятилетие царствования Николая II.

Небывалая коррупция, продажные политики и сановники, думающие только о собственном благополучии и напрочь забывшие об интересах государства и даже торгующие ими.

Но есть и существенная разница. Если в царской России искали «крайнего», то теперь виноватым в наших бедах объявлен весь народ, не сумевший понять всю глубину замыслов реформаторов.

Дача в Сокольниках

Сначала мы ехали на метро до станции «Сокольники», потом на трамвае, который, весело постукивая на рельсах, бежал сквозь сокольнические рощи, мимо аккуратных домиков.

В сорок четвертом году там еще была дачная зона.

Мы ехали на день рождения маминой приятельницы. Дачка их, покрашенная салатовой краской, стояла в глубине участка, почти прикрытая желтыми листьями берез. Солнце, веселый домик, белые березы с облетающими листьями создавали ощущение тихой радости.

Была война, и мужчин на этом празднике жизни оказалось всего двое. Я, одиннадцатилетний оболтус, и отец хозяйки, красивый седой старик в серой железнодорожной форме с серебряными погонами генерал-директора тяги.

Он сразу же взял надо мной шефство, повел в кабинет, показал модели паровозов и одну даже подарил мне. Потом мы пошли гулять, и он рассказывал о замечательных людях, живущих по соседству.

В конце просеки стояла обычная дачка со сплошной застекленной башенкой.

— А это знаменитый дом. В нем зимой восемнадцатого года прятался самый опасный московский бандит Сабан.

Почему-то я запомнил это странное имя.

Время уничтожило сокольнические дачи, вместо них построили безликие дома-коробки. Навсегда исчезли из моей жизни веселая мамина подруга и ее отец.

Только модель старого пузатого паровозика, стоявшая много лет на книжной полке, напоминала о чудесном осеннем дне в сокольнической роще. И глядя на нее, я вспоминал дом с башенкой и странное имя московского бандита.

Жизнь прилично помотала меня и выбросила в журналистику. И настал день, когда в архиве я листал дело банды Сафонова Николая Михайловича по кличке «Сабан».

История — область довольно темная. Знакомясь со старыми документами, я никак не мог понять: кто же все-таки уничтожил эту опасную преступную группировку? Уголовная секция МЧК во главе с Федором Мартыновым или Московская уголовно-розыскная милиция, которой командовал бывший матрос Александр Трепалов.

Документы этих уважаемых организаций, занимавшихся борьбой с бандитизмом, были практически идентичны, словно списаны друг у друга. Как я уже говорил, в те далекие годы зародился антагонизм между сыскарями и чекистами.

Но чем внимательнее изучал я тот период криминальной истории России, тем больше убеждался, что большинство банд помогли ликвидировать криминалисты из Московской сыскной полиции, состоявшие на службе как в уголовном розыске, так и в ЧК.

В архивных материалах практически ничего не было о том, кто такой знаменитый Сабан. Только несколько фотографий, на которых запечатлен человек с бритым актерским лицом.

В воспоминаниях о знаменитом русском трагике Мамонте Дальском я прочел интересную историю. Великий артист решил сделать своей сценой всю Россию. После Февральской революции он оставил театр и подался в анархисты, постепенно скатываясь к элементарной уголовщине.

Дальский был жуир, гуляка и картежник. Постоянно держал в «Метрополе» номер, где шли бешеные кутежи и карточная игра «по-крупному».

Однажды Мамонт здорово проигрался. Он даже поставил на кон золотую лиру с бриллиантами, которую всегда носил в петлице визитки. Лиру эту преподнес емуна бенефисе известнейший нефтепромышленник Манташов.

Выиграл эту красоту Сабан. С тех пор он постоянно носил ее на пиджаке.

Начальник Санкт-Петербургской сыскной полиции статский советник Филиппов в одном из докладов писал, что «Николай Сафонов (Сабан) при знакомстве пользуется визитными карточками на имя артиста Императорских театров и вообще имеет склонность к Мельпомене».

Но, судя по документам все той же сыскной полиции, Сабан, несмотря на столь возвышенное увлечение, отличался особой жестокостью при налетах.

Последний раз он загремел на десять лет каторжных работ в 1915 году. Так что, если бы не Февральская революция, звенел бы он кандалами до двадцать пятого года. Но бывший присяжный поверенный, то бишь адвокат, Александр Федорович Керенский, став министром-председателем, объявил всеобщую амнистию.

Удивительное дело. Человек, полжизни проведший в уголовных процессах, не понаслышке знавший, кто такой русский уркаган, милует своим распоряжением «заблудших детей новой России».

Вот уж воистину был прав член Временного правительства известный террорист и писатель Борис Савинков, изрекший в те месяцы русской свободы: «Морали нет, есть только красота».

По случаю того что все карательные учреждения старого режима были объявлены явлением аморальным, их ликвидировали. Более того, возмущенные толпы революционного народа громили почему-то в Гнездниковском переулке в Москве и на Офицерской в Петрограде помещения сыскной полиции и уничтожали архивы.

По словам начальника московского сыска Карла Маршалка, толпа громил полностью состояла из уголовников. Демократическая Россия окунулась в уголовный мрак.

У меня нет данных о количестве преступлений в период демократического пира, их просто некому было учитывать, но судя по тому, что в подъездах доходных домов сидела охрана из жильцов, вооруженная охотничьими ружьями, криминальная обстановка в России была очень серьезной.

Когда я читаю документы о преступности в первой российской демократической республике, то в который раз удивляюсь, как это все экстраполируется на наши дни — период второго русского демократического государства.

Но вернемся в Россию тех славных лет. Николай Сафонов, он же Сабан, стал одним из тех, кого новая власть выпустила на свободу.

По мнению Керенского, все обретшие волю жиганы немедленно вольются в ряды армии для защиты революции от немецкого империализма.

Но никто из российских домушников, конокрадов, карманников, фармазонщиков и налетчиков не явился на призывной пункт, да и какой дурак пойдет кормить вшей в окопы, когда новая власть создала все условия для разбойной жизни.

На Хитровке, в знаменитом трактире «Каторга», даже состоялся митинг, на котором московское ворье полностью поддержало правительство демократической России.

Но вот наступил день, когда на съезде Советов в Смольном Владимир Ульянов (Ленин) всенародно провозгласил:

«Социалистическая революция, о необходимости которой так часто говорили большевики, — свершилась».

Новая власть начала постепенно восстанавливать карательный аппарат. Он был еще слабым, малопрофессиональным, но уже начал противостоять преступности.

Несмотря на разруху и Гражданскую войну, Москва, ставшая столицей РСФСР, продолжала жить. Электричество подавалось с перебоями, продукты распределяли по карточкам, но работали кабаки, в которых за хорошие деньги можно было достать что угодно, процветали подпольные катраны и дома терпимости.

Сабан сколотил банду из тридцати четырех фартовых ребятишек. Разбил ее на две группы, одной руководил Сашка Андреев по кличке «Зюзюка», второй — Колька Павлов — «Козуля». Дисциплина в банде была строго военной, за любую попытку неповиновения Сабан лично расстреливал подельников.

По оперативным данным угрозыска и МЧК, в банде был советник из бывших офицеров, именно он разрабатывал тактику налетов. Бандиты были разделены на ударные группы: разведки, захвата, прикрытия и отхода. Каждая из них строго и четко выполняла возложенные на нее функции.

Несколько дней разведчики Сабана изучали все подходы к кассе фабрики «Богатырь». Выяснив, что настоящей охраны там нет, группа захвата ворвалась в помещение кассы и забрала 660 тысяч рублей, быстро покинула место преступления и на авто группы отхода скрылась.

Через несколько дней на Страстной площади было совершено нападение на артельщика Александровской железной дороги, у него отняли мешок с деньгами.

На этот раз Сабан был в группе прикрытия. Увидев милиционеров, спешивших на помощь артельщику, он, не раздумывая, бросил гранату. Погибли не только стражи порядка, но и случайные прохожие.

Когда читаешь материалы по банде Сабана, то поражаешься сухому языку оперативных сводок: в нескольких строчках сконцентрированы жестокость, человеческое горе, жизнь и смерть.

«…3. Вооруженное ограбление особняка Иванова на сумму 200 тысяч рублей. В момент налета Павлов по кличке „Козуля“ изнасиловал дочь хозяина особняка…

…13. Вооруженное ограбление и зверское убийство семьи фабриканта Иванова на Дмитровском шоссе. Между руководителями шайки Сабаном и Зюзюкой произошла ссора, результатом которой явилось решение убить всех потерпевших, что и было приведено в исполнение. Бандиты похитили бриллианты, золотые вещи и ценности на сумму 1 миллион рублей».

Подобных эпизодов в отчете уголовной секции МЧК было около двадцати.

Награбленное увозили на дачу в Сокольники, где и «дуванили» среди членов банды.

Милиция была еще слишком слабой, формировалась из рабочих московских заводов, людей безусловно честных, но, к сожалению, плохо знающих военное дело. А на улицах Москвы постоянно возникали настоящие бои с налетчиками.

В милицию рабочие шли охотно, так как обеспечивались постоянным продовольственным пайком, а с ноября 1918 года — и форменным обмундированием. За светло-серые шинели с красными петлицами блатные прозвали их «снегирями».

Но малочисленная, слабо вооруженная и плохо обученная милиция не представляла для московских налетчиков особой опасности.

Однажды разведка донесла Сабану, что его разыскивает 27-е отделение милиции.

Николай Сафонов был воровским «иваном», он должен был постоянно поддерживать свой авторитет.

Он сам явился в 27-е отделение милиции, открыл шквальный огонь из двух маузеров, угрожая гранатой «мильс» разоружил и разогнал отделение.

Об этом «подвиге» с придыханием рассказывали на воровских малинах. Сабан на долгие годы стал героем блатного эпоса.

Как ни странно, подвел Сабана его кореш по каторге, налетчик Кошельков по кличке «Янька».

У новой власти не доходили руки до уголовников. Весь карательный аппарат был сориентирован на борьбу с контрреволюционными заговорщиками и бывшими союзниками — эсерами и анархистами. Но произошло неожиданное событие, которое заставило большевиков вплотную заняться уголовной преступностью.

Цитирую по отчету уголовной секции МЧК:

«В январе 1919 года на Сокольническом шоссе близ Краснохолмского моста Кошельковым и его сподвижниками Зайцевым по кличке „Васька шофер“, Волковым по кличке „Конек“, Кирилловым по кличке „Ленька Сапожник“ был остановлен автомобиль, в котором ехал Председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Ильич Ленин. Бандиты под угрозой оружия отобрали у Ленина автомобиль, револьвер системы средний „браунинг“, документы и скрылись.

У Ярославского вокзала Кошельков, рассматривая отобранные вещи, установил по документам, что ограбленная им жертва является Лениным, немедленно приказал ехать назад с тем, чтобы убить Председателя Совета Народных Комиссаров, однако т. Ленин в это время уже находился вне опасности, в здании Сокольнического Совета».

В этом отчете есть одна неточность. После ликвидации банды Конек показал на допросе, что Кошельков не собирался убивать Ленина, а хотел взять его в заложники, чтобы обменять на арестованную угрозыском свою любовницу.

25 января 1919 года Ленин пишет письмо Петерсу:

«Зам. преду ВЧК т. Петерсу

Ввиду того, что налеты бандитов в Москве все более учащаются и каждый день бандиты отбивают по несколько автомобилей, производят грабежи и убивают милиционеров, предписывается ВЧК принять срочные и беспощадные меры по борьбе с бандитами.

Председатель Совета Народных Комиссаров

Н. Ленин (В. Ульянов)».

Не надо объяснять, какие меры приняли уголовный розыск и МЧК после этого письма.

Жаль, что какая-нибудь из наших группировок: солнцевская, таганская, мазуткинская — неважно какая, не тормознула отцов нашей демократии, Горбачева или Ельцина. Думаю, тогда они бы, как и Ленин, заставили милицию и спецслужбы принять самые решительные меры для защиты своих сограждан от уголовников. Впрочем, в отличие от первого большевика, их охраняли покруче.

Письмо Ленина было датировано 25 января. А в ночь на двадцать четвертое Сабан, озверевший от безнаказанности и кокаина, вывел на улицы Москвы два закрытых автомобиля. (Я уже когда-то писал об этом, но, рассказывая о «знаменитом» бандите, невозможно не упомянуть его самое кровавое преступление.)

В ту ночь мела поземка, и постовые мерзли в своих легких шинелях, с нетерпением ожидая конца дежурства.

Внезапно из темноты, слепя фарами, выехал автомобиль.

— Постовой!

Милиционер подошел.

— Как проехать в Оружейный переулок?

Постовой наклонился к машине, чтобы показать дорогу, но прозвучал выстрел.

За одну ночь эта сволочь убила в районе Долгоруковской и Лесной улиц и на Тверской заставе шестнадцать рабочих, одетых в новенькую милицейскую форму.

На следующее утро, как и водится, по городу поползли слухи о таинственных «черных мстителях», убивающих большевиков.

А банда Сабана покинула свою базу в Сокольниках и растворилась в январской Москве.

Тогда за поиски налетчиков взялись опытные московские сыщики Иван Свитков и Казимир Кунцевич. Они знали Сабана по своей прошлой работе в сыскной полиции.

В один прекрасный день на Мясницкой была открыта шикарная валютная контора. Улица эта была местом променада бывших московских биржевых игроков. Они с интересом рассматривали сияющие чистые окна, прекрасную дверь с бронзовой ручкой, суетливых служащих в галстуках и визитках.

А в кабаке на углу Столешникова и Петровки, где в тайных комнатах шла крупная карточная игра, появился молодой и элегантный питерский налетчик Борька Студент.

В Москве уголовники прослышали о том, что именно он взял в Питере банк, в сейфах которого лежали кучи золотых империалов. Борька искал подельников для верного дела. Его свели с Сабаном, и Студент предложил ему взять валютную контору на Мясницкой.

— А что там есть? — заинтересовался Сабан.

— У меня там работает любовница, она сообщит, когда к ним привезут полмиллиона французских франков и три тысячи золотых червонцев.

Сабан оставил Борьке человека для связи.

Наконец, связной сообщил ему, что валюта и ценности доставлены.

Разведчики Сабана побывали в конторе и выяснили, что действительно груз прибыл.

И на этот раз действовали, как обычно: группа захвата врывалась в контору, бойцы прикрытия перекрывали все подходы, шоферы подавали машины.

Борька Студент шел вместе с Сабаном.

Но разведка бандитов не заметила, как за час до начала операции все переулки, подъезды-сквозняки и проходные дворы были блокированы сотрудниками МУРа и МЧК.

Бандиты ворвались в контору, но вместо тихих клерков за барьерами сидели милицейские опера.

Бой был коротким и яростным, но бывают такие непонятные случайности — Сабану удалось уйти из кольца. Банда его была практически уничтожена, а он ушел.

Борька Студент, он же молодой сотрудник МЧК Гусев, погиб в перестрелке.

Любопытно, что ни среди задержанных бандитов, ни среди убитых не нашли военного консультанта банды, бывшего офицера. Задержанные называли только его кличку: «Поручик».

На поиски Сабана были брошены лучшие силы. Облавы волной катились по московским кабакам, тайным притонам и малинам, но поиски пока ничего не давали.

Исчез Сабан из столицы. Исчез с концами.

Выплыл он только в Липецкой губернии, в уездном городе Лебедяни. Там жила его родная сестра с мужем и детьми.

Однажды Сабан увидел из окна, как сестра разговаривает с человеком в милицейской форме. Все, решил он, она меня заложила. Сафонов не знал, что «снегирь» — сосед его сестры и попросил у нее соли.

Сабан был невероятно жесток. Он убил сестру, ее мужа и шестерых детей. Восемь трупов лежали на полу в доме.

На выстрелы сбежалась вся улица. Лебедянские мужики выбили дверь. Сабан отстреливался до последнего патрона. Но его все-таки связали и вытащили на улицу.

В официальных документах сказано, что народ потребовал от милиции прилюдно казнить Сабана, а по другим сведениям — его забили насмерть прямо у дома.

Вот как бывает: не случись Февральская революция, не объяви Керенский амнистию, жил бы Колька Сафонов на каторге, ожидая освобождения. Но история распорядилась иначе. И в ней Сабан оставил свой кровавый след.

* * *

Маленький пузатый паровозик, подаренный мне инженером-путейцем, много лет стоял у меня в комнате на книжной полке. Я смотрел на него и вспоминал осенний счастливый день в сорок четвертом году.

Когда железнодорожный генерал рассказывал мне о таинственной даче с башенкой, где прятался известный московский бандит, мне как-то не хотелось в это верить, уж слишком хороши были осенние Сокольники.

Нынче, при повторном пришествии демократии, появились еще более жестокие бандиты, чем Сабан. Ежедневно телевидение радостно оповещает нас о новых «мокрухах» и коррумпированности госаппарата.

Но ни блатняки, ни чиновники-хапуги нового образца не смогут отнять у нас красоту осени, прекрасные книги, нежную музыку.

А пока мы будем радоваться этому — мы непобедимы.

Ночь перед расстрелом

Его расстреляли осенью 1924 года в гараже на Лубянке. Приводить в исполнение приговор именно там было очень удобно. Во-первых, заводился двигатель грузовика, работавший на бензоспиртовой смеси. Рев его заглушал щелчки револьверных выстрелов. Во-вторых, кровь легко смывалась с бетонного пола. В-третьих, трупы сразу же грузились в бортовую машину.

В те годы расстрел называли по-разному: «прислонить к стенке», «отправить в штаб к Духонину», «разменять» и т.д. Но это был сленг Гражданской войны. Во времена НЭПа говорили: «Его отправили в гараж».

Любимец гулявой Москвы куплетист Кока пел в московском кабаре «Нерыдай»:

А третий был штабс-капитаном,

И был он отправлен в гараж,

А там был наказан наганом,

За Врангеля и шпионаж.

Один из тех, кого расстреляли в то утро, написал в своей исповеди:

«Моральные требования заставляли меня принять непосредственное участие в расстрелах. Я себе сказал: я коммунист, подписываю фактически с полным сознанием своей ответственности смертный приговор врагу рабочего класса, неужели у меня не хватит мужества привести в исполнение этот приговор, я считал недостойным для себя, коммуниста, посылать другого малосознательного товарища исполнять этот приговор, считал недостойным не показать ему пример. В первый момент было тяжело. На войне я убивал много, но там другое дело: там действуешь в пылу аффекта, а здесь сознательно отнимаешь самое лучшее — жизнь. Я не знал, как подойти к первому, боялся, что не смогу сразу убить человека и заставлю его напрасно мучиться. Надо было еще, чтобы револьвер первый раз дал сразу три осечки! Когда упал первый человек, я стоял над ним растерянный. Силы воли было много: взял себя в руки и почти всегда участвовал в расстрелах, причем сознательно никогда не одурманивал себя спиртом, как это обыкновенно делалось. Чека была в то время всё, и обыватели держали курс на Чека. Недаром говорили, что все делятся на сидевших, сидящих и тех, которые будут сидеть. Мое имя гремело в Киеве, меня считали грозой и указывали пальцами…»

(В отрывках из рукописи сохранен стиль и орфография оригинала.)

Имя одного из руководителей Киевской чека было Николай Панаретов. Это он написал исповедь, закончив ее за ночь до расстрела. Его биография заслуживает того, чтобы рассказать о нем более подробно.

* * *

Когда-то, совсем мальчишкой, я прочитал книгу, поразившую меня — «Хождение по мукам» Алексея Толстого. Я столько раз за свою жизнь перечитывал ее, что практически выучил наизусть.

Вспомните расхлябанный мягкий вагон, посланцы Махно — Рощин и Лева Задов пьют спирт и едут в Екатеринослав. Задов говорит Рощину: «Мчусь в кровавом вихре».

Эти слова необыкновенно точно характеризуют всю жизнь непростого человека Николая Панаретова: гимназиста, студента, прапорщика в Первую мировую, партийного функционера РСДРП, чекиста, налетчика.

Странная, жестокая, лихая жизнь человека, попавшего в «кровавый вихрь».

* * *

Отец его был врачом, мать — акушерка. Потом семья переехала в Томск, где Николай поступил в гимназию. Обычная трудовая интеллигентная семья, не чуждая либеральных взглядов.

В 1911 году Николай Панаретов едет в столицу продолжать учебу. Он поступает в Кронштадтское военно-морское инженерное училище, но быстро уходит из него. Получить после выпуска серебряные погоны и стать на флоте офицером, как говорили тогда, второй категории — не для него.

Он решает делать гражданскую карьеру и поступает в Петербургский университет.

А через два года начинается война. Он освобожден от призыва; студентов тогда до окончания учебы в армию не брали. Но Панаретов добровольно идет в школу прапорщиков, заканчивает ее и попадает на австрийский фронт. Молодой прапорщик принимает полуроту.

Панаретов оказался хорошим командиром, а главное, храбрым. Он первым поднимался в атаку, отважно дрался, удерживая позиции, ходил в ночной поиск за языком. За полгода он получил следующий чин и первые офицерские награды за храбрость.

В одной из атак Панаретов был ранен и контужен и очнулся в плену. И здесь его жизнь больше напоминает авантюрный роман. Он готовил знаменитый побег генерала Лавра Корнилова, трижды бежал сам.

Его ловили, избивали и после третьего побега отправили в спецтюрьму. Там он начал симулировать паралич правой стороны. Австрийские военные врачи не могли его расколоть и решили обменять на потерявшего ноги австрийского офицера.

Обмен происходил на границе Швеции и Финляндского княжества. Когда носилки с парализованным русским подпоручиком перенесли через границу, больной вскочил и, к великому изумлению собравшихся, начал плясать.

В Петроград он вернулся героем. О нем писали газеты, лучшие салоны столицы распахнули для него двери.

Панаретов закрутил ослепительный роман с красавицей фрейлиной Высочайшего двора Ганецкой.

Предреволюционный Питер гулял, как перед Страшным судом. Все дни Панаретов проводил в кутежах, благо деньги были, и бесчисленных романах.

И грянула Февральская революция. Пробил час авантюристов всех мастей.

Мадам Ганецкая была близка к самому Керенскому и князю Львову.

Перед героем войны открывались перспективы стремительной карьеры. Но Панаретов уезжает на фронт. Офицеры дивизии встречают его как героя. Еще бы, боевой офицер, оказавший помощь в побеге самому генералу Корнилову.

Но Панаретов игнорирует офицерское собрание, организовывает солдатские комитеты и позже вступает в РСДРП. Итак, офицер, увенчанный славой, выбирает большевиков, отказавшись от заманчивых перспектив, предложенных правительством Александра Федоровича Керенского.

Почему?

* * *

Мне думается, решение это было обусловлено внутренней сущностью Панаретова. Тяжелая доля окопного офицера, плен, побеги, избиение в лагерях и тюрьмах закалили его характер, а природная жестокость искала выхода. Его не устраивало правительство либералов-конформистов. Их деяния были неумелы и бессмысленны.

Вспомним хотя бы знаменитую амнистию уголовникам, объявленную Керенским, который заявил, что выпущенные на волю налетчики, мокрушники, медвежатники и квартирные воры пойдут немедленно на призывные пункты, чтобы защищать либеральные идеи.

Этого не случилось. Россия погрузилась во мрак уголовного террора, тем более что новые карательные органы еще не были созданы, а старые — уже уничтожены.

Я привел лишь один пример, а таких напастей были сотни.

Душа Панаретова тосковала по твердой руке, которая могла бы навести порядок в стране. Поэтому он и выбрал большевиков.

* * *

Произошел конфликт между председателем полкового комитета и командиром. Панаретов стреляет в полковника и бежит.

Он уезжает в Киев, где работает врачом его мать. Там и застает его Октябрьская революция. Началась новая страница жизни Николая Панаретова.

Но вернемся на мгновение в московское кабаре «Нерыдай» и послушаем еще одну шансонетку знаменитого Коки:

В те годы грозные я жил на Украине,

Где власть менялась не по дням, а по часам…

Что было, то было.

Немцы, опереточное правление гетмана Скоропадского сменились сечевыми стрельцами Симона Петлюры, потом пришли большевики. Их выбил из города корпус деникинского генерала Бредова, потом опять большевики. Их выгнали из матери городов русских кавалеристы Пилсудского. Но поляки недолго удерживали Киев, они ушли, и вернулись большевики, на этот раз надолго.

Николай Панаретов выбивал сечевиков со станции Киев-товарная, был начальником секретной охраны города, дрался в партизанских отрядах. Дважды был арестован белой контрразведкой и дважды бежал из-под расстрела, во время последнего побега захватил списки деникинской агентуры и передал их в ЧК.

Его избирают секретарем Киевского горкома партии. Панаретов прекрасный оратор, он умеет разговаривать с рабочими и пользуется на предприятиях города незыблемым авторитетом. Но в двадцатом году Киев захватывают польские кавалеристы. После их ухода Николая Панаретова направляют на укрепление кадров чрезвычайных комиссий. Его назначают начальником одной из ключевых оперативных служб — СПО (секретно-политического отдела).

* * *

Ах, Киев!… Прелестный и зеленый, несмотря на войны и разруху. На Крещатике на каждом шагу частные рестораны, вареничные, кафе.

В городе наравне с советскими деньгами ценятся золотые царские империалы, польские злотые, немецкие марки и английские фунты.

Спекулянты и валютчики, налетчики и эсеры, белые заговорщики заполняют кабаки и гуляют, словно в последний раз.

Новый начальник СПО становится секретарем партийной ячейки всех карательных органов города, это дает ему неограниченную власть над своими коллегами.

Панаретов был умен и образован. Он знал, что главное в работе оперативника — агентура. Он вербует людей. Спасает некоторых из «гаража» и делает своими осведомителями.

Многие спасенные им из тюрьмы и от расстрела люди будут его верными помощниками и тогда, когда он уйдет из спецслужбы.

Агенты Панаретова открывали кафе и рестораны, создавали тайные игорные притоны и дома свиданий. Туда, как мотыльки на огонь, слетались спекулянты, заговорщики и бандиты.

Новый начальник СПО оказался прекрасным оперативником. Согласно документам, его отделом были за короткое время раскрыты четырнадцать крупных заговоров.

Именно он добил остатки «Азбуки», шпионской организации знаменитого Василия Шульгина, уничтожил деникинскую резидентуру, польские и савинковские подпольные группы, петлюровский центр атамана Ангела, врангелевскую агентурную сеть, франко-чешское разведывательное подразделение.

Но кроме материалов о шпионаже к начальнику СПО стекались сведения о красивой жизни партийной элиты, об их взятках, незаконных реквизициях, кутежах и связях с проститутками.

* * *

Мы за долгое время Советской власти привыкли к книгам и фильмам о революции, где говорилось об аскетизме и бескорыстии ее вождей. Мы с детства знали, что дедушка Ленин делил свой скудный паек с детьми, что морковный чай и вобла были основной пищей партийных руководителей. Мы столько раз об этом читали и видели в кино, что поверили этому бреду.

На самом деле все обстояло иначе. Власть предержащие и тогда и сегодня жили и живут, как хотят, ни в чем себе не отказывая.

Красивые сказки — для дураков.

* * *

Вернемся к исповеди Николая Панаретова. Я уверен, что человек, знающий, что его расстреляют, не станет кривить душой. Он сам, глядя на партийную элиту, решил жить красиво.

«Постепенно меня заела власть, и я сам обюрократился. Переехал из рабочего квартала в центр, занял квартиру, появился повар, комнаты обвесились коврами, сбросил старую фуражку и теперь стал тщательно одеваться, пешком уже отвык ходить, постепенно втягивал машинально и жену. Она в то время уже была членом партии и работала казначеем Губкома. У нее появился котик, шелковые платья.

Все это было так просто, написал записку в хранилище и конец, казалось, никакого злоупотребления нет, и вдобавок все так делают на твоих глазах».

Хочу пояснить, что хранилище было местом, куда свозились реквизированные у населения ценности.

* * *

Панаретов умело использовал агентурные данные при дележке ценностей. Партработникам это не понравилось, и его направляют председателем ЧК в Умань. В самый центр желто-блакитного бандитизма.

Как пишет Панаретов, здание ЧК в Умани находилось в чудовищном состоянии. В нем даже не был оборудован тюрпод.

Я долго искал разъяснение загадочного слова, пока не выяснил значение этой аббревиатуры.

Тюремный подвал. Вот по какому поводу переживал новый председатель Уманской ЧК.

Панаретов сделал тюрпод, более того, создал специальную кавалерийскую часть, поставил как надо оперативную работу и в несколько месяцев с невероятной жестокостью разгромил в уезде банды.

Кажется, надо праздновать победу. Враг разгромлен, чекистская работа налажена. Но те, кто перевел его в Умань, были людьми памятливыми.

Сначала его замучили проверками, которые не нашли ничего предосудительного. А потом грянула знаменитая партийная чистка.

Вот и его, как бывшего офицера и разложенца (вспомнили повара, квартиру в центре, ковры), исключили из партии и уволили из ЧК.

Проголосовали и пошли в свои увешанные коврами квартиры пить «мартель» и рассуждать о чистоте партийных рядов.

Панаретову не зачли ничего. Ни побеги из белой контрразведки, ни ликвидацию антисоветских центров, ни вычищенный от бандитов уезд.

На заседание парткомиссии пришел известный на Украине чекист, чью работу в свое время высоко оценил представитель ВЧК Николай Реденс. А вышел из здания молодой человек без работы и перспектив.

Вышел озлобленный, ненавидящий, но не сломленный.

Панаретов быстро нашел себе весьма прибыльное занятие. Его приютил Леонид Гацук, которого он в свое время спас от «гаража», сделал своим агентом и открыл для него кафе. Леонид помнил добро и приспособил бывшего опера к делу, связанному с контрабандой. По подложным документам он ездил в Польшу как представитель Киевского военного округа и закупал там товар, который нелегально переправляли к ожидавшему в погранзоне Панаретову.

За несколько месяцев тот стал хорошо разбираться в драгоценных камнях, мануфактуре и парафине.

Появились приличные деньги. Вновь начались кутежи и романы.

Но в начале двадцать второго года пограничники накрыли контрабандное окно через границу. Панаретова спасла лошадь-зверь, унесла его от погони.

Надо было начинать новое дело. Вместе с ним контрабандой занимались братья Партеры, лихие одесские жулики. Они спекулировали, подделывали платежные поручения, печатали фальшивые деньги.

Но быть обычным аферистом и спекулянтом Николай Панаретов не мог. Он любил риск. И начал сколачивать банду налетчиков. Оружия у него было достаточно. Револьверы, пистолеты разных систем и даже гранаты. Все это он прихватил на всякий случай, уходя из ЧК.

Он был слишком опытным оперативником, поэтому в банду отбирал людей проверенных. А «пробивал» он их через свою старую агентуру, которой в свое время нашпиговал Киев.

У него оставались свои люди в ГПУ и в милиции, они тоже не отказывали в помощи своему бывшему коллеге, тем более что он щедро оплачивал услуги.

Наконец состав банды определился. В нее вошли братья Партер, Гацук, Мошенберг и известный налетчик Леня Киевский. Наводку Панаретову давали его бывшие агенты. Из осторожности он использовал их лишь для одного дела. Рассчитывался и больше не встречался.

На первое дело дал подвод бывший стукач Сузиков. Он поведал своему шефу, что в квартире дома на углу Фундуклевской и Нестеровской под кроватью должен находиться чемодан с крупной суммой денег и ценностями.

Они ворвались в квартиру бывшего сахарозаводчика, положили хозяев на пол. Но искомого чемодана не нашли. Как потом выяснилось, хозяева переставили его в другое место.

Взяли серебро, мануфактуру, немного денег, украшения хозяйки квартиры.

На дело Панаретов пошел загримированный, а все остальные закрывали лица платками.

Добыча была небольшой, но первый шаг был сделан. Добытое немедленно продали, а деньги поделили. Панаретов делил честно, в равных долях.

Потом было совершено еще несколько удачных налетов на квартиры киевских спекулянтов. По городу поползли слухи о новой загадочной банде, которая грабит только богатых.

В ноябре 1922 года у Владимирского собора банда напала на артельщика Сахартреста. Гацук «отключил» его ударом по голове, а Панаретов забрал корзину с деньгами. Там было 90 миллиардов рублей, что даже по тем временам считалось крупной суммой.

Это были уже не перепуганные спекулянты. Бандиты подняли руку на госсобственность, и сразу же ими стали заниматься серьезно.

* * *

При чтении рукописи Панаретова поражает обыденность в совершении преступлений. Вошли, заняли квартиру, собрали всех в одной комнате, начали искать деньги и ценности. Забрали и ушли, предупредив, чтобы из комнаты никто не уходил, так как на ручке двери висит граната…

Панаретов писал о налетах, как о привычной и однообразной работе. Для него, привыкшего проводить масштабные и хитроумные оперативные комбинации, она была именно такой.

Только об одном неудавшемся налете он пишет более красочно, и только потому, что там была перестрелка.

* * *

Бывший агент Саша Лысый поведал Панаретову, что его сосед, командир из дивизии Григория Котовского, тайно переправляет по приказу начдива за границу 100 тысяч золотых рублей.

Все, как и нынче: герои революции прячут награбленное за кордоном.

Но вернемся к налету. Панаретов постучал в дверь и сказал, что у него срочный пакет от начдива Котовского. Однако лихой красный конник сразу понял, что это туфта, и начал из маузера палить в дверь. Бандиты выбежали на улицу и бросились к машине. А бравый котовец бил по ним с балкона пятого этажа.

К счастью для людей Панаретова, он был пьян и никто не пострадал. Но история эта наделала много шума. Тем более что на счету у банды уже было более десятка налетов.

Начался активный розыск налетчиков. Панаретов меняет квартиры, ходит по улицам загримированный. Но все же совершает налет на квартиру мануфактурщика Хазанова. Там, кроме хозяев, были гости и один из них, несмотря на грим, опознал бывшего чекиста.

Теперь делом банды занялось ОГПУ. Это уже было серьезно, тем более что чекисты знали, кого искать.

Бывший коллега, начальник раймилиции сделал Панаретову и его людям новые документы, и они уехали в Москву.

* * *

Надо сказать, что в своей исповеди Панаретов подробно пишет о всех бандитах, мошенниках, фальшивомонетчиках и спекулянтах. О налетах и аферах. Но не называет никого из бывших коллег, помогавших ему.

Даже бывших агентов не называет, кроме одной фамилии человека, давшего первый подвод, который, как выяснилось, через шесть месяцев умер.

* * *

Итак, Москва. Разгар НЭПа. Рестораны, кабаре, театры, казино.

Деньги были, тем более что Исаак Партер напечатал огромную сумму фальшивых червонцев, которые Панаретов с компанией втюхали доверчивым лохам в Сызрани, Казани, Самаре. Но никаких денег не хватало Панаретову на разгульную жизнь.

Начался роман с известной опереточной дивой, и, конечно, казино съедало «нажитые» червонцы. В казино у столов с рулеткой собирался весь цвет столичного блатного мира.

Панаретов осторожно заводил новые контакты. Это в Киеве у него были агенты и кореша в ЧК и милиции. В Москве он должен начать с нуля. Деньги кончались, и он стал готовить первый налет в столице.

Весной 1923 года по собственной разработке банда Панаретова совершает первый налет — на квартиру по адресу Солянка, дом 1. Хозяин, некто Айзенфельд, имел свой магазин на Никольской.

Взяли немного. Срочно начали готовить новое дело. В Москве Панаретов сотоварищи совершил за полтора года более десяти налетов.

И хотя его бандой занималась бригада ОГПУ по борьбе с бандитизмом, возглавляемая лучшим оперативником того времени Федором Мартыновым, Панаретов все время исчезал из поля зрения чекистов.

Он не имел связей с уголовным миром Москвы и свои налеты готовил сам, проводил тщательную оперативную проверку.

Несмотря на оперативную подготовку, хитрость, осторожность, он, как и большинство бандитов, погорел на скупщике краденого, хотя Самойлович, его человек, был тоже киевлянином и сбывал награбленное киевским «коллегам». Но в бандотделе ОГПУ тоже сидели не дураки. Операцию по задержанию Панаретова они начали через киевскую агентуру, и вышли на человека, который сбрасывал товар, привезенный из Москвы. Николая Панаретова взяли на квартире Самойловича.

Ну а потом — скорый суд и расстрел.

В тюрьме Панаретов пишет свою исповедь, которую закончил, по словам Мартынова, в ночь перед расстрелом.

* * *

Бывший студент, офицер-герой, секретарь Киевского горкома партии, один из руководителей ЧК становится бандитом. Удивительная метаморфоза.

Но давайте вспомним знаменитого питерского бандита Леньку Пантелеева, тоже работавшего в ОГПУ и незаслуженно выгнанного.

Я вернулся к делу Панаретова, с которым познакомился в 1990 году, после документального фильма, однажды показанного по ОРТ, о молодых ребятах-спецназовцах, ставших наемными убийцами. Они мужественно воевали во всех «горячих точках», были награждены орденами и медалями, хотели остаться служить, но их вышвырнули на улицу. Видимо, новой власти стали не нужны высокопрофессиональные и преданные родине солдаты.

На моей памяти вернувшиеся в сорок пятом молодые лейтенанты, не найдя себя в мирной жизни, уходили в криминал.

Я не хочу оправдывать бандитов и убийц. Но ведь начинали они жить иначе.

Начальник Петербургской сыскной полиции на допросе в комиссии Временного правительства по расследованию преступлений старого режима сказал:

— Россия — это страна, где не умеют ценить людей.

Кто бы ни правил на Руси — царь, Центральный Комитет, президент — отношение к людям не меняется. В этом, видимо, и заключается загадка «таинственной русской души».

Убит в перестрелке

В нашей квартире было много книг. Они теснились на огромных полках в моей комнате, в коридоре, столовой. Полки были сработаны из мореного дуба, совершенно открытые. Книги покупали мои родители, любившие читать и привившие мне с раннего детства трепетное отношение к книгам.

Библиотека была довольно пестрая и собиралась по вкусам семьи. Отец любил исторические романы, мама предпочитала легкое чтение.

Но в кабинете отца стоял таинственный книжный шкаф. Он был всегда заперт, а застекленные дверцы закрывала темная материя. Больше всего на свете мне хотелось проникнуть именно в это таинственное хранилище человеческой мудрости.

Я быстро образовывался во дворе, рядом с которым бушевал Тишинский рынок, знаменитая блатная толкучка. И кореша у меня были соответственные. На первом этаже жил замечательный парень Валька по кличке «Китаец», хотя ничего общего этот веселый блондин с многомиллионным населением страны за Великой стеной не имел. Он был отчаянным книгочеем, работал на заводе слесарем, и о нем все во дворе говорили: «Золотые руки».

Я поведал Вальке о таинственном книжном шкафе. Когда никого дома не было, Валька зашел ко мне, осмотрел шкаф и весело сказал:

— Не трухай, откроем.

Открыть-то было делом несложным, но, чтобы замести следы, следовало закрыть застекленную дверцу. Это прекрасно понимал мой подельник. И хотя отца дома не было, он занимался чем-то за пределами СССР, на посту оставалась мать, которая пользовалась изощренными методами наказания, как то: «две недели без берега».

Каждый день Валька давал мне вариант ключа, и я пробовал его.

Наконец заветный шкаф открылся. Каково же было мое разочарование, когда я увидел в нем кучу книг на немецком и английском, какие-то учебные пособия Военной академии, старую Военную энциклопедию. Ничего, что могло бы заинтересовать меня, я не обнаружил.

Я уж совсем собрался закрыть шкаф, как в углу заметил желтоватую обложку. Я потянул и не ошибся.

Л.Шейнин. «Записки следователя». В углу была таинственная надпись «Для служебного пользования», стоял номер с двумя нулями, цифры я не запомнил. Оговорюсь сразу: после 1953 года книга эта выходила огромными тиражами практически во всех издательствах страны.

Пугающий гриф «Для служебного пользования» вразумил меня, что сей труд из квартиры выносить нельзя. Мы с Валькой читали книгу в моей комнате, когда никого не было дома. И с каждым очерком погружались в мир уголовной романтики.

Особенно сразил нас рассказ о знаменитом питерском налетчике Леньке Пантелееве. Мы были потрясены его романтическим размахом и особым уголовным шиком.

Цитирую по книге Льва Шейнина:

«Но больше всего он любил появляться в нэпманских квартирах в те вечера, когда там пышно справлялись именины хозяйки, или свадьба, или праздновалось рождение ребенка. О таких семейных торжествах Ленька загадочными путями узнавал заранее.

В этих случаях Ленька всегда появлялся в смокинге, далеко за полночь, в самый разгар веселья.

Оставив в передней двух помощников и сбросив шубу на руки растерявшейся прислуге, Ленька возникал, как привидение, на пороге столовой, где шумно веселилось избранное общество.

— Минутку внимания, — звучно произносил он, — позвольте представиться: Леонид Пантелеев. Гостей прошу не беспокоиться, хозяев категорически приветствую!…

В комнате немедленно устанавливалась мертвая тишина, изредка прерываемая дамской истерикой.

— Прошу кавалеров освободить карманы, — продолжал Ленька, — а дамочек снять серьги, брошки и прочие оковы капитализма…

Спокойно и ловко он обходил гостей, быстро вытряхивая из них бумажники, драгоценности и все что придется.

— Дядя, не задерживайтесь, освободите еще и этот карман… Мадам, не волнуйтесь, осторожнее, вы можете поцарапать себе ушко… Молодой человек, не брыкайтесь, вы не жеребенок, корректней, а то хуже будет… Сударыня, у вас прелестные ручки, и без кольца они только выиграют.

Не проходило и десяти минут, как все уже были очищены до конца.

— Семе-э-н! — кричал Ленька в прихожую, и оттуда вразвалку, как медведь, медленно и тяжело ступая, выходил огромный, косолапый дядя с вытянутым, как дыня, лицом.

— Семе-э-н, — продолжал Ленька с тем же французским прононсом, — займитесь выручкой.

Помощник, сопя и тяжело вздыхая, укладывал в большой кожаный мешок груду часов, бумажников, колец и портсигаров.

За столом по-прежнему царила мертвая тишина. Когда Семен кончал свое дело, Ленька снова отсылал его в прихожую и садился к столу.

Он молча наливал себе бокал вина и, чокаясь с хозяйкой, пил за ее здоровье.

Потом, сделав изысканный общий поклон, он удалялся, не забывая оставить в прихожей свою визитную карточку».

Прочитав этот отрывок, я представлял себе высокого элегантного красавца, забирающего деньги у проклятых буржуев, и никак не мог понять, почему угрозыск защищает нэпманов, которые, как объясняли нам в школе, «ведрами пили кровь рабочего класса».

Тогда я так и не узнал, кем был этот таинственный питерский Робин Гуд.

Лев Шейнин писал, что Ленька Пантелеев — бывший телеграфист, до революции должность эта считалась весьма почтенной, начитавшийся авантюрных романов.

После каждого налета он оставлял на месте преступления свою визитную карточку: «Леонид Пантелеев — свободный художник-грабитель». На ней «четким конторским почерком он писал: „Работникам уголовного розыска с дружеским приветом. Леонид“.

Кроме того, по словам Льва Шейнина, Пантелеев отправлял в питерские институты деньги для нуждающихся студентов.

Много позже, занявшись криминальной историей, я выяснил, что визитные карточки «на меловом картоне» оставлял известный до и после революции вышеупомянутый знаменитый налетчик Николай Сафонов по кличке «Сабан», а деньги в Московский университет отправлял его бывший студент Гришка Адвокат.

Так что образ Леньки Пантелеева, налетчика с галантерейными манерами, был, мягко говоря, собирательным.

* * *

Его родители подались в Питер из Жиздринского уезда Калужской губернии в конце XIX века. Иван Пантелкин был согласен на любую работу, чтобы прокормить семью. Сначала они осели в Тихвине, где в 1902 году родился Леонид Пантелкин, будущий налетчик Ленька Пантелеев.

Его отец все-таки обустроился в Питере на фабрике.

Детство Леньки было обычным для таких пацанов из рабочих бараков.

Но он все же окончил начальную школу, что по тем временам было вполне приемлемым образованием, тем более что по окончании он получил похвальный лист «за усердие, прилежание и достаточные успехи».

Не знаю, сыграла ли эта научная награда решающую роль в его дальнейшей судьбе, но ему удалось устроиться учеником в типографию газеты «Копейка».

Первый год он усердно обучался тонкостям набора со шваброй и тряпкой в руке. Рабочийдень его длился не менее одиннадцати часов. Он мыл пол, протирал наборные кассы, сортировал свинцовые литеры.

Потом его сделали наладчиком, а позже — учеником наборщика.

Война. Наборщики призваны в армию, и Ленька Пантелкин становится полноправным типографским специалистом. Надо сказать, что в те времена профессия наборщика хорошо оплачивалась.

Ленька Пантелкин стал, несмотря на молодость, вполне солидным человеком. Он много читает, тем более что книги набирались в его типографии.

Революцию семнадцатого он встретил как праздник. Несмотря на молодость, записался в отряд Красной гвардии и после работы шел на военную учебу.

После октябрьского переворота Пантелкин получил первое боевое крещение: вместе со своим отрядом штурмовал Владимирское юнкерское училище. Тогда впервые он увидел смерть, впервые стрелял, стараясь попасть в человека.

А в 1918 году отряд красногвардейцев бросили под Нарву. Необходимо было любой ценой остановить наступление немцев.

Бой был коротким. Немцы, вояки опытные, наголову разбили рабочий отряд, и Ленька попал в плен.

Правда, в этом бою он впервые убил человека.

Бежал Пантелкин из плена в апреле девятнадцатого года. С трудом он добрался до Ямбурга и решил не возвращаться в голодный Петроград, тем более что почти все типографии в городе были закрыты. Он записывается в регулярную Красную армию. Его с радостью зачисляют в красноармейцы, но в звании этом высоком он ходит недолго. Как потомственного пролетария его переводят в особый отряд ВЧК.

Начались «суровые чекистские будни». Отряд изымает хлеб у кулаков и мануфактуру у фабричных, берет золотишников и охраняет важные объекты, арестовывает и расстреливает врагов революции. Ленька Пантелкин был беспощаден к ним. Приводил приговоры в исполнение охотно и старательно.

Это не осталось незамеченным. Красная армия выбила части Булак-Балаховича из Пскова, и Ленька становится комиссаром (оперуполномоченным) Псковской ЧК.

Итак, ему семнадцать лет. Он носит кожаную куртку и фасонистые сапоги, на поясе у него болтается маузер, а главное, он получил неограниченную власть над людьми. Он может арестовать и освободить, расстрелять или помиловать.

И именно это пьянит молодого Леньку Пантелкина сильнее, чем самогон или спирт. Через несколько месяцев его, как молодого и растущего оперативника отправляют на учебу в Петроград.

В 1921 году, поступив на работу агентом-контролером в Псковскую транспортную ЧК, Ленька меняет фамилию на более благозвучную. Так появляется новый сотрудник — Леонид Пантелеев. Под этой фамилией он становится кандидатом в члены ВКП(б).

Гражданская война уходила в прошлое, жизнь налаживалась. НЭП открыл новые перспективы для деловых людей. Леонид Пантелеев по-прежнему получал паек и мизерную зарплату.

Но однажды в пивной «Кострома» он и его коллега Варшулевич знакомятся с неким Васильевым, который предлагает им выгодное дело.

Не надо грабить и убивать, нужно лишь встретить Васильева в Питере и проводить до Пскова.

Так Ленька и Варшулевич стали «крышей» сбытчика краденого. Васильев возил к границе меха и ценности, взятые бандой питерских налетчиков. Васильев щедро расплачивался со своими телохранителями.

У Леньки появились неплохие костюмы, часы, обувь. Были деньги на баб и выпивку, и жизнь казалась необыкновенно прекрасной.

Новый, двенадцатый по счету, председатель Питерской ЧК Мессинг решил покончить с бандитизмом в колыбели революции и попросил помощи у Федора Мартынова, начальника особой группы по борьбе с бандитизмом.

В Питер приехали московские опера, которые начали аккуратно и оперативно грамотно разрабатывать крупные банды.

Для Пантелеева это кончилось трагически. Однажды, когда они встретились с Васильевым, их повязала особая группа.

Так попал доблестный чекист в губернский домзак № 1 на Шпалерной улице. Его не расстреляли, что по тем временам было крайне странно. Но об этом мы поговорим позже.

Отсидел Ленька в домзаке три месяца и вышел на волю чекистом-расстригой. Правда, в камере он подружился с неким торговцем Вельманом, который на самом деле был зловредным наводчиком.

Мандата нет. Маузер отобрали. Славное время власти над соотечественниками закончилось.

* * *

Многие, кто до меня писали о Леониде Пантелееве, считали, что в налеты он пошел от жажды риска и любви к красивой жизни. Но из многих недоговорок старых сыщиков я понял, что Леньку не просто помиловали на Шпалерной улице. Он вышел, и сразу же начались налеты на квартиры самых знаменитых нэпманов — меховщика Богачева, доктора Грилихеса, ювелира Самойлова.

Те, кто впоследствии будет давать показания по налетам, отмечали, что Ленька жил скромно и никаких особых денег и ценностей у него не было.

Как водится на Руси, власть всегда нуждается в деньгах, в том числе и родная советская, которая добывала их любыми путями.

Есть версия, которую, кстати, поддерживает мой коллега Гелий Рябов, написавший сценарий фильма «Рожденная революцией», что Ленька просто экспроприировал ценности для питерского ОГПУ.

Иначе чем объяснить, что он не взял ни одной государственной копейки и не ограбил ни одного человека, не имевшего отношения к коммерции. А такие люди в Питере были. Актеры, инженеры, партработники, художники.

Налетчик подобного уровня вполне мог оприходовать пару трудсберкасс и унести приличный куш.

Но Ленька Пантелеев почему-то этого не делал.

Почему? Для чего он представлялся нэпманам полным именем? Чтобы показать свою удаль? Нет. Он был оперативником ЧК и знал отлично, что такое конспирация. Ни на одном из налетов он не пролил ни капли крови.

Пистолет использовался только для устрашения.

Но кроме ГПУ в Питере был уголовный розыск. В отличие от столицы, где партчинуши незамедлительно выгнали всех старых сыщиков, в Питере работали такие мастера-криминалисты, как бывший начальник сыскной полиции Андрей Кирпичников, Сергей Корнев, Андрей Горин. Они выучили оперативному мастерству лучших советских сыщиков тех лет — Ивана Бодунова, Сергея Кондратьева, Михаила Суббоча.

Леньку Пантелеева взяли в обувном магазине Бекли на Невском. Он выбирал себе новые фасонистые туфли. Брали его Бодунов, Шальдо и Бардзай.

Там впервые Ленька применил оружие и тяжело ранил инспектора Пашу Бардзая, который через час скончался в Конюшенной больнице.

Пред светлые очи начальника губернского угрозыска Леонида Петржака Пантелеева доставили еле живого. Видимо, опера били его от души.

Его отправили в Кресты, но он бежит оттуда. По сей день неизвестно, как это случилось.

Л. Шейнин намекал, что питерские бандиты организовали побег своему кумиру. Но Ленька не был связан с уголовным миром!

Предположение, что Леньку Пантелеева из-под стражи освобождает эсер, вряд ли верно. Судя по некоторым документам, которые мне довелось читать, и по рассказам бывалых людей, все выглядело совсем иначе.

Ленька бежал с подельником. Им в руки неведомым образом попал план тюрьмы с отмеченными крестиками дверями, которые были не заперты. Несколько раз во время побега кто-то выключал электричество в Крестах.

В газете «Известия» за 1922 год появилась заметка, в которой автор требовал ввести на нэпманов новый налог — ресторанный. Поел икры и жареного поросенка, попил шампанское и шартрез — плати вдвое против цены. Деньги должны идти в Поволжье, где пухнут и умирают от голода люди.

Возможно, в 1922 году деньги, собранные у нэпманов, шли в «Помгол», так именовалась организация, оказывающая помощь голодающим.

Работа Леньки Пантелеева на ОГПУ в качестве экспроприатора — моя версия, основанная на документах, рассказах и некотором жизненном опыте, приобретенном в течение продолжительной жизни в нашей стране.

* * *

Но версия — версией, а теперь вернемся к установленным фактам.

Итак, Пантелеев на свободе. Из Крестов вышел человек, ненавидящий сотрудников угрозыска и, как говорили очевидцы, поклявшийся отомстить им.

Кстати, ему удается узнать адрес Сергея Кондратьева, одного из оперов, лупивших его. Вместе со своим подельником Гавриловым Ленька едет за город, где снимал комнату Кондратьев, но застает дома только его жену Машу. А с бабами Пантелеев не воевал.

После «душевной беседы» на Дворцовой, стоившей Леньке сломанных ребер и выбитых зубов, он становится неуправляемым. Он грабит и убивает всех подряд, независимо от социального положения.

Теперь стреляет первым. А надо сказать, что это Пантелеев умел делать. Обучаясь на курсах ВЧК, он прошел спецподготовку по стрельбе и умел поражать противника с двух рук в движении, сквозь карман, научился вести огонь «флешем» — особым приемом, которым пользуются в спецвойсках по сей день.

Итак, он применяет оружие исходя из старой военной мудрости — хорошо стреляет тот, кто стреляет первым.

За январь 1923 года он убил десять человек и «слепил» больше двадцати «гоп-стопов», то есть уличных грабежей, и пятнадцать налетов.

Если до 4 сентября 1922 года он никогда не пускал в ход оружие, то теперь делал это постоянно.

Оперативники знали его блатхаты и все время устраивали там засады. Но Ленька всегда уходил, оставляя кровавый след.

На одной из малин, почувствовав опасность, он с порога начал стрелять, «завалив» хозяйку и двух оперов ГПУ.

Среди питерских налетчиков, с которыми Пантеелеев сблизился после своего побега, он получил кличку «Ленька Фартовый». Фарт — это воровская удача. А она не может длиться бесконечно.

Двенадцатого февраля 1923 года молодой опер ГПУ Иван Бусько получил задание организовать засаду на малине по Можайской улице. И вышел в адрес с пятью бойцами. Молодого и не очень опытного опера отправили туда для профилактики, не надеясь, что он встретит там Пантелеева.

А ночью в угрозыск сообщили, что на Можайской перестрелка, есть убитые и раненые.

Неужели Пантелеев все-таки пришел туда и перебил засаду?

Когда сыскари из 3-й бригады угрозыска примчались на Можайскую, то увидели живого и здорового Ваню Бусько и лежащего на полу человека в кожаной куртке и щегольских хромовых сапогах. Рядом с убитым валялись маузер и браунинг. Это был Пантелеев, и убил его паренек, всего лишь месяц назад зачисленный в ГПУ.

В соседней комнате под стволами карабинов сидел известный налетчик из его банды Мишка Корявый.

Наутро все питерские газеты сообщили о гибели бандита. Труп Пантелкина-Пантелеева был выставлен на всеобщее обозрение в морге Александровской больницы.

* * *

У каждого времени свои герои. Ленька Пантелеев сначала был действующим лицом криминальных очерков питерских газетных репортеров, потом героем воспоминаний сыщиков, потом материализовался на телеэкране, а в двадцать пятом году в ленинградском художественном альманахе «Ковш» появилась поэма Вероники Полонской «В петле».

Приведу лишь одно четверостишие:

Ленька Пантелеев

Сыщиков гроза,

На руке браслетка,

Синие глаза…

Позже в очерке Льва Шейнина перед читателями предстал элегантный высокий красавец бандит.

Бывший прокурорский генерал, ставший в свое время известным литератором, сочинил трогательную историю питерского бандита с жестокой любовью и буффонадным описанием налетом. И не зря он в своей книге назвал его бывшим телеграфистом, видимо вспомнив незабвенного Ятя из чеховской «Свадьбы».

Но я могу его понять. Написать в те годы подлинную трагедию рабочего паренька, красноармейца, чекиста, который погнался за легкой копейкой и потерял все, было просто невозможно. Ведь в наших органах работали люди «с пламенным сердцем, чистыми руками и холодной головой».

Шейнин даже портрет Пантелеева написал заведомо неточно. На самом деле Ленька был небольшого роста, худенький. Он никогда не носил элегантных шуб, предпочитал кожаные куртки, фасонистые галифе и сапоги хорошего хрома, то есть одевался так, как все его бывшие коллеги по Псковской ЧК.

Когда-то похожие уголовные истории писал эмигрировавший в 1918 году известный в те годы беллетрист В.Брешко-Брешковский.

Видимо, прежде чем стать следователем, гимназист Лева Шейнин зачитывался этими душераздирающими романами.

Элегантный бандит — герой двадцатых годов.

Когда я писал этот очерк, на экранах телевизоров появился многосерийный фильм «По прозвищу Барон».

И снова, как при НЭПе, его герой — элегантный и справедливый вор. Ну чем не Ленька Пантелеев в интерпретации Льва Шейнина?

Вот уж воистину: история повторяется сначала как трагедия, потом как фарс.

Даже криминальная история.

Король Молдаванки

Бывает же так: выходишь на улицу, и тебе сразу же везет. Я собирался купить новый номер журнала «Юность» с нашумевшей повестью Толи Гладилина «Хроника времен Виктора Подгурского». Номер этот, несмотря на огромный тираж журнала, стал бестселлером, но у меня был добрый знакомый в книжно-журнальном киоске у кинотеатра «Центральный» на Пушкинской площади, он мне откладывал печатный дефицит.

«Юность» он достал из-под прилавка. Расплачиваясь, я пробежал глазами по витрине и сначала подумал, что мне это привиделось. Совершенно открыто под стеклом стоял недавно вышедший томик Исаака Бабеля.

После ХХ съезда КПСС к нам начали возвращаться некоторые реабилитированные авторы. Появление И. Бабеля вызвало в Москве подлинный бум.

В книжных магазинах выстраивались змееобразные очереди, чернокнижники на Кузнецком и в проезде Художественного театра заламывали за томик в сером переплете баснословные цены.

И вдруг искомая мною книга совершенно открыто стоит в обычном книжном ларьке. С богатой добычей я пошел вниз по Горького и решил зайти в «Националь» пообщаться с друзьями.

Обеденное время кончилось, и кафе было полупустым, только у окна сидел мой друг, ассистент кинорежиссера Лукова Леня Марягин, а с ним плотный крепенький мужичок в двубортном костюме стального цвета, Исаак Маркович Зайонц, знаменитый деятель с Мосфильма. Когда-то он был директором картины «Веселые ребята».

Я поздоровался. Присел к ним за стол.

— Раздобыли Бабеля? — Зайонц взял в руки книгу. Усмехнулся и начал ее листать. — Вот, послушайте откровения Реба Арье-Лейба.

И Зайонц звучно, по-актерски прочитал кусок из рассказа «Как это делалось в Одессе»:

«…Вам двадцать пять лет. Если бы к небу и к земле были приделаны кольца, вы схватили бы эти кольца и притянули бы небо к земле. А папаша у вас биндюжник Мендель Крик. О чем думает такой папаша? Он думает об выпить хорошую стопку водки, об дать кому-нибудь по морде, об своих конях — и ничего больше. Вы хотите жить, а он заставляет вас умирать двадцать раз на день. Что сделали бы вы на месте Бени Крика? Вы ничего бы не сделали. А он сделал. Поэтому он Король, а вы держите фигу в кармане».

Он прочитал, вернул мне книгу и сказал:

— Золотая проза, молодые люди. Сейчас никто так не напишет. А Беню Крика по кличке Король я знал. Вернее, его прототипа. Звали его Моисей Винницкий, а кличка у него была «Мишка Япончик». Я тогда работал в Одесской ЧК и принимал участие в его ликвидации.

Так я впервые услышал о знаменитом одесском налетчике.

* * *

Я забыл об этом разговоре и вспомнил его через несколько лет, когда приехал в Одессу в командировку и между делом начал интересоваться судьбой Мишки Япончика.

* * *

Одесса. Ноябрь 1918 года.

Красных выбили гайдамаки. А их в свою очередь прогнали части Добровольческой армии. В городе царили хаос, разруха, бандитизм.

Одесса становится зоной французских интересов. Скоро, очень скоро в порт должны войти корабли с солдатами Иностранного легиона, сенегальскими стрелками и морской пехотой.

Но до этого в городе надо навести хоть приблизительный порядок. Нужен человек, который возглавит разрозненные подразделения Белой армии, организует надежную оборону и покончит с бандитами и большевистским подпольем.

Французский консул Энно и знаменитый монархист Василий Шульгин находят такого человека.

Генерал-губернатором Одессы и командующим войсками становится человек с фамилией провинциального актера — Гришин-Алмазов.

Он — генерал-майор артиллерии. Ему тридцать восемь лет. За его плечами две войны — японская и мировая.

Офицеры-добровольцы впервые слышат о таком генерале. Они знают только командира мортирного дивизиона подполковника Гришина. Им неизвестно, что, внезапно став военным министром Сибирского эсеровского правительства, Гришин за несколько дней производит себя в полковники, а потом надевает генеральские погоны.

Он среднего роста, большеглаз, для офицера хорошо образован, решителен и жесток.

За несколько недель он объединяет разрозненные части, создает фронт и начинает наводить порядок в городе.

Круглые сутки по Одессе ходят офицерские патрули. Уголовников расстреливают на месте. Контрразведка вместе с вновь созданной полицией устраивает широкомасштабные облавы.

Однажды Гришин-Алмазов получает письмо. Король одесских налетчиков Мишка Япончик предлагает ему оставить уголовников в покое: «Мы не гайдамаки и не большевики» — и за это обещает не трогать белых офицеров.

* * *

У любой войны есть определенные правила. Но это не относится к гражданской. Она всегда порождает беспредел и кровь.

Я не читал этого письма. Но по архивам и воспоминаниям я хорошо представлял Гришина-Алмазова. Офицер, прошедший две неудачные войны, следовательно, человек предельно озлобленный.

После тюрьмы, в которую его упрятали большевики в семнадцатом году, после ожидания расстрела и побега, он ушел в подполье, где под псевдонимом «Алмазов» руководил офицерской боевой организацией.

Когда же против большевиков восстал чехословацкий корпус, он вместе с чешским капитаном Гайдой кроваво давил выступления большевиков в Новониколаевске, Челябинске и Омске. В тридцать восемь лет он успел побывать военным министром в Омской эсеровской директории.

Гришин-Алмазов не щадил ни себя, ни, естественно, других. Это испугало либералов, и его убрали с поста военного министра. Его должность занял адмирал Колчак.

Гришин-Алмазов никогда не прощал обид. Вместе с атаманом Красильниковым и комендантом Омска полковником Волковым они участвуют в заговоре против эсеров и приводят Колчака к власти в Сибири.

Но сделал он это не ради легендарного адмирала, а стремясь отомстить председателю Директории эсеру Авксентьеву и его правой руке Зензинову. При аресте их до полусмерти избили казачки Красильникова.

Он помогал свергать правительства, а тут вдруг — какой-то вор.

Безусловно, письмо короля Молдаванки он посчитал оскорблением своей офицерской чести и объявил Япончика личным врагом. Это был бесклассовый конфликт, разборка двух авантюристов.

* * *

Покушений на свою жизнь Гришин-Алмазов не боялся. У него был особый татарский конвой. Семьдесят кавалеристов поклялись на коране в верности генералу.

Начальник контрразведки подполковник Бразуль получил точные указания, и его агентура была четко сориентирована на выявление бандитских притонов и блатхат.

Контрразведка — организация военная, она работала умело и четко.

Через неделю подполковник Бразуль положил на стол генерала рапорт. Были сформированы офицерские отряды. Переодетые в штатское добровольцы проникли на Молдаванку, окружили притоны и забросали их гранатами.

Погибло около пятидесяти бандитов, а сколько непричастных — никто не считал. Война, она и есть война.

Много позже большевистские газеты напишут об этом, как о карательной экспедиции в рабочие районы Одессы.

Но и Япончик не прощал обид. Его люди начали убивать офицеров. В основном окопников, вырвавшихся с фронта в веселую Одессу.

Тогда Бразуль разыскал трех оставшихся в живых опознавателей из почившей в бозе сыскной полиции. В те давние времена, когда не очень надеялись на фотографию и дактилоскопию, в летучих отрядах сыскной полиции служили чиновники с потрясающей зрительной памятью. Они присутствовали при допросах, проводили время в тюрьмах и на пересылках, запоминая лица преступников. Профессия эта в русском сыске считалась весьма почтенной.

Вместе с офицерами опознаватели ходили по ресторанам, казино и варьете центра Одессы и выявляли бандитов.

Их немедленно расстреливали в ближайшей подворотне.

Бандиты Япончика покинули центр любимого города и затаились на Молдаванке, Пересыпи, Дальних Мельницах.

Грабить банки и почты они начали в близлежащих городах.

На окраины добровольцы не лезли, там кроме бандитов были рабочие дружины, а в знаменитых катакомбах прятались красные партизаны.

Город поделили на сферы влияния.

Но белые недолго удерживали юг Украины, им пришлось оставить Одессу и отступить в сторону Новороссийска.

В город пришли красные. Заработали ЧК и уголовный розыск.

Перемена власти стала для Мишки Япончика трагедией. Он был не только налетчиком, но и стал удачливым коммерсантом.

Не правда ли, все повторяется?

Он владел рестораном-варьете «Монте-Карло» на Мясоедовской улице, дом 6, и лучшим в городе киноиллюзионом «Карсо» на Торговой.

У него были далеко идущие планы — покупка двух казино и Одесской кинофабрики.

Так все-таки кем был человек, с которого Бабель писал своего Беню Крика?

Для ответа на этот вопрос давайте посетим Запорожскую улицу на Молдаванке.

* * *

У этой улицы по сей день дурная слава. Издавна она была улицей воровских притонов, сомнительных пивных и грязных публичных домов.

Именно там 30 октября 1891 года в семье еврейского фургонщика Меера-Вольфа Мордковича Винницкого родился сын Мойше-Яков, которого потом запишут как Моисея Вольфовича Винницкого.

Когда ему исполнилось пять лет, умер отец-кормилец, и в десять лет мальчик пошел учеником в матрасную мастерскую.

Надо было помочь семье, он у Доры Зельмановны был пятым. Одновременно он посещал еврейскую школу и закончил четыре класса, то есть, по тем временам, получил начальное образование. Со свидетельством об окончании начальной школы человек мог сдать экзамены на первый классный чин, получить фуражку с кокардой и стать чиновником, мог пойти вольноопределяющимся в армию и держать испытания на прапорщика, пойти в телеграфисты или в полицию.

Мог бы, если бы не был евреем.

Поступить же в реальное училище Цукермана и получить среднее образование не было средств. И Мойша Винницкий в шестнадцать лет идет работать электриком на завод «Анатра». У него была перспектива стать мастером, неплохо зарабатывать, завести свою семью, но в жизнь вмешалась большая политика.

После постыдного поражения в японской войне под давлением общественности Николай II даровал Манифест о гражданских свободах. Для юга Российской империи этот странный документ стал поводом для еврейских погромов.

«Черная сотня» благодаря царскому манифесту стала легальной организацией.

По Одессе тоже прокатилась волна еврейских погромов.

Молодежь Одессы, евреи, украинцы и русские, взяли в руки оружие и объединились в боевые дружины для борьбы с погромщиками.

Мойша вступил в отряд анархистов-террористов и с пистолетом в руках защищал Запорожскую улицу от черносотенцев.

Наконец полиция проснулась от недельной спячки и стала наводить порядок. В городе все утихло. Но Моисей Винницкий не вернулся на завод. Смолоду взяв в руки пистолет, он не расставался с ним до конца жизни.

Он считал себя не бандитом, а идейным борцом.

В их группе в основном была молодежь, бывшие гимназисты, студенты, рабочие. Национальный состав самый пестрый.

На борьбу с тиранией нужны были деньги. Поэтому группа поначалу обложила данью одесских коммерсантов.

Они производили эксы (экспроприации), врывались в богатые квартиры, вязали хозяев, забирали драгоценности и деньги.

Грань между эксом и обычным налетом постепенно размывалась. Ведь деньги можно просто поделить, чтобы каждый революционер не испытывал материальных трудностей.

Моисей Винницкий был смуглым, широкоскулым, с раскосыми глазами. Поэтому в своей группе, именовавшейся «Молодая воля», он получил кликуху «Япончик». А имя Моисей отпало само собой, и он становится анархистом-боевиком Мишкой Япончиком.

В 1907 году Мишка Япончик руководит налетом на мучную торговлю Ландберга. Пришлось пострелять в воздух, но зато улов был неплохим.

Следующий налет был на квартиру ювелира Ланфера в октябре того же года. Здесь взяли очень много. Как говорят налетчики: «Ушли тяжелые».

Винницким занималась не только сыскная полиция, но и Охранное отделение. Он был для политической полиции не просто налетчиком, — анархистом-террористом.

Его арестовали там, где Япончик меньше всего ожидал, — в самом шикарном публичном доме Одессы. Мишка Япончик, как, впрочем, и другие уголовники, ходил сюда совершенно спокойно.

Хозяйка дома, мадам Мозес, исправно платила полиции большие деньги, и та не только оберегала ее от налетов, но и сама не мешала гостям веселиться.

В декабре 1907 года Охранному отделению стало известно, в какой день в публичный дом придет один из руководителей боевой организации эсеров.

Облава была неожиданной и проведена жестко. Мадам Мозес опомниться не успела, как в доме появились холодновато-вежливые жандармские офицеры, филеры в штатском и чиновники охранки. Один из филеров случайно опознал среди гостей Мишку Япончика.

Второго апреля 1908 года окружной одесский суд вынес свой приговор: Моисей Винницкий был лишен всех прав и состояния и отправлен на каторжные работы в Сибирь на двенадцать лет.

Пришлось Мишке Япончику сменить лазоревый пиджак из мануфактуры Френкеля на полосатую куртку с бубновым тузом на спине.

На каторгу он попал как политический, но крепко сошелся с уголовниками — вместе с ним тянули срок несколько знаменитых московских налетчиков.

Но грянул семнадцатый. И министр-председатель Керенский объявил всеобщую амнистию. Мишка Япончик на свободе. Он приезжает в Москву к своим друзьям по каторге. Зачем — неизвестно. Никаких данных об этом в архиве уголовно-розыскной милиции Москвы нет.

В Москве Япончик задержался ненадолго.

Домой! Домой! Скорее в милую Одессу.

Домой приехал не мальчик-анархист, а каторжанин, воровской «иван».

Из старых подельников и фартовых ребятишек он сколачивает банду.

А в это время в городе идут бесконечные бои между гайдамаками и белыми.

Пользуясь неразберихой, банда Япончика берет на Ближних Мельницах почтовое отделение. Куш приличный, но все же меньше, чем ожидалось.

Тогда Мишка Япончик планирует налет на румынский игорный клуб.

Бандиты одеваются в матросскую форму, ее Япончик одалживает у знакомого анархиста на вещевом складе Черноморского флота. На бандитах бескозырки с надписями «Ростислав» и «Алмаз». Они врываются в клуб в самый разгар игры и «именем революции» забирают 100 тысяч, после этого изымают у посетителей драгоценностей и денег еще на 200 тысяч.

Эта операция наделала в Одессе много шума.

Даже песня появилась:

«Ростислав» и «Алмаз», за Республику,

Наш девиз боевой — резать публику…

Все налеты остаются без последствий. В Одессе некому бороться с бандитами. Полиции, как таковой, не существует. Милиция, создаваемая каждой новой властью, непрофессиональна и бессильна.

Город постоянно переходит из рук в руки, властям не до уголовников. Решаются вопросы политические. Мишка Япончик умело стравливает различные банды. Главари их, такие авторитетные, как Цыган, гибнут в разборках, а Япончик постепенно берет под свой контроль все одесские окраины.

Он первым создает воровской «общак» и становится его казначеем. Деньги, полученные от налетов, он не прогуливает, как раньше, в кабаках, а вкладывает в дело.

Он держит одесскую барахолку, торгует «живым товаром» и наркотиками.

Но вместе с тем он не прерывает своих старых контактов с анархистами, дает оружие большевикам-подпольщикам, малую толику награбленных денег раздает в рабочих кварталах.

Делает он это не от горячей любви к революционерам, а на всякий случай. Слишком уж часто меняется власть в городе.

И он оказался прав. В 1919 году в Одессу входят части Красной армии, чтобы остаться в ней навсегда.

Военное положение под Одессой очень сложное, к городу рвутся петлюровцы, деникинцы наступают со стороны Новороссийска, окрестные уезды горят в пламени восстаний.

Япончик приходит в особый отдел 3-й армии и предлагает организовать особую часть из одесских «борцов за свободу», то бишь бандитов.

Время было тяжелое. Каждый штык мог оказать неоценимую помощь.

Япончика поддержал руководитель Одесской ЧК знаменитый Реденс, который покровительствовал королю Молдаванки.

Что связывало одесского бандита и будущего свояка Сталина, впоследствии начальника Московского управления НКВД, неизвестно.

Но факт остается фактом. Реденс поручился за Япончика.

Мишке Япончику разрешают сформировать батальон особого назначения.

Но формирование новой воинской части шло настолько успешно, что батальон был переименован в 54-й имени Ленина советский стрелковый полк 3-й армии.

Командиром полка был назначен Моисей Винницкий, комиссаром — Александр Фельдман, бывший анархист.

Перед отправкой на фронт полк прошел парадным маршем по улицам Одессы. Его командиру военком города вручил серебряное революционное оружие.

Полк состоял из трех батальонов. Два из них были сформированы из добровольцев — одесских налетчиков.

В июле полк прибыл в распоряжение штаба 4-й дивизии, которой командовал Иона Якир.

В первом бою одесские бандиты показали себя с хорошей стороны. Они лихо забросали гранатами петлюровские окопы и выбили самостийников с позиции. Но противник подтянул артиллерию и после короткого обстрела вернул занятые позиции.

Налетчикам война не понравилась. Одно дело — грабить безоружных и вступать в перестрелки с уголовкой, и совсем другое — сидеть в окопах под обстрелом трехдюймовок.

Часть бандитов бросила позиции и решила самостоятельно добираться до Одессы, а другая часть сподвижников Япончика начала митинговать и угрожать командованию.

Чем это кончилось, свидетельствует архивный документ. Автор его не очень разбирался в воровских кликухах, поэтому кое-что перепутал.

«Одесскому окружному комиссару по военным делам.

Доклад.

4-го сего августа 1919 года я получил распоряжение со станции Помошная от командующего внутренним фронтом т. Кругляка задержать до особого распоряжения прибывающего с эшелоном командира 54-го стрелкового Советского Украинского полка Митьку Японца.

Во исполнение поручения я тотчас же отправился на станцию Вознесенск с отрядом кавалеристов Воскресенского отдельного кавалерийского дивизиона и командиром названного дивизиона т. Урсуловым, где распорядился расстановкой кавалеристов в указанных местах и стал ожидать прибытия эшелона.

Ожидаемый эшелон был остановлен за семафором. К остановленному эшелону я прибыл совместно с военруком, секретарем и командиром дивизиона и потребовал немедленной явки ко мне Митьки Японца, что и было исполнено.

По прибытии Японца я объявил его арестованным и потребовал у него оружие, но он сдать оружие отказался, после чего я приказал отобрать оружие силой.

В это время, когда было приступлено к обезоруживанию, Японец пытался бежать, оказал сопротивление, ввиду чего был убит, выстрелом из револьвера, командиром дивизиона.

Отряд Японца, в числе 116 человек, арестован и отправлен под конвоем на работу в огородную организацию.

Уездвоенком М. Синюков».

Видимо, «огородная организация» в те годы была еще одним синонимом расстрела.

* * *

Константин Паустовский в своей книге «Повесть о жизни» писал, как Бабель поселился на Молдаванке в квартире наводчика Цыреса.

Бандиты не очень приветливо встретили появление этого «фраера». Но все же Бабеля не трогали. Бог с ним, пусть собирает свой молдаванский фольклор. Тем более что он уже был известным литератором и дружил с «босяцким писателем» Максимом Горьким.

Несколько месяцев прожил Исаак Бабель в самом центре одесского бандитизма. После того как бандиты убили Цыреса за «туфтовую» наводку, Бабель вернулся домой, собрав материал для «Одесских рассказов».

Так родился Беня Крик.

* * *

В 1926 году по сценарию Бабеля на Одесской кинофабрике режиссером Владимиром Вильнером был снят фильм «Беня Крик», в основу которого писатель положил судьбу Моисея Винницкого.

У фильма была короткая жизнь. Несмотря на столпотворение у кинотеатров, он был запрещен лично Лазарем Кагановичем.

Прошло шестьдесят лет, и на экране опять появился Беня Крик.

Вот он стоит у отцовской конюшни, элегантный и красивый. И мы не можем понять, кто это, Максим Леонидов или знаменитый Мишка Япончик, ставший по воле писателя Беней Криком.

Прошли годы, в них затерялись имена комиссаров и чекистов, а Моисей Винницкий продолжает жить под литературным псевдонимом.

Я хочу привести еще одну цитату из рассказа «Как это делалось в Одессе»:

«— Господа и дамы, — сказал Беня Крик, — господа и дамы, — сказал он, и солнце встало над его головой, как часовой с ружьем».

Бессмертен талант. А поэтому бессмертен герой, созданный им. Даже если его прототипом стал кровавый бандит Мишка Япончик.

Глава пятая Прогулки в прошлое

Рассвет в дюнах

Мимо меня к памятнику свободы шла колонна пожилых людей. Толпа на тротуаре встречала их радостными криками, цветами. Трещали на ветру бумажные национальные флажки.

К памятнику Латвии, держащей в поднятых руках три звезды, двигались бывшие эсэсовцы латышского легиона и оставшиеся в живых бойцы национального сопротивления, именуемые в просторечии «лесными братьями».

Я смотрел на их отрешенно-счастливые лица, на радость толпы на тротуарах, и мне казалось, что я попал на съемку очередного фильма из заграничной жизни, которые режиссеры нашей страны любили снимать в Прибалтике.

Но это была не съемка, а жестокая реальность на улицах Риги. Мимо меня проходили не старики из массовки, а бывшие «лесные братья».

Я стоял, смотрел на них и не мог понять, как мне относиться к ним. Одно я знал точно: Прибалтика, которую я так любил раньше, исчезла для меня навсегда.

Мимо меня шли реальные персонажи моих повестей и сценариев. Люди, которые в далекие сороковые ранили моего друга Игоря Скорина и оставили памятную зарубку моему дяде.

А на тротуарах надрывались от радости молодые ребята в каких-то форменных фуражках. Они что-то скандировали грозно и пугающе.

Независимая Латвия переживала повторный процесс национального возрождения.

* * *

…Когда становилось совсем невмоготу от суетной столичной жизни, я уезжал работать в Соукрасты. Есть такое прелестное тихое место под Ригой, рядом с Эстонией.

Я засыпал под шум прибоя. В открытое окно залетал ветерок и приносил запахи хвои и морской воды. А рано утром меня будили птицы.

Так я жил на берегу моря, постепенно отходя от московской жизни. От редакционной суеты, ночных споров в ресторане ВТО, личных проблем.

В этот приезд мне немыслимо повезло. Старые опера, работавшие с Игорем Скориным, дали мне потрясающий материал по банде Любиня.

В 1948 году рижские уголовники переоделись в старое военное шматье и начали грабить сберкассы, банки, инкассаторов и ювелирные магазины.

После каждого налета они писали: «Смерть комиссарам» и «Да здравствует свободная Латвия» и ставили подпись: Капитан Гром.

Взяв деньги, новоявленные «лесные братья» на конспиративной квартире в городке Пабожи переодевались в отличные, сшитые у лучших портных костюмы, спокойно садились на электричку и ехали домой в Ригу, где проматывали деньги в роскошных кабаках. И жизнь вели вполне светскую и рассеянную.

Расчет был предельно точным. Отдел по борьбе с бандитизмом угрозыска республики и оперативники МГБ тратили все силы, разыскивая новую лесную банду. Им не приходило в голову, что это дело рук обычных уголовников.

Грабители жили вполне легально, числились грузчиками и сторожами, а Рижский угрозыск знал их как вполне авторитетных домушников, майданщиков и щипачей, весьма далеких от политики.

Они воровали при Ульманисе, занимались своим делом в короткий промежуток воссоединения с СССР, продолжали его и при немцах.

И вот одному из них пришла в голову блестящая идея стать «лесными братьями» и под их марку грабить сберкассы и ювелирные магазины.

Но ушлые рижские уголовники забыли, что националистическое подполье оставалось еще весьма сильным. И одним из его руководителей был капитан Чеверс, под псевдонимом «капитан Роял».

Он-то, как никто, знал, что никакого отряда «капитана Грома» не существует. И именно люди Чеверса начали охоту за новоявленными «братьями».

Националистическому подполью незачем было грабить сберкассы, отнимать деньги у инкассаторов и брать ювелирные магазины. Деньги они получали по другим каналам. Их сбрасывали с самолета, резидентура западных спецслужб через своих агентов отправляла в обычных чемоданах, которые оставлялись в камерах хранения на рижском вокзале. Был еще знаменитый неуловимый катер по кличке «Тень сатаны», который ночью врывался в наши территориальные воды и сбрасывал груз рыбакам.

Банда Любиня подрывала авторитет подполья, ставила его в один ряд с уголовниками.

И что самое интересное, националисты вышли на след предприимчивых уголовников. Двоих они прикончили, а остальным пришлось покинуть страну копченого угря и взбитых сливок и затеряться в беспредельных просторах России.

Я работал над этим материалом, точно зная, что если я напишу повесть, то ее наверняка зарубят в пресс-службах КГБ и МВД.

Сделаю небольшое отступление. Через десять лет я рассказал эту историю моему другу кинорежиссеру Алоизу Бренчу. Он сразу же предложил мне написать сценарий. Но тогда он снимал киноэпопею «Долгая дорога в дюнах», а потом приступил к работе над фильмом «Двойной капкан». И когда дело дошло до моего сценария, который уже практически был принят, грянуло национальное возрождение. И те поправки, которые нам предложило сделать новое руководство Рижской киностудии, никак не вписывались в наше понимание истории Латвии.

Итак, я работал над явно непроходным материалом. Придумывал ходы, пытаясь найти в этой уголовной истории признаки оперативной комбинации ОББ. Работал, не напрягаясь, так как прямо под моими окнами был замечательный пляж и мое любимое прохладное море.

Но все же мне пришлось поехать в Ригу. Издательство «Лиесма» прислало телеграмму, где сообщало, что я могу получить деньги за переиздание моей книги.

Я приехал в Ригу, получил причитающуюся мне сумму и отправился на вокзал. Но у гостиницы «Рига» был взят в плен целой бригадой московских приятелей, среди которых был мой друг киноактер Валя Кулик: в Риге режиссер Толя Бобровский снимал бессмертное кинополотно «Возвращение святого Луки».

Конечно, мы сразу очутились в гостиничном ресторане, а потом решили ехать ко мне жарить шашлыки.

Мы неплохо погуляли, потревожив веселыми криками патриархальную тишину курортного поселка. Но счастье тоже не бесконечно. Все уехали, а Валя Кулик немного перебрал и остался у меня ночевать.

Проснулся я от странного стона. Зажег свет и увидел Валю Кулика синюшно-мертвенного цвета.

— Похмелиться есть? — спросил он.

Я внимательно оглядел его и понял, что дело плохо. В бутылках после вчерашнего что-то оставалось, но, выйдя на крыльцо, я с ужасом обнаружил, что аккуратная хозяйка все из них вылила и приготовила под наливку. Да дело было хуже некуда.

— Валя, пойдем к морю, — предложил я.

— Зачем? — простонал мой друг.

— Подойдем к ресторану, может, у сторожа чего спросим.

Над поселком поднимался рассвет.

Мы шли вдоль берега моря, ближе к дюнам, и вдруг Валя крикнул:

— Смотри!

На песке лежал труп. Рука его была неестественно вывернута, голова закинута. Я почему-то запомнил окурок, прилипший к новенькой подошве ботинка. И вообще, покойник был одет во все новое.

Я подошел, наклонился к нему.

Труп сел и, не открывая глаз, сказал:

— Мальцы, выпить есть?

Потом он, как гоголевский Вий, поднял веки и, дыхнув на меня перегаром, спросил:

— Я где?

— На пляже, рядом с рестораном.

— А ресторан открыт?

— Еще пяти нет.

— А деньги у тебя есть?

— Возможно, — таинственно сказал я.

— Пошли.

— Куда?

— К Промкомбинату, там у меня братан сторож.

Через весь поселок, под стоны артиста Кулика мы выдвинулись в лес к Промкомбинату.

Человек во всем новом взял деньги и исчез в воротах. За ними, как потом выяснилось, находились цех по производству местного плодово-ягодного вина и замечательное колбасное производство.

Наш проводник появился минут через десять. Приволок три здоровенных бутылки, круг свежей колбасы и стаканы.

Увидев такую роскошь, Валя наконец перестал стонать.

Ну а дальше все было, как обычно.

— Послушай, — спросил я нашего нового друга после второй, — ты что, на свадьбе был? Одет во все новое.

— Нет, — сказал он, — кстати, меня Андрес зовут, я освободился из лагеря и вчера свой приезд отмечал.

— Долго чалился?

Андрес усмехнулся и достал из внутреннего кармана справку об освобождении.

Срок 25 лет. Статьи 58-2 и 59-3.

— Так, значит, ты «лесной брат»? — удивился я.

— Вроде того, а вы кто?

— Мы из кино. Я сценарист, мой друг актер.

И тут наступил звездный час Вали Кулика.

— Я тебя узнал, — сказал Андрес, — ты в «Деле „пестрых“ играл, мы эту картину на зоне раз сорок смотрели.

По случаю слияния бывших зэков с деятелями культуры взяли еще пару бутылок.

Я хотел расспросить его, но Кулика уже остановить было невозможно, он рассказывал своему спасителю о фильме «Дело „пестрых“.

Наконец мы двинулись в поселок.

— Видишь тот кирпичный дом? — спросил Кулика Андрес.

— Да.

— Так вот здесь я секретаря райкома пришил.

— Как? — ахнул нежный душойВаля.

— Из «вальтера».

И внезапно пропал добрый алкаш. Лицо человека из дюн стало холодным и резким, а глаза смотрели на нас, как два пистолетных ствола.

— Андрес, давай увидимся, — предложил я, — посидим, поговорим.

— Не о чем, мальцы, нам с вами разговаривать. За компанию спасибо, а теперь разбежались.

Он повернулся и пошел. Это был уже не жалкий алкаш, найденный в дюнах. От нас уходил твердой походкой хозяина человек с по-военному прямой спиной.

— Господи, — глядя ему вслед, вздохнул Валя Кулик, — с кем похмеляться приходится.

А вечером моя хозяйка Марита Яновна рассказала, что Андрес был студентом Латвийского университета, а когда наши войска вошли в Латвию, ушел в лес.

Я потом встречал его пару раз на улицах поселка. Он глядел на меня холодно и жестко. И я надолго запомнил выражение его лица и этот взгляд.

* * *

А через несколько лет в Таллине мой приятель, старший оперуполномоченный по особо важным делам МВД ЭССР подполковник Рудольф Куккер, рассказал историю, которая началась в 1946-м, а закончилась в 1974 году.

…Туман пришел вместе с темнотой. И сразу же все стало влажным: лицо, руки, ватник, пистолет и даже солома, которую Руди заботливо постелил прежде, чем лечь на сырую землю. Теперь можно было уходить. Туман оказался той самой незапланированной случайностью, которая могла сорвать операцию. Руди не видел не только дома, но даже кустов, до которых можно было дотянуться рукой.

Хутор Пыдера стоял вдалеке от дороги, у самого леса. Сразу же за ним начинался луг, на котором громоздились валуны, а дальше виднелось болото, тянувшееся километра на три.

Дом у Пыдера был большой, и служб во дворе хватало. Еще бы: хозяин держал лучших в уезде молочных коров. Крепкий был хозяин Пыдер.

Утром в уезд прикатил на разбитом велосипеде участковый. Всю ночь шел дождь. Дороги развезло. Синяя форменная шинель стала грязно-табачного цвета, видимо, нелегко далась ему ночная дорога.

С трудом опустившись на стул и посидев несколько минут с закрытыми глазами, он выдавил простуженно и хрипло:

— На хуторе Пыдера видели Юхансена.

— Когда? — Начальник уголовного розыска вскочил. — Когда?

— Вечером. Я достал велосипед и сразу в уезд.

— Он один?

— Не знаю. Видели его одного.

Через полчаса от уездного отдела милиции отъехал «виллис» с сотрудниками розыска. И пока машина нещадно тряслась по проселку, начальник думал только об одном: чтобы тот, кого видели вчера вечером, на самом деле оказался Юхансеном, Он узнал бы его лицо, хотя никогда до этого не видел. И не только его одного. Фотографии Юхансена и двух оставшихся в живых бандитов накрепко, почти навечно отпечатались в памяти всего уездного уголовного розыска. Год назад сотрудники госбезопасности разгромили последнюю в уезде большую банду. Удалось уйти главарю и еще двоим. Связь с загранцентром была потеряна, и с тех пор они стали просто уголовниками. Юхансен уже не называл себя борцом за идею. Его группа грабила магазины, нападала на дорогах на машины, пыталась даже захватить почту. Несколько раз угрозыск выходил на след, но Юхансен исчезал.

Оставив машину в лесу за два километра от хутора, оперативники наблюдали за домом Пыдера издали. Целый день ничего не дал. Хутор жил спокойной жизнью. Хозяин возился во дворе, потом сваливал в хлев сено. А потом стало темнеть… И вдруг туман.

Где— то совсем рядом хрустнула ветка, потом еще раз. Это был условный сигнал. Начальник собирал группу. Руди осторожно сделал первый шаг. Он будто плыл в тумане, раздвигая его руками, словно воду.

— Через час туман осядет, — прошептал начальник, — но ждать больше нельзя. Надо идти в дом. Мы пойдем, а ты, Руди, останешься у крыльца. Если кто-нибудь покажется, пропускай в дом. Они должны прийти.

Они пошли к дому, ориентируясь на желтоватый свет окна большой комнаты. Тихо, стараясь не стучать, поднялись на крыльцо.

— Ну, — начальник помолчал, — пошли.

Он толкнул дверь и первым шагнул в комнату. На секунду свет керосиновой лампы ослепил его. Он прищурился и увидел стол, заставленный тарелками, и большую бутыль, испуганные лица Пыдера и его жены.

— Добрый вечер. Ждете гостей?

Теперь, когда глаза привыкли к свету, он уже отчетливо видел всю эту комнату. И стол, накрытый на несколько человек, и городскую мебель, мрачную и громоздкую.

— Мы никого не ждем, — зло ответила хозяйка, — мы даже вас не ждали.

— Это уж точно, но все-таки вам придется поскучать с нами.

— Это произвол. — Пыдер шагнул к окну.

— Нет, — устало и буднично ответил начальник, — это не произвол. Это засада.

Жена опередила Пыдера, она подошла к окну и задернула темную глухую занавеску.

Начальник расставил людей. Двое сели у двери, один ушел в другую комнату.

— Вы садитесь за стол, — сказал начальник хозяевам, — садитесь и ешьте.

— Мы уже ужинали, — огрызнулся Пыдер.

— Ничего, поешьте как следует. Это нужно. Перед дальней дорогой.

Он подошел к окну, отдернул занавеску. Темнота стала густой и плотной, туман опустился на землю. «Если они придут, то непременно скоро. В лесу холодно, а самогон у Пыдера крепкий».

Он отошел к печке и прислонился спиной к горячим изразцам. Сразу же все тело охватила приятная истома. Глаза начали слипаться. Он на секунду закрыл их, а когда открыл, то увидел хозяйку, садящуюся за стол. «Зачем она вставала? Зачем?»

Начальник быстро оглядел комнату. Все было так же. Все ли? Окно… Что такое? Занавеска вновь была задернута. Ну, конечно, сигнал. Он вспомнил, как она задернула ее первый раз.

Он шагнул к окну, снова отдернул занавеску, поглядел на хозяев. Пыдер бросил ложку и вцепился руками в стол. Так он и просидел все время. Безучастный и безразличный ко всему происходящему.

Сначала Руди услышал шаги. Кто-то шел в темноте. Уверенно шел, по-хозяйски. Потом из темноты показался человек, он прошел в нескольких шагах от него. Потом к дому подошли еще двое. Стукнула дверь. И наступила тишина. Внезапно в доме гулко хлопнул выстрел, с шумом распахнулась дверь, и кто-то, ломая перила крыльца, тяжело прыгнул во двор.

— Стой! — крикнул Руди, — стой!

Но человек не остановился. Руди поднял автомат и веером разрядил весь диск… Когда рассвело, они увидели на земле пятна крови. Такие же точно были на лугу и у самого болота. Здесь в тине оперативники нашли шапку. Значит, третий погиб, пытаясь переправиться.

* * *

Прошло двадцать восемь лет.

…На повороте двигатель, страшно чихнув, заглох. «Опять, — подумал Борис, — Господи, зачем я купил эту развалину?»

По инерции проскочив еще метров тридцать, «москвич» плотно сел передними колесами в размытую после дождя колею.

«Приехали…»

Борис вылез, обошел машину. Одному не вытолкнуть. Он беспомощно оглянулся. Никого. Ничего, сейчас он наладит двигатель… Борис поднял сиденье, начал искать ключ.

— Тихо, — раздался за его спиной чей-то голос, — ключи от машины.

Борис повернулся и увидел черный глазок пистолета.

— Вы что, с ума сошли?

— Ключ. Быстро. Ну!

Неизвестный дернул щекой. На нем был мокрый костюм, полосатая рубашка. Лица Борис не запомнил. Только глаза. Белые, словно выцветшие.

— Ключ… — сказал Борис. Он наклонился и схватил с сиденья монтировку. В тишине раздался четкий, металлический щелчок. «Осечка, — радостно обожгла мысль, — у него пистолет неисправный».

Неизвестный отскочил, передернул затвор. Борис бросился на него. Внезапно что-то сильно ударило его в грудь. Земля стремительно поднялась навстречу, и он упал, почувствовав щекой ее приятный холод…

* * *

— Вот, поглядите. — На ладони эксперта лежал патрон. — Маузер, 6,35. Редкий калибр. Обратите внимание на патрон. Донышко залито воском. Чтобы не отсырело.

— Так делали много лет назад бандиты. — Руди взял патрон, повертел его в руках.

Запищала рация: «Товарищ подполковник, собака в лесу след потеряла».

«Странно, — подумал Руди, — след уходит в сторону старых бандитских бункеров».

* * *

…Он проснулся от острого ощущения опасности. За много лет чувство это никогда не подводило его. Проснулся, вынул из кармана оружие. У него было два пистолета и около сотни патронов. «Ничего, — подумал он, — пробьюсь».

И вдруг он услышал треск, который приближался с каждой минутой. По лесу шли люди. «Облава».

Инспектор Нееме увидел человека внезапно. Неизвестный стоял, прислонившись плечом к дереву, в опущенной руке поблескивал пистолет.

— Бросай оружие!

Человек обернулся и выстрелил.

Нееме очнулся через несколько секунд. Очнулся и почувствовал боль. Он открыл глаза и снова увидел бандита. Тот стоял там же. Где-то совсем рядом послышались голоса. Бандит поднял пистолет, удобнее устроившись у дерева.

«Сейчас он выстрелит. Выстрелит и убьет человека». Превозмогая боль, Нееме перевернулся на другой бок и несколько раз выстрелил.

Человек лежал на спине, далеко откинув руку с намертво зажатым пистолетом.

«Я где-то видел его раньше», — подумал Руди.

Он думал об этом в машине и потом в Таллине. И только вечером дома внезапно вспомнил сорок шестой год, маленькую комнату начальника уездного угрозыска. И три фотографии на столе.

— Запомните их, — сказал начальник, — вот Юхансен, а эти двое…

Конечно же, это был третий, которого считали утонувшим в болоте.

* * *

Это одна из историй о знаменитом эстонском сыщике Рудольфе Куккере. Его знали все местные уголовники, знали и боялись. Он был смелым человеком, отличным опером и добрым товарищем.

Я приехал в Таллин собирать материал для очерка об интернациональной банде. В нее входили трое финнов, один эстонец и двое русских. У финнов была прекрасная уголовная квалификация, они были «медвежатниками», сейфы щелкали как орехи. В Таллин они приезжали на уик-энд, той же ночью в близлежащих колхозах и промкомбинатах трещали сейфы.

Уголовный розыск делал все, чтобы выйти на банду. А потянули за ниточку в «Стерео-баре» гостиницы «Виру», любимом месте сборищ местных валютчиков.

Некие люди стали скупать большие партии валюты.

Подключилась агентура, остальное было делом техники.

Я сидел в МВД Эстонии на улице Пикк, изучал документы, встречался с арестованными.

Так вот мы работали, а потом шли в тир рядом с вокзалом. Там можно было стрелять из пневматических пистолетов.

Тот, кто выбивал наименьшее количество очков, приглашал остальных пить коктейли в бар ресторана «Ваана Томас». Ходили мы обычно втроем: Руди Куккер, Валера Данилевский и я.

Стрелять в этом тире было тем более интересно: пистолеты сделаны в конце пятидесятых, неоднократно отремонтированы, дико разболтанные, поэтому поражение мишени зависело не столько от умения стрелка, сколько от счастливого случая.

Однажды, когда мы стреляли, в тир вошел элегантный седой человек. Он раскрыл кейс, вынул из него коробку и достал великолепный немецкий пневматический пистолет.

— Все тренируетесь, гражданин Анс? — недобро спросил Куккер.

— У вас есть ко мне претензии, гражданин милиционер? Я член стрелкового союза, мой пистолет зарегистрирован, кстати, оружием он не является.

Анс взял пульки, переломил ствол, зарядил пистолет.

Вскинул и, не целясь, послал пулю в десятку. Потом вторую, третью…

— Надеетесь, что еще постреляете, гражданин Анс? — спросил Валера Данилевский.

— Время покажет.

Анс вскинул ствол. И я увидел его лицо, каменное, жесткое, и ненависть в чуть прищуренном правом глазу.

И опять пуля точно ушла в десятку.

Когда мы вышли, Куккер сказал:

— Не успокоился, сволочь. Двадцать лет оттянул и не успокоился.

Тогда мы даже представить не могли, что через пятнадцать лет наступит время гражданина Анса.

* * *

А по улицам Риги шли люди с каменными лицами. Сегодня они называют себя бойцами национального сопротивления. На их руках кровь милиционеров, простых хуторян и рыбаков. Сожженные рыбокоптильни и маслозаводы. Ограбленные почты и сберкассы.

Они шли мимо меня, и в глазах их светилось торжество победы.

Победы, которую им подарили.

Конец бриллиантового короля

Майский рассвет опускался на Москву стремительно и неотвратимо. Над зданием «Известий» появилась широкая ярко-желтая полоса, предвестница солнца.

У меня оставалось два с небольшим часа до поезда, надо было переодеться и получить место по проездным документам в воинской кассе Белорусского вокзала.

А в квартире радиола крутила пластинки Глена Миллера и мои веселые приятели танцевали со славными девушками. И не хотелось уходить и ночь трястись в накуренном общем вагоне, потом на трамвае добираться до городской окраины, а оттуда практически бегом до КПП училища.

Меня отпустили на два дня, не считая дороги, по семейным обстоятельствам.

Я пошел домой не прощаясь, не нарушая некий интим, возникший в компании. Выскочил на улицу, наискось, благо машин не было, пересек улицу Горького. В сквере на Пушкинской площади, в фонтане, здоровая баба, задрав юбку, палкой с присоской на конце собирала монеты, которые наивные провинциалы бросали в фонтан в надежде вновь посетить Москву.

Скамейки в сквере были совершенно пусты, только на самой крайней, ближе к трамвайным путям, сидел человек в майке, трусах, ботинках и плакал.

— Эй, — окликнул он меня.

Я подошел и узнал Борю по кличке «Бу-Бу», заметного персонажа на московском Бродвее.

Он был известен тем, что имел обширнейший гардероб.

Летом он часто менял костюмы и пиджаки, правда, они частенько были ему или узковаты или широковаты. А однажды он появился в шикарном темно-голубом пиджаке, точно таком же, в каком ходил самый элегантный московский драматург Петр Львович Тур. И вот хозяин такого огромного гардероба сидел на лавочке в синих сатиновых трусах и майке с динамовской эмблемой.

— Бу-Бу, тебя что, раздели? — спросил я.

— Нет, — прорыдал владелец голубого пиджака, — в смывки прокатал.

— С кем ты играл?

— С Бандо и Гиви.

— Олень, кто с ними садится за стол! Пошли, — сказал я, — дам тебе спортивный костюм, доберешься до дома.

— Попроси Бандо, чтобы он отдал мне вещи.

— Ты же их прокатал.

— Они не мои. Меня из-за них с работы выгонят.

И тут рыдающий Боря поведал мне печальную историю своей жизни. Изобилие модного прикида объяснялось просто. Бу-Бу работал старшим приемщиком в химчистке на улице Станиславского. Предприятие пользовалось доброй славой, и туда относили вещи актеры, писатели, эстрадники, артельщики — словом, все, кто в те не очень богатые времена хорошо одевался.

От сквера до улицы Москвина пять минут хода. Слава богу, что милиционеры не попались нам по дороге, так как 108-е отделение находилось в моем дворе.

Я быстро переоделся, взял вещмешок с колбасой, печеньем и конфетами для ребят из нашего взвода, набрал телефон Бори Месхи по кличке «Бандо». Мы были с ним большие друзья.

Вкратце обрисовав ему трагедию приемщика из химчистки, я попросил вернуть костюм.

— Пусть завтра в десять приходит в сад «Аквариум», там разберемся.

Я вынес несчастному Бу-Бу старый тренировочный костюм с надписью на груди «Пищевик», распрощался и уехал на вокзал.

А через час с небольшим в общем плацкартном вагоне я пил чай с ребятами из училища береговой обороны, а поезд уносил меня от Москвы, воспоминания о прошлом таяли, как паровозный дым, запутавшийся в ветках деревьев.

Никогда не знаешь, что с тобой может случиться. Я попал в другую жизнь, в которой прошлое лишь иногда ночами приходило щемящими воспоминаниями. Но наступало утро, и в строгом распорядке армейского дня для них не было места. Да и я сам не видел, во всяком случае тогда, другого для себя места, кроме военного городка, именовавшегося расположением, и учебного поля.

Но обстоятельства изменились, я снял военную форму и, к немалому своему изумлению, стал журналистом в лучшей газете страны, в которой после долгого перерыва работаю и сегодня.

И хотя я писал самые разные истории, невидимая обычным людям теневая, подпольная жизнь Москвы стала моей основной темой.

Я очень хорошо запомнил этот день, 5 сентября 1959 года. Запомнил потому, что в этот вечер впервые назначил свидание даме, которая мне очень нравилась; во-вторых, это был день зарплаты.

Я пришел раньше и рассматривал веселых людей вокруг меня, которые в предвкушении надвигающегося воскресенья бежали по своим приятным делам. Для тех, кто не знает, оговорюсь сразу — суббота в те героические времена была рабочим днем.

И вдруг, как пишут в старых романах, из дверей гостиницы вышел солидный человек в дорогом, прекрасно сшитом бежевом габардиновом костюме, в роскошном галстуке. Он увидел меня и подошел.

— Привет, — сказал он снисходительно.

— Привет, — медленно узнавая, ответил я.

Куда делся набриолиненный кок, длинные волосы, прикид с чужого плеча?!.

Передо мной стоял Борька Бу-Бу в совершенно новой редакции.

— Узнал? — улыбнулся он.

— С трудом.

— Но ничего. Ты теперь корреспондент. Читал, читал твои заметки. Растешь.

Он посмотрел на часы. Специально отогнул рукав пиджака, чтобы я увидел изящные, явно золотые швейцарские часы «Докса» на запястье.

— Я в гостиницу устраивал товарищей из Кутаиси. К нам на предприятие приехали. Осваивать кое-что. Ну, ладно, — он снисходительно хлопнул меня чуть выше локтя, — шофер заждался, да и мне пора.

Он солидно подошел к двухцветной «Победе», сел рядом с шофером, и машина отъехала.

Времени-то прошло всего ничего, семь лет, а голый приемщик из химчистки, дрожавший майским утром на лавочке у фонтана, стал вполне, по советским меркам, значительным человеком.

А время наступало интересное. Страна официально жила от съезда к съезду. Мы писали, как лучшие коллективы перевыполняют взятые обязательства. Но никто не задумывался, что, к примеру, завод «Станком» изготовил сверх плана сотни станин и корпусов для станков и они ржавеют на складе, потому что смежник, Челябинский механический, не смог выдать нужное количество электромоторов. А план по станинам перевыполнен, премия заплачена и даже по итогам года вручены передовикам ордена и медали. А невостребованная продукция продолжает ржаветь на складе.

Но нашлись люди, которым очень была нужна неликвидная продукция. Она уходила на переработку, потом превращалась в массу необходимых каждому из нас вещей, начиная от чугунных сковород и кончая пуговицами.

Делали же это не те, кто брал на себя повышенные обязательства. Это стало сферой теневого производства. Маленькие фабрики и полулегальные цеха, созданные при умирающих колхозах, поставляли в магазины «товары широкого потребления».

Как— то я зашел к своему приятелю Яше -он командовал в Столешниковом переулке мастерской металлоремонта — и рассказал о встрече с Борькой Бу-Бу.

— Скоро сядет, — сказал мой товарищ, ходячая энциклопедия теневой жизни.

— Почему?

— Да он же подставным фраером работает. Числится начальником трикотажного цеха. Материально ответственный, все бумаги подписывает. А что в них — дурацкой башкой своей понять не может. А за ним серьезные люди стоят. Они числятся рабочими да грузчиками. Что, кроме цепей, возьмешь с пролетариата? А Борьке срок обломится приличный.

Так оно и вышло. О разоблачении банды расхитителей даже написала газета «Ленинское знамя».

Бу— Бу сменил бежевый костюмчик на лагерный клифт и поехал перековываться в край вечной мерзлоты.

Позже я познакомился со следователем, который вел дело Борьки, и он рассказал, что у него при обыске, кроме хорошей одежды, ничего не нашли. На сберкнижке лежала скромная сумма, а у жены изъяли несколько недорогих украшений. Ему платили большую зарплату, давали ездить на персональной машине и руководить работягами. Огромный навар с производства имели совсем другие люди, о которых Бу-Бу ничего не знал.

Основа жизни любого теневого производства — сырье, а его распределяли люди из министерств и главснабов. И не просто рядовые чиновники, а начальники главков и министры. Они выделяли сырье, а если надо, то и импортное оборудование.

Так, знаменитым в Москве королям подпольного трикотажа Шокерману, Райфману и Гальперину в их цех при больнице для душевнобольных были поставлены вязальные машины из ФРГ, закупленные, естественно, для некоего госпредприятия.

Но один росчерк пера министра отправил купленное за валюту оборудование в подвал сумасшедшего дома, где три богатыря-теневика наладили массовое производство мужских трикотажных рубашек.

Я был хорошо знаком с Ильей Гальпериным еще со стародавних времен, когда он руководил крошечным магазинчиком на углу проезда МХАТа и продавал из-под прилавка дефицитные венгерские носки.

Он жил у жены в доме на улице Горького, в котором нынче располагается книжный магазин «Москва».

Несколько раз, когда мы встречались в ресторанах, Илья приглашал меня догулять у него. Там-то я и познакомился с его подельниками.

Скажу сразу, эти люди не были вхожи в высокие кабинеты. Не та у них была стать, не те манеры.

Многие, в том числе и я, писали о теневых королях. Но во всех публикациях проходила мысль, что это были отщепенцы, расхитители-одиночки, не типичные для нашего общества коммунистического труда.

Я много занимался теневиками и могу сказать, что это не так. В «стране, где делались ракеты и перекрывали Енисей», существовала помимо официальной еще одна легкая промышленность — теневая, приносившая определенным людям многомиллионные доходы.

Но они не могли существовать без тех, кто за хорошие деньги связывал теневиков с государственными, партийными и карательными структурами. Эти персонажи не попадали на страницы газет, так как находились под «крышей» крупных госчиновников. Но без них не мог существовать теневой бизнес. Я видел нескольких таких людей, но с самым удачливым был знаком лично.

* * *

Итак, Саратов. Лето. Гостиница «Волга» на главной улице города. Гостиница была построена в начале прошлого века и описана Алексеем Толстым.

Я приехал в командировку писать о подвиге оперуполномоченного Коли Соколова. Это было личное поручение тогдашнего министра генерала Тикунова, поэтому в Саратове меня встречали, как коронованную особу.

Вполне естественно, я жил в люксе с мебелью красного дерева и тяжелыми бархатными гардинами.

Соседний люкс занимал весьма вальяжный мужик лет сорока пяти, безукоризненно одетый, холеный. Каждое утро за ним приходила «Волга», и он уезжал по каким-то важным делам.

Однажды в буфете на нашем этаже что-то случилось, и его закрыли. Но внизу у входа находилось молочное кафе. Так уж получилось, что мы одновременно пришли туда.

— Что у вас есть молочное? — спросил я буфетчицу.

Она посмотрела на меня с нескрываемым удивлением и, блеснув золотым зубом, ответила:

— Только кагор.

Я оглянулся и увидел за столиками мужиков, с утра оттягивающихся этим божественным напитком.

Я взял яичницу и кофе, то же сделал мой сосед, и мы, оказавшись за одним столиком, познакомились.

Звали его Вадим Николаевич Самохин. Он сказал, что приехал в командировку решать целый ряд организационных вопросов. А, как позже выяснилось, этот человек умел решать любые вопросы.

Именно он, в миру скромный юрисконсульт маленькой фабрики в подмосковном Железнодорожном, обладал необычайным умением проходить в самые высокие кабинеты. Трикотажные машины из ФРГ, пробитые для трех богатырей-трикотажников из психбольницы, были забавной мелочью по сравнению с меховой операцией.

В конце шестидесятых именно Самохин с помощью своих подельников в Совмине и ЦК подготовил и пробил решение о передаче некондиционной пушнины с предприятий легкой промышленности в сеть бытового обслуживания. Об этой гениальной афере написано мало, хотя она стала золотым дном для чиновников и цеховиков.

В Караганде трое умельцев — опытный юрист Дунаев, начальник кафедры уголовного права Высшей школы МВД Эпельбейм и ушлый производственник Стопков — создали производство, приносящее миллионные прибыли.

В те годы в стране все было дефицитом. За меховыми шапками у магазинов выстраивались очереди, как в войну за продуктами.

С помощью Самохина умельцы организовали цеха в нескольких городах, где шили недорогие шапки и женские шубы. Денег хватало всем — и производителям и их покровителям.

Самохина я несколько раз встречал в Москве. Он был постоянным гостем на всех знаменитых премьерах, закрытых просмотрах в Доме кино, на эпатажных вернисажах.

Однажды, после премьеры «Послушайте» в театре на Таганке, он любезно предложил довезти меня домой. У театра его ждала черная «Волга» со здоровенным шофером, антенной на крыше и, что удивило меня больше всего, радиотелефоном. В те времена это было признаком принадлежности владельца машины к государственной элите.

Я решил, что Вадим Николаевич — крупный чиновник.

Как— то в обеденное время я встретил его в ресторане «Пекин». Мы поговорили о чем-то незначительном и разошлись.

Через несколько минут ко мне подошел Юрка Тарасов по кличке «Дипломат», человек весьма известный в столичных криминальных кругах, и спросил:

— Откуда ты знаешь бриллиантового короля?

— А я его не знаю.

— Да ты только что с ним базарил. Я же с ним в Инте сидел, он у нас на зоне хлеборезкой заведовал.

И Юрка поведал мне занятную историю. На зоне его шконка оказалась рядом с самохинской. И хотя Самохин, которому блатные дали кликуху «Адвокат», был бывший чекист, его никто не трогал, так как он замечательно писал жалобы и кассации.

И что интересно, по некоторым даже был пересмотр дел. Посему Адвокат был на зоне в авторитете.

— А почему его зовут бриллиантовый король?

— Знающие люди говорят, что у него камушков больше, чем в Оружейной палате. Если хочешь о нем побольше узнать, приходи завтра часика в два в «Яму». Там один алкашок трется, он о нем много знает.

Ровно в четырнадцать я пришел в знаменитый пивной бар на Пушкинской улице, в просторечии именуемый «Ямой».

Юрка уже ждал меня.

— Вон этот парень.

Я оглянулся: в углу сидел известный местный завсегдатай по кличке «Коля Краснушник». Столь изысканную кликуху он получил за странную любовь к дешевому портвейну.

Как выяснилось, Коля Краснушник в миру был чекистом-расстригой, изгнанным из органов в 1953 году. Он не только поведал мне забавные факты биографии Самохина, но и за определенное количество бутылок портвейна дал наводку на людей, которые могли внести недостающие штрихи в его жизнеописание.

* * *

В школе он был активным комсомольцем. После десятилетки поступил в Московский юридический институт. Но в райкоме комсомола запомнили активного секретаря школьной организации и пригласили на работу инструктором. Самохин перевелся на вечерний и стал комсомольским функционером.

Когда началась борьба с космополитизмом, он ярко выступил на комсомольском активе в каком-то творческом вузе, где заклеймил космополитов — наймитов американского империализма.

Молодого человека заметили и повысили. Первый секретарь райкома ушел в горком комсомола, потом горком ленинской партии. В те годы массовых посадок карьера делалась быстро.

Бывший начальник не забывал борца с космополитизмом и продвигал его, а уйдя в УМГБ Москвы командовать следственной частью, перетащил туда и Самохина.

Началась обычная чекистская рутина. Допросы, аресты.

Вадим Самохин не позволял себе ничего лишнего, он не издевался над арестованными, старался выжимать показания хитростью и запугиванием.

Однажды он ездил арестовывать профессора-вейсманиста. Все было, как обычно. Арестовали, обыскали, изъяли, составили нужные бумаги.

А когда все ушли в машину, Самохин еще раз обошел квартиру и в ящике секретера обнаружил мужской перстень с рубином и золотой портсигар, увенчанный мелкими алмазами. Нет, он не присвоил себе найденное. Он приехал в управление и отдал находку шефу.

— Ну что ж, — сказал тот, — пригодится для оперативных целей, агентов поощрять. Молодец, так и действуй.

В 1953 году Самохин был уже майором, и казалось, что его карьера складывается удачно. Но началась реабилитация, и вернулись невинно осужденные.

Как к следователю у них не было претензий к Самохину. Он не бил, не издевался, не мучил бессонницей. Всплыло другое — присвоение ценностей.

На следствии Самохин шефа не сдал. Взял все на себя и поехал на зону.

Пока бывший обличитель космополитов подворовывал хлеб у зэков, его начальник неплохо поднялся, попал на работу в Верховный Совет СССР, в аппарат Брежнева. Он и подготовил указ о помиловании Самохина. Вадим Николаевич вернулся в Москву. Диплом юриста у него был, и бывший шеф пристроил его в комбинат пластмассовых изделий под Москвой. Так Самохин начал свою карьеру в подпольном производстве.

А шеф его рос и дошел до крупного положения в Совмине СССР.

Самохин получил уникальный выход на тех, кто распределял сырье, фонды, оборудование. Денег было много, и он стал вкладывать их в бриллианты. Не в изделия, а только в камни. Но они не продавались в магазинах, и покупал он их у подпольных ювелиров.

Поэтому в «деловой» Москве он и получил кличку бриллиантового короля.

В криминальном мире Москвы постоянно ходили слухи о его необычайном богатстве. Но воры знали, что этот человек — большая фигура в теневом бизнесе, а значит, за ним стоят «отбойщики». Были такие бригады беспредельщиков, которые работали на цеховиков. Если блатные жили по своим неписаным законам, то у тех никаких понятий не было.

Правда, работали они только со своим контингентом: выбивали деньги, отбирали сырье, охраняли левый товар. Чтобы выполнить порученное им дело, они похищали детей и жен, пытали, калечили людей.

В оперативные сводки эти происшествия не попадали, так как жертвы никогда не жаловались в милицию.

Это был свой мир, живший по волчьим законам. Он вышел из подполья сразу после перестройки и принес на улицы наших городов жестокий беспредел.

Вернемся к Самохину. Все-таки нашлись трое лихих ребят, которые решили «побеспокоить» короля. Самохин жил на Остоженке, в старом добротном доме. Естественно, его квартира была на охране, но это мало смущало лихих ребят. Трижды они побывали в его квартире. Осмотрели все комнаты, кухню, ванную, но не нашли тайника.

Повезло им на четвертой ходке — в чулане обнаружили замаскированный сейф.

Был приглашен один из последних специалистов по сейфам Лазарев. Он осмотрел тайник и сказал, что замки работы знаменитого мастера Сергея Кротова, с подстраховкой, и тихо открыть их он не сможет, надо найти чертежи. Но Кротов умер в шестьдесят пятом году, и чертежи, естественно, исчезли.

Тогда лихие парни разыскали в Коломне старый сейф с замками Кротова, выкупили его и пригласили Лазарева. Тот разобрал замки, изучил систему секреток и подготовил инструмент. Работать он согласился за двадцать тысяч. Они опять вошли в квартиру, Лазарев вскрыл сейф и сразу ушел. Что было в нем, его не интересовало.

Лихие люди взяли все камни, но оставили один самый маленький. На развод.

Конечно, Самохин не пошел в милицию. Он поехал к «отбойщикам». Для них он был непререкаемый авторитет. И делом занялся бывший боксер, потом бывший милицейский опер, выгнанный из органов, Витя Полковник.

Однажды они получили информацию, что на катране вор-домушник Муха, проигравшись, рассчитывался камушками, более того, по пьяни трепался, что у него такого добра навал.

Муху взяли у него дома на Переяславке, затолкали в машину и отвезли в Салтыковку на дачу. Там в подвале предложили ему все рассказать добром.

Муха объявил, что он авторитетный вор и всех их, волков позорных, порвет. Тогда включили утюг. Муха решил не испытывать судьбу и сдал подельников. С ними поступили так же. Камни, практически все, вернулись к Королю.

Но история эта по агентурным каналам стала известна операм, и они взяли Самохина в разработку.

И он исчез. Куда сгинул — неизвестно. Больше его в Москве никто не видел. Правда, мне говорили, что встречали его в Варшаве. Все может быть.

Видимо, бывший бриллиантовый король не дожил до нашего времени, не повезло ему. А то, с его опытом тайных связей власти и криминала, стал бы он одной из самых значительных фигур российского истеблишмента.

Серебряные подсвечники для фронта

На улице было темно и холодно. Конец января сорок второго выдался морозным и ветреным. Двор завалило снегом, который шел всю ночь, и мы с мамой прокладывали тропинки в рыхлых сугробах.

Я шел, не обращая внимания на крепкий мороз, на то, что валенки постоянно проваливались. Шел, переполненный значимостью этого утра.

Мы спешили на пункт, где принимали ценности в Фонд обороны.

Когда, потопав по занесенным переулкам, мы вошли в искомый двор, то увидели вполне приличную очередь, такую же, как за продуктами в магазин.

Стояли мы долго. Очередь двигалась медленно, точно так же, как в орсовском распределителе. Она была практически однородной — женщины и старики.

Мама принесла в клеенчатой сумке единственные наши ценности — четыре серебряных подсвечника и карманные часы покойного деда, тоже из серебра.

Мне они очень нравились. На крышке, закрывающей циферблат, был искусно выгравирован охотничий сюжет.

Наконец подошла наша очередь, и мы попали в комнату, в которой за длинным столом сидели двое военных и несколько штатских. На столе стояли вещи, еще какие-то непонятные мне приборы. Когда мы подошли к столу, мама отдала сумку мне, и я выложил на стол все наше богатство.

— Спасибо, сынок, — сказал пожилой интендант второго ранга, — от Красной армии спасибо.

Он через стол протянул мне руку, и я пожал ее.

Горд я в этот момент был необычайно.

Они взвесили наше добро, и интендант выписал мне квитанцию, в которой было написано, что принято от ученика второго класса 127-й школы Хруцкого Эдуарда в Фонд обороны четыре серебряных подсвечника таким-то весом и серебряные часы с двумя крышками.

Эту квитанцию я показывал всем с гордостью, ведь она прямо указывала на мою причастность к обороне страны.

А потом в газетах появился портрет знаменитого пасечника Ферапонта Головатого. Он построил на свои деньги танк Т-34. В киножурналах показывали эскадрилью истребителей, деньги на их производство пожертвовали народные артисты Москвы.

Но все равно у меня в столе лежала заветная квитанция. Я отлично понимал, что из четырех подсвечников и часов самолет не соорудишь, но точно знал, что какая-то частица истребителя сделана именно из сданного нами серебра.

Я даже, глядя в кинотеатре «Смена» боевую кинохронику, узнавал этот самолет. Он был самый быстрый, и его летчик отличался немыслимой храбростью, и именно на его фюзеляже было больше всего звезд, показывающих количество сбитых самолетов.

Возможно, на нем летал Василий Сорокин, а может, один из братьев Глинка, а возможно, и сам Покрышкин.

И домыслы эти необычайно согревали мою мальчишескую душу. Тогда я еще не знал, сколько невероятных историй происходило с ценностями, сданными в Фонд обороны. Через много лет ко мне попали интересные архивные документы.

* * *

По количеству сданных ценностей для фронта московские районы разительно отличались. Больше всего сдавали жители Свердловского и Советского. Это был самый центр столицы, где проживал народ в общем-то, по меркам того времени, зажиточный.

Ценности собирались в районе, со спецконвоем отправлялись в госхранилище, где проходили первичную обработку. Камни вынимались из изделий, а серебро и золото шли на переплавку.

Восемнадцатого декабря сорок второго года ценности, собранные от граждан и предприятий Свердловского района, были сактированы, опломбированы, опечатаны и погружены в полуавтобус «форд». По тем временам полуавтобусом назывался предок наших нынешних «рафиков».

Конвой был обычный. Водитель, милиционер, вооруженный наганом, старший по команде командир взвода Ерохин и два старших милиционера. У каждого кроме нагана была автоматическая винтовка СВТ.

В то время все молодые милиционеры дрались на фронте в составе бригад милиции, поэтому постовую и конвойную службу в городе несли или молоденькие девушки, или призванные из запаса весьма пожилые люди.

Пока принимали груз, пока его грузили, пока оформляли документы, стало темно. Но такое время вполне устраивало старшего конвоя. С наступлением темноты на улицы выходили вооруженные патрули военной комендатуры, усиленные милицейские наряды, специальные группы госбезопасности.

На лобовом стекле автобуса был установлен особый фонарь, который включали при встрече с патрулями, и те, заранее проинструктированные, без задержки пропускали спецтранспорт.

День выдался морозный, и вечером мороз дошел до двадцати пяти. Но старший конвоя не знал, что СВТ на морозе становится обыкновенной дубиной. Изобретение это давно уже было изгнано с фронта за свою чудовищную ненадежность и поступило на вооружение тыловых частей.

Винтовка эта со штык-кинжалом, рубчатым кожухом ствола и квадратным магазином производила впечатление только на парадах, что очень радовало легендарного маршала Клима Ворошилова.

Итак, конвой располагал тремя винтовочными стволами, а об их никчемности милиционеры еще не знали, и четырьмя надежными в любых условиях револьверами системы «Наган».

Когда машина въехала в Даев переулок, чтобы выскочить на Сретенку, а далее по прямой, узкий луч света маскировочных щитков вырвал из темноты въехавшую в сугроб военно-санитарную машину с красным крестом на боку и лежащего поперек узкой от света мостовой человека, обмотанного бинтами.

— Остановимся, старшой? — спросил Ерохина шофер, — санитарка все же, раненная, помочь надо.

— Выполняй инструкцию, — строго ответил Ерохин и на всякий случай вытащил из кобуры наган.

Водитель притормозил и медленно, стараясь не задеть, начал объезжать лежащего человека.

Когда машина поравнялась с ним, забинтованный вскочил и выстрелил в шофера. Пуля попала в голову, и водитель упал на руль.

Ерохин сквозь стекло выстрелил, и завалил забинтованного.

Но из подворотни выскочили трое и открыли огонь из маузеров.

Опергруппа, вызванная по телефону жильцами дома, приехав на место, увидела изрешеченный пулями автобус, четырех убитых милиционеров и труп налетчика. Груз исчез.

Дело о нападении на спецгруз взяла к себе госбезопасность. Курировал его лично комиссар госбезопасности первого ранга Всеволод Меркулов, тогдашний нарком всесильного ведомства.

Когда дактилоскопировали убитого в Даевом переулке, выяснилось, что это Виктор Шандаш по кличке «Витя Лиговский», уроженец города Луги, трижды судимый известный ленинградский налетчик.

Опергруппа, отрабатывая связи Лиговского, вылетела в блокадный Ленинград.

Во дворе одного из домов на канале Грибоедова чекисты накрыли блатхату. Здесь собирался весь цвет ленинградского дна: спекулянты, мошенники, карманники, гопстопники.

Они грабили полуживых от голода людей, забирали деньги и ценности, которые, впрочем, в те дни никому из нормальных людей не были нужны, отнимали продуктовые карточки.

Люди умирали от голода, от истощения падали на улицах, а на блатхате было все. Выпивка, еда. Правда, все стоило денег и тех самых продуктовых карточек.

Содержал это потайное заведение бывший скупщик краденого по кличке «Лось». Он-то на допросе на Литейном и рассказал, что Витя Лиговский в самом начале войны взял с Женькой Князем, тоже известным налетчиком, ювелирный и отвалил в Москву. Интересным в показаниях Лося были два момента. Первый: у Князя и Лиговского имелось четыре маузера, и второй: характеристика Князя. По словам Лося, он был властен, скрытен и чудовищно жаден.

Итак, оперативники знали, кто и как совершил преступление. Теперь нужно было найти Евгения Степановича Князева по кличке «Князь».

Повезло московской опергруппе. Они вышли на наводчицу, работавшую диспетчером в организации, занимавшейся учетом средств, поступивших в Фонд обороны.

Она показала, что Князь скрывается на даче в Валентиновке.

Опергруппа госбезопасности окружила дачу, но, когда взломали дверь, в подвале нашли два трупа, убитых из маузера, примененного при налете на спецконвой.

Князь и ценности исчезли.

* * *

Неплохим был сорок восьмой год. Совсем неплохим для людей, уставших от военной бедности. В магазинах ломились прилавки, новые деньги имели нормальную цену. Ширпотреб появился, не надо было выбивать в профкоме ордер на калоши или отрез бостона.

И народ понемногу зажил. В ресторанах не протолкнуться, в комиссионках хорошие вещи сметали немедленно.

Работник Министерства путей сообщения Андрианов (пишу по оперативной справке, а в ней имени не было) зашел в комиссионку в Столешников переулок, чтобы купить красивые, желательно золотые запонки на юбилей брату.

Он склонился к витрине и внезапно увидел золотой портсигар, на крышке которого маленькими бриллиантами был изображен трамвай.

— Покажите мне эту вещь, — попросил он продавца.

— Извольте, портсигарчик редкий, работы мастерской Грачева.

Андрианов открыл портсигар и увидел знакомую до слез надпись: «А.Б. Андрианову в день юбилея от коллег по Миусскому трамвайному парку. 10 ноября 1911 г.»

Это был портсигар его отца, статского советника Андрианова, одного из инженеров московского трамвая. Именно этот портсигар в сорок втором году инженер-путеец Андрианов-младший сдал в Фонд обороны.

Прямо из магазина Андрианов пошел на Кузнецкий Мост в приемную МГБ. Там его внимательно выслушал вежливый полковник, попросил разыскать квитанцию о передаче ценностей для нужд фронта и отправил домой на машине.

В тот же день было поднято старое дело о нападении на спецгруз, в списке вещей которого находился портсигар Андрианова.

Директору комиссионки стало дурно, когда к нему в кабинет вошли два полковника МГБ. Он мысленно представил себя на лесоповале в далеком солнечном Пивеке, где зима длится восемь месяцев в году.

Но на этот раз обошлось. Чекистов интересовало только, кто сдал портсигар с бриллиантовым трамваем на крышке.

Немедленно было выяснено, что принесла его в комиссионку гражданка Толмачева Анна Тихоновна.

По адресу,указанному в квитанции, чекисты установили, что там проживает семья стахановца слесаря-инструментальщика ЗИСа Николая Толмачева. Жена его, Анна Тихоновна, — передовик труда, сборщица на конвейере, сын — курсант МАПУ ВВС.

Приемщик, которому был сдан портсигар, не опознал в Анне Тихоновне той дамы, которая принесла вещь на комиссию.

Кроме того, в паспортном столе отделения, на территории которого проживал Толмачев, лежало заявление, что паспорта его и жены были похищены у него на Перовском рынке, в питейном заведении, именуемом в народе «Рваные паруса».

Теперь чекистам оставалось ждать, когда дама, сдавшая портсигар, позвонит и приедет за деньгами.

Но начальство нажимало, поэтому решили отработать Перовский рынок. Здесь-то контрразведчики и поняли, что работать с местным ворьем, не имея агентурных позиций, они не смогут.

Пришлось обращаться к сыщикам из Перовского райотдела. Те сразу же сказали, что дело плевое и они с радостью помогут «старшим братьям».

Общак перовских карманников держал некто Леха Оса. К нему-то в собственный дом на берегу пруда и отправились оперативники.

Время было позднее, и Леха основательно ужинал. Увидев оперативников, он завопил, что они, волки позорные, не дают человеку спокойно отдохнуть.

— Значит, так, — сказал ему опер Барабанов, — ты нам даешь расклад и указываешь человека, который три месяца назад в «Рваных парусах» помыл два паспорта у лоха, — мы тебя отпускаем к твоему роскошному столу.

— Сам ищи, оперюга, — зло ощерился Леха.

— Тогда поехали с нами.

— Куда?

— Тащить верблюда, — находчиво ответил опер и залепил Лехе по морде.

Когда «эмка» въехала в центр Москвы, Леха забеспокоился. Его везли не на Дурасовский, в областное управление, и не в МУР на Петровку.

Машина выскочила на площадь Дзержинского. И Лехе во всей красе открылось зловещее здание МГБ.

— Вы куда меня везете, волки?! — завопил он.

На пересылках и в лагерях он наслушался легенд о том, что происходит в подвалах Лубянки.

— Я же тебе говорил, что дело важное, — ответил Барабанов, — пусть с тобой чекисты поговорят.

— Стой! — закричал Леха. — Иду в раскол!

Машина остановилась как раз в том месте, где позже был воздвигнут памятник Железному Феликсу.

— Вези в райотдел, все скажу.

«Эмка» развернулась и поехала в Перово.

Там Леха поведал, что все украденные документы скупал у него рыночный фотограф Лузгин.

В ту же ночь опергруппа выехала в адрес фотографа, но оказалось, что еще два дня назад он умер от инфаркта. При обыске в квартире была обнаружена мастерская. Вполне перспективная версия отпала. Оставалось ждать, когда придут за деньгами.

Женщина, назвавшаяся Толмачевой, позвонила через несколько дней. Ей сказали, что вещь продана и она может приехать за деньгами.

Тем же днем в комиссионку вошла роскошная дама в синем панбархатном платье и чернобурой лисой на плечах.

Она получила деньги, сунула их в большую лаковую сумку и вышла в Столешников. Ее немедленно повела наружка.

Дама зашла в Елисеевский гастроном, купила закусок, водку и дорогой портвейн. На Пушкинской она села в трамвай и вышла на Кировской, переулками дошла до улицы Стопани, вошла в подъезд дома 3.

Немедленно была проведена установка. В доме 3 в отдельной квартире проживала гражданка Филатова Людмила Сергеевна, вдова, временно не работающая, двадцатого года рождения.

Телефон Филатовой немедленно был поставлен на прослушку, неделю наружка водила ее по городу, но никаких контактов ее с Князем выявлено не было.

На восьмой день оперативники вошли в квартиру. При обыске были обнаружены все деньги, полученные в комиссионке, и паспорт Толмачевой — больше ничего.

На допросе Филатова показала, что была в отношениях с человеком, чью фотографию ей предъявили, чем он занимается, она не знает. Паспорт Толмачевой она нашла и вклеила свою фотографию.

Пришлось оперативникам поднажать. И тогда Филатова рассказала, что Князь живет в частном доме в Измайловском парке. За деньгами он должен был прийти к ней в тот же день, но почему-то не пришел.

Опергруппа выехала в Измайловский парк и обнаружила по указанному адресу пепелище. Согласно протоколу, в сгоревшем доме были обнаружены останки человека настолько поврежденные огнем, что идентифицировать их не представлялось возможным.

Дело о нападении на конвой было закрыто.

* * *

День был обычный, в подмосковный поселок Никольское пробралась осень. Листья деревьев только-только начали золотиться, но по утрам уже чувствовался холод. Сентябрь шестьдесят пятого стоял на редкость солнечным.

В поселковое отделение пришла женщина и сказала, что ее сосед Митрохин умер. Опер взял милиционера, разыскал врача из местной поликлиники, пригласил понятых и отправился в адрес.

Митрохин в поселке был человек известный. Каждое утро, как только местный священник открывал двери церкви, он занимал свое место на паперти. В старую шапку редкие прохожие бросали мелочь, а иногда рублевки, тем и жил инвалид Митрохин. Был он тих, набожен, ни в чем предосудительном не замечен.

Нищий жил в старом бараке. Комната его была грязной, старые вещи валялись прямо в углу.

Дощатый стол, железная кровать, табуретка — вот и все имущество человека с церковной паперти. Прямо на окне стояли несколько открытых банок «Частик в томате» и лежал засохший хлеб.

— Видимо, инсульт, — сказал врач, — после вскрытия дадим причину смерти точнее.

Из поселковой больницы приехала перевозка, и, когда санитары перекладывали труп на носилки, из-под подушки на пол упал маузер.

Опер поднял его, оружие было в прекрасном состоянии. Вычищенное, покрытое тонким слоем веретенки, готовое к работе в любую минуту. Хищная красота пистолета никак не вязалась с убожеством жилища Митрохина.

Дело принимало несколько иной оборот, и лейтенант вызвал опергруппу райотдела.

Когда опера вскрыли пол, то обнаружили тайник. В нем лежали, кроме мятых нищенских рублей и мешка мелочи, инкассаторские сумки с ценностями. На пломбах стояла дата — «1942 год».

У покойного откатали пальцы, и через несколько дней получили ответ.

Отпечатки принадлежат известному в прошлом налетчику Князеву по кличке «Князь». Баллистики определили, что найденный маузер применялся при нападении на спецконвой в декабре 1942 года и при двойном убийстве в Валентиновке Московской области.

Государству были возвращены ценности на сумму 640 тысяч рублей по ценам 1965 года.

А опера поощрили. Ему была выдана премия 40 рублей.

* * *

Когда я смотрел фотографии по этому делу, меня поразило одно. На ней рядом с грудой золотых колец и браслетов лежала тонкая пачка замызганных рублевок и трешек и стояли столбики мелких монет.

В архивном деле Князя упоминалось о его жадности. Но иметь такие сокровища и побираться на паперти — трудно представить!

* * *

В девяностом году, когда наступило время полного отрицания прошлого, когда неожиданно генерал Андрей Власов стал истинным патриотом, а героически погибший при защите Москвы генерал Панфилов был обвинен в том, что бессмысленно бросал в бой своих бойцов, в одной из возникших тогда пестрых газет я прочитал статью о том, что никто никаких ценностей в Фонд обороны не сдавал, а их темными военными ночами реквизировали чекисты.

Я не помню фамилию автора, в памяти осталась его фотография. С газетной полосы смотрел на меня очкастый, очень суровый паренек. Было ему на вид лет двадцать с небольшим, и о той жизни он ничего не знал.

Я прочел статью, и мне стало обидно за покойную мать, за тех людей, которые стояли рядом с нами в приемном пункте. Они пришли сюда, пропустив свое место в очереди за продуктами, которые нужно было получить с утра, так как к обеду они заканчивались.

И мне стало обидно за серебристый самолет из моих мальчишеских грез и за четыре серебряных подсвечника, единственную ценность нашего дома.

Ночной трамвай

Когда-то эта улица казалось мне широкой, как река. По Большой Грузинской в то время лежали две трамвайные колеи и переходить ее надо было крайне осторожно. В сорок третьем все казалось огромным, потому что я был маленьким.

Над Москвой висит знойное марево. Воздух неподвижен и жарок. У перехода остановилась машина, и из открытого окна чуть приблатненный баритон пел: «Постой паровоз, не стучите колеса…»

А много лет назад сюда ко входу в кинотеатр «Смена» каждое утро приходил одноногий баянист по кличке «Коля Артист», садился на табуретку, клал на землю черную кепку и начинал петь.

Он пел песни, которым научился, когда строил Беломорско-Балтийский канал. Там он потерял ногу и, с той поры завязав с гоп-стопами, добывал себе деньги баяном.

Сегодня весь его репертуар можно услышать на «Радио Шансон» или «Русском Радио», но тогда это были запрещенные песенки.

Все, кто шел на Тишинку, подолгу стояли возле Коли, слушая лихую историю о том, что «деньги советские ровными пачками с полок глядели на нас» или как «…по тундре, по железной дороге, где мчит курьерский Воркута-Ленинград».

Когда начинало темнеть, Коля собирал деньги, отдавал табуретку уборщице из кинотеатра, щедро одаривая ее за прокат мебели, и шел в Большой Кондратьевский, в пивную.

Это было знаменитое место. Зеленое облупленное дощатое строение с надписью на фасаде «Пиво-Воды».

Восемь столов, покрытых потерявшей цвет клеенкой, буфетная стойка, за которой царствовал мордатый белобилетник Витя Царь, в миру Виктор Константинович Царев, проживавший в нашем дворе.

В этом замечательном месте, украшенном военными плакатами и портретом «всесоюзного старосты» дедушки Калинина, без продовольственных карточек можно было за приличные по тем временам деньги купить пиво, естественно «балованное» — Царь был хороший семьянин, — блюдечко ржавой селедки, обложенной вареной свеклой, воблу и бутерброды с маргарином. И, конечно, водку-сырец.

Пивная открывалась в девять утра. Там сразу же собирались на планерку воры-карманники и мордатые мужики, державшие на Тишинке предка нынешнего «лохотрона» — игру в три листика.

В соседнем с нами деревянном доме жил человек без возраста по кличке «Миша Бегунок». О нем говорили, что он был известным карманником.

Несколько раз Миша просил меня отнести в пивную перевязанные бечевкой свертки.

— Отдашь Сашке Косому, мне сейчас там не с руки появляться, — улыбался он фиксатым ртом.

Я добросовестно прятал сверток под байковую лыжную курточку и шел в пивную. В углу за двумя сдвинутыми столами сидел Сашка Косой, человек лет шестидесяти, и целая компания Мишкиных друзей.

— Здравствуйте, — говорил я вежливо, подходя к столу.

— Здорово, пацан, — так же вежливо отвечали мне герои карманной тяги.

Я протягивал Косому сверток.

— От Бегунка? — для проформы спрашивал он.

— Да.

— Показать фокус? — спрашивал Сашка.

— Да.

Он наклонялся ко мне, сжимал мышцы лица, бил ладонью по щеке и левый глаз вылетал в стакан с водкой. Все начинали весело ржать.

Сашка доставал глаз из стакана, водружал его на место и говорил:

— Пошли, пацан.

Мы выходили из пивной, рядом у входа торговала божественным лакомством — петушками на палочке — здоровенная баба Нюра.

Косой покупал мне два петушка и отпускал с миром.

Ах, эти леденцы сорок третьего года!

Варили их в квартирах черт знает из чего, добавляя для сладости сахарин, стоили они красную тридцатку за штуку. Но не было для нас тогда слаще лакомства, чем ядовито-алая птица на плохо обструганной щепке.

Сашка Косой был сборщиком. Держал «общак». Карманники сдавали ему лихо нажитое, а потом честно делили, оставляя долю для больных и сидельцев.

Каждое утро в пивной они делили территорию. Самые опытные шли «щипать» в трамваях, игроки второй лиги работали в толкучке на Тишинке.

Среди них были «ширмачи», они работали, прикрываясь вещами, якобы вынесенными на продажу, «выбивалы» — специалисты, толкающие клиента в толпе, выбивая из внутреннего кармана «лопатник», то бишь бумажник, сбивая «котлы», то есть часы.

Лихие писаки, которые специальной «пиской» — остро отточенным лезвием — резали женские сумки.

Кстати, этот вид промысла весьма популярен и в наши дни.

* * *

Я не любил школу. Детство мое, впрочем, как и более поздние годы, прошло под чудовищным девизом — «ты должен».

И началось это в храме науки. Я должен был хорошо себя вести, отлично учиться, как маленький Володя Ульянов, чей портрет в детских кудряшках висел на стене класса, я должен был любить Сталина, впрочем, мы все его любили. И было еще бесчисленное количество моих долгов.

Когда мне до озверения надоедали «кредиторы», я шел к кинотеатру «Смена» на трамвайную остановку.

Я ждал, когда со стороны улицы Горького наползет на остановку, торжествующе звеня, вагон с белым кругом, на котором ярко выделялась черная буква «А». Другие маршруты я не любил. Я садился в прицепной вагон, платил тридцать копеек, и «аннушка» везла меня через всю Москву. Покровский бульвар, Покровские Ворота, Чистопрудный бульвар, Кировские Ворота, Сретенский бульвар, Сретенские Ворота.

Я пересаживался и ехал в Сокольники. Ветви деревьев в роще били по бокам трамвая. Прицепной вагон трясло на стыках, и я все дальше и дальше уезжал от ненавистной школы и от дома, где меня ничего хорошего за очередной прогул не ждало.

Трамвай открывал для меня Москву. Вросшие в землю особнячки, арки проходных дворов, подернутые зеленой ряской пруды.

На долгие годы трамвай останется для меня самым удобным и любимым городским транспортом.

И став старше, я пытался уехать на нем от мелких и крупных бед, потому что слово «должен» преследовало меня практически всю жизнь.

В вагонах трамвая я встречал своих знакомцев по Кондратьевскому переулку, завсегдатаев пивнушки Вити Царя. Они как сообщники подмигивали мне и, втискиваясь в толпу пассажиров, занимались своей ответственной работой.

* * *

Мой сосед Миша Бегунок работал исключительно в трамваях. Он был фартовым, удачливым вором, долгие годы не попадавшим на нары. Он виртуозно «щипал» и мастерски работал «пиской».

Но пришло и его время. И заловил знаменитого карманника мой покойный друг генерал Эрик Абрамов. Правда, тогда он был всего-навсего старшим лейтенантом и начальником угрозыска отделения. Именно на его «земле» пролегала вполне солидная часть маршрута «аннушки».

В те времена сыщики скрепя сердце регистрировали все поданные заявления. В отделении накопилось огромное количество «висяков». Все «терпилы» пострадали от карманников. Над головой начальника угрозыска начали сгущаться тучи.

Хороший сыщик должен быть талантлив. Талант его заключается не в умении увидеть в лупу чей-то волос, хотя и это нужно. Талант сыщика — умение работать с людьми, и прежде всего с агентами.

Миша Бегунок, фартовый вор, и я уже писал, что за всю свою карьеру «щипача» он ни разу не сел на нары.

Агент рассказал Абрамову о Мише, но сложность заключалась в том, что по учетам Бегунок не проходил, и ни его фаса, ни профиля в картотеке не было.

Тогда решили действовать иначе. Опера заняли позицию на лавочке в кустах недалеко от подъезда Миши. Агенту дано было четкое задание обняться с объектом.

Через несколько часов засады в кустах появился во дворе Миша.

Агент, принявший четвертинку за милицейский счет, разыгрывая пьяного, обнял его и поволок в сторону пивной с предложением добавить еще.

Сыщики хорошо запомнили Мишу. И начались две недели поездок и пересадок с трамвая на трамвай. Надо сказать, что Бегунок любил работать именно в «аннушке». Маршрут пролегал через центр, и народ в трамвае ездил вполне зажиточный.

И надо же такому случиться, что в этот день Эрик Абрамов сел в трамвай совсем по другому делу. Он ехал в управление на Петровку и решил выйти в Оружейном переулке.

Бегунка он срисовал сразу же. Однако взять его «на кармане» в одиночку просто нереально. Но я уже говорил, что мой друг был хорошим сыщиком. В кармане его желтой американской летной куртки, огромного дефицита в то время, лежал вещдок — толстенный бумажник, который он должен был отдать следователю.

Эрик достал его, заранее приготовив в кулаке две монеты по пятнадцать копеек, и сделал вид, что достает мелочь из этого сафьянового чуда. Купил билет и демонстративно сунул бумажник в боковой, на языке щипачей «чужой», карман и вышел на площадку.

Конечно, такого Бегунок упустить не мог. Чистый фраер стоял на открытой площадке. Узкие стиляжные брюки, желтая кожанка, признак зажиточности, и толстенный сафьяновый бумажник, положенный в «чужой» карман.

Когда бумажник перекочевал в карман Бегунка и он намеревался на ходу спрыгнуть с площадки трамвая, типичный фраер с силой сжал его локоть и сказал:

— Не дергайся, уголовный розыск.

Миша Бегунок рванулся, но мент держал его крепко. Тогда он пошел на крайнюю меру: рванув за собой опера, вывалился из трамвая.

Им повезло, в сквер напротив кинотеатра «Экран жизни» привезли чернозем для клумб, туда-то и свалились охотник и дичь.

— Ты понимаешь, — рассказывал мне Эрик через много лет, — у меня был коварный план: сдать вещдок следаку и поехать к своей девушке. Я надел новые серые брюки, у товарища выпросил американский галстук. И вдруг во всем великолепии зарыться по макушку в унавоженный чернозем!…

Мише Бегунку не удалось скинуть кошелек, уж больно крепко держал его мент.

И пошел он по первой ходке.

* * *

Каждый день в начале одиннадцатого я выходил из своего дома на улице Москвина и шел к зданию Радиокомитета на Путинках. Там, рядом с Рождественским бульваром, была остановка пятнадцатого. Это был уже другой трамвай. Вагоны моего детства, с широкими площадками, снимали с маршрутов. На смену им приходили трамваи, похожие на вагоны метро, с пневматическими дверями.

Я садился и ехал на Чистопрудный бульвар в редакцию. За окнами была все та же Москва. Но теперь я несколько иначе смотрел на дома, особнячки и арки проходных дворов.

Трамвай вез меня сквозь иную Москву. Злую и опасную.

Вот угловой дом на Трубной, в нем топором убили шестерых, семью татар, промышлявших золотом. Оперативники взяли убийц в Сандуновских банях, когда они, завернувшись в простыни, оттягивались водочкой и пивом.

А в знаменитом доме «Страхового общества Россия» в сорок втором году функционировал своеобразный дом свиданий. Хозяин его — журналист, впоследствии известный кинодраматург, лауреат Ленинской премии — зазывал сюда своих коллег-военкоров. Здесь было все: прекрасные дамы, карты, неограниченное количество выпивки и добрая закуска.

Слава о сем гостеприимном убежище в тяжелые военные годы распространялась стремительно, и в дом на Сретенском бульваре, как на огонь, летели уставшие от окопов и боев люди. Водка и дамы развязывали языки. Что и надо было подразделению, которым командовал комиссар госбезопасности Герцовский.

Правда, потом квартиру эту прикрыли, когда выяснилось, что содержатель бардака отправил некоторое количество продуктов и водки на Тишинку.

На этом же бульваре помещалась маленькая типография, где некто Смоленский печатал отрывные талоны к продуктовым карточкам блокадного Ленинграда. Эти талоны переправляли в умирающий от голода город, и магазинное ворье, отчитываясь ими, крало огромное количество продуктов, которые обменивались на ценности, переправляемые в Москву.

Дело это начал раскручивать МУР, потом им занялись ленинградские опера.

Всех арестовали. Через много лет, изучая оперативные материалы по этому делу в Москве и Ленинграде, я ужаснулся нравственному падению ленинградских торгашей. Правда, если бы эти материалы попали ко мне сегодня, вряд ли меня что-нибудь удивило.

Еще одна занятная история произошла в 1916 году на маршруте «А», который и в те годы бежал мимо московских бульваров. На этой богатой трассе постоянно промышлял карманник по кличке «Чиновник». Кликуху свою он получил за то, что во время работы надевал форму Министерства двора, со знаком отличия надворного советника. И вот однажды он увел у некоего господина здоровенный бумажник-полупортфель.

Денег там не оказалось, но были весьма интересные документы. «Чиновник» являлся не только знаменитым вором, но еще и агентом Московской сыскной полиции под псевдонимом «Разумный».

Вполне естественно, он отволок свою добычу в Большой Гнездниковский переулок, где помещалась сыскная полиция.

Начальник сыскной, коллежский советник Маршалк, прочитав бумаги, пришел в некоторое замешательство и передал их в соседний дом полковнику Мартынову, начальнику Московского охранного отделения, который немедленно начал разработку.

Украденные документы стоили того. В них прослеживалась связь Царского Села с немецкой агентурой. Так Мартынов узнал, что знаменитое дело подполковника Мясоедова, обвиненного и казненного за шпионаж, было полной туфтой, операцией прикрытия связей дворцовых интриганов и Распутина с резидентом кайзеровской Германии в Швеции.

* * *

Его звали Олег, а ее Алена. Они были старше меня лет на пять. Впервые я увидел их в знаменитом ресторане «Спорт», где был московский дансинг. Они танцевали фокстрот. Рослые, светловолосые, прекрасно одетые, по понятиям того времени.

Я был тогда совсем молодым и не представлял никакого интереса для этой прекрасной пары.

После знаменитого скандала с министром госбезопасности Виктором Абакумовым, случившегося на танцах в ресторане «Спорт», этот «притон разврата», как говорил незабвенный Никита Хрущев, закрыли.

Дело в том, что у всесильного министра была кличка, которую ему дали коллеги — «Витька Фокстротист». Гроза шпионов и врагов народа больше всего любил «сбацать» запрещенный, идеологически чуждый танец.

В ресторан «Спорт» он приходил инкогнито, как король из сказок, пожелавший узнать, как живут его подданные.

Виктор Абакумов, несмотря на свой высокий пост, любил танцы, выпивки, женщин. Вот из-за них-то и случилась драка в ресторане, и министру прилично накостыляли.

Расправа с обидчиками была немедленной, но, как мне говорили знающие люди, никого не посадили, просто ребята Абакумова весьма прилично отметелили виновных.

Главную танцплощадку перевели в гостиницу «Москва», там я и познакомился ближе с Олегом и Аленой. В то время я уже стал заметным человеком на московском Бродвее, умел постоять за себя, был членом весьма крутой компании.

Мы встречались с Олегом и Аленой на Бродвее, в «Коктейль-холле», в ресторане «Аврора». Они всегда были вдвоем. Устоявшейся компании у них не было. В кабаках они подсаживались к нам, на халяву не гуляли, всегда платили за себя, а частенько просто угощали.

Однажды я побывал у них дома. Жили они в старом, так называемом доходном доме в Банковском переулке. Маленькая двухкомнатная квартира. Фотографии в рамках на стене, мебель начала века, стиль ампир, кузнецовская посуда. В этой квартире жили родители Олега, эстрадные артисты, погибшие в первые годы войны, когда немецкие самолеты разбомбили поезд, в котором они возвращались после концертов из Западной Белоруссии.

В квартире было много книг. Именно у них я взял «Новый мир» с повестью Юрия Трифонова «Студенты», потрясшую в те годы читающую Москву.

Работали Олег и Алена на «Мосфильме», были в штате актерского отдела как «актеры окружения», следующий этап после массовки.

Но, что поражало, они никогда не хвастались своими отношениями со знаменитостями, хотя их лица мелькали в кадрах многих фильмов рядом с нашими кинозвездами. Они жили своей особой жизнью, никого не пуская в нее, держа людей на расстоянии.

Потом я уехал учиться воевать, потом сам учил этой жестокой науке, а когда вернулся, не было ни Бродвея, ни «Коктейль-холла», ни «Авроры». Да и знакомых моих разбросало.

Как— то возвращаясь из редакции на любимом трамвае, я увидел Олега и Алену. Они были все так же хороши и элегантны.

Я несколько раз встречал их на разных маршрутах в часы пик.

Потом они надолго исчезли из моей жизни.

…Пять лет назад в мою палату в Первой Градской больнице вошел необыкновенно знакомый человек. Куда-то исчезла роскошная светлая шевелюра, появились морщины на лице, но даже в больничном тряпье он по-прежнему оставался элегантным.

— Олег! — узнал я его.

Мы обнялись.

Оказывается, Алена умерла, а он лежит в больнице с самым плохим диагнозом.

Через несколько дней в курилке он сказал:

— Я тебя читаю. Если выйду отсюда, расскажу занятную историю.

Он, слава богу, вышел, позвонил и поведал действительно занятную историю. Мы встретились в летнем кафе на Рождественском бульваре. Выпили, и он начал рассказ.

После смерти родителей его пригрел Аленин отец — фокусник-иллюзионист. Он взял их в номер и обучил массе интересных приемов, в том числе виртуозно работать руками.

Однажды они с Аленой ехали в трамвае на выступление в клуб им. Зуева.

— Не знаю, как это случилось, я увидел, что женщина положила в карман деньги, и «снял» кошелек.

В кошельке было четыреста рублей и продовольственные карточки на целый месяц. Так они и начали свой промысел. Работали только в трамваях.

— Почему в трамваях? — удивился я.

— Трясет, легче работать.

Красивая, прекрасно одетая пара, кто мог их заподозрить?

Так они промышляли до семидесятого года. Снимались в эпизодах и шли работать в трамваи.

Но однажды на Покровке их подловили центровые карманники и пообещали «поставить на ножи», если застукают на своей территории.

Они начали работать в курортной зоне. Сочи, Рижское взморье, Пярну.

Потом умерла от инсульта Алена, у Олега нашли неизлечимую болезнь.

— Как же ты теперь живешь? — спросил я.

— Щиплю помаленьку, мне уже терять нечего.

Мы попрощались. Навсегда ушел из моей жизни человек из прошлого.

* * *

В ноябре шестидесятого года у кинотеатра «Колизей», где нынче театр «Современник», я, после тяжелого разговора, сел в трамвай, и он увез меня в другую жизнь. О чем по сей день ни капли не жалею…

…Однажды я вышел с друзьями из ресторана, который дислоцировался в Детском центре Ролана Быкова. Была осень, ветер тащил по тротуару пожухшие листья. Я шел пешком и вдруг за спиной услышал забытый трамвайный звонок. Я обернулся. Меня догонял ночной трамвай моего детства с белым кругом над вагоном, на котором виднелась буква «А». Весело горели окна, на скамейках сидели люди, но светились софиты и стояла кинокамера.

Мое детство снимали в кино. Трамвай бежал в сторону метро, там развернулся и исчез. Звон его таял в ночном осеннем воздухе, становился все тише и тише. Уходил, как мое нелепое, но счастливое вчера.

«Кто не был — тот будет, кто был — не забудет»

Март 1953 года. На второй день всенародного траура мой дом был заблокирован работниками милиции и подразделениями внутренних войск, перекрывшими все подступы к Колонному залу Дома союзов, где лежал прах великого вождя.

Жители микрорайона могли свободно передвигаться по улице Москвина до Петровки, на Пушкинской — до Столешникова и по Козицкому переулку — до второго входа в Елисеевский магазин.

Все остальные улицы были перекрыты армейскими машинами и плотной цепью солдат и милиционеров.

Я сидел дома и перечитывал «Падение Парижа» Ильи Эренбурга, книгу достаточно модную в те дни борьбы за чистоту социалистического реализма.

Радио слушать было невозможно. Траурная музыка наводила чудовищное уныние. В перерывах признанные поэты читали скорбные стихи, посвященные великой утрате.

Правда, через несколько лет они станут двумя руками открещиваться от собственных сочинений, но все это будет после знаменитого съезда партии, на котором развенчали великого вождя.

К вечеру я решил пойти в Елисеевский для закупки фуража. Мороз был за двадцать градусов, да и ветер мало напоминал мартовский. У дома на Вахрушинке я встретил местного авторитетного вора Костю Лешего. Он, в расстегнутом пальто, волок из магазина полную авоську водки. Был весел, пьян и радушен.

— С праздником тебя, корешок мой дорогой! — Костя широко, как ворота, распахнул объятия. — С праздником и радостью великой.

Он обнял меня.

Прохожие, надевшие на эти дни печальные лица, с ужасом смотрели на нас.

— Пошли, корешок, пошли, отметим.

Костя потащил меня в лабиринт дворов.

Вахрушинка в центре Москвы была одной из самых криминогенных зон. Еще до революции в подвалах и на верхних этажах домов купца Вахрушина селился отпетый московский народ. А при власти большевиков Вахрушинку ставили в один ряд с Марьиной Рощей, Тишинкой и Таганкой.

Паренек с Вахрушинки был авторитетом в блатном мире Москвы.

Сквозным подъездом Костя довел меня до своего корпуса и мы поднялись на второй этаж.

За столом сидел весь цвет вахрушинского блата. Народ мне знакомый.

— Ну, давай, корешок, выпьем за праздник. Надел усатый деревянный бушлат — значит, амнистия скоро. Братан мой и твой кореш Женька вернется, Золотой и Леня Лось придут. Много настоящих урок со шконок соскочит. Давай.

И мы выпили за праздник ожидаемой амнистии.

* * *

Указ Президиума Верховного Совета СССР об амнистии был принят 27 марта 1953 года. Из тюрем, лагерей и спецпоселений освобождалось 1 181 264 человека. Новая власть отпускала на волю всех «социально близких», то бишь уголовников.

Политические оставались достраивать дороги, возводить города на вечной мерзлоте, добывать уголь, уран и сланец.

Амнистия — дело серьезное. Просто так не выдернешь из строя почти миллион двести урок и бытовиков и не откроешь ворота зоны.

В каждом лагпункте заседала специальная комиссия, она скоренько рассматривала зэковские формуляры и выносила свое решение.

Вполне естественно, что лагерное начальство всеми силами освобождалось от вредных блатняков и воров, диктующих зоне свои законы. Короче, комиссия, оформление документов, выдача проездных требований и денег — и бывший зэк, прижимая к сердцу «Справку об освобождении», устремлялся с чистой совестью на волю.

Судя по милицейской статистике, тридцать процентов амнистированных урок в течение первых же дней свободы попадали обратно на нары.

Губили их станционные буфеты и отсутствие денег. Но это была уголовная мелочь. Серьезные люди имели серьезные планы, а реализовать их можно было только в больших городах.

* * *

В начале пятидесятых с Украины в Москву вернулся Никита Сергеевич Хрущев, чтобы вновь возглавить партийную организацию столицы. Криминогенная обстановка в Москве в те годы была весьма сложной. Война окончилась всего несколько лет назад. В 1947 году прошла денежная реформа, в один день спалившая все воровские денежные заначки.

Мне рассказывали муровские опера, что на блатхате в Томилино зимой, десять лет спустя после денежной реформы, они нашли в подвале в рогожных мешках старые дензнаки на общую сумму миллион шестьсот тысяч рублей.

Большая часть из них — в банковских упаковках. Деньги должны были сдать на Гознак, но въедливый опер майор Чванов решил сверить номера ассигнаций с ориентировками, поступавшими в МУР после крупных ограблений инкассаторов и банковских спецмашин. Так, спустя много лет вышли на бандита Сергея Севостьянова, по кличке «Савося», продолжавшего бомбить сберкассы в Московской и Калининской областях.

Только не подумайте, что у каждого урки хранились в заначке такие суммы. Но все-таки денежная реформа лишила их «трудовых накоплений», а блатники — народ простой: взял «перо» и пошел по вечерней прохладе добывать лаве на пропитание и гулянку.

Итак, новый московский лидер Никита Хрущев принял дела и отправился знакомиться с жизнью коммунистов в крупных партийных организациях.

После партактива на Белорусской железной дороге к первому секретарю подошли рабочие-деповцы и пожаловались, что боятся идти в ночную смену, так как нет прохода от урок.

В Москве тогда процветал «гоп-стоп», уличный разбой. Людей раздевали в проходных дворах, в собственных подъездах и прямо на улицах. Награбленное свозили перекупщикам, а те отдавали вещи подпольным скорнякам и портным.

Милиция ищет на рынке драповое пальто с черным каракулевым воротником, а спекулянт продает драповую куртку с котиковым воротником.

Дело было поставлено практически на поток.

Костюмы пятьдесят второго размера ушивались до пятидесятого, шубы перекраивались и спокойно сдавались в комиссионные магазины.

Надо сказать, что в пятидесятых годах одежда была главным дефицитом.

Хрущев приехал в горком, вызвал начальника Московского УМГБ Головкова, начальника московской милиции комиссара Полукарова, начальника МУРа комиссара Кошелева и устроил им чудовищный разнос.

— Люди должны ходить по ночам по городу безбоязненно. Срок — три месяца.

Блатная Москва вздрогнула. Два раза в месяц начали проводиться общегородские операции, по-простому — облавы.

В московских ресторанах появлялись вежливые молодые люди, проверяли документы и всех подозрительных отправляли на Петровку, задерживали скупщиков краденого, громили воровские малины.

Были ликвидированы самые крупные и опасные банды: Пашки Америки, Довганя, Харитонова и Масленникова.

Высылка на сто первый километр считалась подарком судьбы. Дела лепились стремительно, и суд выписывал уголовникам путевки в солнечную лесотундру.

Надо сказать, что Никита Сергеевич выполнил обещание, данное рабочим-деповцам: уличные разбои в Москве прекратились. Да и квартирные кражи тоже пошли на убыль.

По городу можно было безбоязненно ходить в любое время.

И вдруг амнистия.

* * *

Амнистию эту называют бериевской. Многие пишут о том, что лубянский маршал преследовал две цели: популярность в народе и дестабилизацию обстановки в стране.

Указ об амнистии всегда санкционирует руководитель страны. А 27 марта 1953 годы первым человеком в партии и правительстве был Георгий Максимилианович Маленков, так что амнистию вполне можно было бы называть маленковской.

Безусловно, аппарат Маленкова, скоропалительно готовивший такое опасное мероприятие, не мог не просчитать последствия этой безумной акции.

Многотысячная армия уголовников, вырвавшись на волю, займется любимым и привычным делом — грабежами и убийствами. Тем более что каждая кардинальная перемена власти в нашей стране в первую очередь отражалась на государственных институтах, призванных обеспечивать правопорядок.

Как известно, в 1917 году бывший присяжный поверенный Александр Керенский, разгромив систему уголовного сыска и политохраны, объявил всеобщую амнистию.

Долгие годы Россия содрогалась от уголовного террора.

В 1953 году Берия начал реформу правоохранительных органов и спецслужб как раз во время самой крупной амнистии уголовников за все время Советской власти.

Пришедшие к власти люди, называвшие себя демократами, во главе с Ельциным тоже несколько раз объявляли амнистии, правда, далеко не такие широкомасштабные, но, разгромив уголовный розыск и госбезопасность, оставили людей один на один с бандитами и, что еще более страшно, — с террористами.

Но вернемся в 1953 год. Так ли нужна была такая масштабная амнистия? Ну, помиловали бы бытовиков, несчастных колхозников, обвиненных в краже колосков с общественных полей, первосрочников, и хватит. Но нет, на свободу вышли миллион с лишним зэков, из которых половина была матерыми уголовниками.

Объединив все правоохранительные структуры под одной крышей — МВД, Берия вполне мог воспользоваться тяжелой криминогенной ситуацией, чтобы уничтожить не только уголовников, но и своих политических противников.

Хотя эта версия кажется неубедительной. Ведь Берия, если бы захотел, мог арестовать весь Президиум ЦК на даче Сталина, когда соратники съехались делить власть у еще не остывшего тела вождя.

Тем более что он прибыл на Ближнюю дачу со своей командой — братьями Кобуловыми, Гоглидзе, Деканозовым, Мешеком, а кроме того, у него был полковник Саркисов с охраной. Тогда он мог арестовать кого угодно и слепить дело об убийстве «отца народов», утром объявить об этом по радио — и оболваненный народ скушал бы и это.

Остается предположить, что готовили амнистию тупые чиновники, которые не сочли нужным даже посоветоваться с профессионалами из милиции и прокуратуры.

С какой целью провели эту амнистию, для меня остается загадкой до сих пор. Последствия ее Москва ощутила на себе уже в конце апреля 1953 года.

* * *

На садовой скамейке, неведомо как попавшей в дежурную часть отделения милиции в Сергиевском переулке на Сретенке, сидели три одинаково одетых, вернее, раздетых человека. На каждом были майка, трусы и носки.

Через час милиционеры привели еще четверых в таком же «прикиде».

История у всех была одинаковой. Шли по Сретенке, подошли трое, приставили нож, завели в подъезд и раздели. Время было обеденное, два часа пополудни, так что раздевали при ясном солнце, в дневное время. Такого в Москве еще не было. Людей раздевали средь бела дня. О том, что творилось на улицах Москвы ночью, лучше не вспоминать.

Но в городе была одна организация, готовая к любым неожиданностям, — МУР.

И зашустрили по Сретенке хорошо одетые, явно денежные мужчины. Шустрили, шустрили — никто их раздевать не захотел.

А тут в отделение на Сретенке позвонил начальник «полтинника», знаменитого 50-го отделения милиции, которое располагалось на Пушкинской улице, Иван Бугримов и сообщил, что у него в дежурке сидят в трусах четыре актера МХАТа, которых раздели в Столешниковом.

Оперативники со Сретенки быстро перебрались в Столешников.

Самый шикарный костюм из синей жатки был у опера Володи Корнеева, на него и клюнули у дома шесть рядом с аркой.

Подошли трое, показали нож, завели под арку.

— Раздевайся.

— А может, не надо? — тянул время Корнеев.

— Надо, фраер, ох как надо, а то печень вырежем.

Володя снял пиджак, пистолет был сзади за ремнем. Он протянул пиджак главарю.

— Бери.

Тот опустил нож и взял пиджак.

Корнеев выдернул «ТТ».

— Руки в гору!

Один из грабителей дернулся, и Корнеев всадил ему пулю в бедро. В подворотню ворвались опера и скрутили налетчиков. Каково же было удивление сыщиков, когда они выяснили, что все четверо урок постоянно прописаны в Москве, более того, все до одного учатся в престижных институтах и родители у них весьма уважаемые люди.

Подбила их на дело девица, старшая приемщица Пушкинского ломбарда.

Молодые разбойники, наслушавшись страшных историй об амнистированных урках, решили немного подзаработать: днем они раздевали напуганных сограждан, костюмы сдавали в ломбард, где приемщица оценивала их по высшему пределу, а вечером замечательно гуляли в ресторане «Аврора».

* * *

Залетные урки работали так же нагло. Они сидели в подъезде и ждали, когда кто-нибудь из жильцов выйдет из дома. Как только открывалась дверь, они брали человека «на плечо» и вместе с ним врывались в квартиру.

Переодевались, забирали деньги и ценности, вязали потерпевших бельевыми веревками и уходили.

В Большом Кондратьевском ограбили знаменитую на всю Тишинку приблатненную буфетчицу из пивной Катьку Патефон.

Трое зашли днем, закрыли двери, приставили ножи, забрали выручку, разгрузили Катьку на кольца и серьги, выпили на дорожку и ушли, прихватив с собой водку и папиросы.

* * *

А в Леонтьевском переулке, тогда еще именовавшемся улицей Станиславского, украли пиджак у министра пищевой промышленности Зотова.

Что он делал в квартире на первом этаже в доме № 4, осталось тайной. Но именно там министр снял прекрасно сшитый у лучшего московского портного пиджак, повесил его на спинку стула. Когда через некоторое время он вернулся в комнату, то пиджака серого габардина не было.

Вместе с ним исчезло удостоверение Совета Министров СССР, тысяча шестьсот рублей сотенными бумажками и золотые дамские часы швейцарской фирмы «Лонжин» на золотом браслете.

Это жуткое дело досталось начальнику уголовного розыска 64-го отделения милиции капитану Пазнухову. Историю впоследствии изложил мне уже генерал-майор Коля Пазнухов.

В тот день он пошел в пельменную на улицу Герцена, чтобы спокойно пообедать, и именно там застигла его эта страшная весть.

В течение часа в отделение позвонили замминистра внутренних дел, потом начальник московской милиции комиссар Полукаров, и каждый из них обещал Пазнухову чудовищное наказание.

Потом его вызвал к себе начальник МУРа полковник Константин Гребнев:

— Слушай, Николай, дела у нас неважные. Пиджак у министра увели явно залетные по амнистии, наши сразу же подкинули бы документы. Давай, действуй, не то все мы дерьма накушаемся. Я твоим ребятам выделю в помощь двух наших оперов.

Гребнев говорил спокойно и устало. За эти дни ребятам из МУРа досталось по полной программе.

У Пазнухова была одна твердая зацепка. Золотые дамские часики. По тем временам вещь особо редкая. Поэтому и начали отрабатывать версию «Лонжин».

За несколько часов поставили на уши всех перекупщиков золота и часов, отработали барыг у скупок золота на Сретенке, на Петровке и Арбате.

А к вечеру позвонил начальник розыска 50-го отделения и сообщил, что часики «засветились».

Пазнухов пришел в Столешников в часовую мастерскую, которую держал знаменитый в Москве специалист Яков Борисович Шекман.

Надо сказать, что при суровом сталинском режиме в Москве большинство часовых мастерских были частными.

— Мне их принес какой-то приблатненный в сером пиджаке с чужого плеча. Я знаю, чьи это часы, кто их купил и у кого. Более того, я их ремонтировал.

— Сколько он попросил? — спросил Пазнухов.

— Три куска.

— Не много.

— Так товар-то паленый. Он пообещал принести еще часы и золотые коронки.

— Во сколько он должен прийти?

— В семь часов.

Золотые коронки были ниточкой к банде ночных грабителей, которые не только раздевали людей, но и лагерным методом, при помощи ложки и молотка, выбивали золотые зубы.

Две недели сыщики разыскивали эту банду, о которой даже московские воры говорили как о беспредельщиках.

Мастерская Шекмана была во дворе и располагалась так неудачно, что практически невозможнобыло незаметно устроить засаду. Поэтому решили отпустить домой двух часовщиков, работавших у Якова Борисовича, а вместо них синие халаты надели сыщики.

Наглый парень лет двадцати двух, в сером габардиновом пиджаке, украденном у министра Зотова, появился в мастерской в начале восьмого.

Пришел не один, на улице его ожидали трое мужиков.

— Ну что, Борисыч, — начал он с порога, — лаве приготовил?

— За деньгами дело не станет, где товар? — спокойно ответил Яков Борисович.

Он вел себя так спокойно, будто всю жизнь скупал паленый товар у блатников.

Парень усмехнулся и сказал:

— Предъяви хрусты.

Яков Борисович открыл сейф и вытащил толстую пачку сотенных.

— А вот и мой товар.

Парень высыпал на стол штук двадцать часов, золотые кольца и серьги, сорванные с зубов коронки.

— Сколько хочешь за все?

— Десять кусков.

— Состоялось. Только мы должны часы проверить. Может, ты нам одни корпуса втюхиваешь. Фима! — крикнул Яков Борисович.

В комнату вошли Пазнухов и муровский опер.

— Сиди тихо, огрызок, — Пазнухов толкнул наглого парня стволом в шею, — а то бушку снесу.

Он опустил занавесочку на окне.

Первое, что сделал Пазнухов, — стянул с вора министерский пиджак. В нем рядом со справкой об освобождении лежало сафьяновое удостоверение Совета Министров СССР за подписью Сталина.

А приблатненный оказался московским вором Юркой Солдатовым из Большого Кондратьевского переулка. Это был молодой представитель известной династии московских домушников. По квартирам «бегали» его дед и отец. Мать баловалась скупкой краденого.

Тем же вечером в сарае рядом с Юркиным домом взяли всю шайку. Все они были с одной зоны, после освобождения решили «подковаться» в Москве, а потом разбежаться по разным городам.

* * *

С амнистированными урками покончили в конце мая 1953 года.

Они обосновались в старых вагонах на Москве-Товарной. Там пили, делили добычу, оттуда ночью уходили на дело.

Утром вагоны окружили автоматчики, на железнодорожной насыпи поставили пулеметы Дегтярева.

Генерал-полковник, замминистра внутренних дел, подошел к вагону и постучал.

Дверь отъехала.

— Чего тебе, начальник?

— Давайте миром, стволы и ножи сбрасываете и сдаетесь.

— Мы, начальник, на зону больше не пойдем.

— У меня приказ открывать огонь на поражение.

— Не бери на понт, начальник.

Генерал отошел и махнул рукой.

Пулеметы ударили под крыши вагонов.

— Все, сдаемся!

Бандитов разоружали и отправляли в Таганку, где следователи открыли на них новые уголовные дела.

* * *

Амнистия не дестабилизировала положение в стране, уж слишком силен был карательный аппарат.

А мой кореш Женька, брат Кости Лешего, вернулся. Пришел домой, но не оправдал надежд Кости. Одной ходки на зону ему вполне хватило.

Он пошел в военкомат и написал заявление, что хочет уйти добровольцем в армию.

— Как же я тебя возьму? — сказал военком. — Ты же судимый.

— Судимость по амнистии снята.

— Это ты другим рассказывай. На Север, на флот пойдешь?

— Пойду.

Женька четко отслужил пять лет на Северном флоте. Потом в Игарке окончил речное училище. Ходил по заполярным рекам, затем вернулся в Москву и стал командиром речного трамвайчика.

Хорошо погуляли мы на его плавединице.

От прошлого у него осталась золотая фикса во рту да татуировка: «Кто не был — тот будет, кто был — не забудет».

И только совсем недавно я понял великую правду, синей тушью наколотую на груди моего товарища.

«Кто не был — тот будет…»

В те годы каждый, кем бы он ни был, мог в любой момент загреметь на этап.

Слава богу, что нынче нам ближе вторая часть этой татуировки: «…кто был — не забудет».

А может быть, я ошибаюсь?

Время покажет.

Затерявшийся в Москве

Этого литератора давно забыли, он был современником Михаила Булгакова, Юрия Олеши, Валентина Катаева, Бориса Пильняка.

И самое интересное, что в те времена у определенной, весьма значительной категории читателей он был гораздо популярнее. Звали его Глеб Алексеев. Он писал московские криминальные истории, тем более что развеселое время НЭПа давало ему для этого богатейшую почву.

Его романы о тайнах библиотеки Ивана Грозного, о таинственных кубках Василия Шуйского, якобы найденных в двадцатые годы, вызывали у читателей острый интерес.

Как я выяснил, Глеб Алексеев был знатоком преступного мира Москвы. Но интересовался он не просто налетчиками и взломщиками, его привлекали убийцы и грабители из так называемого столичного света. Он часто печатал романы с продолжением в тогдашних многочисленных газетах и журналах.

Как— то мне попался пожелтевший и затертый номер «Киножурнала», в котором Алексеев рассказывал о кровавых приключениях красавицы актрисы, нашедшей камни из самой шапки Мономаха.

В конце своей леденящей душу истории автор сделал небольшую ремарку. Он отметил, что хотя в основе романа лежат подлинные события, но частично история придуманная. Шапка Мономаха надежно хранится там, где ей и надлежит быть, а описанные им камни были извлечены из другого ювелирного изделия, которое носила на голове одна из жен эмира бухарского.

Когда доблестные воины легендарной Первой Конной настигли один из караванов уходящего в Персию эмира, многие ценности оказались в Москве.

Алексеев в своем романе описывал, какие существуют пересечения подземных энергетических слоев, и доказывал, что Москва лежит в черном поясе, где может затеряться все, что угодно.

Вот, значит, какая аура у города, в котором мы живем.

Я никогда не верил ни в какие черные пояса, но, давно занимаясь криминальной Москвой, могу сказать: несмотря на невероятную милицейскую и чекистскую бдительность, постоянные проверки документов в ресторанах, на танцплощадках, просто на улицах, в Москве исчезали от сурового ока властей люди весьма интересные для душевной беседы со следователем.

Особенно сильно чувствовалось это в послевоенное десятилетие.

По городам и весям ходило привезенное с фронта оружие, у некоторых людей оказывались огромные суммы денег, лихие ребята привозили в Москву кучи колец, браслетов, серег.

На Тишинском и Перовском рынках можно было купить абсолютно все, были бы деньги.

После реформы сорок седьмого года московский черный рынок получил нокаутирующий удар и стал понемногу сходить на нет. Но оставалось главное, имевшее цену при любом изменении денежных отношений, — золото, камни и часы. Это всегда оставалось основой подпольного бизнеса.

В пятидесятые наша компания заняла достаточно твердые позиции на московском Бродвее, потому что в любых сложных обстоятельствах мы могли дать отпор кому угодно. К тому же половина ребят из нашей компании были боксерами, и весьма неплохими. Мне и моим друзьям приходилось сталкиваться с «аристократией» столичного дна.

Это были не воры и не налетчики. Они прекрасно одевались и вполне легально, как нам казалось, проживали в столице.

Не помню, кто написал, что война быстро старит людей. Писатель имел в виду, конечно, своих друзей-фронтовиков. Но и мы, военные мальчишки, взрослели значительно быстрее.

Общее горе, смерть близких на фронте, постоянное недоедание и походы в кино, которые заканчивались кровавыми драками с тишинскими огольцами, делали нас злее, а потому и старше.

Конечно, к нам сначала относились немного покровительственно, пока дело не доходило до драки.

За несколько месяцев своей «светской» жизни я познакомился со знаменитыми московскими картежниками, ездил в игорные притоны — «мельницы», которые потом стали называть катранами, чтобы прикрыть, если понадобится, знакомых катал. Оговорюсь сразу — делал я это не за мороженое и конфетные фантики.

Передо мной чуть распахнулась дверь таинственного мира Столешникова переулка. Входить туда дальше было небезопасно.

Мы знали в лицо знаменитых золотишников, черных ювелиров, известных фармазонщиков и кидал. Знали, раскланивались при встрече, и не более того.

Вся эта бражка обожала летними вечерами пройтись по аллеям сада «Эрмитаж», со времен НЭПа пользующегося в определенных московских кругах славой самого светского места.

Однажды мы сидели на веранде ресторана вчетвером, к нам подошел весьма элегантный симпатичный парень лет двадцати пяти.

— Добрый вечер, — вежливо сказал он.

Мы не менее вежливо поздоровались, но все же напряглись. Правда, парень был совсем не похож на опера.

— Вы друг Бори Месхи? — обратился он ко мне.

— Предположим, — неопределенно ответил я.

У моего друга Бори, которого все в Москве знали под именем Бондо, всегда хватало проблем.

— Да нет, вы не подумайте ничего плохого. Мы с Бондо добрые приятели.

— Сколько не хватает? — сообразил сразу Володька Трынов, чемпион Москвы по боксу. Он решил, что у приятного парня нет денег заплатить за столик.

— Нет, ребята, с башлями все в порядке. Вон, видите?

Он показал на крайний у стены стол, за которым сидела компания из шести человек.

— Ну и что? — спросил Трынов.

— Начали клеить мою девушку, ну и на меня тянуть.

Я присмотрелся и увидел, что за столом у стены сидит компания лабухов, среди которых наш добрый знакомец Лешка Далматов по кличке «Рыжий». Лешка был не только неплохим музыкантом, но и перворазрядником по боксу, поэтому и мы с Трыновым его прекрасно знали.

Мы с Володькой подсели к их столу, отозвали Лешку и сказали, что парень — наш знакомый.

— Что ж он, фраерюга, сразу не сказал, а мы хотели снять его чувиху. Все, ребята. Подойду извинюсь.

На этом мелкий инцидент был исчерпан «без обмена опытом при помощи жестов», как любил говорить наш тренер Николай Королев.

Выйдя из ресторана, мы познакомились и обменялись телефонами.

Он позвонил мне дня через четыре и пригласил к себе.

Звали его Сева и жил он на Пречистенке в старом доме с неведомо как сохранившимся затейливым лифтом. У него была прекрасная двухкомнатная квартира.

— Родители на работе? — поинтересовался я.

— Нет, это квартира покойного деда, профессора. А родители живут на улице Чернышевского.

В его квартире меня поразила круглая комната. Вместо стен у нее был один круглый книжный шкаф.

— Ты любишь книги? — спросил Сева. — Бери что хочешь, я к ним равнодушен, это все от деда. Конечно, можно отволочь к букинистам, но в деньгах я не нуждаюсь.

Потом мы пили пиво. Стол стоял в огромном эркере, и мне казалось, что мы висим над улицей.

Так Сева вошел в нашу компанию. Он был человеком щедрым и, что нас поражало, прекрасно одевался во все заграничное. Вещей у него было больше, чем в магазине средней руки. Он охотно одалживал ребятам свои пиджаки на выход, но никому ничего не продавал.

Постепенно я узнал некоторые подробности жизни этого таинственного человека. В 1944 году он окончил школу, но на фронт не попал, папа отправил его в Серпухов в ШМАС (Школу младших авиаспециалистов), через три месяца он окончил ее, получил старшинские погоны и, опять же по звонку папы, попал в АТП — Московский авиатранспортный полк.

Летали они в самые разные места, в том числе в Тегеран. С зимы сорок пятого начали летать в Германию. Всякое бывало, стрелку-радисту пришлось и пострелять, поэтому Сева очень гордился медалью «За боевые заслуги» и орденом Красной Звезды.

Когда война окончилась, они начали летать в Германию каждую неделю. Начальство загружало «дуглас» продуктами и выменивало у немцев на ковры, мебель, мотоциклы.

Сева тоже не отставал. Он нашел «камрада», который за водку, табак и консервы выменивал шмотки, и навез в Москву одежды на несколько лет вперед.

Севка любил рассказывать веселые истории из своей авиационной жизни, о немецком черном рынке, о наших начальниках, любителях красивых вещей.

Однажды он рассказал, как его послали на аэродром за автомобилем «хорьх», который привезли для крупного авиационного чина. Сева находил любые предлоги, чтобы не ехать на аэродром под Москвой, а потом гнать машину в Ильинское, где была дача высокого начальства.

И тут он сказал странную фразу, которую я понял только через много лет:

— Сачканул бы от этой поездки, всю бы жизнь в дерьме просидел.

За выпивкой и весельем мы как-то не обратили внимания на его слова. Тем более он красочно описал нам бежевый «хорьх» с темно-вишневыми кожаными сиденьями, серебряными клаксонами на радиаторе, никелированными молдингами.

Весело он поведал, как получил машину и уходил от бдительных орудовцев, так как начальство в приказном порядке запретило останавливаться на милицейские сигналы.

Военачальник вышел в галифе с лампасами и тапочках на босу ногу, обошел машину, любовно ее огладил и с барского стола пожаловал находчивому старшине бутылку водки-сырца и банку американской тушенки.

* * *

На летние мы уезжали в лагеря под «стольный» город Айзенах. Более поганого места в Германии я не видел. Казалось, все дождевые тучи толпятся именно над нашим расположением.

Иногда нам везло, и мы отправлялись в Айзенах на усиление комендатуры. Суточное дежурство там было чрезвычайно приятным и необременительным — проходиться по заснувшим улицам уютного города и бдительно высматривать солдат-самовольщиков или поддатых офицеров. Правда, у старшего патруля были еще некие «особые» задания в случае возникновения экстремальных ситуаций, но на моей памяти этого не случалось.

Зато как приятно было потом сидеть в дежурке, пить чай и травить всевозможные истории. Особенно много знали офицеры комендатуры, командированные в ГДР по второму, а то и третьему разу.

Одна из историй была весьма любопытной. В 1945 году, когда наши войска вошли в город Вейсенфельс — кстати сказать, очень неплохой городок, я в нем служил семь месяцев, — то в первый день власти никакой не было. Комендатура только организовывалась. По городу ходили страшные слухи о «вервольфах» — фашистских диверсантах.

Утром в комендатуру прибежал немец-шуцман, то бишь полицейский, охранявший местный банк. У него была разбита голова, и довольно сильно. Он рассказал, что ночью в банк ворвались четверо власовцев.

— Почему власовцев? — спросил комендант.

— Они между собой говорили по-русски и на рукавах френчей у них была нашивка РОА.

В банк немедленно выехала оперативная группа особого отдела.

Служащие банка уже были на месте.

Оперативники крайне удивились, обнаружив в банке маленького городка огромную сумму в рейхсмарках, мешки иностранной валюты, золотые и серебряные кубки, церковную утварь, посуду. Все это добро сдало в банк на хранение некое подразделение инженерных войск.

Кроме того, в двух выдвижных сейфах находились драгоценные камни, вынутые из изделий.

Дело в том, что немцы вынимали камни из ювелирных изделий, а золото подвергалось специальной обработке и сплав этот шел для военных радиоприборов, ночных прицелов и снарядов ФАУ.

Поиск по горячим следам сразу же дал результат. На окраине города, в парке, рядом с брошенными казармами танкового полка были обнаружены три трупа с огнестрельными ранениями в области головы, а в кустах четыре власовских мундира.

У всех убитых в карманах гимнастерок находились красноармейские книжки, а в сжатом кулаке одного из них — бриллиант в полтора карата.

Выяснилось, что все трое проходили службу в одной части, все трое пришли в нее из штрафбата, куда были направлены за грабеж и мародерство. Двое из них были судимы до армии — в штрафбат попали из лагеря.

По агентурным каналам удалось установить, что они давно хотели взять немецкий банк, считая, что в нем находятся деньги, вывезенные из СССР.

Кто был четвертым, установлено не было.

Вот такую занятную историю рассказал нам, салагам, битый-перебитый майор из комендатуры.

* * *

Надо сказать, за свою службу в ГДР и Польше я подобных историй наслушался предостаточно. Армия, обливаясь кровавым потом, шла на запад, а за ней, сообразив подложные документы, шли бандиты и мародеры в военной форме. Безусловно, их отлавливали, расстреливали на месте, но кого из «зловредных» урок могло остановить наказание, когда впереди маячила Европа, набитая, как сказочный мешок Деда Мороза, дефицитным барахлом!…

Я однажды писал о самозваной инженерной бригаде Павленко, крупном воинском подразделении, не числившемся ни в одном списке военного министерства. Вполне естественно, что это развеселое подразделение состояло в основном из уголовников.

Через пару лет после окончания войны особый отдел очухался и совместно с военной прокуратурой возбудил уголовное дело. Оказалось, в нем замешаны руководители Молдавской ССР, вплоть до ее руководителя Брежнева. Спасло Леонида Ильича только то, что дело сразу забрал к себе и.о. министра госбезопасности республики полковник Цвигун.

Мне хотелось напомнить, что термин «полицейское государство» применительно к нашей стране придумали беспомощные, как ночные бабочки, интеллигенты. Лихие ребята не обращали никакого внимания на все усилия Смерша, МГБ, милиции и делали свое воровское дело.

Из следственных материалов явствует, что бригада «инженеров» полковника Павленко вывезла на Родину из оккупированной Германии три эшелона барахла, антиквариата, автомашин.

* * *

Время соединяет и разъединяет людей. После своего увольнения из армии я встречал Севу редко, и в основном в кафе «Прага», которое в определенных московских кругах называли «клубом вольных каменщиков».

Там, почти ежедневно, в двенадцать часов дня собирались крутые дельцы, прокручивающие сделки с камнями.

Сева посолиднел, был, как и прежде, прекрасно одет и приветлив.

Когда мы познакомились, он возглавлял какой-то радиоклуб в системе ДОСА. Не удивляйтесь, в пятидесятые годы каждый род войск имел свою организацию по подготовке кадров: ДОСАРМ, ДОСФЛОТ и ДОСА.

Теперь же Сева придуривался в районном комитете ДОСААФ и вел жизнь вполне беспечальную.

Меня не удивило, что он стал «вольным каменщиком», в те годы многие мои знакомые выбрали занятия, близкие к криминалу.

Но однажды, в разговоре с Игорем Скориным, бывшим в пятидесятых годах замначальника уголовного розыска Московской области, всплыл курьезный факт, как угрозыск и МГБ совместно занимались делом замкомандующего военно-транспортной авиацией, у которого прямо от дачи угнали новенький «хорьх», практически разобрали его, а кожаную обивку безжалостно порезали.

Я прочитал документы и понял, что речь идет о том самом автомобиле, который старшина Сева пригнал генералу.

Но дальше произошло еще более невероятное событие. Некие злоумышленники, споив охрану из солдат-срочников, проникли на дачу, перерыли все и, ничего не взяв, ушли.

Через несколько дней то же случилось и в городской квартире генерала.

Дело попахивало не столько уголовщиной, сколько политикой. Хочу напомнить, что это был генерал, подаривший моему приятелю за ударный труд бутылку водки и банку консервов.

Что же искали злоумышленники в квартире авиационного начальника?

Предполагаемый ответ я получил совершенно случайно в знаменитой «Яме».

Одним из ее завсегдатаев был Володька Уськов, в свое время отсидевший по статье 58-10, но тщательно скрывавший это и выдававший себя за крупнейшего российского разбойника.

Я знал его с 1950 года и, хотя он был из другой компании, поддерживал с ним прекрасные отношения. Ему очень хотелось, чтобы его считали не просто «вором в законе», а крупным уголовным авторитетом. У Володьки были обширнейшие связи с уголовниками, они, «откинувшись от хозяина», на нормальном языке — освободившись, кантовались на его московской квартире, и, думаю, следы целого ряда крупных квартирных краж вели на Лесную улицу в дом покойного адмирала, Володькиного отца.

Уськов, кроме всего прочего, был неким уголовным Баяном, великим фольклористом преступного мира. Обычно, выпив или наглотавшись кодеина, он начинал свои истории с коронной фразы:

— Слушай, сука, я рассказывать буду.

Особенно он любил посвящать меня в тайны преступного мира. И однажды рассказал занимательную историю.

Второй раз Володька сел по хозяйственному делу. Работал где-то экспедитором, пустил налево какой-то дефицит, получил трояк, но всем говорил, что «парился за гоп-стоп с волыной», то есть за вооруженный налет.

На зоне он подружился с вором Костей Вороном, рассказавшим страшную историю своей жизни.

Надо сказать, я «пробил» эту кликуху и оказалось, что в Кунцеве, тогда еще Московской области, действительно по учетам проходил Константин Сергеевич Воронцов, кличка «Костя Ворон», 1915 года рождения, дважды судимый.

Так вот, Ворон поведал, что в июле 1941 года его, естественно, забрали в армию. Под Минском он сбежал из своей части и отправился к корешам в столицу Белоруссии. Когда пришли немцы, он не пошел наниматься к ним на работу, а сколотил банду и начал грабить возродившихся после оккупации частников. Хозяев ресторанов, комиссионок, бакалейных магазинов. Вспомогательная полиция, занимавшаяся уголовниками, была совершенно непрофессиональна и остановить ребят Ворона не могла.

Когда началось наше наступление, Костя Ворон, сообразив себе подложные документы, ушел на запад, промышляя грабежами в Польше и Германии. А в сорок пятом, найдя себе подельников из бывших уголовников, он взял банк в небольшом немецком городке, думая, что там спрятаны советские деньги, а их не оказалось, и он взял драгоценные камни.

Ему удалось, естественно за энную сумму, у штабного писаря выправить подлинные документы, и он прилетел домой. На военном аэродроме под Москвой он сговорился с молоденьким шофером «хорьха», что тот довезет его в Фили, до знакомой блатхаты.

В самолете Ворон вместе с офицерами весьма серьезно отметил победу над фашизмом и продолжал пить в машине. В Филях он выгрузил четыре чемодана с добром, а портфель с камнями по пьяни забыл.

Ему удалось узнать, кому пригнали «хорьх». Он с подельниками угнал и обшмонал машину, а потом квартиру и дачу генерала.

Вполне естественно, что в рассказе виновник шофер был найден и поставлен на ножи, а камни вернулись к Ворону. Возможно, так закончилась история, но какая-то другая.

Я же иногда встречал Севу в Таллине, куда он перебрался из Москвы поправлять здоровье в курортном поселке Пирита.

* * *

Когда смотришь на Москву сверху, то видишь сумятицу домов, горбатые переулки центра, новые проспекты и одинаковые, как солдатский строй, дома. Сколько же маленьких и больших тайн хранят они…

История стрелка-радиста Севы и уголовника Ворона — одна из тысяч тайн, которые хранит наш город. Но иногда так складываются обстоятельства, что рождается вполне реальная версия происшедших событий.

Глеб Алексеев писал о некоем «черном поясе», в котором может затеряться все, что угодно. До чего же прозорливым оказался он в двадцатые далекие годы!

Нынче в Москве исчезает все — люди, дома, драгоценности из государственного хранилища, миллиарды долларов, и занимаются этим не уголовник из Кунцева Костя Ворон и не бывший стрелок-радист Сева, а вполне респектабельные люди, потому что, видимо, черный пояс и эти энергетические слои создали в нашем городе зону зла и безнаказанности.

«Осадное положение»

Двадцать второе июня 1941 года. Война.

Но она еще не пришла в Москву. Еще торгуют мороженым, и газировка, шипя, льется в стаканы. Еще женщины не сменили пестрые летние платья, а в ресторанах вспоминают с эстрады утомленное солнце.

Еще молодые лейтенанты, герои дня, сверкают начищенными голенищами, милиционеры не сняли белых гимнастерок. И все, в том числе мы, мальчишки, верим, что через месяц, не больше, наши войска возьмут Берлин. И никто не знает, что танки фон Бока идут на Москву, разметая все на своем пути, а летчики легиона «Кондор» прогревают моторы, чтобы атаковать наш город.

* * *

…А музыка все громче и трагичнее. В ней стоны поверженных воинов, треск пожаров, степной злой ветер, плач девы Февронии.

И, слушая ее, словно видишь поле брани и победителей в меховых малахаях на маленьких косматых лошадях, слышишь звуки молитв в лесных скитах и голос непоколебимой веры.

— Б-о-м!

Ударил колокол на дне озера. Это невидимый град Китеж зовет сыновей.

Он ушел под воду, чтобы не достаться победителям.

Старая легенда, положенная на музыку Римского-Корсакова. Опера, о которой сегодня редко вспоминают.

И мой город, в котором я вырос, тоже должен был уйти под воду. Горбатые переулки Сретенки, элегантные арбатские улочки, деревянное Замоскворечье и росистые Сокольники.

А Кремль предполагали взорвать.

* * *

«Солдаты!

Перед вами Москва. За два года войны все столицы континента склонились перед вами, вы прошли по улицам лучших городов. Вам осталась Москва. Заставьте ее склониться, покажите ей силу вашего оружия, пройдите по ее площадям. Москва — это конец войне. Москва — это отдых.

Вперед!

6 июля 1941 г. Берлин. Адольф Гитлер».

* * *

Несколько лет назад появился мерзкий анекдот, над которым весело смеялись весьма продвинутые молодые люди, по-своему трактующие отечественную историю:

«Ветеран с наградами на пиджаке пьет наше поганое пиво „Золотой колос“ и морщится.

— Хуже бы воевал, пил бы баварское, — говорит ему «конкретный» пацан».

Нет, никто не пил бы в Москве баварское пиво. К приказу от 6 июля 1941 года была приложена инструкция для командиров соединений группы армий «Центр». В ней черным по белому было написано, что необходимо вывезти из Москвы все оборудование заводов и фабрик. Кремль после парада победоносной армии уничтожить, а после использования города в оперативно-тактических целях взорвать шлюзы и затопить Москву.

На карте Европы должно было появиться новое огромное озеро.

Так что негде было бы пить баварское пиво продвинутым молодым людям.

* * *

Мы тогда были мальчишками, ничего не знали об этом и свято верили, что победим немцев.

Так оно и случилось.

Война, пришедшая в наши дома, еще не стала горем. Она только началась, и похоронки еще были в пути.

Для нас тот месяц стал временем познания.

Внезапно наш мальчишеский мир стал безграничным. Огромным и неведомым.

В июле 1941 года приехала бригада МПВО и снесла все заборы. Исчезли ведомые только нам лазы и щели, больше не существовало границы, которая четко делила на ребят с этого двора и того. Доски от заборов аккуратно складывали на полуторки и увозили на дровяные склады. Город готовился к военной зиме.

Ликвидировали не только заборы, но и приткнувшиеся к ним деревянные сарайчики, в которых у мужиков нашего дома стояли верстаки и лежали инструменты. Правда, хозяевам они больше не были нужны, они уже воевали.

А голубятни не тронули.

Высокий капитан, командовавший дружинниками МПВО, долго смотрел на курлыкающих голубей, а потом сказал:

— Пусть остаются, голубь птица нежная, ей дом нужен.

Москва готовилась к массированным авианалетам, деревянные заборы и сараи были отличной мишенью для зажигалок.

Начиная с того двора все дома в Кондратьевских переулках были деревянные, и с этим Штаб обороны ничего не мог поделать — таких домов во всем городе было много.

Но немцы старались бомбить центральную часть города, основательную и каменную.

* * *

Снесли заборы, и мы стали хозяевами целого города. Самым интересным для нас было, пока не хватились домашние, рвануть на улицу Горького посмотреть на постовых милиционеров с винтовками СВТ, помахать военным машинам, идущим к Белорусскому вокзалу, побежать вслед за марширующей колонной бойцов.

Много позже я слышал рассказы о немецких мотоциклистах в Химках и о том, что Москва была беззащитна, что немцы могли без боя дойти до Кремля, но не поверили и испугались ловушки.

Мало кто из живших в то время в Москве знал о плане обороны города. Мне повезло познакомиться с одним из командиров ОМСБОНа, полковником Орловым, одним из тех, кто готовил оборонительные рубежи в городе.

* * *

Мы сидим в его маленькой квартире в огромном «сталинском» доме на Садовом кольце. Зимой темнеет рано, в комнате полумрак, и тогда Михаил Федорович протягивает руку к письменному столу и нажимает кнопку. Загорается небольшая, искусно сделанная панорама — зимний вечерний лес, фигурки людей с автоматами, и вдруг возникает красный огонь взрыва. Возникает, гаснет и появляется вновь.

Это подарок полковнику от бойцов, с которыми он защищал Москву.

Я слушаю Орлова, и у меня появляется странное чувство причастности к его рассказу. Оно возникает потому, что все улицы, где создавались оборонительные рубежи подразделений НКВД, исхожены мною.

Там я провожал девушек, ходил на тренировки, ездил на трамвае. Гулял по ним, не зная, что именно здесь люди, с которыми я, кстати, был неплохо знаком, должны были отдать свою жизнь, чтобы я мог назначать свидания у памятника Пушкину.

Подразделения ОМСБОНа заняли позицию у стадиона «Динамо». Они перекрывали Ленинградское шоссе.

Бойцы дивизии Дзержинского организовали оборону в районе платформы «Первомайская». Им было поручено любой ценой остановить немецкие танки.

Наверно, мало кто знает, что Ваганьковское кладбище в октябре сорок первого стало опорным пунктом, перекрывая возможность прорыва к Красной Пресне.

А в самом центре Москвы Отдельная бригада особого назначения закрывала площади Маяковского и Пушкинскую.

Мне было не по себе слушать рассказ полковника Орлова.

Город, который я знал, как собственную квартиру, в котором я так много написал, город, без которого я не представляю себе жизни, — должен был быть разрушен танковыми орудиями, разбит тяжелой артиллерией.

Мне довелось увидеть последствия уличных боев в Калининграде, куда я приехал учиться через шесть лет после окончания войны.

Города не было, стояли отдельные дома и бесконечные кварталы развалин. Но, пробираясь сквозь развалины на танцы к Клубу рыбаков, я даже в страшном сне не мог представить, что мой город мог стать таким же.

* * *

Сорок первый. По улице Горького со стороны Ленинградского шоссе шли коровы. Их было много, они цокали копытами по брусчатке и отчаянно мычали. Одна подошла к тротуару и взяла теплыми губами у меня из рук кусок недоеденной булки.

Ввалившиеся бока обтягивали ребра, добрые несчастные коровьи глаза. Я их запомнил на всю жизнь. Как ни странно, именно эта несчастная корова стала для меня символом военного горя.

Вместе с коровами шли беженцы, казавшиеся нам тогда однообразной серой массой. А вместе с ними в город приходили страх и паника. Тем более что Москву готовили к эвакуации. На восток отправлялось оборудование крупных заводов, художественные ценности, бесчисленные архивы.

Двенадцатого октября 1941 года появилось совершенно секретное постановление ГКО №765 «Об охране Московской зоны»:

«В связи с приближением линии фронта к Москве и необходимости наведения жесткого порядка на тыловых участках фронта, прилегающих к территории Москвы, Государственный Комитет Обороны постановляет:

1. Поручить НКВД взять под особую охрану зону, прилегающую к Москве с запада и юга и по линии Калинин, Ржев, Можайск, Тула, Коломна, Кашира. Указанную зону разбить на семь секторов: Калининский, Волоколамский, Можайский, Малоярославский, Серпуховский, Коломенский, Каширский.

2. Начальником охраны Московской зоны обороны назначить заместителя народного комиссара внутренних дел СССР комиссара госбезопасности 3-го ранга тов. Серова…»

Позже генерал И.А. Серов описал несколько эпизодов, относящихся к тем суровым дням. Один из них, в авторской редакции, я привожу полностью:

«Ночью раза два поднимали меня по тревоге: „Немцы идут!“ В те времена страшно все боялись окружения. Дело доходило до того, что бросали оружие и сдавались без боя только от одной мысли об окружении. Но это было только в первое время.

Утром прилетел в Москву. Сразу вызвали и наркому. В кабинете у Берия был Щербаков.

Мне еще утром, когда я ехал с аэродрома, рассказали, что вчера в Москве началась паника. Распространили слух, что немцы вот-вот будут в Москве. Это пошло в связи с тем, что было принято решение ГКО об эвакуации ряда заводов в тыл страны. Некоторые директора, вместо того чтобы как следует организовать выезд рабочих и эвакуацию заводов, бросили все, погрузили семьи и стали уезжать из Москвы. На окраинах их хватали рабочие, выкидывали из машин и не пускали.

Когда я вошел в кабинет, Щербаков ходил красный и взволнованно говорил: «Ой, что будет!» Берия прикрикнул на него: «Перестань хныкать». Когда я поздоровался, они мне начали наперебой рассказывать то, что я уже знал. Я сказал об этом. «Тогда сейчас же поезжай на арт. завод в Мытищи, там на дворе собралось тысяч пять рабочих, зажали Устинова (министра вооружения) и не дают эвакуировать завод. Возьми с собой 2-3 автомашины солдат и пулеметы. Надо заставить эвакуировать завод». Я поехал. Подъезжая к заводу, я увидел, что толпа не только запрудила территорию завода, но вылилась за ворота. Там уже было не 5 тысяч, а тысяч 10, не меньше. Я с шутками стал пробираться сквозь толпу. Мне тоже рабочие отвечали шутками «пустите начальство». Добрался до центра, а затем вошел в дирекцию завода. Там был Устинов, директор завода Гонор и др. руководители завода. Поздоровались. Устинов грустный, заявил мне, что ничего не выйдет. Я говорю, пойдем к рабочим. Он: «Я уже был, не хотят слушать». Ну все же пошли. Пробрались к центру. Там на грузовой машине стояли ораторы и кричали: «Не дадим, не пустим!» и т.д. Мы с Устиновым забрались на машину. Я попросил слова. Спрашивают: «А кто ты такой?» Говорю: зам. наркома. Молчат. Начал говорить.

Вопрос: «А откуда ты будешь сам-то?» Говорю — вологодский. Спросили также и фамилию. Назвал. Кто-то крикнул: «Наш мытищинский!» Оказывается, на этом заводе были потомственные рабочие Серовы. Стал говорить, слушают. Когда дошел до эвакуации, то говорят: «Будем Москву оборонять и пушки делать. Разминируйте завод. Не сдадим Москвы». Разъясняю, что не следует рисковать. Никакого результата. Вижу, дело плохо. Перешел к другому варианту. Начал спрашивать о зарплате. Кричат: «Не выдали деньги за октябрь!» «Не подвозят хлеба!» — кричат другие». У меня мелькнула мысль, что если я сейчас организую подвоз хлеба и выдачу денег, тогда с территории завода можно будет всех вывести. Говорю: «Вы стойте здесь, а я пойду разговаривать с МГК о деньгах и хлебе». И действительно договорился с Щербаковым, что он сейчас же направит деньги и хлеб. Вообще говоря, довольно глупо получилось: денег рабочим не дали, хлеб не дают, а хотят эвакуировать. Пошел опять митинговать. Залез и говорю: «Сейчас привезут деньги и хлеб, идите занимать очередь около клуба (он стоял вне территории), там выдают деньги и хлеб». Раздались голоса: «Обманываешь, не пойдем».

Я спрыгнул с машины, подхватил под руки двух рабочих и говорю: «Пошли, первыми получите деньги и хлеб». Они пошли со мной, к нам присоединились еще, а некоторые кричат: «Не пойдем, обман!» Я на ходу говорю: «Стойте тут, мы все получим».

Одним словом, за нами постепенно вышли почти все рабочие, и действительно быстро подъехали с хлебом и началась раздача. Я выставил посты на всех воротах.

К вечеру завод очистили и оборудование вывезли, а рабочих с семьями следующим эшелоном. Я про себя подумал, рабочие хотят защищать свою Родину, столицу. Им надо было все разъяснить, они бы поняли, что для защиты Родины важнее организовать выпуск не в осажденном городе, а в тылу. Но этого не было сделано. Секр. обкома т. Щербаков растерялся, не сделал эту работу, вот и получилось недоразумение. Конечно, такие дела надо решать не солдатами и пулеметами.

Вечером я донес о событиях на Мытищинском заводе. Т. Сталин на моей записке написал «т. Щербакову — прочитайте записку. Было дело не так, как вы говорили». Щербаков на меня разозлился и долго помнил этот случай.

Вообще нужно сказать, что многие деятели растерялись, когда немец подошел к Москве. Правда, в предвоенный период была занята явно неправильная линия, когда мы всему народу внушали, что если на нас нападут, то будем бить врага на его территории.

Когда же эти иллюзии опрокинулись, то растерялись и, кстати сказать, долго не приходили в себя. Некоторые с большой скоростью мчались по сигналу тревоги в «бомбоубежище», которое мы прозвали братской могилой. Это были подвальные этажи 5-7-этажных домов. Конечно, если такой дом завалит бомбой, то оттуда вряд ли откопают, поэтому я сходил один раз и потом продолжал сидеть у себя в кабинете, когда бывал в Москве. Москвичи же, по моим наблюдениям, вели себя как настоящие патриоты. Все были собранные, подтянутые. В разговорах иногда только спрашивали «Как на фронте?» Находились и подлые трусы, особенно они себя проявили в трудные дни для Москвы октября 17-18 дня. Эти трусы из числа руководителей заводов бросили все и устремились в сторону г. Горького. В горкоме партии нашлись два идиота, которым было поручено отвезти в тыл партдокументы, а они вместо выполнения задания, сдали чемоданы с документами в багаж на ж/д станции, а сами подались в Куйбышев.

Положение под Москвой ужасное. Да и не только под Москвой, т.к. на других фронтах дело обстояло не лучше. 19 сентября нашими был оставлен Киев. 15 сентября немцы были уже под Ленинградом, пытаясь его окружить и взять с ходу или измором. 17 октября немцы заняли Брянск, 7 октября Вязьму. Проще говоря, весь Западный фронт, которым командовал генерал Павлов, быстро выдвинувшийся в Испании, потерял управление».

* * *

У кинотеатра «Смена» на трамвайной остановке комендантский патруль с трудом отбил у разъяренной толпы человека в потрепанной милицейской форме.

Это был латышский оперативник, пробравшийся в Москву через фронт. Он по-русски говорил, вполне естественно, с прибалтийским акцентом, и бдительные жители моего района приняли его за немецкого шпиона.

Слухи о них стихийно расползались по Москве, вызывая у одних повышенную бдительность, а у других панику.

Немцы действительно засылали в Москву большое количество агентуры. Они брали не качеством, а количеством.

Агенты во время бомбежек указывали ракетами цели. В бесконечных очередях у продуктовых магазинов распускали слухи, инспирировали беспорядки и погромы.

Среди них было немало уголовников, которых забрасывали в Москву для работы по «специальности» — грабить и воровать.

В сентябре сорок первого в МУР пришло сообщение, что в районе Сокольников и Марьиной Рощи объявились «попрыгунчики».

Подобную банду московские опера ликвидировали в восемнадцатом году, потом они появились в двадцать втором и нападали на подгулявших нэпманов.

Метод «попрыгунчиков» был достаточно остроумным. Ночью в глухом переулке одинокого прохожего внезапно окружают несколько фигур в белых балахонах. Они не двигаются, как все нормальные люди, а прыгают. К обуви эти умельцы прикрепляли мощные пружины.

МУРом в сорок первом году руководил старший майор Рудин. Он приказал в трехдневный срок ликвидировать возродившихся «попрыгунчиков».

Банда была замечена рядом с парком «Сокольники», потом в Черкизово и Марьиной Роще.

Было создано три опергруппы. Для конспирации военные и милицейские патрули были отозваны из зоны оперативно-розыскных мероприятий.

Несколько оперов должны были изображать припозднившихся прохожих, несущих тяжелые чемоданы.

Первые сутки ничего не дали. Опера-приманки матерно ругали оттянувшие руки чемоданы с кирпичами.

На второй день люди в белых балахонах перелезли через ограду Миусского кладбища и запрыгали навстречу оперу с чемоданом.

Он немедленно открыл огонь. Из засады выскочили милиционеры с ППШ и служебными собаками.

Двоих «попрыгунчиков» уложили на месте. Троих взяли.

На допросе они рассказали, что немецкая разведка, тщательно изучая уголовную историю Москвы, посчитала, что появление «попрыгунчиков» будет не просто уголовной акцией, а неким символом конца советской власти.

* * *

То время с особой четкостью показало, кто есть кто на самом деле.

Я расскажу историю обычного дворника, члена ОСОВИАХИМа, аккуратно платящего членские взносы МАПР, награжденного почетным знаком «Отличник коммунального хозяйства».

Он был не просто работником метлы и совка, но и верным помощником карательных органов. В октябре сорок первого он понял, что настало его время. Он начал ходить по квартирам.

— У тебя сын — большевик, — говорил он, — придут немцы, узнают, тебе не поздоровится. Давай ценности и продукты, тогда я буду молчать.

Однажды он пришел в квартиру военного и повел свой душевный разговор. Но жена командира была дама решительная и набила ему морду.

А тут брат военного пришел с дружком. Они работали в уголовном розыске НКВД. Она им все и рассказала.

Опера спустились в дворницкую, обыскали, нашли вещи и тетрадку, где были переписаны все жильцы с комментариями. После номеров квартир и фамилий стояли следующие разъяснения: жид, семья командира, сын большевик, дочь комсомолка и т.д.

За два дня до этого появилось постановление ГКО «О введении в Москве и пригородах осадного положения».

Пункт 4 гласил: «Нарушителей порядка немедленно привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте».

Оперативники так и поступили. Вывели дворника во двор и расстреляли у арки.

* * *

Как много лет прошло с тех страшных дней. Но мне кажется, что это было только вчера.

И я беру старую пластинку Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже», ставлю на чудом уцелевшую радиолу, и комнату наполняет трагическая и мощная музыка.

— Б-о-м!

Разверзлись воды озера, и появляются кресты и колокольни не сдавшегося города…

…Самой счастливой минутой в моей жизни была та, когда тарелка репродуктора в нашей квартире передала сообщение «В последний час» о разгроме немцев под Москвой. А человеческая память устроена странно, она отметает все плохое и горькое, оставляя воспоминания о счастье и радости.

Словно вчера это было. Словно вчера.

Хруцкий Эдуард, Степанов Анатолий На углу, у Патриарших...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ТИХАЯ НОЧЬ.

Телефон зазвонил резкой тревожной трелью. Впрочем, здесь любой телефонный звонок нес в себе заряд тревоги: от хорошей жизни люди сюда не звонили. Дежурный по отделению снял трубку.

— Милиция!

— Приезжайте скорее! — заверещал в мембране женский голос. — Убийство! Труп во дворе! Я, понимаешь, скребу дорожку…

— Адрес! — властно перебил собеседницу капитан Митрофанов. — Называйте адрес, где труп!

Она подчинилась. Милиционер быстро записал координаты злополучного двора.

— Кто обнаружил покойника? — спросил Митрофанов деловито.

— Дворничиха я местная, — отозвалась женщина. — Заступила на уборку, а тут, понимаешь…

— Дождитесь опергруппу! — приказал капитан не терпящим возражений тоном.

— Слушаюсь! — по-военному четко ответила дворничиха.

Несколько минут спустя из двора отделения, надсадно ревя сиреной, выскочил служебный УАЗ.

В поздних сумерках тихий московский двор был беспросветно черен. Фары милицейской машины, разворачивавшейся от въезда, осветили дворничиху, стоявшую у редких кустов так называемого садика.

Человек в потертой курточке — капитан Сергей Никольский — вышел из автомобиля и спросил:

— Где труп?

— Украли, товарищ начальник! — Немолодая толстая женщина в форменной желтой безрукавке поверх одежды недоуменно подняла плечи.

— Как украли? — спокойно поинтересовался Никольский. За годы работы в милиции он привык ничему не удивляться.

— Пошла вам звонить, вертаюсь, а его нет, — заторопилась дворничиха. — Чечены, наверное. Они своих всегда увозят.

— Увозят, говоришь? — механически откликнулся Никольский и включил свой сильный милицейский фонарь, осветив им место предполагаемого убийства. Все выглядело достаточно характерно: замятая человеческим телом слабая городская трава, непонятные темные пятна и хорошо заметная дорожка по еле заросшей земле — видимо, вероятного покойника действительно волокли.

— Донцов, пускай собаку! — приказал Сергей.

Овчарка сразу взяла след, резко натянула поводок и скрылась вместе с проводником за недалекими кустами.

Тем временем из парадного появился амбал в кожанке нараспашку, в несвежей рубашке, мятых джинсах и новых, дорогих, но ни разу не чищенных ботинках, с чемоданчиком в руке. Увидев милицейскую машину, малый замер, попятился и скрылся за дверью подъезда.

Овчарка вдруг остановилась возле одного из кустов и громко залаяла. Донцов склонился над ней, дернул носом и вдруг расхохотался.

— Ты чего? — вскинул голову Никольский.

— Шемяха! — радостно сообщил милиционер. — Он, скотина! Я сразу так и подумал, что он!

— Как догадался? — серьезно спросил Сергей.

— Чую по запаху, товарищ капитан. Хорошо накушался, — разглядывая неподвижное тело, отметил Донцов.

— Вот сволочь пьяная! — завопила дворничиха. — Из-за тебя, паразита, людей от дела оторвала!

И от злости хлестнула бесчувственного Шемяху метлой по заднице.

Амбал в кожанке, притаившийся в парадном, внимательно следил за происходящим. С милицией сейчас ему встречаться было нельзя.

— Лепилов, вызывай перевозку, — приказал между тем Никольский. Потом обернулся к дворничихе: — А ваше, простите, имя-отчество?

— Шакурова я, Рая, — почему-то застеснялась она.

— Большое спасибо, Рая. И просьба к вам: постойте здесь, пока не подойдет машина из вытрезвителя.

— Обязательно, товарищ начальник, покараулю, покараулю, чтобы шпана его, дурака, не ограбила.

— Не беспокойся, мамаша, его в вытрезвителе обчистят, — усмехнулся Лепилов: он отлично знал, что там произойдет.

Усевшись в машину, оперативники облегченно вздохнули. Тревога оказалась ложной, а значит, не надо проводить дознание, бегать по подъездам, опрашивая жильцов в надежде найти случайного свидетеля преступления, не надо писать длинные отчеты начальству и ожидать неминуемого нагоняя… Не будет и очередного «висяка». Вечер складывается пока удачно.

УАЗ медленно выкатился со двора.

Амбал, прятавшийся в подъезде, перевел дух. Он вышел из парадного и споро зашагал мимо садика. Но судьба сегодня была явно против него. Из темноты на него внезапно налетел не сумевший вовремя свернуть мальчишка-велосипедист.

Амбал выронил чемоданчик, отпрянул в сторону и выхватил нож. Потом, поняв, в чем дело, он злобно сплюнул:

— Ах ты, падла! — рявкнул он пацану. — Разуй глаза, сопляк, пока я тебе их не вырвал! Щенок чертов!

Мальчишка лежал на земле. Рядом валялся чемоданчик амбала: оттуда выпали подсвечники, бронзовые статуэтки и какие-то свертки.

Увидев обнаженный нож, пацан испугался.

— Ты чего, дядя? — пробормотал он, косясь на сверкающую сталь. — Нечаянно ведь я…

— Тихо, гаденыш! — сказал амбал, успокаиваясь. — А ну, собирай! — Он кивнул на разбросанные по асфальту вещи.

Ползая по земле, мальчишка принялся собирать их, затем уложил в чемоданчик, защелкнул замки. Встать он не решался.

Амбал взял чемоданчик, подумал, врезал пацану тяжелым башмаком по заднице и скрылся в темноте.

В дежурной части отделения милиции непрерывно трезвонили телефоны. Войдя с улицы, Сергей бросил капитану Митрофанову:

— Саша, отбой опергруппе города. Ложная тревога. Обычный алкаш.

— Никольский! — послышался начальственный рык.

— Здесь я, товарищ подполковник, здесь! — Сергей, пряча усмешку, обернулся на знакомый голос.

В дежурку спускался со второго этажа начальник отделения Беляков. Был он слегка грузен, но мундир придавал его рыхловатой фигуре значительность и столь необходимую при общении с подчиненными строгость. Подполковник очень хотел казаться грозным отцом-командиром. Но служившие под началом Белякова офицеры и сержанты знали: человек он вовсе не злой и от гнева высших чинов из главка всегда прикроет — конечно, если это не в ущерб самому себе. А суровый вид и голос громовержца — всего лишь поза, не более.

— Вижу, что ты здесь, — загрохотал Беляков. — Но в каком виде! Почему не в форме?!

— Она у меня дома, — пожал плечами Никольский.

— Рядом живешь! — Подполковник сменил гнев на милость. — Сходи, переоденься. Известно тебе, что сегодня у нас на территории? Прямо рядом с отделением?! — Он опять слегка завелся.

— Презентация, — фыркнул Сергей.

— А что такое презентация, знаешь? — продолжал Беляков таким тоном, будто пытался «расколоть» матерого рецидивиста.

— От слова «презент». Подарок. Халява. Пьянка за чужой счет, — Никольский едва сдерживал смех,

— Мне неважно, от какого это слова! — вновь загремел подполковник. — Мне важно, что на ней сам генерал Колесников будет! Не дай Бог, попадешься на глаза!

— Убьет? — лукаво поинтересовался Сергей.

— Хуже. Сколько я хлопотал, чтобы он тебе майора присвоил!.. А все без толку… — Беляков даже вздохнул.

— Не имеешь вида — ходи в капитанах, — подал голос дежурный.

— Правильно, — не заметив иронии, согласился Беляков. И вдруг, резко развернувшись в сторону, почти зарыдал: — Как ты несешь, как несешь, Черныш! Побьешь все к едрене фене! Пузом, пузом поддерживай!

Через дежурку, мягко и осторожно ступая, следовали к выходу два милиционера со здоровенными ящиками в руках. Провожая их глазами, подполковник весь напружинился, словно сам тащил ценный груз. Беляков расслабился, только когда сержанты вышли за дверь.

— Знаешь, почем кафель каминный мне обошелся? Пять долларов за штуку, — пожаловался он Никольскому.

— Трудно живется вам, товарищ подполковник, — с преувеличенной серьезностью посочувствовал Сергей.

— Язва ты, — заметил Беляков. — Ну, я отбываю. Убери, пожалуйста, от наших дверей свою развалюху.

— Почему?! — На сей раз шутливость Никольского как рукой сняло: он понятия не имел, куда ему перегнать собственную машину.

— Она позорит органы внутренних дел! — Важно изрек подполковник. Он направился к выходу, но остановился в дверях и отомстил сразу всем: — Спокойной ночи, ребятки! Благополучного дежурства… А на даче как хорошо сейчас!

Менты дружно вздохнули. Да, ночное дежурство — не подарок, до утра торчать в отделении — и то тяжело. Но это если обойдется без вызовов. Только ведь наверняка не обойдется. Не те времена нынче…

Сергей посмотрел в окно на отъезжающую машину начальника и сказал Митрофанову:

— Я отлучусь ненадолго.

— Переоденешься? — невинно полюбопытствовал капитан.

Никольский в ответ озорно сверкнул глазами: он умел ценить юмор, даже столь незатейливый.

По дороге домой Сергея охватила легкая грусть. Пуста, безлюдна была его родная улица, не то что раньше… Теперь здесь не гуляли, не прохаживались — лишь редкие прохожие, опасливо озираясь, торопились куда-то.

Навстречу Никольскому попалась привычная взгляду москвичка. Красивая, как молодая ведьма. Одетая в турецкий ширпотреб. С неподъемной сумкой. Нельзя было сказать, что она несла ее — она ее перла.

— Нинка, ты? — воскликнул Сергей, загораживая дорогу девушке.

Она остановилась, хмуро уставившись на Никольского.

— Неотразима! — восхитился Сергей

— Еще чего?.. — угрюмо буркнула Нинка, окидывая милиционера мрачным неприязненным взглядом.

— Просто хотел сказать, что рад тебя видеть. Очень рад. Замечательно выглядишь. А как упакована!

Он говорил почти искренне, откровенно любуясь женщиной. Даже губы Сергея растянулись в истинно голливудской улыбке, открыв ровные белые зубы. Нинка подумала и смягчилась.

— Я тоже хотела тебе сказать… Давно хотела… — почти нежно произнесла она и, оглянувшись по сторонам, поманила Сергея поближе. Он наклонился к ней, не гася улыбки, ожидая ответного комплимента. И тогда, подурнев от ненависти, она крикнула ему прямо в ухо:

— Чтоб ты сдох, гад ползучий! Тварь поганая! Чтоб тебе век бабы не иметь!

Потом отступила на шаг, чтобы полюбоваться произведенным впечатлением. Однако впечатления-то особого и не видать было. Не первый год Никольский работал в милиции и давным-давно привык к оскорблениям, зачастую так и сыпавшимся из уст его «клиентов».

— Ну, про бабу — перебор, Нинка. Возьми назад, — ответил Сергей беззлобно, даже продолжая улыбаться, но теперь несколько насмешливо.

— Это за мужика моего, который срок мотает — по твоей милости! — фыркнула Нинка, удивляясь в душе совершенно неадекватной, по ее мнению, реакции мента.

— А ты думала, я его на курорт отправлю за воровство? — Сергей лихо подмигнул девушке: мол, что ты, не понимаешь что ли, свои ведь люди…

Однако она его тона не приняла.

— Ничего, отольются тебе мои слезы! Ох, отольются! — почти выкрикнула Нинка с истерическим надрывом. Однако ясно было: истерика ее — на три четверти игра. Конечно, обида переполняет Нинку, но чтобы ненавидела — этого нет.

— Неужели? — усмехнулся Сергей.

— Ага, — убежденно подтвердила Нинка. Злость распирала ее. — Жена-то бросила? Бросила! И никто на такого не позарится. Попомни, зараза, глаз у меня дурной и слово верное!

— Жалко мне тебя, — тихо сказал Никольский. — Ей Богу.

Он сочувственно потрепал ее по плечу. Глаза женщины вдруг повлажнели. Резким движением она стряхнула с себя его руку, обошла Сергея, как столб обходят, и поперла свою неподъемную сумку дальше. Никольский проводил ее взглядом. «Эх, бабы… — подумал он. — Русские бабы… Всех ведь мер вы: и красивые, и добрые, и верные… А нормальных мужиков не хватает: либо подонки, либо пьянь да рвань… Вот и рада такая Нинка прилепиться хотя бы к уголовнику, к урке поганому, лишь бы был у нее свой мужик! Эх, Россия, Расея… Ни конца, ни спасения…»

Сергей встряхнулся, отгоняя тоску, и решительно зашагал вперед. Родной дом был уже близко. Вот и подъезд. Кошками пахнет, наскальная живопись на стенах… Заглянешь в такой парадняк мельком — и решишь безоговорочно: дикари здесь живут, не иначе. А вот поговоришь с этими «дикарями» — совершенно неожиданно обнаружишь в них и глубокую внутреннюю культуру, и образованность, и ум. Откуда что берется? Парадокс, однако…

Сергей возился с ключом, когда дверь напротив распахнулась и в ее проеме возникла весьма даже изящная женская фигурка. Без предисловий и без приветствия девушка заявила:

— Жду, жду, жду! Ты мне нужен, мент.

Сергей не спеша повернулся, расплылся в нарочито широкой улыбке и изобразил бурное ликование:

— Яночка, радость моя, Яночка, счастье мое! Ну, во-первых, здравствуй, а во-вторых, на хрена тебе понадобился мент?

— Есть серьезный разговор. — Яна не поддалась на игривые интонации.

— Ну, какой может быть серьезный разговор с представительницей бульварной прессы? — словно бы даже увещевая соседку, сказал Сергей и руками развел.

— Играем на равных: я — бульварная журналистка, а ты — продажный мент! — отбила она атаку.

— Тогда заходи, — решил Сергей и открыл дверь в свою квартиру. Она отличалась теплым старомосковским уютом. В прихожей по-доброму щетинились рогатые вешалки, отливали бронзой модернистские бра, многозначительно поблескивало огромное зеркало от пола до потолка, оправленное ореховой рамой. Все здесь говорило о любви хозяина к домашнему очагу, но и о чисто холостяцком неумении следить за бытом. Уют квартиры Никольского был уютом запустения.

На ходу снимая куртку, Сергей предложил Яне:

— Я душик приму, а ты кофейку приготовь.

— Обойдешься. Некогда мне за тобой ухаживать! — задиристо ответила девушка.

— Ну, Бог с тобой, золотая рыбка… — хмыкнул Никольский.

Они миновали прихожую. И столовая была хороша. Здесь гостей встречали мореного дуба буфет необъятных размеров, дубовый же на крутых мощных ногах круглый стол, шесть стульев вокруг него с резными спинками и мягкими сиденьями, неброские, но старомодно милые картины и картинки по стенам, а еще широченный диван с пристройками и полками. Конечно, все было заметно потерто, продавлено, поцарапано, но как-то мило, спокойно, уютно.

— Значит, не любишь меня? — с наигранной горечью произнес Сергей. — Верно сказала мне сегодня одна роковая женщина: кто на такого позарится?

— Никто, — раздраженно подтвердила Яна.

Сергей посмотрел на нее и, потеряв кураж, серьезно спросил:

— Слушай, а почему, в самом деле?..

— Потому что урод, — объяснила Яна. — Кость у тебя белая, а работа черная.

Сергей достал из буфета банку кофе и направился на кухню. Яна — за ним.

— Долго будешь меня конвоировать? — поинтересовался он.

— Пока не выслушаешь.

— Ладно, излагай. — Он налил в кофейник воды, поставил на плиту и включил газ.

— Ты мои репортажи смотришь? — агрессивно поинтересовалась девушка.

— Это про старушек в рваных башмаках, бродящих по замусоренной Москве?! — воодушевился Сергей. — Как же! Обязательно смотрю! Только их и смотрю, Яночка! Ничем другим вообще не занимаюсь!

— Не старайся, не достанешь, — осадила его Яна. — Месяца три назад у меня сюжет прошел о честном торговце. Видел?

— Во-первых, честных торговцев не бывает… — изрек Никольский, глядя на девушку глазами государственного обвинителя. — А во-вторых, это о недоучившемся студенте Димке, что ли, что кукушечкой у нас на углу в палатке сидит? Видел, видел. Не наврала про честного-то?

— Не наврала. Правда честный малый… — посерьезнела Яна. — А теперь на него наезжают.

— На всех наезжают, — пожал плечами Сергей.

— Ваши наезжают! — вдруг заорала Яна. — Родимые защитники из твоего отделения, гражданин капитан!

— В кои-то веки кофейку спокойно попить собрался… — вздохнул Сергей.

— Не судьба! — съязвила девушка.

— И переодеться мне надо…

— Ждешь кого-то?

— Ага. Презентацией зовут. Слыхала о таком звере?

— Слыхала! — Яна упорно не желала замечать ироничного тона Сергея. — После переоденешься! — непреклонно заявила она.

Никольский выключил газ и сказал с нарочитой безнадежной тоской в голосе:

— Ладно, пошли…

Войдя в палатку, Никольский в изумлении поинтересовался:

— Как ты в такой духоте сидишь?

— А я через окошечко дышу, — серьезно пояснил торговец Дима.

Все у него было в порядке: и холодильник для скоропортящихся продуктов, и маркированные ценники на всех товарах, и кассовый аппарат в рабочем состоянии. Душновато, конечно, но вонючего магазинного духа не ощущалось.

— Говори, Дима, — предложила Яна, усаживаясь на картонку с «Анкл Бене», — это капитан Никольский из нашего отделения.

— Я знаю, — не глядя на гостей, ответил Дима.

— Испугался, что ли? — зло спросил Сергей.

— Надоело пугаться. Так что — нет, не испугался. Веры вам пока нет… — Торговец совсем спрятал глаза.

— Я слушаю тебя, рассказывай! — Никольский стоял, не садился. Его слегка трясло. Не привык он к обвинениям в продажности и мздоимстве милиции. Сам никогда мзды не брал и коллег, ее берущих, ненавидел. А в выражении «честь мундира» главным считал слово «честь». Сколько уж лет стукнуло российской демократии, сколько уж лет все моральные ценности в грязь втоптаны, а капитан Никольский так и не привык, что потеряно многими милиционерами само понятие «честь». Не привык и не смирился.

— Каждую пятницу подъезжает ко мне на служебной машине ваш сержант, — начал излагать Дима. — Мордатый такой. Валентином зовут…

— Значит, и сегодня приезжал? — перебил Сергей.

— Приезжал, — опустив глаза, ответил парень. — И как всегда: ящик «Зверя», две упаковки «Туборга», десять банок растворимого кофе и еще кое-что по мелочи прихватил. На коробках я незаметно надпись сделал: «Бесплатно».

— Заявление напишешь? — напрягся Сергей. Он чувствовал привычный, знакомый любому оперу азарт сыщика при подходе к раскрытию очередного преступления. Тот самый азарт, который еще удерживает на службе настоящих честных ментов — удерживает вопреки нищенской зарплате и постоянным плевкам в душу от прессы и общественности.

— Напишу, ох и напишу! — глядя теперь Никольскому прямо в глаза, с тихой яростью сказал Дима.

У входа в отделение покуривал Лепилов — видимо, дежурный сюда выгнал его дымить. Во дворе, обнесенном бетонной оградой, стояли три машины. Одна из них — с разноцветными крыльями — принадлежала Никольскому. Сергей осмотрел родную милашку и спросил у Лепилова:

— Черныш в отделении?

— Здесь, — ответил тот и ловко кинул окурок в урну.

— Позови, — сказал Никольский, влезая в свой драндулет.

Пока он загонял машину в соседний двор (подальше от начальнических глаз), из отделения вышел здоровенный красномордый усатый сержант. Огляделся, увидел Диму и Яну, кое-что понял и спросил ни у кого:

— А Никольский где?

— Туточки, — откликнулся незаметно подошедший Сергей.

— Слушаю вас, товарищ капитан! — Черныш приосанился, встав почти по стойке «смирно». Он прекрасно понимал: ничего хорошего ему не сулит сегодняшняя встреча с Никольским. Но нарушать из-за этого субординацию сержант просто не мог. Въевшаяся в кровь привычка тянуться перед старшим по званию проявлялась автоматически.

— Ты сегодня на машине? — ровно поинтересовался Никольский.

— Так точно!

— Открой багажник, — распорядился Сергей.

— Зачем? — спросил сержант обреченно.

— Затем, что я приказываю! — Голос капитана зазвенел металлом.

Сержант нехотя подошел к новенькому «Москвичу» с гербом и номером отделения на дверцах и открыл багажник. Там аккуратненько лежали и ящик «Зверя», и упаковки «Туборга», и кофе, и сладости по мелочам.

— Откуда все это? — тихо спросил Сергей.

— Купил, — буркнул Черныш.

— Зачем тебе столько?

— Свадьба у брательника.

— У кого купил?

— Вот у него, — Черныш кивком указал на Диму.

— Чеки, — потребовал Никольский.

— Выбросил! — уже с вызовом заявил Черныш.

Никольский наклонился над багажником, поднял короб со «Зверем», перевернул. На дне картонки толстым фломастером было написано «Бесплатно».

— Пошли, — приказал Сергей Чернышу.

Первым в дверь отделения вошел Дима. Яна последовала было за ним, но Сергей спокойно сказал ей:

— Ты мне больше не нужна, Яна!

Она презрительно скривилась и, резко развернувшись, зашагала прочь.

Черныш, словно конвоируемый Никольским, проследовал в здание. В дежурке Сергей указал на угловой стул.

— Сиди и жди! — строго велел он сержанту.

В кабинете Никольский открыл окно, достал из ящика чистый лист бумаги, шариковую ручку и протянул все это Диме:

— Садись за мой стол и пиши.

— А что писать?

— Начальнику отделения милиции подполковнику Белякову В.П. от такого-то заявление. И все подробно излагай.

Дима приступил к написанию документа, но его отвлекли фотографии, разложенные под настольным стеклом.

— А это что за мужик? — не вытерпев, поинтересовался он.

— Ты пиши, пиши.

Дима снова принялся писать. Но все-таки опять не утерпел: вопрос будто сам собой соскочил с его языка:

— Ну, а все же, что за типы?

— Особо опасные рецидивисты, которых мы еще не поймали, — без воодушевления пояснил Сергей. Его сейчас более всего волновало, решится ли все же торговец заявить на Черныша, не струсит ли в последний момент. Ведь это не шутка — обвинить милиционера в рэкете. А Никольскому очень хотелось уличить нечистого на руку сержанта. Не выносил Сергей тех из ментов, кто грабил тех самых граждан, которых присягал защищать от грабителей. Предателями считал он таких, и пощады от него им не было.

Дима поднял спокойные глаза на капитана и пальцем постучал по одному из портретов под стеклом:

— Вот этот у меня раза три, не меньше, воду покупал.

— Когда? — быстро спросил Никольский.

— Последний раз — вчера.

— А ты не ошибся? — Сергей вытянул карточку из-под стекла и протянул ее Диме. Тот посмотрел и так, и эдак, твердо ответил:

— Не ошибся!

— Ну, нашел ты на свою задницу еще одно приключение, Дима! — Никольский сочувственно похлопал парня по плечу. — Теперь придется допросить тебя по всей форме. А свою бумажку потом допишешь.

Сергей спустился в дежурку, наклонился через барьер и негромко сказал Митрофанову:

— Саша, немедленно сообщи дежурному по городу: на нашей территории был трижды замечен бежавший с этапа Пономарев Виктор Алексеевич по кличке Разлука.

— Во невезуха! — огорчился Митрофанов.

В углу дернулся было Черныш, но Сергей тотчас отреагировал на это:

— А ты сиди, Черныш! Сиди и жди!

Никольский вышел из отделения. К освещенному подъезду особняка, расположенного рядом, караваном катили иномарки. Презентация. Вдруг одна из машин — «Мерседес» последней модели, свернув к тротуару, по которому шел Сергей, резко остановилась. Мягко щелкнула дверца, и перед Никольским возник элегантнейший господин. Высокий, одетый с неброским шиком богача, вальяжный и снисходительно-добродушный — явно от сознания собственной силы и веса в обществе, он выглядел настоящим «хозяином жизни».

— Серега! — заорал господин, заступая Никольскому дорогу и раскрывая объятия.

Несколько секунд Сергей пытался узнать этого барина. Потом весело воскликнул:

— Алеша! Тарасов!

Это был его сокурсник по юридическому факультету. Не то чтобы друг, но знакомый давний. Однако не виделись они давненько. Обнялись.

— Тоже на презентацию? — спросил Тарасов, отстраняясь и не без сомнения оглядывая потертую курточку Никольского.

— У меня каждый день презентация. — Сергей указал кивком на светившуюся вывеску отделения.

— Так ты до сих пор здесь? — изумился Тарасов. — Тянешь лямку? С твоими способностями?.. — Он открыл дверцу «Мерседеса», и оттуда появилась молодая женщина. — Познакомьтесь, Наташа. Мой товарищ. Вместе учились на юридическом. Сыщик! Вы встречали когда-нибудь настоящего сыщика?

— Никогда, — сказала Наташа и взглянула на Никольского с некоторой робостью.

— Наташенька у нас искусствовед, — представил ее Тарасов. — В музее работает. Специалист по малым голландцам. Не то что, Серега, мы с тобой — валенки.

— Очень приятно, — кивнул Сергей девушке.

— Мне тоже, — застенчиво улыбнулась в ответ Наташа.

Выглядела она лет на двадцать пять, а одета так гармонично, с таким изысканным вкусом, что ее предельно недорогой наряд смотрелся ничуть не хуже роскошного «прикида» Тарасова. Умело наложенная косметика — хоть тоже дешевенькая — великолепно оттеняла неброскую, но чистую красоту точеного лица Наташи. И бижутерия была к месту и к лицу.

— А в каких же ты чинах, Сережа? — спросил Алексей.

— Мой чин господин д'Артаньян получил тридцать лет спустя, — хмыкнул Никольский, кривясь. Он то ли над собой иронизировал, то ли над отважным недотепой-мушкетером… А может, и над собеседником: забыл он, что ли, характер Сергея? Разве с таким характером в больших чинах ходят?

Тарасов поморщил лоб.

— Это какой же?

— Капитан, — подсказала ему Наташа.

«Она точно не содержанка Лешкина, — думал между тем Никольский, исподтишка любуясь девушкой. — И не любовница: не так держатся на людях любовники, даже если стараются скрыть свою связь… Значит, просто знакомая. И явно не млеет от внимания к себе столь „отпадно упакованного“ кавалера, как Тарасов… А вдруг и у тебя есть шансы, мент!» — мысленно подмигнул себе Сергей.

— Ты серьезно? Все еще капитан? — недоуменно уставился Тарасов на Никольского. И, спохватившись, добавил. — Хотя, с другой стороны, все путем. Старший опер. Тоже кое-что… — Он вздохнул. — Как жена?

— Развелись…

Сергей заметил, что глаза Наташи посветлели при этих словах. Девушка тотчас подавила свою радость, но глаза ее продолжали сиять. «Есть! — подумал Никольский радостно. — Тебе сегодня ломовая удача прет, мент! Смотри, не упусти!»

Тарасову между тем стало совсем трудно продолжать разговор.

— Круто… — пробормотал он, смущенный полным, по его мнению, жизненным крахом старинного знакомца: и общественным крахом, и личным… На фоне собственного благополучия Алексей чувствовал себя чуть ли не виноватым перед Сергеем. И не знал, что сказать.

— А ты чем занимаешься, Алеша? — пришел ему на помощь Никольский.

— Да так, на вольных хлебах. Консультирую помаленьку. — Он обвел глазами импозантную тусовку, толпившуюся у подъезда. — Всю вот эту шпану…

Рядом остановился сверкающий лимузин. Все дверцы его разом распахнулись, выскочили люди с нештатской выправкой. Следом за ними не без труда выбрался на тротуар плотный мужик с каменным начальническим лицом.

Тарасов слегка поклонился ему.

Мужчина нахмурился и, сопровождаемый свитой, проследовал в особняк.

— Кто это? — тихо осведомилась Наташа.

— Мое начальство, — ответил Никольский с чуть пренебрежительной гримаской.

Тарасов уточнил:

— Генерал Колесников, Павел Николаевич. Гроза преступного мира.

— А почему он так на нас посмотрел? — спросила девушка. — Как будто мы тоже преступники.

— Не на вас, а на меня, — объяснил Никольский. — Мой вид позорит органы внутренних дел.

— Чушь какая! — воскликнула Наташа. — Очень даже симпатичный вид! Ваш генерал ничего не понимает! Вы расстроились?

— Много чести! — усмехнулся Никольский. — Не впервой…

— Ну и порядки у вас в милиции! — Девушка обернулась к Тарасову за поддержкой. — Как вам это нравится, Алеша?

— Мне не нравится, что вы влюбились друг в друга с первого взгляда, — заявил Тарасов с шутливо-покровительственной миной. — Я чувствую себя лишним.

Все трое рассмеялись, будто слова Алексея были всего лишь шуткой. Но Сергей и Наташа быстро переглянулись. Между ними словно искра проскочила — та самая искра, из которой может потом разгореться большое пламя…

А гости все прибывали и прибывали к празднично освещенному особняку.

Никольский сидел на лестнице в парадном давно поставленного на реконструкцию, но до сих пор не реконструируемого дома и ждал, покуривая. Темновато было здесь, но в свете уличного фонаря, через круглое лестничное окно Сергей мог видеть пространство перед подъездом.

Сначала Никольский услышал бойкое и мастерское насвистывание «Чаттануги», а потом увидел знакомый силуэт мужчины, входившего в парадное.

— Я здесь, Василич. — Улыбающийся, добрый на вид человек без возраста — и сорок можно дать, и пятьдесят — присел на ступеньку рядом с Никольским. — По делу позвал или просто по мне соскучился?

— Ну, во-первых, соскучился, а во-вторых, разговор есть, — Никольский говорил с нажимом, желая внушить собеседнику серьезность предстоящего разговора.

— : Мы же позавчера встречались, — несколько удивился тот.

— Значит, за два дня ты так ничего и не узнал интересного, Стас?

— Обижаешь, Василич! — Стас хихикнул.

— Живописуй! — сказал Сергей.

— Витька Резников, твой сосед с верхнего этажа, сегодня к вечеру приволок домой тротиловую шашку и две гранаты «Ф-1», — затараторил Стае. — Я говорил, что он с крутыми связался, а ты не верил. Теперь, Василич, прямо под бомбой живешь. Гляди, взлетишь к небесам, как ангел.

— Вот же сучонок Витька! — зло огорчился Никольский. — Еще что?

— Хватит с тебя.

— Слушай, Стас, я тут Нинку встретил. Сказала, глаз у нее дурной… — Сергей заинтересованно заглянул в лицо собеседнику. — Правда дурной, не слыхал чего?

— Стерва она баба, Нинка, — кивнул Стас, якобы ответив на вопрос Никольского, но смысл ответа так и остался туманен.

— Напророчила она мне… — поморщился Сергей. — Хотя, похоже, что ошиблась! — добавил он и довольно улыбнулся.

— Ты о чем? — удивился осведомитель.

— Да так, болтаю… — Никольский отвел глаза. — Очень она ошиблась! — вновь воодушевился он. — Но выглядит прилично, — продолжал уже деловито. — Разбогатела?

— Точно, — подтвердил Стае. — В последнее время прикинулась как надо, с «Кавказа» на «Амаретто» перешла, меня угощала.

— Никак на работу пошла? — удивился Сергей.

— Ее работа — ханку жрать да на спине лежать, — бросил Стас пренебрежительно.

— Тогда откуда деньги? — не отставал Никольский.

— Деньги законные, — успокоил его Стас. — Она приезжему бизнесмену комнату сдает.

— А что за бизнесмен? — наседал Сергей.

— Откуда-то из Сибири, говорят.

— Ты его видел?

— Один раз случайно. В подъезде столкнулись.

— Узнать сможешь?

— Глаз-алмаз, Василич. На всю жизнь срисовал! — похвастался секретный сотрудник милиции, ощущая себя сейчас не иначе как Штирлицем.

Никольский достал из кармана фотографию и осветил ее фонарем.

— Этот?

— Этот. Только сейчас получше выглядит.

— Цены тебе нет, Стас, — сказал Никольский, выключил фонарь и спрятал фотографию.

— Цена-то есть. Но не дают ее, настоящую-то… — Он хитро ухмыльнулся: мол, недовоздаете вы мне, граждане начальники, за мои заслуги, недовоздаете… — Кстати, Василич, хотел я завтра шары покатать, а с деньгами…

Никольский достал тощую пачку, отсчитал три купюры и протянул Стасу:

— На. Расписку потом напишешь.

— А ты говоришь, цены нет. Вот и вся моя цена, — меланхолически резюмировал Стас, пряча деньги.

В дежурке все было как обычно: Митрофанов отбрехивался по телефону, Черныш сидел в углу, а из «аквариума» пьяный голос очень громко, но со скверной дикцией сообщал, что он племянник Президента и что вся эта ментовка завтра будет стоять перед ним раком.

— Чем порадуешь, Сашок? — спросил Никольский Митрофанова.

— Это у вас, как в американском кино, трупы крадут, а у нас нормально: две драки. Одна у Дома журналистов, другая бытовуха, — доложил дежурный. — Да, наверху тебя Котов из МУРа ждет.

— Черныш, — негромко позвал Сергей. Черныш встал. — Ты мою квартиру знаешь?

— Так точно, — хрипло доложил засидевшийся Черныш.

— Бери наряд, все как надо: бронежилеты, автоматы — и в квартиру прямо надо мной. Там живет Резников Виктор Константинович. У него тротиловая шашка и две гранаты «Ф-1».

— Сделаем, товарищ капитан, — бойко заверил Черныш. — Постановление об обыске будет?

— Саш, — обратился Никольский к Митрофанову. — Напиши ему что-нибудь.

Черныш рванул было в ленинскую комнату, где сидел наряд, но Сергей остановил его:

— Вернешься и опять сюда сядешь. И будешь ждать.

— Слушаюсь! — прокричал Черныш и мгновенно скрылся с глаз долой.

В кабинете Никольского Лепилов и сыщик из МУРа Котов играли в шахматы.

— Лошадью ходи, — не преминул дать ценный совет обоим игрокам вошедший Сергей. — Ты по поводу Разлуки приехал? — спросил он Котова.

— Ага, — отозвался тот. — Проветриться решил. Заодно поучить вас, как надо работать.

— Неужели? Вот удостоились! — засиял Никольский, подсаживаясь к столу. — Мы счастливы, правда, Миша?

Лепилов дипломатично промолчал.

— Пользуйтесь, пока я жив. — Котов отодвинул шахматную доску. — Ситуация вот какая, Серега: Разлука свалил с этапа в Твери, а месяц назад стали трещать богатые квартиры в Москве. Почерк один и тот же. Звонит в дверь, говорит: «Я ваш новый домоуправ». Открывают ему, он бьет первого, остальных вяжет. По словесному портрету, составленному потерпевшими, точно он.

— Кто же его наводит?

— У всех пострадавших очень дорогие иномарки. Идет по машинам.

— Раньше при задержании оружие применял? — уточнил Сергей.

— Раньше — нет, — сказал Котов. — А теперь — знаешь, какое время? Каждый сопляк палит… — вздохнул муровец.

— Ясно. Давай це у, — Никольский ухмыльнулся.

— Во-первых, надо сориентировать агентуру.

— Так, а мне-то и в голову не пришло! — хлопнул себя ладонью по лбу Сергей.

— Потому и ходишь до сих пор в капитанах, — парировал Котов. — Во-вторых, оповестить патрульных. Поговорить с дворниками. Всем раздать фотографии.

— Вот, Миша, как работают профессионалы с Петровки! — подытожил Никольский, гордо указывая на Котова. — Мотай на ус! Раздадим фотографии, и преступник немедленно будет найден!

Лепилов прыснул, а Котов обиделся:

— Выпендриваешься?

— Учусь у старших по званию, — скромно потупился Никольский.

— Ну, а сам-то что предлагаешь?! — Муровец уже злился.

— Да я бы просто тихонечко взял этого бандита, — пожал плечами Сергей, с самым невинным видом глядя на коллегу. — И никого не тревожил: ни дворников, ни патрульных, ни крокодилов в зоопарке…

— Где ты его возьмешь?! — Всю злость Котова как рукой сняло. Он уже всем своим сыщицким нутром чуял: знает что-то Никольский, знает, не зря насмехается!

— На хате, — пояснил Сергей благодушно.

— А хата где?! Узнал, что ли?! Ну, не томи! Узнал?! — выкрикнул Котов, дрожа от нетерпения.

— Делов-то… — Никольский сочувственно посмотрел на муровца.

Лепилов рухнул головой на стол — парня просто сотрясало от смеха.

— Зацепил ты меня, мерзавец, — нехотя признал Котов, не глядя на Сергея. — А источник информации у тебя надежный?

— Так точно! — козырнул Никольский.

— Если Разлука в дому, то надо вызывать ОМОН! — выдал Котов безапелляционно.

— А если нет? — возразил Никольский. — Твой ОМОН всю малину зашухарит, и Разлука больше туда не придет.

— Тоже верно, — согласился Котов и погрустнел.

— Надо идти, Слава. Давай для начала просветим эту хату втроем: ты, я и Миша.

Котов вздохнул:

— Подвалила нам госпожа удача.

Все трое встали, разом закурили. Помолчали, потом Сергей сказал:

— Миша, в дежурке возьми себе «Калашников».

В подъезде дома, построенного в начале тридцатых в стиле нищенского конструктивизма, они остановились.

— Миша, ты останешься здесь, — сказал Никольский и кивнул на закуток рядом с лестницей. — Если Разлука спустится вниз, а нас не будет, открывай огонь на поражение.

— А где же вы будете? — удивился Лепилов.

— Значит, на том свете, — объяснил Котов.

— Типун вам на язык! — Лепилов перекрестился истово и испуганно.

— А если он придет с улицы, — продолжал Сергей, — спокойно пропускай.

Котов и Никольский пешком поднялись на третий этаж. За одной из дверей гремела музыка. Котов пальцем указал на эту дверь и вопросительно взглянул на Сергея. Тот кивнул.

— А тут, — шепотом поведал Никольский, указывая на соседнюю дверь, — надежный общественник живет.

Он подошел к этой двери и позвонил. Загремели цепи, защелкали замки, и дверь растворилась. На пороге стоял суровый гражданин немалых лет в форменной военной рубашке и тренировочных штанах. Он только раскрыл рот, как Сергей втолкнул его в квартиру, шагнул вслед за ним и закрыл за собой дверь. Котов остался ждать. Ждал он недолго: сопровождаемый Сергеем суровый гражданин вышел на площадку, решительно направился к Нинкиной двери и длинно позвонил. Котов и Никольский достали пистолеты.

— Ну, кто там? — раздался лихой бабий голос.

— Егоров, — четко доложил суровый гражданин.

— Что надо?

— А ну-ка, дверь открой и музыку заглуши, шалава!

Дверь распахнулась. В дверном проеме, уперев руки в бока, стояла шикарно декольтированная развеселая Нинка.

— Ах ты, козел старый! — только и успела сказать Нинка, как Котов и Никольский уже ворвались в квартиру. Котов мгновенно зажал Нинке рот и прошептал ей на ухо:

— Тихо!

— Постоялец дома? — тоже шепотом спросил Никольский.

Нинка отрицательно помотала головой — говорить-то не могла. Котов отпустил ее.

— Ну что, майне кляйне Нинон, допрыгалась? — поинтересовался Никольский.

А Котов добавил:

— Была ты веселая потаскуха, а стала пособницей убийцы.

— Ты чего, мент, несешь?! Какого еще убийцы?! — И без того большие Нинкины глаза, казалось, стали величиной с блюдца. В них застыл нешуточный испуг. Но проглядывала в расширившихся ее глазах и отчаянная, залихватская какая-то готовность сопротивляться — остервенело, до истерики.

Никольский указал на дверь смежной комнаты.

— Это комната постояльца?

— А тебе какое дело?! — тотчас окрысилась Нинка.

— Открой.

— Покажи ордер! — визгливо потребовала девица. Истерика у нее была уже на подходе: вот-вот заблажит надсадно, с подвыванием и зубовным скрежетом да вцепится ногтями в физиономии обоим ментам.

Котов переложил пистолет из правой руки в левую и отвесил Нинке жесткую пощечину. Добавил только:

— Вот и показал.

Нинка вздрогнула, пошатнулась, ухватилась за щеку. Зато дурь сразу осыпалась с нее, как разорванные бусы. Она зашлась в театральных рыданиях.

— Еще один ордер показать? — поинтересовался Котов. Нинка мгновенно перестала рыдать, хлюпнула носом и сказала:

— А там открыто.

В соседней комнате был свободен лишь пятачок перед тахтой, на которой, видимо, и спал постоялец. Все остальное пространство занимали радио — и видеотехника, свернутые в трубки картины, антикварные вазы, фарфор, фигуры из бронзы и серебра. Тут и там лежали дорогие шубы.

— Твой постоялец комиссионку открывает, что ли?

Котов изучал бумагу, которую достал из кармана. Поизучал недолго и сообщил:

— Сходится, Сережа.

— Что сходится? — влезла в разговор Нинка.

— Все сходится, — ответил ей Котов. — Твоему постояльцу — вышка, тебе — срок, а нам — по медали.

— А я знала, я знала?! — заверещала Нинка, испугавшись окончательно. — Подруга привела мужика, сказала, председатель акционерного общества из Тюмени!

— Что за подруга? — быстро спросил Никольский.

— Лидка-барменша!

— Из «Аистов», что ли?

— Ну да!

— Давно он у тебя живет? — задал вопрос Котов.

— Второй месяц.

— Краденое помогала сбывать?

— Краденое, не краденое — я не знаю. Он просил — я вещи Лидке относила.

— Какие вещи? — потребовал уточнить Котов.

— Три шубы норковых и песцовый жакет.

— Она тебе деньги за них отдавала? — спросил Никольский.

— Про деньги я ничего не знаю.

— А постоялец за эти труды с тобой расплачивался?

— Он мне только за квартиру платил.

— Ты фраерам лапшу на уши вешай, — сказал Никольский. — Нам не надо.

И выдвинул верхний ящик ближе всего находившегося к нему комода. В ящике лежали пачки денег, перетянутые резинками. Котов присвистнул. Никольский за ручку дернул второй ящик комода. Ящик не поддавался, он был закрыт на ключ. Спросил:

— Где ключ?

— У постояльца.

— Придется нам твою мебель попортить, — вроде бы огорчился Никольский.

— Да делайте, что хотите! — заорала Нинка.

— Тихо. Не ори, — сказал Котов

Он достал связку ключиков, пластиночек, крючков, выбрал подходящий инструмент, поковырялся им в замочной скважине и легко выдвинул ящик. В нем лежали обрез, двустволка, три пачки охотничьих патронов, финка, две фомки и россыпь патронов к пистолету «ТТ».

— Дура ты, дура, Нинка! — окончательно расстроился Никольский.

— Помоги, начальник! — взвыла уже без притворства Нинка.

За Никольского спокойно ответил Котов.

— Ты нам будешь помогать, и мы тебе поможем.

Никольский направился в столовую. Нинка и Котов — за ним. Втроем уселись за обеденный стол. По-прежнему лилась из магнитофона веселая музыка. Пела группа «На-на».

— Эх, выпить бы! — вздохнула Нинка.

— Да и выпей! — разрешил Никольский.

Нинка кинулась к буфету, схватила бутылку «Амаретто», фужер и, только вернувшись за стол, поняла свою бестактность:

— А вы?

— А мы клиента подождем, — ответил Сергей.

Хорошо одетый народец перемещался в броуновском движении по залу, где проходила презентация. Наташа и Тарасов остановились возле буфетной стойки.

— Что вам, Наташенька?

Не знаю, — пожала плечами девушка. Не привыкла она к подобным мероприятиям, столь любимым демократической интеллигенцией, противны были ей царившие здесь халява, спесь и холуйство. Наташа словно в зверинец попала, к неким экзотическим животным, название которых вроде бы вертится в голове… Ага, вспомнила девушка, свифтовские йэху, конечно же!

— Компари и перье даме, — заказал бармену Тарасов. — И мне тоже.

— Может, водочки, Алеша? — обратился к нему высокий красавец с седой бородой, оказавшийся рядом. — Такая непруха!

— А в чем дело? — спокойно поинтересовался Тарасов.

— Месяц лицензию выбиваю. Всех обошел. И никак! — Седой в отчаянии всплеснул руками. — Посоветуй, — добавил он просительно.

— Дорого, Боря. Потянешь? — с наигранным сочувствием осведомился Алексей.

— Лучше сейчас дороже, чем потом! — воскликнул бородач с деланной обреченностью, сквозь которую сквозила радость.

— Погуляй пока! — властно велел Тарасов.

Красавец отошел.

— Занятная публика? — спросил Алексей у Наташи.

— Очень. Спасибо,что привели, искренне ответила девушка.

Действительно занятное местечко, размышляла она. Зоопарк человеческих типов, если можно так выразиться. Здесь, пожалуй, не менее интересно, чем в питерской кунсткамере. Незаметно, исподтишка Наташа внимательно изучала окружающих.

— Тут почти как у вас в музее, да? Но экспонаты поновее, — хохотнул Тарасов.

Наташа от души рассмеялась: прямо в яблочко он попал, почти угадал ее мысли. Только выразился помягче: среди своих он здесь все же, сам из йэху, негоже ему слишком уж унижать «соплеменников» перед чужеродной экскурсанткой.

К стойке приблизилась царственного вида брюнетка.

— Здравствуй, Алешенька! — Наташу она игнорировала.

— Ирэна, ты ослепительна, как всегда, — Тарасов поцеловал ей руку.

— Да что ты!.. — отмахнулась Ирэна. — Вчера на приеме во французском посольстве была одна… Алеша! Какие у нее камешки! Все бабы позеленели.

— И ты?

— А я до сих пор синяя — не видишь?

Царственная взглянула наконец на Наташу и, удивленно подняв брови, удалилась.

— Будет о чем рассказывать друзьям? — улыбнулся Тарасов.

— О-о! — протянула Наташа и снова рассмеялась.

Они перебрались от стойки в тихий уголок.

— Весь музей придет слушать? — жадно поинтересовался Тарасов. Он уже ясно представлял себе, как все эти голоштанные музейные служаки сбегутся внимать откровениям редкой счастливицы из их круга, волею щедрого и благородного кавалера случайно оказавшейся на настоящем великосветском рауте.

— Мы на работе не собираемся, — сказала Наташа просто.

— А где? — азартно спросил Алексей.

— У меня на кухне. Где же еще?.. — пожала плечами девушка.

Тарасов вдруг как-то разом сник. Внезапно он понял: на эгой кухне не будет восторженных воспоминаний Золушки о сказочно прекрасном королевском дворце. А будет спокойный, насмешливо-снисходительный рассказ о кучке разряженных, как индюки, надутых от чванства придурков, воображающих себя элитой, солью земли. И о толпе их холуйствующих прихлебателей, и о стаде безмозглых самок, обвешанных бриллиантами, как папуасский вождь — консервными банками… На миг Алексей даже растерялся: слишком уж ясно он себе все это представил. Но тотчас взял себя в руки.

— Обожаю кухонные посиделки! — воскликнул он с воодушевлением. — Пригласите как-нибудь, ладно?

— Не та компания, Алеша, не ваш крут… — смутилась Наташа. — Вам будет неинтересно с нами…

— Наоборот! — с энтузиазмом заявил Тарасов. — Вам интересно здесь, а мне — там. Договорились? — И не услышал ответа. — Вот как?.. Недостоин, оказывается… — Он был ошарашен. — Что же за друзья у вас такие — на белых «Мерседесах»?

— Какие там у них машины, что вы!

Девушка, конечно, смущалась. Но она прекрасно понимала, насколько неуместен будет Тарасов среди ее друзей, насколько нелепо он будет выглядеть, да и чувствовать себя в атмосфере неспешных бесед или горячих споров о духовных ценностях. Ведь Алексей бесконечно далек от их интересов и, наверное, давно считает их разговоры всего лишь словесными играми неудачников. И пускай, его дело. Но Наташа не станет позорить человека перед людьми своего круга, выставлять перед ними Тарасова как экзотическое чучело, под прицел их умных, брезгливо-любопытных глаз… Стыдно.

— Да уж я догадываюсь, что ваши друзья сплошь «безлошадные»… — произнес Алексей брюзгливо. — Мне другое непонятно. Зачем я тебе вообще, солнышко? Если даже на кухню пускать стесняешься? Может, объяснишь? — Он чуть наклонился и посмотрел ей в глаза.

Вопрос прозвучал жестко, требовательно. Взгляд Тарасова сверлил девушку. «А он опасен!» — подумала она тревожно. И разозлилась: — Типичное высокородное хамло, быдло аристократическое, уверенное в своей избранности и безнаказанности! Надо ж, уже права на меня предъявляет, хотя даже формального повода я ему не давала!.. Отшить немедленно и беспощадно! Да бежать из этого обезьянника, пока не влипла всерьез!»

— Хорошо, я объясню… — Наташа потупилась. — Но мне бы не хотелось переходить на «ты»! — Тут она вскинула голову и вдруг опалила Тарасова взглядом, полным такого жгучего холода, такой надменности, что Алексей вздрогнул, смешался. Несколько секунд он нервно теребил собственные пальцы, не зная, как с честью выйти из сложившегося положения. Затем расслабился, улыбнулся — виновато, мягко, по-доброму.

— Ладно, извините меня пожалуйста, Наташа… — сказал он просительно. — Одичал я, отвык от общества настоящих женщин… Одни куклы кругом, вроде дуры Ирэнки, — припомнил Тарасов царственную брюнетку. — А вы… Что ж, как прикажете. Соблюдем дистанцию. Но ответьте все же. Итак, зачем я вам?

Наташа тоже смягчилась. «Похоже, не такой уж он йэху, — решила она. — Вон как огорчился… Неловко вышло…»

— Любопытство кошку погубило! — объявила она весело. — Я раньше не сталкивалась с людьми вроде вас, вот и…

— Понятно, — перебил Тарасов. Я-то думал, что я экскурсовод. Оказывается — экспонат, — он с усмешкой покачал на собравшихся. — Как и все прочие.

— Ну, что вы, Алеша… — На сей раз смущение девушки было не вполне искренним.

— А разве не так? — В голосе Тарасова прозвучала надежда. Но напрасно.

— Простите. Ужасно глупо получилось… — вздохнула Наташа, исподволь как бы подтверждая, что Алексей для нее — действительно экспонат, не более.

— Вовсе не глупо. Правильно… — вздохнул и Тарасов. — Поставили на место. Я не обижаюсь.

— Перестаньте, прошу вас! — Чувство справедливости не позволяло Наташе так опускать человека морально.

— Тогда мир? — спросил Алексей радостно. — Наши отношения продолжаются?

— С условием, — сказала девушка, поколебавшись.

— Каким?

Наташа немного помолчала, раздумывая.

— Вы придете ко мне на кухню! — решилась она наконец.

В квартире Нинки трое по-прежнему сидели за обеденным столом. Теперь пел Шуфутинский.

Вдруг загудел лифт. Никольский и Котов вытащили пистолеты. Лифт остановился на их этаже. Они кинулись к двери квартиры и замерли. Заскрипели створки лифта, на площадке раздались шаги. Секунда, другая, третья… И послышался звонок в соседнюю квартиру.

— Генка Егоров со смены вернулся, — от стола объяснила Нинка.

Никольский и Котов возвратились на исходные позиции.

— И долго вы у меня сидеть будете? — как бы между прочим поинтересовалась хозяйка.

— Пока постоялец не придет, — ответил Никольский.

— А если он три дня не придет?

— Три дня сидеть будем! — твердо заверил Котов.

— А чем мне вас кормить? — совершенно не к месту, но, очевидно, следуя женской логике, озаботилась хозяйка квартиры.

На презентации разносили горячее. Генерал Колесников выбрал котлету по-киевски и орлиным взором зацепил находившихся неподалеку Наташу и Тарасова.

— Кто это там, Дудко? — откусывая от котлеты, спросил он у стоявшего рядом с ним явно подчиненного ему человека.

— Тарасов Алексей Владимирович! — отрапортовал тот.

— Откуда я его лицо знаю?

— Мелькает постоянно, Павел Николаевич.

Тарасов понял, что говорят о нем. Он извинился перед Наташей и подошел к генералу.

— Здравствуйте, Павел Николаевич. Давненько с вами не виделись.

— Давненько.

— Где же это было? Ах, да… На заседании комиссии по борьбе с организованной преступностью! — якобы только что вспомнил Алексей.

— Точно! — обрадовался генерал и с облегчением доел котлету. — Хотя в последнее время я вас там не встречал.

— Надоело заседать впустую, — развел руками Тарасов. — Говори не говори, а проблему эту могут решить лишь высокопрофессиональные кадры.

— Где их найдешь?.. — посетовал генерал.

— Есть, Павел Николаевич, — заверил Алексей. — Я юрфак заканчивал, и мой выпуск почти весь в милицию ушел. Как на подбор — толковые, деловые ребята.

— И куда они подевались? — спросил Колесников без особого интереса.

— К примеру, Гриша Метелин — ваш замминистра, — нанес первый удар Тарасов.

— Григорий Иванович? — почтительно удивился генерал.

— Все хочу в гости к нему заехать, да никак не соберусь… — закрепил успех Алексей. — Или, скажем, только что встретил на улице своего однокашника. Умница, интеллигент. А до сих пор капитан.

— Видел, — насупился генерал. — У Белякова служит. Как его?..

— Никольский. Должен сделать вам комплимент, Павел Николаевич. Редко кто знает так своих людей.

— Не зря хлеб едим. Лежит у меня представление на Никольского, лежит… Все хочу приказ подписать, да никак не соберусь. Ладно, получит он майора.

— Когда? — азартно спросил Алексей.

— Завтра, — генерал зорко глянул на собеседника. — Будете в гостях у Григория Ивановича — поклон от меня.

— Обязательно передам! — просиял Тарасов.

— А вообще, скажу откровенно, кадры — моя головная боль, — посетовал Колесников. — Вы пройдитесь по коридорам на Петровке. Бардак! Понять нельзя: то ли рэкетир допроса ждет, то ли оперативник вроде Никольского отдыхает. Вызовешь такого к себе — на все у него собственное мнение, понимаешь…

— Но разве это плохо? — слегка удивился Алексей.

— А когда генералы любили подчиненных с собственным мнением? — хохотнул Колесников. — По себе помню. Тоже опером был.

Тарасов рассмеялся — надо признать, с максимальной долей искренности.

В Нинкиной квартире Маша Распутина просила, чтобы ее отпустили в Гималаи. Котов встал из-за стола, потянулся, подошел к серванту, взял лежавшую там ярко раскрашенную, сверкавшую глянцем книжку и вслух прочитал название:

— «В объятиях ведьмы».

— Это про нашу Нинку, что ли? — невинно поинтересовался Сергей.

— Чего это вы? — вскинулась задремавшая было Нинка.

— Да ничего. Отдыхай пока, — посоветовал ей Сергей.

Распутина приступила к рассказу о тете Соне в белом «Мерседесе». А тут и лифт подъехал. И железно лязгнули его створки.

Котов правой рукой вытащил пистолет, а левой чуть увеличил звук магнитофона. На площадке кто-то стоял. Видимо, прислушивался. Котов и Никольский прижались к стене по обе стороны входной двери. Щелкнул замок. Дверь сначала раскрылась ненамного, затем распахнулась, и в квартиру шагнул тот самый амбал — в распахнутой кожаной куртке поверх прочего одеяния и с чемоданчиком в руке.

Котов рукоятью пистолета ударил амбала по шее, тот выронил чемоданчик, качнулся, и в то же мгновение Никольский сдернул его распахнутую куртку на локти, блокируя руки. Вдвоем они завернули ему кисти рук назад. Клацнули наручники. Котов прекрасно знал, куда обычно бандиты прячут оружие, сразу вытащил из-за пояса задержанного припрятанный на пояснице «ТТ».

— Долго гуляешь, Разлука! — отдуваясь, сказал Котов. — Быстро в комнату.

Сделав шаг, амбал вдруг взмахнул правой ногой, опираясь на левую. Страшный удар тяжелым башмаком пришелся Никольскому в голову. Сергей свалился на пол. Котов с разворота врезал амбалу в челюсть. Тот икнул и на заднице въехал в столовую.

— Взяли?! — взволнованно выкрикнул возникший в дверях Лепилов с автоматом на изготовку.

— А то! — ответил Котов и спросил у Никольского. — Башка-то цела?

Сергей поднялся с пола.

— Вроде.

Котов вошел в столовую, где Разлука пытался встать, упираясь скованными руками в пол. Муровец немного подождал, пока бандит чуть приподнимется, и ударил его носком ботинка в солнечное сплетение. Разлука, надолго потеряв дыхание, завалился на бок.

— Что ж ты делаешь, мусор поганый! — заблажила проснувшаяся Нинка.

Ей никто не ответил. Трое стояли над Разлукой и ждали, когда он отдышится.

— Оклемался! — решил Никольский и, рывком приподняв амбала, водрузил его на стул.

— Миша, положи автомат и садись писать протокол, — приказал Лепилову Котов.

— А бланки? — удивленно спросил Лепилов.

— Формалист ты, Миша, — укорил Котов, вытянул из внутреннего кармана пиджака сложенную вчетверо пачку бланков и протянул ее Лепилову. — Пиши. Год, число, место. Написал? Я, старший оперуполномоченный УМУР майор милиции Котов допросил в качестве подозреваемого Пономарева Виктора Алексеевича… Партийность прочеркни… Проживающего — пиши «без определенного места жительства». Год рождения какой у тебя, Витя? Разлука назвал.

— А место рождения?

— Омск. Дай закурить, начальник.

Никольский вставил ему в рот сигарету, щелкнул зажигалкой.

Бандит губами пристроил сигарету поудобнее, глубоко затянулся и, глядя на сидевшую на диване Нинку, сказал:

— Я на тебя зла не держу, Нинка.

— А теперь давай считать, Витя, — предложил Котов. — Сто восемьдесят восьмая — пятерик за побег. Двести восемнадцатая, за ношение огнестрельного оружия, — еще пятерик. Сто девяносто первая. Сопротивление представителям власти. Годик. Сто сорок шестая. Разбой. До пятнадцати лет. Вот такой букет Абхазии. Теперь думай. Ты вор опытный.

— Что ты от меня хочешь, начальник?

— Я хочу и тебе помочь, и себя от лишних забот избавить.

— Чистосердечное, что ли?

— Ну, явку с повинной я тебе дать не могу, сам понимаешь.

— Избавлю я тебя от лишних забот и сколько тогда получу?

— Сопротивления не было. — Котов посмотрел на Никольского и получил его молчаливое согласие. — Пистолета я в глаза не видел. Побег, сам понимаешь, дело не мое. Ну, а за квартиры по низшему пределу попросим.

— Это ты тому говори, кто по первой ходке идет! — отрезал Витя.

— Мое дело — предложить. Значит, не договорились?

— Да иди ты!.. — по-блатному ощерился Пономарев.

— Миша, зови понятых, — распорядился Котов. Он проследил, как Лепилов проследовал к дверям, и вновь обратился к Разлуке: — Скоро мы с тобой на Петровку поедем, Витек. Только там не отнимай у меня время, не лепи горбатого, что пистолет на улице нашел, а вещи у залетного барыги купил.

— Что докажешь, то возьму! — не сдавался бандит.

— У нас все возьмешь, — заверил его Котов. Никольский подошел к телефону, набрал номер и, подождав, сказал в трубку:

— Саша?.. Мы тут с одним интересным человеком беседуем. Сообщи дежурному по городу и машину пришли.

Митрофанов положил трубку и поделился с несчастным Чернышом:

— Никольский Разлуку повязал.

— А с этим что?.. — Черныш кивком указал на лежавшие на столе дежурного гранаты и толовые шашки:

— Пускай здесь лежит. Утром пиротехника вызовем. — Митрофанов нажал на клавиши дисплея, и фотография Виктора Пономарева по кличке Разлука исчезла с экрана вместе с текстом ориентировки.

— 

Слегка светало, когда Разлуку вывели на улицу. Вещи были уже загружены в машину, и Лепилов с Разлукой на заднем сиденье роскошно устроились в мехах. Котов по-хозяйски сел рядом с водителем и крикнул Никольскому:

— Залезай, Сергей!

— Куда? На колени к Разлуке? Я пешком дойду, — откликнулся Никольский. Машина тронулась, а Сергей неспешно пошагал знакомым путем.

Презентация кончилась. Гости, покидавшие особняк, толпились на тротуаре. Одна за другой отъезжали машины.

Никольский пробирался сквозь толпу, когда из подъезда появились Тарасов и Наташа.

— Ну вот, на ловца и зверь, — обрадовался Тарасов и добавил нечто не совсем понятное. — Хотя вопрос, кто из нас кто. Но с этим после разберемся. — Он был чуть-чуть навеселе, а потому возбужден и раскован. — Легок на помине, Сережа, мы говорили о тебе. Или ты специально тут поджидал?.. Нет, не меня, конечно, а Наташеньку.

Они подошли поближе.

— Что с вами?.. — ужаснулась Наташа, разглядев лицо Сергея. Под глазом у него цвел роскошный синяк.

— Производственная травма, — чуть смущенно усмехнулся Никольский, слегка отворачиваясь. Неудобно ему было: взрослый мужик, а на физиономии фонарь, как у сопливого пятиклассника или алкаша позорного. Стыдоба.

— Весело погулял, майор, — заметил Тарасов.

— Капитан, — поправил его Сергей. — Все шутишь, Алеша.

— Такими вещами не шутят! — строго заявил Тарасов, подняв вверх указательный палец. — Считай, что приказ подписан. Понял? Дай-ка я тебя, старик, от всей души!..

Никольский охнул, стиснутый в объятиях, и получив свирепый поцелуй, взмолился:

— Легче, Алеша! Голова гудит… — Он приложил руку к синяку.

— Вам надо в травмопункт, — озабоченно сказала Наташа. — Немедленно! Вдруг сотрясение?.. Алеша, давайте отвезем Сергея! — повернулась она к своему спутнику.

Тарасов и Никольский переглянулись, усмехнувшись.

— Спасибо, не надо, — Сергей застенчиво опустил глаза, возя носком ботинка по мостовой. Он весь был смирение и покорность судьбе.

— Напрасно вы так! — Наташа не приняла иронии. — Нельзя относиться к себе так наплевательски. Нужно следить за собой, — добавила она с невольной нежностью.

Никольский улыбнулся — на сей раз широко, открыто, искренне.

— Трудно, но попробую, если хотите. Если вы хотите, — уточнил он серьезно.

Наташа взглянула ему в глаза. Он не отвел взора — смотрел в упор ласково и открыто. И опять между ними проскочила искра, и их словно магнитом потянуло друг к другу. Оба качнулись вперед и едва удержались, чтобы не сомкнуть объятия, не слиться губами…

— Нам пора! — сварливо объявил Тарасов, от ревнивого взгляда которого ничто не укрылось. Открыв дверцу «Мерседеса», Алексей усадил туда Наташу и уселся сам. — Надо обмыть это дело, Сережа. Повышение твое, — уточнил он. — Утром заеду, лады?

«Мерседес» плавно тронулся и укатил.

И у входа в отделение милиции было оживленно. Понаехавшие муровские оперы, руководимые Котовым, увозили Разлуку.

В последний раз оглядел он вокруг себя вольную жизнь, приметил нарядную толпу возле особняка, усмехнулся:

— Гуляй, братва, пока не замели. На зоне свидимся.

И полез в машину.

Наступило утро.

В дежурной части бодрый, хорошо выспавшийся подполковник Беляков давал инструкции вытянувшемуся перед ним милиционеру:

— Езжай в дом семь, найди в РЭО Сережку-бригадира. Он тебе даст четыре банки чешской эмульсионной краски. Куда везти, знаешь. Только осторожно! А то вчера эти криворукие две плитки разбили. Им в валюте цена — пять долларов каждая. А они разбили!

— Кошмар! — ужаснулся из-за перегородки Митрофанов.

— Все подковыриваешь, умный больно! — по-стариковски ворчливо огрызнулся Беляков. — Ты до моих лет доживи!

Зазвенел телефон.

— Дежурный слушает, — весело сказал Митрофанов и вдруг сразу изменившимся голосом отчеканил: — Так точно, товарищ генерал!

Потом сделал страшное лицо и шепнул Белякову: — Сам! Подполковник одернул китель и подошел к телефону.

— Слушаю.

— А я тебе в кабинет звоню, звоню… — послышался в трубке суровый голос.

— Здесь я, товарищ генерал. На посту! — доложил подполковник, вытянувшись в струнку.

— Докладывай лучше, что новенького, — скомандовал генерал недовольно.

— Сегодня ночью взяли Разлуку! — бодро отчеканил Беляков, будто стоял перед строем, а высокопоставленный собеседник принимал у него рапорт.

— Обрадовал, Виталий Петрович, обрадовал! — Голос генерала потеплел, зарокотал ровным басом, как исправный мотор бронетранспортера.

— И еще кое-что, товарищ генерал… — таинственно сообщил подполковник.

— Ну-ка, ну-ка… — подбодрил его Колесников.

— Обезврежен склад взрывчатых веществ! — радостно выпалил Беляков.

— Ты сегодня, как молодой прямо. Действуешь оперативно, азартно, с огоньком. Рвешься в бой, словно только вчера еще курсантом был! И результаты выдаешь на гора. Орел! — похвалил Колесников чуть насмешливо.

— А я еще и в правду ничего, товарищ генерал! — улыбаясь, подхватил Беляков.

— Старайся, старайся, Виталий Петрович, — одобрил его рвение большой начальник. — Кстати, как в этом деле Никольский себя проявил?

— Ну, что сказать… — промямлил Беляков, нащупывая нужные собеседнику слова. — В общем, оперативно действовал. Хотя… вы же его знаете…

— Знаю, — послышался ответный генеральский вздох. — Но работать надо с теми людьми, которые у нас есть. Воспитывать их, поднимать до своего уровня.

— Так точно. — В голосе подполковника промелькнули нотки уныния.

— Поздравь мужика. Приказ подписан. Он — майор и твой зам! — ошарашил подчиненного Колесников.

…Беляков положил трубку и на лице его отразилось глубокое непонимание происходящих в мире процессов.

— Чудны дела твои, Господи… — пробормотал Виталий Петрович, изумленно вглядываясь в телефонный аппарат.

Но в кабинет Никольского подполковник вошел с торжествующей улыбкой.

— С тебя причитается, Сережа! — объявил он с порога.

— Знаю, — кивнул Сергей.

— Что знаешь? — насторожился Беляков.

— А то, что я уже майор, — усмехнулся Никольский.

— Вот ведь падлы! — огорчился Беляков. — Растрепали! А человека, который представил и хлопотал, лишили возможности первым тебя поздравить! Все настроение испортили, черт… И ты тоже хорош: не мог промолчать!

— Виталий Петрович, ничто не может помешать мне быть вам искренне благодарным, — заверил Никольский.

Беляков снова расплылся в улыбке.

— И я тебе благодарен, Сережа. За Разлуку и за склад взрывчатых веществ.

— Какой склад? — удивился Сергей.

— Который по твоему приказу Черныш взял.

— Кстати, о Черныше, — Никольский протянул Белякову бумаги.

Подполковник внимательно прочитал заявление потерпевшего, небрежно перелистал рапорт Никольского и сказал потускневшим голосом:

— Ты с ума сошел, Сергей. Думаешь, я дам этому делу ход?

— Так положено, товарищ подполковник, — пожал плечами Никольский.

— Ох, какой же ты… неужели не понимаешь? Начальство будет судить о нас не по Разлуке, а по Чернышу, — Беляков подождал, пока новоиспеченный майор осознает его правоту, но не дождался и категорически заключил. — Я сам этим займусь. Понял?!

Сергей не ответил.

Беляков повернулся, собираясь уйти, но в дверях задержался и не отказал себе в удовольствии заметить:

— А не слабо тебя Разлука разукрасил. Совсем не слабо! Красавец.

Туча-тучей спустился подполковник в дежурную часть и остановился перед Чернышом, который по-прежнему томился в углу. Сержант встал.

— Брал, Черныш? — тихо спросил Беляков.

— Никак нет, товарищ подполковник! Оговор! — на голубом глазу соврал Черныш громовым голосом, вытаращившись при этом, как шибко исполнительный дурак-робот из фантастического фильма.

— Брал, сукин ты сын! — Беляков потряс бумагами, полученными от Никольского. — Видишь документы? Еще один твой проступок, и бумажки эти в ход пойдут. Заруби себе на носу! От парня этого, торговца, отстань, за семь верст объезжай. — Он задумался слегка и добавил. — Но в правовой защите не отказывай. Пошел вон!

Черныша как ветром сдуло.

Брезжило утро, когда Никольский начал собираться домой: убрал стаканы и кипятильник в стол, бумаги закрыл в сейфе, снял со стула пиджак. И в это время к нему в кабинет ворвались Лепилов и Котов.

— Я с Петровки сбежал, летел как угорелый, думал, что здесь уже стол накрыт!.. — вроде бы расстроенный говорил Котов.

— А в дежурке вас человек дожидается, — сообщил Лепилов. — Сказал, что друг.

— Алеша Тарасов, — догадался Никольский. — Так о чем речь? Пошли ко мне.

— Сядем — заведемся на весь день, — понял опасность такой перспективы Котов. — Давай где-нибудь накоротке вот эту штуку обмоем.

И достал из кармана майорскую звезду.

Дружной гурьбой направились они к выходу из кабинета и столкнулись в дверях с заплаканной женщиной.

— Сергей! — сказала женщина и разрыдалась.

— Идите, я скоро, — сказал Никольский. Веселья в нем как не бывало.

Лепилов и Котов вышли.

Женщина села за стол. Никольский налил ей воды.

— Что мне делать, Сережа? — спросила посетительница, всхлипывая. — Он же на твоих глазах вырос. Без отца. Мухи не обидит.

— Я тоже раньше так думал, Ольга Владимировна.

— Мальчик совсем. Восемнадцать лет! — Она всплеснула руками, пытаясь передать Никольскому всю глубину своего отчаяния.

— Да, мальчик… С гранатами, — невесело хмыкнул Сергей.

— Он эту гадость принес, чтобы рыбу глушить! — заверила Ольга Владимировна пылко и убежденно.

— Это он вам сказал? — В последний момент Никольский спохватился и успел сдержать насмешку в голосе. Фраза прозвучала деревянно.

— Ну, конечно! — Она приняла вопрос всерьез и ответила со всей убежденностью.

— А я считаю, на продажу! — сказал Никольский жестко. — Теперь подумайте, кто и для кого это покупает.

Ольга Владимировна на какое-то время замолчала, горестно покачивая головой. Лишь глаза ее говорили — говорили убедительнее и пронзительнее любых ораторов. Но Сергей не дрогнул. Сколько таких вот материнских глаз повидал он на своем веку — не счесть.

— Мне можно с ним встретиться? — попросила наконец женщина. — Я заставлю его сказать правду! — добавила она с угрюмой решимостью.

— Нет, нельзя, — покачал головой майор.

— Тогда передай сигареты и бутерброды, — Ольга Владимировна протянула Никольскому сверток.

— Передам, — кивнул Никольский.

— Помоги ему, Сергей! Очень тебя прошу! — Она не умоляла, не клянчила, — она взывала о справедливости.

— Постараюсь… — вздохнул Никольский.

Ольга Владимировна встала из-за стола и не прощаясь, не оглядываясь направилась к выходу тяжелой походкой. Она постарела за эти пять минут на много лет.

…Они славно устроились во дворе, посреди которого чахло зеленел так называемый садик. Лавочка, кусты, тишина… лепота!..

Лепилов достал из сумки четыре стакана, Тарасов открыл бутылку водки, Котов ловко порезал колбасу на бланке протокола. Никольский не принимал участия в этих приготовлениях — держался именинником.

Тарасов разлил водку, Котов бросил в стакан Никольского звезду, Лепилов провозгласил:

— За майора! До дна!

Они чокнулись, выпили, закусили.

— А теперь за дружбу, ребята, — сказал Тарасов, разлив по второй.

— Ничего мужик, — заметил Котов Никольскому. — Не пижон. Мне нравится.

— А я всем нравлюсь, — сообщил Тарасов. — Ну, чтобы черная кошка между нами не пробежала!

В это время из парадного вышла дворничиха Рая Шакурова с метлой. Не разглядев издалека, какие важные гости пожаловали в ее владения, она закричала:

— Алкашня проклятая! С утра зенки заливают! Милиции на вас нет!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БРИЛЛИАНТОВАЯ ВДОВА.

Гостиная этой московской квартиры, по другим параметрам самой обычной, представляла собой настоящий музей. Стены ее были увешаны картинами, которые даже начинающий искусствовед определил бы как полотна огромной ценности. А в центре уникальной гостиной, сидя за уютным столом, две приятные женщины пили кофе.

Хозяйка дома — очень пожилая, очень ухоженная дама с голубыми волосами — рассказывала своей молодой гостье:

— Можете себе представить, Наташенька, это сокровище, — она указала взглядом на одну из картин, — муж приобрел еще до войны в провинциальной комиссионке. Поехал на встречу с читателями… Не помню, в Саратов, кажется. И там увидел — глазам не поверил.

— Действительно сокровище, — согласилась Наташа. — И вся коллекция — просто чудо! Но самое удивительное в другом, Людмила Ильинична.

— Интересно…

— Разные мастера, разные манеры, даже эпохи — и то разные, а собрание картин смотрится как единое целое. — Наташа не льстила: коллекция была на редкость хороша.

— Верно, — кивнула Людмила Ильинична. — Муж очень чувствовал живопись. Ах, Наташенька!.. Вообще не вероятного таланта был человек, что говорить! Сейчас перевелись такие писатели… И дом был шумный, открытый — вечно гости… Не то, что теперь. — Пожилая дама горько вздохнула. — Одинокая старуха в прекрасных стенах.

— Неправда! Вы не старуха! — горячо возразила Наташа.

— А кто же? — Хозяйка квартиры испытующе взглянула на собеседницу.

— Очаровательная женщина! — заявила Наташа с неподдельной искренностью.

— Ну, если не лукавить, я тоже так думаю, — сказала Людмила Ильинична. — По крайней мере, мне есть с кем себя сравнивать, — она кивнула на пышногрудых фламандских дев, смотревших с картины. — Я моложе их — лет на триста.

— Да, и стиль у вас гораздо элегантнее, — добавила Наташа.

Обе рассмеялись. Они нравились друг другу.

— А если бы вы увидели меня при полном параде!.. — старшая из дам многозначительно замолкла.

— Вы всегда при полном параде, Людмила Ильинична, — заверила ее Наташа.

— Нет. Погодите, я вам кое-что покажу… — Она поднялась из-за стола.

…Людмила Ильинична принесла шкатулку, открыла и высыпала на стол драгоценности. В солнечном свете они переливались желтыми, изумрудными и голубоватыми искрами.

— Господи, какая красота… — тихо произнесла Наташа после паузы, любуясь восхитительными украшениями и даже забыв на несколько мгновений об их баснословной стоимости.

— А большинство говорит: богатство, — усмехнулась Людмила Ильинична.

Наташа вдруг прислушалась, вскинула голову, с трудом оторвав взгляд от сверкающих сокровищ.

— По-моему, вошел кто-то, — сказала она, тревожно.

— Побойтесь Бога, Наташенька. Я после вашего прихода на все замки закрылась… Вот это ожерелье, — Людмила Ильинична взяла его в руки, — принадлежало матери моего мужа…

— Не двигаться, суки, — негромко и страшно приказал появившийся в дверях человек в маске и с пистолетом в руках.

Он сделал два шага к столу, но тут Людмила Ильинична в ужасе закричала:

— А-а-а-а!

Рванувшись вперед, человек в маске хлестнул ее по лицу. Людмила Ильинична осела и завалилась на бок. Наташа кинулась к бандиту, вцепилась в него, затрясла:

— Скотина! Негодяй!..

Бандит оторвал ее от себя, откинул в угол.

— Молчи! Крови не хочу. Но будешь орать — замочу и тебя, и бабку!

Он рывком поставил ее на ноги, ухватил за плечо и, ткнув дуло пистолета ей в позвоночник, повел к ванной комнате.

В дверях Наташа сделала последнюю попытку вырваться. Резко развернувшись, она толкнула бандита так, что с его головы соскочила спортивная шапочка. Сама девушка кинулась в сторону. Но налетчик успел ее перехватить, затолкал в ванную и повернул задвижку. Надел шапочку обратно, сунул пистолет за ремень и вернулся в гостиную.

Людмила Ильинична неподвижно лежала на полу. Бандит собрал со стола драгоценности и пересыпал их в небольшой мешочек.

Потом он достал фотографии и, сверившись по ним, шагнул к одной из картин.

Людмила Ильинична приподняла голову, открыла глаза и застонала. Бандит обернулся и хлестнул ее по лицу еще раз. Она потеряла сознание. Бандит ловко вырезал полотна из рам.

В дежурной части отделения милиции, как всегда, трезвонили телефоны.

Начальник отделения подполковник Беляков листал журнал происшествий, взятый у дежурного, и делился впечатлениями со своим заместителем — Сергеем Никольским.

— Опять у Дома журналистов мордобой. Во дают, писаки! Закрыть бы их ресторан…

— Какие писаки? — возразил Никольский. — Им сейчас не до ресторана — на хлеб не хватает. Посмотрите протокол: акционерное общество дралось с банком.

— Серьезная публика. Стрельбы не было? — осведомился Беляков.

— Что вы, товарищ подполковник! — встрял в разговор Митрофанов. — Тихо дрались, культурно. Стенка на стенку.

— Не остри, — осадил его подполковник. — Тихо — и слава Богу. В первый раз, что ли? Место-то это поганое.

— Там бы временный пост организовать, — предложил Никольский.

— Откуда я тебе людей возьму?! — ненатурально вспылил начальник. — Одного не поставишь, а двоих — оголим остальную территорию.

— Значит, пусть дерутся? — съязвил Никольский.

— Не доставай меня, Сергей. Картина благополучная в целом. Чего ты суетишься?

— Товарищ подполковник, — вдруг доложил Митрофанов, опустив трубку после очередного звонка. — Вооруженное ограбление!

— Где?! — И начальник, и его заместитель разом вскочили на ноги.

— Под боком. Вдову классика обчистили, — быстро пояснил Митрофанов.

Беляков посмотрел на него, потом на Никольского и сказал сокрушенно:

— Сам сглазил.

Картин больше не было. Золотые рамы тускло смотрели темными дырами.

Людмила Ильинична лежала на обширном кожаном диване, Наташа сидела у нее в ногах. Рядом стояли Беляков и Никольский.

— Наташенька держалась очень достойно, а я струсила, — говорила Людмила Ильинична, прикладывая к разбитому лицу мокрое полотенце.

— Как чувствуете себя? — осведомился Беляков.

— Спасибо, теперь лучше.

— Я тоже струсила, — улыбнулась Наташа Сергею. — Неожиданная встреча у нас с вами получилась, правда? И, к сожалению, нельзя сказать, что приятная.

Никольский улыбнулся в ответ. Несмотря на обстоятельства встречи, он был не просто рад ей — он был почти счастлив. Сергей не забыл тех взглядов, которыми они обменивались с Наташей тогда, перед той презентацией и после нее. Он собирался в ближайшие же дни найти девушку, пригласить куда-нибудь… И вот — свидание состоялось, нежданно-негаданно, само собой.

— Вы в порядке? — спросил Никольский Наташу.

Она кивнула.

— Знакомы, что ли? — прищурился Беляков. — Служба у нас такая: приятного вообще мало, — пояснил он Наталье деловито. — Имя-отчество ваше как?

— Наталья Николаевна, — отозвалась девушка.

— Как у жены Пушкина… — хмыкнул подполковник. — Фамилия?

— Не Гончарова, — заверила его Наташа. — Румянцева.

— Угу, — Беляков отвернулся.

— Виталий Петрович неточно выразился, — вмешался Никольский. — Он имел в виду, что очень рад.

— Не надо меня поправлять, — осадил его Беляков. — Я всегда вежливо выражаюсь.

Он шагнул к пустой раме, достал из кармана шариковую ручку и дотронулся до клочка, оставленного от поспешно вырезанного полотна.

— Вот сукин сын! Шпана беспредельная! Сам ничего трудом не нажил, и чужого не жалко!

— Вы найдете его? — спросила Людмила Ильинична.

— Как карта ляжет, — вздохнул Беляков и оглядел гостиную. — Что это за кольцо на столе?

— Где? — вскочила с дивана Наташа.

— Не трогать! — рявкнул Беляков.

Девушка в испуге замерла.

— До приезда экспертов лучше ни к чему не прикасаться, — сказал Никольский. Он всячески пытался как-то нейтрализовать грубость своего шефа.

Подполковник осторожно приблизился к столу. Большой глубокого зеленого цвета изумруд в причудливой оправе лежал рядом с кофейником.

— Перстень амстердамской работы конца девятнадцатого века, — сообщила Наташа.

— А почему он здесь лежит? — поинтересовался Беляков.

Людмила Ильинична привстала с дивана.

— Я показывала Наташеньке свои побрякушки, — пояснила она.

— Зачем вы их показывали? — напрягся Беляков.

— Меня назначили смотрителем этого дома, — объяснила Наташа. — По совместительству.

— Не понял! — Подполковник грозно уставился на нее.

— Неделю назад Людмила Ильинична передала все ценности в дар государству, — ровно проговорила Наташа, не подозревая, какая бомба таится в ее словах.

Беляков ошалело уставился на Никольского и медленно опустился на стул.

— Стало быть, это государственная собственность?.. — пробормотал он обреченно.

— Что с вами, голубчик? — всполошилась Людмила Ильинична.

— Благородный поступок, — молвил Беляков упавшим голосом. — За государством не пропадет. Оно попомнит.

— Да, меня благодарили, — удивленно согласилась хозяйка квартиры. Странное поведение старшего из двух офицеров милиции, посетивших ее дом, беспокоило и настораживало ее.

— А теперь нас поблагодарят… — пробормотал Беляков потерянно. — Да так поблагодарят…

Из прихожей послышался топот, и в гостиную ввалилась бригада МУРа во главе с Котовым.

— Привет! — жизнерадостно гаркнул он Белякову и Никольскому. — Ой, какие вы кислые!

— Загрустили маленько, — признался Беляков.

— Веселей, веселей надо грустить! — бодро выдал Котов, а затем, обернувшись через плечо, бросил своим: — Приступайте, мужики!

И началось: эксперты обрабатывали ручки дверей и рамы картин, сверкали вспышки блицев, у Людмилы Ильиничны снимали отпечатки пальцев, в прихожей подавала голос собака.

Никольский и Наташа устроились в кабинете за шахматным столиком.

— Как выглядел бандит? — спросил Сергей.

— Высокий. В черной маске и черной спортивной шапочке.

— Во что одет?

— Черные брюки, черная кожаная куртка.

— Вооружен?

— У него был пистолет.

— Какой?

— Большой и черный.

— Однообразная какая-то цветовая гамма, — заметил Сергей. — Даже страшно.

— Вспомнила! — воскликнула Наташа. — Когда он затаскивал меня в ванную, у него с головы слетела шапочка. Волосы тоже черные-черные…

— Опять?!

— А в них — седая прядь от виска к затылку.

— Спасибо! — облегченно вздохнул Сергей. — А то совсем запугали.

В кабинет торопливо вошли Беляков и Котов. Они тоже подсели к шахматному столику, не спуская с Наташи цепких взглядов.

— Хозяйка сказала, что вы фотографа сюда приводили, Румянцева, — напористо начал Беляков.

— Да, приводила, — пожала плечами девушка.

— Что он фотографировал? — продолжал Беляков с нажимом.

— Картины.

— Зачем?

— Для нашего музея. Мы составляем каталог, — пояснила Наталья.

— Кто этот фотограф? — вступил в разговор Котов. — Имя, телефон, адрес?

— Кажется, у меня с собой его визитная карточка. — Девушка покопалась в сумке и нашла. — Вот, пожалуйста.

Котов нетерпеливо выхватил карточку из ее рук.

— Я помчался, — объявил он, и дверь за ним захлопнулась.

— Что случилось? — полюбопытствовала Наташа.

— Пока ничего, — сухо ответил Беляков. — Идите, Румянцева, у вас отпечатки пальцев снимут. — Он дождался, пока девушка вышла, и добавил. — А еще хозяйка сказала, что видела фотографии картин у бандита.

— Наводка? — нахмурился Никольский.

— Чистая… Давно с барышней знаком? — вдруг спросил подполковник.

— А в чем дело? — тотчас ощетинился Сергей.

На самом деле он прекрасно понял, в чем дело: Беляков подозревает, что Наташа — наводчица. Но Никольский-то наверняка знал, сердцем чувствовал: не может быть преступницей эта восхитительная девушка. Не тот тип личности. Не стремится она к богатству, другие у нее интересы. Иначе осталась бы при Тарасове в качестве секс-куклы удачливого дельца. Но Сергей точно выяснил, у самого Алексея узнал: Наталья отвергла все домогательства бизнесмена. Значит, чужда ей алчность …

— Размышляю… — расплывчато пояснил между тем свой вопрос Беляков: он разом смягчился, увидев реакцию подчиненного.

— Зря размышляете, — отрезал Сергей. — Не она, головой ручаюсь.

И тут во всем доме, полном разноголосого шума, воцарилась такая тишина, что стало слышно, как на стене тикают часы.

Беляков и Никольский переглянулись и поспешили из кабинета.

Посреди гостиной возвышался генерал Колесников, окруженный свитой.

— Что взяли? — ни к кому не обращаясь, пророкотал он.

Беляков встал перед ним навытяжку.

— Картины и драгоценности, товарищ генерал! — рявкнул он, всем своим видом выражая усердие и готовность выполнить любой приказ начальства.

— Вы знаете, что это государственная собственность? — зловеще поинтересовался Колесников.

— Узнали час назад, — отозвался Никольский.

— А сколько она стоит, вам известно?.. Почему неизвестно?! Отвечайте! — распалился генерал.

— Два миллиона долларов, — сообщила Наташа из-за спины Никольского.

— Сколько?.. — неожиданно тихо переспросил Колесников, достал платок и вытер лоб. — Ну, так… Не найдете — Никольского сошлю в участковые, а тебя, Беляков — на дачку, грядки копать!

Он развернулся и величественно удалился, но при этом все же непроизвольно ссутулился: мысль о цене похищенного просто пригибала генерала к земле. Свита послушным стадом двинулась вслед за отцом-командиром.

— Вот и поблагодарили, — горько заметил Беляков, когда процессия скрылась за дверью квартиры и за ней щелкнул замок.

Наташа, стоявшая рядом с Никольским, тронула его руку:

— Я могу чем-нибудь помочь?

— Конечно, — невесело улыбнулся Сергей. — Постарайтесь мне присниться.

Котов подъехал к отделению милиции, вылез из машины, прошел через дежурную часть, поздоровавшись с Митрофановым, и поднялся на второй этаж в кабинет Никольского.

— Ну, отработал я фотографа, — сообщил он с порога. — Подышал одним воздухом с талантливым человеком.

Беляков и Никольский сидели за столом, заваленным бумагами.

— Выкладывай! — оживился Беляков.

— Гущин Всеволод Георгиевич. Снимал картины и драгоценности вдовы на слайды. По заказу музея личных коллекций.

— На слайды? — переспросил Никольский. — А контрольные отпечатки на бумаге он делал? Или прямо с пленки на пленку?

— Делал, как положено, чтобы уточнить цвет, — ответил Котов. — По шесть фотографий с каждого кадра. Я проверил: все карточки на месте. Архив у него образцовый.

— Он мог и больше напечатать, — предположил Никольский.

— Верно! — азартно согласился с ним Беляков. — Вот откуда фотографии у бандита.

— Остыньте, ребятки, — вздохнул Котов и устало опустился на стул. — Семьдесят шесть лет старику. Войну прошел. Заслуженный художник. Персональные выставки — одна за другой. Можете себе представить, чтобы он с урками связался? Короче, не наш клиент. Чист, как стеклышко.

— А кому он слайды отдал? — сникнув, осведомился Беляков.

— Румянцевой в собственные руки. В чем она и расписалась.

— Но вдова видела у бандита карточки, а не слайды, — напомнил Никольский.

— Со слайдов нетрудно карточки напечатать, — заметил, пожав плечами, Котов. — Неужели барышня навела?

— Тогда бы ее не было у вдовы при ограблении, — возразил Никольский.

— Ну, может, по глупости, — неуверенно сказал Котов. — Или, наоборот, умна чересчур… Кому в голову придет подозревать потерпевшую?

— Мне, — объявил Беляков. — Уж больно нежно с ней бандит обошелся. Старуху чуть жизни не лишил. А ее не ударил ни разу. С чего бы это? Понравилась, что ли?.. Хотя она многим нравится, — и он покосился на Никольского.

Котов не понял намека.

— Да, на вид скромная такая…

— Тихая, — уточнил Беляков. — Как омут.

Сергей промолчал. Он ни секунды не верил в виновность Наташи. Но ситуация складывалась поганая: теперь Никольский не имел права ни на какие попытки развить свои отношения с девушкой, узнать ее лучше. Ведь теперь она главная подозреваемая по делу, которое расследует Сергей. И любыенеслужебные контакты с Наташей для Никольского теперь исключены. Не на что и надеяться.

Утром следующего дня Никольский стоял на своем балконе и снимал с веревки белье. Когда он вернулся в комнату, то обнаружил там Тарасова, с любопытством наблюдавшего за хозяйственными хлопотами приятеля.

— Алеша! — расплылся в улыбке Сергей.

— А дверь у тебя всегда нараспашку? Я это учту, когда приду сводить с тобой счеты. Но пока ты мне еще нужен, старик! — объявил он с шутливой важностью.

— Пошли на кухню, позавтракаем, — предложил Сергей.

Алексей кивнул. Они прошли на кухню, где Никольский за считанные минуты сварганил нехитрый завтрак. Поели мужчины быстро и молча. Потом Сергей убрал тарелки в мойку и снял с плиты кипящий чайник.

— Я в курсе вашего дела об ограблении писательской вдовы, — сообщил Тарасов за кофе. — Наташе вчера звонил. Ну, беспредел! И главное — средь бела дня.

— Да, надо полагать, этот бандюга — большой любитель живописи, — усмехнулся Никольский. — Хотел получше рассмотреть, что берет.

— Не оскорбляй любителей, Сережа, — сказал Тарасов. — Я сам любитель, — и добавил с неожиданной ненавистью. — А подонка этого растерзал бы! Гнида! Уголовник! Ох, попадись он мне!.. Ниточка есть какая-нибудь?!

— Нет пока. Чего ты так раскипятился-то? — слегка удивился Сергей.

— Девку жалко, — объяснил Тарасов. — Перенервничала — сама не своя.

— Естественно, — сказал Никольский. — Не каждый день мирным гражданам под дулом пистолета стоять приходится. Даже в нынешние милые времена.

— Кстати, как тебе Наталья?.. — поинтересовался Алексей с деланным равнодушием. — Можешь не отвечать, но учти: я не против. Мы с ней просто добрые знакомые…

— Ты мне это уже говорил, помнишь? — перебил его Сергей. — Когда мою майорскую звезду обмывали.

— Ах, да… — спохватился Тарасов. — Действительно… Но все равно: Наташа — очень милый, приятный человечек, и я переживаю за нее. Знаешь, слава Богу, что хоть для Наташки дело закончилось относительно благополучно…

— Не совсем закончилось, — заметил Сергей официальным тоном.

— То есть? — напрягся Алексей.

— Придется вызвать, поговорить, — пояснил Никольский.

— Да что она знает?! — возмутился Тарасов.

— Возможно, детали какие-то… короче, положено! — отрезал майор, от некоторого смущения придавая своему голосу сурово-металлическое звучание.

— Серж, не надо бы… А?.. Не мучай ты ее! — попросил Алексей.

— У нас не камера пыток, Алеша, — напомнил Никольский строго.

— Она что, подозреваемая? — напирал Тарасов.

Сергей промолчал.

— Понимаешь, грязное дело, — продолжал делец, так и не дождавшись ответа. — В музее коситься начнут. А у них там сокращение штатов начинается. Оставь ее в покое.

— Не могу, — признался Никольский глухо.

— Очень тебя прошу! — настаивал Тарасов.

— Слушай, что ты меня терзаешь! — вдруг взорвался Сережа. — Самому тошно. Не видишь?!

— Прости, — разом остыл Тарасов. — Когда ее вызовешь?

— Вечером, думаю. После работы… — по неистребимой русской привычке Никольский почесал в затылке. — Чтобы в музее не косились, — добавил он с легкой улыбкой.

— 

Темнело, когда разноцветный автомобиль Никольского остановился на тихой улице неподалеку от музея личных коллекций. Был конец рабочего дня: в музее гасли окна, из служебного подъезда выходили немногочисленные сотрудники.

Появилась Наташа.

Никольский подождал, пока она отошла от подъезда, и завел мотор, собираясь ее догнать.

В это время из-за щита, оклеенного афишами, возник верзила в плаще. Никольский насторожился и тихо тронул машину с места.

Верзила двинулся следом за Наташей. И вдруг из кулака у него выскочило лезвие ножа.

Никольский до отказа нажал на газ и, поравнявшись с верзилой, который был уже в двух шагах от девушки, круто свернул на тротуар, едва не сбив его с ног. Тот шарахнулся в сторону и выронил нож. Наташа вскрикнула.

Сергей выскочил из машины, бросился к верзиле и успел перехватить его руку, в которой черной вороненой сталью блеснул пистолет. Потом вывернул запястье. Рука с наколотым на ней якорем разжалась, и пистолет упал на тротуар. Верзила ударил Никольского по ногам. Оба рухнули и, сцепившись, выкатились с тротуара на мостовую.

Парень был могучего сложения, но не ангельской красоты — фиксатый, со шрамом на щеке. Он был сильнее Никольского, но уступал в ловкости. Схватка пошла нешуточная.

Сначала Сергею здорово доставалось: более массивный и мощный противник, подмяв Никольского под себя, молотил его по чем попало. Поняв, что в партере он явно уступает врагу, Сергей, изогнувшись змеей, ухитрился вывернуться из-под туши бандита и вскочить. Верзила поднялся не столь сноровисто — Никольский успел подготовиться к атаке. Едва здоровяк встал, он тот час получил тяжелый кулачный удар в скулу, отбросивший его обратно на тротуар. На ногах амбал удержался, но потерял драгоценные мгновения. Сергей подскочил к нему, врезал левой под дых, а правой — в челюсть. Верзила захлебнулся воздухом и опять отлетел на несколько шагов. Но на ногах снова устоял. «Вот черт непрошибаемый! — с мимолетным восхищением подумал Никольский. — Попробуй возьми такого! Ладно, будем действовать иначе!..»

Он прыгнул вперед, вцепился в одежду противника и отработанным броском швырнул его через себя. Однако амбал успел схватить Сергея за рукав и, падая, увлек Никольского за собой. Оказавшись сверху, Сергей, не теряя ни секунды, боднул бандита лбом в переносицу. Взвыв, тот разжал пальцы.

На сей раз на ноги они вскочили практически одновременно. И застыли на мгновение друг перед другом в боевых стойках. Никольский нацелил свой правый кулак в угол подбородка противника. «Если попаду — точно нокаутирую!» — подумал Сергей.

Мимо, испуганно посигналив, проехал грузовик-пятитонка.

Верзила отпрянул от Никольского, в отчаянном рывке ухватился за задний борт пятитонки и, подтянувшись, перебросил тело в кузов.

Грузовик укатил.

Наташа приблизилась к Сергею. Она держала пистолет, выпавший из рук верзилы.

— Я нажимала на курок, но он почему-то не нажимался… — проговорила она испуганно и чуть виновато.

— Он на предохранителе, — торопливо объяснил Сергей и добавил, подхватив девушку под локоть: — Быстро в машину!

Они настигли грузовик в конце улицы у светофора. Выскочив из своего автомобиля, Никольский заглянул в кузов пятитонки. Верзилы не было.

Разговор в кабинете Никольского длился уже давно — воздух поголубел от сигаретного дыма.

Наташа сидела за столом напротив Белякова и Котова. Никольский ходил по кабинету из угла в угол.

— Давайте по порядку, Наталья, — предложил Котов. — Вы получили слайды от фотографа, привезли их в музей и положили к себе в стол.

— Совершенно верно.

— А стол заперли?

— Нет.

— Почему?

— Я потеряла ключ. Давно, еще в прошлом году.

— Как же вы без ключа? — не поверил Беляков.

Наташа усмехнулась.

— Разумеется, не вполне полноценная жизнь. Мирюсь кое-как…

— Стало быть, стол открыт, залезай — не хочу, — констатировал Котов.

— У нас не принято лазить по чужим столам, — отрезала девушка.

— Ну, возможно, кто-то все-таки нарушил это прекрасное правило, — предположил Котов. — Ради двух миллионов долларов.

— Вряд ли, — покачала головой Наташа. — Он бы ничего не нашел. У меня такой бедлам! Слайдов — навалом, сотни штук. Без моей помощи никто не разберется, где какие.

— Тогда остается единственный вариант, — заключил Котов. — Вы сами кому-то их одолжили.

— Никому не одалживала, — опять покачала головой девушка.

— Дура! — не выдержал Беляков. — Тебя же убить могли! А ты покрываешь!..

— Не кричите, пожалуйста, — попросила Наташа ледяным тоном. — Мне надо подумать.

Даже толстокожего подполковника проняло — таким холодом повеяло от ее слов. «А девчонка умеет постоять за себя!» — подумал Беляков с невольным уважением.

— Ну-ну… Мы ждем, — с надеждой кивнул он. — Возьми в толк, что происходит.

Наташа подумала и сказала:

— Значит, по вашей логике, я одолжила слайды каким-то бандитам. Они напечатали фотографии, ограбили Людмилу Ильиничну и теперь хотят меня убить, чтобы я их не выдала.

— По нашей логике точно так, — подтвердил Беляков. — А по твоей?

— Почему же они сразу меня не убили — когда грабили? Ведь я могла выдать их по горячим следам.

— Выйдите, Румянцева, и подождите в коридоре, — сурово приказал Беляков.

Наташа подчинилась.

— Барышня права, — признал Котов. — Концы с концами у нас не сходятся. Тут какая-то неувязка.

— Но покушение-то было, — напомнил Беляков. — Нутром чую, знает она что-то, но молчит. Убьют ее, глупую — тем и кончится.

— Охрана нужна, — подал голос молчавший до этого Никольский.

— Позвони в управление, — попросил Беляков Котова. — Пускай наружку пустят.

— Виталий Петрович, вы что — первый раз замужем? — удивился Котов. — Пока рапорт, пока визы… Раньше утра никто ей на хвост не сядет.

— В КПЗ переночует.

— Не имеем права задерживать, — возразил Сергей.

— А что делать, — ответил Беляков. — По крайней мере, будет жива.

— Она переночует у меня, — твердо сказал Никольский. Теперь он знал уже точно: ни в чем Наташа не виновата. И не будет никакого служебного проступка, если он с ней подружится. Наоборот, личные отношения могут даже принести пользу делу.

Услышав фразу майора, Беляков и Котов многозначительно переглянулись.

Сергей накрыл на стол в гостиной. Наташа сидела на диване, наблюдая за его приготовлениями.

— Сейчас ужинать будем, — объявил он. — Я чайник поставил. Пока закипит — яичницу пожарю.

— Я помогу, — предложила девушка.

— Не надо, — поспешно отказался Сергей. — Беспорядок у меня на кухне. Я сам. — Он уронил тарелку, наклонился, собрал осколки.

— К счастью, — заметила Наташа.

— Вряд ли, — унося осколки, возразил Никольский. — Сколько бью — и ничего не светит.

— Ну, может, на сей раз… — обнадежила девушка.

Ей очень нравился этот сильный, ухватистый, самостоятельный мужик. Нравилась его честность, принципиальность, о которых Наташа наслышалась от Тарасова. Не нравилась Наталье только профессия Сергея. И не из-за обычных обывательских предрассудков, а просто из-за смертельного риска, ведь ежедневно ему подвергал себя человек, ставший уже дорогим Наташе…

— А хлеба-то нет, — вернувшись из кухни в гостиную, виновато сообщил Никольский. — Не успел купить. Где-то пачка печенья завалялась, — и опрокинул солонку, рассыпав по столу соль. — Да что за невезение! Теперь точно поссоримся.

— Сергей, — сказала Наташа, — успокойся.

Она подошла к нему, положила руки на плечи и поцеловала в губы. Поцелуй получился долгим, жарким, вкусным. Никольский обнял девушку, крепко прижал к себе, она податливо приникла к нему и замерла, чуть покачиваясь, словно гладя Сергея небольшой сочной грудью. Они едва оторвались друг от друга — когда у обоих уже закружились головы.

— Менты все нервные, — переводя дыхание, заметил Сергей, как бы продолжая прерванный разговор.

— Зачем ты так себя называешь? — возмутилась Наташа.

— А по-моему, хорошее слово — «мент». Гордое, — заявил Никольский. — Да и кто я, по-твоему?

— Не знаю. Хочу понять… — она пристально взглянула ему в глаза.

— Мент — это не профессия, — пояснил Сергей.

— Что же это? — Она чуть наклонила голову, будто изучая его.

— Мент — состояние духа. Образ жизни. — Он не рисовался, он говорил искренне, сам верил в свои слова.

— И тебе нравится твой образ жизни? — спросила она с холодной недоброй иронией, явно стремясь задеть его.

— Ненавижу! — Он потешно передернулся, старясь свести разговор к шутке.

Однако Наташа не приняла его тона.

— Тогда почему ты мент? — задала она свой сокрушительный, по ее мнению, вопрос. — Алеша говорил, ты был первый на курсе. Юристы сейчас везде — элита.

Нет, Наташа не рвалась в элиту, даже презирала ее, считала ее йэху. Просто очень уж сильно девушка испугалась за Сергея сегодня…

— Что еще говорил Алеша? — Он напрягся, почувствовав болезненный укол ревности.

— Не отвлекайся. Я спрашиваю, почему не возьмешься за ум? — В ее голосе появились менторские нотки.

— Пробовал — не получается. Потом понял: так устроен — быть охотником… И ничего не хочу менять! — твердо добавил он.

— А если захочу я? — она взглянула на него в упор.

— Не стоит! — рассмеялся Сергей. — Но приятно, когда кто-то о тебе думает, — он блаженно улыбнулся.

— О ком же мне еще думать? — удивилась Наташа.

— Мало ли… — хмыкнул он. — А раньше о ком?.. — вдруг словно спохватился Сергей.

— 

— О-о! — протянула Наташа и засмеялась наконец сама. — Такого парня себе намечтала! И вдруг — ты… — Она ласково провела пальцем по его щеке.

— Жуть! — Сергей опять потешно передернулся. — Выбрось меня из головы сейчас же! — Он сделал страшные глаза.

— Поздно… — Наташа нежно улыбнулась. — Все уже случилось. И с тобой — тоже.

— Да… — произнес Сергей хрипловато; только это и выдавало его волнение.

Они снова поцеловались — столь же жарко и вкусно, как и в первый раз.

— Господи, — выдохнула Наташа, — как он бил тебя! Подонок! Обезьяна!

— А как? — иронично посмотрел на нее Сергей.

— Насмерть… — Девушка вся сжалась, будто это ее сегодня избили и она заново переживала происшедшее.

— Что же ты раньше не сказала? — улыбнулся Никольский. — А я в рапорте написал: побои средней тяжести, — и серьезно добавил. — Жалко, упустил гада.

Девушка отступила на шаг.

— А себя не жалко?! Дуралей несчастный! — выкрикнула она отчаянно.

— Успокойся, — попросил Никольский.

— Хватит быть охотником! Понял?! — Она опять кричала.

— Понял, понял. — Он сделал умиротворяющий жест.

— Пора нормальным человеком стать. Для этого не меньше смелости требуется, — сказала она уже другим голосом.

— Наверное, — пожал он плечами.

— Я помогу. Мы справимся, не бойся. — Она видела, что он не воспринимает ее всерьез. — Попробуй!.. Иначе просто не выйдет у нас ничего с тобой!.. — снова сорвалась она на крик. — Что молчишь? Ответь, пожалуйста!

— Чайник закипел, — спокойно заметил Сергей.

— Давно! — отмахнулась Наташа, нетерпеливо ожидая его ответа.

— Сейчас ужинать будем, — сообщил он буднично. — Правда, хлеба нет.

— Переживем! — Она сверлила его взглядом.

— Печенье где-то было… — Он заметно сник.

— Ты не ответил, Сергей! — Она требовательно смотрела на него.

Никольский понял: ответить придется. Но как объяснить ей, что нельзя ему менять профессию?! Что, поменяв профессию, он потеряет самого себя, собственную личность?! И такой — потерянный — он не будет нужен никому, в том числе и ей, Наташе! Ибо любить того слизняка, в которого Сергей тогда превратится, она попросту не сможет! Как ей это объяснить?!. Он вздохнул.

— Я тебе в спальне постелю, а сам на диване лягу…

Наташа поняла: это и есть его ответ. И обжигал этот

ответ, как пощечина…

— Трус! — помолчав, произнесла девушка. Она была обижена, она не могла понять…

Котов листал в кабинете Никольского протоколы.

— Что Румянцева? — спросил он у Сергея. — Ничего больше не рассказывала интересного? — И, не дождавшись ответа, заключил. — Значит, обрублен этот кончик.

— Помнишь, она говорила, у того бандита седая прядь — от виска к затылку? Ты проверял? — осведомился Никольский.

— Есть такой… если, конечно, он. Уж больно примета ненадежная… — Котов с сомнением покачал головой. — Петр Ионович Болбочан.

— Подробнее, — попросил Никольский. — Он на мою территорию не залетал.

— Кличка «Бец», — начал Котов. — Две ходки за налеты. Хорош собой, как Ален Делон, дерзкий, жестокий, но физически не очень силен. В женском платье клеил иностранцев, а потом грабил их. Раньше работал в театре гримером, отсюда — редкое умение маскироваться. Последние два года по московским делам не проходил. Ни к какой преступной группировке не принадлежит. Волк-одиночка.

— В законе?

— Он на этот закон облокотился! — хохотнул Котов. — Воровских правил не признает, но тем не менее в авторитете.

— Думаешь, на себя работал? — уточнил Никольский.

— Не исключено, — кивнул Котов.

— Давай примем как версию, — предложил Никольский.

— Дохлую, — хмыкнул Котов.

— Других нет, Слава, — вздохнул Никольский.

— Если грабил Бец, драгоценности могут уйти к черным ювелирам, — уныло произнес Котов. — Переплавят — и не найдешь.

— Нет, судя по твоим описаниям, он таким вещам настоящую цену знает, — возразил Никольский. — Он придержит их.

— Пожалуй, — согласился Котов.

— А как он избавится от картин? — спросил Никольский самого себя. И сам же ответил: — Коллекционеры резаные полотна не возьмут, в комиссионку их не сдашь. Остаются антиквары.

— Их по Москве сотни, — напомнил Котов.

— Не скажи! — возразил Никольский. — Богатеньких по пальцам перечесть можно. Надо пощупать.

В кабинет впорхнула Яна.

— Филоните, сыщики? Как не стыдно!

— Привет, Яна, — кивнул Никольский.

— Чего тебе, подруга? — без особого энтузиазма поинтересовался Котов.

— Репортаж заказали о ваших героических буднях! — выпалила Яна насмешливо.

— Не получится, — сказал Никольский. — Снимай фельетон.

Яна заметно огорчилась.

— Плохо дело? — спросила она сочувственно.

— Хуже некуда, — вздохнул Котов.

Никольский сидел в парадном старого дома, поставленного на реконструкцию, и слушал местные новости, которые принес его агент — Стас.

— Ты, Василич, мне пол-литра проиграл, — излагал Стас, расхаживая взад-вперед перед Сергеем. — Нашел я то оцинкованное железо, которое якобы из нашего РЭО украли. Его главный инженер с прорабом толкнули Скобелкину, который прямо под вашим носом частную гостиницу строит.

— Пол-литра за мной, — согласился Никольский. — Еще что?

— Вчера в кафе «Московские зори» Витька Цепко мне по дешевке видеомагнитофон предлагал. Вот и все, начальник.

Стас подбоченился, посмотрев на Никольского с чувством исполненного долга, ожидая похвалы.

Никольский ожидание оправдал:

— Ты у меня молодец, Стас. А что об ограблении писательской вдовы говорят?

— В общем, все считают, что налет заказной, — сообщил Стас.

— Взяты бесценные картины, Стас. — Сергей старался говорить предельно серьезно, чтобы собеседник осознал весь масштаб кражи. — Уйти они могут только к антикварам.

— Таких, чтобы приличную цену дали, в Москве всего трое, — сообщил Стас, гордясь своей осведомленностью.

— Знаешь их? — подобрался Никольский.

— Двоих знаю, — уточнил Стас.

— Подход есть? — Сергей чувствовал себя гончей, взявшей след.

— Найду, — заверил Стас. — Я тут по сходной цене у одной старушенции пару картинок Клевера взял. А сейчас Клевер в цене попер. Его банкиры полюбили. Красиво все, понятно и приятно. И в офисе глаз ласкает. С одной пойду к одному антиквару, а с другой — ко второму.

— Ты прямо сейчас иди, надеюсь на тебя, Стас! — Сергей возбужденно схватил руку осведомителя и с жаром потряс ее.

— На Стаса надейся, а сам не плошай, — хихикнул информатор.

По залу, где когда-то проходила давняя презентация, прогуливались два хорошо одетых господина: один пожилой, благообразного вида, другой помоложе и понескладнее — деньги еще не успели выправить его осанку.

В отдалении от них, возле буфетной стойки, расположился Стас. В руках он держал нечто квадратное и плоское, завернутое в бумагу.

— Неплохой особнячок приобрели, — оглядывая зал, говорил пожилой тому, что помоложе. — Совсем неплохой. Какие картинки желаете?

— В кабинет что-нибудь, Михаил Абрамович. И в приемную, — отозвался нескладный богатей.

— Понятно. Бойма рекомендую, — пророкотал Михаил Абрамович. — Легкий сюр. Нарядно, престижно…

Хозяин особняка покачал головой.

— Мне бы поизвестнее художника.

— Тогда Монетов. Очень модный сейчас живописец. Замечательные натюрморты — в забытых традициях старых мастеров.

— А Репина нельзя? Или Сурикова?

Михаил Абрамович с тоской взглянул на собеседника.

— Можно, если Третьяковка уступит… А Рафаэль не устроит вас? Из Лувра?

Где-то в соседнем помещении зазвонил телефон.

— Извините, — сказал хозяин. — Я на минуточку. Но ваше предложение мне нравится. — И он удалился.

Михаил Абрамович обернулся к Стасу.

— Ну, что ты ходишь за мной, как привязанный?

— Должок получить, Михаил Абрамович. Полтинник с вас! — заявил тот на голубом глазу.

— С каких это дел?! — возмутился Михаил Абрамович.

— «Спартачок»-то выиграл. — Стае прислонил свой сверток к стойке, а сам устроился на изящном черного дерева стульчике.

— Попал, попал, — пришлось согласиться с проигрышем Михаилу Абрамовичу, и он протянул Стасу соответствующую купюру. — А принес-то что?

— Клевера.

— Покажи.

Стас освободил картину от бумаги и повернул ее к Михаилу Абрамовичу.

— Неплохой Клевер, — оценил тот полотно. — Редкий для него зимний пейзаж. Сколько хочешь?

— А сколько дашь, Миша? — хитро прищурился Стас.

— Любую половину того, что запросишь, — Михаил Абрамович был дедок ушлый и торговаться умел.

— Тогда две тысячи баксов, — объявил цену Стас.

— Не наглей, Стае. Пятьсот! — предложил Михаил.

— Несерьезно. Восемьсот пятьдесят! — уперся Стас.

— Ты знаешь, как я к тебе отношусь! — возвысил голос Михаил, а Стасу послышалась фраза незабвенного ильфопетровского героя Паниковского: «Шура, вы же знаете, как я вас уважаю!» Стас мысленно хихикнул. — Семьсот пятьдесят, — надбавил тем временем Михаил.

— Миша, на днях у меня будет Маковский, — сообщил Стас заговорщически.

— Жанр? — заинтересовался Михаил Абрамович.

— А что же еще? — пожал плечами Стас.

— Если принесешь мне, а не Данилову, бери свои восемьсот, — вздохнул Михаил.

— Ладно. Только ради тебя! — заверил Стас. Они ударили по рукам.

Михаил Абрамович забрал картину, достал деньги и расплатился.

— Ты стал хорошо работать, Стас. С тобой приятно иметь дело, — сказал он. — У меня предложение: ты находишь, я плачу, и мы оба — в доле.

— А если продавец ненадежный? — прищурился Стас.

— Смотря что продает, — промолвил Михаил рассудительно. — К раритетам не подходи, а так приноси — посмотрим.

— И даже резаные? — почти прошептал Стас.

— Вот это не надо! — всполошился Михаил Абрамович. — Сегодня одна идиотка — перекупщица каталожного голландца приволокла в трубке. Разворачивает, а тут экспедитор, шофер. Я ей сразу: «Иди отсюда, Тамара, и больше мне такого не предлагай…» Береженого Бог бережет.

— А небереженого конвой стережет, — закончил за него Стас.

Скромный темно-серый «жигуленок» подрулил к подъезду громадного престижного дома: Михаил Абрамович после трудов праведных прибыл домой. Забрав с заднего сиденья покупки в ярких пластиковых пакетах и заперев машину, он вошел в первую дверь подъезда и крикнул в домофон:

— Софа, открывай!

Во второй двери щелкнуло. Михаил Абрамович, толкнув ее плечом (руки были заняты), оказался в вестибюле и увидел у лифта ожидавшего его Никольского.

— Давайте познакомимся, Михаил Абрамович, — предложил Сергей. Он был приветлив и спокоен. — Я майор Никольский из уголовного розыска.

И достал удостоверение. Михаил Абрамович смотреть его не стал.

— Не надо. Я по вашему лицу понял, откуда вы. Так что вам от меня нужно?

— Я хотел, чтобы вы посмотрели эти фотографии, — ответил Никольский и протянул Михаилу Абрамовичу пачку снимков.

— Тогда подержите мои сумочки.

Никольский держал сумки, а Михаил Абрамович тщательно рассматривал фотографии. Досмотрел и снова сложил в пачку.

— Ну, что? — нетерпеливо спросил Никольский.

— Замечательные картины. Я бы их с удовольствием приобрел.

— Вы хотите сказать, что никогда не видели ни одной из них?

— Я этого не говорил, — Михаил Абрамович спокойно и безошибочно вытянул из пачки один снимок. — Вот эту я видел.

— Кто вам ее приносил?

— Откуда вы знаете, что мне ее приносили? — насторожился старик.

— Слишком много людей при этом присутствовало, — пояснил Сергей. — Люди любят поговорить за рюмкой водки, за чашкой кофе. А мы коллекционируем интересные истории.

— Понятно. Я свидетель? — уточнил Михаил Абрамович.

— Зачем? — искренне удивился Никольский. — Вы шепнете мне на ухо адресочек Тамары, и мы разбежимся.

— Я вам верю, — и, поняв Никольского буквально, Михаил Абрамович зашептал ему на ухо.

В распахнувшихся дверях лифта появилась дама в халате.

— Миша! Ты меня хочешь убить! Я думала, у тебя инфаркт!

Никольский вежливо поклонился даме, передал Михаилу Абрамовичу сумки и направился к выходу. Глядя ему в спину, Михаил Абрамович сказал жене:

— Тебе надо лечить нервы, Софа. Мы с молодым человеком говорили об искусстве.

— Он что, искусствовед? — фыркнула Софа.

Хлопнула входная дверь: Никольский ушел. И тогда Михаил Абрамович ответил:

— Да, искусствовед в штатском.

У приличного кооперативного дома стоял «рафик» с зашторенными окнами. В полутьме салона, загроможденного аппаратурой, сидели за узким столом двое скучающих парней и играли в коробок. Вдруг раздался тихий-тихий телефонный звонок. Парни прекратили игру. Второй звонок, третий…

— Алло? — произнес ленивый женский голос.

— Тамарочка, здравствуй. Это Нина. Как мои дела?

— Принесли, принесли тебе шубу. Красоты неземной. Обалдеешь!

— Дождись меня обязательно! Я буду через двадцать минут.

В динамике звякнуло, и снова наступила тишина. Парни возвратились к коробку. Он взлетал и шлепался на стол. Снова зазвонил телефон. Второй звонок, третий…

— Алло? — прозвучало вновь.

— Тамарочка, это Гарик. Есть хороший хрусталь.

— Теперь он никому не нужен.

— Я по дешевке отдам!

— Другому. — И разговор прекратился.

— Ну, не баба, а Госснаб, — усмехнулся один из парней.

В кабинете Никольского опять было накурено. Котов и Никольский сидели за столом визави.

— Не ошиблась твоя Румянцева, — сказал Котов. — Глазастая! Точно указала примету: седая прядь от виска к затылку.

— Значит, все-таки Бец?

— Он самый. Болбочан Петр Ионович. А Тамара Паскарь, на которую ты вышел, — его любовница. Вместе проходили по одному делу в Одессе.

— От слухачей есть что-нибудь? — спросил Никольский.

— Мелочевка пока, — ответил Котов.

Слухачи решили перекусить. Ели бутерброды, запивали застоявшимся кофе из термоса. Привычно зажурчал телефонный звонок. Второй, третий… И вдруг короткие гудки.

Снова звонок. И сразу же сняли трубку.

— Это я, — раздался мужской голос. — Как у тебя?

— Все нормально.

— Ты мои картинки никому не предлагала?

— Что я — сумасшедшая?

— Завтра утром буду.

Было темно, когда у подъезда кооперативного дома — прямо напротив «рафика» — припарковался разноцветный автомобиль Никольского. На переднем сиденье рядом с Никольским расположился Котов, а на заднем — Лепилов с автоматом и муровский оперативник.

На рассвете Никольский разбудил задремавшего Котова.

— Пора.

Трое пошли в подъезд, а Никольский, открыв капот, начал копаться в двигателе. Бец появился внезапно: вдруг возник у подъезда, словно из воздуха сгустился. Огляделся по сторонам: люди шли на работу, какой-то дурачок копался в своей машине-развалюхе. Бец вошел в подъезд, а дурачок сказал в переговорник:

— Он вошел, Слава.

Бец поднимался к лифту, когда услышал сверху топот и крики.

— Твою мать! Опять лифт не работает!

— Не психуй, Слава, успеем. Тачку возьмем, в крайнем случае!

За спиной Беца хлопнула дверь. Он резко обернулся. Вытирая руки ветошью, в подъезд вошел дурачок-автомобилист. На лестнице пролетом выше появились двое, и Бец сразу понял, кто это. Он сунул руку во внутренний карман куртки, но Никольский опередил его: в прыжке рубанул ребром ладони по горлу.

Лепилов с автоматом стоял на лестничной площадке, охраняя квартиру.

Квартира была той же типовой планировки, что у Нинки, где взяли Разлуку, но побогаче.

В большой комнате трудился оперативник: разворачивал свернутые в трубки картины и сверял их с фотографиями.

В спальне сидел на кровати Бец со скованными за спиной руками. Рядом на стульях устроились Никольский и Котов.

Тамара Паскарь стояла, прислонившись к дверному косяку, и безучастно наблюдала за происходящим.

— Подельник твой кланяться просил, — сказал Бецу Котов. — Соскучился он по тебе. Извелся весь. Портретик твой нарисовал — ну, копия ты. По нему и нашли. Здравствуй, Петя.

— Не лепи горбатого, начальник, — равнодушно отозвался Бец. — Нет у меня подельника. Один работаю.

— А кто тебя на музей навел? — спросил Никольский.

Бец молчал, глядя в окно.

— Неужто не помнишь? — удивился Котов. — Да что ты! — И добавил с еле заметной усмешкой, покосившись на Никольского. — Его забыть невозможно!

— Видный паренек, — подтвердил Сергей. — Два таких, как я. Фиксатый, правда, и на щеке шрам, но с лица не воду пить.

Бец, теперь не отрываясь, смотрел на Никольского:

— Железо где, говоришь? — спросил он напряженно.

— Фикса? — уточнил Сергей. — Передний зуб сверху.

— На руке что наколото? — допрашивал Бец.

— Якорь.

— На какой?

— На правой.

Никольский отвечал, не задумываясь, быстро и точно, и это убедило уголовника.

— Сука позорная! — выдохнул Бец и стал страшен. — Продал, дешевка! Ментам продал! Поквитался, фраер… Ну, ништяк, я с ним тоже поквитаюсь!

— За что же он так с тобой, Петя? — осведомился Котов.

— Наши дела. Тебе-то зачем? — ощерился Болбочан.

— Любопытно, — ухмыльнулся Котов. — Дашь на дашь беседа. Мы свое рассказали. Сообщили, кто заложил. Теперь ты расскажи.

Бец подумал.

— Много не могу, начальник… — сказал он.

— Сколько можешь, — согласился Котов.

— Кинул я падлу эту, — сообщил Болбочан.

— Кого? — переспросил Котов.

— Фраера этого, Артема. Козла легавого! — зарычал Бец яростно. Злость так и распирала его. «Чудной народ — блатные! — подумал Никольский. — Вот хоть этого взять: сам предал своего товарища и сам же на него злился: какое, мол, тот имел право поступить со мной точно так же, как я с ним! Парадокс, однако…»

— Каким образом кинул? — уточнил между тем Котов.

— Нанял он меня. Музей писателя брать. Фотки дал и зелеными заплатил за работу… — Бец примолк.

— Ну?.. — поторопил его Котов.

— Товар больно хорош был… — вздохнул урка. — Сговорились во вторник, а я в понедельник сходил — на день раньше. И все мое. А сволочь эта ни с чем остался.

— Ясно, — кивнул Котов. — Откуда он фотографии раздобыл?

— От шефа.

— А кто его шеф? — Котов спросил якобы равнодушно, но внутренне весь напрягся.

Бец опять подумал.

— Голова болит, начальник. Что мог, я сказал. Кончили дашь на дашь разговаривать… — и отвернулся к окну.

В большой комнате зазвонил телефон. Никольский направился туда.

Бец посмотрел на Котова, охнул, скрючился, свалился на пол и страшно заскрипел зубами.

Котов потряс бандита за плечи.

— Петя, не дури!

Бец не отозвался. Изо рта у него пошла обильная пена.

— Петя! Петенька! — кинулась к нему Тамара Паскарь.

Котов вышел в большую комнату.

— Сергей, у него припадок!

В следующий миг Тамара Паскарь захлопнула дверь спальни и дважды повернула ключ. Потом снова кинулась к Бецу, покопалась какой-то железкой в наручниках, и они раскрылись.

Под милицейскими ударами трещала дверь.

Бец вытащил из-за батареи моток нейлоновой веревки, одним концом привязанный к трубе, выкинул его в окно и сам махнул следом.

Дверь рухнула, и в спальню влетели трое сыщиков. Котов с пистолетом рванулся к окну. Внизу через двор, полный детей, бежал Бец. Котов спрятал пистолет и сказал:

— По-моему, нам хана, пацаны.

Генерал Колесников разгуливал по кабинету Никольского. Перед ним шеренгой выстроились Беляков, Никольский и Котов. Видно было, что приезд начальства застал их врасплох: на столе, среди бумаг, стояли недопитые стаканы с чаем, дымились в пепельнице сигареты.

— Хорошо устроились, — ядовито заметил Колесников. — Приятная компания… Задушевная беседа…

— Может, и вы с нами? — предложил Никольский.

Колесников ошарашенно посмотрел на него и вдруг рявкнул так, что звякнули стекла:

— Молчать! Я не чай пить приехал! Я на вас поглядеть приехал — чем вы тут занимаетесь. Ротозеи! Операция полностью провалена!

— Простите, товарищ генерал, — робко подал голос Котов. — Но картины-то найдены.

— А где драгоценности?! Где бандит?! — рычал Колесников.

— Драгоценности он прятал в другом месте, — объяснил Никольский. — На квартире Тамары Паскарь их не было.

— И что же это за место, майор? — ядовито поинтересовался генерал.

— Пока не знаю. — Сергей оставался спокоен.

— А вообще что вы знаете? Сыщик из вас — как из дерьма пуля! И одеты не по форме! — Колесников обратил негодующий взор на Белякова. — Распустил своих лоботрясов!

— Виноват, товарищ генерал! — вытянулся тот.

— А виноват — ответишь!.. Все ответите! Не поймаете Болбочана — будем разговаривать не здесь! — гремел генерал. Затем развернулся и, хлопнув дверью, вышел вон. Никольский, Беляков и Котов опустились на стулья, переводя дух.

— Не найдем, — сказал Котов. — Следов-то никаких.

— Одного боюсь, — задумчиво сообщил Беляков. — Выгонят — не успею на даче телефон поставить.

Людмила Ильинична ввела Никольского в гостиную.

— Рада видеть вас, молодой человек! — приветливо зажурчала она. — Очень рада! Спасибо, что согласились зайти. Мне звонил начальник вашего отделения. Вы нашли картины? Это правда?

— К сожалению, только картины, Людмила Ильинична, — сообщил Сергей.

— Я так вам признательна! — расцвела Людмила Ильинична. — Располагайтесь, пожалуйста.

— Благодарю вас, — Никольский устроился за столом.

— Наташенька! — позвала Людмила Ильинична.

Из кабинета вышла Наташа.

— Добрый день, — сказала она.

— Вы знакомы, кажется? — вспомнила Людмила Ильинична. — Мы с Наташенькой готовим выставку для музея частных коллекций. Займите гостя, дорогая. А я приготовлю кофе, — она улыбнулась Никольскому. — И вы все нам расскажете.

— Что сумею, — отозвался Сергей.

— Ну, не скромничайте, — снова улыбнулась Людмила Ильинична и вышла из гостиной.

Наташа и Сергей помолчали. С того самого дня они не виделись, и Сергей отчаянно тосковал по девушке, в которую, теперь-то ясно было, всерьез влюбился. Но позвонить ей не решался. Ибо позвонить самому, считал он, — значит признать свою готовность бросить работу в милиции. «Боже, какой же я дурак, что так думал!» — вдруг сейчас понял Никольский.

— Слушай, прости меня, а? — попросил он девушку.

— Молодец, — кивнула Наташа. — Хорошо начал. Первое, что нужно сделать, если женщина была не права, — это попросить у нее прощения.

— Нет, — не согласился Сергей. — Это я был не прав.

Наташа сразу порозовела, заулыбалась. Она тоже очень тосковала по Сергею все эти дни, но самой звонить ему, навязываться не позволяла гордость. А почему он не звонит, Наташа прекрасно понимала. «Глупый мой мент, — думала порой она. — Да оставайся ты охотником, другим тебя я, наверно, и не полюбила бы, это уже был бы не ты. Только оставайся живым охотником…»

— Глаза грустные. Опять побитый? — спросила Наташа ласково и чуть насмешливо.

— Морально… — вздохнул Сергей.

— Горе мое… — Взгляд ее лучился нежностью. — Тебе отвлечься надо. В Ленкоме премьера сегодня. Алеша звонил, обещал билеты достать. Пойдем?

— Да мне-то что… — пожал плечами Сергей. — Я могу и сходить, а ты бы лучше поостереглась.

— Почему? — вскинула голову Наташа.

— Сначала — театр, потом — кино, потом — ресторан… — Сергей лукаво прищурился.

— Ой, сто лет не была! Ресторан — обязательно! — воскликнула Наташа радостно.

— Потом — сама знаешь… — Он хитро посмотрел на нее.

— Нет, не знаю! — раскрыла глаза девушка.

— Гнусные домогательства! — изрек Сергей прокурорским голосом.

— А-а… — Наташа смущенно потупилась. — Стыдно признаться, но, боюсь, мне не устоять! — выдала она наконец, смеясь.

— Потом, как порядочный человек, я тебе предложение сделаю! — торжественно продолжал Сергей.

— Само собой, не отвертишься! — азартно воскликнула Наташа.

— Да мне-то что… — снова пожал плечами Сергей. — Я могу и сделать. Но подумай своей красивой головкой: как же ты с ментом жить будешь?

— Это не жизнь. Слезы, — притворно всхлипнула Наташа.

— Вот и я говорю! — подхватил он.

— А что остается бедной девушке? — вздохнула она. — Так и буду мучиться.

Подойдя к Сергею, Наташа уткнулась лицом ему в грудь.

В дверях гостиной появилась Людмила Ильинична с большим подносом, на котором располагался неописуемой прелести кофейный сервиз. Увидев неожиданную для себя сцену, она неловко попятилась.

За дверьми раздался грохот, — и в доме-музее стало меньше еще одним экспонатом.

В вестибюле театра толпилась премьерная публика. Наташа поправляла прическу у зеркала. Тарасов и Никольский стояли в очереди в гардероб. Никольский держал в руках плащ Натальи.

— Насколько я понимаю, все подозрения сняты, — заметил Тарасов, поведя глазами в сторону. — Говорил, не мучай девку. Хуже будет.

— Ты-то откуда знал? — насторожился Сергей.

— Предвидел, — солидно пояснил Алексей.

— Что именно? — спросил Никольский с дотошностью истинного мента.

— Полагаю, теперь она тебя мучает, — улыбнулся Тарасов. — Влип, дорогой.

— Прозорлив, — признался Никольский, успокаиваясь. — И к тому же — настоящий друг. Не можешь без того, чтобы сапогом да в душу…

Оба рассмеялись. Прозвенел звонок.

К Тарасову приблизилась царственного вида брюнетка — та самая Ирэна, которая была когда-то на презентации.

— Алешенька, давно не виделись! — обрадованно воскликнула она и вскользь бросила Никольскому: — Я стояла здесь, правда?

— Неотразима! — привычно восхитился Тарасов.

— Нет, боюсь, начала сдавать, — возразила Ирэна. — Кавалер не явился, представляешь? Проторчала на улице, как дура.

— А по-моему, ослепительна, как всегда, — Тарасов снял с нее пальто, вручил гардеробщице и добавил изменившимся голосом. — В глазах темнеет.

— Спасибо, милый. — Царственная дама взяла номерок и удалилась.

Гардеробщица ждала, когда Тарасов отдаст ей свой плащ, но он медлил. Подошла Наташа.

— Ну, что копаетесь? — улыбнулась она.

— Как мешком по голове, — сказал Тарасов. — Факс не отправил. Вот лопух!

— А завтра нельзя? — спросил Никольский.

— Нет, — ответил Тарасов. — Простите, ребятки. Приятного вечера, — и заторопился к выходу.

Никольский сдал в гардероб плащи — свой и Наташин.

Полуобнявшись, влюбленные двинулись через вестибюль. У зеркала, где стояла, критически осматривая себя, царственная Ирэна, Наташа задержалась и еще раз поправила волосы.

Обрати внимание на ту женщину, — тихо сказала она Сергею, отправляясь с ним дальше.

Он усмехнулся:

— Давно обратил.

— Поняла. Тебе нравятся трактирщицы! — фыркнула девушка.

— А я не понял, — насторожился Никольский: верхним чутьем сыщика Он учуял в словах своей подруги двойной смысл.

— Мадам Голубкова. Она была на презентации. Алеша говорил — жена хозяина ресторана. «Русский лес», кажется. Где-то в Архангельском.

— Ну и что? — Сергей понимал: главного Наташа еще не сказала.

— На ней брошь Людмилы Никитичны! — Никольского будто холодной водой окатило.

Сергей остановился.

— Ты не ошиблась?

— Это моя профессия, — пожала она плечами.

— Я должен уйти, Наташ, — сказал он после паузы.

Снова прозвенел звонок.

— Иди. Ты вернешься? — спросила она спокойно.

— Нет, — твердо ответил Никольский. — Не смогу, извини, некогда сюда возвращаться.

— Я имею в виду — живой… — Девушка отвернулась, скрывая нежданные непрошеные слезы.

Милицейский «газон» катил по городу. В нем сидели Беляков, Никольский, Котов и Лепилов. За рулем сидел Черныш.

— Быстрее можешь? — спросил у него Никольский.

— А куда торопиться? — подал голос Беляков. — Я перед отъездом позвонил Голубкову и столик забронировал.

— Так и сказал, что менты гудеть едут? — поинтересовался Котов.

— Не менты, а правление Секспромбанка! — солидно поправил тот.

А в ресторане «Русский лес» «быки» обрабатывали Голубкова.

Верзила Артем сидел в кресле и, покуривая, наблюдал, как двое других амбалов орудовали удавкой. Темно-багровый Голубков хрипел и пускал слюну.

— Ослабьте немного. Еще поговорим, — приказал Артем своим и спросил «клиента»:

— Где Бец?

— Сука буду, не знаю! — простонал хозяин ресторана.

— Ты и есть сука, Голубков, — сказал Артем. — Давите его!

Милицейский «газон» уже миновал город и мчался по шоссе.

Боевики втащили полуживого Голубкова на второй этаж, где располагались тайные номера. У одной из дверей измученный ресторатор сделал слабый знак остановиться. Артем кивком разрешил ему действовать. Голубков постучал.

— Это я, Петя. Открой, — сказал Голубков.

На пороге появился Бец с ножом в руке. Двое боевиков обрушились на Болбочана всей своей огромной массой, опрокинули его на пол, заломили руки за спину и защелкнули наручники. Подняли и усадили на кровать.

— Мы сказали, что найдем, и нашли, — начал беседу Артем. — Ты — парень битый и знаешь, что мы с тобой можем сделать. Отдай камни по-хорошему.

Бец посмотрел на «быков» и понял, что надо откупаться, пока не поздно:

— В шкафу под простынями.

Артем открыл шкаф, пошуровал в нем, вытащил кейс. Щелкнули замки. В свете торшера сверкнули камушки. И сразу повторно щелкнули замки.

— Поедешь с нами, — сказал Артем Бецу.

— Я же все отдал!

— Это ты шефу объяснишь. Ведите его, ребята, в машину. А я пока с господина Голубкова за беспокойство получу.

Со второго этажа Артем видел, как «быки» подвели Беца к машине «Вольво», запихнули его в багажник, а кейс поставили на заднее сиденье. Артем хотел уже отойти от окна и вдруг замер,будто прилипнув взглядом к мутноватому стеклу…

…Беляков страшным ударом с плеча завалил одного из «быков». Второй, увидев Лепилова, сжимавшего готовый к бою автомат, и наведенные пистолеты Котова и Никольского, поднял руки. Подбежал Черныш, надел на «быков» наручники. Беляков открыл дверцу «Вольво», достал кейс, щелкнул замками.

— Вот они какие, камушки, — ласково сказал он и передал кейс Котову. — Слава, Сергей, срочно везите этого деятеля на Петровку. Прямо на их тачке. Лепилов, отдай Котову автомат.

— А вы? — взяв автомат, спросил Котов.

— Я сейчас по рации ОМОН вызову. Надо это поганое гнездо перетряхнуть.

…Артем отошел от окна, поднял телефонную трубку и набрал номер.

— Это Артем. Ребят менты повязали… Они ничего не знают, я их нанял перед делом… Камни и Беца повезли на нашей машине… Он в багажнике.

«Вольво» на предельной скорости мчался к Москве. Никольский с удовольствием вел хорошую машину.

— Перед постом ГАИ сбрось скорость, чтобы не цеплялись, — посоветовал Котов. Кейс стоял у него в ногах, а на коленях, прикрытый курткой, лежал автомат.

Автомобиль поехал медленнее.

Но избежать остановки не удалось: уже перед самой Москвой гаишник светящимся жезлом указал место на обочине, требуя поставить туда «Вольво».

Никольский остановился, опустил боковое стекло и сказал подошедшему лейтенанту:

— Свои!

Он полез в карман за удостоверением и вдруг увидел направленный на него пистолет.

— Кейс! — потребовал гаишник.

Сзади подкатила неприметная машина, из которой выскочил человек с автоматом. Он подбежал к «Вольво», двумя очередями крест-накрест расстрелял багажник и кинулся обратно.

— Кейс! — уже яростно повторил гаишник.

Делая вид, что наклоняется за кейсом, Никольский левой рукой резко распахнул дверцу. Она с силой ударила бандита в милицейской форме по руке с пистолетом. Прогремел выстрел, пуля ушла в ветровое стекло. Никольский завалился на приборную доску. Котов из автомата полоснул по гаишнику.

Из промчавшейся мимо неприметной машины шарахнули очередью по «Вольво». Разлетелись вдребезги стекла, но Котов и Никольский лежали внизу, и ни осколки, ни пули вреда им не нанесли. Никольский вывалился на асфальт, несколько раз выстрелил вслед машине, но она была уже далеко.

Котов с автоматом и кейсом подошел к багажнику «Вольво», открыл его.

В багажнике лежал мертвый Бец.

— Отгулял паренек, — сказал Котов.

Гостиную в квартире Никольского мягко освещал старинный торшер, стоявший в углу. Работал телевизор, но звук был выключен, и жизнь на экране протекала в немоте, не нарушая уютной вечерней атмосферы.

Наташа и Сергей сидели за столом, накрытым к ужину. Никольский разлил вино.

— За тебя, — сказал он, поднимая бокал.

— Нет, у меня и так все замечательно, — возразила Наташа. — Лучше не бывает. Давай за тебя.

— А за меня бесполезно. Сколько выпито — и никакого толку… — Сергей улыбнулся, слегка кокетничая: это порой себе позволяют даже самые крутые мужики.

— Тогда за нас, — предложила Наташа, не споря.

Они выпили и принялись за еду.

— Ой, вкусно как! Хорошо готовишь, — похвалила Наталья.

— Пришлось научиться, когда жена бросила, — вздохнул Никольский. Вздохнул, впрочем, без всякого сожаления. Да и ему ли, право, было сожалеть, когда напротив сидела такая девушка!

— Давно бросила? — будто равнодушно осведомилась Наташа.

— Она уже замужем. Нашла, как ты говоришь, нормального человека, — эти слова он особо подчеркнул, усмехаясь с легкой горечью. — У них дети…

— А почему она бросила тебя? — Наташа с трудом соблюдала внешнее спокойствие.

— Погоди, познакомишься со мной получше — сама поймешь! — пригрозил Никольский, делая страшные глаза.

— Не запугивай! — отмахнулась она. — Хочешь, чтобы и я тебя бросила? Не дождешься!

Вдруг она пригляделась к телевизору, подошла и включила звук.

— …Дом-музей этого замечательного писателя, — прорезался с экрана голос Яны, и сама она появилась в кадре. — Вся Москва шумела по поводу ограбления. Не могли бы вы сказать несколько слов, Павел Николаевич?

— Спешу успокоить москвичей, — ответил генерал Колесников, появившись в кадре с Яной. — Дело завершено. Преступник — матерый уголовник Болбочан — оказал при задержании вооруженное сопротивление и был убит в перестрелке. Ценности возвращены государству. Хотелось бы особо отметить…

Сергей подошел к телевизору следом за Наташей, выключил звук.

— Может, он и про тебя что-нибудь?… — предположила она.

— Обязательно, — подтвердил Сергей. — В самом конце. Скажет: отличились и другие сотрудники.

— Значит, все кончилось? — спросила Наташа с какой-то странной интонацией. Но Никольский, вопреки сыщицкому чутью, не заметил этой интонации. Сергей сегодня вообще ничего не замечал, кроме сияющих глаз Натальи. Он был слишком счастлив.

— Генералу не веришь? — подмигнул Никольский девушке в ответ на ее вопрос.

— Тогда слушай, — виновато улыбнулась Наташа. — Теперь, наверное, можно признаться… Я давала слайды Алеше Тарасову.

Сергей весь похолодел.

— Что?! — взревел он, отшатываясь.

— Я давала слайды Алеше Тарасову, — твердо повторила девушка.

— Зачем? — Сергей немного взял себя в руки.

— У него прекрасная коллекция — лучше моей. А этих не было, — пояснила Наташа. — Он показал друзьям и на следующий день вернул.

— Почему же ты раньше не сказала?! — закричал Никольский.

— Не хотела подставлять порядочного человека, — пожала она плечами.

Сергей неожиданно заметался по комнате.

— Порядочные… — бормотал Никольский себе под нос. — Уметь бы с ходу определять, кто вправду порядочный, а кто… А то иные порядочные только тусуются красиво, а сами… — Наконец Сергей остановился.

— Все сходится, — дрогнувшим голосом объявил он.

— Что сходится? — нахмурилась Наташа.

— Все! — Его колотило от возбуждения. — Тарасов переснял слайды на фотографии.

— Опомнись, Сергей! — Глаза Наташи вспыхнули.

— Его помощник Артем нанял Беца. И здесь они прокололись! Бец ограбил дом-музей на день раньше! — продолжал Никольский, как бы не услышав реплики своей возлюбленной.

— Почему? — заинтересовалась и Наташа. — Почему Бец пошел на дело раньше?

— Бандит обманул бандитов! — торжествующе констатировал Сергей. — И все награбленное забрал себе! Вдобавок Людмила Ильинична заметила у него фотографии. Мы поняли: это наводка! И Тарасов занервничал!

— Что ты несешь?! — Девушке все еще очень не хотелось верить очевидному, не хотелось подозревать джентльмена Алешу в банальной жажде наживы и преступном умысле.

— Недаром он просил, чтобы я не вызывал тебя на допрос! — добивал ее веру в Тарасова Сергей.

— Он просил?! — изумилась Наташа.

— Вот здесь, на этом самом месте!

— Ну, естественно, добрая душа… — Девушка цеплялась уже за соломинку.

— Ага, добряк! — зло хохотнул Сергей. — Я ведь отказал ему. И тогда он подослал к тебе Артема. Помнишь ту гориллу?

— Алеша хотел меня убить?! — охнула Наташа и тут же прижала ладонью губы.

— Вот именно, ты же могла сказать на допросе, что давала ему слайды, — втолковывал ей Сергей как милому, но непонятливому ребенку. — Но не сказала, глупенькая… А потом он увидел в театре брошь на мадам Голубковой.

— Да, брошь Людмилы Ильиничны, — слегка обалдело кивнула девушка. — Но это я ее увидела…

— Он тоже, причем первым! И сразу ушел из театра! — нажимал Сергей.

— Потому что забыл отправить факс, — Наташа все еще пыталась оправдать Тарасова — из последних сил.

— Нет, потому что побежал звонить Артему! — уже спокойнее сказал Никольский. — И тот помчался со своими «быками» в «Русский лес». Там-то мы с ними и встретились.

— Ну, а если Алеша все-таки непричастен? Несмотря на все совпадения? — спросила Наташа.

— Ты мне не веришь?! — изумился Сергей.

— Конечно, нет, — произнесла она тверже.

— Почему?!

— Во-первых, бездоказательно, — начала Наташа. — Во-вторых, просто противно, когда подозревают невинного человека. Давай переменим тему.

— Ты права, доказать уже ничего нельзя, — хмыкнул Сергей огорченно. — Бец убит, Артем скрылся.

— Я же просила… — начала девушка.

— А главное — никаких улик! — перебил ее Никольский, опять будто не слыша.

— Сергей, — сказала Наташа строго. — Посмотри, кто к тебе пришел.

— Кто? — не понял он.

— Я!

Некоторое время Никольский недоуменно ее разглядывал. Затем опомнился, тряхнул головой.

— Прости. — Он опустился на диван. — Увлекся… Наташа подошла, села рядом, обняла и положила голову ему на плечо.

— Пригласил девушку, а ведешь себя кое-как, — укорила она. — О ком думаешь?

— О тебе, — искренне ответил Сергей.

— Уже лучше, — кивнула Наташа ободряюще, как терпеливая учительница туповатому ученику. — А что ты обо мне думаешь? Как выражаются у вас в милиции, раскалывайся.

Сергей вскочил с дивана и вновь заметался по комнате. Сыскарский азарт его явно не отпускал. Мыслями Сергей сейчас был там — в хитросплетениях уголовного дела.

— Если бы ты сказала на допросе, что давала слайды Тарасову, все могло повернуться по-другому! — с острой досадой воскликнул Никольский.

Наташа молча встала, взяла сумочку и вышла из гостиной.

— Подожди! — догнал ее в прихожей Сергей. — Это моя работа, понимаешь?! — отчаянно выкрикнул он, — ты это понимаешь?

— Я понимаю, почему тебя бросила жена, — Наташа сняла с вешалки плащ. Обиделась она не на шутку. — Учти! На коленях ко мне приползешь и будешь скулить под дверью. Но я не открою!

Она ушла.

— И правильно сделаешь, что не откроешь… — вздохнул Никольский, оставшись один.

Он вернулся в гостиную и включил у телевизора звук.

— Отличились и другие сотрудники, — сказал с экрана генерал Колесников.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. САМОУБИЙСТВО, или ШАНТАЖ.

Коридорные часы показывали без двух минут девять. Высокий, ладно скроенный мужчина подошел к двери, рядом с которой на черной вывеске было вытиснено золотом «Георгий Тимофеевич Шадрин», открыл ее и оказался в приемной, где уже шумела небольшая толпа посетителей.

— Здравствуйте, — сказал мужчина всем. И началось:

— Георгий Тимофеевич, крайне важно! Георгий Тимофеевич, я всего на минутку!.. Георгий, на пару слов!

— Всех приму, — объявил Георгий Тимофеевич и улыбнулся: — С течением времени. Извините, но первым пойдет первый. Первый зам. Прошу вас, Николай Николаевич.

Начальник и его заместитель проследовали в кабинет. Там они уселись друг против друга у стола заседаний.

— Николай Николаевич, — сказал Шадрин. — Я, конечно, постараюсь принять всех, но мне и работать надо. Есть три зама, которые вполне могут принять хотя бы часть посетителей и решить их вопросы. И вы в том числе.

— Совершенно с вами согласен. — Лысоватый первый зам склонил блестящую голову. — Но позвольте заметить, что вы сами взвалили на себя непосильный груз личного решения всех проблем.

— Виноват, но достоин снисхождения, — добродушно засмеялся Шадрин. — На первом этапе мне необходимо было конкретно ознакомиться с общим положением дел в вашей конторе, — продолжал он уже официальным тоном. — А теперь вступит в силу четкое распределение обязанностей. Что у вас?

— Георгий Тимофеевич, вы отказали «Континент-трансу» в лицензии на вывоз и продажу сырой нефти, — осторожно, даже вкрадчиво начал заместитель. — «Континент-транс» — солидная и надежная фирма, уже несколько лет сотрудничающая с нами…

Он замолчал, ожидая реакции начальника.

— Николай Николаевич, — Шадрин набрал в легкие воздуха и договорил почти без пауз, как на митинге. — Вчера на заседании правительства я испытал несколько неприятных минут, когда вице-премьер выразил возмущение по поводу фирм, берущих лицензии и ничего не дающих государству. Правда, «Континент-транс» назван не был, но месяц назад я поручил юридическому отделу проверить целый ряд наших партнеров, в том числе и эту фирму. Полгода назад мой предшественник подписал ей лицензию на вывоз алюминия. Прибыль — миллионы долларов, в казне — ни копейки. Как это понимать? — он сурово взглянул на собеседника.

— Не может этого быть! — воскликнул Николай Николаевич довольно фальшиво.

Шадрин наклонился, вынул из ящика стола и протянул заму документы:

— Ознакомьтесь.

— Хорошо, хорошо, — заспешил Николай Николаевич, взял бумаги и двинулся к выходу. И уже выходя, добавил скороговоркой: — Я во всем разберусь и доложу.

Он не смог закрыть дверь, потому что на пороге стояла секретарша.

По малолюдному переулку в Замоскворечье, как бы устав от офисов и автомобилей, неспешно прогуливались Алексей Тарасов и один из бизнесменов, мелькавших на небезызвестной презентации. Правда, автомобили были под рукой: «БМВ» и «Мерседес» черепашьим ходом тащились за своими хозяевами.

— Я просто завален паническими факсами из Лихтенштейна, — говорил бизнесмен. — Пока я их успокаиваю, но, по сути, положение критическое, Алеша. Мы теряем миллионы долларов.

— Я же вроде договорился, Вадим, — полуудивленно-полунегодующе Тарасов покосился на собеседника. — Какие проблемы?

— К тебе никаких претензий. Твои люди сделали все, — заверил Вадим.

— Тогда в чем дело? Что говорит Николай Николаевич? — Тарасов спрашивал резко, будто у подчиненного отчета требовал.

— В сложившейся ситуации Николай Николаевич бессилен, — развел руками Вадим. — Шадрин перекрыл кислород.

— Он не подписывает? — жестко уточнил Тарасов.

— И не только. Он копает под все наши последние сделки. — Вадим был явно напуган.

— Серьезный паренек, — смягчился наконец Алексей, поняв, каков Шадрин. — Нажмем на него сверху. Не паникуй, Вадим! — Тарасов ободряюще похлопал бизнесмена по плечу и затем сделал знак шоферу «Мерседеса».

В уютном зале ресторана Дома архитектора Шадрин ужинал с красивой, эффектной, дорого, но со вкусом — без кричащей яркости — одетой дамой.

— А здесь вполне ничего, — благодушно заключил слегка выпивший Шадрин и положил широкую свою ладонь на тонкую руку дамы. — Готовят вкусно. Пожадничал с голодухи с закусками, порционных блюд уже не хочу.

— Тайные свидания, ресторанные обеды и ужины, кровати в чужих квартирах — это наша любовь, Георгий? — с горечью спросила дама.

— Но мы уже все решили, Лариса! — горячо воскликнул Шадрин. — Твой муж возвращается через месяц, на той неделе я еду в Питер и обо всем рассказываю своей жене. Если она не на гастролях, уверен, проблем не будет.

— Проблем не будет, проблем не будет… — бесцветно пробормотала Лариса. — А что будет, Георгий?

— Будет наша счастливая жизнь. Твоя и моя, — ответил Шадрин спокойно и твердо. Похоже, сам он не сомневался в этом.

— Ты так уверен? — спросила женщина с привычной

безнадежностью в голосе.

— Я верю тебе. Я люблю тебя. Вот и все, — сказал Шадрин.

— Ты сейчас выпил, и вот она — жизнь в розовом свете, — невесело усмехнулась Лариса.

— Что мешает и тебе выпить? — улыбнулся Шадрин, пытаясь разрядить обстановку.

— Да ведь потом придется трезветь, а протрезвев, думать: где она, жизнь в розовом свете, выдуманная дурой не первой молодости? — печально и как-то привычно произнесла Лариса. Какая-то надломленность чувствовалась в ней, в этой ухоженной, породистой, благополучной на вид и ни капли еще не старой женщине.

Бесшумно приблизился официант, поставил поднос на служебный столик, деликатно прибрал грязную посуду со стола, с подноса перенес к приборам клиентов тарелки с котлетами по-киевски и пожелал:

— Кушайте на здоровье.

— Кушайте, кушать, кушаю, — поиграла словами Лариса. — Какое отвратительное лакейское слово!

— Последнее время ты боишься, Лара, — абсолютно трезво отметил Шадрин. — Кого? Чего?

— Себя.

— Объясни, почему, — потребовал Шадрин.

— Не поймешь. А если поймешь… — Лариса махнула рукой. — Давай лучше кушать котлеты по-киевски. Ты кушаешь, я кушаю…

— И то дело, — согласился Шадрин, понимая, что она не хочет серьезного разговора. — Привыкай, привыкай к здешней кухне.

— А зачем, собственно, я должна привыкать к здешней кухне? — вяло удивилась Лариса.

— Секрет! — Шадрин состроил заговорщическую мину.

— Какой еще секрет? — спросила Лариса с едва заметным раздражением.

— Секрет, связанный с сюрпризом, — продолжал напускать таинственности Шадрин.

— Господи! Секрет и сюрприз! — Лариса всплеснула руками в фальшиво-восторженном испуге. — Не мучай меня, Георгий.

— Секрет будет раскрыт через несколько минут, а сюрприз, как мне кажется, из приятных! — объявил Шадрин торжественно. — Ешь котлету, привыкай к здешней кухне, — добавил он хозяйским тоном.

— Я не ем, я кушаю…

Они вышли из Дома архитектора. Лариса направилась было к своему «жигуленку», но Шадрин остановил ее:

— Давай немного погуляем. Мне нравится это место.

— И мне, я ведь москвичка… — кивнула она. — Только недолго погуляем, ладно? Мне тебя еще в гостиницу везти.

Они не спеша прошли улицей, свернули в переулок, сделали еще один поворот и очутились у домов, мимо которых после одиннадцати вечера запрещалось ездить на автомобилях. Шадрин остановился у ворот одного из домов и повернул к себе Ларису. Он смотрел ей в глаза, она смотрела ему в глаза.

— Ты должна привыкнуть к кухне Дома архитектора, потому что когда у тебя не будет охоты готовить ужин, мы будем ужинать там, — произнес Шадрин тихо, но значительно.

— Не поняла, — растерянно сказала Лариса.

— В этом доме мы будем жить, Лариса! — с некоторым пафосом произнес Шадрин.

Она стояла посреди большой полупустой комнаты и беспомощно разглядывала стены, окна, одинокую тахту, небольшой стол с четырьмя стульями, два чемодана у дверей.

— Вот и вся меблировка, — сказал Шадрин. — Правда, холодильник на кухне имеется.

— Богато, — съязвила она по привычке, но любопытство пересилило: — А сколько всего комнат, Георгий?

— Три, не считая холла, — гордо объявил он.

— Пойдем посмотрим, — предложила она. Ею овладел азарт.

Войдя в комнату с эркером, она сразу же решила:

— Здесь будет твой кабинет.

Квадратной комнате с окнами во двор, с видом на купы высоких деревьев тоже было найдено назначение:

— Прелестная спальня!

В холле она рассуждала уже как дизайнер:

— В этом углу телевизор, здесь полки для пленок и кассет. Вот сюда приспособим аудиокомплекс. Напротив телевизора — журнальный столик темного стекла, и, конечно же, два кресла и диван, кожаные, финские. Какого цвета лучше, как ты считаешь?

— Как ты считаешь, — эхом, не спрашивая, а утверждая, откликнулся он, счастливо и немного глупо улыбаясь.

— Пожалуйста, не улыбайся, как дурачок, — сказала Лариса.

И вдруг звякнул дверной звонок. Шадрин кивком указал ей на дверь в большую комнату, а сам вышел в прихожую.

— Кто там? — спросил через дверь.

— Открывай! — рявкнул командирский бас. Шадрин приоткрыл дверь, но статного командира в «адидасе» в квартиру не пустил.

— Не ко времени, мои женераль, — с усмешкой извинился Шадрин.

— Понятно, — сказал генерал и тоже перешел на французский. — Миль пардон, Жора.

Шадрин закрыл дверь, прошел на кухню, достал из холодильника бутылку шампанского. Он готовился к этому знаменательному свиданию. Два хрустальных бокала — вот пока и вся посуда. Не беда, главное — она здесь. Он взял бокалы и направился в большую комнату.

Лариса сидела на тахте и плакала. Увидев его, она вскочила, обняла за шею, прижалась к нему и быстро-быстро зашептала:

— Я люблю тебя, я люблю тебя…

— Тогда чего же ты ревешь, дурочка моя? — Он ласково погладил ее по волосам.

— От счастья! Я счастлива сегодня, Георгий… — Кажется, впервые за вечер в Ларисе не было ее привычной безнадежной грусти.

Шадрин в своем кабинете работал над документами. Напольные часы глухим звоном пробили семь раз. С последним ударом часов в дверях возникла секретарша.

— Все, все, Оля! — виновато сказал Шадрин. — Еще десять минут, и я ухожу. Вызывайте машину.

— Георгий Тимофеевич, — начала было секретарша, но в это время ее мягко отстранил Тарасов, и она оказалась за дверью.

Тарасов закрыл дверь поплотнее и улыбнулся Шадрину. Тот не ответил на улыбку, спросил жестко:

— Вы кто?

Тарасов еще раз улыбнулся и, подойдя к столу, протянул визитную карточку. Шадрин прочитал ее и бросил перед собой.

— Это мне ни о чем не говорит, господин Тарасов, — сказал он не грубо, но без всякой любезности.

— Я, Георгий Тимофеевич, заинтересован в том, чтобы вы в самое ближайшее время выдали лицензию фирме «Континент-транс», — мягко, но с нажимом произнес Алексей.

— Вы напрасно тратите свое и мое время, — с холодным, нарочитым, почти оскорбительным равнодушием заявил Георгий.

— Не думаю… — покачал головой Алексей, усмехнувшись. — Даже после того, как вы не отреагировали на телефонный звонок вице-премьера, я так не думаю.

— Время телефонного права прошло, господин Тарасов! — повысил голос Шадрин.

— Слава Богу, что нет, но это не главное. В любом случае вам придется подписать разрешение. — Алексей почти потешался. Казалось, он играет с большим начальником, как кошка с мышкой.

— А ну, иди отсюда! — яростно процедил Георгий.

— Зачем же так грубо? — Тарасов даже руками развел. — Я пришел предостеречь вас. — Он поднялся со стула, открыл кейс и вынул пухлый пакет. — Ради бога, не подумайте, что это взятка. Я не сумасшедший. В конверте кое-какие фотографии и магнитофонная запись. Вам будет небезынтересно все это увидеть и прослушать.

Он бросил пакет на стол и быстро вышел.

Молодой, подтянутый — смерть бабам и отец солдатам — генерал открыл дубовую дверь и вошел в обширную квартиру.

— Это ты? — спросил женский голос из глубины квартиры.

— Нет, это генерал-полковник Макашов! — радостным криком сообщил генерал.

— Очень остроумно! — привычно отреагировала генеральская жена. — Ужинать будешь?

— Помидоров с луком накроши, яичницу с салом и большую рюмку налей! — велел генерал командным голосом. — Есть повод и причина.

— У тебя всегда есть повод! Когда ты отвыкнешь от своей курсантской жратвы? — возмутилась генеральша. Сама она давно предпочитала пищу изысканную.

— Плох тот генерал, который не мечтает стать курсантом! — рявкнул бравый служака весело.

Он снял фуражку, повесил ее, расстегнул тужурку, и в этот момент раздался приглушенный пистолетный выстрел.

— Мать, стреляют! — удивился генерал.

В конце коридора появилась изящная миловидная дама, одетая по-домашнему.

— Наверное, это телевизор у соседей, Володя, — предположила она несмело, ибо, еще мотаясь с мужем по гарнизонам, прекрасно научилась различать на слух реальную стрельбу боевыми патронами.

— Это ты штатским расскажи! — подтвердил опасения жены генерал. — По-моему, шмаляли у Георгия, — добавил он взволнованно.

Открыв дверь, он пересек площадку и позвонил в квартиру напротив. Никто не отвечал. Позвонил еще раз. Тот же результат. Генерал решительно возвратился в свою квартиру — к телефону. Набрал номер и спросил:

— Анна Семеновна, Шадрин вернулся домой? Полчаса назад? У меня все.

Положил трубку, вернулся к шадринской двери и вновь позвонил. Тишина, мертвая тишина.

Тогда он еще раз позвонил — по «02».

— И свет в окнах, и на звонки никто не отвечает… Придется вскрывать дверь, — сказал Никольский. — Позовите, Лепилов, шофера с монтировкой.

На площадке стояли генерал, сановная консьержка Анна Семеновна, Никольский и Лепилов — оба в милицейской форме.

— Незачем вскрывать, товарищ майор, — возразила Анна Семеновна. — У меня контрольные ключи от всех квартир.

— Тогда открывайте, — приказал Никольский. Анна Семеновна открыла дверь. Никольский вынул пистолет. — Всем оставаться на лестничной площадке.

Лепилов, тоже с пистолетом, остался у дверей. Никольский вошел в холл. Пусто. Двинулся дальше, на свет. В большой комнате у стола рядом с опрокинутым стулом лежал человек. Его откинутая правая рука еще сжимала пистолет. Стараясь не ступать в лужу крови, Никольский добрался до телефона на столе и тут увидел толстый пакет и фотографию, лежавшую изображением вниз. На ней черным по белому крупными буквами было написано: «Сволочи!» Он перевернул фотографию, посмотрел на нее, вернул в исходное положение, набрал номер и сообщил дежурному по городу:

— Павел Сергеевич, это Никольский. У меня труп. Записывайте адрес.

Никольский и Володя стояли на кухне у окна и молча курили. Вошел следователь прокуратуры и бодро предложил Владимиру:

— Товарищ генерал, будьте добры, распишитесь как понятой.

Затем протянул ему протокол и сообщил Никольскому:

— Ну, тебе повезло, радуйся. Самоубийство. Чистое, поверь моему опыту. Не будет у тебя висяка. А мы поехали: на Большой Башиловке бабу застрелили.

И быстро удалился. Владимир неприязненно глянул на Никольского, все еще смотревшего в темное окно, и не удержался:

— Люди вы или нет? Как можно радоваться тому, что Жорка застрелился?

Никольский резко обернулся к генералу.

— Вы его хорошо знали?

— Мы в одном дворе выросли. А здесь он полгода в гостинице кантовался, ждал, когда квартира рядом с моей освободится. Мы самые близкие друзья, понимаешь ты, майор?

— Здесь, по-моему, шантаж. Посмотрите, товарищ генерал. — Никольский протянул фотографию. Владимир взял ее, посмотрел и вернул.

— Ну и что? С бабой покувыркался Жорка. Из-за этого стреляться?!! — Он пренебрежительно фыркнул

— Фотография-то скандальная, — возразил Никольский. — Жене можно послать, руководству…

— Жорка не испугался бы. Жена? — генерал презрительно поморщился. — Они лет пять и не живут вместе, по сути дела. У нее какой-то балерун в Париже. А руководство… — Владимир опять поморщился, но на сей раз веселее. — Какое руководство? Парткомов нет. В аппарате премьера позавидовали бы да посмеялись. А стали бы жать — ушел бы Жорка, не обернувшись. Не ради чинов и квартиры он служил. Здесь что-то другое, майор.

Ничего вроде бы не изменилось в квартире Никольского. Но неизвестно почему она приобрела жилой вид. Милый уют запустения, свойственный квартире раньше, отчего-то переродился в гораздо более милый уют ухоженности. Сразу чувствовалась женская рука.

На кухне Наташа и Яна пили кофе.

— Сергей, — вдруг сказала Наташа, прислушиваясь. Никаких звуков не слышно было, и журналистка мысленно подивилась чуткости новой приятельницы.

— Ты так его чувствуешь, будто вы вместе прожили двадцать лет, — не без иронии заметила Яна. — Ну, где же твой мент?

— Здесь, — раздался голос, и Сергей вошел на кухню.

— Потрясающе! — поразилась Яна. — Вы с Наташкой и впрямь как сиамские близнецы! Связь — на телепатическом уровне!

Никольский польщенно улыбнулся. Ох, знала бы эта свистуха-журналистка, как приятно усталому мужику возвращаться домой и знать, что его с нетерпением ждет любимая женщина и даже чует его приближение за километр…

— Есть будешь? — спросила Наташа Сергея.

— Кофейку выпью, — сказал Никольский и уселся за стол.

— Сними мундир, а то мне кажется, что участковый пришел, — ехидно попросила Яна.

— Сейчас, — ответил Никольский, не двигаясь с места.

— Ты сегодня скучный, майор, — заметила Яна. — Даже огрызнуться не можешь. Пойду-ка я домой.

Женщины расцеловались, и Яна ушла. Никольский залпом выпил чашку кофе и направился в ванную.

— Я все-таки разогрею котлеты, — крикнула Наташа. — Ты же с утра ничего не ел!

— Попозже, Наташ, а! — попросил он, возвратившись. — Оклемаюсь малость, тогда и разогреешь.

«Все-таки олух он у меня! — подумала Наташа, хоть и с нежностью, но с легким раздражением. — Ждешь его, ужин готовишь, а он… Неужели не понимает, что нормальной бабе прежде всего накормить своего мужика хочется!..»

— Попозже я уйду! — заявила Наташа.

— Ну вот, опять… — расстроился Сергей. — Неужели трудно просто переехать ко мне?

— Трудно, — начала было она свой обычный монолог, но тут загудел телефон.

— Извини, — сказал Никольский и рванул в кабинет-спальню. Наташа осталась в кухне, но телефонный разговор слышала.

— Да, Виталий Петрович… — бубнил Сергей в трубку. — Без сомнения — самоубийство, но кое-что меня смущает… Что за срочные дела?.. Ну, кража и кража… Сейчас приду.

Наташа уже одевалась в прихожей. Сергей вышел из кабинета, спросил жалобно:

— Уходишь?

— Вместе с тобой, заметь — подчеркнула она. — Что там еще украли, Никольский? Неужто папу римского из Ватикана?

Насмешка была злой — по крайней мере, так она прозвучала.

— Кожаное пальто, — Никольский словно съежился.

— Преступление века! — недобро рассмеялась она.

…Из подъезда вышли вдвоем, Наташа поцеловала Сергея, и они разошлись в разные стороны.

У себя в кабинете сидел вдрызг расстроенный Беляков и жаловался Никольскому:

— Ты подумай, Сергей, гардеробщик — поганец пьяный, залил шары и выдал пальто по номеру неизвестному человеку.

— Он что, должен пальто по удостоверению личности выдавать? — осведомился Сергей язвительно. Его вовсе не радовал вечерний вызов на работу, да еще по такому смехотворному поводу. Вот и Наталья обиделась… Ждала-ждала мужика, ужин грела, а едва суженый явился, как тотчас снова умчался на службу, даже не поев… Обидишься тут, конечно. Впрочем, такова судьба жены любого опера. Либо привыкнет Наташка, примирится, либо… Додумывать не хотелось.

— Ну, ты прав, прав! — досадливо воскликнул между тем Беляков. — Но ты понимаешь, пальто украли у главного редактора самой скандальной московской газеты. И характер у этого деятеля базарный — и в силу профессии, и сам по себе. Он уже заявление настрочил, представляешь?! И что мне оставалось делать? Пришлось принять.

— Пить надо меньше главным редакторам. По кабакам меньше ходить. Тогда номерки терять не будут, — выдал Никольский неприязненно.

— Вот ты ему это и скажи, — предложил Беляков. — Сам скажи, а я послушаю, что он тебе ответит.

Никольский вздохнул.

— Виталий Петрович, вы же сами прекрасно понимаете, что это пальто мы никогда не найдем, — серьезно проговорил он. — Единственный выход — всем отделением сброситься и купить ему новое. Переживем как-нибудь. Меня другое беспокоит: с самоубийством нечисто.

— Как нечисто? — изумился Беляков. — Мне позвонили и сказали, что все в порядке.

— Да разве в этом дело? — сказал Никольский и протянул фотографию Белякову.

— Беляков схватил ее и принялся разглядывать с нескрываемым удовольствием.

— Это покойный, что ли?! — воскликнул он с явным одобрением. — Шустрик! Баб любил. А где бабы, там и расходы. Непомерные по нынешним временам.

— Виталий Петрович, здесь прямой шантаж, — заявил Сергей твердо.

— Ты что, шантажистов собрался искать?! — изумился Беляков. — Извини, я тебе в этом не помощник и не советчик. Дело закрыто. А вот две квартирные кражи, шесть угонов, разбой на Патриарших и это проклятущее кожаное пальто на тебе висят.

Заведующий юридическим отделом шадринского министерства оказался старым знакомцем Сергея и обрадовался его приходу, как дитя. Он вскочил из-за своего стола и двинулся навстречу Никольскому, улыбаясь и протягивая для пожатия сразу обе руки.

— Не угомонился еще, старый хрен, все бегаешь?! — воскликнул чиновник с веселой насмешкой, за которой легко угадывалась затаенная зависть.

— А ты сидишь, — Никольский демонстративно осмотрелся. — И хорошо сидишь, Боря!

— Как только из нашей любимой краснознаменной милиции ушел, так жизнь моя потекла молоком и медом! — ответил Борис и засмеялся.

Впрочем, Никольский знал наверняка: лукавит Борька. Ведь он — бывший сыщик. А сыск — это жизнь. И променять ее на прозябание даже в самом шикарном кабинете очень тяжело для любого настоящего опера. А Борис был настоящим опером, что ни говори.

— Оно и видно, что молоком и медом! — усмехнулся Сергей. — Вон какой мордулет отъел.

— Сидячая работа, Сережа, служебная машина… — объяснил Борис чуть смущенно и взял быка за рога: — Ты ко мне по поводу Шадрина?

— Что ты можешь о нем сказать? — задал дежурный вопрос майор.

— А что ты хочешь о нем узнать? — спросил чиновник.

— Все! — отрезал Сергей. — Сам знаешь нашу работу, Боря. Мне нужен психологический портрет погибшего. Любая мелочь может оказаться важной.

— Я сталкивался с Шадриным только по работе, — Борис пожал плечами. — Но как юрист скажу тебе, что такого руководителя в этом доме еще не было. Железный порядок, точность, понимание любого вопроса с полуслова… Как было замечательно с ним работать, Сережа! А главное — он перекрыл кислород всему жулью, которое клубилось в нашем ведомстве.

Сергей был осведомлен:

— Лицензирование? — спросил быстро.

— Естественно. Лицензии. Огромные деньги на кону… — вздохнул Борис. Порой его самого по старой ментовской привычке так и подмывало схватить за руку вора. Но… должность теперь не позволяла. И тут хоть батарейки грызи от досады.

— Значит, самоубийство Шадрина — для кого-то большой подарок? Так я тебя понял?

— Еще какой! — подтвердил Борис. — Шадринское кресло еще не остыло, а зам его уже выдал первые лицензии, на которых стоял отказ Шадрина. Тем временем доброе имя покойного старательно полощут в помойном ведре. Ты еще не читал эту пакость? — Борис протянул Никольскому какую-то газету. — Это вместо некролога ему.

Вечером Никольский вернулся домой. На этот раз в пустую квартиру. Он лениво раздевался в кабинете-спальне, когда загудел телефон. Не вставая с кресла, Никольский включил селектор и вяло отозвался:

— Да.

— Сергей Васильевич, это генерал Сергеев беспокоит, — услышал он знакомый голос бравого вояки. — Поговорить не с кем, возмущение выразить некому. Вы читали эту подлую заметку?

— К сожалению, — ответил Никольский.

— Кто мог позволить себе чернить память такого человека!? — кипел генерал.

— Обыкновенный современный журналист, — почти спокойно ответил Никольский и добавил зло: — Без чести и совести! Сейчас они все такие!

— Ох, и попадись мне этот писака! — взвился Сергеев. — Руки б обломал. Я еще вот почему вам звоню, — вдруг резко успокоился он. — Похороны Жоры — послезавтра.

Сергей выключил селектор и пошел в ванную. Но умыться ему не дали: зазвенел дверной звонок. Он открыл дверь. На пороге стояла Яна, а за ее спиной маячил некий молодой человек: вертлявый, с хитрой бесстыжей рожей настоящего скандального репортера.

— Нам повезло, — сообщила спутнику Яна. — Мент дома.

— Что тебе надо? — почти с ненавистью бросил Никольский.

— Мне надо, чтобы ты помог моему коллеге, — ничуть не смутилась молодая газетная поросль. — Ты что, будешь нас у дверей держать? — Яна двинулась на Никольского, и тот отступил:

— Входите.

Девка по-хозяйски прошла в столовую и крикнула оттуда:

— Володя, иди сюда.

Коллега проследовал за ней. Двинулся в столовую и Никольский. Втроем они уселись за стол.

— Ну, чем я могу помочь твоему коллеге? — устало спросил Сергей.

— Позвольте, я сам скажу, — бойко вступил в разговор парень. — Насколько мне известно, вы занимаетесь делом о самоубийстве Шадрина.

— Предположим, — традиционно неопределенно ответил майор.

— Наша газета ведет независимое журналистское расследование о коррумпированности высших эшелонов власти! — с пафосом заявил парень.

— А при чем здесь Шадрин? — прищурился Сергей.

— Вы что, не читали мою статью в сегодняшнем номере? — удивился юнец.

— Читал, — Никольский еле сдерживался.

— Ну и как? — жадно поинтересовался мальчишка.

— Кто вам давал информацию для этой статьи? — не отвечая на вопрос, сам спросил его Никольский.

— Это редакционная тайна! — произнес парень торжественно, даже с пафосом.

— А все, что связано с самоубийством Шадрина, пока является служебной тайной! — сказал Сергей, как отрубил. — Так что говорить мне с вами не о чем.

— Всюду тайны, всюду секреты! — возмутилась Яна. — Работать невозможно в этой затхлой совковой обстановке!

— Все повязаны, Яна, — раскрыл ей глаза коллега. — Никто не хочет говорить правду об этом деятеле.

— Почему же, — чуть помедлив, возразил Никольский. — Я знаю человека, который может очень много интересного рассказать о Шадрине.

— Кто же он? — поинтересовался Володя.

— Сосед покойного, генерал Сергеев. Я вам дам адресок. Можете идти к нему без предварительного звонка. Он сейчас дома и, как мне кажется, с удовольствием поговорит с вами.

Журналисты ушли. Никольский радостно потер руки. Ох, и поговорит генерал Володя с Володей-репортером! Пух и перья полетят!

Котов разглядывал фотографию без особого интереса. Теперь, получив новую должность, Слава сидел в отдельном кабинете и очень этим гордился. Потому и поглядывал на Никольского с некоторым превосходством.

— Шадрин, что ли, отдыхает с дамочкой? Ну и что ты от меня хочешь? — скучным голосом спросил Котов.

— Попроси ребят из полиции нравов, чтобы посмотрели в своей картотеке, — ответил Никольский. — У них же все дорогие проститутки на учете.

— Ты их сам знаешь, этих ребят, — возразил Котов. — Иди и попроси.

— Одно дело, Слава, когда зам начальника отдела МУРа просит, а другое — мент с земли.

Никольский хотел немного польстить приятелю. Не получилось.

— Что ты хвостом бьешь?! — разозлился Котов. — Дело закрыто!

— А куда мы денемся с явной сто седьмой? — парировал Никольский.

— Для начала ты найди дурака-прокурора, который на основании этих фоток возбудит дело о доведении до самоубийства! — горячо воскликнул Котов. — Пойми, Сергей, это не наша головная боль. Они там, наверху, живут в роскошных квартирах, катаются на «Мерседесах», трахают красивых баб, хапают огромные взятки. Куда ты лезешь? Запомни: пока мы их не трогаем, они нас не трогают.

Никольский молча забрал со стола снимок и направился к двери.

— Ты куда? — удивился Котов.

— Ребятам фото покажу, — заявил Никольский.

— Тебя раскатают в пыль, Сережа! — предупредил Котов. Похоже, он искренне переживал за коллегу, лезущего дуриком в волчье логово.

Недалеко от совминовской автобазы стоял разноцветный рыдван Никольского, а рядом с ним — слегка возбужденный, модно одетый Стас. Увидев подъезжающую черную «Волгу», он панически заголосовал, даже на проезжую часть выскочил. Водителю «Волги» ничего не оставалось делать — остановился.

— Пьяный, что ли?! — проорал шофер.

— Друг, выручай! — Стас подошел к открытому оконцу «Волги». — Стала — и ни с места! Понять ничего не могу!

Шофер вылез из «Волги», подошел к пестрому авточуду и высказался:

— А я понять не могу, как она еще бегает.

Он открыл капот, заглянул в двигатель и спросил:

— Ты когда-нибудь в мотор заглядывал? Хотя бы для интереса.

— Да вот купил на днях по дешевке, чтобы на садовый участок ездить, — затараторил Стас. — А так — водить вожу, а в механике этой не секу ничего.

— Ну, смотри ты! — удивился шофер. — А двигатель в полном порядке. Тут просто контакт отошел. — Он пошуровал в моторе чуток и сказал: — Садись и езжай.

— Сколько я должен? — Стас сунул было руку в карман.

— За такую работу деньгами не берут, — тонко намекнул шофер.

— Нон проблем! Тогда по рюмке! — предложил Стас, полуобнимая собеседника за плечи одной рукой, а второй указывая на двери кафе.

— Хоп! — весело согласился шофер. — Я только машину поставлю.

Разместившись за столиком уютного кабачка на Патриарших прудах, новоиспеченные приятели огляделись по сторонам.

— Гриша, здесь все схвачено, сейчас будет как в лучших домах, — заверил Стас.

И действительно, к их столику уже бежала официантка.

— Станислав Федорович, как всегда? — с торопливой любезностью спросила она, замерев перед Стасом едва ли не по стойке «смирно».

— У меня гость, Люда. Оформи, как надо, на двоих, — солидно распорядился Стас.

Вскоре на столе уже стояла семисотграммовая бутылка «Лимонной», а вокруг нее расположились тарелки с подобающей напитку обильной закуской. Стас налил по первой.

— Спасибо, Гриша. За твое здоровье! — провозгласил он тост.

Выпили.

— Тебя здесь уважают, — заметил Гриша.

— Мой район, — пояснил Стас.

— Я этот район хорошо знаю. Хозяина последние три дня сюда на квартиру возил, — сообщил Гриша.

— А где он живет? — как бы без особого интереса спросил Стас.

— Жил, — поправил шофер.

— Переехал, что ли?

Стае великолепно имитировал ни к чему не обязывающий застольный треп, а на самом деле весь превратился в слух.

— Умер хозяин… Застрелился, — повесил буйну голову Григорий.

— Проворовался? — весело подхватил Стас.

— Да ты что, Станислав! — замахал руками шофер. — Честнейший человек был! Я так думаю, что из-за бабы.

— От этих баб — одна беда, — мудро изрек Стас, многозначительно кивая. — Красивая?

— Класс! — определил Гриша и загрустил. — Эх, Лариса, Лариса!

— Ты ее хорошо знал? — как бы между прочим поинтересовался Стас.

— Ну, как знал? — пожал плечами Гриша. — Возил раз двадцать ее домой, в Несвижский, шесть. Вот вроде бы и женщина душевная, а довела. Давай помянем моего хозяина.

Теперь разлил Гриша, и они, не чокаясь, выпили.

Из кладбищенских ворот тянулась невеселая толпа. Чиновные рассаживались по персональным автомобилям, остальные устраивались в автобусе. Разъехались.

Тогда из красных «жигулей» вышла Лариса и направилась к кладбищу. Немного подождав, Никольский закрыл дверцу многоцветного своего автомобиля и на солидном удалении последовал за женщиной.

Она села в «Жигули», положила руки на баранку, лбом уткнулась в руки и застыла в неподвижности. Никольский ждал. Наконец Лариса подняла голову и включила зажигание. И он решился: открыл дверцу красных «жигулей» и сказал:

— Здравствуйте, Лариса Константиновна. Я майор Никольский из уголовного розыска. Мне крайне необходимо с вами поговорить.

Она, продолжая глядеть перед собой, спросила равнодушно:

— О чем?

— О ваших взаимоотношениях с Георгием Тимофеевичем Шадриным, — как можно мягче произнес Никольский.

— Шадрина нет. Нет иникогда уже не будет никаких взаимоотношений, — горько вздохнула женщина. — Мне не о чем с вами говорить, — добавила она без злости, печально и безнадежно.

— Я понимаю, вам тяжело. Но придется поговорить, Лариса Константиновна, — произнес Сергей с деликатной настойчивостью.

— Вон та пестрая машина — ваша? — вдруг спросила Лариса и, увидев утвердительный кивок Никольского, продолжала: — Я ее у себя в Несвижском еще заметила. Если уж следите, то не в таком приметном автомобиле.

— Я не следил. Я сопровождал вас, — возразил Сергей.

— Не вижу разницы, — отмахнулась Лариса.

— Разница есть. Если бы я следил, вы бы меня не заметили. — Никольский склонился к оконцу, и они встретились взглядами. — Я вас очень прошу ответить на несколько вопросов. Очень.

Лариса весьма нехорошо улыбнулась и, решившись, открыла дверцу.

— Ладно, садитесь, — разрешила она и тут же объяснила: — Мне необходимо выговориться, поговорить о Георгии, рассказать, какой он был замечательный. Но не с кем и некому. Разве вот только с майором милиции. Как вас зовут, майор?

— Сергей Васильевич.

— Пока не разойдусь, задавайте вопросы, Сергей. Мне так легче.

Никольский устроился на сиденье рядом с ней и задал первый вопрос.

— Ваш роман с Шадриным — это было серьезно для него и для вас?

— Не роман, Сергей. Любовь, — твердо поправила его Лариса, и видно было: для нее эта разница принципиальная.

— Поначалу мне казалось, что Шадрин имел дело с высокооплачиваемой проституткой… — осторожно высказался Никольский.

— Вы не ошиблись, — перебила его Лариса. — Я действительно высокооплачиваемая проститутка. Только как вы узнали, что у Шадрина была женщина?

— Мне об этом нелегко говорить, Лариса, но другого выхода нет… — Сергей помедлил. — Рядом с телом Шадрина была обнаружена пачка фотографий, на которых сняты вы и он.

— Что это за фотографии? Вы их можете мне показать? — торопливо и взволнованно спросила Лариса.

— Одну. Наиболее невинную, — Никольский протянул ей снимок. — Начальная, так сказать.

— Господи, — тихо сказала она. — Значит, нас тайно снимали у этой суки Майки, а потом все вывалили Георгию. И он решил, что я предавала его. — Она все поняла и закричала. — Я убила его! Это я, я убила его!

Она закусила тыльную сторону своей правой ладони и, раскачиваясь, как китайский болванчик, завыла по-звериному.

— Перестаньте выть! — заорал Никольский. — Прекратите истерику!

Она впилась зубами в свою руку, перестала выть и заплакала. «Слава Богу… — подумал Сергей. — Выплачется — успокоится. Теперь, по крайней мере, по щекам хлестать ее не придется, чтобы в себя привести…»

Неожиданно пошел дождь. Капли медленно ползли по ветровому стеклу. Лариса платком вытерла глаза и спокойно, теперь абсолютно спокойно, произнесла:

— Я убила его.

— Его убили те, до кого я хочу добраться с вашей помощью! — жестко заявил Сергей. — Те, кто делал эти снимки, те, кто, шантажировал Шадрина ими. Это те, кто ради наживы с легкостью искалечат любую человеческую жизнь. Я найду их, Лариса.

— А что вы можете с ними сделать? — спросила она без всякой веры.

— Есть такая статья в уголовном кодексе — доведение до самоубийства! — Никольский говорил теперь жестко и уверенно, желая убедить женщину в том, что виновные в смерти ее любимого будут наказаны. Без веры в это Лариса вряд ли станет помогать Сергею.

— Статья, по которой в первую очередь необходимо привлечь меня… — сказала Лариса. — Хотите услышать все с самого начала? Так слушайте. Скоро год, как я дама из дома свиданий Майки Виноградовой. Завлекаю и развлекаю нынешних тузов, за что и получаю от Майки кое-какие суммы в зелени.

— Зачем вам деньги, Лариса? — поинтересовался Сергей. — Насколько мне известно, вы, мягко говоря, не нуждаетесь.

— Еще как нуждаюсь! — с горечью возразила она. — Мне было необходимо покрыть долг в пятнадцать тысяч долларов. Теперь, после разговора с вами, я поняла, что все это подстроено. Но тогда… Меня просили провезти эти пятнадцать тысяч через границу, и вдруг на таможенном досмотре, который я всегда проходила без сучка и задоринки, после тщательного обыска обнаружили эти деньги. Естественно, их конфисковали. Так образовался долг, который помогла мне выплатить сердобольная сука Майя на понятных вам условиях. Своего мужа я давно не люблю, жила с ним по привычке. К тому, чтобы переспать с мужчиной, отношусь спокойно и без предрассудков. Поэтому Майкины условия приняла. Деньги-то выплачивать надо было. Ну, вот… Сначала один любовничек, затем другой, третий… и — Георгий. Я страшно испугалась того, что он мне сразу же понравился. Клиенты не должны нравиться. А потом все ушло: и страх, и корысть, и профессиональное б…ское равнодушие. Остались только он и я. И это было счастье.

Никольский кашлянул в кулак и, понимая всю бестактность вопроса, все же спросил:

— А клиентов до Шадрина действительно было только трое?

— Действительно, действительно, — усмехнувшись, подтвердила она.

— Кто они?

— Я не хочу сегодня больше ни о чем говорить, — устало сказала Лариса. — Потом, Сергей.

— Вы поможете мне, Лариса? — с надеждой спросил Никольский.

— И об этом потом… — вздохнула она.

— Потом так потом, — послушно согласился он. — Значит, завтра мы с вами встречаемся.

…Лариса смотрела, как под проливным дождем бежал к своему пестрому драндулету Никольский. «Хороший человек… — думала она. — Честный. И верит в справедливость — вопреки всему, вопреки очевидной черной мерзости нынешней „новой“ жизни… Мой Георгий был такой же. А теперь его нет… Вот в память о нем я помогу Никольскому! Вместе мы обязательно достанем подонков, убивших Георгия! Чего бы мне это ни стоило!»

В уютной гостиной за журнальным столиком пили кофе и слегка баловались дорогим ликером воспитанная нервная англизированная хозяйка дома, упитанный сановный господин и молодая, пухленькая девица с наивными, навеки удивленными глазами — услада занятых мужчин.

— У вас душой отдыхаешь, Майя Дмитриевна, — признался сановный господин.

— Всегда рада видеть вас, Семен Ильич! — бойко отозвалась англизированная дама. — И, собственно, что мешает вам почаще быть в моем доме?

— Работа, работа и только работа… — нарочито тяжело вздохнул чинуша.

— У нас парикмахерская, у них — работа. Так и находим отговорки, — сказала услада занятых мужчин.

— Валюта, ты же знаешь, как я к тебе отношусь… — Доморощенный вельможа театрально прижал руку к сердцу, собираясь продолжать монолог о своем отношении к Валюше. Но его прервал звонок в дверь.

— Экскъюз ми, — сказала Майя Дмитриевна и пошла открывать.

В ожидании хозяйки Семен Ильич позволил себе рюмочку. Но хозяйка вернулась тотчас, отчего он поперхнулся.

— Валечка, можно тебя на минутный токинг? — позвала Майя Дмитриевна. — Надеюсь, Семен Ильич нас извинит.

Решительно покивавший Семен Ильич остался в одиночестве и налил себе вторую рюмочку. Но выпить не успел: в гостиную вошел Тарасов.

— Ну, ты и скот, — негромко сказал Тарасов.

— Как вы со мной разговариваете?! — возмутился Семен Ильич и поставил рюмку на столик.

— А как с тобой разговаривать?! — рявкнул Тарасов. — Из наших рук кормишься, а пользы от тебя как от козла молока. Ты как смел Боровскому отказать, козел?!

— Ноль оснований для выделения земли, Алексей Владимирович! — мгновенно струсил важный сановник.

— Вот за это твой сын «БМВ» и получил, чтобы ты нашел основание! — прорычал Тарасов.

— При всем желании не могу, Алексей Владимирович!

— Значит, не хочешь, — отрезал Тарасов. — Надеялся, что договоримся no-хорошему, но приходится по-плохому. — Он бросил на стол пачку снимков. — Сегодня — жене, завтра — мэру, а послезавтра и газетчикам можем показать.

Семен Ильич глянул на фотографии, и его прошиб пот. Взмолился:

— Алексей Владимирович, не губи!

Тарасов раскрыл кейс, с которым пришел, вынул из него бумаги и положил на столик перед Семеном Ильичем. Тот надел очки, достал из внутреннего кармана золотую авторучку и, не читая, стал подписывать листы там, где стояла галочка. Подписал все. Тарасов быстро и внимательно удостоверился, правильно ли подписано, спрятал бумаги в кейс, а из кармана вынул пачку долларов.

— Вот и основания нашлись, — наблюдая за тем, как Семен Ильич прячет доллары в карман, констатировал Тарасов. — Фотографии можешь взять на память.

— А негативы? — неуверенно спросил Семен Ильич.

— Негативы у меня сохраннее будут, — сказал Тарасов и громко позвал: — Майя Дмитриевна, кофе остыл!

Беляков сидел в своем кабинете и читал газету «Правда». На правах зама без стука вошел Никольский и бросил на диван кожаное пальто — то самое, похищенное у главного редактора скандальной газетенки. Беляков снял очки, посмотрел на диван и спросил с надеждой:

— Оно?

— Оно, — подтвердил Никольский.

— Как?.. — Он не уточнил, о чем спрашивает, но Сергей и так понял.

— Путем оперативно-розыскных действий, — ответил.

— Ты это своей соседке-журналистке рассказывай, — начал было Беляков, но вдруг вспомнил нечто весьма пикантное: — Кстати о журналистах. Позавчера одного журналиста сосед твоего Шадрина, генерал, отметелил и спустил с лестницы. Скандал был страшный! Но все рассосалось: журналист заявления писать не стал.

— Виталий Петрович, я установил хату, на которой тайно снимали Шадрина, — доложил Никольский. — Завтра хочу взять оперов и прокачать ее.

— Запрещаю, — серьезно сказал Беляков.

— Почему?! — возмутился Сергей.

— По кочану и капустной кочерыжке! — резко сказал Беляков.

— А еще почему? — не унимался Сергей.

— А ты подумай, — предложил подполковник.

— Как раз и думаю, — Никольский успокоился и стал излагать свои доводы последовательно. — Я располагаю проверенными данными, что на этой хате снимали не только Шадрина. Еще три человека, занимающие весьма и весьма важные посты в руководящих структурах, были сфотографированы там скрытой камерой. А следовательно, стали объектами шантажа.

— Этот бардак на нашей территории? — ядовито поинтересовался Беляков.

Никольский сник. Аргумент, скрытый в вопросе начальника, был убийственным: если «земля» чужая, то и «чистить» ее должны другие менты…

— Нет, не на нашей… — уныло подтвердил он невысказанное предположение подполковника. — На Мосфильмовской.

— Так вот, от этого пусть начальник семьдесят шестого дергается. Брать людей не разрешаю. Тебе же запретить не могу, хотя личный сыск нынче не в моде. Расскажи лучше, как на пальто вышел.

Никольский, не ответив, встал и вышел. Беляков еще раз посмотрел на пальто и набрал телефонный номер:

— Соедините меня с главным редактором… Полковник Беляков… Игорь Сергеевич, можете забрать свое пальто… Нашел, нашел… Секрет фирмы.

Вечером у Никольского был Котов. Они сидели на кухне, пили водку.

— Ты свернешь себе шею, Сергей. Прошла команда — не воротишь это дело, — втолковывал приятелю Слава.

— Еще одна команда, — как бы про себя сказал Никольский. — Слишком много команд, чтобы соблюдать законы.

— Ты не о законе — о себе думай! — рассердился Котов. — Ты прекрасный сыщик, а семнадцать лет сидишь на земле из-за своего характера. Неужели в МУР не хочется?

— Мало ли куда мне хочется… — вздохнул Никольский. — Тебе Беляков звонил?

— Он желает тебе добра, Сергей! — убеждал его Котов.

— Слава, ты же сыщик! Я знаю, что могу их накрыть! — горячо воскликнул Никольский.

— Кого — их? — усмехнулся Котов. — Неужели ты думаешь, что люди, которых шантажировали, будут благодарны тебе? Шадрин-то мужик был. И он застрелился. А те наверняка на шантаж продались, и уже они-то используют все свое влияние, чтобы уничтожить человека, который возьмется ворошить эту помойку.

— Я их не боюсь, — Сергей упрямо опустил голову, набычился.

— Тебе жить, — Котов разлил по рюмкам. — Что ж, выпьем за предстоящее увольнение из органов бесстрашного майора Никольского.

— Сергей Васильевич, наконец-то! — Майя Дмитриевна раскинула руки, как бы готовая обнять дорогого гостя. — Наслышана, наслышана о вас от Ларисы.

— Тоже наслышан о вас и тоже от Ларисы. — Улыбаясь приветливо, Никольский поцеловал ручку Майи Дмитриевны.

— Ларочка знает, у меня без китайских церемоний. Прошу в гостиную, выпьем по рюмочке под кофе, говорить будем. — Майя Дмитриевна, завершив церемониал знакомства, направилась в гостиную.

— Это уж точно — без церемоний, — тихо сказала ей в спину Лариса.

Никольский зыркнул на нее, и она поняла, что продолжать не следует.

В гостиной вновь прибывших ожидал знакомый джентльменский набор: кофейник, чашки, бутылка ликера. Хозяйка и посетители расселись вокруг столика.

— У вас очень уютно, Майя Дмитриевна, — отхлебнув из чашки, сказал Никольский. — После этой бешеной жизни — тишина, покой.

— Бешеная жизнь — это ваша работа? — спросила Майя.

— Наверное, так, — согласился Никольский.

— А чем вы занимаетесь, если не секрет? — закинула удочку Майя. — Мне Лариса говорила, что вы юрист. Адвокат? Юрисконсульт?

— Если бы. К сожалению, я юрист-чиновник, — с наигранной грустью вздохнул Сергей. — Работаю в аппарате Президента, в комиссии по борьбе с коррупцией.

— И кем же? — будто бы равнодушно поинтересовалась Майя.

— Заместителем председателя…

— Ничего себе чиновник! — охнула хозяйка квартиры.

— Ты Сергея допрашиваешь, Майя, будто это ты — заместитель председателя комитета по борьбе с коррупцией, — со значением сказала Лариса. Майя поняла, что ей пора выметаться.

— Мне надо к соседке заглянуть, — сообщила она. — Такая жалость. Так интересно пообщаться с человеком, который живет полной, настоящей жизнью. Не то что мы, домохозяйки-отшельницы. Но я не прощаюсь. Мы еще увидимся сегодня. Выпьем, побеседуем… — Майя встала. — Ларочка, ты все знаешь.

Хлопнула входная дверь. Никольский и Лариса остались вдвоем.

— Лариса, вы неосторожны, — тихо укорил он.

— У меня одно желание — этой суке глаза выцарапать! — прошипела Лариса вполголоса.

— Понятное желание, но сегодня лучше не надо, — попросил Никольский с улыбкой.

— Что ж, тогда любовью пора заняться… — невесело пошутила женщина. — Пошли в спальню, Сергей. Вы ведь туда в первую очередь хотели попасть?

Лариса поднялась из-за стола и направилась в коридор. Никольский придержал ее за локоть:

— Очень прошу вас говорить в спальне шепотом.

У двери спальни Лариса остановилась и произнесла через силу:

— Не могу…

— Вы согласились помочь, Лариса, — напомнил Сергей.

Они вошли в спальню, освещенную верхним светом, а также снизу — специальными лампами. Сергей вышел на середину комнаты, посмотрел на кровать, вспоминая, с какой точки ее фотографировали, и решительно направился к одной из стен. На ней висели пара немудрящих пейзажей и здоровенная, с огромными ягодами кованая кисть винограда. Кисть, как в известной басне, висела высоко. Сергей придвинул к стене пуфик и встал на него. Объектив он заметил сразу. Тогда Никольский придвинул к стене еще один пуфик и кивком подозвал Ларису. Они присели рядом, склонив голову друг к другу.

— Микрофон наверняка у кровати. Так что шепотом мы можем говорить. Где здесь выключается свет? — спросил Сергей.

— Выключается только верхний, — ответила Лариса.

— Что за этой стеной? — Сергей еле слышно постучал по стене, на которой обнаружил объектив. — Вы ведь знакомы с планировкой всей квартиры, верно?

— Знакома, — кивнула Лариса. — За стеной соседняя квартира.

— Значит, электророзеток в спальне нет… — огорчился Сергей. И вдруг вспомнил: — Торшер в гостиной! Одолжите мне шпильку, Лариса.

Женщина вытянула из пучка на затылке длинную шпильку.

— Зачем?

Он не ответил, снова спросил:

— А резинки какой-нибудь не найдется?

— Только от трусиков, — удивленно отреагировала она на эту идиотскую просьбу. Потом усмехнулась и посоветовала. — В тумбочке — презервативы. Можете взять.

Ничуть не смутившись, Никольский шагнул к кровати и извлек из соответствующего ящика пачку забугорной резины. Разорвал упаковку, вытащил бледно-розовое изделие. Затем выгнул шпильку, обмотал ее середину презервативом. Осмотрел получившуюся рогатую вилку и заключил:

— Сойдет.

По стене, на которой был спрятан объектив аппарата, Никольский выбрался в коридор. Ни там, ни в гостиной никого не было. Сергей выдернул штепсель торшера из розетки и двумя концами вставил в нее шпильку. Раздался треск, заметались искры, и в квартире вырубился свет.

— Лариса, оставайтесь на месте! — крикнул Никольский и ощупью двинулся к входной двери. Открыл ее, предварительно щелкнув зажигалкой и осветив замок. Выглянул на лестничную площадку. На пороге соседней квартиры стояла Майя Дмитриевна.

— Что случилось, Сергей Васильевич? — обеспокоенно поинтересовалась она.

— Что-то со светом, Майя Дмитриевна, — ответил он слегка недоуменно. — В квартире тьма. Где у вас пробки?

— Вот здесь. — Она показала.

Сергей открыл щит, вывинтил одну из пробок и сказал:

— О, оплавилась! Здесь такому дилетанту, как я, делать нечего. Придется вам вызывать монтера. Жаль, испорчен чудесный вечер.

— Но разве вам мешает отсутствие света? — шутливо осведомилась Майя.

— Как-то неуютно себя чувствую в полной темноте, — смутился Сергей, он даже виновато взглянул на бандершу.

— Такой супермен — и боится темноты! — поддела она его. — Ну, что ж, чего не бывает. Пойдемте пить кофе при свечах.

В лифте Лариса и Никольский не разговаривали, спустились молча. Когда двери разъехались и они вышли к почтовым ящикам, Лариса спросила:

— Зачем вы все это устроили, Сергей?

— Я сегодня был один! И ничего не мог сделать! — воскликнул он. — Здесь нужно работать, по крайней мере, вдвоем. Надеюсь, хозяева Майи заинтересуются зампредом комиссии Сергеем Васильевичем Петровым.

— Неужели есть такой человек? — удивилась Лариса.

— Иначе бы я не представлялся как Сергей Васильевич, — хмыкнул Никольский. — Не сегодня — завтра они вас пригласят еще раз.

— Господи, а я думала, что сегодня последний мой визит в этот бардак… — Лариса брезгливо сморщилась.

— Игра только начинается, Лариса… — Сергей искренне ей сочувствовал, но игра действительно только начиналась.

В гостиной Майя и Артем чинно пили кофе. Молчали. Рядом с кофейником стояли непочатая бутылка водки и фужер.

— Вы мне не разрешили вызывать монтера из РЭО, и мне пришлось весь вечер и всю ночь сидеть при свечах, как в курной избе! — вдруг возмущенно вскинулась Майя Дмитриевна.

— В курной избе сидели при лучине, — поправил ее Артем и посоветовал: — А ночью спать надо, Майя Дмитриевна.

— Но я же сова! — почти выкрикнула она.

— Перестраивайтесь в жаворонки, — невозмутимо посоветовал Артем. Он оставался спокоен — визгами капризной дамочки его не пронять.

В гостиную вошел весьма приличный господин, лицо которого свидетельствовало о некоторых специфических пристрастиях. Он подошел к столику, отвинтил пробку бутылки, налил полный фужер водки, в два глотка принял двести, взял с блюдечка дольку лимона, пососал ее и доложил:

— Аппаратура в полном порядке.

— А что же вчера здесь произошло? — спросил Артем.

— Замыкание. — Господин опять потянулся к бутылке.

— От чего? — опять спросил Артем, хлопая неуемного пьяницу по руке.

— Не от чего, а от кого, — нехотя буркнул тот, вожделенно косясь на водку. — Кто-то специально замкнул.

Тарасов и Артем обедали в ресторане Дома архитектора. К спиртному не прикасались: из напитков на столе стоял только кувшин с соком. Супчик подельники уже похлебали и ждали второго.

— Я позвонил куда надо и установил, что есть такой Сергей Васильевич Петров, зампред комиссии. Ты понимаешь, насколько нам может быть полезен подобный человек! — сказал Тарасов. — Но все-таки объясни мне членораздельно, кто его спугнул?

— Непонятно, — пожал плечами бандит. — Они были в спальне, а Майя пошла включать аппаратуру, и вдруг кто-то устроил замыкание.

— Скорее всего, это ее наркоман поганый! — злобно предположил Тарасов. — Подкараулил, когда Майка в той квартире, вышел, свет вырубил, снял упаковку и в темноте слинял. А Майка, курва, догадывается и молчит.

— Я ему из задницы ноги повыдергиваю, — спокойно пообещал Артем.

Тарасов пристально взглянул на собеседника. Да, такой повыдергает, подумал он. Глазом не моргнет. Его надо в ежовых рукавицах держать, иначе разведет самодеятельность — греха не оберешься.

— Необходимо, чтобы завтра эта шлюха приволокла Петрова к Майке! — жестко приказал Алексей. — И ты лично все проконтролируешь.

Совещание окончилось, и из кабинета Белякова выходили сотрудники. Лепилов придержал за локоть Никольского и попросил:

— Можно к вам на минутку, Сергей Васильевич?

— Счастливое совпадение, — весело отреагировал Никольский. — А я как раз хотел с тобой поговорить.

Они вошли в комнату Никольского, и хозяин спросил:

— Что у тебя, Миша?

— Сергей Васильевич, я знаю, что вы на свой страх и риск продолжаете заниматься делом Шадрина… — осторожно начал Лепилов. — Так вот, можете полностью мной располагать.

— Опять совпадение, — констатировал Никольский. — А я собирался попросить тебя помочь мне сегодня вечером.

— Что надо делать, Сергей Васильевич? — обрадовался Лепилов. Очень уважал он Никольского — и сыщик великолепный, профессиональный, и начальник отличный. И сейчас Лепилов отнюдь не выслуживался перед майором. Просто знал парень: если Никольский самостоятельно занимается каким-то делом, значит, дело того стоит.

— Вот адрес, — Никольский протянул Мише бумажку. — В двадцать часов ты садишься в засаду на промежуточной площадке пролетом выше двадцать первой квартиры. В двадцать один я прихожу туда с женщиной. Минут через пятнадцать выйдет хозяйка и пойдет в двадцать вторую квартиру, чтобы включить съемочную аппаратуру. Твоя задача — любым путем войти вместе с ней и задержать ее. Сигнал для меня — стук в стену, в которую вмонтирована аппаратура.

— А дальше? — поинтересовался Михаил.

— А дальше — по науке. Вызываем опергруппу, экспертов, понятых и прикрываем этот шалман к чертовой матери!

Сквозь железную сетку лифтовой шахты Лепилов видел, как к двадцать первой квартире подошел Никольский с красивой дамой. Сразу после звонка дверь распахнулась, и хозяйка приветливо защебетала:

— Заходите, мои дорогие, заходите!

Дверь захлопнулась.

— Ну, не буду вам больше надоедать! — донесся до Михаила голос Майи Дмитриевны. — Я понимаю, вам больше всего хочется побыть вдвоем. Надеюсь, потом мы еще попьем кофейку.

Артем сидел в соседней квартире и курил. Он слышал каждое слово бандерши. В комнате, где находился Артем, кроме стола с телефоном, стула, закрепленной на стене аппаратуры и ведущей к ней стремянки, не было никакой мебели.

Вскоре в жилище Майи Дмитриевны наступила тишина

Все замолкло. Артем неспешно докурил, поднялся по стремянке, устроился на сиденье и глянул в видоискатель. В кадре спиной к нему стояли мужчина и женщина, неслышно разговаривая. Мужчина обернулся, улыбнулся. В тот же момент Артем спрыгнул со стремянки, кинулся к телефону и набрал номер.

— Это не Петров, шеф! — шепотом закричал бандит.

— А кто? — спросил Тарасов, сохраняя спокойствие. Однако давалось оно ему с трудом. К счастью для бизнесмена, Артем не мог видеть исказившегося лица шефа.

— Тот самый мент, который увозил Беца от «Русского леса»! — снова шепотом выкрикнул Артем. От сильного волнения голос его срывался на визг.

— Увозили двое, кто из них? — быстро спросил Тарасов.

— Дружок ваш! — бросил Артем злобно.

— А он и впрямь Сергей Васильевич. Надо же! — нервно хохотнул Тарасов.

— Что мне делать?! — чуть ли не взвыл бандит.

— Да не паникуй ты! Не гони край! — прикрикнул на него Тарасов. — Давай лучше подумаем… Мент там один?

— После его прихода звонили ребята. Вокруг все чисто, — немного успокоился Артем. Ему действительно полегчало: ведь кто-то принимает решения за него. Решать что-то самостоятельно в сложных ситуациях бандит не умел. В этом смысле Тарасов зря опасался его самодеятельности.

— Ну что ж, держись, однокурсничек! — злобно пробормотал Алексей.

— Это вы мне? — изумился Артем.

— Это я себе! — рявкнул Тарасов. — А ты слушай сюда! Зови ребят, и идите в квартиру…

— Кончать будем? — нетерпеливо перебил Артем.

— Ни в коем случае, идиот! Положите мента на пол и лейте в пасть водку, пока не отключится. Побейте посуду, поломайте мебель, отметельте Майку. Если при мусоре найдется пистолет, стрельните пару раз. Выметайтесь из квартиры, и тогда пусть Майка звонит в милицию.

— А с бабой что делать? — спросил бандит дрожащим от вожделения голосом. Малый явно рассчитывал, что шеф разрешит ему и ребятам всласть позабавиться с Ларисой. Однако Тарасов не оправдал надежд.

— Девку ко мне! — приказал он. — С ней я сам разбираться буду.

Сначала до Лепилова донеслись шаги. По лестнице подымаются двое или трое мужиков, определил Михаил на слух. Наконец Лепилов увидел их. Двое. Они остановились напротив двадцать первой квартиры, постояли недолго, присматриваясь, достали ключи и начали открывать дверь.

Из двадцать второй квартиры вышел здоровенный верзила, на ходу доставая из кармана кожаной куртки пистолет. Двое обернулись к нему, как бы ожидая команды. Верзила кивнул утвердительно, и они распахнули дверь.

Михаил сориентировался мгновенно и выхватил табельный «Макаров»

— Уголовный розыск! Бросай оружие! — страшно заорал сверху Лепилов и разочек пальнул в потолок — сделал предупредительный выстрел, как положено по уставу.

…Никольский услышал этот выстрел.

— За шкаф! — приказал он Ларисе, выдернул пистолет из кобуры и выскочил из спальни. На пороге квартиры в растерянности стояли двое.

— Стоять! Руки на стену! — рявкнул им Сергей.

На лестнице раздались еще два выстрела. Никольский позвал:

— Лариса!

Она явилась немедленно, тревожно озираясь и поправляя прическу по неискоренимой женской привычке в любой ситуации выглядеть наилучшим образом.

— Звони по ноль два, скажи, нападение на работников милиции! — приказал Никольский девушке.

Лариса кивнула, бросилась в гостиную. Забившись в угол, там сидела потерявшая элегантность Майя Дмитриевна. Просто испуганная и вульгарная содержательница борделя, обычная бандерша, состряпанная «добрыми» людьми из вышедшей в тираж проститутки, — вот как теперь смотрелась томная англоманка.

— Теперь держись, сука! — сказала Лариса с ненавистью. — Отольются тебе мои слезы!

Она схватила телефонную трубку и набрала ноль два.

…Милиция появилась через несколько минут. Возглавлявший ментов опер обрадованно воскликнул, узнав Никольского:

— Сережка! Это ты на моей территории воюешь? Что тут?

Никольский, пряча пистолет, ответил:

— Подпольный бордель с установкой для съемки клиентов на пленку с целью шантажа.

Тем временем мощные парни в сержантских погонах на ловко сидящей форме принялись без церемоний шмонать «быков». Вдруг в квартиру вошел еще один оперативник и протянул Никольскому милицейское удостоверение и пистолет.

— «Скорую» мы уже вызвали, — сообщил он Сергею.

Никольский молча выбежал из квартиры и помчался по лестнице вниз. В подъезде у дверей лежал Лепилов с разбитой головой, под которую была заботливо подложена милицейская фуражка. Рядом на корточках сидел милиционер, тампоном стирая кровь с лица Лепилова. Никольский тоже присел и позвал:

— Миша. Миша!

Лепилов открыл глаза, попытался улыбнуться и медленно прошептал:

— Упустил я его, Сергей Васильевич.

Глаза у парня были виноватые. «Да черт с ним, с бандитом! — подумал Никольский, закусывая губу. — Лишь бы сам ты жив-здоров остался!» Но сказал он другое.

— Ты спас меня, Миша, — тихо, проникновенно произнес Сергей. — Спасибо тебе.

Утром следующего дня в двадцать вторую квартиру, где была установлена съемочная аппаратура, заявилась целая делегация: Никольский, его приятель — зам по оперчасти местного отделения — и фотограф Гущин. Они прошли в комнату, откуда велись съемки. Гущин принялся с интересом рассматривать прекрасно задуманный и прекрасно смонтированный механизм.

— А что? Замечательная штучка! — восхитился он. — Раньше такая работа была по силам только одной конторе.

— Считаете, что мастер из ГБ? — быстро спросил Никольский.

— Вполне возможно, — кивнул фотограф. — Их теперь много на вольных хлебах. Но так культурно работать могут только единицы.

— Конкретно — кто? — потребовал Никольский.

— Как это — кто? — возмутился Гущин. — Ну, допустим, есть у меня предположения и догадки. А вдруг я невиновного оговорю?

— Не волнуйтесь, Всеволод Георгиевич. Сначала мы все проверим, — успокоил его Никольский. — Но все-таки кто?

— Могут: Акимов, Мухин, Гаронкин, Пискунов. За троих я ручаюсь стопроцентно! — Последнюю фразу Гущин буквально отчеканил.

— Кто же четвертый? — без нажима спросил Никольский.

— Пискунов… — вздохнул фотограф, явно сожалея о своем беспутном коллеге.

— Почему именно он? — мягко поинтересовался Сергей.

— После увольнения он сильно запил… — поведал Гущин. — И берется за любую работу, лишь бы деньги платили.

— Его адрес, — потребовал Никольский.

— Адреса не знаю, — замялся фотограф. — Телефон где-то был, скорее всего, в рабочей книжке в мастерской.

— Тогда поехали, — решил Никольский.

…В подъезде и на лестнице дома, куда вошел Сергей, было полно народа: пожарные, милиционеры и просто любопытные. Санитары «скорой помощи» пронесли на носилках перевязанного человека. Нужная Никольскому квартира оказалась развороченной до основания — без окон и дверей, с оплавленными стенами. На площадке стоял участковый. Никольский предъявил удостоверение и спросил:

— Что произошло, лейтенант?

— Пьяное безобразие произошло, товарищ майор! — начал докладывать тот. — Алкаш здесь жил, отставной комитетчик. Видимо, нажрался вчера под завязку и заснул. А на плите кастрюля на огне стояла. Вода закипела, залила газ. Хозяин так и не проснулся, угорел до смерти. Сосед запах почуял, позвонил в дверь. Ну, а от искры звонковой, как полагается, взорвалось, все…

— Опергруппа работает? — устало спросил Сергей, уже понимая, что приехал сюда зря: кто-то его опередил, «зачистил» свидетеля…

— Городская приехала, — отрапортовал участковый.

Из квартиры вышел покурить знакомый Никольскому эксперт. Увидев Сергея, он оживился и удивленно спросил:

— И ты здесь? Чего тебе от нас надо?

— Твой клиент — мой свидетель, — пояснил Никольский. — Был.

— Важный свидетель-то? — сочувственно поинтересовался эксперт.

— Основной, — вздохнул Сергей.

— Считай, что основного у тебя нет, — развел руками эксперт.

— Догадываюсь… — покивал Никольский. — Что-нибудь интересное нашли?

— Да ничего, — эксперт досадливо отмахнулся. — Как всегда: документы, немного денег, навал электронной рухляди, записная книжка…

— А книжечку можно посмотреть? — оживился Никольский.

— Гриша! — громко позвал эксперт.

На площадку выскочил молодой опер и тоже удивился.

— Сергей Васильевич, вас что — в семьдесят шестое перевели?

— Пока нет, — чуть улыбнулся Никольский. — У тебя там записная книжка. Можно посмотреть?

— Нет проблем, — заверил опер, вытащил из кармана, потрепанную записную книжку и протянул майору.

Сергей сразу же открыл ее на букву «м» и увидел знакомый адрес и телефон Майи Дмитриевны.

— Гриша, понятые там? — спросил у опера Никольский.

— А где же им быть? — хмыкнул тот, как бы заверяя старшего офицера: законы мы, мол, знаем и неукоснительно соблюдаем.

— Оформи изъятие и зафиксируй этот адрес, — полупопросил, полуприказал Никольский.

— Нет проблем, — заверил еще раз опер и удалился в квартиру.

— Здесь убийство, Леша, — сообщил Сергей эксперту.

— Почему ты так решил? — слегка удивился Леша.

— Они знали, что я сюда приду… — тихо сказал Никольский, развернулся и двинулся к выходу из подъезда.

«Они знали, что я сюда приду, — удрученно думал Сергей по дороге. — Все мои действия заранее просчитывают. А кто эти безликие „они“? Кто — мозг организации, водящей меня за нос? Похоже, ее шеф неплохо меня знает. Кто он? А вдруг…»

У стола следователя прокуратуры, одетого в форму юриста первого класса, сидели двое: Лариса и видный, хорошо одетый и, судя по манере держаться, в больших чинах человек средних лет.

— Провожу между вами, гражданка Выходцева и гражданин Седов, очную ставку, — говорил следователь. — Вопрос к вам, гражданин Седов. Знакома ли вам находящаяся здесь гражданка Выходцева Лариса Константиновна?

— Нет, не знакома, — глядя перед собой, ответил гражданин Седов.

— Гражданка Выходцева, знаете ли вы гражданина Седова Юрия Валентиновича? — продолжал следователь.

— Я его знаю даже слишком хорошо… — женщина вздохнула.

— Отвечайте только на поставленные вопросы, — строго предупредил следователь.

— Да, знаю, — поправилась Лариса.

— Вопрос к вам, гражданка Выходцева, — юрист вперил в нее грозный взгляд. — Где и при каких обстоятельствах вы познакомились с гражданином Седовым?

— Я познакомилась с ним на квартире моей знакомой Майи Дмитриевны Виноградовой полгода тому назад, — четко отрапортовала Лариса, отвечая на взгляд следователя взглядом твердым и прямым.

— Вопрос к вам, гражданин Седов, — сбавил тон следователь. — Знаете ли вы Виноградову Майю Дмитриевну?

— Познакомился с ней у вас на очной ставке, — Седов фыркнул и спесиво задрал подбородок.

— Значит, я фиксирую: вы ранее не были знакомы с Виноградовой Майей Дмитриевной, — констатировал прокурорский удовлетворенно. — Вопрос к вам, гражданка Выходцева, — его голос опять посуровел. — В каких отношениях вы были с гражданином Седовым?

— Он был моим любовником, — Лариса гордо и вызывающе вскинула голову, маскируя таким образом смущение.

— Фиксирую: в интимных, — перевел ее фразу на протокольный язык следователь. Вопрос к вам, гражданка Выходцева, — продолжал он, строго соблюдая установленную инструкцией форму проведения очной ставки. — Где вы встречались с гражданином Седовым?

— В квартире Виноградовой, — бросила женщина неприязненно.

— Вопрос к вам, гражданин Седов, — голос юриста вновь помягчел. — Бывали ли вы на квартире Виноградовой?

— Никогда! — сразу ответил большой начальник, даже с места привставая от возмущения.

Следователь закончил заполнять протокол и протянул его Седову:

— Прочтите и распишитесь.

Гражданин Седов внимательно прочел протокол и расписался.

— Теперь вы, гражданка Выходцева, — обернулся прокурорский к девушке.

Лариса, не читая, подписала.

— Все? — спросил Седов.

— Да. Вы можете идти, — разрешил следователь.

Седов поднялся со стула и направился к двери.

— Подонок ты, Юра, — сказала ему в спину Лариса. Он обернулся:

— Иван Васильевич, прошу оградить меня от оскорблений! — визгливо выкрикнул высокий чин, обращаясь к следователю.

— Успокойтесь, Юрий Валентинович, — попросил его юрист, стараясь говорить как можно теплее и убедительнее.

Седов вышел, в сердцах хлопнув дверью. Он весь клокотал, а лживость его гнева только подстегивала «уважаемого человека» клокотать еще сильнее.

— Ну, вот и третий, последний, Лариса Константиновна, — Иван Васильевич смотрел на молодую женщину глазами обвинителя.

— Они все нагло врут, — устало сказала Лариса.

— Так считаете только вы! — резко произнес юрист. — А вот следствием установлено, на квартире у Виноградовой, кроме вас с Шадриным, никого не бывало.

— А как же аппаратура? — спросила Лариса с горькой насмешкой. Она уже понимала: ее игра безнадежно проиграна, отомстить за любимого человека не удастся…

— С этим вопросом еще будем разбираться. Сейчас речь не о том!.. — Следователь сделал многозначительную паузу. — Получается, что вы оговорили трех уважаемых людей! — заявил он. — А это уголовно наказуемо! — добавил грозно.

— Выходит, я тут раздеваюсь догола перед вами и тремя этими подонками для того, чтобы оговорить их?! — отчеканила Лариса, едва сдерживая готовые плеснуть через край эмоции.

— Выходит, так! — произнес Иван Васильевич безапелляционно.

Лариса встала, смерила собеседника надменным, презрительным взглядом.

— Мне больше нечего здесь делать, — сказала она брезгливо. — Прощайте.

Лариса развернулась и двинулась к выходу. Ее осанкой можно было залюбоваться, но следователь сейчас просто не мог замечать дамские прелести.

— Советую вам забыть об этом деле, если не хотите, чтобы оно повернулось против вас! — бросил он в спину удаляющейся женщине. Та даже не оглянулась.

В квартиру Шадрина из грузового лифта переносили красивую мебель. Никольский постоял, посмотрел, как это делается, и позвонил в дверь Сергеева. Открыл сам Владимир в полной генеральской форме.

— Майор Никольский по вашему приказанию прибыл, — доложил Сергей чуть-чуть иронично.

— Не приказывал, Сергей Васильевич, — звал, приглашал, просил! — горячо воскликнул генерал. — Спасибо, что пришел, — продолжал он другим тоном — сдержанно, уважительно. — Сегодня сорок дней. А помянуть Жору, кроме вас и меня, некому. Жена — в Париже, друзья — в Питере, а сослуживцы за сорок дней и имя его уже успели забыть… Пошли к столу, помянем.

Они прошли на кухню, где их уже ждал накрытый стол.

— Все, как Жорка любил, — сказал Сергеев, кивнув на угощение.

Селедка, крупно порезанное сало, цельные помидоры и огурцы, дымящаяся в миске только что сваренная картошка и водка в бутылке — вот и все яства, которым неизменно отдавал предпочтение покойный ныне Шадрин. Генерал сразу же разлил спиртное по стаканам. Сели за стол, не чокаясь, выпили до дна.

— В его квартиру чужую мебель заносят, — вспомнил Никольский, понюхав корочку черняшки.

— А что ты хочешь? — горько усмехнулся Сергеев. — Чтобы в его квартире мемориальный музей открыли? Так не за что! Жил хороший человек, работал как вол, а выяснилось, что это по нынешним временам никому не нужно.

— Неверно, — твердо сказал Никольский. — Это нужно вам, мне, Ларисе…

— Какой еще Ларисе?! — возмутился генерал.

— Женщине, которую он любил и которая любит его, — пояснил Никольский, глядя собеседнику прямо в глаза.

— Это шлюха с фотографии? — генерал возмутился еще больше.

— Не шлюха она! — горячо выкрикнул Сергей. — Жертва.

— Она что — не знала, что их снимают? — удивился генерал.

— Не знала! А когда узнала, помогла мне этот бардак разгромить! — выдвинул майор свой главный аргумент в защиту несчастной женщины.

— Ну, разгромил, а дальше? — с внезапно возникшим острым интересом спросил Сергеев.

— А дальше ничего… — вздохнул Никольский.

— Словил мерзавцев-то? — В глазах Владимира загорелся азарт.

— Они меня словили… — Майор вяло махнул рукой.

— Давай выпьем по второй, — предложил генерал и снова разлил водку по стаканам. — И ты мне все расскажешь.

Выпили по второй, и Никольский начал:

— Хвастаться особо нечем: Лариса вывела меня на эту хату и ее хозяйку. Мы с ней приехали туда как влюбленная парочка. В спальне я обнаружил объектив фотоаппаратуры, смонтированной в соседней квартире. Решил взять с поличным. При проведении операции накладка получилась. Человек из той, соседней, квартиры ушел, отстреливаясь, и моего оперативника ранил. А его «быки», которых я взял, заявили следователю, что их послали в этот бордель задержать злостного должника их банка.

— А хозяйку трясли? — поинтересовался генерал.

— Она в полном отказе, — Сергей мазнул ладонью по воздуху, как бы перечеркивая саму возможность получить показания Майи Дмитриевны. — Ничего якобы не знает: ни про аппаратуру, ни про соседнюю квартиру, тем более, что владелец ее живет в Америке. Я вышел на техника, который монтировал аппаратуру, но за несколько часов до моего приезда он, видите ли, отравился газом.

— Да, — сказал генерал. — Тут серьезные ребята действовали…

— Еще какие! — подхватил Никольский. — Я установил трех весьма высокопоставленных господ, которые подверглись шантажу в связи с посещением этого борделя. Все трое дружно отрицают знакомство с хозяйкой квартиры. И более того, с их подачи мое начальство такое покатило на меня…

— Значит, эти трое взяли на лапу? — перебил генерал.

— Наверняка, — кивнул майор. — Против них давала показания Лариса. Так ее прокуратура выставила клеветницей и шлюхой.

— Жалко девку… — покачал головой Владимир. — А с тобой что?

— В лучшем случае — понижение в должности, в худшем — увольнение. — Сергей печально улыбнулся.

— Знаешь, Сергей, я этого дела так не оставлю! — вдруг загорелся генерал. — Кое-какое влияние у меня еще есть!

— Не надо, — возразил Никольский с полной покорностью судьбе. — Может быть, все к лучшему.

— Что к лучшему? — почти выкрикнул генерал. — Что обливают грязью память Жорки Шадрина?! Что честного человека выгоняют из милиции?! Это, по-твоему, к лучшему?!

Когда Сергей пришел в отделение, он чуть ли не в дверях столкнулся со своим непосредственным начальником.

— Никольский, — ахнул Беляков, — от тебя водкой несет!

— Не фиалками же! Не одеколон пил, — как ни в чем не бывало откликнулся Никольский.

— На, заешь! — Беляков достал из кармана металлическую трубочку от валидола и высыпал на ладонь несколько серебристых шариков. — Японские!

— Зачем? — удивился Сергей.

— А затем, что против тебя начато служебное расследование и у меня в кабинете ждет подполковник из инспекции по личному составу! — выдал подполковник, бешено вытаращившись на Сергея.

— В чем меня обвиняют? — спокойно спросил майор.

— Ну, несанкционированное проведение операции я отбил, сказал, что был в курсе, — махнул рукой Беляков, разом сменив гнев на милость. — Но там еще и непрофессионализм, и ранение Миши Лепилова, и интимная связь с какой-то Выходцевой, и превышение власти, и оговор честных людей…

— Тогда мне эти шарики не понадобятся, — невесело усмехнулся Никольский. — Спасибо, Виталий Петрович.

Разговор происходил у самых дверей отделения. Беляков поджидал здесь Сергея, хотел предупредить. Никольский еще раз поблагодарил кивком начальника, прошел дежурную часть под сочувствующими взглядами сослуживцев и поднялся по лестнице.

За столом Белякова сидел подполковник внутренней службы.

— Товарищ подполковник, я майор Никольский! — доложил Сергей с непроницаемым видом.

…Домой он возвращался понурый.

— Тебя ждут, — открыв дверь, предупредила Наташа. Никольский посмотрел на вешалку. Там висело легкое элегантное пальто.

— Лариса? — воскликнул он полувопросительно-полуутвердительно. Наташа кивком подтвердила его догадку и продолжила излагать имевшуюся у нее информацию:

— Звонил Виталий Петрович. Тебя искал.

— Кто ищет, тот всегда найдет. Нашел, — сказал Никольский и двинулся было в кабинет. Но Наташа за рукав придержала его.

— Насколько я понимаю, у тебя крупные неприятности, Никольский? — спросила она, заглядывая ему в глаза.

— У кого их не бывает, Румянцева? — пожал он плечами.

— Боже, какой идиот! — изумилась она и прижалась щекой к его груди. — Ларисе сильно досталось?

— Порядком, — признался он, сверху поцеловал ее в темечко и отправился в кабинет. Сидевшая в кресле Лариса, увидев Сергея, тотчас вскочила.

— Можете не вставать, Лариса, — Никольский натянуто улыбнулся. — Как мне думается, я уже не начальник.

— Я очень хотела попрощаться с вами, Сергей, — сказала она тихо. — Попрощаюсь и уйду.

— Но все-таки присядьте, — попросил он. Она снова опустилась в кресло, а он присел на тахту.

Вошла Наташа с подносом, на котором были два чайника — большой, с кипятком, и маленький, с заваркой, а также сахарница, печенье, сухарики и две чашки. Увидев эти две чашки, Лариса попросила:

— Не уходите, Наташа.

Та расставила на столике принесенные ею предметы и двинулась на кухню, пояснив:

— Я себе чашку принесу.

Вернулась она почти сразу. Присела к столу и разлила чай по чашкам. Все трое сделали по первому глотку. Ритуал был соблюден, и Лариса, поставив чашку, решительно сказала:

— Я пришла, Сергей, поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали.

— За что? — усмехнулся невесело Сергей. — За то, что разрушил вашу жизнь?

— Ее надо было разрушить, — убежденно произнесла Лариса. — Вчера приехал муж, и я все ему рассказала. Завтра я уезжаю.

— Куда? — сразу же спросил Сергей.

— Откуда приехала. В Камышин. Я ведь завоевательница, — добавила она с едкой иронией. — Двенадцать лет назад я явилась сюда покорять Москву.

— И покорили? — ровным голосом спросила Наташа.

— С точки зрения дуры двенадцатилетней давности — безусловно. Престижный муж, загранпоездки, шикарная квартира, автомобиль под задом — все, о чем двенадцать лет назад мечталось как о счастье! Где оно, счастье-то?!

Сарказм, горечь, злая насмешка над собой, презрение к себе прежней ядовитым коктейлем смешались в речи Ларисы. Закончив говорить, она рассмеялась коротким злым смешком. Но тут же на глазах ее выступили слезы.

— Сижу в президиуме, а счастья нет, — не совсем к месту припомнил Никольский чью-то фразу.

Лариса встала, посмотрела на Наташу, посмотрела на Сергея.

— Спасибо вам, Сергей, за то, что до конца пытались защитить честное имя Георгия, за то, что поверили мне… — сказала она искренне. — Пора. До свидания, хороший человек!

Никольский не пошел провожать ее в прихожую. Он сидел на тахте и ни о чем не думал. Его охватила апатия. Все же нелегко ощущать себя проигравшим…

Лариса уже в дверях обратилась к Наташе:

— Вам повезло, Наташенька…

…Сергей из окна смотрел, как элегантная дама уверенно шагала к Спиридоновке.

— Завоевательница, — вспомнил он.

— Она сильная, — поняла его мысль Наташа, тоже провожая взглядом стройную, осанистую, словно в струнку вытянутую фигуру. — Она как стальной клинок: гнешь его, а он выпрямляется.

— Если не сломать, — дополнил сравнение Сергей и посмотрел Наташе в глаза.

Она обняла его за шею и призналась шепотом:

— Мне повезло. Хочешь, я завтра к тебе перееду?

— Не хочу! — совершенно неожиданно отрезал Сергей.

— Почему?! — обиженно удивилась девушка.

— Не хочу до тех пор, пока не перестану думать, что ты сделала это из жалости и сочувствия к поверженному неудачнику, — мягко пояснил Никольский и ласковым движением привлек ее к себе.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ХОЗЯЙКА ЮВЕЛИРНОЙ ЛАВКИ.

В ресторане безумствовал цыганский ансамбль. Молодые цыганки — все, как на подбор, красавицы — трясли покатыми плечами и гортанно покрикивали, придавая пению мужского хора некую степную лихость. Таборной удалью веяло от цыган: волнистые гривы, аршинные усы, разбойничьи бороды.

Солист ансамбля Гулевой — самый лохматый и темпераментный — шел между столиков, и скрипка его рыдала от любви, горя и счастья. «Новые русские» совали цыгану за кушак купюры разных стран. Дым стоял коромыслом.

Совершив круг по залу, Гулевой закончил партию пронзительной кодой и скрылся за кулисой. Его проводили шквалом аплодисментов.

В тесном закутке, отгороженном от зала, сидел за столиком Никольский.

— Извините, Сергей Васильевич, — сказал Гулевой, вне сценического образа тихий, интеллигентный человек. — Может быть, принести вам чего-нибудь?

— Спасибо, — отказался Никольский. — Давайте продолжим. — Он достал из кейса фоторобот какого-то человека и показал его цыгану. — Посмотрите, пожалуйста, вы ничего не напутали?

С портрета глядело молодое лицо, обрамленное бородой и неопрятными патлами. Глаза бородача были прикрыты очками.

Гулевой подсел к столику, в очередной раз взглянул на фоторобот и сказал уверенно:

— Ничего. У меня хорошая зрительная память.

— Мы проверили, — сообщил Никольский. — Такого журналиста нет.

Гулевой виновато пожал плечами.

— Но он показал удостоверение. Правда, рассматривать мне было неудобно. И журнал приносил — тот же номер…

Раскрытый журнал, пожелтевший от времени, лежал на столике.

— А как он вышел на вас? — поинтересовался Никольский.

— Случайно. Напал на эту заметку, — Гулевой кивнул на журнал, — и решил проследить историю нашей семьи. Очень удивился, что брошь сохранилась.

Никольский взглянул на черно-белую фотографию броши, помещенную в журнале.

— Зачем же вы такую ценную вещь в доме держали? — спросил майор укоризненно.

— А где же еще держать? — удивился цыган. — Из поколения в поколение берегли. Да, видно, судьба…

Гулевой прислушался к песне, звучавшей в зале, выждал и, поймав нужный момент, неожиданно лихо гикнул. Скрипка в его руках закричала раненой птицей, он поднялся и выскочил из-за кулисы, встреченный новым шквалом аплодисментов.

В кабинете Никольского сидели Котов и Лепилов. Никольский читал им тот самый пожелтевший от времени журнал, который вместе с Гулевым рассматривал в ресторане.

— «Небезызвестный господин Мокташев в который раз удивил Москву. На зеленом сукне Английского клуба нефтяной король за час выиграл у графа Безбородко сто тысяч рублей. Разоренный граф был вынужден отдать фамильную реликвию — брошь, подаренную его прабабушке Екатериной Великой».

— Покороче давай, — попросил Котов, посмотрев на часы.

— «В тот же вечер господин Мокташев присутствовал на бенефисе любимицы публики Варвары Гулевой и преподнес ей сию уникальную вещь», — закончил чтение Никольский.

— Ясно, — кивнул Котов. — Цыган — потомок?

— Внук, — уточнил Никольский. — За месяц до кражи показывал брошь человеку, который представился как журналист, — он выложил на стол фоторобот того самого патлатого бородача.

— Наводчик? — понятливо уточнил Котов.

— Похоже, — кивнул Никольский.

— Хорошо, — заключил Котов, снова посмотрев на часы. — Держи меня в курсе.

— И ради этого приезжал? — не поверил Никольский.

— А как же? По долгу службы. Курирую вас, недотеп! — Он хохотнул.

— Я серьезно спрашиваю, — не принял его тона майор.

— И я серьезно, — невозмутимо вторил Котов.

— Тогда дополнительная информация — к размышлению, — Никольский перебрал на столе какие-то бумаги, будто готовясь к длинному докладу: он решил позлить Котова.

— Валяй, но в темпе, — неохотно согласился муровец.

— Кроме квартиры Гулевого на днях обчистили еще две, — доложил Никольский. — И почерк тот же — довольно впечатляющий. Расскажи, Миша.

— Скок на самом высоком уровне, — сообщил Лепилов. — Сигнализация отключена мастерски. Замки вскрыты без единой царапины. Следов — никаких.

— Кто потерпевший? — поинтересовался Котов.

— Ювелир и бывший цеховик, — сообщил Лепилов.

Котов насторожился.

— Что взяли? — быстро спросил он.

— Мелочевку, — ответил Лепилов. — Магнитофон, кофемолку, два серебряных чайника из горки, свитер, пепельницу бронзовую, блок сигарет…

— Ладно, не утомляй, — вздохнул Котов, потеряв интерес к дальнейшему перечислению.

— Понимаешь, в чем загадка? — спросил Никольский. — Судя по всему — явные профессионалы. Такие наобум не работают. И тем не менее в одном случае шли за исключительно ценной вещью, а в других — за чайниками.

— Вот и разгадывайте, — равнодушно предложил Котов.

— Постараемся, — пообещал Никольский. — А теперь объясни, почему в МУРе так заинтересовались брошью, которую украли у Гулевого?

Котов поднялся из-за стола.

— МУР любопытен, как ребенок. Обожает всякие цацки. Просто тянет его к ним! — Он явно высмеивал собеседника.

— Слава, будь человеком, — нахмурился Никольский.

— Наташеньке нежный привет, — улыбнулся Котов и вышел из кабинета.

Никольский с Лепиловым недоуменно переглянулись.

Наташа и Сергей целеустремленно шли по улице. Точнее, целеустремлен был Сергей: он едва ли не тащил вперед свою спутницу, держа ее за руку. Наташа время от времени удивленно косилась на Никольского, но вопросов не задавала.

Наконец они вошли в ювелирную лавку. Покупателей здесь было немного. Люди толпились возле прилавка, и у большинства из них вид был испуганный: цены на выставленных под стеклом украшениях подавляли всякое эстетическое чувство.

— Ну, зачем привел? — спросила Наташа Никольского. — Сознавайся.

— Сон видел, — сообщил Сергей, придав своему лицу самое таинственное выражение.

— Так… — улыбнулась она. — И какой же?

— Будто я предложение сделал — одной женщине… — Сергей отвел глаза и посмотрел вверх, словно бы крайне заинтересовавшись узором на потолке магазинчика.

— Красивой? — поинтересовалась Наташа, продолжая лукаво улыбаться.

— Ох… — Никольский якобы задохнулся от восторга. — Самой-самой. Не знаю даже, как духу набрался.

— И что я тебе ответила? — Глаза Наташи победно сверкнули.

В это время из-за двери служебного помещения лавки появилось элегантное создание женского пола, облаченное во все заграничное. Надменным взглядом создание окинуло толпу покупателей, и вдруг взгляд этот будто споткнулся.

— Наташка! — заорало создание восторженно, разом растеряв весь свой спесивый лоск.

И в следующий миг Наталья была заключена в объятия.

— Жанна? — удивилась она, не слишком разделив радость встречи. — Здравствуй.

Жанна оглядела ее и заключила с некоторой завистью:

— В полном порядке!

— Ты тоже, — вернула ей комплимент Наташа.

— Да где там! — отмахнулась Жанна. — Кручусь по заграницам — туда-сюда. Вся издергалась! Лица нет!

— Я бы не сказала, — великодушно возразила Наташа. — Лицо есть.

— Остатки! — самокритично возразила Жанна. — В зеркало смотреть страшно. Что делать — ума не приложу!

— Ну, смени образ жизни, обстановку… — с усмешкой посоветовала Наташа.

— О чем ты говоришь? — замахала руками Жанна. — И так уж… Три страны сменила, двух мужей. Волосы перекрасила… Что еще я должна менять?

Она в упор уставилась на Никольского. Наташе пора было его представить. Но этого не случилось.

— Извини, — сказала она Сергею. — Мы тебя бросим, — и добавила, похоже, скорее для Жанны. — На пару минут, не больше.

Потом Наташа взяла подругу под руку и отвела в сторону. Она явно не хотела знакомить Жанну с Сергеем. Ему, признаться, это очень польстило: впервые гордая Наталья столь недвусмысленно демонстрировала ревность.

Оставшись в одиночестве, Никольский немного помедлил, оценивая ситуацию, и, покосившись на Наташу, стоявшую к нему спиной, предпринял ряд важных действий: направился к прилавку, пригляделся к тому, что лежало под стеклом, тихо посовещался с продавщицей, выбил в кассе чек, отдал его, получил две маленькие коробочки, открыл, посмотрел, закрыл и спрятал в карман. В коробочках лежали обручальные кольца.

Закончив дело, Никольский снова покосился на Наташу. И оказалось, что он попался… Наташа успела распрощаться с Жанной и теперь издали наблюдала за Сергеем — серьезно и чуть испуганно.

Он подошел и виновато улыбнулся.

— Так что я тебе ответила? — спросила Наташа.

— Когда? — прикинулся он дурачком.

— Во сне, — пояснила она нетерпеливо.

— Сама, наверное, помнишь… — Он прищурился, улыбаясь хитро.

— Погоди, не путай меня… — Нарочито серьезно она подняла указательный палец на уровень его лица. — Чей сон? — спросила строго.

— Мой! — торжественно заверил Никольский.

— Как же я могу его помнить? — осведомилась она менторским тоном.

— Ну, раз ты в нем была… — Никольский изо всех сил сдерживал улыбку, но сдержать не мог.

— Господи, чушь какая! — возмутилась Наташа. — Перестань сиять! — И, не выдержав, сама рассмеялась, избавляясь от пережитого волнения. — До чего же ты глупый!

— Догадалась? Жаль. Уж я скрывал, скрывал… — притворно посетовал Сергей.

— Зря не познакомила тебя с Жанной, — Наташа покачала головой. — Вот бы парочка вышла!

— Что же ты?!. — воскликнул Сергей, как бы очень сожалея об упущенном знакомстве.

— Пожадничала, — улыбнулась Наташа. — Дурачок, да мой.

— А мне она так понравилась! — продолжал балагурить Никольский.

— Не только тебе… — произнесла Наташа таинственно.

— Кому еще? — поинтересовался Сергей, изображая крайнее неравнодушие к Жанне и ее знакомствам.

— Старая любовь Алеши Тарасова, — сообщила Наташа и осеклась.

Никольский мгновенно переменился. Улыбка сбежала с его лица, в глазах появился хищный и азартный сыскной блеск.

— Эй, не делай стойку! — воскликнула Наташа. — У них давно уже все в прошлом, насколько я понимаю…

— Вы подруги? — деловито спросил Никольский, поневоле переходя на официальный тон опроса свидетеля.

— Боже сохрани! — Наташа истово перекрестилась. — Послушай, нам обязательно о ней говорить? — спросила она, постепенно накаляясь. — Ты считаешь, самый подходящий момент?

— Нет, конечно, — признал Никольский.

— Покажи, что купил. И выбрось эту стерву из головы! — велела Наташа уже безо всякой ласки в голосе.

— Уже выбросил, — заверил Сергей и тут же снова задал вопрос: — Она здесь работает?

— Раньше работала, — ответила Наталья неохотно.

— А теперь? — быстро спросил Никольский. Наташа вздохнула и отчеканила раздраженно, но ровным голосом:

— Полякова Жанна. Отчества не знаю. Возраст — на пять лет старше, чем выглядит. Образование очень среднее. Хватка железная, как у мышеловки. Имеет собственную ювелирную лавку в Нью-Йорке.

— Зачем приехала? — Сергей уже не мог остановиться: он продолжал делать свою работу, будто и впрямь разговаривал не с возлюбленной, а со свидетелем по очередному уголовному делу.

— По причинам, о которых мне ничего не известно. Еще вопросы, гражданин начальник?.. — произнесла Наташа с тихой яростью.

— Прости… — опомнился Сергей.

Наташа отвернулась. Достал, мент… Даже такие минуты умудрился испортить. Вот ведь ментяра неисправимый! Как с ним жить? Он и в постели будет думать об очередных еще не раскрытых преступлениях…

Никольский достал из кармана две коробочки.

— Посмотри, пожалуйста, — попросил он покаянно.

— Не сейчас, — отказалась Наташа, не оборачиваясь.

— А когда? — Сергей терял почву под ногами: он понимал, что обидел любимую, но как ей объяснить, что сделал он это не нарочно.

— Не знаю… — холодно отозвалась Наташа. — Когда вспомню, что я тебе ответила — в твоем сне.

— 

В ресторане шла та же самая вечерняя программа. Хор цыган располагался на эстраде, а солист Гулевой бродил со скрипкой по залу. Совершив очередной круг, он развернулся и вдруг на секунду замер, не спуская взгляда с крайнего столика. За столиком сидели Володя и Яна. Гулевой приблизился к ним. Скрипка звучала нежно и трогательно. Он играл для Яны, но смотрел на Володю. И воображение цыгана пустилось в пляс, обгоняя мелодию. У Володи появились очки… борода… патлатый парик. Теперь за столиком сидел человек, знакомый Гулевому: тот самый журналист, что расспрашивал его о фамильной броши. Песня кончилась. Раздались аплодисменты. За столиком сидел прежний Володя — богемный представитель свободной прессы в легком подпитии.

— Извините, — сказал Гулевой. — Кажется, мы знакомы?

— Ага, — согласился Володя. — Кочевали вместе. По степи.

— Вы были у меня в гостях, — напомнил цыган.

— Верно. В кибитке, — издевался журналист.

— Володя, не заводись, — предупредила Яна.

— Дома были, — уточнил Гулевой.

— Гляди-ка, — улыбнулся Володя Яне. — У него и дом есть.

— Я прошу тебя, — снова предупредила она.

Володя снисходительно посмотрел на Гулевого.

— А ты ничего не путаешь? — спросил он мягче.

— Нет, — покачал головой цыган. — Я сомневался, пока не услышал ваш голос. Но теперь совершенно уверен.

— И что тебе надо? — вновь моментально окрысился журналист.

— С вами в милиции хотят поговорить, — произнес Гулевой твердо.

— Вот номер! — возмутилась Яна. — Да кто вы такой?

— Чокнутый, — объяснил ей Володя. — Разве не видишь? Пошли отсюда.

Он бросил на стол деньги и поднялся. Гулевой преградил ему путь.

— Боюсь, придется немного задержаться! — заявил он решительно.

— Пошел ты!.. — рассвирепел Володя и толкнул Гулевого в грудь.

— Володя! — крикнула Яна.

Но было поздно. Гулевой отлетел к соседнему столику и рухнул на него спиной, ударив скрипкой по голове кого-то из новых русских. Другие новые русские, сидевшие там же, вскочили и, вмиг вспомнив недавнее свое пролетарское прошлое, кинулись с кулаками — кто на Володю, кто на Гулевого. Хор цыган, теряя приклеенные усы и бороды, под которыми обнаруживались чисто славянские лица, поспешил на выручку своему солисту. Драка закипела нешуточная…

Лепилов и два сержанта ввели в дежурную часть отделения милиции шумное сборище: изрядно побитого Володю, Яну и цыганский ансамбль. Впрочем, цыганом остался теперь лишь Гулевой — остальные утратили жгучие национальные черты в пылу бурных событий.

— Надеюсь, не помешали? — с показной робостью осведомился Лепилов у Митрофанова.

— Нет, — мрачно ответил тот. — У меня и до вас было плохое настроение, — и, нахмурившись, привычно гаркнул на галдящих задержанных. — Граждане, граждане! Не начинайте нового скандала!

— А мы не начинаем — воинственно отозвалась Яна. — Мы продолжаем старый!

К барьеру, за которым сидел Митрофанов, пробирался Гулевой и тихо попросил:

— Пожалуйста, позовите Никольского. Это важно, поверьте.

В кабинете Никольского сидел побитый Володя. Сергей писал протокол. У дверей пристроился на стуле Лепилов.

— Итак, вы никогда не были в доме у гражданина Гулевого и не видели этой броши? — Никольский кивнул на фотографию в старом журнале, лежавшем на столе.

— Точно, — раздраженно подтвердил Володя. — Я — не я, и лошадь не моя. А цыган — со сдвигом. Неужели не ясно?

— Нет пока. — Никольский протянул ему листок протокола. — Распишитесь.

Володя чиркнул авторучкой и встал.

— Все?

— Да, — кивнул Никольский. — Кстати, как Алексей Борисович поживает?

Володя едва заметно дрогнул.

— Какой Алексей Борисович? — Он изобразил удивление.

— Тарасов, — пояснил майор спокойно.

— Понятия не имею, о ком вы говорите… — Володя отвел лживые глаза.

В дежурной части грянул цыганский хор.

— Ладно, спасибо, — улыбнулся Никольский.

— За что? — подозрительно спросил Володя.

— Сразу многое прояснилось после вашего ответа, — растолковал ему Никольский, ничего, в сущности, не растолковав.

В кабинет вошел Беляков с плащом и кейсом.

— Миша, уведи задержанного, — распорядился Никольский.

Лепилов вывел Володю за дверь.

— Ну, я домой, — благодушно объявил Беляков, прислушиваясь к цыганскому хору, доносившемуся из дежурной части. — Веселого дежурства тебе, — и добавил, кивнув вслед Володе. — Этот, что ли, драку затеял?

— Он самый, — подтвердил майор.

— Кто такой? — без интереса осведомился Беляков.

— Наводчик на квартиру Гулевого, — сообщил Никольский.

— Шутишь? — Беляков изменился в лице.

— С начальством — никогда. Зарок дал, — улыбнулся Сергей.

— Расколол субчика? — на сей раз азартно поинтересовался Беляков.

— Нет. Гулевой узнал его по голосу, — пояснил Никольский.

Беляков скис.

— Хорошо, что не по запаху… — протянул он разочарованно. — Тоже мне — улика.

— Пока только ниточка, — согласился Никольский. — Но я с этим типом не в первый раз сталкиваюсь. Надо подержать его до утра — за нарушение общественного порядка. А утром с управлением связаться, чтобы наружку за ним пустили. Связи выявить.

— Разбежался! Кто нам поверит в управлении? — закипятился Беляков. — Что мы предъявим? Показания цыгана?.. Не дадут наружки.

— Если очень попросите — дадут! — настаивал Никольский.

— А вдруг ошибка? — гнул свое подполковник. — Мало ли кто кого по голосу узнал? Да еще спьяну? Потом оправдывайся… Хлопот не оберешься.

— Что же вы предлагаете? — Сергей с трудом скрывал раздражение.

— Работать лучше, — наставительно сказал беляков. — Повышать свой профессиональный уровень. И культурный — тоже.

Он вышел из кабинета, нарочно не закрыв за собой дверь.

В дежурной части по-прежнему пел цыганский хор, помещенный в «аквариум». Там же сидел Володя.

Яна, перегнувшись через барьер, ругалась с Митрофановым. Увидев Никольского, спустившегося сверху, она переключилась на него:

— Долго еще мы томиться будем? В этих застенках?

— Где?.. — удивился Сергей.

— А раньше говорила — дом родной, — обиженно напомнил Митрофанов. — Когда репортажи снимала.

— Никто тебя не томит, — заметил Сергей. — Ступай себе.

— Отпусти Володю! — потребовала Яна.

— Придется… — вздохнул майор.

— Ан не хочется, да? — зло спросила Яна.

— Моя бы воля — не отпускал, — подтвердил Никольский.

— Это еще почему?

Яна, слегка подвинутая на идиотских идеях о «свободе прессы», любые действия властей, хоть чуть-чуть ограничивающие журналистскую разнузданность, воспринимала как покушение на эту самую «свободу». И невдомек было демократически озабоченной девице, что никакой свободной прессы не может быть в обществе, где пресса вполне легально продается и покупается — либо официальным путем, либо через систему «спонсорства». А репортер всегда пишет или снимает то, что прикажет хозяин. Иначе быстро окажется на улице…

— По крайней мере, парень остался бы цел, — пояснил между тем Яне Никольский и вышел из отделения.

Яна, утратив боевой пыл, испуганно посмотрела ему вслед.

У входа в отделение стоял, покуривая, Лепилов. Никольский тоже закурил — за компанию. Они помолчали, отдыхая от накала страстей в дежурной части.

— А я думал, Тарасов Алексей Борисович — приятель ваш, — неожиданно высказался Лепилов.

— Что? — опешил Никольский. — Откуда ты его знаешь?

— Звездочку вместе обмывали, — напомнил Лепилов. — Когда вы майора получили.

— Да, в самом деле… — Никольский даже смутился. — Я тоже думал, что приятель… — сказал он задумчиво: — И зря.

— Выходит, у него брошь? — в упор спросил Лепилов.

— С чего ты решил? — слегка напрягся Никольский.

— Главный вопрос был о нем, когда у журналиста показания брали, — пояснил Лепилов.

— Почему главный? — Сергей решил устроить парню маленький экзамен.

— Задали так — вроде бы между прочим. А паренек дернулся, — усмехнулся Лепилов, демонстрируя: да, товарищ майор — классный опер, но и мы тоже кое-чего стоим.

— Холодновато здесь, — заметил Никольский. — Пошли ко мне в кабинет. Потолкуем. Жалко, кофе кончился.

— Купил, — сказал Лепилов.

А цыганский хор заливался в дежурной части, не умолкая.

Стас и Никольский сидели в парадном старого дома, поставленного на реконструкцию. Стас развлекался — бросал камешки в консервную банку.

— Обрати внимание, Василич, — говорил он. — Алкаши повадились на чердак — прямо во дворе у тебя. Там окошко фанерой было заколочено. Выбили, паразиты!

— Непорядок, — согласился Никольский.

— Я и говорю, — Стас явно на что-то намекал.

— Про ювелирную лавку есть что-нибудь? — Намека Сергей не уловил и спрашивал о том, чем сейчас интересовался больше всего.

— Ничего, — покачал головой Стас и тотчас себя опроверг: — Помнишь, опер у вас в отделении работал, мордатый такой? Федя.

— Помню, — кивнул Никольский.

— Фактически он хозяин, — сообщил Стас.

— Ты уверен?.. — вскинулся Никольский. — По документам — члены трудового коллектива владельцы.

— А без документов — все на цыпочках перед Федей, как балерины, — хохотнул Стас. — Куплены все.

Он бросил очередной камешек в консервную банку.

— Перестань, — попросил Никольский.

— Попаду — перестану… Но до чего же упорные, гады! — тайный агент хотел донести до майора какую-то свою мысль, но говорил почему-то обиняками.

— Кто? — не понял Сергей.

— Алкаши. Хуже тараканов — ничем не выведешь. И почему им этот чердак понравился? Загадочный случай… Жильцы с верхнего этажа в ЖЭК жаловались. Плотник был. Новую фанеру на окошко поставил. Так что ты думаешь? Опять выбили!

— Бандиты, — снова согласился Никольский.

— А тебе — до лампочки, — Стас многозначительно заглянул майору в глаза.

Но Никольский опять его не понял.

— Слушай, Стас. Три серьезные кражи на территории. Шума много?

— Никакого, — хмыкнул агент. — Кому шуметь? Один, правда, раскричался, что брошь у него сперли. Так он цыган — по простоте душевной… А другим воспитание не позволяет скандал устраивать.

— То есть? — Определенно Никольский сегодня туго соображал.

— Деликатные люди, — хихикнул Стас. — Берегут родную милицию. Не хотят обременять ее своими проблемами.

— Вот как?.. — удивился Никольский.

Стас снова бросил камешек в банку, снова промахнулся и заключил с упреком:

— Хреновый ты сыщик, Василич!

— Что делать… — Сергей никак не мог разобраться, чего от него хочет агент, и на всякий случай сосредоточился.

— Меры принимать. Срочные! Придешь домой — посмотри! — Стае всерьез о чем-то предупреждал майора, но опять не говорил прямо.

— Да куда мне посмотреть?! — окончательно запутался Никольский.

— Аккурат напротив твоей квартиры чердак — через двор. Жуткая картина! И главное — таинственная… — Стас многозначительно подмигнул.

«Шутит он, что ли?» — подумал Никольский раздраженно.

— Ну хватит, — нахмурился он.

Стас расхохотался.

— Достал?! Но гляди, майор: через чердачное окошко бить по твоим окнам из снайперской винтовки — одно удовольствие. Даже я попал бы … А окошко это самое упорно кто-то высаживает…

Он замолчал, вновь бросил камешек в банку и вновь промахнулся.

— Мазила, — сказал Никольский, поднял камешек, бросил в банку и сбил ее. Банка покатилась, и парадное отозвалось гулким эхом.

В кабинете Никольского сидел за столом пожилой господин, одетый со старомосковским щегольством. Никольский перелистывал бумаги, сложенные в папку.

У окна расположился Котов. Он читал газету.

— Простите, что побеспокоили, Анатолий Яковлевич, — извинился Никольский. — Но хотелось бы еще раз уточнить список похищенного.

— Я к вашим услугам, — учтиво наклонил голову пожилой господин. — Хотя, право, не стоило себя утруждать.

Никольский вытащил из папки листок протокола.

— «Магнитофон, два серебряных чайника, свитер…» — прочитал он. — Ни золота, ни драгоценностей?..

— Ну, откуда им быть? — деланно удивился Анатолий Яковлевич.

— И то верно. В скромной квартире, где живет ювелир… — подхватил Никольский с веселым сарказмом.

— Да, как сапожник, понимаете ли… — потупился ювелир.

— Не понимаю! — отрезал Сергей.

— Без сапог… — Пожилой господин откровенно лукавил.

— А кроме шуток, Анатолий Яковлевич?

Никольский уже действительно не шутил. Он чувствовал: у всех недораскрытых им в последнее время преступлений один организатор. Перед внутренним взором Сергея так и маячила холеная физиономия Тарасова. Прищучить бы гада хоть на чем-нибудь… Ничем ведь, сволочь, не гнушается: ни многомиллионными аферами, ни шантажом, ни коррупцией, ни убийствами, ни банальными кражами драгоценностей. Так, может, хоть на драгоценностях удастся его зацепить?..

— Возможно, украдены какие-то безделушки, — беспечно заявил между тем ювелир.

— Какие? — Никольский спрашивал с нажимом: уж очень ему хотелось вытянуть из «терпилы» правдивую информацию. Но не получалось, не получалось…

— Не помню! — решительно отмел вопрос ювелир.

Сергей сник. Нажать на потерпевшего было нечем, а убедить сказать правду не удавалось. Потому что тот просто уходил от разговора.

— Тогда не смею вас больше задерживать… — вздохнул Никольский.

Анатолий Яковлевич поднялся из-за стола.

— Весьма приятно было побеседовать, — почти без иронии заключил он и направился к двери.

— А если мы найдем эти безделушки? — спросил Никольский.

Анатолий Яковлевич обернулся.

— Увы, — Он развел руками. — Их воруют с таким расчетом, что найти практически невозможно. — И вышел из кабинета.

Котов, расположившийся у окна, сложил газету и скучно посмотрел на Никольского.

— О чем задумался? — осведомился Сергей.

— Ни о чем. Ты просил — я приехал. Сижу, слушаю. Пока без толку.

Котову казалось, что он теряет время зря. А Сергей опять ищет приключений на свою… скажем так, голову. Разве мало ему недавно наподдали зубры из службы внутренней безопасности?! Ведь чуть не уволили к чертовой матери!

— Но ведь ясно же, о каких безделушках речь! — воскликнул Сергей.

— Это не факт. К делу не подошьешь, — отмахнулся Котов.

— Посиди еще чуток, — попросил Никольский.

Нужен ему был сейчас муровец, ой как нужен! Если хоть что-то всплывет, без Котова не обойтись. Только он может помочь Никольскому людьми для проведения серьезной операции. А силами одного отделения с бандой Тарасова не справиться…

— У меня своих забот, между прочим… А я торчу как дурак, — недовольно буркнул Слава.

— Извини, но тут ничем не могу помочь. Каждый торчит, как умеет, — слегка поддел его Сергей.

Дверь открылась, и Лепилов ввел в кабинет еще одного немолодого господина, одетого столь же безукоризненно, как и первый.

— Проходите, пожалуйста, Эдуард Анатольевич, — пригласил Никольский. — Присаживайтесь.

Эдуард Анатольевич сел за стол.

Лепилов отошел к окну и устроился рядом с Котовым.

— Мне показалось, к вам заходил Анатолий Яковлевич, — заметил Эдуард Анатольевич.

— Совершенно верно, — подтвердил Никольский.

— Если не секрет, что у него взяли? — осведомился пожилой господин осторожно.

— Не секрет. То же, что и у вас. Ничего! — фыркнул Никольский.

Эдуард Анатольевич понимающе улыбнулся.

— Нет, у меня пропали кое-какие ценности, — возразил он.

— Ах, простите, вы правы. Давайте уточним. — Никольский вытащил из папки листок протокола и прочитал: — «Кофемолка, пепельница бронзовая, блок сигарет…» — он усмехнулся. — Спички оставили?

Эдуард Анатольевич закурил и пожаловался:

— Беда — не брошу никак.

— Я тоже, — кивнул Никольский.

— Видите ли, — продолжал Эдуард Анатольевич, взглянув на Лепилова, — когда ваш юный коллега составлял список, мною руководил страх. Застарелый, как эта зараза, — он глубоко затянулся. — В нашем социалистическом прошлом я считался довольно удачливым цеховиком… О чем, вероятно, вы информированы… И до сих пор не могу отвыкнуть, что богатство — не преступление. А потому первая реакция была — скрыть.

— Так что же у вас взяли? — спросил Никольский.

— Уникальную вещь, — сообщил Эдуард Анатольевич. — Кулон работы Фаберже. Пятнадцатикаратный сапфир в бриллиантовой оправе.

— Почему молчит Анатолий Яковлевич? — Никольский чуял, что взял след, поэтому говорил быстро и сбивчиво.

— Я отошел от дел, а ювелир — профессия пожизненная, — разъяснил бывший цеховик, — и на грани криминала, — добавил он для ясности.

Никольский, Котов и Лепилов вышли из отделения милиции.

— Спасибо, ребятки, удружили, — весело сказал Котов. Он не скрывал удовлетворения. — Сейчас не могу отблагодарить, но если вы меня когда-нибудь обидите, я вам это прощу.

— Смотри, как бы мы не обиделись, — предупредил Никольский.

— За что? — ухмыльнулся Котов.

— Темнишь. Скрываешь от нас что-то, — Сергей взглянул ему в глаза.

— Берегу близких мне людей! — хохотнул Котов. — Мало будете знать — не скоро состаритесь.

— Тогда катись! — Никольский сделал соответствующий жест.

Котов увял: он понял, что коллеги и впрямь могут обидеться.

— Ну, спрашивай… — вяло разрешил он Никольскому.

— Почему ты стал искателем сокровищ? — поинтересовался тот.

Слава насторожился:

— Зачем тебе?..

— Хочу помочь. Есть кое-какие предположения. — Сергей вновь воспрянул духом. Он понял: общегородская операция, которой он добивается, будет! Будет, если уже не идет!

Котов открыл дверцу своей машины.

— Ладно, — решился он. — Между нами, мальчиками… У вас три кражи на территории. А по Москве — больше десятка. Все — с одним почерком. И везде взяты раритеты.

— Круто… — качнул головой Лепилов.

— МУР — на ушах, — сказал Котов. — Генерал — впереди, на боевом коне. Лично курирует операцию… А у тебя какие предположения, говоришь?

— Насчет организатора, — закинул удочку Сергей.

— Опоздал. Установлен организатор, — заявил Слава торжествующе.

Никольский вздрогнул. Как-то сразу ему стало ясно: установленный МУРом организатор — не Тарасов, а человек, которого Тарасов либо подставляет, либо использует в качестве прикрытия. И если МУР кого и возьмет по этому делу, то опять одних сявок.

— И кто же организатор? — без энтузиазма спросил Никольский.

— Иностранка, — сообщил Котов. — Из наших бывших. Бой-баба! Наружка тремя бригадами ее водит… Чего скис?

Сергей не отозвался.

— Погода дрянь, — отозвался за него Лепилов. — Действует.

— Сочувствую, — усмехнулся Котов.

Он сел в машину, включил мотор, махнул ладошкой и укатил.

— Значит, не Тарасов?.. — разочарованно спросил Лепилов.

Никольский снова не отозвался. Лепилов с досадой вздохнул.

— Что это за иностранка?..

— Догадываюсь, — ответил наконец Никольский. — Но хотелось бы наверняка убедиться. Поглядеть хоть одним глазком.

— Можно, — заявил Миша неожиданно. — Устроим!

— Каким образом? — удивился Сергей.

— Кореш мой в наружке работает, — сказал Лепилов.

Никольский разглядывал витрину магазина. Точнее, делал вид, что разглядывает. Маскировался, ибо сейчас ему должны были показать ту самую женщину — «организатора» краж драгоценностей.

Мимо прошли Лепилов и крепкий, неброско одетый парень.

— Идет, — обронил парень. — По другой стороне.

В витрине, как в зеркале, было видно: на противоположной стороне улицы появилась Жанна. Она остановилась возле телефона-автомата, покопалась в сумочке и неожиданно направилась через дорогу прямо к Никольскому.

— Простите, жетончика не найдется? — спросила она.

Никольскому пришлось обернуться.

— Поищу, — ответил он и полез в карман.

Жанна подошла ближе.

— Где-то я уже видела ваше лицо… — сказала она, задумчиво разглядывая интересного, по ее мнению, мужчину.

— Не может быть, — возразил Никольский. — Я всегда ношу его с собой.

Женщина рассмеялась.

— Вспомнила! В ювелирной лавке. Наташка не познакомила. Змея!.. Но теперь познакомимся. Жанна.

— Сергей, — представился Никольский. — Очень приятно, — добавил он почти искренне.

Ему действительно было весьма приятно, что его предположения подтвердились. Конечно же, Жанна… Бывшая любовь Тарасова, а нынче послушная исполнительница его хитроумных замыслов…

— Мне тоже, — отозвалась женщина. — Первое, на что обращаю внимание, когда смотрю на мужчину, — это смотрит ли он. Было? Еще в лавке?

— Бесполезно отказываться, — улыбнулся Сергей.

— Что вы думаете о любви с первого взгляда? — Она столь откровенно предлагала себя, что Никольский даже запнулся при ответе.

— Ну… По крайней мере она экономит много времени! — нашелся наконец он.

— Свободны сегодня вечером? — Жанна обжигала его жарким призывным взглядом.

— К несчастью, занят, — ни секунды не помедлил с ответом Никольский.

— А завтра? — настаивала она.

— Тоже! — отрезал Сергей.

Ему нравилась эта женщина, но ее предложение не стоило ни гроша: Никольский не хотел бросать даже тень на свои отношения с Наташей, не то что изменять ей. Да и зачем? В конце концов красавиц в России полно, а по-настоящему нужна только одна…

— Послезавтра я улетаю, — предупредила Жанна.

— Далеко? — этот вопрос Сергея действительно интересовал.

— В Нью-Йорк. Подумайте еще раз, — предложила она.

— Боюсь, ничего не получится… — Никольский прикинулся огорченным, но прикинулся настолько нарочито фальшиво, что сомневаться в его намерениях было невозможно.

— Жаль, — заключила Жанна. — Зато все ясно, — она посмотрела на часы. — За минуту раскусила орешек. Чао! — И пошла на другую сторону улицы.

Никольский растерянно посмотрел ей вслед. «Неужели распознала во мне мента? — подумал он. — Тогда позор мне! Хреновый я оперативник! Но вот же сучка баба!» Неожиданно для себя он всерьез рассердился на Жанну.

Вдруг Жанна оглянулась и с полдороги вернулась назад.

— Да, жетончик обещали… — напомнила она Сергею.

— Не нашел, — сердито сказал Никольский.

— А чего надулись? — улыбнулась она.

— Не нравится, когда раскусывают! — Сергей все еще злился.

Жанна снова рассмеялась.

— Разве я виновата? Потрепались, и как на ладошке — кто вы, что вы…

— Поздравляю, — буркнул Никольский.

— Любопытно было — жуть! — со смехом продолжала Жанна. — Кого Наташка оторвала.

Никольский с облегчением вздохнул. «Ах, вон в чем дело… — подумал он. — Она, оказывается, не мента во мне распознала, а характер мой для себя выяснила. Ну, это не страшно…»

— И кто же я, по-вашему? — Он говорил гораздо веселее, чем несколько секунд назад.

— Стойкий солдатик, — объявила Жанна. — Но Наташка скрутит. Характер кошачий. Самостоятельная!.. Будет делать, что хочет. И вы тоже… что хочет она.

— Кошмар! — усмехнулся Никольский. Его вовсе не пугала подобная перспектива. При одном условии, конечно: Наташа не должна требовать его ухода из милиции. Но она не станет. Теперь он верил в это…

— Вы еще вспомните мои слова! — пригрозила Жанна. — Мужчины умнеют после женитьбы. Но тогда уже поздно… Не передумали насчет завтра?

— Не знаю. Надо посоветоваться! — Сергей фыркнул, сдерживая хохот: настроение у него совсем исправилось.

— С кем? — удивилась Жанна.

— С Наташкой, — простодушно ответил Никольский. — Гуд бай, — и, повернувшись, зашагал прочь.

За углом он столкнулся с Лепиловым и неброско одетым парнем.

— О контакте не договаривались, товарищ майор, — с упреком заметил парень.

— Виноват, — признался Никольский. — Фотографировали?

— Нет. — Неброский был весьма недоволен поведением старшего по званию коллеги, это чувствовалось.

— Спасибо! — искренне поблагодарил Сергей.

Парень ушел, унося в душе глухую обиду на опера с «земли»: тот мог запросто сорвать операцию, размышлял муровец. Никольский же тем временем прислонился к стене, и вдруг плечи у него затряслись.

— Что с вами, Сергей Васильевич? — обеспокоенно осведомился Лепилов.

— Порядок, Миша, — отозвался Никольский. Он беззвучно хохотал. — Как тебе?.. Объект наблюдения?.. — Сергей захлебывался смехом.

Лепилов пожал плечами.

— Восторг, а не женщина, — объявил Никольский, успокаиваясь.

Лепилов с осуждением посмотрел на него и сурово молвил:

— Видимость одна.

— А поэт сказал: «У женщин есть в запасе средства из видимости сделать суть»! — процитировал Никольский назидательным тоном. Впрочем, тут же опять прыснул и зажал рот ладонью.

Яна и Володя пили кофе в ресторане. В утреннее время здесь было безлюдно, лишь у входа на кухню скучал официант. Перед Володей на столе лежали машинописные листки.

— «Начнем с горестного, но уже привычного в нашем беспределе факта, — читал он. — Украдена брошь известной в прошлом певицы Варвары Гулевой».

— Фельетон? — осведомилась Яна.

— Почти, — согласился Володя. — Веселенький материальчик. С подтекстом — специально для твоего соседа-мильтона. — И продолжил. — «Можно не сомневаться, что очередная реликвия отечественной культуры окажется вскоре за кордоном».

— Почему? Откуда тебе известно? — перебила Яна.

— Знаю, раз пишу. Без булды, — заверил ее Володя. — Слушай дальше.

В ресторан вошел Артем. Он остановился на секунду у дверей, а затем направился к столику, за которым сидели Володя и Яна.

— «Вопросы, обращенные к милиции, остаются без ответов, — читал Володя. — Кем была совершена кража? Кто навел преступников на квартиру, где хранилась брошь?..»

Артем подошел к нему сзади и трижды выстрелил в спину — негромко, словно порвал басовые струны: пистолет был с глушителем.

Пули угодили под левую лопатку. Володя уткнулся лицом в статью, медленно сполз со стула и рухнул на пол. Яна онемела — крикзастрял у нее в горле. Артем огляделся. Официанта, скучающего у входа на кухню, как ветром сдуло. Артем направил пистолет на Яну и нажал на спусковой крючок. Но выстрела не последовало. Артем снова нажал на гашетку. И снова пистолет дал осечку.

— Судьба, — улыбнулся Яне Артем. — Я верю, а ты?.. Живи, птичка. Но не чирикай. Скажешь, не видела, кто стрелял. В отключке была. Иначе — хана.

Он повернулся и вышел из ресторана.

Труп увезли, оставив на полу его силуэт, очерченный мелом. Оперативная бригада заканчивала работу. Сверкали вспышки блица, слышались негромкие деловитые голоса.

Котов и Никольский сидели за столиком у эстрады.

— У Яны шок, — сообщил Никольский. — Увезли на «скорой». Но приметы описала — одна к одной сходятся. Старый знакомый.

— Кто? — поинтересовался Слава.

Никольский чуть помедлил для солидности, а потом сообщил:

— Артем.

— Серьезный клиент, — признал Котов. — Зачем ему было журналиста мочить? Какие у тебя соображения?

— Простые, — пожал плечами Сергей. — Журналист на Гулевого навел, а потом засветился. Организатор велел убрать. Концы рубит.

— Разве? — Муровец с сомнением покачал головой. — По-твоему, Артем на бабу эту работает? Иностранку?

— А по-твоему, она организатор? — насмешливо взглянул на него Никольский.

— Кто же еще?! — возмутился Слава.

— Возможно, другой человек.

— Брось, Сережа, не мудри, — снисходительно посоветовал Котов. — Занимайся лучше своим делом. А мы уж как-нибудь — сами с усами. Баба на поводке у нас. Операция — как по маслу.

— Ты говорил, — хмыкнул Никольский. — МУР — на ушах, генерал — впереди, на боевом посту…

— Вот именно! — отрезал Котов.

Никольский вздохнул.

— Не докричаться мне до тебя, Слава. А до генерала — тем более. Да и времени в обрез… — Он поднялся из-за столика. — Обрати внимание на ювелирную лавку в Столешниковом.

— Куда ты? — спросил Котов.

— Алкаши повадились на чердак, — ответил Никольский. — Пойду заниматься.

В тихом дворике, где когда-то обмывали майорскую звезду, сидели на лавочке Лепилов и Никольский. Хлопнула дверь парадного. Никольский резко обернулся. Из парадного появилась Рая Шакурова с метлой.

— Нервы… — заметил Никольский. — А у тебя?

— В норме, — отозвался Лепилов. — Рапорт надо подать, Сергей Васильевич.

— И что напишем? — осведомился Сергей, удивляясь наивности парня.

— Все, как есть. О Тарасове. — Похоже, Михаил действительно верил в результативность подобного поступка.

— Нет ничего, Миша. Хоть бы одно доказательство!.. — Никольский в сердцах ударил кулаком в ладонь. — Умный, гад. Вечно в тени. Никто в милиции представления не имеет, что он за фигура.

— Как же быть? — слегка растерялся Лепилов.

— Украл много… невпроворот, — продолжал Никольский задумчиво. — И притом сплошные раритеты. Здесь не продать — за границей только. Выходит, единственный вариант — прихватить его с товаром, когда в путь отправится.

— Понятно, — кивнул Лепилов.

— Ему тоже, к сожалению, это понятно, — продолжал размышлять Никольский. — А значит, он меры примет.

— Какие меры? — Лепилов пока оставался спокоен.

— Получается, нельзя ему меня в живых оставлять, — рассуждал Никольский отстраненно. — Иначе помешаю…

Вот тут Михаила проняло до мозга костей — парень даже на ноги вскочил.

— Сергей Васильевич!.. — крикнул он отчаянно.

— Не дергайся, Миша, сядь, — Сергей сделал успокоительный жест, и когда Лепилов вновь уселся, продолжал: — Давно мне мысль эта пришла… Если пересечемся еще раз, у него просто выбора не останется… Знаю как облупленного. И он меня… Вот и пересеклись.

— Я в толк не возьму, что вы предлагаете? — Лепилов заметно волновался.

— Опять же — единственный вариант, — усмехнулся Никольский. — Ловить его после моей смерти.

— Про дело спрашиваю! — возмутился Михаил, приняв слова майора за неуместную шутку.

— И я про дело, — заверил Никольский. — Жанна улетает завтра. Значит, ночью все должно произойти. В крайнем случае — утром.

— Сергей Васильевич! Вы серьезно? — Казалось, он плохо осознает услышанное.

— Вполне, — Никольский был более чем серьезен. — Убьют — он полетит. А не убьют — поостережется.

Лепилов поднялся с лавочки, расправил плечи, грозно нахмурился.

— Да я!.. — начал он запальчиво.

— Ну?.. Что ты?.. — Сергей с любопытством смотрел на парня.

Тот хотел заявить что-то сокрушительное, но, взглянув на Никольского, осекся.

— При вас буду. Ни на шаг не отойду, — произнес он тихо.

— Тогда конечно, кто меня тронет? — усмехнулся Никольский. — Испугаются. — Он тоже поднялся с лавочки и добавил. — Давай без глупостей, Миша. У тебя сложная задача.

Лепилов отчаянно замотал головой.

— Не согласен я…

— Молчать! — рявкнул Никольский. — Сыщик ты или барахло?.. Нервы у тебя в норме?.. Не похоже!.. Слушай внимательно. Это приказ. Быть завтра в аэропорту и задержать гражданина Тарасова с поличным.

Темнело, когда они миновали улицу и вошли в другой тихий дворик. Здесь жил Никольский — у парадного стоял его разноцветный автомобиль.

— А как же иностранка? — поинтересовался Лепилов.

— Сообщница Тарасова, — объяснил Никольский. — Ложный след. Это он толково придумал… Перед отлетом ее задержат. И не найдут ничего.

— Уверены?

— Да. Ну, и поедут ни с чем восвояси. Станут разбираться, кто виноват… — Сергей коротко рассмеялся, а потом добавил серьезно: — Вот уж тут — не зевай. Тут как раз он и должен появиться… Гражданин Тарасов… Самый подходящий момент, чтобы улететь. Кстати, поимей в виду: на таможне у него свои люди.

Они остановились возле парадного.

— А если все-таки иностранка — организатор? — спросил Лепилов. — В МУРе тоже не дураки.

— Совсем не дураки, — согласился Никольский. — Но бывает, что ошибаются.

— А вы?.. Вдруг у иностранки товар? — Михаил определенно тревожился.

— Тогда лопух я, — подтвердил Никольский невысказанное предположение коллеги.

— И Тарасов ни при чем? — продолжал Лепилов.

— Сбоку припеку, — фыркнул Сергей.

— Значит, и убивать вас — никакого резона? — с надеждой осведомился Лепилов.

— Естественно, — подтвердил Никольский. — Зачем я ему в таком случае?.. Он меня даже любит по-своему, — и огляделся.

Окошко чердака в доме напротив было выбито — чернело квадратной дырой.

Лепилов тоже обвел глазами двор, но не обнаружил ничего подозрительного.

— Знаешь, скорее всего, так и есть, — бодро сказал Никольский. — Нагородил я с три короба… Если увидишь — накрыли иностранку… Красавицу эту неувядающую… Катись колбаской — прямо в отделение. Завтра дежурство у меня. Расскажешь, как дело было.

— Ладно, — кивнул Лепилов.

Они пожали друг другу руки.

— И еще просьба, Миша… — остановил Сергей собравшегося уже бежать домой парня.

— Слушаю, — остановился тот.

— Погуляй тут немного… — Сергей взглянул ему в глаза и продолжал. — Скоро Наташа выйдет. Проводи ее, пожалуйста. Незаметно.

— Куда?

— Наверное, к себе пойдет. До хаты. А там кто ее знает… — пожал плечами Никольский.

Лепилов внимательно посмотрел на шефа и помрачнел.

— Провожу… — сказал он глухо.

Никольский открыл дверь, снял в передней куртку и прошел в столовую. Наташа стояла у окна.

— А я выглядываю в какой раз, — улыбнулась она. — Идет — не идет.

— Иду, — улыбнулся и Сергей в ответ.

— Нужен ты очень… Я про дождик! — обрадовалась она удавшемуся розыгрышу. Но еще больше она обрадовалась возвращению своего Сережи. Действительно заждалась…

Они поцеловались.

Никольский посмотрел через плечо Натальи в окно. Черная дыра чердака в доме напротив была видна отсюда целиком. Сергей немного отстранился от Наташи, взглянул ей в лицо. Она по-прежнему улыбалась.

«Как объяснить ей, что она сейчас должна уйти, что сегодня со мной опасно, смертельно опасно? — мучительно размышлял Никольский. — Сказать напрямую? Но ведь тогда она не уйдет! Она гордая, отчаянная, ни черта не боится! По крайней мере, за себя не боится! А за меня — боится! И не бросит меня одного! Заявит: мне, мол, будет страшнее вдали от тебя, чем рядом! Да, в конце концов, посчитает ниже своего достоинства уйти! Что же делать?..»

— Быстренько умывайся, — распорядилась Наташа. — Ужинать будем… Почему хмурый такой?

— Встал не с той ноги, — промямлил Никольский. Слова не шли с языка, будто вязли.

— Вот горе! — рассмеялась Наташа. — Пойди, приляг на минутку — и встань с другой. Не порти мне настроение!

«Выход один, — думал между тем Сергей, — обидеть ее. Прогнать без объяснений. Тогда сама убежит. И больше не вернется. Не вернется?! — вдруг ужаснулся он этой мысли. — Никогда?! Никогда… А зачем тогда жить, ради кого работать?! Нет, не могу! Нет!..»

Никольский плотно задернул шторы и сел на диван. «Я потеряю ее, потеряю! — металось в голове. — Но если она не уйдет, то может погибнуть! Этого я тоже не перенесу! Лучше потерять ее живой, чем мертвой! Решайся, мент!»

И он решился.

— Слушай, ты не могла бы у себя переночевать? — невнятно спросил Сергей Наташу.

— А что случилось? — забеспокоилась она.

— Ничего. Просто хочется побыть одному, — пробубнил Никольский себе под нос.

Наташа с тревогой взглянула на него, присела рядом и обняла за плечи.

— Собрался куда-нибудь со своей пушкой? — произнесла она ласково, но с тревогой.

— Никуда! Клянусь! На дежурство завтра — сама знаешь! — Своей горячностью Никольский едва не погубил задуманный план. Но тотчас опомнился. Он должен взять себя в руки.

— Тогда в чем дело? — успокоившись, осведомилась Наташа.

«Я не могу, не хочу ее терять! — мысленно закричал Сергей. — Но пусть лучше будет жива, вот что главное! — Тут же одернул он себя. — Решайся, мент, решайся!»

— Объяснил вроде. Хочу побыть один. С тобой не случается?

Сергей попытался произнести все это резко, да не вышло. «Слюнтяй ты, опер!» — заключил он мысленно.

— Нет. Одной мне плохо.

Никольский вздохнул. «Лучше потерять ее живой, чем мертвой», — повторил он про себя. И наконец почувствовал, что может преодолеть внутренний барьер.

— А мне — по-разному. Иногда лучше — когда сам по себе! — громко сказал Сергей. На сей раз получилось действительно резко, даже грубо. Наташа убрала руки с его плеч.

— Вот как?..

— Ну, накатило… — виновато произнес он. — Не сердись. Оставь меня, пожалуйста, — добавил он упрямо. — Завтра все пройдет.

Наташа поднялась с дивана.

— То есть временно разлюбил, — с обиженной усмешкой заключила она. — Интересно… Как ты это себе представляешь? Захотел — позвал, захотел — выгнал. И думаешь, я вернусь?! — повысила она голос.

— Не знаю… — поник Сергей.

— Хорошо. Я поехала. Ужин на плите, — сообщила Наташа холодно.

— Спасибо, — буркнул Никольский.

— Сергей… Перестань дурить. Гадко ведь… — вдруг попросила она, да так нежно — он едва не выдал себя.

— Я не дурю… — насупился Сергей.

— Очень тебя прошу… — с болью в голосе сказала Наташа.

Сергею опять пришлось собираться с духом. Он несколько раз мысленно повторил свое заклинание: «Лучше потерять ее живой, чем мертвой». Но помогло не очень. Сергея только на то и хватило, чтобы с тупой настырностью брякнуть:

— До свидания!

— Да никуда я не поеду! — взорвалась Наташа. — Ты с ума сошел! Как мириться будешь? Кретин! Я же простить не смогу.

— Поедешь, — по-прежнему тупо и настойчиво тянул

Никольский. — Потому что я так решил.

Наташа молча вышла в переднюю, сняла с вешалки свой плащ. Она не спешила, хотелось верить: «Сергей выскочит, остановит…»

Некоторое время Никольский мучительно боролся с собой. Потом махнул рукой, вскочил и бросился в прихожую вслед за Наташей.

Она уже оделась и отпирала наружную дверь, когда он окликнул:

— Наташа, девочка!

Она обернулась, шагнула к нему, обняла и ткнулась лицом в грудь.

— Господи, я подумала, сейчас выйду — и конец! — почти простонала Наталья. — До того страшно было!.. Хуже смерти. Не стыдно тебе?!

— Стыдно… — честно признался Сергей. Он чувствовал, что малодушничает, что не имеет права вести себя так, как ведет…

— Как же ты мог?.. — продолжала Наташа дрожа. — И руки — словно ледышки. Что с тобой? Не молчи!..

Но Никольский уже снова овладел собой.

— Зонтик забыла, — сказал он деревянно. — А вдруг дождь пойдет? Промокнешь.

Наташа отшатнулась. Звонко хлестнула пощечина.

Хлопнула дверь, и Никольский остался один, как того и хотел. Он вернулся в столовую, сел на диван и согнулся, закрыв лицо ладонями. «Потерял ее, потерял!» — кричало у него в душе.

Ожили старые часы, висевшие на стене: из них выглянула птичка и закуковала. Никольский схватил с дивана подушку, швырнул ею в часы. Попал. Птичка спряталась, переждала секунду, опять появилась и закуковала без удержу — много-много раз. «Долгую жизнь мне предсказывает, — подумал Сергей. — Долгую одинокую жизнь… На что она мне?..»

Утром, когда северное осеннее небо едва посветлело, Никольский вышел из парадного и осмотрелся. Во дворе было тихо и пусто.

Сергей взглянул на чердак дома, расположенного напротив. В черном проеме выбитого окошка вспыхнула спичка — кто-то закурил. Никольский подошел к своему разноцветному автомобилю, открыл капот, сунул под него голову и осмотрел мотор.

Послышался гулкий стук. Сергей на мгновение замер, потом высунул голову из-под капота и обернулся. В окошке чердака появилась новенькая желтая фанера — кто-то заколачивал ее изнутри.

Никольский перевел дух и улыбнулся.

Он не видел, как из соседнего парадного вышел Артем, приблизился к нему сзади и трижды выстрелил в спину. Пистолет был с глушителем, и выстрелы прозвучали негромко — тише, чем стук молотка.

Пули разодрали куртку под левой лопаткой. Никольский упал и остался неподвижен.

Артем оглядел двор и зашагал прочь.

Внимательный наблюдатель, приглядевшись к людям, наполнявшим здание аэропорта «Шереметьево-II», отметил бы одну странную особенность: многие из них внешне мало отличались друг от друга. Плечистые, ладно сложенные молодые и не очень молодые люди прогуливались по залу, сидели в креслах, маячили у раздвижных дверей. Было похоже, что аэропорт «Шереметьево-II» готовится к слету спортсменов разных поколений.

В очереди к таможеннику стояла Жанна в сопровождении носильщика с тележкой. Неподалеку пристроился возле колонны Лепилов.

Наконец Жанна подошла к таможеннику, отдала ему документы. Носильщик сгрузил с тележки чемоданы на транспортер. Их содержимое высвечивалось на экранах монитора.

— Откройте, — приказал таможенник, кивнув на один из чемоданов.

Жанна расстегнула молнию, откинула крышку. В чемодане среди прочих вещей покоились десятка полтора небольших футляров.

— Что это? — осведомился таможенник.

— Сувениры, — спокойно ответила Жанна.

— Покажите, — потребовал таможенник.

— А где «пожалуйста»?! — возмутилась Жанна.

— Будьте любезны, — усмехнулся таможенник. — Сделайте одолжение.

Рядом с Жанной словно из ниоткуда возникли генерал Колесников со свитой и высокие чины в пограничной форме.

— Не покажу, — заявила Жанна.

Таможенник посмотрел на начальство и принялся за работу: один за другим доставал футляры и открывал. В футлярах лежали броши, кулоны, серьги, кольца, ожерелья…

Из-за чиновных спин выглянул Лепилов.

Появились Яна и оператор с телекамерой на плече.

— Мы ведем репортаж из аэропорта «Шереметьево-II», — сказала Яна в микрофон. — Сотрудники милиции при содействии таможенной службы провели успешную операцию по задержанию крупной партии украденных драгоценностей…

Федя вошел в ювелирную лавку, приветливо помахал рукой продавщице и кассирше, открыл дверь служебного помещения, миновал полутемный коридор и оказался в крохотной кладовке, где едва помещалась раскладушка.

На раскладушке валялся Артем.

— Ну?.. — спросил он, поднимаясь.

— Порядок, — ответил Федя и выложил документы. — Паспорт. Виза. Разрешение на вывоз валюты. Билет до Нью-Йорка, — он посмотрел на часы. — Ближайший рейс. Поторопись, — и бросил поверх документов ключи.

— А машина где? — спросил Артем.

— Из лавки выйдешь — и сразу во двор, — объяснил Федя. — Там «девятка». Оставишь в аэропорту.

— Тогда привет, — сказал Артем.

— И тебе, — кивнул Федя. Он подождал, пока бандит покинет кладовку, и добавил с ухмылкой: — Пламенный.

Потом открыл сейф, замаскированный в стене, извлек из него миниатюрный пульт и стал считать. — Раз, два, три, четыре…

Артем через дверь служебного помещения прошел к выходу из магазинчика. Несколько покупателей толпились у прилавка, разглядывая украшения, выставленные под стеклом. Внезапно один из них обернулся к Артему и резко подсек его мастерским приемом самбо, а другой «покупатель» ударил бандита ребром ладони по шее. Артем рухнул, ему надели наручники.

Еще трое «покупателей», среди которых оказался Котов, открыли дверь служебного помещения, крадучись, миновали полутемный коридор и ворвались в кладовку, где сидел на раскладушке Федя.

— Руки! — крикнул Котов.

Федя вздрогнул и от неожиданности нажал кнопку пульта.

Со двора донесся звук оглушительного взрыва: машина, на которой должен был уехать Артем, разлетелась на составляющие. Ее остов запылал. Несколько случайных прохожих испуганно шарахнулись прочь от пламени, но, слава Богу, никто не пострадал.

Артем, несколько побледневший, сидел в наручниках на полу ювелирной лавки. Он слышал взрыв и прекрасно понял, какую судьбу готовили ему подельники. Выходит, менты спасли его… Ну и дела! Сучара бацилльная! Ничего, он свое получит!

Котов и двое «покупателей» вывели из служебного помещения злосчастного Федю. Увидев его, Артем улыбнулся жуткой сверкающей улыбкой.

— Ах ты, сучара бацилльная!.. — протянул он нараспев, весело и страшно. — Да ты до суда у меня не доживешь! Отвечаю!

В зале аэропорта появилась представительная компания: Анатолий Яковлевич, Эдуард Анатольевич и Гулевой. Их сопровождали Беляков и Черныш.

Навстречу им попался Лепилов, направляющийся к выходу.

— А ты почему здесь? — удивился Беляков.

— Знакомого встречал, — объяснил Лепилов.

— А-а… — безразлично протянул Беляков, утратив к парню интерес. — Ну, встретил?

— Нет, — покачал Лепилов. — Ошибка вышла.

— Ладно, некогда нам… — сказал Беляков и повел представительную компанию через зал.

Служебное помещение аэропорта было полно народа. Здесь находились генерал Колесников со свитой, высокие таможенные чины, понятые, Яна и оператор с телекамерой на плече. Чуть в стороне, рядом со своими чемоданами, расположилась Жанна.

Середину помещения занимал стол, на котором сверкали драгоценности, разложенные аккуратными рядами.

Вошел Беляков.

— Потерпевшие доставлены, товарищ генерал, — доложил он.

— Сколько? — рыкнул Колесников.

— Трое, — отрапортовал подполковник.

— Заводи по одному.

Беляков выглянул за дверь и ввел Гулевого.

— Снимай, — шепотом велела Яна оператору.

— Гражданин Гулевой, — обратился Беляков к цыгану. — Можете ли вы в присутствии понятых опознать украденную у вас вещь?

Гулевой шагнул к столу и указал на брошь.

— Вот она.

Лепилов курил возле рейсового автобуса, стоявшего у подъезда аэропорта.

— Едешь? — спросил из кабины водитель. — Закрываю.

Лепилов бросил сигарету и поднялся в салон. Дверь за ним закрылась. Автобус укатил.

А в служебном помещении, где продолжалась образцово-показательная операция, стоял у стола Эдуард Анатольевич.

— Вот этот кулон в общем-то похож на мой, — неуверенно заявил он.

— Похож или ваш? — осведомился Колесников.

— Пока не знаю, — ответил Эдуард Анатольевич. — Боюсь, на глазок… Я не специалист. Нужно проверить.

— Там ювелир дожидается, — сообщил Беляков Колесникову. — Тоже потерпевший.

— Зови! — велел генерал.

Анатолий Яковлевич вошел в помещение и, не торопясь, профланировал вокруг стола, зорко осматривая ювелирную выставку.

— Впечатляет, — наконец заключил он.

— Что именно? — поинтересовался Колесников.

— Весьма квалифицированная работа, — похвалил Анатолий Яковлевич.

— Можете ли вы опознать украденную у вас драгоценность? — обратился к нему Беляков.

— Увы, — вздохнул Анатолий Яковлевич. — К сожалению, не вижу здесь никаких драгоценностей. Все эти вещи — прекрасно исполненный новодел. Копии, другими словами. Стекляшки. Грош им цена.

И в помещении воцарилась такая тишина, что стало слышно, как Яна шепотом сказала оператору:

— Стоп. Накрылся репортаж.

Генерал Колесников проследовал в окружении свиты через зал аэропорта. У дверей он обернулся, окинул суровым оком подчиненных и остановил взгляд на Белякове.

— Задержись. Извинишься перед иностранкой.

— Я?.. — опешил Беляков.

— Ну, ты же опознание проводил. Она тебя знает. И чин подходящий… В самый раз — для козла отпущения. Надо кому-то… Мне, что ли? — заключил генерал резко.

— Никак нет! — вытянулся Беляков.

— Извинишься и посадишь на очередной рейс, — приказал Колесников. — Я договорился. — И вышел в раздвинувшиеся двери.

Следом за ним потянулась свита. За свитой — плечистые, ладно сложенные молодые и не очень молодые люди. Зал аэропорта заметно опустел.

В служебном помещении Черныш собирал разложенные на столе украшения — прятал их в футляры и складывал в чемодан.

У стола сидела Жанна. Перед ней стоял Беляков.

— Уважаемая госпожа Полякова, — говорил он. — Приносим вам извинения за доставленное беспокойство и возвращаем…

— Совсем тепа, — перебила его Жанна. — Разве так извиняются?

— Как положено, — не смутился Беляков.

— Перед женщиной?.. Консулу, что ли, позвонить? Скандал устроить? — произнесла она задумчиво.

— Ваше право, — буркнул Беляков.

— Ручку целуйте, — велела Жанна. Потом взглянула на Белякова и поморщилась. — Ой, нет… пусть лучше молодой человек поцелует.

Беляков подумал и скомандовал:

— Черныш!

Черныш подошел к Жанне и поцеловал ей руку.

— Другое дело, — заключила Жанна, привычно овладевая ситуацией. — Присаживайтесь, чего стоите? — Она достала из чемодана плоскую бутылку. — Давайте по глоточку. А то перенервничала — жуть!

— Мы на службе, — отозвался Беляков.

— Бросьте, — сказала Жанна. — Хочется ведь?.. Ну?.. — Она глотнула из горлышка.

Беляков присел рядом с ней и спросил:

— Откуда у вас копии?

— Какие копии? — стала вдруг непонятливой Жанна.

— Украденных драгоценностей, — терпеливо пояснил Беляков.

— Любимый человек подарил, — ответила Жанна почти искренне.

— Тюрьма по нему плачет… — с нажимом сказал Беляков.

— Знаю, — серьезно согласилась Жанна. — Зато, мужчина! Да и не поймать вам его никогда.

Тарасов вошел в зал аэропорта и осмотрелся. Багаж при нем был небольшой — кожаная сумка на плече.

Он купил в киоске сигареты, снова осмотрелся и на мгновение замер. Через зал шли Жанна и Беляков. Черныш катил за ними тележку с чемоданами. Жанна бросила на Тарасова короткий победный взгляд и отвернулась. Тарасов подождал немного и двинулся следом — в некотором отдалении.

Беляков и Черныш провели Жанну мимо очереди пассажиров — прямо к таможеннику. Тот без лишней волокиты оформил документы.

Жанна ступила за границу и послала оттуда воздушный поцелуй своим провожатым.

Тарасов усмехнулся и направился к дальнему контрольному посту, где поджидал его одинокий пограничник.

— Алеша! — послышался сзади знакомый голос.

Тарасов обернулся и вздрогнул: перед ним стоял Никольский. Алексей на мгновение остолбенел, не веря своим глазам.

— Понимаешь, бронежилет на мне был, — пояснил Сергей сочувственно, словно успокаивая старого приятеля, словно утешая его.

Тарасов оттолкнул Никольского и бросился в зал. Сергей побежал за ним. Более легкий и быстрый, Никольский в несколько прыжков настиг Алексея и сзади подсек его правую ногу своей. Тарасов грохнулся. Мужик здоровенный, он резко перевернулся на спину, намереваясь подняться и как следует врезать мерзавцу Сережке. Но, уже вскакивая, Тарасов словил челюстью тяжелый кулачный удар. Снова рухнул. Наручники на его запястьях защелкнулись.

— Ты думаешь, ты меня поймал? — зло усмехнулся Тарасов, вставая с помощью Сергея. — Нет, ты поймал на свою ж…у неприятностей.

Подоспели Черныш и Беляков.

— Сергей! — крикнул Беляков. — Что случилось?

— То, что я ему обещал, — отозвался Никольский, кивнув на лежавшего ничком Тарасова. — Взял все-таки.

Он передал Белякову кожаную сумку. Беляков покопался в ней, достал несколько футляров и открыл первый попавшийся. В футляре лежала брошь Гулевого.

Из-за контрольных постов, отделенных границей, смотрела на Тарасова Жанна. С ресниц ее стекали по лицу слезы, черные от туши.

Беляков бодро шагал через зал аэропорта, прижимая к боку кожаную сумку. За ним следовали Никольский и Черныш. Последний вел Тарасова в наручниках.

— Давай сразу на Петровку, — предложил Беляков Никольскому. — Доложим генералу.

— Подождите, — попросил Сергей и неожиданно опустился в кресло.

— Ты чего? — замер Беляков.

— Спина… — пробормотал Никольский еле слышно.

Беляков пригляделся к нему и сказал:

— Черныш! За доктором!

— Отставить, — нахмурился Никольский. — Какой доктор?.. Посижу немного и оклемаюсь.

— Что с тобой? — настойчиво спросил Беляков.

— Прострел. Сквозняком продуло, — отшутился Сергей, но никто не понял, что он шутит.

— Гадость ужасная, — посочувствовал Беляков, успокаиваясь.

— Пройдет, — Сергей вяло махнул рукой.

— Ясно, не помрешь! — подхватил Беляков.

— Теперь — нет, — согласился Сергей. — Поезжайте, Виталий Петрович.

— Без тебя?! — возмутился Беляков.

— Что поделаешь? — вздохнул Никольский. — Да оно и к лучшему. Представляете, увидит генерал скрюченного.

Этот довод произвел на Белякова серьезное впечатление.

— Ох, Сергей! — покачал он головой. — Вечно с тобой не слава Богу! — и заспешил к выходу.

Черныш увел за ним Тарасова.

По телевизору, установленному поблизости, шла лихая мультяшка — с пальбой и дракой. Никольский с отвращением посмотрел на экран, через силу поднялся и пересел в другое кресло. Вдруг Сергею показалось, что зал качнулся и поплыл. Никольский закрыл глаза. А когда открыл — на корточках перед ним сидела Наташа.

Ощущение, которое он испытал, увидев ее, трудно было назвать иначе, чем чудом. Сразу перестала болеть спина, прояснилось в голове, взгляд приобрел прежнюю остроту. «Да, чудо… — подумал Сергей. — Но то, что она здесь, что я ее не потерял, тоже чудо…»

— Спишь? — спросила озорно и нежно.

— Наверное, — ответил Сергей. — Иначе как ты тут оказалась?

— Миша позвонил, — объяснила Наташа. — Ты его не ругай. Он мучился всю ночь, а утром позвонил и все рассказал. Я сначала — домой к тебе… Там пусто. И машины во дворе нет. Я — сюда…

— Что рассказал?.. Мальчишка!.. — вспылил Никольский.

— Не злись, а то исчезну, — ласково пригрозила Наташа. — Спи. Больно тебе?

— Было… — признался Никольский. — Очень больно… А сейчас легче — как ты появилась. А слезы почему?! — вдруг встревожился Сергей, заметив капли, бегущие по ее щекам.

— А мне тоже больно. Когда больно тебе… — прошептала она.

— Поделился, выходит? — криво улыбнулся Сергей. — Нашел чем… Эх, мент позорный…

— Мент, — согласилась Наташа. — Но не позорный — любимый! — почти пропела она. — А боль твою я сама у тебя взяла…

— Отдай назад! — потребовал Сергей.

— Не могу, — покачала головой Наташа. — Сон у нас с тобой такой. На двоих — один…

ЧАСТЬ ПЯТАЯ. СУББОТНИК.

Семиэтажный дом светился уютным светом старой Москвы. Какие-то его окна отливали абажурно-желтым, другие пронзительно сверкали неоновым холодным пламенем, еще какие-то отражали фейерверковые сверкания хрустальных люстр. Но темных окон было большинство. И немудрено: было начало двенадцатого, ночь, и жильцы дома благополучно укладывались спать.

А одно окно всегда оставалось темным — чердачное. Оно глядело в ночь темным недобрым глазом. Вдруг в нем едва мелькнула мужская фигура. Выступивший из мрака человек пристально осматривал двор.

К одному из подъездов засыпающей семиэтажки медленно подкатила «Жигули» местной модели. Из нее не торопясь вышли двое крепких парней. Одежда, манера держаться, ленивая уверенность движений — все выдавало в них «крутых ребят»: либо бандитов, либо охранников крупной фирмы.

Один из «крутых» сделал водителю «шестерки» раздраженный знак рукой. Шофер понял — «тачка» тотчас отъехала в переулок.

Парни явно кого-то ждали, и этот кто-то определенно запаздывал: спустя минуту парочка здоровяков начала нервно переминаться с ноги на ногу. Впрочем, скоро они успокоились: из-за угла вышел некий гражданин с сигаретой в зубах. Красная подрагивающая точка сигаретного огонька была в неровной полутьме двора самым ярким пятном.

— Привет, Леха, привет, Колян, — тихо, срывающимся голосом поздоровался курильщик с «крутыми».

— Он здесь? — быстро спросил Колян, игнорируя и приветствие, и протянутую руку вновь прибывшего,

— Здесь, здесь. — Курильщик судорожно затянулся, выпустил дым в сторону и мелко-мелко закивал головой, подтверждая свои слова.

— Костя, это точно он? Не бери грех на душу! — негромко, но с неприкрытой угрозой в голосе произнес Леха.

— Что я — лох, чтобы себя подставлять? — Наводчик Костя весь трясся — наверняка не от холода, ибо вечер выдался довольно теплый.

Колян цепким профессиональным взглядом окинул окрестности, поморщился, передернул плечами и отметил со злобной удовлетворенностью:

— Вот местечко подобрал, киллер поганый. С чердака-то парамоновский подъезд как на ладони. Через час наш банкир подъедет и он его погасит. Но не успеет, падла. Не суждено ему…

Парочка скрылась в подъезде. Костя подбежал к «Вольво», стоявшей на противоположной стороне улицы, и устроился за баранкой. Газанул он прямо с места, торопясь оказаться подальше от злополучной семиэтажки. Полыхающие габаритные огни его машины стремительно уносились прочь.

Человек у чердачного окна, светя себе тоненьким лучом фонарика, тщательно ощупывал доски подоконника. Несомненно, он искал точку опоры для снайперской винтовки.

Вдруг с грохотом распахнулась чердачная дверь. Выстрел грянул сразу: стрелявший не дал предполагаемому киллеру и малейшего шанса. Человек у окна, падая, вырвал из-под пиджака пистолет, выстрелил ответно. Кто-то из парочки «крутых» охнул и грузно рухнул ничком. Тотчас же от дверей раздалось еще два выстрела. Человек у окна затих. На несколько мгновений воцарилась полная тишина. Никто не двигался, только острый луч фонаря высвечивал колеблющуюся на легком сквозняке прядь белесых волос на голове того, у окна.

— Леха, — хрипло позвал Колян.

Молчание. Не опуская пистолета, Колян бесшумно подошел к чердачному окну, подобрал фонарик, вернулся к двери и осветил фигуру своего подельника. Леха лежал, раскинув руки, неловко вывернув голову. С маленькой дыркой в виске.

Лучом фонарика Колян принялся искать винтовку, из которой киллер должен был выстрелить в банкира. Винтовки не было. Тогда фонарь осветил человека, лежавшего у окна. Человек как человек. В хорошей рубашке, в неплохом пиджаке, в качественных брюках и ботинках. Колян опустился на колени и, стараясь не испачкаться в крови, проверил карманы убитого.

В свете фонарика он раскрыл темно-вишневое удостоверение и прочитал: «Управление Федеральной службы безопасности по Москве и Московской области».

— …Твою мать! — ахнул стрелявший, швыряя на пол удостоверение, и кинулся к двери…

Костя, давешний наводчик, столь нелепо подставивший Коляна и Леху, тупо глядел перед собой. Его безумно раздражал нервный женский голос, твердивший уже в который раз:

— Она в отчаянии, она на грани самоубийства! Вы должны…

Ольга не могла остановиться. Ей казалось, слова отскакивают от этого ублюдка, как горох от стенки.

— Всех, кому должен, прощаю! — перебил ее Костя, потеряв терпение. — Я человек широкий. У тебя все? Тогда гуляй.

— Да как вы смеете! — девушка, сидевшая по другую сторону конторского стола, разделявшего ее и Костю, вскочила и шмякнула свою сумочку о столешницу. — В милицию пойду!

Трое девиц, устроившись за спиной Кости на служебном диване, при упоминании милиции неудержимо расхохотались.

— Иди, — хмыкнул Костя. — В милицию иди, в мэрию, к Президенту. Твоя сестрица сама туда рвалась, где сейчас обитает. Видно, в одном месте сильно свербило.

— Она ехала туда как фотомодель, а не как проститутка! — воскликнула Ольга отчаянно.

Шлюхи опять буквально скисли со смеху. Девушка принялась лихорадочно рыться в сумочке. Наконец вытащила оттуда какой-то конверт.

— Вот у меня письмо, где все рассказано о том, как вы ее обманули! — Она потрясла конвертом перед гнусной рожей сутенера.

Вдруг громко прозвенел дверной звонок. Костя улыбнулся и миролюбиво сказал:

— Так ты с этим письмом в милицию собралась? Не утруждайся. Она уже здесь. Милка, открой! — бросил он одной из проституток, не оборачиваясь.

В гости и впрямь пожаловала милиция. В комнату вошли два здоровых мента — прапорщик и младший лейтенант.

— Все на субботник! — провозгласил прапорщик. — Ленинского бревна не обещаем, но палки будут!

— Всех, что ли, забирать? — спросил младший лейтенант, глядя на хорошенькую незнакомку, все еще сжимавшую в кулачке письмо сестры.

— Всех, всех! — радостно разрешил Костя.

— И эту? — Милиционер явно колебался: уж очень не походила Ольга на «ночную бабочку».

— И эту! — Сутенер совсем развеселился. Он определенно заигрался: «не чуял поля», не соображал, какую беду кличет на свою никчемную голову.

Три шлюхи подхватили Ольгу под руки и потащили к дверям.

— Что вы делаете?.. Как вы смеете?!. — в растерянности воскликнула девушка.

— Новенькая? — деловито осведомился прапор.

— Новенькая, новенькая, — охотно закивал Костя.

— Ну, мы ее в четыре ствола вмиг обкатаем! — пообещал младший лейтенант.

В дежурной части отделения милиции царили покой и благодать. Никольский и дежурный по отделению майор Паршиков пили кофе из фаянсовых кружек.

На кружке Никольского красовался Жириновский, на кружке Паршикова — двуглавый орел. В углу старшина, помощник дежурного, злобно сопя, пришивал пуговицу к форменной тужурке.

— Не умеешь ты, Смирнов, с гражданами общаться. Учись у старших по чину, — назидательно отметил Паршиков и продолжал уже в лирическом ключе:

— Вот сегодня пришла дама, божий одуванчик, с котом на поводке и говорит мне: «Товарищ генерал…»

— Сослепу-то чего не скажешь, — пробурчал Смирнов. Никольский оценивающе осмотрел Паршикова и, дожевав бутерброд, высказался:

— А что, не похож? Как говорил дед Щукарь: «Лобик узенький, головка тыквочкой, ну, вылитый генерал!»

— Подлые выпады с презрением игнорирую! — отрезал майор и с достоинством вскинул голову: — И продолжаю цитировать даму: «Товарищ генерал, моего кота гнусные соседи решили отравить». Я спрашиваю: «Откуда вам это известно?» А она: «По взглядам. Я все по их взглядам прочитала». Я ей вежливо в ответ: «Заявление ваше принято, мадам. Спокойно идите домой. Вашего кота будут охранять лучшие бойцы нашего отделения». Она ушла и все довольны: дама довольна, кот доволен, я доволен. А ты, Смирнов? Ты этого пьяницу за грудки, и он тебя за грудки. Вот и сидишь, пуговицу пришиваешь.

Никольский допил кофе, потянулся и сладострастно произнес:

— Сейчас домой и в койку. А вы служите, Бога не забывайте.

И вдруг на мониторе появилось изображение пожилого гражданина в военной рубашке с медалью «Ветеран труда» на груди.

— Ну и денек у вас, товарищ майор, то кот на поводке, то общественник с медалью, — подначил старшина.

Паршиков нажал кнопку, загудел замок двери и в дежурку вошел суровый общественник.

— Ну, что тебе, Ермилов, от меня надо? — тоскливо спросил Паршиков.

— А ты мне вообще не нужен. Я вон к начальнику уголовного розыска! — строго кивнул ветеран на Никольского.

— Что скажешь, Андрей Сергеевич? — устало поинтересовался Сергей.

— На чердаке бомжи перестрелку устроили, — округлив глаза, почти шепотом сообщил Ермилов.

— Давно? — деловито осведомился Никольский.

— Час, наверное, как…

— Что же ты сразу не позвонил? — спросил Паршиков.

— Да чертов банк коммуникации свои ведет и нам кабель перерубил! — Пенсионер аж побагровел от возмущения.

— Ну, прибежал бы! — продолжал давить Паршиков.

— Ишь ты, прибежал бы! — передразнил Ермилов. — Мне своя жизнь тоже дорога. Переждал и пришел к вам. Действуйте!

— Дай фонарь, — обратился Никольский к Паршикову. — Мне все равно по пути. Загляну.

По замызганной лестнице Сергей добрался до чердачной площадки и остановился у приоткрытой двери. Принюхался.

— И вправду порохом пахнет… — констатировал он без особой радости.

Ермилов, отставший на пролет, самодовольно сообщил дополнительные сведения:

— Четыре выстрела было!

Никольский вытащил пистолет, передернул затвор, левой рукой включил фонарь, нагой распахнул дверь и крикнул:

— Всем стоять! Уголовный розыск!

Мощный фонарный луч сразу наткнулся на тело с простреленной головой, валявшееся у порога. А возле чердачного окна лежал второй участник перестрелки. Никольский направился к нему. Залитый кровью человек намертво сжимал в правой руке пистолет ПСМ. Сергей присел, пощупал у неподвижного мужчины пульс.

— Живой! — с радостным удивлением воскликнул Никольский и вдруг увидел вишневую книжицу, валявшуюся неподалеку. Поднял, развернул и ахнул по-русски:

— …твою мать!

Во дворе семиэтажного дома царил сущий автомобильный переполох: машины милиции, «скорой помощи» и ФСБ, застыв друг против друга, напряженно гудели моторами, будто собираясь бодаться.

Милицейский генерал Колесников и начальник местного отделения милиции подполковник Беляков с горестными лицами, как и положено в таких случаях, внимательно наблюдали, как из подъезда выносили носилки. Одни в труповозку, другие — в машину «скорой помощи». «Скорая» включила сирену и умчалась во тьму московских улиц.

Генерал вздохнул и обернулся к Белякову. Тот замер с покаянным лицом.

— Я уже полчаса здесь, а ты только что явился! — рявкнул Колесников. — А убийство на твоей территории!

— Я же с дачи, товарищ генерал! — виновато откликнулся подполковник.

— В городе надо жить! — продолжал отчитывать подчиненного Колесников.

— В городе мой начальник уголовного розыска, который первым прибыл на место преступления. И жизнь чекисту спас! — отрапортовал Беляков не без гордости.

— Спас, спас! — раздраженно повторил генерал. — Чувствую, повиснет на нас это дело как пудовая гиря! Где он, твой Никольский?

Сразу же за генеральской спиной откликнулись:

— Здравия желаю, товарищ генерал.

Генерал обернулся. Никольский был как Никольский: непонятно доброжелательный, улыбчиво приветливый.

— Чему радуешься, Никольский? — не понял Колесников. — Докладывай обстановку.

— Свидетель показал, что на чердаке этого дома приблизительно в двадцать три тридцать стреляли четыре раза… — начал рассказывать Сергей.

Вдруг словно ниоткуда возник Ермилов и радостно перебил Никольского:

— Это я сообщил, товарищ генерал!

— Молодец! — бодро поблагодарил генерал. — Спасибо. Продолжай, Никольский.

— При осмотре оружия, найденного на месте преступления, нами установлено, что офицер ФСБ выстрелил из своего пистолета «ПСМ» один раз. Из «ТТ» убитого также произведен один выстрел. Судя по тому, что найдены одна гильза от «ПСМ» и три от «ТТ» следует: второй нападавший дважды стрелял в фээсбэшника и скрылся.

Сергей умолк: больше докладывать было нечего.

— И что ты думаешь, Никольский? — уныло поинтересовался Колесников.

— Не над чем пока думать, — пожал плечами Сергей.

— Начинай копать, — без энтузиазма посоветовал генерал. — Куда деваться…

Вдруг оба разом примолкли, увидев, что от подъезда к ним приближается высокий подтянутый человек средних лет. Человек подошел, представился:

— Полковник ФСБ Меньшиков. Здравствуйте, товарищ генерал, приветствую вас, товарищ подполковник. Хочу вас огорчить: это дело мы забираем себе.

Непроизвольная радостная улыбка возникла на лице Белякова.

— И труп тоже? — с надеждой спросил он.

— И труп тоже.

— Вот огорчил так огорчил! — усмехнулся Колесников. — Мы-то уже совсем было отличиться собрались.

— Значит, не повезло вам! — сказал полковник и напоследок обратился к Никольскому: — Сергей Васильевич, не в службу, а в дружбу, рапорт бы к завтрашнему утру, а?

— Будет сделано, Юрий Николаевич! — заверил его Никольский.

Полковник откланялся и ушел.

— Быстро вы с ним спелись, — заметил генерал, окинув подчиненных начальническим взором. — Ну, что ж, нет трупа — нет дела…

Подавив облегченный вздох, Колесников направился к своей машине. И тут Беляков заметил торчавшего все время рядом с ним Ермилова.

— Тебе что здесь надо?! — почему-то рассердился подполковник.

— Могу понадобиться, — солидно сообщил ветеран.

— Жене понадобишься. Иди! — приказал Беляков. И обернулся к Никольскому: — Баба с возу — кобыле легче. Во повезло! Недаром мне кот приснился.

— На поводке? — перебил Сергей с усмешкой.

— Почему на поводке? — опешил Беляков и взглянул на майора с некоторым превосходством. — Кот! Жена сказала — к приятной неожиданности.

— Я спать пойду, — сказал Никольский.

— Заслужил. Спи спокойно, дорогой товарищ, — Беляков даже похлопал Сергея по плечу.

Вот и эта ночь прошла… Начинался новый день. Никольский прищурился, глядя на низкое солнце, закурил и пошел вдоль Патриарших. Мимо молодых мам с колясками — ранних птах, выгуливающих своих птенцов, мимо бессонных пенсионеров, устроившихся на парковых скамейках, мимо закрытых еще палаток… Сергей просто прогуливался по Москве — прогуливался с удовольствием.

Онне спешил, не хотелось спешить. Хотелось идти, не думая ни о чем, и рассматривать пробуждавшийся город. Его город.

Но всему хорошему приходит конец. Вскоре Никольский оказался рядом с отделением милиции, где проходила его нелегкая служба, и вошел туда, подавляя вздох сожаления.

— Сережа, — буднично, будто и не расставались на ночь, сказал ему уже переодевшийся в штатское, отдежуривший майор Паршиков, — Беляков уже копытом бьет. Тебя заждался.

— А что у него? — тотчас насторожился Сергей. Он разом преобразился, словно боевую стойку принял.

— Бабу сильно избитую подобрали, — Паршиков поморщился и добавил в сторону, как бы самому себе. — Вонючее дело…

— Потерпевшая здесь? — быстро спросил Никольский.

— Нет. Уже в больницу отвезли.

— Ничего себе денек начинается, — заметил Сергей и направился к лестнице на второй этаж. Мимо Никольского, бурно здороваясь с ним, пробежали трое в бронежилетах, потом навстречу попалась и уступила дорогу девица в погонах с папкой в руках, а у дверей в комнату оперативников Сергей заметил Лепилова, вскинувшего ладонь в приветственном жесте.

Беляков пил кофе из кружки с портретом Аллы Пугачевой. Увидев изображение любимой певицы, Никольский довольно умело спел из ее репертуара:

— Делу время, делу время, да-да-да-да-да-да-да-, а-а-а поте-ехе час!

— Именно, — сказал Беляков и отставил кружку на маленький столик. — И дело по тебе, потому что дело деликатное. Чего стоишь-то? Ты садись, садись! Кофе хочешь?

— Уже, — сказал Никольский, усаживаясь. — Раз деликатное, значит, отказняк нужен?

— Именно, — подтвердил Беляков. Понравилось ему слово «именно».

— И кто пострадавшая? — осведомился Сергей не без иронии.

— Алифанова Ольга Петровна, — начал рассказывать подполковник. — Патрульная группа подобрала ее на Малой Бронной. Паршиков хотел ее сразу в больницу задвинуть, вызвал «скорую», а она ни в какую: пока, мол, заяву не примите, никуда не поеду. Утверждает, что ее… менты насиловали. Тут и «скорая» на Паршикова насела: мол, будете тянуть — будете и за последствия отвечать. Пришлось заяву принять.

— Проститутка? — вяло поинтересовался Никольский.

— Какая проститутка! — Беляков сделал большие глаза. — Референт-переводчик «Горбачев фонда». Интеллигентная симпатичная барышня. И ты у нас интеллигент. Вот и договоритесь.

Больница была как больница. Двенадцать этажей, длинные коридоры, в коридорах койки с не поместившимися в палаты пациентами… Врач, без доброжелательности встретивший Никольского, взглянул на него угрюмо и спросил:

— А вам, собственно, какое до нее дело?

— Самое прямое, — Никольский достал удостоверение. Доктор внимательно изучил документ.

— Ну что же, хочу вам сообщить, что она не только сильно избита, но и зверски изнасилована, — говорил медик жестко, и глаза его оставались холодными, колючими. — Надругались над ней ваши коллеги группой, господин начальник уголовного розыска.

— Будьте добры, подготовьте мне медицинское заключение, — вежливо попросил Никольский. — И разрешите мне поговорить с пострадавшей.

…В отдельном боксе, опершись о спинку кровати, сидела женщина, возраст которой трудно было определить.

— Здравствуйте, — сказал Никольский. — Я начальник уголовного розыска 108 отделения милиции, в которое вы были доставлены. Я бы хотел подробно выяснить все обстоятельства нападения на вас.

— И изнасилования, — добавила за него женщина, пытаясь иронически усмехнуться. — Только эти обстоятельства вряд ли вас устроят…

…В кабинете Никольского собрались все шесть оперативников и дознаватель. Хозяин кабинета обвел взглядом присутствующих и приступил к их опросу:

— Я пригласил вас, граждане сыщики, чтобы прояснить все обстоятельства дела весьма вонючего, — для начала заявил Сергей голосом, не предвещавшим ничего хорошего. — Лепилов!

Миша Лепилов встал, откашлялся.

— По упомянутому пострадавшей адресу действительно находится агентство по трудоустройству фотомоделей и манекенщиц, — доложил он. — А по моим оперативным данным — крыша для крутого сутенера, некоего Константина Андреевича Кузьмина, 1969 года рождения, прописанного по адресу… — Миша назвал адрес.

— У тебя все? — спросил Никольский. Лепилов кивнул. — Шевелев!

Встал блондин Шевелев.

— «Форд», бортовой номер два ноля ноль сорок два, принадлежит шестому батальону ППС, экипаж сменный, шесть человек. Вчера машина на улицах не работала. Экипаж состоит из трех прапорщиков, младшего лейтенанта и двух старшин. Вот их фамилии.

Шевелев положил список на стол.

— Климов, говорил с проститутками? — спросил Никольский.

— Говорил, — ответил флегматичный Климов. — С ними же говорить — что не говорить. Все в отказе.

— Климов, плохо давишь! Прессуй их, шалав, прессуй! — Сергей сердился: дело действительно дурно пахло. — Лепилов, глаз не спускай с этого Кузьмина! Вешняков! — Встал самый солидный оперативник. — Тебе сутки на выяснение, когда и по какой визе выехала в Турцию двоюродная сестра потерпевшей — Алифанова Татьяна Владимировна. Шевелев, у тебя жена где работает?

— Вы же знаете, Сергей Васильевич, — удивился Шевелев. — В управлении кадров ГУВД.

— Чтобы завтра у меня личные дела всей этой шестерки были здесь! — Никольский хлопнул ладонью по столу. — Только скажи Вале, чтобы аккуратненько все сделала. А то спугнем… Вопросы?.. Нет?.. Все свободны.

Выворачивая плечевые и тазобедренные суставы, двигались по маленькой сцене трое обнаженных молодых людей и три девы в хитонах.

Проделывали они это для того, чтобы в натуре повторить изображение хоровода на древнегреческих амфорах. А передвигались нарочито замедленно, осуществляя кинематографический трюк — рапид. Зрелище было, конечно, изысканное, но малоубедительное.

Режиссер, сидевший за столиком, поднял руки над головой и три раза хлопнул в ладоши. Хоровод подошел к рампе.

— Дорогие вы мои, — проникновенно приступил к выволочке художественный руководитель, — поймите же, наконец, что вы еще не персонажи «Эдипа», вы, все вместе, — сон, пришедший к нам из глубины веков. Вы — наша генетическая память, черт бы вас всех побрал. Сначала!

Молодые люди опять принялись корячиться в хороводе.

Изнемогавший от желания закурить Никольский больше терпеть не мог. Щелчок электронной зажигалки в благоговейной театральной тишине был подобен выстрелу. Режиссер вскинулся, будто пуля попала в него, вздернул брови, развернулся на вертящейся табуретке, узнал посетителя и возгласил с фиоритурами:

— Господи, как у Арто: смотрите, кто пришел! Девочки, мальчики, нас навестил легендарный сыщик Сергей Никольский. Так давайте поприветствуем его! — Он зааплодировал. Захлопали и девочки с мальчиками. За что были вознаграждены резким начальственным приказом: — Перерыв!

— Творишь, Аркаша? — приветливо спросил, подойдя, Никольский.

— Экспериментирую помаленьку, — улыбаясь, кивнул режиссер. — Но признаюсь тебе по-приятельски: на событие столичного театрального сезона данная постановка не претендует.

— А почему ты, Аркаша, на афишах — Адам? — не без сарказма поинтересовался Сергей.

— Для того, чтобы это узнать, ты и пришел к нам в театр, да? — хохотнул режиссер. — Аркадий Горский — это почти Аркадий Вольский. А я в политику не лезу.

— И Адам — наипервейший из первых! — пришла очередь хохотнуть Никольскому.

— Все-таки какого хрена ты к нам забрел? — Хитрованская улыбка не сходила с лица Адама.

Ответить Никольский не успел: подошла, закутанная поверх хитона в халатик, одна из дев, поморгала зелеными глазами и высказалась торжествующе:

— А я вас знаю, знаменитый сыщик!

— Откуда, если не секрет? — Никольский деву не узнавал.

— Я после Щуки полгода, до тех пор, пока меня Адам Андреевич не пригласил, в продуктовом павильоне на Малой Бронной продавщицей работала, — пояснила прелестница. — И вы к нам иногда за пивом забегали.

— Точно. Теперь и я вас припомнил! — обрадовался Сергей. А обрадовало его то, что хорошенькая девица знакома с ним не как потерпевшая или, упаси Бог, правонарушительница. Значит, к криминальному миру девочка отношения не имеет. Это вдохновляло.

— Наш хозяин предупреждал: неприкормленный, мол, милиционер! — продолжала зеленоглазка, с показной наивностью хлопая длиннющими ресницами.

— Неприкормленный — это хорошо или плохо? — строго поинтересовался Никольский. Впрочем, строгость его была такой же наигранной, как и наивность зеленоглазки.

— Вообще-то хорошо, — улыбнулась девушка. — Но для беспатентной торговли — плохо.

Для режиссера разговор без его участия был неприемлем! Он сперва поерзал на своей табуретке, потом пару раз кашлянул и наконец вмешался:

— Сережа, перерыв у нас — десять минут! Коротко, исчерпывающе, ярко отвечай: что тебе от нас надо?

— Да уж не знаю, как и начать… — помялся Никольский и опять перевел взгляд на девицу.

— Он в нашем классе отличником был, — сказал Адам Горский и добавил объективности ради: — А я троечником. Вот так-то жизнь складывается, Анюта.

Анюта смотрела на Никольского и непонятно улыбалась.

— Анюта, значит. Очень приятно, — Сергей слегка поклонился. — А вы, простите, только в античной классике играете?

— Обижаете, — нарочито серьезно ответила Анюта и тут же вызывающе улыбнулась: — Я все могу. И даже Элизу Дулитл.

— А Настю можете? — быстро спросил Никольский.

— Какую Настю? — удивилась Анюта.

— Из пьесы Максима Горького «На дне»…

Беляков стоял у окна и привычно разглядывал улицу.

— Разрешите? — вежливо дал знать о себе вошедший Никольский.

Беляков обернулся, придал лицу надлежащую строгость, спросил:

— Ты где шляешься?

— В театре был, — невинно сообщил Никольский. — На репетиции.

Беляков посопел в размышлении: спрашивать или не спрашивать о цели столь необычного визита? Счел, что это ниже его достоинства, и совсем уже строго приступил к делу:

— Прочитал я твои бумажки, хоть в одном повезло: слава Богу, что не наши. Оформляй чин чином материалы в Управление. Пусть там с этими говнюками… разбираются.

— А сутенер Константин Кузьмин?! — возмутился Сергей.

— Что Константин Кузьмин, что Константин Кузьмин?! — разъярился вдруг Беляков. — Занимайся им, если хочешь!

— Хочу, да вряд ли смогу. Руки коротки, — Никольский прошел наконец к столу и уселся в кресло, вынудив Белякова тоже сесть на рабочее место.

Подполковник с неприкрытой тоской посмотрел на своего начальника угрозыска.

— Ну что ты на меня давишь? — спросил он чуть ли не жалобно.

— Разве я давлю? — притворно удивился Никольский.

— Давишь, давишь, — вскричал Беляков горячо. — И ежу понятно, что если разделим дело, твой Кузьмин со своими проститутками уйдет в отказку, и без тех ментов ты хрен чего докажешь!

— Умно рассуждаете, Виталий Петрович, — похвалил начальника подчиненный.

— Иногда надоедает дураком прикидываться, — признался Беляков.

— А зачем вообще прикидываться? — полюбопытствовал Сергей.

Это действительно проходило как-то мимо его разумения. Тем более что знал Никольский: Беляков — далеко не дурак.

— Ой, дорогой, недопонимаешь! — будто бы даже засуетился подполковник. — Этим только и держусь много лет. Подчиненный дурак для начальника — маслом по сердцу: смотрит на дурака и думает: ну до чего же я умный, и покажу я тебе, долдон, как надо работать! И работает не за страх, а за совесть, доказывая свое превосходство и себе, и мне. Вот так и живу, Сережа: сверху не капает, а снизу греет.

— По-моему вы, Виталий Петрович, излишне откровенны со мной, — покачал головой Никольский.

— В самый раз, — Беляков встал, опять подошел к окну, сказал не оборачиваясь: — Я сегодня рапорт подал.

— Уходите? Окончательно решили? — уточнил Сергей.

— Окончательно… — вздохнул подполковник.

— Так чего же вы тогда боитесь до конца дело с этими подонками раскрутить?! — азартно воскликнул майор.

— Не за себя боюсь… — Беляков снова вздохнул. — За тебя. В большую заваруху можешь попасть, уж поверь мне…

— Поверил, но все-таки давайте не будем передавать дело, — настоятельно попросил Никольский. Очень он боялся, что в Управлении дело нарочно развалят, и сволочи в погонах отделаются легким испугом. Честь мундира, будь она неладна… А ведь бандит в милицейском мундире куда опаснее обычного блатняка, поскольку мнит себя неприкасаемым. Наказать такого — дело чести любого настоящего мента, считал Никольский.

— Накопал что-то? — спросил майора Беляков, заинтересовавшись наконец упорством подчиненного.

— Нет еще… — сожалеюще произнес Сергей. — Но нашел, где можно копать! — с энтузиазмом добавил он.

На сценической площадке уютного ресторана под лирическим названием «Москва майская» кипела жизнь. Здесь выступал в сопровождении небольшого оркестрика, подыгрывая себе на ностальгическом аккордеоне, изящный, непонятного возраста певец. Он исполнял неувядающий хит прежних лет:

— Когда простым и нежным взором.

Ласкаешь ты меня, мой друг,

Необычайным цветным узором

Земля и небо вспыхивают вдруг…

Аккордеон издал рыдающий финальный звук, и певец склонил в ожидании голову. Он, вероятно, был фокусником, потому что в то же мгновение неизвестно откуда зазвучали куранты, выводившие песню «Москва майская»: «Утро красит нежным светом…» Певец — звали его Виктором — поднял голову, обаятельно улыбнулся и объявил:

— Дорогие гости, небольшой перерыв.

Вместе с оркестрантами он прошел за кулисы. У входа в закуток остановился и сказал пианисту:

— Оскарчик, я отвалю минут на двадцать. Если малость задержусь, сбацайте что-нибудь без меня, а?

— О чем речь, Витя! — заверил его пианист.

…За столом, покрытым клеенкой, на кухне, обставленной случайной мебелью, сидел Никольский. Певец Витя стоял перед ним.

— Ну? — требовательно и односложно спросил Никольский.

— Пить хочется, нет сил… — Виктор не спешил выкладывать имевшуюся у него информацию: он знал себе цену.

— В холодильнике посмотри, — буркнул Сергей недовольно.

— Что у этого жлоба-хозяина в холодильнике может быть, кроме четвертинки и соленых огурцов? — Витек все же открыл древний холодильник «Саратов» и с восторженным криком извлек початую четвертинку. — А что я говорил?!

— На подоконнике банка с грибом, — подсказал Никольский.

— Я эту мочу из-под медузы и в детстве не пил, — отверг предложение Виктор и, взяв из сушилки кружку, напился из-под крана.

— Утолил жажду? — вежливо поинтересовался Никольский. — Виктор подтверждающе кивнул. — Узнал, кто девок в агентство Кузьмина вербует?

— На твоей территории, Васильевич, взвод мамок и батальон шлюх. Попробуй найди, — стукач явно набивался на похвалу.

— Но ты же нашел, — поддержал его игру Сергей.

— Но это же я! — Виктор.

— Цена твоя, Витя, известна — за то и ценю! — с усмешкой скаламбурил Никольский.

— Эх, Сергей Васильич… — притворно вздохнул певец. — Ну да ладно… Так вот, мамка эта — Галина Приходько по кличке Люська Бык. Теперь она «Советскую» держит… Тебе больше от меня ничего не надо? А то мне петь пора.

— Пой, ласточка, пой! — разрешил Никольский.

…У ресторана «Центральный» Сергей свернул за угол и у входа в ресторан остановился. На другой стороне переулка находилось открытое кафе. За одним из столиков серьезная дама с потугой на респектабельность чинно пила кофе из маленькой чашки. За соседним столиком вольно расположились два здоровых парня, без удовольствия пивших «кока-колу».

— Как успехи, Люся? — спросил Никольский, усаживаясь напротив дамы.

— Ого! Здравствуйте! Уголовный розыск гуляет?! — вроде даже обрадовалась Люся.

— Отошли своих. Поговорить надо. — Сергей не поддался на ее тон. Держался жестко, холодно. Не любезничать с бандершей пришел сюда майор…

Парни за соседним столиком оторвались от банок и, как по команде, посмотрели на Люсю.

— Погуляйте, мальчики, — ласково скомандовала она и, проводив их взглядом, спросила: — Случилось что, господин начальник?

— Случится, — заверил ее Никольский голосом, не обещавшим ничего хорошего. — Ты Кузьмину телок поставляешь?

— И что? — Люська независимо повела плечами.

— Я тебе девочку привезу, а ты ее вместе со своими мочалками Кузьмину на следующий субботник отправишь. — Сергей говорил тоном приказа.

— Не пойдет по-вашему, шеф, — покачала головой женщина.

— Почему же? — прищурился Никольский.

— Костя — беспредельщик, он и фейс расписать может, — Люська неловко пыталась развязностью замаскировать страх.

— Боишься его? — усмехнулся майор.

— Боюсь, — призналась «мамка».

— Тогда внимательно выслушай меня, Галина Остаповна Приходько. — Теперь в голосе Сергея звучала неприкрытая угроза. — Насколько я помню, ты прописана в заграничном городе Мариуполе, а живешь в кинематографическом доме на улице Усиевича города Москвы. Так вот, мы сейчас поедем к тебе, и там мои ребята в момент найдут и патроны, и наркотики, и краденые вещи. Ты не Костю, а меня должна бояться.

— Не по понятиям живете, Сергей Васильевич, — попробовала возмутиться Люська, суматошно обдумывая, как поступить.

— А у меня свои понятия, — отрезал Никольский. — Я тебя предупредил. Выбирай.

Галина Остаповна Приходько старалась держать марку. Но недолго у нее это получалось. С застенчивой девичьей улыбкой, с кокетливостью проститутки прожженная «дама полусвета» пробормотала:

— Ну, как откажешь такому обходительному кавалеру…

Никольский встал и сказал на прощание:

— Ариведерчи, Галина Остаповна!

Ночь, глухая ночь накрыла Москву. Улицы обезлюдели, и только на бульварной скамейке сидел одинокий, хорошо одетый господин. Вольно сидел, слишком вольно и для нынешних времен чересчур беззаботно. Досиделся: из тьмы явились трое.

— Мужик, закурить не найдется? — спросил один из гопников.

— Не найдется. Не курю, — ответил господин. Звали господина Алексей Тарасов, и он имел основание не бояться ночной Москвы.

— Тогда выложишь сотню баксов. — Второй гопник протянул к Тарасову огромную ладонь.

— Их заработать надо, — спокойно ответил Алексей.

— А мы отнимаем. Гони деньги и часы, — прогнусавил третий.

— Может не надо, а? — как бы засомневался Тарасов. Затем извлек из-за пояса пистолет и передернул затвор.

— Ты что, ты что, мужик? — заверещал главный из гопников, и троица кинулась бежать, на ходу чуть не сбив с ног могучего мужчину. Тот посмотрел им вслед и рассмеялся.

— Нехорошо молодых людей пугать, господин Тарасов, — сказал он, подойдя к Алексею.

— Молодых разбойников, — поправил Тарасов. — Зачем звал, Авила?

— Новость есть, Леша, — невесело хмыкнул бандит. — Китаец послезавтра прилетает.

— Он же еще десять дней должен на Ямайке загорать! — едва не закричал Тарасов, разом забыв о своей крутости и респектабельности.

— Как видно, заскучал… — скривился Авила.

— А он просечь насчет фээсбешника не мог? — спросил Алексей встревоженно.

— От кого? — пожал плечами бандит.

— Меня этот хренов исполнитель беспокоит, Колян.

— Пусть он тебя уже не беспокоит, — Авила поморщился. — Коляна уже нет — утоп, несчастный. Сейчас, может, к Коломне подплывает…

— Сурово ты с ним… — Алексей даже поежился.

— Деваться было некуда. — Бандит опять пожал плечами. — А на тебе — Костя Кузьмин. Смотри, чтобы он не прокололся.

— За него я спокоен. Но следить буду. — Тарасов встал. — Разбежались, Авила.

— 

Никольского принимал бывший сослуживец, а ныне директор охранного агентства «Меркурий» Иван Баранец. Принимал он Сергея в кабинете, обшитом драгоценным светлым деревом, сидя за обширным сверкающим столом, под портретом, изображавшим его самого в форме милицейского подполковника. А Никольский полулежал в удобнейшем финском кожаном кресле.

— Ну, допустим, дам я тебе это все, — рассуждал директор агентства. — А ты знаешь, сколько стоит прокат аппаратуры?

— Не знаю и знать не хочу, — беспечно отозвался Никольский.

— Это как же? — удивился Баранец.

— А вот так, — Никольский развел руками. — Денег у нас нет и в обозримом будущем не предвидится.

— У кого, у вас? В ментуре или у тебя лично? — уточнил Иван.

— В ментуре и у меня лично! — отчеканил Сергей.

— Ментуре ничем помочь не могу, — отрезал Баранец. — А ты, Сережа, по жизни можешь красиво подняться.

— Куда и на сколько? — осведомился Никольский.

— Тонны на три баксов. Иди ко мне начальником оперативного отдела, — предложил Иван.

— А что же не в замы? — улыбнулся Сергей.

— Должность зама уже сговорена… — Иван напустил на себя некоторую таинственность.

— С нашим Беляковым, что ли? — рассмеялся Никольский.

— Просек фишку! — восхитился Баранец. — Поэтому я тебя и зову.

Теперь пришло время Сергею возмутиться:

— Да каких ты еще бабок от нас хочешь?! Мы для тебя такой кадр вырастили! Мы тебе — зама, а ты нам аппаратуру. По рукам?

— Знал бы, что ты меня так опустишь, в бега бы рванул! — не без восхищения воскликнул Иван.

— Ванечка, я тебя уговорил? — ласково поинтересовался Никольский.

Баранец слегка развернулся на вертящемся кресле, посмотрел на свое изображение в милицейской форме и сказал грустно:

— По капле выдавливаю из себя мента, но никак не выдавлю. Пейте мою кровь, рвите мое нежное тело!

Никольский быстренько поднялся.

— Так я аппаратуру забираю?

— Только с техником! Вам, косоруким, ноу-хау доверить не могу! — окончательно сдался Баранец.

— Ох, какой ты молодец, Ваня! — восхитился Никольский уже с порога. — И правильно, что вместо Дзержинского свой портрет повесил. Куда ему до тебя!

В своем кабинете Никольский проводил внеочередной начальственный разгон. Отдел в полном составе виновато слушал:

— И что же у вас в сейфах? Кастеты, выкидухи, газовые пистолеты! Вы что, пацаны? Вместе с делами вперемешку всякие «плейбои» валяются. А на стенах что? Голые бабы, Шварценеггеры, Ван Даммы. Беляков подал рапорт об уходе. Значит, жди проверки. Хорошо, если из округа, а то и из главка…

Открылась дверь, в кабинет вошел Котов и перебил Никольского.

— Здорово, сыщики! — затем обернулся к Сергею. — Не помешал?

— Помешал, — ответил тот. — Но я уже заканчиваю. Все ясно? Тогда действуйте. Через полчаса проверю. Все свободны.

Сыщики удалились. Котов устроился напротив Никольского и спросил:

— Знаешь, зачем я к тебе пришел?

— Конечно, знаю. Выпить! — немедленно отреагировал Сергей.

— Угадал. А по какому поводу? — прищурился Котов.

— Сейчас выясним. — Никольский прошел к двери, закрыл ее на ключ и направился к холодильнику.

Вскоре на письменном столе уже стояли бутылка «Смирновской», тарелка с салом, тарелка с нарезанной черняшкой, стаканы. Никольский разлил. Выпили. Помолчали.

— Я из МУРа ухожу, Сережа, — сказал Котов.

— Уходишь или уходят? — насторожился Никольский.

— Ухожу… — вздохнул Котов. — Плачу, но ухожу. Квартиру мне обещали. Мы ведь до сих пор втроем в однокомнатной маемся.

— Где же теперь квартиры дают? — поинтересовался Сергей.

— У вас, — не очень внятно пояснил Слава.

«У нас? — подумал Никольский. — Где это у нас? Неужели?..»

— Не понял я тебя что-то, Слав. Растолкуй убогому, — попросил Сергей.

Котов помялся немного, а затем рубанул с милицейской прямотой:

— Я вместо Белякова, Сережа!

«Значит, все я правильно понял, — мысленно похвалил себя Никольский. — Ну что ж… Это лучше, чем если бы прислали какого-нибудь „варяга“. Котов, по крайней мере, опер грамотный». А вслух сказал:

— Не знаю, Слава, радоваться за тебя или сочувствовать.

— Да я и сам не знаю, — махнул рукой Котов. — Наливай!

Они чокнулись.

…Никольский совершал обещанный обход. Ребята сориентировались быстро. В комнате Шевелева и Лепилова на стене вместо голой бабы была пришпилена кнопками репродукция серовского портрета артистки императорских театров Марии Ермоловой. Во второй вместо Ван Дамма — перовское «Чаепитие в Мытищах», в третьей — васнецовская «Аленушка».

Здесь уж Никольский сдержаться не мог, попытался догадаться:

— Вешняков, а у Климова что? «Три богатыря», наверное?

— Так точно! — радостно ответил Вешняков.

— Раритетную подшивку «Огонька» раскурочили, варвары!

Лебеди торжественно плавали по Патриаршим, Анюта откровенно любовалась ими, а Сергей исподтишка любовался самой девушкой. Хороша была зеленоглазка, чего уж там…

— Аркашка очень орал? — для порядка поинтересовался Никольский.

— Адам Андреевич не орет, он темпераментно огорчается, — поправила Анюта, но, подумав, сама себя опровергла. — Хотя, если по-честному, орал, конечно.

— А ведь мы с ним договорились, — укорил Сергей отсутствующего приятеля. — Все такой же Аркаша, не может без фейерверка.

— Он не вообще орал, а из-за меня, — пояснила девушка. — Во-первых, потому, что, как ему показалось, я бездарно изображала охрипшую. А во-вторых, в этом спектакле зритель ходит на меня.

— Ходит на меня?.. — Никольский бросил хитрый косой взгляд на Анюту. — Если не в переносном значении… то не совсем понятно.

— Вы язва, — констатировала Анюта, — а я зато — замечательная артистка.

— Не буду спорить, — поспешил согласиться Никольский.

Не поверила ему Анюта и высокомерно продолжила:

— И это я сегодня докажу.

— Буду только рад, — ответил Сергей сдержанно.

Сам он не спешил предсказывать успех сегодняшнего мероприятия: боялся сглазить. Ибо роль предстояла Анюте, может, и не столь уж трудная, но крайне опасная. Смертельно опасная…

— Мне переодеться надо и подгримироваться слегка, — сказала Анюта. — Где это можно сделать?

…В отделение проникли через черный ход. По лестнице поднялись на цыпочках. Никольский ключом открыл дверь своего кабинета.

Анюта критически оглядела помещение, кинула туго набитый пластиковый пакет на милицейский стол и требовательно спросила:

— А зеркало где?

Никольский порылся в ящике стола и достал складное зеркало (для бритья в кабинете в экстренных случаях).

— Не богато, — констатировала Анюта. — А теперь исчезните минут на десять.

Никольский ушел. Анюта села на его место, поставила перед собой зеркало, оценивающе рассмотрела свое изображение.

…Помаявшись в коридорах, Никольский посмотрел на свои наручные часы и негромко, вежливо постучал в дверь своего кабинета.

— Заходи! — разрешили ему из-за двери.

Никольский вошел.

Его встретило «небесное создание» в почти ничего не прикрывавшей мини-юбчонке, переливавшейся дешевым блеском, в черной трикотажной кофточке с вырезом до пупа и в замшевых сапогах чуть ли не до юбчонки. А между юбчонкой и сапогами вились немыслимые узоры малиновых колготок. И над всем этим пестрело яркой боевой раскраской личико юной дешевой проститутки.

— Как насчет познакомиться? — осведомился Никольский.

— Та ж, вы старый! — отмахнулась девушка, умело копируя украинский говор.

Никольский без слов протянул ей дешевого шика сумочку, в которую и положить-то особо ничего нельзя.

— Дарю. Но с условием никогда с ней не расставаться. С трепетным восторгом приняла подарок юная проститутка.

— Ой, спасибо ж вам, дядечку!

…Все так же сидела в открытом кафе солидная дама Люська Бык, аккуратно кофе пила, изящно покуривала. Правда, ее свита за соседним столиком увеличилась более чем вдвое: рядом с парнями устроились три девицы, безнадежно пытавшиеся казаться благопристойными.

Люська посмотрела на свои золотые часики и позвала:

— Денис!

Подошел дылда Денис.

— Я пойду агента с новенькой встречать, а ты тут посмотри, — распорядилась бандерша.

Люська спустилась к Петровке и остановилась на углу. И почти тотчас же рядом с ней остановилась кургузая «Ока». Распахнулась дверца, и на тротуар выпорхнула юная ночная бабочка, которая, радостно оглядевшись, объявила:

— Ось мы и приехалы!

— Откуда ты, шустрая такая? — спросила Люська. Бабочка подозрительно зыркнула на нее и ответила настороженно:

— Мы с Полтавы.

— Соотечественница, значит, — отметила Люська. — Устроим им карнавал с маскарадом, а, соотечественница?

— А ты веселая, Люська, — сказал Никольский. Он уже был рядом: лицо строгое, глаз взыскующий. — С чего бы это?

— Отыграться хочу, Сергей Васильевич, за все отыграться! — с какой-то бесшабашной отвагой отчаяния выдала Галина.

— Только не со мной играй, Люся! — предупредил Никольский с нажимом. — Что говорил тебе, хорошо помнишь?..

По лестнице грохотали кованые тяжелые башмаки. Здоровенные мужики в камуфляже после инструктажа бегом спускались в дежурку. Спустились компактной толпой и разом заполнили не предназначенное для таких сборищ помещение. Гремели, звенели, громко переговаривались.

— На улицу, на улицу, ребята! — не то приказал, не то попросил Паршиков. — Мне же работать, а вы тут такую тесноту устроили!

— В тесноте, да не в Бутырке, — мрачно высказался омоновский командир и спросил своих. — Готовы? По коням!

—

…Чуть в стороне от подъезда дома, в котором располагалось учреждение Константина Кузьмина, стоял светло-серый микроавтобус с зазывно яркой подписью через весь бок «Пицца на дом». Но пиццы внутри и не предполагалось: в салоне мерцали таинственные огни загадочной аппаратуры, щелкал тумблерами серьезный техник из охранного агентства, видеооператор-эксперт готовил камеру к съемке. Никольский, Климов и Шевелев, угнетенные сложностью и недоступностью технических манипуляций, скромно наблюдали за процессом в полном бездействии. До поры до времени.

К подъезду подкатил автомобиль «Вольво».

— Снимай! — приказал эксперту Никольский.

Растопырив руки, Кузьмин шутейно загонял в подъезд четырех девочек.

— Объект прибыл? — спросил техник.

— Да, — подтвердил Никольский.

— Проверяем, — известил ментов чудо-техник.

В салоне возник шум лифта. Затем послышалось натужное хихиканье девиц и голос Кузьмина:

— Приехали, мочалки!

До ментов донесся скрежет ключа в замочной скважине и щелчок выключателя.

…При ярком свете Кузьмин впервые по-настоящему рассмотрел юную полтавчанку и удовлетворенно отметил:

— Ты ничего, новенькая. Тобой особо заняться нужно. Хочешь за границей фотомоделью работать?

— Хиба це можно?! — притворно ахнула Анюта.

… — Хиба, хиба, — голос Кузьмина передразнил новенькую в салоне микроавтобуса. — Раз сказал, значит, можно!

— Вот сучонок! — с веселой злобой сказал Никольский.

— Подъехал милицейский микроавтобус с номером два ноля ноль шестьдесят два на борту, — бесстрастно сообщил оператор.

— Снимай! — приказал Никольский.

…Младший лейтенант и прапорщик бойко выскочили из «рафика» и деловито вошли в подъезд…

— Ну, а сегодня, новенькая, на субботник поедешь, — звучал кузьминский голос. — Делай там все, что скажут. Не измылишься.

Раздался дверной звонок. Кто-то кинулся открывать. В дверях стояли жизнерадостные менты.

— Все на субботник! — выкрикнул свой традиционный лозунг прапорщик. — Ленинского бревна не обещаем, но палки будут!..

…Два мента и четыре девицы вышли из подъезда и уселись в милицейский «рафик», который тут же рванул с места…

Никольский быстро сказал в переговорник:

— Лепилов, мы за ними. Берите этого гада!

Костя Кузьмин готовился к ночной «светской» жизни. Он поправлял галстук-бабочку у зеркала, когда с грохотом распахнулась входная дверь. В квартиру ворвались Лепилов с омоновцами. Лепилов с ходу врезал Косте в челюсть. Тот кулем рухнул на пол. Омоновцы навалились на сутенера сверху. Щелкнули наручники. Первая часть операции завершилась удачно…

Кузьмина вывели из подъезда и усадили в милицейский «газик». Из стоящего неподалеку «Мерседеса» наблюдали эту картинку Авила и Тарасов.

— Хороши бы мы были, если б, не осмотревшись, туда полезли, — сказал Тарасов, а Авила философски отметил:

— Запалили твоего Костю, с обоих концов запалили.

— За ними! — распорядился Тарасов.

Ехали недолго: «газон» притормозил у 108-го отделения.

— Знакомые все лица, — констатировал Тарасов. — Те же и Никольский. Ах, Серега, Серега!

— Что делать будем, Леша? — спросил Авила.

— А ты не знаешь! — огрызнулся Тарасов.

У дверей больничной палаты врач сказал полковнику Меньшикову:

— Час тому назад майор Кольцов пришел в сознание и сразу же попросил, чтобы вы приехали.

— Как он, Валентин Петрович? — озабоченно и даже как-то робко поинтересовался суровый фээсбэшник.

— Касательное ранение шеи, и если бы не титановый портсигар, то вторая пуля… — Доктор удрученно покачал головой. — В общем, тяжелая контузия. Слаб, но скоро будет в порядке.

Полковник Меньшиков рассматривал смятый пулей портсигар, который он взял с прикроватной тумбочки.

— Это тебе наши ребята из Королева подарили? — спросил полковник.

— Ага, — попытался кивнуть раненый и сразу сморщился от боли.

— Считай, они тебе жизнь спасли, Олежек! — утешил его Меньшиков. — Что ты делал на чердаке?

Олег набрал воздуху в грудь и отрапортовал четко, как на докладе в кабинете у начальства:

— Мой агент Лукин сообщил, что на чердаке этого дома под окнами спрятаны два килограмма героина, за которым должны прийти следующим утром. Героина там не было. Думаю, что он специально меня подставил.

— Кто он? — резко спросил полковник.

— Кузьмин Константин Андреевич. Телефон 229-20-03…

…Милицейский «рафик» под номером 00062 пристроился у низкого здания, над которым дугой светилась надпись «Физкультурно-оздоровительный центр». А за «рафиком» стояли микроавтобус «Пицца на дом» и машина ОМОНа.

В салоне микроавтобуса орали «нанайцы»:

Ну что ж, хорошая поехали кататься!

От пристани отчалил теплоход…

И звучали голоса, распалившихся ментов:

— Девки, слушай мою команду! Скидывай бикини!

— Живее, живее, мочалки!

— А новенькую сквозь строй!

Никольский рявкнул в переговорник:

— Захват!

Омоновцы ворвались в здание, кувалдой выбили железную дверь и рванулись в спортзал. Командир повел автоматом и приказал мощным басом:

— Всем лежать!

Полуголые менты и проститутки под автоматными дулами покорно улеглись на маты. Неторопливо вошел Никольский и распорядился негромко:

— Дамочки, одевайтесь. — И командиру: — А этих забирайте.

— Голыми, что ли? — удивился командир.

— Голыми, голыми, — подтвердил Никольский, — одежду и оружие не забудьте.

…Ольга Петровна Алифанова со следами побоев на лице недоверчиво смотрела на Никольского. Он мягко и убеждающе говорил:

— Вы только не волнуйтесь, Ольга Петровна. Сейчас мы проведем опознание. Мы будем предъявлять вам людей в милицейской форме, и вы постарайтесь узнать тех, кто надругался над вами. Вы можете это сделать?

— Могу. — Она дрожала от ненависти.

— Пригласите понятых! — неизвестно кому отдал приказ Никольский.

Но приказ был исполнен. Тотчас появились общественник Ермилов и дворничиха, которые устроились в уголке. За стол сел Лепилов с бланками протоколов.

Четверо в милицейской форме сидели на стульях у стены.

— Вы кого-нибудь узнали из этих четверых? — спросил Никольский.

— Нет, — ответила Ольга Петровна.

— Посмотрите внимательнее.

— Нет, — уверенно повторила она.

— Свободны, — сказал Никольский. — Следующих давайте.

Новая четверка людей в милицейской форме расселась на стульях.

— Этот, — сказала Ольга Петровна и пальцем указала на второго справа. На остроумца-прапорщика.

— Подставные свободны, этого в камеру. Следующих четверых! — распорядился Никольский.

…Генерал Колесников брезгливо разглядывал опознанных Ольгой насильников через решетку обезьянника. Арестованные менты стояли по стойке «смирно».

— Мразь, — генерал обернулся к стоявшему за его спиной Паршикову, — где Никольский?

— У себя. С их начальником беседует, — буркнул тот.

— Пойду послушаю, — решил генерал.

Генерал действительно решил послушать. Он встал у двери, из-за которой доносились два голоса, один из которых принадлежал Сергею.

— Они совершили преступление и будут сидеть, товарищ полковник, — корректно, но безапелляционно говорил Никольский.

— Не хочешь по-хорошему, майор, будет по-плохому! — рычал на Сергея старший по званию. — Кровью будешь харкать! Ты знаешь, что я с тобой сделаю?!

Генерал открыл дверь и приветливо спросил:

— Так что вы собираетесь сделать с майором Никольским, полковник?

— Я? — переспросил вытянувшийся в струнку упитанный полковник.

— Вы, вы! Кто вам позволил орать на моих офицеров?! — резко повысил голос Колесников. — Ваши люди опозорили звание работников милиции! Они уголовники и будут сидеть в тюрьме! Идите, полковник! Разговор продолжим у начальника главка!

Полковник выскочил из комнаты, как пробка из бутылки шампанского.

— Спасли, товарищ генерал, — с благодарностью, но и с легкой иронией сказал Сергей. — А то бы он меня съел.

— Тебя съешь, — Колесников сел за стол. — Устал что-то.

— Кофе, товарищ генерал? — предложил Никольский.

— У меня от него изжога, — отмахнулся Колесников.

— Тогда, может?.. — Сергей не договорил, но рука его непроизвольным жестом потянулась к горлу.

— Может! — рявкнул генерал. — Сегодня — можно! И даже нужно! Тащи, что там у тебя!

Никольский извлек из холодильника бутылку, два стакана, два яблока, тарелку с конфетами.

— А где же сало?! — засмеялся Колесников, окидывая взглядом накрытый стол.

…Спецназ ФСБ, облаченный в бронежилеты и сферические каски, приставив к стене лестницу, поднимался по ней к квартире Кузьмина. Поднялись. На площадке заняли места согласно боевому расписанию. Полковник Меньшиков с пистолетом в руке осторожно приблизился к нужной двери и обнаружил, что она опечатана.

— Опоздали мы, — понял Меньшиков.

— Опоздали, опоздали! — радостно подтвердила старушка из соседней квартиры, разглядывая боевой отряд через щель. — Милиция его забрала, наша милиция.

— Сто восьмое отделение милиции, — прочитал на печати Меньшиков.

— Сто восьмое, сто восьмое! — опять подтвердила бабуля.

— И чего это вам, мамаша, не спится? — с легким раздражением полюбопытствовал полковник.

— Потому что утро уже!.. — огрызнулась старушенция и демонстративно покрутила пальцем у виска.

За столом сидели Никольский, генерал Колесников и примкнувший к ним начальник отделения Беляков. Они допивали вторую бутылку.

Генерал посмотрел на ярко освещенное окно, потянулся и произнес на выдохе:

— Утро уже…

— Все в порядке, товарищ генерал! — бодро успокоил его уже прилично теплый Никольский. — Как говорил писатель Шпаликов, с утра выпил — и весь день свободен.

— Это у писателей… — начал было речь генерал, но продолжить не успел: по громкой связи раздался голос Паршикова:

— Товарищ майор, к вам полковник ФСБ Меньшиков.

Когда Меньшиков открыл дверь, генерал Колесников, подполковник Беляков и майор Никольский деловито сидели за пустым столом.

— Здравия желаю, товарищ генерал, здравствуйте, подполковник, приветствую вас, Сергей Васильевич, — полковник понятливо глянул на троицу. — Всю ночь на ногах. Устал.

— Да вы присаживайтесь, — пригласил генерал Колесников. Полковник уселся четвертым.

— А, может, с устатку? — осенило Белякова.

— Есть? — спросил полковник.

— Как не быть! — с достоинством сказал Беляков и распорядился:

— Давай, Сережа!

На столе возник знакомый натюрморт. Выпили, закусили.

— Кузьмин у вас? — спросил, наконец, Меньшиков.

— У нас, — подтвердил Беляков.

— Кузьмин — главный фигурант по делу о покушении на офицера ФСБ, — почти официальным тоном доложил полковник.

— Везде успел, сучонок! — поразился Беляков.

— Забрать его хотите? — догадался Никольский.

— Хотим, — кивнул Меньшиков.

— Оформляйте документы, и он — ваш, — разрешил Колесников.

…Два оперативника ФСБ вывели из дверей отделения закованного в наручники Кузьмина. До машины было шагов пять. Кузьмин успел сделать два, когда раздался негромкий хлопок. Костик упал лицом вниз.

Офицер ФСБ выхватил пистолет и выстрелил по бесстекольному окну реставрируемого дома напротив. Из отделения выбежали милиционеры с автоматами, оперативники, Меньшиков, Беляков, Никольский. Всей толпой ринулись в подъезд дома напротив.

По полуразрушенной лестнице взлетели на грязную площадку нужного этажа. Их встретила открытая дверь квартиры. Ее единственная комната была пуста, а на полу валялись чеченский автомат «Борз» («Волк») с оптическим прицелом и кожаные перчатки.

…Ватный тампон прошелся по векам, по щекам, по губам: Анюта в кабинете Никольского изничтожала образ юной проститутки. В последний раз она поглядела в зеркало. Нет, молодая еще, молодая! Только усталая. Извиваясь всем телом, стянула с ног бесконечные сапоги…

Стараясь, чтобы получилось приветливо, кивнула девушка дежурному и вышла на улицу. Солнце ударило в глаза, Анна счастливо прищурилась, улыбнулась неизвестно чему и, легко помахивая туго набитым пластиковым пакетом, распрямив плечи, танцующей походкой зашагала, как топ-модель на дефиле, по полусонным еще московским переулкам.

Никольский и Лепилов ждали ее у хот-догового ларька, что на Патриарших. Опершись локтями о высокий столик, смотрели, сморщив носы от удовольствия видеть такое, как шла к ним новоявленная Евангелиста.

— Сэ муа, — высокомерно сказала она, подойдя.

— Лепилов, переведи, — попросил Никольский.

— Госпожа актриса говорит, что это она, а не та девица с Полтавы, что доставила отдельным милиционерам несколько неприятных минут, — охотно перевел Лепилов.

— Не вижу обещанных сосисок! — немедленно попрекнула Анюта.

— Ждут на подогреве, — объяснил Лепилов и кинулся к окошку выдачи.

— И пивка! — крикнула вслед ему Анюта. И, обернувшись к Никольскому, укорила: — А вы, товарищ майор, судя по амбре, уже хорошо причастились.

— Принял, — покорно согласился Никольский. — Но исключительно какснотворное. И зовите меня Сергеем, Анюта.

Лепилов поставил на столик третью бутылку «Балтики», три порции сосисок, две банки с «Пепси». Налил в стакан пивка и придвинул его Анюте. Спросил:

— Страшно было?

— Страшно, — призналась она, но тут же добавила: — И весело. В общем, страшно весело, — она подняла стакан. — Ну, за удачное завершение спектакля!

— Спектакль не окончен, к сожалению, — сказал Никольский. — Пока сыгран только первый акт.

…Хорошо им было. Они были дома. Это был их город, их чудной и чудный, непредсказуемый город — Москва.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. ПРЕМЬЕРА.

Его невозможно было толком разглядеть: только спина, только затылок, только руки в перчатках… Казалось, это и не человек — лишь тень человека. Но тень могучая и страшная…

Тень вошла в подъезд дома, где в квартире-конторе совсем недавно обитал сутенер Константин Кузьмин. Тень поднялась по лестнице. Тень замерла у опечатанной двери.

Рука в перчатке повернула ключ, и дверь открылась. Тень скользнула по коридору, мимо комнат, на кухню.

Мощные руки развернули двухметровый холодильник «Бош». Луч фонаря осветил заднюю стенку. Отвертка выкрутила винты. К обратной стороне стенки был приклеен скотчем внушительный пакет. Руки в перчатках осторожно его отлепили.

Тень стремительно и бесшумно покинула квартиру, спустилась по лестнице вниз, вышла из подъезда и растворилась в московском полумраке.

…Руки — уже без перчаток — вскрыли пакет. На ярко освещенный стол посыпались пачки денег — российских рублей и долларов, фотографии, снятые скрытой камерой, на которых разнообразные мужчины совершали с проститутками половые акты во всем их неприглядном естестве, а последним выпал лист твердой бумаги с короткими записями. Рука схватила листок. На нем значилось:

Компьютер

«Пять в Турцию 12 ноября».

«Бабки с мамок 29 ноября».

«Кемеровские 2 января».

«Четыре в Грецию 12 января».

«Авила 20 января».

«Авила 3 февраля».

«Авила 23 февраля».

«Бабки с мамок 1 марта».

«Менты 10 марта».

«Кемеровские и Авила 21 марта».

«Авила — Тарасов 10 апреля».

Руки неспешно сложили листок вчетверо.

Картина была достойна кисти передвижников: трех цыганок препровождали из милицейского «газона» в 108-е отделение.

Смуглые, пестро наряженные дамы трагически воздевали руки к небу, не кричали, а буквально вопили, не просто плакали, а бурно рыдали. С истинно цыганским темпераментом они отвергали любые наветы и заверяли окружающий мир в своей безусловной невиновности. Шевелев и два милиционера молча и без эмоций делали свое дело: старались как можно быстрее затолкнуть буйных гражданок в карательное учреждение.

— Начальник, мангу марем, зачем в милицию?! — басом кричала старшая.

— Бедных цыган обижаешь! Раз цыганки, значит, ни за что обидеть можно? За весь день десять рублей заработала! — прерывистым плачущим контральто вещала о своих бедах средняя. А младшая — хорошенькая — била на жалость:

— Дети голодные ждут, а их маму в тюрьму!

Вопли продолжались и в дежурной части. Из-за барьера поднялся Паршиков и гаркнул:

— Хорош орать, ромалы! — Цыганки попритихли. — Ну, таборные, все из карманов, из лифчиков, из трусов — на стол! — продолжал майор громовым голосом.

— Ничего нет, начальник! — за всех трех коротко ответила старшая.

— А мы посмотрим! — не унимался Паршиков.

— У них в сумке кое-что имеется, — вступил в разговор Шевелев.

— Я думаю, что и в лифчиках еще кое-что найдем! — стоял на своем Паршиков.

— За пазуху к бабам полезешь, начальник, да? — вскричала целомудренная молодка.

— Зачем же я? — удивился Паршиков. — Для этого у нас специалисты есть.

И будто по его призыву спустились по лестнице две пригожие девицы в ладно сидевшей на них милицейской форме.

— Спасибо за билеты, Адам Андреевич, спасибо! — душевно поблагодарил режиссера-новатора Горского элегантный человек средних лет.

Трое сидели за журнальным столиком в роскошном кабинете: режиссер Адам Горский, Алексей Тарасов и элегантный господин — Борис Николаевич Китаин, хозяин кабинета.

— Не мне спасибо, Борис Николаевич, а вам. За все спасибо! — Горский руку к сердцу приложил — так расчувствовался.

— Не об этом речь. Что следующее ставить будем? — поинтересовался Китаин.

— Об «Иванове» мечтаем… — скромно потупился режиссер.

— Ну и начинайте! — подбодрил его Борис. — Пусть ваш директор смету готовит. Но послезавтра вам от банкета не отвертеться! — Он с напускной строгостью постучал пальцем по столу.

— Как уж тут отвертишься! — расплылся в улыбке Адам Андреевич. — Ваш распорядитель второй день ящики в театр завозит.

Все трое рассмеялись. Когда смолкли, потянулась какая-то неловкая пауза. Горский понял, что ему пора. Он поднялся из-за стола.

— Разрешите откланяться.

— У нас все решено?.. — как бы спохватился Борис. — Ну, тогда не смею вас задерживать. До послезавтра, Адам Андреевич!

Режиссер удалился. Китаин остро глянул на Тарасова.

— А теперь, Леша, потолкуем о делах наших скорбных, — сказал он неожиданно жестко. — Так что же за проблемы у тебя?

— Никольский, — одним словом ответил Тарасов.

— Сосед? Мент из сто восьмого? Тот, которого твой Артем не замочил? Опять его голову хочешь?

Китаин спрашивал отрывисто, будто взлаивал. Такой тон легкого разговора Тарасову не обещал. Но и отступать Алексей не собирался.

— Он мне мешает! — заявил Тарасов твердо.

— Крысятничать мешает? — опять будто взлаял Китаин. — И правильно делает. Ты его на бабки заряжал? Он у тебя с ладошки клевал? — Тарасов молчал, не отвечал. — Ты воруешь — он ловит. Он честный мент, и беспредельничать тебе я не позволю. Мне уголовники не нужны.

Китаин прошел к письменному столу, извлек из ящика свернутый в трубку плакат и развернул его. Над благообразным портретом Тарасова большими буквами значилось: «Алексей Тарасов — ваш выбор».

— Честный, неподкупный друг народа — вот кем ты должен быть, дорогой кандидат в депутаты! — В голосе Бориса Николаевича звенел металл.

— Уже плакат? — удивился Тарасов.

— А через три дня — залог, и через неделю регистрация, ты понял? — Сгоряча у Китаина вырвалось блатное присловье.

— Не знаю, как и благодарить тебя, Боря! — Тарасов, невольно уподобляясь чувствительному Горскому, театрально приложил руку к сердцу.

— О благодарности потом, — несколько остыл Китаин. — Сейчас объясни мне, что произошло здесь в мое отсутствие.

— Да ничего не произошло, — Тарасов вроде бы в недоумении пожал плечами.

— А это? — Китаин бросил на стол газету. — На второй полосе.

На второй полосе сверху было крупно напечатано: «Анонс» и под заголовком помельче: «В ночь на субботу сотрудники службы безопасности известного предпринимателя Бориса Китаина напали на офицера ФСБ и тяжело его ранили. У редакции есть два вопроса. Первый: зачем банкиру Китаину это нужно? И второй: а если не ему, то кому? Подробности читайте в ближайших номерах газеты».

Первым, кого встретил в родном отделении Никольский, был роскошный цыган. Сверкнув громадными золотыми часами на запястье, цыган развел руки в стороны — то ли обнять Никольского, то ли петь собрался. Не запел, заговорил:

— Товарищ начальник, мы, цыгане, народ неграмотный, но благодарный. За доброе дело цыган сердце отдаст…

— Кончай романсы, чавела, — перебил стоявший у стойки Шевелев. — Сергей Васильевич, зайдите ко мне. У меня в сейфе вещдоки по делу.

— Извините, — автоматически сказал цыгану Никольский и двинулся к лестнице. Шевелев — за ним.

— Начальник, ждать тебя буду! Душевный разговор есть! — крикнул вслед им цыган. Этот не отстанет.

На столе лежали кольца, браслет, два кулона, серьги, большой крест на цепи. По виду — золото и драгоценные камни.

— Потерпевшие опознали свои вещи, — сообщил Шевелев.

— Молодцы! — похвалил его начальник угрозыска. — Какую палку срубили! Квартирный грабеж по горячим следам раскрыли.

Ожил селектор:

— Шевелев, Никольский у тебя?

— Здесь я, Паршиков, здесь, — за Шевелева ответил Никольский.

— Сергей Васильевич, участковый Панкратов звонил. Ночью вскрыли опечатанную квартиру Кузьмина.

— Интересные пироги! — протянул Никольский. — Паршиков, готовь эксперта и вызывай Лепилова. Сейчас поедем. У тебя все?

Селектор отключился. Никольский подошел к телефону, набрал номер.

— Полковника Меньшикова, будьте добры, — попросил он. — Это вы, Юрий Николаевич? Ваша контора еще интересуется сутенером Кузьминым?.. Так вот сегодня ночью вскрыли его квартиру. Я выезжаю.

Цыган опять раскрыл объятия, но Никольский опять обошел его

— Извините, — бросил он на ходу, направляясь к дверям отделения.

— Почему ты цыгана не любишь, начальник?! — прорыдал вслед донельзя огорченный представитель вольного народа.

— 

— Ay ФСБ какие соображения? — спросил Никольский, глядя на развернутый дверцей к стенке холодильник «Бош».

— Да такие же, как у вас. Задняя стенка отсоединена, на ней отпечатки от скотча. Скорее всего, прятали что-то, — ответил стоявший неподалеку крепкий человек в штатском.

На кухню вошел сотрудник ФСБ с металлоискателем.

— Под паркетом тайник нашли, товарищ подполковник, — обратился он к крепкому.

— И что там? — резко развернулся к нему подполковник.

— Деньги, — кратко доложил фээсбэшник

— Много? — прищурился его начальник.

— Тысяч пятьдесят, наверное, — пожал плечами парень.

— При понятых пересчитайте и в протокол! — приказал подполковник и вновь обернулся к Никольскому: — Ну, что делать будем, Сергей Васильевич?

— Особых концов нет, Леонид Павлович, — майор на секунду задумался. — Пожалуй, придется проституток трясти. Может, и выведут на ночного гостя.

Тарасов говорил человеку, сидевшему за громадным конторским столом:

— Уважаемый господин главный редактор! Мне как юристу хорошо известен закон о печати и все поправки к нему. Я прекрасно понимаю, что вы не можете раскрывать источники вашей информации.

— Почему же, — перебил его главный редактор. — Могу. Мы получили эти сведения от пресс-бюро Московского управления ФСБ, сотрудники которой установили, что убитый на чердаке, некто Фомин, до последнего времени работал в службе физической защиты концерна господина Китаина.

— В нашей службе безопасности или, как вы ее называете, службе физической защиты, работает более двухсот человек, — начал втолковывать Тарасов с некой даже снисходительностью. — Неужели вы считаете, что каждый из них может напрямую общаться с господином Китаиным? При всем моем уважении к ФСБ я думаю, что эта утечка информации преследует лишь определенные оперативные интересы. Мой доверитель не собирается возбуждать судебное преследование за анонс ненаписанной статьи. Но хочу предупредить: если появится статья, в которой будет брошена тень на деловую репутацию господина Китаина, мы будем вынуждены использовать все наши возможности — поверьте, они у нас немалые — для того, чтобы разорить вашу газету!

— И каким же образом? — поинтересовался главный редактор.

— Самым простым, — Тарасов открыл кейс и протянул собеседнику какую-то бумагу. — Ознакомьтесь. Владелец арендуемого вами помещения со следующего месяца повышает плату ровно в пять раз.

Не читая, главный редактор положил листок на стол.

— У нас же с ним договоренность… — пробормотал он удрученно

— Но договоренность с нами для него важнее, — почти ласково пояснил Тарасов. — Мы не хотим ни с кем воевать. Лучше давайте дружить. В нашем лице вы можете найти добрых, щедрых друзей и внимательных спонсоров.

В кабинете Никольского мирно расположились подполковник ФСБ, Люська Бык и сам хозяин, проводивший мирный инструктаж.

— Митинг с твоими мочалками я проводить не собираюсь. Они меня испугаются и не поверят. Ты им передашь мои слова. Они тебе поверят и испугаются.

— Сергей Васильевич, зачем всех-то трепать? — выступила с рационализаторским предложением Люська. — С этим козлом Костей — прости меня, Господи, о покойниках плохо не говорят, — хороводились Олька с Машкой. Сейчас я с ними в коридоре поговорю и пришлю к вам. Лады?

Первой в кабинет явилась Оля. Она присела на краешек стула и захлопала накладными ресницами, изображая святую невинность.

— Оля, тебе Люська передала мои слова? — сурово спросил Сергей.

— Передала, — будто бы испуганно подтвердила шлюха.

— Тогда сразу и без затей: ты с Машкой была ближе всех к нему. С кем он вас знакомил?

Никольский спрашивал быстро, стараясь сбить девчонку с толку и заставить говорить правду. Но сбить с толку проститутку было непросто.

— Да ни с кем, — махнула она рукой. — Он нас и в ресторан водить стеснялся, боялся кентов своих встретить. Возил к себе на хату…

— К себе — в Козицкий, что ли? — уточнил Никольский.

— Да нет, на свою хату. — Похоже, она не врала.

— В Черемушки? — гадал Сергей.

— В какие еще Черемушки? — слегка возмутилась шлюха. — У него на Спиридоновке личная хата. В генеральском доме. Четыре комнаты, обставлено шикарно. Стереосистема, телевизор-киноэкран, компьютер с играми.

— А на эту квартиру при вас никто не заходил? — продолжал допрос Сергей.

— При нас никто, — пожала плечами девушка.

— Спасибо, Оля, иди, — разрешил майор.

Оля ушла. Подполковник ФСБ понял: улов его милицейского коллеги невелик.

— Небогато… — прокомментировал он.

— Как сказать. Все-таки еще одна квартира, — Никольский поднял трубку. — Лепилов, неси все изъятое у Кузьмина. А впрочем, не все. Ключи — все, какие есть.

Вскоре с десяток ключей рядком легли на стол Никольского.

— Так, — сказал Сергей, — будем угадывать.

— А что угадывать? — Лепилов сдвинул в сторону три ключа. — Эти три от квартиры в Козицком. Вот этот — от сейфа, — сдвинул он четвертый ключ. — Эти два — явно от малогабаритной в Черемушках. Родные, еще советские. А вот эти, скорее всего, вас и интересуют, Сергей Васильевич. Три — от квартиры после евроремонта, четвертый — от почтового ящика. К ним вот эта хреновина для кодового замка.

— Во какие парни у меня! — обратился к фээсбэшнику Никольский и добавил уже серьезно, чтобы хваленый кадр не особо зазнавался: — Миша, бери эту блондиночку Олю из коридора — и на Спиридоновку. Она тебе дом и квартиру укажет. Ничего не предпринимай, осторожно осмотрись, и все.

— Когда? — спросил Лепилов.

— Прямо сейчас.

— Бу сделано! — гаркнул Лепилов и исчез.

— А потом? — поинтересовался фээсбэшник.

— А потом — скрытый шмон! — объявил Сергей.

— Скрытый обыск, — поправил фээсбэшник.

— Который произведут ваши ребята, — дипломатично подольстился к подполковнику Никольский. — Мои скрытно не могут.

Специалисты по тайному шмону вершили свои дела, а Никольский гулял по квартире. Она и впрямь была шикарна: гостиная в красном дереве, двухкомнатная спальня в резном орехе, кабинет в карельской березе, зимний садик в буйной зелени, ванная комната на отшибе и еще отдельный сортир при прихожей. Никольский зашел в сортир. Суетно и неряшливо жил в этой роскоши Костя Кузьмин. Грязный кафельный пол, нечищеный, с желтыми подтеками унитаз, рваная газета заткнута в пустую вертушку для пипифакса…

— Что у вас? — поинтересовался Сергей у подполковника.

— В общем, ничего увлекательного, — честно признался подполковник. Они сидели в кабинете в шикарных креслах. — Пожалуй, только вот, — подполковник кивнул на компьютерный столик. — Машинка-то на ключе. А нам девица что-то про игры говорила.

— Только и всего, — то ли осудил, то ли огорчился Никольский, демонстрируя аккуратный обрывок сортирной газеты.

— Что это? — спросил подполковник.

— Обрывок газеты «Спорт-экспресс», которую я нашел в сортире. За вчерашнее число газетка.

Подполковник присвистнул, по-расейски почесал затылок и констатировал удовлетворенно:

— Вот это горячие пироги.

В дежурной части Никольского ждал цыганский барон с двумя своими придворными дамами. Но диалога не случилось: занятый майор был столь стремителен, что барон успел произнести только:

— Начальник!

Уже сверху донесся голос невидимого Никольского:

— Завтра, завтра поговорим.

Барон с горестным укором глянул на Паршикова и пошел к выходу.

— Не хотите понять боль цыганского сердца! Не любите вы цыган! — пылко воскликнул он.

Придворные дамы горестно зарыдали, взметнули вверх руки в широких рукавах.

— А за что нам тебя любить? — усмехнулся Паршиков.

— Ха са эм! — торжественно произнес барон.

— Что он сказал? — спросила любознательная артистка Анюта, проскользнув в дверь мимо цыган, и заглянула в окошко дежурки.

— Бог, мол, защищает цыган и, следовательно, нас за них обидит, — охотно перевел Паршиков.

— Я могу видеть Сергея Васильевича? — приступила к деду удовлетворенная переводом Анюта.

— Он у себя, — косвенно разрешил свидание Паршиков. Анюта направилась к лестнице. Барон обиженно смотрел ей вслед. Паршиков взял трубку. — Сергей Васильевич, к вам Анна Сергеевна Варламова.

— Всем к нему можно, а мне нельзя! — возмутился барон.

— Свидетельница по особо важному делу, — пояснил ему Паршиков.

Свидетельница открыла дверь кабинета. Никольский осуществлял общее руководство по телефону:

— Да. Да. И группу захвата на всякий случай. — Он положил трубку, поднял глаза.

— Я на минутку, — предупредила Анюта. Никольский глянул на часы.

— Можно и на пять. Здравствуйте, Аня.

— Вот спасибо! — восторженно поблагодарила Анюта и добавила неожиданным басом, — уважил. Широкий ты человек, Сергей.

Хозяин кабинета слегка ошалел, но взял себя в руки:

— Сергей Васильевич вам в отцы годится, мадемуазель.

— Это чтобы я тебя по имени-отчеству величала? — Девушка насмешливо взглянула на него снизу вверх.

— И на «вы», — добавил Никольский строго.

— Не желаю! — Анна картинно взмахнула рукой, будто разом отметая все доводы Сергея.

— Вы так со мной кокетничаете? — полюбопытствовал майор.

— Я не кокетничаю! Я предлагаю перейти на «ты»! — Она уже слегка сердилась.

— Мы с вами на брудершафт еще не пили, — Никольский улыбнулся, наконец. — К сожалению.

— Так за чем же дело стало! — безмерно обрадовалась Анюта. — У тебя есть?

— Есть-то оно, конечно, есть… — замялся Никольский.

— Но сегодня тебе надо быть как стеклышко, — за него закончила она. — Ну, тогда мы это дело завтра на банкете сделаем.

— На каком еще банкете? — удивился Сергей.

— Банкет состоится после премьеры, на которую я тебя приглашаю. Держи два билета, — Анюта положила на стол зеленую бумажку. — Третий ряд. Тебе и твоей курице.

— Нету курицы, Анюта.

— Тогда совсем хорошо, — Анюта, точно повторив движение смотревшего на часы Никольского, глянула на свои. — Уложилась в три с половиной минуты. Ты доволен, мой мент?

— Я не доволен, я восхищен! — галантно заверил Никольский. Пришло время восхищаться Анюте:

— Ух ты! — И вдруг вспомнила. — У вас в предбаннике цыганский табор шумит. Проституткой я была. Хочешь, цыганкой стану? Я могу.

— Ты все можешь, — согласился с ней Никольский.

Что она и подтвердила:

— Очи черные… — спела Анюта низко, вдруг выбила каблучками дробь и ловко подрожала плечами. — До скорой встречи, гра-а-жданин начальник!

Девушка буквально упорхнула за дверь. Никольский сморщил нос, потряс головой, улыбнулся и взялся за телефонную трубку.

К сумеркам стало тихо на Спиридоновке. Лишь редкие прохожие поодиночке шли домой, да иногда лимузины с тихим шелестом скользили по улице. Но не лимузин — скромная «семерка» остановилась у забора зеленого дворика перед элитным домом-башней.

Из «семерки» вылезли двое: один — высокий и широкий, с ног до головы затянутый в кожу, другой субтильный, в скромной пиджачной паре и недорогих ботиночках. Доставивший этих двоих автомобиль, едва их высадив, неспешно тронулся и свернул в ближайший переулок.

Кожаный нес в руке увесистый букет заграничных роз, а пиджачник — здоровенную коробку с тортом. В подъезде они набрали код и проникли в просторный ухоженный вестибюль. Лифт поднял их до двенадцатого этажа. Кожаный уверенно достал ключи, и вскоре они оказались в шикарной квартире. Миновали гостиную красного дерева и вошли в кабинет карельской березы. Пиджачник поставил коробку с тортом на письменный стол, а кожаный швырнул букет в кресло. Выразился:

— Цветики-цветочки, мать их!

— Не нравятся тебе цветы, а каждый раз пятисотрублевый букет покупаешь, — заметил пиджачник, устраиваясь перед компьютером.

— Хозяин велел. Конспирация! — Кожаный сел за письменный стол, извлек из кармана фляжку «Смирнов» и со стуком водрузил ее на стол.

Пиджачник глядел в засветившийся экран. Не оборачиваясь (что за спиной происходило, определил на слух), спросил:

— И водку трескать хозяин велел для конспирации?

— Не твое собачье дело, фраерок. — Кожаный щелкнул кнопочным ножом, разрезал коробочную бечевку и обнажил причудливый торт ядовитой расцветки. — И этим вот хорошую водку заедать! — Он отрезал кусок торта с угла, отвинтил крышку фляжки, сделал три гигантских глотка прямо из горла, закусил с ножа тортом. Передохнул малость, наблюдая, как пиджачник играет с компьютером. — И за что тебе такие деньги ломовые? Третий день мудохаешься, и все без толку. Сегодня-то вскроешь?

— Постараюсь, Вовчик, постараюсь, — с непочтительной небрежностью — азарт одолевал — пообещал пиджачник.

— Старайся, Гена, старайся, — ласково, поскольку первая доза спиртного пробудила в нем добрые чувства, ободрил Вовчик соратника и отхлебнул еще.

— Есть! — заорал Гена и сверился с бумажкой, лежавшей рядом с компьютером. На экране возникла строчка: «Пять в Турцию 12 ноября» — И точно на начале!

— Молоток! — похвалил Вовчик. — Теперь на принтер в одном экземпляре, а потом все сотрешь.

Заработал принтер. Гена поднялся, потянулся, охнул, передернул плечами и попросил:

— Вова, дай хлебнуть.

— Заслужил! — оценил его работу Вовчик и протянул фляжку. Гена неумело глотнул из горла, заел тортиком и скривился:

— Боже, какая гадость!

— Дурачок, — снисходительно потрепал специалиста по плечу Вовчик. Принтер выдавил из себя первый отпечатанный лист.

…Они осторожно вышли на площадку. Тишина и покой царили в генеральском доме. С трудом, стараясь не производить шума, Гена и Вовчик запихнули торт и букет в ковш мусоропровода, послушали, как шуршит их «маскировка» в трубе, и вызвали лифт.

…Их взяли в вестибюле. Вовчик попытался было оказать сопротивление, но трое в камуфляже вмиг завалили его на пол, скрутили, со щелчком надели наручники. А Гене, просто на всякий случай, Лепилов заломил руку и негромко посоветовал:

— Не рыпайся, пацан.

«Пацан» и не думал рыпаться. Он хлюпал носом и прерывисто дышал.

У «рафика» — компактного черного «воронка» — их радостно встретил Никольский, опытным взглядом сразу определил, кто есть кто, и распорядился:

— Миша, компьютерщика с собой в трофейную «семерку» возьмешь, а этот лоб в «воронке» поедет.

Камуфлированные потащили Вовчика к «рафику». Никольский шел сзади.

— Сейчас они с приятелем своим, водилой, договариваться будут, как лучше в отказку играть, — комментировал он ситуацию, : — а я рядом посижу, послушаю.

— На бздюху берешь, сучара ментовская, — лениво отбрехнулся Вовчик и поставил левую ногу на приступок «рафика». Никольский находился за спиной бандита, ждал своей очереди. Вовчик приподнялся и, используя левую ногу как упор, лягнул правой Никольского в грудь. Именно этого ждал Сергей. Он ловко отпрянул и, поймав Вовчика за ступню, дернул его на себя. Вовчик рухнул, ударился мордой о приступок и затих на асфальте.

— Болван! — констатировал один из камуфлированных. — Надолго затих.

— Да нет. Здоровый бугай, — не согласился второй. — Сейчас оклемается.

Вовчик помычал и по-мусульмански уселся на асфальт. Участливый Никольский склонился над ним:

— Может, тебе помочь, ловкач, пройти в карету?

В салоне «рафика» понуро сидел водитель «семерки», рядом с ним грузно опустился на скамью мрачный Вовчик и тут же, бок о бок рядом с ним, камуфляжник. Второй камуфляжник и Никольский сели напротив. Машина тронулась.

В кабинете Никольского хозяин и подполковник ФСБ знакомились с содержанием компьютерных листов, перебрасывая их друг другу. Холерик Никольский уже все прочитал, а обстоятельный подполковник еще продолжал изучать материал, иногда повторно перечитывал отдельные места. Дочитал наконец, положил последний лист на стол и сказал с сожалением:

— Это хорошо известная кемеровская группировка. Заказом на нашего Олега Кольцова здесь и не пахнет.

— Чем же, по-вашему, пахнет? — вскинулся Сергей.

— Скорее всего, наездом, рэкетом, — не спеша пояснил подполковник. — Судя по всему, провинциальные золотоносные участки сильно оскудели, и решили кемеровские потрясти Москву.

— Вчерашний день, Леонид Павлович, — усмехнулся Никольский.

— Что — вчерашний день? — не понял подполковник.

— Наезды. Для такой мощной группировки наезды — вчерашний день. — Майор говорил очевидные, как ему казалось, вещи. — Ей необходимы стабильность, долговременность и даже легальность. То есть территория. А моя территория — в зоне влияния Китаина. Зато в связке с кемеровским главарем Авилой дважды упомянут Тарасов.

Сергей даже отвернулся от собеседника, произнося эту фамилию. Отвернулся, чтобы фээсбэшник не видел, как исказилось яростью его лицо.

— Кто такой? — поинтересовался Леонид Павлович.

— Юрисконсульт концерна Китаина, его личный адвокат, — произнес Никольский с брезгливой ненавистью. — И мразь.

— А-а-а! — вспомнив, обрадовался подполковник. — Тот, которого вы взяли несколько лет назад с цацками и не сумели доказать! То-то вы завелись!

— Совершенно точно. А вы не завелись? — спросил Никольский с вызовом.

— Не с чего пока, Сергей Васильевич, не с чего! — Подполковник поднялся. Встал и майор.

— Тогда для чего ваше ведомство в газету провокационную информацию слило? — Майор успокаивался, но это стоило ему немалых усилий.

Подполковник довольно заржал.

— На всякий случай, на всякий случай! Мало ли кто может клюнуть. Я пойду, Сергей Васильевич. Да, кстати, вы не дадите мне эти материалы на ночку? Мы копию снимем и возвратим.

— А на кой они вам?.. — Сергей демонстративно пожал плечами. — Ведь дело, как вы выразились, исключительно наше?

— Опять же на всякий случай. — Подполковник оставался подчеркнуто спокоен.

— У дежурного ксерокс, можете снять копию, — буркнул Сергей.

Вежливо раскланялись. Никольский только мимически поделился с закрытой дверью своим недоуменным неудовольствием, затем открыл ее и направился в обход.

Шевелев трепал компьютерщика Гену.

— Ну, что он? — Никольский без радости рассматривал парнишку, который, зажав коленями ладони, раскачивался, как Лобановский на скамье запасных киевского «Динамо».

— Говорит, что использовали его втемную. И вроде не врет, — высказал свои соображения Шивелев.

Он был неплохим опером и, вероятно, «расколол» бы хлипкого компьютерщика до донышка, если б подозревал этого щеночка во лжи, решил Сергей. Поэтому Гена действительно, видимо, не врет.

— Как они вышли на него? — спросил Никольский.

— По объявлению «Из рук в руки», — вздохнул Шевелев. — Развелось их, объяв этих… Хоть киллера нанимай, хоть кого…

— Кто на тебя вышел, паренек? — Теперь Никольский задал вопрос Гене.

— Володя… — проронил юноша. Казалось, он вот-вот разрыдается.

— Один? — продолжал Никольский.

— С ним еще Гриша, который за рулем.

— Никогда не поверю, чтобы эта пара парнокопытных могла дать серьезное компьютерное задание! — Сергей смерил парня насмешливым взглядом: лапшу-то, мол, мне на уши не вешай.

— Они и не давали, — заторопился Гена.

— А кто давал? — Никольский говорил по-прежнему насмешливо, демонстрируя недоверие к парню.

— Они вручили мне бумагу, в которой были подробно расписаны мои задачи.

Гена очень старался, чтобы ему поверили. Да и то сказать: мотать срок по чужим делам кому охота.

— И что это за бумага? — перешел Сергей на деловитый тон.

— Довольно толковая, — признал компьютерщик.

— Как ты думаешь, кто ее написал? — Никольский перешел на почти доверительный тон, как бы призывая задержанного к сотрудничеству с органами следствия, обещающему в дальнейшем облегчение участи.

Гена так его и понял.

— Володька все о хозяине толковал, — с готовностью продолжал парень. — Если это правда, то их хозяин весьма неглупый человек. Только не очень грамотный.

— А ты грамотный? — полюбопытствовал Сергей.

— В общем, наверное, да… — помявшись, ответил Гена.

— Шибко грамотный, а не знаешь, что за такое срок светит?! — вдруг выкрикнул возмущенный Шевелев.

Сергей развернулся и пошел прочь.

— Так тысячу долларов же! — плачуще прокричал Гена в спину уходившему Никольскому.

— Что у тебя? — спросил Никольский Климова, напротив которого сидел задержанный водитель Гриша.

— Полная отказка! — беспечно поведал Климов. — Я не я, и лошадь не моя. А поймали его двое случайно на Разгуляв. Вот он их и довез за тридцатку.

— Ну, про случайного левака я уже в черном «воронке» от тебя слыхал, — «успокоил» Гришу Никольский и продолжал, обернувшись к Климову. — Он Вовчика надоумил, как нам порожняк гнать. Только вот не получится: компьютерщик Гена уже показал, что случайный левак Гриша с Вовчиком — друганы не разлей вода.

— Этот недоносок вам со страху пенку пускает! — не выдержал водила Гриша.

— Ну-ну, — не стал спорить Никольский. — Продолжай, Климов. Ты учти, Гриша, все раскопаем.

Лепилов, откинувшись на спинку стула и вытянув ноги, виртуозно насвистывал мелодию хита «Убили негра».

— У вас перекур? — полюбопытствовал Никольский.

— Они думают, — пояснил Лепилов.

— Он не думает, Миша, — возразил Никольский. — Он себя жалеет. Тряси его, пока у него разбитый фейс в крови. Он сейчас податливый.

— Сучара ментовская, — повторно провыл фразу из своего небогатого репертуара Вовчик.

— Слышишь, Лепилов, какой голосок жалостный? — с удовольствием отметил Сергей. — Вы тут беседуйте, а я домой спать пойду.

Тихо было в дежурной части.

— Домой? — спросил Паршиков для порядка.

— Домой, домой, — рассеянно подтвердил Никольс

— Если этот тонконогий технарь действительно не в курсе, то эти «быки» тебе козырного туза не дадут, Сережа, — грустно сказал Паршиков.

— А я и не догадываюсь! — разозлился Никольский.

Он вышел на Садовое, прошагал недолго и устроился в прозрачном домике троллейбусной остановки. Поздно было, бежали по кольцу не в стаде, а поодиночке легковые автомобили, но ни десятого, ни «букашки» не было. Да и не ждал он троллейбуса. Он ждал ресторанного певца Виктора, своего агента, который скоро и объявился.

— Проверился как следует? — первым делом спросил Никольский.

— Васильевич, ты кого-то другого имеешь в виду? — возмутился Витек. Он не шутя считал себя высоким профессионалом, а тут незаслуженно обижает недоверием начальство.

— Зачем вызвал? Срочность какая? — тотчас пресек его старания Сергей.

— Цыган, — односложно, нарочито значительно, ответил Виктор.

— А еще еврей. И чечены. И малаец. — Никольский устал и не скрывал раздражения. — Дело говори.

— Я и говорю, — сбавил тон певец. — Цыган. Точнее, цыганский барон. У нас бродит. Про тебя расспрашивает. Каждому встречному-поперечному жалуется, что никак не может с тобой поговорить, а у него, мол, кое-что интересное для тебя имеется.

— А про трех своих баб, что у нас в обезьяннике, ничего не говорил? — язвительно поинтересовался Никольский.

— О бабах и речи нет, — покачал головой Виктор.

— Хитрый, собака, — сделал вывод Никольский. — Точно рассчитал, что слушок о нем обязательно до отделения дойдет.

— Нужен он тебе, Васильевич? — заискивающе спросил Витек.

— А кто его знает… — В голосе Никольского уже совершенно отчетливо слышалось усталое равнодушие. — Все сказал?

— Все, — кивнул информатор.

— Тогда иди, — предложил Сергей с тем же усталым равнодушием.

— Я лучше поеду! — решил Виктор, увидев, что приближается заблудившаяся в ночи «букашка». Громыхнули, открываясь и закрываясь, троллейбусные дверцы. Ресторанный певец укатил.

— Возвращался домой Сергей мимо Патриарших прудов. Проходя вдоль ограды, он бездумно любовался белыми лебедями, плывшими по черной воде.

— Ты друг мне, начальник? — спросил цыганский барон и сам же ответил за Никольского. — Вижу, вижу, что друг, сердце ты мое сероглазое!

— А без переплясов можешь? — лениво поинтересовался Никольский. — Ты, Паша, не в театре «Ромэн», а в 108-м отделении милиции. Что имеешь предложить? Без пены и без фуфла.

— Обмен, Сергей Васильевич, выгодный для тебя обмен! — заторопился цыган.

— Не понял! — отрезал Никольский.

— И понимать нечего! — Паша даже руками замахал. — Я тебе двух баб, ты их видел, они внизу дожидаются, а ты мне — трех девочек, что у вас за решеткой сидят!

— Три девочки, что за решеткой сидят, — воровки! — Сергей был непреклонен.

— Какие они воровки? — затянул барон со слезой в голосе. — И не украли они вовсе, а попались. По глупости, из-за бабской жадности, в первый раз на такое пошли. А я тебе двух настоящих воровок дам. Много крали, многих людей обидели и ни разу не попались. Такие рецидивистки, такие рецидивистки! Их за решетку посадишь — большое дело для народа сделаешь! Не обмен, подарок для тебя, начальник!

— Легко ты своих рецидивисток сдаешь! — усмехнулся Сергей. — Ведь они и тебе в клюве кое-что носили, а?

— Они цыганский закон нарушили, — сурово сказал Паша. — Ну, по рукам?

— Нет, — твердо отрезал Никольский и хлопнул ладонями по столешнице, вроде бы собираясь подняться и окончить разговор.

— Уснула справедливость в твоей душе! Бюрократ в ней поселился, который только по инструкциям и статьям живет, а о благе государства и думать не желает!.. — речитативом затянул барон, и вдруг резко сменил тон на деловой. — А если я к обмену и премию пристегну?

Сергей взглянул на него как на недоумка.

— Иди с Богом, Паша… — вздохнул он.

— Я не деньги тебе лично предлагаю, а кое-какие сведения по делу, которым ты без удачи сейчас занимаешься! — поспешно зачастил барон, поняв, что сморозил глупость и Сергей этих слов не простит.

— Тогда говори, — разрешил майор.

— Отдашь девочек? — сразу же начал торговаться цыган.

— Смотря сколько весит твоя информация, — усмехнулся Никольский.

Барон Паша поднялся со стула, подошел к столу, склонился над собеседником.

— Автомат «Борз» с оптическим прицелом и последний его покупатель… — прошептал он значительно.

— Сергей Васильевич, к вам можно? — В дверях стоял Лепилов.

— Можно, — разрешил Никольский. И предложил барону: — Подождите пару минут в коридоре.

Лепилов глянул на выходящего цыгана и начал осторожно:

— Как и полагали, те двое из кемеровской группировки. Задерживались тамошней милицией не раз. Полные и проверенные имена: Владимир Афанасьевич Знарок, кличка «Нора», и Григорий Семенович Воропаев, кличка «Пай». — Лепилов положил пару фотографий на стол. — А вот фейс их главаря — Авилы. — На стол легла третья фотография.

Никольский быстро просмотрел снимки, третий изучил внимательно и вернул Лепшюву.

— Сделай подборку к ней и притащи быстрее. Цыгану хочу показать.

Лепилов удивленно вскинул брови и шагнул к двери.

— Миша, скажи барону, пусть заходит! — крикнул ему вслед Сергей.

Вскоре Паша снова сидел перед Никольским. Тот смерил его насмешливо-заинтересованным взглядом и спросил весело:

— Так что та бабка насчет гребли говорила?

— Отдашь девок, начальник? — вновь завел цыган свою песню.

— Если дашь достоверные сведения, — ответил майор.

Барон вздохнул и сдался:

— Таборные из-под Покрова этот автомат в лесу нашли.

— Или из автомобиля у чеченцев украли? — предложил свою версию Никольский.

— Тебе какая разница? — искренне удивился Паша.

— Пока никакой, — согласился Никольский.

— Мы, цыгане, народ мирный. Зачем нам автомат? Но мы, цыгане, народ бедный. А вещь дорогая.

Ох, и любил барон вещать речитативом! «Как со сцены выступает, — поморщился Сергей. — Или со всей цыганской трибуны… из кибитки какой-нибудь. Перед табором».

Сокращая эту долгую беседу, Никольский перебил:

— Продали?

— Куда же бедному цыгану деваться? — развел руками Паша.

— Как покупателя нашли?

Вопрос был, признаться, праздный, Сергей сам это понимал. Но не задать его не мог. И ответ не замедлил. Ожидаемый ответ.

— Мы всюду, начальник, и знаем кое-что, — улыбнулся цыган кажущейся наивности милиционера.

— Продавал лично ты? — наседал Никольский.

— Я, — горделиво кивнул барон.

— Кто он? — Сергей имел в виду покупателя. Паша понял.

— Не знаю, потому что знать не хотел! — отрезал он.

— А узнать сможешь? — не отставал Сергей.

— Смогу, — ответил Паша неохотно.

Дорого яичко к Христову дню. Вернулся Лепилов, без слов разложил на столе в три ряда девять фотографий.

— Ищи, — предложил барону Никольский. Тон его слов был жестким.

Барон лишь глянул опытным цыганским глазом на этот пасьянс и сразу же ткнул пальцем в первую справа во втором ряду фотку.

— Вот он.

— Авила, — любовно произнес Никольский и откинулся в своем стареньком полукресле.

— Я пойду? — собирая фотографии со стола, попросил разрешения Лепилов.

— Подожди! — остановил его Сергей. — Надо нам еще с нашим гостем погутарить. И лучше нам, Миша, чтобы потом он в отказку не сыграл. — И добавил, остро взглянув на барона: — Мало данных, Паша, увы, мало.

— Он на «Ауди» девяносто девятого года синего цвета… — тяжело вздохнул цыган. — Номер 63-16. Все сказал, Сергей Васильевич. Теперь, если откажешь, не по чести поступишь.

— Официально его опознаешь? — спросил Сергей все также жестко.

— Что теперь делать несчастному цыгану! — Лепилову показалось, что барон даже всхлипнул.

— Тогда спускайся в дежурку и жди, — распорядился Никольский. — Мне кое-какие формальности улаживать придется.

Барон встал. Посмотрел на Никольского, строго глянул на Лепилова — в свидетели призывал.

— Я тебе верю, начальник! — величественно объявил Паша перед уходом.

Сергей проводил взглядом экзотического гостя и обернулся к Лепилову:

— Миша, бери всех, кто свободен, и чтобы через полтора часа я знал имя, фамилию и отчество истинного владельца автомобиля «Ауди» синего цвета под номером 63-16.

— А если тачка ворованная? — Вопрос был вполне по делу.

— Авила не в бегах, не в розыске, — возразил Никольский. — Авила — полноправный гражданин. На кой хрен ему уголовный хомут на шею? Действуй, Миша!

Синий «Ауди» номер 63-16 замедлил ход, залез правыми колесами на тротуар и замер у ограды сада «Эрмитаж». Мощный, благопристойно и хорошо одетый мэн небрежно захлопнул дверцу и прошел за ограду, к летнему кафе под бордовым тентом, где не менее элегантный Тарасов, закинув ногу на ногу, благодушно попивал пивко. Поздним утром малолюдно было и в саду, и в кафе.

— Местечко для свидания выбрал, чтобы я не забывал, кто я есть на самом деле? — Авила кивком указал на грязно-желтое здание МУРа. — Но и ты ведь в этой конторе погостил?

— Было дело, — миролюбиво подтвердил Тарасов. — Садись. Пивка хочешь?

— Водки хочу. Но не буду, — усаживаясь напротив, сказал Авила. — В чем срочность?

— Двое твоих вчера сгорели синим пламенем. Знал? — Тарасов пристально взглянул на бандита. Но тот даже глазом не моргнул.

— Не знал, но догадывался, — ответил он спокойно. — Где их взяли?

— На выходе из берлоги Кузьмина. — Алексей отвернулся. Разговор ему предстоял трудный, и терять очки на первых же секундах не хотелось.

— Все-то тебе известно, Леша, — недобро усмехнулся Авила.

— Не все, конечно, но многое. При них — снятые с компьютера материалы, — продолжал Тарасов. Это уже была серьезная информация.

— И что в этих материалах? — пока все еще спокойно поинтересовался бандит.

— Вот этого не знаю. Многого хочешь, Авила! — отрезал Алексей.

— Я тебя по имени, а ты меня кликухой… — с наигранным огорчением укорил Авила собеседника. — Нехорошо… — Он даже языком поцокал.

— Извини. А тебя Никитой родители в честь Хрущева назвали? И ты ведь Никита Сергеевич. Полные тезки.

Алексей откровенно насмехался. И был в этой насмешке ничуть не скрываемый второй смысл. Тарасов демонстрировал свое превосходство над Авилой, показывал, что ничуть не боится бандита. Но тот опять как бы ничего не заметил. Лишь посуровел.

— Покривлялся и будя, — произнес он холодно. — Дело давай.

Тарасов вздохнул, Авилу жалеючи, и кратко высказался по делу.

— По всему по этому, Никита, тебе и твоим бойцам уплывать надо из Москвы. Или на дно лечь глубоко и надолго, понимаешь меня?

— Не вижу необходимости, — заявил Авила твердо.

Не ожидал Алексей от бандита столь спокойной твердости. Думал, сорвется Авила, зашипит по-блатному, на рожон полезет. Подавить волю истерика и потом настоять на своем Тарасову было бы куда проще. Но Никита держался, как скала. И Алексей слегка растерялся.

— А заговорит твоя сладкая парочка? — спросил он чуть визгливо.

— Не заговорят, — отрезал Авила.

— Ты на их благородство не очень-то надейся! — проскрипел Тарасов.

— Я не надеюсь. Им сдать меня — себе дороже, — осклабился Авила. — Сдадут — соучастие в убийстве Кузьмина, не сдадут — в худшем случае злостное хулиганство, незаконное проникновение в чужую квартиру. Надо полагать, они из квартиры ничего не вынесли?

— Не вынесли, — скучно подтвердил Тарасов. — Но ведь береженого и Бог бережет…

— А про небереженого уже не стоит, — перебил Авила. — Зачем тебе надо, чтобы мы ушли из Москвы?

— Неспокойно здесь сейчас. Тревожусь я… — Похоже было, Алексей скис.

Авила налег грудью на край стола и, глядя исподлобья на Тарасова, заговорил тихо, но злобно, сбиваясь на хрип:

— Он тревожится! А ты тревожился, когда нас поднимал? А ты тревожился, когда золотые горы сулил? Когда территорию Китайца обещал? Когда с нашей помощью фээсбэшника решил замочить, чтобы Китайца с ног до головы замазать? Мои бойцы здесь осели, легально к Москве приковались, думали — на хлебном месте надолго прижились. Что я им скажу? Что ты тревожишься?.. Ты тревожишься, а мне что — слезами обливаться?.. Ты понимаешь, что мы свой регион отдали? Ты понимаешь, что нас нищими и бездомными делаешь? Сейчас я тебе, фраер московский, яйца для начала отстрелю, а потом прикончу, ты понял?!

Слишком длинен был монолог. Тарасов успел и испугаться до смерти, и оклематься немного. Сказал осторожно, но почти уверенно:

— Не прикончишь. Заробеешь. На голени, насколько мне известно, машинку с глушителем не пристроишь. А на полный выстрел менты оттуда вмиг примчатся. Ты и до своего «Ауди» добежать не успеешь. Вот и прикинь, что к чему. — Говоря это, Тарасов уже держал руку в кармане.

И Авила разом успокоился: он лишь разыгрывал блатную истерику. На всякий случай он все же оскалился урожающе:

— Опасаешься меня, клоп. Специально к хитрому домику привел.

— Опасаюсь, но не боюсь, — согласился Тарасов. Он солгал лишь наполовину. — Давай рассуждать здраво.

— Рассуждай, — разрешил Авила.

— Мне необходимы три месяца тихой воды. Китаец на свою голову решил меня в депутаты двинуть. Эти три месяца я должен быть эталоном человека и гражданина. А вдруг? Вдруг какой-нибудь Никольский при нашей активности напрямую на убийство Кости выйдет? Полежать надо, полежать. А потом, когда я депутатом стану, за Китайца всерьез возьмемся. Я ни от чего не отказываюсь, Никита.

— Пойду, выпью, — решил Авила и направился к стойке. Бармен мигом налил сто пятьдесят. Взяв в правую руку стакан, в левую — тарелку с орешками, Авила встал, опершись спиной о стойку и уперся в Тарасова тяжелым взглядом. Тот не выдержал взгляда, поднялся, подошел.

— Мне пора, Никита. Мы договорились. Издержки я беру на себя.

Авила, не отрываясь от стакана, опрокинул в себя сто пятьдесят и похрустел орешком.

— А все-таки ты змей, Тарасов! — изрек бандит, гадливо скривясь.

Лепилов и Шевелев стояли у хлипкой двери на первом этаже замызганной пятиэтажки. Лепилов, опершись о косяк, устало толковал через закрытую дверь:

— Маргарита Егоровна, мы из милиции… из милиции! Ну, хотите, я под дверь свое удостоверение просуну?

Из-за двери раздался немолодой, но боевой старушечий голос:

— А зачем мне твое удостоверение? Нынче у каждого бандита удостоверение.

— Откройте же, поговорить надо, — едва не умолял Лепилов.

— Не открою! — стояла на своем бабка.

— Тогда мы во двор выйдем, а вы к нам спуститесь и там поговорим, — нашел вариант Шевелев.

— Никуда я не пойду! — отрезала старуха.

— Ну, тогда я вашу хилую дверь вышибу к чертовой бабушке! — взбесился Лепилов, почти уже готовый привести свою угрозу в исполнение.

— Попробуй, попробуй! — хихикнула вредная бабуся. — Ответишь за выбитую дверь-то! Наш участковый на тебя управу быстро найдет!

— А участковому вы откроете? — с надеждой спросил Лепилов.

Маргарита Егоровна немного помолчала, обдумывая вновь поступившее предложение.

— Вот ты приведи его, а там посмотрим! — вынесла она наконец свой вердикт.

— Шевелев! — прорыдал Лепилов. — Будь другом, отыщи ты его! Время, время! Нам Никольский головы поотвинчивает. А я здесь посижу, покараулю, а то эта бабка еще смоется куда-нибудь.

Шевелев по лестнице ссыпался вниз, а Лепилов уселся на ступеньках.

— Шпана и есть шпана! — раздалось из-за двери. — Бабка я ему, видите ли!

… — Что ж вы, Маргарита Егоровна? — строго спросил участковый лейтенант. — У товарищей срочное и важное задание, а вы их в дом не пускаете.

Вчетвером они сидели за круглым столом с кружевной скатертью.

— Да как же теперь чужого в дом пускать! — объясняла Маргарита Егоровна, этакий колобок лет семидесяти пяти. — С тобой я ничего не боюсь, а так — страшно.

— Спрашивайте, товарищи, — милостиво разрешил операм участковый.

— Вы, Маргарита Егоровна, являетесь владелицей автомобиля «Ауди», — осторожно начал Шевелев. — Где сейчас ваша машина?

— Какая машина? Нет у меня никакой машины, — удивилась старушка.

— Ну как же!… — Шевелев был само терпение. Он достал из кармана листок. — Вот справка из ГИБДД. Машина у вас «Ауди» девяносто девятого года выпуска.

— Так это не моя машина! — обрадовалась Маргарита Егоровна. Не так проста она была, как хотела казаться. — Мой бывший сосед Костик Кузьмин за приятеля своего просил, банкира, который не хотел, чтобы за ним лишний автомобиль числился. Вот я и дала доверенность на покупку.

— А потом еще одну — на вождение, да? — не выдержал Лепилов.

— Да уж и не помню я! — отмахнулась бабуся.

— Ну, а фамилию банкира помните? — напирал Лепилов.

— Куда уж мне, все забываю… — жалостно потупилась старушка.

— Нотариальную контору, где два раза были, хоть помните? — без всякой надежды на положительный ответ спросил Шевелев.

— Помню, помню, как же! — обрадовался вдруг колобок женского пола. — На Профсоюзной!

— Тогда собирайтесь, Маргарита Егоровна, поедем на Профсоюзную, — устало и облегченно вздохнул Лепилов.

У нотариуса дело пошло полегче, но тоже не без завихрений. Эффектная дама, строго постукивая указательным пальцем по столешнице модернового стола, холодно сказала:

— Но существуют этические нормы, определяющие наши взаимоотношения с клиентами. Мне как юристу крайне неудобно…

— И нам как юристам крайне неудобно выступать перед вами в качестве просителей, мадам! — Лепилов был на пределе. — Один из ваших клиентов обоснованно подозревается в организации тягчайшего преступления, а вы нам про этические нормы!

— Вас не затруднит быть хотя бы элементарно вежливым? — произнесла крайне воспитанная мадам-нотариус тоном завзятого ментора.

— Постараюсь, — Лепилов заставил себя улыбнуться. — А вас не затруднит дать нам необходимые сведения?

— Только под полную вашу ответственность, — частично сдалась мадам. Развернувшись на вращающемся стуле, она оказалась лицом к картотеке и — о чудеса техники! — безошибочно извлекла нужную папку. Крутанулась обратно к столу, раскрыла папку и извлекла из нее копию доверенности. — Здесь все данные: фамилия, имя, отчество.

Лепилов торопливо прочел вслух:

— Самойлов Лев Константинович. Садово-Черногрязская… Какой, к черту, Самойлов?!

— Миша, может, вторые документы? — подсказал-напомнил Шевелев, сидевший здесь же рядом с Маргаритой Егоровной.

— Господи, совсем от этих баб ошизел! — Лепилов потряс головой и, осознав, что сказал, поспешно извинился: — пардон, мадам! — Потом быстренько достал из кармана фотографию и положил на стол. — Это он?

Брезгливо, одним пальцем развернув фотографию к себе, мадам засомневалась:

— Вы должны понять, наша клиентура настолько велика, что лица мелькают, как в калейдоскопе… Может быть, и он…

Забытая всеми Маргарита Егоровна прорвалась наконец к столу. Мгновенно схватила фотку и, отведя ее от дальнозорких глаз, закричала:

— Он, точно он! Лев Константинович!..

— Ох, и жох твой цыганский барон! — войдя к Никольскому, сказал Беляков.

— Все уладили, Виталий Петрович? — с приятной улыбкой подчиненного спросил Никольский.

— Не уладил, а совершил должностной проступок, — важно поправил его Беляков и тут же успокоил сам себя: — Ну, да ладно, все равно увольняюсь, — и опять вспомнил цыгана: — Ну, прохиндей цыганский, ну, ловчила!

— Ему по рангу положено, — ухмыльнулся Сергей. — Барон все же.

— Так-то оно, конечно, так! — согласился Беляков. — Но ты думал, что его до донышка выскреб, а он до самого конца, пока эти бабы на волю не вышли, кое-что при себе держал.

— Но вы-то доскребли? — Никольский продолжал улыбаться.

— Сам отдал. И действительно важное для тебя, — заявил Беляков теперь уже совершенно серьезно.

— Что, если не секрет? — сразу напрягся майор.

Подполковник опять повеселел.

— У меня секретов нет, слушайте, детишки! Папы этого ответ помещаю в книжке, — радостно процитировал Беляков. — У хитрована этого цыганский номер «Борза» был записан. А цыганский этот номерок полностью совпал с номером автомата, из которого застрелили сутенера.

— Вы официально запротоколировали, Виталий Петрович? — заволновался Сергей.

— Будь уверен, запротоколировал, — успокоил его Беляков. — При свидетелях, все чин чинарем. Теперь ты должен взять Авилу!

— Его сначала обнаружить надо…

Но обнаружить Авилу удалось довольно быстро. Не знал бандит о показаниях цыгана, потому и жил легально, не скрываясь. Вычислить его оказалось делом несложным даже в таком большом городе, как Москва.

…Беляков подошел к окну, глянул на дневной мир, спросил:

— Как там твои?

— Обложили и пока наблюдают, — доложил Никольский.

Не оборачиваясь, Беляков устало покряхтел.

— Эхе-хе, — потом помолчал и признался: — Тоска, брат, тоска. Нет, я все правильно решил, но здесь-то второй дом. Да и эти меня разве за боевые заслуги берут, за сыщицкий талант? Из-за связей моих они меня пригласили. Скучная у мена там будет жизнь…

Его перебил телефонный звонок.

— Да, — сказал в трубку Никольский и нажал кнопку громкой связи, чтобы Беляков слышал разговор. — Докладывай, Лепилов.

— В квартире двое, Сергей Васильевич, — раздался в кабинете чуть искаженный динамиком голос Миши.

— Авила там? — мгновенно напрягся Никольский.

— Один вроде похож… — засомневался Лепилов. — Но с уверенностью сказать не можем. Точка наблюдения в двух метрах от их окон. Бинокль — он, конечно, бинокль, но вот если бы фээсбэшную оптику нам…

— Без лирики, Миша! — посоветовал Сергей. — Что они делают?

— Судя по всему, водку пьют.

Беляков слушал внимательно и с какой-то тоской во взгляде. Понимал подполковник: возможно, сегодняшняя операция — его последняя операция по задержанию преступников. Уходит он из сыска… А ведь сыск — это вся его жизнь. И расстаться с ним для настоящего сыскаря — почти то же самое, что потерять руку или ногу…

— Теперь про квартиру, — продолжал допытываться Никольский. — Двери, планировка, подходы.

— Дверь деревянная, старая, с обычными замками. Пообщались с соседкой, она говорит, что все осталось, как при старых хозяевах. В общем, дверь на один хороший удар молотком. Квартира трехкомнатная. Две комнаты слева по коридору, сортир и ванная — справа. Большая комната, где они сейчас выпивают, прямо напротив входа. Весьма удобно, шеф.

— Ждите, я буду через двадцать минут. — Никольский положил трубку.

— Дело твое, Сережа, но я бы взял их сейчас, — не приказал, а именно посоветовал Беляков. — Расслабились они после водочки. Днем все-таки безопаснее.

— Вот и я так думаю, — Никольский поднялся, взял пистолет из ящика стола, сунул его в наплечную кобуру под пиджак. — Виталий Петрович, а что, если и вы с нами? Последняя гастроль, а?

— Стар я для гастролей, — отмахнулся подполковник. — Ни пуха, ни пера!

— К черту! — Никольский выскочил из кабинета.

Деревянная входная дверь с оглушительным грохотом саданулась о стену коридора, и трое в камуфляже с автоматами на изготовку ринулись в комнату напротив. Ворвавшись туда, они застыли на пороге, наводя стволы внутрь помещения. Старший из камуфляжников рявкнул страшным голосом:

— На пол! Руки за голову!

Успевшие вскочить на ноги из-за журнального столика двое здоровенных парней покорно улеглись ничком. Двое не менее здоровенных омоновцев уселись на хребты задержанных и защелкнули наручники на их запястьях.

В комнату не торопясь вошел Никольский, вежливо попросил:

— Переверните их, пожалуйста.

— Мы и сами перевернемся! — прохрипел один из парней и перекатился на спину. — Мы перевернемся, а вы со своих мест опрокинетесь — за беззаконие!

— Нету Авилы, — грустно констатировал Никольский, разглядев выразительные фейсы задержанных. — А вот этот, крикун, действительно на него похож. Брат, что ли?

— Какой еще брат? — нахально ответил крикун. — Я кругом сирота!

Он уже не интересовал Никольского, который сказал стоявшим за его спиной ребятам из своей команды:

— Вам полчаса на обыск. А я пока свежим воздухом подышу.

— За полчаса не управимся, — возразил Лепилов.

— Управитесь, потому как, скорее всего, ни хрена здесь нет! — Сергей был расстроен. Надо искать Авилу. Где?..

…Повертев в руках яркие томики детективов в книжном магазине, Никольский неспешно вернулся во двор громадного дома сталинской постройки. Осмотрел свою «Оку», подергал ручки дверец и, удовлетворенный, направился к подъезду, где уже активно гужевалась компактная толпа. Местный народец, заметив служебные милицейские автомобили, кучковался в ожидании представления.

Первыми вышли из подъезда Лепилов с Климовым.

— Что-нибудь нашли? — из вежливости спросил Никольский.

— Да ничего особенного, — начал было Лепилов, но Климов перебил:

— А это? А это что? — Он показывал нечто, завернутое в промасленную тряпку. — Ничего особенного, да?

— Все-таки что же это? — Никольский с улыбкой смотрел на Климова.

— Как что? — несказанно удивился Климов невежеству начальника и тут же торопливо развернул тряпицу. — Запасной магазин к автомату «Борз»!

— Он его за унитазом в сортире нашел и чрезвычайно этим гордится, — с улыбкой сказал Лепилов.

— Запротоколировали? — для порядка поинтересовался Никольский.

— Все как положено. При двух понятых, — с чувством исполненного долга доложил Климов, явно огорченный вялой реакцией шефа.

Вывели, наконец, стреноженных парней. Спокойно шли парни. Увидев толпу, предполагаемый брат Авилы вдруг растворил пасть и заорал рыдающе:

— Люди! Граждане! Менты беззаконие совершают! В квартиры врываются, безвинных хватают! Магазин от автомата подкинули, чтобы нам убийство пришить! Магазин от какого-то автомата!

Никольский, наблюдавший за толпой, позвал полушепотом:

— Лепилов! — глянул на Лепилова и передумал. — Нет, ты слишком приметный. Где Шевелев и Вешняков?

— Здесь мы. — Из-за спин омоновцев вышли Шевелев с Вешняковым.

— Видите человечка, который к арке направляется? — И кивком указал на неприметного гражданина, который лениво шел со двора. — Хвостами за ним! Упустите, засветитесь, я не знаю, что с вами сделаю! Живей, живей! Вас на моей машине Лепилов страховать будет!

Все понявший Лепилов принял ключи, а Шевелев с Вешняковым вслед за гражданином направились к арке. Хорошо шли, бездельно, беззаботно.

Братан продолжал громогласно жаловаться общественности:

— Не менты, а шайка беспредельщиков! Хватают без санкции на арест, творят, что хотят! Нас в квартире ногами били! А в черном «воронке» до смерти забьют! Убивают! Убивают!

— Кто тебя убивает, скот? — тихо спросил приблизившийся к задержанному Никольский.

— Ты, милицейская падла, ты!

И он яростно лягнул Сергея. Точнее попытался лягнуть. На этот раз Никольский не отпрянул, как в случае с Вовчиком, а ушел в сторону и, сделав шаг вперед, ударил бандита в открытую челюсть. Не то братан хрюкнул, не то челюсть хрустнула. Громогласный борец за законность мягко приземлился на тротуар.

Сильно взопревшие Эдип и Антигона кланялись и кланялись. Великодушный премьерный зрительный зал вызывал античную пару бессчетно. Не старый еще господин в седых кудрях и бороде, аплодируя, снисходительно поведал в ухо стоявшего рядом с ним Никольского:

— Милая и даже обаятельная, но, я бы сказал, малоубедительная трактовка мифа. Противоестественная модернизация — болезнь нынешнего театра. Вы не находите?

— Позвольте вам возразить. Даже такой знаток Эллады, как Юрий Кук, излагал в своей популярной книге историю Эдипа по трагедии Эсхила, потому что других источников просто не существует. А вы можете дать гарантию, что Эсхил не модернизировал мифы? — продолжая аплодировать, вальяжно ответил Никольский. Был он на премьере хорош: в ладном вечернем костюме, на крахмальном пластроне — галстук-бабочка.

— Оригинально. Весьма оригинально, — оценил ответ волосатый господин. — Вы эллинист?

— Скорее криминалист.

Волосатый посмеялся, отдавая должное забавной шутке.

В последний раз поклонившаяся Антигона отыскала взглядом в третьем ряду Никольского, встретилась с ним глазами и лихо подмигнула ему. Вовсе не по-древнегречески.

По фойе в броуновском движении бездумно перемещалась сотня избранных, приглашенных на банкет. Звучали тихий говор, тихий смех, журчание и переливы интеллигентных голосов.

— Здравствуйте, Сергей Васильевич! — раздалось за спиной Никольского. Он обернулся и увидел высокого стройного элегантного господина.

— Здравствуйте, Борис Николаевич, — сдержанно ответил Сергей.

— Я-то не знал, с какого бока и подойти к вам, — улыбался приветливо Китаин. — А вы, оказывается, меня знаете.

— Кто же не знает господина Китаина? Китаин и в телевизоре, Китаин и в газетах, Китаин и на магазинных вывесках. Правда, на вывесках закамуфлированный Китаин.

Сергей ерничал, но ерничал совсем слегка, дабы, не дай Бог, не оскорбить влиятельного бизнесмена-преступника. А впрочем, кто из крупных бизнесменов не преступник? Нет таких — что у нас, что за океаном…

— А неплохо придумано, правда? — Китаин открыто радовался своей выдумке. — Китаин Борис. Сокращенно Кибо. Покупатель видит такое на вывеске и задумывается. Кибо — кто он? Француз или японец? И для разрешения этого вопроса в магазинчик-то и зайдет.

— Вы психолог, Борис Николаевич, — саркастически польстил дельцу Никольский.

— Я бизнесмен! — с достоинством парировал тот. — Кем только не должен быть бизнесмен… Экономистом, педагогом, философом, лингвистом, графологом, криминалистом…

— Криминалистом? — удивился Никольский, услышав недавно произнесенное им слово.

Китаин — веселый человек — опять рассмеялся.

— Я случайно слышал ваш разговор с профессором Уваровым, который принял вас за серьезного эллиниста. Значит, вам иногда необходимо быть эллинистом. Вы эллинист, а я криминалист. Только между нами огорчительная разница: вы серьезный эллинист, а я плохой криминалист.

— И как вас понять? — спросил Никольский.

Неспроста предприниматель говорит это, ой, неспроста, решил Сергей. Покупать будет? Вряд ли, не так он глуп. Тогда что?..

— Судьба, стечение обстоятельств, счастливая случайность — не знаю, но получилось так, что все мои основные интересы на вашей территории, Сергей Васильевич, — Китаин слегка поклонился. — И вы, и я, пожалуй, более всех заинтересованы в строжайшем соблюдении порядка на нашей земле…

— На вашей? — удивился Никольский.

— На вашей, на вашей! — поспешно поправился Китаин. И тут под пиджаком у Никольского зазвенело. — Неужто свершилось, и нашу милицию наконец-то оснастили сотовыми телефонами? — искренне удивился Китаин.

— К сожалению, нет, Борис Николаевич. Это вещдок, которым я незаконно пользуюсь. Извините, — Никольский извлек из внутреннего кармана пиджака трубку и, развернувшись, направился к выходу.

— Надеюсь, мы еще потолкуем? — крикнул вслед Китаин.

— Обязательно! — вполоборота уверил его Никольский.

Он шел, все быстрее и быстрее, а говорил в трубку только одно:

— Да. Да. Да.

Пожилая, изысканно театральная дама, мимо которой он промчался, горестно поведала своему столь же театральному спутнику:

— Телефон в театре! Ох уж эти новые русские! В голове только деньги, деньги, деньги!

— Куда едем? — спросил Никольский у Климова, который был за баранкой «газона».

— В Левшинский. Там гостиница частная, — быстро ответил оперативник.

— А… знаю, — припомнил Сергей. — Где остановимся?

— В Плотниковом… — полувопросительно предложил Климов.

— Из гостиницы не будем просматриваться? — насторожился майор.

— Вы меня за неумного держите, Сергей Васильевич, — возмутился — впрочем, совсем чуть-чуть — Климов.

«Газон» остановился, не доезжая до закругленного угла Левшинского переулка. Выйдя и захлопнув дверцу, Климов сообщил:

— Я пойду.

— Куда? — поинтересовался Никольский, тоже выбравшийся из машины.

— У нас с Паршиковым пост во дворе гостиницы, — пояснил Климов.

— И старика задействовали! — удивился Никольский.

— Почитай, все отделение на ногах, — важно сказал Климов. — Я пойду?

— Иди и помни: надо все сделать, чтобы взять Авилу живым, — сказал Сергей озабоченно.

Оперативник удалился. Никольский постоял, послушал ночную Москву и направился в Левшинский. Он прошел мимо шикарной частной гостиницы, имевшей в своем облике что-то интимное, во дворик жилого дома Вахтанговского театра. Лепилов ждал начальника, сидя на скамейке в позе слегка выпившего бонвивана на отдыхе.

— Подробности, — скомандовал Никольский, присаживаясь рядом.

— «А из зала мне кричат: „Давай подробности!“ — спел Лепилов из Галича и поспешно, чтобы отец-командир не успел осудить за развязность, приступил к докладу: — Мужичок, на которого вы нам указали, таскал нас по Москве целый день, никуда, в общем-то, не заходя. Пообедал, правда, в аргентинском ресторане у Павелецкого. Дважды звонил по телефону. Эти разговоры услышать не удалось. Ну, а в восемнадцать тридцать семь зашел в гостиницу и уселся в вестибюле, где и сидит до сих пор, журнал „Совершенно секретно“ читает. В двадцать два сорок шесть в вестибюле неожиданно появился Авила. В номере его до этого не было, мы проверили. Через главный вход он пройти не мог, там дежурили Шевелев с Вешняковым.

— Черным ходом прошел? — недовольно уточнил Никольский.

— Совершенно верно, — виновато кивнул Лепилов. — Там я водилу с «газона» поставил, а он по неопытности Авилу не срисовал. В вестибюле Авила говорил с тем мужиком. Поговорил четыре минуты и поднялся к себе на четвертый этаж. В апартаменте живет, сучий сын, под своей настоящей фамилией. Я вызвал всех, кто в отделении был, и обложил гостиницу. Потом позвонил вам. Все. Когда будем брать?

— На выходе, — распорядился Сергей. — В апартаментах заблудиться можно, и он наверняка успеет пушку выхватить.

— А если он не выйдет? — осторожно поинтересовался Миша.

— Его этот мужичок вызовет, если вы с ним убедительно поговорите, — усмехнулся майор. — И позаботься, чтобы Шевелев и Вешняков коридор четвертого этажа перекрыли.

… — Интересный журнальчик? — благожелательно спросил у мужика Никольский. Тот дернулся, выскочил из кресла, но могучий Лепилов схватил его, скрутил, завалил на богатый гостиничный ковер…

…Авила собирался. Он укладывал самое необходимое в спортивную сумку. Не в спальне он это делал, не в гостиной и даже не в гардеробной. В прихожей, прямо у двери в номер. Он, видимо, не успел переодеться и трудился в смокинге, в лаковых штиблетах. Трудился и прислушивался. И вдруг услышал нечто. Рывком он оказался в кабинете у телефона и поспешно набрал три цифры.

— Администратор?! Вы же говорили, что на моем этаже никто не живет! А за стеной шум, треск слышу. Как никого?! Откуда тогда шум?! — Авила бросил трубку.

… — Он ребят просек! — крикнул Никольский. — Где группа захвата?

— На третьем этаже, — ответил Лепилов.

— Да брось ты этого говнюка! — рявкнул Сергей, кивнув на мужика, прижатого Лепиловым к ковру гостиничного холла. — Придется брать в номере! Наверх!

Никольский рванул к лестнице. Лепилов отшвырнул своего пленника и кинулся вслед за начальником.

… — И долго нам еще здесь кантоваться? — спросил даже не у Паршикова, а вообще спросил Климов. Они дежурили во дворе.

— Я думаю, скоро его возьмем. Никольский что-нибудь придумает, — не Климову — себе ответил Паршиков. Он привычно глянул на выходящую во двор стену гостиницы и вдруг зашипел яростно: — Смотри!

По балконной балюстраде осторожно, как канатоходец по канату, ступал черный человек. Климов выхватил из-за пазухи пистолет и бросился к стене с криком:

— Стоять! Ни с места!

Человек с конца балюстрады уже тянулся к пожарной лестнице.

…В апартаментах группа захвата, Никольский и Лепилов стояли в растерянности: Авилы нигде не было. И вдруг услышали выстрел со двора. Никольский распахнул балконную дверь и заорал вниз:

— Не стрелять!

Но было уже поздно: Климов выстрелил во второй раз. Он не попал, пуля щелкнула рядом с головой Авилы, но твердые брызги облицовки ударили бандита по глазам. Потеряв равновесие, Никита замахал руками и рухнул вниз.

…Никольский в своем вечернем пиджаке, с галстуком-бабочкой стоял над распластанным на асфальте Авилой, рассматривая смокинг, пластрон, галстук-бабочку, закатившиеся глаза, разбитый затылок…

Джентльмен склонился над джентльменом. Внезапно Никольский оглянулся и встретился взглядом с Климовым — тот не выдержал взгляда шефа, отвернулся…

…В вечернем костюме, уронив голову на бабочку, Сергей спал в кресле у себя дома, перед включенным телевизором, который уже ничего не показывал. Разбудил Никольского звонок в дверь. Он моргнул, ничего не соображая, зевнул, лязгнул зубами и пошел в прихожую. Милиционер не должен бояться, он и не боялся, спросил только, открывая:

— И кого это черти носят?

— Меня! — звонко сообщила из-за двери Анна, а когда дверь открылась, добавила: — Но не черти, а боги. Греческих цариц боги носят.

— Который час? — сонно поинтересовался Никольский.

— Где-то около четырех, — ответила Анюта. — Только что банкет закончился. Для меня. А для тебя он как раз начинается.

Она легонько отстранила Никольского и прошла в столовую-кабинет, поставила тяжелую сумку на пол, скинула на кресло легкий плащ и оказалась в вечернем платье.

— Как ты меня нашла? — тупо спросил Никольский.

— А еще сыщик! — Анюта уже доставала из сумки коробки с закусками, пакеты с бутербродами, бутылки. — Наш Адам Андреевич твой адрес знает, в отделении по телефону ответили, что ты домой направился. А внимательный господин Китаин меня на лимузине подвез.

Никольский заспешил на кухню за бокалами и приборами, а Анюта подошла к книжному шкафу, за стеклом которого был женский портрет. За ее спиной зазвенели ножи-вилки. Не оборачиваясь, она спросила:

— Дама сердца?

— Бывшая. Даже скорей, отбывшая, — без надрыва, с привычной светлой грустью — отголоском давно отболевших душевных ран — ответил Сергей.

— И куда она отбыла? — полюбопытствовала Анна.

— В Париж. В ЮНЕСКО трудится, — спокойно сообщил он.

— Ну и Бог с ней, — решила Анюта. — Давай начнем?

… — Ты в бабочке, а я декольте. Завтрак аристократов, — девушка подняла рюмку. — За что выпьем, Сергей?

— За здоровье присутствующих дам! — провозгласил Никольский и поднял свою. Выпили, помолчали. Анюта не выдержала:

— О чем думаешь, сыщик неустанный?

Никольский расплылся в улыбке:

— О тебе, Анюта, исключительно о тебе. С премьерой! Ты была замечательна.

Сергей взял руку девушки и галантно поцеловал. Не отпуская ее, он обнял Анюту за талию и произнес только одно слово: — Вальс!

Никольский плавно повел свою даму в вальсе без музыки. Анюта смотрела на него с нескрываемым интересом…

— …Кружится, вертится шар голубой,

Кружится, вертится над головой, — полудекламировал, полунапевал Сергей, танцуя с Анютой.

И как будто зазвучала здесь хорошо знакомая мелодия…

— Крутится, вертится — хочет упасть,

Кавалер барышню хочет украсть…

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. «ГОЛУБЫЕ ДОРОГИ».

Лихо возят генералов. Милицейский «Мерседес» с ухарского разворота мягко тормознул у самого входа в 108-е отделение. Генерал Колесников хозяйским толчком распахнул дверь в дежурную часть и, не останавливаясь, поздоровался-осведомился:

— Здорово, Паршиков, как дела?

— Здравия желаю, товарищ генерал! — Майор вскочил, вытянулся. — У всех одно дело: вас ждем!

А генерал уже серо-синей птицей — молодой, молодой еще! — взлетел вверх по лестнице. Паршиков с непонятной интонацией признал:

— Орел.

— Генерал… — философски-всеобъемлюще подытожил тоже вытянувшийся в струнку сержант.

В кабинете начальника отделения Колесников радостно приветствовал вскочивших на ноги Белякова, Котова, Никольского:

— Здорово, гвардейцы!

— Здравия желаем! Здравия желаем, товарищ генерал! — малость вразнобой, но зато громко откликнулись гвардейцы.

— Что ж, начнем, — генерал сурово оглядел присутствовавших. — Где личный состав?

— В красном уголке, товарищ генерал, — сообщил Никольский.

— В красном уголке! — передразнил генерал и скомандовал: — Пошли!

Менты в форме стояли строем, менты в штатском — компактной кучкой.

Генерал произносил речь оглушительно, как на митинге.

— Сегодня мы провожаем на заслуженный отдых подполковника Белякова Виталия Петровича. За тридцать лет безупречной службы в органах он проявил себя как добросовестный и принципиальный офицер, дисциплинированный и требовательный руководитель. Благодаря его стараниям преступность на территории вашего отделения значительно снизилась, а процент раскрываемости увеличился. Ты, Виталий Петрович, безусловно, заработал свое право на отдых, но нам будет очень не хватать тебя! — Генерал сделал паузу, глянул на дверь, от которой тотчас отделился его шофер с бордовой папкой в руках. — Приказом по Управлению тебе выражена благодарность с сопутствующим поощрением. Позволь мне вручить этот приказ, — он, не оборачиваясь, протянул руку, и в руке оказалась папка. — Будь здоров и счастлив, Виталий Петрович!

Генерал обнял Белякова, Беляков обнял генерала, печально похлопав по спине начальства бордовой папкой. Личный состав зааплодировал.

Генерал оторвался от Белякова. Аплодисменты прекратились.

— Время не стоит на месте, — уже раздумчиво поведал Колесников. — На смену нам, ветеранам, приходит молодая смена. Позвольте вам, товарищи милиционеры, представить нового вашего начальника. Котов, иди сюда! — Котов покорно приблизился. — Многие из вас знают подполковника Котова как смелого и решительного сотрудника МУРа, но мы в Управлении уверены, что на новом ответственном посту он, помимо смелости и решительности, сумеет проявить такие свои качества, как дисциплинированность, ответственность, мудрость и строгость. Будете держать ответное слово, виновники торжества? — вопросил генерал величественно.

Беляков шмыгнул носом, смахнул набежавшую слезу и сказал с чувством:

— А что тут говорить? Вы за нас все сказали, товарищ генерал!

Генерал соколиным оком окинул собравшихся и объявил:

— Все свободны!

Менты, стараясь не топать, повалили к выходу. Колесников же добавил уже не громовым трибунным голосом, а скорее свойски:

— Беляков, Котов, Никольский, останьтесь.

Вскоре они остались вчетвером. Беляков еще раз шмыгнул носом и осторожно приступил к ненавязчивому зондажу:

— Если вы не возражаете, товарищ генерал, то у нас есть предложение…

— Не предложение, а приглашение, которое я с удовольствием принимаю! — Колесников победоносно засмеялся. — Твоя отвальная и котовская прописка. Я правильно вас понял?

— Так точно, товарищ генерал. Прошу, — Беляков сделал приглашающий жест рукой.

— У тебя же ничего не готово, — усомнился генерал.

— Стол накрыт в кабинете Никольского, — пояснил Котов.

От паршиковской стойки Лепилов почтительно наблюдал за неторопливым шествием: первым поднимался на второй этаж генерал Колесников, за ним — Котов и Никольский. Замыкающим был Беляков. Он, задержавшись на лестнице, строго предупредил Паршикова:

— Вася, по пустякам нас не беспокой. Важное совещание, — и скрылся за поворотом.

— Важное совещание! — передразнил Лепилов. — Скажи мне, Антоныч, почему начальство трескает водку всегда втайне от подчиненных?

— Потому что подчиненные трескают ее, родимую, втайне от начальства! — хихикнул майор.

— Остроумный софизм — еще не доказательство, — сказал Лепилов.

— Чего, чего? — удивился Паршиков и предостерег: — Ты полегче со словами-то. Одно непонятное слово такого наделать может… Помнишь «волюнтаризм»?

— Я «консенсус» помню, — сказал Лепилов. — У них там наверху консенсус, Антоныч?

— Полный, — твердо заверил Паршиков.

…Действительно, наверху наблюдался полный консенсус. Генерал в расстегнутом мундире и с приспущенным галстуком предложил очередной тост:

— За Сережу Никольского. За всех пили, а за него не пили. Непорядок. Никольский, ты замечательный сыщик, я бы даже сказал, талантливый, но характер… Заносчивость и дерзость — это еще не принципиальность, а всегдашняя оппозиция к мнению начальства — не доказательство твоей безусловной и каждодневной правоты. Ты не нам жизнь осложняешь, ты себе ее осложняешь.

— По-моему, товарищ генерал, это не тост, а критика сверху, — воспользовавшись небольшой паузой в этом тосте-разносе, заметил Никольский.

— Вот, опять дерзишь! — почему-то обрадовался Колесников.

— Это не дерзость, а критика снизу, — объяснил Никольский.

— Лишь бы укусить, лишь бы укусить! — опять возликовал генерал. — Ну, да черт с тобой. За такого, каков ты есть, за тебя, Сережа.

Выпили, закусили, чем Бог послал. Генерал помотал башкой, слегка задумавшись, взгляд его затуманился. Колесников понял: требуется лирическая пауза.

— Пацаны, а гитара у вас есть? — спросил он.

— Я сбегаю! — опередил всех Беляков.

— Сбегают, которые помоложе! — осадил его генерал.

— У меня ключи от шкафа! — на ходу извлекая из кармана связку ключей в кожаном футлярчике, пояснил Беляков и убежал — в полном смысле этого слова.

Генерал посмотрел на Котова, посмотрел на Никольского.

— Я очень на вас надеюсь, ребята. Старая школа есть старая школа, но наше время уже вовсю требует нового. Новых решений, новых подходов, новой методики, наконец. У вас свежие мозги, молодая энергия, хорошее нахальство. Действуйте, а я вас поддержу. Пора, давно пора…

Фразу не дал закончить быстроногий Беляков: он уже победно стоял в дверях с гитарой в руках.

Генерал попробовал струны, подтянул колки и запел с хрипотцой. Из Окуджавы:

Ах, какие замечательные ночи!

Только мама моя в грусти и тревоге:

Что же ты гуляешь, мой сыночек,

Одинокий, одинокий?

Из конца в конец апреля путь держу я.

Стали ночи и короче и теплее…

Гром среди ясного неба прервал песню — резкий пронзительный звонок телефона. Никольский нажал кнопку громкой связи:

— Я слушаю.

— Сергей Васильевич, убийство на Большой Бронной, в доме шестнадцать! — на весь кабинет грянул голос Паршикова.

— Готовь бригаду. Сейчас выезжаем, — ответил Никольский. И вдруг, вспомнив, допел за генерала:

Мама, мама, это я дежурю,

Я дежурный по апрелю.

Хорошо допел, музыкально.

Труп уже увезли. Следователь и Никольский сидели в низких креслах в новомодной, необъятных размеров кухне-столовой-гостиной. Такие помещения сооружают ныне бегущие впереди прогресса:

— Да вы и сами все прекрасно видите и ясно понимаете, Сергей Васильевич, — устало говорил немолодой следователь. — Ящики письменного стола, комодов, горок безжалостно вскрыты, маленький сейф открыт ключом из связки, которая, надо полагать, находилась в кармане убитого. В квартире нет ни денег, ни каких-либо ценностей и ценных вещей. А следы от них наличествуют. Вывод напрашивается только один: убийство с целью ограбления.

— Но ко всему этому убитый Андрианов был начальником службы безопасности крупнейшего концерна «Кибо» и полковником запаса КГБ… — то ли не соглашаясь, то ли просто размышляя, заметил Никольский.

— И начальников службы безопасности убивают с целью грабежа, — возразил следователь и добавил с улыбкой: — Если это богатые начальники. Наш — богатый.

— За ним числился служебный пистолет, — припомнил Сергей. — Где пистолет?

— Скорее всего, служебный пистолет в служебном сейфе, — предположил следователь.

— Или у убийцы, — предложил свой вариант Никольский.

— Тоже может быть, — согласился следователь. — Боже, как я устал! Если у вас ко мне нет вопросов, то я пойду.

— Счастливого пути, — пожелал Никольский. Следователь ушел. Сергей подождал, пока захлопнется за ним входная дверь, и позвал: — Лепилов!

— Случилось что, Сергей Васильевич? — обеспокоенно спросил Лепилов, появившийся в дверях спальни.

— Случилось. Следователь ушел. Что там у тебя?

Сергей давно усвоил несколько высокомерную начальственную манеру общения с подчиненными. Но они ему это прощали — за его справедливость, за его патологическую честность, за недюжинную оперативную смекалку да и за обычную смелость наконец.

— Спальня там… — Лепилов закатил глаза под потолок. — Не спальня даже, а мечта Дон-Жуана!..

— Впечатления потом, — перебил его Никольский. — Интересное что-нибудь есть?

— Два альбома фотографий, — Лепилов спустился с небес на землю. — Счастливое советское детство, боевая комсомольская юность, уверенная в себе зрелость. Но не это интересно, Сергей Васильевич. Интересно, что из последнего альбома исчезло несколько фотографий.

— А был ли мальчик? — засомневался Сергей. — Может, мальчика и не было?

— Был мальчик, — заверил Лепилов. — В пазах для вставки карточек — надрывы.

— Считаешь, что кто-то из своих его по-дружески замочил? — недоверчиво усмехнулся Никольский.

— Иначе быть не может! — заволновался Миша. — Дверь не взламывали, эксперт не обнаружил в замке следов отмычки, да и признаков борьбы никаких!

— Все-то тебе ясно, Лепилов, — Никольский протяжно зевнул, потянулся в кресле, покряхтел: — Башка раскалывается.

— Это после беляковских проводов пар выходит, — поставил диагноз Лепилов.

— Распустил я тебя, Михаил, — парировал Никольский. — Как там у ребят? Долго еще копаться будут?

— Да кончают уже! Отпечатков масса, вот они и зашились, — стал оправдывать коллег Миша.

— Климов, Вешняков! — крикнул Никольский. — Мы уходим, а вы, как закончите, квартиру закройте и опечатайте.

На лестничной площадке Лепилов глянул в сторону и сказал осуждающе:

— Мадам! Уже падают листья!

— Ты это кому? — удивился Никольский.

— Дамочке из соседней квартиры, которая нас через телекамеру наблюдает. Ужасно любопытная дамочка.

И точно, камера светилась огоньком включения.

— Мадам, — обратился к камере Никольский. — Вы любопытны, и мы любопытны. Сегодня некогда, но завтра мы обязательно удовлетворим взаимное любопытство…

…Тускло поблескивала огоньками глубокая московская ночь. Вышедшие из подъезда капитально и роскошно отремонтированного дома, Никольский и Лепилов слушали ночную Москву. Прошумел спешивший в парк троллейбус, трижды крикнула ворона, ни с того ни с сего в ближнем переулке прерывисто завыла, а потом еще и взвизгнула противоугонная система. Никольский глянул на часы и сказал Лепилову:

— Два пятьдесят три. Чего тебе через весь город тащиться? И часу дома не поспишь. Пойдем ко мне. Поднесу за безупречную службу.

А утром они вдвоем рассматривали замысловатое здание новейшей архитектуры, чей призматический угол черного стекла скромно украшала строгая вывеска «Концерн Кибо». Полюбовались и двинулись к дверям. Не двери — стеклянная стена раздвинулась перед ними, как только они ступили на так называемый «вечный» коврик на пороге.

— Вас ждут, Сергей Васильевич, — сообщил молодой человек в безукоризненном костюме. На Лепилова лакей даже не обратил внимания, развернулся и повел ментов в закоулок, где уединенно существовал персональный лифт. Втроем они вознеслись на четвертый этаж.

— Прошу сюда. — Молодой человек распахнул массивную дверь и остался в коридоре. Его миссия завершилась. Эстафету приняла дивная секретарша. Она приветливо вскочила и безудержно обрадовалась:

— Сергей Васильевич!

— И Михаил Александрович, — недобро присовокупил Никольский.

— И Михаил Александрович, — заспешила согласится секретарша. — Я сейчас же доложу!..

…Они сидели в роскошном кабинете Китаина и пили из роскошных чашечек роскошный кофе, принесенный роскошной секретаршей.

— Что он такое, Борис Николаевич? — спросил Никольский, продолжая недавно начатый разговор.

— Чем он таким был, — уточнил Китаин. — Он бывший чекист, и этим многое, если не все, сказано. Въедлив, пунктуален, дотошен, придирчив. Чтил табель о рангах, с подчиненными был ровен, но подчеркнуто отдален. Скрытность — вот, пожалуй, главная его черта. Даже не скрытность — полная закрытость. А в принципе замечательный был работник.

— Привычки, манера поведения, слабости, пороки? — Никольский ждал конкретики.

— Как это в старом советском анекдоте? — вспомнив, Китаин рассмеялся: — «Из характеристики: в пьянстве не замечен, но воду по утрам пьет с жадностью». О манере поведения я, как мне кажется, уже сказал. Ну, а недостатки, слабости, пороки… У кого их нет? И у него были наверняка. Но он их мастерски скрывал.

— Еще один вопрос, — Никольский в подтверждение близкого конца разговора допил кофе. — Не может ли быть так, что убийство Андрианова в какой-то степени связано с его служебным положением?

— Пожалуй, нет, — Китаин еще чуть подумал, закурил и окончательно решил: — Нет.

— Тогда с вопросами все, — Никольский поднялся. — Сейчас подъедет следователь, и нам придется вскрыть сейф убитого Андрианова. И, естественно, изъять его содержимое. Вы не возражаете?

Китаин пожал плечами:

— Как я могу возражать? Вы действуете по закону. Контрольный ключ от сейфа вам вручит комендант.

— Спасибо. Пусть он понятым будет. Ключ же у меня свой — в наследство от покойника достался, — Никольский натянуто улыбнулся. — Еще раз спасибо.

— Не за что, Сергей Васильевич. Вот мы опять встретились и опять по-настоящему и не поговорили. Суетна наша жизнь, — философски взгрустнул миллионер.

— Безусловно, — согласился Никольский и резким коротким поклоном распрощался.

… — Ничего перспективного, — горько посетовал следователь. В скромном кабинете (с китаинским и не сравнить) он медленно рассматривал кучу бумаг из сейфа, с которыми уже успел ознакомиться; куча разлетелась по письменному столу и выглядела просто жалким мусором.

— Ну, а фотографии эти мы заберем, можно? — попросил следовательскогосогласия Никольский, играя пачкой фотоснимков, как колодой карт.

— Хоть какая иконография по делу, — наукообразно высказался следователь. — Что ж, попытайтесь, побегайте со снимками. Может, что и выйдет.

— Миша, за мной! — бодро приказал Никольский — не любил он сидячей бумажной работы — и выскочил из андриановского кабинета. Лепилов — за ним.

Раздвинулась стеклянная стена, и вот они уже на воле. При ярком солнечном свете Никольский выбрал из пачки четыре фотографии и протянул их Лепилову:

— Миша, одна нога здесь, другая там!

— Где — там? — недопонял Миша.

— У дамочки, которая нас ночью по телевизору видела. Ну, у той, соседки убитого, — пояснил Сергей. — Покажи ей эти фотки. Может, узнает кого-нибудь. Хотя наверняка узнает: она, я думаю, свой телевизор постоянно смотрит. Действуй!

— Бу сделано! — гаркнул жизнерадостный Лепилов.

…Миша чинно сидел на самом краешке немыслимо красивого итальянского стула и умильно взирал на даму, раскинувшуюся на не менее красивом диване. Была она не бабкой-соглядатаем, не теткой-сплетницей, а зрелой, гладкой, холеной красоткой, постоянно пребывавшей в тихом восхищении собой, любимой. Красотка держала речь:

— Нет, нет, уж вы поверьте мне. Жизнь наша страшна и груба. Вот вы, интеллигентный молодой человек, и то были сегодня ночью со мной непозволительно резки.

— Еще раз прошу прощения, Наталья Валерьяновна, — тихо извинился Лепилов и осторожно приступил к главному: — Но вы все-таки посмотрите фотографии, может, кого-нибудь узнаете? — И протянул ей четыре карточки.

— Кого я могу узнать? Я из дома боюсь выйти, — поведала она с чувством. Снимки тем не менее взяла и принялась с любопытством их разглядывать.

— Но телевизор-то смотрите? — гнул свою линию Лепилов.

— А что телевизор? И по телевизору ужас и грязь! — воскликнула она с отчаянием гимназистки, вдруг узнавшей, что любовь не исчерпывается вздохами на скамейке.

— Я не про тот, я про ваш… — брякнул Миша, но Наталья Валерьяновна его перебила.

— Рома! — вскричала она обрадованно, узнав кого-то. — Это Рома!

— А кто такой Рома? — ласково и осторожно спросил Лепилов.

— Рома, племянник Андрианова! — воодушевленно пояснила дама. — Прелестный мальчик, скромный, застенчивый, изящный, как девушка! Из балетных…

Никольский изучал фотографии, ровными рядами разложенные на столе, когда в дверях возник торжествующий Лепилов. Не обратил на его вид внимания Никольский. Рассеянно глянув на него, сказал:

— Одни мужики, — и спросил то ли у себя, то ли у Лепилова. — Сколько ему лет было?

— Пятьдесят два, — уверенно доложил Лепилов.

— Еще вполне мог. Садись, — и продолжал, когда Лепилов сел к столу. — Накопал?

— Самую малость, — скромно ответил Миша и расплылся в победной улыбке.

— А сияешь как начищенный медный таз. Докладывай лучше! — приказал Сергей.

Лепилов положил на стол фотку и ликующе произнес: — Рома!

— Романа жрет саркома. Ариведерчи, Рома, — неожиданно даже для себя выдал Никольский дурацкий стишок. Изумился своим словам. — С чего это я? Дальше, дальше говори.

— Племянник Андрианова, — заговорил Миша, едва сдержав смешок, вызванный выходкой начальника. — Объявился года полтора тому назад. Посещал дядю чуть ли ни каждый день. Часто оставался ночевать…

— Подожди, — прервал его Никольский, снял трубку, набрал номер, нажал кнопку громкой связи. — И послушай, — после третьего гудка где-то сняли трубку и уверенный мужской голос произнес «Да». — Я хотел бы поговорить с полковником Меньшиковым.

— Здравствуйте, Сергей Васильевич, — обрадовался собеседник.

— Уже по голосу узнаете, Юрий Николаевич, видно, очень уж я вам надоел. Здравствуйте. У меня к вам несколько вопросов… — Никольский выжидающе примолк.

— Вероятно, в связи с убийством Андрианова? — спросил Меньшиков. — Задавайте ваши вопросы.

— Хочу предупредить, ответы будет слушать и мой помощник, — предупредил Сергей.

— Да хоть американский шпион, Сергей Васильевич, — хмыкнул полковник. — Спрашивайте.

— Вы знали его? — первым делом спросил Никольский.

— Весьма приблизительно… — Какая-то гадливость послышалась в голосе Меньшикова.

— Но все-таки ваше мнение? — настаивал Сергей.

— Служака без особой фантазии, — нудно затянул полковник. — Скрытен, насторожен, отчужден от сослуживцев. Впрочем, как и они от него.

— Они от него, — повторил Никольский. — Если не секрет, почему?

— О покойниках либо хорошо, либо. — Меньшиков замялся. — Надо плохо, Сергей Васильевич?

— Надо все как есть, точнее, все как было, Юрий Николаевич.

— Вызывала подозрение, да нет, просто брезгливость его нежная дружба с женоподобным сержантом-сверхсрочком, нашим дверным вертухаем, — невольная брезгливость слышалась в словах Меньшикова.

— Ого, в ФСБ на феню перешли! — пошутил Сергей.

— По фене и продолжу, — не принял шутки полковник. — Возникло подозрение, что Андрианов — глиномес.

— Активный педераст, как я понимаю, — уточнил Никольский. Ничего себе кино начинается!

— Вы по этой версии работаете? — спросил Меньшиков.

— Пока нет. Спасибо вам, Юрий Николаевич, и до свидания. — Никольский положил трубку, одним глазом (другой был лукаво прикрыт) уставился на Лепилова. — А что еще тебе мадам поведала?

— Что жизнь страшна и груба, — с пафосом произнес Миша. — Что она из дому боится выйти. Что по телевизору показывают ужас и грязь…

— По ее телевизору? — осведомился Никольский, приподняв брови.

— По обычному, — сказал Лепилов и, спохватившись, вспомнил: — Да, жаловалась, что ее персональный телевизор последнее время барахлит. То показывает, как надо, то полная темнота.

Продолжить рассказ не позволила Анюта. Она не вошла — просунула голову в дверную щель, повела туда-сюда как бы испуганными очами и натужно просипела:

— Здравствуйте, мальчики.

— Новая роль? — поинтересовался Лепилов, а Никольский гавкнул барбосом:

— Тебя кто сюда пустил?

Анюта тотчас же вышла из одного образа и вошла в другой. Осторожно проникла в кабинет, по-девчачьи клоня голову, застеснялась, замерла в нерешительности.

— А я не знаю… как-то само собой получилось… извините, если что…

— По ней Паршиков неровно дышит, — дал пояснения по ходу действия Лепилов.

Пояснение это почему-то рассердило Никольского, и он сказал Лепилову:

— Нечего ей здесь делать.

— Ну, это мне решать, — уверенно возразила третья Анюта. — Да и вообще я ваш внештатный сотрудник, секретный агент, что хочу, то и ворочу.

— Тогда вороти быстрее. Что тебе? — Ныне Никольский джентльменом не был.

— Ты хоть знаешь, кто такой Тенесси Уильяме? — с доброй насмешкой спросила Анна.

— Мишка знает, — буркнул Сергей. — Знаешь, Миша?

Лепилов важно кивнул.

— Так вот, завтра у нас «Трамвай желание», и я — главная. Держи два билета в тот же третий ряд! — Она протянула ему билеты.

Никольский в размышлении взял бумажку за угол.

— А второй кому? — спросил он недоуменно.

— Мишку захвати, — Анюта скорчила рожу Лепилову. — Он знаток.

— Все? — нетерпеливо осведомился Никольский.

— Усе, шеф, — голосом Папанова из «Бриллиантовой руки» подтвердила Анюта.

И вдруг Никольского осенило:

— Нютка, картинки посмотреть можешь? — И кивком указал на фотографии.

Анюта зашла ему за спину, через его плечо глянула на мини-экспозицию, заметила с пренебрежением:

— Ничего интересного. Дружный коллектив голубых.

— Знаешь кого-нибудь из них? — насторожился Никольский.

Анюта брезгливо фыркнула — настолько выразительно, будто разом произнесла целый мини-монолог: да, мол, знаю кое-кого, но от подобных знакомств ни удовольствия мне, ни пользы.

— А этого? — Никольский через плечо протянул ей фотографию Ромы.

— Личико знакомое, — поморщилась Анна. — Недавно где-то видела… — она примолкла, вспоминая, и вдруг обрадовалась: — Точно! Вчера! В клипе то ли Салтыковой, то ли Ветлицкой — он на подтанцовке кривлялся, пантеру изображал. По ТВ-6.

— Точно? — осторожно, боясь спугнуть удачу, спросил Никольский.

— Господи, врать-то мне зачем?! — спросила Анна удивленно.

— Ты молодец, Анюта, — похвалил он. Пообещал: — В штат возьму.

— И удостоверение выдай, красную книжечку! — подхватила девушка. — Все?

Глядя на нее и в то же время мимо, Никольский задумчиво кивнул.

— Тогда прощевайте, пацаны! — залихватски подбоченилась уже то ли четвертая, то ли пятая Анюта. — Завтра увидимся!

Она упорхнула. Проводив ее глазами и обернувшись к Лепилову, Никольский по-волчьи оскалился.

— Задачу свою понимаешь, Лепилов? На ТВ-6, с клипа копию, узнай, какая фирма его снимала…

— И далее со всеми остановками — перебил Лепилов. — Не первый год замужем, Сергей Васильевич. Я Вешнякова в подмогу возьму. Можно?

…В несусветно громадном павильоне «Мосфильма», перемахивая через толстые кабели, деревянные брусы, металлические крепления, а иногда и спотыкаясь о них, шли к ослепительно яркому пятачку Лепилов и Вешняков. Дошли. На пятачке трое в оранжевых трико по зеленой хлорвиниловой траве подползали к круглому озерцу — зеркалу, лежавшему на полу. От камеры, глядевшей на все это безобразие сверху и чуть со стороны, донеслось наконец:

— Стоп! Спасибо всем. На сегодня закончили.

Погасли осветительные приборы. В тусклой полутьме съемочная группа беспорядочно рассредоточилась. Одного из оранжевых уже в открытых воротах павильона Вешняков цепко схватил за предплечье:

— Молодой человек, не торопитесь. Нам надо поговорить.

— Кому это вам? Не знаю я никого! — жутко тараща глаза от охватившего его ужаса, закричал Рома.

— Нам, работникам сто восьмого отделения милиции, — ответил подошедший Лепилов. — С чего это ты так перепугался, Рома?

Как всегда элегантно одетый в стиле ретро Витек, склонив пробор к клавиатуре аккордеона, самозабвенно пел о том, что

Ты весь день сегодня ходишь дутый,

Даже глаз не хочешь поднимать.

Мишка, в эту трудную минуту

Так тебя мне хочется обнять.

Мишка, Мишка, где твоя улыбка,

Полная задора и огня?

Самая нелепая ошибка. Мишка,

То, что ты уходишь от меня.

Ресторанный зал, словив ностальгический кайф, рукоплескал. Но двое в красных пиджаках поднялись, чтобы их заметил певец, и продолжали аплодировать поднятыми вверх руками. Витек кивком обозначил, что заметил их, снял с плеча аккордеон. Остальные музыканты уже сложили оружие. Наступил перерыв.

Витек покуривал у заднего входа в ресторан. Подошли краснопиджачники.

— Привет, — сказал один из них, видимо, главный.

— Привет, привет, — небрежно откликнулся Витек. — С чем пожаловали?

— Товарец, Арсентьевич, — ответил главный. — На этот раз не бумажки, а настоящие картины, — и важно добавил: — Масло.

— В рамах, — робко подал голос второй.

— Где они? — без восторга поинтересовался Витек.

— В машине. В багажнике, — сообщил главный, но, видя вялую реакцию певца, решил уточнить: — Смотреть будешь?

— Посмотрю на всякий случай, — лениво согласился Витек, отшвырнул окурок и стал наблюдать, как краснопиджачники доставали из багажника утлой «Мазды» нечто обширно-прямоугольное, опутанное тряпьем…

— Вот, — сказал главный и поставил на пол, привалив к стене, полупейзаж-полуинтерьер: на первом плане была изображена притемненная, оформленная в стиле ампир гостиная некой усадьбы, за обширными окнами которой виднелся яркий осенний парк.

— Еще что есть? — без всяких эмоций выспрашивал Витек.

Вторая картина изображала деревенскую избу в перевивах кумачовых подолов, багряных платков, лазоревых рубах, свекольных лиц. Крестьянская свадьба!

Далее следовало нечто батальное: шеренги солдат с ружьями наперевес, ядра горкой, орудия на лафетах и всюду — круглые дымы.

Три картины стояли у стены закутка — артуборной. Витек цыкнул зубом.

— И сколько вы за них хотите?

— Вот за эти — палец главного указал на усадьбу и избу, — по двести, а за ту, Арсентьевич, пятьсот, не меньше.

— Откуда они, Валентин? — прищурился Витек.

— В прошлые разы ты вроде не очень интересовался, откуда бумаги… — Валентин явно смутился и от этого стал слегка развязен.

— В прошлые разы были листы графики, которые могли храниться, как ты утверждал, в сундуке твоей бабушки, — жестко возразил Витек. — Я поверил или захотел поверить, что так и было. Но на этот раз в сказочку о том, что ты нашел эти картины на чердаке, поверить не смогу. Откуда они?

— Слово, Арсентьевич, не ворованные! — испугался Валентин.

— Это ты так говоришь! — отрезал певец.

— Он тебе слово дал, фраер! — вдруг ощетинился второй.

Не испугался Витек, сказал презрительно:

— Огонь-то из ноздрей убери, Змей Горыныч.

Валентин ссориться не хотел, он продать картины хотел.

— Поутихни, Алик, — приказал он. Алик поворчал, утихая.

— Последняя цена, Арсентьевич, эти по сто пятьдесят, а за войну четыреста, — определил сумму Валентин.

— Семьсот баксов, — подсчитал в уме Витек и твердо решил: — Шестьсот.

— Грабишь ты нас… — Парень загрустил.

— За шестьсот я не требую ответа на вопрос, откуда они, — напомнил Витек, выдвинул плоский ящичек хилого стола и, не считая, протянул тоненькую пачечку «зеленых» Валентину.

— Торговался, значит, чтобы в наличные вложиться, — догадался малый, пряча зеленые во внутренний карман красного пиджака.

— Именно так, мой юный друг, — ничуть не смутился Витек.

— Я думаю, в загашнике у тебя зелени поболе будет, — предположил незадачливый торговец живописью.

— Ты что, ограбить меня собираешься? Не советую! — усмехнулся Витек.

— Зачем же грабить? — Валентин суетливо заметался по комнате.

— Ты что копытами топочешь? — прикрикнул на него певец. — Если надо, сортир — вторая дверь направо по коридору.

— Шутишь все, Арсентьевич, шутишь, — Валентин остановился посреди комнаты. — А у нас к тебе еще одно дело. Нешуточное. Тысячами пахнет…

— Я не убивал, — в который раз повторил Роман. — Я дружил с Николаем Сергеевичем Андриановым, я часто навещал его, но я не убивал его. — И, заплакав вдруг, прокричал тонко: — Не убивал!

В черных джинсах в обтяжку, в черной фуфаечке на голом жидком торсе, он казался юным. Скверным мальчиком. Два мужика тускло смотрели на него: Никольский от своего письменного угла и Вешняков из угла.

— Надоел ты мне, Сурков, — Никольский глянул на часы, встал из-за стола. — И зря ты со мной в бесперспективную отказку играешь. Вешняков, садись на мое место и продолжай его трепать по всем пунктам. А я на полчасика отлучусь.

Вешняков сел за начальнический стол, откинулся в кресле и спросил задушевно:

— Ведь ты, Рома, никакой Андрианову не племянник. Зачем ты себя выдавал за племянника?

…Никольский осторожно открыл дверь с табличкой «Начальник отделения».

Увидев его, Котов осклабился, раскинул руки.

— А вот и Никольский с блестящим раскрытием!

Никольский молчал. Начальник паспортного стола, докладывавший Котову, почувствовал, что он лишний, и без слов удалился.

— Пролетаем, начальник, — грустно признался Никольский. — Как фанера над Парижем.

— Излагай, — предложил Котов уже не столь оптимистично.

— Только что звонил Лепилов, — вздохнул Сергей. — В педерастическом гнездышке хиляка, в однокомнатной квартире, которую ему купил этот козел Андрианов, ничего. Ни пистолета, ни вещичек. Ничего.

— Продолжай колоть его, Сережа, пока он еще тепленький! — азартно воскликнул Слава. — Ступай, действуй!

— А если он действительно не убивал? — пробормотал Никольский, уже выходя прочь.

…Веселым вихрем ворвался в кабинет Никольского подполковник Котов. Обнял за плечи вскочившего Вешнякова, по-отечески предложил:

— Ты иди, Вешняков, отдохнуть тебе надо!

Вешняков вышел. Котов обернулся к несчастному Гею и произнес торжествующе:

— Все упираешься, паренек, а зря. Зря. Зря, — повторил он, устраиваясь за столом.

Никольский скромно сел на место Вешнякова в уголке.

— Я не убивал, — в очередной раз, как попугай, повторил Рома.

— Жалко мне тебя, Рома, — Котов смерил голубого действительно жалостливым взглядом и окончательно уверился: — Жалко. Отказывайся — не отказывайся, но мы очень быстро отыщем доказательства, что убил именно ты. И что тогда? Тогда предумышленное, с заранее обдуманным намерением убийство с отягчающими обстоятельствами. Квартира-то ограблена по-настоящему. А дальше страшная и бесконечная дорога — пожизненное заключение, Рома.

— Я не убивал, — прошептал Рома и заплакал.

— Не плачь, — бодро сказал Котов. — У тебя есть выход.

— У меня нет выхода, — заявил Рома и высморкался в кружевной платочек.

— Есть, есть, — заверил Котов. — Ты делаешь чистосердечное признание. Так, мол и так, в припадке ревности, в состоянии аффекта я, Сурков Роман Эдуардович, застрелил Андрианова Николая Сергеевича из его же пистолета. Мы тебе оформляем явку с повинной, и самое большее, что тебе грозит, восьмерик. А при хорошем адвокате пятеркой отделаешься. Тебе сколько лет?

— Двадцать два, — прошептал Рома.

— Вот! — опять обрадовался Котов. — В двадцать семь выйдешь — вся жизнь впереди. Договорились?

— Я не убивал, — повторил Рома в отчаянии.

— Значит, не убивал, — тихо сказал подполковник. И вдруг заорал яростно: — Слушай меня внимательно, пидор гнойный! Не сознаешься — я тебя недельки на две по камерам с лагерными глиномесами пущу! Что они с тобой сделают — не знаю, но догадываюсь. После этого ты признаешь все, что я захочу! Выбирай! У тебя, — Котов посмотрел на часы, — у тебя еще двенадцать часов на размышление. Завтра в девять часов я жду ответа. Сергей Васильевич, ты еще будешь с ним заниматься?

— Попытаюсь… — кивнул Сергей.

Откровенно говоря, он не верил в виновность Ромы. Не тот он типаж, педик. Не способен такой на убийство. Из ревности? Чушь! Из ревности Рома будет рыдать, устраивать сцены, умолять партнера не бросать его… Но убить? Нет! Разве что случайно…

— Что ж, пытайся, — неприязненно бросил ему Слава. — А я пойду.

Подполковник Котов ушел. Не стал пересаживаться Никольский, заговорил из своего угла:

— Допустим, ты не убивал. Но кто-то же убил его в тот вечер, когда и ты был у него на квартире. Есть свидетели, Роман.

— Наталья Валерьяновна? — зачем-то поинтересовался Рома.

— Наталья Валерьяновна, — подтвердил Никольский. — Расскажи, что ты видел там в тот вечер.

Рома переплел пальцы, жалким этим двойным кулачком трижды ударил себя по сомкнутым коленям и лихорадочно начал:

— Я.все понимаю, гражданин начальник…

— Сергей Васильевич, — поправил Никольский. Роман начал вновь, уже спокойнее:

— Я все понимаю, Сергей Васильевич. Вы с подполковником разыгрываете классический спектакль с двумя детективами, один из которых злой, а другой — добрый. Вы играли доброго, но мне хочется верить, что вы добры по-настоящему…

Роман вопросительно и с надеждой глянул на Никольского. Тот заметил только:

— Я не собирался и не собираюсь играть с тобой.

— Я хочу вам рассказать все, как было на самом деле, но боюсь, что вы мне не поверите. Да и вряд ли кто может поверить в такое! — Роман опять ударил себя по коленкам.

— Мое дело — верить или не верить, а твое дело — говорить правду, — Сергей попытался максимально смягчить суконную, давно ставшую профессиональным штампом фразу. Никольский понимал, кто перед ним: человек слабый, да еще и культивирующий свою слабость, чтобы как можно больше походить на женщину. Слишком испугаешь такого — замкнется, слова не скажет. Или понесет несусветную ахинею, спасая свою шкуру…

— Сергей Васильевич, поверьте мне! — чисто по-женски воскликнул Рома.

— Постараюсь, — пообещал Никольский.

Теперь Рома не отводил от него взгляда.

— Да, я был там в тот вечер и был незваным гостем. Вы только поймите, поймите меня! Я любил, любил Коку…

— Какую еще Коку? — не понял сильно уставший Никольский.

— Николая. Убитого, — упавшим голосом пояснил Рома и взвизгнул в отчаянии. — Нет, вы мне ни за что не поверите!

— Да не надо истерики мне закатывать! Рассказывай, — раздраженно приказал Никольский. И, как ни странно, его нескрываемое недовольство успокоило Рому.

— Наш роман длился почти два года, до самого последнего времени, — начал рассказывать гей, едва слышно всхлипывая. — Для меня не было ближе и дороже человека, чем Кока. И он любил меня. Но месяц тому назад он охладел ко мне. Я почувствовал это, я не мог этого не почувствовать. У него появился кто-то другой. Я сказал ему о своих подозрениях, он все отрицал, хотя под всякими предлогами отменял и откладывал наши встречи, говорил со мной ледяным тоном и пренебрежительно. Я стал тайно следить за ним. И выследил, Сергей Васильевич, выследил! Хотя и Кока, и тот, другой, старались сделать так, чтобы их связь не была обнаружена. Тот, другой, приходил к Коке, как на конспиративную квартиру. Прятался, пережидал…

— Опиши мне его, — перебив, потребовал Никольский.

— Как его описать? — Рома недолго подумал. — Ну, брюнет, ну, высокий. Нет, не высокий, просто выше меня ростом и здоровее… — Педик замолк, потом добавил с ненавистью: — Красивый!

— Не густо, — сказал Никольский. — Продолжай.

— Я же говорю: тот, другой, очень ловко прятался. Поэтому я и попал в эту историю… — Рома невольно пустил слезу: жалел себя. — У меня был ключ от Кокиной квартиры…

— Был или есть? — уточнил Никольский.

— Теперь наверняка был, вы ведь его отобрали, — напомнил голубой. — Так вот, я думал, что Кока дома один, и решил навестить его для окончательного разговора. Когда я открыл дверь, Кока уже был в прихожей. Злобный, яростный, он сразу же стал кричать на меня. Потом утих и провел к себе. Сказал, чтобы я сидел смирно, а сам ушел на кухню чай приготовить. Я знал, где у него хранится пистолет, прошел к столу, открыл секретный ящик и взял его. Просто так, чисто интуитивно. Но когда вошел Кока с подносом, я, сам от себя этого не ожидая, снял пистолет с предохранителя и навел его на Коку. Мне самому сразу стало ясно: я потребую от него, чтобы он навсегда порвал с тем, другим. И я потребовал. Он испугался, но слегка. Стал говорить что-то о моей мнительности, вообще всякую ерунду. И вдруг я почувствовал, что кто-то выворачивает мне руку с пистолетом. Тот неслышно вышел из спальни и обезоружил меня. Он смеялся, помахивая пистолетом. Кока тоже засмеялся. Тот спросил: «А ты-то что смеешься, дурак?» и выстрелил Коке в лоб. Потом приказал мне сидеть, начал шарить по ящикам и полкам, собирая в две сумки, которые он вынес из спальни, все ценное. Я сидел в кресле и смотрел на мертвого Коку. Тот, другой, заставил меня нести сумки. Он что-то сделал с глазком телекамеры из соседней квартиры, и мы спустились по лестнице. Богословским переулком мы вышли на Тверской бульвар, где он поймал такси. На прощание он мне сказал: «Денька через два тебя поймают, и, когда ты им расскажешь все, как было, они тебе не поверят, будут трепать дальше. В общем, пяток дней у меня есть. Жди ментов, засранец». И уехал. А я ждал ментов. И дождался. Все, Сергей Васильевич.

— До того неправдоподобно, что даже противно, — ухмыльнулся Никольский. — А врать ведь стараются правдоподобно, а, Сурков?

— Я же говорил, что вы мне не поверите, — в спокойной уже безнадеге сказал Рома.

Никольский встал, прошел к столу, проверил, закрыты ли все ящики, вытряс окурки из двух пепельниц на лист старой газеты, свернул газету в комок, а комок швырнул в мусор.

— Сейчас ты, Сурков, пойдешь в камеру… — начал было Сергей.

— В какую камеру? — в ужасе перебил Рома.

— Пока еще не в ту, которую тебе обещал подполковник Котов, — успокоил его майор. — Посиди, подумай ночку. Главное — мелочи, мелочи и подробности вспоминай…

…Знакомым путем Сергей возвращался домой. Он миновал много раз исхоженные переулки, затем Патриаршие пруды, прошел по родной улице, свернул и оказался у своего подъезда. Никольский поднялся наверх и уже вынул ключи у собственной двери, когда сверху его позвали:

— Васильич!

Пролетом выше на ступеньках сидел Витек.

— Ты, что спятил? — взъярился Никольский. — Засветиться захотел?

— Извини, — повинился Витек. — Не мог иначе. Цейтнот.

— Ладно, проходи. — Сергей был недоволен, но дело явно было срочное.

Они прошли в квартиру. С видом разоблаченного заговорщика певец-барыга достал что-то из кармана и водрузил на стол в гостиной. Сергей глянул и обмер. Не шибко-то он разбирался в цацках, но от подобной красоты дух захватывало…

Сверкающее деревце с немыслимо голубыми плодами лежало на столе у Никольского. Деревце размером с большую зажигалку, валявшуюся рядом.

— Картинки от этих проходимцев ты заглатывал без страха и сомнения. А такую штучку в оборот пустить заробел, Витек? — спросил Никольский, переведя дыхание.

— Заробел, — признался Витек. — Я не особый в ювелирных делах специалист, но уж поверь мне, Васильевич, вещь эта — уникальная. Одни сапфиры чего стоят!

— Да и цену они, наверное, заломили для тебя неподъемную. Так, Витек? — насмешливо спросил Сергей. Он уже оправился от первого потрясения и мыслил теперь привычно: категориями оперативно-следственной работы.

— Так-то так, но я бы в любом случае не решился… — замялся стукач.

— Кто они? — резко задал вопрос майор.

— По чьей подсказке, я не знаю, но пришли они ко мне месяца два тому назад, — начал рассказ Витек. — Провинциальные пижоны, темные, как ночь в Мухосранске. Для начала предложили мне десять графических листов по двадцать долларов каждый. Я поторговался и взял по пятнадцать.

— Не прогадал? — хмыкнул Никольский.

— Три карандашных портрета Бакста, два сомовских наброска, два Бенуа, три театральных эскиза Добужинского. Я прогадал, а, Васильевич? — засмеялся Витек в ответ.

— Прямо-таки галерея мирискусников! — восхитился Никольский. — Но ты мне про пареньков, пареньков!

— А сегодня они три картины приволокли, пареньки, — охотно отозвался певец. — Замечательная усадьба Жуковского, весьма приличный Малявин и привычное, с пушками, ядрами и дымами варево Самокиша. За все про все — шестьсот долларов.

— Грабишь ты своих клиентов, ох и грабишь! — усмехнулся майор.

— А тебе их жалко, аж сердце щемит, ага, — парировал Витек. — Так вот дальше: я с ними старательно прощаюсь, а они что-то мнутся. То да се, и вдруг они бах! — мне эту штучку на стол. У меня матка до полу отвисла, но вида я не подал, сразу про цену. Просят пять зеленых кусков. Срок — сутки. Вот я и прибежал к тебе, чтобы ты за меня думал.

— Я думаю, думаю…

— Одного Валентином зовут, другого Олегом, — продолжал Витек «про пареньков». — Валентину лет тридцать пять, Олег помоложе. Машина — дряхлая «Мазда». Номерок тебе нужен?..

…С раннего утра Анатолий Яковлевич был в мастерской, где и появился Никольский в назначенное время. Без слов положил деревце перед ювелиром.

— Господи, — прошептал Анатолий Яковлевич и закрыл глаза. Тут же открыл один, в глазницу которого воткнул профессиональную лупу. Опять прошептал: — Господи!

Никольский дал ювелиру поволноваться, но потом все же спросил:

— Что скажете, Анатолий Яковлевич?

— Что я скажу? — Ювелир отвечал, не отрывая «вооруженного» глаза от деревца. — Что я скажу… — Он обернулся к Никольскому, уронил лупу себе в ладонь. — Я не скажу, я просто поздравляю вас. Вы вновь открыли замечательнейшее произведение ювелирного искусства конца восемнадцатого века.

— Поподробнее, если можно, Анатолий Яковлевич. — Майору было не до лирики.

— Господи, — опять вздохнул ювелир, подбирая понятные для дилетанта слова: — Эгрет называется это изделие. Они были украшением женских шляпок и причесок, в них вставляли перья, обычно страусовые. Всякие они были, но эгрет, что перед нами, — шедевр. Смотрите, от условного ствола дерева как бы расплескиваются ветви, заканчивающиеся подвижно закрепленными плодами сапфировых бриолетов и кандилоков. Сапфиры разных оттенков при малейшем движении эгрета — наблюдайте, Сергей Васильевич, наблюдайте — загораются темно-синим огнем. И тени, тени на бриллианты ветвей как падают, видите?

— Эгрет, — уважительно произнес Никольский. — Это очень ценная вещь?

— Это бесценная вещь, — строго сказал Анатолий Яковлевич.

… — Не трогался твоего пидора, не трогал, как договорились, — заверил Никольского Котов. Низкое еще солнце било в окна котовского кабинета и ненадолго доводило сияние подполковничьего погона до нестерпимой яркости.

— Про пидоров потом. Я тебе сначала кое-что покажу, — Никольский осторожно положил на начальнический стол свое сказочное деревце.

— Брошка, — догадался Котов. — И дорогая?

— Не брошка, а эгрет, — важно возразил Никольский, — которому, если по делу, давно пора в Алмазном фонде России находиться. А им два захолустных пузыря торгуют. Пять зеленых кусков просят.

— У кого? — скорее машинально, чем надеясь на ответ, спросил Слава. Вопрос был глуп. Уж кто-кто, а Котов знал: свою агентуру опера не выдают.

— Так я тебе и сказал! — злорадно воскликнул Сергей, не удержался — ткнул начальника носом в его ошибку.

— У твоего агента, значит, — туповато уточнил Котов, стремясь наигранной непонятливостью скрыть смущение. Он поднял деревце за ствол. Солнечный луч ударил в эгрет, и он заиграл. — Господи, красота-то какая!

— Командир, пять кусков необходимы к девятнадцати ноль-ноль, — деловито заявил Никольский. — Чтоб казенные получить, надо неделю с бумажками бегать. У меня есть пятьсот, на Италию коплю. У тебя сколько?

— Полторы тысячи наскребу… — вздохнул Слава. — На новую «девятку» отложил.

— Итого две. Где еще три раздобыть? — Сергея разбирал азарт.

— Может, этих двух козлов за задницу, и дело с концом, а? — предложил Котов. Так было привычнее и проще.

— За что?! — чуть в голос не расхохотался Никольский. — За то, что им бабушка, обливаясь слезами, свою брошку, завещанную ей ее дедушкой, подарила? А если эгрет этот не один? Здесь до дна осторожно копать надо.

Котов все играл деревцем, думая. Додумался:

— Белякова надо на конвульсию взять. Он кулак, он богатенький.

Некстати загремел телефон, Котов снял трубку и после «да» долго слушал. Дослушал, ничего не сказав, положил трубку. — Андроновский пистолет выстрелил.

— Мои дела, — понял Никольский. — Ты уже без меня Белякова обработай, у тебя получится, он тебя побаивается.

— Постараюсь, — пообещал Котов. — Да, дельце-то сикось-накось пошло. А что если твой пидор Рома все-таки убил, а пистолет продал?

— Ты сам-то веришь в то, что говоришь? — усмехнулся Сергей. — Уломай Виталия, очень прошу. И эгрет в сейф спрячь. Я — в бега.

Котов встал, открыл сейф, осторожно уложил деревце.

— Серега, а что такое эгрет? — спросил он неожиданно застенчиво.

— Вернусь — объясню! — уже от дверей отозвался Никольский.

Два милицейских «газика», синхронно тормознув, застыли друг против друга. Из одного выпрыгнул Никольский, из другого — приличный гражданин приблизительно тех же лет. Ровесники молча поручкались.

— Ты-то что, Никольский, хвостом бьешь? Убийство-то мое, — скучно сказал приличный гражданин.

— А пистолет — мой, — возразил Сергей.

— Оперативно нынче муровские трассологи работают, ничего не скажешь, — проворчал приличный гражданин.

Они стояли посреди торговой площади у станции метро «Медведково». Кругом толпились бесчисленные магазинчики, киоски, палатки…

— Расскажи, как все было, — попросил Никольский.

— Расскажу и покажу, — пообещал приличный. — Может, на мое счастье, дело к тебе уйдет.

Они подошли к крайнему магазину. Магазин как магазин, таких сотни по Москве. Беленький, чистый, стеклянный.

— Вот тут все и случилось, — сказал ровесник.

— Убийца здесь инкассаторов подглядел? — уточнил Никольский.

— Да нет. Он, пожалуй, вел инкассаторскую машину с самого ее выезда, потому что этот магазин последним деньги сдавал, — объяснил коллега.

Фамилия коллеги была Ерохин. Он тоже работал оперативником, только в другом отделении милиции Москвы.

— Значит, убийца на машине был? — продолжал уточнять обстоятельства дела Никольский.

— На машине, на машине, — подтвердил Ерохин. — На угнанной. Он после ее здесь оставил, а сам на инкассаторской укатил.

— Каким это образом? — удивился Никольский.

— Элементарным! — фыркнул Ерохин. — Пока инкассатор в магазине тары-бары разводил, он в его машину забрался и ждал.

— Так двое же инкассаторов должно быть! — возмутился Никольский.

— И шофер в придачу, — добавил Ерохин. — Но в централизованной инкассации. А эти жлобы, что магазинами владеют, норовят с дерьма пенку снять. Централизованная им дорого! И находят богатырей, которые по глупости берутся миллионы возить. Вот наш и довозился: как только подошел к своей машине, так пулю в лоб и заработал. А бандюга мешочек в салон — и с концами.

— Много в мешке было? — задал очередной дежурный вопрос Никольский.

— Шестьсот сорок тысяч… — вздохнул Ерохин. Ему такие деньги и не снились.

Кассирша обменного пункта, глядя на клиента, спросила:

— Вам справку на вывоз выписывать?

— Да, — твердо сказал клиент.

Кассирша раскрыла паспорт и, удивившись, вновь подняла глаза:

— Вам, что, правда, пятьдесят два года?

— Ох, извините! — засуетился вежливый клиент. — Паспорта перепутал. Это дядьки, а вот это мой. — Он подтянул к себе металлическое корытце для передачи через пуленепробиваемое стекло документов и денег, положил в него второй паспорт, задвинул корытце обратно в закуток кассирши и виновато улыбнулся.

На этот раз все было в порядке. Машинка долго считала сотни, а кассирша выписывала справку. Потом машинка считала доллары.

— Ваших три тысячи, — подытожила кассирша, положила в корытце пачку зеленых, два паспорта и выдвинула его к клиенту.

— Спасибо, — сказал тот, не считая, засунул деньги и документы в карман и вышел из обменника. Как только он исчез, кассирша громко позвала:

— Дима, Дима!

На крик явился не столько мощный, сколько упитанный охранник.

С шоссе, рассекающего российскую бескрайность, «Мерседес» свернул на асфальтовую дорожку и осторожно докатил до стилизованного под громадную северную избу дома, чистенького до игрушечности. Из «Мерседеса» солидно вынес себя известный московский юрист Алексей Тарасов. Захлопнул дверцу и окинул взором окрестности. Было на что посмотреть: перед ним огромным ятаганом лежал залив бескрайнего озера, окаймленный причудливыми зелеными берегами. А от дома уже бежал хитрый на вид мужичок с криком:

— Дорогой гость! Заждались!

Они ходили по комнатам, и Тарасов придирчиво осматривал внутренние помещения домика. Роскошные номера, уютные ванные комнаты, буфетная, гостиная, столовая. В столовой Тарасов заглянул в резные светлого дерева поставцы и огорчился:

— Да, посудка у тебя не того, Матвеич.

— Не того! — обиделся вдруг Матвеич. — С этой посуды сам Арвид Янович Пельше едал и не жаловался.

— Пельше! — теперь обиделся Тарасов. — Послезавтра сюда на рыбалку американские миллионеры прибудут, а ты — Пельше! — Он осмотрелся, и взыграло в нем художественное воображение: — Неужто ты не понимаешь, что вся твоя посуда в полном диссонансе со стилем «рюс», в котором решен интерьер? А представь себе: на столах серебряные ендовы и блюда, из поставцов — черненые штофы, на полках — кувшины в виде журавлей. Только где все это достать?

— У нас этого добра в городском музее навалом, — спокойно сообщил Матвеевич.

— У вас в музее, знаю я такие музеи, ни хрена, кроме прялок, глиняных горшков и ухватов, нет, — заводя Матвеевича, презрительно высказался Тарасов. Он нарочно «заводил» слишком спокойного Матвеича.

— А ты знаешь! — вдруг, перейдя на ты, окрысился Матвеевич. — Много ты знаешь! Знаешь, какие там картины? А посудой этой чудной все полки заставлены!

— Брешешь ты все, Матвеевич! — пренебрежительно заметил Тарасов и даже рукой махнул.

…Он, конечно, махнул рукой, но «Поехали!» все-таки сказал. И «Мерседес» помчался на поиски музея.

В дивном городе, окруженном водой, будто вдруг вырастающем из нее, уродливый металлический жук на колесах тормознул у крепенького купеческого особняка, на фронтоне которого уже советскими умельцами штукатуркой было вылеплено слово «Музей». Тарасов понес свою драгоценную персону внутрь здания. Пренебрежительно морщась, принялся осматривать экспозицию. Зал с вышивкой, зал с прялками, ухватами, зал с картинами, зал с серебряной посудой Алексея не впечатлили. По ним без энтузиазма бродили две московские семьи, старичок — местный интеллигент да две девицы, со вкусом лакомившиеся мороженым. Тарасов миновал залы с вышивкой и утварью, мельком глянул на картины и штофы, кувшины в виде журавлей.

— Есть тут кто-нибудь?! — позвал Алексей. И тотчас из служебных чертогов явился вежливый человек лет сорока, который сказал традиционные в этом краю слова:

— Здравствуйте, дорогой гость!

— Здравствуйте! — приятнейше улыбаясь, ответствовал Тарасов. — Вы экскурсовод?

— К сожалению, нет. Экскурсовод в отъезде. Но я с удовольствием отвечу на все ваши вопросы. Я директор музея. Что вас интересует?

— На ловца и зверь бежит! — обрадовался делец. — Позвольте представиться: Тарасов Алексей Владимирович, — он протянул свою визитную карточку.

— Коломиец Иван Степанович, — представился директор и протянул Тарасову руку. Тарасов задержал директорскую руку в своей и сказал доверительно:

— У меня к вам деловое предложение.

Директор уже оценил и костюмчик Тарасова, и ботинки, и часы от Картье, и золотые запонки с рубинами. Поэтому откликнулся с энтузиазмом:

— С удовольствием выслушаю вас, Алексей Владимирович. Прошу в мой кабинет.

А Тарасов сразу же оценил кабинет: и бюро карельской березы, и ампирные консоли, и павловский диван с двумя креслами. Директор сел за конторский стол — к сожалению, обычный, советский, жестом пригласил Тарасова в павловское кресло и приступил к делу:

— Готов выслушать вас, Алексей Владимирович.

— У вас чудесная коллекция старорусского серебра, — не спеша начал Тарасов.

— Старорусское — лишь единицы. Основная часть — стилизация девятнадцатого века.

— Приятно иметь дело со специалистом, — Тарасов обворожительно улыбался, не спешил снимать с лица театральную маску. — Но, к счастью, мои высокие гости таковыми не являются.

— Не совсем понимаю… — осторожно сказал Коломиец.

— Все объясню, все объясню! — заторопился Алексей. — Завтра в рыбацкий домик приедут несколько моих друзей. Но, если быть откровенным, не друзей, а партнеров по бизнесу. Американцы, миллионеры. Признаюсь, мне бы хотелось их ублажить, чтобы они стали более сговорчивыми. Затея немудреная: развлечения на рыбалке в стиле «рюс». Большой правительственный домик вполне для этого подходит, но посуда там — в кричащем диссонансе. Короче, Иван Степанович, я очень прошу вас разрешить мне воспользоваться вашим серебром на правах, так сказать, аренды. Всего лишь на один вечер.

— Оплачиваемой аренды? — поинтересовался Коломиец и тоже улыбнулся.

— Пятьсот долларов, — с прямотой демократа отозвался Тарасов.

— И мое постоянное присутствие при серебре, — решительно добавил директор.

— Вы будете почетным гостем! — Тарасов даже всплеснул руками.

Тарасов встал. Встал и Коломиец. Теперь сияли оба. Они понимали друг друга, они были довольны друг другом.

— Вы все у нас осмотрели? — осведомился директор.

— По-моему, все, — кивнул бизнесмен.

— А по-моему, не все. Прошу, — директор сделал приглашающий жест.

Из зала с утварью они через незаметную дверь проникли в двухсветную комнату, в которой межоконные пространства были заставлены застекленными шкафами, а всю середину занимали хорошо оборудованные стенды.

— Зал для избранных? — спросил Тарасов.

— Почему для избранных? — : лицемерно возразил Коломиец. — Для всех, кто захочет.

— А захотеть может лишь тот, кто знает про этот зал, — понимающе ухмыльнулся Тарасов. — Многие знают?

— Не об этом речь, Алексей Владимирович, — отмахнулся директор. — Вы видели в каком-либо другом провинциальном музее нечто подобное?

Ничего подобного Тарасов не видел. А сейчас он вообще не хотел видеть ничего постороннего, потому что в данный момент неотрывно смотрел на серебристо-золотистую с черным сову с зелеными глазами, которые мерцали почти живым светом.

— Что это?.. — ошалело спросил Тарасов.

— О, в этом зале вещи, которые связаны с удивительной историей! — начал Коломиец.

— Но учти, Котов, деньги — казенные! — В шикарном кабинете шикарный новоиспеченный частный детектив Беляков подошел к шикарному сейфу, открыл его, загораживая спиной проем, покопался внутри, развернулся, захлопнул дверцу и положил на стол пачку зеленых. — Пиши расписку.

— Ну, насчет казенных ты мне, Петрович, на уши лапшу не вешай, — подмигнул ему Котов. — Просто хранишь здесь свои, потому что сейф надежный. А расписку почему не написать…

С привычной быстротой строча шариковой ручкой, Котов говорил:

— Напишу я тебе расписку. И спасибо скажу… Все, написал. — Слава протянул бумагу Белякову.

— Ох, и боюсь же я! — сказал, внимательно изучая расписку, Беляков.

— Не боись, вернем мы тебе твои три тысячи, вернем! — обеими руками Котов хлопнул Белякова по плечам справа и слева — для ободрения.

— Я за вас с Сережкой боюсь, чудак! — воскликнул Беляков. — Ведь по сути дела вся эта ваша авантюрная затея — чистая самодеятельность, без всякой подстраховки. Я бы не рисковал, ребята.

— Времени нет, Петрович! Цейтнот! — отвечал Котов весело.

— Цейтнот, — проворчал Беляков. — Я бы такое никогда не разрешил. Ну, а в общем, как там дела у нас?

— Даем стране металл! — бодро провозгласил Котов, запихивая баксы в карман.

Никольский подошел к своей «Оке», открыл дверцу и сел рядом с Шевелевым — тот был за рулем.

— Шевелев, готовься, сейчас поедешь.

— А зачем? — вопросил втайне недовольный Шевелев. — Вы же по номеру этой вонючей «Мазды», — он кивком указал на заграничную развалину, стоявшую метрах в пятидесяти от «Оки», — узнали, кто они и откуда.

— А поедут ли они туда,откуда они приехали, вот в чем вопрос, Шевелев, — произнес Сергей задумчиво. — Как говорится, лучше перебдеть, чем недобдеть. Бак полон, до Осташкова тебе должно хватить. А если не до Осташкова, то двадцатилитровая канистра сзади. Только, Бога ради, не думай вместе с ними на заправку остановиться.

— Я неумный, да? — обиделся Шевелев.

— Ты молодой, — назидательно заметил Никольский. «Фигуранты» что-то все не появлялись, хотя им давно уже следовало бы занять места в своей «Мазде».

— Где же они? — забеспокоился Шевелев.

— Сейчас будут, куда им деваться, — успокоил его Сергей.

И двое в красных пиджаках появились. С коробками в руках (видимо, запаслись на дорогу изысканной ресторанной пищей), шумные, оживленные, они, громко беседуя, подошли к «Мазде» и хлопотливо устроились в ней.

Никольский выбрался из «Оки» и пожелал:

— Держи хвост пистолетом, Шевелев!

«Мазда» тронулась. Тронулась и неприметная «Ока».

Никольский смотрел им вслед, когда под пиджаком заверещал сотовый. Он извлек пластмассовую штучку, раскрыл и откликнулся:

— Да! — и через паузу: — Иди ты! Бегу!

— Я бы и внимания не обратила, ну, перепутал паспорта и перепутал, — говорила, глядя поочередно то на Никольского, то на Котова, кассирша из обменного пункта, — но на паспортах-то одна и та же фотография — молодого. И просто случайно: первый паспорт я нечаянно на страничке с датой рождения открыла.

Еще раз посмотрела на Котова, еще раз на Никольского: интересно ли им?

— Если не секрет, как вас зовут? — строго спросил Никольский.

— Ряузова, — официально представилась кассирша и неофициально: — Ксения… Юрьевна.

— Вы молодец, Ксюша, — просто Никольский. Она засмущалась, тут же освободилась от напряженности и дополнила свой рассказ:

— Настоящие его паспортные данные у меня в копии остались, а фамилию и имя, отчество с первого паспорта я все повторяла про себя, чтобы не забыть до тех пор, пока он не ушел. И сразу же записала. Андрианов Николай Сергеевич.

— Спасибо, Ксения Юрьевна, — с командирской задушевностью поблагодарил ее подполковник Котов. — И извините за беспокойство. Сейчас вас отвезут домой.

— Я хоть чем-нибудь помогла вам? — желая услышать «да», поинтересовалась Ксения.

Никольский с лихвой удовлетворил это ее желание:

— Вы даже и представить не можете, как! Вы нам клювик дали, Ксюша, золотой ключик!

— А этот боров Димка говорил, что я зря волну гоню! — торжествовала Ксюша.

— Он кто — этот боров? — насторожился Котов.

— Да охранник наш! — сказала девушка весело.

В кабинет влетел Лепилов:

— Госпожа Ряузова, автомобиль вас ждет.

Ксения в последний раз посмотрела на всех, последний раз улыбнулась.

— Удачи вам! — пожелала она.

Миша галантно взял ее под локоток и проводил до дверей кабинета. Сам вернулся к столу Котова.

— Вот адрес этого Сергея Клягина, — Лепилов положил перед Славой бумажку. Котов глянул, перекинул ее Никольскому.

— Плющиха, — прочитал Никольский.

— Это дом такой длинный, справа, если от гостиницы «Белград», — дал пояснения Лепилов.

— Что ж, Миша, бери Климова и Вешнякова и на Плющиху. В РЭУ решите, кем вам лучше быть: водопроводчиками или электриками, приказал Никольский.

— И поосторожнее, — добавил Котов. — Этот гад с пистолетом.

— Я инспектор городского энергохозяйства. Откройте, пожалуйста. Нам нужно проверить работу вашего счетчика, — говорил Лепилов в закрытую дверь. Вешняков и Климов находились пролетом выше, невидимые через дверной глазок. Никто не ответил Лепилову, но дверь резко распахнулась и вновь захлопнулась. К ней прижалась спиной выскочившая из квартиры девушка. Она так и стояла, прижавшись, и молча смотрела на Михаила.

— Вот направление-наряд, — доложил Лепилов. — Если не верите, прочтите.

Девушка не глянула на бумажку, она продолжала смотреть в глаза Лепилову.

— Вы не электрик, — сказала она уверенно и нервно.

— Вот те на! Не электрик! А кто же я? — возмутился Лепилов.

— Вы милиционер, и я вас жду третий день, с тех пор, как прочитала в газете, что Андрианов убит! — выпалила она.

— Сергей дома? — быстро спросил Лепилов. Терять уже было нечего.

— Нет его, нет! — воскликнула она, чуть не плача.

— Тогда зайдем в квартиру, поговорим, — предложил Миша.

— Я не пущу вас туда. Там мама. Будем говорить здесь! — девушка говорила негромко, но твердо. Миша понял: она от своего не отступится. Вздохнул и спросил:

— Сергей Клягин — ваш брат?

— Да.

— Где он сейчас?

— Вероятно, на квартире, которую он снимает, или убежал куда-нибудь. У него звериное чутье на опасность, — ответила она с горечью. И горечь эта была вызвана отнюдь не сочувствием брату.

— Почему вы думаете, что ваш брат убил Андрианова? — спросил Лепилов.

— Андрианов звонил два раза сюда и представлялся, разыскивая его, — отчетливо произнесла Клягина.

— Сергей оставил у вас какие-то вещи? — задал дежурный вопрос Миша.

— Попробовал бы! — вырвалось у девушки. И столько скрытой ярости слышалось в ее голосе, что Михаил понял: не врет девчонка. Ни на капельку, ни на молекулу не врет.

— Но вы вот так просто подозреваете своего брата в убийстве? — удивился все же Лепилов.

— Я не подозреваю, я знаю, что он — убийца! — Теперь она кричала. Глаза ее вспыхнули огнем ненависти.

— Почему? — Михаил даже опешил от подобного взрыва эмоций.

Но Клягина уже взяла себя в руки. Усталым механическим голосом, даже нудным каким-то, она произнесла:

— Он выродок. Нелюдь. Тварь, — будто озвучила набор банальных, никому не интересных истин.

— У вас есть адрес квартиры, которую он снимает? — спросил Лепилов.

— Есть, записан в алфавите. Сейчас я вам его принесу, — пообещала девушка и приоткрыла дверь. Лепилов придержал дверь ногой и сказал:

— Извините, но я с вами.

— Думаете, я все вру и он здесь прячется? — хмыкнула она почти презрительно. — Не прячется, не бойтесь. Что ж, пойдемте.

Они вдвоем вошли в темный коридор. Девушка крикнула в никуда:

— Мама, это электрик из РЭУ, счетчики проверяет!

Лепилов подождал у счетчика. Девушка вышла из комнаты с длинненькой книжицей в руке, кивком указала на выход. На площадке сказала:

— Держите.

— Я перепишу, — Лепилов достал из кармана шариковую ручку и блокнот. Быстренько переписал адрес, отдал книжку и поблагодарил, не подумав:

— Спасибо.

— За что? — тускло сказала она. — Господи, что же будет, когда мама все узнает!

Стемнело уже. В кабинете Никольского Котов и Никольский при свете настольной лампы играли в шахматы.

— Хреновый ты шахматист, Сергей, — бурчал негромко Котов. — Ты же сыщик, тебе же просчитывать надо на десять ходов вперед.

— Я и просчитываю. Счет-то три — один в мою пользу.

— Это ничего не доказывает. Я, чиновник, одну-то партию у сыщика все-таки выиграл. А сейчас вторую выиграю. Шах!

Будто по его приказу зазвонил телефон. Никольский взял трубку, включил звук.

— Лепилов?

— Я, Сергей Васильевич, — раздался голос Михаила. — Нету света в его окне. Что делать с ним?

— Будто не знаешь! — сказал Никольский.

— В засаду, да? — уточнил Миша.

— Это уж по обстоятельствам, что в квартире обнаружишь, — отдал-таки распоряжение Сергей. — Или не обнаружишь. Дверь незаметно вскрыть сможете?

— Сможем, замки знакомые, — заверил Михаил.

— А соседи? — зачем-то спросил Никольский. Ну не мог он не проконтролировать подчиненного, хотя и знал: Лепилов — опер более чем грамотный.

— Одни шумно гуляют, других вообще нет, — с готовностью доложил Миша.

— Тогда действуйте, — приказал наконец Никольский. — Как осмотритесь, сразу позвони. Только свет не вздумайте включать!

— О господи! — возмутился наконец и Лепилов, вешая трубку.

— Хороший у тебя парень Лепилов, — сказал просто так Котов.

— Угу, — согласился Никольский, глядя на шахматную доску. — А я ладьей закроюсь.

— Думаешь, спасешься? — хихикнул Котов.

— Не только спасусь, но и атаковать буду, — заверил Сергей. — Куда теперь ты своего ферзя денешь?

— Не хвались идучи на рать… — Котов размышлял. Вдруг встрепенулся. — Да, кстати. Мне сообщили сведения о мокрых висяках с голубыми.

— Что ж ты молчал?! — едва не заорал Никольский.

— Все не по делу вроде бы… — с сомнением сказал Котов. — Два глиномеса, задушенных удавкой…

— У него тогда пистолета не было! — азартно воскликнул Сергей.

— Считаешь, он? — спросил Слава.

— Почти не сомневаюсь. Яростная вера сестры в то, что он убил Андрианова, возникла не на пустом месте! — убежденно заявил майор. — Она, видимо, давно его подозревала.

— Уж очень свиреп для пидора… — вновь засомневался Слава.

— Задницей он только заманивал денежных глиномесов. Он не пидор, он тварь. — Никольский посмотрел на часы. — Конец второго акта.

— Какого еще акта? — удивился Котов.

— Я на сегодня в театр приглашен. Теперь Анюта мне башку отвинтит… — с наигранной тоской и затаенной гордостью сообщил Сергей.

— Дела! — еще раз удивился Котов. — Ишь как у тебя серьезно!

Никольский не успел отреагировать — зазвонил телефон.

— Лепилов? — спросил Никольский.

— Мы в квартире, — Лепилов замолк, ожидая следующего вопроса.

— Он туда придет? — поинтересовался майор.

— Да, твердое да, Сергей Васильевич! — заверил Миша радостно. — В комнате две сумки, в которых все для дальнего и длительного путешествия.

— Соображения, — предельно кратко спросил начальник.

— Мы в засаде до упора. С голода не помрем и от жажды тоже. Втроем мы возьмем его… — Лепилов прыснул и добавил голосом Папанова: — Без шума и пыли.

— Не кривляйся, — велел Сергей строго. — Клягин на пределе. Или уже в беспределе. Вас подстраховать?

— Нас трое, Сергей Васильевич, — устало сказал Миша, как малому ребенку. — Не надо, только толкаться будем.

— Разговор — шепотом. Разуйтесь и ходите на цыпочках, — опять начал было Никольский.

— Шеф! — укоряя, перебил Лепилов.

Сергей понял, мысленно сам посмеялся над собой.

— Чуть что — звони немедленно! — Никольский положил трубку. — Ну нам и ночка предстоит!

— Не нам, а вам. Я — начальник. Я спать пойду, — Котов встал, потянулся.

— Сдаешь партию? — съехидничал Сергей.

— Партия будет доиграна завтра, — Котов приблизился к дверям. — От Шевелева ничего нет?

— Пока нет, — ответил Никольский.

— Плакали наши пять тысяч… — вздохнул Слава.

В серой полумгле рассвета Вешняков, мягко ступая босыми ногами, отошел от входной двери и приблизился к комнатному окну.

— Тебе кто разрешил пост покинуть? — просвистел шепотом Лепилов. Он полулежал в кресле. А Климов дрых на кушетке.

— Все, — сказал Вешняков, тоже шипя. — Он до семи не объявится. Теперь только за компанию с теми, кто на работу торопится. Мое время закончилось. Буди Жорку.

Лепилов посмотрел на часы — было ровно четыре. Он осторожно положил ладонь на острое плечо Климова, который, отвернувшись к стене, тихо спал.

— А? Что? — на испуганном выдохе вскинулся плохо соображавший Климов.

— Тихо, Жора, — по-матерински успокоил его Лепилов. — Твоя смена.

— А-а-а, — с трудом понял свою задачу Климов и, скинув ноги, сел на кушетке.

— Ты придиванный коврик захвати, — посоветовал Вешняков. — Из-под дверей сквозняком тянет, ноги сильно мерзнут.

Климов, прихватив коврик, направился к дверям.

— Спи, — с завистью приказал Лепилов. Вешняков опрокинулся спиной на кушетку, вытянул ноги и заворчал недовольно:

— Заснешь тут, — и помечтал: — Сейчас бы сто пятьдесят в два глотка и супчику горячего!

— Заткнись, — мечтательно протянул Лепилов. Сто пятьдесят и горячий супчик пленили и его воображение.

— Эх, ты, — Вешняков зевнул. — А Владимир Ильич Ленин что говорил? Надо мечтать.

— Он этого не говорил. Он говорил, что из всех искусств для нас важнейшим является кино.

Тот самый, дивный город на воде уже проснулся. Прошли по главной улице к пристани служащие порта; рабочие — к консервному заводу, мелкие чиновники расползлись по многочисленным конторам районной власти.

Музей открывался в одиннадцать. В половине двенадцатого Иван Степанович Коломиец, сняв пломбу с парадных дверей, открыл их массивным ключом.

Без двадцати пять с черного хода, который караулил бутафорский сторож-дед, в музей деловито прошагали двое краснопиджачников. Правда пиджаки их посерели от пыли.

Незаметно доведший их до места работы Шевелев развернулся и прогулочным шагом добрался до гостиницы, где на тротуаре у подъезда притулилась «Ока». Он все уже подготовил к отъезду, и «Ока» резво побежала из плавучего городка. На шоссе Шевелев дал скорость: машин там пока почти не наблюдалось. Только один раз «Оке» пришлось принять на обочину: навстречу пронеслись, уверенно занимая середину проезжей части, темно-синий «Мерседес» и бежевый шестидверный «Линкольн».

…На переговорном телефонном пункте города Торжка Шевелев зашел в кабину и, дождавшись соединения, доложил:

— Оба работают в городском музее, Валентин Поливанов — экскурсоводом, а Олег Дьячков — плотником. Сейчас на рабочих местах и, судя по всему, никуда больше не собираются… — Помолчал, слушая собеседника, затем продолжал: — Кое-что узнал мимоходом. Они вчера втроем вместе с директором в ресторане отдыхали. Ну и я тоже, за столиком со здешним бизнесменом одним. Так вот, директор музея Коломиец — бывший секретарь райкома комсомола, а Поливанов у него инструктором был. Дьячков из местных пижонов. Правда, в последнее время поутих, не высовывается. Все трое — при деньгах… — Опять помолчал. — Еду.

…Из музея вышла оживленная, жизнерадостная компания и подошла к двум богатым иномаркам. Три упитанных иностранца, директор музея Иван Коломиец и — добрым дядюшкой — Алексей Тарасов составляли это отнюдь не голодное и не нищее сборище.

— Вы, Иван Степанович, уже были гостеприимным хозяином, — Тарасов под локоток подвел Коломийца к «Линкольну» и усадил на переднее сиденье рядом с важным шофером. — А теперь вы наш дорогой гость.

Он тут же открыл дверцу для двух американцев, которые вольготно устроились в обширном салоне. Обернулся к третьему:

— А вы, мистер Сильверстайн?

— Я хочу катиться с вами, — сказал мистер Сильверстайн с немыслимым акцентом и заржал заразительно и тупо, сугубо по-американски. — Литл разговор. Интим конфиденс.

Поехали. «Мерседес» впереди, «Линкольн» сзади. Сидя рядом с Тарасовым, бойкий американец спросил без всякого акцента:

— Лешка, а этот Коломиец по-английски сечет?

— Вряд ли, — презрительно фыркнул дородный полуседой Лешка. — Из комсомольцев. Ну, да на всякий случай я его за стекло усадил.

— Лады, — Сильверстайн мелко закивал. — Ты знаешь, во сколько прямо навскидку оценил эту сову Гиге?

— Во сколько? — после короткой — для солидности — паузы лениво спросил Тарасов. Спокоен он был, ох, спокоен.

— Триста тысяч, — коротко взлаял Сильверстайн.

— Пятьсот, Гриша, пятьсот, — снисходительно хохотнул Алексей. — Я краем уха все-таки услышал, — Тарасов на миг повернул лицо к мистеру Сильверстайну, язвительно улыбнулся. — Хотя ты теперь и американский миллионер без дураков, Гришка, а как был ломщиком, так и остался.

— А ты ангел без крыльев, — с американского миллионера Гришки все скатывалось как с гуся вода. — Лады. Триста твои. С директором рассчитываешься сам?

— Зачем же все усложнять? — опять снисходительно и вновь лениво усмехнулся Лешка. — Лучше уж я прямо к мистеру Гигсу…

— Врешь! — взвизгнул Гришка. — Не пойдешь! Поостережешься неподкованного по российским делам купца! Окончательно — сколько?!

— Все пятьсот, — Тарасов был просто убийственно спокоен.

— А я без навара? — окрысился Гришка.

— Совесть поимей, Гриша, — урезонил его Тарасов. — Ведь знаешь, что в штатах наваришь другую половину.

Машины остановились — доехали до места. Казалось, вот он, рай земной. Путешественники вывалились из автомобилей у монументальной роскошной русской избы.

— О! — восхитился избой мистер Гиге. Обернулся к заливу и снова: — О!

Второй настоящий американец, без восклицаний оглядев окрестности, улыбнулся Тарасову:

— О'кей, мистер Тарасов!

Солнце било в окно квартиры, где томились оперативники. Все трое бодрствовали, но Климов горестно прошептал Вешнякову:

— Вот когда по-настоящему спать захотелось.

Лепилов, дежуривший у дверей, вдруг резко вскинул руку. Синхронно и бесшумно Вешняков и Климов брызнули по углам, затаились там, чтобы быть невидимыми из дверей. Заскрежетал в замочной скважине ключ. Дверь тихонько отворилась внутрь, прикрывая собой Лепилова с пистолетом в руке. Кто-то шагнул в прихожую, остановился, прислушался. Казалось, его встречает лишь тишина пустого помещения. Человек сделал второй шаг и вдруг шейными позвонками ощутил холод металла.

— Руки в гору! Не дергаться! — страшным голосом прокричал Лепилов.

Человек все-таки дернулся, за что и получил удар рукояткой «Макарова» по затылку. Ему не дали упасть: подскочили Вешняков с Климовым. Подхватили, скрутили, завалили, защелкнули на запястьях задержанного наручники.

… — Взяли, — устало доложил по телефону Лепилов. Никольский провел рукой по лицу, словно паутину снял. Отлегло от сердца.

— Молодцы! — от души похвалил он оперативников.

— Молодцы, да не очень… — поспешил огорчить начальника Миша.

— Что — постороннего повязали? — догадываясь, ужаснулся Никольский.

— Не совсем постороннего. Посланца, — чуть успокоил отца-командира Лепилов. — Он за вещами приехал.

— Где Клягин?! — яростно взревел Сергей.

— Клягин ждет его с вещами в «Макдональдсе» на Добрынинской в четырнадцать ноль-ноль, — доложил Михаил. — Паренек оставляет машину, оставляет ключи в машине и вещи. А сам только извещает Клягина и остается в «Макдональдсе».

— Вы с пареньком поработали? — спросил Никольский грозно.

— Ага, — беспечно отозвался Лепилов.

— С гарантией? Ничего не выкинет? — забеспокоился Никольский.

— Он уже ручной, Сергей Васильевич! — со смехом заверил Миша.

— Я с группой захвата жду вас на Добрынинской. Подъезжайте ровно в четырнадцать ноль-ноль! — суровым голосом отдал приказ Сергей.

…Никольский, гуляя, обошел «Макдональдс» кругом. Мужички из группы захвата выглядели вполне прилично: усредненные москвичи занимались суетными повседневными делами: жевали, беседовали, ждали любимых девушек.

…Верткий кореец «Дэу» остановился за два квартала до «Макдональдса» у института Вишневского. Опера выскочили из машины. Было без трех минут два.

— Ты все запомнил, Денис? — спросил водителя Лепилов.

— Все помню, — кивнул Денис — среднестатистический представитель «поколения некст»: американизированный, жадноватый и трусоватый.

— Главное, не забывай о сроке, который будет или которого не будет, — не преминул еще раз пугнуть «тинейджера» Лепилов. — Поехал!

«Дэу» остановился на углу Садового, уперевшись в хвост нагло стоявшего радиатором чуть ли не на проезжей части джипа «Гранд Чероки». Денис, не выключая мотора, захлопнул дверцу и, обойдя «Чероки», свернул к входу в ресторан. Парень шел через зал к столику у окна, за которым сидел скучающий Сергей Клягин и потягивал через соломинку молочный коктейль. Денис сел за столик, доложил:

— Направо, за углом. Вторая. Ключ на месте, мотор не выключен.

— Почему вторая? — вскинул глаза бандит.

— Что я, на проезжей части должен был ее оставить? — трусовато полувозмутился Денис. — Сразу за джипом.

— Проводи меня до дверей, — предложил Клягин и поднялся.

Они не дошли до дверей, потому что Клягин метрах в пяти от них остановился.

— Ну, прощай, Денис, — сказал он, будто чего-то ожидая.

— Счастливо тебе, Серега… — Малый едва подавил вздох облегчения.

Однако бандит не торопился уходить, сверля взглядом приятеля. Денис заволновался, принялся неуклюже переминаться с ноги на ногу, пряча глаза. Постояли еще, помолчали малость. Потом Клягин тихо так произнес:

— Ты о гонораре своем забыл. А я не забыл. Получай!

Ребром ладони он ударил Дениса по открытому горлу. Обхватив ладонями шею, Денис осел на пол, а Клягин метнулся к дверям, в которые входила хорошо одетая мама с хорошо одетым пятилетним сыном. Клягин подхватил малыша на руки и, выскочив из предбанника, остановился на гранитных плитах подъезда. На левой его руке сидел ребенок, а правой он прижимал ствол пистолета к детскому виску.

— Менты! Менты поганые! — заорал Клягин. — Если кто-нибудь из вас попытается меня взять — только попытается! — я сразу же разнесу башку сосунку! Поняли, паскуды?!.

Первым из всех паскуд все понял Никольский, наблюдавший за операцией со стороны. Не замеченный Клягиным, он, умело прячась в толпе любопытных, скрылся за углом. Остальным паскудам пришлось себя обнаружить. Пятеро из группы захвата сделали по шагу вперед: мало ли кого может принять за мента взбесившийся убийца.

— Больше ни шагу! — приказал Клягин и боком двинулся к углу ресторанной стены. Свернув, он рванул к «Дэу». Рукой, державшей ребенка, открыл дверцу, сел за руль. Ему хватило времени посадить малыша на сиденье, держа пистолет у его головы. Затем Клягин передернул рукоять переключения и не глядя подал назад.

Все правильно, понял Никольский: для того, чтобы переключиться на первую скорость и вывернуть направо, Клягину понадобятся на пару секунд обе руки.

Два дела из трех успел сделать Клягин: переключить скорость и вывернуть руль направо. А третье — застрелить малыша — не успел. Мгновения хватило Никольскому, чтобы выскочить из-за джипа и трижды пальнуть с трех метров в лоб Клягину. «Дэу» двигался вперед. Никольский почти успел увернуться, но радиатор все же зацепил его. Сергея крутануло и швырнуло на асфальт. «Дэу» ткнулся в бок проезжавшей мимо «Газели» и остановился.

То, что было головой Клягина, лежало на баранке. Забрызганный кровью ребенок наконец завизжал, по-волчьи взвыла мать, рвавшая на себя дверцу автомобиля. Менты и омоновцы быстро и сноровисто оцепляли место происшествия.

А Никольский сидел на асфальте.

— За мной! — подобно Чапаеву скомандовал Тарасов и выскочил из баньки. Нагишом он бежал по мосткам к воде, за ним, тряся голыми потными животами, мчались американцы — тоже в чем мать родила. Все один за другим попрыгали в чистейшее озеро.

— Хорошо? — осведомился вынырнувший последним Тарасов.

— Вери, вери гуд! — подтвердил мистер Гиге.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. РЕДКАЯ ПТИЦА.

Иван Степанович Коломиец в воду не нырял, Иван Степанович Коломиец с доброжелательной улыбкой наблюдал за тем, как миллионеры получают удовольствие. В плавках — голый до положенного предела — он на мостках ждал, кто же первый выйдет из воды — на контакт с ним. Первым был, естественно, Тарасов.

— Иван Степанович! — радостно приветствовал директора музея московский юрист, будто в первый раз сегодня его увидел. Вскарабкался на скользкие доски и осведомился с детским недоумением: — Такое острое удовольствие, а вы — как памятник. Судя по соблюдению сугубо строгих нравственных правил, вы из номенклатуры?

— Как и вы, Алексей Владимирович, — с вежливой иронией уточнил Коломиец. — Вы ведь тоже из комсомольцев?

— Ваня, мы из одного гнезда! — вскричал Тарасов радостно и, прикрыв ладонями срам, затрусил к бане. Коломиец — за ним.

— Пока иностранцы в озере кувыркаются, есть время посмотреть, что там Матвеевич с моим Славкой наворотили, — решил быстро одевавшийся Тарасов. А Коломиец уже был одет — долго ли натянуть тренировочный костюм? Шнуруя изящные итальянские башмаки, Тарасов снизу исподлобья глянул на него: — И что это за манера — на людях в исподнем красоваться?

— Раньше в пижамах, теперь — в шальварах от «Адидаса». Вы, Иван Степанович, как я понимаю, не марафонскую дистанцию бежать сейчас собрались, а солидных иностранцев принимать.

— Нам с вами серьезные дела вместе делать, а вы мне хамите, — холодно отметил неудавшийся «марафонец». Тарасов резко поднялся со скамьи, по-братски обнял собеседника за плечи.

— Давай без обид, — предложил делец. — Никакого желания тебя оскорбить у меня нет. Просто я не хочу, чтобы ты в тренировочном наряде встречал их. Тебе будет весьма неудобно, Иван.

— Спасибо за науку, — издевательски, но миролюбиво поблагодарил Коломиец.

— Ну, тогда и действуй по науке! — полушутливо приказал Алексей.

…Одетые как положено, Тарасов и Коломиец осматривали зал, где собирались принимать миллионеров. Завезенные из Москвы яства были разложены по серебряным блюдам, в ендовах размещались фрукты и шампанское со льдом, в штофах потела водочка, в хрустальных графинах — коньячок. Тарасов снял крышку-«голову» с одного из кувшинов в виде журавля, понюхал:

— Заставь дурака Богу молиться… Кто же вино в такое наливает?! Ну, да ладно, — он поставил «журавля» на место и спросил Коломийца: — А не слишком ли всего много? Купеческий переборна, Иван Степанович?

— Того они от нас и ждут, Алексей Владимирович, — заверил тот.

— Может, ты и прав, — Тарасов переходами с «вы» на «ты» держал Коломийца в легком напряжении. Усевшись за стол, он жестом пригласил директора музея сесть рядом. — Нам, как устроителям, в порядке проверки следует слегка продегустировать как пищу, так и напитки.

Из штофа он плеснул водки в два высоких узких стопаря, ловко бросил по пластине драгоценной рыбы на две тарелки и поднял свой малый сосуд:

— За наше знакомство, Иван Степанович!

— Тогда уж на брудершафт, — предложил Коломиец.

— С удовольствием, — поддержал его Тарасов. — Только одно условие — без поцелуя. Идет?

— Идет! — согласился Коломиец.

Выпили. Коломиец пожевал рыбки и спросил без обиняков:

— И что же ты от меня хочешь, Леша?

— Я много хочу. Но не от тебя, от жизни. Как и ты, Ваня, — подмигнул делец.

Коломиец решил говорить без обиняков:

— В данном случае от жизни ты хочешь получить что-то через меня. Что?

— Для начала кое-какие сведения. Во-первых, откуда это? — Тарасов, сделав вилкой плавное движение, обозначил круг ендов, блюд, штофов, «журавлей».

— Из музея, как тебе известно, — напомнил Коломиец.

— А в музей как это попало? — спросил Алексей не без подвоха.

— Все очень просто, Леша, — усмехнулся Иван. — Был такой в начале века богатейший купец Кукушкин. Родом из наших мест. Держал он в Москве крупнейшую бакалейную торговлю, по сути дела, монополист был. Сам-то он не очень меценатствовал, а вот дети — сын Максим и дочка Евдокия — большие были знатоки и любители русского искусства. Максим целые экспедиции организовывал по Северу и Поволжью, чтобы ценности разорившихся помещиков не упустить. А Евдокия, в замужестве Бахметьева, современную живопись коллекционировала. В конце концов загорелся и сам Кукушкин: очень хотел Морозова, Мамонтова и Щукина переплюнуть. Переплюнул или не переплюнул — неизвестно, потому что он к своим сокровищам мало кого допускал. Осторожен был. И осторожен до того, что сразу после Февральской революции все свои коллекции сюда переправил и сам здесь поселился в собственном доме, в котором сейчас музей. Затем все произошло так, как и следовало ожидать: в восемнадцатом объявился в городе начальник уездной Чека Евсей Кудрин, который в порядке борьбы с контрреволюцией поставил Кукушкина к стенке, а сам весьма комфортно устроился в его доме, гуляя вовсю. На похороны отца приехала дочь Кукушкина Евдокия Петровна Бахметьева с двумя сыновьями-близнецами. Уже вдова — муж на фронте погиб. Узнав все и увидев кудринские безобразия, она отправилась в Москву прямо к Луначарскому, с которым была знакома и даже через него деньжатами большевикам помогала! А Луначарский с ходу Дзержинскому: так и так, разбой, мол, ваши чекисты творят — чистые бандиты.

Вернулась к нам Евдокия Петровна не одна, а с чекистами уже столичными. Недолго думая, столичные поставили к стенке веселого Евсейку и уехали. А Евдокия Петровна осталась у нас навсегда. Луначарский объявил коллекцию Кукушкина национальным достоянием, приказал на основе этой коллекции образовать уездный музей и назначил директором музея Евдокию Петровну.

Женщина она была знающая, любила свое дело и главное — умная. Перво-наперво она вот что сотворила: приказ Луначарского был вставлен в рамку и повешен при входе в музей, где его не раз зрели областные начальники, пытавшиеся перетянуть коллекцию в область. Прочитав же, уезжали ни с чем. Война пришла, когда у Бахметьевой гостили сыновья, военные: один — артиллерист, а другой — инженер. Понимая, что может произойти всякое, они втроем за три дня упаковали все самое ценное из коллекции в двадцать огромных ящиков, которые спрятали в доме, в хорошо известных им тайниках. Остальные тридцать ящиков оставили в залах, ожидая приказа об эвакуации. Приказ-то пришел, а транспорт — нет. Нагрянули немцы, отобрали из тридцати ящиков самое ценное, а остальное милостиво разрешили экспонировать в музее. Евдокия Петровна так и сделала. В сорок четвертом вернулись наши, но к этому времени Евдокии Петровны уже не было в живых, умерла от инфаркта. Назначили директором музея Вадима Афанасьевича Гуркина, бывшего бухгалтера райисполкома. Тот согласно документации привел музей в порядок. Он-то и нашел бумагу о пятидесяти ящиках, которую составила в сорок первом Евдокия Петровна. Искали оставшиеся двадцать, да так и не нашли.

— А может, старушка просто по забывчивости или по ошибке такое написала? — предположил Тарасов.

— Да так вроде все и считали, пока я на место директора не заступил… — беспечно вроде бы сказал Коломиец, а затем добавил тихо и серьезно: — Мы нашли два ящика, Леша.

— Кто это мы? — спросил Тарасов, задумчиво разливая по второй.

— Я и два моих помощника. Экскурсовод Валентин Поливанов и плотник Олег Долгов, — пояснил Коломиец.

— Знали об этом только вы трое? — Леша напрягся, но старался не выдавать себя.

— А зачем другим знать? — удивился Иван.

— Есть еще и сыновья Бахметьевой…

— Их нет. Погибли на войне, — утешил собеседника Коломиец.

— Что ты сделал с содержимым ящиков? — продолжал пытать директора музея Тарасов.

— Основное выставил в двусветном зале, где ты был, — ответил Иван. — А мелочевкой приторговываю. Жить-то надо.

— И шарите, шарите по дому в поисках других тайников, да, Ваня? — уверенно заявил Тарасов.

— Нетрудно догадаться. Шарим, Леша, шарим, — ничуть не смутился Коломиец.

Тарасов поднял стопку, Коломиец поднял стопку. Выпили.

— Тайниками займемся потом и всерьез, — сказал Тарасов, пожевав рыбки. — Сейчас о самом актуальном. Миллионеры положили глаз на твою сову. Сделаешь так, что все будет шито-крыто. Поимеешь хороший навар.

— И ты тоже, — жестко напомнил Коломиец.

— Что тоже? — удивился Тарасов.

— Тоже поимеешь навар. — Во взгляде Ивана мелькнуло что-то явно хищное. — Сколько же ты думаешь мне положить?

— Пятьдесят косых. Зелеными! — Тарасов явно хотел поразить собеседника.

— В тысяча девятьсот восьмом на аукционе в Амстердаме Петр Ефимович Кукушкин только за два изумруда сто тысяч фунтов стерлингов отстегнул — за уникальную схожесть двух этих камней, — Коломиец, выдерживая интригующую паузу, поискал что-то во всех карманах пиджака, из внутреннего наконец извлек бумагу и прочитал: — «Два изумруда (один — 46, 09 карата, второй — 45, 12 карата) — исключительное явление своей схожестью по размерам, форме и внешнему эффекту. Абсолютная чистота и прозрачность дает неповторимую игру и глубину цвета». После этого был сделан на условиях полной конфиденциальности заказ фирме Фаберже на изготовление из платины и золота совы с изумрудными глазами. Золото, платина и изготовление обошлись Кукушкину еще в 230 тысяч рублей золотом. Переведи все это на нынешний курс и подсчитай, — насмешливо закончил Иван. Затем фыркнул и с презрением передразнил: — Пятьдесят косых! Зелеными!

— Есть одна деталь. — Не глядя на Коломийца, Тарасов разлил по третьей. — Ты — не Фаберже, а я — не Петр Кукушкин.

— Мы действительно не они, — согласился директор. — Но цены-то те же самые, если не более высокие.

— Цена, Ваня, — вещь относительная, — с ухмылочкой сообщил Тарасов очевидную истину. — Одна цена, когда есть легальный продавец и легальный покупатель. Совсем другая цена в нашем случае.

— Я и не прошу два миллиона, — опять ничуть не смутился Коломиец.

— Твоя цена! — рявкнул Леша.

— Сто двадцать и две недели, — спокойно и безапелляционно назвал свои условия Иван.

— Так, — произнес Тарасов и подумал слегка. — Двадцать и две недели на изготовление фальшкопии, как я понимаю?

— Ты много чего понимаешь, — пробурчал Коломиец.

— Мой совет, Ваня: в столицу с заказом не лезь, — предупредил Алексей. — Кто-нибудь здесь из умельцев у тебя имеется?

— Это уж мое дело! — отрезал директор.

— Только не полную липу в подмену ставь, — снова посоветовал Тарасов.

Коломиец вдруг весело рассмеялся и тут же объяснил причину смеха:

— Наши местные интеллигенты, из тех, кто сову видел, брезгливо морщатся: зачем, говорят, Иван Степанович, в вашей экспозиции эта безвкусная вещь с глазами из бутылочного стекла? Вот и получат глаза из бутылочного стекла.

Влетел в комнату шофер Славка с криком:

— Сейчас прибудут! — и выскочил встречать. Тарасов, ликвидируя на столе произведенный ими небольшой беспорядок, спросил вдруг:

— Все-таки почему сова?

— По местному преданию, так дразнили Кукушкина в детстве за большие зеленые глаза совсем без ресниц, — объяснил Коломиец.

Оценив разгульный стиль «рюс» зала и необычайную посуду, все три американца по очереди одобрительно и восхищенно произнесли:

— О! О! О!

Никольский полулежал на разобранном диване-кровати, как поэт Некрасов на известном портрете. У изголовья чинно сидели сослуживцы по журналу «Современник», то бишь по сто восьмому отделению: Котов — Григорович и Лепилов — Панаев. «Григорович» продолжал гневную речь, яркую и выразительную, как и подобает классику:

— Тебе же врачи приказали: лежи! Вот и лежи. Какого хрена ты суетишься? Ты что, один у нас спец по ловле клопов и тараканов? Думаешь, мы без тебя не справимся?

— Справитесь, — миролюбиво и даже томно ответил больной Некрасов. — Обязательно справитесь. Только со мной быстрей и проще.

— Излагай, как, — поняв, что сопротивление бесполезно, скомандовал-предложил Котов.

— Завтра же, с утра пораньше, если можно товарищ начальник. Спроворьте, пользуясь своими связями в управлении, хорошую ксиву Шевелеву — он уже в этих местах побывал — в Управление культуры Твери, в которой зелепуха какая-нибудь о бесхозной картине, изъятой при обыске, и на которой плохоразличимое инвентарное обозначение, что-то вроде «Музей г.Осташков», — Никольский замолк ненадолго, попросил: — Миша, там у меня в пиджаке, в левом кармане, вчетверо сложенный лист. Будь добр, дай-ка его мне.

Лепилов кинулся, вмиг нашел, протянул Никольскому. Никольский, не разворачивая лист, завершил монолог:

— Пусть Шевелев потребует каталог осташковского музея, он наверняка у них в Управлении культуры имеется, и по нему начнет искать картину. Но не ту, что вы в ксиве обозначите, а… — Никольский развернул лист и прочитал: — Три карандашных портрета Бакста, два сомовских наброска, два Бенуа, три театральных эскиза Добужинского, «Усадьбу» Жуковского, «Свадьбу» Малявина и батальное полотно Самокиша.

— А где эти картины? — спросил любознательный Лепилов.

— Неизвестно, — ответил Никольский. — Но вполне возможно, что похищены они из осташковского музея. Пусть тщательно проштудирует каталог и возьмет на карандаш изменения списания и поступления.

— Серега, ты — искусствовед! — Котов положил бумагу себе в карман и добавил: — В штатском.

— Ну, а дальше что? — потребовал инструкций Лепилов.

— Дальше — маета… — вяло махнул рукой Никольский. — Судя по спокойствию краснопиджачников, у них хороший тыл. Значит, директор. Походить за директором надо.

— Может, местным отдадим? — робко предложил Лепилов, чем вызвал небывало бурную реакцию подполковника Котова.

— Ты в своем уме, Лепилов?! — заорал он. — Чтоб наши с Серегой кровные баксы голубым огнем сгорели?! Местные наши пять кусков по карманам раскидают да еще такое красивое раскрытие поимеют! Нет уж!

Покричав, Котов малость пришел в себя и подвел итог сугубо официально:

— Преступление, как-то: продажа уникальной драгоценности, совершено на подведомственной мне территории и будет раскрыто нашим подразделением. Кого на директора пошлем, Сережа?

— Вешнякова, — сразу назвал Никольский. — Он после Миши самый опытный. И сообразительный.

Котов встал для последнего поклона.

— Мы его покормили, мы его попоили, мы ему личико умыли, мы ему сопли утерли, — бормотал он. — Миша, еще что?

— Телевизор, — напомнил Миша.

— Да, Сережа, ты телевизор смотрел? — спохватился Котов.

— Для того, чтобы смотреть, к нему идти надо, включать. А мне ходить что-то неохота, — хмыкнул Сергей.

— И слава Богу, — решил Котов. — Хоть книжку почитаешь. Будь здоров, инвалид.

— До свиданья, Сергей Васильевич, — попрощался Лепилов.

— Дверь не захлопывайте! — крикнул им вслед Никольский.

— Гостью ждет, — тайно, но так, чтобы слышали все, сообщил Лепилову Котов. Захихикали, подлецы, и удалились.

…Анюта в развевавшихся крыльями одеждах птицей вспорхнула по лестнице и, не звоня, толкнула дверь рукой. Дверь, к ее удивлению, отворилась. Уже не птицей — пулей — она влетела в комнату, где лежал Никольский.

— Успела! — торжествующе возвестила она, глянув на настенные часы.

— Меня живым застать? — попытался догадаться Никольский.

— Типун тебе на язык! — возмутилась девушка.

Мгновение отдохнув, она ринулась к телевизору, включила и, щелкая переключателем, добралась до московской программы: — Гляди!

— А на что глядеть? — спросил Сергей с показным безразличием. — Ну, министры иностранных дел совещаются, ну, в Мурманске пригрозили, что отключат электроэнергию заводу-неплательщику, ну, наш мэр разоблачил очередную против него интригу…

— Теперь слушай и смотри! — предупредила Анюта.

— Сегодня около четырнадцати часов, — ликующе поведала ведущая, — правоохранительными органами Москвы был обезврежен опасный преступник-убийца. Случайно на месте происшествия оказался человек с видеокамерой, который сумел запечатлеть на пленке отдельные фрагменты этой операции. Нам удалось отстоять эксклюзивное право на показ этой пленки. Итак, смотрите…

…По экрану торопливой чередой побежали кадры кинохроники. Вот у выхода из «Макдональдса» возник человек в черном с ребенком на руках. Плохо был виден пистолет, приставленный к виску ребенка, — нетвердая рука, неопытный глаз любителя сумели поймать в видоискатель лишь общую картину событий. Вот человек в черном побежал. Головы зевак мешают хорошо его рассмотреть. Человек обернулся, крикнул: «Стойте, гады!» и свернул за угол. Камера осторожно последовала за ним, держась на приличном расстоянии. Мелькнул угол ресторана, из-за которого послышались три выстрела. После беспорядочного мельтешения — результата быстрых перемещений владельца камеры — стали видны наконец через головы ментов оцепления и разваленное выстрелами ветровое стекло «Дэу», и кровавый шар на баранке машины, донеслись визг ребенка, вой матери, рвущей на себя дверцу… Запечатлел объектив и Никольского, сидящего на асфальте. И вдруг на экране крупным планом возник Лепилов.

— Имя работника милиции, застрелившего убийцу, нам пока не удалось установить. Но надеемся, что в ближайшее время получим исчерпывающую информацию! — жизнерадостно откомментировала показанное телевизионная девица.

— Выключи! — заорал Никольский. Анюта тут же нажала на соответствующую кнопку. Экран погас.

— Я ужасно испугалась, когда увидела это в семь часов, — призналась девушка. — Как раз перед спектаклем. Адаму истерику устроила, играть отказывалась. Он тут же вам в отделение позвонил, и его там успокоили: мол, ничего страшного, ушибы. Точно ушибы, Сережа?

— Ушибы, — без выражения произнес Никольский.

— Как ты себя чувствуешь? — Она подошла к нему, зачем-то положила ладонь на его лоб.

— Температура нормальная, — сообщил он.

Ударили настенные часы. Они молча считали удары. Двенадцать.

— Ночь, — констатировала она.

— Зачем ты мне это показала? Напомнить, что я убил? — спросил он с неприязнью.

— А это ты убил его? — Анна не очень удивилась; именно этого она и ожидала.

— Да, — с тяжелой злостью подтвердил Сергей. — Я. Первый раз в жизни!

— Ты что, до этого ни разу в человека не стрелял? — на сей раз всерьез удивилась девушка. — Ты же мент!

— Стрелял, и не раз, — согласился Никольский. — В перестрелках и убитые были. Но в первый раз у меня было яростное желание убить, убить именно этого человека! Я убил.

— Ночь, — Анюта подошла к окну, посмотрела на желтые фонари. — Дубленки, шубы из норки, каракуля, ондатры в магазине на Ленинском. Ночью дешевле.

Сергей недоуменно посмотрел на нее:

— Ты о чем?

— Ночью все дешевле, Сережа. И доступнее все… — произнесла она задумчиво. — В первую очередь откровенность. Откровенность в чувствах, словах, поступках. Ты любишь меня, Сережа?

— Не знаю.

— И я не знаю, люблю ли я тебя. Что нам делать?

— А ничего, — вдруг чему-то обрадовался Никольский. — Ты, небось, голодная? Мои менты всякой жратвы нанесли на роту. Сходи на кухню, подхарчись.

— Потом. Сначала с тобой посижу. — Она устроилась в кресле рядом с диваном-кроватью. — Знаешь, в этом что-то умилительно стародавнее: девушка у постели раненого героя. Давай постони малость, Сережа.

— Не умею, — буркнул он недовольно.

— А больно, Сережа? — спросила она лукаво.

— Еще как! Не я, но задница моя стонет, — совсем не романтично выдал Никольский.

— Что-то не получается у нас с девушкой и раненым героем, — поняла Анюта.

Анатолий Яковлевич проследовал через охраняемый двор роскошного новостроя, поздоровался с охранником, миновал калитку и вышел на Остоженку.

— Поздновато на работу изволите идти, Анатолий Яковлевич, поздновато!

Ювелир обернулся. За егоспиной стоял и приветливо улыбался человек средних лет, одетый несколько игриво: бежевые брюки, голубой блейзер, желтая рубашка с воротником навыпуск, под ней — бордовый шарфик.

— Барсуков, откуда ты? — натужно обрадовался Анатолий Яковлевич.

— Вас жду, — ответил Барсуков. — Умаялся совсем: то у калитки дежурю, то к воротам мчусь — не вы ли в «Кадиллаке» укатили.

— Ишь ты, стихами заговорил, — неодобрительно усмехнулся ювелир. — Не в поэты ли переквалифицировался? Учти, поэзия в наше время — вещь малодоходная.

— Нет, не переквалифицировался, — отмел предположение Барсуков. — По-прежнему ваш коллега.

— Я думаю, после той истории ты не в Москве? — предположил Анатолий Яковлевич.

— Угадали. В Твери. Я там первый человек! — заявил Барсуков хвастливо. — А где ваш «Кадиллак», Анатолий Яковлевич?

— В гараже, Паша. А на работу я пешком. Моцион. Тем более что совсем рядом. У тебя ко мне дело? — спохватился он. — По дороге и поговорим.

Паша замялся:

— По дороге не хотелось бы…

Старый ювелир насторожился. Знал он, какие дела могут быть у Барсукова. Не хотел старик связываться с подобными делами. Но отказать коллеге… некрасиво.

— Что ж, зайдем ко мне в мастерскую, — вздохнул Анатолий Яковлевич.

Двумя переулками они спустились к Москве-реке. У одной из бронированных дверей громадного банковского здания Анатолий Яковлевич просунул в незаметную щель тонкую пластинку, и дверь толщиной, как оказалось, сантиметров в сорок могуче отъехала. В ее проеме стоял, расставив ноги, амбал в сером.

— Здравствуйте, Анатолий Яковлевич, — сказал здоровяк и строго посмотрел на Барсукова. Небольшой штучкой размером с ракетку для пинг-понга охранник провел, не касаясь, по ногам Барсукова, по его промежности спереди и сзади, под мышками, по груди, по спине, по пластиковой сумке в правой руке. Спросил:

— А в сумке что?

— Гипсовая модель художественного изделия, — отрапортовал Барсуков.

— Проходите, — разрешил амбал.

Оба ювелира прошли по коридору, с помощью пластины открыли еще одну дверь, а потом — последнюю, в мастерскую Анатолия Яковлевича.

Барсуков огляделся.

— А вы хорошо устроились, надежно, — позавидовал он. — Небось громадные бабки платите?

— Я по договору обязан выполнить ежегодно несколько работ, вот и вся арендная плата, — не без гордости ответил старик.

— Представляю, какие это работы… — Теперь Барсуков смотрел на рабочий стол. — Да, рисковый вы человек, Анатолий Яковлевич. Оставлять на ночь на столе такую вещь…

На столе лежал освеженный стараниями ювелира сапфировый эгрет.

— А хорош эгрет, а? — в очередной раз восхитился Анатолий Яковлевич.

— Хорош, — подтвердил Барсуков и осторожно положил драгоценную штучку на ладонь, чтобы рассмотреть как следует. Рассмотрел, улыбнулся торжествующе: — А на самом большом сапфире скол, Анатолий Яковлевич, малюсенький, но скол!

Ничего не ответил старый ювелир. Наоборот, спросил:

— Какие у тебя дела ко мне?

Барсуков положил эгрет на место, уселся в гостевом кресле и стал излагать суть дела:

— Есть у меня постоянный заказчик, первый тверской бизнесмен. Недели две назад вернулся из Питера и привез с собой нечто под Фаберже, фигуру совы, серебро с бронзой. Работа, впрочем, неплохая, на уровне добротного ремесла. И втемяшилось моему магнату сову эту на каминную доску пристроить. И так ставил, и этак — все ему кажется скудновато и невыразительно. И наконец решил, что в пару сове надо еще одну такую же, чтобы по краям доски. И сразу: а подать сюда Ляпкина-Тяпкина! Вот у меня и новый заказ. Заказ есть, а материалов нету. Что в Твери найдешь? Кто куда, а я в сберкассу — к вам Анатолий Яковлевич. Посодействуйте.

— В сумке-то у тебя гипсовый отлив. Покажи, — предложил старик.

Спустя минуту безглазая сова-альбинос устроилась на столе.

— Мне бы сплавчику, польского золота самую малость, изумрудовые стразы, — бормотал Барсуков, непрерывно поправляя птичью фигурку. — Серебро-то у меня есть…

— Цветные фотографии покажи, — приказал Анатолий Яковлевич.

Барсуков поспешно достал из кармана пакет и стал по одному выкладывать снимки. Анфас. Профиль справа. Профиль слева. Три четверти справа. Три четверти слева. Спина.

Анатолий Яковлевич не проглядывал фотографии, он их изучал. Потом сложил стопкой.

— Непростая тебе, Паша, предстоит работенка. Хоть, как ты говоришь, уровень добротного ремесла, но тебе до этого уровня тянуться и тянуться, чтобы достойной схожести достичь. Занятно, занятно…

— Может, поможете, Анатолий Яковлевич? — заробел Барсуков. — Клиент за деньгами не постоит.

Анатолий Яковлевич погладил сову-альбиноску по перышкам, опять посмотрел на ее цветной анфас.

— Помочь могу только советом. Бесплатно. Потому что самому интересно, как к этому делу подойти, — подняв бровь, Анатолий Яковлевич думал. — Вот что, Паша, чтобы время зря не терять, я, как ты понимаешь, человек занятой, сделаем так. Я записочку тебе дам для одного мужичка и позвоню ему. Он тебя и сплавом снабдит, и польским золотом. Не бесплатно, конечно. У тебя пятьсот зеленых найдется?

— Найдется! — с энтузиазмом воскликнул Барсуков.

— Тогда ноги в руки и действуй. Сейчас записку напишу. Пока ты мотаешься, мы с совой думать будем. Может быть, что-нибудь и придумаем.

Старик достал письменные принадлежности, листок бумаги. Барсуков внимательно смотрел, как Анатолий Яковлевич пишет. Дождался, пока тот закончит, взял записку, прочел адрес.

— Я ему позвоню. Так что иди без страха, — ободрил его Анатолий Яковлевич.

— А с изумрудами как? — напомнил Барсуков.

— Тут, Паша, дело сложнее, — Анатолий Яковлевич опять взял в руки фото. — Ишь как глазки пучит! Каждый карат по сорок, а?

— Приблизительно, — подтвердил Барсуков. — Но как быть-то?

— Заказ, только заказ на выплавку, — категорично заявил старый ювелир. — И делает это один человек, занятой по горло.

— Посодействуйте, Анатолий Яковлевич, срочно нужно! — почти взмолился Барсуков.

— Через неделю, не раньше, — отрезал старик. — И то, если я попрошу, а ты хорошо заплатишь.

— Плачу с запроса! — почти закричал Барсуков.

— Ехал на ярмарку ухарь-купец, — спел-проворчал Анатолий Яковлевич.

Милицейский «Форд» примчался к 108-му отделению с непозволительной скоростью, круто присев, затормозил, выбросил из своего нутра капитана милиции Шевелева в полной форме и исчез без следа. Шевелев ворвался в дежурную часть и высокомерно осведомился у Паршикова:

— Бугор в яме?

— У нас бугров — как на Среднерусской возвышенности, — хмыкнул майор. — Которого тебе?

— Самого главного! — торжествующе выдал Шевелев.

Паршиков нажал кнопку селектора и доложил:

— Товарищ подполковник, Шевелев прибыл… Посылаю, — и кивнул капитану: — Иди, путешественник.

… — За семь часов обернулся, товарищ подполковник, — докладывал Шевелев Котову. — Благодаря вам. Вот машина так машина! В отделение для оперативной работы хоть бы одну такую. Зачем она в управлении? Начальников катать?

— Твое дело, Шевелев, преступников ловить, а не рассуждать, — без энтузиазма цыкнул на него Котов. — Ну, есть успехи?

— Разрешите доложить, товарищ подполковник! — вытянулся Шевелев.

— Никольскому, — не дал ему продолжить Котов.

— Так он некоторым образом раненый… — засомневался оперативник.

— Некоторым образом… — передразнил Котов. — В ж…у, а не в голову. Он на это дело через своих агентов вышел, он его ставит, ему и карты в руки.

— Так и вы, товарищ подполковник, из оперов… — завуалированно польстил начальству Шевелев.

— Эх Шевелев, Шевелев, — косвенно пожаловался на судьбу Котов и спел ему на прощание довольно музыкально: — Где мои семнадцать лет? На Большом Каретном. Где мой черный пистолет? На Большом Каретном… Шагай к Никольскому, капитан, — заключил он.

…По забывчивости Шевелев ткнул пальцем в кнопку звонка, тут же спохватился и толкнул дверь. Дверь отворилась, но было поздно: по коридору навстречу гостю, опираясь на палку, хромал Никольский.

— Чего это вы ходите? Вам лежать положено! — возмутился Шевелев.

— Я, Митя, в мамином медицинском справочнике вычитал, что при ушибе суставной сумки неподвижность не есть радикальный метод лечения, — важно объяснил свое вертикальное положение Никольский и решительно пресек беседу о здоровье строго деловым вопросом, полным осторожной надежды:

— Привез что-нибудь?

— Ну, это как сказать, — с вялой неопределенностью ответил Шевелев.

— Сидя и со всеми подробностями, — приказал Никольский.

Они прошли в комнату, устроились за столом. Шевелев начал доклад:

— По вашему списку — ничего, Сергей Васильевич. И так примеривался, и эдак. Даже других картин этих художников за музеем не числится. Облился я горькими слезами, но вспомнил, что вы велели каталог еще посмотреть на предмет изъятий, поступлении и изменений в экспозиции. Так вот, полтора года тому назад при ремонте водопроводной сети в подземелье музея был обнаружен тайник, а в тайнике ящик, в котором находились экспонаты, спрятанные в сорок первом году от немцев, как наиболее ценные. Находка была запротоколирована честь по чести: милиция, прокурор, понятые. Найденные экспонаты были инвентаризированы и выставлены в нынешней экспозиции.

— Что было найдено конкретно, по вещам, не помнишь? — спросил Никольский.

— Зачем же помнить? — с тихой гордостью возразил Шевелев. — Я их все переписал, час писал, чуть рука не отвалилась.

— Давай список, — потребовал майор.

Шевелев положил листки на стол и предупредил:

— Только у меня с сокращениями…

— Разберусь, — уже читая, успокоил его Никольский. Читал внимательно и долго, возвращаясь и сравнивая. Шевелев с детским интересом следил за выражением его лица. Никольский дочитал, по милицейской привычке перевернул листки исписанной стороной вниз, положил на стол и сказал — себе, не Шевелеву: — Только серебряные и бронзовые изделия. Да эмали с ковкой. А картин нет. Где картины, Шевелев?

— Не знаю, — испугался Шевелев, будто это он заныкал эти картины.

— И я не знаю, Митя… — вздохнул Сергей. — Теперь возникает такой вопрос: один ли ящик нашли при ремонте водопроводной сети?

В сумеречной полутьме сова смотрела на людей огромными сияющими прекрасными зелеными глазами — будто корила их за что-то.

— Да, птичка! — восхитился Тарасов. Он не мог отвести глаз от совы.

— Накалываешь ты меня, Паша, — сказал о другом Коломиец.

— Успокойся, меня тоже накалывают. В принципе же, с учетом обстоятельств мы с тобой получим неплохие деньги, — Тарасов наконец отвернулся от птички.

— Но ведь хочется побольше, — с лукавым простодушием заметил Коломиец.

— Будет больше, значительно больше, неизмеримо больше, если мы те восемнадцать ящиков откопаем, — заверил деляга.

— Я в военной части у одного старшины миноискатель купил, — сказал директор музея.

— Не инструмент, Ваня, не инструмент, — отмахнулся Тарасов. — Уже есть машинки специально для кладоискателей, которые точно показывают, что и на каком расстоянии лежит. Закончим с совой, разбогатеем, и я эту машинку достану. В общем, все дороги ведут к нашему благополучию, но меня по-прежнему мучает вопрос: какого черта ты все найденное на обозрение выставил? Ну, нашел ящики и припрятал. Вопрос чисто риторический и даже в укор мне: без этого я бы твою сову и не увидел никогда. Но интересно.

— Свидетели были, два водопроводчика, которые обнаружили первый ящик. Я их быстро в милицию направил для сообщения. Пока они бегали, я с Валькой и Аликом второй ящик успел перепрятать.

— А Валька с Аликом — не водопроводчики? — спросил Тарасов насмешливо.

— Это в каком смысле? — удивился Коломиец.

— В самом прямом: и заложить могут, и украсть, — пояснил Леша.

— Они у меня на коротком поводке и в строгом ошейнике, — заверил Иван. — Чуть что — удавлю.

— Ну, смотри сам, — Тарасов обнял Коломийца за плечи. — С лирикой покончили, теперь о самом насущном. Пойдем к тебе.

Они прошли в кабинет директора музея. Вольно раскинулись в павловских креслах. Тарасов закурил и спросил, не глядя на Коломийца:

— Твой фальшивый Фаберже уже готов?

— Приступил, — сообщил Коломиец.

— Так вот, Ваня, — Тарасов заговорил жестко. — Никаких двух недель не будет. Три дня. Иначе все разваливается.

— Три дня не разговор. Один день уже прошел! — заявил Коломиец решительно.

— Сегодня не в счет, — отмахнулся Тарасов. — Но восемнадцатого они уезжают. Так вот получилось.

— До восемнадцатого девять дней! — возмущенно воскликнул Иван.

— Ты что, думаешь, у них забот нет? — повысил голос и Алексей. — Один только вывоз через дипломатов чего стоит!

— В пять дней мой ювелир уложился бы, но вся загвоздка в изумрудовых стразах, — сник Коломиец. — Мастер по отливке потребовал неделю.

— Заплати так, чтобы согласился сделать за три дня, — Тарасов извлек бумажник, отсчитал пятнадцать купюр. — Полторы сверху, и любой мастер тебе за день алмазную пулю отольет.

— Попробую, — Коломиец взял бумажки. — Но три дня, ей-Богу, несерьезно.

— Четыре, считая с завтрашнего, — согласился Тарасов. — На пятый день мы будем здесь.

— С полным расчетом, надеюсь? — осведомился Коломиец.

— И я надеюсь, Ваня. Пожалуй, все, — Тарасов встал, потянулся. — Три часа за баранкой. А то махнем в Москву, расслабишься, погудишь, а?

— Рад бы, да некогда, — Коломиец тоже встал, и тоже потянулся. — Эхе-хе-хе! Были когда-то и мы рысаками.

— Когда-то — это в годы комсомольского секретарства? — осклабился Тарасов.

Коломиец приосанился.

— Домик, в котором ты миллионеров принимал, нашей основной резиденцией был, — заявил он. — Члены Политбюро дряхлые, какая им рыбалка, ну мы там и резвились. А девочки какие были, Леша! Чудо что за девочки!

— Сергей Васильевич! — ласково донеслось из полной тьмы. Никольский распахнул глаза. И тьмы не стало. Просто он задремал ненароком. Светила настольная лампа, переставленная на ночной столик, и в мягкой полутьме совсем рядом, в кресле, сидел Анатолий Яковлевич. Увидев, что Никольский проснулся, старик заговорил:

— Неосторожны вы, запираться надо в наше время, на все замки запираться.

— Запираться на все замки надо вам, ювелирам, а у милиционера что возьмешь? — весело возразил Сергей.

— Единственное и самое главное — жизнь, Сергей Васильевич, — серьезно ответил гость. — Я думаю, многие из вашей клиентуры мечтают до вас добраться. И вы это прекрасно понимаете. Пистолетик-то под простыней у правой руки недаром пристроили.

— Глазасты вы, Анатолий Яковлевич! — восхитился майор.

— Ювелир, — скромно определил себя Анатолий Яковлевич. — Кстати, о глазах. Мне есть что сообщить вам по этому поводу.

— Нечто, безусловно, важное и весьма срочное, — догадался Никольский. Часы показывали половину второго. — Я слушаю вас.

— По позднему времени буду краток, — начал старик. — Сегодня утром явился ко мне некто Павел Барсуков. Из неважнецких ювелиров. И человечишка дрянной. В свое время был уличен в подмене камушков. В связи с этим пришлось ему покинуть златоглавую. Теперь он в Твери на первых ролях. Визит как визит: при сотворении заказанной копии ему не хватает дефицитных в Твери материалов. Другие бы ему наверняка отказали, памятуя его художества. Ну так он, зная мой неконфликтный характер, кинулся ко мне, как к спасителю. Случайно он заметил на рабочем столе наш, Сергей Васильевич, эгрет. Кстати, я его слегка почистил и освежил. Боже мой, какая красота! Так вот. Схватил он наш эгрет и стал рассматривать. И вдруг: «А знаете, Анатолий Яковлевич, на самом большом сапфире маленький скол». Это он мне хотел свой высокий профессиональный класс показать. Действительно, скол есть. Но весь фокус в том, что этот скол и практически, и теоретически без лупы увидеть нельзя. Он не увидел скол, у него сработала зрительная память! Он видел эгрет раньше, он изучал его!

— Уже интересно, — отметил Никольский, глянув на торжествовавшего Анатолия Яковлевича одобрительно. — И есть предложение?

— Если бы не этот скол, я бы вас сегодня не беспокоил, — заверил ювелир. — Хотя нет, все-таки обеспокоил бы, — тотчас спохватился он и продолжал: — Не предложение, Сергей Васильевич, вторая сюжетная линия. Для убедительности своей просьбы Барсуков привез гипсовый слепок и фотографии оригинала фигуры, копию которой ему заказали. И если в определении скола он выказал себя профессионалом, то в оценке фигуры оказался полным профаном.

— Скорее всего, он морочил вам голову, — предположил Сергей.

— Нет, вряд ли он знает истинное значение и ценность изделия, — сказал старик. — Показав его мне, заведомо куда более высококлассному ювелиру, Барсуков подвергает себя страшной опасности. Нет, он даже не представляет, что у него в руках! Шедевр Фаберже, мало ему свойственный и в то же время чрезвычайно характерный. А если глаза у фигуры и вправду изумрудные, то это нечто фантастическое!

— Что же это за фигура, Анатолий Яковлевич? — заинтересовался Сергей, окончательно заинтригованный.

— Сова, божественная, таинственная сова! — торжественно произнес старик.

Никольский с трудом скинул ноги на пол, непроизвольно кряхтя, поднялся и доковылял до стола. Сел на стул, взял со стола листок, пробежал его глазами, прочитал:

— Фигура совы. Размер: 42 сантиметра 5 миллиметров на 18 сантиметров. Серебро, бронза.

Анатолий Яковлевич начал лихорадочно рыться по карманам. Наконец нашел свой блокнот. Дрожащим голосом зачитал оттуда:

— Обмеры: 42 сантиметра 5 миллиметров на 18 сантиметров. Это я обмерял гипсовый слепок, Сергей Васильевич, я сам!

— Да успокойтесь вы, Бога ради, — ласково попросил Никольский. — Ведь у меня ясно написано: серебро, бронза.

— Писали невежды, вроде Барсукова! — воскликнул ювелир пылко. — Где сова?!

— В музее города Осташков, — сообщил Никольский.

— Что же это такое намечается?! — вскричал старик. — Подмена?!

— Скорее всего, — кивнул майор. — Кто-то и помимо вас знает истинную цену совы. Не ценность, Анатолий Яковлевич, а цену.

— Но пока этот мерзавец Барсуков делает копию, она будет на месте! Я хочу видеть ее! — ювелир заметно волновался.

— Приведите, приведите его сюда, я хочу видеть этого человека! — вдруг с завыванием продекламировал Никольский.

— Что с вами, Сергей Васильевич?! — изумился старик.

— Не со мной, с Есениным, — пояснил Никольский. — Это из поэмы «Пугачев». Так звучит в авторском исполнении. Но я действительно хочу видеть этого человека!

— Какого человека? — опешил Анатолий Яковлевич.

— Который собирается украсть нашу сову. Вы страстно желаете увидеть ее? — поинтересовался майор лукаво.

— Да, — твердо сказал Анатолий Яковлевич.

— Завтра, — предложил Сергей.

— Да, — сразу согласился ювелир.

— У вас какая машина? — спросил майор.

— «БМВ» девяносто девятого года.

— Сойдет для сопровождения, — кивнул Никольский. — А костюмчик, в котором вы бы смахивали на скоробогатея, есть?

— Я не скоробогатей, я богатей, — улыбнулся наконец Анатолий Яковлевич. — Но я могу встретиться там с Барсуковым.

— Вы же сами сказали, что он трудится в поте лица, — напомнил Сергей.

— Ах, да. Но я все-таки не совсем понимаю… — замялся старик.

— А что тут понимать, — сказал майор. — Супербизнесмен на отдыхе совершает давно задуманный вояж к истокам великой русской реки. По пути решает посетить живописный город Осташков. И посещает в сопровождении лучшего друга и охраны. Я устраиваю вас в качестве лучшего друга?

— Вполне, — закивал ювелир.

— Завтра вы в оговоренном костюме и на «БМВ» ровно в двенадцать у моего подъезда! — распорядился Сергей.

— Может быть, пораньше? — спросил Анатолий Яковлевич.

— Не терпится? — усмехнулся Никольский. — И мне не терпится. Но… Мне еще «Паккард» раздобыть, охрану приодеть и человечка из одного места заполучить, специалиста по сигнализации…

«Паккард» во всем своем величавом чуть старомодном великолепии стоял у замызганного подъезда, а рядом застыл джентльмен в строгом костюме. На почтительном удалении от него топтались трое молодцев в дорогих пиджаках. Шофер «Паккарда», как прикованный, сидел за рулем.

«БМВ» остановился рядом с «Паккардом» и из него энергично выпрыгнул немолодой, но полный жизненных сил, безукоризненно одетый человек, по виду — серьезный бизнесмен: банкир или председатель акционерного общества, владелец заводов, газет, пароходов.

Джентльмен поручкался с бизнесменом. Шофер «Паккарда» выскочил из машины, поспешно распахнул дверцу. Бизнесмен, правда, кинул обеспокоенный взгляд на «БМВ», но все-таки полез в бледно-розовое сафьяновое нутро шикарного «Паккарда».

— Поехали! — скомандовал троице джентльмен и последовал за бизнесменом.

— Водитель-то на моем «БМВ» хоть приличный, Сергей Васильевич? — забеспокоился Анатолий Яковлевич. Никольский ободряюще похлопал его по колену.

— Миша Лепилов был профессиональным гонщиком, Анатолий Яковлевич, — сообщил майор.

— Вот это-то меня и тревожит… — вздохнул ювелир. — Ну, да поздно, чему быть, того не миновать. Да. Новость. С утра позвонил Барсуков. Просил, слезно просил, прямо-таки рыдал, умоляя, чтобы стразы были готовы через три дня. Пятьсот баксов сверху предлагал.

— А ваш мастер успеет за три дня? — покосился на него Никольский.

— Он и за сегодняшний вечер успеет, а уж если дают пятьсот баксов сверху, то и за три часа справится, — заверил старик.

— Значит, вы Барсукову голову морочили? — сообразил Сергей.

— Время тянул до беседы с вами, — подтвердил его предположение старик. — Хотите предварительно на сову посмотреть, Сергей Васильевич?

— Каким же это образом? — удивился Никольский.

Анатолий Яковлевич молча протянул ему пачку полароидных фотографий. Рассмотрев внимательно, Никольский вернул их и сказал:

— Переснято вполне качественно. Успели, значит.

— Я и еще кое-что успел, — со скромной гордостью заметил ювелир.

— Отливку с отливки? — быстро предположил догадливый милиционер.

— Как приятно с профессионалом беседовать: ничего не надо растолковывать! — восхитился ювелир.

— Следовательно, и вы, Анатолий Яковлевич, можете изготовить копию? — спросил Сергей, не сомневаясь в ответе.

— И быстрее, и качественнее, чем Барсуков, — с законной гордостью сказал ювелир. — Естественно, после того, как увижу оригинал.

Миновав поворот на Шереметьево, маленькая кавалькада помчалась с соответствующей скоростью. Деревеньки, поселки, невысокие ели и сосны северо-запада, только мелькали в глазах — проносились мимо.

В «БМВ» шел свой разговор. С удовольствием вертя баранку, Миша Лепилов слегка подтрунивал над Шевелевым:

— Ну, какой из тебя охранник, Митька? Ни плеч, ни затылка, ни ляжек, ни походки врастопырку. Так, фрей тонконогий. И глаза бегают. А у охранника глаз должен быть сонный и устрашающий,

— Миша, а радио здесь имеется? — ни с того ни с сего спросил Шевелев.

— В этом бегунке все имеется, — заверил Лепилов.

— Тогда включи, а?

— Это зачем?

— Чтобы радио слушать, а не тебя, — на голубом глазу заявил Шевелев.

— Уел, — признал свое поражение Лепилов и включил радио. Зазывно-кокетливый женский голос переливчато завывал в бойком ритме:

Я помню все твои трещинки…

— Веселые дела! — удивился Лепилов. — Мои трещинки она помнит. А какие у меня трещинки? Трещинка — у нее. Так ведь?

— А может она лесбиянка, — заметил с заднего сиденья третий пассажир. Все помолчали, обдумывая вероятность подобного предположения. — Ребята, а что я там буду конкретно делать?

— Неспокойный ты какой-то, Андрюха. Тебе же Сергей сказал: изучить систему охранной сигнализации музея, — ответил Шевелев.

— А зачем? — не унимался Андрюха.

— Изучишь, тогда он тебе скажет, зачем! — отрезал Дмитрий.

— Нет, про трещинки я слушать не могу, — решил Лепилов и выключил радио. — Лучше уж я сам спою нашу строевую. А вы подпевайте: «Ох, рано встает охрана!»

Проскочили Торжок, застроенный разномастными домами, и выехали на узкую асфальтовую полосу, проложенную среди полей и редких перелесков. Вскоре показался длинный озерный залив.

«Паккард» и «БМВ» остановились у музея.

Первым в это культурное учреждение проник Лепилов. Под сводами вестибюля он осмотрелся. По стенам были размещены витрины с вышитыми полотенцами, бисерными кокошниками, расписными передниками, дореволюционными газетами и многочисленными пожелтевшими фотографиями. А прямо у входа торчала конторка кассира, за которой никого не было.

— Есть кто-нибудь?! — зычно позвал Лепилов.

На зык поспешно прибыл миниатюрный гражданин неопределенных лет. Пристальный милицейский взгляд Лепилова сразу определил: гражданин слегка выпивши.

— Ты кто? — невежливо поинтересовался Лепилов.

— Сторож, — ответил гражданин.

— А где кассир? — продолжал Миша все так же грубо.

— Я и кассир, — сознался сторож.

— Тогда шесть билетов! — приказал Лепилов. — Почем они у тебя?

— Пять рублей штука, — ответил кассир.

— Дорого берете! — возмутился наглый охранник Лепилов.

— У нас музей очень замечательный, — объяснил кассир.

— И чем же он замечательный? — Наглец Миша презрительно скосорылился.

— Да уж не знаю. Так знающие люди говорят… — Выпивший гражданин неопределенно пошевелил в воздухе пальцами.

— А сейчас в музее есть знающие люди, которые так говорят? — пытал субтильного сторожа нахал Лепилов.

— Есть, — кивнул тот. — Экскурсовод Валентин Сергеевич.

— Так зови знающего! — велел «бык» Миша.

Звать не пришлось, уже больно мощен был голос Лепилова: на его громыханье явился краснопиджачник Валентин.

— Вот, Валя… — начал было сторож-кассир. Краснопиджачник зыркнул на него, и он исправился: — Вас видеть хотят, Валентин Сергеевич.

— Чем могу быть полезен? — Обучен был краснопиджачник, обучен.

— Многим, браток, — сурово сказал Лепилов. — Мой босс со своим другом ни с того ни с сего решили ваш музей посетить. Чем-нибудь удивить можешь? Мы у вас проездом, к волжскому истоку едем. Стоит им время терять?

Краснопиджачник видел в окно «Паккард», «БМВ», солидно беседующих у входа джентльменов. И двух охранников рядом с ними видел.

— Не знаю, удивим мы вас или не удивим, но в нашем музее имеется ряд экспонатов, которыми не побрезговали бы многие столичные хранилища.

— Лады, — удовлетворился Лепилов. — Проведешь экскурсию как надо — в обиде не будешь.

Он кинулся к выходу, распахнул дверь, позвал умильно:

— Анатолий Яковлевич, Сергей Васильевич, нас уже ждут!

Владелец заводов, газет, пароходов был демократичен: в экскурсии принимала участие вся шестерка. Бизнесмен и джентльмен вели себя подобающе: сосредоточенны, предельно внимательны и любознательны. Остальные же — сообразно обязанностям и характерам: шофер покорился судьбе и послушно следовал за хозяином, двое охранников, отстав, делали вид, что исполняют свою столь важную работу — стояли в дверях, сторожа входы и выходы. А третий охранник, преодолевая невыносимую скуку, отделился от всех и бесцельно бродил по залам.

— Наш музей, — курским соловьем заливался Валентин Сергеевич, — был основан в самом начале двадцатого века. Сперва это были две комнаты при церковно-приходском училище, в которых экспонировались этнографические предметы деревенского быта…

Услышав словосочетание «этнографические предметы», джентльмен косо глянул на экскурсовода. Однако тот ничего не заметил: ему самому такое словосочетание отнюдь не казалось ни странным, ни неуклюжим.

— Но в девятнадцатом году, — продолжал Валентин, — музей получил в свое распоряжение это здание и пополнил свой фонд за счет богатейшей коллекции купца-мецената Кукушкина…

— А купца Кукушкина расстреляли, — грустно не то догадался, не то спросил бизнесмен.

— Да, — так же грустно подтвердил краснопиджачник. — Но, как потом оказалось, по ошибке. Вы еще о чем-то хотели спросить?

— Да нет, продолжайте.

— Сейчас мы входим в зал, где хранится наша гордость — серебряная, бронзовая, оловянная, латунная и медная посуда, с которой едали наши предки. — Произнеся столь изысканную фразу, экскурсовод обвел аудиторию торжествующим взглядом. — Здесь тарелки, блюда, ендовы, штофы «журавли» семнадцатого, восемнадцатого и девятнадцатого веков. Прошу обратить внимание на выразительность форм и изящество отделки…

…Охранник Андрюха ходил у окон, осматривал притолоки и стенды. Незаметно пробрался к электрораспределительному щиту…

Курский соловей, не умолкая, подходил к финалу:

— Вот в основном и все наши сокровища, которые ярко иллюстрируют культурный уровень, быт и нравы нашего своеобразнейшего края. Хотелось бы показать вам новейшие поступления, но увы, в зале, где они размещены, ведутся небольшие ремонтные работы. Да и мы, используя это время, решили произвести учет…

— Учет! — заворчал от двери Лепилов. — Здесь что, колбасный ларек?

— Миша, — тихим голосом прервал тираду «быка» джентльмен, извлек из внутреннего кармана бумажник, а из бумажника двадцатидолларовую купюру. — Здесь все свои люди. Я, дорогой, простите, не запомнил вашего имени-отчества…

— Валентин Сергеевич, — немедленно доложил краснопиджачник.

— Этого хватит, чтобы преодолеть все препятствия, Валентин Сергеевич? — Джентльмен протянул банкноту.

— Не в этом дело… — замялся экскурсовод. — Просто помещение не совсем готово к приему посетителей…

— Если вы считаете для себя невозможным принять эти деньги, то отдайте их вашим плотникам, чтобы они как можно скорее все привели в надлежащий вид, — вмешался бизнесмен.

Валентин Сергеевич при такой постановке вопроса свободно принял купюру, небрежно сунул в карман и попробовал пошутить:

— Что ж, будем считать вас нашими спонсорами, — и махнул рукой, указывая направление. — Прошу.

Двухсветный зал испещряли яркие тени в виде геометрических фигур: это шалило невысокое уже солнце. Даже две-три рейки — следы неторопливого ремонта — не мешали теплому сверканию стендов в центре зала, уюту, исходящему от межоконных банкеток. Стариной веяло от портретов кавалеров и дам в париках и фижмах. И сову все увидели сразу же. Она сидела на небольшом постаменте в темном углу, но глаза ее, огромные зеленые глаза, горели мистическим каким-то огнем.

Анатолий Яковлевич, не отрывая взгляда от совы, рванулся было к постаменту, но был незаметно остановлен твердой рукой и мягким шепотом Никольского:

— Успокойтесь. Для начала полюбуйтесь портретами.

— В этом зале мы постарались воссоздать образ торжественного дворянского зала середины прошлого века, однако не нарушая при этом последовательность экспозиции, — дудел в свою дуду Валентин Сергеевич. Закончить ему не дал Лепилов:

— Откуда дворянский-то? Хозяин купцом был.

— Ну, это, конечно, не буквальное воссоздание, а некоторым образом фантазия на тему… — замельтешил экскурсовод.

— Лучше помолчи. Не мешай людям смотреть. Они, я думаю, поболе тебя понимают, — внятным шепотом посоветовал Лепилов.

Эти люди уж точно понимали в искусстве поболе незадачливого краснопиджачника. Рассматривая портреты, они неторопливо приближались к заветному углу. Добрались. Анатолий Яковлевич, не отрывая глаз от птички, машинально похлопал по внутреннему карману пиджака.

— Лупу доставать не надо, — тихо-тихо посоветовал Никольский. — Смотрите так, — и громко добавил, повернувшись к краснопиджачнику: — Уж не Фаберже ли это?

— К сожалению, нет. В манере Фаберже, как утверждают знатоки, — солидно ответил Валентин Сергеевич и кашлянул в кулак.

— Мы вас задерживаем? — осведомился джентльмен.

— Что вы, что вы! — замахал руками тот. — До закрытия еще двадцать минут.

Бизнесмен и джентльмен проследовали к «Паккарду», у раскрытой дверцы которого их уже ждал шофер. Двое охранников направились к «БМВ». А главный охранник Миша задержался, стоя рядом с Валентином Сергеевичем, который обходительно вышел проводить дорогих гостей. Когда пятеро расселись по автомобилям, Миша, не поворачивая головы, произнес без выражения:

— Я ж тебе сказал: не обделю. А ты крысятничаешь, козел, — и зашагал к «БМВ». Вскоре обе машины медленно тронулись с места.

…У залива, на обочине пустынной асфальтовой полосы безнадежно голосовал рыбак. Обычный рыбак: каскетка, штормовка, рюкзак, резиновые сапоги.

— Останови, — приказал шоферу Никольский. «Паккард» остановился. В хвост ему пристроился «БМВ». Никольский вышел на обочину и позвал: — Лепилов!

Лепилов выбрался из-за руля «БМВ». Метров сто было до рыбака. Рыбак бежал им навстречу, а они шли медленно: заметно хромал Никольский. Встретились. Рыбак сиял:

— Здравствуйте, Сергей Васильевич, здравствуй, Миша. — Миша похлопал рыбака по плечу, а Никольский пожал ему руку.

— Обрадуй нас, Вешняков! — предложил майор.

— И обрадую, — с достоинством пообещал Вешняков. — По мелочам много чего, но самое главное случилось вчера вечером. С мелочей или с главного?

— С главного, но по порядку, — предложил Никольский.

— Подружился я тут со сторожем музея, — начал Вешняков. — Он мне про заветные рыбацкие места рассказывает, а я его водочкой слегка угощаю.

— Слегка! — возмутился Лепилов. — Он еще и сегодня лыка не вяжет!

— Это без меня, — отмахнулся Вешняков. — Пусть Мишка не перебивает, Сергей Васильевич, а то собьюсь. Днем я вокруг мотался, а к вечеру, когда музей закрывается, я завалился к дружку в сторожку, из которой вид — лучше не надо. Так вот, вчера, сразу же после закрытия, как только в сторожку явился мой жаждущий дружок, подкатывает к музею «мерс»-шестьсот с вальяжным пассажиром на борту. Высокий, седоватый, элегантный до невозможности. А директор Коломиец уже на крыльце его встречает. Пробыл этот господин в музее часа два, а потом отбыл.

— Ну, и почему это главное? — удивился Лепилов.

— Ты дослушай, дослушай. По-моему, Сергей Васильевич, я этого господина узнал, но стопроцентную гарантию дать не могу, — Вешняков вытянул из нагрудного кармана штормовки клочок бумаги. — Вот номер «мерса».

Никольский взял бумажку, глянул и тут же в ярости разорвал.

— Я правильно догадался? — спросил Вешняков. — Тарасов?

Вместо ответа на этот вопрос Никольский распорядился:

— Вы все в «Паккард», а я на «БМВ» с Анатолием Яковлевичем, — он положил руку на плечо Вешнякову. — Ты хорошо поработал, да и помотался достаточно. Отдыхай. И Шевелев пусть отдыхает. Миша, ты с Андреем — ко мне.

Анатолий Яковлевич блаженствовал за рулем «БМВ».

— Если уж разобью свою тачку, так разобью сам. — Как ни странно, он был очень доволен, говоря это.

— А то давайте я поведу, — предложил Никольский. — Вы, наверное, устали.

— Намекаете, что я старый. А я не старый, — бодро заявил ювелир.

— Вы молодой и работоспособный, — польстил Никольский. Помолчал и вдруг выпалил: — У этого Барсукова — четыре дня!

— Да, если стразы через три дня получит, — кивнул Анатолий Яковлевич.

— Пусть получит, — разрешил Никольский.

— А я через два дня их должен получить? — быстро спросил Анатолий Яковлевич. — То-то вы весь день вокруг да около ходите.

— И ходил бы дальше, если б не одно обстоятельство. На горизонте появился… — Он неожиданно перебил сам себя: — Нет, не на горизонте появился! Из вонючей норы выскочил гаденыш, способный на все! Он сам прокручивает это мерзкое дело.

В квартире Никольского хозяин сидел в кресле, а начальник отделения подполковник Котов валялся на диване-кровати, который уже был превращен просто в диван.

— Ты как Валерий Брюсов, — сказал начальнику подчиненный, — который в одной из своих статей написал: «Боюсь, что из Маяковского ничего не получится». После этого Маяковский любил изображать сценку: среди ночи в холодном поту просыпается Брюсов с душераздирающим криком: «Боюсь! Боюсь!» Все домочадцы сбегаются: «Что случилось, Валерий? Чего так испугался?» А он в ответ: «Боюсь, из Маяковского ничего не получится!» Так вот, из Маяковского получилось, и из Никольского кое-что получится.

— От скромности ты не умрешь, — хмыкнул Котов.

— Не умру, — согласился Никольский.

Котов вскочил с дивана, прошел к окну.

— Мы нарушаем все, что можно и нельзя. Дело не наше, территория не наша, а главное — компетенция не наша! — Он волновался, и было отчего.

— Можешь еще одно обстоятельство добавить: своего агента я в свидетели не отдам, — подлил масла в огонь Никольский.

— Вот видишь! Тогда у нас совсем ничего! — воскликнул Котов.

— За исключением Тарасова, — возразил Никольский.

— Достал он тебя… — покачал головой Слава.

— А тебя не достал?! — тотчас вскинулся Сергей.

Не ответил Котов на глупый вопрос. Заговорил о другом:

— Ты знаешь, сколько я задниц вылизал, чтобы все твои спектакли оформить? Знаешь, сколько я на чистом глазу начальству лапши на уши навесил?

— Спасибо, — серьезно произнес Никольский.

— А если неудача? — резко бросил Котов.

— А если землетрясение? — Никольский встал, нахально пропел речитативом: — Эх, начальничек, ключик-чайничек, отпусти на волю.

— Ты уже начал, мерзавец, — догадался Котов.

— Ребята уже на месте, — подтвердил Никольский.

— А я тебе разрешил?! — снова крикнул Котов.

— Разрешил. По глазам вижу — разрешил! — хохотнул Никольский.

Подполковник помолчал, отвернувшись к окну, затем опять взглянул на майора.

— Когда?.. — Котов не окончил вопроса: Никольский все понял.

— Мы сегодня в ночь, — ответил он, — а они, по всем расчетам, завтра днем. Зал-то закрыт на ремонт.

Сторож-кассир жарил рыбу и философствовал, не оборачиваясь к Вешнякову:

— Ты, Петя, все кричишь: демократия, капитализм, частное предпринимательство! Ладно, кричи. А я что вижу? Был богатый коммунист, а теперь он богатый капиталист. Возьми, к примеру, нашего Ваньку — директора. Был секретарем райкома комсомола, зарплата по ведомости двести рублей, а жил, как заведующий столовой. Стал директором музея, всего на триста рублей больше меня получает, а живет, как новый русский. Вот такой, выходит, капиталист-коммунист.

— А если он просто жулик? — спросил Вешняков.

— Все жулики, — многомудро заметил сторож-кассир. — Только один может украсть, а другой не может.

— Долго твою рыбу ждать? — прервал его излияния Вешняков. — Уже налито.

— Рыба не моя, а твоя. — Сторож оторвался от плиты и подошел к столу. — Первая и под зеленый лучок пройдет…

…Андрей бесшумно подошел к темному окну. Тень, следовавшая за ним, еле слышным шепотом спросила голосом Лепилова:

— Посветить?

— Не надо. Я в тот раз основную работу сделал на всякий случай, — тоже шепотом отозвался Андрей. Он ласково погладил оконную раму малопонятной штучкой. Штучка коротко промычала. — Действуй. Форточка на крючке, а вся рама на верхней задвижке.

Лепилов поставил коротенькую лестницу и добрался до форточки. Оттуда он прошептал:

— Порядок, — и, осторожно открыв окно, мягко прыгнул в неизвестность. Андрей последовал за ним. Затем высунулся наружу, забрал лестницу. Посоветовал:

— Смотри, на умывальник не наткнись.

— А где мы? — спросил Миша.

— В сортире, — просветил его Андрей. — Дай фонарик, я первым пойду.

И они пошли. Миновали коридор, первый зал, лестничную клетку. Спустились в полуподвал. Дорогу освещал кинжальный луч потайного фонаря. Вот и электрораспределительный щит.

…Никольский с Шевелевым лежали на травке под прикрытием кустов городского сквера как раз напротив музея. Видно было, конечно, хреновато: один фонарь на целый сквер да жалкая лампочка под крышей музейного крыльца…

— Молчат, — сказал Шевелев.

— Значит, решили действовать вдвоем, — предположил Никольский.

— Меня чего-то колотит, Сергей Васильевич, — виновато сказал Шевелев.

— И меня, — признался Никольский.

…Андрей священнодействовал у щита, оскалясь и беззвучно матерясь.

— Чем недоволен? — поинтересовался Лепилов.

— Портачи, какие же портачи, ни одного правильного соединения… — Он не успел завершить фразу, потому что на щите что-то пискнуло. — …Твою мать!

…Выпив по второй, Вешняков и кассир с удовольствием закусывали жареным судачком. Любил сторож выпить и поговорить:

— Тебе, Петя, по уму министром быть, а ты кто? Программист, говоришь, и гордишься. Чем гордиться-то? Вроде машинистки по клавишам стучишь. Нет, раньше лучше было!

— Когда — раньше? — спросил, разливая по третьей, Вешняков. — При царе Горохе?

…Издалека послышался негромкий стокот мотоциклетного мотора.

— Это еще что? — изумился Шевелев.

Ответ он получил быстро: к музею подъехал милицейский мотоцикл с коляской. Подъехал, остановился у крыльца. Из коляски выскочил некто в серебряных погонах. И позвал зычно:

— Егорыч! Александр Егорыч!

…В сторожке сторож-философ схватил бутылку и два стакана со стола, сунул их в руки Вешнякову и прошипел:

— Затаись! В кладовке!

Вешняков нырнул в кладовку, а сторож — на боевой пост. Опоздал: у двери черного хода стоял и ждал его лейтенант, который строго потребовал ответа:

— Почему не на посту?

— Да на минутку отошел, у меня там рыбка жарится, — начал ныть-оправдываться сторож, сам от себя такого не ожидавший. — Рыбки хочешь, Леонид?

— Рыбки! Рыбки! — зло передразнил лейтенант. — Не рыбки, а под рыбку! Опять поддатый?!

— Бога побойся! — замахал руками Егорыч. — Я ж на посту.

— Ничего не видел, не слышал? — строго спросил милиционер.

— Ничего, — покачал головой сторож.

— У нас на пульте ваша лампочка мигнула, мигнула и погасла, — пояснил лейтенант.

— В первый раз, что ли? — отмахнулся Егорыч. — Опять, наверно, от ветра.

— Нету никакого ветра, — проворчал лейтенант.

— Тогда просто так, — уверенно заявил сторож. — Ваш Кузяков — халтурщик и портач. А корчит из себя!

— Все равно, пойдем проверим, — не попросил — приказал милиционер. — По инструкции положено.

…Из скверика, из-под кустов Никольский с Шевелевым с тихим ужасом наблюдали, как в музее поочередно вспыхивал свет в окнах.

— Прокол, Сергей Васильевич? — произнес Шевелев.

— Типун тебе на язык, — цыкнул на него Никольский.

Особнячок светился, как при купце Кукушкине.

— Но тихо. Тихо, Сергей Васильевич, — с надеждой констатировал Шевелев.

… — Все посмотрели, все окна проверили. Пошли что ли, Леонид? — бодро предложил Егорыч. Очень хотелось ему назад, в сторожку, к рыбке.

— А сортир? — вспомнил лейтенант Леонид.

Зажгли свет. Сортир был как сортир: четыре кабины, желоб для сбора и стока мочи. Лейтенант прошел к окну, проверил задвижки, подергал форточку.

— Вроде все в порядке, — он расстегнул ширинку и повернулся к желобу. Сторож за компанию пристроился рядом. Журчали. — А всю сигнализацию в музее надо менять, Егорыч, к чертовой бабушке.

— Не систему надо менять, а Кузякова. К чертовой бабушке, — возразил сторож. Лейтенант отвечать не стал. Иссякли. — Пошли, Леонид?

…Окна гасли одно за другим.

— Шевелев, у тебя, случаем, нашатырного спирта нету? — радостно спросил Никольский.

— Считаете, пронесло? — спросил тот.

…В уборной, еле освещенной неярким светом из окна, стояла гробовая тишина. Наконец ее прострочил пулеметный стук мотоциклетного мотора.

— Миш, ты со страху не обделался? — раздался глухой — из-за двери второй кабинки — голос Андрея.

— Я же на толчке сижу, так что не страшно, — ответил из четвертой кабинки Лепилов.

— В самый последний момент и окно успели закрыть, и лестницу убрать. Мы молодцы, Миша! — констатировал Андрей.

— А если бы лейтенант с…ть захотел? — Лепилов уже стоял у окна. — Подбирай штаны и за работу. На этот раз у тебя ничего не пискнет?

— Да иди ты! — Андрей три раза суеверно сплюнул через левое плечо.

…Сторож перевернул на сковороде куски судака, включил газ и позвал:

— Петя, выходи. Опасность воздушного нападения миновала, отбой.

С двумя стаканами и бутылкой в руках, морщась от яркого света, вышел из кладовки Вешняков.

— Я думал, у тебя спокойно выпить можно… Что там?

— Да ничего. Опять ни с того ни с сего сигнализация сработала. Давай разливай, — предложил Егорыч.

— Всю охоту отбили, паразиты, — посетовал Вешняков. — Ну, посошок, и я в гостиницу. Хоть пару часиков прихвачу перед утренней зорькой.

…За поворотом, метрах в трехстах от последних домов города, притулившись на обочине, стояли старый «жигуленок» и «Ока». Полуприсев на радиатор «жигуленка», Никольский и Шевелев томились в ожидании коллег.

Не по дороге пришли Лепилов и Андрей — вынырнули из придорожного перелеска.

— С уловом! — весело объявил Лепилов. В этих местах все становились рыбаками.

— Спасибо, Миша, спасибо, Андрюша. — Никольский лихорадочно потрепал левой рукой Лепилова, правой — Андрея по затылкам, проследил, как Миша ставил на заднее сиденье «жигуленка» рюкзак, и спросил: — Что там произошло?

— И представить такое невозможно! — бешено затараторил Андрей. — Я ж самого высокого профессионала прочитаю и просчитаю. А тут баран, хорошо бы просто баран, а то безрукий. Все на соплях, все без изоляции, соединения накрест. Как они еще не сгорели — удивляюсь. Я и не понял поначалу, отчего звякнуло!

— Успокойся Андрей. Сработали классно, — похвалил парней Никольский.

— Чего это у вас там было? — спросил возникший из того же перелеска Вешняков.

— Учебная тревога, — ответил Лепилов.

— Ну, тогда ладно, — успокоился Вешняков и добавил: — А я под легкой балдой.

— В машине отоспишься, — решил Никольский. — Лепилов, Андрей — в Москву, а мы с Вешняковым в гостиницу, в Торжок. Миша, сдашь Котову из рук в руки. Он в отделении всю ночь. Потом все трое могут отдыхать.

— Я вернусь, — твердо сказал Лепилов.

— И я, — присоединился к нему Шевелев. — Я за дорогу высплюсь.

— Да черт с вами, езжайте, приезжайте! — разозлился Никольский и тут же спохватился: — Но туда как можно осторожнее, Миша. Чтобы при аварии хоть один живой остался.

«Жигуленок» взревел форсированным мотором и умчался в столицу. А «Ока» спокойно покатила в Торжок.

«Мерседес-600» быстро считал километры Ленинградского шоссе. Юрисконсульт Алексей Тарасов, сидя за рулем, сосредоточенно следил за дорогой, а американский миллионер Грегори Сильверстайн, закрыв глаза и откинувшись на подголовник, благоговейно слушал, как заливались соловьями Фредди Меркьюри с Монсеррат Кабалье. Занудливый и слащавый дуэт, слава Богу, замолк на самой высокой ноте.

— Божественно, — оценил их пение американский миллионер и открыл глаза. — Где мы?

— Тверь объезжаем, — сообщил Тарасов. — Скоро Торжок. Как ты все-таки Гигса отцепил, Гриша?

— Напугал. Тобой напугал. — Он ухмыльнулся. — Намекнул, что ты оттуда.

— А ты меня не боишься? — спросил Алексей серьезно.

— Конечно, боюсь, — тоже серьезно отозвался Гришка. — Ты же беспредельщик, Леша. Но и с беспредельщиком можно иметь дело, если все обставить, как надо.

— Бумажку страховочную заготовил? — недобро догадался Тарасов.

— Не бумажку, — принялся обстоятельно объяснять Сильверстайн. — В сейфе у посольского юриста лежит серьезный и обоснованный документ, который тебя утопит при любых обстоятельствах. Ко всему прочему, я американский подданный, и, следовательно, копать будут до конца и без снисхождения.

— Был тут у нас один такой американец… — скривился Тарасов презрительно.

— Знаю! — азартно воскликнул Гришка. — Но он просто американец, легкомысленный и легковерный, а я американец из «совка», который здесь страхуется всегда и от всех. В том документе упомянута и наша сегодняшняя поездка, в которую я взял — и это тоже отмечено — пятьсот тысяч долларов.

Сильверстайн распалился, говорил быстро, сбивчиво, волнуясь. Ясно было: Григорий и впрямь до смерти боится друга Лешку.

— Ты сделал так, как я просил? — сурово поинтересовался Тарасов, помолчав.

— Да, — успокоился Гришка. — Два абсолютно одинаковых по размеру пакета, твой даже поменьше будет. Ему сотня стодолларовыми, тебе — четыреста тысячными. Все правильно?

— Жалко мне сову тебе отдавать… — промолвил Тарасов. — Красавица…

— Вовсе не мне. Зачем она мне? — пожал плечами Сильверстайн. — Да и тебе она не нужна.

— Сова — некий символ мудрости, а мудрости нам иногда не хватает. Зато хитрости у тебя с избытком, мистер Сильверстайн, — завершил деловой диалог Алексей, решив лучше полюбоваться пейзажем.

— Ни на что не похожа эта наша величественная и неряшливая бескрайность, — философски заметил Гришка, заметив интерес подельника к окружающей природе. — В ней — тоскливый вечный зов к бездействию и очищению.

— Ишь ты! — удивился Тарасов. — А раньше-то все больше по фене ботал!

Ровно в полдень «Мерседес» остановился у музея города Осташкова. У дверей музея, на которых висела табличка «Санитарный день», пассажиров «Мерседеса» ждали директор, экскурсовод и плотник. Русские сдержанно поздоровались. Американец же бурно выразил восторг от долгожданной встречи и всяческую благожелательность. Вошли в музей.

…А Вешняков вошел в сторожку, где сторож вяло жевал вчерашнюю рыбу.

— Ты что ж это не у кассы? — спросил Вешняков.

— Директор санитарный день объявил, — пояснил тот.

— Значит, это санитары на «Мерседесе» приехали?

— Шуткуешь все… — буркнул Егорыч.

— Ага, — согласился Вешняков и достал из наплечной кобуры пистолет. — А теперь перестал. Быстро, Егорыч, открывай черный ход. Ребята уже все в музее, а начальнику моему в окно лезть нельзя, у него нога больная. Живо, живо, Егорыч!

— Бандиты, — шагая к двери, неизвестно кому пожаловался Егорыч.

— Бандиты вы, а мы милиционеры, — разочаровал его Вешняков.

…Сторож, с любопытством поглядывая на Никольского, открыл дверь.

…Тарасов, мистер Сильверстайн, Коломиец и экскурсовод любовались совой.

Плотник стоял у выхода из двухсветного зала, держа руку за пазухой.

— Хорошего понемножку, — опомнился Тарасов. — Мистер Сильверстайн, надеюсь, вы не изменили своего решения?

— О, нет, нет! — отверг всякие сомнения американец.

— Ваня, — негромко произнес Тарасов.

Тот также негромко обратился к экскурсоводу:

— Валя!

Краснопиджачник приблизился к постаменту, отделил от него облицовочную планку. Щелкнул выключателем и снял стеклянный колпак. Подошел Коломиец, осторожно поднял сову двумя руками и застыл, как капитан футбольной команды с кубком.

— И после этого здесь совсем не будет ничего? — с ужасным акцентом поинтересовался американец.

Коломиец улыбнулся, а краснопиджачник, как фокусник, неизвестно откуда извлек вторую сову и водрузил ее на постамент. Американец перевел взгляд с первой совы на вторую.

— Очень похожа, но… — Он лихо щелкнул пальцами. — Но не то! Да!

— Итак, — напомнил о сути дела Тарасов.

— Не итак, а так, — поправил его Сильверстайн и, положив кейс на колено, щелкнул замками. Внутри лежали два плотных, но небольших пакета. — Вам, господин Коломиец, — он протянул пакет директору музея. — Вам, господин Тарасов. Пакеты с трудом, но влезли в боковые карманы пиджаков. — Ваш ход, господа.

— Приз — достойному господину Сильверстайну, — ляпнул Коломиец и протянул сову американцу. Тот взял ее и, растерянно улыбнувшись, попросил:

— Пэкинг. Паковать.

— Сей момент! — услужливо пообещал краснопиджачник.

И тотчас распахнулись двери: плотник, получив увесистый удар по темечку, мягко сполз на пол. Первыми в зал ворвались Лепилов и человек с видеокамерой.

— Руки за головы! — ужасным голосом прокричал Лепилов. — И на пол! Лицом вниз!

Вся команда — Вешняков, Шевелев, Климов — с пистолетами в руках образовала вместе с Лепиловым устрашающее каре. Никольский стоял в дверях, а оператор снимал беспрерывно. Трое аккуратно легли на пол, а американец слегка подзадержался, осторожно ставя сову на пол. Поэтому его и успел узнать Никольский.

— Слышу — Сильверстайн, а вижу — Зильберштейн, — злорадно усмехнулся он. — Никак не уймешься, Гриша.

— Вы имеете дело с подданным Соединенных Штатов Америки, — не поднимая головы, с полу сообщил Сильверстайн-Зильберштейн. — Вас ждут большие, очень большие неприятности, господин Никольский.

— Не будь столь альтруистичным, Гриша, — посоветовал Сергей. — Заботься о себе, а я уж как-нибудь обойдусь без твоего участия.

Вдруг взвился Тарасов. Он вскочил на ноги, заорал визгливо:

— Негодяи! Бандиты, прикрывшиеся милицейскими удостоверениями! Ты пойдешь под суд со всеми своими подручными, Никольский!

Часть тирады он произносил уже в умелых руках Климова, который, кинувшись к оратору, схватил его за грудки, кинул на пол, навалился на него и прорычал:

— Наручники захотел? Будут тебе наручники, сука!

— И ты, мерзавец, ответишь за это! — завывающе пообещал Тарасов. Наручники щелкнули.

— Миша, понятых, акт о хищении и подмене, акт об изъятии, личный обыск каждого и, естественно, предварительный протокол, — приказал Никольский. — Управишься? Нога что-то заныла.

— Идите в машину, Сергей Васильевич. Без вас обойдемся, — не очень деликатно пожалел начальника Лепилов.

В сопровождении местного милиционера в двухсветный зал вошли пенсионер и пенсионерка. Пенсионер с испугу поздоровался со спиной Коломийца.

— Здравствуйте, Иван Степанович.

Никольский вышел на крыльцо, посмотрел на высокое солнышко и побрел в сквер. На этот раз устроился не на траве, а на скамейке, не теневую выбрал сторону, а солнечную и все равно задремал. Нешумный был город Осташков.

Разбудил майора Лепилов, осторожно коснувшись начальнического плеча. Никольский встряхнулся, скрывая некоторое смущение, бодро вопросил:

— Кончили, Миша?

— Кончили-то кончили… — вяло, явно чего-то недоговаривая, сообщил Лепилов.

— Огорчай, — понял эту недосказанность Никольский.

— У Коломийца сто тысяч, а Тарасов пустой. Может, Зильберштейн с ним заранее расплатился? — предположил Михаил.

Никольский тихо простонал, помотал головой и признался:

— Непруха сегодня у нас.

— И еще. Семь бед, один ответ, — добавил Лепилов. — У Тарасова мандат кандидата в депутаты. Следовательно, мы и обыскивали его незаконно.

— Наручники-то хоть сняли? — спросил Сергей без выражения.

— Да сняли, сняли… — пробурчал Лепилов. — Что делать? Выводить?

— Выводи, — кивнул Никольский.

— А Тарасова отпустить? — приставал Лепилов.

— Отпускай… — вздохнул Сергей.

Вскоре задержанных вывели. В «воронок» затолкали плотника, экскурсовода и директора. Насчет американца Вешняков засомневался и обратился за помощью к начальству:

— А американца куда? Туда?

— Туда, туда, — подтвердил Никольский, которому, проходя мимо, сделал комплимент Сильверстайн:

— По-прежнему ничего не боишься, Никольский.

— Бояться тебе надо, Гриша, — парировал Сергей. — Нынешнее дело — это не ломка чеков у «Березки».

— Переживем, — беззаботно отбрехнулся со ступеньки «воронка» американский миллионер и крикнул Тарасову, стоявшему в позе стороннего наблюдателя: — Помни обо мне, Леха, а то я про тебя вспомню.

Отбыл «воронок», умчались машины сопровождения и наконец отправился в путь «жигуль» Лепилова с двумя совами. На площадке перед музеем остались «Мерседес» и «Ока» (ее подогнали заботливые ребята), а также Тарасов и Никольский.

— Считай, что ты без погон, Никольский, — злобно прошипел Алексей. — Ты грубо нарушил закон, совершив насилие над кандидатом в депутаты, лицом по конституции неприкосновенным.

— Лицо неприкосновенное, — повторил за Тарасовым Никольский и приблизился к старинному врагу. — Но только лицо. А печень? — Левым крюком он ударил Тарасова в печень. — А солнечное сплетение? — Он врезал деляге под дых. — А почки? — Сергей добавил Лешке ребром ладони чуть выше поясницы. Тарасов, захлебываясь дыханием, осел в пыль.

…У Торжка «Оку» обогнал «Мерседес». Водители не смотрели друг на друга.

«Оке» было некуда втиснуться: у входа в отделение плотной цепью выстроилась прибывшая из Осташкова кавалькада. Никольский загнал свою машину в переулок и, хромая, направился на службу.

— Давно прибыли, Вася? — спросил он у Паршикова.

— Только-только. Ну, минут пять… — ответил майор.

Никольский медленно проковылял на второй этаж. Открыл дверь кабинета начальника, который, увидев его, объявил:

— А вот и Никольский. Пора приступать к главному. Лепилов!

Лепилов, поочередно вынув из рюкзака обмотанных тряпьем сов, осторожно, как младенцев, распеленал их и поставил на стол для обозрения. Обозревать было кому, потому что народу в кабинет набилось порядочно: преступники, оперативники, мелкие начальники. И ювелир Анатолий Яковлевич, скромно устроившийся в углу.

— Анатолий Яковлевич, будьте добры, подойдите, пожалуйста, поближе, — использовав почти весь свой запас вежливых слов, пригласил Котов ювелира к столу. — Расскажите нам, что это за фигуры.

Анатолий Яковлевич ласково погладил одну из сов по перышкам и сказал:

— Эти фигуры — две копии с редчайшей, я бы сказал, уникальнейшей работы Фаберже начала двадцатого века, аналогов которой я не могу припомнить. Одна из копий — рыночная поделка неталантливого ремесленника. А вторая, моей работы, вполне достойна оригинала, особенно если принять во внимание сроки исполнения.

— А где же настоящая?! — заорал американец Гриша.

— Здесь, — Котов щелкнул ключом в замке сейфа, открыл дверцу, затем достал из-за нее и поставил на стол третью сову. Три совы смотрели на присутствоваших: одна — тупо, вторая — строго, осуждающе, третья — загадочно, устрашающе. Даже Котов, увидев всех трех сразу, разобрался, какая из них настоящая:

— Ну и птичка! Ну и глаза!

Все молчали, рассматривая изделия. Тишину прервал горестный вопрос американского миллионера:

— И кто же меня так лихо кинул?

Котов обернулся, расплылся в улыбке:

— Мы, Гриша! Ты лохов у «Березки» кидал, ну а теперь твоя очередь, лох американский!

Никольский, незаметно подойдя, тихо спросил Котова:

— Слава, вы без меня разберетесь? Тут одно дельце. Маленькое, но весьма срочное.

— Ты у нас герой дня, Серега. Можешь делать все, что хочешь.

От дверей Никольский приказал:

— Климов, зайди ко мне.

Дотащившись до своего кабинета, Сергей открыл дверь, вошел. Климов следовал за ним. Никольский устроился за столом и жестом указав на стул, предложил:

— Садись.

Климов сел.

Никольский, пошарив в ящике, протянул ему лист бумаги и шариковую ручку.

— Пиши, — велел майор.

— А что писать? — удивился Климов.

— Рапорт с просьбой об увольнении, — бесцветно произнес Сергей.

— Это с чего же?! — возмутился Климов.

— Ты, я помню, в квартире Авилы магазин от «Борза» нашел, — сказал Никольский как бы с сомнением.

Климов подтвердил:

— Ну, нашел.

— А сегодня помог Тарасову его долю потерять, — опять же бесцветно сообщил собеседнику Сергей.

Климов поначалу опешил, но вмиг собрался.

— Не докажете! — выкрикнул он.

— Может, и не докажу, — согласился Никольский устало. — Даже наверняка не докажу. Но это неважно. Пиши.

— Не буду! — окрысился Климов.

Никольский грудью лег на край стола и сказал негромко и значительно:

— Не уйдешь — я тебя сгною. По помойкам у меня будешь лазить, всеми ночами в наружке болтаться, шлюх в трубе гонять, а при удобном случае я тебя под пулю подставлю. Завтра утром рапорт должен быть на столе у Котова. Понял?

— Понял… — сник предатель.

— Тогда пошел вон, гаденыш! — сказал Сергей с ненавистью, впервые за весь разговор позволив себе проявить эмоции.

Климов ушел. Никольский бесцельно повыдвигал ящики письменного стола, закрыл их, стряхнул ладонью нечто невидимое со столешницы. Делать было нечего или, точнее, ничего не хотелось делать. Он спустился в дежурную часть.

— Ну, что там генерал? — спросил его Паршиков.

— Какой генерал? — вяло удивился Сергей.

— Да Колесников только что примчался, — сообщил майор. — Ты его разве не видел?

— Не-а, — протянул Никольский равнодушно.

— И не особо хочешь увидеть, — понял Паршиков. — Устал?

— Да, муторно как-то, — пожаловался Сергей. — Я домой пойду…

…Он шел через двор. Было еще светло. Сергей поздоровался со старушками в маленьком садике — те радостно покивали, узнав его, — улыбнулся и подмигнул молодке с детской коляской, ласково похлопал по плечу старичка, слабо крикнувшего ему «Привет!»… Это была его жизнь, его город, его любимый город. Никольский шел домой…

Примечания

1

УПК — Уголовно-процессуальный кодекс.

(обратно)

2

Ищите женщину (франц.).

(обратно)

3

Письменные показания под присягой в присутствии нотариуса (англ.).

(обратно)

4

– Пит, у меня к тебе просьба. Помнишь Базиля Смаглия, которого мы задерживали вместе с тобой? Его вчера убили бандиты… Уже в Москве, по дороге из аэропорта…

– Очень жалко… Ты в порядке?

– Да-да, со мной все в порядке… У меня просьба… Я вышлю тебе сейчас по твоей закрытой линии подробный запрос. Посмотри в наших компьютерах и свяжись с отделом криминальной разведки… Я должен знать, есть ли связь между русским охранным агентством «Конус» и транснациональным холдингом «Бетимпекс». Посмотри его компаньонов, дочерние предприятия… Я разыскал четыре зарегистрированных компании Смаглия. Проверь, какие финансовые и деловые связи объединяют все эти фирмы… Прошу тебя – не откладывай. Мне это нужно очень срочно. Спасибо! Я знаю, что ты сделаешь все отлично. Жду от тебя ответа. До скорой встречи… Нет, я еще здесь пробуду какое-то время. Пока… (англ.)

(обратно)

5

No ice, no water, no anything, but double and twice… – Без льда, без воды, без ничего, но двойной и дважды… (англ.).

(обратно)

6

Shepherd – пастух (англ.).

(обратно)

7

Бейсашхита (др. – евр.) – бойня.

(обратно)

8

Героин или кокаин? (жарг.)

(обратно)

9

Ты нужен в армии США! (англ.)

(обратно)

10

В июне 1996 г. эта информация просочилась в прессу и была опубликована под названием «Доклад “Спецподразделения по борьбе с организованной преступностью”».

(обратно)

Оглавление

Братья Вайнеры Гонки по вертикали. Ощупью в полдень

  Гонки по вертикали

    Книга 1

      Глава 1 Инспектор Станислав Тихонов

      Глава 2 Вор Леха Дедушкин по кличке Батон

      Глава 3 Досуг инспектора Станислава Тихонова

      Глава 4 Тишина вора Лехи Дедушкина

      Глава 5 Стена инспектора Станислава Тихонова

      Глава 6 Пасьянс Лехи Дедушкина

      Глава 7 Вчера и завтра инспектора Станислава Тихонова

      Глава 8 Школа справедливости вора Лехи Дедушкина

      Глава 9 Перспективы инспектора Станислава Тихонова

      Глава 10 Похвальная грамота вора Лехи Дедушкина

      Глава 11 Унижение инспектора Станислава Тихонова

      Глава 12 Час свободы вора Лехи Дедушкина

      Глава 13 Ночь инспектора Станислава Тихонова

      Глава 14 Золотая рыбка Лехи Дедушкина

      Глава 15 На взгляд инспектора Тихонова

      Глава 16 Шаман вора Лехи Дедушкина

      Глава 17 Предпраздничные хлопоты инспектора Станислава Тихонова

      Глава 18 Тихая гавань вора Лехи Дедушкина

    Книга 2

      Глава 19 Загородные прогулки инспектора Станислава Тихонова

      Глава 20 За правду борется вор Леха Дедушкин по кличке Батон

      Глава 21 …А оправдывается инспектор Станислав Тихонов

      Глава 22 Нервная система вора Лехи Дедушкина

      Глава 23 Бриллиантовая брошь инспектора Станислава Тихонова

      Глава 24 …И золотая челюсть вора Лехи Дедушкина

      Глава 25 Савельев, боевой заминспектора Станислава Тихонова

      Глава 26 Совсем один вор Леха Дедушкин

      Глава 27 Светские контакты инспектора Станислава Тихонова

      Глава 28 Выдумки вора Лехи Дедушкина

      Глава 29 Седьмой, некупленный билет инспектора Станислава Тихонова

      Глава 30 Самоутверждение вора Лехи Дедушкина

      Глава 31 Породистый щенок инспектора Станислава Тихонова

      Глава 32 Семь жилищ вора Лехи Дедушкина

      Глава 33 Правоведение инспектора Станислава Тихонова

      Глава 34 Сновидения вора Лехи Дедушкина

      Глава 35 Переоценка доказательств инспектора Станислава Тихонова

      Глава 36 Разыскивается вор Леха Дедушкин

      Глава 37 Спираль времени Станислава Тихонова

      Глава 38 Варианты вора Лехи Дедушкина

      Глава 39 Обязательства инспектора Станислава Тихонова

      Глава 40 Алеха Дедушкин

      Глава 41 Станислав Тихонов

  Ощупью в полдень

    Пролог

    Часть первая

      Понедельник

      Вторник

      Среда

      Четверг

      Пятница

      Суббота

    Часть вторая

      Следующий понедельник

      Следующий вторник

      Следующая среда

      Следующий четверг

      Следующая пятница

      Следующая суббота

Георгий Вайнер Дивизион: Умножающий печаль. Райский сад дьявола

  Умножающий печаль

    Сергей Ордынцев: ЭКСТРАДИЦИЯ

    Александр Серебровский: ОЛИГАРХИЯ

    Кот Бойко: ПОЛЕТЫ ВО ВРЕМЕНИ И НАЯВУ

    Сергей Ордынцев: ВОЗВРАЩЕНИЕ

    Кот Бойко: СГОВОР

    Сергей Ордынцев: ВСТРЕЧА

    Кот Бойко: ВИД, УДОБНЫЙ ДЛЯ ЛОГАРИФМИРОВАНИЯ

    Александр Серебровский: РУКОПОЛОЖЕНИЕ

    Кот Бойко: ПРИЯТНАЯ НЕОБЯЗАТЕЛЬНОСТЬ НОЧНЫХ РАЗГОВОРОВ

    Сергей Ордынцев: КОРПОРАТИВНЫЙ КОНТЕКСТ

    Кот Бойко: МОСКВА, ТЕПЛЫЙ СТАН, «ШЕРАТОН»

    Сергей Ордынцев: ЧУЖДЕНЕЦ

    Кот Бойко: ПРОДАВЕЦ СНОВ

    Александр Серебровский: КАРНАВАЛ САМОЗВАНЦЕВ

    Кот Бойко: КРОШКА МОЯ

    Сергей Ордынцев: СЛАДКОЕ ОБОЛЬЩЕНИЕ БОГАТСТВА

    Кот Бойко: РАЙСКОЕ ЯБЛОЧКО

    Александр Серебровский: МУЧЕНИЕ

    Кот Бойко: УЕВИЩЕ

    Сергей Ордынцев: ПОЧЕМ В МОСКВЕ СРЕБРЕНИКИ

    Кот Бойко: МЕМОРАНДУМ

    Александр Серебровский: ОБМЕН РИСКАМИ

    Сергей Ордынцев: ЛИЧНЫЙ СЕКРЕТАРЬ

    Александр Серебровский: ВИРТУАЛИИ

    Кот Бойко: ЖИВОЙ ТРУС

    Сергей Ордынцев: ЗВОНОК

    Кот Бойко: ДЕЛОВИТЫЕ ЛЮДИ

    Сергей Ордынцев: ЛОВУШКА

    Кот Бойко: КАРАБАС

    Сергей Ордынцев: БИЛЛИОНЕР

    Кот Бойко: ЦВЕТ «ЗЕЛЕНИ»

    Сергей Ордынцев: КАК УЛЕТЕТЬ В КОСМОС

    Кот Бойко: МЕЧ НА БОКУ СЛЕВА

    Александр Серебровский: КАПИЩЕ

    Кот Бойко: КЛАДЕНЕЦ

    Сергей Ордынцев: РАЗВЕДДОПРОС

    Александр Серебровский: РЕКЛАМНЫЙ БРЕНТ

    Кот Бойко: БОМБА

    Сергей Ордынцев: ПИР В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ

    Кот Бойко: КОНТАКТ ЕСТЬ!

    Сергей Ордынцев: АЗБУКА ЦИФИРИ

    Александр Серебровский: ПРЕДЛОЖЕНИЕ, КОТОРОЕ НЕЛЬЗЯ ОТКЛОНИТЬ

    Сергей Ордынцев: СТАВОК БОЛЬШЕ НЕТ

    Кот Бойко: СЕКС-СИМВОЛЫ

    Сергей Ордынцев: ОДА ДЕНЬГАМ

    Александр Серебровский: ПОДАРЕННЫЙ МИР

    Кот Бойко: ПОЗОР И ГОРДОСТЬ

    Сергей Ордынцев: УШИ МЕРТВОГО ОСЛА НА ДЕПОЗИТЕ

    Александр Серебровский: ФАТВА

    Кот Бойко: ПУТЕШЕСТВИЕ ПО КЛАССУ VIP

    Сергей Ордынцев: ВАУЧЕР В.П. ЧКАЛОВА

    Александр Серебровский: НЕСРАБАТЫВАЮЩАЯ ЦЕПЬ

    Кот Бойко: В ДОБРЫЙ ЧАС, ДРУЗЬЯ

    Сергей Ордынцев: МАЛЯВА НА ДИСКЕТЕ

    Кот Бойко: РЕКОГНОСЦИРОВКА

    Сергей Ордынцев: ШЕСТАЯ ПУЛЯ

    Александр Серебровский: ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ

    Кот Бойко: ПОБЕГ

    Сергей Ордынцев: ИГРА В ЖМУРКИ

    Кот Бойко: ВЕРТИКАЛЬ

    Сергей Ордынцев: ПАНИКА

    Кот Бойко: ЧАНГ И ЭНГ

    Сергей Ордынцев: ОСЛЫ ПОСРЕДИНЕ РЕКИ

    Александр Серебровский: НАСЛЕДНИК

    Сергей Ордынцев: ПОКОЛЕНИЕ NEXT

    Кот Бойко: ПРОЕЗД

    Александр Серебровский: БОЛИВАР ДВУХМЕСТНЫМ НЕ БЫВАЕТ

    Сергей Ордынцев: РАЗОРВАННАЯ ЦЕПЬ

    Кот Бойко: ЗАПОВЕДНИК ДЛЯ НЕЖИТИ

    Александр Серебровский: СОРЕВНОВАНИЕ

    Кот Бойко: ВЫХОД В СВЕТ

    Александр Серебровский: БОЛЬШАЯ ОХОТА ЗА ГОЛОВАМИ

    Сергей Ордынцев: ДЕД И ВНУК ОДНОВРЕМЕННО

    Александр Серебровский: СТАРЧЕСТВО

    Кот Бойко: УМОПОМРАЧЕНИЕ

    Сергей Ордынцев: И.О. ПРАВИТЕЛЕЙ

    Александр Серебровский: ГЛУБОКОМЫСЛИЕ НА МОКРОМ МЕСТЕ

    Сергей Ордынцев: ДЕТСКИЙ «МЕРСЕДЕС»

    Кот Бойко: ВОЗНЕСЕНИЕ

    Сергей Ордынцев: ПОКУШЕНИЕ

    Александр Серебровский: БОЛЬШИЕ ИГРЫ

    Кот Бойко: ПОГОНЯ

    Сергей Ордынцев: ДЕНЬ ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ ПЛАЩЕВИЗАЦИИ

    Кот Бойко: МОЯ ЛЮБОВЬ

    Сергей Ордынцев: ОПАВШЕЕ ПЛАМЯ

    Александр Серебровский: РОЖДЕНИЕ

    Сергей Ордынцев: ПОДАРОК

    Александр Серебровский: РАЗДАЧА СЛОНОВ

    Сергей Ордынцев: БОЛЬШАЯ ПАРТИ

    Александр Серебровский: БЕЗДНА

    Кот Бойко: ОСТОРОЖНО, ДВЕРИ ЗАКРЫВАЮТСЯ

    Сергей Ордынцев: БУКЕТ СТРЕЛИЦИЙ

    Кот Бойко: ДРУГОЙ УМ

    Александр Серебровский: УТРЕННИЙ СОН

    Сергей Ордынцев: ПРОЩАНИЕ

    Кот Бойко: ПРЕДПОСЛЕДНЕЕ ПРОСТИ

    Александр Серебровский: БИТВА

    Сергей Ордынцев: СДЕЛКА

    Александр Серебровский: ДО СВИДАНИЯ

    Кот Бойко: РЫВОК

    Сергей Ордынцев: ИНОЙ МИР

  Райский сад дьявола

    ПРОЛОГ ПРОГНОЗ НА ВЧЕРАШНИЙ ДЕНЬ

    1. 95-Й ГОД, ПОСЛЕДНЯЯ СТЕПЕНЬ ЗАЩИТЫ

    2. МОСКВА. ТОВАРНЫЙ ДВОР КУРСКОГО ВОКЗАЛА

    3. СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА

    4. США. НЬЮ-ЙОРК. АЭРОПОРТ ДЖОНА Ф. КЕННЕДИ. ТЕРМИНАЛ «ДЕЛЬТА»

    5. МОСКВА. «ДИВИЗИОН». ОРДЫНЦЕВ

    6. НЬЮ-ЙОРК. АЭРОПОРТ ДЖ. Ф. КЕННЕДИ – МАГИСТРАЛЬ ВАН-ВИК

    7. БУДАПЕШТ. РЕЧНОЙ ВОКЗАЛ «МАРГИТ». ХЭНК АНДЕРСОН

    8. ФРАНЦИЯ. ЛИОН. РЮ ШАРЛЬ ДЕ ГОЛЛЬ, 200

    9. НЬЮ-ЙОРК. СТИВЕН ДЖ. ПОЛК

    10. МОСКВА. «ДИВИЗИОН». ОРДЫНЦЕВ

    11. НЬЮ-ЙОРК. ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ. ПОЛИС ПЛАЗА, 1. СТИВЕН ПОЛК

    12. БУДАПЕШТ. ХЭНК АНДЕРСОН. ПУТЬ НАВЕРХ

    13. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. РАЗБОРКА «ХОНДЫ»

    14. НЬЮ-ЙОРК. ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ. ПОЛИС ПЛАЗА, 1. СТИВЕН ПОЛК

    15. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. ГАРАЖ

    16. МОСКВА. БУТЫРСКАЯ ТЮРЬМА. ПОЛНОЧЬ

    17. ВЕНА. ХЭНК АНДЕРСОН. ОТЕЛЬ «ЦУМ КЁНИГ»

    18. НЬЮ-ЙОРК. ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ. ПОЛИС ПЛАЗА, 1. СТИВЕН ПОЛК

    19. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. МОРГ

    20. МОСКВА. ЖИТНАЯ, 16. МВД РОССИИ

    21. ХЭНК. ВОЗВРАЩЕНИЕ НА КУРОРТ ВО ФЛОРИДЕ

    22. ВЕНА. СИНАГОГА «БЕТ ШАЛОМ»

    23. НЬЮ-ЙОРК. СТИВЕН ПОЛК. МНОГО НЕЯСНОГО…

    24. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. «ДИВИЗИОН»

    25. МОСКВА. ДЖАНГИРОВ. ВСТРЕЧА

    26. ФЛОРИДА. ХЭНК. ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ

    27. МОСКВА. МАЙОР ШВЕЦ

    28. ТЕХАС. ХЭНК. БАСТИОН

    29. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. КИТАЙКА ТОЙОТОЧКА

    30. ВЕНА. ХЭНК АНДЕРСОН. ПРЕДЛОЖЕНИЕ

    31. НЬЮ-ЙОРК. ПОЛК. ГАЛЕРЕЯ

    32. МОСКВА. ПЕТР ДЖАНГИРОВ И ЕГО РОДНЯ

    33. НЬЮ-ЙОРК. ПОЛИС ПЛАЗА, 1. СТИВЕН ПОЛК

    34. МОСКВА. КЛУБ «ЕВРАЗИЯ». ДЖАНГИРОВ. ТОЛКОВИЩЕ

    35. ВЕНА. ХЭНК И ЕГО КОМАНДА

    36. МОСКВА. КЛУБ «ЕВРАЗИЯ». ДЖАНГИРОВ

    37. МОСКВА. КЛУБ «ЕВРАЗИЯ». ОРДЫНЦЕВ

    38. НЬЮ-ЙОРК. БРАЙТОН-БИЧ. СТИВЕН ПОЛК

    39. МОСКВА. МВД. КЕЛАРЕВ

    40. МОСКВА. БАНЯ. ОРДЫНЦЕВ

    41. НЬЮ-ЙОРК. ФЕДЕРАЛ ПЛАЗА, 26. УПРАВЛЕНИЕ ФБР

    42. МОСКВА. ДЖАНГИРОВ. ВЬЕТНАМСКИЙ ПОДАРОК

    43. МОСКВА. «ДИВИЗИОН». ОРДЫНЦЕВ

    44. ВАШИНГТОН. ШТАБ-КВАРТИРА ФБР. СТИВЕН ПОЛК

    45. ВЕНА – МОСКВА. МОНЬКА

    46. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. ЗАДЕРЖАНИЕ

    47. МОСКВА. ДЖАНГИР И МОНЬКА

    48. МОСКВА. БУТЫРСКАЯ ТЮРЬМА. КАЗНЬ

    49. НЬЮ-ЙОРК. БОЛЬНИЦА КОНИ-АЙЛЕНДА. СТИВЕН ПОЛК

    50. МОСКВА. КОЛЬЦЕВАЯ ДОРОГА. ПОСЫЛКА С ТОГО СВЕТА

    51. МОСКВА. ТВЕРСКАЯ УЛИЦА. ПОКУШЕНИЕ

    52. КИЕВ – МОСКВА. ПОСАДОЧНЫЙ КОРИДОР. ХЭНК

    53. НЬЮ-ЙОРК. ПОЛИС ПЛАЗА, 1. СТИВЕН ПОЛК

    54. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. ЮСТИЦИЯ

    55. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. ТОПТУНЬЯ ДУСЯ

    56. МОСКВА. ЧЕРНЫЙ МАРОДЕР. ГОН

    57. МОСКВА. БОЛЬШОЙ СБОР

    58. НЬЮ-ЙОРК. СТИВЕН ПОЛК. РАСПИСКА

    59. МОСКВА. ГОСТИНИЦА «РЕНЕССАНС»

    60. МОСКВА. ДЖАНГИРОВ. СХОДКА

    61. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. РАСЧЕТ

    62. ТУЛЬСКАЯ ОБЛАСТЬ. ПРОКАЖЕННЫЕ

    63. НЬЮ-ЙОРК. СТИВЕН ПОЛК. ПРЕДАТЕЛЬСТВО

    64. МОСКВА. ХЭНК. ВОЗМЕЗДИЕ

    65. МОСКВА. ДЖАНГИРОВ. ГЕНЕРАЛЬСКАЯ БОЛЕЗНЬ

    66. НЬЮ-ЙОРК. ХЭНК. ВОЗВРАЩЕНИЕ

    67. НЬЮ-ЙОРК. УБИВЕЦ

    68. МОСКВА – ВЕНА. МОНЬКА. ВОЗВРАЩЕНИЕ

    69. НЬЮ-ЙОРК. ХЭНК. ГОРОДСКИЕ ПАРТИЗАНЫ

    70. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. СБОЙКА ТУННЕЛЕЙ

    71. НЬЮ-ЙОРК. ХЭНК. АРМАГЕДДОН ЗАВТРА

    72. ТУЛЬСКАЯ ОБЛАСТЬ. ОРДЫНЦЕВ. КЛЮЧ

    73. НЬЮ-ЙОРК. СТИВЕН ПОЛК. ЗАПАДНЯ

    74. МОСКВА. ДЖАНГИРОВ. ЦЕНА ИГРЫ

    75. НЬЮ-ЙОРК. СТИВЕН ПОЛК. ВЫСТРЕЛ НА ПОРАЖЕНИЕ

    76. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. ТУСОВКА

    ЭПИЛОГИЧЕСКИЙ ПРОЛОГ ОРДЫНЦЕВ

Николай Леонов Ловушка. Обречен на победу. Еще не вечер

  Ловушка

    День сегодняшний

    День минувший Денис Сергачев и Елена Качалина

    День сегодняшний

    День минувший Игорь Петрович Качалин

    День сегодняшний

    День минувший Верочка Азерникова

    День сегодняшний

    День минувший Толик Бабенко

    День сегодняшний

  Обречен на победу

    Начало

    Старший оперуполномоченный МУРа Лев Гуров

    Убийство

    Когда Игорь Лозянко был еще жив

    Уголовный розыск

    На второй день

    Следователь Леонидов и свидетели

    На третий день

    Астахов

    Как ищут убийцу

    Начальник отдела уголовного розыска подполковник милиции Серов Борис Петрович

    Старший оперуполномоченный майор милиции Лев Иванович Гуров

    Убийца

    Начало конца

    Конец

  Еще не вечер

    Накануне

    Артеменко Владимир Никитович

    Катастрофа

    Майя

    Разговор в кабинете

    Кружнев Леонид Тимофеевич

    Роли и исполнители

    Толик Зинич

    Ожидание

    Режиссер-постановщик

    Вновь открывшиеся обстоятельства

    «Не стрелять!»

    На всех фронтах

    Последний вечер

    Это конец

Николай леонов Профессионалы. Еще не вечер. Бесплатных пирожных не бывает

  Профессионалы

    Дела семейные

    Старший оперуполномоченный майор милиции Лев Иванович Гуров

    Цена, которую они платят

    Бесплатных пирожных не бывает

    Накануне

    Ваш выстрел – второй

    Здравствуйте, кто вы такой?

    Профессионалы

  Еще не вечер

    Накануне

    Артеменко Владимир Никитович

    Катастрофа

    Майя

    Разговор в кабинете

    Кружнев Леонид Тимофеевич

    Роли и исполнители

    Толик Зинич

    Ожидание

    Режиссер-постановщик

    Вновь открывшиеся обстоятельства

    «Не стрелять!»

    На всех фронтах

    Последний вечер

    Это конец

  Бесплатных пирожных не бывает

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава последняя

Николай Леонов Удачи тебе, сыщик! Наемный убийца

  Удачи тебе, сыщик!

    Пролог

    Глава первая «Русские медведи»

    Глава вторая Смерть первая

    Глава третья Бессонница

    Глава четвертая Бессонница (продолжение)

    Глава пятая Обмен сувенирами

    Глава шестая Убийство второе

    Глава седьмая Крутой поворот

    Глава восьмая Туман

    Глава девятая Облава

    Глава десятая Охота

    Глава одиннадцатая На финишной прямой

    Глава двенадцатая На финишной прямой (продолжение)

    Глава тринадцатая Оплата счетов

    Эпилог

  Наемный убийца

    Пролог

    Глава 1 Начало

    Глава 2 Поехали!

    Глава 3 В чужом городе

    Глава 4 Первая встреча

    Глава 5 В поисках ферзя

    Глава 6 Почему тебя не убили?

    Глава 7 Почему тебя не убили? (Продолжение)

    Глава 8 Наемный убийца

    Глава 9 На последней прямой

    Эпилог

Николай Леонов Исповедь сыщика (сборник)

  Наемный убийца

    Пролог

    Глава 1 Начало

    Глава 2 Поехали!

    Глава 3 В чужом городе

    Глава 4 Первая встреча

    Глава 5 В поисках ферзя

    Глава 6 Почему тебя не убили?

    Глава 7 Почему тебя не убили? (Продолжение)

    Глава 8 Наемный убийца

    Глава 9 На последней прямой

    Эпилог

  Исповедь сыщика

    Пролог

    Глава 1 Убийство

    Глава 2 Сыщик и охранники

    Глава 3 Ночью никто не спит

    Глава 4 Ночь истекает, наваливается день

    Глава 5 Стая

    Глава 6 Интриги

    Глава 7 Се ля ви, бакс!

    Глава 8 Наши избранники и правители

    Глава 9 Агентурная разработка

    Глава 10 На другой стороне

    Глава 11 «Он шел на Одессу…»

    Глава 12 «Он шел на Одессу…» (Продолжение)

    Эпилог

  Наркомафия

    Пролог

    Глава 1 Сыскное агентство

    Глава 2 Сыск — работа обычная

    Глава 3 След обрывается

    Глава 4 Киднэппинг

    Глава 5 Размен фигур и выигрыш качества

    Глава 6 Подготовка к бою

    Глава 7 Лучшая защита — нападение

    Глава 8 Прессинг по всему полю

    Глава 9 Ликвидатор

    Глава 10 Профессионалы

    Глава 11 Двум богам не служат

    Глава 12 Ловушка

    Глава 13 Белорусский вокзал

    Глава 14 Белорусский вокзал (продолжение)

    Эпилог

Николай Леонов Мент поганый (сборник)

  Коррупция

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава последняя

  Мент поганый

    Пролог

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая, и последняя

    Эпилог

Эдуард Анатольевич Хруцкий Криминальная Москва

  От автора

  Глава 1 Сыщики и воры

    Профессия Ивана Васильевича

    Особо опасные

    «Таганка, все ночи, полные огня…»

    «Музыка народная, слова КГБ…»

    Деревянный Вольтер в глубине комнаты

    Пайковый хлеб 41-го года

    Бриллиантовый дым

    Самородок для члена политбюро

  Глава 2 Ностальгия

    Золотой переулок

    Тверской бульвар

    Двенадцать ступенек вниз

    Вращение шара

    Джаз времен культа личности

  Глава 3 Прогулки в прошлое

    Лейтенант из моего детства

    Вечерние прогулки 50-х годов

    «Коктейл-холл», или просто «Кок».

    Я живу в квартире Сталина

    «…Идут на Север срока огромные…»

    Кровавая оттепель

    Мусор на тротуаре

    Разговор за столиком кафе после великих похорон

Эдуард Анатольевич Хруцкий Проходные дворы

  От автора

  Глава 1 Сыщики и воры

    Запах крови

    Особо опасные

    «Таганка, все ночи, полные огня…»

    «Музыка народная, слова КГБ…»

    Деревянный вольтер в глубине комнаты

    Пайковый хлеб 41-го года

    Бриллиантовый дым

    Самородок для члена политбюро

    Расстрел на месте

    Необычайные приключения «полковника» Павленко

    «И повязал меня зловредный опер…»

    Тюремный вальс

  Глава 2 Ностальгия

    Золотой переулок

    Страшные сказки Старого Арбата

    Тверской бульвар

    Цветные сны на Патриарших прудах

    Двенадцать ступенек вниз

    Вращение шара

    Джаз времен культа личности

    Уходят, чтобы вернуться

    Проводы старого года

    «Притон» в центре Москвы

  Глава 3 Прогулки в прошлое

    Лейтенант из моего детства

    Вечерние прогулки 50-х годов

    Я живу в квартире Сталина

    «Идут на север срока огромные…»

    Кровавая «оттепель»

    Мусор на тротуаре

    Разговор за столиком кафе после великих похорон

    Зеркало в окне на первом этаже

    «Сучья» зона

    Не верь, не бойся, не проси…

    Расстрельная статья

    Будьте вы прокляты!

    Колье для «принцессы»

    Операция «кадр»

Эдуард Хруцкий Тайны уставшего города

  Глава первая Криминальные тайны

    Тайны уставшего города

    Тени кафе «Домино»

    Налет по наводке

    Браслет мадам Рябушинской

    Подкоп в новогоднюю ночь

    Провинциальный детектив

    Арестован в ресторане «Метрополь»

    «С Новым годом, фраера!»

    Как встретишь Новый год, таким он и будет.

  Глава вторая Немного политики

    МУР есть МУР

    Огонь на поражение

    Ночь на краю света

    Инцидент на спецтрассе

    Афера времен культа личности

    Бдительность — наше оружие.

    «Подозревается в теракте…»

  Глава третья Ностальгия

    Запрещенное танго

    Магия заштопанного экрана

    Засчитывается по последнему

    Смертельный раунд

  Глава четвертая Тени

    Приговорен к повешению

    Дача в Сокольниках

    Ночь перед расстрелом

    Убит в перестрелке

    Король Молдаванки

  Глава пятая Прогулки в прошлое

    Рассвет в дюнах

    Конец бриллиантового короля

    Серебряные подсвечники для фронта

    Ночной трамвай

    «Кто не был — тот будет, кто был — не забудет»

    Затерявшийся в Москве

    «Осадное положение»

Хруцкий Эдуард, Степанов Анатолий На углу, у Патриарших...

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ТИХАЯ НОЧЬ.

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БРИЛЛИАНТОВАЯ ВДОВА.

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. САМОУБИЙСТВО, или ШАНТАЖ.

  ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ХОЗЯЙКА ЮВЕЛИРНОЙ ЛАВКИ.

  ЧАСТЬ ПЯТАЯ. СУББОТНИК.

  ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. ПРЕМЬЕРА.

  ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. «ГОЛУБЫЕ ДОРОГИ».

  ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. РЕДКАЯ ПТИЦА.

*** Примечания ***