КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Мы — дети сорок первого года [Мухаммет Сунгатович Магдеев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

МУХАММЕТ МАГДЕЕВ МЫ — ДЕТИ сорок первого года ПОВЕСТЬ


ОТ АВТОРА

Пора нашего детства и отрочества пришлась на суровые годы Великой Отечественной войны… и потому очень рано в наших сердцах зародилась забота о судьбах Родины. Нам не пришлось в наплыве детской беспечной фантазии седлать деревянных коней — мы запрягали в плуги и телеги коней живых, настоящих и работали с ними на колхозных полях. Смолоду мы узнали, какой это ответственный труд — обеспечивать фронт хлебом. Не стало коней — мы запрягали быков, пали быки — пахали на коровах. Чем бы ни занимались тогда — одолевали ли в школе трудные науки, проводили пионерские сборы или с вилами на плечах шагали на сенокос, — всё мы исполняли со страстною верой, что этим самым помогаем приблизить час победы над ненавистным врагом.

Прошли годы, и нас теперь называют людьми «среднего поколения». Оказывается, о прожитом, о пройденном начинаешь вспоминать и думать именно в пору зрелости: прежде чем приступить к этой книге, я вспомнил свое детство и как бы еще раз заново пережил его… Сюжет повести был уже намечен, но долгое время не мог я придумать названия; искал и не находил. Где-то глубоко во мне жила еще не оформившаяся мысль, она не давала покоя. Как точнее определить время нашей юности? Какое название будет самым полным?.. И в конце концов я нашел. Годы нашего детства и отрочества определялись одним: священной народной войной, и значит, сколько бы нам лет ни было, к какому бы поколению нас ни относили, от имени всех своих сверстников, ничуть не сомневаясь, могу сказать: мы — дети сорок первого года. Так родилось название книги.

Сверстниками своими имею полное право гордиться: среди моих однокашников нет ни бездельников, ни ветрогонов. В разных концах нашей необъятной Родины выполняют они сегодня важную работу: среди них — заслуженные педагоги и директора школ, председатели колхозов, ученые, военные, агрономы и шоферы; нет и не может быть только лодырей! С юных лет научились они переживать за судьбу Отчизны, с детства привыкли печалиться горю ее и радоваться счастью.

О них, моих сверстниках, людях «среднего поколения», эта книга.

ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ МАЙОР

Через весь длинный коридор пробились сквозь поднятую лаптями пыль и, косыми снопиками, встали солнечные лучи. Вот она где — спокойная, земная благодать. Здесь!..


Еще вчера мы скирдовали на колхозных полях солому, возили в большущих тяжелых мешках картофель; еще сутки не миновали, как вытолкан был в последний раз из оглобель упрямый бык, и надо же — совсем другая жизнь! От прежней, деревенской, остались только памятки: несмываемые дегтярные полосы под ногтями, усики ячменя, впутанные в грубую нить вязаных носков, да сантиметровые мозоли на ладонях. Мозги у нас у всех — застывшие, гладкие, их не трогали уж месяца, наверное, четыре. Впрочем, две-три глубокие извилины можно отыскать. Самая главная в них мысль — о войне, о страшной, кровавой, такой трудной… для всех, кто жив, для всех, кто вокруг… Фронту нужен хлеб. И мы, подростки, кто на время, а кто и навсегда безотцовщина, должны убирать его с полей и доставлять на приемные пункты заготзерна. Мы это делаем вот уже три года подряд — три знойных, очень веселых прежде лета… Во второй извилине — мысль о еде. Острая, беспокойная! Где бы, когда бы ни нашел один из нас кроху пищи, он должен съесть его не медля, заглотать и переварить, чтобы было на чем работать для далекого фронта и близких сестер и братьев. К слову, на земле нашей всегда найдется, что поесть или хотя бы пожевать… Едешь, скажем, на возу со снопами — растирай в ладонях колоски, жуй зерна, перебивай стон желудка; сыт не будешь, да и с голоду не помрешь! На лесных полянах растет земляника, у воды — дикий лук-порей, на склонах холмов можно отыскать съедобные корешки — все идет в пищу. Пройдешь мимо амбара, так захватишь невзначай гороху, ссыплешь в карман и сосешь помаленьку целый день… Лебеда, крапива, ботва молодой картошки годятся на зеленый супец; горяченькое — это здорово! Природа худо-бедно, да все ж прокормит своих детей, не даст им пропасть от злой голодухи.

А сегодня первое сентября — и третья по счету военная осень. Мы, повесив за спину немудреные пожитки, явились сюда на учебу; но только кто ж это придумал? Кто разлучил нас, подростков, с колхозными, упрямо сопящими быками, кто лишил нас знакомого запаха дегтя, жнивья и вспаханной земли, кто оторвал нас от голубоватых, за пашнею, лесов и от самой пашни, укутанной в синий дымок костра, в котором подгорела печеная картошка? Мы пока не знаем…

За прошедшее лето все жилистыми стали, мускулистыми, слишком даже подвижными, — энергии, видать, много, а девать ее некуда. Конечно: гороху налопались, картошечки молодой, затирухи на свежей ржи, на овине сушенной, жерновами молотой, на воде замешанной — объеденье! Потом мешки эти тяжеленные; пока их таскали, вот и накачали мускулы, теперь изнутри распирают… Ребята лет по пятнадцати, растрепанные, малость заспанные с непривычки; ну, сегодня вроде никто и не умывался: мол, что за дела, ведь вчера только в баню водили!.. Носятся, топочут по коридору. Вон, в том углу, ребята Балтаси́нского района, деревня Нижняя Кня. Все в одинаковых полотняных онучах, новеньких лаптях, так и поскрипывают на один манер. А рядом — их близкие соседи, из деревни Карадува́н, там все в синих душегрейках, и каждый хрустит морковью. Арского района, из деревни Мурали́ — самые бойкие, роются с независимым видом в карманах, ищут махры хоть на одну закрутку, между делом успевают и подраться: шустряки! Ходят с раздутыми ноздрями, будто скаковые лошади, рысаки племенные… Звонок звенит, первый звонок учебного года, однако никто и в ус не дует — видно, потому, что нет еще усов, в которые дуть можно; короче, на урок идти ребятня вовсе не думает.

Вдруг кто-то из «старичков»-старшекурсников громко прошипел одно только слово: «Завуч!» — и шмыгнул в свой класс. Вслед за ним ринулись и другие. Коридор наполовину опустел, будто ток электрический по нему прошел; прежде чем мы успели сообразить, в пыльном облаке блеснули круглые стекла очков. Мозги все-таки пришли в движение. «Ага, значит, вот этот очкарик — завуч», — додумались мы, сделав некоторое усилие. А два блестящих круглых стекла двигались в это время к нам и словно гипнотизировали: ноги сами потащили в классную комнату, головы волей-неволей направились туда же… И вмиг повисла невиданная тишина, все оцепенели в скованном ожидании… Я украдкой оглядел ребят. У муралинских мала́ев[1], догадавшихся все же стянуть шапки, лица были распаренно-красные, как после бани. В эту секунду распахнулась дверь классной комнаты, и в проеме блеснули те самые сдвоенные стекла. Сюда! К нам идет! Мозги заработали на полную катушку: «Но почему? Что, мы очкариков не видели? Это мы-то? Да мы для фронта хлеб заготовляли, мы…»

— Шапки снять!

Дзенькнули окна, у кого-то из-под парты выкатилась четвертинка с припасенным молоком, белая, будто, скажи, от испуга…

Тишина, кажется, все уплотняется… Из окна видно желто-серое поле вдали; на горизонте, там, где оно сливается с небом, по всей линии сидят группами тугие аккуратные копешки. Высоко-высоко в ярко-синем небе парит какая-то птица — наверное, ястреб… А как здорово было ехать на возу со снопами и распевать протяжно, в лад с неторопливой поступью быка… Сидишь тут, как горошина в стручке, шевельнуться боишься!

Очкастый вынул из кармана большую, с ручкой и частыми зубьями расческу, поправил длинные волосы. Потом снял очки и долго протирал их белым носовым платком. Без очков он показался нам еще суровее — вот так же привыкнешь к взнузданному коню, а без узды и подойти-то к нему страшно! Сейчас, кажется, укусит…

— Я, ребятки, буду у вас преподавать русский язык, — начал свою речь очкастый. — Пока еще поговорим по-татарски, но постепенно перейдем — на занятиях, конечно, — на русский язык…

Ну-у, для нас это не новость! Подумаешь, на русском языке будем говорить! Нам об этом с пятого класса еще талдычут, толку до сих пор никакого не было. А ты, очкастый, если будешь сильно воображать, можешь и на войну отправиться, а что? Фигура у тебя молодецкая, голос вон как из трубы, замечательный такой майор выйдет, честное слово!..

— Мне шестьдесят четыре года, — продолжал очкастый низким и звучным голосом, словно разгадав наши мысли. — Но мне еще хочется увидеть вас культурными грамотными людьми. Будете прилежно изучать русский язык до окончания училища — не пожалеете. Я сам татарин, из Москвы правда, но когда я слышу в поездах, на пароходах или где бы то ни было, как ваши земляки коверкают русские слова, мне прямо-таки плохо делается. «Брач с вареньем чай пьют», — как скажут такое, я от стыда готов под землю провалиться. Поэтому первый наш урок начнем с очень легкого задания. Вы должны написать два столбика слов, в каждом столбике — по пять, ясно? В первом столбике будут слова на букву «б», во втором — на «в». Вот тогда мне станет ясно, кто из вас знает русский язык, а кто — нет…

Носы зашмыгали, перья зашуршали, все углубились в работу. «Легкое» задание на деле оказалось довольно-таки мудреным… Над партами подымался горячий воздух; у кого-то с треском сломалось перо, у другого пролились чернила — прямо третьему на новые штаны, четвертый, посапывая, взирал на испачканную тетрадку…

В великих творческих муках родилась наконец у всех эта пара столбиков слов. Очкастый начал прохаживаться между рядами. Он брал в руки чью-либо тетрадь, просматривал ее, и выражение лица у него все время менялось. К примеру, одни тетради он проглядывал очень быстро, с восклицаниями «Так-так!» или «Ага», а потом спрашивал:

— Из какой школы? Кто был учителем?

Другие он кончиками пальцев ухватывал за самый уголок, отводил руку в сторону, словно чувствуя к ним непреодолимое отвращение, и кривил рот; однако проделывал все это молча. Хозяин же тетрадки виновато пыхтел и клонил вниз тяжелую голову…

— Фамилия?

Вновь дзенькнули стекла окон. Муралинский в синеватых выцветших портках с черными заплатами на коленях медленно поднялся из-за парты. Он был отчетливо бледен, будто обреченный на смертную казнь. Минут двадцать всего назад малай этот лихо носился по коридору, толкая и топча всех, кто попадался ему на пути.

— Зарифу́ллин… — прошептал он, пряча подбородок в круглый воротник бешмета.

Очкастый больше вопросов не задавал. Он разжал пальцы — и зарифуллинская неряшливая тетрадь шмякнулась обратно на парту; преподаватель в тот же миг, достав из кармана давешний белый носовой платок, принялся с необыкновенной тщательностью вытирать свою руку. Он так серьезно это проделывал, что весь класс, как завороженный, уставился на него, — словно на тетрадке Зарифуллина пластами лежали микробы, и вот они все прилипли к руке очкастого. А микробы эти будто бы страшно злые, будто бы они… эти, как его… болезнетворные…

…Вот так победил нас учитель русского языка, он же завуч. Не кричал, не дрался, даже не высказал ни единого упрека, а все же победа его была полной и очевидной.

В деревенской школе мы привыкли своевольничать, да оно и понятно: мужчин-учителей там не было, одни женщины… Такие же, как мы, голодные, в холодных избах, дровишек — печку затопить — и тех нету… А мы храбрились перед ними: мол, погодите, может, еще и нас на войну заберут, одни останетесь! И, по праву заместителей настоящих мужиков, некоторые из нас уже покуривали, ходили в школу когда захочется, а то и вовсе бросали учебу. После такой вольницы нам, конечно, нимало не понравилось, что московский татарин установил над нами твердую власть — на перемене самые недовольные пытались храбриться:

— Ну-у, поду-умаешь, не таких в бараний рог сгибали, еще посмотрим!

— А у нас-то как было, вот слушайте… Вреднее этого в сто раз химию преподавал один, ого! Бац! — ему в лоб из рогатки один парень. После этого как шелковый стал…

— А у нас было…

— А в нашей деревне…

Ребята шумели, ярились, но, наверное, каждый уже понял: все это — попусту, все равно что после драки махать кулаками. Прекрасно знал об этом и Зарифуллин, потому он не вмешивался в разговоры, стоял молча у окна, глядел на далекие, по горизонту, копешки…

СИСТЕМА КРОВООБРАЩЕНИЯ ЧЕРНОГО ТАРАКАНА

Аркя́ша Пермяков парень-то русский, его по-настоящему, наверное, Аркадием звали. Поначалу… Ну, а поскольку жил он с рождения и до сих пор безвыездно в татарской деревне, то и превратился в Аркяшу; Аркяша, и все тут! Ничем он от нас и не отличается, по-русски даже говорит ничуть не лучше, потому как родители его, тоже всю жизнь проживавшие среди татар, объясняются исключительно на татарском языке. Аркяша одет точь-в-точь как мы: бешмет на нем с брезентовым верхом, на ногах крашеные подшитые валенки, и все отличие его — в русской фамилии.

Отец его, Иван Пермяков, — деревенский ветеринар. Впрочем, у нас в народе такого слова — «ветеринар» — и нету, а называют его «лошадиный брач». Он, может, козу твою захромавшую вылечит и корове отелиться поможет — а все одно его, Пермякова то есть, «лошадиным брачом» прозывают. Говорили по деревне, будто Аркяша после седьмого класса поедет учиться в город на такого же лошадиного брача, но вышло по-другому: наверно, Аркяше показалось лучше стать учителем — учитель, брат, это важный человек! — и поехал он вместе с нами в педучилище. Темный пока Аркяша, как и мы, ничуть не светлее, но вдруг отличился очень. Где? А на уроке русского языка.

Был этот урок вторым по счету, и мы думали, что сейчас-то и начнется самое противное и скучное: разные там подлежащие да сказуемые, которые никак не желают отыскаться, правила, которые никогда не запомнить, и все такое и тому подобное. Оказалось, однако, ошиблись мы. А было вот как.

— Вы, ребятки, дети колхозников-крестьян, — повел свою речь московский татарин, по нашему «Очкастый». — В недалеком будущем многие из вас станут учить деревенских ребятишек. Поэтому и не помешает вам познакомиться с некоторыми словами, без которых в деревне очень трудно обойтись. И еще запомните: слова, которые мы вместе с вами сейчас запишем, знает не каждый русский, особенно тот, кто, например, живет в городе. Ну, допустим, как у вас, в татарской деревне, говорят о коне красноватой масти?

Вопрос этот для нас — прямо пустяк.

— Кызы́л туры́! — кричим мы, перебивая друг друга.

— А желтый конь?

— Сары́ туры!

— Черный?

— Кара́ туры!

— Понятно. Теперь скажите, как все это будет по-русски?

Мы озадаченно пыхтим. Альтафи́, который из Муралей родом, обернувшись ко мне, шепчет и щурится по-дурацки:

— Конец нам, парень, во́ вляпались! Здесь же этих готовят… коновалов…

Но ответить ему я, кажется, не успел, потому как учитель завалил нас целым ворохом новых вопросов:

— А как будет по-русски «бекель»[2]? А «бекель йоны»[3], скажем? Не знаете? Ну да не мудрено — русские, и то не все знают! Тогда запишите…

Вот на этом уроке Аркяша здорово отличился — сумел правильно ответить на все вопросы учителя. Московский татарин даже похвалил его: «Ай да Пермяков! Боек, шустер, молодца, как говорится, по обличью видно!» Аркяша так и засиял, будто он и впрямь молодец. Мы же, шмыгая от удивления носами, списывали с доски незнакомые слова. Оказывается, если у двух коней одинаковой масти разного цвета хвосты и гривы, они по-русски и называются по-разному; вот это да! Новых названий хватало даже на татарском — к примеру, кони, как выяснилось, по масти разделяются на таких, какие нам вовсе до этого были неизвестны. «Кола́», скажем, или еще «алмачуа́р»…[4] Видали? И откуда он только все знает, московский-то, городской человек? Скажешь, сам лошадиным брачом работал. А может, и вправду лошадиный брач, а? Во время войны ведь все перепуталось, теперь не поймешь: был человек ветеринаром, а потом, глядишь, учителем стал. Вон начальник лесхозовской почты, шестидесятилетний Иван Георгиевич, преподает же нам основы рисунка, правильно? Да что там! Завхоз училища Исмаги́ль-абзый[5] зоологии нас учит, вот ведь какие бывают чудеса!

И мы твердо решили, что московский татарин не иначе как бывший лошадиный брач; особенно на этом настаивал Альтафи. Недаром, мол, он еще на первом уроке разорялся: татары, мол, говорят «брач», у меня, мол, душа от этого страдает… Понятно, раз его самого касательно, тогда, конечно, страдает… Одно только не сходилось: лошадиные брачи внешне всегда были очень неказисты. Пермяков наш, к примеру: на плече у него день и ночь толстая вонючая кожаная сумка, сам небрит и пропитан сильным запахом дегтярного лекарства, а также, конечно, устойчивым запахом чеснока… Ходячий букет в сапогах и кожаной фуражке. А этот? Черт его знает!..

Аркяша, который сильно прославился на уроке русского языка, в тот же день неожиданно погорел по двум сразу предметам.

Сначала — на рисовании, у того самого лесхозовского Ивана Георгиевича.

Иван Георгиевич был человек почтенный. Он помнил, как открывали в наших краях первые земские больницы и почтовые отделения, а на одном из уроков очень обстоятельно рассказал нам историю бывшего местного помещика и описал его имение; рассказывал также, как работали до революции эти самые земские больницы и другие подобные учреждения. Сам он учился когда-то в гимназии, потом прослушал курс в институте и пошел по линии почтовой; отец его был потомственный дворянин. Услышав про это, мы здорово удивились и даже растерялись, один только Альтафи быстро опомнился; выражая свое возмущение, он громко, на весь класс, проговорил:

— Эксплуататоры… Гниль из бывших, тьфу!..

Аркяша присоединился и тоже сказал:

— У дас, здачит, сыд побещика преподает. Вот так иттересдо! — У Аркяши, надо заметить, нос почти всегда заложен, потому он себя не утруждает произношением носовых, а так, через «д» и «б», и шпарит.

Сын помещика, однако, ругаться в ответ не стал и вообще на возгласы из класса никак не отозвался; он просто поставил на стол тумбочку и велел всем нарисовать ее у себя в альбомах — для того, мол, чтоб определить, кто из нас самый способный. Ну, мы чего только не наворотили на бедной бумаге, как только она вытерпела… А этот старик тоже придумал: тумбочку! Дал бы задание на вольную тему, и все тут. У нас в деревне учителя всегда так делали, и никаких тебе тумбочек, все ясно-понятно. Кто рисует петуха, кто зайца, а кто, например, опавший осенний листик.

Когда мы закончили с тумбочкой, Иван Георгиевич, будто выведав наше сильное желание, и вправду велел рисовать на свободную тему. Аркяша как раз на этой самой свободной теме и погорел.

…Урок шел своим ходом. Каждый что-то делал, усиленно ширкая карандашом или резинкой, оборачиваясь время от времени к ближайшему соседу или глубокомысленно устремляясь взором в потолок. Одни все еще сочиняли, другие уже раскрашивали свои творения купленным еще до войны и израсходованным наполовину цветным карандашом — при этом больше цвета уходило на язык, чем на бумагу. Иван Георгиевич ходил по классу и не пропускал ни одной парты; все работы он оценивал исключительно по достоинству…

Редкие, обесцветившиеся волосы Ивана Георгиевича расчесаны на косой пробор и напомажены, густые еще усы разделены прямо под носом надвое, в прогале блестит красная губа, и когда он говорит, то становится похожим на зайца, жующего морковку. Одежда его стара, но очень опрятна; на занятия он приходит с черной «бабочкой», собственноручно сделанной из широкой шелковой ленты. Иван Георгиевич несколько сутул и приволакивает ногу; о греческом и римском изобразительном искусстве расказывает с восторгом. К нам, невзирая на лапти и заплатанные портки, Иван Георгиевич обращается только на «вы». Альтафи даже сбивался от этого и несколько раз говорил о себе «мы». Конечно, мы же непривычные! Иван Георгиевич каждому даст полезный совет или просто скажет доброе слово…

— У вас на рисунке листок, по сравнению со стеблем, получился немного маловат, — говорит он и сочувственно прищелкивает языком.

— А петух у вас очень хорош. Только почему он без шпор? Или у вас в деревне водятся такие петухи, без шпор?

— Очень, очень красиво! Из вас в будущем может выйти настоящий художник. Но все-таки у зайцев зеленых ушей не бывает, не правда ли?

Но вдруг Иван Георгиевич будто поперхнулся. «Гы… ык!» — сказал он коротко и умолк; мы все обернулись: в руках у него была тетрадка Аркяши. Нам показалось, что у преподавателя рисования сильно дрожат руки и даже усы растопырились.

— Вы… вы… — Он достал платок и зашелся в кашле. — Вы чем же это занимаетесь? Да-с, я спрашиваю, чем это вы занимаетесь? Отвечайте! И встаньте, когда к вам обращается учитель! Это что за натурализм такой? Как вам… — Он опять закашлялся. — Как вам не стыдно! Что за хулиганство такое, а?! В советской-то школе?!

Шаркая ногами, со всей быстротой, на которую он был способен, старик ринулся к столу и, схватив журнал, вывел там Аркяше здоровенную двойку. Потом он вырвал из аркяшевской тетради злополучный рисунок, скомкал его и бросил за печку, в кучу наколотых дров. Натуралист Аркяша сидел молча, смотрел вниз и заливался краской… Потом мы узнали: оказывается, он создал впечатляющий образ племенного жеребца, но при этом, обрисовывая его основные стати, где-то в чем-то утратил чувство меры…

Иван Геогриевич кашлял до самого конца урока.

Беда, как говорится, одна не приходит… Не успел еще Аркяша опомниться от краха на уроке рисования, как на́ тебе — на зоологии опять его подняли.

На переменке до этого он все расстраивался:

— Ди-че-го де здаю, если спросяд — пропал, опять двойка…

И только успел договорить…

— На прошлом уроке, — объявил пузатый завхоз, тяжело поднимаясь со стула, — мы проходили систему кровообращения таракана… э-э… черного, заметьте…

Он с замечательной силой зевнул и, чуть взревев напоследок, со стуком захлопнул рот.

— Пермяков, — скучно произнес он затем, не открывая даже журнала, а так просто, наугад, — ну-ка расскажи-ка нам все по порядку, как там и чего. А вы сидите тихо, слушайте!

Учитель зоологии полез за пазуху и через некоторое время выволок оттуда железные, круглые, размером с небольшое блюдце, часы. Альтафи тотчас обернулся и хитро подмигнул: вчера только перед сном сообщил он нам, что завхоз подцепил, мол, чесотку, оттого каждый раз, запуская руку будто бы за часами, с наслаждением чешется. Может, врет, конечно…

Аркяша вставал медленно, шевелился, как сонная муха, оглядывался по сторонам. Встал все же, согнул худую шею, склонил напоминающую кубик голову и вздохнул. Потом он, по школьной еще привычке, прислонил учебник к спине товарища за передней партой и вознамерился отвечать. Но так и не сумел одолеть первую строку.

— Систеба кровообращедия чердого таракада… систеба чердого таракада… футкци… футкциодирует…

— Ну, ну, — поддержал его учитель, очень долго закладывая часы обратно за пазуху, — дальше, дальше…

У Аркяши с носом совсем беда, и оттого ему трудно вдвойне.

— Систеба чердого кровообращедия… это… хорошо футкциодирует…

Эх, как она «футкциодирует», эта проклятая система! Пишут тоже авторы, чтоб ни дна им, ни покрышки!

— Систеба кровообращедия футкциодирует…

Аркяша изнемог и сам уже перестал как-либо функционировать: он просто и недвижно стоял. Зоолог тогда еще раз, невесело, без всякого удовольствия, зевнул и поставил Аркяше двойку.

— Ты, пнимаешь, бессовестным образом приехал сюда грабить государство. Оно тебе каждый день выдает по триста граммов хлеба, а ты, пнимаешь, учишься тут на двойки. Вот я скажу бухгалтеру, чтобы он твою хлебную карточку задержал… Куда же ты пойдешь, когда не знаешь про систему кровообращения таракана… черного, пнимаешь… что ты собираешься делать неуч? Бессовестный ты, вот мое последнее слово тебе! — обругал он Аркяшу и зевнул еще раз — видимо, уже обличительно.

Аркяша, словно подкошенный стебель, рухнул на парту. Распластался на ней. Хлебная карточка… Чего он привязался, этот завхоз, пузо проклятое, ну чего? У Аркяши в семье восемь человек детей, а работает один Пермяков-отец, тот самый «лошадиный брач». На войну его не взяли, потому как он почти глухой; значит, льготы, полагающиеся семьям фронтовиков, на Аркяшеву семью не распространяются. Хлеба, который они берут в счет аванса из колхозных запасов, никогда не хватает — аванс этот записан у Аркяши, как у самого старшего Пермякова-сына, на последней страничке тетради по зоологии. Вот и сейчас тетрадь открыта именно на этой странице. «Взято у колхоза на еду, 1943 год», — написано наверху мелким, аккуратным почерком: Аркяша любит писать ровно и не признает никаких наклонов. Когда он пишет для себя, буковки у него выходят не больше просяных зернышек; ряды их выстраиваются по странице ровным столбиком:

12 кг рж

8 кг рж

12 кг рж

14 кг рж.

Столбик этот очень длинный… Но почему он пишет «рж», а не «ржи»? Аркяшу сразу не поймешь, он иногда какой-то скрытный бывает, замкнутый…

Система кровообращения черного таракана… Комом встала она в горле всего класса. Молчат. Ну, этот черный таракан, скотина ползучая! Что бы ему было жить без крови, ведь вон же сколько бескровных букашек, и ничего, живут, не обижаются!

Ни оха, ни вздоха. Могильная тишина в классе, застывшая, скучная. Завхоз лезет за пазуху… Долго, очень долго достает часы, достал наконец. Альтафи, наверное, прав… Но это не спасет нас от черного таракана с системой, которая как-то там функционирует. Черный таракан — как судьба. Неумолим. Кто следующий, чья очередь?..

— Исмагиль-абзый, — вскочил вдруг Альтафи, — Исмагиль-абзый, а мы же вчера ведра оставили! Там, в поле…

По классу пролетел легкий вздох — все с надеждой уставились на Альтафи. Что-то сейчас будет, должно быть… Лишь бы спастись от черного таракана!..

— Ну, ну, Хали́мов, что ты хочешь этим сказать, говори.

— Так ведь, Исмагиль-абзый, это… может, говорю, вместо урока туда пойдем, на поле, а? Оттуда картошку принесем на склад, вот и хорошо будет, а?

Век живи, мудрый малай Альтафи Халимов! Исмагиль-абзый полез за пазуху. И в этот момент хитрая, смекалистая Баязи́това насадила живца на крючок, закинутый Халимовым.

— Исма́гиль-абзый, мальчишки из нашего класса говорят: мол, хотим лопаты наточить, а то совсем затупились… Прямо как начнешь копать — так сразу мозоли…

В ту же секунду учитель зоологии куда-то исчез, и его место занял расчетливый, крепкий хозяин — класс это тотчас осознал.

— Картошку, говорите, принести? Правильно, для столовой сегодня нужна картошка. А сколько минут до конца урока? Кто умеет лопаты точить? Поднимите руки! Ладно. Сегодня после обеда всем подойти к складу.

Исмагиль-абзый, прикрыв глаза, помолчал, будто что-то высчитывал в уме, потом, просветлев, потянулся к журналу.

— Погоди, мы еще опрос присутствующих не проводили!

Он начал медленно, смакуя, произносить первую фамилию: было видно, что главное для него — протянуть время.

— Э-э… Абду́ллин… Да, Абдуллин!

— Я!

— Так, Абдуллин на месте. Отметим. Значит, на месте. Ладно, Абдуллина отметили. Так, теперь… Баязитова!

— Я!

— Ага, и Баязитова на месте. Ладно, отметим, что и она на месте. Вот, отметили. Теперь, значит… Зарифу́ллин! А? Нету, что ли?

Зазевавшийся Зарифуллин выскочил вдруг, как черт из коробочки.

— Я! Здесь!

— А, здесь? Я уже подумал, что нету. Ладно, отметим, что есть…

Нам, конечно, только того и надо: давай, Исмагиль-абзый, проверяй на здоровье! Часов ни у кого нет, но приблизительно знаем: до звонка осталось минут пятнадцать. Список длинный, во всяком случае к черному таракану возврата не будет, урра!..



Плавно продвигавшаяся перекличка споткнулась, однако, дойдя до несчастного Аркяши. Он все еще не оправился от повторного удара и, когда Исмагиль-абзый назвал его фамилию, не сумел подать каких-либо заметных признаков жизни. Тогда неугомонный Альтафи, убоявшись паузы, крикнул с места, стараясь придать голосу все оттенки оригинала:

— Бедя дету. Я побер!

Мы захихикали. Альтафи же был уличен, поднят на ноги и награжден длинной нотацией.

— Нельзя смеяться над физическими недостатками другого, — говорил ему зоолог, постепенно запуская руку за пазуху. — Нельзя, пнимаешь? Этта что еще, а?! Нельзя мизантропом быть, этта очень плохо, нехорошо…

Но как бы строго его ни отчитали, лицо Альтафи после урока, на переменке уж, сияло какой-то вдохновенной радостью. Что за слово такое «мизантроп»? А черт его знает! Но вот приляпали же к Альтафи такое мудреное слово, значит неспроста, это тебе не шухры-мухры!

И «мизантроп» Альтафи с гордым видом расхаживал по коридору. В классе же, на самой последней парте, лежал несчастный одинокий натуралист Аркяша…

И ЗАРИФУЛЛИН РЕШИЛ ОСТАТЬСЯ

Недели две, наверно, минуло, но кажется, что гораздо больше.

Урок идет…

А утро сегодня туманное, воздух плотный, и сквозь него не видать стожков, которые стояли, помнится, на дальнем краю поля. Вообще-то их, надо думать, уже начали перевозить на тока — точно, как раз и время подошло. А бывало раньше, поглядишь на эти стога, деревенские, родные такие, и на душе легче становится. Будто ты дома. Хоть ты и не дома, конечно, а в педучилище. И урок идет. Эх! Теперь даже и стожки вот поисчезли — жалко…

— Ян Амос Коменский, — выговаривает преподаватель педагогики, нос у него турецкой сабелькой, падает криво сверху вниз, — Ян Амос Коменский в основу правильного воспитания ребенка ставит четыре условия. Вы об этом, разумеется, уже знаете. Кто расскажет о знаменитом труде Коменского «Великая дидактика»? Ну-ка смелее, кто желает?

Этот учитель тоже очкастый. Но только стекла у него синего цвета и ужасно толстые. Ледяшки как будто очень холодные, глядеть в них боязно, и мороз прямо по коже. Он, учитель, ведет пальцем по журналу, по списку — медленно и вниз. Вот букву «А», кажется, миновал. У Абдуллина рот шире варежки — радуется, как на празднике. Назад еще обернулся, там Баязитова сидит — попалась, мол, — но и она облегченно кажет Абдуллину язык, потом облизывает растресканные губы: учительский палец, к ее радости, опустился ниже буквы «Б». Гизатуллин бледнеет и сжимается: грозный перст застрял где-то близко к его фамилии.

— Тогда нам расскажет об этом… Так, так, так… расскажет об этом…

Ой, мамочки! Говорил бы уж быстрее, тьфу ты, валлахи[6], чистое измывательство! Кто там, ну кто… шайтан с ним, ведь кто-нибудь да будет, еще никогда не случалось, чтоб кого-нибудь да не было… не было… не… Да не тяни же ты, елочки зеленые!

— Сейчас нам об этом очень толково расскажет… вот, Зарифуллин.

На Гизатуллина напала икота. Вдруг. Напала, да и все. А педагогика, предмет этот тяжелый, для него не страшен вовсе, честное слово, только вот у него не выходит само слово «педагогика». Как дойдет до него, так у него во рту точно песку насыпано — заедает. Педагогика, она по расписанию каждый раз первым уроком; конечно, пока доберешься по холоду от общежития до класса, губы потом как чужие, не слушаются. И выговаривать такими губами «педагогика», само собой, не просто. Тут любой может запнуться, а что? Но Гизатуллин тоже ловок. Если, к примеру, вызывают его по этому предмету, то он долго не думает, так и лепит: «педогика». Какая разница, правда? Все равно же не получается, чего голову-то ломать… Несчастный Зарифуллин стоит пока, пытается что-нибудь придумать про Коменского и «Великую дидактику». Трудно ему, стоя-то. Неспокойно. Он даже лицо свое веснушчатое в воротник запрятал — хороший воротник, меховой, тяжелый, а бешмет синий, тоже красивый. Только Зарифуллину от этого не легче. В окно он глядит, и грустно ему, а за окошком дождь холодный, частый. В такой день колхозники не работают, мужики собираются в избу караульщика, цигарки вертят. Ох и здорово же там сидеть, смолить козью ножку и разговаривать о жизни! Весело!..

— Ну, Зарифуллин, слушаем… Если трудно, тогда остановись пока на взглядах Иоганна Генриха Песталоцци. Каких взглядов на воспитание детей придерживался великий швейцарский педагог?

Убил. На месте убил, прикончил, можно сказать. Эх, наверно, и легко же училось лет триста назад, когда этих Песталоцциев и в помине не было, а?! Надо думать, очень просто тогда было, и голова не болела. Темнеет в глазах у Зарифуллина, мошки какие-то, букашечки летают. Взгляд у Зарифуллина теперь стеклянный, и ногой он все время что-то делает — возит ею по полу, шаркает. А из лаптя уж и лыко лезет, пропадет лапоть. В чем теперь ходить, скажи на милость? Лаптей в запасе нету… Погоди, чего ты про лапоть все? Тут Песталоцца имеется, поважней чего. Этот, за синими стекляшками, будто иголки под ногти загоняет…

— Ну, ну, что ты нам такое скажешь, Зарифуллин? Э? Или трудновато? Неужели трудновато? А ты подумай, Зарифуллин, подумай… мозгами-то, говорю, пошевели!

И Зарифуллин решил сегодня же смотаться из училища. Совсем смотаться. Он даже вспотел, у него даже брови вспотели и ресницы. В эту минуту он, как ему велели, попробовал еще пошевелить мозгами, но вдруг понял, что не может. Мозги у него стали как бульон. «Нет, — решил Зарифуллин, чувствуя, как плещется у него в голове, — надо бежать!.. В деревню хочу, — решал он из последних сил, — к быкам, пускай упрямые, в конюшню теплую, пускай навоз тама! Все сделаю, я жилистый, день-деньской буду вкалывать, в ночь буду выходить, только за ради бога спасите от Песталоцциев! Не надо мне ни Амосов, ни Яносов, они меня погубят…»

— А кто явился продолжателем идей Песталоцци? О, Зарифуллин, я прямо-таки чувствую, что ты это знаешь, ну-ка, ну-ка?

В бульонном мозгу произошло какое-то движение — кажется, там малость загустевало.

— Дистервег, — сказал неожиданно Зарифуллин ровным и тусклым голосом. Ему уже было все равно.

— О, что я говорил? Молодец! Молодец, Зарифуллин, умница. Это очень хорошо, друг мой, очень хорошо!

И обуяла Зарифуллина светлая печаль. Как же теперь из училища бежать, когда говорят «очень хорошо»? Непонятно Зарифуллину: как же бежать, когда хвалят?..

О Дистервеге доложил Альтафи. Тот самый Альтафи, из Муралей. Альтафи этот — во всем классе здоровее его нету. Потому что он старше всех, ему положено быть таким. У него в кармане всегда кремень с огнивом может отыскаться, и табачок-самосад тоже всегда. Карман вообще-то весь прожженный, но оттуда ничего не вываливается. Альтафи этот на язык «очень вострый» — удивительный, если подумать, человек.

— Дистервег был великий педагог, — бодро объяснял Альтафи. — Дистервег написал очень много книг, в которых развивал идеи великого швейцарского педагога Песталоцци. Этого… Иоганна Генриха. Все книги Дистервега имеют очень большое значение. В них он велит воспитывать детей хорошо. Чтобы дети потом были хорошие. Поэтому Дистервег имеет очень большое значение в педагогике…

Альтафи, жук хитрый, отхватил четверку.

Потом была перемена. Зарифуллин и Гизатуллин ушли в конец коридора, разговаривали там. О чем — было неизвестно. Только вот физиономии у них сделались сильно кислые. Угрюмые даже, на такую физиономию душевному человеку смотреть больно. Зарифуллин даже осунулся весь, будто педагогика из него все соки вытянула. Без соков, сами знаете, жить нехорошо — в класс после звонка Зарифуллин шел трудно; ему бы решиться, и он бы вовсе не пошел. Так казалось. Зарифуллин был как нерадивый бык, которому страсть не хочется становиться в упряжку. Но его заставляют. И Зарифуллин на занятия все же потащился.

За ним в дверях показался учитель русского языка.

Брюки на нем глаженые, со стрелками, ботинки блестят, с шелковыми шнурочками, а рубаха так у него — белее первого снега! И движения у московского татарина знакомые, привычные уже: вот большой расческой тронул разделенные ровнехоньким пробором волосы, очки протер, полез в карман. В кармане, известно, часы на серебряной цепке, положил на стол… Звучит в классной тишине его выразительный голос:

— На прошлом уроке мы с вами начали изучать произведение древнерусской литературы «Слово о полку Игореве». Сегодня я вновь буду читать вам его — слушайте, запоминайте эти великие строки. Вы должны почувствовать всю силу и мощь русского языка, его дивную музыку, песенность его и мудрость. Послушайте, как сказал древний поэт: «Трубы трубят в Новгороде, стоят боевые знамена в Путивле. Игорь ждет милого брата Всеволода. И сказал ему Всеволод: «Один брат, один свет, светлый ты, Игорь!..»

Звучит в классе голос, ровный, сильный и добрый. Несет этот голос наши мечты куда-то далеко, в голубую и белую даль. Забыты быки, конюшни, забыты родные деревенские стога на краю близкого поля. Мир широк и необъятен, и трудно догнать его горизонты, невозможно достичь их… История… когда началась она? Давно? Что значит это слово — «давно»? История седа, и путь ее изборожден глубокими морщинами веков и тысячелетий… Как это непонятно! А мы-то думали, что история начинается с того самого июньского дня сорок первого года; мы думали, что история начинается с войны…

Учитель снимает круглые очки, смотрит на нас, внимательно прищурясь. Нас нет. Мы — там, среди кипчаков и славян, и в наши головы вливается звон копий и свист жалящих стрел, что повсюду летают темными, мелькающими полосами — восход багров. Войско кипчаков подобно туче… Русичи в кованых кольчугах, украшенных, пылающих багрянцем в лучах нарождающегося светила. Русичи в тяжелых шлемах. Шипастые палицы висят на поясах у русичей, мерен шаг их коней по темной еще долине, коней с большими, как блюда, копытами. Дрожит земля… Воины, всю жизнь проведшие в боевых походах, влитые в седла; а ночью им седла те — вместо подушек…

«…Мои куряне — опытные воины, под трубами пеленаны, под шлемами взлелеяны, с конца копья вскормлены, дороги им известны, овраги знакомы, луки у них натянуты, колчаны открыты, сабли заострены; сами скачут — словно серые волки в поле, ища себе чести, а князю славы…»

Мы читаем эти строки вслух, хором — как сильно звучит оживающее в наших голосах древнее «Слово»! Учитель рад слушать наш дружный взволнованный хор, он вновь снимает очки.

— Да! Да! Да! — Не знает, что сказать еще… Смотрит сияющими глазами. Как тяжелое масло, на наше волнение изливается звонок.

«Остаюсь! — решил тут окончательно Зарифуллин. — Надо еще попробовать! Остаюсь!»


СПАТЬ ОХОТА

От деревни нашей до училища — в аккурат двенадцать кэмэ. Но под выходной ночевать в общежитии тоже не хочется. Под выходной там холодно, пускай там под выходной тараканы ночуют. Нам это не подходит. А вот когда домой уходишь ночевать, тогда и неделя-то будто короче: перетерпишь в общежитии пять ночей, и все, и кончилась она, учебная неделя. Хорошо! Только вот двенадцать кэмэ… В понедельник утречком проснешься — и жить неохота, пропади оно все пропадом! Кто-то, говорят, придумал: «Понедельник — день тяжелый». Знаем, почему он такое сказал. Ему небось тоже надо было с утра куда-нибудь за двенадцать кэмэ топать. Тут и не такое еще скажешь…

На улице темень — ни зги не видать. Буран метет; шибко он старательный, буран, метет и метет. Вот окошко, там Ради́ф живет. В окошке темно. Радиф, как семь классов закончил, так пошел сразу в прицепщики, теперь вот дрыхнет без задних ног. Стылая долгая ночь ему нипочем. Стылой долгой ночью спать ему очень даже сладко. У них в избе вообще спать сладко. Пол в избе чистый, просторный. На полу шуб навалено, тулупов тоже. Поверху братишек Радифовых навалено — много. И не разберешь, поди, кто куда заплелся. Как они по утрам расплетаются? У одного одна нога другому прямо к носу приставилась. Когда другой дышит, первому щекотно, и он иногда этой ногой подрыгивает — бьет другого по носу. А другому от этого снятся страшные сны, и он еще сильнее дышит и даже покрикивает. Но спит. Самый маленький спит слаще всех — на четвереньках. Как удобно ему, так и спит. Ничего не боится. Эх, хорошо у них ночью! Дураки были, кто не пошел тоже в прицепщики. Что, лучше ночью-то в училище шагать?

Деревня все ж осталась позади. Дальше — темный лес. Лес стоит, мы идем. В лесу бурана нету, присмирел там, окаянный, утих. Можно теперь и шапки развязать, пускай наушники свободно болтаются: дышать легче. Тихо в лесу. Вот сено на полянке в стожках. Под стожком, наверно, спать очень здорово. Там наверняка кто-нибудь живет, зверушка какая-нибудь, а? Спят, наверно, там всей семьей: зверушка-папа, зверушка-мама, зверушки-дети. Зверушка-бабка, если жива еще. А сено земляникой пахнет, вкусно — эх, туда бы! И почему теперь чудес не бывает? Было бы так: выходит вдруг тебе навстречу один человек. Он тебя, конечно, сразу узнаёт. И говорит:

«Слышь-ка, браток, а ведь сегодня учеба-то после обеда…»

И — айда с песнями под стожок поближе, в пахучее сено, в душистое тепло! Спать охота! Долго спать, сны видеть разные. Не идет чего-то тот знакомый человек. Нету его… И стога уже позади остались.

Светает. Вот и лес кончился. В поле холоднее, буран опять смелым стал. Метет. Хотя училища еще не видно — утро серое, туман; шагать осталось недолго. Училище в деревянном доме в один всего этаж, длинное. У леса не уместилось, выползло в снежное море, в широкое поле…

В классе — теплынь! Печкой пахнет; запах синий, дремотный, голова от него тяжелеет. В теле слабость какая-то, жмет узкая парта, тычет в кости деревом, но все равно сидеть просто так очень приятно… Глаза только смыкаются, что-то налетает на них, мягкое, и давит, ложится сверху на веки, и голова падает вниз, стук от этого.

Доносится издалека голос учительницы:

— Именительный: Бура́н.

Притяжательный: Буранны́н.

Направительный: Буранга́[7],— перечисляет голос. Слова рассыпаются на мелкие части, летают по воздуху. Под потолком каждый из осколков — кусочек сна. Осколки падают на голову, влетают отовсюду, голова никнет: голове тяжело. Все осколки набились разом, в голове — целый сон. «Буран, бураннын, буранга… Буран, бураннын, буранга…» Пожилая тетка возле стола вроде как и не учительница вовсе. Это тот человек, который должен был выйти около стожков. Чтобы сказать… У, да это не человек вовсе, а просто фигура из тумана. Вот-вот расплывется… Э, да это и есть сам сон. Из него как раз вылетают сонные осколки, падают на глаза, наполняют голову…

— Буран, бураннын, буранга…

Буран, бураннын, буранга…

Когда туман у Стола расползется, всем можно будет положить головы напарты. И спать сколько надо. А надо — много. Долго надо… Нет, это не парты, парт здесь нету, здесь сено пахучее. В стожке ходы проделаны, и там, подложив под головы мягкие лапки, спят два зайца. Одного звать «именительный», другого — «родительный». А на верхушке стога выкопана глубокая яма: в яме спит Радиф со всеми братишками. Самый маленький попал пальцем ноги старшему прямо в рот; Радиф иногда выплевывает этот палец, но вообще-то он ему не мешает; все дружно посапывают, дышат полной грудью. Под стожком играет патефон. Льется с пластинки веселая плясовая:

«Буран, бураннын, буранга!..»

На развеселый мотив отплясывает у стожка пожилая тетка. Ловко у нее получается: сама пляшет, сама сладко спит — глаза у нее крепко закрыты. О, знакомая тетка — ведь это учительница татарского языка! Точно, Рабига́-апа́[8]. Ух, как им всем хорошо: зайцам, и Радифу, и братишкам его, и тетке Рабиге! Ай, что-то заверещало, прямо лупануло по ушам! Да это звонок…

Урок татарского языка окончен.

На дом: просклонять слово «чилек»[9] в единственном и множественном числе, записать в тетрадку.

Рабига-апа поправляет на плечах потертую заячью шубку, берет со стола свою сумку. Татарский язык у нас в понедельник первым часом, поэтому у Рабиги на уроке всегда полно и опоздавших, и заснувших. Да она не ругается, лишь бы урок знали.

— Малокровные вы теперь, — говорит она нам, жалеючи. — Вот кончится война, поеди́те вволю сахара, овощей, фруктов там, ягод разных. А спите много — это от малокровия…

Нет, что ни говори, только спать — это здорово! Всегда!

КОЛАЯМБУ ТРУДИТСЯ НА ПЛАНТАЦИЯХ

Ах эта учеба — ни дна ей ни покрышки!..

Кирпичи бы ворочали, лишь бы не учиться; вот как! Думаешь — брошу, убегу! Глядишь, уж и четверть к концу близится. Болтали тут, самое трудное, мол, русский язык. Пустяк! Труднее всего, надо честно сказать, психология. Чтоб она провалилась, эта психология! Меланхолик, сангвиник, флегматик, пуще того — холерик, холера его забери! Гизатуллин, понимаешь, меланхолик, Альтафи — сангвиник, Зарифуллин, само собой, — холерик. Где же люди, спрашивается, когда кругом холерики да флегматики?! Нет, труднее всего, конечно, немецкий язык. Мало того, значит, что это самый что ни на есть вражеский язык, так ты же его и изучай! Зубри, покуда башка у тебя не распухнет! Вдобавок учитель по немецкому — ну чистая фря: тонконожка, щечки впалые, губы красные, пальцы длинные, шустрые, как у Шурале[10], а сам называется мужчина средних будто бы лет, в соку, можно сказать. Учит нас — длинным пальцем так и тычет перед собой, вот-вот, кажется, в глаз попадет.

— Eine fremde Sprache ist noch eine Waffe in Kampf ums Dasein[11].

— Чем больше языков ты знаешь, тем лучше и бэгаче ты как челэвек…

Нарочно нас травит, жизнь, понимаешь, нам травит; жить и так трудно. Эх, дать бы ему!

— Пэлучил ты сегодня эдну двойку — значит, вылил ковшик вэды на мельницу прэклятого Гитлера. Каждая твэя пятерка — удар по фэшизму!

Слова его нам — соль на открытую рану. Да еще слова эти как-то по-особому выговаривает, по-своему, не как все люди. Оттого и слова у него какие-то тяжелые, скользкие, в голове их не удержать… Пухнут мозги, разламывается голова…

Господи, как же теперь жить-то? Ведь ни одного же иностранного языка не знаем, что за подлецы мы такие?! Как подумаешь об этом, в голове колесики перестают крутиться. А худощавый, красногубый в желтой рубашке все тычет пальчиком в воздух.

— И сегодня мы с вэми боремся не против немецкой нации. Мы с вэми участвуем в бэрьбе против пэдонков, против этбросов человечества — в священной бэрьбе против фэшизма. Немец — это еще не значит фэшист…

Движется, распарывая воздух, тонкий костистый палец. Когда он замрет, кому-то из нас придется плохо. Этот учитель необычайно строг, с ним шутки плохи. Этот будет долбить, пока не научит. Попались… кто заманил нас сюда, в какой недобрый час клюнули мы на нехитрую приманку? Ох эта хлебная карточка! Позарились на дармовой хлеб, так нет уж нам теперь от учебы никакого спасенья!

— Сегодня мы пэвторим текст, пройденный нами на прошлом уроке. Итак — «Колаямбу».

Голова кругом от мудреных названий, от слов непонятных — не наших, немецких. Памятен нам этот текст, а как же. На прошлом уроке вколотил ты его в нас, будто чугунной кувалдой: вовек не забыть! Каждое слово заставил повторить сорок раз. И хором все, хором. «Нох айн маль, нох айн маль!» Душу вынул и обратно не вставил. Еще раз да еще раз, ух, мучитель! Слово одно какое-то откопал — мол, французское оно; немецкого нам не хватало ведь: нате, получайте. Пишется «плантаге», но читается вовсе «плантэжэ». Об этом тоже сорок раз напомнил… Альтафи тогда специальное письмо домой в деревню накатал: здравствуйте, мол, как поживаете, а по-немецки мы здесь, мол, запросто шпарим, теперче французский начали учить — трудный, собака!..

На очереди Гизатуллин — быть сегодня жертвой ему.

…Потрескивает над тихим классом ломкий, дрожащий голосишко. Спотыкается на каждом слоге, пятится и скачет, еле дух переводя, галопом через фразу. Гизатуллин читает текст. Красный стал, как вареный рак. Вот и верь ему, а божился еще, что с ним малокровие сделалось.

— Колаямбу арбайтэтэ… арбэй… арбайтэтэ… ауф… ауф… эйнэр… айнер… планта…

Ишь взбирается, ну! Не грохнулся бы оттуда, бедняга, — убьется, как пить дать. Теперь следует сказать «плантэжэ», если хочешь, конечно, человеком стать; вспоминай, вспоминай, прочти правильно, не споткнись. Нет, не идет; запыхался уж: видать, все из головы повылетало…

— …айнер планта… планта…

Застрял. Ну, сейчас что-то будет. С разбегу надо брать, авось и проскочит тогда, с разбегу!

— …ауф айнер плантаге ин Африкэ.

В этот жуткий миг кто-то громко чихнул. Неудачное «плантаге» как раз потонуло в разлетевшемся чихе — класс облегченно вздохнул. Везет тебе иногда, брат Гизатуллин!

Но… как говорится, не скажи «гоп». Не знал Гизатуллин, что обрушилось бы на его голову уже сейчас, не покрой это «плантаге» спасительный чих. Тело в желтом сатине ринулось вперед. Длинный палец стремительно взметнулся над классом.

— Нох айн маль!!

В классе вдруг — две дюжины истуканчиков. Застыли. В соседней комнате учитель пения нажимает одинокую клавишу пианино, выбивает отчего-то который раз одну и ту же ноту. В застоявшуюся тишину класса капает из-за стены: «маль, маль, маль…» Выше крыши, как говорится, не прыгнешь. Ладно. Нох айн маль так нох айн маль, гори она ясным пламенем…

Растекающимся, совсем уж по-девчоночьи жидким голосом Гизатуллин опять вляпался в ту фразу. Потянул.

— Колаямбу… янбу… янбу… Колаямбу арбайтэтэ ауф айнер…

Эх, понесся!

— Ауф айнер плантаге ин Африка.

…Голос Желтой рубахи был как гром среди ясного неба. Он был как из трубы, он был трубяной, то есть это… трубный! И костлявый палец чуть не вонзился Гизатуллину прямо в лоб, повыше бровей — туда, где родилось злополучное «плантаге». Это было дело.

— Плантаге или плантэжэ?!

Вот так спросил. Страстно спросил. Даже несгибаемый Альтафи всполошился; он, известно, чудак — во все приметы верит: сейчас же сплюнул через плечо и крепко потер себя под мышками.

Гизатуллин, конечно, под таким громом остолбенел. Застыл он от такой трубы. И рот позабыл захлопнуть; а когда захлопнул, оказалось — язык забыл прибрать; но вскрикнуть Гизатуллин уже не посмел, вякнул только. Потихоньку вякнул, под нос себе… И белый стал. Но тут Желтая рубаха очень себя проявил, что он вообще-то человек добрый, если, конечно, копнуть; подождал, например, пока Гизатуллин из белого стал бурым, то есть не совсем, но местами. В бурых, скажем, яблоках. Потому что когда человек делается совсем белый, с ним разговаривать трудно. Его держать надо, чтобы он не упал. Он это может, когда белый. А вот когда он уже бурый, значит, все в порядке.

— Пэвтэряй за мной! — сказал трубный голос Гизатуллину.

Гизатуллин, хоть и был в бурых яблоках, но что к чему, не понял.

А голос теперь был немножно другой. Он не трубил, он щелкал. Щелк-щелк. В кабинете физики есть такая машина; говорят, она электрический ток делает. У машины этой есть большое белое колесо, и если его покрутить, то металлические щетки (они там, на этой машине, тоже есть) делают щелк-щелк. И пахнет чем-то, легким таким, безвкусным. Говорят, это называется озон. Когда учитель по немецкому вертит своим пальцем и шевелится под желтой рубахой, кажется, он тоже ток делает. Может, правда? Щелк-щелк… И пахнет вроде; озон этот… а?

— Пэвтэряй за мной: я ленивый, невнимательный шэлопай. Ну!

Пропала бедная головушка… Щелк-щелк… Гизатуллин ничего не соображает, на кролика стал похож, который под гипнозом сам к удаву в пасть лезет.

— Я ленивый невнимательный шалопай.

— Я сегодня не гэтов к уроку — значит, я сегодня пэмог врэгам.

— Я сегодня не готов к уроку, значится, я сегодня потом… погог… помог врагом… врагам…

Жить Гизатуллину осталось, кажется, от силы минуты две. Вот-вот рухнет Гизатуллин, сраженный наповал. Хватит уж, не надо больше, пропадет ведь малай…

— Пэвтэряй: сегодня я поэлучил двойку.

— Я сегодня получил двойку…

— Значит, я сегодня вылил ковш вэды на мельницу прэклятого Гитлера.

— Значится я сегодня вылил мельницу воды на ковш проклятого Гитлера… ковш воды… на мельницу…

Ну, крепкий, оказывается, мужичок этот Гизатуллин. Так и повторяет все за учителем, не ломается!

— Далее; я эбещаю, что впредь буду приходить на уроки пэдготовленным. Своей успешной учебой я буду приближать экэнчательную и беспэвэротную пэбеду на фэшизмом…

Тут Гизатуллин сдался. Голосок у него осекся, расслоился мелко, и потекло у Гизатуллина из носу. Не сумел он выговорить об окончательной и бесповоротной победе: согнулся вдруг пополам и упал на парту. Куда-то даже вниз.

Желтая рубаха больше обличать нас не захотел. Через некоторое время он заговорил новым, третьим за час голосом — мягким и, скорее всего, очень добрым.

— Человека, плывущего в открытом море, в определенный момент охватывает сильное сомнение. «А если я утону, если не доплыву?» — пугается человек. Но пересилив свой страх, он обретает новые силы, и ему становится даже легче. Вы сейчас охвачены этим самым сомнением. Но мы успешно минуем эту критическую точку. Да-да, мы минуем ее, ибо мы достаточно сильны, чтоб сделать это! — Опять, кажется, озоном запахло. — Партия и правительство ждут от нас многого. Ждут новых учительских кадров! Студенты институтов сегодня бьются с оружием в руках против коричневой чумы фашизма. Многие из вас, несомненно, будут учителями в школах-семилетках. Партия и правительство на сегодняшний день поручили мне воспитывать вас, будущих учителей, хотя я тоже просился на фронт. И я должен свято выполнить свой долг перед страной! Добиться от вас отличной учебы, дать вам необходимые знания — вот моя первостепенная задача. И я уверен, что вместе с вами добьюсь ее выполнения!

Щелк-щелк; длинный палец убедительно ринулся вперед — кажется, он… искрил.

— Добьюсь! И это вне всякого сомнения.

Этот добьется. Он всегда чего-нибудь добивается. Такие порядки завел на уроке, ого! В жизни мы таких не видали. Если не подготовился, должен сказать об этом заранее, во время опроса присутствующих. Что же это выходит: сам себе могилу копай? Раньше, бывало, один пострадает, так ведь зато другие спасутся. А сейчас? На такие порядки никакого терпения не хватит.

«Тетрадка дома осталась», — пытаешься оправдаться. Тут он тебя в момент ловит. «Она что: сама, когда захочет, дома остается?» — ехидно эдак. Как ему на это отвечать? Нет, говоришь, не сама. Ну, если не сама, то кто же ее оставил? Известно кто: я, говоришь. А ему только этого и надо. «Э-э-э, вот оно что, так ты, значит, дезертир? Почему же, растяпа, бросаешь на поле боя свое оружие?» — и долго еще не отстанет, хоть ты лопни!

…Урок окончен. Мы встаем из-за парт, молчим. Ну и лица у нас! Плохие лица, прямо надо сказать — унылые. Как же нам теперь? С немецким-то языком как же? Доконает нас Желтая рубаха, он такой, его сразу видно: умеет на своем настоять. А ну как спятишь от усердия, от немецкого этого растреклятого? Будешь тогда хороший человек — с прибабахом; куда уж лучше… Вон, Гизатуллин: из него теперь просто никакой человек, ни хороший, ни похуже, ровный нуль, одним словом… Гизатуллина жалко.

На перемене из класса никто так и не вышел. Кучей, понятно, легче; посмеялись было слегка, да смех получился надорванный… Невеселый получился смех, таким лучше не смеяться — потом после него еще хуже; только хуже-то некуда. Сгрудились у окошка, глядели куда-то за лес — наверно, про деревни свои думали. Стало тихо.

В дверях показался Желтая рубаха. На рукаве красная повязка — значит, он сегодня дежурный педагог. Не взглянул даже на нас, встал боком и объявил:

— Дежурный по классу открывает форточку, протирает доску и парты. Все остальные выходят в коридор, играют сообща в подвижные игры.

Гизатуллин пошел из класса первым. Оторвал от крышки парты тяжелую голову, поглядел перед собой мутно, покачнулся разок и пошел. Бедняга! Семь лет в школе учился, но такого с ним еще не приключалось: играть с девчонками в подвижные игры. Умора! Сам ведь пошел, по своей воле… Эх, сломал его Желтая рубаха! Альтафи, к примеру, не убоялся. С геройским видом потянул из кармана колоду газетных карт, бросил их на стол. Подвижные игры? Погодишь, братец! Мы встрепенулись. Зарифуллин обиделся еще сильнее. И опять возбудился:

— Да че ты, в натуре, че он из себя строит-та?!

— Эта сколько лет мы в колхозе работали, а теперь в подвижные игры? Да я со стыда лопну!..

…Ночь прошла очень занимательно. Гизатуллин, к примеру, два раза просыпался. И кричал при этом: «А-а-а!!» Здорово кричал, так, что все просыпались, не он один. И еще что-то бормотал, только никто его не понял. Зарифуллин во сне все время хохотал и упал с койки. Мне так вовсе не спалось; я кутался с головой в старое тонкое одеяло, жмурил глаза, старался дышать мерно. За окошком постанывал буран, что-то раскачивал там за стеной, и это шуршало. Было темно и страшно.

Мучительная была ночь. Наутро каждый рассказывал, кому что приснилось.

Зарифуллин с вечера поругался чего-то с Альтафи, они даже на кулачках немножко побились. Конечно, ему Альтафи и приснился. Будто трахнули Альтафи по носу, и хлещет у того из носа кровь прямо на землю. А напротив стоит будто Желтая рубаха и приговаривает: «Я те кровь-то попорчу! Я те кровь-то попорчу!»

…На следующем занятии по немецкому языку сразу трое из нашего класса отхватили по пятерке. Это, значит, Зарифуллин, Пермяков и еще Гизатуллин.

А Желтая рубаха, если подумать, нормальный мужик. Только к нему привыкнуть надо. И рубашку эту он потом сменил, стал ходить в свитере.

ДО-РЕ-МИ-ФА-СОЛЬ-ЛЯ-ЛЯ…

Так поет худая тетенька, наша учительница по пению. Она бьет посинелыми пальцами по клавишам пианино, и особенно часто по белым. Может, они ей больше нравятся? В классе ужасно холодно, так что легко, наверно, отморозить нос. На дворе и сегодня буран. Ух, злобный! Ноги в лаптях сильно стынут, и есть еще здорово охота — хоть бы корочку пососать… Все очень ждут двух часов. Скорей бы! В два часа в столовке будут давать по тарелке супа из мерзлой капусты; в нем иногда плавают блестки жира. Завстоловой говорит, на каждого ученика положено пять граммов подсолнечного масла. М-м-м… Так и маячат перед глазами эти блестки в жидком супе! И сам супец из мерзлой капусты… вкусный. А учительница все жмет одеревенелыми, скрипучими от холода ботинками на педальки фортепьяно, давит на них для пущей громкости, распевает:

— До-си-ля-соль-фа-ми-ре-до-о…

— До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до-о…

Мальчишки и девчонки послушно ей вторят. Вторят, немного удивляясь, потому что им не совсем понятно, какое такое отношение к бурану, холоду и супу из мерзлой капусты имеют вдруг все эти «до», и «ре», и «ми»; но они поют — девчонки в грубых, суконных чулках, мальчишки в грязных истоптанных лаптях, всего-то пару месяцев как оторванные от привычных им дел: от огородов с картошкой и работы в лесном питомнике, от заготовки дров и утомительного труда на колхозном току. Они поют:

— До-ре-ми-и!.. До-о… Ре-э…

— До-о-о!! — пищит кто-то изо всех сил, забираясь куда-то в такую октаву, какой и на фортепьяно нет.

В этом году в педучилище приняли очень много подростков. Правда, кое-кто из них, кажется, позарился на дармовую хлебную карточку — третий год войны каждого научил смотреть на вещи просто и трезво. Поэтому никому не смешно глядеть на эту худую тетеньку-латышку, которая сидит у пианино со впалыми щеками и поет, раскрывая бледные бескровные губы: «До-ре-ми-фа-соль…»

Тетенька-учительница — жена коммуниста-латыша; от мужа ее, говорят, третий год нету писем. В сорок первом она была эвакуирована сюда, на татарскую землю, и в тонком черном пальто, в черных тонких ботинках встречает третью свою горькую зиму…

А школьной программе ни до чегошеньки нет дела.

Сегодня урок пения сдвоенный: значит, два урока подряд, не переставая — до-ре-ми… ля-ля-ля!.. Маятно.

…На переменке ребята играли в «жучка». Гизатуллин водил и никак, бедняга, не мог угадать, кто да кто его по руке лупцует, наконец, ударили так, что Гизатуллин носом клюнул. Теперь уж он точно угадал: Альтафи! Девчонки стояли, прислонив спины к чуть теплому боку большой небеленой печи. Потом звякнул хриповатый школьный звонок. Промерзшая до дрожи, до синевы латышка снова перебирала клавиши старенького пианино и говорила нам тусклым голосом:

— По программе мы с вами сегодня должны выучить русскую народную песню «Ах ты, зимушка-зима»…

Воет за окнами озлобленный, колючий буран. До столовки, до капустного навара, еще целый час. В холодном классе от холодных парт поднимаются несмелые, несытые голоса — разные: и «до», и «ре», и «ми» — сливаются в один общий, не слишком уверенный хор:

Ах ты, зимушка-зима,
Белоснежная пришла…
Эй, эй, ай да люли,
Белоснежная пришла!
От этой песни, братцы, на душе еще холоднее. Эй, эй, ай да люли… Не-ет, елки зеленые, эту песню не нам петь. Ее, видать, все больше в прежние времена пели какие-нибудь краснорожие ямщики в тулупах да полушубках, наевшиеся жирного, горячего борща, летящие от одной почтовой станции до другой на резвых упряжках, щелкая кнутом и покрикивая: «Эй, эй!..» Или еще сытый, гладкий гусар с пылающей, обильной кровью в молодых жилах вскрикивал восторженно, мчась на тройке: «Ай да люли!..» Ну, эта школьная беспощадная программа! Нет, не хочется нам чего-то петь эту песню в холодном классе, на голодный желудок… Не идет. Поешь, а буран со двора вот-вот, кажется, ворвется прямо сюда, в холодный класс. Но петь надо. Велят.

Белоснежная пришла,
Все дорожки замела.
Эй, эй, ай да люли,
Все дорожки замела!
В столовой тетка Поля, наверное, уже шурует длинным уполовником, размешивает в казане оттаявшие лоскутья капусты. С потолка, наверно, капли каплют… А и вкусная эта похлебка! Она, похлебка, даже красивая, если подумать: блестки сияют, как рыбьи глазки…

Все дорожки да пути —
Ни проехать ни пройти.
Эй, эй, ай да люди,
Ни проехать ни пройти!
— Эта песня входит в программу начальных классов, — сообщает учительница, а сама украдкой снимает ноги с педалей и постукивает их друг об дружку, чтобы согреться. — Давайте повторим с вами еще раз.

— Ах ты, зимушка-зима…

Может, она и вправду снова и снова запевает эти слова не по собственной охоте, а только потому, что так указывает обязательная программа? Ей, наверно, легче от этого. Тогда меньше времени остается думать о своих застывших ногах, о сведенных от холода пальцах, о недоедании и пропавшем без вести муже. Наверно, распевая, видит она родную Латвию и сосновый бор, где густой запах свежей смолы, где идут они с мужем-латышом по осыпавшейся рыжей хвое, поют свою песню. Может, в мечтах она ступает по желтому, крупному, такому приятному песку Рижского взморья — босиком, радуясь мирному шороху набегающих волн. И может еще быть, что гул и посвист вьюги за окошком напоминают ей как раз этот самый шорох длинных валов с белыми от пены верхушками, шорох осеннего, но теплого пока моря. Да, может быть, все так… Буран бросает в окна мелкой и жесткой снежной крупой, злится. По школьной программе в конце урока полагается закрепление пройденного материала… Поэтому давайте повторим еще раз:

— До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до-о…

— До-си-ля-соль-фа-ми-ре-до-о…

ЕДЕТ ПОЕЗД НА ВОСТОК

На Октябрьскую всем учащимся выдали — в честь праздника — по четыреста граммов рулета. Есть такие бережливые мальчишки: в училище они перебиваются кое-как, но уж зато каждую субботу отвозят домой, в свою деревню, по целой буханке хлеба. А попробуй-ка во время войны хотя бы раз в неделю помогать домашним целой дополнительной буханкой! Это же настоящее богатство, равного которому не найдешь во всем свете.

Баязитовой копить драгоценный хлебушек, конечно, труднее, и она свою порцию исправно съедает. Каждый день. Дома как-нибудь проживут и без нее: там большущий огород, засаженный картошкой, там корова — значит, масло и молоко. С семьи солдата налогов не берут, жить можно. Но Баязитовой от домашней картошки, которой полный подпол, от масла того и молока пользы мало. Потому что дом Баязитовой стоит очень далеко, аж под самым Агры́зом, и в педучилище она кормится только своим пайком. Вот из какого далека приехала она учиться! Агрызские — они вообще до учебы очень жадные, их хлебом не корми, дай лучше знаний понабраться. Но без хлеба их иногда трудно набирать, эти знания… Только агрызские все равно молодцы: такие сообразительные, такие ловкие! Все у них в руках горит, все они успевают. А девчонки агрызские, например, еще и симпатичные. Хорошие девчонки — любая стоит десяти таких, как Аркяша, скажем, или вот Гизатуллин.

А на Октябрьскую Баязитова собралась домой. Гостинчик взяла: те самые четыреста граммов рулета, больше брать было нечего. Подружки ее из агрызских краев на этот раз решили домой не ехать — далеко, хлопотно, да неизвестно еще, успеешь к учебе подъехать или опоздаешь. Учитель русского языка заранее предупредил: после праздника, мол, первым уроком проведем очень важный диктант. Значит, опаздывать никак нельзя. А из Агрыза сюда добираться ой-ей как трудно! Ехать если, так уж ехать, чтобы погулять можно было маленько: так-то ведь — одно расстройство… Но Боязитова сильно соскучилась по сестренкам, захотелось ей отвезти им вкусного рулету; небось с самого начала войны не пробовали, бедняжки, сладкого… И Баязитова собралась.

…Приходилось ли вам ноябрьским промозглым днем, когда ветер кидает в лицо колючий снег вперемешку с землей, отшагать пешком целых двадцать километров? Баязитова прошла их в тот день, добираясь до железнодорожной станции. Ей не было очень уж плохо: она вспоминала сестренок. Перед самой станцией у Баязитовой развалился правый лапоть. Лапти, совсем еще новые, она только вчера купила у пошалы́мского селянина, и теперь Баязитовой было страшно обидно, что правый уже расплелся. Однако быстро темнело, поэтому она вскоре перестала думать о лаптях. Ноябрьский день — он как хлеб, полученный по карточке. Не успеешь начать, смотришь: батюшки, да он уже и кончился…



Вокзал показался ей угрюмым и недобрым. У железной круглой печи, выкрашенной в черный цвет, собралась целая толпа. Кого только тут нет, господи!.. Вон солдат с рукой на перевязи, изо рта у него торчит замусоленная цигарка. Другой, в распахнутой длинной шинели, без шапки, каждую минуту закатывает красные воспаленные глаза и мелко дрожит. Потом его отпустит на время, и он дышит тяжко — отдыхает. Видно, контузия. Слово это, вошедшее в обиход всего-то как года три, знакомо уже любому. Рядом черный, приземистый парень с грязным лицом и запущенными волосами зазывно тасует карты; телогрейка его, в пятнах и подозрительных подтеках, масляно блестит; пальцы у этого корявые, но ловкие, с черными полосками ногтей. Он все время что-то бурчит, часто с его кривящихся губ слетает грязное ругательство. Прислонясь спиной к железной печке, сидит старик с козлиной выцветшей бородой, прижимает к себе тяжелую палку и жует беззубыми деснами какой-то жилистый кусок; жует безостановочно и, по всему видно, очень давно. Баязитова пристроилась там же, у печки, хотя старик жевал противно, капая слюной. Но что делать! Поезда еще не было, а когда будет, про то никому не известно.

Настала ночь. Баязитова проголодалась, ждать становилось невмоготу. Пришел к печке милиционер, громадный, чуть хромой, в полушубке, перетянутом широким ремнем, с кобурой, тяжело стукающей его по заду; потребовал у того, с черными ногтями, документы. Потом что-то сказал и увел его с собой.

Это происшествие отогнало подбирающийся уже вплотную сон — Баязитова испугалась, но смотрела с интересом.

Около полуночи на станцию прибыл наконец тяжелый состав. Гукнул протяжно, лязгнул и замер. Люди — бывалые, тертые — разом поднялись: на товарняке, если сумеешь зацепиться, можно добраться в любой конец. Вышла на перрон и Баязитова: не было еще случая, чтобы товарные составы не останавливались в Агрызе; а ветка тут, кажется, одна.

Ездить товарным поездом, как известно, строго запрещено. Поэтому надо быть очень ловким, чтобы суметь пристроиться на него. Ну, Баязитова в этом кое-что понимает: ей уже приходилось забираться на товарняк, да не раз. Прежде всего надо углядеть тех, кто может тебя поймать, это главное. Их, кондукторов, обычно двое; они в тулупах, с фонарями, за голенищами сапог у них полно разноцветных флажков. Один кондуктор — в голове состава, на первой тормозной площадке, другой — в самом последнем вагоне. Когда поезд приходит на станцию, они прыгают на пути и бегут к главному кондуктору. Этот тоже с фонарем, но на шее у него еще свисток на железной цепочке; главный объявляет тем двум, сколько времени простоит состав. Если, например, поезду стоять долго, то они идут в помещение обогреться. Или, скажем, чайку еще выпить. Если же мало, они прохаживаются вдоль вагонов, не отходя далеко в сторону. Перед отправлением главный пронзительно свистит в свой свисток и машет фонарем машинисту. Потом откликается паровоз: гу-у-у! Понятно, мол, отправляюсь. И вот в этот самый момент и надо вскочить на тормозную площадку какого-нибудь вагона; лучше, если попадешь в середину состава. Когда поезд тронется, то уж никто не сможет до тебя добраться. Кондукторы — что они могут сделать? Товарный вагон не пассажирский; в товарняке тамбуров не бывает, и из вагона в вагон перейти почти невозможно.

Людей бывалых, опытных на станции оказалось человек пятнадцать. Молча они рассыпались вдоль всего состава и вышли поезду в «тыл» — на другую сторону. Стояли тихо, скрытно: ждали. Баязитова выбрала себе тормозную площадку почти в голове состава — остальные уже были заняты. С перрона, от тусклого фонаря, падал на эту площадку кое-какой свет; можно было прочесть даже надпись на торце вагона: «Тормоз Матросова». Наверно, так звали инженера, который придумал тормоз… Поезд, судя по всему, долго задерживаться на станции не рассчитывал. Кажется, набирал воду, потому что громко фурчал, плескал ею себе куда-то в железное брюхо. И тут же раздался свисток главного кондуктора; состав стукнул буферами, рассыпчато лязгнул и подался назад. Немножко. Вот, как раз время прыгать! Баязитова выдохнула разок, бросилась к вагону и ухватилась за поручень… С той стороны на площадку поднимался напрочь утонувший в необъятном тулупе кондуктор. Баязитовой показалось с перепугу, что он страшно шевелит длиннющими усами. «Усатый!» — подумала она бестолково и вдруг побежала со всех ног в сторону первых вагонов состава. Гукнул протяжно паровоз. Лязгнули еще раз буфера, звук этот, утихая, покатился в хвост поезда и сорвался там, дальше, в ночь, в темень. Поезд, словно оттолкнувшись от этого звука, плавно пошел вперед. Баязитова мчалась изо всех сил и уцепилась на ходу за какую-то железку, за перильца, что ли, железные, ноги ее оторвались от земли и ударились о ступеньку. Она зажмурила глаза… Есть. Поехали. По-шел, по-шел… Оказалось — она на ступеньках тендера, такого железного ящика, который сразу за паровозом. Поднявшись по лесенке, Баязитова прижалась к невысокой стенке: укрылась за нею от ветра. Холода вообще-то она пока не чувствовала. По сторонам набежали огни стрелок, уплыли прочь. Стенка, ступени, перильца — все было железное, мокрое какое-то, неприятное. До Агрыза двести километров, ну да ладно, в шерстяных варежках, наверно, дотерпит — делать нечего. Если все время потопывать, постукивать ногами, то ничего, они согреются. Ой! Поезд, было плавно набирающий ход, вдруг зашипел и стал также плавно тормозить. Буфера опять заскандалили, заругались, но поезд тяжело фыркнул и остановился. Донесся резкий свисток главного. Еще лязгнули буфера. Поезд потихоньку пошел назад. Баязитова не успела сообразить, что к чему, как поезд вновь миновал стрелки, с гулом подкатил к станции и с размаху встал. Дернуло просто ужасно. В тот же миг из тендера выскользнула плотная, толщиной в добрую деревенскую перину, масса воды и упала на Баязитову. Пока она приходила в себя, заверещал очередной свисток, и о Баязитову разбился новый водяной пласт. Теперь поезд двигался вперед. Таким манером состав передвигали взад-вперед ровно трижды. И в последний раз на Баязитову упало сверху всего-навсего каких-то жалких полтора-два ведра.

Ехать так — промокшей, вернее, совершенно размокшей — было нельзя. Если ехать так, то впереди ждала верная смерть. Надо было срочно что-то придумать. И главное, сделать. А поезд наконец набрал полный ход и летел прочь от спасительной станции, от людей, от тепла. Баязитова поняла, что если следующая станция не объявится раньше чем через полчаса — дело плохо. Вначале она просто замерзнет, потом заледенеет, одежда на ней сделается как каменная, и она скатится со ступенек под колеса… Вдобавок она еще задолжала Альтафи двенадцать рублей денег — стипендия чего-то быстро кончилась, думала: поеду домой, возьму у мамы. Вот неприятность-то!.. Что теперь Альтафи подумает? Дома Баязитову ждут не дождутся три младшие сестренки. Одна — так совсем малышка, в школу еще не ходит.

Все трое верят, что нету на свете человека умнее их старшей сестры, ведь она учится в педучилище, сестра у них будет учителем! Они даже зовут ее не просто «апа», нет, разве можно? Баязитова для них «алма-апай»[12], никак не меньше. Бедняжки… Пропадут теперь четыреста граммов рулету, которые лежат пока в мешке вашей любимой алма-апай. Видно, не суждено вам его попробовать. Вот придет на деревню известие: алма-апай угодила под поезд… Как стерпите такое горе? После праздника, сказали, первым уроком — диктант. Учитель теперь, конечно, подумает: испугалась, мол, Баязитова диктанта, потому и не приехала. И вовсе не испугалась… Диктант этот для Баязитовой ничуть не страшен…

Поезд на всем своем стремительном, стукотливом ходу остро вскрикнул. И пошел медленней. Шипнул тормозами. Баязитова с трудом шевельнулась, высунула из-за стенки голову — вдалеке мерцали огоньки станции. Неожиданно прямо среди чистого поля поезд резко остановился, на пуховый платок Баязитовой шлепнулось сверху еще немного воды. С варежку всего, напоследок. Баязитова прыгнула с подножки на шлак, покрывающий землю; замерзшие суставы скрипнули. Но боли пока не чувствовалось. Не раздумывая, она побежала вдоль состава назад, к тем людям, которые должны были ловить ее, которые могли сдать Баязитову в милицию. Погибать не хотелось, надо было жить. Да где же эти кондукторы? За первым вагоном — никого… Кажется, в одном из средних. Вот, свет какой-то видно. Баязитова, задыхаясь, переставляла непослушные ноги — там, впереди, в щелке полуоткрытой двери товарного вагона метались багровые отблески, там были люди. Гуднул протяжно паровоз. Ну, девка, или замерзнешь здесь, в поле, или хватайся за эту вот дверь, где огонь! Колебаться не приходилось — Баязитова подскочила и уцепилась обледеневшими варежками за краешек высокой двери. Простучали буфера. Неведомая сила подняла Баязитову и втащила внутрь вагона. Она обо что-то ударилась, стукнулась, ободралась; по застывшему телу пробежали первые уколы тепла. Опомнившись, Баязитова приподнялась — прямо перед ней неярко горел маленький костерок. Его, оказывается, развели на широком листе железа, положенном прямо на пол. В обоих концах вагона висело по кондукторскому фонарю. Глаза скоро привыкли к полутьме, к неверному, скачущему свету костра; по всему почти вагону, в круглых пазах, вырезанных в шпалах, которыми был застлан пол, стояли высокие бочки. В свободном углу лежала большая куча соломы — там кто-то храпел, укрывшись тулупом. Человек, затащивший Баязитову в вагон, молчал. Он стоял у отодвинутой двери, курил папироску и глядел куда-то вдаль.

Промелькнули огни станции; за дверью открывалось поле, потом лес.

— Ну, зайчонок, чего ты ночью тут бегаешь? — спросил наконец человек, куривший папироску. Обернувшись к Баязитовой, он задвинул за собой тяжелую дверь.

Баязитова не испугалась. Теперь бояться было нечего: она будет жива, сестренки получат свой рулет, Альтафи — денежки, и учитель русского языка не засомневается в ней. Все в порядке!

Тулуп на соломе вдруг зашевелился, поднялся, похожий на старого медведя, и закосолапил к костру.

Кондукторы оказались азербайджанцами. Один из них довольно чисто разговаривал по-татарски, сказал, что до войны торговал в Казани на Чеховском рынке урюком и пастилой. Только деньги упорно называл «манат» — видно, привык. Баязитова объяснила им, что едет на праздники домой. На три дня. «А вы?» — поинтересовалась она потом.

— Мы, дочка, уже месяц, как уехали с Кавказа, — сказал тот, который знал татарский. — А едем прямо на фронт, на передовую. Там, говорят, зима еще холоднее, и мы везем бойцам наше кавказское тепло. — Черноусый, черноглазый дядька добродушно засмеялся. При свете ночного тлеющего костерка все же ярко блеснули его белые зубы; дядька был красивый. — Человек, который отведает нашу кавказскую водицу — из самого чистого винограда! — тот человек не может умереть. Эта водица — живая… Почти сто градусов. Только замотали нас немножко, да никак не могли прицепить к нужному эшелону. На той станции, где ты подсела, торчали тоже целые сутки. Вот наконец едем, говорят — куда-то искать свой состав.

Баязитова и вовсе осмелела. Сняла с головы платок, поднесла поближе к костру. От платка густо повалил пар.

— Ах-вах, да ты, никак, мокрая? — удивился черноусый и взял у Баязитовой платок: пощупать.

Баязитова рассказала, как все было. Черноусый страшно всполошился.

— Агамали! Агамали! Что ты смотришь: ребенок, говорю, пропадет! Вишь, промокла насквозь! Открывай быстрей крайнюю бочку! Чего сидишь?! Пропадет ребенок, открывай бочку! Легкие простудит — как жить ей?! — орал он испуганно, суетясь около Баязитовой. — Открывай бочку, глупый человек, сам буду отвечать. Ах-вах, пропадет ребенок…

…Обжигающую жидкость Баязитова глотнула, зажмурив глаза. Осилила полстакана, остальное вернула обратно. Жидкость огненной струей прошла по горлу, упала внутрь — сразу стало теплее. Платок подсох. Теперь пар валил от телогрейки, курился из дырявых лаптей, от мокрых шерстяных носков. Очень стало хорошо. И поезд, будто учуяв, что все в порядке, мчался без остановок вперед. Ах-вах, как здорово сидеть у костра. У огня… у теп…

…Баязитова только зашла домой — сразу достала из мешка завернутый в газету рулет, протянула его матери. Налетели сестренки, затормошили, заобнимали. Мать развернула газету и вздохнула:

«Ах, глупенькая, да чего ж ты сама-то не съела?»

«Алма-апай, а там каламельки не дают? Хоть немного, а?» — перебила ее младшая сестренка.

Хорошо дома, эх, как хорошо!..

— Тебе не на этой станции выходить? Эй, дочка!

Баязитова вздрогнула и открыла глаза. Костер еле мерцал, дверь вагона была открыта наполовину, у двери черноусый дядька попыхивал папироской.

Баязитова вскочила. Точно, Агрыз и есть!

Азербайджанец подал Баязитовой руку, помог спуститься на землю. Дурной ноябрьский буран пропал, небо стало доброе и мягкое, на востоке дальний край его смутно розовел.

Остаток пути — шесть километров — Баязитова всю дорогу бежала. Когда она влетела в избу, мама как раз затапливала печку, сестренки нежились на тюфяке, баловались. Все сильно обрадовались. Мама вздохнула и качнула головой:

— Ой, деточка, в такую-то даль повезла; нет чтоб самой съесть…

А младшенькая, уплетая свой кусок рулета, прильнула к Баязитовой:

— Алма-апай, а ты каламельки не пливезла?..

Отец у них работал железнодорожником.

Оказывается, тот состав, на который попала Баязитова, вначале маневрировал: менял пути, прицеплял дополнительные вагоны… В другой раз, значит, позади тендера забираться не стоит. Ах-вах, никак не стоит…

РАСТЕТ В ГРЕНЛАНДИИ ТАБАК

Сегодня в нашем классе сногсшибательная новость: после четвертого урока, бросив учебу, насовсем сбежал Гизатуллин.

А с чего, спрашивается? Да с пустяка какого-то, говорить об этом смешно! На уроке русского языка учитель у него спрашивает:

— Что было задано на дом?

Ну? Вопрос-то самый что ни на есть простейший, а вот Гизатуллину он отчего-то не по зубам… Шмыгал-шмыгал носом, бился, потел, но выпутаться из своего ответа так и не смог — застрял намертво.

— Назание да ном… Надано за дом… Занадо за ном… — долго мучился, даже покраснел от натуги; не получалось у него, и все тут! Учитель тогда вызвал его к доске, велел записать для разбора одно предложение. Гизатуллин послушал и написал: «Карим опоздал в школу». Тут все очень легко: подлежащее подчеркнуть одной чертой, сказуемое — двумя; ну и, конечно, рассказать, что к чему, по-русски. Гизатуллин, само собой, все это очень даже запросто мог сделать. Он и сделал почти: подчеркнул и подлежащее, и сказуемое. Правильно подчеркнул. А потом вдруг и засел: стал предложение читать и сказал: «Карим опоздал в шкалу». «Шкалу» — это надо же так умудриться!

Учитель, конечно, обратил внимание, заставил Гизатуллина произнести слово «школу» сперва по слогам, а потом и целиком. Хорошо у Гизатуллина получилось: ударение падало куда надо. Но стал Гизатуллин читать все предложение, и опять у него выходит, что Карим этот чудной опаздывает в «шкалу». Беда прямо!

Халил Фатхиевич от такого невезения прямо задрожал. Руки у него затряслись, вот до чего дошло! Нам и то захотелось отлупить Гизатуллина: чтоб знал! Если б нас на место учителя — дали бы мы Гизатуллину прочихаться. Дурак он, что ли, совсем? Но учитель сильно терпеливый, говорит:

— Пока это слово правильно не прочтешь, дальше нам идти никак невозможно.

А Гизатуллин уже готов, смотрит куда-то в пустоту, глаза у Гизатуллина стеклянные, жизнь из этих глаз убежала напрочь.

— Ты, Гизатуллин, погоди, надежду-то не теряй, — говорит ему Халил Фатхиевич. — Если, брат, до окончания училища останешься в моем классе, то я из тебя все равно человека сделаю. Русский ты у меня будешь знать замечательно. Я уж этого достигну, будь спокоен. Это мой долг, понятно тебе, Гизатуллин?

Всем хочется из Гизатуллина человека сделать. От их долгов на Гизатуллина столбняк нападает, только не это важно. Важно — достигнуть. Зазвенел, однако, звонок, и очень кстати: спас Гизатуллина. А потом Гизатуллин сбежал. Не откладывая в долгий ящик. И мы, помнится, на него за это разозлились; только отчего вдруг разозлились, в то время нам и самим было невдомек. Прошло много лет, прежде чем понятно стало: наверно, мы тогда уже любили нашего московского татарина, учителя русского языка. А может, Гизатуллин и сбежал-то вовсе не из-за него? А?

Кто знает… Он, Гизатуллин, вообще был страшно неудачливый. И день был дурной, как подумаешь, ну ни в чем ему не везло! С утра еще, с раннего, сцепился из-за какой-то ерунды с муралинским ловким малаем, а тот, сами знаете, парень крепкий. Двадцать восьмого года рождения; оно и понятно: успел Альтафи, шельмец, накачать кой-какие мускулишки до того, как начались тяжелые времена, до войны этой проклятущей. Гизатуллин побился с ним маленько, да потом, видно, понял, что не одолеть ему мускулистого шельмеца, драпанул в сторону, но до самого прихода учителя все бурчал язвительно:

— Муралинские, известно, гады: им бы только сплутовать да объегорить…

— Отец еще говорил: с муралинскими свяжешься, дак потом по судам затаскают; сволочной народ…

— В Муралях — там и людей-то нету, одна зараза проживает…

Вторым уроком была методика преподавания географии; Гизатуллина, конечно, опять спросили. Методика, к слову, предмет и вовсе какой-то вялый; если ты, например, горазд языком молотить, то все в порядке. Уж как-нибудь да выкрутишься. Но Гизатуллина будто муха неизвестная куснула или, может, из-за того, что Альтафи ему надавал; в общем, непонятно, только Гизатуллин все время не в ту степь забредал.

Потом еще на зоологии. Вот говорят: начал с утра так и сяк — ввечеру совсем дурак: что ни дело, то впросак. На зоологии Гизатуллина и спрашивать-то не стали, просто ему нужно было дополнять ответ Баязитовой. Она чего-то там про речные организмы рассказывала. Так ведь Гизатуллин начисто себя опозорил, весь класс от смеху чуть не окачурился. Не сумел, бедолага, осилить слово «хламидомонады в речной воде»; а долго тужился! В конце концов получились у него какие-то «Хамида[13] манатки в речной воде». Тут, конечно, все захохотали. Потом он вместо «ложные ножки» ляпнул «ножны и ложки» — даже учитель прыснул…

Побег Гизатуллина сильно всех взбудоражил. И Гизатуллин вдруг оборотился в трагического героя. Настроение в тот день у нас стало подавленное. В общем, наделал делов Гизатуллин; только на последнем уроке малость и развеселились мы, на уроке то есть географии.

…В училище тогда работали очень интересные географы — муж и жена, оба страшно влюбленные в эту свою географическую науку. Прямо как малые дети в волшебную игрушку. Для них, можно сказать, весь мир на географии клином — вот как они ее любили! Отсюда, само собой, и все училище на географии немножечко помешалось; муж да жена это запросто устроили. И «Кружок юного путешественника», и общество «Синоптик», и клуб «Меридиан» — короче, хватало. Преподавал у нас, помнится, географ-муж. Ну здорово же рассказывал! Всё на свете забывали: то в африканскую пустынюзабредешь с ним, потоскуешь там маленько от жажды, потом на Огненную землю сплаваешь, Патагонию всю вдоль и поперек, или еще в джунгли — Индия, скажем, Бразилия, Амазонка… Прямым рейсом нас развозил; бывало, не замечали, что урок уже к концу подвигается. Вдруг — тр-р-р-р! — звонок. Даже обидно… Учебник по географии у нас, правда, был один на весь класс, поэтому запоминать, где сколько народу, сколько земли и другие всякие экономические подробности, мы сильно затруднялись. Географ, однако, двоек нам почти не ставил. Вот был человек!

И географа, конечно, любили. Как же не любить? Во-первых, человек хороший, а во-вторых, с директором на ножах. Про их стычки все знают, нас не проведешь. Директор этот — ну и противный, страх! Сухарь, одним словом. Ему дела нет до учащихся; что там у людей на душе, как им живется, никогда этим не поинтересуется. Лишь бы дисциплину ему. Говорили в училище: мол, завел этот живой параграф такую тетрадку: каждый учитель должен в ней записывать, когда он пришел на работу — во столько-то часов, скажем, и во столько-то минут, — и также, когда ушел. Задумал то есть директор среди учителей порядок навести. А географ якобы эту тетрадку старательно заполняет. Один за всех. «7 часов сорок пять минут. Явился. 7 часов сорок восемь минут. Вышел в коридор покурить. 7 часов пятьдесят шесть минут. Погасил папироску и зашел в учительскую». И так далее…

На крутых поворотах военного времени семья географов перенесла немало суровых толчков и ударов — они преподавали в самых разных школах, много переезжали, и у них не завелось ни детей, ни сколько-нибудь значительного имущества. Все́ богатство их было — две стопки книг. Они жили в бывшей леспромхозовской конторе, в маленькой комнатке с обшарпанными стенами — мы заходили к географам, когда относили им дрова. Мебели в комнатке почти не было: в углу стоял шкаф, на шкафу — глобус, одну из стен закрывала большая карта полушарий. Занавесок на окнах тоже не было, из облупленной печки выступали кирпичи, посуды у географов кот наплакал, и лишь на самой середине дощатого стола красовалась суповая тарелка, полная окурков: и муж и жена курили не переставая, одну за другой. Географ был худощав, с нездорово выступающими скулами, с железными зубами. Но до войны он, наверно, выглядел хорошо — так почему-то чувствовалось. Говорили, будто у него вырезано больше половины желудка. Когда-то красивое, дорогое пальто географа начисто оплешивело по воротнику, от каракуля там осталось одно воспоминание; еще оно сильно блестело у карманов. В левом блестящем кармане географа всегда хранились кисет, полный табака, и кусочки бумаги. По окончании урока он быстро хватал одной рукой журнал, а второй успевал за это же время вытянуть из глубин пальто заветный кисет. И сразу уходил. Если б не правила, он, наверно, и на уроке вертел бы свои цигарки. Человек этот беззаветно любил табак, поэтому всякий раз, когда сообщал об экономике какой-либо страны, не удерживался и мечтательно добавлял: «Ессе там вырассивают дуссистый табассек!» Надо сказать, что географ наш — может, из-за большого количества железных зубов — сильно шепелявил и свистел. Упомянув о «табасске», он тут же залезал в карман и вытаскивал кисет; очень было тогда забавно глядеть на него. От сильного желания у географа кончик носа шевелился, набегала слюна, и он свистел сильнее обычного, а порой даже забывался и постанывал. Но в классе все же не курил…

— На просслом занятии мы с вами проходили Гренландию, — начал географ тот памятный урок, левой рукой забираясь, по обыкновению, в карман с табаком. — Кто хоссет ответить?

Опять ползет неторопливый палец по журналу, опять у всех, кто сидит в классе, падает сердце… «Так, так, та-а-ак… Альтафи». На этот раз он защитил всех своей широкой спиной; вернее, учительский палец застрял именно на его фамилии. Альтафи не сробел. Да, Альтафи не из таковских! Дык-дык — затопал он большими рабочими ботинками прямо к карте, схватил со стола указку и, бодро уперев ее в Канаду, тут же начал докладывать:

— Гренландия — это очень большой участок суши. Такой большой участок суши встречается очень редко. Там, в Гренландии, очень холодно, еще там живут медведи, жирафы, козы… эти… степные и моржи…

— Ты ссто? — прервал его учитель. — Осслеп, ссто ли? Это разве Гренландия?

Альтафи поплыл указкой по бескрайним просторам Атлантики, засопел и вдруг… нашел Гренландию.

— Во! — сказал он. — Я ж говорю!

— Рассказы́ тогда о полезных ископаемых Гренландии, — протянул географ рассеянно, поигрывая рукой в левом кармане.

Ну, для Альтафи это — раз плюнуть.

— В Гренландии копают очень много ископаемых. Эти ископаемые очень полезные и очень богатые. Поэтому Гренландия имеет очень большое значение. Ископаемые там копают и под землей, и также прямо наверху…

Географ сомлел, но не поддался; зевнув, он таки осилил набегающий сон и сказал:

— Ты, Халимов, по суссеству давай. Поконкретнее!

Альтафи, чтоб — не дай бог — не потерять чудом отысканную Гренландию, очень старательно упирался в нее указкой и поэтому согласился подойти к вопросу конкретно.

— В Гренландии из полезных ископаемых копают следующие ископаемые: железо, уголь, сталь, чугун, медь, серебро, золото, латунь, торф, жесть…

— Ессе, — сказал географ и схватился за щеку. Кажется, у него болел зуб.

— Еще… еще… золото, латунь, торф, жесть… Еще… Еще в Гренландии выращивают душистый табачок…

Только он это проговорил, как рука географа вместе с захватанным кисетом мигом выдернулась из кармана. Мы захохотали. Географ, понятно, опешил, но потом бросил кисет обратно в карман и наклонился к журналу. Лицо у него было сумрачное.

— Садись, Халимов, — сказал он плаксивым голосом. — Шуточки у тебя какие-то неинтересные. На́ тебе за это душистую двоечку…

Новость о пропавшем Гизатуллине после урока географии малость потускнела. О нем почти забыли. Весь класс потешался теперь над ловким Альтафи: вот, шельмец, умудрился вырастить душистый табачок в самой Гренландии!

ЗА ДУНАЕМ ПЛАЧЕТ ЯРОСЛАВНА…

Стоит на дворе трескучий декабрьский мороз. Дуют с холодной ночной стороны свирепые неустанные ветры. От морозного воздуха, от тяжкого времени, от жестокого ветра леденеют в общежитие ученические застывшие души… На дорогах кругом ледышки, кочки острые; лаптей на такие дороги не напастись. А в длинном коридоре педучилища — теплынь. Утром, до начала занятий, собираемся кучкой у среднего окна, обсуждаем новости, которых немало набралось на белом свете. Война к новому году непременно должна закончиться. Когда войны не будет, то нас переведут отсюда, с лесной опушки, в Ташлыта́у. Мать Зарифуллина на трудодни получила пуд и еще полпуда гороху.

Однажды, в такой вот морозный день, в училище отменили занятия. Было объявлено, что у преподавателя русского языка умерла жена. Скончалась она еще в субботу вечером; мы же узнали об этом только в понедельник, когда вернулись на учебу из родных деревень.

…Нина Яковлевна была женщина пожилая и маленького роста. По утрам она прибегала в педучилище с целой кипой наших тетрадок, сидела потом с ними в учительской — нахохлившись, пряча нос в желто-бурый, уже утерявший лисью пышность воротник драпового пальто. С мужем всегда была на «вы». Как и он с нею, впрочем. Больше всех такому обращению супругов поражался, конечно, Альтафи. Ни разу мы не слышали, чтоб она, подойдя к мужу, заговорила с ним о каких-нибудь житейских заботах. Казалось даже, будто беседует она не с мужем, а, к примеру, с завгороно.

— Халил Фатхиевич, не разрешите ли вы мне задержать учащихся второго курса после занятий буквально на десять минут? Я вас очень прошу, Халил Фатхиевич…

— Можно к вам обратиться, Халил Фатхиевич?

Так они разговаривали в училище.

…Впервые в жизни мы участвуем в похоронах. У лесничества нашего нет своего кладбища: обычно русских выносят к соседней деревне — там есть погост. Покачиваясь, плывет против холодного ветра темный гроб. Его несут на плечах учителя; один из них — муж Нины Яковлевны, Халил-абый[14]. Он все в тех же блестящих ботинках, только сверху надел еще калоши, в пальто с меховым воротником, в серой кепке — с наушниками и с пуговкой…

Когда возвращались с кладбища, он так же молчал, так же глядел в землю. То ли у них совсем не было детей, то ли разъехались все — но старик остался один. В общежитии уже, в относительном тепле, между ребятами разгорелся спор. Кто-то сел было за уроки, но Зарифуллин твердо держался мысли, что ни завтра, ни послезавтра урока русского языка не будет. На дом как раз давали выучить «Плач Ярославны», трудный отрывок из «Слова о полку Игореве». Какие уж тут проверки, до проверок ли сейчас человеку, сами подумайте!

В тот же самый день в училище воротился беглый Гизатуллин. Худущий, с заплывшими красными глазами, заросший щетиной и с грязной шеей, сам — бледный как смерть. В мешке у Гизатуллина было пусто. Судя по его невразумительным объяснениям, он побоялся ехать домой, к матери, и неделю прожил в деревне Верхний Пошалы́м у дальнего, седьмая вода на киселе, родственника. Но поскольку продовольственный вопрос решался там очень туго и Гизатуллина скоро совсем перестали кормить, он, поразмыслив, догадался, что оставаться у родственника и дальше — нехорошо. И для родственника, и для Гизатуллина.

Оставив позади пошалымскую неудачу, Гизатуллин придумал отправиться на фронт и двинулся к ближайшему военкомату. Добрался Гизатуллин поздно вечером, переночевал на полу, рядом со стариком-истопником. Дежурный офицер не обратил на Гизатуллина никакого внимания. Но наутро, когда офицер этот начал все проверять, чтоб был полный порядок к приходу военкома, будущий воин, а пока беглый ученик Гизатуллин попался ему на глаза. И офицер потребовал предъявить документы. У Гизатуллина, конечно, документов не оказалось, а духу для решающего разговора не хватило. Поэтому он просто стоял и бурчал пустым желудком. Но все же Гизатуллин выдавил:

— Хочу пойти на войну.

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцатый.

— Из какой деревни?

— Из училища. Педагогического.

— И что: учиться неохота?

Не говорить же Гизатуллину, мол, не могу одолеть уроки русского языка, страдаю, мол, — смешно. Ну, Гизатуллин взял да и выложил по-русски одну хорошую штуку, которую слышал от Альтафи:

— Отечество в опасности!

Офицер посмеялся и сказал так:

— Нет, брат, сейчас наше Отечество уже в безопасности. Теперь мы бьем фашистов в хвост и в гриву. Теперь фашисты в опасности. Не долго им жить осталось, — с такими словами он повернул Гизатуллина обратно. А ты, мол, брат, учись, набирайся знаний, в будущей мирной жизни они очень даже тебе пригодятся. Потом, взглянув на Гизатуллина внимательней, он остановил его и подарил два талона в офицерскую столовку.

Гизатуллин обрадовался и навернул в столовой две тарелки супу. После этого прошло еще два дня, а у Гизатуллина крошки во рту не было — суп в желудке тоже, видно, кончился и от голода не помогал. До обеда в нашей, ученической столовке оставалось еще два часа. Гизатуллин уже не смог слышать этой цифры — два, — она его будто по голове била. Альтафи сказал, что «когда жрать охота, надо срочно покурить — все как рукой снимет», и дал Гизатуллину пару раз затянуться. Цигарка была толстая, добротная, но Гизатуллин быстро захлебнулся и побежал к печке. Там он поохал маленько, потом ему стало совсем плохо, прямо наизнанку выворачивало, Гизатуллин посинел и, когда шел к своей деревянной койке, с которой уже успели снять матрас, то его здорово качало. Он упал на эту голую койку и пролежал там до обеда.

Все наши предположения относительно уроков русского языка уже назавтра рассеялись как дым. Только успел прозвенеть звонок, как в дверях блеснули стекла круглых очков. Мы, считая, что урока, конечно же, не будет, стояли в этот момент вокруг Гизатуллина и, сдвинув на затылок шапки, размышляли о превратностях судьбы-индейки. Гизатуллин снова рассказывал свою печальную повесть. И тут дзенькнули стекла окон:

— Шапки снять!

В одну секунду все вернулось на свои места. Как будто и не умерла у преподавателя русского языка его пожилая жена Нина Яковлевна, как будто и не убегал никуда несчастный Гизатуллин.

— Сейчас я сам прочитаю заданный отрывок, — сказал учитель, — а вы, ребятки, послушайте. Потом проверю, как вы подготовились к уроку.

Сквозь круглые, светлые стекла смотрит учитель куда-то за классную комнату. Рука, в которой он держит книгу, немножко дрожит. Но голос по-прежнему сильный, ровный — вот он начал читать, и нам кажется, что голос этот совсем как у московского диктора, передающего сводку информбюро…

«На Дунае слышится голос Ярославны: одинокой кукушкой рано утром кукует… «Полечу кукушкою по Дунаю, смочу бобровый рукав в реке Каяле, утру князю кровавые раны на могучем его теле!»

Уносимся мы в неведомые дали. Забыты декабрьские холода, одноглазые оборотни и темный, качающийся гроб. Перед нашими глазами другая картина: восходит над Дунаем солнце, и юные лучи его падают на розово осиянную гладь воды. Тихо. По берегу тянутся заросли виноградника. Женщина в черной шали, в богатой меховой шапке поверх нее, — Ярославна; устремив скорбные очи к небу, просит о милосердии, просит о скором возвращении горячо любимого мужа…

Шмыгая носом, про себя повторяет Зарифуллин: «О ветер, ветрило! Зачем ты так сильно веешь, зачем ты мечешь ханские стрелы на своих легких крыльях на воинов моего мужа? Разве мало тебе веять вверху над облаками, лелея корабли на синем море?»

Хлопает глазами Альтафи, взглядывает на потолок и вопрошает:

«Светлое и пресветлое солнце! Всем ты тепло и пригоже. Зачем, господин мой, простер свои лучи на воинов лады, в поле безводном согнул им жаждою луки, тоскою замкнул колчаны?»

Этот урок нам уже не в тягость, наоборот: он теперь кажется нам самым желанным и приятным. Звучит в классной комнате, где витают синие, дымные и теплые запахи, мощный голос учителя, голос строгий и бархатный, обволакивающий и пробуждающий. Мы сидим завороженные, не отрываем глаз от Халила Фатхиевича…

РАССКАЖИ НАМ О ВОЙНЕ

Очень бывает здорово, когда учащихся посылают на склады перебирать картошку. Иногда, конечно, всю ночь вкалываешь, но это даже лучше. Потому что, во-первых, наедаешься на три дня вперед — там много чего умять можно: и капусту, и морковь, и лучок свежий, — а во-вторых, после каждой ночи всех, кто работал, освобождают от занятий. Вернешься часа эдак в три, в четыре — и как завалишься спать… «А ведь мне завтра на занятия не идти», — думаешь, на душе приятно делается, красота! Попозже, часов в шесть, в комнате поднимается шум, суета, кто-то натягивает чужие валенки, его второпях лупцуют, потом с руганью убегают за чаем; дежурные наводят порядок. Вот поднимают тебя вместе с кроватью, переставляют аккуратненько в сторону, вот кто-то с натужным сопеньем ползает рядом: «Ы-ых, ы-ых…» — моет под твоей кроватью пол. Наконец все убегают на занятия, ты же спишь и чувствуешь: начинается урок; преподаватель заходит в класс, поднимает одного из учащихся, спрашивает — тот, конечно, страдает… В это время ты спишь… Тебе в это время ни до чего нету дела, ни до вопроса физической подготовки дошкольников, ни до системы пищеварения бородавчатой жабы, ни до суффиксов прилагательных; и на то, сколько платьев было у царицы Елизаветы, тебе тоже очень наплевать. Ты спишь… Но честно говоря, самое приятное в этом деле даже не сон, нет. Ночи на складе сильнее всего завлекают тем, что ночной сторож и также заведующий складами Сабир-абзый — прирожденный рассказчик. Удивительный человек, уютный какой-то, притягательный, таких, наверно, больше нету. В педучилище, оказывается, даже сторожа в педагогике понимают, вот здорово! Ночью он всегда нам что-нибудь рассказывает.

…В печке-буржуйке бегают синие торопливые искры. Сабир-абзый выгребает тлеющий уголь, катая его на заскорузлой ладони, неторопливо прикуривает толстую козью ножку. Выпустив плотный клубок дыма, вздыхает. Потом он снимает шапку и приглаживает свои наполовину седые волосы.

— Вот, ребятишки, сколько мне, к примеру, годов, кто скажет?

Мы, раскрыв настежь забитые капустой и морковкой рты, честно думаем. А правда, сколь? Может, пятьдесят? Ну, наверно, шестьдесят… Или шестьдесят пять…

— Нет, — говорит Сабир-абзый, — мне, ребятишки, всего-навсего сорок шесть прошлой весной стукнуло. Не угадал никто. А вот почему я седой, кто скажет?

Мы опять думаем. От горя, может быть? Страдал, наверно, много, да? Много перенес, вот и седой… Альтафи, как всегда, на отличку — он подходит к вопросу с биологической стороны: мол, у тебя, Сабир-абзый, в твоем организме этих… витаминов нужных не хватает.

— Нет, — говорит Сабир-абзый и медленно выпускает из носу две струйки дыма. — А поседел я, ребятишки, за полчаса, когда первый раз встретился с фашистами. Видели вы, как вешают людей? Нет. И не приведи аллах вам увидеть такое… В сорок первом году пошел я, значит, в разведку. Ну, я, конечно, был в этом деле новичок, не случалось мне до тех пор в разведку ходить. А стояла наша часть, помнится, под Смоленском. Это еще до ранения моего было. Пошли. Лейтенант наш ротный, я да парень один, латыш. Могучий такой, десять фашистов одной левой уложит. Ну и я тоже был тогда в силе, здоровый, крепкий. Ночью, значит, подползли мы к деревне и устроились на чердаке заброшенной баньки. Она в аккурат на пригорке стояла, с краешку. Задание у нас было — проведать, какая в деревне фашистская часть расположилась, где штаб ихний и какая техника продвигается по шоссе. Стрелять, шум поднимать — ни-ни. От нас требуется доставить сведения. Ладно. Рассвело, значит. Смотрим перед собой: крыша там гнилая, дырок полно. Все видно как на ладошке. Определились мы прямо к сельсовету, лучше и не придумаешь. Стоит на краю деревни дом, в два этажа. Метров пятьдесят от нас, не больше. Площадь там, мотоциклистов полно… С утра они закопошились. Мы лежим себе на чердаке, не дышим. Часов в восемь прибыл фашистов самый большой начальник — забегали все, как ошпарили их. Наблюдаем дальше. Уж больно, показалось, фашистские-то солдаты веселятся — они вроде как из штабной роты были, — выскочили трусцой на площадь, стали умываться и поливать друг друга водичкой из котелков, брызгаются, шумят, резвые все, а один — так ну просто артист: фокусничает, кривляется, насмешил всех до упаду; и спел, и сплясал — те чего-то кричат ему по-своему, по-фашистски, гогочут, за животы хватаются. Умора, одним словом. Смехота. Не ведают, паразиты, того, что они у нас как на ладошке, под пристальным наблюдением. Лежу я и думаю: неужто эти вот развеселые, здоровые такие ребята разбойничают на нашей земле, стреляют, сволочи, в детей и стариков? Непонятно мне это…



Сабир-абзый тяжело вздыхает, глядит на цигарку. Она уже наполовину выкурена, но до конца еще далеко. Цигарка толстая, длинная и здорово дымит. Сабир-абзый уводит взгляд куда-то в сторону, глядит задумчиво, и в темных зрачках его отражаются красноватые отблески огня.

— И что там дальше было, знаете? Ровнехонько в десять ноль-ноль подъехала к сельсовету, к штабу ихнему то есть, крытая машина. Игры всякие они тут прекратили, забегали по улицам — начали сгонять к площади народ. А какой в деревне народ, известно: старики, детишки да бабы. Фашисты эти, веселые, автоматы на пузо повесили, встали строем. На площади тишина. У меня тут нервы подвели: опомнился — весь дрожу. Лейтенант меня в бок ткнул и говорит: «Будь мужчиной, Гарипов, чего ты как барышня. Сейчас, говорит, эти гады казнь устраивать будут. Смотри, — говорит он мне, — и запоминай на всю жизнь, чтоб злее был…»

Глянул я в другую сторону и чуть было с чердака вниз не лязгнулся. Знаете, ребятишки, физкультурную арку? Ну, такая… на ней еще канаты висят, жерди всякие, шесты… Понимаете? Школа там рядышком стояла… Вот, вижу: из одного каната, который потоньше, фрицы, сволочи, петлю мастерят. У меня глаза будто пеленой какой затянуло, будто ослеп вдруг. И пошевельнуться-то нельзя. А товарищи мои пока спокойны. Они уж который раз в разведке, навидались. Я ведь что? Я в своей жизни курицу-то никогда не резал, жалко потому что. Я, помню, раньше — увижу, мышь какая в мышеловке, хвостишко у нее защемило, скажем, так я ее и выпущу жалеючи. Ладно. Лежим мы на чердаке, глядим туда. Вышел ихний главный начальник. Офицеры вокруг него на цыпочках, стараются. Машину эту, фургон, раскрыли, засуетились еще больше. Гляжу, выводят оттудова мужчину, руки у него скручены, а сам по пояс голый, без рубахи. Избит страшно, весь в крови, опухший, кругом синяки. Лейтенант мне бинокль протягивает. Посмотрел я — человек крупный, даже грузноватый. Брюки на нем черные, сапоги тоже. Одного глаза нет у бедняги — видать, выбили. Ну, подтолкали его к этой арке, под петлю, туда ж и полуторка подъехала с откинутыми бортами. Лесенку приставили; аккуратно все, гады, делают. Накинули ему на шею петлю — площадь вся как вымерла. Потом появились два офицера с папками в руках; один раскрыл, стал читать — приказ, наверное. Нам, конечно, слышно не очень чтоб хорошо: ветер в другую сторону дует. Только прислушались мы получше — ближе к нам кто-то переводит громко на русский. Ну, понятно стало. Накануне партизаны налет сделали, побили фрицев, а этот тоже партизан. Без предателя, конечно, не обошлось; бумагу фашисты читали, как будто им все доподлинно известно. Мол, коммунист, до войны работал в этом селе директором школы, потом парторгом был. Видали? Директор школы — и его на площади, перед детишками, которые, может, все у него учились. Я бинокль отдал, теперь латыш смотрит. Ну, дальше…

Закричали они по-своему, пронзительно эдак, зашевелились. Гляжу, один фашист забрался в кабину этой полуторки. А мне все чего-то не верится: думаю, пугают, наверно, сволочи, чтоб народ устрашить…

Сабир-абзый пытался свернуть новую цигарку — не получалось: сильно дрожали руки.

— Ну, этот, в кабине который, машину-то завел, газанул потом — трогаться, мол, буду, — голову из кабины высунул, смотрит на кузов. Директор, бедняга, стоит, не шевелится, но стоит прямо, голову высоко держит. Тут машина и поехала. Покачнулся директор… Я глаза зажмурил и чувствую: пилотка у меня с головы сползает. Что такое?!

Мы слушаем не переводя дыхания.

— Знаете, когда говорят «волосы дыбом»? Ну вот… Очнулся: кто-то меня тряс сильно — лейтенант. Я ему в руку-то как клещами вцепился, ему больно стало. Гляжу: тело повешенного качается, вертится еще, будто, скажи, подкрученное. На площади вой, плач. Старушки все крестятся, шум страшный. Парни те веселые, с автоматами на пузе, начали народ разгонять, толкают, орут, у одного в руках горловина противогаза, трубка такая из брезента, морщинистая — еще раньше я слыхал, что они туда камень суют, в конец-то, или железку. Ну прямо мордует он людей этой горловиной и по голове, и по плечам. К нам уж близко подошел, метров, наверно, за двадцать. Узнал я его. Тот самый, который с утра выкомаривал, артиста изображал, своих веселил. Зверь, да и только. Ни стариков, ни детей не пропустит…

Сабир-абзый умолкает. Он всегда так рассказывает: с паузами.

— Погляди-ка спокойно со стороны, как фашист людей наших убивает! А ведь у нас оружие в руках, гранаты. Только нельзя нам на помощь прийти. У нас задание. Мы, конечно, выполнили его. И партизан этот, которого они повесили, очень дорого им обошелся. Но в тот момент тяжело было. Видите, волосы у меня? Там и побелели. И жевать теперь не могу, если что твердое. Видно, мускул какой-то повредил, когда, на такое глядючи, скрипел зубами. Да-а-а… Фашист — это гадина, конечно. Мразь. Таких надо с лица земли без следу стирать… Я, — говорит Сабир-абзый, — осенью сорок первого года был контужен. На реке Сож. Это, получается, смоленское направление. Потом, как из госпиталя вышел, на Курской дуге сражался. Слышали деревню Прохоровку? То-то и оно. Я там до последней капли крови бился и своего, татарского народа не опозорил.

Сабир-абзый достает из печи уголек и прикуривает очередную цигарку… Картошка начищена, вывалена в баки, завтра за ней придут из столовой. Картофельную кожуру уносит конюх — говорит, для училищинской лошади.

— Под Смоленском мне пришлось однажды заночевать у старика со старухой. Разговорились, конечно. Ты, говорит мне старик, кто есть таков? Казах либо монгол? Я, говорю, татарин. Который, говорит, казанский али сибирский? Казанский, мол. И рассказали они мне тогда вот что. В ихнем доме устроили фрицы, когда заняли деревеньку-то, свой немецкий штаб. А ночью, говорит старик, привезли солдаты в дом молодую партизанку. Телогрейка вроде на ней, волосы богатые — две длинные черные косы. Чернобровая, смугляночка, черноглазая, и лет ей, по всему, восемнадцать-девятнадцать. Красивая такая девка… Ну, избили ее, конечно, до полусмерти. Только она, старик сказывал, ни единым словом не обмолвилась. До самого утра ее допрашивали — ни слова. Как рассвело, эти, бандюги-то фашистские, пошли спать в горницу, а старуха пробралась к ней. Чаю горячего дала. Выпила партизанка чаю, все молчком. Старуха тогда говорит:

«Погубят тебя эти изверги, дочка, ты уж от меня-то не таись, скажи, кто ты да откуда, может, я родным твоим чего отписать сумею».

Тут партизанка сказала ей: я, мол, татарка! Вот и все ее слова были: «Я — татарка!» Утром увели ее, сердешную…

Мы сидим в полной тишине, слушаем.

Многое бы дали, наверно, некоторые преподаватели училища, чтоб у них на занятиях царила такая тишина!..

По вечерам на склад, посидеть с Сабиром-абзый, приходит иногда военрук Родионов. Военрук — майор, при погонах и все такое. Во рту у него три золотых зуба. Родионов тоже лежал в госпитале, теперь у него на несколько ребер меньше, чем у других. Семью он потерял. Служил Родионов на Дальнем Востоке, а жена его в июне сорок первого года, вместе с детьми, поехала к родителям в Киев, погостить. Тут война. Родионов был в разрушенном и сожженном Киеве — он его освобождал. Но семью свою найти не смог. Оттого, видно, что всю почти жизнь провел на Дальнем Востоке, Родионов рассказывает только о событиях на границе с Японией. Немецких фашистов он даже вспоминать не хочет.

На складе, покуривая у железной раскаленной печи тонюсенькие папиросы-гвоздики, он нас не видит и не слышит. Нас для него нету, Родионов беседует о былых делах с фронтовиком-завскладом. Порой разговор обрывается, и Родионов, ворочая в печи гнутой кочергой, вполголоса напевает. Всегда одну и ту же песню. «На дальней границе посты и станицы…»

Сабир-абзый никак не может запомнить мотив этой хорошей военной песни, но всякий раз обязательно подтягивает скрипучим голосом. Для нас в такие минуты они самые великие и мудрые люди на свете. Они знают жизнь, они знают войну, о! Мы очень сильно уважаем их за такие знания… Когда Родионов поет свою любимую песню, глаза у него становятся туманными.

Враги убежали от красной границы,
Пляшите снежинки, играй ветерок!
Прощай, Забайкалье, прощайте, станицы,
Бойцы отстояли Советский Восток…
Родионов расстегивает шинель. На гимнастерке у него много желтых и красных ленточек — это значит, что он столько-то раз был ранен и столько-то раз контужен.

Со склада мы уходим с большой неохотой.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕАЛИЗМ!

Если хлебную карточку — за пятнадцать дней вперед — отоварить на складе ржаной мукой, получится тогда ровно три кило и четыреста граммов.

Альтафи, собираясь на зимние каникулы домой, ссыпал в холщовый чистый мешок эти самые три кило и четыреста граммов муки. Горловину мешка Альтафи крепко перетянул бечевкой, чтоб не просыпать; а мешок вообще-то получился ничего себе, дома мука, надо полагать, здорово пригодится…

Как только обогнешь лесок и спустишься в широкую низину — вот она перед вами, татарская деревня Мурали. Альтафи не был дома больше месяца, и деревня как-то вроде даже изменилась за это время. Деревня плывет теперь по снежному морю-океану, там и сям тянутся к небу прямые деревенские дымы. Где-то натужно скрипят ворота, ширкают по жесткому снегу чьи-то сани. В поле ни души, пусто, только заячьи да волчьи следы исчертили просторную снежную поверхность. Альтафи, к слову, волков ничуть не боится. Он, чтоб не соврать, раз девять с ними встречался, и ничего, не слопали! Поначалу, конечно, страшновато было: волки — они угрюмый народ, шутить не любят. Но Альтафи и сам уже тертый калач, так просто его не сожрешь, подавиться можно. В кармане Альтафи носит, не забывая, свистульку из жести, очень хорошую свистульку, громкую, и еще коробочку спичек. От свистульки, если посильнее дунуть в нее, хищники впадают в сомнение. Это давно известно. А когда вешек придорожных пару-другую надергать да соломки туда же добавить, поджечь — волки обязательно дадут драпака. Разбегутся, Альтафи точно знает.

Над деревней холодная, ясная от мороза тишина. Но привычное ухо легко ловит скупое дыхание деревенской жизни: там стукнули ворота, еще дальше громыхнула колодезная цепь — люди заняты своими делами. Воду набирают…

Альтафи идет по деревенской улице, в мешке у него — три кило и четыреста граммов муки… Вот и дом родимый. Ворота снегом завалены, ворота открывать ни к чему, калитка есть, но только все равно грустно. Изба взъерошенная стоит, невысокая, — Альтафи сам утеплял ее по осени, соломы натаскал на крышу, по фундаменту тоже обкладывал. Окошки замерзли, слепые, сине-белые. На них и флора, и фауна, про которые географ в училище рассказывал, вся как есть: папоротники гигантские, эвкалипты, эти… динозавры, ихтиозавры, птички с зубьями… перокактили, как их там…

Отворив тяжелую, обледенелую снаружи дверь, Альтафи вошел в избу. Мать была дома, но собиралась идти по воду — окутывала себя большим теплым платком. Из-за печки высунулся младший братишка в потрепанной рубахе, в валяных сапогах с длиннейшими голенищами — сапоги эти раньше любил носить отец. Голенища сапог упирались братишке в пах, и ноги его, видно, болтались в глубине их, не находя опоры, — шагать братишка совершенно не мог. Под носом у него висела прозрачная капля; выглядел братишка очень радостным. К слову сказать, в роду Альтафи вообще кисляев нету; унывать они не привыкли, и такой уж у них в семье бодрый люд — прямо на удивление!

Альтафи, войдя, мигом сдернул с плеча мешок и вручил его матери.

— Мама, свари-ка ты этому мальцу болтушки, пусть хоть наестся досыта, — сказал он озабоченно.

Братишка все стоял у печи, улыбался, показывая широкую щель в зубах.

Мама за водой так и не пошла, потому что за водой пошел сам Альтафи. В его деревне из мужеского полу только один Альтафи и ходит с ведром к колодцу. Народу, само собой, потешно, особенно мальчишки смеются, товарищи. Каждый раз, как встретят Альтафи с ведрами, дразнят его:

«Хе-е, гляди-кось, баба!»

«Ты б еще юбку напялил!» — зубы скалят балбесы.

Ну, да Альтафи Халимову — наплевать! Он же образованный человек, не то что они, темнота этакая, сплошная. А если образованный, значит, понимать должен, что домашняя работа, она не может «катигорический» делиться на мужскую там или женскую. И потом, просто хочется Альтафи хоть немножко помочь матери; ей, как подумаешь, и до войны-то жилось не сладко. Отец у Альтафи был печник, клал хорошие печки людям, в колхозе, в районных организациях; в общем, денежки у него водились. Но пил, правда. Хотя человеком его считали душевным. Как выпьет, к примеру, ну — душа человек! Когда трезвый, впрочем, тоже не больно строг был, не суровел никогда… Бедный папаня… Вот сколько уж месяцев нету от него ни единой весточки. Жив ли он? Может, контужен? Или в плен попал? Никто не знает.

Мама тем временем затопила печку. Пришли из школы еще один братишка и сестренка Альтафи, налегли все на пресные, из той самой муки, горячие лепехи. Окошки кругами оттаяли…

Альтафи (как будущий учитель) проверял потом тетради младшей сестры и брата. Спрашивал иногда, но весело — не важничал, не придирался. Братишка у него учится в шестом классе — старательный такой, вон под часами висит промеж двух окон его расписание и режим дня. По режиму полагается: подъем — в шесть часов утра, до шести тридцати личная гигиена и утренняя гимнастика. С шести тридцати до семи — завтрак. Далее полчаса на уборку и подготовку к школе. В восемь ноль-ноль начинаются уроки. Другая половина режима, та, которая после занятий, еще интереснее: в два ноль-ноль — обед. С двух до четырех — игры: катание на коньках, на лыжах и др. С четырех до семи приготовление домашних заданий. В семь ноль-ноль ужинать. С восьми до девяти — помощь матери по дому, затем пятнадцатиминутная прогулка, еще там чего-то. В углу бумаги с режимом дня разлетелась внушительная подпись учителя; значит, все бесповоротно правильно. Так, мол, и не иначе: вот, живи, как написано, и будешь молодец, хороший ученик, достойная смена!

Альтафи знает, насколько он выполним, этот самый режим дня, для учащихся деревенской школы. В деревне дети крестьянские и без заверенной учителем бумажки вскакивают ни свет ни заря, порой даже раньше будильных петухов. И на личную гигиену полчаса никто не тратит: натянешь валенки на босу ногу, побежишь в сени. Там, в углу, кумган[15] с холодной водой; плеснешь пару раз в лицо себе, вот и вся личная гигиена. Утренняя гимнастика, мол. Ежели буран был ночью да дверь засыпало так, что и не открыть, — на, получай утреннюю гимнастику… А корове корму задать? А дров натаскать? А крылечко подмести? Воды притащить? Гимнастика, придумают тоже. Раз-два, три-четыре, руки в боки, ноги — шире! И велят еще по утрам мокрым полотенцем обтираться. Ну умники! А если ты, скажем, ночь в непротопленной избе пролежал, если коленки у тебя от холода сводит, если зуб на зуб не попадает? Что ты с этим полотенцем удумаешь? Если всю ночь выл под окнами буран, если стекла от него звенели и занавески — пузырем? Если вода в тех ведрах, которые ближе к двери стоят, сверху льдом укрылась от холода, тогда что? Полотенцем мокрым обтираться?!.

Опять-таки про еду там написано. Завтрак, мол, обед, ужин, полдник еще какой-то бывает, язви его туда и сюда! Что оно такое, этот полдник, с чем его кушают, если по «суссеству», как говорит географ? И вообще три раза в день плотно кушать — это же лопнуть запросто! Поперек себя шире станешь, а если по правде, жирно будет — три раза в день, никаких денег не хватит, если так обжираться. К примеру, какой еще обед в два часа дня? Разве днем обедают? Днем — хорошо, когда хотя бы картошки вареной перекусишь на ходу да выпьешь залпом кружку пустого чая. Оно вроде бы и получается, что заморил червяка до вечера. А вечером — обед. Суп то есть, все как положено. Берешь ту же картошку, нарежешь ее мелко, для гущи малость через терку пропустишь. И — в воду. Вкусный вечером суп бывает, жаль только, что маловато его, а то бы и добавочку умять неплохо.

Нет, братцы, Альтафи, конечно, реалист, к реализму у него очень сильная симпатия. Пусть скажут напрямки: трудно, мол, Халимов, трудно, но — надо. А бумагу с режимом под часы прилеплять да мучить этой бумагой детишек — нечего. Режим теперь сама жизнь устанавливает. Халимовым тоже: с июня тысяча девятьсот сорок первого года у них режим один — трудного военного времени. И режим этот не только для учеников, но и для мальцов в отцовских неудобных валенках! Отец тридцатого июня, когда уходил на войну, прощаясь, сказал так.

— Сынок, Альтафи, — сказал он, — теперь для вас главное — жить дружно, помогать всегда друг другу чем только можно. Трудно вам будет. Терпите. Терпите до конца, понятно? Но когда вернемся, жизнь наша будет другая. Маме помогайте, слушайтесь ее. Мамино слово — мое слово, а мое слово теперь — слово нашего государства.

Вот это понятно сказал. Все, как есть. И Альтафи закрепил в своей памяти эти слова, как будто они и впрямь были словами всего государства. Само государство, впрочем, тоже не скрывало, что времена настали тяжкие. Перед нами, говорил Сталин, стоит Такой вопрос: жить или не жить. И государство ответило твердо: наше дело, сказало оно, правое; враг будет разбит, победа останется за нами. Все это глубоко отпечаталось в молодой памяти Альтафи как непреложная и единственная правда. Поэтому он никогда не вешал носа. Трудно — значит трудно. Но вот растираться по утрам мокрым полотенцем, это уж — извините!..

Таким примерно образом размышлял Альтафи, перелистывая тетради младшего брата и сестренки. В руки ему попалось вдруг что-то похожее на блокнот, из желтоватой оберточной бумаги, раскрыл — «Шефский дневник ученика шестого класса Халимова Джауда́та». Альтафи начал читать: «Кличка подшефной лошади — «Осоавиахим». Сколько лет — девять. Цвет лошади — буланая. Место в конюшне — стойло № 15. Отношение к военной службе — РККА. Сколько копыт подковано — два. Состояние зубов — хорошее…»

Этот «документ» вывел Альтафи из себя. Знает он эту лошадь, чего там! По-настоящему ее звать Захриев жеребок. В тридцатые годы, когда колхозы организовывали, Захри привел и сдал обществу кобылу свою; кобыла в скорости ожеребилась, и появился Захриев жеребок. А то — «Осоавиахим». В школе, наверно, придумали, не иначе. Ну правильно, лет ей — девять. Верно, буланая и подкована на передние ноги. Только «Осоавиахиму» этому нужна не желтая тетрадка Джаудата Халимова, а добрый корм, болтушка из ржаной муки. И хотя бы полведра овса на день. Еще бы, конечно, охапку клевера или, скажем, вики с овсом вперемешку… Если будет все это, тогда буланая лошадь и без ваших мудреных названий очень даже хорошо себя почувствует. Во всем колхозе не найдется коняжки, чтобы норовом спокойней или чтоб старательней, чем она. Видел ее Альтафи сегодня, когда проходил мимо конюшни: лопатки выперли, ребра как забор редкий, живот к спине прилип (точно как у географа!), грива спутанная, клочками. Разве ей записи нужны в желтой тетрадке?! Однако тянет пока свою ношу… Эх, животина ты бессловесная!.. Война эта, суровая, не только людей — живность всю как-то переменила, это уж точно. Раньше такие лошади бывали норовистые: не дает себя запрячь, хоть ты лопни! Теперь таких нету. Коровы раньше-то пропадут куда-либо из стада, то на озимые соседнего колхоза забредут, то обожрутся — теперь таких нету. Бывало, в иной год картошка плохо уродится, в другой — ягода вовсе не вырастет или травы редкие да сухие, теперь все как на заказ. Картошку выбрать невозможно — до того много ее, ягод в лесу — красным-красно, и трава тоже: там, где до войны по щиколотку росла, теперь выше пупа вымахала. Помогает, видно, природа своим детям; чем может, тем и помогает…

Альтафи закрыл блокнот из оберточной бумаги и отложил в сторону. Нет, что ни говори, а в педучилище, где он сам обучается, реализму много больше. Куда как больше. Там, к примеру, только в коридор войдешь, тут же плакат висит, очень убедительный. С плаката этого женщина в черной шали прямо в тебя тычет, указывает пальцем: «Что ты сделал для фронта?» Хорошие отметки на уроке, говорит учитель немецкого языка, — это и есть помощь фронту. Вот конкретная постановка вопроса, а то выдумают тоже: на лошадь шефский дневник заводить. Смешно!.. А в училище, в другом конце коридора, висит другой плакат, тоже очень убедительный. Его этот самый преподаватель немецкого сочинил по-татарски, а писал — конечно, Альтафи и писал: секретарь комсомольского бюро — Баязитова — поручила.

Сплачивай, товарищ, силы свои,
и ум, и старанье, и все способности
для того, чтоб приблизить смертный час
фашизма-кровопийцы!
Здорово сказано? Заходишь в училище, а там плакаты в коридоре висят — совершенно понятная атмосфера, соответствующая. Альтафи приверженец именно такого подхода к делу. Он — человек действия. Он — человек реального, живого мира.

Студент педучилища Халимов желает своим младшим братьям и сестренке вырасти такими же реалистами. «Осоавиахим» — несерьезно; красивая кличка, придуманная в классе, очень далека от колхозной конюшни.

ОНЕГИН ВСТАЛ ЗА КИПЯТКОМ

Печка покрыта белыми квадратными изразцами. Она вся блестит, и только наверху мастер проложил темную дорожку из выпуклых матовых камешков, словно надел на белую печку неширокий каменный обруч. Заслонки на нишах — из желтой фигурной меди. В ослепительной печке, потрескивая, пылают белые пихтовые поленья. Окошки — по двум сторонам комнаты — заросли пышным ледяным узором. За окнами мечется буран, просит себе хоть какую-нибудь, но непременную жертву и, в злости, пытается развалить крышу — та, однако, не поддается. Только тяжело скрипит. Раньше, в царские времена еще, дом этот был дачей одного крупного помещика. Помещик жил в городе, но летние месяцы любил проводить здесь, в красивом деревянном доме, среди старого, заросшего, но тем и приятного сада. В саду особенно густо разрасталась сирень, пахучая, осыпающаяся в конце весны обильным цветочным дождем. Лет двадцать пять, наверно, прошло — всего-то! — как не стало в доме помещика. А в ту пору частенько, видно, сиживали они в столовой, помещик и его семья: дочки — белолицые, изнеженные; капризный, балованный сынишка; жена с томным, в нос, голосом; пивали чай, беседовали размеренно, и прислуга подносила им сладкий шербет[16], разлитый в круглые, хрупкие пиалы…

Сегодня в этой комнате, напротив этой самой печи, сидим — греемся мы: я и учитель. Халил Фатхиевич держит на коленях мое домашнее сочинение, проверяет его, щурясь иногда от ярко вспыхнувшего пламени. Насчет ошибок разговор короткий. «Как надо?» — спрашивает он меня и, если я отвечаю правильно, тут же исправляет карандашом ошибку. А вот там, где, казалось бы, все верно, застреваем иной раз на полчаса. Почему написано так, а не эдак? Какие тут есть правила? Исключения какие? Спросит меня учитель и внимательно глядит поверх очков. «Так, так, так…»

Потом он встает, подходит к письменному столу. Я уже знаю — на столе лежит заранее набитая папироска. Учитель берет ее, вставляет зачем-то в мундштук, возвращается, достает старинными щипцами уголек из печи и прикуривает. Первую затяжку он делает медленно, смакуя, потом опять смотрит на меня поверх очков.

— Если будешь до последнего курса у меня русским языком заниматься — не пропадешь, — говорит он. — Тебя, брат, в жизни ждут большие дела. Когда-нибудь станешь ты важным ученым человеком и придешь ко мне сказать свое «спасибо». Войны давно уж не будет, и я встречусь с тобой в Москве…

А знаешь, брат, откуда взялось слово «мундштук»? «Мунд» — это немецкое слово, означает «рот». «Штук» — «вещь», штуковина, если попросту. Разумеешь? И «галстук» то же самое. По-немецкивыходит «шейный платок»…

Из русских классиков ты, конечно, пока ничего не читал. Точно? Ну, значит, у тебя все еще впереди. Карл Пятый якобы сказал однажды: испанский язык — для бога, французский — для друзей, немецкий — для врагов, а итальянский — для женщин. Но славный своей ученостью Ломоносов поправил Карла: если бы, заявил он, его императорское высочество был знаком с русским языком, то признал бы не медля, что язык этот подходит для всех случаев жизни. Да-а… Русский язык — это, брат, гениально!.. А кого ты знаешь из татарских романистов? Шарифа Камала?.. А еще кого? И ни о ком больше не слыхивал? Что, разве у татар не было других известных писателей? А слышал о таком произведении… э-э… «Дочь степей»? Неужели не слыхал?

Он подбрасывает в печку дров, в комнате становится жарко. У меня греются щеки и колени, от лаптей начинает пахнуть распаренным лыком, и я прячу их подальше под приземистый стул. Учитель снимает пиджак, остается в жилетке и в галстуке — без галстука я его как-то даже не представляю, — потом расстегивает и жилетку. Подойдя к шкафу, он достает большую книгу в черном кожаном переплете с золотым тиснением и показывает ее мне.

— Издание 1898 года, — говорит он, бережно раскрывая книгу. — А изучать мы ее будем на втором курсе. Эта книга, брат, всем книгам книга. «Евгений Онегин»… Человек, который ее не читал и не полюбил, русского языка знать не может. Это произведение — кладезь русского языка. Татьяна-то какова, а? Чудо!.. «Не спится, няня, здесь так душно…»

Он, сняв очки, читает дальше по памяти.

— Как это говорят: Евгений Онегин — лишний человек, да? Нет, брат, не только в этом дело. Здесь философия всего пушкинского времени, дыхание его и пульс. И язык, конечно. Вот полюбишь эту книгу — значит, сумеешь усвоить русский язык, великий и могучий…

Он читает мне «Онегина», читает долго, красиво…

На улице завывает буран. Если и на войне, на ее полях, сейчас такой буран, наверно, тогда много народу замерзнет в эту страшную зимнюю ночь…

…От старого учителя я ушел очень поздно. Вернувшись в общежитие, лег спать. Было душно, пахло прелыми онучами, валенками, лаптями. Зарифуллин скрипел зубами, Гизатуллин время от времени, не просыпаясь, принимался жевать: чавк-чавк; видно, снилась ему какая-то вкусная еда.

Мне же ночью приснился Евгений Онегин. Он был в черном блестящем цилиндре, в белых перчатках и в очках без дужек, на одной тоненькой цепочке. Снилось, что утром, до рассвета еще, стоим мы с ним в очереди за кипятком, в руках у нас одинаковые солдатские котелки, и Онегин — в больших старых лаптях.

…Той зимой, после каждого сочинения, все мы побывали в комнате учителя на дополнительных занятиях перед сверкающей жаркою печкой…

ГОНЯЛ ЧАИ ВЕСПАСИАН, ВЕЛИКИЙ ИМПЕРАТОР

Общежитка наша, педучилищенская, живет по своим собственным законам. Живет занимательно, этакой, надобно оговорить, полной жизнью. И драмы, и комедии разыгрываются здесь вперемешку чуть ли не каждый день.

Вот один такой общежитский вечер.

…В комнате пока тепло, хотя печка давно остыла. Надо делать уроки, да только — лень-матушка… И есть хочется. Поспать бы сейчас, но этого не велено: отбой в одиннадцать часов; до тех пор ложиться — ни-ни! Учителя, если увидят, поднимают такой шум, что себе дороже. Зарифуллин на это страшно возмущается: мол, что за порядки дурные? Зарифуллин у нас вообще буйный, у него характер неуравновешенный. А кто, говорит, проверяет тех, кто живет на квартире? И тех, кто спокойненько поживает у себя дома? Почему это им можно, а нам — нет? Если, говорит, я все уроки выучил, кому какое дело, когда спать завалюсь? Долго он шумит. Но Альтафи, посмеиваясь, укладывает его на обе лопатки изречением нашего немца:

— Сколько муха ни звени, ей экошка не разбить.

Потом начинаются всякие проделки. Те, у кого койки стоят в самых темных углах, поджидают дежурного учителя. Когда он входит с проверкой, они усердно чем-то занимаются, но только уйдет учитель — вся эта братия прямо в одежде заваливается дрыхнуть. Аркяша, например, вообще не раздевается. Ему лучше всех: утром, когда надо бежать в столовку за горячим чаем, Аркяша не теряет попусту времени, — одеваться там, искать в темноте, где что лежит, — поэтому он всегда поспевает первым. На жратву Аркяша сильно удалой.

…День сегодня был интересный, сразу после уроков начались невиданные дела. Пообедали, как обычно, супцом, накололи дров, затопили печи и тут говорят: всем собраться в большом зале столовки. Оказалось, по колхозам разъезжала бригада писателей, и вот одного из них пригласили в училище. Стоит дяденька с пегими волосами, с толстым шарфом на шее, но в тонком демисезоне; нам объявляют — вот писатель. Настоящего писателя, живьем, как выяснилось, никто из нас еще не видал. Прежде чем прочитать отрывок из своего произведения, писатель начал говорить вступительное слово. Мы разинули рты.

— Товарищи, — воодушевленно заговорил писатель, — дорогие друзья, учителя, студенты и другие работники, присутствующие в этом зале! Разрешите мне вам, дорогим друзьям, учителям, студентам и другим, присутствующим в этом зале работникам, передать от нас, писателей республики, поэтов республики, драматургов республики, и от о всех служителей пера пламенный привет, наше уважение и нашу горячую веру в вас, молодежь, молодое поколение, незнакомое, как говорится — здравствуй племя молодое! — племя строителей советского будущего, нашу веру в вас и нашу надежду, а также то, что о вас, студентах училища, о молодых, выбравших своей будущей профессией самый уважаемый труд, посвятивших себя благородному делу воспитания подрастающего поколения, о юношах, девушка и… и…

— Ну, заливает… это что ж такое… — обернулся к нам Альтафи. — Юноши… девушки… так он что: еще третий однородный член хочет отыскать? Как же: среднего рода, что ли, оно будет? Нет людей среднего рода… такое… — обругал он писателя плохим словом, нам даже неудобно стало.

В это время еще один преподаватель обернулся и показал свое сильное недовольство. Пришлось смеяться в кулачок. Но тут писатель принялся, наконец, читать свой рассказ об Отечественной войне, о великой битве с фашистами. И — вот так чудо: ни на столечко же человек говорить не умеет, тягомотину только разводит, а вот гляди какие замечательные слова написал! Альтафи нам потом все это разъяснил. Оказывается, иной раз бывает и такое: выступает оратор — заслушаешься, а на бумаге он дурак дураком, корявый весь, или же наоборот: пишет просто здорово, отлично пишет, но говорить не умеет! Очень нам рассказ писателя понравился. В рассказе этом была и горькая печаль о погибших, и радость близкой победы, и тоска бойца по своим родным местам. Писатель стал казаться нам умницей — видно, он умел глубоко чувствовать и переживать, этот невзрачный с виду, но такой мудрый человек! Да уж, писать, конечно, — не говорить, а говорить, конечно, с другой стороны, — не писать… Слушали мы его затаив дыхание, и, кажется, было слышно в зале, как бьются наши сердца. Сильный рассказ! Мы хлопали писателю, не жалея ладоней, так что он даже растрогался и в ответ на наше горячее одобрение высказал благодарственное слово; да только опять, бедняга, запутался в тех самых однородных членах…

Ближе к вечеру мы поняли, что встреча с писателем оказалась полезной со всех сторон.

…Зная свое нетерпение и помня о вечном желании поесть, я отдал завтрашнюю порцию хлеба Зарифуллину. Само собой, не насовсем. На сохранение.

— Спрячь, пожалуйста, к себе в сундук и на давай мне. Даже если я умолять буду, все равно не давай! — сказал я Зарифуллину.

Он согласился. Ключ от сундука висел у него на поясном ремне; он открыл скрипучую крышку и положил туда мой хлеб.

Зимними вечерами есть хочется особенно. Летом терпеть гораздо легче. А зимой прямо беда. Вот, скажем, сижу я, играю с Зарифуллиным в шахматы. Надо мной стоит Аркяша, наблюдает и при этом жует хлеб: чавк-чавк. В аккурат у моего уха. Сегодня нам выдали хлеб сразу на два дня вперед; мой пока лежит в сундуке у Зарифуллина. Аркяша уминает, изверг такой! Хлебный запах бьет мне в нос, щекочет в горле, выжимает слезу из глаз — эх, вкусный запах… Теплый, маленько влажный, в общем, законный запах. Самый лучший запах на свете… Я коня зевнул… Ай, и пешку тоже!

— С тобой играть-то неинтересно, — скалит зубы Зарифуллин. — Хочешь, без ферзя с тобой буду играть?

У меня в носу будто застрял тот чудный запах.

— Открывай сундук, слышишь? Давай сюда хлеб, — шиплю я на Зарифуллина.

Он хохочет:

— Ха, погодишь маленько! Ты что думаешь: я кладовщик? То закрывай ему, понимаешь, то открывай!

— Давай, — говорю, — хлеб, а то я больше играть не могу.

— А что сам-то мне говорил?

— А что я говорил? — Я уже не в состоянии помнить, говорил я ему что-либо или не говорил.

— «Что говорил, что говорил»… Ходи давай! Твой ход…

— Не, я не могу. Хлеб давай.

— Накось, выкуси. Не дам, и все! Сам наказывал: даже если умолять буду — не давай. Вот и не дам.

Я все же пытаюсь умолять:

— Ну дай уж, Зарифуллин, умру ведь. Прямо вот перед тобой упаду и умру!

Игра остановилась. Страсти накаляются — Зарифуллин начал сдавать. Спор идет уже не за шахматной доской, а у давешнего сундука. Близко к цели. У Зарифуллина уже и ключ в руках. Но он все упрямится:

— Ты что хочешь — завтра с голоду подохнуть? Дэ-а?

— Давай, давай…

Зарифуллин со злобой наклоняется к сундуку. Хочет даже швырнуть кусок на пол, но уважение к хлебу пересиливает в нем презрение ко мне.

— Давно знал, что ты не человек! — ругается он. — С тобой лучше и не водись… Как дюдюкну разок в лоб-то — уши отвалятся!..

Партию мы все же продолжаем; она кончается быстро. Зарифуллин от злости проигрывает. Я доволен. Передо мной кружка воды, в руках кусок хлеба. Мы начинаем новую партию…

Время-то уже, оказывается, одиннадцать часов. Пора укладываться спать. Аркяша уже завалился, как всегда не раздевшись. Значит, завтра первый притащит котелок горячего, вкусного чая. Тут мне в голову ударяет одна мыслишка. Точно, точно… Утром ведь тоже темно, ничуть не светлее, нежели сейчас! И буран обычно. У кого есть часы? Нету! Ни у кого нету. И радио нету. Когда утром бежишь за чаем, и свет-то не включается, так и собираемся впотьмах. А раз так… Ну-к, если сыграть хорошую шуточку? Зарифуллин быстро понял, что к чему, и мы тут же наметили план действий. Хороший сценарий получился. Свет выключили, спать легли. Все остальное шло точнехонько по нашему плану…

— Ребята, подъем! Шесть часов!

Со скрипом, с грохотом вскакиваем с мест, несемся к печке, где целая гора лаптей и валенок, устраиваем там страшную свалку.

— Эй, займи и на меня! Слышь?

— Возьми мой котелок, будь другом! — орем мы не слишком громко.

— Опоздаем, братцы! Ничего не достанется…

Аркяша подскакивает, словно заведенный, мигом вытягивает из-под подушки свою шапчонку, из-под кровати помятый котелок и первым вылетает за дверь. И последним тоже, конечно. Мы смотрим через окошко: при свете луны, выкарабкавшейся из-за низких туч, несется против ветра полусогнутая маленькая фигура. Хорошо бежит Аркяша, умело! Согнувшись, он легко преодолевает напор злого бурана; наушники его драной шапчонки расправились, словно крылья самолета, — кажется, что никакая сила на свете не остановит Аркяшу в его порыве к горячему чаю.

Мы умиротворенно раздеваемся и ложимся спать. Сейчас начнется самое смешное. Столовка от общежития метрах в трехстах, так что Аркяша, наверное, уже добежал. И увидел на обледенелой двери замок величиной с хорошую лошадиную голову. Грустно ему сейчас. Нелепо как-то. Потом в нем рождается сильнейшее сомнение, и он бредет назад. По дороге, наконец, прозревает Аркяша: «Эх, гады!.. Бездушные, бессердечные! А еще учителями хотят стать! Совести в них ни на копейку… Это надо же: в такой мороз! Издеваются напропалую…»

В комнате — сонная тишина. Благодать, умиротворение. Все дрыхнут. Только у печи поблескивает сырым боком осиновое полено. Храп в комнате густой, изощренный. Аркяша потихоньку снимает валенки, шапку, что-то мычит: ругается, видно. Когда Аркяша зол, он всегда ругается одинаково: «Гадство!..» Терпеть больше нету сил, и мы сдавленно хохочем, катаемся по кроватям, мотаем в изнеможении головами. Хорошо сегодня день прошел, весело!..

Наутро, часов в полшестого, мы с Зарифуллиным отправляемся в бывшую леспромхозовскую контору. К шести часам старший караульщик, живущий там же, в конторе, уже затапливает печку; становится тепло. Ровно в шесть мы снимаем с рычага телефонную трубку и кладем ее на стол. Оттуда несутся свистящие звуки, хрипы. Сквозь далекие и близкие бураны, пропадая и вновь появляясь, с великим трудом пробивается к нам голос московского диктора. Порой его совсем заглушают посвисты, летящие из районного отделения связи. По словам караульщика, это оттого, что в отделении добавляют для лучшей слышимости току. Мы с Зарифуллиным, почитай, каждый день ходим слушать телефонное радио. Зарифуллин очень надеется, что, если вдруг война кончится, старший брат его, пропавший без вести, непременно отыщется.

В печке пылают сухие дрова, иногда там оглушительно трещит, и летят искры. Старик молча посасывает свою цигарку; тепло и уютно. На улице, под ударами свирепого бурана, скрипят крыши домов. Звучит из Москвы близкий сердцу голос: «Войска I и II Украинских фронтов в январе месяце, отбив сильные контрудары противника, полностью уничтожили окруженную ранее группировку врага и освободили…» Когда мы слушаем эти замечательные слова, то нам кажется: на улице вдруг стало теплее, и зима, как война, вот-вот должна закончиться. Мы встаем и уходим пить ведерный чайник кипятку, притащенный Гизатуллиным. К горячему чаю в нашу компанию подсаживается и позевывающий император Веспасиан…

А НАД ЗЕМЛЕЙ ВСТАЮТ КРАСИВЫЕ РАССВЕТЫ

Приехал Гизатуллин домой на летние каникулы и будто заново знакомился с родной деревней…

Там, где Гизатуллин родился, большой воды — реки или озера — никогда не бывало. Испокон веков местные мужики устраивали для своих нужд лишь невеликую запруду, перегораживая мелкую, неширокую речушку кусками вырезанного дерна; в ней, ничуть не мешая друг другу, по целым дням барахтались деревенские малые ребятишки да всякая птичья живность. Жаркой порой неглубокий залив этот нагревался чуть ли не до кипения, но стоило солнцу спрятаться за дождевые тучи, как вода удивительно быстро и покорно остывала. Иной раз в крошечный пруд набивалось сразу чересчур много детворы, и она сплошь перепахивала мягкое илистое дно, поднимая невообразимую муть: на берег все вылезали с черными ушами, обязательной темной полоской под носом и целыми кучами грязи в ямках под ключицами. В особенно засушливый год речушка полностью пересыхала, тогда домашние водоплавающие изнывали от жары, теряли голос и ковыляли по селу в дурной истоме, широко разинув клювы. Белоснежные, ослепительные гуси превращались в черных замарашек; с тоской поглядывая на хозяев, они унылой кучей сбивались где-нибудь в тени ворот и гоготали — хрипло и жалобно, так что казалось, будто они на самом деле сознательно, по-человечески стонут. Засуха в деревне вообще страшное дело, и ее мучительно переносят не только гуси, но все живые существа. Правда, питьевой чистой водицы всегда хватало, даже в самую дикую сушь: в разных концах деревни из-под земли бьют студеные родники, каждый из которых имеет свое ласковое название; живительные родники эти, кажется, не иссякнут во веки веков. Однако если речушка вдруг пересохнет и потемнеет, неотмывно запачкаются гуси, тогда — Гизатуллин не раз отмечал — характер у людей как-то сам по себе портится: народ становится непокладистый, колючий. Человек, конечно, чаще всего не понимает, откуда на него нашел такой дурной стих, не знает причин, а Гизатуллин, например, совершенно ясно видит: дело в этой самой запруде. Если сухое дно мозолит людям глаза, если вместо воды в речушке одни раскаленные камни — люди тогда злятся и раздражаются по всякому поводу. В училище Гизатуллин еще более углубил и расширил свои интересные наблюдения, особенно после того, как изучили психологию: очень полезная наука! У Гизатуллина теперь есть определенная система взглядов, в которые он крепко верит и которые, в случае надобности, будет отстаивать до последнего. Бывают, скажем, деревни, где совсем нет ключевой воды: там перебиваются колодезной. В других деревнях середка наполовину: в двух-трех местах бьют ключи, неподалеку протекает ручей или же маленькая речушка, на которой прудят лилипутские прудики. А бывают еще деревни, расположившиеся у самой реки, где воды — хоть на кораблях плавай — бесконечное количество. Такие деревни окружены заливными лугами, и река в тихую погоду лежит рядом словно зеркало, в заводях плавают водяные лилии, кувшинки, у берегов целые заросли камыша, густые, таинственно шелестящие ветреным днем, когда вода с хлюпаньем ударяется в невысокие обрывы… В огородах, прилегающих к реке вплотную, какие-то немыслимые сходни, мостики, настилы, тальники, ивняки, тугаи… Моральные качества коренного населения, по мысли Гизатуллина, связаны именно с наличием либо отсутствием большой воды. Гизатуллин убежден: люди, живущие рядом с рекой, по нраву своему очень симпатичны. Они не бывают ни мелочными, ни прижимистыми, у них, почти наверняка, добрая широкая душа, и они всему предпочитают привольное, спокойное житье. В безводных местах, наоборот, люди не люди, этакие людишки: жмоты, сплетники и страшные завистники. В мужиках там довольно мало мужского характера, они вечно поносят своих баб и пререкаются с ними, но все дружны в одном устремлении: нажиться, разбогатеть, возвыситься над всею деревней. Впрочем, винить их в тяге к богатой, удобной жизни тоже нелегко: поди-ка попробуй в невероятную жару, когда мозги, кажется, вот-вот прожарятся насквозь, поработать на молотьбе колючего, остистого ячменя, надевши темные домотканые портки и шерстяные носки! После двенадцати часов работы в носу, в ушах по килограмму пыли, под рубашку мякина набьется, а назавтра надевай снова эту же колючую одежду. Как-то запоешь тогда? Тем, кто у реки живет, им что: придут домой, разденутся на бережку да и нырк в прохладную освежающую воду! Плавают там кто саженками, кто по-собачьи, кто просто на дальность ныряет — эх, приятно! А белье-то заранее постирано; покуда искупаешься, оно, глядь, и просохло уже на солнышке. Красота! В подобных деревнях и пыли не бывает, как-то свежо постоянно. Словом, очень им неплохо живется у большой воды, даже просто здорово…

Там, где речушка только малая или вовсе ручей протекает, тоже, к слову, ничего живется, вполне удовлетворительно. Люди там всегда сильно активные — и в жизни, и в труде. Колхоз поэтому частенько в передовых числится, сами живут крепко, добротно, нрав у них серединный: не душа нараспашку, конечно, но и бирюков из себя тоже не строят. Еще одна особенность наблюдается: в деревнях, где постоянно журчит какой-нибудь уютный ласковый ручеек, дети растут к музыке очень неравнодушные, вот как Гизатуллин, к примеру, с певучей душой. Гизатуллин, он петь не умеет, ему, наверно, медведь на ухо наступил, а вот душа у него всегда полна музыки. И в сердце у него какая-то песня живет, только непонятно какая, Гизатуллин ее спеть не может. Но душа Гизатуллина эту песню иногда поет, неслышно эдак, про себя; а когда вслух, Гизатуллин другое говорит, на словах только:

Если рядом голубь заворкует,
Вся душа моя тотчас поет!..
Правда, насчет певучести внутренней Гизатуллин имеет еще одну догадку: он думает, что такой душевный склад прямиком соотносится с… лесом, который от деревни в двух шагах. То есть не в двух шагах, конечно, но все равно: идти до леса всего-навсего версты две, даже, наверное, меньше. Все детство деревенских ребятишек, не считая трех первых беспонятливых еще годков, когда они день-деньской до посинения торчат в притягательной, мягкой воде ручья, — все дальнейшее детство их накрепко связано с лесом. Сам Гизатуллин впервые побывал в лесу давным-давно, война еще и во сне никому не снилась, вот сколько времени прошло с тех пор — много! А попал он в лес не один — с отцом, на конной подводе, и поездку ту до сих пор помнит очень хорошо.

Приходилось ли вам жарким, чудным июльским днем на запряженной смирной, толстобокой лошадкою телеге подъезжать к тенистому прохладному лесу? Когда лежишь на большой охапке упругого сена, и отец, пощелкивая кнутом, что-то задумчиво напевает на передке арбы и поводит в такт широкими основательными плечами? То-то здорово! Гизатуллин, к примеру, вспоминает с удовольствием… Отец распряг тогда лошадь и привязал ее в тени высокой старой елки — чтоб оводы в полдень не заели, — а сам пошел косить лесное ароматное сено. Гизатуллин бродил рядом, среди высоких зарослей папоротника. Сколько разных голосов в лесу — уйма! Вон с вершины древней корявой липы кричит бестолково печальная кукушка. Из самой чащи доносится чье-то раздраженное «Кр-ррр! Кр-ррр». А вот, разыскивая свою пернатую маму, плачет маленький ребенок-коршуненок: «Пиль-дер-рек! Пиль-дер-рек!»

И еще какие-то голоса, звуки, шорохи…

«Сынок, ты, гляди, поосторожней: если какой старый пенек попадется, то на нем может змея лежать; бывает, и не заметишь!..» — сказал Гизатуллину отец. В юную чистую память Гизатуллина слова эти врезались навечно: значит, на старый, гнилой пень в солнечные дни выползает погреться змея, страшная… Лес, вместе со своими хищными зверями, птахами и насекомыми, был как новый неизведанный мир. Что касаемо волков, Гизатуллин сам их видел. Как-то на лесную полянку, где паслись лошади, выскочил серый, матерый такой, крупный, и, цапнув жеребенка за холку, выдрал ему большой кусок кожи — пришлось потом забить беднягу, — а волк сразу убежал, и крикнуть даже не успели. Кони весь день, помнится, беспокоились, злобно фыркали, а заслышав какой-нибудь незнакомый звук, тотчас собирались в кучу, жеребята оказывались в середине… Ах эти походы в ночное, эти пахучие, душистые шалаши, кони, похрустывающие влажной вкусной травой, этот ночной, темный, таинственный лес и ночные в нем голоса!.. Есть одна такая лесная птица, она кричит в самую полночь глухим, но раскатистым, тревожным криком: «Ух, ух, ух, ух!!», заставляя содрогнуться даже самые смелые сердца.

Однажды, когда ночь перевалила к утру, они проснулись в своем шалаше от волчьего близкого воя. Мальчишки, кто постарше, окликая друг друга, поднялись, вышли маленькой толпой наружу, а Гизатуллин вжался в сухое сено, затаил дыхание: что-то будет? Труса праздновать все же не хотелось, и вслед за старшими выбрался в лесную чащу и он; небо, обложенное тучами, черное — неощутимое, но давящее, — грозило чем-то скорым и опасным; еще пахло дождем. Лошади вокруг пофыркивали, бродили медленно, встряхивая иногда головами, однако не казались испуганными и громко хрустели травой. Только ведь слышно было: ночь… вой жуткий… Холодеешь от них, от этих проклятых завываний! Парни, выхватив из угасающего костра две-три раскаленные головни, углубились в лес. Гизатуллин продолжал томиться у шалаша, где посветлее и не так страшно; вдруг в зарослях раздался хохот. Оказалось, лесник Гарай понарошку пугает, шутник чертов! Неподалеку ночевали косари, среди них была и девушка Хаи́т; по деревне ходили слухи, что они с Гараем большие друзья. Вот лесник и показывал себя.

А кони-то, скажи, будто знали: ишь как спокойно паслись и не вздрагивали даже!..

Когда Гизатуллин был маленьким, в лесу, говорят, водились еще медведи. По крайней мере так утверждает одноухий старик Ахметша́, живущий на одной улице с Гизатуллиными. Однажды, мол, ходил он по лесу и увидел, как на поваленной сосне играют два медвежонка; прямо, говорит, замер от удивления. Сами, говорит, кругленькие, такие красивенькие, сталкивают, говорит, друг дружку с этой лесины поваленной, урчат, будто у них внутри моторы как на тракторе, только махонькие. Стоял старик Ахметша разинув рот и любовался на медвежат, когда ему врезали по уху, да так сильно, что он, болтая ногами в воздухе, пролетел метров пять и вонзился торчмя головой в землю! Старик было тут же и вскинулся сгоряча, не поняв еще, что к чему, а перед ним, мол, на задних лапах громоздится здоровенная медведица! Не успел Ахметша-агай мыслишку первопришедшую обдумать, как медведица эта треснула ему по уху вдругорядь — так и полетел бедный старичок, словно пташка, пока не приземлился где-то далеко за кустами. Пролежал, говорит, почти бездыханный неизвестно сколько, а когда очнулся, глядь — медведей, ни больших, ни малых, никого нету, одного уха, которое справа, тоже нету, скула вывернута и один глаз очень плохой: ничего не видит. Вот как не понравилось медведице-мамке, что кто-то подглядывает за ее ребятишками!..

Лес был бесконечно богат на всевозможные истории и приключения. Вечером, после захода солнца, детвора собиралась у чьих-нибудь ворот, и на этих «производственных собраниях» обсуждалось, куда пойти завтра за ягодами, где особенно много уродилось смородины — короче, составлялся план на весь последующий день. Между делом выносились на общий суд и случившиеся когда-нибудь с кем-либо удивительные дела, кто о каком слышал или участвовал сам, — интересно!

Короткая летняя ночь, бывало, уже отбеливалась с того края, и на фоне серенького просвета грозной, могучей и черной стеной виднелся лес. Ах, этот страшный, этот таинственный мир!..

Так было прежде.

Но с тех самый пор, как началась война, чары эти развеялись. Мужики отправились на фронт, лошадей было мало — кстати, все меньше с каждой новой неделей, и деревенские люди, бабы, дети да старики, понаделали ручных тележек о двух скрипящих колесах; возить из лесу дрова стало неимоверно тяжело, занятие это превратилось в сущую пытку. Влезешь промеж коротких оглобель, упрешься и тащишь вместо лошади, опустив от натуги голову, — мучение! Сыплет занудливый дождь, дорога раскисает, слишком часто встречаются подъемы и горки, а ты все тащишь да тащишь. В оглоблях и дети-школьники, и красивая статная девушка, и старики иль старухи… Особенно страдают молодые девушки, невесты на выданье. Порой, бросив тележку посреди дороги, они опускаются на землю и ревут в голос:

— Хоть бы замуж-то выйти в другую деревню, где леса нету, господи, живут же там люди!..

Гизатуллин вначале решил, что слова эти — сплошная дурость, но потом, повидав свет и узнав жизнь получше, задумался: а ведь и вправду, люди-то живут везде, даже там, где о лесе, казалось бы, и не слыхивали! Они, черти, наверное, не знают, что такое ручная тележка, а? Как же это получается у них, без леса-то?

А лес, как война началась, сильно обеднел, неинтересный стал — с какой стороны не подойди. Ни тебе медведей, ни волков, ни даже барсуков не осталось… Зато появились откуда-то злые парнюги, отнимающие у людей собранные ягоды. Кто-то пустил слух, что озоруют не иначе как ребята лесника Милюшина — сказывали, будто им дано задание по сбору ягод для ближайших госпиталей. Всем это казалось очень вероятным, не согласился один только старик Ахметша:

— У Милюшина ребята хорошие, дисциплинированные, студенты, одним словом, — говорил он, качая головой. — Они себе такого не позволят.

Летом сорок первого года, в августе, Гизатуллин видел лесных грабителей собственными глазами. Перво-наперво откуда-то из-за кустов донеслись крики, потом лес наполнился причитающими, жалобными голосами. Гизатуллин бродил один, собирал малину, услышав же такие смутительные вопли, хотел сам крикнуть, да вдруг перепугался до потери голоса. Тогда, не совсем понимая, что делает, он снял с шеи почти полную уже кастрюльку, крепко прижал ее к груди и ринулся на лесную дорогу. Выбежал… и застыл, — потому что шагах в пятидесяти от него на той же дороге стоял обросший, мускулистый парнюга, надо сказать, довольно-таки угрюмого вида. Заметив Гизатуллина, парнюга свистнул и, тяжело топая, помчался прямо к нему. Гизатуллин, не соображая точно, куда бежит, вытаращил глаза и тоже, в смертельном испуге, понесся вперед. Ахметша-агай рассказывал: мол, когда волк поднимает зайца да гонится за ним, у зайца, бедняги, от страху глаза наливаются кровью, и он, вместо того чтоб удирать, наоборот, бежит прямо на волка. Не долго, наверное, продолжался этот обоюдный бег, потому что правый лапоть Гизатуллина вдруг угодил на всем ходу под корень дерева, протянувшийся через тропинку. Гизатуллин волей-неволей остановился, да так резко, знаете ли, что он, Гизатуллин, первым делом метнул далеко вперед свою почти полную кастрюльку; она, таким образом, моментально обогнала Гизатуллина метров, примерно, на двенадцать и далее уже покатилась спокойно и неторопливо, как спортсмен после победного финиша. Туловище Гизатуллина между тем выгнулось, лапоть освободился, и Гизатуллин, зависнув на мгновение в воздухе, разом, но не без некоторого акробатического изящества, грянулся об землю. Увидев летящую навстречу и одновременно пустеющую кастрюлю Гизатуллина, прекратил свой тяжкий топочущий бег и волосатый парнюга. Гизатуллин же с трудом поднялся и вдруг заметил в кустах соседскую старуху Миннебикатта́й, для чего-то присевшую на корточки. Большое ведро Миннебикаттай было полнехонько — старуха славилась своим умением отыскивать и, главное, очень быстро опустошать особо ягодные места. Гизатуллин, заливаясь в три ручья слезами, подошел к ней и, несмотря на крайне возбужденные знаки, подаваемые из кустов старухой, начал громко жаловаться ей на свою печальную участь. Чем, как выяснилось, едва не погубил старую немощную Миннебикаттай: вновь на дороге послышался тяжкий топот и, сминая кусты, прямо на них выскочил давешний парнюга, в ботинках размера поистине угрожающего, волосатый, с плутоватым жестким лицом, которое было сплошь усеяно крупными веснушками. В руках у парнюги покачивалось пустое эмалированное ведро.

Миннебикаттай проворно вскочила и, прикрывая подолом передника скривившийся рот, жалобно воззвала к душе этого лесного разбойника:

— Урус, джаным[17], пажулысты… — молила она и… внезапно умолкла. Потому как перед нею со злобным, растерянным видом стоял сыночек родной сестры Миннебикаттай, сорокапятилетней Гадельнисы́, которая вышла замуж в соседнюю деревню. Звали лесного разбойника Гаптельфа́ртом, и было известно, что он только недавно удрал из ФЗО. Вот тебе и ребята Милюшина! Парнюга тем временем опомнился, но, подумав с полсекунды, тему для уважительной беседы с родной тетушкой найти, скорее всего, так и не сумел, после чего, видимо жалея попусту потраченное время, засветил разок Гизатуллину промеж глаз и скрылся. С этих вот самых пор деревенские жители перестали бояться лесных «отнимателей» ягод.

Так война свела на нет всю таинственность и романтику Большого Дремучего Леса. Теперь он превратился в обыкновенного кормильца и обогревателя — или отопителя, как вам больше нравится, — всех ближних деревень; однако добрые услуги эти лес оказывал как бы нехотя, по крайней мере добывать в лесу пропитание и топливо становилось все труднее и труднее.

Гизатуллин, в течение года набиравшийся в педучилище всяких знаний, по приезде домой глубоко прочувствовал «процесс деромантизации» леса и загрустил: ему было очень тяжело, и лес ему казался достойным самой искренней жалости.

А вот деревня — та почти, можно сказать, не изменилась… Год, проведенный вдали от знакомых мест, целый год, посвященный изучению сложных и трудных наук, — это не шуточки. Гизатуллин на все теперь смотрит через научно-философические очки. Допустим, преподаватели в училище говорили: в будущем, мол, различия между городом и деревней будут стираться, пока не исчезнут совсем. Такие заявления, по правде говоря, сильно беспокоили Гизатуллина: а когда же они сотрутся, эти различия? Говорят: мол, когда кончится война, тогда уже быстро пойдет, стирание то есть, а Гизатуллину — жалко… Зачем все это стирать? И ручьи, что ли, сотрут? А баньку, например, деревенскую, которая у Гизатуллиных в саду стоит, ее тоже стирать? Ведь в городе таких нету… Вообще-то, конечно, сам Гизатуллин не большой любитель в баню ходить, редко он в бане моется, а все ж таки моется ведь! Банька-то своя, родная! Помнится, в детстве еще, как сходит Гизатуллин в баню, отмоется, назавтра в школе все над ним хохочут — спасу нет. А и то, есть над чем посмеяться! Гизатуллин, у которого обычно в ушах можно зерно сеять, у которого руки всегда черные и в незаживающих цыпках, вдруг однажды приходит в класс чистенький, опрятный, с румяными гладкими щеками, и уши у него — большие и такие ослепительно розовые! Весь класс гудит, урок, само собой, прерывается:

— Глядите, Гизатуллин в баню сходил!

— Эй, смотрите, Гизатуллину новые уши приставили!

После урока, на перемене, тема эта вспыхивает с новой силой: посмотреть на «чистого Гизатуллина» приходят ученики старших классов…

А все-таки какая замечательная вещь — деревенская баня! Пробовали вы мыться в ней изнурительно жарким днем? Если не пробовали — зря! Представьте: попаришься, отойдешь, отдышишься, и потом не спеша, потихоньку одеваешься в предбаннике. Чудо!.. Весь мир залит солнцем, напоен запахами млеющей на свету крапивы, лебеды, мышиного горошка — трав, густо укрывающих фундамент, поднявшихся уже до середины маленького окна, отчего баня будто сама купается в море зелени. Домой идешь вдоль изгороди, где тоже, высокая, растет крапива, и там — знакомые жучки, паучки и стрекозы: все вокруг живет, копошится… А холодный айран[18] сразу после баньки? Ну ладно, а как здорово на длинных арбах возить на колхозную ферму долгие связки лыка! Днем придешь, распряжешь коня и ведешь его на ручей — поить, обмывать запыленные бока; кстати, поить коня — это, брат, сложная наука, это уметь надо. Умение же начинается с особого свиста: если выйдет у тебя, тогда конь пьет спокойно и с удовольствием, потом поднимает голову и, роняя с удил капли воды, вопросительно поглядывает. Ты свистишь, он опять пьет — до-о-лго. А то, как в конюшне сорок или пятьдесят лошадей враз хрустят сочным клевером? Заходишь туда, в золотистую полутьму, идешь вдоль стойл и слышишь: твой конь, твой товарищ по работе, еще издалека приветствует тебя негромким дружеским ржанием. И что же? Ничего этого не будет, когда сотрутся различия, да? А куда денешь старика Ахметшу — вон он идет с ведром, где плещется пойло для теленка, в одной руке и с топором в другой, во-он там у ворот, видите?.. Он же сам по себе неотъемлемая часть деревни! Пусть даже и с одним ухом, пусть старый — не беда!

И потом, для чего из деревенских людей, что всю свою жизнь провели около леса, делать горожан, ну для чего? Они же совсем другие, эти люди! Односельчане Гизатуллина, например, вообще ни на кого не похожи. Они — на отличку. Все смуглые, обожженные, с мозолистыми заскорузлыми руками, от всех благоуханно разит еловой серой, смолой, хвоей. Молчуны. Им бы дело в руки, только и всего! Они даже горе переносят по-своему. Молча. Когда, например, мужиков на войну провожали, никто в их деревне не голосил для облегчения, а в других деревнях, говорят, всяко было. В общежитии педучилища много рассказывалось об этом, особенно долгими зимними вечерами. Здесь люди крепкие, способные вынести на своих плечах любую горькую тяжесть. Так зачем их стирать-то?

Приехавший на каникулы Гизатуллин был страшно обеспокоен судьбой деревни…

А она, деревня, жила и жила своей не слишком заметной, неяркой, но очень определенной жизнью.

На другой же день Гизатуллин вышел на колхозную работу. Лошадей, свободных, разумеется, не было, да что там лошадей, не было даже свободных быков: каждый оказался прикрепленным к какому-нибудь мальчишке. Гизатуллину оставалось одно — вместе с девками и бабами ходить на любую работу, какая подвернется…

Однажды на деревенской улице появился добрый десяток грузовых машин; они подъехали к длинному бревенчатому клубу и там остановились. Гизатуллин быстро догадался, в чем тут дело: в их клубе еще с прошлой осени была устроена «глубинка», склад продовольствия. «Глубинка» — новое понятие, слово военного времени, краткое и емкое. Госзадания, по хлебу, картофелю и так далее, не только сдавали Заготзерну и крахмальным заводам, но так же накапливали на так называемых «отдаленных» пунктах; очень хорошо придумано. В случае уничтожения фашистами продовольственных складов, находящихся в непосредственной близости к фронту, в «глубинке» должно было сохраниться огромное количество продуктов.

Весь народ созвали на погрузку картофеля. Грузовики оказались прямо с фронта; Гизатуллина это сильно взволновало. До войны еще ему приходилось видеть в МТС небольшой грузовой автомобиль, называвшийся «полуторка», потому что мог поднять полторы тонны груза. А здесь могучие трехтонки с железными кузовами — здорово! Шоферы на них смуглые, черноволосые, некоторые с длинными усами, по-русски говорят все очень забавно: «г» совсем не произносят, а вместо него какое-то «х» с придыхом. Народ с подъемом грузил картофель на трехтонки. Возле клуба стоял густой запах бензина, резиновых шин, нагретого железа и картошки; попорченную отдавали людям, домой, — из труб уже там и сям поднимались слабые еще, жиденькие дымки. Было радостно — картошка, да здравствует порченая картошка! Да здравствуют советские замечательные бойцы! Наделаешь из этих подгнивающих картофелин мелких лепешек, поджаришь на сковороде со сметаной, чтоб шипело, скворчало и брызгалось, — ого! Пускай обождут все сладкие вкусности на свете! Теперь дня два-три не будет забот о пропитании у односельчан Гизатуллина, это хорошо!

Под вечер только нагрузили наконец последнюю трехтонную машину. То, что свой деревенский картофель отсюда попадет прямо на фронт, волнующим образом действовало на все умы: картошка в кузовах казалась уже не просто картошкой, а каким-то особым драгоценным грузом.

Перед отправкой начальник колонны осмотрел все автомобили и в одной из машин углядел небольшую поломку. Пока чинили эту неисправную машину, солдаты разожгли неподалеку на обочине маленький костерок, потом в угли было положено несколько десятков картофелин. Гизатуллин, вышедший из деревни вслед за колонной — она стояла примерно в полукилометре от околицы, — любовно взглядывал на длинный ряд могучих военных машин и наслаждался беседой с веселыми солдатами; во всяком случае, Халил Фатхиевич — будь он здесь — поразился бы, наверно, до глубины души смелости Гизатуллина и его беспрестанно сыплющимся ошибкам.

Летняя ночь коротка, можно даже сказать, ее летом почти и не видно: когда с одной стороны темнеет, с другой уже светает, черноты, вероятно, достает только на узкую полоску неба. Было время отправляться, и солдаты, смеясь, перекатывая с руки на руку, торопливо доедали полусырую картошку, выхваченную из горячей легкой золы. Чернобровый водитель, родом из Симферополя и совсем немного знавший по-татарски, протянул парочку картофелин Гизатуллину:

— Ничего, ничего, энекеш[19], слопаем и сырыми, так, что ли? — хохотнул он, дружески хлопая Гизатуллина по костлявому плечу.

На заре, окрасившись, как и все вокруг, в мягкий красноватый цвет, передняя машина гуднула и тронулась. За нею — остальные.

— До победы, браток! — водители, проезжая мимо Гизатуллина, прощально взмахивали ему рукой…

И вот у потухающего костра остался один Гизатуллин. Этот час, проведенный с бойцами Советской Армии, несказанно обогатил его сердце — будет что порассказать ребятам осенью!

В их деревне солнце восходит во-он с той стороны, из-за леса. Первый прозрачно-красный луч ударяется в чердачное оконце мечети, где теперь сделали начальную школу. Затем вспыхивает золотым пламенем верхушка старой одинокой сосны на околице, будто за деревней зажигается громадный факел. Где-то со скрипом отворяются ворота, перекликаются петухи, гогочут гуси. Над чьею-то баней поднимается густой, белесый дым — там намерились хорошенько попариться перед наступающим днем.

Живущая впроголодь деревня пыхтит утренними серыми дымками печных труб — настал очередной день сурового военного года. От изгородей, утонувших в крапиве, от осевших, придавленных временем банек в запущенных огородах, от почернелых конюшен на краю деревни, с пожарной перекошенной каланчи — от всей деревни исходит какая-то печальная, грустная мелодия; сливаясь с каплями выпавшей за ночь росы, неслышные, но больно ощутимые звуки ее плывут куда-то в просветленное утром небо.

На верхней улице начали выгонять стадо.

Гизатуллин поднялся от давно угасшего костра и зашагал домой; каникулы еще только-только начались…

МАСТЕРОВОЙ АЛЬТАФИ И НЕКОТОРЫЕ ПРЕПОДАВАТЕЛИ

Одно лето и прошло-то всего, а новостей сколько, а! Самое интересное вот что, братцы. Отец Аркяши, «лошадиный брач», возил своего сына в город, потому что Аркяша в последшее время стал плохо слышать, и показывал там другому доктору, который все знает, но только про уши. И этот доктор приспособил для Аркяши ушную машинку; чтоб, то есть, ему лучше слышать. Машинку проверяли всем классом — нормально работает, а то поначалу и не верилось! Нет, действительно: привесишь на грудь черную коробку-аппарат, воткнешь в ухо раковинку с проводом, и все звуки громче становятся, хорошо их слыхать, почти четко. К тому же, оказывается, аппарат этот угромчающий можно с успехом применять и для других надобностей. «Например, — поучал нас Альтафи, — благодаря Аркяше на уроке географии от слуховой коробки теперь будет польза». Потому что географ наш, если, скажем, ученик у доски отвечает без запинки, — доволен, сияет, а если мэкает и бэкает, то сразу расстраивается и идет к окну. Чтобы постоять там, поглядеть от неудовольствия в поле и поиграть рукой в кармане, где лежит кисет. Аркяша, известно, без запинки не может, оттого и решил он, по совету Альтафи, применить себе в помощь наличествующие технические средства.

— Пролив Лаперуза! Пролив Лаперуза! — лезла из кожи Баязитова, пока географ, глянув с тоской на бэкнувшего Аркяшу, отходил к любимому окну.

Аркяша, однако, ждал подсказки от Зарифуллина, поэтому повернулся и настраивал свой аппарат на его позывные. Но Зарифуллин вовремя догадался, что в голове у него нет ни названия того пролива, ни каких-либо достоверных сведений о его месторасположении, отчего молчал и в эфир выходить не торопился. Аркяша раз за разом посылал позывные — резидент не отвечал. Дела у Аркяши становились отчетливо угрожающими. В аппарате же все время возникали какие-то «помехи», и, выудив из них слово «пролив» и еще обрывистое «…пир… за…», Аркяша решил — будь что будет, после чего произвольнораскрыл таинственную шифрограмму.

— Пролив Папироза, — сказал Аркяша и на всякий случай зажмурился.

Надо отметить, географ наш — ха-ароший мужик, но ужас как не любит, когда коверкают географические названия. Ты ему чего хочешь скажи, смейся, зубоскаль, лишь бы названия правильно — и вовремя! — выговаривал да обходил сторонкой священную тему: «дуссистый табассек». Если усечешь эти тонкости, тогда географ наш — золотой человек, приятнее его никого на свете и нету, наверное…

— Пермяков, поссол к сертовой бабусске из класса, — обиженно сказал географ. — Тебе говорю. Ты ссто — не понимаесс?.. И я твердо не обессяю, моззет и на следуюссий урок не допуссю…

Аркяша поскучнел и поплелся к двери. Когда он выходил в коридор, от его стыдливо-румяных ушей — как назло, еще и сильно оттопыренных — будто пахнуло на класс горячим и даже раскаленным ветром. Чего это он так разошелся, географ-то? Бывало ведь и сам, если в духе, веселым становился, всю географию шуткой уснащал: Италию называл сапогом, тамошний итальянский мыс Санта-Марию каблуком величал, остров Сахалин — кроличьей тушкой, Скандинавию — заснувшим львом… Неожиданную суровость географа объяснил на переменке неутомимый Альтафи: оказывается, у бедняги со вчерашнего вечера вышел весь запас табака. Вот тебе и пролив Папироза!

… В этом году мы начали изучать историю — в прошлом, из-за отсутствия учителя, ее как-то обходили. Учитель — самый настоящий индюк! Вид у него страшно гордый; уж как он брови ломает, как голосом переливается, надутый такой. Фигура!.. фигура, впрочем, не ахти: ростом он метр с кепкой, никак не выше, но когда сидит на высоком стуле, подойти к нему страшно. А речь у него какая замечательная! Скажи он просто: «В дореволюционной России народ жил в нищете», — ужли не поняли б, что к чему? Не-ет, он так не умеет. Ему нельзя так, потому брови тогда ни к чему ломать и глаза прикрывать до щелочек. А вот если приподняться маленько на цыпочки и чуток голову откинуть: «Когда я листаю седые страницы нашего прошлого, моему мысленному взору предстают российские мужики во всей своей ужасающей нищете, голодные, раздетые и обездоленные»… — вот это фраза! Но с жизнью все как-то очень даже ловко увязывал, а для нападок и обличительных примеров выбрал он с первой недели муралинского Альтафи. Потому как, войдя на очередной свой урок, историк обнаружил этого малая около учительского стола в позе, сильно напоминающей его собственную. Альтафи тянулся на носочках, запрокидывал голову и провозглашал: «Когда я листаю седые страницы…» Историк постоял перед малаем, постоял и принялся вытирать большим платком не к месту сияющую лысину. Но Альтафи, видно, стопорить на достигнутом не собирался: вживаясь в роль, он заодно поигрывал бровями и крепко жмурился, отчего, конечно, историка в упор не замечал. Потом, кажется, по сдавленной тишине в классе он что-то понял и открыл глаза. Историк к тому времени из транса уже вышел и наказал Альтафи, как наказывали во времена древнего и достойного Перикла: прежде всего задал малаю на дом выучить все про остракизм, а потом, на глазах у всех, изгнал его по вышеупомянутому способу из Афин, то бишь из класса. И не допускал на занятия дня четыре. А потом поручил Альтафи сделать доклад из истории средневековья.

Отчего же не сделать, когда велят? Альтафи поднатужился и замечательно выступил по поводу непослушания Генриха IV, а также как этот своевольный король топал потом в Каноссу и больше не спорил… Просто здорово Альтафи все это рассказал, с выражением. И ждал, понятно, что похвалят его, заранее сиял, сколько видно их было, зубами. Фига с два: историк прокашлялся и велел ему после урока подойти к учительской для разговора. Урок закончился, историк провел в одном классе собрание, в другом перевыборы, в третьем занятие кружка — Альтафи все томился у дверей учительской. И поведал он нам после:

«Я, — говорил, — братцы, на собственной шкуре испытал, что такое «сходить в Каноссу». В дальнейшем, и довольно продолжительное время, Альтафи на уроках истории ниже пятерки оценок не получал. Стычек с историком у них тоже больше не было, но только вот порой обижался Альтафи очень — не на учителя, к слову, а на саму историю. Особенно когда проходили торгово-экономические связи между странами. Альтафи постарше нас, потому и отношение его к вопросу набитого желудка сильно поучительное, можно сказать даже — коленопреклонное. По крайней мере Аркяшу там и других Гизатуллиных, которые к пище относительно беспечны, с ним сравнивать нельзя. Невозможно, прямо если говорить, их на одну полку ставить. А на истории, к примеру, часто говорятся вот эдакие вещи: Россия, мол, Северным и Южным морскими путями вывозила в другую страну паклю, древесину, хлеб (!), мед (!), и воск, и еще что-то. С азиатских базаро́в и с Ближнего Востока Россия, наоборот, ввозила постоянно украшения разные, материи и также пряности. Как начнут про это рассказывать, Альтафи мучается — хоть из класса беги! В желудке у Альтафи страшно бурчит, и сок льется рекой. Ну как могли всякие востоки безо всякого понятия отправлять взамен этого товара такие дурацкие вещи, как пряности или же, того хуже, украшения. Но страдает Альтафи молчком, про себя, потому что боится идти в другой раз в Каноссу, да и знает он, что такая же ерунда тянется на других уроках, ничуть не слаще — возьми хоть татарский, хоть домоведение. Уж как вроде любят все Рабигу-апа, учительницу татарского языка и литературы, мировая она тетка! Но вот рассказывала что-то однажды из жизни Маджита Гафури и такое сказанула — Альтафи чуть не лопнул от злости! Мол, когда Маджит Гафури был молодым еще и где-то там учился, то употреблял он за неделю пищи всего-навсего… цельный каравай хлеба и фунт сахару, на большее у него, у бедняги, денег не хватало. Так, мол, и перебивался он впроголодь. Знает же Альтафи, ну точно же знает: Рабига-апа сама едва-едва концы с концами сводит. Ведь не ест она досыта хлеба; сколько по карточке дадут, вот и весь ее харч. Дали б нашему малаю цельный каравай хлеба на неделю деревенский, большущий — с мельничный жернов! — в белой печи испеченный, с корочкой хрустящей, эх! Дали бы ему фунт сахара на неделю!.. А на домоведении что делается?! Послушайте-ка вот: «Пермячи[20] жарят сначала присборенной стороной вниз, масло должно покрывать их наполовину и через отверстие попадать внутрь, чтобы мясо было сочное. В таком случае вы получите хорошо выжаренное и также красивое по виду кушанье». Записывает Альтафи эти провоцирующие аппетит слова, а у него, к примеру, с самого утра ни макового зернышка во рту не было… Поскрипит Альтафи крепкими зубами, поерзает от страстного и неутоленного желания что-нибудь пожевать и топает, голодный, в общежитие. Там Альтафи прямо звереет… Тишина, к примеру, в комнате. Все скрипят, шуршат — готовят домашние задания. Альтафи уроки учит замечательно быстро: одним глазком посмотрит, палец послюнит да полистает в учебнике потрепанные странички и — хлоп на кровать! — начинает вокруг себя людям кровь портить.

— Эй, пацаны, а до чего вкусно, ежели на белый хлеб медку свеженького помазать, — закручивает он свою зловредную шутку.

Естественно, первыми влипают Аркяша и кроткий голубь Гизатуллин.

— Ну-у-у! О-о-о! А хлеб-то белый, да?

— Говорю же, белый хлеб, во-о-от такой ломоть…

— И медок, да? Свежий, да?

— Эх, он и пахнет! Жиденький такой, золотистый весь…

— А где ты брал, скажи, а? Кто дал-то?

— Да намедни на Ташлытауском рынке видел сбоку, как один дядька лопал…

Самый эффектный момент. Альтафи в высшей степени доволен. Вообще тема эта — относительно поесть — для него прекраснее темы нету. Находясь поблизости складов или столовой, он становится до безобразия активным, глаза у него блестят, рыскают, нос поднимается кверху, и ноздри расширяются! Учительница по алгебре раскусила Альтафи и на уроках использует его аппетит вместо наглядных пособий.

— Берем целый каравай хлеба, — говорит она, чертит на доске окружность и смотрит, приятно улыбаясь, на Альтафи. — Половину этого каравая я отдаю Халимову. Какая часть хлеба у меня осталась?

По классу тяжкий вздох и бормотание.

— Одна вторая…

— Правильно. Одна вторая. Теперь я забираю у Халимова половину каравая и…

Альтафи потеет, у него глаза кровью наливаются: шутишь, учителка! Уж такая ты ладная, симпатичная, а ведь — настоящий экзекутор. Дайте Альтафи полкаравая хлеба. Разве отдаст он его обратно, хлебушек этот? Чтоб на нем, на хлебушке, какую-то алгебру изучали?.. На булыгах изучайте, бестолочи! На булыгах, а до хлеба Альтафи никого не допустит, хоть бейте его, хоть режьте, гоните его прочь из училища — не отдаст!

Зло Альтафи срывает на других преподавателях, которые не столь бойкие: такие тоже есть. Тут уж Альтафи отыгрывается и за алгебру, и за домоводство — беспощадный Альтафи становится как танк. Методику преподавания русского языка читает нам одна девушка, светленькая такая, — эта девушка, по слухам, встречается с объездчиком из лесхоза, а зовут его, будто, Егор. Вот Альтафи и приноровился дразнить эту учительницу: каждый раз, как читают вслух или записывают на доске, малай наш муралинский, мстительный, чуть встретится слово «его», так и прибавляет туда букву «р» — видали, какой хитрый! Девушка, само собой, краснеет, губки кусает, но терпит, старается виду не подавать. Альтафи рад-радехонек; он, к слову сказать, даже историка умудрился поддеть — ну ловок, сказано же! Когда проучились недели три, что ли, может больше, вдруг выяснилось: историк-то наш того… влюбился, кажись, а предмет его — Разия́, из нашего же класса девчонка, только она постарше нас, собой такая круглая. Альтафи об этом раньше всех пронюхал. Знает, подлец, что для учителя неровно дышать к своей же ученице — вопрос сильно щекотливый, ну и начал Альтафи щекотать историка. За такое, мол, хитрое щекотание закона остракизма — не тем будь помянут! — не применишь, старая перечница, так что погоди! И вот уже три урока подряд Альтафи с серьезной миной поднимает руку и прикидывается, будто не понимает того или иного вопроса.

— Галиев-абый, вы мне, пожалуйста, о программе индепендентов в английской буржуазной революции получше разия сните; я не понял, как вы сами-то к ней относитесь?

Историк, конечно, доволен; мол, спрашивают, интересуются твоим предметом, ведь это же замечательно! И давай Халимову рассказывать, «разия снять», с жаром таким, с увлечением. Напрасно радуется, на следующем уроке Альтафи опять тянет руку:

— А вот жирондисты и якобинцы, да? Французская революция, да? Разия сните, пожалуйста, какое такое в ней положительное наблюдается?

Класс весь потихоньку хихикает, гнется; тут историка прошибает сомнение: что за любопытство странное у Халимова, чего он хочет своими вопросами? Стой! Как-то он по-чудному это произносит: не разъяс ните, а разия сните… Разия… Ах, негодник! Историк наливается бурым румянцем.

Однако вскоре Альтафи поплатился за свои шуточки, и наказал его опять-таки наш историк. На этот раз Альтафи не был заслан в Каноссу, остракизма против него тоже не применяли. Просто историк на очередном уроке еще раз «разияснил» понятие «бойкот товарам Англии», но с того самого урока — шабаш, объявил бойкот муралинскому малаю. Тянет руку Альтафи — историк его будто не видит. Сам его не вызывает, в коридоре проходит будто мимо столба, и так Далее. Разия вдобавок тоже Альтафи забойкотировала и подружки ее — для них, мол, теперь такого человека, Альтафи Халимова, и вовсе не существует; дружные оказались подружки, друг за друга горой… Да, история у нас преподавалась в тесной связи с жизнью, что и говорить. Историк наш был силен; Альтафи у него много каких штук перенял, особенно пригодных для «практического бытия», по его же словам. К примеру, на одном из уроков историк заявил:

— Наряду с открытиями, безусловно имеющими всемирное значение, история разъяс… кхм… кхм… да, разъяснила человечеству одну простую, но чрезвычайно важную и неоспоримую закономерность. Для того чтобы человек мог заниматься политикой, наукой и искусствами, необходимо наличие трех условий, как-то: жилища, одежды и пищи…

В ту ночь Альтафи не сомкнул глаз.

Так-так. Получается, что история отметила закономерность прямо-таки для Альтафи, ну до чего же верно! Скажем, в последнюю неделю успеваемость у Альтафи снизилась. Отчего? Проверим теперь, исходя из трех условий. Жилье: конечно, наличествует. Одежда… не шибко хороша, скажем, на искусства не замахнуться, но чтоб знания получать — сойдет. А вот насчет пищи… Просто-таки хуже некуда. За пятнадцать дней выдали по карточкам мукой; пекарня, однако, не работает, получилось у Альтафи на руках три с половиной кило ржаной муки; мякинка там, конечно, тоже налицо. Стал тогда Альтафи варить из муки болтушку; день варит, ночь варит — наелся до упаду. Настроение хорошее, жить хорошо. Три дня прошло, мука — тю-тю. Настроение паршивое, жизнь — отрава…

К руководителю классному, к географу, Альтафи пришел по части теории подкованный на все ноги. Географ прямо онемел, язык проглотил. Потому как Альтафи твердо упирал на исторические закономерности и бил примерами. В конце концов Альтафи выбил у географа разрешение отлучиться на недельку в соседнюю деревню, поработать там за какое-либо пропитание; географ — чуткий человек — выказал сочувствие. Сам он тоже, наверное, не любил, когда в желудке бывает чересчур просторно, и поэтому понял малая сразу.

У Альтафи, в его деревне, люди, как один, большие умельцы. Печники, скажем, все оттуда, валяльщиков — в каждой избе, сапожники тоже есть. Даже иногда часовщики встречаются. И Альтафи прибыл в одну деревню, мирно расположившуюся неподалеку от училища, в качестве печника и, по совместительству, часовых дел мастера. Весть о появлении умельца разлетелась по деревушке, и работа, само собой, нашлась в тот же день. У одной старушки на стенке висели часы с гирями, причем она уверяла, что они когда-то ходили. Даже, мол, с боем ходили, пробивали эдак красиво — прикурлыкивая, в общем сильно хорошо. И ей хотелось, чтобы они опять ходили и, может, еще и били, хотя на прикурлыкивание она уже не надеялась. Альтафи раскидал часы по винтикам и шпунтикам за пять минут. Это у него хорошо получилось. Потом он выгреб из часов крылышки, усики, яички и прочие тараканьи части, смазал разбросанную механику керосином, это вроде как тоже нетрудно было, а в случае удачной починки старуха обещала дать полведра мелкой картошки. Но когда Альтафи начал собирать те самые смазанные керосином колесики и винтики, пошла, как говорится, невезуха: и так он пробовал и эдак — нет! Одна шестерня, не слишком крупная, однако и не совсем уж чтоб малюсенькая, получается лишняя. Вот так да! Альтафи вспотел, как мышь, и у него живот вдруг заболел, только жизнь — все-таки неплохая штука: старуха, наконец, отказалась не только от прикурлыкивания, но сказала: мол, «пущай они вовсе не бьют, лишь бы какое ни то время указывали». Альтафи приободрился, сунул в карман невезучую шестерню, а заодно и гирьку, которая стала (поскольку договорено без боя) лишней, и отправился в другую избу, к солдатке, желавшей иметь новую печь. Картошку у старухи Альтафи решил забрать перед возвращением в училище.

…Печку эту Альтафи вместе с солдаткой возводили ровно неделю. Географа беспокойство одолело, он даже придумал было заслать в деревню разведку, на случай если там чего не того получилось. Но Альтафи сидел у солдатки крепко, и никакой разведке было его не вытащить. Потому что печное дело — это тебе не часики по шпунтикам разбирать. Ого, брат! Это на самом деле хитрое дело. Вот у Альтафи, к примеру: поднял он печку, выложил все чин чинарем, а труба печная упирается прямо в матицу. Разобрал Альтафи свое творение, вновь поднял — опять проклятая труба точнехонько на матицу выходит. Такая упрямая труба, чтоб ей поленом подавиться! Пришлось Альтафи лезть на чердак, ставить дополнительные стропила; из матицы он кусок под трубу вырезал, повисшие оба конца присобачил железным крепежом к лишнему стропилу — ничего, кажись, держится. Одним словом, сойдет! На чердачные работы ушло у Альтафи почти три дня. Наконец, вроде бы все наладилось, труба вылезла в чердак, и Альтафи, распевая гнусавым от удовольствия голосом какую-то песню, наращивал ее, шлепая на подстилку из раствора красные, порой малость поколотые кирпичи. И тут случилось такое, что Альтафи чуть не выпал из штанов: ай, алла, трах-тарарах! — труба теперь упиралась в то самое стропило, которое Альтафи собственноручно изготовил для укрепления матицы. На этот раз, впрочем, Альтафи долго раздумывать не стал… Если переделывать, так легче было всю избу переложить, да и времени в обрез: поставил Альтафи две довольно толстые подпоры и жиганул пилой по стропилу, сделал из одного — два. Настал день, когда Альтафи пробил крышу и увидел солнце. Вылез на скат, закурил. В эту минуту он был по-настоящему счастлив: теплое еще, желтое осеннее солнышко щекотало ему широкие, забитые золой и кирпичной пылью ноздри, ласкало неделю не мытое, заляпанное глиной лицо. Хорошо-то как, госпо… Эй! Эх, дубина стоеросовая! Куда ж ты вылез-то? Альтафи вдруг вспомнил, что труба обычно торчит в деревенских избах почти у самого конька крыши, а эта образина вылезла на самом краю — того и гляди, вниз сорвется. Альтафи маленько даже за голову подержался, потому как она сильно закружилась. Ну, эта глупая башка! Так. Отступать некуда. Историк Галиев как говорит? Идем, мол, сжигая мосты, да? Ему легко говорить, историку! Думаешь, он хоть раз в жизни творил что-нибудь вроде печки?



Оставшуюся часть трубы Альтафи клал параллельно крыше и таким хитрым образом подобрался действительно к самому коньку. Затем он выложил очередное колено, и теперь труба торчала там, где ей и полагалось торчать: чуть пониже конька. Благо скат крыши заслонялся от взоров знакомых и соседей старым раскидистым тополем.

Вечером благодарная солдатка усадила Альтафи за шикарный стол; Альтафи, всхлипывая от усердия, съел целую гору картофельных золотистых кузикмяков[21], съел малость увядший, но все равно очень вкусный соленый огурец, откусывая довольно часто от огромного, в полспичечных коробка, куска сахара, часть которого спрятал все же «на потом», выпил самовар кипятку с морковной заваркой и с чистой совестью, с сытым брюхом вышел в обратную дорогу. В училище он попал уже затемно, потому как шагал не спеша, позвякивая, похрустывая в кармане заработанными деньгами, да и плечо ему оттягивали полмешка хорошего, хотя и не то чтоб отборного, картофеля. Нам даже показалось, будто стал он поздоровее, отъелся, а разговаривал теперь Альтафи исключительно свысока. Ребят, однако, всех угостил почти досыта печеной картошкой, не пожадничал.

В общем, сам Альтафи вернулся оттуда не мальчишкой, а крепеньким таким мужичком. Где там прежнее увлечение шашками, где горячие за ними споры; культурную игру шахматы — и ту Альтафи не признает: мол, все это детские забавы. Вот карты он себе отхватил германские — красота! Только, конечно, в училище курить, играть в карты и с девчонками знакомства заводить строго запрещено. Директор в самый первый день первого года обучения сказал:

— Расстояние между вами и девочками должно быть минимум один метр. Если кто это расстояние укоротит, дальнейшая судьба такого человека меня совершенно не интересует.

Пока вроде бы «укоротителей» среди нас не замечалось. Правда, насчет курева директор тоже поначалу строгость проявлял. На втором, что ли, курсе сидел как-то один парень на ступеньках общежития, смолил папироску, а ночью это было, директор его и засек. Парень, однако, сам увидел директора, ну, сразу влетел в комнату и — нырк! — под одеяло. Директор нагрянул вслед за ним. В комнате, само собой, темно, и стал тогда директор выкликать того, кто курил, чтоб, значит, подошел к нему и повинился. Я, мол, знаю, кто только что курил на крылечке, пусть встанет и сейчас же подойдет ко мне. В комнате будто все вымерли. Даже дышать на время бросили.

Долго это продолжалось, нет ли, директор еще два раза свой призыв повторил. Никто к нему так и не вышел.

«Завтра, в восемь ноль-ноль не забудьте подойти к доске приказов и объявлений», — сказал отчетливо директор и вышел прочь.

Наутро, в восемь ноль-ноль, мы убедились, что директор училища — «человек скучный, но всегда сдерживающий свои обещания». Именно в тот день мы осознали полностью смысл простого и угрюмого слова «исключить». Впрочем, самые заядлые курильщики так и продолжали украдкой покуривать.

…Среди учителей, как говорилось, тоже есть такие, которые часто попадают впросак. Не все, понятно. Вот, к примеру, учитель русского языка, Халил Фатхиевич, — никогда. И директор, скажем, и учительница по алгебре, они-то уж не попадут. Завхоз Исмагиль-абзый или еще учитель по немецкому — те сами кого угодно в калошу посадить могут. Вот географ наш, он иной раз, конечно, теряется, потому — добрый очень. А историку Галиеву так просто не везет.

Сегодня возьмем; пожалуйста — прямо-таки на голову ему, Галиеву, испытания сыпались. Как он не отшиб ее, голову-то, непонятно. По графику выпало историку дежурить вечером в общежитии, комнаты обходить, чтоб все было как следует, без происшествий. Ну, пошел Галиев в девичью комнату и влип там в историю. Да еще при Разие, проклятье! В комнате слепая лампа чуть тлеет. Девки не услыхали, как историк в дверь постучал, а когда зашел он, в темноте и не заметили. Балуются вовсю, ровно взбесились. Баязитова особенно, она даже с койки на койку скакала, на манер дикой козы. Шум, гам… Историк опешил. Что делать? Вопрос этот тяжкий был разрешен текущими событиями, и даже незамедлительно. Прыгая по кроватям, Баязитова слетела к двери и, шлепнувшись там на пол, увидела вдруг Галиева: он стоял тихо, как всегда на цыпочках, мял в руке кепку и мерцал слегка лысиной. На короткий миг Баязитова потеряла дар речи; слепая лампа, однако, свету почти не давала, поэтому она, ошалевшая от прыганья, не поверила своим собственным глазам и ляпнула громко, так что все было слышно:

— Ой, девоньки, думала, Галиев у двери стоит, чуть не умерла со страху!

К сожалению, смутная тень у дверей оказалась и вправду Галиевым. Прополз еще один долгий миг, и Баязитова, и все ее подружки, а более того сам Галиев осознали чрезвычайную щекотливость положения. Единственный выход был — выйти вон. И Галиев спасся бегством…

Далее шла комната парней. Вылетев от девчат, Галиев стал красен, зол и к пацанам ворвался без всяких стуков. О чем, конечно, сильно пожалел… В комнате же он увидел приблизительно такую картину (само собой, Галиев и здесь, как только вошел, так и застыл безмолвно у двери). Четверо малаев — Альтафи, Гизатуллин, Зарифуллин и Аркяша — режутся отчаянно в германские карты. Альтафи от хорошего настроения даже песню поет. Гляньте-ка на него, шантрапу эдакую: разве скажешь, что это студент педучилища? Жулик самый, да и только!

Цыганка молодая
Умела ворожить:
Разложила все карты,
Боится говорить.
Историк совсем ошалел — ну и дела! Оно, конечно, давно было понятно, что Халимов, да и Зарифуллин тоже, малость хулиганские ребята, с ними все ясно. Но те двое! Что они распевают, и Пермяков, и Гизатуллин туда же!

«Туз пики — могила», —
Цыганка га-ва-ри-и-ит…
Вот и читай им после этого историю!

Дело, однако, на том не кончилось: главное было впереди. С азартом хлопавший картами Альтафи, не в меру разгорячась, повел речь о системе ташлытауского преподавания. Для этого у него, впрочем, был крепкий и тяжелый повод: воротясь из деревни, мастеровой Альтафи за два дня умудрился схватить четыре двойки. Пища теперь, соответственно исторической закономерности, наличествовала, знания, однако, куда-то пропали. Историк к тому же взъелся ни за что ни про что, два дня подряд спрашивал.

— Эй, эй, ты чем опять даму кроешь? А если по правде, пацаны, историк Галиев и сам ни… не знает.

Галиев не выдержал и коротко застонал; из поднятой руки Альтафи выпал червонный туз и, перевернувшись, упал лицевой стороною вниз на пол…

Нет, что ни говори, а Галиев — настоящий джигит.

Назавтра он директору докладывать не побежал, в том-то и дело. Не любит человек мелочиться — значит, настоящий джигит.

КАК ТЫ СМЕЛ ДРУЖИТЬ С ДЕВИЦЕЙ?

Вся кутерьма учебной жизни — заботы и хлопоты ее поднакопились ко второму курсу… Первый курс — это было что: пустяшное, короче говоря, дело! Что скажут, тому и верили, ходили развесив уши, будто малые ребята; смешно даже вспомнить… Нынче, на всякий случай, педпрактика. Самостоятельно, почти каждый день, уроки даем — шутка ли! Альтафи, подлец, пятерки так и грабастает. Что ни урок, то «пятера». Прирожденный педагог, как этот, как его… Иоганн Генрих! Который этот… как его… Песталоцци. А у нас, на всякий случай, Альтафи Халимов — вы запомните: если что, так я вам говорил — прирожденный педагог! Зарифуллин — тот, видно, не прирожденный. Или не везет ему напрочь. А уж так старается парень, так старается! Только всякий раз происходит с Зарифуллиным какая-нибудь ерунда и невезуха. Вот, скажем, давал Зарифуллин урок — на тему остывания и также, наоборот, нагревания обыкновенной воды. Три дня готовился! Однако детишки тех стараний не оценили — ну замучили Зарифуллина, прямо плешь ему проели! Говорят, мол, в том стакане, который для тепла варежкою накрыт, вода холоднее, чем в другом, который стоит просто так, безо всяких варежек.

— Ну-ка, ну-ка, — суетился явно не по делу Зарифуллин, — ну-ка, ну-ка, а вот если да и еще подумать, а? А? Думайте, ребятки, думайте; думать — это хорошо. Ну-ка ты, Мунир! В каком стакане вода теплее?

Мунир, однако, тоже на гвозди бросил; эх, Мунир!..

— Вот в этом, — сказал он, уверенно тыкая пальцем в стакан без варежки. И, чтоб было яснее, еще примотнул круглой головой…

Много, вообще-то, пришлось повидать Зарифуллину за последнее время. Ох и тяжко было, тоскливо, одно испытание за другим… Во время зимних каникул умер его старый отец… Нетопленная печь белела в избе громадной льдиной, из окошек дуло, наметало по всей избе маленькие, но какие-то настоящие сугробы. Поставили было Зарифуллины новый сруб, хотели уж крышу припасенной жестью крыть, да началась война, все пошло прахом. В сорок первом старик овдовел, Зарифуллин остался без матери; старший сын старика, Гаффан, пропал на войне без вести. Каждое воскресенье ездил Зарифуллин домой, стирал хворому отцу заношенное бельишко, грел ему для мытья воду, варил похлебку. К тому времени, когда Зарифуллин приехал на каникулы, старик совсем сдал, ослаб. Забравшись на печку, он так больше и не слезал оттуда; на боках у него сделались пролежни, старик мучился, стонал. Ел он мало: раз в сутки немного отваренной, размятой картошки да банку лиственного чая; порой и того не осиливал… В последние свои дни старик начал бредить. Зарифуллину в такие моменты становилось жутко, он сильно пугался. Как-то среди ночи старик вдруг громко запел. Зарифуллин довольно долго копошился в темноте, нащупывал коптилку; потом, запалив фитиль, поднялся к отцу. Старик лежал с закрытыми глазами, руки его беспрестанно, судорожно двигались, будто наигрывая по кнопкам невидимой гармошки, — он, кажется, бубнил марш Сайдашева.

— Бак-бак, бак-бак, бак-бак, бак… — дудел спящий отец.

Зарифуллин дернул его за руку, старик умолк и, глубоко вздохнув, открыл глаза. Через некоторое время он заговорил:

— Почудилось, видать… Иду это я с Гаффаном по бережку, внизу речка течет, травка такая… зеле-оная… Я, мол, на тальянке играю, он пляшет…

Старик опять замолчал, глаза его заблестели уже совсем скудной, набежавшей из последних сил и быстро высохшей стариковской слезой. Больше он не произнес ни единого слова.

В училище Зарифуллин воротился круглым сиротой и окна своей избы перед отъездом забил крест-накрест выпрошенными у соседей горбылями. Вот так и сделался он «сыном училища». Об этом скоро узнали; даже преподаватели стали относиться к нему как-то по-другому — мягче, что ли, внимательнее…

Для того чтобы вырасти в настоящего, хорошего педагога, у Зарифуллина, казалось, были все данные; мешало только одно: до сих пор не мог Зарифуллин научиться более или менее разборчиво писать, что, как известно, преподавателю без всяких яких полагается. А Зарифуллин чистописание не любил и не признавал с самого первого класса. Когда он пошел в школу, то вернулся домой страшно расстроенный:

«У-у, там писать еще надо, а говорили — по книжке читать, наврали все!..» — объяснил Зарифуллин родителям свое разочарование. Не полюбил он также задаваемые на дом упражнения и никогда их не выполнял. Потому что не видел в том смысла, и, конечно, рука у него уставала: ну их совсем! До седьмого класса он заносил в тетрадку только задания, к самим же заданиям даже не притрагивался. Удивительные у него были тетрадки — от корки до корки одно и то же: «Перепишите данные предложения. Выделите подлежащее и сказуемое…», или: «Данные слова запишите в два столбика. В первом должны быть прилагательные, во втором — причастия…» Так до самого конца. Сделать это, сделать то, а дела — ни единой строчки. Теперь практикант Зарифуллин сам заставляет детишек писать упражнения. Впрочем, памятуя о своей былой нерадивости, с учениками он совсем не строг. Однако работа учительская, конечно, не сахар: утомился Зарифуллин, поустал… Тут-то и зачитали очередной приказ по училищу: студентов третьего и второго курсов завтра с утра — на полевые работы в колхоз. Приказ был встречен всеобщим ликованием. Ур-ра!! Да здравствует работа! Да здравствуют колхозы! Вот уж в работе Зарифуллин себя покажет, там-то уж он себя проявит! Правда, когда просочился слух, что руководителем полевых работ едет завхоз Исмагиль-абзый, ребята малость поутихли. Это, братцы, такой человек, что всякое удовольствие может испортить, даже не пикнешь. У завхоза даже взгляд какой-то дурной; от такого взгляда вся колхозная красота поувянет… а на лугах, наверно, сейчас травка еще держится, осенняя, густо-зеленая, желтое лежит жнивье, и поле картофельное по утрам голубовато-серое, с зеленцой тоже… Загубит Исмагиль-абзый всю красоту, подавит! Но слух, к счастью, оказался ложным, вернее, завхоза, как руководителя, просто отменили: по случаю шестидесятилетия Исмагиль-абзый жаждал получить юбилейную грамоту; награды же он страстно любил. Альтафи сказывал, что видел его автобиографию, написанную собственноручно корявым, но твердым, разборчивым почерком. Там Исмагиль-абзый писал: «В апреле одна тысяча девятьсот тридцать четвертого года я был удостоен значка БГТО, а в одна тысяча девятьсот тридцать седьмом — значков ГСО и МОПН…» Поехать с нами Исмагиль-абзый никак не мог; у него дел было по самое горло: завхозу требовалось заполнить как можно больше анкет.

И класс, в котором учился Зарифуллин, объединили с другим классом, с русским. Отлично! Руководителем объединения послали историка; с Галиевым же, как известно, жить можно.

В дорогу отправились еще затемно, но только к обеду прибыли в намеченную русскую деревню. Распределились на постой; Альтафи-умелец прошелся по избам, произвел глубокую разведку. Охотников до его услуг почему-то не оказалось, хотя он их предлагал очень даже настойчиво. Увы, ни сломанных часов, ни порушенных печек в деревне, видно, не было…

Назавтра на картофельном поле закипела отчаянная работа.

Альтафи отхватил себе телегу, запряженную унылой лошадкой, Зарифуллину, как всегда, достались быки. Аркяша и Гизатуллин получили каждый по лопате — их определили на копку. Там лучше всего: сам себе голова и ни за кого отвечать не надо. Воткнешь в землю до упора острую лопату, крякнешь и отвалишь целый пласт, в котором щедро белеет уродившаяся картошка. Грудь распирает от молодецкой силы. Красота! Насыплешь полный мешок, ухватишь его за толстую поясницу, и — раз! — мешок уже у тебя в охапке. Не успеют моргнуть глазом, мешок уже и в телеге, лежит тучный и смирный, ждет своего часа. А в руках и ногах свивается тугая юная сила, просится наружу — э-эх! Неподалеку горит костер, оттуда тянет дымком, пахнущим слегка подгорелой картошкой; вкусный запах, растекаясь, плывет в бескрайние поля — над священной, милосердной нашей матерью-землей. Ты — человек, истинное и любимое дитя природы! Куда вдруг подевались все эти домашние задания, подлежащие-сказуемые, где они, толстые тетради с конспектами и цитатами? Ты — велик и силен, ты — себе сам полный хозяин, ты — на вольной волюшке!

Так началась другая, независимая пора; началось благоденствие. Ребятам повезло и с квартирной хозяйкой: придешь с поля, а в избе превкусные запахи, в печи сваренная с молоком, подрумянившаяся, замечательная картошка! На день — четыреста граммов хлеба! На каждого человека — пол-литра деревенского густого молока! Вечно, вечно бы жить здесь; вечно бы жить в такой деревне!



А историк Галиев решил силами студентов устроить в клубе грандиозный концерт. Поскольку деревня была русская, то петь одни татарские песни не представлялось возможным; значит, надо было составлять программу. А кто ее может составить? Конечно, Альтафи — художественный руководитель кружка самодеятельности в педучилище, его староста, режиссер, инсценировщик, администратор и художник. Еще Альтафи изготовляет билеты, передает вырученные деньги профсоюзной организации, вступает в переговоры с клубами близлежащих деревень — на предмет проведения концертов, а также отчитывается в проделанной работе перед комсбюро и директором. Кроме того, у него и на сцене обязанностей хватает: он — исполнитель заглавных ролей во всех спектаклях, дирижер сводного хора, фокусник и тому подобное. Благодаря Альтафи кружок самодеятельности педучилища имел обширнейший репертуар: спектакли, концерты, гимнастические упражнения, вообще немало интересных номеров… Короче, за три дня до концерта — когда уже была написана афиша на русском языке и стараниями комсорга Баязитовой на ней исправлены семь орфографических ошибок, — прохладной осенней ночью, Альтафи собрал свой неизменный треугольник.

— Комиссарову ты написал? — деловито спросил Гизатуллин. — Надо с нее начинать, понял?

— Темнота, — Альтафи даже не посмотрел на него. — Деревня. Был ты деревней, посейчас деревня, да так деревнею и загнешься когда-нибудь.

— А сам-то! Сам-то! — пробовал оспорить этот приговор Гизатуллин, однако Альтафи пресек его точным знанием законов искусства и сцены.

— Самую лучшую-то певицу первой выпускать? Певицу, которая здесь и родилась и всяк ее знает и любит?.. Говорю же: деревенщина. Как после Комиссаровой я тебя людям покажу? Что, не знал? Пишут, например: поет Усман Альмиев, а на деле выходит?.. Битых полтора часа всякая мелюзга на сцене хороводится, а Усман-то наш, дорогой Альмиев, только под самый конец появляется, понял теперь?

Гизатуллин теперь понял. Зарифуллин же понимать даже не стремился: он готовился писать — под диктовку — программу предстоящего концерта. Альтафи, кстати, об этих сценических уловках тоже знал чисто понаслышке: уловив когда-то краем уха застольную беседу городских родственников, прибывших к ним в Мурали погостить, он, будучи пареньком смышленым, тотчас закрепил ее в памяти: на всякий случай. Надо же, и ведь пригодилось!..

— Программа должна состоять из выступлений на разных языках нашей многонациональной Родины, — сказал дальше Альтафи, делая на лице выражение крупного идеологического работника.

— Давай-давай, — приступил к делу Зарифуллин, — значит, что там?..

Программа — в конечном ее виде — состояла из следующих пунктов (все замечания в скобках приписаны рукою Альтафи):

I ОТДЕЛЕНИЕ

Спектакль в одном действии, где показывается, как наши бойцы громят распоясавшихся фрицев в одной украинской деревне (мы этот спектакль репетировали еще к Первому мая — не забыли?).

II ОТДЕЛЕНИЕ

1. Разные русские песни, исполнять по возможности в национальном костюме.

2. Татарская песня на русском языке (чтоб и русским в зале была понятна).

3. Частушки.

4. Песня овощей (предложено Зарифуллиным: в прежние времена татарские женщины овощей не выращивали, — значит, надо пояснить это достижение).

5. Некрасов, «Мужичок с ноготок» — инсценировка А. Халимова.

6. Нина Комиссарова — русские песни.


На следующий день программа была показана Комиссаровой, утверждена Баязитовой и Галиевым. Начались такие приятные, интересные хлопоты, как подготовка костюмов, отыскание грима, репетиции. Концерт в русской деревне — дело ответственное, это вам не картошку копать! Да еще платный концерт; Нина, впрочем, говорит, что у них в деревне такого человека, чтоб по-татарски не понимал, отыскать трудно. Всю жизнь, говорит, к татарам в соседние деревни ходили, дружили семьями, а старушка одна, Харитина, мол, даже платок на манер татарок повязывает и каждый день то в один дом, то в другой ходит на обед и за столом, поевши, молитву сотворяет, ладонями лицо поглаживает. И зовет, мол, там себя Хатирою. Гизатуллин спросил тут же простодушно:

— А она придет на концерт?

Альтафи не любил, когда задают праздные вопросы, поэтому окрысился, взглянув на Гизатуллина молча, но выразительно. Гизатуллин это выражение недопонял, вообще здесь, в деревне, Альтафи для Гизатуллина стал какою-то загадкой. Может, полевые работы, само поле широкое, картофельное, подействовали на муралинского малая особенным образом? Вчера вечером, например, когда погасили свет и улеглись, слышал Гизатуллин, как Альтафи поведал Зарифуллину свою сокровенную мечту.

— Сам-то я, — говорил с придыхом, — не решусь никак, робею чего-то; ежели вот ты мне поможешь, тогда — конечно… Понимаешь, больно хочется мне поговорить с Ниной Комиссаровой… знаешь, такая, из русской группы? Эх, встретиться бы с ней, погулять вечерком!..

Зарифуллин страшно удивился:

— Ты чего? Забыл, как директор наказывал?

— Ну, директор, ляпнешь тоже не к месту! В деревне-то можно, чего там.

— А как я тебе помогу? Я не знаю…

— У, очень просто! Подойдешь к ней и скажешь: так, мол, и так, Халимов, мол, из второго «А», хочет тебе чего-то сказать. Ежли согласится, пускай вечерком, когда из клуба будут идти, отстанет от своих подруг. Дальше я и сам соображу…

Прикорнувший под тулупом Гизатуллин никак не мог понять: чего такое хочет сказать Альтафи этой Комиссаровой? Может, там, про учебу спросить? А зачем? И почему он сам не спросил у ней, прямо сегодня? И для чего это надо спрашивать потихоньку, наедине? Гизатуллин чуть было не сдурел от мозговых усилий, да, к счастью, вовремя заснул…

А в довершение ко всему непонятному Альтафи подложил Гизатуллину большую свинью: не включил в концертную программу, определил к двери — билеты продавать. Историк Галиев сказал, что собранные деньги пойдут в фонд помощи народам, освобожденным от фашистской оккупации; по этому поводу все выразили горячее одобрение.

Если не вспоминать о некоторых накладках, спектакль и концерт прошли благополучно и даже с громадным успехом. Гизатуллин горько жалел, что ему пришлось проторчать у двери. Народу собралось очень много; концертов здесь не бывало уже года два, слух о том, что выступают студенты педучилища, распространился широко, и люди с большим воодушевлением шли в клуб из всех окрестных деревень: около двери, за билетами, сделалась вдруг длиннющая очередь. Надо заметить: в такие ответственные моменты у Гизатуллина обычно начинает кружиться голова, и он все делает наперекосяк. Ну, с теми, кто давал деньги ровно по требованию, дело обстояло довольно просто. А вот когда приходилось высчитывать сдачу, Гизатуллин глупел прямо на глазах. Он даже косить стал от напряжения и уронил кепку. Потом всем без разбору принялся сдавать сдачу — горстями, не считая. А еще потом совсем забыл о билетах и только каждому входящему совал в руки бумажные деньги: кому пять, а кому и десять рублей. Очень многие, улыбаясь, эти деньги ему возвращали; ребятня, однако, подобной глупостью себя не утруждала: видно, опасалась, что Гизатуллин тогда может и вовсе сбиться… Запарившийся Гизатуллин наконец не выдержал и, шатаясь, распахнул настежь обе двери. Детвора, которая толпилась у крыльца («Дядь, пусти, а, дядь!»), радостно завопив, хлынула в клуб. Кассиру, впрочем, было уже все равно. Поэтому он и не стал раздавать им деньги: кому пятерку, кому десятку…

А занавес был пока закрыт, и на сцене вовсю кипела так называемая закулисная жизнь. Альтафи — он должен был играть нашего бойца — выглянул в зал и увидел в первых рядах двух настоящих военных: широкоплечего сержанта в танкистском шлеме и усатого моряка. От радости Альтафи чуть не подпрыгнул. Он, Альтафи, будет изображать бойца перед настоящими храбрыми бойцами! Вдобавок Альтафи углядел в первых рядах и нечто другое. Там, сквозь полутьму, сияли знакомые глаза… Нина Комиссарова сидит в окружении своих односельчан, стародавних друзей и знакомцев; ах, как Альтафи сыграет теперь, а-яй!.. Всю свою изобразительную силу, все искусство свое решил артист Халимов бросить на два момента — и бросил. Вернее, бросился, как и следовало ему по роли, бросился он на пьяненького фрица, распевавшего в украинской избе фашистские свои гнусавые песенки, наддал ему крепкого тумака по шее и, забив фрицевский рот кляпом, выволок бандита прочь за сцену. Здорово у него получилось, по-всамделишному. Даже, пожалуй, чересчур! Потому что фрица за сценой долго откачивали: крепко дал ему по шее Альтафи — видно, забыл, что фриц-то не настоящий, что фрица, всем известно, Аркяшой зовут. Кляп ему в рот Альтафи забил слишком туго, перестарался, так что еле выковыряли из Аркяшевой неширокой глотки казенное вафельное полотенце. Очень уж Зарифуллин возмущался (у него, сказано ведь было, характер вспыльчивый) и орал на Альтафи:

— Дурак здоровый! Ты думаешь башкой или нет?! Ты думаешь, у него пасть, как у Исмагиля-абзыя, — во такая, что ли?

Но Альтафи не придавал этим крикам никакого значения, он был счастлив. Ибо впереди его еще ждала блистательная сцена, придуманная в наплыве вдохновения им самим. Альтафи решил: в самом конце спектакля он выбежит один на сцену и, приложив к мужественному плечу винтовку, выстрелит два раза в окно. Победа! Пусть Нина увидит и все поймет… Альтафи подготовил к такому финалу даже ведущую — Разию, — она не смогла устоять под его бешеным натиском и, кажется, выразила одобрение. Наконец, благополучно пройдя через все пороги сюжета, настал финальный миг: взлохмаченный, израненный в жестокойборьбе с оккупантами, выбежал вперед Альтафи, глаза его вспыхнули неистовым огнем и, приложив к мужественному плечу винтовку, хотел он бабахнуть два раза, как и намечал… как вдруг оказалось, что Баязитова, не предупрежденная заранее об изменениях режиссуры, уже давно закрыла занавес. Альтафи растерялся.

— Ы-ы-ы-ы… — издал он жалобный, почти предсмертный стон и, обняв двустволку, медленно рухнул на колени.

Занавес презрительно колыхнулся, там, в зрительном зале, уже слышались веселые шумы и крики, девчата тарабанили озорную частушку, мелюзга играла в «подвижные игры». Для них есть ли на белом свете блестящий артист Альтафи, нету ли его напрочь — одинаково. Эх, как трудно жить среди людей, ни на шиш не разбирающихся в искусстве!.. Ух, эта суровая жизнь!..

Концерт получался интересный, красочный. Зарифуллин, в ситцевой рубахе, картузе и сапогах, на пару с Баязитовой спели «Песню о зятьке». Зрители хлопали, не жалея ладоней, от чистого сердца. Альтафи взял тучный реванш за финальную неудачу в спектакле: с необыкновенно гордой гримасой, хмуря время от времени брови, он, понарошку низким голосом, как будто даже басом, пропел хорошую военную песню «Три танкиста». Из-за важности, силком нагнанной Альтафи на собственное лицо, все слова у него выходили с рыком и гудом:

На грран-нице тоуч-чи ход-дят хмоурр-рроу,
Крр-ай сур-роув-вой тиш-шиной объят-т-тэ…

Еще двое ребят из русской группы спели три народные песни, им тоже хлопали с большим старанием. Во втором отделении все выступающие держались уверенно; Зарифуллин, когда пел татарские песни на русском языке, поглядел в зал — там у каждого на лице была самая искренняя улыбка и живейшая заинтересованность. «Хорошо принимают», — почти профессионально подумал Зарифуллин и еще подбавил сочности в голосе:

Для чего же ак кульмяк[22]
Ты надел шелковую?
Завертишь мне, как чульмяк[23],
Голову бестолковую!..
Весь до кончика сары[24],
Желтоцвета саплары[25].
Пожелтел я от тоски —
Нейдут милой хатлары[26]!
Молодец, Зарифуллин! Пятерка тебе, честное слово; за кулисами угодил Зарифуллин сразу в чьи-то костлявые, но очень одобрительные объятия и вздохнул с громадным облегчением: теперь ему хоть трава не расти! Шабаш, сольных номеров у Зарифуллина больше нету…

Частушки пелись удивительно легко. Нина заблаговременно, до начала спектакля, провела в клуб одного из своих земляков — белобрысого, синеглазого гармониста лет двенадцати от роду, и Альтафи с Баязитовой порепетировали малость под его двухрядку. Альтафи, конечно, моментально подружился с белобрысым и, не спросив еще, как того зовут, хлопал его по плечу и называл Ванькой — так оно, впрочем, и оказалось.

Альтафи с Баязитовой под двухрядку поют впервые в жизни. Под тальянку любой дурак споет, а тут попробуй-ка! Альтафи надел ситцевую рубаху, в которой уже выступал Зарифуллин, подпоясался, приладил на голове тот самый картуз (выпрошенный взаймы у Нининого дедушки), выпустил как смог негустые волосы — подобием залихватского чуба — и даже воткнул за ухо цветок, изготовленный собственноручно из крашеной мочалки. Ничуть не робея, он лихо наяривал частушки:

Маша печку натопила,
А плита холодная.
Накормила лейтенанта,
А сама голодная.
Распевая, он указывал рукой на Баязитову: оказывается, она — Маша. Альтафи переживать нечего, по-русски у него чисто выходит, недаром же родственников в городе полно — Альтафи целых два раза к ним ездил!

У Баязитовой положение не в пример хуже. С русской грамматикой у нее не все в порядке, она и сама это знает, потому волнуется и ошибается чаще, нежели всегда.

Чай пею, чай пею —
Чай пею из чайника, —
заливалась Баязитова; голос у нее высокий, чистый. Но в один миг Баязитову вдруг укалывает сомнение: что-то не так. И она, собравшись духом, заканчивает все-таки, но гораздо тише:

Моя характер такая —
Я люблю начальника…
Альтафи, сильно злой на «пею из чайника» Баязитовой, стоял, скрипел зубами, однако, выслушав часть вторую, поуспокоился: вроде все правильно.

Концерт продолжался своим ходом. Песню овощей исполнили безо всяких накладок: Баязитова пела партию лука (желтая юбка, желтая косынка), Нина — перца (красная юбка, красная косынка), Пермяков — редьки (Альтафи ему сказал: «Ты, Пермяков, малокровный такой, у тебя лицо, как бумага белая, по цвету, тебе и костюма не надо: вылитая редька!»), сам Альтафи — моркови (надев красную рубаху, он не удовлетворился, и лицо себе покрасил красной краской), Зарифуллин, наконец, — огурца. Последнего товарища наряжать было очень просто: у Баязитовой взяли бабушкино зеленое платье, в котором она танцевала «Апипу»[27], обернули Зарифуллина, а голова у него и так была огурцом.

Песню овощей запевал Альтафи. Напустив на красное лицо постоянную жутко-горделивую гримасу, прикрыв слегка глаза, он выступал с непоколебимой верой в себя.

Овощей на свете много,
Но морковка лучше всех:
Кто меня весной посадит,
Ждет того большой успех!..
Потом Нина, улыбаясь, пропела за перец:

Среди разных овощей,
Что растут и там и тут,
Перец важен; вообще
Перец — выгодный продукт!..
Теперь очередь была за редькой. Зал внимал. Редька стушевалась малость, вздохнула и запела чего-то такое — сейчас, только-только вот пришедшее на ум:

Редко, редко по-за рощей
Костерка блеснет огонь…
Зал все еще внимал: по привычке. В это время кто-то дал редьке крепкого тумака под левый бок. Редька остолбенела поначалу, потом оглянулась — да это морковь! Скрипя зубами, морковь наклонилась к редьке и прошипела:

— Я тебе сейчас, проклятый овощ, всю ботву пообрываю!

Редька быстро сообразила, что к чему, и продолжила уже открытым текстом:

Редька, редька — это овощ,
Урожай с него хорош!..
Зал безмятежно внимал; когда песня была пропета полностью, раздались щедрые хлопки: всем понравилось.

Нина Комиссарова на сцене прямо-таки преобразилась; Альтафи уже сидел в зале, смотрел во все глаза: эти русские девчата вообще все какие-то красивые, а Нина — загляденье! Волосы на прямой пробор расчесаны, заплетены в косы, кофта белая, юбка того пуще черная — ну! Вот такая учительница!.. Рядом с нею, пробуя на звук двухрядную гармонь, уселся давешний белобрысый молодец, и над залом потекла красивая, грустная мелодия:

Не брани меня, родная,
Что я так люблю его…
На улице сыплет мелкий косой дождик, сыро. Зарифуллин встал у дверей в клуб, прислонился к влажному косяку, глядел… Сквозь тусклые лучи, падающие из окна, дождевые струи смотрятся непрерывными синими нитями — смешно… Пойдут ли завтра на картошку или нет? Домой уже охота, на занятия, сесть за книжки, слушать лекции и вообще… Нина — красивая девушка. Чего-то в училище она никогда не пела. Стеснялась, может? Альтафи еще просил, надо будет сегодня сказать ей. Сдурел, что ли, Халимов, вот ненормальный! До второго курса дошел, а ума ни на грош, вылетит ведь в два счета!

Из раскрытой двери просочилась наружу мелодия, вплелась в синие нити дождя:

Мне не нужны уж наряды,
Ленты, жемчуг и парчи…
Зарифуллину — ему что! Когда народ расходился по домам, он, еще до поворота в темный переулок, догнал девушек и ляпнул при всех, вполне откровенно:

— Эй, Нина! Альтафи тебе чего-то сказать хотел, ты погоди маленько, отстань от подружек!

Девушки разом прыснули.

Альтафи, который на цыпочках крался вдоль плетня, прямо-таки онемел от такой тупости Зарифуллина. Ну, боже ты мой, есть же дураки на свете, пропасть! Да разве стал бы Альтафи передавать свою просьбу через кого-то, знай он, что тот эдак проорет ее, а?! Для чего же тогда ночка темная, ежли вопить, как скотина на бойне, а?! И вообще, на кой, извиняюсь, хрен тогда Зарифуллин? Вот подвел, бездарь, на гвозди бросил…

Альтафи, сильно упав духом, драпанул прямо домой. На бегу он решил отругать Зарифуллина почем зря и впредь таких ответственных заданий ему не давать.

Но Зарифуллин воротился очень не скоро. Долго перекатывался Альтафи с боку на бок — подлец Зарифуллин все не шел, томились в тепле натруженные кости, ныли взахлеб, жаждали отдыха. Альтафи не дотерпел. Вскоре пошел он какой-то долгой, мощенной белыми облаками дорогой, обмяк, и только небольшая упрямая полянка в мозгу кирпичилась твердой мстительной думой; но вот Альтафи провалился в бездну, в белые облака, где встречались ему то Нина Комиссарова с расчесанными на прямой ряд волосами, то бездарь Зарифуллин с белобрысой редкой порослью на глупом подбородке… Альтафи все падал…

А в это время Зарифуллин шагал вдоль плетня, завязывая самое начало трудной беседы с симпатичной девушкой Ниной Комиссаровой. Нина отстала от подружек очень легко, без усилий. Смелая такая, прямо интересно! Нет, она уже не девчонка, это, можно сказать, уже взрослая девица. Потому что в нос Зарифуллину попал какой-то сладкий запах — видать, пудра-помада, не иначе. Беседа же завязывалась примерно так.

— Любют тебя в деревне-то, а?..

Симпатичная девушка Нина ответ повернула весьма круто:

— А что? Разве я того не стою?

Зарифуллин запнулся о здоровенный узелок, нить беседы резко оборвалась. Чего теперь говорить, бес его знает, в голове пусто… Преподаватель педагогики объяснял, что сперва в голове у человека образуется мысль (само собой, «в результате какого-либо раздражения»), потом эта мысль превращается в слова. У Зарифуллина, как назло, мыслей нету ни одной, и в слова превращаться нечему. Что делать?

— Альтафи говорил… ну, Халимов. Знаешь Халимова? Я, мол, хочу Нине Комиссаровой чего-то сказать, понятно?

Слава богу, основная задача, кажется, выполнена. Хе, вот и пришли, Нина остановилась у ворот… улыбнулась. Зарифуллин как-то сразу это приметил, хоть и темно было; точно, улыбнулась.

— А ты что же: в роли мальчика на побегушках?

Фу, черт! Теперь на это еще чего отвечать? Ну, удружил Халимов! Сам-то небось где-нибудь поблизости таится, за домом либо за плетнем, подслушивает, караулит.

— Нет, зачем? Друзья все-таки, ну… вообще…

И тут случилось. Неизвестно что, но только что-то такое, будто в земной шар врезалась вдруг здоровенная шальная комета (Икар, может!) или… Нет, просто Нина взяла пальцы Зарифуллина в свою теплую ладошку, сжала… хорошо еще, вымыл он руки перед концертом, оттер с мылом начисто!..

— А ты… ты сам-то разве не достоин… разве тебя нельзя полюбить?..

Вся кровь у Зарифуллина точно свернулась и просыпалась сверху вниз, минуя ослабшие колени. Он прислонился к столбу, моргнул вяло, оглушенно… Нина повторила:

— А тебя разве нельзя полюбить?..

И вправду, разве сам Зарифуллин того не достоин?! Почему же это он не достоин, а может, очень даже достоин. Эх, ты, Халимов, эй, Галиев-абый, слышите, чего это вдруг он не достоин, а?!

Нине, между прочим, оказывается, уже семнадцать лет; на самом деле ведь взрослая, он тогда еще, раньше, подумал — точно! Трудно Зарифуллину разговаривать с Ниной, ему приходится усиленно пыхтеть, шмыгать и так далее, нос у Зарифуллина покрывается потом и, естественно, тут же закладывается на холодном вечернем ветру. Теперь Зарифуллин вынужден обходиться без носовых звуков, отчего язык Зарифуллина, само собой, не становится более красочным:

— Бде было веледо передать, подятто? Альтафи просил, подятто?

Чего такое он там дальше плел, Зарифуллин отчетливо припомнить не смог — кажется, беседа потекла извилистым руслом методики и педагогики; таким образом, в ночной благодатной тишине, у деревенских тесовых ворот звучало, примерно, следующее:

— Если тщательдо проадализировать педагогические взгляды Льва Диколаевича Толстого, — говорил Зарифуллин, — то оди, десобдеддо, отражают учедие Кодстадида Дбитриевича Ушидского. Толстой активдо пропагаддировал это учедие и, как писатель, даже разрабатывал тебатические рассказы…

Неизвестно, что еще наворотил бы гундосый Зарифуллин о Льве Диколаевиче и Ушидском, когда бы не оказалось, что пальцы его все так же млеют в теплой руке Нины Комиссаровой.

От такого их положения Зарифуллин совсем сбился с толку, с мысли, вообще с чего только было можно, и, в довершение, у Зарифуллина опять пропотел нос. После этого зарифуллинский, гораздый на потение нос мгновенно очистился и заработал тихо и правильно. Зарифуллин по этому случаю приободрился, вдохнул носом и заговорил… потому что, по глубокому убеждению его, молодецкому парню, каковым с недавнего времени считал себя Зарифуллин, вменялось в обязаность вести с девушкой только лишь замечательно умные разговоры.

— Педология есть реакционная и насквозь лживая буржуазная теория о развитии ребенка, — сказал Зарифуллин, чисто произнося все звуки. — Если верить этой лживой теории, то получается, будто бы одни дети от рождения обладают высокими умственными способностями, а другие — нет. Указ от четвертого июля одна тысяча девятьсот тридцать шестого года, по-моему, очень правильно критикует теорию педологии.

Нина, наверное, была с этим согласна, потому как молчала и внимательно слушала Зарифуллина. Альтафи и его просьба сами собою оказались забытыми — ах, шайтан его дери! Что же теперь, Зарифуллин, выходит, предатель? А ведь, по мысли того же Зарифуллина, самое большое преступление на свете — предательство. За него полагается и самое большое наказание… Что делать-то? Как быть?

— Я говорил, Альтафи говорил, поговорить ему надо… с тобой, понятно?

— Ладно, ладно. Слышала уже, все понятно, все…

Такие вот методико-психологико-педагогические разговоры продолжались три вечера кряду. Альтафи почернел от злости, засуровел отчаянно, глубоко. Дружба промеж них оборвалась, будто и не бывало ее. Сам Зарифуллин, впрочем, метался из стороны в сторону, два противоположных чувства обуревали его и били тяжко по самочувствию — Зарифуллину (иногда) было плохо. Встречи с Ниной ожидал он в крайнем нетерпении, томился и скучнел, рядом же с нею цвел, пах и забывал обо всем на свете; однако собственное предательство по отношению к лучшему, казалось бы, другу временами сильно беспокоило его; в воздухе чувствовалось приближение развязки, которая, кстати, могла стать и разрядкою тоже…

И развязка пришла, грянула, с небольшою, правда, осечкой… А было это утром, а было это, когда запрягали они в гужевой транспорт свои живые моторы. Много ли надо для шуму, было б желание! Повод-то всегда найдется, как оно, впрочем, и случилось… Альтафи, помнится, смазывал телегу без особого усердия, но все же достаточно увлеченно; в результате три оси были смазаны быстро и добротно, оставалась только одна — четвертая. И тут Альтафи обнаружил исчезновение банки с колесной мазью — увели, что называется, прямо из-под носа; Альтафи осерчал. Встав, он поглядел по сторонам — банки не было. Он, конечно, знал, куда она делась, потому что очень даже пристально наблюдал, как взял ее проходивший мимо Зарифуллин и пошел смазывать свою телегу. Но Альтафи стал искать и, само собой, искал чрезвычайно долго и безуспешно. В процессе искания он пару раз споткнулся о длинную и сильно заметную оглоблю, пару раз пнул валявшийся на дороге хомут и матюкнулся — последнее действие не поддалось точному счету по причине своей многократности. А потом Альтафи — вдруг! — увидел Зарифуллина, как тот сидит и с довольной миной смазывает из его банки свою телегу. И при этом еще и бурчит какую-то песню, подлец! Альтафи прищурил глаза, надул на скулах желваки и в таком обличье вырос перед Зарифуллиным. Тот, конечно, смекнул, что все это неспроста, бросил смазывать телегу, поднялся. Несколько секунд стояли друг перед другом молча (друзья, правда, бывшие), сопели только. Обстановку, видно, учуял и бык, что уныло расположился между оглобель, потому как бодро двинулся в сторону лабаза пощипать оставшейся травки.

Альтафи разжал закостеневший было кулак.

— Рук не хочется марать… да и жалко мне тебя, — презрительно сказал он и пошел прочь.

Однако целый день после этого Альтафи ходил еще злой и встопорщенный, и только к вечеру подвернулся ему случай выместить свое недовольство, скинуть утомительный груз накопившейся злости. Историк Галиев собрался съездить в училище и попросил у бригадира лошадь; бригадир ему не отказал. А поехал историк не иначе как прифрантиться: в баньке там побывать, бельишко, костюмчик новенький надеть, одеколоном побрызгаться. Выехал он, а в дороге-то они с Альтафи и столкнулись лицом к лицу, можно сказать. Альтафи сидел на мешках с картофелем, цыкал зубом.

— Здрасте, Галиев-абый, — сказал историку Альтафи очень взрослым голосом.

— Здравствуй, Халимов.

— Куда едем, Галиев-абый?

— В училище, Халимов, ибо проявилась настоятельная в том необходимость. Заодно думаю привезти вам долгожданные письма, для поднятия, так сказать, настроения.

В этот самый момент Альтафи окинул взглядом жеребца, запряженного в тарантас, на котором восседал Галиев. Хомут на бедолаге был надет наоборот — деревянной стороной.

— Погодите-ка, Галиев-абый. Коня так не запрягают, покалечить можно…

Альтафи спрыгнул с воза и начал снимать с бригадирского жеребца злополучный хомут. Галиев не противился; он тоже ступил на землю и первым делом отряхнул узенькие брючки, затем, ступая осторожно, на цыпочках, будто боясь запылить мелкие блестящие, тридцать седьмого размера туфли, подошел ближе к пыхтящему Альтафи. Бригадирский жеребчик оказался с норовом, не давался, и Альтафи измучился, пока сумел перепрячь его — вот, скотина тоже! В хлопотах Альтафи даже умудрился забыть, что он пока еще только студент, в то время как человек, неумело запрягший лошадь, — педагог с высшим образованием, его учитель и наставник.

— Натер бы жеребцу шею, вот было б дело! — пенял он Галиеву, неожиданно перейдя на простецкое «ты». — Ладно еще, на твое счастье, я повстречался. Сгубил бы коня, точно, сгубил бы…

С жеребцом Альтафи держал себя и вовсе свободно, вольно, покрикивал на него по-мужицки и порою пускал крепкое, увесистое слово. Жеребец на это фыркал, тряс головой и поводил ушами.

— Тпрр-ру-у, стой, говорю, мать твою за ногу! Ти-ха! Ти-ха-а, животина зловредная! Какая тебя муха укусила, что ты меня за кепку кусаешь, ну?!

Галиев стоял молча, потому как вина его перед жеребцом была очевидна; Галиева терзал сильный стыд. Халимов, поросенок, кажется, очень ясно это уразумел и вел себя соответственно: покончив с жеребцом, он молодецки, звучно и далеко сплюнул, а затем сунул оторопевшему историку прощальную пятерню.

— С Красной горки будешь спускаться, гляди, не забудь укрепить подбрюшник, — сказал он напоследок. — Жеребец этот страсть какой упрямый, понесет, так не остановишь, задаст он тебе жару…

В училище все вернулись какие-то обновленные, жаждущие, с ненасытной тягой к учебе; видно, прорезались зубы познания, зубы человеческой любознательности и чесались, и требовали гранита науки — погрызть, поунять нестерпимый, необычайный зуд. А еще много накопилось за это время хлебных карточек… В желудке была приятная тяжесть, на душе — не менее приятная легкость… На третий день, как вернулись из колхоза, в училище решили провести общее собрание, посвященное итогам полевых работ. На собрании было сказано много похвального, упомянуты были передовики и лентяи, а после собрания студенты разных курсов организовали небольшой концерт-экспромт. Впрочем, со сцены прозвучали все больше уже слышанные песни и читанные ранее стихи, и только два номера их концертной программы удивили аудиторию своей исключительной новизной. Это были: песня Нины Комиссаровой — русская, широкая, задушевная, красивая и, главное, отлично спетая, а также стихотворение, которое читал Зарифуллин, и тоже на чистом русском языке. Последнее стало причиной какого-то нездорового оживления в зале: преподаватели перешептывались, зоолог Исмагиль-абзый, что-то бурча директору на ухо, испепеляющим взором пронизывал чтеца, и даже историк Галиев, кажется, был немало поражен. Зарифуллин читал стихотворение Фета:

На заре ты ее не буди,
На заре она сладко так спит,
Утро дышит у ней на груди,
Ярко пышет на ямках ланит.
Директор, изъявляя свое высокое несогласие, звучно прочистил директорское горло. Исмагиль-абзый негодовал. Один только учитель русского языка сидел спокойно, направив круглые стекла очков прямо на усыпанный веснушками нос чересчур смелого Зарифуллина. Храбрый чтец тем временем продолжал, видимо испытывая необыкновенный подъем:

А вчера у окна ввечеру
Долго-долго сидела она
И следила по тучам игру,
Что, скользя, затевала луна.
И чем ярче играла луна,
И чем громче свистал соловей,
Все бледней становилась она,
Сердце билось больней и больней.
Отчего выбрал он подобное стихотворение, кто сможет объяснить нам, кто скажет? Почему с таким пылом читает его? Ах! Если б мог Зарифуллин ответить на эти вопросы, жить было бы куда проще… Не знает он и не поймет себя: что с ним такое случилось, что? С того самого дня, как вернулись из колхоза в училище, только оно, это стихотворение, на уме у Зарифуллина, и все другое позабыто, все-все на свете…

Оттого-то на юной груди,
На ланитах так утро горит.
Не буди ж ты ее, не буди…
На заре она сладко так спит!
Когда концерт окончился, Зарифуллин вдруг почувствовал себя очень счастливым человеком. Причины этого он не знал, да и не доискивался ее, потому что ему и так было здорово хорошо. К тому же на сцену поднялся — чего никогда не бывало — учитель русского языка Халил Фатхиевич и, отыскав Зарифуллина, перед всеми, кто там был, пожал ему руку.

— Я ничуть не сомневаюсь, что из человека, столь страстно влюбленного в великую русскую поэзию, получится хороший, настоящий педагог, преподаватель литературы, — сказал он сам же страстно. — Да, да, есть в русской поэзии великолепнейшие поэты — Фет, Тютчев, Блок…

Но блестящий Фет обошелся Зарифуллину слишком дорого. На следующий день зоолог Исмагиль-абзый будто пошел к директору и шипел там, исходя слюною:

— Кого мы воспитываем? — вопрошал завхоз, ставший в силу обстоятельств зоологом. — Кого мы воспитываем, спрашивается?! Как он смеет читать любовные стишки, кто ему позволил такого? Куда, спрашивается, глядит преподаватель русского языка?!

Заодно Исмагиль-абзый помянул недобрым словом песню Нины Комиссаровой. Ага! Тоже любовь? И — пошло-поехало, стали копошиться, стали проверять, что к чему да откуда, почему; кто-то болтнул, в колхозе еще, мол, Зарифуллин чего-то гулял с Комиссаровой, провожал там… и вообще… шуры-муры… Вот отсюда, мол, и Фет, отсюда и любовные стишки…

В спешном порядке собрали старшие курсы на экстренное собрание. Директор — человек очень высокий, стройный, страшный сухарь с маленькою головой и прической «ежиком» — выставил Зарифуллина перед залом, на всеобщее обозрение. Потом начал стегать его вопросами:

— Во время пребывания в колхозе встречался ли ты по вечерам с Комиссаровой? Отвечай!

— Ну… Возвращались вместе вечером из клуба.

— Сколько раз это было, говори точно?

Зарифуллина во сне спроси, он и то ответит.

— Три раза.

— О чем вы там говорили? Ну?

Зарифуллин и это вспомнил, даже назубок выучил.

— О дидактике Ушинского. О педологии — что она лживая буржуазная теория. О методике проведения в четвертом классе экскурсии по географии…

Маленькая директорская голова возопила с двухметровой высоты:

— Не лги, Зарифуллин! Не для того, чтобы говорить о методике, встречаются с девушкой по вечерам, не для того!!

Зарифуллин на какое-то мгновение оторопел. А для чего же тогда встречаются, если не поговорить? Что же тогда делать — молчать, что ли? Гизатуллин и Аркяша тоже недоумевали: чего это директор как-то странно говорит? Непонятно…

Директор тем временем распалился:

— Как ты смел встречаться с девицами, кто тебе разрешил?!

Зарифуллин вдруг засомневался. Действительно, кто это ему разрешил встречаться с Комиссаровой? Как-то он это не подумал, ай-яй-яй… На самом деле, какое он имел право? Скажем, вот, Гизатуллин под боком, ну и разговаривай с ним на здоровье — о методике, о педологии, о пузе, о хлебе, о чем угодно. Или с Аркяшей тоже… Ах, голова дурная, садовая…

— Да я тебе за это… да тебе за это… исходя из «Правил для учащихся»… да тебя взашей…

Зарифуллин ослаб. Он закрыл глаза и обмяк телом — так было легче. Перед мысленным взором его возникла Нина… улыбнулась ласково… За нею показался Халил Фатхиевич, Зарифуллину почудился его мягкий красивый голос: «Не сомневаюсь, что из человека, влюбленного в Фета, выйдет хороший учитель русской литературы…»

Так-то. Исходите, товарищ директор, из каких угодно правил, но Зарифуллин ничуть не раскаивается в содеянном. Вот он глянул в зал — уныние там, студенты опустили головы, им очень неловко и грустно. Чу… встал один, открыл рот… Альтафи! Ну, этот сейчас утопит. Давайте топите: не боюсь!

— Заки Валиевич! Заки Валиевич! — Альтафи был страшно зол. Что он хочет сказать? До сих пор директору еще никто не смел перечить… Альтафи поначалу даже запнулся. — Это… как его… мы с Зарифуллиным жили на одной квартире, вот. Дневную норму он выполнял на сто пятьдесят процентов. А с Комиссаровой по вечерам он не один возвращался, мы все время втроем ходили!

Зал облегченно вздохнул. Альтафи, собственно, и не обманывал: каждый вечер душою он был там, на улице, с Ниною…

Дружеские отношения между Альтафи и Зарифуллиным, однако, восстановились еще не скоро — муралинский смекалистый малай, хоть и прикрыл товарища от нападок грозного директора, обиды своей пока забыть не мог. Тому, впрочем, были причины: Зарифуллина незадолго до нового года приняли в комсомол, и к Нине, члену комсомольского бюро училища, он стал заходить частенько; потом, за отличные оценки на зимней сессии, его тоже избрали в бюро — Зарифуллин с Ниной встречались теперь ежедневно. Они вместе выпускали «Боевой листок», отражавший ход военных событий — в ту пору уже очень радостный: Советская Армия почем зря громила врага, час Великой Победы близился. И вдруг… в марте вернулся с фронта Нинин отец, капитан, коммунист, и был незамедлительно направлен на руководящую работу за пределы Татарии; Нина уехала с ним… Тогда Альтафи смягчился и даже от чистого сердца сочувствовал Зарифуллину, подтрунивая лишь иногда: «Как ты смел дружить с девицей?!»

ТАК МОГ НАПИСАТЬ ОДИН ТОЛЬКО ФАДЕЕВ

Война, война кончилась…

Мы теперь живем в мирное время — в первом нашем послевоенном году. Уже продают хлеб по коммерческой цене, и мы сами не раз его покупали — вкусно! А учитель русского языка сшил себе нарядный китель из темно-зеленого сукна, красивый такой, длинный. Как он идет ему, этот китель, к его широким плечам и стройной не по годам фигуре! Ну точь-в-точь маршал! Голос у Халила Фатхиевича стал еще богаче на оттенки, гуще и бодрее. Альтафи с Зарифуллиным теперь по вечерам, перед тем как отойти ко сну, ведут достойный восхищения спор о романтизме и реализме Лермонтова. Заснувший Гизатуллин в такие моменты бредит великим гражданином Некрасовым. За поэму «Кому на Руси жить хорошо» Гизатуллин получил две пятерки: молодец, хорошо отвечал… Альтафи на переменах беседует с Халилом Фатхиевичем о сельском хозяйстве, о деревне и старается при этом говорить только на чистом русском языке. Учитель улыбается, поддакивает; на занятиях он спрашивает нас со всей строгостью, задает очень трудные вопросы…

Мы уже ходили в Ташлытау смотреть основное здание педучилища, куда, говорят, скоро нас переведут. Была весна. У красивого старинного дома с газетами в руках стояли бледные, очкастые, отчего-то похожие на худых лошадей и все, как один, длинноногие люди: они грелись на солнышке. Про них сказали, что это фашисты, взятые нашими в плен под Сталинградом… Они, не отрываясь, продолжали читать газеты и не поднимали головы, даже когда мы остановились и постояли немножко против них. Живых фашистов мы видели впервые, это произвело на нас очень сильное впечатление. Сердце стучало, словно готовое выпрыгнуть наружу, глотки пересохли; никто из нас, однако, не произнес ни слова. А они, фашисты, стояли тоже молча и, как будто ничего не случилось, читали газеты. Вот мы и встретили тех, кто четыре долгих года мучил нас голодом и холодом, кто убивал наших близких, наших отцов и братьев… Впрочем, в общежитии все разговоры велись на одну-единственную тему. О чем они сейчас думают, эти пленные фашисты? Раскаиваются ли в том, что с оружием в руках пришли на нашу землю? Может, некоторые из них и не виноваты? Ну, не совсем виноваты. Почему же они не смотрели на нас, почему прятали глаза?

…Завершающие занятия учебного года мы проводили в основном здании педучилища. Через две недели после памятной встречи с ташлытауской станции ушли в долгий путь на запад последние эшелоны с пленными; говорили, что их отвезут прямо домой, в Германию. Светлые, просторные комнаты, где жили обезвреженные фашисты, вновь превратились в учебные классы.

В тот период, помнится, мы изучали творчество Александра Фадеева. Учитель русского языка познакомил нас с Левинсоном, Баклановым, Метелицей; мы полюбили героев гражданской войны и сами не заметили, как накрепко, оказывается, сжились с трагической судьбой этого небольшого партизанского отряда; одно верно: мы им бредили, для нас в те дни существовали на свете только Левинсон и его смелые красные бойцы. Мы были потрясены разгромом героического отряда, и учителю уже не приходилось указывать нам: «Читайте то, читайте это!» — он лишь давал направление кипевшим в нас чувствам. Халил Фатхиевич чрезвычайно искусно управлял нашим многолюдным оркестром: не подавлял солистов, внимательно слушал общий тон и в то же время не забывал о верховной власти дирижера. Часто он все-таки не выдерживал и говорил:

— Погодите, ребятки, это место я прочту вам сам — не могу, великолепное описание, просто великолепное! Вот послушайте… Насколько богат, насколько гибок и прекрасен русский язык!

И он уводил нас в глухие таежные чащобы Дальнего Востока, открывал нашему взору неожиданные своей укромностью и новизной лесные поляны, лощинки, голос его порой подрагивал от прикосновения к чистому и захватывающему языку произведения и, низкий, сочный, вдруг вызванивал какую-то высокую, откровенно взволнованную ноту…

«Лес распахнулся перед ними совсем неожиданно — простором высокого голубого неба и ярко-рыжего поля, облитого солнцем и скошенного, стлавшегося на две стороны, куда хватал глаз. На этой стороне, у вербняка, сквозь который синела полноводная речица, — красуясь золотистыми шапками жирных стогов и скирд, виднелся ток. Там шла своя веселая, звучная хлопотливая жизнь. Как маленькие пестрые букашки, копошились люди, летали снопы, сухо и четко стучала машина, из курчавого облака блеской половы и пыли вырывались возбужденные голоса, сыпался мелкий бисер тонкого девичьего хохота».

Халил Фатхиевич умолкает, затем прочитывает абзац заново.

— Обратите внимание: только Фадеев мог так написать, — говорит он нам, и мы чувствуем это и тоже проникаемся его убежденностью.

Учитель держит в руках книгу, но мы прекрасно знаем: отрывок он читал наизусть. Просто ему не хочется выглядеть перед нами каким-то театральным чтецом, к тому же книга помогает Халилу Фатхиевичу несколько сдерживать нахлынувшие чувства и укрощать громоподобный порой голос. Мы помним, что он уже о многих произведениях восторженно восклицал: «Это мог написать только Пушкин!.. Только Толстому дано говорить таким могучим языком!» Прочитанный сейчас Халилом Фатхиевичем отрывок, конечно же, будет нам задан для заучивания, и на следующем уроке учитель станет спрашивать нас, протирая с задумчивым видом стекла очков. Хорошие ответы он выслушает с необыкновенным удовольствием, подтверждая время от времени: «Вот! Вот! Вот!» Если же попадется хотя бы неправильно поставленное ударение, Халил Фатхиевич сморщится, будто от кислой ягоды, поднимет руку и коротко скажет: «Ох, невкусно! Невкусно!» А пока он, восхищаясь, читает нам отрывки из Фадеева сам…

«За рекой, подпирая небо, врастая отрогами в желтокудрые забоки, синели хребты, и через их острые гребни лилась в долину прозрачная пена бело-розовых облаков, соленых от моря, пузырчатых и кипучих, как парное молоко».

— «Как парное молоко» — видите? Ве-ли-колепно! Только Фадеев может такое написать…

…Если взглянуть из окошка далеко и чуть вниз, там, до самого горизонта, лежат, раскинувшись, ташлытауские луга, и по ним тянутся узкой, постепенно пропадающей полоской двойные рельсы: железная дорога. Очень далеко, где, кажется, никаких рельсов и нету уже, видна черная, толстая точка, выбрасывающая постоянно малюсенькие белые свертки дыма; точка медленно растет — со стороны Казани к станции идет пассажирский поезд. Пришла весна, и земля, словно устыдясь своей чуть ли не нищенской наготы, прикрывается тонким зеленым покрывалом, согревая застывшие души, вселяя надежду о близких уже днях, когда не надо будет думать о каждом куске хлеба… Постой, а кому, интересно, было труднее? Левинсону или нам?.. У Левинсона были великие идеалы. Но отряд его разбит, разгромлен… Левинсон боролся за то, чтобы вот на эту, покрытую зелеными всходами землю пришла высшая справедливость. В жестокой борьбе он потерял своих самых верных товарищей! Какой трагической смертью погиб любимец всего нашего класса Метелица, отважный разведчик, замечательный боец и человек… А мы болеем лишь за свои пустые желудки. Не стыдно ли?!

Учитель вдруг резко умолк, будто споткнувшись. Это бывает с ним, но очень редко, очень. Кажется тогда — струна лопнула, тонкая струна хорошо настроенного инструмента; такое поразительное ощущение! Однако через секунду он выпрямляется, вскидывает голову и, поблескивая стеклами очков, продолжает читать.

«…Левинсон обвел молчаливым влажным еще взглядом это просторное небо и землю, сулившую хлеб и отдых, этих далеких людей на току, которых он должен будет сделать вскоре такими же своими, близкими людьми, какими были те восемнадцать, что молча ехали следом, — и перестал плакать; нужно было жить и исполнять свои обязанности».

Учитель со стуком захлопнул книгу и отошел к окну. В полной, густой тишине он стоял к нам боком и смотрел куда-то вдаль… Что случилось? Мы тоже замерли на несколько минут. Учитель, наконец, шевельнулся, достал из кармана сложенный вчетверо носовой платок и, продолжая стоять к нам боком, вытер глаза. Потом повернулся к нам, потрогал смущенно свои круглые очки и сказал:

— Старею, видно, ребятки, — вот, душа-то какая нежная стала, м-да… — После чего, не дожидаясь звонка, вышел из класса.

…«Разгром» мы читали с упоением, с нерушимой верой в Левинсона и его дело. Целую неделю мы сходили с ума от этой книги, и там, где переставал плакать Левинсон, наши сердца еще долго истекали горючими искренними слезами. Души были переполнены, и Халил Фатхиевич вскоре задал нам на эту тему домашнее сочинение.

ВЬЮТСЯ ПО УЛИЦАМ ПЫЛЬНЫЕ ВИХРИ

В Ташлытау уже становится пыльно, и голая земля на открытых солнцу местах сохнет и трескается. Пришло лето, вместе с засухой и дороговизной пришло жаркое лето…

А в нас порой просыпаются необыкновенные намерения; впрочем, оно и понятно: нам стукнуло по семнадцать лет, и мы уже настоящие взрослые мужчины, шайтан нас забери!.. Вот поэтому однажды, после выдачи стипендии, мы с Зарифуллиным останавливаемся у ларька напротив военторга: хочется чего-то такого… Война кончилась, сколько уж лет учимся, а все почему-то… Зарифуллин мнется, он член комсомольского бюро, но уехала Нина, да и восемнадцать ведь скоро! Есть у нас право сделать чего-то такое или нету? Мы ли не работали в колхозе, обеспечивая фронт хлебом? Мы ли не грызли в самые трудные годы несъедобные науки, не жалуясь и не ссылаясь на голодуху?

…Буфетчица наливает нам в маленькие граненые стаканы красного вина. Пьем. Сто граммов — восемь рублей девяносто копеек; протягиваем буфетчице одну десятку, потом два трояка и еще рубль восемьдесят мелочью. Хочется поднять настроение, развеселиться, однако никакого такого действия выпитое вино не оказывает, будто и не пили вовсе! Погоди, а почему сто граммов? Это же только твердые вещи… Разве жидкость можно в граммах измерить? В деревне, помнится, масло так взвешивали: фунтами. Сто грамм, значит… Ну, война эта: чего только не поизобретали люди за военные годы, эх! Какой же, интересно, дурак жидкости гирями измеряет? Потеха…

Назавтра, на уроке русской литературы, нас ожидает странное и тревожное новшество: Халил Фатхиевич чрезвычайно не в себе.

Как это оно сказывается: за все воздается по заслугам? Наверно… Только за наши грехи, за вчерашнее хулиганство, за те несчастные «два по сто», выпитые без надобности даже, неумело, но главное — впервые, пострадал, как видно, наш любимый учитель. Собственно, не поэтому, не из-за нас, конечно же, был он так сильно расстроен, однако именно мы себя чувствовали виноватыми, и было ужасно стыдно и больно. А Халил Фатхиевич казался совершенно разбитым, голова его, словно под действием безмерной тяжести, клонилась на грудь, всегда аккуратно причесанные волосы растрепались. Он прошел к столу, сел и, не глядя на нас, рассеянно открыл журнал. Мы молчали. Учитель взял ручку, что-то писал в журнале, потом весь урок монотонно и тускло повторял: «Так, ребятки, так, так…» Ушел он с урока хмурый, больной, и вдруг стало заметно, какой он, в сущности, старый и сгорбленный.

На следующий день вся история повторилась; Халил Фатхиевич, несомненно, страдал…

Мы, впрочем, тоже страдали — от неведения, от невозможности помочь этому дорогому для нас человеку. Когда же Альтафи, забредший для чего-то к географам, вынес от них тревожную, смутную весть, мы загоревали по-настоящему, словно внезапно осиротевшие дети.

…Оказалось, что Халил Фатхиевич, будучи недавно в городе, сходил там в больницу, и доктора будто бы обнаружили у него не то в печени, не то в желудке какую-то опасную болезнь. И, само собой, посоветовали немедленно выходить на пенсию, чтоб больше не работать на тяжелой, нервной работе, то есть педагогом в училище. Иначе, сказали Халилу Фатхиевичу, здоровье ваше будет окончательно подорвано…

В ту ночь все наше общежитие гудело растревоженным яростным ульем. В комнате мальчишек никто до самого утра так и не сомкнул глаз — сон начисто пропал. Гизатуллин на рассвете купил у Альтафи за полтинник папиросу и курил ее у окна, жадно затягиваясь, моргая воспаленными глазами. На носу были выпускные экзамены, однако уроки остались невыученными, и на занятия с утра все пошли не подготовившись. Прозвенел звонок. Первым уроком по расписанию значилась русская литература — в класс поэтому никто не шел, появления Халила Фатхиевича ждали в коридоре, и учительская чуть ли не дымилась под напряженными взглядами сотни глаз. Для того чтобы возвратиться к прежней спокойной жизни, надобно только одно: пусть вот сейчас раскроется дверь, и к нам, ступая ровно и бодро, выйдет наш учитель и поздоровается доброжелательно, поблескивая, как обычно, круглыми стеклами очков. И тогда мы дружно устремимся в класс, а он, шагая вслед за нами, приблизится к столу и таким знакомым движением тронет расческой свои рассыпающиеся, длинные волосы. И мы будем отвечать ему наизусть выученный отрывок:

«Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы воды свои…»

…Первым уроком в тот день вместо русской литературы была проведена география.

А русский язык и литературу в нашем училище стал преподавать новый человек, чужой, откуда-то из другого города. Говорили, что Халила Фатхиевича ночью увезли в больницу и утром отправили прямо в Казань. Что с ним? Этот вопрос терзал наши сердца денно и нощно, отбивая охоту учиться и вообще мешая жить. Еще ушел с работы прежний директор; к нам же назначили другого, еще более грозного и крикливого, самого настоящего дуболома. С первого дня он начал заводить новые порядки: так например, всем парням велено было без галстука в училище не появляться. В военторге мы выстроились в длинную очередь; какие там залежались — пестрые ли, однотонные или в горошек, — галстуков в магазине не осталось никаких. На следующий день, в лаптях, с галстуками на шее, мы смело заявились в училище. Когда перед уроками нас выстроили на линейку, выяснилось, что самый замечательный галстук приобрел, разумеется, не кто иной, как Альтафи. На его громадном крепдешиновом галстучище по ядовито-зеленому полю разбросаны были крупные и пронзительно розовые цветы; Альтафи стоял, выпятив закрытый концом галстука живот, и пристукивал ногой, обутой в заскорузлый сорок третьего размера незашнурованный башмак. С таким гордым и независимым видом он и выслушал приказ нового директора: занятия на сегодня отменялись, всем было велено пройти медицинское обследование.

Два дня доктора слушали наши исхудалые грудные клетки, стучали по острым коленкам, проверяли который год уже не используемые по прямому назначению зубы. Забыты были Ярославны, Онегины, Левинсоны: мы проходили комиссию; через три недели нам предстояло отправиться в военные лагеря.

В ЧЕМ СМЫСЛ ЖИЗНИ

В середине июня, как только были сданы все экзамены, началась подготовка к отъезду. Девчонки, конечно, отдыхали уже по своим деревням, и в училище остались одни парни. Гизатуллин и Аркяша слегка вроде бы трусили — им рассказывали, что дисциплина в этих военных лагерях прямо железная. А ну если не выдержишь, мало ли как бывает? Говорили и то, что нормативы, мол, выполнять очень трудно: по бегу, по плаванью, по ползанью, по прыганью, еще чего-то… Не опозориться бы…

Альтафи же ходил гоголем, будто не было никому и никогдарадостней, чем ему сейчас. Откуда-то раздобыл он военную фуражку, подпоясался ремнем — настоящий солдат, только вот подрасти самую чуточку да нагулять мясца на острые кости.



Лагеря располагались близ Юдина, поэтому — под предлогом: увидать получше город Казань — решили собраться в путь с двухдневным запасом времени.

Перед отправкой для Альтафи наступили золотые деньки. Оказалось, что из всего училища только он один и бывал до этого в городе и, значит, видел там трамваи, четырехэтажные дома, памятники и каменные туалеты. Альтафи за какие-то два дня превратился в настоящего героя. «Ты уж нас не бросай на улице, ладно?» — говорили ему. «А в трамвае, там что — билет надо? Помоги, ладно?» — говорили ему. «А до вокзала как добираться? Покажешь, ладно?» — говорили геройскому Альтафи, и от этого он ходил очень гордый. Аркяша, и Гизатуллин, и даже Зарифуллин ужасно завидовали славе Альтафи и скрепя сердце выполняли для него мелкие, но иногда очень полезные дела.

Первым делом, конечно, мы ринулись в театр. Первый раз шагать по городу, да еще прямо в театр… голова кругом! На сцене татарского Академического кукольники давали интересное представление, называлось оно «По щучьему велению». Посредине сцены из четырех занавесок соорудили нечто вроде маленького дровяного сарая. Сначала вышел артист, тот, что объявляет. Ну красивый! Волос на нем, бровей — уйма, да и голосу-то хватает, такой замечательный голос! Звать его Вали Гаффаров… Непонятно: человек, можно сказать, с картинки сошел, артист — и вдруг с таким обыкновенным именем! Гаффаровых, к примеру, у нас в училище даже трое, один из них в поддавки здорово играет.

Потом в черном сарае открылась маленькая сцена, и там начали выступать всякие куклы. Парни от них прямо остолбенели. Вот это да! И пляшут под музыку, и поют, и слезы с лица ручонками утирают… Здорово, а! Аркяша, Гизатуллин, да и Зарифуллин чуть со стульев не свалились, когда пытались получше разглядеть, как это все у кукол получается. Но Альтафи залил их горячий душевный порыв горстью холодной воды — разоблачением секрета.

— Да артисты там, снизу, их двигают, — сказал он, скучно поглядывая на сцену. — Руки засовывают в них и двигают.

Зарифуллин на эти слова сильно обиделся:

— Вечно ты болтаешь почем зря! Вот, видно же, сама плачет, сама смеется — где там артист, болтун ты этакий?!

В спор вмешался и Гизатуллин.

— Здесь, конечно, чего-то не то… — предположил он робко. — Но только артистов там нету. Не видно же их, где они…

Аркяша в эту проблему влезать не стал: сидел себе молчком и с большим интересом глядел на кукол. Кто их знает? Может, там и вправду артисты, но только все равно здорово. В антракте он с не меньшим интересом считал лампочки в сияющей под самым потолком громаднейшей люстре. Считать было не очень удобно, слепило, и Аркяша три раза сбивался. В конце концов он насчитал ровно семьдесят штук.

После театра, в общежитии городского педучилища, когда уже легли спать, вопрос этот — сколько лампочек в люстре — вызвал оживленную дискуссию. Участвовало в ней человек пятнадцать, и мнения разделились: одни говорили — семьдесят, другие — семьдесят две, даже были такие, которые утверждали, будто бы в люстре и вовсе шестьдесят девять лампочек. Это как же: лишнюю лампочку, что ли, им жалко было поставить, электрикам-то из театра? Один в темноте, самый «левый», заявил необдуманно, что в люстре лампочек — семьдесят восемь. Тогда все сплотились и напали на «левого»; к полуночи с ним уже было покончено…

В городе спится очень хорошо. Вздрогнешь порой и просыпаешься от того, и чувствуешь, как гудят усталые ноги, как толчками бежит в них кровь, покалывая острыми иголками кожу, и хочется спать и спать, постанывая от приятности. Назавтра свободный день. С Альтафи не пропадешь, он малый не промах, и в «Искре» идет хорошая кинокартина «Потомок Чингисхана». А географ, который у нас руководителем, с утра собирается на «барахолку», покупать «дуссистый табассек».

День наступил жаркий, такой, что даже асфальт мог расплавиться и потечь широким серым потоком; однако все до единого вышли на улицу: всем хотелось попользоваться городскими благами, которых было много и которые были заманчивы. А были они вот какие — Альтафи, навострившийся раскладывать по нумерам планы занятий, очень даже здорово их изложил:

1. Каждый, кто захочет, может пойти в любой кинотеатр и посмотреть там какой-нибудь фильм, это тебе не деревня, здесь и днем показывают кино, только окошки завесят, и все.

2. Тут можно даже в зоопарк сходить. В зоопарке живут зверюги со всего мира: ишаки, куропатки, белый гусь с черным здоровенным клювом, баран с четырьмя рогами и коза, которая водится только в Америке.

3. Здесь можно кушать сколько хочешь мороженого, хоть до отвала, лишь бы деньги были, и т. д. и т. п.

Комсорг Баязитова упирала на познавательную ценность посещения городского зоопарка, но Гизатуллину, Зарифуллину и Аркяше особенно по вкусу пришлись пункты первый и третий. Поэтому, когда все отправились в зоопарк, они взяли Альтафи, который все знает, и смело потопали в «Искру». Войдя в полутемный зал, они сели там на откидывающиеся сиденья — ух, удобные, красота! — погладили с любовью отполированные до блеска подлокотники и окунулись в полное удовольствие. Хорошо-то как, господи! А и жил на свете, да и — эх, парень молодой!.. Есть на нашей планете отличная страна СССР, просто замечательная страна, честное слово; и в стране СССР есть четыре студента из Ташлытауского педучилища, до чего же все это здорово! И вот сидят четыре студента уже второй раз в жизни на своих законных, пронумерованных местах, за которые правильно заплочено. Кто их отсюда может выгнать?! Никто! Ни завхоз Исмагиль-абзый, ни сам директор! Хорошая в городе жизнь, замечательная! Вот здесь, конечно, чувствуешь, что ты и вправду этот… индидидум… индивиндиум. Слово-то какое красивое, городское… На экран хлынул поток света, гул в зале утих, стало еще приятнее. Гизатуллину, например, ни в жизнь никогда так приятно не было. Но то ли шея у него за военное время тоньше стала, то ли набитая знаниями голова отяжелела так и падает на грудь и еще ниже стремится… Приятно Гизатуллину. Вообще на свете жить очень приятно. Хорошо, что он родился. Ну да, хорошо, что род…

У каждого на свете своя головная боль. Или другая — это, собственно, неважно… Зарифуллин перед самым сеансом поел немного мороженого, порций двенадцать, наверно, потому что оказалось оно завлекательно дешевым; но живот у него схватило — прямо страх! Что делать? Выйти бы, конечно, только ведь дверь в темноте не отыщешь, да и потом что делать? Куда идти? Ну этот живот! Крепко, намертво вцепившись обеими руками в подлокотники сиденья, зажмурив от неудобства глаза, Зарифуллин сидел и клял свою судьбу. Нету счастья, так и не будет… Ой, не везет, надо же! И в прошлом году, на первом зачетном уроке точь-в-точь такая история была, но тогда Зарифуллин быстро спохватился: велел ученикам самостоятельно выполнить довольно трудное упражнение и, не оглядываясь на удивленного методиста, вышел прочь. А сейчас куда идти?

По экрану мелькают многочисленные тени, что-то происходит, но все это так далеко от Зарифуллина… Рядом только приглушенный голос Пермякова. Наивный Аркяша с самого начала кинофильма никак не может постичь, что все роли на экране исполняются артистами. Альтафи шепотом прочищает ему мозги:

— Ты что, дубина, не видел? Написано же было: год производства — 1929-й.

— Да нет, так не бывает. 1929-й — значит, в 1929-ом и снимали, понятно? Только, я говорю, как это, когда в кино-то снимали, всех наших не убили, а? Стреляют же!

— Вот дубина! Артисты играют, говорю тебе…

У Аркяши, как всегда, от ярко выраженных чувств наглухо закладывает нос.

— Ты бде побаседки-то не выдубывай! Дикогда де поверю, хоть ты тресди!..

Голоса эти вползают Зарифуллину в одно ухо и, не задерживаясь, вылетают из другого. Дела у него очень плохи. Так плохи, что об этом без всяких дополнительных объяснений догадывается Альтафи; впрочем, соседи, кажется, тоже догадываются. За спиной Зарифуллина проходит какое-то оживление, слышится фырканье и хлопки откидных стульев. Альтафи моментально оценивает обстановку.

— До конца сеанса ничего не сделаешь, — говорит он Зарифуллину. — Значит, остается одно: после кино побежим прямо на Кабан[28]. Нырнешь с ходу!..

Когда зажгли свет, от общего грохота стульев вздрогнул и проснулся Гизатуллин. Бедняга… Во сне он видел себя на фронте, и треск стульев показался ему автоматной очередью; вскакивая, Гизатуллин даже отчаянно крикнул… На экране тускнело последнее прощальное слово: «Конец». Альтафи поволок всех к выходу; они пролетели сквозь распахнутые двойные двери и выскочили на улицу. День был ослепительно жаркий, и солнце грело с остервенением, будто желая выжечь все макушки. По мягкому асфальту, затылок в затылок, четыре малая ринулись к озеру Кабан; Альтафи указывал дорогу. Прохожие, в общем-то, не обратили на них никакого внимания, только дочерна, до чугунной темноты загорелые городские мальчишки, стоявшие у самой воды, посмотрели в их сторону с явным любопытством. Оно и понятно: Зарифуллин бросился в спасительные воды озера как был, в штанах, и через пару минут загоготал счастливым гоготом, в то время как Альтафи, наоборот, частично разделся и погружался медленно, со вкусом, постепенно смачивая свои длинные, с болтающимися тесемками солдатские кальсоны… Уступив настойчивым приглашениям, решил искупаться и Аркяша, но предварительно попросил у Альтафи о дружеской услуге: измерить вдоль берега глубину и отметить там, где будет достаточно мелко. Альтафи согласился, но, показывая, иной раз плутовал и говорил: «Ну вот, по грудку всего. Видишь, стою?», хотя и не доставал в этом месте до дна; жертвой же его плутней чуть не пал еще не успевший очнуться от тяжкого сна Гизатуллин. Скинув одежду, он доверчиво понаблюдал за Альтафи, ахнул и вдруг с разбегу кинулся туда, где было «всего по грудку», после чего, естественно, на манер утюга отправился ко дну. Тонул Гизатуллин в полном сознании, без суеты и глупой паники, отчетливо представляя себе, что тонет главным образом из-за полного желудка. Да, именно он, этот набитый желудок, невольно разношенный за последние годы и вмещающий при удобном случае до десяти тарелок жидкого капустного бульона, тянул Гизатуллина в глубь озера Кабан. Гизатуллин был уже чрезвычайно близок к достижению вообще-то совсем не желаемой цели… но тут-то и подоспела помощь в лице расторопных городских мальчишек. Когда они зацепили его за волосы и дряблую кожу того самого живота, Гизатуллин уже разок, но очень основательно, успел хлебнуть кишащей инфузориями, амебами и хламидомонадами озерной воды, после чего, делая вид, что она ему здорово понравилась, широко раскрыл рот и не мешал ей вливаться широким потоком. Вытаскивали его втроем, причем опомнившийся Альтафи громче всех орал и принимал самое деятельное участие. Спасенного Гизатуллина положили на травку, где он первым делом освободился от съеденного незадолго до купания фруктового мороженого, а также от амеб, хламидомонад и вредных инфузорий; живот у Гизатуллина более или менее опал. Шевеля ярко-синими губами, Гизатуллин приоткрыл один глаз, уставился на блестящее посреди неба солнце и, видимо, окончательно уверился в своем существовании.

А Зарифуллин спасением на водах не занимался, ему это было побоку; он едва и заметил, что на берегу какое-то происшествие — так славно ему сделалось в прохладной, омывающей бренное тело, очищающей и возрождающей воде. Если взять для сравнения жуткий час, проведенный в «Искре», то в эту минуту Зарифуллин чувствовал себя самым счастливым человеком на свете.

В этом непривычном городе, почитай, каждая минута грозила какими-либо осложнениями; вот и сейчас: выяснилось, что Аркяшу, долгое время благополучно барахтающегося у берега, постигла вдруг крупная неудача. Он, Аркяша то есть, вызвал громкий смех, еще когда осторожно входил в воду: вернее, смех вызвал не столько сам Аркяша, сколько его преогромные и сильно измятые трусы. На худощавом Аркяше, переступавшем медленно тонкими и костлявыми ногами, трусы эти висели каким-то чудом, и когда задувал легонький озерный ветерок, сочетание — Аркяша и гигантские черные трусы — более всего походило на обтрепанное знамя анархистов, нацепленное на довольно-таки непрочное и короткое древко. Резинка этого исключительного образца текстильной промышленности, угодив после дикой жары в прохладную воду, немедленно растянулась и ослабела… Аркяша наслаждался; он ходил вдоль берега взад и вперед и, отталкиваясь одной ногой от илистого дна, другой оглушительно хлопал по воде: такими действиями он не только делал вид, что отлично плавает, но еще и напрочь замутил вокруг себя озерную воду. В одно из наиболее близких к полному восторгу мгновений Аркяша вдруг почувствовал во всем теле замечательную легкость. Он возликовал. «Неужели я научился плавать?!» — подумал Аркяша, но сладкую мысль эту до конца переварить не успел; уже в следующее мгновение стало совершенно ясно, что легкость эта вызвана несколько иной причиной: с него слетели трусы. Поэтому он тоже не принимал участия в спасении Гизатуллина, так как занимался другим: поисками великанских трусов и размышлениями о том, как теперь выйти на сушу. Неподалеку с веселыми криками купались городские девушки, на берегу было немало загорающих. Что делать? И Аркяша продолжал бродить по пояс в воде и по колено в тине, разыскивая свою утрату; трусы, однако, не находились. Наконец, когда Аркяша уже в третий раз споткнулся о выброшенный кем-то и, видимо, успевший освоиться на дне большущий круглый Таз, его посетила чрезвычайно удачная и смелая мысль. Недолго думая он наклонился и выдернул из тины вышеупомянутый предмет домашнего обихода; затем Аркяша прикрылся им, как жестяным щитом, и решительно зашагал к берегу. Одежда его лежала всего лишь метрах в пяти от коварной водной глади, однако расстояние это требовалось пройти как можно быстрее: Аркяша нутром чувствовал, что вид сзади у него не в пример более обнаженный, чем, скажем, спереди… Вот осталось четыре метра… три, два… один… Погоди, чего это народ-то вокруг хохочет? Над Аркяшей, что ли? Девки повизгивают…

— Эй, дяденька! Глянь на свой тазик, эй!.. — орут ребятишки.

— Вы только посмотрите на этого клоуна! — стыдливо хихикают взрослые девицы.

Аркяша тем временем, преодолев последний метр, моментально облачился во всю наличествующую одежду — кроме, разумеется, трусов, нашедших себе пристанище в мутных водах Кабана. Одевшись, Аркяша перевел дух и приосанился: вот так, братцы, ученого человека врасплох не возьмешь, здорово он выпутался из передряги, а?! С такой самодовольною думой Аркяша поднял ногу и крепко пнул утративший теперь всю свою необходимость жалкий бросовый таз; пнул и… обнаружил, что таз был без дна. Вот чудак! Да если б он был целый, этот предательский таз, разве его выбросили б на рыбью утеху в илистое озеро Кабан? В нынешнее-то время, когда любую мало-мальски годную вещь берегут с недюжинной силой, ну?! Аркяша поник головой… Кстати, Альтафи, выйдя на берег, обнаружил на этой самой его голове уйму всяких водорослей; они даже из носу у Аркяши торчали, и даже на подбородке у него обосновалась целая планктонная плантация. Пришлось Аркяше засучивать штаны и лезть обратно в воду отмываться. Тут ему снова не повезло: Аркяша напоролся на консервную банку и сильно поранил правую пятку. В результате Аркяша стал временно хромым, а солдатские кальсоны Альтафи с одной стороны укоротились почти наполовину…

И все-таки жизнь в городе интересная, оживленная в городе жизнь, что и говорить! Вот пожалуйста: везде объявления висят, написано: «Парк культуры и отдыха приглашает вас на свои аттракционы». Альтафи рассказывал: здесь, мол, даже когда на Волге лед трогается, и то на трамваях пишут: «На Волге ледоход». А потом, дня через два: «На Волге полный ледоход». Вот как люди живут: занимательно!..

И сев на третий номер трамвая, парни отправились в Парк отдыха. Все организационные моменты — разговор с кондуктором, приобретение билетов, проверку сдачи — Альтафи взял на себя. Парни сидели смирно, глядели в окошки и, только увидев из ряда вон выходящее, ерзали на скамейках, обменивались восторженными восклицаниями; Альтафи же, покончив с делами, сосредоточил свое внимание на одной полезной инструкции — она висела прямо на стенке вагона. Если б не эта замысловатая инструкция, Альтафи бы, наверно, никогда не узнал многих интересных вещей: например, там было написано, сколько полагается заплатить штрафу за отрывание трамвайных ручек и также, с другой стороны, за отвинчивание шурупов с оконных рам. Ага, смекнул Альтафи, значит, эти ручки отрываются, а те шурупы отвинчиваются. Точно! Инструкция утверждена Горисполкомом, а Горисполком, надо полагать, врать не станет, ему такое не к лицу. Итак, размышлял Альтафи, что здесь написано? «Эта ручка отрывается. Отрывать ее нельзя. Другое дело, если у тебя в кармане лежат двадцать пять рублей». И также: «Один шуруп стоит один рубль». Здорово!.. А шурупы-то какие дорогие, ужас! А вдруг когда надобность в них будет? А если б не инструкция, откуда б, например, Альтафи узнал, что их отвинтить можно?

Гизатуллин, уже успевший сделать в городе много дел — например, съесть восемь порций мороженого, посмотреть интересное кино, искупаться, поплавать и выложить восемь порций мороженого обратно, — был в отличнейшем расположении духа. Поэтому он лихо спрыгнул с трамвая еще до остановки и, пробежав метров десять с сильным наклоном вперед, даже не упал, но бойко выпрямился. Город — он на то и город, что здесь на каждом шагу можно проявлять свою смелость и также доблестное геройство. Однако в самом Парке отдыха настроение у парней малость поухудшилось: там, на спортивной площадке, играли в волейбол курсанты Военно-морского училища… Чувствовалось, что играют они просто так, для развлечения и мимоходом, весело перекидывая мяч через туго натянутую сетку; они даже были в военной форме и только сняли головные уборы. Ну и красавцы, шайтан их задери, вот так красавчики! Что за фигуры, лица, что за талии, перехваченные широкими флотскими ремнями, что за крепкие плечи — загляденье! Играют мячиком как хотят, бьют гулко и точно, принимают на самые кончики пальцев, расслабленно эдак, небрежно… а все-таки мячик словно бы забыл, каково оно — падать на землю; так и летает беспрестанно в воздухе! Сколько силы в людях, мощи, здоровья! Да они сплошь из мускулов да из красоты человеческой, эти военно-морские ребята, молодцы один к одному! Парни наши учуяли их полное физическое превосходство еще издали, и собственные тела и мышцы стали казаться им какой-то лишней обузой; и руки, утратившие всю свою жилистую крестьянскую силу и теперь будто налитые водой, и пустые, обвисшие животы, и тонкие, далеко друг от друга отстоящие ноги сделались сейчас раздражающе смешными и противными. Вот ведь как неодинаково распределяются совершенства на белом свете! Несправедливо это, неправильно! Словом, заугрюмели все до окончательного предела, и застыли недвижно, и обиженно молчали. Все, кроме Альтафи, он — вечный оптимист, ему кукситься не положено. Поэтому, как только мячик военно-морских ребят покатился в сторону, Альтафи с независимым видом помчался за ним. «Учитесь у дяди», — говорил этот его вид, а также о горячем желании пнуть разок по верткому волейбольному мячику. Взяв очень солидный разбег, Альтафи подлетел к мячу как на крыльях и, полыхнув дерзким, мужественным взглядом, что было силы саданул правой, обутой в незашнурованный солдатский ботинок, ногой… Курсанты громко захохотали. Потому что мячик продолжал безмятежно крутиться на месте, а в центр волейбольной площадки тяжко шлепнулся громадный, сорок третьего размера, заскорузлый башмак Альтафи…

Нет, спортивный вопрос в училище, конечно, был поставлен слабовато. Физическое воспитание — если не считать зимы, когда нас изредка заставляли ходить на дубовых, толщиною в три пальца и весом в добрый пуд, корявых лыжах, — отсутствовало напрочь. Да и на зимних-то соревнованиях всяческих неувязок было не счесть: не хватало, например, лыжных палок, отчего нам порою приходилось прямо на дистанции выдергивать дорожные маяки-указатели; рвались истлевшие кожаные крепления — казенным лыжам, видно, здорово не нравилось, что их попирают какие-то там деревенские лапти. В прошлую зиму, скажем, во время кросса чуть ли не первой финишировала… одинокая лыжа Аркяши (финиш находился за очень длинным и очень пологим спуском). Самого Аркяшу ждали еще примерно минут двадцать; прошедший пять километров против холодного, пронизывающего ветра и сильно замерзший Аркяша на финише скрючился и, засунув руки между ног, долго скрипел зубами: плакал. А в училище, наверное по причине военного времени, физруков хороших не бывало, и даже единственный шаткий турник, плохо укрепленный на еловых светлых столбах, проржавел насквозь и прогнулся…

В противоположном же конце парка, откуда стало совсем не видно военно-морских красавцев, парни обнаружили турник новехонький, с гладкой чистой перекладиной и для прочности растянутый железными цепями. Вокруг не было ни души, и парни, решив испытать свои силы, встали все вместе под эту самую выкрашенную в черный цвет длинную стальную перекладину. Альтафи, правда, тут же велел всем отойти на три метра, потому что вознамерился крутить «солнце», но из намерения его ничегошеньки, кроме голого хвастовства, не получилось. После довольно-таки продолжительных и безуспешных попыток Альтафи все же сдался и, похохатывая, отошел в сторону. «Мяса на мне лишнего наросло — ужас, а, — сказал он в оправдение, — худеть надо», — после чего с уважением потрогал свои ляжки. Тогда попробовали подвесить на турник худощавого Аркяшу; подняли его втроем и действительно подвесили. Покачавшись пару секунд на легоньком ветру, Аркяша обрушился на землю… Гизатуллин же подмогу товарищей решительно отверг: он докарабкался до высоты перекладины по столбу и дальше уже без особого труда перебрался к середине турника. Хотя Гизатуллин грозился подтянуться восемь раз, ему, видно, помешало то, что рубаха его выбилась из штанов и задралась до самого пупа, в то время как сами штаны упорно пытались сползти до колен. Ну, а поскольку висеть в неприкрытом виде Гизатуллину было очень не по душе, он брыкнул раз-другой в воздухе ногами, казалось выросшими самым неожиданным образом на пустом мешке из-под картофеля, да и последовал себе путем давеча обрушившегося на землю Аркяши. Одному Зарифуллину удалось раз пять дотронуться усеянным желтыми волосками тугим подбородком до недосягаемой для остальных перекладины…

Не хватает нам чего-то — силы, ловкости, удальства ли, уж больно жидкие из нас молодцы, проклятье! Знаний вот всяческих — тех в нас хоть отбавляй, от знаний головы пухнут. Аорта-плевра, сангвиник-холерик, ахтунг-дифтонг — каких только вещей мы не знаем, хороших и разных… Гизатуллина возьмите; есть ли на свете такая хитрость, чтоб этот в меру прилежный студент да о ней не ведал? Ого! За годы, проведенные в училище, много усвоил он приемов и способов, облегчающих утомительный труд студента, запомнил их накрепко и надолго. Люди некоторые мучаются, скажем, когда дело до падежей татарских[29] доходит: то есть который падеж за которым? Или где стоит, допустим, падеж направительный? Гизатуллину, чтоб вспомнить весь этот порядок, достаточно на секунду прикрыть глаза да пошевелить молча губами… Потому что «имя падежа находится в известном месте». Шесть слов, шесть начальных букв: и, п, н, в, и, м — пожалуйста, можете на уроке татарского языка сидеть гоголем и ничего не бояться. А если урок русского языка? Здесь и того легче, лишь бы глаза прикрыть не мешали… Только на этот раз выручает пресловутый Иван.

«Иван родил девчонку, велел тащить пеленку». Подобный метод спас Гизатуллина даже на физике: а уж ведь такая, казалось бы, страшная наука! Помнится, когда изучали цвета спектра, Гизатуллин чуть даже не погорел ярким пламенем и еле-еле успел отстоять стипендию; а все почему? Не мог запомнить порядок цветов этой чертовой радуги. Смешно! Кто же думал, что законный порядок столь важен? А если за красным будет зеленый, ну? Чем хуже? Неужто не все равно, который цвет с каким соседствует? Нет, выходило, что не все равно. Выходило, что такая, примерно, разница, как между получением стипендии и, так сказать, отлучением от нее. Когда это дошло до Гизатуллина, он не спал всю ночь и к утру сочинил замечательную песню. Кстати, впервые в жизни! Песня говорила о недюжинном эмоциональном заряде, скрытом глубоко в тайниках души Гизатуллина, и, самое главное, послужила как бы искупительной жертвой, принесенной злому церберу физики: вот так был спасен Гизатуллин, так он перешел коварный радужный мост.

Все цвета посажены
В клумбы и газоны,
Ряд спектральных линий
Знаете ли вы?
                      Эх!
Красный и оранжевый!
Желтый и зеленый!
Голубой и синий!
Фиолетовый!
Песней этой пользовалось немалое число благодарных студентов, и лишь один Альтафи не проявил особого восторга: оказалось, что он, будучи как-то еще давно у своих городских родственников, выучил подобную, но куда более простую штуку: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Первые буквы соответственно обозначают: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Вот на какие хитрости пускается порой человек, грызущий трудные для головы, незапоминающиеся науки! Правда, это, с другой стороны, и не шпаргалка вовсе, потому как шпаргалки Гизатуллин не переваривает, а скорее всего — не умеет ими пользоваться. Однажды на экзамене он вообще-то пробовал, но потом зверски раскаивался. Дело было так. Взяв билет, Гизатуллин написал на отдельном листочке свои вопросы и, сложив, в то время как учитель отвернулся, самолетик, пустил его назад, туда, где сидела Баязитова. На каких законах аэродинамики основывалось построение этого злополучного самолета, неизвестно, но только он, имея на борту секретный груз в три больших и один маленький вопроса Гизатуллина, вдруг развернулся, полетел обратно и угодил прямо в синие очки преподавателя педагогики. С тех самых пор что-то сделалось с Гизатуллиным: чуть возьмется он за неправое занятие, тут же начинает пошаливать сердце, пересыхает в глотке и все валится из рук — плохо! Вспоминает Гизатуллин историю с заблудившимся самолетом, и белый свет ему тогда не мил: глаза застит, в висках тукает, короче — труба дело… Очень уж много хлопот доставил ему тот распроклятый самолетик. Из училища хотели выгнать… как еще оставили…

В такие вот воспоминания погрузился Гизатуллин по дороге из Парка отдыха на вокзал; он даже не заметил, как Альтафи с ребятами где-то сошли с трамвая, а когда опомнился, то было уже поздно. Гизатуллин некоторое время пребывал в глубокой растерянности, но спросить у кого-либо дорогу так и не решился. Поскольку мелкой монеты у Гизатуллина было довольно много, он и придумал оставаться в трамвае до победного конца, рассчитывая, что все дороги в городе ведут, наверно, к вокзалу Придя к столь замечательной мысли, он успокоился и трижды проехал от Парка отдыха до площади Вахитова, с удивлением, однако, замечая, что вчерашнего красивого здания с высокими залами, удобными скамейками и громадными тяжелыми дверьми отчего-то не наблюдается. Гизатуллин загоревал и покинул, наконец, третий номер трамвая, так и не доставивший его до искомого места; а трамваев вокруг было много, и они все время подъезжали и отъезжали. Пересаживаясь с одного маршрута на другой, прислушиваясь к монотонным выкрикам кондукторов, Гизатуллин повидал и аэровокзал, и речной вокзал, не было только того, который сделался теперь страшно необходимым Гизатуллину. Ближе к вечеру он случайно сел на «четверку» и доехал до конечной остановки, где, убитый горем, решил сойти и направиться куда глаза глядят. Спрыгнув с подножки, Гизатуллин поднял голову и… чуть не заплакал: напротив него стоял сердитый Альтафи.

— Безобразие! — крикнул Альтафи Гизатуллину. — Ты что, дурак, не умеешь дорогу найти? В Казани-то? Ну балбес!..

Все же, когда Гизатуллин забрался в зеленый поезд, идущий прямиком до Юдина, и втиснулся там в самый дальний и неприметный угол, на душе у него сделалось совсем неплохо. Поэтому сразу после отправления состава он даже забубнил себе под нос одну хорошую песню — Гизатуллин вообще-то запел бы ее и во весь голос, если б его не пугали беспрестанные насмешки Альтафи: Халимов уверял, что на мелодии, вытекающие из Гизатуллина, не хватит никаких татарских слов. Гизатуллин, впрочем, и сам это чувствовал; конечно, во многих известных мотивах ему приходилось дополнять общепринятые тексты всевозможными вставками, клиньями и повторами, да только он искренне полагал, что это самое происходит от особой певучести его собственной души. А Халимов говорит слух человеку либо дается, либо нет от природы, говорит, и ничего тут не изменишь. Однажды, когда они с Гизатуллиным везли с поля на завхозовской подводе мешки с картофелем, Альтафи якобы даже подслушал и записал исполненную Гизатуллиным песню; он потом рассказывал, будто мелодия этой песни в обработке Гизатуллина стала такой длинной, что Гизатуллин, мол, бедняга, чуть не свихнулся, изобретая все новые и новые дополнительные слова. Песня, услышанная Альтафи, должна была, оказывается, звучать очень кратко и выразительно:

С пылью свет перемежался —
Стадо шло на водопой;
Эх, да никогда не унижайся
Перед глупою толпой…[30]
Но когда, мол, эта аккуратная и подобранная песня вышла из певучих уст Гизатуллина, то в ней, мол, все перемежалось не только с пылью, но и черт знает с чем.

С пылью, эхма, да с дорожной пылью
Не весь белый свет, да не клином сошелся!
Эх! Свет да тот светлый, он с пылью смешался
И перемежался, да все из-за стада
Он сильно смешался, которое тихо —
Эх! — словно бы молча шагало куда-то…
Эх, на во-до-пооо-ойй!..—
и так далее. Альтафи, конечно, всегда приврать любит: его хлебом не корми, дай что-нибудь про кого-нибудь завернуть; и все же тогда он, пожалуй, говорил сущую правду.

…А на этот раз, в поезде, Гизатуллин без отсебятины, правильно и задумчиво пел:

Белокаменная, светлая, недаром
Мать-Казань столицею зовется;
Любит жизнь с неугасимым жаром
Тот, кто сиротою остается…

ГУДЯТ ПРОВОДА ТЕЛЕГРАФНЫЕ

Есть ли на свете что более быстротечное, чем жизнь наша?.. Вот уже почти тридцать лет пролетело с тех пор, когда мы, пятнадцатилетние, собрались впервые в Ташлытауском педучилище; три десятка — мгновенных и долгих. Гизатуллин и Зарифуллин многие годы преподают в общеобразовательной школе русский язык и литературу. Аркяша теперь превратился в Аркадия Ивановича, он — директор школы в районном центре. Только Альтафи не пошел по педагогической линии, стал, в конце концов, председателем райпотребсоюза.

…Открываю дверцу машины и ступаю на тропу, по которой много лет назад шагал, помнится, с книгами под мышкой. На том месте, где прежде находилось наше училище, сооружен автопарк. Грустно, не успев напоиться светом, клонится к вечеру короткий осенний день, каменистая дорога, покрытая пленкою грязи, тянется блестящей лентой, уводит вниз, под невысокий холм. В низине — русская деревня, там тихо, пустовато, телеграфные столбы у дороги маячат. На землю плавно опускается вечер. В частых пятнах снега раскинулась плоская до горизонта земля. Там, далеко, где когда-то, помнится, стояли копешки соломы, плотным строем протянулись молодые сосны.

Тишина и покой. Поля уже опустели, над фермами, сияющими отчетливой белизной шиферных крыш, поднимаются струйки теплого пара. Прямые навесы укрывают янтарные, аккуратно выложенные поленницы, хлева благоухают свежим, хорошо просушенным зерном. Проносится крутой порыв северного сурового ветра, и становится слышно, как внизу, в русской деревне, гулко колотят: донк-донк! Держа в руке шапку, иду к лесу. Ветер дует оттуда, и мне в этот миг хочется крикнуть: «О ветер, ветрило! Зачем ты так сильно веешь?» И хочется спросить у обледенелых угрюмых столбов: «Помните ли вы наше детство? Есть ли где-нибудь память о нас? Седая история! Остались ли на твоих страницах наши слезы, скажи мне? Вот здесь, оглядывая эти самые столбы, набирались мы знаний, здесь мы узнали, что на свете, кроме наших упрямых быков, есть еще и прекрасное чувство Татьяны, здесь мы влюбились в Бэлу и неистово восхищались Левинсоном и Метелицей».

…Темная лесная тропа выводит меня обратно к каменной дороге. «Лес распахнулся перед ними совсем неожиданно…» Голос этот гремит у меня в ушах — словно с неба или, наоборот, из-под земли… Падает полный ветер, гудят телеграфные столбы. К ненастью? Буран или холодный дождь… а может, к ведру? В душе моей буран и дождь вперемешку…

Милосердная земля наша! Отчего-то люблю я именно такие дни твои: туманные, с бураном иль стылым дождем. Тогда ты мне кажешься надежнее и тверже. В жаркую, сухую погоду вспоминается мне одно засушливое лето, когда от зноя трескалась под ногами почва и по улицам носились пыльные удушливые вихри. А в такие дни вспоминаются ташлытауские спекулянты, торгующие из-под полы самогоном, облепленные мухами пивные бочки и мальчишки в лаптях и ярких щегольских галстуках.

Гудят телеграфные провода, машина по мокрой, блестящей, словно шелковая лента, дороге мчится в темноту, в ночь.

Прощай, земля моя, где встал я на ноги, где прозрел и увидел жизнь такой, какая она есть, — трудной, но с прекрасным светлым будущим!

Под фарами ледяно посверкивают ряды столбов. Хочется выскочить из машины и, вдыхая всей грудью осенний воздух, распарывая тьму холодного сырого вечера, разбрызгивая дождь и грязь, бежать по этой земле — все вперед и вперед…

И там, впереди, войдя в теплый дом среди скрипучих голых деревьев, встать перед пожилым очкастым человеком с длинными волосами и сказать, улыбаясь сквозь слезы:

— Здравствуй, Учитель!..



Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Мала́й — мальчишка; здесь с некоторым оттенком иронии.

(обратно)

2

Беке́ль — путова́я кость у лошади, ножная бабка, между щеткой и копытом, где накладывают путы.

(обратно)

3

Беке́ль йоны — щетка (пучок волос над копытом лошади).

(обратно)

4

Кола́ — саврасый; алмачуа́р — серый в яблоках.

(обратно)

5

Абзы́й — дядя, уважительное обращение к старшим.

(обратно)

6

Валла́хи — ей-богу.

(обратно)

7

Парадигма слова «буран» на татарском языке; соответствует на русском: И. п. Буран Р. п. Бурана Д. п. Бурану.

(обратно)

8

Апа́ — сестра, тетушка, уважительное обращение к старшим по возрасту женщинам.

(обратно)

9

Чиле́к — ведро.

(обратно)

10

Шурале́ — герой татарских народных сказок; лесное существо с длинными пальцами, которыми оно насмерть защекочивает людей.

(обратно)

11

Знание одного иностранного языка — дополнительное оружие в борьбе за существование.

(обратно)

12

Алма́-апа́й — буквально: «тетушка-яблочко»; в татарских деревнях принято называть особо любимых родственников такими именами: например, «бал-эби́» — «медовая бабушка».

(обратно)

13

Хами́д — имя собственное.

(обратно)

14

Абы́й — уважительное обращение к старшему по возрасту мужчине.

(обратно)

15

Кумга́н — кувшин с крышкой и длинным носиком.

(обратно)

16

Шербе́т — восточный прохладительный напиток.

(обратно)

17

Уру́с, джаны́м — русский, миленький.

(обратно)

18

Айра́н — напиток из кислого молока, разбавленный холодной водой.

(обратно)

19

Энеке́ш — браток.

(обратно)

20

Пермя́ч — национальное татарское блюдо из теста и мяса.

(обратно)

21

Кузикмя́к — лепешка.

(обратно)

22

Ак кульмя́к — белая рубаха.

(обратно)

23

Чульмя́к — горшок.

(обратно)

24

Сары́ — желтый.

(обратно)

25

Саплары́ — стебли.

(обратно)

26

Хатлары́ — письма.

(обратно)

27

«Апипа́» — татарский народный танец.

(обратно)

28

Каба́н — озеро в Казани.

(обратно)

29

В татарском языке, как и в русском, шесть падежей: именительный, притяжательный, направительный, винительный, исходный, местовременной.

(обратно)

30

Обычно в татарских народных песнях смысловое построение строфы: первые две строчки логически, казалось бы, никак не соприкасаются с двумя последующими.

(обратно)

Оглавление

  • ОТ АВТОРА
  • ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ МАЙОР
  • СИСТЕМА КРОВООБРАЩЕНИЯ ЧЕРНОГО ТАРАКАНА
  • И ЗАРИФУЛЛИН РЕШИЛ ОСТАТЬСЯ
  • СПАТЬ ОХОТА
  • КОЛАЯМБУ ТРУДИТСЯ НА ПЛАНТАЦИЯХ
  • ДО-РЕ-МИ-ФА-СОЛЬ-ЛЯ-ЛЯ…
  • ЕДЕТ ПОЕЗД НА ВОСТОК
  • РАСТЕТ В ГРЕНЛАНДИИ ТАБАК
  • ЗА ДУНАЕМ ПЛАЧЕТ ЯРОСЛАВНА…
  • РАССКАЖИ НАМ О ВОЙНЕ
  • ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕАЛИЗМ!
  • ОНЕГИН ВСТАЛ ЗА КИПЯТКОМ
  • ГОНЯЛ ЧАИ ВЕСПАСИАН, ВЕЛИКИЙ ИМПЕРАТОР
  • А НАД ЗЕМЛЕЙ ВСТАЮТ КРАСИВЫЕ РАССВЕТЫ
  • МАСТЕРОВОЙ АЛЬТАФИ И НЕКОТОРЫЕ ПРЕПОДАВАТЕЛИ
  • КАК ТЫ СМЕЛ ДРУЖИТЬ С ДЕВИЦЕЙ?
  • ТАК МОГ НАПИСАТЬ ОДИН ТОЛЬКО ФАДЕЕВ
  • ВЬЮТСЯ ПО УЛИЦАМ ПЫЛЬНЫЕ ВИХРИ
  • В ЧЕМ СМЫСЛ ЖИЗНИ
  • ГУДЯТ ПРОВОДА ТЕЛЕГРАФНЫЕ
  • *** Примечания ***